Цикл романов "Кортни". Компиляция. кн. 1-6 [Уилбур Смит] (fb2) читать онлайн

Уилбур Смит Когда пируют львы

«Когда пируют львы» – несомненно, один из лучших историко-приключенческих романов за всю историю жанра!

«Daily Telegraph»

Уилбур Смит блестяще знает историю. Читать его – удовольствие для самого искушенного ценителя исторических романов!

«Scotsman»

На редкость впечатляющий роман. Читается с неослабевающим интересом!

«New York Times»

Эту книгу я посвящаю своей жене Мохинисо. Прекрасная, любящая, верная и преданная, ты единственная в мире.

Часть первая Наталь

Глава 1

Одинокий дикий фазан летел вдоль склона холма, едва не задевая траву. У вершины он, выставив лапы, сложил крылья и исчез в укрытии. Два мальчика и собака преследовали птицу от самой долины; впереди, высунув розовый язык, трусила собака, близнецы плечом к плечу бежали за ней. Защитного цвета рубашки у обоих в темных пятнах пота: хотя африканское солнце почти село, было еще очень жарко.

Собака учуяла запах птицы и остановилась, дрожа. Несколько секунд она принюхивалась, потом начала рыскать, опустив голову, над сухой бурой травой виднелся только хвост. Близнецы старались не отставать от собаки. Они тяжело дышали: подниматься по холму было нелегко.

– Отойди в сторону, под ноги лезешь, – сказал Шон брату, и Гаррик сразу послушался: Шон был на четыре дюйма выше и на двадцать фунтов тяжелее – это давало ему право командовать. Он велел собаке.

– Тинкер, фас! Ищи, парень.

Хвост Тинкера выразил согласие с указаниями мальчика, но собака не оторвала нос от земли. Близнецы напряженно следили за ней. С керри^[1] наготове они осторожно шли по траве, стараясь дышать ровнее и тише. Тинкер наконец нашел затаившегося фазана – пес прыгнул и впервые за все время залаял; птица взлетела. Шумно хлопая крыльями, она поднялась из травы.

Шон бросил керри и промахнулся. Фазан метнулся от дубинки, отчаянно маша крыльями, и тут свою керри бросил Гаррик. Та со свистом завертелась в воздухе и ударила в жирную коричневую тушку фазана.

Птица упала, роняя перья. Мальчики ринулись к ней. Фазан со сломанным крылом устремился от них сквозь траву. Преследуя его, мальчики возбужденно кричали. Шон схватил птицу, свернул ей шею и стоял, смеясь, держа в руках теплое коричневое тельце и дожидаясь, пока подбежит Гаррик.

– Здорово, Гарри, ты сбил эту красавицу!

Тинкер подпрыгнул, и Шон поднес птицу к его носу. Тинкер принюхался и собрался было схватить птицу зубами, но Шон оттолкнул его и сунул фазана Гаррику. Тот повесил его на пояс, рядом с другими птицами.

– Сколько, по-твоему, было? Футов пятьдесят? – спросил Гаррик.

– Поменьше, – предположил Шон. – Скорее тридцать.

– А я думаю – около пятидесяти. Это превышает твой лучший сегодняшний бросок.

От успеха Гаррик осмелел. Шон перестал улыбаться.

– Да? – осведомился он.

– Да! – ответил Гаррик.

Шон тыльной стороной ладони убрал волосы со лба – черные, мягкие, постоянно ниспадающие на глаза.

– А как же та птица, у реки? Она была вдвое дальше.

– Да? – удивился Гаррик.

– Да! – свирепо подтвердил Шон.

– Ну, если ты такой молодец, как же промахнулся по этой? Ты был первым. Что же не попал, а?

Покрасневшее лицо Шона еще больше потемнело, и Гаррик неожиданно понял, что зашел слишком далеко. Он отступил.

– Спорим? – предложил Шон.

Гаррику было не совсем ясно, о чем предлагал поспорить Шон, но из прошлого опыта он знал, что любой спор будет решен за одну попытку. Гаррик редко выигрывал такие пари у Шона.

– Уже поздно. Нам лучше вернуться домой. Па отлупит нас, если мы опоздаем к ужину.

Шон колебался, но Гаррик уже повернулся, подбежал к своей керри, поднял ее и направился в сторону дома. Шон бросился за ним, догнал и опередил. Шон всегда идет впереди. Доказав свое преимущество, теперь он был настроен миролюбиво. И через плечо спросил:

– Как по-твоему, какой масти будет жеребенок у Цыганки?

Гаррик с облегчением принял предложение мира, и они принялись дружески обсуждать эту и десяток других не менее важных проблем. И при этом продолжали бежать. Если не считать часа, проведенного у реки, когда они решили отдохнуть и поджарить пару фазанов, весь день они не останавливались.

Здесь, на плато, заросшая травой земля мягко пружинила под ногами, когда они взбирались на низкие круглые холмы и спускались в долины. Трава вокруг шевелилась от ветра – высокая, по пояс, мягкая, сухая, цвета спелой пшеницы. За спиной у них и по сторонам поросшая травой равнина уходила вдаль, насколько хватал глаз. Впереди неожиданно возник обрыв. Местность начала понижаться, вначале круто, но постепенно спуск становился все более пологим, переходя в равнину. Двадцатью милями дальше по этой равнине протекает река Тугела, но сегодня в воздухе висит дымка, и реку не видно. За рекой, на север и на сотни миль на восток, до самого моря, простирается Зулуленд – страна зулусов. Река – граница этой страны. Обрыв перерезают вертикальные ущелья, заросшие густым оливково-зеленым кустарником.

Прямо под мальчиками, в двух милях от травянистой равнины, находится ферма Тёнис-крааль. Дом большой, с голландским фронтоном, крытый тростником. В загоне лошади, много лошадей: отец близнецов – богатый человек. Из трубы над помещением для слуг валил дым, и до мальчиков слабо донесся стук топора.

На краю Шон остановился и сел на траву. Ухватившись за босую грязную ступню, он пристроил ее на колено. Сегодня он вытащил из ступни шип, и теперь рану залепила грязь. Гаррик опустился рядом с ним.

– Парень, тебе будет больно, когда мама помажет йодом, – злорадно произнес он. – А грязь она выковыряет иголкой. Ой, как же ты завопишь – так завопишь, что голова расколется!

Шон не обратил внимания на его слова. Он взял травинку и принялся очищать рану. Гаррик с интересом наблюдал за братом.

Близнецы были совсем непохожи друг на друга. Шон уже начал обретать мужские очертания: раздался в плечах, и сквозь еще детские контуры тела проступали жесткие мышцы. У него была яркая внешность: черные волосы, смуглая от загара кожа, губы и щеки алеют от свежей молодой крови, а глаза – темно-синие, как вода горного озера.

Гаррик же изящный, с девичьими запястьями и лодыжками. Волосы у него светло-каштанового цвета, клочковатые на шее, кожа веснушчатая, а нос и края век красные от непроходящей сенной лихорадки. Он быстро утратил интерес к хирургическим занятиям Шона и принялся теребить ухо Тинкера; это нарушило ритм частого собачьего дыхания, Тинкер дважды сглотнул, и с кончика его языка капнула слюна. Гаррик поднял голову и посмотрел вниз по склону.

Чуть ниже начиналось узкое, заросшее кустарником ущелье. У Гаррика перехватило дыхание.

– Шон, посмотри туда, вон, рядом с кустом!

Голос его дрожал от возбуждения.

– Что там? – удивился Шон. И сразу увидел. – Держи Тинкера.

Гаррик схватил собаку за ошейник, чтобы та не начала погоню.

– Это самый большой старый инконка в мире! – выдохнул Гаррик.

Шон был слишком увлечен, чтобы ответить.

Из густых зарослей осторожно выбирался самец антилопы-чекан. Крупный самец, почерневший от многих прожитых лет; светлые области на его горбах выцвели и стали похожи на старые меловые пятна. Уши были насторожены, а спиральные рога высоко подняты. Крупный, как пони, но ступающий грациозно, он вышел на открытое место. Остановился и в поисках опасности повел головой из стороны в сторону, потом по диагонали прошел по откосу и исчез в другом ущелье.

Мгновение после его исчезновения близнецы сидели неподвижно, потом одновременно загалдели:

– Видел его, эй, видел его рога?

– Так близко к дому! Раньше мы его никогда не встречали.

Мальчики вскочили, продолжая возбужденно разговаривать, и это возбуждение передалось Тинкеру. Пес с лаем стал бегать вокруг них. Через несколько секунд переполоха Шон решительно захватил инициативу, перекричав брата:

– Бьюсь об заклад, он здесь прячется каждый день. Не выходит, пока светло, и появляется только по ночам. Пошли посмотрим.

И Шон первым начал спускаться по склону.

На краю зарослей кустарника, в небольшой нише, где было темно и прохладно, а земля усеяна опавшими листьями, ребята отыскали убежище чекана. Земля утоптана копытами, повсюду разбросан помет, и видно место, где самец лежал. На ворохе листьев осталось несколько серых шерстинок. Шон наклонился и подобрал их.

– Как нам его изловить?

– Можно выкопать яму и поставить заостренные колья, – с готовностью предложил Гаррик.

– А кто будет копать – ты, что ли? – спросил Шон.

– Ты бы помог.

– Яма должна быть очень глубокая, – усомнился Шон.

Наступила тишина – оба задумались, понимая, сколько труда уйдет на подготовку западни. Никто из них больше не упоминал об этой затее.

– Можно позвать других ребят из города и погонять его керри, – сказал Шон.

– Сколько мы с ними охотились? Наверно, раз сто, не меньше, и даже вшивого дукера^[2] не завалили, тем более чекана. – Гаррик, поколебавшись, продолжил: – К тому же помнишь, что инконка сделал с Фрэнком ван Эссеном? Когда чекан перестал лягать Фрэнка, пришлось все кишки заталкивать обратно в дыру в животе!

– Ты боишься? – осведомился Шон.

– Нет! – с негодованием ответил Гаррик и тут же добавил: – Смотри, уже темнеет. Пойдем скорее.

Они начали спускаться в долину.

Глава 2

Шон лежал в темноте и смотрел через комнату на серый прямоугольник окна. В небе висел лунный серп. Шон не мог уснуть – он думал о самце-чекане. Он слышал, как родители прошли в спальню; мачеха что-то сказала, и отец рассмеялся. Смех Уэйта Кортни напоминал далекие раскаты грома.

Шон услышал, как закрылась дверь спальни, и сел в кровати.

– Гарри.

Никакого ответа.

– Гарри!

Шон взял ботинок и бросил; послышался глухой вскрик.

– Гарри!

– Чего тебе?

Голос у Гаррика был сонный и раздраженный.

– Я просто подумал… Завтра ведь пятница, верно? Ма и па отправятся в город. Их не будет весь день. Можно взять дробовик и подстеречь старого инконку.

Кровать Гаррика тревожно заскрипела.

– Ты спятил! – Гаррик не мог скрыть удивления. – Па убьет нас, если поймает с дробовиком.

Уже говоря это, Гаррик понял, что надо найти более убедительный довод, чтобы отговорить брата. Шон по возможности избегал наказаний, но шанс поохотиться на самца антилопы стоил любой отцовской кары.

Гаррик неподвижно лежал в постели, подыскивая слова.

– К тому же па держит патроны под замком.

Хороший ход – но Шон его предвосхитил.

– Я знаю, где два патрона, о которых он забыл. Они лежат в большой вазе в столовой. Уже с месяц.

Гаррик вспотел. Он живо представил, как хлыст отца впивается в его ягодицы, услышал, как отец считает удары: восемь, девять, десять…

– Пожалуйста, Шон, давай придумаем что-нибудь другое…

У противоположной стены Шон среди подушек сел поудобнее. Решение было принято.

Глава 3

Уэйт Кортни усадил жену на переднее сиденье двухместной коляски. Он любовно похлопал женщину по руке и прошел к козлам, задержавшись, чтобы приласкать лошадей и поправить шляпу на своей лысой голове. Уэйт был рослым мужчиной, коляска просела под его весом, когда он поднялся на место кучера. Уэйт подобрал вожжи и повернулся – при виде близнецов на веранде в его глазах над крупным крючковатым носом заискрился смех.

– Я буду считать большим одолжением, если вы, джентльмены, сумеете не попасть в неприятности за те несколько часов, что нас с мамой не будет.

– Да, па, – хором послушно ответили мальчики.

– Шон, если тебе снова захочется забраться на большой голубой эвкалипт, пересиль себя, парень.

– Хорошо, па.

– Гаррик, больше никаких опытов с изготовлением пороха, понятно?

– Да, па.

– И не смотрите так невинно – в прошлый раз я очень испугался!

Уэйт коснулся кнутом блестящего крупа лошади, и коляска двинулась вперед по дороге к Ледибургу.

– Он ничего не сказал о том, что нельзя брать дробовик, – добродетельно прошептал Шон. – Посмотри, нет ли поблизости слуг. Если они нас увидят, поднимут шум. Потом иди к окну спальни, заберешь ружье.

Всю дорогу до откоса Шон и Гаррик проспорили. Шон нес дробовик на плече, держа обеими руками за ложе.

– Это ведь я придумал! – говорил он.

– А я первым увидел инконку, – возразил Гаррик.

Гаррик снова осмелел: с отдалением от дома страх перед наказанием ослабевал.

– Это не в счет, – сообщил ему Шон. – О ружье я придумал, поэтому мне и стрелять.

– Почему тебе всегда достается самое интересное? – спросил Гаррик, и Шона этот вопрос рассердил.

– Когда ты нашел гнездо ястреба у реки, я позволил тебе вскарабкаться к нему, верно? И когда ты нашел теленка дукера, ты его кормил. Правда?

– Ну хорошо. Но все же я обнаружил инконку, почему ты не даешь мне выстрелить?

Столкнувшись с таким упрямством, Шон замолчал, но еще крепче сжал ружейное ложе. Чтобы победить в споре, Гаррику придется отобрать ружье – брат это знал и потому начал дуться. У подножия откоса среди деревьев Шон остановился и искоса посмотрел на Гаррика.

– Ты поможешь, или мне горбатиться одному?

Гаррик опустил глаза и пнул сухой ствол. Мальчик шумно чихнул – по утрам сенная лихорадка особенно донимала его.

– Ну? – не унимался Шон.

– Что делать?

– Стой здесь и считай до тысячи. Медленно. Я дугой пройду по склону и остановлюсь там, где вчера вышел инконка. Когда досчитаешь, поднимайся по ущелью. С полдороги начинай кричать. Инконка появится на том же месте, что и вчера. Все понял?

Гаррик неохотно кивнул.

– Взял с собой поводок Тинкера?

Гаррик достал упомянутый предмет из кармана, и собака, увидев поводок, попятилась. Шон схватил ее за ошейник, и Гаррик прицепил поводок. Тинкер прижал уши и укоризненно посмотрел на них.

– Не отпускай его. Старый инконка порвет его на куски. Теперь начинай считать, – велел Шон и полез вверх по склону.

Он обходил ущелье далеко слева. Трава на склоне скользкая, ружье тяжелое, к тому же в траве оказалось много камней. Шон в кровь разбил большой палец на ноге, но не останавливался.

Сухое дерево на краю кустарника послужило Шону ориентиром. Мальчик поднялся выше дерева и замер на самой вершине, надеясь, что колышущаяся трава скроет его голову, заметную на фоне горизонта. Он тяжело дышал. Отыскав камень размером с пивной бочонок, чтобы упереть дробовик, он присел. Положил ствол ружья на камень, направил вниз и повернул направо и налево, чтобы убедиться, что линия огня чиста. Он представил себе, как самец появляется на линии прицела, и его охватило возбуждение: дрожь пробежала по рукам, плечам и спине.

– Его не придется вести, он будет двигаться медленно, – прошептал Шон. – Выстрелю сразу в холку.

Он раскрыл ружье, достал из кармана рубашки два патрона, вложил их в казенник и снова защелкнул ружье. Потребовалась вся сила рук, чтобы оттянуть большие фигурные курки, но он сумел это сделать. Теперь ружье было заряжено, курки взведены. Шон положил дробовик перед собой и посмотрел вниз по склону. Слева от него темно-зеленое пятно – вход в ущелье, прямо под ним – открытое пространство, поросшее травой, где пройдет самец. Шон нетерпеливо откинул со лба морые от пота волосы – они мешали смотреть.

Минуты тянулись медленно.

– Где там Гарри? Каким он иногда бывает болваном! – возмутился Шон и словно в ответ услышал крик Гаррика. Слабый звук шел далеко снизу, его заглушали кусты. Один раз яростно залаял Тинкер – он тоже дулся, пес не любит поводок. Шон ждал, положив указательный палец на курок, и следил за кустами. Гаррик снова закричал, и самец показался из укрытия.

Он бежал быстро, высоко подняв нос и прижав рога к спине. Шон повернулся, совмещая мушку прицела с черной холкой. Мальчик выстрелил из левого ствола, и отдача сбила его на землю; в ушах гудело от выстрела, в лицо ударил запах горелого пороха. Шон с трудом встал, держа ружье. Самец лежал в траве – он блеял, как ягненок, и бил ногами, умирая.

– Я свалил его! – закричал Шон. – Попал с первого выстрела! Гарри, Гарри, я его свалил, свалил!

Из кустов появился Тинкер – он тащил за собой не отпускавшего поводок Гарри, и Шон с криком побежал им навстречу. Под ногу ему попал камень, и мальчик упал. Дробовик вылетел у него из рук, и второй ствол выстрелил. Очень громко.

Когда Шон поднялся, Гаррик сидел в траве, стонал и смотрел на свою ногу. Выстрел разнес ее под коленом в клочья. В ране виднелись белые осколки кости, и била кровь, густая и темная, как патока.

– О Боже, Гарри, я не хотел!.. Я поскользнулся. Честно, поскользнулся…

Шон смотрел на ногу брата. Лицо его побледнело, глаза округлились от ужаса. Кровь лилась на траву.

– Останови кровь, Шон, останови! Ой, больно! Шон, пожалуйста, останови кровь!

Шон, спотыкаясь, подошел к брату. Его мутило. Он расстегнул пояс и захлестнул его на ноге Гаррика, теплая кровь пачкала руки. С помощью ножен он плотно перетянул рану. Кровотечение пошло на убыль, и он закрутил пояс еще сильнее.

– О, Шон, мне больно! Как больно!

Лицо Гаррика стало восково-бледным, он дрожал, словно оказался в объятиях холода.

– Я позову Джозефа, – запинаясь, сказал Шон. – Мы вернемся быстро. Боже, Гарри, прости!

Шон вскочил и побежал. Он падал, катился по земле, вставал и продолжал бежать.

Шон вернулся через час. Он привел троих слуг-зулусов. Джозеф, повар, прихватил одеяло. Он закутал в него Гаррика и поднял на руки; когда раненая нога повисла, Гаррик потерял сознание. Когда слуги начали спускаться с откоса, Шон посмотрел на равнину – на дороге в Ледибург виднелось облачко пыли. Один из конюхов скакал в город за Уэйтом Кортни.

Когда Уэйт вернулся в Тёнис-крааль, его ждали на веранде. Гаррик был в сознании. Он лежал на диване. Лицо у него было бледное, кровь просочилась сквозь одеяло. Ливрея Джозефа была в крови, кровь засохла на руках Шона. Уэйт Кортни взбежал на веранду, остановился над Гарриком и отбросил одеяло. Секунду смотрел на ногу, потом очень осторожно снова прикрыл ее.

Уэйт поднял Гаррика и отнес в коляску.

С ним пошел Джозеф. Вдвоем они усадили Гаррика на заднее сиденье. Джозеф держал его, а мачеха положила раненую ногу мальчика себе на колени, чтобы ее не трясло. Уэйт быстро поднялся на сиденье кучера, взял вожжи, потом повернул голову и посмотрел на Шона, все еще стоявшего на веранде. Отец ничего не сказал, но взгляд его был ужасен.

Шон не мог смотреть ему в глаза. Уэйт Кортни взмахнул кнутом, и лошади снова понесли коляску в Ледибург; Уэйт яростно подгонял их, ветер сдувал его бороду в сторону.

Шон глядел им вслед. Коляска исчезла за деревьями, и мальчик остался на веранде один; потом неожиданно повернулся и вбежал в дом. Промчался через него, выскочил через черный ход и кинулся по двору к седельной. Здесь он снял с крюка узду и побежал к загону. Выбрал гнедую кобылу, загнал ее в угол загородки и наконец обхватил руками ее шею. Вложил ей в пасть удила, затянул ремень под челюстью и вскочил на ее голую спину.

Он пустил лошадь рысью и погнал к воротам, подскакивая, когда она поднималась под ним, и снова опускаясь, когда она приземлялась. Приноровившись, Шон повернул лошадь в сторону дороги на Ледибург.

До города было восемь миль, и коляска добралась раньше Шона. Он нашел ее у приемной доктора Ван Роойена – лошади тяжело дышали, их шкуры потемнели от пота. Шон соскользнул со спины кобылы, поднялся по ступеням и осторожно приоткрыл дверь. В комнате пахло хлороформом. Гаррик лежал на столе, Уэйт и его жена стояли по бокам от него, доктор мыл руки в эмалированной раковине у дальней стены. Ада Кортни молча плакала, лицо ее было залито слезами.

Все посмотрели на стоявшего в дверях Шона.

– Иди сюда, – невыразительно сказал Уэйт. – Подойди и стой возле меня. Твоему брату сейчас отрежут ногу, и, клянусь Христом, ты увидишь каждую секунду этого процесса.

Глава 4

Тем же вечером Гаррика привезли обратно в Тёнис-крааль. Уэйт Кортни вел экипаж очень медленно и осторожно, но Шон все равно намного отстал от коляски. Ему было холодно в тонкой серо-зеленой рубашке, а от увиденного его тошнило. На его руке, там, где ее держал отец, заставляя смотреть на операцию, темнели синяки.

Слуги принесли на веранду лампы. Они стояли в тени, молча и тревожно. Когда Уэйт поднял на веранду укутанное в одеяло тело, один из слуг негромко спросил по-зулусски:

– Нога?

– Ее нет, – хрипло ответил Уэйн.

Все вместе негромко вздохнули, и кто-то снова спросил:

– Как он?

– Жив, – откликнулся Уэйт.

Он отнес Гаррика в комнату, отведенную для гостей и больных. Постоял в центре комнаты, держа мальчика на руках, пока его жена застилала постель свежими простынями, потом положил и укрыл.

– Мы можем еще что-нибудь сделать? – вздохнула Ада.

– Только ждать.

Ада нащупала руку мужа и сжала ее.

– Господи, сохрани ему жизнь, – прошептала она. – Он так молод!

– Это вина Шона! – неожиданно вспыхнул гневом Уэйт. – Гарри никогда бы так не сделал. Сам, один – нет!

Он попытался высвободить руку.

– Что ты собираешься сделать? – осведомилась Ада.

– Изобью его! Шкуру спущу!

– Не надо, пожалуйста, не надо!

– Как это не надо?

– С него хватит. Разве ты не видел его лицо?

Уэйт устало опустил плечи и сел в кресло у кровати. Ада коснулась его щеки.

– Я останусь с Гарри. А ты иди и постарайся уснуть, дорогой.

– Нет, – сказал Уэйт.

Она села на ручку его кресла, и он обнял ее за талию. Спустя какое-то время они уснули в кресле, обнимая друг друга.

Глава 5

Следующие дни были тяжелыми. Сознание Гаррика ушло за границы царства рассудка, он блуждал в горячечном мире бреда. Тяжело дыша, мальчик в большой кровати вертел из стороны в сторону красное от жара лицо, плакал и стонал; обрубок ноги распух, стежки швов так натянулись, что врезались в разбухшую плоть. На простынях оставался желтый, дурно пахнущий гной.

Рядом с ним постоянно была Ада. Она вытирала пот с его лица и меняла повязки на ноге, подносила стакан с водой к его губам и успокаивала, когда он начинал метаться в бреду. Глаза ее от усталости и тревоги глубоко ввалились, но она не оставляла Гаррика. Уэйт не мог этого вынести. Испытывая чисто мужской ужас перед страданиями, он начинал задыхаться, если оставался в комнате; каждые полчаса он заглядывал, останавливался у кровати, потом поворачивался, выходил и снова принимался бесконечно расхаживать по дому. Ада слышала его тяжелые шаги в коридорах.

Шон тоже оставался в доме – он сидел на кухне или в дальнем конце веранды. Никто не разговаривал с ним, даже слуги; когда он пытался пробраться в комнату Гаррика, его прогоняли. Он был одинок отчаянным одиночеством виноватого: Гарри умирает, Шон понимал это по зловещей тишине, нависшей над Тёнис-краалем. Не слышно было ни разговоров и звона посуды в кухне, ни басистого смеха отца, даже собаки приуныли. Смерть стояла у дверей. Шон угадывал ее в зловонии грязных простыней, которые через кухню проносили из комнаты Гаррика; это был тяжелый запах – запах зверя. Иногда Шон почти видел смерть – даже ясным днем, сидя на веранде, он чувствовал, что она рядом, как тень на краю поля зрения. У нее еще нет обличья. Это темнота, холод, которые постепенно набирают силу в доме, чтобы забрать его брата.

На третий день Уэйт Кортни с ревом выбежал из комнаты Гаррика. Он промчался через дом и ринулся к конюшне.

– Карли! Где ты? Седлай Ройберга! Быстрей, парень, быстрей, черт побери! Он умирает, слышишь ты, умирает!

Шон не двинулся с места – он сидел у задней двери около стены. Он только крепче прижал к себе Тинкера, и пес коснулся его щеки холодным носом; отец сел на лошадь и уехал. Копыта простучали по дороге в Ледибург, а когда топот затих, Шон встал и неслышно вошел в дом. Он постоял у комнаты Гаррика, прислушался, потом тихо отворил дверь и вошел. Ада повернулась к нему; у нее было усталое лицо. Она выглядела гораздо старше своих тридцати пяти лет, но черные волосы, как всегда, были аккуратно убраны в тугой пучок на затылке, а одежда была свежей и чистой. Несмотря на усталость, она по-прежнему была очень красива. В ней были доброта и мягкость, которые не смогли уничтожить страдания и тревога. Она протянула к Шону руку; он подошел, встал рядом с ней и посмотрел на Гаррика. И понял, почему отец отправился за врачом. В комнату пришла смерть – сильная и холодная, она нависла над кроватью. Гаррик лежал совершенно неподвижно – лицо его пожелтело, глаза были закрыты, а губы потрескались и пересохли.

Горло Шона перехватило от сознания одиночества и вины, у него вырвались сухие рыдания, которые заставили его осесть на пол, спрятать лицо в коленях у Ады и заплакать. Он плакал как в последний раз в жизни, плакал, как плачет мужчина – каждое рыдание, полное боли, словно разрывало что-то у него внутри.

Уэйт Кортни вернулся из Ледибурга с врачом, и Шона опять выгнали из комнаты и закрыли дверь. Ночью он слышал какие-то звуки из комнаты Гаррика, негромкие голоса и шаги по желтому деревянному полу. Утром все закончилось. Кризис миновал, Гаррик остался жить, но его тело и разум так никогда и не оправились полностью от тяжелой травмы.

Прошла долгая неделя, прежде чем он смог самостоятельно есть. Первым делом ему понадобился брат. Гаррик мог говорить только шепотом, но спросил, где Шон. И Шон часами сидел с ним. Когда Гаррик засыпал, Шон уходил из его комнаты, брал удочку и с лающим рядом Тинкером убегал в вельд.^[3] О глубине раскаяния Шона говорило то, что он мог так долго оставаться в комнате больного.

Но Шон чувствовал себя, как жеребенок на привязи – никто не знал, чего стоило ему тихо сидеть у постели Гаррика, когда тело горело и зудело от нерастраченной энергии, а мысли безостановочно метались.

Потом Шону пришла пора отправляться в школу. Он уехал утром в понедельник, еще затемно. Гаррик прислушивался к звукам, сопровождавшим его отъезд – ржанию лошадей на дороге, последним наставлениям Ады:

– Я положила под рубашки бутылочку с микстурой от кашля. Отдай фрейлейн, как только разберешь вещи. Она проследит, чтобы ты принимал ее при первых же признаках простуды.

– Да, ма.

– В маленькой сумке – шесть ночных сорочек, по одной на каждую ночь.

– Ночные сорочки носят девчонки, но я сделаю как ты говоришь, ма.

– Молодой человек! – Голос Уэйта. – Поторопись со своей овсянкой, нам пора выезжать, если я хочу попасть в город к семи часам.

– Можно мне попрощаться с Гарриком?

– Ты уже попрощался с ним вчера вечером. Он еще спит.

Гаррик открыл рот, чтобы крикнуть, но он знал, что его не услышат. Он лежал тихо и различал, как скрипят в столовой отодвигаемые от стола стулья, как шаги удаляются на веранду, потом раздались звуки прощания, и наконец под колесами экипажа захрустел гравий – коляска выехала на дорогу. После того как Шон с отцом укатили, в доме стало очень тихо.

После этого в бесцветном течении времени единственными яркими пятнами для Гаррика стали уик-энды. Он страстно ждал их, а после каждого уик-энда время тянулось бесконечно – особенно для него, маленького и больного. Ада и Уэйт до некоторой степени понимали, что он чувствует. Главным местом дома стала его комната – они принесли из гостиной два больших мягких кресла, поставили по обе стороны от кровати и проводили в них вечера.

Отец держал в зубах трубку, рядом с ним стоял бокал с бренди. Он строгал деревянную ногу и гулко смеялся. Ада шила, и оба старались развеселить Гаррика. Возможно, именно потому, что они пытались делать это сознательно, их преследовали неудачи. А может, невозможно было преодолеть разницу в возрасте и вернуться в мир юности. Всегда существует непонимание, преграда между взрослыми и тайным миром детства. Гаррик смеялся вместе с родными, они много разговаривали, но это было совсем не то, что с Шоном. Днем Аде приходилось заниматься большим хозяйством, а внимания Уэйта требовали пятнадцать тысяч акров земли и две тысячи голов скота. Для Гаррика это была пора одиночества. Если бы не книги, он бы не вынес этого. Он читал все, что давала ему Ада – Стивенсона, Свифта, Дефо, Диккенса и даже Шекспира. Большая часть прочитанного его не интересовала, но он читал жадно, опий печатного слова помогал ему прожить долгие дни до пятницы, когда Шон возвращался домой.

Зато уж когда Шон появлялся, по дому словно проносился сильный свежий ветер. Хлопали двери, лаяли собаки, бегали слуги, в коридорах слышались шаги. Больше всего шума создавал сам Шон, но не только он. С ним приезжали товарищи – ребята из его класса деревенской школы.

Они все признавали верховенство Шона с такой же готовностью, как Гаррик, и их повиновение обеспечивали не только кулаки Шона, но и его заразительный смех и ощущение возбуждения, которое всегда сопровождало его. Тем летом они приезжали в Тёнис-крааль группами, иногда по трое на спине одного пони – сидели, как ласточки на ограде. И к тому же их привлекала культя Гаррика.

Шон очень гордился ею.

– Вот здесь доктор зашивал, – говорил он, показывая на следы иглы в розовой плоти.

– Можно дотронуться?

– Не очень сильно, а то разорвется.

Никогда в жизни Гаррик раньше не был объектом такого внимания. Он улыбался, глядя широко раскрытыми глазами на кружок серьезных лиц.

– Как-то странно на ощупь. И горячая.

– А тебе больно?

– Как он перерубил кость? Топором?

– Нет. – Шон был единственным, кто мог ответить на такие технические вопросы. – Пилой, как полено.

И Шон показывал рукой, как это было.

Но даже эта увлекательная тема не могла надолго задержать их, и вскоре дети начинали ерзать.

– Эй, Шон, мы с Карлом нашли гнездо с птенцами. Хочешь взглянуть?

– Пошли ловить лягушек!

Гаррик в отчаянии вмешивался:

– Можете посмотреть мою коллекцию марок. Она здесь, в шкафу.

– Нет, мы уже видели ее на прошлой неделе. Лучше пойдем гулять!

В этот момент Ада, которая слушала разговор через открытую кухонную дверь, приносила еду. Кексустеры,^[4] жаренные в меду, шоколадное печенье с мятой, арбузный конфитюр и с полдесятка других деликатесов.

Она знала, что теперь дети не уйдут, пока все не прикончат, знала также, что потом будут желудочные расстройства, но это было предпочтительнее, чем позволить Гаррику лежать одному и слушать, как дети убегают в холмы.

Уик-энды были короткими, пролетали стремительно, и для Гаррика начиналась новая бесконечная неделя. Всего их было восемь, восемь ужасных недель, прежде чем доктор Ван Роойен разрешил ему весь день сидеть на веранде.

Потом, неожиданно для Гаррика, появилась перспектива обрести подвижность. Нога, которую вырезал Уэйт, была почти готова – отец устроил кожаное гнездо, куда входила бы культя, и прибил его медными гвоздями с плоскими шляпками; работал он старательно, придавая форму коже и приспосабливая полоски, которые будут удерживать ногу на месте. Гаррик тем временем упражнялся на веранде – прыгал рядом с Адой, положив руку ей на плечо, лицо у него было сосредоточенное, а на щеках, давно не знавших солнца, отчетливо выделялись веснушки. Дважды в день Ада садилась на подушки перед стулом Гаррика и растирала культю метиловым спиртом, чтобы укрепить ее перед первым контактом с жесткой кожаной корзинкой.

– Как удивится старина Шон, правда? Когда увидит, как я хожу.

– Все удивятся, – соглашалась Ада. Она оторвала взгляд от ноги Гаррика и улыбнулась.

– Можно попробовать сейчас? Тогда я смогу пойти с ним на рыбалку, когда он приедет на субботу.

– Не нужно сразу ожидать слишком многого, Гарри. Вначале будет нелегко. Тебе придется учиться пользоваться ею. Как ездить верхом. Помнишь, как ты часто падал, когда учился?

– Но можно начать сейчас?

Ада протянула руку к бутылочке со спиртом, налила немного на руку и принялась растирать культю.

– Надо подождать разрешения доктора Ван Роойена. Теперь уже скоро.

И действительно – после очередного посещения доктор Ван Роойен переговорил с Уэйтом, когда они вдвоем шли к повозке врача.

– Можете начинать приучать его к деревянной ноге, это его займет. Но не позволяйте ему переутомляться и следите, чтобы протез не натирал ногу. Нам не нужна новая инфекция.

Деревянная нога. Уэйт про себя повторял это отвратительное сочетание слов, глядя вслед коляске врача. Деревянная нога. Он стиснул кулаки – не хотелось поворачиваться и видеть полное ожидания лицо на веранде.

Глава 6

– Ты уверен, что тебе удобно?

Уэйт присел перед стулом Гаррика, прикрепляя протез; Ада стояла рядом с ним.

– Да, да, я хочу попробовать. Вот удивится старина Шон! Я смогу пойти с ним в школу в понедельник? – Голос Гаррика дрожал от возбуждения.

– Посмотрим, – неопределенно ответил Уэйт. Он поднялся и остался рядом со стулом.

– Ада, дорогая, возьми его за другую руку. Теперь слушай, Гарри! Я хочу, чтобы ты сначала почувствовал ее. Мы тебе поможем, а ты просто стой и постарайся удержать равновесие.

Гаррик энергично кивнул.

– Хорошо, начинай.

Гаррик со скрипом подволок к себе деревянную ногу. Родители подняли его, и он перенес на нее свою тяжесть.

– Посмотрите, я стою на ней. Смотрите, я стою! – Лицо его светилось. – Дайте мне пойти!

Ада посмотрела на мужа, тот кивнул. Вдвоем они повели Гаррика вперед. Он дважды споткнулся, но родные держали его. Стук, стук – нога стучала по доскам. Прежде чем они дошли до конца веранды, Гаррик научился при передвижении высоко поднимать деревянную ногу.

Потом они повернули назад, и по пути к стулу Гаррик споткнулся только раз.

– Отлично, Гарри, ты хорошо справляешься, – рассмеялась Ада.

– Очень скоро сможешь ходить самостоятельно. – Уэйт с облегчением улыбнулся. Он не надеялся, что будет так легко, и Гаррик ухватился за его слова.

– Позволь мне постоять одному.

– Не в этот раз, мальчик, для одного дня ты сделал достаточно.

– О, па. Пожалуйста! Я не буду ходить, просто постою. Вы с мамой сможете подхватить меня. Пожалуйста, па, пожалуйста!

Уэйт колебался, и к просьбам Гаррика присоединилась Ада.

– Позволь ему, дорогой, он так хорошо справляется! Он станет уверенней в себе.

– Ну хорошо. Но не пытайся ходить, – согласился Уэйт.

– Ты готов, Гарри? Отпусти его.

Они осторожно убрали руки. Гарри чуть покачнулся, и их руки метнулись назад.

– Со мной все в порядке, не держите меня.

Он уверенно улыбнулся им, и они снова отпустили его. Несколько мгновений он стоял прямо и устойчиво, потом посмотрел вниз. Улыбка на его лице застыла. Он один на высокой горе. В животе все перевернулось, и Гаррик испугался – отчаянно, беспричинно испугался. Дернулся, и прежде чем его смогли подхватить, у него вырвался крик:

– Я падаю! Уберите ее! Уберите!

Его быстро усадили на стул.

– Уберите ее! Я упаду!

Эти полные ужаса крики разрывали Уэйту сердце, когда он торопливо развязывал кожаные ремни, державшие ногу.

– Я ее снял, Гарри, ты в безопасности. Я тебя держу.

Уэйт поднял сына на руки и прижал к груди, пытаясь успокоить силой своих рук и защитить своим телом, но Гаррик продолжал биться и кричать.

– Отнеси его в дом, в спальню, – сказала Ада, и Уэйт побежал, по-прежнему прижимая сына к груди.

И тут Гаррик впервые отыскал свое убежище.

В миг, когда ужас стал нестерпимо сильным, что-то сдвинулось у него в голове, пролетело за глазами, как крылья мотылька. Все вокруг посерело, словно затянулось туманом, который сгустился и перекрыл все видимое и слышимое. В этом тумане было тепло и уютно. Никто не сможет тронуть его здесь, потому что туман окутывает и защищает его. Здесь он в безопасности.

– Кажется, он уснул, – прошептал Уэйт жене, но в его голосе звучало удивление. Он внимательно посмотрел на лицо мальчика, прислушался к его дыханию. Все произошло слишком быстро – это было неестественно.

И все же… все же казалось, что с Гарри все в порядке.

– Как ты считаешь, может, вызвать врача? – спросила Ада.

– Нет. – Уэйт покачал головой. – Я укрою его и посижу с ним, пока он не проснется.

Гаррик пришел в себя вечером, сел и улыбнулся родителям, словно ничего не произошло. Успокоенный и оживленный, он съел плотный ужин. О ноге никто не упоминал. И сам Гаррик словно забыл о ней.

Глава 7

В пятницу после обеда вернулся домой Шон. У него был синяк под глазом, но не свежий. По краям кровоподтек уже позеленел. Шон не распространялся о том, как получил его. Мальчик принес с собой ловушки для мух, яйца, которые отдал Гаррику, змею в картонном коробке, которую Ада немедленно приговорила к смерти вопреки страстной речи Шона в ее защиту, и лук, вырезанный из древесины дерева м’сенга – лучшей древесины для лука, по мнению Шона, не существовало.

Его прибытие, как всегда, вызвало перемены в жизни Тёнис-крааля – стало больше шума, больше движения и больше смеха.

На ужин было много жареного мяса с картошкой, запеченной в мундире. Это была любимая еда Шона, и он ел как голодный питон.

– Не набивай так рот, – Уэйт, сидевший во главе стола, укорял его, но ласково. Трудно было не проявлять любовь к сыновьям. Шон воспринял укор в том же духе, в каком он был сделан.

– Сука Фрикки Оберхольстера принесла щенят, целых шесть.

– Нет, – твердо заявила Ада.

– Ма, только одного!

– Ты слышал, что сказала мама!

Шон полил мясо соусом, разрезал картофелину пополам и поднес половину ко рту. Попытка не пытка. Он и не ожидал, что получит разрешение.

– Чему вас учили на этой неделе? – поинтересовалась Ада.

Неприятный вопрос. Шон учился лишь настолько, чтобы избежать неприятностей, но не более.

– Многому, – ответил он неопределенно и тут же сменил тему. – Ты закончил ногу Гарри, па?

Наступило молчание. Лицо Гаррика потеряло всякое выражение, он опустил глаза к тарелке. Шон положил в рот вторую половину картофелины и заговорил с набитым ртом:

– Если закончил, мы с Гарри пойдем завтра рыбачить к водопаду.

– Не говори с набитым ртом! – с излишней яростью рявкнул Уэйт. – Что за свинская манера?

– Прости, па, – насупился Шон.

Остаток ужина прошел в тревожном молчании, и как только закончился, Шон убежал в спальню. Гаррик двинулся за ним, прыгая по коридору и держась для равновесия одной рукой за стену.

– Чего па так рассердился? – негодующе спросил Шон, как только они остались одни.

– Не знаю, – отозвался с кровати Гаррик. – Иногда он сердится из-за пустяков, ты ведь знаешь.

Шон стащил рубашку через голову, скомкал и бросил к дальней стене.

– Лучше подними, а то нарвешься на неприятности, – предупредил Гаррик.

Шон снял брюки и отправил вслед за рубашкой. Эта демонстративная дерзость подняла ему настроение. Он подошел и обнаженный остановился перед Гарриком.

– Смотри! – заметил он с гордостью. – Волосы!

Гаррик взглянул. Волосы, тут не поспоришь.

– Их совсем немного.

Гаррик не мог скрыть зависти.

– Больше, чем у тебя, – вызывающе сказал Шон. – Давай посчитаем.

Но Гаррик знал, что он всегда проигрывает; он слез с кровати и запрыгал по комнате. Опираясь на стену, он наклонился, подобрал одежду Шона, принес к двери и бросил в стоявшую там корзину для грязного белья. Шон смотрел на него, зрелище напомнило ему о вопросе, на который он так и не получил ответа.

– Папа закончил твою ногу, Гарри?

Гарри медленно повернулся, глотнул и кивнул один раз – быстрым резким движением.

– Какая она? Ты ее пробовал?

Гаррика снова охватил страх. Он поворачивал голову из стороны в сторону, словно в поисках спасения. В коридоре за дверью послышались шаги. Шон нырнул в постель, схватил ночную рубашку, надел через голову и укрылся простыней. Когда в комнату вошел Уэйт Кортни, Гаррик продолжал стоять у корзины с грязной одеждой.

– Ложись, Гарри, что тебя держит?

Гаррик направился к своей кровати, и Уэйт посмотрел на Шона. Тот улыбнулся, вложив в улыбку все свое очарование, и лицо Уэйта смягчилось в ответной улыбке.

– Хорошо, что ты снова дома, парень.

На Шона невозможно было долго сердиться.

Уэйт протянул руку и ухватил прядь густых черных волос сына.

– После того как погаснет лампа, я не хочу слышать никаких разговоров, понятно?

Он мягко потрепал Шона по волосам, смущенный силой своего чувства к сыну.

Глава 8

На следующее утро Уэйт Кортни вернулся на ферму завтракать, когда солнце стояло уже высоко. Один из конюхов принял его лошадь и отвел в загон, а Уэйт остановился у служебного помещения и огляделся. Посмотрел на аккуратные белые столбики загона, на чистый, тщательно подметенный двор, на свой дом, обставленный отличной мебелью. Приятно чувствовать себя богатым, особенно если знаешь, каково быть бедным. Пятнадцать тысяч акров отличных пастбищ, столько скота, сколько может прокормить эта земля, золото в банке. Уэйт улыбнулся и пошел через двор.

Он слышал пение Ады в молочной.

Голос ее был чистым, приятным, и улыбка Уэйта стала еще шире. Хорошо быть богатым и влюбленным.

Он остановился у двери в молочную; благодаря толстым стенам и тростниковой крыше в помещении было прохладно и темно. Ада стояла спиной к двери, тело ее двигалось в такт песне и поворотам сепаратора. Уэйт несколько мгновений смотрел на нее, потом подошел сзади и обнял за талию.

Удивленная, она повернулась в его руках, и он поцеловал ее в губы.

– Доброе утро, моя красоточка.

Она расслабилась в его объятиях.

– Доброе утро, сэр.

– Что на завтрак?

– Ах, за какого романтичного глупца я вышла! – Она вздохнула. – Идем, посмотришь.

Она сняла передник, повесила за дверью, поправила волосы и протянула ему руку. Рука об руку они проследовали по двору и вошли в кухню.

Уэйт шумнопринюхался. Пахло отлично.

– Где мальчики?

Он поискал взглядом у печи.

– Нкози, они на передней веранде. – У Джозефа типичное для зулуса круглое лицо, а когда он улыбается, его крупные белые зубы отчетливо выделяются на темной коже. – Они играют с деревянной ногой нкозизана Гарри.

Лицо Уэйта вспыхнуло.

– Как они ее нашли?

– Нкозиан Шон спросил меня, где она, и я ответил, что ты положил ее в шкаф с бельем.

– Проклятый дурак! – взревел Уэйт.

Он выпустил руку Ады и побежал. А когда добрался до гостиной, услышал с веранды крик Шона и звук падения чего-то тяжелого. Он остановился посредине гостиной – не мог видеть ужас Гаррика. Его охватили страх и злость на Шона.

И тут он услышал, что Шон смеется.

– Вставай же, чего разлегся?

И потом – невероятно – голос Гаррика.

– Прости, я зацепился за доску.

Уэйт подошел к окну и выглянул на веранду. Шон и Гаррик лежали вповалку в дальнем конце. Шон смеялся, а на лице Гаррика была нервная улыбка. Шон встал.

– Давай поднимайся!

Он протянул Гаррику руку и поднял его.

Братья стояли, держась друг за друга, Гаррик балансировал на деревянной ноге.

– Бьюсь об заклад, я бы на твоем месте ходил как все, – сказал Шон.

– Вот и нет. Это очень трудно.

Шон выпустил брата и стоял, широко расставив руки, готовый подхватить его.

– Иди.

Шон начал отступать, и Гаррик неуверенно пошел к нему, размахивая руками, чтобы удержать равновесие. Лицо его застыло от сосредоточенности. Он дошел до конца веранды и обеими руками ухватился за перила. На этот раз он засмеялся вместе с Шоном.

Уэйт осознал, что Ада стоит рядом с ним. Он покосился на нее, и она беззвучно, одними губами произнесла:

– Уходим.

И взяла его за руку.

Глава 9

В конце июня 1876 года Гаррик вместе с Шоном вернулся в школу. После выстрела прошло почти четыре месяца. В школу их отвез Уэйт. Дорога в Ледибург идет лесом. Это две параллельные колеи, между которыми растет трава, задевающая днище коляски. Лошади плелись по дороге, неслышно поднимая густую пыль. На вершине первого подъема Уэйт придержал лошадей и повернулся, чтобы посмотреть на ферму. Утреннее солнце окрасило белые стены Тёнис-крааля в оранжевый цвет, а газон вокруг дома был ярко-зеленым. В других местах в это время, в начале зимы, трава высохла, и листва на деревьях тоже была сухой.

Солнце стояло еще недостаточно высоко, чтобы лишить вельд красок, заливая его полуденным сиянием. Листья стали золотыми, рыжими и красно-коричневыми, такими же красно-коричневыми, как скот буров, который пасся среди деревьев. Дальше виднелся черный откос, исполосованный, как зебра, заросшими зеленью ущельями.

– Смотри, Шон, удод!

– Да, я давно его заметил. Это самец.

Птица летела перед лошадьми, шоколадно-черная, с белыми крыльями, с крестом на голове, как на шлеме этрусков.

– Откуда ты знаешь? – вызывающе спросил Гаррик.

– У него белые крылья.

– У них у всех белые крылья.

– Не у всех, а только у самцов.

– Ну, у всех, каких я видел, были белые крылья, – с сомнением сказал Гаррик.

– Может, ты никогда не видел самку? Они редко попадаются. Нечасто сходят с гнезд.

Уэйт Кортни улыбнулся и обернулся к ним.

– Гарри прав, Шон, нельзя определить разницу по оперению. Самец немного крупнее, и это все.

– Я тебе говорил! – под защитой отца Гаррик осмелел.

– Ты все знаешь, – саркастически пробормотал Шон. – Наверно, прочел в своих книгах?

– Смотри, поезд. – Гаррик довольно улыбался. – Вон он!

Поезд спускался по откосу, волоча за собой длинный серый шлейф дыма. Уэйт пустил лошадей шагом. Они процокали по бетонному мосту над Бабуиновым ручьем.

– Я видел желтую рыбу.

– Я тоже видел. Это ветка.

Река служила границей земель Уэйта. Коляска миновала мост и поехала по другому берегу. Впереди начинался Ледибург. Поезд въезжал в город мимо загонов для продажи скота; он засвистел, и столб пара поднялся высоко в воздух. Город растянулся далеко, все его дома были окружены садами и огородами. По любой из широких улиц могла пройти упряжка из тридцати шести быков. Дома кирпичные, ярко-красные или побеленные, крытые тростником; кое-где крыши из рифленого железа выкрашены зеленой или красной краской. В центре – площадь, а главная ось Ледибурга – церковная колокольня.

Школа находилась на дальней стороне города.

Уэйт проехал по Главной улице. На тротуарах было мало пешеходов – они с утренней заторможенностью шли под пылающей листвой деревьев, растущих вдоль улицы, и все до одного здоровались с Уэйтом. Мужчинам он приветственно махал хлыстом, перед женщинами приподнимал шляпу. Впрочем, не настолько высоко, чтобы обнажить лысую макушку. В центре города магазины уже открылись, и перед своим банком стоял тощий длинноногий Дэвид Пай. Он был в черном, как могильщик.

– Доброе утро, Уэйт.

– Доброе утро, Дэвид, – чуть сердечнее, чем следовало, отозвался Уэйт.

Прошло всего шесть месяцев с тех пор, как он выкупил последнюю закладную на Тёнис-крааль, и воспоминание о долге было еще слишком свежо; он чувствовал себя как только что освобожденный из тюрьмы заключенный при встрече на улице с начальником тюрьмы.

– Можешь заглянуть ко мне, когда отвезешь мальчиков?

– Варите кофе, – согласился Уэйт.

Было хорошо известно, что у Дэвида Пая никогда не предлагают посетителям кофе. Уэйт с сыновьями двинулись дальше, в противоположном конце церковной площади свернули налево, миновали суд и поехали к школьному общежитию.

Здесь во дворе стояло с полдюжины шотландских колясок и четырехколесных карет. Вокруг толпились мальчики и девочки, забирая свои вещи. Их отцы группой стояли в углу двора. Мужчины с коричневыми загорелыми лицами, с подстриженными бородами неуверенно чувствовали себя в костюмах, на которых видны были складки от долгого хранения.

Эти люди живут слишком далеко, чтобы их дети могли ежедневно возвращаться домой. Их земли раскинулись по берегам Тугелы или на плато на полпути к Питермарицбургу.

Уэйт остановил коляску, слез и ослабил упряжь, а Шон спрыгнул и побежал к ближайшей группе мальчиков. Уэйт направился к мужчинам – они расступились, пропуская его, приветливо улыбались и пожимали руку. Гаррик один сидел на переднем сиденье коляски, нога под неловким углом торчала вперед, плечи согнулись, как будто он хотел спрятаться.

Немного погодя Уэйт оглянулся через плечо. Он увидел одиноко сидящего Гаррика и сделал шаг к нему, но сразу остановился. Оглядел группы мальчиков и нашел Шона.

– Шон!

Шон смолк посреди оживленного обсуждения.

– Да, па?

– Помоги Гарри отнести чемодан.

– Хорошо, только поговорю.

– Шон!

Уэйт нахмурился.

– Хорошо, иду.

Шон еще немного поколебался и вернулся к коляске.

– Пошли, Гарри. Я возьму чемоданы.

Гаррик приподнялся и неловко сполз с сиденья. Он передал багаж Шону, который поставил вещи у колес, а потом повернулся к тем, кто пошел за ним.

– Карл, ты понесешь это. Деннис, бери коричневую сумку. Не урони, парень – в ней четыре банки с джемом.

Раздав указания, Шон произнес:

– Вперед, Гарри.

Все направились к общежитию, и Гаррик, выбравшись из коляски, захромал за ними.

– Знаешь что, Шон? – громко сказал Карл. – Па разрешил мне брать его ружье.

Шон остановился и скорее с надеждой, чем с уверенностью заявил:

– Неправда!

– Правда! – счастливо ответил Карл.

Гаррик догнал их, когда все остановились и уставились на Карла.

– Сколько раз ты стрелял? – спросил кто-то с уважением.

Карл едва не сказал «шесть», но быстро передумал.

– Много раз. Столько, сколько хотел.

– Ты будешь бояться ружья. Мой па говорит, что если начнешь слишком рано, никогда не станешь хорошим стрелком.

– Я ни разу не промазал! – вспыхнул Карл.

– Пошли. – Шон двинулся вперед. Никогда в жизни не испытывал он такой зависти. Карл заторопился за ним.

– Бьюсь об заклад, ты еще не стрелял!

Шон загадочно улыбнулся и стал искать новую тему – он видел, что Карл не собирается отказываться от этой.

С веранды общежития им навстречу сбежала девочка.

– Это Энн, – заметил Гаррик.

У нее длинные загорелые ноги, она худая, и юбки развеваются, когда она бежит. Черные волосы, маленькое лицо с острым подбородком.

– Здравствуй, Шон.

Шон хмыкнул в ответ. Девочка пошла рядом с ним, стараясь не отставать.

– Хорошие были каникулы?

Шон не обращал на нее внимания – она всегда пытается с ним разговаривать, даже когда его друзья смотрят.

– У меня большая жестянка песочного печенья, Шон. Хочешь?

В глазах Шона вспыхнул интерес; он почти повернулся к Энн – печенье миссис Ван Эссен пользовалось заслуженной известностью во всей округе, – но вовремя спохватился и мрачно продолжил путь к общежитию.

– Можно, я буду в классе сидеть с тобой, Шон?

Шон яростно повернулся к ней.

– Нет, нельзя! И уходи – я занят.

И он начал подниматься по ступенькам. Энн осталась внизу; выглядела она так, будто вот-вот заплачет, и Гаррик застенчиво остановился рядом с ней.

– Можешь сидеть со мной, если хочешь, – тихо предложил он.

Она посмотрела на него, потом на его деревянную ногу. И захихикала.

Ох, какая она красивая!

Приблизившись к Гаррику, она сказала:

– Деревянная нога.

И снова засмеялась.

Гаррик сильно покраснел, на глаза навернулись слезы. Энн зажала рот руками, продолжая смеяться, потом повернулась и побежала к подругам, которые стояли перед девичьим отделением общежития. Пунцовый Гаррик стал подниматься за Шоном; он держался за перила.

В дверях спальни мальчиков стояла фрейлейн. Стальная оправа очков и седые волосы придавали ее лицу дополнительную строгость, но вот она узнала Шона, и выражение ее лица смягчилось.

– Ах, мой Шон, ты пришел.

На самом деле она сказала это на искаженном немецком.

– Здравствуйте, фрейлейн.

Шон подарил ей лучшую из своих улыбок.

– Ты еще больше вырос. – Фрейлейн смерила его взглядом. – Ты все время растешь, уже стал самым высоким мальчиком в школе.

Шон настороженно следил за ней, готовый увернуться, если она попытается его обнять – иногда она была не в состоянии сдерживать свои чувства. Смесь очарования, красоты и высокомерия Шона окончательно покорили ее тевтонское сердце.

– Быстрей распаковывайся. Уроки вот-вот начнутся.

Она перенесла внимание на остальных детей, и Шон с облегчением повел свою свиту в спальню.

– Па обещал, что в следующие выходные я смогу стрелять по добыче, а не только по целям, – попробовал вернуться к прежней теме Карл.

– Деннис, положи чемодан Гаррика на кровать.

Шон сделал вид, что не слышит слов Карла.

Вдоль стен стояли тридцать кроватей, рядом с каждой – шкафчик. Комната была аккуратной и скучной, как помещения в тюрьме или школе. В дальнем конце сидели и разговаривали пять-шесть мальчиков. Они посмотрели на вошедших, но не поздоровались. Это были противники.

Шон сел на свою кровать и попробовал подпрыгнуть – она была жесткой, как доска. Деревянная нога Гаррика стучала по полу, когда он подходил, и глава противников Ронни Пай обронил что-то приятелям; все они рассмеялись, разглядывая Гаррика. Гаррик снова покраснел и быстро сел на кровать, чтобы спрятать ногу.

– Наверно, я сначала подстрелю антилопу-дукера, а потом папа разрешит мне поохотиться на куду или бушбока,^[5] – заявил Карл.

Шон нахмурился.

– Интересно, как новый учитель? – спросил он.

– С виду обычный, – ответил один из мальчиков. – Мы с Джимми видели его вчера на станции. Худой, усатый. И редко улыбается.

– Наверно, в следующий уик-энд па возьмет меня на охоту за Тугелу, – агрессивно заявил Карл.

– Надеюсь, он не очень любит грамматику и тому подобные штуки, – сказал Шон. – И не начнет снова эти десятичные дроби, как прежний – Ящерица.

Послышались одобрительные возгласы, и Гаррик сделал затравку для разговора.

– Десятичные дроби – это же просто.

Все молча посмотрели на него.

– Я могу даже застрелить льва, – настаивал Карл.

Глава 10

Мальчики и девочки разного возраста занимались в одном помещении. Двойные парты, несколько карт на стенах, большая таблица умножения и портрет королевы Виктории. Мистер Энтони Кларк с помоста разглядывал своих учеников. Чувствовалось напряженное ожидание; одна из девочек нервно хихикнула, и преподаватель принялся отыскивать источник звука, но тут же остановился.

– Моя неприятная обязанность – попытаться обучить вас, – провозгласил он. Он не шутил. Давным-давно его чувство профессионального долга сменилось ненавистью к ученикам, и теперь он думал только о жалованье. – Ваша столь же неприятная обязанность – учиться с напряжением, какое только возможно, – продолжал он, с отвращением глядя на сияющие молодые лица.

– О чем он говорит? – прошептал Шон, не шевеля губами.

– Ш-ш-ш, – взмолился Гаррик.

Взгляд мистера Кларка остановился на нем. Учитель медленно подошел, взял двумя пальцами прядь волос на виске у Гаррика и дернул ее вверх. Мальчик вскрикнул, и мистер Кларк вернулся на свое возвышение.

– Начнем. Первая группа, откройте учебники правописания на первой странице. Вторая группа – страница пятнадцать.

Он продолжал распределять задания.

– Больно было? – выдохнул Шон.

Гаррик еле заметно кивнул, и брат сразу возненавидел учителя.

Шон пристально посмотрел на мистера Кларка. Тот был немного старше тридцати лет, худ, и его костюм-тройка подчеркивал этот факт. На бледном лице постоянно присутствовало скорбное выражение, из-за висячих усов ноздри выдавались вперед, словно стволы дробовика-двустволки. Учитель поднял глаза от списка и нацелил ноздри точно на Шона. На несколько секунд они встретились взглядами. «Шалопай, – подумал мистер Кларк – он определял их безошибочно. – Сломать его, прежде чем он пустится во все тяжкие».

– Мальчик, как тебя зовут?

Шон демонстративно оглянулся.

Когда он повернулся к учителю, мистер Кларк слегка покраснел.

– Встань.

– Кто, я?

– Да, да.

Шон нехотя поднялся.

– Как тебя зовут?

– Кортни.

– Сэр.

– Кортни, сэр.

Они смотрели друг на друга. Мистер Кларк ждал, когда Шон опустит глаза, но тот не опустил. «Изрядный шалопай, гораздо хуже, чем мне показалось сначала», – решил он и вслух сказал:

– Хорошо, садись.

Напряжение в комнате почти ощутимо спало. Шон чувствовал уважение других учеников – они гордились тем, как он себя вел. Шон почувствовал прикосновение к плечу. Это была Энн – она сидела за ним, так близко, насколько это было возможно. Обычно ее внимание раздражало его, но сегодня только усилило ощущение довольства собой.

Урок для Шона тянулся очень медленно. Он нарисовал на полях учебника ружье, потом тщательно стер рисунок и какое-то время наблюдал за Гарриком. Поглощенность брата заданием раздражала его.

– Зубрила, – прошептал он, но Гаррик не обратил на это внимания.

Шону стало скучно. Он беспокойно поерзал и посмотрел на шею Карла – там сидел спелый прыщ. Шон взял линейку, чтобы ткнуть в этот прыщ. Но не успел – Карл завел руку за плечо, словно собираясь почесаться, в его пальцах был листок бумаги. Шон опустил линейку и прочел записку.

На ней было написано лишь одно слово: «Москиты».

Шон улыбнулся. Его умение подражать гудению москитов было одной из причин ухода предыдущего учителя. Шесть месяцев старый Ящерица верил, что в классе есть москиты, потом еще шесть месяцев знал, что никаких москитов нет. Он испробовал все уловки, пытаясь найти преступника, и в конце концов это доконало его. Каждый раз, как только начиналось монотонное гудение, нервный тик на лице учителя становился все заметнее.

Шон откашлялся и загудел.

Класс мгновенно заполнился сдержанными смешками.

Все, включая Шона, уставились в книги. Рука мистера Кларка дрогнула – он что-то писал на доске, – потом спокойно продолжила выводить буквы.

Подражание было прекрасным: Шон, ослабляя и усиливая гудение, создавал впечатление, что комар летает по комнате. Единственный внешний признак причастности к происходящему – легкое дрожание горла.

Мистер Кларк закончил писать и повернулся лицом к классу.

Шон не допустил ошибки – он не прекратил гудеть и позволил комару полетать еще немного, прежде чем сесть.

Мистер Кларк покинул свой помост и двинулся по ряду, самому дальнему от Шона. Раз или два учитель останавливался, проверяя работу учеников. Он дошел до конца класса и направился назад по ряду Шона. Задержался у парты Энн.

– Не обязательно делать такую петлю у «л», – произнес он. – Я тебе покажу. – Он взял у нее карандаш и написал. – Видишь, что я имею в виду? Рисоваться в письме так же плохо, как и в повседневном поведении.

Он вернул Энн карандаш, развернулся на пятке и сильно шлепнул Шона по голове открытой ладонью. Голова Шона дернулась, удар прозвучал в затихшей комнате очень громко.

– У тебя на ухе сидел комар, – сказал мистер Кларк.

Глава 11

Следующие два года Шон и Гаррик из детей постепенно превращались в мужчин. Эти годы были похожи на плавание в сильном течении, которое несет тебя по реке жизни.

Некоторые участки реки отличались спокойствием – например, все, связанное с матерью. Всегда понимающая, Ада была неизменна в своей любви к мужу и семье.

Другой такой участок – Уэйт. В его немного волосах прибавилось седины, но тело, смех и состояние души оставались внушительными.

Кое-где река текла быстрее. На ее берегах имелись разнообразные ориентиры. Какие-то совсем небольшие, вроде груды камней на берегу; другие размером с утес.

В конце концов река преодолела последний водопад и вынесла мальчиков в море взрослой мужской жизни.

Гаррик постоянно зависел от Шона. С каждым проходящим месяцем он нуждался в брате все больше, потому что Шон стал его щитом. Если рядом не было брата, Гаррик прибегал к последнему средству – заползал в себя, в теплый темный туман сознания.

* * *

Ребята отправились воровать персики: близнецы, Карл, Деннис и еще двое. Сад мистера Пая окружала плотная ограда; персики росли на противоположном краю и были размером с мужской кулак. Сладкие, как мед, они становились еще слаще, если их стянуть.

– К саду подойдем через заросли акации. Не снимайте слишком много с одного дерева! – приказал Шон. – Старик Пай сразу заметит.

Шон отыскал в ограде дыру.

– Гарри, оставайся здесь и карауль. Если кто-нибудь покажется, свистни.

Гаррик попытался не выдать своего облегчения – у него не хватало смелости для таких вылазок. А Шон продолжал:

– Мы будем передавать персики тебе, но ты не ешь их, пока мы не закончим.

– А почему он не идет с нами? – спросил Карл.

– Потому что он не может бежать, вот почему. Если его поймают, сразу поймут, кто с ним был, и тогда нам всем достанется.

Карл успокоился. Шон на четвереньках пролез в дыру, и остальные один за другим последовали за ним. Гаррик остался один.

Он стоял близко к изгороди, ее защита успокаивала. Шли минуты, Гаррик нервно поглядывал в ее сторону. Что-то ребята слишком долго.

Неожиданно послышались голоса – кто-то направлялся в его сторону под деревьями. Гаррика охватила паника, он прижался к изгороди, стараясь стать незаметным. Он даже не вспомнил о том, что должен предупредить остальных.

Голоса приближались, и вскоре сквозь деревья Гаррик увидел Ронни Пая; с ним были два приятеля. Каждый был вооружен рогаткой, и все вертели головами в поисках птиц.

Какое-то время казалось, что Гаррика не заметят, но когда все уже было прошли мимо, Ронни повернул голову. Парни смотрели друг на друга с расстояния в десять шагов, и удивление на лице Ронни постепенно сменилось хитрым и коварным выражением. Он быстро огляделся, желая убедиться, что Шона нет поблизости.

– Да это хромоногий, – заявил он, и его друзья вернулись и остановились. – Что ты здесь делаешь, Деревянная Нога? Тебе крысы отгрызли язык, Деревянная Нога?

– Нет, ему термиты обглодали ногу.

Смех, рассчитанный на то, чтобы обидеть.

– Поговори с нами, Деревянная Нога.

У Ронни Пая уши торчали, как вееры. Для своего возраста он был мал ростом и поэтому злым. К тому же он был рыжим.

– Давай, поговори с нами, Деревянная Нога.

Гаррик облизнул губы, на глаза уже навернулись слезы.

– Эй, Ронни, пусть он походит перед нами. Вот так.

И приятели старательно изобразили хромающего Гаррика.

Смеясь все громче и увереннее, они окружили парнишку. Гаррик поворачивал голову в надежде на спасение.

– Твоего брата здесь нет, – насмехался Ронни. – Незачем искать его, Деревянная Нога.

Он схватил Гаррика за рубашку и оттащил от ограды.

– Покажи нам, как ты ходишь.

Гаррик напрасно старался вырваться из рук Ронни.

– Отпусти меня, я все расскажу Шону! Расскажу, если не отпустишь.

– Хорошо, я тебя отпущу, – согласился Ронни и обеими руками толкнул Гаррика в грудь. – Пошел прочь, убирайся!

Гаррик отшатнулся.

Один из приятелей Ронни был к этому готов.

– Ко мне ни ногой!

Ребята образовали вокруг Гаррика кольцо и толкали его друг к другу.

– Иди отсюда! Давай туда!

Слезы текли по щекам Гаррика.

– Пожалуйста, пожалуйста, прекратите!

– Пожалуйста, пожалуйста, – передразнивали его.

И тут Гаррик с огромным облегчением ощутил, как все перед ним начало сереть, лица мучителей расплывались, он едва замечал прикосновения их рук. Гаррик упал, ударился лицом о землю, но боли не почувствовал. Двое наклонились, чтобы поднять его; теперь на щеках Гаррика слезы смешались с грязью.

И тут позади них из дыры в ограде выполз Шон. Рубашка у него на животе оттопыривалась. Секунду он сидел на корточках, вникая в происходящее, затем распрямился и помчался вперед. Ронни услышал это и выпустил Гаррика.

– Ты воровал папины персики! – закричал он. – Я ему скажу!

Шон ударил его в нос, и Ронни рухнул на землю. Шон обернулся к двоим другим, но те уже убегали. Он сделал несколько шагов за ними, потом вернулся к Ронни, но опоздал. Пай уже мелькал между деревьями, зажимая рубашкой окровавленное лицо.

– Как ты, Гарри?

Шон нагнулся, пытаясь своим несвежим носовым платком стереть грязь с лица Гаррика.

Шон помог ему подняться. Гаррик стоял, слегка покачиваясь, с открытыми глазами и странной пустой улыбкой на лице.

Уэйт Кортни уставился на Шона через обеденный стол, так и не донеся до рта вилку с яйцом и жареной бараниной.

– Повернись лицом к окну, – с подозрением в голове попросил он. Шон послушался. – Какого дьявола ты сделал со своим лицом?

– Что? – Шон провел рукой по лицу.

– Когда ты в последний раз мылся?

– Не говори ерунду, дорогой. – Ада под столом коснулась его ноги. – Это не грязь, это усы.

– Усы?

Уэйт всмотрелся внимательнее и заулыбался; он открыл рот, собираясь заговорить. Ада мгновенно поняла, что сейчас он отпустит одну из своих «утонченных» шуточек, и это глубоко ранит формирующуюся мужскую суть Шона. Она сразу вмешалась.

– Думаю, нам следует купить ему бритву.

Уэйт забыл подготовленную шутку, хмыкнул и положил яйцо в рот.

– Я не хочу их сбривать, – сказал Шон и покраснел до корней волос.

– Они быстрей отрастают, если сначала их сбреешь, – пояснила Ада.

Гаррик, сидя напротив Ады, печально коснулся своей верхней губы.

Уэйт забрал братьев из школы на декабрьские каникулы. В суматохе приготовлений, погрузки багажа в коляску и последних прощаний с фрейлейн и приятелями, многих из которых они увидят только через шесть недель, близнецы не заметили, что Уэйт ведет себя странно.

Только позже, видя, что они возвращаются домой вдвое быстрее обычного, Шон спросил:

– Из-за чего спешка, па?

– Увидишь, – откликнулся Уэйт, и оба – и Гаррик, и Шон – с интересом взглянули на него. Вопрос Шона был совершенно обычным, но загадочные слова Уэйта немедленно заинтриговали братьев. Уэйт улыбнулся и на последовавший град вопросов отвечал неопределенно. Он наслаждался. К моменту появления в Тёнис-краале близнецы сгорали от любопытства.

Уэйт остановил коляску перед домом, и один из конюхов подбежал и взял вожжи. На веранде ждала Ада, и Шон выпрыгнул из коляски и помчался к ней. Он быстро поцеловал ее и умоляюще спросил:

– Что случилось? Па не говорит…

– …но мы знаем – что-то произошло. – Гаррик взбирался по ступеням.

– Расскажи, – попросил Шон. Он схватил Аду за руку и потянул.

– Не знаю, о чем вы, – рассмеялась Ада. – Лучше узнайте у отца.

Уэйт поднялся вслед за сыновьями, обнял Аду одной рукой и прижал к себе.

– Не знаю, откуда они это взяли, – сказал он, – но почему бы им не пойти в спальню и не посмотреть? Могут же они в этом году получить свои рождественские подарки чуть раньше.

Шон оказался у дверей спальни намного раньше Гаррика.

– Подожди меня, – в отчаянии крикнул Гаррик. – Пожалуйста, подожди.

Шон затромозил у порога.

– Иисус Христос! – прошептал он самое крепкое известное ему выражение. Гаррик остановился за его спиной, и вдвоем они взирали на пару кожаных чехлов, лежавших на столе в центре комнаты – длинных плоских чехлов из прочной лоснящейся кожи с уголками, обитыми медью.

– Ружья! – выдохнул Шон. Он медленно подкрался к чехлам, словно ожидая, что они в любой момент могут исчезнуть. – Гляди! – Он показал на золотые буквы, вытисненные на коже. – На них наши имена. – Шон расстегнул замки и раскрыл ближайший чехол. В гнезде из зеленой байки, смазанная оружейным маслом, сверкала поэма из стали и дерева.

– Иисус Христос! – повторил Шон. Потом через плечо посмотрел на брата. – Ты не будешь открывать свой?

Гаррик прохромал к столу, стараясь скрыть разочарование: ему так хотелось получить собрание сочинений Диккенса.

На реке встречаются водовороты.

Последнюю неделю рождественских каникул Гаррик пролежал в постели со своей обычной простудой. Уэйт Кортни отправился в Питермарицбург на собрание Ассоциации скотоводов, и на ферме в этот день почти не было работы. После того как Шон напоил больных животных в санитарном загоне и осмотрел южный участок, он вернулся на ферму, с час поговорил с конюхами и пошел домой. Гаррик спал, а Ада в молочной сбивала масло. Шон попросил у Джозефа перекусить и ел, стоя на кухне. За едой он думал, чем заполнить день. Тщательно взвесил возможные альтернативы: взять ружье и попытаться отыскать дукера на откосе или двинуть на пруды за Белыми Водопадами и половить там угрей. Он закончил есть, все еще не приняв окончательного решения, поэтому прошел через двор и заглянул в прохладную молочную.

Ада у сепаратора улыбнулась ему.

– Здравствуй, Шон. Наверно, хочешь позатракать?

– Джозеф уже покормил меня, спасибо, ма.

– Джозеф уже накормил меня, – машинально поправила Ада. Шон повторил за ней и принюхался. Ему нравился сырный запах свежего масла и мягкий дух коровьего навоза, покрывавшего пол.

– Чем займешься сегодня?

– Я как раз пришел тебя спросить, что нужно: мясо или угри. Не знаю, куда мне пойти – охотиться или рыбачить.

– Угри не помешали бы, я бы приготовила их завтра на обед, когда приедет отец.

– Принесу полное ведро.

Шон оседлал пони, подвесил к седлу жестянку с червями и с удочкой на плече поехал в сторону Ледибурга. Пересек мост через Бабуиновый ручей и повернул, чтобы вдоль ручья добраться до водопадов.

Огибая рощу акаций ниже фермы Ван Эссенсов, он понял, что зря выбрал этот маршрут. Из-под деревьев, подобрав юбки до колен, выскочила Энн. Шон пришпорил пони и смотрел прямо перед собой.

– Шон, эй, Шон! – Она была чуть впереди него и двигалась наперерез.

Избежать встречи было невозможно, и он остановил пони.

– Здравствуй, Шон. – Энн раскраснелась и тяжело дышала.

– Здравствуй, – проворчал он.

– Куда ты?

– Да так…

– Рыбачить? Можно, я пойду с тобой? – Она умоляюще улыбнулась. Зубы у нее были мелкие и очень белые.

– Нет, ты слишком много болтаешь – распугаешь мне всю рыбу. – Шон тронул пони с места.

– Пожалуйста, я буду молчать. Честно. – Энн бежала рядом с ним.

– Нет. – Он дернул узду и поскакал прочь. Проехав сотню ярдов, оглянулся. Девочка по-прежнему бежала за ним, ее черные волосы развевались на ветру. Шон остановил пони, и Энн догнала его.

– Я знала, что ты остановишься, – сказала она, едва переведя дыхание.

– Иди домой! Я не хочу, чтобы ты тащилась за мной.

– Честно, я буду тихой как никогда.

Он знал, что она все равно увяжется за ним до верха откоса, и сдался.

– Хорошо, но если произнесешь хоть слово, одно-единственное, я отправлю тебя домой!

– Обещаю. Помоги мне, пожалуйста.

Шон посадил ее на спину пони, и Энн обхватила его за талию. Они поднялись на откос. Дорога проходила совсем рядом с Белыми Водопадами; путники чувствовали, как их обдает мелкими брызгами.

Энн держала слово, пока не удостоверилась, что они отъехали достаточно далеко и Шон теперь не сможет выполнить обещание. И сразу снова заговорила. Когда ей нужен был ответ – впрочем, это бывало нечасто, – она стискивала его талию, и Шон хмыкал.

Добравшись до места, он стреножил пони и оставил под деревьями у воды, седло и упряжь спрятал в норе муравьеда и через тростники направился к пруду. Энн бежала впереди, и когда Шон подошел, она бросала в воду камешки.

– Эй, перестань! Ты распугаешь рыбу! – крикнул он.

– Ой, прости. Я забыла. – Она села и зарылась пальцами ног в песок.

Шон насадил наживку и забросил удочку в зеленую воду, течение потащило поплавок по дуге к противоположному берегу. Оба серьезно следили за этим.

– Здесь как будто совсем нет рыбы, – заметила Энн.

– Нужно иметь терпение. Нельзя ожидать, что поймаешь сразу.

Энн чертила пальцами ног линии на песке. Медленно прошли пять минут.

– Шон.

– Ш-ш-ш!

Еще пять минут.

– Рыбалка – ужасно глупое занятие.

– Тебя сюда никто не звал.

– Здесь жарко.

Шон ничего не ответил. Высокий тростник ограждал ребят от ветра, а белый песок концентрировал солнечный жар. Энн встала и принялась беспокойно расхаживать вдоль воды. Подобрала несколько длинных копьеобразных листьев и сплела.

– Мне скучно, – объявила она.

– Ну так иди домой.

– И жарко.

Шон вытащил удочку, осмотрел наживку и забросил снова. Энн за спиной показала ему язык.

– Давай искупаемся, – предложила она.

Шон не обратил на ее слова внимания. Он воткнул удилище в песок, надвинул шляпу на глаза, чтобы защититься от солнечного света и, опираясь на локоть, вытянул ноги. Он слышал, как позади скрипит песок под ногами Энн, потом снова наступила тишина. Он забеспокоился – что она там делает? Но, если оглянуться, это будет проявлением слабости.

«Девчонки!» – с горечью подумал он.

Послышался топот.

Шон быстро сел и начал поворачиваться. Мимо него пронеслось ее белое тело и с плеском, словно в речке играла форель, погрузилось в воду. Шон вскочил.

– Эй, ты что?!

– Купаюсь, – рассмеялась Энн, стоя по пояс в зеленой воде. Мокрые волосы падали ей на плечи и груди. Шон посмотрел на эти груди, белые, как яблочная мякоть, и на темно-розовые, почти красные, соски. Энн легла на спину и ногами добела взбила воду.

– Разбегайтесь, рыбки! – захихикала она.

– Эй, не нужно, – нерешительно произнес Шон.

Вид ее грудей вызывал какое-то необычное ощущение внизу живота, но Энн сидела по подбородок в воде. Однако он и в воде видел ее груди. И хотел, чтобы она снова встала.

– Здесь замечательно! Что ты там сидишь?

Она легла на живот и погрузилась с головой; над водой показались овалы ее ягодиц, и в животе у Шона снова возникло напряжение.

– Идешь? – спросила она, обеими руками стряхивая воду с лица.

Шон пребывал в нерешительности – за несколько секунд в его отношении к ней произошел настоящий переворот. Ему не терпелось оказаться в воде рядом со всеми этими замечательными выпуклостями, но он смущался.

– Боишься! Что, духу не хватает? – насмехалась она.

Вызов подстегнул его.

– Я не боюсь.

– Ну, тогда иди.

Он еще несколько мгновений колебался, потом сбросил шляпу и расстегнул рубашку. Встал спиной к Энн, снимая брюки, потом повернулся к ней и нырнул в воду, радуясь возможности укрыться в ее толще. Вынырнул, но Энн притопила его за голову. Он зашарил в воде, нащупал ноги Энн, дернул и опрокинул ее на спину. Потом потянул на мелкое место, где вода не могла укрыть ее. Энн била руками и ногами и радостно визжала. Шон споткнулся о камень и упал, выпустив ее; прежде чем он смог подняться, она прыгнула на него и села ему на спину.

Он мог бы сбросить девчонку, но ему нравилось прикосновение ее нагого тела к своей спине, теплого в холодной воде и влажного. Она взяла горсть песка и стала втирать его Шону в волосы. Парень делал вид, что сопротивляется. Энн обхватила его руками за шею и всем телом прижалась к его спине. Напряжение переместилось в грудь, Шон попытался схватить Энн. Он перевернулся и потянулся к ней, но она выскользнула у него из рук и снова нырнула. Шон бросился следом, но хохочущая Энн держалась поодаль.

Наконец по шею в воде они остановились лицом друг к другу. Шон начал сердиться. Ему хотелось обнять ее. Она заметила перемену в его настроении, выбралась на берег, подошла к его одежде, взяла рубашку и вытерла ею лицо, обнаженная, не стыдясь своей наготы – у нее было слишком много братьев, чтобы стесняться. Шон видел, как изменилась форма ее грудей, когда Энн подняла руки, он оглядел ее тело и заметил, что еще недавно худые ноги пополнели; ее бедра сходились у самого низа живота, а там, в его основании, темнел треугольник – знак ее женственности. Энн расстелила рубашку на песке, села на нее и взглянула на Шона.

– Ну где ты?

Он неловко вышел из воды, прикрываясь руками. Энн подвинулась.

– Можешь сесть, если хочешь.

Он торопливо сел и поднял колени к подбородку.

Краем глаза он продолжал наблюдать за ней. Вокруг сосков Энн от холодной воды появились маленькие пупырышки. Она заметила, что он смотрит на нее, и, наслаждаясь этим, расправила плечи. Шон пришел в замешательство – хозяйкой положения теперь определенно стала Энн.

Раньше на нее можно было покрикивать, а теперь она отдавала приказы, и он слушался.

– У тебя на груди волосы, – сказала Энн, поворачиваясь и глядя на него.

Хоть волосы были редкие и шелковистые, Шон обрадовался, что они есть. Он вытянул ноги.

– И здесь у тебя гораздо больше, чем у Фрикки.

Шон попытался снова поднять колени к подбородку, но Энн положила ладонь ему на ногу и остановила.

– Можно мне потрогать?

Шон хотел ответить, но у него перехватило горло; он не мог произнести ни звука. А Энн не стала ждать разрешения.

– Смотри! Какой большой он становится, как у Карибу!

Карибу – это жеребец Ван Эссена.

– Я всегда знаю, когда па отводит Карибу, чтобы тот покрыл кобылу. Тогда он посылает меня в гости к тете Летти. А я прячусь на плантации. Оттуда очень хорошо виден выгон.

Руки Энн, мягкие, ни на мгновение не останавливались, и Шон ни о чем другом уже не мог думать.

– А ты знаешь, что люди делают так же, как лошади? – спросила она.

Шон кивнул – он посещал уроки биологии мсье Даффеля и к тому же состоял в «туалетном клубе». Некоторое время они молчали, потом Энн прошептала:

– Шон, ты покроешь меня?

– Я не знаю как, – хрипло ответил Шон.

– Поначалу и лошади не знают, как это сделать. Люди тоже, – сказала Энн. – Но мы можем узнать.

Они возвращались ранним вечером. Энн сидела позади Шона, обнимая его за талию и прижимаясь лицом к его плечам. Он высадил ее на краю плантации.

– Увидимся в понедельник в школе, – сказала она и повернулась, собираясь уходить.

– Да. Тебе еще больно?

– Нет. – После недолгого раздумья Энн добавила: – Сейчас очень приятно.

Она повернулась и побежала под деревьями домой.

Шон медленно поехал домой. Внутри у него была пустота – чувство было печальным, и это удивило его.

– А где рыба? – спросила Ада.

– Не клевала.

– Нет ни одной?

Шон покачал головой и пошел на кухню.

– Шон!

– Да, ма?

– Что-то случилось?

– Нет, все в порядке.

И он исчез в коридоре.

Гаррик сидел в постели, кожа вокруг его ноздрей покраснела и распухла. Он опустил книгу, которую читал, и улыбнулся вошедшему Шону. Шон подошел к своей кровати и сел на нее.

– Где ты был?

Голос Гаррика звучал хрипло из-за простуды.

– Выше по реке, у водопадов.

– Рыбачил?

Шон не ответил, он наклонился вперед, упираясь локтями в колени.

– Я встретил Энн, и мы пошли вместе.

При этом имени Гаррик сразу заинтересовался и посмотрел Шону в лицо. На этом лице все еще держалось выражение легкого удивления.

– Гарри…

Он колебался. Но ему нужно было поговорить об этом.

– Гарри, я покрыл Энн.

Гаррик с легким свистом втянул воздух. Он очень побледнел, только кожа вокруг носа оставалась красной.

– Я хочу сказать… – Шон говорил медленно, словно старался объяснить самому себе. – Я правда это сделал. Точно, как мы с тобой говорили. Это было…

Он сделал беспомощный жест руками, не в силах подыскать слова. Потом лег.

– Она тебе разрешила?

Гаррик говорил шепотом.

– Она меня попросила об этом, – ответил Шон. – Было скользко, тепло и скользко.

Много времени спустя, после того как они погасили лампу и оба лежали в постели, Шон услышал движения Гаррика в темноте. Он слушал, пока не уверился.

– Гарри! – громко воскликнул он.

– Я не делал, не делал.

– Ты знаешь, что говорил па. У тебя выпадут зубы, и ты сойдешь с ума.

– Я не делал, не делал.

В хриплом от простуды голосе Гаррика звучали слезы.

– Я слышал, – сказал Шон.

– Я просто чесал ногу. Честно, честно, просто чесал.

Мистер Кларк не смог сломать Шона. Напротив, он затеял жестокое состязание, в котором медленно проигрывал, и теперь боялся мальчика. Он больше не заставлял Шона вставать, потому что тот уже стал одного с ним роста. Состязание длилось два года; они обнаружили слабости друг друга и знали, как их использовать.

Мистер Кларк не терпел, когда кто-то чихал: возможно, подсознательно он воспринимал это как насмешку над своим курносым носом. У Шона был обширный репертуар: от легкого, еле слышного сопения, с каким гурман принюхивается к орхидее, до громогласного трубного звука из глубины горла.

– Простите, сэр, не сдержался. У меня простуда.

Но однажды, уравнивая счет, мистер Кларк понял, что уязвимое место Шона – Гаррик. Причини хотя бы легкую боль Гаррику – и вызовешь почти нестерпимые страдания Шона.

Неделя у мистера Кларка выдалась очень тяжелая. Его беспокоила печень, ослабленная постоянными приступами малярии. Три дня у него страшно болела голова. Были трения с городским советом по поводу предстоящего возобновления контракта; накануне Шон чихал непрерывно, и мистер Кларк решил, что с него довольно.

Он вошел в класс и занял свое место на возвышении; медленно обвел взглядом учеников, остановившись на Шоне.

«Пусть только начнет, – со злостью думал мистер Кларк. – Пусть только начнет сегодня, и я его убью».

Еще два года назад он рассадил учеников по-своему, разлучив Шона с Гарриком. Гаррик сидел впереди, где мистер Кларк мог легко до него дотянуться, Шон – у дальней стены класса.

– Чтение, – сказал мистер Кларк. – Первая группа. Страница пять. Вторая группа…

И тут Гаррик чихнул, шумно и влажно. Мистер Кларк громко захлопнул книгу.

– Черт побери! – негромко сказал он. И повторил, уже громче: – Черт побери!

Он дрожал от гнева, кожа вокруг вывернутых ноздрей побелела.

Он подошел к парте Гаррика.

– Будь ты проклят, хромой калека! – закричал он и открытой ладонью ударил Гаррика по лицу. Гаррик закрылся руками и с испугом смотрел на учителя.

– Грязный поросенок! – закричал мистер Кларк. – Теперь и ты начал это!

Он схватил Гаррика за волосы и дернул вниз, так что Гаррик лбом ударился о парту.

– Я тебя проучу! Клянусь Господом, я тебя проучу! Я тебе покажу!

Еще удар.

– Я тебя проучу!

Удар.

За это время Шон успел подбежать к ним. Он схватил мистера Кларка за руку и отвел ее.

– Оставьте его в покое! Он ничего не сделал!

Мистер Кларк увидел перед собой лицо Шона – ученика, который два года его мучил. Здравый смысл покинул его. Он сжал кулак и ударил.

Шон упал, от боли на глаза его навернулись слезы. Секунду он смотрел на учителя, потом зарычал.

Этот звук отрезвил Кларка, и он попятился, сделав два шага назад, но Шон настиг его. Нанося удары обеими руками и продолжая рычать, он прижал учителя к доске. Кларк попробовал высвободиться, но Шон схватил его за воротник и потащил назад; воротник порвался, и Шон ударил снова. Кларк съехал по стене на пол, а Шон, тяжело дыша, навис над ним.

– Уходи! – сказал мистер Кларк. Зубы его покраснели от крови, немного крови вылилось изо рта. Воротник под нелепым углом торчал за ухом.

В классе не было слышно ни звука, кроме тяжелого дыхания Шона.

– Уходи, – повторил Кларк, и гнев Шона рассеялся, теперь мальчика трясло. Он пошел к двери.

– Ты тоже, – показал Кларк на Гаррика. – Убирайтесь и больше не приходите!

– Пошли, Гарри, – сказал Шон.

Гаррик встал, хромая подошел к Шону, и вдвоем они вышли на школьный двор.

– Что нам теперь делать?

На лбу Гарри краснела большая шишка.

– Наверно, лучше пойти домой.

– А как же наши вещи? – спросил Гаррик.

– Нам все равно их не унести, пошлем за ними потом. Пошли.

Они прошли через город и двинулись по дороге на ферму. И молча добрались почти до моста через Бабуиновый ручей.

– Как ты думаешь, что сделает па? – спросил Гаррик.

Он здал вопрос, который занимал обоих с тех самых пор, как они вышли из школы.

– Ну, что бы он ни сделал, оно того стоило, – улыбнулся Шон. – Видел, как я его поколотил?

– Не надо было этого делать, Шон. Па убьет нас. Меня тоже, а ведь я ни в чем не виноват.

– Ты чихнул, – напомнил Шон.

Они поднялись на мост и остановились у парапета, глядя на воду.

– Как твоя нога? – спросил Шон.

– Болит. Думаю, надо отдохнуть.

– Хорошо, пусть так, –согласился Шон.

Наступило долгое молчание. Потом:

– Зря ты это сделал, Шон.

– Снявши голову, по волосам не плачут. Старину Ноздрю побили так, как никогда в жизни, и теперь нужно только придумать, что сказать па.

– Он меня ударил, – сказал Гаррик. – Он мог меня убить.

– Да, – согласился Шон. – Меня он тоже ударил.

Они поразмыслили над этим.

– Может, просто уйти? – предположил Гаррик.

– Ничего не говоря па?

Мысль показалась привлекательной.

– Да, мы могли бы уйти в море или еще куда-нибудь.

Лицо Гаррика прояснилось.

– У тебя морская болезнь, тебя тошнит даже в поезде.

Они снова задумались.

Потом Шон взглянул на Гаррика, Гаррик на Шона и, не сговариваясь, оба встали и снова пошли к Тёнис-краалю.

Перед домом они увидели Аду. На ней был широкополая соломенная шляпа, защищавшая лицо от солнца, а в руке она держала корзину с цветами. Занятая садом, она не заметила братьев, пока они не миновали половину лужайки, а когда увидела, застыла. Она готовилась обуздать свои чувства – опыт научил ее ожидать от приемных сыновей худшего и быть благодарной, если это не так.

Подходя к ней, они постепенно замедляли шаг и наконец остановились, точно заводные игрушки, у которых кончился завод.

– Здравствуйте, – сказала Ада.

– Здравствуйте, – хором ответили они.

Гаррик порылся в кармане, достал платок и высморкался. Шон внимательно разглядывал крутую «голландскую» крышу дома Тёнис-крааля, словно никогда раньше ее не видел.

– Ну?

Она говорила спокойно.

– Мистер Кларк отправил нас домой, – объявил Гаррик.

– Почему?

Спокойствие начинало покидать Аду.

– Ну…

В поисках поддержки Гаррик взглянул на Шона. Тот продолжал разглядывать крышу дома.

– Ну… Понимаешь, Шон вроде настучал ему по голове, а он упал.

Ада негромко застонала.

– О, нет!

Она глубоко вздохнула.

– Ну, хорошо. Начни сначала и расскажи мне все.

Они принялись рассказывать по очереди, торопливым потоком слов, перебивая друг друга и споря из-за подробностей.

Когда они закончили, Ада сказала:

– Вам лучше пойти к себе в комнату. Отец сейчас на домашнем участке и скоро придет обедать. Постараюсь немного подготовить его.

В комнате установилась веселая атмосфера каземата.

– Как по-твоему, сильно он нас накажет? – спросил Гаррик.

– Думаю, будет пороть, пока не устанет, потом отдохнет и снова начнет, – ответил Шон.

Они слышали, как лошадь Уэйта остановилась во дворе. Он что-то сказал конюху, и мальчики услышали его смех. Хлопнула дверь кухни, и наступили полминуты тишины. Затем Уэйт взревел. Гаррик нервно вздрогнул.

Еще десять минут они слушали, как Уэйт и Ада разговаривают на кухне – рев и успокаивающий голос перемежались. Потом в коридоре послышались шаги, и в комнату вошла Ада.

– Отец хочет вас видеть. Он в кабинете.

Уэйт стоял перед камином. В его бороду набилась пыль, а мрачно нахмуренный лоб прорезали морщины, словно борозды вспаханное поле.

– Входите! – проревел он, когда Шон постучал в дверь, и они вошли и остановились перед ним. Уэйт хлопнул хлыстом по ноге, и с его брюк для верховой езды полетела пыль.

– Иди сюда, – сказал он Гаррику, взял его за волосы и принялся поворачивать голову, осматривая синяк на лбу.

– Гм, – сказал он и выпустил волосы. Они остались стоять дыбом. Уэйт бросил хлыст на стол.

– Теперь ты, – велел он Шону. – Вытяни руки. Нет, не так. Ладонями вниз.

Кожа на руках была в ссадинах и покраснела, одна костяшка разбита и вздулась.

– Гм, – снова сказал Уэйт. Повернулся к каминной полке, взял с нее трубку и набил табаком из каменного кувшина.

– Вы пара обалдуев, прах вас побери, – сказал он наконец, – но я рискну, начав с пяти шиллингов в неделю на каждого. Идите поешьте… сегодня еще много работы.

Они несколько мгновений недоверчиво смотрели на него, потом повернулись к двери.

– Шон.

Шон остановился. Он знал, что происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Куда ты его ударил?

– Везде, па, везде, куда смог дотянуться.

– Это неправильно, – сказал Уэст. – Нужно бить сбоку, по голове, вот сюда, – он концом трубки показал на свою челюсть, – и плотнее сжимать кулаки, не то сломаешь пальцы, до того как повзрослеешь.

– Да, па.

Дверь за ним неслышно закрылась, и Уэйт позволил себе улыбнуться.

– Достаточно с них ученья, – сказал он вслух и чиркнул спичкой, чтобы раскурить трубку; когда табак затлел ровно, он затянулся и выпустил клуб дыма. – Боже, хотел бы я на это посмотреть! В следующий раз не станет связываться с моими парнями.

Глава 12

Теперь у Шона была своя беговая дорожка. Он был рожден для бега, и Уэйт Кортни вывел его из стойла, где он только злился, на волю. И Шон бежал, не думая о наградах, не сознавая дистанций – бежал радостно, что было сил.

Еще затемно, стоя на кухне с отцом и Гарриком, Шон с чашкой кофе в руках с нетерпением ждал наступления нового дня.

– Шон, возьми с собой Мбаму и Н’дути и проверь, нет ли отставших животных в зарослях у реки.

– Я возьму с собой только одного пастуха, па, Н’дути понадобится тебе у чанов с дезинфицирующим раствором.

– Хорошо. К полудню подъезжай к чанам, нам нужно прогнать сегодня тысячу голов.

Шон залпом допил кофе и застегнул куртку.

– Тогда я пойду.

Конюх держал его лошадь у кухонной двери. Шон спрятал ружье в чехол и вскочил на лошадь, не коснувшись ногой стремени; улыбнулся, повернул лошадь и поехал по двору. Было еще темно и холодно.

Уэйт следил за ним с порога.

«Он так в себе уверен», – подумал он. Вот сын, на которого он надеялся и которым мог гордиться.

– А что делать мне? – спросил стоявший сзади Гаррик.

– Так… в загоне для больных животных есть телки… – Уэйт остановился. – Нет, лучше пойдешь со мной, Гарри.

Шон работал ранними утрами, когда солнце, как в театре, покрывало все веселой позолотой, а тени становились длинными и черными. Он работал под полуденным солнцем, обливаясь потом; работал в дождь; в сером и влажном тумане, который спускался с плато; работал в короткие африканские сумерки и возвращался домой в темноте. И каждую минуту был счастлив.

Он научился узнавать животных. Не по кличкам – клички были только у тягловых быков, – но по размеру, цвету и клеймам, так что стоило ему скользнуть взглядом по стаду, и он сразу видел, какого животного не хватает.

– Зама, где старая корова со сломанным рогом?

– Нкози, – больше не уменьшительное «нкозизана», «маленький господин», – нкози, вчера я отвел ее в загон для больных, у нее червь в глазу.

Он научился распознавать болезнь чуть ли не раньше, чем она начиналась, – по тому, как двигается животное, как держит голову. Он узнал средства от болезней. Завелись черви – полить рану керосином, пока личинки не высыплются, как рис. Глаза больны – промыть их марганцовкой. Сибирская язва – пуля и костер для туши.

Он принял своего первого теленка под раскидистыми акациями на берегу Тугелы; один, закатав рукава по локоть и ощущая скользкие прикосновения к рукам. Потом, когда мать облизывала теленка и тот шатался под прикосновениями ее языка, у Шона сдавило горло.

Но всего этого было недостаточно, чтобы поглотить всю его энергию. Работал он играючи.

Шон совершенствовал искусство верховой езды – спрыгивал с седла и бежал рядом с лошадью, снова вскакивал ей на спину, соскакивал с другой стороны, на всем скаку вставал в седле, потом шире расставлял ноги, снова садился, и его ноги безошибочно отыскивали стремена.

Практиковался в стрельбе, пока не научился попадать в бегущего шакала за сто пятьдесят шагов, тяжелой пулей поражая середину тела животного.

И еще нужно было выполнять работу Гаррика.

– Я плохо себя чувствую, Шон.

– Что случилось?

– Нога болит. Знаешь, натирает, когда я много езжу верхом.

– А что домой не идешь?

– Па велел починить ограду у чана номер три.

Гаррик держался за лошадь, растирая ногу, и улыбался легкой храброй улыбкой.

– Ты чинил ее на прошлой неделе, – возразил Шон.

– Да, но проволока опять распустилась.

Все, что чинил Гаррик, непостижимым образом тут же снова выходило из строя.

– Есть у тебя ножницы для проволоки?

Гаррик с готовностью достал их из седельной сумки.

– Я сделаю, – сказал Шон.

– Эй, парень, спасибо. – Потом, после секундного колебания: – Ты ведь не скажешь па?

– Нет. Ты ведь не виноват, что у тебя нога болит.

И Гаррик возвращался домой, тайком пробирался в спальню и убегал на страницы «Острова сокровищ» к Джиму Хопкинсу.

Работа стала для Шона источником новых переживаний. Когда дожди возрождали зеленую траву и заполняли водой мелкие впадины на плато, это перестало означать только, что начался сезон гнездования птиц и что теперь рыба в Бабуиновом ручье будет лучше клевать; это означало, что можно выводить скот из долины, что животные, которых они отправят в загоны для продажи в Ледибурге, нагуляли жир; это значило, что закончилась еще одна зима и земля вновь готова порождать жизнь и богатство. Новое чувство распространялось и на скот – сильное, почти свирепое чувство собственника.

Был конец дня. Шон сидел на лошади среди деревьев и смотрел на небольшое стадо, цепочкой растянувшееся по затопляемой низине. Животные паслись, опустив головы, лениво помахивая хвостами. Между Шоном и стадом стоял теленок трех дней от роду, все еще светло-бежевый и неуверенно держащийся на ногах. Он неуклюжими кругами бегал по траве, разминая ноги.

В стаде замычала корова, и теленок застыл, насторожив уши; ноги под ним подломились. Шон улыбнулся и взял поводья с шеи лошади – пора возвращаться на ферму.

Но в этот миг он увидел ягнятника: тот уже начал камнем падать на теленка с неба, большой, темно-коричневый, отведя назад крылья и выставив когти для удара. Его стремительное падение производило отчетливо слышимый шорох.

Шон оцепенело наблюдал. Орел вцепился в теленка, и Шон услышал, как хрустнули кости, резко, словно сломалась сухая ветка. Теленок упал; он слабо дергался, а орел сидел на нем.

Еще секунду Шон сидел, ошеломленный быстротой произошедшего. И тут его охватила ненависть. Такая сильная, что у него свело живот. Он ударил лошадь пятками, и она рванула вперед. Шон направил лошадь на орла, пронзительно вопя. Это было звериное выражение ненависти.

Орел повернул голову и искоса посмотрел на него одним глазом. Раскрыл большой желтый клюв и ответил на крик, потом высвободил когти из туши теленка и поднялся в воздух. Тяжело взмахивая крыльями, он летел над самой землей, набирая скорость, поднимаясь, уходя от Шона.

Шон выхватил ружье и остановил лошадь. Соскочил с седла и раскрыл казенник.

Орел был уже в пятидесяти ярдах и быстро поднимался.

Шон вложил в казенник патрон, захлопнул его и одним плавным движением поднял ружье.

Выстрел был трудным. Орел продолжал подниматься, от взмахов крыльев все его тело дергалось. Шон выстрелил.

Отдача ударила в плечо, но ветер отнес пороховой дым, и Шон увидел, как пуля нашла цель.

Орел остановился в воздухе, взорвался, как подушка, набитая перьями, и начал падать – его шестифутовые крылья слабо дергались. Шон сорвался с места, прежде чем он упал на землю.

Когда он подбежал, орел был уже мертв, но Шон повернул ружье и ударил прикладом по голове орла. На третьем ударе ложе сломалось, но Шон продолжал бить, всхлипывая от ярости.

Наконец он остановился и стоял, тяжело дыша – пот катился по его лицу, а все тело дрожало. Орел превратился в кровавое месиво разорванной плоти и перьев.

Теленок был еще жив. Ружье заклинило. Шон наклонился и со слезами гнева прикончил теленка охотничьим ножом.

Глава 13

Новое чувство было таким сильным, что Шон мог возненавидеть даже Гаррика. Но его ненависти хватало ненадолго. Гнев и ненависть Шона походили на огонь в сухой траве – горячий и высокий, этот огонь быстро выжигает все вокруг, и остается только мертвый пепел, нет даже тления.

Когда это произошло, Уэйт был в отъезде. Три года подряд Уэйта выдвигали на пост президента Ассоциации скотоводов, и он трижды отказывался. Ему не чуждо было тщеславие, и он ценил столь почетную должность, но в то же время понимал, что из-за его частых отлучек пострадает ферма. Шон и Гарри работали на ферме уже два года, когда подоспели очередные ежегодные выборы.

Накануне своего отъезда на собрание в Питермарицбург Уэйт поговорил с Адой.

– На прошлой неделе я получил письмо от Бернарда, дорогая. – Уэйт, стоя перед зеркалом в спальне, подравнивал бороду. – Они настаивают, чтобы на этот раз я занял этот пост.

– Очень разумно с их стороны, – ответила Ада. – Если согласишься, они получат самого подходящего человека.

Уэйт сосредоточенно нахмурился, подрезая усы. Она так безоговорочно в него верила, что и он сам редко сомневался в себе. И теперь, глядя в зеркало на свое отражение, он думал, что своими успехами в большой степени обязан Аде.

– Соглашайся, Уэйт. Ты справишься.

Не вызов, не вопрос – спокойное утверждение. Когда она так говорит, он верит.

Он положил ножницы на комод и повернулся к жене. Она, в белой ночной сорочке, сидела на кровати нога на ногу; волосы темной массой падали на плечи.

– Думаю, присмотреть тут за всем сможет Шон, – и сразу же, поспешно: – И, конечно, Гарри.

– Шон быстро учится, – согласился Уэйт.

– Ты примешь предложение?

Уэйт поколебался.

– Да, – кивнул он, и Ада улыбнулась.

– Иди сюда, – сказала она, протягивая к нему руки.

Шон отвез Уэйта и Аду на станцию в Ледибург – в последнюю минуту Уэйт настоял, чтобы Ада поехала с ним, он хотел, чтобы она разделила с ним торжество.

Шон отнес их багаж в купе и остановился, пережидая, пока они поговорят с группой скотоводов, которые тоже ехали на собрание. Раздался свисток, и все разошлись по своим купе. Ада поцеловала Шона и поднялась в вагон. Уэйт еще на секунду задержался на платформе.

– Шон, если понадобится помощь, обратись к мистеру Эразмусу в Лайон-Кор. Я вернусь в четверг.

– Мне не понадобится помощь, па.

Лицо Уэйта стало твердым.

– Должно быть, ты Господь Бог. Только ему никогда не нужна помощь, – хрипло сказал он. – Не дури. Если будут неприятности, обратись к Эразмусу.

Он поднялся в вагон вслед за Адой. Поезд дернулся и, набирая скорость, двинулся к откосу. Шон смотрел ему вслед, потом вернулся к коляске. Он почувствовал себя хозяином Тёнис-крааля, и это ощущение ему понравилось. Небольшая толпа на станции расходилась, и из нее показалась Энн.

– Привет, Шон.

На ней было зеленое платье, вылинявшее от частых стирок; ноги были голыми. Она улыбнулась, показав мелкие белые зубы, и посмотрела ему в лицо.

– Привет, Энн.

– Ты не поехал в Питермарицбург?

– Нет, меня оставили смотреть за фермой.

Они стояли молча, в присутствии стольких людей чувствуя себя неловко. Шон кашлянул и почесал нос.

– Энн, пошли. Пора домой, – позвал один из ее братьев от билетной кассы, и Энн прислонилась к Шону.

– Увидимся в воскресенье? – прошептала она.

– Приду, если смогу. Но не знаю. Мне нужно смотреть за фермой.

– Постарайся, Шон. – Лицо ее осветилось искренностью. – Я возьму с собой еды и буду ждать весь день. Пожалуйста, приходи, пусть ненадолго.

– Приду. Обещаю.

Она с облегчением улыбнулась.

– Буду ждать на тропе над водопадом.

Она повернулась и побежала к семье, а Шон поехал в Тёнис-крааль. Гаррик лежал на веранде и читал.

– Я думал, па велел тебе клеймить новый скот, который мы купили в среду.

Гаррик отложил книгу и сел.

– Я приказал Заме держать их в краале, пока ты не вернешься.

– Но па велел это сделать тебе.

– Ненавижу клеймение, – сказал Гаррик. – Они так мычат, когда прикладываешь клеймо, и я терпеть не могу запах паленой кожи и волос, у меня от него голова болит.

– Ну, кто-то должен. Я не могу – мне нужно готовить раствор на завтра. – Шон начинал терять терпение. – Дьявольщина, Гаррик, почему ты всегда такой беспомощный?

– Да ведь я одноногий.

Гаррик был близок к слезам. Упоминание о ноге произвело нужное действие – Шон мгновенно сдержался.

– Прости. – Шон улыбнулся своей неотразимой улыбкой. – Вот что я тебе скажу: я буду клеймить скот, а ты займись чанами. Отвези бочки с раствором на шотландской телеге, возьми в помощь двух пастухов. Вот ключи от кладовой. – Он бросил на кровать рядом с Гарри связку ключей. – Ты должен закончить до темноты.

От двери он обернулся.

– Гарри, не забудь заполнить все чаны, а не только те, что ближе к дому.

Гаррик нагрузил шесть бочек с раствором на телегу и спустился с холма. Задолго до темноты он вернулся домой. Его брюки были залиты темным смолистым химическим раствором, немного раствора попало и на его единственный кожаный ботинок. Когда он вышел из кухни, Шон крикнул из кабинета отца:

– Эй, Гарри, все заполнил?

Гаррик был поражен. Кабинет Уэйта – священное место, внутреннее святилище Тёнис-крааля. Даже Ада стучала в дверь, прежде чем зайти, а близнецы бывали там, только чтобы получить наказание. Гаррик, хромая, прошел по коридору и открыл дверь.

Шон сидел, положив ноги на стол. Он откинулся на спинку вращающегося стула.

– Па убьет тебя.

Голос Гаррика дрожал.

– Па в Питермарицбурге, – ответил Шон.

Стоя в дверях, Гаррик осмотрел комнату. Он впервые по-настоящему увидел ее. Когда ему приходилось бывать здесь раньше, его слишком занимало предстоящее наказание и он видел только сиденье большого кожаного кресла, над ручкой которого нагибался, подставляя хлысту ягодицы.

Теперь он осмотрелся. Стены до потолка покрыты деревянными панелями из полированной темно-желтой древесины.

На потолке – лепнина в виде дубовых листьев.

В центре комнаты на медной цепи свисает единственная большая люстра.

В камин из коричневого камня можно войти не нагибаясь, и в нем лежат дрова, готовые загореться.

На полке у камина – трубки и табак в каменном кувшине, вдоль одной из стен в стойке ружья, книжный шкаф с томами в зеленых и темно-бордовых переплетах: энциклопедии, словари, книги о путешествиях и сельском хозяйстве, но никакой художественной литературы. Против стола на стене – портрет Ады, написанный маслом; художник отчасти сумел передать ее серьезность и спокойствие; она в белом платье и держит шляпу в руке. В комнате господствует пара великолепных рогов черного африканского буйвола над камином, зазубренных, с огромным размахом между концами.

Это комната мужчины; на коврах из леопардовых шкур клочки собачьей шерсти, и присутствие мужчины ощущается очень сильно – здесь даже пахнет Уэйтом. А за дверью висят его плащ и широкополая шляпа с двойной тульей.

Шкафчик рядом с Шоном открыт, на нем стоит бутылка коньяка. Шон держит в руках бокал.

– Ты пьешь папин коньяк, – уличил Гаррик.

– Совсем неплохо. – Шон поднял бокал и посмотрел на жидкость, потом сделал глоток и подержал коньяк во рту, готовясь проглотить. Гаррик со страхом следил за ним, и Шон постарался не морщиться, когда коньяк пролился в горло. – Хочешь?

Гаррик покачал головой, а коньячные пары вырвались у Шона из носа, и на глазах его выступили слезы.

– Садись, – приказал Шон, чуть охрипший от коньяка. – Я хочу выработать план на время папиного отсутствия.

Гаррик направился к креслу, но тут же передумал: с креслом связаны слишком болезненные воспоминания. Он подошел к дивану и сел на край.

– Завтра, – Шон поднял один палец, – продезинфицируем весь скот в домашней части. Я велел Заме начать с самого утра. Ты ведь подготовил чаны?

Гаррик кивнул, и Шон продолжал.

– В субботу, – он поднял второй палец, – подожжем траву на краю откоса. Она здесь совсем высохла. Ты возьмешь одну группу и отправишься к водопадам, а я поеду на другой конец, к Фредерикс Клуфу.

– В воскресенье… – сказал Шон и замолчал. В воскресенье – Энн.

– В воскресенье я хочу пойти в церковь, – быстро сказал Гаррик.

– Отлично, – согласился Шон. – Пойдешь в церковь.

– А ты пойдешь?

– Нет, – сказал Шон.

Гаррик посмотрел на ковры из леопардовых шкур, покрывавшие пол. Он не стал уговаривать Шона – ведь в церкви будет Энн. Может, после службы, когда Шон не будет ее отвлекать, она разрешит Гаррику отвезти ее домой в коляске. Он замечтался и перестал слушать брата.

* * *

Уже совсем рассвело, когда Шон, гнавший перед собой небольшое стадо отставших животных, добрался до чана с раствором. Они вышли из-под деревьев и из высокой, по стремена, травы и оказались на утоптанной площадке около чана. Гаррик уже начал прогонять скот через чан, и на том конце, в загоне для просушки, стоял с десяток влажных, жалких коров с темными от раствора шкурами.

Шон загнал свое стадо в загон, уже забитый коричневыми тушами. Н’дути закрыл за ним ворота загона.

– Я вижу тебя, нкози.

– И я вижу тебя, Н’дути. Сегодня много работы.

– Много, – согласился Н’дути, – работы всегда много.

Шон объехал крааль, привязал лошадь к дереву и вернулся к чану. Гаррик стоял у парапета, прислонившись к одной из опор, на которых держалась крыша.

– Привет, Гарри. Как дела?

– Хорошо.

Шон прислонился к парапету рядом с Гарри. Длина чана – двадцать футов, ширина – шесть, поверхность жидкости ниже уровня земли. Чан окружен низкой деревянной стеной и покрыт тростниковой крышей, чтобы дождь не разбавлял дезинфицирующий раствор.

Пастухи подгоняли животных к его краю, и каждое животное останавливалось в нерешительности.

– Эльяпи! Эльяпи! – кричали пастухи и толкали коров, заставляя погрузиться в раствор. Если животное упрямилось, Зама перегибался через ограждение и кусал его хвост.

Корова прыгала в жидкость, высоко держа нос и поднимая передние ноги; она полностью исчезала под черной маслянистой поверхностью, потом выныривала и в панике плыла к противоположному краю чана, где касалась копытами отлогого дна и могла выйти в крааль обсохнуть.

– Пусть пошевеливаются, Зама, – крикнул Шон.

Зама улыбнулся и впился большими белыми зубами в очередной хвост.

Бык – тяжелое животное, и капли раствора попали на щеки Шона. Шон не стал их вытирать, он продолжал наблюдать.

– Ну, если нам не дадут за них хорошую цену на следующих торгах, значит покупатели ничего не понимают в скоте, – сказал он Гаррику.

– Они хороши, – согласился Гаррик.

– Хороши? Да это самый жирный скот в округе!

Шон собрался развить тему, но вдруг почувствовал, что капли раствора щиплют кожу на лице. Он вытер раствор и поднес палец к носу – запах ударил в ноздри. Он еще секунду тупо смотрел на палец; щеку начало сильно жечь.

Он быстро поднял голову. Животные в краале для просушки беспокойно топтались; у него на глазах одна корова пошатнулась и ударилась об ограду.

– Зама! – закричал Шон, и зулус посмотрел на него. – Останови их! Ради бога, не давай им прыгать туда!

На краю чана стоял еще один бык. Шон сорвал шляпу и перескочил через стену. Он бил шляпой быка по морде, пытаясь отогнать, но бык прыгнул в чан. Шон ухватился за ограду и встал на то место на краю чана, где только что стоял бык.

– Останови их! – закричал он. – Закрой ворота, не пропускай их больше!

Он руками перегородил проход, пинал стоящих перед ним коров.

– Гарри, черт тебя побери, закрывай ворота! – кричал он.

Быки стеной надвигались на него. Сзади напирали другие, Шон их сдерживал, и животные испугались. Один попытался перепрыгнуть через ограду. Он качнул головой, и рогом зацепил Шона около ребер, разорвав рубашку.

Шон слышал, как закрыли ворота, преграждая доступ к чанам, потом почувствовал, как руки Замы вытаскивают его из мешанины рогов и копыт. Два пастуха помогли перетащить его через ограду, и Шон вырвался от них, едва только встал на землю.

– Пошли! – приказал он и побежал к своей лошади.

– Нкози, у тебя кровь.

Рубашка Шона на груди промокла от крови, но он не чувствовал боли. Животным, которые успели побывать в чане, теперь приходилось тяжко. Они бегали по краалю и жалобно мычали; одна корова упала, потом встала, но ее ноги так дрожали, что стояла она с трудом.

– Река! – закричал Шон. – Гоните их в реку! Попробуем смыть раствор. Зама, открывай ворота.

Бабуинов ручей находился в миле от поместья. Один бык издох раньше, чем они выгнали стадо из крааля, еще десять погибли, не дойдя до реки. Умирали они мучительно, содрогаясь всем телом и закатывая глаза.

Шон загнал уцелевших в поток. Вода была чистой, и раствор с каждого животного сходил темно-коричневым облаком.

– Стойте здесь. Не позволяйте им выходить из воды.

Шон направил лошадь к противоположному берегу, где бык пытался подняться на берег.

– Нкози, один тонет, – крикнул Н’дути, и Шон посмотрел через реку. Молодой бык дергался в конвульсиях на мелком месте – голова его оставалась под поверхностью, ноги били по воде.

Шон соскочил с лошади и вброд пошел к быку. Вода доходила ему до подмышек. Он пытался держать голову животного над водой и вытащить быка на берег.

– Помоги мне, Н’дути! – крикнул он, и зулус вошел в воду. Но задача была неразрешимой – бык то и дело утягивал их под воду. И к тому времени как они вытащили его на берег, он был уже мертв.

Шон сел в грязь рядом с тушей быка – он устал, легкие болели от попавшей в них воды.

– Выведи их, Зама, – с трудом сказал он. Уцелевшие животные стояли на мели или бесцельно плавали кругами. – Сколько? – спросил Шон. – Сколько погибло?

– Еще двое, пока ты был в воде. Всего тринадцать, нкози.

– Где моя лошадь?

– Убежала, я ее отпустил. Она придет домой.

Шон кивнул.

– Отведи их всех в загон для больных. Нужно несколько дней следить за ними.

Шон встал и пошел назад, к чану. Гаррик исчез, основное стадо еще находилось в краале. Шон открыл ворота и выпустил животных.

Ему стало лучше, но вместе с силами вернулись гнев и чувство ненависти. Он пошел по дороге к ферме. Сапоги его скрипели на гравии, и с каждым шагом он все сильнее ненавидел Гаррика. Гаррик готовил раствор, Гаррик убил его скот, и Шон ненавидел его за это. Начав подниматься по склону к дому, он увидел во дворе Гаррика. Гаррик тоже увидел его – он исчез на кухне, и Шон сорвался на бег. Он пробежал через кухню, едва не сбив с ног одного из слуг.

– Гаррик, будь ты проклят! Где ты?

Он обыскал дом, сначала бегло, потом тщательно. Гаррик исчез, но окно их спальни было открыто, и на подоконнике остался грязный отпечаток ноги.

– Проклятый трус! – закричал Шон и выбрался из окна вслед за братом. Постоял секунду, поворачивая голову из стороны в сторону, сжимая и разжимая кулаки.

– Я тебя найду! – крикнул он. – Найду, где бы ты ни спрятался!

Он пошел к конюшне и на полпути заметил, что дверь в молочную закрыта. Попробовал открыть и обнаружил, что она заперта изнутри. Шон попятился и с разбегу ударил плечом. Замок разлетелся, и дверь открылась. Шон влетел в помещение и затормозил у дальней стены. Гаррик пытался вылезть в окно, но оно было маленькое – и высоко. Шон схватил его за штаны и стащил вниз.

– Что ты сделал с раствором, а? Что ты с ним сделал? – кричал он в лицо Гаррику.

– Я не хотел. Я не знал, что это их убьет.

– Скажи, что ты сделал.

Шон держал Гаррика за воротник и тащил к двери.

– Я ничего не сделал. Честно, я не знаю.

– Я все равно выбью из тебя, так что говори.

– Пожалуйста, Шон… я не знаю.

Шон прижал Гаррика к двери и держал левой рукой, а правую со стиснутым кулаком отвел назад.

– Нет, Шон. Пожалуйста, не надо.

И гнев неожиданно оставил Шона, руки у него опустились.

– Хорошо, просто расскажи, что ты делал, – холодно сказал он.

Гнев исчез, но ненависть осталась.

– Было уже поздно, и я устал, и нога болела, – шептал Гаррик, – а нужно было наполнить еще четыре чана, а я знал, что ты проверишь, все ли бочки пусты, и было поздно… и…

– И что?

– И я вылил весь раствор в один чан… но я не знал, что это их убьет, правда, не знал…

Шон повернулся к нему спиной и медленно пошел к дому. Гаррик захромал следом.

– Прости, Шон, я правда не знал…

Шон первым вошел на кухню и захлопнул дверь у брата перед носом. Прошел в кабинет Уэйта. Снял с полки тяжелую, в кожаном переплете, книгу учета поголовья и отнес на стол.

Раскрыл книгу, взял перо и окунул в чернильницу. Несколько мгновений смотрел на страницу, потом в колонке «падеж» написал «13», потом – «отравление раствором». Он с такой силой нажимал на перо, что оно царапало страницу.

Весь остаток дня у Шона и пастухов ушел на то, чтобы опустошить чан, наполнить его чистой водой и добавить свежего раствора. Гаррика он видел только за едой и не разговаривал с ним.

Назавтра было воскресенье. Гаррик уехал в город рано, потому что церковная служба начиналась в восемь. Когда он уехал, Шон начал приготовления. Он побрился, приблизившись к зеркалу, подправил бачки и сбрил волосы с остальной части лица, так что кожа стала гладкой и свежей. Потом пошел в спальню родителей и взял щедрую порцию отцовского бриллиантина, но не забыл тщательно закрыть крышку и поставить бутылочку точно на прежнее место. Втер бриллиантин в волосы и одобрительно принюхался. Потом расчесал волосы щеткой Уэйта с серебряной ручкой, разделив их прямым пробором. Потом свежая рубашка, брюки, которые он надевал только раз, ботинки, блестящие, как его волосы, – и Шон был готов.

Часы на каминной полке в гостиной убеждали, что он поторопился. Точнее, до свидания с Энн оставалось еще два часа. Сейчас восемь, служба в церкви окончится не раньше девяти, и пройдет еще час, прежде чем она сумеет сбежать от семьи и явиться на место встречи у водопадов. Шон уселся ждать. Он прочел последний номер «Фермера Наталя», читанный, однако, уже трижды, – ведь номер был месячной давности, и теперь даже отличная статья о желудочных паразитах коров и овец утратила для него интерес. Шон отвлекся.

Он думал о предстоящем дне и чувствовал знакомое напряжение в паху. Ощущалоь оно несколько иначе – брюки были облегающие.

Фантазия его рассеялась – Шон был деятель, а не мечтатель. Он прошел на кухню и взял у Джозефа чашку кофе. Когда с кофе было покончено, оставался еще целый час.

– К дьяволу! – сказал Шон и подозвал лошадь.

Он поднялся на откос, пустив лошадь наискось по склону, и наверху спешился, позволив лошади передохнуть. Сегодня он видел за равниной реку Тугелу – она была похожа на темно-зеленый пояс. Он мог пересчитать крыши домов в Ледибурге, и в солнечном свете, как огонь маяка, блестел шпиль церкви.

Он снова сел на лошадь и ехал по краю плато, пока не добрался до места над водопадами на Бабуиновом ручье.

Потом проехал назад по течению ручья и перебрался в мелком месте, подняв ноги, чтобы не замочить обувь. Спешился у основания водопадов, стреножил лошадь и по тропе дошел до густого леса, который рос вокруг. В лесу было темно и прохладно, стволы деревьев заросли мхом, потому что листва и лианы закрывали солнце. В подлеске сидела птица-бутылка. Клаг-клаг-клаг, крикнула она, словно воду выливали из бутылки, но ее призыв заглушил грохот водопадов.

Шон расстелил на камне у тропы носовой платок, сел и стал ждать. Через пять минут он нетерпеливо ерзал, через полчаса громко ворчал:

– Досчитаю до пятисот… Если не придет, я не стану ждать.

Он принялся считать и, когда дошел до назначенного числа, остановился и с тревогой посмотрел на тропу. Ни следа Энн.

– Я не собираюсь сидеть тут весь день, – сказал Шон, не делая попытки встать. Его внимание привлекла толстая желтая гусеница – она сидела на стволе дальше по тропе. Шон подобрал камень и бросил. Камень ударил в ствол на дюйм выше гусеницы. «Близко, Шон», – подбодрил он себя и нагнулся за новым камнем. Немного погодя запас камней поблизости истощился, а гусеница по-прежнему неторопливо ползла вверх по стволу. Шон вынужден был отправиться на поиски новых камней. Вернулся с полными руками снарядов и снова сел на прежнее место. Сложил камни у ног и возобновил бомбардировку. Каждый раз он сосредоточенно прицеливался, и третьим броском попал – гусеница взорвалась зеленой жидкостью.

– Ты не должна так говорить о твоем па. Ты должна уважать его.

Энн спокойно посмотрела на него и спросила:

– Почему?

Трудный вопрос. Но она тут же сменила тему.

– Есть хочешь?

– Нет, – ответил Шон и потянулся к ней. Она отбивалась, восторженно пища, пока Шон не сжал ее и не поцеловал. После этого она затихла и отвечала на его поцелуи.

– Если ты сейчас меня остановишь, – прошептал Шон, – я сойду с ума, – и он принялся расстегивать ее платье. Энн серьезно смотрела ему в лицо, держа руки на его плечах, пока он не расстегнул платье до талии, потом пальцами провела по его черным бровям.

– Нет, Шон, я не буду тебя останавливать. Я тоже этого хочу, так же сильно, как ты.

Им предстояло открыть очень многое, и каждое открытие было чем-то необычным и невиданным. Как напрягаются мышцы у него под руками, но она все равно может видеть очертания его ребер. Текстура ее кожи, гладкой и белой, с легкими синими прожилками под ней. Глубокая впадина в центре его спины; положив в нее пальцы, Энн чувствовала его позвоночник. Пушок на ее щеках, такой светлый и легкий, что Шон разглядел его только на солнце. То, как встречаются их губы и как легко вздрагивают языки. Запах их тел, одного – молочно-теплый, другого – мускусный и полный энергии. Волосы, которые растут у него на груди и сгущаются под мышками; ее волосы, поразительно темные на фоне белой кожи – небольшое шелковое гнездо волос. Каждый раз можно было найти что-то новое и радостно исследовать.

Стоя на коленях перед Энн – она лежала на спине, протянув руки, готовая принять его, – Шон неожиданно наклонил голову и коснулся губами ее тела. Вкус его был чистым, как вкус моря.

Глаза ее распахнулись.

– Нет, Шон, не надо, так нельзя.

Там оказались губы внутри губ и бугорок, мягкий и упругий, как виноградина. Шон отыскал его кончиком языка.

– О, Шон, это нельзя делать. Пожалуйста, пожалуйста.

Но она вцепилась руками в его волосы, удерживая его голову на месте.

– Я больше не выдержу, войди в меня… Быстрей, быстрей, Шон! Заполни меня…

Словно парус в бурю, разбухший, полный и жесткий… напряжение достигло предела, парус взорвался, разлетелся на куски, их подхватил ветер, и все исчезло. Ветер и парус, напряжение и желание – все исчезло. Осталась только всеобъемлющая великая пустота. Своего рода смерть – может, смерть именно такова. Но как и смерть, это не конец, ибо даже смерть несет в себе семена возрождения. И они вынырнули из этого мира к новому началу, сперва медленно, потом все быстрей, пока снова не стали двумя разными людьми. Двумя людьми на одеяле в тростниках, где солнце освещало белый песок вокруг.

– Каждый раз все лучше и лучше, правда, Шон?

– Ах!

Шон потянулся, прогнув спину и раскинув руки.

– Шон, ты ведь любишь меня?

– Конечно. Конечно люблю.

– Думаю, ты должен меня любить, если сделал… – она запнулась. – То, что ты сделал.

– Я ведь только что так и сказал.

Внимание Шона привлекла корзина. Он взял яблоко и вытер его об одеяло.

– Скажи. Обними меня и скажи как положено.

– Эй, Энн, сколько раз мне это говорить?

Шон откусил от яблока.

– Ты принесла кукурузное печенье?

Уже смеркалось, когда Шон вернулся в Тёнис-крааль. Он отдал лошадь одному из конюхов и пошел в дом. Тело его звенело от солнца, он чувствовал пустоту и печаль после любви. Но печаль была приятная, как грусть старых воспоминаний.

Гаррик был в столовой, он ужинал в одиночестве. Шон вошел, и Гаррик испуганно посмотрел на него.

– Привет, Гарри.

Шон улыбнулся, и эта улыбка мгновенно ослепила Гарри. Шон сел рядом и слегка ущипнул его за руку.

– Оставил мне что-нибудь?

Его ненависть исчезла.

– Много чего, – энергично кивнул Гаррик. – Попробуй картошку, она очень вкусная.

Глава 14

– Говорят, губернатор приглашал к себе твоего па, когда он был в Питермарицбурге. Они разговаривали два часа.

Стефан Эразмус вынул трубку изо рта и сплюнул на рельсы. В коричневой одежде из домотканого сукна и башмаках из сыромятной кожи он не выглядел богатым скотоводом.

– Ну, нам не нужен пророк, чтобы он объяснил, из-за чего это, верно, парень?

– Конечно, сэр, – неопределенно ответил Шон.

Поезд опаздывал, и Шон слушал старика невнимательно. Ему предстояло объяснить отцу запись в книге учета, и он мысленно репетировал свою речь.

– Ja, мы все знаем. – Старик Эразмус вновь сунул трубку в зубы. – Две недели назад британский агент был отозван из крааля Сетевайо в Джинджиндлову. Да в прежние времена мы давно послали бы отряд! – Он снова набил трубку, придавливая табак мозолистым указательным пальцем. Шон заметил, что палец этот искривился от сотен выстрелов из тяжелого ружья. – Ты ведь никогда не бывал в отряде, молодой человек?

– Нет, сэр.

– Пора тебе начинать, – сказал Эразмус. – Самое время.

На откосе засвистел поезд, и Шон виновато вздрогнул.

– Вот и он.

Эразмус встал со скамьи, на которой они сидели, а из своего помещения вышел начальник станции со свернутым красным флажком в руке. Шон почувствовал, как его желудок опускается и останавливается где-то около колен.

Поезд миновал их, пуская пар и тормозя. Единственный пассажирский вагон остановился точно у деревянной платформы. Эразмус вышел вперед и подал руку Уэйту.

– Доброе утро, Стеф.

– Доброе, Уэйт. Говорят, ты теперь новый председатель? Отлично, парень!

– Спасибо. Получили мою телеграмму?

Они разговаривали на африкаансе.

– Ja. Получил. И сказал остальным. Завтра соберемся в Тёнис-краале.

– Хорошо, – кивнул Уэйт. – Ты, конечно, останешься перекусить? Нам нужно о многом поговорить.

– Это то, о чем я думаю?

Эразмус криво улыбнулся. Борода вокруг его рта пожелтела от табака, лицо было коричневым и морщинистым.

– Все расскажу завтра, Стеф. – Уайт подмигнул ему. – А тем временем лучше достань из нафталина свое старое гладкоствольное ружье.

Они рассмеялись – один басисто, другой по-стариковски скрипуче.

– Хватай багаж, Шон. Поехали домой.

Уэйт взял за руку Аду, и вместе с Эразмусом они пошли к коляске. Ада была в новом пальто с мутоновыми рукавами и в широкополой шляпе со страусовыми перьями. Выглядела она прекрасно, но чуть встревоженно, когда слушала разговор мужчин.

Странно, но женщины не способны встретить войну с таким же мальчишеским энтузиазмом, как мужчины.

– Шон! – Рев Уэйта разнесся из кабинета по всему дому. Сквозь закрытую дверь его было отлично слышно в гостиной. Ада уронила шитье на колени, и лицо ее приняло неестественно спокойное выражение.

Шон встал со стула.

– Надо было рассказать ему раньше, – тихо сказал Гаррик. – За ланчем.

– Не было возможности.

– Шон! – Вновь проорали из кабинета.

– Что случилось? – спокойно спросила Ада.

– Ничего, ма. Не беспокойся.

Шон направился к двери.

– Шон, – испуганно заговорил Гаррик. – Ты ведь… я хочу сказать, ты ведь не расскажешь…

Он замолчал и съежился в кресле, в глазах его были страх и мольба.

– Все в порядке, Гарри. Я все улажу.

Уэйт Кортни стоял за столом. Между его стиснутыми кулаками лежала книга учета скота. Когда Шон вошел и закрыл за собой дверь, отец поднял голову.

– Что это?

Большим пальцем, пятнистым от табака, он ткнул в страницу.

Шон открыл рот и снова его закрыл.

– Давай. Я слушаю.

– Ну, па…

– Ну, па! – повторил Уэйт. – Расскажи, как тебе удалось меньше чем за неделю перебить половину скота на ферме?

– Не половину – всего тринадцать голов.

Шона такое преувеличение ошеломило.

– Всего тринадцать! – взревел Уэйт. – Всего тринадцать! Боже всемогущий, сказать, сколько это в наличных?

Сказать, сколько на них ушло времени и сил?

– Я знаю, па.

– Знаешь. – Уэйт тяжело дышал. – Да, ты все знаешь. Тебе никто ничего не может сказать. Теперь ты убил тринадцать голов первоклассного скота!

– Па…

– Хватит с меня «па», клянусь Иисусом! – Уэйт захлопнул тяжелую книгу. – Просто расскажи, как ты умудрился это сделать. Что за «отравление раствором»? Что за дьявольщина это «отравление раствором»? Ты что, давал его им пить? Или заливал им в зад?

– Раствор был слишком крепок, – сказал Шон.

– А почему раствор был слишком крепок? Сколько ты налил?

Шон глубоко вдохнул.

– Я налил четыре бочки.

Наступила тишина, потом Уэйт негромко переспросил:

– Сколько?

– Четыре бочки.

– Ты что, с ума сошел? Совсем спятил?

– Я не думал, что это им повредит. – Забыв тщательно отрепетированную речь, Шон бессознательно повторил слова, которые слышал от Гаррика. – Было уже поздно, а моя нога…

Шон замолчал; Уэйт смотрел на него, и на его лице появилось понимание.

– Гарри, – сказал он.

– Нет! – закричал Шон. – Это не он! Это я виноват!

– Ты лжешь.

Уэйт вышел из-за стола. В его голосе звучало недоверие. Насколько он знал, такое происходило в первый раз.

Он посмотрел на Шона, и гнев его вернулся, только стал гораздо сильней. Он забыл о быках, теперь его занимала только ложь.

– Клянусь Христом, я научу тебя говорить правду.

Уэйт схватил со стола хлыст.

– Не бей меня, па, – предупредил Шон, пятясь.

Уэйт взмахнул хлыстом.

Хлыст негромко свистнул, Шон отпрянул, но конец плети задел его плечо. Шон ахнул от боли и поднял руки, защищаясь.

– Лживый сопляк, выродок! – закричал Уэйт и ударил хлыстом сбоку, словно жал пшеницу; на этот раз хлыст обвился вокруг груди Шона под поднятыми руками. Он разрезал рубаху как бритвой; ткань упала, обнажив красный рваный рубец поперек ребер и на спине.

– А вот тебе еще!

Уэйт снова занес хлыст – повернувшись, он на миг потерял равновесие и тут же понял, что допустил ошибку. Шон больше не прижимал руки к рубцу на теле, он опустил их и сжал кулаки. Кончики его бровей приподнялись, придавая лицу выражение сатанинской ярости. Он побледнел и оскалился. Его глаза, уже не голубые, а горящие черные, оказались на одном уровне с глазами Уэйта.

«Он нападет на меня». Удивление лишило Уэйта проворства, и он не успел опуститьруку, державшую хлыст. Шон ударил его. Он прочно стоял на ногах и вложил всю силу своего тела в удар, нацелив его в середину груди Уэйта.

С колотящимся сердцем, теряя силы, Уэйт отшатнулся и ударился о стол, выронив хлыст. Шон бросился на отца.

Уэйту показалось, что он жук в блюдце с патокой – он мог смотреть и думать, но не мог шелохнуться. Он видел, как Шон сделал три шага вперед, видел его правую руку, нацеленную, как ствол ружья, в его беззащитное лицо.

В это мгновение, пока тело медленно двигалось, а мозг напряженно работал, родительская пелена спала с глаз Уэйта Кортни, и он понял, что дерется с мужчиной, который не уступает ему в силе и росте, но превосходит быстротой движений. И что единственное его преимущество – опыт, полученный за сорок лет драк.

Шон ударил; удар был такой же сильный, как первый, и Уэйт знал, что не выдержит, если он придется по лицу, но в то же время не мог увернуться. Он прижал подбородок к груди и подставил под удар Шона темя головы. Удар отбросил его на стол, и, падая, он услышал, как хрустнули пальцы Шона.

Уэйт поднялся на колени, держась за край стола, и посмотрел на сына. Шон согнулся от боли, прижимая сломанные пальцы к животу. Уэйт распрямился и набрал воздуха в грудь – он чувствовал, как к нему возвращаются силы.

– Хорошо, – сказал он. – Хочешь драться – подеремся.

Он вышел из-за стола, двигаясь неторопливо, держа руки наготове; теперь он правильно оценивал этого мужчину.

– Сейчас ты света белого не взвидишь, – объявил Уэйт.

Шон посмотрел на него. На его лице была боль, но и гнев.

И когда Уэйт увидел это, что-то внутри него шевельнулось.

Он умеет драться, и он смел. Теперь посмотрим, выдержит ли он избиение. Уэйт медленно приближался, следя за левой рукой и не обращая внимания на сломанную правую: он знал, как больно Шону. В таком состоянии никто не в силах пользоваться рукой.

Он выбросил вперед левую, проверяя, пробуя отвлечь Шона. Шон отступил вбок, уходя от удара. Теперь Уэйт был совершенно открыт для правой руки Шона, его сломанной правой, которую невозможно использовать, и Шон со всех сил ударил ею Уэйта в лицо.

Перед глазами Уэйта вспыхнули яркие огни – наступила тьма, он упал на леопардовую шкуру, ударившись о нее, и заскользил прямо в камин. В темноте он почувствовал на себе руки Шона и услышал его голос:

– Па, боже мой, па! Как ты?

Тьма отчасти расступилась, и Уэйт увидел лицо Шона. Теперь на этом лице не было гнева, только тревога и почти паника.

– Па, о Боже! Пожалуйста, па!

Уэйт попытался сесть, но не смог. Шон помогал ему. Он склонился над Уэйтом, держа его, беспомощно прикасался к его лицу, пытался убрать волосы со лба, приглаживая встрепанную бороду.

– Прости, па, мне ужасно жаль. Правда. Давай я помогу тебе сесть в кресло.

Уэйт сел в кресло и принялся растирать челюсть.

Шон хлопотал возле него, забыв о своей руке.

– Чего ты хотел? Убить меня? – огорченно спросил Уэйт.

– Я не хотел. Я просто сорвался.

– Это я заметил, – сказал Уэйт. – Трудно было не заметить.

– Па, насчет Гарри. Не говори ему ничего, ладно?

Уэйт отнял руку от лица и внимательно посмотрел на Шона.

– Заключим сделку, – сказал он. – Я ничего не скажу Гарри, а ты обещаешь мне две вещи. Во-первых, ты больше никогда не будешь мне лгать.

Шон быстро кивнул.

– Во-вторых, если кто-нибудь ударит тебя хлыстом, ты сделаешь с ним то же, что со мной.

Шон заулыбался, а Уэйт хрипло продолжал:

– Давай посмотрим твою руку.

Шон протянул ее, и Уэйт приступил к осмотру, двигая по очереди каждый палец. Шон поморщился.

– Больно? – спросил Уэйт. «И он ударил меня такой рукой! Святой Иисусе, какого дикаря я вырастил!»

– Немного.

Шон снова побледнел.

– Сильно досталось. Тебе нужно немедленно отправиться в город, чтобы рукой занялся доктор Ван Роойен.

Шон направился к двери.

– Подожди. – Шон остановился, и Уэйт встал с кресла. – Я поеду с тобой.

– Все в порядке, па, лучше отдохни дома.

Уэйт не обратил внимания на его слова и подошел к сыну.

– Правда, па, я справлюсь один.

– Я поеду с тобой, – хрипло повторил Уэйт. И почти неслышно добавил: – Я хочу этого, черт побери.

Он поднял руку, чтобы обнять Шона за плечи, но, не коснувшись, снова опустил ее, и они вдвоем вышли в коридор.

Глава 15

На следующий день Шон с двумя пальцами в лубке неловко пользовался за обедом ножом, но аппетит его не пострадал. Как и полагалось, он не принимал участия в разговоре, за исключением тех редких случаев, когда его о чем-нибудь спрашивали. Но он слушал, работая челюстями и переводя взгляд с одного говорящего на другого. Они с Гарриком сидели в конце стола, а гости в соответствии со старшинством группировались вокруг Уэйта.

Сообразно своему возрасту и богатству Стефан Эразмус сидел по правую руку от хозяина; по другую сторону – Тим Хоуп-Браун, такой же богатый, но моложе на десять лет. Дальше Гюнтер Нойвенхьюзен, Сэм Тингл и Саймон Руссо. Если подсчитать, можно сказать, что за столом Уэйта Кортни собралось сто тысяч акров земли и полмиллиона фунтов стерлингов. Это были загорелые люди в коричневой одежде, коричневой обуви, с большими коричневыми мозолистыми руками и смуглыми обветренными лицами.

Теперь, когда обед подходил к концу, их обычная сдержанность исчезла, и все хотели говорить. Виноваты в этом были не только полдюжины бутылок доброго кейп-мозельского вина, выставленного Уэйтом, и большое количество съеденного. Здесь крылось нечто гораздо большее. Все чего-то ждали, все были возбуждены, и им трудно было сдерживаться.

– Велеть слугам убирать, Уэйт? – спросила Ада с другого конца стола.

– Да, спасибо, дорогая, мы выпьем кофе здесь.

Уэйт встал, взял с полки коробку сигар и по очереди поднес каждому гостю. Когда кончики были срезаны, сигары раскурены и мужчины откинулись на спинки стульев, глядя на дымящийся кофе в чашках, Ада вышла и Уэйт откашлялся, призывая всех к тишине.

– Господа. – Все смотрели на него. – В прошлый четверг я два часа разговаривал с губернатором. Мы обсудили последние сообщения из-за реки Тугелы. – Уэйт поднял свой бокал, отпил и, поворачивая ножку бокала в пальцах, продолжил: – Две недели назад был отозван британский агент при дворе зулусского короля. Возможно, «отозван» не вполне соответствующее слово, потому что король предложил вымазать его медом и привязать к муравейнику, а агент ее величества с благодарностью отклонил это предложение. Он быстро собрался и пересек границу.

Собравшиеся негромко рассмеялись.

– После этого Сетевайо перегнал все стада, которые паслись у реки, на север. Он приказал провести охоту на буйволов, для чего ему потребовались все его дьяволы – двадцать тысяч копий. Охота должна пройти на берегу Тугелы, где последнего буйвола видели десять лет назад. – Уэйт еще отпил из бокала и посмотрел на слушателей. – А еще он приказал преследовать раненую дичь и за границей.

Послышался общий вздох, гости начали переговариваться. Все знали, что таково традиционное зулусское объявление войны.

– Так что же, парень, нам делать? Сидеть и ждать, пока они придут и сожгут нас?

Эразмус наклонился вперед, глядя на Уэйта.

– Сэр Бартл Фрер неделю назад встретился с индунами Сетевайо. Им предложено до одиннадцатого января распустить дьяволов и снова принять британского агента в Зулуленде. Если Сетевайо не выполнит этот ультиматум, лорд Челмсфорд проведет карательную экспедицию силами регулярных частей и милиции.

Войска собираются и выйдут из Питермарицбурга через десять дней. Лорд Челмсфорд переправится через Тугелу в районе переправы Рорка и первым нападет на дьяволов. Правительство намерено устранить постоянную угрозу из-за границы и лишить зулусов военной силы.

– Самое время, – сказал Эразмус.

– Его превосходительство произвел меня в чин полковника и приказал собрать отряд от окрестностей Ледибурга. Я обещал ему, что не менее сорока человек, вооруженных, на лошадях и с запасом провизии, будут готовы присоединиться к Челмсфорду у Тугелы. Если нет возражений, господа, я назначаю вас своими офицерами. Я знаю, что могу рассчитывать на вас при выполнении обещания, данного его превосходительству.

Уэйт неожиданно отказался от формальных обращений и улыбнулся собравшимся.

– Плату будете собирать сами. Как обычно, скотом.

– Далеко ли на север Сетевайо отогнал свои стада? – спросил Тим Хоуп-Браун.

– Совсем недалеко, ручаюсь, – усмехнулся Стефан Эразмус.

– У меня тост! – сказал Саймон Руссо, поднимаясь с бокалом. – За королеву, лорда Челмсфорда и королевские стада зулусов!

Все встали, выпили, потом, внезапно смущенные этим порывом, сели, неловко покашливая и шаркая ногами.

– Ну хорошо, – сказал Уэйт, – перейдем к подробностям. Стеф, ты с твоими старшими сыновьями пойдешь?

– Ja, мы втроем, а еще мой брат и его сын.

– Записываем пятерых, Эразмус. Очень хорошо. Как ты, Гюнтер?

И они начали записывать количество людей, лошадей и фургонов; каждый из офицеров получил несколько заданий. Вопросы, ответы и обсуждения продолжались много часов, пока гости не покинули Тёнис-крааль.

Уезжали они плотной группой, пустив лошадей шагом, в седлах сидели расслабившись, свесив ноги, – так и поехали по дороге в Ледибург. Уэйт и его сыновья стояли на ступенях крыльца и смотрели им вслед.

Гарри попытался привлечь внимание отца.

– Да, мальчик?

Уэйт смотрел на уезжающих. Стефан Эразмус повернулся в седле и помахал шляпой, Уэйт помахал в ответ.

– Почему обязательно надо воевать? Если бы губернатор послал кого-нибудь поговорить с ними, войны бы не было.

Уэйт взглянул на него и слегка нахмурился.

– Если у тебя что-то есть, за него надо бороться, Гарри. Сетевайо собрал двадцать тысяч копий, чтобы отобрать у нас это. – Уэйт широким жестом обвел весь Тёнис-крааль. – Думаю, за это стоит повоевать, а, Шон?

– Еще бы! – с готовностью кивнул Шон.

– Но разве нельзя с ними договориться? – не отставал Гарри.

– Еще один крестик на листке бумаги! – презрительно ответил Уэйт. – Точно такой нашли на теле Пита Ретрипса. Много хорошего он ему дал?

Уэйт вернулся в дом, и сыновья пошли за ним.

Он опустился в кресло, вытянул ноги и улыбнулся Аде.

– Отличный обед, дорогая. – Он сложил руки на животе, невольно рыгнул и тут же раскаялся. – Прости, вырвалось.

Ада склонила голову к шитью, чтобы скрыть улыбку.

– В следующие несколько дней нужно многое сделать. – Он перенес внимание на сыновей. – Возьмем с собой один фургон с упряжкой мулов и по две лошади на каждого. Теперь об оружии…

– Но па, разве мы не можем просто… – начал Гаррик.

– Замолчи, – сказал Уэйт, и Гаррик сжался в своем кресле.

– Я вот думаю… – начал Шон.

– Не ты один, – проворчал Уэйт. – Черт возьми, это твой шанс получить свой скот и…

– Именно об этом я и думал, – прервал его Шон. – Теперь у всех будет больше скота, чем им под силу. И цены сразу упадут.

– Возможно – поначалу, – согласился Уэйт, – но через год-два они снова поднимутся.

– Может, нам все продать сейчас? Все, кроме быков-производителей и стельных коров, а после войны купить за полцены.

На мгновение Уэйт утратил дар речи, потом на лице его появилось удивленное выражение.

– Боже, такое мне и в голову не приходило!

– И, па. – Шон с энтузиазмом сжимал руки. – Нам понадобится больше земли. Когда приведем скот из-за Тугелы, нам негде будет его пасти. Мистер Пай объявил, что сдает в аренду Маунт-Синай и Махобас-Клуф. Он эту землю не использует. Может, возьмем ее до того, как все начнут искать новые пастбища?

– До того как ты начал думать, у нас было немало работы, – негромко сказал Уэйт, – но теперь ее прибавилось. – Он порылся в карманах, нашел трубку, набил табаком и посмотрел на Шона. Попытался сохранить нейтральное выражение, но на лице его видна была гордость. – Думай так и дальше, и однажды сильно разбогатеешь.

Уэйт не подозревал, насколько оправдается его пророчество, но время, когда Шон мог проиграть за карточным столом сумму, равную стоимости всего Тёнис-крааля и посмеяться этой потере, было еще далеко.

Глава 16

Отряд выступил в день Нового года.

Канун Нового года отмечали как двойной праздник. Добро пожаловать, 1879-й, и удачи Ледибургскому кавалерийскому отряду. Вся округа собралась в городе, чтобы поесть браавлис^[6] и потанцевать на площади.

Покормить воинов, посмеяться, потанцевать и попеть, потом построить их и отправить на войну.

Шон и Гарри выехали рано. Уэйт и Ада должны были присоединиться к ним во второй половине дня. Стоял один из ярких дней натальского лета – ни ветра, ни облаков; в такой день пыль, поднятая фургонами, зависает тяжелым облаком. Они пересекли Бабуинов ручей и с его дальнего берега увидели город и облака пыли на всех ведущих в Ледибург дорогах.

– Ты только посмотри, – сказал Шон; он прикрывал глаза от яркого света и смотрел на северную дорогу. – Это, должно быть, фургон Эразмуса. С ним будет Карл.

Вереница фургонов походила на нитку бус.

– А вот этот – Петерсена или Нойвенхьюзена, – сказал Гарри.

– Поехали! – крикнул Шон и свободной, не держащей узду рукой хлопнул лошадь по шее. Кортни поскакали в город на своих крупных, гладких, с подстриженными на английский манер гривами лошадях.

Они обогнали фургон. На сиденье рядом с маменькой сидели две девушки, сестры Петерсен. Деннис Петерсен и его отец ехали перед фургоном.

Шон гикнул, проезжая мимо фургона, и девушки засмеялись и что-то крикнули в ответ, но ветер отнес их голоса.

– Поскакали, Деннис! – крикнул Шон, минуя двух неторопливых всадников. Лошадь Денниса попятилась, потом пустилась галопом вслед за лошадью Шона. Гарри мчался за ними.

Прижимаясь к шеям лошадей, держа поводья, как жокеи, они доскакали до перекрестка. Им навстречу двигался фургон Эразмуса.

– Карл, – крикнул Шон, слегка сдерживая лошадь, чтобы встать в стременах. – Карл, пошли, погоняем Сетевайо!

Все вместе они въехали в Ледибург, раскрасневшиеся, веселые и оживленные в предвкушении танцев и убийств.

Город был переполнен, улицы забиты фургонами, лошадьми, мужчинами, женщинами, девушками, собаками и слугами.

– Мне нужно остановиться у магазина Пая, – сказал Карл. – Идемте со мной, это недолго.

Они привязали лошадей и пошли в магазин. Шон, Деннис и Карл шли шумно и громко разговаривали. Это были мужчины – большие, загорелые, с широкой костью, с крепкими от тяжелой работы мышцами, но еще не вполне сознающие, что они мужчины.

Поэтому ходи вразвалку, смейся слишком громко, выкрикивай проклятия, если па нет поблизости, и никто не заметит твоих сомнений.

– Что надумал купить, Карл?

– Сапоги.

– Ну, это на весь день. Их ведь надо примерять. Пропустим половину веселья.

– Еще пару часов ничего не будет, – возразил Карл. – Подождите меня.

Вид Карла, примеряющего сапоги на свои большие ноги, не мог надолго задержать Шона. Он принялся бродить между грудами товаров, загромождавших магазин Пая. Здесь были горы рукоятей для лопат и мотыг, стопки одеял, лари с сахаром и солью, полки с посудой, мужские пальто и женские платья, лампы-молнии, свисающие с потолка седла – и все это было пропитано особым запахом универсального магазина – смесью запахов парафина, мыла и новой одежды.

Голубь в гнездо, железо к магниту… Ноги сами привели Шона к стойке с ружьями у дальней стены.

Он взял в руки карабин Ли Метфорда и взвел ударный механизм; кончиками пальцев погладил дерево, потом взвесил ружье в руках, проверяя равновесие, и наконец приложил к плечу.

– Здравствуй, Шон.

Прервав свой ритуал, Шон оглянулся на застенчивый голос.

– Да это Малинка Пай, – сказал он с улыбкой. – Как дела в школе?

– Я ее кончила в этом году.

Цвет волос у Одри Пай – как у всех членов семьи, но все же с отличием: не морковный, а с отблеском расплавленной меди. Не красавица, со слишком широким плоским лицом, но кожа, какая редко бывает у рыжеволосых: чистая, матовая, без единой веснушки.

– Хочешь что-нибудь купить, Шон?

Шон поставил карабин в стойку.

– Просто смотрю, – сказал он. – Ты теперь работаешь в магазине?

– Да.

Она опустила глаза под взглядом Шона. Он не видел ее целый год. За это время многое изменилось: теперь у нее под блузкой виднелись доказательства того, что она больше не ребенок. Шон оценивающе смотрел на эти доказательства, и она заметила, куда устремлен его взгляд; ее лицо вспыхнуло. Она быстро повернулась к подносу с фруктами.

– Хочешь персик?

– Спасибо, – ответил Шон и взял персик.

– Как Энн? – спросила Одри.

– Почему ты меня спрашиваешь?

Шон нахмурился.

– Ты ее парень.

– Кто тебе это сказал?

Теперь Шон рассердился не на шутку.

– Все это знают.

– Значит, все ошибаются.

Шона раздражало предположение, что его считают собственностью Энн.

– Ничей я не парень!

– О! – Одри минутку помолчала и сказала: – Наверно, Энн будет вечером на танцах.

– Вероятно.

Шон впился зубами в пушистый сочный персик и продолжал разглядывать Одри.

– А ты пойдешь, Малинка Пай?

– Нет, – печально ответила Одри. – Па не разрешает.

Сколько ей лет? Шон быстро подсчитал. Она на три года моложе его. Значит, шестнадцать. И вдруг ему стало жаль, что она не придет на танцы.

– Жаль, – сказал он. – Мы могли бы повеселиться.

Связав их друг с другом, употребив множественное «мы», Шон опять смутил ее. И Одри сказала первое, что пришло в голову:

– Нравится персик? Он из нашего сада.

– Кажется, я узнаю его вкус, – ответил Шон, и Одри рассмеялась, широко и дружелюбно раскрыв рот.

– Я знала, что ты их таскал. Па знал, что это ты. Он говорил, что поставит в дыре в ограде капкан на человека!

– Я не знал, что он нашел эту дыру. Мы каждый раз ее прикрывали.

– О да, – заверила его Одри, – мы всегда о ней знали. Она по-прежнему там. Иногда ночью, когда не спится, я вылезаю из окна, иду по саду и через эту дыру вылезаю на плантацию акаций. Ночью там совсем темно и тихо, но мне нравится.

– Знаешь что, – задумчиво сказал Шон, – если сегодня вечером не сможешь уснуть и придешь к десяти к дыре, сможешь снова застукать меня за кражей персиков.

Одри потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он сказал. Потом она снова покраснела, хотела что-то сказать, но не смогла. Повернулась, взметнув юбки, и исчезла среди полок. Шон доел персик и бросил косточку на пол.

Он все еще улыбался, когда присоединился к остальным.

– Эй, Карл, долго ты еще?

Глава 17

Свыше пятидесяти фургонов растянулись по краям площади, но центр оставался свободным – здесь горел огонь в ямах для браавлис; дрова уже прогорали, образовав ложе из жарких углей. У огней расставили два ряда столов на козлах – здесь работали женщины, нарезая мясо и боервор,^[7] намазывая маслом хлеб, расставляя бутылки с маринадом, нагромождая еду на подносы и оживляя вечер своими голосами и смехом.

На ровном месте натянули большой брезент для танцев, и по углам к столбам подвесили фонари. Слышно было, как настраивают скрипки и астматически вскрикивает единственное концертино.

Мужчины группами собирались среди фургонов или сидели у ям для браавлис; тут и там видно было, как к небу поднимается днище кувшина.

– Не хочу усложнять, Уэйт, – Петерсен подошел туда, где стоял со своими офицерами Уэйт, – но я видел, что ты поместил Денниса в отряд Гюнтера.

– Точно.

Уэйт протянул ему кувшин, Петерсен взял его и обтер горлышко рукавом.

– Дело не в тебе, Гюнтер, – он улыбнулся Нойвенхьюзену, – но я был бы гораздо спокойней, будь Деннис в моем отряде. Приглядел бы за ним, понимаете?

Все смотрели на Уэйта, ожидая его ответа.

– Никто из парней не едет с отцом. Мы же договорились об этом. Прости, Дэйв.

– Но почему?

Уэйт отвернулся и посмотрел за фургоны, на яростный красный закат над откосом.

– Это не охота на антилоп, Дэйв. Возможно, тебе придется принимать решения, которые тебе будет легче принять, если рядом не будет твоего сына.

Все одобрительно заговорили, а Стеф Эразмус извлек изо рта трубку и громко плюнул в огонь.

– Бывает такое, на что мужчине трудно смотреть. И потом трудно забыть. Он не должен видеть, как его сын впервые убивает человека, и не должен видеть, как умирает его сын.

Все смолкли, понимая, что он прав. Много об этом не говорили – излишек слов вредит твердости духа, – но они были знакомы со смертью и понимали, о чем говорил Эразмус. Один за другим они повернули головы и посмотрели туда, где за кострами собиралась молодежь. Деннис Петерсен что-то сказал – слов они не разобрали, но вокруг Денниса рассмеялись.

– Чтобы выжить, человек иногда вынужден убивать, – сказал Уэйт, – но когда он убивает молодым, он что-то теряет… уважение к жизни; он делает ее слишком дешевой. То же и с женщинами – мужчина не должен иметь женщину до того, как поймет ее. Иначе и это обесценится.

– У меня первая женщина была в пятнадцать лет, – сказал Тим Хоуп-Браун, – но нельзя сказать, чтобы это сделало их дешевле; напротив, они слишком дороги.

Первым над шуткой гулко захохотал Уэйт.

– Мы знаем, что твой старик платит тебе пять фунтов в неделю, но как же мы, Шон? – возразил Деннис. – Мы все здесь не миллионеры.

– Хорошо, – согласился Шон, – пять шиллингов в банке. Победитель забирает их.

– Пять шиллингов – это разумно, – высказал свое мнение Карл, – но договоримся: потом – никаких споров.

– Только убитые, раненые не в счет, – сказал Шон.

– И должны быть свидетели, – настаивал Фрикки Ван Эссен.

Фрикки старше остальных, и глаза у него уже слегка осоловели от выпитого за вечер.

– Хорошо, только мертвые зулусы и свидетели каждого убийства. Кто убьет больше всех, забирает банк. – Шон осмотрел лица собравшихся в поисках знаков согласия. Гаррик прятался на краю. – Банкиром будет Гарри. Иди сюда, Гарри, давай твою шляпу.

Они сложили деньги в шляпу Гаррика, и тот пересчитал их.

– Два фунта от нас восьмерых.

– Верно.

– Эй, победитель сможет купить собственную ферму!

Все рассмеялись.

– У меня в седельной сумке есть пара бутылок кейпсмоука,^[8] – сказал Фрикки. – Пошли разопьем их.

Стрелки на церковных часах показывали без четверти десять. Луну закрывали серебряные облака, ночь принесла прохладу. Танцующих окружал густой запах жареного мяса, скрипки визжали, концертино выдавало ритм, пары танцевали, а зрители хлопали им и подбадривали. Кто-то в вихре движений, в лихорадке удовольствия вопил, как шотландский горец.

– Ты куда, Шон?

– Скоро вернусь.

– Но куда ты?

– Ты правда хочешь, чтобы я сказал?

– А, понимаю. Но не уходи надолго.

– Потанцуй с Карлом.

– Нет, я дождусь тебя. Пожалуйста, Шон, возвращайся быстрей. У нас осталось так мало времени.

Шон выскользнул за кольцо фургонов. Держась в древесной тени, он обогнул магазин Пая, бегом преодолел переулок, перепрыгнул через канаву и сквозь проволочную изгородь пробрался на плантацию. Здесь было темно и тихо, как она и сказала; сухая листва шуршала под ногами, треснула ветка. В темноте что-то торопливо пробежало на маленьких ножках. В животе у Шона дрогнуло – нервы, это всего лишь кролик. Он подошел к ограде и поискал дыру; пропустил ее, повернул назад, нашел и через нее пролез в сад. Стоя спиной к стене растительности, подождал. Деревья в лунном свете казались серыми, внизу – черными. За ними он видел крышу дома. Конечно, она придет. Ведь он велел.

Часы на церкви прозвонили час, потом четверть часа. Проклятие, рассердился Шон.

Он прошел через сад, из осторожности держась в тени. В одном из боковых окон горел свет, на траву ложился светлый прямоугольник.

Шон осторожно обошел дом.

Она стояла у окна, у нее за спиной горела лампа. Лицо оставалось темным, но свет сзади превратил волосы в сверкающий ореол. Она оперлась на подоконник, в ее позе было желание. Он видел сквозь платье очертания ее плеч.

Шон свистнул – негромко, так, чтобы услышала только она, – и девушка вздрогнула. Еще секунду она смотрела в окно, потом медленно, с сожалением покачала головой. Потом задернула занавеску, и сквозь нее Шон увидел, как передвинулась ее тень. Лампа погасла.

Шон пошел назад через сад и плантацию. Он дрожал от гнева. Из переулка он услышал музыку на площади и ускорил шаг. Повернул за угол и увидел огни и движение.

– Сопливая дуреха! – произнес он вслух, все еще испытывая гнев, но и что-то еще. Страсть? Уважение?

– Где ты был? Я жду целый час! – Собственница Энн.

– За горами, за долами.

– Не смешно! Шон Кортни, где ты был?

– Хочешь потанцевать?

– Нет.

– Ладно, не будем.

Карл и другие стояли у ям с углями. Шон направился к ним.

– Шон, Шон, прости. – Кающаяся Энн. – Мне нравится танцевать. Давай потанцуем.

Они танцевали, толкаясь среди других плясунов, но оба молчали, пока оркестранты не смолкли, чтобы вытереть пот со лба и промочить пересохшее горло.

– У меня есть кое-что для тебя, Шон.

– Что?

– Идем, покажу.

Она повела его в сторону от света и фургонов и остановилась у груды одеял и седел. Энн наклонилась, развернула одно из одеял и достала из него куртку.

– Я сама ее сделала. Надеюсь, тебе понравится.

Шон взял куртку. Она была из овчины, обработанной и отполированной, сшитой с любовью. Шерсть на изнанке была снежно-белая.

– Чудесная куртка, – сказал Шон. Он видел, что на ее изготовление пошла шкура ягнят. И почувствовал себя виноватым: подарки всегда смущали его. – Большое спасибо.

– Примерь, Шон.

Теплая, удобная в талии, не стягивающая плечи, она облегала его могучий торс. Энн стояла совсем близко.

– Тебе идет, – сказала она. Самодовольная радость дающего.

Он поцеловал ее, и настроение изменилось. Энн крепко обняла его за шею.

– О Шон, я не хочу, чтобы ты уходил.

– Давай попрощаемся как следует.

– Где?

– В моем фургоне.

– А как же твои родители?

– Они вернулись на ферму. Па приедет утром. А мы с Гарри спим здесь.

– Нет, Шон, тут слишком много народу. Нельзя.

– Ты не хочешь? – прошептал Шон. – Жаль, потому что, может быть, это последний раз.

– Как это?

Она застыла и неожиданно стала маленькой в его объятиях.

– Я ухожу завтра. Ты знаешь, что может случиться.

– Нет. Не говори так. Никогда не говори!

– Но это правда.

– Нет, Шон, не надо. Пожалуйста, не надо!

Шон улыбнулся в темноте. Как это легко.

– Пошли в мой фургон.

Он взял ее за руку.

Глава 18

Завтрак в темноте, по всей площади – костры для приготовления пищи, негромкие голоса, мужчины прощаются с женами, держат на руках детей. Лошади оседланы, ружья в чехлах, за спиной свернутое одеяло; в центре площади – четыре фургона, запряженные мулами.

– Он будет с минуты на минуту. Уже почти пять, – сказал Гаррик.

– Все его ждут, – согласился Шон. Он поправил на груди тяжелый патронташ.

– Мистер Нойвенхьюзен назначил меня кучером первого фургона.

– Знаю, – сказал Шон. – Справишься?

– Думаю, да.

К ним подошла Джейн Петерсен.

– Привет, Джейн. Твой брат готов?

– Почти. Наверное, седлает.

Она остановилась перед Шоном и застенчиво протянула ему кусочек желто-зеленого шелка.

– Кокарда для твоей шляпы, Шон.

– Спасибо, Джейн. Не прицепишь?

Она приколола кокарду к шляпе Шона; он взял у нее шляпу и надел набекрень.

– Теперь я вылитый генерал, – сказал он, и она засмеялась. – А как насчет прощального поцелуя, Джейн?

– Ты ужасен, – и маленькая Джейн убежала, покраснев.

Не такая уж она маленькая, заметил Шон. Их здесь столько, что и не знаешь, с какой начать.

– А вот и па, – объявил Гаррик, и на площади появился Уэйт Кортни.

– Пошли, – Шон отвязал свою лошадь. По всей площади мужчины вели лошадей.

– Пока, – сказал Гаррик и захромал к своему фургону.

Уэйт ехал в голове колонны. Четыре группы по пятнадцать человек в каждой, с четырьмя фургонами за ними, затем запасные лошади, которых ведут черные слуги.

Они проехали по площади среди остатков вчерашнего праздника и выехали на главную улицу. Женщины смотрели на уезжающих молча, возле них неподвижно стояли дети. Эти женщины и раньше видели, как их мужчины выступают в поход против диких племен; они не радовались, потому что были знакомы со смертью и знали: в могиле славы не бывает.

Энн помахала Шону. Он не заметил ее, потому что лошадь заупрямилась и он справился с нею, только когда уже проехал. Она опустила руку и смотрела ему вслед. На нем была овчинная куртка.

Зато Шон заметил медный блеск волос и воздушный поцелуй из окна магазина Пая. Увидел, потому что искал. Забыв о своей уязвленной гордости, он улыбнулся и помахал в ответ шляпой.

Но вот они выехали из города, и даже ребятишки и собаки, бежавшие за колонной, отстали, и колонна двинулась по дороге в Зулуленд.

Солнце поднялось и высушило росу. Из-под копыт поднималась пыль и наискось отлетала от дороги. Колонна утратила стройность, всадники ускоряли движение или отставали, чтобы побыть с друзьями. Ехали спокойно, небольшими группами, болтали, словно собрались на охоту. Каждый оделся так, как считал наиболее удобным. Стеф Эразмус ехал в своем воскресном костюме, но из всей группы он был одет самым формальным образом. Единственное, что было у всех общего, это желто-зеленые кокарды. Но и здесь проявлялся индивидуальный вкус: одни прикололи их к шляпам, другие к рукавам, третьи – на грудь. Это были фермеры, а не солдаты, и тем не менее их оружейные чехлы обтрепались от частого использования, кокарды они носили легко и привычно, а приклады ружей были отполированы их руками.

Только к середине дня они достигли Тугелы.

– Боже мой, ты только погляди! – присвистнул Шон. – Никогда в жизни не видел столько народу в одном месте.

– Говорят, их здесь четыре тысячи, – сказал Карл.

– Я знаю, что их четыре тысячи. – Шон обвел глазами лагерь. – Я только не знал, что четыре тысячи – это так много.

Колонна спускалась по последнему склону к переправе Рорка. Река коричневая и мутная, вода рябит на мелях переправы. Берега открытые, на ближней стороне – несколько каменных зданий. В радиусе четверти мили вокруг этих зданий расположилась армия лорда Челмсфорда. Аккуратными рядами расставлены палатки, за ними ряд за рядом привязаны лошади. Фургоны стоят у брода, не менее пяти сотен, и все пространство кишит людьми.

Отряд ледибургской кавалерии за своим полковником подошел тесной группой к границе лагеря и обнаружил, что путь им преграждает сержант в полевой шинели, с пристегнутым к ремню штыком.

– Позвольте спросить, кто вы.

– Полковник Кортни и отряд ледибургской кавалерии.

– Кто-кто? Я не расслышал.

Уэйт Кортни встал в стременах и повернулся к своим людям.

– Помолчите, господа. Мы не можем говорить все одновременно.

Шум разговоров стих, и на этот раз сержант расслышал.

– Прошу прощения, сэр. Я вызову дежурного офицера.

Дежурный офицер оказался аристократом и джентльменом. Он подъехал и оглядел отряд.

– Полковник Кортни?

В его голосе звучало сомнение.

– Здравствуйте, – с дружеской улыбкой ответил Уэйт. – Надеюсь, мы не опоздали к веселью?

– Думаю, нет.

Взгляд офицера остановился на Стефе Эразмусе. Тот вежливо приподнял шляпу.

– Доброе утро, минхеер.

Патронташ выглядел не очень уместно на его черном костюме.

Офицер оторвал от него взгляд.

– У вас есть палатки, полковник?

– Да, с нами все необходимое.

– Я прикажу сержанту показать вам ваше место.

– Спасибо, – сказал Уэйт.

Офицер повернулся к сержанту.

Он был так ошеломлен, что взял сержанта за руку.

– Отведите их подальше. Поместите по ту сторону от инженерных войск, – лихорадочно прошептал он. – Если генерал их увидит…

Он слегка содрогнулся.

Глава 19

Вначале Гаррик ощутил запах. Запах послужил ему опорной точкой, с которой ему удалось наконец выползти из укрытия в своем сознании.

Для Гаррика подобные возвращения к реальности всегда сопровождались ощущением легкости и обострением чувств. Цвета становились яркими, кожа чувствительной к прикосновениям, восприятие вкусов и запахов – острым и ясным.

Он лежит на соломенном матрасе. Солнце яркое, но он в тени. Лежит на веранде каменного госпиталя у переправы Рорка. Он подумал о запахе, который привел его в сознание. В нем смешивались гниение, пот и навоз, зловоние рваных внутренностей и запекшейся крови. Он узнал в этом запахе смерть. Потом его зрение обрело четкость, и он увидел мертвых. Они грудой лежали во дворе у стены, там, где их застал перекрестный огонь с брода и из госпиталя; трупы были разбросаны между зданиями, и погребальные команды грузили их в фургоны. Трупы лежали на склоне, ведущем к броду, в воде и на противоположном берегу. Мертвые зулусы в окружении раскиданных щитов и копий. Их сотни, с изумлением подумал Гаррик, нет, тысячи!

Потом он понял, что есть два запаха, но оба – запахи смерти. Зловоние разложившихся на солнце черных трупов со вздувшимися животами и запах его собственного тела и тел окружающих, тот же запах боли и разложения, но смешанный с запахом дезинфицирующих средств.

Смерть в антисептических одеждах, словно нечистая женщина, старающаяся скрыть менструальный запах.

Гаррик посмотрел на соседей. Они длинным рядом лежали на веранде, каждый на своем тюфяке.

Некоторые умирали, большинство нет, но у всех повязки были перепачканы кровью и йодом. Гаррик посмотрел на собственное тело. Левая рука привязана к обнаженной груди… он почувствовал, как приходит боль, медленная, ритмичная, как удары погребального барабана. Голова у него тоже перевязана.

«Я ранен. – Он удивился. – Но как? Как?»

– Оклемался, – жизнерадостно сказал по соседству голос с выговором кокни. – А мы-то думали, ты уже гикнулся.

Гаррик повернул голову и посмотрел на говорившего; это был человечек с обезьяньим лицом, в фланелевых подштанниках и весь в повязках, как мумия.

– Доктор сказал, это шок. Он сказал, что ты скоро очухаешься. – Коротышка крикнул громче: – Эй, док, герой оклемался.

Подошел врач, усталый, с темными кругами под глазами.

– Вы поправитесь, – сказал он, прощупав и потрогав Гаррика в разных местах. – Сейчас отдыхайте. Завтра вас отправят домой.

Он повернулся – раненых вокруг было много, – но потом остановился и оглянулся. Коротко улыбнулся Гаррику.

– Сомневаюсь, что это смягчит боль, но вы представлены к кресту Виктории. Генерал вчера подписал представление. Думаю, вы получите крест.

Гаррик смотрел на него, и к нему болезненно возвращалась память.

– Был бой, – сказал он.

– Еще какой! – засмеялся человечек рядом с ним.

– Шон, – сказал Гаррик. – Мой брат. Где мой брат Шон?

Наступило молчание, и Гаррик заметил, как в глазах врача мелькнуло сожаление. Он попробовал сесть.

– И мой па. Что с моим отцом?

– Мне жаль, – просто ответил врач, – но я думаю, они оба убиты.

Гаррик снова лег и посмотрел на брод. Теперь убирали трупы с отмелей, с плеском тащили их на берег. Он вспомнил, как армия Челмсфорда с таким же плеском проходила здесь вброд. Отец и Шон были среди разведчиков, которые вели колонну – три группы ледибургской кавалерии и шестьдесят человек из полиции Наталя.

Челмсфорд использовал этих людей, хорошо знавших местность, как передовой отряд.

Гаррик с облегчением следил, как они уходят, не веря в собственную удачу. Накануне истечения срока ультиматума и перехода армии через Тугелу он подхватил дизентерию.

– Везучие ублюдки, – сказал один из больных, тоже глядевший на уходящую армию.

Гаррик не чувствовал зависти – он вообще не хотел идти на войну и был доволен, что вместе с тридцатью другими больными и небольшим гарнизоном, защищающим брод, остался здесь, когда вся армия Челмсфорда углубилась в Зулуленд.

Гаррик видел, как разведчики на том берегу развернулись веером и исчезли в высокой траве, а армия последовала за ними, пока не превратилась в отдалении в гигантского питона, оставляющего за собой в траве широкий протоптанный след.

Он вспомнил, как медленно тянулись дни, когда они ждали у брода. Вспомнил, как все ворчали, когда их заставили укреплять склад и госпиталь мешками и наполненными песком ящиками из-под галет. Вспомнил скуку.

Потом, с напряжением в животе, вспомнил вестника. Появился всадник. Гаррик увидел его первым. Оправившись от дизентерии, он был назначен часовым у брода.

– Генерал забыл зубную щетку и послал за ней, – сказал его напарник.

Они даже не встали. Смотрели, как точка приближается к реке.

– Быстро скачет, – сказал Гаррик. – Наверно, тебе лучше позвать капитана.

– Пожалуй, – согласился другой часовой. Он пошел вверх по склону к складу, а Гаррик спустился к реке. Деревянная нога застревала в песке.

– Капитан велел послать его на склад, когда он подъедет.

Напарник Гаррика вернулся и стоял рядом.

– Что-то необычное в том, как он едет, – сказал Гаррик. – И выглядит он усталым.

– Должно быть, пьян. Падает из седла, как в субботнюю ночь.

Гаррик неожиданно ахнул.

– Он в крови, он ранен.

Лошадь вошла в реку, и всадник повалился ей на шею; его бок почернел от крови, лицо побледнело от боли и было в пыли. Они схватили повод, когда лошадь вышла из воды, и всадник попробовал крикнуть, но смог только прохрипеть:

– Во имя Господа, готовьтесь! Колонну окружили и уничтожили. Они идут, вся черная воющая свора. Будут здесь еще засветло.

– Что с моим братом? – спросил Гаррик. – Что с ним?

– Убит, – сказал всадник. – Все убиты.

И он сполз с лошади.

Они пришли – дьяволы, воины-зулусы, пришли строем «бык», голова и холка этого огромного быка заполнили всю равнину, а рога слева и справа перешли реку, окружая их. Бык топал двадцатью тысячами ног и пел десятью тысячами глоток, и рев его напоминал шум моря в бурю. Солнце ярко сияло в наконечниках копий воинов, переправлявшихся через Тугелу.

– Смотрите! На тех, что впереди, гусарские шлемы, – воскликнул один из наблюдателей в госпитале. – Они ограбили мертвецов Челмсфорда. Один из них в шинели, несколько держат карабины.

В госпитале было жарко: крыша рифленая, а окна закрыты мешками с песком. Оставленные бойницы пропускали мало воздуха. Люди стояли у бойниц, одни в пижамах, другие голые по пояс и потные от жары.

– Значит, это правда. Колонна погибла.

– Хватит болтать! Стойте на местах и держите рот на замке.

Зулусы переправились через Тугелу на фронте в пятьсот ярдов. Вода в месте их перехода побелела от пены.

– Боже! О мой Бог! – шептал Гаррик, следя за их приближением. – У нас нет ни единого шанса. Их слишком много.

– Заткнись! – крикнул стоявший рядом сержант с пулеметом Гатлинга, и Гаррик зажал рот рукой.

– Хватай О’Рейли за горло, сунь его голову в ведро с водой, забери его пистолет! – крикнул в бреду больной малярией, и кто-то истерически рассмеялся.

– Они идут! Заряжай!

Металлическое щелканье затворов.

– Не стрелять, парни. Огонь открывать только по команде.

Голос «быка» изменился: звучное пение перешло в высокий кровожадный крик наступающих.

– Спокойно, парни. Спокойно. Не стрелять.

– О мой Бог! – негромко прошептал Гаррик, глядя на накатывающуюся на склон черную волну. – Боже, не дай мне умереть!

– Готовьсь!

Авангард достиг двора госпиталя. Белые перья головных уборов казались пеной на гребне волны, перевалившей через стену.

– Огонь!

Шестьдесят человек подняли ружья и нацелили их в стену из тел. Грохот, потом удары пуль в плоть, словно горсть гравия бросили в грязь. Ряды нападающих дрогнули. Загремел пулемет, кося воинов, они падали друг на друга. Стало тяжело дышать от пороховой гари.

– Заряжай!

Прореженные пулями ряды перестраивались: те, что шли сзади, занимали бреши.

– Целься!

Новое наступление – сплошная черная стена, перегородившая двор.

– Огонь!

…В тени на веранде Гаррик всхлипнул и прижал пальцы правой руки к глазницам, чтобы прогнать воспоминания.

– В чем дело, Коки? – Кокни с трудом повернулся и посмотрел на Гаррика.

– Все в порядке, – быстро ответил Гаррик.

– Память возвращается, верно?

– Но что случилось? Я помню только обрывки. Доктор сказал… – Гаррик быстро огляделся. – Он сказал, что генерал подписал мое представление к награде. Значит, Челмсфорд жив. Мой брат и отец, возможно, тоже.

– Нет в жизни счастья, Коки. Доктор тебе посочувствовал – ты такое сделал с одной ногой! – и навел справки о твоей родне. Да все без толку.

– Почему? – в отчаянии спросил Гаррик. – Если жив Челмсфорд, они тоже могут быть живы.

Коротышка покачал головой.

– Челмсфорд разбил главный лагерь в месте, которое называется Исандлвана. Он оставил там гарнизон и все фургоны и припасы. И повел летучий отряд, но зулусы обошли его и напали на лагерь, а оттуда направились сюда, к броду. Как ты знаешь, мы удерживали их два дня, пока не подошла летучая колонна Челмсфорда.

– Но моя семья, что с ней?

– Твой отец был в лагере Исандлвана. Он не спасся. Твой брат был в колонне Челмсфорда, но он был убит в одной из стычек до главной битвы.

– Шон мертв? – Гаррик недоверчиво покачал головой. – Это невозможно. Они не могли его убить.

– Ты не поверишь, как легко они это делают, – ответил кокни. – Для самых лучших достаточно нескольких дюймов стали куда надо.

– Но не Шону. Ты его не знаешь. Тебе не понять.

– Он мертв, Коки. И он, и твой папаня, и еще семьсот человек. Диво, что мы живы.

Он заворочался, устраиваясь на матрасе поудобнее.

– Генерал произнес речь о том, как мы здесь оборонялись. Самый славный подвиг в истории британского оружия или что-то в этом роде. – Он подмигнул Гаррику. – Пятнадцать представлений к кресту старой Вик. Ты среди них. Вот и скажи, Коки, разве это не здорово? Что сделает твоя подруга, когда ты явишься домой с гремящим гонгом на груди?

Он посмотрел на Гарри и увидел, что у того на щеках слезы проделалидорожки в грязи и гное.

– Послушай, Коки. Ты герой. – Он отвел взгляд от плачущего Гаррика. – Помнишь… помнишь, что ты сделал?

– Нет, – хрипло ответил Гаррик. «Шон, ты не можешь оставить меня одного. Что мне делать теперь, когда тебя нет?»

– Я был рядом с тобой и все видел. Могу рассказать, – сказал кокни.

Он говорил, и воспоминания возвращались к Гаррику, заполняя пустоту в его сознании.

– Это было на второй день, и мы отбили двадцать три атаки.

– Неужели двадцать три?

Гаррик сбился со счета, для него это был сплошной надвигающийся ужас. Но и сейчас он чувствовал страх, вставший комком в горле, и ощущал его в остром запахе своего пота.

– Потом они нагромоздили дрова под стенами госпиталя и подожгли их. Зулусы бежали по двору с вязанками хвороста, падали под нашими пулями, бежали другие, хватали хворост и тоже падали, но третьи доносили его до стены. Потом бледно-желтое на солнце пламя, мертвый зулус, упавший в костер, горелый запах мяса смешивается с дымом.

Мы пробили отверстие в задней стене, начали вытаскивать больных и раненых и переносить их по берегу. Парень с ассегаем в спине закричал, как девчонка, когда его подняли. Едва эти кровожадные дикари увидели, что мы выходим, они напали снова. С той стороны. – Он показал перевязанной рукой. – Тут парни из склада не могли их достать, и у бойниц оставались только мы с тобой и еще несколько человек, все остальные выносили раненых.

Среди зулусов был один с синим пером цапли в головном уборе – знаком индуны. Он возглавлял нападение. Его щит был выкрашен белым и черным, а на запястьях и лодыжках гремели боевые трещотки. Гаррик выстрелил, когда этот зулус полуобернулся, подзывая воинов, и попал ему в напряженные мышцы живота, раскрыв его, как кошелек. Зулус опустился на четвереньки – внутренности розово-лиловой массой тянулись за ним.

– Они добежали до двери госпиталя, и мы не смогли стрелять в них из окон: не позволял угол.

Раненый зулус пополз к Гаррику, рот его дергался, а взгляд не отрывался от лица Гаррика. В руке он все еще держал ассегай. Другие зулусы били в дверь, и один из них просунул копье в щель и отодвинул засов. Дверь открылась.

Гаррик смотрел, как зулус ползет к нему по пыли и его розовые влажные внутренности раскачиваются под ним, как маятник. Пот ручьями бежал по лицу Гаррика и капал с подбородка, губы дрожали. Он поднял ружье и прицелился зулусу в лицо. Но выстрелить не мог.

– И тут ты сорвался с места, Коки. Я видел, как отошел засов, и понял, что в следующую секунду ворвется толпа и против их копий у нас на таком расстоянии не будет ни единого шанса.

Гаррик выронил ружье, и оно с грохотом ударилось о пол. Он отвернулся от окна. Не мог видеть, как ползет эта раненая тварь. Ему хотелось убежать, спрятаться. Вот оно, главное, – спрятаться. Он почувствовал знакомое мерцание за глазами, все вокруг посерело.

– Ты был ближе всех к двери. И сделал единственное, что могло нас спасти. Хотя не понимаю, как у тебя хватило на это смелости.

Пол был уставлен патронными ящиками, усеян пустыми гильзами – медными, блестящими и предательскими под ногой. Гаррик споткнулся; падая, он вытянул руку.

– Боже! – Маленький кокни содрогнулся. – Продеть руку вместо засова… Я бы никогда на такое не решился!

Гаррик почувствовал, как его кость треснула под напором навалившихся зулусов. Он стоял, глядя на неестественно согнутую руку, на дрожащую под натиском дверь. Боли не было, немного погодя все окончательно посерело, и он оказался в тепле и безопасности.

– Мы стреляли сквозь дверь, пока не расчистили двор с той стороны. И только тогда смогли вытащить твою руку, но ты был без сознания. И с тех пор не приходил в себя.

Гаррик посмотрел за реку. Он думал: похоронили Шона или он стал добычей птиц?

Лежа на боку, он подтянул колени к подбородку, свернулся. Однажды, еще жестоким маленьким мальчиком, он раздавил панцирь краба-отшельника. Мягкий жирный живот краба был таким уязвимым, что сквозь прозрачную кожу виднелись внутренние органы. Краб тогда свернулся в такой же защитной позе.

– Думаю, ты получишь орден, – сказал кокни.

– Да, – согласился Гаррик.

Ему не нужен был орден. Он хотел вернуть Шона.

Глава 20

Доктор Ван Роойен подал руку выходившей из коляски Аде Кортни. За пятьдесят лет он не стал равнодушным к чужому горю. Но научился скрывать это – ни следа горечи не было в его глазах, или вокруг рта, или на морщинистом усатом лице.

– Он молодцом, Ада. Руку ему починили неплохо – для военных хирургов. Она срастется прямо.

– Когда их привезли? – спросила Ада.

– Часа четыре назад. Всех раненых из Ледибурга привезли в двух фургонах.

Ада кивнула. Он смотрел на нее из-за щита своей профессиональной невозмутимости и поражался переменам в ее облике. Кожа Ады стала сухой и безжизненной, как лепесток засохшего цветка, губы были упрямо поджаты, а вдовий наряд делал ее вдвое старше.

– Он ждет вас внутри.

Они поднялись по ступеням церкви, и небольшая толпа расступилась, пропуская их. Окружающие приглушенно здоровались с Адой, слышались обычные для похорон слова. Было еще несколько женщин в черном с распухшими глазами.

Ада и доктор вошли в прохладу церкви. Скамьи передвинули к стенам, освобождая место для матрацев. Между матрацами ходили женщины, на матрацах лежали мужчины.

– Тяжелых я держу здесь, где могу за ними присматривать, – сказал у нее за спиной доктор. – А вот и Гарри.

Гаррик встал со скамьи. Его рука на перевязи неловко свисала с груди. Он хромая пошел им навстречу, деревянный протез гулко стучал по каменному полу.

– Ма… – начал он и замолчал. – Шон и па…

– Я приехала забрать тебя домой, Гарри.

Ада говорила быстро, поморщившись при звуках этих двух имен.

– Их нельзя оставлять там, нужно…

– Пожалуйста, Гарри, поедем домой, – сказала Ада. – Поговорим об этом позже.

– Мы все очень гордимся Гарри, – сказал доктор.

– Да, – подтвердила Ада. – Поедем домой, Гарри.

Она с трудом сдерживала рвавшееся наружу горе – огромное в таком маленьком пространстве. Повернулась к двери – нельзя, чтобы это видели. Нельзя плакать на людях, нужно дойти до коляски.

Ада взяла вожжи. Оба молчали, пока не пересекли мост и не увидели ферму.

– Ты теперь хозяин Тёнис-крааля, Гарри, – негромко сказала Ада, и Гаррик неловко заерзал на сиденье рядом с ней. Он не хотел ни этого, ни ордена. Он хотел вернуть Шона.

Множество рук протянулось, чтобы понести его в Тёнис-крааль.

Глава 21

– Надеюсь, ты не возражаешь, что я пришла, – сказала Энн. – Мне нужно с тобой поговорить.

– Нет-нет, я рад. Правда, рад, – искренне заверил ее Гаррик. – Так приятно снова увидеть тебя, Энн. Мы не виделись как будто целую вечность.

– Знаю, и так много произошло. Мой па и твой… И… и Шон. – Она замолчала. – О Гарри, я все еще не могу поверить. Мне твердят об этом снова и снова, но я не могу поверить. Он был такой… такой живой.

– Да, – сказал Гаррик, – был.

– В тот вечер перед отъездом он говорил о смерти, но я и подумать не могла, что его это коснется. Гарри, что мне делать?

Гаррик повернулся и посмотрел на Энн. На Энн, которую он любил, на Энн Шона. Но ведь Шон мертв. Он почувствовал, как эта мысль проникает в сознание, еще не оформившись в словах, но вполне реальная для того, чтобы вызвать приступ раскаяния. И он бежал от этой мысли.

– О Гарри, что мне делать?

Она просила о помощи, в ее голосе звучала мольба. Отец Энн погиб при Исандлване, братья по-прежнему в армии Челмсфорда у Тугелы, а нужно кормить мать и троих младших детей. Как он слеп, что не видел этого!

– Энн, как тебе помочь? Только скажи.

– Нет, Гарри, едва ли кто-нибудь может мне помочь.

– Если дело в деньгах… – Он поколебался. – Теперь я богат. Па оставил весь Тёнис-крааль нам с Шоном, но Шона нет, и я…

Она молча смотрела на него.

– Я могу дать тебе, – покраснел Гаррик, – сколько хочешь.

Энн продолжала смотреть на него, но мозг ее напряженно работал. Гаррик хозяин Тёнис-крааля, он богат, вдвое богаче, чем был бы Шон. А Шон мертв.

– Пожалуйста, Энн, позволь мне помочь тебе. Я очень хочу, правда.

Он ее любит, это совершенно ясно, а Шон мертв.

– Ты позволишь, Энн?

Она подумала о голоде и босых ногах, о платьях, которые застирывают до того, что они просвечивают, о заштопанных нижних юбках. И вечно этот страх, эта неуверенность бедняцкой жизни. Гарри жив и богат, а Шон мертв.

– Пожалуйста, скажи, чего ты хочешь.

Гаррик подался вперед, взял ее за руку и от волнения сильно стиснул ее. Энн посмотрела ему в лицо. «Заметно сходство», подумала она, но в Шоне была сила, а тут мягкость и неуверенность. И цвета другие: светлая рыжина и бледная голубизна вместо жесткой черноты и густой синевы. Как будто художник взял портрет и несколькими мазками совершенно изменил его суть, превратил в другой портрет. На этом она остановилась, не желая думать о его ноге.

– Ты очень любезен, Гарри, – сказала она, – но у нас есть кое-что в банке, а наша ферма свободна от долгов. У нас есть лошади; в крайнем случае мы можем их продать.

– Тогда в чем же дело? Пожалуйста, скажи.

Она знала, что должна сделать. Она не может солгать ему. Придется сказать. Но она также знала, что правда не будет для него важна. Ну, разве что немного, но не настолько, чтобы помешать ей достичь желаемого. Энн хотела стать богатой и чтобы у ребенка, которого она носила в себе, был отец.

– Гарри, у меня будет ребенок.

Подбородок Гаррика взлетел вверх, дыхание прервалось, потом началось снова.

– Ребенок?

– Да, Гарри. Я беременна.

– Чей? Шона?

– Да, Гарри. У меня будет ребенок Шона.

– Откуда ты знаешь? Ты уверена?

– Уверена.

Гаррик с трудом встал с кресла и захромал по веранде. Он остановился у перил и схватился за них здоровой рукой, вторая все еще оставалась на перевязи. Он повернулся к Энн спиной и смотрел за лужайки Тёнис-крааля, на заросший лесом склон.

Ребенок Шона. Эта мысль ошеломила его. Он знал, чем занимались Энн и Шон. Шон сам рассказал, и Гаррик не пришел в негодование. Он ревновал, но лишь немного, ведь Шон поделился с ним, и теперь эта часть его жизни принадлежала и ему. Но ребенок… Ребенок Шона!

Постепенно он начинал понимать все значение этой новости. Ребенок Шона будет живой частицей его брата, частицей, до которой не добрались копья зулусов. Он не полностью потерял Шона. Энн… у ее ребенка должен быть отец. Ей нельзя хотя бы еще месяц проходить в девках. Он может получить ее. Получить все, что любил, сразу. Шона и Энн. Она должна выйти за него, ей некуда деваться. Охваченный торжеством, и он повернулся к ней.

– Что ты будешь делать, Энн? – Теперь он не сомневался – она будет принадлежать ему. Шон мертв. – Что ты будешь делать?

– Не знаю.

– Ты не можешь родить. Ребенок будет незаконнорожденным.

Она вздрогнула, услышав это слово. И почувствовала себя уверенно.

– Мне придется уехать в порт Наталь.

Она говорила без выражения и спокойно смотрела на него, зная, что он ответит.

– Я скоро уеду, – говорила она. – Все будет хорошо. Я найду какой-нибудь выход.

Когда она говорила, Гаррик смотрел на ее лицо. Маленькая голова на слишком широких для девушки плечах, острый подбородок, зубы кривоватые, но белые… она была очень хорошенькая, несмотря на кошачье выражение.

– Я люблю тебя, Энн, – сказал он. – Ты ведь знаешь это?

Легкий кивок. Волосы на ее плечах дрогнули. Кошачьи глаза смягчились от удовольствия.

– Да, знаю, Гарри.

– Ты выйдешь за меня? – задыхаясь, спросил Гаррик.

– А ты не против? Не против ребенка Шона? – спросила она, зная, что он ответит.

– Я люблю тебя, Энн.

Он неловко подошел к ней, и она посмотрела ему в лицо. Думать о его ноге не хотелось.

– Я люблю тебя, и все остальное не имеет значения.

Он потянулся к ней, и она позволила обнять себя.

– Ты выйдешь за меня, Энн?

Он дрожал.

– Да.

Ее руки неподвижно лежали на плечах Гаррика. Он негромко всхлипнул, и на лице Энн появилось отвращение – она начала отталкивать его от себя, но тут же остановилась.

– Дорогой, ты не пожалеешь, – прошептала она. – Клянусь, не пожалеешь. Но нужно поторопиться, Гарри.

– Да. Я сегодня же поеду в город и поговорю с падре.

– Нет! Не здесь, в Ледибурге, – резко вмешалась Энн. – Люди слишком много будут болтать. Я этого не вынесу.

– Хорошо, поедем в Питермарицбург, – согласился Гаррик.

– Когда, Гарри?

– Так скоро, как захочешь.

– Завтра, – сказала она. – Мы поедем завтра.

Глава 22

Кафедральный собор Питермарицбурга стоит на Церковной улице – серые стены с колокольней и железная ограда между газоном и улицей. По траве с важным видом разгуливают голуби.

Энн и Гаррик прошли по мощеной дорожке и оказались в полутьме собора. В витражные окна светило солнце, окрашивая пространство под крышей в причудливые цвета. Оба нервничали, поэтому держались за руки, идя по проходу между скамьями.

– Здесь никого нет, – прошептал Гаррик.

– Кто-нибудь должен быть, – тоже шепотом ответила Энн. – Попробуй эту дверь.

– Что мне сказать?

– Просто что мы хотим обвенчаться.

Гаррик колебался.

– Иди, – сказала Энн, мягко толкая его к двери.

– Пойдем вместе. Я не знаю, что сказать.

Священник оказался худым человеком в очках в стальной оправе. Он посмотрел поверх оправы на смущенную пару в дверях и закрыл книгу на столе перед собой.

– Мы хотим пожениться, – сказал Гаррик и багрово покраснел.

– Что ж, – ответил священник, – вы пришли по правильному адресу. Входите.

Его слегка удивила такая поспешность, и они немного поспорили; потом он послал Гаррика в магистратуру за специальной лицензией. А после обвенчал их, но церемония казалась фальшивой и ненастоящей. Голос священника почти терялся в огромном помещении собора, когда они, маленькие и испуганные, стояли перед ним. Две пожилые дамы, пришедшие помолиться, с радостью стали свидетелями и расцеловали Энн, а священник пожал Гаррику руку. И они снова вышли на солнечный свет. Голуби по-прежнему расхаживали по траве, по Черч-стрит громыхал запряженный мулами фургон с черным кучером; кучер пел и щелкал кнутом. Как будто ничего не произошло.

– Мы женаты, – с сомнением сказал Гаррик.

– Да, – согласилась Энн, но и она говорила так, словно сама себе не верила.

Возвращаясь в гостиницу, они шли бок о бок, не разговаривая и не прикасаясь друг к другу. Их багаж перенесли в номер, лошадей увели в конюшню. Гаррик расписался в книге регистрации, и портье улыбнулся ему.

– Я поместил вас в двенадцатый номер, сэр. Это наш номер для новобрачных.

Он подмигнул, и Гаррик запнулся.

После изысканного ужина Энн поднялась в номер, а Гаррик остался пить кофе. Только спустя час он набрался храбрости пойти за ней. Пересек гостиную, помедлил у дверей спальни, вошел. Энн лежала в постели. Она натянула простыню до подбородка и посмотрела на него своим непроницаемым кошачьим взглядом.

– Я оставила твою ночную сорочку в ванной на столике, – сказала она.

– Спасибо, – ответил Гаррик. По дороге через комнату он споткнулся о стул. Закрыл за собой дверь, быстро разделся и, прислонившись к раковине, плеснул в лицо холодной воды; потом вытерся и через голову натянул ночную сорочку. Вернулся в спальню. Энн лежала, отвернувшись. Ее волосы, разметавшиеся по подушке, блестели в свете лампы.

Гаррик сел на край кресла. Он приподнял ночную сорочку выше колена, расстегнул кожаные ремни, осторожно положил на пол деревянную ногу и помассировал культю. Энн оцепенела. Гаррик услышал, как скрипнула кровать, и поднял голову. Энн смотрела на него, смотрела на его ногу. Гаррик торопливо опустил сорочку, чтобы прикрыть слегка опухший конец культи со шрамами по краям. Он встал, сохраняя равновесие, и на одной ноге запрыгал к кровати. И опять покраснел. Поднял край одеяла, скользнул под него, и Энн яростно отпрянула.

– Мне спать в гостиной, Энн? Я согласен, если ты так хочешь.

– Да, – ответила она.

Он снял со стула пижаму, подобрал деревянную ногу и запрыгал к двери. У двери оглянулся. Она по-прежнему смотрела на него.

– Прости, Энн. Я не хотел тебя пугать.

Она ничего не ответила, и он продолжил:

– Я тебя люблю. Клянусь, я люблю тебя больше всего на свете. Я не причиню тебе боли, ты ведь знаешь это, правда?

Она по-прежнему ничего не отвечала. Он сделал умоляющий жест, сжимая в руке деревянную ногу, и его глаза наполнились слезами.

– Энн. Я скорее убью себя, чем испугаю тебя.

Он быстро вышел и закрыл за собой дверь. Энн выбралась из постели, босиком пробежала по комнате и закрыла дверь на ключ.

Глава 23

Утром Гаррик удивился, застав Энн в беззаботном веселом настроении. Она вплела в волосы зеленую ленту и оделась в зеленое платье, поблекшее, но красивое. За завтраком она весело болтала и, когда они пили кофе, перегнулась через стол и коснулась руки Гаррика.

– Чем займемся сегодня, Гарри?

Гаррик выглядел озадаченным – так далеко вперед он не заглядывал.

– Наверно, сядем в полуденный поезд на Ледибург, – сказал он.

– О! – Энн выразительно надула губки. – Я так тебе противна, что ты хочешь лишить меня медового месяца?

– Наверно… – начал Гаррик. – Ну конечно. Я об этом не подумал. – Он возбужденно улыбнулся. – Куда же мы двинемся?

– Можно уплыть на почтовом пароходе в Кейптаун, – предложила Энн.

– Да! – Гаррик немедленно подхватил эту мысль. – Это будет весело.

– Но… – Энн вдруг приуныла. – У меня с собой только два старых платья.

Она коснулась своей одежды. Гаррик пытался справиться с этой новой проблемой.

И нашел решение.

– Мы купим тебе новые!

– О Гарри, правда? Правда?

– Допивай кофе, и пойдем в город. Посмотрим, что у них есть.

– А я уже допила.

Энн встала, готовая к выходу.

Глава 24

Они заказали отдельную каюту на «Замке Даннотар», следующем из порта Наталь в Кейптаун. На борту было еще несколько молодых пар. Энн в элегантном новом платье, чрезвычайно возбужденная, стала центром веселой маленькой группы; играли в настольные игры, обедали, танцевали и флиртовали, а пароход шел на юг. Стояли солнечные золотые дни ранней осени.

Вначале Гаррик довольствовался тем, что незаметно держался возле Энн. Он всегда оказывался на месте, чтобы подать ей пальто, принести коробку конфет или плед. Он ласково смотрел на нее, радовался ее успеху и не ревновал, когда она исчезала с привлекательным молодым человеком, не жаловался, что приходится спать на неудобном диване в гостиной их каюты.

Но постепенно спутники начали понимать, что за все лакомства и другие развлечения платит Гарри. Его начали замечать и поняли, что он самый богатый в группе. Потребовалось совсем немногое, чтобы и Гаррик был включен в круг. Теперь мужчины обращались непосредственно к нему, а некоторые девушки открыто флиртовали с ним и посылали с мелкими поручениями. Это внимание радовало и удивляло Гаррика – он не поспевал за легкой болтовней окружающих и начинал запинаться и краснеть. Но потом понял, как это на самом деле легко.

– Глоточек виски, старина?

– Нет.

– Да ерунда, никто от этого не отказывается. Стюард, принесите моему другу виски.

– Правда, правда, я не хочу.

Но Гаррик выпил. Было невкусно, и он пролил немного на вечернее платье Энн. Когда он вытирал его своим носовым платком, Энн шепотом отпустила ядовитое замечание, а потом весело рассмеялась шутке усатого джентльмена справа от нее. Несчастный Гаррик съежился в кресле и заставил себя допить виски. А потом медленно и утонченно внутреннее тепло разлилось по нему, согревая все тело до кончиков пальцев.

– Хотите еще, мистер Кортни?

– Да, спасибо. Повторить.

Он выпил еще. Они сидели в креслах на верхней палубе под защитой надстройки, светила луна, ночь была теплая. Кто-то заговорил о зулусской кампании Челмсфорда.

– Тут вы ошибаетесь, – отчетливо сказал Гаррик.

Наступила тишина.

– Прошу прощения?

Говоривший удивленно посмотрел на него. Гаррик в кресле чуть подался вперед и заговорил. Вначале он говорил сдержанно, потом пошутил, раз, другой, женщины засмеялись, и голос Гаррика окреп. Он сделал краткий, но глубокий анализ причин и следствий кампании. Один из мужчин задал вопрос, трудный, но Гаррик сразу увидел его суть и ответил точно. Все было очень ясно, и он без труда находил слова.

– Вы, должно быть, были там, – предположила одна из девушек.

– Мой муж был у переправы Рорка, – негромко сказала Энн, глядя на Гаррика точно на незнакомца. – Лорд Челмсфорд подписал на него представление к кресту Виктории. Мы ждем сообщения из Лондона.

Все молчали, но с каким-то новым уважением.

– Думаю, теперь моя очередь, мистер Кортни. Выпьете виски?

– Спасибо.

На этот раз резковатый вкус виски показался не таким неприятным – Гаррик задумчиво отпил и решил, что в нем есть какая-то сладость.

Позже, когда они возвращались в свою каюту, Гаррик обнял Энн за талию.

– Какой ты сегодня был забавный! – сказала она.

– Это лишь отражение твоего очарования, моя дорогая. Я твое зеркало.

Он поцеловал ее в щеку, и она отодвинулась, но не сердито.

– Ты задира, Гарри Кортни.

Гаррик, улыбаясь, спал на спине на диване и ничего не видел во сне, но утром ему показалось, что кожа на лице высохла и натянулась, а за глазами чувствовалась легкая боль.

Он прошел в гостиную и звонком вызвал стюарда.

– Доброе утро, сэр.

– Пожалуйста, принесите мне виски с содовой, – неуверенно попросил Гаррик.

– Конечно, сэр.

Гаррик не стал разбавлять виски лимонадом, но выпил как лекарство. И, словно по волшебству, сияние снова возникло и согрело его. Он даже не наделся на это.

Он прошел в комнату Энн. Она порозовела во сне, волосы густой копной лежали на подушке.

– Доброе утро, дорогая.

Гаррик наклонился, поцеловал ее, и его рука накрыла одну ее грудь под шелком ночной рубашки.

– Гарри, ах ты озорник!

Она хлопнула его по руке, но не зло, а игриво.

В их компании была еще одна пара новобрачных; молодожены возвращались на свою ферму под Кейптауном – семьдесят пять акров лучших виноградников на всем мысе, по словам мужа. Энн и Гаррику пришлось уступить настойчивым приглашениям и пожить у них.

Питер и Джейн Хьюго были прекрасной парой. Влюбленные, достаточно богатые, принятые в лучшем обществе Кейптауна.

Энн и Гаррик провели у них шесть недель.

Они съездили на гонки в Милнертон.

Выкупались в Мюзенберге в теплом Индийском океане.

Устроили пикник в Клифтоне и ели раков, только что пойманных и зажаренных на костре.

Охотились с собаками и загнали двух шакалов после дня скачки по Готтентотской Голландии. Обедали в Крепости, и Энн танцевала с губернатором.

Они бродили по базарам, полным товаров из Индии и других восточных стран. Энн получала все, что хотела. Себе Гарри тоже кое-что купил – серебряную узорчатую фляжку отличной работы. Она помещалась во внутреннем кармане, не создавая выпуклости. И с ее помощью Гаррик держался наравне с остальными.

Потом наступило время отъезда. В последний вечер за ужином они были только вчетвером; всех печалило предстоящее расставание, но они весело смеялись общим воспоминаниям.

Джейн Хьюго немного поплакала, когда на ночь поцеловала Энн. Гарри и Питер задержались внизу, прикончили бутылку и поднялись наверх рука об руку. У двери спальни Гаррика они обменялись рукопожатием. Питер неловко сказал:

– Жаль, что вы уезжаете. Мы так к вам привыкли. Разбужу вас утром пораньше, и мы сможем еще покататься, пока не отойдет пароход.

Гарри потихоньку переоделся в ванной и прошел в спальню. Его деревянная нога не стучала по толстому ковру. Он подошел к своей кровати и сел, чтобы отстегнуть протез.

– Гарри, – прошептала Энн.

– Дорогая, я думал, ты спишь.

Послышался шелест, и из-под простыни показалась приглашающе протянутая рука Энн.

– Я хотела пожелать тебе спокойной ночи.

Гарри подошел к ее кровати, неожиданно вновь испытывая неловкость.

– Сядь на минутку, – сказала Энн, и он присел на край. – Гарри, ты не знаешь, как я наслаждалась последними неделями. Это были самые счастливые дни моей жизни. Спасибо за них, супруг мой.

Энн подняла руку и коснулась его щеки. Свернувшись в постели, она казалась очень маленькой.

– Поцелуй меня, Гарри.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, но она быстро передвинулась и подставила губы.

– Если хочешь, можешь лечь ко мне, – прошептала она, все еще не отрывая губ. И одной рукой откинула простыню.

Так Гарри оказался в ее теплой постели. Голова Энн еще кружилась от вина; молодая женщина была особо страстна, что характерно для ранней беременности. Все было замечательно.

Нетерпеливо, готовая вести его, она опустила руку и недоверчиво застыла. Там, где полагалось быть твердости, мужской и высокомерной, она встретила только мягкость и неуверенность.

И Энн захохотала. Даже выстрел не мог ранить Гаррика так глубоко, как этот жестокий смех.

– Убирайся в свою кровать!

Глава 25

Энн и Гаррик были женаты уже два месяца, когда вернулись в Тёнис-крааль. Гипс с руки Гаррика снял врач Питера Хьюго.

Они выбрали окружную дорогу, в объезд города, и пересекли мост через Бабуинов ручей. На вершине подъема Гаррик остановил лошадей, и они посмотрели на ферму.

– Не понимаю, почему ма переехала в город, – сказал Гаррик. – Ей не обязательно было делать это. В Тёнис-краале всем хватит места.

Довольная Энн молча сидела рядом с ним. Когда Ада, получив их телеграмму о браке, написала им в Кейптаун о своем переезде, Энн испытала облегчение.

Как ни молода была Энн, она была достаточно женщиной, чтобы понять – Ада ее не любит. О, свекровь была вежлива и любезна при встрече, но взгляд ее темных глаз смущал. Эти глаза смотрели слишком глубоко и видели то, что Энн предпочитала скрывать от всех.

– Нужно повидаться с ней как можно быстрей. Она должна вернуться, ведь Тёнис-крааль и ее дом, – продолжал Гаррик.

Энн чуть подвинулась на сиденье. «Пусть остается в своем доме в Ледибурге, пусть сгниет там», думала она, но отвечала ласково:

– Тёнис-крааль теперь принадлежит тебе, Гарри, а я твоя жена. Возможно, твоя мачеха знает, что лучше. – Энн взяла его за руку и улыбнулась. – Поговорим об этом в другой раз. А сейчас – скорее домой. Поездка была долгой, и я устала.

Гаррик, сразу встревожившись, повернулся к ней.

– Мне ужасно жаль, моя дорогая. Как я невнимателен!

Он стегнул лошадей, и они начали спускаться к ферме.

На зеленых лужайках Тёнис-крааля цвели канны – красные, розовые и желтые.

«Какая красота, – подумала Энн. – И все это теперь мое» Она посмотрела на высокую крышу и тяжелые желтые ставни, когда коляска двинулась по подъездной дороге.

В тени веранды стоял человек.

Энн и Гаррик увидели его одновременно. Высокий, с широкими, квадратными, как перекрестие виселицы, плечами он вышел из тени на солнечный свет и стал спускаться по ступеням. Он улыбался, и на его смуглом лице сверкали белые зубы – прежняя неотразимая улыбка.

– Шон, – прошептала Энн.

Глава 26

Шон впервые заметил его, когда они остановились напоить лошадей. Накануне в полдень они отделились от колонны Челмсфорда и поехали на северо-восток на разведку. Патруль крошечный: четверо белых всадников и с полдюжины нонгааи – солдат из дружественного натальского племени.

Он взял из рук Шона узду.

– Подержу, пока ты пьешь.

Голос его был звучным, и Шон заинтересовался. Он посмотрел в лицо этому человеку, и то, что он увидел, ему сразу понравилось. В белках глаз нет желтизны, нос скорее арабский, чем негроидный. Кожа цвета темного янтаря и блестит, словно смазанная маслом.

Шон кивнул. В зулусском языке нет слова «спасибо», как нет слова «прости».

Шон наклонился к ручью и напился. Он давно хотел пить, и вода показалась сладкой; когда он выпрямился, на его коленях были мокрые пятна, а с подбородка капала вода.

Он взглянул на человека, державшего его лошадь: набедренная повязка из хвостов виверры – ни погремушек, ни плаща, ни головного убора. Щит из черной необработанной кожи и два коротких рубящих копья.

– Как тебя зовут? – спросил Шон, заметив, какая широкая у этого человека грудь и как играют мышцы живота – точно песок на ветреном берегу.

– Мбежане.

Носорог.

– Из-за твоего рога?

Он радостно засмеялся – его мужское достоинство должным образом оценили.

– А тебя как зовут, нкози?

– Шон Кортни.

Губы Мбежане молча зашевелились, и он покачал головой.

– Это трудное имя.

И за все долгие последующие годы он ни разу не назвал Шона по имени.

– По коням! – крикнул Стеф Эразмус. – Пора ехать!

Они снова сели на лошадей, взяли поводья и ослабили крепления ружей. Нонгааи, отдыхавшие лежа, встали.

– Пошли, – сказал Стеф. И первым с плеском двинулся через ручей.

Его лошадь присела и прыжком поднялась на противоположный берег, и все последовали за ней. Они двигались цепью в высокой траве, свободно держась в седлах; лошади шли спокойно.

Рослый зулус бежал у правого стремени Шона – делая длинные шаги, он держался вровень с лошадью. Время от времени Шон отрывал взгляд от горизонта и смотрел на Мбежане – почему-то ему было очень спокойно рядом с ним.

Заночевали в мелком, поросшем травой углублении.

Костров не разводили; поужинали длинными, черными полосками просоленного вяленого мяса, и запили холодной водой.

– Мы зря теряем время. За двое суток ни разу не видели следов зулусов, – проворчал Бестер Кляйн, один из солдат. – Нужно повернуть обратно и присоединиться к колонне. Мы все больше удаляемся от центра событий и пропустим все самое интересное.

Стеф Эразмус плотнее завернулся в одеяло – ночь была прохладная.

– Интересное? – Он ловко сплюнул в темноту. – Путь им достанется интересное, а мы найдем скот.

– Разве тебе не хочется принять участие в охоте?

– Послушай-ка! Я охотился на бушменов в Кару и в Калахари, сражался с ксосасами и фингоесами у Рыбачьей реки, преследовал в горах мошешей и басуто. Матабеле, зулу, бечуана – все это было очень интересно. Но четыре-пять сотен голов первоклассного скота – хорошая плата за пропущенное веселье. – Стеф лег и поправил под головой седло.

– А почему ты считаешь, что скот, если мы его найдем, не будут охранять?

– Получишь свое интересное, обещаю.

– А откуда вы знаете, что здесь может быть скот? – настаивал Шон.

– Он здесь, – ответил Стеф, – и мы его найдем. – Он повернул голову к Шону. – Твоя вахта первая, смотри в оба.

Он надвинул шляпу на лицо, нащупал рядом с собой ружье и сказал из-под шляпы:

– Спокойной ночи.

Не раздеваясь, в сапогах, не выпуская ружей из рук, все завернулись в одеяла. Шон прошел в темноту, проверяя часовых нонгааи.

Луны не было, но звезды, крупные и яркие, висели над самой землей. В пятидесяти ярдах впереди Шон рассмотрел очертания небольшого куста, под которым остался Мбежане.

Неожиданно улыбнувшись, он присел на корточки, положил ружье на согнутую руку и начал красться. Неслышно прижимаясь к земле, он медленно приближался к кусту. В десяти шагах остановился и поднял голову, стараясь двигаться очень медленно. И стал высматривать среди ветвей и листьев фигуру зулуса.

В мягкое местечко на шее, сразу за ухом, уткнулось острие копья. Шон застыл, скосил глаза и увидел, что к нему с копьем в руке наклонился Мбежане.

– Нкози меня ищет? – спросил он серьезно, но в его голосе слышался смех.

Шон сел и потер место укола.

– Только ночная обезьяна видит в темноте, – сказал он.

– И только пойманная медуза лежит на брюхе, – усмехнулся Мбежане.

– Ты зулус, – заявил Шон, узнавая это природное высокомерие, хотя по лицу и фигуре он сразу понял, что перед ним не представитель выродившихся натальских племен, которые хоть и говорят на зулусском, но не более зулусы, чем полосатая кошка – леопард.

– Да, крови Чаки, – подтвердил Мбежане, почтительно произнося имя старого зулусского короля.

– И почему ты обратил копье против Сетевайо, твоего короля?

Мбежане перестал смеяться.

– Моего короля? – презрительно повторил он.

Последовало молчание. Шон ждал. В темноте дважды пролаял шакал и негромко заржала одна из лошадей.

– Был другой, который должен был стать королем, но он умер, когда в тайное отверстие его тела воткнули заостренный кол, и кол пробил внутренности и дошел до сердца. Это был мой отец, – сказал Мбежане.

Он встал и вернулся под куст, а Шон последовал за ним. Над лагерем снова затявкал шакал, и Мбежане повернул голову на звук.

– Иногда шакалы бывают двуногими, – задумчиво прошептал он.

Шон почувствовал, как дрожь пробежала по его руке.

– Зулусы? – спросил он.

Мбежане пожал плечами – легкое движение, еле заметное в темноте.

– Даже если так, они не нападут на нас ночью. На рассвете – да, но никогда ночью. – Мбежане прикоснулся к копью, лежавшему на коленях. – Седобородый старик в темной шляпе знает это. Годы сделали его мудрым, поэтому он и спит так сладко, но каждый день поднимается затемно и выступает еще до рассвета.

Шон немного успокоился. Он искоса взглянул на Мбежане.

– Старик считает, что где-то здесь спрятаны стада.

– Годы сделали его мудрым, – повторил Мбежане. – Завтра плоская равнина закончится, пойдут холмы и низины, заросшие колючим кустарником. Тут спрятан скот.

– Думаешь, мы найдем его?

– Скот трудно спрятать от человека, который знает, куда смотреть.

– Много будет охранников у скота?

– Надеюсь, – вкрадчиво ответил Мбежане. Его рука легла на древко ассегая и погладила его. – Надеюсь, их будет очень много.

– Ты будешь убивать своих соплеменников, своих братьев и родичей? – спросил Шон.

– Я убью их, как они убили моего отца, – свирепо ответил Мбежане. – Это не мой народ. У меня нет народа. Нет братьев, нет ничего.

Снова повисла тишина, но постепенно дурное настроение Мбежане рассеялось и сменилось чувством товарищества. Обоих успокаивало и утешало присутствие другого. Они просидели так всю ночь.

Глава 27

Мбежане напомнил Шону Тинкера, выслеживающего птицу – то же движение на полусогнутых ногах, то же выражение полной сосредоточенности. Белые молча сидели на лошадях и следили за ним. Солнце уже поднялось высоко, и Шон расстегнул овчинную куртку, снял ее и привязал к свернутому одеялу за спиной.

Мбежане прошел вперед футов на пятьдесят и теперь медленно возвращался. Остановился и тщательно осмотрел груду влажного коровьего помета.

– Hierdie Kaffir verstaan wat by doen,^[9] – одобрительно высказался Стеф Эразмус, но остальные молчали. Бестер Кляйн возился со спусковым механизмом своего карабина; его красное лицо уже взмокло от пота под лучами восходящего солнца. Мбежане оказался прав – они вступили в холмистую местность. Гладкие круглые холмы Наталя уступили место скалистым вершинам, прорезанным и разделенным глубокими ущельями. Склоны заросли колючим кустарником и эуфорбией с решетчатыми серыми, как кожа крупных рептилий, стволами.

– Я бы попил чего-нибудь, – Фрикки Ван Эссен провел пальцами по губам.

– Чии-пиип, чии-пиип, – хрипло крикнула птица в ветвях кафирного дерева, под которым они ждали.

Шон посмотрел вверх – среди алых цветов, покрывавших дерево, виднелось коричневое с красным оперение птицы.

– Сколько? – спросил Стеф у подошедшего Мбежане.

– Пятьдесят, не больше, – ответил тот.

– Когда?

– Вчера, после дневной жары они медленно спустились по долине. Паслись. До них не больше получаса езды.

Стеф кивнул.

– Всего пятьдесят, но будет больше. Сколько с ними мужчин?

Мбежане с отвращением прищелкнул языком.

– Два умфаанса. – Он копьем указал на отчетливый след мальчишеской ноги в пыли. – Они не мужчины.

– Хорошо, – сказал Стеф. – Иди за ними.

– Нам приказали возвращаться и доложить, если что-нибудь обнаружим, – быстро возразил Бестер Кляйн. – Мы не должны ничего затевать самостоятельно.

Стеф повернулся в седле.

– Боишься двух умфаансов? – холодно спросил он.

– Я ничего не боюсь, просто нам так приказали.

Красное лицо Кляйна покраснело еще больше.

– Спасибо, я знаю, что нам приказали, – сказал Стеф. – И ничего не собираюсь начинать. Мы просто поедем и поглядим.

– Я тебя знаю! – взорвался Кляйн. – Стоит тебе увидеть скот, и ты спятишь. Вы все жадны до скота, как мужчина до выпивки. Увидев стадо, вы не остановитесь.

Кляйн работал десятником на железной дороге.

Стеф отвернулся от него.

– Пошли, пора.

Они выехали из тени кафирного дерева на солнце (Клейн что-то продолжал бормотать про себя), и Мбежане повел их вниз по долине.

Дно долины постепенно понижалось, по обе стороны поднялись крутые скалистые склоны. Ехали быстро, Мбежане и нонгааи разошлись по сторонам, но всадники двигались тесной группой, почти соприкасаясь стременами.

Шон открыл затвор ружья, достал патрон и заменил его другим, который достал из патронташа на груди.

– Пятьдесят голов – это всего по десять на каждого, – пожаловался Фрикки.

– Это сотня фунтов, ты столько зарабатываешь за полгода, – возбужденно засмеялся Шон, и Фрикки расхохотался вместе с ним.

– Вы двое – закройте рты и глядите внимательнее.

Стеф говорил как всегда флегматично, но и он не мог скрыть огонька в глазах.

– Я знаю, вы сразу начнете грабить, – посетовал Кляйн. – Я точно это знаю.

– И ты заткнись, – сказал Стеф и улыбнулся Шону.

Они ехали минут десять; потом Стеф негромко окликнул нонгааи, и патруль остановился. Все молчали, напрягая зрение и слух.

– Ничего, – сказал наконец Стеф. – Далеко мы?

– Очень близко, – ответил Мбежане. – Отсюда мы должны их услышать.

Мускулистое тело Мбежане блестело от пота, гордая осанка отличала его от всех нонгааи. В нем тоже чувствовалось сдержанное волнение – возбуждение оказалось заразительным.

– Хорошо, идем за ними, – сказал Стеф.

Мбежане поудобнее устроил на спине щит и двинулся вперед. Еще дважды они останавливались и прислушивались, и с каждым разом беспокойство и нетерпение Шона и Фрикки росло.

– Тихо! Замрите! – рявкнул Стеф. – Как мы можем что-нибудь услышать, если вы ерзаете?

Шон открыл рот, чтобы ответить, но не успел: все услышали впереди за деревьями низкое мычание быка.

– Это они! Мы нашли их. Вперед!

– Нет, подождите! – приказал Стеф. – Шон, возьми мой бинокль и лезь на дерево. Расскажи, что увидишь.

– Мы зря теряем время, – возразил Шон. – Надо идти вперед.

– Сначала нужно как можно больше узнать, – ответил Стеф. – Лезь на дерево.

Повесив бинокль на шею, Шон забрался на дерево и сел на развилке двух сучьев. Отодвинул ветку, закрывавшую поле зрения, и сразу возбужденно воскликнул:

– Вот они! Прямо перед нами!

– Сколько? – спросил Стеф.

– Небольшое стадо, с ним два пастуха.

– Они среди деревьев?

– Нет, – ответил Шон, – на открытом месте.

– Убедись, что с ними нет других зулусов.

– Не… – начал отвечать Шон, но Стеф прервал его:

– Пользуйся биноклем, черт возьми! Они могут прятаться.

Шон поднес бинокль к глазам и сфокусировал его. Скот жирный, с гладкой кожей, с большими рогами, шкура в черно-белых пятнах. Над животными висит облако птиц, склевывающих насекомых. Два пастушка в чем мать родила – мальчишки с худыми ногами и непропорционально большими гениталиями африканцев. Шон медленно провел биноклем взад и вперед, рассматривая полоски болота и окружающие кусты. И наконец опустил бинокль.

– Только два пастуха, – сказал он.

– Тогда спускайся, – велел Стеф.

Едва патруль выехал на открытое место, пастушки убежали. Они исчезли среди хинных деревьев по другую сторону болота.

– Пусть бегут, – рассмеялся Стеф. – У бедняг теперь и без нас хватит неприятностей.

Он пришпорил лошадь, направив ее на полоску болотной травы. Трава, роскошная, зеленая и высокая, доставала до седла.

Остальные последовали за ним; грязь чавкала под копытами лошадей, глубоко уходившими в нее. В ста ярдах впереди виднелись коричневые спины коров и быков. Над ними кружили птицы.

– Вы с Фрикки заходите слева, – начал Стеф, но не договорил – вокруг внезапно появились зулусские воины, не менее сотни, в полном боевом облачении. – Засада! – крикнул Стеф. – Уходите!

И его стащили с лошади.

Лошади в грязи запаниковали, начали ржать и метаться.

Выстрел из ружья Кляйна утонул в торжествующем крике зулусов. Мбежане подскочил к лошади Шона, схватил ее за узду и потащил. Он повернул к Шону голову.

– Уезжай, нкози, быстрей. Никого не жди.

Кляйн был мертв – он упал на спину, из его горла торчал ассегай, изо рта шла кровь.

– Держись за упряжь.

Шон был поразительно спокоен. Перед ним появился выскочивший сбоку зулус; держа ружье на коленях, Шон выстрелил, почти касаясь лица воина стволом. Пуля снесла половину головы. Шон выбросил гильзу и перезарядил ружье.

– Уезжай, нкози! – снова крикнул Мбежане. Он не послушался Шона; высоко подняв щит, он ударил им в лица двоих нападающих и сбил их в грязь. Его ассегай взметнулся и опустился, взметнулся и опустился.

– Нги дла! – вопил Мбежане. «Я поел». Охваченный боевым безумием, он перепрыгнул через тела и бросился вперед.

Дорогу ему преградил воин, но Мбежане краем щита отвел его оружие, открыв своему клинку левый бок нападающего. С криком «нги дла» он пробил брешь в стене нападающих, и Шон проехал в эту брешь. Его лошадь с трудом пробиралась по грязи. Зулус схватил ее за узду, но Шон выстрелил, почти касаясь его груди стволом. Тот закричал.

– Мбежане! – кричал Шон. – Хватайся за узду!

С Фрикки Ван Эссеном было покончено – его лошадь упала, и зулусы окружили его, размахивая алыми копьями.

Наклонившись в седле, Шон обхватил Мбежане за талию и вытащил из грязи. Мбежане сопротивлялся, но Шон держал крепко. Земля под копытами лошади стала тверже, теперь они двигались быстрее. Впереди показалсяеще один зулус с ассегаем наготове. Одной рукой Шон держал негодующе отбивавшегося Мбежане, другой – разряженное ружье и оказался совершенно беззащитен перед нападением. Выкрикивая непристойные оскорбления, он направил лошадь на зулуса. Тот увернулся и ударил ассегаем. Шон почувствовал, как копье задело его голень и погрузилось в грудь лошади. Они уже выбрались из болота и оказались под деревьями.

Лошадь несла Шона еще милю и лишь потом упала. Ассегай глубоко ранил ее. Упала она тяжело, но Шон успел высвободить ноги из стремян и вовремя спрыгнуть. Они с Мбежане, тяжело дыша, смотрели на тушу.

– Можешь бежать в этих сапогах? – спросил Мбежане.

– Да.

Это была легкая обувь из сыромятной кожи.

– Штаны будут мешать.

Мбежане быстро наклонился и ассегаем срезал ткань, так что ноги Шона оказались обнажены от бедер. Потом распрямился и прислушался к звукам преследования. Пока ничего.

– Брось ружье, оно слишком тяжелое. Оставь шляпу и патронташ.

– Ружье не брошу, – возразил Шон.

– Тогда возьми его, – нетерпеливо ответил Мбежане, – возьми и умри. Если понесешь его с собой, они догонят тебя еще до полудня.

Шон еще секунду поколебался, потом перехватил ружье как топор и ударил о ствол ближайшего дерева. Оружие разбилось, и он отбросил его.

– Теперь пора, – сказал Мбежане.

Шон быстро оглянулся на мертвую лошадь, на привязанную к седлу овчинную куртку. «Зря Энн старалась», – сухо подумал он. И побежал за Мбежане.

Первый час оказался тяжелым – Шон с трудом поспевал за Мбежане. Его мышцы напрягались, скоро закололо в боку. Мбежане увидел, что ему больно, и они остановились на несколько минут. Мбежане показал, как расслабляться на бегу, и они побежали дальше. Шону стало значительно легче. Прошел еще час, и Шон обрел второе дыхание.

– Сколько времени нужно, чтобы вернуться к армии? – спросил он на бегу.

– Дня два, наверно… не разговаривай, – ответил Мбежане. Они бежали, а местность вокруг медленно менялась.

Холмы стали менее крутыми и изрезанными, лес поредел, снова началась травянистая степь.

– Кажется, нас не преследуют.

Прошло полчаса с тех пор, как Шон произнес последнее слово.

– Возможно. – Мбежане был неразговорчив. – Еще рано судить.

Они бежали рядом, ритмично ступая по пропеченной солнцем земле.

– Боже, как пить хочется, – сказал Шон.

– Никакой воды, – ответил Мбежане, – но на вершине следующего подъема передохнем.

На вершине они оглянулись. Рубашка Шона промокла от пота, он дышал глубоко, но ровно.

– Никто нас не преследует, – с облегчением сказал он. – Можно помедленнее.

Мбежане ничего не ответил. Он тоже вспотел, но то, как он держал голову, свидетельствовало, что он еще даже не начал уставать. Щит он нес на плече, а ассегай в другой его руке почернел от засохшей крови. Он долгих пять минут смотрел туда, откуда они прибежали, потом гневно заворчал и показал ассегаем.

– Там! У тех деревьев. Видишь?

– Дьявольщина! – сказал Шон. Он видел: примерно в четырех милях позади, на краю редеющего леса, в траве появилась линия, словно проведенная черным карандашом. Но эта линия двигалась.

– Сколько их? – спросил Шон.

– Пятьдесят, – предположил Мбежане. – Слишком много.

– Жаль, что я бросил ружье, – сказал Шон.

– Не бросил бы, они были бы сейчас гораздо ближе. А одно ружье против пятидесяти…

Мбежане не закончил.

– Хорошо, бежим дальше, – сказал Шон.

– Нужно еще отдохнуть. Мы в последний раз останавливаемся перед наступлением темноты.

Дыхание выровнялось. Шон прислушался к себе – ноги слегка ныли, но пройдет еще несколько часов, прежде чем он по-настоящему устанет. Он собрал в горле густой липкий комок слизи и выплюнул его на траву. Хотелось пить, но он знал, что это было бы пагубной глупостью.

– О! – воскликнул Мбежане. – Они нас увидели.

– Откуда ты знаешь? – спросил Шон.

– Смотри, они посылают преследователей.

От переднего конца линии отделились три черные точки и двинулись вперед.

– Что это значит?

Шон тревожно почесал нос. Он впервые ощутил страх преследуемого, уязвимого, безоружного перед приближающейся стаей.

– Они высылают вперед лучших бегунов, чтобы мы выбились из сил. Они знают, что даже если эти бегуны выдохнутся, когда нас догонят, остальные с нами легко справятся.

– Боже! – Теперь Шон по-настоящему встревожился. – Что же делать?

– На каждую уловку есть своя хитрость, – ответил Мбежане. – Теперь мы достаточно отдохнули. Идем.

Шон устремился с холма, как испуганная антилопа, но Мбежане резко остановил его.

– Этого они и хотят. Беги как раньше.

И они снова побежали спокойно, без напряжения, делая длинные шаги.

– Догоняют, – заметил Шон у вершины следующего подъема. Три точки намного опередили остальных.

– Да.

Мбежане говорил без выражения. Они начали спускаться, ритм бега не изменился: ступня коснулась земли, вдох, коснулась, вдох.

На дне долины протекал маленький ручеек, чистая вода струилась по белому песку. Бросив на нее лишь один жадный взгляд, Шон перемахнул через ручей, и они начали подниматься по противоположному склону. И почти добежали до очередной вершины, когда услышали вдали за собой крик. Шон и Мбежане оглянулись. На вершине, которую они покинули совсем недавно, всего в двух милях, показались три бегущих зулуса; на глазах у Шона они начали спускаться, перья на их высоких головных уборах раскачивались, повязки из леопардовых шкур обвивали бедра. Щиты они бросили, но у каждого в руке был ассегай.

– Посмотри на их ноги! – воскликнул Мбежане.

Шон увидел, что их неровные, наобум шаги свидетельствуют о сильной усталости.

– С ними покончено, они бежали слишком быстро, – рассмеялся Мбежане. – Теперь надо им показать, что мы боимся. Мы должны бежать как ветер, бежать так, словно нам в спину дышит Токолоше.^[10]

До вершины оставалось двадцать шагов, и они, изображая панику, взлетели на нее. Но едва зулусы перестали их видеть, Мбежане схватил Шона за руку и остановил.

– Пригнись, – прошептал он.

Они легли на траву и поползли назад. Наконец они оказались на самой вершине.

Мбежане нацелил вперед ассегай, подобрал ноги, и его губы растянулись в полуулыбке.

Шон поискал в траве и нащупал камень размером с апельсин. Он удобно лег в руку.

Они слышали, как приближаются зулусы: топот ороговевших ступней по земле, потом дыхание, хриплое и неровное, все ближе, пока воины вдруг не показались на вершине. С разгона они выскочили навстречу стоявшим в траве Мбежане и Шону. На их перекошенных от усталости лицах отразилось удивление – они ожидали увидеть добычу в полумиле от себя. Мбежане убил одного ассегаем, тот даже не успел поднять руку, чтобы защититься; острие вышло у него между лопаток.

Шон метнул камень в лицо другому. Раздался звук, словно лопнула зрелая тыква, и воин упал на каменную поверхность и покатился вниз, выронив ассегай.

Третий повернул было обратно, но Мбежане прыгнул ему на спину, повалил, сел сверху, дернул подбородок назад и вверх и перерезал горло.

Шон посмотрел на того, которого сбил камнем: головной убор с него слетел, а лицо перекосилось – Шон свернул ему челюсть. Он слабо дергался.

«Сегодня я убил троих, – подумал Шон, – и это было легко».

Он равнодушно наблюдал, как Мбежане подходит к его жертве и наклоняется. Раненый издал слабый звук и замер. Мбежане выпрямился и посмотрел на Шона.

– Теперь они не догонят нас до темноты.

– И только ночная обезьяна видит ночью! – ответил Шон.

Вспомнив шутку, Мбежане улыбнулся; от улыбки его лицо помолодело. Сорвав пучок сухой травы, он вытер им руки.

Ночь наступила как раз вовремя, чтобы спасти их. Шон бежал весь день, и наконец его тело начало протестовать и цепенеть; дыхание вырывалось болезненно, со свистом; телу нечем стало потеть.

– Еще немного, совсем чуть-чуть, – шепотом подбадривал его бежавший рядом Мбежане.

Погоня растянулась – самых сильных бегунов отделяло от них расстояние в милю, остальных было не видно.

– Солнце садится, скоро ты сможешь отдохнуть.

Мбежане протянул руку и коснулся плеча Шона. Странно, но это краткое прикосновение придало Шону сил. Он побежал увереннее, ровнее и реже спотыкался, спускаясь по следующему склону. Разбухшее красное солнце ушло за вершину, и долину окутала тень.

– Скоро, уже совсем скоро, – почти напевал Мбежане.

Шон оглянулся. Фигуры ближайших зулусов исчезли из виду. Шон подвернул ногу и тяжело упал. Лежа ничком, опустив голову, он чувствовал, как трава касается лица.

– Вставай! – в голосе Мбежане звучало отчаяние.

Шона болезненно вырвало небольшой лужицей желчи.

– Вставай! – Мбежане схватил его, поднял на колени. – Вставай или умрешь здесь, – пригрозил он. Взял Шона за волосы и безжалостно дернул. Заплакав от боли, Шон выругался и потянулся к Мбежане.

– Вставай, – дразнил Мбежане, и Шон с трудом встал. – Хорошо, – сказал Мбежане и подтолкнул его, и ноги Шона сами собой задвигались.

Мбежане снова оглянулся. Ближайший зулус был очень близко, он почти сливался с сумерками. Они побежали; Мбежане поддерживал Шона, когда тот спотыкался; Шон на каждом шагу хрипел, рот у него был открыт, язык распух, он с трудом втягивал воздух.

И вдруг, стремительно, как всегда в Африке, наступила ночь – краски исчезли, тьма скрыла все, кроме самых близких предметов. Мбежане непрерывно смотрел по сторонам, всматривался в тени во тьме, определял силу освещения.

Шон, не видевший ни зги, прислонился к нему.

– Сейчас попробуем, – принял решение Мбежане. Он остановил Шона и развернул его, направив под острым углом относительно прежнего курса. Они двинулись назад, к преследователям, по касательной: они пройдут совсем рядом с погоней, но темнота их не выдаст.

Шли шагом. Мбежане поддерживал Шона за плечо, не давая ему упасть; ассегай он нес в другой руке. Шон шел мало что осознавая, повесив голову.

Они слышали, как первые преследователи прошли в темноте в пятидесяти шагах от них. Голос по-зулусски спросил:

– Ты их видишь?

Другой ответил отрицательно.

– Растянемся – они могут повернуть в темноте.

Утвердительный возглас.

Голоса удалились, и беглецов снова окружили ночь и тишина. Мбежане заставлял Шона идти. Немного погодя вышла луна, стало светлее. Они продолжали идти. Мбежане постепенно поворачивал на прежний курс, к юго-востоку. Наконец под деревьями они наткнулись на ручей. Шон пил с трудом: горло распухло и болело. Потом в поисках тепла они прижались друг к другу на листве под деревом и уснули.

Глава 28

Последний лагерь Челмсфорда они нашли в середине следующего дня – аккуратный ряд черных ям на месте лагерных костров, притоптанные площадки, где стояли палатки, столбы, к которым привязывали лошадей, и груды пустых жестянок из-под говяжьей тушенки и пятифунтовых коробок из-под галет.

– Они ушли два дня назад, – сказал Мбежане.

Шон кивнул, не сомневаясь в правильности этого вывода.

– Куда они пошли?

– Назад, к главному лагерю в Исандлване.

Шон удивился:

– Зачем?

Мбежане пожал плечами.

– Уходили поспешно, всадники опережали пехоту.

– Пойдем за ними, – сказал Шон.

След представлял собой широкую полосу – здесь прошли тысячи людей, а фургоны оставили глубокие колеи.

Спали, голодные и холодные, рядом со следом, а на другое утро в низинах появился лес.

Незадолго до полудня они увидели на фоне неба гранитный купол Исандлваны и подсознательно ускорили шаг. Исандлвана, Холм Маленькой Руки. Шон хромал – ботинок натер ему пятку. Волосы спутались от пота, лицо покрылось пылью.

– Даже армейская говядина покажется вкусной, – сказал Шон вслух по-английски, и Мбежане не ответил, потому что не понял, но с тревожным выражением смотрел вперед.

– Нкози, мы за два дня никого не встретили. Мне кажется, мы давно должны были наткнуться на патрули из лагеря.

– Мы могли пропустить их, – без особого интереса ответил Шон, но Мбежане покачал головой.

Они молча пошли дальше. Теперь холм был ближе, и они хорошо видели его уступы и паутину трещин, покрывавших склоны.

– В лагере ни одного дыма, – сказал Мбежане. Он поднял взгляд и заметно вздрогнул.

– В чем дело? – с первым ощущением тревоги спросил Шон.

– Н’йони, – ответил Мбежане, и Шон увидел их. Темное облако, медленно и неслышно вращающееся колесо, высоко над холмом Исандлвана, все еще слишком далеко, чтобы разглядеть отдельных птиц. Только тень, тонкая темная тень в небе. Шон посмотрел на нее, и неожиданно в жаркий день ему стало холодно. Он побежал.

Теперь внизу на равнине стало заметно движение. Оторванный брезент на опрокинутом фургоне хлопал, как раненая птица крылом, суетились шакалы, выше на холме видны были горбатые силуэты гиен.

– О мой бог! – прошептал Шон.

Мбежане оперся на копье. С лицом спокойным и отчужденным он обводил взглядом поле.

– Они мертвы? Все мертвы?

Отвечать не требовалось. Он видел мертвецов на траве: у фургонов они лежали грудами, дальше по склонам холма были рассеяны реже. Они казались ужасно маленькими и незначительными. Мбежане спокойно ждал. Перед ними пролетел крупный черный стервятник, перья на кончиках его крыльев были растопырены как пальцы. Он приземлился на вытянутые лапы и тяжело запрыгал к мертвецам – прекрасный полет мгновенно сменился непристойной хищной позой. Наклонив голову, взъерошив крылья, стервятник вонзил клюв в тело в зеленом форменном пледе шотландского полка.

Мбежане покачал головой.

– Он пришел слишком поздно. – Копьем он указал на широкий след, пересекавший поле битвы и по склону Исандлваны уходивший к Тугеле. – Он вернулся к реке. Не остановился, даже чтобы похоронить мертвых.

Они прошли к рядам англичан. Шона чуть не стошнило, когда он увидел, что с ними стало. Они лежали грудами, вповалку, с уже почерневшими лицами, и у каждого был взрезан живот. В пустом углублении на месте внутренностей ползали мухи.

– Зачем они это сделали? – спросил Шон. – Зачем они их так изрубили?

Он тяжело прошел мимо фургонов. Ящики с едой и питьем были разбиты и разбросаны по траве, среди мертвых лежали обрывки одежды, бумаги, пустые коробки от патронов, но все ружья исчезли. Запах разложения был так густ, что глотку и язык словно покрыло касторкой.

– Я должен найти па, – почти небрежно сказал Шон.

Мбежане шел в десяти шагах за ним.

Палатки были изрезаны в клочья и втоптаны в пыль. Лошади, привязанные к столбам, убиты копьями и уже раздулись. Шон узнал Цыганку, кобылу отца, и подошел к ней.

– Здравствуй, девочка.

Птицы выклевали ей глаза. Кобыла лежала на боку, ее брюхо так раздулось, что доставало Шону до пояса. Он обошел ее. За ней лежал первый из добровольцев Ледибурга. Шон узнал всех пятнадцать, хотя птицы изуродовали и их.

Они лежали кольцом, ничком. Затем он нашел след из трупов, ведущий к отрогу горы. Прошел, словно на охоте, вдоль свидетельства этой попытки добровольцев прорваться к Тугеле. Вдоль следа, по обе стороны, видно было, где лежали зулусы.

– Не меньше двадцати за каждого из наших, – прошептал Шон с легким оттенком гордости. Он поднялся выше и на верху откоса, у самой голой скалы Исандлваны, нашел отца.

Их было четверо, последняя четверка: Уэйт Кортни, Тим Хоуп-Браун, Ханс и Найл Эразмусы. Они лежали совсем рядом. Уэйт на спине, широко раскинув руки. Птицы до кости склевали его лицо, но оставили бороду, и она легонько шевелилась на груди под ветром. Мухи, большие металлически-зеленые мухи, ползали в пустоте его живота.

Шон сел рядом с отцом. Подобрал отлетевшую фетровую шляпу и прикрыл изуродованное лицо. На шляпе была желто-зеленая кокарда, странно веселая среди стольких смертей. Мухи жужжали, садились Шону на лицо и губы. Он отогнал их.

– Ты его знал? – спросил Мбежане.

– Это мой отец, – ответил Шон, не поднимая головы.

– И твой тоже…

Сочувствие и понимание в голосе. Мбежане отвернулся и оставил его одного. «У меня нет ничего», говорил он Шону. Теперь и у Шона ничего не осталось. Внутри пустота – ни гнева, ни печали, ни боли, нет даже ощущения реальности происходящего. Глядя на это изломанное существо, Шон не мог поверить, что это человек.

Только плоть; человек ушел.

Позже Мбежане вернулся. Он срезал брезент с одного из перевернутых фургонов, и они закутали в него тело Уэйта. Потом выкопали могилу. Работа тяжелая – почва каменистая. Уложили Уэйта в могилу с широко распростертыми в смертном окоченении руками, торчащими из-под брезента: Шон не мог заставить себя сломать их. Засыпали землей и завалили камнями.

– Что ж, па, – сказал Шон. Голос его прозвучал неестественно. Ему никак не верилось, что он говорит с отцом. – Что ж, па, – снова неловко начал он. – Я хотел бы поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. – Он умолк и откашлялся. – Ты, наверно, знаешь, что я присмотрю за мамой и фермой, как смогу, и за Гарри тоже.

Он замолчал и повернулся к Мбежане.

– Мне больше нечего сказать, – с удивлением произнес он.

– Да, – согласился Мбежане, – сказать больше нечего.

Еще несколько минут Шон стоял, пытаясь справиться с ощущением огромности этой смерти, ее необратимости, потом повернулся и пошел к Тугеле. Мбежане шел в шаге за ним. «Стемнеет раньше, чем мы дойдем до реки», – подумал Шон. Он очень устал и хромал из-за натертой ноги.

Глава 29

– Уже не очень далеко, – сказал Деннис Петерсен.

– Конечно, – хмыкнул Шон. Его раздражала очевидность сказанного – когда выйдешь из Мазобалз-клуфа,^[11] оставив Бабуинов ручей слева от дороги, до Ледибурга останется пять миль. Действительно, как сказал Деннис, недалеко.

Деннис сплюнул в пыль.

– Первая порция пива вскипит у меня в глотке.

– Думаю, теперь можно уехать вперед. Мбежане и другие слуги, – Шон вытер пыльное лицо, – Мбежане и остальные приведут их.

– Я как раз хотел это предложить.

Деннис испытывал явное облегчение. Дорогу им загораживало стадо почти в тысячу голов, поднятая пыль мешала дышать. Два дня они гнали стадо от переправы Рорка, где был распущен отряд добровольцев.

– Сегодня поместим их в загоны для продажи, а утром погоним дальше. Скажу Мбежане.

Шон ударил пятками лошадь и повернул туда, где впереди стада шел рослый зулус. Несколько минут разговора, и Шон сделал знак Деннису.

Они с разных сторон обогнали стадо и встретились впереди на дороге.

– Они сильно отощали, – проворчал Деннис, оглядываясь.

– Иначе и не могло быть, – ответил Шон. – Эти два дня мы их все время подгоняли. Тысяча голов скота из стад Сетевайо, доля пятерых: Денниса и его отца, Уэйта, Гаррика и Шона – даже мертвые получают долю.

– Далеко ли впереди остальные, как ты думаешь? – спросил Деннис.

– Не знаю, – ответил Шон.

Это неважно, да и любой ответ будет всего лишь догадкой: бессмысленный вопрос раздражает не меньше, чем беспочвенное предположение. Шону неожиданно пришло в голову, что несколько месяцев назад такой вопрос вызвал бы обсуждение на целый час. Что это означает? Да то, что он изменился. Ответив на собственный вопрос, Шон сардонически улыбнулся.

– Над чем смеешься? – спросил Деннис.

– Думаю о том, как много изменилось за эти месяцы.

– Да, – согласился Деннис, и наступило молчание, нарушаемое только топотом копыт.

– Странно будет без па, – печально сказал Деннис. Мистер Петерсен был при Исандлване. – Очень странно – только ма, девочки и я на ферме.

Они опять помолчали, думая о прошедших месяцах и о том, что произошло в их жизни.

Обоим еще не было двадцати, но оба уже стали главами семей, владельцами земли и скота; оба познакомились с горем и убивали людей. На лице Шона появились морщинки, теперь у него была квадратная борода лопатой. Они были в отряде, который жег и грабил, мстя за Исандлвану.

При Улунди они сидели верхом под жарким солнцем за рядами солдат регулярной армии Челмсфорда и терпеливо ждали, пока Сетевайо соберет своих воинов и отправит их по открытой местности смять хрупкий человеческий квадрат. Они ждали под регулярные, неторопливые выстрелы регулярной армии, наблюдая, как неприступный людской квадрат разрывает на части огромного черного зулусского «быка». Потом ряды пехотинцев расступились, и они, две тысячи сильных, опытных всадников, выехали вперед – чтобы навсегда сокрушить зулусскую империю. Они преследовали бегущих, и убивали, пока их не остановила темнота, и не считали убитых.

– Вон колокольня, – сказал Деннис.

Шон медленно очнулся, вырвавшись из прошлого. Они были в Ледибурге.

– Твоя мачеха в Тёнис-краале? – спросил Деннис.

– Нет, переехала в город, в дом на Протеа-стрит.

– Наверно, не хочет вмешиваться теперь, когда Энн и Гарри поженились, – сказал Деннис.

Шон нахмурился.

– Как тебе понравилась женитьба старины Гарри на Энн? – усмехнулся Деннис и покачал головой. – Я поставил бы двадцать против одного, что у него нет ни единого шанса.

Лицо Шона стало свирепым. Гаррик выставил его чудовищным глупцом. Ведь он еще не покончил с Энн.

– Есть ли от них вести? Когда они возвращаются домой?

– Последний раз они прислали ма телеграмму из Питермарицбурга – сообщили, что поженились. Она получила ее за несколько дней до того, как я вернулся из Исандлваны. Это было два месяца назад. Насколько мне известно, с тех пор от них ничего не было.

– Наверно, Гарри так прочно устроился в гнездышке, что его придется выковыривать оттуда ломом, – сально усмехнулся Деннис.

Шону вдруг живо представилось: Гаррик на Энн – ее колени высоко подняты, голова откинута назад, глаза закрыты, она тихонько постанывает.

– Заткнись, грязный ублюдок! – рявкнул Шон.

Деннис мигнул.

– Прости, я только шутил.

– Не смейся над моей семьей: он мой брат.

– Но ведь Энн была твоей девушкой, – сказал Деннис.

– На колотушки нарываешься?

– Успокойся, парень, я просто шутил.

– Я такие шутки не люблю, понял?

– Хорошо, хорошо, успокойся.

Грязный, грязный разговор. Шон отчаянно пытался прогнать картину Энн: она в бешеном наслаждении сцепила руки за спиной Гаррика.

– Боже, с каких пор ты стал святошей? – спросил Деннис и, пустив лошадь галопом, ускакал от Шона; он поехал по главной улице к гостинице. Шон хотел было окликнуть его, но передумал.

Он свернул в тенистую боковую улицу. Дом третий от угла – Уэйт купил его три года назад, вложив деньги в недвижимость. Очаровательный маленький домик в глубине пышно цветущего сада: тростниковая крыша, выбеленные стены, вокруг – плетень. У ворот Шон привязал лошадь и пошел по дорожке.

Он открыл дверь в гостиную; там сидели две женщины. Обе встали; у обеих удивление сменилось радостью, как только они его узнали. Он почувствовал внутри тепло – приятно возвращаться, когда тебе рады.

– О Шон, мы тебя не ждали!

Ада быстро пошла ему навстречу. Шон поцеловал ее и увидел, что горе оставило на ней свой след. И почувствовал легкие угрызения совести – на нем смерть Уэйта отразилась вовсе не так наглядно. Он отстранил мачеху на расстояние вытянутой руки.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал он.

Она похудела, глаза стали необычайно велики для такого лица, и горе в них было как тень в лесу, но Ада рассмеялась и улыбнулась Шону.

– Мы думали, ты вернешься в пятницу. Я рада, что ты приехал раньше.

Шон посмотрел мимо Ады.

– Привет, Малинка Пай.

Она нетерпеливо ждала его внимания.

– Здравствуй, Шон.

Она чуть покраснела под его взглядом, но глаз не отвела.

– Ты повзрослел, – сказала она, вряд ли замечая его запыленные кожу и волосы и покрасневшие от пыли глаза.

– Ты просто забыла, как я выгляжу, – ответил он и снова повернулся к Аде.

– Нет, и никогда не забывала, – сказала Одри так тихо, что ее никто не услышал. У нее в груди что-то сжалось.

– Садись, Шон. – Ада отвела его к большому креслу у камина. На каминной полке стоял дагерротип Уэйта. – Я налью тебе чаю.

– А как насчет пива, ма?

Шон погрузился в кресло.

– Конечно. Сейчас принесу.

– Нет. – Одри пробежала через комнату в сторону кухни. – Я принесу.

– Пиво в кладовой, Одри, – крикнула ей вслед Ада и сказала Шону: – Такой милый ребенок.

– Посмотри на нее внимательнее, – улыбнулся Шон. – Она не ребенок.

– Хотела бы я, чтобы Гарри… – Ада замолчала.

– Чего бы ты хотела? – переспросил Шон. Она помолчала. Чтобы Гаррик нашел себе такую девушку, как Одри.

– Да ничего, – сказала она наконец, подошла и села на подлокотник кресла Шона.

– От Гарри было что-нибудь? – спросил Шон.

– Нет. Пока ничего, но мистер Пай сказал, что получил чек, оприходованный банком в Кейптауне.

Шон приподнял пыльную бровь.

– Наш мальчик живет на широкую ногу, – сказал он.

– Да, – подтвердила Ада, вспомнив сумму, указанную в чеке. – На широкую.

Вернулась Одри; она несла на подносе большую бутылку и стакан. Подошла к креслу. Шон притронулся к бутылке – холодная.

– Живей, девчонка, – поторопил он. – Я умираю от жажды.

Первый стакан он осушил в три глотка; Одри налила еще; держа полный стакан в руке, Шон удобно откинулся на спинку кресла.

– А теперь, – сказала Ада, – расскажи нам все.

Приятно было говорить, видя их радость, удобно устроившись в кресле и чувствуя, как расслабляются мышцы. Шон и не знал, что можно столько рассказать. Едва поток его слов замедлялся, Ада или Одри задавали вопрос, и он мог продолжать.

– О Боже! – ахнула наконец Одри. – Уже почти темно. Мне пора.

– Шон, – Ада встала, – не проводишь Одри?

Они молча шли рядом в полутьме под цветущими деревьями, пока Одри не заговорила.

– Шон, ты любишь Энн? – выпалила она, и Шон, как обычно, разозлился. Он раскрыл рот, чтобы обругать девчонку, но остановился. Вопрос точный. Любит ли он Энн? Он впервые задумался об этом, старательно формулируя вопрос, чтобы получить верный ответ. С неожиданным облегчением, с улыбкой он сказал правду:

– Нет, Малинка Пай, нет, я никогда не любил Энн.

Он ответил искренне, не кривя душой. Она шла рядом, счастливая.

– Не ходи дальше.

Она впервые заметила его грязную, пропыленную одежду, которая может смутить его перед ее родителями. А она хотела, чтобы с самого начала все было правильно.

– Я подожду, пока ты не дойдешь до двери, – ответил Шон.

– Наверно, поедешь завтра в Тёнис-крааль? – спросила она.

– Завтра же утром, – ответил Шон. – Там очень много работы.

– Но в магазин зайдешь?

– Конечно! – сказал Шон, и то, как он поглядел на нее, заставило Одри покраснеть. Нежная кожа так легко выдает ее! Она быстро пошла по дорожке, но потом остановилась и обернулась. – Шон, пожалуйста, не зови меня больше Малинка Пай.

– Хорошо, Одри, постараюсь не забыть.

Глава 30

Минуло шесть недель после его возвращения с Зулусской кампании, подумал Шон, шесть недель, и они пролетели стремительно. Сидя в кровати, задрав ночную сорочку и удобно скрестив ноги, как Будда, он пил кофе из чашки размером с немецкую пивную кружку. Кофе был горячий; Шон шумно отхлебывал и выдыхал пар.

Эти шесть недель он был так занят, что некогда было думать или печалиться, хотя по вечерам, когда он сидел в кабинете и все вокруг напоминало об Уэйте, приходила острая боль.

Дни словно кончались, не успев начаться.

Теперь у него три фермы: Тёнис-крааль и еще две, взятые в аренду у Пая. Он разместил на них свою добычу и дополнительно купленный после возвращения скот. Из Зулуленда привели почти сто тысяч голов первоклассного скота, и цена на него упала – Шон мог позволить себе выбирать. Он мог также позволить себе ждать, когда цена снова поднимется.

Шон свесил ноги с кровати и прошел через комнату к раковине. Налил в нее воды из кувшина и пощупал пальцем: такая холодная, что обжигает. Он нерешительно постоял в этой нелепой, такой женской ночной сорочке; черные волосы на груди выбивались из-под кружевного переда. Затем набрался мужества и погрузил лицо в раковину; обеими руками набрал воду и вылил себе на шею, втер в волосы согнутыми пальцами и наконец вскинул голову, шумно отдуваясь и заливая рубашку. Вытерся, сбросил мокрую сорочку и, голый, подошел к окну и выглянул. Уже настолько рассвело, что он разглядел за стеклом туман и мелкий дождь.

– Отвратительный день, – проворчал он, однако неискренне. Он испытывал подъем в начале любого дня – он свеж, остро все воспринимает, с нетерпением ждет завтрака и готов к предстоящей работе.

Он оделся, прыгая на одной ноге, чтобы натянуть брюки, заправил рубашку и уселся на кровать натянуть сапоги. Теперь он думал об Одри – надо попытаться сегодня увидеться с ней.

Шон решил жениться. У него были три веские причины. Во-первых, он обнаружил, что легче забраться в сейф «Банка Англии», чем без свадьбы под нижние юбки Одри. А когда Шон чего-нибудь хотел, никакая цена не казалась ему слишком высокой.

К тому же придется жить в Тёнис-краале с Гарри и Энн, и лучше, если его собственная женщина будет готовить ему еду, стирать ему и слушать его рассказы – Шон чувствовал себя слегка заброшенным.

Третья причина, далеко не самая последняя, заключалась в связях Одри с местным банком. Она – одно из немногих слабых мест в броне старого Пая. Шон может даже попросить в качестве приданого ферму Махобалз-Клуф, но он понимал, что слишком надеяться на это не следует. Пай нелегко расстается с деньгами.

Да, решил Шон, надо выбрать время, поехать в город и сказать Одри. У Шона даже мысли не было о том, чтобы спросить ее мнения. Он причесался, расчесал бороду, подмигнул себе в зеркале и вышел в коридор. Он уже чувствовал запах еды, и у него потекли слюнки.

Энн была на кухне. Лицо ее раскраснелось от огня в печи.

– Что на завтрак, сестричка?

Она повернулась к нему, быстрым жестом убирая волосы со лба.

– Я тебе не сестра, – ответила она. – И не зови меня так, слышишь?

– Где Гарри? – спросил Шон, пропустив ее возражения мимо ушей.

– Еще не встал.

– Конечно, бедный мальчик очень устает.

Шон улыбнулся, и Энн смущенно отвернулась. Шон без всякого желания смотрел на ее грудь. Странно, но как только Энн стала женой Гаррика, она потеряла для Шона всякую привлекательность. Даже воспоминания о том, чем они занимались, стали казаться непристойными, кровосмесительными.

– Ты полнеешь, – сказал он, заметив, как округлилась ее фигура. Она наклонила голову, но ничего не ответила, и Шон продолжил: – Мне четыре яйца, пожалуйста, и скажи Джозефу, чтобы не варил их вкрутую.

Шон прошел в столовую, и в ту же минуту из боковой двери появился Гаррик. Лицо его еще было сонным. Шон принюхался – от брата пахло перегаром.

– Привет, Ромео, – сказал Шон, и Гаррик глуповато улыбнулся – небритый, с красными глазами.

– Привет, Шон. Как спал?

– Прекрасно, спасибо. Вижу, ты тоже неплохо.

Шон сел и взял себе овсянки из миски.

– Хочешь? – спросил он Гарри.

– Спасибо.

Шон передал ему тарелку. Он заметил, как дрожит рука Гарри. «Надо поговорить с ним, чтобы поменьше налегал на спиртное».

– Дьявольщина, как есть хочется!

Они говорили бессвязно, урывками, как всегда за завтраком. Вошла Энн и присоединилась к ним. Джозеф принес кофе.

– Ты уже сказал Шону, Гарри? – неожиданно спросила Энн, спросила четко и решительно.

– Нет.

Гаррик был захвачен врасплох и пролил кофе.

– Что сказал? – спросил Шон.

Они молчали, у Гаррика нервно дрожали руки. Он страшился этого мига. Вдруг Шон догадается, что это его ребенок, и отберет их, Энн и ребенка, и оставит Гарри ни с чем?

Преследуемый неразумными страхами, Гаррик пристально смотрел на брата.

– Скажи, Гарри, – приказала Энн.

– У Энн будет ребенок, – сказал Гаррик. Он смотрел на лицо Шона и видел, как удивление сменяется радостью. Шон сильно, почти больно обнял его за плечи.

– Вот здорово! – воскликнул он. – Замечательно! Если постараешься, Гарри, у нас скоро дом будет полон детишек. Я горжусь тобой.

Глуповато, с облегчением улыбаясь, Гаррик смотрел, как Шон более нежно обнял Энн и поцеловал ее в лоб.

– Молодец, Энн! Постарайся, чтобы это был мальчик. Нам здесь нужна дешевая рабочая сила.

«Он не догадывается, – подумал Гаррик, – не знает, и ребенок будет мой, он не сможет забрать его у меня».

Они работали на южном участке. Держались вместе, Гаррик счастливо и смущенно смеялся болтовне Шона. Замечательно получать столько внимания со стороны брата. Закончили рано – сегодня Шон не был настроен работать.

– Мой плодовитый брат, каждый его залп заряжен картечью! – Шон наклонился и толкнул Гаррика в плечо. – Давай отметим это в городе. Скоренько отпразднуем в гостинице, а потом пойдем и скажем Аде.

Шон встал в стременах и крикнул, перекрывая мычание и шум стада:

– Мбежане, отведи десять больных коров в госпитальный загон и не забудь, что завтра мы забираем скот из торговых загонов.

Мбежане помахал рукой, давая знак, что услышал, и Шон повернулся к Гаррику.

– Пошли, пора убираться отсюда.

Они ехали рядом; капельки влаги собирались на их непромокаемых плащах и блестели в бороде Шона. Было еще холодно, и откос скрывался во влажном тумане.

– Погода очень подходящая для выпивки, – сказал Шон, но Гаррик ничего не ответил. Ему опять было тревожно. Он не хотел говорить Аде. Она догадается. Она обо всем догадается, она поймет, что это ребенок Шона. Ей солгать невозможно. Копыта лошадей влажно чавкали в грязи. Они добрались до места, где дорога раздваивалась и уходила наверх, к Ледибургу.

– Аде понравится быть бабушкой, – усмехнулся Шон, и в этот момент его лошадь споткнулась, сбилась с ровного шага и пошла, щадя переднюю ногу. Шон спешился, поднял копыто и увидел острый осколок, вонзившийся в стрелку.

– Проклятие! – Он наклонился, схватил осколок зубами и вытащил. – Ну, сейчас ехать в Ледибург нельзя, это копыто будет болеть несколько дней.

Гаррик почувствовал облегчение – сказать Аде придется, но не сейчас.

– Твоя лошадь не хромает. Поезжай, передай Аде от меня привет.

Шон посмотрел на брата.

– Можно сказать ей потом, – ответил Гаррик.

– Давай, Гарри, это ведь твой ребенок! Езжай, скажи!

Гаррик возражал, пока не заметил, что Шон начинает сердиться; тогда он покорно, со вздохом повернул к Ледибургу, а Шон повел лошадь в Тёнис-крааль. Теперь, когда приходилось идти пешком, непромокаемый плащ казался тяжелым и жарким. Шон снял его и повесил на седло.

Когда он приехал на ферму, Энн стояла на веранде.

– Где Гарри? – спросила она.

– Не волнуйся. Поехал в город повидаться с Адой. Вернется к ужину.

Один из конюхов взял лошадь Шона. Они поговорили, и Шон наклонился и приподнял раненое копыто. Брюки на его ягодицах натянулись, четко обрисовались мускулистые ноги. Энн смотрела. Он распрямился, и его широкие плечи развернулись под влажной белой рубашкой. Он улыбнулся Энн, поднимаясь по ступеням на веранду. От дождя его борода курчавилась, и он походил на озорного пирата.

– Ты должна теперь больше заботиться о себе. – Он взял ее за руку, чтобы отвести в дом. – Нельзя больше стоять на холоде.

Они прошли в застекленную дверь. Энн смотрела на него, ее голова была на уровне его плеча.

– Ты отличная женщина, Энн, и наверняка родишь прекрасного ребенка.

Это было его ошибкой – при этих словах глаза Шона смягчились, он повернулся к Энн. И положил руки ей на плечи.

– Шон! – Она произнесла его имя с болью, быстро извернулась в кольце его рук, прижалась всем телом и обхватила за голову, вцепившись в волосы на шее. Потом потянула голову Шона вниз, рот ее раскрылся и влажно приник к его губам, спина прогнулась, Энн прижалась бедрами к его ногам и негромко застонала, целуя его. Несколько секунд Шон пораженно стоял в ее объятиях, потом отпрянул.

– Ты с ума сошла?

Он пытался оттолкнуть Энн, но она цеплялась за него, не обращая внимания на его отстраняющие руки. Снова обняла его и приникла лицом к груди.

– Я люблю тебя. Пожалуйста. Я люблю тебя. Позволь мне только обнять тебя. Я хочу только обнимать тебя.

Ее голос сквозь ткань его рубашки звучал невнятно. Энн дрожала.

– Убирайся от меня! – Шон грубо оторвал от себя ее руки и почти швырнул на диван у камина. – Ты теперь жена Гарри и скоро станешь матерью его ребенка. Так держи свое тело от меня подальше.

В гневе Шон повернулся к ней спиной.

– Но я люблю тебя, Шон. О Боже, если бы ты только мог понять, как я страдала рядом с тобой, не в состоянии коснуться тебя.

Шон подошел к ней.

– Слушай. – Голос его звучал резко и хрипло. – Я не хочу тебя. Я никогда не любил тебя, а теперь могу притронуться к тебе лишь так, как если бы ты была моей матерью. – Она прочла в его лице отвращение. – Ты жена Гарри; если ты еще раз когда-нибудь посмотришь на другого мужчину, я тебя убью. – Он вытянул руки, скрючив пальцы. – Голыми руками убью.

Его лицо было совсем близко. Энн не стерпела того, что выразил его взгляд, и попыталась вцепиться Шону в глаза. Он вовремя отодвинул лицо и спасся, но ее ногти проделали глубокие кровавые царапины на его щеке и носу. Шон схватил ее запястья и стиснул; тонкая струйка крови текла ему на бороду. Энн дергалась в его руках, извивалась всем телом и кричала:

– Свинья, грязная, грязная свинья! Жена Гарри, говоришь? Ребенок Гарри, говоришь? – Она откинула голову и дико расхохоталась. – Я скажу тебе правду. То, что во мне, дал мне ты. Это твой ребенок! Не Гарри!

Шон выпустил ее запястья и попятился.

– Не может быть, – прошептал он. – Ты лжешь.

Она последовала за ним.

– Помнишь наше прощание, когда ты уезжал на войну? Помнишь ту ночь в фургоне? Помнишь?

Теперь она говорила спокойно, стараясь уязвить его словами как можно больнее.

– Это было несколько месяцев назад. Это неправда. – Шон запинался, продолжая пятиться от нее.

– Три с половиной месяца, – сказала она. – Рановато для ребенка твоего брата, тебе не кажется? В браке у многих дети рождаются преждевременно…

Она продолжала говорить, дрожа, лицо ее страшно побледнело. Шон не мог больше это выносить.

– Оставь меня, оставь! Мне нужно подумать. Я не знал…

Он пробежал мимо нее и выскочил в коридор.

Энн услышала, как хлопнула дверь кабинета Уэйта, и неподвижно замерла в центре комнаты. Постепенно ее дыхание успокоилось, неистовый гнев отступил, обнажив черные рифы ненависти. Она вышла из комнаты и по коридору прошла в свою спальню. Остановилась перед зеркалом и посмотрела на себя.

– Ненавижу его, – произнесли губы отражения.

Лицо ее оставалось смертельно-бледным.

– И кое-что могу у него отобрать. Гарри теперь мой, а не его.

Она вынула заколки из прически и распустила волосы, упавшие ей на спину. Высвободила плечо, смяла платье. Потом прикусила губу, так что показалась кровь.

– О Боже, я ненавижу его, как я его ненавижу! – шептала она, не обращая внимания на боль.

Схватила руками платье, разорвала его спереди и равнодушно посмотрела в зеркало на отражение своих круглых сосков, которые уже начали темнеть в ожидании молока. Сбросила туфли.

– Я его ненавижу.

Она приподняла платье и запустила руку в нижние юбки. Распустила панталоны, сбросила их и перешагнула. Подняла, разорвала, бросила рядом с кроватью. Провела рукой по туалетному столику – один из флаконов упал, разбился, выбросив облако пудры. Запахло разлившимися духами.

Подошла к кровати и легла. Подняла ноги, нижние юбки разлетелись, как лепестки цветка; нижняя часть ее живота была тычинкой этого цветка.

Незадолго до темноты в ее дверь постучали.

– Кто там? – нетерпеливо спросила она.

– Нкозикази не сказала, что приготовить на ужин.

Голос старика Джозефа был полон уважения.

– Сегодня ужина не будет. Ты и все слуги можете идти.

– Хорошо, нкозикази.

Гаррик вернулся домой, когда стемнело. Он выпил: Энн слышала, как он споткнулся на веранде, и голос его звучал нетвердо, когда он позвал:

– Эй! Где все? Энн, Энн! Я вернулся.

Недолгая тишина, пока он зажигал лампу, потом его деревянная нога простучала по коридору; теперь в его голосе звучала тревога:

– Энн! Энн, где ты?

Он открыл дверь и застыл с лампой в руках. Энн откатилась от света, прижала лицо к подушке и сгорбила плечи. Она слышала, как он ставит лампу на туалетный столик, чувствовала, как он прикрывает юбками ее наготу и мягко поворачивает ее лицом к себе. Посмотрела ему в лицо и увидела на нем ужас.

– Дорогая! Энн, дорогая, что случилось?

Он смотрел на ее разбитые губы, на обнаженные груди. Удивленно повернул голову и оглядел флаконы на полу, ее разорванные панталоны. Лицо его омрачилось, и он снова повернулся к ней.

– Ты ранена? – Она покачала головой. – Кто? Скажи, кто это сделал?

Она снова отвернулась от него, пряча лицо.

– Дорогая! Бедняжка… Кто это сделал? Один из слуг?

– Нет.

В ее голосе звучал стыд.

– Скажи, Энн, что случилось?

Она быстро села, обхватила мужа руками и прижалась так, что ее губы оказались возле его уха.

– Ты знаешь, Гарри. Ты сам знаешь, кто это сделал.

– Нет, клянусь, не знаю. Скажи.

Энн глубоко вдохнула, задержала дыхание и выпалила:

– Шон!

Гаррик в ее объятиях содрогнулся. Потом он заговорил:

– И это. Теперь еще и это…

Он развел ее руки и мягко толкнул Энн на подушку. Потом подошел к шкафу, открыл один из ящиков и достал пистолет Уэйта.

«Он убьет Шона», – подумала Энн.

Гаррик вышел из комнаты, не глядя на нее. Она ждала, сжимая руки, натянутая как струна. Когда наконец раздался выстрел, он прозвучал приглушенно и совсем не воинственно. Тело Энн расслабилось, она разжала руки и негромко заплакала.

Глава 31

Гаррик, хромая, прошел по коридору. Пистолет казался тяжелым, рукоять – грубой и непривычной. В конце коридора из-под двери кабинета пробивался свет.

Дверь была не заперта. Гаррик вошел.

Шон сидел, опираясь локтями о стол и закрывая лицо руками. Но когда Гаррик вошел, он поднял голову. Царапины на его щеке уже подсохли, но плоть вокруг них покраснела и распухла.

Он посмотрел на пистолет в руке Гаррика.

– Она сказала тебе.

В его голосе не было ни вопроса, нивыражения.

– Да.

– Я надеялся, она смолчит, – сказал Шон. – Хотел, чтобы она пощадила тебя.

– Пощадила меня? – спросил Гаррик. – А как же она? Ты о ней подумал?

Шон ничего не ответил, только пожал плечами и устало откинулся на спинку кресла.

– Я никогда не сознавал, какая ты безжалостная свинья, – задыхаясь произнес Гаррик. – Я убью тебя!

– Да.

Шон смотрел, как Гаррик поднимает пистолет. Гаррик держал его обеими руками, светлые волосы свисали ему на лоб.

– Мой бедный Гарри, – негромко сказал Шон, и пистолет сразу задрожал. И начал опускаться, пока снова не оказался между колен. Гаррик наклонился, кусал губу, чтобы не заплакать. Шон встал, собираясь подойти к нему, но Гаррик отскочил к дверному косяку.

– Держись от меня подальше! – закричал он. – Не трогай меня!

Он бросил пистолет – острый край курка весьма больно задел голову Шона. Пистолет отскочил и ударился о стену за Шоном. Раздался выстрел, и пуля разнесла стенную панель.

– Между нами все кончено! – закричал Гаррик. – Навсегда!

Он отчаянно поискал дверь, выскочил в коридор, пробежал через кухню и выбежал под дождь. Он много раз падал, потому что его деревянная нога застревала в траве, но упрямо вставал и бежал дальше. И всхлипывал на каждом шагу в темноте.

Наконец ему преградил путь разбухший от дождя Бабуинов ручей. Гаррик постоял на берегу, дождь лил ему на лицо.

– Почему я? Почему всегда я? – в отчаянии закричал он в темноту. Потом с облегчением, сильным, как течение в ручье, почувствовал знакомую дрожь за глазами. Тепло и серость сомкнулись вокруг него, и он опустился на колени в грязь.

Глава 32

Шон взял с собой очень немногое: одеяло, ружье и запасную лошадь. Дважды он терял в темноте дорогу к краалю Мбежане, но каждый раз лошадь снова находила ее.

Мбежане построил себе большую хижину из травы в стороне от других слуг, потому что он был зулус королевской крови. Когда Шон наконец добрался, в хижине несколько минут слышались сонные голоса и движение, прежде чем на крик Шона вышел Мбежане, закутанный в одеяло, с парафиновой лампой в руке.

– Что случилось, нкози?

– Я ухожу, Мбежане.

– Куда?

– Куда ведет дорога. Пойдешь со мной.

– Возьму копья, – ответил Мбежане.

Старик Пай был еще в своем кабинете в банке, когда они добрались до Ледибурга. Он считал соверены, раскладывая их ровными стопками, и руки его были нежны, как руки мужчины, прикасающиеся к телу любимой, но когда Шон раскрыл дверь, он быстро сунул руку в ящик стола.

– Этого не нужно, – сказал Шон, и Пай виновато убрал руку от пистолета.

– Боже! Я не узнал вас, мой мальчик.

– Сколько денег на моем счете? – оборвал Шон любезности.

– Видите ли, банк сейчас не работает.

– Послушайте, мистер Пай, я тороплюсь. Сколько у меня?

Пай встал из-за стола и подошел к большому несгораемому шкафу. Загораживая его своим телом, он набрал комбинацию цифр и раскрыл дверцу. Принес на стол толстую бухгалтерскую книгу.

– Картер, Клот, Кортни, – говорил он, переворачивая страницы. – Угу… Ада, Гаррик, Шон. Вот оно. Тысяча двести девяносто шесть фунтов и восемьдесят восемь пенсов, счета магазина за последний месяц еще не оплачены.

– Допустим, двенадцать сотен, – сказал Шон. – Я хочу получить их немедленно, а пока считаете, дайте мне бумагу и перо, я кое-что напишу.

– Пожалуйста, все на столе.

Шон сел за стол, отодвинул стопки монет, обмакнул ручку в чернила и начал писать. Закончив, он посмотрел на Пая.

– Пожалуйста, подпишите это как свидетель.

Пай взял листок и стал читать. На его лице появилось выражение крайнего удивления.

– Вы отдаете свою половину Тёнис-крааля и весь свой скот брату? – воскликнул он.

– Верно. Подпишите, пожалуйста.

– Вы, должно быть, сошли с ума, – возразил Пай. – Вы отдаете целое состояние. Подумайте, что вы делаете, подумайте о своем будущем. Я надеялся, что вы и Одри… – Он замолчал, потом продолжил: – Не глупите, мальчик.

– Пожалуйста, подпишите, мистер Пай, – твердо сказал Шон, и Пай, что-то бормоча себе под нос, быстро подписал. – Спасибо.

Шон сложил листок, спрятал его в конверт и запечатал. Конверт он убрал во внутренний карман.

– Где деньги? – спросил он.

Пай подтолкнул к нему брезентовый мешочек. На его лице отобразилось отвращение – он не любил иметь дело с дураками.

– Пересчитайте, – сказал он.

– Я вам верю, – ответил Шон и подписал расписку.

Шон проехал мимо загонов со скотом на продажу и поднялся на откос по дороге, ведущей в Питермарицбург. Мбежане шел возле его седла, ведя в поводу запасную лошадь. На верху откоса они остановились. Ветер разогнал тучи, в просветах показались звезды. Внизу был виден город, кое-где еще светились окна.

«Надо бы попрощаться с Адой», – подумал Шон. Он посмотрел вниз, на долину, в которой лежал Тёнис-крааль. Огней не видно. Коснулся конверта в кармане.

– Отправлю почтой из Питермарицбурга, – вслух сказал он.

– Нкози? – переспросил Мбежане.

– Я сказал: «Дорога впереди длинная, тронулись».

– Да, – согласился Мбежане. – Тронулись.

Часть вторая Витватерсранд

Глава 1

Они повернули на север от Питермарицбурга и начали подъем по травянистой равнине к горам.

На третий день на фоне неба показался Дрейкенсберг, иззубренный и острый, как зубы древней акулы.

Было холодно. Завернувшись в каросс, Мбежане намного отстал от Шона. После выезда из Питермарицбурга они не обменялись и десятком слов, потому что Шон думал и мысли его были угрюмыми. Мбежане старался держаться от него поодаль. Он не роптал – человек, бросивший свой дом и скот, имеет право на раздумья. Но чувствовал печаль: чтобы пойти за Шоном, он оставил толстую женщину в своей постели.

Мбежане достал маленькую тыквенную бутылку с табаком, взял понюшку и осторожно затолкал в нос. Он смотрел на горы. Снег на вершинах закат окрасил в розовый цвет. Немного погодя они сделают привал. А может, и не сделают. Неважно.

Давно стемнело, а Шон все ехал. Дорога пересекла очередную складку вельда, и в долине под собой они увидели огни.

«Данди», – равнодушно подумал Шон. Не подгоняя лошадь, он позволил ей неторопливо приближаться к городу. Теперь он чувствовал запах дыма из угольных шахт, смолистый и горький в глубине горла. Они вступили на главную улицу. Город в такой холод казался пустынным. Шон не собирался останавливаться – привал они сделают на той стороне, выехав из города. Но прочитав на вывеске «Гостиница», он заколебался.

Внутри тепло, там смех и голоса, и Шон неожиданно почувствовал, как оцепенели от холода его пальцы.

– Мбежане, возьми мою лошадь. Остановись за городом и разожги костер, чтобы я не пропустил тебя в темноте.

Шон спешился и вошел в бар. В комнате было полно народу, в основном шахтеров, судя по въевшейся в их кожу угольной пыли. Когда он прошел к прилавку и заказал бренди, они без любопытства посмотрели на него. Шон медленно выпил, не пытаясь вступить в общий громкий разговор.

Подошедший к нему пьяница был низкорослым, но сложенным, как Столовая гора – коренастым и плотным. Ему пришлось встать на цыпочки, чтобы обнять Шона рукой за шею.

– Выпей со мной, деревенщина.

От него несло перегаром.

– Нет, спасибо.

Шон не был настроен пить с пьяницами.

– Давай, давай, – настаивал тот; он пошатнулся, и бренди Шона пролилось на прилавок.

– Отвяжись.

Шон отбросил его руку.

– Ты что-нибудь имеешь против меня?

– Нет. Просто хочу выпить в одиночестве.

– Может, тебе мое лицо не нравится?

Пьяница приблизил свое лицо к лицу Шона. Шону это не понравилось.

– Будь добр, отодвинься.

Пьяница ударил кулаком по прилавку.

– Чарли, дай этому амбалу выпить. Двойную порцию. А не захочет, я залью это ему в глотку.

Шон не обратил внимания на протянутый стакан. Он допил бренди и повернулся к выходу. Пьяница выплеснул свою выпивку ему в лицо. Спирт обжег Шону глаза, и он ударил пьяницу в живот. Когда тот начал падать, Шон ударил его снова, в лицо. Пьяница упал на пол, из его носа потекла кровь.

– За что ты его ударил? – Другой шахтер помогал пьянице сесть. – Тебе ничего не стоило выпить с ним.

Шон почувствовал враждебность собравшихся – он был здесь чужаком.

– Этот парень напрашивается на неприятности.

– Крепкая обезьяна.

– Ну, мы знаем, как обращаться с обезьянами.

– Давайте разберемся с этим ублюдком!

Пьяницу Шон ударил чисто рефлекторно. И пожалел об этом, но сейчас, когда он увидел направляющихся к нему людей, чувство вины испарилось. Подавленность прошла, и он испытал облегчение. Вот что ему было нужно.

Их было шестеро, они надвигались на него плотной группой.

Шесть – подходящее число. Заметив у одного в руке бутылку, Шон улыбнулся. Они громко говорили, набираясь храбрости и ожидая, когда кто-нибудь начнет первым.

Шон краем глаза заметил движение сбоку и чуть повернулся, прикрываясь руками.

– С этой стороны все в порядке, – успокоил его мужской голос с хорошим английским произношением. – Я подошел предложить свои услуги. Похоже, вы можете поделиться противниками.

Говоривший встал из-за столика за Шоном. Высокий, с худым костлявым лицом, в безукоризненном сером костюме.

– Мне нужны они все, – сказал Шон.

– Очень неспортивно. – Новый участник событий покачал головой. – Я возьму трех джентльменов слева, если вам не слишком жалко.

– Дарю двоих, и считайте, что вам очень повезло.

Шон улыбнулся, и незнакомец улыбнулся в ответ. Они почти забыли о противниках, радуясь этой встрече.

– Вы очень любезны. Позвольте представиться – Даффорд Чарливуд.

Он переложил легкую трость в левую руку и протянул Шону правую.

– Шон Кортни.

Шон пожал протянутую руку.

– Вы, ублюдки, собираетесь драться или что? – нетерпеливо спросил один из шахтеров.

– Собираемся, мой дорогой, собираемся, – ответил Дафф и легко, как танцовщик, двинулся к нему, взмахнув тростью. Трость тонкая, но удар по голове вышел звучный, словно били бейсбольной битой.

– Осталось пятеро, – сказал Дафф. Он опять взмахнул тростью; утяжеленная свинцом, она свистела в воздухе. Дафф сделал выпад, как фехтовальщик, и попал в горло второму шахтеру. Тот лег на пол, издавая такие звуки, словно задыхался.

– Остальные ваши, мистер Кортни, – с сожалением сказал Дафф.

Шон низко пригнулся, развел руки и сгреб в охапку четыре пары ног. Потом нагнулся над упавшими и принялся раздавать удары.

– Как неаккуратно, – неодобрительно заметил Дафф.

Крики и проклятия постепенно сменились тишиной, и Шон выпрямился. Губа у него была разбита, воротник оторван.

– Выпьем? – спросил Дафф.

– Бренди, пожалуйста. – Шон улыбнулся элегантной фигуре у стойки. – Не откажусь от второй порции за вечер.

Они отнесли стаканы к столику Даффа, переступая по дороге через лежащих.

– Ваше здоровье!

И принялись с откровенным интересом разглядывать друг друга, не обращая внимания на операцию по расчистке, которая началась в баре.

– Путешествуешь? – спросил Дафф.

– Да, а ты?

– Мне повезло меньше. Я на постоянной службе в «Данди Колльерз Лимитед».

– Значит, ты здесь работаешь?

Шон смотрел недоверчиво – Дафф выглядел как фазан среди голубей.

– Механиком, – кивнул Дафф. – Но больше не хочу – угольная пыль приелась.

– Могу предложить что-нибудь, чтобы смыть ее?

– Отличная мысль!

Шон принес еще выпивки.

– Куда путь держишь? – спросил Дафф.

– Когда отправлялся, оказался лицом к северу, – пожал плечами Шон. – Да так и пошел в ту сторону.

– А откуда?

– С юга, – кратко ответил Шон.

– Прости, я не собирался выпытывать.

Дафф улыбнулся. Из-за стойки вышел бармен и направился к ним.

– Привет, Чарли, – поздоровался Дафф. – Наверно, хочешь получить компенсацию за ущерб, причиненный твоей мебели?

– Не думайте об этом, мистер Чарливуд. У нас нечасто бывает такая отличная драка. И мы не против перевернутых столов и стульев, если есть на что посмотреть. Это за счет заведения.

– Вы очень любезны.

– Я подошел к вам не поэтому, мистер Чарливуд. Хочу, чтоб вы кой на что взглянули. Вы ведь сами шахтер и прочее. Можете уделить мне минуту, сэр?

– Пошли, Шон. Посмотрим, что предложит нам Чарли. Мое предположение – красивую женщину.

– Не совсем, сэр, – серьезно сказал Чарли и провел их в дальнее помещение. Здесь он снял с полки камень и протянул Даффу. – Что скажете?

Дафф взял камень, взвесил в руке, потом внимательно посмотрел на него. Серый, с черными и темно-красными вкраплениями, разделен широкой черной полосой.

– Какой-то конгломерат, – сказал он без энтузиазма. – А в чем его тайна?

– Мне принес его друг из республики Крюгера, из-за гор. Он говорит, это золотоносная порода. Золото нашли в месте, которое называется Витватерсранд, недалеко от Претории. Конечно, верится с трудом – такое слышишь часто. Золото и алмазы, алмазы и золото. – Чарли рассмеялся и вытер руки о фартук. – Но друг рассказал, что буры продают лицензии тем, кто хочет искать золото. Поэтому я решил вам показать это.

– Я возьму его с собой, Чарли, и размельчу в тазу. А сейчас мы с другом выпиваем.

Глава 2

Открыв на следующее утро глаза, Шон обнаружил, что солнце через окно над кроватью светит прямо ему в лицо. Он торопливо закрыл глаза и попытался вспомнить, где он. Мешали боль в голове и шум. Повторяющиеся хрип и стоны, словно кто-то умирает. Шон снова открыл глаза и медленно повернул голову. На кровати у противоположной стены кто-то лежал.

Шон нащупал сапог и запустил им в этого кого-то. Послышалось фырканье, показалась голова Даффа. Секунду Дафф разглядывал Шона глазами, красными, как закатное зимнее солнце, потом снова лег.

– Не храпи так, – прошептал Шон. – Рядом с тобой тяжелобольной.

Много времени спустя слуга принес кофе.

– Сообщи в мою контору, что я заболел, – приказал Дафф.

– Уже. – Слуга явно понимал хозяина. Он продолжил: – Снаружи человек, ищет второго нкози. – Он взглянул на Шона. – Он очень встревожен.

– Мбежане. Вели ему подождать.

Они пили кофе молча, сидя на кроватях.

– Как я сюда попал? – спросил Шон.

– Парень, если этого не знаешь ты, то никто не знает.

Дафф встал и пошел искать чистую одежду. Он был обнажен, и Шон заметил, что тело у него худое и мускулистое.

– Боже, что Чарли подмешал в выпивку? – охнул Дафф, беря свой пиджак.

Он обнаружил в кармане камень, достал его и бросил на упаковочный ящик, служивший столом. Заканчивая одеваться, он косо поглядывал на камень, потом прошел к груде своего холостяцкого имущества, сваленного в углу. Порылся и извлек ступу с пестиком и слегка погнутую черную миску.

– Сегодня утром я чувствую себя дряхлым стариком, – сказал он и пестом принялся размельчать камень в ступке. Высыпал получившийся порошок в миску, отнес ее к рифленому железному баку за входной дверью и налил в миску воды.

Шон вышел следом, и они сели на ступеньки крыльца. Дафф привычно вертел миску, так что содержимое вращалось, как в водовороте, и с каждым поворотом немного выливал через край. Потом заполнил миску чистой водой.

Неожиданно Шон почувствовал, что Дафф напрягся. Посмотрел ему в лицо и увидел, что похмелье прошло; Дафф сжал губы и пристально смотрел в миску.

Шон тоже посмотрел и увидел блеск, похожий на блеск брюха форели, когда рыба поворачивается, чтобы взять приманку. От возбуждения волоски на предплечьях и на шее у него встали дыбом.

Дафф налил в миску еще свежей воды – три поворота, и он выплеснул ее. Они сидели неподвижно и молчали, глядя на полоску золота по краю миски.

– Сколько у тебя денег? – спросил Дафф, не поднимая глаз.

– Чуть больше тысячи.

– Отлично. Я могу вложить пятьсот и свой опыт. Равноправные партнеры, согласен?

– Да.

– Тогда почему мы сидим здесь? Я иду в банк. Встречаемся через полчаса на краю города.

– А как же твоя работа? – спросил Шон.

– Терпеть не могу запах угля. К дьяволу работу!

– А что Чарли?

– Чарли – отравитель. К дьяволу Чарли!

Глава 3

Этим вечером лагерь разбили у подножия перевала; горы возвышались перед ними. Всю вторую половину дня они подгоняли лошадей; лошади устали – они отворачивались от резкого ветра и щипали сухую зимнюю траву.

Мбежане развел костер под защитой красного скального выступа, и пока кипятился кофе, они жались к костру, стараясь укрыться от ледяного ветра, но ветер дул со стороны гор и разносил искры от костра. Поели; потом Мбежане лег у костра, натянул каросс на голову и до утра ни разу не пошевелился.

– Далеко ехать? – спросил Шон.

– Не знаю, – признался Дафф. – Завтра минуем перевал – пятьдесят или шестьдесят миль по горам – и окажемся в диком вельде. И, может быть, еще неделю будем ехать по нему.

– Гонимся за радугой? – спросил Шон, наливая себе еще кофе.

– Скажу, когда доберемся. – Дафф взял свою чашку в руки. – Одно несомненно: в том образце было полно золота. Если там много такой породы, кое-кто сильно разбогатеет.

– Может, мы?

– Я бывал на золотых месторождениях. Лучшее достается первым. Есть шанс увидеть, что вся земля на пятьдесят миль в округе уже утыкана заявочными столбиками, как шкура дикобраза иглами.

Дафф шумно отхлебнул кофе.

– Но у нас есть деньги. Это наша козырная карта. Если удастся занять участок, у нас будет капитал, чтобы работать на нем. Если приедем поздно, сможем перекупить участок у брокеров. Ну а если и это не получится, существуют другие способы добывать золото. Не обязательно копаться в земле: магазин, салун, транспортный бизнес – только выбирай. – Дафф выплеснул остатки кофе на землю. – С деньгами в кармане ты фигура, без них – никто, и всякий может дать тебе в зубы.

Дафф достал из верхнего кармана длинную черную сигару и предложил Шону. Шон покачал головой. Дафф откусил кончик сигары и выплюнул в огонь. Подобрал горящую ветку, прикурил и, довольный, затянулся.

– Где ты научился шахтерскому делу?

– В Канаде.

Дафф выпустил струю дыма, и ветер унес ее.

– Ты, похоже, изрядно попутешествовал?

– Да, парень. Сейчас слишком холодно, чтобы спать. Лучше поговорим. За гинею я расскажу тебе историю своей жизни.

– Сначала расскажи, а там посмотрим, стоит ли оно того.

Шон закутался в одеяло и ждал.

– Поверю в кредит, – согласился Дафф. – Он выдержал драматичную паузу. – Я родился тридцать один год назад – четвертый и самый младший сын шестнадцатого барона Роксби, не считая тех, кто не дожил до возмужания.

– Голубая кровь, – сказал Шон.

– Конечно, ты только посмотри на мой нос! Но не перебивай. Мой отец, шестнадцатый барон, с помощью хлыста очень рано избавил нас от естественной привязанности к нему. Как Генрих Восьмой, он предпочитал детей как абстрактную идею. Мы старались не попадаться ему на глаза, что устраивало обе стороны. Нечто вроде вооруженного перемирия. У моего дражайшего батюшки в жизни было всего две страсти – лошади и женщины. За свои славные шестьдесят два года жизни он приобрел большую коллекцию тех и других. Его последней неутоленной страстью стала моя шестнадцатилетняя кузина, хорошенькая девица, насколько помню.

Он каждый день брал ее на прогулки верхом и рьяно щупал, помогая сесть в седло или спешиться. Она рассказала мне об этом, смеясь. Но лошадь отца, существо высоконравственное, прервала эти ухаживания в самом разгаре трогательной сцены, лягнув отца в лоб. Бедняга так и не оправился. Два дня спустя, под торжественный звон колоколов и облегченные вздохи сыновей, а также соседей, у которых были молодые дочери, его похоронили.

Даффорд наклонился и поворошил дрова в костре.

– Очень печально. Я или мои братья могли бы рассказать ему, что кузина не только хорошенькая, но и развлекаться умеет. В конце концов, кому знать лучше, чем нам? Мы ведь были ее двоюродными братьями, а знаешь, как это бывает между двоюродными… Но отец об этом так и не узнал, и я по сей день чувствую свою вину. Он мог бы умереть более счастливым… Я тебе наскучил?

– Нет, нет, продолжай. Полгинеи ты уже заработал, – рассмеялся Шон.

– Безвременная кончина отца произвела чудесные перемены в моей жизни. Семнадцатый барон, брат Том, унаследовав титул, оказался таким же скупым и неприятным, как отец. Мне было девятнадцать, доход мой не позволял предаваться обычным увлечениям нашего семейства. Приходилось собирать плесень в мрачном старом замке в сорока милях от Лондона. Кроме того, на мою чувствительную душу слишком сильно действовало неразбавленное общество моих варваров-братьев.

И через три месяца я уехал, сжимая в потном кулаке несколько монет, под напутственные возгласы братьев. Самый ласковый из них был – «Писать не трудись».

Все тогда уезжали в Канаду; это показалось мне неплохой мыслью, и я тоже отправился туда. Я зарабатывал деньги и тратил их. Заводил женщин и расставался с ними, но в конце концов холод меня достал.

Сигара Даффа погасла; он снова раскурил ее и посмотрел на Шона.

– Было так холодно, что невозможно даже помочиться, не отморозив все на свете, и я начал мечтать о тропических землях и солнце, об экзотических плодах и еще более экзотических девушках. Обстоятельства, которые действительно заставили меня спешно принять решение об отъезде, слишком болезненны, чтобы вспоминать об этом, поэтому не будем на них останавливаться. Можно сказать, не уточняя, что уезжал я, будучи в затруднительном положении. И теперь ты видишь, как я медленно замерзаю до смерти в обществе бородатого разбойника, и поблизости нет ни одной экзотической девушки.

– Трогательная история – и отлично рассказанная, – зааплодировал Шон.

– Одна история заслуживает другой, давай послушаем и о твоих горестях.

Улыбка исчезла с лица Шона.

– Родился и вырос здесь, в Натале. Неделю назад покинул дом при сложных обстоятельствах.

– Женщина? – с глубоким сочувствием спросил Дафф.

– Женщина, – кивнул Шон.

– Сладкие шлюхи, – вздохнул Дафф. – Как я их люблю!

Глава 4

Перевал, словно извилистый разрез, рассекал Дракенсберг. По обе стороны возвышались горы, крутые и черные, поэтому путники ехали по тени и видели солнце всего несколько часов в середине дня. Потом горы расступились, и они снова отказались на открытой местности.

Открытый – ключевое слово для высокогорного вельда. Плоский и пустой, поросший травой, он тянулся, сливаясь вдалеке с горизонтом. Но одиночество не могло умерить их волнение – с каждой преодоленной милей, с каждой благополучной стоянкой у извилистой дороги это волнение нарастало, пока они впервые не увидели написанное название. Столб-указатель, словно одинокое пугало на распаханной земле, показывал направо («Претория») и налево («Витватерсранд»).

– Хребет белых вод, – прошептал Шон.

Звонкое название, звенит, как сотни миллионов золотом.

– Мы не первые, – заметил Дафф.

Дорога налево была изрыта колесами множества прошедших здесь фургонов.

– Сейчас не время беспокоиться об этом. – Шон был охвачен золотой лихорадкой. – У лошадей осталось мало сил, ну да не беда.

Впереди показалась низкая линия в пустоте – хребет, каких они пересекли уже сотни. Они поднялись на него и с вершины посмотрели вниз.

Два хребта тянулись параллельно с севера на юг примерно в четырех милях друг от друга. В долине между ними солнце отражалось в водоемах, давших этому месту название.

– Ты только посмотри! – простонал Шон.

По всей долине были разбросаны палатки и фургоны, разведывательные шурфы между ними казались ранами в траве. Шурфы сосредоточивались вдоль линии посередине долины.

– Открытые разработки руды, – сказал Дафф, – мы опоздали, все занято.

– Откуда ты знаешь? – возразил Шон.

– Посмотри сам, парень. Все расхватали.

– Возможно, они что-нибудь упустили.

– Эти ребята ничего не упускают. Поехали вниз, я покажу.

Дафф тронул лошадь с места, и они начали спускаться.

Через плечо Дафф сказал:

– Посмотри вон там, у ручья. Они не теряют времени зря. Уже работает дробильня. Судя по всему, в ней четыре дробильные установки.

Они въехали в лагерь – здесь у костров суетились женщины, и от запаха пищи рот у Шона наполнился слюной. У костров в ожидании ужина сидели мужчины.

– Спрошу у них, как тут дела, – сказал Шон.

Он спешился и бросил повод Мбежане. Дафф с сухой усмешкой наблюдал за тем, как Шон трижды пытался вступить в разговор. Всякий раз собеседник, не глядя ему в глаза, что-то бормотал и уходил. Наконец Шон сдался и вернулся к лошадям.

– Что я делаю не так? – жалобно спросил он. – У меня что, заразный триппер?

Дафф рассмеялся.

– У них золотая лихорадка. А ты возможный соперник. Ты можешь умирать от жажды, и никто из них даже не плюнет на тебя, чтобы ты не набрался сил и не застолбил какой-нибудь участок. – Он посерьезнел. – Мы теряем время. До темноты еще час. Давай сходим посмотрим сами.

Они прошли к разрытой земле. Здесь в шурфах кирками и лопатами работали люди: одни – худые и крепкие, с помощниками-туземцами; другие – располневшие от кабинетной работы, эти потели и стискивали зубы, преодолевая боль в стертых руках; их лица и плечи покраснели на солнце. Все встречали Шона и Даффа с одинаковой настороженной враждебностью.

Они медленно ехали на север и через каждые сто ярдов с пугающей регулярностью видели заявочные столбики с грудой камней у основания и прикрепленным к ней обрывком брезента. Грубыми буквами на брезенте малевали имя владельца и номер лицензии.

Многие участки были еще не тронуты; здесь Дафф спешивался, осматривал траву, подбирал куски камня и разглядывал их, прежде чем отбросить. И они ехали дальше, подавленные и все больше уставая. Заночевали после наступления темноты на открытом ветреном хребте и, пока готовился кофе, разговаривали.

– Мы опоздали.

Шон мрачно смотрел в костер.

– У нас есть деньги, парень, не забывай. Большинство этих джентльменов сломлены, у них не осталось ни надежды, ни мяса, ни картошки. Посмотри на их лица и увидишь на них отчаяние. Чтобы добывать золото из руды, нужен капитал, нужны механизмы и деньги на зарплату рабочим, нужно откачивать воду и выбрасывать пустую породу, нужны фургоны и время.

– Деньги бесполезны без участка, – сказал Шон.

– Держись меня, парень. Заметил – многие из этих участков не тронуты? Они принадлежат спекулянтам, и я думаю, что они предназначены для продажи. Через несколько недель ты увидишь, чем мужчины отличаются от мальчишек.

– Я хочу уехать. Я ждал совсем не этого.

– Ты устал. Выспись, а утром посмотрим, далеко ли уходит эта жила, и тогда я начну планировать.

Дафф раскурил одну из своих сигар; при свете костра его лицо казалось плоским, как у краснокожего. Посидели молча, потом Шон спросил:

– Что это за шум?

В темноте слышались глухие ритмичные удары.

– Привыкнешь, когда мы поживем здесь, – ответил Дафф. – Это молоты дробильни, которую мы видели сверху. Она в миле отсюда дальше по долине; утром проедем мимо нее.

Еще до восхода они снова были в пути и в смутном свете утра подъехали к дробильне. Черная и уродливая, она жалась к земле, словно чудовище, с которым недавно сражался ДонКихот. Челюсти ее гремели, дробя руду; она фыркала паром и издавала пронзительный скрежет.

– Не думал, что она такая большая, – сказал Шон.

– Да, большая, – согласился Дафф, – и стоит денег. Мало кто здесь может позволить себе такой механизм.

Дробильню обслуживало много людей – они засыпали руду и возились у медных столов, куда вываливался полученный из руды порошок. Один из них вышел вперед, чтобы проявить обычное здешнее гостеприимство.

– Это частная территория. Нам не нужны зеваки.

Это был щегольски одетый маленький человек с загорелым лицом и в котелке. Усы его щетинились, как у фокстерьера.

– Послушай, Франсуа, жалкий земляной червяк, если будешь так со мной разговаривать, я тебе поверну голову лицом назад, – сказал Дафф, и франт неуверенно поморщился, подошел поближе и стал подслеповато всматриваться.

– Кто ты такой? Я тебя знаю?

Дафф снял шляпу, чтобы человек увидел его лицо.

– Дафф! – радостно воскликнул человечек. – Да это старина Дафф!

Он подскочил, чтобы пожать руку спешившемуся Даффу. Шон с улыбкой наблюдал за долгожданной встречей. Радостные приветствия продолжались довольно долго. Наконец Дафф сумел взять ситуацию под контроль и подвел маленького африкандера знакомиться.

– Шон, это Франсуа дю Туа, мой старый друг еще с Кимберлитовых алмазных полей.

Франсуа поздоровался с Шоном и снова начал возбужденно восклицать:

– Gott, как приятно видеть старину Даффа!

Он хлопал Даффа по спине вопреки попыткам того помешать. Прошло еще несколько минут, прежде чем Франсуа успокоился и смог сделать связное заявление:

– Послушай, старина, я сейчас как раз чищу столы с амальгамой. Идите в мою палатку. Я буду там через полчаса. Скажите моему слуге, чтобы готовил завтрак. Я скоро, приятель. Gott, как приятно снова тебя видеть!

– Твой старый любовник? – спросил Шон, когда они остались наедине.

Дафф рассмеялся.

– Мы вместе работали на алмазных полях. Я однажды оказал ему услугу – вытащил из шахты после обрушения. Он тогда только сломал ногу. Он хороший парень, и то, что мы его здесь встретили, – божественный ответ на наши молитвы. То, что он расскажет нам об этом золотом поле, не расскажет никто другой.

Через обещанные полчаса Франсуа влетел в палатку. За завтраком Шон молчал, слушая оживленный разговор, где почти каждая фраза начиналась с «А помнишь?..» или «А как там старина?..»

Потом, когда тарелки опустели и кофе был налит, Дафф спросил:

– Так что ты здесь делаешь, Франсуа? Это твоя установка?

– Нет, я по-прежнему работаю на Компанию.

– Неужели на этого выродка Градски? – с наигранным ужасом спросил Дафф. – Эт..т..то уж..ж..ж…жасно, – изобразил он заикание.

– Перестань, Дафф. – Франсуа занервничал. – Хочешь, чтобы я потерял работу?

Дафф повернулся к Шону и объяснил:

– Норман Градски и Бог равны, но в этой части света Богом командует Градски.

– Перестань, Дафф.

Франсуа снова встревожился, но Дафф невозмутимо продолжал:

– Организация, через которую Градски проявляет свою божественную власть, именуется всеми с почтительным придыханием ненависти просто «Компания». Полное ее название – «Южно-Африканская горнодобывающая и земельная компания». Понял?

Шон с улыбкой кивнул, и Дафф добавил, словно дополнительное пояснение:

– Градски сволочь, и он заикается.

Для Франсуа это было чересчур. Он наклонился и схватил Даффа за руку.

– Послушай, старина. Мой слуга понимает по-английски, так что прекрати, Дафф.

– Значит, Компания начала работу и на этом поле? Ну-ну, поле, должно быть, неплохое, – вполголоса заговорил Дафф, и Франсуа с облегчением ухватился за менее опасную тему:

– Так и есть. Подожди и сам увидишь: алмазные поля покажутся рождественским базаром.

– Расскажи-ка, – попросил Дафф.

– Ее называют Гнилой жилой, или Банкетной, или Гейдельбергской, но на самом деле здесь не одна жила, а три. Они проходят одна над другой, как слои торта.

– И все три дают золото? – напористо спросил Дафф, и Франсуа отрицательно покачал головой. Глаза его загорелись – о золоте он говорил с удовольствием.

– Нет, о внешнем слое можешь забыть, там только следы. Средний слой – главный – немного получше, местами он до шести футов толщиной и дает неплохую добычу, а местами теряется. – Франсуа наклонился над столом; он говорил возбужденно, и его африкаандерский акцент стал заметнее. – Победитель – нижний слой, мы называем его Главарем. Он всего в несколько дюймов толщиной и местами совершенно исчезает, но он богатый. Золото там как ягоды в пудинге. Он богатый, Дафф, говорю тебе; не поверишь, пока сам не увидишь.

– Я тебе верю, – сказал Дафф. – А теперь скажи, где я могу раздобыть немного этого Главаря для себя.

Франсуа мгновенно протрезвел – он словно опустил занавес, и все недавнее возбуждение исчезло.

– Весь разобран, – словно обороняясь, сказал он. – Все участки заняты. Вы опоздали.

– Что ж, верю, – сказал Дафф, и наступила тишина. Франсуа ерзал на стуле, жевал кончики усов и мрачно смотрел в кружку.

Дафф и Шон терпеливо ждали; было очевидно, что Франсуа переживает внутреннюю борьбу – верность компании сражается с благодарностью другу. Один раз он даже открыл было рот, но снова закрыл; он дул на кофе, чтобы остудить, и от кофе шел пар.

– Деньги у вас есть? – выпалил он наконец. Неожиданный вопрос прозвучал отчаянно.

– Есть, – ответил Дафф.

– Мистер Градски уехал в Кейптаун за деньгами. У него список ста сорока участков, которые он купит, вернувшись. – Франсуа виновато помолчал. – Я говорю тебе только потому, что я у тебя в долгу.

– Да, знаю, – негромко ответил Дафф.

Франсуа шумно вздохнул и продолжил:

– В списке мистера Градски первые несколько участков принадлежат женщине. Она готова продать их, и эти участки, похоже, самые перспективные во всем поле. У этой женщины заведение в двух милях отсюда, на берегу ручья Наталь. Ее зовут миссис Раутенбах, и там подают хорошую еду. Можете сходить туда пообедать.

– Спасибо, Франсуа.

– Я у тебя в долгу, – неловко сказал Франсуа, потом повеселел и добавил: – Она тебе понравится, Дафф, женщина что надо.

Шон и Дафф отправились обедать к миссис Раутенбах.

Постройка была из некрашеного рифленого железа на деревянной раме, над верандой висела вывеска красными с золотом буквами: «Отель Канди. Первоклассная кухня. Туалет бесплатно. Пьяные и лошади не допускаются. Хозяйка – миссис Канделла Раутенбах».

Они смыли с лиц пыль в эмалированной раковине на веранде, вытерлись бесплатным полотенцем и причесались у бесплатного зеркала на стене.

– Как я выгляжу? – спросил Дафф.

– Очаровательно, – ответил Шон, – а вот пахнешь не очень. Когда ты в последний раз принимал ванну?

Они вошли в обеденный зал и обнаружили, что он почти полон, но у дальней стены нашелся свободный столик. В помещении было жарко, дымно и пахло капустой. Пыльные бородатые мужчины смеялись и громко разговаривали или ели молча и жадно. Шон и Дафф прошли через зал к столику, и к ним тотчас подошла цветная официантка.

– Да? – сказала она. Ее платье промокло под мышками.

– Могу я взглянуть на меню? – спросил Дафф.

Девушка с легкой улыбкой посмотрела на него.

– Сегодня у нас бифштекс с картофельным пюре, потом пудинг.

– Устраивает, – сказал Дафф.

– Конечно, устраивает, – ответила девушка, – больше у нас ничего нет.

Она ушла на кухню.

– Обслуживание отличное, – с энтузиазмом сказал Дафф. – Можно лишь надеяться, что еда и хозяйка не хуже.

Мясо оказалось жестким, но хорошо приправленным, а кофе горячим и крепким. Они с удовольствием ели, пока Шон, сидевший лицом к кухне, не остановил вилку на пути ко рту. В комнате стало тише.

– А вот и она, – сказал Шон.

Канди Раутенбах оказалась высокой, яркой, ослепительной блондинкой, с безупречной нордической кожей, не тронутой южным солнцем. Ее блузку спереди и юбку сзади оттопыривали приятные округлости. Она прекрасно сознавала это, и то, что взгляды всех мужчин сосредоточились там, нисколько ее не смутило. В руке она держала половник и угрожающе взмахнула им, когда первая рука потянулась ущипнуть ее за зад; рука отдернулась, Канди ласково улыбнулась и пошла между столиками.

Иногда она останавливалась, перебрасывалась несколькими словами с посетителями, и было ясно, что многие из этих одиноких мужчин приходят сюда не только обедать. Они жадно смотрели на нее и радостно улыбались, когда она с ними заговаривала. Когда она дошла до их столика, Шон и Дафф встали. Канди удивленно моргнула.

– Садитесь, пожалуйста. – Небольшой знак вежливости тронул ее. – Вы здесь новички?

– Приехали вчера, – улыбнулся ей Дафф. – И то, как вы жарите мясо, заставляет меня снова почувствовать себя дома.

– Откуда вы?

Во взгляде Канди, возможно, светилось нечто большее, чем чисто профессиональный интерес.

– Мы приехали из Наталя осмотреться. Это мистер Кортни, он заинтересован в новых вложениях и подумал, что эти золотые поля стоят части его капитала.

Шон сумел остановить отваливающуюся челюсть и принял слегка высокомерный вид крупного финансиста, а Дафф тем временем продолжал:

– Меня зовут Чарливуд. Я советник мистера Кортни в области горных разработок. Рады с вами познакомиться.

– Я Канди Раутенбах. – Было видно, что его слова произвели на нее впечатление.

– Не посидите с нами несколько минут, миссис Раутенбах?

Дафф отодвинул для нее стул, и Канди заколебалась.

– Мне нужно проверить, как дела на кухне. Может, попозже.

– Ты всегда так гладко лжешь? – с восхищением спросил Шон, когда Канди ушла.

– Я не сказал ни слова лжи, – возмутился Дафф.

– Но что ты ей наговорил! Как мне теперь играть роль, которую ты мне отвел?

– Не волнуйся, научишься. Просто старайся выглядеть умным и держи рот на замке, – посоветовал Дафф. – Кстати, что ты о ней думаешь?

– Аппетитная, – сказал Шон.

– Определенно съедобная, – согласился Дафф.

Когда Канди вернулась, Дафф первое время поддерживал легкую непринужденную беседу, но Канди начала задавать дельные целенаправленные вопросы. Сразу стало ясно, что ее познания в геологии и горном деле гораздо выше среднего, и Дафф сказал об этом.

– Да, мой муж занимался этим. А я набралась от него. – Она сунула руку в карман клетчатого сине-белого платья и вытащила несколько образцов горных пород. – Можете их назвать? – спросила она.

Это была проверка – она хотела, чтобы они доказали свой профессионализм.

– Кимберлит. Змеевик. Полевой шпат, – определил Дафф, и Канди заметно успокоилась.

– Между прочим, у меня есть несколько участков вдоль Гейдельбергской жилы. Возможно, мистер Кортни захочет на них взглянуть. Вообще-то сейчас я веду переговоры с «Южно-Африканской горнодобывающей и земельной компанией», которая очень заинтересована в этих участках.

Шон сделал единственный, но ценный вклад в разговор.

– А, да, – важно кивнул он. – Старина Норман.

На Канди это произвело впечатление – мало кто называл Градски по имени.

– Завтра вам будет удобно? – спросила она.

Глава 5

В тот же день они купили палатку у человека, потерявшего все надежды; ради паломничества в Витватерсранд он бросил работу на Натальской железной дороге, и теперь ему нужны были деньги для возвращения домой. Палатку разбили около гостиницы и отправились к Натальскому ручью, чтобы искупаться. Вечером скромно отпраздновали первый успех половиной бутылки бренди, которую Дафф извлек из седельной сумки, а на следующее утро Канди повела их смотреть участки.

Их оказалось двадцать, вытянувшихся вдоль Банкетной жилы.

Канди провела их туда, где жила выходила наружу.

– Я вас оставлю, чтобы вы осмотрелись. Если заинтересуетесь, приходите в гостиницу, поговорим. А мне пора возвращаться – надо накормить много голодных ртов.

Дафф проводил ее к лошади, помогая перейти через неровные места и подсадив в седло в манере, которой, должно быть, научился у отца. Он посмотрел, как она уезжает, потом вернулся к Шону.

– Ступайте легко, мистер Кортни, и почтительно – под вашими ногами лежит наше богатство.

Они осмотрели участки: Шон бегал, как дружелюбно настроенная ищейка, Дафф без устали кружил, словно тигровая акула. Они осмотрели колышки с номерами лицензий и набили карманы обломками камня, потом поехали в свою палатку, и Дафф извлек пестик, ступку и миску. Все это они отнесли на берег Натальского ручья и всю вторую половину дня дробили камни и промывали в миске. Когда проверили последний образец, Дафф высказал свое мнение.

– Что ж, золото есть, и золото неплохое. Его не так много, как в том образце в Данди, но то был, должно быть, кусок из самого Главаря. – Он помолчал и серьезно посмотрел на Шона. – Я считаю, стоит попробовать. Если Главарь проходит здесь, мы его найдем, а пока суд да дело, не будем терять времени, работая на средней жиле.

Шон подобрал булыжник и бросил его в ручей. Он впервые в жизни испытывал приступ золотой лихорадки, когда в один миг ты несешься верхом на молнии, а в следующий неожиданно падаешь в пропасть. Желтый след в миске казался ему очень тонким и несущественным.

– Предположим, ты прав, и предположим, нам удастся уговорить Канди продать участки. Что мы будем с ними делать? Устройство дробильни мне кажется дьявольски сложным, такую не купишь в магазине.

Дафф похлопал его по плечу и криво улыбнулся.

– Дядюшка Дафф здесь для того, чтобы присматривать за тобой. Канди продаст свои заявки – она дрожит, когда я к ней притрагиваюсь; еще день-два, и она будет есть у меня из рук. А что касается дробильни… Приехав в эту страну, я подружился с богатым фермером с Кейпа, господином Паарлом, который мечтал обзавестись собственной золотой шахтой. Он выбрал хребет, который, по его неоспоримому мнению виноградаря, идеально подходил для его шахты. Он нанял меня для установки дробильни, купил новейшую и самую дорогую установку и приготовился завалить рынок золотом. Через шесть месяцев, когда мы переработали огромное количество различных кварцев, сланцев и земли и добыли золота столько, что впору засунуть мыши в ухо, не зацепив боков, энтузиазм моего патрона почему-то испарился, и он, закрывая свой цирк, избавился и от моей бесценной помощи. Я отправился на алмазные поля, а установка, насколько мне известно, все еще валяется там и ждет первого, который предложит за нее пару сотен фунтов.

Дафф встал, и они вернулись к палатке.

– Однако все по порядку. Ты согласен, чтобы я продолжал переговоры с миссис Раутенбах?

– Пожалуй.

Шон приободрился.

– Но ты уверен, что твой интерес к миссис Раутенбах исключительно деловой?

Дафф был шокирован.

– Ни минуты не думай, что мои намерения выходят за рамки интересов нашего партнерства. Неужели ты считаешь, что мои животные аппетиты способныпомешать делу?

– Нет, конечно нет, – заверил Шон. – Надеюсь, ты с ними справишься.

Дафф рассмеялся.

– Кстати, к слову сказать, самое подходящее время тебе заболеть расстройством желудка и удалиться в свою одинокую постель. Отныне и до момента подписания договора о продаже твое мальчишеское очарование будет нам только мешать. Я скажу Канди, что ты уполномочил меня действовать от твоего имени.

Дафф расчесал кудри, надел выстиранную Мбежане одежду и исчез в направлении гостиницы Канди. Для Шона время тянулось медленно – он сидел и болтал с Мбежане, пил кофе, а когда солнце село, ушел в палатку. Взялся при свете фонаря-молнии читать одну из книг Даффа, но не мог сосредоточиться – его мысли постоянно возвращались к светлым волосам. Когда кто-то зацарапался у брезентовой двери в палатку, он вскочил в надежде на то, что Канди решила прийти и вести переговоры с ним лично. Но это оказалась цветная девушка из гостиницы, ее курчавые черные волосы противоречили мечтам Шона.

– Мадам говорит, что ей прискорбно слышать о вашей болезни, и велит вам принимать вот это по две ложки, – девушка протянула Шону бутылочку с касторкой.

– Поблагодари от меня хозяйку.

Шон взял бутылочку и собрался закрыть дверь.

– Мадам велела мне подождать и убедиться, что вы приняли две полные ложки; я должна вернуть бутылочку и показать, сколько вы выпили.

У Шона в животе все напряглось. Он посмотрел на девушку, решительно стоявшую у входа. Подумал о бедном Даффе, выполняющем свой долг мужчины. Он не может сделать меньше. Шон зажмурившись проглотил густую липкую жидкость и снова стал читать. Спал он беспокойно, все время просыпался и смотрел на пустую вторую кровать. В половине второго утра лекарство заставило его выйти на холод.

Мбежане свернулся у костра, и Шон посмотрел на него. Мерный довольный храп Мбежане казался расчетливой насмешкой. На хребте жалобно завыл шакал, точно выразив чувства Шона, обнаженные ягодицы которого обдувал ночной ветер.

Дафф вернулся на рассвете. Шон не спал.

– Ну, чем все закончилось? – спросил он.

Дафф зевнул.

– Было дело, я усомнился, мужчина ли я. Однако все закончилось к удовольствию всех участников. Какая женщина!

Он снял рубашку, и Шон увидел царапины у него на спине.

– А тебе она давала касторку? – с горечью спросил он.

– Прости, – сочувственно улыбнулся Дафф. – Я пытался ее разубедить, правда, пытался. Она очень заботливая женщина. Ее очень встревожил твой живот.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– А, это. – Дафф натянул одеяло до подбородка. – С этим мы разобрались в самом начале переговоров. Она возьмет по десять фунтов наличными за каждый участок и дает нам возможность в течение двух лет выкупить каждый из них за десять тысяч. Об этом мы договорились за ужином. Остальное время мы посвятили, образно говоря, рукопожатиям по поводу заключения договора. Завтра днем, точнее, сегодня днем мы с тобой едем в Преторию и находим юриста, который составит договор, чтобы она его подписала. А сейчас мне нужно немного поспать. Разбуди меня к обеду. Спокойной ночи, приятель.

Вечером Дафф и Шон привезли из Претории договор. Это был внушительный четырехстраничный документ, полный подробностей и дополнительных условий. Канди отвела их в свою спальню, и они тревожно ждали, пока она прочтет его дважды.

Наконец она подняла голову и сказала:

– Кажется, все в порядке, но есть еще одно обстоятельство.

Сердце у Шона упало, и даже в улыбке Даффа появилось легкое напряжение. До сих пор все казалось очень легким. Канди заколебалась, и Шон с легким удивлением заметил, что она покраснела. Приятно было наблюдать, как персики ее щек превращаются в зрелые яблоки, и они оба с интересом наблюдали за этим. Напряжение заметно спало.

– Я хочу, чтобы шахту назвали моим именем.

Они едва не вскрикнули от облегчения.

– Превосходная мысль! Как насчет «Золотая шахта Раутенбах»?

Канди покачала головой.

– Я бы не хотела упоминать о нем. Давайте оставим его.

– Хорошо, назовем ее «Глубокая Канди». Несколько преждевременно, мы ведь еще на уровне поверхности, но пессимист никогда не выигрывает, – сказал Дафф.

– Да, это замечательно! – воскликнула Канди, снова краснея, теперь от удовольствия.

Она подписала договор, а Шон тем временем раскупорил бутылку шампанского, которую Дафф привез из Претории. Они сдвинули бокалы, и Дафф произнес тост:

– За Канди и за «Глубокую Канди», пусть первая с каждым днем становится все милей, а вторая – все глубже!

Глава 6

– Нам понадобится рабочая сила, для начала по меньшей мере десять туземцев.

– Это – твоя задача, – ответил Дафф Шону.

Это происходило на следующее утро, они завтракали перед своей палаткой. Шон кивнул, но не пытался ответить, пока не набил полный рот беконом и не проглотил его.

– Прямо сейчас попрошу Мбежане. Он приведет зулусов, даже если придется подгонять их копьем.

– Хорошо, а мы с тобой тем временем вернемся в Преторию и купим основное оборудование. Кирки, лопаты, динамит и тому подобное. – Дафф вытер рот и налил себе кофе. – Я покажу тебе, как вскрывать породу и складывать руду в отвал. Подберем место для дробильни, и я оставлю тебя тут командовать, а сам поеду на юг в Кейп и повидаюсь со своим другом-фермером. Если Бог и погода позволят, наша дробильня станет второй работающей на этом поле.

Они привезли из Претории покупки в небольшом запряженном быками фургоне. Мбежане тем временем хорошо справился со своим заданием – рядом с палаткой сидела дюжина зулусов, дожидаясь одобрения Шона, а Мбежане, как добродушный пес, караулил их. Шон прошел вдоль ряда, у каждого спрашивая имя и шутя на зулусском. Он подошел к последнему в ряду.

– Как тебя зовут?

– Хлуби, нкози.

Шон показал на круглый животик, торчащий над набедренной повязкой туземца.

– Если ты пришел работать на меня, мы заставим тебя скоро родить твоего младенца.

Все радостно рассмеялись, и Шон с симпатией улыбнулся им – простые гордые люди, высокие и мускулистые, абсолютно беззащитные перед уместной шуткой. В его сознании вдруг возникли холмы Зулуленда, поле битвы и мухи, ползающие в пустом животе… Он быстро отогнал эту картину и крикнул, перекрывая их смех:

– Будет так: шесть пенсов в день и еды до отвала. Беретесь у меня работать?

Они хором выразили согласие и забрались в фургон. Шон и Дафф отвезли их к «Глубокой Канди», а они смеялись и болтали, как дети, отправляющиеся на пикник.

Даффу потребовалась еще неделя, чтобы научить Шона обращаться с динамитом, объяснить, как провести первые шурфы и наметить место для дробильни и самой шахты. Они перенесли палатку к шахте и работали по двенадцать часов в сутки. А по ночам отправлялись в гостиницу Канди, ужинали, и назад Шон возвращался один. Он так уставал к вечеру, что не завидовал Даффу, который пользовался удобствами спальни Канди; напротив, он восхищался его выносливостью. Каждое утро он искал признаков усталости в партнере, и хотя лицо того оставалось, как всегда, худым и плоским, глаза были по-прежнему ясными, а кривая усмешка все такой же жизнерадостной.

– Поразительно, как это у тебя получается, – сказал ему Шон в тот день, когда они закончили размечать шахту.

Дафф подмигнул ему.

– Годы практики, приятель, но, между нами, поездка в Кейп будет желанным отдыхом!

– Когда уезжаешь? – спросил Шон.

– Откровенно говоря, я думаю, что каждый день здесь увеличивает риск того, что кто-нибудь нас опередит. Отныне шахтные механизмы будут здесь в большом спросе. Теперь все в твоих руках… Что скажешь?

– Я думал примерно так же, – согласился Шон.

Они прошли к палатке и сели на складные стулья, с которых могли видеть всю долину. Неделю назад вокруг гостиницы Канди стояли два десятка фургонов, но сейчас их было не меньше двух сотен, и со своего места Шон и Дафф видели еще несколько таких лагерей, причем некоторые были гораздо больше. Палатки начинали сменяться деревянными и металлическими строениями, и весь вельд покрыли пересекающиеся дороги, по которым повсюду без очевидной цели двигались всадники и фургоны.

Непрерывное движение, облака пыли, поднятые людьми и животными, изредка глубокий низкий грохот динамита на шахтах – все это обостряло повисшую над золотоносными полями атмосферу возбуждения, захватывающего дух ожидания.

– Выеду завтра на рассвете, – решил Дафф. – Десять дней до станции в Коулсберге, еще четыре дня в поезде – и буду на месте. Если повезет, вернусь через два месяца. – Он поерзал на стуле и прямо посмотрел на Шона. – После того как мы заплатили Канди ее двести фунтов и после потраченного в Претории у меня осталось сто пятьдесят фунтов. Когда доберусь до Паарла, мне придется заплатить ему три или четыре сотни за дробильню, а потом нанять двадцать-тридцать фургонов, чтобы привезти ее сюда. Скажем, в целом восемьсот фунтов, с учетом возможных дополнительных расходов.

Шон посмотрел на него. Он знает этого человека несколько коротких недель. Восемьсот фунтов – средний заработок за три года. Африка – большая земля, человек легко может здесь исчезнуть. Шон снял пояс и положил на стол; расстегнул денежную сумку.

– Помоги пересчитать, – сказал он Даффу.

– Спасибо, – ответил Дафф, и говорил он не о деньгах. С подобным доверием, о котором так легко попросить и в котором столь же легко отказать, исчезли последние преграды в их дружбе.

Глава 7

После отъезда Даффа Шон безжалостно загонял себя и своих людей. Они сняли покрывающую породу с жилы и обнажили эту жилу по всей длине участков Канди, потом начали добывать руду и складывать ее близ места расположения будущей дробильни. С каждым рабочим днем шахта становилась глубже. По-прежнему не было ни следа Главаря, но Шону некогда было беспокоиться из-за этого. По вечерам он забирался в постель и спал, пока следующее утро вновь не призывало его на работу. По воскресеньям он отправлялся в палатку Франсуа, и они беседовали о горном деле и о медицине. У Франсуа был огромный ящик с патентованными лекарствами и книга под названием «Домашний врач». Здоровье было его хобби, и он лечил себя одновременно от трех серьезных болезней. Хотя он изредка проявлял неверность, его подлинной любовью был сахарный диабет.

Страница «Домашнего врача», посвященная этой болезни, стала шероховатой от прикосновений пальцев. Франсуа по памяти мог назвать все симптомы и все их находил у себя. Другим его фаворитом был костный туберкулез; эта болезнь с пугающей регулярностью кочевала по его телу, и ей требовалась всего неделя, чтобы оставить его бедра и перебраться в запястья.

Невзирая на угасающее здоровье, он тем не менее был прекрасным специалистом в горном деле, и Шон бессовестно пользовался его познаниями. Сахарный диабет не мешал Франсуа воскресным вечером разделить с Шоном бутылку бренди. Шон держался подальше от гостиницы Канди – блестящие светлые волосы и персиковая кожа были бы слишком большим искушением. Он не хотел разрушить дружбу с Даффом еще одной неудачной любовной связью и потому всю свою энергию тратил в шурфах «Глубокой Канди».

Каждое утро он выдавал своим зулусам задание на предстоящий день, всегда немного больше, чем накануне. За работой они пели, и очень редко бывало так, чтобы к темноте задание не было выполнено. Дни сливались, превращались в недели, а недели размножались, подобно амебам, и становились месяцами. Шон начинал представлять себе, как Дафф тратит его восемьсот фунтов с кейптаунскими девицами. Однажды вечером он проехал много миль на юг по дороге на Кейп, расспрашивая встречных, а когда наконец сдался и повернул назад, отправился прямо в одну из столовых в поисках драки. Одолжение ему сделал рослый немец-шахтер с желтыми волосами. Они вышли наружу и час колотили друг друга под ночным трансваальским небом, окруженные кольцом обрадованных зрителей. Потом они с немцем вернулись в столовую, пожали друг другу окровавленные руки, выпили в знак дружбы, и Шон вернулся на «Глубокую Канди», на время изгнав своего беса.

На следующий день он работал на северной границе участка; здесь им пришлось углубиться на пятнадцать футов, чтобы не потерять жилу. Шон успел наметить отверстия для закладки зарядов следующего взрыва; зулусы стояли вокруг него, нюхая табак и плюя на руки, прежде чем снова приняться за работу.

– Эй, вислоухие разбойники! Что у вас тут? Профсоюзное собрание?

Сверху доносился знакомый голос – на них смотрел Дафф. Шон выбрался из шурфа и стиснул его в медвежьих объятиях. Дафф похудел, лицо его обросло светлой щетиной, а волосы пропылились.

Когда радость встречи поутихла, Шон спросил:

– А где обещанный подарок?

Дафф рассмеялся.

– Совсем близко, целых двадцать четыре фургона.

– Значит, получил? – взревел Шон.

– Ты чертовски прав! Пойдем, покажу.

Вереница фургонов растянулась по вельду на четыре мили. У большинства фургонов было по две упряжки, чтобы справились с тяжелым грузом. Дафф показал на ржавый цилиндр, целиком заполнявший один из первых фургонов.

– Это мой персональный крест – семь тонн самого презренного, упрямого и злобного котла на земле. С выезда из Кейптауна он двенадцать раз ломал ось фургона, не говоря уже о двух случаях, когда фургон перевернулся. Один раз прямо посредине реки.

Они проехали вдоль всей цепочки фургонов.

– Никак не думал, что частей так много, – с сомнением покачал головой Шон. – Ты уверен, что сумеешь все это собрать?

– Предоставь это дядюшке Даффу. Конечно, придется потрудиться. К тому же все это несколько лет пролежало под открытым небом. Кое-что изрядно проржавело, но благодаря щедрой смазке, новой краске и уму Чарливуда спустя месяц «Глубокая Канди» будет дробить камень и плеваться золотом. – Дафф замолчал и помахал приближавшемуся к ним всаднику. – Это транспортный подрядчик. Фрикки Малан, мистер Кортни, мой партнер.

Подрядчик подъехал к ним знакомиться. Рукавом он вытер пыль с лица.

– Gott, мистер Чарливуд, могу сказать, что никогда не зарабатывал более трудных денег. Ничего личного, но я был бы vragtig^[12] рад видеть этому конец.

Глава 8

Дафф ошибся – на сборку дробильни потребовалось гораздо больше месяца. Ржавчина глубоко въелась в металл, и каждый болт, который они отворачивали, был рыжим от этого чешуйчатого рака.

Они работали, как обычно, по двенадцать часов, очищая детали, смазывая их; костяшки и ладони у них были в ссадинах и волдырях, которые со временем лопались.

И вот однажды внезапно и удивительно все закончилось. На хребте над «Глубокой Канди», аккуратная, приятно пахнущая свежей краской, вся в желтой смазке, ожидая только окончательной сборки, лежала разобранная дробильня.

– Сколько времени это у нас заняло? – спросил Дафф.

– Похоже, не меньше ста лет.

Дафф изобразил удивление.

– Тогда я объявляю каникулы. Два дня медитации. Ты медитируешь, братец, а я немного пображничаю.

– Отличная альтернатива. Давай!

Начали они в гостинице Канди, но после трех драк она их вышвырнула, и они сменили точку. В округе было больше десяти мест, где можно выпить, и они все их перепробовали.

Другие тоже праздновали, потому что накануне старый Крюгер, президент республики, наконец официально признал золотые поля. Это означало, что плата за лицензии теперь пойдет не в карманы фермеров, владеющих участками, а в государственную казну. Это никого не тревожило, за исключением, может быть, фермеров. Скорее это был повод для праздника. Таверны были забиты потными бранящимися людьми. Дафф и Шон пили с ними.

В барах играли в «корону и якорь»,^[13] и игорные столы окружало новое население золотых полей. Золотоискатели, голые по пояс и покрытые коркой грязи; торговцы с громкими голосами, продающие все – от динамита до лекарства от дизентерии; проповедники-евангелисты; игроки, добывающие золото в карманах шахтеров; джентльмены, пытающиеся уберечь башмаки от табачной жвачки; мальчишки, только что сбежавшие из дома и уже стремящиеся назад; буры, бородатые, в темных костюмах, мало пьющие и непроницаемыми взглядами следящие за пришельцами в их землях. Были и другие: чиновники и фермеры, мошенники и подрядчики, и все жадно прислушивались к разговорам о золоте.

В середине второго дня за Даффом и Шоном пришла цветная девушка Марта. Они сидели в глиняной хижине с крышей из тростника – хижина называлась «Таверной светлых ангелов». Дафф изображал танцующего белого сержанта, причем партнершей ему служил стул; Шон и пятьдесят других зрителей отбивали по стойке ритм стаканами и пустыми бутылками.

Марта пробралась к Шону, по пути шлепая по рукам, нырявшим ей под юбку; когда кому-нибудь удавалось ее ущипнуть, она визжала. Раскрасневшаяся и запыхавшаяся, она наконец оказалась рядом с Шоном.

– Мадам говорит, вы должны быстро прийти, большие неприятности, – выдохнула она и побежала к двери. Кто-то задрал ей юбку, и общий мужской рев подтвердил, что под юбкой на ней ничего нет.

Дафф был так поглощен танцем, что Шону, чтобы привлечь его внимание, пришлось на руках вынести его из бара и окунуть головой в корыто для лошадей.

– Какого дьявола? – отплевываясь завопил Дафф, размахнулся, пытаясь ударить Шона по голове. Шон уклонился от удара и схватил Даффа, чтобы тот снова не упал.

– Нас ждет Канди, она говорит – большие неприятности.

Дафф несколько секунд думал об этом, сосредоточенно нахмурившись, потом, откинув голову, запел на мотив «Лондонского пожара»:^[14]

– Канди хочет нас, Канди хочет нас, а мы не хотим Канди, мы хотим бренди.

Он вырвался из рук Шона и опять направился в бар. Шон перехватил его и повернул в сторону гостиницы.

Канди была в спальне. Они вошли и остановились в дверях, держась друг за друга. Она посмотрела на них.

– Хорошо покутили? – ласково спросила она.

Дафф что-то пробормотал и попытался поправить воротник. Шон держал его, потому что ноги Даффа продолжали сами по себе отплясывать джигу.

– Что с твоим глазом? – спросила Канди, и Шон осторожно потрогал его – глаз заплыл. Канди не стала ждать ответа, но продолжала все так же ласково: – Если вы, красавцы, хотите и завтра владеть своей шахтой, вам нужно протрезвиться.

Они посмотрели на нее, и Шон спросил – внятно, но с трудом подбирая слова:

– А что случилось?

– Собираются пересмотреть лицензии, вот что.

Новый указ государства золотых полей давал бродягам необходимый предлог, которого они так ждали. Около сотни таких недовольных создали синдикат. Утверждая, что прежние лицензии недействительны, они собирались вытащить заявочные колышки и вбить собственные. Дафф, не шатаясь, прошел к умывальнику у кровати, плеснул в лицо воды, энергично растерся, наклонился и поцеловал Канди.

– Спасибо, моя сладкая.

– Дафф, будь осторожен, – сказала им вслед Канди.

* * *

– Посмотрим, кого можно использовать как наемников, – предложил Шон.

– Хорошая мысль. Посмотрим, есть ли трезвые в обеденном зале Канди.

На обратном пути они ненадолго зашли на шахту и завернули в палатку Франсуа; к этому времени уже стемнело, и Франсуа вышел в свежевыглаженной ночной сорочке. Увидев рядом с Даффом пятерых вооруженных людей, он вопросительно приподнял бровь.

– Собираетесь охотиться?

Дафф быстро все объяснил, и Франсуа начал возбужденно подпрыгивать еще до того, как он закончил.

– Украсть мои заявки, гром небесный!

Он бросился в палатку и вышел оттуда с двустволкой.

– Посмотрим, как они выглядят, набитые дробью!

– Франсуа, послушай! – крикнул ему Шон. – Мы не знаем, какие участки они попробуют захватить первыми. Подними своих людей и, если услышишь стрельбу с нашей стороны, иди на помощь; мы то же самое сделаем для тебя.

– Ja, ja, мы придем, грязные грабители!

И Франсуа, в ночной рубашке, хлопающей у ног, отправился поднимать своих людей.

Мбежане и остальные зулусы готовили ужин, сидя на корточках вокруг котла на треножнике. Шон подъехал к ним.

– Возьмите оружие, – велел он.

Они побежали к своим хижинам и почти сразу вернулись с копьями.

– Нкози, где война? – спрашивали они, забыв о еде.

– Идемте, я покажу.

Вооруженных наемников разместили у дробильни, откуда они могли прикрывать подходы к шахте. Зулусов спрятали в разведочных шурфах. Если дойдет до рукопашной, синдикат ждет сюрприз. Дафф и Шон немного спустились по склону, чтобы убедиться, что защитников не видно.

– Сколько у нас динамита? – задумчиво спросил Шон. Дафф секунду смотрел на него, потом улыбнулся.

– Я бы сказал, достаточно. У тебя сегодня множество блестящих идей.

И они пошли назад, к сараю, в котором хранили динамит.

Посреди тропы в нескольких сотнях ярдов ниже по склону они закопали полный ящик взрывчатки и поставили наверху пустую оловянную банку, чтобы отметить место. Потом вернулись в сарай и целый час сооружали гранаты из связок динамитных шашек – каждая связка с детонатором и очень коротким фитилем. Потом плотнее запахнули свои овчинные куртки, положили оружие на колени и принялись ждать.

Они видели рассыпанные в долине огни, изредка из баров доносилось пение, но освещенная луной дорога к шахте оставалась пустой. Шон и Дафф сидели рядом, спиной к свежеокрашенному котлу.

– Интересно, как Канди узнала об этом, – сказал Шон.

– Она все знает. Эта ее гостиница – центр золотых полей, а у нее ушки всегда на макушке.

Они молчали, пока Шон формулировал следующий вопрос.

– Что за девушка наша Канди!

– Да, – согласился Дафф.

– Ты на ней женишься, Дафф?

– Боже милостивый! – Дафф распрямился, словно кто-то воткнул в него нож. – Ты спятил, приятель, или это гнуснейшая шутка.

– Она тебя обожает, и, насколько я мог заметить, ты тоже хорошо к ней относишься.

Шон почувствовал облегчение от такой реакции Даффа. Он ревновал.

– У нас есть общие интересы, это я могу признать, но женитьба! – Дафф слегка вздрогнул, но не от холода. – Только дурак дважды совершает одну и ту же ошибку.

Шон удивленно повернулся к нему.

– Ты был женат? – спросил он.

– Залетел. Она была полуиспанкой, полунорвежкой, кипящая смесь холодного огня и горячего льда. – Голос Даффа стал мечтательным. – Теперь я достаточно успокоился, чтобы вспоминать о ней лишь с легким сожалением.

– Что случилось?

– Я бросил ее, потому что вместе мы могли заниматься только двумя вещами. Одна из них – драться. Закрыв глаза, я и сейчас вижу, как она складывает свои прекрасные губки, приближает их к моему уху и шепчет самое грязное ругательство, а потом – бах! – снова в постель, мириться.

– Возможно, ты просто сделал неудачный выбор. Поглядишь вокруг, увидишь миллионы счастливых супружеских пар.

– Назови хоть одну! – с вызовом сказал Дафф.

Наступила тишина: Шон думал.

Потом Дафф продолжил:

– Есть только один хороший повод для брака – дети.

– И дружба – это второй повод.

– Дружба с женщиной? – недоверчиво переспросил Дафф. – Все равно что духи из чеснока. Они не способны дружить. Вероятно, это влияние их матерей, которые в конце концов тоже женщины. Да как можно дружить с тем, кто подозрительно относится к любому твоему поступку и все, что ты делаешь, взвешивает: любит? не любит? – Дафф печально покачал головой. – Сколько может продолжаться дружба, если нужны ежечасные уверения в любви? Катехизис брака: «Ты меня любишь, дорогой?» – «Конечно, дорогая!» И всякий раз это должно звучать убедительно, иначе сразу слезы.

Шон усмехнулся.

– Да, это приятно и весело, пока ты способен это терпеть, – уныло продолжал Дафф. – Ты пытался когда-нибудь говорить с женщиной о чем-нибудь кроме любви? Все остальное, что интересует тебя, оставляет их совершенно равнодушными. Ты переживаешь потрясение, когда первый раз пытаешься поговорить с нею разумно и вдруг понимаешь – она тебя не слушает: у нее появляется такой слегка остановившийся взгляд, и ты знаешь, что она думает о новом платье или от том, нужно ли приглашать на прием мистера Ван дер Хама, поэтому ты перестаешь разговаривать, и это – еще одна ошибка. Это знак; брак полон знаков, которые способна прочесть только жена.

– Я не собираюсь защищать брак, Дафф, но разве справедливо судить о нем на основании своего единственного неудачного опыта?

– Выбираешь любую женщину, надеваешь ей кольцо на палец, и она становится твоей женой. Вначале она принимает тебя в свое теплое мягкое тело, что очень приятно, а потом норовит затолкать тебя в свой теплый, мягкий рассудок, что далеко не так приятно. Она не способна делиться, она может только обладать, она сжимает и душит. Взаимоотношения мужчины и женщины неинтересны в том смысле, что они воплощают образец, установленный природой по очень важной причине – из необходимости воспроизводства. Чтобы осуществить это предназначение, любая любовь, включая Ромео и Джульетту, Бонапарта и Жозефину, обязательно приводит к осуществлению простого биологического процесса. Это чрезвычайно незначительный, чрезвычайно краткий, чрезвычайно банальный опыт. Помимо этого, мужчина и женщина мыслят по-разному, чувствуют по-разному и интересуются совершенно разным. Можно ли назвать это дружбой?

– Нет, но разве такова подлинная картина? Неужели это все, что бывает между ними? – спросил Шон.

– Однажды сам узнаешь. Природа, озабоченная воспроизводством, воздвигла в сознании мужчины преграду; эта преграда мешает мужчине воспользоваться советами и опытом других мужчин, настраивает его против них. Когда придет твое время, ты отправишься на виселицу с песней на устах.

– Ты меня пугаешь.

– А меня угнетает однообразие, монотонность всего этого. – Дафф неловко поерзал на месте и снова откинулся на котел. – Самые интересные взаимоотношения, когда секс-уравнитель вмешивается в отношения братьев, врагов, хозяина и слуги, отца и сына.

– Гомосексуализм?

– Нет, это только шаг в сторону, и ты возвращаешься к прежним проблемам. Когда мужчина спит с другом, он делает это не из-за непреодолимого порыва, а по своему свободному выбору. Каждая дружба особая – она заканчивается по-особому или продолжается неопределенно долго. За ней не стоят цепи, ритуалы или письменный контракт. Не возникает вопроса о том, чтобы оставить всех остальных, нет обязательств, о которых нужно говорить, высказываться и постоянно злорадствовать.

Дафф скованно встал.

– Это одна из немногих хороших вещей в жизни. Который час?

Шон вытащил часы и наклонил циферблат, чтобы видеть в лунном свете.

– Уже заполночь. Похоже, они не придут.

– Придут. Здесь замешано золото – еще один непреодолимый порыв. Придут. Вопрос лишь в том, когда.

Один за другим гасли огни в долине, низкие зычные голоса зулусов в шурфах стихли, поднялся несильный холодный ветер и шевельнул траву на хребте над «Глубокой Канди». Бок о бок, иногда задремывая, иногда негромко разговаривая, они просидели всю ночь. Один раз у Госпитального холма залаяла собака, к ней присоединились другие. Шон встал, потянулся, посмотрел на долину в сторону лагеря Феррьера и увидел – темная группа всадников промчалась вдоль Натальского ручья и собралась у ближнего берега, прежде чем начать подъем.

– Мистер Чарливуд, у нас гости.

Дафф вскочил.

– Они могут миновать нас и сначала пойти к Джеку и Уистлу.

– Посмотрим, по какой дороге они отправятся с перекрестка. Тем временем надо подготовиться. Мбежане! – крикнул Шон, и из шурфа высунулась темная голова.

– Нкози?

– Ты спишь? Они идут.

В черноте сверкнула белая улыбка.

– Мы не спим.

– Тогда приготовьтесь и ждите моего сигнала.

Пятеро наемников лежали на животе в траве, у локтя каждого – распечатанная коробка с патронами. Шон торопливо вернулся к Даффу, и они опять скорчились у котла.

– Жестянка хорошо видна отсюда. Сможешь попасть?

– С закрытыми глазами, – ответил Шон.

Всадники достигли перекрестка и без колебаний повернули в сторону «Глубокой Канди», все быстрее поднимаясь на хребет. Шон положил ствол на котел и отыскал белую точку-жестянку.

– Каково наше юридическое положение, Дафф? – уголком рта спросил он.

– Они только что пересекли нашу границу, значит по закону они нарушители, – серьезно ответил Дафф.

Одна из первых лошадей переступила через жестянку, и в то же мгновение Шон выстрелил. В тишине утра выстрел прозвучал необычайно громко, и все всадники в тревоге повернули головы к хребту. И тут земля у них под ногами дрогнула, в небо поднялось коричневое облако пыли. До вершины хребта отчетливо донеслись крики.

– Боже мой! – выдохнул Шон, потрясенный масштабами уничтожения.

– Покажем им, босс? – спросил один из наемников.

– Нет, – сразу ответил Дафф. – Хватит с них.

Началось бегство – лошади без всадников, всадники и пешие разбегались по долине. Шон с облегчением увидел, что лежать осталось лишь с полдюжины человек и несколько лошадей.

– Ну что, – сказал Дафф одному из наемников, – это самые легкие пять фунтов, какие вам приходилось зарабатывать. Думаю, теперь вы можете вернуться домой и позавтракать.

– Подожди, Дафф.

Шон показал. Уцелевшие после взрыва достигли перекрестка, и здесь их остановили два всадника.

– Эти двое пытаются их повернуть. Давай поможем им принять решение. Они еще в пределах досягаемости.

– Нет, – возразил Шон, – они больше не на нашей собственности. Хотите попасть на виселицу?

Они наблюдали, как те члены синдиката, что получили урок, поскакали дальше по дороге к лагерям и исчезли; остальные собрались на перекрестке в темную массу.

– Надо было перестрелять их, пока была возможность, – тревожно проворчал один из наемников. – Теперь они возвращаются. Посмотрите на ублюдка, который говорит с ними, как голландский дядюшка.^[15]

Всадники спешились, оставили лошадей, развернулись и начали осторожно подниматься по склону. У самых колышков они чуть-чуть задержались и побежали вперед, вырывая по пути эти колышки.

– Пожалуйста, все вместе, джентльмены, – вежливо сказал Дафф, и семь ружей выстрелили. Расстояние было большое, а нападающие бежали пригнувшись и уклоняясь. Вначале пули почти не возымели действия, но как только расстояние стало сокращаться, люди начали падать.

По склону ущелья наискось проходила мелкая донга,^[16] и нападающие, добежав, прыгали в нее. Оттуда, из безопасности, они отвечали на огонь людей Шона огнем.

Пули свистели над механизмами, оставляя яркие шрамы там, куда попадали.

Зулусы Мбежане присоединили к общему смятению свои голоса:

– Пошли на них, нкози. Они близко, пошли!

– Успокойтесь, сумасшедшие, вы не пробежите и ста шагов под этим огнем, – нетерпеливо рявкнул Шон.

– Шон, прикрой меня, – прошептал Дафф. – Я прокрадусь низом, под гребнем, обойду их со стороны и брошу несколько связок динамита в донгу.

Шон схватил Даффа за руку, так сильно стиснув, что тот поморщился.

– Сделай хоть шаг, и я разобью ружье о твою голову. Ты нисколько не лучше черных. Стреляй и дай мне подумать.

Он высунул голову из-за котла, но тут же снова спрятался, потому что в дюйме от его уха о металл ударилась пуля. Шон посмотрел на свежую краску перед носом, слегка нажал плечом – котел покачнулся. Он поднял голову и увидел, что Дафф смотрит на него.

– Мы вместе спустимся и забросаем их динамитом, – сказал Шон. – Мбежане и его кровожадные язычники покатят перед нами котел. Остальные джентльмены прикроют нас, и мы все проделаем великолепнейшим образом.

Шон вызвал зулусов из шурфов и объяснил им задачу. Они хором выразили согласие и, толкаясь, разместились вдоль котла. Шон и Дафф затолкали под куртки гранаты и запалили каждый по короткому фитилю.

Шон кивнул Мбежане.

– Где дети зулусов? – запел Мбежане, задавая пронзительным голосом ритуальный риторический вопрос.

– Здесь, – хором ответили воины, налегая на цилиндр.

– Где копья зулусов?

– Здесь!

– Яркие ли копья у зулусов?

– Ярче солнца!

– Голодны ли копья зулусов?

– Голодней саранчи!

– Так покормим же их!

– Тех-хо!

Взрывом прозвучал ответ, и котел под напором черных плеч дрогнул.

– Тех-хо!

Еще один громоздкий поворот.

– Тех-хо!

Барабан медленно двинулся вниз.

– Тех-хо!

Сила тяжести подхватила его. Он громоздко запрыгал вниз по склону, и они побежали следом. Огонь из донги усилился вдвое, по металлическому цилиндру стучал град пуль. Тональность пения зулусов сменилась – темп ускорился, голоса стали выше, крик – кровожадным. От этого безумного, ужасного крика у Шона мурашки поползли по коже, призрачные пальцы воспоминаний холодом прошлись по спине, но этот крик воспламенил и его. Разинув рот, он закричал вместе с ними, схватил первую гранату с горящим фитилем и по высокой сверкающей дуге запустил ее в воздух. Она взорвалась над донгой. Он бросил вторую. Бах, бах! Дафф тоже использовал свою взрывчатку. Котел перевалился через край донги и остановился в облаке пыли; зулусы спрыгнули за ним, разбежались, по-прежнему крича, и заработали ассегаями. Белые дрогнули – лихорадочно выбираясь из донги, они бежали, а зулусы преследовали их.

Когда явился Франсуа во главе пятидесяти вооруженных землекопов, бой был закончен.

– Уведи своих людей назад в лагерь. Тщательно проверь здесь все. Нельзя, чтобы кто-нибудь из этих парней ушел, – сказал ему Дафф. – Пора принести немного закона и порядка на эти поля.

– Как отличить тех, кто был не с нами? – спросил Франсуа.

– Узнаешь их по белым лицам и грязи на рубашках, – ответил Дафф.

Франсуа и его люди ушли, оставив Шона и Даффа расчищать поле битвы. Работа была грязная – такой ее сделали копья зулусов. Прикончили полуживых после взрыва лошадей и собрали из донги и со склонов более дюжины трупов. Погибли два зулуса. Раненых – а их было много – усадили в фургон и отвезли в гостиницу Канди.

К полудню они прибыли к гостинице. Они провели фургон через толпу и остановили его перед строением. Казалось, здесь собралось все население золотых полей, окружив небольшой участок, на котором Франсуа держал пленных.

Франсуа от возбуждения был близок к истерике. Отгоняя толпу, он угрожающе размахивал своим дробовиком. Потом поворачивался, тыча в пленников стволом.

– Сволочи! – кричал он. – Хотели украсть наши заявки!

В этот миг он увидел пробивающихся через толпу Даффа и Шона.

– Дафф, Дафф! Мы их взяли, мы взяли их всех!

Толпа уважительно пятилась от заряженного ружья, и Шон вздрогнул, когда на мгновение ружье оказалось направлено прямо на него.

– Вижу, Франсуа, – сказал Дафф. – Редко приходилось видеть так удачно захваченных.

Пленники Франсуа были связаны – они могли только шевелить головами; в качестве дополнительной меры предосторожности возле каждого стоял землекоп с заряженным ружьем. Дафф слез с фургона.

– Не стоит ли ослабить веревки? – с сомнением спросил он.

– Чтобы они удрали? – возмущенно отозвался Франсуа.

– Думаешь, они далеко уйдут?

– Нет, не думаю.

– Ну так еще полчаса, и у них у всех начнется гангрена. Только посмотри, какого они прекрасного синего цвета.

Франсуа неохотно согласился и приказал своим людям развязать пленных.

Дафф пробился сквозь толпу и поднялся на ступеньки гостиницы. Здесь он поднял руки, призывая к тишине.

– Сегодня было убито много людей, и мы не хотим, чтобы это повторилось. У нас есть способ обеспечить это – виновные должны получить по заслугам. – Приветственные крики под руководством Франсуа. – Но сделать это нужно правильно. Я предлагаю избрать комитет, который занялся бы этим делом и занимался бы любыми другими проблемами, возникающими на полях. Скажем, десять членов и председатель.

Новые приветственные крики.

– Назовем это Комитетом землекопов, – предложил кто-то, и толпа с энтузиазмом подхватила это название.

– Хорошо, пусть будет Комитет землекопов. Прежде всего нужен председатель. Есть предложения?

– Мистер Чарливуд! – крикнул Франсуа.

– Да, Дафф, он подходит!

– Да, Дафф Чарливуд!

– Есть другие предложения?

– Нет! – взревела толпа.

– Спасибо, джентльмены. – Дафф улыбнулся толпе. – Я сознаю, какая честь мне оказана. Теперь десять членов.

– Джок и Тревор Хейнс!

– Карл Лохткампер!

– Франсуа дю Туа!

– Шон Кортни!

Всего поступило пятьдесят кандидатур. Дафф отказался от подсчета голосов, поэтому избирали по аплодисментам. Дафф называл по одному имени и определял реакцию на слух. Шон и Франсуа оказались среди избранных. На веранду вынесли столы и стулья, и Дафф занял место председателя. Ударами кувшина о стол он призвал к тишине, объявил открытым первое заседание Комитета землекопов и тут же оштрафовал трех человек из толпы на десять фунтов каждого за выстрелы во время заседания, расценив это как неуважение к Комитету. Штраф заплатили, и воцарилась должная тишина.

– Попрошу мистера Кортни выступить обвинителем.

Шон встал и вкратце описал утренний бой, закончив так:

– Вы там были, ваша честь, поэтому все знаете сами.

– Да, был, – согласился Дафф. – Спасибо, мистер Кортни. Я считаю, что вы обрисовали события очень верно. Теперь, – он взглянул на пленных, – кто будет говорить от вас?

С минуту они ерзали и перешептывались, потом одного из пленных вытолкнули вперед. Он снял шляпу и багрово покраснел.

– Ваша милость, – начал он, потом остановился и смущенно переступил с ноги на ногу. – Ваша милость…

– Вы это уже говорили.

– Не знаю, с чего начать, мистер Чарливуд, то есть я хотел сказать, ваша честь, сэр…

Дафф снова посмотрел на пленных.

– Может, вы хотите пересмотреть свой выбор?

Первый выступающий был отозван, и перед Комитетом предстал другой. В нем оказалось больше огня.

– Вы, ублюдки, не имеете права так поступать с нами, – начал он, и Дафф тут же оштрафовал его на десять фунтов. Его следующая попытка оказалась более вежливой. – Ваша честь, вы не имеете права так с нами обращаться. У нас есть права, знаете ли, эта новая прокламация и все прочее, я имею в виду, а старые заявки теперь недействительны. Мы пришли мирно, в своем праве, ведь прежние лицензии недействительны. И тут вы, ублюдки, я хотел сказать, ваша честь, начали взрывать нас динамитом и прочее, и мы имели право защищаться, я хочу сказать, после всего этого, верно?

– Блестящая защита! Товарищи должны быть вам благодарны, – поздравил Дафф говорившего и повернулся к Комитету. – Что скажете, джентльмены? Виновны или невиновны?

– Виновны, – ответили все, а Франсуа еще добавил: – Грязные выродки.

– Теперь обдумаем наказание.

– Вздернуть их! – выкрикнул кто-то, и настроение толпы сразу изменилось. Толпа заворчала – очень неприятный звук.

– Я плотник – быстро сооружу виселицу.

– Нечего тратить на них хорошую древесину. Вздернем на дереве.

– Тащите веревки!

– Вздернуть их!

Толпа обезумела от жажды крови. Шон схватил ружье Франсуа и вскочил на стол.

– Да поможет мне Бог, я застрелю первого из вас, кто тронет их до решения суда! – Шум стих, и Шон стал развивать свой успех: – На таком расстоянии я не промахнусь. Идите, испытайте меня. Здесь два заряда картечи. Кого-то разнесет пополам. – Все, недовольно бормоча, попятились. – Может, вы забыли, но в этой стране есть полиция и есть закон. Вздерните их сегодня, и завтра придет ваша очередь.

– Вы правы, мистер Кортни, это будет жестокое бессердечное убийство.

– Оно самое, – завопил выступавший от пленных.

– Заткнись, проклятый придурок! – рявкнул на него Дафф, и кто-то в толпе засмеялся. Остальные подхватили, и Дафф с облегчением перевел дух. Еще бы немного, и…

– Вывалять их в смоле и перьях! – крикнул кто-то.

Дафф улыбнулся.

– Вот теперь вы говорите разумно. У кого найдется несколько бочек смолы? – Он осмотрелся. – Что, никаких предложений? Тогда придется придумать что-нибудь другое.

– У меня есть тридцать банок краски, по тридцать шиллингов каждая. Хорошая привозная краска.

Дафф узнал торговца, который открыл в лагере Феррьера универсальный магазин.

– Мистер Тарри предлагает краску. Как насчет этого?

– Нет, они слишком легко отделаются, это нехорошо.

– Я продам дешево, по двадцать пять шиллингов за банку.

– Нет, засунь свою краску сам знаешь куда, – насмехались в толпе.

– Покрутить их на рулетке сатаны! – крикнул кто-то еще, и толпа хором выразила одобрение:

– То что надо! На колесо их!

– Кругом, и кругом, и кругом идет, никто не знает, где сойдет! – пропел чернобородый землекоп с крыши сарая через дорогу. Толпа одобрительно завыла.

Шон видел выражение лица Даффа – тот перестал улыбаться. Он взвешивал шансы. Если попробовать снова остановить их, толпа может потерять терпение, и ему придется рискнуть и использовать дробовик. А это невозможно.

– Ну, хорошо. Если вы так хотите. – Он посмотрел на пришедших в ужас пленных. – Суд приговаривает вас к часу игры с дьяволом в рулетку, после чего вы должны будете покинуть золотые поля; если мы вас здесь снова поймаем, получите еще час того же. Раненые от первой части наказания избавляются. Думаю, они свое получили. Мистер дю Туа организует исполнение наказания.

– Лучше бы краску, мистер Чарливуд, – взмолился представитель пленных.

– Еще бы, – негромко ответил Дафф, но толпа уже тащила пленных в открытый вельд за гостиницей. У большинства присутствующих были свои заявки, и захватчиков они не жаловали. Шон спрыгнул со стола.

– Пошли выпьем, – обратился к нему Дафф.

– Не пойдешь смотреть? – спросил Шон.

– Я видел такое однажды на Кейпе. С меня хватит.

– А что с ними сделают?

– Пойди сам посмотри. Я буду ждать тебя в «Светлых ангелах». Удивлюсь, если ты выдержишь весь час.

Люди толпились вокруг домкратов, поднимая в воздух большие задние колеса фургонов. Потом пленников подвели к колесам, по одному к каждому. Многочисленные добровольцы подняли их и держали, пока их запястья и лодыжки привязывали к ободу, при этом пленные лежали спиной на ступице и напоминали выброшенную на берег морскуюзвезду. Франсуа прошел вдоль ряда, проверяя веревки и размещая по четыре человека у каждого колеса – двоих для начала и еще двоих на смену, когда первые устанут. Он дошел до конца, вернулся на середину, достал из кармана часы, посмотрел время и крикнул:

– Ладно, керелы,^[17] начинайте крутить!

Колеса завертелись, вначале медленно, потом, разгоняясь, все быстрее. Тела, привязанные к ним, от скорости стали расплываться.

– Кругом, и кругом, и кругом идет, кругом, и кругом, и кругом идет, – радостно распевала толпа.

Через несколько минут в конце вереницы фургонов раздался взрыв смеха. Кого-то начало рвать, и рвота вытянулась, как искры «огненного колеса» во время фейерверка. Потом вырвало еще одного, и еще; Шон слышал, как они рыгают и стонут: центробежная сила выдавливала рвоту из глоток и носов. Он подождал еще несколько минут, но когда у несчастных начали очищаться кишечники, его желудок подкатил к горлу и он отправился в «Светлых ангелов».

– Понравилось? – спросил Дафф.

– Дай мне бренди, – ответил Шон.

Глава 9

Теперь, когда Комитет землекопов стал проводить свою строгую справедливость, в лагерях воцарилось некое подобие порядка. Президент Крюгер не желал вмешиваться в дела этого гнезда подонков и головорезов, возникшего за пределами его столицы, и довольствовался размещением там своих агентов, предоставляя им самим заботиться о своей безопасности. В конце концов еще не доказано, что на полях много золота, и вполне вероятно, что через год вельд будет таким же пустынным, как девять месяцев назад. Крюгер мог подождать; а тем временем за порядком наблюдал Комитет.

Пока муравьи работали, вгрызаясь в жилу кирками и динамитом, стрекозы поджидали в барах и лачугах. Пока только дробильня Джека и Уистла давала золото, и только Градски и Франсуа дю Туа знали, сколько золота она дает. Градски по-прежнему был в Кейптауне, добывал капитал, а Франсуа никому, даже Даффу, не рассказывал о производительности дробильни.

Слухи распространялись, как песчаные облака в вихре. Сегодня казалось, что главная жила выклинилась на глубине в пятьдесят футов, назавтра все бары гудели от новости, что братья Хейнсы углубились на сто футов и таскают слитки размером с ружейную пулю.

Никто ничего точно не знал, но все были готовы верить всему.

Дафф и Шон продолжали без устали работать в «Глубокой Канди». Дробильня уже стояла на бетонной платформе, ее челюсти готовы были принять первую порцию руды. Двадцать потеющих, поющих зулусов поставили на место котел. Установили медные столики, которые можно было смазывать ртутью. Беспокоиться о жиле или о сокращающемся количестве денег в сумке Шона на поясе было некогда. Они работали и спали, больше ничего не существовало. Дафф вернулся в палатку Шона, предоставив Канди в одиночестве наслаждаться кроватью с пуховой периной.

Двадцатого ноября впервые запустили котел. Усталые, с мозолистыми руками, похудевшие и закаленные непрерывным трудом, они стояли и смотрели, как перемещается стрелка на циферблате, пока она не достигла красной черты.

Дафф хмыкнул.

– Ну, теперь у нас по крайней мере есть энергия. – Потом хлопнул Шона по плечу. – Какого дьявола ты тут стоишь? Думаешь, это пикник воскресной школы? Работа ждет, приятель.

Второго декабря впервые подали в дробильню руду и наблюдали, как порошок падает на столы с амальгамой.

Шон в страстном полунельсоне обхватил Даффа за шею. Тот ткнул его в живот и натянул шляпу ему на глаза, за ужином они выпили по стакану бренди и немного посмеялись, но и только. Они слишком устали, чтобы праздновать. Отныне один из них должен был постоянно присматривать за железным чудовищем. Дафф взял на себя первую ночную смену, и когда на следующее утро Шон поднялся к дробильне, Дафф ходил пошатываясь, а глаза у него глубоко ввалились, обведенные темными кругами.

– По моим подсчетам, мы пропустили через нее десять тонн руды. Пора очистить столы и посмотреть, сколько золота это нам дало.

– Иди поспи, – сказал Шон, но Дафф отмахнулся.

– Мбежане, приведи сюда пару твоих дикарей, мы меняем столы.

– Послушай, Дафф, это может подождать час-другой. Иди ложись.

– Пожалуйста, перестань нудить – пристал хуже жены.

Шон пожал плечами.

– Будь по-твоему. Покажи, как это делают.

Они перенесли поток измельченной руды на второй стол, который уже стоял наготове; затем широкой лопаткой Дафф соскреб с первого стола ртуть, собрав шар размером с кокосовый орех.

– Ртуть собирает крошечные частички золота, – объяснил он Шону за работой, – но пропускает кусочки руды, и они уходят в отвал. Конечно, ртуть собирает не все, кое-что теряется.

– А как получить назад золото?

– Весь шар помещают в реторту и кипятят, ртуть испаряется, остается золото.

– Много ртути пропадает.

– Вовсе нет, она конденсируется и используется повторно. Пойдем, покажу.

Дафф отнес ртутный шар в палатку, поместил в реторту и зажег паяльную лампу. Шар превратился в жидкость и закипел. Они молча смотрели. Уровень в реторте постепенно падал.

– Где же золото? – спросил наконец Шон.

– Заткнись! – нетерпеливо оборвал Дафф и потом виновато добавил: – Прости, приятель, я сегодня что-то на взводе.

Остатки ртути испарились – и вот оно, золото, сверкающее, яркое, расплавленно-золотое. Кусочек размером с горошину. Дафф погасил паяльную лампу, и какое-то время оба молчали. Потом Шон спросил:

– Это все?

– Да, мой друг, все, – устало согласился Дафф.

– И что ты хочешь с этим сделать? Вставить золотой зуб? – Шон подавленно повернул к выходу. – Дробильня еще поработает, и мы пойдем ко дну с поднятым флагом.

Глава 10

Рождественский ужин прошел невесело. Они встречали Рождество в гостинице Канди. Здесь им открыли кредит. Канди подарила Даффу золотой перстень, а Шону – коробку сигар. Шон раньше никогда не курил, но сейчас горячий дым, обжигающий легкие, приносил ему какое-то мазохистское удовольствие. Обеденный зал наполняли мужские голоса и звон посуды, воздух был тяжелым от запаха пищи и табачного дыма. Шон, Дафф и Канди сидели в углу, на небольшом островке уныния.

Шон поднял стакан и тоном могильщика произнес:

– Счастливого Рождества!

Губы Даффа дернулись в невеселой усмешке.

– Повтори, сколько у нас осталось. Мне нравится тебя слушать – у тебя прекрасный голос. Тебе следовало играть Шекспира.

– Три фунта шестнадцать шиллингов.

– Да, да, очень своевременное напоминание – три фунта шестнадцать шиллингов. Теперь, когда я себя чувствую по-рождественски, напомни, сколько мы должны.

– Выпей еще, – сменил тему Шон.

– Да, пожалуй, спасибо.

– Вы двое, пожалуйста, хоть на сегодня забудьте об этом, – взмолилась Канди. – Я хотела, чтобы это был особенно приятный вечер.

– Смотрите, вон Франсуа!

– Эй, Франсуа, сюда!

Дю Туа пробился к их столику.

– Счастливого Рождества, керелы, позвольте угостить вас выпивкой. Рад вас видеть.

Канди поцеловала его.

– Как дела? Вы прекрасно выглядите.

Франсуа мгновенно протрезвел.

– Забавно, что вы так говорите, Канди. Между прочим, я сильно встревожен. – Он постучал себя в грудь и сел на свободный стул. – Сердце, знаете ли, я все ждал, когда это случится. И вот вчера я был на дробильне, просто стоял, и вдруг мне сердце словно тисками сжало. Я не мог дышать, ну, дышал с трудом. Естественно, я побежал в свою палатку и открыл книгу. Страница восемьдесят три. Под заголовком «Болезни сердца». – Он печально покачал головой. – Я очень встревожился. Как вы знаете, я и раньше был не очень здоровым человеком, а теперь еще это.

– О нет, – взмолилась Канди. – И вы тоже! Я этого не вынесу.

– Простите, я сказал что-то не так?

– Просто поддержали праздничное настроение за этим столом. – Она показала на Даффа и Шона. – Только посмотрите на их счастливые лица. Прошу прощения, но у меня дела на кухне.

И она ушла.

– Что случилось, старина Дафф?

Дафф улыбнулся Шону своей вымученной улыбкой.

– Парень хочет знать, что случилось. Объясни ему.

– Три фунта и шесть шиллингов, – сказал Шон, и Франсуа удивился.

– Не понимаю.

– Он говорит, что мы разорены, разорены подчистую.

– Gott, мне жаль это слышать, Дафф, я считал, что у вас дела идут хорошо. Дробильня работала весь месяц, и вы сейчас должны быть богаты.

– Дробильня работает исправно, и мы получили столько золота, что хватит подковать блоху.

– Но почему, приятель? Вы ведь работаете на Главаре?

– Я начинаю думать, что этот Главарь – бабушкина сказка.

Франсуа задумчиво вглядывался в свой стакан.

– Глубоко вы ушли?

– Один наш наклонный шурф ушел на пятьдесят футов.

– И ни следа Главаря? – Дафф покачал головой, и Франсуа продолжил: – Знаете, когда я в первый раз с вами разговаривал, то в основном высказывал просто догадки. – Дафф кивнул. – Ну, теперь я знаю об этом гораздо больше. И скажу… только для вас… я потеряю работу, если это выйдет наружу, понимаете?

Дафф опять кивнул.

– До сих пор на Главаря вышли в двух местах: у нас, на «Джеке и Уистле», и я знаю, что до него добрались братья Хейнс на шахте «Кузина Джока». Позвольте нарисовать. – Он взял нож и начертил схему на соусе в тарелке Шона. – Это жила Главный риф, она проходит довольно прямо. Вот тут я, тут «Кузина Джока», а вот тут, между нами, – вы. Мы оба нашли Главаря, а вы нет. Я думаю, что он есть, вы просто не знаете, где искать.

В дальнем конце участка Джека и Уистла Главный риф и Главарь проходят рядом, в двух футах друг от друга, но на границе «Глубокой Канди» они расходятся уже на семьдесят футов. А на границе «Кузины Джока» они опять сближаются на пятьдесят футов. Мне кажется, что эти две жилы образуют что-то вроде длинного лука, вот так. – Он начертил. – Главный риф – тетива, а Главарь – сам лук. Говорю тебе, Дафф, если проведешь шурф перпендикулярно к главной жиле, ты его найдешь, а когда найдешь, угостишь меня выпивкой.

Они серьезно все выслушали, а когда Франсуа умолк, Дафф сказал:

– Если бы мы знали это месяц назад! Как теперь нам достать денег, чтобы копать новый шурф и в то же время не останавливать дробильню?

– Можно продать часть оборудования, – предложил Шон.

– Оно нужно нам самим, все, до последней детали. К тому же стоит продать хоть одну лопату, кредиторы набросятся на нас, как стая волков, и с воем будут требовать свои деньги.

– Я бы дал вам взаймы, если бы мог, но с тем, что платит мне мистер Градски… – Франсуа пожал плечами. – Вам понадобится двести фунтов. У меня их нет.

Канди подошла к столу и услышала последние слова Франсуа.

– В чем дело?

– Я могу ей сказать, Франсуа?

– Если это что-нибудь даст.

Канди выслушала, потом немного подумала.

– Я только что купила десять участков земли в Йоханнесбурге, это новый правительственный поселок в долине, так что осталась без гроша. Но могла бы дать вам взаймы пятьдесят фунтов, если это поможет.

– Канди, я тебя люблю.

– Хотела бы я, чтобы ты сказал это не для красного словца, – вздохнула Канди, но, к счастью для Даффа, в этот момент слух начисто отказал ему. А Дафф торопливо продолжил:

– Нам нужны еще сто пятьдесят фунтов. Слушаю ваши предложения, джентльмены.

Наступила долгая тишина, потом Дафф заулыбался и посмотрел на Шона.

– Молчи, я попробую догадаться. Ты собираешься выставить меня на аукцион?

– Близко, но не совсем точно. Как ты себя чувствуешь, приятель?

– Спасибо, хорошо.

– Ты силен?

– Да.

– И смел?

– Послушай, Дафф, выкладывай. Мне не нравится выражение твоих глаз.

Дафф вытащил из кармана блокнот и принялся писать огрызком карандаша. Потом вырвал страницу и протянул Шону.

– Мы развесим такие объявления во всех барах золотых полей.

Шон прочел следующее:

«В ДЕНЬ НОВОГО ГОДА МИСТЕР ШОН КОРТНИ, ЧЕМПИОН ТРАНСВААЛЬСКОЙ РЕСПУБЛИКИ В ТЯЖЕЛОМ ВЕСЕ, СРАЗИТСЯ С ЛЮБЫМ ЖЕЛАЮЩИМ ПЕРЕД «ГОСТИНИЦЕЙ КАНДИ» ЗА ПРИЗ В ПЯТЬДЕСЯТ ФУНТОВ». Плата со зрителя – 2 шиллинга. Добро пожаловать.

Канди читала через плечо Шона. Она взвизгнула:

– Замечательно! Придется нанять дополнительных официантов, чтобы разносить выпивку, и я буду давать еду навынос. Наверно, я тоже могу брать по два шиллинга с головы?

– Я подготовлю объявления, – подхватил Франсуа, – и пошлю пару своих парней разносить слух.

– До Нового года дробильню закроем, Шон должен хорошо отдохнуть. Легкие тренировки. Конечно, никакой выпивки и много сна, – сказал Дафф.

– Значит, вы уже обо всем договорились? – спросил Шон. – Мне остается только дать избить себя до полусмерти?

– Мы делаем это ради тебя, приятель, чтобы ты был богат и знаменит.

– Благодарю покорно.

– Но ты ведь любишь подраться, верно?

– Когда у меня подходящее настроение.

– Не волнуйся, я придумаю много обидных слов, и ты быстро настроишься.

Глава 11

– Как ты себя чувствуешь? – шестой раз за утро спросил Дафф.

– Так же, как пять минут назад, – ответил Шон.

Дафф достал часы, посмотрел на циферблат, поднес к уху и удивился, что они идут.

– Тех, кто принимает вызов, выстроим на веранде. Я попросил Канди давать им бесплатно выпить, сколько захотят. Каждая дополнительная минута ожидания дает им возможность больше опьянеть. Франсуа собирает в мою сумку входную плату. Если ты выиграешь, все их ставки тоже достанутся тебе. Я поместил Мбежане у входа в проулок за гостиницей. Если начнутся неприятности, один из нас бросит ему сумку с деньгами, и Мбежане исчезнет в траве.

Шон вытянулся на кровати Канди, заложив руки за голову. Он рассмеялся.

– Не вижу никаких просчетов в твоих планах. Ради бога, успокойся. Ты заставляешь меня нервничать.

Дверь распахнулась, и Дафф с грохотом вскочил со стула. В дверях, держась за грудь, стоял Франсуа.

– Мое сердце! – выдохнул он. – Это не пойдет на пользу моему сердцу.

– Что происходит снаружи? – спросил Дафф.

– Мы собрали уже больше пятидесяти фунтов за вход. На крыше толпа, которая ничего не заплатила, но всякий раз как я подхожу к ним, они бросают в меня бутылки. – Франсуа наклонил голову набок. – Только послушайте их! – Тонкие стены гостиницы едва приглушали гул толпы. – Они долго ждать не будут, скоро начнут тебя искать.

Шон встал.

– Я готов.

Франсуа колебался.

– Дафф, помнишь Фернандеса, португальца из Кимберли?

– О нет! – сразу почуял неладное Дафф. – Не говори, что он здесь!

Франсуа кивнул.

– Я не хотел вас тревожить, но кто-то из местных парней телеграфировал ему на юг. Он приехал в почтовой карете полчаса назад. Я надеялся, что он не успеет, но… – Он пожал плечами.

Дафф печально посмотрел на Шона.

– Не повезло, приятель.

Франсуа попытался смягчить удар.

– Я ему сказал, что первый пришедший первым и дерется. Он шестой в очереди, так что Шон успеет заработать пару сотен фунтов, а потом мы всегда можем сказать, что с нас хватит, и закрыть бои.

Шон с интересом слушал.

– Этот Фернандес опасен?

– Когда изобретали это слово, думали как раз о нем, – ответил Дафф.

– Пошли поглядим на него.

Шон первым вышел из комнаты Канди и спустился на первый этаж.

– Весы, чтобы их взвешивать, готовы? – спросил Дафф, когда они шли за Шоном.

– Нет, на полях нет весов, которые взвешивали бы больше ста пятидесяти фунтов, но там у меня стоит Гидеон Барнард.

– А чем он нам поможет?

– Он торговец скотом, всю жизнь определял вес живых животных. Он скажет вес с точностью до нескольких фунтов.

Дафф усмехнулся.

– Тогда и это решено. К тому же сомневаюсь, что мы можем претендовать на звание чемпиона мира.

Они вышли на веранду, моргая от яркого солнца и грома толпы.

– Который Фернандес? – прошептал Шон.

Но он мог и не спрашивать. Этот человек был подобен горилле в клетке макак. Мохнатые волосы начинались у него на плечах и спускались по спине и груди, полностью скрывая соски и подчеркивая выпуклость гигантского живота.

Толпа расступилась, пропуская Шона и Даффа к рингу. Шона хлопали по спине, но пожелания успеха глохли в непрерывном шуме толпы. Судьей был Джок Хейнс, он помог Шону перебраться через канаты и провел руками по его карманам.

– Просто проверяю, – извинился он. – Мы хотим, чтобы на ринге не было ни кусочка железа. – Потом он подозвал высокого мужчину с коричневым лицом, который стоял, прислонившись к канатам, и жевал табак. – Это мистер Барнард, помощник по взвешиванию. Что скажешь, Гидеон?

Тот выпустил из угла рта струю желтой слюны.

– Двести десять.

– Спасибо.

Джок поднял руки, и через несколько минут наступила относительная тишина.

– Леди и джентльмены!

– Ты с кем разговариваешь, босс?

– С радостью представляю вам мистера Шона Кортни!

– Очнись, тупица, он с нами уже полгода.

– Чемпион республики в тяжелом весе…

– Почему бы не сделать его чемпионом мира? Имеет такое же право. Кто другой может выдержать шесть боев?

– …будет драться за свой титул и приз в пятьдесят фунтов.

Сдержанные приветственные крики.

– Первым бросает вызов мистер Энтони…

– Подожди, – крикнул Шон, – кто сказал, что он первый?

Джок Хейнс уже набрал полную грудь воздуха, чтобы выкрикнуть имя, и теперь ему пришлось со свистом выпускать этот воздух.

– Так было организовано мистером дю Туа.

– Если я с ними дерусь, то я и выбираю противника. Мне нужен португалец.

Дафф рукой закрыл Шону рот и отчаянно зашептал:

– Не будь дураком, возьми сначала противника послабей. Думай головой, ты делаешь это не для забавы, мы пытаемся финансировать работу шахты, помнишь?

Шон оторвал руку Даффа от своего рта.

– Португальца давай! – крикнул он.

– Он шутит, – заверил толпу Дафф и яростно повернулся к Шону. – Ты спятил? Этот даго^[18] людоед, мы еще до начала боя обеднеем на пятьдесят фунтов.

– Давай португальца, – повторил Шон, как ребенок, который выбирает в магазине самую дорогую игрушку.

– Пусть получит даго! – закричали на крыше, и Джок Хейнс тревожно посмотрел туда – было очевидно, что для убедительности там готовы добавить несколько бутылок. – Хорошо, – торопливо согласился он. – Первый боец, – он бросил взгляд на Барнарда и вслед за ним повторил: – Вес двести пятьдесят пять фунтов, мистер Фелесандо да Сильва Фернандес.

Под крики и аплодисменты португалец спустился с веранды и прошел к рингу. Шон увидел в окне обеденного зала Канди и помахал ей. Она обеими руками послала ему воздушный поцелуй, и в этот миг Тревор Хейнс, следящий за временем, ударил в ведро, служившее гонгом, и Шон услышал предупреждающий крик Даффа.

Он инстинктивно начал уворачиваться, но в его голове вспыхнула молния, и оказалось, что он сидит среди ног зрителей первого ряда.

– Ублюдок ударил меня, – вслух пожаловался Шон. Он потряс головой и с удивлением убедился, что она еще держится на теле. Шон почувствовал, как его охватывает гнев.

– Шесть, – считал Джок Хейнс.

Португалец стоял у канатов.

– Вернись, малыш, у меня есть для тебя кое-что еще.

Гнев Шона поднялся до горла.

– Семь, восемь.

Шон подобрал под себя ноги.

– Я целовал твою мамочку! – Фернандес подобрал губы и смачно чмокнул. – И любил твою сестру. Вот так. – И он наглядно, неприличным жестом, изобразил как.

Шон прыгнул. Используя всю инерцию своего прыжка, он ударил португальца кулаком в рот, затем канаты спружинили и отбросили его назад в толпу зрителей.

– Ты даже не был на ринге, ты не имел права его ударить! – возмутился один из зрителей, на которого пришелся вес тела Шона. Этот зритель поставил на Фернандеса.

– Имел. Вот оно! – продемонстрировал Шон. Зритель заткнулся и больше не возражал. А Шон нырнул под канаты.

Джок Хейнс уже начал считать, когда Шон прервал счет. Он поставил лежащего португальца на ноги, схватив его за волосы. Поддерживая шатавшегося португальца, он ударил его – раз, два, три. Джок Хейнс покорно начал считать снова и на этот раз сумел дойти до десяти.

В толпе послышались протестующие вопли, и Джок Хейнс попытался перекричать их.

– Кто-нибудь хочет заявить формальный протест? – Таких не оказалось. – Отлично. Прошу выйти на ринг. Я не принимаю в качестве протестов крики.

Отношение Джока было понятно: в случае пересмотра решения он терял крупную сумму. Но Шон патрулировал канаты, как голодный лев во время кормления. Джок выждал приличный промежуток времени и поднял правую руку Шона.

– Победитель отдыхает десять минут перед следующей схваткой. Сопровождавших бойца прошу забрать отсюда ваше тело. – Он указал на португальца.

Дафф взял Шона за руку и повел его к стулу на веранде.

– Отлично было сделано, неординарно, но вполне зрелищно. Еще троих одолеть – и мы на коне.

Он подал Шону стакан.

– Это что?

– Апельсиновый сок.

– Предпочел бы что-нибудь покрепче.

– Немного позже, дружище.

Дафф собрал скинутую португальцем одежду в его сумку, опечаленные болельщики унесли поверженного бойца с ринга и положили отдыхать на другом конце веранды.

Следующим оказался мистер Энтони Блэйр. Он был не из тех, кто сразу же бросается в схватку. Изящно уклоняясь от ударов и ускользая от атак, он довольно долго оставался недоступен кулакам Шона.

– Да это прирожденный бегун на длинные дистанции!

– Смотри, Кортни, он загоняет тебя до смерти.

– Еще немного, Блэйр, еще один круг, и ты победил в забеге на пять миль!

Преследование завершилось, когда Шону, уже порядком вспотевшему, удалось загнать соперника в угол и здесь нокаутировать его.

В это время третий претендент мучился от боли в груди.

– Скручивает иногда в самое неожиданное время, – пожаловался он сквозь стиснутые зубы.

– При кашле в легких булькает? – поинтересовался Франсуа.

– Да, бывает, как-то странно побулькивает.

– У тебя плеврит, – вынес вердикт дю Туа таким тоном, словно бы завидовал.

– А это плохо? – с волнением поинтересовался претендент.

– Несомненно. Страница сто шестнадцатая: «Опасность этой…»

– В таком случае, я не могу участвовать в соревновании. Черт, какая неудача!.. – пожаловался он с весельем в голосе.

– Действительно, крайне неудачно, – согласился Дафф. – Вы лишаетесь возможности получить призовые деньги.

– Неужели вы будете бить больного человека?

– Можете попробовать сначала со мной, – добродушно предложил Дафф.

Четвертым соперником оказался немец. Большой, светловолосый и со счастливым лицом. По пути к рингу он несколько раз споткнулся, перевалился через веревку и, не поднимаясь на ноги, перебрался в свой угол. Здесь ему помогли принять вертикальное положение. Джок приблизился к нему настолько, что ощутил смрад его дыхания, и прежде чем успел увернуться, оказался в медвежьих объятиях немца. Они закружили по рингу в подобии вальса. Публика наблюдала за этим с восторгом, и поскольку танец все никак не кончался, Джок объявил поражение соперника Шона по техническим причинам. Хотя честнее было бы признаться, что причиной поражения была Канди, выставлявшая ему бесплатно спиртное без ограничений.

– Можем закрывать цирк, если хочешь, – заметил Дафф Шону. – У нас уже достаточно, чтобы «Глубокая Канди» продержалась пару месяцев.

– Но здесь еще не было ни одной серьезной схватки. Хотя последняя мне весьма понравилась. Сильных претендентов, скорее всего, не осталось, и я готов показать публике, на что способен.

– Ты был великолепен – и вполне заслужил небольшое развлечение.

– Мистер Тимоти Кертис, чемпион штата Джорджия в тяжелом весе, – представил нового соперника Джок.

Гидеон Барнард оценил его вес в двести десять фунтов – такой же, как у Шона. Они пожали друг другу руки, и Шон оценил силу его хватки.

– Рад познакомится с вами. – Голос американца звучал спокойно.

– К вашим услугам, сэр, – ответил Шон и нанес удар. Кулак пробороздил воздух, где только что стоял соперник. Затем Шон крякнул от удара в грудь, прошедшего над приподнятой правой рукой, и на всякий случай сделал шаг назад. Короткий взгляд на толпу показал, что зрители и с интересом наблюдают за ними. Ради подобного зрелища они все здесь и собрались.

Красное вино начали разносить с самого раннего утра. Схватки велись на квадрате плотно утоптанной травы. Каждый звук удара сжатого кулака о плоть вызывал приглушенный рокот толпы, а перерывы между ударами заполняло тяжелое дыхание двух мужчин и звуки их скольжения по траве.

– Йаааа!

Крик, словно смертельно раненная корабельная сирена, разорвал напряженную тишину. Шон, американец и все остальные подпрыгнули от неожиданности и повернулись в сторону гостиницы Канди. Фернандес снова был с ними. Его горообразная волосатая фигура словно заполнила всю веранду. Он схватил один из лучших столов Канди и, прижимая к груди, оторвал две ножки, как крылышки цыпленка.

– Франсуа, мешок! – крикнул Шон.

Франсуа схватил мешок с деньгами и бросил высоко над головами толпы. Шон задержал дыхание, следя за траекторией медленного полета сумки, потом с облегчением вздохнул – Мбежане поймал ее и исчез за углом гостиницы.

– Йаааа! – снова закричал Фернандес. Держа в каждой руке по ножке стола, он набросился на толпу, отделявшую его от Шона. Толпа рассыпалась.

– Не возражаете, если закончим в другой раз? – спросил Шон у американца.

– Конечно нет. В любое время. Я как раз сам собрался уходить.

Дафф перегнулся через канаты и схватил Шона за руку.

– Тут тебя кое-кто ищет. Может, ты не заметил?

– А вдруг это у него такая манера проявлять дружелюбие?

– Я бы не стал на это рассчитывать. Ты идешь?

Фернандес затормозил, приготовился и бросил. Ножка стола пронеслась, как взмывающий фазан, в дюйме от головы Шона; ветер, поднятый ею, пошевелил его волосы.

– Показывай дорогу, Дафф.

Шон чувствовал, что португалец опять приближается к нему, вооруженный длинной дубовой ножкой, и между ними только тонкие канаты ринга. Ощущение было неприятное. Скорость, с которой Шон и Дафф повернулись, делала предыдущее выступление мистера Блейра выступлением человека, у которого обе ноги в гипсе. Фернандес с его огромным весом не смог их догнать.

Сразу после полудня на «Глубокую Канди» явился Франсуа и сообщил, что португалец, избив до потери сознания троих устроителей его выступления, отправился с полуденной почтовой каретой в Кимберли.

Дафф разрядил ружье.

– Спасибо, Франц, мы тут ждали его на ланч. Я думал, он к нам заглянет. Подсчитал, сколько собрали?

– Да, ваша доля в бумажном мешке на столе.

– Спасибо, парень, пошли отпразднуем.

– Отпразднуйте сами, и за нас тоже.

– Эй, Дафф, ты обещал… – начал Шон.

– Я сказал позже, через три-четыре недели. А теперь у нас есть небольшая работа – надо прокопать шурф в пятьдесят футов глубиной и триста длиной.

– Можем начать завтра с утра.

– Ты хочешь разбогатеть? – спросил Дафф.

– Да, но…

– Тебе нужны английские костюмы, французское шампанское и прочий шик?

– Да, но…

– Тогда перестань спорить, подними свою жирную задницу и пошли со мной!

Глава 12

Китайцы отгоняют демонов фейерверком. Дафф и Шон использовали тот же принцип. Дробильня продолжала работать; ее грохот, разносившийся по долине, слышали и кредиторы. Считая, что друзья разрабатывают выгодный пласт, их не трогали, но деньги, которые уходили на дробильню, выходили из нее жалкими комочками золота, уменьшившись вдвое.

А они тем временем пробивали шурф, вгрызаясь в землю, в попытке отодвинуть срок платежей. Взрывали динамит и, едва с неба падал последний камень, возвращались в траншею, кашляли в дыму, извлекали пустую породу и начинали сверлить отверстия для следующих зарядов. Стояло лето, долгие дни, и они работали, пока было светло. Иногда вечерами последние фитили они поджигали при свете ламп.

Песок в часах сыпался быстрее, чем им хотелось, деньги стремительно уходили, и 15 февраля Дафф побрился, сменил рубашку и отправился к Канди за новым займом. Шон смотрел, как он спускается со склона. Неделю назад они продали лошадей, и Шон впервые за много лет вспомнил молитву.

Дафф вернулся поздно утром. Он стоял на краю шурфа и смотрел, как Шон укладывает динамит для следующего взрыва. Спина его блестела от пота; видна была каждая мышца, при движениях Шона мышцы напрягались и расслаблялись.

– Так держать, приятель.

– Сколько? – спросил Шон, глядя покрасневшими от пыли глазами.

– Еще пятьдесят, и это последнее. Так она говорит.

Шон посмотрел на пакет, который Дафф держал под мышкой.

– А это что?

Он увидел пятна на коричневой бумаге, и рот его заполнился слюной.

– Отличная говядина. Сегодня никакой кукурузной каши на завтрак, – улыбнулся ему Дафф.

– Мясо. – Шон произнес это слово с нежностью. – Слегка поджаренное; когда кусаешь, немного крови; немного чеснока и в меру соли.

– И мы с тобой разделим его в этой глуши, – согласился Дафф. – Кончай с поэзией, поджигай фитили и пошли есть.

Час спустя они шли по дну своего шурфа, Мбежане и остальные зулусы толпились сзади. Шон рыгнул.

– Приятное воспоминание. Больше никогда не смогу смотреть на кукурузную кашу.

Они дошли до конца шурфа, где лежали груды земли и камней. Шон чувствовал, как начинают дрожать руки, напрягаются нервы, становится трудно дышать. Пальцы Даффа впились ему в плечо – Шон чувствовал их дрожь.

Похоже на змею, толстого жирного питона; выходит из одной стены шурфа и исчезает под грудой свободной земли у другой стены.

Дафф подошел первым, наклонился, поднял кусок камня – большой серый пятнистый кусок – и поцеловал его.

– Это он, Дафф? Главарь?

– Это конец радуги.

– Больше никакой кукурузы, – негромко сказал Шон, и Дафф рассмеялся. Оба торжествующе закричали – дико, безумно.

Глава 13

– Дай подержать, – попросил Шон.

Дафф протянул ему слиток.

– Дьявольщина, какой тяжелый!

– Тяжелее не бывает, – согласился Дафф. – Фунтов пятьдесят, не меньше.

Шон обеими руками держал слиток величиной с коробку сигар.

– Больше. Мы за два дня работы покрыли все потери.

– И кое-что заработали сверх, я бы сказал.

Шон положил золотой брусок на стол между ними. В свете лампы золото улыбалось легкой желтой улыбкой, и Дафф наклонился и погладил его – поверхность, неровную от грубой заливки.

– Не могу оторвать от него руки, – застенчиво признался он.

– Я тоже, – сказал Шон и коснулся бруска. – Недели за две сможем заплатить Канди за участки.

Дафф вздрогнул.

– Что ты сказал?

– Что мы сможем заплатить Канди.

– А мне показалось, у меня что-то со слухом. – Дафф снисходительно потрепал Шона по руке. – Слушай, приятель, я попробую объяснить все просто. На какой срок у нас права на участки?

– На три года.

– Верно, теперь следующий вопрос. Сколько людей на этих полях располагают деньгами?

Шон удивился.

– Ну, теперь мы и…

– И больше никто, пока не вернется Градски, – закончил за него Дафф.

– А как же братья Хейнс?

– Они добрались до Главаря, верно, но это им ничего не даст, пока не придет оборудование из Англии.

– Продолжай!

Шон не вполне понимал, к чему клонит Дафф.

– Вместо того чтобы платить Канди, мы с его помощью, – он похлопал по бруску, – и с помощью его младших братьев купим все участки, на какие только сможем наложить лапы. Для начала – участки дока Сатерленда между нами и Джеком и Уистлом. Закажем две большие дробильни по десять дробилок каждая, и, пока все остальные тратят золото, будем скупать землю, финансировать строительство, возводить фабрики, создавать транспортные компании и тому подобное. Я тебе уже говорил, есть много способов заработать золото, не выкапывая.

Шон молча смотрел на него.

– Не боишься высоты? – спросил Дафф.

Шон мотнул головой.

– Хорошо, потому что мы идем вверх, туда, где летают орлы; ты будешь участвовать в самой крупной финансовой операции, какую видела эта страна.

Шон раскурил одну из сигар Канди, его рука чуть дрожала.

– А тебе не кажется, что лучше… ну… не спешить? Послушай, Дафф, мы разрабатываем Главаря всего два дня…

– И заработали тысячу фунтов, – перебил Дафф. – Слушай меня, Шон: всю жизнь я жду именно такой возможности. Мы первые на этом поле, оно раскинулось перед нами широко, как ноги шлюхи. Пойдем и возьмем ее.

На следующее утро Даффу повезло – он отыскал дока Сатерленда еще трезвым. Через час было бы поздно. Тем не менее док осушил свой стакан и упал со стула раньше, чем подписал договор о передаче всех своих двадцати пяти заявок Шону и Даффу. Чернила на договоре еще не успели просохнуть, а Дафф уже отправился верхом в лагерь Ферейры в поисках Теда Рейнеке, которому принадлежали участки по другую сторону «Кузины Джока».

Шон на «Глубокой Канди» присматривал за дробильней и кусал пальцы. За семь дней Дафф купил больше ста участков и влез в долги на сорок тысяч фунтов.

– Дафф, ты сходишь с ума, – умолял его Шон. – Мы снова все потеряем.

– Сколько мы пока заработали на «Глубокой Канди»?

– Четыре тысячи.

– Десять процентов нашего долга за две недели, с помощью жалкой дробильни с четырьмя дробилками! Держись за шляпу, приятель, завтра я подпишу договор еще на сорок участков по ту сторону Джека и Уистла. Я получил бы их сегодня, но проклятый грек требует по тысяче фунтов за каждый. Пожалуй, придется согласиться.

Шон сжал виски.

– Дафф, пожалуйста, мы и так по уши в долгах!

– Отойди, приятель, и смотри, как работает волшебник!

– Пойду-ка я спать. Кажется, мне и завтра придется взять на себя твою смену, если ты и утром намерен дальше разорять нас.

– Это не обязательно, я нанял янки – Кертиса. Помнишь, твой спарринг-партнер? Оказалось, он шахтер и согласен работать за тридцать фунтов в месяц. Можешь поехать со мной в город и смотреть, как я делаю тебя богатым. Я встречаюсь с греком в гостинице Канди в девять утра.

Глава 14

Говорил Дафф, а Шон молча сидел на краю стула; в десять грек еще не пришел, Дафф был угрюм, а Шон от облегчения стал болтлив. В одиннадцать Шон решил вернуться на дробильню.

– Это знамение, Дафф – Бог посмотрел вниз и увидел, как мы сидим здесь, собираясь совершить ужасную ошибку. «Нет, – сказал он, – я этого не допущу; придется сломать греку ногу; нельзя, чтобы с этими отличными парнями случилось такое».

– Почему бы тебе не поступить в монастырь траппистов? – Дафф взглянул на часы. – Вставай, пошли!

– Да, сэр! – Шон стремительно вскочил. – У нас еще есть время до ланча очистить столы.

– Мы идем не домой, мы идем искать грека.

– Послушай, Дафф…

– Послушаю потом, пошли.

Они поехали к «Светлым ангелам», оставили лошадей снаружи и вместе вошли в бар. Внутри после яркого солнца было темно, но и в полутьме они сразу заметили компанию за одним столиком.

Грек сидел к ним спиной; его густые черные волосы словно разделили пополам линейкой и белым мелом. Шон перевел взгляд на двоих за столом напротив. Оба евреи, несомненно, но на этом сходство заканчивалось. Младший худой, смуглая оливковая кожа плотно обтягивает скулы; губы очень красные, а глаза с длинными девичьими ресницами карие и блестящие. В соседнем кресле сидел человек, чье тело было будто сделано из воска, слишком долго провисевшего над огнем. Круглые, почти бесформенные плечи свисали на персикообразный живот и с трудом удерживали большую куполообразную голову – Тадж-Махал. Прическа по образцу брата Тука^[19] – волосы только у ушей. Но вот в глазах – блестящих, желтых – не было ничего комического.

– Градски, – прошипел Дафф, но выражение его лица тут же изменилось. Он с улыбкой направился к столику. – Привет, Никки, мне казалось, у нас назначена встреча.

Грек быстро обернулся.

– Мистер Чарливуд, простите, меня задержали.

– Вижу, леса полны разбойников.

Шон видел, как начало краснеть лицо Градски над воротничком, но краска сразу исчезла.

– Уже продал? – спросил Дафф.

Грек нервно кивнул.

– Простите, мистер Чарливуд, но мистер Градски заплатил мою цену не торгуясь, заплатил наличными.

Дафф обвел взглядом сидящих.

– Привет, Норман. Как дочка?

На этот раз краска вышла из-под воротничка рубашки и залила все лицо Градски. Он раскрыл рот, дважды цокнул языком и снова закрыл.

Дафф улыбнулся и посмотрел на молодого еврея.

– Отвечай ты, Макс.

Карие глаза потупились.

– У дочери мистера Градски все в порядке.

– Кажется, она вышла замуж вскоре после моего недобровольного отъезда из Кимберли?

– Совершенно верно.

– Разумный шаг, Норман, гораздо более разумный, чем приказывать своим громилам выбросить меня из города. Это было не слишком любезно с твоей стороны.

Все молчали.

– Надо как-нибудь встретиться и поговорить о добрых старых временах. А пока – прощайте.

По дороге на шахту Шон спросил:

– У него есть дочь? Если она похожа на него, тебе повезло, что сумел улизнуть.

– Вовсе не похожа. Она как гроздь спелого винограда.

– Трудно поверить.

– Я тоже вначале не мог поверить. Единственный мой вывод – Макс сделал для него и это.

– А кто такой Макс?

– Придворный шут. Говорят, когда Норман кого-нибудь вешает, Макс дергает тело.

Шон рассмеялся, а Дафф продолжил:

– Не стоит недооценивать Градски. Единственная его слабость – он заикается, а когда рядом с ним Макс, то он преодолевает и эту слабость. Под этим монументальным черепом – мозг, быстрый и безжалостный, как гильотина. Теперь, когда он прибыл на золотые поля, события начнут развиваться; нам придется скакать галопом, чтобы не отстать.

Шон немного подумал, потом сказал:

– Кстати о развитии событий, Дафф, – раз уж мы потеряли участки грека и нам не нужно платить ему, может, закажем новые механизмы, чтобы поработать на купленных участках?

Дафф улыбнулся.

– Я на прошлой неделе уже послал в Лондон телеграмму. К концу месяца по воде придут две новенькие дробильни по десять дробилок каждая.

– Милостивый боже, почему ты не сказал мне?

– Ну, ты так тревожился, что я не хотел разбить тебе сердце.

Шон раскрыл рот, собираясь сбить с Даффа спесь, но не успел: Дафф подмигнул ему, и у Шона дрогнули губы. Он почувствовал, как подступает хохот, попытался остановить его, но хохот победил.

– Сколько это будет нам стоить? – спросил он сквозь смех.

– Если спросишь еще раз, смех тебя задушит, – предупредил Дафф. – Просто знай, что, если прибавить стоимость транспортировки сюда дробилен из порта Наталь, нам придется за несколько недель пропустить через нашу маленькую дробильню гору руды Главаря.

– А как же плата за наши новые участки?

– Это мое дело, я о нем и позабочусь.

Так закладывались основы их партнерства; в следующие несколько недель они окончательно оформились. Дафф с его волшебным языком и очаровательной кривой улыбкой вел переговоры и лил масло на воды, взбаламученные нетерпеливыми кредиторами. Он был энциклопедией горного дела, и Шон ежедневно черпал из этого источника; он строил планы, иногда дикие, иногда гениальные. Но его кипучая нервная энергия не была направлена на осуществление этих планов. Он быстро терял к ним интерес, и именно Шон отвергал самые дикие порождения разума Чарливуда и принимал другие, более заслуживающие внимания; сделавшись их приемным отцом, он рассматривал их как родных детей. Дафф был теоретиком, Шон – практиком. Шон теперь понимал, почему Дафф прежде никогда не добивался успеха, но в то же время понимал и то, что сам он без Даффа бессилен. Он с глубоким восхищением следил за тем, как Дафф с помощью едва достаточного потока золота с «Глубокой Канди» поддерживает работу дробильни, платит поставщикам, погашает в срок кредиты и в то же время сберегает деньги на новую технику. Он словно жонглировал горящими углями: продержи слишком долго – обожжет, вырони – и все рухнет. И Дафф, в глубине души вечно не уверенный в себе, обладал достаточной волей, чтобы никогда этого не показывать на словах; лишь изредка об этом свидетельствовал его взгляд, устремленный на Шона. Дафф чувствовал себя маленьким рядом с большим телом Шона и его огромной целеустремленностью, но это было приятное чувство – словно рядом с тобой дружелюбная гора.

Они окружили дробильню новыми зданиями – складами, плавильней, домами для Шона и Кертиса.

Дафф снова спал в гостинице Канди. Туземцы помещались ниже по черному склону хребта, каждую неделю, по мере того как рос белый шахтный отвал, они чуть отступали. Вся долина менялась. Прибыли новые дробильни Градски и выстроились вдоль хребта, высокие и гордые, но в конце концов созданные ими же отвалы превзошли их по высоте. Йоханнесбург, вначале лишь простой рисунок заявочных колышков, всасывал в себя разбросанные лагеря, упорядочивая их на своих улицах.

Комитет землекопов, членам которого надоело чистить обувь всякий раз после прогулки по свежему воздуху, постановил построить общественные туалеты. Потом, взбудораженный собственной смелостью, он построил мост через реку Наталь, приобрел водовозку, чтобы поливать пыльные улицы, и провел закон, запрещающий погребения в пределах полумили от центра города. Шон и Дафф как члены Комитета считали своим долгом демонстрировать веру в золотые поля, поэтому они купили двадцать пять участков земли в Йоханнесбурге, по пять фунтов за участок с выплатой в течение следующих шести месяцев. Канди призвала всех своих клиентов, и за одну субботу и воскресенье они разобрали гостиницу, погрузили все доски, все листы железа в фургоны, отвезли на милю по долине и снова собрали на собственном участке Канди в центре города. Во время приема, который устроила для них по этому поводу Канди, они едва опять не снесли гостиницу. Ежедневно по дорогам из Наталя и Кейпа приходили новые фургоны, все больше людей вливалось на золотые поля Витватерсранда. Предложение Даффа брать со всех вновь прибывших по гинее с головы на финансирование общественных работ Комитет неохотно отверг:налог мог привести к гражданской войне, а новичков было очень много, и никто не хотел оказаться среди проигравших.

Однажды утром Дафф принес на шахту телеграмму и молча протянул ее Шону. Шон прочел. Механизмы прибыли.

– Боже, на целых три недели раньше. У них, должно быть, море шло под уклон, или дул попутный ветер, или что еще заставляет корабли идти быстрей, – бормотал Дафф.

– У нас хватит денег, чтобы заплатить по счету? – спросил Шон.

– Нет.

– Что же делать?

– Пойду повидаюсь с коротышкой из банка.

– Он вышвырнет тебя вон!

– Я заставлю его дать нам заем под заклад участков.

– Как? Мы же за них еще не заплатили.

– Это называется финансовым гением. Я докажу ему, что участки стоят впятеро дороже, чем мы за них заплатили. – Дафф улыбнулся. – Можете обойтись с Кертисом без меня весь день, пока я организовываю это?

– Организуй, и я с удовольствием дам тебе месячный отпуск.

Вернувшись к вечеру, Дафф принес документ. Внизу была подвешена красная восковая печать, вверху значилось «КРЕДИТНОЕ ПИСЬМО», а посередине, выделяясь на фоне мелких букв, число с внушительным количеством знаков.

– Ты чудо! – сказал Шон.

– Ты прав, – согласился Дафф.

Глава 15

На том же корабле пришли механизмы братьев Хейнс. Джок и Дафф вместе съездили в порт Наталь, наняли сотню фургонов и все привезли.

– Вот что я тебе скажу, Джок: спорим, что мы поставим свои дробильни раньше вас? Проигравший оплачивает все транспортные расходы, – бросил Дафф вызов, когда они пили в новом баре в гостинице Канди.

– Я сделаю больше: добавлю ставку в пятьсот фунтов!

Шон толкнул Даффа в бок.

– Осторожней, Дафф, мы не можем себе это позволить.

Но Джок уже схватил наживку.

– Что значит «не можем себе позволить»? – прошептал Дафф. – У нас осталось почти пятнадцать сотен по кредитному письму.

Шон покачал головой.

– Нет, не осталось.

Дафф вытащил письмо из внутреннего кармана и повертел перед носом Шона.

– Вот, читай сам.

Шон взял у него письмо.

– Спасибо, старина. Пойду заплачу этому парню.

– Какому парню?

– Парню с фургонами.

– С какими фургонами?

– С фургонами, которые вы с Джоком наняли в порту Наталь. Я их купил.

– Что?

– Это была твоя мысль – начать транспортное дело. Как только разгрузятся, тут же отправятся назад, за грузом угля из Данди.

Дафф улыбнулся.

– Ты когда-нибудь хоть что-то забываешь? Ладно, приятель, действуй, а нам остается только выиграть пари, вот и все.

Одну из дробилен они поставили на «Глубокой Канди», вторую – на своих новых участках за шахтой «Кузина Джока».

Из безработных Йоханнесбурга наняли две группы строителей. Одной командовал Кертис, другой Шон, а Дафф переходил от одной к другой, присматривая за обеими. Каждый раз, минуя «Кузину Джока», он на несколько минут задерживался, следя за ходом дел у Тревиса и Джока.

– Они нас обгоняют, Шон – их котел уже собран и держит давление, – тревожно докладывал он, но на следующий день снова улыбался. – Они добавили мало цемента в платформу, и она пошла трещинами, как только они запустили дробилку. Им придется все начинать сначала. Они отстают от нас на три-четыре дня.

Ставки в барах менялись с каждым поворотом судьбы. В субботу на «Глубокую Канди» пришел Франсуа. Он посмотрел, как они работают, сделал несколько замечаний, потом заметил:

– В «Светлых ангелах» ставят три к одному против вас; говорят, к следующему уикэнду Хейнсы закончат.

– Иди поставь на меня пятьсот фунтов, – сказал ему Дафф, и Шон в отчаянии покачал головой.

– Не волнуйся, приятель, мы не можем проиграть, этот любитель-механик Джок Хейнс собрал свою дробилку шиворот-навыворот. Я заметил это только сегодня утром. После запуска его ждет большой сюрприз.

Дафф не ошибся. Обе их дробильни начали работать на целых пятнадцать часов раньше дробилен братьев Хейнс. Джок приехал к ним с челюстью, отваленной до груди.

– Поздравляю.

– Спасибо, Джок. Чековую книжку прихватил?

– Об этом я и приехал поговорить. Можете чуток повременить?

– Мы тебе безусловно верим, – ответил Шон. – Заходи, я продам тебе угля.

– Да, я слышал, ваши фургоны пришли сегодня утром. И почем уголек?

– Пятнадцать фунтов за центнер.

– Боже милостивый! Да ты настоящий разбойник! Бьюсь об заклад, тебе он обошелся меньше пяти шиллингов за центнер.

– Человек имеет право на разумную прибыль, – возразил Шон.

Подъем на вершину был долгим и трудным, но теперь, когда Шон и Дафф на нее поднялись, все осталось внизу. Деньги потекли рекой.

Каприз геологии, отклонивший Главаря от Главного рифа как раз на участке «Глубокой Канди», в то же время сделал его необычайно богатым, насытил золотом.

Однажды вечером, когда они отправляли ртутный шар в реторту, с ними был Франсуа. Когда ртуть испарилась, он выпучил глаза – он смотрел на золото, как мужчина смотрит на обнаженную женщину.

– Gott! Придется отныне звать вас, выродков, мистерами.

– Видел когда-нибудь жилу богаче, Франсуа? – наслаждался Дафф.

Франсуа медленно покачал головой.

– Вы знаете мою теорию о том, что жила была дном старого озера. Это – подтверждение. Отклонение вашей жилы, должно быть, когда-то было глубокой траншеей на дне озера. Она действовала как природная ловушка золота. Дьявольщина, парень, какая удача! Вы с закрытыми глазами достаете сливу из пудинга.

«Джек и Уистл» оказался почти таким же богатым. Превышение кредита в банке падало у Шона и Даффа как стрелка барометра перед бурей. Продавцы улыбались им; доку Сатерленду они вручили чек, который позволит ему пить виски сто лет. Канди расцеловала их обоих, когда они уплатили ей всю стоимость участков плюс семь процентов. Потом она выстроила себе новую гостиницу, двухэтажную, с хрустальной люстрой в обеденном зале и роскошным, темно-бордовым с золотом номером на втором этаже. Дафф и Шон немедленно сняли номер с условием, что, если когда-нибудь королева посетит Йоханнесбург, они уступят ей эти комнаты. В предвкушении этого события Канди назвала номер «Палаты Виктории».

Франсуа после недолгих уговоров согласился взять на себя руководство работами на «Глубокой Канди». Он перевез от Джека и Уистла свои пожитки: коробку с одеждой и четыре коробки с чудодейственными лекарствами. Тимоти Кертис стал управляющим дробильни на новых участках; эту шахту назвали «Младшая сестра». Хотя и не такая богатая, как «Глубокая Канди», новая шахта ежемесячно давала большую прибыль – Кертис работал не хуже, чем дрался.

К концу августа у Шона и Даффа не осталось долгов – им принадлежали участки, дробильни, и у них появилось достаточно денег для инвестирования.

– Нам нужна контора в городе. Мы больше не можем управлять бизнесом из своих спален, – пожаловался Шон.

– Ты прав, – согласился Дафф. – Построим дом на углу квартала, возле рыночной площади.

Первоначально планировался скромный дом в четыре комнаты, но кончилось все двухэтажным зданием с деревянными полами, дубовой мебелью и двадцатью комнатами. То, что не удавалось купить, они арендовали.

– За три месяца стоимость земли утроилась, – сказал Шон, – и продолжает расти.

– Ты прав, самое время покупать, – согласился Дафф. – Ты начинаешь верно мыслить.

– А мысль была твоя.

– Правда? – удивился Дафф.

– А помнишь свою речь о подъеме туда, «где летают орлы»?

– Ты хоть что-нибудь забываешь? – спросил Дафф.

Они купили землю: тысячу акров у Апельсиновой Рощи и еще тысячу вокруг Госпитального холма. Их фургоны, которых теперь было больше четырехсот, ежедневно приходили из порта Наталь и Лоренцо Маркеша. Их кирпичные заводы работали круглосуточно семь дней в неделю, стараясь удовлетворить спрос на строительные материалы.

Шон почти неделю отговаривал Даффа строить оперный театр – и преуспел; они присоединились к другим членам Комитета в финансировании развлекательного заведения совсем иного типа. По предложению Даффа, его назвали «Оперой». Исполнительниц нанимали не в театрах Европы, а в портовых районах Кейптауна и порта Наталь, а в дирижеры выбрали невероятно опытную француженку по имени Голубая Бесси – по цвету ее волос.

«Опера» предоставляла развлечения на двух уровнях.

Для членов Комитета и других богатых граждан существовал тайный боковой вход, роскошно меблированная гостиная, где можно было заказать лучшее шампанское и поговорить о ценах на фондовой бирже в Кимберли; за гостиной располагались несколько со вкусом обставленных комнат для отдыха. А для рабочих – очередь в коридоре, никакого выбора за свои деньги и пятиминутное ограничение времени. За месяц «Опера» принесла больше золота, чем шахта Джека и Уистла.

К декабрю в Йоханнесбурге было уже немало миллионеров: Градски, братья Хейнс, Карл Лохткампер, Шон Кортни и еще десяток. Они владели шахтами, землей, домами и городом – аристократия Витватесранда, посвященная в рыцари деньгами и коронованная золотом.

* * *

За неделю до Рождества Градски, их непризнанный, но несомненный король, пригласил всех на встречу в одной из уютных гостиных заведения Канди.

– Что он о себе думает? – жаловался Джок Хейнс. – Гоняет нас, как толпу кафиров. Verdammt Juden!^[20]

Но они пришли, все до единого, потому что все, связанное с Градски, пахло деньгами и они не могли противиться этому запаху, как пес не в силах устоять перед запахом суки в течке.

Дафф и Шон пришли последними; в комнате уже пахло сигарным дымом и царила напряженная атмосфера ожидания. Градски осел в одном из глянцевитых кожаных кресел, Макс неслышно сидел за ним; при виде вошедших его глаза блеснули, но выражение лица не изменилось. Когда Шон и Дафф отыскали себе стулья, Макс встал.

– Джентльмены, мистер Градски пригласил вас сюда, чтобы обсудить некое предложение.

Они слегка подались вперед на своих местах, и глаза у них заблестели, как у гончих, догоняющих лису.

– Время от времени людям вашего положения бывает необходимо найти капитал для дальнейшего развития своих замыслов или для упорядочения полученных доходов; с другой стороны, те из нас, у кого деньги лежат без движения, ищут возможностей их вложить. – Макс откашлялся и оглядел присутствующих печальными карими глазами. – До настоящего времени нам негде было встретиться, чтобы удовлетворить эти взаимные потребности, как принято в других центрах финансового мира. Ближе всего к нам расположена фондовая биржа в Кимберли, но я уверен, вы все согласитесь, что практической пользы для нас в Йоханнесбурге она не имеет. Мистер Градски пригласил вас обсудить возможность создания нашей собственной биржи и, если вы поддержите эту мысль, выбрать председателя и правление.

Макс сел, и в наступившей тишине все принялись обдумывать предложение, примеряя его к собственным планам и задаваясь вопросом «Что это мне даст?»

– Ja, хорошая мысль, – первым заговорил Лохткампер. – Да, это то, что нам нужно. Я за.

Пока они спорили, обсуждали размеры вступительного взноса, место и правила, Шон наблюдал за их лицами. Это были лица много испытавших людей, спокойных и крикунов, но у всех них нечто общее – голодный блеск в глазах. Закончили они уже заполночь.

Макс встал.

– Джентльмены, мистер Градски приглашает выпить с ним по бокалу шампанского, чтобы отметить создание нашего нового предприятия.

– Не могу поверить, – сказал Дафф. – В последний раз он заказывал шампанское в шестидесятые годы. Кто-нибудь, живо отыщите официанта, пока он не передумал.

Градски прикрыл глаза, чтобы скрыть ненависть.

Глава 16

С собственными биржей и борделем Йоханнесбург стал городом. Даже Крюгер признал это – он распустил Комитет землекопов и прислал собственную полицию, передал монополию на продажу необходимых для шахт материалов членам своей семьи и родственникам членов правительства и начал пересматривать налоговые законы, обращая особое внимание на доходы от шахт. Несмотря на попытки Крюгера обезглавить несущую золотые яйца курицу, город рос – он выбрался за пределы первоначально отведенных правительством участков и распространился по окружающему вельду.

Вместе с ним росли Шон и Дафф. Их образ жизни быстро изменился; посещения шахт превратились в еженедельные инспекции, и даже это они передали своим наемным служащим. С хребта в их контору на Элофф-стрит лился непрерывный поток золота, потому что на них работали лучшие люди, каких только можно нанять за деньги.

Их горизонт сузился до двух кабинетов с обшитыми деревом стенами, «Палат Виктории» и биржи.

Однако этот мир вызывал у Шона такое возбуждение, какого он никогда не знал. Первые лихорадочные месяцы он не замечал этого – был слишком поглощен закладыванием фундамента и не мог тратить энергию ни на что другое, не мог даже ничего замечать.

Но однажды он впервые испытал это сладострастное чувство.

Он обратился в банк за несколькими необходимыми документами на землю и ожидал, что документы привезет какой-нибудь мелкий клерк, но вместо этого в его кабинет с уважением вошли управляющий банком и старший клерк. Это стало для Шона потрясением и помогло ему кое-что заметить. Он заметил, как теперь смотрят на него, когда он проходит по улицам.

Неожиданно он понял, что свыше полутора тысяч человек теперь зависят от него в обеспечении своих жизненных потребностей.

Он с удовлетворением наблюдал, как перед ним и Даффом расступаются, когда они по утрам приходят на биржу и занимают свои места в кожаных креслах, отведенных для членов правления. За их с Даффом негромкой беседой перед началом утренней сессии наблюдали даже крупные рыбы. Градски с его свирепыми глазами, прикрытыми тяжелыми веками, Джок и Тревор Хейнсы, Карл Лохткампер – любой из них отдал бы дневную выработку своих шахт за возможность подслушать эти разговоры.

– Покупать! – говорил Шон.

– Покупать! Покупать! Покупать! – разносилось повсюду, цены взмывали, но потом снова падали, когда Шон и Дафф направляли свои деньги куда-нибудь в другое место.

Однажды мартовским утром 1886 года это возбуждение переросло в острое наслаждение. Макс оставил свое место рядом с Градски и через всю гостиную направился к ним. Остановился перед ними, оторвал печальный взгляд от узорчатого ковра и почти виновато протянул стопку листов.

– Доброе утро, мистер Кортни, мистер Чарливуд. Мистер Градски попросил меня обратить ваше внимание на этот новый выпуск акций. Возможно, вас заинтересуют эти отчеты, которые, разумеется, совершенно конфиденциальны, но он считает, что они заслуживают вашей поддержки.

Ты силен, если человек, который тебя ненавидит, просит у тебя поддержки. После первого обращения Градски они часто действовали заодно. Градски никогда – ни взглядом, ни словом – не давал понять, что замечает их присутствие. Каждое утро Дафф через всю гостиную бросал ему:

– Привет, балаболка!

Или:

– Спой для нас, Норман!

Градски сверкал глазами и чуть больше оседал в своем кресле, но до того как колокол давал сигнал к началу ежедневных торгов, Макс вставал и подходил к ним, оставляя своего хозяина смотреть в пустой камин. Они обменивались несколькими негромкими фразами, и Макс возвращался на прежнее место.

Их объединенные состояния неуклонно росли – за одно рабочее утро они добавляли еще по пятьдесят тысяч к своим запасам фунтов.

Необученный мальчишка обращается со своим первым ружьем как с игрушкой. Шону исполнилось двадцать два года. Теперь он владел оружием гораздо более смертоносным, чем любое ружье, и использование этого оружия приносило больше радости, больше удовлетворения. Вначале это была игра, доской служил Витватерсранд, а люди и золото – фигурами. Слово или подпись на клочке бумаги заставляли золото звенеть, а людей суетиться. Последствия могли быть отдаленными, а значение имел только счет – счет, обозначенный черными цифрами в банковских документах. Но в том же марте Шону пришлось осознать, что человека, снятого с доски, нельзя бросить в коробку так же бесстрастно, как резного деревянного короля.

Карл Лохткампер, немец с громким смехом и веселым лицом, слишком открылся. Ему нужны были деньги для развития нового производства в восточном конце Рэнда; он брал краткосрочные займы, уверенный, что всегда сможет их погасить. Он брал взаймы втайне от людей, которым мог доверять. Он был уязвим, и акулы учуяли это.

– Где Лохткампер берет деньги? – спросил Макс.

– А ты знаешь? – ответил вопросом Шон.

– Нет, но могу догадываться.

На следующее утро Макс снова подошел к ним. У него было восемь листков.

– Вот список, – печально прошептал он. – Мистер Градски выкупит те, что отмечены крестиком. Вы сможете заняться остальными?

– Да, – ответил Шон.

Они обрушились на Карла в последний день квартала: потребовали возврата долга и дали ему на это двадцать четыре часа. Карл по очереди обратился в три банка.

– Простите, мистер Лохткампер, но мы перевыполнили свой план по займам на этот квартал.

– Ваши расписки принадлежат мистеру Градски, я ничего не могу сделать.

– Мне жаль, мистер Лохткампер, но мистер Чарливуд входит в наше правление.

Карл Лохткампер приехал на биржу. Он в последний раз прошел через нее и вошел в гостиную. С серым лицом он стоял в центре большой комнаты и с горечью говорил убитым голосом:

– Пусть Иисус сжалится над вами, когда придет ваш черед! Друзья! Мои друзья! Шон, сколько раз мы выпивали вместе! И ты, Дафф, не вчера ли ты жал мне руку?

Он повернулся и вышел. Его номер в «Большом Северном отеле» находился всего в пятидесяти ярдах от биржи. И в гостиной для членов правления отчетливо был слышен выстрел.

Вечером Шон и Дафф пили в «Палатах Виктории».

– Зачем он это сделал? Зачем покончил с собой?

– Дело не в этом, – ответил Дафф. – Он был бездельником.

– Если бы я только знал, что он это сделает, Бог мой, если бы только я знал!

– Черт побери, парень, он рискнул и проиграл. Это не наша вина. Он бы точно так же поступил с нами.

– Мне не нравится эта грязь. Давай покончим с этим, Дафф!

– В гонке постоянно кого-нибудь сбивают, а ты говоришь «хватит»!

– Все стало по-другому, сначала было не так.

– Да, и утром тоже будет по-другому. Пошли, приятель, я знаю, что тебе нужно.

– Куда мы идем?

– В «Оперу».

– А что скажет Канди?

– Канди не обязательно это знать.

Дафф оказался прав – утром все казалось другим. Обычная суета конторской работы и некоторое напряжение на бирже. Шону вспомнился Карл всего раз за целый день, и это не показалось ему таким уж важным. Они послали ему дорогой венок.

Шону пришлось посмотреть в лицо игре, в которую он играл. Он подумал об альтернативе – уйти со всеми заработанными деньгами, но поступить так значило отказаться от власти. Привычка укоренилась уже слишком прочно, он не мог от нее отказаться. А посему его подсознание раскрылось, всосало все угрызения совести и поместило где-то глубоко внутри. Иногда он чувствовал, как они начинают просыпаться, но чем больше времени проходило, тем слабее становились эти трепыхания. Дафф утешал его; слова Даффа были подобны чесночному соусу, который помогает справиться с комом в горле, а Шон еще не усвоил, что Дафф говорит и делает не обязательно то, во что верит.

Веди игру без милосердия, с целью выиграть.

Глава 17

Дафф стоял спиной к камину в кабинете Шона и курил сигару, дожидаясь, пока карета отвезет их на биржу. Огонь обрисовывал его стройные ноги с узкими икрами, затянутыми в лаковую черную кожу. На нем было пальто – зимнее утро было холодным. В раскрытом вороте виднелся бриллиант, сверкавший в галстуке.

– К женщине постепенно привыкаешь, – говорил он. – Я знаю Канди четыре года, а кажется, знал ее всю жизнь.

– Она отличная девчонка, – рассеянно согласился Шон, обмакнул перо в чернила и подписал лежавший перед ним документ.

– Мне уже тридцать пять, – продолжал Дафф. – Если я хочу родить сына…

Шон положил перо и посмотрел на Даффа; его губы мало-помалу сложились в улыбку.

– Один человек когда-то сказал мне: «Они норовят затолкать тебя в свой теплый, мягкий рассудок». И еще он сказал: «Они не способны делиться, они собственницы». Что за новую песню я слышу?

Дафф неловко переступил с ноги на ногу.

– Все меняется, – оборонительно сказал он. – Мне тридцать пять.

– Ты повторяешься, – упрекнул Шон, и Дафф бледно улыбнулся.

– Э-э… если честно…

Он не договорил – топот копыт на улице заставил их повернуться к окну.

– Кто-то скачет! – Шон вскочил с места. – Большие неприятности! – Он подошел к окну. – Это Кертис, и судя по его лицу, с дурными новостями.

Снаружи послышались возбужденные голоса, топот бегущих ног, и в комнату, не постучавшись, ворвался Тимоти Кертис. На нем был шахтерский комбинезон и грязные резиновые сапоги.

– На девятом уровне мы наткнулись на поток грязи.

– Насколько он сильный? – спросил Дафф.

– Очень сильный. Затопило все до восьмого уровня.

– Иисусе, нам потребуется два месяца, чтобы все очистить! – воскликнул Шон. – Кто-нибудь в городе знает, ты кому-нибудь говорил?

– Нет, я сразу побежал к вам. Когда прорвало, в забое были Кронж и еще пять человек.

– Возвращайся немедленно, – приказал Шон, – но поезжай спокойно – ни к чему, чтобы весь свет узнал о наших неприятностях. Никого не подпускать к нашей собственности. Успеем продать.

– Да, мистер Кортни. – Кертис колебался. – Кронж и еще пятеро попали в поток. Сообщить их вдовам?

– Ты понимаешь по-английски? Ни гу-гу до десяти утра. Нам нужно время.

– Но мистер Кортни!.. – Кертис был в ужасе. Он стоял и глядел на Шона, и тот почувствовал легкий укол вины.

– Шесть человек утонули в густой, как патока, грязи… – Он сделал нерешительный жест руками. – Мы не можем…

Шон осекся, но Дафф тут же подхватил:

– Они уже мертвы и будут так же мертвы в десять часов, когда мы сообщим об этом их женам. Отправляйся, Кертис.

* * *

Свои акции «Младшей Сестры» они продали в первый же час с начала торгов и через неделю снова купили их за полцены. Два месяца спустя «Младшая Сестра» вышла на обычный уровень производства.

Глава 18

Свою землю у Апельсиновой Рощи они разделили на участки и продали их – все, кроме ста акров, на которых начали строить дом. В проект дома они вложили всю свою энергию и воображение. За большие деньги Дафф переманил из Кейптаунского ботанического сада садовника и привез его в карете. Ему показали землю.

– Вырастите мне сад, – сказал Дафф.

– Все сто акров?

– Да.

– Это встанет дорого.

– Не страшно.

Ковры привезли из Претории, древесину – из лесов Кении, мрамор – из Италии. У входа на главную подъездную дорогу они приказали выгравировать слова: «В Ксанаду Кубла-хан приказал воздвигнуть чертог земных соблазнов».^[21] Как и предсказал садовник, все это стоило дорого. Каждый день после закрытия биржи они вдвоем отправлялись туда и смотрели, как работают строители.

Однажды с ними поехала Канди, и они показывали ей все, хвастаясь, как двое мальчишек.

– Здесь будет бальный зал. – Шон поклонился ей. – Могу я иметь часть пригласить вас на танец?

– Спасибо, сэр, – сделала она реверанс и полетела в его объятиях по еще не отшлифованным доскам.

– Здесь будет лестница, – рассказывал Дафф, – из черного и белого мрамора, а здесь, на лестничной площадке, мы поставим в стеклянной витрине голову Градски с яблоком во рту. – Они со смехом поднялись по неровному бетону. – Здесь будет комната Шона с дубовой кроватью – прочный дуб выдержит любые колебания. – Взявшись за руки, они шли по коридору. – А здесь будет моя комната. Я подумывал о золотой ванне, но строитель говорит, она слишком тяжелая, а Шон – что слишком вульгарная. Посмотри, какой вид: отсюда видна вся долина. Я мог бы по утрам лежать в постели и в телескоп читать цены на бирже.

– Красиво, – мечтательно сказала Канди.

– Тебе нравится?

– О да.

– Тут могла бы быть и твоя комната.

Канди начала краснеть, потом на ее лице проступила досада.

– Шон прав – ты вульгарен.

Она повернула к выходу. Шон занялся сигарой, прикрывая ею лицо. Дафф в два быстрых шага догнал Канди и развернул лицом к себе.

– Дура, я сделал тебе предложение!

– Отпусти! – Она, на грани слез, вырывалась. – Мне это не кажется смешным.

– Канди, я серьезно. Ты выйдешь за меня?

Сигара выпала у Шона изо рта, но он подхватил ее, не дав упасть на пол. Канди стояла неподвижно, как изваяние, глядя Даффу в лицо.

– Да или нет? Ты выйдешь за меня?

Она кивнула – сначала медленно, потом, очень быстро, еще дважды. Дафф через плечо оглянулся на Шона.

– Оставь нас, приятель.

По пути в город к Канди вернулся дар речи. Она счастливо болтала, а Дафф отвечал ей своей кривой улыбкой. Шон мрачно сидел в углу кареты. Его сигара горела неровно, и он выбросил ее в окно.

– Ты позволишь мне сохранить за собой «Палаты Виктории», Канди?

Наступило молчание.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Дафф.

– Третий лишний, – ответил Шон.

– О нет! – воскликнула Канди. – Это будет и твой дом.

Дафф резко сказал:

– Это мой тебе подарок в честь свадьбы.

– Заткнись!

Дафф улыбнулся.

– Здесь нам всем хватит места.

Канди быстро пересела к Шону и положила руку ему на плечо.

– Мы так давно вместе. Нам без тебя будет одиноко.

Шон хмыкнул.

– Пожалуйста!

– Он согласится, – сказал Дафф.

– Пожалуйста!

– Ну ладно, – неловко ответил Шон.

Глава 19

Они съездили на гонки в Милнертон. Канди в шляпе со страусовыми перьями, Шон и Дафф в жемчужно-серых цилиндрах, при тросточках с золотыми рукоятями.

– Можешь окупить подвенечное платье, поставив пятьдесят гиней на Пассат. Эта лошадь не может проиграть, – говорил Дафф Канди.

– А как новая кобыла мистера Градски? Я слышала, на нее можно ставить, – сказала Канди, и Дафф нахмурился.

– Хочешь встать на сторону врага?

– Мне казалось, вы с Градски почти партнеры. – Канди повертела зонтиком. – По слухам, вы все время с ним работаете.

Мбежане придержал лошадей – они оказались в толпе пешеходов и карет у ворот ипподрома.

– Ты ошибаешься в обоих случаях. Его Солнечная Танцовщица не устоит против Пассата на длинных дистанциях: она слишком легконогая. А что касается нашего партнерства с Градски, мы иногда бросаем ему кость. Верно, Шон?

Шон смотрел на спину Мбежане. Зулус, в одной набедренной повязке, положив копья у ног, легко и привычно правил лошадьми. Они скашивали уши на его голос, низкий и мягкий, когда он разговаривал с ними.

– Верно, Шон? – повторил Дафф.

– Конечно, – неопределенно ответил Шон. – Знаешь, я думаю, надо одеть Мбежане в ливрею. Без одежды он выглядит неуместно.

– Да, но другие лошади того же завода все были неплохими стайерами. Солнечный Мед дважды выигрывал дерби в Кейптауне, а Затмение – скачки в метрополии в прошлом году, – возразила Канди Даффу.

Тот снисходительно улыбнулся.

– Можешь мне поверить – Пассат выиграет и окажется в стойле раньше, чем Солнечная Танцовщица увидит финиш.

– Темно-бордовый и золотой, как наши беговые цвета, – задумчиво бормотал Шон. – Очень пойдет к черной коже. Пожалуй, еще тюрбан со страусовым пером.

– О чем ты говоришь? – спросил Дафф.

– О ливрее Мбежане.

Они оставили карету в отведенном месте и направились на трибуну для членов клуба. Канди плыла между своими двумя провожатыми.

– Ну, Дафф, у тебя сегодня самая красивая женщина.

– Спасибо.

Канди улыбнулась Шону.

– Поэтому ты все время пытаешься заглянуть ей за корсет? – вызывающе спросил Дафф.

– Какие грязные мысли!

Шон был шокирован.

– Не отрицай, – засмеялась Канди. – Мне это очень лестно, добро пожаловать.

Они пробивались через толпу женщин в пестрых платьях и мужчин в строгих костюмах. Их встречали приветствиями.

– Доброе утро, мистер Кортни.

С ударением на «мистер».

– Как сегодня Пассат?

– Можете ставить на кон штаны.

– Дафф, поздравляю с помолвкой!

– Спасибо, Джок, тебе тоже пора нырнуть.

Они были богаты, молоды, красивы, и весь мир восторгался ими. Шон отлично себя чувствовал, шагая между красивой женщиной и другом.

– А вот и Градски. Пойдем подразним свинью, – предложил Дафф.

– Почему ты так его ненавидишь? – негромко спросила Канди.

– Посмотри на него и поймешь сама. Идем.

Дафф повернул их туда, где у ограды в одиночестве стояли Градски и Макс.

– Шалом, Норман. Мир и тебе, Максимилиан. – Градски кивнул, а Макс что-то печально пробормотал; когда он моргал, его ресницы касались щек. – Вот заметил, что вы двое болтаете, и подумал: пойду послушаю ваше остроумие. – Не получив ответа, он продолжил: – Я видел вашу новую кобылку на тренировочной дорожке вчера вечером и решил: у Нормана есть подружка, и он купил клячу для своей женщины. Но говорят, ты собираешься выставить ее на гонку. Ах, Норман, тебе надо советоваться со мной, прежде чем делать такие глупости. Иногда ты бываешь таким порывистым!

– Мистер Градски уверен, что Солнечная Танцовщица выступит сегодня хорошо, – произнес Макс.

– Я собирался предложить вам дополнительное пари, но я человек добрый и не хочу пользоваться своим преимуществом.

Вокруг собралась небольшая внимательная толпа. Канди тянула Даффа за рукав, пытаясь увести.

– Мне казалось, пятьсот гиней устроят Нормана, – Дафф пожал плечами. – Но забудем об этом.

Градски сделал легкий жест рукой, и Макс спокойно перевел:

– Мистер Градски предлагает тысячу.

– Торопишься, Норман, торопишься. – Дафф вздохнул. – Но, пожалуй, я могу пойти тебе навстречу.

И они направились к павильону с закусками. Канди какое-то время шла молча, потом сказала:

– Такой враг, как Градски, – роскошь, которую даже вы, два бога, не можете себе позволить. Почему бы вам не оставить его в покое?

– Это хобби Даффа, – объяснил Шон, когда они отыскали столик. – Официант, бутылку «Пола Роджера».

До начала большой гонки они прошли в паддок. Служитель открыл им калитку, и они увидели круг разминающихся лошадей. Им навстречу вышел карлик в шелковом костюме цвета темного бордо с золотом, приложил руку к шляпе и неловко остановился, теребя хлыст.

– Он сегодня молодцом, сэр.

Человечек кивнул в сторону Пассата. На плече жеребца выступили темные пятна пота, он мотал головой и изящно поднимал ноги. Потом фыркнул и закатил глаза в наигранном ужасе.

– Он хорошо настроился, сэр, ждет с нетерпением, если вы понимаете, сэр.

– Я хочу, чтобы ты выиграл, Гарри, – сказал Дафф.

– Я тоже хочу этого, сэр, постараюсь изо всех сил.

– Получишь тысячу гиней, если сделаешь это.

– Тысячу гиней, – на одном выдохе повторил жокей.

Дафф посмотрел туда, где стояли Градски и Макс – они разговаривали со своим тренером. Он поймал взгляд Градски, потом посмотрел на его кобылку цвета меда и сочувственно покачал головой.

– Выиграй для меня, Гарри, – негромко сказал он.

– Обязательно, сэр!

Конюх подвел к ним рослого жеребца, и Шон подсадил жокея в седло.

– Удачи.

Гарри поправил шапочку и взял поводья; он подмигнул Шону, его морщинистое лицо гнома расплылось в улыбке.

– Нет лучшей удачи, чем тысяча гиней, сэр, если вы меня понимаете.

– Пошли. – Дафф схватил Канди за руку. – Пойдем займем место у ограды.

Они вышли из паддока и прошли на участок для членов клуба. Все места у ограды были заняты, но им тут же уступили место, и никто их не толкал.

– Не понимаю вас, – рассмеялась Канди. – Вы заключаете крупное пари, а потом делаете так, что, выиграв, ничего не получите.

– Деньги для нас не проблема, – заверил ее Дафф.

– Он вчера вечером выиграл у меня столько в клейбджес,^[22] – сказал Шон. – Если Пассат придет первым, наградой Даффу станет выражение лица Градски – вот на того потеря тысячи гиней подействует, как пинок между ног.

Мимо парадом провели лошадей, каждая гордо выступала рядом со своим жокеем; потом лошадей отпустили, и они поскакали обратно, приплясывая, забрасывая голову, шерсть блестела на солнце, как яркий шелк жокейских костюмов. Они исчезли за поворотом дорожки.

Толпа возбужденно гудела, голоса букмекеров перекрывали шум.

– Двадцать к одному, вторая стойка.

– Солнечная Танцовщица – по пяти, Пассат – поровну.

Дафф улыбнулся, скаля зубы.

– Верно, так всем и говорите.

Канди нервно мяла в руке перчатки; она взглянула на Шона:

– Ты самый высокий, тебе видно, что там?

– Стоят в линии, – ответил он, не отрывая взгляда от бинокля. – А теперь как будто начинают. Да, вот, начали!

– Говори, говори! – просила Канди, колотя Шона по плечу.

Лошади показались.

– Тебе видна кобыла?

Дафф увидел зеленое пятно в группе.

– Да, вот она, идет шестой или седьмой.

– А кто рядом с Пассатом?

– Это жеребец Гамильтона. Из-за него не тревожься, он повернет последним.

Фриз из лошадей – их головы поднимались и опускались, как молоты, позади оставалось светлое облако пыли – был обрамлен оградой, а дальше – белыми шахтными отвалами. Кони ниткой темных бус прошли поворот и вышли на прямую.

– Пассат по-прежнему здесь. Мне кажется, он нагоняет. С жеребцом покончено, и пока ни следа кобылы.

– Да! Вон она, Дафф, идет сбоку, в стороне от других. Хорошо идет.

– Давай, дорогой, – полушепотом подгонял Дафф. – Покажи, на что способны твои копыта.

– Она вырвалась из группы, нагоняет, Дафф, идет очень быстро, – предупредил Шон.

– Давай, Пассат, не уступай, – умолял Дафф. – Не подпускай ее, мальчик!

Теперь они услышали топот копыт. Звук походил на далекий прибой, но быстро приближался. Показались цвета: изумрудно-зеленый на лошади цвета меда и темно-бордовый с золотом на гнедом.

– Давай, Пассат, давай! – закричала Канди.

Она подпрыгнула, шляпа сползла ей на глаза, и она нетерпеливо сорвала ее, так что волосы упали ей на плечи.

– Она его догоняет, Дафф!

– Дай ей хлыста, Гарри, ради бога, дай ей хлыста!

Топот превратился в гром, накатился на них и пролетел мимо. Нос кобылы держался на уровне сапога Гарри, но неуклонно полз вперед и поравнялся с напряженным плечом Пассата.

– Хлыст, будь ты проклят! – орал Дафф. – Дай ему хлыста!

Правая рука Гарри мелькнула с проворством мамбы, удар, удар; они слышали эти удары сквозь рев толпы, сквозь топот копыт, и гнедой жеребец рванулся вперед. Две лошади одновременно пересекли линию финиша.

– Кто победил? – спросила Канди с трудом.

– Я не видел, черт возьми, – ответил Дафф.

– Я тоже…

Дафф достал носовой платок и вытер лоб.

– Это не на пользу моему сердцу, как говорит Франсуа.

– Хочешь сигару, Дафф?

– Спасибо, будет в самый раз.

Все повернулись к доске над судейским блоком. Наступила тревожная тишина.

– Почему им требуется столько времени, чтобы решить? – пожаловалась Канди. – Я так расстроена, что мне срочно нужно в туалет.

– Вывешивают результаты! – крикнул Шон.

– Кто первый?

Канди вытянула шею, пытаясь посмотреть поверх голов толпы, потом замерла с тревожным выражением.

– Номер шестнадцать! – одновременно взревели Дафф и Шон. – Пассат!

Шон ударил Даффа в грудь, и Дафф наклонился и сломал сигару Шона пополам. Они оба обняли Канди. Она завизжала и попыталась вырваться.

– Прошу прощения, – и она убежала.

– Позволь угостить тебя выпивкой.

Шон раскуривал искалеченный остаток сигары.

– Нет, это моя привилегия, я настаиваю.

Дафф взял его за руку, и они с широкими счастливыми улыбками пошли к павильону.

За одним из столиков сидели Градски и Макс. Дафф подошел к ним сзади, одной рукой приподнял шляпу Градски, другой взъерошил его редкие волосы.

– Не расстраивайся, Норман, нельзя все время выигрывать.

Градски медленно повернулся. Он отобрал свою шляпу и пригладил волосы, глаза его желто блеснули.

– Он собирается говорить! – возбужденно прошептал Дафф.

– Я согласен с вами, мистер Чарливуд, все время выигрывать нельзя, – произнес Норман Градски. Произнес очень отчетливо, лишь слегка запинаясь на «в»: для него это всегда был самый трудный звук. Встал, надвинул шляпу на голову и ушел.

– Я пришлю чек в ваш офис с утра в понедельник, – тихо сказал Макс, не отрывая взгляда от стола. Потом тоже встал и пошел за Градски.

Глава 20

Шон вышел из ванной, борода его была чуть встрепана, вокруг талии повязано купальное полотенце.

Напевая, Шон набрал в ладонь лавровой мази из квадратного флакона и стал втирать в волосы. Дафф, сидя на позолоченном стуле, наблюдал за ним. Шон тщательно расчесал волосы и улыбнулся своему отражению.

– Ты великолепное создание, – сказал Шон своему отражению.

– Толстеешь, – хмыкнул Дафф.

Шон обиделся.

– Это сплошные мышцы.

– У тебя зад как у гиппопотама.

Шон развернул полотенце и повернулся спиной к зеркалу; он разглядывал себя через плечо.

– Мне нужен тяжелый молот, чтобы загнать длинный гвоздь, – сказал он.

– О нет, – простонал Дафф. – Твой мозг в это время дня словно свинина на завтрак, тяжеловато для желудка.

Он достал из шкафа шелковую рубашку, взял ее на манер тореадора, сделал два выпада и набросил себе на спину.

– Оле! – сухо зааплодировал Дафф.

Шон надел брюки и сел, чтобы обуться.

– У тебя сегодня хорошее настроение, – сказал он Даффу.

– Я только что вырвался из урагана чувств!

– В чем дело?

– Канди хочет венчаться.

– Неужели это так плохо?

– Да, нехорошо.

– Почему?

– У тебя такая короткая память?

– Ах, ты про свою первую жену?

– Совершенно верно, про первую жену.

– Ты рассказал о ней Канди?

– Милостивый Боже, конечно, нет!

Дафф пришел в ужас.

– Да, я понимаю твои затруднения. А муж Канди? Разве это не уравнивает ваш счет?

– Нет – он-то на небесах.

– Что ж, это удобно. Кто-нибудь еще знает, что ты был женат?

Дафф отрицательно покачал головой.

– А Франсуа?

– Я никогда ему не говорил.

– Так в чем же дело? Отправляйся с нею в церковь и венчайся.

Дафф смотрел неуверенно.

– Я не возражаю против второго брака в ратуше – там я обману только нескольких пожилых голландцев, – но идти в церковь…

Дафф покачал головой.

– Да ведь знать буду только я, – сказал Шон.

– Ты – и самый главный.

– Дафф! – Шон улыбался. – Дафф, мальчик мой, тебя терзают угрызения совести, это поразительно!

Дафф поерзал на стуле.

– Дай подумать. – Шон театрально схватился за голову. – Да, да, вижу, решение зреет.

– Говори, не томи.

Дафф выпрямился на стуле.

– Иди к Канди и скажи, что все устроено – ты не только обвенчаешься с ней, но и построишь для этого собственную церковь.

– Замечательно, – саркастически сказал Дафф. – Это разрешит все мои трудности?

– Позволь мне закончить. – Шон начал заполнять свой серебряный портсигар. – Ты скажешь ей, что хочешь также гражданскую церемонию, как делают все известные люди. Скажи, это ей понравится.

– Я все еще не понимаю.

– Когда ты построишь свою церковь в «Ксанаду», мы найдем приличного на вид парня, оденем на него белый воротничок и научим правильным словам. Это сделает Канди счастливой. Сразу после службы священник уедет в Кейптаун. А ты отведешь Канди в ратушу, и это сделает счастливым тебя.

Дафф недоумевал, потом постепенно заулыбался.

– Гений, настоящий гений!

Шон застегивал жилет.

– Не стоит благодарности. А теперь прошу извинить, меня ждет работа. Кто-то ведь должен зарабатывать, чтобы воплощать твои странные фантазии.

Шон надел пальто, взял трость и взмахнул ею. Золотая рукоятка придавала ей вес дробовика. Шелк на коже, запах лавра в волосах – от всего этого Шон чувствовал себя увереннее.

Он спустился по лестнице. Мбежане уже привел коляску во двор гостиницы. Коляска слегка накренилась под тяжестью Шона, и кожаные сиденья приняли его в свои мягкие объятия. Он закурил свою первую за день сигару, и Мбежане улыбнулся ему.

– Я вижу тебя, нкози.

– И я вижу тебя, Мбежане. Что это за шишка у тебя на голове?

– Нкози, я был немного пьян, иначе эта обезьяна из Басуто не сумела бы дотронуться до меня своей боевой дубинкой.

Мбежане вывел коляску со двора на улицу.

– Из-за чего вы дрались?

Мбежане пожал плечами.

– Разве мужчине нужен повод, чтобы подраться? Как обычно. Но мне помнится, дело было в женщине, – сказал Мбежане.

– Ну, это обычное дело. И кто же победил?

– У этого парня пошла кровь, и друзья увели его. А когда я уходил, женщина улыбалась во сне.

Шон рассмеялся и посмотрел на широкую холмистую равнину спины Мбежане. Определенно нехорошо. Шон надеялся, что его секретарь не забыл поговорить с портным. Они остановились у входа в контору. Один из клерков торопливо сбежал с веранды и открыл дверцу коляски.

– Доброе утро, мистер Кортни.

Шон поднялся по ступенькам – клерк сопровождал его, как охотничья собака.

– Доброе утро, мистер Кортни, – вежливый хор из-за многочисленных столиков в главном зале конторы.

Шон помахал им тростью и прошел в свой кабинет. Собственный портрет улыбнулся ему со стены над камином, и Шон подмигнул ему.

– Что у нас сегодня утром, Джонсон?

– Регистрации, сэр, и оплата чеков, сэр, и отчеты инженеров о развитии производства, сэр, и…

Джонсон, седоволосый маленький человек в шерстяном пальто, которое всегда кажется грязным; каждое «сэр» он сопровождал легким поклоном. Работал он великолепно, поэтому Шон его и нанял – но это вовсе не значило, что Джонсон ему нравился.

– У вас живот болит, Джонсон?

– Нет, сэр.

– Тогда ради бога, стойте прямо.

Джонсон выпрямился.

– А теперь давайте попорядку.

Шон опустился в кресло. Это время дня отводится самой скучной работе. Шон ненавидел работу с бумагами и занимался ею с мрачной сосредоточенностью, изредка проверяя длинные ряды чисел, стараясь соотнести имена и лица с сомнительными требованиями, которые показались ему чрезмерными, пока наконец не расписался в местах, отмеченных Джонсоном крестиками, и не бросил перо на стол.

– Что еще?

– Встреча с мистером Максвеллом из банка в двенадцать тридцать, сэр.

– Еще?

– В час – агент братьев Брук, а сразу за ним мистер Макдугалл, сэр, затем вас ожидают на шахте «Глубокая Канди».

– Спасибо, Джонсон, если произойдет что-нибудь чрезвычайное, я, как всегда, утром буду на бирже.

– Хорошо, мистер Кортни. И вот, последнее.

Джонсон показал на коричневый бумажный пакет на диване у противоположной стены.

– От вашего портного.

– Ага! – Шон улыбнулся. – Пришлите сюда моего слугу.

Он подошел и развернул пакет. Через несколько минут в дверях показался Мбежане.

– Нкози?

– Мбежане, это твоя новая ливрея. – Он показал на одежду, разложенную на диване. Мбежане посмотрел на темно-бордовую с золотом ливрею, и его лицо застыло. – Давай надевай, хочу посмотреть, как ты выглядишь.

Мбежане подошел к дивану и взял куртку.

– Это мне?

– Да, надевай.

Шон рассмеялся.

Мбежане поколебался, потом распустил набедренную повязку, и она упала на пол. Шон нетерпеливо смотрел, как он надевает и застегивает панталоны и куртку, потом обошел зулуса по кругу.

– Что, нравится?

Мбежане поерзал плечами – прикосновение одежды к коже было ему непривычно – и ничего не ответил.

– Ну, что, Мбежане, нравится тебе?

– Когда я был ребенком, я ездил с отцом продавать скот в порт Наталь. Там был человек, который ходил по городу с обезьяной на цепи, обезьяна плясала, а люди смеялись и бросали деньги. На ней был такой же костюм. Нкози, мне кажется, обезьяна была не очень счастлива.

Шон перестал улыбаться.

– Ты предпочитаешь ходить нагишом?

– Я одеваюсь как воины Зулуленда.

Лицо Мбежане по-прежнему оставалось бесстрастным.

Шон открыл рот, собираясь поспорить, но сразу сорвался.

– Ты наденешь эту ливрею! – закричал он. – Ты будешь носить то, что я велю, и будешь делать это с улыбкой, слышишь?

– Нкози, я слышу тебя.

Мбежане подобрал свою леопардовую набедренную повязку и вышел из кабинета. Когда Шон вышел, Мбежане сидел на своем месте в новой ливрее. По дороге к бирже спина его была протестующе неподвижна, оба молчали. Шон сердито посмотрел на привратника биржи, выпил за утро четыре порции бренди, вернулся к себе в полдень, мрачно глядя на по-прежнему протестующую спину Мбежане, накричал на Джонсона, отругал управляющего банком, выгнал представителей братьев Брук и, обуреваемый мрачным гневом, отправился на «Глубокую Канди». Молчание Мбежане оставалось непроницаемым, и Шон не мог возобновить спор без ущерба для своей гордости. Он ворвался в новое административное здание «Глубокой Канди» и привел в смятение весь штат.

– Где мистер дю Туа? – взревел он.

– Он внизу, в третьем стволе, мистер Кортни.

– Какого дьявола он там делает? Он должен был ждать меня!

– Он ждал вас только через час, сэр.

– Ладно, раздобудьте мне комбинезон и каску, не стойте тут.

Он надел на голову металлическую каску и в тяжелых резиновых сапогах направился к третьему стволу. Клеть плавно опустила его на пятьсот футов под землю, и он вышел на десятом уровне.

– Где мистер дю Туа? – спросил он у начальника смены, стоявшего у подъемника.

– В забое, сэр.

Поверхность забоя была неровной и грязной; резиновые сапоги скользили, когда Шон шел по туннелю. Его карбидная лампа неровным светом освещала стены; Шон почувствовал, что начинает потеть. Двое туземцев толкали к выходу тележку, и ему пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить их. Ожидая, он сунул руку в карман в поисках портсигара. Но портсигар выпал из рук, и Шон наклонился, чтобы отыскать его в грязи. Его ухо оказалось в дюйме от стены, и выражение раздражения на лице Шона сменилось изумлением. Скала пищала. Он прижался к ней ухом. Звук был такой, словно кто-то скрежещет зубами. Шон некоторое время прислушивался, пытаясь опознать звук. Это не звук работающих кирок или лопат и не вода. Он прошел еще тридцать ярдов по туннелю и снова прислушался.

Не так громко, как раньше, но теперь скрежет сопровождали металлические звуки, словно сломалось лезвие ножа. Странно, очень странно – он никогда раньше такого не слышал. Шон пошел дальше по туннелю, его дурное настроение рассеялось – он был занят новой проблемой. Не дойдя до конца забоя, он встретил Франсуа.

– Здравствуйте, мистер Кортни. – Шон давно перестал пытаться отучить Франсуа звать его так. – Gott, какая жалость, что я вас не встретил. Я думал, вы приедете в три.

– Все в порядке, Франсуа. Как вы?

– Ревматизм замучил, мистер Кортни, но в остальном все в порядке. Как мистер Чарливуд?

– Все хорошо. – Шон больше не мог сдерживать любопытство. – Скажите мне кое-что, Франц. Я только что приложил ухо к стене и услышал странный звук. Не могу понять, что это.

– Что за звук?

– Какой-то скрежет, вроде… вроде… – Шон поискал слова для описания. – Вроде два куска стекла трут друг о друга.

Глаза Франсуа широко распахнулись и полезли из орбит, лицо посерело – он схватил Шона за руку и потянул назад по туннелю. Дыхание замерло у Франсуа в горле, и он пытался говорить, отчаянно дергая Шона за руку.

– Обрушение! – прохрипел он. – Обрушение!

И побежал, но Шон схватил его. Франсуа отчаянно вырывался.

– Франсуа, сколько человек в забое?

– Обрушение! – Теперь в голосе Франсуа звучала истерика. – Обрушение!

Он вырвался и побежал по туннелю к выходу, разбрызгивая грязь сапогами. Его ужас оказался заразительным, и Шон пробежал вслед за Франсуа с десяток шагов, прежде чем заставил себя остановиться. Несколько драгоценных секунд он боролся со страхом, который холодной рептилией свернулся у него в желудке – вернуться, предупредить остальных и, возможно, умереть с ними или последовать за Франсуа и остаться в живых? Но потом страх обрел партнера, такого же скользкого и холодного – его звали стыд, и этот стыд погнал Шона вперед, в забой. Там было пять черных и один белый, все голые по пояс, блестящие от пота. Шон выкрикнул страшное слово, и они повели себя как купальщики, в чьем бассейне обнаружилась акула: сначала мгновение парализующего ужаса, потом паника. Они побежали назад по туннелю. Шон бежал с ними, его тяжелые сапоги вязли в грязи, ноги ослабли от сытой жизни и поездок в каретах. Один за другим шахтеры обгоняли его.

«Подождите меня! – хотел он закричать. – Подождите!» Он поскользнулся на грязном полу и упал, оцарапав плечо о стену, проехался по грязи вперед. Грязь залепила ему бороду, кровь гудела в ушах.

Он остался в туннеле один. С треском, похожим на ружейный выстрел, лопнула стойка, поддерживавшая крышу, и туннель перед ним заполнила пыль. Шон пошатнулся, а земля вокруг него говорила, стонала, протестовала легкими глухими вскриками. Снова затрещали и рухнули стойки, и медленно, точно театральный занавес, скальная стена перед ним начала опускаться.

Теперь туннель был забит пылью, пыль закрывала обзор, от нее першило в горле. Шон понимал, что не выберется, но продолжал бежать, а вокруг падали куски камня. Осколок ударил его по каске, Шон едва не упал. Ослепленный пылью, задыхающийся, он с разбега налетел на брошенную тележку, перегородившую туннель, и оказался под металлическим корпусом; при ударе он оцарапал ногу. «Мне конец», – подумал он, но инстинктивно попытался протиснуться дальше и продолжать бегство. В этот миг туннель вокруг него с грохотом рухнул окончательно. Шон упал на колени и прополз между колесами тележки, он втиснулся под этот стальной корпус в то мгновение, когда крыша обрушилась и над ним. Грохот падения, казалось, длился вечно, но наконец и он стих; теперь слышался только скрип и скрежет породы, укладывавшейся на место, и по сравнению с предыдущим грохотом это была почти тишина. Фонарь Шон потерял, и тьма навалилась на него почти так же тяжело, как земля на его хрупкое убежище. Воздух был насыщен пылью, и Шон закашлялся; он кашлял до тех пор, пока не заболело в груди и он не ощутил соленый вкус крови во рту. Почти не было места, чтобы пошевельнуться: стальное дно тележки находилось в шести дюймах над ним, но он вертелся, пока не сумел раскрыть воротник комбинезона и оторвать кусок от рубашки. Этот кусок он, как хирургическую маску, прижал ко рту и носу.

Ткань не пропускала пыль, и Шон смог дышать. Пыль осела; кашель утих, потом прошел. Слегка удивившись тому, что еще жив, Шон осторожно начал изучать свое положение. Сначала попытался вытянуть ноги, но ступни уткнулись в камень. Тогда он вытянул руки. Итак, шесть дюймов над головой, около двенадцати дюймов по обе стороны, теплая грязь под ним и камень и железо повсюду вокруг.

Шон снял каску и использовал ее как подушку. Он в стальном гробу на глубине пятьсот футов. Он испытал первый приступ паники. «Держи ум занятым, думай о чем-нибудь, о чем угодно, кроме камня вокруг, подсчитывай свое состояние», – велел он себе. Он принялся обшаривать карманы, с трудом двигаясь в тесном пространстве. Один серебряный портсигар с двумя гаванскими сигарами. Он положил портсигар рядом с собой. Один коробок спичек, мокрый. Его он положил на портсигар. Одни карманные часы. Один носовой платок, ирландский лен, с монограммой. Одна черепаховая расческа – о человеке судят по его внешности. Шон принялся расчесывать бороду, но сразу обнаружил, что это занимает руки, но оставляет бездеятельным мозг. Он положил расческу рядом со спичками. Двадцать пять фунтов золотыми соверенами. Он тщательно пересчитал – да, двадцать пять. «Можно заказать бутылку хорошего шампанского. – Пыль забила горло, но он упрямо продолжал: – И малайскую девушку из «Оперы». Да нет, что там, десять малайских девушек. Заставлю их танцевать для меня, это поможет провести время. Чтобы подогреть их энтузиазм, обещаю каждой по соверену».

Он продолжал поиски, но больше ничего не было. Сапоги, носки, хорошо сшитые брюки, рубашка, боюсь, рваная, комбинезон, металлическая каска – и все. Тщательно разложив свои пожитки и исследовав «камеру», он принялся думать. Прежде всего подумал о жажде. Грязь, в которой он лежит, слишком густая, чтобы дать воду. Он безуспешно попытался процедить ее сквозь рубашку, потом подумал о воздухе. Воздух казался достаточно свежим, и Шон решил, что он просачивается сквозь неплотную породу в достаточном количестве, чтобы сохранить ему жизнь.

Сохранить жизнь до тех пор, пока его не убьет жажда. Пока он не умрет, свернувшись, как зародыш, в теплом темном чреве земли. Шон рассмеялся: червь в темной теплой утробе. Он продолжал смеяться, слыша в своем смехе истерические нотки.

Чтобы остановиться, он сунул в рот кулак и прикусил костяшки. Было очень тихо, даже земля перестала двигаться. Сколько это будет продолжаться? Скажите мне, доктор. Сколько времени у меня осталось? Вижу, вы потеете. Так быстрей теряется жидкость. Я бы сказал, четыре дня, ответил он сам себе. А как насчет голода, доктор? О нет, об этом не тревожьтесь, конечно, вы проголодаетесь, но убьет вас жажда. И тифоид. Или тиф? Никак не могу запомнить. Как насчет этого, доктор? Ну, если бы здесь были мертвецы, то возможно, но вы один. Думаете, я сойду с ума, доктор? Не сразу, конечно, но через несколько дней? Да, сойдете. Я раньше никогда не сходил с ума, так что не знаю, но, наверно, это поможет, как вы считаете? Вы хотите сказать, будет ли вам легче? Не знаю! Вы что-то скрываете от меня, но я вас понимаю. Вы спрашиваете, какие сны будут сниться умалишенному? Вас интересует, может ли безумие стать реальней реальности? Умереть безумцем хуже, чем умереть от жажды?

Но я могу одурачить безумие. Тележка может согнуться, не выдержав напряжения; в конце концов, над ней тысячи тонн камня. Это совершенно ясно, понимаете, доктор; как медик, вы должны оценить это.

– Мать-земля спасла ребенка, но увы, он был мертворожденным, слишком трудно она его рожала.

Это Шон произнес вслух и почувствовал себя глупо. Он подобрал обломок камня и постучал по тележке. Звук надежный. Очень приятный звук. Шон постучал сильней, раз, два, три, раз, два, три, потом опустил камень. И услышал, как эхо, как свет далекой луны, отзывы на свои удары. При этих звуках тело его напряглось, и он задрожал от возбуждения. Схватил камень, ударил три раза и услышал три ответных удара. Услышали, милосердный Христос, они меня услышали! Шон засмеялся, задыхаясь. Дорогая мать-земля, не рожай, пожалуйста, не рожай. Будь терпелива. Подожди несколько дней, и твоего ребенка извлекут из чрева с помощью кесарева сечения.

Мбежане подождал, пока Шон исчезнет в третьем стволе, и снял ливрею. Осторожно сложил и положил на сиденье рядом с собой. Он сидел и наслаждался ощущением солнечного тепла на обнаженной коже, потом спустился и пошел к лошадям. По одной сводил их к поилке, вернулся и снова запряг. Взял свои копья и прошел на заросший короткой травой участок рядом с административным зданием. Здесь он сел и принялся точить лезвия, негромко напевая. Наконец провел пальцем опытного воина по каждому лезвию, хмыкнул, срезал несколько волосков на предплечье, довольно улыбнулся и положил копья в траву рядом с собой. Потом лег на спину и на теплом солнце уснул.

Разбудили его крики. Он сел и машинально определил высоту солнца. Он проспал час или чуть больше. Кричал Дафф, а Франсуа, грязный и испуганный, отвечал ему. Они стояли перед административным зданием.

Лошадь Даффа взмокла от пота. Мбежане встал и подошел; он внимательно слушал, стараясь разобрать, о чем они кричат. Они говорили слишком быстро, но случилось что-то плохое, это он понял.

– Обрушилось почти до самого подъемника на десятом уровне, – сказал Франсуа.

– Ты оставил его там, – обвинял Дафф.

– Я думал, он бежит за мной, но он повернул назад.

– Зачем? Почему он повернул назад?

– Предупредить остальных…

– Вы начали расчищать завал?

– Нет, я ждал вас.

– Тупица, болван, он, может быть, жив… дорога каждая минута!

– Но у него нет ни единого шанса, мистер Чарливуд, он нверняка уже мертв…

– Заткнись, черт побери!

Дафф отвернулся от Франсуа и побежал к стволу. У входа под высокой металлической надстройкой собралась толпа, и Мбежане неожиданно понял, что дело в Шоне. Он догнал Даффа до того, как тот добежал до ствола.

– Это нкози?

– Да.

– Что случилось?

– На него обрушился камень.

Мбежане вслед за ним вошел в клеть, и они не разговаривали, пока не оказались на десятом уровне. Прошли по туннелю – совсем немного – и добрались до завала. Здесь нерешительно стояли люди с ломами и лопатами, ожидая приказов, и Мбежане протиснулся сквозь собравшихся. Они с Даффом стояли перед новой стеной из камня, перегородившей туннель, а тишина продолжалась и продолжалась. Потом Дафф повернулся к белому начальнику смены.

– Ты был в забое?

– Да.

– Он пришел, чтобы предупредить вас? И вы оставили его там?

Человек не мог смотреть на Даффа.

– Я думал, он идет за нами, – пробормотал он.

– Ты думал только о своей жалкой шкуре, – сказал ему Дафф. – Жалкий трус, скользкий ублюдок…

Мбежане схватил Даффа за руку, и тот прервал свою тираду.

И все услышали: тук, тук, тук.

– Это он, это должен быть он, – прошептал Дафф, – он жив!

Он выхватил у одного из туземцев лом и ударил по стене. Все ждали, слышалось только дыхание людей, пока не раздались ответные удары, на этот раз громче и отчетливее. Мбежане взял лом из рук Даффа. Он вставил его в щель между камнями и надавил, напрягая спину.

Лом согнулся, как лакричная палочка. Мбежане отбросил его и принялся работать голыми руками.

– Ты! – рявкнул Дафф начальнику смены. – Нам понадобятся стойки для крепления крыши на расчищенном месте, раздобудь их. – Он повернулся к туземцам. – Четверо по очереди работают у плоскости забоя, остальные относят вынутый камень.

– Хотите использовать динамит? – спросил начальник смены.

– И снова обрушить кровлю? Думайте головой. Отправляйтесь за стойками и позовите мистера дю Туа, когда подниметесь.

За четыре часа расчистили пятнадцать футов туннеля, разбивая большие куски кувалдами и вытаскивая обломки. Тело Даффа болело, кожу на ладонях он сорвал. Он медленно вернулся к подъемнику и там обнаружил одеяла и большую чашку горячего супа.

– А это откуда? – спросил он.

– Из гостиницы Канди, сэр. Половина Йоханнесбурга ждет у входа в ствол.

Дафф завернулся в одеяло и съел несколько ложек супа.

– Где дю Туа?

– Я не смог его найти, сэр.

А в забое Мбежане продолжал работать. Первая четверка туземцев отправилась отдыхать, их место заняли новые. Мбежане руководил ими, изредка отдавая приказы, но в основном берег силы для работы с камнем. Дафф отдыхал час, а когда вернулся в забой, Мбежане по-прежнему работал там. Дафф видел, как он взял в руки камень размером с пивной бочонок, напряг ноги и вырвал камень из завала. Посыпавшаяся земля и мелкие осколки до колен покрыли ноги Мбежане, и Дафф бросился ему на помощь.

Через два часа Даффу снова пришлось уйти на отдых. На этот раз он увел с собой Мбежане и заставил его съесть немного супа. Они сидели рядом, спиной к стене туннеля, завернувшись в одеяла. К Даффу пришел начальник смены.

– Миссис Раутенбах послала это вам вниз, сэр.

Полбутылки бренди.

– Поблагодарите ее.

Дафф зубами вытащил пробку и дважды глотнул. На глазах у него появились слезы, и он протянул бутылку Мбежане.

– Так не годится, – возразил тот.

– Пей, Мбежане, пей.

Мбежане отпил, тщательно протер горлышко своим одеялом и вернул бутылку Даффу. Дафф сделал еще глоток и снова предложил Мбежане, но тот покачал головой.

– Немного этого – сила, слишком много – слабость. А нам еще работать.

Дафф закрыл бутылку.

– Когда мы доберемся до него? – спросил Мбежане.

– Еще день или два.

– За два дня человек может умереть, – задумчиво сказал Мбежане.

– Только не тот, у кого тело быка и характер дьявола, – заверил его Дафф. Мбежане улыбнулся, а Дафф продолжал, подыскивая слова на зулусском: – Ты любишь его, Мбежане?

– Любовь – женское слово, – ответил Мбежане, разглядывая большой палец на руке – ноготь сорван и торчит, как могильный камень; Мбежане взял его зубами, оторвал и выплюнул на дно туннеля. Дафф содрогнулся. – Эти бабуины не работают, когда их не подгоняют. – Мбежане встал. – Ты отдохнул?

– Да, – солгал Дафф, и они вернулись в забой.

Шон лежал в грязи, положив голову на жесткую каску. Тьма была такой же непроницаемой, как окружающий камень. Шон пытался представить себе, где кончается одно и начинается другое; тогда он не так сильно ощущал мучительную жажду. Он слышал удары молотов и грохот падающих камней, но звуки как будто не приближались. Тело затекло, все болело, но он не мог повернуться; при каждой попытке колени упирались в тележку. Воздух постепенно становился затхлым, заболела голова.

Он снова тревожно зашевелился и задел руками кучку соверенов. Ударил по ним, разбросав в грязи. Эта приманка завлекла его в западню. Сейчас он отдал бы их все – все свои миллионы – за ощущение ветра в бороде и солнца на лице. Темнота липла к нему, густая и вязкая, как черная патока; казалось, она заполняет нос, горло, глаза, душит его. Шон поискал и нашел ощупью спички. За несколько секунд света он сожжет драгоценный кислород в полости и все равно сочтет это выгодным обменом… но спички отсырели. Он упрямо чиркал спичками, но отсыревшие головки отламывались без единой искры, и он отбросил коробок и закрыл глаза, чтобы прогнать темноту. За закрытыми веками возникли яркие пятна, они двигались, преобразуясь, и неожиданно очень отчетливо возникло лицо Гаррика.

Шон месяцами не вспоминал о своей семье, он был слишком занят золотой жатвой, но теперь к нему вернулись воспоминания. Он столько забыл! По сравнению с властью и золотом все остальное казалось несущественным, даже жизни, человеческие жизни ничего не значили. А теперь его собственная жизнь колеблется на краю темной пропасти.

Течение его мыслей снова прервал грохот кувалд. По ту сторону перегороженного туннеля люди пытаются спасти ему жизнь, пробиваются через предательские камни, которые в любую минуту могут снова обрушиться. Люди гораздо ценней этого пагубного металла, этих маленьких золотых кружочков, которые лежат рядом с ним в грязи, пока люди стараются спасти его.

Он подумал о Гарри, искалеченном его неосторожным выстрелом, отце зачатого им, Шоном, ублюдка, об Аде, которую он оставил, не попрощавшись, о Карле Лохткампере с пистолетом в руке, снесшем себе полголовы в спальне, о других безымянных, безликих людях, которые погибли из-за него.

Шон провел языком по губам и прислушался к ударам молотов – теперь он был уверен, что они раздаются ближе.

– Если выберусь отсюда, стану другим. Клянусь!

* * *

За следующие тридцать шесть часов Мбежане отдыхал всего четыре. Дафф видел, как тает его плоть, уходя с потом. Он работал на износ. Сам Дафф уже обессилел и больше не мог работать руками, но руководил командами, подпиравшими крышу туннеля. К вечеру второго дня они расчистили сто футов. Дафф прошел по этому туннелю и, дойдя до плоскости забоя, заговорил с Мбежане:

– Давно вы в последний раз подавали ему сигнал?

Мбежане остановился, держа в татуированных руках кувалду; ее ручка была липкой и почернела от крови.

– Час назад, и тогда казалось, что между нами длина копья.

Дафф взял у одного из туземцев лом и постучал по камню. Ответ пришел немедленно.

– Он ударяет по чему-то металлическому, – сказал Дафф. – И похоже, он всего в нескольких футах. Мбежане, пусть работают другие. Если хочешь, можешь остаться и смотреть, но ты должен отдохнуть.

В ответ Мбежане поднял кувалду и ударил по камню. Камень раскололся, и два туземца ломами высвободили обломки. В образовавшемся отверстии они увидели угол тележки. Все смотрели на нее, потом Дафф закричал:

– Шон, Шон, ты меня слышишь?

– Перестань орать и вытащи меня отсюда.

Голос, хриплый от жажды и пыли, звучал тихо из-за слоя камня.

– Он под тележкой!

– Это он!

– Нкози, как ты?

– Мы его нашли!

Крики подхватили работавшие дальше в туннеле и передали поджидавшим у подъемника:

– Его нашли, с ним все в порядке, его нашли!

Дафф и Мбежане бросились вперед, начисто забыв об усталости. Они вытащили последние камни, наклонились и заглянули под тележку.

– Нкози, я вижу тебя.

– И я вижу тебя, Мбежане. Почему ты не шел так долго?

– Тут на дороге лежали маленькие камни.

Мбежане прополз под тележку и ухватил Шона под мышки.

– Что за место ты для себя выбрал под землей, приятель? Как ты себя чувствуешь?

– Дай мне воды, и все будет в порядке.

– Воды, принесите воды! – крикнул Дафф.

Шон выпил ее, стараясь одним глотком осушить чашку. Закашлялся, и вода вылилась из носа.

– Полегче, приятель, полегче.

Дафф поколотил его по спине.

Следующую чашку Шон выпил медленнее и закончил, тяжело дыша от усилий.

– Как хорошо!

– Пошли, наверху ждет врач.

Дафф набросил на плечи Шону одеяло, Мбежане поднял его и прижал к груди.

– Опусти меня, черт побери, я еще не разучился ходить.

Мбежане осторожно опустил его, но ноги у Шона подогнулись, как у больного, долго пролежавшего в постели, и он схватил Мбежане за руку. Мбежане снова поднял его и понес к подъемнику. Клеть поднялась наверх. Светила луна.

– И звезды! Боже, как они прекрасны!

В голосе Шона слышалось удивление; он набрал в грудь прохладного ночного воздуха, но тот оказался для него слишком пряным, и Шон снова закашлялся. Наверху ждали люди, они окружили ствол.

– Как он?

– Как ты, Шон?

– Доктор Симмондс ждет в управлении.

– Мбежане, – сказал Дафф, – быстрей уноси его с холода.

Вдвоем они перенесли Шона в здание конторы и уложили на диван в кабинете Франсуа. Симмондс осмотрел его, заглянул в горло и пощупал пульс.

– Есть здесь закрытая карета?

– Есть, – ответил Дафф.

– Заверните его потеплей, отвезите домой и уложите в постель. Он долго дышал пылью и холодным воздухом, есть опасность пневмонии. Я поеду с вами и дам ему успокоительное.

– Мне оно не нужно, док, – улыбнулся Шон.

– Думаю, мне лучше знать, мистер Кортни.

Доктор Симмондс, молодой, но модный у богачей Йоханнесбурга врач, относился к себе очень серьезно.

– А теперь, с вашего разрешения, я отвезу вас в гостиницу.

И он начал укладывать инструменты в сумку.

– Вы врач, – согласился Шон, – но прежде чем мы поедем, взгляните на руки моего слуги, он сорвал с них все мясо.

Доктор Симмондс не прекратил своего занятия.

– Я не практикую среди кафиров, мистер Кортни. Я уверен, вашему слуге, когда мы вернемся в город, сумеет помочь другой врач.

Шон медленно сел, уронив одеяло с плеч. Он подошел к доктору Симмондсу, взял его за горло и прижал к стене. У доктора были тонкие нафабренные усики, и Шон зажал один из них большим и указательным пальцами свободной руки и вырвал, как перья из туши убитой птицы. Доктор Симмондс закричал.

– Отныне, доктор, – сказал ему Шон, – у вас есть практика среди кафиров. – Он достал из кармана доктора носовой платок и вытер несколько капель крови с его верхней губы. – Будьте хорошим парнем и осмотрите моего слугу.

Глава 21

Когда на следующий день Шон проснулся, стрелки больших напольных часов над камином в его комнате указывали на самый верх циферблата. Канди отдергивала занавеси на окнах, а два официанта ждали с подносами, полными еды.

– Доброе утро, как наш герой?

Официанты поставили подносы и вышли, а Канди подошла к кровати.

Шон сонно заморгал.

– Горло болит так, словно я наелся дробленого стекла.

– Это пыль, – ответила Канди и положила ладонь ему на лоб. Рука Шона прокралась назад, и Канди завизжала – он ущипнул ее. Отойдя подальше от кровати, она потерла ягодицу и сделала гримасу.

– С тобой все в порядке.

– Отлично, тогда я встаю.

Шон начал стаскивать ночную рубашку.

– Нет, пока тебя не осмотрит врач.

– Канди, если этот ублюдок переступит порог моей комнаты, я так ему врежу, что его зубы пойдут маршировать по спине, как солдаты.

Канди повернулась к подносам с завтраком, пряча улыбку.

– Разве можно так разговаривать с дамой? Но не волнуйся, это не Симмондс.

– А где Дафф?

– Принимает ванну, потом придет и позавтракает с тобой.

– Я его подожду, а пока дай мне кофе. Вот умница.

Она принесла ему кофе.

– Твой дикарь с самого утра встал лагерем у моей двери, хочет тебя видеть. Мне пришлось приставить вооруженного охранника к твоей комнате, чтобы не пускать его.

Шон рассмеялся.

– Пошлешь его ко мне, Канди?

Она прошла к двери и остановилась, уже взявшись за ручку.

– Я рада снова тебя видеть, Шон. Больше никогда не делай таких глупостей, ладно?

– Обещаю, – заверил Шон.

И тут же вошел Мбежане и остановился у дверей.

– Нкози, ты здоров?

Шон, не отвечая, смотрел на перевязанные и вымазанные йодом руки Мбежане и на темно-бордовую с золотом ливрею. Потом лег на спину и посмотрел в потолок.

– Я послал за своим слугой, а вместо него пришла обезьяна на цепи. – Мбежане стоял неподвижно, лицо его оставалось бесстрастным, но в глазах была боль. – Ступай, найди моего слугу. Ты его узнаешь – он одет как зулусский воин.

Прошло несколько секунд, и мышцы живота Мбежане затряслись от смеха; потом дрогнули плечи, и улыбка появилась в углах рта. Он неслышно закрыл за собой дверь, а когда вернулся в своей набедренной повязке, Шон улыбнулся ему.

– Ага! Я вижу тебя, Мбежане.

– И я вижу тебя.

Мбежане стоял у кровати, и они разговаривали. Мало говорили об обрушении и совсем не говорили об участии Мбежане в спасении. Они понимали друг друга, и слова могли только нарушить это понимание. Может, они поговорят об этом потом, но не сейчас.

– Тебе понадобится завтра карета? – спросил наконец Мбежане.

– Да. А теперь иди. Поешь и выспись.

Шон протянул руку и коснулся руки Мбежане. Легкий физический контакт, почти виноватое прикосновение – и Мбежане исчез.

Потом пришел Дафф в шелковом халате, и они ели с подносов яйца со стейком, и Дафф послал за бутылкой вина – чтобы еще раз промыть горло от пыли.

– Говорят, Франсуа все еще в «Светлых ангелах», пьет с тех пор, как выбрался из ствола.

– Когда протрезвеет, пусть приходит в контору и возьмет расчет.

Шон сел.

– Ты его увольняешь?

– Я дам ему такого пинка, что он будет лететь до самого Кейптауна.

– За что? – спросил Шон.

– За что? – повторил Дафф. – За то, что убежал, вот за что!

– Дафф, он ведь пережил обрушение в Кимберли, верно? Ты сам рассказывал.

– Да, он сломал там ногу.

– Знаешь, что я тебе скажу? Если я опять попаду в такой переплет, я тоже убегу.

Дафф, не отвечая, наполнил вином стаканы.

– Пошли за ним в «Светлых ангелов», пусть ему скажут, что спиртное вредно для его печени, это его отрезвит. Пусть ему передадут, что если завтра он не выйдет на работу, мы урежем ему оплату, – сказал Шон.

Дафф удивленно посмотрел на него.

– Что?

– У меня было время подумать, пока я лежал там в дыре. И я решил: чтобы подняться на вершину, не обязательно топтать всех встречных.

– А, понимаю, – улыбнулся своей кривой улыбкой Дафф. – Рождественская решимость делать добро в августе. Что ж, тогда все в порядке, а то я уж думал, что тебе на голову упал камень. У меня такое тоже бывает.

– Дафф, я не хочу, чтобы Франсуа увольняли.

– Хорошо, хорошо, пусть остается. Если хочешь, откроем в конторе столовую для бедных, а «Ксанаду» превратим в богадельню.

– Да иди ты! Я просто думаю, что нет необходимости увольнять Франсуа, вот и все.

– Да кто спорит? Я ведь согласился с тобой, верно? Я глубоко уважаю такие решения. Я и сам постоянно их принимаю. – Дафф подвинул свой стул к кровати. – Кстати, я совершенно случайно прихватил с собой колоду. – Он достал карты из кармана халата. – Не хочешь партию в клейбджес?

Шон успел проиграть пятьдесят фунтов, пока его не спасло появление нового врача. Врач простучал ему грудь, заглянул в горло, выписал рецепт и велел остаток дня провести в постели. Он как раз уходил, когда появились Джок и Тревор Хейнсы. Джок смущенно протянул Шону букет.

Тут в комнате начало становиться людно: прибыли остальные биржевики, кто-то принес ящик шампанского, в одном углу начали играть в покер, в другом говорили о политике.

– Кем он себя считает, этот Крюгер, Богом? Знаете, что он сказал, когда мы в последний раз обратились к нему с требованием предоставить право голоса? «Протестуйте, протестуйте, у меня есть ружья, а у вас нет!»

– Три короля выигрывают, ты прячешь карты!

– «Консолидейтид» будут расти, к концу месяца они дойдут до тридцати шиллингов, увидишь!

– А налоги? На двадцать процентов повышают налог на динамит.

– Новая штучка в «Опере». У Джока на нее сезонный билет, а никто ее еще не видел.

– Эй вы, прекратите! Если хотите подраться, выйдите – это все-таки комната больного.

– Бутылка пуста, открой новую, Дафф.

Шон проиграл Даффу еще сотню, а в самом начале шестого вошла Канди. Она пришла в ужас.

– Вон! Все вон!

Комната опустела так же быстро, как заполнилась, и Канди принялась собирать сигарные окурки и пустые бутылки.

– Вандалы! Кто-то прожег дыру в ковре… и весь стол залили шампанским!

Дафф закашлялся и плеснул себе новую порцию.

– Тебе не кажется, что с тебя довольно, Даффорд? – Дафф поставил стакан. – Кстати, тебе пора переодеться к обеду.

Дафф подмигнул Шону, но ушел.

После обеда Дафф и Канди вернулись к Шону с ликером.

– Спать, – приказала Канди и принялась опускать шторы на окнах.

– Еще рано, – возражал Дафф, но безуспешно. Канди задула лампу.

Шон не устал, он весь день пролежал в постели, а теперь его мозг был перевозбужден. Он закурил сигару и слушал уличные звуки под окнами; только после полуночи ему удалось задремать.

Проснулся он с криком – темнота снова навалилась на него и душила. Он попытался прогнать это ощущение и в темноте прошелся по комнате.

Ему нужны воздух и свет. Шон наткнулся на толстый бархатный занавес и запутался в нем. Вырвался, ударив плечом во французское окно; окно разбилось, и он оказался на балконе, на холоде, под яркой луной.

Шон глотал прохладный воздух, пока его дыхание не выровнялось. Потом вернулся в комнату, зажег лампу и прошел в пустую спальню Даффа. На ночном столике лежал экземпляр «Двенадцатой ночи», и Шон забрал его к себе в комнату. Он поставил рядом лампу и заставлял себя читать напечатанные слова, хотя они не имели никакого смысла. Читал он, пока за окнами не посерело, и только тогда отложил книгу.

Он побрился, оделся и по черной лестнице спустился во двор гостиницы. Мбежане он нашел у конюшни.

– Седлай серого.

– Куда ты, нкози?

– К дьяволу.

– Тогда я с тобой.

– Нет, я вернусь до полудня.

Он проехал к «Глубокой Канди» и привязал лошадь у здания конторы. В приемной сидел сонный клерк.

– Доброе утро, мистер Кортни. Я могу быть вам полезен?

– Да. Найдите мне комбинезон и каску.

Шон прошел к третьему стволу. Земля подмерзла и хрустела под ногами, солнце только что поднялось над восточным хребтом Витватесранда. Шон остановился у помещения с лебедкой и поговорил с рабочим.

– Новая смена уже спустилась?

– Час назад, сэр. – Рабочий явно удивился, увидев его. – Ночная смена кончила взрывать в четыре утра.

– Хорошо, опустите меня на четырнадцатый уровень.

– Четырнадцатый уровень сейчас пуст, мистер Кортни, там никто не работает.

– Да, знаю.

Шон прошел к стволу. Зажег карбидную лампу и, дожидаясь клети, посмотрел на долину. Воздух чист, и солнце отбрасывает длинные тени. Все имеет четкие контуры. Он уже много месяцев не вставал так рано и почти забыл, каким свежим и радостным бывает начало нового дня. Перед ним остановилась клеть. Шон глубоко вдохнул и вошел в нее. Достигнув четырнадцатого уровня, он вышел и нажал сигнал подъема. Клеть ушла, и он остался под землей один. Пошел по туннелю; эхо его шагов шло с ним. Шон вспотел, щека задергалась – он дошел до плоскости забоя и поставил лампу на пол. Убедился, что спички в кармане, и задул лампу. На него навалилась темнота.

Хуже всего были первые полчаса. Дважды он брал в руки спички, готовый зажечь, и дважды останавливал себя.

От пота под мышками образовались холодные влажные пятна, темнота заполняла открытый рот и душила. Приходилось бороться за каждый глоток воздуха: вдыхать, удерживать, выдыхать. Вначале он упорядочил дыхание, потом медленно-медленно взял под контроль сознание и понял, что победил. Подождал еще десять минут, спокойно дыша и расслабленно сидя спиной к стене туннеля, потом зажег лампу. Возвращаясь к подъемнику и вызывая его, он улыбался. Поднявшись на поверхность, вышел и закурил сигару; бросил горящую спичку в открытое жерло ствола. До свидания, маленькая дыра.

И пошел к административному зданию.

Он не знал, что третий ствол «Глубокой Канди» отнимет у него нечто не менее ценное, чем мужество, и что то, что шахта отнимает, она не возвращает. Но это он узнает лишь через много лет.

Глава 22

К октябрю «Ксанаду» был почти закончен. Как обычно, они втроем поехали туда в субботу.

– Строитель отстает от графика всего на шесть месяцев и говорит, что к Рождеству закончит. У меня не хватило смелости спросить, к какому Рождеству, – заметил Шон.

– Это все изменения, которые придумала Канди, – сказал Дафф. – Она так запутала беднягу, что он уже не знает, мальчик он или девочка.

– Что ж, если бы со мной посоветовались с самого начала, это избавило бы нас от многих сложностей, – сказала им Канди.

Карета свернула в мраморные ворота, и они осмотрелись. Газоны уже ровные и зеленые, а жакаранды по сторонам подъездной дороги выросли до плеча.

– Похоже, он оправдывает свою репутацию, этот садовник, – довольно сказал Шон.

– Не называй его садовником в глаза, он обидится. Он садовод, – с улыбкой сказал Дафф.

– Кстати о названиях, – вмешалась Канди. – Не кажется ли вам, что «Ксанаду» слишком… необычное имя?

– Вовсе нет, – возразил Шон. – Я сам его выбрал. Мне оно кажется очень хорошим.

– Оно не вполне приличное. Почему бы не назвать дом «Красивые Дубы»?

– Во-первых, потому что на пятьдесят миль в округе нет ни одного дуба. А во-вторых, потому что дом уже называется «Ксанаду».

– Не сердись, я только предложила.

Строитель встретил их у конца подъездной дороги, и они начали осматривать дом. Это заняло час. Потом они оставили строителя и пошли в сад. Садовника с группой туземцев они нашли на северной границе участка.

– Как дела, Юбер? – поздоровался с ним Дафф.

– Неплохо, мистер Чарливуд, но на все нужно время, знаете ли.

– Ну, пока вы отлично справляетесь.

– Вы очень добры, сэр.

– А когда начнете выращивать лабиринт?

Садовник удивился; он посмотрел на Канди, раскрыл рот, закрыл и снова посмотрел на Канди.

– Ах да, я велела Юберу не делать лабиринт.

– Почему? Мне хочется лабиринт с того времени, как я ребенком побывал в Хэмптон-Корте. Мне нужен собственный лабиринт.

– Это совсем не модно, – ответила Канди. – Лабиринты занимают много места, а посмотреть не на что.

Шон думал, что Дафф будет спорить, но тот промолчал.

Они еще немного поговорили с садовником, вернулись по лужайкам к дому и остановились перед часовней.

– Даффорд, я оставила зонтик в карете. Будь добр, принеси.

Когда Дафф ушел, Канди взяла Шона под руку.

– Красивый получается дом. Мы будем в нем очень счастливы.

– Вы назначили время? – спросил Шон.

– Хотим сначала достроить дом, чтобы сразу въехать. Думаю, в феврале следующего года.

Они подошли к часовне и остановились перед ней.

– Какая красивая маленькая церковь, – мечтательно сказала Канди. – И как замечательно Даффорд придумал – обзавестись собственной церковью.

Шон неловко поерзал.

– Да, – согласился он, – мысль очень романтическая. – Он оглянулся через плечо и увидел подходящего к ним Даффа. – Канди, это не мое дело. Я ничего не знаю о браке, но знаю, что объезжать лошадей надо, не сломав им спину раньше, чем сядешь в седло.

– Не понимаю, – удивилась Канди. – Что ты хочешь сказать?

– Ничего, забудь. Вот и Дафф.

* * *

Когда они вернулись в гостиницу, в приемной Шона ждала записка. Они прошли в главную гостиную, а Канди отправилась на кухню проверять, как готовится обед.

Шон раскрыл конверт и прочитал: «Хотел бы встретиться с вами и мистером Чарливудом, чтобы обсудить одно очень важное дело. Сегодня после ужина буду в своей гостинице. Надеюсь, вам будет удобно заглянуть ко мне. Н. Градски».

Шон передал записку Даффу.

– Чего, по-твоему, он хочет? Узнал о твоем мастерстве игры в клейбджес?

– Он хочет получить урок, – ответил Дафф.

– Пойдем?

– Конечно. Ты знаешь, я не могу отказаться от вдохновляющего общества Нормана.

Ужин был великолепный. Раков во льду привезли в почтовой карете из Кейптауна.

– Канди, мы с Шоном идем на встречу с Градски. Возможно, вернемся поздно, – сказал Дафф.

– Конечно – если это только Градски, – улыбнулась в ответ Канди. – Смотри не заблудись, возвращаясь. Ты ведь знаешь: у меня в «Опере» есть шпионы.

– Поедем в карете? – спросил Дафф у Шона, и Шон заметил, что он не засмеялся шутке Канди.

– Всего два квартала, можно пройтись пешком.

Они шли молча. Шон чувствовал, как ужин уютно укладывается в нем, негромко рыгнул и снова затянулся сигарой. Когда они уже почти дошли до «Гранд-отеля Националь», Дафф заговорил:

– Шон…

Он замолчал.

– Да? – намекнул на продолжение Шон.

– Насчет Канди…

Он снова смолк.

– Она хорошая девушка, – подтолкнул его к продолжению Шон.

– Да, хорошая.

– И это все, что ты хотел сказать?

– Ладно, неважно! Давай сходим узнаем, чего хотят Саул и Давид?

Макс встретил их у входа в номер Градски.

– Добрый вечер, джентльмены, я рад, что вы пришли.

– Привет, Макс. – Минуя его, Дафф прошел туда, где у камина стоял Градски. – Норман, мой дорогой друг, как поживаешь? – Градски кивнул, и Дафф заботливо поправил лацканы его костюма; потом снял воображаемую пылинку с плеча. – Ты отлично подбираешь костюмы. Шон, правда, Норман отлично подбирает костюмы? Не знаю никого другого, кто мог бы надеть костюм за двадцать гиней и заставить его выглядеть мешком с апельсинами. – Он любовно потрепал Градски по руке. – Да, спасибо, я выпью. – Он прошел к бару и налил себе. – Итак, джентльмены, что вы можете для меня сделать?

Макс посмотрел на Градски, тот кивнул.

– Я сразу перейду к делу, – сказал Макс.

Дафф поставил стакан на стойку бара и перестал улыбаться. Шон сел в кресло, он тоже стал серьезен; оба догадывались о предстоящем.

– В прошлом, – продолжал Макс, – мы нередко работали вместе, и это принесло нам всем прибыль. Следующий логический шаг, конечно, объединение наших сил и ресурсов и достижение еще более значительных результатов.

– Вы предлагаете слияние?

– Совершенно верно, мистер Кортни, слияние двух больших финансовых организаций.

Шон откинулся на спинку кресла и негромко свистнул. Дафф снова взял стакан и сделал глоток.

– Итак, джентльмены, что вы думаете на этот счет? – спросил Макс.

– Вы разработали предложение, Макс, что-нибудь определенное, над чем мы могли бы подумать?

– Да, мистер Кортни, разработали.

Макс подошел к столу в углу комнаты и взял с него стопку листов бумаги. Отнес бумаги Шону, тот бегло просмотрел их.

– Неплохая работа, Макс. Нам нужно потратить день или два, чтобы во всем разобраться.

– Я уважаю это, мистер Кортни. Изучайте сколько угодно. Мы работали над этими предложениями месяц, и надеюсь, не напрасно. Думаю, вы найдете наши предложения весьма щедрыми.

Шон встал.

– Мы свяжемся с вами через два дня, Макс. Пошли, Дафф?

Дафф допил свой стакан.

– Спокойной ночи, Макс, заботься о Нормане.Он нам очень дорог, ты знаешь.

Они пошли домой, на Элофф-стрит. Шон открыл боковой вход, зажег лампу в своем кабинете, а Дафф подтянул к столу еще один стул.

К двум часам ночи они разобрались в сути предложений Градски. Шон встал и открыл окно – в кабинете висел густой сигарный дым. Вернулся, лег на диван, подложил под голову подушку и посмотрел на Даффа.

– Послушаем, что ты скажешь.

Дафф, подбирая слова, постучал по зубам карандашом.

– Сначала решим, будем ли мы с ним объединяться.

– Будем, если он предложит достаточно, – сказал Шон.

– Согласен, но только если он предложит достаточно. – Дафф откинулся в кресле. – Теперь следующий пункт. Скажи, приятель, что прежде всего бросилось тебе в глаза в этом плане Нормана?

– Мы получаем громкие звания и крупные суммы, а Градски получает контроль, – ответил Шон.

– Ты указал на самое главное. Норману нужен контроль. Он ему нужен больше денег, он хочет сидеть на этой груде, смотреть на всех сверху вниз и говорить: «Ладно, ублюдки, что с того, что я заикаюсь?»

Дафф встал, обошел стол и остановился перед диваном Шона.

– Теперь мой следующий вопрос. Отдадим ли мы ему контроль?

– Если он даст нашу цену – отдадим, – ответил Шон.

Дафф повернулся и подошел к открытому окну.

– Знаешь, мне почему-то хочется самому быть на самом верху, – задумчиво сказал он.

– Послушай, Дафф, мы приехали сюда делать деньги. Если пойдем с Градски, заработаем больше.

– Приятель, у нас сейчас столько, что мы могли бы наполнить эту комнату соверенами по пояс. Мы никогда не сможем столько потратить, а мне нравится быть на самом верху.

– Градски сильней нас, надо смотреть правде в глаза. У него есть алмазные интересы, так что ты и сейчас не на самом верху. Если мы присоединимся к нему, ты по-прежнему не будешь на самом верху, но станешь несравненно богаче.

– Неопровержимая логика, – кивнул Дафф. – В таком случае я согласен. Градски получает контроль, но платит за это – мы выжмем его досуха.

Шон спустил ноги с дивана.

– Согласен. Теперь давай возьмем его план, разорвем на куски и составим заново, чтобы он нас устраивал.

– Уже третий час. Оставим это пока и начнем утром, на свежую голову.

На следующий день они попросили принести ланч в кабинет и ели за рабочим столом. Джонсон, отправленный на биржу с приказом следить за всем и немедленно докладывать, если произойдет что-нибудь чрезвычайное, после окончания торгов доложил:

– Весь день было тихо, как на кладбище, сэр. Ходит множество слухов. Кое-кто видел огонь в окнах этого кабинета в два часа ночи. Когда вы не пришли на биржу, сэр, а послали меня, могу вас уверить, было задано множество вопросов. – Джонсон поколебался, потом любопытство взяло верх. – Я могу быть вам еще чем-нибудь полезен, сэр? – спросил он, подбираясь к столу.

– Думаю, мы справимся сами, Джонсон. Уходя, будьте любезны, закройте за собой дверь.

В половине седьмого они решили, что для одного дня достаточно, и вернулись в гостиницу. Входя в вестибюль, они увидели исчезающего в гостиной Тревора Хейнса и услышали его возглас: «Вот и они!» Почти сразу Тревор снова появился в сопровождении брата.

– Привет, ребята! – Джок сделал вид, что удивлен. – Что вы тут делаете?

– Мы здесь живем, – сказал Дафф.

– А, да, конечно. Что ж, выпейте с нами!

Джок широко улыбнулся.

– Чтобы вы могли вытянуть из нас, чем мы сегодня занимались весь день, – предположил Дафф.

Джок смутился.

– Не знаю, о чем вы. Просто подумал, что неплохо бы выпить вместе.

– Все равно спасибо, – сказал Шон. – У нас был трудный день.

– Думаю, мы сразу ляжем спать, – добавил Дафф.

Они уже прошли через вестибюль, когда Дафф остановился и повернулся к братьям.

– Я вам кое-что скажу, парни, – произнес он театральным шепотом. – Дело действительно крупное, такое крупное, что с трудом понимаешь всю его грандиозность. Когда вы сообразите, что было у вас под самым носом, будете локти кусать.

И они ушли, а братья Хейнсы стояли и смотрели им вслед.

– Это было довольно зло, – рассмеялся Шон. – Они теперь неделю не смогут спать.

Глава 23

Когда на следующее утро Шон и Дафф не появились на бирже, слухи вспыхнули с новой силой и цены сошли с ума. Надежная информация о том, что Шон и Дафф обнаружили новую богатейшую жилу, заставила цены взлететь на манер вспорхнувшего бекаса; когда двадцать минут спустя пришло опровержение, цена акций Кортни-Чарливуда упала на пятнадцать шиллингов. Джонсон все утро бегал взад и вперед между биржей и конторой. К одиннадцати он так устал, что едва ворочал языком.

– Больше не тревожьтесь, Джонсон, – сказал ему Шон. – Вот вам соверен, выпейте, у вас было трудное утро.

Один из людей Джока Хейнса, которому приказали следить за Джонсоном, вслед за ним вошел в «Гранд-отель Националь» и услышал, как Джонсон заказывал выпивку. Он бегом вернулся на биржу и доложил об этом Джоку.

– Их главный клерк только что заказал себе бутылку французского шампанского, – сказал он, отдуваясь.

– Милостивый боже! – Джок едва не свалился со стула, а Тревор рядом с ним принялся лихорадочно подзывать своего клерка.

– Покупайте, – прошептал он ему на ухо. – Покупайте любые их акции, до каких сможете добраться.

Чуть поодаль сидел в своем кресле Градски – он удобно сложил руки на животе и довольно улыбался.

К полуночи Шон и Дафф закончили формулировать свои контрпредложения Градски.

– Как, по-твоему, будет реагировать Градски? – спросил Шон.

– Надеюсь, у него достаточно здоровое сердце, чтобы выдержать потрясение, – Дафф улыбнулся. – Его челюсть не достанет до пола только потому, что на пути встанет большой живот.

– Пойдем сейчас к нему в гостиницу, покажем? – предложил Шон.

– Парень, парень, – печально улыбнулся Дафф. – Я столько времени потратил на твое образование, а ты ничему не научился. Что мы сделаем? Мы пошлем за ним, приятель, заставим его прийти к нам. Мы будем играть с ним на своем поле.

– А что нам это даст? – спросил Шон.

– Преимущество. Градски будет помнить, что это он просит нас.

На следующее утро в десять часов Градски появился в их конторе в сопровождении Макса и двух секретарей. Джонсон встретил их у входа и проводил в кабинет Шона.

– Норман, дорогой Норман, рад тебя видеть, – воскликнул Дафф и, отлично зная, что Градски не курит, сунул ему в рот сигару.

Когда все сели, Шон открыл встречу.

– Джентльмены, мы некоторое время изучали ваши предложения и в целом находим их разумными, справедливыми и честными.

– Верно, верно! – вежливо подтвердил Дафф.

– Я хочу, чтобы с самого начала было совершенно ясно, – продолжал Шон, – мы с мистером Чарливудом считаем слияние двух наших организаций не только желательным, но и весьма важным. Если простите мне цитату, «ex unitate vires».^[23]

– Верно, верно!

Дафф раскурил сигару.

– Как я уже говорил, мы рассмотрели ваши предложения и охотно принимаем их, за исключением нескольких мелочей, которые мы перечислили. – Шон взял со стола толстую стопку листов. – Возможно, вы захотите просмотреть их, прежде чем мы перейдем к заключению формального соглашения. – Макс осторожно взял бумаги. – Если хотите обсудить это наедине, кабинет мистера Чарливуда по соседству в вашем распоряжении.

Градски увел свою банду, и когда час спустя они снова показались, то были похожи на похоронную процессию. Макс чуть не плакал, он с трудом проговорил:

– Я думаю, мы должны рассмотреть ваши замечания внимательней.

Спустя три дня они пришли к соглашению.

Дафф разлил выпивку и дал каждому стакан.

– За новую компанию «Сентрал Рэнд Консолидейтид». Мы долго договаривались, джентльмены, но произвели на свет дитя, которым можно гордиться.

Градски получил контроль, но это дорого ему обошлось.

Торжества по случаю рождения «СРК» состоялись в главном зале Йоханнесбургской фондовой биржи – 10 процентов акций новой компании были выставлены на торги.

Задолго до начала торгов толпа запрудила биржу и улицы на квартал во все стороны от нее. Президент биржи прочел устав «Сентрал Рэнд Консолидейтид»; в соборной тишине каждое его слово было хорошо слышно в гостиной для членов правления.

Зазвонил колокол, но все продолжали молчать.

Главный клерк Градски робко нарушил ее:

– Продаю акции СРК.

Это была почти бойня – двести человек одновременно захотели купить у него акции. Протянутые руки вначале разорвали на клочки его пиджак, потом рубашку; он потерял очки, которые превратились в стеклянный порошок под ногами. Десять минут спустя он сумел выбраться из толпы и доложить хозяевам:

– Я смог их продать, джентльмены.

Шон и Дафф рассмеялись. И не без причины: за эти десять минут их тридцать процентов акций СРК подорожали на полмиллиона фунтов.

Глава 24

В этом году рождественский ужин в гостинице Канди был несравненно лучше такого же ужина пятилетней давности.

За одним столом сидели семьдесят пять человек, и к трем часам, когда ужин закончился, только половина их держалась на ногах. Шон, держась за перила, поднялся на второй этаж и торжественно сказал Канди и Даффу:

– Я люблю вас, люблю обоих от всей души, но сейчас я лягу спать.

Он оставил их и двинулся по коридору, ударяясь о стены, как бильярдный шар, пока рикошетом не залетел в свою спальню.

– Пожалуй, тебе стоит проверить, как он, Даффорд.

– Пьяный слепой ведет другого пьяного слепого, – неразборчиво пробормотал Дафф и, также с помощью стен, отправился по коридору за Шоном. Шон, сидя на краю кровати, сражался с башмаком.

– Ты что надумал, приятель? Сломать лодыжку?

Шон милостиво улыбнулся ему.

– Входите, входите, все четверо. Выпейте!

– Спасибо, у меня с собой.

Дафф, как заговорщик, закрыл за собой дверь и достал из-под пиджака бутылку.

– Она этого не видела, она не знает, что у ее маленького Даффорда большая прекрасная бутылка во внутреннем кармане.

– Не поможешь мне снять этот проклятый башмак? – спросил Шон.

– Очень хороший вопрос, – серьезно ответил Дафф и отправился в плавание по комнате. Добрался до стула и упал на него. – Ответ, конечно, нет. Не могу.

Шон опустил ногу и лег.

– Приятель, я хочу поговорить с тобой, – сказал Дафф.

– Пожалуйста, говори.

– Шон, что ты думаешь о Канди?

– Отличные буфера, – высказал свое мнение Шон.

– Да, но мужчина не может жить одними буферами.

– Конечно, но думаю, у нее есть и прочее основное оборудование, – сонно сказал Шон.

– Приятель, сейчас я говорю серьезно. Ты думаешь, я поступаю правильно? Я имею в виду этот брак.

– Я ничего не понимаю в браках.

Шон повернулся лицом вниз.

– Она уже называет меня Даффорд, ты заметил, приятель? Это знак, и очень неблагоприятный. Заметил, нет? – Дафф несколько секунд ждал ответа, но не дождался. – Так называла меня та, другая. «Даффорд!» – говорила она. Я и сейчас это слышу: «Даффорд, ты свинья!»

Дафф внимательно посмотрел на постель.

– Приятель, ты еще со мной?

Никакого ответа.

– Шон, приятель, мне нужна твоя помощь.

Шон всхрапнул.

– Пьяный осел, – жалобно сказал Дафф.

Глава 25

«Ксанаду» закончили к концу января, и венчание назначили на двадцатое февраля. Дафф отправил приглашения начальнику и всему составу йоханнесбургской полиции; в ответ полицейские организовали круглосуточную охрану бального зала «Ксанаду», где гости выкладывали на длинные столы свадебные подарки. Шон вместе с Даффом и Канди поехал в «Ксанаду» десятого, чтобы, как выразился Дафф, в последний раз подсчитать добычу. Шон угостил дежурного констебля сигарой, и они прошли в бальный зал.

– Смотрите, смотрите! – восторженно взвизгнула Канди. – Сколько новых подарков!

– Этот от Джока и Тревора, – прочитал Шон на карточке.

– Раскрой быстрей, Даффорд, давай посмотрим, что они нам прислали.

Дафф снял крышку с коробки, и Шон негромко присвистнул.

– Золотой обеденный сервиз! – ахнула Канди. Она схватила тарелки и прижала к груди. – О, я просто не знаю, что сказать!

Шон осматривал остальные коробки.

– Эй, Дафф, этот тебе особенно понравится. «С наилучшими пожеланиями. Н. Градски».

– Это я должен видеть, – сказал Дафф, впервые за месяц проявляя энтузиазм. Он развернул пакет. – Целая дюжина! – воскликнул Дафф. – Норман, бесценный маленький израильтянин! Целая дюжина посудных полотенец…

– Главное – внимание, – рассмеялся Шон.

– Милый старина Норман, как, должно быть, тяжело ему было расстаться с ними! Я подпишу их, вставлю в рамки и вывешу в прихожей.

Они оставили Канди разглядывать подарки и вышли в сад.

– Подготовил фальшивого священника? – спросил Дафф.

– Да, он в гостинице в Претории. Упражняется, чтобы во время церемонии произнести все нужные слова, как опытный святой отец.

– Тебе не кажется, что этот подлог не лучше обычного брака? – с сомнением спросил Дафф.

– Сейчас не самое подходящее время думать об этом, – ответил Шон.

– Да, наверно, ты прав.

– Куда отправитесь в медовый месяц?

– Каретой в Кейптаун, оттуда почтовым пароходом в Лондон и еще месяц на континенте. Вернемся к июню.

– Наверно, хорошо проведете время.

– А почему ты не женишься?

– Зачем? – удивился Шон.

– Ну, тебе не кажется, что ты предаешь наш союз, позволяя мне одному потерять свободу?

– Нет, – ответил Шон. – Да и на ком здесь жениться?

– А та девчонка, что ты в последнюю субботу брал с собой на скачки? Она красивая.

Шон приподнял бровь.

– А ты слышал, как она хихикает?

– Слышал, – сокрушенно признался Дафф.

– Да где уж тут не услышать. Можешь себе представить такое хихиканье каждый день за обедом?

Дафф содрогнулся.

– Да, я тебя понимаю. Но как только мы вернемся, я попрошу Канди подыскать тебе невесту из хорошей семьи.

– У меня есть мысль получше. Ты позволишь Канди управлять твоей жизнью, а своей я буду управлять сам.

– Я очень боюсь, приятель, что именно так и случится.

Градски неохотно согласился на то, чтобы двадцатого принадлежащие им компании: шахты, мастерские, транспортные фирмы – все прекратило деятельность и служащие могли бы побывать на свадьбе Даффа. Это означало, что на день закроется половина предприятий Витватерсранда. Как следствие, большинство независимых компаний тоже решили на сутки прервать работу. Восемнадцатого по холму к «Ксанаду» потянулись фургоны с едой и выпивкой. В приступе благожелательности Шон пригласил на свадьбу весь штат «Оперы». Он с трудом вспомнил об этом на следующее утро и пошел вниз с намерением отменить приглашение, но Голубая Бесси сказала ему, что большинство девушек уже отправились в город покупать новые платья. «Ну и к дьяволу! Пусть приходят. Надеюсь, Канди не узнает, кто они».

В ночь на девятнадцатое Канди предоставила весь обеденный зал и все гостиные «Отеля» для мальчишника. Франсуа явился с шедевром, изготовленным в одной из шахтных мастерских, – огромным ядром на цепи. Это ядро торжественно прикрепили к ноге Даффа, и мальчишник начался.

Впоследствии принято было считать, что строитель, которому поручили ликвидировать нанесенный отелю ущерб, оказался разбойником и что представленный им чек – больше тысячи фунтов – настоящий грабеж. Но никто не мог отрицать, что когда в гостиной играет в бок-бок^[24] сотня человек, при этом страдает обстановка и помещение; подвесная люстра, в свой черед, могла не выдержать веса мистера Чарливуда и после третьего подтягивания сорвалась с потолка и пробила дыру в полу.

Не отрицали и того, что полчаса попыток Джока Хейнса сбить с головы брата яблоко пробками от шампанского привели к тому, что разлилось море вина, глубиной по щиколотку, и пол понадобилось перекладывать. Тем не менее все пришли к выводу, что тысяча фунтов – многовато. Но все сошлись в одном – мальчишник был запоминающийся.

Вначале Шон тревожился: ему казалось, что Даффу происходящее не нравится – жених стоял у бара, держа ядро под мышкой и со своей обычной кривой улыбкой слушая сальные замечания гостей. Но после седьмой или восьмой порции спиртного он перестал тревожиться и начал пробовать на прочность люстру. В полночь Дафф уговорил Франсуа освободить его от цепи и выскользнул из комнаты. Никто, в том числе Шон, этого не заметил.

Шон так никогда и не вспомнил, как в тот вечер добрался до постели, но на следующее утро его тактично разбудил официант с кофейным подносом и запиской.

– Сколько времени? – спросил Шон, разворачивая записку.

– Восемь часов, баас.

– Незачем орать, – пробормотал Шон. Он с трудом сфокусировал зрение – головная боль, казалось, выдавливала глаза из глазниц.

«Дорогой шафер, это напоминание о том, что у вас с Даффом в одиннадцать свидание. Рассчитываю, что ты сумеешь доставить его, целиком или по частям. С любовью, Канди».

У паров бренди в горле был вкус хлороформа. Шон промыл горло кофе и закурил сигару. Это заставило его закашляться, и от кашля у него едва не отвалилась голова. Он погасил сигару и удалился в ванную. Полчаса спустя он настолько окреп, что решил разбудить Даффа – прошел через гостиную и распахнул дверь его комнаты. Занавеси еще были задернуты. Шон раскрыл их и едва не ослеп от солнечного света. Он повернулся к кровати и удивленно нахмурился. Медленно подошел и сел на край. «Должно быть, он спал у Канди», – пробормотал Шон, глядя на несмятую подушку и аккуратно заправленное одеяло. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы найти ошибку в этом выводе: «Тогда почему она написала эту записку?» Он встал, чувствуя первые уколы тревоги. В сознании отчетливо возник Дафф: пьяный и беспомощный, он лежал во дворе – или избитый каким-нибудь йоханнесбургским разбойником. Шон выбежал из спальни и бросился в гостиную. На полпути он увидел конверт, заткнутый за каминную полку, и взял его. «Что это, встреча авторской гильдии? – бормотал он. – В этом доме повсюду письма». С шуршанием развернув листок, Шон узнал почерк Даффа с наклоном в обратную сторону. «Первая ужасна, вторая не лучше. Я этого не вынесу. Ты шафер, так что извинись от моего имени перед присутствующими. Вернусь, когда пыль немного осядет».

Шон сел в кресло, дважды перечитал записку и взорвался:

– Будь ты проклят, Чарливуд! «Извинись от моего имени!» Трусливый ублюдок! Улизнуть и оставить меня расхлебывать!

Он бегал по комнате, и халат яростно хлопал его по ногам.

– Извиняться будешь ты сам, даже если мне придется притащить тебя на веревке.

Шон по черной лестнице выбежал из дома. Мбежане на конюшне разговаривал с тремя конюхами.

– Где нкози Дафф? – взревел Шон.

Они не понимая смотрели на него.

– Где он?!

Борода Шона ощетинилась.

– Баас взял лошадь и уехал покататься, – испуганно ответил один из конюхов.

– Когда? – ревел Шон.

– Ночью, семь-восемь часов назад. Скоро вернется.

Шон, тяжело дыша, смотрел на конюха.

– Куда он поехал?

– Баас, он не сказал.

Восемь часов назад. Сейчас он уже в пятидесяти милях отсюда.

Шон повернулся и ушел в свою комнату. Бросился на кровать и налил себе еще кофе. Это ее расстроит. Он представил себе слезы и буйство несдерживаемого горя. Будь ты проклят, Чарливуд! Он пил кофе и думал о том, что хорошо бы тоже уехать, взять лошадь и ускакать как можно дальше. Не я это заварил, и я не хочу в этом участвовать. Он допил кофе и начал одеваться. Посмотрел в зеркало, причесываясь, представил себе Канди, одиноко стоящую в церкви в ожидании, пока тишина сменится перешептываниями, а потом и смехом. Чарливуд, ты свинья, – сморщился Шон. Я не могу ее оставить, ей и так нелегко придется. Надо сказать. Он взял с туалетного столика часы. Уже девять. Будь ты проклят, Чарливуд! Он прошел по коридору и остановился перед комнатой Канди. Внутри раздавались женские голоса, и он постучал, прежде чем войти. В комнате были две подруги Канди и цветная девушка Марта. Все они уставились на него.

– Где Канди?

– В спальне, но вам туда нельзя. Это принесет неудачу.

– Самую большую в мире, – согласился Шон.

И постучал в дверь спальни.

– Кто там?

– Шон.

– Тебе нельзя. Что ты хочешь?

– Ты одета?

– Да, но тебе заходить нельзя.

Он раскрыл дверь и посмотрел на визжащих женщин.

– Выйдите, – резко сказал он, – мне нужно поговорить с Канди наедине.

Они выбежали, и он закрыл за ними дверь. Канди была в пеньюаре; на ее лице видна была тревога ожидания; волосы выбились и свисали, светлые и мягкие.

Она прекрасна, подумал Шон. Посмотрел на пенную массу свадебного платья на кровати.

– Канди, боюсь, у меня плохие новости. Ты можешь меня выслушать?

Он говорил резко, почти грубо, и каждое мгновение было ему тягостно.

Он видел, как с ее лица сбежала краска и оно застыло, стало мертвым, как у статуи.

– Он ушел, – сказал Шон. – Сбежал от тебя.

Канди взяла с туалетного столика щетку и принялась безжизненно расчесывать волосы. В комнате было очень тихо.

– Мне жаль, Канди.

Она кивнула, не глядя на него; она смотрела в свое одинокое будущее. И эта молчаливая покорность была гораздо хуже слез.

Шон почесал кончик носа. Происходящее было невыносимо.

– Прости, я бы хотел хоть как-нибудь помочь.

Он повернул к двери.

– Шон, спасибо, что пришел и рассказал мне.

Ее голос ничего не выражал, словно она умерла.

– Да не за что, – неловко ответил Шон.

Он поехал в «Ксанаду». Здесь на газонах уже собралось множество народу – судя по смеху, уже начали пить. Солнце светило ярко, но жарко не было, на веранде играл оркестр, на зелени выделялись яркие женские платья. «Праздник», – шелестел флажками ветерок над тентами. «Праздник», – говорил смех.

Шон проехал по подъездной дорожке, поднимая руку в знак приветствия. Со спины лошади он заметил Франсуа и Мартина Кертиса: они со стаканами в руках стояли у дома и разговаривали с двумя девушками из «Оперы». Шон оставил лошадь одному из туземных конюхов и направился прямо к ним.

– Привет, босс, – сказал Кертис. – Почему такой мрачный, ведь женитесь не вы?

Все рассмеялись.

– Франсуа, Мартин, пойдемте со мной.

– А что случилось, мистер Кортни? – спросил Франсуа, когда Шон отвел их в сторону.

– Прием окончен, – мрачно сказал Шон. – Свадьбы не будет. – Они уставились на него. – Ступайте, скажите всем. Скажите, что все они получат свои подарки назад…

Он собирался уходить.

– Но что случилось, босс? – спросил Кертис.

– Скажите, что Канди и Дафф передумали.

– Отправить всех по домам?

Шон поколебался.

– А, к дьяволу, пусть остаются и напиваются. Просто скажите, что венчания не будет.

Он прошел в дом. Нашел лжесвященника, который нервно ждал в кабинете на первом этаже. Жесткий воротничок натер ему кадык.

– Ваши услуги больше не нужны, – сказал Шон.

Он взял чековую книжку, сел за стол и выписал чек.

– Это вам за беспокойство. А теперь убирайтесь из города.

– Спасибо, мистер Кортни, большое спасибо.

Обрадованный, явно испытывая облегчение, он направился к выходу.

– Друг мой, – остановил его Шон, – если вы однажды скажете хоть слово о том, что мы собирались сделать, я вас убью. Я ясно выразился?

Шон прошел в бальный зал и дал констеблю несколько соверенов.

– Уберите отсюда всех этих людей. – Он показал на толпу гостей, ходивших меж столами и разглядывавших подарки. – Потом заприте дверь.

На кухне он нашел шеф-повара.

– Вынесите все приготовленное и отдайте им. Потом заприте кухню.

Когда он вошел в кабинет, там на кожаном диване сидела парочка, рука мужчины была под юбкой у девушки; девушка хихикала.

– Тут не бордель! – рявкнул Шон, и парочка торопливо удалилась.

Шон опустился в кресло. Он слышал доносившиеся с лужайки голоса и смех, оркестр играл вальс Штрауса. Это раздосадовало Шона, он мрачно посмотрел на мраморный камин. Голова снова заболела, кожа после ночного кутежа казалась сухой и натянутой.

– Что за беда, что за беда, черт дери! – сказал он.

Спустя час он вышел, отыскал свою лошадь и поехал по дороге на Преторию. Миновав последние дома, Шон повернул в вельд. Он ехал по морю травы, сдвинув на спину шляпу, подставив лицо солнцу и ветру. Шон сидел в седле свободно, предоставив лошади выбирать дорогу.

Уже к вечеру он вернулся в Йоханнесбург и оставил лошадь на конюшне с Мбежане. Ему полегчало – поездка и свежий воздух прояснили голову и помогли увидеть вещи в правильном свете. Он налил себе горячую ванну, забрался в воду, и пока лежал в воде, последние остатки гнева на Даффа улетучились. Он снова владел собой. Выбрался из ванны, вытерся, надел халат и прошел в спальню. На его кровати сидела Канди.

– Привет, Шон.

Она улыбнулась ему нервной неуверенной улыбкой. Ее волосы слегка растрепались, лицо побледнело, на нем не было никакой косметики. И она не сменила пеньюар, в котором Шон видел ее утром.

– Привет, Канди!

Шон взял квадратный флакончик с лавровой мазью и втер немного в волосы.

– Ничего, что я зашла?

– Конечно, нет. – Он начал причесываться. – Я сам собирался к тебе.

Она сидела, подобрав под себя ноги, в такой позе, которую не смог бы повторить ни один мужчина.

– Можно мне выпить?

– Прости, мне казалось, ты не притрагиваешься к выпивке.

– О, сегодня особый день. – Она рассмеялась излишне весело. – Ведь сегодня моя свадьба.

Он, не глядя на нее, налил ей бренди. Ему ненавистно было ее страдание, и он чувствовал, как возвращается гнев. Канди взяла стакан и отхлебнула. Поморщилась.

– Фу, гадость!

– Но тебе будет легче.

– За невесту! – сказала она и быстро выпила.

– Еще? – спросил Шон.

– Нет, спасибо. – Она встала и подошла к окну. – Темнеет. Ненавижу темноту. Темнота все искажает; то, что днем плохо, ночью вовсе невыносимо.

– Мне жаль, Канди, я хотел бы помочь.

Она повернулась, подошла к нему, обхватила руками за шею и прижала испуганное бледное лицо к его груди.

– О, Шон, пожалуйста, обними меня, я так боюсь!

Он неловко обхватил ее.

– Не хочу об этом думать. Не сейчас, не в темноте, – шептала она. – Пожалуйста, помоги мне. Помоги не думать об этом.

– Я останусь с тобой. Не расстраивайся. Садись. Налью тебе еще.

– Нет, нет! – Она отчаянно вцепилась в него. – Не хочу быть одна. Не хочу думать. Пожалуйста, помоги мне!

– Я не могу тебе помочь. Я останусь с тобой, но это все, что в моих силах.

Гнев и жалость смешались в Шоне, как уголь и селитра, и он крепче взял ее за плечи; пальцы погрузились в плоть и наткнулись на кость.

– Да, сделай мне больно. Так я ненадолго забываю. Отнеси меня в постель и причини мне боль, Шон, сильную боль.

У Шона перехватило дыхание.

– Ты сама не понимаешь, что говоришь. Это безумие.

– Это все, чего я хочу. Забыть хоть ненадолго. Пожалуйста, Шон.

– Я не могу, Канди. Дафф – мой друг.

– Он покончил со мной, а я с ним. И я тоже твой друг. О Боже, я так одинока. Не оставляй хоть ты меня! Помоги мне, Шон, пожалуйста, помоги!

Шон почувствовал, как гнев скользнул ниже, по груди и, как кобра, поднял голову от его бедер. Она тоже почувствовала это.

– Да, пожалуйста, да!..

Он поднял ее и отнес на свою кровать. Остановился над ней, срывая одежду. Канди тоже зашевелилась, раздеваясь, готовясь встретить его, впустить в себя и заполнить пустоту. Он быстро пронзил ее мягкую плоть и погрузился в тепло ее тела. В этом не было страсти, не было желания, только жесткое и грубое проникновение к самым границам переносимого. Для него это было выражение гнева и жалости, для нее – акт отвержения. Одного раза оказалось недостаточно. Снова и снова он брал ее, пока окровавленная спина не оставила на простыне темные пятна, пока тело Канди не заполнила боль. Они лежали, сплетясь, влажные и усталые от ярости.

Расслабленный после страсти Шон негромко спросил:

– Помогло?

– Да.

Физическая усталость ослабила барьеры, сдерживавшие ее горе. Не отпуская его, она заплакала.

Уличный фонарь бросал на потолок серебряный свет. Шон лежал на спине, смотрел на этот свет и слушал всхлипывания Канди. Он понял, когда они достигли высшей точки; последующий спуск проходил в молчании. Они уснули и утром проснулись одновременно, словно по договоренности.

– Ты единственный, кто сейчас может ему помочь, – сказала Канди.

– В чем помочь? – спросил Шон.

– Найти то, что он ищет. Мир, себя – назови как угодно. Сейчас этого у него нет. Он одинок, почти так же одинок, как я. Я могла бы ему помочь, я уверена.

– Дафф потерял себя? – цинично спросил Шон. – Ты, должно быть, сошла с ума.

– Не будь так слеп, Шон, пусть тебя не обманывают громкие разговоры и развязные манеры. Смотри на другое.

– На что, например? – спросил Шон.

Она какое-то время молчала.

– Знаешь, он ненавидел своего отца. Я догадалась по тому немногому, что он рассказал. Поэтому он не выносит дисциплины. Поэтому так относится к Градски, к женщинам, к жизни. Подумай об этом, Шон, и скажи: разве он ведет себя как счастливый человек?

– Градски однажды провел его, поэтому Дафф его не любит, – защищал друга Шон.

– О нет, причина лежит гораздо глубже. По-своему Градски – это образ его отца. Он изломан изнутри, Шон, поэтому так цепляется за тебя. Ты можешь помочь ему.

Шон откровенно рассмеялся.

– Канди, дорогая, мы нравимся друг другу, вот и все, у нашей дружбы нет глубоких и мрачных мотивов. Не ревнуй.

Канди села, и одеяло скользнуло к ее талии. Она наклонилась вперед, и ее груди, тяжелые, круглые и серебристо-белые, качнулись в полусвете.

– В тебе есть сила, Шон, сила, которую ты сам еще не видишь. А Дафф видел, и другие несчастные тоже ее видят.

Ты ему нужен, ты ему очень нужен. Присматривай за ним ради меня, помоги ему найти то, что он ищет.

– Вздор, Канди, – в замешательстве пробормотал Шон.

– Обещай, что ты поможешь ему.

– Тебе пора вернуться к себе, – сказал ей Шон. – Начнутся разговоры.

– Обещай мне, Шон.

– Хорошо, обещаю.

Канди выскользнула из постели, быстро оделась.

– Спасибо, Шон. Спокойной ночи.

Глава 26

Для Шона Йоханнесбург без Даффа обеднел – улицы были не такими людными, в «Рэнд Клубе» стало скучно, а волнение на фондовой бирже утратило былую остроту. Однако нужно было работать, выполнять свою долю работы и долю Даффа.

По вечерам, когда заканчивались совещания с Градски и Максом, он возвращался к себе в номер гостиницы. От испытанного днем напряжения мозг немел, глаза горели, и сил на сожаления не оставалось. Но он чувствовал себя одиноким. Тогда он отправлялся в «Оперу» и пил шампанское в толпе других посетителей. Одна из девушек танцевала канкан на столе в центре зала, и, остановившись перед Джоком и Тревором Хейнсами, выпятила зад, касаясь лбом колен, так что ее юбки покрыли голову, Шон позволил Тревору спустить с нее панталоны. Неделю назад он ударил бы Тревора в нос, не уступив ему этой чести. Но теперь это было совсем не весело и не забавно. Шон рано вернулся домой.

В следующую субботу в полдень Франсуа и Кертис пришли в контору для обычного еженедельного совещания. Когда они завершили свой отчет и Градски ушел, Шон предложил:

– Пойдемте со мной, выпьем в баре «Гранд-отель Националь», вспрыснем уикэнд, так сказать.

Франсуа и Кертис заерзали на стульях.

– Мы договорились встретиться с парнями в «Светлых ангелах», босс.

– Отлично, я с вами, – с готовностью сказал Шон. Неожиданно ему показалась очень привлекательной перспектива снова стать обычным человеком. Его тошнило от общества тех, кто улыбался ему и пожимал руку, в то же время дожидаясь возможности съесть его. Приятно будет побыть в обществе тех, кто не говорит об акциях и долях бизнеса, посмеяться с теми, кто работает в шахтах СРК и получает шестьдесят шиллингов по понедельникам. Он немного выпьет с Франсуа и Кертисом; потом, может, подерется – честная драка без злобы. Боже, да, хорошо будет с людьми, чистыми сердцем, даже если под ногтями у них грязь, а одежда под мышками в пятнах от пота.

Кертис быстро взглянул на Франсуа.

– Там будет толпа хулиганья, босс, в субботу собираются все землекопы.

– И отлично, – сказал Шон. – Пошли.

Он встал и надел свое сизо-серое пальто; лацканы отделаны черным шелком и гармонируют с черной жемчужиной в галстуке. Взял со стола трость.

– Пошли!

Шум они услышали за квартал до «Светлых ангелов». Шон улыбнулся и ускорил шаг, как старый охотничий пес, учуявший птицу. Франсуа и Кертис шли по бокам от него. На прилавке стоял рослый шахтер. Шон узнал в нем одного из рабочих шахты «Младшая сестра». Тело шахтера слегка отклонилось назад, чтобы уравновесить тяжесть большой оплетенной бутылки; он пил из этой бутылки, дергая кадыком при каждом глотке. Толпа вокруг скандировала: «До дна, до дна!..» Шахтер кончил пить, бросил бутылку в дальнюю стену и оглушительно рыгнул. Поклонился, принимая аплодисменты, и тут увидел в дверях Шона. Шахтер виновато вытер рот тыльной стороной ладони и спрыгнул с прилавка. Остальные повернулись, увидели Шона, и шум сразу стих. Все стояли молча. Шон в сопровождении Франсуа и Кертиса вошел и положил на край прилавка соверен.

– Бармен, наливайте всем. Сегодня суббота, можно расслабиться.

– Добрый вечер, мистер Кортни.

– Удачи, сэр.

– Gezondheid,^[25] мистер Кортни.

Приглушенные голоса звучали почтительно.

– Пейте, ребята, там, откуда это, еще полно.

Шон с Франсуа и Кертисом остановились у бара.

Все смеялись его шуткам. Лицо Шона раскраснелось от счастья, ему приятно было снова оказаться среди добрых друзей. Немного погодя дал о себе знать мочевой пузырь, и Шон через заднюю дверь отправился в туалет. Там разговаривали; Шон остановился за поворотом.

– …и чего он сюда приперся? Это ведь не поганый «Рэнд Клуб».

– Ш-ш-ш! Он тебя услышит, парень. Хочешь потерять работу?

– Наплевать! Что он о себе воображает? «Пейте, ребята, там, откуда это, еще полно». Я босс, и поэтому целуйте мне зад, ребята!

Шон стоял ошеломленный.

– Успокойся, Фрэнк, он скоро уйдет.

– Чем скорей, тем лучше, слышишь? Пусть этот паршивый франт с его ботинками за десять гиней и тростью с золотой рукоятью убирается туда, где ему место!

– Послушай, парень, ты пьян, не ори!

– Конечно, я пьян, достаточно пьян, чтобы пойти и сказать ему это в лицо.

Шон попятился и медленно вернулся к Франсуа и Кертису.

– Надеюсь, вы меня простите – я только что вспомнил, что намечал на вечер важное дело.

– Какая жалость, босс, – с облегчением сказал Кертис. – Может, как-нибудь в другой раз?

– Да, в другой раз.

Когда он вошел в «Рэнд Клуб», ему обрадовались. Три человека едва не подрались за право угостить его выпивкой.

Глава 27

Вечером он ужинал с Канди и за ликером рассказал ей об этом. Она выслушала его до конца, не прерывая.

– Они не хотели, чтобы я там был. Не понимаю, что я им сделал, почему они меня так невзлюбили?

– И это тебя беспокоит? – спросила она.

– Да, беспокоит. Раньше люди никогда так ко мне не относились.

– Я рада, что это тебя беспокоит. – Она мягко улыбнулась ему. – Когда-нибудь ты станешь очень хорошим человеком.

– Да за что они меня ненавидят?

Шон не хотел отказываться от первоначальной мысли.

– Они тебе завидуют. Ты ведь сам сказал «с его ботинками за десять гиней и тростью с золотой рукоятью» – вот тут и зарыта собака. Ты теперь не такой, как они, – ты богат. И не можешь ожидать, что они примут это.

– Но ведь я никогда ничего плохого им не делал, – возразил он.

– А тебе и не нужно ничего делать. За все в жизни нужно платить. Это часть платы за твой успех.

– Дьявольщина, как я хотел бы, чтобы здесь был Дафф, – сказал Шон.

– Дафф объяснил бы тебе, что это неважно, верно? – сказала Канди. – «Кому какое дело, приятель, до этой немытой толпы? Мы отлично обойдемся без них», – сказала она, подражая Даффу.

Шон почесал кончик носа и посмотрел на стол.

– Пожалуйста, Шон, не верь Даффу, если он скажет, что люди не имеют значения. Сам он в это не верит, зато порой говорит ужасно убедительно. Люди важны. Они важнее золота, или домов, или…

Шон смотрел на нее.

– Я однажды понял это, когда застрял в «Глубокой Канди». Там, в темноте и грязи, я понял это очень ясно. И принял решение. – Он озорно улыбнулся. – Я сказал себе, что больше никогда никому не причиню зла, если этого можно будет избежать. Тогда я чувствовал это очень остро, но потом…

– Да, пожалуй, я понимаю. Это серьезное решение, его трудно принять, а еще труднее выполнить. Не думаю, чтобы один случай мог изменить образ мыслей человека. Это как стена, которую возводят кирпич за кирпичом. Каждый раз добавляешь понемногу, а потом смотришь – стена окончена. Я же говорила, Шон, что в тебе есть сила. Думаю, однажды ты закончишь свою стену, и тогда в ней не будет слабых мест.

Глава 28

В следующий вторник Шон впервые после исчезновения Даффа поехал в «Ксанаду». Джонсон с четырьмя помощниками работал в бальном зале, упаковывая подарки и приклеивая к ним ярлычки.

– Заканчиваете, Джонсон?

– Почти закончили, мистер Кортни, завтра утром пришлю за подарками два фургона.

– Да, так и сделайте. Не хочу, чтобы они лежали здесь.

Шон поднялся по мраморной лестнице и остановился на верхней площадке. В доме ощущалось что-то мертвое: он был совершенно новый и ждал, чтобы пришли люди и оживили его. Шон прошел по коридору, останавливаясь и рассматривая картины, выбранные Канди. Это все были картины маслом в мягких пастельных тонах. Женские цвета.

– Без них обойдемся. Кое-какие – те, в которых есть жизнь: алое, черное, ярко-синее, – я оставлю себе.

Он открыл дверь своей спальни. Тут было гораздо лучше. Яркие персидские ковры на полу, стены в панелях темного дерева с шелковистой поверхностью и кровать величиной с поле для игры в поло. Шон лег на кровать и стал смотреть на нарядный, в лепнине потолок.

– Эх, вот бы Дафф вернулся! Мы неплохо зажили бы с ним здесь.

Он снова спустился вниз. У подножия лестницы ждал Джонсон.

– Я закончил, сэр.

– Отлично. В таком случае можете идти.

Шон прошел в кабинет и остановился у оружейной стойки. Достал дробовик Пердью, поднес к окну и принялся разглядывать на свету. Его ноздри слегка расширились: запах ружейной смазки разбудил воспоминания. Шон поднес ружье к плечу, убедился в том, что оно отлично уравновешено. Провел стволом дугу в воздухе, вторя полету воображаемой птицы, и неожиданно увидел в прицеле лицо Даффа. Шон был настолько захвачен врасплох, что продолжал стоять, целясь Даффу в голову.

– Не стреляй, я пришел с миром, – серьезно сказал Дафф.

Шон опустил ружье и отнес его в стойку.

– Привет.

– Привет, – ответил Дафф, по-прежнему стоя в дверях.

Шон повернулся спиной к Даффу и сделал вид, что тщательно устанавливает ружье на место.

– Как ты, приятель?

– Отлично. Отлично!

– А остальные?

– Кого ты, собственно, имеешь в виду? – спросил Шон.

– Канди, конечно.

Шон обдумал вопрос.

– Конечно, ты мог бы причинить ей больший ущерб, если бы пропустил через дробилку.

– Плохо?

– Плохо, – согласился Шон.

Они немного помолчали.

– Вижу, что и ты не очень ко мне расположен, – сказал наконец Дафф.

Шон пожал плечами и перешел к камину.

– Даффорд, ты свинья, – сказал он как бы между прочим.

Дафф поморщился.

– Что ж, приятно было познакомиться с тобой, приятель. Вероятно, наши дороги расходятся?

– Не болтай, Дафф, ты теряешь время. Налей нам выпить и сможешь рассказать мне, каково это – быть свиньей. К тому же я хочу поговорить с тобой о картинах, которые Канди развесила в коридоре наверху. Не знаю, то ли отдать их кому-нибудь, то ли сжечь.

Дафф выпрямился, перестав прислоняться к косяку, и попытался скрыть облегчение на лице, но Шон торопливо продолжал:

– Прежде чем мы на этой теме закроем крышку и закопаем, я хотел бы сказать тебе следующее. Мне не нравится то, что ты сделал. Я понимаю, почему ты это сделал. Но мне все равно это не нравится. Все. Хочешь что-нибудь добавить?

– Нет, – сказал Дафф.

– Тогда хорошо. Думаю, ты найдешь бутылку «Курвуазье» в шкафу рядом с графином виски.

В тот же вечер Шон отправился в гостиницу и застал Канди в ее кабинете.

– Он вернулся, Канди.

– О! – Канди задохнулась. – Как он, Шон?

– Протрезвел, но не очень.

– Я не это имела в виду. Он здоров?

– Как всегда. Даже спросил, как ты.

– И что ты ответил? – спросила Канди.

Шон пожал плечами и сел в кресло у ее стола. Посмотрел на высокие стопки соверенов, которые подсчитывала Канди.

– Это доход последнего вечера? – спросил он, избегая ответа на ее вопрос.

– Да, – с отсутствующим видом сказала она.

– Ты богата. Выйдешь за меня? – улыбнулся Шон.

Канди встала и подошла к окну.

– Вероятно, вы теперь будете жить в «Ксанаду», – сказала она. Шон хмыкнул, а она быстро продолжала: – «Палаты Виктории» займут братья Хейнс, они уже говорили со мной об этом, так что не беспокойся.

– У тебя здесь будет весело. Каждый вечер приемы, много народу.

– Мне все равно, я уже привыкла.

Шон встал, подошел к ней, взял за локоть и повернул лицом к себе. Достал из кармана носовой платок и протянул ей.

– Хочешь увидеть его, Канди?

Она покачала головой, не доверяя голосу.

– Я присмотрю за ним, как обещал.

Шон обнял ее и собрался уходить.

– Шон, – сказала она. Он повернулся. – Заходи ко мне иногда. Поужинаем, поговорим. Ты ведь по-прежнему мой друг?

– Конечно, Канди, конечно, дорогая.

Она улыбнулась.

– Если упакуешь свои и Даффа вещи, я пришлю их в «Ксанаду».

Глава 29

Шон посмотрел на сидевшего за столом напротив него Даффа в поисках поддержки. Дафф выпустил кольцо густого сигарного дыма. Кольцо все расширялось, как круг на поверхности воды в пруду, пока не коснулось стола и не растаяло. Дафф его не поддержит, с горечью понял Шон. Они проспорили половину предыдущей ночи. Он надеялся, что Дафф передумает.А теперь понял, что этого не будет. И предпринял последнюю попытку.

– Они просят повышения зарплаты на десять процентов. Я считаю, справедливо: за последнее время цены в городе взлетели, а зарплата осталась прежней. У этих людей есть дети, джентльмены, нельзя ли и это принять во внимание?

Дафф выпустил новое кольцо, а Градски достал из кармана часы и многозначительно взглянул на циферблат. Макс кашлянул и вмешался:

– Кажется, мы уже обсуждали это, мистер Кортни. Нельзя ли перейти к голосованию?

Шон смотрел, как Градски голосует против него. Смотреть на руку Даффа он не хотел. Не хотел увидеть, как тот выступает против него на стороне Градски, но вынужден был повернуть голову.

Рука Даффа лежала на столе. Дафф выпустил очередное кольцо и наблюдал, как оно разбивается о поверхность.

– Кто за предложение? – спросил Макс, и Шон с Даффом одновременно подняли руки. Шон понял, как много бы для него значило, если бы Дафф голосовал против. Дафф подмигнул, и Шон не сумел сдержать улыбку.

– Тридцать процентов голосов за, шестьдесят против, – объявил Макс. – Таким образом, предложение мистера Кортни не принимается. Я сообщу Союзу шахтеров о нашем решении. Есть ли еще вопросы, прежде чем мы закроем заседание?

Шон и Дафф вместе вернулись в контору.

– Единственная причина, по которой я тебя поддержал, в том, что я знал – Градски все равно победит, – любезно сказал Дафф. Шон фыркнул. А Дафф невозмутимо продолжал, открывая дверь в кабинет Шона: – Он, конечно, прав. Десятипроцентная прибавка к зарплате увеличит стоимость производства на десять тысяч в месяц. – Шон молча захлопнул дверь. – Ради Бога, Шон, не доводи свое добросердечное отношение к рабочим до абсурда. Градски прав: Крюгер в любой момент может обложить нас новым налогом, а нам нужно финансировать развитие нового производства на Восточном Рэнде. Сейчас мы не можем позволить себе поднять стоимость производства.

– Хорошо, – ответил Шон. – Все решено. Я просто не хочу, чтобы началась забастовка.

– Всегда есть возможность справиться с забастовщиками. Полиция на стороне Градски, и мы всегда можем привезти пару сотен наемников из Кимберли.

– Дафф, это неправильно. Ты и сам знаешь, что неправильно. И этот нелепый Будда с маленькими глазками тоже знает.

– Но что мы можем сделать?

– Дьявольщина, что мы можем сделать? – взорвался Шон. – Я чувствую себя беспомощным.

– Ну, это ведь ты захотел отдать ему бразды правления, – рассмеялся Дафф. – Бросай попытки изменить мир и пойдем домой.

В прихожей их ждал Макс. Он явно нервничал.

– Прошу прощения, джентльмены, могу я поговорить с вами?

– А кто говорит, – неожиданно спросил Шон, – вы или Градски?

– Это секрет, мистер Кортни.

Макс понизил голос.

– А до завтра нельзя подождать?

Шон мимо него направился к выходу.

– Прошу вас, мистер Кортни, дело чрезвычайной важности.

И Макс в отчаянии схватил Шона за руку.

– В чем дело, Макс? – спросил Дафф.

– Мне нужно поговорить с вами наедине, – ответил Макс шепотом, нервно поглядывая на входную дверь.

– Ну так говорите, – подбодрил его Дафф. – Сейчас мы одни.

– Не здесь. Мы можем встретиться позже?

Дафф приподнял бровь.

– В чем дело, Максимилиан? Неужели вы продаете порнографические картинки?

– Мистер Градски ждет меня в гостинице. Я сказал, что вернусь за несколькими документами, и если я задержусь, он что-то заподозрит.

Макс едва не плакал – его кадык играл в прятки за высоким воротником, выскакивая и снова исчезая. Даффа неожиданно очень заинтересовали слова Макса.

– Вы не хотите, чтобы об этом узнал Норм? – спросил он.

– Боже, конечно нет.

Макс чуть не плакал.

– Когда вы хотите с нами встретиться?

– Сегодня вечером, в десять, когда мистер Градски ляжет спать.

– Где? – спросил Дафф.

– За отвалом шахты «Младшая Сестра» есть проселок, уходящий на восток. Его больше не используют.

– Знаю, – ответил Дафф. – Мы будем там в половине одиннадцатого.

– Спасибо, мистер Чарливуд, вы не пожалеете.

Макс скользнул к двери и исчез.

Дафф придал шляпе правильный угол, потом концом трости ткнул Шона в живот.

– Ну-ка нюхни.

Он картинно принюхался, Шон тоже.

– Пахнет неплохо, – сказал Шон.

– Да все пропахло, – согласился Дафф. – Сладкий запах предательства.

В половине десятого они выехали из «Ксанаду». Дафф настоял на том, чтобы надеть черные накидки.

– Атмосфера очень важна, приятель. На такое свидание нельзя идти в грязной рабочей рубашке и башмаках из сыромятной кожи. Это все испортит.

– Будь я проклят, если надену это!

– Но это очень хороший наряд. В самый раз. А нельзя уговорить тебя прицепить к поясу пистолет? – с надеждой спросил Дафф.

– Нет, – рассмеялся Шон.

– Нет? – Дафф покачал головой. – Ты варвар, приятель. У тебя нет вкуса, вот в чем твоя беда.

Проезжая по Йоханнесбургу, они миновали главную улицу и выбрались на дорогу на Кейптаун примерно в полумиле за городом. На темном небе горел лишь узкий лунный серп. Но звезды были очень яркие, и в их свете белые шахтные отвалы, с большой холм каждый, казались нарывами на лице земли.

Сам того не желая, Шон испытывал легкое возбуждение. Настроение Даффа всегда оказывалось заразительным. Они ехали, почти соприкасаясь стременами, ветер раздувал плащ Даффа, от него сигара Шона разгорелась ярким огоньком.

– Помедленней, Дафф, поворот близко. Он зарос, и мы можем его пропустить.

Они двинулись шагом.

– Который час? – спросил Дафф.

Шон затянулся и поднес огонек сигары к циферблату.

– Четверть одиннадцатого. Еще рано.

– Ручаюсь, Макс нас ждет. Вот и дорога.

Дафф повернул лошадь, Шон последовал за ним. Рядом поднимался отвал «Младшей сестры», крутой и белый. Они обогнули отвал и попали в тень. Лошадь Даффа заржала и заартачилась, и Шон сжал свою лошадь ногами, потому что она тоже повела в сторону. Из густого кустарника у дороги вышел Макс.

– Приятно встретиться при лунном свете, Максимилиан, – поздоровался с ним Дафф.

– Пожалуйста, сведите лошадей с дороги, джентльмены.

Макс по-прежнему был сильно возбужден. Они привязали лошадей под кустами рядом с лошадью Макса и подошли к нему.

– Ну, Макс, какие новости? Как семья? – спросил Дафф.

– Прежде чем мы начнем, джентльмены, я хочу, чтобы вы дали честное слово независимо от исхода никогда никому ничего не рассказывать о том, что я сейчас скажу.

Шону показалось, что Макс очень бледен. А может, это просто свет луны?

– Согласен, – сказал Шон.

– Вот тебе крест! – сказал Дафф.

Макс расстегнул пальто и извлек длинный конверт.

– Думаю, лучше сначала показать вам это, тогда мне легче будет объяснить свое предложение.

Шон взял у него конверт.

– Что это, Макс?

– Последние данные всех четырех банков, с которыми имеет дела мистер Градски.

– Спички, Шон! Посвети нам, приятель, – возбужденно сказал Дафф.

– У меня с собой фонарь, – сказал Макс и присел, чтобы зажечь его. Шон и Дафф присели рядом и положили в желтый кружок света банковские документы.

Они молча разглядывали их, пока Шон не выпрямился, по-прежнему сидя на корточках, и не закурил новую сигару.

– Что ж, я рад, что у меня не так много денег, – сказал наконец Шон. Он сложил листки и убрал в конверт. Потом свободной рукой хлопнул по конверту и засмеялся. Макс протянул руку, взял у него конверт и снова спрятал под пальто. – Ну ладно, Макс, выкладывайте.

Макс наклонился вперед и задул фонарь. То, что он собирался сказать, легче говорить в темноте.

– Большая сумма наличными, которую он должен был выплатить вам, джентльмены, и ограничения добычи его алмазных шахт в связи с новым картельным соглашением в алмазной промышленности заставили его взять крупные кредиты во всех банках. – Макс остановился и откашлялся. – Сумму кредита вы видели. Конечно, банки потребовали заклад, и мистер Градски передал им все свои акции СРК. Банки установили нижний предел стоимости акций в тридцать пять шиллингов. Как вы знаете, нынешняя текущая стоимость акций СРК – девяносто шиллингов, что обеспечивает достаточную безопасность. Однако если цена акций начнет понижаться и упадет до тридцати пяти шиллингов, банки начнут эти акции продавать. Они выбросят на рынок все акции СРК, которые принадлежат мистеру Градски.

– Продолжайте, Макс, – сказал Дафф. – Мне начинает нравиться ваш голос.

– Мне пришло в голову, что если мистер Градски будет временно отсутствовать в Йоханнесбурге, например отправится в Англию за новым оборудованием или еще за чем-нибудь, вы, джентльмены, могли бы снизить цену акций СРК до тридцати пяти шиллингов. Если проделать все правильно, на это уйдет три-четыре дня. Вы можете начать продавать свои акции, распустив слух, что в глубине Главарь истощился. Мистер Градски не сможет защищать свои интересы, и как только стоимость акций упадет до тридцати пяти шиллингов, банки начнут их продавать. Цена еще больше упадет, и тогда вы сможете скупить все акции СРК за небольшую часть их истинной стоимости. Вы приобретете контроль над всей корпорацией и вдобавок заработаете несколько миллионов.

Снова наступило молчание. Тянулось оно довольно долго. Наконец Шон спросил:

– А вы что получите, Макс?

– Ваш чек на сто тысяч фунтов, мистер Кортни.

– Цены растут, – заметил Шон. – Мне казалось, стандартная цена за такую работу – тридцать сребреников. И кажется, уровень цен установили ваши соплеменники.

– Заткнись! – рявкнул Дафф и более любезно сказал Максу: – Мистер Кортни иногда любит пошутить. Объясните, Макс, чего вы хотите? Только денег? Скажу откровенно, это не очень правдоподобно. Вы должны быть относительно богаты.

Макс быстро вскочил и направился к лошадям, но, не дойдя до них, обернулся. Лица его в темноте не было видно, но в голосе звучала открытая ненависть, он почти кричал.

– Думаете, я не знаю, как меня называют? Придворный шут, язык Градски, лизатель задниц. Думаете, мне это нравится? Думаете, мне нравится каждый день пресмыкаться перед ним? Я снова хочу стать свободным. Хочу быть человеком!

Он подавился и закрыл руками лицо. Макс плакал. Шон не мог смотреть на него, и даже Дафф отвел взгляд. Но когда Макс заговорил, у него был обычный мягкий и печальный голос.

– Мистер Кортни, если завтра вы придете на биржу в своем желтом жилете, я пойму, что вы согласились с моим предложением и мои условия кажутся вам приемлемыми. Тогда я приму меры, чтобы обеспечить отсутствие мистера Градски в стране.

Он отвязал свою лошадь, сел на нее и поехал в сторону дороги на Кейп. Ни Шон, ни Дафф не вставали – слушали, как затихает в ночи топот копыт. Только потом Дафф заговорил.

– Банковские документы подлинные, я хорошо рассмотрел печати.

– Еще более подлинны чувства Макса. – Шон бросил окурок в кусты. – Так играть невозможно. Меня выворачивало, когда я его слушал. Дьявольщина, как человек может так хладнокровно предавать другого?

– Приятель, давай не будем обсуждать нравственность Макса. Займемся фактами. Нормана подают нам со связанными крылышками, приправленного чесноком и с веточкой сельдерея за каждым ухом. Вот что я скажу: зажарим его и съедим.

Шон улыбнулся.

– Перечисли несколько основательных причин. Я хочу, чтобы ты меня убедил. После того, что я услышал, не удивлюсь, если убедить меня будет легко.

– Первое. – Дафф поднял палец. – Норман этого заслуживает.

Шон кивнул.

– Второе. – Поднялся второй палец Даффа. – Получив контроль, мы будем управлять как хотим. Ты сможешь претворить в жизнь свои добрые намерения и прибавить всем жалованье, а я снова буду на самом верху.

– Да! – Шон задумчиво потянул себя за усы. – Мы пришли сюда делать деньги, и лучшей возможности для этого не может быть.

– И наконец мой последний, но самый важный довод: ты отлично выглядишь в желтом жилете, приятель. Я и за тысячу акций СРК не пропустил бы завтрашнее зрелище.

– Да, он удобный, – согласился Шон. – Но слушай, Дафф, я не хочу второго случая с Лохткампером. Это очень неприятно, знаешь ли.

Дафф встал.

– Норман большой мальчик, он так не сделает. К тому же он не обеднеет – у него ведь есть алмазные шахты. Мы только освободим его от обязанностей в Витватерсранде.

Они вернулись к лошадям. Шон уже поставил ногу в стремя, как вдруг остановился и воскликнул:

– Боже мой, я не смогу этого сделать. Все кончено!

– Почему? – встревожился Дафф.

– Я пролил на желтый жилет соус, и потому не могу надеть его завтра. Мой портной убьет меня.

Глава 30

Организовать отсутствие Градски оказалось легко: кто-то должен был отправиться в Лондон – закупать новое оборудование для разработок в Восточном Рэнде и отобрать двух инженеров из ста с лишним желающих в Англии. И Градски неохотно согласился заняться этим, когда совет попросил его.

– Мы устроим для него прощальный прием, – предложил Дафф Шону тем же вечером.

– Ну, не совсем прощальный прием, скорее поминки.

Шон начал насвистывать траурный марш, а Дафф ручкой ножа отбивал на столе ритм.

– Устроим прием в гостинице Канди… – Дафф сразу спохватился. – Нет, здесь. Да такой, чтобы бедный старина Норман мог потом сказать: «Эти ублюдки обчистили меня, но прощальный прием они закатили грандиозный».

– Он не любит приемы, – сказал Шон.

– Отличная причина, чтобы его чествовать, – ответил Дафф.

Когда неделю спустя Градски и Макс в утренней почтовой карете уезжали в порт Наталь, пятьдесят членов Йоханнессбургской фондовой биржи, в вечерних костюмах после ночного приема, пришли с ним прощаться. Дафф произнес трогательную, хотя и не всегда отчетливую речь и преподнес Градски букет роз. Толпа заставила лошадей нервничать, они беспокойно дергались, кучер взмахнул кнутом, и Макса с Градски отбросило на заднее сиденье. Толпа выкрикивала приветствия, пока карета не скрылась из виду. Шон обнял Даффа за плечи, отвел в контору и усадил в глубокое кресло.

– Ты достаточно трезв для серьезного разговора? – с сомнением спросил он.

– Конечно. Всегда к вашим услугам, как сказала леди клиенту.

– Я сумел вчера вечером переброситься с Максом парой слов. Когда они с Норманом будут на борту парохода, он пришлет нам телеграмму. До ее получения мы ничего начинать не будем.

– Очень разумно. Ты самый умный из всех моих знакомых, – счастливо улыбнулся Дафф.

– Лучше ступай спать, – сказал ему Шон.

– Слишком далеко, – ответил Дафф. – Посплю здесь.

Телеграмма от Макса пришла через десять дней. Шон и Дафф обедали в «Рэнд Клубе», когда ее принесли к их столику. Шон распечатал конверт и прочел Даффу:

«Отплываем сегодня в четыре. Удачи. Макс».

– Выпьем за это.

Дафф поднял свой бокал.

– Завтра, – сказал Шон, – я пойду на «Глубокую Канди» и прикажу Франсуа вывести всех рабочих с нижних уровней на поверхность. Никому не разрешено будет спускаться.

– Поставь охрану на четырнадцатом уровне, – предложил Дафф. – Это произведет большее впечатление.

– Хорошая мысль, – согласился Шон. Он посмотрел на человека, проходившего мимо их столика, и неожиданно улыбнулся. – Дафф, знаешь, кто это?

– О ком ты? – удивленно спросил Дафф.

– О том парне, что прошел мимо нас – вон он, идет в туалет.

– По-моему, это Эллиотт, газетчик.

– Верно, издатель «Дейли мейл», – кивнул Шон. – Пошли со мной, Дафф.

– Куда?

– Получать дешевую известность.

Они вдвоем прошли через обеденный зал, миновали гостиную и направились в туалет. Дверь одной кабинки была закрыта, и, когда они проходили мимо, там кто-то негромко выпустил газы. Шон подмигнул Даффу и прошел к писсуару. Примериваясь, он сказал:

– Теперь, Дафф, мы можем надеяться только на то, что Норман в Англии сотворит чудо. Иначе…

Он пожал плечами. Дафф подхватил мысль.

– Мы очень рискуем, рассчитывая на это. Я бы продавал акции. Акции СРК сегодня утром стоили девяносто один шиллинг, так что, очевидно, еще никто ничего не знает. Но когда узнают, мы ничего продать не сможем. Так что давай избавляться от них, пока цена хорошая.

Шон не согласился:

– Нет, надо подождать известий от Нормана. Да, конечно, риск большой, но мы ответственны за тех, кто на нас работает.

Шон взял Даффа за руку и вывел из туалета; выходя, он положил последнюю вишню на верх пирога:

– Ты же понимаешь – когда СРК рухнет, тысячи людей окажутся без работы.

Шон закрыл за собой дверь, и они радостно улыбнулись друг другу.

– Приятель, ты гений, – прошептал Дафф.

– Я знаю, – прошептал в ответ Шон.

На следующее утро Шон проснулся с ощущением, что сегодня должно произойти что-то интересное. Он лежал, наслаждаясь этим ощущением, пока не попытался понять его причину. Потом неожиданно сел и потянулся за газетой, которая лежала рядом с кроватью на кофейном столике. Развернул и нашел то, что искал, на первой же полосе под заголовком «Все ли в порядке на СРК? Загадка Нормана Градски». Сама статья была шедевром журналистики. Шону редко приходилось читать нечто написанное так бойко и убедительно о том, о чем автор решительно ничего не знает. Предполагается. Обычно надежные источники полагают. Есть основания считать. Множество подобных фраз – и никаких фактов. Шон нашарил домашние туфли и пошел по коридору в комнату Даффа.

Дафф забрал себе почти все одеяло и кровать; девушка свернулась на краю, как розовый анчоус. Дафф храпел, а девушка поскуливала во сне.

Шон пощекотал губы Даффа поясом от халата, Дафф сморщил нос и громко чихнул. Девушка села и сонно посмотрела на Шона.

– Быстрей убегай, – прикрикнул на нее Шон, – мятежники близко!

Она вскинулась и, дрожа от страха, приземлилась в трех футах от кровати. Шон критически осмотрел ее.

«Красивая кобылка», – подумал он и решил проехаться на ней, как только Дафф отправит ее пастись. Она осознала свою наготу и то, как откровенно оценивает ее Шон. И попыталась прикрыться руками, слишком маленькими для такой задачи. Шон взял с кровати халат Даффа и протянул ей.

– Иди в ванную, милая, мне нужно поговорить с мистером Чарливудом.

Набросив халат, она обрела сознание собственного достоинства и строго ответила:

– Но у меня нет никакой одежды, мистер Кортни.

– Никогда бы не догадался, – учтиво сказал Шон.

– Это нехорошо.

– Ты слишком скромна. А теперь уходи, будь паинькой.

Беззаботно мотнув головой, девушка исчезла в ванной, и Шон переключился на Даффа. Во время разговора Шона с девушкой Дафф мрачно цеплялся за остатки сна, но ему пришлось проснуться, когда Шон хлопнул его по спине сложенной газетой. Дафф высунул голову из-под одеяла, как черепаха из-под панциря. Шон протянул ему газету и сел на край кровати. Он смотрел, как лицо Даффа постепенно начинает кривиться от смеха, потом сказал:

– Тебе надо отправиться в редакцию и покричать на него, чтобы укрепить подозрения. А я пойду на «Глубокую Канди» и закрою все нижние уровни. Встретимся на бирже на открытии торгов, и не забудь стереть с лица эту ухмылку, когда выйдешь в город. Попробуй выглядеть утомленным. Впрочем, сейчас тебе это нетрудно.

Когда Шон приехал на биржу, снаружи уже собралась толпа. Мбежане направил ландо прямо на нее, и толпа расступилась, давая проход. Шон смотрел прямо перед собой, не отвечая на летящие со всех сторон вопросы. Мбежане остановил экипаж у главного входа в здание, и четверо констеблей сдерживали толпу, пока Шон не прошел по тротуару в двойные двери. Дафф уже был там – он стоял в центре группы возбужденных членов биржи и брокеров. Увидев Шона, он бешено замахал ему рукой над головами окружающих. Этого оказалось достаточно, чтобы привлечь их внимание, и они устремились к Шону и окружили его, разгоряченные, с сердитыми лицами. Кто-то схватил его за лацканы, шляпа сползла Шону на глаза, одна из пуговиц оторвалась.

– Это правда? – закричал этот человек, брызгая слюной в лицо Шону. – Мы имеем право знать!

Шон с размаху ударил его по голове тростью и отбросил на руки окружающих.

– Назад, ублюдки! – закричал он, угрожая тростью. Толпа расступилась, и он остался один, сердито глядя на всех и по-прежнему замахиваясь палкой. – Позже я сделаю заявление. А до тех пор держите себя в руках.

Он поправил шляпу, оторвал нитку, оставшуюся от исчезнувшей пуговицы, и подошел к Даффу. Уголки губ Даффа начали кривиться в усмешке, и Шон взглядом предупредил его. С мрачными лицами они прошли в помещение для членов правления.

– Как прошло? – шепотом спросил Дафф.

– Лучше не бывает. – Шон сохранял встревоженное выражение лица. – Я поставил на четырнадцатом уровне вооруженную охрану. Когда толпа узнает об этом, у них пена пойдет изо рта, ей-богу.

– Когда будешь делать заявление, оно должно быть проникнуто бодростью и уверенностью, – сказал Дафф. – Если так пойдет и дальше, цены упадут до тридцати пяти шиллингов через час после открытия.

За пять минут до открытия торгов Шон из ложи президента биржи обратился к собравшимся с заявлением. Дафф слушал его с растущим восхищением. Сердечные заверения Шона и его многочисленные отступления внушили отчаяние самым закоренелым оптимистам. Шон завершил свою речь и вышел из ложи при мрачном отсутствии аплодисментов. Прозвенел колокол – брокеры стояли в одиночку или небольшими растерянными группами. Было сделано первое пробное предложение:

– Продаю акции СРК.

Но никто не торопился покупать.

Десять минут спустя акции продавали по восемьдесят пять шиллингов, на шесть шиллингов меньше, чем при закрытии торгов накануне. Дафф наклонился к Шону.

– Начнем продавать свои акции, чтобы подтолкнуть дело, иначе они все так и будут выжидать.

– Хорошо, – кивнул Шон, – позже купим их за четверть цены. Только подожди новостей с «Глубокой Канди».

Весть пришла около десяти и вызвала очень острый отклик. Акции СРК сразу упали до шестидесяти шиллингов. Но здесь цена остановилась, чуть колеблясь в приступах то отчаяния, то надежды.

– Надо продавать, – сказал Дафф, – им не хватает толчка. Их нужно подтолкнуть, иначе цена застрянет.

Шон чувствовал, как дрожат руки; он сунул их в карманы и сжал кулаки. По Даффу тоже были видны следы напряжения – его щека нервно дергалась, глаза ввалились.

– Это игра по-крупному. Не нужно переигрывать: продадим тридцать тысяч акций.

Под тяжестью этой продажи цена опустилась до сорока пяти шиллингов и снова застыла. До перемен ставки оставалось еще около часа, и Шон чувствовал, что все его тело цепенеет от напряжения. Из-под мышек струйками бежал холодный пот.

– Продайте еще тридцать тысяч, – приказал он своему брокеру, и собственный голос даже ему самому показался хриплым. Он примял окурок сигары в пепельнице, стоявшей у кресла; пепельница уже была полна. Теперь им с Даффи не нужно было притворяться встревоженными. Цена упала до сорока шиллингов, и продажа еще шестидесяти тысяч их акций продвинула ее вниз всего на несколько шиллингов.

– Кто-то покупает, – тревожно сказал Шон.

– Похоже на то, – согласился Дафф. – Готов биться об заклад, что это проклятый грек Эффивулос. Придется продавать еще, пусть набьет брюхо. Тогда цена упадет.

К смене ставок Дафф и Шон продали три четверти принадлежавших им акций СРК, но цена акций упорно держалась на тридцати семи шиллингах шести пенсах. Мучительно близко к волшебному числу, которое выбросит на рынок поток акций Градски, но скоро у них не будет акций, чтобы заставить цену опуститься еще на два с половиной шиллинга.

Торги закрылись. Шон и Дафф опустошенно сидели в креслах, потрясенные и вымотанные, как боксеры в конце пятнадцатого раунда. Гостиная медленно опустела, но они не двинулись с места. Шон наклонился и положил руку на плечо Даффу.

– Все будет в порядке, – сказал он. – Завтра все будет в порядке.

Они смотрели друг на друга, каждый черпал в другом силы. Наконец они улыбнулись. Шон встал.

– Пошли. Пора домой.

Шон лег спать рано. Хотя он чувствовал себя совершенно обессиленным, сон долго не шел к нему. А когда пришел, это была путаница видений с частыми возвращениями к бодрствованию. Почти с облегчением Шон увидел за окнами серый свет – рассвет освобождал его от бесполезного отдыха. За завтраком он выпил чашку кофе – и не одолел тарелку бекона с яйцами: желудок уже сжался в ожидании предстоящего дня. Дафф тоже был напряжен и выглядел усталым; за завтраком они почти не разговаривали, а в карете, в которой Мбежане вез их к бирже, вообще молчали.

Снаружи у биржи опять ждала толпа. Шон и Дафф пробились через нее и вошли в здание; они заняли свои места в гостиной, и Шон оглядел лица биржевиков. На каждом он видел следы тревоги, те же темные круги под глазами, у всех резкие, рывками, движения. Он видел, как широко зевнул Джок Хейнс, и сам не удержался; прикрывая рот рукой, он заметил, что она дрожит. Тогда он стиснул подлокотник и уже не отпускал его.

В гостиной Бонзо Барнс перехватил взгляд Шона и сразу отвернулся, потом широко зевнул. Это напряжение. В будущем Шону предстояло увидеть такую же зевоту у людей перед рассветом, который бросит их на ружья буров. Дафф наклонился к нему и прервал его размышления.

– Как только начнутся торги, будем продавать. Попробуем вызвать панику. Согласен?

– Внезапная смерть, – кивнул Шон. Второго такого тревожного утра он не выдержит. – Мы можем продавать по тридцать два шиллинга шесть пенсов? – спросил он.

Дафф улыбнулся.

– Этого нельзя делать, слишком очевидно; надо продавать по самой высокой цене, какую предложат, и ждать, пока цена не упадет сама.

– Допустим, ты прав; но нам все равно придется выбросить на рынок остаток наших акций, как только начнутся торги.

– Думаю, после этого цена не удержится, – кивнул Дафф.

Он подозвал брокера, который терпеливо поджидал у входа в гостиную, и сказал ему:

– Продайте сто тысяч акций СРК по самой высокой предложенной цене.

Брокер заморгал, но записал указание в свой блокнот и вышел в зал биржи, где собрались остальные брокеры. До колокола оставалось несколько минут.

– А если не сработает? – спросил Шон. Напряжение в желудке вызывало у него тошноту.

– Сработает, должно сработать, – убеждал Дафф не столько Шона, сколько себя. Он вертел в пальцах рукоять трости, на щеках ходили желваки. Они сидели и ждали колокола, а когда он прозвенел, Шон вздрогнул и смущенно потянулся к своему портсигару.

Он слышал голос своего брокера:

– Продаю акции СРК.

Затем гул голосов – торги начались. Со своего места они видели написанные на доске мелом числа. Тридцать семь шиллингов. Шон затянулся и откинулся на спинку кресла, заставляя себя расслабиться, не слышать, как нервно стучит пальцами по подлокотнику сидящий рядом Дафф. Служащий биржи подошел к доске и стер число, потом написал новое. Тридцать шесть шиллингов. Шон выпустил длинную струю дыма.

– Падает, – прошептал он, а Дафф так сжал ручку кресла, что побелели костяшки.

Тридцать пять шиллингов. Наконец это неуловимое число! Шон слышал, как вздохнул рядом Дафф, услышал его возбужденный голос:

– Готово! Смотри, приятель, сейчас вмешаются банки. Приготовься, приятель, приготовься.

Тридцать четыре и шесть, написал служащий.

– Сейчас они должны вмешаться, – снова сказал Дафф. – Готовься, готовься, приятель.

В гостиную вошел их брокер. Он остановился перед их креслами.

– Я все продал, сэр.

Шон распрямился.

– Так быстро? – спросил он.

– Да, сэр, три большие партии, и я сразу от них избавился. Боюсь, последние проданы только по тридцать четыре с половиной.

Шон посмотрел на доску. Там по-прежнему значилось тридцать четыре и шесть.

– Дафф, что-то здесь не так. Почему не вмешались банки?

– Мы заставим их разгрузиться. – Голос Даффа звучал неестественно хрипло. – Заставим этих ублюдков. – Он полупривстал в кресле и рявкнул на брокера: – Продайте еще сто тысяч по тридцать шиллингов! – У того лицо вытянулось от удивления. – Быстрей, вы меня слышали?

Брокер попятился, повернулся и выбежал из гостиной.

– Дафф, ради бога! – схватил его за руку Шон. – Ты совсем спятил?

– Мы их заставим, – бормотал Дафф.

– Но у нас нет этих ста тысяч акций. – Шон вскочил. – Пойду остановлю его.

Он побежал через гостиную, но еще до выхода из нее увидел на доске число «тридцать шиллингов». Проталкиваясь через толпу, он добрался до брокера.

– Не продавайте больше, – прошептал он.

Брокер выглядел удивленным.

– Они уже проданы, сэр.

– Все сто тысяч?

В голове Шона звучали ужас и недоверие.

– Да, сэр, кто-то купил их оптом.

Шон, словно в тумане, пошел по залу и упал в кресло рядом с Даффом.

– Они уже проданы. – Он говорил так, словно сам себе не верил.

– Мы их заставим, заставим продавать, – снова сказал Дафф, и Шон в тревоге повернулся к нему. На лбу Даффа выступили крупные капли пота, глаза подозрительно блестели.

– Дафф, ради бога, – прошептал Шон, – спокойней, парень.

Шон сознавал, что теперь за ними наблюдают все сидящие в гостиной. Лица казались огромными, словно он видел их в телескоп, голоса звучали неясно. Шон был в смятении – все вдруг стало происходить медленно, как в кошмаре. Он посмотрел в зал и увидел на доске по-прежнему число «тридцать шиллингов».

– Где банки? Почему они не продают?

– Мы заставим их, – снова сказал Дафф.

Шон хотел ответить, но не сумел произнести ни слова. Он снова посмотрел в торговый зал и понял, что это все-таки кошмар – там были Градски и Макс, они шли к гостиной для членов биржи. Вокруг них толпились, и Градски улыбался и поднимал руки, как бы предупреждая вопросы. Они вошли в гостиную, и Градски прошествовал к своему креслу у камина и опустился в него, ссутулив плечи. Жилет на большом животе туго натянулся.

Градски по-прежнему улыбался, и Шон подумал, что эта улыбка лишает его сил, как ничто в жизни. Он как зачарованный смотрел на Градски, а рядом точно так же смотрел потрясенный Дафф. Макс что-то быстро сказал Градски, потом встал и направился к Шону и Даффу. Он остановился перед ними.

– Нам сообщили, что вы продали пятьсот тысяч акций СРК по средней цене тридцать шесть шиллингов. – Ресницы Маска печально легли на щеки. – Как вам известно, общее количество акций СРК составляет один миллион. За последние два дня мистер Градски сумел купить еще семьдесят пять тысяч акций помимо тех, что вы нам продали. Таким образом, число его собственных акций составило шестьсот тысяч. Выходит, вы продали сто тысяч несуществующих акций. Мистер Градски считает, что у вас возникнут некоторые трудности при выполнении условий своего контракта.

Шон и Дафф молча смотрели на него. Макс повернулся, собираясь уходить, и Дафф выпалил:

– Но почему не начали продавать банки?

Макс печально улыбнулся.

– В тот день, когда мы прибыли в порт Наталь, мистер Градски перевел в банки суммы, достаточные для выкупа его заложенных в Йоханнесбурге акций. Он отправил вам телеграмму и немедленно вернулся. Мы прибыли час назад.

– Но ты солгал нам! Ты обманул нас!

– Мистер Чарливуд, я не стану говорить о честности с человеком, который не понимает значения этого слова.

И Макс вернулся к Градски.

Все в гостиной слышали его слова. Шон и Дафф сидели среди обломков своего состояния, а в торговом зале развернулась битва за покупку акций СРК. Через пять минут цена достигла девяноста шиллингов и продолжала подниматься. Когда она дошла до ста шиллингов, Шон коснулся руки Даффа.

– Пошли.

Они встали и направились к выходу из гостиной. А когда проходили мимо Градски, тот заговорил:

– Да, мистер Чарливуд, нельзя все время выигрывать.

Он произнес это очень отчетливо, запнувшись только на «с» – этот звук был для него особенно трудным.

Дафф остановился, повернулся к Градски, открыл рот и попытался найти ответ. Губы его шевелились в поисках слов, но слов не было. Плечи Даффа поникли, он покачал головой и отвернулся.

По пути через зал он споткнулся, но Шон поддержал его и провел через толпу возбужденных брокеров.

Никто не заметил их ухода. Их толкали и теснили, пока они не добрались до выхода из биржи и не вышли на тротуар. Шон сделал знак Мбежане подвести карету. Они сели в нее, и Мбежане повез их в «Ксанаду».

Они прошли в гостиную.

– Налей мне выпить, Шон.

Лицо у Даффа было серое, осунувшееся. Шон налил виски в два бокала и отнес их к Даффу. Дафф выпил и сидел, глядя на пустой бокал.

– Прости, я потерял голову. Думал, мы сможем дешево вернуть акции, когда их начнут продавать банки.

– Неважно. – Голос Шона звучал устало. – Нас разгромили еще до того, как это началось. Боже! Какая отличная западня!

– Но откуда нам было знать? Ведь все было так убедительно, мы не могли догадаться, правда, Шон?

Дафф пытался найти себе оправдание.

Шон сбросил туфли и распустил воротничок.

– Тем вечером у отвала я бы голову дал на отсечение, что Макс не лжет. – Он откинулся в кресле и круговыми движениями руки принялся размешивать виски. – Боже, как они, должно быть, смеялись, когда мы падали в пропасть!

– Но ведь с нами не покончено, Шон, не покончено? – Дафф умолял его, просил о соломинке, за которую можно уцепиться с надеждой. – Мы сохраним после этого крушения достаточно и начнем все сначала. Мы все построим заново, верно, Шон?

– Конечно, – жестоко рассмеялся Шон. – Ты можешь получить работу в «Светлых ангелах», чистить там плевательницы, а я в «Опере» буду бренчать на пианино.

– Но… но… должно же что-то остаться. Хоть несколько тысяч. Мы можем продать этот дом.

– Не обманывай себя, Дафф, этот дом принадлежит Градски. Все теперь принадлежит ему. – Шон выплеснул в рот остатки бренди из бокала и проглотил. Быстро встал и прошел к бару. – Сейчас я тебе объясню. Мы должны Градски сто тысяч несуществующих акций. Единственный способ отдать их ему – сначала выкупить у него же, а он может назначить любую цену. С нами покончено, Дафф, понимаешь, что это значит? Мы раздавлены! Разбиты! – Шон плеснул себе еще, пролив на буфет. – Выпей еще за счет Градски, теперь это его бренди. – Он обвел рукой вокруг, указывая на роскошную мебель и новые занавеси. – Можешь в последний раз посмотреть. Завтра здесь будет шериф, он все опишет; затем имущество законным порядком будет передано его законному владельцу, мистеру Норману Градски. – Шон двинулся обратно к своему креслу, но потом остановился. – Законным порядком, – негромко повторил он.

Дафф в кресле распрямился.

– У тебя есть идея?

Шон кивнул.

– Ну, по крайней мере половина идеи. Послушай, Дафф, если я сумею спасти несколько тысяч, ты согласишься вместе со мной убраться отсюда?

– Куда?

– Когда все это началось, мы смотрели на север. Отличное направление, не хуже других. Говорят, за Лимпопо есть и золото, и слоновая кость для тех, кто хочет их взять.

– Но почему мы не можем остаться здесь? Мы могли бы играть на рынке ценных бумаг.

Дафф смотрел неуверенно, почти испуганно.

– Черт возьми, Дафф, здесь с нами покончено! Одно дело играть на рынке, когда ты платишь скрипачу и заказываешь мелодию, но с тысячей фунтов мы окажемся в своре, которая сражается за объедки под столом Градски. Давай уберемся отсюда и начнем сначала. Отправимся на север, будем добывать слоновую кость и искать новую жилу. Возьмем несколько фургонов и сколотим новое состояние. Ты, наверно, забыл, каково сидеть на лошади и держать ружье, чувствовать ветер в лицо, а вокруг на пятьсот миль ни одного брокера и ни одной шлюхи?

– Но это значит оставить все, ради чего мы работали, – простонал Дафф.

– Милосердное небо, парень, ты слепой или просто глупый? – обрушился на него Шон. – У тебя ничего нет, как же ты можешь что-нибудь оставить? Я пойду к Градски и попробую договориться с ним. Идешь со мной?

Дафф незряче смотрел на него, губы у него дрожали, голова тряслась. Он наконец понял, в каком положении они оказались, и это ошеломило его. Чем выше поднимаешься, тем больнее падать.

– Ладно, – сказал Шон. – Жди меня здесь.

Номер Градски был полон разговаривающих, смеющихся людей. В большинстве Шон узнал подпевал, прежде толпившихся вокруг трона, на котором сидели они с Даффом.

Король умер, да здравствует король! Шона заметили в дверях, и громкие голоса и смех смолкли. Макс сделал два шага к столу, открыл ящик и сунул в него руку. И стоял так, глядя на Шона.

Один за другим «придворные» разбирали свои шляпы, трости и выходили. Некоторые, минуя Шона, смущенно здоровались. И вот они остались втроем: молчащий Шон у двери, Макс с пистолетом в руке и Градски в кресле у камина, глядящий желтыми, полузакрытыми глазами.

– Не хотите пригласить меня войти, Макс? – спросил Шон, и Макс, быстро взглянув на Градски и увидев его еле заметный кивок, ответил:

– Пожалуйста, входите, мистер Кортни.

Шон закрыл за собой дверь.

– Макс, пистолет вам не понадобится, игра окончена.

– И счет в нашу пользу, мистер Кортни?

Шон кивнул.

– Да, вы выиграли. Мы готовы передать вам все наши акции СРК.

Макс покачал головой.

– Боюсь, все не так просто. Вы продали нам определенное количество акций, и мы будем настаивать на полном их получении.

– И где, по-вашему, мы их возьмем? – спросил Шон.

– Купите на бирже.

– У вас?

Макс пожал плечами и ничего не ответил.

– Значит, вы собираетесь повернуть нож, так сказать?

– Вы очень поэтично это выразили, мистер Кортни, – согласился Макс.

– А вы подумали о последствиях нашего вынужденного банкротства?

– Должен признаться, что последствия для вас нам неинтересны.

Шон улыбнулся.

– Не очень любезно, Макс, но речь идет о последствиях для вас. Постановления о реквизиции, встречи кредиторов; можете быть уверены, что назначенный ликвидатор будет членом фольксраада^[26] или родственником одного из его членов. Будут судебные иски и контр-иски, принудительная продажа имущества и выплата судебных издержек. Ликвидатор, понимающий свою выгоду, может затянуть процесс на три-четыре года и все это время будет требовать с вас комиссионные. Об этом вы подумали, Макс?

Сузившиеся глаза Макса свидетельствовали о том, что нет, не подумал. Он беспомощно взглянул на Градски, и этот взгляд принес Шону небольшое удовлетворение.

– Вот что я предлагаю. Вы позволите нам взять десять тысяч, забрать лошадей и личные вещи. В обмен мы отдаем вам все остальное. Акции, банковские счета, недвижимость – все. Даже если вы объявите нас банкротами, больше получить не сможете.

Градски послал Максу сообщение их личным кодом, и Макс перевел его Шону:

– Не подождете снаружи, пока мы обсудим ваше предложение?

– Пойду вниз, выпью в баре, – ответил Шон. Он достал карманные часы и посмотрел на циферблат. – Двадцати минут хватит?

– Вполне, благодарю вас, мистер Кортни.

Шон пил свое виски в одиночестве, хотя в баре было полно народу. Это произошло не по его желанию, но он плыл под флагом бедствия, а потому занял изолированный причал на краю стойки, и остальные корабли избегали его. Никто не смотрел в его сторону, и разговор был тщательно рассчитан на то, чтобы исключить его участие.

Ожидая, пока истекут двадцать минут, Шон забавлялся, представляя, как поведут себя эти его друзья, если он попросит у них взаймы. Это позволяло легче переносить их пренебрежение, но он все равно его чувствовал. Снова посмотрел на часы. Двадцать минут прошли. Шон вдоль стойки направился к выходу. Джок и Тревор Хейнсы увидели, что он подходит, одновременно повернулись спиной и принялись сосредоточенно изучать содержимое полок за прилавком. Шон поравнялся с Джоком и почтительно кашлянул.

– Джок, можешь уделить мне минуту?

Джок медленно повернулся.

– А, Шон. Да, что тебе?

– Мы с Даффом завтра покидаем Рэнд. У меня есть для тебя кое-что – на память. Я знаю, Дафф тоже хочет, чтобы это у тебя было.

Джок покраснел от неловкости.

– Ничего не нужно, – сказал он и начал поворачиваться к своей выпивке.

– Пожалуйста, Джок.

– Ну ладно. – В голосе Джока звучало раздражение. – Что это?

– Вот, – ответил Шон, делая шаг вперед и вкладывая в удар всю свою тяжесть. Большой, покрасневший от виски нос Джока – цель, о которой можно только мечтать. Это был один из лучших ударов Шона – он был не в форме, но у него хватило сил великолепным сальто перебросить Джока через прилавок. Потом он взял стакан Джока и вылил на голову Тревору.

– Когда в следующий раз меня увидишь, здоровайся, – сказал он.

Он поднимался по лестнице к Градски значительно повеселевший. Его ждали.

– Ну, Макс, ваше слово. – Шон даже сумел улыбнуться.

– Мистер Градски очень щедр.

– Сколько? – оборвал его Шон.

– Мистер Градски позволит вам взять пятнадцать сотен и личные вещи. В качестве дополнительного условия вы обещаете в течение трех лет не заниматься никаким бизнесом в Витватерсранде.

– Эй, эй, не разгоняйтесь, – ответил Шон. – Две тысячи, и договорились.

– Предложение не подлежит обсуждению.

Шон видел, что больше ничего не добьется. Им ни к чему торговаться; это просто утверждение.

– Хорошо, согласен.

– Мистер Градски послал за своим адвокатом, чтобы составить договор. Не откажетесь подождать, мистер Кортни?

– Вовсе нет, Макс, вы забываете, я теперь совершенно свободен.

Глава 31

Шон застал Даффа там же, где оставил – в «Ксанаду», в кресле гостиной. Дафф спал с пустой бутылкой в руке.

Он залил бренди свой жилет, три пуговицы были расстегнуты. В большом кресле его тело словно съежилось; курчавые волосы свисали на лоб, смягчая осунувшееся лицо. Шон разжал его пальцы, сжимавшие горлышко, и Дафф зашевелился, что-то бормоча и поворачивая голову.

– Детское время кончилось, – сказал Шон. Он поднял Даффа и взвалил себе на плечо. Даффа обильно вырвало.

– Молодец, покажи Градски, что ты думаешь о его проклятом ковре, – подбодрил его Шон. – Давай еще, на удачу, только не надо мне на ботинки.

Дафф послушался, и Шон, усмехаясь, понес его вверх по лестнице. На верхней площадке он остановился и, по-прежнему держа Даффа на плече, попытался проанализировать свои чувства. Черт возьми, он чувствовал себя счастливым. Нелепо радоваться в разгар такойкатастрофы. Все еще дивясь себе, он прошел по коридору в комнату Даффа. Опустил его на кровать, раздел и укрыл одеялом. Принес из ванной эмалированный таз для умывания и поставил рядом с кроватью.

– Тебе это может понадобиться. Спи крепко. Завтра нас ждет долгая дорога.

На верху лестницы он снова остановился и посмотрел вниз, на мраморное великолепие прихожей. Он лишается всего этого, и не с чего чувствовать себя счастливым. Шон громко рассмеялся. Может, это потому, что, стоя перед полным уничтожением, он в последнее мгновение сумел ослабить удар – избежав худшего, он превратил поражение в победу. Конечно, жалкую маленькую, но по крайней мере они не беднее, чем когда впервые явились в Рэнд. В этом причина? Шон задумался и понял, что это не вся правда. Он испытывает и чувство освобождения. Вот вторая часть. Он свободен и может отправляться своей дорогой – на север, в новые земли. Им владело будоражащее предчувствие.

– Ни одной шлюхи и ни одного брокера на пятьсот миль вокруг, – сказал он вслух и улыбнулся. Он перестал подыскивать слова для выражения своих чувств. Эмоции очень неопределенны и уклончивы – стоит загнать их в угол, как они меняют форму, и словесная сеть, которой ты собрался их накрыть, больше не подходит. Он отпустил чувства на свободу, принимая их и наслаждаясь ими. Сбежал по лестнице, вышел через кухню и двинулся на конюшню.

– Мбежане, – крикнул он, – где тебя черти носят?!

В помещении для слуг загремел опрокинутый стул, дверь распахнулась.

– Нкози, что случилось?

Голос Шона встревожил Мбежане.

– Какие у нас лучшие шесть лошадей?

Мбежане назвал их, не пытаясь скрыть любопытство.

– Они обработаны солью против нганы?

– Все обработаны, нкози.

– Хорошо, подготовь их к рассвету. Две с седлами, остальные вьючные.

Мбежане улыбался.

– Мы отправимся на охоту, нкози?

– Вполне возможно, – ответил Шон.

Сонная болезнь. Обработка солью включает обязательный укус мухи цеце. Те лошади, что выживают, приобретают иммунитет.

– Надолго ли мы уезжаем, нкози?

– Навсегда – это надолго ли? Попрощайся со своими женщинами, возьми копья и каросс, и посмотрим, куда приведет нас дорога.

Шон вернулся в спальню. На то, чтобы упаковаться, ему потребовалось полчаса. Груда ненужной одежды посреди комнаты росла, а то, что он брал с собой, составляет половину груза одной лошади. Он уложил это в две кожаные сумки.

В глубине одного из шкафов он отыскал овчинную куртку и бросил на стул вместе с кожаными брюками и фетровой шляпой с широкими полями, чтобы надеть утром. Потом спустился в кабинет и выбрал оружие. Оставляя без внимания дорогие двустволки и малораспространенные калибры, он взял пару дробовиков и четыре манлихера.

И пошел попрощаться с Канди. Она была у себя, но сразу отозвалась.

– Слышала? – спросил он ее.

– Да, весь город знает. О Шон, мне очень жаль. Заходи.

Она раскрыла перед ним дверь.

– Как Дафф?

– С ним будет все в порядке. Сейчас он пьян и спит.

– Я пойду к нему, – быстро сказала она. – Сейчас я ему нужна.

Вместо ответа Шон приподнял бровь и смотрел на нее, пока она не опустила глаза.

– Да, вероятно, ты прав. Может, позже, когда он переживет первый шок. – Канди посмотрела на Шона и улыбнулась. – Вероятно, тебе нужно выпить. Тебе тоже досталось.

Она прошла к буфету. На ней было синее платье, оно подчеркивало женственный изгиб бедер и не скрывало ложбинку между грудей.

Шон смотрел, как она наливает и несет ему выпивку. Очень хороша, думал он.

– До новой встречи, Канди, – поднял Шон свой стакан.

Глаза ее распахнулись и стали голубыми.

– Не понимаю. Почему ты так говоришь?

– Мы уходим, Канди, завтра на рассвете.

– Нет, Шон, ты шутишь.

Но она знала, что он не шутит.

После этого говорить было не о чем. Он допил, они еще немного поболтали, и он поцеловал ее.

– Пожалуйста, будь счастлива.

– Постараюсь. Возвращайся когда-нибудь.

– Только если пообещаешь выйти за меня.

Он улыбнулся, и она ухватила его за бороду и стала раскачивать из стороны в сторону.

– Убирайся, прежде чем я не поймала тебя на слове.

Он ушел – знал, что она заплачет, а ему не хотелось смотреть на это.

На следующее утро Дафф под присмотром Шона собрался. Он послушно выполнял все его указания, отвечал на вопросы, но в остальном закутался в защитную оболочку молчания. Когда он закончил, Шон заставил его забрать сумки и повел туда, где в предрассветном холоде ждали лошади. С ними были люди – четыре фигуры в тени. Шон поколебался, прежде чем выйти во двор.

– Мбежане! – крикнул он. – Кто это с тобой?

Они выступили вперед, в полосу света из открытой двери, и Шон засмеялся.

– Хлуби, обладатель благородного живота! Нонга! А это ты, Кандла?

Это были те, кто работал с ним в первых шурфах «Глубокой Канди», кто выкапывал лопатами его богатство, а копьями отгонял хищников. Довольные тем, что он их узнал – ведь прошло много лет, – они окружили его с широкими белозубыми улыбками, какие бывают только у зулусов.

– Что привело вас, троих разбойников, сюда в такую рань? – спросил Шон, и Хлуби ответил за всех:

– Нкози, мы слышали разговор о дороге, и наши ноги запылали, мы слышали разговор об охоте и не могли уснуть.

– У меня нет денег платить за работу, – резко ответил Шон, пытаясь скрыть свою привязанность к этим людям.

– А мы не говорим о деньгах, – с достоинством ответил Хлуби.

Шон кивнул – он ожидал такого ответа.

– Вы пойдете со мной, зная, что на мне тагати? – Он использовал зулусское слово, означающее колдовство, заклятие. – Пойдете, зная, что за мной остается след из мертвецов и печали?

– Нкози, – серьезно ответил Хлуби, – когда кормится лев, всегда кто-нибудь умирает, но для тех, кто идет за львом, есть мясо.

– Я слышу болтовню старух за пивом, – сухо заметил Мбежане. – Больше говорить не о чем, а лошади тревожатся.

Они проехали по подъездной дорожке «Ксанаду» между деревьями жакаранды и широкими ровными газонами. Дом за ними в полутьме был серым и неосвещенным.

Двинулись по дороге на Преторию, поднялись на хребет и на вершине остановились и проверили лошадей. Шон и Дафф оглянулись на долину. Ее заполнял серый утренний туман, из которого торчали копры шахт. Туман окрасился золотом – встало низкое солнце. Печально заревели гудки.

– Мы не могли бы задержаться на неделю? Может, что-нибудь придумали бы? – негромко спросил Дафф.

Шон молча смотрел на золотой туман. Он был прекрасен. Скрыл изуродованную землю, спрятал фабрики. Самый подходящий плащ для злого, алчного города.

Шон повернул лошадь в сторону Претории и ударил ее свободным концом узды по шее.

Часть третья В дикой местности

Глава 1

Они провели в Претории пять дней – купили фургоны и подготовили их к поездке, – а утром шестого дня отправились на север по Охотничьей дороге. Фургоны в сопровождении зулусов и дюжины новых слуг, нанятых Шоном, вытянулись вереницей. За ними бежали бродячие собаки и толпа белых и черных мальчишек; мужчины желали путникам удачи, а женщины махали с веранд домов вдоль дороги. Потом город остался позади, и они оказались в вельде; только с десяток самых предприимчивых бродячих собак увязались за ними.

В первый день они проделали пятнадцать миль, и когда остановились на ночь у брода через маленький ручей, у Шона от первого за пять лет дня, целиком проведенного в седле, болели ноги и спина. Выпили бренди, ели мясо, жаренное на углях, а потом сидели и смотрели, как гаснет огонь. Небо казалось занавесом, в который выстрелили шрапнелью, проделав множество отверстий, сквозь которые светили звезды. Голоса слуг образовали негромкий звуковой фон, а где-то за пределами освещенного пространства завыл шакал. В жилой фургон отправились рано, и грубое одеяло вместо шелковых простыней и жесткий соломенный матрац не помешали Шону мгновенно уснуть.

Отправившись на следующий день в путь очень рано, они проделали еще двадцать миль, прежде чем сделать привал на ночь, и еще двадцать миль день спустя. Стремление не останавливаться, непрерывно идти вперед вошло в привычку у Шона на Рэнде, где каждая минута была важна, а потеря дня могла привести к катастрофе.

* * *

Колеса фургона неторопливо поворачивались. Шон, который смотрел прямо вперед, повернул в сторону и огляделся. Теперь они с Даффом каждое утро отходили от фургонов и углублялись в буш. Иногда они останавливались на день и промывали в поисках золота песок в каком-нибудь ручье, а на следующий день искали следы слонов, но чаще просто ехали вперед и разговаривали или лежали укрывшись и наблюдали за дикими стадами, которые с каждым днем становились все многочисленнее. Убивали они лишь столько, чтобы хватило на еду им, слугам и своре собак, увязавшейся за ними в Претории. Они проехали небольшой бурский поселок Питерсбург, и на горизонте перед ними поднялся Заутпансберг – его крутые склоны заросли дождевыми лесами или оставались высокими каменными утесами. Здесь, в Луи Тричарде, самом северном постоянном поселении белых людей, они провели неделю.

В городе они разговаривали с теми, кто охотился севернее, за горами и Лимпопо. Это были молчаливые буры с коричневыми лицами и выпачканными табаком бородами – рослые мужчины со спокойствием буша в глазах. В их вежливой неторопливой речи Шон слышал горячую и свирепую собственническую любовь к зверям, на которых они охотились, и к земле, по которой так вольно передвигались. Это были совсем иные африкандеры, чем жители Наталя и те, кого он встречал в Витватерсранде, и он испытывал к ним уважение, которое еще усилилось, когда потом ему пришлось с ними воевать.

Они объяснили, что дороги через горы нет, но фургоны могут эти горы обогнуть. Западный путь проходит на границе с пустыней Калахари, и это тяжелая местность – фургоны там по ступицу вязнут в песчаной почве, и промежутки между источниками воды становятся все длинней и длинней.

К востоку лежит богатая лесистая местность, обильная водой и дичью; здесь, в низине, жарче, чем в такой же местности ближе к побережью, но именно здесь, в вельде и буше, можно найти слонов.

Поэтому Шон и Дафф повернули на восток, все время держа горы в поле зрения слева от себя, и углубились в глушь.

Глава 2

Спустя неделю они увидели следы слонов – сломанные деревья с содранной корой. И хотя следам было не меньше месяца и деревья уже высохли, Шон пришел в возбуждение и вечером целый час чистил и смазывал ружья. Лес стал гуще, так что фургонам приходилось постоянно поворачивать, чтобы найти проход между деревьями. Но в лесу были и поляны – обширные пространства, поросшие густой травой, где, как домашний скот, паслись стада буйволов, и птицы тучами вились над ними, поедая насекомых. Местность была богата водой, журчали ручьи, такие же чистые и веселые, как шотландские, в которых водится форель, но вода в них была теплой, а берега поросли кустарником. Вдоль рек, в лесу и на полянах – всюду стада дичи; импалы, которые при первом появлении людей бросались наутек, прижав длинные витые рога к спине; куду с большими ушами и добрыми большими глазами; черные лошадиные антилопы, с белым брюхом и рогами в форме морских абордажных сабель; зебры, отходящие в сторону с достоинством сытых пони; а вокруг еще множество других животных: гну, водяных козлов, ньял, разных антилоп и, наконец, слонов.

Шон и Мбежане на милю опередили фургоны, когда наткнулись на след. Он был свежий, такой свежий, что со ствола дерева махобо-хобо, с которого бивнем сорвали кору, все еще стекал сок. Обнажившаяся под корой древесина под корой была белой.

– Три самца, – сказал Мбежане. – Один очень большой.

– Жди здесь.

Шон развернул лошадь и поскакал к колонне. Дафф лежал на кучерском сиденье первого фургона, мягко покачиваясь в такт его движениям, подложив руки под голову и закрыв лицо шляпой.

– Дафф, слоны! – закричал Шон. – Впереди, не больше чем в часе от нас. Садись в седло, парень!

Дафф был готов через пять минут. Мбежане ждал их – он уже прошел по следу вперед и теперь повел. Они последовали за ним, медленно двигаясь бок о бок.

– Охотился раньше на слонов, приятель? – спросил Дафф.

– Никогда, – ответил Шон.

– Боже! – встревожился Дафф. – Я думал, ты специалист. Пожалуй, поеду назад и еще немного посплю. Разбудишь, когда поднаберешься опыта.

– Не беспокойся! – Шон возбужденно рассмеялся. – Я все знаю об охоте на слонов – я вырос на охотничьих рассказах.

– Ты успокоил мое сердце, – саркастически заметил Дафф, и Мбежане оглянулся на них, не скрывая раздражения.

– Нкози, неразумно разговаривать, когда мы приближаемся к ним.

Поэтому дальше они ехали молча, проезжали груды навоза высотой по колено, похожего на волокно кокосовой пальмы, видели овальные отпечатки в пыли и обломанные и смятые кусты.

Это была хорошая охота, самая первая. Легкий ветер ровно дул им в лица, свежий горячий след вел вперед. Они приближались, с каждой минутой увеличивая вероятность встречи с добычей. Шон в седле напрягся. Он положил ружье на колени и непрерывно осматривал кусты перед собой. Неожиданно Мбежане остановился и подошел к стремени Шона.

– Здесь они остановились в первый раз. Солнце высоко, и они должны отдохнуть. Но место им не понравилось, и они пошли дальше. Теперь мы найдем их очень скоро.

– Буш становится слишком густым, – сказал Шон; он тревожно разглядывал путаницу ветвей, куда вел след. – Оставим лошадей здесь с Хлуби и пойдем дальше пешком.

– Приятель, – возразил Дафф, – верхом я двигаюсь быстрей.

– Слезай! – сказал Шон и кивком велел Мбежане показывать путь.

Они снова пошли вперед. Шон вспотел – капли пота капали с его век и катились по щекам; он смахнул их. Возбуждение превратилось в неперевариваемый комок в животе; горло пересохло.

Дафф, слегка улыбаясь, небрежно шел рядом с Шоном, но и его дыхание участилось. Мбежане знаком предупредил их, и они остановились. Медленно тянулись минуты. Но вот Мбежане снова махнул, красноречиво показав вперед открытой ладонью. «Идите за мной». Они пошли. В углах глаз Шона жужжали мухи мопани, пили жидкость, и он замигал, отгоняя их. Их жужжание так громко звучало в его ушах, что Шон опасался, как бы его не услышала добыча. Обострились все его чувства: слух, зрение, даже обоняние, он различал даже запах пыли, диких цветов и слабый мускусный запах тела Мбежане.

Неожиданно шедший впереди Мбежане застыл, потом сделал легкий, безошибочный знак рукой.

– Они здесь, – сказала эта рука.

Шон и Дафф, скорчившись за ним, напряженно искали взглядом добычу, но видели только коричневые кусты и серые тени.

От напряжения им стало трудно дышать, Дафф больше не улыбался. Мбежане медленно поднял руку и показал на стену растительности прямо перед ними. Секунды словно были нанизаны на нить времени; Шон и Дафф продолжали искать.

Лениво качнулось большое ухо, и мгновенно картина обрела четкость. Слон-самец, большой, очень близко, серый среди серых теней. Шон коснулся руки Мбежане. «Я его вижу», – сказало это прикосновение.

Рука Мбежане медленно повернулась и снова показала.

Опять ожидание, опять поиски, затем заурчало в брюхе – большом сером брюхе, набитом полупереваренной листвой. Этот звук в тишине показался таким нелепым, что Шону захотелось рассмеяться, хлюпающий, булькающий звук – и Шон увидел второго самца. Он тоже стоял в тени, опустив длинные желтые бивни и закрыв маленькие глаза. Шон прижал губы к уху Даффа.

– Этот твой, – прошептал он. – Подожди, пока я не займу позицию относительно другого.

И он двинулся в сторону; с каждым шагом слон становился видней, пока Шон не увидел плечо и место соединения передней ноги с телом, покрытое мешковатой сморщенной кожей. Угол правильный – можно попасть в сердце. Он кивнул Даффу, поднял ружье, наклонился чуть вперед, чтобы компенсировать отдачу, прицелился в массивное плечо и выстрелил.

Выстрел прозвучал в замкнутом пространстве кустарников оглушительно громко; пыль столбом поднялась с плеча слона; самец пошатнулся от удара пули. За ним проснулся и бросился бежать третий слон, и руки Шона привычно заработали, выбрасывая гильзу и перезаряжая, прицеливаясь и снова стреляя. Он видел, куда попала пуля, и понял, что ранение смертельное. Слоны бежали рядом, буш расступился и поглотил их; они исчезли, сбежали, раненные, трубя от боли. Шон бросился за ними, уворачиваясь от ветвей и не обращая внимания на уколы шипов.

– Сюда, нкози, – крикнул за ним Мбежане. – Быстрей, или мы их потеряем.

Они неслись на звук бегства – сто ярдов, двести, – тяжело дыша и истекая потом на жаре. Неожиданно кусты кончились, и перед ними открылась широкая речная долина с крутыми склонами. Ослепительно белел речной песок, посреди песка узкой ленивой струйкой текла вода. Один из слонов был мертв, он лежал в воде, и течение стало светло-коричневым. Второй пытался подняться на противоположный берег, но подъем оказался слишком крутым, и самец устало соскользнул обратно. С его хобота капала кровь; повернув голову, он посмотрел на Шона и Мбежане. С вызовом отведя уши назад, он бросился на людей по мягкому речному песку.

Шон смотрел на него, испытывая глубокую печаль – это было сожаление человека, который видит безнадежную храбрость. Второй выстрел в голову уложил слона на месте.

Они спустились к реке и подошли к слону; тот лежал, подогнув ноги и при падении глубоко вонзив в песок бивни. В маленьких красных отверстиях ран уже собрались мухи. Мбежане коснулся одного бивня и посмотрел на Шона.

– Хороший слон.

Больше он ничего не сказал – не время для разговоров. Шон прислонил ружье к плечу мертвого слона; он отыскал в кармане сигару и стоял, зажав ее в зубах. Он знал, что убьет еще много слонов, но этого будет помнить всегда. Он погладил грубую кожу – щетинки под рукой были жесткими и острыми.

– Где нкози Дафф? – неожиданно вспомнил Шон. – Он тоже убил?

– Он не стрелял, – ответил Мбежане.

– Что? – Шон быстро повернулся к Мбежане. – Но почему?

Мбежане взял понюшку табаку, чихнул и пожал плечами.

– Хороший слон, – повторил он, глядя на него.

– Надо найти его.

Шон взял ружье, и Мбежане пошел за ним. Даффа они нашли в кустах – он сидел рядом с лежащим ружьем и пил из бутылки воду. Увидев Шона, он опустил бутылку и приветственно махнул ею.

– Приветствую героя-завоевателя!

В его глазах было выражение, которого Шон не смог понять.

– Ты промахнулся? – спросил Шон.

– Да, я промахнулся, – ответил Дафф и снова принялся пить. Неожиданно Шону стало ужасно стыдно за него. Он опустил глаза, не желая признавать трусость Даффа.

– Пошли к фургонам, – сказал он. – Мбежане с вьючными лошадьми вернется за бивнями.

На обратном пути они ехали не рядом.

Глава 3

Было уже почти темно, когда они добрались до лагеря. Они отдали лошадей одному из слуг и вымылись в чане, который приготовил для них Кандла; потом сели у костра. Шон разливал выпивку, стараясь не глядеть на Даффа. Он чувствовал неловкость.

Следовало поговорить о том, что произошло, и он искал способ начать разговор. Дафф проявил трусость, и Шон старался найти для него оправдания – возможно, его ружье дало осечку, или его ослепил выстрел Шона. Но Шон решил, что это не должно стоять между ними мрачной, раздражающей тенью. Они поговорят об этом и забудут. Он протянул Даффу стакан и улыбнулся.

– Правильно, прикрывайся улыбкой. – Дафф поднял свой стакан. – За нашего большого храброго охотника. Черт побери, приятель, как ты мог?

Шон смотрел на Даффа.

– О чем ты?

– Ты отлично знаешь, о чем. Ты чувствуешь себя таким виноватым, что даже не можешь посмотреть мне в глаза. Как ты мог убить этих больших зверей и, что еще хуже, как ты мог наслаждаться этим?

Шон обвис в своем кресле. Он не мог сказать, какое чувство сильней – облегчение или удивление.

А Дафф быстро продолжал:

– Я знаю, что ты собираешься сказать, я слышал эти доводы раньше от своего дорогого отца. Он объяснил мне это однажды вечером, когда мы загнали лису. Говоря «мы», я имею в виду двадцать всадников и сорок собак.

Шон, неожиданно оказавшийся не в роли обвинителя, а на скамье подсудимых, не мог прийти в себя.

– Тебе не нравится охота? – недоверчиво спросил он тоном, каким мог бы спросить «Тебе не нравится есть?»

– Я забыл, каково это. Поначалу меня захватило твое возбуждение, но потом, когда ты начал их убивать, все вернулось. – Дафф сделал глоток и посмотрел на огонь. – У них не было ни одного шанса. Мгновение назад они спали, а в следующее ты рвал их пулями, как собаки рвали лису. У них не было ни шанса.

– Но, Дафф, это не соревнование.

– Да, знаю, отец мне объяснял. Это ритуал, священный ритуал, посвященный Диане. Ему надо было объяснить это и лисе.

Шон начинал сердиться.

– Мы пришли сюда за слоновой костью – и я ее добыл.

– Скажи, приятель, что ты убил этих слонов только из-за их бивней, и я назову тебя лжецом. Тебе нравилось это. Боже! Видел бы ты свое лицо и лицо твоего проклятого язычника!

– Ну хорошо! Мне нравится охотиться, и единственный знакомый мне человек, которому охота не нравилась, оказался трусом! – закричал на Даффа Шон.

Дафф побледнел, глядя на Шона.

– Как это понимать? – прошептал он. Они смотрели друг на друга, и в наступившей тишине Шону пришлось выбирать между стремлением выразить свое возмущение и желанием сохранить их дружбу с Даффом – ведь если он скажет то, что вертится у него на языке, с этой дружбой будет покончено. Он заставил себя выпустить ручки кресла.

– Я не хотел сказать ничего обидного, – сказал он.

– Надеюсь. – Легкая улыбка вернулась на лицо Даффа. – Расскажи, приятель, чем тебе нравится охота. Я попробую понять, но не жди, что я буду снова с тобой охотиться.

Объяснить это человеку, рожденному без страсти к охоте, – все равно что пытаться растолковать слепому, что такое цвет. Дафф молча слушал, как Шон пытается описать возбуждение, от которого кровь в теле поет, чувства обостряются и человек теряется в желании, таком же древнем, как желание совокупляться. Шон старался показать, что чем сильнее и благороднее добыча, тем сильнее стремление преследовать ее и убить, что в этом нет сознательной жестокости, скорее это выражение любви – яростной собственнической любви. Преданной любви, которая для полноты, для завершения нуждается в акте смерти.

Уничтожая что-то, человек навсегда становится его обладателем; возможно, это эгоистично, но инстинкты не признают этики. Шону это было так ясно, это настолько было частью его самого, что он никогда не пытался это выразить и теперь с трудом находил слова, беспомощно жестикулируя, повторяясь, а добравшись до конца, увидел по лицу Даффа, что потерпел неудачу – не смог объяснить.

– И этот человек боролся с Градски за права людей, – мрачно сказал Дафф, – и всегда говорил, что нельзя причинять никому боль.

Шон открыл рот, собираясь возразить, но Дафф продолжал:

– Ты добывай для нас слоновую кость, а я буду искать золото; каждый займется тем, к чему лучше расположен. Я прощаю тебе слонов, а ты прощаешь мне Канди. Мы по-прежнему равноправные партнеры. Договорились?

Шон кивнул, и Дафф поднял стакан.

– Пустой, – сказал он. – Окажи мне услугу, приятель.

Глава 4

После этого спора между ними не осталось ничего непроясненного, никаких невысказанных слов или затаившихся сомнений. Тем, что у них было общего, они наслаждались, а различия принимали.

Поэтому когда после очередной охоты вьючные лошади привозили в лагерь слоновьи бивни, во взгляде и голосе Даффа не было осуждения – только радость от встречи с Шоном, вернувшимся из буша.

Иногда, в хороший день, Шон находил след, преследовал добычу, убивал и вечером возвращался в лагерь. Но чаще, когда стадо быстро перемещалось, или местность была труднопроходимой, или он не мог убить при первом сближении, Шон уходил на неделю и больше. Каждое его возвращение они праздновали, пили и смеялись до глубокой ночи, а на следующее утро поздно вставали, играли в клейбджес на полу фургона или вслух читали книги, которые Дафф прихватил из Претории. Через день или два Шон снова уходил, и собаки и слуги шли за ним.

Это был совсем не тот Шон, что развлекался в «Опере» или восседал в своем кабинете на Элофф-стрит. Борода, не расчесанная и не подправленная парикмахером, спускалась на грудь. Желтовато-бледные, как тесто, лицо и руки загорели на солнце и приобрели цвет свежевыпеченного хлеба. Брюки, раньше опасно натягивавшиеся на ягодицах, теперь свободно свисали; руки стали толще, а мягкий жирок сменился плоскими жесткими мышцами. Шон распрямился, двигался быстрее и легче смеялся.

Перемены в Даффе были менее заметны. Он, как и раньше, оставался худым, с осунувшимся лицом, но из глаз ушло беспокойство. Его речь и движения замедлились, золотистая борода, которую он отрастил, молодила его. Каждое утро он уходил из лагеря, взяв с собой одного из слуг, и дни напролет бродил по бушу, откалывая геологическим молотком образцы от выступающих скал или сидя на берегу ручья и промывая гравий. Каждый вечер он возвращался в лагерь и анализировал мешок образцов, собранных за день; потом выбрасывал их, мылся и ставил на стол у костра бутылку и два стакана.

Ужиная, он прислушивался и ждал, не залают ли собаки, не застучат ли в темноте лошадиные копыта, не раздастся ли голос Шона. Если ночную тишину ничто не нарушало, он убирал бутылку и поднимался в свой фургон. Он был одинок, но не глубоким одиночеством, а таким, какое обостряло радость при возвращении Шона.

Они продолжали двигаться на восток, пока силуэт Зауспанберга не смягчился, горы стали не такими крутыми и скорее заслуживали названия «хребет».

Бродя вдоль этого хребта, Шон отыскал проход, и они провели по нему фургоны и спустились в долину реки Лимпопо за горами. Здесь местность снова изменилась, стала плоской, однообразие колючих кустарников прерывали только баобабы с их толстыми, раздутыми стволами, увенчанными небольшой кроной. Вода стала попадаться реже, и, прежде чем покинуть лагерь, Шон уезжал вперед и отыскивал источник. Однако охота здесь была хороша, потому что дичь собиралась вокруг редких источников воды, и уже на полпути от гор к Лимпопо еще один фургон наполнился слоновой костью.

– Назад будем возвращаться этим же путем, да? – спросил Дафф.

– Пожалуй, – согласился Шон.

– В таком случае не вижу необходимости тащить с собой тонну слоновой кости. Давай ее закопаем, а на обратном пути прихватим.

Шон задумчиво посмотрел на него.

– Примерно раз в год тебя посещает отличная мысль. Так мы и сделаем.

Место следующей стоянки оказалось удачным. Была вода – акр мутной жидкости, просоленной слоновьей мочой не так сильно, как предыдущие источники; роща диких фиговых деревьев давала тень, а трава была такой сочной, что быки могли восстановить силы, затраченные на переход через горы. Здесь решено было отдохнуть: закопать слоновую кость, отремонтировать фургоны и дать возможность слугам и животным немного нагулять вес. Прежде всего требовалось выкопать яму, достаточно большую, чтобы вместила сто с лишним накопленных бивней, и эту задачу решили только к концу третьего дня.

Глава 5

Шон и Дафф сидели в лагере и смотрели, как садится солнце, окрашивая землю багрянцем; оно зашло и наступили сумерки, и только облака высоко вверху оставались светло-лиловыми. Поели печени куду и жареного мяса с толстым слоем желтого жира, потом пили кофе с бренди. Разговор постепенно сменился удовлетворенным молчанием, потому что оба очень устали. Они сидели, глядя на огонь, слишком ленивые, чтобы встать и отправиться в постель. Шон смотрел, как пламя образует рисунки в углях – лица и фантомы мелькали и гасли. Он видел, как огненный Самсон рушит колонны маленького храма и сам окутывается дождем искр, как горящая лошадь волшебно преображается в дракона из голубого пламени. Он отвел взгляд, чтобы отдохнули глаза, а когда снова посмотрел, увидел маленького черного скорпиона, выползшего из-под отставшей коры полена. Скорпион поднял хвост, как танцор фламенко руку, и огонь отразился в его панцире. Дафф тоже смотрел на него, наклонившись вперед и упираясь локтями в колени.

– Ужалит ли он себя до смерти, прежде чем его охватит огонь? – негромко спросил он. – Я слышал, они так делают.

– Нет, – ответил Шон.

– Почему нет?

– Только у человека есть разум, чтобы покончить с неизбежным; у остальных существ слишком силен инстинкт выживания, – сказал Шон, и скорпион принялся отползать от близкого пламени, потом снова остановился, поднял хвост и слегка задергался. – Помимо того, что он невосприимчив к собственному яду, у него нет выбора.

– Он мог бы прыгнуть в огонь и сразу со всем покончить, – сказал Дафф, поглощенный этой маленькой трагедией.

Скорпион начал последний отчаянный круг в сужающемся кольце огня; хвост его опустился, теперь он менее уверенно цеплялся за грубую кору; он свернулся, подогнув под себя лапки. Пламя гладило его быстрыми желтыми руками, блестящее тело потускнело. Полено обрушилось, и светлая точка исчезла.

– А ты? – спросил Шон. – Ты бы прыгнул?

Дафф негромко вздохнул.

– Не знаю, – сказал он и встал. – Сейчас солью воду из трюма и лягу спать.

Он отошел и остановился на краю освещенного пространства.

С тех пор как они вышли из Претории, на каждой стоянке они слышали лай шакалов, привыкли к ним и не замечали; но сейчас что-то изменилось. Лаял всего один шакал, но резким голосом, полным боли; от этого безумного истерического лая у Шона мурашки поползли по коже. Он вскочил и стоял, нерешительно глядя в темноту. Шакал приближался к лагерю, приближался быстро, и неожиданно Шон понял, что происходит.

– Дафф! – закричал он. – Быстрей возвращайся! Беги, парень, беги!

Дафф беспомощно оглянулся на Шона, держа руки низко перед собой; его моча лилась дугой, серебристо блестя в свете костра.

– Дафф! – В голосе Шона звучало отчаяние. – Это бешеный шакал! Беги, черт побери, беги!

Шакал был теперь близко, очень близко, но по крайней мере Дафф начал двигаться. Он был на полпути к костру, но споткнулся. Упал, покатившись и поджав под себя ноги. Голова его была повернута в темноту, откуда доносился лай. И тут Шон его увидел. Шакал вылетел из тьмы, как серый мотылек, и понесся прямо туда, где лежал Дафф. Шон видел, как Дафф попытался закрыть лицо руками, когда шакал набросился на него. Одна из собак вырвалась из рук Мбежане и пробежала мимо, задев ноги Шона. Шон схватил горящее полено и побежал за ней, но Дафф уже лежал на спине, махал руками и пытался отогнать животное размером с терьера, которое рвало ему лицо и руки. Собака схватила шакала и оттащила, ворча. Шон ударил шакала поленом, сломав ему спину. Он бил и бил, превратив тело животного в бесформенную массу, прежде чем повернулся к Даффу. Теперь Дафф был на ногах. Он размотал шарф с шеи и вытирал им лицо, но кровь капала с его подбородка и выпачкала рубашку. Руки его дрожали. Шон подвел его к костру, отвел руки Даффа и осмотрел укусы. Нос порван, и плоть на одной щеке свисает куском.

– Садись!

Дафф послушался и снова прижал шарф к лицу. Шон быстро прошел к костру. Концом палки сгреб в кучу уголья, достал свой охотничий нож и сунул лезвие в эту груду.

– Мбежане! – позвал он, не отрывая взгляда от ножа. – Брось шакала в огонь. Положи побольше дров. Не прикасайся к шакалу руками. Когда сделаешь это, свяжи собаку и не подпускай к ней остальных.

Шон повернул нож в огне.

– Дафф, выпей бренди, сколько сможешь.

– Что ты собираешься делать?

– Ты сам знаешь, что я должен сделать.

– Он укусил меня и в запястье.

Дафф протянул руку, и Шон увидел тесные дырочки от укуса; из них медленно сочилась сукровица.

– Пей!

Шон показал на бутылку. Секунду они смотрели друг на друга, и Шон увидел, как растет в глазах Даффа ужас – ужас перед раскаленным ножом и теми бактериями, что проникли в него. Эти бактерии нужно сжечь, прежде чем они проникнут в кровь, где будут размножаться и производить яд, который сожрет мозг Даффа и приведет к ужасной смерти.

– Пей, – снова сказал Шон.

Дафф взял бутылку и поднес ко рту. Шон наклонился и извлек нож из огня. Поднес лезвие к руке. Лезвие недостаточно нагрелось. Он снова сунул его в угли.

– Мбежане, Хлуби, встаньте по обе стороны от кресла нкози. Будьте готовы держать его. – Шон снял пояс, сложил вдвое и протянул Даффу. – Прикуси. – Потом снова нагнулся к костру – на этот раз лезвие раскалилось и стало светло-розовым. – Ты готов?

– То, что ты собираешься сделать, разобьет сердца миллиону девушек.

Дафф пытался шутить.

– Держите его, – сказал Шон.

Прикосновение лезвия заставило Даффа ахнуть, все тело его дернулось, спина изогнулась, но два зулуса безжалостно держали его. Шон ввел лезвие в раны, и они почернели; раздалось шипение. От запаха горелой плоти Шона едва не вырвало. Он стиснул зубы. А когда отступил, обмягший Дафф висел на руках зулусов; пот промочил его рубашку и волосы.

Шон снова накалил нож и прижег укусы на запястье, а Дафф стонал и слабо метался в кресле.

Потом Шон смазал ожоги колесной мазью и некрепко перевязал запястье полоской ткани, оторванной от рубашки. Даффа отнесли в фургон и уложили на кровать. Шон пошел туда, где Мбежане связал собаку. На плече под шерстью он обнаружил царапины. Собаке обвязали пасть, чтобы она не могла кусаться, и Шон прижег и ее раны.

– Привяжи ее к дальнему фургону и не подпускай к ней других собак. Позаботься, чтобы у нее были вода и пища, – сказал он Мбежане.

Потом вернулся к Даффу. Дафф всю ночь не спал, он бредил от боли и спиртного, и Шон до утра сидел рядом с ним.

Глава 6

В пятидесяти ярдах от лагеря, под диким фиговым деревом слуги соорудили для Даффа хижину – каркас из столбов, на который натянули брезент. Устроили кровать и принесли из фургона матрац и одеяла. Шон соединил четыре колесные цепи, выковав новые звенья и молотом сбив их в единое целое. Концом цепи он обвел ствол дерева. Дафф сидел в тени фургона и смотрел, как они работают. Рука его висела на перевязи, лицо распухло, раны покрылись коркой и воспалились. Закончив укреплять цепь, Шон подошел к нему.

– Прости, Дафф, но мы должны это сделать.

– Может, ты не знаешь, но работорговлю недавно запретили.

Дафф пытался улыбаться изуродованными губами. Он встал и вслед за Шоном прошел к хижине. Шон обернул свободный конец цепи вокруг талии Даффа. Просунул в звенья болт и расплющил его концы десятком ударов молота.

– Это тебя удержит.

– Скроено точно по размеру, – похвалил Дафф. – Теперь посмотрим мое новое жилище.

Шон вслед за ним прошел в хижину. Дафф лег на кровать. Выглядел он усталым и больным.

– Сколько времени пройдет, прежде чем мы поймем? – негромко спросил он.

Шон покачал головой.

– Не знаю. Думаю, ты должен тут провести не меньше месяца, после чего мы вернем тебя в общество.

– Месяц – это будет забавно. Я буду тут лежать и ждать, что вот-вот залаю и задеру ногу у ближайшего дерева.

Шон не рассмеялся.

– Я тщательно обработал раны ножом. Тысяча к одному, что все будет в порядке. Это только предосторожность.

– Ставка многообещающая. Готов поставить пять фунтов.

Дафф скрестил лодыжки и посмотрел на крышу. Шон сел на край его кровати. Прошло немало времени, прежде чем Дафф снова нарушил тишину.

– Как это будет, Шон? Ты видел когда-нибудь больного бешенством?

– Нет.

– Но ты ведь слышал об этом, правда? Расскажи, что ты слышал, – настаивал Дафф.

– Ради бога, Дафф, тебе не нужно это знать.

– Расскажи, Шон, расскажи все, что знаешь об этом.

Дафф сел и схватил Шона за руку. Шон прямо посмотрел на него и спросил:

– Ты ведь видел этого шакала?

Дафф снова опустился на подушку.

– Боже мой! – прошептал он.

Началось долгое ожидание. Еще один кусок брезента использовали, чтобы устроить рядом с хижиной открытый навес, и здесь проводили последующие дни.

Вначале было очень тяжело. Шон пытался вывести Даффа из черного отчаяния, в которое тот погрузился, но Дафф часами сидел молча, глядел на буш, трогал пальцами рубцы на лице и лишь изредка улыбался многочисленным рассказам Шона. Но со временем усилия Шона были вознаграждены – Дафф начал разговаривать. Он говорил о том, о чем никогда раньше не упоминал, и, слушая его, Шон узнал о нем больше, чем за все предшествующие пять лет. Иногда Дафф расхаживал перед сидящим Шоном, и цепь волочилась за ним, как хвост; в другое время он спокойно сидел и с тоской говорил о матери, которую никогда не знал.

– У нас в галерее наверху был ее портрет. Я целые дни проводил перед ним. Никогда не видел такого доброго лица.

Потом лицо его застывало, когда он вспоминал отца, старого ублюдка.

Дафф говорил о своей дочери:

– Она так смеялась, что сердце пело. Снег на ее могиле был похож на большой сахарный торт – ей бы это понравилось.

В других случаях, когда он вспоминал о своих поступках в прошлом, в его голосе звучало удивление. Он сердился, вспоминая свои ошибки и упущенные возможности. Потом снова замолкал и застенчиво улыбался.

– Вижу, я несу чепуху.

Корки на лице подсохли и начали сходить, и к Даффу постепенно стали возвращаться его прежняя веселость и беззаботность.

На одном из столбов, поддерживавших брезент, Дафф начал вести календарь; каждый день он делал зарубку, и это стало ежедневной церемонией. Каждую зарубку он делал с сосредоточенностью скульптора, обрабатывающего мрамор, а закончив, отступал и принимался считать вслух; он словно заставлял приблизиться тридцать – число, после которого он сможет снять с себя цепь.

Зарубок было восемнадцать, когда взбесилась собака. Это произошло днем. Они играли в клейбджес. Шон только кончил раздавать карты, как за фургонами завыла собака. Вскакивая, Шон опрокинул стул. Он схватил ружье, прислоненное к стене, и побежал в лагерь.

Шон исчез за фургоном, к которому была привязана собака, и почти сразу Дафф услышал выстрел. В наступившей внезапной полной тишине он медленно закрыл лицо руками.

Шон вернулся почти через час. Он поднял свой стул, пододвинул к столу и сел.

– Твоя очередь, играешь? – спросил он, беря свои карты.

Они играли с мрачной сосредоточенностью, направив все внимание на карты, но оба знали, что теперь за столом с ними сидит третий.

– Обещай, что никогда так со мной не поступишь! – выпалил наконец Дафф.

Шон посмотрел на него.

– Как – так?

– Как с этой собакой.

Собака! Эта проклятая собака! Не нужно было рисковать – ее нужно было убить сразу же.

– То, что собака заболела, вовсе не значит, что ты…

– Поклянись! – яростно перебил Дафф. – Поклянись, что не застрелишь меня.

– Дафф, ты не понимаешь, о чем просишь. Если ты заболеешь…

Шон замолчал: что бы он сейчас ни сказал, будет только хуже.

– Обещай, – повторил Дафф.

– Хорошо, клянусь, я этого не сделаю.

Глава 7

Теперь все изменилось к худшему. Дафф забросил свой календарь, а с ним и надежду, которая раньше все крепла. И если последующие дни были тяжелыми, то ночи превратились в ад – Даффу начал сниться кошмар. Он приходил каждую ночь, иногда два или три раза. После ухода Шона Дафф пытался не спать, читал при свете лампы или лежал и слушал ночные звуки, плеск и фырканье быков, пивших из источника, крики ночных птиц или низкий рев львов. Но в конце концов он засыпал, и ему снился кошмар.

Он верхом ехал по плоской коричневой равнине – ни холмов, ни деревьев, ничего, кроме ровной, как на газоне, травы во все стороны до самого горизонта. Его лошадь не отбрасывала тени; он постоянно искал ее тень, но, к своей тревоге, не находил. Потом он оказывался у пруда с чистой водой, голубой и необычно блестящей. Пруд пугал его, но он не мог не подойти.

Он склонялся на берегу и смотрел в воду; на него смотрело его собственное отражение – звериное рыло с волчьими клыками, белыми и длинными.

Дафф просыпался, и ужас перед этим лицом не оставлял его до утра.

Приходя в отчаяние от своей беспомощности, Шон пытался ему помочь. За эти годы между ними установилось полное понимание, они стали очень близки, и поэтому Шон страдал вместе с Даффом. Он пытался отгородиться от этого страдания; иногда ему даже удавалось на час или даже на половину утра забыть о нем, но потом страдание возвращалось с удвоенной силой. Дафф умрет, умрет ужасной смертью. Было ли ошибкой впустить в себя другого человека так глубоко, что разделяешь его страдания перед неизбежной смертью? Разве человеку недостаточно своей боли, чтобы полностью разделять муки другого?

Задули октябрьские ветры, предвестники дождей, – горячие ветры, насыщенные пылью, ветры, от которых пот высыхает, не успев охладить тело, ветры жажды, которые гонят дичь к водопою днем, в виду лагеря.

У Шона под кроватью было припасено с пол-ящика вина. Вечером он охладил четыре бутылки, завернув их во влажную ткань. Перед ужином отнес их в хижину Даффа и поставил на стол. Дафф смотрел на него. Корки с его лица почти совершенно сошли, остались только гладкие красные полосы на светлой коже.

– «Шато Оливье», – сказал Шон, и Дафф кивнул.

– Хорошее вино, но, наверно, испортилось в пути.

– Ну, если не хочешь, я его унесу, – сказал Шон.

– Прости, приятель, – быстро ответил Дафф. – Я не хотел быть неблагодарным. Вино подходит к моему настроению сегодня. А ты знаешь, что вино – напиток печали?

– Ерунда! – возразил Шон, вонзая штопор в первую пробку. – Вино – это веселье.

Он налил немного в стакан Даффа, и тот поднял его и поднес к огню, так что свет проходил через него.

– Ты видишь только внешнее, Шон. В хорошем вине всегда есть элемент трагедии. Чем лучше вино, тем оно печальней.

Шон фыркнул.

– Объясни, – попросил он.

Дафф снова поставил стакан на стол и посмотрел на него.

– Как ты думаешь, сколько лет ему потребовалось, чтобы достичь совершенства?

– Десять-пятнадцать лет, наверно, – ответил Шон.

Дафф кивнул.

– И теперь остается в несколько мгновений уничтожить труд долгих лет. Тебе не кажется это печальным? –негромко спросил он.

– Мой бог, Дафф, не будь таким мрачным!

Но Дафф его не слушал.

– Вот общее у вина и человека. Совершенство они находят только со временем, проведя всю жизнь в поисках. Но найдя его, они одновременно находят свою гибель.

– Так ты считаешь, что если человек проживет достаточно долго, он достигнет совершенства? – вызывающе спросил Шон, и Дафф ответил, по-прежнему глядя на стакан:

– Некоторые грозди вырастают на неподходящей почве, некоторые заболевают, прежде чем попасть в пресс, а другие портит беззаботный винодел. Не из всех гроздьев получается хорошее вино. – Дафф поднял стакан, сделал глоток и продолжал: – Человек ищет дольше и должен найти совершенство не в тесном гробе, а в котле жизни – поэтому его трагедия значительней.

– Да, но ведь никто не может жить вечно, – возразил Шон.

– И ты считаешь, что это делает печаль менее глубокой? – Дафф покачал головой. – Конечно, ты ошибаешься. Это не уменьшает трагизм, а увеличивает его. Если бы существовал выход, если бы добро могло сохраняться, чтобы не было этой полной беспомощности… – Дафф откинулся на спинку кресла, лицо его выглядело бледным и осунувшимся. – Но даже это я мог бы принять, если бы мне дали больше времени.

– С меня хватит этих разговоров. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Не понимаю, что тебя тревожит. Тебе рано себя оплакивать, у тебя впереди еще двадцать-тридцать лет, – грубовато сказал Шон, и Дафф впервые за этот вечер посмотрел на него.

– Неужели, Шон?

Шон не мог смотреть ему в глаза. Он знал, что Дафф умрет. Дафф улыбнулся своей кривой улыбкой и снова посмотрел на стакан. Улыбка медленно исчезла, и он опять заговорил.

– Если бы у меня было больше времени, я бы это сделал. Нашел бы слабые места и укрепил их. Я мог бы найти ответы. – Голос его стал выше. – Я мог бы! Я знаю, что мог бы! О Боже, я еще не готов. Мне нужно еще время. – Голос его звучал пронзительно, в глазах застыло отчаяние. – Слишком быстро, слишком быстро!

Шон не мог этого выдержать – он вскочил, схватил Даффа за плечо и затряс:

– Заткнись, черт тебя побери, заткнись! – кричал он на Даффа.

Дафф тяжело дышал, губы его разомкнулись и дрожали. Он прикоснулся к ним кончиками пальцев, словно пытаясь остановить дрожь.

– Прости, приятель. Я не хотел доводить до этого.

Шон снял руки с плеча Даффа.

– Мы оба слишком напряжены, – сказал он. – Все будет в порядке, вот увидишь.

– Да, все будет в порядке. – Дафф провел пальцами по волосам, отбросил их с глаз. – Открой еще бутылку, приятель.

Глава 8

Этой ночью, после ухода Шона, Дафф снова увидел кошмар. Выпитое вино сделало его медлительным и помешало проснуться. В плену у своего воображения, он старался убежать, вынырнуть, но едва достигал поверхности, как снова погружался в свой сон.

На следующее утро Шон пришел в хижину Даффа рано.

Хотя под ветвями дикой фиги еще сохранилась ночная прохлада, день обещал быть сухим и жарким. Животные чувствовали это. Тягловые быки теснились под деревьями, от водоема убегало небольшое стадо антилоп канна. Буйвол с короткими толстыми рогами и темным хохлом на лбу уводил своих коров в тень. Шон стоял на пороге хижины и ждал, пока глаза приспособятся к полутьме. Дафф не спал.

– Вставай, а то ко всем твоим несчастьям добавятся пролежни.

Дафф спустил ноги с кровати и застонал.

– Что ты добавил вчера в вино? – Он осторожно помассировал виски. – У меня в голове сотня гоблинов исполняет казачок.

Шон почувствовал первый приступ тревоги. Он положил руку Даффу на плечо, пытаясь определить, нет ли у него жара, но кожа Даффа была холодной. Шон успокоился.

– Завтрак готов, – сказал он.

Дафф поковырялся в овсянке и почти не притронулся к жареной печени антилопы канна. Он все время отводил глаза от солнечного света и, когда покончили с кофе, откинулся на спинку стула.

– Пойду уложу свою больную голову в постель.

Шон тоже встал.

– У нас кончилось мясо. Пойду попробую подстрелить кого-нибудь.

– Нет, останься со мной и поговори, – быстро попросил Дафф. – Можем поиграть в карты.

Они уже несколько дней не играли, и Шон охотно согласился. Он сел на кровать Даффа и за полчаса выиграл у него тридцать два фунта.

– Надо как-нибудь поучить тебя этой игре, – насмешливо сказал он.

Дафф капризно отбросил свои карты.

– Больше не хочу играть. – Он прижал пальцы к векам. – Голова так болит, что не могу сосредоточиться.

– Хочешь поспать?

Шон собрал карты и сложил в коробку.

– Нет. Почему бы тебе не почитать мне?

Дафф взял со столика у кровати переплетенный в кожу «Холодный дом»^[27] и бросил на колени Шону.

– Откуда начать? – спросил Шон.

– Неважно. Я знаю его почти наизусть. – Дафф лег и закрыл глаза. – Начинай откуда угодно.

Шон начал читать. Полчаса он запинался, его язык никак не усваивал ритм слов. Раз или два он смотрел на Даффа, но тот лежал неподвижно, лицо его было покрыто испариной, снова стали заметны шрамы. Он дышал неглубоко. Диккенс – мощное снотворное в такое жаркое утро, и глаза Шона сами собой закрылись, чтение замедлилось и наконец совсем прекратилось. Книга соскользнула с колен.

Легкий звон цепи потревожил дремоту Шона; он проснулся и посмотрел на кровать. Дафф сгорбился, как обезьяна. В глазах его было безумие, щеки дергались. Желтоватая пена покрывала его зубы и тонкой пленкой – губы.

– Дафф, – сказал Шон, и Дафф прыгнул на него, скрючив пальцы, хрипя – не как человек, но и не как животное. Этот звук лишил ноги Шона силы. – Нет! – закричал он. Цепь задела за столбик кровати и дернула Даффа назад, на постель, не дав ему впиться зубами в парализованное ужасом тело Шона.

Шон побежал. Он выскочил из хижины и побежал в буш. От пережитого у него дрожали ноги и перехватывало дыхание. Сердце его отчаянно колотилось, и легкие разрывались от паники. Ветка распорола ему щеку, и боль остановила его. Он замедлил шаг, остановился и стоял, тяжело дыша, глядя назад, на лагерь. Через некоторое время его организм пришел в норму, а ужас сменился тошнотворным ощущением в желудке. Потом он обошел лагерь вдоль колючей изгороди и вошел в него со стороны, противоположной хижине Даффа. Лагерь был пуст, слуги бежали, охваченные тем же ужасом. Шон вспомнил, что его ружье оставалось у кровати в хижине Даффа. Он забрался в фургон и открыл ящик с неиспользуемыми ружьями. Пока он возился с замками, руки его дрожали: цепь могла порваться, и он каждую секунду ожидал услышать за собой этот нечеловеческий хрип. Отыскал патронташ, висевший на спинке кровати, и взял из него патроны. Зарядил ружье и взвел курок. Тяжесть стали и дерева в руках успокоила Шона. Он снова стал человеком.

Он выпрыгнул из фургона и, держа ружье наготове, осторожно прошел вдоль кольца фургонов.

Цепь выдержала. Дафф стоял под деревом, сдирая с него кору. Он попискивал, как новорожденный щенок. Он стоял спиной к Шону, голый, вокруг лежали обрывки одежды. Шон медленно направился к нему. Остановился за пределами досягаемости цепи.

– Дафф, – неуверенно позвал он.

Дафф повернулся и присел – его золотую бороду покрывала пена, он смотрел на Шона, оскалив зубы. Потом с криком бросился вперед, но цепь остановила его, снова отбросив назад. Он встал и попытался порвать цепь, не отрывая от Шона голодного взгляда. Шон попятился. Он поднял ружье и прицелился Даффу между глаз.

«Поклянись! Поклянись, что не застрелишь меня».

Рука Шона дрогнула. Он продолжал пятиться. Дафф был окровавлен. Стальные звенья цепи содрали ему кожу на щиколотках, но он продолжал рваться к Шону, а Шона удерживало данное Даффу обещание. Он не мог покончить с этим. Опустил ружье и с бессильной жалостью смотрел на Даффа.

Наконец к нему подошел Мбежане.

– Уходи, нкози. Если не можешь с этим покончить, уходи. Ты ему больше не нужен. И твой вид только разъяряет его.

Дафф продолжал рвать цепь.

Кровь потекла от истерзанной талии по ногам, облепила волосы и покрыла их словно расплавленным шоколадом. С каждым рывком изо рта у Даффа выплескивалась пена и обрызгивала грудь и руки.

Мбежане увел Шона в лагерь. Здесь были остальные слуги, и Шон настолько пришел в себя, что стал отдавать приказы.

– Я хочу, чтобы вы все отсюда ушли. Возьмите одеяла и еду и устройтесь по ту сторону воды. Я пошлю за вами, когда все кончится.

Он подождал, пока они соберутся, а когда они уходили, окликнул Мбежане.

– Что мне делать? – спросил он.

– Что делать, если лошадь сломает ногу? – ответил Мбежане.

– Я дал ему слово.

Шон беспомощно покачал головой, глядя туда, откуда доносились дикие звуки.

– Слово может нарушить только негодяй или храбрец, – просто ответил Мбежане. – Мы будем ждать тебя.

Он повернулся и последовал за остальными. Когда они ушли, Шон скрылся в одном из фургонов и через щель наблюдал за Даффом. Видел идиотическую дрожь его головы и своеобразную шаркающую походку, когда Дафф ходил по кольцу цепи. Видел, как боль заставляла Даффа сжаться в комок и терзать голову, выдирая клочья волос и оставляя глубокие царапины на лице. Он слушал звуки безумия – полный боли рев, бессмысленное хихиканье и ворчание, ужасное ворчание.

Много раз он поднимал ружье, прицеливался и замирал так. Когда глаза заливал пот, скрывая картину, он отнимал ложе от плеча и опускал ружье.

Там, на цепи, обожженная солнцем до красноты, умирала часть Шона. Часть его молодости, часть его смеха, часть его беззаботной любви к жизни. И он опять забирался под укрытие из брезента и ждал.

Солнце достигло зенита и двинулось на закат, и тварь на цепи слабела. Падала и ползла на четвереньках, прежде чем снова встать.

За час до заката у Даффа начались конвульсии. Он стоял лицом к фургону Шона, поворачивая голову из стороны в сторону, рот его неслышно двигался. Неожиданно он застыл, губы раздвинулись, оскалив в страшной улыбке зубы, глаза закатились, так что видны были только белки, и тело начало прогибаться назад. Прекрасное тело, еще молодое, с длинными красивыми ногами, изгибалось все сильнее, пока с треском не лопнул позвоночник. Дафф упал. Он лежал дергаясь, негромко стонал, а его тело из-за сломанного позвоночника изогнулось под немыслимым углом.

Шон выпрыгнул из фургона и побежал к нему – стоя над другом, он выстрелил Даффу в голову и отвернулся. Отбросил ружье, услышал, как оно ударилось о жесткую землю. Потом прошел в фургон и снял одеяло с кровати Даффа. Вернулся и закутал в него Даффа, отводя взгляд от искалеченной головы. Потом отнес в хижину и положил на кровать. Кровь пропитала одеяло, разлилась по одежде, как чернила на промокательной бумаге. Шон сел в кресло рядом с кроватью.

Снаружи темнота стала непроглядной.

Ночью подошла гиена и стала принюхиваться к крови на земле, потом ушла. За источником в буше охотился львиный прайд – львы убили свою добычу за два часа до рассвета, и Шон в темноте слышал их торжествующее рычание.

Утром Шон встал и пошел к фургонам; все его тело затекло. В лагере у костра ждал Мбежане.

– Где остальные? – спросил Шон.

Мбежане встал.

– Ждут там, куда ты их послал. Я пришел один, зная, что я тебе нужен.

– Да, – сказал Шон. – Возьми в фургоне топоры.

Они нарубили дров, целую гору сухих дров, обложили ими кровать Даффа, и Шон поднес огонь.

Мбежане оседлал лошадь Шона, Шон сел верхом и посмотрел на зулуса.

– Приведи фургоны к следующему источнику. Там я вас встречу.

И выехал из лагеря. Он оглянулся только раз и увидел, что ветер отнес дым погребального костра длинной черной полосой над вершинами деревьев на милю.

Глава 9

Как гнойник у корней больного зуба, вина и горе отравили мозг Шона. Вина была обоюдоострой. Он обманул доверие Даффа, но у него не хватило смелости сделать это достойно. Он слишком долго ждал. Нужно было стрелять с самого начала или не стрелять совсем.

Всеми фибрами души он хотел бы сделать это по-другому, правильно. И с радостью снова пережил бы все ужасы, лишь бы очистить совесть и стереть пятно с памяти об их дружбе.

Горе Шона превратилось в пустоту, в разверстую бездну, в которой он затерялся. Там, где раньше были смех Даффа, его кривая улыбка и заразительная жажда жизни, теперь зияла пустота. Ни один луч солнца не проникал в нее, и в ней не было контуров чьей-то фигуры.

Следующий источник оказался мелкой лужей в центре широкого пространства высохшей грязи размером с поле для гольфа. Грязь растрескалась неправильными квадратами, образуя небольшие пластинки величиной с ладонь. Через воду можно было перепрыгнуть, не замочив ног.

Вокруг в изобилии лежал помет животных, которые пили здесь. По воде, меняя направление под ветром, плыли несколько перьев. Вода была солоноватой и грязной. Плохой лагерь. На третий день Мбежане пришел к фургону Шона. Шон лежал на кровати. Он не переодевался с тех пор, как застрелил Даффа. Борода его спуталась и взмокла – в фургоне было очень жарко.

– Нкози, пойдем посмотришь на воду. Не думаю, что стоит здесь оставаться.

– А что с водой? – без интереса спросил Шон.

– Она грязная. Я думаю, надо идти к большой реке.

– Делай, как считаешь правильным.

Шон повернулся лицом к стене фургона.

И Мбежане повел караван к Лимпопо. Два дня спустя они увидели темную ленту деревьев, растущих по берегам реки. Шон всю дорогу оставался в фургоне, потея и не замечая неудобств.

Мбежане разместил фургоны на берегу реки и вместе с другими слугами стал ждать, пока Шон вернется к жизни. Их вечерние разговоры у костра были проникнуты тревогой, и они часто посматривали на фургон Шона, где не горел фонарь – фургон оставался мрачным, как настроение лежавшего в нем человека.

Но наконец, как медведь, вылезающий на исходе зимы из берлоги, Шон выбрался наружу. Его одежда была грязной. Собаки побежали ему навстречу, обступили, просили внимания, но он их не замечал.

Неопределенно ответив на приветствия слуг, Шон прошел к самой воде. Лето превратило Лимпопо в цепочку прудов, вытянувшихся посредине речного русла. Вода в прудах была темно-зеленая. Песок вокруг белый, как блестящее снежное поле, а камни, торчащие из почти неподвижной реки, – черные и лоснящиеся. Берега крутые, между ними с полмили, и на них стеной стоят деревья. Шон прошел по песку, увязая по щиколотку на каждом шагу. Добрался до воды и сел на краю, опустив в воду руку. Вода была теплой, как кровь. В песке рядом с ним виднелся длинный извилистый след крокодила, а на дальнем берегу стая обезьян, вереща, трясла дикое фиговое дерево. Две собаки Шона с плеском перебрались через узкий пролив между двумя прудами и побежали на тот берег гонять обезьян. Но бежали они нерешительно, высунув языки – на белой песчаной поверхности было очень жарко. Одна из собак осталась с Шоном и коснулась его щеки холодным носом.

Шон обнял ее рукой за шею, и собака прижалась к нему. Услышав за собой шаги, он повернулся. Это был Мбежане.

– Нкози, Хлуби нашел слонов в часе езды вверх по течению. Он насчитал двадцать. Говорит, у них хорошие бивни.

Шон снова посмотрел на воду.

– Уходи, – сказал он.

Мбежане присел с ним на корточки, опираясь локтями о колени.

– Кого ты оплакиваешь? – спросил он.

– Уходи, Мбежане, оставь меня одного.

– Нкози Дафф не нуждается в твоем оплакивании, поэтому я думаю, ты оплакиваешь себя. – Мбежане подобрал камень и бросил в воду. – Когда у путника колючка в ноге, – негромко продолжал он, – и он мудр, он вытаскивает эту колючку, но если он глуп, то оставляет колючку и говорит: «Я оставлю эту колючку, пусть вечно напоминает мне о дороге, по которой я прошел». Нкози, всегда лучше помнить с радостью, чем с болью.

Мбежане бросил в воду еще один камень, встал и вернулся в лагерь. Когда десять минут спустя Шон пошел за ним, он нашел свою лошадь оседланной, ружье в футляре, а Мбежане и Хлуби ждали его со своими копьями. Кандла протянул ему его шляпу – он взял ее за поля и повертел в руках. Потом надел на голову и сел в седло.

– Веди, – приказал он.

Следующие недели Шон охотился с целеустремленностью, которая не оставляла времени для печали. Он редко и ненадолго возвращался в лагерь; единственной причиной для этого была доставка бивней и смена лошади. В конце одного из таких кратких возвращений, когда Шон снова собирался садиться верхом, даже Мбежане пожаловался:

– Нкози, есть лучшие способы умереть, чем уработаться до смерти.

– Ты достаточно хорошо выглядишь, – ответил Шон, хотя теперь Мбежане был худ, как борзая, и его кожа блестела, как промытый антрацит.

– Наверно, для того, кто сидит в седле, все хорошо выглядят, – предположил Мбежане, и Шон, уже поставивший ногу в стремя, замер. Он задумчиво посмотрел на Мбежане и поставил ногу на землю.

– Отныне мы охотимся пешком, Мбежане, – сказал он, – и первого, кто попросит пощады, второй имеет право называть женщиной.

Мбежане улыбнулся – вызов ему понравился. Они перешли реку и в полдень отыскали след – небольшое стадо молодых самцов. Они шли за стадом до ночи и спали под одним одеялом, на следующее утро отправились дальше, а на третье – потеряли след на каменистой местности; пришлось возвращаться к реке. В десяти милях от фургонов они наткнулись на другое стадо, пошли за ним и в тот же вечер убили трех отличных самцов: ни одного бивня легче пятидесяти фунтов. Ночной марш к фургонам, четыре часа сна – и они снова были в пути. К концу второго дня Шон захромал. Во время одной из редких остановок он снял сапог – волдырь на ноге лопнул, и носок стал жестким от засохшей крови.

Мбежане бесстрастно смотрел на него.

– Далеко мы от фургонов? – спросил Шон.

– Можем вернуться до темноты, нкози.

Мбежане нес ружье Шона. Все это время его лицо оставалось серьезным. В лагере Кандла принес чан с горячей водой и поставил перед стулом Шона. Пока Шон держал ногу в воде, вся его свита собралась вокруг. У всех на лицах было выражение тревожного ожидания, и тишину нарушало лишь причмокивание – так банту выражают сочувствие. Они наслаждались каждой минутой, и Мбежане, прирожденный актер, усиливал впечатление, играя на публику.

Шон закурил сигару, хмурясь, чтобы не рассмеяться. Мбежане откашлялся и плюнул в огонь. Все теперь смотрели на него – ждали, затаив дыхание.

– Нкози, – сказал Мбежане, – будь ты моей дочерью, я бы отдал за тебя в приданое пятьдесят голов скота.

Еще мгновение тишины – и громкий хохот.

Вначале Шон смеялся вместе с ними, но немного погодя, когда Хлуби едва не упал в костер, а Нонга громко плакал от смеха на плече Мбежане и слезы катились по его щекам, Шон перестал смеяться.

Оказывается, ему совсем не было весело.

Он серьезно смотрел на них, на открытые розовые рты и белые зубы, на их трясущиеся плечи, и внезапно ему стало совершенно ясно, что они смеются уже не над ним. Они смеются ради самого смеха. Смеются потому, что живы. В горле Шона возник смешок и вырвался наружу, потому что его невозможно было остановить; другой зародился в груди, и Шон откинулся на спинку стула и выпустил его. К дьяволу, он тоже жив!

Когда утром он выбрался из фургона и, хромая, пошел посмотреть, что Кандла готовит на завтрак, он снова испытывал легкое возбуждение, волнение перед новым днем. Он чувствовал себя хорошо. Память о Даффе по-прежнему была с ним, она останется с ним всегда, но она перестала быть ноющей болью. Он вытащил колючку.

Глава 10

В ноябре они трижды перемещали лагерь, держась южного берега реки и двигаясь по ней на восток. Фургоны, из которых они выгрузили у источника слоновую кость, снова начали медленно наполняться, потому что вся дичь собралась у реки. Остальная местность оставалась сухой, но теперь каждый день приближал освобождение от этой суши.

Облака, рассеянные по небу, начали собираться в круглые скопления с темными краями или гордо взмывали грозовыми тучами. Казалось, их рост сказывался на всей природе. По вечерам солнце куталось в королевский пурпур, а днем их развлекали своими дьявольскими танцами смерчи. Приближался сезон дождей. Шону предстояло решить: пересечь Лимпопо и отрезать себя от юга, когда река разольется, или не ступать в земли за рекой. Решение далось легко.

Они нашли место, где берега с обеих сторон немного снижались. Разгрузили первый фургон и впрягли в него двойную упряжку; затем под общие подбадривающие крики быки галопом спустились по крутому берегу к воде. Фургон, который они тащили, подскакивал, пока не застрял в песке, наклонившись под опасным углом; колеса по самую ось погрузились в песок.

– За спицы! – крикнул Шон. Все бросились к колесам и не жалея сил помогали им вращаться, но половина быков упала на колени, неспособная передвигаться в мягком песке.

– Будь оно проклято! – Шон сердито смотрел на фургон. – Выпрягите быков и отведите обратно. Достаньте топоры.

Им потребовалось три дня, чтобы построить бревенчатый мост через реку, и еще два – чтобы перевезти все фургоны и слоновую кость на противоположный берег. Когда последний фургон оказался в новом лагере, Шон объявил выходной и на следующее утро все спали допоздна. Когда Шон вышел из своего фургона, солнце уже стояло высоко. Шон еще не совсем пришел в себя после долгого сна. Он широко зевнул и потянулся, раскинув руки как распятый. Провел языком по щекам и нёбу, поморщился от неприятного вкуса, потом почесал грудь, и волосы скрипнули под его пальцами.

– Кандла, где кофе? Ты не видишь, что я умираю от жажды?

– Нкози, вода скоро закипит.

Шон хмыкнул и прошел туда, где на корточках у костра сидели Мбежане и остальные слуги, следя за Кандлой.

– Хороший лагерь, Мбежане.

Шон посмотрел на лиственную кровлю над ними. Они находились в зеленой тени, здесь, на утреннем солнце, было прохладно. В широко раскинувшихся ветвях гудели рождественские жуки.

– Да, хорошая трава для скота, – согласился Мбежане. Он протянул к Шону руку. – Я нашел это в траве, здесь кто-то уже стоял лагерем.

Шон взял с его ладони и принялся разглядывать осколок фарфора с рисунком из голубых листьев инжира. Для Шона стало потрясением увидеть в глуши этот маленький обломок цивилизации; он поворачивал его в пальцах, а Мбежане тем временем продолжал:

– Под деревом шурна – угли старого костра, и я нашел колеи от колес в том самом месте, где мы поднимались от реки.

– Старые?

Мбежане пожал плечами.

– Может, с год. В колеях выросла трава.

Шон сел в свое кресло. Ему стало тревожно. Он задумался и улыбнулся, поняв, что ревнует: на земле, которую он привык считать своей, обнаружились какие-то другие люди, и годичной давности колеи вызывали у него такое ощущение, словно он очутился в толпе. Но было и противоположное чувство – тоска по обществу своих. Желание снова увидеть белое лицо. Странно, что он отвергает что-то и одновременно стремится к нему.

– Кандла, я получу кофе сейчас или на ужин?

– Нкози, все готово.

Кандла насыпал в чашку немного коричневого сахара, помешал прутиком и протянул чашку Шону.

Держа чашку обеим руками, Шон подул на жидкость, чтобы охладить ее, и принялся пить, вздыхая при каждом глотке. Зулусы сидели кружком, разговаривали и передавали друг другу табакерки. Каждая реплика, достойная замечания, встречалась хоровым «Правда, правда» и очередной понюшкой. В ленивом потоке беседы возникали и разрешались мелкие споры. Шон слушал, изредка делая замечание или вставляя свой рассказ, пока желудок не подсказал ему, что пора есть. Кандла начал готовить под всеобщим критическим присмотром и градом предложений слуг, которые от безделья становились болтливыми. Он почти закончил жарить тушку цесарки, хотя Мбежане считал, что нужно добавить соли, когда Нонга, сидевший у костра напротив него, вскочил и показал на север. Шон заслонил глаза и посмотрел.

– Боже милостивый! – сказал он.

– Ах, ах, ах! – восклицали слуги.

Под деревьями к ним верхом приближался белый – он удобно сидел на лошади, поставив длинные ноги в стремена, и был уже так близко, что Шон разглядел рыжую бороду, закрывавшую нижнюю часть его лица. Человек был рослый; из высоко закатанных рукавов торчали толстые руки.

– Привет! – крикнул Шон и с готовностью пошел ему навстречу.

На краю лагеря всадник натянул повод. Он неловко спешился и пожал протянутую руку Шона. Шон почувствовал, как кости его пальцев едва не трескаются в этом пожатии.

– Привет, парень! Как дела?

Говорил человек на африкаансе. Его голос соответствовал размерам тела, а глаза оказались на уровне глаз Шона. Они безжалостно жали друг другу руки, смеясь и искренне произнося обычные приветственные банальности.

– Кандла, тащи бутылку бренди, – крикнул через плечо Шон и обратился к буру: – Проходите, вы как раз поспели к завтраку. Мы должны отметить встречу. Черт побери, как приятно снова видеть белого человека!

– Значит, вы здесь одни?

– Да, заходите, садитесь.

Шон разлил бренди, и бур поднял свой стакан.

– Как вас зовут?

– Кортни, Шон Кортни.

– А меня Ян Паулюс Леруа, рад знакомству, минхеер.

– Ваше здоровье, минхеер, – ответил Шон, и они выпили. Ян Паулюс ладонью вытер усы и тяжело выдохнул, вернув в рот вкус бренди.

– Хорошо, – сказал он и протянул свой стакан.

Они возбужденно разговаривали – долгое отсутствие собеседников развязало языки, и хотелось сразу все рассказать и задать множество вопросов. Встречи в буше всегда таковы. Тем временем уровень бренди в бутылке быстро понижался.

– А где ваши фургоны? – спросил Шон.

– В часе или двух езды. Я поехал вперед на поиски реки.

– Сколько человек в вашей группе?

Шон смотрел на его лицо и задавал вопросы, только чтобы услышать голос другого человека.

– Ма и па, младшая сестра и моя жена. Кстати – вам нужно переместить фургоны.

– Что? – удивился Шон.

– Это мое место, – объяснил бур. – Видите, вон следы моего костра, это мой лагерь.

Улыбка исчезла с лица Шона.

– Оглянитесь, бур, перед вами вся Африка. Выбирайте любое место, кроме того, на котором я сижу.

– Но это мое место. – Ян Паулюс слегка раскраснелся. – Возвращаясь с охоты, я всегда устраиваюсь здесь.

Характер встречи изменился за несколько секунд. Ян Паулюс вдруг встал и пошел к своей лошади. Наклонился, затягивая подпругу, и потянул ее с такой силой, что лошадь оступилась. Сев в седло, он посмотрел на Шона.

– Уберите фургоны, – сказал он. – Сегодня мой лагерь здесь.

– Ручаетесь? – мрачно спросил Шон.

– Посмотрим! – ответил Ян Паулюс.

– Конечно, посмотрим, – согласился Шон.

Бур повернул лошадь и уехал. Шон смотрел, как он скрывается среди деревьев. И только потом позволил себе проявить гнев. Он кругами ходил по лагерю, приходя все в большую ярость, время от времени останавливался и смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться фургоны бура, но за внешними признаками негодования таилось нехорошее предчувствие драки. Кандла принес ему еду, бегал за ним с тарелкой. Шон нетерпеливо отогнал его и продолжал нервозно патрулировать свою стоянку. Наконец вдали послышалось щелканье хлыста, вызывающе заревел бык, и ему тут же ответили быки Шона. Залаяли собаки, и Шон нетерпеливо подошел к фургону с северной стороны лагеря и с деланной небрежностью прислонился к нему. Из-под деревьев показалась длинная цепочка фургонов. На козлах переднего фургона видны были яркие цветные пятна.

Женские платья! В обычных обстоятельствах Шон уже раздул бы ноздри, как застоявшийся жеребец, но сейчас все его внимание сосредоточилось на более крупном из двух всадников. Ян Паулюс ехал перед отцом, и Шон, сжимая кулаки, наблюдал за их приближением. Ян Паулюс сидел в седле прямо; он остановил лошадь в десяти шагах от Шона и большим пальцем, толстым и коричневым, как жареная сосиска, сдвинул шляпу на затылок; чуть уколол лошадь шпорами, заставив ее затанцевать, и с деланным удивлением спросил:

– Что, Rooi Nek,^[28] ты все еще здесь?

Собаки Шона бросились навстречу другой своре и теперь толпились в сдержанной суете взаимного принюхивания, ощетинившись и ритуально помечая землю мочой.

– Почему бы тебе не залезть на дерево? – предложил Шон. – Там тебе будет привычней.

– Вот как?

Ян Паулюс приподнялся в стременах, высвободил правую ногу, перенес ее через лошадиный круп, спешиваясь, и Шон подскочил к нему. Лошадь нервно попятилась, бур потерял равновесие и вцепился в седло. Шон протянул руку, схватил бура за рыжую бороду и дернул.

Ян Паулюс, чья нога застряла в стремени, отлетел назад, размахивая руками, и повис, как гамак, между рвущейся лошадью и руками Шона. Шон зарылся пятками в песок, наслаждаясь ревом бура.

Взбудораженные примером Шона собаки спешно завершили ритуальную церемонию и вцепились друг в друга; шерсть полетела, как песок Калахари в бурю.

Стремя оборвалось; Шон упал и вскочил как раз вовремя, чтобы встретить нападение Яна Паулюса.

Он погасил удар бура, но сила этого удара поразила его; они сошлись грудь к груди, и Шон понял, что встретил равного по силе противника. Они молча напрягались, бороды их соприкасались, глаза разделяло несколько дюймов. Шон переместил свой вес и попытался бросить бура, но Ян Паулюс встретил и удержал его, точно опытный танцовщик. Потом пришла его очередь – он согнул руку Шона, и тот крякнул от усилий, которые потребовались, чтобы помешать противнику.

Вмешался папаша Леруа – подведя лошадь и разогнав собак, он со свистом взмахнул хлыстом из кожи гиппопотама.

– Остановитесь, разбойники, прекратите! Хватит!

Шон вскрикнул от боли, получив хлыстом по спине, а от следующего удара так же громко вскрикнул Ян Паулюс. Они расцепились и отступили перед тощим стариком на лошади.

Подъехал первый фургон, и женщина весом в двести фунтов крикнула с козел:

– Зачем ты их остановил, упа?

– Зачем позволять им убивать друг друга?

– Стыдись, ты портишь мальчикам забаву! Не помнишь, как сам любил подраться? Или ты уже так стар, что забыл радости молодых? Оставь их в покое!

Упа, поколебавшись, свернул хлыст и перевел взгляд с Шона на Яна Паулюса.

– Уходи оттуда, старый задира! – приказала его жена. Она походила на гранитный холм, груди не вмещались в блузу, а руки были коричневые и толстые, как у мужчины. Широкие поля шляпы закрывали лицо, но Шон видел, что оно розовое и похоже на пудинг; люди с такими лицами охотней улыбаются, чем хмурятся. Рядом с ней сидели две девушки, но у Шона не было времени разглядывать их. Упа отвел свою лошадь, и Ян Паулюс снова двинулся на него. Шон встал на цыпочки, чуть присел и, думая о силе противника, которую только что почувствовал, наблюдал, как Ян Паулюс приближается, чтобы угостить его главным блюдом, не уверенный, что сможет его прожевать.

Ян Паулюс проверил защиту Шона длинным ударом справа, но Шон отклонил голову, и густая борода смягчила удар; сам он ударил Яна Паулюса в ребра снизу, под поднятую руку. Ян Паулюс хмыкнул и отскочил. Забыв свои призывы, упа Леруа с растущим удовольствием наблюдал за ними. Драка предстояла добрая. Они стоили друг друга – оба под тридцать лет, рослые, быстрые и крпко стоящие на ногах. Оба дрались и раньше, дрались часто – это было видно по тому, как они испытывали друг друга, уворачиваясь от удара в последнее мгновение, раскрываясь так, что менее опытный человек воспользовался бы этим на свою беду, и сразу отскакивая.

Гибкие, почти ленивые движения бура закончились неожиданным взрывом. Ян Паулюс прыгнул, нападая слева, сменил направление, как отлетает обратный хлыст, и опять пустил в ход правую руку; Шон нырнул под нее и открылся для удара слева. От этого удара он пошатнулся, и его скула окрасилась кровью. Ян Паулюс неотступно преследовал его. Руки его были наготове, он искал слабое место в защите. Шон держался на расстоянии – чутье помогло ему устоять на ногах, пока туман в голове не рассеялся и он не почувствовал, как к нему возвращаются силы. Видя, что Ян Паулюс следует за ним, он притворился, что ноги под ним подгибаются, опустил руки и ждал, когда Ян Паулюс воспользуется этим. Тот слишком поздно заметил хитрое выражение глаз Шона и попытался вырваться из ловушки, но удар сжатого кулака пришелся ему в лицо. Он пошатнулся; теперь и его лицо было окровавлено.

Они продолжали драться в кольце фургонов, и преимущество десяток раз переходило от одного к другому. Сходясь, они бодались и лягались; расходясь, снова пускали в ход кулаки. Потом, сцепившись, покатились по крутому берегу в воды Лимпопо. Они дрались на мягком песке, и песок удерживал их ноги, заполнял рты, когда они падали, и лип к волосам и бородам, точно белое мороженое. Они свалились в один из прудов и продолжали драться в воде, кашляя от боли в легких, топчась, как самцы-гиппопотамы. Движения их замедлились, и они остановились, стоя на коленях и не в силах встать; с них лилась вода, и слышно было только, как они хватают ртами воздух.

Шон не знал, действительно ли стало темно – солнце к этому времени село – или у него в глазах потемнело от усталости; он видел, как Яна Паулюса начало рвать – с надсадным звуком он выпустил струйку желчи. Шон отполз к краю пруда и лег лицом в белый песок. В его ушах раздавались голоса, он видел свет лампы, и это свет покраснел, пробиваясь сквозь кровь, заливавшую глаза.

Слуги подняли его, но он этого почти не почувствовал. Свет и голоса сменились тьмой, и он потерял сознание.

Его привело в себя жжение – йод, – и он попытался сесть, но чьи-то руки снова уложили его.

– Спокойней, спокойней, драка закончилась.

Шон сфокусировал один глаз, чтобы отыскать источник голоса. Над ним нависла розовая масса умы Леруа. Ее руки коснулись его лица, и его снова обожгло обеззараживающее. Он вскрикнул распухшими губами.

– Вот так! Настоящий мужчина, – усмехнулась ума Леруа. – Голову разбили – ни слова не сказал, а стоило прикоснуться лекарству – плачешь, как ребенок.

Шон провел языком по внутренней поверхности рта: один зуб шатается, но остальные чудесным образом не пострадали. Он начал поднимать руку к глазам, но ума нетерпеливо шлепнула по ней и продолжала работать.

– Славная драка! – Она счастливо покачала головой. – Ты был хорош, керел, очень хорош.

Шон посмотрел за нее и увидел девушку. Она стояла в тени и казалась силуэтом на фоне светлого брезента. В руках она держала миску. Ума повернулась, окунула в эту миску тряпку, смыла кровь с его лица и снова занялась им. Фургон покачнулся под ее весом, закачался свисавший с потолка фонарь, освещая сбоку лицо девушки. Шон вытянул ноги на кровати и чуть повернул голову, чтобы лучше видеть.

– Лежи спокойно, jong,^[29] – приказала ума.

Шон мимо нее смотрел на спокойные губы и абрис щеки, видел волосы – сначала они в легком беспорядке, но потом, словно раскаявшись, превращаются в косу толщиной в его запястье и через плечо свисают до самой талии.

– Катрина, мне что, каждый раз тянуться к миске? Встань ближе, девочка.

Она вошла в освещенное пространство и посмотрела на Шона. Глаза смеющиеся, зеленые. Но вот она опустила взгляд к миске. Шон смотрел на нее, не желая пропустить миг, когда она снова на него посмотрит.

– Ах ты медведище, – с ворчливым одобрением сказала ума. – Занял наш лагерь, подрался с моим сыном и строит глазки моей дочери. Если не угомонишься, я сама выбью из тебя дух. Да ты опасный человек! Катрина, отправляйся в фургон и помоги Генриетте привести в божеский вид брата. Миску оставь здесь, на сундуке.

Выходя, девушка снова посмотрела на Шона. Ей не нужно было улыбаться губами – легкая улыбка была в ее зеленых глазах.

Глава 11

Шон проснулся с сознанием, что что-то не так. Он попытался сесть, но боль остановила его – ныли мышцы, саднили полузасохшие царапины и ссадины. Он застонал, и от этого заболели губы. Шон медленно спустил ноги с кровати и встал, чтобы осмотреть повреждения. Под волосами на груди виднелся темный отпечаток сапога Яна Паулюса. Шон осторожно пощупал вокруг него, проверяя, не сломаны ли ребра; потом, убедившись, что здесь все в порядке, занялся ссадиной на спине – высоко поднял руку и внимательно осмотрел поврежденную кожу. Отлепил клочок шерсти от одеяла. Потом встал и поморщился от боли в плече. Шон начал браниться, медленно, монотонно, и бранился все время, пока с трудом выбирался из фургона.

Вся свита наблюдала за его выходом, даже собаки казались встревоженными. Шон добрался до земли и попытался крикнуть «Какого дьявола!» И поспешно замолчал, потому что губы треснули и из них пошла кровь.

– Какого дьявола! – сказал он, стараясь не шевелить губами. – Вы что расселись, как бабы за пивом? Разве у вас нет работы? Хлуби, мне кажется, я послал тебя на поиски слонов.

Хлуби встал и ушел.

– Кандла, где завтрак? Мбежане, принеси горячей воды и зеркало для бритья.

Шон сел в кресло и мрачно осмотрел в зеркале свое лицо. Если бы по нему пробежало стадо буйволов, ущерб был бы меньшим.

– Нкози, его лицо гораздо хуже, – успокоил его Мбежане.

– Он так плох?

Шон поднял голову.

– Я говорил с одним из его слуг. Он еще не вставал, лежит и рычит, как лев в зарослях; но глаза у него закрыты, как у новорожденного щенка.

– Скажи, Мбежане. Скажи правду: как тебе драка?

Мбежане сел на корточки рядом с креслом Шона. Он помолчал, подбирая слова.

– Когда небо, с громом и копьями молний, посылает своих облачных чертей на вершины Дракенсберга, человек пугается. Когда два самца слона бьются насмерть, на свете нет более великолепного зрелища. Разве не так?

Шон кивнул, глаза его загорелись.

– Так вот, нкози, поверь мне. Все это детская игра по сравнению с вашей дракой.

Шон слушал похвалы. Мбежане отлично владел этим старейшим искусством зулусов и, закончив, посмотрел в лицо Шону. На этом лице было счастливое выражение. Мбежане улыбнулся и достал из своей набедренной повязки листок бумаги.

– Слуга принес это из другого лагеря, пока ты спал.

Шон прочел записку. Она была написана круглым женским почерком на правильном голландском языке. Шону понравилось написанное. Это было приглашение на обед.

– Кандла, достань мой костюм и ботинки номер один.

Он снова посмотрел в зеркало. С лицом мало что можно сделать, разве чуть подровнять бороду, но и только. Отложив зеркало, он посмотрел туда, где, почти скрытые деревьями, стояли фургоны Леруа.

Мбежане нес перед Шоном фонарь. Они шли медленно, чтобы Шон мог хромать с достоинством. Завидев их, Ян Паулюс с усилием встал с кресла и с таким же усилием поздоровался. Мбежане солгал – если не считать отсутствия зуба, разницы между лицами не было. Упа хлопнул Шона по спине и сунул ему в руки бокал с бренди. Когда-то он был высоким и мощным, но двадцать тысяч солнц провялили его плоть, оставив только жесткие мышцы, обесцветили глаза, окрасив их в светло-зеленый цвет, и сделали кожу жесткой и морщинистой, как шея индюка. Борода у него была светло-желтой, но вокруг рта еще виден был рыжий цвет. Он задал Шону три вопроса, не дав времени ответить даже на первый, и подвел его к стулу.

Упа говорил, Шон слушал, а Ян Паулюс дулся. Упа говорил о скоте, об охоте и о землях на севере. Через несколько минут Шон понял, что от него и не ждут участия в разговоре – несколько его робких попыток были погребены под лавиной слов упы. Поэтому Шон только слушал – отчасти упу, отчасти негромкие голоса женщин у кухонного костра за лагерем.

Однажды он услышал ее смех. Он знал, что это она – звук был сочный и напоминал то, что он увидел в ее глазах.

Наконец женщины закончили возню с едой и горшками, и ума подвела девушек. Шон встал и заметил, что Катрина высока и плечи у нее как у мальчика. Когда она шла к нему, ее юбки на мгновение облепили ноги, и он увидел, что ноги у нее длинные, но ступни маленькие. Волосы темно-рыжие и связаны сзади в огромный пучок.

– Медведь-драчун, – сказала ума, взяв Шона за руку, – позволь представить тебе мою невестку. Генриетта, вот человек, который едва не убил твоего мужа.

Ян Паулюс фыркнул в своем кресле, и ума рассмеялась, ее грудь весело заколыхалась.

– А это моя младшая дочь Катрина. Ты видел ее вчера вечером.

«Я ей нравлюсь». Ее пальцы в его руке – длинные, с квадратными подушечками.

Шон рискнул улыбнуться.

– Без нее я бы истек кровью, – сказал он.

Она улыбнулась в ответ, но не губами.

– Вы хорошо переносили боль, минхеер.

– Хватит, девочка, – резко сказал упа. – Иди сядь рядом с матерью. – Он снова повернулся к Шону. – Так я рассказывал тебе об этой лошади. Я сказал тому малому: «Она не стоит и пяти фунтов, не говоря уж о пятнадцати. Посмотри на ее голени. Они тонкие как спички». Тогда он говорит, отвлечь хочет, понимаешь? Говорит: «Пойдем, посмотри на седло». Но я-то видел, чего она стоила.

Тонкая ткань блузки едва сдерживала бурные движения груди девушки. Шон подумал, что никогда не видел ничего более удивительного.

Рядом с костром на козлах установили стол; все наконец перешли к нему. Упа произнес молитву. Шон смотрел на него сквозь ресницы. Борода упы дергалась, когда он говорил, и в одном случае он стукнул по столу кулаком, чтобы подчеркнуть перед Всемогущим значение своих слов. Его «аминь» прозвучало так громогласно, что Шон едва сдержался, чтобы не зааплодировать. Упа утомленно сел. «Аминь», – сказала ума и принялась раскладывать еду из котла размером с ведро. Генриетта принесла тыквенные оладьи, а Катрина нарезала ломти свежего хлеба и положила каждому на тарелку. Наступила тишина, прерываемая только звоном металла о фарфор и громким сопением упы.

– Мевроу Леруа, я очень давно не ел ничего такого вкусного.

Шон хлебом вытер последние остатки соуса с тарелки. Ума улыбнулась.

– У нас еды вдоволь, минхеер. Я люблю смотреть, как ест мужчина. Упа был знатным едоком. Мой отец позволил ему увезти меня, потому что не мог прокормить его, когда тот приходил ухаживать. – Она взяла тарелку Шона и снова наполнила ее. – Ты похож на человека, который хорошо ест.

– Обычно в компании я ем больше всех, – сказал Шон.

– Неужели? – впервые заговорил Ян Паулюс. И протянул свою тарелку уме. – Положи мне еще, мама, я сегодня голодный.

Глаза Шона сузились. Он подождал, пока Ян Паулюс поставит перед собой тарелку, потом взял вилку. Ян Паулюс сделал то же самое.

– Замечательно, – довольно сказала ума. – Снова здорово. Упа,сходи подстрели пару буйволов, нам не хватит на обед.

– Ставлю соверен на Яна Паулюса, – бросил жене вызов упа. – Он ест, как орда термитов. Если больше ничего не будет, он съест парусину с фургонов.

– Хорошо, – согласилась ума. – Никогда не видела, как ест этот увалень, но в нем много места, которое нужно наполнить.

– Твоя шерстяная шаль против моей зеленой шляпки, что Ян Паулюс сдастся первым, – шепотом сказала Катрина невестке.

– Прикончив жаркое, Янни примется за противника, – хихикнула Генриетта. – Шляпка у тебя красивая. Принимаю пари.

Ума отмеряла порции со справедливой точностью, Шон и Ян Паулюс сидели против друг друга и ели. Разговор за столом стих.

– Еще? – каждый раз спрашивала ума, и они смотрели друг на друга и кивали. Наконец ложка царапнула о пустое дно котла. – Все кончилось, дети мои. Придется устраивать еще один раунд.

Шон и Ян Паулюс сидели неподвижно, глядя в свои тарелки. Ян Паулюс икнул. Лицо его скривилось, и он ушел в темноту.

– Ага! Слушайте, слушайте, – сказала ума. Все прислушались, потом ума рассмеялась. – Неблагодарный, так он относится к моей еде? Где твой соверен, упа?

– Подожди, жадная старуха, игра еще не кончена. – Упа повернулся и посмотрел на Шона – Похоже, твоя лошадь вот-вот лопнет.

Шон закрыл глаза. Отчетливо было слышно, как тошнит Яна Паулюса.

– Спасибо за…

Договорить он не успел. Ему хотелось оказаться как можно дальше отсюда, чтобы девушка его не слышала.

Глава 12

Наутро за завтраком Шон думал о следующем шаге. Он напишет приглашение на обед и сам отнесет его. Они выпьют кофе, и, если его попросят задержаться и он подождет достаточно, у него появится шанс. Даже упа иногда должен замолкать, а ума ослабит свою бдительность.

Он был уверен, что у него появится возможность поговорить с девушкой. Он не знал, что скажет ей, но об этом можно побеспокоиться, когда настанет время. Шон поднялся в фургон и отыскал в сундуке бумагу и карандаш. Жуя конец карандаша, он смотрел на буш.

Что-то двинулось под деревьями. Шон отложил карандаш и встал. Собаки, узнав Хлуби, перестали лаять. Хлуби бежал, он принес новости. Шон ждал его.

– Большое стадо, нкози, много хорошей кости. Я видел, как они пили из реки и ушли назад в буш, спокойно кормясь.

– Когда? – спросил Шон, чтобы выиграть время. Он искал подходящий предлог остаться в лагере. Но предлог должен быть хороший, чтобы Мбежане, который уже седлал лошадь, не возражал.

– Утром до восхода, – ответил Хлуби.

Шон пытался вспомнить, какое плечо у него болит – ведь он не может охотиться с больным плечом. Тем временем Мбежане привел лошадь в лагерь. Шон почесал нос и закашлялся.

– Со мной был следопыт из того лагеря, нкози, он тоже видел стадо и понес новость своему хозяину. Но я резвый, как газель, и обогнал его, – скромно закончил Хлуби.

– Это правда?

Проблема для Шона изменилась. Нельзя оставить стадо этому рыжебородому голландцу. Шон побежал к фургону и снял со спинки кровати патронташ. Ружье было уже в чехле.

– Ты устал, Хлуби?

Шон застегнул тяжелый оружейный пояс. По телу зулуса маслянистыми струйками бежал пот, но дыхание его было глубоким и быстрым.

– Нет, нкози.

– Тогда веди нас к этому стаду, легконогая газель.

Шон сел верхом и посмотрел на другой лагерь. «Когда я вернусь, она еще будет там».

Шон вынужден был приноравливаться к скорости Хлуби, а Леруа шли по его отчетливому следу и потому через две мили догнали его.

– Доброе утро, – сказал упа, поравнявшись с Шоном и пуская свою лошадь шагом. – Утренняя прогулка, вижу.

Шон постарался улыбнуться своей самой обворожительной улыбкой.

– Если мы все на охоту, нужно охотиться вместе. Согласны?

– Конечно, минхеер.

– Добычу делим на всех поровну, по трети на каждого. Так всегда делают.

Упа кивнул.

– А ты согласен?

Шон повернулся в седле к Яну Паулюсу. Тот только хмыкнул. Потеряв зуб, Ян Паулюс предпочитал не открывать рот.

След они отыскали через час. Стадо проложило дорогу через густой буш на берегу реки. Слоны срывали кору с молодых деревьев, оставляя их голыми. Более высокие деревья они валили, чтобы добраться до нежных листьев, и в траве видны были большие груды навоза.

– Теперь нам не нужны следопыты.

Яна Паулюса уже охватила охотничья лихорадка, и Шон посмотрел на него, гадая, сколько слонов он убил из своего ружья. Тысячу? Но возбужден как в первый раз.

– Прикажи своим слугам идти за нами. Мы отправимся вперед. Нагоним их за час.

Он улыбнулся Шону щербатым ртом, и Шон почувствовал, как от возбуждения волоски на руках встают дыбом. Он улыбнулся в ответ.

Они поехали в ряд, опустив поводья, чтобы лошади сами выбирали дорогу среди упавших деревьев. По мере продвижения на север буш редел, и вскоре они оказались в лесистой местности. Трава задевала стремена, и земля под ногами была твердой и ровной.

Ехали молча, наклоняясь вперед в седлах, глядя перед собой. Ритмичные удары копыт звучали барабаном войны. Шон провел пальцами по патронташу на груди, потом достал ружье, проверил заряд и снова сунул в чехол.

– Там! – сказал упа, и Шон увидел стадо. Оно стояло в роще хинных деревьев в полумиле от охотников.

– Вот это да! – присвистнул Ян Паулюс. – Не меньше двухсот!

Шон услышал первый тревожный вскрик, увидел расставленные уши и поднятые бивни. Стадо собралось и побежало, качая горбатыми спинами, за ним тянулась тонкая завеса пыли.

– Паулюс берет правый фланг, вы, минхеер, середину, я пойду слева, – крикнул упа.

Он натянул шляпу на уши, и его лошадь рванулась вперед, когда он дал ей шпоры. Как брошенный трезубец, всадники устремились на стадо. Шон ехал в облаке пыли. Он выбрал в движущемся перед ним «горном хребте» старую самку и подвел к ней лошадь так близко, что стали видны щетинки на хвосте слонихи и потертая кожа, морщинистая, как мужская мошонка. Шон коснулся рукой шеи лошади, и лошадь сбавила ход и замерла, перейдя в полдюжины шагов от галопа к полной остановке. Шон высвободил ноги из стремян и спрыгнул, согнув колени, чтобы погасить толчок. Спина самки казалась рядом горбов под серой кожей; первой же пулей Шон разорвал позвоночник, и слониха упала, проехавшись на заду, как собака с глистами. Не успел он как следует усесться в седло, лошадь понеслась снова и все превратилось в движение и шум, в пыль и запах горелого пороха. Преследуй стадо, кашляя от пыли. Сближайся. Прыгай с лошади и стреляй. Влажная кровь на серых шкурах. Грохот выстрелов, раскаленные стволы, сильная отдача. Пот жжет глаза.

Снова вперед. Снова стреляй. Еще два слона лежат, крича, с отнявшимися ногами. Кровь, красная, как флаг. Заряжай, загоняй патроны в ружье. Поезжай. Преследуй их, снова и снова стреляй. Пули глухо ударяют в плоть. Снова верхом и снова вперед. Вперед… но лошадь уже не могла угнаться за стадом, и пришлось ее остановить. Шон стоял, держа лошадь за голову, пыль и жажда разъедали ему горло. Он не мог сглотнуть. Руки дрожали. Плечо снова заболело. Он развязал шелковый шарф, вытер лицо, высморкался, потом напился из бутылки с водой. Вода показалась сладкой.

Охота из лесистой местности перешла в заросли мопани в буше. Кусты очень густые, блестящие зеленые листья свисают до земли и смыкаются вокруг. Воздух неподвижный и теплый, даже дышать трудно. Шон повернул назад по пути охоты. И нашел слонов по их крикам. Увидев его, они пытались встать, тащились на передних ногах, размахивая хоботами. И замирали после выстрела в голову. Это самое тяжелое. Шон работал быстро. Он слышал вокруг в лесу мопани выстрелы из других ружей, и, выйдя на одну из полян, увидел Яна Паулюса, который шел навстречу ему, ведя лошадь.

– Сколько? – спросил Шон.

– Gott, парень, я не считал. Какая охота, а? Найдется попить? Я где-то потерял свою бутылку с водой.

Ружье Яна Паулюса уже было в чехле на седле, повод он повесил себе на плечо, и лошадь шла за ним, опустив голову. Поляна была огорожена валом упавших деревьев мопани, и сквозь эту стену прорвался раненый слон. У него было пробито легкое, половина груди покрыта пеной, и, когда слон закричал, кровь розовой струйкой хлынула из его хобота.

Он несся на Яна Паулюса, развернув черными знаменами уши. Лошадь встала на дыбы, поводья лопнули, и она ускакала галопом, оставив Яна перед нападающим слоном. Шон прыгнул в седло, не коснувшись стремян. Его лошадь закинула голову, заплясала, пошла кругом, но он повернул ее и направил так, чтобы оказаться на пути слона.

– Не беги, ради бога, не беги! – крикнул он, извлекая ружье из чехла. Ян Паулюс услышал его.

Шон скользкими от пота руками перезарядил ружье. Одна из медных гильз выскользнула из руки, ударилась о колено и упала в траву под копыта лошади. Слон обгонял их. Шон отвязал одеяло и бросил на землю. Иногда они останавливаются, чтобы растоптать даже упавшую шляпу, но этот не остановился. Шон повернулся в седле и выстрелил. Слон снова затрубил. Он был так близко, что выдуваемая из хобота кровь обрызгала лицо Шона. Лошадь едва не падала – Шон чувствовал, как подгибаются ее ноги; они были уже на самом краю поляны и неслись к сплошной стене зелени мопани. Шон вставил новый патрон и повернулся в седле.

Он соскользнул с седла и, когда ноги его коснулись земли, побежал рядом с лошадью. Потом отпустил ее, и его бросило вперед, но он сумел удержать равновесие; все тело дрожало от усилий. Все еще стоя, он повернулся и сделал первый уверенный выстрел. Слон был близко, он стремительно приближался, нависая, как гора. Хобот он свернул и прижал к груди, бивни высоко поднял.

«Близко, слишком близко, отсюда я не попаду в мозг». Шон прицелился в ямку на лбу сразу над глазами. Выстрелил, и ноги слона подогнулись – его мозг взорвался, как перезрелый помидор, в костяной коробке черепа.

Шон попытался отпрыгнуть от падающего на него массивного тела, но споткнулся – и упал лицом в землю. Его тошнило, желудок по-прежнему был полон теплого маслянистого страха.

Немного погодя Шон сел и посмотрел на слона. Один бивень раскололся у самой губы. Тяжело дыша, подбежал Ян Паулюс. Остановился возле слона и коснулся раны на его лбу, потом вытер пальцы о рубашку.

– Как ты, парень?

Он протянул Шону руку и помог встать; потом поднял шляпу Шона и тщательно отряхнул, прежде чем подать ему.

Глава 13

В убежище, образованном брюхом и вытянутыми ногами мертвого слона, они устроили лагерь на ночь. Вместе пили кофе, и Шон сидел между двумя Леруа, упираясь спиной в грубую кожу на брюхе слона. Силуэты деревьев на фоне ночного неба портили сидящие на ветвях стервятники; отвратительно выли гиены. Они приготовили для стервятников пир. Говорили мало, потому что все устали, но Шон чувствовал благодарность сидящих рядом мужчин, и перед тем как завернуться в одеяло, Ян Паулюс неловко сказал:

– Спасибо, керел.

– Возможно, когда-нибудь ты то же самое сделаешь для меня, – ответил Шон.

– Надеюсь на это, ja. Очень надеюсь.

Утром упа сказал:

– Нам потребуется три или четыре дня, чтобы срезать все бивни. – Он посмотрел на небо. – Не нравятся мне эти облака. Одному из нас лучше отправиться в лагерь и привести побольше людей и фургоны для перевозки кости.

– Я поеду, – быстро встал Шон.

– Я сам об этом думал.

Но Шон уже приказывал Мбежане седлать лошадь, и после вчерашнего упа не мог с ним спорить.

– Скажи уме, чтобы переправила фургоны через реку. Мы не хотим, чтобы разлив застал нас на этом берегу. Может, ты ей поможешь?

– Конечно, – ответил Шон. – Конечно, помогу.

Его лошадь еще не отдохнула от вчерашней охоты, и прошло три часа, прежде чем он добрался до реки.

Шон привязал лошадь, спустился к одному из прудов, разделся и погрузился в воду. Растер тело песком, и, когда вышел из воды и вытерся рубашкой, кожу покалывало. Он ехал вдоль берега, и искушение пустить лошадь галопом было почти непреодолимым. Он немного посмеялся над собой. «Поле почти чисто, хотя я бы не удивился, если бы этот подозрительный старый голландец отправился за мной». Он снова рассмеялся и подумал о цвете ее глаз, зеленых, как крем-де-мент^[30] в хрустальном бокале, и о форме ее груди. Мышцы его ног напряглись, и в ответ лошадь ускорила шаг.

– Хорошо, хорошо, – сказал ей Шон, – я не настаиваю, но буду благодарен.

Вначале он в своем фургоне сменил пропотевшую рубашку на свежую, кожаные брюки на чистые коленкоровые и потертые сапоги на мягкие ботинки из лакированной кожи. Вычистил солью зубы и причесал волосы и бороду. Увидел в зеркале, что последствия драки почти не заметны, и подмигнул своему отражению.

– Она не сможет устоять перед тобой.

Он лихо подкрутил усы, выбрался из фургона и сразу почувствовал неприятное напряжение в желудке. По дороге к лагерю Леруа он думал об этом и понял, что это то самое чувство, с каким он шел в кабинет Уэйта Кортни в ожидании наказания за мальчишеские грехи.

– Странно, – прошептал он. – Почему я так себя чувствую?

Его уверенность рассеялась, и он остановился.

– Может, у меня дурно пахнет изо рта? Надо вернуться и пожевать гвоздики.

Он с облегчением повернулся, но понял, что это трусость, и снова остановился.

– Возьми себя в руки. Она всего лишь девчонка, необразованная маленькая голландская девчонка. У тебя было пятьдесят гораздо более красивых женщин.

– Назови хоть двух! – вызывающе спросил он у себя самого.

– Ну, например… О, ради бога, перестань!

И он снова решительно направился к лагерю Леруа.

Она сидела на солнце в кольце фургонов, на стуле, наклонившись вперед; свежевымытые волосы скрывали лицо и падали почти до земли. С каждым прикосновением щетки они подпрыгивали, как живые, и солнце сверкало в них красными искрами. Шону хотелось прикоснуться к ним, взять в руки, понюхать – они должны пахнуть теплом и слегка молоком, как шерсть щенка. Он неслышно направился к ней, но прежде чем подошел, она взяла сверкающую массу обеими руками и отбросила назад, на плечи; ее зеленые глаза удивленно блеснули, она отчаянно вскрикнула:

– О нет! С такой головой!

Взмахнула юбками, стул отлетел, и она скрылась в фургоне. Шон почесал нос и неловко остановился.

– Почему вы так быстро вернулись, минхеер? – спросила она из-за брезента. – Как остальные? Все ли в порядке?

– Да, оба в порядке. Я пришел за фургонами, чтобы перевезти кость.

– О, это хорошо.

Шон пытался разгадать выражение, с которым она это произнесла: хорошо, что они в порядке, или хорошо, что он приехал? Пока все признаки благоприятны: смущение при его появлении – это хорошо.

– Что случилось? – громогласно спросила ума из другого фургона. – Это не упа. Неужели с ним что-то стряслось?

Фургон слегка покачнулся, и в дверях показалось ее розовое лицо, немного помятое спросонок.

Ее голос заглушил уверения Шона:

– О, я знала, что это случится! У меня было предчувствие. Не надо было отпускать его! Паулюс, о Ян Паулюс, я должна идти к нему. Где он?

От костра за фургонами прибежала Генриетта, залаяли собаки, и слуги добавили свои голоса к общему смятению. Шон старался перекричать их и в то же время наблюдал за тем, как из фургона выходит Катрина. Она привела волосы в порядок, перевязала зеленой лентой, и они теперь свисали на спину.

Со смехом она помогла ему успокоить уму и Генриетту. Ему принесли кофе, сели кружком и слушали его рассказ об охоте. Шон подробно рассказал о спасении Яна Паулюса и был вознагражден тем, что неприязнь в глазах Генриетты смягчилась. К тому времени как он закончил, было уже поздно переправляться через реку. Поэтому он еще поговорил – было очень приятно иметь трех внимательных слушательниц. Потом они вместе поужинали.

Ума и Генриетта с подчеркнутым тактом рано ушли в свои жилые фургоны и оставили Шона и Катрину у костра. Через тщательно рассчитанные промежутки из фургона умы доносился театральный кашель – напоминание о том, что они не совсем одни. Шон закурил сигару и сосредоточенно смотрел в огонь – он искал, что бы такое умное сказать, но в голове вертелось только «Слава богу, что тут нет упы». Он украдкой взглянул на Катрину – она тоже смотрела в огонь, а еще она покраснела. Шон мгновенно почувствовал, как румянец заливает его щеки. Он раскрыл рот, чтобы заговорить, и издал хриплый звук. Снова закрыл.

– Мы можем говорить по-английски, минхеер, если хотите.

– Ты говоришь по-английски?

От удивления к Шону вернулся дар речи.

– Я упражняюсь каждый вечер. Читаю вслух одну из своих книг.

Шон радостно улыбнулся ей. Неожиданно ему показалось очень важным, что она говорит на его языке. Плотину, сдерживавшую вопросы, которые следовало задать, и слова, которые нужно было сказать, прорвало, и речь полилась. Когда Катрина не могла подобрать нужное слово, она взмахивала руками и переходила на африкаанс. Короткие промежутки неловкого молчания они прерывали одновременными потоками слов и начинали смущенно смеяться. Взошла луна, красная луна дождя, и костер превратился в груду пепла.

– Катрина, приличные люди давно спят. Я думаю, минхеер Кортни устал.

Они перешли на шепот, растягивая последние минуты.

– Еще минута, девочка, и я сама уложу тебя в постель.

Они прошли к ее фургону, и на каждом шагу ее юбки касались его ног. Она остановилась, положив руку на ступеньку фургона, совсем не такая высокая, как ему поначалу казалось – макушка вровень с его подбородком. Секунды бежали, он не решался коснуться ее, боясь разорвать связавшую их нить, прежде чем она окрепнет. Он медленно наклонился к ней, и что-то нахлынуло на него, когда он увидел, как она приподняла подбородок и прикрыла ресницами глаза.

– Доброй ночи, минхеер Кортни.

Снова голос умы, громкий и с оттенком раздражения. Шон виновато вздрогнул.

– Спокойной ночи, мевроу.

Катрина коснулась его руки над локтем, пальцы ее были теплыми.

– Доброй ночи, минхеер. Увидимся завтра утром.

Она взбежала по ступенькам и исчезла в отверстии в брезенте. Шон посмотрел ей вслед.

Глава 14

На следующее утро очень рано начали переправлять фургоны. Запрягали быков и переводили фургоны по бревенчатому мосту, и Шону некогда было разговаривать с Катриной. Большую часть утра он провел на реке, белый песок обдавал его жаром. Он сбросил рубашку и потел, как борец на арене. Когда через реку переправляли фургон Катрины, он шел с ним рядом.

Она взглянула на его обнаженную грудь и руки; ее щеки в тени шляпки покраснели, она опустила глаза и больше на него не смотрела.

Теперь, когда на северном берегу оставалось всего два фургона, которые отправятся за костью, а остальные благополучно переправились, Шон мог расслабиться. Он вымылся в пруду, надел рубашку и пошел на южный берег, предвкушая долгие послеполуденные часы с Катриной.

Его встретила ума.

– Спасибо, мой медведь, девочки приготовили тебе пакет с холодным мясом и бутылку кофе, чтобы ты поел в пути.

У Шона вытянулось лицо. Он совсем забыл об этих проклятых бивнях; что до него, то он готов был всю свою долю отдать упе и Яну Паулюсу.

– Больше не тревожьтесь о нас, минхеер. Я знаю, каковы мужчины, если они мужчины. Когда есть работа, все остальное потом.

Катрина отдала еду ему в руки. Он смотрел на нее, ждал знака. Один знак, и он откажется слушать уму.

– Быстрей возвращайтесь, – прошептала она. Мысль о том, что он может пренебречь работой, очевидно, ей и в голову не приходила.

Шон обрадовался, что не предложил это.

Обратная дорога к слонам показалась долгой.

– Ты не спешил, – подозрительно встретил его упа. – Лучше берись за работу, а то потеряешь часть своей доли.

Добыча слоновой кости – дело тонкое: стоит топору скользнуть, на бивне появляется шрам и ценность его снижается. Они работали на жаре, окруженные голубыми тучами мух; мухи садились на губы, заползали в ноздри и глаза. Туши начали разлагаться, огромные животы раздувались от газов; газы выходили в посмертной отрыжке. Работали в зной, потели, засохшая кровь покрывала их руки по локоть, но с каждым часов фургоны все больше заполнялись, и на третий день они погрузили последний бивень.

Доля Шона составила около тысячи двухсот фунтов – столько он зарабатывал на бирже за один удачный день.

Утром, когда они отправились назад, он был в хорошем настроении, но оно портилось по мере того, как день тянулся и тяжело груженные фургоны медленно тащились к реке. Дождь как будто наконец на что-то решился, и теперь небо нависло тяжело и низко, как брюхо стельной коровы. Под тучами сохранялась жара, люди тяжело дышали, быки горестно жаловались. В середине дня послышались первые далекие раскаты грома.

– Он застанет нас до реки, – тревожился упа. – Попробуй еще подогнать быков.

До лагеря Шона добрались через час после того, как стемнело, почти не останавливаясь, сбросили его долю бивней и по мосту перебрались на южный берег.

– У мамы еда готова, – крикнул Ян Паулюс Шону. – Когда помоешься, приходи к нам ужинать.

Шон ужинал у Леруа, но его попыткам остаться наедине с Катриной препятствовал упа, чьи подозрения подтверждались. Сразу после ужина старик выложил козырную карту, приказав Катрине ложиться спать. В ответ на умоляющий взгляд Катрины Шон мог только беспомощно пожать плечами. Когда она исчезла, Шон вернулся в свой лагерь. В голове у него туманилось от усталости, и он упал на кровать не раздеваясь.

Дождь начался ночью, с громового раската. Шон вскочил, еще не проснувшись. Он открыл полог фургона и услышал, как усиливается ветер.

– Мбежане, загоняй скот в лагерь! Проверь, весь ли брезент закреплен.

– Я уже сделал это, нкози. Связал все фургоны, так что быки не смогут убежать, и еще я…

И тут его слова заглушил ветер. Он пришел с востока и так испугал деревья, что они в панике затрясли ветвями; он забарабанил по брезенту фургонов и наполнил воздух пылью и сухими листьями.

Быки тревожно переступали внутри лагеря. Потом хлынул дождь – он больно бил, точно град, заглушил ветер и превратил воздух в воду. Он заливал склоны, которые не могли впитывать влагу. Он ослеплял и оглушал.

Шон вернулся в фургон и прислушивался к ярости дождя. От этого шума ему захотелось спать. Он закутался в одеяло и уснул.

Утром он отыскал в сундуке непромокаемый плащ. Плащ трещал, когда он вытаскивал его. Он выбрался из фургона. Скот стоял по колено в грязи, и не было никакой возможности развести костер. Хотя дождь еще шел, но шум не соответствовал силе дождя.

Осматривая лагерь, Шон неожиданно остановился: он вдруг понял, что шумит разлившаяся Лимпопо. Скользя по грязи, он выбежал из лагеря на берег реки. Стоял и смотрел на мутную воду. В ней было столько грязи, что она казалась полем, и текла так быстро, что создавала впечатление неподвижности. Она вздымалась на камнях, прыгала через глубины и образовывала застывшие волны на отмелях. Ветви и древесные стволы в воде проносились так быстро, что почти не развеивали иллюзию, будто река застыла в коричневой судороге.

Шон неохотно оторвал от нее взгляд и посмотрел на противоположный берег. Фургоны Леруа исчезли.

– Катрина, – печально сказал он, и повторил: – Катрина.

Он чувствовал, как печаль утраты смешивается с пламенем гнева. Теперь он знал, чего хочет: это не зуд, когда легко почесаться и забыть; это подлинная боль, та, что у тебя не только в паху, но и в руках, в голове и в сердце. Он не может потерять ее. Он побежал назад в фургон и бросил одежду на кровать.

– Я женюсь на ней! – сказал он и удивился этим словам. Он стоял голый, с испуганным лицом.

– Я женюсь на ней! – повторил он; мысль была необычна и немного испугала его. Он достал из сундука короткие штаны и всунул в них ноги, потом натянул и застегнул ширинку.

– Я женюсь на ней! – Теперь он улыбался своей смелости. – Будь я проклят, если не сделаю этого!

Он застегнул пояс и шнурками привязал к нему башмаки из сыромятной кожи. Потом прыгнул в грязь. Холодный дождь ударил по голой спине, и Шон слегка вздрогнул.

Он увидел Мбежане, выходящего из другого фургона, и побежал.

– Нкози, нкози, что ты делаешь!

Шон опустил голову и побежал быстрее; Мбежане гнался за ним до берега.

– Это безумие! Давай сначала поговорим, – кричал Мбежане. – Пожалуйста, нкози!

Шон поскользнулся в грязи и съехал с берега. Мбежане прыгнул за ним и поймал на самом краю воды, но все тело Шона было покрыто грязью, и Мбежане не сумел его удержать. Шон выскользнул из его рук и прыгнул вперед. Он плашмя ударился о воду и поплыл на спине, стараясь противостоять сильному течению. Река уносила его. Волна ударила ему в рот, он согнулся, кашляя, и река тут же схватила его за ноги и потащила на дно. На мгновение выпустила, чтобы он успел глотнуть воздуха, и завертела в водовороте, снова утягивая вниз. Он вынырнул, отбиваясь руками, но вода потащила его через пороги, и он по боли в груди понял, что тонет. Его проволокло по стремнине между камнями, но это уже не имело значения. Что-то царапнуло его грудь, и он, защищаясь, поднял руки; его пальцы сомкнулись на круглой ветви, и голова поднялась над водой. Шон глотал воздух, цепляясь за ветку, еще живой и стремящийся выжить. Начал бить ногами, пересекая течение и обеими руками обхватив бревно.

Его принесло в водоворот у противоположного берега, под нависшими ветвями. Он протянул руки, ухватился за ветки и выбрался. Он стоял на коленях в грязи, и вода потоками текла с него, лилась изо рта и из носа. Он потерял башмаки. Шона болезненно стошнило, и он посмотрел на реку. Как быстро она движется, сколько времени он провел в воде? Должно быть, его отнесло от фургонов миль на пятнадцать. Он рукой вытер лицо. Дождь не прекращался. Шон стоял, дрожа, и смотрел вверх по течению.

Ему потребовалось три часа, чтобы дойти до места против его фургонов. Мбежане и остальные с облегчением замахали руками, увидев его, но их крики заглушал шум воды. Шон замерз, и у него заболели ноги.

Следы фургонов Леруа размывал дождь. Шон шел по ним, и ноги сразу перестали болеть, когда он разглядел впереди сквозь дождь белые пятна фургонов.

– Не может быть! – закричал Ян Паулюс. – Как ты перебрался через реку?

– Перелетел, как же иначе? – ответил Шон. – Где Катрина?

Паулюс захохотал, откинувшись в седле.

– Так вот оно что! Ты пришел не для того, чтобы попрощаться со мной.

Шон вспыхнул.

– Ладно, ладно, шутничок. Посмеялись и хватит. Где она?

К ним подскакал упа. Первый вопрос он задал еще за пятьдесят ярдов, а пятый – когда подъехал. Шон по опыту знал, что отвечать ему бесполезно. Он посмотрел за обоих Леруа и увидел ее. Она назад от первого фургона, шляпка висела на шее на ленте, и на каждом шагу волосы подпрыгивали. Она придерживала юбки, чтобы не окунать их в грязь; щеки ее раскраснелись, глаза стали совершенно зелеными. Шон нырнул под шею лошади упы и, мокрый, грязный и радостный, бросился ей навстречу.

Но тут их остановила застенчивость, и они встали в нескольких шагах друг от друга.

– Катрина, ты выйдешь за меня?

Она побледнела. Посмотрела на него и отвернулась. Она плакала, и Шон почувствовал, как сердце у него уходит в пятки.

– Нет, – яростно крикнул упа, – не выйдет! Оставь ее в покое, бабуин! Видишь, она плачет! Убирайся отсюда! Она еще ребенок. Убирайся!

Он поставил между ними свою лошадь.

– Закрой рот, старый сплетник. – Ума, отдуваясь, присоединилась к обсуждению. – Что ты вообще понимаешь? То, что она плачет, еще не значит, что она против.

– Я думала, он меня бросил, – всхлипывала Катрина. – Я думала, ему все равно.

Шон завопил и попытался обогнуть лошадь упы.

– Оставь ее в покое! – в отчаянии кричал упа, поворачивая лошадь, чтобы отрезать Шону дорогу. – Ты заставляешь ее плакать. Говорю тебе, она плачет!

Катрина несомненно плакала. И так же безуспешно старалась обойти лошадь упы.

– Vat haar,^[31] – закричал Ян Паулюс. – Иди, парень, иди и бери ее!

Ума схватила лошадь под уздцы и оттащила в сторону – она была сильная женщина. Шон и Катрина столкнулись и вцепились друг в друга.

– Вот так, парень!

Ян Паулюс соскочил с лошади и заколотил Шона по спине. Шон не в силах был сопротивляться, и каждый удар бросал его вперед.

Много позже упа мрачно объявил:

– Она получит два фургона в приданое.

– Три, – сказала Катрина.

– Четыре! – заявила ума.

– Очень хорошо, четыре. Убери от него руки, девочка. Ты совсем стыд потеряла?

Катрина торопливо отдернула руку от талии Шона. Шон сидел в одежде Яна Паулюса, и все теперь расположились вокруг костра. Дождь прекратился, но из-за нависших туч стемнело раньше обычного.

– И четыре лошади! – подталкивала ума мужа.

– Хочешь разорить меня, женщина?

– Четыре лошади, – повторила ума.

– Ладно, ладно, четыре лошади. – Упа удивленно смотрел на Катрину. – Она еще ребенок, парень, ей всего пятнадцать.

– Шестнадцать, – сказала ума.

– Почти семнадцать, – добавила Катрина, – и вообще, па, ты уже пообещал; нельзя брать слово назад.

Упа вздохнул, потом посмотрел на Шона, и лицо его отвердело.

– Паулюс, принеси из моего фургона Библию. Этот бабуин должен дать на ней клятву.

Ян Паулюс положил на стол в фургоне Библию – толстую книгу в черном кожаном переплете, потускневшем от частого использования. Упа сказал Шону:

– Положи руку на книгу… не смотри на меня. Смотри вверх, парень, вверх. Теперь повторяй за мной: «Торжественно клянусь заботиться об этой женщине», не торопись, говори разборчиво, «пока не найду священника, который скажет нужные слова. Если я нарушу эту клятву, прошу тебя, Господи, испепели меня молниями, отрави змеиным ядом, сожги меня на вечном огне…»

Упа закончил перечень проклятий, довольно хмыкнул и взял Библию под мышку.

– Но Он не успеет тебе ничего сделать – я доберусь до тебя раньше.

Ночевал Шон в фургоне Яна Паулюса; ему не спалось, к тому же Ян Паулюс храпел. Утром снова пошел дождь: унылое прощание. Ян Паулюс смеялся, Генриетта плакала, а ума и плакала и смеялась. Упа поцеловал дочь.

– Будь такой женщиной, как твоя мать, – сказал он и сердито посмотрел на Шона: – А ты не забывай, смотри не забывай.

Шон и Катрина стояли рядом и смотрели, как дождь и деревья скрывают последний фургон. Шон держал Катрину за руку. Он почувствовал ее печаль и обнял за плечи, ее платье было влажным и холодным. Последний фургон исчез, и они остались одни на огромном пространстве. Катрина вздрогнула и посмотрела на мужчину рядом с собой. Он такой большой и сильный и совершенно ей незнаком. Неожиданно она испугалась. Ей захотелось услышать смех матери, увидеть впереди отца и брата верхом на лошадях – как было всегда.

– Пожалуйста, я хочу… – она попыталась высвободиться.

Она не закончила фразу, потому что посмотрела на его рот – эти губы, полные и потемневшие на солнце, улыбались. Она посмотрела ему в глаза, и паника ее улеглась. Пока эти глаза смотрят на нее, она ничего не будет бояться, до самой смерти. А ведь до нее еще так далеко! Погрузиться в его любовь все равно что войти в замок, в крепость с толстыми стенами. В убежище, куда нет хода никому другому.

Это ощущение было таким сильным, что она могла только молча стоять и греться теплом Шона.

Глава 15

К вечеру они расположили фургоны Катрины на южном берегу реки. По-прежнему шел дождь. Слуги Шона махали им и подавали сигналы, но бурная коричневая вода заглушала все звуки и не оставляла никаких надежд на переправу. Катрина смотрела на воду.

– Ты действительно переплыл ее, минхеер?

– Она такая быстрая, что я не успел промокнуть.

– Спасибо, – сказала она.

Несмотря на дождь и дым костра Катрина приготовила ужин не хуже, чем ума. Они ели под покровом брезента у ее фургона. Ветер залил дождем лампу, затопил брезент и швырял в них капли дождя. Было так неприятно, что, когда Шон предложил перейти в фургон, Катрина почти не колебалась. Она села на кровать, а Шон – на сундук против нее. Разговор начался неловко, но потом потек свободно, как река за фургоном.

– У меня волосы все еще мокрые! – наконец воскликнула Катрина. – Не возражаешь, если я просушу их, пока мы разговариваем?

– Конечно, нет.

– Тогда мне нужно достать из сундука полотенце.

Они встали одновременно. В фургоне было так мало места. Они соприкоснулись. И оказались на кровати.

Приближение ее рта, его теплый вкус, сильное нажатие его пальцев на ее шею и вдоль спины – все это было странно смущающим. Вначале она отвечала медленно, потом быстрее, удивленными движениями тела, слегка сжимая его руки и плечи. Она не понимала, что происходит, но ей было все равно. Смятение разошлось по всему ее телу, и она не могла его остановить и не хотела останавливать. Подняв руки, Катрина впилась пальцами в волосы Шона. Притянула к себе его лицо. Его зубы вызвали на ее губах сладкую мучительную боль. Его рука выбралась из-за спины и взяла круглую полную грудь. Сквозь тонкую ткань он чувствовал, как напряжен ее сосок, и легко сжал его пальцами. Она откликнулась, как молодая кобыла, впервые узнавшая вкус кнута. На миг – потрясение от его прикосновения, потом судорожный бросок, заставший его врасплох. Шон скатился с кровати и ударился головой о сундук. Сидя на полу, он смотрел на Катрину, слишком удивленный, чтобы потереть шишку на голове. Лицо ее раскраснелось, и она обеими руками убирала с него волосы. Пытаясь заговорить, она отчаянно мотала головой.

– Ты должен уйти, минхеер, слуги постелили тебе в другом фургоне.

Шон встал.

– Я думал… ведь теперь мы… я считал…

– Держись от меня подальше, – беспокойно предупредила она. – Если еще раз прикоснешься ко мне, я… я укушу тебя.

– Но Катрина, пожалуйста, я не могу спать в другом фургоне.

Эта мысль привела его в ужас.

– Я буду готовить тебе еду, чинить одежду… все! Но пока ты не найдешь священника…

Она не договорила, но Шон понял. Так он впервые познакомился с непреклонностью буров. В конце концов ему пришлось идти на поиски своей постели. Одна из собак Катрины – пятнистый почти взрослый щенок – опередила его. Попытки Шона убедить собаку уйти оказались такими же безуспешными, как с ее хозяйкой. Пришлось разделить с ней ложе. Ночью между ними не раз обнаруживалась разница во мнениях по поводу того, что такое половина одеяла. Поэтому Шон назвал собаку Воришкой.

Глава 16

Шон решил показать Катрине, как он недоволен ее решением. Он будет держаться вежливо, но отчужденно. Когда на следующее утро они сели завтракать, его решимость через пять минут дрогнула – он не мог оторвать взгляда от ее лица и говорил так много, что завтрак продолжался целый час.

Дождь лил без перерыва еще три дня, потом прекратился. Вернулось солнце, как желанный старый друг, но прошло еще десять дней, прежде чем река перестала безумствовать. Впрочем, время, дождь, река значили для них очень мало. Они вдвоем ходили в буш за грибами; сидели в лагере, и когда Катрина работала, Шон ходил за ней следом. И конечно, они разговаривали. Она слушала его. Смеялась в нужных местах и часто удивленно ахала.

Она отлично умела слушать. Что касается Шона, то пусть бы она повторяла одно и то же слово – звук ее голоса зачаровывал его. Вечера становились трудными. Шон начинал нервничать и делал попытки прикоснуться к ней. Она хотела этого, но боялась смятения, которое едва не захватило ее в тот первый вечер. Поэтому она выработала и сообщила ему систему правил.

– Ты обещаешь только целовать меня и не делать ничего другого?

– Да, если ты сама не скажешь.

– Вообще никогда.

Она поняла уловку.

– Ты хочешь сказать, что я должен только целовать тебя, даже если ты сама не запрещаешь иное?

Она покраснела.

– Днем другое дело… но все, что я говорю по вечерам – неважно. Если ты нарушишь свое обещание, я никогда не позволю тебе прикасаться ко мне.

Время шло, река достаточно успокоилась, чтобы переправить фургоны на северный берег, а правила Катрины оставались неизменными. Дожди отдыхали, набираясь сил, но скоро они пойдут снова. Река полноводна, но не так опасна. Пришла пора переправы. Вначале Шон переправил быков, заставив их плыть стадом. Держась за хвост одного из быков, он словно на санях прокатился по реке, и на берегу его ждал радостный прием.

Из запасного фургона извлекли шесть толстых мотков неиспользованной веревки и сплели их вместе. Обвязавшись этой веревкой вокруг талии, Шон заставил лошадь перетащить его через реку. Мбежане при этом постепенно отпускал веревку. Потом под присмотром Шона слуги Катрины привязали к первому фургону пустые бочки, которые должны были служить поплавками. Фургон спустили в воду, привязали к веревке и приспособили бочки так, чтобы фургон плыл ровно. Шон сделал знак Мбежане и подождал, пока тот не привязал второй конец веревки к стволу толстого дерева на северном берегу. Потом фургон толкнули в течение и с тревогой наблюдали, как он плыл по реке, чуть раскачиваясь, точно маятник: течение тащило его дальше, а дерево удерживало, как якорем. Он уткнулся в берег ниже по течению, но точно напротив дерева, и группа Шона радостно закричала, а Мбежане и остальные спустились к воде, чтобы вытащить фургон. У Мбежане наготове стояла упряжка быков, которые и вытащили фургон из воды.

Лошадь Шона снова перетащила его через реку, следуя на длинной веревке.

Шон, Катрина и все ее слуги переправлялись в последнем фургоне. Шон стоял за Катриной, обнимая ее за талию, будто бы поддерживая ее, а слуги кричали и болтали, как дети на пикнике. С боков фургона все выше поднималась коричневая вода, наклоняя его и заставляя вращаться, и с замиранием сердца они пролетели по реке и ударились в противоположный берег. От удара все упали за борт и оказались по колено в воде. Вскарабкались на берег. Вода лилась с платья Катрины, на щеке у нее была грязь, и она возбужденно смеялась. Мокрые нижние юбки липли к ногам, мешая идти, и Шон подхватил ее и отнес в лагерь. Слуги громко приветствовали их, Катрина просила отпустить ее, но сама крепко держалась обеими руками за шею Шона.

Глава 17

Теперь, когда дожди превратили все впадины в полные воды бассейны, а на месте пыли и сухой земли выросла свежая зеленая трава, дичь ушла от реки. Каждые несколько дней следопыты Шона возвращались в лагерь, не найдя слоновьих следов. Шон сочувствовал им, но снова отправлял на поиски. Сам он был вполне доволен, заполучив новую добычу, более неуязвимую и потому более соблазнительную, чем старый слон с бивнями в сто пятьдесят фунтов по бокам морды. Но назвать Катрину добычей значило сказать неправду. Она была чем-то гораздо большим.

Она была новым миром, полным бесконечных загадок и неожиданных радостей, эта очаровательная полуженщина-полуребенок. За домашним хозяйством она присматривала с обманчивым отсутствием суеты. Теперь, когда она была здесь, вся одежда Шона оказывалась чистой, с полным набором пуговиц; груда грязной обуви и нестиранной нижней одежды в фургоне исчезла. На столе всегда был свежий хлеб и фруктовые варенья; вечное жареное мясо Кандлы сменили самые разнообразные блюда. Ежедневно она демонстрировала новые достижения. Она умела ездить верхом, хотя Шону каждый раз приходилось отворачиваться, когда она садилась на лошадь или слезала с нее. Она постригла Шону волосы не хуже парикмахера в Йоханнесбурге. В ее вагоне оказалась медицинская сумка, и она давала лекарства всем заболевшим людям и животным. С ружьем она обращалась как мужчина, и могла разобрать и почистить манлихер Шона. Она помогала ему готовить патроны, привычным глазом отмеряя заряды.

Она могла с медицинской объективностью рассуждать о зачатии и родах, но стоило ему взглянуть на нее со страстью, краснела. Она была упряма как мул, высокомерна, если ей это было нужно, иногда безмятежна и непроницаема, а иногда непосредственна, как ребенок. Она засовывала Шону за шиворот пучок сухой травы и убегала, чтобы он гнался за ней, усмехалась каким-то своим тайным мыслям и разыгрывала воображаемые сцены, где собаки были ее детьми – она разговаривала с ними и заботилась о них. Она бывала так наивна, что Шону казалось – она шутит, пока он не вспоминал, как она на самом деле молода. Она за час могла перенести его из полного счастья в яростный гнев и обратно. Но, убедившись, что он придерживается ее правил и ему можно доверять, она отвечала на его ласки с такой страстью, что это изумляло их обоих. Шон был полностью поглощен ею. Она была самым большим чудом, какое ему встречалось в жизни, и самое главное – он мог с нею разговаривать. Он рассказал ей о Даффе. Она видела вторую кровать в его фургоне и нашла одежду, которая слишком мала Шону. Спросила, и он рассказал. Она поняла.

Дни превращались в недели. Скот жирел, кожа быков стала гладкой и тугой. Катрина посадила небольшой огород и снимала урожай. Пришло Рождество, и Катрина испекла пирог. Шон подарил ей каросс из шкур обезьян, который в тайне изготовил Мбежане. Катрина подарила ему сшитые вручную рубашки с вышитыми на карманах его инициалами и чуть смягчила свои правила.

Затем, когда наступил Новый год и Шон за шесть недель не убил ни одного слона, пришла делегация во главе с Мбежане. Вопрос, который задал Мбежане, хотя и тактично сформулированный, сводился к следующему: мы пришли сюда охотиться или нет? Лагерь свернули, снова двинулись на север, и напряжение наконец начало сказываться на Шоне. Он пытался снять его долгими днями охоты, но это не помогало; к тому же условия для охоты были скверные, и это усиливало его раздражение. В некоторых местах трава поднималась выше головы всадника, и при проходе через нее ее острые листья резали кожу. Но хуже всего были семена этой травы – длиной в полдюйма и острые, с зазубринами, как наконечник стрелы, они быстро проникали под одежду и впивались в кожу. В жарком влажном климате небольшие ранки за несколько часов начинали гноиться. Еще досаждали мухи. Гиппопотамовы мухи, зеленоглавые мухи, песчаные мухи – всех их объединяло одно: они жалили. Их любимым местом была нежная кожа за ушами. Они заползали неощутимо легко и вонзали свои раскаленные жала. Всегда промокший, иногда от пота, иногда от дождя, Шон преследовал стада слонов.

Он слышал их шаги в траве, видел тучи птиц, склевывающих с их спин насекомых, но ему редко удавалось выстрелить. А если стрелял, то оказывался в центревихря несущихся тел. Иногда они догоняли стадо, оказывались совсем рядом, но тут Шон терял всякий интерес к охоте, и все возвращались в лагерь. Шон не мог надолго уходить от него.

Он был несчастен, его слуги были несчастны, а Катрина весела, как птичка на рассвете. У нее был мужчина, она владела большим хозяйством, которым уверенно управляла, и, так как она была молода и чувства ее не были еще так обострены, как у Шона, физически она была вполне удовлетворена. Шон строго придерживался ее правил, и их вечера в фургоне заканчивались тем, что она со вздохом вздрагивала и сладко засыпала, а Шона изнутри сжигал дьявол. Единственный, кому мог пожаловаться Шон, был Воришка. Он лежал, уткнувшись носом Шону под мышку, довольствовался своей долей одеяла и тихо слушал.

Зулусы видели, что что-то неладно, но не понимали причины. Они, конечно, не судачили об этом, но когда один из них недоуменно разводил руками, все остальные понимали его. Мбежане ближе всего подошел к тому, чтобы выразить это словами. Шон как раз пребывал в дурном настроении. Дело было в потерянном топоре и в том, кто в этом виноват. Шон выстроил зулусов и выразил сомнения в их происхождении, нынешних достоинствах и перспективах, потом в гневе ушел к себе в фургон. Наступило долгое молчание, и Хлуби предложил Мбежане свою табакерку.

Мбежане взял понюшку и сказал:

– Глуп жеребец, который не знает, как повалить ограду.

– Верно, верно, – подхватили все остальные, и на этом обсуждение закончилось.

Глава 18

Неделю спустя они достигли реки Саби. Сине-серые горы возвышались далеко на горизонте, и река была коричневой и полноводной.

Следующее утро выдалось свежим и прохладным после ночного дождя. В лагере пахло древесным дымом, скотом и дикой мимозой. Из страусового яйца – их Мбежане нашел накануне – Катрина зажарила омлет размером с супницу. Омлет был приправлен мускатным орехом и грибами, желтыми и плотными. Затем лепешки с диким медом, кофе и сигара для Шона.

– Уходишь сегодня? – спросила Катрина.

– Пуф, пуф! Хочешь, чтобы я ушел?

– Ты целую неделю не оставался в лагере.

– Так не уходить?

Катрина встала и стала быстро собирать посуду со стола.

– Ты все равно не найдешь слонов, ты уже очень давно ничего не находил.

– Мне остался? Хочешь?

– День такой чудесный…

Она знаком велела Кандле унести тарелки.

– Если хочешь, чтобы я остался, попроси.

– Мы могли бы сходить по грибы.

– Скажи, – требовал Шон.

– Ну ладно… останься, пожалуйста!

– Мбежане, расседлай лошадь. Она мне не понадобится.

Катрина рассмеялась. Она побежала в свой фургон, юбки развевались вокруг ее ног. Кликнула собак. Вернулась в шляпке и с корзиной в руках. Собаки толпились вокруг них, прыгали, лаяли.

– Вперед!.. искать! – приказал им Шон, и они побежали вперед, иногда с лаем возвращаясь и гоняясь друг за другом. Шон и Катрина шли, взявшись за руки. Поля шляпки отбрасывали тень на лицо Катрины, но даже в тени ее глаза, когда она смотрела на него, были ярко-зелеными. Они срывали грибы, свежие, круглые и твердые, с коричневой, слегка липкой шляпкой, снизу пластинчатой, как женский веер.

Через час корзина заполнилась, и они остановились под деревом марула. Шон лег на спину, а Катрина сорвала травинку и щекотала ему лицо, пока он не поймал ее за руку и не прижал к груди. Собаки сидели кольцом, высунув розовые влажные языки, и наблюдали за ними.

– На Кейпе есть место, сразу за Паарлем, – сказала Катрина. – Над ним нависают горы, и там река… вода в ней такая чистая, что видно лежащую на дне рыбу. – Катрина прижималась ухом к груди Шона и слушала стук сердца. – Ты купишь мне там когда-нибудь ферму?

– Да, – ответил Шон.

– Мы построим дом с широкой верандой, а по воскресеньям будем с детьми ездить в церковь: девочки и малыши в коляске, а старшие мальчики рядом верхом.

– Сколько их будет? – спросил Шон. Он приподнял край шляпки и посмотрел на ее ухо. Очень красивое ухо, в солнечном свете Шон видел легкий пушок на мочке.

– О, много… в основном мальчики. Но будут и девочки.

– Десять? – предположил Шон.

– Больше, гораздо больше.

– Пятнадцать?

– Да, пятнадцать.

Они лежали и думали об этом. Шону число казалось достаточно круглым.

– И я разведу кур, мне нужно много кур.

– Хорошо, – сказал Шон.

– Ты не возражаешь?

– А почему я должен возражать?

– Некоторым куры не нравятся, – сказала Катрина. – Я рада, что ты не возражаешь. Я всегда их хотела.

Шон украдкой приблизил рот к ее уху, но она почувствовала его движение и села.

– Что ты делаешь?

– Вот что, – ответил Шон, обнимая ее.

– Нет, Шон, они смотрят.

И она показала на собак.

– Они поймут, – ответил Шон, и они долго молчали.

Неожиданно собаки возбужденно залаяли. Катрина села, а Шон повернул голову и увидел леопарда. Леопард стоял в пятидесяти ярдах от них на берегу реки на краю густых зарослей и смотрел на них, затянутый в тугое черно-золотое трико, изящный, длинный и поджарый. Потом он сорвался с места и побежал с поразительной скоростью, касаясь земли легко, как ласточка касается воды, когда пьет в полете. Собаки во главе с Воришкой всей сворой бросились за ним, бешено лая.

– Назад, фу! – крикнул Шон. – Оставьте его, черт вас возьми, вернитесь!

– Останови их, Шон. Мы их всех потеряем.

– Жди здесь, – сказал Шон.

Он побежал на лай. Не кричал, чтобы не задохнуться. Он знал, что должно случиться, и ждал характерных звуков. Музыка охоты изменилась – лай звучал громче, яростнее. Шон остановился, тяжело дыша и вглядываясь вперед. Собаки остановились. Их лай становился все громче.

«Этот мерзавец остановился. Сейчас он их порвет».

Шон снова побежал и почти сразу услышал визг первого пса. Вскоре он увидел собаку там, куда отбросил ее леопард. Это была старая сука с белыми ушами, брюхо ее было разорвано. Шон побежал дальше.

Еще один пес, рыжий, с разорванным брюхом. Он был еще жив и пополз навстречу. Шон продолжал бежать; звуки впереди не затихали, но он ничего не видел. Он уже не останавливался, чтобы помочь искалеченным собакам. Большинство погибли до того, как он добежал до них. Слюна сгустилась во рту, сердце колотилось о ребра, и Шон покачивался на бегу.

Неожиданно он выбежал на открытое пространство, и увидел картину охоты. Осталось всего три собаки. Одна из них – Воришка. Они окружили леопарда, не давали ему уйти, пытались схватить за задние лапы и тут же отпрыгивали: леопард поворачивался, рыча. На поляне трава была короткой и зеленой. Солнце стояло прямо над головой, оно не отбрасывало теней и освещало происходящее ровным светом.

Шон хотел крикнуть, но не мог выдавить ни звука. Леопард упал на спину и лежал с изяществом спящей кошки, расставив лапы и открыв брюхо. Собаки в нерешительности отступили. Шон снова попытался закричать, но голоса по-прежнему не было. Желтое брюхо, мягкое и пушистое, оказалось непреодолимым искушением.

Одна из собак метнулась к зверю, опустив голову и раскрыв пасть. Леопард сомкнулся над ней, как капкан на пружине. Передними лапами он держал собаку, задние действовали быстро и неумолимо. Собака завизжала от стремительных хирургических разрезов и отлетела в сторону со свисающими из брюха внутренностями. Леопард расслабился и снова показал приманку своего желтого брюха. Шон был теперь близко, и на этот раз две оставшиеся собаки услышали его крик. Леопард тоже его услышал. Он вскочил и собрался бежать, но едва он повернулся, Воришка вцепился в него, схватил за задние лапы и заставил присесть и обернуться.

– Фу, мальчик! Воришка, ко мне!

Воришка воспринял крик Шона как одобрение. Он с громким лаем отпрыгнул от леопарда. Теперь в схватке наступило равновесие. Шон знал, что если сумеет заставить собак отказаться от нападений на зверя, тот убежит. На бегу он наклонился и подобрал камень, чтобы бросить в Воришку. Это его движение нарушило равновесие. Когда Шон выпрямился, он увидел, что леопард смотрит на него, и в его животе зашевелился угорь страха. Теперь зверь займется им. Шон понял это по тому, как леопард прижал уши и как упруго напряглись его плечи. Шон выронил камень и нащупал на поясе нож.

Леопард оскалил клыки. Желтые. Голова с прижатыми ушами стала плоской, как у змеи. Легко отбросив собак, зверь стремительно бросился вперед. Его бег был ровным и прекрасным – зверь длинными лапами легко отталкивался от земли. Он взвился в воздух, взлетел невероятно высоко и грациозно. Шон одновременно ощутил толчок и боль. Толчок отбросил его назад, а от боли перехватило дыхание. Когти леопарда впились ему в грудь; Шон чувствовал, как они царапают его ребра. Он удерживал пасть леопарда подальше от своего лица, выставив вперед руку, и чувствовал тяжелое дыхание зверя. Они покатились по траве, когти по-прежнему были погружены в его плоть, и он чувствовал, как леопард поджимает задние лапы, чтобы вспороть ему живот. Он отчаянно извивался, чтобы уйти от этого удара, а сам бил леопарда ножом в спину. Хищник рявкнул, и его задние лапы снова пришли в действие. Шон почувствовал, как длинные когти вонзаются в его плоть и раздирают бедра. Боль была очень сильной, и Шон понял, что тяжело ранен. Лапы зверя поднялись вновь. На этот раз они его убьют.

Но леопард не успел пустить их в ход – Воришка вцепился ему в заднюю лапу и отвел ее; леопард по-прежнему лежал на Шоне, вцепившись когтями передних лап в грудь. Перед глазами Шона мелькали яркие пятна, потом надвинулась темнота. Он вонзил леопарду нож в спину, рядом с хребтом, и провел им между ребрами, как мясник, разделывающий тушу. Леопард снова рявкнул, все его тело содрогнулось, когти снова впились в плоть Шона. Шон сделал новый разрез, длинный и глубокий, потом еще и еще. Он рвал зверя, обезумев от боли; их кровь смешивалась, и наконец Шон откатился. Собаки набросились на леопарда и рвали его.

Зверь был мертв. Нож выскользнул из рук, и Шон коснулся порезов на ноге. Кровь темно-красная, густая, как патока, и ее много. Шон смотрел в темный туннель. Ноги были страшно далеко, это не его ноги.

– Гарри! – прошептал он. – Гарри, о Боже! Прости! Я не хотел. Я поскользнулся, правда, поскользнулся.

Туннель закрылся, ног не осталось, была только тьма. Время стало текучим, весь мир стал текучим, он струился в темноте. Солнце потемнело, и только боль оставалась постоянной, устойчивой, как скала в волнующемся море. Шон с трудом различил в темноте лицо Катрины. Он хотел сказать ей, как ему жаль. Хотел объяснить, что это была случайность, но помешала боль. Катрина плакала. Он знал, что она поймет, и потому снова погрузился в темное море. Затем поверхность моря закипела, и он начал задыхаться от жара, но боль по-прежнему была с ним, как скала, за которую можно держаться. Пар с поверхности моря клубился вокруг него, потом он сгустился, превратившись в фигуру женщины, и Шон подумал, что это Катрина, но потом увидел, что у женщины голова леопарда, а дыхание ее – как зловоние гангренозной ноги.

– Уходи, я знаю, кто ты! – закричал он на нее. – Это не мой ребенок!

И тварь вновь превратилась в пар и вернулась к нему, что-то бормоча, на цепи, которая, утончаясь, выходила из серого туманного рта, а вместе с ней пришел ужас. Шон сжался и закрыл лицо, цепляясь за боль, потому что только боль была реальной и устойчивой.

Но потом, спустя тысячу лет, море замерзло, и он пошел по нему, и куда бы ни посмотрел, везде тянулся белый лед. На льду было ужасно холодно и одиноко. Поднялся легкий ветер, холодный легкий ветер, ветер что-то шептал надо льдом, шепот его был печален, и Шон продолжал держаться за боль, не отпускал ее от себя, потому что ему было одиноко и только боль была реальна. Вокруг по льду стали двигаться другие фигуры, темные фигуры. Они все стремились в одну сторону, окружая его, толкая, таща с собой, и он потерял свою боль, утратил ее в этой отчаянной толчее.

Хотя у этих фигур не было лиц, некоторые из них плакали, другие смеялись, и все стремились вперед, пока не пришли к месту, где лед перед ними расколола пропасть. Пропасть была глубокой и широкой, стены ее вначале были белыми, потом становились светло-зелеными, почти голубыми и наконец терялись в абсолютной черноте. Одни фигуры радостно бросались в эту пропасть; другие цеплялись за ее края, и лица их были искажены страхом, но все новые устало погружались в пустоту, как странники в конце долгого пути. Увидев пропасть, Шон изо всех сил начал пробиваться назад сквозь толпу, которая увлекала его вперед, тащила на край пропасти, и вот уже его ноги заскользили на краю. Он вцепился в скользкий лед. Сопротивлялся, кричал, а темная пропасть втягивала его ноги.

Потом он спокойно лежал, пропасть закрылась, и он остался один. Он устал, измучился и ужасно устал. Закрыл глаза, и боль вернулась, отбивая негромкий ритм в ноге.

Шон открыл глаза и увидел лицо Катрины. Она была бледна, под огромными глазами – темные круги. Он попытался поднять руку и коснуться ее лица, но не мог пошевелиться.

– Катрина, – прошептал он. И увидел, что ее глаза позеленели от удивления и счастья.

– О, слава богу! Ты вернулся.

Шон повернул голову и посмотрел на брезентовую крышу фургона.

– Сколько? – спросил он. Голос его прозвучал еле слышно.

– Пять дней. Молчи, пожалуйста, молчи.

Шон закрыл глаза. Он устал и сразу уснул.

Глава 19

Когда он проснулся, Катрина вымыла его. Мбежане помогал поднимать его и поворачивать, его большие руки с розовыми ладонями осторожно прикасались к ноге. С Шона смыли запах болезни и сменили ему одежду. Он смотрел на хлопочущую Катрину, и всякий раз, как они встречались взглядами, они улыбались друг другу. Однажды к нему настолько вернулись силы, что он спросил Мбежане:

– Где ты был, когда я в тебе нуждался?

– Спал на солнце, как старуха, – полунасмешливо-полувиновато ответил Мбежане.

Катрина принесла еду, и, почувствовав ее запах, Шон понял, что голоден. Он съел все и опять уснул.

В тени на берегу Саби Мбежане построил хижину без окон, с навесом из ветвей. Потом сколотил кровать из брусьев, перевязанных кожаными ремнями. Шона вынесли из фургона. Когда Шона укладывали под навес, Катрина непрерывно суетилась вокруг него. Потом снова ушла в фургон за подушками, а вернулась с Воришкой, и Шон удобно устроился.

– Шон, убери отсюда это чудовище, я только что выстирала одеяла!

Воришка прижался к постели и спрятал голову под мышкой у Шона.

– Все в порядке, он чистый, – защитил его Шон.

– От него пахнет.

– Вовсе нет. – Шон принюхался. – Ну, не очень.

– Ах вы!..

Катрина подложила ему под голову подушку и занялась ногой.

– Больно?

– Ничего-ничего, – заверил ее Шон.

Воришка полз по постели, пока не добрался до подушки.

В медленном течении дней тело Шона выздоравливало, к нему возвращались силы. Подвижный воздух под крышей навеса подсушил раны на груди и ноге, хотя было ясно, что останутся шрамы. Утром после завтрака Шон созвал к своему ложу весь свой двор. Катрина устроилась на краю постели, а слуги расселись вокруг на корточках. Сначала поговорили о домашних делах, о здоровье быков, называя каждого по имени, обсудили их глаза, копыта и животы. Порвался брезент на одном фургоне. У единственной оставшейся в живых суки началась течка – готов ли Воришка к своей работе? Надо возобновить запасы мяса – может, нкозикази позже в этот же день возьмет ружье?

Хлуби поймал в первую же ловушку четверых усачей, и дальше разговор пошел о буше. За первым поворотом реки лев убил буйвола, отсюда видна стая стервятников. Ночью в миле выше по течению на водопой приходило стадо слонов, в основном самки. Все это подробно обсуждалось собравшимися. Каждый мог высказать свое мнение или возразить против мнения, с которым не согласен. Когда все высказались, Шон раздал задания на день, и слуги разошлись. И они с Катриной остались наедине.

Из-под навеса они видели ширь реки, крокодилов, лежащих на белом песке, и зимородков, ныряющих на отмелях. Они сидели рядышком и говорили о своей будущей ферме. Шон будет выращивать виноград и растить лошадей, а Катрина – заниматься курами. К следующему сезону дождей они заполнят все фургоны; еще одна поездка, и им хватит на покупку фермы.

Катрина держала его в постели еще долго после того, как он достаточно окреп, чтобы вставать. Она баловала его, и Шону это нравилось. Он бессовестно, как мужчина, принимал ее заботу и даже чуть преувеличивал серьезность своих ран. Наконец очень неохотно Катрина разрешила ему встать. Он еще неделю оставался в лагере, пока не перестал хромать, но однажды вечером взял ружье и вместе с Мбежане отправился за свежим мясом. Шли они медленно, Шон щадил ногу, и совсем близко от лагеря им удалось подстрелить антилопу канну. Шон уселся под деревом хисаса и закурил сигару, а Мбежане вернулся в лагерь за слугами, чтобы перенести мясо. Шон наблюдал, как они разделывают тушу; на мясе был слой желтого жира. Тушу понесли в лагерь на палках, по два человека на палку, а когда вернулись в лагерь, Шон застал Катрину в непостижимом настроении. Когда он разговаривал с ней за ужином, она отвечала словно издалека, а потом, у костра, сидела отчужденная. Она была очень красива, и Шон удивился и был слегка раздосадован. Наконец он встал.

– Пора спать. Я провожу тебя в твой фургон.

– Иди. Я посижу еще немного.

Шон колебался.

– Что-то случилось?

– Нет! – быстро ответила она. – Нет. Со мной все в порядке. Иди ложись.

Он поцеловал ее в щеку.

– Если я тебе понадоблюсь, я близко. Спокойной ночи, спи спокойно.

Он выпрямился.

– Пошли, Воришка. Пора баиньки.

– Оставь Воришку со мной, пожалуйста.

Катрина схватила собаку за загривок и удержала.

– Но почему?

– Просто мне нужно общество.

– Тогда я тоже останусь.

Шон собрался опять сесть.

– Нет, иди ложись.

В ее голосе прозвучало отчаяние, и Шон пристально посмотрел на нее.

– Ты уверена, что все в порядке?

– Да, иди.

Он пошел к своему фургону и оглянулся. Она сидела очень прямо, обнимая собаку. Он поднялся в фургон. Лампа горела, и он удивленно остановился. На кровати не просто грубые одеяла, но простыни. Шон провел рукой по гладкой ткани – она хрустела после глажки. Он сел на кровать и стащил башмаки. Снял рубашку, бросил на сундук, потом лег и посмотрел на лампу.

– Происходит что-то очень странное, – сказал он вслух.

– Шон! – послышался снаружи голос Катрины. Шон вскочил и открыл клапан. – Можно мне войти?

– Да, конечно.

Он протянул руку и поднял Катрину в фургон. Посмотрел на ее лицо. Испуганное.

– Что-то неладно, – сказал он.

– Нет, не трогай меня. Я должна кое-что сказать тебе. Садись на кровать.

Шон встревоженно смотрел ей в лицо.

– Я считала, что люблю тебя, когда ушла с тобой. Я думала – перед нами двумя целая вечность. – Она с трудом глотнула. – Потом я увидела тебя в траве, искалеченного… мертвого. Еще до того как началась наша общая жизнь, ты умер.

Шон видел боль в ее глазах – она заново переживала все это. Он протянул ей руку, но она остановила его.

– Нет, подожди. Пожалуйста, дай мне закончить. Я должна объяснить. Это очень важно.

Шон опустил руку, и она быстро заговорила:

– Ты был мертв, и я тоже умерла внутри. Я чувствовала себя пустой. Ничего не осталось. Ничего… только пустота внутри, и сухое мертвое ощущение снаружи. Я дотронулась до твоего лица, и ты посмотрел на меня. Как я молилась тогда, Шон, и молилась все последующие дни, когда ты боролся с гнилью в своем теле.

Она склонилась к нему и обняла за талию.

– Теперь мы живы и снова вместе, но я знаю, что это не навсегда. Еще день, еще год, двадцать лет, если нам повезет. Но не вечно. И я вижу, как мало я делала для нас. Я хочу быть твоей женой!

Он бросился к ней, но она отстранилась и встала. Расстегнула пуговицы, и ее одежда упала. Катрина распустила волосы, и они легли блестящей волной на белизну ее тела.

– Посмотри на меня, Шон. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня. Это и мою любовь я могу дать тебе… достаточно ли этого?

Тело ее было гладким, в изгибах и выпуклостях. На гладкой коже волосы как темный огонь и мягкий свет. Он видел, как краска со щек спускается на груди, которые загорелись, розовые и сверкающие, но гордые в своем совершенстве. Больше он не смотрел. Привлек к себе и накрыл ее наготу своим большим телом. Она дрожала, и он положил ее между простынями и успокаивал, пока она не перестала дрожать; теперь она лежала, прижавшись лицом к его горлу под бородой.

– Покажи мне, как… Я хочу все отдать тебе. Покажи, пожалуйста, – прошептала она.

Так они стали мужем и женой, и их брак стал смешением многих вещей. В нем была мягкость ветра и желание, с каким земля ждет дождя. Была острая боль и стремительные мгновения, как бег лошадей, звуки, низкие, как ночные голоса, но радостные, как приветствие, радостные взлеты на орлиных крыльях, торжествующий полет и падение дикой воды с горного берега, а потом неподвижность и внутреннее тепло. Потом они прижимались друг к другу, как сонные щенки, и спали. Но со сном все это не кончалось, потом начинались новые поиски и находки, новый союз и новые загадки тайных глубин ее тела.

Глава 20

Утром она принесла ему Библию.

– Эй, эй, – протестовал Шон, – я уже клялся на Библии.

Катрина рассмеялась, в ней еще жили теплые и счастливые воспоминания о ночи. Она раскрыла книгу на форзаце.

– Надо написать твое имя… здесь, рядом с моим.

Она стояла над ним, касаясь бедром его плеча.

– И дату твоего рождения.

Шон написал: «Девятое января 1862 года». Потом сказал:

– Тут еще дата смерти. Хочешь, чтобы я и ее написал?

– Не говори так, – быстро сказала она и постучала по деревянному столу.

Шон пожалел о том, что брякнул. Он попытался исправить положение.

– Здесь место только для шести детей!

– Можно писать на полях, как делала мама. Ее записи перешли даже на первую страницу Бытия. Думаешь, мы тоже зайдем так далеко, Шон?

Шон улыбнулся ей.

– Судя по тому, что я сейчас чувствую, мы без труда дойдем до Нового Завета.

Они положили хорошее начало. К июню дожди прекратились, а Катрине приходилось отводить плечи назад, чтобы уравновесить тяжесть живота. В лагере царило хорошее настроение. Теперь Катрина была скорее женщиной, чем ребенком. Она стала большой и радостной и наслаждалась тем, какой страх и благоговение внушало ее состояние Шону.

Она часто пела, а иногда по вечерам позволяла ему подпевать себе. Позволяла поднять ее ночную сорочку и прижаться ухом к туго натянутой, в синих прожилках коже. Он прислушивался к негромким звукам и чувствовал щекой движение. А когда садился, глаза его наполнялись удивлением, а она гордо улыбалась, клала голову ему на плечо, и они спокойно лежали вместе. Днем тоже все шло хорошо.

Шон смеялся со слугами и охотился, но без прежнего рвения.

Они прошли вдоль реки Саби на север. Иногда целый месяц стояли лагерем на одном и том же месте. Вельд снова высыхал, и дичь вернулась к рекам. Слоновая кость опять начала загромождать фургоны.

Однажды в сентябре в середине дня Шон и Катрина вышли из лагеря и пошли по берегу. Земля снова стала коричневой и пахла сухой травой. Река превратилась в цепь прудов и белый песок.

– Дьявольщина, как жарко! – Шон снял шляпу и вытер пот со лба. – Ты сваришься в своей одежде!

– Нет, все в порядке. – Катрина держала его за руку.

– Давай поплаваем.

– Голые?

Катрина была шокирована.

– Да, почему бы нет?

– Но это неприлично!

– Пошли!

Он свел жену вниз по берегу – она упиралась – и в месте, защищенном камнями, раздел. Она смеялась, ахала и краснела. Он отнес ее в пруд, и она благодарно села, погрузившись в воду по подбородок.

– Ну как тебе? – спросил Шон.

Она распустила волосы – они поплыли по воде вокруг нее; закопалась пальцами ног в песок. Ее живот казался в воде спиной белого кита.

– Очень хорошо, – призналась она. – Словно шелковое белье на коже.

Шон стоял над ней в одной шляпе. Она посмотрела на него.

– Сядь, – смущенно сказала Катрина и отвела взгляд.

Шон сел рядом с ней.

– Ты должна бы уже привыкнуть ко мне.

– Я не привыкла.

Шон обнял ее под водой.

– Ты красавица, – сказал он. – Ты моя милая.

Она позволила ему поцеловать себя в ухо.

– И кто это будет? – Он коснулся ее живота. – Мальчик или девочка?

Это была любимая тема их разговоров. Катрина была настроена решительно:

– Мальчик!

– Как мы его назовем? – спросил Шон.

– Ну, если ты не отыщешь проповедника, придется звать его твоим любимым словом. Так ты всегда называешь слуг.

Шон удивленно смотрел на нее.

– О чем ты говоришь?

– Помнишь, как ты называешь их, когда сердишься?

– Ублюдки, – сказал Шон и тут же встревожился. – Черт, я не подумал об этом! Надо найти священника. Мой ребенок не родится ублюдком. Придется вернуться к Луи Тричарду.

– У тебя всего месяц, – предупредила его Катрина.

– Господи, нам не успеть. Мы слишком поздно спохватились. – Лицо Шона приобрело отчаянное выражение. – Погоди, я знаю. За горами на побережье есть португальский поселок.

– О, Шон, но ведь они католики!

– Они все работают на одного хозяина.

– Сколько времени уйдет на переход через горы? – с сомнением спросила Катрина.

– Не знаю. Недели две верхом.

– Верхом! – Катрина усомнилась еще больше.

– Черт, ты ведь не можешь ехать верхом. – Шон почесал нос. – Придется мне привезти священника. Побудешь без меня? Я оставлю Мбежане приглядывать за тобой.

– Да, все будет в порядке.

– Я не поеду, если не хочешь. Это не так уж важно.

– Очень важно, ты сам знаешь. Со мной все будет в порядке, правда.

* * *

На следующее утро перед отъездом Шон отвел Мбежане в сторону.

– Ты понимаешь, почему не едешь со мной?

Мбежане кивнул, но Шон ответил на собственный вопрос:

– Потому что здесь у тебя более важное дело.

– По ночам, – ответил Мбежане, – я буду спать у фургона нкозикази.

– Будешь спать? – угрожающе переспросил Шон.

– Только иногда и вполглаза, – улыбнулся Мбежане.

– Так-то лучше, – сказал Шон.

Глава 21

Шон попрощался с Катриной. Слез не было – она понимала необходимость его отъезда и помогла понять эту необходимость ему. Они долго стояли возле своего фургона, держась за руки, их губы почти соприкасались, когда они шептались, и наконец Шон подозвал лошадь.

Когда переправлялись через Саби, Хлуби вел за ним в поводу вьючную лошадь. Добравшись до противоположного берега, Шон оглянулся. Катрина все еще стояла у их фургона, за ней возвышался Мбежане. В шляпке и зеленом платье Катрина казалась совсем девочкой. Шон помахал ей шляпой и поехал к горам.

Они поднимались, и лес уступил место травянистым равнинам, а каждая ночь была холоднее предыдущей. Трава в свою очередь сменилась скалами и туманными горными ущельями. Шон и Хлуби поднимались по звериным тропам, теряли их, поворачивали назад от непроходимых утесов, искали проход, вели лошадей под уздцы по крутым местам и по ночам сидели у костра и слушали крики бабуинов на окружающих крансах.^[32] И вдруг однажды утром, сверкающим, как ограненный алмаз, оказались на вершине. К западу местность расстилалась, как карта, и расстояние, которое они прошли за неделю, казалось ужасно маленьким. Напрягая глаза и воображение, Шон разглядел темно-зеленый пояс растительности по берегам Саби. На восток земля сливалась с голубизной, которая не была небом, и вначале Шон не сообразил, что это.

– Да ведь это море! – закричал он, и Хлуби засмеялся вместе с ним, ибо это было божественное чувство – стоять над миром. Они нашли более легкую дорогу по восточному склону и по ней спустились на прибрежную равнину. У подножия гор они наткнулись на туземную деревню. Для Шона было потрясением снова увидеть обработанные земли и человеческие жилища. Последнее время ему стало казаться, что он и его свита – единственные люди на земле.

При виде Шона все жители деревни скрылись. Матери хватали детей и бежали так же быстро, как мужчины. В этой части Африки все еще жива была память о работорговцах. Через две минуты Шону снова начало казаться, что он остался на земле в одиночестве. С обычным для зулусов презрением ко всем остальным африканским племенам Хлуби покачал головой.

– Обезьяны, – сказал он.

Они спешились и привязали лошадей к большому дереву посреди деревни. Потом сели в тени и стали ждать. Хижины травяные, их крыши почернели от дыма, и повсюду в голой земле копаются куры. Через полчаса Шон заметил выглядывающее из кустов черное лицо и притворился, что не обращает на него внимания. Вслед за лицом неохотно показалось и тело. Шон продолжал прутиком чертить рисунки на земле у ног. Краем глаза он следил за неуверенным приближением. Это был старик с худыми, как у журавля, ногами, с глазом, закрытым мутным бельмом.

Шон заключил, что соплеменники отправили старика послом, рассудив, что с его гибелью племя в общем ничего не потеряет.

Он поднял голову и радостно улыбнулся. Старик замер, затем его губы изогнулись в улыбке облегчения. Шон встал, отряхнул руки о штаны и подошел пожать старику руку. Тогда из кустов появилось множество людей – с криками и смехом они возвращались в деревню. Они окружили Шона, трогали его одежду, смотрели ему в лицо и радостно вскрикивали. Было очевидно, что большинство их раньше никогда не видели белого человека. Шон пытался стряхнуть с себя Одноглазого, который держал его за руку, как собственник. Хлуби презрительно стоял у дерева, не принимая участия в церемонии знакомства. Одноглазый прекратил сумятицу, прикрикнув на соплеменников хриплым от старости голосом. Храбрость, которую он проявил раньше, теперь принесла свои плоды. По его команде полдюжины молодых женщин убежали и тотчас вернулись с резным деревянным стулом и шестью глиняными кувшинами местного пива. За руку, которую он не отпускал ни на мгновение, Одноглазый привел Шона к стулу и заставил сесть; жители деревни расселись кружком, и одна из девушек подала Шону самый большой горшок с пивом. Пиво было желтое и слегка пузырилось, и желудок Шона восстал против его вида. Но потом Шон посмотрел на Одноглазого, который тревожно следил за ним, поднял горшок к губам и отпил.

И, удивленный, улыбнулся: пиво оказалось мягким и приятно терпким.

– Хорошо, – сказал он.

– Караша, – подхватили жители деревни.

– Ваше здоровье, – сказал Шон.

– Рове, – дружно сказали туземцы, и Шон выпил. Другая девушка поднесла горшок Хлуби. Она наклонилась перед ним и застенчиво протянула горшок. На ней была юбочка из пальмовых листьев, закрывавшая тело спереди, но зад был совершенно открыт, а груди размером и формой напоминали спелые дыни. Хлуби смотрел на них до тех пор, пока девушка не опустила голову; тогда он поднес горшок к губам.

Шону нужен был проводник к ближайшему португальскому поселку. Он посмотрел на Одноглазого и сказал:

– Город? Португальцы?

Одноглазый едва не потерял сознание от внимания Шона. Он опять схватил руку Шона, прежде чем тот смог ее убрать, и яростно затряс.

– Перестань, проклятый придурок! – раздраженно сказал Шон, и Одноглазый улыбнулся и кивнул, потом, не выпуская руки Шона, произнес обращенную к односельчанам выразительную речь. Шон тем временем пытался вспомнить название одного из португальских портов на побережье. И, вспомнив, выкрикнул:

– Нова Софала!

Одноглазый неожиданно умолк и посмотрел на Шона.

– Нова Софала, – повторил Шон и неопределенно указал на восток, и Одноглазый обнажил десны в широчайшей улыбке.

– Нова Софала, – согласился он и уверенно показал; через несколько минут они поняли друг друга и договорились, что он и будет проводником. Хлуби оседлал лошадей, Одноглазый принес из одной из хижин травяную циновку для сна и боевой топор. Шон сел верхом и посмотрел на Хлуби в ожидании, что тот сделает то же самое, но Хлуби повел себя странно.

– Да? – покорно спросил Шон. – В чем дело?

– Нкози. – Хлуби смотрел на ветви дерева над ними. – Вьючную лошадь может вести Одноглазый.

– Можете это делать по очереди, – ответил Шон.

– Нкози, может, ты будешь возвращаться через эту деревню?

– Конечно, – сказал Шон, – нам ведь нужно будет оставить здесь Одноглазого. А почему ты спрашиваешь?

– У меня колючка в ноге, нкози, и она причиняет мне боль. Если я тебе не нужен, я подожду тебя здесь. Может, к тому времени колючка выйдет.

Хлуби снова посмотрел на ветки дерева и в замешательстве переступил с ноги на ногу. Шон не заметил, чтобы он хромал, и удивился, к чему Хлуби притворяется больным. Но тут Хлуби не удержался и посмотрел туда, где в окружении жителей деревни стояла девушка. Юбочка ее, очень маленькая, с боков ничего не закрывала. Тут Шон все понял и усмехнулся.

– Колючка, о которой ты говоришь, конечно, причиняет боль, но она у тебя вовсе не в ноге. – Хлуби снова переступил с ноги на ногу. – Ты ведь сказал, что они обезьяны. Переменил мнение?

– Нкози, они поистине обезьяны, – вздохнул Хлуби. – Но очень дружелюбные обезьяны.

– Что ж, оставайся… но смотри не слишком изнуряй себя. Нам еще нужно на пути домой пересечь горы.

Глава 22

Одноглазый очень гордился тем, что вел лошадь.

Через высокую траву, мангровые рощи, густые жаркие джунгли – и наконец по белым коралловым пескам между изогнутыми стволами пальм они вышли к морю. Нова Софала оказалась крепостью с медной пушкой и толстыми стенами. Море у крепости было коричневым из-за расположенного рядом устья реки.

Увидев Шона, часовой у ворот воскликнул «Madre de Diо!»^[33] и сразу отвел его к коменданту. Комендант, маленький человек с желтым от лихорадки лицом и в потемневшей от пота рубашке произнес «Madre de Diо!» и оттолкнул свой стул от стола. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, что вопреки наружности этот грязный бородатый гигант не представляет опасности. Комендант говорил по-английски, и Шон изложил ему свои обстоятельства.

Конечно, ему помогут. В крепости три миссионера-иезуита, только что прибывшие из Португалии и жаждущие работы. Шон может выбрать любого из них, но сначала он должен вымыться, пообедать с комендантом и помочь ему оценить вина, прибывшие на том же корабле, что и миссионеры. Шон решил, что это хорошая мысль.

За обедом он познакомился с миссионерами. Все это были молодые люди, с еще розовыми лицами – африканское солнце не успело наложить на них свой отпечаток. Все трое готовы были отправиться с ним, но Шон выбрал самого молодого – не за внешность, а скорее за имя, в котором звучала героическая нотка – отец Альфонсо. Иезуиты рано ушли спать и оставили коменданта, четырех младших офицеров и Шона за портвейном. Выпили за королеву Викторию и ее семью и за короля Португалии и его семью. От этого их охватила такая жажда, что они пили за отсутствующих друзей, потом друг за друга. Комендант и Шон поклялись в вечной дружбе и верности, и комендант ужасно опечалился, заплакал, и Шон потрепал его по плечу и предложил станцевать для него «Лихого белого сержанта». Комендант ответил, что сочтет это великой честью и будет очень рад лично принять участие в танце. Танцевали на столе. Комендант отлично держался, пока не переоценил размеры стола.

Шон помог офицерам перенести его в постель, а наутро вместе с отцом Альфонсо и Одноглазым отправился обратно.

Теперь любая задержка раздражала Шона: ему не терпелось вернуться к Катрине. Английский отца Альфонсо был не лучше, чем португальский Шона. Это затрудняло их общение, но Альфонсо справился с этой трудностью: почти все время говорил он.

Вначале Шон слушал, но потом решил, что добрый отец пытается обратить его в свою веру, и перестал вслушиваться. Альфонсо это, по-видимому, нисколько не огорчало, он продолжал говорить, держась за лошадь обеими руками – его сутана болталась вокруг ног, а лицо в тени широких полей шляпы потело. Одноглазый следовал за ними, как древний журавль.

Потребовалось два дня, чтобы добраться до деревни Одноглазого, и въезд их получился триумфальным. Глаза у отца Альфонсо загорелись, когда он увидел такое количество возможных новообращенных.

Шон заметил, как отец Альфонсо мысленно потирает руки, и решил ехать дальше, пока иезуит не забыл о цели их поездки. Как плату за помощь он подарил Одноглазому охотничий нож. Одноглазый сидел под деревом посреди деревни – собственные ноги больше его не держали, он прижимал нож к груди.

– Хлуби, с тебя хватит. Пора уходить!

Шон даже не спешился и с нетерпением ждал, пока Хлуби попрощается с тремя девушками из деревни.

Хлуби проявил традиционный зулусский вкус: все три девушки были полногрудые, задастые и молодые. Все они плакали.

– Пошли, Хлуби, в чем дело?

– Нкози, они считают, что я взял их в жены.

– С чего это?

– Нкози, я не знаю.

Хлуби вырвался из объятий Самой Полной и Самой Молодой, подхватил свое копье и побежал. Шон и Альфонсо поскакали за ним.

Жители деревни кричали слова прощания, и Шон, оглянувшись, увидел Одноглазого, который по-прежнему сидел под деревом.

Темп, заданный Шоном, наконец начал сказываться на святом отце. Его словесный поток обмелел, и Альфонсо избегал касаться седла задом. Теперь он ехал, держась за шею лошади и приподняв ягодицы. Они пересекли горы и спустились с противоположного склона; местность выровнялась и перешла в долину Саби, и они въехали в лес. На девятый день после выхода из Новы Софалы добрались и до самой реки. День клонился к вечеру. Стаи цесарок пили воду; когда Шон и его сопровождающие спустились по берегу, птицы голубым облаком машущих крыльев поднялись в воздух.

Пока лошади пили, Шон беседовал с Хлуби.

– Узнаешь эту часть реки?

– Да, нкози, мы в двух часах ходьбы от лагеря, выше по течению.

– Мы слишком повернули на север, когда шли лесом… – Шон посмотрел на солнце: оно уже скрылось за вершинами деревьев, – а луны сегодня нет.

– Можем подождать до утра, – с надеждой предложил Хлуби.

Шон не обратил внимания на его слова и знаком предложил отцу Альфонсо садиться на лошадь. Альфонсо готов был заспорить, но Шон взял его за сутану и помог сесть верхом.

Глава 23

В темноте свет лампы в фургоне Катрины, пробивавшийся сквозь щели, за полмили до лагеря показал им дорогу. Приветственно залаял Воришка, и Мбежане во главе остальных слуг выбежал, чтобы взять лошадь Шона. В его голосе звучали тревога и облегчение.

– Нкози, времени мало… началось.

Шон спрыгнул с лошади и побежал к фургону. Он рывком отбросил клапан.

– Шон. – Катрина села. Глаза ее, зеленые в свете лампы, были обведены темными кругами. – Слава богу, ты пришел.

Шон склонился к ней и обнял. Он говорил ей ласковые слова, и она цеплялась за него и проводила губами по его лицу. Мир исчез, остался лишь стоящий во тьме фургон, освещенный единственной лампой и любовью двух людей.

Неожиданно она напряглась в его руках и ахнула. Шон держал ее, лицо его стало беспомощным, а большие руки робко и неуверенно лежали на ее плечах.

– Что я могу сделать, милая? Как помочь тебе?

Тело ее немного расслабилось, и она прошептала:

– Ты нашел священника?

– Священник! – Шон совершенно забыл о нем. По-прежнему прижимая к себе Катрину, Шон повернулся и заорал: – Альфонсо… Быстрей!

У входа в фургон появилось лицо Альфонсо, бледное от усталости и покрытое пылью и грязью.

– Пожените нас. Быстрей! Ча-ча, чоп-чоп!

Альфонсо поднялся в фургон. Его облачение было порвано, сквозь дыры виднелись белые костлявые колени. Он встал перед ними и открыл книгу.

– Кольцо? – спросил он по-португальски.

– Да, – сказал Шон.

– Нет, нет. Кольцо? – Отец Альфонсо поднял палец и сделал красноречивый жест. – Кольцо?

– Я думаю, он хочет обручальное кольцо, – прошептала Катрина.

– О мой Бог, – сказал Шон. – Я совершенно забыл об этом. – Он в отчаянии осмотрелся. – Чем бы его заменить? У тебя в сундуке нет кольца или чего-нибудь такого?

Катрина отрицательно покачала головой, открыла глаза, собираясь что-то сказать, но начался новый приступ боли. Шон держал ее, пока он длился, а когда она расслабилась, сердито посмотрел на Альфонсо:

– Пожени нас, черт тебя побери! Не видишь, что у нас нет времени на пустяки?

– Кольцо? – повторил Альфонсо, совершенно убитый.

– Ладно, будет тебе кольцо.

Шон выпрыгнул из фургона и подозвал Мбежане.

– Принеси мое ружье! Побыстрей.

Шон не задумываясь заставил бы португальца под угрозой смерти выполнять свой долг, а Мбежане готов был ему помочь. Он принес ружье. В оружейном поясе Шон отыскал золотой соверен, бросил его на землю и прижал к нему ствол. Пуля проделала в монете рваное отверстие. Шон бросил ружье Мбежане, схватил маленький золотой кружок и вернулся в фургон.

Трижды за время службы боль заставляла Катрину ахать, и каждый раз Шон крепко обнимал ее, а отец Альфонсо ускорял церемонию. Шон надел пробитый соверен на палец Катрине и поцеловал ее. Альфонсо прочитал последние строки на латыни, и Катрина сказала:

– О Шон, он выходит.

– Прочь отсюда! – сказал Шон священнику и выразительно показал на выход из фургона. Альфонсо с облегчением удалился.

Хотя роды длились недолго, Шон чувствовал себя не лучше, чем когда отрезали ногу Гаррику. Потом хлынул скользкий поток, и все закончилось. Катрина лежала тихая и бледная, а рядом, все еще связанный с ней, лежал окровавленный ребенок, их творение.

– Он мертвый, – прохрипел Шон. Он поднялся и попятился к дальней стене фургона.

Но Катрина яростно села:

– Нет, он жив! Шон, ты должен мне помочь.

Она говорила ему, что делать, и наконец ребенок закричал.

– Это мальчик, – негромко сказала Катрина. – О Шон… мальчик.

Такой прекрасной он ее никогда не видел – усталой, бледной и прекрасной.

Глава 24

Возражения Шона были напрасны – на следующее утро Катрина уже встала и надела старое платье. Шон метался между нею и ребенком на койке.

– Я все еще толстая, – пожаловалась Катрина.

– Милая, полежи в кровати еще день-два.

Она сделала гримасу и занялась шнурками корсета.

– А кто будет присматривать за ребенком?

– Я! – с готовностью сказал Шон. – Ты можешь говорить мне, что делать.

Спорить с Катриной – все равно что пытаться пальцами схватить ртуть: и силы терять не стоит. Она кончила одеваться и взяла ребенка.

– Помоги мне спуститься по ступенькам.

Она улыбнулась.

Шон и Альфонсо поставили для нее стул в тени дерева шума, и слуги собрались посмотреть на ребенка. Катрина держала его на коленях, а Шон неуверенно возвышался над ними. Ему все это казалось еще не вполне настоящим… сознание не могло вместить столько за такое короткое время.

Он улыбался, слушая непрерывный поток комментариев слуг, и рука его уже не отвечала на пожатие, когда Альфонсо стискивал ее в двадцатый раз за утро.

– Возьми своего ребенка, нкози. Посмотрим на тебя с ним на руках, – сказал Мбежане, и остальные зулусы поддержали его. Выражение лица Шона медленно изменилось – на нем появилась опаска.

– Возьми его, нкози.

Катрина протянула ему сверток, и в глазах Шона появилось загнанное выражение.

– Не бойся, нкози, у него нет зубов, он тебя не укусит, – подбодрил Хлуби.

Шон неловко держал своего первенца, согнув спину и приняв позу отца. Зулусы поздравляли его, и постепенно лицо Шона разгладилось и стало гордым.

– Мбежане, он ведь красавец?

– Такой же красавец, как его отец, – согласился Мбежане.

Шон посмотрел на ребенка внимательнее. Темные волосы, нос приплюснутый, как у бульдога, глаза молочно-серые, а ноги длинные, худые и красные.

– Как ты его назовешь? – спросил Хлуби.

Шон посмотрел на Катрину.

– Скажи, – попросил он.

– Его будут звать Дирк, – сказала она на зулусском.

– Что это значит? – спросил Хлуби, и Шон ответил:

– Это значит кинжал… острый нож.

Слуги сразу одобрительно закивали. Хлуби достал табакерку и пустил по кругу, Мбежане взял понюшку.

– Хорошее имя, – сказал он.

Глава 25

Отцовство, этот мудрый алхимик, за двенадцать часов изменило отношение Шона к жизни. Раньше никогда никто так не зависел от него, не был таким абсолютно беспомощным и уязвимым. В первый вечер Шон сидел в фургоне и смотрел, как Катрина, чуть наклонившись, кормит ребенка грудью. Ее волосы мягкой волной падали на щеку, лицо стало полнее, оно приобрело материнское выражение. Ребенок с красным личиком сосал с легкими всхлипываниями. Катрина смотрела на него и улыбалась, а младенец тянул к груди крошечные кулачки и жадный рот.

Шон подошел к кровати, сел рядом и обнял обоих. Катрина щекой прижалась к его груди, ее волосы были теплыми и чистыми. Мальчик продолжал шумно сосать. Шон испытывал смутное возбуждение, как будто впереди его ждали новые приключения.

Неделю спустя, когда на небе появились первые дождевые тучи, Шон перевел фургоны через Саби и поднялся выше по склонам гор, чтобы уйти от жары на равнине.

Когда они с Хлуби ехали на побережье, он приметил здесь одну долину. Дно долины поросло мягкой сочной травой, а вдоль чистого ручья росли кедры. Сюда Шон и перевел свой лагерь.

Здесь они переждут сезон дождей, а когда дожди кончатся и ребенок достаточно окрепнет для поездки, они смогут отвезти слоновую кость на юг и продать ее в Претории. Это был счастливый лагерь. Быки разошлись по долине, заполнив ее движением и мычанием; среди фургонов звучал смех, а по вечерам, когда с гор спускался туман, ярко и дружелюбно горел костер. Отец Альфонсо оставался у них почти две недели. Это был приятный молодой человек, и хотя они с Шоном никогда не понимали слов друг друга, им удавалось обходиться языком жестов. Наконец он ушел вместе с Хлуби и еще одним слугой, которые должны были провести его через горы, но перед уходом умудрился смутить Шона, поцеловав его на прощание. Шон и Катрина жалели, что Альфонсо ушел. Он им нравился, и Катрина почти простила ему его веру.

Пришли дожди с их обычной щедростью, недели превращались в месяцы. Счастливые месяцы, в которые жизнь сосредоточивалась у колыбели Дирка. Мбежане сам изготовил для него колыбель из древесины кедра, а в одном из сундуков Катрины для нее нашлись простыни и одеяла. Ребенок быстро рос – с каждым днем он занимал все больше места в колыбели, ноги его пополнели, кожа утратила пятнистый пурпурный оттенок, в глазах больше не было мутного молочного цвета. Они становились зелеными, обещая когда-нибудь стать того же цвета, что у матери.

Чтобы заполнить долгие ленивые дни, Шон начал строить хижину у ручья. Слуги присоединились к нему, и из первоначального скромного замысла возникло строение с крепкими оштукатуренными стенами, аккуратно крытое крышей и с каменным очагом в одном конце. Когда дом был закончен, Шон и Катрина переселились в него. После фургона с его тонкими брезентовыми стенами дом придавал их любви ощущение прочности. Однажды ночью, когда снаружи в темноте шумел дождь, а ветер выл у двери, как собака, которая просит впустить ее, они расстелили перед очагом матрац и на нем зачали второго ребенка.

Пришло Рождество, а за ним и Новый год. Дожди притихли и совсем прекратились, но они по-прежнему оставались в своей долине. Наконец пришлось уйти – подошел к концу запас основных необходимых продуктов и материалов: пороха, соли, лекарств, ткани. Загрузили фургоны, развернули их и рано утром выступили. Цепочка фургонов вытянулась по направлению к равнинам, на козлах первого фургона с ребенком на коленях постоянно находилась Катрина, Шон ехал верхом рядом с ней. Катрина оглянулась – сквозь ветви кедра виднелась коричневая крыша их дома. Она казалась заброшенной и одинокой.

– Когда-нибудь мы должны сюда вернуться, – негромко сказала Катрина. – Мы были здесь так счастливы…

– Счастье – это не место, милая, мы не оставляем его, а берем с собой.

Она улыбнулась ему. Второй ребенок уже становился заметен.

Глава 26

К концу июля они добрались до реки Лимпопо и нашли место для переправы. Потребовалось три дня, чтобы разгрузить фургоны, провести их по мягкому песку, перенести слоновую кость и припасы. Когда к исходу третьего дня с этим было покончено, все валились с ног от усталости. Рано поужинали, и через час после заката зулусы завернулись в одеяла. Шон и Катрина спали головой на сундуке в первом фургоне. Утром Катрина была молчалива и бледна.

Шон не замечал этого, пока она не сказала, что устала и хочет лечь. Он мгновенно насторожился. Помог ей подняться в фургон и подложил подушку под голову.

– Ты уверена, что все в порядке? – расспрашивал он.

– Да… ничего особенного. Просто я немного устала. Все будет в порядке, – заверяла она его.

Катрина была благодарная ему за внимание, но почувствовала облегчение, когда он наконец вышел, чтобы присмотреть за погрузкой фургонов: забота Шона всегда была немного неуклюжей. Она хотела остаться одна, она устала, и ее знобило.

К полудню фургоны, к удовлетворению Шона, были загружены. Он пошел к фургону Катрины, приподнял клапан и заглянул. Она лежала на кровати с открытыми глазами, закутавшись в два толстых шерстяных одеяла. Лицо ее было бледным, как у трупа. Встревоженный Шон поднялся в фургон.

– Дорогая, ты ужасно выглядишь. Ты заболела?

Он положил руку ей на плечо: она дрожала. Катрина ничего не сказала, только перевела взгляд с его лица на пол. Шон посмотрел туда. Гордостью Катрины был ее ночной горшок – массивный фарфоровый сосуд с нарисованными вручную розами. Она очень любила этот горшок, и Шон всегда поддразнивал ее, когда она на него садилась. Теперь горшок стоял у кровати, и, когда Шон увидел, что в нем, у него перехватило дыхание. Горшок был наполовину заполнен жидкостью цвета крепкого портера.

– Боже мой! – прошептал он, подошел ближе и смотрел в горшок, а в голове у него вертелись обрывки песенки, которую он когда-то слышал в таверне в Витватерсранде; они вгрызались в мозг, как мотыга могильщика:

Шон поднял голову и пристально посмотрел на Катрину – искал признаки страха. Но она так же пристально и спокойно смотрела на него.

– Шон, это черная вода!^[34]

– Да… знаю, – ответил Шон, потому что отрицание ничего не дало бы: места для надежды не оставалось. Это лихорадка черной воды – малярия в самой тяжелой форме, поражающая почки, превращающая их в хрупкие сгустки черной крови, которые может разорвать малейшее давление.

Шон склонился к ее кровати.

– Тебе нельзя шевелиться.

Он коснулся ее лба пальцами и почувствовал жар.

– Да, – ответила она, но осмысленное выражение уже уходило из ее глаз, и она сделала первое судорожнее движение, как в бреду. Шон положил руку ей на грудь, чтобы помешать ей двигаться.

К ночи Катрина погрузилась в бред и беспамятство малярии. Она смеялась, кричала в ужасе, качала головой и сопротивлялась, когда он пытался напоить ее. Но она должна была пить – это единственный шанс промыть почки. Только в таком случае она может выжить. Шон держал ее голову, заставляя пить.

Заплакал Дирк, голодный и напуганный видом матери.

– Мбежане! – крикнул Шон. В голосе его звучало отчаяние.

Мбежане весь день ждал у входа в фургон.

– Нкози, что я могу сделать?

– Ребенок… можешь заняться им?

Мбежане поднял колыбель, в которой лежал Дирк.

– Не волнуйся о нем. Я отнесу его в другой фургон.

Теперь все внимание Шона было обращено к Катрине.

Жар сжигал ее все безжалостнее. Тело превратилось в печь, кожа стала сухой, и с каждым часом молодая женщина бредила все сильнее, а ее движения становилось все труднее контролировать.

Через час после наступления темноты в фургон зашел Кандла с жидкостью, от которой шел пар, и чашкой. Почувствовав запах жидкости, Шон поморщился.

– Что это?

– Я запарил кору дерева девичьей груди… нкозикази должна это выпить.

От напитка шел заплесневелый запах кипящего сусла, и Шон заколебался. Это дерево он знал – оно росло на высокогорье и кору его покрывали бугры, похожие на женскую грудь и окруженные шипами.

– Где ты это взял? У реки я таких деревьев не видел.

Шон тянул время, решая, заставлять ли Катрину пить это варево. Он знал лекарства зулусов: если не убьют, могут исцелить.

– Хлуби ходил в холмы, где мы ночевали четыре дня назад.

Пройти тридцать миль за шесть часов! Даже в своем отчаянии Шон улыбнулся.

– Скажи Хлуби, что нкозикази выпьет лекарство.

Кандла держал голову Катрины, а Шон вливал ей в рот отвратительно пахнущее зелье. Он заставил ее проглотить все. Состояние почек как будто улучшилось; до утра она четырежды мочилась темной жидкостью. Каждый раз Шон крепко держал ее, смягчая движения, которые могли убить. Постепенно бред сменился беспамятством; Катрина лежала неподвижно, свернувшись, и лишь изредка вздрагивала. Когда утреннее солнце осветило брезент фургона и внутри стало светло, Шон увидел лицо Катрины и понял, что она умирает. Кожа ее стала прозрачной и желтовато-белой, волосы утратили блеск и были безжизненны, как сухая трава.

Кандла принес еще одну порцию лекарства, и они заставили ее выпить. Когда котелок опустел, Кандла сказал:

– Нкози, позволь мне положить матрац на пол у кровати нкозикази. Ты должен поспать. Я останусь здесь и разбужу тебя, если нкозикази пошевелится.

Шон посмотрел на него загнанным взглядом.

– Выспимся позже, мой друг, – сказал он. Посмотрел на Катрину и очень тихо закончил: – Может быть, очень скоро.

Неожиданно тело Катрины напряглось, и Шон опустился на колени у кровати. Кандла в тревоге стоял рядом. Шону потребовалось какое-то время, чтобы понять, что происходит. Он взглянул на Кандлу.

– Уходи! Быстрей! – сказал он, и страдание в его голосе заставило Кандлу слепо выбраться из фургона.

Этим утром родился второй сын Шона, и пока Кандла приглядывал за Катриной, Шон завернул ребенка в одеяло, унес в вельд и похоронил. Потом вернулся к Катрине и оставался с ней, пока дни и ночи не превратились в сплошную путаницу горя. Катрина была близка к смерти, а Шон – к безумию.

Он не выходил из фургона, сидел на кровати рядом с Катриной, вытирал пот с ее лица, подносил к ее губам чашку или просто сидел и смотрел на нее. Он потерял ребенка, а Катрина у него на глазах превращалась в худой желтый скелет. Спас Шона Дирк. Мбежане принес его, и ребенок возился на матраце, забирался Шону на колени и тянул за бороду. Это был единственный проблеск света во тьме.

Глава 27

Катрина выжила. Она медленно выходила из оцепенения, которое предшествует смерти, и с ее неуверенным возвращением отчаяние Шона сменилось надеждой, а затем и удивленным облегчением.

Ее моча больше не была черной, она стала темно-розовой, полной осадков. Катрина теперь сознавала его присутствие, и хотя была так слаба, что не могла оторвать голову от подушки, ее взгляд следовал за Шоном, когда тот передвигался по фургону. Прошла целая неделя, прежде чем она узнала о ребенке. Катрина усталым голосом спросила о нем, и Шон рассказал – как можно мягче. У нее не было сил на проявление чувств – она неподвижно лежала, глядя в потолок, и слезы бежали по ее еще желтым щекам.

Болезнь невероятно изменила ее тело. Она стала такой худой, что Шон полностью обнимал ее одной рукой. Кожа на лице и теле свисала свободными желтыми складками, в моче все еще была розовая кровь. Но мало того – болезнь отняла все силы у ее мозга. Не осталось ничего, что позволило бы ей преодолеть горе, вызванное смертью ее ребенка, и это горе окутало ее саваном, через который ни Шон, ни Дирк не могли пробиться. Шон пытался вернуть ее к жизни, устранить вред, нанесенный ее телу и разуму. Каждая минута его времени была посвящена Катрине.

Он и слуги исходили вельд на тридцать миль вокруг лагеря в поисках деликатесов, способных улучшить ее аппетит, и пытались кормить ее дикими фруктами, медом, костным мозгом жирафов, мясом десятка животных: кебабом из слоновьего сердца, печенью южноафриканской антилопы, жареной игуаной, чье белое мясо столь же нежно, как цыплячье, золотистым филе лещей, пойманных в реке. Катрина безучастно ковыряла еду, отодвигала и лежала неподвижно, глядя в потолок.

Шон сидел с ней рядом и говорил о ферме, которую они купят, тщетно пытался вовлечь ее в обсуждение дома, который они построят. Он читал ей книги Даффа, но единственной реакцией была легкая дрожь ее губ, когда он произносил слова «смерть» или «ребенок».

Он рассказывал о своей жизни в Витватерсранде, вспоминал истории, которые могли бы позабавить ее. Он приносил Дирка и позволял ему играть в фургоне. Дирк уже ходил, его темные волосы начали курчавиться, а глаза стали зелеными. Но Дирка не удавалось надолго задержать в фургоне. Слишком многое нужно было сделать, слишком многое исследовать. Вскоре он подходил к выходу и повелительно призывал:

– Бежан! Бежан!

Почти мгновенно в отверстии появлялась голова Мбежане, и он, ожидая позволения, смотрел на Шона.

– Хорошо, забери его… но скажи Кандле, чтобы не закармливал его.

Мбежане быстро, пока Шон не передумал, хватал Дирка и уводил. Больше десяти зулусов баловали Дирка. Они горячо соревновались за его внимание, и никакое усилие не казалось им при этом чрезмерным. Полный достоинства Мбежане опускался на четвереньки, и Дирк безжалостно гонял его между фургонами; Хлуби чесал под мышками и придурочно болтал, изображая бабуина под радостный визг Дирка; толстый Кандла извел все заготовленные Катриной варенья, чтобы достойно накормить Дирка, а остальные держались поблизости, участвуя в поклонении кумиру, но опасаясь вызвать ревность Мбежане или Хлуби. Шон знал, что происходит, но был бессилен помешать этому. Все его время было посвящено Катрине. Впервые в жизни Шон отдавал не только поверхностное внимание, но большую часть себя другому человеку.

И это не было недолгим порывом – это тянулось долгие месяцы, которые потребовались Катрине, чтобы вернуть немного сил и садиться в кровати без помощи; прошло много месяцев, прежде чем Шон решил, что Катрина достаточно окрепла и можно ехать на юг.

Для нее построили носилки – Шон не хотел подвергать ее тряске в фургоне, – и первые дни они двигались по два часа. Четверо слуг несли носилки; Катрина лежала на них, защищенная от солнца куском брезента, прикрепленного над ее головой. Несмотря на то, что зулусы несли ее очень осторожно, к исходу этих двух часов Катрина уставала. У нее болела спина, желтоватая кожа покрывалась мелкими каплями пота. Всю следующую неделю они двигались по два часа в день, потом начали постепенно увеличивать время и наконец снова могли проводить весь день в дороге.

Они были на полпути к Мегалисбергу, остановились в лагере у мутного источника в колючих кустарниках, когда к Шону пришел Мбежане.

– Один фургон еще пуст, в нем нет слоновой кости, нкози.

– Но остальные полны, – ответил Шон.

– В четырех часах пути отсюда закопано столько кости, что хватит на целый фургон.

Рот Шона скривился от болезненных воспоминаний. Шон посмотрел на юго-восток и негромко заговорил:

– Мбежане, я еще молод, но у меня уже достаточно тяжелых воспоминаний, чтобы сделать мою старость печальной. Хочешь, чтобы я украл у друга не только жизнь, но и его слоновую кость?

Мбежане покачал головой.

– Я спросил, только и всего.

– А я ответил, Мбежане. Это его кость… пусть лежит.

Глава 28

Они миновали Мегалисберг и повернули на запад вдоль горного хребта. Затем, через два месяца после того как оставили реку Лимпопо, добрались до бурского поселка Луи Тричард. Шон оставил Мбежане устраивать лагерь на широкой площади перед церковью, а сам отправился на поиски врача. В округе был только один врач, Шон отыскал его приемную на втором этаже, над магазином, и отвел к фургонам. Шон нес его сумку, а врач, седобородый, не привыкший к подобным трудностям, бежал за Шоном, стараясь не отставать. Когда они пришли, он отдувался, весь потный. Шон ждал снаружи, пока врач осматривал Катрину, а когда он наконец вышел из фургона, Шон нетерпеливо набросился на него:

– Что вы думаете?

– Я думаю, минхеер, что вы должны ежечасно благодарить Создателя. – Врач удивленно покачал головой. – Невероятно – ваша жена выжила, несмотря на черную малярию и потерю ребенка.

– Значит, она в безопасности? Болезнь не вернется? – в тревоге спрашивал Шон.

– Сейчас она в безопасности… но еще очень больна. Может пройти год, прежде чем ее силы полностью восстановятся. Я не могу дать вам никакого лекарства. Старайтесь не волновать ее, хорошо кормите и ждите, пока время ее излечит. – Доктор поколебался. – Есть и другой ущерб. – Он постучал пальцем по лбу. – Горе – страшный разрушитель. Ей нужны любовь и мягкость, а через шесть месяцев ей понадобится ребенок, чтобы заполнить образовавшуюся в ней пустоту. Дайте ей эти три вещи, минхеер, но прежде всего дайте ей любовь. – Врач достал из жилета часы и посмотрел на них. – Время! Времени так мало! Мне пора, ждут другие больные. – Он протянул Шону руку. – Ступайте с Богом, минхеер.

Шон пожал ему руку.

– Сколько я вам должен?

Врач улыбнулся. У него было коричневое лицо и голубые глаза; улыбаясь, он становился похож на мальчика.

– Я не беру платы за слова. Хотел бы я сделать для вас больше!

Он торопливо пошел по площади, и стало видно, что его улыбка обманчива – на самом деле он старик.

– Мбежане! – сказал Шон. – Возьми большой бивень из фургона и отнеси в кабинет врача над магазином.

На следующий день Катрина и Шон пошли на утреннюю службу в церковь. Во время пения гимнов Катрина не могла стоять. Она тихо сидела на скамье, глядя на алтарь, шептала слова гимнов, и глаза ее были полны печали.

Они провели в Луи Тричарде еще три дня, и принимали их очень хорошо. К ним в лагерь приходили пить кофе и смотреть слоновую кость, женщины приносили свежие овощи и яйца, но Шону не терпелось двинуться на юг. И на третий день они начали последний отрезок своего пути.

Теперь к Катрине быстро возвращались силы. Она отняла у слуг – к их плохо скрываемому разочарованию – заботы о Дирке, вскоре оставила носилки и ехала, как всегда, на козлах переднего фургона. Тело ее полнело, на щеках сквозь желтую кожу начала показываться краска. Но хотя общее состояние улучшилось, Катрину продолжало одолевать уныние, и тут Шон ничего не мог поделать.

За месяц до Рождества 1895 года караван Шона поднялся на невысокую цепь холмов над городом, и они увидели внизу Преторию. В каждом саду пурпурными облаками цвели жакаранды, оживленные улицы говорили о процветании Трансваальской республики. Шон расположился на окраине – просто свел фургоны с дороги и устроил лагерь у обочины, а как только лагерь был разбит и Шон убедился, что Катрина не нуждается в его помощи, надел свой единственный костюм и подозвал лошадь. Костюм был сшит по последней моде, но четыре года назад и должен был облекать животик, который Шон отрастил во время жизни в Витватерсранде. Теперь он свободно болтался на теле, но туго натягивался на ставших более мощными руках. Лицо Шона почернело от солнца, густая борода спускалась на грудь, скрывая то обстоятельство, что жесткий воротничок рубашки больше не застегивается на шее. Сапоги потерлись почти доверху, и на них не было ни следа ваксы; они совершенно утратили форму. Пот оставил темные пятна на шляпе; ее поля нависали над глазами, и приходилось сдвигать ее назад. Поэтому неудивительно, что прохожие бросали на Шона любопытные взгляды, когда он ехал по Черч-стрит и рядом с ним бежал рослый мускулистый дикарь, а с другой стороны – большая собака. Они протискивались между фургонами, забившими центральные улицы, миновали фольксраад – парламент Трансваальской республики, проехали мимо домов, стоявших поодаль от дороги среди просторных цветущих садов, и наконец добрались до делового района, расположенного у железнодорожной станции. Шон и Дафф покупали здесь припасы у одного лавочника, и теперь Шон вернулся к нему. Магазин почти не изменился – слегка поблекла вывеска, но на ней по-прежнему значилось «Гольдберг, импортер и экспортер, продавец шахтного оборудования, купец и владелец универсального магазина. Покупаем золото, драгоценные камни, шкуры, кожу, слоновую кость и другие дары природы». Шон спешился и бросил повод Мбежане.

– Расседлай, Мбежане. Я надолго.

Шон вступил на тротуар, приподнял шляпу, здороваясь с двумя проходящими женщинами, и вошел в здание, где совершал свои сделки Гольдберг. Один из продавцов торопливо приблизился к нему, но Шон покачал головой, и продавец вернулся за прилавок. Шон увидел в дальнем конце магазина Гольдберга – хозяин разговаривал с двумя покупателями. Шон был готов подождать. Он бродил вдоль полок, заваленных товарами, проверял на ощупь качество тканей, принюхивался к коробкам с сигарами, рассматривал топор, снял со стойки ружье и прицелился в стену, пока мистер Гольдберг не проводил покупателей до двери и не повернулся к Шону.

* * *

Гольдберг низенький и толстый, коротко стриженный, с наплывающей на воротничок шеей, смотрел на Шона, и в глазах его не было никакого выражения – он перебирал в уме карточки, ища нужное имя. Потом ослепительно солнечно улыбнулся.

– Мистер Кортни, не правда ли?

Шон улыбнулся в ответ.

– Совершенно верно. Как дела, Иззи? – Они обменялись рукопожатием.

Мистер Гольдберг опечалился.

– Ужасно, ужасно, мистер Кортни. Я очень встревожен.

– Несмотря на это, выглядите вы неплохо. – Шон потрогал его живот. – Вы пополнели!

– Можете шутить, мистер Кортни, но говорю вам: дела идут ужасно. Налоги и тревоги, налоги и тревоги. – Мистер Гольдберг вздохнул. – А теперь еще эти разговоры о войне.

– О какой войне?

Шон нахмурился.

– О войне, мистер Кортни, между Британией и республикой.

Шон перестал хмуриться и рассмеялся.

– Ерунда, даже Крюгер не может быть так глуп! Угостите меня кофе и сигарой, мы пойдем в ваш кабинет и поговорим о деле.

Лицо мистера Гольдберга застыло, веки сонно опустились.

– О деле, мистер Кортни?

– Совершенно верно, Иззи, на этот раз я продаю, а вы покупаете.

– А что вы продаете, мистер Кортни?

– Слоновую кость.

– Слоновую кость?

– Да, двенадцать полных фургонов.

Мистер Гольдберг печально вздохнул.

– Слоновая кость сейчас не в цене, спрос на нее упал. Вы вряд ли сумеете ее продать.

Это был великолепный ход – если бы два дня назад Шону не сообщили текущие цены, он мог бы и поверить.

– Досадно, – сказал он. – Ну, если вы не заинтересованы, поищу кого-нибудь другого.

– Все равно пойдемте в мой кабинет, – сказал мистер Гольдберг. – Поговорим. Разговоры ведь ничего не стоят.

Два дня спустя они еще продолжали разговор. Шон привел фургоны и выгрузил бивни на заднем дворе магазина. Мистер Гольдберг лично взвесил каждый бивень и записал данные на листок бумаги. Потом вместе с Шоном они подсчитали общий вес. И сейчас подошли к заключительному этапу переговоров – договаривались о цене.

– Послушайте, Иззи, мы уже потратили два дня. Есть справедливая цена, и вы ее знаете… так давайте на этом покончим, – сердито говорил Шон.

– Но я потеряю деньги, – жаловался Гольдберг. – Я ведь должен зарабатывать на жизнь. Каждый человек имеет право зарабатывать на жизнь.

– Идет, – Шон протянул руку. – Будем считать, что договорились.

Мистер Гольдберг еще секунду поколебался, потом вложил свою пухлую руку в кулак Шона, и они, оба довольные, улыбнулись друг другу. Один из помощников мистера Гольдберга считал соверены, выкладывая их по пятьдесят штук вдоль прилавка, потом Шон и Гольдберг пересчитали их и окончательно ударили по рукам. Шон наполнил золотом две брезентовые сумки, хлопнул мистера Гольдберга по спине, взял еще одну сигару и, тяжело нагруженный, направился в банк.

– Вы снова пойдете в вельд? – спросил вслед ему мистер Гольдберг.

– Да, очень скоро! – ответил Шон.

– Не забудьте здесь свои припасы.

– Я обязательно вернусь, – заверил его Шон.

Мбежане понес одну сумку, Шон – другую.

Шагая по тротуару, Шон улыбался, и ветер относил дым сигары назад, за его голову. В мешке золота есть нечто такое, что позволяет человеку чувствовать себя восьми футов ростом.

* * *

Ночью, когда они лежали рядом в темном фургоне, Катрина спросила:

– У нас хватит денег, чтобы купить ферму, Шон?

– Да, – ответил Шон. – Хватит на лучшую ферму на всем полуострове Кейп… а после новой поездки хватит и на то, чтобы построить дом и амбары, купить скот, вырастить собственный виноград, и еще кое-что останется.

Катрина недолго помолчала.

– Значит, мы возвращаемся в буш?

– Еще одна поездка, – сказал Шон. – Еще два года, и мы отправимся на Кейп. – Он обнял ее. – Ты ведь не возражаешь?

– Нет, – ответила она. – Думаю, это мне нравится. Когда мы едем?

– Не сразу, – рассмеялся Шон. – Вначале немного развлечемся.

Он снова обнял жену – она все еще была очень худа: прижимая ее к себе, он чувствовал кости.

– Несколько красивых платьев тебе, моя милая, а мне костюм, который не выглядит модной тряпкой. Потом посмотрим, какие развлечения может предложить нам этот город. – Он замолчал: в его голове появилась новая идея. – Черт побери! Я знаю, что мы сделаем. Наймем карету и поедем в Йоханнесбург. Снимем номер в «Гранд-отеле» и немного там поживем. Будем мыться в фарфоровой ванне и спать на настоящей кровати. Парикмахер приведет в порядок твои волосы и подровняет мне бороду. Будем есть раков и пингвиньи яйца… Не помню, когда я в последний раз пробовал свинину или баранину. – Шон говорил без устали, а когда на мгновение смолк, Катрина негромко спросила:

– Разве танцевать не греховно, Шон?

Шон улыбнулся в темноте.

– Конечно!

– Хочется разок пожить в грехе – ну, не слишком, немного, чтобы понять, каково это.

– Вот и посмотришь, – сказал Шон как можно более алчно.

Глава 29

На следующий день Шон отвел Катрину в самый дорогой женский магазин Претории. Он выбрал материал для полудюжины платьев. Одно из них будет бальным, из шелка желтого канареечного цвета. Экстравагантно, Шон понимал это, но ему было все равно: он видел легкий румянец вины на щеках Катрины и прежний блеск в ее глазах.

Впервые после болезни она снова жила.

Он с благодарной щедростью сорил соверенами. Продавщицы им радовались, они окружили их с подносами, полными женских мелочей.

– Дюжину этих, – говорил Шон, – да, и эти тоже подойдут.

Тут его взгляд выхватил на противоположной полке что-то зеленое-зеленое, как глаза Катрин. Он ткнул пальцем:

– Это что?

Две девушки устроили гонку, едва не сбив друг друга с ног. Победительница принесла ему шаль, и Шон набросил ее на плечи Катрины. Вещь была прекрасная.

– Мы ее берем, – сказал Шон, и вдруг губы Катрины задрожали, она заплакала, жалобно всхлипывая. Волнение оказалось слишком сильным. Продавщицы пришли в ужас – они толклись вокруг Шона, как куры во время кормления. Шон тем временем подхватил Катрину на руки и понес к наемной карете. У двери он остановился и через плечо бросил:

– Платья должны быть готовы к завтрашнему вечеру. Успеете?

– Они будут готовы, мистер Кортни, даже если моим девушкам придется работать всю ночь.

Шон отнес Катрину в фургон и уложил на кровать.

– Прости меня, Шон, со мной такое впервые…

– Все в порядке, милая, я понимаю. Спи.

Следующий день Катрина отдыхала в лагере, а Шон снова отправился к мистеру Гольдбергу и купил у него все, что им понадобится для следующей экспедиции. Еще день ушел на погрузку фургонов, и к этому времени Катрина казалась достаточно здоровой, чтобы поехать в Йоханнесбург.

Выехали в первой половине дня. Мбежане правил, Шон и Катрина сидели на заднем сиденье, держась под пледом за руки, а Дирк прыгал по всей карете, иногда прижимался лицом к окну и отпускал замечания на смеси английского, голландского и зулусского языков; Шон называл такой язык диркским. До Йоханнесбурга доехали гораздо быстрей, чем ожидал Шон. За четыре года Йоханнесбург вырос вдвое и вышел в вельд им навстречу. Они проехали по новым районам и оказались в центре. Здесь тоже произошли перемены, но в целом центр оставался таким, каким Шон его помнил.

Они пробирались через забитую Элофф-стрит, и вокруг, смешиваясь с толпами на тротуарах, возникали призраки прошлого. Шон услышал смех Даффа и быстро повернулся на сиденье, чтобы определить источник звука – денди в шляпе канотье, сверкнув золотыми зубами, снова рассмеялся в проезжающем мимо экипаже, и Шон понял, что это не Дафф. Очень похожий, но другой. И все было так: похоже, но чуть другое, ностальгическое, но печальное, с ощущением потери. Прошлое утрачено, и Шон знал, что назад ему не вернуться. Ничего не остается прежним, реальность может существовать только в одном времени и в одном месте. Потом она умирает, и ты, утратив ее, должен искать в другом времени и в другом месте.

Они заняли в «Гранд-отеле» номер с гостиной, двумя спальнями, большой ванной и балконом, который выходил на улицу и откуда открывался вид на копры и белые шахтные отвалы вдоль хребта. Катрина устала. Они рано поужинали в номере, и Катрина легла, а Шон пошел в бар выпить перед сном. Бар был заполнен. Шон нашел место в углу и молча слушал непрерывные разговоры вокруг. Он больше не был частью всего этого.

Картину на стене над прилавком сменили; раньше здесь висела сцена охоты, а сейчас генерал в красном мундире, выразительно забрызганном кровью, прощался на поле битвы со своим штабом; штабные офицеры казались скучающими.

Шон провел взглядом по стенной панели. Он помнил, он так много помнил! Неожиданно он заморгал.

У бокового выхода в панели стены трещина, напоминающая по форме звезду. Шон заулыбался, поставил стакан и помассировал костяшки правой руки. Если бы Оки Хендерсен не нырнул под его удар, он бы снес ему голову.

Шон сделал знак бармену.

– Еще один бренди, пожалуйста. – И пока тот наливал, спросил: – Что случилось с панелью у двери?

Бармен взглянул на стену и снова стал смотреть на бутылку.

– Когда-то давно какой-то парень саданул кулаком. Хозяин не стал заделывать, оставил на память, знаете ли. Должно быть, парень был силач… Панель здесь в дюйм толщиной.

– А кто он был? – в ожидании спросил Шон.

Бармен пожал плечами.

– Какой-то бродяга. Они приходят и уходят. Зарабатывают несколько фунтов, выливают их на стену и снова уходят туда, откуда пришли. – Он скучающим взглядом посмотрел на Шона. – С вас полдоллара, приятель.

Шон пил медленно, поворачивал между глотками стакан в руках и наблюдал, как бренди налипает на стекло, словно жидкая нефть. Тебя запомнят по треснувшей стене в баре.

«Пойду спать, – решил он, – это больше не мой мир. Мой мир наверху, спит, надеюсь!»

Он чуть улыбнулся про себя и допил бренди.

– Шон? – Кто-то положил руку ему на плечо, когда он уже повернулся, чтобы уйти. – Бог мой, Шон, это действительно ты?

Шон смотрел на стоящего рядом мужчину. Он не узнавал аккуратно подстриженную бородку и большой загорелый нос с облезшей на кончике кожей, но неожиданно узнал глаза.

– Деннис, старый разбойник! Деннис Петерсен из Ледибурга!

– Верно! Ты не узнал меня! – рассмеялся Деннис. – Вот и вся наша дружба. Ты исчез, не сказав ни слова, и десять лет спустя даже не узнаешь меня!

Теперь смеялись оба.

– Я думал, тебя давно повесили.

Шон защищался.

– А что ты делаешь в Йоханнесбурге?

– Продаю говядину, я член Ассоциации скотоводов.

В голосе Денниса звучала гордость.

– Вот приехал возобновить контракт.

– Когда возвращаешься?

– Поезд через час.

– Что ж, успеем выпить перед твоим отъездом. Что будешь?

– Спасибо. Малую порцию бренди.

Шон заказал выпивку, они взяли стаканы и стояли, неожиданно ощутив неловкость – когда-то между ними было полное взяимопонимание, но с тех пор прошло десять лет.

– Так чем же ты занимался? – нарушил молчание Деннис.

– То да сё, знаешь, немного занимался шахтами, а сейчас только вернулся из вельда. Ничем особенным.

– Ну, все равно, приятно тебя видеть. Твое здоровье.

– И твое, – сказал Шон.

Неожиданно он понял, что может узнать новости о своей семье – новости, без которых жил почти десять лет.

– Как Ледибург? Как твои сестры?

– Обе замужем, я тоже женат, и у меня четверо сыновей.

В голосе Денниса снова звучала гордость.

– Кто-нибудь, кого я знаю?

– Одри, помнишь, дочь старого Пая?

– Не может быть! – вырвалось у Шона, но он тут же быстро добавил: – Замечательно, Деннис, я рад за тебя. Она чудесная девушка.

– Лучше всех, – самодовольно согласился Деннис. У него был вид человека, которого хорошо кормят и о котором хорошо заботятся, лицо его пополнело и стал заметен живот.

«Интересно, каким кажусь я», – подумал Шон.

– Конечно, старина Пай умер; смерть – единственный кредитор, которого он не смог перекупить. Банк и магазин перешли к Ронни.

– Крыса с ушами летучей мыши, – заметил Шон и тут же понял, что зря сказал это.

Деннис слегка нахмурился.

– Он теперь мой родственник, Шон. Очень приличный человек – и проницательный бизнесмен.

– Прости, я пошутил. Как моя мать? – задал Шон вопрос, который все время был у него на уме.

Он выбрал правильно. Выражение лица Денниса сразу смягчилось, взгляд потеплел.

– Как всегда. У нее магазин одежды рядом с магазином Пая. Это золотое дно, все хотят покупать одежду у тети Ады.

Она крестная мать двух моих старших; думаю, она крестная мать большинства детей в округе. – Лицо Денниса снова хмурым. – Ты мог бы иногда писать ей, Шон. Ты даже представить себе не можешь, какую боль причинил ей.

– Так сложилось.

Шон опустил глаза к стакану.

– Никаких оправданий. У тебя есть долг, а ты его не исполнил. Этому нет оправданий.

«Мелкий человек. – Шон поднял голову и посмотрел на Денниса, не пытаясь скрыть раздражение. – Напыщенное поучающее ничтожество, которое смотрит на мир через замочную скважину собственного величия».

Деннис не заметил раздражения Шона и продолжал:

– Это урок, который каждый должен усвоить еще ребенком: у нас у всех есть ответственность и долг. Человек растет, когда видит эти обязанности, когда принимает бремя, которое налагает на него общество. Возьми, например, меня: несмотря на всю работу на ферме – а ведь мне теперь принадлежит еще Махобалс-Клуф, – несмотря на все потребности семьи, я еще нахожу время представлять нашу округу в Ассоциации скотоводов, я член церковного совета и совета округа, и у меня есть все основания считать, что меня попросят стать мэром. – Он пристально посмотрел на Шона. – А что ты делал со своей жизнью?

– Жил, – ответил Шон, и Деннис несколько озадаченно посмотрел на него, потом взял себя в руки.

– Ты женат?

– Был женат, но недавно продал жену арабским работорговцам на севере.

– Что ты сделал?

– Ну, – улыбнулся Шон, – она была старая, а цену мне предложили хорошую!

– Это шутка, да? Ха, ха!

– Разве можно обмануть старого доброго Денниса, – рассмеялся Шон. «Недоверчивый человечек!»

– Выпей со мной еще, Деннис.

– Я свою норму выбрал, Шон, спасибо. – Деннис достал из внутреннего кармана золотые часы и посмотрел на циферблат. – Пора идти. Приятно было повидаться.

Шон остановил его.

– Как мой брат… как Гарри?

– Бедный старина Гарри. – Деннис печально покачал головой.

– Что с ним?

В голосе Шона прозвучал страх.

– Ничего, – быстро успокоил его Деннис. – То есть я хочу сказать, ничего, кроме того, что всегда.

– Почему ты тогда сказал «бедный старина Гарри»?

– Не знаю, просто все его так называют. Должно быть, обычай. Просто он один из тех, о ком всегда говорят «бедный старина».

Шон сдерживал досаду. Он хотел узнать. Он должен был узнать.

– Ты не ответил на мой вопрос. Как он?

Деннис сделал значительный жест правой рукой.

– Часто прикладывается к бутылке. Я не виню его – эта женщина, его жена… Тебе повезло, что ты тогда исчез, Шон.

– Наверно, – признал Шон, – но он здоров? Как дела в Тёнис-краале?

– Мы все пострадали от коровьей чумы, но Гарри потерял больше половины стада. Бедный старина Гарри, с ним всегда что-нибудь происходит.

– Боже мой, пятьдесят процентов!

– Да, но, конечно, Ронни помог ему справиться. Дал ему заем под залог фермы.

– Тёнис-крааль заложен! – застонал Шон. – О, Гарри, Гарри!

– Да. – Деннис неловко кашлянул. – Ну, думаю, мне лучше пойти. Totsiens,^[35] Шон. Рассказать им, что я тебя видел?

– Нет, – быстро ответил Шон. – Пусть все остается как сейчас.

– Ну хорошо. – Деннис колебался. – У тебя все в порядке, Шон? Я имею в виду, – он снова кашлянул, – как у тебя с деньгами?

Шон почувствовал, как немного рассеивается его дурное настроение – этот напыщенный человечишко собирается предложить ему взаймы.

– Очень любезно с твоей стороны, Деннис. Но я сэкономил несколько фунтов, так что на пару дней мне хватит, – серьезно ответил он.

– Ну ладно. – Деннис испытывал большое облегчение. – Хорошо. В таком случае totsiens, Шон.

Он повернулся и быстро вышел из бара. Он вышел из бара, и Шон о нем забыл. Он думал о брате.

Неожиданно он принял решение. Когда кончится следующая поездка, я отправлюсь в Ледибург. Ферма, о которой они мечтают, ничего не утратит, переместившись от Паарла в Наталь, а ему вдруг ужасно захотелось снова посидеть в кабинете в Тёнис-краале, почувствовать, как по утрам с откоса наползает холодный туман, увидеть, как ветер разносит белые брызги с водопадов. Он захотел снова услышать голос Ады и все объяснить, зная, что она поймет и простит.

Но прежде всего и больше всего Гарри – бедный старина Гарри. «Я должен вернуться к нему, десять лет – это много, его горечь должна пройти. Я должен вернуться к нему – ради него и ради Тёнис-крааля».

Приняв это решение, Шон допил бренди и поднялся в номер.

Катрина спокойно дышала во сне, темная масса ее волос разметалась по подушке. Раздеваясь, Шон смотрел на нее, и его меланхолия медленно рассеивалась. Он осторожно потянул на себя одеяло, и в это время в соседней комнате захныкал Дирк. Шон прошел к нему.

– В чем дело?

Дирк сонно посмотрел на него, пытаясь найти подходящее объяснение, потом на его лице появилось облегченное выражение, и он назвал причину, которую дети приводят сотни лет.

– Я хочу пить.

Шон пошел за водой, и это позволило Дирку собраться с силами. Когда отец вернулся, сын начал настоящее наступление.

– Папа, расскажи мне историю.

Теперь Дирк сидел, и сна в его глазах не было.

– Расскажу тебе историю Джека и Гарри, – начал Шон.

– Не эту, – возразил Дирк. Сага о Джеке и его брате занимала пять секунд, и Дирк это знал.

Шон сел на край кровати и протянул стакан.

– А как насчет такой? Жил когда-то король, у которого было все на свете… но когда он все потерял, понял, что у него никогда ничего и не было, но что теперь у него есть больше, чем раньше.

Дирк пораженно смотрел на него.

– Плохая история, – высказал он наконец свое мнение.

– Нет, – возразил Шон, – это не так. А может, и так. Но ты должен быть милосердным и признать, что для такой поздней поры она сгодится.

Глава 30

Шон проснулся счастливый. Катрина сидела в постели, разливая по чашкам кофе из оловянного кофейника, а Дирк колотил в дверь, чтобы его впустили. Катрина улыбнулась.

– Доброе утро, минхеер.

Шон сел и поцеловал ее.

– Как спала, милая?

– Хорошо, спасибо.

Но под глазами у нее были темные круги. Шон прошел к двери спальни.

– Готовься к нападению кавалерии, – предупредил он и распахнул дверь.

Натиск Дирка двинул его к кровати, и Шон нырнул вслед за ним. Когда силы равны, решает вес, и через несколько секунд Дирк оседлал Шона, безжалостно прижав его к постели, а Шон запросил пощады.

После завтрака Мбежане подвел карету к дверям гостиницы. Когда все трое уселись, Шон открыл окошко за кучером и сказал Мбежане:

– Сначала в контору. Потом к десяти на биржу.

Мбежане улыбнулся ему.

– Да, нкози. А потом ланч в большом доме.

Мбежане так и не научился произносить «Ксанаду».

Они посетили все прежние места. Шон и Мбежане смеялись и через окошко обменивались воспоминаниями.

На бирже была паника, снаружи собралась толпа. Контору на Элофф-стрит переделали, и на медной табличке у входа значилось несколько дочерних компаний «Сентрал Рэнд Корпорейшн». Шон остановил карету у входа и принялся хвастаться Катрине.

Она молча слушала, чувствуя себя недостойной человека, который столько сделал, и неверно истолковала воодушевление Шона, решив, что он жалеет о прошлом и хочет к нему вернуться.

– Мбежане, отвези нас к «Глубокой Канди», – сказал наконец Шон. – Посмотрим, что стало с ней.

Последние пятьсот ярдов дороги к шахте заросли травой и были покрыты рытвинами – ею давно не пользовались. Административное здание снесли, на его фундаменте густо росла трава. В полумиле дальше по хребту видны были новые здания и копры, но здесь жила была выработана и брошена. Мбежане провел лошадей по круглой подъездной дороге, где когда-то размещалось управление. Он спрыгнул и держал лошадей под уздцы, пока Шон помогал Катрине выйти из кареты. Шон посадил Дирка на плечо, и они пошли в высокой, по пояс, траве мимо груд кирпичей и обломков к третьему стволу «Глубокой Канди».

Голые бетонные блоки, на которых когда-то стояли механизмы, образовали в траве геометрический узор. За ними возвышался белый отвал; какой-то минерал из размельченной руды растворился и покрыл стороны отвала длинными желтыми полосами. Когда-то Дафф определил, что это за минерал, но он не представлял коммерческой ценности. Шон забыл, как он называется. Что-то похожее на название звезды. Кажется, уран.

Наконец они подошли к стволу. Края обрушились, трава свисала с них, как неряшливые усы свешиваются в рот старику. Копер исчез, ствол окружала только ржавая проволочная ограда.

Шон опустился на колени – держа спину прямо, чтобы Дирк удобно сидел на плечах, он взял камень размером с мужской кулак и бросил через ограду. Они стояли молча и слушали, как камень, падая, ударяется о стены. Падал он долго, и когда наконец ударился о дно, с глубины в тысячу футов донеслось эхо.

– Брось еще! – приказал Дирк, но Катрина его остановила.

– Нет, Шон, давай уйдем. Это нехорошее место. – Она слегка вздрогнула. – Похоже на могилу.

– Едва не стало ею, – негромко ответил Шон, вспоминая темноту и нависший над ним камень.

– Пойдем, – повторила она, и они вернулись туда, где ждал с каретой Мбежане.

За ланчем Шон был весел и выпил небольшую бутылку вина, но Катрина устала, и такого дурного настроения у нее не было с тех пор, как они оставили Луи Тричард. Она начала понимать, какой образ жизни здесь вел Шон, и боялась, что он захочет к нему вернуться.

Она знала только буш и жизнь в дороге. Она выросла в семье буров и понимала, что никогда не сможет так жить. Она видела, как муж смеется и шутит за ланчем, как привычно командует главным белым официантом, как легко разбирается во множестве тарелок, ножей, вилок, бокалов, которыми уставили их стол, и наконец не выдержала.

– Давай уедем, вернемся в буш.

Шон замер, не донеся вилку до рта.

– Что?

– Пожалуйста, Шон, чем скорее мы уедем, тем раньше сможем купить ферму.

Шон усмехнулся.

– День или два ничего не изменят. Мы только начали развлекаться. Вечером я поведу тебя на танцы, мы ведь собирались немного погрешить, помнишь?

– А кто присмотрит за Дирком? – беспомощно спросила она.

– Мбежане. – Шон внимательно посмотрел на жену. – Днем поспишь, а вечером мы пойдем и пустимся во все тяжкие.

Он улыбнулся воспоминаниям, которые вызвало у него это выражение.

Когда Катрина ближе к вечеру проснулась, она поняла и другую причину своего дурного настроения. Впервые после вторых родов у нее возобновились менструации, и ее тело и мозг были в низшей точке своих циклов. Она ничего не сказала Шону, приняла ванну, надела желтое платье и свирепо расчесала волосы, так, что от щетки закололо кожу, но волосы все равно свисали, тусклые и безжизненные, такие же тусклые, как глаза, смотревшие на нее из зеркала с желтого лица.

Шон встал у нее за спиной и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Ты похожа на груду золотых слитков в пять с половиной футов высотой, – сказал он. Но он понял, что желтое платье было ошибкой: слишком подчеркивает все еще желтый лихорадочный цвет ее кожи.

Мбежане ждал их в гостиной.

– Мы можем вернуться поздно, – сказал ему Шон.

– Ничего, нкози, – бесстрастно ответил Мбежане, но Шон уловил в его глазах блеск предвкушения и понял, что Мбежане ждет не дождется, когда Дирк окажется полностью в его распоряжении.

– Ты не должен заходить в его комнату, – предупредил Шон.

– А если он заплачет?

– Не заплачет.

– Но если все-таки заплачет?

– Узнай, что ему нужно, дай ему это и оставь его, пусть спит.

На лице Мбежане отразился протест.

– Предупреждаю тебя, Мбежане, если, вернувшись в полночь, я увижу, что он ездит на тебе верхом, я из ваших шкур сделаю каросс.

– Я не буду его баловать, – солгал Мбежане.

В фойе гостиницы Шон обратился к портье.

– Где в городе можно найти лучшую еду? – спросил он.

– В двух кварталах отсюда, сэр, в «Золотой гинее». Не пропустите.

– Так могло бы называться место для дешевой выпивки, – с сомнением сказал Шон.

– Уверяю вас, сэр, останетесь довольны. Там бывают все. Мистер Родс обедает там, когда приезжает в город, мистер Барнато, мистер Градски…

– Дик Терпин, Чезаре Борджа, Бенедикт Арнольд,^[36] – продолжил за него Шон. – Хорошо, убедили. Рискну своим горлом.

Шон вошел в ресторан, держа Катрину под руку. Великолепие «Золотой гинеи» привело его в некоторое замешательство. Официант в форме, похожей на генеральский мундир, провел их по мраморной лестнице и по широкому лугу ковра мимо группы элегантно одетых мужчин и женщин к столику, который даже в приглушенном свете ослеплял ярким серебром и белоснежной скатертью. Со сводчатого потолка свисали хрустальные люстры, играл хороший оркестр, пахло духами и дорогими сигарами.

Катрина беспомощно смотрела в меню, пока Шон не пришел ей на помощь и не сделал заказ, говоря на французский манер, в нос, что поразило Катрину, но не официанта. Принесли вино, и с ним к Шону вернулось хорошее настроение. Катрина молча сидела напротив него и слушала. Она пыталась придумать что-нибудь остроумное в ответ; в фургоне в вельде они могли говорить часами, но здесь она онемела.

– Потанцуем?

Шон наклонился к ней через стол и взял за руку. Катрина покачала головой.

– Я только сделаю себя посмешищем.

– Пойдем, я покажу тебе как… это легко.

– Нет, не могу, правда, не могу.

Шон в глубине души понимал, что танцевальная площадка в «Золотой гинее» в субботний вечер – не лучшее место для уроков вальса. Официант принес еду – огромные блюда, полные пищи, над которыми поднимался пар. Шон занялся едой, и односторонний разговор прервался. Катрина смотрела на него, изредка прикасаясь к роскошным блюдам, остро воспринимая смех и голоса вокруг, чувствуя себя глубоко несчастной и не в своей тарелке.

– Давай, Катрина, – улыбнулся ей Шон. – Ты едва притронулась к бокалу. Выпей немного, чтобы разогреться.

Она послушно отпила шампанского. Вкус ей не понравился. Шон прикончил термидор из раков, откинулся в кресле и, наслаждаясь вином и хорошей едой, сказал:

– Только бы у шефа и остальное соответствовало таким стандартам. – Он негромко рыгнул, прикрывая рот рукой, и осмотрел зал. – Дафф часто говорил: хорошо приготовленный рак – доказательство…

Шон неожиданно замолчал. Он смотрел на мраморную лестницу, на верху которой показались трое.

Двое мужчин в вечерних костюмах почтительно шли по бокам от женщины. Этой женщиной была Канди Раутенбах.

Канди с волосами, забранными наверх. Канди с бриллиантами в ушах и на шее, с выступающей из платья грудью, белой, как пивная пена. Канди с голубыми глазами над ярко-алым ртом, Канди, уверенная в себе и прекрасная. Она, смеясь, повернулась в его сторону, и их взгляды встретились. Она смотрела, откровенно не веря своим глазам, потом неожиданно ее уверенность в себе и сдержанность исчезли и она побежала к нему, приподняв до колен юбки; ее эскорт в тревоге спешил следом, официанты поспешно уступали ей дорогу, и все в зале повернули к ней головы. Шон отодвинул стул, встал ей навстречу, и Канди, подбежав к нему, подпрыгнула и обняла его руками за шею. Последовал долгий нечленораздельный обмен приветствиями, и наконец Шон убрал ее руки со своей шеи и повернул Канди лицом к Катрине.

Канди раскраснелась и тяжело дышала от возбуждения; с каждым вздохом ее грудь грозила выпрыгнуть из корсета, и она по-прежнему держала Шона за руки.

– Канди, познакомься с моей женой Катриной. Дорогая, это Канди Раутенбах.

– Здравствуйте.

Катрина неуверенно улыбнулась, и Канди произнесла совершенно неподходящую фразу:

– Шон, ты шутишь! Ты женился?

Улыбка Катрины погасла. Канди заметила это и быстро продолжила:

– Но не могу не одобрить твоего выбора. Очень рада познакомиться, Катрина. Мы должны как-нибудь встретиться, и я расскажу вам об ужасном прошлом Шона.

Канди по-прежнему не отпускала руку Шона, и Катрина смотрела на ее длинные белые пальцы с заостренными ногтями на темном рукаве Шона. Шон заметил, куда смотрит Катрина, и попробовал тактично освободиться, но Канди продолжала:

– Шон, вот двое моих теперешних ухажеров. – Оба вытянулись за ней, как хорошо выдрессированные собаки. – Оба такие славные, что я никак не могу выбрать. Гарри Лейтеган и Дерек Гудмен. Мальчики, это Шон Кортни. Вы много о нем слышали.

Оба закивали.

– Не возражаете, если мы присоединимся к вам? – спросил Дерек Гудмен.

– Меня огорчит, если вы поступите иначе, – ответил Шон.

Мужчины пошли за стульями, а Канди и Катрина разглядывали друг друга.

– Это ваш первый приезд в Йоханнесбург, миссис Кортни? – сладко улыбнулась Канди. «Интересно, где Шон ее отыскал? Худа, как спичка, и эта бледность! Этот акцент! Мог бы выбрать получше. Все были к его услугам».

– Да, но мы здесь не задержимся. – «Она распутная женщина. Наверняка. Вся грудь наружу, а на лице краска, и она так прикасается к Шону… Небось, была его любовницей. Если она еще раз к нему прикоснется, я ее убью».

Шон вернулся к столу со стулом и усадил на него Канди.

– Канди – мой старый друг, дорогая. Я уверен, вы подружитесь.

– Не сомневаюсь, – сказала Канди, но Катрина промолчала, и Канди снова повернулась к Шону. – Шон, как замечательно снова увидеть тебя. Ты чудесно выглядишь! Загорелый и красивый, как в тот день, когда мы впервые встретились. Помнишь, как вы с Даффом пришли обедать ко мне в гостиницу?

– Да, помню. – Шон огляделся и щелкнул пальцами, подзывая официанта. – Возьмем еще шампанского.

– Я возьму, – одновременно воскликнули оба сопровождающих Канди и принялись добродушно спорить, чья сейчас очередь.

– Дафф сегодня с тобой, Шон? – спросила Канди.

– Канди, разве не Дерек в последний раз заказывал выпивку? Теперь моя очередь, – обратился за поддержкой Гарри.

Канди, не обращая на них внимания, смотрела на Шона, ожидая ответа, но он отвернулся, обошел стол и сел рядом с Катриной.

– Могу я получить первый танец? – спросил Дерек.

– Бросим жребий. Победитель платит за шампанское, но получает первый танец, – предложил Гарри.

– Шон, я спросила, здесь ли сегодня Дафф?

Канди смотрела на него через столик.

– Нет, его здесь нет. Послушайте, ребята, я тоже хочу принять участие.

Шон присоединился к спору Дерека с Гарри. Канди прикусила губу – она не собиралась оставлять Шона в покое. Она хочет знать о Даффе, но умолять не будет. Канди снова улыбнулась.

– Что это? – она постучала веером по плечу Гарри. – Я буду призом в азартной игре? Дерек заплатит за вино, а первый танец получит Шон.

– Ну, старушка, это жестоко.

Но Канди уже встала.

– Пошли, Шон, посмотрим, не растерял ли ты свое умение.

Шон взглянул на Катрину.

– Не возражаешь? Всего один танец.

Катрина покачала головой. «Ненавижу ее. Блудница». Катрина ни разу в жизни не произносила это слово, она видела его только в Библии, но теперь ей доставляло свирепое удовольствие произносить его про себя. Она смотрела, как Шон и Канди под руку идут к танцевальной площадке.

– Потанцуем, миссис Кортни? – спросил Дерек.

Катрина снова покачала головой, не глядя на него. Она смотрела на Шона и Канди. Шон обнял Канди, и в животе у Катрины зашевелился холодный ком. Канди смотрела Шону в лицо, смеялась, положив руку ему на плечо, ее рука была в его руке.

«Она распутница». Катрина чувствовала, что вот-вот расплачется, и надеялась, что это слово удержит слезы. Шон развернул Канди. Катрина застыла, сжимая руки; их ноги соприкасались; она видела, как Канди слегка изогнула спину и прижалась бедрами к Шону. Катрине казалось, что она задыхается, ее грудь сжала холодная, жестокая ревность.

«Я могу подойти и оттащить его, – думала она. – Заставлю его прекратить. Он не имеет права. Они как будто занимаются этим, вдвоем. Они и раньше это делали, я знаю. О Боже, останови их! Пусть они перестанут!»

Наконец Шон и Канди вернулись к столу. Они смеялись. Садясь, Шон положил руку на плечо Катрины. Она отодвинулась, но Шон как будто не заметил. Все веселились. Все, кроме Катрины. Дерек и Гарри продолжали бороться за внимание Канди. Шон гулко смеялся, а Канди блистала, как ее бриллианты. Каждые несколько минут Шон поворачивался к Катрине и пытался втянуть ее в разговор, но она упрямо отмалчивалась. Она ненавидела их, ненавидела даже Шона – впервые она не была в нем уверена, ревновала и боялась за него. Она смотрела на свои руки, лежавшие перед ней на скатерти, и видела, какие они костлявые, потрескавшиеся и покрасневшие от солнца и ветра, уродливые, особенно по сравнению с руками Канди. Катрина быстро убрала руки на колени и наклонилась к Шону.

– Я хочу вернуться в гостиницу. Я плохо себя чувствую.

Шон осекся на полуслове и посмотрел на нее с озабоченностью и отчаянием. Он не хотел уходить, но знал, что она еще не вполне здорова. После секундного колебания он сказал:

– Конечно, милая, прости. Сейчас мы уйдем.

Он повернулся к остальным.

– Нам нужно уходить. Моя жена нездорова… у нее только что кончилась лихорадка черной воды.

– О Шон, неужели ты уйдешь? – Канди не скрывала разочарования. – Мы о стольком еще должны поговорить!

– Боюсь, придется. Встретимся в другой вечер.

– Да, – быстро подхватила Катрина, – когда приедем в Йоханнесбург в следующий раз, увидимся.

– Ну, не знаю… – начал Шон. – Может, еще до отъезда. Где-нибудь на следующей неделе. Как насчет понедельника?

Прежде чем Канди смогла ответить, вмешалась Катрина:

– Шон, мы можем наконец идти? Я очень устала.

И она пошла к лестнице. Оглянулась и увидела, как Канди вскочила, схватила Шона за руку и что-то спросила у него на ухо. Шон коротко ответил, и Канди отвернулась к столу и села. Когда вышли на улицу, Катрина спросила:

– Что она тебе сказала?

– Только попрощалась, – ответил Шон, и Катрина поняла, что он солгал.

По дороге в гостиницу они молчали. Катрину грызла ревность, а Шон думал о том, что спросила Канди и что он ей ответил. «Шон, где Дафф? Ты должен сказать…» – «Умер, Канди». За миг до того, как она отвернулась к столу, Шон увидел ее глаза.

Глава 31

Шон проснулся с больной головой, и Дирк, прыгающий у него на груди, не облегчал эту боль. Шон вынужден был подкупить его обещанием сластей. Дирк, чувствуя свое преимущество, поднял цену до двух пакетов круглых леденцов и двух леденцов на палочках, с красными полосками, прежде чем позволил Катрине увести себя в ванную. Шон вздохнул и снова спрятался под одеяло. Боль переместилась и устроилась за глазами. Он чувствовал в своем дыхании выдохшееся шампанское, а на коже – запах сигарного дыма. Ему удалось задремать, и боль немного ослабла.

– Шон, сегодня воскресенье. Ты идешь с нами в церковь? – холодно спросила Катрина от дверей спальни.

Шон плотнее закрыл глаза.

– Шон!

Ответа нет.

– Шон!

Он открыл один глаз.

– Ты собираешься вставать?

– Я себя плохо чувствую, – прохрипел он. – Кажется, у меня малярия.

– Идешь? – безжалостно напирала Катрина.

Ее чувства за ночь не смягчились.

– Сегодня утром я не могу встать, правда не могу. Я уверен, Господь поймет…

– Не произноси имя Господа твоего всуе, – предупредила Катрина ледяным голосом.

– Прости. – Шон натянул одеяло на подбородок. – Но правда, милая, мне нужно еще пару часов поспать. Голова раскалывается.

Катрина вышла в гостиную и заговорила с Дирком, нарочито громко, чтобы Шон услышал:

– Отец с нами не идет. Будем завтракать одни. Потом пойдем в церковь.

– Но он обещал купить мне пакет леденцов и два леденца на палочках, с красными полосками, – напомнил Дирк.

По мнению Дирка, это были равноценные пункты. Шон слышал, как закрылась дверь номера; голос Дирка затих в коридоре.

Шон медленно расслабился и стал ждать, когда боль за глазами притихнет. Немного погодя он понял, что на столике у кровати стоит кофейный поднос, и стал сравнивать благотворное действие чашки кофе и усилия, необходимые для того, чтобы этот кофе взять. Решение далось нелегко, но в конце концов Шон осторожно сел и налил себе кофе. На подносе стоял небольшой кувшин со свежими сливками, Шон взял его в правую руку и уже собирался добавить сливки в чашку, когда в дверь гостиной постучали.

– Войдите! – сказал Шон.

Он решил, что это пришел за посудой официант. И стал подыскивать слова, которые немедленно отправят официанта подальше. Дверь гостиной открылась.

– Кто там? – Послышались быстрые шаги, и Шон вздрогнул так сильно, что сливки пролились на простыню и новую ночную сорочку. – Боже, Канди, тебе не следовало сюда приходить! – Он страшно заспешил. Торопливо поставил кувшин на поднос и принялся вытирать сливки с сорочки руками. – Если моя жена… Тебя кто-нибудь видел? Ты не можешь здесь оставаться. Если Катрина узнает, что ты была здесь… ну… в общем, она не поймет.

Глаза у Канди припухли и покраснели. Казалось, она всю ночь не спала.

– Не беспокойся, Шон. Я ждала на другой стороне улицы, пока не увидела, как уходит твоя жена. Один из моих слуг пошел за ней – она в голландской церкви на Коммишнстрит, а там служба тянется пятьдесят лет. – Канди вошла в спальню и села на край кровати. – Мне нужно поговорить с тобой наедине. Не могу отпустить тебя, не узнав о Даффе. Расскажи… расскажи все. Обещаю не плакать, я знаю, что ты этого терпеть не можешь.

– Канди, не нужно мучить себя этим. Дафф мертв. Давай помнить его живым.

Шон забыл о головной боли, ее место заняла жалость к Канди и тревога из-за положения, в которое она его поставила.

– Пожалуйста, расскажи. Немедленно. Я не найду себе места, пока не узнаю, – тихо сказала она.

– Канди, разве ты не понимаешь, что это неважно? Неважно, как он умер. Тебе нужно только знать, что его нет в живых. – У Шона сдавило горло, но он продолжал, негромко, почти про себя: – Он умер, и это единственное, что важно, он умер, сделав нас богаче благодаря знакомству с ним и беднее, потому что ушел от нас.

– Расскажи, – повторила она, и они посмотрели друг на друга, скрывая чувства за бесстрастными лицами.

И Шон рассказал ей; вначале он говорил запинаясь, потом все быстрее и увереннее – к нему возвращался пережитый ужас. Когда он закончил, Канди ничего не сказала. Она сидела на кровати и разглядывала узоры ковра на полу. Шон сел ближе и обнял ее за плечи.

– Ничего не поделаешь. Никто не может отменить смерть.

Она прислонилась к нему, к его большому телу, и они сидели молча, пока Канди вдруг не отодвинулась от него и не улыбнулась своей легкой хрупкой улыбкой.

– А теперь расскажи о себе. Ты счастлив? С Катриной был твой сын? Красивый ребенок.

Шон с облегчением постарался увести Канди от воспоминаний о Даффе. Они говорили друг о друге, заполняя пробелы, возникшие за то время, что они не виделись, пока Шон вдруг не спохватился.

– Боже, Канди, мы говорим целую вечность! В любую минуту может вернуться Катрина. Тебе лучше уйти.

У двери она повернулась, погрузила пальцы в его бороду и потянула голову из стороны в сторону.

– Если она когда-нибудь бросит тебя, великолепное чудовище, здесь кое-кто всегда найдет для тебя место. – Канди встала на цыпочки и поцеловала его. – Будь счастлив, – приказала она и закрыла за собой дверь.

Шон поскреб подбородок, снял ночную рубашку, скомкал, бросил в открытую дверь спальни и пошел в ванную. Он растирался и насвистывал вальс, который вчера играл оркестр, слегка потея в теплой ванной, когда услышал, как открылась входная дверь.

– Это ты, милая?

– Папа! Папа! Мама купила мне сласти. – Дирк заколотил в дверь ванной, и Шон, обернув талию полотенцем, открыл. – Смотри! Смотри на мои сласти! – торжествовал Дирк. – Хочешь попробовать, па?

– Спасибо, Дирк. – Шон положил в рот большую конфету, передвинул к щеке и спросил: – А где мама?

– Там. – Дирк показал на спальню. Он старательно закрыл пакет с конфетами. – Угощу Бежана, – объявил он.

– Ему понравится, – сказал Шон и пошел в спальню.

Как только Шон увидел жену, он сразу понял: случилось что-то очень плохое. Катрина лежала, невидящим взглядом уставившись в потолок, лицо у нее было желтое и неподвижное, как у трупа. Шон в два шага очутился возле нее. Коснулся щеки пальцами, и его снова охватил ужас, тяжелый, темный.

– Катрина?

Ответа не было. Она лежала без признаков жизни в глазах. Шон выскочил из номера и побежал по лестнице вниз.

В вестибюле было полно людей, и Шон через их головы крикнул портье за стойкой:

– Врача! Быстрей! Моя жена умирает!

Тот тупо смотрел на Шона. Шея у него была слишком тонкой для высокого жесткого воротничка, черные волосы разделены посредине и набриолинены.

– Быстрей, болван проклятый, шевелись! – заорал Шон.

Теперь все в вестибюле смотрели на него. Он стоял, все еще в одном полотенце вокруг талии, мокрый, с волосами, свисающими на лоб.

– Шевелись, парень, давай!

Шон приплясывал от нетерпения. На перилах рядом с Шоном стояла тяжелая каменная ваза, он угрожающе поднял ее, и клерк очнулся от транса и побежал к выходу. А Шон бегом вернулся в номер.

Дирк стоял у кровати матери, щека у него оттопыривалась из-за большой конфеты во рту, а на лице было выражение любопытства. Шон подхватил сына, вынес во вторую спальню и, несмотря на его возмущенные вопли, запер дверь. Дирк не привык к такому обращению. Шон вернулся к Катрине и встал на колени у кровати. Он так и стоял, когда пришел врач. Шон коротко рассказал о черной воде, врач выслушал и попросил подождать в гостиной. Ждать пришлось долго. Но вот врач вышел, и Шон почувствовал, что под его профессиональной невозмутимостью скрывается удивление.

– Это рецидив болезни? – спросил Шон.

– Нет, не думаю. Я дал ей успокоительное.

– Но что с ней? Что это? – наседал Шон, и врач осторожно спросил:

– Не перенесла ли ваша жена потрясение… какая-то дурная новость, что-нибудь такое, что ее встревожило? Испытывала ли она нервное напряжение?

– Нет… Она просто вернулась из церкви. Но что с ней?

Шон схватил врача за лацканы и возбужденно затряс.

– Похоже на истерический паралич. Я дал ей настойку опия. Она спит; я зайду вечером взглянуть на нее.

Врач пытался оторвать руки Шона от своего костюма. Шон отпустил пиджак и мимо врача прошел в спальню.

В сумерках – уже почти стемнело – врач пришел снова. Шон раздел Катрину и укрыл одеялом, но сама она не шевелилась. Несмотря на лекарство, дышала она мелко и быстро. Врач был в замешательстве.

– Не понимаю, мистер Кортни. Не нахожу ничего ненормального, кроме общего истощения. Думаю, нужно просто подождать и посмотреть. Не хочу больше ничего ей давать.

Шон понял, что врач ничем не может помочь, и почти не заметил его ухода. Врач обещал снова зайти утром. Мбежане выкупал Дирка, накормил и уложил спать, потом неслышно вышел из номера, оставив Шона наедине с Катриной. Беспокойный день утомил Шона. Он оставил газ в гостиной гореть и лег на свою кровать. Немного погодя он уснул.

Когда ритм его дыхания изменился, Катрина посмотрела на него. Шон лежал поверх одеяла одетый, подложив под голову мускулистую руку; его напряжение выдавали дергающиеся губы и нахмуренное лицо. Катрина встала, подошла и остановилась над ним. Она чувствовала себя одинокой, как никогда в одиночестве буша; боль, которую она испытывала, превосходила всякую физическую боль – за несколько минут, которые ей потребовались, чтобы узнать правду, все, во что она верила, оказалось уничтоженным.

Она смотрела на Шона и с удивлением думала, что по-прежнему любит его, но ощущение безопасности, которое она всегда испытывала рядом с ним, исчезло. Стены ее замка оказались бумажными. Впервые она ощутила непрочность этих стен, когда видела, как он переживает свое прошлое и сожалеет о нем. Когда он танцевал с этой женщиной, Катрина чувствовала, как дрожат стены и воет холодный ветер. А потом стены рухнули. Стоя в полутемной комнате, глядя на мужчину, которому она беззаветно верила и который предал ее, она принялась вспоминать, чтобы убедиться, что не ошиблась.

Утром они с Дирком, возвращаясь из церкви, зашли в кондитерскую почти напротив гостиницы. Дирку потребовалось очень много времени, чтобы выбрать себе сладости.

Обилие предлагаемых товаров привело его в уныние, и он стоял в смятении и нерешительности. Наконец, с помощью хозяина и понукаемый Катриной, он решился – покупки были сделаны и уложены в коричневый бумажный пакет. Они уже собирались выходить, когда Катрина взглянула в окно и увидела выходящую из гостиницы Канди Раутенбах. Канди быстро спустилась по ступенькам, осмотрелась, перешла улицу, села в ожидающую карету, и кучер взмахнул кнутом. Увидев ее, Катрина сразу остановилась. Вернулась вчерашняя ревность – даже при утреннем солнце Канди выглядела великолепно. Но лишь когда карета Канди исчезла, Катрина начала спрашивать себя, что делала Канди в гостинице в одиннадцать утра. Ревность стала штыком, пронзившим ее ребра; у нее перехватило дыхание. Она вспомнила заданный шепотом накануне вечером вопрос Канди. Вспомнила, как Шон ответил ей и как солгал об этом позже.

Шон знал, что утром Катрина пойдет в церковь.

Как просто! Шон договорился о встрече, отказался идти с Катриной, и, пока Катрина отсутствовала, к нему пришла эта развратница.

– Мама, мне больно.

Не сознавая этого, Катрина сжимала руку Дирка. Она выбежала из магазина, волоча Дирка за собой, почти пробежала через вестибюль гостиницы, поднялась по лестнице и прошла по коридору. Дверь была закрыта. Она открыла ее и сразу уловила запах духов Канди.

Ее ноздри расширились от этого запаха. Ошибиться невозможно: Катрина со вчерашнего вечера помнила запах свежих фиалок. Она услышала голос Шона из ванной. Дирк пробежал по комнате и заколотил в дверь ванной:

– Папа! Папа! Мама купила мне сладости.

Катрина положила на стол Библию и прошла по ковру, ощущая повсюду запах фиалок. Она остановилась в дверях спальни.

На полу лежала ночная сорочка Шона. На ней еще видны были влажные пятна. Катрина почувствовала, что у нее задрожали ноги. Она увидела серые пятна на белых простынях постели. У нее закружилась голова, щеки горели; она с трудом добралась до своей постели.

Глава 32

Она знала – ошибки нет. Шон взял эту женщину самым небрежным образом, в их собственной спальне, почти у нее на глазах, и его отказ от нее вряд ли стал бы более полным, если бы он ударил ее по лицу и выбросил на улицу. Ослабленная болезнью, потерей ребенка, болями своего цикла, она лишилась способности к сопротивлению. Она любила его, но оказалась недостойна его.

Она не может оставаться с ним – не позволяет упрямая гордость ее народа. Есть только один выход.

Катрина робко наклонилась – целуя Шона, она ощутила его теплый мужской запах и почувствовала, как борода щекочет ей щеку. Решимость ее дрогнула, ей захотелось броситься ему на грудь, обнять руками за шею, умолять. Она хотела вымолить еще один шанс. Если бы он объяснил, чем она ему не угодила, она попробовала бы измениться; только бы он сказал ей, что она делала неверно. Может, если они вернутся в буш…

Она с трудом заставила себя отойти от кровати. Сильно прижала к губам костяшки пальцев. Бесполезно. Он принял решение. Даже если она упросит его снова принять ее, между ними всегда будет стоять это. Она жила в замке и не променяет его на землянку. Подгоняемая хлыстом своей гордости, она быстро прошла к гардеробу. Надела пальто и застегнула его – оно доходит до лодыжек и закрывает ночную рубашку; накинула на голову зеленую шаль, связав ее концы на горле. Снова взглянула на Шона. Он спал, раскинувшись большим телом, по-прежнему с нахмуренным лицом.

В гостиной она остановилась у письменного стола – Библия лежала там, где она ее оставила. Катрина открыла форзац, окунула перо в чернила и сделала надпись. Закрыла книгу и подошла к двери. Здесь она снова остановилась в нерешительности и посмотрела на дверь комнаты Дирка. Она не доверяла себе – сейчас нельзя смотреть на сына. Катрина прикрыла рот концом шали, вышла в коридор и неслышно притворила за собой дверь.

Глава 33

Шон удивился, обнаружив наутро, что лежит в кровати одетый. Снаружи, за окнами номера, еще не совсем рассвело, и в комнате было холодно. Он приподнялся на локте и потер глаза кулаком. Потом вспомнил, спустил ноги с кровати и посмотрел на кровать Катрины. Одеяла отброшены, кровать пуста. Вначале Шон испытал облегчение – она пришла в себя и действует самостоятельно. Он прошел в ванную, слегка спотыкаясь: еще не вполне проснулся. Постучал в дверь.

– Катрина? – позвал он, потом громче: – Катрина, ты здесь?

Нажал на ручку, она повернулась, и дверь открылась без сопротивления. Он, мигая, осмотрел пустую ванную: белые плитки отражали неяркий свет, полотенце лежало на стуле, где он его оставил. Шон почувствовал первый приступ тревоги. Комната Дирка. Дверь по-прежнему заперта, ключ торчит снаружи. Он открыл дверь. Дирк с разрумянившимся лицом сидел в кровати, его кудрявые волосы торчали, как листья куста сизаля. Шон выбежал в коридор, пробежал по нему и заглянул в вестибюль. За стойкой портье горел свет. Сам клерк спал, положив голову на руки, наклонившись вперед, и храпел. Шон слетел вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Потряс клерка.

– Ночью кто-нибудь выходил? – спросил он.

– Я… не знаю.

– Дверь заперта?

– Нет, сэр. На ней ночной запор – можно выйти, но нельзя войти.

Шон выбежал на тротуар. Куда идти, где ее искать? Куда она могла пойти? Назад в Преторию, к фургонам? Вряд ли. Понадобится транспорт, а у нее нет денег, чтобы нанять карету. Да и зачем ей выходить, не разбудив его, оставить Дирка, бросить всю одежду и исчезнуть в ночи? Должно быть, лекарство, данное врачом, вывело ее из состояния равновесия. А может, в теории врача о потрясении что-то есть, и сейчас Катрина бродит по улицам в ночной рубашке, лишившись памяти. Шон стоял в холодном сером трансваальском утре, вокруг пробуждался город. В его голове возникали все новые вопросы. И он ни на один не мог найти ответа.

Шон повернулся, пробежал через гостиницу и через заднюю дверь вышел во двор.

– Мбежане, – кричал он, – Мбежане, где тебя черти носят?

Из конюшни показался Мбежане – он чистил щеткой одну из наемных лошадей.

– Нкози?

– Ты не видел нкозикази?

Мбежане удивился.

– Видел вчера.

– Нет, – закричал Шон, – сегодня ночью. Ты не видел ее?

Выражение лица Мбежане послужило достаточным ответом.

Шон нетерпеливо прошел мимо него в конюшню. Сорвал со стены седло и бросил на ближайшую лошадь. Затягивая подпругу и вставляя в рот лошади удила, он говорил с Мбежане.

– Нкозикази больна. Она ушла ночью. Возможно, она ходит не проснувшись. Созови своих друзей и попроси поискать ее; скажи, что тому, кто ее найдет, я дам десять фунтов золотом. Потом возвращайся и смотри за Дирком до моего возвращения.

Шон вывел лошадь из конюшни, а Мбежане поспешил передать сообщение. Шон знал, что через несколько минут Катрину начнет искать половина зулусов Йоханнесбурга: товарищество соплеменников и десять фунтов золотом – очень сильные побудительные мотивы. Он сел верхом и выехал со двора. Сначала проверил дорогу на Преторию. В трех милях от города туземный мальчик пас у дороги овец; он убедил Шона, что Катрина тут не проходила.

Шон повернул обратно и зашел в полицейский участок на Маршал-сквер. Начальник полиции помнил его по старым временам – Шон мог надеяться на содействие.

Простившись с ним, Шон проехал по улицам, которые уже начали заполняться народом. Он привязал лошадь перед гостиницей и взбежал по ступенькам, перепрыгивая через три за раз. У клерка новостей для него не было. Шон взбежал по лестнице и пробежал по коридору к своему номеру. Мбежане кормил Дирка завтраком. Перемазанный желтком Дирк широко улыбнулся и протянул руки, чтобы Шон поднял его, но у Шона на это не было времени.

– Она вернулась?

Мбежане покачал головой.

– Ее найдут, нкози. Сейчас ее ищут пятьдесят человек.

– Оставайся с ребенком, – велел Шон, вернулся к лошади и стоял, готовый сесть верхом, но не зная, куда ехать.

– Где она может быть? – вслух произнес он. – Ночью, без денег, без одежды, куда она могла пойти?

Он сел на лошадь и принялся бесцельно ездить по улицам, заглядывая в лица прохожих на тротуарах, сворачивая в переулки, вглядываясь во дворы и пустые площадки. К полудню он утомил лошадь и чуть не сошел с ума от тревоги. Он обыскал все улицы Йоханнесбурга, надоел всем в полиции и накричал на клерка в гостинице, но не обнаружил ни следа Катрины. Он в пятый раз проезжал по Джеппе-стрит, когда заметил, что проезжает мимо внушительного двухэтажного здания гостиницы Канди.

– Канди, – прошептал он. – Она может помочь.

Он застал ее в кабинете с персидскими коврами, с дорогой мебелью, розовыми и голубыми обоями на стенах, с зеркалом на потолке, к которому были подвешены шесть люстр с хрустальными подвесками, и со столом, расписанным мозаикой на индийский манер.

Шон отшвырнул коротышку в суконной куртке, который пытался остановить его, и ворвался в комнату.

Канди раздраженно подняла голову, но сразу заулыбалась, увидев, кто это.

– Шон… как я рада тебя видеть!

Она вышла из-за стола, колокол юбок скрывал движение ее ног, и казалось, будто она плывет. Кожа гладкая и белая, глаза голубые. Она протянула ему руку, но остановилась, увидев его лицо.

– Что случилось, Шон?

Он рассказал в нескольких словах, она выслушала и позвонила в колокольчик, стоявший на столе.

– В шкафу у очага есть бренди, – сказала она. – Думаю, тебе нужно выпить.

На звонок сразу откликнулся человечек в суконной куртке. Шон налил себе большую порцию бренди и слушал, как Канди отдает распоряжения.

– Проверьте железнодорожную станцию. Телеграфируйте на почтовые станции по всем дорогам. Пошлите кого-нибудь в больницу. Проверьте регистрацию во всех гостиницах и меблированных комнатах.

– Хорошо, мадам.

Принимая указания, человечек каждый раз кивал; выслушав все, он исчез.

Канди снова повернулась к Шону.

– Можешь налить и мне, посидим немного. Ты ведешь себя точно так, как она хотела.

– О чем ты говоришь?

– Жена дает тебе небольшой урок дисциплины, мой дорогой. Ты ведь женат достаточно долго, чтобы понять это.

Шон принес ей стакан, и Канди похлопала по дивану рядом с собой.

– Садись, – сказала она. – Мы найдем твою Золушку.

– Что ты имела в виду под уроком дисциплины? – спросил он.

– Наказание за плохое поведение. Ты мог есть с открытым ртом, возражать ей, тянуть на себя большую часть одеяла, не так сказать «доброе утро» или совершить любой другой смертный грех супружеской жизни, но… – Канди сделала глоток, поперхнулась и сказала: – Вижу, время не отучило тебя от крепких напитков. Одна рюмка Кортни равна имперскому галлону… но скажу вот что: полагаю, что маленькая Кэти страдает от острого приступа ревности. Вероятно, первого в ее жизни – ведь всю свою супружескую жизнь вы провели в глуши, и у нее не было возможности наблюдать, как очарование Кортни действует на других женщин.

– Вздор, – сказал Шон. – К кому ей ревновать?

– Ко мне, – ответила Канди. – Всякий раз как она вечером смотрела на меня, мне казалось, будто в грудь мне вонзают топор. – Канди кончиками пальцев коснулась своей величественной груди, искусно привлекая к ней внимание Шона. Шон взглянул на нее. Глубокая ложбинка и запах свежих фиалок.

Он беспокойно поерзал и отвел взгляд.

– Вздор, – повторил он. – Мы с тобой старые друзья, почти как… – он заколебался.

– Надеюсь, мой дорогой, ты не собирался сказать «как брат и сестра»… Я не хочу кровосмешения… или ты забыл?

Шон не забыл. Каждая подробность была жива в его памяти. Он покраснел и поднялся.

– Мне лучше идти, – сказал он. – Буду искать ее. Спасибо за помощь, Канди, и за выпивку.

– Все, что у меня есть, – ваше, сэр, – прошептала она, поднимая на него глаза и наслаждаясь тем, как он покраснел. – Я дам тебе знать, как только мы что-нибудь узнаем.

Уверенность, которую внушила ему Канди, постепенно развеивалась – день проходил, а никаких новостей о Катрине не было. К ночи Шон вновь почти обезумел от тревоги, заставившей его забыть о дурном настроении и даже об усталости. Один за другим приходили соплеменники Мбежане и сообщали о неудаче; одна за другой все ниточки, по которым шли люди Канди, обрывались, и к полуночи Шон остался единственным охотником. Он ехал в седле согнувшись, с фонарем в руке, там, где побывал уже десяток раз, съездил в лагеря шахтеров вдоль хребта, расспрашивал всех встречных на дорогах между шахтами.

Но получал всегда один ответ. Некоторые считали, что он шутит – они смеялись, пока не замечали его измученное лицо и круги под глазами; тогда они переставали смеяться и торопливо отходили. Другие слышали о пропавшей женщине; они сами начинали его расспрашивать, но как только Шон понимал, что они не могут ему помочь, он уходил от них и продолжал поиски. На рассвете он вернулся в гостиницу. Мбежане ждал его.

– Нкози, я с вечера жду тебя с едой. Поешь и поспи. Я сегодня снова пошлю людей на поиски, они ее найдут.

– Скажи, что я дам сто фунтов тому, кто ее найдет. – Шон устало провел рукой по лицу. – Пусть поищут в открытом вельде за хребтом, она могла пойти не по дороге…

– Скажу, но сейчас ты должен поесть.

Шон моргнул – его глаза покраснели, в уголках скопились комки желтой слизи.

– Как Дирк? – спросил он.

– С ним все хорошо, нкози. Я все время был с ним. – Мбежане крепко взял Шона за руку. – Еда готова. Ты должен поесть.

– Оседлай мне другую лошадь, – сказал Шон. – А я тем временем поем.

День проходил. Невыспавшийся, неуверенно держащийся в седле Шон расширял круг поисков, пока не заехал в безлесный вельд и копры шахт не превратились в маленькие треугольники на горизонте. Десяток раз он встречал зулусов из города – больших черных людей в набедренных повязках, которые деловитой походкой, как ищейки, обшаривали местность. За их приветствиями ощущалось скрытое сочувствие.

– Мбежане сказал нам, нкози. Мы найдем ее.

И Шон оставлял их и ехал дальше один. Таким одиноким он не чувствовал себя никогда в жизни. С наступлением темноты он вернулся в Йоханнесбург. Когда он заходил в освещенный газовыми рожками вестибюль, у него еще была слабая надежда, но он увидел жалость в лице клерка.

– Боюсь, никаких известий, мистер Кортни.

Шон кивнул.

– Все равно спасибо. С моим сыном все в порядке?

– Ваш слуга хорошо заботится о нем, сэр. Час назад я послал ему обед.

Лестница, по которой он поднимался, казалась бесконечной. Господь свидетель, он страшно устал и изнывал от тревоги. Он распахнул дверь своего номера, и из кресла встала Канди. В нем снова вспыхнула надежда.

– Ты что-нибудь… – начал он.

– Нет, – быстро сказала она. – Нет, Шон, прости.

Он упал в одно из кресел, и Канди налила ему вина из графина, стоявшего на письменном столе. Он благодарно улыбнулся и сделал большой глоток из стакана. Канди стянула с него сапоги, не обращая внимания на слабые протесты. Потом взяла свой стакан и села напротив него.

– Прости за вчерашние шутки, – негромко извинилась она. – Я не сознавала, как ты ее любишь. – Она подняла свой стакан. – За быстрое окончание поисков.

Шон одним глотком осушил полстакана.

– Ты ведь ее любишь? – спросила Канди.

Шон резко ответил:

– Она моя жена.

– Но дело не только в этом, – безжалостно продолжала Канди, зная, что его гнев таится сразу под поверхностью усталости.

– Да, я ее люблю. Я только сейчас понял, как я ее люблю; больше я никогда не смогу так любить. – Шон осушил стакан и смотрел на него; лицо его посерело, глаза потемнели от горя. – Любовь, – сказал он. – Любовь? – Он произносило это слово, взвешивая его. – Как испоганили это слово… Любовь продают в «Опере». Это слово так часто использовали, что теперь, когда я говорю «Я люблю Катрину», это совсем не выражает того, что я чувствую. – Шон бросил стакан в стену, тот разлетелся с грохотом и звоном, и в своей спальне зашевелился Дирк. Шон перешел на яростный шепот. – Я так ее люблю, что меня выворачивает наизнанку; я так ее люблю, что думать о ее потере все равно что думать о смерти.

Он стиснул кулаки и подался вперед в кресле.

– Клянусь Христом, я ее не потеряю. Я найду ее, и когда найду, скажу ей это. Скажу так, как говорю сейчас тебе. – Он замолчал и нахмурился. – Не думаю, чтобы я хоть раз сказал ей «Я тебя люблю». Мне никогда не нравилось это слово. Я сказал ей: «Выходи за меня» и «Ты моя милая», но прямо никогда не говорил.

– Может, отчасти потому она и убежала, Шон. Ты молчал, и она стала думать, что ты ничего не чувствуешь.

Канди смотрела на него со странным выражением – жалости, понимания и легкой… тоски.

– Я ее найду, – сказал Шон, – и на этот разскажу ей… если еще не поздно.

– Она не могла провалиться сквозь землю, и ее обрадует то, что ты надумал сказать. – Канди встала. – Сейчас ты должен отдохнуть. Тебя ждет тяжелый день.

Шон спал в кресле, в гостиной, не раздеваясь. Спал он тревожно, каждые несколько минут сознание пробуждалось, пытаясь вернуть его к яви. Канди перед уходом убавила газ, и теперь только пятно света падало на письменный стол. Библия лежала там, где ее оставила Катрина, и всякий раз, начиная пробуждаться, Шон натыкался взглядом на толстую книгу в кожаном переплете. Незадолго до рассвета он снова проснулся и понял, что больше не уснет.

Он встал – тело болело, в глаза словно насыпали песку. Он подошел к газовой лампе, добавил света, и когда опускал левую руку, она коснулась Библии. Кожа переплета казалась прохладной и мягкой на ощупь. Он открыл первую страницу и шумно выдохнул.

Под именем Катрины ее аккуратным круглым почерком, еще свежими синими чернилами была написана дата смерти.

Страница медленно увеличивалась перед его глазами, пока не заполнила все поле зрения. В ушах послышался шум, словно река разлилась весной, и поверх этого шума голоса, разные голоса:

– Нет, Шон, давай уйдем. Это нехорошее место. Похоже на могилу.

– Прежде всего дайте ей любовь.

– Она не могла провалиться сквозь землю.

И собственный голос:

– …если еще не поздно, если еще не поздно.

* * *

Совсем рассвело. Когда Шон добрался до развалин административного здания «Глубокой Канди», он оставил лошадь и побежал по траве к шахте.

Дул холодный ветер; он раскачивал верхушки травы и трепал зеленую шаль Катрины, зацепившуюся за проволочную ограду шахтного ствола. На ветру шаль походила на зеленую хищную птицу.

Шон добрался до ствола и заглянул вниз. В одном месте на краю трава была примята, как будто кто-то схватился за нее, падая.

Шон снял шаль с колючей проволоки, скатал в клубок, подержал над отверстием шахты и отпустил. Она расправилась и полетела в черноту. Она была такого же цвета, как глаза Катрины.

– Почему? – прошептал Шон. – Почему ты так со мной поступила, милая?

Он повернулся и, спотыкаясь на неровной земле, пошел к лошади.

В номере его ждал Мбежане.

– Приготовь карету, – сказал ему Шон.

– Нкозикази…

– Приготовь карету, – повторил Шон.

Шон отнес Дирка вниз, заплатил по счету и вышел. Снаружи уже ждал с каретой Мбежане. Шон сел в нее и посадил Дирка себе на колени.

– В Преторию, – велел он.

– А где мама? – спросил Дирк.

– Она с нами не поедет.

– Значит, мы поедем одни? – настаивал Дирк, и Шон устало кивнул.

– Да, Дирк, мы поедем одни.

– Мама поедет за нами?

– Нет, Дирк, не поедет.

Все кончено, думал Шон. Все кончено – и мечты, и смех, и любовь. Сейчас он слишком оцепенел, чтобы чувствовать боль; она придет позже.

– Почему ты так сильно меня сжимаешь, папа?

Шон ослабил хватку и посмотрел на ребенка у себя на коленях. Нет, не кончено, понял он, это еще только начало.

«Но сначала мне нужно время, чтобы залечить рану. Время и тихое место. Фургоны ждут, и я снова уйду в глушь.

Может, через несколько лет я достаточно излечусь, чтобы начать все сначала, вернуться в Ледибург с сыном, увидеть Аду и Гаррика», – думал он. Неожиданно он снова ощутил боль, и глубина этой боли ужаснула его. «Боже, – молился Шон, который раньше никогда в жизни не молился, – Боже, дай мне силы вынести это».

– Ты хочешь заплакать, папа? Ты как будто сейчас заплачешь.

Дирк с серьезным любопытством смотрел в лицо Шону. Шон мягко прижал голову ребенка к своему плечу и придержал ее.

«Если бы слезы могли заплатить наши долги, – думал Шон, – если бы своими слезами я мог купить тебе избавление от всех горестей и болей, если бы я мог плакать за тебя, я плакал бы, пока не выплакал все глаза».

– Нет, Дирк, – ответил он, – я не стану плакать. Слезы никогда не помогают.

И Мбежане повез их в Преторию – туда, где ждали фургоны.

Уилбур Смит И грянул гром

Посвящается моим детям — Шаун, Лауренс и Кристиан Лаури

Глава 1

За четыре года путешествий по дикому бездорожью фургоны сильно разболтались. Не раз сломанную спицу в колесе заменяли первой попавшейся под руку веткой; навесы были залатаны до такой степени, что от первоначального покрытия остались лишь небольшие куски ткани; число быков в упряжи сократилось с восемнадцати до десяти — хищники и болезни не пощадили их. Но этот маленький измотанный караван вез бивни пятисот слонов — десять тонн слоновой кости, добытые ружьем Сина Коуртни, который собирался превратить свой груз в пятнадцать тысяч золотых соверенов, как только доберется до Претории.

Син снова стал богат. Его одежда — грязная, мешковатая — была грубо залатана, ботинки из толстой буйволиной кожи износились, окладистая борода скрывала половину лица, а грива вьющихся черных волос была бы еще длиннее, если бы недавно ее не обкорнали тупыми ножницами по воротнику. Но какое это имело значение, если он владел слоновой костью и золотом, хранящимся в банке в Претории.

Сидя верхом на лошади, он наблюдал за медленно тянущимися по дороге фургонами. «Пора бы купить ферму», — с удовлетворением думал он. Уже тридцать семь, не юноша, и действительно ферма нужна. Он уже присмотрел одну и точно знал, что будет строить свой дом неподалеку от вершины холма, чтобы по вечерам, сидя на широких ступеньках, любоваться гладью Тугелы в голубой дали.

— Завтра рано утром мы будем в Претории. — Раздавшийся сзади голос прервал его мечтания.

Син повернулся в седле и посмотрел на зулуса, сидящего на корточках рядом с его лошадью.

— Это была хорошая охота, Мбеджан.

— Да, хозяин. Мы убили много слонов. — Мбеджан кивнул.

Син вдруг вспомнил, что совсем недавно впервые заметил у себя в волосах серебряные пряди. Что ж, уже немолод.

— И сделали много переходов, — продолжил Син, и Мбеджан снова склонил голову в молчаливом согласии. — Человек устает от переездов в фургонах, — вслух размышлял Син. — Настает время, когда он мечтает поспать хотя бы две ночи на одном месте.

— И послушать пение женщин, работающих в поле, — подхватил Мбеджан, — и посмотреть, как скот, погоняемый сыновьями, заходит в сумерках в крааль.

— Это время настало для нас обоих, мой друг. Мы возвращаемся домой в Ледибург.

Когда Мбеджан встал, грубая сыромятная одежда на нем топорщилась в разные стороны, под черной атласной кожей, играли мускулы. Он поднял голову, его лицо осветила белозубая, обаятельная улыбка. Син невольно улыбнулся в ответ. Они оба ухмылялись, как мальчишки, которым сошла с рук шалость.

— Если мы поторопимся, то сможем добраться до Претории к вечеру, хозяин.

— Попробуем, — поддержал его Син и пустил лошадь вскачь, чтобы перехватить караван.

Повозки медленно тащились в рассеянном унылом свете африканского утра. Неожиданно поднялась суматоха, залаяли собаки, слуги закричали что-то вслед всаднику, который мчался мимо них к головному фургону каравана. Пригнувшись в седле, он «пришпоривал» лошадь пятками. Его шляпа, державшаяся на кожаном ремне, болталась на шее, черные волосы развевались.

— Этот детеныш кричит громче, чем лев, от которого он произошел, — проворчал Мбеджан, но в его взгляде читалась гордость. Он внимательно наблюдал за приближающимся к фургону всадником, который остановил коня на полном скаку, подняв его на дыбы.

— А еще он рвет губы любой лошади, на которой ездит. — Син говорил таким же строгим голосом, как и Мбеджан, он внимательно наблюдал за сыном, отцепившим коричневую тушку газели от передней луки седла и бросившим ее прямо на дорогу.

Двое гуртовщиков поспешно подняли добычу, а Дирк Коуртни, ударив пятками лошадь, поскакал вниз, туда, где его поджидали Син и Мбеджан.

— Всего одна? — Син с усмешкой смотрел на Дирка.

— Нет. Их три — с трех выстрелов. Оруженосцы несут остальных. — Ничуть не тяготясь тем, что в свои девять лет он должен снабжать мясом всех приближенных отца, Дирк удобно устроился в седле. Он был очень похож на Сина.

Слегка нахмурившись, дабы скрыть любовь и гордость, Син исподтишка изучал лицо сына. Ясные глаза и нежная кожа, как у девочки. Солнце золотило копну темных волос. Широко посаженные, изумрудного цвета глаза оттеняли черные длинные ресницы. Мать-природа была щедра к мальчику. Но, взглянув на большой рот с широкими и мягкими губами, Син дернулся, словно от приступа боли. Из-за излишней припухлости казалось, что мальчик все время дуется или хнычет.

— Сегодняшний переход займет весь день, Дирк. Никому не отлучатся, пока не доедем до Претории. Скачи назад и передай это гуртовщикам.

— Пошли Мбеджана. Он ничего не делает.

— Я велел ехать тебе.

— Но, папа! На сегодня я сделал уже достаточно.

— Скачи, черт тебя побери! — заорал Син, не сдерживаясь.

— Но я же только что вернулся! Это нечестно… — начал было Дирк.

— Каждый раз, когда я о чем-либо прошу тебя, у меня есть на это веские основания. А теперь отправляйся!

Они посмотрели друг другу в глаза, Син — свирепо, Дирк — обижено, угрюмо. Син с ужасом узнал это выражение. Подобные столкновения стали повторятся все чаще. Неужели все кончится так же, как в последний раз? Или он должен признать поражение и снова использовать плеть? Недели две назад Син сделал Дирку замечание по уходу за лошадью. Мальчик угрюмо стоял и слушал, потом скрылся между фургонами. Син спокойно болтал с Мбеджаном, когда в лагере раздался крик. Что могло случиться? Син бросился на крик.

В центре лагеря стоял Дирк. Лицо пылало от гнева, а у его ног распростерлось тельце щенка, еще не отнятого от суки, оно содрогалось под ударами Дирка.

В ярости Син избил Дирка первой попавшей под руку веревкой, а не тонким кнутом из кожи гиппопотама. Потом он приказал сыну убираться в жилой фургон.

Позже он послал за ним и потребовал, чтобы Дирк извинился. Мальчик, без единой слезинки, сжав губы, отказался.

Син снова избил его веревкой, но на этот раз расчетливо, хладнокровно. Дирк не сдался.

Наконец, в отчаянии, Син взял кнут. Целых десять ударов, каждый из которых оставлял ужасный след на его ягодицах, Дирк вытерпел молча. Он так и не извинился. Син почувствовал спазм в желудке, пот заливал глаза, но кнут продолжал методично подниматься и опускаться. Рот заполнился мерзкой слюной, он был полон ненависти к самому себе.

Когда наконец Дирк закричал, Син уронил кнут и, отшатнувшись, прислонился к стенке фургона. Он с трудом ловил ртом воздух, борясь с тошнотой, противный кислый привкус которой уже подступал к самому горлу.

Дирк уже не кричал, а выл. Син поднял его и крепко прижал к себе.

— Прости, па! Прости! Я никогда не буду так делать, я обещаю. Я люблю тебя, люблю больше всех, и никогда больше не буду так поступать. — Дирк ревел, и они обнимали друг друга.

Несколько дней после этого никто из слуг не улыбался Сину и не разговаривал с ним, за исключением тех случаев, когда надо было что-то уточнить или получить приказ. И все они, включая Мбеджана, который никогда не крал, не мошенничал и не лгал, могли поручиться, что Дирк Коуртни все равно добьется своего. Они возненавидели бы всякого, кто стал это отрицать. Даже Сина.

Это произошло две недели назад. «А теперь, — думал Син, глядя на капризный рот, — это все повторится?»

Неожиданно мальчик улыбнулся. Такие смены настроения всегда сбивали Сина с толку, и вдобавок, когда Дирк улыбался, его рот принимал правильные очертания, что делало его неотразимым.

— Я поеду, папа. — Весело, будто вызвавшись добровольно, он пришпорил лошадь и рысью помчался обратно к фургонам.

— Наглый маленький звереныш, — проворчал Син, но в глубине души он знал, что не прав. Он приучил мальчика считать фургон домом, вельд — классной комнатой, а взрослых мужчин — товарищами, которыми он мог командовать по праву рождения.

С тех пор как пять лет назад умерла его мать, малыш не знал женской заботы, так что же удивительного в том, что он вырос диким.

Син невольно отдался воспоминаниям о матери Дирка. Он был виноват, но давно примирился со своим горем. Она мертва, и нет смысла казнить себя. Он отогнал мрачные мысли, стеганул коня и заставил его выйти на дорогу, ту, что вела на юг, к невысоким холмам, тянущимся до горизонта, к Претории.

«Он дикий. Но когда мы наконец доберемся до Ледибурга, с ним все будет в порядке, — уверял себя Син. — Всю эту чушь выбьют из него в школе, а дома я научу его хорошим манерам. Нет, с ним все будет в порядке».

В этот вечер, 3 декабря 1899 года, Син повел фургоны по склону холма и приказал разбить лагерь у реки Апай. Когда они поужинали, Син отослал Дирка в жилой фургон спать. Потом один взобрался на вершину холма и оглянулся назад, на север, где погруженная в молчание необозримая земля в свете луны была серебряно-серой. С этой жизнью было покончено. Он решительно повернулся и пошел к огням города, которые манили его из долины, раскинувшейся внизу.

Глава 2

Сину пришлось пережить несколько неприятных мгновений после того, как он вынужден был приказать Дирку остаться с фургонами. Из-за этого он был в плохом настроении, когда на следующее утро проезжал по мосту через Апай, направляясь в город. Рядом с его лошадью бежал Мбеджан.

Погруженный в свои мысли, Син свернул на Церковную улицу и не заметил проявляемого к нему необычного внимания. Отряд всадников, настегивая лошадей, догонял его со стороны дороги. Когда они промчались мимо, Син с интересом посмотрел им вслед.

Бюргеры в домотканых и купленных одеждах ехали, как, казалось, поначалу, беспорядочно, но, присмотревшись, можно было заметить, что они соблюдают строй по четыре всадника в ряду. Больше же всего Сина удивило их количество. Боже! По крайней мере, тысячи две, от юношей до старцев, у каждого — оружие, патронташ на амуниции. К седлам привязаны свернутые одеяла, там и тут позвякивали котелки и кастрюли. Колонна проехала мимо. Сомнений быть не могло. Он видел диверсионно-десантный отряд.

Проходящие мимо мужчины и женщины кричали им:

— Стреляйте метко!

А бойцы смеялись и отшучивались. Син остановил коня и нагнулся к миловидной девушке, стоявшей рядом. Она размахивала красным шарфом, и вдруг Син заметил, что, несмотря на улыбку, у нее в глазах стояли слезы, похожие на росу на траве.

— Куда они скачут? — Сину пришлось повысить голос, чтобы перекричать шум.

Она подняла голову, и слезинка, скользнувшая по щеке, упала на блузку, расплывшись маленьким влажным пятнышком.

— Смотрите, сюда идут стрелки.

Син увидел, как двое стрелков прогарцевали мимо. Их форма голубого цвета, с золотыми аксельбантами смотрелась красиво и привлекала внимание. Лошади легко неслись вперед, несмотря на тяжесть оружия.

Сверкающая бронза и сталь, которыми были обиты высокие колеса колесницы, контрастировали с темно-серыми стволами ружей.

— О Боже! — выдохнул Син, потом снова повернулся к девушке, схватил ее за плечо и взволнованно потряс. — Куда они едут? Скажи мне быстрей, куда?

— Мерзавец! — Ей удалось увернуться, она была возмущена подобным обращением.

— Пожалуйста, простите, но вы должны мне сказать! — крикнул Син ей вслед, но девушка исчезла в толпе.

На минуту он словно оцепенел, потом опять обрел способность мыслить.

Значит, идет война. Но где и с кем?

Естественно, не восстание какого-то племени послужило причиной скопления такого количества войск, и вооружение было самым современным.

Нет, это была война белых людей.

Против Оранжевого государства? Невозможно, они были братьями.

Тогда против Британии? Эта мысль испугала его. Еще пять лет назад поговаривали об этом. Он помнил 1895 год и Джеймсона Рэйда. Возможно, что-то случилось, пока он был отрезан от цивилизации. Его захлестнуло чувство растерянности, но ненадолго.

Он постарался оценить свое положение. Син считался британцем, так как был произведен на свет в Натале под флагом Соединенного королевства. Но он был буром с головы до ног. Африка была его домом, который он никогда не покидал.

Хотя он родился не под звон колоколов Вестминстера, все же считался подданным английской короны.

А если это действительно война между Трансваалем и Британией и буры поймают его, что они с ним сделают? Отберут фургоны и слоновую кость, бросят в тюрьму, а могут и расстрелять как шпиона!

— Придется убираться отсюда, — пробормотал он. — Дуй обратно к фургонам, быстро, — сказал он Мбеджану.

Не успев добраться до моста, он передумал. Ему необходимо было знать наверняка, что происходит. Он мог обратиться только к одному человеку и должен был рискнуть.

— Мбеджан, возвращайся в лагерь, найди Дирка и держи его там, даже если для этого тебе придется его связать. Ни с кем не разговаривай и, если тебе дорога жизнь, не позволяй Дирку ни с кем разговаривать.

— Понял, хозяин.

И, смешавшись с толпой все прибывающих буров, Син медленно поехал мимо людей и фургонов к главной торговой лавке, находившейся в центральной части города у железнодорожной станции.

Когда Син в последний раз видел вывеску «И. Голдберг. Импорт и экспорт, торговля механизмами для бурения. Продажа и оптовая торговля. Закупка золота, драгоценных камней, шкур и кож, слоновой кости и натуральных продуктов», она сияла свежей красной краской и золотом.

Несмотря на войну или благодаря ей, дела мистера Голдберга процветали. В лавке было полно народу, и Син незамеченным пробрался внутрь.

Он нашел хозяина, когда тот продавал мешок кофейных зерен джентльмену, которого явно не устраивало их качество. История о преимуществе кофейных зерен мистера Голдберга перед теми, что продавались у конкурента через дорогу, становилась все более захватывающей.

Син, прислонившись к полке, забитой товарами, вынул из кармана трубку, зажег ее и, ожидая, пока мистер Голдберг освободится, наблюдал за ним. Должно быть, этот человек — прирожденный адвокат, ибо его аргументы были настолько вескими, что убедили сначала Сина, а потом и покупателя. Джентльмен расплатился, взвалил мешок на плечи и, бурча себе что-то под нос, вышел из магазина, оставив вспотевшего мистера Голдберга наслаждаться плодами собственного красноречия.

— А ты совсем не похудел, Иззи, — приветствовал его Син.

Голдберг улыбался и неуверенно всматривался поверх очков в золотой оправе в говорившего, пока вдруг не узнал Сина. Он зажмурил глаза от ужаса и, схватив Сина за руку, молча потащил его за собой в заднюю комнату.

— Вы сошли с ума, мистер Коуртни! — Голдберг дрожал от возбуждения. — Если они поймают вас…

— Послушай, Иззи. Я приехал вчера вечером. Я не говорил с белыми четыре года. Ради Бога, объясни, что здесь происходит?

— А разве вы не слышали?

— Нет. Черт побери, не слышал.

— Война, мистер Коуртни.

— Это я заметил. Но где? Против кого?

— На всех границах — в Натале, на мысе Доброй Надежды.

— И против?

— Британской империи. — Голдберг покачал головой с таким видом, будто сам не верил своим словам. — Мы воюем против Британской империи.

— Мы? — резко спросил Син.

— Трансвааль и Оранжевое свободное государство. А еще мы одержали великие победы — Ледисмит окружен, Кимберли, Мейфкинг… Постойте, а что у вас с документами?

— Я родился здесь, в Претории. Я — бур. Ты собираешься выдать меня?

— Нет, конечно нет. Вы были хорошим клиентом много лет.

— Спасибо, Иззи. Значит, я должен убраться отсюда как можно скорее.

— Мудрая мысль.

— А как насчет моих денег в банке — я могу получить их?

Иззи грустно покачал головой:

— Они заморозили все счета врагов.

— Черт побери! — громко произнес Син. — Иззи, у меня двенадцать фургонов и десять тонн слоновой кости на окраине города. Тебя это интересует?

— Сколько?

— Десять тысяч за все — за рогатый скот, за фургоны, за слоновую кость.

— Это непатриотично, мистер Коуртни, — стал юлить Голдберг, — торговать с врагом, и, кроме того, у меня есть только ваше слово, что там десять тонн.

— Пошел к черту, Иззи. Я — не британская армия, и ты прекрасно знаешь, что все это стоит не меньше двенадцати тысяч.

— Вы хотите, чтобы я купил товар не глядя и не задавал вопросов? Ладно.

— Не повезло, парень! — крик — Не повезло, парень! — крик — Даю четыре тысячи золотом.

— Семь.

— Четыре с половиной,

— торговался Иззи.

— Нет, черт тебя побери, пять! — прорычал Син.

— Пять?

— Пять!

— Ладно, пять.

— Спасибо, Иззи.

— Рад помочь, мистер Коуртни.

Син поспешно описал месторасположение лагеря.

— Ты можешь прислать туда кого-нибудь. Я хочу отправиться к Натальской границе как можно скорее.

— Держитесь в стороне от дорог и железнодорожных путей. У Джуберта в Северном Натале тридцать тысяч человек, стоящих лагерем вокруг Ледисмита, часть из них патрулирует Тугельские высоты. — Голдберг подошел к сейфу и достал пять маленьких брезентовых мешочков. — Хотите проверить?

— Я верю тебе так же, как и ты мне. Пока, Иззи. — Син опустил тяжелые мешочки за пазуху.

— Удачи, мистер Коуртни.

Глава 3

Еще засветло Син расплатился со всеми слугами. Он протянул маленький столбик соверенов последнему через откидной задок фургона, это послужило знаком к тому, что пора прощаться. Он встал и оглядел всех. Люди терпеливо сидели на корточках, обратив к нему черные обветренные лица. Думая о них, Син и сам загрустил — их ждало скорое расставание. С этими людьми он жил, работал и делил все трудности и невзгоды. Совсем не просто было покидать их.

— Все кончено, — произнес он.

— Кончено, — эхом откликнулись они, но никто не пошевелился.

— Проваливайте, черт вас побери.

Сначала один встал и начал собирать свои пожитки: одеяло из кож, два копья и старую рубаху, которую дал ему Син. Он положил узел на голову и посмотрел на Сина.

— Хозяин! — сказал он и поднял кулак в приветственном салюте.

— Нонга! — ответил Син.

Мужчина повернулся и поспешил из лагеря.

— Хозяин!

— Хлуби!

— Хозяин!

— Зама!

Это была прощальная перекличка. Син произносил их имена в последний раз, и они поодиночке покидали лагерь, уходя в сумерки. Никто из них не

оглянулся, ни один не ушел с попутчиком. Все было кончено.

Удрученный Син вернулся в лагерь. Лошади были готовы. Три под седлами, две с поклажей.

— Сначала мы поедим, Мбеджан.

— Все уже готово, хозяин. Хлуби приготовил перед уходом.

— Пошли, Дирк.

Только Дирк разговаривал во время еды. Он весело болтал и был в восторге от этого приключения. Син и Мбеджан едва дотронулись до жирного тушеного мяса.

Ветер донес до них вой шакала, и этот пугающий звук соответствовал настроению мужчин, потерявших друзей, неуверенных в будущем.

— Пора. — Син поежился, застегнул куртку из овчины и встал, чтобы потушить костер, но неожиданно замер, прислушиваясь. Ветер донес новый звук.

— Лошади, — подтвердил Мбеджан.

— Быстро, Мбеджан, мое ружье. Зулус вскочил и бросился к лошадям.

— Отойди от света и закрой рот, — приказал Син, толкая Дирка в тень между фургонами. Он вырвал у Мбеджана ружье, взвел курок, и они втроем, припав к земле, стали ждать.

Послышались щелканье отлетающей от копыт гальки и тихий шорох раздвигаемых веток.

— Всего один, — прошептал Мбеджан.

Навьюченная лошадь тихо заржала, ей немедленно ответили из темноты. Потом воцарилась тишина, долгая тишина, нарушенная позвякиваньем уздечки, означавшим, что всадник спешился.

И тогда Син разглядел его фигуру, постепенно вырисовывающуюся во тьме. Он вскинул ружье, прицеливаясь, но что-то необычное было в походке незнакомца и заставило его помедлить. Тот шел изящно, покачивая бедрами. Он был длинно ног, как жеребенок, и, если судить по росту, очень молод.

С облегчением Син встал с земли, наблюдая, как странник неуверенно остановился у огня, вглядываясь в дрожащие тени. На парнишке была остроконечная, надвинутая на глаза полотняная фуражка и дорогая куртка из замши цвета меда. Штаны для верховой езды были сшиты искусным портным и плотно обтягивали ягодицы. Его зад был слишком велик и непропорционален по отношению к маленьким ножкам, обутым в лакированные английские охотничьи сапоги. Обычный денди, думал Син, и, когда он окликнул незнакомца, в его голосе слышалось презрение.

— Не двигайся и рассказывай, зачем пришел. Реакция была неожиданной. Парень подскочил на месте и сделал прыжок в сторону. Обернувшись, он посмотрел на Сина, но рта не открывал.

— Ну! Я не собираюсь ждать всю ночь.

Парень открыл рот, облизнул губы кончиком языка и наконец выдавил:

— Мне сказали, что вы собираетесь в Наталь. — Голос был низким и сиплым.

— Кто сообщил тебе об этом?

— Мой дядя.

— А кто твой дядя?

— Исаак Голдберг.

Син внимательно изучал чисто выбритое бледное лицо, с большими темными глазами и привыкшим смеяться ртом, который сейчас исказился от страха.

— А если и так? — грозно спросил Син.

— Я хочу поехать с вами.

— Забудь об этом. Возвращайся домой.

— Я заплачу вам — хорошо заплачу.

И все-таки что-то в голосе и осанке парня было странным. Он стоял, вцепившись в плоский кожаный мешок, прижимая локти к бокам, в оборонительной позе. Странно! И неожиданно до Сина дошло.

— Сними фуражку, — приказал он.

— Нет.

— Сними.

Еще секунду парень сопротивлялся, а потом с вызывающим видом сорвал ее, и две толстые черные косы, блеснув в отсветах костра, упали на спину, превратив застенчивого юношу в мгновение ока в прекрасную девушку.

И хотя Син подозревал нечто подобное, но был совсем не готов к столь ошеломляющему эффекту. Он был шокирован не красотой, конечно, а нарядом. Он ни разу в жизни не видел женщины в штанах и теперь вздыхал. О Боже, штаны. С тем же успехом она могла быть обнаженной ниже талии — пожалуй, это было бы пристойней.

— Двести фунтов.

— Она шла к нему, протягивая кошелек. При каждом шаге ткань штанов обтягивала бедра, и Син виновато поднял глаза и посмотрел ей в лицо.

— Оставьте себе свои деньги, леди. У нее были серые с поволокой глаза.

— Две сотни сейчас и столько же, когда доберемся.

— Это меня не интересует, — солгал он. Ее мягкие губы задрожали.

— Сколько вы хотите? Назовите сумму.

— Послушайте, леди. Я больше не веду караван. Нас только трое, и один из нас — ребенок. Из-за армии буров и так будет сложно добраться до города. Наши шансы невелики. А еще один человек, особенно женщина, только добавит нам хлопот. Мне не нужны ваши деньги, я хочу довести невредимым своего сына. Возвращайтесь домой и сидите там, пока не кончится война. Она продлится недолго.

— Я еду в Наталь.

— Поезжайте, но без нас. — Син больше не мог противиться мольбе этих серых глаз и повернулся к Мбеджану.

— Лошадей, — резко приказал он.

Девушка стояла и спокойно наблюдала, как он поднимается на холм. Когда Син обернулся, она показалась ему маленькой и одинокой.

— Мне жаль! — крикнул он. — А теперь ступайте домой, будьте хорошей девочкой. — Он пришпорил коня и исчез в ночи.

Они ехали всю ночь на восток по залитой лунным светом земле. Когда проезжали мимо какого-то большого дома, залаяла собака. Они свернули с курса, а затем снова двинулись на восток, выбрав направление по Южному Кресту, который должен был находиться справа от них. Дирк заснул в седле и стал клониться на бок. Син подхватил его, посадил к себе на колени и держал так всю ночь.

Перед рассветом они выехали прямо к зарослям кустарника на берегу реки, стреножили лошадей и разбили лагерь. Мбеджан повесил походный котелок над слабым, хорошо замаскированным костром, а Син закатывал спящего Дирка в одеяло, когда в лагерь въехала девушка.

— Дважды я чуть было не потеряла вас. — Она сняла фуражку и рассмеялась. — Две блестящие черные змеи заструились по спине.

— Ну и задачку вы мне задали. Кофе?! Прекрасно, я умираю от голода.

Син угрожающе поднялся, сжав кулаки, посмотрел на нее, но она без тени страха стреножила лошадь, отпустила ее и лишь потом подошла к костру.

— Пожалуйста, без церемоний. Можете садиться. — И она лукаво улыбнулась, так похоже передразнивая его позу, уперев руки в крутые бедра. Помимо воли Син улыбнулся и тут же постарался скрыть улыбку, но попытка была столь неудачна, что девушка расхохоталась.

— Вы хорошо умеете готовить? — строго спросил он.

— Обычно.

— Придется постараться, это и будет вашей платой за проезд.

Потом, когда он отведал ее стряпню, неохотно заметил:

— Неплохо в таких условиях, — и вытер тарелку коркой хлеба.

— Вы слишком добры, сэр. — Она отнесла одеяло в тень, расправила его, скинула сапоги, скатала носки и со вздохом легла на спину.

Син так положил свою подстилку, чтобы, открыв глаза, мог, не поворачивая головы, видеть ее из-под полей шляпы, которой закрыл лицо.

Он проснулся в полдень и увидел, что она спит, положив под щеку кулачок, сомкнув ресницы, и несколько непокорных прядей упали ей на лицо. Он не отрываясь смотрел, и его окаменевшее сердце то замирало, то учащенно билось. Син не мог оторвать глаз, потом бесшумно встал и направился к своим седельным сумкам. Спустившись к стремнине, он разложил на траве туалетные принадлежности, бриджи без заплаток и чистую шелковую рубашку.

Сидя на камне у воды, обнаженный, чисто вымытый, он изучал свое лицо в зеркале с блестящей стальной оправой.

— Придется немало потрудиться. — Он вздохнул и стал отстригать большие куски бороды, которой ножницы не касались три года.

В сумерках, чувствуя себя как девочка, впервые надевшая вечернее платье, Син вернулся в лагерь. Все проснулись. Дирк с девушкой сидели на ее одеяле и так оживленно беседовали, что не заметили его появления. Мбеджан трудился у костра. Увидев Сина, он низко присел на корточки, стараясь не менять выражения лица.

— Пора ужинать и собираться.

Дирк и девушка подняли глаза. Она сощурилась, потом ее глаза задумчиво расширились. Дирк с изумлением взглянул на отца:

— С такой бородой ты смешон…

Девушка едва сдерживала смех.

— Лучше бы скатали одеяла.

Син попытался отвлечь внимание Дирка, но его сын был упрям как бык:

— … И зачем ты надел свою лучшую одежду, папа?

Глава 4

Они втроем ехали впереди — Дирк между ними, а Мбеджан — сзади, ведя лошадей с поклажей. Дорога то бежала вверх, то скатывалась вниз, создавая иллюзию волн в бесконечном море травы, стелившейся от дуновения ветра. Темные большие холмы напоминали острова, а вой шакалов походил на крики морских птиц.

— Мы не слишком круто забираем на восток? — Девушка первой нарушила молчание.

— Так надо, — ответил Син. — Я хочу переправиться через Дракенберг, не сталкиваясь с бурами, осаждающими Ледисмит и линию железной дороги. — Он взглянул на нее поверх головы Дирка. Но она смотрела на небо.

— Ты знаешь звезды? — поинтересовался мальчик.

— Немного.

— И я тоже. Я знаю их все. — Дирк принял вызов и указал на юг.

— Это — Южный Крест и две звезды Большой Медведицы, находящиеся на одной линии с Полярной звездой, а это — Орион с саблей за ремнем, а это — Млечный Путь.

— Расскажи мне об остальных, — попросила девушка.

— А другие — самые обычные. Они не в счет. У них даже нет названия.

— Есть. У многих есть даже своя история. Наступило неловкое молчание. Положение Дирка было сложным: либо признать поражение, а он был слишком горд, чтобы сдаваться без боя, либо упустить возможность узнать что-то новое и интересное. И Дирк не выдержал:

— Расскажи мне про какую-нибудь звезду.

— Видишь несколько маленьких звездочек под той большой и яркой? Это Семь Сестер. В давние-давние времена…

Хотя Дирку также сложно было разобраться в фабуле, как адвокату выступать обвинителем, он несколько минут был полностью поглощен этой историей. Она была даже лучше, чем сказки Мбеджана, возможно, потому, что история была новой, а Мбеджан повторялся.

— Но почему же они не застрелили старую ведьму?

— Тогда не было ружей.

— А лук и стрелы?

— Нельзя убить ведьму стрелой из лука. Стрела просто проходит, как бы это сказать, сквозь нее, не причиняя вреда.

Мальчик, похоже, не поверил в это. Немного погодя он поравнялся с Мбеджаном и что-то тихо спросил по-зулусски. Когда Мбеджан признал правоту слов девушки, Дирк безоговорочно поверил, так как зулус считался непревзойденным специалистом во всем, что касалось сверхъестественного.

В ту ночь Дирк не заснул в седле, и когда перед рассветом они разбили лагерь, у девушки сел голос, но она полностью покорила Дирка. Это не ускользнуло от Сина.

Всю ночь, слушая ее низкий голос, раскаты гортанного смеха, Син чувствовал, что в нем зреет семя, посаженное еще во время их первой встречи, пускает корни в живот и спину, подкатывает в груди под самое сердце. Он так страстно желал эту женщину, что в ее присутствии разум отказывался служить ему. Каждый раз, когда Син пытался вступить в их разговор, Дирк пресекал эти попытки и с жадным вниманием поворачивался к девушке. Рассвет, казалось, принес с собой успокоение, но ревность к собственному сыну вспыхнула с внезапной силой.

Когда после завтрака они пили кофе, лежа на одеялах в зарослях дикой акации, запах которой отпугивал насекомых, Син заметил:

— Кстати, вы нам даже не сказали, как вас зовут. Конечно же за нее ответил Дирк:

— Она сказала мне. Тебя зовут Рут, да?

— Да, Дирк.

С большим трудом Сину удалось подавить бушующую в нем бессмысленную ярость, но его голос звучал предательски зло:

— На сегодня мы сыты тобой по горло, мой мальчик. Будет лучше, если ты молча полежишь на своей подстилке.

— Я не хочу спать, отец.

— Мне наплевать на твои желания. — Син вскочил и зашагал прочь из лагеря. Он поднялся на холм. Теперь, при дневном свете, хорошо был виден вельд, тянущийся до самого горизонта. Нигде не было признаков жилья. Спустившись по склону, он проверил, как стреножены лошади, и только после этого вернулся в заросли.

Дирк спал, свернувшись клубочком, как щенок. Рядом, у огня, прямо на траве, без подстилки храпел Мбеджан. Рут лежала чуть в стороне, закрыв ноги одеялом, рубашка на ее груди вздымалась так волнующе, что Син едва сдерживал себя. Он лег, оперевшись на локоть, не в силах отвести глаз от столь дразнящего чуда.

Четыре года он не видел белой женщины, не слышал звука женского голоса, не касался женского тела. Сначала это беспокоило его: бессонница, возникавшая, внезапно депрессия, страстное неутоленное желание. Но постоянная утомляющая охота, бесконечная верховая езда, борьба то с засухой, то с ливнями,

ответственность за жизнь многих людей притупили его чувства и желания. Женщина стала чем-то нереальным, призраки мучили его по ночам, и он метался, обливаясь потом, кричал, пока природа не давала ему облегчения и призраки исчезали на какое-то время, но только для того, чтобы собрать силы для следующего натиска.

Но теперь рядом с ним был не призрак. Вытянув руку, он мог погладить ее бледную щеку, почувствовать шелк кожи.

Она открыла глаза, молочно-серые ото сна, еще не различающие ясно предметы, и неожиданно встретилась с ним взглядом.

Этот взгляд был настолько красноречив, что она подняла левую руку и протянула к нему. Рука была без перчатки. И он впервые заметил блестящее золотое кольцо на безымянном пальце.

— Вижу, — сказал он с грустью и вдруг запротестовал: — Но вы слишком молоды, чтобы быть замужем.

— Мне двадцать два, — мягко произнесла она.

— А муж — где он? — Вдруг это чудовище умерло, это был последний шанс.

— Я еду к нему. Когда все поняли, что война неизбежна, он поехал в Наталь, найти работу и жилье для нас. Я собиралась последовать за ним, но война началась раньше, чем мы ожидали. И вот я здесь.

— Понимаю. — «Я везу ее, к другому мужчине», — подумал он с горечью, но вслух сказал: — Итак, он сидит в Натале и ждет, пока вы сами доберетесь до него через линию неприятеля.

— Он с армией в Натале. Неделю назад я получила письмо. Он хотел, чтобы я оставалась в Йоханнесбурге и ждала, пока британцы не захватят город. Он писал, что с такой мощной армией они будут в городе не позднее, чем через три месяца.

— Так почему же вы тогда не стали ждать?

Она пожала плечами:

— Терпеливость не относится к моим достоинствам. — В ее глазах снова зажглись озорные искорки. — Кроме того, почему бы не удрать из города, ведь в Йоханнесбурге такая скучища.

— А вы любите его? — Вопрос прозвучал неожиданно требовательно. И улыбка исчезла с ее губ.

— Он мой муж.

— Это не ответ на мой вопрос.

— А вы имели право его задавать?

— Вы должны ответить мне.

— А вы любите свою жену? — огрызнулась она.

— Да. Но она умерла пять лет назад. Ее гнев мгновенно улетучился.

— О, простите, я не знала.

— Забудьте. Забудьте все, о чем я вас спрашивал.

— Да, это лучший выход. Мы попали в дурацкую ситуацию. — Ее рука бессильно лежала на ковре из мягких опавших листьев.

Он повернулся и покрыл ее руку своей. Она была маленькой и теплой.

— Мистер Коуртни… Син, будет лучше… мы не имеем права. Я думаю, нам лучше отдохнуть. — И, выдернув руку, она отодвинулась от него.

Ветер разбудил их в полдень, он свистел, пригибая траву на холмах и срывая ветки у них над головами.

Син поднялся, и ветер стал трепать его рубашку и ерошить бороду. Он стоял против ветра, возвышаясь над Рут, и она неожиданно осознала, какой перед ней большой человек. Он стоял, расставив длинные сильные ноги, а мускулистую грудь рельефно облепил белый шелк рубашки.

— Облака сгущаются. — Сину приходилось перекрикивать стон ветра. — Сегодня луны не будет.

Рут быстро встала, но неожиданный яростный порыв чуть не сбил ее с ног. Рут отбросило к нему, и он сомкнул объятия. На какое-то мгновение она почувствовала худое, упругое тело, вдохнула мужской запах. Эта неожиданная близость шокировала их обоих, и, когда она вырвалась из его рук, ее серые глаза были широко открыты, потому что она испугалась охватившего ее волнения.

— Простите, — прошептала она. — Это случайность. — Ветер поднял ее волосы и растрепал по лицу танцующими, черными прядями.

— Надо седлать лошадей и ехать до наступления темноты, — решил Син. — Сегодня ночью мы не сможем сделать ни шагу.

Ветер гнал тучи, затягивающие все небо, меняющие форму, прижимающиеся к земле. Тучи цвета сизого дыма, готовые вот-вот разразится дождем.

Стемнело рано, ветер продолжал невидимо и зло бесчинствовать во мраке.

— Я думаю, он будет бушевать еще около часа, — прикинул Син, — а потом пойдет дождь. Надо постараться найти укрытие, пока еще хоть что-то можно разглядеть.

С подветренной стороны холма они нашли нависающую скалу и разгрузили поклажу. Пока Син вбивал колышки для лошадей с таким расчетом, чтобы они тоже могли укрыться от бури, Мбеджан резал траву и набивал ею матрасы. Облачившись в непромокаемые костюмы, они, сидя под навесом, ели вяленое мясо, нарезанное узкими полосками, и маисовый хлеб. После этого Мбеджан благоразумно отправился в дальний угол пещеры и залез под свое одеяло. У него была звериная привычка засыпать немедленно и крепко в любом месте.

— Ладно, малыш. Тебе пора под одеяло.

— А разве я не могу просто… — начал было Дирк.

— Нет, не можешь.

— Я спою тебе, — пообещала Рут.

— Зачем? — Дирк был озадачен.

— Сейчас время петь ночные песни. Ты когда-нибудь слышал колыбельную?

— Нет. — Дирк был заинтригован. — А что ты будешь петь?

— Сначала полезай под одеяло.

Сидя рядом с Сином в темноте, невольно ощущая силу, исходившую от этого великана, под аккомпанемент ревущего ветра Рут запела. Сначала старые голландские песни, а потом свои любимые, вроде «Святого Жака». Ее голос уводил всех куда-то далеко, погружая в воспоминания.

Мбеджан проснулся и вспомнил свежий ветер на холмистой земле зулусов, пение девушек во время уборки урожая. Он был рад возвращению домой.

Для Дирка это был голос матери, которую он едва помнил. Ему стало спокойно, как от ласки, и скоро он уснул.

— Пожалуйста, продолжайте, — прошептал Син. И она стала петь только для него. Песню любви,

которой было две тысячи лет.

Ветер, словно заслушавшись ее голоса, стих. Потом умолкла и Рут.

Раздался первый удар грома, и сквозь облака прорвался голубой трезубец молнии. Началась буря. Во сне захныкал Дирк.

Во время вспышки Син увидел, как по щекам Рут текут слезы, а когда все снова погрузилось во мрак, она задрожала. Он дотронулся до нее, и она прильнула к его груди, беззащитная, озябшая. Он почувствовал соленый вкус ее слез на своих губах.

— Син, мы не имеем права…

Но он поднял ее и, прижимая к груди, вышел в ночь. Снова сверкнула молния, и, осветив все вокруг страшным сиянием, он сумел разглядеть лошадей, опустивших головы, и четкий контур холма.

Первые капли упали на лицо и плечи. Дождь был теплым, и Син понес Рут дальше. Воздух пропитывался влагой, и при следующей вспышке они увидели жемчужную пелену дождя. Ночь заполнялась ароматом воды, освежающей иссохшую землю. Они полной грудью вдыхали чистый дурманящий запах…

Глава 5

Тихим утром, омытым дождем, стоя рядом на вершине холма, они отчетливо различали горы, голубые и остроконечные.

— Это — коса Дракенберг, до нее двадцать миль. Вероятность наткнутся на патрули буров очень невелика. Теперь мы можем ехать днем, значит, быстрее доберемся до железной дороги, а она за линией огня.

Нежная красота утра и стоявшей рядом женщины заставляли его сердце радостно биться.

Он был счастлив: скоро кончится их путешествие, а впереди новая жизнь с любимой.

Она медленно повернула голову и не отрываясь смотрела на него.

И Син понял, что впервые его настроение не отражается в ее глазах.

— Ты так красива, — произнес он.

Женщина хранила молчание, ее глаза были грустны.

— Рут, ты поедешь со мной?

— Нет. — Она опустила голову. Густая волна черных волос закрыла плечи, красиво оттеняя медового цвета замшу куртки.

— Ты не хочешь?

— Я не могу.

— Да, но эта ночь…

— Прошлая ночь была сумасшествием… из-за бури.

— Нет, не из-за бури, и ты это знаешь.

— А теперь буря кончилась. — Она отвернулась и посмотрела на небо.

— Это было нечто большее, ты знаешь. Это чувство родилось в первые мгновения нашей встречи.

— Этосумасшествие и предательство. Теперь мне придется лгать, и ложь будет такой же черной, как вчерашняя ночь.

— Рут, о Боже, не говори так.

— Хорошо. Я вообще не хочу говорить об этом.

— Но это уже свершилось!

Вместо ответа она протянула левую руку, и золотое колечко заблестело на солнце.

— Мы скажем друг другу «прощай» здесь, на горе, при свете солнца, хотя мы могли бы проехать еще немного вдвоем.

— Рут, — начал он, но она приложила руку к его рту, и он почувствовал на губах вкус металла. От кольца веяло таким же холодом, как и от мысли о расставании.

— Нет, — прошептала она. — Поцелуй меня еще раз и отпусти.

Глава 6

Мбеджан первым заметил коричневое облако пыли на расстоянии двух миль от них, у ближайшего гребня горы, и тихо шепнул хозяину. Облако было таким расплывчатым, что Сину потребовалось некоторое время, чтобы разглядеть его. Поняв, в чем дело, он стал выискивать укрытие. Больше всего подходил красный камень, но он находился слишком далеко от них, где-то в полумиле.

— Что там, Син? — Рут заметила его волнение.

— Пыль, — ответил он. — Всадники. Они едут этой дорогой.

— Буры?

— Возможно.

— Что мы будем делать?

— Ничего.

— Ничего?

— Когда они покажутся из-за горы, я выеду навстречу и постараюсь обманом заставить пропустить нас. — Потом он повернулся к Мбеджану и заговорил по-зулусски: — Я поеду к ним. Отъезжай в сторону, но тщательно следи за мной. Если я подниму руку, отпускай лошадей с поклажей и поторапливайся. Я постараюсь задержать их как можно дольше. — Он быстро отвязал седельную сумку, в которой было золото, и протянул ее зулусу. — Постарайся продержаться до темноты. Проводи женщину, куда она пожелает, а потом возвращайся с Дирком к моей матери в Ледибург.

Он снова посмотрел в сторону облачка, но там уже были ясно различимы два всадника. Син взял бинокль и в круглые окуляры смог рассмотреть даже форму их касок. Он разглядывал блестящую экипировку, красивых коней, отличное седельное снаряжение и наконец с облегчением воскликнул:

— Солдаты!

Будто в подтверждение его слов кавалерийский эскадрон двумя аккуратными рядами появился на горизонте, среди леса копий весело развевались знамена.

Дирк заулюлюкал от радости, Рут, едущая между ним и Мбеджаном, ведущим за собой лошадей с поклажей, радостно рассмеялась, а Син, поставив лошадь на дыбы, снял шляпу и замахал ею в знак приветствия.

Но такое бурное проявление энтузиазма не произвело никакого впечатления на военных, бесстрастно наблюдавших за их приближением, а младший офицер, возглавляющий колонну, даже с каким-то подозрением приветствовал подъехавшего Сина.

— Кто вы, сэр?

Но ответ, казалось, интересовал его меньше, чем бриджи Рут и то, что под ними скрывается. Во время последующего объяснения Син почувствовал растущую неприязнь к офицеру. И хотя смуглая, покрасневшая на солнце кожа и пышные желтые усы не вызывали симпатии, дело все же было в бледно-голубых глазах. Возможно, они были всегда так широко открыты, но Син в этом сомневался. Офицер лишь на мгновение задержал своей взгляд на Сине, когда тот докладывал, что не вступал в контакты с бурами, все остальное время он смотрел на Рут.

— Не смеем больше задерживать вас, лейтенант, — проговорил Син и взялся за поводья, собираясь повернуть коня.

— До реки Тугелы десять миль, мистер Коуртни. Теоретически эта территория удерживается бурами, и, хотя мы тесним их главную армию с флангов, было бы намного безопаснее добраться до британских войск под нашей защитой.

— Спасибо, но я хотел бы избежать контактов с обеими армиями и добраться до Питермарицбурга как можно скорее.

Офицер пожал плечами.

— Вам решать. Но если бы мои жена и ребенок… — Не договорив, он повернулся в седле, чтобы отдать приказ о выдвижении колонны.

— Поехали, Рут. — Син пристально посмотрел на нее, но она не двигалась с места.

— Я не поеду с тобой. — Ее голос звучал безжизненно.

— Не глупи. — От возмущения он невольно заговорил резко, отчего в ее глазах зажглись злые огоньки.

— Могу я продолжить путь с вами? — решительно спросила она.

— Конечно, мадам. — Офицер колебался и перед тем, как закончить, взглянул на Сина. — Если ваш муж…

— Он мне не муж. Я едва знаю его. — Ее голос звучал резко, она даже отвернулась от Сина. — Мой муж в вашей армии. Я прошу, чтобы вы взяли меня с собой. Пожалуйста.

— Ну, тогда… Это меняет дело. — Офицер растягивал слова, но ленивое высокомерие ею тона не могло скрыть радость от поездки в обществе Рут. — Я с удовольствием буду сопровождать вас, мадам.

Ударив лошадь, Рут заставила ее повернуться и оказалась рядом с лейтенантом, лицом к лицу с Сином. Этим она хотела показать Сину, что находится с ним но разные стороны баррикады.

— Рут, пожалуйста. Давай поговорим. Задержись на несколько минут.

— Нет. — Ее голос был бесцветным, а лицо — бесстрастным.

— Мы должны попрощаться, — умолял он.

— Мы уже попрощались. — Она перевела взгляд с Сина на Дирка.

Офицер, высоко подняв сжатую в кулак руку, повысил голос:

— Колонна, вперед!

Он тронул коня, злобно усмехнулся, глядя на Сина, и, прикоснувшись к краю каски, шутливо отсалютовал ему.

— Рут!

Но она не обернулась. Ехала впереди колонны, и привыкшие к улыбке губы были плотно сжаты, а толстые косы били ее по спине при каждом шаге лошади.

— Не повезло, парень! — крикнул кто-то из всадников, и эскадрон проследовал мимо.

Сгорбившись в седле, Син опустил голову.

— Она вернется, па? — спросил Дирк.

— Нет, не вернется.

— Почему?

Но Син не слышал вопроса, он поднял голову и наблюдал за колонной в надежде, что Рут оглянется. Но он ждал напрасно, она неожиданно вырвалась вперед, и весь отряд последовал за ней. Осталась лишь пустота между небом и землей — и такая же пустота заполнила до краев его душу.

Глава 7

Син ехал впереди. Мбеджан удерживал Дирка на большом расстоянии от отца, так как понимал, что Сину надо побыть одному. Так бывало уже не раз после измены Рут, Мбеджан терпеливо следовал за ним, ожидая того момента, когда хозяин расправит плечи и снова, как прежде, высоко поднимет голову.

Но Сина, казалось, переполняли злость и безысходность. Злость на эту женщину, злость, почти перерастающая в ненависть. А потом к сердцу подкатывала безысходность от сознания, что ее больше нет рядом. И снова злоба, доводившая до сумасшествия, на этот раз направленная на него самого. Как он мог позволить ей уехать? А разве он мог ее удержать? Что он мог предложить ей? Себя? Силу мускулов и грубость шрамов, превративших его лицо в гранитный утес? Жалкая цена! Его словесные обещания? Немного совереновв и ребенка от другой женщины? Но, Боже, это все, что у него было! За тридцать семь лет он нажил лишь эти сокровища. Гнев заставил его задохнуться. Месть клубком свернулась в груди. Всего неделю назад он был богат. Теперь у него был враг, с которым он будет бороться и которого уничтожит. Буры. Буры украли у него фургоны и золото, из-за них он вынужден был бежать, чтобы спасти жизнь; он встретил женщину, потом потерял ее.

Пусть будет так. Будущее — это война. Война!

Он выпрямился в седле, расправив широкие плечи. Поднял голову и увидел сверкающую змейку реки в долине, раскинувшейся внизу. Они добрались до Тугелы. Не останавливаясь, Син направил лошадь к краю крутой насыпи. Они начали спуск, камни со стуком скатывались из-под копыт.

Син ехал вниз по течению реки в надежде найти брод. Но между крутыми берегами вода неслась ровным, быстрым, глубоким потоком, шириной в двадцать ярдов, все еще серым от грязи, намытой бурей.

Там, где противоположный берег казался достаточно плоским и можно было выбраться из воды, Син остановил коня:

— Мы поплывем.

Вместо ответа Мбеджан с сомнением посмотрел на Дирка.

— Он уже делал это раньше, — произнес Син, слезая с седла. Потом он обратился к сыну: — Давай, парень, раздевайся.

Сначала они переправили груженых коней, заставив их прыгнуть с крутизны, с беспокойством наблюдая за ними до тех пор, пока их головы снова не показались на поверхности и они не выбрались на противоположный берег. Потом сами разделись донага, завернули одежду в клеенку и привязали к седлам.

— Сначала ты, Мбеджан. Фонтан брызг поднялся от прыжка.

— А теперь ты, Дирк; Не забывай держаться за седло.

Еще один фонтан, и Син стеганул свою лошадь, заартачившуюся и гарцевавшую у берега.

Неожиданный прыжок и погружение в воду скрыли все от глаз Сина. Отфыркиваясь, он выплыл, с облегчением заметил голову Дирка, маячащую у седла лошади, и услышал его радостные крики. Очень скоро они стояли на берегу, вода сбегала с их обнаженных тел и весело смеялись.

Неожиданно смех застрял в горле Сина. Выстроившись над ними в ряд, заразительно хохоча, но обнажив штыки, стояла дюжина мужчин. Больших, бородатых, с патронташами на грубой одежде, на голове каждого красовалось что-то невообразимое — от коричневого котелка до высокой касторовой шляпы.

Мбеджан и Дирк вслед за Сином, перестав смеяться, смотрели на вооруженных людей на берегу. Воцарилась мертвая тишина.

Ее нарушил мужчина в коричневом котелке. Указывая на Сина стволом маузера, он произнес:

— Друзья! Потребуется очень острый топор, чтобы пообтесать его.

— Лучше не зли этого типа, — предупредил человек в касторовой шляпе. — Если он даст тебе по башке, то расколет ее надвое.

Сину сложно было разобраться, чем он больше недоволен: обсуждением их голых тел или тем, что все это происходило на Таале (местном голландском мысе). Из-за собственного нетерпения он приплыл прямо в руки патруля буров! Оставалась слабая надежда на то, что все обойдется, может, удастся провести их. Но стоило ему открыть рот, как Дирк опередил его:

— Кто они, па, и почему смеются? — поинтересовался Дирк на чистом английском, и шансы Сина на успех опустились до нуля. Буры снова расхохотались, услышав ненавистный язык.

— Ах так! — крикнул мужчина в котелке, делая красноречивый жест маузером. — Пожалуйста, руки вверх, друзья мои!

— Не будете ли столь любезны разрешить нам надеть штаны? — ехидно поинтересовался Син.

— Куда они нас ведут? — Впервые Дирк был подавлен, его голос дрожал.

Это тронуло касторовую шляпу, и он ответил за Сина:

— Не бойся. Скоро ты увидишь генерала. Настоящего, живого генерала. — Шляпа говорил по-английски довольно сносно, и Дирк слушал его с интересом.

— А у него правда есть медали и все такое?

— Не-а, малыш. Нам не нужен такой хлам. Дирк сразу потерял к нему всякий интерес и обратился к Сину:

— Папа, я голоден.

Снова Сина опередил касторовая шляпа. Достав из кармана длинный черный кусок вяленого мяса, бур предложил его Дирку:

— Поточи-ка об это зубки, малыш.

Дирк занялся едой, и Син мог внимательно изучить остальных буров. Они были уверены, что поймали шпионов, и обсуждали их неминуемую казнь. В самой дружеской манере Син попытался защититься, а они с подчеркнутым вниманием выслушивали его аргументы. Разговор прекратился, когда снова форсировали Тугелу и карабкались на берег. Син продолжал говорить, когда они скученно ехали вдоль вершины. Наконец он убедил их в том, что они невиновны, и буры восприняли это с облегчением, им не хотелось расстреливать пленников.

После этого разговор перешел на более приятные темы. Был прекрасный день, и солнце золотым светом заливало зеленую долину. Под ними бурлила сверкающая река, неся свои воды от голубых стен Дракенберга, находящегося где-то далеко за горизонтом. Несколько больших туч бездельничали на небе, а из-за легкого бриза погода была не такой жаркой.

Самые молодые в группе с завистью слушали рассказы Сина о слонах, о Лимпопо, об обширных землях, ждущих, когда их покорят настоящие мужчины.

— После войны…

Они весело рассмеялись.

Но вдруг переменившийся ветер и горное эхо донесли до них отчетливый и страшный звук снизу, смех замер.

— Стрельба, — констатировал один из них.

— Ледисмит.

Теперь настала очередь Сина задавать вопросы. Он узнал, что коммандос спустились к Ледисмиту и отбросили противника, что старина Джуберт удерживал всадников и наблюдал, как разбитая английская армия устремилась обратно в город.

— Ужасно! Почему бы ему не отпустить нас тогда? Мы бы сбросили их в море.

— Если бы командиром был Умник Поль, а не старина Джуберт, война бы уже кончилась. А вместо этого мы сидим и ждем.

Наконец Син уяснил себе картину военных действий. Ледисмит находился в осаде. Армия генерала Джорджа Байта разбита, ее осадили в городе. Половина армии буров двигалась вперед вдоль железной дороги и заняла оборонительную позицию на холмах, наблюдая за рекой и крохотной деревушкой Коленсо.

Ниже, на великих просторах Тугелы, генерал Буллер собирал армию, чтобы отбить Ледисмит.

— Пускай попробует — Умник Поль ждет его.

— А кто такой Умник Поль, надеюсь, не Крюгер? — Син сделал паузу. Почетная кличка президента республики Трансвааль была Умник Поль.

— Не-а! Это другой Умник Поль — генерал Жан-Поль Лероукс из винбергских коммандос.

Син затаил дыхание.

— Это большой мужчина с огненно-рыжими усами несоответствующим темпераментом?

Послышался смех.

— Ага, именно этот. Ты его знаешь?

— Да, я его знаю.

«Итак, мой шурин теперь генерал», — подумал про себя Син и, усмехнувшись, поинтересовался:

— И именно к этому генералу мы направляемся?

— Если сможем его найти.

Юному Дирку предстояла встреча с дядей. Син же относился к предстоящей встрече с неприязнью, хотя что-то похожее на удовольствие все-таки испытывал.

Глава 8

Брезент не мог заглушить голоса, доносящиеся из палатки. Ждущий под стражей Син ясно различал их.

— Неужели я должен пить кофе и обмениваться рукопожатиями с каждым пленником? Я и так работаю за десятерых, а вы добавляете мне еще забот. Пошлите их к полевым командирам. Пошлите, наконец, в Преторию, и пускай их запрут там. Если он шпион, делайте что угодно, но не тащите его ко мне!

Син улыбался. Жан-Поль не потерял голос. Потом последовало относительное затишье — это шляпа делал доклад командиру. Вдруг опять послышался рык:

— Нет! Ни за что! Убери его!

Син наполнил легкие воздухом, сложив руки рупором, поднес их ко рту и крикнул в сторону палатки:

— Эй, ты, голландец кровопийца! Ты боишься новой встречи со мной? Думаешь, я опять пересчитаю тебе зубы, как в прошлый раз?

На несколько мгновений воцарилась тишина, послышался шум опрокинутого стула, и наконец кто-то отбросил кусок брезента, закрывающий вход в палатку. Щурясь от солнечного света, с венчиком рыжих волос, обрамляющих лысую макушку, агрессивно расправив плечи, вышел Жан-Поль.

— Я здесь! — крикнул Син, и Жан-Поль замер.

— Ты! — Он сделал шаг вперед. — Это ты, ведь правда, Син? — И Жан-Поль расхохотался. Разжав огромный кулак, он протянул руку к Сину. — Син! О Боже, Син!

Они обменялись рукопожатиями, улыбаясь друг другу.

— Пошли в палатку.

Войдя внутрь, Жан-Поль первым делом спросил:

— Где же Катрин? Где моя маленькая сестренка?

Улыбка медленно сползла с лица Сина. Он тяжело опустился на плетеный стул и перед тем, как ответить, снял шляпу.

— Она мертва, Поль. Она умерла четыре года назад.

Лицо Жан-Поля застыло в гримасе боли.

— От чего? — спросил он.

«Разве я могу ему сказать, что она покончила с собой по какой-то одной ей ведомой причине?» Син опустил голову:

— Лихорадка. Лихорадка черной воды.

— И ты не послал нам никакой весточки?

— Я не знал, где найти тебя. А твои родители?..

— Они умерли, — резко сказал Жан-Поль и, отвернувшись от Сина, вперился в белый брезент палатки.

Воцарилась тишина, они оба с болью вспоминали умерших, и эта грусть делала их беспомощными. Наконец Син встал и подошел к входу в палатку.

— Дирк, иди сюда.

Мбеджан подтолкнул мальчика вперед, подойдя к Сину, он, как маленький, взял отца за руку и вошел вместе с ним в палатку.

— Это сын Катрин.

Жан-Поль сверху вниз посмотрел на мальчика:

— Иди сюда.

Дирк нерешительно приблизился. Неожиданно Жан-Поль сел на корточки и заглянул прямо в глаза ребенка. Он сжал лицо Дирка ладонями, внимательно изучая его.

— Да. Именно такого сына она и должна была вскормить. Эти глаза… — Его голос дрожал. Он не мог оторвать взгляда от мальчика.

— Гордись, что у тебя такая мать, — сказал он и встал.

Син подтолкнул Дирка к выходу, и мальчик радостно побежал к Мбеджану.

— Что будешь делать дальше? — спросил Жан-Поль.

— Хочу пройти через укрепления.

— Ты уедешь в Англию?

— Я — англичанин.

— Ты даешь мне слово не общаться с ними? — Жан-Поль нахмурился.

— Нет, — ответил Син.

Жан-Поль кивнул, будто бы ждал именно такого ответа.

— Я тебе должен, — тихо сказал шурин. — Я не забыл время слонов. Вот моя расплата. — Он направился к переносной конторке и обмакнул перо. Даже стоя он писал очень быстро. Промокнув бумагу, протянул ее Сину. — Отправляйся, — приказал он. — Надеюсь, мы никогда не встретимся снова. Потому что в следующий раз я убью тебя.

— Или я тебя.

Глава 9

В тот день Син повел свой маленький отряд через стальной железнодорожный мост над Тугелой, потом через пустынную деревушку Коленсо и далее по равнине. Где-то далеко впереди, рассеянные в траве, как дикие маргаритки, белели палатки огромного британского лагеря в Чивели-Сидинг. Но еще до этого Син наткнулся на вооруженный пост, где дежурили сержант и четверо рядовых в форме йоркширского полка.

— Послушай, ты соображаешь, куда тебя занесло?

— Я — британский подданный, — заметил Син.

Сержант окинул взглядом бороду Сина и залатанную одежду, мохнатая лошаденка под седоком переступала с ноги на ногу.

— Повтори, что сказал. — Сержант решил подразнить его.

— Я — британский подданный, — вежливо повторил Син с акцентом, который был явно тяжеловат для йоркширского уха.

— А я — неотесанный японец, — весело согласился сержант. — Давай свое ружье, старина.

Два дня Син томился за колючей тюремной проволокой, ожидая, пока развед-отдел свяжется с британской регистрационной службой Ледибурга и получит ответ. Два долгих дня, в течение которых Син непрерывно размышлял, но не о свалившихся на него напастях, а о женщине, которую он нашел, полюбил и безвозвратно потерял. Эти два дня вынужденного бездействия стали одними из самых тяжких в его жизни. Мысленно повторяя каждое слово, вспоминая нежное и жадное слияние их тел, ее лицо, губы, запах ее волос, смешавшихся со свежестью грозы, он больно ранил свою душу. Этот сильный мужчина так глубоко в себе похоронил воспоминания той ночи, что они остались в нем до конца его дней. Син был уверен, что никогда не забудет эту женщину.

К тому времени, когда его отпустили с извинениями, отдав лошадей, ружье, сумку с деньгами и поклажу, Син находился в состоянии такой глубокой депрессии, что его могли спасти либо вино, либо насилие.

Деревушка Фрер, место их первой остановки на южном побережье, сулила и то и другое.

— Возьми с собой Дирка, — приказал Син, — за городом найди лагерь в стороне от дорог и разложи большой костер, чтобы я смог найти вас в темноте.

— А что будешь делать ты, хозяин?

Син посмотрел в сторону маленького невзрачного бара.

— Я иду туда.

— Пошли, сын хозяина.

Пока они с Дирком ехали вниз по улице, Мбеджан размышлял», сколько времени дать Сину оттянуться и когда идти вытаскивать его. Прошло много лет с тех пор, как хозяин последний раз проводил время в баре в таком же подавленном настроении. Но тогда у него были причины повесомей. Пожалуй, подожду до полуночи, решил Мбеджан, а потом Сину пора спать.

Бар оказался комнатой внушительных размеров с возвышающейся стойкой вдоль задней стенки. Здесь было уютно, тепло, многолюдно. Запах вина сливался с запахом сигар. Все еще стоя у входа, засунув руки в карманы брюк, Син в уме подсчитывал свой капитал. Он мог позволить себе истратить десять соверенов. Это было более чем достаточно, чтобы расплатиться за выпивку.

Идя сквозь толпу к стойке, он рассматривал людей: солдаты самых разных полков, колониальных и императорских войск, среди которых преобладали рядовые, группа младших офицеров. Было несколько штатских, скорее всего, возницы, поставщики, а может, и бизнесмены. Две женщины, в профессии которых не приходилось сомневаться, излишне громко смеялись. Клиентов обслуживали с десяток черных официантов.

— Что будешь, парень? — спросила грузная женщина за стойкой, когда Син подошел к ней. Первым делом он обратил внимание на ее усы и содрогнулся.

— Бренди. — Он не был настроен говорить комплименты.

— Бутылку? — Она знала, что ему нужно.

— Для начала, — согласился Син.

Он выпил три большие порции и с огорчением понял, что они не подействовали, а лишь обострили воображение до такой степени, что лицо Рут отчетливо предстало перед ним в мельчайших деталях, включая маленькую черную родинку на щеке и поднимающиеся вверх уголки глаз, когда она улыбалась. Он должен был найти более сильное средство, чтобы забыться.

Откинувшись назад, поставив локти на стойку, он еще раз оглядел присутствующих. Представляя каждого из них в качестве возможного объекта нападения, он разочаровывался и переключал внимание на следующего, пока наконец не остановился на маленькой группе за игральным столом.

Семь игроков в покер, притом, насколько он мог видеть, не слабаки. Прихватив бутылку, он пересек комнату и присоединился к кружку зрителей, став за сержантом территориальной добровольческой части, который скоро должен был скинуть карты. Через несколько ходов сержант вытащил одну, чтобы пополнить масть, ошибся, стал мухлевать, вынул еще две, пока ему не ответили двумя парами с другой стороны стола. Он опустил руки и сквозь зубы с отвращением процедил:

— Эта игра вычистила мои карманы. — Он собрал несколько монет, лежащих перед ним на столе, и встал.

— Не повезло, Джек. Кто-нибудь хочет занять его место? — Выигравший оглядел зрителей. — Просто принять участие в скромной дружеской игре с маленькими ставками.

— Возьмите меня. — Син сел, поставил стакан и бутылку у правой руки и выложил перед собой ставку в пять золотых соверенов.

— У этого мужчины золото! Милости просим.

На первом ходу Син обанкротился, на втором — потерял два фунта на трех семерках и выиграл пять фунтов на третьем. Удача улыбнулась ему, он играл с холодной целеустремленностью, и когда ему нужна была какая-то карта, казалось, стоило лишь пожелать, чтобы она пришла.

Поистине права пословица: если везет в карты, не везет в любви. Син горько усмехнулся и, заполнив малый ряд пятью червями, побил три семерки и выиграл крупную сумму. Столбик монет перед ним рос. Фунтов тридцать. Он начинал сам себе нравиться.

— Надо вам подучиться, джентльмены. — Три игрока откололись за последний час, и за столом осталось четверо. — Как насчет того, чтобы дать проигравшим шанс отыграться?

— Вы хотите повысить ставки? — поинтересовался Син у говорившего.

Этот большой мужчина, пропахший лошадьми, с красным лицом, был вторым и последним победителем. Возможно, он был возчиком.

— Да, если все согласны. Пускай минимальная ставка будет пять фунтов.

— Подходит, — сказал Син, и за столом послышался одобрительный шепот.

Сначала игра велась осторожно, так как речь шла о больших деньгах, но постепенно темп увеличивался. Сину стало везти меньше, но где-то через час благодаря мелким выигрышам у него было семьдесят пять фунтов. Потом он сделал странный ход.

Первый кричащий слева от Сина вылетел до выигрыша, и вышиб его джентльмен, пропахший лошадьми, потом кричал номер, третий, и Сину пришла в голову фантазия открыть карты.

С отчаянной радостью он обнаружил семерку, восьмерку, девятку и десятку треф с бубновой шестеркой. В общем-то неплохая сдача.

— Кричу двадцать и поднимаю до двадцати, — предложил он.

Наблюдавшие оживленно зашевелились.

— Кричу. — Номер первый был не при деньгах.

— Кричу, — эхом отозвался лошадиный дух, и его золото со звоном влилось в общую массу.

— Сдаю. — Номер первый смешал карты и отбросил их.

Син снова повернулся к номеру первому.

— Сколько карт?

— Сыграю этими. — И Син почувствовал первые признаки надвигающейся беды. — А вы? — спросил он у лошадиного духа.

— Я вполне счастлив теми, что имею.

Двое не сменили карт, а у него малый ряд. Из масти у Сина четыре трефы, и одна из них точно прогорит. Син ощутил подступающую тошноту, сулящую беду и проигрыш. Разбив ряд, он пошел с трефы, не самой сильной, но попытка — не пытка.

— Я возьму одну. — Он выбросил бубновую шестерку и взял другую карту сверху колоды.

— Моя ставка. — Лицо номера первого светилось от удовольствия. — Я поднимаю максимум — еще сорок. Заплатите еще восемьдесят и смотрите на меня, мальчики. Давайте посмотрим, какого цвета у вас денежки.

— Я бы хотел подтолкнуть вас на большее, но это предел. — Лицо лошадиного духа было бесстрастным, но лоб покрылся испариной.

— Шесть взяток. — Син взял карты, и за свои четыре положил ту, которую вытащил. Она была черная, а когда он выдвинул ее побольше, то оказалось, что это — черная шестерка. Чувствуя, что внутри у него все кипит, он, глубоко вздохнув, полностью открыл карту. — Я тоже кричу. — Его голос звучал отрывисто.

— Картинка — закричал номер первый. — Все королевы. Что, скушали?

Лошадиный дух злобно отшвырнул карты, его красное лицо передернулось.

— Черт подери! У меня был первоклассный флэш. — Номер первый захихикал от радости и потянулся за деньгами.

— Подожди-ка, друг. — Син выложил свои карты на стол.

— Масть, мои дамы бьют, — запротестовал номер первый.

— Посчитай очки. — Син дотрагивался до каждой карты, называя ее. — Шесть, семь, восемь, девять и десять — все трефы. Сегодня ты пришел вторым. — Он убрал руку номера первого с денег и начал складывать их в столбик по двадцать.

— Слишком уж тебе везет. — Лошадиный дух даже не пытался скрыть свое огорчение.

— Да, — согласился Син. Двести шестьдесят восемь фунтов. Совсем неплохо.

— Забавно, что удача приходит к человеку с такими длинными руками, — продолжал лошадиный дух, — да еще когда он сдает. Какая, говоришь, у тебя профессия?

Не поднимая глаз, Син начал перекладывать соверены в карман, невольно улыбаясь. Конец замечательному вечеру, решил он.

Убедившись, что деньги в безопасности, Син поднял глаза на лошадиного духа и широко улыбнулся.

— Пошли пройдемся, паренек, — предложил он.

— Это будет здорово! — Лошадиный дух отбросил стул и встал.

— Просто отлично, — согласился Син.

Лошадиный дух проследовал через черный ход во двор в сопровождении Сина и нескольких клиентов забегаловки. Внизу он остановился и, внезапно повернувшись, ударил Сина с отчаянной злобой.

Получив удар в висок, Син не успел опомниться, как полетел в толпу. Падая, он видел, как лошадиный дух резко выдернул из-под куртки нож. Тонкий изогнутый нож с восьмидюймовым лезвием отливал тусклым серебром в свете окон бара.

Толпа отпрянула, оставив Сина лежать на ступеньках. Лошадиный дух, выкрикивая угрозы, в бешенстве занес нож над головой удачливого соперника.

Слегка оглушенный, Син спокойно следил за поблескивающим изгибом ножа. Внезапно он вцепился в правое запястье лошадиного духа и резко дернул.

Враг упал на Сина, его рука, сжимавшая нож, оказалась беспомощной. Син мысленно сравнивал свои силы с силами противника: бесспорно, противник был сильнее, но ему мешал большой, дряблый живот и отсутствие гибкости.

Лошадиный дух попытался силой высвободить правую руку. Пот выступил на его лице, распространяя неприятный запах.

Син еще крепче сжал запястье противника, для этого было достаточно лишь силы предплечий.

— А-а! — Лошадиный дух обмяк.

Син решил использовать силу всех мускулов руки и почувствовал, как они напряглись и затвердели.

— Милостивый Боже! — Завопив от боли, когда в запястье что-то треснуло, лошадиный дух разжал пальцы, и нож выпал на деревянные ступени.

Все еще не отпуская противника, Син начал медленно подниматься.

— Прощай, дружок. — Син выпихнул его на пыльный двор. Дышалось легко, хотя чувствовался неприятный озноб. Лошадиный дух пытался встать на колени, прижимая сломанное запястье.

Возможно, трусливая попытка к бегству так завела Сина, а может, выпитый бренди резко обострил его восприятие или потери и разочарования послужили причиной безумной вспышки ярости.

Неожиданно Сину показалось, что именно лошадиный дух причина всех его несчастий, что это тот самый мужчина, уведший у него Рут.

— Ты чудовище! — задохнулся Син.

Почувствовав угрожающе внезапную смену настроения победителя, лошадиный дух от страха вскочил на ноги, ища дорогу к отступлению.

— Ублюдок! — Голос Сина дрожал от нахлынувших эмоций. Впервые в жизни Син жаждал крови. Он медленно надвигался на жертву, сжимая и разжимая кулаки, его лицо исказилось от гнева, слова, слетавшие с губ, были бессмысленны.

На дворе воцарилась мертвая тишина. В тени столпились зрители, холодея от ужасающего, но завораживающего зрелища.

Лошадиный дух застыл, вжав голову в плечи. А Син приближался, глядя на него, как удав на кролика.

В последний момент этот здоровенный мужик попытался дать деру, но его ноги отяжелели и дрожали. Внезапно раздался звук, похожий на тот, с которым топор врезается в ствол дерева, — это Син ударил его в грудь. Он тяжело рухнул, а Син все бил его ногами в грудь, выкрикивая что-то бессвязное. В этом потоке слов можно было лишь различить имя его любимой женщины.

Но даже в безумии он понимал, что превратил в месиво лицо противника, чувствовал теплоту крови, попавшей ему на лицо и руки, услышал крики толпы:

— Он убьет его!

— Оттащите. Ради Христа!

— Хватайте его — он силен как бык.

Чьи-то руки вцепились в него, ладони сжали горло, он на мгновение потерял сознание от удара бутылкой по голове. Потом почувствовал вес их тел, повисших на нем.

Несмотря на то что его обхватили цепкие руки, а двое дюжих парней сели на спине, он сумел сбросить их и встать.

— Держите его за ноги!

— Валите на землю, валите!

Син схватил мужиков, державших его за руки, и треснул лбами друг об друга. Они отвалились в разные стороны.

Кто-то попытался схватить его со спины, но, получив мощный удар по коленной чашечке, взвыл дурным голосом. Син дышал как затравленный зверь, кровь из раны на голове текла по лицу и впитывалась в бороду.

— Дайте ружье! — крикнул кто-то.

— Под баром есть дробовик. — Но смелости не хватило ни у кого, и Син обвел всех диким взглядом.

— Смотрите, он убил его! — Эти слова дошли до его сознания, несмотря на безумие, тело невольно расслабилось, и он попытался вытереть кровь. Все заметили происшедшую в нем перемену.

— Остынь, парень. Смех смехом, но убийц проклинают.

Син посмотрел на лошадиного духа. Сперва ему стало не по себе, потом страшно. Мужчина был мертв, не было никаких сомнений.

— О Боже, — прошептал он, пятясь назад и уже не обращая внимания на липкую кровь.

— Он вытащил нож. Не волнуйся, парень. У тебя много свидетелей.

Настроение толпы изменилось.

— Нет, — пробормотал Син. Они не поняли. Впервые в жизни он злоупотребил силой и направил ее на бессмысленное убийство, чтобы убить ради удовольствия, ради вида крови.

Неожиданно лошадиный дух пошевелился, повернул голову, одна нога его согнулась и выпрямилась. У Сина появилась надежда.

— Он жив!

— Доктора.

Син со страхом приблизился к нему, стал на колени, развязал свой шарф и вытер им кровь с лица лежавшего.

— С ним все будет в порядке — оставь его доктору.

Пришел доктор, худой неразговорчивый мужчина, жующий табак. В желтом свете фонаря-«молнии» он осмотрел пациента, сделал уколы, толпа тем временем окружила его, пыталась заглянуть через плечо. Наконец доктор встал.

— Его можно перенести ко мне в операционную. — Доктор посмотрел на Сина. — Вы сделали это?

Син кивнул.

— Напомните мне об этом, если я стану раздражать вас.

— Я не хотел — просто так получилось.

— Так ли? — Доктор выплюнул табак в дворовую пыль. — Давайте посмотрим вашу голову. — Он положил голову Сина себе на колени, распутал слипшиеся от крови волосы.

— Рана неглубокая. Шов накладывать не нужно. Промойте и смажьте йодом.

— А сколько, док, за этого парня?

— Вы платите? — Доктор насмешливо посмотрел на него.

— Да.

— Переломы челюсти, ключицы, около двух дюжин швов плюс уход за ним в течение нескольких дней в кровати из-за сотрясения мозга. — Он размышлял, на сколько завысить цену. — Скажем, два соверена.

Син дал ему пять.

— Посмотрите за ним, док!

— Это моя работа. — И он пошел за мужчинами, которые уносили лошадиного духа со двора.

— Кажется, вам нужно выпить, мистер. Победителей не судят.

— Да, — согласился Син. — Мне нужно выпить. Конечно, он выпил, и не раз. Когда в полночь

Мбеджан пришел за ним, то порядком намучился, пытаясь усадить хозяина на лошадь позади себя, а тот не мог удержаться и без конца падал. Наконец Мбеджан перекинул его через круп лошади, как тюк с поклажей.

— Возможно, завтра ты станешь все отрицать, — принимая строгий вид, произнес Мбеджан, положив бесчувственное тело у костра и заворачивая его в одеяло. Он даже не вытер запекшуюся кровь и не снял с него ботинки.

Мбеджан оказался прав.

Глава 10

Син проснулся с первым лучом солнца. Голова гудела. Он достал маленькое металлическое зеркальце и «тщательно рассмотрел физиономию. Красавчик! Он согрел воду и, обмакивая тряпку в кружку, стал осторожно протирать лицо. Радовало лишь то, что две сотни соверенов приятно оттягивали карман.

— Ты заболел, па? — Дьявольский интерес Дирка к состоянию отца в значительной степени усилил его поганое настроение.

— Ешь свой завтрак. — Это было сказано так зло, что невольно пресекало дальнейшие расспросы.

— Нечего есть. — Мбеджан выступал в обычной роли защитника.

— Почему нечего? — Син посмотрел на него налитыми кровью глазами.

— Среди нас есть некто, кто считает потребление крепких спиртных напитков с вытекающими последствиями делом более важным, чем покупка еды собственному сыну.

Син достал пригоршню соверенов из кармана куртки.

— Иди! — приказал он. — Купи еды и свежих лошадей. Поторапливайся. Я не хочу, чтобы в мой последний час ты допекал меня своими мудрыми советами. И возьми с собой Дирка.

Мбеджан пересчитал деньги и улыбнулся.

— Ночь прошла не зря.

Они вместе поспешили во Фрер. И Дирк почти бежал рядом с огромным, полуобнаженным зулусом, его голос все еще слышался на расстоянии сотни ярдов. Син налил еще одну чашку кофе и сидел, уставившись на золу и розоватые угли костра. Он доверял Мбеджану и знал, что тот будет аккуратно тратить деньги, зулус умел торговаться. Эта черта была присуща всем его соплеменникам. Эти люди, если надо, могли потратить два дня на покупку одного быка. Но не это занимало сейчас Сина. Он вспоминал события прошедшей ночи. Все еще страдая оттого, что хотел совершить убийство, он пытался оправдать себя перед собой. Ведь он потерял почти все нажитое за многие годы тяжелого труда. За один день! Впереди его ждали лишь лишения да неуверенность в завтрашнем дне. Он просто дошел до точки, нервы не выдержали, а вино и покер лишь ускорили взрыв, который должен был произойти.

И все равно дело не только в этом. Он боялся даже думать о Рут. Боль и чувство безнадежности захлестнули его, он испытал такой приступ отчаяния, что завыл вслух и поднял глаза к утренней звезде, которая постепенно блекла на розовом горизонте, так как всходило солнце.

Син снова испытывал страстное волнение, вспоминая ее походку, безмятежность темных глаз, улыбающийся рот и поющий голос. Он чуть не задохнулся от подступившей нежности.

Испугавшись воспоминаний, он вскочил на ноги и долго ходил у костра… «Мы должны оставить эти места и уехать — уехать быстро! Нужно найти себе занятие, которое отвлечет меня от этих мыслей и займет мои руки. Они болят сейчас, так как не могут обнимать ее».

На рассвете мимо их стоянки проследовала большая колонна пехоты, направлявшаяся на север в сторону Коленсо. Он невольно застыл, наблюдая за ней. Мужчины шли, согнувшись под тяжестью поклажи, за плечами висели ружья.

«Да, — подумал он, — я пойду с ними. Возможно, там, куда они направляются, я наконец найду что-то, чего не смог найти вчера ночью. Мы поедем домой в Ледибург очень быстро на свежих лошадях. Я оставлю Дирка у матери, а сам вернусь на войну».

Теперь им овладело беспокойство. Дирк и Мбеджан — где они?

Син смотрел вниз с холма на Ледибург. В центре аккуратной деревушки возвышалась остроконечная церковь. Раньше ее шпиль казался ему маяком, только покрытым медью, но за девятнадцать лет дожди приглушили блеск, придав куполу светло-коричневый оттенок.

Девятнадцать лет. Почему-то это не казалось ему таким уж большим сроком. Теперь появились добротные постройки рядом со станцией, новый бетонный мост через Бабуиновый поток, голубые камедные деревья на плантации перед школой стали выше, а огненно-красные цветы, украшавшие главную улицу, исчезли.

Со странной неприязнью Син повернул голову и посмотрел направо, где за Бабуиновым потоком, рядом с откосом, стоял его родной дом Теунискрааль, построенный в голландском стиле, вытянутый, с двускатной крышей, покрытой желтой соломой, и с желтыми ставнями на окнах.

Дом был на месте, но даже с такого расстояния Син видел изъеденные сыростью стены с обсыпавшейся краской. Солома торчала клоками, как шкура эрдельтерьера, одна ставня слегка наклонилась из-за сорванной петли; газоны были коричневыми и неровными в тех местах, где проглядывала голая земля. Сыроварня за домом разрушилась, крыша обвалилась, а стойки заброшенных стен едва доходили до плеча.

— Ублюдок! — Гнев Сина относился к брату-близнецу. — Это так-то он следит за домом. Дрыхнет с утра до ночи и встает, только чтобы помочиться.

Для Сина это был не просто дом, а дом, построенный его отцом, он здесь родился и вырос, и, когда отца убили зулусы в Исандлаване? половина дома и фермы стали принадлежать Сину. Он вынужден был учиться по ночам, при свете очага, и висевшая над ним голова буйвола отбрасывала искаженные, двигающиеся тени на штукатурку потолка. И хотя он отдал свою часть брату — все равно это был его дом. И Гарри не имел права разорять их гнездо.

— Черт бы его побрал! — вырвалось у Сина, но тут же он почувствовал укор совести. Гарри был калекой. И виноват в этом был он: дурачась, выстрелил из дробовика, и брату оторвало ступню. «Неужели я никогда не освобожусь от чувства вины. И нет конца моему наказанию?» Все его существо яростно протестовало.

Но и это была не вся вина, а лишь полвины. Кто отец ребенка, которого брат называет своим сыном? Что за лев посеял семя в утробе Анны, жены брата?

— Много времени утекло, хозяин, — произнес Мбеджан, заметив выражение лица Сина.

— Да. — Син встряхнулся и выпрямился в седле. — Долгая дорога в девятнадцать лет. Теперь мы снова дома.

Он осматривал деревню, отыскивая дом между главной улицей и отелем на улице Протеа. Найдя его выглядывающим между высоких, пушистых крон голубых камедных деревьев, он ощутил прилив сил и радости. Живет ли она все еще там? Как она выглядит? Конечно, слегка поседела. Сильно ли изменилась в свои пятьдесят или годы обошлись с ней с той же деликатностью, с которой она обращалась со всеми? Простила ли его за то, что уехал, не попрощавшись? Простит ли долгие годы молчания? Поняла ли причину, по которой он никогда не писал ей — ни слова, ни строчки, лишь анонимно переслал на ее банковский счет десять тысяч фунтов стерлингов. Несчастные десять тысяч фунтов — мелочь по сравнению с тем, что он получал и терял в те давние дни, когда был одним из королей Витвотерстрендских золотых приисков.

Снова подступило чувство вины. Если бы он точно знал, что она поняла и простила! Но речь шла об Аде, его мачехе, которую он любил такой любовью, которой любят только своих настоящих матерей.

— Поехали.

Лошадь перешла в легкий галоп.

— Этот дом, папа? — крикнул Дирк, когда они подъезжали.

— Да, мой мальчик, этот дом.

— А бабушка там?

— Надеюсь, — произнес он и тепло добавил: — Больше всего на свете я надеюсь на это.

Через мост над Бабуиновым потоком, мимо загонов для скота, вдоль железной дороги и здания станции со щитом Ледибурга, который когда-то был черного цвета, а теперь сильно выцвел. Надпись на щите сообщала, что город находится на высоте 2, 256 фута над уровнем моря. Потом через пыльную главную улицу, достаточно широкую, чтобы на ней развернулась большая упряжка быков, и вниз по улице Протеа. Син и Дирк ехали впереди, где-то сзади тащился Мбеджан с гружеными мулами.

На углу Син заставил коня перейти на шаг, стараясь прогнать все злые чувства, пока они не остановились у калитки. Сад был аккуратный, зеленый и радовал глаз цветущими маргаритками и голубыми рододендронами, К коттеджу с дальней стороны была пристроена новая комната, имевшая удивительно свежий вид из-за белых занавесок. На воротах вывеска золотом: «Ада Майсон. Высококлассный костюмер».

Син усмехнулся: — Господи, старушка хочет перегнать Францию. Стой здесь! — сказал он Дирку.

Соскочив с коня, он протянул поводья сыну и вошел в калитку. У дверей застенчиво остановился и привел себя в порядок. Строгий костюм из тонкого черного сукна с шелковой отделкой и новые ботинки, купленные в Питермарицбурге, смотрелись великолепно. Он стряхнул пыль с брюк, пригладил только что подстриженную бороду, закрутил усы и постучал в дверь.

На пороге показалась молодая девушка. Син не узнал ее. Но девушка среагировала немедленно: сильно покраснев, она нервными движениями старалась пригладить волосы, одновременно не зная, куда деть руки, в общем, вела себя как сконфузившаяся незамужняя женщина в присутствии большого, хорошо одетого и привлекательного мужчины. Син почувствовал жалость, когда разглядел ее испуганное лицо, изуродованное алыми рубцами от прыщей. Он приподнял шляпу:

— Миссис Коуртни дома?

— Она в кабинете, сэр. Что ей передать? Кто ее спрашивает?

— Ничего не говорите. Это сюрприз. — Синулыбнулся, а она подняла руку, стараясь скрыть обезображенное лицо.

— Разве вы не войдете, сэр?

— Кто это, Мэри? — Син ловил голос, донесшийся из глубины коттеджа. Все такой же, не изменился. И годы отступили.

— Это какой-то джентльмен. Он хочет видеть вас.

— Иду. Попроси его присесть и, пожалуйста, принеси нам кофе, Мэри.

Мэри с радостью исчезла, а Син остался стоять один в маленькой общей комнате, крутя шляпу в больших загорелых руках и глядя на даггеротип Байта Коуртни над каминной доской. Лицо отца на картине очень напоминало его собственное — те же глаза под густыми чернеющими бровями, выдающаяся вперед упрямая челюсть, скрытая густой бородой, и большой крючковатый нос Коуртни.

Дверь в кабинет открылась, и Син быстро повернулся. Улыбаясь, вошла Ада Коуртни, все еще не замечая его. Потом остановилась, улыбка замерла на ее губах, и она побледнела. Дрожащей рукой дотронулась она до горла и слегка откашлялась.

— О Боже!

— Мама. — Син сделал несколько шагов к ней. — Здравствуй, мама. Я так рад видеть тебя снова.

— Син. — Ее щеки приобрели прежний цвет. — В какой-то момент я подумала: ты вырос таким же большим, как и отец. О Син! — И она побежала к нему. Он бросил шляпу на диван и обнял ее за талию. — Я ждала тебя. Я знала, что ты придешь.

Син подхватил ее, не переставая целовать, радуясь, смеясь и кружа ее. И она, смеясь, целовала его в ответ.

— Поставь меня, — задыхаясь, произнесла она. Когда он выполнил ее просьбу, она прильнула к нему. — Я знала, что ты вернешься. Сначала в газетах попадались заметки о тебе, и люди кое-что мне рассказывали, но в последние годы ничего не было, совсем ничего. Ты плохой мальчик. — Он сияла от радости, волосы, сколотые в пучок, растрепались, и выбившиеся пряди падали на лоб. — Но так здорово, что ты вернулся. — Неожиданно она расплакалась.

— Не надо, ма. Пожалуйста, не надо. — Он никогда не видел, чтобы она плакала.

— Это просто… Это сюрприз. — Она стала поспешно вытирать слезы. — Это ничего.

Неожиданно Син придумал, как отвлечь ее.

— Эй! — с облегчением воскликнул он. — У меня есть ещё сюрприз для тебя.

— Позже, — запротестовала она. — Одного вполне достаточно.

— Этот не будет ждать. — Он вывел ее за дверь, обнимая за плечи. — Дирк, — крикнул он, — иди сюда!

Он почувствовал, как она замерла, когда Дирк шел по садовой дорожке.

— Это твоя бабушка.

— А почему она плачет?

Потом они сидели за столом на кухне, и Ада с Мэри от души потчевали их. Хозяйка этого дома верила, что первым делом мужчине надо хорошенько поесть.

Мэри была почти так же обрадована, как и Ада. Она привела себя в порядок всего за несколько минут, и теперь ее волосы были аккуратно уложены, новый передничек завязан сзади на красивый бант, но пудра, с помощью которой она хотела скрыть изъяны лица, увы, лишь привлекала к ним внимание. Стараясь не смущать Мэри, Син почти не смотрел на нее, и девушка оценила это. Из-за застенчивости она все внимание уделяла Дирку, тихо суетилась вокруг него, а мальчишка воспринимал это как должное.

Пока они ели, Син рассказывал Аде о жизни, кое-что опуская. Например, он по-своему истолковал смерть матери Дирка и другие моменты, которыми нечего было гордиться. Решив, что основное сказано, он закончил:

— И вот мы здесь.

— Домой из-за моря вернулся моряк, а охотник домой из-за гор. Дирк, не клади в рот так много еды и держи его закрытым, когда жуешь. Как долго ты пробудешь здесь? Мэри, посмотри, не осталось ли еще взбитых сливок. Дирк голоден.

— Ты его обкормишь. Не знаю. Идет война.

— А ты собираешься воевать?

— Да.

— О, Син, а ты должен? — спросила она, хотя знала, что должен.

Выбирая сигару с обрезанным концом, Син впервые пристально посмотрел на Аду. Она поседела, хотя он знал, что так и будет. Седые волосы перемешивались с черными — как перец с солью. Нежная кожа увяла, под глазами образовались мешки. На руках рельефно выступали суставы пальцев и голубые вены. Она пополнела, и ее большая, круглая грудь вздымалась как один шар.

И все же Ада не была старухой. Ее молодило потрясающее чувство юмора, а глаза, красивые по-прежнему, светились состраданием и пониманием всего происходящего. Но главное — вокруг нее распространялась не поддающаяся описанию аура доброты. Глядя на мачеху, он чувствовал, что зло не должно переступить порог этого дома, хотя и могло затаиться где-то поблизости.

Син зажег сигару и, пока дым скрывал его лицо, произнес:

— Да, мама, я должен ехать.

И Ада, муж которой тоже уехал на войну и не вернулся, не могла скрыть грусти.

— Да, ты должен. Гарри уже ушел, и Майкл собирается последовать за ним.

— Майкл? — Его словно обожгло какое-то невидимое пламя.

— Сын Гарри. Он родился вскоре после того, как ты… как ты уехал из Ледибурга. Этой зимой ему будет восемнадцать.

— Какой он? — Голос выдавал нетерпение. «Майкл — вот как зовут моего сына. Моего первенца. О Боже, первенца, а я даже не знал его имени, а ведь он почти взрослый».

В глазах Ады читался молчаливый вопрос.

— Мэри, отведи, пожалуйста, Дирка в ванную. Умой его хорошенько, он перепачкался едой.

Когда они ушли, она ответила на вопрос Сина:

— Высокий мальчик, высокий и худой. Темный, как его мать, но серьезный. Редко смеется. Всегда лучший в классе. Я очень его люблю. Он часто приходит сюда. — Какое-то мгновение она молчала. — Син…

Син резко прервал ее: — А как Гарри? — Он почувствовал, какой вопрос она хочет задать ему.

— Гарри не слишком изменился. Ему по-прежнему не везет. Бедный Гарри, дела на ферме шли плохо. Чума сгубила скот, и ему пришлось одалживать деньги в банке. — Она замялась в нерешительности. — Он много пил в те дни. Правда, никогда не приходил пьяным и я не видела его пьющим. Но так оно и было.

— Я найду его, когда поеду в Коленсо.

— Найти его будет несложно. Гарри — подполковник генерального штаба. На прошлой неделе ему обещали присвоить звание полковника, он был награжден орденом за отличную службу в дополнение к его кресту Победы. Гарри отвечает за взаимодействие императорских и колониальных войск.

— О Боже! — Син был потрясен. — Гарри полковник!

— Генерал Буллер очень высокого мнения о нем. Генерал тоже награжден крестом Победы.

— Но, — запротестовал Син, — ты же знаешь, что все это — декорация. Это ошибка. Гарри в генштабе! Тогда Богу стоит пожалеть британскую армию.

— Син, ты не должен так говорить о брате!

— Полковник Гарри Коуртни! — И Син расхохотался.

— Я не знаю, что произошло между тобой и Гарри. Но это что-то очень грустное, а я не хочу грустить в этом доме. — Ада говорила твердым голосом, и Син перестал смеяться.

— Прости.

— Перед тем как закрыть тему, я хочу предупредить тебя. Пожалуйста, будь осторожен с Гарри. Что бы между вами ни произошло — а я и знать об этом не хочу, — Гарри все еще ненавидит тебя. — Пару раз он заговаривал о тебе, но я останавливала его. А еще я знаю это от Майкла, видимо, влияние отца. Это стало его навязчивой идеей. Осторожней с Гарри. — Ада встала. — Какой он замечательный мальчик, Дирк. Но я боюсь, что ты слегка испортил его.

— Он — тигр, — заметил Син.

— А что он знает из школьной программы?

— Ну он умеет немного читать…

— Ты оставишь его у меня. Когда начнется четверть, я внесу его в список учащихся.

— Я как раз хотел попросить тебя об этом. Денег я оставлю.

— Десять лет назад на мой счет в банке пришли большие и загадочные деньги. Они не мои, и я не трогала их. — Она улыбнулась ему, Син выглядел виноватым. — Мы можем воспользоваться ими.

— Нет, — проговорил он.

— Да, — произнесла она тоном, не терпящим возражений. — А теперь скажи мне, когда ты уедешь.

— Скоро.

— Как скоро?

— Завтра.

Глава 11

Они ехали бок о бок, как бродяги-товарищи, Син и Мбеджан и дорога, что ведет из Питермарицбурга. Их прочные чувства были проверены общими несчастьями и укреплены радостью общих успехов. И поэтому они были счастливы, как могут быть счастливы лишь настоящие мужчины. Их шутки были старыми, реакция почти автоматической, но волнение было новым, таким же новым, как восходящее каждый день солнце. Они ехали на войну, на еще одну встречу со смертью, значит, все остальное не имело значения. Син чувствовал себя свободным, его ничто не тяготило, прошлое осталось позади. Корабль судьбы нетерпеливо ждал отплытия.

В то же время он трезво оценивал себя со стороны и снисходительно посмеивался над собственной инфантильностью. «О Боже, мы как двое мальчишек, сбежавших из школы!» Неожиданно чувство благодарности наполнило его душу, благодарности за возможность все забыть, от всего отрешиться, почувствовать себя ребенком. Конечно, сейчас он уже не молод, приходилось часто отклоняться от намеченного курса, совершать ошибки, но главных человеческих ценностей он не утратил. То здание, что он складывал кирпичик за кирпичиком, крепко и прочно, оно не превратилось в дешевую декорацию. Бесспорно, были и потери, но он всему находил равноценную замену. Теперь он приоткрыл истинные тайны добра и зла, научился не бояться смерти, но и не играть с ней в прятки ради удовлетворения собственного тщеславия. Он подарил своим сыновьям самое доброе, чем владел сам, — свободу. Ей-богу, это немало.

Мбеджану было достаточно одного взгляда, чтобы понять, как легко сейчас на душе у Сина, и он не мог не радоваться вместе с ним.

— Хозяин, мы должны спешить, если» ты хочешь успеть в свое любимое питейное заведение во Фюрере.

Син вынырнул из своих мыслей, как дельфин из глубины моря, и расхохотался. Они ехали на север и на третий день добрались до Чивели.

Син припомнил свое почти детское изумление, когда юношей, во время зулусской войны, присоединился к колонне лорда Челмсфорда. Тогда он верил, что это самое большое скопление народа. Теперь, вспоминая лагерь у Коленсо, он невольно улыбался: силы Челмсфорда затерялись бы среди палаток артиллеристов, раскинувшихся почти на две мили. Ряд за рядом тянулись белые брезентовые конусы с лошадиными стойлами между ними, а еще тысячи повозок, рабочий скот. В степи была даже пасека, которую с трудом можно было разглядеть.

Зрелище впечатляло не только размерами, но и порядком. Точно так же все было отлажено и на строевых учениях. Удары противника отражали штыки, всегда начищенные до блеска.

Син въехал в лагерь и стал читать названия полков на рядах палаток, звучавших, как победные трубы. Только кавалерия слегка уступала по красоте флажков, весело развевающихся на кончиках пик. Мимо проехал эскадрон, и Син с завистью посмотрел на коней. Прекрасные животные были такими же высокомерными, как и всадники. Люди и животные сливались во что-то единое жестокое и сверкающее.

Десятки раз Син задавал вопрос: «Где я могу найти разведчиков?» И хотя ему отвечали на ланкастерском диалекте, реже на шотландском и ирландском, суть ответов была одна — они ничем не могут помочь.

Один раз он остановился посмотреть, как группу солдат обучают стрельбе из нового пулемета «максим». Неповоротлив, решил он, не идет ни в какое сравнение с ружьем. Позже ему пришлось припомнить свое суждение, и он почувствовал себя дураком.

Все утро Син таскался по лагерю в сопровождении Мбеджана и к полудню устал, испачкал одежду и хотел спать. Разведывательный корпус Наталя казался призраком.

Он остановился на окраине лагеря и смотрел в степь, намечая следующее место для поиска.

На расстоянии полумили, над поросшей травой равниной, поднималось тонкое облачко голубого дыма. Оно выплыло из-за зарослей кустарника. Кто бы ни выбрал такое место для лагеря, он явно умел устроиться в степи с комфортом. По сравнению с местом расположения основного лагеря это было райское местечко, защищенное от ветра, неподалеку от топлива и воды, и на достаточном расстоянии от пристальных взоров старших офицеров. «Вот где я найду ответ», — решил Син, направившись к зарослям.

Его догадку подтвердило большое количество черных слуг, сновавших среди деревьев. Это могли быть только колониальные войска, где каждый офицер имел слугу. Лагерь был окружен фургонами. Сину показалось, что он приехал домой.

«Подойду к первому белому, которого увижу», — подумал он.

В эмалированной сидячей ванне под тенью мимозового дерева блаженствовал джентльмен, раздетый до пояса слуга тем временем подливал горячую воду из большого черного котла.

— Здравствуйте, — приветствовал его Син.

Мужчина оторвался от книжки, вынул изо рта сигару и ответил на приветствие.

— Я ищу разведчиков.

— Твои поиски закончены, приятель. Присаживайся. — Он обратился к слуге:

— Принеси господину чашечку кофе.

Поблагодарив, Син опустился на плетеный стул рядом с ванной и вытянул ноги. Мужчина отложил книгу в сторону и начал намыливать волосатую грудь, подмышки, изучая Сина с искренним интересом.

— Кто здесь за старшего? — поинтересовался Син.

— Ты хочешь его видеть?

— Да.

— Мужчина закричал:

— Эй, Тим!

— Что ты хочешь? — донеслось из ближайшего фургона.

— Здесь парень, который, хочет видеть тебя.

— Зачем? Последовала долгая пауза.

— А как он выглядит?

— Верзила с винтовкой!

— Шутишь!

— Гореть мне в аду! Он говорит, что, если ты не выйдешь, он сам до тебя доберется.

Краешек фургонного навеса приподнялся, кто-то подглядывал в щель. Неожиданно раздался вопль, Син вскочил на ноги.

Откинув брезент, из фургона выпрыгнул командир разведчиков. Он подбежал к Сину и сделал стойку, как боксер. Уже через мгновение Син издал ответный вопль и занял оборонительную позицию.

— Й-а-о! — Подбежавший атаковал, а Син принял его на грудь и вывернул назад руки.

— Тим Куртис, грязный ублюдок, — завопил он от смеха и боли, когда Тим вцепился ему в бороду.

— Син Коуртни, сукин сын!

— Давай выпьем. — Син все еще работал кулаками, как боксер.

— Давай. — Тим схватил его за уши, словно стараясь открутить.

Наконец они опустили руки, радостно всматриваясь друг в друга.

Вернулся слуга с кофе для Сина, Тим с отвращением отослал его.

— Никакой бурды! Бутылку бренди из моих запасов!

— Я полагаю, что вы знакомы, — перебил их мужчина в ванной.

— Знакомы ли мы? Да я пять лет горбатился на него! — фыркнул Тим. — Добывал ему из земли грязное золото. Худшего босса у меня не было!

— Ну, теперь настал твой черед, — усмехнулся Син, — потому что я буду работать на тебя.

— Ты слышал это, Соул? Этот идиот хочет служить!

— Сумасшедший. — Мужчина выплюнул окурок сигары прямо в воду, потом выловил его и встал. Он протянул Сину мыльную руку. — Приветствую тебя в легионе потерянных. Меня зовут Соул Фридман. А ты, как я подозреваю, Син Коуртни. А теперь где же бутылка, чтобы мы смогли достойно отпраздновать твое прибытие?

К ним присоединились люди из других фургонов, и Син был представлен каждому. Оказалось, что форма разведчика состояла из мундира цвета хаки без знаков отличия, шляпы с широкими опущенными полями и бриджей для верховой езды. Их было десять. Крутая компания понравилась Сину.

Раздевшись и обмотав талию полотенцем, Син выполнял обязанности бармена, потом они сидели в тени, а перед ними выстроился целый ряд бутылок. Первые двадцать минут Тим Куртис знакомил собравшихся с биографией Сина, а Соул добавлял такие комментарии, от которых все покатывались со смеху. Соул был самым большим остряком среди них, и эту роль он играл с удовольствием. Ему было не больше двадцати пяти — самый младший и самый маленький по росту. Плюс ко всему худой, волосатый и, мягко говоря, уродливый. Он понравился Сину. Через час, когда бренди сделало их очень серьезными, что бывает на стадии, предшествующей дикому необузданному веселью, Син спросил:

— Капитан Куртис…

— Лейтенант, и не забывай об этом, — поправил Тим.

— Тогда лейтенант. В чем заключается наша работа, и когда мы приступим к ее выполнению?

Тим кинул сердитый взгляд на пустой стакан, потом посмотрел на Соула:

— Проинструктируй его.

— Как уже упоминалось раньше, мы — легион потерянных. Люди смотрят на нас с жалостью и долей смущения. При виде нас они переходят на другую сторону улицы, крестясь и шепча молитвы. Мы живем здесь нашей маленькой колонией прокаженных.

Ну, во-первых, мы самые ничтожные людишки во всей армии Наталя. Ведь мы не похожи на того офицера, который, несмотря на огромное количество медалей, не может заставить слаженно петь женский хор. Я говорю о старшем офицере связи в генеральном штабе — подполковнике Гарри Коуртни, награжденном крестом Победы и орденом за отличную службу. — Соул умолк, и выражение его лица изменилось. — Кстати, надеюсь, он тебе не родственник?

— Нет, — не колеблясь, ответил Син.

— Слава Богу, — продолжал Соул. — Именно поэтому люди жалеют нас. А смущаются потому, что никто не знает о нашем чине. А диалоги Тима и квартирмейстера просто можно помещать в комические оперы. Но так как мы называемся «разведчиками», то все ждут от нас, что мы выберемся отсюда и пойдем что-нибудь разведаем. И поэтому считают, что неудачное наступление генерала Буллера, когда сто ярдов надо было пройти за три месяца, — наших рук дело. — Соул наполнил стакан. — Вот от бренди мы никогда не бегаем.

— Вы хотите сказать, что ничего не делаете? — недоверчиво спросил Син.

— Мы едим, спим и пьем.

— Иногда наносим визиты, — добавил Тим. — Кстати, теперь для этого самое подходящее время.

— И кому же вы наносите визиты?

— Здесь живет самая предприимчивая женщина в округе. Она хозяйка передвижного цирка — сорок фургонов и сорок девушек. Он следует за главными частями, чтобы развлечь их и создать уют. Давайте поедем развлечемся с комфортом. Если мы отправимся прямо сейчас, то первыми доедем до начала укреплений — первый получает право выбора.

— Желаю удачи. — Соул встал и вышел.

— Он — хороший парень, — произнес Тим, глядя ему вслед.

— Это противоречит его религии?

— Нет. Но он женат и серьезно к этому относится. А ты?

— Я не женат.

— Тогда поехали.

Намного позже они вместе возвращались домой, предаваясь приятной меланхолии от любви и вина. Девушка, которая отвела Сина в фургон, была дружелюбной милашкой с большой материнской грудью.

— Вы мне нравитесь, мистер, — сказала она ему впоследствии.

— Ты мне тоже, — честно ответил он.

И хотя он испытывал не больше вины и стыда, чем после удовлетворения естественных потребностей организма, он понимал, что полчаса в чужой койке — очень посредственная замена его любви. И он начал напевать ту мелодию, которую Рут пела в ночь бури.

Глава 12

Подполковник Гарри Коуртни снял свой форменный мундир и аккуратно повесил его на вешалку за конторкой. Как заботливая хозяйка, поправляющая картину на стене, он дотронулся до пурпурного муарового шелка, на котором висел тяжелый бронзовый крест. Его губы задвигались, снова перечитывая надпись «За доблесть».

От шампанского, выпитого за ленчем, ему казалось, что в черепе находится большой бриллиант, острый, тяжелый и чистый.

Он сел, придвинул стул и положил на него ноги.

— Ординарец, впусти его! — крикнул подполковник.

— Сэр, — раздался голос вошедшего.

— Куртис! — Коуртни посмотрел на мужчину, стоявшего перед конторкой.

Тим неподвижно застыл, бесстрастно глядя в пространство поверх головы Гарри. Начальник оставил подчиненного стоять, так как испытывал удовольствие от того, что этот неуклюжий ублюдок должен пользоваться двумя сильными ногами, чтобы доказать свое уважение к нему, Гарри Коуртни. Пускай постоит. Он ждал, пока Тим не заерзал и не прочистил горло.

— Вольно!

Теперь не оставалось сомнений, в чьих руках власть. Гарри взял с конторки нож для разрезания бумаг и стал вертеть его с видом полного безразличия.

— Вам, должно быть, интересно, почему я за вами послал. — Он широко улыбнулся. — Наконец-то нашлось и для вас кой-какое дельце. Сегодня я провел ленч с генералом Буллером. — Он сделал паузу, чтобы собеседник мог осознать всю важность сказанного. — Мы обсуждали план наступления. Генерала интересовала моя точка зрения. — Гарри переменил тон. — Хотя это к делу не относится. Я хочу, чтобы вы произвели разведку реки с двух сторон от Коленсо. Смотрите сюда. — Гарри развернул карту на конторке. — Вот брод, здесь и здесь. — Он ткнул в карту ножом. — Исследуйте их. Проверьте мосты — железнодорожный и транспортный. Убедитесь, что они не повреждены. Сделайте это сегодня ночью. Я хочу получить полный рапорт к утру. Можете идти.

— Есть, сэр.

— Эй, Куртис! — Гарри остановил его у самого выхода из палатки. — И не врите. Найдите брод.

Брезент с шумом упал за разведчиком. Гарри открыл ящик конторки и достал серебряную фляжку. Открыв ее, понюхал содержимое, потом сделал большой глоток.

На заре, разведчики под моросящим дождем возвращались в лагерь. Син и Соул вернулись последними. Они спешились, отдали коней слугам и присоединились к группе, сидящей у костра.

— Ну и?.. — Тим поднял глаза от чашки с кофе, которую вертел в руках. Его одежда промокла, от нее шел пар, пока он сушился у костра. — Они взорвали железнодорожный мост, но транспортный пока цел.

— Мы проезжали по нему.

— Ну хоть что-то осталось, — проворчал Тим, Син только скептически усмехнулся.

— А не могло случиться так, что они оставили мост, так как хотели, чтобы мы перешли через реку именно в этом месте?

Никто не ответил.

— Когда мы проверили мост, — в голосе Сина слышалось нетерпение, — то разведали местность на той стороне. Прямо за железнодорожным мостом расположена гряда холмов. Мы объехали их.

— И?..

— Там больше буров, чем иголок у дикобраза. Кто бы ни попытался перейти мост при дневном свете, получит пулю.

— Приятное сообщение! — усмехнулся Тим.

— Милейшее, не так ли? От дальнейших рассуждений на эту тему меня стошнит. А что нашли вы?

— Мы нашли много воды. — Тим посмотрел на свою промокшую одежду. — Глубокой воды.

— И никакого брода, — грустно договорил Син.

— Никакого. Но мы нашли паром на берегу с пробитым дном. Это может служить извинением тем, кто отметил там брод.

— Пожалуй, пора идти и доложить нашему обожаемому подполковнику столь приятные новости. — Соул усмехнулся. — Ставлю один к пяти, что это бесполезно. Подозреваю, что Буллер все равно пойдет на штурм Коленсо в ближайшие дни. Возможно, ему и удастся собрать тысячи две на мосту, тогда у нас будет шанс.

— И первыми будут переходить разведчики. — Тим злобно покачал головой. — О'кей! Для нас все складывается прекрасно. Может, раввин и защитит тебя от пули, а как же мы?

— Но они отмечены на карте, — протестовал подполковник Гарри Коуртни. Он наклонил голову, и Тим увидел розовую лысину, окаймленную желто-пегими волосами.

— Я видел драконов и морских чудовищ, отмеченных на карте, сэр, — ответил Тим.

Гарри холодно посмотрел на него бледно-голубыми глазами:

— Вам платят не за то, чтобы вы ломали здесь комедию, Куртис.

— Прошу прощения, сэр.

Гарри нахмурился. В устах Тима слово «сэр» звучало иронично.

— Кого вы посылали? — требовательно спросил подполковник.

— Я ездил сам, сэр.

— Вы могли пропустить брод в темноте.

— Если бы там был брод, к нему вела бы дорожка или, по крайней мере, тропинка. Я бы не пропустил ее, сэр.

— Но в темноте вы могли и ошибиться, — настаивал Гарри: — Вы могли пропустить то, что заметно при дневном свете.

— Но, сэр…

— Ладно, — отрывисто продолжал подполковник. — Теперь мосты. Вы сказали, что они целы.

— Только транспортный мост, но…

— Но что?

— Человек, которого я посылал, доложил, что холмы за рекой надежно укреплены, и у него создалось впечатление, что мост специально оставлен для нашего перехода.

— Куртис… — Задумавшись, Гарри положил нож На карту. Его нос занимал слишком много места между глазами, и когда он поджал губы, то напомнил Тиму птичку — маленького коричневого воробья. — Куртис, — мягко повторил он, — Мне кажется, что вы не преисполнены оптимизма. Я посылал вас, чтобы вы проделали определенную работу, а вы принесли мне сплошные извинения. Вы что, не понимаете, как это важно?

Чирик-чирик — маленький воробей. Тим постарался скрыть улыбку, а Гарри покраснел:

— Например, кого вы посылали на разведку мостов — надежных людей, я надеюсь?

— Да, сэр.

— Кого?

— Фридмана.

— А, этого маленького еврейского адвоката. Отличный выбор, Куртис, лучше и не придумаешь. — Гарри поморщился и взял нож.

О Боже! Этот маленький добродетельный воробышек еще и антисемит.

— А кого еще вы посылали?

— Нового рекрута.

— Нового рекрута? Нового рекрута! — Гарри уронил нож и, умоляя остановиться, поднял руки.

— Мне приходилось работать с ним до войны, сэр, и я хорошо его знаю. Он, — отличный парень. Я доверяю ему больше всех и прошу присвоить ему сержантское звание.

— И как же зовут этого мистера. Совершенство?

— Почти так же, как и вас. Хотя он говорил, что вы не родственники. Его фамилия — Коуртни. А зовут Син.

Медленно, очень медленно выражение лица Гарри изменилось. Оно стало спокойным и безжизненным, как у покойника. Он словно перестал видеть окружающее. Зато прошлое, тайные события тех далеких дней ясно встали перед глазами.

Он видел маленького мальчика, карабкающегося на гору.

Мальчик лез вверх, продираясь сквозь густые заросли, и у него были сильные ноги. Вокруг пахло заплесневевшими листьями, слышалось тихое жужжание насекомых. Вспотев от жары летнего утра, он оглядывал густые зеленые побеги плюща, в которых они охотились. Их собака рвалась вперед. Собака тявкнула, тотчас раздался треск кустов, затем стук копыт по камням и наконец топот убегающего зверя.

Грянул выстрел, и раненый самец оленя заметался в траве.

— Я попал! — послышался высокий, торжествующий голос Сина. — Я попал с первого выстрела! Гарри! Гарри! Я попал, я попал!

В солнечном свете за ним по следу шла собака. Син, сумасшедший от возбуждения, бежал вниз по склону с винтовкой в руках. Вдруг он упал, ружье выскользнуло у него из рук, раздался второй выстрел, и пуля попала Гарри в ногу.

Он сидел в траве и смотрел на ногу. Маленький белый осколок кости торчал из его плоти, а густая темная кровь лилась ручьем.

— Я не хотел… О Боже, Гарри. Я не хотел. Я поскользнулся. Честно, я поскользнулся…

Гарри вздрогнул, по телу пробежала судорога, нога под стулом задергалась.

— С вами все в порядке, сэр? — произнес Тим самым заботливым голосом.

— Со мной все в порядке, Куртис, спасибо. — Гарри пригладил волосы на висках. Открылись пролысины, и пробор стал кривым. — Пожалуйста, продолжайте.

— Ну, я говорю — похоже на ловушку. Они оставили мост, потому что…

— В ваши обязанности входит собирать информацию, Куртис. А в задачу генерального штаба — оценивать ее и делать выводы. Я думаю, у вас все? Можете идти.

Он хотел немедленно выпить, и его рука уже коснулась ручки ящика.

— Эй, Куртис! — У него ужасно пересохло в горле, но он продолжал говорить. — Вы просили о назначении. Сделайте его сержантом.

— Очень хорошо, сэр.

— И конечно, в случае атаки моста он поведет нас.

— Сэр?

— Вы же понимаете, что это необходимо, не так ли?

Тим никогда не слышал, чтобы подполковник разговаривал таким льстивым голосом. Казалось, он хотел услышать одобрение Тима. Он будто бы хотел оправдать свои действия.

— Я хочу сказать, он знает мост. Он там уже был. Ведь только он знает его, не так ли?

— Да, сэр.

— И в конце концов, он сержант. Я хочу сказать что мы должны послать кого-то со званием, а не первого встречного.

— Могу я пойти, сэр.

— Нет, нет. Нам вы понадобитесь у брода.

— Как вам будет угодно.

— И не забудьте, ладно? Вы пошлете именно его не так ли? — В голосе слышалась странная мольба.

— Я пошлю его, — согласился Тим и вышел из палатки.

Гарри резко открыл ящик и стал обеими руками нащупывать фляжку.

Глава 13

Генералу сэру Рэдверсу Буллеру,

главнокомандующему британской экспедиционной армией Наталя в Чивели

19 декабря 1899 года.

«Сэр!

Имею честь сообщить, что в соответствии с приказом произведена разведка офицерами и солдатами разведгруппы Наталя в ночь на 18 декабря. Ее результаты изложены ниже.

Брод — на предлагаемой карте отмечен буквой «А».

Хотя и реально, но его трудно отыскать в темноте. Ночной переход не рекомендуется.

Мост — на предлагаемой карте отмечен буквой «В».

Транспортный мост. Металлическая конструкция. В настоящее время не разрушен. Возможно, из-за сильных оборонительных сооружений врага рядом с ним.

Мост — на предлагаемой карте отмечен буквой «С».

Железнодорожный мост. Разрушен врагом.

Вывод: Ограничена возможность проникновения за реку Тугела силами армии Наталя Обнаружено присутствие врага на холмах, отмеченных «Д» и «Е». Тем не менее артиллерии и крупных сил не обнаружено.

Коуртни Г, подполковник. Генеральный штаб армии Наталя.

Из лагеря».

Выдержка из военного приказа генерала сэра Рэдверса Буллера, составленного и подписанного в ночь на 19 декабря 1899 года.

«… Силам под командованием бригадного лейтенанта предписывается захватить деревню Коленсо. Впоследствии захватить и пересечь металлический мост и выбить врага с укрепленных холмов дальнего берега».

Глава 14

Они лежали рядом в траве, по их спинам тек пот. Ночь была спокойной и ясной. Не было ни единого облачка, и звезды сияли отчетливо ярко. Впереди на серебряном пятне Млечного Пути рисовался силуэт Тугельских высот.

Соул громко зевнул, Син незамедлительно сделал то же самое. И хотя они не спали этой ночью, это было не проявлением усталости, а выражением большого нервного напряжения — им предстояло идти на ружья буров.

— Еще полтора часа до рассвета, — прошептал Соул.

Син недовольно заворчал. Какой смысл в отсчете времени? В шесть сорок семь взойдет солнце, и британская армия пойдет вперед по заросшей травой коричневой равнине.

Син встал на колени, в который раз осматривая пространство вдоль берега Тугелы, изучая очертания транспортного моста, пересчитывая каждый куст на берегу. Их должно быть столько же, сколько было раньше, и они не должны двигаться. Удостоверившись, что все в порядке, он снова лег.

— Боже, какой холод! — Он чувствовал, как рядом с ним дрожит Соул. — Ничего, скоро согреемся! — Син ухмыльнулся, ему понравилась собственная острота.

Воздух за ночь сильно остыл и был напоен влагой, трава и одежда стали мокрыми, стволы ружей холодили руки, но Син давно уже научился не обращать внимания на внешние неудобства. Если надо, он мог лежать абсолютно неподвижно, даже когда мухи цеце садились на шею и запускали жала в нежную кожу за ушами. Тем не менее он почувствовал облегчение, когда заря окрасила небо. Пора было трогаться в путь.

— Я пошел, — прошептал он.

— Удачи! Когда ты вернешься, завтрак будет уже готов.

Это была работа для одного. Работа, не доставляющая удовольствия. Надо было убедиться, что на этой стороне реки нет противника, и теперь, в последнюю минуту, когда бурам уже поздно было менять диспозицию, пересечь мост и узнать, какие силы они держат на мосту. Два «максима», способные очистить мост, или даже минометы, готовые к действию, свели бы их шансы к нулю.

Син перекинул ружье на спину и пополз вперед, прячась в траве. Дважды он останавливался и вслушивался, но у него было мало времени — до рассвета оставалось порядка часа. Он дополз до моста и замер в его тени, вглядываясь в противоположный берег. Никакого движения. При свете звезд холмы принимали угрожающие размеры и напоминали спины китов в море травы. Он ждал пять минут — достаточное время для того, чтобы беспокойный караул поднял тревогу, — но все было тихо.

— Итак, мы идем, — прошептал он и неожиданно испугался. Какое-то время он не понимал, что с ним происходит, так как испытывал это чувство раза три-четыре в жизни, но никогда — из-за такого пустяка. Он припал к земле рядом с тяжелыми сводами моста, ощущая слабость в ногах и подступающую тошноту. Она напоминала вкус масла, на котором жарили рыбу. И почему-то отдавала мертвечиной.

«Я боюсь?!» Сначала он удивился, но это чувство быстро переросло в тревогу.

Так вот как это происходит! Он знал, что это случается с другими. Он слышал, как они говорили об этом у лагерных костров, вспоминал их слова и свою жалость к ним…

— Да, оруженосец привел его обратно в лагерь. Он метался, как в лихорадке, и плакал. Я подумал, что он ранен. — Даниэль, — позвал я, — Даниэль, что случилось?

— Что-то лопнуло, — произнес он, а слезы бежали по его лицу… — Что-то лопнуло у меня в голове, я слышал этот треск. Я бросил ружье и убежал.

— Он стрелял, Даниэль? — спросил я.

— Нет. Я даже не видел его, а просто слышал, как он подошел к зарослям, где я залег. Затем что-то лопнуло у меня в голове и я убежал.

— Он не был трусом. Я много раз охотился с ним и видел, как он убил слона и труп упал, чуть не проткнув ему бивнем живот. Он был хорошим охотником, просто все время ходил по острию. Потом что-то неожиданно лопнуло у него в голове. Больше он не сможет охотиться на слонов.

Страх прилип к Сину, как старый корабль обрастает морскими ракушками и травой ниже ватерлинии, теперь и в нем что-то готово было лопнуть. Син чувствовал это. А еще он знал, что если убежит сейчас, как тот охотник, то никогда уже не сможет охотиться, никогда.

Сина тошнило. Припадая к земле в темноте при холодном рассвете, он потел от страха. Тело ослабло, тяжело дыша открытым ртом, он с трудом сдерживал рвоту. Ноги противно дрожали, пришлось вцепиться в железную перекладину.

Он стоял так целую минуту, показавшуюся вечностью. Потом начал бороться с собой, превозмогать это чувство, заставляя себя двигаться вперед. Мускулы спины, словно скованные броней, постепенно расслабились.

Он шел по мосту, медленно переставляя ноги, каждый раз перемещая вес тела на опущенную ногу. Дыхание было замедленно, вдохи и выдохи контролировались мозгом. Теперь он не мог доверить своему телу простейшее задание — после такого ужасного предательства.

Если бы буры засели на мосту, то убить его было проще простого. Не принимая мер предосторожности, он медленно брел при свете звезд, являясь большой и удобной мишенью, а от его тяжелой поступи звенел металл.

Потом металл сменился гравием, Син продолжал идти, направляясь к главной пещере в темных горах.

Липкий ужас не хотел исчезать, в голове стоял шум, напоминающий грохот прибоя. Ружье сползло с плеча и упало на дорогу. Целую минуту он собирался с силами, чтобы поднять его. Потом повернулся и пошел назад — медленно, считая шаги, контролируя длину каждого — по одному в секунду. Он знал, что если побежит, то все будет кончено. Он никогда не сможет охотиться снова.

— С тобой все в порядке? — Соул ждал его.

— Да. — Син тихо лег рядом с ним.

— Что-нибудь видел?

— Нет.

Соул пристально посмотрел на него:

— Ты уверен, что с тобой все в порядке?

Син вздохнул. Когда-то он испугался. Страх застал его в глубине шахты. Потом он заставил себя вернуться в эту шахту, чтобы оставить страх у реки, но на этот раз страх победил, и он знал, что никогда не перестанет бояться. Страх всегда будет где-то рядом.

— «Я должен приручить его, — думал он. — Должен обуздать и сдерживать его».

— Да, со мной все в порядке, — ответил он Соулу. — Сколько времени?

— Пять тридцать.

— Сейчас я отошлю Мбеджана назад.

Син встал и направился к Мбеджану, который ждал его с лошадьми. Он протянул ему маленький кусок зеленого сукна, служивший сигналом того, что мост и город не охраняли. Красный лоскут он убрал в нагрудный карман.

— Я вернусь, — предложил Мбеджан.

— Нет. — Син покачал головой. — Тебе здесь нечего делать.

Мбеджан отвязал коня:

— Оставайтесь с миром.

— Езжай с миром. — Син был рад, что Мбеджан не будет свидетелем его страха.

«Но я не должен сдаваться, — решил он. — Сегодня будет испытание. Если я одержу победу, то, возможно, смогу приручить его».

И он пошел назад, туда, к Соулу, в темноту. Они молча лежали рядом и ждали восхода солнца.

Глава 15

Темнота отступала с каждой минутой. Теперь отчетливо выступали верхние детали моста, правильные геометрические формы которых вырисовывались на фоне темных холмов. Потом густой кустарник и камни, поросшие блеклой травой.

Свет искажал расстояние, и от этого возвышенности казались далекими и не враждебными. Над рекой высоко парили белые цапли, их освещало солнце, и они казались посланцами света, золотыми птицами в царстве теней. Вместе с рассветом налетел и прохладный ветер, и его разговор с травой заглушил шепот реки.

Наконец солнце поднялось высоко и осветило армию республики.

Край светила показался над горизонтом, и яркий, умытый росой день вступил в свои права.

Син разглядывал в бинокль высоты. Он различал дым костров, на которых буры варили себе кофе.

— Как ты думаешь, они заметили нас? — поинтересовался Соул.

Син покачал головой, не отводя бинокля. Два маленьких куста и ширма из травы, сработанные ими за ночь, надежно скрывали разведчиков.

— Ты уверен, что с тобой все в порядке? — повторил свой вопрос Соул. Судя по выражению лица Сина, ему казалось, что у друга что-то болит.

— Желудочные колики, — проворчал Син.

Скорей бы началось. Скорей бы все началось. Ожидание хуже всего.

Вдруг земля под ними задрожала, и Син почувствовал облегчение.

— Сюда идут войска. — Он встал и посмотрел вперед.

Единой колонной, следуя друг за другом через равные промежутки, войска быстро шли в наступление, из-за расстояния люди казались карликами, среди них отчетливо вырисовывались всадники, возглавлявшие каждую группу. Они подходили ближе и ближе, и Син видел, как поднимались и опускались их сжатые в кулаки руки, слышал шум и грохот повозок и крики командиров.

Сто пятьдесят лошадей тащили шестнадцать пулеметов. Сто человек обслуживали их. Но по сравнению с огромной равниной у Коленсо колонна казалась ничтожной.

Син присмотрелся и заметил пехоту, тоже шедшую аккуратными рядами. Сотни людей рвались вперед через равнину.

Внезапно он почувствовал дикое возбуждение. Армия должна сосредоточиться у той маркировочной линии, которую наметили они с Соулом предыдущей ночью, и они будут первыми переходить мост, впереди тысячной армии.

Но это было возбуждение, которого он никогда не испытывал раньше. Острое, резкое, приправленное перцем страха. Впервые в жизни Син узнал, что страх может вызывать приятные эмоции.

Масса вооруженных людей разместилась на коричневом поле — бессчетное число тех, кто должен выиграть или проиграть в этой игре со смертью. И он был одним из них, испуганным и ликующим.

Теперь они были близко. Он слышал их крики. Видел их лица, даже мог распознать их чувства…

Расстояние, отделявшее их, сокращалось с неимоверной быстротой.

Син оглянулся назад на неприступные высоты за рекой и прикинул расстояние. Скорее всего, две тысячи ярдов, дальнобойный выстрел. И все же войска шли вперед.

— Иисус Христос! Они сошли с ума? Соул тоже заметил опасность:

— Сейчас они должны занять позиции. Они не могут подойти ближе.

Но все же войско шло вперед. Казалось, раздаются раскаты грома, поднялось облако пыли, лошади рвались вперед, будто собирались порвать постромки.

— Их можно сбить выстрелами. Они должны остановиться, должны! — орал Син.

Наконец колонна стала расширяться, запасные пушки откатывали влево и вправо. Они рассредоточивались, чтобы встретить удары буров.

— О Боже! О Боже! — Син не мог опомниться, глядя на это. — Их разобьют.

Артиллеристы поднялись на стременах и, отклонившись назад, проверяли багаж. Капитаны спешились и поспешно занялись установкой орудий и наведением их на цель.

Пока люди суетились у орудий, нацеливая их на высоты, пока лошади становились на дыбы и возбужденно ржали, пока выгружали пушки и расставляли по местам, буры открыли огонь. Этому звуку не хватало мощи, это были раскаты войны, хоть и приглушенные большим расстоянием. Трава была достаточно густой, чтобы спрятать тех, кого задела пуля, а пыль — слишком тяжелой от росы, чтобы подняться в тех местах, где кто-то упал.

Ранило лошадь, она повалилась на бок и забилась, задевая копытами всадника. Двое мужчин поспешили, чтобы отвязать ее, но одному так и не удалось до нее добраться. Он неожиданно мягко опустился на траву, склонив голову. Упали еще две лошади, а одна, дико заржав, сорвалась с привязи и как сумасшедшая поскакала на трех ногах, передняя была перебита пулей, раздробившей кость выше колена.

— Уходите! — заорал Син. — Уходите, пока они перезаряжают ружья. — Но его голос не был услышан из-за раскатов выстрелов. Он не мог перекричать ругань и ржание раненых лошадей.

Послышался новый звук, и сначала Син не понял, что это такое, — словно град, стучащий по медной крыше, который потом перешел в стук сотен молотков, колотящих одновременно. Это был звук пуль, вылетающих из металлических ружей.

Он видел, как: артиллерист повалился вперед, сжимая казенную часть оружия, пока не затих; грузчик уронил артиллерийский снаряд, который тащил, споткнулся, падая, стал отталкивать его и замер; одна из лошадей вырвалась и галопом помчалась по равнине, таща за собой спутанный клубок поводьев; выводок фазанов выпорхнул из травы у батареи и косяком летел вдоль реки, пока птицы не скрылись в безопасном месте.

Впереди артиллерии четкими линиями наступала пехота на разбросанные пустые коттеджи деревни Коленсо.

Затем раздался взрыв, сотрясающий землю, и вырвалось шестнадцать длинных языков голубого дыма. Начала действовать артиллерия.

Син вовремя сфокусировал» бинокль на гребне холма, чтобы заметить первые взрывы снарядов.

И снова стали бить пушки, и каждый залп был громче предыдущего, пока канонада не переросла в продолжительный рев. Наконец очертания холмов стали лишь смутно различимы из-за пыли.

Оттуда тоже вырывался дым, плотный серый дым от тысячи ружей. Син облокотился, приподнял ружье и стал слепо палить по дыму на холмах.

Рядом с ним стрелял Соул.

Дважды Син опустошал магазин, потом взял новое ружье. Темп стрельбы замедлился. Большинство лошадей попадало в траву. Мертвыхпогрузили в оружейные повозки, тяжелораненых отнесли в укрытие за горой. Если раньше каждую пушку обслуживало четверо, то теперь не больше двух-трех человек подносили снаряды, заряжали и стреляли.

— Придурки, кровавые придурки, — прошептал Син и начал стрелять снова, тупо думая лишь о том, чтобы выдвинуть затвор, затем задвинуть, погрузиться в облако оружейного дыма и выстрелить. Он не считал выстрелы, и каждый раз, когда ружье щелкало пустым затвором, вынимал еще обойму и перезаряжал его.

Он начал потеть, пот стекал из-под мышек, в ушах жужжало от отдачи, плечи начали гореть.

Постепенно ощущение нереальности усилилось от шума пальбы и запаха горелого пороха. Казалось, он будет целую вечность лежать и стрелять в ничто, в дым. Затем исчезло все, и он воспринимал только выстрелы, оставляющие плотное бесформенное облако. В ушах стояла звенящая тишина, заглушившая все остальные звуки битвы. Син был одинок и спокоен, отяжелев и отупев от гипнотизирующего течения относимого ветром дыма и однообразных повторяющихся движений.

Внезапно настроение резко испортилось: непонятный шорох, напоминающий хлопанье огромных крыльев, перешел в такой треск, будто сам сатана хлопнул дверью в преисподнюю. Вздрогнув, он посмотрел вверх и увидел клубок мерцающего белого дыма, висящий в воздухе, крутящийся и расползающийся, распускающийся, как цветок.

— Что за?..

— Шрапнель, — проворчал Соул. — Теперь их прикончат…

Удар следовал за ударом, и буры выпускали пепельные цветы над равниной, уничтожавшие все вокруг. Оглохшему Сину послышались голоса, но потребовалась целая минута, чтобы разобрать слова. Он совсем забыл про пехоту.

— Приближаются.

— Приближаются справа. Держите линию!

— Не бегите. Спокойно! Не бегите.

Длинные колонны сгорбившихся мужчин двигались медленно. Их спины выпрямлялись только от грозных окриков офицеров. Они словно зачарованные шли под пули, держа ружья у груди. За ними на равнине оставались бойцы в форме цвета хаки, кто-то лежал неподвижно, кто-то корчился и кричал. Когда в колонне образовывался прорыв, был слышен приказ:

— Ближе, ближе к флангу!

— Они направляются к железнодорожному мосту. — Син почувствовал первые признаки беды. — Неужели они не знают, что он уничтожен?

— Мы должны остановить их. — Соул вскочил на ноги.

— Почему эти дураки не следуют нашим указаниям? — громко и зло прозвучал вопрос, на который не было ответа.

Он хотел оттянуть время, отложить тот момент, когда надо будет выходить из укрытия туда, где шрапнель вспахивала землю. Страх вернулся к Сину с новой силой. Он не хотел выходить.

— Пошли, Син. Мы должны остановить их. — И Соул побежал. Он был маленькой танцующей обезьянкой, нелепо спешащей навстречу пехоте.

Син глубоко вдохнул и задержал дыхание перед тем, как побежать за ним.

В двадцати ярдах впереди пехотного полка очень быстро шел офицер с обнаженной шпагой.

— Эй, вы! — крикнул ему Син, размахивая шляпой, чтобы привлечь внимание.

Офицер посмотрел на него ярко-голубыми глазами-буравчиками, и его вощеные серые усы задергались. Он остановился перед Сином.

— Вы идете не к тому мосту. — Голос Сина дрожал от возбуждения. — Железнодорожный мост взорван.

Офицер приблизился к Нему и, уставившись в землю, смерил расстояние между широко расставленными ногами Сина.

— А вы что за черти, надеюсь, я вас не оскорбил?

— Мы разведчики… — начал было Син, но в этот момент пуля, выпущенная из маузера, вспахала землю прямехонько между его ногами. — И убери эту окровавленную шпагу. Любой бур на Тугеле управляется с ней лучше, чем ты.

Полковник был явно зол.

— Вы замечательно разговариваете со старшими по чину, сержант…

— Послушайте! — рявкнул Син. — Сворачивайте на транспортный мост. Если вы и дальше пойдете тем же курсом, они уничтожат вас.

Полковник быстро смерил Сина взглядом, потом поднес к губам серебряный свисток.

— В укрытие, — приказал он. — В укрытие. Весь первый полк тут же залег в траву. Вслед за ним дрогнули другие.

— Направляйтесь в город, — раздался чей-то голос Укрывайтесь в зданиях. — Тысячи мужчин побежали, отталкивая друг друга, в безопасные коттеджи Коленсо. Столпившись на единственной улице, они лезли в окна и двери. Через тридцать секунд улица была пуста.

— И из-за чего весь этот шум? — строго спросил полковник, повернувшись к Сину.

Тот взволнованно повторил свое сообщение, стараясь доказать, что войска непременно попадут в поле зрения буров.

— Вы уверены?

— Черт побери! Конечно уверен, мост уничтожен, все металлические заграждения они сбросили в реку. Вы не сможете там перебраться.

— Продолжайте. — Полковник направился к ближайшему коттеджу, и Син невольно последовал за ним, хотя был совершенно не уверен, что сможет пройти сотню ярдов до коттеджа.

— Ради Бога, уберите вашу шпагу, — рявкнул он на полковника, когда они шли под свист пуль.

— Волнуетесь, сержант? — Полковник ухмыльнулся.

— Черт побери, вы правы.

— И я тоже. Но мне кажется, что этого никогда не стоит показывать остальным, не так ли? — Он вложил шпагу в ножны. — Как вас зовут, сержант?

— Син Коуртни, развед-войска из Наталя. — Син инстинктивно пригнулся, когда пуля пролетела у него над головой.

Полковник лишь презрительно улыбнулся:

— Ачесон. Джон Ачесон. Второй батальон шотландских стрелков.

Они дошли до коттеджа. Не в состоянии больше сдерживаться, Син радостно ворвался на кухню и увидел там Соула. Тот протянул Сину сигару и зажег спичку.

— Эти южане — чокнутые! — заявил он. — И ты не лучше — прогуливаешься на поле битвы.

— Он прав, Коуртни. — Ачесон тоже зашел на кухню. — А теперь вернемся к обсуждению сложившейся ситуации.

Он спокойно выслушал подробные объяснения Сина. Иногда ему приходилось повышать голос, чтобы перекричать грохот артиллерии буров и выстрелы тысячи ружей. Кухня, в которой они сидели, использовалась как госпиталь, со всех сторон слышались стоны раненых, которые становились все громче в шуме битвы.

Дослушав объяснения, Ачесон отвернулся и подошел к окну. Он смотрел туда, где у обломков железнодорожного моста отступали стрелки. Они шли молча, правильными рядами, прямо в глубокое ущелье, находящееся в тылу. Кто мог держаться на ногах, тащил раненых.

— Несчастные ублюдки, — прошептал Син, заметив, как пуля попала в голову одному из отступающих стрелков, и его шлем, вертясь, отлетел вперед, оставляя кровавый след.

Ачесон тоже заметил это.

— Ладно, — произнес он. — Мы направляемся на транспортный мост. Пошли, Коуртни.

Сзади кто-то вскрикнул, Син услышал звук падающего тела. Но он даже не оглянулся. Он смотрел на мост, и, хотя механически передвигал ноги, ему казалось, что расстояние не уменьшается. У реки заросли колючек были гуще и лучше защищали от безжалостных снайперов, бьющих с противоположного берега. Но все же постоянно кто-то падал рядом, а шрапнель с грохотом проносилась над головой.

— Давай перейдем и займем хорошие места с другой стороны! — крикнул Соул откуда-то сзади.

— Давай, — согласился Син, и они побежали первыми по мосту, за ними следовал Ачесон.

Пули оставляли яркие царапины на покрашенном в серый цвет металле. Ноги несли их сами собой. И вдруг они поняли, что мост кончился. Они перешли мост через Тугелу!

Рядом с дорогой находилась дренажная канава, в которую они запрыгнули. Оба задыхались, Син оглянулся. На мосту столпилось множество людей в форме цвета хаки, но всякое подобие порядка исчезло, и они застряли, как в горлышке бутылки. Буры открыли по ним огонь.

Шедшие сзади развернулись веером, прячась за выступающим берегом, перед ними на мосту происходила настоящая бойня. Сотни людей, проклиная все на свете, бежали, злились, ругались и умирали.

— Скотобойня! — Син потрясенно наблюдал за происходящим.

Мертвые и раненые падали через низкие защитные перила моста, в коричневые воды Тугелы, чтобы немедленно пойти ко дну или постараться выбраться на берег. Но были такие, что шли вперед по мосту и, сойдя на землю, расходились в двух направлениях: к дренажной канаве и под прикрытие нависшего берега.

Темп атаки замедлился. По лицам тех, кто спрыгивал в канаву, Син понял, что они больше не будут воевать. Суровое испытание, выпавшее на их долю, превратило их в уставшую, страшно напуганную толпу. Те, кто был в канаве, даже не пытались связаться с бойцами, что уходили под прикрытие берега. Это было страшно и странно, но люди все шли и шли по мосту. Огонь с позиций буров не замолкал ни на секунду, а проход был затруднен из-за груды тел. И каждой новой группе, переходящей через мост, приходилось карабкаться по ним, оставляя своих убитых и раненых под штормовым дождем пуль.

Реки крови, стекающие по опорам, резко контрастировали с серым цветом моста, а течение уносило вниз шоколадно-коричневые потоки. Шум битвы изредка пронзали крики доведенных до отчаяния людей.

— Держитесь нас.

— Стреляйте по высотам, не дожидаясь команды.

— Санитара-носильщика.

— Билл, где ты был?

— Боже! Боже милосердный!

— Примкнуть штыки!

Кто-то, высунув головы и плечи, стрелял по бурам, кто-то без конца прикладывался к бутылке. У молоденького сержанта заело ружье, и он вполголоса ругался, не поднимая глаз, а рядом с ним, прислонившись к стенке канавы, сидел лейтенант и смотрел, как у него из раны в животе течет кровь.

Син встал, пуля лизнула ему щеку, и тут же где-то в желудке скользкой рептилией свернулся страх. Он выскочил из канавы.

— Пошли! — заорал он и бросился бежать к холмам. Перед ним простирался открытый луг, впереди виднелось заграждение из колючей проволоки, кое-где провисающей на гнилых столбах. Пока Син добирался до него, один из столбов засыпало землей и проволока осела. Он перепрыгнул через нее.

— Никто не идет! — крикнул Соул, и Син остановился.

Разведчики вдвоем были в центре поля боя, и буры палили по ним.

— Побежали, Соул! — завопил Син и снял шляпу. — Вперед, ублюдки! — Он помахал шляпой находящимся в укрытии.

И опять пуля едва не задела его.

— Сюда! За нами! Вперед! — Соул не отставал от него. Он приплясывал от восторга и хлопал в ладоши.

— Назад! — донесся до них голос Ачесона. Полковник стоял в дренажной канаве и крутил пальцем у виска. — Назад, Коуртни!

То что атака провалилась, сомнений не было, и Ачесон был прав. Дальнейшее пребывание на открытом месте под пулями было самоубийством. Решительность покинула Сина, в панике он помчался назад, не разбирая пути, всхлипывая, наклонившись вперед, стараясь успеть унести ноги. И вдруг пуля дура ранила Соула прямо в голову, его отбросило вперед, ружье выпало из рук, и, дико крича от боли и удивления, он упал на живот. Син не остановился.

— Син! — Голос Соула доносился откуда-то сзади. — Син! — В крике слышалась такая обреченность, что Син запретил себе думать об этом. Только вперед, к канаве. — Син! Пожалуйста!

Син неуверенно остановился, а пули косили траву у его ног.

«Оставь его! — вопил страх Сина. — Оставь его. Беги. Беги».

Соул полз к нему, по лицу текла кровь, глаза с мольбой смотрели на Сина.

— Син!

«Оставь его. Оставь его».

Но на бледном, залитом кровью лице засветилась надежда, и пальцы все крепче цеплялись за траву.

Это было выше сил.

И Син вернулся, взвалил на плечи Соула и опять пустился что было сил.

Теперь ему казалось, что он бежит уже целую вечность.

— Черт тебя побери! Чтоб тебе провалиться! — Сейчас только ненависть переполняла его душу.

Они добрались до канавы, Син свалил с плеч Соула и откатился. Он лежал на животе, припав лицом к земле, его трясло, как при приступе лихорадки.

Он медленно приходил в себя, пока наконец смог поднять голову.

Соул сидел, прислонившись к стене траншеи, его лицо было перепачкано грязью и кровью.

— Ну, как у нас дела? — Син старался придать бодрость голосу, Соул с грустью посмотрел на него.

Солнце пекло, и Син, открыв флягу, поднес ее к губам Соула. Раненый пил с жадностью, и вода текла с уголков рта на шею и на одежду.

Потом и Син с удовольствием глотнул.

— Как там твоя голова?

Син снял шляпу с головы Соула, и кровь, скопившаяся вокруг ленты, залила тому глаза. Аккуратно раздвинув слипшиеся черные волосы, Син увидел рану.

— С тобой можно сойти с ума! — проворчал он и полез в карман формы Соула за бинтом.

Неожиданная тишина накрыла их обоих, она усиливалась из-за негромких голосов да отдельных выстрелов с холмов.

Сражение кончилось. Наконец-то перебрались через реку, с горечью думал Син. Вопрос в том, как вернуться обратно.

— Как ты себя чувствуешь? — Он намочил носовой платок и вытер грязь и кровь с лица Соула.

— Спасибо, Син. — В глазах Соула стояли слезы. — Спасибо тебе… что вернулся за мной.

— Забудь об этом.

— Я никогда не забуду. Никогда, пока жив.

— Ты бы сделал то же самое.

— Нет, не думаю. Я бы не смог. Мне было так больно, я так испугался, Син. Тебе этого не понять. Ты не представляешь, что можно так испугаться.

— Забудь, слышишь, забудь.

— Я хочу сказать… Я должен тебе — я твой должник до гроба… Если тебя когда-нибудь не станет… Меня не станет тоже…

— Заткнись! — Соул сидел и качал головой, как идиот. Он испугался пули. Но гнев Сина не знал удержа. — Заткнись! — вопил он. — Ты думаешь, я не струсил? Еще как, я даже возненавидел тебя! Ты слышишь? Я возненавидел тебя.

Сину стало легче оттого, что он излил свой гнев. Он все объяснил Соулу и себе, все оценил и разложил по полочкам.

Внезапно он почувствовал себя старым и мудрым. У него в руках был ключ к загадке жизни, и все сразу стало ясно.

Сильный шум, который быстро нарастает. Коричневая пыль наполняет воздух, а деревья склоняют свои кроны к земле. Вы уже осязаете его, но все попытки спастись бесполезны. Налетая, он ослепляет и оглушает вас.

И на этот раз Син заметил его приближение и знал, что ураган может убить человека, но, как всегда, не успел подготовиться.

Ураган налетел стремительно-страшно, и Син видел лишь лицо Соула Фридмана. Соул, казалось, внимательно разглядывал английские укрепления.

Син взял ружье мертвого капрала и положил себе на колени, сняв с предохранителя, но Соул не заметил этого движения.

— Она в Питермарицбурге. Я получил от нее письмо на прошлой неделе, — рассказывал он, а Син повернул ружье на коленях так, что ствол был направлен в грудь Соула. — Я отослал ее в Питермарицбург. Она там с дядей. — Соул поднял руку и дотронулся до головы. Син положил пальцы на курок. — Я бы так хотел, чтобы ты встретился с ней, Син. Она полюбит тебя. — Он посмотрел Сину в лицо, а его глаза сияли от возбуждения. — Когда я буду писать ей, то расскажу о сегодняшнем дне, о том, что ты сделал для меня.

Син начал медленно давить на спуск.

— Мы оба — твои должники… — Соул замолчал и весело улыбнулся. — Я хочу, чтобы ты всегда помнил об этом.

«Убей его, — твердил невидимый голос. — Убей сейчас же, немедленно. Только не разрешай ему говорить».

Инстинкт восставал против случившегося.

Но палец на спусковом крючке ослабел.

«Это единственное препятствие между тобой и Рут…»

Страшный, шум начал смолкать. Ураган уходил. Син поднял ружье и медленно поставил на предохранитель.

И в этой тишине, предвещавшей покой, а не бурю, он неожиданно осознал, что обязан сохранить жизнь Соулу Фридману. Обязан во что бы то ни стало, словно во искупление задуманного, но не исполненного убийства.

Он отложил ружье в сторону и устало закрыл глаза.

— Лучше давай подумаем о том, как нам отсюда выбраться, — спокойно произнес он. — А то я рискую никогда не встретиться с твой красоткой.

Глава 16

— Харт сам устроил эту бойню! — Зычность голоса генерала сэра Рэдверса Буллера соответствовала размерам его живота. — А вы что думаете, Коуртни?

— Он действительно не добрался до деривации, сэр. Мне кажется, что кто-то втянул его в этот омут, — согласился Гарри.

— Чертов кретин! Я же отдавал ясные приказы, — ворчал Буллер. — А что вы скажете об артиллеристах, вы что-нибудь отсюда видите?

Подзорные трубы офицеров были направлены к тому месту, где рифленые железные крыши Коленсо, возвышающиеся над деревьями, едва проглядывали сквозь пыль и дым.

— Я не могу… — начал Гарри, потом подскочил, будто бы рядом с ним просвистел огромный снаряд, выпущенный из корабельного орудия. При каждом выстреле в это утро Гарри подпрыгивал.

«Если бы я знал, что со мной», — думал он, но все равно подпрыгивал.

— Это никуда не годится, — вмешался один из офицеров штаба, и Гарри позавидовал его выдержке и холодному тону.

Подполковника била такая дрожь, что ему приходилось держать подзорную трубу обеими руками. Каждый раз, после выстрела корабельного орудия, их обволакивало облако пыли, было невыносимо жарко, и он страдал от жажды. Он подумал о фляжке в седельной сумке, но раздавшийся в этот момент выстрел абсолютно выбил его из колеи. На этот раз обе его ноги моментально оторвались от земли.

— … Вы согласны, Коуртни? — Это был голос Буллера, но он не слышал начала фразы.

— Конечно, сэр.

— Хорошо. — Генерал повернулся к своему адъютанту. — Пошлите к Харту всадника. Скажите ему, чтобы он скорей убирался оттуда, пока его основательно не помяли. И поторопитесь, Клэри.

В этот момент Гарри сделал замечательное открытие. За маской повелителя с грозными седыми усами, за ничего не выражающими глазами навыкате читалось, что генерал сэр Рэдверс Буллер был так же растерян и не уверен, как и Гарри Коуртни. То, что он все время обращался к Гарри за поддержкой, подтверждало это. Правда, Гарри не замечал, что Буллер адресовал ему свои замечания чаще, чем другим офицерам штаба, так как рассчитывал, что тот не будет задавать вопросов и безоговорочно, поддержит его.

— Это обеспечит защиту левого фланга. — Буллер был доволен принятым решением и занялся изучением правого фланга, разглядывая в трубу Хленгвейнский холм. — Кажется, Дандональд исчерпал свои возможности.

Раньше оттуда доносились беспорядочные выстрелы и было слышно, как стреляли из малокалиберных зенитных артиллерийских установок. Теперь все стихло.

— Но центр… — Казалось, Буллер хотел оттянуть этот момент и очень медленно перевел трубу на бойню в Коленсо: пыль, пламя и шрапнель. — Поторопимся! — Он с треском сложил подзорную трубу. — Лучше, подойти поближе и посмотреть, что они там учинили.

Буллер повел свой штаб к лошадям. Гарри захромал справа от генерала, приложив все усилия, чтобы никто не мог занять его место…

В военном штабе бригады Литтелтона, расположенном в глубоком ущелье в полумиле от первых разбросанных строений, Буллеру потребовалось полминуты, чтобы узнать обстановку. Это его порадовало.

— Город в наших руках, сэр. Три роты были посланы на транспортный, мост и захватили его. Но мы не надеемся удержать мост. Я послал им гонца с приказом возвращаться в город.

— Но почему молчат пушки? Что случилось с полковником Лонгом?

— Артиллеристам нечем стрелять. Полковник Лонг тяжело ранен.

Пока Буллер, сидя на лошади, медленно обдумывал сообщение, сержант трансваальской артиллерии резко дернул вытяжной шнур и выпустил артиллерийский снаряд.

Пущенный с обстреливаемых высот северного берега, снаряд дугообразно взмыл вверх, пролетел над рекой, поверхность которой вспенилась от шрапнели, коротких очередей и крови, набрал максимальную высоту над орудиями, из которых уже некому было стрелять, с шумом пронесся над головами уцелевших воинов, находящихся в тылу, и они упали прямо на своих раненых товарищей, заставив их в тысячный раз быстро пригнуть головы, начал снижение над Коленсо, на бреющем полете прошел над степью, не задев мертвецов, лежавших среди колючек, мимоз и коричневой травы, и наконец упал прямо в штаб генерала Буллера, подняв облака пыли и дыма.

Под Гарри упала лошадь, мгновенно умерев, она придавила его ногу, и, если бы не трава, он лишился бы обеих. Кровь, просочась через форму, текла по его лицу.

— Меня задело. Помогите! О Боже, помоги. Я ранен. — Он корчился от боли, вытирая кровь с лица.

Грубые руки оттащили его от лошади.

— Это не ваша кровь. С вами все в порядке. Это — его.

Стоя на четвереньках, Гарри с ужасом уставился на хирурга в звании майора, которому шрапнелью снесло голову, и кровь текла из его шеи, как из шланга.

Мужчины пытались справиться с лошадьми, которые громко ржали и метались. Генерал Буллер сидел в седле, согнувшись пополам, приложив руку к груди.

— Сэр, сэр, с вами все в порядке? — Адъютант держал поводья и успокаивал лошадь Буллера.

Два офицера подбежали к генералу и помогли ему сойти с коня. Он стоял между ними, морща лицо от боли, и говорил охрипшим и дрожащим голосом:

— Отступаем, Литтелтон! Отступаем по всему фронту!

— Сэр, — протестовал бригадир. — Город в наших руках! Разрешите артиллеристам дождаться темноты, и мы вернем…

— Черт вас побери, Литтелтон. Вы слышали приказ. Немедленно отзовите бригаду. Атака провалилась. — Буллер с хрипом вздохнул, все еще сжимая руками грудь.

— Нынешнее отступление повлечет за собой более серьезные потери. Вражеская артиллерия перестреляет…

— Уберите их, вы меня слышите! — Буллер уже кричал.

— Артиллеристы… — Литтелтон снова попытался заговорить, но Буллер повернулся к своему адъютанту:

— Пошлите гонцов в бригаду лорда Дандональда. Он должен немедленно отступать. Я не предоставляю ему свободы действий, он уже однажды переоценил свои силы и чудом спасся. Скажите ему… скажите ему, что атака захлебнулась в центре и слева, скажите, что артиллеристы разбиты и что ему грозит опасность попасть в окружение. Идите. Торопитесь же!

Услышав такой приказ, офицеры все как один умоляюще повернулись к Литтелтону, они просили его, как старшего по званию, не уступать.

— Генерал, — тихо начал он, но в его голосе слышалась такая твердость, что удивила даже непреклонного Буллера. — По крайней мере, позвольте мне попробовать вернуть пушки. Мы не можем оставить их. Разрешите вызвать добровольцев.

— Я пойду, сэр. Пожалуйста, разрешите. — Молодой младший офицер, волнуясь, отодвинул Гарри локтем в сторону. Гарри и все остальные знали, кем был этот многообещающий и всеми любимый юноша. Он был единственным сыном легендарного лорда Робертса.

С помощью адъютанта Буллер перебрался в тень деревьев мимозы и тяжело опустился на землю, прижимаясь спиной к грубой коре. Он с грустью, но без обычного интереса, посмотрел на Робертса-младшего.

— Ладно, Бобби. Литтелтон даст тебе людей, и тогда ты сможешь идти. — И хотя Буллер прощался с ним, возможно, навсегда, Роберте весело рассмеялся и побежал к лошади. — Я думаю, нам всем стоит остудиться, освежиться. Разделите со мной бутерброды и шампанское, джентльмены.

Буллер кивнул адъютанту, который поспешно принес еду из седельных сумок. Случайный снаряд разорвался в двадцати ярдах, засыпав их землей. Буллер бесстрастно вынул кусок сухой травы из бакенбардов и принялся за бутерброд с копченой семгой.

Глава 17

Син скатился в дренажную канаву у берега. Вдруг рядом с краем канавы разорвался снаряд, и Сина засыпало землей. Какое-то время он приводил себя в порядок, потом продолжил путь туда, где полковник Ачесон, сидя на корточках, вел серьезные разговоры с капитаном фузилеров.

— Эй, полковник Ачесон. Сомневаюсь, что понадоблюсь вам снова, не так ли?

Капитан был шокирован обращением Сина, но Ачесон ухмыльнулся:

— Только что у нас был гонец. Нам приказано отступать.

— Какая жалость! — Син саркастически хмыкнул. — Именно в тот момент, когда мы достучались до наших старших братьев буров.

Они быстро пригнули головы, опять пулеметная очередь разбросала комья земли. Син продолжил с того места, где его прервали:

— Ну, в таком случае я вынужден покинуть вас.

— Куда вы направляетесь? — подозрительно спросил капитан.

— Не через мост. Со мной раненый. Ему не преодолеть этого пути. У вас есть спички?

Капитан автоматически достал коробку восковых спичек из нагрудного кармана.

— Спасибо. Я собираюсь плыть вниз по течению и найти лучшее место для брода.

Син зажег сигару, с удовольствием выпустил облако дыма и вернул спички капитану.

— Рад был видеть вас, полковник Ачесон.

— Я разрешаю вам валить отсюда, Коуртни.

Еще какое-то время они смотрела в глаза друг другу, и Син почувствовал, что хочет пожать руку этому человеку, но он повернулся и пошел к канаве.

— Коуртни! — крикнул Ачесон. Син оглянулся. — А как зовут второго разведчика?

— Фридман. Соул Фридман.

Ачесон что-то записал в блокноте и сунул его в карман.

— Вы еще услышите о сегодняшнем дне. Желаю удачи.

— И вам того же, сэр.

С дерева, свисающего над коричневыми водами Тугелы, Син штыком срезал пушистую ветку.

— Пошли. — Син начал сползать по скользкой глине берега, пока не оказался в воде, доходящей до пояса. — Оставь ружье.

Соул покорно кинул его в реку.

— А для чего ветка? — поинтересовался Соул.

— Чтобы укрыть головы.

— А чего мы ждем?

— Наступления Ачесона, когда он попытается пробиться через мост.

И тут же они услышали свист снаряда, летящего в сторону берега, на котором они находились. От взрыва умолкла труба, и группа людей, одетых в форму цвета хаки, была уничтожена при подходе к мосту.

— Пора, — проворчал Син.

Они вместе погрузились в воду, температура которой была такой же, как и температура их крови. Две головы, замаскированные листьями, торчали над поверхностью. Син мягко оттолкнулся, и течение подхватило их. Они не оглядывались на ужасную бойню, происходившую на мосту.

Через двадцать минут в полумиле, ниже по течению Син стал выбираться к остаткам железнодорожного моста. Это был отличный проход на юг, так как насыпь служила хорошим укрытием.

Ноги Сина коснулись илистого дна, потом они оказались под пролетом моста, как цыплята под крыльями курицы. Он бросил ветки и вытащил Соула на берег между металлическими фермами.

— Пятиминутный отдых, — произнес он и встал рядом с Соулом на колени, чтобы поправить повязку, сползшую бедняге на глаза. Грязная вода стекала с их одежды, и Син попрощался с сигарами, лежащими в кармане мундира.

Рядом с высокой гравийной насыпью железнодорожного моста была вырыта еще одна дренажная канава. Идя по ней пригнувшись, Син подталкивал Соула впереди себя, ругаясь каждый раз, когда тот пытался выпрямиться, чтобы спина не так болела. Какой-то снайпер с холмов выпустил пулю по гравию, она просвистела у них над головами. Син страшно выругался и согнулся так, что почти задевал носом колени. Но Соул не заметил ее. Его ноги разъезжались, Он, шатаясь, брел дальше, пока силы не оставили его. Он упал и остался лежать в вязкой грязи на дне канавы.

— Вставай, черт тебя побери!

— Нет, Рут, не буди меня. Сегодня воскресенье. Мне не надо на работу. — Он говорил вполне отчетливо, убедительно и разумно, глядя на Сина, но его глаза были сонными, а стоящий над ним человек казался черной точкой.

— Вставай, вставай! — Упоминание имени Рут придало Сину решимости. Он схватил Соула за плечи и стал трясти. Голова Соула странно откинулась, и свежая кровь потекла сквозь повязку. Тут же раскаявшись, Син мягко опустил его на землю. — Соул, пожалуйста. Ты должен попытаться, постарайся.

— Не блестит, — прошептал Соул. — На нем нет блеска. Я его не хочу. — Он закрыл глаза, рот остался открытым, но дыхание совсем ослабело.

Сина обуял ужас, когда Соул вдруг пристально посмотрел ему в лицо. Глаза раненого сузились и превратились во впадины цвета сливы, кожа на щеках и большом носу с горбинкой натянулась.

«Во искупление вины перед ним я обязан спасти Соула. Что бы я сейчас ни чувствовал, как можно определить свои чувства к другому человеку? Можно только сказать: „Он — друг“. А так как он мой друг, я не могу оставить его здесь».

Син поднял расслабленное тело друга, перекинул руку Соула себе через плечо и осторожно встал. Соул тяжело повис, склонив голову на грудь. Син посмотрел вперед.

Уцелевшие пробивались по мосту обратно в деревню, таща за собой раненых.

По всей равнине, поодиночке, по двое и по трое, подгоняемая шрапнелью, разбитая, понесшая неисчислимые потери, отступала огромная могучая армия Буллера. В сотне ярдов от того места, где, пригнувшись в железнодорожной канаве, тащился Син. стояли аккуратно замаскированные, одинокие, заброшенные полевые пушки.

Син медленно побрел прочь от реки. Одной рукой он держал запястье Соула, другой обнимал его за талию. Дурное предчувствие накатило волной. Если раньше случайные снаряды падали на отступающих, но теперь огонь начал концентрироваться на равнине, лежащей прямо перед Сином. Раньше с высот доносились отдельные выстрелы, теперь они звучали непрерывно, и их треск напоминал звуки лесного пожара.

Прислонившись к краю канавы, Син пытался что-то рассмотреть сквозь кусты мимозы и облака пыли от взрывов. Несколько лошадей со всадниками продирались через заросли колючек, оставляя за собой бледные облачка пыли, которые смешивались с пылью от взрывов. Впереди, размахивая саблей, галопом скакал молодой офицер на большом лоснящемся гнедом.

— Он смеется. — Удивлению Сина не было предела. Всадник тем временем лихо повернул коня в сторону, как игрок в поло.

Его рот был приоткрыт, и Син заметил, как сверкнули белые зубы.

«Дурак, смеется над своей смертью!» Неожиданно для себя Син крикнул:

— Скачи, старик, скачи! — но его голос затерялся в шуме и треске канонады. — Они едут, чтобы отбить пушки, — простонал Син. — Соул, они едут за пушками. — И, еще не понимая, откуда взялись силы, сходя с ума от восторга, Син выскочил из канавы и побежал, волоча Соула по траве к пушкам.

Когда он добрался до батареи, первая повозка была уже там. Люди пытались подвести лошадей к первому орудию. Син осторожно положил Соула на траву. Двое из прибывших попытались поднять лафет, но это было под силу лишь четверым.

— С дороги! — закричал Син, широко расставив ноги перед длинным стальным клинообразным лафетом, сомкнул руки в замок и легко поднял орудие. — Повозку!..

Они быстро подкатили съемную ось и колеса под лафет и закрепили его. Син отошел назад, часто и тяжело дыша.

— Хорошая работа! — похвалил молодой офицер, наклонившись вперед в седле. — Идите в повозку.

Син Побежал к Соулу, поднял его и, спотыкаясь, вернулся к повозке.

— Помогите, — ворчливо произнес он, обращаясь к двум солдатам, которые уже были в повозке. Те втащили Соула на сиденье.

— Все занято, приятель. Может, займешь место Тэффи на правой коренной? — крикнул один из них.

Погонщики уже забрались на коней, но одно седло было пустым.

— Присмотри за ним, — обратился Син к мужчине, который держал Соула.

— Не волнуйся, присмотрю, — заверил его артиллерист. — А тебе лучше поскорей забраться в седло. Мы сматываемся.

— Присмотри за ним, — повторил Син и пошел вперед.

Но в этот момент удача, защищавшая его все утро, на мгновение отвернулась. Рядом с ним разорвался снаряд. Син не почувствовал боли, но неожиданно правая нога подогнулась, и он упал на колени.

Он попытался встать, но тело не повиновалось.

— Вперед! — крикнул младший офицер, и повозка покатила, набирая скорость.

Погонщики стегали лошадей. Син заметил, как артиллерист, державший Соула, повернулся к нему, его лицо выражало беспомощность.

— Присмотри за ним! — заорал Син. — Обещай мне, слышишь!

Артиллерист открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент разорвался другой снаряд, и фонтан пыли скрыл повозку. На этот раз Син почувствовал, как шрапнель вошла в плоть. Это напоминало порез бритвой, и он осел. Падая, увидел, что младший офицер тоже ранен, как он разжал руки, упал назад на круп лошади, вывалился из седла, ударившись плечом о землю. Одна нога застряла в стремени, лошадь потащила его на неровной поверхности, но кожаное стремя лопнуло, и он остался лежать.

Лошадь галопом умчалась прочь вслед за повозкой, тащившей пушку.

Син с трудом полз вперед.

— Присмотри за ним! — кричал он. — Ради Бога, присмотри за ним.

Никто не услышал его, всадники были уже далеко впереди, среди деревьев, в клубах коричневой пыли.

Син неосознанно продолжал ползти, цепляясь одной рукой за кочки и медленно скользя на животе. Другая рука не действовала, он чувствовал, что и правая нога не подчиняется ему. Силы оставляли его, неожиданно он почувствовал, что не может сдвинуться с места: ботинок застрял в пучке грубой травы, и он не мог освободить его. Он нагнулся, скрючившись так, что раненая рука оказалась под ним, и освободил ботинок.

Крови было очень много — мокрая, липкая лужа, и она все вытекала и вытекала. Но боли не было, лишь головокружение и слабость.

Нога находилась под прямым углом к туловищу, а шпора на сапоге с небрежным изяществом торчала кверху. Он хотел посмеяться над этим, но не хватило сил, и он закрыл глаза, лежа под палящим солнцем.

Вдруг он услышал, как кто-то стонет рядом, и на какое-то мгновение решил, что это Соул. Потом вспомнил, что Соул в безопасности. Это был молодой младший офицер. С закрытыми глазами Син лежал и слушал, как юноша умирает. Ужасные звуки смерти.

Глава 18

Батальонный генерал Жан-Поль Лероукс стоял на высотах над Тугелой. Тирольскую шляпу он снял, явив миру лысую макушку, окаймленную ореолом рыжих волос. Кожа на голове, в тех местах, где шляпа защищала ее от солнца, была гладкой и кремово-белой. Лицо же было обветренным и красным.

— Приведи лошадь, Хенни. — Он обращался к парню, стоящему рядом с ним.

— Ага, Умник Поль. — Тот поспешил вниз по противоположному склону к загону с лошадьми.

Один из бюргеров посмотрел наверх, туда, где рядом с траншеей стоял Жан-Поль.

— Бог услышал наши молитвы, Умник Поль. Он даровал нам великую победу.

Жан-Поль неохотно кивнул, голос его был тих и робок, в нем не слышалось ликования.

— Да, Фредерик. Бог даровал нам великую победу.

«Но не такую великую, как я планировал», — думал он.

Почти невидимые невооруженным глазом, последние разбитые в пух и прах без единого пушечного выстрела остатки британской армии отступали в коричневой дали.

«Если бы только буры подождали, — с горечью думал он. — Я так ясно все объяснил им, а они не обратили внимания на мои слова».

Вся его стратегия вертелась вокруг моста. Если бы только его бюргеры на холмах не стреляли и дали бы им перейти! Тогда бы с Божьей помощью они покончили с тысячами, а не с сотнями врагов. Пойманные в кольцо высот и реки они не смогли бы уйти, когда его артиллерия уничтожила мост за ними. Он с грустью посмотрел вниз на западню, которую так тщательно готовил. Сверху он видел траншеи, замаскированные и хитро пересекающиеся, из которых удобно было бы непрерывным огнем уничтожить британцев, если бы их удалось заманить. Но эта ловушка никогда не захлопнется, так как он знал, что враги никогда не придут сюда снова.

Хенни карабкался к нему, ведя лошадь Жан-Поля.

— Давайте поедем вниз.

В сорок два года Жан-Поль Лероукс был, бесспорно, молод для столь высокой командной должности. В Претории нашлось достаточно противников его назначения, когда старина Джуберт ушел в отставку. Но президент Крюгер самолично поддержал его! Десять минут назад Жан-Поль послал президенту телеграфное сообщение, подтверждающее правильность подобного решения.

Массивное тело батальонного генерала расслабилось, длинные кожаные стремена болтались, он помахивал плетью, шляпа с широкими полями затеняла лицо. Жан-Поль ехал собирать жатву войны.

Когда, он добрался до холмов, бюргеры вылезли из траншей, приветствуя его. Их голоса походили на вопли дикарей, эхо отзывалось ликованием, напоминающим львиный рык. Жан-Поль бесстрастно изучал эти лица, покрытые красной пылью, с бороздами от пота на щеках. Один раненый опирался на ружье, как на палку, и когда приветствовал генерала, не смог скрыть гримасу боли. Жан-Поль остановил лошадь.

— Ложитесь, не будьте глупцом.

Мужчина болезненно улыбнулся и покачал головой.

— Ни за что, Умник Поль. Я пойду с вами захватывать пушки.

Жан-Поль обернулся к мужчине, стоявшему рядом с раненым.

— Отведите его к врачу. — И он заспешил туда, где его ждал комендант Ван Вик.

— Я же тебе говорил, что надо попридержать людей до тех пор, пока они не перейдут мост. — Эти слова прозвучали вместо приветствиями улыбка коменданта улетучилась.

— Да, Умник Поль, я знаю. Но я не мог удержать их, когда они увидели пушки прямо у себя под носом. Молодые виноваты. — Ван Вик повернулся и указал за реку. — Смотри, как близко они были.

Жан-Поль проследил взглядом. Пушки стояли открыто, очень близко и были так слабо прикрыты зарослями колючек, что можно было пересчитать спицы на колесах, он различал даже блеск медных затворов.

— Все это очень соблазнительно, — неубедительно закончил Ван Вик.

— Итак, дело сделано и словами ничего не изменишь. — Для себя Жан-Поль решил, что этот человек никогда больше не будет командовать. — Пошли захватим их.

На транспортном мосту Жан-Поль остановил большую колонну всадников, ехавших за ним. И хотя ничего не отразилось на его лице, но тошнота подступила к горлу от ужасного зрелища трупов на мосту.

— Перенесите их, — приказал он и, когда тридцать бюргеров спешились и пошли расчищать мост, крикнул им вслед: — Несите их осторожно, поднимайте, а не тащите, как мешки с мукой. Это — люди, смелые люди. — Рядом с ним в голос плакал Хенни. Слезы капали на его залатанную твидовую куртку, — Успокойся, парень, — мягко проворчал Жан-Поль. — Слезы — удел женщин. — Лошадь старалась ступать по узкому проходу между мертвецами. — Должно быть, мои глаза слезятся от пыли, солнца и дыма, — со злостью сказал он сам себе.

Спокойно, без радостных воплей, они подъехали к пушкам и распределили их между собой.

Неожиданным громом прозвучал одиночный выстрел, бюргеры заметались, прячась за колеса пушечных повозок.

Повернув лошадь, пригнувшись к ее спине, Жан-Поль поскакал в ущелье, находившееся за пушками, откуда раздался выстрел. Еще одна пуля просвистела у его головы, но генерал уже добрался до места. Остановив лошадь на полном скаку, он соскочил с седла, выбил ружье из рук британца и поднял его на ноги.

— Мы и так уже слишком многих убили, дурак. — Он с трудом подбирал английские слова, язык заплетался от гнева, когда он выкрикивал это солдату в лицо. — Все кончено. Перестаньте. — Он повернулся к уцелевшим артиллеристам, которые сгрудились в ущелье. — Хватит. — Они не двигались какое-то время, потом медленно, по одному, с трудом волоча ноги, вышли на свет.

Пока группа буров уводила пленников, а другие занимались пушками и фургонами с боеприпасами, британские санитары-носильщики прочесывали заросли мимозы. Скоро фигуры в форме цвета хаки вместе с бюргерами выискивали раненых, как охотничьи собаки птицу.

Двое из них, темнокожие индейцы из санитарных войск, нашли мужчину, скорчившегося в траве. Жан-Поль, протянув повод Хенни, пошел к ним.

В полубреду раненый ужасно ругался, мешая санитарам накладывать на ногу повязку.

— Оставьте меня одного, ублюдки. — Он ударил одного из них кулаком.

Жан-Поль, узнав голос, побежал на него.

— Или ты будешь хорошо себя вести, или я прихлопну тебя, слышишь! — заорал он.

Ослабевший Син повернул голову, пытаясь понять, кто это.

— Ты кто? Убирайся к черту!

Жан-Поль смотрел на раны, с трудом сдерживая рвоту.

— Дайте мне. — Он взял шины у санитаров и присел на корточки перед Сином.

— Убирайся! — завопил Син. — Я знаю, что ты хочешь сделать! Ты хочешь отрезать мне ногу!

— Син! — Жан-Поль поймал его за руку и держал, пока Син корчился и ругался.

— Я убью тебя, мерзкий ублюдок! Убью, если ты до меня дотронешься.

— Син! Это я. Посмотри.

Постепенно Син успокоился. Его взгляд стал твердым.

— Ты? Это действительно ты? — прошептал он. — Не позволяй им… не разрешай им трогать мою ногу. Я не хочу, чтобы вышло, как с Гарри.

— Успокойся, а то я разнесу твою тупую башку, — ворчал Жан-Поль.

Его руки, мясистые и красные, как и лицо, с огрубевшими пальцами, похожими на сосиски, теперь были такими же заботливыми, как руки матери.

— Держись. Мне надо укрепить шины.

И хотя Син постарался ухмыльнуться, его лицо оставалось серым не только от налета пыли, а капли пота напоминали волдыри.

— Кончай трепаться, кровавый голландец. Лучше займись делом.

Перебитая кость с резким скрипом соединилась с другим» осколком, задев обнаженную плоть. Син вздохнул и обмяк, потеряв сознание.

— Ага, — проворчал Жан-Поль. — Так-то лучше. — Впервые в жизни над всеми его чувствами преобладала жалость. Он закончил перевязку и еще какое-то время сидел на корточках перед бесчувственным телом. Потом низко наклонился и зашептал, чтобы не слышали санитары. — Спи, мой друг. И пускай Бог спасет твою ногу.

Когда он поднялся, ни жалости, ни грусти уже не было на его лице.

— Унесите раненого, — приказал генерал.

Когда Жан-Поль подходил к лошади, его ноги слегка заплетались в траве. Оседлав ее, он еще раз посмотрел на юг, туда, где два санитара с носилками исчезли в зарослях мимозы. Он пришпорил лошадь и последовал за длинной вереницей фургонов, пленников и пушек обратно к Тугеле. Воздух наполнился позвякиваньем сбруи да скрипом колес.

Глава 19

Гарри Коуртни смотрел, как шампанское льется в прозрачный бокал, образуя золотые разводы, в которых отражается свет фонарей. Прислуживающий капрал поднял бутылку, ловко поймал каплю салфеткой и отошел от Гарри, чтобы наполнить стакан бригадира Литтелтона, который сидел рядом.

— Нет. — Литтелтон накрыл ладонью пустой стакан.

— Давай, давай, Литтелтон. — Сэр Рэдверс Буллер наклонился вперед. — Это превосходное вино.

— Благодарю вас, сэр, но шампанское для победителей. Может, нам представится возможность переслать его на противоположный берег?

Буллер медленно краснел, уставившись в свой стакан. Ужасная тишина повисла над столом. Гарри попытался нарушить молчание:

— А я думаю, что приказ об отступлении был отдан вовремя.

— О, я согласен от всей души, — со свойственным ему серьезным сарказмом прибавил Дандональд. — Но, говоря начистоту, подполковник, обратно мы вернулись налегке.

Из-за этогокосвенного упоминания о пушках все посмотрели на Буллера, хотя и старались, как могли, проигнорировать замечание. Но Дандональд, как равный, имел право поделиться своими мыслями. С вежливым высокомерием он встретил взгляд Буллера, пока бесцветные глаза навыкате не заморгали и сэр Рэдверс не отвернулся.

— Джентльмены, — с трудом произнес Буллер. — У нас был очень трудный день, и работы хватит на завтра. — Он посмотрел на адъютанта. — Клэри, будьте добры, известите королеву!

В одиночестве Гарри вышел из огромного шатра, служившего столовой. Палатки, как правило освещенные изнутри, занимали большое пространство, ночь накинула на них черное покрывало усыпанное серебряными звездами. От выпитого за обедом у Гарри кружилась голова, и он не заметил унылой тишины, опустившейся на лагерь.

Когда подполковник вошел в штаб-квартиру, с походного стула за конторкой поднялся мужчина. В свете фонаря черты его лица казались грубыми, а усталость он не пытался скрыть.

— А, Куртис, привет!

— Добрый вечер, сэр!

— Вы пришли с рапортом?

— Да, сэр. Это-то и плохо.

— Скажите, Куртис, каковы потери? — Вопрос был задан с таким наигранным пылом, что Тим почувствовал отвращение. Молча он изучал лицо Гарри.

— Мы понесли тяжелые потери, сэр. Нас было двадцать, четверо убиты, двое пропали без вести, пятеро ранены, двое — серьезно.

— Вы составили список?

— Еще нет.

— Ну тогда назовите их.

— Убиты Бус, Эмери…

Гарри больше не мог сдерживать подступавшее нетерпение и неожиданно выпалил:

— А как поживает новый сержант?

— Вы говорите о Коуртни?

— Да-да. — Теперь к нетерпению примешивался ужас, от которого он почувствовал пустоту в желудке.

— Ранен, сэр.

И Гарри почувствовал такое облегчение, что вынужден был закрыть глаза и задержать дыхание.

— Син жив! Слава Богу! Хвала Господу за это! Где он теперь?

— Его доставили вниз в госпиталь на станции снабжения. И отослали с первой группой тяжелораненых.

— Тяжелораненых? — Радость Гарри резко сменилась беспокойством. — Как тяжело? Насколько?

— Они сообщили только это. Я ходил в госпиталь, но они не разрешили повидать его.

Гарри опустился в кресло и инстинктивно протянул руку к ящику, но в последний момент отдернул.

— Очень хорошо, Куртис. Вы можете идти.

— Но это еще не все!

— Остальное оставьте на завтра.

Вино приятно согревало, когда Гарри шел в госпиталь. Теперь не имело значения, что он планировал смерть Сина. Он вообще не рассуждал, торопливо пересекая лагерь. У него вновь появилась надежда, что он сможет черпать силы из источника по имени Син, как он делал это много лет назад. Пошатываясь, он побежал, и носки ботинок заплетались в пыли.

Гарри в отчаянии метался по госпиталю, вглядываясь в лица раненых. Видел боль, страдания и медленно приближающуюся смерть, просачивающуюся сквозь бинты, как красные чернила. Он слышал стоны, шепот, безумный смех, вдыхал запах пота, перемешивающийся с тяжелыми парами наркоза, удушьем гниения и дезинфекции. Все это было и не было ничего. Он ничего не воспринимал.

— Коуртни? — Санитар изучал список раненых под светом лампы. — Ах да. Вот он. Его уже отправили. Первым поездом. Где-то с час назад. Затрудняюсь сказать точно, куда-то в Питермарицбург. Они, построили там новый большой госпиталь. Боюсь, не могу быть точным. Здесь пометка «опасный»… но это лучше, чем «критический».

Неся одиночество, как часы, Гарри доковылял до своей палатки.

— Добрый вечер, сэр.

Денщик ожидал его. Гарри всегда требовал, чтобы его дожидались. Это был новенький, они менялись довольно часто. Подполковник не выносил их больше месяца.

Гарри прошел мимо, хватаясь руками за воздух.

— Осторожней, сэр. Давайте ляжем в кроватку. — Денщик говорил подобострастным голосом. Так разговаривают с пьяными. Прикосновение его рук взбесило Гарри.

— Оставь меня. — Он набросился на него с кулаками, ударил и отбросил назад.

— Оставь меня! Убирайся!

Денщик, пятясь, робко потирал разбитую щеку.

— Убирайся! — завопил Гарри.

— Но, сэр…

— Убирайся, черт тебя побери! Пошел вон!

Денщик вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Гарри шагнул к выходу и плотно закрыл ее. Он был один. «Им нельзя видеть меня сейчас. Они будут смеяться надо мной! О Боже, Син».

Гарри оступился, искусственная нога подвернулась на неровном полу, и он грохнулся. На четвереньках подполковник пополз к комоду, стоявшему в другом конце палатки, нога сильно дергалась, причудливо изгибаясь.

Стоя на коленях, он сунул руку в китайскую чашу и вынул из нее бутылку. Дрожь не унималась, и, впившись в горлышко зубами, он сделал такой большой глоток, что его затошнило. Когда тошнота немного прошла, Гарри стал пить ритмично. Немного бренди разлилось, и брызги остались на ленте креста Победы.

Теперь он отдыхал, переводя дух от обжигающего напитка. Потом он выпил опять, но не так много. Удалось унять дрожь, дыхание выровнялось. Он подтянулся, достал бокал без ножки с верха комода, наполнил его, бутылку поставил рядом на пол и принял удобную позу.

Его искусственная нога на порванной подвязке лежала под неестественным углом к колену. Он смотрел на нее, медленно потягивая бренди и ощущая, какая она холодная и безжизненная.

Нога была смыслом его существования. Бесчувственная, неподвижная, напоминающая эпицентр смерча, вокруг которого вращалась вся его жизнь.

Наступило короткое успокоение от алкоголя, давшее забвение, и далекие тени прошлого обступили его. В той заоблачной дали он был в отличной форме, неизвращенным и незапятнанным, здоровым, а главное — обе ноги были настоящими.

Ночь сжалась, а время утратило всякое значение. Каждый час длился несколько минут, они пролетали, уровень в бутылке падал. Он сидел, прислонившись к комоду, потягивая бренди и наблюдая, как уходит ночь. На рассвете последние картины прошли перед его глазами…

Он на лошади в сумраке едет в Теунискрааль. Одно окно освещено, остальные темны.

От необъяснимых предчувствий близкого ужаса становится то жарко, то холодно, как от внезапного ливня, тишина нарушается только цоканьем копыт по гравию. Он с трудом поднял стучащую деревяшку на первую ступеньку и дрожащими, как в ознобе, руками дотронулся до ручки двери, толкнул ее.

Его голос звучал невнятно от алкоголя и ужаса.

— Есть кто-нибудь? Анна! Анна! Я вернулся!

Но его встретили лишь голубое пламя спички и запах горелого парафина, когда он зажег свечу. Потом опять стук деревяшки по коридору.

— Анна! Где ты?

Анна, его невеста, лежала на кровати в темной комнате, полуобнаженная. Она быстро отвернулась от света, но Гарри успел заметить мертвенно-бледные черты лица с кровоподтеками и разбитые губы. Свеча на столе отбрасывала неровные тени на одеяло. Он подошел и откинул его. Тело молодой женщины смутно белело во мраке. Гарри повернул ее лицо к себе.

— Анна, дорогая, что случалось? — Под грубой блузкой он нащупал налитую от беременности грудь. — Тебя ударили? Кто? Скажи мне, кто это сделал? — Но она закрыла руками лицо и разбитые губы. — Дорогая моя! Бедняжка! Кто это? Один из слуг?

— Нет.

— Пожалуйста, скажи мне, что случилось? Неожиданно ее руки обвили его шею, а губы прижались к уху.

— Ты знаешь, Гарри! Ты знаешь, кто это сделал! — Ее голос дрожал, и она с трудом произнесла лишь одно слово, невероятно ужасное слово: — Син!

— Син?! — вслух, с отчаянием произнес он. — Син! О Боже! Я ненавижу его! — дико завопил Гарри. — Пусть он умрет! Пусть умрет! Молю тебя, Господи, пусть он умрет!

… Он закрыл глаза и почувствовал первый отвратительный приступ подступающей тошноты.

Слишком поздно было искать кровать, рвота началась, и теперь бесполезно было ее сдерживать. Теплый, кисло-сладкий бренди хлынул через горло в рот и в нос.

Глава 20

Когда денщик пришел к нему около полудня, Гарри лежал полностью одетый на кровати, но не спал. Его редкие волосы были взъерошены, форма заляпана, а нога-деревяшка валялась на полу.

Денщик тихо прикрыл за собой дверь и стал разглядывать хозяина. Его передернуло от кислого запаха выдохшегося бренди и блевотины.

— Сам себя послал к черту. Хей-хоп, прыг-скок, — проворчал он, не испытывая к Гарри особой симпатии. Потом поднял бутылку и посмотрел на свет. — За ваше чертовски хорошее здоровье, мистер, — приветствовал он хозяина, осушил бутылку и деликатно вытер губы. — Итак! Давайте почистим ваш свинарник.

— Оставь меня одного, — простонал Гарри.

— Уже одиннадцать часов, сэр.

— Оставь меня. Убирайся!

— Выпейте кофе, сэр.

— Не хочу.

— Я наполню ванну, сэр, и почищу вашу форму.

— Сколько времени? — Гарри сел.

— Одиннадцать, — терпеливо повторил денщик.

— Моя нога? — Без нее он чувствовал себя обнаженным.

— Мастер по упряжи пришьет ремешки, сэр. Все будет готово, когда вы примете ванну.

Руки Гарри все еще слегка дрожали, края век покалывало, кожа на лице растянулась, как на барабане, и тупая боль пульсировала в черепе.

Наконец он вздохнул и взял рапорт лейтенанта Куртиса, лежащий поверх пачки бумаг, ждущих своей очереди. Гарри бегло просмотрел отчет. Он знал далеко не всех, упоминавшихся там. Имя Сина стояло первым в списке раненых, за ним — данные о маленьком еврейском адвокате. Наконец, довольный тем, что в рапорте не содержится ничего, дискредитирующего подполковника Гарри Коуртни, он поставил на нем свои инициалы и отложил в сторону.

Следующий документ — письмо — было адресовано старшему командиру разведчиков Наталя, обращался к нему полковник шотландских стрелков Джон Ачесон. Две страницы были исписаны аккуратным четким почерком. Он уже собирался отбросить, послание и приказать денщику заняться делом, когда ему на глаза попалось знакомое имя. Внимательно и быстро перечитал он все с самого начала:

«… с радостью довожу до вашего сведения… вызвались до того, как стали искать добровольцев… под интенсивным вражеским огнем… снова проявили инициативу… не обращая внимания на опасность… два ваших разведчика… сержант Син Коуртни и рядовой Соул Фридман… настоятельно рекомендую… медаль за отличную службу… чудеса отваги… значительную помощь».

Гарри уронил бумагу и откинулся на спинку стула, уставившись на него с таким видом, будто это был его собственный смертный приговор. Он долгое время не двигался, боль в голове не затихала… Опять поднял документ.

Теперь его руки дрожали так сильно, что бумага трепетала, как крыло раненой птицы.

— Все мое, все, что у меня когда-либо было, он забрал себе. — Он посмотрел на ленту на груди. — А теперь хочет и эту, единственную мою вещь. — Слеза упала на бумагу, размазав чернила. — Я ненавижу его, — прошептал он и стал рвать документ. — Надеюсь, он умрет. — Он рвал и рвал бумагу, пока она не превратилась в груду мелких клочков. Собрав их, он невольным движением спрессовал шарик. — Нет, этого ты от меня никогда не получишь. Это мое — это единственное, чего у тебя никогда не будет. — Он с силой бросил шарик в брезент палатки и опустил голову на руки, лежащие на конторке. Его плечи тряслись от рыданий. — Не умирай, пожалуйста, Син, не умирай.

Глава 21

Оттолкнув плечом маленькую девочку, Дирк Коуртни первым спустился по ступенькам и вышел на двор. Не оглядываясь на здание школы, он направился к дырке в заборе. Остальные должны были последовать за ним.

Они присоединились к нему, уже когда он выдергивал прутья из изгороди.

— Поторапливайтесь, — приказал Дирк. — Мы должны первыми добраться до реки, а то они займут лучшие места.

Мальчишки рассеялись вдоль изгороди, вереща, как стая возбужденных обезьянок.

— Одолжи мне нож, Дирк.

— Эй, посмотрите на мою биту. — Ник Петерсон помахал короткой палкой, которую сам вырезал и обстругал. Она здорово рассекала воздух.

— Это не бита, — проинформировал его Дирк. — Это пистолет. — Он оглядел остальных. — И помните, теперь я — лорд Китченер и вы должны называть меня милорд.

— А я — генерал Френч, — сообщил Ник.

В конце концов, это было относительно честно, так как он был главным заместителем Дирка. У Дирка ушло две недели, за которые произошли пять кровавых драк, чтобы добиться своего положения и стать бессменным лидером.

— А я — генерал Метьюен! — воскликнул один из самых маленьких.

— А я — генерал Буллер!

— А я — генерал Гатакр!

— Вы все не можете быть генералами. Генералы — только мы с Ником. А вы все — рядовые.

— Вот так, Дирк! Ты всегда все портишь?

— Заткни свой рот, Брайан. — Дирк почувствовал, что назревает мятеж, и быстро переключил их внимание: — Эй, пора за боеприпасами.

И Дирк зашагал между линиями посадок. Здесь была нежелательна встреча со взрослыми, так как они могли заставить их рубить дрова или делать что-нибудь в саду под наблюдением.

— Персики почти созрели, — прокомментировал Ник, когда они проходили мимо участка Пайя.

— На той неделе будут готовы, — согласился Дирк и перебрался через изгородь плантации Ван Эссека, которая шла до Бабуинового потока.

— Вот они! — крикнул кто-то, когда мальчики появились из-за деревьев.

— Буры, генерал.

Справа вдоль берега суетилась другая группа ребят — сыновья голландских семей района.

— Я пойду и поговорю с ними, — произнес Дирк. — А вы идите за снарядами — побежали, а Дирк крикнул им вслед: — Эй, Ник, принеси мне большой комок глины!

— Ладно, милорд.

С королевским достоинством генерал приблизился к врагам, остановившись неподалеку.

— Эй, Пит, вы уже готовы? — высокомерно поинтересовался Дирк.

Пит Ван Эссек был его вторым кузеном, троюродным братом. Крепкий парнишка, но не такой высокий, как Дирк.

— Ага.

— Правила те же? — спросил Дирк.

— Ага.

— Никакой одежды, — предупредил Дирк.

— И не кидаться камнями, — отпарировал Пит.

— Сколько их у тебя? — Дирк с подозрением начал пересчитывать врагов.

— Пятнадцать, как и у тебя.

— Тогда все в порядке.

— Все в порядке.

Ник ждал его ниже по берегу. Дирк прыгнул к нему и царским жестом взял большой шар из голубой глины.

— То что надо, Дирки, не слишком мокрый.

— Ладно, сойдет. Давай собираться.

Дирк быстро скинул одежду, вытащил ремень из петель штанов и завязал на талии, чтобы не выпала запасная бита.

— Спрячь вещи, Брайан, — приказал Дирк и осмотрел своих обнаженных воинов.

Издали их можно было принять за девочек: та же неразвитая грудь, впалый живот и белые полные ягодицы.

— Они пойдут вниз по реке, как делают каждый раз, — начал Дирк. — Но на этот раз мы устроим им засаду. — Он прикрепил скатанный из глины шарик к дубинке. — Мы с Ником будем ждать здесь, остальные — вверх по берегу в колючки.

Выискивая цель, чтобы попрактиковаться, Дирк увидел в воде черепаху, которая с трудом вылезала на берег.

— Смотрите на этот старый плавучий чемодан! — Он замолк и сделал шаг вперед. Занесенное назад оружие, глиняный шарик, с ужасным свистом слетел с конца палки и попал в блестящий черный щиток черепахи с таким звонким шлепком, что оставил звездообразную трещину на панцире. Черепаха, судорожно задергав головой и лапами, свалилась обратно в поток.

— Хороший выстрел!

— Дай и мне пострелять!

— Достаточно! Еще настреляетесь! — остановил их Дирк. — А теперь слушайте меня. Когда они подойдут к нам с Ником, мы задержим их на какое-то время, потом побежим назад вдоль реки, они, конечно, будут преследовать нас. Подождите и, как только они окажутся прямо под вами, задайте им.

Дирк и Ник рядышком легли на дно очень близко от берега, вода доходила им до ноздрей. Сильный запах гнилых зарослей был неприятен, зато на сухой земле недалеко от них лежали тяжелые снаряды из глины.

Дирк почувствовал, как локоть Ника уперся под водой в его ребра, и слегка кивнул. Он тоже услышал тихие голоса у излучины реки, шум падающих в воду комков земли, сбиваемых чьими-то беспечными ногами. Он повернул голову и ответил на ухмылку Ника еще более злой ухмылкой. Потом осмотрел заросли.

В двадцати шагах от него появилась вражеская голова, противник осматривал берег. Выражение его лица было решительным, но обеспокоенным. Дирк снова спрятался за заросли колючек.

Неожиданно долгое молчание нарушил писклявый голос:

— Их здесь нет.

Он принадлежал Боэти, хрупкому ребенку, слишком тщедушному для своих лет. Именно он настоял на том, чтобы в играх принимали участие и слабаки.

Тишину нарушили мягкие шаги. Дирк протянул руку и сжал ладонь Ника. Враг шел в бой.

— Пора! — прошептал он.

Сюрприз удался. Когда Дирк и Ник встали, подняв руки, с них текла вода. Атакующие шли так плотно друг к другу, что не смогли сразу открыть огонь.

Глиняные шарики полетели в них, смачно шлепая по обнаженным телам, послышались крики, начался беспорядок.

— Мы им покажем! — Дирк кидал вслепую, в сплошную розовую массу ног, рук и спин. Рядом с ним молча трудился Ник.

Паника продолжалась где-то секунд пятнадцать, пока крики боли не переросли в вопли ярости.

— Там только Дирк и Ник.

— Покажем им — их только двое.

Первый шарик задел ухо Дирка, второй больно ударил в грудь.

— Побежали! — прошептал он сквозь зубы, наклонившись от боли и с трудом двигаясь вдоль берега.

Вдруг снаряд, пущенный с вражеской линии огня, попал в ту часть тела, в которую он и сам бы не отказался попасть. От этого удара он как ошпаренный вылетел из воды, на глаза навернулись слезы.

— Преследуем их! Побьем их!

Враги гнались за ними, камни свистели рядом и попадали в цель, они бросали в ответ. Когда Дирк с Ником добрались до следующего изгиба реки, их спины и ягодицы были усыпаны ярко-красными пятнами, которые на следующий день должны были превратиться в синяки.

Не соблюдая мер предосторожности, разгоряченные погоней, вопя и смеясь, атакующие не заметили, как попали в западню. Когда они развернулись, ловушка уже захлопнулась.

Дирк и Ник, приосанившись, остановились и ждали их. Уловив самый удачный момент, друзья обрушили на мальчишек град снарядов.

Под шквальным огнем, полностью разбитые, ребята Пита стали выбираться из реки, а снаряды все лупили по ним, гоня в убежище на плантации.

Лишь один остался на берегу, стоя в грязи на коленях и тихо всхлипывая. Но по неписаным законам, которым все подчинялись, этот тип должен был избежать наказания.

— Это всего лишь Боэти! — закричал Ник. — Оставьте его. Преследуем других. — И он помчался по берегу, увлекая за собой остальных, которые, вопя и крича от возбуждения, неслись по коричневой траве. Пит Ван Эссек пытался остановить своих воинов на краю плантации и собрать их, чтобы отбить атаку.

Теперь на берегу осталось только двое — Дирк Коуртни и Боэти. Маленький тщедушный Боэти поднял глаза и сквозь слезы увидел медленно подходящего Дирка. Он видел биту в его руках и выражение его лица. Он был с Дирком наедине…

— Пожалуйста, Дирк, — шептал он. — Я сдаюсь. Послушай, я сдаюсь.

Дирк ухмыльнулся. Он медленно вложил глиняный шарик в лунку на палке.

— Завтра я отдам тебе весь ленч, — умолял Боэти: — Не только сладости, а все.

От крика Боэти юный Коуртни испытал удивительное, ни с чем не сравнимое наслаждение.

— Я отдам тебе мой новый перочинный нож. — Боэти закрыл лицо руками, рыдания мешали ему говорить.

Дирк медленно зарядил оружие, наслаждаясь своим превосходством.

— Пожалуйста, Дирк. О Боже, пожалуйста, я отдам тебе все… — Боэти закричал снова.

— Убери руки от лица. — Дирк задыхался от удовольствия.

— Нет, Дирк. Пожалуйста, не надо.

— Убери руки, и я перестану.

— Пообещай, Дирк. Пообещай, что перестанешь.

— Обещаю, — прошептал Дирк.

Боэти опустил руки, они были тоненькими и белыми, он всегда носил рубашки с длинными рукавами, защищаясь от солнца.

— Ты обещал, не так ли. Я сделаю все, что ты…

Глиняный шарик ударил его в переносицу, расплющившись от удара, а голова резко дернулась назад. Из ноздрей потекла яркая кровь. Боэти невольно схватился руками за лицо, размазав кровь по щекам.

— Ты обещал, — плакал он. Но Коуртни выстрелил снова.

Дирк шел домой в одиночестве. Он медленно брел, слегка улыбаясь, мягкие волосы спадали на лоб, на шее виднелся след от голубой глины.

Мэри ждала его на кухне в коттедже на улице Протеа. Она смотрела из окна, пока он перелезал через изгородь и шел по двору. Дирк улыбался.

У нее учащенно забилось сердце, когда она посмотрела на его необыкновенно красивое лицо.

— Привет, дорогой. — Мэри открыла дверь.

— Привет, Мэри. — Улыбка была такой заразительной, что Мэри тоже улыбнулась.

— О Боже, ты весь в грязи. Давай скорей примем ванну, пока не пришла бабушка.

Дирк вырвался из ее объятий и потянулся к жестянке с сухим печеньем.

— Я голоден.

— Возьми одно, — разрешила Мэри, но Дирк взял горсть. — У меня для тебя сюрприз.

— Интересно, — хотя Дирка больше интересовало печенье.

У Мэри был для него сюрприз почти каждый вечер, какая-нибудь ерунда, типа пары носков, которые она ему связала.

— Скажу, когда будешь в ванной.

— Ладно. — Продолжая жевать, он отправился в ванную. Еще по дороге Дирк сбросил рубашку, потом штаны, Мэри подбирала вещи. — Что за сюрприз?

— О, Дирк, ты снова играл в эту ужасную игру. — Мэри стала на колени рядом с ванной и нежно прошлась фланелевой тряпочкой по спине и ягодицам. — Пожалуйста, пообещай мне никогда не делать этого больше.

— Ладно. — От Дирка очень просто было добиться обещания, он их все равно не выполнял. — А теперь, что за сюрприз?

— Угадай. — Мэри улыбалась хитрой улыбкой, и это не ускользнуло от внимания Дирка. Он стал пристально всматриваться в изуродованное, то такое дорогое для него лицо.

— Сладости? — рискнул он.

Она покачала головой, гладя его обнаженное тело тряпкой.

— Носки?

— Нет. — Она уронила фланель в мыльную воду и прижала его к груди. — Нет, не носки, — прошептала она.

И тогда он понял:

— Это?.. Это?..

— Да, Дирки. Это о твоем отце. Неожиданно он начал вырываться.

— Где он, Мэри? Где он?

— Сначала надень ночную рубашку.

— Он здесь? Он едет домой?

— Нет, Дирк. Он еще не здесь. Он в Питермарицбурге. Но ты скоро его увидишь. Очень скоро. Твоя бабушка пошла заказывать билеты на поезд. Ты увидишь его завтра.

Его разгоряченное мокрое тело задрожало от восторга в ее руках.

Глава 22

— Учитывая некоторые обстоятельства, миссис Коуртни, даже к лучшему, что мы не могли связаться с вами раньше. — Хирург в чине майора забил трубку и начал методично обшаривать карманы.

— Ваши спички на конторке. — Ада подошла к его ассистенту и взяла их.

— О, спасибо. — Он зажег трубку и продолжал: — Видите ли, ваш сын был приписан к нерегулярным войскам и не было никаких записей о его родственниках. А когда он прибыл к нам из Коленсо шесть недель назад, то, скажем так, был не в состоянии сообщить свой адрес.

— Можем мы увидеться с папой прямо сейчас? — Дирк не мог больше сдерживаться, последние пять минут он весь извертелся на диване рядом с Адой.

— Вы увидите вашего отца через несколько минут, молодой человек. — Хирург снова повернулся к Аде. — Но все было именно так, миссис Коуртни, и нам пришлось здорово поволноваться. На первых порах мы вообще сомневались, что сможем спасти жизнь вашему сыну и оставить правую ногу, которая, к слову, четыре недели находилась на растяжке. Но теперь… — И он с профессиональной гордостью улыбнулся Аде. — Впрочем, увидите сами.

— С ним все в порядке? — В голосе Ады все же звучало беспокойство.

— Как замечательно сложен ваш сын, сплошные мускулы. — Он кивнул, все еще улыбаясь. — Да, он на пути к выздоровлению. Возможно, будет слегка прихрамывать на правую ногу, но если представить себе, что могло бы быть… — Он выразительно развел руками. — Сейчас сестра проводит вас к нему.

— А когда он сможет вернуться домой?

— Скоро, возможно, через месяц.

На веранде было прохладно от постоянной тени и от бриза, достигающего до госпитальных газонов. Вдоль стен стояла шеренга высоких металлических кроватей, и мужчины в серых ночных фланелевых рубашках лежали на белых подушках.

Кто-то спал, кто-то читал, кто-то вел тихую беседу и играл в карты и шахматы на досках, положенных между кроватями. И только один раненый лежал, глядя куда-то в пустоту, словно прислушиваясь к противным крикам лягушек на газоне.

Бороду ему сбрили, пока он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, а сестры решили, что она негигиенична. Но внешний вид его от этого только выиграл, и сам Син в глубине души даже был доволен. Защищенная долгое время бородой, кожа на нижней части лица была гладкой и белой, как у мальчика, пятнадцать лет были сбриты вместе с жесткой черной щетиной. Сразу привлекали внимание густые брови, оттенявшие темно-голубые глаза, затуманенные, как горные озера, на которые пала тень от облака. Но они становились еще темней, когда он изучал содержимое письма, которое держал в правой руке.

Письмо пришло три недели назад, и дешевая бумага уже обтрепалась по краям от постоянного перечитывания. Это было длинное послание, большая часть которого была посвящена детальному описанию ужасного боя на реке Тугеле, где была сильно помята армия Буллера. Там было сказано, что автор часто страдает головной болью из-за ранения, хотя снаружи уже и следов не видно. Еще оно содержало массу благодарностей. Это смущало Сина до такой степени, что когда он в очередной раз перечитывал письмо, то этот абзац пропускал.

Но были там слова, к которым Сина каждый раз притягивало как магнитом. Он медленно шептал их, как молитву.

«Помнишь, я говорил тебе о Рут, моей жене. Как ты знаешь, она уехала из Претории и сейчас находится в Питермарицбурге, где живет у родственников. Вчера я получил от нее письмо, в котором содержатся замечательные известия. В июне будет четвертая годовщина нашей свадьбы, и наконец (о, счастливая встреча в Натале) я стану отцом! Рут решила, что родится девочка (хотя я уверен, что будет сын), и уже выбрала ей имя. Это самое необычное имя. Если честно, боюсь, мне придется приложить все свои дипломатические способности, чтобы заставить ее передумать. (У нее есть такая черта — она очень упряма.) Она хочет назвать бедную малютку Темпест* — буря (англ.).

Темпест Фридман! — и эта перспектива пугает меня. Хотя наши с тобой веры различны, я хочу написать Рут и попросить согласиться на твой вариант Громовержец, ведь это имя Бога. Не думаю, чтобы Рут стала возражать (особенно зная, как многим мы тебе обязаны), и теперь требуется только твое согласие. Даешь его?

А еще я описал Рут твою ситуацию, дал твой адрес (госпиталь Грейс) и попросил навестить тебя с тем, чтобы она смогла поблагодарить тебя лично. Хочу заранее предупредить тебя, что она знает о тебе столько же, сколько и я, — не я один не могу скрыть свое восхищение».

Лежа с зажатым в руке письмом, Син смотрел на газоны, залитые солнечным светом. Под его одеждой, выпуклая, как живот у беременной, лежала плетеная корзина, служившая опорой для ноги.

— Темпест! — шептал он, вспоминая играющие на теле Рут светящиеся голубым и ослепительно белым блики. — Почему она не идет? — Он ждал ее три недели. — Она знает, что я здесь, почему же она не приходит ко мне?

— К вам посетители. — Сестра поправила белье на кровати.

— Кто? — Он с трудом приподнялся на здоровом локте. Другая рука была на перевязи.

— Леди. — Он вздрогнул» — И маленький мальчик. — И когда он понял, что это не она, волна разочарования окатила его с головы до ног. Он резко почувствовал себя виноватым. Ада и Дирк! Как он мог надеяться, что это будет кто-то еще?

Дирк не узнал его без бороды, пока не подошел к кровати на десять шагов. Потом бросился к нему, шляпа слетела с головы, а темные волосы, несмотря на бриолин, рассыпались кудрями, пока он бежал. Он непрерывно говорил, прижимаясь к груди Сина, обнимая его за шею двумя руками. Еще совсем недавно Син чувствовал себя потерянным в этом мире, а теперь с радостью смотрел на сына.

— Ладно, хватит, мальчик, — произнес он, а потом повторил: — Мой мальчик.

Он не мог поверить, что совсем недавно предал любовь сына. Суровые мужчины смотрели на них и невольно улыбались. Чтобы отвлечься от этих мыслей, Син повернулся к Аде.

Она спокойно ждала, как прождала большую часть своей жизни, но, когда он посмотрел ни нее, она с нежностью улыбнулась.

— Син. — Она со всей нежностью матери поцеловала его. — Что случилось с твоей бородой? Ты так молодо выглядишь!

Они пробыли час, и большую часть времени занял монолог Дирка.

В интервалах, когда он переводил дыхание, Син с Адой могли обменяться накопившимися новостями. Наконец Ада встала и подошла к изголовью кровати.

— Поезд отходит через полчаса, а Дирку завтра в школу. Мы будем приезжать из Ледибурга каждые выходные, пока ты не вернешься домой.

Увести Дирка из госпиталя было так же сложно, как пьяницу из бара. В одиночку Ада не смогла справиться с мальчиком, ей пришлось позвать на помощь санитара. Мальчишку утащили с веранды, он пинался, вырывался, а до Сина еще долгое время долетали крики сына:

— Я хочу остаться с папой, с папой!

Глава 23

Бенджамин Голдберг был душеприказчиком своего брата, чье имущество составляло сорок процентов компании с ограниченной ответственностью братьев

Голдберг. Эта компания владела пивоваренным заводом, четырьмя маленькими отелями и одним очень большим, расположенным на Морской площади в Дурбане, шестнадцатью мясными магазинами, фабрикой по производству варено-копченых колбас, свиных сосисок, бекона, копченой ветчины. Эта продукция весьма смущала Бенджамина, но мануфактура была очень доходной, и с этим нельзя было не считаться. Бенджамин Голдберг был главой правления, у него было шестьдесят процентов акций. Присутствие армии в Натале, состоящей из двадцати пяти тысяч оголодавших солдат, привело к такому росту потребления пива и бекона, что невольно причиняло новые волнения Бенджамину, человеку мирному. Огромные доходы, свалившиеся на него столь внезапно, приносили не только радости, но и огорчения.

И те же самые чувства он испытывал по поводу того, что в их доме жила племянница. У Бенджамина было четыре сына, а его брат Арон оставил после себя единственную дочь, которую Бенджамин с удовольствием обменял бы на всех своих детей. И дело не в том, что мальчики были ленивы. Наоборот, они все трудились: один курировал «Наталь-Паркотель», старший вел дела пивного завода, а двое других занимались мясным производством. Но, — здесь Бенджамин вздохнул, — но Рут! Его старость скрашивала эта девочка! Он посмотрел на нее, сидящую напротив за полированным столиком для завтрака, отделанным серебряной инкрустацией и слоновой костью, и вздохнул снова.

— Не надо, дядя Бен. Не начинайте, пожалуйста. — Рут намазала тост маслом.

— Я всего лишь говорю, что он нужен нам здесь. Разве это так плохо?

— Соул — адвокат.

— Ну? Это не так уж плохо. Адвокат нам нужен. Я столько плачу чужим подобным умникам!

— Он не хочет вступать в компанию.

— Ладно. Мы знаем, что он не хочет милости. Мы знаем, он не хочет, чтобы твои деньги работали на него. Мы все знаем о его гордости, но теперь у него появились и обязанности. Ему больше следует думать о тебе и о ребенке.

При упоминании о ребенке Рут слегка покраснела. Бенджамин заметил это, он вообще был наблюдателен. Молодые люди! Если бы они с большим вниманием относились к советам старших. Он вздохнул снова.

— Ладно, оставим эту тему до возвращения Соула, — с трудом согласился он.

Рут, никогда всерьез не воспринимавшая предложение дяди платить Соулу, внезапно вспомнила свою жизнь в Питермарицбурге и чуть было не расчувствовалась от захлестнувшей ее любви к дядюшке Бенджамину, пойманная, как маленький зверек, в удушающие сети семейных уз и обязанностей. Она сильно покраснела:

— Если вы когда-нибудь скажете об этом Соулу, я перестану с вами разговаривать.

Ее щеки горели, в глазах сверкали искорки. Казалось, даже тяжелые темные косы ожили и превратились в живое разгневанное существо, способное броситься в атаку.

— Ой-ой-ой! — Бенджамин пытался спрятать восхищение. — Какой темперамент! Какая женщина! Рядом с ней любой мужчина чувствует себя молодым!

Рут выскочила из-за стола, и он обратил внимание, что на ней костюм для верховой езды.

— Куда ты едешь, Рут? Тебе нельзя ездить верхом.

— Нет, я поеду.

— А ребенок?

— Дядя Бен, почему бы вам не заняться своими делами? — И она вышла из комнаты. Ее талия еще не расползлась от беременности, она двигалась с грацией, взволновавшей сердце старика.

— Ты не должен позволять ей так вести себя, Бенджамин, — с присущей ей мягкостью произнесла жена.

— Что-то беспокоит девочку. — Старик аккуратно стряхнул крошки с усов, положил на стол салфетку и проконсультировался с золотыми карманными часами. — Что-то серьезное. Запомни мои слова.

Была пятница — именно этот день стал для нее главным днем недели. Рут стеганула жеребца, который, ускорив шаг, рванул вперед так резко, что ей пришлось слегка осадить его и перевести на легкий галоп.

Она приехала рано, и ей пришлось ждать долгих десять минут в дубовой аллее перед госпиталем Грейс. Она старалась, чтобы ее никто не увидел, пока маленькая сиделка не пролезла через забор.

— Получилось? — озабоченно спросила Рут.

Девушка кивнула и, оглянувшись по сторонам, вынула пакет из-под форменного плаща. Рут обменяла его на золотой соверен. Зажав монету в руке, Сиделка пошла обратно к изгороди.

— Подождите, — остановила ее Рут. Это была единственная возможность все выяснить, и она не хотела упускать ее — он?

— Все здесь, мадам.

— Я знаю, но скажите, как он выглядит? Что он делает и говорит? — настаивала она.

— О, теперь он выглядит хорошо. Он встал и ходит, опираясь на палку, уже с неделю, а этот большой черный дикарь помогает ему. В первый день он упал, и слышали бы вы, как он ругался!

Они обе дружно расхохотались.

— Этот тип! Вчера у него произошла очередная стычка с сестрой, когда та хотела вымыть его. Он обозвал ее бесстыжей проституткой. Ну она и задала ему. Зато как она была польщена, потом ходила и всем рассказывала.

Сестра все болтала, а Рут внимательно слушала ее.

— А вчера знаете, что он сделал, когда я меняла ему одежду?

Неожиданно Рут почувствовала, как ярость захлестнула ее. Она поняла, что девушка в форменной одежде была очень симпатичной.

— И он сказал…

— Спасибо! — Рут с трудом сдержалась, чтобы не ударить девушку кнутом. — Теперь мне пора. — Обычно длинные юбки мешали ей сесть на лошадь, но теперь она мигом оказалась в седле.

— До следующей недели, мадам?

— Да. — И она стеганула жеребца со всей силы. Он так яростно рванул вперед, что ей пришлось вцепиться в переднюю луку седла. Она гнала его, как никогда раньше, стегая кнутом и пришпоривая, пока пот не покатился по бокам и не выступила на губах пена. Когда она добралась до укромного места на берегу реки Умгени далеко от города, ее ревность угасла и ей стало стыдно. Она ослабила подпруги, потрепала коня по шее, потом привязала к плакучей иве. Рут медленно пошла к любимому кряжу у кромки воды.

Там она села и открыла конверт. Если бы Син только знал, что его температурная карта, история болезни, рекомендации домашнего врача и даже анализы мочи изучаются так внимательно, он бы добавил к своим заболеваниям еще что-нибудь пострашнее.

Наконец она вложила страницы в конверт и убрала его в карман жакета. Должно быть, он сильно изменился без бороды? Она смотрела на воду, и ей показалось, что на зеленой поверхности появилось его лицо и он смотрит на нее. Она тронула

воду носком ботинка, появились круги, и образ расплылся.

Стало очень одиноко.

— Я не должна идти к нему, — прошептала она, собирая все силы, поддерживающие ее с тех пор, как она узнала, где он. Так близко, так страшно рядом.

Приняв решение, она снова посмотрела на гладь воды и попыталась представить лицо мужа.

Но увидела только желтую рыбку, медленно скользящую по солнечному дну, чешуйки которой напоминали подпиленные зубки. Она кинула камешек, и рыбка уплыла.

Соул. Веселый маленький Соул с обезьяньим лицом, который заставлял ее смеяться, как мать смеется над своим ребенком. «Я люблю его», — думала она. Но любовь имеет разные формы. Иногда она похожа на горы — высокие, большие, с острыми пиками утесов, а иногда — на облака, бесформенные, не имеющие четких границ, они медленно проплывают над горами, меняя форму. Их уносит ветер, а горы остаются вечно.

— Моя гора, — прошептала она и снова отчетливо увидела его, стоящего перед ней во весь рост, когда кругом бушевал ураган. — Буря, молния, — прошептала она, сжав руками плоский упругий живот. — Буря, молния, — прошептала она и почувствовала тепло внутри. Оно «шло от лона и разливалось обжигающим желанием, с которым она больше не могла бороться.

Она побежала к коню, юбки летели за ней, руки дрожали, когда она взялась за ремень подпруги.

— Еще один раз, — пообещала она себе. — Пусть это будет последний раз. — Не колеблясь, она вскочила в седло. — Только раз, клянусь! — произнесла она и добавила, улыбаясь: — Ничем не могу себе помочь. Я старалась, о Боже, как я старалась.

Удивленный гул голосов встретил ее появление, когда она шла по веранде госпиталя. Она весьма грациозно приподнимала юбки одной рукой, четкое, стаккато ее шагов звучало по цементному полу. Страстное желание горело в глазах, грудь под жакетом цвета вишни высоко вздымалась. Щеки раскраснелись от быстрой езды, а блестящие черные волосы выбились на висках и лбу.

Больные реагировали на нее, как на богиню, восхищаясь ее недоступной красотой. Но она не замечала их, она не чувствовала, как все пожирают ее глазами, и не слышала восхищенного шепота — она увидела Сина.

Он медленно шел к веранде, неуклюже пользуясь палкой, чтобы не так сильно хромать. Син опустил глаза и задумчиво хмурился. У нее перехватило дыхание, когда она увидела, как он изменился. Он казался еще выше от сильной худобы. Никогда раньше она не видела таких впалых щек и такой бледной гладкой кожи с голубым отливом в том месте, где когда-то росла борода. Но она помнила глаза; густые сросшиеся брови, большой нос с горбинкой над чувственным ртом.

У края газона он остановился, широко расставив ноги, сжимая двумя руками палку и опираясь на нее. Потом поднял глаза и увидел Рут. Они стояли не шевелясь. Син, ссутулившись, смотрел на нее. Она стояла в тени веранды, все еще приподняв одной рукой юбки, прижав другую к груди.

Постепенно его плечи распрямились, он встал в полный рост, отбросил палку и открыл объятия.

И она побежала по гладкой зеленой лужайке. В его руки, дрожащие от сильного напряжения.

Обхватив его за талию, прижав лицо к груди, она вдыхала этот мужской запах и чувствовала стальные мускулы. Она знала, что находится в безопасности, и, пока будет так стоять, никто на свете не посмеет обидеть ее.

Глава 24

На склоне плоского холма, возвышавшегося над Питермарицбургом, есть просека среди зарослей австралийской акации. В этом укромном месте даже маленькие робкие голубые козлы пасутся только при дневном свете. В звенящей тишине отчетливо слышны лишь отрывистые звуки проносящихся по дороге внизу вагонов и свистки паровозов.

Бабочка маленьким пятнышком вылетела на просеку, словно нехотя махая крылышками.

— Это к удаче, — тихо сказал Син.

Рут подняла голову с шотландского пледа, на котором они лежали. Бабочка затрепетала крылышками, как веером, радужные пятна солнечного света пронизали крышу из листьев над ними.

— Ой, щекотно, — засмеялась Рут, когда насекомое, похожее на живой цветок, ползало по гладкой и ровной поверхности ее живота. Бабочка доползла до пупка и замерла. Потом крохотный усик уткнулся в блестящие капли влаги, оставшиеся на коже Рут после их любви.

— Она пришла благословить ребенка.

Бабочка обогнула глубокое, изящно выточенное углубление и поспешила вниз.

— Тебе не кажется, что она слегка торопится, и вообще, не благословить ли ей еще и это? — поинтересовалась Рут.

— Кажется, она знает дорогу, — заметил Син. Бабочка решила, что ей надо повернуть на юг, но дорога была заблокирована темными завитками, и, измучившись, она повернула по своим следам на север. Снова окольным путем обошла живот девушки и неуверенно направилась к ложбинке на груди.

— Держи вправо, подружка, — посоветовал Син, но неожиданно насекомое стало карабкаться по округлому склону и наконец с триумфом уселось на остроконечной вершине.

Син наблюдал, как затрепетали крылышки, засияли восточным великолепием на соске, и снова почувствовал возбуждение.

— Рут. — Его голос был снова хриплым. Он повернул девушку к себе, чтобы посмотреть ей в глаза.

— Улетай, маленькая бабочка. — И Рут смахнула ее с груди.

Позже, после недолго освежающего сна, они сидели на пледе, глядя друг на друга, положив между собой открытую корзинку с едой.

Пока Син открывал вино, она трудилась над приготовлением трапезы, будто священнодействовала в ризнице. Он смотрел, как она режет хлеб, солит его, мажет маслом, потом отвинчивает крышки банок с соевыми бобами, маринованным луком и свеклой. Сердцевина салата-латука хрустела, когда она отрывала листы, укладывала их в миску и украшала.

Лента развязалась, и волосы мягкими черными волнами спадали на мраморные плечи, переливаясь от малейшего движения головы. Тыльной частью руки она откинула их со лба, потом посмотрела на него и улыбнулась.

— Не смотри. У тебя плохие манеры. — Она взяла стакан, который он протянул ей, и пригубила желтого вина. Вернув стакан, продолжала руками разрывать на части жирную куриную грудку.

Демонстративно игнорируя его взгляд, не отрывающийся от ее тела, она запела нежную любовную песню, ту самую, что пела в ночь бури. Потом робко повернулась и нежно посмотрела на него сквозь черную завесу волос.

Рут аккуратно вытерла пальцы о льняную салфетку, подняла стакан с вином и, уткнувшись локтями в колени, слегка наклонясь вперед, не таясь, пристально посмотрела на него.

— Ешь, — попросила она.

— А ты?

— Чуть позже. Я хочу смотреть на тебя. Син почувствовал голод.

— Ты ешь так же, как занимаешься любовью, будто завтра умрешь!

— Просто стараюсь использовать любой шанс.

— Тыпокрыт шрамами, как старый бродячий кот, который слишком много дрался. — Она наклонилась вперед и дотронулась пальцем до его груди. — Этот отчего?

— Леопард.

— А это?

— Нож.

— А это?

— Дробь взорвалась.

Она нежно погладила свежий алый рубец, обвивающий ногу, как толстая виноградная лоза.

— А откуда этот, я знаю, — прошептала она, и ее глаза стали грустными.

Он постарался изменить ее настроение:

— А теперь моя очередь задавать вопросы. — Син нагнулся и положил ладонь на начинающий округляться живот. — А это отчего? — потребовал он ответа. Она усмехнулась. — Заряд дроби или пушки?

Упаковав корзину с едой, она стала рядом с ним на колени. Он лежал на спине, зажав в зубах короткую сигару.

— Тебе было хорошо? — спросила Рут.

— О Боже, да, очень, — произнес он, счастливо вздохнув.

— А мне не очень. — Она наклонилась над ним, вынула изо рта сигару и швырнула ее в заросли ежевики.

Наступил вечер, с гор задул легкий бриз, зашелестели листья. Она покрылась гусиной кожей, а соски стали темными и затвердели.

— Ты не должен опаздывать в госпиталь в первый день, когда тебя отпустили. — Она отодвинулась от него. — Настоятельница повесит, выпотрошит и четвертует меня.

Они быстро оделись, Рут словно отдалилась от него. Веселье исчезло из ее голоса, лицо стало холодным и безразличным.

Стоя сзади нее, он застегивал корсет на китовом усе. Ему очень не нравилось сковывать любимое тело, и он хотел сказать ей об этом.

— Соул приезжает завтра. На месяц. — Ее голос дрожал. Руки Сина замерли. Впервые с тех пор, как она месяц назад пришла к нему в госпиталь, прозвучало имя Соула.

— Почему ты не сказала мне об этом раньше? — Его севший голос тоже дрожал.

— Не хотела портить сегодняшний день. — Рут пришлось повернуться к Сину, но смотрела она на далекие горы за горизонтом.

— Мы должны решить, что скажем ему.

— Ничего, — безжизненным голосом произнесла она.

— Но что мы будем делать? — К испугу примешивалось чувство вины.

— Делать, Син? — Она медленно повернулась, но ее лицо оставалось безразличным. — Мы ничего не будем делать. Совсем ничего.

— Но ты принадлежишь мне!

— Нет, — ответила она.

— Но ребенок мой!

Неожиданно ее глаза сузились, а губы побелели от гнева.

— Нет, черт тебя побери! Не твой, хотя ты и был производителем. — Она гневно смотрела на него, впервые продемонстрировав ему свой характер. Это задело Сина. — Ребенок принадлежит Соулу — и я тоже. Мы ничем не обязаны тебе. Он пристально посмотрел на нее:

— Но ведь ты не это хотела сказать.

Ее ярость угасла… И он попытался этим воспользоваться:

— Мы уедем вместе.

— Ты хочешь сказать, убежим, удерем, как воры. Что мы с собой возьмем, Син? Счастье человека, который любит нас обоих, а еще нашу вину? Ты никогда не простишь меня, а я — тебя. Даже сейчас, когда мы говорим об этом, ты не можешь встретиться со мной глазами. Ты начинаешь ненавидеть меня.

— Нет! Нет!

— И я возненавижу тебя, — прошептала она. — Позови, пожалуйста, мою лошадь.

— Ты не любишь его. — Его крик был страшен. Она продолжала одеваться.

— Он хочет видеть тебя. Ровно половину каждого письма он посвящает тебе. Я писала ему, что навещаю тебя в госпитале.

— Я буду говорить с ним! — орал Син. — И скажу ему все.

— Нет, — спокойно заметила она. — Ты не для того спас его в Коленсо, чтобы уничтожить сейчас. Если ты уничтожишь его, то уничтожишь и нас. Пожалуйста, позови лошадь.

Син свистнул.

Они стояли рядом, не разговаривая и даже не глядя друг на друга. Наконец Мбеджан появился из-за зарослей просеки, ведя лошадей.

Син поднял девушку и посадил в седло.

— Когда? — тихо спросил он.

— Возможно, никогда. — Она ударила лошадь. Рут не оглядывалась, и поэтому Сину не суждено было видеть ее слез, текущих по лицу. Цокот копыт заглушал рыдания, но Рут гордо держалась в седле.

Глава 25

Военный совет окончился сильно за полночь, и когда командиры разъехались по лагерям, притаившимся среди гор, Жан-Поль в одиночестве остался сидеть у огня.

Он устал, смертельно устал, даже мозг, казалось, отупел от этой усталости. Один на один с одиночеством. Имея в подчинении пять тысяч человек, он ощущал одиночество острее, чем когда был один на огромной поверхности вельда.

Его мысли невольно вернулись к Генриетте, он улыбнулся в темноте.

Господи, как хотелось побывать на ферме, всего неделю. Просто убедиться, что с ними все в порядке. Почитать им Библию, посмотреть на лица детей при свете лампы. Посидеть с сыновьями на ступеньках и послушать голоса Генриетты и девочек, что-то готовящих на кухне. Хотелось…

Он резко встал, глядя на огонь. «Ага, тебе хочется всего этого! Тогда иди! Позволь себе отпуск, в котором отказал многим и многим». Он стиснул зубы, зажав между ними чубук. Тоже мне, сидит здесь и мечтает, как старая баба, а двадцать пять тысяч англичан перебираются через реку.

Он вышел из лагеря и медленно пошел к горному кряжу. Завтра, думал он. Завтра.

«Бог должен быть рад, что они не разрушили кряж два дня назад, когда у меня было всего триста человек, чтобы сдержать их. Но теперь у меня пять тысяч против их двадцати пяти — пускай приходят!»

Не заметив как, он добрался до вершины. Долина Тугелы лежала под ним. Залитая мягким лунным светом, она напоминала глубокую черную рану земли. Он нахмурился, увидев бивачные огни, тянувшиеся от фермы Тричардс.

Они перешли. «Простит ли мне Бог, что я позволил это? В ужасе я ждал два дня, когда мои колонны пройдут двадцать миль до Коленсо. Два долгих дня, когда пушки увязали в трясине. Два страшных дня, когда их кавалерия, пехота и фургоны пересекали брод, а я ничего не мог сделать.

Но теперь они готовы. Завтра они подойдут к нам, пытаться перейти в другом месте — сумасшествие.

Они не могут зайти справа, так как для этого им придется перейти нашу линию фронта под слабым прикрытием, мешающей рекой, подставляя нам фланг на протяжении двухсот ярдов. Нет, вправо они не пойдут — даже генерал Буллер не согласится на это».

Он повернул голову и посмотрел налево, где отвесные пики возвышались над холмами. Рельеф земли напоминал спину гигантской рыбы. Жан-Поль стоял на ее голове, на относительно ровной поверхности Табаниамы, но слева находился спинной плавник. Там было несколько пиков: Валкран, Бракфонтейн, Твин-Пикс, Коническая гора и самая высокая и величавая — Шпионский холм.

И снова он почувствовал болезненные уколы сомнений. Конечно же ни один человек, даже Буллер, не бросит армию на эти природные укрепления. Это бессмысленно. Ночной прибой тоже пытается разрушить скалы… И все же нерешительность не покидала его.

Возможно, Буллер, этот скучный и абсолютно предсказуемый вояка, совершенно зациклившийся на теории фронтального нападения, даже он понимает всю очевидность того, что пробиться через склоны Табаниамы можно только в одном месте. Возможно, он знает, что там его будет ждать во всеоружии армия буров. Может, он знает и то, что только двадцать буров охраняют каждый пик на левом берегу. Но он не догадается, что линия охраны очень маломощна, а основная ставка сделана на Табаниаму.

Жан-Поль вздохнул. Время раздумий кончилось. Он сделал свой выбор, и завтра «все об этом узнают. Завтра.

Он медленно повернулся и начал спускаться к лагерю. Луна скрылась за Шпионским холмом, и черная тень легла на тропинку. Комья земли скатывались вниз. Жан-Поль споткнулся и чуть не упал.

— Кто идет? — окликнули его с гранитного выхода породы у тропинки.

— Друг, — Жан-Поль разглядел мужчину, прислонившегося к скале и держащего маузер у бедра.

— Скажи мне, из каких ты войск?

— Из винбергских под командованием Лероукса.

— Ты знаешь Лероукса?!

— Да.

— А какого цвета у него борода?

— Огненно-рыжая, как пламя в преисподней. Часовой рассмеялся:

— Передай Умнику Полю, что когда я увижу его в следующий раз, то завяжу ему бороду узлом.

— А не лучше ли тебе самому сначала побриться? Ведь он может ответить тебе тем же, — предупредил Жан-Поль.

— Ты его друг?

— И ближайший родственник.

— Тогда пусть дьявол возьмет и тебя. — Часовой снова рассмеялся. — Выпьешь с нами кофе?

Это была замечательная возможность пообщаться со своими людьми и узнать их настроение.

— Благодарю и принимаю приглашение. Часовой выпрямился, и Жан-Поль увидел мощного мужчину, казавшегося еще выше из-за, шляпы.

— Карл, у нас осталось что-нибудь в кофейнике? — крикнул он в темноту.

Ответ не заставил себя ждать:

— Ради Бога, нельзя ли потише? Ведь это поле боя, а не политический митинг.

— Англичане такие громкие. Я слышал их всю ночь!

— Англичане дураки. Может, и ты тоже?

— Для тебя, только для тебя. — Часовой перешел чуть ли не на шепот, но вдруг неожиданно заорал снова: — Так как там с этим чертовым кофе?

Этот явно не наложит в штаны. Жан-Поль усмехнулся, а мужчина, весело болтая, положил руку ему на плечо и повел к замаскированному среди скал костру. Трое бюргеров сидели вокруг на корточках, накинув на плечи одеяла. Когда часовой и Жан-Поль подошли к ним, они тихо беседовали.

— Луна зайдет через полчаса. Не скажу, что это меня радует. Если англичане начнут атаковать ночью,

то они ждут именно этого момента.

— Кто с тобой? — поинтересовался Карл, когда они подошли к костру.

— Друг.

— Из каких войск?

— Винбергских, — ответил Жан-Поль.

Карл кивнул и снял мятый эмалированный чайник с огня.

— Итак, вы заодно с Умником Полем. А что он думает о наших шансах на завтра?

— Что у его воина будет только одна пуля, когда он будет лежать в зарослях валерьяны, а у врага — полный боекомплект.

— И это беспокоит его?

— Только сумасшедший не знает страха. Умник Поль боится. Но он старается скрыть это: страх распространяется, как белая дифтерийная палочка, — ответил Жан-Поль, возвращая кружку и садясь в стороне от костра так, чтобы бюргеры не узнали его.

— Скрывай не скрывай, разницы нет, — проворчал часовой, наполняя кружку. — Но спорю, он бы отдал глаз, чтобы снова оказаться на ферме в Винберге и лежать рядом с женой на двуспальной кровати.

Жан-Поль почувствовал поднимающийся гнев, его голос охрип:

— Ты думаешь, он трус?

— Я думаю, намного проще стоять на горе в миле позади линии огня и посылать на смерть остальных. — В голосе часового звучали саркастические нотки.

— А я слышал, как он клялся, что завтра будет на переднем крае, — сказал Жан-Поль.

— О, он так сказал! Чтобы мы сражались веселей? Но когда пуля разворотит твой живот, как тебе удастся узнать, где же Умник Поль?

— Я говорил тебе, что я — его родственник. Оскорбляя его, ты оскорбляешь меня. — От гнева его голос совсем охрип.

— Хорошо! — Часовой быстро встал. — Давай теперь проверим это!

— Успокойтесь, — с раздражением произнес Карл. — Лучше поберегите свой гнев для англичан:— И добавил более мягким голосом: — Нам всем нужен отдых, сами знаете, что у нас завтра будет за денек. Перестаньте ссориться.

— Он прав, — согласился Жан-Поль, все еще дрожа от гнева. — Но когда я встречу тебя снова…

— А как ты, меня узнаешь? — спросил часовой.

— Вот так! — Жан-Поль сорвал с головы свою тирольскую шляпу. — Носи ее и в обмен дай мне свою.

— Зачем? — Часовой опешил.

— Для того, что если ко мне подойдет мужчина и скажет: «Ты носишь мою шляпу» — то в ответ услышит: «Жан-Поль Лероукс — трус».

Часовой ухмыльнулся, и его зубы блеснули при свете костра. Он протянул свою черную шляпу Жан-Полю и, нагнувшись, взял тирольскую. В это мгновение они отчетливо услышали тихие, как треск сухих веток, оружейные выстрелы.

— Маузеры! — заорал Карл и, вскочив на ноги, отбросил кофейник.

— Слева, — мучительно простонал Жан-Поль. — О Боже, помоги нам. Они пошли слева!

Звуки выстрелов становились все громче, они смешивались с мощной канонадой ружей.

— Шпионский холм! Они на Шпионском холме! — Жан-Поль помчался по тропинке к лагерю, черная шляпа сбилась на глаза.

Глава 26

В то утро густой туман лежал на пике Шпионского холма, и заря отливала прозрачным, жемчужным светом. Крохотные капельки отливали серебром на штыках ружей.

Полковник Джон Ачесон завтракал бутербродами с ветчиной, обильно запивая их джентльменским напитком. Он сидел на валуне, форменный плащ ниспадал изящными складками.

— Никаких следов веселых стариков буров, — радостно заявил капитан, сидящий рядом с ним.

— Окопы недостаточно глубоки. — Ачесон сердито посмотрел в сторону мелкой траншеи, вырытой в каменистой почве. Она до предела была забита людьми, расположившимися на отдых.

— Я знаю, сэр. Но мы мало что можем сделать, так как добрались до коренной породы и нам понадобится вагон динамита, чтобы углубить ее хотя бы на фут. — Капитан выбрал бутерброд и прикончил под него бутылку. — В любом случае огонь будет вестись снизу и насыпи прикроют их.

Вдоль переднего края траншеи камни вперемешку с комьями земли были уложены на высоту полутора футов. Жалкое прикрытие для двух тысяч людей!

— Бывали вы в горах раньше? — вежливо поинтересовался Ачесон.

— Нет, сэр, не доводилось.

— Тогда почему вы так уверены, что пласты залегают именно так? Вы же ничего не можете разглядеть в тумане.

— Но, сэр, мы же на вершине. А это самое высокое место…

Но Ачесон решительно его перебил:

— Где эти чертовы разведчики? Разве они еще не пришли? — Он вскочил на ноги, его плащ развевался, пока он шел вдоль окопа. — Эй, ребята! Не могли бы вы сделать здесь прикрытие повыше?

Несколько человек поднялись и без особого энтузиазма начали складывать камни. Они утомились от длинного перехода и перестрелки с мелкими отрядами буров, и Ачесон, продолжив свой путь, услышал посланную ему вслед ругань.

— Ачесон! — В тумане появилась фигура генерала Вудгейта в сопровождении штабных.

— Сэр! — Ачесон поспешил ему навстречу.

— Ваши люди окопались?

— Как могли.

— Хорошо. Как враг? Вернулись ли ваши разведчики?

— Нет. Они все еще где-то в тумане.

— Мы должны продержаться, пока не придет подкрепление. Дайте мне знать, когда… — В тумане кто-то засуетился, и Вудгейт замолчал. — Что там?

— Мои разведчики, сэр.

Соул Фридман начал докладывать с расстояния в сорок футов. Его лицо горело от возбуждения, когда он приближался к ним.

— Это не вершина! Мы не на вершине. Настоящий пик на две сотни ярдов выше. У нас с правого фланга возвышенности, маленькие холмы, поросшие алоэ, откуда простреливается продольным огнем вся наша позиция. Везде буры. Эти проклятые горы усеяны ими.

— О Боже! Ты уверен?

— Полковник Ачесон, — резко заговорил Вудгейт, — разверните правый фланг лицом к холмам. — Когда Ачесон скрылся, он добавил, затаив дыхание: — Если еще есть время.

Ветер, разгоняющий туман, принес с собой странное, необъяснимое возбуждение.

Жан-Поль стоял рядом с лошадью, от отсветов тумана его борода казалась красновато-золотистой. С плеч свисал тяжелый патронташ; ружье же казалось детской игрушкой в его огромных, волосатых руках. Он еще раз обдумывал свою диспозицию. Всю ночь он гонял лошадь из лагеря в лагерь, всю ночь кричал, запугивая и посылая людей на Шпионский холм. И теперь вокруг него горы заполнились шелестом и шепотом пяти тысяч готовых к бою бюргеров, и в радиусе ста двадцати градусов стояли их пушки. От зеленой горы на северо-западе до холма Твин-Пикс на востоке его артиллеристы толпились у гаубиц и пушек, готовые обрушить огонь на вершину Шпионского холма.

«Все готово, и теперь я должен заслужить право носить мою шляпу». Он ухмыльнулся, надвинув ее на уши.

— Хенни, отведи мою лошадь в лагерь! — крикнул он слуге.

Командующий направился к вершине последнего холма. Пока он взбирался, совсем прояснилось, и бюргеры узнавали его по горящему маяку бороды.

— Иди сюда, Умник Поль. Ох уж зададим мы этим ублюдкам! — кричали бюргеры.

Двое побежали вниз, чтобы встретить его.

— Умник Поль, мы только что с холма Алоэ. Там нет англичан.

— Вы уверены? — Это было огромным подарком судьбы.

— Так точно. Они все с другой стороны горы. Мы слышали, как они окапываются там и разговаривают.

— Из каких вы войск? — спросил он у столпившихся вокруг него в тумане.

— Мы — коммандос Каролины.

— Пошли, — приказал Жан-Поль. — Все. Мы направляемся на холм Алоэ.

Они последовали за ним, огибая вершину, яростно продираясь сквозь траву. Изо рта шел пар, клубясь в сыром воздухе. Прямо перед ними возвышалась темная громада холма Алоэ, они ползли к ней и пропадали среди утесов и расщелин, напоминая колонну муравьев, возвращающихся в родной муравейник.

Лежа на животе, Жан-Поль зажег трубку, придерживая раскаленный докрасна табак большим пальцем, затянулся и выпустил солидное облако белого дыма. В мрачной тиши, окутавшей горы, у него неожиданно громко заурчало в животе, и он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня, хотя в кармане лежал кусок вяленого мяса.

«Львы удачнее охотятся на голодный желудок», — подумал он и затянулся.

— Сейчас налетит ветер, — прошептал чей-то голос, и он тут же услышал его шум в зарослях алоэ. Огромные кактусы в человеческий рост напоминали многорожковые зеленые канделябры с темно-красными и золотистыми верхушками, слегка покачивающимися от утреннего ветра.

— Ага. — Жан-Поль почувствовал страх и возбуждение. — Они идут. — Он выбил трубку, еще горячей сунул ее в карман и взял ружье наперевес.

Словно перед торжественным открытием памятника, ветер разогнал туман. Под кобальтово-голубым небом нежно позолоченный ранним солнцем возвышался пик Шпионского холма. Красновато-бурые утесы окружали его на протяжении пяти тысяч ярдов.

— С Богом, — прошептал Жан-Поль. — Теперь мы добьемся своего.

Их плечи и головы были выше насыпи траншей, они чем-то напоминали птиц на изгороди. Можно было, даже разглядеть повязки на головах, их светлые шлемы цвета хаки, резко контрастирующие с темной землей и травой. Сотни английских солдат, облаченные в одинаковую униформу от шлемов до ботинок, выпрямившись или слегка покачиваясь под тяжестью амуниции и контейнеров с водой, стояли в траншеях.

Эти долгие секунды тишины, когда бюргеры, смотревшие на близкую цель поверх ружей, не могли нажать на спусковой крючок. Англичане были настолько уязвимы, что не хватало духу вот так просто превратить их в груду трупов.

— Пли! — заорал Жан-Поль. — Стреляйте, ублюдки, стреляйте же! — Его голос донесся до англичан через траншеи. Он видел, как их словно парализовало, они обратили взгляды в его сторону. Он пристально посмотрел в грудь одного из них. Жан-Поль был метким стрелком…

Одиночный выстрел взорвал тишину. Оружейный огонь не умолкал, и грубая ворсистая ткань цвета хаки была слишком плохой защитой от него. С такого расстояния большинство бюргеров Жан-Поля могли уложить четырех бегущих газелей пятью выстрелами. Через несколько секунд англичане уже спрятались в траншеи, и только человек пятьдесят, раненые или мертвые, распростерлись на красной земле. Теперь над траншеей изредка показывались только головы в шлемах. Буры тоже старались увернуться, когда по ним с грохотом стреляли воины армии Вудгейта и тысяча семьсот ружей добавляли свои голоса к канонаде.

Грянул первый пушечный выстрел с обратной стороны Конической горы, ядро с визгом пронеслось над головами бюргеров и разорвалось в сорока футах от траншеи англичан, подняв облака красной пыли. Во время затишья люди Жан-Поля по гелиографу координировали огонь артиллеристов, и в дело вступали пушки. От очередного выстрела высоко подбросило человеческое тело, оно завертелось, так что ноги и руки напоминали колесные спицы. Когда пыль улеглась, оказалось, что в траншее образовалась брешь и полдюжина людей бросились заделывать ее отвалившимися камнями.

И снова одновременно заговорили все ружья буров. Несмолкающий треск больших ядер сопровождался злобным воем скорострельных орудий. Начался длинный и очень трудный день.

Глава 27

Подполковника Гарри Коуртни мучили сомнения. Солнце палило. В плаще было жарко, его культя покрылась потом, горела и саднила. Когда он смотрел в бинокль на другую сторону Тугелы, то сильно хмурился. От яркого света глаза блестели, — напоминание о вчерашней пьянке.

— Кажется, Вудгейт держится совсем неплохо и подкрепление придет очень скоро.

Сэр Рэдверс Буллер захотел убедиться во всем самолично, но ставка молчала. Они бесстрастно стояли и тупо смотрели на пик в бинокли, хотя все застилали пыль и дым. Гарри снова задумался об извилистых путях власти и отданном Буллером приказе атаковать Шпионский холм. Настоящим командиром штурма был генерал Вудгейт, который сейчас совсем неплохо держался на пике.

Но Вудгейт подчинялся не Буллеру, а генералу Чарльзу Уоррену, штаб которого находился у брода Тричардсона, там, где переходили колонны.

Уоррен в свою очередь мог рассчитывать на Буллера, который находился за рекой на приятном маленьком холме под названием гора Алисы.

Все в штабе опасались, что Буллер возненавидит Уоррена. Гарри был уверен, что Уоррен будет командовать операцией, которую Буллер считал очень рискованной, и в случае провала Уоррен был бы дискредитирован и вынужден уйти в отставку. Конечно, в случае успеха главнокомандующему сэру Рэдверсу Буллеру досталась бы вся слава победителя.

Гаррик хорошо все вычислил и, окажись он на месте Буллера, вел бы себя так же. От подобных тайных мыслей Гарри испытывал чувство собственного удовлетворения и, стоя рядом с Буллером на вершине горы Алисы, был очень доволен собой. В глубине души он ждал того момента, когда Шпионский холм превратится в кровавую бойню, а Уоррену придется с позором отступать через реку. Подполковник вспомнил, как во время общей трапезы сэр Чарльз охарактеризовал Гарри, как «распущенного, чертовски распущенного» человека. Пальцы Гарри еще крепче зажали бинокль. Он настолько увяз в собственных мыслях, что не заметил связного, бегущего от фургона, запряженного мулами. Там находился полевой телеграф, обеспечивающий связь между штабом Буллера и Уорреном, находящемся за рекой.

— Сэр! Сэр! Послание от генерала Уоррена! — Его голос, был столь настойчивым, что все обратили на него внимание и все как один повернулись к нему.

— Давай его скорей сюда! — Буллер выхватил бумагу и медленно прочел. Потом посмотрел на Гарри, и что-то похожее на удовольствие мелькнуло в бледных глазах навыкате. Гарри заметил это и ухмыльнулся. — Что вы думаете об этом, Коуртни? — Он протянул ему листок.

«Послание от полковника Крофтона со Шпионского холма.

Дайте подкрепление или все будет кончено. Генерал Вудгейт убит. Что можете предложить? Уоррен».

— Мне кажется, сэр, — медленно заговорил Гарри, стараясь скрыть охватившую его сильную радость, — что сэр Чарльз Уоррен поддался панике.

— Да, похоже на то. — Теперь Буллер открыто торжествовал.

— Я бы постарался подбодрить его, сэр.

— Да, я согласен. — Буллер повернулся к связисту и начал диктовать: — Гора должна быть удержана любой ценой. Никакого отступления. Повторяю, никакого отступления. В подкрепление высылаю миддлесекский и дорсетский полки. — Он заколебался и посмотрел на штабных. — Что вы знаете об этом парне Крофтоне? Он подойдет для командования?

Ответы были уклончивыми, но заговорил Курт, адъютант Буллера:

— Сэр, там есть один отличный парень — Ачесон, полковник Джон Ачесон. Помните, что он устроил в Коленсо?

Буллер задумчиво кивнул и, повернувшись к связисту, продолжил диктовку:

— Вы должны поставить командиром на пике отличного воина. Рекомендую Джона Ачесона к званию генерал-майора.

Глава 28

Трава у траншеи была низкой и ровной от постоянно пролетающих пушечных снарядов. Она была обагрена кровью раненых и примята обезображенными трупами. Каждые несколько секунд снаряд проносился вдоль линии британских укреплений, оставлял за собой целый лес взрывов, а Шрапнель шипела, как цеп в руках молотящего гиганта.

Джон Ачесон заставил себя встать на ноги, взобрался наверх укрытия и крикнул:

— Вперед, парни! На этот раз им нас не остановить!

В траншее под ним раненые и мертвые лежали друг на друге по двое, по трое, покрытые налетом краской пыли. Та же красная пыль покрывала лица тех, кто смотрел на него, когда он крикнул снова:

— Горнист, играй сигнал атаки! Вперед! Покажем им, на что способны наши штыки!

И рожок заиграл настойчиво и призывно.

Ачесон в странном возбуждении бегал по заграждению, как исхудавший, старый пьяница, и размахивал шпагой. Он слышал смех, но, увы, это был смех безумцев.

— Ланкширцы, за мной! За мной!

Его голос сорвался, и парни начали выскакивать из канавы. Они походили на грязных призраков с налитыми кровью глазами. Их смех и проклятия сливались со стонами раненых. Нестройными рядами атакующие бежали к гребню. Четыреста мужчин пробирались сквозь ураган пушечного огня и пулевой град.

Ачесон споткнулся о труп и упал. Боль, пронзила лодыжку, словно встряхнув его. Он проверил шпагу и захромал к крепостным валам на гребне. Но и на этот раз их отбросили назад. Атака захлебнулась еще до того, как они успели пройти полпути. Напрасно Ачесон орал на них так, что его голос стал напоминать храп загнанной лошади. Они остановились, колеблясь, наконец дрогнули и бросились назад в траншею. Слезы бессильной ярости покатились по его грязным щекам, и он захромал за ними. Полковник упал прямо на трупы, лежащие на дне Траншеи.

Чья-то рука сжала его плечо, помогла ему подняться. Он быстро сел и постарался выровнять дыхание. Ачесон с трудом узнал человека, сидевшего перед ним на корточках.

— Что там, Фридман? — с трудом произнёс он. Ответом ему послужили душераздирающие крики сидевшего недалеко от них бойца. Пушечный снаряд прямым попаданием разворотил ему живот. Какое-то время оба молчали.

— Гелиографическое послание от сэра Чарльза Уоррена! — закричал Соул. — Вас выдвинули на звание генерала и назначили командиром операции на вершине. Хорошая работа, сэр. — Соул криво усмехнулся.

Ачесон пристально посмотрел на него:

— А что слышно о генерале Вудгейте?

— Он был убит выстрелом в голову два часа назад.

— Я не знал. — С утра Ачесон не был осведомлен о том, что происходит в других местах сражений, кроме этого маленького участка. Все его мысли были заняты сотней ярдов изрытой шрапнелью и пулями земли. Он оглядел место бойни и прошептал: — В командиры?! Никто не сможет командовать здесь! Дьявол руководит этой битвой!

— Сэр Чарльз послал еще три батальона подкрепления! — крикнул Соул прямо в ухо.

— Мы с пользой распорядимся ими. — Ачесон усмехнулся и добавил: — Я растянул лодыжку. Завяжите мне, пожалуйста, ботинки как можно крепче. Сегодня ноги мне еще понадобятся.

Соул встал перед ним на колени. Одного из стрелков вдруг отбросило в сторону. Он упал на колени Ачесону, из раны на виске на них брызнули мозги. Соул вскочил, не в силах сдержать отвращения, потом вытер лицо и постарался стащить тело с колен Ачесона.

— Оставь его, — резко приказал полковник. — Займись ботинками.

Соул повиновался, Ачесон снял с шеи шелковый платок и накрыл им изуродованное лицо. Подобную рану головы ему приходилось видеть за этот день уже раз сто.

— Холм Алоэ, — прошептал он. — Если бы нам только удалось занять холм Алоэ. — Его голос стал грустным. — Бедные мои парни! — Он бережно передвинул пробитую пулей голову.

Глава 29

— Теперь они увязли, давайте проведем их. — Жан-Поль с пятью сотнями буров покинул укрытие на холме Алоэ и пошел вперед, с трудом перешагивая через кучи камней из-за своего большого живота. Он залег вместе со всеми в линию вдоль складки мертвой земли на ложной вершине. Впереди, на расстоянии двадцати ярдов, находился окоп англичан. Они не могли его видеть; но отчетливо слышали стоны и бессвязные крики раненых.

— Санитар-носильщик! Санитар-носильщик!

— Поднесите сюда боеприпасы!

Бессвязное бормотание мушкетеров перекрывалось постоянным металлическим лязгом затворов.

— Ты должен дать сигнал стрелкам, Умник Поль, — напомнил бюргер, лежащий рядом.

— Ага. — Жан-Поль снял шляпу и помахал ею так, чтобы заметили на холме Алоэ. Сигнал быстро приняли, значит, приказ открыть огонь будет разослан по гелиографу на батареи.

Они залегли в линию, с нетерпением ожидая начала атаки. Жан-Поль оглядел своих воинов, пристально смотрящих вдаль. Их лица были спокойны, но среди них встречались юные парни, слишком юные, не умеющие спрятать страх. «Слава Богу, моему старшему еще нет двенадцати, а то он мог бы оказаться здесь». Он не позволил себе думать о доме, да и едва ли бы ему это удалось при таком шквале пушечного огня.

Канонада вдруг оборвалась, и в относительной тишине оружейные выстрелы звучали по-странному приглушенно. Жан-Поль выждал несколько секунд, досчитал до десяти, набрал воздух в легкие и крикнул:

— Воины! Вперед за свободное государство!

Эхом откликнулись горы, заорали бюргеры и бросились вперед на гребень, где развевался английский флаг. На едином дыхании они навалились на измученных, страдающих от жажды ланкастерцев, и как только раздался первый выстрел, большинство англичан молча подняли руки вверх.

Они побросали ружья и так и стояли с поднятыми руками. Окружившие британцев ликующие бюргеры погнали их вниз по склону к холму Алоэ. Огромное скопление бюргеров и солдат рассыпалось по траншее длиной ярдов пятьсот.

— Быстро! — Жан-Поль перекрикивал шум. — Немедленно увести. — Он осознавал, что эта победа локального масштаба и захвачена где-то десятая часть армии. И все же раздавались крики:

— Ланкастерцы вам еще покажут!

— Где офицеры?

— Назад, если вы еще мужчины!

Он сделал все, чтобы разрушить их планы, и теперь надо было оповестить всех, пока не занята позиция внутри. Жан-Поль стал яростно сигнализировать бурам у склона, и сотни их бросились к нему с холма Алоэ. Еще пять минут, и победа будет полной.

— Будьте вы прокляты, сэр! Какого черта вы тут делаете?

Голос принадлежал кому-то из высших офицерских чинов. Жан-Поль повернул голову к пожилому высокому джентльмену, тонкие серые усы которого дрожали от гнева. Апоплексическое темно-красное лицо казалось совсем багровым от налета красной пыли.

— Я захватил ваших людей с поднятыми руками. — Жан-Поль с трудом подбирал слова из языка врага.

— Разрази меня гром, если это так. — Тяжело облокотившись на плечо худого невысокого мужчины, поддерживающего его, офицер шагнул вперед, погрозив пальцем Жан-Полю. — Окружения на холме не будет. Лучше по-хорошему уберите свой сброд из моей траншеи.

— Так они для вас сброд! — заорал Жан-Поль. Стоящие рядом с ними и буры, и бритты с интересом наблюдали за происходящим.

— Схватить и увести этих грязных ублюдков! — Жан-Поль повернулся к бюргерам, сопроводив слова выразительным жестом.

— Среди нас таких нет.

— Солдаты! Отступать и переформироваться в Девоншире. Поторопитесь! Идите! Идите! — Ачесон в упор посмотрел на генерала.

— Эй! — Жан-Поль поднял руку. — Это же мои… — Он подбирал слово. — Мои пленники.

— Сэр. — Ачесон выпрямился в полный рост и снизу вверх посмотрел на Жан-Поля. — Я даю вам пять минут на то, чтобы вы очистили траншею. Иначе я захвачу вас в плен. Всего хорошего! — И он захромал по траве прочь, но через несколько шагов обернулся, сложил руки на груди и стал ждать, когда истекут пять минут.

Горстка преданных солдат окружила полковника. Все это выглядело так жалко, что Жан-Поль чуть не расхохотался над этим тощим старым козлом. Все это действительно было очень смешно, если бы он с досадой не сознавал, что большинство его пленных спешили присоединиться к Ачесону.

Что же делать? Что?

— Остановите их! — внезапна крикнул Жан-Поль. — Держите их. Они ушли с поднятыми руками.

Неожиданно все изменилось. На горизонте перед Ачесоном и его окружением появилось несколько сотен фигур в форме цвета хаки. Три батальона подкрепления, посланные с предгорья сэром Чарльзом Уорреном, наконец-то явились. Ачесон взглянул через плечо и увидел, как они рвутся вперед. Его лицо, будто вырезанное из коричневого пергамента, еще больше осунулось.

— В штыки! — завопил он и вынул шпагу. — Горнист, труби атаку! В атаку, воины! В атаку!

Подпрыгивая и спотыкаясь, как аист со сломанной ногой, он повел своих бойцов. Позади него катилась волна сияющих штыков, чтобы обрушиться на траншею. Бюргеры Жан-Поля ненавидели обнаженную сталь. Их было пятьсот против двух тысяч. Ведь их пленники бежали в рядах противника. Они дрогнули, и их сдуло, как дым ветром.

Жан-Поль добрался до гребня и опустился у валуна, за которым скрывалось уже трое.

— Остановите их! Они идут сюда, — задыхаясь, произнес он.

Хотя волна англичан разбилась о риф невидимых им маузеров, хотя они отступили и их било шрапнелью, как плетью, Жан-Поль знал, что ему не удастся в этот день еще раз занять тот окоп.

Он чувствовал, что бюргеры пали духом, их преданные сердца находились уже у подножия горы, где хозяев ждали лошади. Шпионский холм был потерян. О! Англичане заплатили высокую цену, примерно тысячи полторы убитыми и ранеными, но они прорвали линию обороны. Он потерял Шпионский холм, и через эту брешь хлынет двадцатипятитысячная армия и отобьет Ледисмит, выбьет бюргеров из Наталя и загонит в Трансвааль. Они проиграли. Все кончено.

Джон Ачесон тщетно старался не замечать страшную боль в распухшей ноге, пытаясь перекричать нестройный хор раненых, которые просили воды. На пике воды не было. Он отвел взгляд от траншеи, где люди, падающие от усталости, оглохшие от грома снарядов, все еще косящих их ряды, лежали прямо на телах умерших и умирающих товарищей.

Он смотрел на солнце. Огромный кровавый диск время от времени закрывал облака. Через час будет темно. И Жан-Поль знал, что тогда все будет кончено. Послание, которое он держал в руках, подтверждало это, а устрашающие груды трупов, забившие окопы, служили доказательством. Он с трудом перечитал письмо и почувствовал головокружение.

«Если не можете продержаться, отступайте, куда сочтете нужным. Буллер».

А что может принести завтрашний день, если не повторение сегодняшнего кошмара? Они проиграли.

Жан-Поль закрыл глаза и прислонился спиной к валуну. Глазной нерв начал настойчиво пульсировать, он не мог остановить тик.

Глава 30

Сколько же осталось людей? Возможно, половина. Не знаю. Половина уехала, всю ночь он слышал стук копыт их лошадей, уносящихся вдаль, шум и треск фургонов и не мог удержать их.

Жан-Поль пристально посмотрел на гору, окрашенную восходящим солнцем.

— Шпионский холм, — с отвращением произнес он, но очертания горы плыли как в тумане, потому что он не мог сосредоточиться. Его глаза покраснели и воспалились от стольких бессонных ночей. Он тяжело залез в седло. Каждый мускул, каждый нерв молили об отдыхе. Только бы поспать немного, только бы поспать.

С дюжиной преданных командиров Жан-Поль всю ночь пытался остановить дезертиров, которые обескровили его армию. Он ездил из лагеря в лагерь, ругал их, умолял, стыдил. Со многими ему повезло, с другими — нет, однажды устыдили его самого. Он вспомнил старика с длинной белой растрепанной бородой, желтое, морщинистое лицо. При свете костра можно было разглядеть слезы в его глазах.

— Трех сыновей отдал я тебе сегодня, Жан-Поль Лероукс. Мои братья пошли на эту чертову гору, чтобы забрать их тела у англичан. Трех сыновей! Трех прекрасных мальчиков! — Он встал на ноги, набросив на плечи одеяло. — Ты назвал меня предателем, Лероукс. Ты сказал, что я испугался. — Он замолчал, справился с дыханием и продолжал, хотя голос его стал хриплым. — Мне семьдесят восемь лет, и ты первый говоришь мне это. Хотя, даст Бог, и последний. — Он снова замолчал. — Мне семьдесят восемь лет. Семьдесят восемь. И ты говоришь мне это! Смотри, Лероукс! Хорошо смотри! — Он опустил одеяло, и Жан-Поль застыл, увидев слипшиеся кровавые бинты, скрывавшие грудь старика. — Завтра утром я буду с моими мальчиками. Сейчас я жду их. Распишись на наших могилах, Лероукс! Напиши на них слово «предатель»! — На губах старика показалась розовая слюна.

Жан-Поль по-прежнему смотрел на гору. Усталость, стыд, боль неосуществленных планов оставили неизгладимые следы на его лице.

Когда туман рассеется, он увидит на вершине англичан, и ему придется возвращаться туда с половиной своих людей. Он пришпорил лошадь и направил ее вверх по склону.

Солнце позолотило туман, и он стал рассеиваться.

Неожиданно ветер донес до него веселый смех. «Нет, слишком рано англичане развеселились, — думал он. — Неужели они считают, что мы не вернемся?»

Подстегнув лошадь, которая с трудом карабкалась по осыпающимся камням и гальке, он будто пьяный развалился в седле и позволил везти свое тело.

Веселый гул нарастал, все более приводя его в недоумение. Впереди он увидел фигурки пляшущих, размахивающих шляпами людей. Слышались крики:

— Они ушли!

— Они наши!

— Мы победили! Слава Богу, мы победили! Англичане ушли!

Люди окружили его лошадь и стащили с седла. Он чувствовал, что подгибаются ноги, но его несли, дотащили до холма. Жан-Поль сел на валун, невольно созерцая богатый урожай битвы. Английские санитары-носильщики получили разрешение прийти на его гору и теперь работали в траншее, а буры расчищали вершину.

Четверо бюргеров подошли к Жан-Полю, держа за концы серое шерстяное одеяло, служившее носилками. Они пошатывались под тяжестью груза.

— Кто знает его? Ответа не последовало.

Они положили тело рядом с остальными. Один из бюргеров вынул из скрюченных пальцев мертвеца широкую тирольскую шляпу и накрыл ей лицо. Потом выпрямился и спросил:

— Кто похоронит его? Если нет ни друга, ни родственника, он будет погребен в общей могиле.

Жан-Поль встал и подошел к телу. Подняв его шляпу, он снял с головы свою и поменял их местами.

— Я. Я похороню его, — тяжело вздохнув, произнес он.

— Он друг или родственник. Умник Поль?

— Друг.

— А как его зовут?

— Не знаю. Он просто друг.

Глава 31

Соул Фридман беспокойно расхаживал от стены к стене. Он пришел на полчаса раньше времени и теперь «мучился в комнате ожидания госпиталя Грейс. Лейтенант сел на стул с прямой спинкой и стал от нечего делать крутить шлем, уставившись на плакат: „Джентльменов настоятельно просят, не курить!“

Соул просил Рут пойти с ним, но она сослалась на головную боль. Kaк ни странно, но он был рад. Ее присутствие наверняка затруднило бы общение с Сином Коуртни. Он не хотел вежливого трепа о погоде и самочувствии, а в присутствии Рут уже нельзя было вставить крепкое словцо.

Вчера, в первый день отпуска, он, не умолкая, говорил о Сине. Сколько раз она навещала его? Как он? Сильно ли он хромает? Не кажется ли Рут, что он замечательный парень? Дважды она отвечала «ну, не такой уж и плохой» и «да, очень хороший». И в этот момент Соул заподозрил правду. Син не понравился Рут. Сначала он с трудом поверил в это, однако попытался продолжить разговор. Но любой однозначный ответ подтверждал его подозрения. Конечно, она не говорила об этом открыто, но это было очевидно. Рут чувствовала неприязнь к Сину, близкую к ненависти.

Теперь Соул сидел и думал именно об этом. Он не мог допустить, что Син обидел ее. Если дело только в этом, то впоследствии Рут будет вспоминать об инциденте со смехом.

Нет, решил Соул, тут что-то не то. Как пловец перед погружением в ледяную воду, Соул набрал полные легкие и погрузился в бездонное море женских мыслей. Неужели Син мог спорить с ней? Может, не уделял ей достаточно внимания? (Рут привыкла, что все поклоняются ее красоте.) Могло ли быть так, что Рут… С другой стороны, Син… Соул с трудом продирался сквозь дебри «если», «может», «а вдруг». И тут в последнее мгновение его осенило.

Рут ревновала!

Соул откинулся назад на стуле, удивленный глубиной собственного открытия.

Его любимая, темпераментная жена ревновала к их дружбе с Сином!

Радостно хихикая, он стал строить планы, как успокоить Рут. Ему надо поменьше превозносить Сина. Он должен свести их вместе и в присутствии Сина уделять жене особое внимание. Он должен…

Потом его мысли переключились на Рут. Даже мысли о ней заставали его врасплох, он чувствовал себя нищим, выигравшим главный приз в лотерею.

Он впервые увидел ее на летней встрече в клубе любителей скачек в Йоханнесбурге и влюбился с расстояния в пять шагов. Поэтому, когда их представили, его без устали моловший язык словно налился свинцом, он ерзал на стуле и молчал. Когда она одарила его дружеской улыбкой, лицо Соула засияло, его бросило в жар, он не мог совладать с собственными чувствами.

Той ночью один в своей спальне он разрабатывал план действий! На его осуществление было выделено пятьсот гиней, что составляло половину сбережений. На следующее утро он начал сбор информации.

Рут было восемнадцать, она гостила у родственников в Йоханнесбурге. Визит должен был продолжаться еще шесть недель.

Девушка происходила из богатой семьи пивоваров и содержателей гостиниц, но была сиротой и находилась под опекой дяди. Живя в Йоханнесбурге, она каждый день выезжала, посещала театры и танцы, но каждую пятницу ездила в синагогу на улице Джиппи.

Первым делом он нанял лошадь и сопровождал ее на прогулке с кузеном. Рут не запомнила его и собиралась проехать мимо, но его язык, отточенный за три года практики в Йоханнесбургских барах, наконец ожил. Через две минуты она уже звонко хохотала, а через час пригласила на чай к родственникам. На следующий день он заехал за ней в великолепном экипаже. Они отобедали в отеле Канди и поехали на балет в компании друзей Соула.

Через два дня она поехала с ним на бал ассоциации адвокатов и обнаружила, что он — прекрасный танцор. Облаченный в новую модную вечернюю одежду, некрасивый, но подвижный, с выразительным лицом, на дюйм выше ее пяти футов пяти дюймов, умом и интеллигентностью завоевавший себе большое количество друзей, он замечательно оттенял ее красоту. Когда он провожал ее домой, у девушки был задумчивый, но мечтательный взгляд.

На следующий день Рут присутствовала в суде и слушала, как Соул успешно защищает джентльмена, обвиняемого всловесных оскорблениях и нанесении тяжких телесных повреждений. Защита произвела на нее сильное впечатление, было ясно, что со временем он достигнет профессиональных высот.

Через неделю Соул решился на признание. Его предложение было обсуждено и милостиво принято, и после этого осталось только уведомить семьи и разослать приглашения.

А теперь, спустя четыре года после свадьбы, у них должен был появиться первенец. Соул радостно ухмыльнулся, Думая об этом.

Завтра сделает попытку уговорить Рут изменить ими ребенка. Трудно будет выиграть это дело, пожалуй, самое сложное в его практике. За последние четыре года Соул хорошо усвоил, что это хрупкое существо обладает мертвой хваткой. Потребуется проявить немалое искусство, чтобы ослабить ее. А Соул все еще испытывал благоговейный страх перед разгневанной женой.

— Сейчас четыре часа. — Нянечка, невысокая блондинка, осмотрела комнату ожидания и улыбнулась ему. — Теперь вы можете пройти. Он на веранде.

Соулу очень хотелось поскорей увидеть своего друга, и ему пришлось сдержаться, чтобы не броситься вниз, прыгая, как мальчишка. Он узнал Сина, одетого в форму цвета хаки, элегантно откинувшегося на стул с тростниковой спинкой. Син непринужденно болтал с лежащим в кровати раненым. Соул подошел и встал позади стула.

— Не вставай, сержант. Можешь отдать мне честь сидя.

— Соул! — встав со стула и слегка опираясь на костыль, Син с притворной радостью обнял его за плечи. Так как лицо Сина сияло, Соул ничего не заподозрил.

— Рад видеть тебя, старина. — Он в свою очередь обнял Сина и улыбнулся. Соул не заметил, сколь наиграны были движения его друга, да и улыбка казалась какой-то ненастоящей.

— Давай выпьем. — Син решил спрятаться за этими словами. Он не знал, как вести себя дальше, что делать. Рассказала ли Рут все Соулу? Догадывается ли он о чем-нибудь сам?

— Воды? — заерничал Соул.

— Джина. — Син решил продолжать в такой же шутливой манере. — Графин для воды, полный джина. Только, ради Бога, не говори настоятельнице. Все достается контрабандой. Приходится спорить с сестрами, когда они хотят сменить воду. Эдакая блондиночка щебечет: «Вода несвежая, надо сменить». А я отвечаю: «Именно несвежая вода очень помогает при лечении ног!»

— Дай и мне несвежей воды, — рассмеялся Соул. Наливая, Син представил Соулу джентльмена с соседней койки, шотландца, весело смеявшегося с ними, но добавившего, что несвежая вода отлично лечит еще и раны в груди. Усевшись втроем, они занялись курсом интенсивной терапии.

Пока Син наливал, Соул принялся описывать битву за Шпионский холм. Он рассказывал очень смешно. Потом пошло описание финального прорыва через Хленгвейн и возможное снятие осады Ледибурга генералом Буллером.

Они обсудили, как войска сэра Робертса добрались до Кейпа, освободили Кимберли, обстреляли Блоэмфонтейн и теперь готовились к главному удару: через Трансвааль, к Претории, которая была сердцем армии буров.

— Все кончится месяца через три, — высказал свое мнение шотландец.

— Ты так думаешь? — Син слегка подкалывал его, стараясь вывести на разговор, пламя которого разгоралась все ярче от спиртного.

Уровень «воды» в графине снижался, время жалоб и серьезных разговоров прошло, настало время сантиментов.

Соул мягко расспросил их о состоянии здоровья.

Шотландца должны были отправить домой морем, и от мысли о расставании им стало грустно.

Син возвращался на следующий день в Ледибург долечиваться. В конце отпуска, если доктора будут довольны тем, как куски шрапнели угнездятся в его теле (язык Сина заплетался), он вернется на службу.

Слово «служба» вызвало в них патриотические чувства, и Син с Соулом, положив руки на плечи друг другу, поклялись страшной клятвой, что товарищами по оружию, братьями по крови дойдут до конца войны, не считаясь с лишениями и опасностями, они будут вместе биться с врагом.

Им захотелось спеть что-то соответствующее их настроению, и шотландец предложил «Песню дикого солдата». Их глаза увлажнились, голоса дрожали от эмоций.

Глубоко тронутые, но все еще неудовлетворенные, Син и Соул исполнили дуэтом «Сердце дуба», потом все втроем с жаром принялись за вольное пение «Ты проснулся, Джонни Коуп».

Настоятельница появилась в середине третьего куплета, от которого все в радиусе сотни ярдов не могли заснуть.

— Сэр, время посещения заканчивается в пять. — Это была грозная женщина, с голосом, способным перекрыть пулеметную канонаду, но Соул, который был профессиональным защитником и не боялся разгневанных обвинителей, приступил к делу.

— Мадам! — Он начал свою речь с поклона. — Эти люди — более того, могу сказать со всей ответственностью, — эти герои внесли большой вклад в дело победы. Их кровь лилась, как джин, в защиту такого возвышенного интереса, как свобода! Я хотел лишь того, чтобы малая толика этого лекарства влилась в них обратно. Мадам, во имя чести, благородства и справедливости я взываю к вашему патриотизму! — И он закончил речь, прижав руку к сердцу и поклонившись еще раз.

— Здорово!

— О Боже, очень хорошо!

Два героя стали дружно аплодировать, а на лице настоятельницы появилось подозрительное выражение. Она потянула носом.

— Вы пьяны!

— Что вы, это ужасная клевета! — Соул поспешно ретировался.

— Ладно, сержант. — Настоятельница злобно повернулась к Сину. — Где она?

— Кто она? — Син был сама невинность.

— Бутылка! — Женщина подняла постельное белье и начала поиски.

Соул взял шлем, отсалютовал за ее спиной и на цыпочках вышел с веранды.

Глава 32

Отъезд Сина в Ледибург проходил поспешно, излишне поспешно. Мбеджан пропал по таинственным делам. Син подозревал, что это связано с его двумя женами и отпрысками, которых Мбеджан услал в краали их родителей, когда они много лет назад покинули Ледибург.

« Дирка каждое утро отправляли в школу, которую он считал тюрьмой, поэтому Син мог свободно разъезжать по горам и вельдам, окружавшим город. Большую часть времени он проводил в дороге, покрывая огромное расстояние вплоть до Львиного холма. Через месяц он знал извилины каждой реки, каждую впадину и возвышенность. Раненая нога окрепла от постоянных упражнений, больше не болела, шрам не выделялся ярким пурпуром, а почти слился с цветом кожи.

Он и сам окреп физически, но беспокойство не покидало его. И ежедневные поездки на ранчо стали необходимостью. Он обследовал опустевшие комнаты старого здания, заметил, что старую крышу перестелили и она теперь могла защищать от дождя, а отслаивающаяся штукатурка обновлена и покрашена. Стоя перед холодным очагом, он представлял, как в нем запылает огонь и станет тепло. Меряя шагами грязный пол, он рассматривал обшивку из желтого дерева и массивные балки, поддерживающие крышу. Потом он стал изучать почву, то и дело нагибаясь, чтобы взять горстку земли и почувствовать ее богатую суглинком структуру.

В мае 1900 года Син отправился в регистрационную службу магистрата и тайком изучил бумаги. Он обнаружил, что пятнадцать тысяч акров земли ранчо Львиного холма были куплены у помещика Стефануса Иоханнеса Эрасмуса ледибургской банковской компанией. Договор был подписан Рональдом Пайем, эсквайром, занимающим пост директора банка. Син ухмыльнулся. Ронни Пай был самым веселым врагом его детства. Что ж, забавы не кончились.

Син утонул в глубоком, мягком кресле, обитом кожей, и с любопытством разглядывал обитый панелями офис.

— Все немного изменилось с тех пор, как ты был здесь последний раз. Привет, Син.

Ронни Пай точно выражал свои мысли.

— Немного.

Дела ледибургской банковской и трастовой компании шли весьма успешно, судя по меблировке. Следы процветания отразились и на внешности президента. Крепко сбитое тело, массивная золотая цепочка от часов, темный, дорогой жакет, дабы сгладить экстравагантность жилета, и ботинки ручной работы за пятьдесят гиней. Вот только лицо было настолько бледным, что веснушки казались золотыми точками. А вечно жадные глаза и уши, похожие на ручки от кружки для бритья, — все оставалось прежним. И хотя Ронни был всего на два года старше Сина, его рыжеватые баки изрядно поседели, а под глазами наметились мешки.

— Ездил в Теунискрааль навестить невестку? — На лице Ронни появилось хитрое выражение.

— Нет.

— Нет, конечно же ты не поедешь к ней. — Ронни понимающе кивнул, давая понять, что сплетни, хотя и старые, все еще живы. Из-за постоянно шевелящихся рыжих усов Ронни напоминал здоровенную крысу. И Сину захотелось побыстрее выйти на воздух.

— Слушай, Ронни. Я хочу приобрести Львиный холм. Я знаю, он принадлежит тебе. — Син резко перешел к делу.

— Львиный холм? — Вчера утром клерк принес ему сведения, за которые получил соверен. И еще из многих источников Ронни знал, что Син ежедневно навещает ранчо уже месяц. — Львиный холм? Ах да. Это место раньше принадлежало Эрасмусу. Да, вроде мы купили его. Хотя, боюсь, сильно переплатили. — Он вздохнул. — Но через десять лет, надеюсь, окупим эти деньги. Нам нет смысла торопиться с продажей.

— Я хочу его. — Син проиграл первый раунд, и Ронни радостно засмеялся.

— Ты в хорошем обществе. Половина фермеров Наталя хочет его. Но не думаю, чтобы они смогли заплатить нужную сумму.

Установленная цена пастбищных земель в районе Ледибурга равнялась одному шиллингу и шести пенсам за акр. Десять минут назад Ронни решил просить по два шиллинга. Но, посмотрев в глаза Сину, он вспомнил, кто впервые разбил ему нос. В ушах звучал высокомерный смех Сина. «Нет уж, — подумал он с ненавистью. — Нет, большой самовлюбленный дурак, теперь ты за все заплатишь!»

— По три шиллинга, — произнес он. Син задумчиво кивнул. Он все понял.

— О Боже, Ронни! Я слышал, что ты дельный бизнесмен. Но должно быть, это ошибка. Если ты действительно заплатил по три шиллинга, то тебе, наверное, пришлось заложить последние штаны.

Ронни покраснел. Гордый Син торжествовал.

— Я платил девять пенсов, — отрезал он. — А продаю по три шиллинга…

— Сойдемся на двух шиллингах двадцати пяти пенсах. Я беру.

«Черт побери. Чтобы ему провалиться! — молча молил Ронни. — Он заплатит все пять».

— Это только за землю. Еще по одному, за мелиорацию.

— Ты что-то сказал?

— Нет.

Син быстро подсчитал, что с уплатой госпошлины у него останется несколько сотен фунтов.

Ронни уставился на него, продолжая лихорадочно соображать.

«Я не знал, что он так ее хочет. Он мог бы отдать мне свою душу за это!»

— Конечно, мой совет должен утвердить сделку. Это действительно зависит только от него. — Совет директоров состоял из него самого, его младшей сестры Одри и ее мужа Денниса Петерсона. У Ронни было восемьдесят процентов акций, и Син знал это. Он тщательно изучил бумаги и хорошо подготовился.

— Послушай меня, дорогой друг моей юности. — Син перегнулся через крышку стола, сделанную из какого-то вонючего камня, и поднял тяжелую серебряную сигаретницу. — Ты, сделал предложение. Я его принял. Сегодня в четыре я буду здесь с деньгами. Пожалуйста, подготовь бумаги. — Он зажал сигаретницу в кулаке, мускулы напряглись, как живой питон. Коробка треснула и развалилась. Син кинул куски металла на книгу записей, лежащую перед Ронни.

— Не пойми меня превратно. — Ронни нервозно усмехнулся и отвел глаза в сторону. — Я приложу все силы, чтобы уговорить совет.

Глава 33

Наступила суббота, и Дирку не надо было идти в школу. Син взял его с собой прокатиться на ранчо. Чуть не сходя с ума от радости, Дирк гнал лошадь вперед, потом на полном скаку разворачивал ее и снова ехал рядом со своим кумиром, смеясь от восторга и неумолчно болтая. Но чувства снова захлестывали его, и он мчался вперед. У перекрестка под откосом Син встретил маленький караван.

— Я вижу тебя, Мбеджан. — Хозяин мрачно приветствовал слугу.

— У Мбеджана был вид осоловелого кота, только что вернувшегося после бурно проведенной ночи. — Я тоже вижу вас; хозяин.

Последовало долгое, приводящее в замешательство молчание, во время которого Мбеджан взял щепотку нюхательного табака и уставился на небо. Син изучал попутчиков Мбеджана. Две зулуски среднего возраста, лет по тридцать пять, с высокими прическами, обмазанными глиной, что свидетельствовало об их замужестве. Хотя они сохранили гордую, прямую осанку, их отвислые груди были пусты, а дряблая кожа на животе над короткими передниками свидетельствовала, что они не раз рожали. С ними ехали две девочки, только что достигшие половой зрелости. Луноликие, с молодой кожей, они сидели в седле очень прямо. Их хорошо развитые ягодицы напоминали зрелую дыню, а груди были твердыми и круглыми. Они опустили головы и весело захохотали.

— Возможно, сегодня пойдет дождь, — заметил Мбеджан.

— Возможно.

— Это будет хорошо для травы на пастбищах. — Мбеджан очень хотел поддержать разговор.

— А какого черта делают здесь эти женщины? — Син не мог сдержать любопытства, и Мбеджан нахмурился, так как этикет был нарушен. Разговоры о погоде и пастбищах должны были занять еще минут пять.

— Хозяин, это две мои жены. — Он указал на старших женщин.

— А другие две — твои дочери?

— Нет. — Мбеджан сделал паузу, потом произнес замогильным голосом: — Не пристало человеку моих лет иметь только двух жен, годных для работы и деторождения. Мне пришлось купить еще двух.

— Понятно, — сказал Син и ухмыльнулся. Должно быть, Мбеджану пришлось основательно потратиться. — И что ты собираешься делать со всеми своими женами? Ты же знаешь, что скоро мы опять вернемся на войну.

— Когда настанет время, они вернутся к своим отцам и будут ждать меня там. — Мбеджан не отличался особой деликатностью. — Теперь же я собираюсь жить с ними, пока не взойдет луна.

По-зулусски выражение «пока не взойдет луна» означало: пока женщина не забеременеет.

Мбеджан был уверен, что сообщил очень важную новость.

— Там на горе есть ферма. — Син решил сменить тему разговора.

— Много раз мы говорили об этом, хозяин. — Мбеджан все понял, и его глаза загорелись от ожидания. — Хорошая ферма?

— Это действительно отличная и очень красивая ферма. Вода там слаще, чем тростниковый сок, земля богаче, чем тело молодой коровы, а трава густая и сулит столько же благоухания, как женщина.

Глаза Мбеджана сияли от радости. По его представлению, ферма была местом, где мужчина сидит на солнышке, поставив перед собой кувшин бузы, и слушает пение женщин, работающих в поле. Большие стада тучных коров, богатые урожаи и много маленьких послушных сыновей. Это счастливый конец длинной и трудной дороги.

— Возьми с собой жен и выбери место, где ты хочешь построить свой крааль.

— Хозяин. — В зулусском языке нет эквивалента слову «спасибо». Он мог сказать «я боготворю вас», но этого было мало для Мбеджана. И поэтому он произнес: — Да здравствует хозяин!

Так приветствуют королей.

Лошадь Дирка была привязана у дома. Кусочком угля мальчик написал свою фамилию большими печатными буквами на стене передней веранды.

И хотя дом изнутри надо было штукатурить и красить заново, Син неожиданно стал задыхаться от ярости. Он, крича и размахивая кнутом, соскочил с лошади, и Дирк исчез за углом дома. Гнев Сина скоро прошел, он сидел и с радостью смотрел на фамилию собственников, написанную на стене. Появился Мбеджан. Они немного поболтали, и Мбеджан увел своих женщин. Син вполне мог доверить ему строить свою хижину на богатейшей земле Львиного холма.

Последней уходила самая молодая и симпатичная жена Мбеджана. Большой узел на голове, прямая спина. Она ушла с такой королевской грацией, что Син тут же вспомнил Рут.

Его радость угасла. Он встал и медленно вышел на улицу. Без Рут этот дом не будет домом.

Он сидел один на склоне холма. Это место было очень похоже на их тайную просеку. Именно там они любили друг друга. Хотя здесь не росли австралийские акации.

Глава 34

— Австралийская акация! — воскликнул Ронни Пай и посмотрел на сестру и ее мужа. — Он выращивает австралийскую акацию!

— Зачем? — спросил Деннис Петерсон.

— Из-за коры, дурак. Из-за коры. Она приносит доход. Двадцать фунтов за тонну!

— А что с ней делают?

— Экстракт используют для дубления кож.

— Но если она так полезна, то почему же другие… — начал было Деннис, но Ронни взволнованно перебил его:

— Я основательно все изучил. На Львином холме идеальная земля для акации. Другие подходящие места лишь в районе ранчо Магобо-Клуфа и Теунискраале. Слава Богу, что ты — хозяин Магобо-Клуфа. Именно там мы и будем сажать нашу акацию. — Он смотрел на Денниса, но не видел его. — Я говорил с Джексоном из компании по разведению акации в Натале. Он продаст нам те же семена, что и этому ублюдку Коуртни. И будет покупать всю нашу кору до последней горсточки за двадцать фунтов за тонну. Я нашел двух управляющих. Большая проблема будет с рабочими, Син нанял всех в округе. У него там целая армия. — Вдруг Ронни замер, увидев выражение лица Денниса.

— Магобо-Клуф! — простонал Деннис. — О Боже!

— Что ты хочешь сказать?

— Син приходил ко мне на прошлой неделе… Он хотел взять его в аренду. На пять лет.

— И ты отдал? — закричал Ронни.

— Он предложил три шиллинга за акр. Это в шесть раз больше, чем платил я. Разве можно было отказать?

— Ты дурак! Слепой идиот! Через пять лет земля принесет целое состояние. — Ронни задыхался. — Она будет стоить десять фунтов.

— Но никто не предупредил меня. — Деннис застонал от отчаяния.

— Но и Сина никто не предупреждал. — Одри впервые заговорила мягким голосом, но в нем было что-то такое, что заставило Ронни дико наброситься на сестру:

— Ладно, мы все знаем о тебе и Сине. Не рассчитывай, что он задержится здесь и тебе удастся подцепить его. — Ронни запнулся и виновато посмотрел на Денниса.

Год назад Одри потеряла всякую надежду на возвращение Сина в Ледибург и поддалась на нежные, но настойчивые ухаживаний. Деннис закашлял от неловкости и уставился на свои руки.

— В любом случае Син владеет землей и мы бессильны что-либо изменить.

— Ну это мы еще посмотрим. — Ронни открыл записную книжку. — Он занял десять тысяч у матери — помните те, которые мы пытались уговорить ее вложить в сделку с Бурлеем. — Они все отлично помнили эту сделку и казались слегка-сконфуженными. Ронни затараторил: — Если он займет еще пять у компании по разведению акаций Наталя, Джексон легко пойдет на это. Тогда мистеру Сину Коуртни придется так затянуть ремень, что недолго и пополам переломиться, пусть только он допустит ошибку, всего одну ошибку… Мы подождем, торопиться некуда.

Он выбрал сигару из кожаной коробки, заменяющей серебряный портсигар, и прикурил.

— Кстати, его никто не освобождал от армии? Похоже, этой войне нужны хорошие солдаты. Мне кажется, с ногой у него все в порядке. — Ронни довольно ухмыльнулся. Сигара была просто замечательна.

Глава 35

Врачи в госпитале Грейс последний раз осматривали Сина за неделю перед Рождеством. Они решили, что он недееспособен где-то на один процент, так как слегка прихрамывает, когда устает. Из-за этого ему отказались платить военную пенсию за ранение, признав, что он немедленно должен приступить к своим военным обязанностям.

Через неделю после празднования Нового 1901 года пришло первое письмо из армии. Ему предписывалось немедленно явиться в штаб горных стрелков Наталя, в войска, где порядок был совсем не тот, что у старых добрых разведчиков.

Война в Южной Африке достигла нового витка. Пройдя Трансвааль и Оранжевое свободное государство, буры начали партизанскую войну, потрясающую по размаху.

Война была далеко не закончена, и присутствие Сина было крайне необходимо, дабы укрепить армию, имеющую в своих рядах четверть миллиона бойцов.

Он просил об отсрочке, но получил ответ, где сообщалось, что его будут считать дезертиром, если он не явится в Йоханнесбург к первому февраля.

В последние две недели скопилась куча дел. Надо было окончательно засеять десять тысяч акров земли акаций, посадки которой начались в мае, договориться о долговременной ссуде, чтобы заплатить рабочим, ухаживающим за деревьями. Ремонт и восстановление дома на Львином холме были завершены, и Ада должна была перебраться туда из коттеджа на улице Протеа, чтобы присматривать за поместьем.

Теперь, когда он в одиночестве ехал по своей земле, прощаясь с ней, пришла пора подумать и о других вещах. Главное — это дочь. Первая и единственная. Ей было уже два месяца, ее звали Темпест, и он никогда не видел ее. Соул Фридман написал ему длинное, веселое письмо с фронта, и Син должен был скоро присоединиться к нему. Син послал сердечные поздравления и попытался связаться с Рут. Он написал ей, но безрезультатно, потом, оставив дела на Львином холме, поехал в Питермарицбург. Он прождал ее четыре дня в особняке Голдберга, но Рут так и не появилась, ей нездоровилось.

С печалью в сердце он медленно ехал по плантации. Молодые деревца бесконечными рядами покрывали Львиный холм. Деревья, посаженные десять месяцев назад, уже начали подстригать. Это были высокие акации с зеленой развесистой кроной. Все это достигнуто ценой нечеловеческих усилий двух тысяч местных работников, которые трудились, не разгибаясь, много месяцев. Теперь машина запущена. Син нашел пять — десять зулусов, они будут работать под присмотром Ады, расчищая почву между рядами и следя, чтобы не возник пожар. Это все, что входило в их обязанности. Надо было ждать четыре года, пока деревья не достигнут стадии зрелости и с них можно будет снимать кору.

Но теперь Син был так поглощен своими мыслями, что ехал, ничего не замечая, по меже и далее к подножию холма. Он пересек дорогу и железнодорожную линию. Впереди на Белых холмах ветер что-то шептал траве, и он мельком заметил, как сверкает водопад в лучах солнца. Цвели акации, их кроны словно были окутаны золотым туманом.

Он пересек реку у водопада. Над ним возвышался крутой склон, рядом в глубоких оврагах рос темный кустарник, туда не проникало солнце.

У водопада росли папоротники и зеленые лишайники, а скалы были черными и скользкими от водных брызг. Холодное место, без солнца. Мириады крошечных капелек, рассеянных в воздухе, создавали подвижную пелену, похожую на дым.

Син поежился, продолжая ехать медленным шагом по откосу холма. Инстинкт вел его. Он вспомнил свой первый дом. У него под ногами была земля Коуртни, и она шла вниз до Тугелы. Пока он забирался все выше, тоска все крепче сжимала его. Он добрался до края холма и стоял, глядя на Теунискрааль.

Дом с конюшнями, домики для слуг, расположенные позади основной постройки, загоны для лошадей, которые стояли, размахивая хвостами и опустив головы, искусственные водоемы среди деревьев. Все это вызывало особенные воспоминания.

Син спешился и сел на траву. Он закурил сигару и перенесся мыслями в прошлое… Опомнившись, он вынул часы из переднего кармана жилета.

— Второй час! — воскликнул он, стряхнув пыль со штанов.

Син надел шляпу и начал спускаться с холма. Вместо того чтобы пересекать реку у водопада, он направился через Теунискрааль по возвышенности и попал на дорогу, ведущую к мосту.

Невдалеке паслось стадо, голов двенадцать, не больше. Животные были в отличной форме, упитанные от свежей травы, хотя земля еще и не расцвела в полную силу. Когда он проезжал мимо, коровы подняли головы и смотрели на него большими, ничего не выражающими глазами.

Густой лес неожиданно кончился, за ним оказалась небольшая болотистая впадина, питаемая рекой. Будь он хозяин, такие места следовало бы засаживать деревьями. Вдруг Син заметил оседланную лошадь, привязанную к дереву у дальнего края болота. Син стал искать взглядом наездника и нашел его во впадине — среди ярких зеленых зарослей папируса торчала только голова. Вдруг голова пропала, и в зарослях началась возня.

Син быстро обогнул болото и подошел к привязанной лошади. Голова и плечи парня были перепачканы глиной.

— Что случилось? — крикнул Син.

— Эта скотина провалилась.

— Держитесь, я дам вам руку. — Син скинул куртку, жакет, рубашку и повесил все это вместе со шляпой на ветку. Увязнув по колено в жиже, которая стала пузыриться и пускать газы, когда он потревожил ее, Син пробирался, двумя руками раздвигая заросли высокого тростника и осоки.

Старая черная корова почти целиком увязла в иле.

— Она сейчас утонет, — сказал парень. Он был высоким для своих лет, но некрепким. Коротко стриженные черные волосы и большой нос доказывали, что перед ним Коуртни.

Спазм сдавил горло Сина, он стал задыхаться, когда понял, перед ним — его сын.

— Не стойте же так, — резко произнес мальчик, он был весь перепачкан блестящим зловонным илом. Липкая жижа стекала по лицу, испарялась и оставляла пятна на подбородке и щеках. Тяжело дыша открытым ртом, он склонился над животным, стараясь удержать его голову над поверхностью.

— Надо вытащить скотину, — сказал Син. — Держи ее голову вверх. — Он пробрался к туловищу коровы и сунул руку в болото, схватив задние ноги животного. Пошевелив пальцами, — он проверил захват, отклонился назад, выпрямился— постарался напрячь тело и собрать все силы.

Его лицо перекосилось, из широко открытого рта с хрипом вырывалось дыхание, мощные мускулы груди и рук налились свинцом.

Минуту-другую он готовился к решительному рывку, мальчик наблюдал за ним со смешанным чувством тревоги и восхищения. Вдруг внезапно громко захлюпал болотный газ вокруг груди Сина, и корова начала двигаться. Сначала медленно, с трудом продираясь через ил, показался крестец, потом дело пошло быстрее, так как болото ослабило хватку, и наконец появились последние пузырьки, болото испустило прощальный вздох.

Син встал на ноги, держа корову за щиколотки. Обессиленное животное лежало на боку.

— Черт побери! — восхищенно выдохнул мальчик. Какое-то мгновение корова неподвижно лежала, потом осознала, что ноги свободны, и начала брыкаться, пытаясь встать.

— Держи голову! — закричал Син и на ощупь стал искать хвост, чтобы корова не могла встать. Когда корова успокоилась снова, он потащил ее на твердую землю.

Как по маслу тело легко скользило по поверхности ила и тростника, пока не коснулось земли. Син выбрался из болота, постоял какое-то время и, едва держась на ногах, побрел к деревьям.

Они с сыном стояли рядом, задыхающиеся, покрытые грязью, перепачканные илом до колен, и смотрели, как корова уходит к стаду.

— Спасибо. Мне бы никогда не сделать этого в одиночку, сэр. — Форма обращения и тон мальчика задели глубинные нотки в душе Сина.

— Да, для этого нужны двое. А как твоя фамилия?

— Коуртни, сэр. Майкл Коуртни. — Он протянул руку Сину.

— Рад познакомиться с тобой, Майкл. — Син пожал ему руку.

— Я знаю вас, сэр, правда? Я уверен, что где-то видел вас, и это беспокоит меня.

— Я так не думаю. — Син приложил все усилия, чтобы казаться безразличным.

— Я бы… я бы почел за честь познакомиться с вами. Когда Майкл заговорил, Син понял, что им обоим не хватает смелости.

«Что я могу поделать? — думал Син. — Ведь я должен сказать ему правду, но не могу».

— О Боже, мы грязны, как черти. — Вместо ответа Син рассмеялся. — Мы воняем, как десятидневные трупы.

Казалось, Майкл впервые обратил внимание на их внешний вид.

— О Боже, мама убьет меня, когда увидит. — Он тоже рассмеялся, потом добавил: — Поедем к нам домой. Это недалеко отсюда. Вы сможете умыться, а слуги почистят вашу одежду.

— Нет. — Син покачал головой. — Мне пора в Ледибург.

— Пожалуйста, сэр. Мне бы так хотелось, чтобы вы познакомились с моей мамой. Моего отца нет — он на войне. Ну, пожалуйста, поехали со мной.

«Он действительно хочет, чтобы я поехал с ним». Когда Син посмотрел в глаза Майклу, теплое чувство, которое он старался скрыть, вырвалось наружу, и он покраснел от удовольствия.

— Майкл, — медленно начал он, тщательно подбирая слова. — У меня на сегодня несколько другие планы. К сожалению, я не могу принять твое приглашение. Но мне бы хотелось встретиться с тобой снова. Я в ближайшие дни буду проезжать здесь. Давай отложим до следующей встречи, ладно?

— О! — Майкл постарался скрыть обиду. — В любом случае я доеду с вами до моста.

— Хорошо. — Син взял рубашку и стал стирать с тела остатки ила, пока Майкл отвязывал лошадей.

Они ехали рядом и молчали, им обоим было почему-то неловко. Потом они попытались начать разговор, и барьер быстро разрушился. С чувством гордости, нелепым в этой ситуации, Син обратил внимание на сообразительность Майкла, на зрелость его суждений.

Они заговорили о Теунискраале.

— Это хорошая ферма. — В голосе Майкла слышалась гордость. — Моя семья владеет ей с 1867 года.

— Кажется, ваша семья не слишком процветает. — Син усмехнулся.

— Папа потерпел неудачу. Чума повалила скот. — Он молчал какое-то время. — Хотя папа не настоящий скотовод. Вместо того чтобы вкладывать деньги в скот, он тратил их на лошадей. Таких, как эта Красотка. — Он потрепал по шее замечательную золотистую кобылу. Я пытался спорить с ним, но… — Майкл вдруг осознал, что зашел слишком далеко, беседуя с незнакомцем, и попытался восстановить справедливость. — Но не поймите меня превратно, мой папа — необычный человек. Сейчас он находится в ставке главного штаба. Он — подполковник, правая рука генерала Буллера, даже награжден крестом Победы за храбрость и медалью за теперешние достижения.

«Да, — подумал Син, — мне тоже часто приходилось защищать Гарри, очень много раз, даже чаще, чем тебе». Поняв это, он решил изменить тему разговора:

— Ты тоже хочешь стать фермером?

— Мне нравятся эти места. Я родился здесь. Для меня это не просто кусочек земли и дом. Это — часть традиции, потому что здесь все создано людьми, которыми я горжусь. После отца остался только я. Поэтому не хочу нарушать традицию. Но…

Дорога пошла вверх, Майкл остановился и посмотрел на Сина, будто стараясь понять, насколько откровенно можно говорить с незнакомцем.

— Но? — мягко напомнил Син. — Еще какое-то время Майкл смотрел на него, стараясь найти ответ, хотя ему казалось, что этому человеку он может доверять намного больше, чем всем остальным людям на земле. Он чувствовал, что знает его всю жизнь и их что-то связывает — что-то очень хорошее и крепкое, почти осязаемое.

— Но, — он заставил себя вернуться к разговору, — это еще не все. Мне хочется чего-то большего, чем землю и коров. Мой дедушка был большим человеком, он управлял людьми, он… Вы понимаете меня, да?

— Думаю, да. — Син кивнул. — Ты чувствуешь, что должен найти свое место в жизни.

— Да, так. Я должен сам решать, когда отбраковывать нагульный скот, а когда выжигать клейма или где строить водохранилище.

— Ну и что ты для этого делаешь?

— Я учусь в университете мыса Доброй Надежды. Уже третий год. К Рождеству я заканчиваю.

— А потом?

— Не знаю, но что-нибудь найду. — И Майкл улыбнулся. — Да, многому надо научиться вначале. Иногда, когда я осознаю это, мне становится страшновато.

Они повели своих коней вниз по улице и были так увлечены разговором, что не заметили легкой двухместной коляски, — ехавшей из Ледибурга им навстречу.

Майкл поднял глаза.

— Эй! Сюда едет моя матушка. У вас будет возможность познакомиться.

Ужас охватил Сина, он понял, что пропал. Отступать было некуда — повозка была на расстоянии пятнадцати ярдов. Она сидела рядом с цветным погонщиком, не спуская с них глаз.

— Привет, ма.

— Майкл, что ты наделал? Посмотри на себя. — Ее голос звучал сварливо. Годы, как ни странно, сделали ее еще более привлекательной. Черты лица смягчились, а зеленые кошачьи глаза косили на Сина из-под темных ресниц.

Правда, на лбу образовалась поперечная морщинка и появился второй подбородок.

— Кто это с тобой? — Она обращалась к Майклу.

— Друг. Он помог мне вытащить корову из болота, из ила. Ты должна познакомиться с ним, мама.

Син заметил, что она богато одета, особенно для фермерской жены. Вельвет и страусовые перья — должно быть, Гарри пришлось немало заплатить за это.

Коляска была новой, полированная черная поверхность контрастировала с алой тканью, которой она была обита изнутри, плюс фурнитура из меди, считай, еще несколько сотен фунтов. Да пара чистокровных гнедых. О Боже! с завистью подумал он.

Анна все еще хмурилась. И хотя во взгляде сквозило сомнение, она была уверена, что узнала его. Краска залила ее щеки, губы дрожали.

— Здравствуй, Анна.

— Син! — Она будто выплюнула это слово.

— Много лет прошло. Как ты?

Ее глаза метали молнии. Она едва шевелила губами.

— Отойди от этого человека!

— Но… — начал было Майкл.

Син смущенно посмотрел на сына и у него пересохло в горле.

— Делай, как просит мать, — сказал Син.

— Вы… вы мой дядя Син?

— Да.

— Отойди от него! — заорала Анна. — И никогда не разговаривай с ним снова. Ты слышишь меня, Майкл? Он зло, зло! Даже не позволяй ему находиться рядом. А то он уничтожит тебя! — Анна задыхалась, ее трясло от ненависти и ужаса, она, как сумасшедшая, брызгала слюной. — Убирайся с этой земли! Син Коуртни, убирайся из Теунискрааля и никогда не возвращайся.

— Ладно, Анна. Я ухожу.

— Майкл, садись на лошадь. Быстро! И отойди от него!

Майкл вскочил в седло.

— Поехали, — приказала она цветному извозчику. От прикосновения кнута жеребцы так рванулись вперед, что Анну откинуло назад на мягкое сиденье. — Домой, Майкл. Немедленно домой:

Майкл оглянулся на Сина. Тот был смущен и растерян.

— Я не… я не верю, что вы…

— Мы поговорим об этом в другой раз, Майкл. Неожиданно выражение лица Майкла изменилось, уголки губ опустились, глаза потемнели от горя, он терял человека, который так пришелся ему по душе.

— Нет! — Майкл поднял руку в прощальном приветствии и стеганул кнутом лошадь. Прижавшись к ее спине, он помчался за коляской.

— Майкл! — крикнул Син ему вслед, но, казалось, мальчик не расслышал.

Глава 36

И Син вернулся на войну. Прощание было обычным. Ада так отлично держалась, что Сину хотелось потрясти ее и крикнуть: «Да плачь же, черт тебя побери. Горе выйдет со слезами!»

Дирк отколол один из самых впечатляющих номеров. Он вцепился в Сина и кричал до тех пор, пока не стал задыхаться. Когда поезд тронулся, Син был в ярости, это чувство не отпускало его часа четыре, пока он не доехал до Питермарицбурга.

В здании станционного буфета он успокоил себя шестью порциями бренди. Потом они с Мбеджаном, несшим багаж, шли сквозь толпу по платформе в поисках поезда, следующего до северной границы. Так как все расписание подчинялось военным задачам, пассажиры были в основном одеты в форму цвета хаки. Эта большая тускло-коричневая толпа имела лишь небольшие яркие вкрапления — цветные платья женщин, провожавших своих мужчин на войну. Рыдания смешивались с гулом голосов, смехом мужчин, плачем детей. Неожиданно Сину показалось, что кто-то окликнул его. Он оглянулся и увидел машущую поверх голов руку.

— Син! Эй, Син! — Голова Соула то появлялась, то пропадала, так как он подпрыгивал.

Син с радостью устремился к нему навстречу.

— Какого черта ты тут делаешь? — спросил Соул.

— Отправляюсь обратно на службу, а ты?

— У меня закончился недельный отпуск. Пошли посмотрим ребенка. Боже, как здорово, что я встретил тебя!

— А Рут здесь? — Син не мог удержаться от этого вопроса.

— Она ждет в повозке.

— Мне бы хотелось взглянуть на ребенка.

— Конечно. Давай найдем места, закинем «багаж, у нас будет еще минут двадцать до отхода поезда.

Син увидел ее сразу, выйдя на ступеньки вокзала. Она сидела в открытой повозке, цветной извозчик держал над ней небольшой зонтик. Светло-серое платье, отделанное розовым шелком, удивительно шло ей, как и огромная шляпа с искусственными розами. Син видел ее в профиль, она наклонилась вперед к свертку из белого шелка, который держала на коленях. Внезапно сердце так сильно забилось, что стало трудно дышать. Он остановился и прошептал:

— Боже, как она мила.

Соул рассмеялся от удовольствия:

— Подожди, ты еще не видел мою дочь.

Она не заметила, как они подошли к экипажу, так как была занята ребенком.

— Рут, у меня для тебя сюрприз, — выпалил Соул.

Она подняла глаза и словно окаменела, не в силах отвести взгляд от Сина.

— Привет, Рут.

Она ответила не сразу, пытаясь скрыть свои эмоции.

— Здравствуй, Син. Ты испугал меня.

Соул иначе понял их замешательство. Он сел в коляску рядом с женой.

— Иди взгляни. — Соул откинул шелковый платок и склонился над ребенком. Его лицо светилось гордостью.

Син молча сел напротив.

— Дай Сину подержать ее, Рут. — Соул рассмеялся. — Пускай он посмотрит на самую красивую малышку на свете. — Он не заметил, как Рут окаменела и вцепилась в ребенка. — Обещаю, она тебя не сильно намочит, так, слегка, — продолжал счастливый Соул.

Син протянул руки к девочке, наблюдая за лицом Рут. Она смотрела с вызовом, хотя была напугана.

— Пожалуйста, — попросил он.

Ее голубые глаза приняли серый оттенок, губы дрожали. Рут наклонилась вперед и положила дочь ему на руки.

Глава 37

Это было медленное, долгое путешествие в Йоханнесбург — путешествие, прерываемое длительными стоянками на полустанках. На каждом подъездном пути были остановки, редко по полчаса, обычно раза в три длиннее. Иногда, без видимых причин, они останавливались посреди вельда.

— Что-то случилось, черт их побери!

— Кто-то снова убил машиниста!

— Только не это! — выкрикивали разгневанные люди, высовывая головы из окон.

Когда охрана шла по гравийной насыпи к началу поезда, им вслед неслось мяуканье и ржание.

— Пожалуйста, успокойтесь, джентльмены. Нам надо проверить мост.

— Война кончилась.

— Веселый старик бур драпает так быстро, что ему не до мостов.

Мужчины стали спускаться вниз небольшими группами, снова раздался свисток, и они поспешили к поезду.

Син и Соул сидели рядом в углу битком набитого купе и играли в карты. Так как большинство пассажиров панически боялось свежего воздуха, словно это смертельный цианид, то окна были плотно закрыты. Купе, сизое от дыма, пропахло потом дюжины немытых тел. Темы разговора были неизменными. Соберите несколько мужчин в ограниченном пространстве, и через десять минут вы услышите все то же самое.

У этой компании был большой опыт в пикантных похождениях.

Один молоденький сержант три года служил в Бангкоке, и ему потребовалось два часа, чтобы убедить попутчиков, что слухи о преимуществе горизонтальных поз перед вертикальными оправданы. Ему удалось это доказать только после похода вниз по коридору, откуда он вернулся со старым китайцем. Этот эксперт предоставил фотографии, которые были тщательно изучены и вызвали новые споры.

Можно упомянуть капрала, побывавшего в Индии и посетившего храм Конарак. Обсуждение этой темы заняло следующий час. Разговор неизменно возвращался к известному Дому Слонов в Шанхае.

Так они беседовали, пока не пришло время спать.

Тем временем Соул, утративший интерес к картам, достал из сумки книгу и стал читать. Син почистил ружье, окончив работу, уставился в окно на маленькое стадо газелей, пасшихся вдоль железной дороги. Он невольно прислушался к детальному перечислению удовольствий, предоставляемых посетителям в Доме Слонов, и решил обязательно посетить его, если будет в Шанхае.

— Что ты читаешь? — наконец обратился он к Соулу.

— А? — Соул рассеянно посмотрел на него, и Син повторил вопрос. «Вестминстерская система правления». Соул повернул книгу так, что Син смог увидеть название.

— Боже! — Син хмыкнул. — И для чего тебе эта чепуха?

— Меня интересует политика, — отрезал Соул. Син какое-то время смотрел на него, потом отвлек снова:

— У тебя есть с собой какие-нибудь книги, кроме этой?

Соул открыл сумку:

— Попробуй эту.

«Здоровье нации». Син засомневался:

— О чем она? — Но Соул снова погрузился в чтение.

Син открыл тяжелый том и, ничего не понимая, попытался одолеть первую страницу. Он смиренно вздыхал каждый раз, когда ему приходилось читать что-нибудь, кроме писем и объявлений в банке. Потом его глаза забегали взад и вперед по странице, напоминая челнок ткацкого станка. Он не отдавал себе отчета, что это был первый узор на ткани познания, которая со временем должна была одеть всю его обнаженную душу.

Через час Соул оглянулся:

— Ну и как?

Син ухмыльнулся, не поднимая глаз, полностью поглощенный чтением. Это было важно. Язык Адама Смита был чистым и по волшебному понятным.

С некоторыми его выводами Син не соглашался, но они разбудили его ум, заставили мысленно спорить с автором, соглашаясь с написанным или отвергая его.

Он читал быстро, зная, что вернется и перечитает снова, так как это был единственный путь к пониманию экономики. Не отрываясь от текста, он залез в карман формы, нашел огрызок карандаша и подчеркнул то место, к которому хотел вернуться.

Потом стал читать дальше и снова что-то яростно чиркал.

«Нет!» — написал он на полях в одном месте. «Хорошо» — в другом.

Соул поднял глаза и нахмурился, увидев, как Син разрисовывает его книгу. Но, заметив выражение лица друга, его предельную сосредоточенность, расслабился. Из-под опущенных ресниц он наблюдал за Сином. Его чувства к этому сгустку мускулов, настроений и неожиданной доброты достигли апогея, дошли до границ восхищения. Он не знал, почему Син заботился о нем, да и не хотел знать. Но было здорово сидеть и смотреть на лицо этого родного человека, который был для него уже больше, чем друг.

Поезд двигался на север среди полей, поросших травой, оставляя за собой хвост серебряно-серого дыма, а солнце освещало землю, пробиваясь сквозь облака. Когда оно зашло, быстро наступила темнота.

Они ели вяленое мясо, положив куски на грубый хлеб. Вместо ножа использовали штык. В купе не было света, поэтому, поев, они сели рядом, завернувшись в одеяла, и стали разговаривать. Вскоре остальная болтовня сменилась мерным храпом. Син открыл окна, и холодный сладкий воздух проветрил мозги и обострил восприятие. Они наслаждались общением, с трудом сдерживая восхищение.

Человек, земля, народ, власть, война и мир — темы, рожденные жизнью, не могли оставить равнодушными ни того, ни другого.

Оки пытались решить извечные вопросы: какизбавить мир от крови и несправедливости, как вырывать с корнем зло, пока оно не проросло и не укоренилось.

Такого разговора между ними еще не было. Соул накинул одеяло на плечи, прислушиваясь к голосу Сина в темноте. Его восприятие было обострено, и он открывал новые качества, новые направления в развитии этого человека.

«И я приложил к этому руку, — думал он с гордостью. — Он — бык, дикий бык, который преследует все, что движется, преследует бесцельно, потом замедляет бег и бросается на что-то новое, используя силу для разрушения, потому что не знает другого применения; растерянный и злой, кричащий, как варвар; преследующий все и в результате не получающий ничего. Возможно, я смогу помочь ему и указать выход с поля битвы».

Они говорили в ночи. Темнота искажала расстояния. Так как они не видели друг друга, то казалось, физические формы не сдерживали их, а сознания освободились и встретились, чтобы с помощью слов двигать вперед мысль. Неожиданно тьма взорвалась грохотом и ревом, звяканьем разбитых стаканов; все вещи и тела свалились в одну кучу, когда поезд сошел с рельсов и опрокинулся. И уже другие звуки заглушили все остальное — треск мушкетов с близкого расстояния и громовые удары «максима», бьющего прицельно.

Син беспомощно бился в темноте, задыхаясь от тяжести навалившегося груза. Он скидывал с себя людей и вещи, его ноги запутались в одеяле. Наконец он смог глубоко вздохнуть, но чье-то колено заехало ему в лицо с такой силой, что губа распухла и соленая кровь наполнила рот. Он разразился бранью, почувствовав, как острый край разбитого стакана впился в руку. В темноте от ужаса и боли заорал мужчина, ему вторил дикий хор стонов, криков и оружейного огня.

Наконец Син полностью освободил тело и даже попытался встать.

Пули методично превращали в щепки стены вагона.

Кто-то, пошатнувшись, упал на него.

— Соул!

— Оставь меня.

— Это был незнакомец.

— Соул, Соул! Где ты?

— Син.

— Ты ранен?

— Нет.

— Давай выбираться отсюда.

— Мое ружье.

— К черту ружье.

— Где окно?

— Заблокировано.

Значит, вагон лежал на боку, окнами к земле, и целая гора мертвых и раненых свалилась на них. Дверь оказалась на потолке, и возможно, ее заело.

Вслепую Син начал поиски, но выругался и резко отдернул руку, когда заноза вошла ему под ноготь. Вдруг он почувствовал дуновение холодного воздуха.

— Здесь дыра. — Син яростно работал руками, пока не нащупал брешь в стене. — Одна из планок сломана.

И тут же все, кто был способен передвигаться, полезли на него, хватая за руки и пытаясь оттолкнуть.

— Убирайтесь, ублюдки. — Син бил наотмашь, чувствуя, что удары достигают цели. Он задыхался, пот катился по спине. Воздух был тяжелым и липким от крови и чувства страха. — Убирайтесь. Я все сделаю сам. — Он с силой ударил по планке и оторвал ее. Какое-то мгновение пришлось бороться с искушением прижать лицо к узкой дыре и вдохнуть свежего воздуха. Но он обхватил руками следующую планку, уперся ногами и рванул со всей силой. Она не поддалась. Син запаниковал.

— Эй, кто-нибудь, дайте мне ружье! — крикнул он сквозь шум.

— Вот, — раздался голос Соула, и ружье оказалось у него в руках.

Он высыпал патроны, используя ствол, как рычаг, и повис на нем. И дерево уступило. Теперь он снимал планку за планкой.

— Выходить по одному. Соул, ты первый.

С трудом сдерживая панику, Син помогал мужчинам выбираться через небольшое отверстие. Какой-то толстяк застрял, и Син, упершись ботинками, нажал на него так, что мужчина вылетел, как пробка из шампанского.

— Есть там кто-нибудь еще? — крикнул Син в темноту.

— Син, — послышался голос Соула снаружи, — уходи оттуда.

— Иди в укрытие! — крикнул Син в ответ. Ружья буров все еще стреляли по разбитому поезду. Он спросил снова:

— Есть там кто-нибудь еще? Ответом ему был чей-то стон.

Мужчина был тяжело ранен, его голова дергалась. Син освободил тело и положил поудобнее. Раненого нельзя переносить, решил он, безопаснее здесь дожидаться прихода медиков. Он оставил его и стал осматривать остальных.

— Черт их побери! — Он беспокоился, сможет ли найти дорогу обратно. Этот уже мертв. Он чувствовал клейкость мертвой кожи, напоминающую рептилий. Осмотрев весь вагон, Син выбрался в открытую ночь.

После ужасной тьмы вагона свет звезд казался жемчужным, он видел густой туман, повисший над локомотивом, поваленные вагоны, отражающиеся друг в друге. Все эти изуродованные предметы составляли страшную картину разрушения.

Из укрытий несколько ружей отвечало отрывистыми слабыми выстрелами на канонаду буров.

— Син, — окликнул его Соул, когда тот шел вдоль перевернутого вагона.

— Оставайся здесь, Соул. Я возвращаюсь, чтобы найти Мбеджана.

— Ты никогда не найдешь его в этой свалке. Он был с лошадьми — прислушивайся к ржанию.

Из отсеков для лошадей в хвосте поезда доносились такие леденящие кровь звуки, что Сину очень захотелось никогда не слышать их снова. Две сотни загнанных в ловушку и беснующихся лошадей!

— О Боже, — прошептал Син. Но ярость пересилила страх. — Ублюдки!

Буры выбрали место у изгиба реки. Вода отрезала доступ с одной стороны, с другой — земля круто поднималась двумя уступами, что позволяло захватить всю линию железной дороги.

Вдоль первого уступа залегли стрелки. Буров было не меньше двухсот, они вели интенсивный огонь, а над ними на вершине гребня стрекотал «максим». Они простреливали весь состав, из конца в конец. Син. медленно поднял ружье и опустошил магазин, стреляя по «максиму». Незамедлительно вспышки стали ярче, пули пытались найти его, и вокруг Сина воздух заполнился свистом и жужжанием сотен смертоносных пчел.

Син пригнулся, чтобы перезарядить ружье и снова стал стрелять.

— Вы ублюдки! — крикнул им Син, и, должно быть, они услышали его слова, так как стрелкам стал помогать «максим». Он чуть не попал в цель.

Син снова припал к земле, рядом с ним стрелял Соул.

— Где ты взял ружье?

— Я возвращался за ним. — И Соул победно выстрелил.

— Смотри не наткнись на пулю.

— И это говоришь мне ты, — огрызнулся Соул. Син снова безрезультатно опустошил магазин, хотя сам звук выстрелов разбудил в нем сумасшедшую ярость. Нужно было только услышать голос Мбеджана, чтобы совсем озвереть.

— Хозяин.

— Где тебя черти носили?

— Я потерял копья. Мне пришлось потратить много времени, чтобы отыскать их в темноте.

Син устало молчал, пристально глядя на гребень горы. Слева в ряду стрелков была брешь, там узкое ущелье пересекало линию огня буров, уходя вниз, к железной дороге. Небольшая группа могла бы пройти там. Оттуда «максим», стоящий на вершине, будет уязвим.

— Принеси копья, Мбеджан.

— Куда ты собрался? — поинтересовался Соул.

— Попробую разобраться с пулеметом. Оставайся здесь и попытайся занять умы тех джентльменов.

Син пошел вдоль поезда к ущелью. Он одолел пятьдесят футов, когда понял, что и Мбеджан, и Соул следовали за ним.

— Какого черта ты тут делаешь, Соул?

— Иду с тобой.

— Черт тебя побери!

— Смотри как бы этого не случилось с тобой. — В его голосе слышалось дикое упрямство, и Син, зная эту черту друга, решил не тратить времени на споры.

Он добежал до входа в ущелье, где нашел укрытие с подветренной стороны вагона, и в последний раз оценил позицию.

Ущелье оказалось узким, но глубоким, и, кустарник, росший там, должен был скрывать их до вершины, где была брешь в линии огня буров.

— Это сработает, — вслух заявил он и повернулся к Мбеджану и Соулу. — Я пойду первым, потом ты, Соул. И поторапливайся.

Больше всего он боялся, что буры на холме начнут сопротивляться. Он слышал, как офицеры-англичане возобновили борьбу, и теперь сотни ружей отвечали бурам.

— Ладно, я иду. — Син встал. — Следите за мной. В этот момент знакомый голос окликнул их:

— Кто вы?

— А вы? — в свою очередь нетерпеливо спросил Син.

— Я офицер. — И тогда Син узнал голос и долговязую фигуру, сжимающую обнаженную шпагу в руке.

— Ачесон!

— Коуртни! Что вы здесь делаете?

— Собираюсь лезть по ущелью и заткнуть «максим».

— Думаете добраться?

— Попытаюсь.

— Вы славный парень. Желаю вам удачи. Мы будем готовы поддержать вас, если понадобится.

— До встречи на вершине!

Они двигались тихо, цепочкой по одному, а оружейные выстрелы и крики подтверждали, что они у цели. Син уже различал голоса бюргеров.

Ущелье становилось неглубоким и выравнивалось по мере приближения к вершине. Син поднял голову и осмотрелся. Он видел огромные тени буров на траве, их ружья отбрасывали длинные оранжевые отблески пламени.

Внимание Сина сосредоточилось на пулемете, он видел, что оружейный огонь снизу не вредит бурам.

Находясь на переднем склоне холма, пулемет был защищен выступом скалы и наложенной перед ним землей. Толстый ствол торчал из узкой щели, обслуживали орудие трое мужчин.

— С Богом, — прошептал Син, он на животе выполз из ущелья и начал тихонько подкрадываться. Один из артиллеристов заметил его только на расстоянии нескольких ярдов от орудия.

— Осторожно…

Син сжал приклад двумя руками, и артиллеристу так и не удалось закончить фразу. Мбеджан и Соул не отставали. Через несколько секунд все было кончено, а трое победителей тяжело дышали в темноте.

— Ты знаешь, как эта штука работает, Соул?

— Нет.

— И я тоже. — Син сел на корточки перед орудием, положив руки на двойную рукоятку, большие пальцы механически застучали по дулу.

— Что случилось? Отвечайте, отвечайте! — кричали буры снизу, и Син ответил:

— Все в порядке.

— Почему не стреляете? — строго спросил бур, и Син опустил ружье.

Было слишком темно, Син заметил лишь неясную тень, и пальцы нажали на спуск. Тут же его плечи тряхануло от отдачи, он направил ствол на нижний, широкий сектор обстрела.

Вопли, крики и ругательства донеслись с линии огня буров, а Син, как дикарь, расхохотался от удовольствия. Буры прекратили стрелять по поезду, они вскакивали и разбегались под ливнем пуль. Большинство устремилось назад, к вершине, где были привязаны их лошади. Они обходили «максим» с флангов, а британцы преследовали их: Ачесон сдержал слово.

Только горстка буров шла вверх по холму к Сину, злобно крича и стреляя. Прямо под огневой позицией была мертвая земля, и Син не мог достать их там.

— Разбегайтесь в стороны! — крикнул Син Соулу и Мбеджану, наводя ствол тяжелого орудия на скалу напротив и корректируя линию огня. Но от этого движения патронная лента съехала, и после первого выстрела «максим» заело. Син поднял орудие над головой, постоял так какое-то время и швырнул его в тех, кто был внизу. Двоих задело, они упали в траву. Син схватил огромный камень и запустил его вслед за орудием. Удары достигали цели. Задыхаясь от радостного, истеричного смеха, он продолжал обстрел. Буры бросились врассыпную.

Только один мужчина продолжал карабкаться наверх быстро и молча. Син уже три раза промахивался, и неожиданно бур подошел совсем близко, на расстояние десяти футов. Он замер и поднял ружье. Даже в темноте с такого расстояния едва ли, промахнешься. Син прыгнул на него с вершины. Они покатились по склону, пытаясь нанести один другому удары побольнее, пока куст терновника не остановил их.

— Сейчас ты получишь, кровавый голландец! — рявкнул Син. Он знал, что только так можно победить соперника. Собрав все силы, Син схватил бура за горло так крепко, что мог сломать кость.

— Чертов ублюдок!

Этот голос нельзя было перепутать ни с одним другим на свете.

— Жан-Поль!

— Син!

От неожиданности встречи хватка ослабла, и Син опустил руку.

Только раз в жизни Син встречал человека, не уступающего ему по силе, и теперь они снова противники! Тыльной стороной руки он ударил Жан-Поля в подбородок. Голова бура откинулась назад, но британец схватил его за шею левой рукой. Он должен был сломать ему шею. Жан-Поль словно клещами сжал грудную клетку Сина. Кровь внезапно прилила к голове, с ним происходило что-то похожее на пред обморочное состояние. Казалось, земля уходит у него из-под ног, перед глазами плыли круги. Собрав остатки сил, напрягшись до изнеможения, он вцепился мертвой хваткой в шею Жан-Поля. Что-то хрустнуло, Жан-Поль издал дикий вопль, ослабив хватку.

Син уже чувствовал себя победителем, но оказалось, радоваться еще было рано.

Жан-Поль вывернулся и нанес Сину столь сокрушительный удар, что тот упал спиной на камень и забился в судорогах. Он смутно слышал голоса британцев, видел, как Жан-Поль встал, пытаясь оглядеться кругом.

Син заставил себя встать и настичь Жан-Поля. Но боль в спине не давала ему быстро двигаться. Неожиданно где-то рядом мелькнула знакомая тень, сомнений не оставалось — это был Мбеджан. Син увидел длинный клинок в руке зулуса, направленный в спину Лероукса.

— Нет! — закричал Син. — Нет, Мбеджан! Оставь его! Оставь!

Мбеджан заколебался, замедлил бег и, остановившись, посмотрел на Сина.

Тот еле держался на ногах, дыхание с хрипом вырывалось из груди. В темноте он слышал стук копыт одиноко бегущей лошади.

Что ж, Умник Поль, считай, что и на сей раз фортуна на твоей стороне.

Глава 38

Через два дня в освобожденном поезде они доехали до Йоханнесбурга.

— Думаю, надо кому-то доложить о нашем прибытии, — предложил Соул, когда они втроем стояли у остатков багажа, который им удалось спасти из-под обломков.

— Иди и докладывай, если, тебе этого хочется, — ответил Син. — Что касается меня, то я сначала осмотрюсь.

— Но у нас нет военных билетов, — протестовал Соул.

— Следуй за дядюшкой Сином.

Йоханнесбург — злой город, отравленный пороком, называемым золото. Его воздух пропитан весельем, хрупким восторгом и суетой. Когда ты уезжаешь оттуда, то можешь возненавидеть город, но когда возвращаешься, он снова берет тебя в плен. Син знал об этом.

Он повел Соула и Мбеджана через порталы железнодорожной станции к улице Элоффа. Да, что и говорить, главная улица города была хорошо ему знакома. Как всегда, тьма народа, повозки теснили конки. Здесь можно было встретить представителей самых различных родов воск. А женщины, как в любом южном городе, напоминали ярких бабочек.

Син остановился на вокзальной платформе и зажег сигару. Шум человеческих голосов заглушался заунывным завыванием паровозных гудков. Бой городских часов возвестил о полудне. Син автоматически полез в карман за часами и сверил время. При этом он заметил, что все вокруг поступают так же.

Йоханнесбург не сильно изменился — те же привычки, те же чувства. Главные склады казались выше, чем он помнил их, появилось несколько новых зданий, стало чуть меньше старых, маленьких и щеголеватых, возле которых, как всегда, вертелись проститутки.

Там, на углу улицы Посыльных, напоминающий по форме свадебный пирог, с невероятными железными украшениями и крышей с навесом находился отель Канди.

Ружье и поклажа оттягивали плечо Сина, когда он продирался сквозь толпу, Соул и Мбеджан шли следом. Вращающаяся стеклянная дверь пропустила их внутрь.

— Здорово. — Он оглядел коридор и скинул поклажу на толстый ворсистый ковер.

Хрустальные канделябры, вельветовые занавески, перевязанные серебряными шнурами, пальмы, бронзовые урны, мраморные столики и стулья, обитые мягким плюшем, создавали дорогой комфорт.

— Что ты думаешь, Соул? Устроит нас эта ночлежка? — спросил он нарочито громко, так что разговоры смолкли.

— Не кричи! — взмолился Соул.

Старший офицер, сидящий на плюшевом стуле, поднялся, медленно повернул голову и поправил монокль, пристально посмотрев на них, а его спутник нагнулся и прошептал:

— Колониальные войска.

Син подмигнул им и направился к служащему отеля.

— Добрый день, сэр.

Клерк внимательно изучал их.

— Вы должны были забронировать номера для главнокомандующего и меня.

— Ваше имя, сэр?

— Очень жаль, но я не могу ответить на ваш вопрос. Мы путешествуем инкогнито. — Син говорил с ним серьезно, и клерк растерялся. — Вы видели мужчину, который принес сюда бомбу? — Син перешел на заговорщицкий шепот»

— Нет. — Глаза клерка остекленели. — Нет, сэр, не видел.

— Хорошо. — Син облегченно вздохнул. — Тогда мы займем королевские апартаменты. Потрудитесь отнести туда наш багаж.

— Но генерал Кейтнес занял их, сэр. — Клерк занервничал.

— Что? — закричал Син. — Как вы посмели?

— Я не… мы не… — Заикаясь, служащий пятился назад.

— Позови хозяина, — приказал Син.

— Да, сэр. Хорошо, сэр. — И клерк исчез за дверью с надписью «Не входить».

— Ты с ума сошел? — Соул сгорал от стыда. — Мы не можем здесь оставаться. Быстрее уходим. — Заметив, что они привлекают всеобщее внимание, он не стал обольщаться насчет впечатления, которое производит их грубая походная форма.

Не успел Син ответить, как из-за двери с надписью «Не входить» появилась женщина, очень красивая. Ее глаза сверкали, как голубые сапфиры, видно было, что она не в духе.

— Я миссис Раутенбах — хозяйка отеля. Вы хотели меня видеть?

Стоило Сину улыбнуться, как гнев миссис стал на глазах улетучиваться.

— Ты все еще любишь меня, Канди?

— Син? — Миссис Раутенбах сомневалась.

— Кто же еще?

— Син! — И она бросилась к нему.

Через полчаса генерала Кейтнеса переселили, а Син и Соул с комфортом устроились в королевских апартаментах.

Выйдя из ванной и обмотавшись полотенцем, Син развалился на стуле, а парикмахер сбривал с него трехдневную щетину.

— Еще шампанского? — Канди не знала, чем угодить.

— Спасибо.

Она наполнила стакан и дотронулась до крепких мускулов предплечья.

— Ты похорошел за эти годы. — Она гладила пальцами его грудь. —Кое-где волосы поседели, но это тебе идет. Вы скоро закончите? — обратилась миссис к парикмахеру.

— Еще секунду, мадам. — Он прошелся ножницами у виска Сина, сделал шаг назад, оценил свою работу и с гордостью поднес зеркало клиенту.

— Отлично, благодарю.

— Теперь вы можете идти. Загляните к джентльмену в соседнем номере.

Когда дверь закрылась, она повернула ключ. Син поднялся со стула, и они молча пошли навстречу друг другу.

— О Боже, какой ты большой. — Она говорила низким, медленным голосом изголодавшейся женщины. Впрочем, она его не стыдилась.

— Какая ты красивая, — ответил ей Син. Их руки встретились.

Позже, когда они тихо лежали в сгущающихся сумерках, Канди коснулась языком его плеча и неожиданно, как звери залечивают свои раны, начала зализывать длинный красный шрам на его шее.

В сгустившейся темноте Канди зажгла газовый светильник и послала за бисквитами и шампанским. Они сидели рядом на измятой кровати и разговаривали.

Какое-то время их не покидала неловкость из-за случившегося, но потом смущение исчезло, и они проговорили всю ночь.

Очень редко мужчина находит в одной женщине и друга, и любовницу, но с Канди это было возможно. Он же для нее являлся воплощением идеального мужчины.

Он рассказал ей о Майкле и о странной связи между ними.

Он рассказал ей о Дирке и поделился своими опасениями.

Он рассказал ей о войне и о том, что будет делать, когда она кончится.

Он рассказал ей о Львином холме и акациях.

Только об одном он не мог рассказать ей — о Рут и о мужчине, который был ее мужем.

Глава 39

Через несколько дней Син с Соулом доложили о своем прибытии в ставке регионального командования. И хотя им не дали ордеров на постой, но и не возложили никаких обязанностей. Казалось, никто не интересовался ими. Друзьям было приказано ежедневно появляться в ставке, а потом они могли делать все, что хотят. Они вернулись в отель Канди и проводили время за игрой в бильярд, карты, за едой, выпивкой и болтовней.

Через неделю такой жизни Син стал сам себе напоминать племенного жеребца. Даже манной небесной можно пресытиться. И поэтому, когда Канди попросила сопровождать ее на обед и прием в честь лорда Китченера, отмечавшего свое назначение главнокомандующим армией Южной Африки, Син с радостью согласился.

— Ты выглядишь божественно, — сообщила ему Канди, когда он вошел в ее номер люкс через замаскированную дверь, связывающую его спальню с этой комнатой в викторианском стиле. Когда она показала ему маленькую незаметную панель и продемонстрировала, как при нажатии на нее дверь бесшумно скользит в сторону, Син поборол желание узнать, сколько мужчин помимо него знает эту тайну. Глупо было возмущаться по поводу бесконечного количества гостей Канди, научивших ее всем тем пикантным штучкам, которыми она теперь радовала его.

— И ты выглядишь не так уж плохо. — На ней было шелковое голубое платье под цвет глаз и бриллиантовое колье.

— Как ты галантен! — Она подошла к нему и пригладила шелковые лацканы его нового фрака. — Я бы хотела, чтобы ты надел медали.

— Но у меня нет медалей!

— Как же так, они должны быть! Ведь ты столько раз был ранен!

— Прости, Канди. — Син усмехнулся.

Иногда и она оказывалась не самой умной женщиной на свете. Канди была старше его на год, но ее кожа и волосы были прелестны, хотя большинство женщин так быстро утрачивают свежесть молодости.

— О'кей! И без медалей ты будешь самым импозантным мужчиной на вечере.

— А ты — самой очаровательной девочкой!

Экипаж сворачивал с улицы Комиссаров к «Грандотелю». Син, откинувшись на мягкую, обитую блестящей кожей спинку, стряхивал пепел с дорогой крепкой сигары. Бренди, выпитый до отъезда, приятным теплом разлился по телу. Голову приятно кружил запах лавровишневого лосьона, а легкая рука Канди поглаживала его ногу.

Он был наверху блаженства, слегка подтрунивая над болтовней Канди и выпуская дым сигары, доставлявшей ему почти детскую радость. Когда экипаж, мягко затормозив, остановился у входа в отель, он вышел и протянул руку Канди, ожидая, пока она разберется со своими юбками.

Пройдя мимо стеклянных дверей, услужливо распахнутых перед ними швейцаром, они оказались в холле. Здесь было не столь роскошно, как в отеле Канди, но тоже весьма мило. Под стать антуражу были и встречавшие. В ожидании главнокомандующего Син тихо представился его адъютанту.

Лорд Китченер был великолепен — холеный великосветский лев. Его рукопожатие было твердым и властным. На какое-то мгновение он задержал жесткий взгляд на склонившем голову Коуртни. Потом повернулся к Канди, и выражение его лица моментально смягчилась.

— Очень польщен, что вы пришли, мадам. — Лорд поцеловал даме руку.

Праздничная толпа, словно стая экзотических птиц, пестрела всеми цветами. Преобладала красная форма разведчиков и фузилеров, но встречалась и гусарская голубая, с золотыми аксельбантами, зеленая лесных отрядов и в яркую полосу шотландских стрелков. Поэтому черный фрак Сина казался довольно консервативным. Блестели медали и ордена, бриллианты и изумруды. А голые плечи красавиц пленяли матовостью, сравнимой с цветом слоновой кости.

Здесь собрался цвет Британской империи. А Британию можно было сравнить с самым большим деревом в лесу стран, принимавших участие в теперешней войне. Два века побед питали это дерево, двести миллионов человек были его корнями, которые вобрали в себя сокровища половины мира, а потом на кораблях отправляли их в серый город на берегу Темзы — сердце Туманного Альбиона. Все эти богатства служили цвету нации — тем самым мужчинам, чья неторопливая речь и вежливое безразличие делали их чопорными и высокомерными. За это их боялись и ненавидели те, кто делал все для их процветания.

Глядя на них, Син чувствовал, что душой он с теми голодными и оборванными людьми, которые, презирая смерть, защищают свою огромную коричневую землю.

От этих мыслей у него чуть не испортилось настроение. Он заставил себя успокоиться и, взяв с подноса бокал с вином, попытался присоединиться к группе молодых офицеров, окруживших Канди. Но злость не проходила, он настолько разошелся, что чуть было не вступил в драку с одним из офицеров, если бы чье-то властное прикосновение не заставило его обернуться.

— Привет, Коуртни. Везде, где бы вы ни находились, за пьянкой следует драка.

Син, чувствуя себя виноватым, поднял глаза на Джона Ачесона. Но, как ни странно, они насмешливо блестели.

— Здравствуйте, генерал. — Син тоже невольно усмехнулся.

— Поганое шампанское. Старина Китченер, должно быть, решил на нем сэкономить. Кстати, глядя на безупречный вечерний наряд, трудно сказать, получили ли вы награды, к которым я рекомендовал вас представить.

Син покачал головой:

— Я все еще сержант и не хочу обременять генеральную ставку своими проблемами.

— Ясно! — Глаза Ачесона слегка сузились. — Должно быть, кто-то решил попридержать награды. Я разберусь.

— Уверяю вас, мне и так хорошо. Генерал сменил тему разговора:

— Вы знакомы с моей женой? Он заморгал от удивления:

— Еще не имел чести.

— Тогда идем.

Син сам простил себя от имени Канди за то, что покинул ее. Но хозяйка отеля и не думала скучать. Ачесон повел его сквозь толпу в дальний конец зала. Вдруг Син резко остановился.

— Что-то случилось? — поинтересовался генерал.

— Нет, ничего. — Син шел вперед и не отрываясь смотрел на мужчину, стоявшего именно в той группе, к которой они направлялись.

Худой мужчина, одетый в голубую форму горных стрелков Наталя. Его светло-коричневые волосы были зачесаны назад и открывали высокий лоб. Нос казался слишком большим по сравнению со ртом и подбородком, и плечи слегка опущены. Высочайшая награда за храбрость — орден за выдающиеся заслуги, бронзовый, с рубинами, висел на полосатой ленте. Серебряные короны на плечах и галуны свидетельствовали о том, что он полковник.

Снова почувствовав вину, Син перевел взгляд на ноги полковника и с удивлением заметил, что они были абсолютно одинакового размера и обуты в одинаковые лакированные черные сапоги. Только когда тот слегка повернулся, переместив вес тела с одной ноги на другую, Син заметил свинец на сапоге и, все понял.

— Моя дорогая! Я бы хотел представить тебе мистера Коуртни. Помнишь, я рассказывал тебе о нем. Он был со мной в Коленсо несколько недель назад.

— Конечно, помню. Я очень рада познакомиться с вами, мистер Коуртни. — Миссис Ачесон отвечала очень любезно и дружелюбно.

Син же с трудом смог открыть рот, чтобы пробормотать соответствующие приличию слова, так как заметил, что полковник пристально смотрит на него.

— А это майор Петерсон из моего штаба. Син кивнул.

— А полковника Коуртни вы, возможно, знаете. Кажется, у вас та же фамилия. Хотя вы и не упоминали, что он ваш родственник.

Впервые за девятнадцать лет Син посмотрел в лицо человеку, которого изуродовал.

— Привет, Гарри, — произнес он и протянул руку. Губы Гарри Коуртни задрожали. Он пожал плечами и слегка покачал головой.

«Возьми, Гарри. Пожалуйста, возьми мою руку». Син молча пытался внушить ему это. Понимая щекотливость положения, он заставил себя улыбнуться. Улыбка вышла неубедительной, уголки рта дрожали.

Губы Гарри размякли, и Сину показалось, что брат страстно желает пожать ему руку.

— Много времени прошло, Гарри. Слишком много. — Син шагнул вперед с протянутой рукой.

«Возьми ее, Гарри. О Боже, заставь его пожать мне руку».

Гарри распрямился, при этом носок его правого ботинка слегка поцарапал мраморный пол. Страстное желание исчезло, губы изогнулись в презрительной усмешке.

— Сержант, — начал полковник громким и неестественно высоким голосом.

— Сержант, вы одеты не по форме. — Повернувшись на искусственной ноге, он медленно захромал прочь.

Син остался стоять с протянутой рукой и застывшей улыбкой.

«Ты не должен был так поступить с нами. Мы оба хотим этого. Я ведь знаю, что ты этого хочешь так же, как и я».

Син опустил руку, непроизвольно сжав ее в кулак.

— Вы знаете его? — мягко спросил Ачесон.

— Да. Он мой брат.

— Понятно, — пробормотал генерал. Он многое повидал и понял, почему Син Коуртни все еще сержант.

Майор Петерсон кашлянул и закурил сигару. Миссис Ачесон дотронулась до руки генерала:

— Дорогой, вчера приехала Дафни Лэнгфорд. Вон она с Джоном. Мы должны пригласить их на обед.

— Конечно, дорогая. Я сегодня же приглашу их.

Они сосредоточили свое внимание друг на друге, давая Сину возможность справиться с потрясением.

— Ваш стакан пуст, Коуртни. Впрочем, и мой тоже. Предлагаю отведать кое-что покрепче, чем пойло Китченера.

Бренди, обжигающий бренди с мыса Доброй Надежды, сильно отличался от мыльного вина, которое изготавливают во Франции. И он был опасен, когда человек в плохом настроении. А после выходки Гарри Син бесился от ярости.

Его лицо ничего не выражало, он вежливо беседовал с миссис Ачесон и улыбнулся Канди, когда она шла по залу, но пил стакан за стаканом, чтобы разжечь ярость. И следил за полковником в темно-голубом мундире, который хромал от группы к группе.

Адьютант, рассаживающий гостей, не мог догадаться, что Син был простым сержантом. Он принял его за влиятельного бизнесмена, гостя миссис Раутенбах, и посадил во главе длинного стола между Канди и миссис Ачесон. Напротив разместились бригадир и два полковника. Одним из них был Гарри Коуртни.

Так как Син почти все время смотрел на него, Гарри сделался нервно болтлив. Не глядя в глаза брату, он постоянно обращался к высшему начальству, а бронзовый крест, покачивающийся при каждом движении, придавал дополнительный вес его словам.

Еда была великолепна. Лобстеры доставили с мыса Доброй Надежды, несмотря на осаду буров. Стол украшали молодые жирные фазаны, оленина и четыре пикантных соуса. Даже шампанское оказалось превосходным. Но Син ел мало, зато часто подзывал человека, разносившего напитки.

— И поэтому, — произнес Гарри, выбирая сигарету из протянутой кедровой сигарницы, — я не думаю, что все это продлится больше трех месяцев.

— Я с вами совершенно согласен. — Майор Петерсон кивнул. — Мы вернемся в Лондон еще в этом сезоне.

— Вздор! — Син вступил в разговор. Он редко употреблял это слово; но вокруг были дамы.

Петерсон покраснел, Ачесон натужно заулыбался, а Канди завертелась от любопытства, хотя совсем недавно умирала со скуки. Все смолкли.

— Прошу прощения? — Гарри впервые посмотрел на брата.

— Вздор! — повторил Син, и шампанское в очередной раз каскадом полилось в его хрустальный бокал. И хотя он раз десять повторял подобную операцию за вечер, сейчас многие обратили на это внимание.

— Ты не согласен со мной? — Гарри бросал ему вызов.

— Нет.

— Почему?

— Потому что в вельде еще восемнадцать тысяч буров, это — хорошо организованная армия. И нельзя сбрасывать со счетов их характер.

— Ты не… — В голосе Гарри слышалось раздражение, но Ачесон спокойно перебил его:

— Простите, полковник Коуртни. — Он повернулся к Сину. — Я верю, что вы хорошо знаете этих людей. — Он заколебался, но решил продолжать: — Ведь вы даже связаны с ними родственными узами.

— Мой шурин командует винбергскими коммандос, — подтвердил Син. «Да, этот старик знает больше, чем я подозревал». Син покраснел.

— И что, по вашему мнению, они предпримут? — Ачесон продолжил тему, а Син пил шампанское, слушая его.

— Они будут разбиваться на группы — их традиционные союзы, коммандос.

Ачесон кивнул. Будучи в генеральной ставке, он знал, что такое уже случалось.

— Но в таком случае им придется таскать за собой большие колонны с продовольствием и боеприпасами. А когда начнется сезон дождей, они не смогут выпасти лошадей.

— Да. — Син видел, что теперь все слушают его. Он быстро соображал, проклиная алкоголь. — Они будут уклоняться от больших боев, убегать, нападать с флангов и убегать снова.

— А продовольствие? — спросил бригадир.

— Вельд — их цейхгауз, а каждая ферма — убежище.

— А амуниция, оружие, одежда? — не унимался бригадир.

— У любого британского солдата, которого они захватят в плен, будет новое ружье и форма.

— Но как долго они смогут так существовать? — Гарри разговаривал с ним снисходительно, как с ребенком. — Как далеко смогут убежать? — Он оглядел остальных, ища поддержки, но все смотрели на Сина.

— Но ведь степь широка. — Син обращался к нему, задетый его тоном — Боже, ты же их знаешь. Они привыкли к лишениям. А гордость — главное составляющее их существования.

— Ты нарисовал прелестную картинку. — Гарри непринужденно улыбнулся. — Думаю, не просто будет найти кого-нибудь среди рядового и сержантского состава армии, кто так хорошо понимал бы стратегию неприятеля. — Он снова посмотрел на начальство с таким многозначительным видом, что Син решил промолчать. — Как я уже говорил, генерал Ачесон…

— Еще минутку, полковник. — Отвернувшись от Гарри, Ачесон обратился к Сину: — А как бы вы попытались их задержать?

Гарри многозначительно закашлял, предупреждая свою компанию, что сейчас его брат выставит себя на посмешище.

Это не ускользнуло от Сина.

— Все дело в одном: в мобильности врага, — мрачно констатировал он.

— Понимание ситуации делает тебе честь, — пробормотал Гарри.

— Наша первая задача — сдержать врага и измотать его. — Син пытался не обращать внимания на колкости брата.

— Сдержать его? — выпалил бригадир.

— Удерживать в замкнутом пространстве, — пояснил Син.

— Как?

— Скажем, выстроить ряд укреплений.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, но ты предлагаешь оградить все холмы и фермы? — Гарри все еще ухмылялся.

— Новая линия укреплений вдоль железной дороги не повредит. Тогда можно будет заставить их рассыпаться цепью вдоль всего вельда, и каждый раз, когда враг будет пытаться прорвать линию укреплений, ему придется нести большие потери, так как их позиции немедленно обстреляют.

— Но ведь расходы будут огромные — подчеркнул Ачесон.

— Но не такие, как для содержания армии в четверть миллиона человек на протяжении пяти лет. — Син уже не мог удержаться. — Потом на охраняемых территориях маленькие группы всадников, не обремененные фургонами и артиллерией, могли бы совершать налеты на коммандос, нанося им чувствительные удары. Гнать их на линию укреплений, изматывать лошадей, лишать отдыха, использовать их тактику нападения мелкими отрядами. Использовать против коммандос контр коммандос.

Ачесон задумчиво кивнул.

— Продолжайте, — попросил он.

— Потом сжечь их фермы. Захватить женщин и стариков, которые кормят их. Заставить буров действовать в вакууме.

Через много лет ему пришлось пожалеть об этих словах. Возможно, Китченер выжег бы земли и без совета Сина. Возможно, не из-за этого создали лагеря. Но, увидев все это, он не мог забыть этот ужас всю жизнь. Он был зол и пьян в тот вечер, но впоследствии это не служило ему оправданием.

Вдруг он ощутил пустоту, предугадав, что посеял семена кошмара, и замолчал. Его предложения обсуждали, развивали их, строили планы.

Когда обед закончился и подали кофе, Син предпринял еще одну попытку разрушить барьер, разделявший их с братом. Он подошел к нему, забыв про гордость.

— В прошлом месяце я ездил в Ледибург. Там все в порядке. Ада писала мне, что…

— Неделю назад я получил письмо не только от жены, но и от мачехи с сыном. Я в курсе всех домашних дел. Спасибо. — Гарри уставился в пространство.

— Гарри…

— Прости. — Гарри резко повернулся и захромал прочь.

— Пошли домой, Канди.

— Но, Син…

— Пошли.

В эту ночь Син почти не спал.

Глава 40

Восточный сектор руководства генерального штаба с удобством расположился в офисе пивного завода на улице Плейн.

Майор Петерсон поджидал Гарри.

— Я посылал за вами два часа назад, сэр.

— Я был нездоров, — ответил Гарри.

— Старина Гарри сегодня не в лучшей форме — лучше мы не будем его долго мучить. Пошли.

Петерсон повел его вниз по коридору, где стояли часовые, к двери в дальнем конце. Он постучался и вошел. Ачесон оторвал взгляд от бумаг.

— Полковник Коуртни явился, сэр.

— Спасибо, Петерсон. Входите, Коуртни.

Петерсон закрыл дверь и оставил Гарри стоять на толстом персидском ковре у конторки Ачесона.

— Я посылал за вами два часа назад. — И Ачесон сделал ему то же замечание, что и Петерсон.

Гарри переступал с ноги на ногу:

— Я не очень хорошо себя чувствовал с утра, сэр. Пришлось пригласить врача.

Ачесон подкрутил белый ус, изучая круги под глазами Гарри и белое как мел лицо.

— Садитесь, — приказал он.

Гарри старался не смотреть на него. Он страдал похмельем после вчерашней ночной попойки. Конечно, это не могло не отразиться на внешнем виде, он вертелся на стуле, сжимая и разжимая руки, лежащие на коленях.

— Мне нужен один из ваших людей, — наконец произнес Ачесон.

— Он к вашим услугам, сэр. — Гарри кивнул.

— Это сержант Коуртни. Я хочу сделать его командиром.

Гарри замер.

— Вы понимаете, о ком я говорю?

— Да, сэр.

— Не сомневаюсь, — сухо проворчал Ачесон. — Я лично дважды рекомендовал его к повышению. — Он зашелестел бумагами.

— Да, сэр. — Правая рука Гарри снова сжалась и разжалась.

— Я заметил, что вы никак не прореагировали на это.

— Никак, сэр.

— Могу я узнать, почему?

— У меня не было… Я не думал, что надо что-то делать.

— Вы думаете, что мои рекомендации — шутка?

— Нет, сэр. Конечно нет, — поспешно ответил Гарри.

— Тогда в чем дело? — Бледно-голубые глаза Ачесона были холодны и спокойны.

— Я говорил с ним. Поздравил его. После Коленсо предоставил отпуск.

— Очень мило с вашей стороны, учитывая, что там он был ранен.

— Я не хотел. Понимаете, дело в том, что он — мой брат. В этом могли усмотреть протекцию. Я действительно не мог ничего поделать. — Гарри подвинулся на кончик стула и замахал руками, словно помогая себе говорить.

— Ваш брат? — строго переспросил Ачесон.

— Да, мой брат. Я хорошо знаю его. Я знаю его, а вы нет. Вы даже не представляете себе… — Гарри чувствовал, как мысли смешались. Его голос задрожал. Он должен объяснить, он должен все рассказать Ачесону. — Моя нога! — пронзительно закричал он. — Моя нога! Видите! Посмотрите на нее! Он сделал это! Это он отобрал у меня ногу. Вы не знаете его. Он — само зло. Зло, зло, зло!

Выражение лица Ачесона не изменилось, но взгляд стал холодней и пристальней. Гарри должен был докричаться до него и заставить понять.

— Анна… — Лицо Гарри стало мокрым от слез. — Моя жена, Анна. Он надругался над ней. Все, к чему он прикасается… вы даже не знаете, во что это превращается. Я знаю. Он — зло. Я пытался и надеялся в Коленсо — но вы не смогли уничтожить его. Он — разрушитель.

— Полковник Коуртни! — Голос Ачесона резко прервал эту тираду, и Гарри замолчал, закрыв лицо руками.

— Я просто хочу объяснить вам, а вы не понимаете.

— Ну почему же? — Ачесон злобно и отрывисто произносил слова. — Я гарантирую, что вы будете комиссованы по состоянию здоровья.

— Вы не сделаете этого… я не подпишу.

— А я и не прошу вас об этом, — отрезал Ачесон. — Сегодня я пошлю бумаги вам в отель. Завтра с утра вы сможете поехать любым поездом на юг.

— Но… но… сэр.

— Это все, Коуртни. Благодарю за внимание. И Ачесон снова вернулся к бумагам.

Глава 41

В тот же день Син провел два часа с Ачесоном, а потом вернулся в отель Канди и застал Соула в бильярдной. Син выбрал кий. Соул положил два шара у дальнего борта и выпрямился.

— Ну? — спросил он.

Син мазал конец кия мелом.

— Ты не поверишь.

— Расскажи, а там посмотрим. Таинственно улыбаясь, Син сделал два удара.

— Я произведен из сержанта без портфеля в майора со всеми регалиями.

— Ты?

— Я. — Син многозначительно кашлянул и пропустил шар.

— Должно быть, они сошли с ума.

— Не знаю, сошли или нет. Но теперь ты должен оставаться при моей персоне и обращаться со мной почтительно. И пропустить следующий шар.

Соул пропустил.

— Если ты офицер и джентльмен, то почему бы тебе не заткнуться и не вести себя соответствующе, когда я выигрываю?

— Но ведь и ты изменил свой статус.

— Что?

— Теперь ты лейтенант.

— Не может быть!

— С бляхой!

— С бляхой?

— С медалью, дурак.

— Я повержен. У меня нет слов. — Соул упал и принялся хохотать. — А что за бляха и за что?

— Медаль за заслуги — за ту ночь в поезде.

— Но, Син, ты… Син перебил его:

— Да, они и мне обещали. Старина Ачесон обнадежил меня. Он раздает медали и звания всему, что шевелится, с той же благосклонностью, с которой расклейщик афиш раздаривает портрет Бовриля. Он до хрипоты требовал медаль у адъютанта, который принес нам кофе.

— Он угощал тебя кофе?

— И сигарой, — уточнил Син. — Он решил не считаться с затратами. Мы общались, как два влюбленных на тайном свидании. Он постоянно называл меня «мой милый мальчик».

— И кем ты будешь командовать? Син отбросил кий и перестал смеяться.

— Мы с тобой будем командовать одним из первых отрядов контркоммандос. Небольшой, легко экипированной группой, преследующей буров. Грабить, изматывать, лишать их лошадей корма и гнать до тех пор, пока они не наткнутся на большую колонну.

На следующее утро они поехали инспектировать отряд добровольцев. Их сопровождал майор Петерсон.

— Боюсь, я что-то напутал, Коуртни. Мы наскребли всего триста пятнадцать человек. — Петерсон решил немного перестраховаться. Он не забыл слова «вздор».

— Должно быть, перед вами стояла непростая задача, — согласился Син. — Ведь вы могли выбирать только из четверти миллиона. А что офицеры?

— Простите, из тех, кого вы просили, только Фридман. Но я выбил для вас лучшего. Он — майор. С трудом отобрал его у Дорсета. Фамилия парня Экклес. Первоклассный малый, просто первоклассный.

— А Тим Куртис, ведь я просил?

— Прошу прощения. Они снова пооткрывали золотые месторождения. Все инженеры отозваны и приступили к работам.

— Черт побери! Он был мне нужен! А что с пулеметами?

— Четыре «максима». Да и то нам чертовски повезло, что мы их получили.

— Лошади?

— Слегка побиты. Но вы можете пойти и отобрать еще и запасных.

Син быстро шел вперед, непрерывно чего-то, требуя и задавая вопросы. Наконец он задал последний и наиважнейший вопрос. Они миновали часовых на пути к огромному армейскому лагерю на окраине Йоханнесбурга.

— Ачесон решил, на чьей-то территории я буду действовать?

— Да. — Петерсон понизил голос. — Наюго-востоке Трансвааля.

— Да ведь там Лероукс.

— Но кажется, вы уже встречались с этим джентльменом во время истории с поездом.

— Снова Жан-Поль!

— Вот мы и прибыли, Коуртни.

Немного в стороне от основного лагеря стояло три ряда белых парусиновых палаток. Полевая кухня находилась в дальнем конце, но идущие оттуда ароматы подняли боевой дух Сина.

— Боже, Петерсон. Вы сказали, будто что-то напутали. Да ведь вы оставили армию без поваров и ординарцев. А это кто — матросы? О Боже!

— Они завербованы насильно, — заметил Петерсон, слабо улыбнувшись и поморщившись. — Но они должны ходить в атаку и не бояться вражеской артиллерии. А вот и ваш майор.

Экклес следовал впереди колонны. Он напоминал быка, громадного и могучего, и на всех наводил трепет. Петерсон представил их, они оценивающе посмотрели друг на друга.

— У нас здесь много просчетов, сэр.

— Тогда вам придется много работать, Экклес.

— Согласен, сэр.

— Давайте приступим.

И они ухмыльнулись, довольные друг другом.

Через неделю контр-коммандос готовы были выступать. Соул окрестил их отряд «сражающимися скаутами Коуртни». Кони были отличными, хотя встречались странные наездники, особенно среди моряков. Запугав квартирмейстера, Син добился стандартной формы. Она была похожа на обмундирование легкой императорской кавалерии и состояла из шляпы с широкими опущенными полями, рубашки цвета хаки, бриджей для верховой езды и сапог с крагами. У него было сорок мулов с поклажей и четыре «максима». Команду артиллеристов тренировал Экклес.

По просьбе Сина Ачесон разрешил не использовать Чарльзтаун в качестве основной базы и приказал устроить ее в маленькой деревушке у границ Наталя. А еще генерал обещал поддержку больших колонн и сообщил Сину, что ждет от него больших дел. Эти слова звучали как приказ.

Глава 42

— Но, дорогой, тебе даже не выдали настоящую форму. Ты так тускло выглядишь.

— Канди, наблюдавшая с двуспальной кровати за тем, как он одевается, имела очень ясное представление о том, какой должна быть форма. С золотыми аксельбантами, золотой тесьмой и, скажем, орденом Подвязки на алой ленте. — Посмотри на эти пуговицы — они даже не блестят.

— Буры очень любят блестящие вещи — ведь это отличная мишень на солнце. — Син посмотрел на Канди через плечо. Ее золотистые волосы разметались по подушке, а халат скорее провоцировал его на дальнейшие подвиги, чем скрывал прелести Канди. Син с трудом отвернулся и перевел взгляд на свое отражение в зеркале. Он пригладил волосы на висках. Вот и первая седина. Очень благородно, решил он. Бедный нос. Он зажал его пальцами и попытался выпрямить, но когда ослабил хватку, снова моментально появилась горбинка.

— Ну теперь я тебя оставлю, — произнес он. Она быстро встала, и, хотя пыталась смеяться, губы дрожали.

— Я пойду с тобой вниз. — Она запахнула халат.

— Нет.

— Да. У меня есть для тебя прощальный подарок.

Во дворе отеля запряженная четырьмя упитанными мулами стояла шотландская повозка. Она подвела к ней Сина и подняла брезентовый полог.

— Я решила, что тебе могут понадобиться эти вещи.

Она подарила ему теплую овчинную куртку, шесть хороших шерстяных одеял, две пуховые подушки, матрас, коробку бренди «Карвуазье» и коробку шампанского «Клико». От голодной смерти можно было избавиться с помощью консервированного лосося, клубничного джема, икры в маленьких стеклянных баночках и деликатесных консервов. Все это было аккуратно упаковано в деревянные коробки. Она положила также полный набор лекарств и хирургических инструментов. Против буров — таледский стальной клинок в кожаных ножнах, отделанных серебром, и пара одинаковых кольтов в ящике из красного дерева.

— Канди. — Син запнулся. — Я не знаю, что и сказать.

Она горько улыбнулась и сжала его руку.

— Есть кое-что еще. — Она кивнула одному из грумов, который пропал в конюшне и вывел оттуда чистокровного арабского скакуна. Конь раздувал розовые ноздри и косился на грума.

— Боже! — воскликнул Син.

Жеребец танцевал, а раннее солнце ласкало его круп.

— Канди, моя дорогая, — только и смог выговорить Син.

— До свидания, Син. — Она подставила губы для поцелуя, потом оттолкнула его и почти бегом вернулась в отель.

Пока Соул выражал восхищение, Мбеджан с грумом держали коня. Едва Син прыгнул в седло, скакун вырвался, и, пока всадник пытался успокоить его, он гарцевал и становился на дыбы, но потом смирился и помчался к Йоханнесбургской железной дороге.

Экклес неподвижно наблюдал за Сином.

— Какого черта вы смеетесь, майор?

— Я не смеюсь, сэр.

Син слез с коня и с облегчением отдал его на попечение двух солдат.

— Хороший кусок мяса, сэр.

— Как ты думаешь, его можно будет продать за хорошие деньги?

— А вы хотите его продать?

— Ты чертовски сообразителен. Но это подарок, и поэтому я не могу продать его тут, в Йоханнесбурге.

— Полковник Джордан из Чарльзтауна занимается лошадьми. Он бы дал вам хорошую цену, сэр. Посмотрим, что можно сделать.

Полковник Джордан приобрел не только жеребца, но и револьверы с клинком. Он пришел в восторг, когда Экклес сорвал брезент с шотландской повозки.

Колонна Сина ехала по коричневой траве к острым вершинам Дракенберга, а маленькая шотландская повозка была загружена «максимами» и солдатскими вещами.

Глава 43

Ночью было холодно, а бриллиантовые звезды сияли ярко и далеко. Утром белая земля казалась хрупкой из-за заморозков. Каждый пучок травы, каждая ветка и опавший лист превращались в бело-жемчужное чудо. Тонкая кромка льда образовалась на озере, у которого они разбили лагерь.

Мбеджан с Сином сидели рядом на корточках, Мбеджан накинул плед из обезьяньих шкур а Син кутался в куртку из овчины, застегнутую на все пуговицы.

— Завтра мы разобьем лагерь у той горы на западе. — Син указал на голубой конус, освещенный восходящим солнцем. — Ты найдешь нас там.

— Хорошо. — Мбеджан склонился над табакеркой.

— А эти? — Син указал на четырех матросов, тихо ждущих распоряжений и положивших копья рядом с собой. — Они мужчины?

Мбеджан пожал плечами: — Я их не знаю. И даже мало говорил с ними. Они работают за золото, их душа для меня — потемки. — Перед тем, как продолжить, он посмотрел на их оборванные европейские костюмы, заменявшие форму. — Плохая одежда. Но возможно, под лохмотьями они мужчины.

— Это все, что у нас есть. Поэтому придется использовать их. Хотя мне бы хотелось общаться с теми, кто сейчас проводит время в обществе своих женщин.

Мбеджан улыбнулся. Неделю назад он тайно послал письма Глюби и Нонге и знал, что зулусы уже вышли из своих краалей и направились на север к реке Амфолози. Скоро они должны были прибыть.

— Охотиться мы будем так, — начал объяснять Син. — Твои люди поедут вперед и будут ждать сигнала. Лошадей не подковывать. Если найдешь следы буров, то выясни, куда они ведут. Потом быстро возвращайся ко мне.

Мбеджан кивнул и взял понюшку табака.

— И еще, останавливайся у всех краалей, которые тебе попадутся. Разговаривай с людьми, ведь если мабуны здесь, они знают об этом.

— Все будет так, как ты сказал, хозяин.

— Солнце восходит. — Син посмотрел вверх на сияющий шар в вышине. Равнина была залита голубым светом. — Иди с миром, Мбеджан.

Зулус сложил свой плед и перевязал его кожаным ремнем. Он поднял острое копье, овальный щит положил на плечо.

— Оставайся с миром, хозяин.

Син наблюдал, как Мбеджан беседует с остальными охотниками, и прислушивался к его звонкому голосу. Потом они сели на коней и направились к вельду. Их фигурки стали маленькими, вскоре и совсем исчезли из виду.

— Экклес.

— Сэр?

— Вы уже позавтракали?

— Да, сэр.

Люди стояли рядом с лошадьми, свернутые одеяла и карабины были приторочены к седлам, воротники курток подняты. Некоторые все еще жевали, доставая штыками куски мяса из жестянок.

— Тогда идем.

Колонна по четыре направилась вперед, мулы тащили шотландскую тележку. Верховые, сопровождавшие повозку, развернулись веером, чтобы прикрывать ее. Это была маленькая команда, и Соул улыбнулся, вспоминая огромную колонну, марширующую от Коленсо к Шпионскому холму.

Он был горд. «Сражающиеся скауты Коуртни». Теперь надо доказать правомерность первого слова.

Покачивая ногой в седле, Соул достал записную книжку, и они стали с Сином планировать реорганизацию колонны.

Когда в полдень устроили привал, реорганизация была закончена. Они назначили патруль из десяти человек и снабдили их мулами, толстыми, старыми и непригодными для поездок под седлом. Их собирались использовать для еды.

Син отобрал четырех матросов для обслуживания «максимов».

Стрелки были разбиты на группы по десять человек. Пожелания командиров о назначении их людей уоррен-сержантами также заносились в записную книжку Соула.

Уже сильно за полночь они слезли с коней у темного массива горы. Мбеджан со своими людьми поджидали их у хорошо замаскированного костра.

— Я вижу тебя, Мбеджан.

— Я вижу тебя, хозяин.

Ноги Мбеджана были покрыты до колен пылью, а лицо почернело от усталости.

— Какие новости?

— Ничего особенного. Где-то неделю назад много мужчин разбили лагерь ниже по реке. Разожгли двадцать костров не в ряд, как это делают солдаты. Они не оставили ни одной жестянки из-под консервов. Никаких палаток, но много постелей из нарезанной травы.

— Сколько? — Это был глупый вопрос, так как Мбеджан считал не так, как белые.

Зулус пожал плечами.

— Столько кроватей, сколько людей с нами? — придумал сравнение Син.

— Больше. — Мбеджан хорошенько подумал перед тем, как ответить.

— На сколько больше? — продолжал расспрашивать Син.

— Возможно, раза в два.

— Скорее всего, человек пятьсот, — предположил Син. — И куда они направились?

Мбеджан указал на юго-запад. Опять назад во Врайхед, под защиту гор Дракенберг. Да, без сомнения, это винбергские коммандос.

— А какие новости из краалей?

— Все напуганы. Они говорили мало и не по существу. — Мбеджан даже и не пытался скрыть отвращение, которое испытывают зулусы к другим племенам Африки.

— Ты хорошо поработал, Мбеджан. А теперь отдыхай. На рассвете мы выезжаем.

Еще четыре дня они ехали на юго-запад. Воины Сина прочесали землю в десяти милях по каждую сторону от дороги, но ничего не нашли.

Дракенберг напоминал спину доисторического монстра. На пиках лежал снег.

Син готовил своих людей к неожиданной атаке. Стрелки шли флангом. Они спешились, чтобы прикрывать «максимы». Остальные диким галопом неслись к ближайшей возвышенности. Всадники поймали убежавших коней и спрятали их в укрытие в ближайшей шахте. Им неоднократно приходилось повторять этот маневр, так как кони разбегались.

Син сопровождал своих воинов, а они, наклонившись вперед в седлах, изучали окрестности и ругали его. Он был с ними, когда они предельно устали и когда у них открылось второе дыхание. Их бороды отросли, покрасневшие от загара лица обгорели на солнце, форма потемнела от пыли. Они больше не проклинали его. Наоборот, люди стали больше смеяться, крепко сидя в седлах, громко храпели по ночам, несмотря на холод, и легко просыпались. Это очень нравилось Сину.

Утром на десятый день Син с двумя всадниками ехал впереди колонны. Только они спешились, чтобы отдохнуть среди валунов, как Син заметил впереди какое-то движение. С ненавистью он вскочил с камня, на котором сидел, и помчался к лошадям, чтобы найти бинокль в седельных сумках.

— Черт побери! — Он перестал ругаться, увидев копья всадников, ехавших колонной по четыре. — Кавалерия.

Через полчаса они встретили маленький отряд одной из больших колонн, направляющийся на юг от линии блокпостов. Молодой младший офицер угостил Сина сигарой и поведал ему последние новости. Де Ла Рей и Смуте неистовствовали на пути из Йоханнесбурга в Магалиесберг с тремя тысячами воинов, несмотря на то, что их преследовали сорок тысяч противников. На юге Свободного государства находился Де Вет со своими людьми. Но на этот раз британцы поймают их, заверил Сина молодой офицер. Пять тысяч всадников направлялись к полноводной реке Риет. На западе было спокойней. Там бурам не хватало командиров, и коммандос направлялись к горам у Коматипурта.

Там тоже относительно спокойно, но офицеру это не нравится. Лероукс очень настойчив и умен. Он нечасто позволяет им устраивать набеги. Десять дней назад около пятисот его людей ударили по нашей колонне у Чарльзтауна, связали часовых и собрали достаточно амуниции, чтобы одеть целый батальон. Потом они отправились в горы.

— Да. — Син мрачно кивнул. — Мы нашли один из их лагерей.

— Но больше никаких следов, сэр. Мы все прочесали, но тоже неудачно.

— А какие у него силы?

— Говорят, около трех тысяч человек. Боюсь, он затевает что-то масштабное.

Той ночью Мбеджан вернулся в лагерь ровно в полночь. Он направился прямо туда, где Син и еще двое людей спали под шотландской повозкой.

— Хозяин.

Син повернулся и немедленно проснулся от его прикосновения.

Взошла луна, серебряная, круглая и яркая. При ее свете он смотрел на мужчин, стоящих рядом с Мбеджаном. Потом радостно воскликнул:

— Боже! Глюби! Нонга! — Он вспомнил их привычки и добавил: — Я вас вижу.

Широко улыбаясь, он по очереди обнял их. Они ответили ему тем же.

— Я вижу вас, хозяин.

— С вами все в порядке?

— Со мной все в порядке. Ас вами?

Традиционные приветствия зулусов могли продолжаться бесконечно. Более года они перестали служить ему, и поэтому Син вынужден был расспросить каждого об отце, братьях, домашних. Только после этого он смог задать интересующие его вопросы.

— Вы пробирались через Ледибург?

— Именно так, — подтвердил Глюби.

— Вы видели хозяйского сына Дирка?

На этот раз они впервые широко улыбнулись, показав белые зубы.

— Мы говорили с сыном хозяина. — Глюби закашлялся. — Он растет, как бычок.. На нем следы битв, самый страшный чернеет под глазом.

— Он стал мудрее, — подхватил Нонга. — Он рассказывал нам о том, что написано в книгах.

Глюби продолжал:

— Он шлет привет хозяину, своему отцу, и просит разрешения бросить школу и присоединиться к нему. Так как он устал от книг и цифр.

Син рассмеялся:

— А как поживает мать хозяина? — поинтересовался он.

— С ней все в порядке. Она посылает тебе эту книгу.

Глюби достал дорожный пакет из-под набедренной повязки.

Син завернул ее в свою одежду, собираясь почитать на досуге.

— Пора. — Время приветствий кончилось, и Син перешел к обсуждению текущих событий. — А какие новости о Мабуну? Вы нашли какие-нибудь следы?

Мбеджан сел на корточки, положив щит и копье перед собой. Остальные последовали его примеру.

Говори, — приказал Мбеджан Глюби.

— Мы шли через горы, так как это был кратчайший путь, — объяснял Глюби. — На холмах под горами мы нашли дорогу, протоптанную множеством коней. Идя по ней, мы дошли до штольни, окруженной скалами. Мабуну там со скотом и фургонами.

— Насколько это далеко? — нетерпеливо спросил Син.

— День пути. Тридцать миль.

— И как много Мабунов?

— Столько же, сколько было в лагере, о котором я вам говорил, — объяснил Мбеджан.

Надо действовать, решил Син. Жан-Поль вынужден будет разделить свой отряд на маленькие группы, чтобы находить продовольствие и прятаться до новой атаки.

— Нам пора, — произнес он и встал. Экклес проснулся быстро.

— Майор! Разведчики нашли маленький отряд буров в горах. Прикажите седлать лошадей.

— Есть, сэр! — Усы Экклеса, обвисшие ото сна, подрагивали, как у охотничьей собаки.

Пока садились на коней, Син подкинул дров в костер и при желтом свете огня вырвал страницу из записной книжки. Он послюнявил карандаш.

«Всем британским войскам в поле.

Преследую группу буров из пятисот человек. Попытаюсь удержать их до вашего появления. Санитары будут проводниками.

С. Коуртни (майор) 5 августа 10 часов 46 минут».

— Глюби! — позвал он.

— Хозяин.

— Возьми эту записку. — Он протянул ему послание. — Там солдаты. — Он указал рукой на север. — Отдай им.

Глава 44

Сбившись в кучку, отряд «сражающихся скаутов Коуртни» с красивой шотландской повозкой, трясясь и подпрыгивая, направлялся на юг. Зимняя коричневая трава путалась в стременах.

Син с Соулом ехали в авангарде, рядом с ними, напоминая верных охотничьих псов, рвались вперед двое зулусов. Син, слегка ссутулившись в седле и вцепившись обеими руками в трепетавшее на ветру письмо от Ады, пытался его прочитать.

Как и раньше, акации на Львином холме росли хорошо — их пощадили огонь, засухи и эпидемии. Аде даже пришлось нанять помощника, который мог работать только днем, ведь с утра ему приходилось ходить в ледибургскую школу. Дирк получал два шиллинга и шесть пенсов в неделю, и, казалось, ему нравится работать. Но школьный аттестат, выданный по окончании семестра, заставлял всех задуматься. В среднем у него были хорошие оценки, но часто встречались приписки от учителей «мог бы намного лучше» или «очень невнимателен». Обобщение сделал директор школы: «Дирк — мальчик развитый и пользуется популярностью у товарищей. Но он должен учиться сдерживать эмоции и прилагать больше стараний к изучению тех предметов, которые ему не нравятся».

Дирк объявил войну сыну Петерсонов, который на два года его старше, слывет грубияном и задирой. Но дальше Ада с гордостью сообщала о победе внука над Петерсоном. Потом следовали полстраницы текста, продиктованные Дирком, в которых мальчик многократно признавался ему в любви, просил ружье, лошадь и разрешения бросить школу.

Мачеха Сина вскользь упоминала о том, что Гарри вернулся в Ледибург, но к ней еще не заходил.

Наконец она велела ему заботиться о своем здоровье и почаще молиться. Письмо заканчивалось наилучшими пожеланиями и уверениями в любви.

Син аккуратно сложил его и убрал во внутренний карман. Потом он позволил себе, ни о чем не думая, развалиться в седле. Мили коричневой травы оставались за спиной. Он так много потерял, и у него было так много людей, за которых болела душа, — Дирк и Ада, Рут и Соул, Гарри и Майкл. От этих мыслей ему стало грустно.

Вдруг, посмотрев на Соула, он выпрямился. Не время предаваться меланхолии, так как они уже добрались до долины, ведущей к заснеженным вершинам Дракенберга, и проезжали мимо реки глубиной в десять футов.

— Далеко еще, Нонга? — крикнул командир.

— Теперь близко, хозяин.

Отделенный от отряда Сина двумя гребнями разрушенных скал, тот же вопрос задал молодой бур:

— Далеко еще, Умник Поль?

Но перед тем как ответить, главнокомандующий Лероукс поудобней устроился в седле и оглянулся назад на своих коммандос, которых было человек сто. Он вел их к месту встречи — в горный лагерь. Буры ехали единой группой — бородатые мужчины в разноцветных домотканых одеждах. Их лошади были укрыты зимними попонами. Жан-Поль, глядя на них, испытывал гордость. Здесь преобладали ветераны, закаленные в полусотне битв, отточившие военные навыки, как бритву, гибкие, как лучший клинок. Посмотрев на мальчика, ехавшего рядом с ним, он в очередной раз обратил внимание на его глаза, мудрые, как у старика.

— Уже близко, Генни.

— Экклес, мы устроим здесь привал. Воды лошадям. Ослабить подпруги, но не расседлывать их. Не разводить огней, но люди могут поесть и отдохнуть.

— Есть, сэр.

— Я поеду вперед и посмотрю лагерь. Пока я буду в отъезде, прошу проверить амуницию и «максимы». Вернусь часа через два.

— Когда мы выступаем, сэр?

— Мы поедем вперед в сумерках. Я хочу, чтобы мы добрались до позиции, когда взойдет луна. Можете сообщить об этом людям.

Когда Син и Нонга оставили колонну у подножия горы, двое мужчин наблюдали за ними с гряды. Они лежали на животах среди камней. Разведчики были бородаты. Один из них, британский офицер Сэн Браун, подстелил заплатанный кожаный жакет, рядом с ним на скале отдыхал маузер.

— Они послали шпионов в лагерь, — прошептал он, а его напарник ответил по-голландски:

— Ага, они нашли его.

— Быстро скачи к Умнику Полю и скажи, что у нас есть триста свежих людей в форме цвета хаки, готовых к активным действиям.

Другой бур ухмыльнулся, побежал к лошади и завел ее на траву, заглушающую цокот копыт. Через час Син вернулся из разведки.

— Мы нашли их. — Он ухмыльнулся Соулу и Экклесу. — Они в двух милях в скрытом месте в горах. — Он сел на корточки и сдул грязь с ладоней. — Теперь мы поступим так. — Он стал быстро рисовать веточкой на земле. — Это наша равнина. Мы здесь. Это наш лагерь, горы здесь, здесь и здесь. Это — подход к тому месту; где они спрятались. Мы разместим два «максима» и по сотне человек здесь, напротив, и здесь, ниже. Я хотел бы…

Неожиданно нарисованная на земле карта взорвалась, грязь попала ему в глаза и рот.

— Что за черт… — только и смог произнести он с забитым ртом. Остальных слов никто не расслышал из-за свиста пуль.

Утирая слезы, он посмотрел вверх на холмы.

— О Боже!

Легкий туман от оружейного огня приближался к ним, гонимый ветром. Син вскочил на ноги.

— В реку, отведите коней в реку! — Он перекрикивал ужасную канонаду, пронзительный, свистящий и жалобный вой снарядов и непрерывный свист пуль.

— В реку! Немедленно всем в реку!

Он побежал вдоль колонны, поторапливая мужчин, собирающих оружие и хватающих испуганных лошадей.

Огонь буров стегал их, как кнут. Люди и кони со стонами падали в траву. Отвязавшиеся скакуны как очумелые метались по равнине, а уздечки и стремена хлестали их по крупам.

— Оставьте их! Пускай убегают!

Два мула упали рядом с шотландской повозкой. Син откинул брезентовое покрытие и взял один из пулеметов. Просвистевшая пуля расщепила дерево, и Коуртни поранил руку.

— Эй, ты! — крикнул он одному из матросов. — Держи это! — Он передал ему «максим», и мужчина, схватив его, бросился к реке. С комплектом боеприпасов в каждой руке Син следовал за ним. Он бежал по пояс в воде, каждый шаг давался ему с трудом, и им овладел страх. Пуля сбила ему шляпу на глаза, груз тянул вниз, но он, спотыкаясь, рвался в укрытие. Неожиданно земля ушла у него из-под ног, и он в шоке шлепнулся прямо в ледяную воду.

Но тут же поднялся. Сжимая ленты от «максима», стал выбираться на крутой берег. Над ним свистели пули буров. В русле барахталось множество людей, остальные все прыгали и прыгали в реку, увеличивая свалку.

Вода стекала с одежды Сина, когда он выбрался на берег. Паника прекратилась. Смолк и огонь буров. Относительная тишина повисла над долиной. Ее нарушали лишь стоны и крики раненых.

Первым делом Син подумал о Соуле. Тот выводил на берег двух груженых мулов. Рядом с ним Нонга и Мбеджан вели еще двух. Коуртни послал друга командовать дальним флангом.

— Майор! — крикнул Син и с радостью услышал ответ Экклеса:

— Здесь, сэр.

— Распределите людей вдоль берега и прикажите им срезать траву, чтобы не было пожара.

— Есть, сэр. — И он тут же начал действовать: — Эй, болваны! Разве вы не слышали приказания майора? Оторвите свои задницы!

Через десять минут две сотни ружей готовы были стрелять, а «максим» установили за земляной насыпью. Те же, кто потерял ружья, занимались ранеными. Маленькую группу несчастных поместили в центре. Они сидели по пояс в воде, и кровь окрашивала ее в розовато-коричневый цвет.

Син встал рядом с Экклесом и, подняв голову, всматривался в даль. Смотреть на противоположный берег было страшно. Мертвые люди и животные, раскиданная поклажа валялись в траве вперемешку с одеялами и провизией. Раненые беспомощно стояли вдоль берега, обреченно опустив головы.

— Есть там кто живой? — крикнул Син, но мертвые не умеют разговаривать. Его услышал лишь снайпер-неприятель, и тут же над его головой просвистела пуля. Син быстро пригнулся.

— Большинство из них пытались переправиться, сэр. А для тех, кто не смог, лучше там, чем на дне в иле.

— Каковы наши потери, Экклес?

— Около дюжины убитых и в два раза больше раненых. Но мы еще легко отделались.

Син кивнул:

— Они высоко метили. Впрочем, даже лучшие стрелки допускают эту ошибку, когда стреляют вниз с горы.

— Их огонь застал нас врасплох, — задумчиво произнес Экклес, и Син обратил внимание на его серьезный тон.

— Знаю. Я должен был поставить наблюдателей, — согласился он и про себя добавил: «Ты не Наполеон, и потери подтверждают это». — А сколько людей осталось без оружия? — спросил он.

— У нас двести десять ружей и один «максим», сэр, я приказал выдать каждому по сотне патронов.

— Должно хватить, — решил Син. — Придется попотеть, пока разведчики не приведут подкрепления.

Целых полчаса ничего не происходило. Син ходил по позиции и разговаривая с людьми.

— Как дела, моряк?

— Мою старую маму хватил бы удар. «Сынок, — сказала бы она, — от сидения в грязи мало толку». — Мужчина был ранен в живот.

— Попробуй покурить. Мне это всегда помогает.

Син достал отсыревшую сигару, протянул раненому и пошел дальше. Очень молодой человек тихо плакал, прижимая к груди окровавленные бинты.

— Сильно болит? — заботливо спросил Син. Мальчик поднял глаза, посмотрел на него, а по щекам потекли слезы.

— Уходите, — прошептал он. — Пожалуйста, уходите.

Син выполнил его просьбу. «Я должен был поставить людей наблюдать за гребнем горы, — подумал он. — Я должен был…»

— Сэр, на гребне — белый флаг, — возбужденно сообщил ему один из воинов.

Незамедлительно гул голосов пронесся по позиции.

— Они решили просушить свои мокрые шмотки.

— Эти ублюдки хотят попасть в окружение.

Син подошел к берегу и замахал шляпой в ответ на белый флаг, развевающийся на гребне. К нему подъехал всадник. Коуртни приветствовал его по-голландски. Бур, едва кивнув, протянул ему послание.

«Сэр, с минуты на минуту я ожидаю прибытия пушки „хочкисс“. Ваша позиция небезопасна. Я предлагаю вам сложить ружья во избежание дальнейшего кровопролития.

Жан-Поль Лероукс, главнокомандующий винбергских войск».

Послание было написано на клочке коричневой бумаги.

— Мои наилучшие пожелания генералу, сэр, но мы побудем здесь еще немного.

— Как вам будет угодно, — ответил бур. — Но сначала… — он указал на фигуры людей в форме цвета хаки, лежащие среди мертвых лошадей и мулов, — сначала вы должны посмотреть, есть ли среди них живые. А еще мы просим вас добить раненых животных.

— Вы так добры, сэр,

— Хотя, конечно, вы не должны брать ружья и снаряды.

— Конечно.

Бур следил за тем, как Экклес с полудюжиной солдат рыскал по полю, добивая раненых животных и осматривая людей. Один молодой парень был все еще жив. Воздух с тихим шипением выходил из дыхательных путей, он истекал кровью, Через реку его перенесли на одеяле.

— Одиннадцать убитых, сэр, — доложил Экклес.

— Как только закончится перемирие, мы должны перетащить еще один «максим» и два ящика снарядов.

Они стояли рядом с шотландской повозкой, и Син склонил голову, изучая большое орудие из голубого металла, накрытое брезентом.

— Есть, сэр.

— Мне надо четыре человека. Убедитесь, что у них есть ножи. Понадобится перерезать веревки.

— Есть, сэр. — Экклес ухмыльнулся и отправился обратно к реке.

Син подошел к сидящему на коне буру:

— Мы закончили, сэр.

— Хорошо, когда я скроюсь за горизонтом, вы начнете снова.

— К вашим услугам. — Син побрел обратно к реке, обходя мертвых. Над ними уже кружились мухи, поднимаясь с трупов, когда он проходил мимо.

Син дошел до берега и увидел Соула во главе безоружных людей. Рядом с ним сидел рассерженный Экклес. Его усы висели от огорчения. Син понял, что произошло. Соул вызвался командовать добровольцами, забыв о своем высоком звании.

— Какого черта ты это делаешь? — строго спросил Коуртни.

Соул пристально посмотрел на него.

— Стой, где стоишь. Это приказ. — Он повернулся к Экклесу. — Перебирайтесь на другой берег, майор.

Экклес усмехнулся.

Времени спорить не было. Гонец буров находился бы уже на полпути к вершине. Син повысил голос, обращаясь к мужчинам на позициях у берега:

— Слушайте все. Никто не должен стрелять, пока враг не откроет огонь. Таким образом мы сэкономим снаряды. — Потом, понизив голос, вновь обратился к Экклесу: — Не бегите, а просто идите небрежной походкой.

Син прыгнул в воду и оказался между Соулом и Экклесом. Они втроем смотрели на вершину и заметили, как всадник, помахав им шляпой, пропал.

— Пошли, — приказал Син.

Люди направлялись к шотландской повозке. Маленький упрямец, подумал он и пошел за ними.

В полной тишине, напоминающей о грозящей буре, он проворчал, обращаясь к Соулу:

— Я еще тебе покажу!

Фридман ухмыльнулся с видом победителя. Хотя с вершины холма еще не стреляли, долго это продолжаться не могло.

Соул с Экклесом перерезали веревки, стягивающие брезент. Син скинул его и нагнулся за пулеметом.

— Возьми его! — приказал он мужчине, стоящему рядом. — Хватаем снаряды и бежим.

С вершины горы начали стрелять. Залпы напоминали барабанный бой. Петляя, добровольцы приближались к реке.

Один мужчина упал. Син отбросил ящик с патронами, с трудом заставил себя остановиться, поднял «максим», продолжая путь. Впереди двигался Экклес, за ним Соул, а Син с тремя добровольцами замыкал шествие.

Все кончилось, Син сидел в ледяной воде, прижимая пулемет к груди. Он безумно злился на Фридмана, наблюдая за тем, как Соул с Экклесом, стоя на коленях лицом друг к другу, хохочут как безумные.

Син, отдав пулемет соседу, направился к этой веселой компании и положил руку на плечо лучшему другу.

— Ты… — Он не мог найти достаточно громких и резких слов. Если Соула убьют то Рут никогда не поверит, что это произошло не по его приказу. — Ты дурак, — произнес он и с трудом сдержался, чтобы не ударить Фридмана, но его отвлекли крики.

— Чертов ублюдок!

— Он наверху!

— Ложись, ради Бога, ложись!

Син, забыв про Соула, посмотрел на гребень через бойницу и увидел бойца, идущего с «максимом». Он двигался вдоль берега, с трудом волоча ноги. Буры стреляли по нему с вершины.

Всех сковал ужас, никто не осмеливался подойти к нему.

Он был ранен, шатался, но продолжал идти вперед. Бурам удалось подстрелить героя, и он упал лицом вниз.

Огонь смолк, и в наступившей тишине зашевелились люди, продолжая прерванные разговоры о повседневных делах. Но они не могли смотреть в глаза друг другу, так как им пришлось присутствовать при интимном акте — человеческой смерти.

Гнев Сина остыл, и он стал благодарить Бога за то, что на том месте оказался не Соул.

Глава 45

Во время длительного затишья Син с Соулом сидели рядом на берегу. И хотя они говорили мало, былая дружба сплачивала их.

Первое ядро с шумом и треском пролетело у них над головами, и они, как и все остальные, инстинктивно пригнулись. От разорвавшегося снаряда поднялся столб желто-коричневой пыли. Ужас сковал сердце.

— Черт, да у них пушка!

— Закажите мне билет на следующий поезд, парни!

— Не стоит волноваться, мальчики. Оттуда им нас не достать! — неуверенно крикнул Син.

Следующий снаряд оставил след около воды, забросав их землей и галькой. Целую долгую секунду они стояли, ошеломленные, и кашляли от дыма, потом, как опытная бригада могильщиков, бросились на землю и стали окапываться. Пыль стояла столбом, напоминая бледно-коричневый туман над рекой. Когда прозвучал следующий выстрел, они уже вырыли себе в земле окопы размером со шкаф.

Артиллеристы-буры стреляли с перерывами. Два-три снаряда, пролетев над головами бойцов, разорвались далеко в степи. Следующий попал в реку, подняв столб воды и ила. С вершины горы послышались радостные крики, за которыми последовало затишье. Возможно, артиллеристы принимали поздравления от своих товарищей. Потом огонь усилился, стрелять стали чаще. И опять тишина.

В одну из таких пауз Син посмотрел в бойницу:

— Там пьют кофе, Экклес.

— Если дела пойдут и дальше так, я не удивлюсь тому, что они выбросят еще один белый флаг и принесут нам кофе.

— Сомневаюсь. — Син усмехнулся. — Наверное, они спустятся. — Он вынул часы. — Половина пятого. Два часа до заката. Лероукс должен принять решение до темноты.

— Если они придут, то только сзади, — весело заметил Соул и указал на холм, откуда исходила угроза тылу. — Чтобы отбить атаку, мы должны занять линию обороны вдоль дальнего берега и подставить спины выстрелам с холма.

Син с минуту обдумывал ситуацию:

— Дым! Вон там!

— Простите, сэр?

— Экклес, прикажите людям соорудить очаг и натаскать сухой травы и веток, — велел Син. — Если они придут сзади, мы спрячемся в дыму.

Через пятнадцать минут работа, стоившая невероятных усилий, была закончена. С интервалами в десять шагов были сооружены каменные очаги вдоль реки. Рядом с каждым лежала куча травы и веток.

Незадолго перед закатом, в час теней и обманчивого света, окутанный туманом в застывшем холодном воздухе Лероукс вел своих всадников к реке.

Син услышал цокот копыт, напоминающий пронесшийся вдалеке поезд, и встал.

— Вон они! Ублюдки заходят сзади! — крикнул кто-то.

В свете низкого солнца были видны отбрасываемые бурами большие, искаженные тени. Они приближались с запада.

— Зажечь огни! — приказал Син.

Пятьсот всадников, пригнувшись в седлах и стреляя, мчались на полном скаку.

— «Максимы»! — крикнул Коуртни. — Перетащите «максимы»!

Добровольцы подняли тяжелые орудия и перенесли через поток. После каждого выстрела поднимался голубой дымок. Люди, кашляя и бранясь, занимали новые позиции. С вершины хлестал яростный огонь, снаряды падали в реку и на равнину.

— Стрелять только по приказу! — рявкнул Син. — Покажем этим ублюдкам! Зададим им жару!

Грохот был оглушающим — рвались снаряды, — строчили «максимы», неслись крики ярости и боли, слышался цокот копыт. Все было окутано пылью и дымом.

Оперевшись на локти, Син прицелился и выстрелил. Одна лошадь упала, подбросив вверх всадника и ружье. Не снимая приклада с плеча, командир взвел курок и выстрелил снова. Так ему! Очередной наездник закачался в седле. Падай, ублюдок! Вот так! Мужчина опрокинулся назад и упал. Коуртни стрелял снова и снова, пока магазин не опустел. Плечо очень ломило от отдачи.

Рядом с ним устанавливали «максим» на специальную кованую подставку. Коуртни наблюдал, как пулемет медленно косит врагов по кругу, оставляя лежащих животных и бьющихся в судорогах людей. Вдруг патроны кончились, и артиллерист, привстав, полез в деревянный ящик за новой лентой. Но в этот момент пуля с вершины попала ему в шею, он упал, и кровь через открытый рот стала хлестать прямо на орудие. Черты лица исказила гримаса смерти.

Син бросил ружье и стащил мертвеца. Перезарядив «максим», он положил большой палец на рычаг.

Враги подошли совсем близко. Син занял позицию, целясь лошадям в грудь. Кровь артиллериста засохла на барабане. Трава у дула стала ровной и слегка подрагивала от выстрелов. К нему, выстроившись в ряд, приближались всадники. Раненые кони кидались в воду и, перекатываясь, взбивали копытами ил.

— Слезайте с лошадей! Прячьтесь за животными! — закричал старый бур с белой бородой.

Син решил подстрелить его. Несмотря на дым, старик заметил Сина. Он успел вынуть правую ногу из стремени, но так как сжимал ружье в левой руке, то не мог быстро спешиться. Син посмотрел ему прямо в серые глаза, но не увидел в них страха. Очередь прошила грудь храброго бура, взмахнув руками, он упал назад, левая нога застряла в стремени, и испуганная лошадь потащила его тело.

Атака захлебнулась. Огонь буров стих, лошади развернулись и поскакали к вершине. Старый бюргер, которого подстрелил Син, свешивался с седла и касался головой травы, оставляя за собой длинный след.

— Рядом с Коуртни веселились и ликовали его воины. Лишь некоторым было не до смеха. Вдруг с чувством вины Син заметил, что стоит на трупе артиллериста, убитого из вражеской пушки.

— Неплохо постреляли. — Экклес светился от радости. Как и многие старые вояки, он относился к смерти и мертвым без должного уважения.

— Да, — согласился Син.

На открытом месте с трудом поднялась лошадь. Она стояла, дрожа и покачиваясь на трех ногах. Закашлял в траве раненый бур. Он истекал кровью.

— Да, неплохо постреляли. Вывесите флаг. Они должны спуститься и подобрать раненых.

— Хозяин, там, где река поворачивает, а берега невысокие, он разместил людей, — докладывал Мбеджан, вернувшись из разведки. — Мы не сможем там пройти.

— Я тоже так думаю. — Син протянул ему открытую жестянку с мясом. — Ешь.

— Что он сказал, сэр? — спросил Экклес.

— Ниже по течению их люди. — Командир зажег сигару, которую достал из седельной сумки убитой лошади.

— Чертовски холодно сидеть здесь в иле, — пожаловался Экклес.

— Терпение, майор. — Син улыбнулся. — Мы доберемся до них к полуночи. Подождем, пока они будут пить кофе у костра на вершине.

— Вы хотите захватить вершину, сэр? — Экклесу явно понравилась эта мысль.

— Да. Предупредите людей. Трехчасовой отдых, а потом штурм.

— Очень хорошо, сэр.

Син лег на спину и закрыл глаза. Он очень ослаб, глаза болели от пыли и дыма. Ему было очень сыро и холодно, сапоги отяжелели от ила. От луддитовых паров раскалывалась голова.

«Я должен был поставить людей наблюдать за вершиной, — снова подумал он. — Боже! Как же я ошибся! Во время похода я потерял всех лошадей и большую часть людей. Мне надо было поставить наблюдение».

Глава 46

Британцы захватили вершину через несколько минут после полуночи, не встретив особого сопротивления. Буры выставили часовых и у подножия дальнего холма, и Син посмотрел сверху вниз на лагерь противника. Огни костров горели по всей долине. Люди

стояли вокруг них, глядя на вершину. Син грубо обругал их и крикнул Экклесу:

— Прекратить стрельбу! Успокоить людей! Скоро у нас будут гости.

Бюргеры построили на вершине укрытия, которые теперь защищали людей Сина. В течение десяти минут установили «максимы», и двести уцелевших воинов ждали приближения врагов из долины. Наконец они услышали долгожданные шаги.

— Они идут, майор. Приготовиться!

Бюргеры шли крадучись, и, когда Коуртни, различив их шепот, решил, что они подошли достаточно близко, он приказал открыть слабый огонь из ружей и «максимов», чтобы пристреляться. Буры ответили мощным оружейным огнем. Им помогала артиллерия из долины.

Первый снаряд пролетел в нескольких футах над головой Сина. Второй и третий разорвались неподалеку от атакующих буров, вызвав такую волну протеста, что артиллеристы, усилия которых не оценили, обиделись и больше не стреляли той ночью.

Коуртни ожидал мощного ночного штурма, но скоро стали ясны опасения Лероукса. Он боялся, что его же воины, находящиеся в долине в темноте, напутают и откроют огонь по своим. Правда, генерал мог утешать себя тем, что и Сину придется бодрствовать всю ночь, так как его воины подходили иногда к позициям англичан. Коуртни засомневался в мудрости своего противника. Рассвет должен был застать его на скалистом гребне, лицом к лицу с превосходящими силами врага. Короткую линию обороны англичане не укрепили с флангов, поэтому их легко было окружить и обстрелять продольным огнем. Син вспомнил Шпионский холм, воспоминания были не из самых приятных. В качестве альтернативы они могли вернуться к реке, но у него волосы вставали дыбом от подобных мыслей. Скоро станет легче. И если им суждено потерпеть поражение, то лучше уж в горах, чем в иле. Мы остаемся, решил он.

На рассвете наступило временное затишье, перестрелка почти прекратилась. Доносились лишь отдельные выстрелы с нижнего холма, но Син чувствовал нарастание активности буров. Зловещие шорохи и приглушенные голоса, доносящиеся с флангов, подтверждали его подозрения. Но теперь было уже поздно отступать к реке, так как в горах появились неясные силуэты на фоне окрашенного зарей неба. Казалось, огромная армия врага подошла очень близко и настроена очень недружелюбно.

Син встал.

— Возьми пулемет, — прошептал он бойцу, стоявшему рядом.

Командир отряда скаутов всю ночь провозился с этим грозным, неуклюжим орудием, и теперь его руки были покрыты глубокими порезами, а плечи сильно болели. Ссутулившись, он пошел вдоль линии укреплений, чтобы поболтать с людьми, пытаясь найти нужные слова, чтобы подбодрить каждого.

По их ответам он чувствовал, что воины доверяют ему. Это было даже больше, чем уважение, — они чуть ли не боготворили его. Также относились и к генералу Буллеру. Он допускал ошибки, многие гибли, но его все равно любили. Син дошел до края укреплений.

— Как делишки? — мягко спросил он у Соула.

— Неплохо.

— А как насчет наших друзей-буров?

— Они очень близко. Мы слышали их разговоры несколько минут назад. Думаю, они в том же состоянии готовности, что и мы.

— Пора покончить со всем этим.

Покончить со всем этим! Он так решил. А что, если после этого боя им придется стоять в самой постыдной позе — с поднятыми руками?.

— Лучше бы тебе забраться в укрытие, Син. Быстро светлеет.

— Это кто кому должен приказывать? — Син хмыкнул. — И не вздумай строить из себя героя. — Син стремительно зашагал к другому флангу.

Ночь быстро отступала, и день начался так внезапно, как это бывает только в Африке. Буры свернули лагерь и убрали пушку. Син знал, что лошади неприятеля тащат ее к вершине, которая была напротив его позиции. А еще он знал, что среди скал затаились враги, они заняли фланги англичан и, возможно, даже зашли им в тыл.

Син пристально и неторопливо оглядывал горы, небо, равнину. При неярком свете это место выглядело очень красиво.

Он перевел взгляд на узкий проход к долине и вздрогнул от радости. Вход на равнину был заблокирован людьми в форме цвета хаки. При тусклом свете это скопление напоминало плантацию акаций — продолговатую, посаженную аккуратными рядами и чернеющую на фоне пожухлой травы. Но эта плантация двигалась и меняла форму.

Первые лучи солнца показались из-за вершины горы и осветили штыки улан.

— Кавалерия! — завопил Син. — О Боже, взгляните на них!

Его крик подхватили, и все радостно и весело загалдели. И в то же время крохотные коричневые фигурки мчались с горы навстречусвоим пикетам, которые галопом неслись из долины, таща за собой запасных лошадей.

Потом, заглушая веселые крики и оружейный огонь, цокот копыт и вопли ужаса, заиграли марш. Это был резкий и отчетливый сигнал к началу атаки.

Син перестал приветствовать их выстрелами. Веселье пошло на убыль. Один за другим его люди вставали, чтобы посмотреть, как уланы, ряд за рядом, продвигались вперед. Рысью, легким галопом, галопом. Они ехали, опустив головы.

Некоторые буры, поняв, что проиграли, пытались убежать.

— Боже! — Син с трудом дышал, дрожа от возбуждения.

Слышался только цокот копыт, ситуация изменилась, когда англичане, не задерживаясь, не мешая рядов, теснили буров. Вдруг ситуация изменилась. Буры развернулись и бросились на обнаженные, длинные и сверкающие сабли улан.

Син видел, как какой-то бюргер заметался, а улан преследовал его. Видел, как враг схватился за голову, а кавалерист, встав на стременах, замахнулся саблей. Бур упал. Развернув лошадь, как игрок в поло, он снова подъехал к буру, стоявшему на коленях, чтобы добить его.

— Четвертуйте их! — завопил Син, и его голос звенел от ужаса и отвращения. — Четвертуйте их! Ради Бога, разрубите на четыре части!

Но кавалеристы не последовали его совету. Они бились насмерть, хладнокровно нанося друг другу меткие удары, кололи и резали, уворачивались и наступали, пока все не перемазались кровью, пока тела мужчин с многочисленными ранами не распростерлись на равнине.

Син отвел глаза и увидел остатки коммандос Лероукса, спрятавшихся в расщелине, где их не могли достать уланы.

Он сел на скалу и закурил. Дым крепкой сигары помог ему ощутить вкус победы.

Через два дня Син вел свою колонну в Чарльзтаун. Их приветствовал гарнизон, и Син ухмылялся, наблюдая за реакцией своих людей. Полчаса назад их еще обстреливали, когда они тряслись на отбитых у врага лошадях. А теперь они были радостны и веселы, их встречали как героев, и им это нравилось.

Потом лицо Сина снова стало грустным, когда он, оглянувшись, заметил, как мало их осталось. За ними тянулось пятнадцать фургонов, забитых ранеными.

«Если бы я только выставил наблюдение».

Глава 47

Ачесон с нетерпением ждал Сина. Через двадцать минут после прибытия в Чарльзтаун Коуртни сел в экспресс, уходящий на север. Он ненавидел Соула, принимавшего теплую ванну, Мбеджана, который убедил его отдать форму в чистку. Вечером Сину надо было идти на обед в офицерскую столовую, а Соул тем временем упьется его «Клико» и «Карвуазье».

Когда Син прибыл в Йоханнесбург на следующее утро, он перепачкался сажей локомотива, а немытое две недели тело сильно пахло. Ачесон приказал встретить его и доставить в свои апартаменты в «Гранд-отеле».

Майор Петерсон демонстративно не смотрел на Коуртни, заметив пятна, грязь и засохший ил, так как все это сильно контрастировало со столом, покрытым белой скатертью, на которой стояли серебряные приборы. Едкий запах, исходящий от Сина, испортил ему аппетит, и он закрывал нос шелковым платком. Но Ачесон, казалось, ничего не замечал и пребывал в прекрасном настроении.

— Вы чертовски хорошо выглядите, Коуртни. Правда чертовски хорошо. Надеюсь, Лероукс не будет нас какое-то время беспокоить? Хотите еще яйцо? Петерсон, передайте ему бекон.

Син закончил завтрак и налил чашку кофе перед тем, как сообщить:

— Я хочу, чтобы меня освободили от командования. Я уже сыт всем этим по горло.

Ачесон с Петерсоном с ужасом посмотрели на него.

— О Боже, Коуртни, но вы достигли больших успехов — самых значительных за последнее время.

— Я счастлив, — резко перебил Син. — Еще пару часов, и нас совсем бы уничтожили.

— Я больше ценю счастливых офицеров, чем умных. Я отказываю в выполнении вашей просьбы, полковник Коуртни. — «Уже полковник, а чувствую себя как в кресле у дантиста», — с удивлением думал Син.

Из-за стука в дверь он не успел возразить. Ординарец вошел в комнату и протянул Ачесону послание.

— Срочная депеша из Чарльзтауна, — прошептал он.

Ачесон взял бумагу и, размахивая ей, как дирижерской палочкой, продолжал говорить:

— Мне нужны три младших офицера, на которых можно списать ваши потери. Вы поймаете их и передадите моей кавалерии. Я хочу от вас лишь этого. Когда вы сделаете это дело, вашей колонне придется еще немного потрудиться. Надо перерыть каждый дюйм земли между блокгаузами, уничтожая лошадей, домашний скот и урожай. Потом сжечь фермы. Всех мужчин, женщин и детей поместить в изолированные лагеря. Когда мы это сделаем, то останется только пустой вельд. Мы превратим его в вакуум, устраивая постоянные рейды и карательные операции. — Ачесон так ударил кулаком по столу, что звякнула посуда. — Уничтожение, Коуртни! С этого момента мы ведем войну на уничтожение!

Эти слова очень не понравились Сину. И неожиданно в его сознании замелькали сцены разорений. Он увидел землю — свою землю, — почерневшую от огня, дома без крыш, стоящие на пустырях. Шум ветра на пустой земле заглушался плачем сирот и стонами людей, лишившихся крова.

— Генерал… — начал было он, но Ачесон читал послание.

— Черт! — резко произнес он. — Проклятье! Опять Лероукс! Он вернулся и захватил колонну улан, которые до этого отрезали бурам путь к отступлению. Забрал фургоны и скрылся в горах. — Ачесон положил депешу перед собой на стол. — Коуртни, — приказал он, — возвращайтесь туда и на этот раз поймайте его.

Глава 48

— Завтрак готов, хозяин.

Майкл Коуртни оторвал взгляд от книги и «посмотрел на слугу.

— Спасибо, Джозеф, я иду.

Два часа утренней учебы пролетели очень быстро. Он посмотрел на часы, стоящие на полке над кроватью. Уже шесть тридцать. Майкл закрыл книгу и встал.

Причесывая волосы, он видел в зеркале юношу с серьезными серыми глазами на красивом лице, которое портил большой нос Коуртни. Черные волосы пружинили под щеткой.

Он отложил щетку. Облачаясь в кожаную куртку, стал перечитывать параграф. Внимательно изучив и запомнив его, вышел в коридор.

Анна и Гарри Коуртни сидели рядом за длинным обеденным столом в Теунискраале и поджидали сына.

— Доброе утро, мама. — Она подставила щеку для поцелуя. — Привет, па.

— Здравствуй, мой мальчик. — Гарри был одет в форму с орденами.

Майкл разозлился, так как ненавидел всякую показуху. И еще это задевало его, так как ему было уже девятнадцать лет, шла война, а он сидел дома и занимался хозяйством.

— Ты собираешься в город, папа?

— Нет, я хочу заняться своими мемуарами.

— А-а. — Майкл многозначительно посмотрел на военную форму. Его отец слегка покраснел и принялся за еду. —

— Как учеба, дорогой? — нарушила молчание Анна.

— Нормально, спасибо, мама.

— Уверена, что с последним экзаменом у тебя будет не больше проблем, чем с предыдущим. — Анна ободряюще улыбнулась ему и взяла его за руку. Майкл быстро отдернул руку и отложил вилку.

— Мама, я хотел поговорить, с тобой о срочной службе.

Улыбка Анны угасла, а Гарри выпрямился.

— Нет, — решительно произнес он. — Мы уже говорили об этом. Пока ты всего лишь подросток и должен слушаться старших.

— Война скоро закончится, дорогой. Пожалуйста, подумай об отце и обо мне.

Тогда все и началось. Ему льстили и умоляли, а расстроенный Майкл стоял посредине комнаты. Вдруг, резко развернувшись, он, хлопнув дверью, вышел. Оседланная лошадь ждала его во дворе. Майкл вскочил в седло и выехал за калитку, распугивая цыплят. Он мчался галопом.

Родители слушали, как стихает стук копыт. Гарри встал.

— Куда ты? — резко спросила Анна.

— В кабинет.

— К бутылке бренди, — уточнила она.

— Нет, Анна.

— «Нет, Анна», — передразнила она. — «Пожалуйста, не надо, Анна». Вот и все, что ты можешь сказать. — Ее недавно нежный голос превратился в рев разъяренной тигрицы.

— Пожалуйста, Анна. Я обещаю, что не разрешу ему уехать.

— Ты остановишь его? — Она расхохоталась. — Как ты остановишь его? Будешь греметь орденами? Как ты его остановишь — ты, который ничего не сделал за всю свою жизнь? — Она снова злобно расхохоталась. — Почему бы тебе не показать ему обрубок ноги и попросить пожалеть бедного калеку-папочку?

Гарри выпрямился. Его лицо было очень бледным.

— Он послушается меня. Ведь он мой сын.

— Твой сын?

— Анна, пожалуйста…

— Твой сын! Вот это новость! Он не твой сын, а Сина.

— Анна! — Он очень хотел, чтобы она замолчала.

— Интересно, откуда у тебя мог взяться сын? — Она опять хохотала, а он ничего не мог поделать.

Гарри отправился к двери, а она все кричала ему вслед, задевая две самые болезненные темы — увечье и бесплодие.

Он прошел в кабинет, хлопнул дверью и запер ее. Потом быстро подошел к массивному шкафу с выдвижными ящиками, стоящему рядом с конторкой, налил пол бокала и выпил. Опустился на стул, закрыл глаза и снова потянулся за бутылкой. Налив бренди, он закрутил пробку. Эту порцию Гарри цедил очень медленно, где-то с час. Он научился радовать себя.

Гарри расстегнул пуговицы, снял форму, повесил ее на спинку стула, снова пригубил из бокала, наклонился над пачкой исписанных листов и стал читать тот, который лежал сверху.

«Коленсо. Описание кампании в Натале под командованием генерала Буллера. Составлено полковником Гарри Коуртни, награжденным крестом Победы и медалью за доблесть».

Он поднял страницу, отложил ее в сторону и стал читать дальше. Он столько раз перечитывал написанное, что и сам поверил в эту историю. Это было здорово, и он знал это. Господин Вильям Гейнеман из Лондона тоже разделял эту точку зрения. Гарри отослал ему первые две главы, и их обещали напечатать как можно скорее.

Все утро он работал спокойно и радостно. В полдень старик Джозеф принес ему еду в кабинет: холодного цыпленка с китайским салатом и бутылку белого вина, завернутую в белоснежную салфетку. Он ел и работал одновременно.

Вечером, дописав последний параграф и поставив точку, он положил ручку в чернильницу. Гарри улыбался.

— Ну а теперь пора навестить мою красавицу, — произнес он вслух и надел форму.

Дом в Теунискраале стоял на вершине. Это было большое здание с белыми стенами, соломенной крышей и голландскими фронтонами. Поблизости были разбиты клумбы с азалиями и голубыми рододендронами, граничащие с «загонами для лошадей. Два из них были отведены для кобылиц с жеребятами и однолеток. Гарри остановился у низкого забора и наблюдал за молодняком, пристающим ко взрослым.

Потом он захромал вдоль забора к небольшому участку, огороженному девятифутовыми столбами, где содержалась племенная кобыла. Она ждала его, приветливо кивая, прядая ушами и танцуя от нетерпения.

— Хочешь сахара? — Гарри кашлял, потирая руки, пока лошадь лакомилась. — Вот и все.

Кобыла благодарно склонила голову, а хозяин потрепал ее по шее:

— Вот и все, моя дорогая. А теперь побегай для меня. Дай мне полюбоваться тобой. — Он отошел назад и громко захлопал в ладоши.

Гордое животное встало на дыбы и победно заржало, рассекая копытами воздух.

Грациозная и сильная, она заметалась в загоне.

— Беги! — крикнул Гарри.

Кобылица перешла на галоп, носясь по треку и взбивая пыль копытами. Солнце плясало на ее шкуре, под которой играли хорошо тренированные мускулы.

— Беги! — Прислонившись к дыре в заборе, Гарри наблюдал за животным, и ему вдруг стало очень тоскливо.

Немного погодя он выпрямился и крикнул через конный двор:

— Зама, забери лошадь.

Два грума вели племенную кобылицу на длинном поводу. Ее ноздри раздувались. Гарри стоял с закрытыми глазами, пока троица не скрылась из виду.

— До встречи, моя красавица, — прошептал он дрожащим от волнения голосом.

Глава 49

Майкл «Коуртни спешился на вершине среди скал. Целую неделю он боролся с искушением вернуться на это место. Ослушаться родителей казалось ему вероломством.

Впереди виднелось крохотное пятнышко Теунискрааля. А между лесом и железной дорогой торчали крыши Ледибурга.

Но Майкл не смотрел туда. Он стоял рядом со своей лошадью, глядя на гигантские вершины деревьев на северной стороне холма.

Акации сильно выросли и заслоняли кронами тропинки между рядами. Зеленые вершины раскачивались, напоминая волны, гуляющие по морю.

До Львиного холма было очень близко, но это была запретная территория, как дремучий лес в волшебной сказке. Он достал бинокль из седельной сумки и направил на крышу дома. Новая соломенная крыша, еще неповрежденная непогодой, возвышалась над кронами акаций.

«Там бабушка. Я мог бы навестить ее. В этом нет ничего плохого. А его там нет. Он — на войне».

Майкл медленно положил бинокль в сумку. Он знал, что не поедет на Львиный холм, его связывало слово, данное матери. И вообще, он был связан многими обещаниями.

Он с грустью вспоминал их аргументы за завтраком и понимал, что родители опять победили. Он не мог оставить их, так как они не выживут без него. И он не сможет пойти на войну.

Иронично улыбаясь, он вспоминал свои фантазии. Участвовать в битвах, по вечерам разговаривать у костра и бросаться на штыки неприятеля.

Во время, рождественских каникул он проводил много времени, глядя в бинокль, не мелькнет ли где фигура Сина Коуртни. И теперь с чувством вины вспоминал, как однажды с восторгом наблюдал за дядей, который шел между, молодых побегов акации.

Но теперь он уехал, и ничего плохого не будет в том, если он навестит бабушку. Как неспокойно было на душе. Наконец, тяжело вздохнув, он поехал к Теунискраалю.

«Я не должен никогда приезжать сюда, — твердо решил Майкл. — Особенно после того, как он вернется домой с войны».

Глава 50

Они устали, устали до изнеможения. Жан-Поль Лероукс наблюдал за вялыми бурами, которые спешились и стреноживали коней.

Они устали от трех лет бегства и борьбы, ослабли, учась защищаться, огорчаясь, хороня товарищей, переживая за женщин и детей, помещенных в лагеря; они страдали, видя сожженные дотла дома.

Возможно, это конец, подумал он и снял потертую тирольскую шляпу. Возможно, нам придется признать, что все кончено и надо сдаться. Он вытер лицо шарфом, изменившим цвет от пота и сырой земли. Он смотрел на руины дома на обрыве у реки. Огонь перекинулся на каменные деревья, их листья пожухли и медленно облетали.

— Нет, — произнес он вслух. — Еще не все кончено. По крайней мере, надо попытаться еще раз. — Жан-Поль направился к ближайшей группе людей.

— Привет, Генни. Как дела? — поинтересовался он.

— Неплохо, Умник Поль. — Мальчик очень похудел. Хотя, впрочем, никому из них не удалось поправиться за последнее время. Он достал одеяло и расстелил его на траве

— Понятно, Генни. — Жан-Поль кивнул и присел на корточки рядом с юношей. Достал трубку, стал ее посасывать. И хотя она давно не набивалась, привкус табака остался.

— Хочешь щепотку, Умник Поль? — Один из бюргеров присел рядом и протянул ему кисет с табаком.

— Нет, спасибо. — Жан-Поль с трудом отвел глаза от кисета, борясь с искушением. — Выкурим, когда пересечем Вааль.

— Или когда доберемся до мыса Доброй Надежды, — пошутил Генни, и Жан-Поль улыбнулся. Этот город находился в сотне миль к югу от них, но именно туда они и направлялись.

— Точно, прибереги до мыса Доброй Надежды, — согласился он, горько улыбнувшись. У него осталось всего около шестисот голодных, оборванных людей на полуживых лошадях, а им надо было прорваться через территорию, равную Франции, на которой хозяйничали враги.

Но это был его последний шанс.

— Джанни Смуте уже там с большим отрядом коммандос. Преториус пересек Оранжевое государство, Де Ла Рей и Де Вет идут за ним, а Зиетсман ждет нас на реке Вааль. На этот раз буры Доброй Надежды присоединятся к нам. И…

Он говорил медленно, уперевшись локтями в колени, нагнувшись вперед, — изможденный гигант с нечесаной рыжей бородой, весь в пыли. Грязное лицо, спекшиеся губы. Рукава рубашки были пущены на перевязки. Сейчас к нему медленно подходили люди, садились вокруг и слушали, стараясь найти успокоение в его словах.

— Генни, принеси мне Библию из седельной сумки. Мы немного почитаем.

Солнце садилось, когда он закрыл книгу и посмотрел на товарищей. Следующий час прошел в молитвах, хотя целесообразнее было —потратить его на отдых. Но когда он вгляделся в их одухотворенные лица, то понял, что не зря потратил время.

— А теперь спать, друзья. Завтра рано утром надо быть в седле. — «Если они не придут ночью», — подумал он про себя. Сам Лероукс не смог заснуть. Он сидел ив сотый раз перечитывал письмо от Генриетты. Оно было написано четыре месяца назад и целых шесть недель шло до него через шпионов, переправлявших почту. Генриетта болела дизентерией, а два младших ребенка, Стефан и младенец Поль, умерли от истощения. Это заболевание было очень распространено в лагерях, и она очень волновалась за судьбу старших детей.

Стемнело, уже нельзя было читать. Он сидел, сжимая письмо в руке.

Если они заплатили такую высокую цену, может быть, им удастся победить.

Может быть, у них есть шанс. Может быть…

— По седлам! По седлам! Англичане идут! — крикнули с холма у реки, где были расставлены их пикеты. Это прозвучало предупреждением.

— По седлам! Англичане идут! — понеслось по всему лагерю. Жан-Поль наклонился и потряс спящего мальчика:

— Проснись, Генни. Нам опять придется бежать. Через пять минут он вел свой отряд в ночь, на юг, к вершине.

Глава 51

— Они все еще двигаются к югу, — сказал Син. — Уже три недели.

— Такое ощущение, что Лероукс что-то замышляет, — согласился Соул.

— У нас есть полчаса, чтобы дать отдых лошадям. — Коуртни поднял руку, и люди спешились, отпустили лошадей.

Они ехали уже с неделю, и их животные были не в лучшей форме, но они бодрились. Син прислушался к добродушному подтруниванию. Это он создал из них реальную, мощную силу, которая десятки раз одерживала победы после фиаско, которое они потерпели год назад. Син ухмыльнулся. Они оправдали свое название. Протянув поводья Мбеджану, Коуртни пошел размяться в тень мимозового дерева.

— У тебя есть какие-нибудь соображения по поводу того, что затевает Лероукс? — спросил он у Соула, который предложил ему сигару.

— Должно быть, он направляется к железной дороге у мыса Доброй Надежды.

— Наверное, — согласился Син, с радостью опускаясь на плоский камень и вытягивая ноги. — Боже, как я устал. И какого черта они не признают, что все кончено, а все идут и идут вперед.

— Гранит не гнется. — Соул сухо улыбнулся. — Но кажется, его скоро разрушит ветер.

— Мы думали так шесть месяцев назад, — ответил Син и поднял глаза. — Да, Мбеджан, в чем дело?

Мбеджан, как обычно, начал издалека. Он подошел и на расстоянии шести шагов сел на корточки, аккуратно положил копья рядом с собой на траву, вынув щепотку нюхательного табака.

— Хозяин.

— Да? — Син ободряюще смотрел на него, пока зулус нюхал табак.

— Хозяин, у этой смеси необычный вкус. — Он смачно чихнул.

— Да?

— Мне кажется, что следы изменились.

— Ты говоришь загадками.

— Люди, которых мы преследуем, едут не так, как раньше.

Несколько секунд Син присматривался к следам. Да, он прав! Если раньше воины Лероукса ехали нестройными рядами, приминая траву на пятьдесят футов в ширину, то в это утро они передвигались колонной по двое.

— Они едут, как мы, хозяин, и поэтому лошади, идущие сзади, ступают по следам идущих впереди.

— Мы знаем, что их около шестисот… Черт! Я понял, что ты имеешь в виду…

— Хозяин, мне кажется, что впереди уже не шестьсот воинов.

— Боже! Неужели ты прав. — Син вскочил и начал расхаживать взад-вперед. — Он снова разделил своих людей. Мы проходили десятки горных кряжей, где они могли разделиться на маленькие группки. К вечеру мы будем преследовать человек пятьдесят, которые в темноте скроются от нас и поодиночке направятся к заранее оговоренному месту встречи. — Он сжал кулаки. — Боже, это так! — Он резко повернулся к Соулу: — Помнишь, мы переходили реку где-то с милю назад. А ведь это идеальное место.

— Ты сильно рискуешь, — предостерег его Соул. — Если мы вернемся и окажется, что ты ошибся, мы можем потерять всех буров.

— Я прав, — настаивал Син. — Я знаю, что прав. Прикажи седлать коней. Мы возвращаемся.

Сидя на лошади, Син смотрел на чистую воду реки, на блестящую гальку и маленькие круглые валуны.

— Должно быть, они пошли вниз по течению, потому что в противном случае ил осел бы на берегу; — Он повернулся к Соулу: — Я собираюсь взять с собой пятьдесят человек. Надеюсь, нам удастся не поднять облака пыли. Через час иди за нами следом с остатками колонны.

— Так точно. — Соул ухмыльнулся.

Зулусы ехали впереди по берегу реки, а Син, Экклес и пятьдесят человек передвигались по реке на северо-запад. Впереди находились хребты Дракенберга, окутанные бледно-голубой дымкой, вокруг простирался зимний коричневый вельд. На гористой земле вдоль хребтов тянулись небольшие заросли алоэ, а красные колючки грудились вдоль берегов.

Высокие, холодные облака медленно плыли по небу. Слабое солнце не грело, дул резкий ветер.

Двумя милями ниже форда Син стал проявлять беспокойство, наклоняясь вперед в седле и проверяя землю за Мбеджаном. Вскоре он не выдержал и крикнул:

— Мбеджан, а ты уверен, что ничего не пропустил? Зулус встал с земли и презрительно посмотрел на него. Потом переложил щит на другое плечо и, не отвечая, продолжил поиски.

Через пятьдесят ярдов он выпрямился.

— Нет, хозяин. Я не потерял их. — Он указал дротиком на глубокую трещину на берегу, где лошади выходили из воды, и примятую траву с засохшим илом.

— Настигнем их! — Син вздохнул с облегчением, услышав одобрительные возгласы.

— Хорошая работа, сэр. — Усы Экклеса подрагивали, когда он ухмылялся.

— Сколько, Мбеджан?

— Двадцать, не больше.

— Когда?

— Ил высох. — Чтобы дать более точный ответ, Мбеджан взял горсть земли и стал изучать текстуру. — Они были здесь, когда солнце стало припекать.

В полдень, то есть прошло уже пять часов.

— Отпечаток достаточно четкий, чтобы догнать их?

— Да, хозяин.

— Тогда беги, Мбеджан.

Следы вели на запад, потом поворачивали к югу. Колонна Сина сомкнула ряды и направилась вслед за Мбеджаном.

На юг, все время на юг. Син раздумывал о том, что же будет, если они столкнутся с шестью сотнями врагов?

Но пока же не столкнулись! Пока! Если он не ошибается, то они и не должны столкнуться!

Куда же они направляются? К железной дороге, как предполагает Соул? Едва ли. Жан-Поль не будет так сильно рисковать всеми своими людьми.

Тогда куда же? На мыс Доброй Надежды? О Боже, конечно, именно туда. В эту богатую и прекрасную страну, где много хлеба и вина. В эту тихую и безопасную страну, обленившуюся за сотни лет правления британцев и все же населенную людьми с той же кровью, что и у Лероукса, Де Вета и Смутса.

Смуте уже провел свой отряд через Оранжевую реку. А что, если Лероукс идет за ним, потом присоединится Де Вет, а буры мыса Доброй Надежды нарушат нейтралитет и сольются с коммандос? Голова просто раскалывалась от таких мыслей. Син с трудом заставлял себя думать о настоящем.

И что же, Жан-Поль хочет добраться до мыса, имея всего шестьсот человек? Нет, у него должно быть больше людей. Наверное, он едет на встречу с другим отрядом. Но с кем? С Де Ла Реем? Нет. Де Ла Рей в Магалиесберге. С Де Ветом? Де Вет далеко на юге. Убегает от преследующей его колонны. Зиетсман? А, Зиетсман! Зиетсман с полутора тысячью человек.

Где же они должны встретиться? Очевидно, на реке, чтобы напоить две тысячи лошадей. В Оранжевом государстве очень опасно — поэтому они направятся в Вааль. Но куда именно? Это должно быть легко узнаваемое место. В одном из фордов? Но там отряды кавалерии. На слиянии протоков? Да, там.

Син яростно стал рыться в седельной сумке в поисках карты.

— Сейчас мы здесь. — Он внимательно изучал ландшафт. — На юге река Падда.

— Простите, сэр?

— Падда, Экклес, Падда!

— Очень хорошо, сэр, — бесстрастным голосом произнес майор, стараясь скрыть замешательство.

Под ними в долине горел одинокий костер, на рассвете его затушили.

— Отлично, Экклес, — прошептал Син.

— Сэр! — Не повышая голоса, Экклес постарался говорить очень убедительно.

— Я иду вниз. — Син еще раз хотел повторить все распоряжения и напомнить о том, как очень важно захватить всех до единого. Но Экклесу было достаточно и одного раза. Вместо этого он прошептал:

— Ждите сигнала.

Буры выставили только один караул, так как были уверены в своей безопасности из-за стратегической уловки, благодаря которой они скрылись от преследователей и теперь спокойно спали вокруг замаскированного костра. Син и Мбеджан тихо спускались, прячась в траве. Они остановились в двадцати шагах от патрульного. Син с минуту смотрел на его темный силуэт на фоне звездного неба, принимая решение.

— Он тоже спит. Мбеджан заворчал.

— Убери его потише, — шепотом приказал Син. — И смотри, чтобы ружье не упало.

— Мбеджан сделал шаг вперед, но Син, положив руку на плечо, предупредил: — Только не убивай. В этом нет необходимости, — и Мбеджан тихо, как леопард, стал красться к скале.

Коуртни ждал, пристально вглядываясь в темноту. Секунды шли, неожиданно бур исчез со скалы. Послышался слабый вздох, и все смолкло.

Син ждал, Мбеджан появился так же тихо, как ушел.

— Дело сделано, хозяин.

Син сложил руки рупором, надул щеки и свистнул, подражая крику ночной птицы. Один из спящих у костра зашевелился и что-то забормотал во сне. Какая-то лошадь заржала, раздувая ноздри. Но ветер заглушал эти звуки.

— Экклес! — позвал Син.

— Сэр?

Они медленно пошли к лагерю.

— Джентльмены, завтрак готов! — крикнул Син по-голландски.

Проснувшись, буры увидели стоявшего над ним мужчину с ружьем в руках.

— Разожгите костер, — приказал Син. — Возьмите у них ружья. — Операция прошла очень просто, и он специально говорил грубо, чтобы разрядить обстановку.

— Мбеджан, принеси того бура со скалы.

Зулус подтащил его к костру, а Син закусил губу, увидев, что язык у пленника вывалился, а ноги связаны.

— Он мертв?

— Он спит, хозяин.

Став на колени рядом с буром, Коуртни попытался рассмотреть его лицо при свете костра. Даже не мужчина, а юноша с худым лицом, поросшим первой светлой щетиной. В уголке глаза — большой ячмень, ресницы покрыты желтым гноем.

Син посмотрел на других пленников. Их разделили на группы и держали на таком расстоянии, чтобы они могли слышать друг друга.

— Воды, Мбеджан.

Зулус принес котелок от костра. Син энергично растер виски юноши.

— Он действительно спит, — подтвердил Син, поджав губы. Ему очень не хотелось делать то, что он задумал, когда парень проснется. Но он должен сделать это, пока мальчик нетвердо стоит на ногах и не оправился после удара. Сдвинув ладони лодочкой, он плескал воду ему в лицо. Наконец мальчик открыл рот и повернул голову.

— Просыпайся, — тихо приказал он по-голландски. — Просыпайся.

— Умник Поль… — пробормотал юноша. — Где… Вы англичане? — Молодой воин разглядел униформу.

— Да. — Син кивнул. — Мы — англичане. Вы — наши пленники.

— Умник Поль? — Мальчик стал дико озираться по сторонам.

— За него не беспокойся. На остров Святой Елены вы поплывете в одной лодке. Лероукс и Зиетсман взяты в плен вчера в Ваале. Мы поджидали их у Падды, и они попали в ловушку.

— Умник Поль в плену! — Глаза мальчика расширились от ужаса. — Но как вы узнали? Должно быть, среди нас завелся предатель и он вам все рассказал. Как вы узнали о месте встречи? — Вдруг он замолчал, поняв, что проговорился. — Но как… Умник Поль не мог добраться до Вааля, ведь мы расстались с ним только вчера. — До него дошло, что он наделал. — Вы подловили меня, — прошептал он, — вы подловили меня.

— Прости, — искренне произнес Син, встал и направился к Экклесу, сторожившему пленников.

— Когда появится лейтенант Фридман, передайте, чтобы он отвел колонну в Вирнингинг и ждал меня там. Я поеду вперед со своим слугой. Мбеджан, приведи мне коня. — Он сам должен был сообщить эту новость Ачесону.

На следующий день Син добрался до железной дороги и сел на поезд, идущий в северном направлении.

Через сутки он вышел из вагона с покрасневшими глазами, уставший и грязный. Коуртни прибыл в Йоханнесбург.

Глава 52

Жан-Поль проверил упряжь перед длинной дорогой. Позади остатки коммандос собирались в группы; Всадники поспешно двинулись вперед.

Вааль — широкая бурая река с песчаными берегами, которые пересекали бесчисленные ручейки. Вдоль крутых берегов росли уродливые коричневые деревья. За ними могли скрыться тысячи три всадников. Но осторожный Лероукс выбрал место встречи там, где неглубокая Падда петляла среди холмов. В случае необходимости здесь можно было найти пути к отступлению. Но все равно конспирация была необходима. А Зиетсман считал это лишним.

Длинные белые языки дыма от костров стелились по долине, лошади пили из реки, сотни людей громко плескались у берега, а выстиранные вещи были развешаны на ветках.

— Дурак, — прорычал Лероукс и пришпорил пони. Он ворвался в лагерь, соскочил с коня и крикнул Зиетсману:

— Сэр, я протестую!

Старому генералу было около семидесяти. Его седая борода доходила до пятой пуговицы мундира. Он был священником, а не военным. И продержался так долго потому, что не любил связываться с англичанами и сохранил своих людей. Только под давлением Лероукса и Де Ла Рея он согласился принять участие в этой авантюре. Три дня, ожидая Лероукса, он мучился в сомнениях и раскаяниях. А еще очень переживал за жену, так как был единственным буром, который никогда не расставался со своей подругой жизни.

Он встал со стула и пристально посмотрел на рыжебородого гиганта, лицо которого исказилось от гнева.

— Сэр, — проворчал Зиетсман, — пожалуйста, помните, что говорите с человеком, который не только вас старше, но еще и является представителем церкви.

В таком тоне они дискутировали четыре дня! Лероуксу казалось, что он увяз в болоте обсуждения очевидного. Он согласился лишь с тем, что первый день должен пройти в молитвах, так как считал, что без Божьего благословения не может быть удачи. Он потратил не менее двух часов на чтение отрывка из Книги Судеб, который начинался словами: «Должен ли я снова идти в бой против детей Бенджамина, братьев моих, или должен сдаться?», и Бог ответил: «Иди, так как завтра я все равно отдам их в твои руки».

Следующий, и самый важный вопрос заключался в выборе главнокомандующего объединенных коммандос. Зиетсман был старше почти на тридцать, лет, и это говорило в его пользу. И еще он привел в Вааль тысячу шестьсот человек, а Лероукс — всего шестьсот. Но Жан-Поль одержал очень важные победы в Коленсо и у Шпионского холма. Да и после этого он не зря терял время, захватив восемь поездов и четыре большие колонны с боеприпасами и продовольствием.

Зиетсман был вторым командиром в операции на реке Моддере, но с тех пор предпочитал не вступать в схватки с противником.

Следующие три дня прошли в дебатах, так как Зиетсман категорически отказывался от проведения голосования, пока не убедился, что победа будет на его стороне. Лероукс очень хотел командовать, но не из-за личных амбиций. Он знал, будучи человеком предусмотрительным, что Зиетсману он нужен только для того, чтобы добраться до Оранжевой реки, а дальше старик предпочтет двигаться на мыс Доброй Надежды без него.

По иронии судьбы счастливая карта выпала Зиетсману, который бездействовал последние восемнадцать месяцев.

Когда лорд Роберте с победой вошел в Преторию два года назад, его встретили недружелюбно, но это выражалось лишь на словах, так как правительство Южно-Африканской Республики переехало по восточной железной дороге в Коматипурт. Вместе с ними переехала и казна в два миллиона фунтов в золотых соверенах. Позже, когда старый президент Крюгер перебрался в Европу, он прихватил с собой часть казны. Остаток разделили среди командиров коммандос с тем, чтобы они могли продолжить войну.

Часть Лероукса была израсходована несколько месяцев, назад на закупку припасов у местного населения, боеприпасы и плату военным. Во время стычки с британцами, происшедшей вчерашней ночью, он потерял автомат, двадцать лучших людей и сотню незаменимых дорогих лошадей.

А Зиетсман явился на встречу с мулами, которые везли тридцать тысяч золотых соверенов. От этого золота во многом зависел их успешный прорыв к мысу. Вечером на четвертый день он был выбран командиром с перевесом в двести голосов. На протяжении следующих двенадцати часов новый главнокомандующий демонстрировал, как хорошо справляется со своей должностью.

— Итак, мы выступаем на следующее утро. — Один из буров, сидящих рядом с Лероуксом, хмыкнул.

— Да, времени мы даром не теряем, — заулыбались другие. Они завтракали копченым мясом, так как Лероуксу с трудом удалось уговорить Зиетсмана запретить разжигать костры.

— Никаких признаков людей Вандер Берга? — спросил Лероукс.

— Еще нет, Умник Поль.

— С ними все кончено, иначе они бы давно были здесь.

— Да, с ними все кончено, — согласился Лероукс. — Двадцать отличных парней, — он вздохнул, — и Генни с ними. — Он очень гордился мальчиком, да и остальные тоже.

— По крайней мере, они больше не попадут в передряги, — ляпнул кто-то, не подумав.

Лероукс повернулся к говорившему:

— Тогда иди и сдавайся британцам. Тебя никто не держит. — И хотя голос был обычным, его глаза горели яростью.

— Я не это хотел сказать, Умник Поль.

— Ну, тогда помолчи, — прорычал он, собираясь высказать все, что накопилось у него на душе, но не успел. Раздался крик. Люди вскочили на ноги.

— Вернулся один из разведчиков!

— Какой дорогой?

— Вдоль реки. Он скачет как сумасшедший. Неожиданно голоса смолкли. Все смотрели только на всадника. В те дни всадники, несущиеся галопом, приносили только дурные вести.

Они видели, как он спешился на берегу, бросился в реку и переплыл ее, держась за седло лошади. Потом, выбравшись из воды, поскакал к лагерю.

— Англичане! — кричал он. — Англичане! Лероукс схватил лошадь разведчика под уздцы:

— Сколько?

— Большая колонна.

— Тысяча?

— Намного больше. Щесть-семь тысяч.

— Черт! — заорал Лероукс. — Кавалерия?

— Пехота и артиллерия.

— Как близко?

— Они будут здесь в полдень.

Лероукс побежал к фургончику Зиетсмана.

— Вы слышали, сэр?

— Да, слышал. — Зиетсман кивнул.

— Мы должны садиться на коней! — кричал Лероукс.

— А вдруг они нас не найдут, просто пройдут мимо? — Зиетсман не хотел сдаваться.

— Вы сошли с ума? — прошептал Жан-Поль, старик сконфуженно покачал головой.

— Мы должны как можно скорей убраться на юг. — Лероукс схватил Зиетсмана за отвороты сюртука и яростно затряс.

— Нет, не к югу — это будет равносильно поражению. Мы должны вернуться, — бормотал старик. Вдруг его озарило: — Мы будем молиться, и Бог защитит нас от филистимлян.

— Сэр, я требую… — начал было Лероукс, но взволнованные крики людей не дали ему говорить.

— Всадники! С юга! Кавалерия!

Подбежав к лошади, Лероукс вскочил в седло, схватил ее за гриву, развернул к холмам и помчался к вершине.

— Там! — Буры указали ему направление. Напоминая цепочку степных муравьев, маленькая и незаметная на фоне огромного вельда и безграничного неба, группа англичан пробиралась к ним со стороны южных гор.

— Мы не можем ехать туда. Мы должны вернуться. — Он повернулся к северу. — Отступаем.

Вдруг он увидел клубы пыли на севере, и ему стало не по себе. Пыль стелилась так низко, что, казалось, ее поднимает легкий ветерок. Но он знал, что это на самом деле.

— И там они, — прошептал он. — Ачесон приказал наступать с четырех сторон. Пути к отступлению отрезаны. Ван дер Берг! — с горечью прошептал Лероукс. — Он предал нас. — Жан-Поль бессмысленно смотрел на пыль, потом его осенило. — Река — наше единственное спасение, — пробормотал он. — Надо обойти холм с флангов. — Он снова посмотрел на маленькую площадку у воды, вспоминая мельчайшие детали местности и прикидывая, где лучше установить «максим» и спрятать резерв. — Пятьсот человек отправляются на северный холм, тысяча остаются у реки. — Он вскочил в седло и крикнул караульному: — Оставайся здесь! Я пришлю за тобой. Они должны построить укрепления вдоль гряды — там, там и там. Потом он поскакал вниз с холма, и коню приходилось тормозить задними ногами, пока они не добрались до равнины.

— Где Зиетсман?

— В фургоне.

Жан-Поль резко откинул брезент.

— Сэр, — начал он и остановился.

Зиетсман сидел рядом с женой на кровати. У него на коленях лежала открытая Библия.

— Сэр, у нас мало времени. Враг приближается со всех сторон. Они будут здесь часа через два.

Зиетсман поднял на него ничего не выражающие глаза, и Лероукс понял, что его не слышат.

— Не бойся ни стрелы днем, ни ночных кошмаров, — пробормотал он.

— Я беру командование в свои руки, сэр, — заявил Лероукс.

Зиетсман снова уткнулся в книгу, а жена положила руку ему на плечо.

«Сегодня мы удержим их, а может быть, и завтра, — решил Лероукс, когда они залегли на самом высоком холме. — В горах они не смогут применить кавалерию, им придется идти на нас со штыками. Но в первую очередь мы должны все-таки опасаться артиллерии, а потом уже штыков».

— Мартинус Ван дер Берг, — вслух произнес он, — когда мы встретимся в следующий раз, я тебя убью. — И он посмотрел на батареи за рекой.

— Из ружья до них не достать, — проворчал какой-то бур рядом с ним. — Теперь они откроют огонь.

— Да, — согласился Лероукс. — Скоро они начнут стрелять.

В это мгновение дым вырвался из дула орудия, стоящего на равнине. Снаряд разорвался на нижнем склоне, и какое-то время дым напоминал танцующего желтого джина, который вертелся и кружился, пока ветер не развеял его. От едких паров все закашляли.

Следующий снаряд разорвался у вершины, подбросив землю и камни высоко в воздух. И снова грянул залп изо всех батарей.

Они лежали за построенными на скорую руку заграждениями из земли и камней. Огонь батарей велся по гребню горы. Шрапнель жужжала и отбивала куски от скал. От сильного взрыва содрогнулась земля, их так оглушило, что они едва слышали стоны раненых. Огромное облако пыли и дыма поднялось так высоко, что даже Син Коуртни, находящийся в пятнадцати милях от позиции буров, заметил его.

— Кажется, Ачесон захватил их, — пробормотал Соул.

— Да, — согласился Син и мягко добавил: — Идиоты.

— Последнее, что они могут для нас сделать, так это позволить именно нам прикончить их, — проворчал майор Экклес. Отдаленные выстрелы будоражили кровь, и Даже усы подрагивали от разочарования. — Мне кажется несправедливым, что мы преследовали буров полтора года, а нас не поставили на передовые позиции.

— Мы прикрываем артиллерию, Экклес. Генерал Ачесон хочет, чтобы они подались на юг, но если кто-то сможет выбраться, то мы не должны дать им уйти, — объяснил Син.

— Ну, мне это кажется несправедливым, — повторил Экклес, но, вспомнив о своих манерах, добавил: — Прошу прощения, сэр.

Глава 53

Ликующий генерал Ачесон смотрел в бинокль на горный массив. Из-за пыли и дыма он с трудом разглядел вершину.

— Счастливая вершина! — Петерсон ухмыльнулся.

— Действительно счастливая! — согласился Ачесон.

Им приходилось перекрикивать шум битвы, топот и ржание лошадей. Подъехал посыльный, салютовал и протянул Петерсону послание.

— Что это? — Ачесон не отрывался от бинокля.

— Николе и Симеон заняли наступательные позиции. Кажется, они очень хотят начать атаку, сэр. — Петерсон посмотрел на столб огня и пыли над холмами. — Им повезет, если будет с кем сражаться.

— Найдут с кем, — заверил его Ачесон. Обманчивая мощь заградительного огня не вводила его в заблуждение. Он усвоил ошибки, допущенные на Шпионском холме.

— Вы разрешите им начать, сэр? — мягко настаивал Петерсон.

Еще с минуту Ачесон смотрел на холмы, потом оторвался от бинокля и вынул часы из нагрудного кармана. Четыре часа. Еще три часа до рассвета.

— Да, — произнес генерал. — Посылайте их. Петерсон написал указ и подал Ачесану на подпись.

— Они идут.

Лероукс услышал голоса, перекрывающие треск снарядов.

— Они идут.

— Черт! Они идут!

Лероукс с трудом встал. Он отравился луддитовыми парами, его тошнило. Генерал заставил себя посмотреть в сторону реки. Через секунду пыль рассеялась, и он разглядел ряды солдат в форме цвета хаки.

— Да, они идут. — Он побежал к линии заграждений, крича на ходу: — Подождите, пока они не подойдут. Не стреляйте, пока они не дойдут до отметки в тысячу ярдов.

С вершины хорошо просматривался весь холм.

— Я так и думал, — произнес он. — Они идут с двух сторон, чтобы захватить нас.

Ряды сбивались, выпрямлялись снова, но все равно медленно приближались к вершине. Через пять минут идущие впереди должны были достичь вершины.

— Приготовьтесь, — приказал Лероукс, осматривая разметку.

Пока большинство возводило земляные укрепления на горе и на реке, остальные занимались разметкой позиций. Через каждые двести пятьдесят шагов они сооружали пирамиду из камней, и обмазывали илом из реки. Британцы не понимали, для чего это надо, но, когда дошли до отметки в тысячу ярдов, выстрелили ружья буров.

— Река в безопасности, — решил Лероукс. — Там им не пробиться. — И он позволил себе ухмыльнуться. — Они никогда не поумнеют и всегда будут подходить не с той стороны. — Потом он переключил внимание на левый фланг. Там была наибольшая опасность, и он решил взять его на себя. Генерал поспешил туда, не обращая внимания на рвущиеся снаряды и луддитовые пары.

Он упал на живот между двух буров, снял патронташ и положил за валун.

— Удачи, Умник Поль, — крикнул бур.

— И тебе, Хендрик, — ответил генерал, устанавливая маузер в расщелине.

— Они подошли совсем близко, — пробормотал находящийся рядом с ним бур.

— Очень близко. Удачи, и стреляйте метко.

Неожиданно налетел ветер, и все смолкло. Тишина была ужасней рева снарядов. Пыль и дым улеглись. Показалось солнце и ярко осветило горы и золотисто-коричневую равнину. Вода сверкала, как бриллиант. А ещесолнце высветило крохотные фигурки цвета хаки, их тени казались темными, и зловещими. Они дошли до отметки в тысячу ярдов.

Лероукс прицелился в мужчину, который шел впереди всех. Генерал заметил, что он дважды останавливался, чтобы отдать приказ.

— Ты будешь первым, мой друг. — Он взял его на мушку, целясь в грудь, мягко нажал на спусковой крючок и почувствовал отдачу. Плечо заболело. Оглушенный громким выстрелом, Жан-Поль наблюдал за упавшим в траву.

— Есть! — произнес он и перезарядил ружье.

Они стреляли не так, как в Коленсо, когда залпы всех ружей гремели одновременно через равные промежутки времени. Буры начали охоту, тщательно прицеливаясь, и каждый выстрел попадал в цель.

— Они научились, — бормотал Лероукс, нажимая на спусковой крючок. — Они отлично научились. — И уложил еще одного. На вершине затрещали «максимы».

Не дойдя до второго ряда отметок, первая линия пехоты была полностью уничтожена прицельным огнем буров, все остались лежать в траве. Вторая линия пехоты шла прямо за первой.

— Посмотрите, как они идут! — кричали буры. Эти оборванные фермеры испытывали благоговейный страх перед наступающими стройными рядами пехотинцев.

— Эти люди сражаются не для того, чтобы жить, а для того, чтобы умереть, — проворчал бур, залегший рядом с Лероуксом.

— Тогда давайте им поможем! — крикнул Лероукс. — Пли! Стреляйте метко, друзья! — закричал Лероукс, заметив штыки. Зарядив целый магазин и вытерев пот со лба тыльной стороной ладони, он вскинул ружье и убил четырех врагов с шести выстрелов.

Он заметил перемену. В одном месте линия выдвинулась клином, потому что те, что в центре, быстро пошли вперед, фланги изогнулись, часть же воинов отстала и спряталась за небольшими выступами.

— Они дрогнули! — радостно закричал Лероукс. — Они не дойдут до вершины.

Идущие впереди заколебались, не в состоянии больше удерживать занятые позиции. Они отступили, некоторые упали на землю. Офицеры приказывали идти вперед. Буры продолжали стрелять.

— Они проиграли! — закричал Лероукс и услышал, тихий смех.

Огонь буров усилился, внося все большее замешательство в ряды атакующих.

— Покажем им, друзья!

Еще одна шеренга дрогнула под оружейным огнем и очередями «максима», оставив своих офицеров.

Горько прозвучал рожок, и последние из оставшихся впереди стали быстро отступать, обходя убитых и раненых.

Одиночный снаряд был выпущен по бурам. Они встретили его откровенным смехом.

— Что на реке? — волнуясь, спросил Лероукс.

— Они не дошли до реки. Их и там разбили. Лероукс, сняв шляпу, вытер пот и пыль с лица.

Потом посмотрел на закат:

— Благодарю Бога за этот день и прошу быть милостливым к нам и в следующие.

Орудийные снаряды били по холмам, как штормовое море по прибрежным скалам. Огонь велся до ночи. Потом в темноте они видели бивачные огни англичан на равнине, напоминающие сад с диковинными, искрящимися цветами.

Глава 54

— Завтра мы должны убираться отсюда. — Лероукс посмотрел на Зиетсмана, сидящего напротив у костра.

— Нет, — мягко возразил старик, отводя взгляд.

— Почему?

— Мы можем удержать эти горы. Им не выкурить нас отсюда.

— Конечно. Завтра мы их удержим. Может, еще два дня, в крайнем случае неделю. Но потом все будет кончено. Только сегодня мы потеряли пятьдесят человек.

— А они — несколько сотен. Бог покарает их, и они погибнут. — Зиетсман поднял глаза, и голос его окреп. — Мы останемся здесь и будем полагаться на Господа.

Послышались одобрительные возгласы.

— Сэр, — произнес Лероукс и потер сильно покрасневшие от луддитовых паров глаза. Вообще-то он смертельно устал. Проще будет остаться. В этом нет ничего плохого, ведь они сражались как львы и заслужили отдых. Остаться хотя бы дня на два. — Сэр, если мы не уйдем сегодня, то не уйдем никогда. Завтра у нас совсем не будет сил. — Он помолчал, так как говорить было трудно, язык едва ворочался во рту от усталости. Он посмотрел на руки и заметил, что они слегка дрожат. Но не от трусости. Буры могли бы сразиться еще раз, но тогда все будет кончено. — Нет, это не от трусости, — пробормотал он.

Жан-Поль встал, и все замолчали, глядя на него. Он растерянно развел руками. Свет костра освещал его нос и подбородок, глаза оставались в тени, напоминая дыры в черепе.

— Бюргеры… — начал он, но понял, что ничего нового сказать не может, а лишь повторится о необходимости продолжить борьбу. Он опустил руки. — Я уезжаю, — сказал он. — Когда взойдет луна. — И он пошел прочь от костра.

Один за другим люди поднимались и шли за ним. Они все были из его коммандос.

Шестеро мужчин сидели на корточках и смотрели, как из-за гор появляется луна. Лошади были оседланы, ружья вычищены. Шестьсот лошадей ржали и рвались вперед, а буры, завернувшись в одеяло, пытались уснуть.

— Теперь повторим, что каждый из нас должен делать. — Лероукс оглядел своих командиров. — Я пойду первым с сотней людей к реке и дальше на восток. А что должен делать ты, Хендрик?

— На юг, через ряды кавалерии, потом за горы. Лероукс кивнул и обратился к следующему:

— Ты?

— На запад, по реке.

— Ага, а ты?

Он проверил всех по очереди, потом продолжил:

— Встречаемся в старом лагере у горы Инглозана. Все согласны?

Они ждали, глядя на луну и прислушиваясь к вою шакалов. Луна взошла полностью, и Лероукс с трудом встал.

— С Богом, братья, удачи вам.

Он взял поводья и направил коня вниз к Ваалю, сто человек молча следовали за ним. Когда они проезжали мимо одинокого фургона у Падды, то увидели старого Зиетсмана, который поджидал их, держа в руках уздечку нагруженного мула.

— Вы уезжаете? — спросил он.

— Да, сэр. Мы должны.

— Бог с вами. — Зиетсман протянул руку, и они обменялись крепкими рукопожатиями. — Мул нагружен деньгами. Возьмите его с собой. Здесь они нам не понадобятся.

— Спасибо, сэр. — Кивком Лероукс приказал одному из воинов взять животное. — Удачи вам.

— Удачи и вам, генерал. — Впервые Зиетсман вспомнил о титуле Жан-Поля.

При первых признаках рассвета они проехали линию британских укреплений.

Глава 55

Син с Соулом стояли у шотландской повозки и ждали, когда Мбеджан принесет им кофе.

— Боже, так холодно, что начальство совсем отморозит себе мозги. — Син обхватил горячую кружку двумя руками и с шумом отхлебнул.

— По крайней мере, у них есть капюшоны, чтобы прикрыть темечко, — отвечал Соул. — Хотя нам лучше было бы двигаться побыстрей, а то мы можем совсем примерзнуть к земле.

— Через час рассветет. Нам пора выступать. — Син крикнул Мбеджану: — Затуши костер и приведи лошадь!

Шеренгой по два с шотландской повозкой в центре они тряслись на ухабах, направляясь к переднему ряду дозорных.

За последние четыре дня они успели подробно изучить эту дорогу, когда по приказу Ачесона изъездили ее взад и вперед. Трава была прибита морозом и копытами лошадей.

Впереди, напоминая охотничьих собак, ехали зулусы, позади колонны, кутаясь в шинели, плелись

Син с Соулом. Они вели бесконечную беседу о том, что их ждет в будущем. Иногда они заходили так далеко, что обсуждали федерацию при достойном доверия правительстве, заботящемся о людях, живущих к югу от Замбези.

— Но именно так пытался править Родос в последние десять лет, — подчеркнул Соул.

— Не хочу говорить об этом хитром ублюдке, — многозначительно произнес Син. — Он утомил всех, держась за юбку своей жены. Лучше от него поскорей отделаться. Милнер — вот лучший правитель.

— Ты хочешь отделаться от королевского правления? — спросил Соул.

— Конечно. Закончить войну и послать их всех обратно за море. Мы сами справимся со своими делами.

— Полковник, мне кажется, вы не за тех сражаетесь, — заметил Соул.

Син закашлял.

— Но серьезно, Соул… — Ему так и не удалось договорить.

Из темноты появился бегущий Мбеджан.

— Мбеджан?

— Враги!

— Где? Сколько?

Он выслушал торопливое объяснение зулуса, потом повернулся к Экклесу, который подъехал, запыхавшись.

— Вы — первая ласточка, майор. Их около сотни или чуть больше, они в миле от нас и двигаются навстречу. — Голос Сина дрожал от возбуждения так же, как и кончики усов Экклеса. — Они развернулись в линию и в темноте наткнулись на наш авангард.

— Едем вниз с горы, сэр?

— Нет, — ответил Син. — Встретим пулеметным огнем, когда они покажутся. Но сейчас, ради Бога, тише.

Стоило Сину с Соулом сесть на коней, как появились две шеренги врагов. Они ехали молча, слышался только цокот подкованных копыт, шорох шинелей и тихое потрескивание возводимых курков.

— Снова пора идти напролом, дорогие друзья, — прошептал Соул, но Син не ответил, он боролся со страхом. Даже при холодном ветре его ладони потели. Он вытер их о бриджи и достал ружье. — Как насчет «максима»? — поинтересовался Соул.

— Нет времени устанавливать его. — Голос Сина дрожал, пришлось прокашляться, прежде чем продолжить: — Он и не нужен. Нас шесть к одному.

Он оглядел примолкших людей. Они ехали, наклонившись вперед в седлах, положив ружья на колени. В полумраке ощущалось сильное напряжение, которое, казалось, передалось даже лошадям. О Боже, только бы какая-нибудь из них не заржала.

Он молился в темноте, забыв про сковавший всех страх, который, казалось, даже издавал особый запах.

Вдруг темные фигуры зашевелились и передвинулись вперед и несколько влево. Син наблюдал за их движениями, напоминавшими колышущуюся крону дерева при лунном свете.

— Ты уверен, что это буры? — прошептал Соул, Син тоже засомневался. Пока он размышлял, тени всадников стали отчетливей, и он услышал цокот копыт.

Буры ли это? Растерявшись, он пытался отыскать какие-нибудь знаки отличия, чтобы рассеять сомнения, но видел только тени и слышал невнятные слабые звуки.

Они подъехали очень близко, менее чем на сотню ярдов, хотя в темноте трудно было определить расстояние.

— Син…— начал было Соул, но тут его конь нервно заржал. Это произошло так неожиданно, что кто-то из находящихся рядом ойкнул.

— Кто идет? — спросили их по-голландски.

— В атаку! — крикнул Син, пришпорив лошадь. Его люди стремительно бросились на буров. Они рвались вперед, непрерывно стреляя, оставив свой страх позади. Син вел их. Держа приклад ружья под мышкой, паля вслепую, крича, как и все шестьсот его бойцов, он мчался впереди.

Буры дрогнули. Поняв, что не могут устоять, они повернули к югу.

— Сбейтесь в группы! — крикнул Син. — Ко мне! Они ехали коленом к колену нерушимой стеной, и буры не могли противостоять их мощи:

На пути Сина лежала убитая лошадь, которая упала прямо на своего всадника. Но он должен был командовать, у него не было времени заниматься убитыми и ранеными.

— Вперед, ребята! — крикнул он, заставив своего коня перепрыгнуть через препятствие, и помчался вперед под злобные, непристойные шуточки атакующих.

— Пора повеселиться! — поддержал его Соул. — На этот раз они от нас не уйдут.

Рядом с ним подстрелили лошадь, она рухнула как подкошенная. Наездника подбросило высоко вверх, он перевернулся в воздухе и упал. Люди тут же сдвинулись, чтобы заполнить брешь.

— Впереди холмы, — сообщил Син, разглядев неровные вершины на фоне восходящего солнца. — Не дайте им добраться туда. — Он стеганул лошадь хлыстом по ребрам.

— Нам не поймать их, — досадовал Соул, — они уходят в горы.

— Черт побери! Черт побери! — ворчал Син.

За последние несколько минут резко посветлело. В Африке светает быстро. Он отчетливо различал буров. Они спешивались и прятались среди скал.

— Быстрее! — крикнул Син. — Быстрее же!

Ему показалось, что им удастся схватить удачу за хвост, хотя стреляли маузеры с нижних склонов и последний бур уже успел скрыться среди скал. У подножия метались лошади, пустые стремена били их по бокам, глаза расширились от ужаса. Растерявшийся мул с маленьким кожаным мешком на спине стал карабкаться наверх, но его настигла шальная пуля, и он свалился в глубокое ущелье. Никто этого не заметил.

Син почувствовал, как его лошадь конвульсивно дернулась с такой силой, что кожаные стремена порвались, словно нитки, его вышибло из седла, и, пролетев большое расстояние, он упал. Отчаянно болели грудь, плечи и голова.

Он лежал в траве. Все кружилось, словно в водовороте страшного сна. Атакующие захватили холмы, свистели пули, косившие людей, проносились с бешеной скоростью лошади.

— Спешиться! За ними в погоню! — Голос Соула придал ему сил. Он попробовал сесть, кожа на лице саднила, из носа текла кровь, в рот набился песок. Левая рука совсем онемела… А еще он потерял ружье.

Син вяло старался очистить грязь, пытаясь разобраться в царящей кутерьме.

— С коней! С коней! — Ярость звучала в голосе Соула.

Син с трудом встал на ноги.

— Спешивайтесь, ублюдки! — Син подхватил призыв друга. — Преследуйте их. — Какая-то лошадь пронеслась мимо, задев его. Он зашатался, но сохранил равновесие.

— С вами все в порядке, полковник? — Кто-то из его людей попытался удержать Сина, но пуля попала воину в грудь… Мгновенная смерть. Син всмотрелся в лицо, но мозг отказывался что-либо понимать.

— Ублюдки! — Он, с трудом подняв ружье убитого и собрав последние силы, крикнул: — Вперед, за мной!

Мрачные и непреклонные, используя свою превосходящую численность, они гнали буров все выше и выше в горы. Каждый выступ скалы превращался в укрепленный плацдарм, который приходилось захватывать ценой крови. На участке примерно в двести ярдов происходило сразу несколько перестрелок между мелкими вооруженными отрядами, и Син не мог командовать ими одновременно. Он собрал несколько человек, и они вместе, обходя валуны и трупы, прорывались к вершине. Буры до последнего пытались удержать каждую позицию, лишь потом переходили к следующей.

Вершина холма напоминала блюдце радиусом пятьдесят шагов. Наконец шестьдесят буров добрались до этого естественного укрытия и держались там с одержимостью людей, которым некуда отступать. Они дважды отбрасывали англичан от вершины, и те вынуждены были либо отступать, либо найти последний приют среди острых скал. После второго штурма на холме воцарилась гнетущая тишина.

Син сидел, прислонившись к скале. Капрал протянул ему бутылку с водой, тот с благодарностью взял ее. Наклонив бутылку, зажмурившись, он с большим удовольствием сделал пару глотков.

— Спасибо. — Он вернул бутылку.

— Хотите еще? — поинтересовался капрал.

— Нет. — Син покачал головой и огляделся. Солнце светило ярко, отбрасывая длинные тени от лошадей, пасшихся внизу. У предгорья лежало много мертвых животных. На траве в беспорядке валялись одеяла, напоминая о тех, кому они уже не понадобятся.

Воины в темной форме были так же неприметны, как опавшие листья. Британцев было больше, но смерть примирила их с погибшими бурами.

— Мбеджан, — мягко обратился Син к гиганту зулусу, сидевшему рядом на корточках. — Найди хозяина Соула и доставь его сюда.

Он посмотрел вслед зулусу, который поспешно рванул вперед. Но не успел Син подумать о начале нового штурма, как, оглянувшись, увидел в двух шагах от себя слугу, который нес ему патронташ. До этого они не говорили о патронах. Да и вообще, им редко нужны были слова, чтобы понять друг друга.

Син вертел в руках кнут и прислушивался к разговорам. Дважды до него доносились голоса буров, он даже слышал их смех. Враги были очень близко. Син встал и с трудом пошел к скале.

Через минуту появился Мбеджан, следом тащился Соул. Когда он увидел Сина, выражение его лица резко изменилось

— Твое лицо? С тобой все в порядке?

— Я просто решил побриться, — сострил Син. — Присаживайся поудобней.

Соул прошел еще несколько ярдов и опустился рядом с ним.

— Что теперь?

— Десятиминутный отдых, и мы снова пойдем вперед. Но на этот раз добьемся большего. Я хочу, чтобы ты взял половину людей и обошел холм. Прихвати с собой Экклеса. Мы одновременно нападем на них. Когда будешь на расстоянии в три выстрела, для большей уверенности сосчитай до двадцати. Я присоединюсь к вам с противоположной стороны.

— Хорошо. — Соул кивнул. — Особо не торопись, ведь мне придется еще огибать холм. — Улыбнувшись, он встал на колени и подался вперед, чтобы похлопать Сина по плечу.

Син запомнил его таким навсегда: ноздри нетерпеливо подрагивали, белые зубы обнажились в улыбке. За это время он успел отрастить бороду, давно не стриженные волосы падали на лоб. Шляпа съехала на макушку…

Если бы Соул не встал перед другом на колени, он сохранил бы себе жизнь.

Снайпер на холме заметил поля шляпы. В тот момент, когда пальцы Соула коснулись плеча друга, его голова промелькнула в расщелине скалы.

Пуля угодила Фридману в правый висок, пробила череп и застряла у левого уха.

Их лица были на расстоянии восемнадцати дюймов, и Син продолжал улыбаться, когда роковая пуля попала в цель. От удара голова взорвалась, как баллон, губы растянулись, словно резиновые. Син не смог удержать его, он рухнул со скалы. Голова и плечи скользили по серой траве, росшей среди камней, туловище изгибалось, а ноги конвульсивно дергались.

Син медленно считал до десяти не двигаясь и не меняя выражения лица. Слишком много времени ему понадобилось, чтобы осознать то, что он видел.

— Соул! — произнес он наконец замогильным голосом. — Соул! — Голос стал выше и резче.

Син снова открыл рот, и леденящий душу вой вырвался наружу. Так ревет старый бык, предчувствуя близкую кончину. Он оглушил англичан, стоявших рядом, и долетел до буров на вершине…

Син не мог дотронуться до тела Соула, не хватило мужества.

— Хозяин. — Мбеджана потрясло выражение лица, Сина. Его форма пропиталась собственной засохшей кровью. Задетая щека распухла и воспалилась. Но Мбеджана тревожили глаза. — Хозяин. — Мбеджан старался не выдать волнения, но Син и так уловил его. Он безумными глазами смотрел на то, что осталось от его друга.

— Уничтожим их! Уничтожим этих ублюдков! — И он полез наверх, прижимая ружье к груди. — За мной! — ревел он в отчаянии, продолжая быстро шагать, бормоча, крича, размахивая прикладом и орудуя штыком.

За ним с боем пробирались к вершине шестьсот его бойцов. Но Син добрался первым и столкнулся лицом к лицу с Жан-Полем Лероуксом.

На этот раз они были достойными противниками. Жан-Поль очень устал и ослабел. Он походил на скелет. Патроны в магазине кончились, и Умник Поль с трудом пытался перезарядить ружье. Он сразу узнал Сина. Высокого, сильного, истекающего кровью, с оружием в руках и глазами, полными ненависти.

— Син! — Незаряженным ружьем он пытался защититься от штыка. Но не смог сдержать удар. Лероукс почувствовал, как обжигающая сталь входит в его тугую плоть, и упал на спину. Штык остался торчать в теле. — Син! — крикнул он, лежа на спине.

Коуртни подошел и выдернул штык. Подняв его высоко над головой, он приготовился нанести второй удар.

Син и Жан-Поль смотрели друг на друга. Они были одни. Раненый лежал на траве, его противник стоял над ним, зажав приклад двумя руками и задыхаясь от ненависти.

Один победитель лежал в траве. Он боролся, страдал и приносил в жертву тех, кого любил.

Другой победитель стоял над ним. Он тоже боролся, страдал и тоже приносил в жертву тех, кого любил.

Они играли в войну. Выигрыш — жизнь, проигрыш — смерть.

— Пусть все кончится. Пусть все кончится, — спокойно произнес Лероукс.

И вдруг ненависть Сина прошла, будто кто-то задул столь ярко горевшую свечу.

Он опустил ружье, и оно упало. Син почувствовал слабость. С удивлением он посмотрел вниз, зажимая руками рану в животе. Он упал рядом с Лероуксом.

Битва на вершине была закончена.

Глава 56

— Мы отправляемся, сэр. — Экклес стоял у шотландской повозки и смотрел на Сина, стараясь скрыть беспокойство. — Вам удобно, сэр?

Син проигнорировал вопрос.

— Кто занимается погребением?

— Смит, сэр.

— Вы говорили ему о Соуле, о капитане Соуле Фридмане?

— Да, сэр. Его похоронят отдельно. Преодолевая боль, Син приподнялся на локте и пристально посмотрел на две похоронные бригады. Перед ними лежали ряды завернутых в одеяла трупов. Работы на день, с горечью подумал он.

— Можем отправляться, сэр? — спросил Экклес.

— Вы передали Смиту мой приказ, чтобы буры были похоронены отдельно, а наши — отдельно?

— Так точно, сэр.

Син лег на подстилку, лежащую на дне тележки.

— Пожалуйста, пришлите мне моего слугу, Экклес.

В ожидании Мбеджана он заговорил с Жан-Полем, который лежал на повозке рядом. Он знал, что Лероукс наблюдает за ним.

— Син, я хотел сказать, сэр, а кто отпоет моих людей?

— У нас нет священника. — Син не смотрел на него.

— Я мог бы попрощаться с ними.

— Генерал, работы закончатся не раньше чем через два часа. Вы ранены, а в мои обязанности входит доставить санитарную колонну в Вирнингинг как можно скорее. Пускай они всех похоронят, а потом нагонят нас. — Син говорил, глядя в небо.

— Сэр, я требую… — начал было Жан-Поль, но Син повернулся и злобно посмотрел на него:

— Послушай, Лероукс. Объясняю последний раз. Могилы будут помечены, и потом военная похоронная комиссия пришлет священника.

В повозке было слишком мало места для двух таких крупных мужчин. Поэтому, когда они смотрели друг на друга, их лица чуть не соприкасались. Син хотел сказать еще что-то, но внезапно почувствовал такую боль, что стал задыхаться.

— С тобой все в порядке? — Выражение лица Жан-Поля изменилось.

— Когда мы доберемся до Вирнингинга, мне станет намного лучше.

— Да, ты прав. Мы должны ехать, — согласился Лероукс.

Вернулся Экклес и привел с собой Мбеджана.

— Звали, хозяин?

— Мбеджан, я хочу, чтобы ты остался и отметил могилу хозяина Соула. И хорошенько запомни это место, так как потом ты приведешь меня сюда, — пробормотал Син.

Мбеджан ушел.

— Ладно, Экклес. Можем ехать.

Колонна растянулась на довольно большое расстояние. Вслед за авангардом везли пленных, часто, по двое на одной лошади. Потом следовали раненые, лошади тащили санитарные носилки с медикаментами и одеялами, за ними шотландская тележка, а в арьергарде — Экклес с двумя сотнями уцелевших. Они передвигались очень медленно.

В повозке молчали. Мужчинам было больно, их шатало, они хватались за скобы. Солнце безжалостно палило.

В бреду, вызванном болью и большой потерей крови, Син думал о Соуле. Временами ему все это казалось ночным кошмаром, и он вздыхал с облегчением, зная, что, когда он проснется, все будет хорошо. Ведь, в конце концов, Соул жив.

Потом сознание прояснялось, и он понимал, что Соула больше нет. Иногда ему казалось, что вместо земли они едут по небу к Соулу. Потом он снова впадал в забытье.

— Рут! — крикнул он громко. Жан-Поль тяжело вздохнул:

— С тобой все в порядке. Син?

Но Коуртни не слышал его. Теперь его занимала Рут. Одна Рут. Он чувствовал мгновенную радость от потери друга, но потом ему становилось стыдно и так больно, будто в кишки попала еще одна пуля. Но Рут была жива, а Соул — мертв. «Я не должен об этом думать! Не должен!» Он с трудом сел и вцепился в борт повозки.

— Ложись, Син, — мягко попросил Жан-Поль. — У тебя снова пошла кровь.

— Ты! — закричал на него Син. — Ты убил его!

— Да! — Лероукс кивнул, рыжая борода коснулась груди. — Я убил его, и ты — тоже. Все мы. — Он поднялся, взял Сина за руку и, дернув, уложил на одеяло. — А теперь лежи спокойно, а то придется хоронить и тебя.

— Но почему, Поль? Почему? — тихо спросил Син.

— Разве теперь это важно? Ведь они мертвы.

— И что теперь будет? — Син прикрыл рукой глаза от солнца.

— Мы будем продолжать жить, вот и все.

— Но зачем? За что мы сражались?

— Не знаю. Когда-то я знал точно, теперь забыл. Устав, они молчали, потом заговорили снова. Дважды в день колонна ненадолго останавливалась, чтобы похоронить людей, скончавшихся от ран в пути, и каждая из этих смертей — бура или британца — давала новую тему для горьких разговоров.

Вечером они встретили патруль большой колонны, возвращающейся с реки. Молодой лейтенант подошел к повозке и отсалютовал Сину.

— У меня для вас послание от генерала Ачесона, сэр.

— Да.

— Этот хитрец Лероукс ушел от нас в Падде, сэр. Зиетсман и другие командиры убиты, а этот ушел.

— Вот генерал Лероукс, — сообщил ему Син.

— О Боже! — Он уставился на Лероукса. — Вы схватили этого… Я хотел сказать, отличная работа, сэр. Просто отличная.

За последние два года Лероукс стал легендой для британцев, и поэтому лейтенант смотрел на него с искренним любопытством.

— И что это за послание? — резко спросил Син.

— Простите, сэр. — Юноша с трудом отвел взгляд от Жан-Поля. — Все лидеры буров встречаются в Вирнингинге. Мы гарантируем им безопасность до прибытия в гарнизон. Генерал Ачесон хотел, чтобы Лероукс связался со своими командирами и передал им наши условия. Но теперь это нетрудно будет сделать. Вы чертовски хорошо поработали, сэр. Пожалуйста, передайте генералу Ачесону, что мы будем в Вирнингинге завтра.

Они видели, как патруль скрылся за каньоном.

— Итак, — прорычал Лероукс, — это капитуляция.

— Нет, — возразил Син, — это мир!

Глава 57

Начальная школа в Вирнингинге была превращена в офицерский госпиталь. Син лежал на полевой кровати и от нечего делать рассматривал портрет президента Крюгера, висевший на противоположной стене.

Таким образом он тянул время. Коуртни писал письмо, но пока его хватило только на адрес, дату и имя адресата — Рут.

Десять дней назад колонна вернулась из вельда, в тот же день врачи сделали операцию на пищеварительном тракте и вынули пулю. Он написал:

«Сейчас я поправляюсь после небольшой раны, полученной две недели назад у реки Вааль. Поэтому не обращай внимания на мой нынешний адрес. (Он начал новый абзац.)

Бог знает, как мне тяжело писать о событиях, одинаково болезненных для нас обоих. Должно быть, ты уже получила официальное уведомление о смерти Соула. Мне нечего особо добавить к этому, кроме того, что он умер как герой. Во время атаки. Он умер мгновенно.

Я знаю, что ты хочешь в одиночестве пережить свое горе. Мне врачи разрешат путешествовать только через несколько недель. К тому времени, надеюсь, тебе станет полегче и ты разрешишь мне навестить тебя в Питермарицбурге и лично выразить свои соболезнования.

Уверен, что малышка Темпест растет и становится все красивее. Очень хочу ее видеть».

Син долго думал, как закончить послание, и наконец подписался «твой верный друг». Вложив письмо в конверт, он кинул его в почтовый ящик, находящийся у кровати.

Потом он лег на подушку. Тупая и ноющая боль в желудке снова дала о себе знать.

Через какое-то время боль усилилась, и он стал исподтишка оглядываться, так как хотел убедиться, что нянечка не заметит ухудшения его состояния.

Потом он поднял простыню, задрал рубашку и стал разматывать бинт. Наконец показались края раны, зашитой черным конским волосом, таким жестким, что он напоминал колючую проволоку. Он ненавидел болезни — особенно свои. Постепенно отвращение сменилось приступом бессильной ярости, когда он рассматривал рану.

— Оставь ее в покое, старина. Оттого, что ты на нее смотришь, она не заживет.

Син был так поглощен созерцанием этого отвратительного зрелища, что не услышал, как кто-то вошел.

Несмотря на то что Лероукс сильно хромал на правую ногу и поэтому ходил с палкой, для такого великана он передвигался очень тихо. Он подошел к кровати и весело улыбнулся Сину.

— Поль! — С чувством вины Син опустил простыню.

— Привет, Син. Как дела?

— Неплохо. А у тебя?

Лероукс пожал плечами:

— Они говорят, что эта штука понадобится мне еще долгое время. — Он ткнул в пол металлическим наконечником палки. — Могу я присесть?

— Конечно. — Син подвинулся.

Жан-Поль тяжело опустился на край кровати, вытянув вперед больную ногу. Его одежда была свежевыстиранной, манжеты куртки заштопаны, на локтях красовались заплаты, дыра на бриджах заштукована грубыми мужскими стежками.

Аккуратно подстриженная борода имела прямоугольную форму. Раны на запястьях скрывали бинты, пропитанные йодом. Но грива рыжих волос никак не поддавалась. Осунувшееся лицо обветрилось и стало коричневым от загара.

— Так удобно? — поинтересовался Син.

— Да, — ответил Лероукс и уставился на руки. Воцарилось молчание, им обоим трудно было подобрать нужные слова.

— Закуришь, Поль? — спросил Син и полез в тумбочку у кровати.

— Спасибо.

Они курили в полной тишине. Лероукс смотрел на кончик сигары.

— Хороший табак, — выдавил он.

— Да, — согласился Син и глубоко затянулся. Лероукс закашлялся, взяв сигару в другую руку.

— Я подумал, почему бы мне не навестить тебя, и пришел, — сказал Жан-Поль.

— Я рад.

— Итак, с тобой все в порядке?

— Да, со мной все в порядке.

— Это хорошо. — Лероукс глубокомысленно кивнул. — Ну ладно. — Он медленно встал. — Думаю, мне пора идти. Мы снова встретимся через час. С мыса Доброй Надежды прибыл Джанни Смуте.

— Я слышал.

Госпиталь гудел от сплетен по поводу того, что происходит в большой палатке у станции. Под председательством старого президента Стейна командиры буров решали дальнейшую судьбу народа. В палатке спорили Де Вет, Нейманд, Боза, герцог Сус и другие. В течение последних двух лет эти имена гремели по всему миру. А теперь появился и последний из могикан — Джанни Смуте. Его коммандос осаждали маленький городок О'Кип на севере мыса Доброй Надежды. Он оставил их, сел на поезд и приехал. Теперь они совещались. И если все эти вершители судеб ничего не добились за последние проклятые годы, то, по крайней мере, завоевали любовь буров. Крохотная группка уставших от войны людей когда-то сражалась с самой грозной армией мира.

— Я слышал, — повторил Син и импульсивно развел руками. — Удачи тебе, Жан-Поль.

Лероукс схватил его за руку и горячо затряс, задыхаясь от переполнявших его эмоций.

— Син, мы должны поговорить. Мы должны, — выпалил он.

— Садись, — предложил Син.

Лероукс снова присел на кровать.

— Что я должен делать, Син? — спросил он. — Только ты можешь что-то посоветовать мне. А не те… те другие, из-за моря.

— Ты встречался с Китченером и Милнером. — Эта фраза прозвучала не с вопросительной, а с утвердительной интонацией, так как Син знал об этой встрече. — О чем они тебя просили?

— О худшем, — с горечью произнес Лероукс. — О капитуляции.

— Ты согласишься?

Помолчав, Жан-Поль поднял голову и посмотрел в глаза Сину.

— До этого мы сражались, чтобы жить, — начал он, — а теперь будем сражаться, чтобы умереть.

— И что ты намерен предпринять? — мягко поинтересовался Син.

— Смерть — не худшее из зол. Мы не можем жить в рабстве. — Лероукс повысил голос. — Это моя земля.

— Нет, — резко возразил Син. — Это еще и моя земля. И земля моего сына. — Его голос смягчился. — В жилах моего сына течет твоя кровь.

— Но остальные — этот Китченер, этот дьявол Милнер.

— Они — другие люди, — произнес Син.

— Но ты сражался вместе с ними! — обвинил его Лероукс.

— В жизни я делал много глупостей, — признал Коуртни. — Но я многому и научился.

— Что ты сказал? — спросил Жан-Поль, и Син заметил, что в его глазах появилась надежда. «Я должен говорить осторожно, очень осторожно», — думал Син. И он глубоко вздохнул.

— На данном этапе твои люди разбиты, но живы. Если вы продолжите борьбу, британцы вас уничтожат. А если вы сейчас остановитесь, они уйдут.

— И ты тоже? — потребовал ответа Лероукс.

— Нет.

— Но ведь ты британец! Значит, ты и тебе подобные останутся.

Вдруг Сии усмехнулся. От этой неожиданной усмешки Лероукс растерялся.

— Разве я не похож на вас? — спросил Син по-голландски. — И как отделить половину британской крови Дирка от половины крови буров?

Сбитый с толку, Лероукс долгое время смотрел на Коуртни, потом опустил глаза и стукнул палкой об пол.

— Решайтесь, ребята, — продолжал Син. — Кончайте дурить. Нам с вами многое предстоит сделать.

— «Нам с вами»? — с подозрением переспросил генерал.

— Да.

Лероукс расхохотался:

— Ты славный парень!

— Я подумаю о твоих словах. — Син, хохоча, поднялся с кровати.

— Я уверен в этом. — Жан-Поль снова протянул руку, и Син пожал ее. — Я приду поговорить с тобой еще. — Лероукс резко повернулся и пошел, хромая и громко стуча палкой.

Жан-Поль сдержал слово. Он вернулся через час. И они продолжили. Через два дня после капитуляции буров он привел мужчину.

И хотя Жан-Поль был выше незнакомца на четыре дюйма, мужчина не производил впечатление слабака.

— Син, это Жан-Христиан Нейманд.

— Я рад, что не встречался с вами раньше, полковник Коуртни. — Нейманд говорил высоким, властным голосом. Он прекрасно владел английским, так как получил образование в Оксфорде. — А ты что об этом думаешь, громила? — так он по-дружески звал Жан-Поля.

— Ты прав, из тебя могли бы сделать отбивную. Син с интересом изучал Нейманда. Хотя от тягот войны его плечи стали мускулистыми, а походка военной, лицом он походил на ученого с поседевшей бородой. Как ни странно, но кожа у него была гладкой, как у юноши, а голубые глаза напоминали небо над Толедо в ясный день.

Он был очень любознателен, и Сину потребовалось немало времени, чтобы ответить на все вопросы. Через час командиры буров засобирались.

— А что теперь вы будете делать?

— Я должен ехать домой, — ответил Коуртни. — У меня есть ферма, сын. Скоро, возможно, будет и жена.

— Желаю счастья.

— Это пока не точно, — признался Син. — Она об этом еще не знает.

Жанни Нейманд улыбнулся:

— Ну, тогда я желаю вам удачи! И побольше сил для новой жизни. — Вдруг он стал серьезным. — А еще мы должны восстановить то, что разрушила война. — Он поднялся с кровати вместе с Жан-Полем. — Нам еще долго нужны будут хорошие люди. — Нейманд протянул руку, и Син пожал ее. — Мы снова встретимся. Я очень на это рассчитываю.

Глава 58

Поезд ехал мимо временных полевых складов. Син смотрел в окно на знакомое небо Йоханнесбурга и размышлял, почему этот нелюбимый город каждый раз так притягивает его. Ему казалось, что он связан с ним эластичной пуповиной, которая, позволяя ему отойти на какое-то расстояние, всегда возвращает обратно.

— Два дня, — пообещал он себе. — Я пробуду там ровно два дня. Этого вполне достаточно, чтобы добиться отставки у старика Ачесона и попрощаться с Канди. Потом я поеду на юг в Ледибург, а этот город пусть катится ко всем чертям.

Примерно в полдень раздалась сирена в одной из шахт и тут же загудели другие рудники. Они завыли, будто стая голодных волков. Шахты, заброшенные во время войны, снова действовали, а черный дым, валивший из труб, пачкал небо и темным туманом плыл к вершине горы.

Поезд замедлил ход и наконец остановился у платформы Йоханнесбурга.

Син снял багаж с полки, поднял его над головой и передал через открытое окно Мбеджану. И хотя он совершенно поправился, но от пупка шел неровный шрам, напоминающий о ранении. Возбужденный, он вышел на платформу, дав себе слово беречь живот.

Извозчик вез их по мостовой к штабу Ачесона. Син оставил Мбеджана сторожить вещи, а сам, пройдя через многолюдный коридор, поднялся по лестнице на второй этаж.

— Добрый день, полковник. — Дежурный сержант немедленно узнал его и вскочил со стула так поспешно, что опрокинул его.

— Добрый день, Томпсон. — Сина все еще смущало, когда к нему обращались по званию.

Томпсон расслабился и дальше продолжал не по уставу:

— Как вы, сэр? С огорчением узнал о том, что вы были ранены в живот.

— Спасибо, Томпсон, теперь хорошо. Майор Петерсон здесь?

Петерсон искренне обрадовался, увидев его. Он заботливо осведомился о здоровье Сина, так как ранения в живот относятся к очень серьезным. Коуртни заверил его, что все в порядке.

— Выпейте чаю. Сейчас наш старик занят, но через десять минут он вас примет. — И он попросил Томпсона принести чаю. Потом снова вернулся к обсуждению раны Сина. — Большой шрам, старина? — поинтересовался он.

Син расстегнул ремень и вытащил рубашку из штанов.

Петерсон вышел из-за конторки и стал изучать волосатый живот полковника с близкого расстояния.

— Очень аккуратно. Они чертовски хорошо поработали. Я тоже был ранен в Омдурмане. Один из ублюдков проткнул меня копьем. — И он в свою очередь обнажил безволосую грудь.

Из-за учтивости Син разохался и стал качать головой, глядя на крохотный шрам у соска, хотя на самом деле рана не произвела на него впечатления. Потом они обсудили шрам на голове Петерсона.

— А вот еще — было чертовски больно! — Он расстегнул ремень и приспустил штаны.

В этот момент двери неожиданно открылись.

— Надеюсь, я вам не помешал, джентльмены? — вежливо осведомился генерал Ачесон.

Смутившись, они стали поспешно одеваться. Когда Ачесон понял, почему офицеры были не совсем одеты, ему стоило большого труда удержаться и не принять участия в демонстрации своих болячек. Он повел Сина в кабинет и предложил сигару.

— Ну ладно, Коуртни. Надеюсь, вы готовы к новым поручениям?

— Напротив, я решил послать эту работенку к черту.

— Думаю, все можно будет устроить. Я распоряжусь, чтобы казначейство разобралось с делами. И велю Петерсону заняться твоими бумагами. — Ачесон кивнул.

— Я хочу уехать завтра, — настойчиво произнес Син, и Ачесон улыбнулся:

— Торопишься? Ладно. Петерсон вышлет тебе бумаги по почте. Твои войска уже расформированы, значит, ты свободен.

— Хорошо. — Син опасался, что могут возникнуть какие-то возражения, и теперь с облегчением рассмеялся.

— Но есть еще три вещи, — продолжал Ачесон. Син нахмурился.

— Во-первых, личный дар его величества — орден за доблестную службу и за поимку Лероукса. Награждение состоится на следующей неделе. Лорд Китченер хочет лично вручить его тебе.

— Черт, нет! Если ради этого мне придется торчать здесь еще неделю, я не согласен.

Ачесон кашлянул:

— Странная форма выражения благодарности. Ладно, Петерсон перешлет по почте и награду. Во-вторых, я смог повлиять на военный казначейский трибунал. И хотя парламент еще не принял закон, они освободили твой счет.

— О Боже! — Син остолбенел. По просьбе Ачесона ему должны отдать десять тысяч фунтов, ведь ровно столько было у него на счету в банке. В самом начале войны буры закрыли его. И так как он был уверен, что никогда не получит свои деньги назад, то стал забывать о них. — Но, наверное, они не все выдадут?

— Не будь наивным, Коуртни. — Ачесон кашлянул. — Около двадцати процентов сейчас и, возможно, что-то еще после принятия закона. В конце концов, две тысячи сейчас лучше, чем журавль в небе. Вот чек. Распишись здесь.

Син с большим удовольствием изучал чек. Теперь можно будет отдать ссуду обществу акаций. Он поднял глаза.

— А что в-третьих?

Ачесон вынул визитную карточку и протянул Сину.

— Это моя визитка. Я приглашаю тебя в гости. Будешь в Лондоне, живи у меня сколько хочешь. — Он встал и протянул руку. — Удачи, Син. Надеюсь, мы еще увидимся.

Находясь в приподнятом настроении от полной свободы и собираясь устроить прощание с Канди, Син остановил кеб. Первым делом он отправился на вокзал, чтобы забронировать место в поезде, который на следующий день отправится на юг, и послать Аде сообщение о возвращении. Следующий маршрут был на улицу Посыльных. Войдя в холл отеля Канди, он попросил позвать владелицу.

— Миссис Раутенбах отдыхает, сэр, ее нельзя будить, — сообщил ему клерк.

— Спасибо. — Он дал служащему пол гинеи и, невзирая на его протесты, поднялся наверх по мраморной лестнице.

Тихо войдя в гардеробную Канди, Син направился в спальню. Он хотел удивить ее, но вместо этого удивился сам. Канди Раутенбах развлекалась с джентльменом. Его форма висела на спинке одного из позолоченных стульев, обитых красным бархатом, и свидетельствовала о том, что мужчина был лейтенантом войск его величества.

До этого Син был уверен, что Канди принадлежит только ему. Его охватил гнев, он забыл о том, что пришел попрощаться, что его отношения с Канди были чисто дружескими и что на следующее утро он уезжает, чтобы жениться на другой. От увиденного он словно с цепи сорвался.

Не собираясь уменьшать достоинств лейтенанта, Син решил сыграть злую шутку. Он знал апартаменты Канди так же хорошо, как и ее тело. Канди была ему представлена как миссис Раутенбах. И вот большой и разгневанный мужчина, склонившийся над кроватью и вопящий, как раненый бык, решил разыграть из себя единственного мистера Раутенбаха, вернувшегося с войны. Лейтенант быстро ретировался. А что оставалось делать? Во-первых, пришел муж миссис Раутенбах, а во-вторых, он — полковник. Последнее было весомей, так как юноша происходил из древнего рода, одна из заповедей которого гласила: «Никогда не заводи романов с женами командиров».

— Сэр, — произнес он, стараясь хоть чем-то прикрыть наготу, — надеюсь, я смогу вам все объяснить.

— Ты — недоносок! — Син произнес эту фразу таким тоном, что лейтенант понял — объяснения не помогут.

Кратчайшим маршрутом, через кровать, Син шел на него. Канди, будучи шокирована в первые минуты его появления, долго не могла принять участие в этом спектакле. Но теперь она закричала и откинула пуховое стеганое одеяло так, что Син запутался в нем и с грохотом повалился туловищем на пол, ногами на кровать.

— Убирайся! — крикнула Канди, пока Син пытался выбраться. Потом она быстро прыгнула на Коуртни, пытаясь связать его простыней. — Торопись! Ради Бога, торопись! — Как назло, лейтенант никак не мог попасть ногой в штанину бриджей.

— Он разорвет тебя на куски. — Канди бросила ему оставшуюся одежду. — Сапоги наденешь потом.

Лейтенант бросил мундир на плечо, схватил сапоги и напялил каску на затылок.

— Прошу прощения за причиненное вам беспокойство, — произнес он и добавил, вспомнив о правилах хорошего тона: — Пожалуйста, принесите мои извинения вашему мужу.

— Убирайся, болван, — взмолилась она, устав от борьбы со связанным Сином. Когда гость ушел, она встала и ждала, пока Син выберется из одеяла.

— Где он? Я убью его! Я уничтожу этого ублюдка! — Коуртни наконец-то вскочил на ноги и стал дико озираться. Но первым делом он увидел Канди, которая громко хохотала. И хотя в еесмехе было немного истеричности, все равно это было приятное зрелище.

— Почему ты остановила меня? — строго спросил Син, но тут же забыл о лейтенанте, посмотрев на грудь Канди.

— Он решил, что ты — мой муж, — прошептала она.

— Урод, — буркнул Син.

— Он милашка. — Вдруг она перестала смеяться. — Какого черта ты сюда приперся? Или ты думаешь, что все в этом мире принадлежит тебе?

— Ты принадлежишь мне!

— Иди к черту! — возмутилась Канди. — Племенной бык.

— Сначала оденься.

События разворачивались совсем неожиданно. Син думал, что она будет извиняться, каяться.

— Убирайся! — вопила она, все больше распаляясь. Син никогда не видел ее в таком состоянии и потому не успел уклониться от большой вазы, которая полетела ему в голову. Совсем озверев от фейерверка осколков, она схватила еще один снаряд, на этот раз зеркало в раме, которое разлетелось вдребезги о стену у него над головой. Несмотря на то что Син пытался уберечься, Канди умудрилась попасть в него тяжелым портретом неизвестного офицера. Она явно предпочитала мертвых героев.

— Сука! — прорычал Син, придя в ярость от боли, и перешел в контрнаступление.

Канди сопротивлялась, обнаженная и визжащая, но он поднял ее на плечи к швырнул на кровать.

— А теперь, моя девочка, — ворчал он, хлопая ее по мягкому месту с такой силой, что оставались розовые следы, — мы поучим тебя хорошим манерам.

Следующий удар оставил точный отпечаток его руки на ее милой щечке. Она поняла, что сопротивляться бесполезно. Потом удар послабее и последний — просто в назидание.

В очередной раз занеся руку, Син с раскаянием подумал, что впервые в жизни бьет женщину.

— Канди, — неуверенно произнес он и очень обрадовался, когда она села к нему на колени, обняла за шею и повернулась горящей щекой. Ему очень хотелось извиниться, более того, он был готов вымаливать прощение, но, преодолев себя, резко произнес: — Ты хочешь извиниться за свое поведение?

Канди вздохнула и кивнула:

— Пожалуйста, прости меня, дорогой. Я заслужила этот урок. — И она дотронулась пальцами до его губ. — Пожалуйста, прости меня. Я так виновата. Мне так жаль.

В тот вечер, они ужинали в кровати. Рано утром, когда Син лениво нежился в пенной ванне и горячая вода лилась ему на спину, сказал:

— Сегодня утром я уезжаю домой. Хочу поспеть к Рождеству.

— О, Син! Разве ты не можешь остаться? Хотя бы на несколько дней?

— Нет.

— Когда ты вернешься?

— Не знаю.

После долгой паузы она сказала насмешливо:

— Похоже, я не вхожу в твои планы?

— Ты же мой друг, Канди! — запротестовал он.

— Ну что же, хоть на этом спасибо. — Она встала. — Я прикажу подать завтрак.

В спальне она остановилась у зеркала в полный рост. Голубой шелк пеньюара очень шел к ее глазам. Но сейчас ей было не до этого.

«Я богата, — думала она, — и не хочу быть одна». Канди отошла от зеркала.

Глава 59

Син медленно брел по гравийной дорожке к особняку Голдберга. Он прошел между деревьями, зелеными газонами и оказался у фасада дома, выстроенного в стиле рококо. Это утро навевало дремоту, и голуби, сидящие на деревьях, сонно ворковали.

Вдруг из-за аллеи, обсаженной кустарником, до него донесся звонкий смех. Он остановился и прислушался. Вдруг он испугался — возможно, она откажется встретиться с ним, ведь она не отвечала на письма.

Он поборол страх и пошел дальше, ступая по ковру газона, пока не оказался у амфитеатра. Вокруг стояли вазы с изображением Парфенона. Белые мраморные колонны отражались в пруду. Он видел карпов, которые лениво плавали среди зеленых водорослей и лилий. Цветы были белыми, золотыми и пурпурными.

Рут сидела на мраморном бордюре. Вся в черном — от платья до туфелек. Правда, руки были обнажены, она размахивала ими, крича:

— Иди, Темпест. Иди ко мне.

В десяти шагах от нее, удобно устроившись на газоне, сидела Темпест Фридман и качала головой, отказываясь подойти.

— Иди сюда, детка, — настаивала Рут, и ребенок очень медленно наклонился вперед, высоко подняв ручонки, короткая юбочка задралась, открыв краешек панталон. Она оставалась в такой позе несколько секунд, потом с трудом поднялась и стояла, покачиваясь на пухлых, розовых ножках. Рут радостно развела руками, радуясь успеху дочери, которая улыбнулась ей в ответ, обнажив четыре белых зуба. — Иди к маме, — со смехом позвала Рут, и Темпест сделала несколько неуверенных шагов. Потом, опустившись на четвереньки, поползла. — Ты — маленькая плутовка! — обвинила ее Рут и, подхватив под мышки, подбросила вверх. Темпест радостно засмеялась.

— Еще, — требовала она — еще.

Сину хотелось смеяться вместе с ними. Ему хотелось подбежать и схватить их обеих на руки. Неожиданно он понял, что именно в этом и заключается смысл жизни. Женщина и ребенок. Его женщина и его ребенок.

Рут подняла глаза и увидела его. Она застыла, прижав дочку к груди, и маска безразличия скрыла лицо. — Здравствуй. — Он стоял рядом с ними, теребя в руках шляпу.

— Здравствуй, Син. — Ее лицо озарила слабая, неуверенная улыбка. — Тебя так долго не было. Я думала, ты вообще не придешь.

Син широко улыбнулся и сделал шаг вперед, но в этот момент Темпест, до этого смотревшая на него с любопытством, начала вырываться и кричать:

— Дядя! Дядя! — Она била Рут по животу, потом наклонилась к Сину, собираясь дотронуться до него.

Рут от удивления чуть не уронила девочку. Бросив шляпу на землю, Син подхватил ребенка.

— Еще, еще! — кричала Темпест, требуя, чтобы ее подбрасывали.

Син слабо разбирался в детях, но, вспомнив, что у них мягкая макушка, пришел в ужас оттого, что может уронить девочку и она ударится головой. Наконец Рут перестала смеяться и взяла у него ребенка.

— Пошли в дом. Пора пить чай.

Они медленно шли по газону, держа девочку за ручки, и так как ей нe надо было соблюдать равновесие, то она сосредоточилась на том, какую ножку надо ставить раньше.

— Син, первым делом я хочу кое-что узнать. — Она смотрела на ребенка, а не на него. — Ты… — Она сделала паузу. — Соул… Ты мог предотвратить то, что с ним случилось? Я имею в виду, ты не… — Ее голос дрожал.

— Нет, я не мог, — отрывисто произнес он.

— Поклянись мне, Син. Ради Бога, поклянись!

— Я клянусь тебе. Я клянусь… — Он прервался, решив, что его жизнь — не такая уж важная штука. — Я клянусь жизнью нашей дочери.

Она с облегчением вздохнула:

— Вот почему я не писала тебе. Мне надо было знать наверняка.

Ему захотелось рассказать ей о том, — что он намерен взять ее с собой, о Львином холме и об огромном пустом доме, где она будет хозяйкой. Но он знал, что сейчас — неподходящий момент, ведь только что они говорили о Соуле. Надо было подождать.

Они подошли к дому Голдберга. Рут отдала ребенка няне. И пока они пили чай, Син пытался скрыть то, что можно прочесть во взгляде, обращенном на любимую женщину.

Когда они остались вдвоем на лужайке, Син не удержался:

— Рут, ты поедешь домой со мной.

Она остановилась у розового куста, сорвала цветок, обрывая лепесток за лепестком, бросала на землю и только потом посмотрела в лицо Сину.

— Я? — тихо переспросила она. Син испугался выражения ее глаз.

— Да, — подтвердил он. — Через несколько дней мы сможем пожениться. Нам потребуется время только для того, чтобы расписаться и собрать вещи. Потом мы уедем на Львиный холм. Я еще не рассказывал тебе о нем.

— Черт тебя побери, — тихо произнесла она. — Черт тебя побери с твоим самомнением.

Он с удивлением посмотрел на нее.

— Ты махнул хлыстом и думаешь, что я буду лаять и прыгать через обруч. — Злость завладела ею. — Я не знаю, как ты обращался с другими женщинами, но я не проститутка и не допущу, чтобы со мной обращались подобным образом. Неужели ты не в состоянии вообразить, что я не собираюсь за тебя замуж? Как ты мог забыть о том, что я вдовствую всего три месяца? Как ты мог подумать, что я, не относив траура по мужу, брошусь в объятия другого мужчины?

— Но, Рут, я ведь люблю тебя. — Он пытался успокоить ее, но она продолжала кричать:

— Тогда докажи это, черт тебя побери. Докажи своей нежностью. Разговаривай со мной как с женщиной, а не как с пустым местом. Постарайся понять меня.

И тут его удивление сменилось гневом, и уже он в свою очередь крикнул ей:

— В ночь бури тебя не мучили подобные угрызения, да и впоследствии тоже.

Это был удар хлыстом. Она отступила назад, и смятые розовые лепестки выпали из ее рук.

— Ты — свинья, — прошептала она. — Убирайся и никогда не возвращайся, никогда.

— Всего наилучшего, мадам. — Он надел шляпу, развернулся и быстро пошел по лужайке. Дойдя до гравийной дорожки, он замедлил шаг и остановился, проклиная свою гордость и несдержанность.

Он медленно повернулся. Лужайка была пуста.

По широкой мраморной лестнице Рут добежала до своей спальни и бросилась к окну. С высоты третьего этажа его фигура казалась не такой большой, темная одежда контрастировала со светлым гравием. Он дошел до ворот и остановился. Она высунулась из окна, чтобы он мог заметить ее, когда повернется. Рут видела, как он неторопливо прикурил длинную черную сигару, бросил спичку, постоял, расправил плечи ушел.

Не веря собственным глазам, она долго смотрела на колонны у ворот, на темно-зеленые заросли боярышника, среди которых он исчез. Потом медленно отошла от окна и села на кровать.

— Он не понял. Почему? — тихо прошептала она.

Она знала, что будет рыдать всю ночь. В темноте всегда так одиноко.

Глава 60

Син вернулся в Ледибург туманным зимним полуднем. Когда поезд со скрипом тормозил у края платформы, он высунулся в окно и смотрел на поросшие зеленью горы Львиного холма. И хотя Коуртни пребывал в мрачном настроении, родные места не оставили его равнодушным.

«Вот я и прошел полпути. В этом году мне исполнится сорок один год. Всю жизнь я боролся. Пусть же мне за это воздастся.

В моем кошельке чуть больше двух тысяч фунтов (большое спасибо военному казначейству). У меня пятнадцать акров земли, и в будущем я собираюсь увеличить свой надел в несколько раз. А еще на следующий год я смогу обрезать акацию, растущую на десяти акрах. И хотя я взял большую ссуду, я смогу вернуть ее и все равно останусь богатым человеком.

Что касается внешности — много седины, завидная коллекция шрамов и сломанный нос. Но я все еще могу поднять и перенести две упаковки по двести фунтов и съесть пол барана за один присест, без бинокля в состоянии пересчитать поголовье газелей в стаде с расстояния в две мили, а Канди ни на секунду не усомнилась в запасе моих жизненных сил. Значит, я не так уж стар.

А еще у меня есть сын, который живет со мной (хотя Бог меня не обидел и даровал еще одного сына и дочь). И несмотря на то что я потерял лучшего друга, друзей у меня осталось больше, чем врагов.

Да, я достиг многого. И знаю, чего хочу еще: возделывать землю и надеяться на удачу. И мне это очень нравится.

На что же я должен обратить внимание? На будущие доходы, ненависть брата и сына и на Рут».

Рут ушла! Рут ушла! С бранью и руганью. Затаив обиду. Рут ушла! Рут ушла! Все будут смеяться над ним.

Син нахмурился и с трудом заставил себя думать о другом.

— Удача, не отворачивайся от меня!

Несколько месяцев подряд Син довольно энергично занимался развитием хозяйства Львиного холма. Он собирался ободрать кору с выросших деревьев, снять урожай с трети акаций через год, когда они достигнут нужного размера, а еще с трети — через два года. Для осуществления этого плана ему нужно был две тысячи фунтов и ссуду, но он твердо решил засадить акацией всю землю. Но когда все намеченное было сделано, ему не удалось отдохнуть. Он купил книгу рекомендаций по межеванию. Коуртни промерил землю и разбил ряды деревьев новыми дорогами, чтобы облегчить подход к акациям, когда начнут обдирать кору.

Когда и эта работа подошла к концу, он отправился к Деннису Петерсону и целый день провел в спорах о цене за ранчо Магобо-Клуф, которое собирался купить. Ему нечем было платить, а Джексон из общества по разведению, акаций Наталя не хотел выдавать ссуду. Когда Деннис отказался от продления срока уплаты, Син обратился к Ронни Паю из банковской и трастовой компании. Коуртни не очень надеялся на успешный исход их встречи и был удивлен, когда Ронни, предложив кофе и сигару, вежливо выслушал его просьбу.

— Ты все ставишь на единственную лошадку, Син, — предупредил его Пай.

— Но это верная лошадка. Она не проиграет

— Хорошо. — Ронни кивнул. — Тогда поступим так. Я дам тебе десять тысяч фунтов на развитие Магобо-Клуф плюс полную его стоимость. Отдашь деньги и получишь первую закладную за Магобо-Клуф, а вторую, за Львиный холм, после того как общество по разведению акаций Наталя даст тебе ссуду.

Син согласился. Через неделю Ронни Пай поехал к Джексону в Питермарицбург. После слов приветствия Ронни поинтересовался:

— Вас устраивают условия Коуртни?

— Залог хороший, — Джексон колебался, — но какой-то этот Коуртни сумасшедший.

— Я могу за него поручиться, — деликатно заверил его Пай, и Петерсон задумчиво почесал нос, чтобы скрыть облегчение.

Син с радостью отвел своих зулусов на девственные пастбища Магобо-Клуф. Он радовался, глядя на вспотевшие тела поющих чернокожих, сажающих маленькие деревца в красную богатую землю.

В те дни Дирк все время находился рядом с Сином. Он все реже посещал школу. Поняв, что из Дирка не выйдет ученого, отец сквозь пальцы смотрел на скандалы, которые закатывал мальчик по утрам перед тем, как идти в школу. Через несколько минут после ссоры, к огромной радости сына, он разрешал ему сопровождать его на плантацию. Дирк подражал походке Сина, его манере сидеть в седле. Он внимательно слушал его речи, а потом повторял, часто не понимая смысла. Днем они охотились на перепелов, фазанов и цесарок. По воскресеньям Син ездил на охоту с соседями, иногда они играли в покер, а иногда просто пили бренди. Дирк сопровождал его повсюду.

Несмотря на протесты Сина, Ада с девушками вернулась в коттедж на улице Протеа. Поэтому в доме на Львином холме стало очень пусто. Коуртни с сыном пользовались только тремя комнатами из пятнадцати, да и те были плохо обставлены. На полах не лежали ковры, стены не украшали картины. В комнатах стояло несколько обтянутых кожей стульев, железные кровати, столы из хвойных пород деревьев и пара шкафов. По углам были разбросаны книги и приспособления для рыбной ловли, два дробовика, на каминной решетке висело ружье. Желтый пол, поцарапанный лапами щенков пойнтеров, не был отполирован, а под стульями и кроватями копилась грязь. В спальне Дирка, куда Син никогда не заходил, валялись груды грязных носков и рубашек, школьные учебники лежали прямо на полу, зато стены украшали военные трофеи.

Син не интересовался домом. Это было место, где они спали, ели и прятались от дождя. Камин существовал для тепла, а свет ламп — для того, чтобы читать. Нацепив очки, купленные у проезжего матроса, Коуртни проводил вечера, изучая книги по политике и географии, экономике и земледелию, математике и медицине. А Дирк сидел рядом с ним и, делая вид, что готовит домашнее задание, наблюдал за отцом. Иногда Син занимался корреспонденцией, и тогда мальчик засиживался с ним далеко за полночь.

Син переписывался с Джанни Неймандом и Жан-Полем Лероуксом. Они стали заметными политическими фигурами в Трансваале и хотели, чтобы Син к ним присоединился. Они организовали партию Южной Африки и предлагали Коуртни создать и возглавить отделение их партии в Натале. Коуртни уклонялся от прямого ответа. Не сейчас, возможно, позже.

Раз в месяц он получал длинное и подробное письмо от Джона Ачесона. Генерал вернулся в Англию, и теперь его звали лорд Кайстербрук, он был членом палаты лордов. В своих посланиях он сообщал Сину о настроениях англичан и событиях в королевстве, Син в свою очередь не задерживался с ответом.

Иногда он с болью думал о Рут и тогда становился злым, угрюмым и чувствовал себя ужасно одиноким. Он не мог заснуть и направлялся к одинокой вдове, которая жила в стандартном коттедже у железнодорожной станции.

И все же он считал себя счастливчиком. Однажды, в начале сентября 1903 года он получил открытку. В ней говорилось:

«Мисс Темпест Фридман с радостью примет у себя полковника Коуртни, кавалера Орденов, по поводу своего третьего дня рождения.

26 сентября в 4 часа дня. Голдсберг, Охотничья долина Питермарицбург».

В верхнем углу письма находился отпечаток пальчика, испачканного в чернилах, размером с трехпенсовик.

Глава 61

24 сентября Син сел в поезд, направляющийся в Питермарицбург. Дирк с Адой вернулись со станции в коттедж на улице Протеа.

Мэри не удалось заснуть в ту ночь, так как Дирк все время плакал и звал отца. Их разделяла тонкая перегородка. Коттедж Ады не был приспособлен под мастерские и общежитие для ее девушек. Она решила эту проблему, разгородив большую заднюю веранду тонкими перегородками. Получилось несколько комнат кубической формы. В каждой из них стояли кровать, сервант и умывальник. Одну из них занимала Мэри, в соседней в ту ночь находился Дирк.

Она где-то с час лежала и прислушивалась к его всхлипываниям, молясь про себя, чтобы он успокоился и заснул. Порой ей казалось, что он затих, но через несколько минут мальчик начинал рыдать снова. Его страдания причиняли ей физическую боль, и она лежала, стиснув зубы.

Дирк стал главным человеком в ее жизни, единственным светлым началом, скрашивающим одиночество. Она беззаветно любила его за молодость, красоту, обаяние. Она любила его нежную кожу и шелковые волосы. Когда она смотрела на него, то забывала о своем уродливом лице.

Месяцы, проведенные без него, казались ей ужасными. Но теперь он вернулся и нуждался в ее заботе. Она встала в темноте, не зная, на что решиться. Лунный свет, льющийся через окно, занавешенное сеткой от москитов, наполнял ее сердце жалостью. Этот свет сглаживал рубцы на лице. Невинное тело двадцатилетней девушки под ночной рубашкой было стройным, грудь — тугой, а кожа — чистой. При лунном свете она напоминала ангела.

Дирк заплакал снова, и Мэри пошла к нему.

— Дирк, — прошептала она и стала на колени перед его кроватью. — Дирк, пожалуйста, не плачь, ну, пожалуйста.

Мальчик громко всхлипнул и отвернулся от нее, прижав руки к лицу.

— Тише, мой дорогой, все хорошо. — Она гладила его волосы.

От ее прикосновений он снова расплакался, ласки оживили все ужасные кошмары, так мучившие его в темноте.

— О, Дирки, пожалуйста… — Она легла к нему в кровать, их рубашки были горячими и мокрыми. Она задрала их и, прижав его обнаженное тело к груди, стала качать мальчика на руках.

Одиночество захлестнуло ее. Осипшим голосом она нашептывала ему нежные слова. Прижимаясь к нему, Мэри ощущала, что ей это надо намного больше, чем ему.

Дирк последний раз всхлипнул и затих. Она почувствовала, как он расслабился и прижался спиной к ее животу. Прижав его поплотнее, она стала гладить мальчика по щекам.

Дирк повернулся к ней, и Мэри чувствовала, как его грудь поднялась и опустилась, когда он вздохнул. Его голос дрожал от обиды:

— Он не любит меня! Он ушел и бросил меня!

— Я люблю тебя, Дирки, — шептала она. — Я люблю тебя. И все мы любим тебя, дорогой. — Она целовала ему глаза, щеки, рот, чувствуя соленый вкус слез.

Дирк вздохнул снова и покачал головой. Потом прижался к ее нежной коже, а она, нежно обняв, мешала ему вырваться.

— Дирк… — прошептала она пересохшими губами и почувствовала, что сгорает от любви и нежности.

Утром, проснувшись, Дирк лежал очень тихо. Прислушиваясь, он думал о том, почему ему так хорошо.

Потом он услышал, как Мэри ходит по своей комнате. Вот полилась вода из кувшина, зашуршала одежда. Наконец, тихо открыв дверь, девушка вышла на кухню.

Он вспомнил все, что произошло вчера вечером, в мельчайших деталях. И хотя не все понимал, но события вчерашнего вечера затмили все другие воспоминания.

Он поднял рубашку и, приподнявшись на локтях, стал рассматривать тело так внимательно, будто никогда не видел его раньше.

Услышав приближающиеся шаги, он опустил рубашку, завернулся в одеяло и притворился спящим.

Тихо вошла Мэри и поставила чашку кофе и сухарики на столик у, кровати.

Дирк открыл глаза и посмотрел на нее.

— Ты проснулся?

— Да.

— Дирки… — начала она и покраснела. От этого пятна на лице стали заметнее. От стыда она перешла на шепот: — Ты не должен никому говорить… Забудь о том, что случилось.

Дирк не ответил.

— Обещай мне, Дирки. Обещай.

Он медленно кивнул. От сознания того, что она полностью в его власти, у него пересохло во рту.

— Это была ошибка, Дирки. Это было ужасно. Мы даже и думать не должны о том, чтобы повторить это.

Она пошла к двери.

— Мэри!

— Да. — Не оборачиваясь, девушка напряглась, как птица, заметившая целившегося в нее охотника.

— Я никому ничего не скажу, если ты снова придешь сегодня вечером.

— Нет, — решительно прошептала она.

— Тогда я все расскажу бабушке.

— Нет, о, Дирки, ты не должен… — Она встала на колени у кровати и взяла его за руку. — Ты не должен, не должен, ведь ты же обещал.

— Ты придешь? — нежно спросил он.

Она смотрела на его лицо, нежную загорелую кожу, зеленые глаза и черные вьющиеся волосы.

— Я не могу, это ужасно, ужасно, ужасно!

— Тогда я все расскажу.

Она встала и медленно вышла из комнаты. Ее плечи содрогались от тихих всхлипываний. Но Дирк был уверен, что она придет.

Глава 62

В назначенное время Син подъехал к особняку Голдбергов на легкой пролетке. Он походил на богатого купца с Востока. Все сиденья были завалены пакетами. Син не знал вкусов трехлетней девочки. Во всех свертках находились куклы. Была там большая китайская кукла, которая закрывала глаза, когда ее переворачивали, маленькая тряпичная куколка с белыми косами, которую можно было поить, кукла, которая пищала, когда нажимали ей на живот, куклы в национальных костюмах и младенцы в пеленках.

За повозкой шел Мбеджан, ведя главный подарок, который Син считал очень оригинальным. Это был пегий шотландский пони с маленьким английским седлом и крохотной уздечкой.

На гравийной дорожке стояло множество экипажей. Захватив подарки, Син с трудом прошел сотню ярдов до дома. Он посмотрел на причудливо орнаментированную крышу здания, попытался рассмотреть лужайки. Он брел на становящиеся все громче и громче крики. Вдруг кто-то дернул его за правую брючину, и он остановился.

— А это все — мои подарки? — раздался голос где-то у его колена.

Он склонил голову и увидел профиль миниатюрной мадонны. На овальном лице, обрамленном пышными вьющимися волосами, сияли огромные глаза.

— Это зависит от того, как тебя зовут, — уклончиво ответил он.

— Меня зовут мисс Темпест Фридман. Я живу в Охотничьей долине. В Питермарицбурге. Так это мои подарки?

Син опустился на колени и оказался лицом к лицу с Мадонной.

— Всего вам самого наилучшего, мисс Фридман.

Она упала на колени и, дрожа от возбуждения, стала разворачивать свертки. Их окружила шумная ватага детей. Темпест быстро навела порядок, хотя руки у нее были заняты. Один из маленьких гостей решил помочь ей развязать свертки, но она налетела на него, как тигрица, с воплями: «Это мои подарки».

Сидя среди оберток и кукол, она посмотрела на последний сверток в руках Сина.

— Это последний? Син покачал головой:

— Нет, это для твоей мамы. Но если ты оглянешься, то, может, найдешь кое-что еще.

Широко улыбаясь, Мбеджан вел шотландского пони. На какое-то мгновение Темпест лишилась дара речи, потом, свистнув, вскочила на ноги. Забыв о гостях, она бросилась к лошади. А маленькие девочки набросились на кукол, как шакалы на еду, брошенную львом.

— Подними меня! Подними меня! — Темпест подпрыгивала от нетерпения.

Син взял на руки теплое, маленькое тело, и его сердце бешено заколотилось. Он посадил девочку в седло, дал ей в руку уздечку и повел пони к дому.

Как королева, она доехала до веранды в сопровождении свиты.

Рут стояла у сервированного деликатесами длинного стола. Син передал повод Мбеджану:

— Внимательно приглядывай за девочкой.

Он шел по террасе, и множество глаз с любопытством смотрело на него. Син радовался, что с утра целый час провел у парикмахера, а потом долго и тщательно одевался. На нем были новый дорогой английский костюм, начищенные до блеска ботинки, на жилете сверкала массивная золотая цепь от часов, в петлицу была воткнута гвоздика.

Он подошел к Рут и снял шляпу. Она протянула ему руку ладонью вниз.

— Я очень рада, что ты приехал.

Син взял ее руку. Ему очень хотелось поцеловать ее, хотя до этого он считал подобный жест фатовским, даже манерным.

— Спасибо, что пригласила меня, Рут.

Он протянул ей коробку. Она молча открыла и покраснела от удовольствия, увидев розы на длинных стеблях.

— Как это мило! — Когда она улыбнулась ему и дотронулась до руки, его сердце чуть не выпрыгнуло из груди. — Позволь мне познакомить тебя с моими друзьями.

Вечером, когда гости разошлись, а Темпест, обессилев от волнения и беготни, уснула, Син остался на обед с Голдбергами. Старики очень опасались, что Коуртни общается с Рут не только из-за дружбы с Соулом. Весь день он ходил за ней, напоминая огромного сенбернара, влюбленного в изящного пуделя. Во время обеда Син, довольный собой, Рут, Голдбергами и жизнью в целом, заставил полюбить себя маму Голдберг и, даже рассеял подозрения папы в том, что он бабник. За бренди и сигарами Бен с Сином обсуждали перспективы Львиного холма и Магобо-Клуф. Син откровенно рассказал о своих финансовых проблемах, Бен же был потрясен размахом его замыслов и рассудительностью. Голдберг вспомнил, что и сам когда-то сталкивался с подобными проблемами, он ощутил ностальгию по добрым старым временам. Поэтому, когда они возвращались к женщинам, старик взял Сина под руку и даже назвал его «мой мальчик».

Прощаясь, Син тихо спросил:

— Могу я приехать снова, Рут?

— Я буду очень рада, — ответила она.

И Син пустился во все тяжкие. К своему удивлению, он обнаружил, что это может нравиться. Каждую пятницу он уезжал в Питермарицбург и останавливался в отеле «Белая лошадь». Оттуда отправлялся обедать либо с Голдбергами, либо с друзьями Рут. Он посещал балы и танцы, скачки и пикники. Иногда они ездили кататься по окрестным холмам, а Темпест на пони ехала между ними. Во время отлучек Сина Дирк перебирался в коттедж на улицу Протеа, и отец с облегчением заметил, что мальчику там даже нравится.

Когда Син в очередной раз собрался поехать в Питермарицбург, пора было обдирать кору с первой партии акаций. Коуртни решил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы пригласить Рут в Ледибург. Голдберги были категорически против, и только письменное приглашение Ады заставило их поколебаться. Син объяснил, что по поводу первой подрезки у них будет большой праздник, который закончится в конце недели, и потом он несколько месяцев не сможет выбраться из Ледибурга.

Мама Голдберг, которая втайне мечтала сама ухаживать за Темпест целую неделю, оказала на Бена посильное давление, и тот скрепя сердце согласился.

Син решил принять Рут как королеву.

Глава 63

Будучи крупнейшим землевладельцем, Син занимал высокое социальное положение в Ледибурге. Не забывали там и о его военных заслугах. Вот почему приготовления к приезду Рут порождали столько любопытства. Его приглашения заставили женщин бегать по магазинам и парикмахерским, а живущие в округе фермеры добивались приглашений через друзей и родственников, живущих в городе. Остальные двинулись на Львиный холм, чтобы постараться попасть на прием в те три дня, которые Син оставил незанятыми. Син неохотно согласился на это, у него были свои планы.

Ада и ее девушки были завалены заказами, но все же выкроили одно утро и приехали на Львиный холм, вооружившись метлами, щетками и банками мастики. Сина с Дирком не было дома. Они провели весь день, объезжая владения и выискивая наиболее подходящие места для охоты, которая должна была служить основным развлечением гостей.

Вместе с другими зулусами Мбеджан вырубил густые заросли и соорудил большую раму для жарки мяса.

Совет города устроил тайное собрание. Все были очень возбуждены и получили строгие инструкции от своих жен. Совет обсуждал торжественную встречу Рут Фридман и устройство бала в тот вечер. Деннис Петерсон, получивший приглашение на барбекю у Сина, добился разрешения произнести короткую торжественную речь на платформе.

Син позвонил Ронни Паю и опять удивился, когда тот весело согласился выдать ему ссуду в тысячу фунтов. Подписывая чек, Пай напоминал паука, который доплел паутину. Син немедленно отправился в Питермарицбург к ювелиру. Он вернулся домой на пятьсот фунтов беднее, но в нагрудном кармане лежал бриллиантовый сет, оправленный в платину. Дирк встречал его на станции. Посмотрев на парня, Син немедленно потащил его к парикмахеру.

Вечером, перед приездом Рут, Мбеджан с Коуртни сильно удивили Дирка, когда, не обращая внимания на его протесты, насильно отправили в ванну. Син же в свою очередь поразился, обнаружив, что весь загар у Дирка смылся.

На следующее утро, когда поезд затормозил у здания вокзала, Рут осмотрела толпу, окружившую веревочное заграждение. Только одна категория граждан не присутствовала там — юные леди и джентльмены из высших школ Ледибурга, которые ходили в церковных одеждах.

В нерешительности она стояла на подножке, слушая шум голосов. Рут, одетая в траур, повязала на шляпу широкую розовую ленту, на ней были розовые перчатки и газовая вуаль, скрывавшая лицо. Она выглядела очень эффектно.

Подозревая, что произошла какая-то ошибка, она собиралась укрыться в вагоне, когда заметила процессию, прошедшую мимо заграждений. Впереди шел, нахмурив брови, Син. Она чуть было не расхохоталась, но в последний момент смогла сдержаться, когда Коуртни поднялся на подножку и взял ее за руку.

— Рут, мне очень жаль. Я не планировал всего этого; ситуация слегка вышла из-под контроля, — быстро прошептал он и представил ей Денниса Петерсона, который поднялся к ним на подножку.

Потом Деннис простер руки к толпе, напоминая Моисея, сошедшего с гор.

— Леди и джентльмены, жители Ледибурга, друзья, — начал он, и Коуртни понял, что это надолго.

Посмотрев на Рут, Син заметил, что она улыбается, более того, ему показалось, что она любуется собой.

— Я с огромным удовольствием хочу, представить вам эту милую леди, подругу одного из наших самых уважаемых людей…

Рут крепко схватила Сина за руку. Он заметил широкую шляпу Ады и улыбнулся. Она одобрительно кивнула в сторону Рут.

По каким-то странным законам ораторского искусства Деннис заговорил о водоочистных сооружениях и об их пользе для города.

— Но, дорогие друзья, это только один из проектов совета. — Он многозначительно умолк.

— Здорово, здорово, — громко произнес Син и захлопал в ладоши.

Аплодисменты были подхвачены толпой. Син сошел с поезда, оставив Денниса на подножке.

— От имени миссис Фридман и от себя лично я хочу поблагодарить вас за дружбу и гостеприимство. — Оставив Денниса, то открывающего, то закрывающего рот и отчаянно жестикулирующего, Син помог Рут спуститься. Поспешно представляя возлюбленной друзей и знакомых и обмениваясь рукопожатиями, он забрал Аду с Дирком, и они вчетвером сели в экипаж.

Пока Син с Мбеджаном занимались багажом, Рут с Адой, поправив юбки, сняли шляпки и впервые посмотрели в глаза друг другу.

— Хотя Син предупреждал меня, что вы очень милы, но я не ожидала, что настолько, — призналась Ада.

Покраснев от удовольствия, Рут наклонилась и импульсивно дотронулась до руки Ады.

— Я тоже очень хотела познакомиться с вами, миссис Коуртни.

— Если ты обещаешь называть меня Адой, я буду звать тебя Рут.

Син уселся в экипаж, покрасневший и вспотевший.

— Ради Бога, давайте удерем отсюда.

Эту неделю они запомнили на долгие годы. Даже рождественские фестивали меркли по сравнению с ней.

Женщины весь день готовили еду, извлекая рецепты из кулинарных книг, которыми обычно не пользовались. В перерывах между стряпней они болтали и ухаживали за лошадьми.

Молодые денди соревновались на спортивных площадках, на поле для гольфа, потом шли на танцы. Дирк Коуртни выиграл соревнования среди юношей по разбиванию палаток. Потом школьная команда по регби, капитаном которой он был, обыграла юношей из питермарицбургского колледжа со счетом тридцать — ноль.

Молодые леди тоже принимали участие в соревнованиях, хихикая и краснея. Их старания вознаграждались предложениями о помолвках и пикантными сплетнями.

Старики снисходительно улыбались, пока основательно не нагрузились спиртным и, отбросив всякое достоинство, не стали топтаться на танцевальной площадке.

Произошло три драки между старыми врагами. Все они кончились без серьезных последствий.

Только одна категория людей была разочарована. Речь шла о молодых девушках, которые не нашли на празднике Майкла Коуртни.

Во время одного из редких перерывов в праздничных мероприятиях Сину с трудом удалось разлучить Аду и Рут, и он повез гостью в дом на Львином холме. Она медленно бродила по пустым комнатам, осматривала их, сощурившись. Син ходил за ней, уверенный, что ее молчание свидетельствует о разочаровании. Но на самом деле Рут была в восторге. В этом замечательном, прочном доме не чувствовалось женской руки. Син ждал, когда Рут вдохнет в него жизнь. Она представляла, какие занавески хотела бы повесить, а персидский ковер, подаренный дядей Исааком, отлично смотрелся бы на натертом до блеска желтом паркете. Кухню, конечно, стоит переделать и кое-что докупить, например, двойную агарскую плиту. А спальня…

Не в состоянии больше сдерживаться, Син выпалил:

— Ну, тебе нравится?

Она медленно повернулась к нему. Ее взгляд был задумчивым.

— О, Син! Это самый красивый дом во всем мире!

Воспользовавшись моментом, он решил прямо сейчас сделать ей предложение:

— Рут, ты выйдешь за меня замуж?

И Рут, которая собиралась сделать вид, что ей необходимо время, чтобы подумать, и она колеблется, неожиданно для себя самой ответила:

— О да. С огромной радостью! Бриллиантовое кольцо произвело на нее сильное впечатление.

Глава 64

В конце недели Син затеял грандиозную охоту.

Син с Дирком прибыли в коттедж на улицу Протеа, когда всходило солнце. На них были охотничьи костюмы из грубой ткани. Везла их повозка, запряженная мулами. На ее дне лежали ружья в кожаных чехлах. Через пятнадцать минут Рут, Ада и девушки сидели в повозке. Сину казалось, что он везет маленьких цыплят в курятник, и хотя он ехал очень медленно, но они все равно тревожно перешептывались. Вдруг одна из них крикнула, что забыла в коттедже корзинку с работой, и им пришлось возвращаться.

В третий раз за день у Сина заболела голова, он зарычал от боли. Девушки замолчали, а двое из них, казалось, вот-вот заплачут.

— Не вставай, дорогой. — Ада очень хотела, чтобы у него ничего не болело.

— Я и не собираюсь. — Он пытался говорить обычным голосом. — Но если в какой-то команде не хватает охотника, мне придется занять его место.

Они сидели по пять человек с каждой стороны повозки. Син довез их до отправной точки — высокого шеста.

Экипажи и повозки, запряженные мулами, привезли почти все население Ледибурга и окрестностей. Они ждали в поле, у шеста, откуда должна, была начаться охота. Повозки выстроились в ряд друг за другом, и длинная процессия направилась к Магобо-Клуф. Большая охота началась.

Неожиданно кто-то сыграл концертину, и все стали петь по очереди. Пение сопровождалось стуком подков, скрипом колес и веселым смехом.

Постепенно боль прошла. Ада и девушки в свою очередь спели старую балладу. Дирк спрыгнул с повозки и с дюжиной мальчишек побежал вперед. Рут робко дотронулась до Сина. Он повернулся к ней и ухмыльнулся. Она, обрадовавшись, улыбнулась, так как заметила улучшение его состояния.

— Какой прекрасный день, Син.

— Прости, ведь я чуть не испортил его, — произнес он.

— О, не бери в голову. Она плотнее придвинулась к нему, и неожиданно он почувствовал себя счастливым. Реальность превзошла все его мечты. Рядом с ним тихо засмеялась Рут.

— Над чем смеешься? — Син нагнулся и взял ее за руку.

— Ни над чем. Просто настроение такое, что хочется смеяться, — пояснила она. — Посмотри, какое все вокруг зеленое. — Она произнесла эту фразу, чтобы он повернулся к ней. Рут хотелось получше вглядеться в его лицо. — Земля сейчас кажется такой юной.

И пока он смотрел вокруг, в его глазах светилась такая нежность, какую она хорошо знала.

Она хорошо разбиралась в его настроениях и теперь училась углублять или менять их. Он был очень простым человеком, и в этой простоте заключалась его сила. Он похож на гору, думала она. Ты знаешь, какой она будет на рассвете. Ты знаешь, что когда ветер дует с юга, то пик будет в тумане, а вечером тени упадут на вершины, и узкие ущелья будут темно-голубыми. А еще ты знаешь, что очертания горы никогда не менялись и не изменятся.

— Я люблю тебя, моя гора, — прошептала она.

— Что?

— Я люблю тебя, мой мужчина, — поправилась она.

— О, я тоже тебя люблю.

А теперь он слегка смущен. О Боже! Если бы я могла обнять и поцеловать его у всех на виду, мечтала она.

— Что ты задумала? — сердито проворчал он. Син не собирался копаться в ее чувствах.

Сбитая с толку, она пристально смотрела на него.

— Я не… — Рут смутилась и замолчала.

Син поднял ее на руки, посадил к себе на колени и крепко обнял.

— Нет, Син! — зашептала она, но он закрыл ей рот поцелуем. Она услышала смех девушек Ады, удивленные возгласы и гром аплодисментов из других экипажей. Рут толкала его в грудь одной рукой, а другой пыталась удержать шляпу.

Он посадил Рут рядом с собой. Ее волосы немного растрепались, шляпка упала, щеки и уши горели. Ей было очень стыдно за эти поцелуи.

— Меткий выстрел, Син!

— Автора! Автора!

— Арестуйте этого мужчину!

От криков и смеха ей стало ужасно не по себе

— Ты — чудовище! — Она использовала шляпу вместо щита, скрывая за ней свой румянец. — Как ты мог? Особенно в присутствии всех этих людей?

— Это на какое-то время образумит тебя, моя любовь!

И вдруг ей показалось, что ее гора поменяла форму.

Кавалькада свернула с разбитой главной дороги на широкую тропу, поднимающуюся на насыпь и теряющуюся между деревьев. Слуги, поджидающие их, побежали к коренникам, чтобы остановить коляски. Из повозок с гамом выскочили дети и собаки, потом чинно сошли взрослые.

Женщины направились к двум огромным шатрам, расположенным среди деревьев, а мужчины распаковывали чехлы и проверяли ружья.

Сидя на передней ступеньке фургона, Син, будучи в прекрасном настроении, открыл кожаный саквояж и автоматически перезарядил ружье.

Он выбрал это место, привлеченный прохладой, которую дарили дикие акации, мягким ковром опавших листьев, протекающим неподалеку ручьем, но еще и тем, что оно находилось в пятнадцати минутах ходьбы до первой заставы.

За день до этого бригада зулусов под руководством Мбеджана разбила шатры, соорудила большие столы, выкопала углубления для приготовления пищи и даже соорудила две отхожие ямы, усыпанные травой, в стороне от лагеря.

Большие костры горели в ямах, но днем они должны были превратиться в угли. Длинные столы ломились от яств. Казалось, все очень заняты, хотя большинство просто болтали.

Мужчины стали собираться вокруг Сина, затягивали патронташи, проверяли затворы и непрерывно судачили о том, как все здорово устроено. Коуртни проинструктировал ораву мальчишек, возглавляемую Дирком, которые были недостаточно взрослыми, чтобы пользоваться дробовиками, но чувствовали себя слишком взрослыми, чтобы оставаться с женщинами.

Они даже не пытались скрыть своей радости. Вооружившись зулусскими боевыми дубинками, они пытались использовать любую возможность, чтобы порезвиться на свободе. В это мгновение заплакал маленький мальчик, он получил случайный удар дубинкой.

— Эй, вы, заткнитесь все, — приказал Син. — Дирк доведет вас до загонщиков. Только запомните! Когда начнется охота, выстройтесь в ряд и точно выполняйте приказы. Если я поймаю кого-нибудь впереди ряда, то лично выпорю хлыстом. Поняли? — Когда Син закончил эту речь, его лицо горело от ярости. Это придало веса его словам. Раздался хор голосов:

— Хорошо, мистер Коуртни.

— Тогда убирайтесь.

Вопя, они бросились наперегонки и исчезли среди деревьев.

— О Боже, отпустить их одних! Ведь они всех распугают, как слон, лев и бык одновременно, — сухо произнес Деннис Петерсон. — А где наши позиции, Син?

Опасаясь, что Деннис полностью завладеет его вниманием, Син выдержал паузу.

— Сначала мы поедем на Эланд-Клуф, — сообщил он. — Мбеджан и двести зулусов ждут нашего сигнала. Ружья должны быть направлены на косу Клуф. — Син сделал еще одну паузу.

— А где наши позиции?

— Терпение, терпение. — Син попытался угомонить их. — Я знаю, что не должен напоминать вам: правила безопасности, но… — И он немедленно опроверг сам себя: — Никаких ружей — только дробовики. Угол обстрела — сорок пять градусов и ни градуса в сторону. Особенно это касается вас, Реверенд. — Этот джентльмен был печально известен легкомысленным обращением с оружием. Он сконфузился. — Свисток будет обозначать, что загонщики близко. Тогда всем немедленно приготовиться и стрелять.

— Пора, Син.

— Давайте скорей.

— Хорошо, — согласился Син. — Я займу место в центре.

Послышались одобрительные возгласы, все было честно. Лакомый кусочек достался тому, кто готовил охоту.

— Слева, от меня — Реверенд Смайли. Надеюсь, Бог поможет нам. — Когда Смайли начал богохульствовать, все расхохотались. — Потом Ронни Пай, Деннис Петерсон, Ян Вирмаяк, Джеральд и Тони Эрасмусы, Ник…

Син читал по бумажке. Это был регистр социальных верхов Ледибурга, различных по богатству и статусу, популярности и возрасту. Кроме того, что Син поместил себя в центре ряда, он не принимал участия в составлении списка. Ада не совсем доверяла его социальным пристрастиям и поэтому просмотрела список.

— Так выглядит левый фланг. — Син оторвал глаза от бумажки и так глубоко задумался, глядя прямоперед собой.

Одинокий всадник на прекрасном коне ехал по лагерю. Он спокойно спешился, и слуги увели жеребца. С дробовиком в руках гость проследовал к повозке Сина.

Син поднял голову и с удивлением смотрел на шедшего, его душа ликовала, и он широко улыбнулся.

— Гарри, как хорошо, что ты смог к нам присоединиться! — выкрикнул Син.

Выражение лица Гарри не изменилось. Он слегка кивнул. «Ну, по крайней мере, он пришел, — с радостью думал Син; — Это первый шаг. Теперь моя очередь».

— Ты будешь от меня справа, Гарри.

— Спасибо. — На этот раз Гарри улыбнулся, но как-то странно. Потом он повернулся к своему соседу и заговорил с ним.

В толпе послышался разочарованный ропот. Все ожидали какого-то яркого представления. Люди знали о войне братьев, но причины ее возникновения были туманными. Теперь, когда напряжение спало, все снова посмотрели на Сина. Закончив читать список, он спрыгнул с повозки. Охотники отправились занимать свои места. Син увидел Гарри в начале колонны, двигающейся к Эланд-Клуф.

Мужчины шли сплошной стеной, и Сину не удалось бы догнать брата, даже если бы он побежал. «Подожду, пока доберемся до места сбора, — решил он. — Боже, как прекрасно заканчивается неделя! У меня есть Рут, а теперь появился шанс вернуть себе брата с Майклом».

Син посмотрел через плечо на Эланд-Клуф. В глубокой расщелине находилась долина в две мили длиной и пятьсот ярдов шириной. Она поднималась вверх и терялась в горах. По всей длине росли густые заросли зеленого кустарника, казавшиеся непроходимыми. Над ними возвышалось несколько стройных деревьев, которые тянулись к солнцу. Напоминая щупальца огромного осьминога, лианы и виноград оплетали кусты, пригибая их к земле. Здесь, на вершине, воздух был сухой и здоровый, внизу не будет пахнуть прелой землей и гнилью.

Замедлив шаг перед неприятным спуском к Клуфу, охотники собрались на уступе. Заслоняя глаза от солнца, Син смотрел на узкое ущелье, где загонщики казались темными точками среди зеленых зарослей.

— А вон мальчишки. — Кто-то указал на них рукой. Дирк вел свою группу к возвышенности.

Син пробрался к брату-близнецу.

— Ну, Гарри, как дела в Теунискраале?

— Неплохо.

— Я читал твою книгу. Мне кажется, она замечательная. В Лондоне ее должны принять на ура. Лорд Кайстербрук писал мне, что заключительная глава дает много пищи для размышлений военному министерству. Отличная работа, Гарри.

— Спасибо. — В ответе брата не слышалось теплоты. Он даже не пытался поддержать разговор.

— А разве Майкл не приехал с тобой?

— Нет.

— Но почему?

Гарри впервые улыбнулся. Но его улыбка была злой и холодной.

— Он не захотел.

— А! — Син невольно почувствовал укол обиды и повернулся к окружавшим его людям. — Ладно, джентльмены, пора спускаться.

Выстроившись в линию, охотники вели себя спокойно, несмотря на сумрак и усиливавшуюся жару. Каждый, с трудом различал рядом стоящего соседа среди листьев, виноградников и поваленных деревьев. Поля шляп, отблески слабых лучей солнца на металле ружей, белые запястья на фоне темной зелени разрежали мрак. Тишину нарушал шелест кустарников, покашливание и щелканье затворов.

Син согнутым большим пальцем взвел оба курка, поднял ствол над кустами и, не прицеливаясь, быстро выстрелил. Он слышал, как звук выстрела разнесся по долине и эхом отозвался в горах. Потом снова все погрузилось в тишину.

Син неподвижно стоял, вслушиваясь в жужжание насекомых и тихие крики вспуганных птиц. До него не доносились вопли загонщиков и треск ломаемых сучьев, когда они продирались сквозь заросли. Но они приближались, и он был в этом уверен, так как должны были услышать его одиночный выстрел. Он представлял, как двести чернокожих зулусов с белыми мальчишками повторяют один и тот же вопрос.

— Куда? — звучало по-голландски снова и снова.

— Куда? Куда?

Загонщики с трудом пробирались сквозь заросли.

Их потные тела были измазаны серой грязью. Разбитые ноги оставляли глубокие следы в мягком ковре опавших листьев. Загонщики прислушивались, глаза блестели, как мокрый черный атлас, ноздри трепетали.

Син все еще ощущал запах пороха после первого выстрела. Гильзы со стуком упали на землю. Коуртни выбрал два новых патрона, перезарядил ружье, потом щелкнул затвором и взвел курок.

Скоро их спугнут. Сначала самки оленей, потом рыжевато-коричневые, покрытые пятнами косули понесутся вниз, выбрасывая вперед длинные ноги. Следом появятся самцы, черные, большие и тихие, припадающие к земле при беге. Они мчались прочь от страшных криков и приближающихся людей, уводя самок и молодняк от опасности — прямо на ружья.

— Я что-то слышу! — Реверенд Смайли задыхался, возможно, из-за того, что увидел в темноте бледное пятно собачьего ошейника.

— Заткнись, дурак! — Син не смог удержаться от упрека, но ему не пришлось раскаиваться, так как прогремел двойной выстрел из дробовика Смайли. Он так неожиданно разорвал тишину, что Коуртни подскочил. — Попал? — спросил Син дрожащим от страха голосом. Но не получил ответа. — Реверенд? — Голос Сина был строг.

— Боже, могу поклясться… — произнес Смайли замогильным голосом. — Хотя, возможно, я ошибся.

«Все мы ошибаемся», — покорно подумал Син.

— Если побежите за гильзами, скажите мне, — мягко попросил он и усмехнулся, не услышав ответа. Если будут стрелять еще, то сведут на нет всю работу загонщиков, так как животные разбегутся в стороны. Будто в подтверждение его мыслей, грянул выстрел слева, потом еще один, а затем сразу два справа.

События приобретали серьезный оборот. В период небольшого затишья он услышал загонщиков. Их крики были приглушенными, но настойчивыми.

Заметив, что кто-то шевелится в кустах, Син скинул ружье и выстрелил. Син почувствовал отдачу в плечо, услышал треск веток и шум падающего тела.

— Попал! — крикнул Син.

Из-за кустов высунулась голова самца. Когда Син подбежал к нему, животное упало, рот был открыт, оно истекало кровью, которая оставляла темный след на опавших листьях. Коуртни ударил его штыком, и оно затихло навсегда. В голове зияла рана, глаза подернулись дымкой смерти, из ноздрей текла кровь.

Тут же началась стрельба, послышались крики загонщиков, ответы охотников и треск сучьев.

Крупный самец оленя, черный, как преисподняя, с рогами, закрученными в три кольца, и выпученными от ужаса глазами прыгнул на открытое место. Он стоял, высоко подняв голову, расставив копыта, загнанный и дрожащий.

Коуртни прижал ружье к плечу и спустил курок. Раздался выстрел, он почувствовал отдачу.

— Попал.

Еще один олень выскочил на линию огня прямо перед Сином. Это была беременная самка, и он не стал стрелять.

Животное заметило его и свернуло влево, чтобы броситься в образовавшийся проход между ним и Гарри. Когда она пробегала мимо, Син повернулся и увидел лицо брата. Гарри приближался к нему, слегка хромая и сжимая ружье со взведенными курками двумя руками. Он смотрел на Сина в упор.

Гарри тихо пережидал начало охоты, сидя на трухлявом, поросшем белыми и оранжевыми грибами пне. Он вынул серебряную фляжку с коньяком из внутреннего кармана. От первого глотка потекли слезы и обожгло язык, но он пересилил себя и приложился снова.

«Ачесон отобрал у меня все самое ценное. Ногу. — Гарри медленно прошелся взглядом от колена до ступни. Он быстро глотнул, закрыл глаза, сделал еще глоток. — Жену. — Он увидел Анну в расплывчатом красноватом свете, когда Син ушел от нее, оставив ее заплаканной, с синяками и разбитыми губами. — Мое мужское достоинство. После того, что Син сделал с ней той ночью, Анна никогда не разрешала мне ласкать ее тело. Но даже тогда оставалась надежда. Теперь мне сорок два года и я девственник. Слишком поздно.

Мое положение. Этот свинья Ачесон выгнал меня из-за Сина.

А теперь он хочет отобрать у меня Майкла!»

В нем снова ожило то предчувствие беды, когда Анна рассказала ему, что встретила. Сина с Майклом в Теунискраале. Все началось с этого небольшого инцидента. В тот день Майкл нашел выцветший регистр, заполненный аккуратным почерком.

— Это почерк дяди Сина?

На сеновале над конюшней он нашел потертое седло. Отполировал его до блеска, пришил новые стремена и год пользовался им. Однажды Гарри заметил на седле инициалы «С.К.» и кинул его в огонь, на котором грелась вода.

Восемь месяцев назад, когда Майклу исполнилось двадцать один год, Гарри позвал его в кабинет, отделанный панелями, и неохотно рассказал о завещании Сина. Майкл, шевеля губами, про себя прочитал бумагу. Потом поднял глаза и дрожащим голосом спросил:

— Но почему он завещал мне свою половину Теунискрааля еще до моего рождения? Почему, папа? Почему он сделал это?

Эта неделя была кульминационной. Им с Анной пришлось использовать все методы, чтобы заставить Майкла отказаться от приглашения на охоту, которое прислал Син. А потом зулусский мальчик, прислуживающий Майклу, сообщил Гарри, что его хозяин каждый день пересекает границу Теунискрааля, забирается на вершину откоса и сидит там дотемна.

«Я теряю его. Он — мой сын, Син только заронил семя. Но он все равно мой сын, и я не позволю Сину отобрать его». Гарри снова поднес флягу к губам и с удивлением обнаружил, что она пуста. Гарри закрутил крышку и сунул флягу обратно в карман.

Раздались выстрелы, послышались крики. Он поднял ружье и зарядил его.

Син видел, как Гарри медленно приближается к нему, слегка прихрамывая и даже не пытаясь отодвигать ветки, хлеставшие его по лицу.

— Не надо уходить со своего места, Гарри, иначе в линии образуется брешь.

Вдруг он обратил внимание на выражение лица брата. Кожа на скулах и носу так натянулась, что края ноздрей побелели. Челюсти нервно сжались, на лбу образовались глубокие складки. Он выглядел больным или смертельно напуганным.

— Гарри, с тобой все в порядке? — Встревоженный, Син пошел ему навстречу, но вдруг остановился, так как брат поднял на него ружье.

— Прости, Син, но я не могу отдать его тебе. Син видел лишь два направленных на него дула и побелевшие от натуги суставы пальцев, сжимавших рукоятку. Один палец лежал на спусковом крючке.

Син испугался. Он не мог сделать ни шагу, его ноги отяжелели и стали как деревянные.

— Я должен, — произнес он. — Я должен это сделать. Иначе ты заберешь его. А потом уничтожишь.

С трудом повернувшись на негнущихся ногах, Син развернулся и пошел на прежнее место. Мускулы на спине онемели и сильно напряглись.

Загонщики подошли близко, он уже отчетливо различал их голоса и щелканье хлыстов. Он поднес свисток к губам и три раза свистнул. Все затихло, лишь странный крик, похожий на звериный вопль, замер в кустах.

Очень медленно Син оглянулся. Гарри ушел.

Ноги Сина задрожали, он опустился на ковер из мягких листьев. Чтобы раскурить сигару, ему пришлось держать спичку двумя руками.

— Папа! Папа! — Дирк подбежал к нему. — Папа, сколько ты подстрелил?

— Двух, — выдавил Син.

— Только двух? — Голос Дирка стал унылым от разочарования и стыда. — Даже Реверенд Смайли обставил тебя. Он подстрелил четырех.

Глава 65

На следующий день Рут уезжала в Питермарицбург. Син вызвался сопровождать ее. Ада, Дирк и несколько новых друзей Рут пришли проститься с ними на станцию. Син попытался помешать ей, пока еще миссис Фридман, участвовать в обсуждении сплетен, что свойственно всем женщинам после веселой вечеринки. Но на его слова «Пора идти, дорогая, поезд скоро тронется» она не обратила никакого внимания, и ему ничего не оставалось, кроме как взять ее за руку и помочь подняться в вагон. Однако она тут же подошла к открытому окну, чтобы продолжить прерванный разговор. Син собирался последовать за ней, но заметил взгляд Дирка и почувствовал себя виноватым перед ним.

— Всего хорошего, Дирк, — нарочито грубо произнес он.

Мальчик подбежал к нему и обнял за шею.

— Ладно, Дирк, хватит. Я вернусь завтра.

— Я хочу поехать с тобой.

— Завтра тебе в школу. — Син попытался вырваться из объятий сына.

Примолкшие женщины наблюдали за ними, и Коуртни-старший почувствовал, что краснеет от смущения. О Боже, ведь он уже не ребенок — ему почти пятнадцать. Син постарался скрыть замешательство и прошептал:

— Перестань, что о тебе подумают люди?

— Возьми меня с собой, папа. Пожалуйста, возьми. — Его голос дрожал.

Раздался звонок, предупреждающий о скором отправлении, и женщины с облегчением вернулись к беседе.

— Ты думаешь, я горжусь тобой, когда ты так себя ведешь? — прошипел он. — А теперь будь хорошим мальчиком и убери руки.

Дирк разомкнул объятия, но у него на глазах выступили слезы.

— Немедленно прекрати! — Син развернулся и вошел в вагон.

Поезд тронулся.

Мальчик бежал за составом, потом остановился. Его плечи содрогались от рыданий, когда он смотрел на отца, стоявшего у окна.

— Дирк, папа завтра вернется. — Ада подошла и положила руку ему на плечо, чтобы утешить.

— Он не любит меня, — шептал мальчик. — Он даже не…

— Конечно любит, — быстро перебила его Ада. — Просто так получилось…

Но Дирк не дождался окончания фразы. Он сбросил ее руку, развернулся и, не разбирая дороги, спрыгнул с платформы, перелез через заграждение и побежал по полю, чтобы перехватить поезд на вершине холма.

Он бежал с искаженным лицом, размахивая руками в такт движению, а острая трава резала ноги. Впереди печально свистел паровоз, минуя плантацию Ван Эссека.

В пятнадцати ярдах от холма поезд стал набирать скорость. Дирк не мог догнать его, хотя отец ехал в предпоследнем вагоне.

Мальчик остановился, тяжело дыша и напряженно вглядываясь в мелькающие окна.

— Папа! — Он размахивал обеими руками. — Папа! Это я — Дирк.

На несколько коротких секунд он увидел купе отца.

Син стоял у окна, обнимая Рут. Она откинула голову назад, шляпа упала, а черные волосы рассыпались по плечам. Она смеялась. Син наклонился и поцеловал ее. Потом все исчезло.

Дирк еще долгое время стоял с поднятыми руками. Потом медленно опустил их. Он тупо следил за поездом, пока последний вагон не скрылся за поворотом.

Дирк перешел железную дорогу и направился к тропинке, ведущей в гору. Он вытер слезы и стал наблюдать за скарабеем, ползающим у его ног. Жук был размером с фалангу большого пальца, черным, блестящим и рогатым, как черт. Перед собой он катил шарик из коровьего навоза, в три раза превосходящий его по размеру. Для этого скарабею приходилось вставать на задние лапы и толкать шарик передними. Не думая ни о чем, кроме продолжения рода, жук закопал его в укромном месте, чтобы потом отложить в навоз яйца. Он самоотверженно трудился.

Носком ботинка Дирк откатил шарик в траву. Жук остановился, потеряв его. Потом начал поиски. Он ползал вперед-назад, со щелканьем и скрипом роя землю. Дирк, неподвижно стоя, наблюдал за хаотичными поисками, потом поднял ногу и наступил на жука. Мальчик чувствовал, как скарабей извивается под башмаком. Вдруг щиток треснул, и от насекомого осталась лишь лужица табачного цвета. Мальчик перешагнул через нее и медленно пошел в гору.

Ночью Дирк сидел в одиночестве, обхватив колени руками и положив на них голову. Лунный свет, льющийся через вершины акаций, был белым и холодным. Это соответствовало его настроению. Он так долго сидел неподвижно, что тело затекло.

Потом поднял голову. Лунный свет падал на гладкий, широкий лоб, густые черные брови, большой, правильной формы нос. Но рот кривился от боли, а губы были плотно сжаты.

— Я ненавижу его, — решительно произнес он. — И ее тоже. Он больше не заботится обо мне. Отец думает только об этой женщине.

От безысходности мальчик вздохнул.

— Я всегда пытался доказать ему… Только ему, но это его не волнует. Почему он не понял меня? Почему? Почему?

Его трясло, как в лихорадке.

— Он не хочет меня, он не заботится обо мне. Дирк перестал дрожать, и гримаса боли сменилась гримасой ненависти.

— Ну я ему покажу, я отомщу. — Слова шли из глубины души. — Я ненавижу его.

Он вскочил на ноги и побежал по залитой лунным светом дороге, ведущей в глубь плантации Львиного холма.

Охотившийся хорек отскочил в сторону и скрылся среди деревьев. Но Дирк не обратил на него внимания. Мальчик бежал все быстрее, ненависть росла в нем, и сухой западный ветер дул ему в лицо. Этот ветер раздувал костер ненависти.

— Теперь посмотрим! — кричал он. — Ты не хочешь меня — тогда получай это. — Но ему отвечали лишь ветер и ветки акации.

У второго прохода он свернул направо и побежал к центру плантации. Минут через двадцать Дирк остановился, тяжело дыша.

— Черт побери, черт побери вас всех. — Он говорил отрывисто, во рту все пересохло. — Черт тебя побери. — Дирк свернул с дороги и стал пробираться среди деревьев.

Это были двухлетние акации. Их еще не прореживали. Ветки мешали идти. Они пытались удержать его, цеплялись за одежду, хватали за руки, как просящие милостыню бродяги. Но он раздвигал их, ломал, пока не оказался в центре плантации.

— Здесь! — отрывисто произнес он и встал на колени.

Земля была мягкой из-за сухих листьев и гниющих веток, он сгребал их в кучу. Работая, Дирк всхлипывал.

— Сухо, здесь сухо. Я тебе покажу… ты не хотел… Все, что делал, ты… О, папа! Почему? Что я тебе сделал?

Дважды спички ломались. Третья вспыхнула синим пламенем, запахло серой, и наконец она загорелась желтым огнем.

— Получай тогда это! — И он поджег кучу. Она вспыхнула, потом огонь чуть не потух, но, наткнувшись на сухую траву, загорелся ярким пламенем.

Поглотив траву, огонь опять ослаб, но вскоре заплясал на сухих листьях, отбрасывая оранжевые языки пламени.

Мальчик отскочил назад, чуть не опалив себе лицо.

— Папа, — прошептал он, когда огонь добрался до нижних веток и от порыва ветра перекинулся на соседние. — Папа, — неуверенно произнес Дирк и вытер руки о рубашку. — Нет! — Он в замешательстве покачал головой, когда вспыхнуло все молодое деревце. — Нет! — громче произнес он. — Я не хотел… — Но его голос заглушал треск пламени. — Помогите! — кричал он. — О Боже, я не хотел. Нет! Нет! — Он стал сбивать оранжевое пламя, но угли разлетались в разные стороны, огонь тут же вспыхивал там. — Нет! Пожалуйста, нет! — Он топтал горящее дерево до тех пор, пока жар не заставил его отступиться. Дирк побежал к другому деревцу, сломал ветку с листьями, пытаясь сбить огонь. Он задыхался и плакал от дыма и горя.

Но западный ветер раздувал пламя, и скоро красные, черные и оранжевые языки плясали на многих деревьях. Дирк стоял один в эпицентре пожара. У него кружилась голова.

— О, папа! Мне так жаль! Я не хотел!

Глава 66

Майкл Коуртни не мог заснуть не только из-за того, что ставни хлопали на ветру. Он чувствовал, что попал в западню и не может из нее выбраться. Он все ворочался, а ставни хлопали и хлопали. Майкл отбросил простыню и встал. Половицы заскрипели.

— Майкл! — Голос из соседней комнаты был резким и подозрительным.

— Да, мама.

— Куда ты идешь, дорогой?

— Ставни хлопают. Хочу их закрыть.

— Надень что-нибудь, а то простудишься.

Задыхаясь и потея, он решил выйти в ночь и освежиться. Майкл быстро и тихо оделся, добрался до коридора и вышел на широкие ступени крыльца.

Он закрыл и укрепил ставни и теперь стоял на верхней террасе сада Теунискрааля, а в кронах деревьев гулял западный ветер. Майклу захотелось оказаться в долине, а потом забраться на вершину горы. Он пошел мимо загонов к конюшням. Дойдя до стойла, он заметил отблеск, слабый оранжевый отблеск пламени на Львином холме.

Закричав, Майкл побежал к сараю грумов. Он открыл дверь конюшни и схватил висевшую на гвозде уздечку. Руки не слушались его, так как дрожали от нетерпения, и юноша с трудом оседлал лошадь. Когда он вывел ее со двора, то увидел двух конюхов. Они плохо соображали со сна.

— Пожар! — Майкл указал на огонь. — Сообщите всем и приведите помощь. — Он оседлал лошадь и смотрел на них сверху вниз. — Приведите всех мужчин из селения. Приезжайте на тележках, запряженных мулами. И поторапливайтесь. — Он ударил кобылу в бока, вывел за Калитку и прижался к ее спине.

Через двадцать минут Майкл остановился на вершине холма. На расстоянии пяти миль полыхала плантация Львиного холма, и свет пожара затмевал луну. А над зарослями клубились такие черные облака дыма, что не видно было звезд.

— О Боже, дядя Син! — Эти слова причинили ему физическую боль, и он снова погнал лошадь вперед. Юноша заставил ее, не задерживаясь, преодолеть Бабуиновый поток. Вода отскакивала от копыт зеркальными брызгами, потом лошадь выбралась на противоположный берег и поскакала по холмам.

Миновав ворота, Майкл оказался во дворе Львиного холма. Там уже толпились чернокожие с топорами.

— Где хозяин? — громко спросил Майкл у большого зулуса в котором узнал слугу Сина.

— Он поехал в Питермарицбург.

Майкл слез с лошади.

— Пошлите в деревню людей за помощью.

— Уже сделано, — ответил Мбеджан.

— Надо увести домашний скот и лошадей из конюшни. Пожар может добраться и туда.

— Мои жены занимаются этим.

— Да, ты все сделал правильно. А теперь идем.

Зулусы столпились у фургонов, сжимая в руках топоры. Майкл с Мбеджаном побежали к первой повозке. Майкл взял поводья. В это время во двор въехали два всадника. Из-за темноты нельзя было разглядеть их лиц.

— Кто вы? — крикнул Майкл.

— Бростер и Ван Вик. — Это были ближайшие соседи.

— Слава Богу! Отведите другие повозки!

Они спешились и побежали за Майклом. Юноша стоял, широко расставив ноги, расправив плечи. Взмахнув хлыстом, он ударил мулов по спине. Они рванулись вперед, фургон резко тронулся с места и выехал со двора.

Проезжая по главной дороге, ведущей к плантации Сина, они встретили зулусских женщин с детьми. Нежными голосами они приветствовали мужчин. Но Майкл не слышал их приветствий. Он смотрел на столб красного пламени, поднимающийся из центра плантации.

— Эти деревья посадили два года назад, — сказал Мбеджан, стоящий рядом с ним. — Но пожар приближается к более старым деревьям. Мы не сможем остановить его здесь.

— Тогда где же?

— С той стороны больше молодых деревьев и широкая дорога. Можем попробовать там.

— Как тебя зовут? — спросил Майкл.

— Мбеджан.

— А меня — Майкл. Я — племянник хозяина.

— Я знаю. — Зулус кивнул. — Сверни у следующего пересечения дорог.

В этом секторе росли молодые деревца высотой десять фунтов, толщиной с руку, со множеством темных листьев на переплетенных ветвях. Эти акации пора было обдирать. Но их пожирал огонь. Над ними возвышалась стена темного дыма. А ветер продолжал усердствовать. Если огонь будет распространяться с такой же скоростью, то этот участок выгорит меньше чем за час. Сильное пламя без труда одолеет дорогу шириной в тридцать футов. Надо расширить ее по крайней мере до шестидесяти, вырубая молодые акации.

Майкл увел фургон с дороги и привязал мулов. Потом поспешил навстречу другим повозкам.

— Идите со своими людьми вперед и рубите деревья. Нам надо расширить дорогу. Начнем здесь! — крикнул он Ван Вику.

— Хорошо.

— Мистер Бростер, начните с конца участка и идите назад. Ваша задача — вырубить тридцать футов посадок.

Не дожидаясь дальнейших указаний, Бростер уехал. И хотя эти мужчины были в два раза старше Майкла, они без возражений предоставили ему право командовать.

Взяв топор у зулуса, Майкл побежал к молодым акациям, Люди столпились вокруг него. Юноша выбрал дерево, замахнулся, и лезвие вошло в ствол. Потом Майкл ударил с другой стороны. Акация упала. Юноша направился к следующему дереву. Зулусы разошлись вдоль дороги, и ночь заполнилась стуком топоров.

В течение следующего получаса приехали еще четыре фургона с соседями Сина. И скоро около трехсот человек вырубали плантацию, которую так холил и любил Син.

Плечом к плечу они работали как одержимые.

Какой-то мужчина вскрикнул от боли, ударив себя топором по ноге. Майкл поднял глаза и увидел, что двое зулусов отнесли его в сторону. При лунном свете племянник хозяина увидел кровь.

Один из соседей юноши оказал раненому помощь.

Майкл трудился без отдыха, и акации падали одна за другой. Пахло сладковатым соком. Сильно болели плечи.

Вдруг ветер донес другой запах. Пахло дымом. Майкл остановился и оглянулся. Его соседи тоже прервали работу, опустили топоры и смотрели на приближающийся огонь.

Горело четыреста ярдов плантации, оранжевое, с темно-красными языками пламя подбиралось к ним.

Удары топоров смолкли, и люди как зачарованные наблюдали за столь грандиозным зрелищем. Огонь освещал их лица, на некоторых читался страх. Порывы ветра стали жаркими. Неожиданно облако черного дыма окутало неподвижно стоящих людей, заставив их кашлять и задыхаться.

— Назад! Назад к дороге! — приказал Майкл. Его крик был подхвачен и передавался по линии.

Подавленные, мужчины отступали прямо по поваленным растениям, собирались в небольшие группы и стояли, беспомощно сжимая топорища. Они были напуганы.

— Срезайте ветки, чтобы сбивать огонь! — погонял их Майкл. — Встаньте у края. — Он торопливо шел вдоль дороги, выстраивая их в линию и стараясь преодолеть собственный страх. — Поспешите, пламя угаснет, когда доберется до поваленных деревьев. Закрывайте лица рубашками. Эй, ты, не стой без дела.

У многих словно открылось второе дыхание, они стали срезать ветки и выстраиваться в линию.

Из-за света пламени были хорошо видны их лица, покрасневшие от жары и напряженной работы.

— Как вы думаете, сможем ли мы… — начал было Майкл, дойдя до Кена Бростера, но не договорил. На вопрос, который он собирался задать, не существовало ответа. Вместо того он произнес: — Мы уже потеряли три тысячи акров, но здесь мы остановим огонь.

Они невольно оглянулись на большую акацию, росшую позади них.

— Мы сдержим его здесь, — уверенно заявил Бростер, хотя в глубине души сильно сомневался в этом.

— Надеюсь, вы правы, — прошептал Майкл, а Бростер неожиданно воскликнул:

— О Боже, смотрите!

На какое-то время Майкла ослепило яростное пламя и он не мог продохнуть от дыма. Огонь бушевал вовсю. Он огромным клином продвигался вперед, оставляя островки засохших коричневых акаций.

От островка к островку по ковру из опавших и Срубленных веток, пошатываясь, брел парень.

— Какого черта… — начал Майкл.

Поначалу его трудно было узнать: рубашка разорвана, ветки в кровь исхлестали лицо. Он с трудом переставлял ноги и, не дойдя нескольких шагов до дороги, рухнул на землю.

— Это — сын хозяина? — Мбеджану приходилось перекрикивать треск пламени.

— Дирк! Это — Дирк Коуртни! — Майкл бросился вперед.

Огонь обжог лицо Майкла, но он подумал о том, что там, где лежал мальчик, было намного жарче. Пламя быстро продвигалось вперед, уничтожая все на своем пути. Людям, боровшимся с ним, приходилось ох как туго.

Майкл с трудом продирался сквозь заросли к упавшему Дирку, который из последних сил отбивался от огня. Вслед за Майклом бросился Мбеджан.

— Уходи! — крикнул зулус. — С этим можно справиться и в одиночку.

Но Майкл не ответил ему, и они продолжали бок о бок продвигаться вперед, борясь с огнем. Победителю должен был достаться Дирк.

Мбеджан первым добрался до мальчика, взял на руки и повернул обратно. Через несколько шагов он упал и с трудом поднялся, так как кусты мешали ему. Даже несмотря на свою невероятную выносливость, он дико страдал от жары. Его рот был широко открыт, лицо заливал пот, а грудь сильно вздымалась, когда он глотал горячий воздух.

Майкл бросился к ним, наперерез огненной стене. Он чувствовал, как стянуло кожу на лице и выступила влага на глазных яблоках.

— Я возьму его за ноги, — ворчливо произнес Майкл.

На рукавах его рубашки выступили коричневые пятна, словно его одежду гладили так неаккуратно, что прожгли во многих местах. Но огонь добрался и до кожи. Они пронесли Дирка несколько шагов, и на этот раз упал Майкл, потянув за собой Мбеджана. Они очень долго вставали, собрав последние силы. Когда они были на ногах, они попали в кольцо.

Огонь, охвативший молодые деревья с двух сторон, подбирался к ним все ближе.

— Нам надо выбраться, — пробормотал Майкл и, прочистив горло, поправился: — Мы должны выбраться!

И они стали пробираться через стену огня. Подняв глаза, Майкл отчетливо различил мужчин, борющихся с пожаром. Они пытались пробиться к ним. На Мбеджане была только набедренная повязка. Ни

бриджей, ни рубашки, ни ботинок, как у Майкла. Зулус двигался вперед из последних сил.

Посмотрев на Майкла, Мбеджан заметил странную вещь. Сначала волосы юноши стали извиваться, потом задымились. Запах тлеющих волос напоминал аромат сухого белого вина, импортируемого из Испании и с Канарских островов.

Майкл закричал от боли, и его вопль заглушил треск пламени. Не в силах больше терпеть, он выхватил у Мбеджана Дирка, будто тряпичную куклу взвалил на плечи и шагнул в огонь.

Пламя, доходившее до пояса, жадно лизало его, дым клубился и слепил глаза. Но он победил.

— Помогите Мбеджану! — крикнул он двум зулусам, выходя на дорогу. Он уронил Дирка и стал руками сбивать пламя. Ботинки обуглились, и дюжина язычков пламени плясала по одежде. Он упал, катаясь по пыльной дороге, чтобы их сбить.

Двое мужчин отправились на помощь Мбеджану, который, шатаясь, плелся им навстречу. Подхватив, они повели его к дороге.

В это время Майкл встал на колени и, забыв про боль, наблюдал за ними.

Мбеджан шел как слепой. Зулусы голыми ногами ступали по горящей земле, поднимая снопы искр. В какой-то момент дым их скрыл.

— Мбеджан! — закричал Майкл и, заставив себя встать на ноги, бросился к нему с воплями: — О Боже! Слава Богу!

Мбеджан и один из зулусов, спотыкаясь, тяжело дышали. Заботливые руки подхватили их.

Лишь через два часа, когда стало светать, удалось остановить пожар у дороги. Взрослые деревья были спасены. Кен Бростер осторожно вел небольшую группу людей среди все еще тлеющих деревьев. Неожиданно они наткнулись на обгоревшие останки. Они явно принадлежали человеку.

Глава 67

— Ледибург через двадцать минут, мистер Коуртни, — сообщил кондуктор, просунув голову в дверь купе.

— Спасибо, Джек. — Син оторвал взгляд от книги.

— Я читал в утренней газете, что вы собираетесь жениться.

— Да.

— Ну, тогда не тяните. Я желаю вам преодолеть все трудности. Удачи вам обоим.

Син ухмыльнулся, и Джек вышел в коридор. Коуртни убрал книгу в портфель, встал и проследовал за проводником.

В тамбуре он остановился и закурил сигару. Облокотившись на ограду, он вглядывался в очертания Львиного холма. Это уже стало ритуалом.

Это было самое счастливое утро в его жизни. Вчера вечером после совещания с Голдбергами Рут назначила дату свадьбы. Они должны пожениться в марте следующего года. К этому моменту сбор коры должны были закончить, и тогда они могли позволить себе провести медовый месяц на мысе Доброй Надежды.

«Ну, теперь, наконец, у меня есть все, о чем может мечтать мужчина», — подумал Син и улыбнулся. В этот момент он заметил дым. Коуртни выпрямился и выбросил сигару.

Поезд въезжал на холм, замедлив ход. Когда он оказался на вершине, то открылась перспектива всей долины Ледибурга. Син увидел большие участки обгоревших деревьев, над которыми плыли серые облака дыма.

Он открыл решетку и спрыгнул с поезда. Неудачно поскользнувшись, он скатился с насыпи, ободрав кожу на коленях. Встав на ноги, он побежал.

На дороге, у которой удалось остановить огонь, ждали люди, перепачканные в саже и копоти. Их глаза воспалились от дыма, тела болели от напряженной работы. Но они ждали, пока земля догорит, так как новый порыв ветра мог раздуть новый пожар, который уничтожит все оставшееся.

Кен Бростер сидел, уронив голову на руки. Вдруг он быстро выпрямился.

— Здесь Син! — крикнул он.

Мужчины зашевелились и медленно встали. Все наблюдали за приближением хозяина. Он шел по покрытой лужами дороге, его ноги заплетались, так как он бежал целых пять миль.

Немного не дойдя до них, Коуртни остановился, тяжело дыша.

— Как? Как это случилось?

— Мы не знаем, Син. — Кен Бростер не смотрел на него, полагая, что не стоит пялиться на расстроенного человека.

Син прислонился к фургону. Он старался не смотреть на огромную выжженную пустыню, где обгоревшие деревья напоминали пальцы рук человека, больного артритом.

— Один из твоих людей погиб, — мягко сообщил Кен, — один из зулусов. — Он сделал паузу, потом, собравшись с духом, продолжил: — Многие пострадали, некоторые — очень тяжело.

Син молчал, казалось, он не понимает значения слов.

— Твой племянник и твой мальчик, Дирки. Син с глупым видом посмотрел на него.

— И Мбеджан.

Казалось, Коуртни съежился от страха.

— Я распорядился, чтобы их отнесли в дом. Коуртни молчал, только провел ладонью по глазам и рту.

— Майкл с Дирком не так уж плохи… просто сожгли кожу. Но ноги Мбеджана в ужасном состоянии. Малыш Дирк застрял на горящем участке. Майкл с Мбеджаном бросились ему на помощь. Огонь окружил их… они упали… попытался помочь… бесполезно… страшные ожоги… ноги сгорели до мяса…

Слова для Сина утратили всякое значение. Ничего не понимая, он стоял, прислонившись к фургону. Все планы рухнули. «Это уже слишком. Пускай они уйдут и оставят меня одного».

— Син, с тобой все в порядке? — Бростер положил руку ему на плечо.

Коуртни выпрямился.

— Я должен быть с ними. Одолжи мне лошадь.

— Поезжай, Син. Мы останемся здесь и за всем присмотрим. Ни о чем не волнуйся. Уверен, что пожар не начнется снова.

— Спасибо, Кен. — Он посмотрел на взволнованные лица друзей. — Спасибо всем.

Син медленно подъехал к конюшням Львиного холма. Во дворе толпилось много слуг и конюхов, чернокожих женщин и детей. Увидев его, все замолчали. Кто-то лежал на носилках в дальнем конце двора, Син направился туда.

— Я вижу тебя, Мбеджан.

— Хозяин. — Его ресницы обгорели, и от этого лицо казалось слегка озадаченным и наивным. Руки и ноги были плотно замотаны бинтами, на которых проступали пятна желтой мази. Син сел на корточки рядом с пострадавшим. Он не мог говорить и вместо этого порывисто дотронулся до плеча зулуса.

— Тебе очень плохо? — наконец выдавил из себя.

— Нет, хозяин. Мне не так уж плохо. Мои жены будут ухаживать за мной. Когда я поправлюсь, то вернусь к тебе.

Они немного поговорили, и Мбеджан поведал ему о появлении Майкла и о Дирке. Потом он прошептал:

— Эта женщина — жена погибшего.

Син впервые заметил ее. Она сидела в одиночестве на одеяле среди многолюдного двора, прислонившись к стенке. Рядом стоял голый ребенок. Прижавшись к ней, он сосал большую черную грудь, вцепившись в нее обеими ручонками. Женщина сидела неподвижно, поджав ноги. С плеч свисал плащ из светло-коричневой кожи, расходящийся спереди. Син пошел к ней.

Ребенок смотрел на него большими темными глазами, но, не выпускал сосок изо рта. В уголках губ белело молоко.

— Он был мужчиной, — произнес Син вместо приветствия.

— Да, он был мужчиной, — согласилась она, печально склонив голову.

— Куда ты пойдешь? — спросил он.

— В крааль к отцу. — Ее волосы были обмазаны красной глиной в знак того, что она потеряла мужа.

— Отбери двадцать голов скота из моего стада и возьми с собой.

— Благослови тебя Господь, хозяин. Я буду молиться за тебя.

— Ступай с миром.

— Оставайся с миром. — Она встала, прижала ребенка к бедру и, не оглядываясь, пошла со двора.

— Я сейчас ухожу, хозяин! — крикнул Мбеджан с носилок Его кожа посерела от боли. — Когда я вернусь, мы снова займемся посадками. Это был только маленький пожар.

— Это был только маленький пожар. — Син кивнул. — Ступай с миром, мой друг. Пей побольше пива и толстей. Я навещу тебя.

Мбеджан закашлялся и махнул рукой своим женам, окружившим носилки. Молодые женщины, окрепшие от работы в поле, легко подняли их.

— Оставайся с миром, хозяин.

Мбеджан лежал на меховой накидке, морщась от боли. Женщины унесли его со двора. Проходя мимо ворот, высокие зулуски запели. Их черные спины были натерты маслом, и они носили короткие набедренные повязки. Высокие голоса дрожали от гордости, когда они пели старинную песню о воине, вернувшемся с поля битвы.

У дома на Львином холме собралось много соседей с женами. Они все выражали сочувствие и предлагали помощь.

Ада ждала его на крыльце.

— Дирк? — первым делом спросил Син.

— Теперь с ним все в порядке, он спит. Ему дали настойку опия.

— А Майкл?

— Он ждет тебя. Даже отказался от лекарства. Я поместила его в твоей комнате.

Проходя по коридору, Син остановился у комнаты Дирка и заглянул туда. Мальчик лежал на спине, прижав забинтованные руки к груди. На распухшем лице выделялись красные царапины, оставленные ветками акаций. Рядом с кроватью стоял стул, на котором неподвижно сидела Мэри. Она посмотрела на него и тут же встала. Син покачал головой.

— Не беспокойся. Я зайду, когда он проснется. — И он пошел дальше по коридору в свою комнату.

Три девушки Ады крутились и щебетали у кровати Майкла, как птицы у гнезда. Увидев Сина, они замолчали, так как испытывали перед ним благоговейный трепет.

Син подошел к кровати:

— Привет, Майкл.

— О, мистер Коуртни. Бедные его руки… — начала было молодая девушка, потом сильно покраснела и, сделав реверанс, поспешно вышла из комнаты. Остальные последовали за ней.

— Привет, Майкл, — повторил он хриплым голосом, посмотрев на пластырь виноградного цвета, наклеенный на щеку.

— Привет, дядя Син. — Лицо и губы юноши были намазаны желтой мазью.

Син осторожно присел на край кровати.

— Большое спасибо тебе, Майкл, — произнес он.

Глава 68

Ронни Пай появился рано утром. Вместе с ним пришел Деннис Петерсон. Оба были одеты в строгие костюмы.

— Замечательно вырядились, — вместо приветствия произнес Син. — Пришли так или по делу?

— Ну, можно сказать, и так и так. — Ронни остановился на верхней ступеньке. — Можно войти?

Син провел их на веранду, все сели.

— Я слышал о пожаре. Ужасное дело. А еще я слышал, будто кто-то сгорел, а Дирк с Майклом пострадали. Ужасно. — Ронни с сочувствием покачал головой.

— А ты слышал, что еще я потерял четыре тысячи акров? — вежливо поинтересовался Син.

— Слышал, — кивнул Пай, с важным видом. Ронни с Деннисом украдкой переглянулись, опустили глаза.

— Это очень печально, — произнес Ронни.

— Вас беспокоит что-то еще? — вежливо поинтересовался Син.

— Ну, я думаю, сейчас не самое подходящее время. — Ронни полез во внутренний карман и достал длинный свернутый документ, перевязанный красной лентой. — Напоминаю, мы не собирались обсуждать это сегодня. Может, оставим до лучших времен?

— Говори! — потребовал Син.

— Пункт восьмой. — Ронни развернул документ, прижав края кофейными чашками. — «По соображениям безопасности блок акаций номер два Львиного — холма…» — Ронни закашлялся. — Впрочем, не думаю, что есть смысл читать весь абзац. Ты знаешь, о чем идет речь. Часть ссуды ты должен был отдать корой.

— Сколько времени ты мне дашь для сбора денег? — спросил Коуртни.

— Ты же знаешь, Син, это не оговаривается в контракте. А ты что предложишь?

— Мне нужен месяц, — сообщил хозяин.

— Месяц! — Ронни был шокирован. — Смотри сам. Я этого не ожидал… то есть я был уверен, что у тебя есть деньги. Я не думал, что тебе нужен целый месяц… Впрочем, можешь выписать чек.

— Черт побери! Ты же знаешь, что у меня их нет.

— Мне кажется… — деликатно начал Пай. — Мне кажется, что если у тебя сейчас нет денег, то их не будет и через месяц. Не обижайся, Син, но мы должны решить эту проблему, как деловые люди. Если, конечно, ты согласен со мной.

— Я согласен. — Коуртни кивнул. — Но мне нужен месяц.

— Дай ему этот шанс, — впервые заговорил Деннис.

Ронни резко повернулся к Петерсону, и его лицо исказила гримаса. Секунд пять он боролся с собой.

— Ну ладно, Деннис, — пробормотал он. — Хотя мне это и не нравится. Кажется…

— Я говорил с Одри перед тем, как прийти сюда. Я обещал ей… В любом случае, мы оба согласны с этими условиями. — Деннис отвел глаза в сторону.

Вдруг Ронни закашлялся. О Боже! Будет приятно наблюдать за тем, как этот самонадеянный ублюдок ходит со шляпой и собирает милостыню. Сначала Син обратится к Петерсону, но Ронни уже опередил его телеграммой. Еще он телеграфировал Николсу в банк. Теперь эти новости быстро облетят все банки Южной Африки. Сину Коуртни тяжело будет заработать себе на еду.

— Тогда все в порядке, Син. Но это наша последняя уступка. — Он засмеялся, потом, став серьезным, наклонился вперед. — У тебя только тридцать дней. Потом, клянусь Богом, для тебя все будет кончено.

После их ухода Син в одиночестве сидел на широкой веранде. Солнце над горами было ярким и жгучим, но в тени оставалась прохлада. Он слышал болтовню девушек в доме, одна из них громко рассмеялась. Эти звуки разозлили Сина. Нахмурившись, он достал листок мятой бумаги, задумчиво сжимая огрызок карандаша.

Потом написал: «Джексон. Общество по разведению акаций Наталя». Далее: «Николс-банк», «Бен Голдберг». Подумав, он вычеркнул последнее имя из списка. Глубоко вздохнул и для верности зачеркнул еще раз. Только не от Голдберга.

Потом быстро приписал: «Канди». Подумав, добавил Тима Куртиса. Джон Ачесон находился в Англии, и чтобы получить от него ответ, потребуется недели две.

Вот и все. Он вздохнул и засунул бумажку в карман. Закурил сигару, развалился на стуле и вытянул ноги, уперевшись ими в стенку. «Я уеду завтра утренним поездом», — решил он.

Окна в комнате были открыты, и, лежа в кровати, Майкл Коуртни слышал каждое сказанное ими слово. Он с трудом, морщась от боли, встал, оделся и вышел через черный ход. Никто его не заметил. Лошадь ждала в конюшне, и, позаимствовав седло, он отправился в Теунискрааль.

Заметив его, Анна выбежала во двор.

— Майкл! О, Майкл! Слава Богу, с тобой все в порядке… — Но, увидев обожженное, в ссадинах лицо, замерла.

Майкл медленно спешился, и грум увел лошадь.

— Майкл, дорогой, твое лицо. — Она порывисто его обняла.

— Ничего, мама.

— Ничего! — Она отпрянула от него, поджав губы. — Среди ночи ты убежал к этому… этому… А потом возвращаешься домой с обожженным лицом и руками. И это ничего?!

— Прости, мама! Бабушка ухаживалаза мной.

— Ты знаешь, я чуть не умерла от беспокойства, сидя здесь и представляя всякие ужасы. А ты даже не послал мне весточки, даже…

— Ты могла приехать на Львиный холм, — мягко произнес он.

— Домой к этому монстру? Никогда!

— Где отец?

— Как всегда, в кабинете. Дорогой, ты не представляешь, как мне не хватало тебя! Скажи мне, что ты меня любишь, Майкл.

— Я люблю тебя, — автоматически произнес он, чувствуя, что опять начинает задыхаться. — Я должен повидаться с папой. Это очень срочно.

— Но ты ведь только что приехал! Позволь мне сначала накормить и наглядеться на тебя.

— Я должен немедленно увидеть отца. Прости, мне очень жаль. — Он пошел в дом.

Гарри сидел за столом, когда Майкл вошел в кабинет. Юноша ненавидел эту комнату. Его раздражал высокий потолок, мрачные стены, отделанные панелями, на которых висели массивные охотничьи трофеи. Ему не нравились ковры, он не выносил запаха истлевшей бумаги и пыли. Эта комната служила символом того, от чего он пытался убежать всю жизнь. Теперь же он возненавидел ее так сильно, будто перед ним находилось живое существо. «Я пришел за долгом, — думал он, — и ты сполна мне заплатишь».

— Майкл! — Сапог Гарри скрипнул, когда он вставал, чтобы приветствовать сына, и юноша вздрогнул.

— Привет, папа.

— Мы с мамой очень беспокоились. Почему ты не прислал, нам весточку? — В голосе Гарри звучала обида.

Майкл открыл рот, чтобы по привычке извиниться, но вместо этого произнес:

— Я был занят.

— Садись, мой мальчик. — И Гарри указал на обитое кожей полированное кресло. Он снял очки в металлической оправе, но не стал разглядывать израненное лицо Майкла, его бесило, что он общается с Сином.

— Я очень рад, что ты вернулся. Я как раз работаю над вступительной главой к новой книге. Это история нашей семьи, начиная с прапрабабушки, которая появилась на свет на мысе Доброй Надежды. Я очень дорожу твоим мнением. Мне важно знать, что скажет выпускник колледжа.

Ловушка захлопнулась. Это было настолько очевидно, что Майклу стало не по себе. Он попробовал протестовать:

— Папа, мне надо поговорить с тобой. Но Гарри уже поправлял очки.

— Я думаю, это должно заинтересовать тебя. — Гарри поднял глаза и улыбнулся, как ребенок, который хочет сделать приятное другу. — Вот так. Я начну с самого начала. Но прости за огрехи. Я еще не редактировал текст. — И он начал читать, поднимая глаза после каждого параграфа, ища одобрительную улыбку Майкла. Неожиданно юноша не выдержал и закричал, прервав отца на середине предложения:

— Я хочу, чтобы ты выкупил у меня мою долю Теунискрааля.

Гарри потерял дар речи. Собравшись с духом, он продолжил чтение, но голос звучал монотонно и безжизненно. Закончив параграф, он отложил лист бумаги и снял очки. Когда Гарри медленно поднял голову, на переносице краснела полоска от них.

— Почему?

— Мне нужны деньги.

— Зачем?

— Надо.

Гарри встал и подошел к окну. Он стоял, сжимая руки. Зеленые газоны спускались к изгороди, окружавшей сад, где среди зеленых деревьев росли кусты алых цветов. За садом шла возвышенность, поросшая негустым лесом и золотистой травой. Там находились сеновалы. А в вышине плыли серебристо-голубые облака.

— Сегодня пойдет дождь, — пробормотал Гарри, но Майкл молчал. — Он будет очень кстати, а то за три недели пастбища пересохли. — Так и не услышав от Майкла ни слова, Гарри вернулся к письменному столу. — Я слышал, что вчера на Львином холме был пожар.

— Да, был.

— Мне говорили, твой дядя разорен и с ним покончено.

— Нет! —поспешно выкрикнул Майкл. — Это неправда.

— Тебе для этого нужны деньги, да?

— Да.

— Ты хочешь отдать их Сину?

— Я хочу участвовать в его компании. Я не хочу никому ничего отдавать. Это будет деловое предложение.

— А что будет с Теунискраалем? Ведь это твой дом и ты тут родился.

— Пожалуйста, не надо, папа. Я уже все решил.

— Это Син посоветовал тебе?

— Нет. Он ничего не знает.

— Значит, это твоя идея. Ты все придумал сам. Ради него ты готов предать родителей. О Боже, как же он околдовал тебя, если ради него ты готов на все!

Сильно покраснев, Майкл вскочил на ноги так резко, что стул, на котором он сидел, упал.

— Кажется, ты обвиняешь меня в предательстве?

— Но это так и есть! — воскликнул Гарри. — Ты — иуда. Мы с матерью отдавали тебе все лучшее. Мы хотели послать тебя в университет. Мы все для тебя делали. Мы работали, мечтая о том дне, когда ты вернешься в Теунискрааль. — Он замолчал, часто и тяжело дыша. Потом вытер с подбородка капельки слюны. — Вместо этого ты бросаешь нас, чтобы присоединиться… к этой свинье. Ты думаешь, нам это должно нравиться? Ты думаешь, это не разобьет наши сердца? Из всех людей ты выбрал именно его! А теперь, теперь ты хочешь половину Теунискрааля, чтобы подарить ему, купить его…

— Замолчи! — резко перебил его Майкл. — Перед тем как продолжать, вспомни, откуда у меня половина Теунискрааля! Вспомни, кто сделал мне этот подарок! — Схватив шляпу и хлыст, он направился к двери.

— Майкл! — В голосе отца звучала такая мольба, что сын остановился.

— ?

— Твоя доля… не так уж велика. Я не говорил тебе, но когда-то… когда ты был очень маленьким… чума крупного рогатого скота… мне пришлось… — Он не мог больше говорить.

— Что ты хочешь сказать?

— Садись, Майкл. Садись, я кое-что покажу тебе. Испугавшись, Майкл повернулся и неохотно подошел к стулу.

Гарри выбрал ключ из связки, подвешенной к цепочке часов, и открыл верхний ящик письменного стола. Он взял свернутый документ, развязал ленточку и, не говоря ни слова, протянул его сыну.

Майкл развернул его и прочитал слова на обложке: «Дело о закладе».

У него заныло в животе, он с трудом перевернул страницу, но читать все подряд так и не смог. Он обращал внимание лишь на подчеркнутые слова и словосочетания, но и их было достаточно, чтобы уловить смысл.

«Ледибургская транспортная и банковская компания… Участок земли 25 000 залога… Расположен в районе Ледибурга. Питермарицбургский магистрат… называется фермой Теунискрааль… Все конструкции, сооружения… Плюс 8, 5%».

— Понятно. — Майкл встал и протянул документ отцу.

— Куда ты идешь?

— Обратно на Львиный холм.

— Нет! — прошептал Гарри. — Нет, Майкл. Пожалуйста, сынок. Нет. О Боже, нет!

Майкл тихо вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Когда Анна вошла в кабинет, Гарри, ссутулившись, неподвижно сидел за письменным столом.

— Ты позволил ему уйти! — прошипела она, но, казалось, Гарри не слышал ее. — Он ушел. Ушел к твоему брату! И ты его отпустил. — Последние слова она уже выкрикивала. — Ты — бездарный пьяница. Сидишь здесь и играешь в писателя. У тебя нет мужского самолюбия. Твой брат помог мне зачать его, тебя не хватило даже на это! Ты не мужчина, ты не смог удержать его! Опять твой брат обскакал тебя. Ты разрешил ему уйти. Ты позволил отнять у меня сына!

Гарри не шевелился. Он ничего не видел и не слышал. В его голове роились мрачные, но тихие и туманные мысли, и из-за этого тумана он чувствовал себя в тепле и безопасности. И никто не мог помешать ему, так как дымка окутывала и защищала его. Ему ничто не угрожало.

Анна схватила листки рукописи:

— Ты сам не больше чем эта помятая бумажонка, с которой ты делишься своими мечтами и историями о настоящих мужчинах.

Она рвала рукопись и бросала ему в лицо. Обрывки летали и кружились, словно опавшие листья, пока не опустились на его плечи и волосы. Он не шевелился. Задыхаясь от гнева и горя, Анна швырнула уцелевшие листки на пол и выбежала из комнаты.

Глава 69

Они сидели рядом на платформе и молчали. За предыдущие дни и ночи все было обговорено, а теперь надо было помолчать. Случайные прохожие не сомневались, что перед ним — отец и сын. И хотя Майкла нельзя было назвать великаном и он сгибался под тяжестью поклажи, но их волосы были одинакового цвета, кожа одного оттенка, носы Коуртни и широкие рты с полными губами.

— Как только добуду денег — телеграфирую. — Син детально объяснил Майклу финансовую структуру Львиного холма. Он рассказал ему о том, где собирается найти средства, чтобы спасти хозяйство от разорения.

— А я буду разбираться здесь. — Майкл хотел ободрать акации, уцелевшие после пожара. Вчера они объехали плантацию, отмечая участки. — Удачи, дядя Син.

— Так как мы работаем вместе, я предлагаю отбросить слово «дядя». А то получается слишком длинно.

Майкл усмехнулся:

— Удачи, Син.

— Спасибо, Майкл. — Они обменялись крепкими рукопожатиями, и Син сел в поезд.

Джексон был настроен дружелюбно, но решительно отказал. Николе из банка — очень вежлив и полон сочувствия. Сину пришлось сесть на поезд, идущий на север, и отправиться в Йоханнесбург, чтобы использовать два последних шанса.

— Полковник Коуртни, как я рад видеть вас. — Главный администратор вышел ему навстречу, чтобы поприветствовать. — Мы вспоминали о вас на прошлой неделе. Я очень рад, что вы вернулись в Йоханнесбург.

— Привет, Френк. А ты все толстеешь. — Син расстегнул куртку. — Скажи, Френк, а Канди… миссис Раутенбах здесь?

— Знаете, сэр, после вашего отъезда у нас произошли некоторые перемены.

— В ухмылке Френка было что-то злорадное. — Она больше не миссис Раутенбах. Нет, сэр, теперь она — миссис Хейнс. Она вышла замуж за Джона Хейнса.

— О Боже, за Джона!

— Именно так. Две недели назад состоялась самая богатая свадьба в Йоханнесбурге после войны. Две тысячи гостей веселились на ней.

— А где она сейчас?

— Она уехала в Англию и на континент в свадебное путешествие, вернется только через шесть месяцев.

— Надеюсь, она будет счастлива, — тихо пробормотал Син, вспомнив горевшее в ее глазах одиночество, когда он уезжал.

— С деньгами мистера Хейнса? А как же может быть иначе? — спросил клерк с неподдельным удивлением. — Вы останетесь, полковник?

— Если у вас есть комната.

— У нас всегда найдется комната для друзей. Сколько вы здесь пробудете, сэр?

— Два дня, Френк.

Тим Куртис был главным инженером городского департамента. Когда Син попросил у него денег в долг, он расхохотался:

— О Боже! Я здесь только работаю, а не являюсь хозяином этих чертовых рудников.

Син обедал с Тимом и женщиной с которой Куртис жил уже два года. Они все уши прожужжали, рассказывая ему о своем младенце. Про себя Син решил, что ребенок похож на щенка бульдога, еще не отнятого от суки.

Во время пребывания в Йоханнесбурге Син посетил множество банков. Он давно поддерживал с ними деловые отношения, но во многих из них персонал сменился, и Син очень удивлялся, когда его узнавали.

— Полковник Коуртни? Вы живете на Львином холме и занимаетесь разведением акаций?

Когда он кивал, то служащие опускали глаза, будто заботливые хозяева запирали ставни от ночных грабителей.

В восемь вечера он приказал подать в номер две бутылки бренди. Пил, не разбирая вкуса. Алкоголь не притуплял боль, наоборот, усиливал и погружал в пучины меланхолии.

Он лежал на кровати, пока заря не затмила свет газовых ламп. От выпитого бренди шумело в голове, и он мечтал о гармонии, которую можно найти только в тихих и бескрайних вельдах. Неожиданно он вспомнил-одинокую могилу у подножия невысокой горы. Ему показалось, что он слышит вой ветра и видит волны коричневой травы. Там была гармония.

Он с трудом сел.

— Соул, — произнес он, и ему стало совсем грустно. — Здесь все кончено. Пора ехать. — Син встал, но у него закружилась голова, и он рухнул поперек кровати.

Глава 70

Син узнал холм с расстояния в четыре мили. Он хорошо помнил симметричные склоны, заваленные черными валунами, блестящими на солнце и напоминающими рыбью чешую.

Подойдя ближе, он разглядел заросли алоэ на склонах. Толстые острые листья напоминали короны, их украшали алые цветы. На равнине у холма что-то белело. Син направился туда, по мере приближения белые пятна превращались в груды мыльного камня, увенчанные крестами.

Конечности Коуртни одеревенели, так как он весь день провел в седле, и поэтому слезал он очень медленно. Стреножив лошадь, Син снял седло и отпустил ее пастись. Он закурил. Неожиданно ему расхотелось идти к могилам.

Он был очарован тишиной. Завывания ветра лишь усиливали ее. Резкие порывы вырывали пучки сухой коричневой травы. Это казалось святотатством, но именно это и отвлекло Сина. Он поднялся в гору, дошел до двойного ряда могил, остановился у одной из них и с ненавистью прочитал надпись на металлическом кресте: «Здесь лежит храбрый бур».

Он шел вдоль линии крестов, на которых были начертаны те же слова. Некоторые надписи стерлись. В других допущены ошибки. Например, одна из них гласила: «Здесь лежит храбрый бук». Син остановился и с отвращением подумал о человеке, который так спешил, что превратил эпитафию в шутку.

— Прости, — извинился он перед падшим. Придя в замешательство, Син разозлился на себя за слабость. Только сумасшедшие разговаривают с мертвыми.

Он перешел ко второму ряду крестов.

«Матрос В. Картер». Милый толстяк.

«Капрал Хендерсон». Две пули в грудь и одна — в живот.

Идя вдоль ряда, он читал эпитафии. Некоторые оставались для него лишь безымянными героями, некоторых он помнил очень хорошо. Он вспоминал, как они смеялись и разговаривали. «А этот должен мне гинею — проспорил». — «Оставь ее себе».

Он медленно дошел до конца линии, хотя мысленно находился уже у могилы, вырытой по его приказу в стороне от кладбища.

Син прочитал надгробную надпись, потом сел на корточки и просидел так до захода солнца. Ветер стал холодным. Син вернулся, достал притороченное к седлу одеяло, расстелил его. Он не нашел хвороста и заснул, несмотря на холодный ветер и леденящие душу мысли.

Утром он вернулся к могиле Соула и заметил, что среди камней проросла трава, а крест слегка покосился. Коуртни снял куртку, встал на колени и с видом заправского садовника стал выкапывать траву охотничьим ножом, следя, чтобы в земле не оставалось корешков. Потом подошел к изголовью и убрал камни, подпирающие крест. Выдернув его из земли, он выкопал яму поглубже. Затем аккуратно вставил на место, укрепил землей и галькой и наконец обложил камнями.

Син отошел назад, отряхнул с одежды землю, мелкие камешки и придирчиво осмотрел содеянное. Что-то было не так. Что-то он упустил. Он долго думал, а когда понял, то нахмурился.

— Цветы, — проворчал Коуртни и, подняв голову, посмотрел на заросли алоэ. Он направился к холму и стал карабкаться к вершине. Нож легко входил в жирные, мясистые стволы, сок брызгал во все стороны. Набрав целую охапку цветов, Син стал спускаться вниз. Вдруг в стороне он заметил какие-то бело-розовые пятна среди валунов. Это были маргаритки, удивительные розовые цветы с нежными желтыми язычками. Син отложил алоэ в сторону и полез за маргаритками. Осторожно ступая, он спустился в узкое ущелье и стал рвать маргаритки охапками вместе с травой, Устав, он выпрямился, давая отдых спине.

Он мог без особых усилий перепрыгнуть через ущелье, но оно было очень глубоким. Без особого интереса он посмотрел вниз. В расщелину намыло много песка. Его заинтересовали кости большого животного, точнее, не скелет привлек его внимание, а кожаный мешок, привязанный к ним.

Он добрался до дна, чтобы изучить находку. Это были два мешка с отлетающими застежками. Очистив мешки от песка, Син подивился их весу.

Кожа была сухой и ломкой, от соленой почвы на мешках образовались белые пятна. Коуртни срезал одну застежку, и из мешка посыпались соверены. Они падали в песок, ударяясь друг о друга, пока не образовалась большая куча золота. Монеты весело сверкали на солнце.

Не веря своим глазам, Син смотрел на деньги. Отбросив мешок, он встал на колени перед этим чудом. Осторожно взяв одну монетку, он долго смотрел на портрет президента, потом надкусил ее. Зубы вонзились в мягкий металл.

— Разрази меня гром! — Он расхохотался. Встав на корточки, он поднял глаза к небу и завопил от радости и облегчения. Он долго смеялся, так как не мог прийти в себя от случившегося. — И все-таки какая нечистая сила принесла меня сюда? — Ответ он нашел, глядя на веселое лицо президента, выгравированное на монете. Золото буров. — И кому же ты принадлежишь? — Он разжал пальцы, и монета выпала. Золото буров! — Да и черт с ним! — злобно проворчал он. — С этой минуты ты принадлежишь Сину Коуртни! — И он стал считать деньги.

Работали не только пальцы, но и мозг. Он попытался защитить сам себя. «Они должны мне заплатить за фургон и слоновую кость. Они закрыли мой счет в банке. Они ранили меня шрапнелью в ногу и пулей в живот. Из-за них мне пришлось пережить три страшных года, полных опасностей и лишений. Они отняли у меня друга». Разложив часть денег кучками по двадцать соверенов, он вынес приговор, решив, что все честно и справедливо.

— Не виновен! — объявил он и полностью сосредоточился на счете. Через полтора часа дело было сделано.

На плоской скале, которую-он использовал вместо стола, возвышалась гора монет. Он закурил сигару, затягиваясь во всю силу легких. От этого мысли просветлели. Удрученное состояние сменилось эйфорией.

— Син Коуртни получил от правительства Трансвааля сумму в двадцать девять тысяч двести фунтов и считает, что все долги республики погашены. — Закашлявшись, он стал укладывать монеты обратно в сумки.

Син спустился с холма, повесив мешки за плечи и неся в руках охапку цветов. Он оседлал лошадь и крепко привязал мешки. Потом понес цветы на могилу Соула. Маргаритки красиво выделялись среди коричневой травы.

Целый час он, раскладывая цветы, мысленно посылал Соулу слова благодарности. Син твердо решил, что найденное богатство — не долг республиканского правительства, а подарок Соула Фридмана. Так было легче.

Наконец он сел на коня. Скоро человек и животное превратились в маленькое пятнышко на огромной коричневой долине, еще через некоторое время лишь облако пыли напоминало об их присутствии. Но и пыль осела на сухую траву, росшую на кладбище. Налетевший ветер снова поднял ее в воздух вместе с цветами, оставленными на могиле. Он растрепал лепестки и разбросал их по всей долине.

Глава 71

Син вылез из легкой двухместной коляски с откидным верхом. За ним следовал Майкл, несший тяжелый мешок. Перейдя дорогу, они оказались у дверей офиса Ледибургской банковской и трастовой компании.

— О, полковник Коуртни! — с радостью воскликнула молодая леди, сидящая за конторкой. — Я доложу мистеру Паю, что вы здесь.

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я предпочитаю сам сообщать хорошие новости.

Ронни Пай казался взволнованным, когда дверь его кабинета открылась и он увидел Майкла с Сином.

— Доброе утро, Ронни, — весело приветствовал его Коуртни-старший.

Хозяин офиса пробормотал что-то нечленораздельное и встал.

Син подошел к столу, взял сигару из кожаной коробки и понюхал.

— Слегка отдает навозом, — заметил он и откусил кончик.

— Спичку, пожалуйста. Я же твой клиент, а ты так нелюбезен.

Ронни неохотно дал ему огня. Син сел, небрежно положил ноги на стол.

— Сколько я тебе должен? — поинтересовался он, глядя на Пая, который уставился на большой мешок в руках Майкла.

— Ты имеешь в виду общую сумму? Долг и проценты?

— Долг и проценты, — подтвердил Коуртни.

— Ну, надо посчитать.

— А ты округли.

— Ну, если грубо, ты же понимаешь, это будет примерно, я не знаю, скажем… — Он замолчал. Мешок, который держал Майкл, казался тяжелым. От взгляда Ронни Пая не ускользнуло ни то, что он был полным, ни то, как напряглись мускулы юноши. — Скажем, двадцать две тысячи восемьсот шестьдесят фунтов пятнадцать шиллингов. Произнося эту сумму, Ронни понизил голос до благоговейного шепота. Так первобытный человек говорил о Боге.

Син опустил ноги на пол и, наклонившись вперед, сдвинул бумаги, лежащие на столе, в сторону.

— Заплати человеку, Майкл.

Юноша с сомнением положил мешок на расчищенное место. Но когда Син подмигнул ему, его сомнения исчезли, и он ухмыльнулся.

Даже не пытаясь скрыть возбуждения, Ронни обеими руками залез в мешок и достал две плотные парусиновые сумки. Открыв их, он высыпал золото на стол.

— Где ты достал их? — злобно спросил он.

— На краю радуги.

— Да просто тебе повезло, — запротестовал Пай и снова полез в мешок.

— Не ошибись в счете.

— Но… но… — Ронни перемешивал деньги, словно стараясь докопаться до их происхождения, как курица до червя. Он знал, что Син провел неделю в Йоханнесбурге и два дня в Питермарицбурге, меняя небольшие количества монет Крюгера на деньги полудюжины разных штатов.

Син наблюдал за Паем, презрительно ухмыляясь. Потом встал.

— Нам пора домой. — Коуртни положил руку на плечо Майкла и повел его к двери. — Остаток переведи на мой счет, приятель.

Ругаясь сквозь зубы и кипя от злости, Ронни Пай смотрел в окно, как Син сел в коляску, снял шляпу, вежливо махнув ею на прощанье, и укатил.

Все лето на плантациях Львиного холма слышался стук топоров и пение зулусов. Тяжелые ветки падали на землю под их ножами. С акаций срезали кору и связывали в пучки. Потом все это грузили в поезд, отправляющийся в Питермарицбург, где находилась фабрика по переработке коры.

С каждым днем Майкл все больше привязывался к Сину. У них даже появился свой язык. Без долгих разговоров они поделили обязанности. Майкл отвечал за оборудование, погрузку и отправку. Еще на нем лежала вся бумажная волокита. Сначала Син исподтишка контролировал его, но, обнаружив, что юноша все делает безупречно, успокоился и перестал. Они расставались только на выходные. Син с радостью отправлялся в Питермарицбург, а Майкл по обязанности возвращался в Теунискрааль. Юноша ненавидел эти поездки домой, бесконечные обвинения Анны в предательстве, её бесконечные рыдания. Но намного больше ему досаждали молчаливые упреки отца. Каждое утро в понедельник Майкл с радостью возвращался на Львиный холм, и Син, вместо приветствия, выдавал что-нибудь вроде:

— Как там с этими чертовыми топорищами? Только по вечерам они могли нормально пообщаться, сидя на широких ступеньках крыльца. Они говорили о деньгах, войне, политике, женщинах и акации. Они говорили как равные, как мужчины, занимающиеся общим делом.

Дирк тихо сидел в тени и прислушивался. Ему исполнилось пятнадцать, а в этом возрасте все эмоции обострены. В том числе и ненависть. И он люто ненавидел Майкла. Отношение Сина к Дирку не изменилось. Мальчик по-прежнему нерегулярно посещал школу и сопровождал отца в поездках по плантациям. Отец, как и раньше, в свойственной ему грубоватой манере опекал сына. Но по причине возраста и отсутствия опыта Дирка не вовлекали в вечерние беседы. И хотя его замечания выслушивались очень внимательно, стоило ему замолчать, как разговор тут же возобновлялся, и его мнение не учитывалось. Дирк сидел тихо, вынашивая план мести Майклу. Тем летом случались мелкие кражи и необъяснимые акты вандализма. Все они были направлены против Майкла. Его лучшие сапоги для верховой езды пропали, перед танцами в колледже любимая рубашка оказалась разрезанной сзади, а когда его сука пойнтер ощенилась, то через неделю Майкл нашел мертвых щенков на гумне в сене.

Ада с девушками начала приготовления к Рождеству 1904 года в середине декабря. Через неделю к ним в гости приехала Рут с Темпест. Из-за частых отлучек Сина Майклу приходилось работать на Львином холме намного больше. В коттедже на улице Протеа царила загадочная атмосфера. Например, Сина выставляли за дверь, когда Ада с Рут обсуждали свадебный наряд. Но это был не единственный секрет. Отчего-то девушки собирались по углам и хихикали. Подслушивая и подглядывая, Син пришел к выводу, что все это связано с рождественским подарком Рут. Но у Сина были и другие проблемы. И главная из них состояла в том, чтобы развлечь Темпест. Он повсюду скупал сладости и втихаря от Рут кормил ими дочь. Шотландский пони остался в Питермарицбурге, и поэтому Сину приходилось катать Темпест, посадив к себе на колени. В качестве награды его приглашали выпить чай в обществе кукол.

Больше всего Темпест любила куклу, похожую на младенца, с грустным выражением на китайском лице. Найдя ее разбитой, девочка плакала так горько, что, казалось, у нее разорвется сердце. С помощью Сина она похоронила ее остатки на заднем дворе. На могилу положили цветы из сада Ады. Дирк, торжествуя, наблюдал за погребением. Но Темпест быстро забыла о своем горе, так как ей очень понравилась эта процедура, и она заставила Сина эксгумировать тело. В результате куклу хоронили четыре раза, а сад Ады выглядел так, будто он подвергся нападению полчищ саранчи.

Глава 72

В день Рождества Сину пришлось встать очень рано. Они с Майклом наблюдали, как забивают десять больших быков для зулусов. Потом расплачивались с рабочими и делали им подарки. Каждому мужчине достались рубашка цвета хаки и шорты, а их женам — по пригоршне цветного бисера. Все пели и смеялись. Мбеджан, вставший по этому случаю с постели, произнес трогательную речь. Он не мог танцевать, так как ноги только начали заживать, поэтому отчаянно тряс копьями и вставал в позы, задавая зулусам вопросы, которые должны были сопровождать ритуальные танцы.

— Он бил вас?

— Ни-ко-гда! — Они повернулись к нему спинами.

— Он кормил вас?

— Да, да, да! — выкрикивали они.

— Есть ли золото в ваших карманах?

— Да, да, да!

— Он — наш отец?

— Он — наш отец!

Все эти возгласы казались наивными, и Син усмехнулся. Потом он вышел вперед и взял из рук старшей жены Мбеджана глиняный кувшин с просяным пивом. Делом чести было выпить его, не отнимая от губ. Подвиг Сина повторил Мбеджан. Потом они сели в повозку. Зулус взял вожжи. Рядом сел Дирк. Они вернулись в Ледибург.

После первых приветствий и наилучших пожеланий Рут повела Сина на задний двор. Все последовали за ними.

Там стояло нечто, накрытое парусиной. Когда покрывало сдернули, Син широко открыл рот.

Перед ним стоял моторный экипаж. Металлические части и полированная кожа салона ярко блестели на солнце.

На больших металлических втулках колес и под радиатором стояли фирменные клейма: «роллс-ройс».

Син видел подобную фантастическую машину в Йоханнесбурге. Его снова захлестнули чувства.

— Рут, дорогая, у меня нет слов, чтобы выразить тебе свою благодарность. — Он поцеловал ее, оттягивая момент, когда надо будет сесть за руль этого монстра.

— Она тебе действительно нравится?

— Нравится? Да это самая замечательная вещь на свете! — Син с облегчением заметил, глядя через плечо Рут, что Майкл уже крутится у экипажа. Он был единственным инженером среди присутствующих. Сидя у колеса, он с важным видом отвечал на вопросы собравшихся.

— Пошли! — приказала Рут.

— Дай мне сначала осмотреть ее снаружи. — Взяв Рут на руки, Син сделал круг почета вокруг «роллс-ройса», не приближаясь ближе чем на десять шагов. Машина так блестела, что он отвел глаза.

Тревога сменилась страхом, когда он подумал о том, что ему придется ездить на ней, изображая из себя лихого шофера.

Больше неприлично было ходить вокруг да около. Он подошел и похлопал по капоту.

— Эй, там! — С первого раза надо показать необъезженному коню свое мастерство.

— Залезайте! — крикнул Майкл, и Син повиновался, посадив Рут на середину переднего сиденья, а сам сел ближе к двери. Устроившись на коленях матери, Темпест прыгала и визжала от восторга. То, что Майкл так долго изучал инструкцию, не придавало Сину уверенности.

— Рут, тебе не кажется, что было бы безопаснее посадить девочку назад, хотя бы на первую поездку?

— О, она мне не мешает, — насмешливо ответила она, потом улыбнулась. — Дорогой, но эта штука безопасна. Несмотря на ее уверенность, Син окаменел от ужаса, когда мотор ожил. Он застыл, пристально глядя вперед, во время их триумфальной поездки по Ледибургу. Горожане высыпали на улицы, крича от восторга.

Наконец они вернулись на улицу Протеа. Син выскочил из экипажа так поспешно, будто за ним гнался призрак. Он наотрез отказался от предложения поехать в церковь на машине, сославшись на отвратительные дороги и на то, что это — признак дурного тона. Реверенд Смайли был польщен, что Син не заснул во время проповеди, и впервые по взволнованному лицу Коуртни понял, как важен для него этот момент.

После церкви Майкл отправился в Теунискрааль, чтобы разделить рождественскую трапезу с родителями, но вскоре вернулся. Все население Ледибурга собралось посмотреть, как Майкл с дядей разъезжают по прогулочной дороге. Ближе к вечеру Майкл решил, что Син готов к самостоятельной поездке.

Сидя в одиночестве в экипаже, вспотев от нервного напряжения, Син посмотрел на море лиц и увидел улыбающегося Мбеджана.

— Мбеджан! — заорал Син.

— Хозяин.

— Поехали со мной.

Улыбка зулуса тут же исчезла. Он даже слегка попятился назад. Верный слуга не мог поверить, что экипаж может ездить сам, но и проверять это на собственной шкуре не собирался.

— Хозяин, у меня еще болят ноги.

В толпе было много зулусов, работающих на Львином холме. Они спустились с гор, услышав весть о чуде. Ехидный смех одного из, них задел Мбеджана, и тогда он, гордо расправив плечи, посмотрел в глаза обидчику и сел в машину, сложив руки на груди.

Син глубоко вздохнул и вцепился в руль обеими руками, когда машина тронулась.

— Держись! — ворчливо предупредил он сам себя. — Переключай скорость! Отпусти тормоза! Уменьши газ! Сцепление!

«Роллс-ройс» ехал так быстро, что хозяин и слуга вжимались в спинки сидений и молились, так как им казалось, что Син не сможет остановить моторный экипаж.

С посеревшим лицом, на негнущихся конечностях Мбеджан вышел из машины. Он поклялся, что никогда больше не станет на ней ездить. Син втайне завидовал ему. Но, узнав, что бензин можно заказать только на мысе Доброй Надежды и на его доставку уйдет много времени, очень обрадовался.

Глава 73

За три недели до свадьбы Сина Ада Коуртни вышла в сад, чтобы собрать фруктов к завтраку. Вдруг она увидела Мэри в белой ночной рубашке. Девушка повесилась на авокадо. Перерезав веревку, Ада срочно послала за доктором Фрейзером.

Покойницу перенесли в ее комнату и положили на кровать. Пока врач делал осмотр, Ада стояла и смотрела на лицо, которое казалось еще более жалостным.

— Как же она была одинока, если пошла на такое, — прошептала она, когда Фрейзер накрыл труп простыней.

— Дело не в этом. Если бы она была одинока, то этого бы не случилось. — Он достал кисет и набил трубку. — Кто был ее любовником, тетя Ада?

— Никто.

— Но у нее был любовник!

— Почему вы так решили?

— Тетя Ада, эта девушка — на четвертом месяце беременности.

Похороны были скромными. Присутствовали лишь члены семьи Коуртни и девушки Ады. Мэри была сиротой, а других друзей она не завела.

За две недели до свадьбы Син с Майклом закончили обрезать кору и вместе с зулусами занялись восстановлением сгоревших участков плантации. Они подсчитали убытки и прибыль. Так как оба Коуртни были не сильны в счете, то их споры затянулись далеко за полночь. Было ясно, что с пятнадцати акров они срезали тысячу четыреста двадцать тонн коры и после оптовой продажи получат чуть больше двадцати восьми тысяч фунтов стерлингов. Но дальше их мнения разошлись. Майкл настаивал на том, что надо продолжать закупать материал и сажать новые деревья. Тогда чистая прибыль должна увеличиться на десять тысяч фунтов в год. Син, подсчитав расходы и доходы, решил, что она увеличится всего на тысячу фунтов. Они зашли в тупик и решили послать счетные книги опытному специалисту в Питермарицбург. Этот джентльмен согласился с Майклом.

Потом они обсудили перспективы на следующий сезон и не без трепета поняли, что им придется снимать урожай с четырех тысяч акров. Это принесет восемьдесят тысяч фунтов стерлингов, конечно, если не случится пожаров. Потом, вечером, Майкл втайне от Сина написал два письма. Одно — в Бирмингем, на фабрику по производству машин. Майкл увидел адрес фабрики на одном из бойлеров в Натале и украдкой переписал его. Другое — в книжную фирму, находящуюся в Лондоне на Черинг-Кросс, с просьбой немедленно выслать всю литературу по разведению и обработке акаций. Майкл умел мечтать не хуже Сина и не меньше его хотел, чтобы мечты стали реальностью.

За три дня до свадьбы Ада с девушками села в поезд, направляющийся в Питермарицбург. А Син, Майкл и Дирк последовали за ними на машине.

Испачкавшись в дороге, в плохом настроении они прибыли в отель «Белая лошадь». Все были раздражены. В дороге Син выкрикивал предостережения, указания и проклятия. Все это адресовалось Майклу, который вел машину.

— Тише, ради Бога, тише! Или ты хочешь всех нас угробить? Смотри, впереди корова! Не езди так близко от обочины!

Конечно, Дирк внес свою лепту, часто прося остановить машину, чтобы сходить в туалет, раскачивался из стороны в сторону, перелезал с переднего сиденья на заднее и умолял Майкла ехать быстрее, чем разрешал Син.

По приезде Ада встретила Дирка и увела его. Майкл, взяв машину, поехал в общество по разведению акаций. Там он проводил большую часть времени. Син отправился встречать Жан-Поля Лероукса, который должен был приехать из Претории. Ко дню свадьбы у Майкла накопилась целая записная книжка заметок о разведении акаций, а Жан-Поль рассказал Сину о планах и задачах партии Южной Африки. Но Син, как оказалось, без должного внимания слушал и того и другого.

Свадебная церемония заставила всех задуматься. Хотя Син и не испытывал угрызений совести из-за того, что женится в синагоге, но категорически отказался проделать одну маленькую операцию, предписанную иудаизмом. Он предложил Рут перейти в христианскую веру, но получил решительный отказ. Наконец компромисс был найден. Бен Голдберг отправился в магистрат, чтобы договориться о проведении гражданской церемонии в столовой Голдбергов.

Когда Бен вел невесту к алтарю, его жена плакала. Рут была прекрасна в наряде из зеленого сатина, усеянного жемчугом. На Темпест было точно такое же платье, только маленького размера. Дирк вел себя вызывающе. Он послужил причиной ссоры цветочниц и подал обручальные кольца на конце кия.

На газонах перед домом Голдбергов столпилось множество друзей и родственников. Были там и Ронни, Пай, и Деннис Петерсон с семьями. Гарри и Анна Коуртни не присутствовали на свадьбе, хотя приглашения получили.

Искрящийся радужный свет лился на ровные, зеленые газоны, похожие на дорогие ковры. На них расставили длинные столы, ломившиеся от фруктов из сада ма Голдберг и от снеди из лавок па Голдберга.

Темпест Фридман переходила от одной группы гостей к другой, поднимая юбочки и хвастаясь розовыми ленточками на панталонах, пока Рут не застала ее за этим занятием и не запретила так себя вести.

Дирк впервые попробовал шампанское, оно ему очень понравилось. Сидя в кустах роз, он выпил шесть бокалов и отключился. К счастью, первым его нашел Майкл, а не Син, и отнес в спальню для гостей.

Взяв Рут на руки, Син изучал свадебные подарки, и они ему очень нравились. Потом он пошел к Жан-Полю, они завели долгий разговор о политике. Рут оставила их и переоделась в дорожное платье.

Самая симпатичная блондинка из девушек Ады поймала букет, а вслед за ним — многозначительный взгляд Майкла. Она покраснела так, что, казалось, от ее щек можно было прикуривать.

Под гул одобрительных возгласов вернулась Рут, с головы до ног обсыпанная конфетти, и с видом королевы села в «роллс-ройс». Рядом с ней Син в запыленной куртке и темных очках. Он успокаивал себя и, бормоча молитвы, нажал на газ. Машина, как дикая лошадь, сорвалась с места. Рут от ужаса вцепилась в шляпку со страусовыми перьями. Син крикнул, обращаясь к машине:

— Ура! Вперед, моя девочка…

Они ехали по дороге, ведущей к долине Тысячи гор, потом в Дурбан и дальше к морю. Путешествие начиналось.

Глава 74

Через три месяца, забрав Темпест у Голдбергов, они вернулись в дом на Львином холме. Син поправился, их лица светились таким счастьем, которое бывает только у молодых супругов, вернувшихся из великолепного свадебного путешествия.

На передних ступеньках пристройки стояли деревянные ящики со свадебными подарками, мебель и ковры Рут, а также вещи, приобретенные в Дурбане. Новоиспеченная жена, которой умело помогала Ада, с радостью стала распаковывать утварь. Тем временем Син поехал инспектировать поместье и очень порадовался, убедившись, что Майкл прекрасно управлялся без него. Деревья были подрезаны, сорняки выдраны, вместо пострадавших от огня деревьев виднелись новые побеги, а люди работали с удвоенной энергией, так как Майкл, посоветовавшись с бухгалтером, увеличил их заработок. Син прочитал Майклу лекцию, что «не надо строить из себя умника», «сначала надо научиться ходить, а потом — бегать». Свое наставление он закончил короткой молитвой.

Поощренный подобным образом, однажды вечером Майкл зашел в кабинет Сина. Коуртни-старший находился наверху блаженства, так как съел очень большой кусок жареного филея, который просто обожал, и оттого, что Рут согласилась сменить фамилию дочери с Фридман на Коуртни. Теперь он наслаждался прекрасным бренди и скрученной им самим гавайской сигарой и мечтал о том, что в скором времени отправится спать на свою гигантскую кровать, где его уже будет ждать красавица жена.

— Заходи, Майкл. Садись, хочешь бренди? — добродушно приветствовал его Син.

Юноша с вызовом подошел к письменному столу и положил пухлую папку.

— Что это? — с улыбкой поинтересовался Син.

— Прочти. — Майкл, пройдя по персидскому ковру в дальний конец комнаты, сел на стул.

Продолжая улыбаться, разомлевший хозяин взглянул на первую страницу.

«Предварительные расчеты и предложения по строительству танниновой фабрики на территории Львиного холма».

Улыбка «Сина исчезла. Он перевернул страницу, нахмурился, поморщился, снова зажег погасшую сигару и минут пять сидел в полной тишине, оправляясь от шока.

— Кто надоумил тебя?

— Никто.

— И где ты собираешься продавать свой товар?

— Смотри страницу пять. Там список потенциальных покупателей и установленные расценки за последние десять лет.

— Но для того чтобы фабрика работала, понадобится двадцать тысяч тонн коры. С Львиного холма и Магобо-Клуф мы сможем собрать только половину.

— Остальное мы сможем закупать на новых плантациях на равнине. Мы сможем платить больше, чем Джексон, так как не надо будет отправлять кору поездом в Питермарицбург.

— А кто будет руководить заводом?

— Я.

Син криво усмехнулся:

— А где ты будешь брать воду?

— Черт побери, да из Бабуинового потока.

Син целый час разбирался, придираясь к мельчайшим деталям плана, выискивая недостатки. Его возбуждение нарастало, Майкл же спокойно отвечал на все вопросы.

— Хорошо. — Син вздохнул. — С домашним заданием ты справился. А теперь ответь мне на последний вопрос. Где ты собираешься взять семьдесят тысяч фунтов для финансирования своего проекта?

Майкл закрыл глаза и плотно сжал челюсти. Казалось, он молился. И вдруг Син осознал, что перед ним — очень сильный человек, и удивился, что не замечал этого раньше. Майкл спокойным тоном произнес:

— Надо взять ссуду под Львиный холм и Магобо-Клуф на двадцать пять тысяч, выпустить облигаций на ту же сумму плюс паевое участие.

Син вскочил из-за стола и закричал:

— Нет!

— Почему нет?

— Потому что я полжизни выпутывался из долгов. И сейчас наконец-то из них вылез. Потому что мне знакомо чувство, когда тебе хочется больше денег, чем это необходимо, и мне это чувство не нравится. Потому что я очень доволен нынешним положением вещей и не хочу ловить за хвост очередного льва, тем более что он может меня сожрать. — Задыхаясь, он замолчал, потом закричал снова: — Потому что определенное количество денег принадлежит тебе и я не хочу богатеть таким способом.

Напоминая разгневанного леопарда, готовящегося к прыжку, Майкл вскочил со стула и хлопнул кулаком по столу. Юноша пристально посмотрел на Сина, его загорелая кожа покрылась красными пятнами, он дрожал от бешенства.

— Ну ладно. Мой план не нравится тебе, потому что он продуман! — выпалил он.

Син заморгал от удивления, но быстро овладел собой.

— Если ты займешься его осуществлением, жизнь для тебя будет не в радость, — прорычал он.

Майкл поднес к бумагам спичку:

— Позволь мне судить об этом.

В это мгновение дверь кабинета распахнулась, на пороге появилась Рут и пристально посмотрела на обоих. Они походили на дерущихся петухов с поднятыми гребешками.

— Немедленно объясните, что здесь происходит? — Потребовала она. Как Син, так и Майкл казались виноватыми. Младший Коуртни сел, а старший смущенно закашлял.

— Прости, мы здесь разговариваем, дорогая.

— От вашего «разговора» проснулась Темпест и чуть не слетела крыша. — Потом, улыбнувшись, она подошла к Сину и взяла его за руку. — Почему бы вам не отложить дискуссию до завтра? Тогда бы вы могли решить ваши проблемы с помощью пистолетов, на расстоянии двадцати шагов.

Пигмеи в лесах Итури охотятся на слонов, используя крохотные стрелы. Отравленное острие проникает в шкуру животного, и охотники спокойно и настойчиво преследуют его. Когда же яд доходит до сердца, слон падает, и дикари добивают его. Так и Майкл ранил Сина в самое сердце.

Глава 75

На Львином холме Рут нашла свое счастье. Она даже и не подозревала, что такое возможно.

В детстве ею командовал очень любящий, но строгий отец. Потом так же к ней относился Бен Голдберг. Несколько коротких лет в жизни с Соулом были счастливыми, но теперь ей казалось, что все это — дела давно минувших дней. Она всегда пряталась в кокон богатства, ее действия ограничивали социальные табу и могущество семьи. Даже Соул относился к ней как к избалованному ребенку, за которого все надо решать. Жизнь была размеренной и безмятежной, но чертовски скучной. Только дважды она восставала. В первый раз — когда сбежала в Преторию, а второй — когда пошла к Сину в госпиталь. Скука являлась ее постоянным спутником.

Но теперь она стала хозяйкой целой коммуны. Сначала ей было тяжеловато, и она по привычке раз пятьдесят за день обращалась к Сину за советами, но постепенно все уладилось.

— Я хочу заключить с тобой сделку, —однажды попросил Син. — Ты не будешь учить меня выращивать акации, а я обещаю не давать тебе советов по ведению дома. И тогда мы станем самыми счастливыми людьми на свете.

Сперва робко, потом все уверенней и наконец решительно и с гордостью она занялась благоустройством дома. Высокие кустарники и траву сменили газоны и лужайки. Забор, окружавший Львиный холм, покрасили белой, блестящей от солнца краской. Внутри дома засверкали от мастики полы из желтого дерева, застеленные яркими бухарскими коврами. На окна повесили драпированные бархатные занавески.

После нескольких неудачных экспериментов на кухне она приобрела опыт, и в один прекрасный день Майкл завопил от восторга, а Син признал пищу съедобной.

А так как в ее распоряжении находилось двенадцать слуг, то у нее оставалось время и для других дел. Рут читала, играла с Темпест и каталась верхом. А еще она часто и надолго уезжала к Аде. Иногда они вместе наносили визиты. У них сложились такие теплые отношения, что их принимали за мать и дочь.

Оставалось время для танцев и пикников, для смеха и для тихих долгих вечеров, когда они вдвоем с Сином сидели на широких ступеньках крыльца или в кабинете и разговаривали обо всем на свете.

А еще оставалось время для любви.

Ее тело, уставшее за день от езды и прогулок, по ночам оставалось горячим и страстным.

Лишь одно омрачало ее счастье — взаимоотношения с Дирком.

Все ее попытки к примирению встречались в штыки, а лакомства отвергались. Наконец она поняла причину его антипатии. Его съедала страшная ревность. Целыми днями она думала о том, что скажет ему, когда подвернется подходящий случай. Однажды мальчик зашел на кухню, когда она была там одна.

Заметив ее, он собирался ретироваться, но она остановила его.

— Дирк, пожалуйста, не уходи. Я хочу с тобой поговорить.

Мальчик повернулся и облокотился о стол. Она обратила внимание на то, как он вырос за последний год, как окрепли его мускулы.

— Дирк… — произнесла она и замолчала. Вдруг она ощутила неуверенность. Перед ней стоял уже не ребенок, каким она его представляла. Чувственное, прекрасное лицо, его кошачья грация волновали Рут. Она испугалась и, вздрогнув, с трудом продолжала: — Я знаю, что тебе стало очень трудно, когда… мы с Темпест переехали сюда. Я знаю, как ты любишь своего отца и как для тебя это важно. Но… — Рут запнулась, заранее подготовленная речь вылетела из головы, она с трудом подбирала слова. Ей хотелось сказать о том, что у них не соревнование, победителю которого достанется любовь Сина, что все они: Син, Майкл, Темпест, она и он — одно целое; что все они по-своему любят Сина и тот отвечает им тем же. Когда же она наконец замолчала, то заметила, что мальчик не слушает ее и даже не пытается понять. — Дирк, я люблю тебя и хочу, чтобы ты платил мне тем же.

Дирк резко выпрямился. Улыбаясь, он недвусмысленным взглядом медленно скользил сверху вниз по ее телу.

— Теперь я могу идти? —поинтересовался он, и мачеха с трудом сдержалась. Она поняла, что им придется бороться.

— Да, Дирк. Ты можешь идти, — разрешила она. И неожиданно отчетливо осознала, как много бед он принесет, и если она проиграет эту битву, то он уничтожит и ее, и дочь. Она не имела права на страх. Дирк звериным чутьем уловил происшедшую в ней перемену. На какое-то мгновение Рут показалось, что Дирк засомневался и потерял уверенность в себе. Мальчик развернулся и медленно вышел из кухни.

Она предчувствовала беду, но не думала, что это произойдет так скоро.

Каждое утро Рут выезжала на прогулку, ведя на длинном поводу пони Темпест. Они, играя, отыскивали Сина с Мбеджаном, следуя по лабиринту дорог, разделяющих группы деревьев. Ориентиром был стук топоров зулусов. Устав, они садились в тени акаций и выпивали по кружке кофе с бутербродами. Найдя мужчин, устраивали пикник на ковре из опавших листьев.

В тот день, одетая в костюм для верховой езды, неся в руке корзинку с крышкой, Рут зашла на кухню. Молодая няня — зулуска — флиртовала с грумом. Темпест нигде не было видно, и Рут резко спросила:

— Где Темпест?

— Она ушла с хозяйским сыном Дирком. У Рут забилось сердце.

— Где они?

Няня указала на конюшни и постройки, находящиеся на заднем склоне холма.

— Пошли со мной. — Рут бросила корзинку и, подобрав юбки, побежала. Добравшись до первого ряда стойл, она стала их осматривать. Потом заглянула в кладовку. Там стояли большие мешки, пахло зерном, резаной люцерной, а еще навозом и дубленой кожей. Рут выскочила на солнце и побежала в амбар.

Вдруг от страха закричала Темпест, высоко и пронзительно. И хотя крик смолк, казалось, он все еще звенит в воздухе.

Она там, где хранится упряжь. Голова Рут кружилась, когда она бросилась на крик. «О Боже, умоляю, нет! Не допусти беды! Умоляю! Умоляю!»

Она добежала до открытой двери. Там было темно и холодно, но Рут ничего не чувствовала.

Темпест стояла в дальнем углу, подняв руки, защищая лицо от ударов. Маленькие пальчики она широко растопырила, и они походили на, перья взъерошенной птички. Ее тело содрогалось от рыданий.

Напротив девчушки на коленях стоял Дирк и, протягивая ей что-то, хохотал.

Когда Рут рассмотрела то, что находилось в руке мальчика, она похолодела. Это был кнут, обмотанный вокруг запястья. Дирк замахнулся.

Рут вскрикнула, и он вскочил на ноги, спрятав правую руку за спину.

Темпест выбежала из угла и, уткнувшись в юбки матери, жалобно всхлипывала. Рут подняла дочку на руки и крепко прижала к груди. Но она ни на мгновение не отводила взгляда от лица Дирка.

— Это всего лишь кнут. — Он опять рассмеялся, но на этот раз нервно. — Я хотел лишь пошутить. — Он вынул кнут из-за спины и, бросив его на каменный пол, оттолкнул носком ботинка для верховой езды. Потом, движением головы отбросив со лба черные кудри, направился к двери. Но Рут преградила ему дорогу.

— Нанни, отведи мисс Темпест домой. — Она отдала ребенка няне. Потом закрыла дверь на защелку.

Комната утонула в сумраке, лишь два солнечных лучика, проникающие через высокое окно, играли с пылинками.

Тишину нарушало учащенное дыхание Рут.

— Я только хотел пошутить, — повторил Дирк и криво усмехнулся. — А теперь, я думаю, ты побежишь и донесешь отцу.

Стены были обиты деревянными панелями, с которых свешивались упряжь и седла. Рядом с дверью висел сделанный из сыромятной кожи хлыст длиной в восемь футов, толстый, сужающийся к концу. Рут сняла его со стены.

— Нет, Дирк. Я ничего ему не скажу. Все останется между нами.

— Что ты собираешься делать?

— Уладить конфликт.

— Как? — Мальчик все еще ухмылялся. Под закатанными рукавами рубашки блестела смуглая кожа. Казалось, ее только что смазали маслом.

— Вот так. — Подобрав юбки, она сделала шаг вперед и взмахнула хлыстом. Когда он опутал лодыжку мальчика, она отошла назад. Потеряв равновесие, Дирк упал на спину и ударился головой о стенку. Ошеломленный, затих. Она отступила на шаг, чтобы удар вышел посильнее. Ненависть придавала силу окрепшим от верховой езды рукам. В холодных как лед глазах не было места жалости. Она превратилась в самку хищника, защищавшую себя и своего детеныша.

Рут использовала хлыст, как заправская наездница, наклонившись вперед. Первый удар разорвал ему рубашку от плеча до талии. Мальчик закричал от гнева и встал на колени. Второй удар пришелся по позвоночнику, он не смог встать на ноги. Следующий обжег колени.

На животе Дирк дополз до вил, стоящих у стены, но в этот момент страшная боль пронзила запястье. Он упал на бок, прижимая руку к груди.

Рут била его снова и снова, а он корчился, как раненый леопард. Мачеха отступала все дальше, и длинный хлыст со свистом рассекал воздух.

Рубашка превратилась в клочья, сквозь которые алели широкие шрамы.

Рут била его до тех пор, пока крик не сменился воем, а потом рыданием.

Она бросила хлыст и повернулась, чтобы открыть дверь. У конюшни стояли онемевшие от ужаса слуги.

— Отнесите сына хозяина в его комнату, — бросила она небрежно. Потом повернулась к одному из грумов: — Скачи к хозяину и попроси его поскорей приехать.

Син приехал быстро, так как очень волновался. Он чуть не сорвал дверь с петель, но, увидев спину Дирка, замер. Исполосованный до талии, он лежал лицом вниз, Рут хлопотала над ним с губкой. Рядом с кроватью на столе стоял кувшин, в воздухе остро пахло антисептиками.

— О Боже, что с ним случилось?

— Я избила его хлыстом, — холодно сообщила Рут. Син с удивлением посмотрел на жену, потом перевел взгляд на сына.

— Ты это сделала?

— Да.

Казалось, он проглотил язык от ужаса.

— О Боже! Ты чуть не убила его! — Он пристально посмотрел на Рут. — За что?

— Это было необходимо. — Она говорила с такой уверенностью, что Син пришел в замешательство и вдруг перестал на нее сердиться.

— Что он натворил?

— Я не могу тебе сказать. Это наше с ним дело. Если хочешь, спроси у него.

Син быстро подошел к кровати и встал на колени.

— Дирк, Дирки, мой мальчик, что случилось? Что ты наделал?

Дирк оторвал лицо от подушки и посмотрел на отца.

— Это была ошибка… — Он зарылся в подушку, и его голос стал глухим. Син не мог разобрать ни слова.

— Говори яснее! — потребовал он.

Дирк молчал какое-то время, потом отчетливо произнес:

— Я говорю — это моя вина.

— Я надеялся, что ты так скажешь. — Син в замешательстве встал. — Ну, тогда я не знаю, зачем ты за мной посылала, Рут. Кажется, ты сама держишь ситуацию под контролем. — Он подошел к двери и обернулся, будто собирался что-то сказать, но передумал.

В эту ночь, перед тем как заснуть, Син пробормотал, уткнувшись в щеку жены:

— Сегодня ты сделала то, что я сам должен был сделать несколько лет назад. По крайней мере, теперь уже никто не будет сомневаться в том, кто является настоящей хозяйкой Львиного холма.

Глава 76

Син старался проще относиться к жизни. Если у него возникали проблемы, он пытался выяснить их суть.

Если ты хочешь овладеть женщиной, то должен затащить ее в постель. Если она сопротивляется, ты на ней женишься.

Если ты хочешь землю, лошадь, дом или золотой прииск, надо выложить деньги и взять желаемое. А если у тебя нет денег, то надо их найти.

Если тебе нравится мужчина, ты с ним пьешь, охотишься и веселишься. Если он тебе не нравится, ты даешь ему в морду или издеваешься над ним. В любом случае человек понимает, как ты к нему относишься.

Когда твой сын отбился от рук, то его сначала надо выпороть, потом преподнести дорогой подарок, чтобы доказать свою любовь. Он признавал, что поздновато стал воспитывать Дирка, но Рут исправила его ошибку. Ему ничего не оставалось, как вызвать Дирка в кабинет и наорать на него. Через неделю он вернулся из Питермарицбурга и, все еще хмурясь, предложил помириться. Для подкрепления своих намерений он, во-первых, подарил сыну винтовку, сделанную мастером Гринером из Лондона, с серебряной инкрустацией, блестящим прикладом и ружейным ложем из орехового дерева, а главное — со стволами из дамасской стали. Вторым подарком была двухлетняя кобыла из конюшен гугенотов в Воркестрере. Кличка лошади была Солнечная Танцовщица, род свой она вела о Бога Солнца, в ее жилах текла одна из лучших африканских кровей. Она отличалась поразительной красотой и резвостью. Син заплатил за это чудо тысячу гиней, и был уверен, что заключил самую выгодную сделку в своей жизни.

Позаботившись таким образом о Дирке, отец решил, что проблем с сыном больше не возникнет, и энергично принялся за решение трех других.

Во-первых, он хотел, чтобы Рут родила ему еще одного ребенка. Она мечтала о том же. Но их попытки, доставляющие обоим бурную радость и удовлетворение, не давали результата. Син вспомнил, что у них все получилось в первую же неожиданную встречу, и пришел в замешательство. Рут полагала, что стоит подождать до начала сезона дождей, так как уверовала в могущество грома. Во время одной из поездок в Питермарицбург он увидел резную статуэтку Тора в окне лавки подержанных товаров и купил ее. С тех пор бог стоял на столике у кровати, сжимая трезубец и глядя на их попытки с таким пониманием, что однажды Рут не выдержала и повернула его лицом к стене.

Второй проблемой стала танниновая фабрика Майкла. Юноша казался ему главным злодеем, убившим веру в человеческую порядочность. Он объехал всех новых растениеводов долины и, добившись от них обещания молчать, предложил участвовать в компании. Эту идею встретили на ура, и на Львиный холм отправилась официальная делегация во главе с Майклом. Они спорили так горячо, что, казалось, сам Тор подливал масла в огонь. Наконец Син, который очень долго обдумывал предложения Майкла и загорелся не меньше чем остальные, позволил себя уговорить. Они сошлись на выделении остальным растениеводам шестидесяти процентов пая и акций. Син впервые использовал свое право вето, когда некоторые засомневались в целесообразности назначения Майкла главным инженером. Совет директоров во главе с Сином зарегистрировал фабрику в Обществе по разведению акаций Наталя. Затем Майкл с официальным письмом в кармане и еще один из директоров отправились в Англию. Син прочитал юноше напутственную речь, так как хорошо помнил себя в двадцать три года. Он объяснил, что посылает Майкла в столицу покупать машины и учиться обращаться с ними, а не проводить время на бегах и в других развлекательных местах.

Джексон из Общества по разведению акаций Наталя отреагировал немедленно. Он сообщил, что договор о сотрудничестве с растениеводами Тугелы не может быть возобновлен и что прекращаются всякие поставки семян и саженцев. Но теперь Син мог обеспечить всем необходимым целую долину, и если повезет, их фабрика должна выдать продукцию к следующему сезону.

Перед тем как Майкл и сопровождающий вернулись, окрыленные успехом, у Сина побывал еще один посетитель. Жан-Поль Лероукс, устав от трехлетней переписки с Коуртни, прибыл в Ледибург с намерением оставаться там до тех пор, пока Син не согласится возглавить фракцию ЮАР в Натале и провести выборы. Через две недели, убив на охоте множество гиен, фазанов и оленей, выпив огромное количество бренди, охрипнув от разговоров и, наконец, обняв друг друга, Жан-Поль отправился на поезде в Питермарицбург, произнеся на прощанье:

— Слава Богу! Нам удалось создать фракцию!

Партия ЮАР добивалась федерации мыса Доброй Надежды, Трансвааля, Оранжевого свободного государства и Наталя. Ее штаб заседал в Вайтхолле. Они боролись с голландскими и британскими оппозиционерами, ура-патриотами, кричащими «Боже, спаси короля!», и республиканцами, добивающимися конституционной монархии.

Встретившись с людьми, о которых ему сообщил Жан-Поль, Син начал свою выборную кампанию. Одним из первых соратников стала его жена, которую больше радовали перспективы предвыборной битвы, чем речи Сина. И теперь каждый месяц они уезжали в Наталь, чтобы принять участие в партийных собраниях. Рут писала речи для Сина до тех пор, пока он не отточил свой язык как бритву. Она целовала младенцев и развлекала жен, что совсем не нравилось Коуртни. Она сидела рядом с ним на трибуне и не допускала, чтобы он выходил в зал и по-своему разбирался с оппонентами. Ее красота и ум сильно помогли делу партии. Лорд Кайстербрук из Лондона обещал содействие. И получилось, что Син мог рассчитывать на поддержку двадцати двух из тридцати членов правительства.

На равнине у Бабуинового потока развернулось строительство фабрики. Площадка заняла десять акров земли, а неподалеку появились удобные коттеджи для рабочих, собранные из блоков.

Несмотря на решительные протесты, но с согласия остальных директоров, наняли инженера-консультанта, хотя фабрика еще не работала.

Без него они бы потеряли годичный урожай коры. Майкл работал как одержимый, но был очень молод, и у него не хватало опыта.

И даже работая вдвоем, они не успели запустить фабрику к сезону срезания коры. И когда наконец из труб повалил серебристый дым, а огонь в топке осветил ночной мрак сатанинским заревом, тысячи тонн коры лежали в открытых складах неподалеку от фабрики.

Это был замечательный сезон. От хороших дождей деревья окрепли. Фабрика в первый год существования принесла доход в десять тысяч фунтов, а прибыль с Львиного холма оказалась в четыре раза больше. Поэтому Син расплатился с долгами удивительно быстро.

Несмотря на постоянные дожди, в тот год гром гремел только трижды. И каждый раз Син отсутствовал на Львином холме, так как уезжал по делам. Пока над холмами сверкали молнии, Рут стояла у открытого окна спальни и рыдала. Мбеджану повезло больше. У него родилось четверо пухлых карапузов.

Глава 77

Каждый был занят своим делом, и Дирк Коуртнй тоже. После избиения хлыстом мальчик и мачеха соблюдали нейтралитет, но он признал за ней право управлять Львиным холмом.

Он игнорировал Темпест, если она не сидела на коленях Сина и не каталась на его плечах. Тогда он тайком наблюдал за ними и при первой возможности пытался помешать их играм или уходил с Львиного холма. Он отсутствовал все чаще, отправляясь в Питермарицбург или в окрестности, чтобы поиграть в регби или поло. Уезжал на загадочные ночные экскурсии в Ледибург, отправляясь днем, а возвращаясь на рассвете. Син верил, что мальчик ездит в школу, пока однажды не получил записку от преподавателя с просьбой немедленно связаться с ним.

Показав Сину журнал, где стояли оценки и отмечались пропуски занятий, учитель откинулся на спинку стула, ожидая комментариев.

— Так, значит, все не так уж хорошо?

— Я согласен, мистер Коуртнй. Все не так уж и хорошо.

— Может, стоит послать его учиться за границу, мистер Бисант?

— Да, это возможно, — с сомнением произнес наставник. — Но не приведет ли это к тому, что он станет крупнейшим специалистом… в области футбола?

— Как же тогда ему поступить в университет? — На Сина произвело сильное впечатление то, что сделало высшее образование с Майклом, и он решил, что в нем панацея от всех ошибок юности.

— Мистер Коуртнй… — Учитель выдержал вежливую паузу так как слышал о его взрывном характере и не хотел неприятностей. — Некоторые юноши не приспособлены для обучения в университетах.

— Но я хочу, чтобы Дирк получил высшее образование.

— Сомневаюсь, что преподаватели Стелленбоха и университета мыса Доброй Надежды разделят ваше мнение. — Он говорил с сарказмом, присущим большинству педагогов.

— Вы хотите сказать, что он тупой? — резко спросил Син.

— Нет-нет, — поспешно успокоил его мистер Бисант. — Конечно же нет. Просто он хронически не успевает.

Син задумался.

— И что же вы предлагаете?

Больше всего на свете учитель хотел, чтобы Дирк катился ко всем чертям. Вслух же он произнес:

— Хотя Дирку всего шестнадцать лет, он очень развитый мальчик. Может, вы найдете ему работу на плантации?

— Вы рекомендуете мне забрать его из школы? — задумчиво произнес Коуртнй, и Бисант вздохнул с облегчением.

Дирка Коуртни отдали в обучение к технику котельной. С самого начала он предупредил наставника, что собирается сбежать при первой же возможности, и поинтересовался его реакцией. Джентльмен, наслышанный о трудном характере мальчика, с грустью посмотрел на него, сплюнул табачную слюну в дюйме от носка ботинка и достойно ответил Дирку, используя ненормативную лексику.

Потом, указав на котелок, велел приготовить себе кофе и, пока мальчик выполнял его задание, засунул ему палец в задний проход. Через неделю они стали закадычными друзьями, и наставник, которого звали Арчибальд Фредерик Лонгворси, тридцати семи лет, начал учить его совсем не тому, чему надо. Арчи вернулся в Африку после пятилетнего заключения в тюрьме Леавенворса за вооруженное нападение.

Лонгворси познакомил Дирка с одной из своих подружек, пухленькой, симпатичной девушкой по имени Газель. Она работала в отеле «Ледибург» барменшей и раздавала обещания своим друзьям с той же легкостью, с какой смешивала коктейли. Очень скоро Дирк стал ее любимчиком, и она научила мальчика многим забавным штучкам.

Арчибальд Лонгворси» хорошенько подумав, пришел к выводу, что эта дружба будет очень полезной. С Дирком никогда не приходилось скучать, он любил проституток и джин, а соверены у него не переводились.

Коуртни-младший боготворил Арчи не меньше, чем отца. Он не обращал внимания на серые полоски грязи на запястьях и шее, свидетельствующие об отвращении старшего друга к воде и мылу, на его розоватую лысину и черные зубы. Он казался мальчику пиратом.

Когда Коуртни заразился дурной болезнью, именно Арчи отвез его в Питермарицбург к врачу. Возвращаясь домой, они вынашивали планы мести и по-дружески подшучивали один над другим.

Газель удивилась, неожиданно увидев их в воскресный полдень, и быстро села в кровати, когда они зашли в ее каморку. Она посмотрела на задний двор.

— Дирки, ты не должен приходить сюда днем. Твой отец может обнаружить тебя. — В неопрятной комнатенке было темно, пахло дешевыми духами и мочой. Тонкая сорочка обтягивала ее тяжелые груди. Под глазами чернели круги, волосы спутались, на щеках отпечатались следы подушки. Они стояли и ухмылялись, глядя на нее. Газель по прошлому опыту знала, что под подобными ухмылками скрывают дикое желание. — Чего вы хотите? — Вдруг она испугалась и прикрыла грудь руками.

— Дирк хочет немного поболтать с тобой. — Арчи тихо закрыл дверь, повернул ключ в замке и угрожающе пошел к кровати. От постоянного физического труда его тело окрепло, а непропорционально длинные руки обросли светлыми, густыми волосами.

— Лучше тебе держаться от меня подальше, Арчи Лонгворси. — Она резко опустила ноги с кровати, сорочка задралась, обнажив полное, белое тело. — Я не хочу неприятностей. Пожалуйста, оставьте меня одну.

— Ты заразила Дирки триппером. А Дирк — мой друг, и ему не нравится твой подарок.

— Я не могла! Это не я, Я чистая — я же говорила тебе. — Она встала, прижав руки к груди и пятясь назад. — Держись от меня подальше. — Когда Арчи прыгнул вперед, она закричала: — Нет! Нет… Я… — Она все вопила, и Арчи зажал ей рот рукой. Газель тщетно пыталась вырваться.

— Давай, Дирк… — Арчи нервно кашлял, с легкостью держа ее одной рукой за талию.

Дирк неуверенно топтался у двери, перестав хихикать.

— Давай, мужчина! Я держу ее. — Резким движением он нагнул голову девушки, уткнув ее лицом в подушку. — Давай, Дирки! — Свободной рукой он расстегнул широкий ремень, отделанный тяжелыми металлическими заклепками. — Сложи его вдвое.

— Заткнись, Арч. — Он колебался, и ремень выпал у него из рук.

— Ты боишься?

Рот Дирка перекосился. Он сделал шаг вперед и изо всех сил стеганул по извивающемуся телу. Газель замерла и впилась в подушку зубами.

— Это лекарство. Подержи-ка ее секундочку. — Арчи разом рванул сорочку от плеча до подола. Полные белые груди обнажились. — Теперь полечи ее еще.

И снова Дирк поднял руку, и вдруг, почувствовав себя всесильным, как Бог, нанес следующий удар.

Глава 78

— С ним невозможно справиться, — проворчал Ронни Пай, а Гарри Коуртни тяжело вздохнул. — Вы слышали, что он говорил? — продолжал Ронни.

— Нет.

— Он хочет создать в Натале объединенную с бурами партию.

— Да, это я знаю.

— Вы с ним согласны?

Гарри молчал. Казалось, он погрузился в собственные мысли.

— Я послал двадцать однолеток на выставку-продажу в Питермарицбург. Надеюсь получить четыре-пять сотен за животное, потому что они просто первоклассные. Надеюсь, тогда я смогу выкупить долговые расписки…

— Не волнуйтесь об этом, Гарри. Я пришел не за деньгами. — Ронни предложил ему сигаретницу. Когда Гарри отказался, он закурил сам. — Вы согласны с идеей союза?

— Нет.

— Почему нет? — Ронни не отрывал взгляд от кончика сигары, так как не хотел выдавать своего волнения.

— Я боролся с ними — с Лероуксом, Неймандом, Бозой и Смутсом. Я боролся — и мы победили. А теперь они спокойно сидят в Претории и планируют захват всей страны. Не только свободного государства и Трансвааля, но и Наталя. И любой англичанин, сотрудничающий с ними, предал короля и отечество. За это его надо поставить к стенке и расстрелять.

— Очень немногие так думают, очень немногие. И никто не может противостоять Сину Коуртни:

Гарри повернулся и захромал из внутреннего дворика к конюшням. Ронни семенил рядом.

— Мне и другим кажется, что нам нужен вождь, пользующийся уважением. С военными заслугами. Писатель. Лидер, понимающий, что происходит, и умеющий пользоваться словом. Если бы мы нашли такого, то с удовольствием заплатили бы ему. — Ронни зажег спичку, раскурил сигару и сквозь дым продолжил: — До выборов осталось три месяца. Нам надо поторопиться. На следующей неделе он проводит собрание в здании школы.

Политическая кампания Сина проходила легко, не привлекая особого внимания. Но неожиданно произошла неприятная история.

На первый митинг в Ледибурге собралась большая часть местного населения. Все сгорали от нетерпения, так как хотели выслушать комментарии Сина к его маленькой речи, опубликованной в большинстве газет Наталя. Они с оптимизмом полагали, что времени для вопросов будет предостаточно. Их интересовали цены на охотничьи лицензии, организация публичных библиотек и вопросы борьбы с грызунами. Многие хотели встретить друзей, приехавших издалека.

Все, кроме работников Сина, его друзей и знакомых, заняли два передних ряда. Это были молодые люди. Коуртни не знал их и осуждающе поглядывал на молодежь, когда они громко смеялись и шутили во время заседания.

— Откуда приехала эта группа? — строго спросил Син у председателя.

— Они приехали на поезде сегодня днем. Все они поддерживают нашу партию.

— Кажется, они ищут неприятностей. — Нахмурившись, Син заметил, что парни неестественно оживлены. — Да они все приложились к бутылке!

— А теперь, Син, пообещай мне, что не будешь выходить из себя. — Рут наклонилась и положила руку ему на колено. — Не показывай им своего антагонизма.

Син открыл было рот, чтобы ответить, но вместо этого чуть не охнул от удивления — в зал вошел Гарри Коуртни и сел рядом с Ронни Паем на задний ряд.

— Закрой рот, дорогой, — пробормотала Рут. Син улыбнулся и, привстав, помахал брату. Гарри ограничился кивком, вступив в горячую дискуссию с соседом.

Прокашлявшись, председатель встал и представил Сина его бывшим одноклассникам, людям, с которыми он ел, пил и ездил на охоту. Он сообщил о военных заслугах Сина и о том, что благодаря его фабрике и плантации их край процветает. Закончил он свою речь такими хвалебными отзывами, что очень смутил Коуртни, который завертелся на стуле и даже расстегнул воротничок.

— Итак, леди и джентльмены! Я представляю вам человека передовых взглядов, человека, у которого сердце такое же большое, как и кулаки, — нашего кандидата, полковника Сина Коуртни!

Син встал, улыбаясь, но его приветствовали злобными насмешками и колкими замечаниями с передних рядов. Его руки невольно сжались в кулаки, напоминающие молоты. Син демонстративно положил их на стол и обвел недоброжелателей взглядом, не сулящим ничего хорошего. Он заговорил, стараясь перекричать возгласы «Да присядь»; «Что пищишь, как комар», «Дайте же ему сказать!» и дружный стук тяжелых башмаков по деревянному полу.

Из-за шума он трижды сбивался и вынужден был обратиться за поддержкой к Рут, лицо которой стало пунцовым от гнева и унижения. Конец речи, смешавшись, он прочитал по бумажке. Несколько раз запинался, перечитывал фразу, и его голос вряд ли можно было услышать с расстояния в три фута. Он сел. В зале внезапно воцарилась тишина. Син понял, что все заранее спланировано, а главное еще впереди.

— Мистер Коуртни. — Гарри встал, и все головы, как по команде, повернулись к нему. — Могу я задать вам несколько вопросов?

Син медленно кивнул. Так вот что все это значит! Заговор спланировал Гарри!

— Тогда мой первый вопрос. Знаете ли вы, как называют человека, который продает страну врагам короля?

Послышались вопли:

— Предатель!

— Бур!

Все встали и, окружив Сина, орали. Этот кошмар продолжался не менее пяти минут.

— Я уведу тебя отсюда, — прошептал Син, взяв Рут за руку, но она выдернула ее.

— Нет, я остаюсь!

— Пошли. Делай, как я говорю. Они могут навредить тебе.

— Тогда тебе придется увести меня отсюда силой, — прошипела она, став еще более прекрасной от злобы.

Коуртни чуть было не последовал ее совету, но неожиданно опять все смолкло. И снова все взгляды устремились на Гарри, который, презрительно ухмыляясь, готов был задать следующий вопрос:

— Итак, не скажете ли вы нам, какой национальности и вероисповедания ваша жена?

У Сипа закружилась голова, он почувствовал слабость в ногах и боль в желудке. Но Рут гордо выпрямилась и положила руку на плечо мужу, мешая ему встать.

— Я думаю, что сама смогу тебе ответить, Гарри. — Она говорила очень четко, но с трудом сдерживая отвращение. — Я — еврейка.

Воцарилась тишина. Она стояла, все еще держа руку на плече Сина, гордая, выпрямившаяся, и пристально смотрела на Гарри. Гарри не выдержал. Он покраснел, опустил глаза и от неловкости заскрипел протезом. Мужчины в передних рядах тоже смутились. Сначала они переглядывались, потом поспешно отводили глаза. Кто-то встал и направился к двери. На полпути он остановился:

— Простите, мадам. Я не знал, что они такие. Проходя мимо Ронни Пая, он кинул соверен ему на колени. Еще один мужчина с извинениями поднялся, улыбнулся Рут и проследовал к выходу. Остальные, по двое, по трое, последовали за ними. Некоторые объединились в группы, и Син позлорадствовал, заметив, что не все вернули Ронни соверены.

В конце зала дрожал Гарри, размышляя, уйти ему, остаться или попытаться как-то спасти ситуацию.

Син медленно встал и обнял жену за талию. Какое-то время гордость за нее мешала ему говорить.

— Дело не в национальности. Она — замечательная хозяйка.

Под общий смех Гарри заковылял к двери.

Глава 79

На следующий день Гарри Коуртни заявил о своем намерении бороться за место в парламенте Ледибурга в качестве независимого кандидата, но даже газеты лоялистов предсказывали ему поражение. И это за шесть недель до дня выборов.

В тот вечер, когда уже давно стемнело, Дирк остановил Солнечную Танцовщицу у отеля. Ослабив подпруги и разнуздав ее, направился к бару в поисках выпивки и приключений. На стене бара красовался плакат, отливающий золотом букв: «Если вас замучила жажда, пейте пиво „Голдберг“.

Он быстро оглядел посетителей. Среди них не было людей, которые могли что-нибудь рассказать отцу. Присутствующих же он не боялся, что ему Петерсоны, Пай и Эрасмус.

Он, правда, узнал двух машинистов с фабрики, железнодорожных десятников, банковского клерка, счетовода, но решил, что все в порядке. Все они, а также дюжина незнакомцев, не принадлежали к элите Ледибурга и не могли донести Сину о пристрастии Дирка к выпивке.

Он вышел на улицу, высматривая прохожих, но в этот час улицы были пустынны. Он зашел в бар и оказался в освещенном желтым светом теплом салоне. Дирк любил эту атмосферу. Ему нравился запах опилок, табака, алкоголя и пота. Это было место встречи настоящих мужчин. Здесь не обижались на грубые шутки и подковырки. Ему казалось, что именно здесь можно встретить настоящего друга.

Несколько мужчин у стойки обратили на него внимание.

— Привет, Дирк!

— Мы скучали по тебе. Где ты пропадал?

Коуртни с достоинством ответил на приветствия, взял стул и поставил его рядом со стулом Арчи. Он чувствовал себя всесильным, так как находился среди настоящих мужчин.

— Добрый вечер, Дирк. Что будешь пить? — спросил быстро подошедший к нему бармен.

— Привет, Генри. Сегодня все о'кей? — Мальчик понизил голос до шепота.

— Все в порядке. Мы не ждем никого из тех, кто сует нос в чужие дела, — подбодрил его Генри. — Но черный ход не заперт.

Дирк не случайно выбрал крайнее место за стойкой. Оттуда он видел всех входящих и в случае необходимости легко мог спрятаться. Дверь, находящаяся перед ним, вела через уборную на задний двор. Это были необходимые меры предосторожности. Ведь когда тебе семнадцать, и отец, и закон запрещают пить.

— Отлично, тогда мне как обычно. — Дирк кивнул.

— Чего-то ты сегодня припозднился, — заметил Генри, наливая джин и разбавляя его пивом. — Снова охотился? — Бармен был невысоким мужчиной, чуть старше пятидесяти, с бледным лицом и выцветшими глазками-бусинками. Расспрашивая Дирка, он косился на Арчи Лонгворси.

— Молился ли ты сегодня? — Арчи достал Катехизис.

Дирк приложил палец к носу.

— А ты как думаешь? — Сморкнувшись, он усмехнулся.

Все рассмеялись.

— Кому же? Мадонне? — Арчи вытягивал из него информацию, подражая священнику и играя на публику.

Дирк пожал плечами. Мадонной звали жену одного из машинистов. Ее муж через день ездил в Питермарицбург. Она была достаточно сговорчива.

— И с кем ты делил свою молитву? — пошутил Генри.

— Я дам знать, когда мне надоест это гнездышко, — пообещал Дирк.

— Милашка? — выпрашивали они. — Красивая, да?

— С ней все в порядке. Не так уж она и плоха. — Дирк попробовал джин.

— Мужчина, ты никогда не доходишь до пикантных подробностей, — дразнили его. Арчи ухмыльнулся, а Дирк вспыхнул от удовольствия. — Продолжай, приятель. Расскажи нам — она горячая?

— Расскажи, — настаивал Генри. — Можешь не называть имен, но не забудь про детали. Где ты ее подцепил?

— Ну… — Дирк колебался.

— Давай, давай! Расскажи нам.

И он вынужден был рассказать историю с мельчайшими подробностями. Все стали смеяться как-то по-другому и подвинулись друг к другу, чтобы не пропустить ни слова.

Дирк врать умел, и люди слушали его в полной тишине. Но за другими столиками раздавались крики и громкий смех. Одна компания разгорячилась от вина больше всех.

— … Беру я ее за руку, — продолжал Дирк, — и говорю: «У меня для тебя сюрприз». — «Что за сюрприз?» — спрашивает она, будто сама не знает. «Закрой глаза, и я покажу тебе». Так вот…

И вдруг из дальнего конца зала прогремел голос:

— Так вот… Беру я этого большого ублюдка Коуртни, который ни на что не годен, кроме как разъезжать на драндулете и трепаться.

Дирк замер от неожиданности и поднял глаза. Его, лицо побледнело.

Голос принадлежал мужчине, сидящему в дальнем конце бара. Он был одет в потрепанную куртку из голубой грубой хлопчатобумажной ткани. Он был немолод — вокруг глаз и рта пролегли глубокие морщины.

— Вы знаете, откуда у него деньги? Говорю вам, он берет их у нас. Без нас для него все было бы кончено и он бы разорился через месяц. — Мужчина поднял мозолистые руки, на пальцах под обкусанными ногтями чернела грязь. — Вот этим он зарабатывает свои деньги. Кровавый полковник Коуртни!

Дирк в упор смотрел на говорившего, сжимая и разжимая кулаки. Теперь все в салоне замолчали, и поэтому слова рабочего казались громом.

— Вы знаете, сколько он платит? Тридцать два фунта в месяц квалифицированным рабочим!

— А минимальная ставка — двадцать пять! — сухо заметил один из его собутыльников. — Сможете найти более высокооплачиваемую работу, я сниму перед вами шляпу. Я лично остаюсь…

— Ты не прав. Ведь этот ублюдок построил свое счастье на наших слезах. Я считаю, он должен платить нам больше. Я полагаю…

— Ты считаешь, что стоишь больше? — крикнул Дирк через весь зал, вскочив со стула.

Все, как один, повернули к нему головы.

— Оставь его, Дирки, он пьян. Не надо, — взволнованно прошептал Генри. Потом повысил голос: — С тебя на сегодня хватит, Норман. Убирайся, твоя старуха ждет тебя к ужину.

— О Боже! — Рабочий пристально посмотрел в противоположный конец бара, и его глаза заблестели.

— О Боже! Да это же щенок Коуртни!

Лицо Дирка перекосилось, он медленно направился в противоположный конец зала.

— Оставь его, Дирки. — Арчи схватил его за руку, пытаясь остановить, но Коуртни вырвался.

— Он оскорбил моего отца и обозвал его ублюдком.

— Это так, — согласился Норман. — Твой папочка — законченный ублюдок. Счастливый законченный ублюдок, не проработавший ни одного дня за всю жизнь. Большой, счастливый, сосущий кровь законченный ублюдок. И его щенок — такой же ублюдок…

Дирк ударил его по губам. Пьяный упал, задел за стул и ударился плечом. Перекатившись, он встал на колени, утирая кровь.

— Ты — маленький ублюдок… — только и смог произнести он, так как кровь мешала говорить.

Дирк сделал шаг назад и, размахнувшись, ударил рабочего со всей силы. Носок ботинка угодил в грудь, рабочий упал на спину.

— Ради Бога, остановите их! — завопил Генри. Но все, как парализованные, смотрели на Дирка, поднявшего стул и опустившего его на противника с таким шумом, будто он колол дрова.

Тяжелое деревянное сиденье угодило в лоб, следующий удар пришелся по затылку. Опилки окрасились кровью после третьего удара в нос.

— Ты убил его, — раздался одинокий голос.

— Да, — согласился Дирк. — Я убил его. Я убил человека. — Вдруг что-то обожгло его изнутри. Огонь охватил все тело, и ему стало трудно дышать. Он стоял над жертвой, не в состоянии пропустить агонии. Ноги задрожали, дыхание сдавило от восторга, и он разрыдался.

— Да, я убил его. — Голос мальчика дрожал от удовольствия. Он видел только мертвое лицо. На лбу покойника зияла страшная рана, а глаза вылезли из орбит.

Вокруг поднялась страшная суета.

— Надо послать за его отцом.

— Я не намерен здесь больше оставаться!

— Стой, где стоишь! Никто не двинется с места!

— Боже, позовите дока Фрейзера!

— Док уже не нужен. Звоните в полицию!

— Все произошло так быстро… Он походил на леопарда, почуявшего кровь.

— О Боже! Я ухожу.

Двое молодых людей подошли к телу.

— Оставьте его! — приказал Дирк. — Не прикасайтесь к нему. — Он ревновал, как лев, у которого хотят отнять его жертву.

Они инстинктивно повиновались и отошли. Следом за ними попятились и остальные, оставив Дирка одного.

— Скачите за его отцом, — повторил Генри. — Быстрее приведите его.

Через час Син вошел в комнату. Он накинул куртку прямо на ночную рубашку, а сапоги натянул на босу ногу. Он остановился у порога и оглядел присутствующих. Ото сна волосы спутались. Но когда он вошел, атмосфера в баре изменилась. Люди расслабились.

— Мистер Коуртни, слава Богу, вы пришли, — выразил общее мнение молодой полицейский, стоящий рядом с доктором Фрейзером.

— Он очень плох, док? — поинтересовался Син.

— Хуже не бывает. Он мертв.

— Па, он оскорблял… — начал Дирк.

— Заткнись! — мрачно приказал отец. — Кто он? — выпалил Коуртни-старший.

— Норман Ван Ик. Он работал монтером у вас на фабрике.

— Сколько свидетелей?

— Четырнадцать, сэр. Все это видели.

— А теперь, — приказал Син, — отнесите тело в полицейский участок. Завтра вы сможете взять у всех показания.

— А что делать с виновником… Я хотел сказать, с вашим сыном, сэр? — поправился полицейский.

— Я отвечаю за него.

— Я не уверен, что… — продолжил полицейский, но, заметив выражение лица Сина, сказал: — Ну, в таком случае, надеюсь, все будет в порядке.

— Папа… — снова начал Дирк,

— Я же велел тебе молчать. — Ты и так достаточно натворил за одну ночь. — Син, не глядя на него, обратился к бармену: — Принесите одеяло. — Потом к полицейскому: — Пускай кто-нибудь из них поможет вам. — И он указал на окно, в которое заглядывали четверо любопытных.

После того как тело, завернутое в одеяло, унесли, Син многозначительно посмотрел на доктора.

— Я лучше пойду с ними. Может, понадобится моя помощь.

— Идите, — согласился Син.

Фрейзер собрал вещи в чемоданчик и ушел. Син закрыл за ним дверь, опустил ставни. Оставшиеся с беспокойством наблюдали за старшим Коуртни.

— Что случилось?

Все переминались с ноги на ногу, боясь посмотреть ему в глаза.

— Ты, Джордж. — Син выбрал одного из механиков.

— Ну, мистер Коуртни, ваш сын подошел к Норману и ударил его стулом. Потом снова опустил стул ему на голову, когда Ван Ик пытался встать. А потом бил еще. — Механик говорил, запинаясь от волнения.

— Этот человек провоцировал Дирка? — строго продолжал он свой допрос.

— Да, он называл вас, прошу прощения… он называл вас «большим, глупым сосущим кровь, законченным ублюдком».

Коуртни нахмурился:

— И поделом ему! А что еще он говорил?

— Он говорил, что вы — рабовладелец и морите людей голодом. Норман уверял, что еще посчитается с вами. — В голосе Арчи Лонгворси слышались вопросительные нотки, он посмотрел на окружающих, ища у них поддержки. Все виновато кивали. Это подбодрило Арчи. — Он клялся, что однажды ночью подстережет вас.

— Он был так многословен?

Все с таким уважением относились к Коуртни, что, когда Арчи снова посмотрел на товарищей, они ободряюще закивали.

— Он сказал: «Однажды ночью я подкараулю этого ублюдка и кое-что покажу ему». — Арчи точно воспроизвел его слова. Никто не возражал.

— Что произошло потом?

— Потом он стал подкалывать Дирка: «Вот идет щенок Коуртни», «Трусоват, как и его старик».

— И что тогда сделал Дирк?

— Ну, мистер Коуртни, он просто рассмеялся, как джентльмен, искренне и дружелюбно. «Забудь», — произнес он, — ты слишком много выпил».

Неожиданная мысль пришла Сину в голову.

— А что здесь делал Дирк?

— Ну, дело в том, мистер Коуртни, неделю назад он одолжил мне несколько соверенов. Я попросил его прийти сюда сегодня вечером, чтобы отдать долг.

— Значит, он не пил? — с подозрением спросил Син.

— Конечно же нет. Клянусь Богом! — Арчи был так шокирован его предположением, что Син кивнул:

— Хорошо, а дальше?

— Ну, Норман продолжал оскорблять его, обзывать трусом и все такое. Точно не помню. Дирк не выдержал и ударил его стулом. Думаю, Ван Ик сам напросился. А вы что думаете, мальчики? — Арчи снова посмотрел на них.

— Это так. У меня кровь закипала от того, как он оскорблял Дирка, — произнес механик.

Другие закивали.

— Ну тогда, — продолжал врать Лонгворси, — Норман, лежа на полу, достал нож.

Все очень удивились. Один мужчина открыл рот и поднял руку, но, передумав, сделал вид, что хочет почесаться.

— Нож? Что за нож и где он сейчас? — Син нетерпеливо нагнулся вперед. Стоя рядом с ним, Дирк нежно улыбался. При этом его лицо было очень красивым.

— Вот нож. — Генри полез за стойку идостал оттуда складной нож с длинной костяной ручкой. Все безучастно смотрели на него.

— Как он туда попал? — поинтересовался Син и вдруг заметил беспокойство на лицах. Он был уверен, что они врут.

— Я забрал его у Нормана. Мы думали, что вы первый должны обо всем узнать. Ведь вы — его отец. — Арчи заискивающе улыбнулся.

Син медленно повернулся к банковскому клерку, стоявшему рядом.

— Этим ножом Норман Ван Ик угрожал моему сыну?

— Да, мистер Коуртни. — Клерк говорил неестественно писклявым голосом.

Потом он посмотрел на другого свидетеля и задал ему тот же вопрос,

— Да, именно этим, сэр.

— Именно этим.

— Да.

— Без сомнения, сэр.

Он опросил всех, и все отвечали одно и то же.

— Дирк. — Наконец очередь дошла и до виновника. Отец медленно, с тяжелым сердцем задал ему этот вопрос, глядя в ясные, невинные глаза. — Поклянись Богом, что Норман Ван Ик угрожал тебе этим ножом. Пожалуйста, мой сын, отрицай это. Скажи, чтобы все слышали тебя. Если ты ценишь мою любовь, скажи мне правду. Пожалуйста, Дирк, пожалуйста.

— Клянусь Богом, па, — ответил Дирк, и снова наступила тишина.

— Ты не ответил, — настаивал Син. — Пожалуйста, скажи правду.

— Он достал нож из внутреннего кармана. Нож был закрыт. Он открыл его ногтем большого пальца, — тихо объяснил Дирк. — Я пытался выбить его из рук стулом, но промахнулся и попал ему в грудь. Он упал на спину, и я видел, как он собирался его бросить в меня. Мне ничего не оставалось, как ударить его еще раз.

Лицо Сина стало каменным.

— Очень хорошо, — произнес он. — А теперь нам пора домой. — Потом он обратился к присутствующим: — Благодарю вас, джентльмены.

Он вышел и направился к «роллс-ройсу». Дирк смиренно брел за ним.

Под конвоем Сина Дирк на следующее утро явился в местный магистрат, и его отпустили под залог в пятьдесят фунтов. Он дал подписку о явке в суд через две недели, где его должны будут судить за непредумышленное убийство.

Его дело в суде рассматривалось первым. Все жители района хотели попасть на суд. Те, кому не удалось занять место в здании, приникли к окнам.

Через семь минут суд вынес свой вердикт, и Дирка, сошедшего со скамьи подсудимых, окружила смеющаяся и поздравляющая толпа. Из здания суда Коуртни-младшего вынесли на руках.

Син так и остался сидеть на переднем ряду в почти опустевшем зале. Питер Ааронсон, адвокат из Питермарицбурга, убрал бумаги в папку, пошутил с архивариусом и направился к Сину.

— Все заняло семь минут. Это войдет в книгу рекордов. — Когда адвокат улыбался, то походил на коалу. — Возьмите сигару, мистер Коуртни. — Син покачал головой, а Ааронсон сунул в рот непропорционально большую сигару и зажег ее. — Если честно, я волновался из-за ножа и ждал беды. Мне не нравится этот нож.

— И мне, — тихо согласился Син.

Питер, склонив голову набок, посмотрел на него яркими птичьими глазками.

— Но мне понравились свидетели. «Голос, — приказали им. — Гав! Гав!» Как в цирке. Кто-то очень хорошо их выдрессировал.

— Боюсь, я вас не понимаю, — мрачно произнес Син.

Адвокат пожал плечами:

— Я пришлю вам счет, но предупреждаю, что он будет не мал. Скажем, пятьсот гиней?

Син облокотился на спинку и поднял глаза на маленького адвоката.

— Скажем, пятьсот, — согласился Коуртни.

— В следующий раз для своего представления рекомендую выбрать самого молодого адвоката, Хамфри Рольфа, — продолжал Питер.

— Вы думаете, мне снова понадобится адвокат?

— С таким-то мальчиком? Я в этом уверен.

— А вы не хотите этим заниматься? — Син наклонился вперед. — Я буду платить пятьсот гиней за дело.

— Деньги я смогу заработать везде. — Питер вынул сигару изо рта и посмотрел на пепел. — Запомните имя — Хамфри Рольф. Дирк — яркий мальчик, но слишком возбудимый.

Он пошел по проходу, неся тяжелый портфель. Син медленно брел за ним. Он остановился на ступеньках и оглядел площадь перед зданием суда. В центре маленькой группы людей стоял смеющийся Дирк, Арчи положил руку ему на плечо. Лонгворси говорил так громко, что Син слышал его.

— И пускай никому в голову не приходит идея поругаться с Дирком, а то он будет иметь дело со мной. И тогда он расстанется со всеми зубами.

— Арчи усмехнулся, обнажив почерневшие зубы. — Надеюсь, все меня слышали. Дирки — мой друг, и я горжусь им.

«Только ты», — подумал Син. Он посмотрел на сына. Перед ним стоял высокий юноша с широкими плечами, мускулистыми руками, узкой талией и длинными ногами. По виду его можно было принять за мужчину.

Но ему только шестнадцать. Он еще ребенок. Возможно, у меня осталось время, чтобы что-то исправить. Потом он понял, что врет сам себе, и вспомнил слова одного друга: «Некоторые виноградники растут в плохой почве, некоторые заболевают до того, как ягоды идут под пресс, а некоторые портит беззаботный винодел. Не из всех виноградин получается хорошее вино».

«А я — беззаботный винодел», — с горечью подумал он.

Син пошел через площадь.

— Идем домой, — резко произнес он. Глядя на красивое лицо сына, он понял, что больше не любит его, и от этого его тошнило.

— Поздравляю, полковник. Я знал, что мы победим. — Арчи Лонгворси поклонился.

Син посмотрел на него:

— Завтра в десять я буду в офисе. Я хочу, чтобы ты пришел. Нам надо поговорить.

— Хорошо, сэр. — Арчи радостно улыбнулся. Но когда на следующий вечер он уезжал из Ледибурга с месячным жалованьем, ему было не до смеха.

Глава 80

Так как суд над Дирком вызвал бурю эмоций, шансы Гарри на победу на выборах сильно возросли. Шовинистическая пресса мрачно писала: «Будет удивительно, если думающие люди выберут худшего из двух кандидатов». Только либеральные газеты поместили репортажи об увеличении пенсиона вдове и сироте Нормана Ван Ика.

Но все знали, что Сину Коуртни еще многое предстоит сделать. Он был уверен, что двести уволенных с фабрики и плантации рабочих будут голосовать против него. Так же, как половина горожан и фермеров. Такая ситуация сложилась еще до того, как газета питермарицбургских фермеров и торговцев поместила на передней странице историю Арчибальда Фредерика Лонгворси.

Мистер Лонгворси рассказывал, что под угрозой физической расправы и потери работы он вынужден был солгать суду. Как после дела его все равно уволили. Настоящие причины клятвопреступления не сообщались.

Син связался с адвокатами в Питермарицбурге и заставил их немедленно возбудить дело против газеты за искажение фактов, клевету, неуважение к суду, предательство и за все, что можно придумать. Затем, забыв о собственной безопасности, он забрался в «роллс» и со скоростью тридцать миль в час помчался в Питермарицбург. Он прибыл в город, чтобы найти мистера Лонгворси, который дал клятву, взамен получил пятьдесят гиней, а потом уехал, не оставив адреса. Адвокаты очень не рекомендовали Сину встречаться с главным редактором газеты. Заседание суда проходило два месяца назад, а до выборов оставалось десять дней.

Син добился лишь того, что опубликовал опровержение во всех либеральных газетах и вернулся домой, ведя машину на нормальной скорости. Там его ждала телеграмма от Лероукса и Нейманда, из Претории. Они рекомендовали ему отказаться от участия в выборах. Тут же назад полетел разгневанный отказ.

Как две лошади в одной упряжке, Син и Гарри понеслись к финишу, до которого должны были добраться в день выборов.

Официальные выборы проходили в здании администрации Ледибургского округа под контролем двух регистраторов. На следующий день ящики с бюллетенями перевезут в Питермарицбург, где в главном здании ратуши подсчитают голоса и объявят результат. На противоположных концах площади оппоненты установили палатки с бесплатной выпивкой и закусками. Традиционно выигрывал тот, кто накормит меньшее количество людей. Никто не желал разорять своего кандидата, поэтому объедали и обпивали противника. Но в тот день одинаково пострадали закрома обоих кандидатов.

Выборы проходили в канун сезона дождей, поэтому погода была сырой, но теплой. Син, одетый в жилет и костюм, потел от беспокойства, приветствуя каждого вошедшего в палатку с наигранным дружелюбием. Стоящая рядом с ним Рут выглядела как цветок благоуханный. Темпест, на этот раз спокойная, стояла между ними. Дирка они не взяли. Отец нашел ему работу на дальнем конце Львиного холма. Многие лукаво поглядывали и притворно сокрушались по поводу его отсутствия.

Ронни Пай уговорил Гарри не надевать военную форму. Вместе с ним пришла Анна. Ей очень шло розовато-лиловое платье, украшенное искусственными цветами. Только с близкого расстояния можно было заметить маленькие морщинки у рта и глаз, а также седые волосы среди блестящей, черной гривы. Ни она, ни Гарри не смотрели на другой конец площади.

Майкл появился и первым делом поговорил с отцом, потом по обязанности поцеловал мать. После этого он направился к Сину, чтобы поделиться с ним своими мыслями. Юноша хотел, чтобы его компаньон приобрел десять тысяч акров у Тонгаата и засеял их сахарным тростником. Но через некоторое время он понял, что сейчас не время для подобных предложений. Син сердечно приветствовал его и предложил сигару. Неохотно, но безропотно Майкл зашел в помещение, где проводилось голосование, предварительно решив, никого не поддерживать. Он сознательно испачкал бюллетень. Потом вернулся в офис, чтобы составить письменные выкладки по сахарной плантации.

Ада Коуртни не выходила из коттеджа на улице Протеа весь день. Она категорически отказалась примыкать к какому-нибудь лагерю и запретила идти голосовать, своим девушкам. Ада не разрешала вести никаких политических дискуссий у себя в доме. Она даже велела Сину уехать, когда он нарушил это правило. Только после ходатайства Рут и извинений униженного Сина ему разрешили вернуться. Она не одобряла это дело. Более того, не понимала, как члены одной семьи могут сражаться за власть. Ее недоверие к правительству началось с тех пор, как правление захотело установить фонари на улице Протеа. На следующее собрание она пришла с зонтиком, и тщетно ей пытались объяснить, что фонари не привлекают москитов.

Тем не менее только Ада не пришла в тот день на голосование. С полудня до пяти часов народ толпился на площади, а когда вынесли ящики с бюллетенями и отнесли их на станцию, многие сели в тот же поезд и отправились в Питермарицбург, чтобы присутствовать при официальном подсчете голосов.

Это был очень нервный день, и поэтому вскоре после прибытия в отель «Белая лошадь» Рут с Сином крепко заснули в объятиях друг друга. А потом, когда рано утром началась гроза, Рут проснулась, потом снова впала в забытье, предчувствуя, что должно произойти. В то же время пробудился и Син. Они были смущены. Но, отбросив стыд, занялись делом. На рассвете Рут знала, что у нее родится сын, а по мнению Сина, было рано утверждать что-либо.

Приняв ванну, они завтракали в кровати, чувствуя, что стали еще ближе. Рут, в белой шелковой сорочке, с распущенными черными волосами, свободно падающими на плечи и свежевымытой кожей, очень влекла Сина. Они сильно опоздали в ратушу, к большому неудовольствию своих союзников.

Все было очень хорошо подготовлено. В огороженных веревками секциях сидели регистраторы, а перед ними возвышались горы розовых бумажек. На табличках над столами были написаны районы и фамилии кандидатов, а между столами стояли наблюдатели.

Мужчины и женщины в зале гудели, как растревоженный улей. Неожиданно Син заметил, что Анна и Гарри смотрят на него. Потом ему опять стали пожимать руки, хлопать по плечу и желать удачи. Наконец прозвенел колокольчик и все смолкли.

— Результаты голосования, — поспешно произнес высокий тонкий голос. — Мистер Роберт Симпсон. За — девятьсот восемьдесят шесть человек. Мистер Эдвард Саттон — четыреста двадцать три. — Остальное было не расслышать из-за радостных возгласов и грустных вздохов.

Симпсон являлся кандидатом южно-африканской партии. Син с трудом пробился к нему.

— Отличная работа, старый солдат! — крикнул Син и огрел его между лопаток.

— Спасибо, Син. Я очень счастлив. Ведь я никак не ожидал такой победы! — И они горячо обнялись.

В то утро любое сообщение встречалось радостными возгласами и аплодисментами. Уверенность Сина росла по мере того, как кандидаты его партии выигрывали. Наконец колокольчик зазвонил снова, и главный регистратор произнес таким же бесстрастным голосом:

— Результаты голосования по Ледибургу и низины Тугелы… — Син почувствовал холод в животе и затаил дыхание. Стоя рядом с женой, он чувствовал, как окаменело и напряглось ее тело. Син схватил ее за руку. — Полковник Гарри Коуртни — шестьсот тридцать восемь голосов. Полковник Син Коуртни — шестьсот тридцать один.

Рут сжала его руку, но он не ответил на пожатие. Они стояли неподвижно, среди торжествующего веселья и вздохов разочарования, пока Син не произнес тихо:

— Дорогая, думаю, нам пора ехать в отель.

— Да, — она тихим, безжизненным голосом.

Рут и Син шли, опустив глаза. Перед ними расступались расстроенные, удивленные, счастливые и безразличные люди. Они шагали рядом под солнцем мимо извозчиков, пока крики не стали едва слышны. На таком расстоянии они напоминали рычание диких зверей.

Син помог Рут сесть в коляску и собирался присоединиться к ней, но вдруг вспомнил, что надо кое-что еще сделать: Он договорился с извозчиком и заплатил ему, потом повернулся к Рут:

— Дорогая, пожалуйста, подожди меня в отеле.

— Куда ты собрался?

— Я должен поздравить Гарри.

Глядя поверх голов окружавших его людей, Гарри заметил приближающегося к нему Сина и задрожал. В нем боролись любовь и ненависть.

Син подошел и улыбнулся.

— Отличная работа, Гарри! — произнес он и протянул руку. — Ты выиграл в честной и суровой битве. И мне бы хотелось пожать твою руку.

Гарри понял, что брат говорит искренне. Они сражались, и Гарри победил. Было что-то, чего Син не мог уничтожить и забрать у него. «Я выиграл! Впервые в жизни!»

Гарри так разволновался, что не мог ни двигаться, ни говорить.

— Син… — Он закашлялся, схватил руку брата обеими руками и затряс. — Син, возможно, теперь… — шептал он. — Я хочу сказать, когда мы вернемся в Ледибург… — Он замолчал и покраснел от возбуждения.

Отпустив руку Сина, Гарри отошел назад.

— Я подумал, может, тебе захочется приехать в Теунискрааль, — мямлил он, — когда у тебя будет свободное время. — Потом заговорил более горячо: — Столько воды утекло. У меня до сих пор сохранился отцов…

— Никогда! — Прошипела Анна Коуртни. Никто не заметил, как она прошла через зал и словно из под земли выросла рядом с Гарри. Ее глаза горели от ненависти, а лицо побелело, когда она смотрела на Гарри. — Никогда! — повторила она и взяла мужа за руку. — Пошли, — приказала Анна, и муж покорно побрел за ней. Но, оглянувшись, он увидел неподвижного Сина, который с мольбой смотрел ему вслед. Он молил о понимании и прощении.

Глава 81

Как человек, живущий в эпицентре урагана, знает форму облаков и полное безветрие перед стихийным бедствием, так и Рут знала, что реакция Сина на проигрыш будет бурной. Гнев налетал на него как ураган, но он недолго пребывал в подобном состоянии. Она боялась подобных настроений, и как опытный землевладелец принимает меры предосторожности перед бурей, так и она пыталась свести неприятности к минимуму.

Добравшись до отеля, она послала за главным администратором.

— Я хочу, чтобы через полчаса вы приготовили ленч. Но необходимо что-то действительно стоящее и необычное.

Администратор задумался:

— Устрицы! Мы только вчера получили бочонок со скал Умхлангу.

— Отлично. — Рут понравилась предусмотрительность служащего.

— Потом могу предложить копченую ветчину, холодную оленину, лобстеров и салаты.

— Отлично. А сыры?

— «Груйер», «Датский голубой» и «Камамбер».

— Вино?

— Шампанское?

— Да, — поспешно согласилась она. Рут стыдилась пристрастия мужа к подобным напиткам. — Бутылку «Клико». — Подумав, она поправилась: — Три.

— Сначала прислать вино?

— Немедленно. В серебряном ведре и с лучшими бокалами.

Потом она занялась туалетом, облачилась в серый шелковый утренний наряд, припасенный специально для такого случая. Закончив, придирчиво рассмотрела свое отражение в зеркале и осталась довольна результатом. Рут заплела волосы в косы. В таком виде она впервые встретилась с Сином, и с тех пор он не мог устоять. Эта прическа делала ее похожей на маленькую девочку.

— Открыть шампанское, мадам?

— Да, пожалуйста! — крикнула она и стала ждать урагана.

Он появился через десять минут, зажав в зубах сигару, засунув руки в карманы брюк и со смущенным выражением лица.

— Вот это да! — произнес он, вынув сигару. — Как здорово!

То, что он обратил внимание на ее внешний вид, доказывало, что прогноз погоды не оправдался, и она рассмеялась

— Что тебя рассмешило? — тихо поинтересовался он.

— Ничего и всё. Ты и я. Выпей шампанского.

— Сумасшедшая, — произнес Син и поцеловал ее. — Мне нравится, когда ты так заплетаешь волосы.

— Разве ты не огорчен?

— Ты имеешь в виду результаты выборов? Кажется, да. — Он подошел к столу. Налил два хрустальных бокала и один протянул ей. — Я хочу выпить за короткую и замечательную партийную карьеру Сина Коуртни.

— Ты же так хотел выиграть… а теперь? Син кивнул.

— Да, я люблю выигрывать. Но теперь я проиграл… — Он пожал плечами. — Что тебе сказать? Я устал от речей и рукопожатий. Мне кажется, что даже во сне с моего лица не сходит вежливая улыбка. — Он сел в кожаное кресло. — Но есть кое-что еще. Садись, и я тебе расскажу.

Она подошла к нему, села на колени и, расстегнув рубашку, прикоснулась к волосатой груди и погладила страшные шрамы.

— Расскажи, — попросила она, и он поведал ей о Гарри.

Он говорил медленно, ничего не утаивая. О ноге, о детстве и, наконец, о Майкле. Она молчала, и он заметил боль в ее глазах, когда она узнала, что он был любовником другой женщины. Наконец она поинтересовалась:

— А Гарри знает, что Майкл — твой сын?

— Да. Однажды ночью Анна рассказала ему. В эту ночь я покинул Ледибург. Он хотел убить меня.

— Почему же ты уехал?

— Я не мог остаться. Гарри ненавидел меня за то, что я зачал Майкла, а Анна — за то, что я не остался с ней.

— Значит, она хотела тебя?

— Да, в ту ночь, ночь отъезда, Анна пришла ко мне и попросила… — Син закашлял. — Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Да. — Рут кивнула, все еще ревнуя и обижаясь, но стараясь понять.

— Я отказал ей… Тогда она пошла к Гарри и назло мне рассказала ему о ребенке. О Боже, что за сука!

— Но если она хотела тебя, то почему вышла замуж за Гарри?

— Она ждала ребенка. Анна думала, что меня убьют на войне с зулусами. Анна вышла за него замуж, чтобы у ребенка был отец.

— Понятно, — прошептала Рут. — Но почему ты рассказал мне о Майкле?

— Я хочу, чтобы ты знала о моих отношениях с Гарри. После того, что он выкинул на собрании, ты не можешь испытывать к нему симпатии. Но он не хотел сделать тебе больно. Гарри метил в меня. Я многим ему обязан, и мне никогда не заплатить долгов. Вот почему…

— Вот почему ты рад, что он победил, — закончила за него Рут.

— Да, — поспешно согласился Син. — Понимаешь, дорогая, это так важно для него. Он впервые смог… смог… — Син развел руками, подбирая слова.

— Сразиться с тобой на равных, — подсказала она.

— Точно. — Он сжал руки в кулаки. — Когда я подошел поздравить его, он был готов к встрече со мной. Он звал меня в Теунискрааль, но здесь появилась эта злобная, кровожадная баба и увела его. Но я все равно уверен, что все будет в порядке.

Стук в дверь перебил его, и Рут вскочила с его колен.

— Должно быть, это официант с ленчем. — Но не успела она подойти к двери, как стук повторился с такой силой, что облетела штукатурка. — Иду. — Рут поспешно открыла дверь.

Возглавляемая Бобом Симпсоном, в комнату вошла группа людей. Вопя и жестикулируя, они набросились на Сина.

— Что происходит? — спросил Коуртни.

— Ты выиграл! — закричал Боб. — Пересчитали голоса, и оказалось, что у тебя на десять голосов больше.

— О Боже! — произнес Син и, понизив голос до шепота, сказал Рут: — Бедный Гарри!

— Открывай шампанское. И вели принести еще. Мы вместе! — ликовал Боб Симпсон. — А теперь давай выпьем за процветание Южно-Африканской Республики.

Глава 82

— Даже в этот раз не повезло. Я проигрывал так много раз. Но только бы не в этот! — Гарри Коуртни был сильно пьян. Развалившись в кресле, он мешал бренди в стакане трясущимися руками, и несколько капель попало ему на брюки.

— Да, — согласилась Анна, — даже и на этот раз не повезло. — Она стояла к нему спиной, глядя из окна на освещенную газовыми фонарями улицу. Ей очень не хотелось, чтобы муж видел ее лицо. Но она не могла справиться с резким, злорадствующим голосом. — Теперь ты снова будешь писать жалкие книжонки. Ты сам сделал свой выбор, доказав себе и всему миру, что ты не боец.

Медленными движениями она с удовольствием стала массировать себе предплечье. Она слегка задрожала и стала расхаживать взад-вперед. При этом ее юбки шуршали, как листья на ветру. О Боже, как все было близко, а она испугалась.

— Ты неудачник, Гарри Коуртни. Всегда им был и всегда им останешься.

Она опять вздрогнула, вспомнив о страхе. Он чуть было не исчез. Анна испугалась, когда стали объявлять первые результаты выборов, а потом страх стал расти. Голос мужа тогда сильно изменился, в нем слышалась уверенность. Он странно, без должного смирения, смотрел на нее. Чего стоил его бунтарский разговор с Сином? Тогда она всерьез испугалась.

— Ты неудачник, — повторила она, но в ответ услышала странный звук. Гарри не то вздохнул, не то глотнул. Она подождала, но услышала лишь бульканье бренди, наливаемого в стакан. Вдруг Анна улыбнулась, вспомнив, как при объявлении результатов голосования Гарри съежился, согнулся и взволнованно посмотрел по сторонам. От уверенности не осталось и следа. «Но Син Коуртни ничего не получит. Когда-то я дала клятву, а теперь сдержу ее».

Уже в который раз она прокрутила в голове подробности той ночи. Ночи, когда она поклялась.

Шел дождь. Она стояла на широких ступенях крыльца. Син поехал покататься в долину. От сырости его рубашка прилипла к плечам и груди, а растрепанная борода завивалась. Он походил на средневекового пирата.

— Где Гарри? — спросил Син, и она ответила:

— Не волнуйся. Он поехал к Аде в город и вернется лишь к ужину.

Поднявшись по ступеням, он подошел к ней и дотронулся холодной от дождя ладонью до ее руки.

— Теперь тебе стоит лучше заботиться о себе. Зачем ты стоишь на холоде?

Ее макушка доходила ему до плеча, и когда он смотрел на нее сверху вниз, то испытывал благоговейный страх, который испытывает мужчина, глядя на беременную женщину.

— Ты чертовски привлекательна, Анна. И у тебя родится, прекрасный ребенок.

— Син! — Анна вспомнила, с какой болью произнесла тогда это слово. Какая-то сила бросила ее к нему. По телу прошел какой-то электрический заряд, и она принялась искать губами его рот.

— Ты сошла с ума! — Он пытался вырваться из ее объятий, но она все цеплялась и цеплялась за него.

— Пожалуйста, ну пожалуйста, дай мне прижаться к тебе, ну разреши мне прижаться к тебе!

— Убирайся! — Он грубо оттолкнул ее, и она упала на кушетку у камина.

— Ты — жена Гарри, и скоро станешь матерью его ребенка. — Он наклонился над ней, и она хорошо видела его лицо.

— Я не хочу тебя. Трогать тебя — все равно что спать с собственной матерью. Ты — жена Гарри. И если я увижу, что ты пристаешь к какому-нибудь мужчине, то я убью тебя. Убью голыми руками.

Неожиданно любовь сменилась ненавистью. Она до крови поцарапала ему щеку. Он схватил ее запястья и держал, пока она кричала и питалась вырваться.

— Ты — свинья, грязная, грязная свинья. Жена Гарри, ты говоришь! Ребенок Гарри! Но семя, зреющее во мне, посажено тобой. Тобой, а не Гарри.

Он попятился:

— Ты лжешь! Этого не может быть! Следя за ним, она произнесла:

— Ты помнишь, как мы с тобой прощались, когда ты уходил на войну? Помнишь ту ночь в фургоне?

— Оставь, оставь меня. Мне надо подумать. Я не знаю. — И он ушел. Она слышала, как хлопнула дверь его кабинета. Стоя в центре комнаты, она чувствовала, что бушующие в ее груди волны ярости разбиваются о рифы ненависти.

Она стояла в спальне, глядя в зеркало. И клялась самой страшной клятвой.

— Я ненавижу его. Только одно я могу забрать у него. Это Гарри. Теперь он мой! Мой, а не его. Я заберу Гарри.

Она вытащила шпильки из волос и, когда они свободно упали на плечи, стала нервно их теребить. Анна так сильно кусала губы, что почувствовала вкус крови.

— О Боже, я ненавижу его, — прошептала она. Плача, разорвала рубашку и посмотрела на начинающую наливаться молоком грудь. — Ненавижу его. — Разодрала панталоны и бросила их в сторону. Потом смела со стола коробочки с пудрой и косметикой, от чего комната наполнилась резким запахом парафина. Потом легла и в темноте стала ждать Гарри.

А теперь отвернувшись от окна, она с триумфом посмотрела на мужа. Она знала, что он никуда не денется.

«Я сдержала клятву», — подумала она и пошла к креслу.

— Бедный Гарри. — Она заставила себя говорить нежным голосом и даже убрала прядь волос с его лба. Он с удивлением посмотрел на нее, страстно желая любви. — Бедный Гарри. Завтра мы вернемся домой в Теунискрааль.

Она придвинула ему бутылку и поцеловала его. Идя в спальню, она улыбнулась, зная, что ее безопасность — в его слабости.

Глава 83

Четыре месяца пролетели незаметно. Син, сойдя с ума от дел в офисе, массы писем, заседаний и сессий, просителей и прожектеров, ограничивался только словесными докладами Майкла о делах . А тем временем Майкл договорился, купил землю и закрутил роман со старшей дочерью продавца. Эта молодая леди была одной из немногих разведенных женщин Наталя. Когда эта новость дошла до Сина, то он про себя порадовался, что с целомудрием Майкла покончено, сел в «роллс» и поехал разбираться. Он вернулся в Ледибург с раскаивающимся Майклом. Через две недели молодая леди вышла замуж за проезжего матроса и отправилась из Тангаата в Дурбан. Тогда Майклу разрешено было вернуться в Тангаат и заниматься сахарной плантацией.

Рут больше не сопровождала Сина во время поездок. Из-за увеличившейся в объеме талии и плохого самочувствия она редко покидала Львиный холм, а все больше сидела с Адой, придумывая одежду для ребенка. Темпест помогала им. Целых три месяца она вязала курточку для ребенка, но подошла бы она только горбатому, у которого одна рука была вдвое короче другой.

У Дирка оставалось мало времени для озорства, так как он с утра до ночи занимался хозяйством Магобо-Клуф. В Ледибурге у Сина появилось много осведомителей, и он подробно узнавал о каждом визите туда сына.

Но по другую сторону от Ледибурга пришел в запустение и стал разрушаться от отсутствия любви и заботы Теунискрааль. Каждую ночь горел огонь в окне кабинета Гарри, который сидел за письменным столом. Перед ним лежала очень тонкая пачка листов. Он часами смотрел на нее, ничего не видя. Гарри весь высох. Вместо жизненных соков по жилам тек алкоголь. Бутылка всегда находилась у него под рукой.

Дни шли за днями, превращаясь в месяцы, а он все плыл по течению.

Каждое утро он шел в загон, опираясь на толстую, тяжелую палку, потом на бойню. Там он неподвижно стоял, час за часом глядя в никуда. Иногда в такие минуты казалось, что душа покидает тело и отправляется в далекие странствия.

В таком состоянии и застал его Ронни Пай. Однажды, когда Гарри не ожидал его, Ронни тихо приблизился к нему. Он пристально посмотрел на бледное, изможденное лицо, искаженное гримасой боли, сомнений и ужасными глубокими морщинами у рта и под бледно-голубыми глазами.

— Привет, Гарри. — Пай говорил тихо, стараясь, чтобы в его голосе не звучали нотки жалости. Он должен быть твердым и решительным.

— Ронни. — С отсутствующим взглядом он повернулся и слабо улыбнулся. — По делам или в гости?

— По делам, Гарри.

— Закладная?

— Да.

— Что я должен делать?

— Ты не возражаешь, если мы поедем в город и поговорим у меня в офисе?

— Сейчас?

— Да, пожалуйста.

— Хорошо. — Гарри медленно выпрямился. — Я поеду с тобой.

Они рядом проехали к вершине горы, а потом мимо Бабуинового потока к мосту. Они молчали. Гарри — потому, что был живым трупом, а Ронни — из-за того, что стыдился своей миссии. Ведь он должен отобрать у человека дом, выгнать его на улицу, где у него не останется ни малейших шансов на выживание.

У моста они автоматически остановились, чтобы дать отдых лошадям. Эта несовместимая парочка сидела молча. Один из них, худой и потерянный, сидел тихо. Его одежда помялась, лицо исказилось от страданий. Другой — полный, краснолицый, с ярко-рыжими волосами, одетый в дорогие одежды, — ерзал в седле.

На реке не было никаких признаков жизни. Прямо в небо поднимался столб дыма от фабрики по переработке акаций. Чернокожий мальчик гнал скот на водопой. Слышался шум, треск и лязганье локомотива. Казалось, все остальные в Ледибурге, сомлев от жары, задремали.

Вдруг на равнине у холма Ронни заметил какое-то движение.

Это был мчащийся всадник. Но даже с большого расстояния Пай узнал его.

— Молодой Дирк, — проворчал он; а Гарри, поднявшись, стал всматриваться в даль.

Конь и всадник являлись единым целым. Казалось, лошадь едва касалась земли, и за ней клубилось лишь маленькое облако пыли.

— О Боже, этот чертенок отлично ездит. — Ронни покачал головой от восторга.

Конь добежал до дороги и развернулся, не снижая скорости. Он двигался с такой силой и грацией, что зрители смотрели как зачарованные.

— Посмотри на него! — Ронни присвистнул. — Мне кажется, никто в Натале не сможет обогнать их.

— Ты так думаешь? — Казалось, Гарри ожил, и его губы задрожали.

— Я совершенно в этом уверен.

— А мне кажется, что прав я. У меня есть жеребенок — Пасмурный. Ставлю один к одному, что он победит любую лошадь из стада Сина.

И вдруг у Ронни Пая появилась идея. Он обдумывал ее, наблюдая, как Дирк мчится на Солнечной Танцовщице к фабрике по обработке акаций. Когда кобыла и всадник скрылись за воротами, Ронни тихо произнес:

— Хочешь оставить себе и жеребенка, и деньги?

— Да я отдам за него жизнь, — с яростью произнес Гарри.

«Да, — думал Ронни, — таким образом я дам ему последний шанс. Пускай судьба решает, а я буду ни при чем».

— Значит, хочешь вернуть и его, и деньги, и Теунискрааль? — спросил он, и повисла тишина.

— Что ты хочешь сказать? — Гарри не понял его.

— Если ты победишь, я аннулирую закладную.

— А если я проиграю?

— Потеряешь ферму.

— Нет, — вырвалось у Гарри. — О Боже, нет! Это уж слишком!

Ронни с безразличным видом пожал плечами:

— Это было просто предложение. Хотя, возможно, ты поступаешь правильно. Ведь тебе не выиграть у Дирка.

Гарри глубоко вздохнул. Это предложение причиняло ему такую боль, будто его резали без наркоза. Надо соглашаться на соревнование, ведь отказаться — значит признать свое поражение.

— Я согласен на пари.

— Все условия тебя устраивают? Мои деньги против Теунискрааля?

— Да, черт тебя побери. Да. Я докажу, что он сопляк по сравнению со мной.

— Давай лучше заключим письменное соглашение, — мягко предложил Ронни. — Потом я попробую согласовать все с Сином. — Пришпорив лошадей, они отправились к мосту. — Кстати, я думаю, нам лучше пока никому не говорить о нашем маленьком пари. Заявим, что это — дело чести.

Гарри кивнул. Но, когда вечером он писал письмо Майклу, он подробно рассказал ему обо всем и умолял скакать на Пасмурном.

За два дня до соревнований Майкл доверил эту тайну бабушке. Она отправилась в Теунискрааль и попробовала отговорить Гарри, но безуспешно. Гарри ни за что не хотел уступать. Он ничего не терял, а в случае победы у него открывались блестящие перспективы.

На этот раз у него были Майкл и Пасмурный. И на этот раз он победит! Должен победить!

Глава 84

В темноте Дирк с Сином шли по тропинке к конюшням. Облака, плывущие над вершиной, были окрашены в красный цвет из-за садящегося солнца. Ветер гулял по плантации, и акации, раскачиваясь, стонали.

— Северный ветер, — проворчал Син. — К ночи пойдет дождь.

— Солнечная Танцовщица любит дождь, — с напряжением произнес Дирк.

Син посмотрел на него.

— Дирк, если ты завтра проиграешь… — начал было Син, но мальчик резко перебил его:

— Я не проиграю! — клятвенно произнес он. — Я не проиграю!

— Если бы ты всегда был таким уверенным. Особенно в более важных делах.

— Более важных! Но ведь это самое важное дело, папа! Нет ничего важнее. — Дирк замолчал и повернулся к отцу. Он схватил его за рукав. — Папа, я сделаю это для тебя. Для тебя, папа.

Син посмотрел вниз и то, что он увидел на красивом лице сына, помешало ему возражать. «Где же я ошибся? — подумал он про себя с любовью и ненавистью. — Откуда у тебя эта кровь? Почему ты такой?»

— Спасибо, — сухо произнес он, освободил руку и пошел дальше.

Задумавшись об отношениях с Дирком, Син вошел в конюшню, не заметив Мбеджана.

— Я вижу тебя, хозяин. — Мбеджан с трудом поднялся с плетеного стула.

— Я тоже тебя вижу. — Син очень обрадовался, но попытался сдержать чувства. Ведь перед такими людьми, как Мбеджан, не стоит проявлять эмоции. — С тобой все в порядке? — мрачно поинтересовался он, с трудом сдерживаясь, чтобы не похлопать зулуса по животу. Но он вовремя вспомнил о ране и о том, что эта часть тела у зулусов является признаком респектабельности.

— Со мной все в порядке, — заверил его Мбеджан.

— Я рад, что ты пришел.

— Хозяин, мы должны быть вместе в важные дни. Ведь раньше так было всегда. — И зулус впервые позволил себе улыбнуться, но через несколько секунд улыбка превратилась в озорную ухмылку. Син ответил ему тем же. Он знал, что Мбеджан ни за что не пропустит битву, охоту и состязание.

Потом зулус повернулся к Дирку.

— Прославь нас завтра, — приказал он. Казалось, он говорит с одним из своих сыновей. — Мы с отцом будем наблюдать за тобой. — Он положил большую черную ладонь на плечо мальчику, благословляя его. Потом повернулся к конюхам и махнул рукой. — Приведите лошадь!

Два грума вывели ее. Она, цокая копытами, танцевала по двору. Гордо подняв голову, она сверлила людей взглядом. Увидев Дирка, она поморщилась.

— Привет, девочка! — Дирк подошел к ней.

При его приближении кобыла выкатила глаза и прижала уши.

— Перестань дурить! — предупредил Дирк.

Она обнажила желтые зубы и замотала змеиной шеей. Он погладил ее, а она взяла его пальцы в рот и стала нежно покусывать. Потом, перестав притворяться, она фыркнула, навострила уши и уткнулась мордой ему в грудь.

— Где ее попона? Она ела? Положите седло и уздечку в машину.

— Он засыпал грумов вопросами и приказаниями, нежно гладя кобылу по морде.

«Какая противоречивая натура, — думал Син, с грустью наблюдая за мальчиком. — Где же я ошибся?»

— Хозяин, я пойду выгуляю лошадь. — Мбеджан почувствовал ухудшение настроения Сина и решил отвлечь его.

— Лучше мы поедем на машине, — возразил Син. Испуганный взгляд, который кинул зулус на машину, заставил его усмехнуться.

— Лучше я выгуляю лошадь, — твердо заявил Мбеджан.

— Как хочешь, — произнес Син.

Маленькая процессия отправилась в Ледибург. Два грума вели Солнечную Танцовщицу, укрытую красной брезентовой попоной. За ними в седле следовал Мбеджан. За ним шли его маленькие чернокожие сыновья, неся его стул и пики.

Через два часа Син въехал в «роллсе» на скотопригонный двор. Он смотрел прямо вперед, вцепившись в руль с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Он не слышал приветственных криков и не видел огромной толпы. Наконец он разогнулся, отпустил руль, выражение его лица смягчилось, и он ухмыльнулся с видом победителя.

— Мы их сделаем, — неуверенно произнес он.

— Конечно, мой дорогой, — поддержала его Рут, но ее голос дрожал.

— Ты должен давать мне водить, папа. — Дирк нагнулся, чтобы достать седло с заднего сиденья. Син, разозлившись, повернулся к нему, но мальчик оказался проворнее. Не успел Коуртни-старший высказаться, как младший открыл дверь и скрылся в толпе. Син сердито посмотрел ему вслед.

— Привет, Син. Рад встрече. — Деннис Петерсон подошел к открытой двери, и Коуртни поспешно выдавил улыбку.

— Привет, Деннис. Много народу собралось?

— Да, пришли все, — заверил его Петерсон. Они пожали друг другу руки, потом с чувством удовлетворения оглядели собравшихся. Во дворе стояло не менее пятнадцати экипажей, тут и там стояли открытые фургоны. Их использовали вместо буфетов, и они были заставлены кофейниками и подносами с пирожками и пирожными. У ворот дрались собаки, и это очень заводило маленьких мальчишек, которые бегали, кричали и тузили друг друга.

— Кто построил все эти декорации? — поинтересовался Син, глядя на флажки, которыми была отмечена финишная прямая.

— Правление. Мы избрали его на прошлой неделе.

— Отлично. — Син перевел взгляд к коновязи и увидел Дирка, сидящего в седле.

Окружавшая толпа аплодировала ему.

— Красивый мальчик. — Деннис тоже смотрел на него, но в его тоне звучало: «Как хорошо, что не мой».

— Спасибо, — безразличным голосом произнес Син. Это не ускользнуло от внимания Денниса, и он иронично улыбнулся.

— Лучше бы нам пойти поговорить с судьями. Гарри ждет.

Гарри кивнул в сторону их экипажа. Хотя Син очень волновался, но заставил себя посмотреть в ту сторону.

Он увидел Гарри, Пая, Эрасмуса и Майкла. Они, в свою очередь, смотрели на него. Облаченный в черные ботинки для верховой езды и в белую шелковую рубашку, Майкл стоял, прислонившись к своей коляске. Ада сидела рядом с Анной. Вдруг ярость охватила Сина, ведь Ада сидела с ними.

— Привет, мама, — не улыбаясь, он приветствовал ее.

— Привет, Син.

Ему не понравился ни ее тон, ни выражение лица. Звучало ли в ее голосе сожаление или неприязнь? Они долго смотрели в глаза друг другу, и наконец Син не выдержал. Злость прошла, и он почувствовал себя виноватым. Но он не знал, в чем провинился, хотя Ада смотрела на него осуждающе.

— Здравствуйте, Анна, — приветствовал он ее, но в ответ получил едва заметный кивок: — Гарри. — Син попытался улыбнуться. Он подал брату руку, но знал, что зря старается. Гарри тоже обвинял его. Наконец Син с облегчением повернулся к Майклу.

— Привет, старик. Смотри не наложи в штаны!

— Скорее я заставлю тебя съесть то, о чем ты говоришь, без соли! — И они весело расхохотались. От радостного смеха Анна заерзала на сиденье и резко произнесла:

— Не могли бы вы избавить нас от подобных шуток, Ронни?

— Да, — поспешил вмешаться Пай. — Ну ладно. Где малыш Дирк? Нам надо найти его.

Мужчины, извинившись перед дамами, пошли к коновязи, продираясь сквозь толпу. Дирк стоял в обществе двух девочек, в которых Син узнал дочерей мастера с фабрики, и смеялся. Они смотрели на младшего Коуртни с таким восхищением, что старший почувствовал гордость за сына. Небрежно оттолкнув девочек в сторону, Дирк пошел им навстречу.

— Все готово, папа.

— Я вижу, — прохрипел Син, ожидая, что его сын поздоровается с остальными, но мальчик заговорил только с Ронни Паем: — Можете начинать.

— Ну ладно. Соревнование между жеребенком Гарри Коуртни Пасмурным и кобылой Сина Коуртни Солнечной Танцовщицей. Владельцу победившей лошади призы не вручаются. Согласны?

— Да, — произнес Син.

Гарри открыл было рот, но, передумав, закрыл и кивнул. Он вспотел и, вынув носовой платок, вытер им лоб.

— Дорога — примерно пять миль вокруг четырех пунктов. Первый пункт — в поле, второй — на северо-западе от границы Теунискрааля. — Ронни указал на вершину холма, склоны которого поросли травой, казавшейся золотой от лучей восходящего солнца. — Пункт номер три — у того крыла фермы Магобо-Клуф, которое видно отсюда. — Рука Ронни описала дугу. — Надеюсь, вы оба знаете это место?

— Конечно, — согласился Дирк, а Майкл кивнул.

— Четвертый, и последний — там же, где и первый. То есть здесь. — Он ткнул хлыстом в два столба, украшенных флагами. — Стюарды стоят у границы Теунискрааля и у крыла Магобо-Клуф. Они хотят убедиться, что вы там проедете. Судьями будут господа Петерсон, Эрасмус и я. Все будем решать мы.

Ронни все говорил, а Син почувствовал возбуждение. Оно охватило всех, даже голос Пая задрожал. И хотя Син не знал, почему он говорит с таким рвением, зато Гарри все понимал и как завороженный следил за его губами.

— Вот так вот, — закончил Ронни и обратился к наездникам: — Садитесь на лошадей и езжайте к старту.

Судьи ушли, оставив четырех Коуртни вместе.

— Син, — заговорил было Гарри, пристально глядя на брата. — Я думаю, ты должен знать… — но он не закончил фразы.

— Что? — резко спросил Син.

Гарри выпрямился, и у него в глазах мелькнуло то, чего его брат никак не ожидал увидеть, — гордость.

— Ничего. — Гарри развернулся и пошел к лошади, расправив плечи.

— Удачи тебе, Майкл. — Син пожал ему руку.

— И тебе того же. — Майкл посмотрел вслед Гарри, потом опять повернулся к Сину: — Что бы там ни говорили, я знаю, ты этого не хотел. — И он уехал.

— Что он хотел этим сказать? — Син был озадачен, но Дирк ничего не ответил, погрузившись в свои мысли.

— Почему ты это сделал, папа? — строго спросил Дирк.

— Что? — Син, не понимая, посмотрел на мальчика.

— Пожелал ему удачи. Почему ты и ему пожелал удачи? Ведь я же скачу для тебя, а не он. Ведь я же твой сын, а не он!

Всадники рядом ехали к старту. Их сопровождала гудящая от возбуждения толпа.

Син шел рядом с Солнечной Танцовщицей, а Дирк, нагнувшись, внимательно слушал его наставления.

— Не гоняй ее, до болота и не стегай. Ей понадобятся все силы, чтобы преодолеть трясину. Майклу будет легче. У жеребенка очень сильные ноги, но он тяжелый. Езжай следом за ним, пусть он прокладывает тебе путь. Выбравшись из болота, перехвати инициативу.

— Хорошо, папа.

— Когда съедешь с холма, огибай плантацию Ван Эссека по твердой земле. Таким образом ты проедешь по краю болота. Думаю, Майкл поедет напрямик, но ты должен выбрать более долгий путь.Используй скорость своей кобылы.

Они добрались до старта, ай толпа заняла свои места за заградительными веревками. Все взоры обратились на всадников, которым предстоял долгий и трудный путь.

— Вы готовы? — спросил Ронни Пай. — Уйди с дороги, Син.

Коуртни положил руку на колено Дирку.

— Сделай все возможное, мой мальчик. — Потом, нагнувшись, Син пролез под веревками.

Солнечная Танцовщица занервничала, встала на дыбы и замотала головой, разметав золотистую гриву. Она вспотела, а на груди выступила пена. Майкл развернул» Пасмурного, заставив его двигаться медленно. Наклонившись вперед, он потрепал коня по шее и сказал ему что-то нежное.

— Тише, пожалуйста! — прокричал Деннис в мегафон. Толпа смолкла. — Всадники; приготовиться к старту. Рядом подъезжайте к столбам.

Наездники выполнили приказ судьи. Дирк пришпорил Солнечную Танцовщицу, и кобыла задела ногу Майкла.

— Придержи свою скотину, — прорычал Дирк. — Не загораживай мне дорогу.

— Кажется, ты нервничаешь, Дирк? — Майкл покорно свернул в сторону.

— Черт тебя побери! Я тебе еще покажу, кто нервничает.

Солнечная Танцовщица протестующе завертела головой, когда Дирк резко потянул уздечку на себя.

— Проведите лошадей по кругу! — гремел голос Денниса.

Лошади подходили к стартовым столбам, и солнце сильно грело их гладкие и блестящие шкуры, золотистую и огненно-рыжую. Толпа тихо вздохнула.

Через десять шагов Солнечная Танцовщица вырвалась вперед, ускорив шаг и раздражаясь.

— Держитесь вместе! Не вырывайтесь вперед! — наставлял их Деннис, и Дирк грубо одернул кобылу. Ее ноздри задрожали и побелели от напряжения.

Майкл ехал рядом, опустив руки. Высокий рыжий жеребенок гордо шел, повинуясь строгому всаднику.

Ускорив шаг, лошади подошли к стартовым столбам. Наездники пригнулись.

— Вперед! — крикнул Деннис.

— Вперед! — подхватила толпа.

Всадники ехали рядом, сменив шаг на легкий галоп. Они слегка привстали в стременах, сдерживая лошадей. В полумиле от них находилась трясина, а дорога до нее шла через возвышенности, по грубой земле, мимо ущелий и зарослей терновника. Наконец они оказались на открытом пространстве.

Толпа разбрелась по различным наблюдательным пунктам. Син побежал, на ходу доставая бинокль и кашляя от возбуждения.

Рут жала его у «роллса». Обняв жену за талию, он подсадил ее на капот.

— Син, ты испортишь шляпку! — запротестовала Рут, когда он сорвал с нее головной убор и стал подбрасывать его высоко вверх.

— Черт с ней! — смеясь, произнес он и сел рядом с женой. — Вон они!

Всадники, находившиеся на дальнем конце поля, приближались к яркой зелени болот. Син поднял и настроил бинокль. Он видел их так отчетливо, что ему показалось, будто он слышит стук копыт. Пасмурный вырвался вперед. Следом бежала Солнечная Танцовщица. Дирк прямо сидел в седле, прижав локти к бокам.

— Маленький бродяга послушал моего совета, — ворчливо произнес Син. — А я боялся, что он будет использовать хлыст.

Коуртни-старший знал, что его младший сын очень хочет победить. Он видел это по одеревеневшим плечам и рукам. Но он не видел, с какой ненавистью мальчик смотрит в спину Майкла.

Копыта застучали по-другому, не так звонко, потому что лошади добрались до болот. Комок ила вылетел из-под копыт жеребенка и, ударив Дирка в грудь, испачкал белый шелк рубашки. Бег Солнечной Танцовщицы изменился, так как земля стала мягкой.

— Потише, девочка. Вот так, — прошептал Дирк и, чтобы ободрить кобылу, сильнее сжал колени.

Трава доходила до стремян. Впереди Пасмурный с шумом провалился в болото. Оно чуть не засосало животное, но в последнее мгновение конь смог выбраться —на безопасное место.

— Старик был прав. — Дирк впервые улыбнулся.

Майкл с трудом прокладывал дорогу в тростниковых зарослях, приминая их. Дирк без особых усилий следовал за ним. Пасмурный, дважды проваливался по брюхо в черный ил и с трудом выбирался. Дирк объезжал эти места.

Обе лошади блестели от ила, а всадники промокли до талии и перепачкались. Болото пахло, как звериная клетка, и пускало газы, когда его тревожили. Облака насекомых окружали всадников. Болотная цапля выпорхнула из-под копыт жеребенка и, пронзительно крича, улетела. Майкл порезал щеку осокой. Струйка крови потекла по челюсти, смыв ил, и закапала на рубашку.

Вдруг земля стала твердой, отдельные тростники стали тоньше, а у подножия холма совсем пропали. Пасмурный бежал тяжело. Солнечная Танцовщица легко держалась рядом.

— С тобой покончено! — крикнул Дирк Майклу. — Я встречу тебя на финише! — Пригнувшись в седле, он пришпорил кобылу и ударил ее хлыстом.

Не подгоняя жеребенка, Майкл повернул его вправо, опустил поводья и позволил ему самому выбирать путь к вершине.

На крутом подъеме Дирк непрерывно использовал хлыст. Солнечная Танцовщица карабкалась наверх, а камни летели из-под копыт. Пот катился по крупу, смывая ил. Она прыгала все менее и менее осторожно.

— Вперед, сука, вперед! — вопил Дирк, оглядываясь назад и видя Майкла, который был на двести ярдов ниже, но расстояние между ними постепенно сокращалось. От очередного удара хлыстом кобыла неловко прыгнула, повредила копыто и стала падать. Дирк успел спрыгнуть, держа поводья. Приземлившись, он постарался удержать ее, но кобыла упала и стала скользить вниз, таща мальчика за собой.

Наконец Солнечной Танцовщице удалось остановиться и встать на ноги. Она дрожала от ужаса. Пыль и кусочки сухой травы прилипли к шкуре.

— Черт тебя побери! Мерзкая, неуклюжая сука! — шипел на нее Дирк, проверяя коленные сухожилия. Оглянувшись, он увидел, что Майкл почти рядом. — О Боже! — выпалил Дирк и, натянув поводья, потащил лошадь за собой. Когда он добрался до вершины, по его лицу тек пот и рубашка взмокла. В горле у него пересохло, он с трудом дышал, но был впереди, а кобыла хотя и дрожала, но шла. Когда он снова сел в седло, она зашаталась.

— Так держать, Дирки! — Двое стюардов стояли у груды камней, которыми пометили границу Теунискрааля. Судьи кричали и размахивали руками. Мальчик, пришпорив кобылу, галопом проехал по горному кряжу.

— Догоняй его, Майкл! Давай, старик, давай!

Дирк даже не обернулся. Он и так знал, что его противник добрался до вершины и настигает его. Младший Коуртни ехал насупившись и проклинал как кобылу, так и Майкла. По его мнению, у этого пункта их должны были разделять четыреста ярдов, а не пятьдесят.

Прямо перед ним находилось узкое ущелье, по которому Бабуиновый поток стекал с вершины. По краям оно заросло темно-зеленым кустарником. Дирк нашел тропинку и поехал по ней вверх. Земля была твердой, и трава не заглушала стук копыт. Солнечная Танцовщица отбивала стаккато. Позади себя Дирк отчетливо слышал стук копыт другой лошади. Майкл нагонял его. Оглянувшись, Дирк заметил, что его противник издевательски улыбается, и очень разозлился.

— Я ему покажу! — И он стал сильно хлестать лошадь, у которой открылось второе дыхание.

Они понеслись вниз с крутого берега и доскакали до белого песка. Когда они погрузились в воду, Дирк заехал Солнечной Танцовщице ботинком по носу. Они плыли рядом в темно-зеленой воде. Брызги сверкали на солнце. У водопада их настигли Майкл и Пасмурный. Подплывая к берегу, молодые люди сели в седла. Лошади вынесли их. Наверх вела, узкая тропинка, по которой мог подняться только один всадник. У первого было преимущество.

— Прочь с дороги. Я — лидер! Убирайся! — заорал Дирк.

— Иди своим путем, — со смехом ответил Майкл.

— Ты — ублюдок! — Дирк дернул уздечку и ударил Солнечную Танцовщицу коленями. Кобыла задела Майкла.

— Поосторожней! — предупредил пострадавший.

— Ты — ублюдок! Я тебе покажу!

Теперь они ехали рядом. Внезапно выпрямившись, Дирк ударил Майкла носком ботинка и выбил его ногу из стремени, но при этом упал и сам. Майкл, растерявшись, цеплялся за переднюю луку седла, пока не перевернул его. Центр тяжести сместился, Пасмурный, освободившись от всадника, свернул с тропинки. Майкл упал в песок и покатился, прижав колени к животу.

— Вот тебе! — с вызовом крикнул Дирк, выбравшись на берег и направляясь к вельду.

Майкл в воде с трудом встал на ноги и поспешил к жеребенку, который семенил ему навстречу. Седло свешивалось ему на грудь.

— Грязная маленькая свинья! Если бы Син только знал! — Майкл поймал Пасмурного, пока он не начал пить, перевернул седло на спину и закрепил подпругу. — Теперь я не могу допустить, чтобы ты выиграл! — Он вскочил на коня. — Я не позволю ему выиграть!

За двести ярдов рубашка Дирка казалась крохотным белым пятнышком на фоне коричневой травы. Когда он проезжал мимо предпоследнего пункта, один из стюардов крикнул:

— Что случилось с Майклом?

— Он упал в реку, — ответил Дирк. — С ним покончено. — Его голос дрожал от восторга.

— Он впереди! Дирк впереди! — Встав на капот, Син направил бинокль на вершины камедных деревьев. Он первым заметил крохотную фигурку всадника.

— А где Майкл? — поинтересовалась Рут.

— Он не мог сильно отстать, — пробормотал Син и с волнением стал ждать его появления. Он очень беспокоился, наблюдая за тем, как Дирк поднимался по холму, и последними словами ругал за грубое обращение с Солнечной Танцовщицей. Потом Син начал умолять Майкла появиться на горизонте. Последний раз всадники исчезли из виду, когда преодолевали Бабуиновый поток.

— Этот маленький идиот едет не туда! Я же не велел ему объезжать все болото, а срезать.

— Майкл не появился? — повторила свой вопрос Рут.

Син снова перевел бинокль на вершину, сильно волнуясь.

— Откуда мне знать, куда он делся. — От переживаний он говорил очень резко. Син заставил себя успокоиться и обнял жену. — Он сам может о себе позаботиться, и нет смысла заранее расстраиваться.

Дирк почти спустился с холма. За ним клубилось небольшое облако пыли, так как кобыла едва касалась земли.

— Все еще не видно Майкла? — волновалась Рут.

— Нет, еще нет. — Син вздохнул. — Дирк перегоняет его по крайней мере на четверть мили.

Вдруг многие с облегчением вздохнули.

— Вон он!

— Сейчас он будет спускаться с холма.

— Даже если Майкл полетит, то все равно не догонит Дирка!

Син перевел бинокль с Майкла на Дирка, оценивая их скорость и шансы.

— Дирк добрался до гребня горы, но Майкл близко, — сообщил он.

Но Ада не видела Майкла. Дирк лидировал и должен был победить. Она посмотрела на Гарри. Он стоял у финиша в сотне ярдов от нее, но даже с такого расстояния она видела его опущенные плечи и грустное лицо. Подковы Солнечной Танцовщицы разбивали его жизнь.

Не в состоянии усидеть на месте, Ада спрыгнула с повозки и побежала сквозь толпу к «роллсу».

— Син. — Подбежав к машине, она тронула его за ногу, но он был так увлечен, что не видел и не слышал ее. — Син! — закричала Ада и со всей силы дернула его за брючину.

— Мама? — Он неохотно оторвался от бинокля и посмотрел на нее.

— Я должна поговорить с тобой. — Ей приходилось перекрикивать гул возбужденной толпы.

— Не сейчас. Они подходят к финишу. Забирайся сюда и сама все увидишь.

— Я немедленно должна поговорить с тобой. Немедленно слезай! — Ее тон шокировал его. Кинув последний взгляд на скачку, он соскочил.

— В чем дело? Пожалуйста, давай покороче. Я не хочу пропустить…

— Я буду немногословна. — Син никогда не видел мачеху такой злой. — Я хотела сказать, что не думала дожить до того дня, когда не буду испытывать к тебе никаких чувств, кроме презрения. Ты часто не задумывался о последствиях, но никогда не был безжалостным.

— Мама, я… — Он растерялся.

— Послушай. Ты захотел уничтожить брата и добился этого. Надеюсь, это доставило тебе удовольствие. Теперь Теунискрааль твой. Радуйся и спи спокойно.

— Теунискрааль? Что ты хочешь этим сказать? — От смущения Син кричал на нее. — Я не спорил на Теунискрааль!

— Конечно же ты — нет. — Ада презрительно усмехнулась. — За тебя это сделал Ронни Пай.

— Пай? Что он собирается с ним делать?

— Все! Вы вдвоем это спланировали. А еще он помог тебе втянуть Гарри в эту авантюру. У Пая закладная на Теунискрааль!

— Но… — постепенно Син начал все понимать.

— Ты отобрал у него ногу. А теперь еще и Теунискрааль. Но за это ты заплатишь моей любовью. — Она посмотрела ему прямо в глаза, но в них читалась боль. — Прощай, Син. Больше мы не будем с тобой разговаривать. — И она медленно побрела прочь. Она шла, как старуха, усталая и несчастная.

Син все понял и побежал к финишной прямой. Толпа расступилась, как стая сардин перед акулой. Глядя поверх их голов, он видел двух приближающихся всадников, которые галопом неслись по полю.

Дирк мчался впереди. Он привстал в стременах, погоняя Солнечную Танцовщицу кнутом. Его черные волосы развевались, а рубашка была заляпана грязью.

Стук копыт тонул в криках толпы. Перепачканное тело кобылы блестело от пота, изо рта падала пена. Позади в пятидесяти ярдах скакал жеребенок. Он безнадежно отстал. На лице Майкла было написано отчаяние. Пасмурный выдохся и с трудом передвигал ноги.

Син пробрался сквозь толпу. Он добрался до оградительной веревки, растолкав женщин, пригнулся и пролез.

Солнечная Танцовщица приближалась, копыта отбивали крещендо. Голова была опущена.

— Дирк! Останови кобылу! — закричал Син.

— Папа! Папа! Уйди с дороги! — вопил Дирк, но напрасно.

Они неслись прямо на Сина, который стоял на месте, выставив руки вперед, чтобы схватить их. Слишком поздно было сворачивать.

— Прыгай, девочка, прыгай! — приказал Дирк, ударив лошадь коленями. Он почувствовал, как она напряглась, подобрала Передние копыта к груди и прыгнула. Но еще он почувствовал инертность ее усталого тела и знал, что она не сможет прыгнуть достаточно высоко, чтобы не задеть голову Сина.

В самый ответственный момент, когда кобыла оторвалась от земли, толпа издала тяжелый вздох. Ее передние копыта с грохотом обрушились на Сина. Она упала, сбросив Дирка, нога которого застряла в стремени. Послышались крики ужаса.

Одна из передних ног Солнечной Танцовщицы повисла, и лошадь жалобно заржала. У нее сломалась кость у колена. Син лежал на спине, голова была свернута в сторону, а кровь текла из огромной дырки от носа до рта, и дыхание вырывалось со свистом. Дирк ободрал кожу на локтях и на щеке. Он стоял перед отцом на коленях, сжав руки в кулаки. Он бил его в грудь и по лицу, размазывая кровь.

— Почему ты это сделал? Я ненавижу тебя. — Он был в ярости, шоке и отчаянии. — Я же скакал для тебя! А ты остановил меня!

Майкл остановил жеребенка, соскочил с седла, подбежал к ним, схватил Дирка за руки и оттащил его.

— Оставь его, маленький ублюдок!

— Он не захотел, чтобы я выиграл! Он остановил меня, и я ненавижу его за это. Я убью его!

Толпа направилась к ним, люди перелезали через веревки. Двое мужчин помогли Майклу держать Дирка, остальные смотрели на тело его отца.

Послышались крики и распоряжения.

— Где доктор Фрейзер?

— О Боже, он так серьезно ранен!

— Поймайте кобылу, принесите ружье.

— Как насчет пари?

— Не трогайте его. Подождите…

— Держите его руки.

— Принесите ружье. Ради Бога, скорее.

Потом все замолчали, толпа расступилась, пропуская Рут и Мбеджана.

— Син! — Рут встала на колени перед телом. — Син! — повторила она, и все отвернулись. — Мбеджан, отнеси его в машину, — прошептала она.

Он снял накидку из обезьяньих кож и поднял Сина. Мускулы на плечах напряглись, и он какое-то время стоял, широко расставив ноги.

— Его рука, жена хозяина.

Она осторожно положила руку Сина ему на грудь.

— Неси, — повторила она.

Толпа пропустила их. Голова Сина лежала на плече слуги, напоминая голову спящего младенца. Мбеджан аккуратно положил его на заднее сиденье, пристроив голову на коленях Рут.

— О Боже! — она. Ее лицо исказилось от ужаса, кровь стыла в жилах, и она дрожала как осиновый лист.

— Не отвезешь ли ты нас, Майкл? — Рут посмотрела на него. — На улицу Протеа.

Мбеджан поехал рядом с машиной верхом. Люди расходились, чтобы дать им дорогу. Они направились в Ледибург.

Глава 85

Пока толпа медленно расходилась и разъезжалась в экипажах, Дирк Коуртни стоял и наблюдал за исчезающим в пыли автомобилем.

Его тошнило, и ноги дрожали.

— Лучше бы тебе пойти к доктору Фрейзеру и попросить поставить примочки на лицо. — Деннис Петерсон вышел из экипажа с тяжелым пистолетом.

— Ага, — с грустью произнес Дирк, а Деннис направился к двум грумам, держащим Солнечную Танцовщицу. Она с трудом стояла на трех ногах, понуро опустив голову.

Петерсон приставил дуло к ее лбу и выстрелил. Кобыла упала, задергалась и наконец затихла.

Дирка затрясло от любви к ней. Он упал на траву, и его стошнило. Во рту остался кислый привкус. Его кинуло в жар. Он вытер пену ладонью и как слепой побрел, не разбирая дороги, в сторону холма через поле.

Его сердце бешено колотилось, будто отбивало ритм марша.

«Он не хочет меня. Он не любит меня». А потом с дикой ненавистью он подумал: «Надеюсь, он умрет. О Боже, пускай он умрет!»

— Пожалуйста, пускай он умрет. — Анна Коуртни произнесла эту фразу так тихо, что сидящий рядом с ней в открытой двухместной коляске Гарри ничего не услышал. Он сидел ссутулившись, то сжимая, то разжимая кулаки.

— Я еду к нему, — произнес он. — Да поможет мне Бог, но я еду к нему!

— Нет! Я умоляю тебя, останься! Оставь его. Пускай он страдает так, как страдала я!

Медленно, с большим трудом Гарри покачал головой:

— Я должен ехать. Это очень важно. Молю Бога, чтобы было не слишком поздно!

— Чтоб он сдох! — Неожиданно до нее дошло, что это — самое заветное ее желание.

Вскочив с места, Анна закричала:

— Сдохни! Черт тебя побери, сдохни!

— Держи себя в руках, моя дорогая.

— Сдохни! Сдохни! — У нее на лице появились красные пятна, она визжала как поросенок.

Гарри вскочил и обнял ее, будто стараясь защитить от нее самой.

— Убирайся. Не трогай меня! — кричала она, пытаясь расцепить его руки. — Из-за тебя я потеряла его. Он — такой большой, такой сильный. Он был моим, и из-за…

— Анна, Анна, пожалуйста, не надо! — Он пытался успокоить ее. — Пожалуйста, дорогая, перестань!

— Ты — с трудом переставляющий ноги калека. Это все из-за тебя! — И вдруг у нее словно гнойник прорвался: — Но я отплачу тебе. Я забрала его у тебя. И теперь он умрет. Ты никогда не получишь его. — Она хохотала, злорадствуя, как сумасшедшая.

— Анна, перестань!

— Той ночью… ты помнишь ту ночь? Впрочем, сможешь ли ты или он забыть ту ночь? Я хотела его! Я больше всего на свете хотела его. Я мечтала, чтобы он вошел в меня. Я просила его, умоляла его. Но он отказал мне. Отказал из-за братца-калеки. Боже, как я возненавидела его! — Она хохотала, но в смехе слышались боль и ненависть. — Я разорвала одежду, искусала губы. Я хотела, чтобы это сделал он. Когда ты пришел, я хотела… но ты, я забыла, лишь наполовину мужчина… Я хотела, чтобы ты убил его! Убил его!

Бледный, с потным лицом, сияющим, как вода на белом мраморе, Гарри с отвращением оттолкнул ее.

— Все это время я думал… Я верил тебе. — Он привстал, разогнулся и с трудом слез с коляски. — Все это время потеряно! — Он захромал, приволакивая ногу.

— Тебя подвести, Гарри? — Деннис Петерсон затормозил рядом с ним.

— Да! О да! — Гарри схватился за поручни и тяжело опустился рядом с Деннисом. — Пожалуйста, отвези меня к нему как можно скорее!

Глава 86

Молчаливый, заброшенный, большой дом подавлял ее. Внутри, несмотря на солнечный день, было темно из-за закрытых ставней.

Анна стояла одна в центре комнаты и выкрикивала название дома:

— Теунискрааль!

Толстые каменные стены заглушали ее сумасшедшие крики.

— Он мертв! Вы слышите меня? Я забрала его у всех вас! — И она залилась торжествующим смехом. По щекам текли слезы. — Я победила! Вы слышите меня? Я победила!

Она схватила тяжелую стеклянную лампу и со всей силы швырнула ее в дальний угол комнаты. Лампа разбилась, парафин растекся, его капли блестели на стенах, а часть впиталась в ковер.

— Теунискрааль! Слушай меня! Я и тебя ненавижу! И его ненавижу! Я ненавижу вас всех! Вас всех!

Она в бешенстве носилась по комнате, срывая со стен картины в тяжелых рамках. Схватив стул, она стала крушить кабинет, разбивая китайский фарфор и стеклянную посуду. Потом стала сбрасывать книги с полок.

— Я ненавижу! — кричала она. — Я ненавижу! Но огромный дом молчал, как человек, утративший все иллюзии. Грустный, старый и мудрый..

— Я ненавижу тебя! И всех вас!

Она побежала по коридору, потом через кухню в кладовку. На нижней полке стоял четырех галлоновый сосуд с метиловым спиртом, и она, тяжело дыша, с трудом вынула затычку. Прижав сосуд к груди, она поплелась обратно в кухню. Жидкость, плескаясь, замочила ее одежду и оставляла за ней влажный след на каменных плитах.

— Я ненавижу! — Смеясь, она споткнулась. Пытаясь сохранить равновесие, она все же не выпустила сосуд из рук, она упала прямо на плиту. Ее верхние юбки загорелись, но она ничего не почувствовала. Постепенно тоненький огонек разгорелся. Она вбежала прямо в комнату с огненным хвостом.

Анна поливала спиртом книги и ковры. Она со смехом обрызгала тяжелые вельветовые занавески.

Она не обращала внимания на охватившее ее пламя, пока не загорелась нижняя юбка. Анна закричала и уронила сосуд. Жидкость попала на лицо и волосы. Она превратилась в живой факел. Очень скоро, корчась от боли, она умерла в страшных муках. А всепожирающий огонь даже еще не успел добраться до соломенной крыши.

Глава 87

Они стояли на палубе одномачтового каботажного судна и смотрели в лицо друг другу. Два высоких юноши, темноволосые, загоревшие, с большими носами. Они были очень злы. Три араба с любопытством наблюдали за ними с кормы.

— Значит, ты не хочешь вернуться домой? — спросил Майкл. — И не надоели тебе эти ребячьи выходки?

— Зачем тебе это надо?

— Мне? О Боже, да лучше бы я тебя никогда не встречал! Ледибург без тебя станет чище.

— Почему же тогда ты пришел?

— Меня попросил твой отец.

— Почему же он не пришел сам? — В голосе Дирка слышалась обида.

— Он все еще болен. У него серьезное повреждение головы.

— Если бы он действительно хотел, чтобы я вернулся, то пришел бы сам.

— Но ведь он послал за тобой. Разве этого недостаточно?

— Но почему он хотел, чтобы ты победил? Почему он остановил меня?

— Послушай меня, Дирк. Ты еще молод и многого не понимаешь.

— Я?! — Дирк, тряхнув головой, с горечью расхохотался. — О, я все прекрасно понимаю. Лучше бы тебе сойти на берег, а то мы скоро отплываем.

— Послушай, Дирк…

— Убирайся! Беги к нему! Можешь получить мою долю наследства.

— Дирк, послушай. Он просил, если ты откажешься вернуться, передать тебе это. — Из внутреннего кармана куртки он достал конверт.

— Что это?

— Не знаю. Думаю, там деньги.

Дирк медленно подошел к нему и взял конверт.

— Ты написал ему письмо? — поинтересовался Майкл, и когда Дирк отрицательно покачал головой, Майкл развернулся и спрыгнул на деревянную пристань. Тут же поднялась суматоха, и арабская команда подняла якоря.

Стоя на краю пристани, Майкл наблюдал, как маленькое, похожее на обрубок, суденышко, направляется в залив Дурбан. Он вспомнил его зловонный трюм и испачканные фекалиями борта. А на задней палубе, как живой укор, стоял одинокий матрос.

Ветер нес судно все дальше, по грязной зеленой воде к отмели, о которую разбивались низкие буруны с белыми гребнями.

Два брата по отцу смотрели друг на друга. Расстояние между ними увеличивалось. Ни один из них не поднял руки и не улыбнулся. Лицо Дирка казалось коричневым пятном на фоне белой тропической одежды. Вдруг до Майкла долетел его голос.

— Скажи ему… Скажи ему… — Но остальные слова унес ветер.

Глава 88

Они сидели у развалин Теунискрааля, которые походили на надгробные памятники ненависти.

— Со временем тебе придется отстраиваться, — бормотал Син. — Ведь не можешь же ты все время жить на улице Протеа.

— Не могу. — После паузы Гарри продолжил: — Но я выбрал новое место для постройки дома. Там, у второго склона.

Они оба отвернулись от руин и долгое время сидели молча. Вдруг Гарри робко попросил брата:

— Я хотел попросить тебя посмотреть чертежи. Этот дом будет поменьше, чем старый, ведь нас осталось только двое… Не мог бы ты?..

— Хорошо, — перебил его Син. — Почему бы тебе не принести их завтра вечером на Львиный холм? К тому же Рут просила тебя пообедать с нами.

— Спасибо.

— Приходи пораньше, — попросил Син и с трудом поднялся с камня, на котором сидел. Он вставал очень тяжело и неуклюже. Гарри вскочил, чтобы помочь ему. Но так как Син ненавидел всякое проявление слабости, то оттолкнул руку брата. Но, заметив выражение его лица, смягчился. — Подавай мне руку на неровной поверхности, — проворчал Син.

Они шли рядом к двухместной коляске. Син положил руку брату на плечо. Он с трудом взобрался в экипаж и сел на кожаное сиденье.

— Спасибо. — Он взял вожжи и улыбнулся Гарри, который покраснел от удовольствия и посмотрел на аккуратные ряды молодых акаций.

— Смотрится неплохо, не правда ли? — спросил он.

— Вы с Майклом потрудились на славу, — согласился Син, все еще улыбаясь.

— «Братья Коуртни и сын». — Гарри тихо произнес название новой компании, объединившей земли Теунискрааля и Львиного холма. — Давай хоть сейчас создадим то, что должны были сделать очень давно.

— До завтра, Гарри. — Син стегнул лошадей, и коляска покатилась по новой ровной дороге.

— До завтра, Син! — крикнул Гарри и смотрел ему вслед, пока повозка не скрылась за темными зарослями акаций. Он подошел к коню, сел в седло и какое-то время наблюдал за зулусами. Они работали и пели. Он заметил Майкла, который, остановившись и нагнувшись в седле, подгонял их.

И Гарри заулыбался. От его улыбки исчезли морщины вокруг глаз. Он пришпорил лошадь и легким галопом направился к Майклу.

Уилбур Смит Птица не упадет

Эту книгу я посвящаю своей жене Мохинисо. Прекрасная, любящая, верная и преданная, ты единственная в мире.

Тучи цвета старого кровоподтека, низко нависшие над полем боя, тяжело и величественно двигались в сторону немецких траншей. Бригадный генерал Шон Кортни провел во Франции всего четыре зимы, но уже научился предсказывать погоду почти так же точно, как в родной Африке. Навыки фермера и скотовода никуда не исчезли.

— Вечером пойдет снег, — сказал Шон, и лейтенант Ник ван дер Хеевер, его адъютант, оглянулся через плечо.

— Я бы не удивился, сэр.

Ван дер Хеевер был плотного сложения. Кроме ружья и обязательного снаряжения, он нес на плече брезентовую сумку, потому что генерал Кортни собирался отобедать в офицерской столовой второго батальона. В данный момент полковник и офицеры этого подразделения знать не знали о выпавшей им чести, и Шон злорадно улыбнулся, представив себе, какую реакцию вызовет его неожиданный визит. Это потрясение отчасти могло компенсировать то, что они несли в сумке: полудюжина бутылок вина и гусь.

Шон прекрасно знал, что офицеров смущают его неуставное поведение и привычка внезапно и без сопровождения штаба появляться на переднем крае. Неделю назад он подслушал разговор майора и капитана по полевому телефону.

— Старый ублюдок думает, что он все еще на войне с бурами.

— Неужели вы не можете посадить его в клетку при штабе?

— Как посадить в клетку слона?

— Ну, в следующий раз хоть предупреди нас.

Шагая за своим адъютантом, Шон снова улыбнулся. Полы его шинели хлопали по ногам в крагах; под каской в форме супницы был повязан теплый шелковый шарф. Доски под ногами генерала проседали, и грязь булькала и выступала между ними.

Эта часть передовой Шону была незнакома — бригада переместилась сюда всего неделю назад, — но зловоние было тем же, что и везде. Тяжелый дух сырой земли, смешанный с вонью гниющей плоти и испражнений, застарелый запах сгоревшего бездымного пороха и взрывчатки.

Шон принюхался и с отвращением сплюнул. Он знал, что через час привыкнет и перестанет замечать этот смрад, но сейчас он встал колом в горле, как застывший жир. Генерал снова посмотрел на небо и нахмурился. Либо ветер слегка изменил направление, либо люди в этом лабиринте траншей свернули не туда: облака катились не в том направлении, куда им следовало двигаться согласно карте, которую Шон держал в руке.

— Ник?

— Сэр?

— Вы не заблудились?

Шон увидел, что молодой младший офицер неуверенно оглянулся. По крайней мере с четверть мили траншей были пусты, спутники не встретили среди высоких земляных стен ни одного человека.

— Нам надо осмотреться, Ник.

— Есть, сэр.

Ван дер Хеевер устремил взгляд вдоль траншеи и нашел то, что искал. На следующем перекрестке к стене была приставлена деревянная лестница. Она доходила до самого бруствера из мешков с песком. Лейтенант направился к ней.

— Осторожней, Ник! — крикнул ему вслед Шон.

— Все в порядке, сэр, — ответил молодой человек и прислонил ружье к стене у лестницы.

Шон считал, что они еще в трех-четырех сотнях ярдов от передовой.

Быстро темнело. Из-за густых облаков все вокруг приобрело слегка лиловый оттенок. В такую погоду попасть в цель трудно, к тому же Шон знал, что ван дер Хеевер опытный солдат: он выглянет из-за бруствера быстро, как мангуст из норы.

Шон смотрел, как адъютант на самом верху прижался к стене, на мгновение высунулся и тут же убрал голову.

— Холм слева от нас, но слишком далеко, — сообщил он.

Ник имел в виду низкое круглое возвышение, поднимавшееся всего на сто пятьдесят футов над однообразной равниной, почти лишенной ориентиров.

Когда-то холм был покрыт лесом, но сейчас там торчали лишь обломанные стволы высотой по пояс, а склоны были изрыты воронками от разрывов.

— Далеко ли ферма? — спросил Шон, по-прежнему глядя наверх.

Упомянутый дом в самом центре батальонного сектора представлял собой прямоугольное строение без крыши, с обвалившимися стенами, и обычно служил пристрелочным ориентиром для артиллерии, пехоты и самолетов.

— Посмотрю еще раз. — И ван дер Хеевер высунулся над бруствером.

Из маузера стреляют с очень характерным звуком, высоким и зловещим; этот звук Шон слышал так часто, что мог определить по нему расстояние и направление.

Одиночный выстрел с пятисот ярдов, почти прямо впереди.

Голова ван дер Хеевера дернулась назад, словно от сильного удара, и его металлическая каска уподобилась гонгу. Подбородочный ремень лопнул, каска высоко взлетела в воздух, упала на доски на дне траншеи и откатилась в лужу серой грязи.

Еще мгновение руки ван дер Хеевера оставались на верхней перекладине лестницы, потом пальцы, лишившись команд мозга, разжались, и лейтенант рухнул на дно траншеи; полы его шинели разлетелись при падении.

Шон стоял как вкопанный — ему не верилось, что в Ника попали, но, как военный и охотник, он со страхом и благоговением оценил этот единственный выстрел.

Что за виртуоз? Пятьсот ярдов при тусклом свете; один короткий взгляд на высунувшегося на мгновение Ника; три секунды на то, чтобы установить прицел и выстрелить во вновь показавшуюся голову. Немец, сделавший это, либо превосходный снайпер с рефлексами леопарда, либо самый удачливый солдат на всем Западном фронте.

Эта мысль промелькнула мгновенно. Генерал тяжело шагнул вперед и склонился над своим офицером. Шон просунул руку ему под плечи, перевернул и почувствовал, как что-то холодное сжимает грудь.

Пуля вошла в висок и вышла за противоположным ухом.

Шон положил прострелянную голову к себе на колени, снял свою каску и принялся разматывать шелковый шарф. Он ощутил пустоту утраты.

Шон медленно обернул голову молодого человека шарфом, и сквозь тонкую ткань сразу просочилась кровь.

Бесполезный жест, но он помог занять руки и отогнать ощущение беспомощности.

Хмурый Шон, сгорбившись, сидел на грязных досках, держа на коленях голову мальчишки. Благодаря густым, темным, жестким, с седыми прядками, волосам, блестевшим на морозном воздухе, Шон казался большеголовым. Короткая густая борода тоже с проседью, большой нос с горбинкой свернут на сторону и кажется сломанным.

Только черные дуги бровей гладкие, ровные, а глаза ясные и кобальтово-синие — глаза молодого человека, спокойного и внимательного.

Шон Кортни сидел так долго, потом вздохнул и опустил голову убитого на землю.

Встал, взвалил на плечо сумку и двинулся дальше по траншее.

* * *

За пять минут до полуночи полковник, командир второго батальона, пригнувшись, прошел через завешанный одеялами вход в столовую и, распрямившись, рукой в перчатке принялся стряхивать снег с плеч.

Полугодом ранее столовая была немецким блиндажом, и теперь второму батальону завидовала вся бригада. Блиндаж глубиной в тридцать футов был недоступен даже для самого тяжелого артиллерийского снаряда. Пол был выстлан прочными бревнами, стены обиты панелями для защиты от холода и сырости.

У дальней стены приветливо светилась пузатая печь.

Вокруг нее на принесенных отовсюду стульях сидели с полдюжины офицеров.

Но полковник смотрел только на мощные плечи генерала, занимавшего самый большой и удобный стул у самой печи. Полковник сбросил шинель и торопливо пошел через блиндаж.

— Генерал, прошу прощения. Знай я, что вы придете, я бы отложил обход.

Шон Кортни усмехнулся, тяжело встал и пожал полковнику руку.

— Я так и подумал, Чарлз. Ваши офицеры развлекли меня, и мы оставили вам кусок гуся.

Полковник оглядел кружок и нахмурился, заметив раскрасневшиеся щеки и блестящие глаза некоторых молодых офицеров. Надо предупредить их, что глупо пытаться пить наравне с генералом: старик крепок как скала. Глаза у Шона были как штыки, но Чарлз достаточно хорошо знал его, чтобы понять — в животе у генерала кварта вина и он чем-то встревожен. Потом он вспомнил.

— Жаль молодого ван дер Хеевера, сэр. Старшина рассказал мне.

Шон махнул рукой, и на мгновение его глаза потемнели.

— Если бы сообщили о своем визите, я бы вас предупредил, сэр. С тех пор как мы здесь разместились, нам житья нет от этого снайпера. Это один парень, но невероятно опасный. Никогда ни о чем подобном не слышал. Серьезная проблема во время затишья. Все наши потери за неделю только из-за него.

— Что вы собираетесь против него предпринять? — спросил Шон.

Все увидели краску гнева на лице генерала, и тут вмешался адъютант полковника.

— Я побывал у командира третьего батальона, Кейтнесса, и мы договорились. Он согласился прислать к нам Андерса и Макдональда.

— Вы их заполучили! — Полковник явно обрадовался. — Отлично! Я не думал, что Кейтнесс расстанется со своими лучшими стрелками.

— Они явились сегодня утром и весь день изучали местность. Я предоставил им полную свободу. Как я понял, назавтра они планируют отстрел.

Молодой капитан, командир роты, взглянул на часы.

— Они работают в моем секторе, сэр. Кстати, я хотел сходить проведать их. В половине двенадцатого они собирались занять позицию. Если разрешите, сэр.

— Да, идите, Дики, и пожелайте им от меня удачи.

Все в бригаде слышали об Андерсе и Макдональде.

— Я хотел бы с ними встретиться, — неожиданно сказал Шон Кортни, и полковник покорно согласился.

— Конечно. Я буду вас сопровождать, сэр.

— Нет-нет, Чарлз, вы и так всю ночь провели на холоде. Я пойду с Дики.

* * *

С темного полуночного неба падал густой снег. Он укутал звуки ночи пухлым одеялом, приглушив регулярные очереди из «виккерса» на левом фланге батальона.

Марк Андерс сидел, закутавшись в одолженные одеяла, и читал, приноравливаясь к желтому дрожащему свету свечного огарка.

Из-за снегопада в окопе значительно потеплело. Это разбудило спавшего рядом с Андерсом человека. Тот закашлялся, повернулся и приоткрыл брезентовый полог возле головы.

— Черт возьми! — Человек снова зашелся громким кашлем заядлого курильщика. — Провались оно все к дьяволу! Снег пошел. — Он повернулся к Марку и грубо спросил: — Опять читаешь? Вечно носом в долбаную книгу. Испортишь зрение и не сможешь стрелять.

Марк поднял голову.

— Снег идет уже целый час.

— На что тебе книжки? — Фергюса Макдональда было нелегко сбить с мысли. — Ничего хорошего это тебе не даст.

— Не нравится мне этот снег, — заявил Марк. — Мы его не учитывали.

Снег осложнял решение задачи. Он покроет все вокруг предательским белым покровом. Всякий, кто направится на нейтральную полосу, оставит заметные следы, и рассвет сразу выдаст его врагу.

Загорелась спичка, Фергюс прикурил две сигареты и протянул одну Марку. Они сидели плечом к плечу, закутавшись в одеяла.

— Можешь отказаться от стрельбы. Скажи им. Ты ведь доброволец, парень.

Они молча курили целую минуту, прежде чем Марк ответил:

— Этот немец опасен.

— Может, в снег он не покажется, останется на печке.

Марк медленно покачал головой.

— Если он настолько хорош, то придет.

— Да, — кивнул Фергюс. — Он дока. Его вчерашний выстрел… парень пролежал весь день, да расстояние в пятьсот ярдов, словно один дюйм, да при таком освещении… — Он замолчал, потом быстро продолжил: — Но ты тоже молодец. Ты лучше.

Марк промолчал и старательно погасил окурок.

— Пойдешь? — спросил Фергюс.

— Да.

— Тогда вздремни. День будет долгий.

Марк задул свечу, лег и укрылся одеялом с головой.

— Поспи подольше, — произнес Фергюс. — Я разбужу.

И он сдержал желание по-отцовски похлопать Марка по костлявому плечу.

* * *

Молодой капитан негромко сказал что-то одному из часовых на передовой, тот шепотом ответил и подбородком указал в сторону темной траншеи.

— Сюда, сэр.

Капитан, закутанный так, что походил на медведя, пошел по доскам, Шон следом, возвышаясь над ним на целую голову.

У следующего поворота сквозь полог из падающего снега виднелся тусклый красный свет жаровни в углублении в стене траншеи. Вокруг жаровни, как ведьмы на шабаше, теснились темные фигуры.

— Сержант Макдональд?

Один из сидящих поднялся.

— Я. — Голос прозвучал уверенно.

— Андерс с вами?

— Так точно, — отчеканил Макдональд, и из темноты возник еще один человек. Он был высокого роста, но двигался грациозно, как спортсмен или танцовщик.

— Готовы, Андерс? — Капитан говорил траншейным шепотом.

За Андерса ответил Макдональд:

— Он готов к стрельбе, сэр. — Сержант чувствовал себя хозяином, как импресарио борца-чемпиона. Ясно было, что парня он считал своей собственностью, обладание которой давало ему то, чего он сам никогда не достиг бы.

В этот миг высоко над головой разорвался осветительный снаряд; ослепительно яркую бесшумную вспышку приглушил падающий снег.

Шон умел оценивать людей и лошадей. Он мог выделить из толпы и человека с гнильцой, и человека с большим сердцем. Ему помогали жизненный опыт и какое-то глубокое необъяснимое чутье.

При свете жаровни он посмотрел в лицо старшему, сержанту. У Макдональда была костлявая физиономия вечно недоедающего жителя трущоб, глаза посажены слишком близко, губы тонкие, их уголки опущены.

Ничего интересного в этом лице не было, и Шон обратил свой взор на второго.

Глаза золотистые, светло-карие, широко расставленные; спокойный, безмятежный взгляд поэта или человека, долго жившего в открытой местности с далеким горизонтом. Они широко распахнуты, позволяя видеть чистую белую полоску по краям радужной оболочки, так что зрачок, казалось, плывет, точно полная луна. Шон в прошлом встречал такие глаза всего несколько раз, и их воздействие было почти гипнотическим — искренность и прямота этого взгляда словно проникали в самую глубину души.

К этому первому впечатлению добавились и другие. Главное — стрелок был очень молод. Ему не более двадцати, решил Шон, и сразу заметил, как напряжен этот мальчик. Вопреки спокойствию взгляда он натянут как стальная струна, и от внутреннего напряжения вот-вот лопнет.

Шон часто видел такое за прошлые четыре года. У парнишки обнаружили особый талант и принялись безжалостно его эксплуатировать, все они: Кейтнесс из третьего батальона, этот похожий на хорька Макдональд, Дики и теперь он. Самым жестоким образом, все время посылая в дело.

Мальчишка держал в руке кружку с горячим кофе, из-под рукава виднелось его запястье, худое и покрытое красными следами укусов вшей.

Шея слишком длинная и тонкая, щеки впалые, глаза тоже ввалились.

— Это генерал Кортни, — сказал капитан; Шон обратил внимание, что глаза у паренька загорелись, и у того перехватило дыхание.

— Здравствуйте, Андерс. Много о вас слышал.

— А я о вас, сэр.

Превознесение его заслуг раздражало Шона. Конечно, мальчишка наслушался рассказов о нем. Бригада гордится своим генералом, и каждый новобранец обязательно получает свою порцию баек. А Шон ничего не может сделать, чтобы помешать их распространению.

— Большая честь познакомиться с вами, сэр. — Андерс чуть заикался — еще один признак крайнего напряжения, но сами слова звучали искренне.

Легендарный Шон Кортни, предприниматель, заработавший пять миллионов фунтов на золотых полях Витватерсранда и потерявший все до последнего пенни, когда от него отвернулась удача. Военачальник, который гонялся за бурским генералом Леруа по половине Южной Африки и в конце концов схватил его после ожесточенной рукопашной. Солдат, который остановил в ущелье свирепых зулусских воинов Бомбаты и оттеснил их прямо под огонь поджидающих «максимов». Светлый ум, который вместе со своим бывшим врагом Леруа задумал и создал Союз, объединивший четыре независимых государства Южной Африки в единое могучее целое, а потом сколотил новое огромное состояние: земля, скот, лес. Политик, который отказался от своего поста в кабинете Луиса Боты и от положения главы Законодательного совета Наталя, чтобы возглавить части во Франции; такой человек должен вызывать блеск в глазах мальчика и заставлять его заикаться, но это все равно раздражало Шона.

«В пятьдесят девять лет я слишком стар, чтобы играть в героя», — меланхолично подумал он.

Осветительный снаряд погас. Воцарилась тьма.

— Найдется еще одна чашка кофе? — поинтересовался Шон. — Сегодня чертовски холодно.

Он принял побитую эмалевую кружку, присел кжаровне, зажал чашку ладонями, подул на дымящуюся жидкость и шумно отпил; через мгновение все нерешительно последовали его примеру. Неловко было сидеть вот так рядом с генералом, словно они старые товарищи. Наступила глубокая тишина.

— Вы из Зулуленда? — неожиданно спросил Шон у паренька, расслышав знакомый акцент, и без остановки продолжил по-зулусски: — Velapi wean? Откуда ты?

Зулусский в устах Марка Андерса прозвучал совершенно естественно, хоть он и не говорил на нем уже два года.

— С севера, за Эшове, у реки Умфолози.

— Да. Я хорошо знаю эти места. Я там охотился, — снова перешел на английский Шон. — Андерс? Я знавал другого Андерса. Он привел транспорт от залива Делагоа в 1889 году. Джон? Да, так его звали. Джонни Андерс. Родственник? Может, отец?

— Это мой дед. Отец умер. У деда есть земля на Умфолози. Там я жил.

Мальчишка расслабился. Шону показалось, что в свете жаровни он видит, как разжимаются напряженные губы.

— Не думаю, чтобы вы знали, как живут бедные люди вроде нас, сэр, — фыркнул Макдональд, наклонившись к жаровне и повернув голову, так что Шон разглядел складку злобы у его рта.

Шон медленно кивнул. Макдональд один из этих.

Один из тех, кто хочет установить новый порядок, сторонник марксистских профсоюзов и большевиков, которые бросают бомбы и называют друг друга «товарищами». Неожиданно — и не очень к месту — Шон заметил, что у Макдональда рыжие волосы и большие золотистые веснушки на тыльной стороне ладоней. Он повернулся к Марку Андерсу.

— Стрелять вас учил дед?

— Да, сэр. — Парень впервые улыбнулся, согретый воспоминаниями. — Он дал мне первое ружье, «мартини хендри», оно выбрасывало столб дыма, как пожар в буше, но точно било на сто пятьдесят ярдов. С ним я охотился на слонов.

— Хорошее ружье, — согласился Шон, и неожиданно, несмотря на разницу в сорок лет, они почувствовали себя друзьями.

Возможно, недавняя смерть другого многообещающего юноши, Ника ван дер Хеевера, оставила в жизни Шона зияющую брешь, ведь генерал всегда по-отцовски покровительствовал молодым. Фергюс Макдональд как будто тоже почувствовал это, и вмешался в разговор, словно ревнивая женщина.

— Тебе лучше начать готовиться, парень.

Улыбка на губах Марка погасла, глаза стали совершенно спокойными, и он сдержанно кивнул.

Фергюс Макдональд суетился вокруг него, и снова Шон подумал о тренере, который в раздевалке готовит своего бойца к схватке. Марк сбросил тяжелую просторную шинель и военный китель. Поверх теплого белья он надел шерстяную рубашку и два вязаных жилета. Горло повязал шарфом.

Еще — комбинезон механика, который плотно обтянул слои одежды, так что на ветру ничто не привлечет внимание вражеского наблюдателя. На голову — вязаную шапочку и кожаный шлем летчика. Шон понял зачем: английская стальная каска имеет заметную кромку и, кроме того, не защищает от пули из маузера.

— Держи башку низко, Марк, мальчик мой.

На руки — митенки, а на них — толстые пуховые варежки.

— Пусть пальцы работают, парень. Не позволяй им цепенеть.

Небольшая кожаная наплечная сумка удобно ложится под левую руку.

— Сэндвичи с ветчиной и уймой горчицы, шоколад и ячменный сахар, как ты любишь. Не забудь поесть, чтобы не замерзнуть.

Четыре полные обоймы патронов калибра 0.303 — три в наколенных карманах комбинезона, четвертая в особом кармане, нашитом на левый рукав.

— Я сам натер их воском, — провозгласил Фергюс, преимущественно для генерала. — Войдут, как… — сравнение было непристойным и должно было показать, что Фергюс презирает ранги и звания. Но Шон спокойно пропустил грубость мимо ушей — его очень заинтересовали приготовления к охоте.

— Хочу показать Катберта, пока солнце еще не спряталось.

— Что за Катберт? — спросил Шон. Фергюс усмехнулся и показал на фигуру, неподвижно лежавшую в глубине окопа. Шон впервые обратил на нее внимание; Фергюс снова засмеялся, увидев его удивление, и наклонился к фигуре.

Только тут Шон понял, что это манекен, но в свете жаровни его черты были почти живыми, а голова в шлеме располагалась под естественным углом к плечам. В районе бедер манекен неожиданно заканчивался длинной палкой, похожей на ручку метлы.

— Я хотел бы посмотреть, как вы его используете, — обратился Шон к молодому Марку Андерсу, но ответил с важным видом Фергюс:

— Вчера немец работал с северного склона. Мы с Марком прикинули углы двух его выстрелов и определили его положение с точностью до пятидесяти ярдов.

— Он может сменить позицию, — заметил Шон.

— Он не уйдет с северного склона. Там круглый день тень, даже когда выходит солнце. Ему нужно стрелять из тени на свет.

Шон кивнул, оценив логику этих рассуждений.

— Да, — согласился он, — но он может располагаться на площадке в немецких траншеях.

— Не думаю, сэр, — негромко произнес Марк. — Там слишком далеко, окопы проходят по верху холма, а ему нужно меньшее расстояние. Нет, сэр, он будет стрелять с более близкой точки. Он выбирает позицию на нейтральной полосе, возможно, ежедневно меняет ее, подбираясь к нашим траншеям как можно ближе, но не выходя из тени.

Теперь мальчик ни разу не запнулся — его мозг был занят решением проблемы. Голос его звучал низко и напряженно.

— Я выбрал для Марка хорошую позицию, под фермерским домом. Оттуда в зону обстрела попадает весь северный склон, по крайней мере на двести ярдов. Сейчас парень выйдет и расположится, пока еще темно. Я отправляю его пораньше. Пусть будет на месте раньше немца. Не хватало еще в темноте наткнуться на этого ублюдка, — с властным видом распоряжался действиями Марка Фергюс Макдональд. — Мы подождем, пока совсем не рассветет, а тогда я начну работать здесь с Катбертом. — Он похлопал по манекену и снова рассмеялся. — Чертовски трудно придать ему естественный вид — мол, какой-то болван высовывает голову, чтобы бросить первый взгляд на Францию. Если позволить немцу слишком долго на него смотреть, он поймет, в чем штука, а если убрать его слишком быстро, немец не успеет выстрелить. Нет, это нелегко.

— Могу себе представить, — сухо заметил Шон. — Это самая опасная и трудная часть всего дела.

Он увидел, как лицо Фергюса Макдональда стало страшным, и снова повернулся к Марку Андерсу.

— Еще чашка кофе, юноша, и пора начинать. Вам надо занять место до того, как перестанет идти снег. — Он сунул руку за пазуху и достал фляжку, которую подарила ему Руфь в день отправления части на фронт. — Налейте немного в кофе.

И он протянул фляжку Марку.

Тот застенчиво покачал головой.

— Нет, спасибо, сэр. От этого у меня глаз косит.

— Не возражаете, если я возьму, сэр? — быстро спросил Фергюс Макдональд, протягивая руку к фляжке. Прозрачная коричневая жидкость полилась в его кружку.

Старшина еще до полуночи отправил наряд, чтобы в проволочном заграждении перед расположением роты сделали отверстие.

Марк остановился на дне траншеи у подножия деревянной лестницы и переложил винтовку в левую руку; взорвался новый осветительный снаряд, и в его свете Шон увидел, как сосредоточен парень на своей задаче. Он оттянул затвор, и Шон заметил, что это не стандартная винтовка № 1 Ли-Энфилда, рабочая лошадка британской армии — парень предпочел американскую П-14, которая тоже калибра 0.303, но имеет более длинный ствол и лучше сбалансирована.

Марк вложил в магазин две обоймы и закрыл затвор, оставив в казеннике два тщательно смазанных и отобранных патрона.

В догорающем зареве он посмотрел на Шона и легонько кивнул. Свет погас, и в наступившей тишине Шон услышал легкие шаги по деревянной лестнице. Он хотел пожелать Марку удачи, но сдержался и стал рыться в карманах в поисках портсигара.

— Сэр, пойдемте назад, — негромко предложил капитан.

— Идите, — ответил Шон хриплым от предчувствия надвигающейся трагедии голосом. — Я еще немного побуду здесь.

Хотя он ничем не мог помочь парню, уйти сейчас казалось ему дезертирством.

* * *

Марк неслышно шел вдоль провода, проложенного патрулем, чтобы было легче добраться до бреши в ограждении. Наклоняясь, чтобы не потерять провод, зажатый в левой руке (в правой он нес свою П-14), он осторожно поднимал и опускал ноги, стараясь равномерно распределять вес и не потревожить снежный покров, не проломить корку наста.

Но всякий раз, как вспыхивал осветительный снаряд, парню приходилось падать ничком и лежать неподвижно, съежившись, темным пятном на ослепительном свету, под защитой лишь непрерывно идущего снега. Поднимаясь в темноте и двигаясь дальше, он отдавал себе отчет, что оставил после себя приметное пятно.

При обычных обстоятельствах это не имело бы значения, ведь на голой, прострелянной снарядами нейтральной полосе такие легкие царапины незаметны. Но Марк знал, что, едва забрезжит рассвет, каждый дюйм поверхности примется обыскивать в поисках именно таких следов пара необычных глаз.

Внезапно — холоднее, чем ледяное прикосновение снежного воздуха к щекам — он ощутил одиночество, свою уязвимость, осознал, что ему противостоит искусный и неуязвимый враг, невидимый, ужасающе удачливый противник, который за малейшую ошибку покарает неумолимой смертью.

Последний осветительный снаряд догорел и погас, и Марк поднялся и побрел во мраке к темной неровной стене разрушенного фермерского дома. Он присел у этой стены и постарался выровнять дыхание: неожиданно нахлынувший ужас грозил задушить его. Он впервые почувствовал нечто подобное.

Страх был ему знаком, он стал его постоянным спутником в последние два года, но Марк никогда еще не знавал такого парализующего ужаса.

Парень тронул свою ледяную щеку пальцами правой руки и почувствовал, как они дрожат; словно из сочувствия, часто застучали зубы. «Я не могу так стрелять, — подумал он, стиснув челюсти до боли в зубах и прижав руки к телу, — но и оставаться здесь не могу. Надо уходить отсюда, и побыстрей. Развалины — слишком очевидное место для позиции снайпера». Неожиданно его ужас превратился в панику, и Марк приподнялся, чтобы ползти назад, бросив винтовку у разрушенной стены.

— Bist du da?[37] — донесся до него из темноты, совсем близко, негромкий голос.

Марк мгновенно застыл.

— Ja! — ответили чуть дальше у стены, и Марк обнаружил, что его левая рука естественным образом легла на ствол, а правая обхватила затвор; указательный палец лег на спусковой крючок.

— Komm, wir gehen zuruck[38].

Рядом с собой Марк скорее ощутил, чем увидел движение тяжело нагруженной фигуры. Он повернул винтовку в ее сторону, готовый стрелять. Немец грузно ступал по предательски тонкому снежному покрову. Катушки проводов, которые немец нес, негромко звякнули. Он выругался:

— Scheisse!

— Halt den Mund![39] — выпалил второй, и они направились по холму в сторону своих траншей.

Марк удивился, что наряд немецких связистов вышел в такую погоду. Прежде всего он подумал о вражеском снайпере и только потом о своей неожиданной удаче.

Наряд проведет его к немецким окопам и скроет след от снайпера.

Приняв решение, Марк с удивлением почувствовал, что паника прошла, руки прекратили дрожать и обрели твердость камня, а дыхание стало спокойным и глубоким. Он невесело улыбнулся собственной слабости и скользнул вслед за немецким нарядом.

Они были уже в ста шагах за фермерским домом, когда снег перестал идти. Марк пришел в отчаяние (он рассчитывал, что снег будет скрывать его по крайней мере до рассвета), но продолжал красться за связистами. Немцы, приблизившись к своим окопам, пошли быстрее и увереннее.

В двухстах ярдах от вершины Марк отстал от них и двинулся наискось по склону, отыскивая проход в проволочном заграждении, пока наконец не узнал точку, которую они с Фергюсом выбрали накануне днем, разглядывая местность в бинокль. Он добрался до цели.

Один из больших дубов, что росли на холме, упал, выворотив из вспаханной разрывами земли путаницу корней.

Марк забрался внутрь, выбрал место, которое под косыми лучами зимнего солнца окажется в самой глубокой тени, и полз на животе, пока корни наполовину не скрыли его, в то же время не лишив возможности поворачивать голову и плечи, изучая весь северный склон холма.

Теперь прежде всего следовало тщательно проверить П-14, обратив особое внимание на уязвимый высоко установленный прицел и убедившись, что его не сбило во время перемещения по нейтральной полосе. Проделав все это, Марк съел два сэндвича, выпил несколько глотков сладкого кофе и закрыл шерстяным шарфом нос и рот — ради тепла и чтобы скрыть пар от дыхания. И лег головой на приклад винтовки. Он выработал привычку мгновенно засыпать. Пока он спал, снова пошел снег.

Когда Марк проснулся в тоскливом свете серого дня, он был укутан мягкими белыми хлопьями. Стараясь не нарушить покров, Марк осторожно поднял голову и помигал, чтобы глаза быстрей привыкли. Пальцы в перчатках оцепенели; он принялся разминать их, усиливая приток крови.

Марку снова повезло: дважды за ночь — это перебор. Вначале наряд провел его сквозь ограждение, а теперь снег обеспечил естественную маскировку, так что фигура парня слилась с корнями дуба. Слишком большая удача, маятник должен качнуться в противоположном направлении.

Тьма медленно отступала, видимое пространство расширялось, и все существо Марка сконцентрировалось в широко раскрытых карих с золотом глазах. Эти глаза быстро обыскивали местность, изучая все неправильности и складки поверхности, каждую особенность, каждый объект, каждый оттенок текстуры и цвета снега, грязи и земли, каждый пень и каждую ветку, края всех углублений; они искали тени там, где их не должно было быть, высматривали, не потревожен ли новый слой снега — искали жизнь.

* * *

Около девяти снег снова прекратился, а к полудню небо прояснилось и в облаках появились разрывы; единственный рассеянный луч солнца, как луч прожектора, прошел по южному склону холма.

— Пора, Катберт, вызвать огонь на себя.

Фергюс отметил все жертвы немецкого снайпера на карте траншей, которую дал ему старшина. В одном месте рядом стояли две черные точки. Здесь бруствер был слишком низким и хорошо просматривался с холма. После того как в этих двух местах были убиты пять человек, бруствер нарастили, и крупная надпись предупреждала неосторожных: НЕ ПОДНИМАЙ ГОЛОВУ: РАБОТАЕТ СНАЙПЕР Эти две точки разделяло всего пятьдесят шагов, и Фергюс догадывался, что снайпер добивался успеха, дождавшись, когда жертва пройдет там по траншее. Немец засекал голову в первом прогале и держал палец на спусковом крючке, карауля ее появление во втором. Делая свои приготовления, Фергюс все это объяснил Шону, которого так заинтересовала охота, что в штаб его могло вернуть только крупное немецкое наступление.

Утром генерал поговорил по телефону со своим адъютантом и предупредил, где его найти в случае надобности.

— Только если это действительно будет необходимо, — сердито прорычал он в микрофон.

— Я поведу его с юга на север, — сообщил Фергюс, — это заставит проклятого немца отвлечься от позиции Марка и даст парню лишнюю секунду, пока снайпер будет поворачиваться назад.

Шону пришлось признать, что Фергюс искусно управляет манекеном. Макдональд поднял его на два фута выше нормального человеческого роста, поскольку бруствер нарастили, и очень реалистично передернул его плечами, словно это был человек, который торопливо проходит первую брешь.

Шон, молодой капитан, старшина с грубым бычьим лицом и еще с полдюжины солдат ждали у второй бреши, глядя на идущего к ним по доскам Фергюса.

Когда тот приблизился, все невольно затаили дыхание и напряглись.

Со склона холма раздался выстрел из маузера, как будто хлыст распорол ледяной воздух, и манекен в руках Макдональда резко наклонился.

Фергюс сдернул его вниз и опустился на колени, рассматривая аккуратную круглую дыру в папье-маше, из которого была сделана голова манекена.

— Черт! — горько прошептал он. — Что за черт!

— В чем дело, Макдональд?

— Проклятый немец, вот сволочь!

— Макдональд!

— Он там же, где и мой парень.

Шон понял не сразу.

— Он в корнях дуба, прямо над Марком. Они выбрали одну и ту же позицию.

* * *

Зловещий звук выстрела прозвучал так близко и так резко, что еще несколько секунд в ушах у Марка словно звенел комар.

На эти несколько секунд он оторопел, замер от неожиданности.

Немецкий снайпер — в двадцати шагах от места, где притаился Марк. По невероятной случайности он выбрал ту же точку на склоне. Нет, это не совпадение. Глазом охотника оба стрелка наметили идеальное место для достижения своей цели — причинить быструю смерть из укрытия. Маятник удачи Марка качнулся к противоположной вершине дуги.

Марк лежал совершенно неподвижно, но все его чувства обострила волна адреналина, хлынувшая в кровь, а сердце колотилось о стенки грудной клетки.

Немец был слева от него, немного выше по склону, чуть сзади, за плечом. Его левый бок не защищен.

Марк, не поворачивая головы, повел глазами и на краю поля зрения, совсем близко, заметил еще один поваленный дуб. Целую минуту юноша не шевелился, краем глаза высматривая малейшее движение. Ничего. Тишина угнетала… но тут примерно в миле от Марка грохнул орудийный выстрел.

Марк начал медленно поворачивать голову влево — как хамелеон, выслеживающий муху. Постепенно искажения периферийного зрения скомпенсировались, и он смог разглядеть весь склон перед собой.

Ствол соседнего дуба сильно пострадал от шрапнели, с него содрало всю кору, торчали щепки. Он упал на впадину в земле, получилось что-то вроде моста; и, хотя все завалило снегом, между стволом и землей оставалась узкая щель. Она была шириной не больше трех дюймов в центре, и в ней были видны отблески снега, лежавшего дальше.

В это мгновение глаз Марка уловил легкое перемещение, не более чем на пару сантиметров. Но именно оно привлекло внимание парня. Через пять долгих секунд он сообразил, что перед ним.

Из-за дуба выглядывало дуло маузера. Ствол был обернут в джутовую ткань, чтобы не выделялась строгая прямота предмета и не блестел металл, но дуло оставили неприкрытым.

За дубом примостился немец; его правый бок прикрыт, как у Марка, деревом; немец смотрит в сторону от Марка, и разделяет их около двадцати футов.

Десять минут Марк, не шелохнувшись, буравил взглядом ствол маузера. Немец попался терпеливый, он тоже лежал совершенно неподвижно. Перезарядив оружие, он застыл в ожидании. «Он так хорош, что я не могу расчистить зону обстрела, — подумал Марк. — Если я сдвинусь хоть на дюйм, он услышит, а он быстрый, очень быстрый». Чтобы вести огонь, отчетливо видя цель, следует отползти футов на двадцать; но тогда прямо перед Марком окажется ствол маузера, а немец может заметить движение. Сопернику же такого уровня нельзя давать ни малейшего преимущества.

Минуты медленно утекали, напряжение не спадало. У Марка возникло ощущение, что каждый его нерв и каждое сухожилие натянулись и зримо дрожат, но на деле он лишь пошевелил пальцами правой руки. Пальцы еле заметно сжимались и разжимались, оставаясь теплыми и гибкими, а глазами парень медленно водил вдоль ствола дуба; Марк часто мигал, чтобы снять напряжение и удалить лед, намерзающий на ресницах в холодном воздухе.

* * *

Что там происходит? Фергюс Макдональд нервничал, глядя в перископ, который позволял наблюдателю оставаться ниже заснеженного бруствера. Мальчишка там застрял. Генерал Шон Кортни не отрывал глаз от другого перископа; он слегка поворачивал его, рассматривая склон.

— Попробуйте еще раз подманить немца Катбертом.

— Не думаю, что он на это купится, — с ходу возразил Фергюс, поднимая голову; вокруг его близко посаженных глаз порозовело от холода и напряжения.

— Это приказ, сержант. — Широкий лоб Шона Кортни пошел морщинами, темные брови грозно сошлись; генерал рыкнул, как старый лев, и сверкнул глазами. Даже на Фергюса Макдональда его властность, само его присутствие подействовали отрезвляюще.

— Хорошо, сэр, — мрачно ответил он и направился к манекену, прислоненному к стене.

* * *

Снова раздался выстрел из маузера, и от неожиданности Марк дважды моргнул и снова широко раскрыл глаза. Карие с золотом, они внимательно изучали на склон, как глаза охотящегося сокола.

Через мгновение после выстрела парень услышал, как затвор маузера отошел, потом снова встал на место; оружие перезарядили, и опять высунулся кончик обернутого в ткань ствола, но взгляд Марка переместился чуть в сторону.

Короткое движение, такое легкое, что менее острый глаз его бы не заметил. Всего лишь вздох, но он был виден в узкую трехдюймовую щель между стволом дуба и покрытой снегом землей. Мгновенное шевеление — и снова все застыло в неподвижности.

Марк долго смотрел в щель и ничего не видел. Просто тень и размытый силуэт, слабо отражающий отблески от снега. Неожиданно Марк заметил еще кое-что.

Это была ткань, узкая полоска в щели; потом Марк разглядел на этой ткани грубый шов, который слегка вздымался над живой плотью.

Небольшой участок тела немца был вполне различим. Снайпер лежал рядом с деревом по другую его сторону, головой туда же, куда был направлен маузер.

Марк постарался точно определить положение тела противника. Используя в качестве единственного ориентира ствол оружия, парень представил себе, где могут находиться голова и плечи, корпус и бедра немца. «Да, бедра, — подумал Марк. — Я вижу бедро, скорее всего его верхнюю часть». Тут освещение изменилось. Солнце нашло узкий просвет в облаках, и стало гораздо светлее.

Это помогло Марку рассмотреть небольшую часть пояса немца с петлей, в которую крепится штык. Увиденное подтвердило его догадку. Теперь он знал, что бугорок на серой ткани соответствует той части бедра, где оно крепится к кости таза. «Пуля через оба бедра, — хладнокровно подумал Марк. — Такой выстрел обездвиживает, к тому же здесь проходит бедренная артерия». И парень начал осторожно снимать варежку с правой руки.

Надо было лечь на бок и повернуть ствол своей винтовки на девяносто градусов, не издав при этом ни малейшего звука. «Боже, помоги», — молча взмолился Марк и начал движение. Ствол поворачивался мучительно медленно, одновременно Марк перемещал тяжесть своего тела на другой бок. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем ствол П-14 стал смотреть точно в узкую щель под дубом, и Марк согнулся вдвое, стараясь в такой необычной позе держать прицел. Надо еще суметь снять перед выстрелом винтовку с предохранителя: даже такой легкий звук насторожит противника.

Марк положил палец на спусковой крючок, выбрав свободный ход, чувствуя, как работает спусковой механизм. Тщательно прицелился, неловко повернув голову, и начал снимать П-14 с предохранителя, просунув большой палец и продолжая удерживать крючок. Все следовало делать очень плавно, чтобы не сместить прицел с полоски мундира в щели.

Выстрел, казалось, отразился от низкого неба, и пуля прошла в узкую щель.

Марк видел, как она попала в цель — металл вошел в плоть, словно в резину.

Парень услышал крик немца, дикий бессмысленный вопль, и мгновенно с привычной ловкостью перезарядил винтовку. Второй выстрел почти слился с эхом первого, и на этот раз появилась кровь, яркое пятно на снегу; алый цвет быстро менялся на розовый: снег таял от теплой крови.

В щели ничего не было видно, немца отбросило от нее выстрелом, или он сам откатился. Оставалось только пятно на снегу.

Марк ждал, вставив новый патрон; теперь парень повернулся лицом к дубу и собрался перед следующим выстрелом.

Если рана не тяжелая, немец в долгу не останется, и Марк был готов к ответным действиям.

Он не испытывал никаких чувств, был хладнокровен, но оживлен; каждый его нерв, каждая связка были предельно напряжены, зрение и слух обострились.

Тишина держалась еще какое-то время, потом возник звук. Сначала Марк не понял, но вот он раздался снова. Это был плач.

Он слышался все отчетливее, громче, истеричнее — душераздирающие всхлипывания.

— Ach, mein Gott… Mein lieber Gott… — мужской голос, жалобный, сломленный. — Das Blut… ach Gott… das Blut[40].

В душе Марка что-то лопнуло, глубокая трещина возникла в самой ее глубине. Руки затряслись, и парень почувствовал, как дрожат губы. Попытался стиснуть зубы, но они застучали.

— Прекрати, о Боже, прекрати, — прошептал Марк и выронил винтовку. Он зажал руками в митенках уши, пытаясь заглушить ужасные стоны умирающего немца. — Пожалуйста, — взмолился он вслух, — прекрати, пожалуйста.

А немец как будто разобрал его слова.

— Hilf mir, lieber Gott… das Blut![41]

Его голос прерывали отчаянные рыдания.

Марк неожиданно пополз вперед, слепо пополз по снегу, покрывающему склон.

— Я иду, — бормотал он. — Все будет хорошо. Только перестань!

Он чувствовал, что теряет сознание.

— Ach mein lieber Gott, ach, meine Mutti…[42]

— Боже, останови это. Останови.

Марк добрался до дуба.

Немец лежал, привалившись к стволу. Обеими руками он тщетно пытался остановить фонтан яркой артериальной крови, которая выплескивалась сквозь его пальцы. Две пули раздробили ему оба бедра, и снег уже превратился в кровавую кашу.

Немец повернул к Марку лицо, лишенное естественной краски, серое, покрытое испариной. Он был молод, не старше Марка, но быстро приближающаяся смерть сделала его лицо еще более юным. Это было лицо мраморного ангела, гладкое и белое, необыкновенно прекрасное, с голубыми глазами; прядь светло-золотых волос выбилась из-под каски и упала на гладкий бледный лоб.

Немец открыл рот — зубы у него за полными губами были белые и ровные — и что-то сказал, но Марк не понял.

Не сводя глаз с Марка, немец медленно осел у ствола дерева. Руки его бессильно опали, и нескончаемый поток крови из разорванной плоти замедлился. Светло-голубые глаза утратили лихорадочный блеск и потускнели, взгляд больше не фокусировался.

Марк чувствовал, как ткань мозга рвется, словно тонкий шелк. Это было почти физическое ощущение, где-то внутри. В глазах помутилось, черты мертвого лица перед ним потекли, как тающий воск, потом снова медленно обрели очертания.

Марк чувствовал, как внутри его продолжает рваться тонкая ткань рассудка; за ней открывалась темная зияющая пропасть.

Черты лица мертвого немца изменялись, пока окончательно не затвердели, и Марк увидел, как в зеркале, собственное лицо, искаженное ужасом. Собственное осунувшееся лицо, переполненные страхом карие с золотом глаза, собственный открытый рот — и Марк закричал от боли и отчаяния, оказавшись в этом мире искажений.

Этого остатки разума не выдержали, Марк услышал свой вопль, понял, что бежит, но в его голове была только чернота, а тело стало легким и невесомым, как у птицы в полете.

Немецкий пулеметчик резко развернул «максим» на треножнике влево и нацелил помещенный в водоохлаждающий кожух ствол на одинокую фигуру, несущуюся по склону холма к английским траншеям.

Бегущий забирал влево, и пулеметчик прижал деревянный приклад «максима» к плечу и послал короткую очередь чуть ниже, чтобы преодолеть естественную склонность целиться выше в спускающуюся мишень.

Марк Андерс почти не почувствовал удар двух пуль, попавших ему в спину.

* * *

Фергюс Макдональд плакал. Это удивило Шона, он такого не ожидал. Слезы медленно текли из воспаленных глаз, и сержант сердито вытирал их рукой.

— Разрешите послать наряд, сэр? — спросил он, и молодой капитан через плечо сержанта неуверенно посмотрел на Шона.

Шон кивнул, едва наклонив голову.

— Думаете, найдутся добровольцы? — неуверенно осведомился капитан, и сержант хрипло ответил:

— Добровольцы будут, сэр. Парни понимают, что сделал этот малый.

— Хорошо, как только стемнеет.

* * *

В самом начале девятого Марка отыскали. Он висел на ржавом проволочном ограждении у подножия холма, как сломанная кукла. Фергюсу Макдональду пришлось вырезать его стальными ножницами, и потребовался почти час, чтобы добраться до английских окопов; носилки тащили по снегу и грязи.

— Он мертв, — сказал генерал Кортни, глядя при свете лампы на белое осунувшееся лицо на носилках.

— Нет, — возразил Фергюс Макдональд. — Моего парня так легко не убьешь.

* * *

Паровоз резко свистнул, колеса застучали по металлу моста. Высоким столбом поднялся серебряный пар, потом его отнесло назад ветром.

Марк Андерс далеко свесился с балкона единственного пассажирского вагона; ветер развевал его волосы, частицы сажи из трубы летели в лицо, но парень заслонил глаза рукой и посмотрел на реку, над которой они проезжали.

Вода внизу текла между качающимися тростниками, потом наталкивалась на быки моста, завихрялась, и река, зеленая, широкая и сильная, устремлялась дальше, к морю.

— Вода для этого времени года высокая, — вслух произнес Марк. — Дедушка будет доволен. — И он почувствовал, как его губы растягивает непривычная улыбка. В последние несколько месяцев он очень редко улыбался.

Паровоз миновал мост и начал подъем на противоположный склон. Ритм работы машины сразу изменился, скорость упала.

Марк наклонился, надел на плечи старый военный ранец, открыл дверцу балкона, выбрался на стальную лесенку и повис на одной руке над мелькающим внизу гравием откоса.

Скорость еще больше упала: подъем стал круче. Марк снял ранец с плеч, наклонился как можно дальше и бросил его так, чтобы он мягко опустился на гравий. Ранец подскочил, покатился с откоса и застрял в кустах, как животное на бегу.

Марк, точно определив миг, когда поезд окажется на вершине, отпустил перекладину и прыгнул, перемещая свой вес вперед, чтобы смягчить приземление. Он ощутил, как ползет под ногами гравий.

Марк удержался на ногах и остановился, когда вагоны еще проносились мимо; часовой с площадки в конце поезда сердито посмотрел на него и крикнул:

— Это нарушение закона!

— Пошли за мной шерифа, — крикнул в ответ Марк и иронически козырнул, когда паровоз начал набирать скорость. Ритм колес снова резко изменился. Часовой погрозил кулаком, и Марк отвернулся.

Из-за прыжка снова заболела спина. Марк сунул руку под рубашку около подмышки и пошел по шпалам обратно. Потрогал углубление ниже плеча и в который раз удивился тому, как близко от позвоночника прошли пули. Шрам на ощупь казался шелковистым и вызывал почти чувственное ощущение. Раны заживали очень долго. Марк невольно вздрогнул, вспомнив дребезжание колес тележки, на которой перевозили перевязочные материалы, и невыразительное, почти мужское лицо старшей сестры, когда она вкладывала в открытые раны длинные марлевые тампоны; он не забыл, как больно было, когда блестящими стальными щипцами снова снимали повязки, услышал свое собственное отрывистое дыхание и резкий безликий голос сестры:

— Не будь ребенком!

И так ежедневно, день за днем, неделя за неделей, пока горячечное беспамятство, вызванное пневмонией, которая поразила ослабленные ранением легкие, не стало казаться благословенным отдыхом. Сколько времени это заняло — сперва полевой лазарет во Франции, в грязном поле, покрытом колеями, оставленными колесами санитарных машин, где похоронные команды рыли могилы прямо за больничными палатками, после госпиталь под Брайтоном и темный туман пневмонии, потом корабль, идущий домой по Атлантике, когда приходилось жариться в тропиках, и наконец санаторий для выздоравливающих с его приятными лужайками и садами — сколько? Четырнадцать месяцев, за которые война, ошибочно названная Великой, кончилась. Боль и беспамятство стерли ощущение времени, и все равно Марку казалось, что прошла целая жизнь.

Эту жизнь он прожил среди убийств и разлагающихся тел и теперь родился заново. Боль в спине заметно ослабла. «Раны почти затянулись», — довольно думал он, отгоняя темные страшные воспоминания и спускаясь по откосу, чтобы забрать свой ранец.

До Андерсленда почти сорок миль вниз по течению, а поезд опаздывает, уже почти полдень. Марк знал, что засветло не доберется, но, как ни странно, теперь, когда он был почти дома, необходимость спешить исчезла.

Он легко перешел на привычный размашистый шаг охотника, иногда немного перемещая ранец, чтобы облегчить давление на заживающие раны, чувствуя, как здоровый пот проступает на лице и сквозь тонкую ткань рубашки.

Многолетнее отсутствие на родной земле обострило восприятие, и то, что раньше едва привлекало внимание, теперь стало источником новых незнакомых радостей.

Кусты на речных берегах кишели жизнью. Шевеля прозрачными крыльями, проносились жемчужные стрекозы; самцы висели на самках, сложив крылья в полете, изгибая длинное блестящее брюшко; из-под воды с фырканьем показалась голова гиппопотама; гиппопотам смотрел на стоящего на берегу Марка розовыми водянистыми глазами, подергивая крошечными ушами; в быстром течении его темное тело напоминало гигантский дирижабль.

Все походило на рай до прихода человека, и Марк вдруг понял, что именно это нужно его душе и телу для окончательного выздоровления.

Он заночевал на высоком травянистом холме над рекой, куда не залетают москиты, выше темного густого буша.

Около полуночи его разбудил рев леопарда в речной долине, и Марк лежал и слушал, как зверь уходит вверх по течению и в конце концов совершенно исчезает в утесах на возвышенности. Марк уснул не сразу, он лес удовольствием предвкушал предстоящий день.

Все прошедшие четыре года ежедневно, даже в самые тяжелые дни темноты и призраков, он думал о старике. Иногда лишь мельком, но в другие дни он вспоминал деда, как соскучившийся школьник изводит себя мыслями о доме. Старик был его домом, он был его отцом и матерью, потому что своих родителей Марк не знал. На его памяти дед с его силой и спокойным пониманием всегда был рядом.

Марк чувствовал, что его буквально тянет вперед, когда представлял себе, как старик сидит в жестком кресле-качалке на широкой веранде, в старой измятой куртке хаки, грубо залатанной и нуждающейся в стирке, в открытый воротник видны седые волосы на груди; кожа на шее и щеках обвисла складками, точно у индюка, лицо, темное от загара, заросло пятидневной серебряной щетиной, сверкающей, как осколки стекла; огромные белые усы, их концы с помощью воска заострены, как пики; широкая шляпа низко надвинута на яркие, цвета конфеты ириски, смеющиеся глаза. Эта шляпа, потемневшая от пота, с лоснящейся лентой, всегда на голове, старик не снимает ее ни за едой, ни, как подозревал Марк, в своей медной кровати ночью.

Марк помнил, как дед переставал строгать дерево, перекладывал табак из одного угла рта в другой и выпускал струю слюны в пятигалонную банку из-под сахара, служившую ему плевательницей. Он точно попадал в банку с десяти футов, не пролив по пути ни капли густой коричневой жидкости, и продолжал как ни в чем не бывало рассказ. И какие это были рассказы! От них у мальчика глаза лезли на лоб, он просыпался по ночам и боязливо заглядывал под кровать.

Марк помнил деда в мелочах: как он наклоняется, набирает горсть красной почвы и просеивает сквозь пальцы, а потом с выражением гордости на старом морщинистом лице вытирает пальцы о брюки. «Хорошая земля Андерсленд», — говорил он обычно и умудренно кивал. Помнил Марк его и в значительных делах: вот дед, высокий и худой, стоит рядом с ним в густом кустарнике, и большое старое ружье «мартини хендри» с громом выплевывает дым, отдача сотрясает старое хрупкое тело, а буйвол, как черная гора, несется на них, окровавленный, обезумевший от раны.

Четыре года Марк не видел деда и ничего не слышал о нем. Вначале парень писал длинные, полные тоски по дому письма, но старик не умеет ни читать, ни писать. Марк надеялся, что он отнесет письма к кому-нибудь, может, к почтальонше, и друзья прочтут ему их и напишут ответ.

Но надеялся он зря. Гордость никогда не позволила бы деду признаться чужому человеку, что он не умеет читать.

Тем не менее Марк продолжал писать и посылал раз в месяц письмо все эти долгие четыре года, но только завтра впервые узнает о старике хоть что-то.

Марк уснул и проспал еще несколько часов, потом в предрассветной тьме разжег костер и вскипятил кофе. Как только стало видно тропу, он снова отправился в путь.

С обрыва Марк посмотрел, как из моря поднимается солнце. Над волнами плыли высокие грозовые тучи; когда солнце вышло из-за них, они загорелись красным и розовым, винным и пурпурным, каждая туча была четко очерчена красно-золотой каймой и прострелена столбами света.

Под ногами Марка местность резко уходила вниз, к богатым прибрежным долинам, густо заросшим лесами, и гладким травянистым холмам, которые тянулись до самых бесконечных белых берегов Индийского океана.

Недалеко от Марка река уступами, пенясь, падала с влажных черных скал в глубокие омуты, где вода вращалась, как гигантские колеса; здесь река отдыхала, прежде чем обрушиться со следующего уступа.

Марк впервые заторопился, спускаясь по крутой тропе с той же стремительностью, что и река, но была уже середина утра, когда он добрался до теплых сонных земель у подножия холмов.

Река стала шире и мельче, ее нрав полностью переменился, и она спокойно вилась в песчаных берегах. Здесь были другие птицы, другие животные, чем вверху, на холмах, но сейчас Марку было не до них. Едва бросив взгляд на стаю птиц с тяжелыми, похожими на ятаган, клювами (они выглядели грозно, даже когда с криками, похожими на смех, поднялись в воздух), он поспешил вперед.

У корней большого дикого инжира Марк увидел небольшую полуразвалившуюся груду камней, которая для парня имела особое значение. Эта пирамида обозначала западную границу Андерсленда.

Марк задержался, восстановил пирамиду между серых чешуйчатых корней, которые ползли по земле, словно древние рептилии. Пока он работал, стая жирных зеленых голубей с шумом сорвалась с ветвей над ним, где птицы кормились горькими желтыми плодами.

Миновав инжир, Марк пошел новой, легкой и упругой походкой, широко расправив плечи, с огоньком в глазах, потому что он вернулся в Андерсленд. Восемь тысяч акров плодородной бурой почвы, четыре мили речного берега, изобилие воды, мягко закругленные холмы, поросшие густой душистой травой. Андерсленд, земля Андерса — это название старик дал ей тридцать лет назад.

Через полмили Марк собирался уйти от реки и через следующее возвышение двинуться напрямик к дому, когда уловил в неподвижном теплом воздухе далекий глухой гул, а потом слабые звуки человеческих голосов.

Удивленный Марк остановился, прислушиваясь; снова глухой мощный гул, но теперь ему предшествовал треск веток и подлеска. Ошибиться было нельзя — валили лес.

Отказавшись от первоначального намерения, Марк направился дальше вдоль реки и шел, пока неожиданно не вынырнул из леса на открытое пространство, которое напомнило ему обширные опустошенные поля Франции, изуродованные снарядами и взрывчаткой так, что земля лежала обгорелая, нагая.

Группы смуглых людей в белых льняных дхоти и тюрбанах рубили деревья и расчищали подлесок вдоль реки. Марк не сразу понял, кто эти странные люди, но потом вспомнил статью в газете о том, что из Индии привезли рабочих на новые сахарные плантации. Эти худые люди трудились как муравьи в муравейнике. Их были сотни. Нет, на самом деле тысячи. И еще быки. Большие упряжки тяжелых сильных животных медленно стаскивали бревна в кучи, чтобы сжечь.

Не вполне осознав, что увидел, Марк отвернул от реки и стал подниматься по холму за ней. С вершины ему открылся вид на весь Андерсленд и на его окрестности до самого моря.

Опустошение тянулось насколько хватал глаз, и тут было о чем подумать. Землю распахали — всю землю. Лес и пастбища уничтожены. Упряжки быков одна за другой медленно двигались повсюду, плуги выворачивали толстые пласты светлой почвы. До изумленного Марка доносились крики пахарей и непрерывное щелканье хлыстов.

Почти час просидел парень на камне, глядя на работающих людей и быков, и ему стало страшно. Страшно от того, что это могло значить. Старик никогда бы не позволил так обойтись с его землей. Он ненавидел плуг и топор; он очень любил статные деревья, которые сейчас стонали и падали под ударами топоров. Старик охранял свои пастбища как скупец, словно они были драгоценны так, как намекал их золотой цвет. Будь дед жив, он ни за что не разрешил бы распахать их.

Вот почему Марк испугался. Видит Бог, старик никогда не продал бы Андерсленд. В чем же дело?

Марк не хотел знать ответ. Ему пришлось заставить себя встать и спуститься с холма.

Смуглые рабочие в тюрбанах не понимали его вопросов, но выразительными жестами направили его к жирному бабу[43] в холщовой куртке, с важным видом прохаживающемуся от одной группы к другой, похлопывая по обнаженным спинам легкой тростью или останавливаясь, чтобы записать что-то в огромной черной книге, которую он нес с собой.

Бабу удивленно поднял голову, но, увидев белого, сразу подобострастно заговорил:

— Добрый день, хозяин.

Он говорил, разглядывая Марка блестящими рыщущими глазами. И сразу увидел, как молод его собеседник, как он худ и небрит, как поношен его армейский мундир, измятый оттого, что в нем спали. И что все свое имущество юноша несомненно носит с собой. И бабу мигом преисполнился надменности.

— По правде сказать, нам здесь больше не нужны рабочие. Я здесь начальник.

— Хорошо, — кивнул Марк. — Тогда вы сможете объяснить мне, что эти люди делают в Андерсленде.

Этот человек его раздражал, Марк встречал таких в армии; они издеваются над теми, кто ниже их по положению, и лижут зад тем, кто выше.

— Несомненно, мы будем делать хороший, чистый сахар.

— Эта земля принадлежит моей семье, — заявил Марк, и манера держаться индуса снова изменилась.

— Ах, добрый молодой хозяин, значит, вы из компании в Ледибурге?

— Нет, нет, мы живем здесь. В доме. — Марк показал на холм, за которым находилась ферма. — Это наша земля.

Бабу засмеялся и покачал головой.

— Никто там больше не живет. Увы! Всем владеет компания. — И он широким жестом обвел местность от откоса до самого моря. — Скоро здесь везде будет сахар, понимаете? Сахар, сахар.

И он снова рассмеялся.

* * *

С холма старая ферма выглядела как обычно, над темной листвой сада виднелась только зеленая крыша из рифленого железа. Но когда Марк прошел по заросшей тропе мимо клеток для кур, он увидел, что оконные рамы сняты — зияют темные пустые отверстия. На широкой веранде нетмебели, отсутствует кресло-качалка, а бревна на одном конце просели; водосточная труба отошла от стены.

Сад заброшен, растения наступают на дом. Старик всегда аккуратно подстригал их и ежедневно подметал листву под деревьями и возле аккуратных рядов ульев. Теперь кто-то с бездумной жестокостью разорил ульи, разрубил их топором.

Комнаты пусты, вынесено все, что могло представлять хоть какую-то ценность, нет даже старой дровяной плиты на кухне; нет ничего, кроме старой банки-плевательницы, лежащей на боку; ее содержимое оставило темное пятно на досках пола.

Марк медленно переходил из одной пустой комнаты в другую с ужасным ощущением утраты и опустошения; под ногами шуршали старые листья, большие черные и желтые пауки следили за ним множеством блестящих черных глаз из своей паутины; ею были затянуты все углы и дверные проемы.

Марк вышел из дома на маленькое семейное кладбище и почувствовал глубокое облегчение, не найдя свежих могил. Бабушка Алиса, ее старшая дочь, его двоюродный брат, который умер еще до рождения Марка. По-прежнему три могилы, старика здесь нет.

Марк достал из колодца ведро и напился холодной сладкой воды, потом нарвал в саду гуавы и спелых ананасов.

На заднем дворе бродил молодой петух, спасшийся от мародеров. Марку с полчаса пришлось за ним гоняться, прежде чем камень сбил птицу с крыши в облаке перьев. Ощипанный и выпотрошенный, петух отправился в котелок над костром, который Марк развел не сходя с места. Пока петух варился, у парня явилась неожиданная мысль. Он вернулся в спальню деда и в дальнем углу, где когда-то стояла большая медная кровать, наклонился и поискал нужную половицу. Нажал острием ножа на шляпку единственного гвоздя и поднял доску.

Просунув руку в открывшееся отверстие, он достал толстую пачку конвертов, перевязанных полоской сыромятной кожи. Марк перебрал края пачки и увидел, что ни один не распечатан. На всех адрес надписан его собственным почерком. Все конверты тщательно хранились в этом тайнике. Но здесь были не все письма. Последовательность неожиданно обрывалась, и Марк, проверяя штемпели на последнем конверте, обнаружил, что тот пришел одиннадцать месяцев назад. Парень ощутил удушье и острый привкус слез.

Отложив письма, Марк снова пошарил в тайнике и достал банку из-под чая с изображением пожилой женщины в очках на крышке — казну старика.

Марк отнес находки на задний двор, потому что летний день подходил к концу и в комнатах быстро темнело. Сел на ступеньках кухни и открыл банку.

Здесь в кожаном мешочке лежало сорок золотых соверенов, одни с бородатой головой Крюгера, прежнего президента Южно-Африканской республики, другие с изображениями королей Эдуарда и Георга. Марк сунул мешочек во внутренний карман куртки и в угасающем свете принялся разглядывать другие сокровища старика. Фотографии бабушки Алисы, еще молодой женщины, пожелтевшие и потрепанные от старости, свидетельство о браке, старые газетные вырезки времен Бурской войны, дешевые женские украшения, те же, что на фотографиях Алисы, медаль в коробочке, Королевская медаль Южной Африки с шестью нашивками, в том числе за бои у Тугелы и Ледисмита и Трансваальскую кампанию, табели Марка из Ледибургской школы и диплом университетского колледжа в Порт-Натале — его с присущим неграмотным людям преклонением перед ученостью и печатным словом старик особенно ценил. Деду пришлось продать часть племенного скота, чтобы заплатить за обучение Марка — вот как высоко он ставил образование. Кроме соверенов, в банке не было ничего существенного, но для старика все это было бесценным. Марк старательно уложил все обратно и спрятал в ранец.

С последними лучами солнца Марк съел жесткого петуха и фрукты и, завернувшись на полу в свое одеяло, стал размышлять.

Он теперь знал, что старик, где бы он ни был, намеревался вернуться в Андерсленд. Иначе он не оставил бы свои сокровища.

Марка разбудил пинок в ребра, он заворочался и сел, охнув от боли.

— Вставай. Поднимай задницу и убирайся.

Еще не совсем рассвело, но Марк разглядел черты этого человека. Чисто выбритый, с массивной челюстью, а зубы как будто подпилены, чтобы образовать ровную линию; на фоне загорелой кожи они кажутся очень белыми. Голова круглая, как пушечное ядро, и кажется увесистой, потому что сидит на толстой шее низко, как у боксера-тяжеловеса.

— Вставай! — повторил незнакомец и собрался снова пнуть Марка.

Марк вскочил и приготовился защищаться. Он обнаружил, что человек ниже его ростом, но крепко сложен, с широкими массивными плечами и такой же крепкой, как голова, фигурой.

— Это частное владение, и нам здесь не нужны бродяги.

— Я не бродяга, — начал Марк, но его слова оборвал громкий резкий хохот.

— Ну да, у тебя модный костюм, и твой «роллс» припаркован у дверей.

— Вы только что меня ударили. А я между прочим Марк Андерс. Эта земля принадлежит моему деду Джону Андерсу…

Парню показалось, что он заметил в глазах незнакомца странное выражение — сомнение, тревогу? Тот быстро, нервно облизнул губы, но, когда заговорил, его голос звучал спокойно и ровно:

— Мне об этом ничего не известно. Теперь земля принадлежит Ледибургской компании недвижимости, а я служу там десятником, и ни я, ни компания не желаем, чтобы ты тут болтался. — Он помолчал, расставив ноги, ссутулив плечи и выставив вперед тяжелую челюсть. — И еще мне нравится время от времени пробивать кому-нибудь башку, а я очень давно этого не делал.

Они смотрели друг на друга, и Марк неожиданно почувствовал гнев. Ему хотелось принять вызов этого человека, хотя он понимал, насколько тот силен и опасен. У него была наружность убийцы, он сильный и тяжелый. Марк взял себя в руки и тоже ссутулился.

Его мучитель заметил это с явным облегчением. Он едва заметно улыбнулся, сжимая челюсти, как что взбухли жилы на шее, и принялся покачиваться с носка на пятку. Марк испытывал отвращение к насилию: слишком много его было в прошлом, да и причины драться он не видел. Он отвернулся и подобрал свою обувь.

Человек следил, как он одевается, может быть, разочарованный, но готовый к дальнейшей стычке. Надевая ранец на плечо, Марк спросил:

— Как вас зовут?

Человек, все еще настроенный на драку, сразу ответил:

— Друзья зовут меня Хобди.

— А дальше?

— Просто Хобди!

— Я этого не забуду, — произнес Марк. — Вы молодчина, Хобди.

Марк спустился по ступенькам во двор, а когда пятнадцать минут спустя оглянулся с возвышения, где проходила дорога на Ледибург, Хобди по-прежнему стоял во дворе Андерсленда и внимательно смотрел ему вслед.

* * *

Фред Блэк наблюдал, как Марк поднимается по холму. Фред прислонился к краю чана и жевал табак, сам жесткий, коричневый и сухой, как этот табак.

Хотя он был приятелем Джона Андерса и Марк рос на его глазах, сейчас он его определенно не узнал.

— Здравствуй, дядя Фред, — сказал Марк, но прошло еще несколько мгновений, прежде чем старик завопил и подлетел к Марку с объятиями.

— Боже, парень, а болтали, будто тебя убили во Франции!

Они сидели на ограде загона. Пастухи-зулусы гнали скот в узкий проход; оказавшись на краю чана, животные прыгали в зловонную химическую ванну, выныривали, испуганно фыркая, и плыли, высоко подняв нос, к противоположному краю, где был пологий подъем.

— Он умер почти год назад, нет, наверно, больше… мне жаль, парень. Я и не подумал сообщить тебе. Ведь мы все считали, что ты погиб во Франции.

— Это ничего, дядя Фред.

Марк удивился тому, что не испытал никакого потрясения. Он уже все осознал и принял, но на душе у него было тяжело. Они долго молчали. Старик, сидевший рядом, с уважением отнесся к его горю.

— Как он… — Марк пытался подыскать нужное слово, — как он умер?

— Ну… — Фред Блэк приподнял шляпу и любовно почесал розовую лысину. — Да как-то вдруг. Отправился пострелять дичь к Воротам Чаки вместе с Питом Грейлингом и его сыном.

В сознании Марка возникли яркие воспоминания. Воротами Чаки назывался обширный дикий район на севере, где старик учил мальчика искусству охоты. Много лет назад, в 1869 году, эта местность была объявлена заповедником, но хранителя не назначили, и жители северного Наталя и Зулуленда считали ее своим охотничьим угодьем.

— На пятый день твой дед не вернулся в лагерь. Его искали четыре дня. — Блэк помолчал и взглянул на Марка. — Ты себя хорошо чувствуешь, парень?

— Да, неплохо. — Марк подумал: «Я столько раз видел, как умирают люди, я многих убил сам — и все-таки смерть одного человека так на меня действует». — Пожалуйста, продолжай, дядя Фред.

— Пит рассказал, что, похоже, старик поскользнулся на круче, упал на ружье, и оно выстрелило. Ему в живот.

Собеседники посмотрели, как последний бык окунулся в чан. Потом Фред Блэк неловко слез с изгороди и схватился за спину.

— Старею.

Марк тоже спрыгнул. Они направились к дому.

— Пит и его парень там его и похоронили. Джона нельзя было везти назад: ведь он пролежал на солнце четыре дня. Отметили место и подписали заявление в магистрате, когда вернулись в Ледибург.

Фреда Блэка прервал крик — по аллее между большими эвкалиптами к ним бежала женщина, стройная и молодая, с медово-каштановыми волосами, заплетенными сзади в толстую косу, ноги у нее были длинные и смуглые; под юбкой из выцветшей ткани мелькали грязные босые ступни.

— Марк! — воскликнула она. — О Марк!

Он узнал ее, только когда она приблизилась. За четыре года она совсем не изменилась.

— Мэри!

Сейчас он больше не мог говорить о своей печали — для этого еще будет время. Но и горюя, Марк не мог не заметить, что Мэри стала взрослой, она уже не озорной чертенок, каким была когда-то; тогда он, старшеклассник Ледибургской средней школы, считал ниже своего достоинства замечать ее.

У нее по-прежнему было веснушчатое смешливое лицо и выступающие вперед кривоватые передние зубы, но теперь она крупная, широкобедрая крестьянская девушкой со звучным веселым смехом. Ростом она была Марку по плечо, под тонкой вытертой тканью платья обозначились налитые округлости; она шла рядом с ним, покачивая бедрами и задом, талия была тонкая, фигура как песочные часы, полные тяжелые груди подскакивали при каждом шаге. По дороге Мэри засыпала его вопросами, множеством вопросов, и то и дело притрагивалась к Марку: то придержит за локоть, то схватит за руку, побуждая ответить, глядя на него с озорной улыбкой, звонко смеясь. Марк испытывал непривычное беспокойство.

Жена Фреда Блэка узнала Марка, когда он был во дворе, ее возглас походил на мычание коровы, встретившейся с теленком после долгой разлуки. Родив девять дочерей, она неизменно мечтала о сыне.

— Здравствуй, тетя Хильда, — начал Марк и оказался в ее просторных удушающих объятиях.

— Ты небось умираешь с голоду, — выпалила она, — а от твоей одежды несет! И от тебя самого несет, от волос.

Четыре незамужние дочери Хильды под руководством Мэри поставили посреди кухни оцинкованное корыто, нагрели несколько ведер горячей воды на печи и наполнили его. Марк сидел на широкой веранде, закутавшись в простыню, а тетя Хильда большими тупыми ножницами срезала его длинные вьющиеся локоны.

Потом она выгнала протестующих дочерей из кухни. Марк отчаянно защищал свое мужское достоинство, но она отбросила его возражения.

— Я женщина старая, и таких-то прелестей навидалась, а то и побольше, и получше.

Она решительно раздела его, бросая грязную одежду в открытую дверь, где ждала Мэри.

— Ступай, девочка, выстирай это.

Марк вспыхнул и окунулся в воду.

* * *

В сумерках Фред Блэк и Марк сидели у колодца во дворе, а между ними стояла бутылка бренди. Крепкий «Капский дымный» кусает, как дикая зебра, и, сделав один глоток, Марк больше не притрагивался к стакану.

— Да, я часто об этом думал, — согласился Фред, уже слегка опьянев. — Старина Джонни любил свою землю.

— Ты когда-нибудь слышал, что он собирается продать ее?

— Нет, никогда. И я всегда считал, что это последнее, что он сделает. Он часто говорил, что его похоронят рядом с Алисой. Он так хотел.

— Когда ты в последний раз видел дедушку, дядя Фред?

— Ну, — он задумчиво потер лысину, — недели за две до того, как он отправился к Воротам Чаки с этими Грейлингами. Да, верно. Он ездил в Ледибург покупать патроны и провизию. Заночевал здесь, в старой своей шотландской коляске, мы тогда хорошо посидели.

— Он не упоминал о продаже земли?

— Ни словечком.

Дверь кухни распахнулась, оттуда вырвался столб желтого света, и тетя Хильда зычно крикнула:

— Еда готова! Пошли, Фред, не держи там мальчика своими скабрезными присказками и не вздумай тащить бутылку в дом. Слышишь?

Фред поморщился, вылил остаток темной жидкости в свой стакан и покачал головой, глядя на пустую бутылку.

— Прощай, подруга.

Он перебросил бутылку через ограду и проглотил бренди как лекарство.

* * *

Марк сидел на скамье у стены, зажатый с одной стороны Мэри, с другой — ее грудастой сестрой. Тетя Хильда расположилась прямо напротив, накладывала еду парню на тарелку и громко бранила, когда он начинал есть медленнее.

— Фреду нужен помощник. Он сдает, хоть самому и невдомек, олуху старому.

Марк кивнул; с полным ртом он не мог отвечать иначе. Мэри рядом с ним потянулась за очередным ломтем домашнего, теплого, только что испеченного хлеба. Ее большая, ничем не стесненная грудь прижалась к Марку, и он едва не вскрикнул.

— У девушек мало возможностей встретить здесь, на ферме, хороших молодых людей.

Мэри заерзала и прижалась бедром к Марку.

— Оставь парня в покое, Хильда, хитрая старуха, — невнятно сказал восседающий во главе стола Фред.

— Мэри, подлей Марку соуса в картошку.

Девушка добавила соуса, перегнувшись через Марка и положив свободную руку ему на колено.

— Ешь! Мэри специально для тебя спекла пирог.

Рука Мэри, оставаясь на колене Марка, начала целенаправленное движение выше. Все внимание Марка мгновенно сосредоточилось на этой руке, и еда во рту превратилась в горячие уголья.

— Еще тыквы, Марки? — заботливо спросила тетя Хильда, и Марк слабо покачал головой. Он не мог поверить в то, что происходило под столом прямо под носом у матери Мэри.

И чувствовал нарастающую панику.

По возможности незаметно в подобных обстоятельствах он опустил свою руку на колени и, не глядя на девушку, крепко прижал ее кисть.

— Наелся, Марки?

— Да, о да, — подтвердил он, пытаясь убрать с ноги руку Мэри, но она была сильной девушкой, и ее нелегко было побороть.

— Вымой тарелку Марка, Мэри, милая, и дай ему твоего пирога.

Мэри, казалось, не слышала. Она скромно уткнулась в тарелку, щеки ее раскраснелись, губы слегка дрожали. Марк рядом с ней ерзал и вертелся.

— Мэри, да что с тобой, девочка? — раздраженно нахмурилась мать. — Ты меня слышишь?

— Да, мама, слышу.

Наконец она вздохнула и встала. Медленно протянула обе руки к тарелке Марка, а он, ослабев от облегчения, обмяк.

* * *

Марк устал от многодневного перехода и последующего возбуждения, но, хоть уснул почти сразу, сны видел тревожные.

По мрачной местности, в колышущемся тумане, в странном неестественном свете он преследует темного призрака, но ноги движутся еле-еле, словно Марк идет сквозь патоку, и каждый шаг требует от него невероятных усилий.

Парень знает, что призрак, удаляющийся от него в тумане, это дед, и пытается крикнуть, позвать его, но, хотя широко раскрывает рот, оттуда не вылетает ни звука. Неожиданно в темной спине призрака появляется маленькая красная дыра, из нее льется яркая кровь, и он оборачивается.

На мгновение Марк видит лицо деда, умные желтые глаза улыбаются ему над большими нафабренными заостренными усами. Но вот лицо начинает оплывать, как воск, и, словно из-под воды, возникают черты прекрасного мраморного изваяния — это лицо молодого немца. Наконец Марк обретает способность кричать, он утыкается в ладони, всхлипывает в темноте, но тут в его измученном воображении возникает другая картина.

Марк чувствует медленные коварные ласки. Перестает всхлипывать и постепенно отдается чувственному наслаждению. Он знает, что произойдет (это часто бывало с ним в одинокие ночи), и сейчас, медленно выплывая из глубин сна, приветствует это. На краю сознания слышится голос, мягкий уговаривающий:

— Вот так, не волнуйся, все хорошо, все будет хорошо. Не шуми.

Марк просыпается и не сразу понимает, что теплая плоть — это реальность. Над ним нависают тяжелые груди, большие и мягкие, они касаются его обнаженного торса, белая кожа сияет в лунном свете, падающем через окно на узкую кровать.

— Мэри тебя ублажит, — настойчиво шепчет хриплый голос.

— Мэри? — Марк поперхнулся этим именем и попробовал сесть, но девушка всем мягко навалилась на него. — Ты с ума сошла!

Он начал вырываться, но к его губам прижался рот Мэри, теплый, поглощающий, и сопротивление прекратилось под напором новых ощущений. Парень чувствовал, что у него начинает кружиться голова.

Но охватившему его сейчас смятению противостояло то ужасное, что он знал о женщинах. Странные и жуткие истины, которые втолковывал ему бригадный капеллан, позволившие Марку стойко отвергать приставания и уговоры бойких маленьких проституток во Франции и особ, которые манили его к себе на темных улицах Лондона.

Капеллан объяснил, что с женщинами связаны два одинаково страшных последствия.

Либо болезнь, которую невозможно вылечить и которая пожирает плоть, оставляет зияющую дыру в промежности мужчины и в конечном итоге сводит его с ума, либо ребенок без отца, выродок, позор любого человека.

Опасность была слишком велика, и Марк с усилием отстранился от жадных, ищущих губ девушки и ее дерзкого языка.

— Боже! — прошептал он. — У тебя будет ребенок.

— Все в порядке, глупышка, — весело ответила она. — Мы просто поженимся.

Она прижалась еще теснее. Марк был ошеломлен ее словами, а она придавила его коленом, всем своим мягким телом, придушила светлыми волосами.

— Нет. — Марк попытался выскользнуть из-под нее. — Нет, это безумие. Я не хочу жениться!

— Да, о да.

Еще мгновение парень лежал, как парализованный, потом с силой вырвался, отшвырнув Мэри. Она упала на бок, попыталась вцепиться руками ему в плечи, но все же свалилась с кровати.

Загрохотал умывальный таз, удар тяжелого тела девушки об пол отозвался во всем спящем доме.

Все стихло, на мгновение вернулась тишина, но тут же из комнаты напротив донеслись громкие голоса младших сестер.

— Что там? — заревел Фред Блэк из большой спальни.

— Кто-то в доме! Найди его, Фред, давай же шевелись!

— Где мой дробовик?

— Папа, помоги! Помоги!

Мэри мигом вскочила, схватила со стула свою ночную рубашку и надела через голову.

— Мэри! — Марк сел, он хотел объяснить, рассказать ей о капеллане. Повернулся к ней, но даже при слабом лунном свете увидел, что ярость исказила ее черты. — Мэри!

Он не сумел увернуться, и она со всего размаха хлестнула его открытой ладонью. У Марка лязгнули зубы и потемнело в глазах. Мэри была девушка большая и сильная. Когда в голове у парня прояснилось, Мэри уже не было, но в ушах у него словно гудела тысяча сердитых пчел.

* * *

Марк шел по обочине дороги, представлявшей собой две глубокие неровные колеи, между которыми на возвышении росла трава. Рядом остановился пыльный грузовик «даймлер».

На переднем сиденье рядом с женой сидел мужчина средних лет. Он спросил у Марка:

— Далеко ли собрался, сынок?

— В Ледибург, сэр.

— Лезь в кузов.

Последние двадцать миль Марк проехал, сидя на мешках с кукурузой возле клетки с курами. Ветер трепал его недавно подстриженные волосы.

Грузовик миновал мост через Бабуинов ручей, и Марк подивился тому, как все изменилось. Ледибург превратился в настоящий город и перекинулся на противоположный берег ручья; здесь, под откосом, разместились большие товарные склады, с полдюжины локомотивов тащили вагоны, груженные бревнами с лесопилок или мешками с сахарной фабрики.

Сама фабрика, большое строение из стальных балок и огромных котлов, была свидетельством городского прогресса.

Из полудюжины труб поднимались столбы дыма и пара; эту серую взвесь разносило легким ветром. Марк поморщился, уловив запах, который принес этот ветер, и с волнением посмотрел на Главную улицу. Здесь появился с десяток новых зданий — нарядные фасады, декорированные металлическими завитками, прекрасные сложные фронтоны, стеклянные двери, а на стенах значились имя владельца и дата возведения; но все эти дома затмевало гигантское четырехэтажное сооружение, изукрашенное, как свадебный торт богатой невесты. На нем гордо разместилась надпись: «Ледибургский фермерский банк». Водитель грузовика остановил машину перед входом, высадил Марка и помахал ему рукой.

Среди колясок и конных экипажей расположилось не меньше дюжины автомобилей, а прохожие были хорошо одеты и казались благополучными жителями процветающей общины.

С некоторыми из них Марк был знаком прежде и, шагая по Главной улице с ранцем за плечами, останавливался поздороваться. Возникало некоторое смятение — его узнавали не сразу, — а потом:

— Но, Марки, мы слышали, что тебя убили во Франции. Это было в газетах.

Бюро земельной регистрации обосновалось в большом правительственном здании за городским судом и полицейским участком. Долгий путь из Андерсленда предоставил Марку достаточно времени для размышлений, и теперь он хорошо представлял, что будет делать и в каком порядке.

В конторе было тесно; всю обстановку составляли неудобная деревянная скамья и простая стойка.

За ней виднелся пожилой подслеповатый клерк в очках в стальной оправе, с зеленым козырьком над глазами. В черном пиджаке и бумажных нарукавниках, носатый, он походил на дряхлую ворону; сидя за столом, клерк совершал геркулесов подвиг — проштамповывал огромную стопку документов.

Несколько минут Марк терпеливо читал правительственные объявления на стенах. Наконец клерк с раздражением, словно тот, кому помешали вершить судьбы человечества, посмотрел на него.

— Я бы хотел взглянуть на определенный земельный акт, сэр. А именно — об изменении статуса участка № 42 района А, фермы, известной как «Андерсленд».

Акт о передаче прав на земельный участок «Ледибургской недвижимости, ЛТД», зарегистрированный в Ледибурге 19 июня с. г.

Доводим до сведения всех заинтересованных лиц, что ко мне, регистратору актов, обратился ДЕННИС ПЕТЕРСЕН, который сообщил, что 12 мая 1919 года в присутствии нотариуса и свидетелей ДЖОН АРЧИБАЛЬД АНДЕРС… согласно закону… владелец… продал свой участок с соблюдением всех требуемых законом…

Марк обратился к следующему документу.

Соглашение о продаже недвижимости. ДЖОН АРЧИБАЛЬД АНДЕРС, далее именуемый Продавец, передает ферму, известную как «АНДЕРСЛЕНД», со всеми пристройками, урожаем на корню, инструментами и скотом, компании «Ледибургская недвижимость ЛТД», далее именуемой Покупатель, за сумму три тысячи фунтов стерлингов. Документ подписали

ДЖОН АРЧИБАЛЬД АНДЕРС (его знак +) от своего имени

И ДИРК КОРТНИ (ДИРЕКТОР) от «ЛЕДИБУРГСКОЙ НЕДВИЖИМОСТИ, ЛТД».

В качестве свидетелей документ подписали

ПИТЕР ЭНДРЮС ГРЕЙЛИНГ

КОРНЕЛИУС ЙОХАННЕС ГРЕЙЛИНГ

Марк нахмурился, увидев эти два имени. Почти сразу после подписания этого документа Пит Грейлинг и его сын вместе со стариком отправились к Воротам Чаки, спустя несколько дней нашли его мертвым и похоронили там же, в глуши.

Удостоверяю. Генеральный поверенный ДЕННИС ПЕТЕРСЕН.

Я, нижеподписавшийся ДЖОН АРЧИБАЛЬД АНДЕРС, уполномочиваю упомянутого ДЕННИСА ПЕТЕРСЕНА. Подписано ДЖОН АРЧИБАЛЬД АНДЕРС (знак +).

Свидетели

ПИТЕР ЭНДРЮС ГРЕЙЛИНГ

КОРНЕЛИУС ЙОХАННЕС ГРЕЙЛИНГ

Марк всматривался в стопку бумаг — витиеватый почерк, красные восковые печати на шелковых лентах. Он старательно переписал все упоминаемые в актах имена себе в блокнот, а когда закончил, клерк, ревниво наблюдавший за ним, сразу отобрал документы и потребовал официальной оплаты в размере пяти шиллингов.

Контора регистрации компаний находилась на противоположной стороне улицы, и здесь Марка ожидал совсем другой прием. Обитательницей этого мрачного помещения оказалась молодая женщина, одетая в строгий серый жакет и длинную юбку, которые не вязались с ее веселыми глазами и добродушной говорливостью.

Когда Марк вошел, приятное молодое лицо с веснушчатым курносым носом осветилось улыбкой и через несколько минут девушка уже дружелюбно помогала ему разбираться в документах, относящихся к «Ледибургской недвижимости ЛТД».

— Вы здесь живете? — спросила девушка. — Я вас раньше не видела.

— Нет, не живу, — осторожно ответил Марк, не глядя на нее.

Ему трудно было сосредоточиться на документах, он очень живо помнил свою предыдущую встречу с молодой девушкой.

— Вам повезло, — преувеличенно вздохнула девушка. — Здесь так скучно, совершенно нечем заняться вечером после работы.

Она с надеждой ждала, но Марк промолчал.

Директорами «Ледибургской недвижимости» были господа Дирк Кортни и Рональд Бересфорд Пай, но оба владели только одной акцией каждый, что давало им формальное право быть управляющими компании. Остальные девяносто девять тысяч девятьсот девяносто восемь акций принадлежали «Ледибургскому фермерскому банку».

— Большое спасибо, — сказал Марк, возвращая документы девушке и избегая ее откровенно изучающего взгляда. — Можно посмотреть документы «Ледибургского фермерского банка»?

Она быстро принесла папку.

Миллионом акций банка владели три человека, все трое были его директорами.

Дирк Кортни, Рональд Бересфорд Пай, Деннис Петерсен.

Марк нахмурился: сложно сплетенная паутина, снова и снова повторяются одни и те же имена. Он переписал их в блокнот.

— Меня зовут Марион, а вас?

— Марк. Марк Андерс.

— Марк! Какое романтическое имя. Вы читали Юлия Цезаря? Марк Антоний был ужасно романтическим героем!

— Да, — согласился Марк. — Сколько я вам должен за услуги?

— О, забудьте об этом.

— Нет, пожалуйста, я хочу заплатить.

— Ну хорошо, если угодно.

У выхода он остановился.

— Спасибо, — застенчиво сказал Марк. — Вы были очень добры.

— О, для меня это удовольствие. Если вам еще что-нибудь понадобится, вы знаете, как меня зовут и где меня найти.

Она вдруг багрово покраснела. И чтобы скрыть это, отвернулась с документами в руках. А когда снова повернулась, его уже не было. Девушка вздохнула, прижимая папки к маленькой красивой груди.

* * *

В списке под заголовком «Лица, умершие без завещания», Марк отыскал пренебрежительную судебную оценку имущества старика — сто фунтов.

В перечне имущества значились два ружья и дробовик, четыре быка, шотландская коляска; все это было продано на публичном аукционе за восемьдесят четыре фунта шестнадцать шиллингов. В перечне долгов значилась оплата комиссионных услуг, оказанных Деннисом Петерсоном, и стоимость ликвидации имения.

Общая сумма долга составляла сто двадцать семь фунтов. Получался дефицит. Он распределялся среди новых владельцев имения. Джон Арчибальд Андерс исчез, не оставив никаких следов. Даже три тысячи фунтов за Андерсленд ему не заплатили.

Марк подхватил ранец и вышел на яркое полуденное солнце. По Главной улице медленно двигалась водовозка, ее насосы выбрасывали две толстые струи, прибивавшие дорожную пыль.

Марк остановился, вдохнул запах мокрой земли и посмотрел через улицу на высокое здание «Ледибургского фермерского банка».

На мгновение ему захотелось войти в это здание и спросить там, что заставило старика изменить свое твердое решение после смерти быть погребенным в Андерсленде, как ему заплатили за ферму и что он сделал с этими деньгами.

Но эта мысль тут же исчезла. Люди, работающие в этом здании, совсем иной породы, чем не имеющий ни пенни внук неграмотного старого фермера.

В обществе существуют слои, невидимые барьеры, которые невозможно преодолеть, даже если у тебя есть университетский диплом, боевая награда за храбрость и ты с почетом уволен из армии.

Это здание — храм богатства, власти и влияния, и люди в нем подобны титанам или богам. Такие как Марк Андерс не врываются сюда, требуя ответить на свои мелкие вопросы относительно ничтожного старика.

— И ста фунтов наследства не будет, — вслух прошептал Марк и пошел через город на грохот железнодорожной сортировочной станции.

— Да, — подтвердил начальник станции, — Пит Грейлинг был машинистом маневрового локомотива, а сын работал с ним кочегаром, но они уволились несколько месяцев назад, в 1919 году. — Он задумчиво потер щетинистый подбородок. — Нет, куда они отправились, не знаю, только от души порадовался, что они уходят. Да, сейчас припоминаю, сын что-то говорил о том, что они направляются в Родезию. Купят там ферму или еще что. — Он усмехнулся. — Купят ферму. Вот ведь размечтались! На зарплату машиниста и кочегара ферму не купишь.

* * *

Зал заседаний «Ледибургского фермерского банка» занимал половину верхнего этажа здания; один ряд высоких, от пола до потолка, окон смотрел на восток, чтобы в жаркие летние дни впускать прохладный ветер с моря, другие окна выходили на высокий откос. Этот откос был прекрасным фоном для города и придавал любопытный вид огромному залу с высоким расписным потолком, где застыли в своем веселье танцующие белые херувимы, держа спускающиеся к окнам цветочные гирлянды.

Стены обшиты панелями из темного дерева, на окнах зеленые бархатные занавеси с золотыми шнурами по краям.

Ковер тоже зеленый и такой толстый, что способен приглушить звуки кавалерийской атаки. Стол для заседаний, из мрамора с золоченой бронзой, украшен виноградными листьями и обнаженными женскими фигурами, которые карабкаются по ножкам стола, с арфами в руках или танцуя.

У одного конца стола в почтительной позе стоял человек с короткой шеей и тяжелыми плечами борца. Его брюки лоснились от езды в седле, а ботинки были покрыты пылью после быстрой скачки. Он нервно теребил поля шляпы.

На другом конце стола в кожаном кресле восседал элегантный господин. Даже когда он сидел, было видно, что он высок, а плечи под дорогим английским костюмом широкие и сильные.

Но его голова отлично смотрелась на этих широких плечах — великолепная голова с блестящими, тщательно подстриженными волосами; темные кудри спускались на щеки замечательными бакенбардами. Выступающий подбородок, сильный, гладко выбритый, принадлежал человеку, привыкшему распоряжаться. Широкий решительный рот, великолепные белые зубы. Сейчас он задумчиво пожевывал ими нижнюю губу. На переносице между темными умными глазами легкая морщинка от задумчивости, сжатая в кулак наманикюренная рука подпирает подбородок: человек внимательно слушает.

— Я подумал, что вам это будет интересно, мистер Кортни, — закончил говоривший и переступил с ноги на ногу на толстом ковре.

На мгновение повисла тишина. Рассказчик с тревогой взглянул на двух джентльменов, сидевших по бокам от Дирка Кортни, но потом снова обратил все внимание на центральную фигуру.

Дирк Кортни опустил руку на колени, и лицо его прояснилось.

— Вы правильно поступили, Хобди. — Он бледно улыбнулся, и эта улыбка только подчеркнула его силу и властность. — Посидите в приемной. Клерк вас там угостит чем-нибудь, а я потом хочу еще поговорить с вами.

— Да, сэр, мистер Кортни, сэр…

Человек быстро вышел за дверь, и едва она закрылась за ним, двоих рядом с Дирком Кортни как прорвало:

— Я говорил, что-то подобное случится.

— Вы сказали, что он убит.

— Мне эта идея никогда не нравилась.

— Думаю, на этот раз мы зашли слишком далеко!

Они говорили, перебивая друг друга, а Дирк Кортни сидел с загадочной полуулыбкой, внимательно разглядывая бриллиант на мизинце правой руки и поворачивая крупный камень, чтобы поймать свет из окна и бросить яркий блик на потолок над собой.

Через несколько минут говоруны иссякли, и Дирк Кортни вежливо посмотрел на них.

— Все? Я нахожу ваши замечания конструктивными и глубокомысленными. — Он перевел взгляд с одного на другого, не получил ответа и продолжил: — К сожалению, вам известны не все факты. Вот некоторые новые сведения. Он явился в город сегодня утром и направился прямиком в контору земельной регистрации, оттуда в контору регистрации компаний, потом на сортировочную… — Слушатели снова разразились потоком восклицаний и жалоб, а Дирк Кортни тем временем достал из хьюмидора сигару, тщательно подготовил ее, обрезав кончик карманным ножом с золотой ручкой, смочил языком и взял большим и указательным пальцами, дожидаясь, когда опять наступит тишина. — Спасибо, господа, но, как я уже сказал, указанный джентльмен направился на сортировочную станцию и там расспрашивал о Грейлинге и его сыне.

На этот раз они промолчали, обмениваясь испуганными недоверчивыми взглядами, и молчание длилось, пока Дирк Корни зажигал спичку, ждал, пока прогорит сера, и закуривал.

— Это вы додумались, — сказал Рональд Пай.

Он по крайней мере на тридцать лет старше Дирка Кортни. Некогда горделиво выпяченный живот, говоривший о процветании, опал под дорогим пиджаком, щеки обвисли, как петушиная бородка, и покрылись блеклыми веснушками, словно темными пятнами — признаком нездоровья печени. Волосы поредели и поседели, остались лишь жалкие напоминания о некогда роскошных рыжих кудрях. Но уши по-прежнему торчали, словно он к чему-то внимательно прислушивался, как пустынная лиса, а глаза смотрели на Дирка Кортни с лисьей же хитростью.

— Да, — согласился Дирк Кортни. — Большинство идей принадлежит мне. Поэтому общий капитал Фермерского банка за десять лет с тех пор, как я начал снабжать вас своими идеями, вырос с полутора до пятнадцати миллионов фунтов.

Ронни Пай продолжал смотреть на него, в десятитысячный раз горько сожалея о том, что десять лет назад поддался искушению и доверил управление банком этому молодому авантюристу, этому элегантному пирату.

Видит Бог, у него были причины сомневаться и осторожничать, и он долго не решался принять фантастическое предложение Дирка Кортни. Он достаточно хорошо знал историю этого парня и при каких неприятных обстоятельствах тот ушел от отца и своей семьи.

А потом, годы спустя, свалился как снег на голову — вошел в кабинет Рональда Пая и сделал свое предложение.

Рональд Пай с первого взгляда увидел, что мальчишка превратился во взрослого мужчину из тех, с кем шутки плохи, но предложение было чересчур заманчивым, чтобы отвергнуть его. А потом до него начали доходить мрачные слухи, которые тянулись за этим человеком, как стервятники за львом.

Его должно было насторожить одно то, что Дирк Кортни мог предложить шестьсот тысяч фунтов за шестьдесят процентов акций банка и подкрепить свое предложение гарантией лондонского банка Ллойда. Это уже подтверждало зловещие слухи. «Как может честный человек за короткий срок раздобыть такие деньги?» — спрашивал себя Рональд Пай.

Но в конце концов деньги оказались слишком сильным искушением — деньги и возможность взять верх над старым врагом, генералом Шоном Кортни. Пая радовала мысль о появлении могущественного изгнанного сына в самом сердце владений Кортни. Эта радость плюс шестьсот тысяч фунтов наличными и заставили его согласиться.

Но сделка оказалась неудачной.

— Я предвидел это с самого начала, — сказал теперь Пай.

— Мой дорогой Пай, вы принципиально выступаете против любой новой идеи. Только неделю назад вы, как невеста-девственница, падали в обморок, услышав об итогах годового баланса «Ледибургской недвижимости» и «Сахара Зулуленда».

Дирк встал с кресла. Оказалось, что он внушительного роста. Зажав сигару в крепких белых зубах, он слегка пригладил волосы обеими руками и расправил галстук, коснувшись булавки с жемчугом, прежде чем пройти к дальней стене комнаты.

Он потянул вниз свернутую карту Зулуленда и Северного Наталя, закрывшую половину стены, и отошел.

Здесь в крупном масштабе были показаны границы всех ферм. Фермы, принадлежавшие «Ледибургской недвижимости» (окрашенные зеленым), тянулись от моря до гор — огромный участок земли и богатых недр.

— Вот схема, джентльмены, против которой вы так отчаянно возражали. — Дирк Кортни улыбнулся. — Она казалась слишком богатой для вашей водянистой крови. — Улыбка погасла, Дирк стал мрачен. Когда он хмурился, в уголках рта залегали горькие складки, а глаза делались злыми и утомленными. — Ключ ко всей этой территории — здесь, на Умфолози. Вот необходимая нам вода, без нее весь план теряет смысл. Один упрямый, глупый, дремучий, старый ублюдок… — Он смолк, потом снова улыбнулся, и в его голосе зазвучало возбуждение. — Теперь все это наше, весь южный берег реки, и мы на этом не остановимся!

Дирк расставил руки с хищно скрюченными пальцами, охватывая всю карту.

— Здесь, — говорил он, — и здесь, и здесь.

Его руки жадно двигались на север.

Он со смехом отошел от карты и наклонил большую красивую голову.

— Да взгляните же на себя, — рассмеялся он. — У вас по ногам течет с перепугу, а почему? Только потому, что я помогаю вам разбогатеть!

Заговорил Деннис Петерсен, ровесник Ронни Пая, женатый на его сестре. Если бы не это, он никогда бы не оказался за этим мраморным с бронзой столом. Из троих он наименее значителен. У него неопределенные черты лица, дорогой костюм облегает бесформенное тучное тело, цвет глаз Денниса понять трудно.

— Что же нам делать? — спросил он, и хотя его руки лежали на коленях, казалось, он горестно ломает их.

— Нам? — ласково спросил Дирк и подошел к его стулу. — Нам, мой дорогой Деннис? — Несмотря на разницу в возрасте, он ласково, по-отцовски, потрепал Денниса по плечу. — Вам ничего не нужно делать. Отправляйтесь в свою контору, а я скажу вам, когда дело будет кончено.

— Послушайте, Дирк, — Деннис упрямо поднял подбородок. — Больше никакой грубой работы, слышите? — Он увидел выражение глаз Дирка и опустил подбородок. — Пожалуйста, — пробормотал он.

Дирк усмехнулся.

— Убирайтесь, оба, и продолжайте подсчитывать, насколько разбогатели. — Он провожал их, положив руки им на плечи. — Завтра в девять утра у нас совет, Деннис. Я буду обсуждать строительство новой сахарной фабрики у Стейгера. Мне понадобятся все данные. Потрудитесь обеспечить.

Как только Дирк остался один, его лицо изменилось, глаза сузились. Он погасил сигару в ониксовой пепельнице и подошел к двери в свою приемную.

— Хобди, — негромко позвал он. — Зайдите ненадолго, пожалуйста.

* * *

В жизни охотника бывают минуты, когда свежий след вдруг начинает теряться. Марк помнил такие моменты, с тех пор как они со стариком охотились у Ворот Чаки.

— След старый, он теряется, — сказал он вслух, стоя в задумчивости на главной улице Ледибурга.

Казалось, могилу старика не найти. Он не может привезти тело деда и похоронить рядом с Алисой в Андерсленде.

На втором месте — деньги, которые заплатили старику за Андерсленд. Три тысячи фунтов. Для Марка это целое состояние, и было бы неплохо узнать, что с ним случилось. С такими деньгами он мог бы купить себе где-нибудь землю.

Марк подумал о том, о чем в последнее время старался не думать. Приходилось признать, что небольшой шанс есть, но внутри у него все сжималось от мыслей о том, что предстоит сделать. Он с трудом заставил себя повернуть и двинуться к «Ледибургскому фермерскому банку». К дверям банка он подошел, когда начали бить церковные часы в конце улицы — пять ударов разнеслись по долине, и из банка хлынули десятки его служащих, улыбаясь, весело болтая и радуясь окончанию рабочего дня. Охранники в форме принялись закрывать солидные двери красного дерева.

Марк с облегчением повернул назад.

«Приду завтра», — строго сказал он себе.

Пансион при церкви предлагал ужин и ночлег за шесть шиллингов, но Марк задумался об этом только на мгновение. Соверенов из сокровищницы старика должно было хватить надолго.

Он пересек по мосту Бабуинов ручей, поднялся на противоположный берег и пошел вверх по течению в поисках места для лагеря. В четверти мили от моста нашлось прекрасное место — деревья, хворост для костра, но, спустившись к воде, Марк ощутил зловоние, еще даже не коснувшись ее котелком; он присел на корточки.

Вдоль берега тянулся толстый мыльный слой пены, облепивший стебли тростника там, где они уходили в воду. Марк впервые заметил, что тростник мертв, он потемнел, а из воды поднимались зловещие пузыри газа. Марк наклонился, набрал воды в горсть, принюхался, с отвращением выплеснул и встал, вытирая руку о штаны.

По течению плыла большая желтая рыба, не менее четырех фунтов весом; она плыла брюхом вверх, слегка покачиваясь, выпучив мертвые тусклые глаза. Марк с тревогой и дурным предчувствием следил, как она проплывает, словно это гниющее отравленное тело имело какой-то особый смысл в его жизни. Он чуть вздрогнул и отвернулся, снова поднялся наверх и надел ранец на плечи.

Он шел вверх по течению, время от времени останавливаясь и глядя вниз, на воду, пока не оказался напротив стальной структуры новой сахарной фабрики; здесь вода в ручье бурлила, выбрасывая клубы светлого дыма, который туманом висел над поломанными мертвыми тростниками. У следующего поворота Марк наткнулся на сточную трубу; черная шестидюймовая труба выступала из берега и непрерывно извергала горячий, окутанный паром поток.

Ветер переменился и принес туда, где стоял Марк, острый ядовитый запах. Марк закашлялся и отвернулся.

В ста ярдах выше по течению между зелеными тростниками, которые грациозно раскачивались на ветру, текла чистая вода и Марк увидел в глубине омута неподвижно стоящего угря; под поверхностью по сахарно-белому песку бегали маленькие черные и розовые крабы.

Он нашел место для стоянки у подъема на откос, рядом с водопадом и небольшим омутом у его подножия.

С деревьев над ним свисал зеленый занавес папоротника. Когда Марк разделся и спустился к омуту, вода оказалась прохладной и освежающей.

Он побрился старой бритвой, сидя голышом на замшелом камне у ручья. Вытерся рубашкой, выстирал ее, повесил сохнуть у небольшого костра, и пока голый по пояс ждал, когда закипит в котелке вода, смотрел вниз на долину.

Солнце уже коснулось края откоса, его низкие лучи были теплыми, розовыми. В них заблестели железные крыши городских домов, столбы дыма из трубокрасились в цвет прекрасной золотистой бронзы. Дым поднимался в вечернее небо вертикально, потому что в необычной тишине африканского вечера ветер утих.

Взгляд Марка уловил какое-то движение, и он сморгнул, чтобы лучше видеть.

По открытой местности за городом двигалась группа охотников. То, что это охотники, Марк понял даже отсюда. Четыре всадника медленно двигались тесной группой, один из них упирал в колено ружье или дробовик; он наклонялся, всматриваясь в землю, и держал оружие стволом к небу.

Остальные трое тоже были вооружены: Марк видел ружья в чехлах у их колен и заметил признаки охотничьего азарта. Перед группой виднелась одинокая фигура — зулус в рваной европейской одежде; ведя за собой всадников, он шел характерной походкой следопыта, обманчиво быстрым зулусским шагом, опустив голову, не отрывая взгляда от земли; в руке он держал стебель тростника с оборванными листьями — палочку следопыта, которой раздвигал траву в поисках следа.

Марк лениво подумал: на кого они охотятся так близко к городу, на берегу отравленной, умирающей реки? Они шли той же тропой, по которой пришел к откосу сам Марк.

Быстро стемнело. Едва солнце ушло за горизонт, крыши города поблекли, но в последнем свете Марк увидел, как предводитель всадников натянул поводья и выпрямился в седле. Он был плотным, коренастым. Этот человек посмотрел в сторону откоса, туда, где стоял Марк, но тут стемнело, и в темноте охотники стали неразличимы.

Слегка встревоженный, обеспокоенный событиями дня, тяжелыми мыслями о судьбе деда, печалью из-за умирающей реки и наконец этой фигурой внизу, Марк сидел у костра, ел похлебку, которую сварил в своем жестяном котелке, и пил кофе.

Когда он наконец надел шинель и завернулся в одеяло у огня, то не смог уснуть. Тревога почему-то усиливалась, и он снова задумался, на кого могли охотиться эти четыре всадника на окраине густонаселенного города. Вспомнил, что они шли по его тропе, и тревога усилилась.

Неожиданно он вспомнил, что дед никогда не ложился спать у костра, на котором готовил пищу. «Я научился этому, когда мы гнали буров. Свет в ночи привлекает не только мошек, но и гиен, львов и людей», — прозвучал в ушах у Марка голос деда; он тотчас поднялся, все еще держа одеяло на плечах, и передвинулся по склону на пятьдесят ярдов, пока не нашел углубление, заваленное опавшей листвой.

Наконец он задремал, но тонкая ткань сна мгновенно разорвалась, когда в лесу поблизости крикнула сова-сплюшка. Знакомый ночной звук затронул в Марке какую-то потаенную струну. Отличное подражание, но ему не обмануть ухо, настроенное на звуки дикой природы.

Напряженно прислушиваясь, Марк медленно приподнял голову и посмотрел вниз со склона.

Там у воды снова крикнула сова, и одновременно Марк услышал, как что-то большое и тяжелое вкрадчиво движется недалеко от нее, шурша опавшей листвой. Затем снова наступила тишина.

Марк напрягал зрение и слух, но тьма под деревьями была непроницаема.

Где-то внизу в долине трижды свистнул паровоз, звук далеко разнесся в тишине, потом послышалось пыхтение поезда, выходящего с товарной станции, ритмично стучали по шпалам колеса.

Марк пытался не слышать их перестука, отфильтровать его, оставить только близкие звуки в ночи.

Что-то двинулось вниз по склону, Марк услышал легкий шепот и засек движение на фоне гаснущих углей костра: из темноты показалась нога в обуви, остановилась у костра и застыла.

Еще ближе Марк услышал шум движения, нетерпеливый шорох ног, потом — ошибиться было нельзя — металлический щелчок затвора, который встает в положение для стрельбы. Этот звук огнем опалил нервы Марка, и он затаил дыхание. Звук раздался очень близко, всего в шести футах, и Марку показалось, что в свете звезд он различает силуэт человека. Человек стоял над самым углублением и смотрел в сторону костра.

Тот, что остановился у костра, негромко заговорил, но его слова были хорошо слышны.

— Гаденыш ушел, его здесь нет.

Он наклонился к груде хвороста, нарубленной Марком, и бросил несколько веток в костер. Спиралью поднялись искры, отбрасывая круг желтого света.

Потом человек резко крикнул:

— Его мешок еще здесь. — Он выжидательно поднял дробовик, глядя в ночь. — Помните, за него сто фунтов.

Эти слова и то, как незнакомец держал дробовик, делали его намерения предельно ясными. Марк почувствовал теплый поток адреналина в крови, он был взвинчен и дрожал от сдерживаемой энергии, готовой мгновенно выплеснуться в стремительном движении.

Человек рядом с ним снова пошевелился, и Марк услышал звон металла о металл, дыхание, хриплое от напряжения, и тут внезапно окрестности залил ослепительно яркий свет. Луч лампы развернулся и осветил закутанную в одеяло фигуру Марка.

Марк смутно различил за источником ослепительного света фигуру человека. В правой, вытянутой руке тот держал на уровне головы лампу, а в левой нес за ремень ружье.

Он совершенно не ожидал появления Марка у своих ног и дико заорал:

— Он здесь! Бог мой!

Выстрелить ему помешала лампа в правой руке.

— Стреляй! Стреляй, черт побери! — крикнул другой голос, показавшийся Марку знакомым, и человек рядом с Марком выронил лампу и начал поднимать ружье. Марк бросился на него.

Он использовал инерцию движения противника, поднимавшего ружье; схватив одной рукой ствол, другой приклад, он двинул человека в лицо, вложив в этот удар всю силу своего броска. Звучно хрустнули хрящи и кости, стальной затвор врезался в лицо, и отдача удара передалась рукам, пытаясь выбить их из плеч.

Человек с криком упал на спину, из его носа и рта хлынула кровь.

Марк перескочил через него и побежал по склону.

За ним раздались крики, потом гулко прогремели выстрелы, блеснула двойная вспышка из стволов. Марк слышал, как пули ударили в листву рядом с ним, и что-то обожгло предплечье, словно его ужалила дикая пчела.

— Свет! Дайте свет!

— Вон он, не дайте ему уйти!

Последовали три быстрых выстрела из ружья, судя по звуку это был «Ли-Энфилд» калибра.303. Пуля ударила в камень и с воем отскочила в небо, еще одна вошла в дерево, рядом с которым пробегал Марк.

Он тяжело упал и почувствовал, что подвернул ногу: острая боль от щиколотки распространилась на промежность и нижнюю часть живота. Он встал на колени, и тут луч лампы скользнул по земле и уперся в него.

— Нашли!

Целый залп выстрелов и торжествующие крики.

Пули рвали воздух вокруг, одна пролетела так близко, что от порыва ветра одно ухо оглохло. Марк бросился вперед со склона.

От боли в ноге он закричал. Нестерпимая, жгучая боль в ноге фосфоресцирующим прибоем захлестывала его сознание, но он заставлял себя бежать. Он взмок, бранился, всхлипывал и хромал на поврежденную ногу.

Они цепью бежали за ним, но людей, привыкших ездить верхом, бег по склону как будто утомлял: крики преследователей становились все более отчаянными, в них звучали тревога и страх упустить добычу.

Несмотря на приступы боли, которые вызывал каждый шаг, Марк старался думать. Он хотел было скрыться в зарослях и подождать, пока погоня его минует, но они подобрались слишком близко, к тому же с ними был следопыт, который, даже в темноте, безошибочно привел их к его лагерю. Лечь сейчас означало бы капитуляцию и самоубийство, но идти дальше он не может. Боль начинала поглощать его, в голове словно вертелись большие колеса, а в глазах темнело.

Марк упал на колени, и его вырвало; он задыхался от желчи в горле. Звуки преследования за несколько секунд заметно приблизились. Он заставил себя встать, и тут его поймал луч лампы, ружейная пуля взвихрила воздух над головой, и Марку пришлось, шатаясь, двинуться вперед, укрываясь в зарослях от света. Неожиданно он почувствовал, что земля под ногами встает дыбом.

Он опять споткнулся, упал, но сразу поднялся — и оказался на ровной поверхности, под ногами, точно сахар, скрипел гравий. Еще три шага, и Марк опять тяжело упал, споткнувшись о металл, и ударился вытянутой правой рукой.

Несколько секунд он пролежал, тяжело дыша, ничего не видя, слушая крики преследователей внизу. Эти крики привели его в чувство, и он пошарил руками, чтобы найти опору и встать.

И обнаружил холодную сталь, о которую споткнулся; она дрожала под его руками, как живая. Он вдруг понял, что поднялся на железнодорожную насыпь и упал на рельсы основного пути.

Он поднялся на колени и услышал в ночи глухое пыхтение; весь склон вдруг озарил яркий свет, этот свет поворачивался: паровоз, который он услышал, когда тот покидал товарную станцию, начал с шумом огибать самый крутой участок откоса, чтобы затем пересечь глубокую долину реки.

Длинный белый луч прожектора хлестнул Марка будто прутом; Марк вытянул руки, защищая глаза, скатился с рельсов и присел на корточки с противоположной от преследователей стороны.

В свете паровозного прожектора он увидел, как на насыпь проворно поднимается коренастая фигура. Человек перебежал через рельсы почти перед самым ревущим паровозом.

Ослепленный светом Марк не разглядел его лицо, но в том, как этот человек двигался и держал плечи, было что-то знакомое.

Паровоз пронесся мимо, струя пара из-под клапанов обожгла Марка горячим дыханием. И тут же замелькали товарные вагоны.

Марк с трудом встал, опираясь на здоровую ногу, и, вытирая пот с глаз, посмотрел наверх, выжидая.

Когда нужный момент настал, он едва не пропустил его; ладони стали скользкими от пота, и он чуть не выпустил из рук поручень, хотя на склоне поезд заметно сбавил скорость.

От напряжения рука заболела, Марк повис на вагоне, пытаясь ухватиться второй рукой. Ему наконец это удалось, хотя ноги еще волочились по земле, и в этот миг чьи-то руки, точно стальные клешни, схватили его за поврежденную лодыжку и вес тяжелого тела потащил Марка вниз, ударяя о стену вагона.

Марк закричал от невыносимой боли в ноге, и потребовались все его силы, вся храбрость, чтобы не выпустить поручень.

Его тело раскачивалось, как маятник; человек, державший его, отрывался от земли, потом снова касался ее, скользя по гравию, словно ехал на санях.

Марк повернул голову, нашел белое пятно лица и нацелился пнуть его свободной ногой, но промахнулся. Тут пыхтение паровоза изменилось: поезд въехал на мост через глубокое ущелье, по которому протекала река.

Из движущегося коридора тьмы проступили верхние стойки моста; Марк услышал свист — это мимо замелькали стальные опоры — и в то же мгновение его ногу выпустили. Он из последних сил цеплялся за поручень товарного вагона, а поезд тем временем миновал мост, начал подъем на откос и вскоре, оказавшись на вершине, вышел на ровное плато. Он быстро набирал скорость; Марк дюйм за дюймом с трудом потянулся наверх и наконец упал в открытые двери вагона на мешки с сахаром. Он лежал ничком, дыша со всхлипом, по-прежнему ощущая страшную боль в ноге.

Его привел в чувство холод. Промокшая от пота одежда в потоках ночного воздуха стала ледяной. Марк с трудом подполз к высокой стальной стене вагона. Осторожно проверил и с облегчением убедился, что кошелек и блокнот в кармане.

Неожиданно он понял, что не один, и его снова охватила паника.

— Кто здесь? — прохрипел он, принимая оборонительную позу.

И услышал ответ на зулусском языке:

— Я не причиню вреда, нкози.

Марк сразу почувствовал облегчение. У стены вагона, подальше от ветра, сидел человек, и было ясно, что появление Марка встревожило его не меньше, чем Марка — встреча с ним.

— Я не причиню вреда, господин. Я бедный человек, и у меня нет денег, чтобы заплатить за проезд. Мой отец болен, он умирает в Теквени, в Дурбане.

— Мир, — ответил Марк на том же языке. — Я тоже бедный человек.

Он перебрался поближе к зулусу, где не так дуло, и от движений снова сильно заболела лодыжка.

— Хау! — Чернокожий заметил напряженное лицо Марка и всмотрелся в него. — Ты ранен.

— Нога, — ответил Марк, пытаясь занять более удобное положение. Зулус наклонился, и Марк почувствовал осторожное прикосновение к своей лодыжке.

— Ты босой?

Голые кровоточащие ноги Марка удивили зулуса.

— Меня преследовали плохие люди.

— Ха, — ответил зулус, и в звездном свете Марк увидел, что он молод. — Нога плохая. Не думаю, что кость сломана, но она плохая.

Он развязал свой узелок, достал оттуда что-то из одежды и начал разрывать на полоски.

— Нет, — резко возразил Марк. — Не рви свою одежду ради меня.

Он знал, как ценят зулусы европейскую одежду, даже рваную и заношенную.

— Это старая рубашка, — ответил зулус и начал искусно перевязывать опухшую лодыжку. Когда он закончил, Марку стало легче.

— Wgi ya bone. Благодарю тебя, — сказал он и задрожал от неожиданного ледяного ужаса, с опозданием обрушившегося на него; он почувствовал, как к горлу подступает рвота.

Зулус снял с плеч одеяло и старательно закутал Марка.

— Нет. Я не могу взять твое одеяло. — Одеяло пахло дымом от горелого навоза и самим зулусом: запах африканской земли. — Не могу.

— Тебе оно нужно, — решительно ответил зулус. — Ты болен.

— Ну хорошо, — согласился Марк, и его сотряс новый приступ дрожи. — Но одеяло большое, его хватит на двоих.

— Так не полагается.

— Давай, — сказал решительно Марк. Зулус поколебался, потом пододвинулся и укрылся складкой шерстяного одеяла.

Плечо к плечу сидели они в ночи, и Марк почувствовал, что погружается в туман усталости и боли: в распухшей лодыжке словно били в барабан. Зулус молчал, и Марк подумал, что он спит, но когда два часа спустя поезд начал тормозить, зулус прошептал:

— Это станция Сакабула. Здесь поезд останавливается, пропуская другой поезд.

Марк вспомнил глухую ветку с двойной петлей. Никаких зданий, только надпись указывает на то, что это станция. Он едва снова не задремал, но что-то предупредило его — необычное ощущение опасности, которое так остро проявлялось во Франции.

Он откинул одеяло, на коленях подобрался к открытой двери и выглянул. Поезд поворачивал, подходя к станции, серебряные рельсы блестели в свете паровозного прожектора.

Далеко впереди виднелся снежно-белый в его луче указатель с названием станции, но рядом с ним было еще что-то. Рядом с указателем стоял автомобиль, большой темный грузовик, горели фары. В желтом свете Марк разглядел ждущих людей. Тревога, словно кулаком, ударила его в грудь.

Грузовик из Ледибурга не мог их опередить, а вот телеграмма могла.

— Мне надо уходить, — сказал Марк, оцепеневшими пальцами достал из кармана на поясе соверен и сунул в руку зулусу.

— Здесь нет… — начал зулус, но Марк резко оборвал его:

— Оставайся в мире.

Он подполз к противоположной стене вагона, подальше от ожидающих, спустился по стальной лестнице и повис над полотном.

Дождавшись, пока поезд еще больше замедлит ход, Марк собрался с духом и отпустил руки, стараясь приземлиться на здоровую ногу.

Он ударился о землю, закувыркался, вобрав голову в плечи и поджав колени к груди, и, как резиновый мяч, покатился вниз по насыпи.

Он не стал вставать в сухой светлой траве у самой линии, а ползком добрался до густого колючего кустарника в пятидесяти ярдах от дороги. Осторожно пробрался под низко нависшие ветки и лег лицом вниз, стиснув зубы от тупой боли в лодыжке.

Последний вагон поезда остановился напротив укрытия Марка; охранник спустился, размахивая фонарем; навстречу ему от головы поезда шла группа людей, тоже с фонарями. По пути они осматривали каждый открытый вагон. Марк видел, что все они вооружены, до него отчетливо доносились их голоса. Они объясняли причину своего появления машинисту и кочегару, которые высунулись из окна паровоза.

— Что случилось?

— У вас в поезде беглец от правосудия.

— А вы кто?

— Мы специальные констебли.

— А что сделал этот парень?

— Ограбил банк. И убил четверых в Ледибурге. Он запрыгнул в ваш поезд на откосе.

— Не упустите его. Этот ублюдок — убийца.

Они шли вдоль поезда, громко переговариваясь и окликая друг друга для храбрости, и в последний миг Марк вспомнил про зулуса. Он должен был предостеречь этого человека, но слишком озаботился собственной безопасностью. Он хотел крикнуть, предупредить его, но не мог заставить себя сделать это. Зулусу ничего не грозит, они не станут стрелять, когда увидят, что он черный, разве что побьют немного и выбросят из поезда. Тут в двух вагонах от него с поезда спрыгнул зулус — стремительно метнувшаяся темная фигура. Кто-то предупреждающе крикнул.

Немедленно грянул выстрел.

Марк в свете фонарей увидел поднятую пулей пыль; зулус повернул и побежал прямо к открытой травянистой равнине. Полдюжины выстрелов разорвали ночь в гневном сверкании красных вспышек, но зулус продолжал бежать.

Один из людей с грузовика опустился на колени, и Марк увидел в свете ламп его бледное напряженное лицо. Он старательно прицелился, его ружье резко дернулось.

Зулус беззвучно упал в траву, и возбужденная стая преследователей собралась вокруг его тела.

— Боже, да это всего лишь черный!

Последовал гневный спор, который длился минут пять, потом четверо из них за ноги и за руки потащили тело к грузовику.

Голова чернокожего откинулась, почти задевая землю, рот был открыт, капавшая оттуда кровь в свете ламп казалась черной, как смола; голова качалась в такт шагам несших его людей. Зулуса бросили в кузов грузовика.

Мимо станции с грохотом прошел северный поезд, пронзительно свистнул и исчез в направлении Ледибурга.

Люди забрались в грузовик, заработал мотор, грузовик вырулил на неровную дорогу, осветив фарами небо и землю, и уехал.

Стоящий поезд печально свистнул и медленно покатил вперед. Марк выбрался из убежища под кустом, захромал следом и догнал его раньше, чем поезд набрал скорость.

Он перебрался через мешки с сахаром к стенке и обнаружил, что зулус оставил свое одеяло. Кутаясь в него, Марк чувствовал себя виноватым — виноватым в смерти человека, который отнесся к нему по-дружески. Постепенно вину сменил гнев.

Этот горький, разъедающий гнев позволил ему продержаться ночь, пока поезд шел на юг.

* * *

Фордсбург — убогий пригород Йоханнесбурга в трехстах милях от Зулуленда и прекрасной лесистой долины Ледибурга. Здесь стоят жалкие домишки, жилье бедных рабочих, строения из оцинкованного железа на деревянных каркасах, с крошечным жалким палисадником возле каждого. В некоторых палисадниках дерзко цветут маргаритки, лодочки и пламенно-красные пуансетии, но в основном это голая, необработанная, заросшая кустами и деревьями земля, к которой обитатели домов равнодушны.

Над узкими улочками и теснящимися домами возвышаются терриконы шахт, горы с плоскими вершинами отравленной желтой земли, из которой извлекли золото. Добыча золота с помощью цианида приводит к тому, что почва становится мертвой, бесплодной. Здесь ничего не растет, а в ветреные дни желтая пыль и грязь окутывают льнущие к земле дома.

Эти отвалы — памятники муравьиным усилиям людей, символы вечной, алчной погони за золотом — господствуют на местности. Шахтные надстройки под безоблачным зимним небом над вельдом напоминают стальных пауков.

Бесконечно вращаются их огромные колеса, туда-сюда, опуская полные людей клети глубоко под землю и возвращаясь наверх с грузом богатой золотом руды.

Марк медленно шел по узким пыльным улицам. Он прихрамывал, его скудные пожитки — то, что удалось купить взамен брошенных на откосе — уместились в дешевом картонном чемодане.

Теперь его одежда была определенно лучше мешковатого костюма, который выдали ему при демобилизации. Спортивного покроя синий пиджак был выглажен и плотно облегал плечи, снежно-белая рубашка с открытым воротом выгодно подчеркивала загар на шее и лице.

Он дошел до дома с номером 55 на воротах. Тот оказался точной копией домов рядом и через улицу. Марк открыл калитку и прошел по короткой, вымощенной булыжниками дорожке, зная, что кто-то наблюдает за ним сквозь занавешенное окно.

Однако когда он постучал в незапертую дверь, открыли ему лишь через несколько минут. Марк заморгал, увидев стоящую перед ним женщину.

Ее темные волосы были только что причесаны, она определенно лишь минуту назад сменила домашнюю одежду на более приличествующую случаю, поскольку как раз завязывала пояс на стройной талии. Светло-синее платье в маргаритках — женщина казалась в нем молодой и веселой, хотя Марк сразу понял, что она лет на десять старше его.

— Да? — спросила она, смягчая вопрос улыбкой.

— Здесь живет Фергюс Макдональд?

Теперь он видел, что у нее приятное лицо: не красавица, но хорошенькая, широкоскулая, с темными умными глазами.

— Да, это дом мистера Макдональда. — В ее голосе звучал легкий интригующий акцент. — А я миссис Макдональд.

— О, — сказал он, захваченный врасплох. Он знал, что Фергюс женат. Тот часто говорил об этом, но Марк ни разу раньше не думал о его жене как о женщине из плоти и крови, тем более такой.

— Я старый армейский друг Фергюса.

— Понятно.

Она колебалась.

— Меня зовут Марк, Марк Андерс.

Ее отношение мгновенно изменилось, полуулыбка превратилась в улыбку широкую, во все лицо.

Она даже негромко ахнула от радости.

— Марк, конечно Марк! — Миссис Макдональд порывисто схватила его за руку и втащила внутрь. — Он так часто говорил о тебе, что мне кажется, я тебя хорошо знаю. Словно ты член семьи, вроде брата. — Она говорила со смехом, не отпуская его руки. — Входи, Марк, входи. Меня зовут Хелен.

* * *

Сидя на крошечной кухоньке во главе стола, застеленного не скатертью, а газетой, Фергюс Макдональд, склонившись к тарелке, гневно слушал рассказ Марка о его бегстве из Ледибурга.

— Сволочи. Это враг, Марк. Новый враг. — Он говорил с набитым ртом, полным картошки и домашней колбасы с пряностями. — Мы снова на войне, парень, и наш враг теперь опасней проклятых немцев.

— Еще пива, Марк?

Хелен наклонилась к нему с полным кувшином.

— Спасибо. — Обдумывая слова Фергюса, он смотрел, как поднимается в стакане пена. — Я ни черта не понимаю, Фергюс. Я не знаю, кто это люди и почему они хотели меня убить.

— Они хозяева, парень. Вот с кем мы сейчас воюем. Богачи, владельцы шахт, банкиры… все, кто угнетает рабочих.

Марк сделал большой глоток, и Хелен улыбнулась ему через стол.

— Фергюс прав, Марк. Мы должны их уничтожить.

И она заговорила. Странно было слышать такие слова от женщины. Ее темные глаза фанатично сверкали.

Ясная четкая речь с легким акцентом придавала особую убедительность ее словам. Марк наблюдал, как она жестикулирует, подчеркивая каждую свою мысль. Сильные руки с изящно утончающимися к концам пальцами и коротко остриженными ногтями. Ногти чистые, но указательный и средний пальцы правой руки пожелтели. Сперва это удивляло Марка, но потом Хелен неожиданно потянулась через стол за сигаретой из открытой пачки у локтя Фергюса.

Продолжая говорить, она зажгла спичку, закрывая пламя руками, закурила и глубоко затянулась, а потом выпустила дым из сжатых губ. Марк никогда не видел курящих женщин и удивленно смотрел на нее. А она яростно качала головой.

— История народной революции написана кровью. Посмотри на Францию, посмотри, как набирает силу революция в России.

Короткие блестящие кудри плясали по ее гладким бледным щекам, она крепко сжимала зубами сигарету, и, как ни странно, Марк находил ее мужские манеры шокирующими и возбуждающими.

Он почувствовал напряжение в промежности, его плоть разбухала и твердела — вопреки доводам рассудка, неподвластная ему.

От потрясения и замешательства у него перехватило дыхание, он откинулся назад и сунул руку в карман брюк, убежденный, что оба собеседника заметили его постыдную реакцию, но Хелен, напротив, перегнулась через стол и сжала другую его руку, удивительно сильно и цепко.

— Мы знаем нашего врага, знаем, что и как делать, Марк.

Ее пальцы раскаленным железом впивались в его плоть, он чувствовал, что от их силы у него кружится голова. И когда заставил себя ответить, его голос звучал хрипло.

— За ними сила, Хелен, могущество.

— Нет, нет, Марк, сильны рабочие, а враг слаб и самоуверен. Они ни о чем не подозревают, валяются, как свиньи, в своих золотых соверенах, думая, что в безопасности, но на самом деле их мало и они мягкотелы. Они не знают о своей слабости, но и рабочие не сознают свою силу. Мы их научим.

— Ты права, милая. — Фергюс хлебной коркой вытер соус с тарелки и сунул корку в рот. — Слушай ее, Марк. Мы строим новый мир, прекрасный новый мир — Он громко рыгнул и отодвинул тарелку, упираясь локтями в стол. — Но сначала надо уничтожить, смести их гнилое, несправедливое, продажное общество. Война предстоит жестокая, и нам нужны сильные, опытные бойцы. — Он хрипло рассмеялся и хлопнул Марка по плечу. — Они еще услышат о Макдональде и Марке Андерсе, парень.

— Нам нечего терять, Марк. — Щеки Хелен раскраснелись. — Нечего, кроме своих цепей, а завоюем мы весь мир. Это сказал Карл Маркс, и это величайшая историческая истина.

— Хелен, ты… — Марк колебался, не решаясь выговорить это. — Я хочу спросить… вы с Фергюсом большевики?

— Так нас называют хозяева и их прислужники, полицейские. — Она презрительно рассмеялась. — Они пытаются выставить нас преступниками, но в то же время боятся нас. Им нужны основания? Мы дадим им основания!

— Нет, парень, не называй нас большевиками, — сказал Фергюс. — Мы члены коммунистической партии, сторонники мирового коммунизма. Я секретарь местной партийной организации и председатель профсоюза работников котельной фабрики.

— Ты читал Карла Маркса? — спросила Хелен.

— Нет.

Марк, ошеломленный и потрясенный, покачал головой, но по-прежнему особенно остро, почти до боли, он ощущал привлекательность Хелен. Фергюс большевик? Чудовище, бросающее бомбы? Но он же знает, что это не так.

Он старый верный товарищ.

— Я тебе дам свой экземпляр.

— Послушай, милая. — Фергюс рассмеялся и покачал головой. — Мы слишком торопим парня. Посмотри, какой у него нелепый вид.

Он наклонился, дружески положил руку на плечо Марку и привлек его к себе.

— У тебя есть где остановиться, парень? Работа? Место, куда пойти?

— Нет. — Марк покраснел. — Ничего нет, Фергюс.

— Ничего подобного, есть, — быстро вмешалась Хелен. — Я уже приготовила постель в другой комнате. Ты останешься здесь, Марк.

— Но я не могу…

— Все решено, — просто ответила она.

— Оставайся, парень. — Фергюс крепко сжал ему руку. — А работу подыщем тебе завтра. Ты ведь грамотный, умеешь читать, писать и считать. Тебе найти работу не трудно. Я знаю, что в расчетном отделе нужен служащий, а начальник этого отдела наш товарищ, партиец.

— Я буду платить за квартиру.

— Конечно, будешь. — Фергюс снова рассмеялся и до краев наполнил стакан Марка пивом. — Рад снова тебя видеть, сынок. — И он поднял свой стакан. — Пусть ублюдки знают, что Макдональд и Андерс опять вместе.

Он сделал большой глоток (острый кадык на его шее запрыгал) и рукой утер губы.

* * *

Бригадный капеллан называл это грехом Онановым, у солдат же было много других, гораздо более непристойных названий, вроде «дрочить» или «навещать миссис Руку с ее пятью дочерьми». Капеллан предупреждал о дурных последствиях: выпадение волос, ослабление зрения, трясущаяся голова и наконец идиотизм и сумасшедший дом. Марк лежал на узкой металлической кровати и невидящими глазами смотрел на выцветший розовый рисунок обоев в крошечной комнате. Пахло пылью, как в давно не открывавшемся шкафу; у дальней стены стоял умывальник на железной подставке и эмалированный кувшин с водой. С потолка на проводе свисала единственная лампочка без абажура, белая штукатурка вокруг нее была засижена мухами, и сейчас на потолке сидели три сонные мухи. Марк перенес внимание на них, стараясь отогнать искушение, терзавшее его тело.

Легкие шаги в коридоре замерли у двери его спальни. Потом в дверь постучали.

— Марк?

Он быстро сел, опустив тонкое одеяло до пояса.

— Можно мне войти?

— Да, — хрипло ответил он, и дверь распахнулась. Хелен подошла к кровати. Теперь на ней было платье из легкой, блестящей розовой материи с застежкой спереди; юбка на каждом шагу вздымалась, мелькало белое тело выше колен.

В руке Хелен несла тонкую книгу.

— Я обещала дать ее тебе, — объяснила она. — Прочти, Марк.

И она протянула ему книгу.

Книга называлась «Манифест Коммунистической партии»; Марк взял ее и наобум раскрыл. Наклонился к странице, чтобы скрыть смущение, вызванное ее присутствием.

— Спасибо, Хелен.

Он впервые назвал ее по имени; ему хотелось, чтобы она ушла, и одновременно он наделся, что она останется.

Она немного наклонилась к нему, заглядывая в открытую книгу; лиф платья на дюйм раскрылся, Марк заглянул в вырез и увидел невероятный шелковистый блеск там, где начиналась одна белая грудь, закрытая кружевами, которыми был оторочен воротник. Он быстро опустил глаза, и оба помолчали. Наконец Марк не вытерпел и посмотрел на нее.

— Хелен… — начал он и умолк.

На ее губах блуждала улыбка, загадочная, женская; губы чуть приоткрылись и в резком электрическом свете казались влажными. Темные глаза полуприкрыты, но в них горит прежний фанатичный огонь, и грудь под платьем быстро поднимается и опускается.

Он багрово покраснел под своим темным загаром и вдруг повернулся набок, подогнув колени.

Хелен, по-прежнему улыбаясь, медленно распрямилась.

— Спокойной ночи, Марк.

Она коснулась его плеча (кончики ее пальцев как будто обожгли кожу), повернулась и не спеша пошла к двери. Материал платья очерчивал крепкие полушария ее ягодиц. Она снова оглянулась, с понимающей улыбкой:

— Тебе понравится то, что ты прочтешь.

* * *

Расчетный отдел «Кроун Дип Майнз, ЛТД» представлял собой длинную аскетическую комнату, где за высокими столами вдоль стены работали, кроме Марка, пятеро служащих, преимущественно люди старше среднего возраста, двое — больные туберкулезом, страшным недугом шахтеров, в чьих легких оседает поднятая при бурении каменная пыль, постепенно превращая легкие в камень, а человека — в калеку. Работа в конторе при шахте для таких людей — своего рода пенсия. Трое других — седые, увядшие, сутулые от постоянного корпения над бухгалтерскими книгами. Атмосфера здесь была затхлая и безрадостная, словно в монашеской келье.

Марку поручили рассчитывать выплаты персоналу с фамилиями на буквы от R до Z; работа была скучная, однообразная. Вскоре он уже автоматически считал сверхурочные, делал вычеты за аренду и членские взносы в профсоюз и подводил итог. Утомительная и скучная работа не могла занять его живой молодой ум, а тесная контора казалась ему клеткой; его душа была в родной стихии под широким открытым небом вельда и помнила катастрофическую вселенную ратных полей Франции.

В выходные он брал старый велосипед и уезжал за много миль в открытый вельд, по пыльным тропам у подножия холмов, заросших царственными канделябрами гигантских алоэ; цветы их яркими алыми пятнами вырисовывались на голубом высоком небе. Марк искал одиночества, глуши, безлюдья, но повсюду натыкался на преграды: колючая проволока окружает частные владения, травянистые степи распаханы, по красной земле, с которой снят урожай, среди сухих стеблей кукурузы пляшут песчаные вихри.

Огромные стада диких животных, некогда наводнявшие эти равнины, насколько хватал глаз, давно исчезли, и теперь тут паслись только низкорослые коровы и быки, пестрые и тощие; за стадами присматривали почти голые черные мальчишки, которые останавливались, когда Марк проезжал мимо, и серьезно здоровались с ним; эта серьезность сменялась радостью, когда ответ звучал на их родном языке.

Иногда он спугивал одинокую серую газель-прыгуна, и она убегала, подпрыгивая в сухой траве, над которой торчали только ее рога и уши, или замечал южно-африканскую антилопу, бегущую вдалеке по равнине, — из тех редких счастливиц, которым удалось уберечься от мощных ружей.

Радость от их появления сохранялась долго, согревая Марка на темном, холодном пути домой.

Ему нужны были эти моменты одиночества и тишины, чтобы окончательно залечить раны — не только на спине, но и глубокие душевные раны, нанесенные слишком ранним знакомством с войной и ее ужасами.

Тишина нужна была ему и для того, чтобы обдумать стремительный поток событий, заполнявших его вечера и ночи по контрасту с однообразием и скукой рабочих дней.

Марк заразился фанатичной энергией Фергюса Макдональда и Хелен. Фергюс — его товарищ, который делил с ним то, чего большинство вовсе не знает: участие в страшных кровопролитных боях. Он гораздо старше Марка, и восполнил глубокую потребность Марка в отце. Легко было поэтому отбросить сомнения, отказаться от критического восприятия, легко было не думать — просто следовать туда, куда ведет неутомимый Фергюс.

Встречи с людьми вроде Фергюса, с людьми, знающими цель жизни, необычайно будоражили. Тайные сходки в закрытых помещениях с вооруженными охранниками у дверей, атмосфера, насыщенная предвкушением запретного. Сигаретный дым поднимался к потолку, заполняя комнату густой синей дымкой, словно фимиам, воскуряемый при отправлении неведомого мистического обряда; лица, блестящие от пота, фанатичные, когда люди слушали выступающих.

Говорил Гарри Фишер, председатель партии: высокий, с заметным животом, сильными плечами рабочего, с волосатыми руками, со встрепанными жесткими черными волосами с проседью и темными горящими глазами.

— Мы партия, преторианская гвардия пролетариата, и нас не связывают законы и этические соображения буржуазной эры. Партия сама по себе есть новый закон, естественный закон существования.

После выступления он пожал Марку руку, а Фергюс стоял рядом, точно гордый отец. Рукопожатие Фишера было таким же свирепым, как его взгляд.

— Ты солдат, — кивнул он. — Ты нам понадобишься, товарищ. Нас ждет кровавая работа.

Мысли об этом человеке еще долго тревожили Марка, даже когда они ехали домой в переполненном трамвае, втроем на двухместном сиденье, и бедро Хелен плотно прижималось к его ноге.

Обращаясь к нему, она наклонялась, ее губы почти касались его щеки, дыхание пахло сигаретами и лакрицей, к этому примешивался запах дешевых духов и мускусная теплота женского тела.

Были и другие встречи по вечерам в пятницу — большие шумные собрания. Сотни белых шахтеров набиваются в зал Фордсбургского дома профсоюзов, большинство уже хлебнули дешевого алкоголя, все говорят громко, нечленораздельно и ищут столкновений. Выступающие раззадоривают толпу, и она ревет; иногда кое-кто из слушателей поднимается на стул и стоит, покачиваясь, выкрикивая бессмысленные лозунги, пока смеющиеся товарищи не стянут его.

Одним из самых популярных ораторов на таких собраниях был Фергюс Макдональд. Он умел десятками приемов взбудоражить аудиторию, он добирался до самых глубинных, тайных страхов слушателей и вытаскивал их наружу, так что слушатели вопили в страхе и восторге.

— Знаете, что задумали хозяева, что они собираются делать? Первым делом они разделят работу каждого из нас на отдельные операции.

Громовой ужасный рев, от которого дрожат стекла в рамах. Фергюс стоит на сцене, отбросив со лба редкие светлые волосы, и улыбается; дожидается, пока гул затихнет.

— Профессию, которой вы учились много лет, они разделят натрое, и вашу работу станут делать трое необученных, которые всего год изучали свою часть операции. А платить им будут десятую долю того, что платят вам.

Громовой рев:

— Нет!

И Фергюс в ответ бросает:

— Да! — кричит он. — Да! Да! И снова да! Вот что удумали хозяева. Но это еще не все. Они собираются заменить вас черными. Черные отберут у вас работу, черные будут надрываться за гроши, на которые вам не прожить.

Теперь все кричат, обезумев от гнева, страшного гнева, которому не на чем сосредоточиться.

— А ваши дети? Вы согласны кормить их отбросами? Ваши жены будут ходить в рванье! Вот что произойдет, когда черные займут ваши места.

— Нет! — ревут слушатели. — Нет!

— Рабочие мира, — кричит Фергюс, — рабочие мира, объединяйтесь и сохраните свою страну белой!

Рев, аплодисменты, ритмичный топот ног по деревянному полу — все это длится десять минут, а Фергюс тем временем расхаживает по сцене, сжимая руки над головой, как боец-чемпион. И когда шум стихает, он отбрасывает со лба волосы и запевает «Красный флаг».

Весь зал вскакивает и поет революционную песню:

Марк шел домой с Фергюсом Макдональдом; вечер был морозным, и их дыхание в свете уличных фонарей напоминало страусовые перья. Хелен шла между мужчинами — маленькая изящная фигурка в черном пальто с кроличьим воротником, на голове вязаная шапка.

Она взяла обоих под руки, казалось бы, бесстрастным дружеским жестом, но ее пальцы тревожили, надавливая на твердые мышцы предплечья Марка, и иногда, догоняя широко шагавших мужчин, она касалась Марка бедром.

— Послушай, Фергюс, то, что ты говорил в зале, глупость, — нарушил молчание Марк, когда они повернули на улицу, ведущую к дому. — Нельзя одновременно объединить рабочих и сохранить страну белой.

Фергюс довольно усмехнулся.

— Ты умный парень, товарищ Марк.

— Нет, я серьезно. Гарри Фишер говорит совсем другое.

— Конечно, парень. Сегодня я давал свиньям помои. Нам нужно, чтобы они обезумели, предстоит кровавая работа, нужно все разрушить. — Он остановился и через голову женщины посмотрел на Марка. — Нам нужно пушечное мясо, парень, много такого мяса.

— Значит, на самом деле будет не так? — спросил Марк.

— Конечно нет, парень. Мы создадим прекрасный новый мир. Все равны, все счастливы, ни хозяев, ни угнетенных.

Марк пытался подавить сомнения.

— Ты говоришь о борьбе, Фергюс. Ты имеешь в виду настоящую войну? Со стрельбой и всем прочим?

— Да, войну со стрельбой, товарищ, кровавую войну, такую, как революция в России. Мы пропитаем эту землю кровью правителей и хозяев, зальем ее кровью приспешников буржуазии, полицейских и офицерья.

— А чем мы… — едва не сказал Марк, но не смог заставить себя выговорить это. Он не был готов к такому участию. — А чем вы будете воевать?

Фергюс снова усмехнулся и подмигнул.

— Узнаешь в свое время, — кивнул он. — Да, завтра вечером.

* * *

В субботу в Доме профсоюзов был благотворительный базар. Профсоюз женщин собирал деньги на строительство новой церкви. Там, где накануне обезумевшие толпы требовали крови, были расставлены длинные столы на козлах, и женщины раскладывали на них свои пирожные, торты, подносы с пирогами, расставляли горшки и банки с вареньями и джемом.

Марк купил за пенни пирог, и они с Фергюсом жевали его, неторопливо гуляя по залу, останавливаясь у груд поношенной одежды; Фергюс примерил темно-бордовую вязанную кофту и после некоторых раздумий заплатил за нее полкроны. Они дошли до конца зала и остановились у подъема на сцену.

Фергюс еще раз осмотрел зал, взял Марка за руку и повел по ступенькам на сцену. Они неторопливо пересекли ее и через дверь на петлях прошли в лабиринт крошечных кабинетов и профсоюзных кладовых. В субботний день все эти помещения пустовали.

Ключом со своей часовой цепочки Фергюс открыл низкую металлическую дверь, и они, наклонившись, прошли в нее. Закрыв за собой дверь, Фергюс повел Марка вниз по узкой, крутой металлической лестнице. Пахло сыростью и землей, и Марк понял, что они спускаются в подвал.

Фергюс постучал в дверь у подножия лестницы, и через мгновение чей-то глаз принялся разглядывать их через глазок.

— Все в порядке, товарищ. Фергюс Макдональд, член комитета.

Загремела цепочка, и дверь открылась. Перед ними стоял недовольный, плохо одетый мужчина. Он был небрит и мрачен; в крошечной комнате стояли стол и стул, а на столе — остатки обеда и смятая ежедневная газета.

Мужчина хмыкнул, и Фергюс и Марк через другую дверь, в конце комнаты, прошли в подвал.

Земляной пол и сводчатый потолок на неоштукатуренных кирпичных колоннах. Пахло пылью, крысами, затхлостью. В центре тускло горела единственная лампочка, она оставляла ниши за арками в тени.

— Здесь, парень, наш арсенал.

В углублениях штабелями в рост человека стояли деревянные ящики, накрытые тяжелым брезентом, очевидно, украденным на сортировочной станции, потому что на брезенте было написано SAR[44].

Фергюс приподнял край брезента и улыбнулся невеселой бледной улыбкой.

— Еще в смазке, парень.

На деревянных ящиках стояло клеймо «W.D.»[45] и надпись «6 штук „Ли-Энфилд Марк 1“».

Марк был ошеломлен.

— Боже, Фергюс, да здесь их сотни!

— Так и есть, парень, и это только один арсенал. По всему Рэнду есть и другие.

Он прошелся по подвалу и приподнял другой брезент. Ящики с патронами: быстро открывающиеся крышки, пачки по тысяче штук патронов калибра.303.

— Достаточно для работы.

Фергюс стиснул руку Марка и повел его дальше, мимо стоек с ружьями, готовыми к использованию в любой момент; в электрическом свете блестела смазанная сталь.

Фергюс взял ружье и протянул Марку.

— На нем твое имя. — Марк взял ружье в руки, тяжесть оружия в руках был ужасающе привычной. — Такое у нас единственное, но я, как только его увидел, сразу подумал о тебе. Когда придет время, попользуешься.

Снайперская винтовка П-14 обладает особой балансировкой в опытных руках, но Марк почувствовал, как у него внутри все сжимается.

Он молча вернул оружие Фергюсу. Тот подмигнул, прежде чем поставить оружие в стойку.

Как опытный экскурсовод, Фергюс самое интересное приберег напоследок. Он драматическим жестом откинул брезент с более тяжелого оружия, с толстым стволом и водяным охладителем, на стальном треножнике. Пулемет «максим» в его разнообразных вариантах обладает сомнительным достоинством: он убил больше людей, чем любое оружие, созданное гением человеческой изобретательности до него.

Этот пулемет относился к смертоносному семейству «Виккерс-Максимов.303 Марк 4», рядом стояли ящики с патронами, по 250 обойм в каждом. Пулемет способен посылать пули на 2440 футов со скоростью 750 патронов в минуту.

— Что скажешь, товарищ? Ты спросил, чем мы будем сражаться. Как тебе для начала?

В тишине Марк отчетливо расслышал слабый детский смех в зале над ними.

* * *

Марк одиноко сидел на самомвысоком холме небольшого хребта, протянувшегося на запад; черные каменные склоны высовывались из плоской сухой земли, как спина крокодила из стоячей воды.

Всю ночь его не оставляли воспоминания о тайном арсенале, не давали спать, так что сейчас ему в глаза словно песку насыпали, а кожа на щеках туго натянулась.

Недостаток сна привел к тому, что мысли немного путались, отрывались от реальности; Марк моргал на ярком солнце, точно сова, и заглядывал в собственное сознание, словно посторонний.

Он с отчаянием думал о том, как безвольно брел по тропе, которая привела его на самый край пропасти. Потребовалось ощутить тяжесть П-14 в руках и услышать детский смех, чтобы он решил окончить этот путь.

Все его воспитание, все его глубочайшие верования зиждились на святости законов, порядка и ответственности перед обществом. Он сражался за это, всю свою взрослую жизнь он воевал за эту веру. И вот равнодушно прибился к лагерю врага; он уже зачислен в легионы не признающих закон, его уже вооружили, чтобы он начал работу разрушения. Больше нельзя думать, что на рабочих собраниях он слышал лишь пустую болтовню — теперь он видел оружие. Оно будет использовано жестоко и безжалостно. Он знает Гарри Фишера и понимает, какие силы в нем заключены. Он знает Фергюса Макдональда, человека, который часто убивал в прошлом; он снова будет убивать, не моргнув глазом.

Марк громко застонал, от ужаса и отвращения, сознавая, во что впутался. Он, знакомый с истинным лицом войны, он, носивший мундир королевской армии и получивший медаль за храбрость.

Он чувствовал в горле маслянистое тепло стыда и, чтобы в будущем вооружиться против подобной слабости, попытался разобраться, почему так вышло.

Теперь он понимал, что одинок, без семьи, без дома, и Фергюс Макдональд стал его единственным убежищем от одиночества. Фергюс, старый товарищ, деливший с ним опасности, которому он безоговорочно доверял. Фергюс, заменивший ему отца… и он пошел за ним, благодарный за руководство, не спрашивая куда.

И еще, конечно, Хелен и ее власть над ним, самая прочная, какая дается одному человеку над другим. Он до сих пор одержим ею. Хелен разбудила его давно сдерживаемую и строго контролируемую похоть. И теперь довольно легкого ветерка, чтобы разрушить возведенную им стену; когда эта стена рухнет, но волю вырвутся силы, которые он не сможет обуздать. Эта мысль приводила его в неменьший ужас.

Он пытался отделить женщину от ее женственности, увидеть личность за той опустошительной сетью, которой она оплела его чувства; и это ему удалось. Он увидел, что Хелен не та личность, которой можно восхищаться, и не ее он выбрал бы матерью своих детей. К тому же она жена его старого товарища, который полностью ему доверяет.

Теперь он готов уйти и твердо исполнить свое решение.

Он немедленно покинет Фордсбург, оставит Фергюса Макдональда с его мрачными, катастрофическими планами. От этой перспективы Марк мгновенно воспрянул духом. Он не будет скучать ни по Фергюсу, ни по скучному, монастырскому унылому расчетному отделу с его ежедневным однообразием. Марк чувствовал, как в нем загорается новое молодое пламя предвкушений.

Он на следующем же поезде уедет из Фордсбурга и от Хелен. И сразу пламя погасло, настроение упало. Такая возможность породила физическую боль в промежности, и Марк почувствовал, как стена рушится под напором страсти.

* * *

Было уже темно, когда он оставил велосипед во дворе и услышал доносящиеся из дома веселые голоса и взрывы смеха. За занавешенными кухонными окнами горел свет, и, когда Марк вошел, он увидел за столом четырех человек. Хелен быстро подошла к нему и порывисто обняла, ее щеки горели; смеясь, она взяла его за руку и повела к столу.

— Добро пожаловать, товарищ. — Гарри Фишер посмотрел на Марка своим беспокоящим взглядом, и прядь темных жестких волос упала ему на лоб. — Ты вовремя. Присоединяйся к нашему празднику.

— Принеси парню стакан, Хелен, — рассмеялся Фергюс, и Хелен выпустила руку Марка, прошла к буфету и налила полный стакан крепкого темного портера из бутылки.

Гарри Фишер поднял свой стакан.

— Товарищи, представляю вам нового члена нашего Центрального Комитета Фергюса Макдональда!

— Ну разве это не замечательно, Марк?

Хелен стиснула руку Марка.

— Он хороший человек, — говорил Гарри Фишер. — И назначение очень своевременное. Нам нужны люди с характером товарища Макдональда.

Остальные закивали с поднятыми стаканами. Двое из них были членами местной партийной организации; Марк знал их по собраниям.

— Садись, парень.

Фергюс подвинулся за столом, и Марк втиснулся рядом с ним. Теперь все смотрели на него.

— А ты, молодой Марк, — Гарри Фишер положил ему на плечо сильную волосатую руку, — сегодня получишь партийный билет.

— Как тебе это, парень? — подмигнул Фергюс и толкнул Марка в ребра. — Обычно для этого требуется два года или больше, мы не принимаем в партию всякий сброд, но у тебя теперь есть друзья в Центральном Комитете.

Марк собрался заговорить, отказаться от предложенной чести, сообщить о принятом сегодня решении, но его остановило ощущение опасности. Он видел оружие и сразу превратится из друга во врага, владеющего важной тайной. Теперь он не сомневался в этих людях. Если он станет их врагом, они позаботятся, чтобы он никогда не сообщил их тайну другим. Возможность отказаться была упущена.

— Товарищ Макдональд, у меня есть для тебя поручение. Срочное и очень важное. Ты можешь на две недели оставить работу?

— У меня больная матушка, — усмехнулся Фергюс. — Когда мне нужно уехать и что я должен сделать?

— Ты должен уехать, скажем, в среду. Это позволит мне дать тебе указания, а у тебя будет возможность подготовиться. — Гарри Фишер сделал глоток портера, на его верхней губе осталась пена. — Поедешь по всем местным комитетам: в Кейптаун, Блумфонтейн, Порт-Элизабет, скоординируешь действия.

Марк почувствовал виноватое облегчение, услышав эти слова: немедленного столкновения с Фергюсом не будет. Пока тот выполняет поручение, можно будет незаметно ускользнуть. Но тут он поднял голову и увидел, как смотрит на него Хелен. Так леопард наблюдает из укрытия за добычей в последний миг перед прыжком.

Когда их взгляды встретились, она снова улыбнулась понимающей улыбкой и провела по губам кончиком языка.

Сердце Марка больно забилось, и он торопливо опустил взгляд к стакану. Он останется наедине с Хелен… это наполняло его ужасом и разжигало страсть.

* * *

Марк отнес дешевый обшарпанный саквояж Фергюса на станцию. Они шли кратчайшей дорогой, по открытому вельду, и толстый слой инея хрустел у них под ногами, как сахар, сверкая в первых лучах солнца мириадами искр.

На станции они с четырьмя другими ратийцами дожидались южного почтового поезда; поезд, пуская в морозный воздух столбы пара, пришел с опозданием на тридцать пять минут.

— Тридцать пять минут для железной дороги — это почти раньше времени, — рассмеялся Фергюс и, прежде чем по стальной лесенке подняться в вагон, всем по очереди пожал руки и похлопал по плечам. Марк передал ему в открытое окно саквояж.

— Позаботься о Хелен, парень, и о себе.

Марк смотрел вслед уходящему на юг поезду; состав постепенно уменьшался в размерах, и скоро стал слышен только легкий стук его колес, потом и он затих. Тогда Марк пошел к шахте: гудки как раз подняли траурный рев, призывая толпы рабочих на места. Марк шел с ними, один из тысяч, неотличимый от остальных ни с виду, ни достижениями. И опять он ощутил тревогу, смутное, но крепнущее сознание того, что эта жизнь не по нему, что он способен приложить свои молодость и энергию к большему; и с любопытством смотрел на людей, которые торопливо шли мимо него к железным воротам под повелительные призывы гудков.

У всех был замкнутый, отчужденный вид, и Марк был убежден, что за этим кроются те же опасения, что у него. Все эти люди наверняка понимают бессмысленность тупого ежедневного повторения одного и того же, и острее всего — молодые.

Старые и седые, возможно, сожалеют — сожалеют в глубине души о долгих солнечных днях, оставшихся в прошлом, о жизни, проведенной в бесконечном однообразном труде ради чужого богатства. Они наверняка жалеют, что, когда умрут, не оставят ни следа, ни ряби на поверхности, никакой памяти по себе, кроме, может быть, сыновей, которые повторят их бессмысленный цикл; все они взаимозаменяемы, все несущественны.

Он остановился у ворот и встал в стороне; людской поток плыл мимо, а в Марке нарастало возбуждение, уверенность в том, что его ждет нечто особенное, какая-то особая достойная задача. Его ждет особое место, и он знает, что должен отыскать его.

Он заторопился, неожиданно благодарный Фергюсу Макдональду за то, что тот оказал на него давление, заставил взглянуть в лицо самому себе, перестать спокойно плыть по течению, как он плывет со времени бегства из Ледибурга.

— Вы опоздали, Андерс. — Начальник сердито оторвался от бухгалтерских книг, и каждый из его подчиненных повторил этот движение. На Марка с осуждением смотрел ряд из лиц. — Что скажете?

— Я пришел только чтобы прибрать на своем столе, — с улыбкой ответил Марк, все еще взбудораженный. — Я увольняюсь.

Осуждение на лицах медленно сменилось удивлением.

* * *

Уже стемнело, когда Марк открыл заднюю дверь дома и прошел на кухню. Весь день он бесцельно бродил, его безжалостно подгоняли новая энергия и будоражащие мысли; он не понимал, до чего проголодался, пока не увидел свет в окне и не уловил слабый запах еды.

Кухня была пуста, но Хелен спросила из комнаты:

— Это ты, Марк?

Прежде чем он успел ответить, она появилась в дверях кухни и прислонилась к косяку.

— Я думала, ты сегодня не придешь.

На ней было синее платье; Марк знал, что оно у нее лучшее, она бережет его для особых случаев; еще Хелен накрасилась, чего Марк раньше никогда не видел. На щеках пятна румян, губы накрашены, отчего ее кожа светилась по-новому. Короткие темные волосы вымыты и блестят в свете лампы; зачесанные назад, они заколоты над ухом черепаховой заколкой.

Марк смотрел на нее. Ноги, стройные и гладкие в шелковых чулках, обуты в аккуратные туфли-лодочки.

— Чего уставился, Марк?

— Ты… — Марк говорил хрипло, с остановками. — Ты сегодня очень красивая.

— Спасибо, сэр. — Она рассмеялась низким грудным смехом и присела в пируэте, взмахнув синим шелком юбки. — Я рада, что тебе нравится. — Она подошла к нему и взяла за руку. Ее прикосновение освежало, словно погружение в горный пруд. — Садись, Марк. — Она провела его к стулу во главе стола. — Давай-ка налью тебе хорошего пива. — Прошла к ящику со льдом и, снимая крышку с бутылки, оживленно продолжала: — Я купила у мясника гуся. Любишь жареного гуся?

Рот Марка наполнился слюной.

— Люблю.

— С жареной картошкой и тыквенным пирогом.

— За это я душу продам.

Она радостно засмеялась: ответ не был похож на обычные сдержанные, застенчивые реплики Марка. Этим вечером его, словно нимб, окружала атмосфера возбуждения, откликаясь эхом в ее возбуждении.

Она принесла два стакана и оперлась бедром о стол.

— За что выпьем?

— За свободу, — без колебаний ответил он, — и за доброе завтра.

— Это мне нравится, — и Хелен чокнулась с ним, наклонившись так, что лиф ее платья оказался у него перед глазами. — Но почему завтра, разве хорошее не может начаться сейчас?

Марк рассмеялся.

— Ну хорошо, за добрую сегодняшнюю ночь и за доброе завтра.

— Марк!

Хелен в насмешливом неодобрении поджала губы, и Марк сразу покраснел и смущенно засмеялся.

— О, я совсем не то имел в виду, звучит ужасно.

— Думаю, ты всем девушкам говоришь то же самое.

Хелен быстро встала. Она не хотела и дальше смущать его и портить настроение, поэтому прошла к печи.

— Все готово, — объявила она. — Если хочешь, можно есть.

Она села напротив него, наслаждаясь его аппетитом, намазывая толстые ломти хлеба желтым деревенским маслом и следя за тем, чтобы его стакан был все время полон.

— А ты не ешь?

— Я не голодна.

— Ты сама не знаешь, что теряешь.

— Лучше, чем тебе готовили другие девушки? — игриво спросила она, и Марк опустил глаза к тарелке и деловито принялся накалывать кусок на вилку.

— Никаких девушек не было.

— Марк, неужели ты думаешь, что я поверю? Такой красивый молодой человек — и эти французские девушки. Бьюсь об заклад, ты сводил их с ума.

— Мы были слишком заняты, и к тому же…

Он замолчал.

— Что к тому же? — настаивала Хелен, и он какое-то время молча смотрел на нее, потом заговорил. Неожиданно ему стало легко говорить с ней, сознание свободы, новое настроение возбуждало его, от сытной еды и выпивки он размяк. И говорил так, как никогда ни с кем не разговаривал, а она отвечала ему с мужской откровенностью.

— Марк, это вздор. Не все женщины больны, только уличные.

— Да, я знаю. Я не верю, что все девушки подряд… но ведь я мог только с ними… — он остановился. — А у других девушек появляются дети, — неловко закончил он.

Она рассмеялась и радостно захлопала в ладоши.

— Марк, золотко! Это не так-то просто, знаешь ли. Мы с Фергюсом женаты уже девять лет, а у меня нет детей.

— Ну, — нерешительно заговорил Марк, — я не имел в виду тебя, когда говорил все это. Ты не такая. Я говорил о других девушках.

— Не уверена, похвала это или оскорбление, — посмеивалась она.

Конечно, она знала, что он девственник. Его окружала Аура прозрачной, сверкающей невинности, непрактичности и неловкости в обращении с женщиной, ореол той своеобразной застенчивости, которая быстро пройдет, но которая извращенным образом обостряла ее возбуждение. Хелен коснулась его обнаженного предплечья, наслаждаясь ощущением молодых сильных мышц, не в силах отнять руку.

— Конечно похвала, — торопливо заверил Марк.

— Я тебе нравлюсь, Марк?

— Ну да. Ты мне нравишься больше чем всякие там девушки.

— Понимаешь, Марк, — Хелен наклонилась к нему и перешла на низкий хриплый шепот, — я не больна, и у меня не будет ребенка. — Она подняла руку и коснулась его щеки. — Ты красивый мужчина, Марк. Ты мне понравился с первой минуты, как подошел к нашему дому, точно заблудившийся щенок.

Она подошла к двери, повернула ключ, погасила свет. В маленькой кухне стало темно, но из коридора падал луч света.

— Пошли, Марк. — Она взяла его за руку и заставила встать. — Пойдем спать.

У двери спальни Марка она поднялась на цыпочки, легко поцеловала его в щеку и, не сказав больше ни слова, выпустила его руку и ушла.

Марк неуверенно смотрел ей вслед. Ему хотелось окликнуть Хелен, побежать за ней, но одновременно он испытывал облегчение оттого, что отчаянное падение в неизвестное внезапно прекратилось. Дойдя до двери своей спальни, она, не оглядываясь, вошла в нее.

Раздираемый противоречивыми чувствами, Марк ушел к себе. Медленно разделся; разочарование взяло верх над облегчением, и, складывая одежду, он прислушивался к негромкой возне Хелен за тонкой стеной.

Улегшись на свою узкую железную кровать, он лежал неподвижно, пока не услышал легкий щелчок замка в соседней двери; тогда он вздохнул и взял с тумбочки книгу. Он еще не брался ее читать, но, может быть, политический текст отвлечет его и поможет уснуть.

Его дверь неслышно раскрылась. Марк не слышал, как Хелен прошла по коридору. Она вошла в его комнату. На ней был атласный халат персикового цвета, она расчесала волосы и заново коснулась губ помадой.

Она старательно закрыла за собой дверь и прошла по комнате, качая бедрами под волнующимся атласом.

Оба молчали. Она остановилась у его кровати.

— Ты прочел книгу, Марк? — негромко спросила она.

— Не всю, — ответил он, откладывая книгу.

— Ну, сейчас не время дочитывать, — сказала она, неторопливо расстегнула халат, сняла его и бросила на спинку стула.

Она стояла, обнаженная, и Марк ахнул. Такая гладкая!

Он почему-то не ожидал этого и все смотрел, как Хелен стоит рядом с ним. Кожа у нее желтоватая, как старинный фарфор, и блестит на свету. Марк почувствовал, как все его тело напрягается от сексуального возбуждения, и попытался подавить его. Он старался думать о Фергюсе, о том, что тот ему верит. «Позаботься о Хелен, парень, и о себе». Груди у нее слишком большие для такого стройного тела, тяжелые, чуть обвисшие, почти переспелые, гладкие и круглые, с поразительно крупными сосками, розовато-коричневыми, размером с хорошую виноградину. Хелен придвинулась, ее груди качнулись, и Марк увидел, что вокруг сосков вьются редкие черные волоски.

Под мышками тоже небольшие пучки волос, темных и блестящих, а под белым животом их гораздо больше, целый клубок.

Эти волосы особенно возбудили его, такие темные на фоне светлой кожи… он не мог оторваться от них. Все мысли о чести и доверии исчезли, он чувствовал, как внутри него рушится стена.

Хелен коснулась рукой его обнаженного плеча, и тело Марка содрогнулось, словно от удара хлыстом.

— Дотронься до меня, Марк, — прошептала она, и он медленно, неуверенно, словно в трансе, протянул руку и коснулся пальцем гладкой теплоты ее бедра, по-прежнему неотрывно глядя на нее. — Да, Марк. Вот так, хорошо. — Она взяла его руку и медленно повела вверх, так что кончики его пальцев легко прошлись по ее боку и ребрам. — Вот так, Марк, вот сюда.

Темные соски сжались под его пальцами, изменили форму, набухли и затвердели. Марк не мог поверить в то, что происходит, в то, что тело женщины может так стремительно и драматично откликаться на прикосновение.

Он чувствовал, что дамба рухнула и через бреши в ней устремился поток. Слишком долго сдерживаемый, слишком мощный и сильный, чтобы его остановить, он прорывался сквозь тело и сознание, сметая все ограничения и преграды.

С глухим криком Марк обеими руками обхватил Хелен за талию, привлек к себе и прижался лицом к гладкому, мягкому голому животу.

— О Марк! — воскликнула она хрипло, и в ее голосе звучали похоть и торжество; она впилась пальцами в мягкие каштановые волосы Марка и притянула его голову к себе.

* * *

Дни мелькали, сливаясь, вселенная съежилась до маленького дома на грязной улице. Только их тела отмечали ход времени, пору сна и любви; когда любовь доводила их до истощения, они засыпали и просыпались снова, голодные, охочие и до еды, и до любви.

Вначале он, как бык, пронзал ее с дикой энергией и силой. Это пугало Хелен — она не ожидала такой мощи от стройного грациозного тела.

Она мчалась на волне этой силы, постепенно обуздывая ее, управляя ею, меняя курс, и начала осторожно учить его.

Много времени спустя, вспоминая эти пять невероятных дней, Марк мало-помалу понял, как ему повезло. Ведь столько молодых людей вынуждены искать собственный путь в неизведанном мире физической любви без проводника, обычно с партнершей, которая тоже делает первые шаги в неизвестность.

— А знаешь, Марк, в Южной Америке есть племя, у которого существует закон: каждая замужняя женщина должна взять одного молодого воина племени и научить его тому, что мы с тобой делаем, — сказала Хелен, наклоняясь к Марку в одно из затиший между бурями.

— Вот жалость, — лениво ответил он. — Я считал, мы первые до этого додумались.

Он потянулся к пачке сигарет и прикурил две.

Хелен с ласковым и гордым выражением затянулась. Он разительно изменился за последние несколько дней, изменился из-за нее. В нем появилась новая уверенность в себе, сознание своей силы и целеустремленности. Застенчивость и скромность уходят. Теперь он говорит так, как никогда не говорил раньше, — спокойно и властно.

Он становится мужчиной, и она приложила к этому руку.

Марк считал, что каждое новое наслаждение — вершина, но Хелен десятки раз доказывала ему, что он ошибается.

Если бы ему рассказали о некоторых вещах, он исполнился бы отвращения, но то, как этим занималась Хелен, вызывало у него только удивление и восторг. Она учила Марка пользоваться собственным телом, и оно ожило; одновременно он проник в новые глубины своего сознания.

Пять дней они не выходили из дома; на шестой одетый в форму почтальон на мотоцикле привез письмо, и Марк сразу узнал неразборчивый мелкий почерк Фергюса Макдональда. Чувство вины, словно кулаком, ударило его в живот; сон разлетелся, как хрупкий кристалл.

Сидя за накрытым газетой кухонным столом, Хелен в персиковом халате, спущенном до талии, вслух читала письмо, интонациями насмехаясь над автором, который описывал свои достижения, рукоплескания, которыми награждали его товарищи на десятках собраний, сообщал вести о преданности и верности, которые он привезет в Центральный Комитет; то, какую пользу он принес их делу.

Хелен высмеивала мужа, закатывая глаза и усмехаясь, когда читала его вопросы о Марке: здоров ли он и всем ли доволен, хорошо ли она о нем заботится.

Она затянулась сигаретой, бросила окурок в чашку с остатками кофе, и он с шипением погас там. Это простое действие вызвало у Марка необычайно сильное отвращение.

Он вдруг ясно увидел ее: молодость осыпается, как треснувшая краска, на желтоватой коже в уголках глаз — мелкие морщинки; темные круги под глазами, капризная складка губ, резкий язвительный голос.

Вдруг он осознал, что сидит в убогой комнатенке, пропахшей жиром, объедками и немытой посудой; увидел грязный помятый халат и большие, обвислые желтоватые груди.

Марк встал и вышел.

— Ты куда, Марк? — крикнула она ему вслед.

— Пройдусь.

Он вымылся в грязной эмалированной ванне, нагрев воду так, что едва мог терпеть, и потом растерся до красноты.

У кассы на вокзале он простоял почти полчаса, тщательно изучая вывешенное на стене расписание.

Родезия. Он слышал, что там на медных шахтах нужны люди. Там еще остались дикие земли, далекие горизонты, много дичи, озера и горы — пространство, свобода передвижений.

Он подошел к окошку кассы, и кассир вопросительно посмотрел на него.

— Один билет второго класса до Дурбана, — сказал он и сам удивился.

Он возвращается в Наталь, в Ледибург. У него есть там незаконченное дело, есть вопросы, на которые нужно получить ответы.

И неизвестный враг, которого нужно отыскать и победить.

Он расплатился за билет соверенами старика и сразу мысленно увидел деда на веранде Андерсленда: большие заостренные усы, старая шляпа надвинута на спокойные светлые глаза. Марк понял, что передышка, промежуток, в который он залечивал раны и набирался мужества для предстоящей задачи, кончилась.

Он пошел за вещами. Собирать было особенно нечего, вдобавок он спешил.

Складывая в картонный чемодан несколько свежих рубашек и носки, он неожиданно почувствовал присутствие Хелен и обернулся. Она вымылась, оделась и стояла в дверях, глядя на него. Ее спокойное лицо противоречило звучащему в голосе одиночеству.

— Уходишь.

Это был не вопрос, а утверждение.

— Да, — просто ответил он, защелкивая чемодан.

— Я с тобой.

— Нет. Я уеду один.

— Но, Марк, как же я?

— Прости, Хелен, мне очень жаль.

— Да разве ты не видишь: я люблю тебя! — Ее голос перешел в низкий вопль. — Я люблю тебя, Марк, дорогой, ты не можешь уйти!

Она расставила руки и загородила ему дорогу.

— Пожалуйста, Хелен. Мы оба знаем, что это было безумие. Знаем, что у нас нет будущего. Не порть все, пожалуйста, дай мне уйти.

— Нет. — Она зажала уши. — Нет, не говори так. Я люблю тебя. Люблю.

Он мягко попытался отодвинуть ее.

— Мне нужно идти. Поезд уходит.

Неожиданно она набросилась на него, свирепая, как леопард.

Он не был готов к этому, и ее ногти оставили кровавые царапины на его лице, едва не задев глаза.

— Сволочь, эгоист, ублюдок! — кричала Хелен. — Ты такой же, как все! — Она попыталась снова ударить его, но Марк перехватил ее запястья. — Ты такой же, как все, берешь, только берешь!

Он развернул ее, дико сопротивляющуюся, и уложил на кровать. Неожиданно силы ее оставили, и она уткнулась лицом в подушку. Пробегая по коридору и выскакивая за дверь, Марк слышал ее рыдания.

* * *

До порта Дурбан больше трехсот миль. Поезд медленно преодолевал преграду в виде горы Дракенсберг, проползая по ущельям, и наконец радостно вырвался на откос и резво начал спускаться в глубокую травянистую чашу восточного побережья; спуск становился все более пологим, и в конце концов поезд оказался в роскошной субтропической местности, с белоснежными пляжами и теплыми синими водами Мозамбикского течения.

У Марка в пути было много времени для размышлений, и большую его часть он потратил на напрасные сожаления. Его память то и дело воскрешала крики и обвинения Хелен, а когда он думал о Фергюсе Макдональде, его охватывало тяжкое чувство вины.

Когда поезд наконец миновал город Питермарицбург и начал последнюю часть пути, Марк отбросил вину и сожаления и задумался о будущем.

Первым его намерением было вернуться прямиком в Ледибург, но теперь он понял, что это было бы глупо. Там враг, смертельно опасный враг, он где-то таится, богатый и могущественный; ведь он сумел нанять группу вооруженных людей, готовых убить его.

Марк вспомнил, как они с Фергюсом готовили свои нападения во Франции. Первым шагом всегда было найти врага и точно определить, в какой он точке: найди врага, определи, где он залег, определи его состояние и оцени его. Насколько он хорош, насколько хороша его техника, проворен ли он, умеет ли менять тактику? Может, он неосторожен и охотнику позволительно рискнуть, или риск в этом случае смертельно опасен? «Прежде всего надо попытаться угадать, как мыслит этот ублюдок, парень, а уж потом планировать выстрел», — учил его Фергюс.

— Я должен узнать, кто он, — вслух прошептал Марк, — и понять, как мыслит этот ублюдок.

Одно по крайней мере ясно: сто фунтов — слишком высокая плата за убийство столь ничтожной личности, как Марк Андерс; единственное, что может делать его значительным, это его связь с дедом и Андерслендом. В Андерсленде его видели индийский бабу и белый десятник. Потом он явился в город и стал задавать вопросы, копаться в документах. И только тогда за ним пришли. В центре загадки — земля, и он знает имена людей, заинтересованных в ее покупке.

Марк снял чемодан с багажной полки и, держа его на коленях, поискал свой блокнот.

Прочел имена: ДИРК КОРТНИ, РОНАЛЬД ПАЙ, ДЕННИС ПЕТЕРСЕН, ПИТ ГРЕЙЛИНГ и его сын КОРНЕЛИУС.

Прежде всего нужно как можно больше узнать об этих людях, узнать, где они, каково их положение, оценить его и решить, кто из них снайпер.

А пока он этим занимается, нельзя высовывать голову за бруствер. Надо держаться подальше от вражеской территории, то есть от Ледибурга.

Лучше сделать своей базой Дурбан. Город достаточно велик, чтобы в нем затеряться; это столица Наталя, где полно источников сведений: библиотеки, правительственные архивы, редакции газет.

Марк начал составлять в блокноте список возможных источников и немедленно пожалел, что сам Ледибург для него закрыт. Документы бюро земельной регистрации и регистрации компаний Ледибургского округа в Дурбане не дублировались.

Неожиданно его осенило. Черт возьми, как же ее звали? Марк закрыл глаза и неожиданно снова отчетливо увидел дружелюбное, веселое лицо девушки из конторы по регистрации компаний в Ледибурге. «Марк… какое романтическое имя». Он слышал ее голос, но поезд уже остановился на вокзале, а он все еще не мог вспомнить ее имени.

И вдруг вспомнил.

— Марион! — воскликнул он и записал его в блокнот.

Он взял чемодан, вышел на платформу и смешался с толпой пассажиров и встречающих.

Прежде всего нужно найти в городе жилье.

«Натальский Меркурий» за пенни ознакомил его со множеством объявлений, и Марк в конце концов оказался в меблированных комнатах на Пойнт-роуд, около пристани. Комната была маленькая, темная и пахла гигантскими тараканами, населяющими город; каждый вечер эти тараканы блестящими черными ордами выползали из всех щелей, но комната стоила всего гинею в неделю, и можно было пользоваться туалетом и душем в небольшом закрытом дворике.

В тот же вечер он написал письмо: «Дорогая Марион, надеюсь, вы меня помните, меня зовут Марк Андерс, как Марка Антония! Мне пришлось неожиданно покинуть Ледибург, прежде чем я смог снова с вами встретиться, но я часто о вас думал». Марк тактично не упомянул о цели своего обращения. Это могло подождать до следующего письма.

В последнее время он много узнал о женщинах и письмо адресовал просто: мисс Марион, Контора регистрации компаний, Ледибург.

На следующее утро Марк по Смит-стрит подошел к четырехэтажному муниципальному зданию, где помещалась городская библиотека. Здание походило на дворец и располагалось между «Ройял-отелем» и собором; перед ним был разбит аккуратный садик с яркими цветами.

Подходя к столу библиотекаря, Марк испытал прилив вдохновения.

— Я хочу собрать материал для книги, которую намерен написать.

Суровое лицо пожилой леди, распоряжавшейся в этих тусклых залах и ведавшей полками с книгами, мгновенно смягчилось. Она была книжницей, а такие любят других книжников. Марк получил ключ от читального зала и подшивки всех натальских газет со времен британской оккупации.

И сразу испытал искушение прочесть все интересное, что здесь напечатано. Марк был заядлым читателем, а история была его любимым предметом и в Ледибургской средней школе, и в университетском колледже.

Но он подавил искушение и взялся за подшивку местной газеты «Ледибургский прожектор». Самые первые экземпляры пожелтели от старости и легко рвались, поэтому он переворачивал страницы осторожно.

Первое упоминание имени Кортни он встретил в заголовке газеты за 1879 год.

Ледибургский кавалерийский отряд перебит при Исандлване.

Полковник Уэйт Кортни и все его люди убиты.

Бойня, устроенная зулусами.

Марк догадывался, что это упоминание относится к основателю семьи из Ледибурга; после этого имя Кортни упоминалось почти в каждом номере; членов семьи Кортни было много, и все они жили в Ледибургском округе, но первое упоминание имени Дирка Кортни появилось в 1900 году.

Ледибург приветствует своего любимого сына.

Герой англо-бурской войны возвращается.

Полковник Шон Кортни покупает ранчо Лайон-Коп.

Ледибург приветствует возвращение после многолетнего отсутствия одного из своих любимых сыновей. Мало кто незнаком с подвигами и достижениями полковника Кортни, кавалера Креста Виктории и ордена «За выдающиеся заслуги»; все помнят, какую решающую роль он сыграл в становлении золотодобычи в Витватерсранде.

Далее следовал длинный перечень деяний и отзывов; заканчивалась статья так: «Полковник Кортни выкупил у Ледибургского фермерского банка ранчо Лайон-Коп. Он намерен поселиться здесь и засадить свои земли лесом. Кортни вдовец и живет с десятилетним сыном Дирком».

Эта старая статья потрясла Марка. Он не сознавал, что Дирк Кортни — сын его генерала. Рослого, бородатого, носатого человека, которого он встретил зимней ночью во Франции и который ему сразу понравился. Он уважал генерала Кортни, более того, любил. Жизненная сила, властность этого человека вместе с его репутацией вызывали почти религиозное преклонение.

Прежде всего Марк задумался, не связан ли генерал с попыткой убить его на откосе; эта мысль так его встревожила, что он вышел из библиотеки, прошел по засаженной пальмами широкой улице и отыскал скамью с видом на защищенные от ветра воды залива и большую китообразную гору на горизонте.

Он смотрел на корабли, раздумывая над хитро сплетенной паутиной с центром в Ледибурге, где сидит затаившийся паук. Марк понял, что расследование займет немало времени. Чтение — дело медленное, а ответа на письмо Марион можно ждать нескоро.

Позже в своей грязной комнате он пересчитал оставшиеся в поясе соверены и понял, что надолго на жизнь в городе их не хватит.

Ему нужна работа.

* * *

У старшего по этажу был пивной живот и кричащий костюм из тех, в которые как будто всегда одеваются продавцы автомобилей; Марк говорил очень вежливо и с деланным оживлением, но под этим таилось отчаяние.

Пять дней он бродил по городу, кочуя от одного возможного места работы к другому. Времена тяжелые, говорили ему в начале каждого собеседования, и нам нужен человек с опытом. У Марка не было времени заниматься исследованиями в библиотеке. Сейчас он сидел на краешке стула, дожидаясь возможности поблагодарить и попрощаться, как только ему скажут, что в нем не нуждаются, но служащий продолжал говорить, хотя давно должен был бы закончить расспросы. Он говорил о комиссионных продавца и о том, что они такие щедрые, что их хватит на двоих.

— Если вы понимаете, о чем я.

Он подмигнул, открыл портсигар из слоновой кости и взял оттуда сигарету.

— Да, конечно, — энергично кивнул Марк, решительно не понимая, что бы это значило.

— Я лично присмотрю за вами. Конечно, если мы договорились.

И только тут Марк понял, что у него вымогают взятку. Он получит работу.

— Конечно, сэр. — Ему хотелось вскочить и пуститься в пляс. — Я был бы рад считать нас равными партнерами.

— Очень хорошо. — Пятьдесят процентов комиссионных Марка — служащий на такое и не рассчитывал. — Начнете в понедельник, ровно в девять утра, — быстро сказал он и улыбнулся.

Марк радостно потирал руки, выходя из кабинета, но служащий его окликнул:

— У вас ведь есть приличный костюм, Андерс?

— Конечно, — немедленно солгал Марк.

— Наденьте его.

* * *

На индийском рынке Марк отыскал индуса-портного, который за ночь сшил ему костюм за тридцать два шиллинга.

— Прекрасный костюм, сэр, — говорил он Марку, подводя его к зеркалу в примерочной и искусно придерживая за спиной лишний материал, чтобы перед сел хорошо. — Вы будете отличной рекламой моему скромному мастерству.

— Ты, конечно, умеешь водить машину? — небрежно спросил продавец по имени Дики Лэнком, когда они подошли в демонстрационном зале к сверкающему «кадиллаку».

— Конечно, — ответил Марк.

— Ну еще бы, — сказал Дики. — Иначе ты бы не устраивался продавцом автомобилей.

— Конечно, нет.

— Садись за руль, — пригласил его Дики. — Обвезешь нас вокруг квартала.

Марк мысленно покачнулся, но его выручил быстрый язык.

— Я бы хотел, чтобы вы сначала показали мне особенности этой машины. Я никогда раньше не ездил в «кадиллаке».

На самом деле он никогда не водил ни «кадиллак», ни другие машины.

— Очень хорошо, — согласился Дики.

Они поехали по набережной, Дики насвистывал и приподнимал шляпу перед хорошенькими девушками на тротуаре, а Марк внимательно следил за всеми его действиями.

Вернувшись в магазин, Дики протянул Марку стопку бланков.

— Когда продашь машину, заполни такой бланк и обязательно получи деньги. — Он взглянул на часы. — Боже, я опаздываю. У меня чрезвычайно важное свидание за ланчем, в начале двенадцатого, очень важный клиент. — Он заговорщицки понизил голос. — На самом деле это блондинка. Хорошенькая. — И он снова подмигнул. — Пока.

— А как же цены и все прочее? — отчаянно крикнул ему вслед Марк.

— У меня на столе брошюра. Там все найдешь.

И Дики исчез через черный ход.

Марк, погруженный в чтение брошюры, неуверенно обходил «кадиллак» и бормотал вслух, пытаясь запомнить инструкции и распознать различные части машины, когда кто-то коснулся его руки.

— Простите, молодой человек, вы продавец?

Перед ним стояла пожилая пара; мужчина в отлично сшитом темном костюме, с гвоздикой в петличке, с тростью в руке.

— Мы хотели бы проехаться в машине, прежде чем примем решение, — сказала стоявшая за ним элегантная дама, по-матерински улыбаясь Марку сквозь вуаль, спускавшуюся ей на лицо с широкополой шляпы. Шляпа была украшена искусственными цветами, волосы под ней были седые и вьющиеся.

Марк почувствовал, что вот-вот поддастся панике. Он отчаянно поискал спасения, но джентльмен уже усаживал жену на переднее сиденье «кадиллака».

Марк закрыл за ними дверцу и, пригнувшись, в последний раз перелистал инструкцию по вождению.

— Выжать сцепление, переключить скорость, сильно нажать на педаль газа, отпустить сцепление, — бормотал он, пряча инструкцию в карман и усаживаясь на место шофера.

Джентльмен сел посередине заднего сиденья и положил руки на трость, серьезный и внимательный, как судья.

Его жена ласково улыбалась Марку.

— Сколько вам лет, молодой человек?

— Двадцать, мэм, почти двадцать один.

Марк нажал стартер, мотор взревел, и ей пришлось повысить голос.

— Мой сын ваш ровесник, — кивнула она.

Марк криво улыбнулся, про себя повторяя последовательность действий согласно инструкции.

Рев мотора усилился, и Марк обеими руками вцепился в руль, так что побелели костяшки пальцев.

— Вы живете с родителями? — спросила пассажирка.

— Нет, мэм, — ответил Марк и отпустил сцепление. Задние колеса завизжали, как раненый жеребец, сзади вылетело облако синего дыма, машина словно встала на дыбы и бросилась вперед, разворачиваясь в сторону выезда и оставляя на полированном полу демонстрационного зала две черные полосы от резины.

Марк сражался с рулем, «кадиллак» раскачивался и подскакивал; в последнее мгновение он прошел в ворота и выскочил на улицу боком, как краб. Мимо ревущей машины пронеслась почтовая карета, запряженная лошадьми, и джентльмен за спиной у Марка умудрился снова сесть и найти свою трость.

— Хороший движок! — перекрикивал Марк гул мотора.

— Отличный, — согласился пассажир, чьи глаза были видны в зеркале заднего вида.

Его жена поправила съехавшую на глаза шляпу и печально покачала головой.

— Ах, молодежь! — сказала она. — Как только уйдете из дома, так голодать. Я сразу могу сказать, что вы живете самостоятельно. Кожа да…

Марк лихо выехал к перекрестку улиц Смит и Эливал, но тут перед ним загромыхал тяжелый грузовик, и Марк повернул руль.

«Кадиллак» развернулся на девяносто градусов и на двух колесах въехал на улицу Эливал.

— …кости, — закончила дама, одной рукой держась за ручку дверцы, а другой придерживая шляпу. — Вам следует по воскресеньям возвращаться домой и прилично обедать.

— Спасибо, мэм, вы очень добры.

Когда Марк наконец остановил «кадиллак» перед магазином, его так трясло, что двигатель пришлось выключать обеими руками. Он чувствовал, что нервный пот промочил его новый костюм, и у него не было сил выйти из машины.

— Невероятно, — сказал пожилой джентльмен на заднем сиденье. — Какой контроль, какое мастерство! Я снова чувствую себя молодым.

— Мы великолепно прокатились, дорогой, — согласилась его жена.

— Берем, — внезапно решил муж. Марк не поверил своим ушам. Он продал свою первую машину!

— Хорошо бы этот молодой человек поработал у нас шофером. Он такой чудесный водитель!

— Нет, мэм. — Марк едва снова не впал в панику. — Я сейчас не могу оставить эту работу, но все равно большое спасибо.

* * *

Дики Лэнком аккуратно сложил две пятифунтовых банкноты — свою долю комиссионных Марка от продажи «кадиллака».

— Тебя ждет большое будущее.

— Ну, не знаю, — скромно ответил Марк.

— Большое, — умудренно предрек Дики. — Но вот твой костюм, старина… — Он слегка содрогнулся. — Давай я познакомлю тебя с моим портным, теперь ты можешь себе это позволить. Не в обиду будь сказано, конечно, но ты выглядишь так, словно собрался на маскарад.

* * *

В тот же вечер, сразу после закрытия магазина, Марк впервые за неделю отправился в библиотеку. Библиотекарша поздоровалась с ним строго, как недовольная школьная учительница.

— Я думала, что мы вас больше не увидим, что вы отказались от своего замысла.

— О нет, ни в коем случае, — заверил Марк, и она смягчилась и протянула ему ключ от читального зала.

Марк начертил в блокноте генеалогическое древо Кортни, потому что начал путаться в их отношениях. У Шона был брат, тоже полковник, тоже получивший на англо-бурской войне Крест Виктории за храбрость. Действительно выдающаяся семья. Этот брат, полковник Гаррик Кортни, со временем стал известным писателем, автором книг по военной истории и биографий других выдающихся военных, начиная с «С Робертсом до Претории» и «Буллер, сражающийся солдат» до «Битвы на Сомме» и книги «Китченер. Жизнь». На все эти книги «Прожектор» печатал подробные рецензии. У их автора был единственный сын — Майкл Кортни. До 1914 года постоянно встречались упоминания о нем как об управляющем лесопилками Кортни в Ледибургском округе. Потом, в 1917 году — НАГРАЖДЕНИЕ ЛЕДИБУРГСКОГО ГЕРОЯ.

Капитан Майкл Кортни, сын полковника Гаррика Кортни, кавалера Креста Виктории, награжден крестом «За летные боевые заслуги» за участие в боях во Франции в составе 21-й боевой эскадрильи Королевских военно-воздушных сил. Капитан Кортни, сбивший пять немецких аэропланов, по отзывам его командира, храбрый и преданный офицер, летчик-ас. Герой, сын героя.

Потом, несколько месяцев спустя, на первой полосе — статья в широкой траурной рамке.

С огромным сожалением сообщаем о гибели в ходе боевых действий КАПИТАНА МАЙКЛА КОРТНИ, кавалера креста «За летные боевые заслуги». По нашим сведениям, капитан Кортни был сбит и сгорел в своей машине на вражеской территории, и сбил его не кто иной, как знаменитый барон фон Рихтгофен, прославившийся своими кровавыми деяниями. «Ледибургский прожектор» выражает глубочайшие искренние соболезнования отцу и семье погибшего. Роза, сорванная в самом расцвете.

Деятельность этой ветви семейства Кортни описывалась во всех подробностях, то же относилось и к семье Шона Кортни в период до 1910 года.

Подробно описывалась женитьба Шона Кортни на миссис Руфи Фридман — начиная от подвенечного платья невесты и заканчивая тортами и мороженым. Одной из девочек, держащих во время венчания букеты, была мисс Буря Фридман, четырех лет, в точной копии маминого платья. У мистера Дирка Кортни появилась новая сестричка-красавица. После этого упоминания имени, которое больше всего интересовало Марка, до мая 1910 года оно больше не мелькало.

В последующих номерах страницу за страницей занимали описания достижений полковника Кортни в политике, бизнесе и самых серьезных не-деловых сферах; его избрание в законодательное собрание Наталя, а позже включение в состав кабинета премьер-министра Луиса Боты; став главой Южно-Африканской партии в Натале, в составе делегации он отбыл в Уайтхолл обсуждать условия создания Союза, а с ним — вся его семья.

Деловые интересы ШонаКортни множились, он процветал, появлялись новые лесопилки, новые плантации, он получал все более важные назначения: председатель первого Строительного общества Южной Африки, директор пароходства «Юнион Лайн», глава правительственной комиссии по природным ресурсам Наталя.

Председатель Южно-африканского «терф-клуба»[46], коммодор Королевского яхт-клуба, где построено свыше ста пятидесяти роскошных яхт… и никаких упоминаний о Дирке Кортни до мая 1910 года.

* * *

Первая полоса «Ледибургского прожектора-хроникера» за 12 мая 1910 года.

«Ледибургский прожектор» с огромным удовольствием сообщает, что весь пакет его акций приобретен мистером Дирком Кортни, вернувшимся после нескольких лет отсутствия.

Мистер Кортни рассказал нам, что провел эти годы в путешествиях, накапливая опыт и капитал.

Очевидно, эти годы были потрачены не зря, ибо сразу по прибытии мистер Кортни приобрел контрольный пакет акций Ледибургского фермерского банка за миллион фунтов стерлингов наличными.

Ледибург и все его жители, несомненно, выиграют благодаря огромной энергии, богатству и целеустремленности мистера Дирка Кортни. «Я намерен ежедневно интересоваться всеми аспектами деятельности моих компаний в Ледибурге, — заявил он, когда его спросили о дальнейших планах. — Прогресс, рост, всеобщее процветание — вот мой девиз». Мистер Дирк Кортни, «Ледибургский прожектор» приветствует вас как замечательное украшение нашей прекрасной общины.

После этого ни один номер «Прожектора» не обходился без похвал в адрес Дирка Кортни, в то время как о его отце и семье говорилось все реже и все упоминания встречались только в небольших заметках в конце номера.

Чтобы узнать о Шоне Кортни, Марку пришлось обратиться к другим натальским газетам. Начал он с «Натальского Меркурия».

Ледибургские конные стрелки отплывают во Францию. Генерал Кортни снова ведет своих людей на войну.

Это сообщение встряхнуло Марка. Он хорошо помнил морской туман в заливе и ряды одетых в хаки фигур, поднимающихся по трапам с ранцами за спиной и ружьями в руках. Пение, плач женщин, бумажные ленты и лепестки цветов, веселыми пестрыми облаками падающие на землю, траурные сигналы ревунов с утеса. Все это по-прежнему дорого его памяти.

Вскоре и он последует за этими частями, прибавив себе год, благо сержант, набиравший рекрутов, не стал допытываться.

Атака Ледибургских конных стрелков под Делвилл-Вудом не удалась. Генерал Кортни: «Я горжусь ими».

Марк читал длинный перечень погибших, останавливаясь, когда встречал знакомое имя, вспоминая, вспоминая, снова погрузившись в страшное море грязи, крови и страданий, и слезы жгли ему глаза.

Кто-то тронул его за плечо. Он опомнился и выпрямился, ошеломленный неожиданным возвращением к реальности.

— Мы закрываем, уже десятый час, — негромко сказала молодая помощница библиотекаря. — Боюсь, вам придется уйти. — Она внимательнее пригляделась к нему. — С вами все в порядке? Вы плакали?

— Нет! — Марк быстро достал носовой платок. — Просто читая, глаза устали.

* * *

Когда он поднимался в свою комнату, хозяйка крикнула:

— Для вас письмо.

Письмо на первый взгляд было объемом с полное собрание сочинений Шекспира, но когда Марк его распечатал, там оказались всего двадцать две страницы, начинавшиеся словами «Мой дорогой Марк, конечно, я прекрасно вас помню и часто думала о вас, гадая, что с вами стало, поэтому добро пожаловать. Ваше письмо оказалось приятным сюрпризом».

От этой искренней радости Марк почувствовал угрызения совести.

«Я понимаю, что мы очень мало знакомы. Вы даже не знаете моей фамилии! Кстати, меня зовут Марион Литтлджон, смешная фамилия, правда? Я хотела ее сменить (это не намек! как глупо!), а родилась я в Ледибурге (а когда, не скажу: женщина никогда не раскрывает свой возраст!). Мой отец был фермером, но пять лет назад продал хозяйство и теперь работает десятником на сахарной фабрике».

Полная история семьи Марион, учеба в школе, имена и места проживания ее многочисленных родственников, надежды Марион, ее мечты, желания… «Мне нравится путешествовать, а вам?» Париж, Лондон, все это в мельчайших подробностях, с примечаниями в скобках и сдобренное многочисленными восклицательными и вопросительными знаками.

«Разве не странно, что наши имена так похожи: Марк и Марион? Звучит красиво, верно?»

Марку стало тревожно: он надеялся на ветерок, а вызвал ураган, но письмо заражало своим теплом и веселостью, и он пожалел, что почти не помнит лица девушки. Он легко мог бы разминуться с ней на улице и не узнать.

В тот же вечер он ответил, стараясь писать как можно разборчивее. Прямо перейти к своей цели он не мог, поэтому туманно намекнул, что собирается написать книгу, но это требует большой работы в архивах Ледибурга, а у него сейчас нет ни времени, ни денег на поездку. Закончил он просьбой прислать фото.

Ответ она, должно быть, написала и отправила сразу, как получила его письмо. «Мой дражайший Марк…» Повышение по сравнению с просто «дорогой».

Двадцать пять страниц плотного рукописного текста сопровождала фотография. Молодая девушка в нарядном платье, напрягшись, с застывшей нервной улыбкой смотрит в объектив, словно это ствол заряженной гаубицы. Фокус слегка смещен, но снимок достаточно хорош, чтобы напомнить, как она выглядит, и Марк облегченно вздохнул.

Немного полновата, но у нее милое лицо сердечком, большой дружелюбный рот и широко расставленные умные глаза; выглядит она живой и энергичной; он теперь знал достаточно, чтобы понять: она образованна, неплохо начитана и очень хочет понравиться.

На обороте снимка он получил дальнейшее повышение: «Дорогому Марку с любовью — Марион».

И под именем три аккуратных креста. Письмо было пронизано невероятным восхищением его успехами в качестве продавца «кадиллаков» и благоговением перед его желанием стать писателем.

Она очень хочет помочь в его исследованиях, пусть только даст ей знать, какие именно сведения ему нужны. У нее есть доступ ко всем правительственным и муниципальным архивам («и на этот раз я не возьму с вас плату»), ее старшая сестра работает в редакции «Ледибургского прожектора», и в ратуше есть прекрасная библиотека, где Марион хорошо знают и где она часто бывает. Пусть он только разрешит помочь!

С другой стороны, если у него есть фотография, она была бы рада получить напоминание о нем.

За полкроны Марк сфотографировался в студии под открытым небом на берегу океана — в новом костюме, в соломенной шляпе, надетой под щегольским углом, с озорной улыбкой на лице.

«Мой дорогой Марк, какой ты красивый! Я показывала фото всем подругам, и они мне завидуют».

У нее была некоторая нужная ему информация и будет еще.

В книжном магазине Адамса на Смит-стрит Марк приобрел толстый блокнот в кожаном переплете, три больших листа картона и подробную крупномасштабную карту Наталя и Зулуленда. Карту он приколол к стене своей комнаты, чтобы изучать ее лежа в постели.

На одном листе картона он изобразил генеалогическое древо Кортни, Паев и Петерсенов: эти три имени в документах, которые он видел в Ледибурге, связаны с покупкой Андерсленда.

На другом листе он начертил пирамиду, структуру компаний и холдингов, подконтрольных Ледибургскому фермерскому банку, на третьем — тем же манером все компании и собственность холдинга генерала Кортни «Лес и недвижимость Наталя, ЛТД».

На карте он старательно закрасил земельные владения обеих групп: красным — принадлежащие генералу Кортни, синим — те, что принадлежат его сыну Дирку Кортни.

Закрашивая синим неправильные очертания Андерсленда, примыкающие к южному берегу реки, он с новой решимостью постановил продолжить расследование. Закончив, Марк стряхнул с пальцев мел. Горькие морщины пролегли в углах его рта: его вера в то, что старик никогда не допустил бы ничего подобного, окрепла: чтобы получить эту землю, деда пришлось бы убить.

Гнев переполнял его, когда он раскрашивал участки карты или когда по вечерам лежал в постели, курил последнюю за день сигарету и изучал красные и синие владения Кортни. Он мрачно улыбался, думая о том, что сказал бы Фергюс Макдональд о таком богатстве в руках отца и сына, и записывая в толстый блокнот в кожаном переплете новые сведения, полученные за день.

Потом он выключал свет и долго лежал без сна, а когда засыпал, часто видел во сне Ворота Чаки, мощные утесы, охраняющие реку и дикую непроходимую местность за ними, в которой скрывается одинокая могила.

Могила, никак не обозначенная, заросшая буйной африканской растительностью или раскопанная гиенами и другими стервятниками.

* * *

Однажды, когда Марк, как обычно, коротал вечер в читальном зале библиотеки, он начал с относительно свежих номеров «Ледибургского прожектора» — с тех, что выходили сразу после его бегства из города, — и едва не пропустил несколько строк на внутренней полосе.

Вчера в методистской церкви на Пайн-стрит состоялась погребальная служба по мистеру Джекобу Генри Россоу.

Мистер Россоу, холостяк, работал в «Зулулендской сахарной компании, ЛТД». Погребальную службу посетил глава компании мистер Дирк Кортни, который произнес короткую, но трогательную речь, посвященную достоинствам покойного, вновь продемонстрировав заботу о самых заурядных работниках своих многочисленных предприятий. Величие проявляется и в малом.

Дата точно соответствовала бегству Марка из долины. Покойный мог быть среди тех, кто на него охотился… может, это тот, кто схватил его за поврежденную ногу, когда Марк висел на товарном вагоне? Если так, связь с Дирком Кортни самая прямая. Марк медленно сплетал веревку, но для петли ему нужна была голова.

Лишь в одном отношении он испытывал облегчение. Казалось, существует глубокая пропасть между отцом и сыном, между генералом Шоном Кортни и Дирком. Деятельность их компаний не пересекалась, ни в одном из советов директоров не было общих людей, каждая пирамида предприятий возвышалась отдельно и обособленно. Эта пропасть, похоже, простиралась за рамки деловых отношений, Марк не находил ни единого свидетельства контактов этих людей в социальном плане; в сущности, отец и сын враждовали, о чем свидетельствовала резкая перемена отношения «Ледибургского прожектора» к отцу сразу после того, как газету купил сын.

Однако Марк еще не был окончательно убежден во всем этом. Фергюс Макдональд не раз предупреждал его о вероломстве и хитрости хозяев, всех богатеев. «Они пойдут на все, лишь бы скрыть свою вину, Марк, нет такой подлости, на которую они не пошли бы, лишь бы скрыть, что на их руках кровь честных рабочих». Вероятно, Марку прежде всего нужно точно убедиться, что он охотится только на одного человека. Конечно, следующим шагом станет возвращение в Ледибург — надо спровоцировать новое нападение. Но на этот раз он будет готов, потому что знает, откуда ждать атаки. Он вспомнил, как они с Фергюсом Макдональдом использовали Катберта, манекен, чтобы заставить врага выдать себя; Марк невесело улыбнулся при мысли о том, что на этот раз роль Катберта придется исполнить ему самому. Он впервые испытывал страх, какого не знал даже во Франции перед выстрелом: сейчас перед ним был невероятно страшный и безжалостный враг, и время первого столкновения приближалось.

Его отвлекло еще одно большое письмо из Ледибурга, которое дало замечательный повод отложить непосредственные действия.

«Мой дражайший! У меня для тебя удивительная новость! Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Моя сестра с мужем уезжают в четырехдневный отпуск в Дурбан и пригласили меня поехать с ними. Мы приедем четырнадцатого и остановимся в „Морском отеле“ на набережной. Вот будет здорово!»

К удивлению Марка, письмо вызвало у него радость и нетерпеливое ожидание. Он сам не понимал, как привязался к этой расположенной к нему дружелюбной девушке, оставаясь вдали от нее. И снова удивился, когда встретился с ней. Сразу было заметно, что оба тщательно оделись ради такого случая, обращая внимание на ничтожнейшие мелочи; оба стеснялись и сдерживались под бдительным присмотром сестры Марион.

Они сидели на веранде отеля и чопорно пили чай, болтая о пустяках, а сестра незаметно наблюдала за ними поверх края своей чашки.

Марк сразу заметил, что Марион похудела (откуда ему было знать, что девушка едва не уморила себя голодом в предвидении этой встречи?), вдобавок она оказалась хорошенькой, гораздо красивее, чем на снимке и чем он помнил. Но еще важнее было ее теплое, откровенное восхищение. Большую часть жизни Марк был одинок, особенно в последние недели, в маленькой грязной комнате с тараканами.

И теперь он радовался встрече с Марион, как путник в снежную бурю радуется огню таверны.

Сестра поначалу серьезно отнеслась к своим обязанностям дуэньи, но она была всего на пять-шесть лет старше Марка и достаточно проницательна, чтобы заметить, какое влечение молодые люди испытывают друг к другу, и понять, что Марк вполне приличный молодой человек. К тому же она сама была молода, недавно вышла замуж и сочувствовала им.

— Я хотел бы покатать Марион. Мы отлучимся ненадолго?

Марион посмотрела на сестру печальными глазами умирающей газели:

— Пожалуйста, Лин.

«Кадиллак» был демонстрационной моделью, и Марк сам присмотрел за тем, чтобы два зулуса, работающие в «Наталь моторс», надраили его до блеска.

Он проехал до самого устья реки Умгени, а Марион, гордая и красивая, сидела рядом с ним.

Так хорошо Марк не чувствовал себя никогда в жизни: модно одетый, с золотом в кармане, в большом сверкающем автомобиле, рядом с красивой, восхищающейся им девушкой.

Восхищение — иначе отношение к нему Марион не опишешь. Она ни на мгновение не сводила с Марка глаз и вспыхивала всякий раз, как он смотрел на нее.

Она никогда и подумать не могла, что у нее будет такой красивый и умный кавалер. Даже в самых фантастических ее мечтах не было сверкающего «кадиллака» и романтического героя войны.

Когда машина остановилась у дороги и Марк отвел девушку по густо заросшим дюнам на речной берег, Марион хваталась за его руку, как утопающий моряк.

Река была полноводной от прошедших в ее верховьях дождей; шириной полмили, цвета кофе, она стремилась к зеленым водам моря, навстречу его пенным волнам, унося к ним следы наводнения и трупы животных.

Десяток больших черных акул входили в устье в поисках падали, их темные треугольные плавники кружили в воде.

Марк и Марион сидели бок о бок на дюне, выходящей на устье.

— О, — вздохнула Марион так, словно у нее разрывалось сердце, — мы будем вместе всего четыре дня…

— Четыре дня — это много, — рассмеялся Марк. — Не знаю, куда мы денем столько времени.

Они почти не разлучались. Дики Лэнком был очень снисходителен к своему лучшему продавцу.

— Просто появляйся здесь каждое утро на несколько минут, чтобы хозяин был доволен, а потом, пожалуйста, исчезай.

— А можно взять демонстрационную модель? — смело спросил Марк.

— Я скажу, что ты показываешь ее сахарному королю. Бери, старина, но ради Бога, не разбей ее о дерево.

— Не знаю, как отблагодарить тебя, Дики, правда, не знаю.

— Не волнуйся, старина, я что-нибудь придумаю.

— Прошу в первый и последний раз, просто эта девушка — особенная.

— Понимаю. — Дики по-отцовски потрепал его по плечу. — Это самое важное в жизни. Все равно что быть слегка под мухой. Мое сердце с тобой, старина. Буду прикрывать тебя во всем.

— Дело совсем не в этом, Дики, — Марк покраснел.

— Конечно, нет. Но все равно наслаждайся.

И Дики подмигнул.

* * *

Марк и Марион (она была права: звучало грандиозно) проводили дни, рука в руке бродя по городу. Она радовалась шуму и кипучей жизни большого города, восторгалась его сложностью, культурой, музеями и садами с тропическими растениями, набережной с мириадами огней, открытыми концертными эстрадами в садах старой крепости, большими магазинами на Вест-стрит, Статтфордс и Энтис, витринами, полными изысканных дорогих товаров, портом, где у пристани стояли большие торговые корабли, а над ними двигались паровые краны. Они смотрели, как рыбаки-индусы одолевают в своих лодках прибой и широкими полукругами забрасывают сети на глубину. Марион подбирала юбку, Марк закатывал брюки по колено, и они помогали полуголым рыбакам вытаскивать сети, так что в лодках оказывались груды серебрящейся на солнце, все еще трепыхающейся рыбы.

Они ели клубничное мороженое в твердых желтых вафельных стаканчиках и проехались по набережной на рикше; тележку тащил зулус в невероятном наряде из перьев, бус и рогов.

Однажды вечером они присоединились к Дики Лэнкому и ленивой сирене, за которой ухаживал Дики, и вчетвером ели раков и танцевали под джаз-бэнд в «Ойстер-Бокс отеле» у скал Умланги, а потом вернулись домой в ревущем «кадиллаке», слегка под мухой, счастливые и поющие, и Дики вел большую машину по пыльной неровной дороге, как Нуворелли, а Марк и Марион блаженно прижимались друг к другу на заднем сидении.

В вестибюле отеля под бдительным взглядом ночного портье, который готов был помешать Марку приблизиться к лифту, они шепотом попрощались.

— Я никогда в жизни не была такой счастливой, — просто сказала она, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы.

Дики Лэнком с «кадиллаком» и подружкой исчез, вероятно в направлении какой-нибудь темной стоянки у моря. Когда Марк один шел по пустынным ночным улицам, он думал о словах Марион и решил, что согласен с ними. Он не мог вспомнить, когда был так счастлив, но, печально улыбнулся он, в его жизни вообще было мало счастья. Для нищего и шиллинг — богатство.

* * *

Наступил их последний день вместе, и сознание этого отравляло им радость. Марк оставил «кадиллак» на узкой дороге в поле сахарного тростника, и они ушли на длинный изогнутый белоснежный пляж, с обоих концов закрытый скалами.

Море было такое чистое, что, сидя на высокой дюне, они видели рифы и песок глубоко на дне. Еще дальше вода становилась густо-синей и наконец встречалась с далеким горизонтом, где стояли кучевые облака, пурпурные, голубые и серебряные в свете солнца.

Они босиком шли по песку, неся корзину с едой для пикника, собранную для Марион в отеле, и потрепанное серое одеяло с постели Марка, и им казалось, будто они одни в целом свете.

Они переоделись в купальные костюмы, скромно укрывшись друг от друга за пышным кустом молочая, и со смехом побежали в теплую воду.

Тонкая черная влажная ткань купальника Марион липла к телу, так что девушка казалась обнаженной, хотя купальник закрывал ее от бедер до шеи, а когда она стянула красную купальную шапочку и распустила густые волосы, Марк впервые почувствовал физическое влечение.

До сих пор он получал удовольствие скорее от их дружбы. Терпеливое восхищение Марион заполняло какую-то пустоту в его душе, он относился к девушке покровительственно, испытывая к ней почти братскую нежность.

Она неведомым женским чутьем сразу уловила перемену в нем. Смех замер на ее губах, глаза стали серьезными, в них появилась тень страха или предчувствия, но она повернулась к нему, подняла лицо и, казалось, сознательно набралась сил и храбрости.

Они лежали рядом на одеяле в тени куста. Полдень был жаркий, гудели насекомые.

Влажные купальные костюмы прохладно касались их горячей кожи. Когда Марк осторожно стянул костюм с Марион, ее кожа под его пальцами была влажной; он удивился тому, как непохоже ее тело на тело Хелен. Кожа Марион, слегка припорошенная пляжным песком, была чистой, молочно-белой, чуть розоватой, пушок на ее теле мягким, как шелк, золотистым и легким, как дым. Все ее тело было мягким, пластичным, в отличие от мускулистого тела Хелен, и ощущение от него было совсем иным, оставляло впечатление неизведанной податливости, что заинтриговало и возбудило Марка.

И только когда она ахнула, прикусила губу и спрятала лицо, прижавшись к его шее, он неожиданно понял, что все то, чему научила его Хелен и что приводило ее в такое возбуждение, на Марион не действует. Тело ее оставалось скованным, лицо — бледным и застывшим.

— Марион, что с тобой?

— Все в порядке, Марк.

— Тебе не нравится?

— Со мной это впервые.

— Можно прекратить.

— Нет.

— Нам не обязательно это делать.

— Нет, Марк, продолжай. Ведь ты этого хочешь.

— А ты — нет.

— Я хочу того же, что ты, Марк. Продолжай. Это для тебя.

— Нет.

— Пожалуйста, Марк, пожалуйста, продолжай.

Ее губы дрожали.

— Прости, Марион.

Он отстранился от нее, увидев страх в ее глазах, но Марион тотчас придвинулась к нему, обняла за шею, почти легла на него.

— Марк, не извиняйся. Я хочу, чтоб тебе было хорошо.

— Мне не будет хорошо, если ты не хочешь.

— О Марк, не говори так. Пожалуйста, не говори. Я больше всего на свете хочу, чтобы ты был счастлив.

Она вела себя смело, терпеливо, крепко прижимала его к себе, обнимая обеими руками за шею. Ее тело оставалось напряженным, но она постаралась, чтобы ему было удобнее. Однако для Марка испытание оказалось почти таким же болезненным, как для нее. Он страдал вместе с ней, чувствуя, как Марион дрожит, слыша негромкие звуки боли и напряжения, которые она старалась сдержать.

К счастью для обоих, все быстро закончилось, но она продолжала прижиматься к нему.

— Тебе было хорошо, Марк, дорогой?

— О да, — воскликнул он. — Замечательно.

— Я так хочу быть для тебя хорошей во всем, милый. Во всем.

— Ничего лучше в моей жизни не было, — ответил он, и Марион посмотрела ему в глаза, ища подтверждения и находя, потому что ужасно этого хотела.

— Я так рада, дорогой, — прошептала она и прижала голову Марка к своей влажной теплой груди, мягкой, розовой, дарующей покой. И начала мягко баюкать, как мать качает дитя.

— Я рада, Марк, а потом будет все лучше. Я научусь, вот увидишь, я буду очень стараться ради тебя, дорогой, всегда буду.

Когда в сумерках они медленно возвращались в город, она гордо сидела рядом с ним на широком кожаном сиденье и в ней чувствовалось что-то новое, новая уверенность, как будто за несколько коротких часов она из ребенка превратилась во взрослую женщину.

Марк испытывал к ней глубокое чувство. Ему хотелось защищать ее, сберечь ее доброту и милоту, не допустить к ней несчастья и порчу. На миг он пожалел, что Марион не смогла утолить безумные желания его плоти, и что сам он не сумел провести ее сквозь бурю таким же темпом. Может, это еще придет, может, они и в этом найдут дорогу друг к другу, а если нет — пусть, не страшно. Важно другое — чувство ответственности за эту женщину: она отдала ему всю себя без остатка, и теперь его долг ответить ей той же мерой, защищать и беречь ее.

— Марион, ты выйдешь за меня? — негромко спросил он, и она тихо заплакала, неспособная говорить, только энергично кивая сквозь слезы.

Сестра Марион, Линетт, была замужем за молодым юристом из Ледибурга, и в тот вечер они засиделись допоздна, обсуждая предстоящее обручение.

— Папа не даст разрешения, пока тебе не исполнится двадцать один год. Ты ведь знаешь, сколько пришлось ждать нам с Питером.

Питер Боутс, серьезный молодой человек, с умным видом кивнул и осторожно сложил вместе кончики пальцев. У него редкие, рыжеватые волосы, и он положительный и уравновешенный, как судья в алой мантии.

— Несколько лет ожидания вам не повредят.

— Лет? — взвыла Марион.

— Тебе всего девятнадцать, — напомнил Питер. — Марку нужно заработать, чтобы взять на себя ответственность за семью.

— Я тоже могу работать, — горячо вмешалась Марион.

— Так все говорят, — со знанием дела покачал головой Питер. — Но не пройдет и двух месяцев, как начинают ждать ребенка.

— Питер! — вмешалась его жена, но он спокойно продолжал:

— А каковы твои перспективы, Марк? Отец Марион захочет это знать.

Марк не ожидал, что от него потребуют отчета о делах; в данный момент он даже не был уверен, сколько точно у него денег: сорок два фунта двенадцать шиллингов или семь шиллингов шесть пенсов.

На следующее утро он посадил друзей в Ледибургский поезд; они с Марион обнялись и обещали писать ежедневно; она сказала, что будет складывать его письма в нижний ящик своего шкафа и постарается перебороть предубеждение отца против ранних браков. Возвращаясь с вокзала, Марк почему-то вспомнил весеннее утро во Франции, когда с передовой отправлялся в резерв, и плечи его сами собой развернулись, шаг убыстрился и снова стал пружинистым и гибким. Он ушел с передовой и уцелел — вот все, о чем он мог думать в эту минуту.

Дики Лэнком сидел, взгромоздив небрежно скрещенные ноги в лакированных ботинках на стол. Он поднял голову от газеты; в другой руке он держал чашку с чаем, изящно отставив мизинец.

— Привет возвращающемуся герою; его оружие устало висит через плечо…

— Перестань, Дики!

— …колени ослабли, глаза налиты кровью, лоб нахмурен.

— Есть заказы? — серьезно спросил Марк.

— А, мозг гиганта обратился к хлебу насущному?

Марк быстро пролистал ожидавшую его стопку сообщений.

— Излишек любви, утомление страстью или просто половое похмелье.

— Что это? Не могу разобрать почерк.

Марк сосредоточился на чтении.

— Попомни мои слова, Марк: эта молодая женщина из тех, что стремятся высиживать яйца. Стоит тебе на десять минут отвернуться, и она уже совьет на ближайшем дереве гнездо.

— Брось, Дики.

— Вот именно: брось, старина, не то наплодишь щенят и заселишь ими все окрестности.

Дики преувеличенно содрогнулся.

— Никогда не езди в машине с закрытым кузовом, если можешь водить спортивную модель, старина. Кстати, это мне кое о чем напомнило. — Он бросил газету и достал из жилетного кармана часы. — У меня важный клиент. — Он взглянул на свои блестящие ботинки, провел по ним носовым платком, встал, надел шляпу и подмигнул Марку. — Ее муж на неделю уехал из города. Карауль крепость, старина, теперь моя очередь. — Он вышел из конторы в демонстрационный зал и тут же с выражением ужаса на лице появился снова. — Боже, клиенты! Займись ими, Марк, мальчик мой, а я выйду через черный ход.

И он исчез, оставив после себя только слабый запах бриллиантина.

У разбитого зеркала возле окна Марк проверил, хорошо ли повязан галстук, и, привычно улыбаясь, направился к двери, но на пороге остановился, словно наткнулся на натянутую цепь.

Застыв, он слушал: сосредоточенно, как дикая газель, слушал всеми фибрами души и каждым нервом, вслушивался в звуки такой пронзительной красоты, что, казалось, у него остановилось сердце. Это продолжалось всего несколько секунд, но еще много времени спустя звук этот дрожал в воздухе, и только тогда сердце Марка снова забилось, сильно ударяясь о ребра.

Этим звуком был женский смех. Воздух вокруг Марка как будто сгустился, превратившись в мед, потому что Марк с трудом переставлял ноги, двигаясь вперед, и ему требовались физические усилия, чтобы набирать этот воздух в легкие.

От входа он осмотрел демонстрационный зал. В центре стояла последняя модель «кадиллака», рядом с ней — двое.

Мужчина взглянул на Марка и оставил только впечатление массивной, высокой фигуры, одетой в темный костюм. Девушка за ним была изящной, почти воздушной; казалось, она плывет, легкая и прекрасная, как колибри на невидимых крыльях.

Земля под ногами Марка качнулась, когда он взглянул на нее.

Девушка откинула голову, глядя на мужчину. На длинной гладкой шее изящно сидела маленькая головка с огромными темными глазами и смеющимся ртом, с мелкими, ровными белыми зубами за розовыми губами, с высоким открытым лбом, бледным и широким над запоминающимися глазами, и все это венчала невероятная шапка густых блестящих волос, таких темных, что их локоны казались вырезанными из эбенового дерева.

Она снова засмеялась — весело и звонко — и поднесла к лицу мужчины руку, узкую, с длинными заостренными пальцами, сильную и уверенную, и Марк понял, что его первое впечатление было ошибочно.

Девушка мала только по сравнению с мужчиной, и ее фигура усиливала эту иллюзию. Теперь Марк видел, что на самом деле она высокая, но грациозная, как стебель папируса на ветру, тонкая и стройная, с узкой талией и длинными ногами под легкой летящей тканью юбки.

Кончиками пальцев она провела по подбородку мужчины, наклонила голову на длинной лебединой шее, и ее красота стала почти непереносимой. В больших глазах светилась любовь, мягкие губы тоже были полны любви.

— О папа, ты такой старомодный… ворчливый старый медведь!

Она легко, как балерина, отвернулась от него, приняла преувеличенно драматичную позу около огромной сверкающей машины и заговорила с комичным французским акцентом:

— Regarde! Mon cher papa, c’est tres chic[47]…

Мужчина проворчал:

— Не доверяю я этим модным французским машинам. По мне лучше «роллсы».

— «Роллсы»? — воскликнула девушка, подчеркнуто надув губы. — Они такие медлительные, такие старомодные! Дорогой папочка, на дворе двадцатый век, не забывай! — И тут же поникла, как увядающая роза. — Как я буду смотреть в глаза подругам, если ты заставишь меня ездить в таком большом, мрачном гробу?

В это мгновение она увидела Марка в дверях зала; ее манеры сразу изменились, посадка головы и осанка, выражение рта и губ — вместо шута появилась леди.

— Папа, — сказала она негромким «воспитанным» голосом, холодно оглядывая Марка с головы до ног, — по-моему, появился продавец.

Она повернулась, и у Марка снова дрогнуло сердце от движения ее бедер под тканью юбки. Она быстро обошла «кадиллак», спокойно, отчужденно, больше не глядя на него, и он впервые увидел вызывающие движения ее маленьких круглых ягодиц.

Марк смотрел на нее как зачарованный. Он никогда не видел ничего прекраснее, ничего привлекательнее.

Мужчина повернулся и сердито посмотрел на него. Девушка дразнила его не зря: он казался библейским старцем. Худая высоченная фигура с широкими, как перекладина виселицы, плечами, с большой величественной головой, размер которой подчеркивали слегка кривой нос и густая борода с проседью.

— Я тебя знаю, черт побери!

Его лицо стало почти черным за двадцать тысяч дней под солнцем, но в углах глаз белели глубокие морщины, и кожа под густыми прядями серебряных волос была тоже белая, защищенная шляпой охотника или форменной шапкой.

Марк пришел в себя, оторвал взгляд от девушки и потрясенно узнал этого человека. В это мгновение ему пришло на ум только, что это какое-то чудовищное совпадение, но в последующие годы он начнет думать по-другому. Нити их жизни переплелись. Но в этот миг он, потрясенный, смог только хрипло ответить:

— Да, генерал Кортни, я…

— Молчать, черт побери! — перебил генерал голосом, подобным приглушенному выстрелу маузера, и Марк дрогнул, увидев грозное выражение его лица. — У меня хорошая память на имена! — сердито смотрел генерал на Марка. — И я никогда не забываю лица.

Огромная сила и властность этого человека грозили поглотить Марка.

— Это признак старости, отец, — холодно сказала девушка, равнодушно, без улыбки оглянувшись через плечо.

— Не смей так говорить, девочка, — загремел мужчина, как грохочет действующий вулкан. — Не смей! — Он угрожающе сделал шаг в сторону Марка, наморщив лоб и сведя брови, глядя ему в глаза своими, острыми, как нож хирурга. — Глаза! Я помню эти глаза!

Марк торопливо отступил перед этим грозным приближением, не вполне понимая, чего ожидать, но веря, что в любой миг Шон Кортни способен ударить его своей тростью, таким страшным казался его гнев.

— Да, генерал!

Шон Кортни щелкнул пальцами (словно треснула дубовая ветка), его лицо прояснилось, и голубые глаза улыбнулись так славно, с таким заразительным весельем, что Марк улыбнулся в ответ.

— Андерс, — сказал генерал. — Андерс и Макдональд. Мартин? Майкл? Нет, Марк Андерс! — И он кулаком ударил себя по ладони. — Старость, говоришь? Девочка, кто тут помянул старость?

— Отец, ты чудо.

Она закатила глаза, но Шон Кортни уже не слушал, он подошел к Марку, схватил его за руку и так сжал, что захрустели кости; Марк едва успел опомниться и ответить на пожатие.

— Эти глаза, — смеялся Шон. — Ты очень изменился с того дня, вернее, с той ночи…

Его смех замер, он вспомнил мальчика на носилках, бледного, умирающего, перемазанного грязью и кровью, услышал собственный голос: «Он умер». Он отогнал эту картину.

— Как ты теперь, мой мальчик?

— Все хорошо, сэр.

— Не думал, что ты выживешь. — Шон внимательно посмотрел на него. — Я полагал, ты с развернутыми знаменами идешь ко дну. Сколько получил?

— Две, сэр, в верхнюю часть спины.

— Почетные шрамы, мой мальчик, как-нибудь сравним свои отметины. — Потом Кортни опять грозно нахмурился. — Висюльку получил?

— Да, сэр.

— Хорошо, а то в этой армии ни в чем нельзя быть уверенным. Я в тот же вечер написал представление, но человек предполагает, а судьба располагает. Что тебе дали?

— Медаль «За заслуги», сэр. Мне ее вручили в госпитале в Англии.

— Отлично! Это хорошо, — кивнул он, выпустил руку Марка и снова повернулся к девушке. — Дорогая, этот джентльмен был со мной во Франции.

— Очень приятно. — Она, не глядя на них, коснулась пальцем фигурки на радиаторе. — Как ты думаешь, мы можем сейчас проехаться, папа?

Марк торопливо открыл заднюю дверцу.

— Я поведу, — сказала девушка и подождала, пока он откроет дверцу со стороны шофера.

— Кнопка стартера здесь, — объяснил Марк.

— Спасибо, я знаю. Садитесь назад, пожалуйста.

Машину она вела по-мужски, очень быстро, но искусно, лихо срезая углы и используя коробку скоростей для торможения, выключая педалью сцепление, уверенно работая переключателем. Генерал сидел рядом с ней, расправив плечи, как молодой человек.

— Не гони так, — ворчал он, но его свирепый тон полностью противоречил ласковой улыбке, с какой он смотрел на дочь.

— А ты не суетись так, папочка, — отвечала она со смехом; этот смех продолжал звучать в ушах Марка, когда она развернула мощную машину и вписала ее в следующий поворот.

— Мало я тебя бил в детстве.

— Ну, сейчас уже поздно.

Свободной рукой она коснулась его щеки.

— Не рассчитывайте на это, барышня, ох, не рассчитывайте.

С деланным отчаянием качая головой, но восхищенно глядя на дочь, генерал выбрался из машины и снова проницательно взглянул на Марка.

— Ты не приходишь на еженедельные встречи.

— Нет, сэр.

— Всего час, вечером по пятницам. Полчаса упражнений, потом лекция.

— Да, сэр.

— Прекрасное развлечение. Поддерживает дух, хотя нас объединили с другими частями.

— Да, сэр.

— Я там командую, — усмехнулся Шон. — От меня не так легко избавиться.

— Конечно, сэр.

— У нас ежемесячно проводятся стрельбы, с призами, а потом барбекю.

— Правда, сэр?

— В этом году мы посылаем команду стрелков на Кубок Африки, все расходы за наш счет. Отличная возможность для счастливчиков, которые попадут в команду.

— Не сомневаюсь, генерал.

Шон ждал продолжения, но Марк молчал. Он не мог встретиться со свирепым требовательным взглядом генерала и потому стал смотреть на лицо девушки в зеркале заднего обзора.

Она внимательно, с непроницаемым выражением, возможно, с презрением, а может быть забавляясь, или движимая другим, гораздо более интригующим и опасным чувством, наблюдала за ним. На краткий миг их взгляды встретились, и девушка тотчас повернула голову на изящной шее. Темные волосы откинуло с шеи; там, на границе со светлой кожей, они оказались мягкими и шелковистыми, крошечный их завиток за маленьким ухом напоминал вопросительный знак.

У Марка появилось безумное желание наклониться вперед и прижаться губами к этому месту. Эта мысль словно удар отозвалась в его промежности, и он почувствовал, как натянуты его нервы. И неожиданно понял, что влюблен.

— Я хочу выиграть этот кубок, — негромко сказал генерал, наблюдая за ним. — Наша бригада еще никогда его не выигрывала.

— С меня, пожалуй, хватит мундиров и войн, генерал. — Марк заставил себя оторвать взгляд от девушки и посмотреть на генерала. — Но желаю вам удачи.

Шофер держал открытой дверцу «роллса» «Серебряный призрак». Шон Кортни сел рядом с дочерью, поднял правую руку в коротком, почти военном приветствии молодому человеку на тротуаре, и машина плавно тронулась.

Едва они остались одни, дочь радостно, по-девичьи, запищала и обеими руками обняла отца за шею, взлохматив ему волосы и растопив сердце своими поцелуями.

— Папулечка, ты меня балуешь!

— Да, балую.

— Ирена позеленеет от зависти и свернется, как анчоус. Я люблю тебя, мой добрый, чудный папочка! Ирене отец никогда не покупал «кадиллак».

— Мне нравится этот парень, он умен.

— Продавец? Да я его почти не заметила.

Она разжала руки и откинулась на спинку сиденья.

— У него есть характер. — Шон помолчал, снова вспоминая, как во Франции на изрытый снарядами холм бесшумно падал снег. — Есть характер и ум — достаточно, чтобы заниматься чем-нибудь поважнее продажи машин. — Тут он озорно улыбнулся и так помолодел, что мог сойти за ее брата. — Мне приятно будет посмотреть в лицо Гамильтону, когда мы отберем у него Кубок Африки.

Буря Кортни, сидя рядом с отцом и по-прежнему держа его под руку, молчала и раздумывала о том, что встревожило ее в этом Марке Андерсе. Глаза, решила она, желтые глаза, спокойные, но внимательные, плывущие, как две золотые луны.

* * *

Перед белыми воротами Марк невольно остановил большую машину. Ворота на двух высоких колоннах, оштукатуренные, белые, чистые, и на каждом столбе зулусское название этого места — ЭМОЙЕНИ, отличное охотничье название, «место ветра», на холме над Дурбаном, где в жаркие летние месяцы с моря дуют прохладные ветра.

Металлические створки ворот сейчас были открыты. Марк миновал железную решетку, которая мешает копытным заходить на территорию или покидать ее, проехал по мягкому изгибу подъездной дороги из гладких, тщательно вымытых желтых камней, мимо больших клумб цветущих канн. На каждой клумбе были посажены цветки одного цвета, алые, желтые или белые, ослепительные на ярком солнце, а за ними расстилались роскошные газоны с тропической зеленью, подстриженные и гладкие, как ковер, с купами местных деревьев, которые, очевидно, пощадили за их размер, красоту или необычную форму.

Деревья были перевиты лианами; на глазах у Марка маленькая серо-голубая мартышка легко спустилась по одной из этих живых веревок и, по-кошачьи выгнув спину, высоко задрав длинный хвост, пробежала по открытой лужайке, добралась до следующей рощицы, взлетела на самые верхние ветки и оттуда закричала на медленно движущуюся машину.

Из своих изысканий Марк знал, что это всего лишь городской дом Кортни (главный семейный дом находился в Ледибурге), и не ожидал такого великолепия. А почему бы и нет, сухо улыбнулся он, у этого человека есть все, что душе угодно, и это — всего лишь пристанище.

Он оглянулся. Ворота уже скрылись из виду, а дома впереди по-прежнему не видно. Марка окружал фантастический ландшафт, одновременно дикий и тщательно ухоженный, и теперь Марк понял, зачем у главных ворот решетка.

Небольшие стада полудомашних животных щипали короткую траву лужаек или стояли и с легким любопытством смотрели на проезжающую машину. Марк видел грациозных коричневых антилоп импала с белоснежными животами и загнутыми назад витыми рогами; у самца антилопы канны — свисающий подгрудок, толстые извилистые рога на короткой тяжелой голове и бочкообразное тело, как у породистого африкаандерского быка.

Марк проехал по мосту над узким заливом искусственного озера. Голубые лотосы высоко поднимали стебли, плоские листья растений плыли по поверхности. Аромат был легким, сладким и вызывал легкую печаль, напоминая о теплом воздухе лета. В чистой воде под листьями лотоса висели темные торпедообразные тела окуней.

На краю озера черно-белый гусь расправил крылья (их размах не уступал размаху рук человека), выгнул змеиную шею, нацелил вперед голову с бородкой, угрожая взлететь и наброситься на нарушителя покоя; потом передумал, свернул большие крылья, опустил хвост и удовольствовался резким протестующим криком в адрес проезжающей машины.

За деревьями впереди показалась крыша из розовой черепицы, с башенками, ребрами и балюстрадой, как в испанском замке. Последний поворот дороги позволил Марку увидеть весь дом.

Перед домом большой участок занимали цветущие клумбы, такие насыщенно-яркие, что больно глазу; буйство красок смягчали только высокие страусовые перья фонтанов, установленных в центре четырех круглых бассейнов, окруженных каменными парапетами. Ветерок относил облака брызг, словно дым, к клумбам, увлажняя цветки и усиливая их ослепительный цвет.

Дом двухэтажный, с разбросанными в беспорядке башенками, разнообразящими фасад; колонны, витые, как лакричные палочки, украшают вход и поддерживают подоконники; дом выкрашен белой краской и блестит на солнце, как глыба льда.

Дом должен был бы создавать впечатление солидных размеров и пышности, но построен так изобретательно, что кажется воздушным, как бизе, веселый и счастливый дом, созданный для счастливой жизни и, возможно, для любви. Подарок богатого мужчины любимой женщине, потому что во всем видна женская рука, и море цветов, фонтаны, павлины, мраморные статуи — все это кажется подходящим обрамлением для него.

Медленно, смущенный и очарованный, Марк провел «кадиллак» по последнему повороту дороги, и его внимание привлекли легкие женские возгласы.

Лужайки упирались в теннисный корт, там играли женщины. Их белые костюмы сверкали на солнце, мелькали руки и ноги, когда женщины бежали, разворачивались и били по мячу. Их голоса и смех мелодично звучали в теплой тишине позднего тропического утра.

Марк вылез из машины и по газону пошел к корту. Здесь были и другие женщины, тоже в белом; они сидели в шезлонгах в тени баньяна, смотрели на игру и лениво переговаривались, отпивая из длинных, покрытых изморозью бокалов, ожидая своей очереди выйти на корт.

Никто не замечал Марка, пока он не оказался рядом.

— Ого, девицы! — Одна из них быстро повернулась в кресле и оценивающе взглянула на Марка; из ее глаз исчезла скука, они были голубые и жадные. — Мужчина! Нам везет.

Мгновенно изменились и три остальные, каждая по-своему: одна добавила равнодушия и надменности, другая однойрукой коснулась юбки, другой поправила прическу, улыбаясь и втягивая животик.

Все они были молодые, холеные, как кошки, и светились молодостью и здоровьем, окруженные неуловимым, но несомненным ореолом богатства и хорошего происхождения.

— Что вам угодно, сэр? — спросила голубоглазая, самая красивая из четырех, с венцом светло-золотистых волос на маленькой аккуратной головке и с хорошими белыми зубами, которые показывала в улыбке.

Под их взглядами Марк почувствовал себя неловко, особенно когда говорившая еще больше повернулась в кресле, скрестила и выпрямила ноги, умудрившись на мгновение показать Марку белые шелковые трусики под юбкой.

— Я ищу мисс Бурю Кортни.

— Боже, — сказала блондинка с улыбкой. — Им всем нужна Буря, почему никто не ищет меня? Буря! — крикнула она в сторону корта.

Буря Кортни как раз собралась подавать, но крик отвлек ее. Она оглянулась и увидела Марка. Выражение ее лица не изменилось; она вернулась к игре. Высоко подбросила мяч над головой и ударила, точно и быстро. Резко загремела ракетка, и в прыжке высоко взвилась юбка. У Бури оказались великолепные ноги с тонкими лодыжками, мягко изогнутыми икрами, с симметричными ямками на коленях.

Она легко повернулась, поймала возвращающийся мяч, взмахнула длинной, с легким загаром рукой, и мяч вихрем отлетел от ее ракетки; ее юбка снова взвилась, и Марк переступил с ноги на ногу, потому что земля под ними накренилась.

Буря, коротко и аккуратно ступая длинными ногами, вернулась к задней линии, откинув голову, чтобы следить за мячом, взмывающим в голубое небо по высокой параболе. Она оценивала свой удар, а темные волосы металлически блестели, как перья «птицы солнца». Потом все ее тело, от красивых длинных ног и напряженных круглых ягодиц под легкой шелковой юбкой через узкую талию вдоль твердых мышц спины и до вытянутой правой руки, вложилось в ответный удар.

Мяч запел, как стрела, пролетел над самой сеткой и поднял белый пыльный вихрь вплотную к задней линии.

— Перестаралась! — отчаянно выкрикнула противница. Буря рассмеялась с веселым торжеством и подошла к сетчатой ограде, чтобы взять из канавки запасной мяч.

— Буря, здесь тебя ждет джентльмен, — снова крикнула блондинка, и Буря ракеткой подбросила мяч в воздух; он ударился о поверхность корта у ее ног, и она поймала его свободной рукой.

— Да, Ирена, — небрежно ответила она, — знаю. Это всего лишь продавец. Попроси его подождать у машины.

Не взглянув на Марка, она отвернулась.

— Сорок, дорогая, — весело крикнула она и отбежала к задней линии. Ее голос звучал мелодично, но это не смягчило внезапной вспышки гнева, заставившей Марка угрюмо стиснуть зубы.

— Если вы продавец, — промурлыкала Ирена, — как-нибудь в другое время продайте мне что-нибудь. А сейчас, дорогой, советую вам послушаться Бурю, не то нам всем достанется на орехи.

Когда Буря подошла туда, где ждал Марк, остальные девушки окружали ее (как фрейлины принцессу, подумал он, чувствуя, как рассеивается его негодование). Такую величественную, милую и прекрасную девушку можно простить, ей можно простить все.

Он почтительно стоял, поджидая. Какая она высокая! Ее макушка почти доставала ему до подбородка.

— Доброе утро, мисс Кортни. Я привел ваш новый «кадиллак». «Наталь моторс» желает вам радости и веселья.

Обычно эту маленькую речь он произносил, доставляя покупку, и произносил ее с теплотой, очарованием и искренностью — именно эти качества за несколько месяцев сделали его лучшим продавцом «Наталь моторс».

— Где ключи? — спросила Буря Кортни и впервые посмотрела на него прямо. Марк увидел, что у нее глаза отца, такие же темные, почти синие.

Невозможно было усомниться в том, чья она дочь. Она раскрыла глаза чуть шире, и в солнечном свете они стали цвета шлифованных сапфиров, или голубого Мозамбикского течения, или глубокой воды в полдень.

— В машине, — ответил он; собственный голос показался ему странным, словно доносился издалека.

— Несите сюда, — велела она, и ему захотелось побежать, выполнить ее желание. Но тут чувство опасности, которое так развилось у него во Франции, предупредило его.

Ее лицо оставалось безучастным, незаинтересованным; словно она считала разговор с ним напрасной тратой времени и сил, одним из скучных моментов в потоке жизни. Но предостережение ясно звучало в его голове, как церковный колокол, и только тут он увидел в ее глазах что-то опасное и возбуждающее, точно силуэт леопарда, охотящегося в тени.

Вызов. Он подумал, что дочь Шона Кортни не может быть воспитана в таком естественном высокомерии, в такой грубости. Очевидно, такое ее отношение продиктовано какой-то причиной, каким-то замыслом.

Он почувствовал легкость, то особое безумие, которое прогоняет страх в моменты опасности или риска, и улыбнулся. Ему не пришлось заставлять себя — улыбка вышла естественной, озорной, вызывающей.

— Конечно, мисс Кортни. Конечно, я принесу ключи. Как только вы скажете «пожалуйста».

Окружающие Бурю девушки громко ахнули и застыли от неожиданности и восторга; их взгляды переходили с лица Бури на лицо Марка.

— Скажи молодому человеку «пожалуйста», Буря, — покровительственно, как говорят с малышами, велела Ирена, и все радостно захихикали.

На мгновение в синих глазах девушки что-то вспыхнуло, что-то свирепое, но не гнев. Марк сознавал важность этой вспышки; хотя ее истинного смысла он не понимал, но думал, что она может отразиться на нем. Однако непонятное выражение тут же исчезло и сменилось искренним, не надуманным гневом.

— Как вы смеете!

Голос Бури звучал низко и властно, но губы вдруг побелели, как будто вся кровь отхлынула от них. Гнев нахлынул слишком быстро, слишком сильный для такого повода, он не соответствовал простому обмену репликами, и Марк почувствовал безрассудное возбуждение оттого, что сумел так глубоко задеть ее. Он продолжал насмешливо, вызывающе улыбаться.

— Ударь его, дорогая, — насмешливо посоветовала Ирена, и Марку на мгновение показалось, что Буря послушается.

— Захлопни свой глупый рот, Ирена Личарс!

— О-ла-ла, — усмехнулась Ирена, — какой характер!

Марк небрежно повернулся и открыл дверцу машины.

— Куда вы?

— Возвращаюсь в город.

Он включил двигатель и посмотрел в окно. Нет никаких сомнений, более красивого существа он не видел. От гнева ее щеки раскраснелись, темные волосы на висках были еще влажными после игры на корте. Они маленькими завитками липли к коже.

— Это моя машина!

— Ее приведет вам кто-нибудь другой. Я привык иметь дело с леди.

Снова удивленное аханье и восторженные смешки.

— Какой он милый! — захлопала в ладоши Ирена, но Буря не обратила на нее внимания.

— Мой отец вас уволит.

— Да, вероятно, — согласился Марк. Он еще немного подумал и выжал сцепление. На первом повороте подъездной дороги он посмотрел в зеркало заднего обзора — девушки по-прежнему стояли и смотрели ему вслед, похожие в своих белых платьях на скульптурную группу. «Нимфы, напуганные сатиром», вот подходящее название, подумал он и рассмеялся. Его безрассудное возбуждение еще не прошло.

* * *

— Боже! — прошептал Дики Лэнком, в ужасе наморщив лоб. — Что ты наделал?!

Он медленно, удивленно покачал головой.

— Она была очень груба.

Дики опустил руки и с ужасом посмотрел на него.

— Она была груба с тобой? Господи, сил моих нет! Разве ты не понимаешь, что, даже если она была груба с тобой, ты все равно должен быть ей благодарен? Разве ты не знаешь, что тысячи таких, как мы, проживут всю жизнь и их ни разу не оскорбит мисс Буря Кортни?

— Я не намерен терпеть это, — рассудительно объяснил Марк, но Дики не дал ему договорить.

— Послушай, старина, я научил тебя всему, что знаю сам. Но ты по-прежнему ничего не понимаешь. Ты не только не должен оскорбляться, но, если мисс Кортни выразит желание пнуть тебя в зад, правильный ответ таков: «Конечно, мэм, но позвольте сначала спустить штаны, чтобы вы не испачкали вашу красивую ножку!»

Марк рассмеялся; его безрассудное настроение быстро рассеивалось, а лицо Дики все больше мрачнело.

— Правильно, смейся. Знаешь, что произошло? — Марк не успел ответить, потому что он продолжил: — Вызов с самого верха, от председателя совета директоров. Мы с боссом несемся через весь город, волнуемся, робеем, осторожно надеемся на лучшее: нас уволят, повысят, поздравят с высокими месячными продажами? А тут совет, весь совет, заметь; и вид у всех как у могильщиков, которым только что сообщили об изобретении вакцины Пастера. — Дики умолк, воспоминания были еще слишком болезненными. — А ты действительно попросил ее сказать «пожалуйста»?

Марк кивнул.

— И действительно сказал, что она не леди?

— Не впрямую, — возразил Марк. — Но имел в виду это.

Дики Лэнком начал вытирать ладонью лицо от линии волос до подбородка.

— Ты ведь понимаешь, что мне придется тебя уволить?

Марк снова кивнул.

— Послушай, — сказал Дики. — Я старался, Марк, правда, старался. Я показал им данные продаж, сказал, что ты молод, порывист, я произнес целую речь.

— Спасибо, Дики.

— К концу этой речи едва не уволили и меня.

— Не надо было ради меня подставлять шею.

— Любого другого, старина! Ты мог выбрать любого другого, ты мог пнуть мэра, написать оскорбительное письмо королю, но почему из всех ты выбрал именно Кортни?

— Знаешь что, Дики?

Настала очередь Дики отрицательно покачать головой.

— Мне это понравилось. Понравилось каждое мгновение.

Дики громко застонал, достал из серебряного портсигара сигарету и протянул Марку. Оба закурили и какое-то время молчали.

— Значит, я уволен? — спросил наконец Марк.

— Это я и пытаюсь тебе сказать последние десять минут, — подтвердил Дики.

Марк начал очищать ящики своего стола, потом остановился и вдруг спросил:

— Мою голову потребовал генерал, генерал Кортни?

— Понятия не имею, старина, но уверен, что он.

Марку не хотелось верить, что это генерал.

Слишком низкий поступок для такого большого человека. Он представил себе, как генерал врывается в смотровой зал, размахивая хлыстом.

Человек, способный на такую мелкую месть, способен и на другое, например убить старика из-за земли.

От этой мысли Марку стало тошно, и он постарался отогнать ее.

— Что ж, пожалуй, я пойду.

— Мне жаль, старина. — Дики встал, протянул руку, потом посмотрел смущенно. — Как у тебя с деньгами? Я мог бы дать тебе десятку на первое время.

— Спасибо, Дики, но у меня все в порядке.

— Послушай, — внезапно выпалил Дики, — пройдет месяц-другой, пыль осядет, и тогда, если ничего подходящего не найдешь, загляни ко мне. Я попытаюсь снова впустить тебя через заднюю дверь, даже если придется записывать тебя в платежную ведомость под чужим именем.

— До свидания, Дики, и спасибо за все.

— Я говорю серьезно. Мне тебя будет не хватать, старина. На будущее: не высовывай головы из-за бруствера.

* * *

Ломбард был на Солдатской улице, почти напротив вокзала. Небольшое помещение было завалено ценными, полуценными и никому не нужными вещами, накопившимся за долгие годы.

Меланхолично висели ряды пожелтевших подвенечных платьев; в пыльных витринах лежали стеклянные коробочки со старыми обручальными кольцами, часами с гравировкой, портсигарами и серебряными фляжками — все это когда-то дарилось с любовью и уважением, у каждого предмета была своя печальная история.

— Два фунта, — сказал оценщик, бросив всего один взгляд на костюм.

— Ему только три месяца, — тихо сказал Марк. — И заплатил я за него пятнадцать.

Оценщик пожал плечами, и его очки в стальной оправе съехали на нос.

— Два фунта, — повторил он и поправил очки пальцем, таким же серым и пыльным, как его вещи.

— Хорошо, а сколько за это?

Марк раскрыл маленькую синюю коробочку и показал бронзовый кругляш в шелковом гнезде, на пестрой ленте, бело-красно-синей. Военная медаль «За заслуги», которой награждают унтер-офицеров и рядовых.

— Таких у нас много, на них нет спроса. — Приемщик поджал губы. — Двенадцать фунтов десять, — сказал он.

— Сколько вы все это храните, прежде чем продать? — спросил Марк. Ему неожиданно не захотелось расставаться с этим куском металла и лентой.

— Год.

Последние десять дней постоянных поисков работы поубавили Марку храбрости.

— Хорошо, — согласился он.

Приемщик стал выписывать квитанцию, а Марк тем временем прошел в глубину ломбарда. Найдя груду старых военных ранцев, он выбрал один из них; у стены стойка с ружьями, в основном древние «мартини» и «маузеры», ветераны бурской войны, но одно выделялось. Ложе почти не поцарапано, металл блестит гладко и маслянисто, никаких царапин или следов ржавчины. Марк взял это ружье в руки, и его привычная тяжесть пробудила множество воспоминаний. Он прогнал их. Там, куда он собирается, ему понадобится ружье, так пусть это будет хорошо знакомое оружие.

Судьба припасла здесь для него П-14, и к дьяволу воспоминания, решил он.

Он открыл затвор и в падающем через дверь свете всмотрелся в ствол. Канал ствола без повреждений, нарезка вьется мягкими спиралями, тоже без царапин и вмятин. Кто-то хорошо заботился об этом оружии.

— Сколько? — спросил он у приемщика, и глаза того за стеклами очков в стальной оправе превратились в безжизненные камешки.

— Это очень хорошая винтовка, — ответил он, — я много за нее заплатил. К ней прилагаются сто патронов.

* * *

Марк обнаружил, что изнежился в городе: через первые пять миль у него заболели ноги, а ремни оружия и ранца больно врезались в плечи.

В первую ночь он лег у костра и провалился в сон, словно его ударили дубиной, а утром сел со стоном — ноги, спина и плечи онемели.

Первое время он плелся как старик, но вот мышцы начали привыкать, и к тому времени как Марк достиг откоса и стал спускаться в прибрежную низину, он чувствовал себя уже хорошо.

Он держался подальше от Андерсленда и пересек реку в пяти милях выше по течению. Одежду, винтовку и ранец он нес на голове и вброд перебрался с одного песчаного берега на другой, обсох, лежа нагишом на солнце, растянувшись, как ящерица на камне, оделся и направился на север.

На третий день к нему вернулась привычная походка охотника, а ранец за плечами казался совсем легким. Идти было трудно, складки местности заставляли то подниматься, то спускаться, заставляя напрягать все мышцы, а из-за густого колючего кустарника постоянно приходилось петлять, теряя время и почти удваивая расстояние от одной точки до другой. К тому же трава высохла и была полна семян. Семена эти, острые, как копья, легко проникали в шерстяные носки и впивались в тело. Каждые полчаса приходилось останавливаться и вытряхивать их, и тем не менее Марк проходил по тридцать миль в день. В сумерках он пересек еще один из бесконечных хребтов высокогорья.

Ворота Чаки вдалеке почти сливались с вечерними облаками.

Заночевал он, расстелив одеяло на голой земле под колючей акацией, поужинал при свете костра сушеной говядиной и кукурузной кашей; ветки акации горели характерным белым пламенем и благоухали.

* * *

Генерал Шон Кортни стоял у тяжелого буфета из тика с его ярусами зеркал и рядами серебряных тарелок. В одной руке он держал вилку с ручкой из слоновой кости, в другой — шеффилдский нож.

Этим ножом он размахивал, подчеркивая свои мысли, когда обращался к сидевшим за столом почетным гостям.

— Я читал весь день, не смог уснуть и читал до полуночи. Поверьте мне, Ян, это выдающаяся работа. Исключительное по объему материала исследование.

— С нетерпением жду возможности прочесть, — ответил премьер-министр, кивая автору работы, о которой шла речь.

— Книга еще в рукописи. Я не вполне доволен, кое-что следует подправить.

Шон вспомнил о мясе и пятью привычными движениями ножа отрезал пять кусков розовой говядины с слоем желтого жира — по куску каждому из присутствующих.

Вилкой он положил куски на фарфоровую тарелку, и слуга-зулус в широком белом одеянии и красной феске, напоминающей почтовый ящик, поставленный на попа, отнес тарелку к месту Шона во главе стола.

Шон положил нож, вытер руки льняной салфеткой, пошел за слугой и занял свое место.

— Мы надеемся, что вы напишете короткое предисловие к этой книге, — сказал Шон, поднимая хрустальный бокал со сверкающим красным вином, и премьер-министр Ян Кристиан Сматс почти по-птичьи наклонил голову, сидящую на узких плечах. Он был небольшого роста, и его лежащие на столе руки казались хрупкими; он походил на философа или ученого, и это впечатление усиливала аккуратная остроконечная борода.

Но в то, что он такой маленький, верилось с трудом. В нем чувствовались огромная жизненная сила и властность, которым противоречил высокий тонкий голос, когда он ответил:

— Мало что доставит мне равное удовольствие. Вы оказываете мне честь. Он словно стал массивнее в своем кресле, так велико было его воздействие на окружающих.

— Честь оказываете вы мне, — серьезно ответил полковник Гаррик Кортни, сидевший на противоположной стороне стола, и слегка поклонился.

Шон с любовью смотрел на брата. «Бедный Гаррик», — подумал он и почувствовал укол вины. Казалось привычным думать о нем так. Сейчас он стар и хрупок, сутул, сед и как-то высох, так что кажется меньше даже сидящего напротив него маленького человека.

— Название уже есть? — спросил Ян Сматс.

— Я думаю назвать книгу «Молодые орлы». Надеюсь, вы не сочтете такое название слишком мелодраматичным для истории Королевских военно-воздушных сил.

— Ни в коем случае, — ответил Сматс. — Я нахожу его превосходным.

«Бедный Гаррик», — снова подумал Шон. После гибели Майкла только книга заполняла ужасную пустоту, оставленную этой потерей; но и книга не помешала Гаррику постареть. Конечно, книга — это память о Майкле, дань большой любви.

«Посвящается капитану Майклу Кортни, кавалеру ордена „За летные боевые заслуги“, одному их тех молодых орлов, которые больше никогда не полетят».

Шон почувствовал, как оживает его собственное горе, и с видимым усилием подавил его.

Жена заметила это усилие и с другого края стола нашла его глаза своими. «Как хорошо она изучила меня за эти годы, как верно умеет читать мои чувства», — подумал Шон. Руфь сочувственно улыбнулась и увидела, как он отозвался: широкие плечи распрямились, заросший подбородок стал тверже, и Шон улыбнулся ей в ответ.

Она искусно изменила настроение собравшихся.

— Генерал Сматс обещал сегодня пройтись со мной по саду, Гаррик, и посоветовать, где посадить протеи, которые он принес со Столовой горы. Вы ведь тоже опытный ботаник. Не хотите присоединиться к нам?

— Как я уже предупредил вас, моя дорогая Руфь, — сказал Ян Сматс своим негромким, но властным голосом, — я не слишком рассчитываю, что они примутся.

— Разве что рядом с лавандой, если мы найдем подходящее прохладное и сухое место, — вставил Гаррик, и сразу началось оживленное обсуждение, вызванное Руфью так искусно, словно она вообще не вмешивалась.

* * *

Шон остановился на пороге своего кабинета и долгим любовным взглядом обвел комнату. В это святилище он неизменно входил с большим удовольствием.

Стеклянная дверь открывалась на клумбы с цветами и дымчатые струи фонтанов, но толстые стены сохраняли в этой комнате прохладу даже в жаркий летний полдень.

Шон подошел к столу, темному, полированному, массивному, который блестел даже в полутьме, и сел во вращающееся кресло, чувствуя, как растягивается под его тяжестью кожа обивки.

Сегодняшняя почта была аккуратно сложена на серебряном подносе справа, и при виде этой стопки он вздохнул. Хотя старший клерк в его городской конторе тщательно отбирал почту, генерала ждало не меньше ста конвертов.

Он оттягивал момент, чуть поворачивая кресло и разглядывая кабинет. Трудно поверить, что он создан и обставлен женщиной. Эта женщина должна очень любить и хорошо знать мужа, чтобы предугадывать малейшие его желания и капризы.

Большинство книг переплетено в зеленую кожу, на корешках оттиснут золотой лист с гербом Шона. Исключение составляют три высоких, до потолка, стеллажа, на которых расставлены первые издания книг об Африке. Книгопродавец в Лондоне и еще один в Амстердаме получили от Шона карт-бланш на поиск этих сокровищ. Здесь были первые издания с автографами Стенли, Ливингстона, Корнуоллиса Харриса, Берчелла, Мунро и почти всех других африканских путешественников и охотников, когда-либо написавших и опубликовавших книги.

На темных панелях стен между полками — множество картин ранних африканских художников; работы Бейнса сверкают, как драгоценности, яркими красками, поражая наивным, почти детским изображением животных и пейзажей. Одна из этих картин помещена в раму из родезийского красного дерева с выгравированной надписью «Моему другу Дэвиду Ливингстону от Томаса Бейнса». Такие связи с историей и прошлым всегда согревали душу Шона, доставляли ему удовольствие, и он отдыхал, любуясь ими.

Глубокий ковер глушил шаги, но Шона предупредил о появлении жены легкий аромат духов, и он обернулся. Она стояла за креслом, все еще по-девичьи стройная и прямая.

— Я думал, ты пошла с Гарри и Яном.

Руфь снова улыбнулась; она казалась такой же молодой и прекрасной, как и много лет назад, когда они впервые встретились. Прохладный полумрак кабинета скрывал тонкие морщинки в углах ее глаз и на шее, свет блестел на серебряных прядях в ее темных волосах, забранных назад и перехваченных на шее лентой.

— Они меня ждут, но я улизнула на минутку, убедиться, что у тебя есть все необходимое.

Она улыбнулась ему, выбрала сигару из серебряного хьюмидора и начала готовить ее.

— Мне понадобится час или два, — ответил он, взглянув на груду почты.

— Честно говоря, тебе нужен помощник.

Она тщательно обрезала сигару. Он хмыкнул.

— Невозможно доверять нынешним молодым людям.

Она легко рассмеялась и вставила сигару ему в губы.

— Ты говоришь как древний пророк. — Она зажгла спичку и подождала, пока прогорит сера, прежде чем поднести огонь к сигаре. — Недоверие к молодежи — признак старости.

— Пока ты со мной, я буду вечно молод, — ответил он, все еще смущаясь после стольких лет, когда говорил ей комплименты, и Руфь почувствовала, как сжимается ее сердце: она знала, каких усилий ему это стоило.

Руфь наклонилась и поцеловала мужа в щеку. С силой и стремительностью, которые по-прежнему поражали ее, мускулистая рука обняла Руфь за талию, и Шон усадил ее к себе на колени.

— Знаешь, что бывает с современными барышнями?

Он улыбнулся, и его глаза злорадно сощурились.

— Шон! — возразила она с деланным ужасом. — Слуги! Гости!

Она вырвалась из его объятий, чувствуя на губах тепло и влагу поцелуя, щекотку усов, вкус сигары, и торопливо поправила платье и волосы.

— Какая я дура! — Она печально покачала головой. — Всегда так тебе доверяю.

И они улыбнулись друг другу, на мгновение забывшись в своей любви.

— Гости! — вдруг вспомнила она и прижала руку ко рту. — Можно я накрою чай в четыре? Мы будем пить его у озера. Сегодня прекрасный день.

Когда она ушла, Шон еще целую минуту смотрел ей вслед через пустые двери, выходящие в сад.

Потом вздохнул, довольный, и пододвинул к себе поднос с почтой.

Работал он быстро, но внимательно, писал карандашом на каждом письме инструкции и подписывал их буквой «Ш». «Нет, — решил он, — так недостаточно вежливо. Лучше „Ш. К.“».

«Пришлите мне данные о продажах за прошлый год и задержите отправление корабля до получения банковской гарантии. Ш. К.».

«Почему это прислали мне? Направьте Барнсу. Ш. К.».

«Согласен. Ш. К.».

«Аткинсону для замечаний, пожалуйста. Ш. К.». Темы писем были так же разнообразны, как и их авторы: писатели, финансисты, политики, просители, старые друзья, искатели удачи, нищие — здесь были все.

Он посмотрел на запечатанный конверт, не сразу узнав ни имя, ни случай, вызвавший появление этого письма. Марк Андерс, эскв., «Наталь моторс», Вест-стрит, Дурбан. Адрес написан размашистым почерком, не оставляющим сомнений в том, что это его собственная рука, и он вспомнил, что действительно посылал это письмо.

Кто-то сделал надпись поперек конверта: «Выбыл, не оставив адреса. Вернуть отправителю».

Шон перекатил сигару в угол рта и вскрыл конверт серебряным маленьким кинжалом для разрезания бумаг. На листке — герб бригады.

«Командир и офицеры „Натальских кавалерийских стрелков“ приглашают

Марка Андерса, эскв.,

на встречу бойцов бригады и обед, который состоится в Старой крепости…»

Шон вписал в пробел на листке имя парня, а внизу приписал: «Только попробуй не прийти. Ш. К.». Но письмо вернулось, и Шон нахмурился. Как всегда, даже малейшее препятствие его планам вызывало у него нетерпение и досаду. Он сердито швырнул письмо и конверт в корзину для бумаг и не попал: то и другое упало на ковер.

Сам удивляясь тому, как изменилось его настроение, он, работая с прочей корреспонденцией, продолжал сердиться, и его комментарии становились все более язвительными и гневными.

«Этот человек либо дурак, либо мошенник, либо и то и другое, и я ни при каких обстоятельствах не буду рекомендовать его на такое важное место, несмотря на его семейные связи! Ш. К.».

Спустя час, когда он закончил, кабинет был полон сигарного дыма. Шон откинулся на спинку кресла и потянулся, как старый лев, потом взглянул на стенные часы. Было без пяти четыре, когда он встал.

Досадное письмо вновь привлекло его внимание; он наклонился, поднял его, снова перечел и, держа плотный листок бумаги в руке, прихрамывая вышел на солнце и пошел по лужайке.

Бельведер был построен на искусственном острове посреди озера, и с газоном его соединял узкий мостик.

Здесь уже собрались гости и семья Шона, они сидели в тени под выпуклой крышей бельведера со сложным чугунным литьем, пестро раскрашенным. У островка собралась стая диких уток, они громко кричали, выпрашивая куски печенья и тортов.

Буря Кортни увидела идущего по лужайке отца, возбужденно пискнула и побежала по мостику, чтобы встретить его еще на траве. Он легко, словно ребенка, поднял ее и, когда поцеловал, Буря вдохнула его запах. Это был один из ее самых любимых запахов, как запах горячей сухой земли, или лошадей, или моря. От него пахло как от старой гладкой кожи.

— Как прошло свидание за ланчем? — спросил он, глядя сверху вниз на ее красивую головку, и она закатила глаза и сердито наморщила нос.

— Он очень представительный молодой человек, — строго сказал Шон. — Прекрасный молодой человек.

— О папа, в твоих устах это означает, что он скучный болван.

— Барышня, должен вам напомнить, что он выпускник университета Родса, а его отец — член Верховного суда.

— Да знаю я, знаю, но в нем просто нет изюминки.

Даже Шон был озадачен.

— А могу я спросить, что для тебя изюминка?

— Это необъяснимо, но у тебя изюминка есть. Не знаю, у кого этого было бы больше, чем у тебя.

Это заявление смело все отцовские советы и укоры, и они унеслись прочь, точно ласточки осенью. Шон улыбнулся дочке и покачал головой.

— Ты ведь не веришь, что я проглочу этот твой вздор?

— Ты не поверишь, папа, но у «Братьев Пейн» есть двенадцать моделей от самого кутюрье Пато, они абсолютно эксклюзивные, и цена кусается.

— Женщины в платьях варварских цветов, которых сводят с ума эти макиавеллиевски коварные чудовища из Парижа, — проворчал Шон, и Буря радостно засмеялась.

— Ты умора, папочка, — сказала она. — Отец Ирены разрешил ей купить одно из этих платьев, а ведь мистер Личарс всего лишь купец!

Шон заморгал, услышав такое определение крупнейшего импортера страны.

— Если Чарлз Личарс купец, то кто я? — спросил он с любопытством.

— Ты землевладелец, министр правительства, генерал, герой и самый изюмистый человек в мире.

— Понятно, — ответил он, не в силах сдержать смех. — Придется оправдывать такое высокое положение. Попроси мистера Пайна прислать мне счет.

Она снова восторженно обняла его и впервые заметила листок, который он держал в руке.

— О! — воскликнула она. — Приглашение!

— Не для тебя, моя девочка, — предупредил он, но Буря уже отобрала листок и стала читать. Лицо ее изменилось, когда она увидела имя. Неожиданно она притихла.

— Ты пошлешь его этому приказчику?

Он снова нахмурился; его настроение тоже изменилось.

— Уже посылал. Но он уехал, не оставив адреса.

— Генерал Сматс хочет поговорить с тобой. — Буря с усилием улыбнулась и пошла рядом с отцом. — Давай поторопимся.

* * *

— Это серьезно, старина Шон. Они организованы и вне всяких сомнений настроены на прямое столкновение.

Ян Кристиан Сматс раскрошил печенье и бросил уткам. Те принялись шумно возиться и плескаться, подбирая широкими клювами кусочки.

— Сколько белых рабочих уволили? — спросил Шон.

— Две тысячи — для начала, — ответил Сматс. — Всего, вероятно, уволят четыре тысячи. Но делать это будут постепенно, по мере заполнения мест черными.

— Две тысячи, — произнес Шон и не мог не представить себе жен, детей, стариков — всех, кто зависит от этих рабочих.

— Две тысячи человек, лишившихся жалованья, — это много страданий и несчастий. Мне это нравится не больше, чем вам. — Проницательный маленький человек легко прочел мысли Шона: не зря противники прозвали его «хитрый Янни» или «умный Янни». — Две тысячи безработных — очень серьезное дело. — Он многозначительно помолчал. — Но мы подберем для них другую работу. Нам отчаянно нужны люди на железных дорогах и на других проектах, вроде ирригационной системы Ваал-Хартс.

— Там они не заработают столько, сколько на шахтах, — заметил Шон.

— Конечно, — задумчиво согласился Сматс, — но неужели мы должны сохранить постоянный доход этих людей ценой закрытия шахт?

— Неужели положение такое критическое? — нахмурился Шон.

— Министр горнодобывающей промышленности заверяет меня, что да. Он показывал мне цифры, подтверждающие его слова.

Шон покачал головой, отчасти недоверчиво, отчасти тоскливо. Он сам когда-то владел шахтами и знал проблему цен, но знал и то, как можно манипулировать цифрами.

— Старина Шон, вы лучше других знаете, сколько людей зависит от этих золотых шахт.

Не в бровь, а в глаз. В прошлом году стоимость леса, проданного лесопилками Шона золотым шахтам на крепления, впервые превысила два миллиона фунтов стерлингов. Маленький генерал знал это не хуже самого Шона.

— Сколько человек работает на «Натальских лесопильных фабриках», старина Шон? Двадцать тысяч?

— Двадцать четыре тысячи, — коротко ответил Шон, вопросительно приподнял бровь, и премьер-министр улыбнулся уголками губ, прежде чем продолжить:

— Есть и другие соображения, старый друг, и мы с вами их уже обсуждали. И именно вы всегда утверждали — чтобы в конечном счете добиться успеха, черные и белые граждане нашей страны должны стать партнерами, наше общее богатство должно делиться в соответствии со способностями человека, а не с цветом его кожи.

— Да, — согласился Шон.

— Я тогда сказал, что не следует торопиться, а теперь вы колеблетесь и упираетесь. Я также сказал, что много мелких шагов в этом направлении лучше нескольких торопливых прыжков, сделанных под давлением, с приставленным к ребрам ассегаем.

— А я сказал, Янни, что мы должны научиться гнуться, чтобы не сломаться.

Янни Сматс снова повернулся к уткам, и оба какое-то время тревожно смотрели на них.

— Послушайте, Янни, — сказал наконец Шон. — Вы упомянули другие причины. Те, что вы называли до сих пор, веские, но не срочные. Я хорошо знаю, что вы искусный политик и главное приберегли напоследок.

Янни радостно рассмеялся, почти захихикал и, наклонившись, потрепал Шона по руке.

— Мы слишком хорошо знаем друг друга.

— Поневоле, — улыбнулся в ответ Шон. — Уж очень ожесточенно мы воевали друг с другом.

Оба посерьезнели, вспомнив страшные дни гражданской войны.

— И у нас был общий учитель, да благословит его Бог.

— Да благословит его Бог, — повторил Ян Сматс, и они вспомнили первого премьер-министра новой страны, колосса Луиса Боту, воина и государственного мужа, создателя Союза и его первого руководителя.

— Давайте, — настойчиво продолжил Шон. — Выкладывайте другие причины.

— Все очень просто. Надо решить, кто правит. Законно избранные представители народа или маленькая безжалостная группа авантюристов, которые называют себя руководителями профсоюзов, представителями организованного рабочего класса или просто международного коммунизма.

— Вы жестко формулируете.

— Положение таково, Шон. Очень трудное положение. У меня есть данные полиции, которые я намерен изложить кабинету министров сразу после того, как соберется парламент. Но предварительно я хотел лично обсудить это с вами. Мне снова нужна ваша поддержка, старина Шон. Мне нужно, чтобы на этом заседании вы были со мной.

— Рассказывайте, — попросил Шон.

— Во-первых, мы знаем, что они вооружены современным оружием и что они готовят отряды из рабочих-шахтеров, обучают их и натаскивают. — Ян Сматс быстро и четко говорил в течение двадцати минут, а когда умолк, посмотрел на Шона. — Ну что, старый друг, вы со мной?

Шон мрачно подумал о будущем; он с болью представил, как землю, которую он так любит, вновь раздирают несчастья и ужасы гражданской войны. Потом он вздохнул.

— Да. — Он тяжело кивнул. — Я с вами. Вот моя рука.

— Вы и ваша бригада? — Ян Сматс пожал его большую костлявую руку. — Как министр правительства и как солдат?

— И то и другое, — согласился Шон. — Во всем.

* * *

Марион Литтлджон читала письмо Марка в туалете, сидя на закрытом крышкой унитазе, за запертой дверью, но ее любовь преображала окружающее, заставляя забыть о журчании и бульканье воды в ржавом бачке на стене у нее над головой.

Она прочла письмо дважды, с заплаканными глазами и нежной улыбкой на губах, потом поцеловала подпись в конце письма, тщательно сложила и убрала листки в конверт, расстегнула лиф и спрятала письмо между аккуратных маленьких грудей. А когда вернулась на рабочее место, письмо у нее на груди образовало заметную выпуклость. Ее начальник выглянул из своего застекленного кабинета и многозначительно посмотрел на часы. В конторе существовало непреложное правило: отвечать на требования природы быстро, отсутствие ни при каких обстоятельствах не должно было занимать больше пяти минут рабочего времени.

Остаток дня показался Марион вечностью, и каждые несколько минут она притрагивалась к комку под корсетом и тайком улыбалась. Когда наконец наступил час освобождения, она побежала по Главной улице и успела как раз к той минуте, когда мисс Люси закрывала свой магазин.

— Я вовремя?

— Входи, Марион, дорогая. Как твой молодой человек?

— Я сегодня получила от него письмо, — гордо ответила Марион, и мисс Люси кивнула серебряными кудряшками и ее глаза за серебряной оправой очков улыбнулись.

— Да, почтальон мне говорил. — Ледибург не такой большой город, чтобы жители не интересовались делами его сыновей и дочерей. — Как он?

Марион стала рассказывать, раскрасневшись, блестя глазами; одновременно она в который раз разглядывала набор из четырех ирландских льняных простыней, которые придерживала для нее мисс Люси.

— Они прекрасны, дорогая, ты будешь ими гордиться. На них у тебя получатся отличные сыновья.

Марион снова покраснела.

— Сколько я вам должна, мисс Люси?

— Сейчас посмотрим, дорогая… Ты заплатила два фунта шесть шиллингов. Остается тридцать шиллингов.

Марион открыла кошелек и тщательно пересчитала его содержимое, потом после некоторой внутренней борьбы решилась и выложила на прилавок блестящую золотую монету в полсоверена.

— Значит, остается один фунт.

Марион немного поколебалась, снова покраснела и выпалила:

— А можно я возьму одну с собой?

— Конечно, девочка, — сразу согласилась мисс Люси. — Ты ведь заплатила уже за три. Сейчас раскрою пакет.

* * *

Марион и ее сестра Линетт сидели рядом на диване, склонив головы над шитьем. Каждая начала один край простыни; вышивальные иглы в их пальцах при свете лампы двигались так же быстро и свободно, как сыпались слова с язычков.

— Марка больше всего заинтересовали статьи о мистере Кортни, которые я ему послала, он говорит, мистеру Кортни в его книге будет уделено больше всего места.

На другом конце комнаты муж Линетт работал над разложенными на столе юридическими документами. Он недавно приобрел пенковую трубку и сейчас негромко сопел с каждой затяжкой. Его волосы, смазанные бриллиантином, были расчесаны на пробор, так, что посередине виднелась полоска белой кожи, прямая, как линейка.

— О Питер! — неожиданно воскликнула Марион; ее руки застыли, а лицо осветилось. — У меня явилась замечательная мысль.

Питер Боутс оторвал взгляд от бумаг, и его лоб прорезала легкая морщинка раздражения: мужчине мешает работать глупая болтовня женщин!

— Ты так много работаешь на мистера Кортни в банке. Даже бываешь в его большом доме, правда? Он даже здоровается с тобой на улице, я сама видела.

Питер важно кивнул, попыхивая трубкой.

— Да, мистер Картер часто говорит, что мистеру Кортни нравится моя работа. Думаю, в будущем я буду вести больше дел.

— Миленький, а ты не поговоришь с мистером Кортни? Расскажи ему, что Марк пишет о нем книгу и очень интересуется им и его семьей.

— Послушай, Марион, — неопределенно махнул трубкой Питер. — Не думаешь же ты, что такой человек, как мистер Кортни…

— Вот увидишь: он будет польщен тем, что появится в книге Марка. Ну пожалуйста, голубчик! Я знаю, мистер Кортни тебя выслушает. Ему это может понравиться, и он будет тобой доволен.

Питер задумчиво помолчал, взвешивая возможность произвести своей значительностью впечатление на женщин и перспективу откровенного разговора с мистером Дирком Кортни. Он о таком даже подумать не мог. Дирк Кортни внушал ему ужас, и в его присутствии Питер всегда говорил раболепным, заискивающим тоном; он понимал, что это одна из причин, почему Дирку Кортни нравится с ним работать; конечно, он к тому же был очень неплохим и дотошным стряпчим, но главной причиной было его подобострастие. Мистер Кортни любил, чтобы подчиненные его уважали.

— Пожалуйста, Питер, Марк столько работает над этой книгой! Надо хоть как-то помочь ему. Я только что рассказывала Линетт, что Марк взял на работе месячный отпуск и отправился в экспедицию к Воротам Чаки, собрать факты для книги.

— Он пошел к Воротам Чаки? — Питер удивился и даже вынул трубку изо рта. — Зачем? Там ничего нет. Дичь и глушь!

— Не знаю, — призналась Марион, но быстро добавила: — Я уверена, это важно для книги. Мы должны ему помочь.

— А чего именно ты хочешь от мистера Кортни?

— Попроси его встретиться с Марком и рассказать свою историю. Представь себе, как это будет выглядеть в книге.

Питер сглотнул.

— Марион, мистер Кортни занятой человек, он не может…

— Пожалуйста! — Марион вскочила и подошла к нему. — Пожалуйста, ради меня!

— Ну, — пробормотал Питер, — попробую.

* * *

Питер Боутс, как часовой, стоял у края длинного стола, украшенного позолоченной бронзой, напряженно сгибаясь в поясе, когда требовалось перевернуть страницу.

— И здесь, пожалуйста, мистер Кортни.

Великий человек в кресле небрежно подмахнул документ, не взглянув на его содержание и не прерывая разговора с другими модно одетыми людьми, сидевшими за столом.

От Дирка Кортни исходил запах, в котором он щеголял, точно в кавалерийском офицерском плаще, и Питер напрасно старался распознать этот запах. Должно быть, очень дорогой, запах успешного человека… Он принял решение во что бы то ни стало раздобыть себе бутылочку такого одеколона.

— …и здесь, пожалуйста, сэр.

Сейчас, вблизи, он заметил, что волосы у Дирка Кортни блестят, но не смазаны бриллиантином и свободно вьются, переходя в бакенбарды. Питер решил, что сегодня же смоет бриллиантин с головы и отрастит волосы чуть длиннее.

— Это все, мистер Кортни. Копии будут доставлены завтра.

Дирк Кортни кивнул, не глядя на него, и, оттолкнув стул, встал.

— Что ж, джентльмены, — обратился он к остальным за столом, — не будем заставлять женщин ждать.

Все сально рассмеялись, и глаза у них заблестели, как у львов во время кормления.

Питер слышал рассказы о приемах Дирка Кортни в его доме в Грейт-Лонгвуд. Там играли по-крупному, иногда устраивали собачьи бои — двух собак стравливали в яме, и они рвали друг друга на части, — а иногда петушиные, и там всегда бывало много женщин, которых в закрытых машинах привозили из Дурбана или Йоханнесбурга. Городских женщин… при этой мысли Питер ощутил возбуждение. На эти приемы приглашали только известных, влиятельных или богатых людей, а в те уик-энды, когда происходили эти приемы, территорию охраняли отборные громилы из окружения Дирка Кортни.

Иногда Питер мечтал, что и его пригласят на такой прием, он будет сидеть за столом, крытым зеленым сукном, напротив Дирка Кортни и, не вынимая изо рта дорогой сигары, придвигать к себе груду многоцветных фишек или развлекаться среди колышущихся шелков и гладких белых рук; он слышал о танцовщицах, о красотках, которые раздеваются, танцуя под музыку «Семи вуалей», и под рев мужчин завершают танец в чем мать родила.

Питер очнулся, когда Дирк Кортни уже выходил, со смехом и шутками пропускал вперед гостей, сверкая белыми зубами на красивом смуглом лице; рядом с ним стоял слуга, держа наготове пальто, на улице в лимузинах ждали шоферы; все готовы были отправиться в царство разврата, о подробностях жизни которого Питер мог только догадываться.

Он заторопился за Дирком и запинаясь сказал:

— Мистер Кортни, у меня есть личная просьба.

— Пошли, Чарлз. — Дирк Кортни, не взглянув на Питера, с улыбкой положил руку на плечо одному из своих гостей. — Надеюсь, тебе повезет больше, чем в прошлый раз: терпеть не могу отбирать деньги у друзей.

— Жених жениной сестры, — отчаянно продолжал Питер, — пишет книгу о Ледибурге и хотел бы включить в нее ваш рассказ.

— Альфред, поедешь с Чарлзом в первой машине.

Дирк Кортни застегнул пальто, поправил шарф и начал поворачиваться к выходу, слегка хмурясь из-за дерзости Питера.

— Он местный, — Питер от смущения едва не плакал, но упрямо продолжал, — отличился на войне. Возможно, вы помните его деда Джона Андерса.

На лице Дирка появилось странное выражение, ион впервые повернулся к Питеру. Выражение это привело Питера в ужас: он никогда не видел на человеческом лице такой бешеной злобы, такой безжалостной жестокости. Но это выражение мгновенно исчезло. Великий человек улыбнулся. Его улыбка была полна такого очарования и дружелюбия, что Питер ослаб от облегчения.

— Книгу обо мне? — Он по-дружески взял Питера за локоть. — Расскажите-ка об этом молодом человеке. Полагаю, он молод?

— О да, сэр, очень молод.

— Джентльмены. — Дирк Кортни виновато улыбнулся гостям. — Могу я попросить вас отправиться без меня? Я вскоре последую за вами. Комнаты для вас готовы, и, пожалуйста, начинайте развлекаться, не дожидаясь меня.

По-прежнему держа Питера за руку, он провел его назад и усадил в большое кресло у камина.

— А теперь, молодой мастер Боутс, не угодно ли бренди?

Питер в замешательстве смотрел, как он собственными руками — большими сильными руками, поросшими тонкими черными волосками на тыльных сторонах ладоней, с бриллиантом размером с горошину на мизинце — наливает ему бренди.

* * *

Марку казалось, что с каждым шагом на север очертания больших башен Ворот Чаки постепенно меняются; издали они кажутся дымчато-голубыми силуэтами, но постепенно становятся видны отдельные скалы.

Два утеса выглядят почти как зеркальное отражение друг друга, каждый возвышается на тысячу футов и круто обрывается в пропасть, по которой к береговым низовьям Зулуленда устремляется река Бубези; добравшись до низовий, река свыше ста миль петляет среди болот, лагун и мангровых лесов, пока через узкое устье не впадает в океан. Вода в устье убывает и прибывает с приливом, и это дыхание далеко разносит по электрической синеве Мозамбикского течения пятно темной воды, резко контрастирующее с белоснежными песчаными пляжами, которые тянутся на тысячу миль к северу и югу.

Если пройти вверх по течению Бубези, как часто проделывал Марк со стариком, окажешься на широкой равнине под главным откосом. Здесь, среди густых лесов, Бубези соединяется из двух притоков: Белой Бубези, которая цепочкой водопадов низвергается с континентального щита, и Красной Бубези, которая течет с севера вдоль откоса через еще более густые леса и открытые травянистые поляны, пока не образует границу португальской колонии Мозамбик.

Летом, в половодье, этот приток несет намытый в глубинах Мозамбика латерит; он становится кроваво-красным и пульсирует, как живая артерия, вполне оправдывая название Красная Бубези.

Слово «бубези» по-зулусски означает «лев», и действительно, своего первого льва Марк убил на берегу этой реки, в полумиле от слияния притоков.

Был почти полдень, когда Марк добрался до места, где река выходит из глубокого ущелья между воротами. Он потянулся было за часами, чтобы посмотреть, который час, но удержался. Здесь время отмерялось не металлическими стрелками, а величественным ходом солнца и вечной сменой времен года.

Марк сбросил ранец и прислонил винтовку к камню; этот жест казался почти символическим. Вместе с ношей с плеч, казалось, спала и тяжесть с сердца.

Он взглянул на утесы, загородившие от него половину неба, и почувствовал глубокое благоговение; то же самое он чувствовал, когда в Вестминстерском аббатстве смотрел на каменное кружево часовни Генриха VII.

Каменные колонны, высеченные за долгие века ветром, солнцем и водой, обладали тем же тонким изяществом, но одновременно свободой линий, которая не продиктована представлениями человека о красоте. Утесы сплошь поросли лишайником — яркими пятнами красного, желтого и серебристо-серого.

В трещинах и неровностях скальной поверхности растут кривые деревья; на сотни футов выше других деревьев, они деформированы и искалечены капризами природы, будто целым войском искусных японских садовников, специалистов по бонсай; под самыми немыслимыми углами отходят они от скалы, протягивая ветви к солнцу, словно о чем-то моля.

Скала под узкими карнизами потемнела от мочи и испражнений пушистых даманов, которые кишат в каждой трещине и расселине утеса. Даманы рядами сидят на краях карнизов, греют на солнце маленькие жирные тела и смотрят вниз, на крошечную фигуру человека в глубине ущелья. Следя за парящим полетом грифа, Марк увидел, как птица расправила широкие коричневые крылья, ловя восходящие потоки воздуха. Потом она растопырила когти и опустилась в гнездо в ста пятидесяти футах над рекой, аккуратно сложив крылья и сгорбившись в характерной гротескной позе, выставив вперед лысую чешуйчатую голову: после этого птица прошла по краю большого неряшливого гнезда, свитого из веток и прутиков.

Со своего места Марк не видел в гнезде птенцов, но узнавал движения птицы, которая начала отрыгивать куски падали своим малышам. Постепенно Марка, словно мантией, окутало ощущение покоя, и он сел спиной к стволу хинного дерева, неторопливо выбрал сигарету и принялся медленно пускать дым из ноздрей, глядя, как его светло-голубые струйки поднимаются и вьются в ленивом воздухе.

Он подумал о том, что ближайшее человеческое существо в сорока милях от него, а самый близкий белый — вообще в сотне, и эта мысль показалась ему необычно приятной и утешительной.

Он думал о том, какими мелкими и ничтожными кажутся здесь, в этом просторном первобытном мире, человеческие стремления; потом ему пришло в голову, что если бы все люди, даже те, кто никогда не знал иной жизни кроме жизни в переполненных тесных городах, могли бы посидеть здесь, пусть совсем недолго, они вернулись бы к своему существованию очищенными и освеженными, из их отношений отчасти ушла бы злоба, они больше соответствовали бы вечному бытию природы.

Вдруг он ахнул: его раздумья прервал жгучий укус в мягкий участок кожи за ухом, и он хлопнул по этому месту ладонью. Удар оглушил маленькое летающее насекомое, но его панцирь слишком прочен, хотя удар был сильным. Оно с жужжанием упало Марку на колени, и он взял его большим и указательными пальцами и стал с любопытством разглядывать, потому что много лет таких не видел.

Муха цеце чуть крупнее обычной домашней мухи, с более заостренным тельцем и с прозрачными коричневыми крыльями. Спасительница Африки, назвал ее однажды дед, и Марк повторил его слова вслух и пальцами раздавил насекомое. Оно лопнуло, выбросив ярко-красную жидкость цвета выпитой крови. Марк знал, что место укуса вздуется и побагровеет, и все последующие укусы принесут то же самое, пока организм не восстановит иммунитет. Через неделю он перестанет замечать укусы, и они будут причинять меньше неудобств, чем укусы комара. Спасительница Африки, говаривал старик. Эта маленькая сволочь — единственное, что спасло страну от домашних животных, которые заняли бы все территории и пастбища. «Сначала скот, за скотом плуг, а после плуга города и железные дороги, — бубнил старик при свете бивачного костра, прикрыв лицо широкополой шляпой. — Когда-нибудь найдут способ уничтожить эту муху или излечивать сонную болезнь, которую она разносит, — нагана. И Африка, которую мы знаем, исчезнет, парень. — Он выпускал в огонь длинную коричневую струю слюны. — Какой будет Африка без безлюдных мест и без дичи? Коли так, можно жить и в Лондоне». Глядя новым взглядом и с новым пониманием на обступавший его лес, Марк вообразил, каким тот станет без этих маленьких коричневых стражниц: деревья срублены на дрова, пни выкорчеваны, чтобы не мешать пахоте, трава на пастбищах вытоптана скотом, почва истощается от эрозии, реки становятся коричневыми от обилия на этой земле нечистот и пролитой крови…

Дикие животные перебиты — ради мяса и потому, что мешают пастись домашнему скоту.

Для зулусов скот — богатство, так было тысячи лет, и где мог пастись скот, туда они кочевали со своими стадами.

Как ни смешно, у этой глуши был и другой страж, кроме крылатых легионов, и этим стражем был зулус. Чака, великий король зулусов, пришел сюда в незапамятные времена. Никто не знает, когда именно, потому что зулусы не измеряют свой век как белые люди, и у них нет летописей.

Старик рассказал эту историю Марку; говорил он по-зулусски, как подобает в таком случае, а старый слуга-зулус, носивший за ним ружье, слушал и одобрительно кивал или вставлял поправки; изредка он говорил довольно долго, дополняя легенду подробностями.

В те дни здесь жило небольшое племя охотников и собирателей дикого меда; эти люди называли себя иньози — пчела. Это был бедный, но гордый народ, и он не покорился могучему королю и его ненасытной жажде завоеваний и власти.

Перед ордами воинов иньози отступили в природную крепость — на вершину северного утеса. Вспоминая этот рассказ, Марк посмотрел на утес на противоположном берегу реки.

Двенадцать сотен людей: мужчины, женщины, дети — поднялись по единственной узкой, крутой и опасной тропе на вершину; женщины несли на головах запасы пищи. Длинной темной цепочкой двигались они по скальной стене, пока не оказались в убежище. И с вершины вождь и его воины кричали королю дерзости.

Чака одиноко встал под скалой, высокая и гибкая фигура, ужасная и величественная в своей силе и своем гневе.

— Спустись, вождь, и получи королевское благословение; ты останешься вождем под солнцем моей любви.

Вождь улыбнулся и обратился к своим воинам:

— Я слышу лай бабуина.

Их смех отразился от скал.

Король вернулся туда, где длинными рядами стояли десять тысяч его воинов.

Той же ночью Чака отобрал пятьдесят человек, называя каждого по имени. Это были воины с храбрым сердцем, а их слава пугала.

И сказал им король:

— Когда луна зайдет, дети мои, мы поднимемся на утес над рекой. — И он рассмеялся — низко, глухо, и смех этот для многих стал последним звуком, какой они слышали на земле. — Разве не назвал нас этот мудрый вождь бабуинами? Бабуины пройдут там, где не посмеет человек.

Днем старый зулус показал Марку, каким точно маршрутом поднимался король со своими воинами. Потребовался бинокль, чтобы разглядеть щели толщиной в волос и крошечные опоры для пальцев.

Марк содрогнулся, проследив взглядом этот маршрут, и вспомнил, что Чака вел своих воинов без страховки в кромешной тьме после захода луны и каждый воин нес на спине щит и копье с широким наконечником.

Шестнадцать воинов при подъеме сорвались вниз, но так велико было мужество отобранных Чакой людей, что никто не издал ни звука во время ужасного падения в темноте, даже шепот не насторожил часовых иньози прежде тишайшего глухого удара тела о скалы внизу в ущелье.

На рассвете, пока его воины отвлекали иньози нападением на тропу, Чака перебрался через край утеса, перестроил оставшихся воинов, и тридцать пять человек обрушились на тысячу, каждый удар большого копья вспарывал тело от груди до спины, а когда воин вытаскивал копье, бил фонтан алой крови.

— Нги дла! Я поел! — ревели король и его люди, и большинство иньози предпочли броситься с утеса, чем посмотреть в лицо гневу Чаки. А тем, кто не решался прыгать, помогли.

Чака обеими руками легко поднял над головой вырывающегося вождя иньози.

— Если я бабуин, то ты воробей! — свирепо захохотал он. — Лети, воробышек, лети!

И швырнул его в пропасть.

Не пощадили даже женщин и детей, ибо среди шестнадцати воинов, упавших с утеса, были те, кого любил Чака.

Старый оруженосец порылся в осыпи под утесом и показал Марку на ладони старую кость, которая могла быть человеческой.

После победы на вершине Чака приказал устроить большую охоту в бассейне двух рек.

Десять тысяч воинов гнали дичь, охота продолжалась четыре дня. Говорят, только король своими руками убил двести буйволов. Ему так понравилась эта охота, что он издал приказ: «Это королевские охотничьи угодья, никто, кроме короля, не смеет здесь охотиться. От утесов, с которых Чака сбросил иньози, на восток до самых горных вершин, на юг и север, сколько может пробежать человек за день, ночь и еще один день, вся земля — только для королевской охоты. Пусть все услышат эти слова, пусть все дрожат и повинуются». Чака приказал ста воинам под началом своего старого ундуны охранять землю и присвоил старику звание хранителя королевской охоты; много раз возвращался сюда Чака — возможно, для того чтобы вдохнуть покой и очарование этой земли и усмирить свою израненную жгучим стремлением к власти душу. Он охотился здесь даже в период мрачного безумия, охватившего его после смерти матери — Нанди Доброй. Он охотился здесь ежегодно, пока не умер под лезвиями ассегаев своих братьев.

Около столетия спустя законодательное собрание Наталя, заседая в сотнях миль от утесов Ворот Чаки, повторило указ короля и провозгласило этот район закрытым для охоты и разграбления, но территорию охраняли вовсе не так хорошо, как при старом короле. Здесь много лет беспрепятственно орудовали браконьеры с луками и стрелами, ловушками и западнями, с копьями и собачьими сворами и с современным мощным огнестрельным оружием.

Может быть, очень скоро, как и предсказывал дед, будет найдено средство от наганы или для уничтожения мухи цеце. Закон будет пересмотрен, земли заполнятся стадами скота и будут отданы во власть блестящих ножей плуга. От этой мысли в животе у Марка что-то заныло, пришлось встать и походить по осыпи, чтобы это ощущение прошло.

Старик всегда держался своих привычек, даже в одежде и в повседневных делах. И когда проходил знакомой дорогой или возвращался куда-нибудь, всегда разбивал лагерь в одном и том же месте.

Марк сразу отправился к такому месту у слияния двух рек, где наводнения образовали крутой берег, над которым находилось возвышенное плато под защитой рощи диких фиговых деревьев со стволами толщиной с колонну Нельсона на Трафальгарской площади. Здесь в прохладной зеленой тени жужжали насекомые и ворковали голуби.

Камни для бивачного костра на месте, но немного разбросаны и почернели от сажи. Марк собрал их и уложил правильно.

Много дров: засохшие и упавшие деревья и ветки, выше по берегу грудами лежит принесенный наводнениями плавник.

Марк набрал в реке чистой воды, поставил на огонь котелок, чтобы вскипятить чай, потом из бокового кармана ранца достал стопку документов, присланных Марион, перевязанных и уже слегка обтрепавшихся.

Показания свидетелей на коронерском дознании, предпринятом для выяснения обстоятельств смерти ДЖОНА АНДЕРСА, ЭСКВАЙРА, владельца фермы АНДЕРСЛЕНД в Ледибургском округе.

Марион Литтлджон старательно перепечатала документы во время обеденных перерывов, и по многочисленным исправлениям и надпечаткам было очевидно, что она плохо владеет машинописью.

Марк столько раз читал эти показания, что мог цитировать их наизусть вплоть до незначительных реплик судьи.

Мистер Грейлинг (ст.): Мы разбили лагерь у реки Бубези, судья. Магистрат (мировой судья): Я не судья, сэр. Правильное обращение — ваша милость.

Но сейчас Марк стал читать с самого начала, старательно отыскивая хоть какую-то зацепку, которую мог пропустить в прошлые разы.

Магистрат: Свидетель, называйте погибшего «погибшим», а не стариком.

Мистер Грейлинг (ст.): Простите, ваша милость. Погибший вышел из лагеря рано утром в понедельник. Сказал, что пойдет вдоль хребта поискать куду. Перед обедом мы услышали выстрел, и мой парень, Корнелиус, сказал: «Похоже, старик подстрелил одного…» Прошу прощения, я имел в виду «погибший».

Магистрат: Вы еще были в лагере в то время?

Мистер Грейлинг (ст.): Да, ваша милость, мы нарезали и развешивали билтонг, в тот день мы из лагеря не выходили.

Марк хорошо представлял, как разделывают тушу. Сырое красное мясо разрезают на длинные полосы, окунают в ведра с рассолом и развешивают на ветвях. Он много раз наблюдал такую картину. Когда мясо высыхает и превращается в черные бруски, похожие на жевательный табак, его упаковывают в мешки и перевозят на вьючных мулах. Высыхая, мясо теряет три четверти веса, а получившийся в результате билтонг высоко ценится во всей Африке и пользуется таким спросом, что заготовка его очень выгодна.

Магистрат: Когда вас стало тревожить отсутствие погибшего?

Мистер Грейлинг (ст.): Ну, в тот вечер он в лагерь не вернулся. Но мы не тревожились. Он мог выслеживать добычу и заночевать на дереве.

Дальше документ содержал заявление:

Мистер Грейлинг (ст.): Ну, в конце концов мы нашли его, только на четвертый день. Ассфогельс, прошу прощения, стервятники подсказали нам, где искать. Он пытался подняться на откос в трудном месте. Мы нашли, где он поскользнулся, ружье лежало под ним. Должно быть, этот выстрел мы и слышали. Мы похоронили его там же, понимаете, нести нельзя было, солнце и птицы… Но мы поставили крест, я сам его вырезал, и я сказал подобающие христианину слова.

Марк сложил рукопись и снова спрятал в карман ранца. Чай закипел, и он добавил в него консервированного молока и коричневого сахара.

Дуя на чашку, чтобы остудить чай, и потом прихлебывая сладкую жидкость, он обдумывал прочитанное. Крутой скальный откос, трудный подъем в пределах слышимости выстрела от того места, где он сидит… груда камней, возможно, с деревянным крестом, который давно могли сожрать термиты.

В его распоряжении месяц, но он сомневался, что этого времени ему хватит. При таких скудных указаниях поиск может затянуться на годы, если не вмешается счастливый случай.

Но даже если повезет, он не знал, что будет делать дальше. Прежде всего нужно найти, где похоронили старика. Отыскав могилу деда, он будет знать, что делать.

Вначале Марк принялся обходить хребты и скалы южного берега. Десять дней он непрерывно поднимался и спускался по рваному краю водоема, идти против зерен природной геологической формации было трудно, и к концу этого срока Марк стал худым, как борзая, а руки и ноги у него подрумянились на солнце, как хлеб в печи, подбородок же покрылся темной жесткой щетиной. Штанины изодрала жесткая трава с острыми, как бритва, краями, а также шипы кустов, остроумно названых «держи-дерево»; все это очень затрудняло продвижение.

В бассейне реки в изобилии водились птицы, и даже в жаркий полдень воздух звенел от их криков, от печального мелодичного свиста лесного голубя или пронзительного клекота белокрылого коршуна-рыболова, кружившего высоко над головой. Ранним утром и в прохладные вечера буш оживал, расцвеченный мельканием пестрых перьев: алой грудки прекрасной нарины трогон, названной одним из путешественников прежних лет именем готтентотской красавицы, металлических вспышек оперения птицы сури, когда она зависает над цветами буйволовых вьюнков, маленьких пестрых дятлов, которые яростно стучат белыми головами, увенчанными красными кардинальскими шапочками, а у реки чернели длинные хвостовые перья бархатных ткачей. Все это облегчало долгие часы поиска, и сотни раз в день Марк останавливался, очарованный, чтобы несколько драгоценных мгновений разглядывать окружающее.

А вот крупных животных он видел редко, хотя следы их пребывания находил. Большие блестящие шары помета куду были рассеяны на тайных тропах этих антилоп в лесу; высохшие испражнения леопарда с торчащей из них шерстью бабуинов — следами последнего убийства; там и сям большие развороченные груды помета белых носорогов, целые горы, накопившиеся за долгие годы, потому что эти загадочные существа ежедневно возвращаются, чтобы испражняться в одном и том же месте. Остановившись у груды такого помета, Марк улыбнулся, вспомнив, как дед объяснял, отчего носороги так боятся дикобразов и почему всегда разбрасывают свой помет.

Однажды, давным-давно, носорог взял у дикобраза иглу взаймы, чтобы зашить шкуру, порванную шипами колючего кустарника. Когда работа была закончена, носорог, держа иглу в зубах, принялся восхищаться ею и нечаянно проглотил.

Конечно, он тут же убежал, чтобы спастись от мести дикобраза, и теперь всегда разбрасывает свой помет, надеясь отыскать проглоченную иглу.

Старик на радость мальчику знал сотни таких рассказов, и Марк снова ощутил свою близость к нему: его решимость найти могилу деда окрепла, он перевесил винтовку на другое плечо и начал подъем на очередной хребет.

На десятый день, отдыхая в густой тени на краю поляны, поросшей золотой травой, он впервые увидел крупную дичь.

На дальнем краю поляны появилось небольшое стадо изящных светло-коричневых антилоп импала, которое возглавляли три внушительных самца. Животные осторожно паслись, каждые несколько секунд застывая в полной неподвижности; только их большие, похожие на совок уши двигались, когда они прислушивались, нет ли опасности, и, принюхиваясь, беззвучно дергались их черные носы.

У Марка кончилось мясо. Накануне он съел последний кусок говядины; винтовку он прихватил именно для того, чтобы разнообразить свою диету из проса, но сейчас ему не хотелось стрелять; мальчишкой он никогда не испытывал такого нежелания. Впервые он видел перед собой не только мясо, но редкую и необычную красоту.

Самцы медленно шли по поляне. Они прошли всего в ста шагах от того места, где молча сидел Марк, и светлыми тенями исчезли в колючих кустах. Дальше двигались самки, рядом с ними бежали телята, а в самом хвосте стада шла полувзрослая самка с поврежденной ногой. Животное не наступало этой ногой на землю, и было ясно, что ему трудно держаться наравне со стадом. Самка сильно исхудала, под шкурой проступали ребра и хребет, а шерсть потеряла здоровый блеск. Марк повернул свою П-14, и треск выстрела отразился от утесов за рекой и вспугнул стаю белоголовых уток; утки поднялись в воздух и улетели.

Марк наклонился к лежащей самке и коснулся длинных ресниц над темными, полными слез глазами.

Животное не моргнуло, проверка на признаки жизни была лишь данью привычке. Марк знал, что попал в сердце. Антилопа умерла мгновенно. «Всегда проверяй. — Опять урок старика. — Перси Янг подтвердил бы, кабы не уселся на только что убитого льва и не вздумал покурить. Тут лев и ожил. Поэтому Перси сам тебе не расскажет».

Марк перевернул тушу и принялся разглядывать заднюю ногу. Проволочная ловушка почти перерезала ее, рассекла сухожилия и плоть и столкнулась с костью, когда животное вырывалось из западни.

Под разрезом плоть загнила, от нее исходил тошнотворный запах, привлекавший целые полчища черных мух.

Марк сделал мелкий надрез, чтобы не задеть кишки. Брюхо раскрылось, как сумка. Ловкими движениями хирурга он вырезал анус и вагину, одним движением извлек мочевой пузырь, кишечник и желудок. Вырезал из массы внутренностей пурпурную печень, отрезал и бросил в сторону желчный пузырь. Зажаренная на огне печень — настоящее лакомство. Он отрезал прогнившую зловонную заднюю ногу, потом тщательно, досуха вытер травой брюшную полость и вырезал полоски кожи на шее.

Прихватив тушу за эти полоски, Марк поднял ее и оттащил в лагерь. Теперь, когда он срежет мясо, засолит его и высушит, ему хватит на весь срок. Полоски мяса он повесил на ветки фигового дерева, повыше, чтобы уберечь от стервятников, которые днем, в его отсутствие, обязательно навестят лагерь. И только когда закончил работу и сидел с чашкой, от которой валил пар, в руках, он подумал о проволоке, искалечившей самку импалы.

Он почувствовал гнев на того, кто поставил эту ловушку, а потом подумал: зачем сердиться на одного этого человека, когда ему десятки раз встречались старые заброшенные лагеря белых охотников? И всегда там же валялись кости и груды старых, изъеденных червями рогов.

Тот, кто поставил западню, очевидно, чернокожий, и ему больше необходимо охотиться, чем тем, кто приходит, чтобы высушить и продать мясо.

Думая об этом, Марк почувствовал, что впадает в уныние. Даже за те короткие несколько лет, которые прошли с тех пор, как он впервые побывал в этих диких местах, дичи заметно поубавилось. Скоро ее совсем не станет, говорил старик. Грядет великая пустота. Марк сидел у костра, глубоко опечаленный неизбежным. Ни одно животное не может соперничать с человеком, и он снова вспомнил старика. «Одни говорят — лев, другие — леопард. Но поверь мне, мой мальчик, когда человек смотрит в зеркало, он видит самого опасного и безжалостного убийцу на всей земле».

* * *

Арена напоминала углубленный в землю резервуар для воды. Пятьдесят футов в диаметре и десять в глубину, абсолютно круглая, дно покрыто ровным цементом.

Круглые стены выбелены до сверкающей чистоты, дно посыпано аккуратно разровненным чистым речным песком.

Вокруг высажены сосны, закрывающие резервуар. Весь участок окружает ограда из колючей проволоки. Этим вечером у входа дежурят два охранника, неразговорчивые люди, проверяющие гостей, которых машины подвозят из большого дома.

Сорок восемь мужчин и женщин возбужденным, смеющимся потоком входили в ворота и шли по тропе между соснами туда, где уже была ярко освещена фонарями «Петромакс»[48] на столбах яма.

Гостей вел Дирк Кортни. На нем были черные габардиновые брюки для верховой езды и блестящие сапоги до колена, а белая рубашка, распахнутая почти до пупа, обнажала твердые мышцы и черные вьющиеся волосы на груди. Рукава рубашки закрывали руки до самых запястий. Из одного угла рта в другой Дирк перекатывал черную сигару, не притрагиваясь к ней, потому что обнимал за талию двух женщин, молодых женщин с дерзкими глазами и накрашенными ртами.

Собаки услышали их приближение и залаяли, бросаясь на решетку своих клеток, в истерике от возбуждения, пытаясь через прутья добраться друг до друга, рыча и истекая слюной, а псари криками старались утихомирить их.

Зрители, окружив круглый парапет ямы, перевешивались через него. Безжалостный свет ламп «Петромакс» обнажал все эмоции, все мрачные признаки жажды крови и садистского предвкушения, отчего на лицах женщин появлялась лихорадочная краска, в глазах мужчин — алчный блеск, смех звучал пронзительно, а жесты делались размашистыми и широкими.

Во время первых предварительных схваток маленькая темноволосая девушка рядом с Дирком вскрикивала и дергалась, прижимая ко рту кулаки, радостно стонала и ахала в упоении ужаса. Один раз она отвернулась и зарылась лицом в грудь Дирка, прижалась к нему всем дрожащим телом. Дирк рассмеялся и обнял ее за талию. Во время убийства девушка закричала вместе со всеми и прогнула спину; Дирк поднял ее — она всхлипывала, задыхаясь, — и отнес к столику с закусками; там стояли серебряные ведерки с шампанским и лежали груды сэндвичей из темного хлеба с копченым лососем.

Чарлз прошел туда, где, держа на коленях девушку, сидел Дирк; окруженный толпой прихлебателей в дорогих костюмах, радостных и смеющихся, он поил ее шампанским из хрустального бокала. Все, сгорая от нетерпения, ждали заключительного боя, в котором должны были встретиться собака Дирка Чака и пес Чарлза Кайзер.

— У меня дурное предчувствие, Дирк, — сказал Чарлз. — Мне сообщили, что ваша собака похудела на десять фунтов.

— Этой вашей дворняжке, Чарлз, понадобится каждый фунт веса, так что приберегите свои опасения на будущее: они определенно будут нелишними.

Неожиданно девушка наскучила Дирку, и он небрежно столкнул ее с колен, так что она едва не упала. Расстроенная, она поправила платье, надула губки и, поняв, что Дирк уже забыл о ней, ушла.

— Сюда. — Дирк показал на стул рядом с собой. — Садитесь, Чарлз, старина, и поговорим о ваших проблемах.

Вокруг собрались зрители, все внимательно слушали Дирка и подобострастно смеялись каждой его шутке.

— Моя проблема в том, что я хотел бы сделать небольшую ставку на этот бой, но мне кажется неспортивным ставить против такой легкой собаки, как ваша.

Чарлз улыбнулся и шелковым носовым платком вытер мокрое лицо; этим летним вечером он сильно потел от шампанского, возбуждения и жары.

— Мы все знаем, что вы зарабатываете, делая ставки только на верный выигрыш. — Чарлз был крупным брокером в Витватерсранде. — Выражение столь благородных чувств делает вам честь.

Дирк со снисходительной улыбкой потрепал Чарлза по плечу концом хлыста, и улыбка Чарлза стала волчьей.

— Значит, вы пойдете мне навстречу? — спросил он, кивая и подмигивая собственным прихлебателям в толпе. — Равные ставки?

— Конечно, любые.

— Моя собака Кайзер против вашего Чаки, бой до смерти. Равные ставки, сумма… — Чарлз помолчал и посмотрел на женщин, приглаживая небольшие седеющие усики и оттягивая момент. — Тысяча фунтов золотом.

В толпе заахали, послышались восклицания, кое-кто зааплодировал.

— Нет! Нет! — Дирк Кортни протестующе поднял руки. — Не тысяча!

Слушатели заохали, клака Дирка была шокирована. Так уронить свой престиж!

— Что, — спросил Чарлз, — кишка тонка? Тогда назовите свою ставку, старина.

— М-м… давайте играть серьезно. Скажем, десять тысяч золотом.

И Дирк вновь потрепал собеседника по плечу. Улыбка на лице Чарлза застыла. Краска отхлынула от щек, лицо стало землистым, отечным. Маленькие проницательные глаза быстро обежали круг смеющихся, аплодирующих зрителей, словно в поисках спасения, и медленно, неохотно вернулись к Дирку. Чарлз хотел что-то сказать, но его голос дрогнул и сорвался, как у подростка.

— Как прикажете вас понимать? — с подчеркнутой вежливостью поинтересовался Дирк.

Не доверяя больше голосу, Чарлз резко кивнул и постарался вернуть на лицо улыбку, но она получилась кривой и напряженной.

* * *

Спускаясь по лесенке на дно арены, Дирк нес свою собаку под правой рукой, наслаждаясь ощущением жесткого упругого тела, легко удерживая вес в пятьдесят фунтов.

Каждая мышца собаки была напряжена, и Дирку передавалось это напряжение мышц и сухожилий, лапы собаки мелко дрожали, из пасти вырывалось низкое рычание, сотрясавшее все тело.

Дирк опустил собаку на разровненный песок, надежно обернув поводок вокруг левого запястья. Едва лапы собаки коснулись песка, она рванулась вперед и так резко натянула поводок, что Дирк едва удержался на ногах.

— Фу, сволочь! — крикнул он и оттащил собаку назад.

На другой стороне арены Чарлз со своим псарем удерживали Кайзера, и им потребовались все силы — пес был большой, черный, как сатана, только на груди и вокруг глаз рыжевато-коричневые пятна, наследие какого-то прадедушки-добермана.

Чака увидел его и стал рваться с поводка еще яростнее, а рычание напоминало треск рвущегося в бурю брезента.

Хронометрист с парапета крикнул, перекрывая голоса возбужденных зрителей:

— Джентльмены, раззадорьте их!

Владельцы подзадоривали собак криками: «Хватай его, Кайзер!», «Фас, мальчик!», «Убей! Убей!», но держали поводки обеими руками, доводя псов до безумия.

Доберман рвался с короткого поводка, для борцового пса у него были чересчур длинные ноги и широкие плечи, спина полого опускалась к заду. Однако это искупали сильные зубы и мощная хватка; схватив за горло, такой пес способен убить. К тому же он быстр, стремительно прыгает, натягивая поводок, лает и тянет вперед длинную, почти змеиную шею. Чака не лает, но его бочкообразная грудь дрожит от низкого рычания, и он прочно стоит на коротких лапах. Тяжелый, коренастый пес — Чака потомок тщательно отобранных бультерьера и мастифа, шерсть у него жесткая, золотисто-черная.

Короткая и толстая, как у гадюки, голова; когда он рычит, верхняя губа поднимается, обнажая длинные желтые клыки и темно-розовые десны. Он смотрит на другую собаку желтыми глазами леопарда.

— Стравите их! Стравите! — требуют зрители, и хозяева собак, постепенно отпуская поводки, начинают сводить псов, нацеливая, готовя к схватке.

Дирк достал из кармана маленький металлический предмет и опустился перед собакой на колени. Чака мгновенно набросился на него, но толстый намордник остановил его клыки. Слюна пса вспенилась и закапала безупречно белую рубашку Дирка.

Дирк протянул руку, вонзил острие в тело собаки и сделал мелкий надрез в районе яичек, достаточный, чтобы рассечь кожу и извлечь каплю крови; рычание собаки изменилось, стало выше, она заметалась, и Дирк снова стал натравливать ее, доводя до бешеного гнева. Чака наконец залаял; это были почти безумные звуки, вырывавшиеся из напряженного горла.

— Готов спускать! — крикнул Дирк, с трудом удерживая пса.

— Я тоже! — отозвался с противоположной стороны Чарлз, скользя пятками по песку: Кайзер тащил его вперед.

— Спускайте! — крикнул хронометрист, и мужчины одновременно сорвали с псов намордники, сняли поводки и усеянные шипами ошейники; собаки оказались на свободе и без защиты.

Чарлз повернулся и торопливо выбрался из ямы, но Дирк еще несколько секунд ждал, не желая упустить ни секунды из столкновения собак.

Доберман продемонстрировал свою скорость — пронесся по арене и встретил Чаку на его территории; он бежал, перебирая длинными ногами, наклонившись вперед, так что покатая спина распрямилась во время бега.

Он цапнул Чаку за голову, ударом белоснежных зубов разорвал кожу под одним глазом, но не вцепился в нее.

Чака тоже не вцепился в противника; в момент соприкосновения он повернулся и, используя плечо и силу своего приземистого тела, лишил более крупную собаку равновесия, прервав нападение. Кайзер перевернулся бы, но его удержала и спасла стена ямы, потому что Чака едва не впился в него смертельной хваткой.

Кайзер, однако, устоял и, быстро переместив центр тяжести, восстановил равновесие; он попробовал вцепиться в морду Чаки, но промахнулся — пятнистая собака увернулась; Кайзеру удалось только разорвать противнику ухо — несколько капель темной крови упало на песок.

Кровь текла по морде Чаки от глаза до уха; он опять наскочил на Кайзера плечом, вложив в это всю силу.

Более крупная собака отскочила, приседая, чтобы встретить удар плечом, и кинулась вперед, чтобы схватить противника, но толпа завопила, заметив ее ошибку.

— Вали его! Вали! — орал Чарлз с потемневшим, как перезрелая слива, лицом: его собака ухватила толстые складки свисающей кожи за плечом Чаки и с ворчанием рвала ее.

— Фас, Чака! Фас! — кричал Дирк, легко балансируя на парапете. — Твоя очередь, мальчик!

Стиснув челюсти, доберман слишком высоко поднимал голову, его шея и голова оставались неуравновешенными. Он продолжал терзать кожу противника, но та тянулась, как резиновая, не позволяя по-настоящему ухватиться, использовать вес тела и свалить пятнистого терьера.

Меньшая собака, казалось, не чувствует укусов, хотя Кайзер порвал небольшую артерию и фонтан крови заблестел в свете фонарей, как розовое перо фламинго.

— Вали его! — снова натужно закричал Чарлз, стискивая кулаки; с его подбородка капал пот.

— За брюхо его! За брюхо! — призывал Дирк, и его собака прорвалась под грудь доберману, приподняв его, так что передние лапы Кайзера оторвались от земли; Чака широко раскрыл пасть и вонзил клыки в голую блестящую темную кожу ниже ребер.

Доберман завизжал, разжал челюсти и резко дернулся. Клыки Чаки разорвали ему брюхо, и в разрыве показались влажные лиловые кишки, но попытка терьера впиться в горло не удалась — ощеренные собаки стукнулись зубами, развернулись и стали кружить.

Теперь головы обеих превратились в кровавые маски, глаза быстро моргали, потому что их заливала кровь из ран, шерсть на мордах слиплась от черной крови, кровь заполнила пасти и окрасила зубы в розовый цвет, она текла из углов челюстей, и пена на мордах тоже порозовела.

Они сталкивались еще дважды, и всякий раз столкновение начинала меньшая собака, Чака, но всякий раз доберман уворачивался от прямого удара в грудь; инстинкт подсказывал Чаке, что надо непременно вцепиться в горло.

Чака при этом был дважды ранен, зубы противника разорвали его кожу и проникли в тело до кости, так что когда во время следующего нападения он промахнулся и врезался в стену, на выбеленной стене появилась широкая полоса крови.

Доберман сгорбился от раны в животе; он выгнул спину от боли, однако не утратил проворства и гибкости и не пытался больше ухватить и держать противника, но наносил глубокие раны и, как опытный боксер, удерживал противника на дистанции.

Чака терял слишком много крови; кружа по арене, он впервые вывалил язык, закапала окрашенная кровью слюна, и Дирк выругался, увидев этот признак слабости и неминуемого поражения.

Крупный доберман опять напал; ухватившись за кожу на горле и разорвав ее, он нанес новую рану, и терьер начал слабеть. Но Чака успел резко повернуться и снова вцепиться в брюхо. На этот раз ему повезло: он ухватился за свисающие из открытой раны кишки.

Терьер мгновенно застыл, напрягая задние ноги, изогнув шею, опустив голову и удерживая захват. Инерция атаки пронесла добермана вперед, и его кишки вытянулись длинной, тонкой, блестящей в свете фонарей лентой; женщины закричали от радостного волнения, мужчины завопили.

Чака зашел сзади, по-прежнему держа в зубах скользкие розовые трубки, свисающие из брюшной полости, и упираясь задними ногами в песок арены; доберман потерял равновесие; терьер бросился вперед, ударил грудью, подбросил противника в воздух, и Кайзер плюхнулся на спину, визжа и дергая лапами.

Последующие действия Чаки, продиктованные инстинктом, были естественны для его породы и стремительны, как укус гадюки: он мертвой хваткой вцепился в горло противнику, глубоко всадил зубы, пользуясь силой массивных челюстей, он продвигал вперед голову и продолжал давить, пока его зубы не добрались до дыхательного горла Кайзера.

Дирк Кортни легко спрыгнул вниз с парапета; его смех звучал неестественно высоко, лицо потемнело от прилива крови; он оттащил свою собаку и носком ботинка отбросил добермана.

— Чистая победа? — рассмеялся он, глядя на Чарлза. Тот несколько мгновений свирепо смотрел на него, потом пожал плечами, признавая поражение, и отвернулся.

* * *

Дики Лэнком положил микрофон телефона на стол прямо перед собой, наушник висел у него на щеке, прижатый плечом; Дики чистил ногти карманным ножом с золотой рукоятью.

— Ну что я могу сказать, старушка… только одно — я в отчаянии, но ведь тетя Гортензия была богата, как тот парень, что все превращал в золото. Мидас? Или его звали Крез, уж и не помню. Я ведь не могу не пойти на ее похороны, понимаешь? Не понимаешь? — драматично вздохнул он, возвращая нож в карман жилета и роясь в записной книжке в поисках номера другой девушки.

— Нет, старушка, как ты можешь так говорить? Ты уверена? Наверно, это была моя сестра.

Заканчивалось утро субботы, и помещение «Наталь моторс» находилось в полном распоряжении Дики. Он как раз договаривался о том, как проведет уик-энд, прежде чем закрыть контору, и теперь убеждался в справедливости чьего-то изречения: лошадей на переправе не меняют.

Вдруг его отвлек звук шагов по мраморному полу демонстрационного зала, и он повернулся в кресле, чтобы выглянуть за дверь своего кабинета.

Невозможно было не узнать высокую фигуру вошедшего с улицы, эти широкие плечи и выпяченный подбородок, выставленную вперед бороду, блеск орлиных глаз.

— Господи, спаси и помилуй! — виновато выдохнул Дики; его словно ударили в живот. — Генерал Кортни!

Он выпустил наушник, который повис на проводе, а сам тихонько соскользнул с кресла, заполз под стол и поджал колени к подбородку.

Он представлял себе, зачем явился генерал Кортни. Лично обсудить оскорбление, нанесенное его дочери, а Дики Лэнком был достаточно наслышан о характере генерала, чтобы не гнаться за участием в этом обсуждении.

Теперь он прислушивался, как ночное животное ждет подкрадывающегося леопарда, пригнув голову и затаив дыхание, чтобы не выдать свое убежище.

Микрофон свисал на проводе, и из него все еще несся визгливый голос рассерженной женщины. Не выходя из укрытия, Дики постарался схватить наушник и убрать звук, но чуть-чуть не дотянулся.

— Дики Лэнком, я знаю, что ты здесь, — пищал женский голос, и Дики продвинулся вперед на дюйм.

В поле зрения Дики появилась рука величиной с лапу самца гориллы, взяла наушник и вложила в пальцы Дики.

— Позвольте мне, — произнес низкий серьезный голос откуда-то из-за стола.

— Спасибо, сэр, — прошептал Дики, пытаясь привлекать к себе как можно меньше внимания. Поскольку ничего другого не оставалась, он стал с уважительным видом слушать, что говорят в наушник.

— Не прикидывайся, будто не слушаешь, — продолжал женский голос. — Я все знаю о тебе и об этой белобрысой девчонке.

— Думаю, вам понадобится и это, — послышался сверху глубокий бас. Рука проникла в его убежище и протянула микрофон.

— Спасибо, сэр, — снова прошептал Дики, не вполне понимая, какое из испытываемых им чувств сильнее: унижение или ужас.

Он откашлялся и прохрипел в телефон:

— Дорогая, мне пора. У меня необычайно важный клиент.

Он надеялся, что эта лесть смягчит его участь в предстоящем испытании. Дики дал отбой и на четвереньках выполз из укрытия.

— Генерал Кортни! — он отряхнул костюм, поправил волосы, возвращая себе достоинство и улыбку продавца. — Большая честь для нас.

— Надеюсь, я не помешал вашему важному разговору.

Лишь легкий блеск глаз генерала под тяжелыми бровями выдавал насмешку.

— Ни в коем случае, — заверил Дики. — Я просто… — Он лихорадочно оглядывался в поисках вдохновения. — Я просто медитировал.

— Ага! — кивнул Шон Кортни. — Это, конечно, все объясняет.

— Чем могу быть полезен, генерал? — торопливо продолжал Дики.

— Я хотел расспросить о вашем молодом продавце Марке Андерсе.

Дики снова словно оглоушили.

— Не беспокойтесь, генерал, я сам его уволил! — выпалил он. — Но вначале страшно разругал. Уж не сомневайтесь! — Брови генерала сошлись над переносицей, а лоб приобрел сходство с изрезанным пустынным ландшафтом, и Дики перепугался. — Будьте уверены, генерал, он не получит работу нигде в городе. Я уже всем сообщил. У него черная метка. Он тут нам все изгадил.

— О чем вы говорите? — прогремел генерал, как проснувшийся вулкан.

— Одного вашего слова, сэр, было достаточно.

Ладони Дики стали мокрыми от пота и холодными.

— Моего слова? — Гром стал оглушительным, и Дики почувствовал себя крестьянином, со страхом глядящим на склоны Везувия. — Какое я имею к этому отношение?

— Ваша дочь, — задыхаясь, объяснил Дики, — я о том, как он поступил с вашей дочерью.

— С моей дочерью? — Громовой голос упал почти до шепота, но одновременно стал холодным и напряженным. И это было страшнее, чем предшествующий повышенный тон. — Он приставал к моей дочери?

— О Боже, нет, — слабо простонал Дики. — Ни один из наших служащих не посмеет и пальцем дотронуться до мисс Бури.

— Что случилось? Расскажите все какесть.

— Он надерзил вашей дочери. Я думал, вы знаете.

— Надерзил? А что именно он сказал?

— Сказал, что она не умеет вести себя как леди. Она ведь пожаловалась вам?

Дики с трудом сглотнул, и грозное лицо генерала смягчилось. Теперь генерал был удивлен и как будто озадачен.

— Боже! Он так сказал Буре? А что еще?

— Что нужно говорить «пожалуйста», когда приказываешь. — Дики не мог смотреть в глаза генералу и опустил голову. — Простите, сэр.

Генерал издал странный сдавленный звук, и Дики быстро отступил, готовый защищаться.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что генерал борется со смехом. Приступы хохота сотрясали его грудь, и наконец он закинул голову и откровенно засмеялся.

Ослабев от облегчения, Дики сдержанно и осторожно захихикал из сочувствия к генералу.

— Это не смешно, парень, — взревел генерал, и Дики мгновенно посерьезнел. — Вы проштрафились! Как можно осуждать человека из-за каприза ребенка?

Дики потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что под ребенком имелась в виду великолепная своевольная красавица, звезда высшего общества Дурбана.

— Я так понял, что приказ исходит от вас, — пролепетал Дики.

— От меня? — Смех внезапно прекратился, и генерал вытер глаза. — Вы сочли, что я способен раздавить человека за то, что ему хватило смелости не потакать капризу моей дочери? Вы так обо мне подумали?

— Да, — жалобно ответил Дики. Потом быстро сказал: — Нет! — И безнадежно добавил: — Я не знал, сэр.

Шон Кортни достал из кармана конверт и некоторое время задумчиво смотрел на него.

— Андерс, как и вы, считал, что я виноват в его увольнении?

— Да, сэр.

— Вы можете с ним связаться? Увидите его еще?

Дики поколебался, потом набрался храбрости и сказал:

— Я пообещал через месяц, когда все забудут о его увольнении, генерал, снова взять его на работу. Как и вы, я не считаю, что его поступок заслуживает наказания.

Шон Кортни как-то по-новому посмотрел на него и едва заметно улыбнулся.

— Когда снова увидите Марка Андерса, расскажите ему о нашем разговоре и отдайте этот конверт.

Дики взял конверт, генерал повернулся, и Дики услышал, как он мрачно сказал:

— А теперь займемся мадемуазель Бурей.

И Дики сразу пожалел барышню.

* * *

В субботу, почти в полдень, Ронни Пай уселся на заднее сиденье лимузина, торжественный, как могильщик в катафалке, с таким же мрачным выражением на лице. На нем был темно-серый костюм-тройка и сорочка с высоким крахмальным воротничком с отогнутыми уголками; на тонком носу с горбинкой блестели очки в золотой оправе.

Шофер проехал по Главной улице и свернул на длинную прямую дорогу, ведущую к белым строениям Грейт-Лонгвуда в нижней части откоса. Дорога с обеих сторон обсажена саговником — растениями с листьями вроде пальмовых, и с золотистыми плодами вроде сосновых шишек, размером с бочонок; эти плоды размещаются в розетке изящных ветвей; некоторым растениям не меньше двухсот лет. Садовники Дирка Кортни прочесали всю местность на сотни миль вокруг во всех направлениях, чтобы отыскать их, выкапывали, подбирая по размерам, и пересаживали сюда.

Подъездная дорога разровнена и увлажнена, чтобы не пылила, перед домом стоят двадцать или тридцать дорогих автомобилей.

— Ждите здесь, — распорядился Ронни Пай, — я скоро вернусь.

Выходя из машины, он посмотрел на элегантный фасад. Дом был точной копией исторического здания — дома Симона ван дер Штеля, первого губернатора Мыса Доброй Надежды; этот дом все еще стоит в Констанции. Дирк Кортни заставил своих архитекторов точно измерить и воспроизвести все помещения дома, каждую его арку и каждый карниз. Обошлось это наверняка невероятно дорого.

В прихожей Ронни Пай остановился и нетерпеливо осмотрелся. Никто его не встречал, хотя его специально пригласили — возможно, лучше сказать, вызвали — на полдень.

В доме бурлила жизнь: из глубины доносились женские разговоры и звонкий смех, а где-то поближе раздавались низкие мужские голоса, хриплые от выпитого, и взрывы громкого хохота.

Пахло духами, сигарным дымом и перегаром; Ронни увидел на бесценном столе розового дерева небрежно забытые бокалы, от которых на полированной поверхности оставались мокрые круги; на ручке двери в гостиную висели розовые женские панталоны.

Пока он нерешительно осматривался, открылась противоположная дверь прихожей и, молча ступая в своих маленьких туфельках, вошла молодая женщина. У нее был взгляд сомнамбулы. Ронни Пай видел, что она еще совсем молода, почти ребенок, хотя сильно накрашена; косметике потекла и размазалась. Начерненные брови придавали девице изнуренный вид, а помада так размазалась, что рот был как розовая ссадина.

Если не считать туфелек на маленьких ногах, она была совершенно голая, с незрелыми нежными грудями со светлыми неоформившимися сосками; растрепанные белокурые волосы падали ей на плечи.

Медленными движениями, как во сне, она сняла с дверной ручки панталоны и стала надевать их. А когда наконец надела, увидела стоящего у входа Ронни Пая; девушка улыбнулась воспламененными губами в размазанной помаде — кривой улыбкой шлюхи.

— Еще один? Ну хорошо, идем, милый.

Она сделала шаг в его сторону, пошатнулась и ухватилась за стол; раскрашенное кукольное лицо вдруг побледнело и стало прозрачным, как алебастр. Девушка согнулась, и ее вырвало на толстый хивинский ковер.

Ронни Пай с отвращением отвернулся и направился к двери в гостиную.

Никто не взглянул на него, когда он вошел, хотя в комнате было больше двадцати человек. Все напряженно смотрели на круглый игровой стол, украшенный слоновой костью и мозаичными инкрустациями. Столешница была завалена покерными фишками; за игрой сидели четверо, каждый прижимал к груди карты, глядя на того, кто сидел во главе стола. Воздух в комнате был насыщен напряжением, словно статическим электричеством.

Ронни Пай не удивился, увидев за столом своего шурина. Он знал, что Деннис Петерсен регулярно посещает оргии в Грейт-Лонгвуде, и на мгновение вспомнил о своей уступчивой, мягкой и преданной сестре: знает ли она? «Этот человек всех нас втянул, — подумал Ронни, глядя на Денниса и отмечая, что глаза у того воспаленные, затуманенные, а лицо напряженное, нервное, бледное. — Я по крайней мере устоял, удержался от падения в грязь. Какое бы зло нас ни ждало в будущем, я хоть в этом сохранил самоуважение».

— Что ж, джентльмены, боюсь, я вас огорчу, — вежливо улыбнулся Дирк Кортни. — У меня дамы.

И он выложил карты лицом вверх на зеленую ткань. На публику с застывшим выражением воззрились четыре дамы в причудливых костюмах. Остальные игроки несколько мгновений смотрели на них, потом один за другим с возгласами отвращения стали раскрывать свои карты.

Деннис Петерсен последним признал поражение; лицо его побледнело и осунулось, руки дрожали. Всхлипнув, он выронил карты, толкнул назад свой стул и направился к выходу.

Но на полпути вдруг остановился, узнав в мрачной фигуре у двери своего зятя. Некоторое время он смотрел на Ронни, моргая воспаленными глазами, губы его дрожали; потом Деннис покачал головой, словно сомневаясь в том, что видит.

— Ты… здесь?

— О да, — откликнулся Дирк от игорного стола, где он собирал и складывал в стопки фишки из слоновой кости. — Я забыл сказать, что пригласил Рональда. Простите, — обратился он к остальным игрокам, — я скоро вернусь.

Он встал из-за стола, отмахнулся от одной из женщин, по-дружески взял Рональда и его шурина под руки, вывел из гостиной и по длинному коридору провел в свой кабинет.

Даже в полдень в этой комнате было прохладно и полутемно; толстые каменные стены и тяжелые бархатные занавеси, темные деревянные стенные панели и толстые персидские и восточные ковры, мрачные картины маслом на стенах — Ронни Пай знал, что одна из них кисти Тернера, другая Рейнольдса, — массивная тяжелая мебель, обитая кожей шоколадного цвета, — эта комната всегда оказывала на Ронни Пая угнетающее воздействие. Он представлял ее себе центром паутины, в которой все сильнее запутываются он и его семья.

Деннис Петерсен рухнул в одно из кожаных кресел. После недолгого колебания Ронни Пай сел в другое, напротив него, и неодобрительно замер.

Дирк налил в стаканы солодовый виски, поставил их на серебряный поднос на углу большого стола красного дерева и жестом предложил Ронни Паю. Тот отрицательно покачал головой.

Тогда Дирк отнес стакан с светящейся янтарной жидкостью Деннису, который взял его дрожащей рукой, отпил и хрипло спросил:

— Зачем ты это сделал, Дирк? Ты пообещал, что никто не узнает, что я здесь, а сам пригласил его…

Он взглянул на мрачное лицо шурина.

Дирк усмехнулся.

— Я всегда держу слово — пока это мне выгодно. — Он поднял свой стакан. — Между нами тремя не должно быть тайн. Давайте выпьем за это.

Когда Дирк опустил свой стакан, Рональд Пай спросил:

— Зачем ты пригласил меня сегодня?

— Нам нужно обсудить несколько проблем, и первая из них — наш дорогой Деннис. Он очень неудачно играет в покер.

— Сколько? — негромко спросил Ронни.

— Скажи ему, Деннис, — любезно предложил Дирк. Они ждали. Деннис рассматривал оставшуюся в стакане жидкость.

— Ну? — снова спросил Рональд Пай.

— Не стесняйся, Деннис, старина!

Не поднимая головы, Деннис назвал сумму.

Рональд Пай заерзал в кресле, и губы у него затряслись.

— Это карточный долг. Мы его не признаем.

— Попросить парочку молодых леди, которые тоже гостят у меня, поведать вашей сестре о проказах Денниса? Вы знаете, что Деннис любит ставить их на четвереньки…

— Дирк, перестань! — взмолился Деннис. — Ты этого не сделаешь…

И он закрыл лицо руками.

— Завтра получишь чек, — негромко сказал Рональд Пай.

— Спасибо, Ронни, всегда приятно иметь с вами дело.

— Это все?

— О нет, — улыбнулся Дирк. — Ни в коем случае. — Он отнес хрустальный графин к Деннису и снова наполнил его бокал. — Нужно обсудить еще один финансовый вопрос.

Он налил виски в свой стакан и поднес его к свету.

— Дело связано с банком, — начал он, но Ронни Пай тут же перебил:

— Я думаю, ты знаешь, что я собираюсь уйти из банка. Я получил предложение продать оставшиеся у меня акции и сейчас веду переговоры о покупке виноградника в Капе. Я уеду из Ледибурга и заберу с собой семью.

— Нет, — возразил Дирк, улыбаясь и покачивая головой. — Мы вместе навеки. Наша связь неразрывна. Я хочу, чтобы вы были со мной всегда. Вам я могу доверять; возможно, вы единственный в мире человек, которому я доверяю. У нас множество общих тайн, дружище. В том числе убийство. — Оба его собеседника застыли, услышав это слово, Рональд Пай медленно побледнел. — Джон Андерс и его мальчишка, — напомнил Дирк, и оба одновременно воскликнули:

— Мальчишка ушел…

— Он жив!

— Это ненадолго, — заверил Дирк. — Мои люди сейчас как раз на пути к нему. Теперь от него больше не будет неприятностей.

— Ты не можешь этого сделать! — яростно мотнул головой Деннис Петерсен.

— Почему, скажи на милость?

— Оставь его. — Рональд Пай умолял, растеряв всю свою суровость. — Оставь мальчишку в покое, с нас хватит.

— Нет. Он нас в покое не оставит, — рассудительно объяснил Дирк. — Он очень активно собирал сведения о нас и о нашей деятельности. По счастливой случайности я узнал, где он, и он там один, в дикой глуши.

Они молчали. Ожидая, пока они обдумают его слова, Дирк бросил окурок сигары в камин и закурил новую.

— Чего еще ты хочешь от нас сейчас? — спросил наконец Рональд.

— Ага, наконец мы можем обсудить проблему по-деловому. — Дирк присел на край стола и взял в руки старинный дуэльный пистолет, которым прижимал бумаги. Говоря, он вертел пистолет в руках. — Для расширения, которое я начал пять лет назад, мне не хватает свободных средств. Цены на сахар упали, банковские инвестиции сократились, но все это, конечно, вам известно.

Рональд Пай осторожно кивнул.

— Мы уже договорились следующие несколько лет покупать землю только в соответствии с поступлением наличных. Надо проявлять терпение.

— Я нетерпеливый человек, Ронни.

— В следующие три года наш доход будет падать на двести тысяч ежегодно. И мы договорились сократить расходы, — продолжал Рональд Пай, но Дирк не слушал. Он прицелился в глаза портрету над камином и щелкнул курком незаряженного пистолета.

— Двести тысяч умножить на три — это шестьсот тысяч фунтов стерлингов, — рассуждал он вслух, опустив пистолет. — Кстати, именно столько я заплатил вам за ваши акции десять лет назад.

— Нет, — сказал Рональд Пай с паникой в голосе. — Это мои деньги, мой личный капитал, он не имеет никакого отношения к банку.

— И вы им прекрасно распорядились, — похвалил его Дирк. — Покупка акций «Кроун Дип» — отличный ход. По моим последним расчетам, ваш личный капитал составляет не меньше восьмисот тысяч.

— Он в распоряжении моей семьи, это деньги моей дочери и внуков, — сказал Ронни. В его голосе звучало отчаяние.

— Сейчас эти деньги нужны мне, — рассудительно заметил Дирк.

— А твои личные ресурсы? — отчаянно спросил Рональд Пай.

— Все вложено в землю и сахар, мой дорогой Ронни.

— Ты можешь занять нужную сумму.

— Зачем мне занимать у чужих людей, когда мой близкий доверенный друг может ссудить эти деньги Ледибургскому фермерскому банку? Что может быть надежней, чем условия, которые предлагает это достойное учреждение? Заем, Рональд, всего лишь заем.

— Нет. — Рональд Пай вскочил. — Это не мои деньги. Они принадлежат моей семье. — Он повернулся к шурину. — Пошли. Я отвезу тебя домой.

С очаровательной сияющей улыбкой Дирк Кортни нацелил пистолет меж глаз Деннису Петерсену.

— Сидеть, Деннис, — он снова щелкнул курком.

— Все в порядке, — сказал Рональд Пай Деннису. — Мы можем сейчас порвать с ним. Если ты на моей стороне. — Рональд тяжело дышал и потел, как бегун. — Обвинив нас в убийстве, он обвинит и себя. А мы докажем, что не мы задумали это, не мы отдавали приказы. Думаю, он блефует. Вот возможность отделаться от него. — Он повернулся к Дирку, и в его глазах теперь был вызов, а в голосе сталь. — Избавиться от чудовища. Пусть попробует обвинить нас. Он только сделает хуже себе.

— Здорово сказано! — Дирк радостно рассмеялся. — Готов поверить, что вы и впрямь настолько глупы.

— Пошли, Деннис. Пусть делает что хочет.

И, не глядя на них, Рональд Пай направился к двери.

— Какую из внучек вы больше любите, Ронни, Натали или Викторию? — спросил Дирк, по-прежнему улыбаясь. — О, наверно мальчика… как же его зовут? Черт побери! Я должен помнить имя мальчишки, ведь я его крестный отец. Да что это со мной? Конечно, Рональд, как дедушка. Маленький Рональд.

Рональд Пай у двери повернулся и смотрел на Дирка через весь кабинет. Дирк улыбнулся ему, словно удачно сострил.

— Маленький Рональд, — снова улыбнулся он и прицелился в воображаемую фигуру в центре ковра, маленькую фигуру, до колена взрослому мужчине. — Прощай, маленький Рональд, — сказал он и щелкнул курком. — Прощай, маленькая Натали. — Он наставил пистолет на другую невидимую фигуру и опять щелкнул. — Прощай, маленькая Виктория. — Пистолет щелкнул снова, и этот металлический звук показался в тихой комнате очень громким.

— Ты не можешь… — Голос Денниса звучал сдавленно.

— Мне очень нужны эти деньги, — ответил Дирк.

— Но ты не можешь так поступить…

— Вы все рассуждаете о том, что я могу и чего не могу. С каких это пор вы так во мне разбираетесь?

— Но дети… — взмолился Деннис.

— Мне не впервой, — заметил Дирк.

— Да, но дети, маленькие дети!

Рональд Пай неподвижно стоял у двери. Казалось, за последние несколько секунд он постарел лет на десять: плечи сгорбились, лицо посерело и сморщилось, вокруг глаз набрякли мешки.

— Прежде чем вы уйдете, Ронни, позвольте рассказать вам историю, которую вы уже двенадцать лет очень хотите услышать. Я знаю, вы потратили много времени и денег, пытаясь ее узнать. Пожалуйста, вернитесь в свое кресло. Выслушайте мою историю, а потом уйдете, если, конечно, не передумаете.

Рональд Пай отпустил ручку двери, вернулся на место и упал в кресло, словно ноги его не держали.

Дирк наполнил виски еще один бокал и поставил возле кресла, и Ронни не возразил.

— Это история о том, как девятнадцатилетний парень заработал миллион фунтов в валюте и на эти деньги купил банк. Выслушав ее, пожалуйста, спросите себя, есть ли что-нибудь, на что этот парень не решился бы пойти.

Дирк встал и принялся расхаживать по толстому ковру между креслами, как зверь в клетке, гибкий и грациозный, но зловещий и жестокий; он заговорил негромким мурлычущим голосом, который опутывал слушателей гипнотической сетью, а они поворачивали головы, следя за его передвижениями.

— Назовем этого парня Дирк; это хорошее имя, подходящее имя для молодого человека, которого тиран-отец выбросил из дома за то, что тот хотел поступать по-своему, для молодого человека, который быстро учился, ничего не боялся и к девятнадцати годам стал первым помощником на старом пароходе, развозившем сомнительные грузы по восточным портам, пользующимся самой дурной славой. Этот парень в одиночку умел управлять кораблем и хлыстом приводить в чувство экипаж из черномазых, пока капитан валялся в своей каюте пьяным.

Он остановился у стола, снова налил в бокалы виски и спросил у слушателей:

— Как вам нравится эта история?

— Ты пьян, — сказал Рональд Пай.

— Я никогда не пьянею, — возразил Дирк и снова заходил по кабинету.

— Назовем пароход «L’Oiseau de Nuit» — «Ночная птица», хотя, по правде сказать, это неподходящее название для такой старой лохани. Назовем капитана Le Doux — Нежный, хотя это опять-таки неподходящее имя. — Дирк усмехнулся, вспоминая, и снова наполнил свой бокал. — Веселый экипаж как-то в конце лета доставил ночной груз на Желтую реку, а на следующий день пришел в порт Лианг Су за более законным грузом чая и шелка. С рейда экипаж видел, что окраины города горят, и слышал звуки выстрелов. Гавань была пуста — всего несколько сампанов и одна или две джонки, а испуганные жители города толпились на пристани и просились на борт. Сотни их бросались в воду и плыли туда, где стояла «Ночная птица». Помощник позволил двум из них подняться на борт, а остальных отогнал водой из помп. Он расспросил, что же случилось.

Дирк помолчал, вспоминая, как струи под давлением погружали плывущих на пятьдесят футов в грязную желтую воду гавани и как остальные вопили и пытались вернуться вплавь. Он улыбнулся и вернулся в настоящее.

— На порт напал вождь коммунистов Хан Ванг, он пообещал богатым купцам забавную смерть в бамбуковых клетках. Помощник знал, что купцы Лианг Су очень богаты. Посоветовавшись с капитаном, он подвел «Ночную птицу» к причалу, водой из помп и несколькими пистолетными выстрелами разогнал бедный сброд и повел отряд матросов-индийцев — ласкаров — в город, к дому, в котором собрались китайские чаеторговцы; все они были парализованы ужасом и уже смирились со своей участью. Еще виски, Ронни?

Рональд Пай покачал головой. С самого начала рассказа он не сводил глаз с лица Дирка, и теперь Дирк улыбнулся ему.

— Помощник назначил за проезд такую высокую плату, что это оказалось под силу только самым богатым, — две тысячи соверенов за голову, и тем не менее на борт «Ночной птицы» поднялись девяносто шесть человек, каждый нес с собой самое ценное. Даже дети несли груз, равный собственному весу, тащили ящики, тюки и мешки, и, поскольку уж речь зашла о детях, скажу, что было их сорок восемь, разумеется, все мальчики, потому что ни один китаец в здравом уме не потратит две тысячи фунтов на девочку. Мальчики были разного возраста, от младенцев до подростков, некоторые — ровесники вашему маленькому Рональду.

Дирк помолчал, давая время усвоить эту информацию, и продолжил:

— Уйти едва успели; как только последний китаец поднялся на борт, помощник отдал швартовы, а банды Хан Ванга ворвались в город и штыками расчистили себе путь на пристань. Их ружейный огонь повредил надстройки «Ночной птицы» и пронесся по палубе, и пассажиры с паническими криками бросились спасаться в пустых трюмах, но корабль благополучно вышел из реки и к вечеру уже был в спокойном тропическом море. Леду, капитан, не мог поверить своей удаче: почти двести тысяч фунтов золотом в четырех ящиках для чая в его каюте, — и пообещал молодому Дирку целую тысячу фунтов. Но Дирк знал цену капитанским обещаниям. Тем не менее он дал совет, как увеличить прибыль. Старый Леду, пока его не доконала выпивка, был кремень-человек, возил рабов из Африки, опиум из Индии. Но с годами он смягчился и пришел в ужас от предложения своего молодого помощника. Он богохульствовал, поминая имя Господа всуе, и плакал. «Les pauvres petits»[49], — всхлипывал он и пил джин, пока не свалился в беспамятстве. Дирк по опыту знал, что это беспамятство продлится не меньше сорока часов. Помощник прошел на мостик и включил корабельную сирену. Он крикнул пассажирам, что «Ночную птицу» преследует правительственный корабль, и снова загнал их с открытой палубы в трюмы. Они пошли, как овцы, прижимая к себе свое имущество. Помощник и его ласкары прочно задраили люки. Можете угадать, что было потом? Гинея за правильный ответ.

Рональд Пай облизнул пересохшие серые губы и покачал головой.

— Нет? — насмехался Дирк. — Вы упустили свою самую легкую гинею. Все очень просто. Помощник открыл кингстоны и затопил трюмы.

Дирк с любопытством наблюдал за слушателями, предвидя их реакцию. Оба потеряли дар речи. Когда Дирк снова заговорил, его тон слегка изменился. Он перестал вести рассказ от третьего лица.

— Конечно, затопить трюмы доверху было нельзя: даже в спокойном море корабль мог перевернуться. Под люками оставалось немного воздуха, и они подняли туда детей. Я слышал их крики сквозь четырехдюймовые доски люков. Битый час они кричали и вопили, пока не кончился воздух и качка не добила их, а когда все завершилось и мы открыли люки, то увидели, что они пальцами разодрали испод крышек, исцарапали доски, как стая обезьян.

Дирк подошел к креслу у камина и опустился в него. Правой рукой покрутил виски в бокале, выпил. Потом швырнул хрустальный бокал в камин, и тот взорвался тучей алмазных осколков.

Все молча смотрели на эти осколки.

— За что? — хрипло прошептал наконец Деннис. — Во имя Господа, за что ты всех их убил?

Дирк не смотрел на него, он погрузился в прошлое, снова переживая свой звездный час. Придя в себя, он продолжил:

— Мы выкачали воду из трюма, и я приказал ласкарам перенести мокрые тюки и ящики в кают-компанию. Боже, Ронни, жаль, вас там не было. Такого алчного человека, как вы, это зрелище свело бы с ума. Я все выложил на стол в кают-компании. Золото в монетах и слитках, бриллианты, как у вас на пальце, рубины, которыми подавился бы верблюд, изумруды… ведь купцы Лианг Су были из самых богатых в Китае. Вместе с платой за проезд общая добыча составила больше миллиона фунтов.

— А капитан Леду? Его доля? — спросил Рональд Пай: даже охваченный ужасом, он оставался банкиром и бухгалтером.

— Капитан? — Дирк покачал головой и одарил их светлой мальчишеской улыбкой. — Бедняга Леду. Должно быть, в ту же ночь он упал за борт. Он был пьян и не мог плыть, а акулы в Китайском море свирепые. Видит Бог: в воде болталось множество мертвых китайцев, довольно, чтобы их привлечь. Нет, была всего одна доля, за вычетом символической платы ласкарам. Двести фунтов на каждого — для них это было состояние, о котором не могли мечтать и самые алчные. Миллион… а ведь мне не было и двадцати лет.

— Никогда не слышал ничего ужаснее.

Голос Рональда Пая дрожал, как и рука, которой он поднес бокал к губам.

— Вспомните об этом, когда в следующий раз надумаете уехать из Ледибурга, — посоветовал Дирк и наклонился потрепать его по плечу. — Мы партнеры до гробовой доски, — сказал он.

* * *

С точки зрения Марка, отведенные на поездку дни убегали чересчур быстро.

Вскоре ему предстояло покинуть долину и вернуться в мир людей… его начало охватывать отчаяние. Он обыскал южный берег и крутые ущелья над ним, а теперь перебрался на северный берег и начал все заново.

И здесь получил первое предупреждение о том, что он не единственный человек в долине. В первый же день он наткнулся на несколько ловушек, устроенных вдоль звериной тропы, которая вела к водопою на реке. Использовалась такая же проволока, какую он нашел на ноге искалеченной самки импалы, — оцинкованный стальной провод, вероятно, срезанный с ограды ничего не подозревающего фермера.

В тот день Марк обнаружил шестнадцать силков и все их вырвал из креплений, свернул проволоку кольцом и забросил в самый глубокий речной омут.

Два дня спустя он нашел западню из бревна, устроенную так хитро и скрытую так искусно, что бревно убило взрослую выдру. Марк с помощью толстой ветки убрал бревно и нагнулся к тушке. Он погладил блестящий, мягкий, шоколадного цвета мех и опять разозлился. Непонятно почему он привык считать животных долины своими и ненавидел всех, кто охотился на них и мешал им жить.

Теперь его внимание разделилось почти поровну между поисками могилы деда и следов браконьера. Но прошла целая неделя, прежде чем он снова наткнулся на след загадочного охотника.

Каждое утро он в предрассветных сумерках переправлялся через реку. Было бы проще покинуть лагерь под фиговым деревом, но сентиментальное чувство удерживало его здесь.

Это был лагерь деда, их общий старый лагерь; к тому же ежедневные переходы через реку и блуждания по болотистой местности, где сливались две реки, нравились ему. Хотя Марк продвигался только по краю водного мира, он понимал, что это сердце первозданной глуши, бесконечный источник драгоценной воды и еще более драгоценной жизни, последнее надежное убежище для многих существ в долине.

На болотистых тропах в зарослях тростника и папируса он ежедневно находил следы крупных животных; заросли смыкались над головой, образуя прохладный темный туннель между живыми зелеными стеблями. Сюда захаживал капский буйвол, дважды Марк слышал, как эти буйволы проходят в тростнике, но ни разу их не видел. Были здесь и гиппопотамы, и крокодилы, но днем они не покидали темных, окруженных зарослями тростников озерков и загадочных, поросших лилиями омутов. Ночью Марк часто просыпался и, кутаясь в одеяло, слушал их хриплый рев, далеко разносившийся по болотам.

Однажды днем, сидя на длинном каменистом мысе, вдающемся в болото, Марк увидел, как самка белого носорога вывела своего детеныша из густых тростников, чтобы покормить его на краю кустарника.

Светлую шкуру этой огромной старой самки покрывали шрамы и царапины; гигантское тело доисторического чудовища, весящее не меньше четырех тонн, все было в складках кожи; самка тревожно нависала над детенышем, подгоняя его длинным, слегка изогнутым рогом; детеныш был еще безрогий и толстый, как поросенок.

Глядя на эту пару, Марк неожиданно понял, как дороги ему эти места, и в нем еще больше окрепла собственническая любовь.

Здесь он жил как первый человек на земле, и это будило в глубине его души какое-то древнее чувство.

В тот же день он снова обнаружил у Ворот Чаки свежие следы присутствия другого человека. Он шел по еле заметной звериной тропе, проходящей по верху хребта, одной из тех, что соединяют склоны откосов, и неожиданно наткнулся на след.

Это были отпечатки босых ног с широкими ступнями, никогда не знавших обуви. Марк опустился на колени и внимательно рассмотрел их. Он сразу понял, что для женщины след слишком велик.

Ширина шага говорила о том, что человек высок. Большие пальцы при ходьбе чуть отклонены внутрь, упор приходится на носки и пятки. Такая походка бывает у спортсменов. Человек при ходьбе не шаркает, не задевает землю большими пальцами, ноги он поднимает высоко и легко перемещает центр тяжести; сильный, быстрый и осторожный, он передвигается стремительно и неслышно.

След был такой свежий, что там, где человек помочился, еще вились в поисках влаги и соли желтые бабочки. Марк был очень близко к нему, и почувствовал охотничье возбуждение. Без колебаний он побежал по следу.

Он быстро догонял незнакомца. Тот, кого он преследовал, не подозревал о его существовании. В одном месте он задержался и срезал стебель дикой локвы, вероятно, чтобы использовать в качестве зубочистки, и срез был еще влажным, из него капал сок.

Потом человек снова остановился, немного прошел назад по своему следу, почти несомненно прислушиваясь, затем неожиданно свернул с тропы; через десять шагов след оборвался, как будто человек взлетел или был вознесен на небо крылатой колесницей. Его исчезновение отдавало волшебством, и, хотя Марк еще почти час кружил в поисках следов, он ничего не нашел.

Он сел, закурил и обнаружил, что вспотел и разозлился. Он применил все свое мастерство охотника, а его выставили младенцем. Человек узнал, что Марк идет за ним, вероятно, еще за тысячу ярдов, и запутал след, сбив преследователя с толку так легко, словно и впрямь имел дело с младенцем.

Марк чувствовал, как нарастает гнев.

— Я доберусь до тебя, — пообещал он загадочному незнакомцу вслух, и ему даже не пришло в голову задуматься, что же он будет делать, если найдет того, кого ищет. Он знал только, что ему бросили вызов и он этот вызов принял.

Этот человек хитер, как… Марк поискал подходящее сравнение и улыбнулся: нашел. Этот человек хитер, как шакал, но он зулус, поэтому Марк воспользовался зулусским словом — пунгуше.

«Я буду следить за тобой, Пунгуше. Я поймаю тебя, маленький шакал!»

Настроение Марка улучшилось, он смял сигарету и обнаружил, что с нетерпением ждет состязания в мастерстве следопыта с этим Пунгуше.

Теперь, куда бы Марк ни направился, он всегда искал знакомые отпечатки ног на мягкой земле или признаки движения высокой фигуры среди деревьев. Трижды он находил след, но каждый раз старый и сглаженный ветром — идти по нему не стоило.

Время шло в величественном окружении неба и гор, солнца, реки и болота и казалось бесконечным, пока Марк, посчитав по пальцам, не понял, что месяц почти закончился. Он приуныл, испытывая страх перед уходом, как ребенок, когда заканчиваются идиллические летние каникулы и приходит пора вернуться в школу.

В тот вечер он в догорающем свете дня вернулся в лагерь под фиговым деревом и прислонил винтовку к стволу. Постоял немного, разминая усталые мышцы и с наслаждением предвкушая горячий кофе и веселый костер, но вдруг остановился и опустился на колено, разглядывая землю, мягкую и пушистую от прелой листвы.

Даже при вечернем освещении невозможно было не узнать отпечаток широких голых ступней. Марк быстро оглянулся и осмотрел темнеющий буш, с тревогой понимая, что сейчас за ним могут наблюдать. Наконец убедившись, что он один, Марк прошел по следу и установил, что таинственный незнакомец обыскал его лагерь, нашел на дереве ранец и осмотрел его содержимое, потом старательно положил каждый предмет на прежнее место и снова повесил ранец на дерево.

Если бы Марк не заметил след на земле, он никогда бы не заподозрил, что его вещи трогали.

Его встревожило, что человек, за которым он следил, по чьему следу шел, вероятно, не менее тщательно следит за ним самим — и значительно успешнее.

Ночью Марк спал плохо — во сне он видел, что идет за темной фигурой по опасной горной тропе, а незнакомец, ударяя по камню посохом, не оглядываясь, удаляется. Марк отчаянно просит его подождать, но из его горла не вылетает ни звука.

Утром он встал поздно, с тяжелой головой, и увидел, что небо затянули темные тучи, принесенные с океана юго-восточным ветром. Марк знал, что скоро пойдет дождь и что пора уходить. Его время истекло, но он пообещал себе еще несколько дней — ради деда и себя самого.

Все утро до полудня шел дождь, еще только предупреждая о том, что начнется позже, но и он был сильным и холодным и застал Марка вдали от убежища. И хотя сразу за дождем из разрывов в тучах выглянуло солнце, Марку казалось, что он промерз до костей, и он трясся в своей мокрой одежде, как немощный старец.

Только когда дрожь не захотела уняться и после того, как его одежда давно уже высохла, Марк вспомнил, что прошло ровно двадцать два дня с его первого ночлега под фиговым деревом, после первых укусов речных комаров.

Новый приступ озноба сотряс его, и Марк понял, что, вероятно, теперь его жизнь зависит от бутылочки с таблетками хинина в ранце высоко на ветке дерева и от того, успеет ли он добраться до лекарства раньше, чем малярия обрушится на него со всей своей злобой.

До лагеря было четыре мили, и он пошел коротким путем через колючий кустарник и через каменистый хребет, чтобы за гребнем снова выйти на тропу.

К тому времени как Марк вышел на нее, у него кружилась голова и ему пришлось передохнуть. Сигарета показалась горькой и затхлой, он раздавил окурок и сразу увидел новый след. В этом месте след уберегли от дождя ветви дерева махобо-хобо, он накладывался на собственный след Марка и шел в том же направлении, но Марка поразило то, что это был след обутой ноги и обувь была подбита сапожными гвоздями. Узкие следы длинных ног белого человека. И в болезненный миг перед новым приступом малярии эти следы показались Марку чудовищно зловещими.

Его сотряс новый приступ дрожи, но он быстро прошел; на краткий миг в голове у Марка прояснилось, почудилось, что силы вернулись, но, когда он встал, ноги по-прежнему были словно налиты свинцом. Он прошел еще пятьсот ярдов к реке, и тут на хребте за ним крикнула дневная сова — там, где он только что находился.

Марк резко остановился и наклонил голову, прислушиваясь. Укус мухи цеце в шею отчаянно жгло, но Марк стоял, замерев и слушая.

Сове ответила другая; это была искусная имитация, но без естественных интонаций. Второй крик донесся откуда-то справа, и Марк почувствовал озноб, к которому не имела отношения малярия: он вспомнил давнишний крик совы на откосе над Ледибургом.

Он пошел по извилистой тропе быстрее, волоча отяжелевшие ноги, почти не чувствуя их. Не пройдя и ста ярдов, он начал задыхаться; волны тошноты подкатывали к горлу, лихорадка усиливалась.

Начало отказывать зрение, картина перед Марком дробилась, становилась словно мозаичной, ее расчертили неровные полоски тьмы с радужными краями; когда на мгновение нормальное зрение возвращалось, казалось, он смотрит в разрывы картины-загадки.

Он с трудом брел вперед, ожидая, что в любое мгновение почувствует под ногами пружинистую болотную траву и вступит под защиту тростника — ходы в тростнике он хорошо знал, тростник защитит и подскажет дорогу к лагерю.

Снова закричала сова, на этот раз гораздо ближе, и в совершенно неожиданной стороне. Запутавшись, вдобавок теперь испуганный, Марк сел под узловатым стволом дерева отдохнуть и собраться с силами. Сердце колотилось о ребра, мутило Марка так сильно, что едва не вырвало, но он подавил тошноту, и на мгновение чудесным образом перед глазами у него прояснилось, словно отдернули темный занавес. Марк понял, что в приступе слабости сбился с тропы. Теперь он понятия не имел, где он и в какую сторону смотрит.

Он отчаянно старался сориентироваться по высоте солнца или по наклону местности, найти какой-нибудь знакомый ориентир, но небо над ним загораживали ветви дерева, а вокруг стеной стояли кусты, ограничивая видимость пятьюдесятью шагами.

Марк с трудом встал и поплелся вверх по склону, надеясь забраться повыше, и за его спиной снова крикнула сова — горестно, траурно.

Он опять ослеп и упал в ознобе. Почувствовал теплый поток крови по ноге и понял, что шипом ему разорвало кожу на голени, но воспринимал все это отстраненно. Когда он поднес руки к лицу, они дрожали так сильно, что он не смог стереть ледяной пот с глаз.

Слева от него снова крикнула сова, и зубы Марка так застучали, что звук болезненно отозвался в голове.

Марк перевернулся и незряче всмотрелся в направлении совиного крика, пытаясь отодвинуть полог тьмы, смаргивая жгучий соленый пот.

Он словно смотрел в длинный темный туннель или через повернутый обратным концом телескоп.

Что-то двигалось на фоне золотисто-коричневой травы. Марк попробовал заставить глаза служить ему, но картина дрожала и распадалась.

Он был уверен только в том, что видел движение. Потом в его сознании взорвались неслышные метеоры света, красного, желтого и зеленого; они исчезли, в глазах вдруг прояснилось, и он с неестественной четкостью и ясностью увидел: сбоку от него двигался рослый человек с головой круглой и тяжелой, как пушечное ядро, с плечами борца и толстой бычьей шеей. Марк не видел его лица, оно было повернуто в сторону, но что-то в этом человеке было ужасно знакомым.

Через плечо, поверх военной куртки цвета хаки с большим количеством накладных карманов человек надел патронташ, а брюки заправил в высокие сапоги для верховой езды. К груди человек прижимал ружье и шел осторожной походкой охотника. Тут перед глазами Марка все завертелось, картина перед его глазами опять распадалась.

Он с трудом встал, цепляясь за узловатый ствол, и один из шипов глубоко вонзился ему в подушечку большого пальца; не обращая внимания на боль, Марк побежал.

Сзади послышался крик, охотничье «улюлю», и мощи инстинкта выживания Марка хватило, чтобы заставить его переставлять ноги. Марк резко свернул и услышал звук полета пули на мгновение раньше выстрела. Воздух над головой разорвало, как ударом гигантского кнута, и сразу вслед за этим треснул выстрел, будто обдирали кору. Маузер, подумал Марк и мгновенно мысленно перенесся в другое время и в другую землю.

Несмотря на слепоту и болезнь какой-то инстинкт начал в голове отсчитывать секунды схватки, так что Марк не оглядываясь понял, когда преследователь перезарядил ружье и снова прицелился. Продолжая бежать вслепую, Марк снова повернул и снял с плеча П-14.

Внезапно он оказался в гуще деревьев, позади него от ствола в облаке щепок и капель сока отлетел кусок коры, вырванный следующим выстрелом из маузера. Но Марк уже добрался до гребня хребта и, едва оказался за вершиной, повернул под прямым углом, согнулся вдвое и отбежал, отчаянно отыскивая в полумраке позицию для обороны.

Неожиданно над ним словно раскололось небо, Марка оглушил грохот, и солнце будто рухнуло на него; свет был таким ярким и яростным, что на мгновение Марку показалось, будто пуля из маузера разорвала его мозг. Он невольно упал на колени.

И только в наступившей тишине понял, что молния ударила в железняк рядом с ним, все еще остро пахло озоном, над голубой стеной откоса катился гром, а грузные темные тучи опустились почти к самой земле.

Сразу поднялся ветер; холодный, быстро набирая силу, он раскачивал ветви деревьев над головой, а когда Марк встал, взялся нещадно трепать его рубашку и лохматить волосы, вызвав еще один сильный приступ дрожи. Пот на лице Марка словно мгновенно замерз; сквозь порывы ветра поблизости снова послышался крик совы, и опять полило.

Сквозь дождь Марк разглядел впереди кривой ствол сухого дерева. Воспаленным глазам оно казалось фигурой разгневанного колдуна с простертыми руками и скрюченным телом, но сейчас это была лучшая возможность занять позицию.

На несколько благословенных мгновений перед глазами Марка посветлело и поле зрения расширилось, ограниченное серым кольцом.

Марк понял, что он дважды повернул и вернулся к реке. Мертвое дерево, возле которого он стоял, торчало на самом краю высокого крутого берега. Река подмыла корни, убив дерево, и вскоре оно обрушится вниз и вода унесет его.

За спиной Марка река уже разлилась от дождя, и быстрое течение отрезало путь к отступлению. Он загнан в изгибе берега, и преследователи приближаются. Он знал, что их несколько, крик сов был их условным знаком, как на откосе у Ледибурга.

Марк понял, что надеяться можно лишь на одно: разделить их и, ничего не подозревающих, выманить на берег, но действовать надо быстро, пока лихорадка не притупила его чувства окончательно.

Он приложил руки ко рту и воспроизвел траурный крик совы. Прислонившись к стволу, он держал винтовку наготове. Ответили справа. Марк не шевелился. Он неподвижно застыл у дерева, только ворочал глазами и морщил лоб в стремлении лучше слышать. Потянулись долгие минуты, затем крик послышался снова, ближе.

Снова пошел дождь, на ветру капли падали под острым углом, бело-ледяные потоки дождя драли кусты и траву и, словно острыми иглами, кололи Марку лицо, но это вернуло ему зрение, и он увидел белые потоки воды. Марк осторожно поднес руки ко рту и крикнул совой, приманивая охотника.

— Где ты? — послышался негромкий голос. — Рене, где ты?

Марк посмотрел туда, откуда шел голос. Под мокрыми деревьями показалась фигура человека, наполовину скрытого потоками дождя.

— Я слышал, ты стрелял. Достал его?

Он приближался к Марку, высокий, худой, с очень смуглым загорелым лицом, с глубокими морщинами вокруг глаз, с короткой седой щетиной на подбородке.

В одной руке он нес за ремень винтовку «Ли-Метфорд», на плечах была старая военная плащ-палатка, мокрая и блестящая от воды; этот человек уже миновал лучшую пору жизни, у него были глаза тупицы и грубое, почти зверское лицо русского крестьянина. Такой убьет с той же легкостью, с какой перережет горло свинье.

Он увидел Марка у ствола сухого дерева, но из-за дождя и при слабом освещении различил только очертания человеческой фигуры. Крик совы ввел его в заблуждение.

— Рене? — снова спросил он и остановился, впервые что-то заподозрив; пустыми глазами он безучастно всматривался в дождь. Потом выругался и начал поднимать ружье, одновременно мозолистым пальцем взводя курок. — Это он!

Он узнал Марка, и на его лице появилось отчаяние.

— Не нужно! — предупредил Марк, но ствол ружья быстро поднимался. Марк услышал щелчок затвора и понял, что в следующее мгновение человек выстрелит.

Тогда он сам выстрелил из П-14, держа винтовку низко у бедра; человек был совсем близко, и сам выстрел прогремел поразительно громко.

Человека приподняло и отбросило назад. Ружье вырвалось из его рук и, вращаясь, полетело по воздуху. Человек ударился о землю плечами, его ноги дергались, а веки трепетали, как крылья пойманной бабочки.

Кровь мгновенно промочила рубашку на груди; дождь разбавил ее, превратив в розовый ручеек.

Спина человека выгнулась, он в последний раз дернулся и затих. Казалось, он съежился, выглядел теперь старым и слабым, нижняя челюсть отвисла, обнажив розовые гуттаперчевые десны и коричневые от табака вставныезубы. Дождь бил по открытым невидящим глазам, и Марк почувствовал знакомое отчаяние. Знакомое холодное чувство вины из-за того, что он принес смерть другому человеку. Он попробовал объяснить, оправдаться. Этот порыв во многом был вызван лихорадкой и летел на крыльях начинающегося бреда; Марк был уже так плох, что не отличал явь от вымысла.

— Не надо было, — сказал он, — не надо было стрелять. Я предупреждал.

Он вышел из-за ствола сухого дерева, забыв о другом человеке — как предостерегало его чутье, о более опасном из двух.

Марк стоял над убитым им человеком, пошатываясь и прижимая винтовку к груди.

* * *

Первыми тремя выстрелами Хобди промахнулся, но дальность составляла не меньше двухсот ярдов, стрелять приходилось снизу вверх, мешали кусты и деревья; в такую погоду стрелять по бегущей, петляющей цели — человеческой фигуре — труднее, чем по куду в густых зарослях. Второй и третий выстрелы он сделал с отчаяния, надеясь, что ему повезет и добыча не успеет добраться до гребня хребта и исчезнуть.

Теперь он мог двигаться только осторожно, потому что видел на спине парня ружье. Тот мог теперь залечь на вершине, дожидаясь случая выстрелить наверняка. Хобди поднимался на хребет, пользуясь любыми возможными укрытиями, в конце концов даже полосами дождя, и в любой миг ожидал мстительного ответного выстрела, потому что сам открыто продемонстрировал свои намерения. Он знал, что парень опытный солдат. Он опасен, и Хобди двигался очень осторожно.

Добравшись до вершины, он испытал огромное облегчение и залег в мокрой траве, выставив перед собой перезаряженный маузер и глазами отыскивая добычу.

Он услышал крик совы слева и раздраженно нахмурился.

— Сволочь безмозглая! — проворчал он. — Обмочился от страха.

Его напарник нуждался в постоянных подтверждениях, старые нервы не годились для такой работы, и он кричал совой по делу и без дела. Проклятый дурак!

Он слышал выстрелы и знает, что охота вступила в решающую стадию, но вот опять кричит, как ребенок, звуками отгоняющий страх в темноте.

Хобди выбросил напарника из головы и стал сосредоточенно разглядывать залитый дождем склон. И замер от удивления: на крик совы ответили, слева от него, сразу под вершиной.

Хобди вскочил. Низко пригнувшись, он быстро пошел по верху хребта.

Он увидел движение в серых, залитых дождем кустах и тут же принял позу для стрельбы, быстро направил оружие на неясную цель, смаргивая дождевую воду с глаз, ожидая возможности точно выстрелить. Но тут же разочарованно хмыкнул, узнав напарника: сутулясь под блестящей плащ-палаткой, тот тяжело, как беременная женщина, шел в полутьме под нависающими ветвями.

Вот он остановился, поднес руки ко рту и снова крикнул совой. Бородатый охотник выругался.

— Подсадная утка! — прошептал он вслух. — Глупый старый пес!

Он не испытывал малейших угрызений совести из-за того, что напарник отвлечет огонь на себя, и продолжал внимательно наблюдать за ним, держась ниже линии горизонта; его голову и плечи скрывали кусты, за которыми он лежал.

Старик в плаще снова крикнул и остановился, наклонив голову и прислушиваясь. Послышался ответ, и он заторопился сквозь ветер и дождь в ту сторону, навстречу своей судьбе. Хобди улыбнулся, продолжая наблюдать. Награду лучше ни с кем не делить, подумал он и пальцем стер капли с прицела маузера.

Неожиданно старик остановился и начал поднимать ружье, но прогремел выстрел, и он вдруг упал в траву. Хобди негромко выругался: он пропустил этот момент, не смог определить, откуда стреляли. Он ждал, держа палец на спусковом крючке, напрягая глаза, все менее уверенный в себе, чувствуя страх перед добычей и уважение к ней. Это было чистое убийство: парень подманил старика, как голодный леопард, идущий на голос южноафриканской антилопы.

Внезапно все сомнения бородатого охотника рассеялись, и он даже не сразу поверил в свою удачу. Пока он собирался с силами перед долгой и опасной дуэлью, добыча вышла из укрытия, которым служил ствол дерева на берегу; отчаянно безрассудный детский поступок, по сути самоубийство… и Хобди заподозрил ловушку.

Молодой человек постоял над телом убитого им старика. Даже на таком расстоянии казалось, что он шатается, его лицо в тусклом сером свете было бледно, но защитный цвет рубашки отчетливо выделялся на фоне отраженного в поверхности реки света.

Тут не требовалось особого мастерства: расстояние до цели составляло не больше ста пятидесяти ярдов; Хобди мгновенно прицелился прямо в грудь парня и с преувеличенной осторожностью нажал на спусковой крючок, зная, что попадет в сердце. Отдача ударила его в плечо, грохот выстрела оглушил; Хобди увидел, как парня отбросило, и услышал глухой удар пули обо что-то твердое.

* * *

Марк не услышал выстрел, потому что пуля настигла его раньше, чем дошла звуковая волна. Он ощутил сильный удар в верхнюю часть тела, и его с такой силой швырнуло назад, что воздух вырвался из легких.

Земля за ним раскрылась, и он стал падать; казалось, его втягивает в водоворот тьмы, и на мгновение он решил, что уже мертв.

Ледяное течение подхватило его и унесло с края тьмы. Он погрузился с головой, но у него хватило сил оттолкнуться от илистого дна. Когда голова вынырнула, он вдохнул обожженными легкими воздух и понял, что по-прежнему держит обеими руками П-14.

Деревянное ложе винтовки было у Марка прямо перед глазами, и он увидел, где пуля из маузера разорвала его, а потом ударилась о металл ствола.

Пуля расплющилась в бесформенный комок, как глина при ударе о кирпичную стену. Винтовка остановила ее, но сила удара самой винтовки в грудь вышибла воздух из легких и сбросила Марка в реку.

С огромным облегчением Марк выпустил оружие из рук; течение понесло его в вертящемся кошмаре малярии, дождя и коричневой воды. Тьма медленно поглотила юношу, и последней его сознательной мыслью была мысль о том, как смешно, когда ложе винтовки спасает тебя от гибели, а ты после этого сразу тонешь, будто брошенный в воду котенок.

Вода залила ему рот, обожгла легкие, и Марк канул в пустоту.

* * *

Мало какой ужас сравнится с тем, что переживает в малярийной лихорадке больной, чей мозг захвачен бесконечным кошмаром, от которого нет спасения, нет облегчения, когда просыпаешься в холодном поту и понимаешь, что это был просто сон.

Кошмары малярии недоступны здоровому рассудку, они продолжаются непрерывно и сопровождаются неутолимой жаждой. Эта жажда иссушает организм, отбирает у него силы, повторные приступы не становятся менее страшными из-за своей регулярности: ледяной холод, с которого все начинается, за ним — испепеляющая жара Сахары, когда температура тела поднимается так высоко, что это грозит повредить мозг; затем обильный пот, когда жидкость выделяется из всех пор тела больного, обезвоживая его и не оставляя сил даже на то, чтобы поднять руку, пока он ждет нового приступа, который опять начнется с ледяного озноба.

Между периодами горячки, озноба и безымянного ужаса бывали промежутки относительной ясности. Однажды, когда жажда стала такой жгучей, что каждая клеточка вопила о влаге, а рот пересох и воспалился, Марку почудилось, будто сильные прохладные руки поднимают его голову и вливают в рот горькую жидкость, горькую и удивительную, она заполнила рот и медом лилась в горло. В приступах озноба Марк натягивал на плечи шерстяное одеяло, и запах этого одеяла был знакомым и приятным — запах древесного дыма, сигареты и его собственного тела. Часто он слышал раскаты грома, но все время оставался сухим, потом эти звуки стихали, и он опять погружался в забытье.

Когда он впервые очнулся в ясном сознании, то знал, что с первого приступа озноба прошло семьдесят два часа. Малярия настолько предсказуема в своих циклах, что он определял их с точностью до нескольких часов.

Был конец дня; Марк, завернутый в одеяло, лежал на охапке свежесрезанной травы и душистых листьев. Все еще шел дождь; из низких туч, которые словно задевали вершины деревьев, лило как из ведра, но Марк не промок.

Над ним нависала низкая каменная крыша, закопченная за те тысячелетия, на протяжении которых эту неглубокую пещеру использовали в качестве убежища; пещера выходила на северо-запад, в сторону от преобладающих ветров, которые приносят дождь; в отверстии виднелся слабый свет — свет солнца, скрытого за тучами.

С огромным усилием Марк приподнялся на локте и в замешательстве огляделся. У стены стоял его ранец. Марк долго смотрел на него, удивленный и озадаченный. Последним его осознанным воспоминанием было погружение в быстрый ледяной поток. Рядом с ним стоял круглый пивной горшок из темной, обожженной в огне глины, и он немедленно потянулся к нему; его руки дрожали не только от слабости, но и от необходимости утолить жажду.

Жидкость была горькой, целебной, отдавала травами и серой, но Марк благодарно пил ее большими глотками, пока не заболел живот.

Поставив горшок, он обнаружил миску с холодной кукурузной кашей, подсоленной и приправленной дикими травами с привкусом шалфея. Он съел половину и сразу уснул, но на этот раз крепким исцеляющим сном.

А когда опять проснулся, дождь прекратился и солнце стояло почти в зените, его лучи пробивались сквозь разрывы в тучах.

Потребовались усилия, но Марк встал и, пошатываясь, направился к выходу из пещеры. Он увидел под собой вздувшуюся от дождей реку Бубези: ревущее красно-бурое течение несло в море большие деревья, их голые корни торчали, как скрюченные артритом пальцы умирающего нищего.

Марк посмотрел на север и увидел, что весь болотистый бассейн реки и весь буш затоплены, заросли папируса полностью скрылись под тусклой серебристой водной поверхностью, блестящей, как обширное зеркало, и даже высокие деревья в низинах ушли в воду по верхние ветви; вершины хребтов и холмов превратились в острова в этой водной пустыне.

Марк был еще слишком слаб, чтобы долго оставаться на ногах, поэтому вернулся к постели из травы. Засыпая, он думал о нападении, его тревожило, откуда убийцы узнали, что он у Ворот Чаки; все это каким-то образом было связано с Андерслендом и смертью деда. Он все еще думал об этом, когда сон овладел им.

Когда Марк проснулся, снова было утро. Ночью кто-то заново наполнил горшок горькой жидкостью, а к каше добавил несколько кусков жареного мяса; у мяса был вкус курицы, но, вероятно, оно принадлежало игуане.

Вода заметно спала, из-под нее показались пушистые головки папируса на длинных стеблях, которые сгибало течение; деревья освободились от воды, низины подсыхали; Бубези в глубоком ущелье под Марком мало-помалу приобретало обычный вид.

Марк вдруг понял, что он совсем голый и что от него пахнет болезнью и нечистотой. Он спустился к краю воды; путешествие получилось длинным и медленным, потому что то и дело приходилось останавливаться, чтобы отдохнуть и переждать головокружение и шум в ушах.

Он смыл запах и грязь и осмотрел темно-лиловый кровоподтек там, где пуля из маузера заставила винтовку ударить его в грудь. Потом Марк обсушился на жарком полуденном солнце. Тепло прогнало остатки лихорадки, и наверх он поднимался пружинистым легким шагом.

Утром он обнаружил, что горшок и миска исчезли, и почувствовал, что жест этот намеренный и символический: его загадочный благодетель считает, что теперь он способен сам позаботиться о себе и начинает злоупотреблять гостеприимством.

Марк собрал свои вещи, убедившись, что они просохли, и сложил в ранец.

Здесь были также патронташ и охотничий, с костяной рукоятью нож в ножнах, но из запасов пищи осталась только одна банка консервированной фасоли.

Марк открыл ее и съел половину, а остальное приберег на обед; оставив ранец в пещере, он отправился на противоположный край бассейна.

Ему потребовалось почти два часа, чтобы найти место нападения; он узнал его только по сухому дереву с кривыми сучьями. Местность здесь была ниже, чем ему помнилось, и в разлив вся ушла под воду; траву прижало к земле, словно кто-то смазал ее бриллиантином и расчесал, и на нижних ветвях деревьев висел принесенный наводнением мусор, показывая, до какого уровня поднималась вода.

Марк поискал следы стычки, но ничего не нашел: ни тела, ни брошенного ружья — словно здесь ничего не произошло. Он уже начинал сомневаться в своей памяти; пришлось сунуть руку под рубашку и потрогать болезненный синяк.

Пройдя по течению с полмили, он увидел стервятников, которые сидели на деревьях и хрипло пререкались, и прибавил шагу, но это был всего-навсего детеныш носорога: еще слишком маленький, он не умел плавать, его унесло течением, он утонул и уже начал гнить.

Марк вернулся к сухому дереву и сел под ним, чтобы выкурить последнюю сигарету из жестяной коробочки; он наслаждался каждой затяжкой, потом погасил наполовину выкуренную сигарету и окурок снова спрятал в плоскую коробочку с изображением черной кошки на крышке и торговым знаком «Крейвен А».

И уже собирался встать, когда вдруг что-то блеснуло на солнце у него под ногами; он покопался пальцами в еще влажной земле.

Это была медная патронная гильза. Понюхав ее, Марк ощутил слабый запах бездымного пороха. На донышке гильзы было выбито «Маузер, 9 мм». Марк задумчиво повертел ее в пальцах.

Самое правильное — сообщить о происшествии в ближайший полицейский участок. Но Марк, с тех пор как за ним начал охотиться какой-то безжалостный неведомый враг, уже дважды убеждался в том, как глупо привлекать к себе внимание.

Марк встал и по пологому склону спустился к краю болота. Еще некоторое время он разглядывал медную гильзу, потом бросил ее в темную воду.

Вернувшись в пещеру, он надел ранец на плечи, поправил лямки. А когда пошел к выходу, увидел в остывшей золе костра следы. Широкие отпечатки босых ног. Он сразу узнал их.

Подчиняясь порыву, он снял с пояса нож в ножнах и положил его на видное место у входа в пещеру, потом угольком из погасшего костра начертил на камне два древних символа; старый Дэвид объяснил ему, что эти символы означают «склонившийся раб приносит дары». Марк надеялся, что браконьер, Пунгуше, вернется в пещеру, правильно истолкует эти символы и примет дар.

На склоне южного утеса Ворот Чаки Марк снова остановился и оглянулся на безбрежный дикий простор; он заговорил вслух, негромко, потому что знал: если дед слушает, он услышит, как бы тихо ни звучали слова. Все, что узнал и испытал Марк, усилило его решимость узнать истину, разгадать загадку и ответить на все вопросы, связанные со смертью старика.

— Когда-нибудь я вернусь.

Он повернул на юг и пошел длинными шагами, слегка раскачивающейся походкой, которую зулусы называют «винза умлабати», или «жадно пожирать землю».

* * *

Костюм, от которого он отвык, стеснял движения, крахмальный воротничок казался Марку рабским ошейником; тротуар — слишком жестким для ходьбы, а звон трамваев, гудки машин и шум поезда после тишины буша почти оглушали, и все же в потоке людей, окружавшем его, живом, многоцветном, было что-то будоражащее и бодрящее.

Тропическая оранжерея, Дурбан, способствовала росту всего живого, и разнообразие людей, заполнявших улицы города, никогда не переставало интересовать Марка: обутые в золотые сандалии индианки в разноцветных сари из ярких шелков, с драгоценными камешками в носу; зулусы, луноликие и высокие; их жены в конических головных уборах из глины, выкрашенной охрой, с волосами, заплетенными раз и на всю жизнь, голые до пояса под плащами, с большими величественными грудями, плодородными и обильными, как сама мать-земля; дети цепляются за матерей, точно жирные маленькие пиявки; короткие кожаные передники женщин при ходьбе раскачиваются на бедрах; мужчины в набедренных повязках, мускулистые и полные достоинства, или в рваной европейской одежде, которую носят с таким же достоинством, как мэр свой официальный наряд; белые женщины, отчужденные, холодные и неторопливые, в сопровождении слуг ходят по магазинам или проезжают в экипажах; их мужья — в темных костюмах и крахмальных воротничках, в костюмах, более уместных в родном им северном климате; многие из этих мужчин пожелтели от малярии и растолстели от сытной еды; с вечно хмурыми лицами они бегут по своим делам, каждый старается отгородить свои тело и душу от давления окружающих.

Странно снова оказаться в городе. Половина души Марка ненавидела городскую жизнь, но другая приветствовала ее, и ему хотелось найти общество людей, по которому он в недавние долгие недели иногда скучал.

— Боже, приятель! Старина! — Дики Лэнком с красной гвоздикой в петлице торопливо шел ему навстречу по демонстрационному залу. — Рад, что ты вернулся. Уже не первую неделю жду тебя. Бизнес в упадке, девушки стали неприветливыми несговорчивыми уродинами; погода ужасная. Ты ничего не пропустил, старина, ничегошеньки.

Он держал Марка на расстоянии вытянутой руки и разглядывал добрым братским взглядом.

— Боже, ты выглядишь так, словно побывал на Ривьере: коричневый, как копченая сосиска, только не такой жирный. Еще больше похудел… — Дики похлопал себя по жилету, обтягивающему растущий живот. — Надо сесть на диету! Кстати, сейчас пора обедать. Сегодня ты мой гость, старина, я настаиваю, категорически настаиваю.

Дики начал диету с тарелки, которую с верхом наполнили горячим рисом, светло-золотистым от шафрана; рис был полит густым соусом с кусками баранины, ароматными от индийских приправ, манговым чатни — кисло-сладкой подливкой для мясных блюд, посыпан размельченным кокосовым орехом, тертым харпадоном и приправлен еще полудюжиной других соусов, а когда официант-индус в чалме принес серебряный поднос с салатами, Дики с воодушевлением принялся накладывать их себе, не прерывая расспросов.

— Боже, как я тебе завидую, старина. Я часто обещал себе то же самое. Одинокий человек, пионер, охота и рыбалка для прожития… Расскажи мне об этом, старина.

Наконец Дики смолк, воздавая должное карри, и Марк стал рассказывать о красоте и одиночестве, о вельде на рассвете и о звездном небе по ночам. Дики время от времени вздыхал и завистливо качал головой.

— Завидую, старина.

— А кто тебе мешает? — заметил Марк, и Дики удивленно посмотрел на него.

— Конечно. Оно там и никуда не денется. Но как же моя работа, старина? Я не могу просто бросить все и уйти.

— Неужели тебе так нравится твоя работа? — негромко спросил Марк. — Неужели продажа машин облегчает тебе душу?

— Эй. — Дики почувствовал себя неловко. — Дело не в том, нравится или нет. Никому работа не нравится. Но ведь надо что-то делать? Кому-то везет, и он находит работу, которую делает с удовольствием, другой просто честно зарабатывает.

— Интересно, — сказал Марк. — Скажи мне, Дики, что важнее: деньги или душевный покой и радость?

Дики смотрел на него, открыв рот, полный полупрожеванного риса.

— Там я чувствую себя чище и лучше, — продолжал Марк, поворачивая в руках кружку с пивом. — Там нет хозяев и клиентов, нет погони за комиссионными. Не знаю, Дики. Но там я чувствую, что что-то значу.

— Что-то значишь? — Дики шумно проглотил непрожеванный рис. — Значишь? Послушай, старина, такие, как мы с тобой, торгуют на углах дешевкой. — Он запил рис пивом и вытер пену с губ белоснежным платком, который достал из кармана жилета. — Послушайся совета опытного человека. Когда по вечерам молишься, благодари Господа за то, что ты хороший продавец автомобилей, а о том, что ты там нашел, старина, не думай, не надрывай себе сердце. — Он говорил уверенно, словно считал тему закрытой, потом наклонился и взял с пола свой чемоданчик. — Тут есть кое-что для тебя.

Пачка толстых писем от Марион, в голубых конвертах (в предыдущих письмах Марион объяснила, что этот цвет означает вечную любовь), с адресом, написанным аккуратным женским почерком; счет на двенадцать с половиной шиллингов: портной считал, что Марк ему недоплатил; и еще один конверт, из «мраморной» бумаги, светло-бежевый и с богатым муариром; на конверте властным, высокомерным почерком написано имя Марка — и никакого адреса.

Марк взял этот конверт, перевернул и стал разглядывать герб, изображенный на клапане.

Дики с любопытством наблюдал за ним, потом, когда Марк принялся читать письмо, наклонился и не стесняясь тоже стал читать, но Марк избавил его от труда, передав письмо.

— Обед бывших однополчан, — объяснил он.

— Едва успеешь, — заметил Дики. — 16 февраля. — Тут его голос изменился, Дики подражал сержанту: — Точно в два ноль ноль. Форма одежды парадная со всеми регалиями. Ты везунчик, гинею за тебя заплатил командир части лорд такой-то и сякой-то его превосходительство генерал Кортни. Иди, мой мальчик, пей его шампанское и укради горсть сигарет.

— Пожалуй, я не пойду, — сказал Марк и спрятал письма Марион во внутренний карман, чтобы помешать Дики прочесть и их.

— Ты в буше тронулся, это тебя солнце напекло, старина, — серьезно провозгласил Дики. — Подумай о трехстах потенциальных покупателях «кадиллаков», сидящих за одним столом, которые много мочатся и курят дорогие сигареты. Благодатная аудитория. Ходи вокруг стола и всучивай каждому по «кадиллаку», пока они еще не очухались от речей.

— Ты был во Франции? — спросил Марк.

— Нет. — Выражение лица Дики изменилось. — Палестина, Галлиполи и прочие солнечные места.

От воспоминаний его глаза потемнели.

— Тогда ты поймешь, почему я не хочу идти в старую крепость и праздновать эти события, — сказал Марк, и Дики Лэнком посмотрел на него через уставленный едой стол. Он считал, что хорошо разбирается в людях и в том, что ими движет. Это необходимо хорошему продавцу, и поэтому Дики удивился, что не заметил перемены в Марке раньше. Теперь, глядя на него, Дики видел, что Марк нашел новый источник сил, приобрел решимость, которая редко проявляется у людей за всю их жизнь. Он вдруг ощутил в присутствии Марка свою незначительность, и хотя это ощущение было проникнуто завистью, она не была злобной. Перед ним был человек, который выбрал дорогу и идет туда, куда сам он никогда не сможет пойти, потому что для этого нужно львиное сердце. Он хотел пожать Марку руку, пожелать доброго пути, но вместо этого заговорил серьезно, отбросив обычную маску легкомыслия и бесцеремонности.

— Я хочу, чтобы ты подумал об этом, Марк. Ко мне приходил сам генерал Кортни. — И Дики рассказал о визите генерала, о том, как рассердился Шон Кортни, когда услышал, что Марка уволили из-за его дочери. — Он очень просил тебя прийти, Марк, и говорил очень серьезно.

* * *

Марк показал приглашение у ворот и прошел за массивную наружную крепостную стену. На деревьях вдоль дороги, которая вела через сады старой крепости, горели фонарики, создавая атмосферу веселого карнавала, коренным образом отличавшуюся от обычной атмосферы крепости, которая помнила времена ранней британской оккупации, осады и войны с голландцами и зулусами; помнила многих воинов империи, которые бывали здесь по разным делам.

По дороге впереди и позади Марка шли другие гости, но он избегал их, стесняясь своего смокинга, взятого напрокат в ломбарде, когда Марк выкупал свои награды. Костюм позеленел от старости и местами приобрел естественную вентиляцию там, где проела дыры моль. В плечах он жал, а на животе болтался, и из-под него слишком торчали носки и манжеты, но когда Марк указал на это хозяину ломбарда, тот предложил пощупать шелковую подкладку и сбросил пять шиллингов с цены.

Марк с несчастным видом присоединился к длинной очереди одетых в смокинги людей на ступеньках тренировочного зала и, когда подошла его очередь, вошел в приемную.

— Вот как! — сказал генерал Шон Кортни. — Ты пришел. — Его морщинистое лицо неожиданно стало мальчишеским, и он пожал руку Марку своей, словно сделанной из черепашьего панциря, прохладной, жесткой и мозолистой. Генерал, как башня, возвышался в глубине приемной, широкоплечий и могучий, в безупречно сшитом черном костюме, в накрахмаленной белой рубашке, великолепный, со множеством разноцветных нашивок, бронзовых крестов и орденов на груди. Властным движением брови он подозвал офицера из своей свиты.

— Это Марк Андерс, — сказал генерал. — Помните связку Андерс и Макдональд из первой бригады?

— Конечно, сэр.

Офицер с интересом посмотрел на Марка, его взгляд переместился на шелковые ленточки на лацкане, потом вернулся к лицу.

— Позаботьтесь о нем, — сказал генерал Кортни и обратился к Марку: — Возьми себе выпить, сынок, а позже мы с тобой потолкуем.

Он выпустил руку Марка и повернулся к следующему в очереди, но обаяние и сила этого большого человека были таковы, что Марку хватило короткого прикосновения и нескольких слов, чтобы больше не чувствовать себя неловким деревенщиной, нелепым в одежде с чужого плеча: он почетный гость, достойный особого внимания.

Младший офицер серьезно отнесся к своим обязанностям и провел Марка через толпу бывших военных; все они пока еще неловко чувствовали себя в непривычных нарядах и стояли небольшими напряженными кучками, хотя официанты непрерывно разносили подносы с угощением за счет бригады.

— Виски? — спросил офицер и взял с подноса стакан. — Вся выпивка сегодня за счет генерала, — и он взял второй стакан. — Ваше здоровье. Теперь давайте посмотрим. Первая бригада… — Он огляделся. — Вы помните Хупера или Деннисона?

Марк помнил и их, и десятки других, некоторых очень смутно, этакой тенью в памяти, но других он знал хорошо, они нравились ему или не нравились, некоторых он даже терпеть не мог. С некоторыми делился едой или занимал или отдавал сигарету, делил мгновения ужаса и скуки; все они были здесь: хорошие и плохие, рабочие, трусы, дезертиры и хулиганы — все, а виски на серебряных подносах поступало бесконечно.

Его тоже помнили, к нему подходили люди, которых сам он вспомнить не мог.

— Помнишь меня? Я командовал отделением в Д’арси-Вуд, когда вы с Макдональдом…

— Это ты Андерс? Я думал, ты старше. У тебя стакан пустой.

А виски все подносили и подносили на серебряных подносах, и Марк чувствовал себя важной птицей — и умным, ведь люди прислушивались к тому, что он говорил; и остроумным, ведь все смеялись его шуткам.

Они сидели за столом, который растянулся во всю длину зала и был покрыт ослепительно белой камчатной скатертью; серебряная посуда сверкала при свечах, как гелиограф, а в бокалы потоком с золотыми пузырьками лилось шампанское. Вокруг стоял дружеский шум и смех, и всякий раз как Марк ставил бокал, рядом оказывался официант в тюрбане и смуглая рука наклоняла над его бокалом зеленую бутылку.

Марк развалился на стуле, засунув большие пальцы за жилет, с сигарой во рту, вслед за большинством кричал «Верно! Верно!» или «Слушайте! Слушайте!», и обменивался с соседями понимающими кивками, а вино продолжало литься в бокал.

Когда в центре стола, на пересечении двух его длинных линий, встал генерал, собравшиеся зашевелились, хотя все отяжелели, осоловели от выпитого и длинных речей. Все заулыбались в предвкушении, и, хотя Марк никогда не слышал выступлений Шона Кортни, он, чувствуя общий интерес и сдерживаемый энтузиазм, выпрямился на стуле.

Генерал не разочаровал. Начал он с истории, которая на мгновение заставила всех замереть, затаив дыхание, а потом расхохотаться. Генерал продолжал говорить в спокойной небрежной манере, которая казалась привычной и естественной, но пользовался словами, как хороший фехтовальщик рапирой: шутка, проклятие, чрезвычайно здравое суждение, что-то такое, что они хотели услышать, а сразу затем нечто-то тревожное, беспокоящее, — и вот уже кто-то упомянут особо, для похвалы или мягкого порицания.

— Третье место в национальном чемпионате по поло в этом году, джентльмены; в прошлом у бригады были лучшие достижения, но некий джентльмен, сидящий за этим столом, предпочел выступать за сахарных плантаторов. Это, конечно, его Богом данное право, и я уверен, что никто из присутствующих его не осудит, — Шон Кортни помолчал, злорадно улыбаясь и приглаживая бакенбарды, а собравшиеся закричали и забарабанили по столу ложками. Жертва под эту какофонию багрово покраснела и съежилась. — Однако есть и добрые вести. В этом году мы возлагаем большие надежды на Кубок Африки по стрельбе. Посредством искусных поисков и долгих размышлений было установлено, что наша надежда среди нас, — в следующее мгновение весь зал зааплодировал, и все повернули головы к тому концу стола, где сидел Марк; генерал тем временем кивал ему и улыбался, а когда Марк выпрямился, словно аршин проглотил, генерал велел: — Встань, сынок, пусть все на тебя посмотрят.

Марк неуверенно встал и наклонил голову направо и налево. Только гораздо позже ему пришло в голову, что им искусно манипулировали, заставив принять аплодисменты, и что, приняв их, он был обречен. Он впервые из первого ряда наблюдал за тем, как генерал без видимых усилий решает судьбы людей.

Он чуточку туманно размышлял об этом, добираясь до благополучной остановки у очередного фонарного столба. Конечно, когда он в два часа ночи выбрался на улицу, разумнее и безопаснее было бы принять предложение одного из рикш у ворот крепости.

Однако отсутствие работы и траты на нарядный костюм не оставили Марку выбора относительно транспорта. Теперь ему предстояло пройти три мили в темноте, и двигался он так неуверенно, что путешествие предстояло долгое.

Он как раз добрался до столба и ухватился за него, когда рядом остановился черный «роллс-ройс» и его задняя дверца открылась.

— Садись! — приказал генерал и, когда Марк споткнулся, твердой рукой усадил его на мягкое заднее сиденье. — Не умеешь пить.

Это был не вопрос, а утверждение, и Марку пришлось согласиться.

— Не умею, сэр.

— У тебя есть выбор, — сказал генерал. — Научиться или совсем бросить.

* * *

Припарковав «роллс» под баньяном, Шон полчаса ждал появления Марка и уже собирался отказаться от своего замысла и велеть шоферу ехать в Эмойени, когда Марк появился на улице, отбросил руки навязчивых рикш и, как краб, двинулся по тротуару, забирая больше в сторону, чем вперед.

«Роллс» с погашенными фарами неслышно ехал за ним, Шон Кортни с благожелательной улыбкой наблюдал за продвижением молодого человека. Он испытывал необычную снисходительность по отношению и к парню, и к себе, потому что сам иногда дивился собственным причудам и порывам. В шестьдесят два года человек уже должен знать себя, знать свои силы и возможности и уметь их использовать, знать свои слабости и уметь с ними бороться.

И вот по причинам, которые Шон не может себе объяснить, он чувствует свою все более прочную эмоциональную связь с этим молодым чужаком. Тратит на него время и мысли, сам не понимая зачем.

Возможно, мальчик напоминает ему его самого в такое же годы, и теперь, задумавшись об этом, генерал понял, что под теплом от выпитого шампанского таится печаль по тревожной поре сомнений и мечтаний молодости, когда стоишь на пороге превращения в мужчину.

Возможно, именно поэтому он так восхищается… нет, правильнее сказать, подбирает животных с хорошими качествами. Красивая лошадь, хорошая собака — то, что наездник называет кровью, а собачник классом. Он видел нечто подобное в Марке Андерсе, но даже чистокровную лошадь или классную собаку можно испортить, а уж молодой человек, обладающий такими качествами, тем более нуждается в совете, руководстве и возможности развить свои достоинства. В мире слишком много посредственностей и подонков, подумал Шон. Когда он обнаруживал истинный класс, его сильно влекло к нему.

«А может, — он почувствовал, как его накрывает черная волна тоски, — все дело в том, что у меня нет сына».

У него было три сына. Один умер, еще не родившись, в глуши за рекой Лимпопо.

Второго родила женщина, которая не была Шону женой, и он называл отцом другого мужчину.

Шон почувствовал, что его тоска усиливается, отягощенная чувством вины; этот сын тоже мертв, сгорел в непрочной машине из дерева и брезента, на которой взлетел в небо. Шон отчетливо помнил слова посвящения из очередной книги. «Посвящается капитану Майклу Кортни, кавалеру ордена „За летные боевые заслуги“, одному их тех молодых орлов, которые больше никогда не полетят». Майкл был сыном Шона, хотя родила его жена брата.

Третий сын жив, но он сын только по имени, и Шон изменил бы это имя, будь это в его власти. Отвратительные события, предшествовавшие отъезду Дирка Кортни из Ледибурга много лет назад, и среди них поджог и убийство, были мелочью по сравнению с тем, что он творил после возвращения. Те, кто хорошо знал Шона, избегали произносить при нем имя Дирка Кортни. Шон почувствовал, как грусть сменяется гневом, и, чтобы предупредить вспышку ярости, наклонился и коснулся плеча шофера.

— Остановитесь рядом с ним, — сказал он, показывая на Марка Андерса.

* * *

— Тебе нужен свежий воздух, — сказал Шон Кортни Марку. — Ты либо протрезвеешь, либо тебя вырвет, но и то и другое желательно.

К этому времени «роллс» остановился на Вест-стрит у въезда на причал и Марк ценой огромных усилий восстановил контроль над зрением. Вначале всякий раз, как он смотрел на генерала, ему казалось, что у того во лбу горит третий глаз, а по обеим сторонам головы — множество ушей, как рябь на поверхности пруда.

Своим голосом Марк вначале тоже не владел и, отвечая на вопросы и замечания генерала, с удивлением прислушивался к чужим хриплым звукам. Но, когда он собирался с силами и говорил медленно, старательно выговаривая каждую букву, его ответы звучали почти внятно.

Однако лишь когда они пошли по песку на берегу моря — твердому, влажному и гладкому после отлива, — он начал вслушиваться в то, что говорил генерал, и это была вовсе не светская беседа.

Шон Кортни говорил о силе и сильных людях, о рвении и награде, и, хотя его голос звучал спокойно, он напоминал урчание старого льва, который только что убил свою добычу и будет убивать еще.

Марк, как ни странно, понимал, что все это очень важно, и ненавидел себя за то, что выпитое лишило его мысль живости и заставляло говорить с запинкой. Он начал яростно бороться с этим.

Они шли по блестящей полосе сырого песка, желтого в лучах заходящей луны. Море пахло солью и йодом (это был острый запах больницы), а легкий ветерок был таким холодным, что Марк вздрагивал даже в своем смокинге. Но вскоре он уже полностью воспринимал все, что говорил рослый человек, хромающий с ним рядом, и разволновался: то, что он слышал, не просто находило отклик в глубинах его души — многие мысли казались его собственными.

Язык его перестал заплетаться, и Марк неожиданно почувствовал, что ум его остер, как стилет, а сам он легкий, как ласточка, которая пьет на лету, когда мчится над самой поверхностью воды.

Он помнил, что когда-то подозревал этого человека в убийстве деда и присвоении Андерсленда. Теперь эти подозрения казались ему кощунством, он отбросил их и целиком погрузился в обсуждение того, что так глубоко его затрагивало.

Только много позже он понял, насколько важен был этот ночной разговор для всей его последующей жизни. Если бы он знал это тогда, язык застыл бы у него во рту, а мозг отказался бы служить. Ведь на самом деле он проходил суровейшее испытание. Мысли, которые высказывались как бы случайно, Марк должен был подхватить и развить или отвергнуть. Каждый вопрос затрагивал его совесть и обнажал принципы, и постепенно его искусно подводили к тому, что он высказывал свое мнение обо всем: от религии до политики, от патриотизма до нравственности. Раз или два генерал усмехнулся.

— А знаешь, ты радикал. Но, вероятно, в твои годы я был таким же — в молодости мы все хотим изменить мир. А теперь скажи, что ты думаешь о…

И следующий вопрос оказывался не связан с предыдущим.

— В нашей стране десять миллионов черных и миллион белых. Как, по-твоему, смогут они уживаться в течение следующей тысячи лет?

Марк сглотнул, сознавая грандиозность вопроса, и заговорил.

Луна побледнела в лучах рассвета, а Марк продолжал идти в очарованном мире пламенных мыслей и поразительных картин. И хотя он этого не сознавал, Шон Кортни разделял его возбуждение. Луис Бота, старый воин и политик, как-то сказал Шону: «Даже лучшие из нас устают и стареют, Шон, и когда это случится, рядом должен оказаться тот, кому можно передать факел и доверить нести его дальше».

Оба удивились, когда ночь внезапно кончилась и небо окрасилось в розово-золотой цвет.

Они стояли рядом и смотрели, как солнце, вынырнув из темно-зеленого моря, быстро поднимается в небо.

— Мне уже много лет нужен помощник. Жена изводит меня. — Шон усмехнулся тому, как сгустил краски. — И я пообещал ей, что найду такого человека. Но мне нужен юноша сообразительный, умный и достойный доверия. Такого найти трудно. — Сигара Шона давно погасла, он изжевал ее и теперь достал изо рта, неодобрительно осмотрел и бросил в набегающую волну. — Работы будет много, ни определенных часов, ни определенных обязанностей, и видит Бог, сам бы я не хотел с собой работать, потому что я придирчивый и черствый старый ублюдок. Но с другой стороны, могу гарантировать: тот, кто возьмется за эту работу, не заскучает и к тому же сможет кое-чему научиться.

Он повернулся, вытянул шею и заглянул Марку в лицо. Ветер трепал бороду генерала, а галстук он давно снял и сунул в карман. Золотые лучи восходящего солнца осветили глаза генерала Кортни, и стало видно, какого они прекрасного синего цвета.

— Возьмешься? — спросил он.

— Да, сэр, — не раздумывая ответил Марк, ослепленный перспективой бесконечной близости к этому невероятному человеку.

— Ты не спросил о плате, — проворчал Шон.

— Деньги не имеют значения.

Шон приподнял бровь и насмешливо взглянул на него.

— Деньги всегда имеют значение.

* * *

Когда Марк во второй раз прошел в ворота Эмойени, он вступил в новую жизнь, которой раньше и представить себе не мог; и все же, поглощенный новыми впечатлениями, стремясь усвоить новые идеи, несмотря на устрашающий поток посетителей и бесконечные новые задания, Марк постоянно испытывал страх. Он боялся новой встречи с мисс Бурей Кортни.

Он так никогда и не узнал, не нарочно ли это устроил генерал Кортни, но в первый день Марка в Эмойени Бури здесь не было, не было и в следующие дни, хотя все говорило о ее пребывании здесь — ее портреты и фотографии украшали каждую комнату; Марк много времени проводил в библиотеке, где висел ее портрет маслом в полный рост. Буря в длинном светлом платье играла на пианино. Художнику удалось передать ее красоту и нрав. Марк постоянно натыкался взглядом на этот портрет, и это смущало его.

Вскоре между Марком и генералом установилось взаимопонимание, и за несколько дней последние опасения Шона исчезли. Редко бывало так, что постоянное соседство другого человека не раздражало Шона, но тут он обнаружил, что сам ищет общества юноши. Вначале он полагал поручить Марку только повседневную корреспонденцию и другие обычные и утомительные дела, освободив себе дополнительное время для важных сфер бизнеса и политики.

Теперь же он в самое разное время заходил в библиотеку, чтобы обсудить с Марком какую-нибудь мысль, наслаждаясь возможностью бросить на проблему молодой свежий взгляд. Или он отпускал шофера и просил Марка отвезти его на одну из лесопилок или на собрание в городе; в таких случаях он садился рядом с Марком и пускался в воспоминания о днях во Франции или о том времени, когда Марк еще не родился; ему нравился интерес Марка к рассказам о добыче золота или об охоте на слонов в глуши на севере, за рекой Лимпопо.

— Сегодня в Ассамблее будут интересные дебаты, Марк. Я собираюсь задать жару этому ублюдку Хендриксу из-за бюджета железных дорог. Отвези меня туда и можешь сам послушать с галереи для гостей. Письма подождут до завтра.

— На лесопильной фабрике Умвоти авария, прихватим дробовики и на обратном пути попробуем добыть несколько цесарок.

— Сегодня в восемь вчера в тренировочном зале. Если у тебя нет ничего важного.

Это были приказы, сколь бы вежливо они ни были сформулированы, и Марк обнаружил, что втягивается в жизнь военной бригады в мирное время. Совсем не такую, как во Франции, ведь у него теперь был могущественный покровитель.

— Ты не бесполезный лентяй, как посредственный солдат. Ты должен знать, как я работаю, сынок, и помогать мне, даже когда я играю в солдатики. К тому же, — тут глаза Шона озорно блеснули, — тебе нужно время для тренировок.

И на следующем сборе еще не привыкший к тому, как стремительно все происходит в мире, которым правит Шон Кортни, Марк обнаружил, что на нем мундир лейтенанта с портупеей и блестящими звездочками на погонах. Он ожидал встретить враждебность или по крайней мере снисходительное отношение со стороны других офицеров, но, когда ему поручили вести тренировки по стрельбе, все встретили это с энтузиазмом.

В доме Кортни положение Марка вначале было не очень понятным.

Он побаивался хозяйки Эмойени с ее зрелой красотой и холодной деловитостью. Первые две недели она держалась отчужденно, но вежливо, называла его «мистер Андерс» и любую просьбу предваряла обязательным «пожалуйста», а потом неукоснительно благодарила.

Когда генерал и Марк во время обеда оказывались в Эмойени, слуга приносил еду на серебряном подносе Марку в библиотеку, а по вечерам, попрощавшись с генералом, Марк садился на купленный им старый мотоцикл, громыхал по холму вниз, в горячий бассейн города, и возвращался в свою отвратительную квартиру на Пойнт-роуд.

Руфь Кортни наблюдала за Марком еще внимательнее и проницательнее, чем ее муж. Если бы он хоть в чем-то отступил от ее стандартов, она использовала бы все свое влияние на Шона, чтобы немедленно удалить его.

Однажды утром, когда Марк работал в библиотеке, Руфь пришла из сада с букетом срезанных цветов.

— Я постараюсь вам не мешать.

Она стала расставлять цветы в серебряной вазе на центральном столе. Первые несколько минут она молчала, потом естественно и непринужденно начала болтать с Марком, искусно выпытывая подробности его быта: где он спит и ест, кто стирает его одежду. Втайне она пришла в ужас.

— Вы должны приносить грязное ко мне, здесь слуги постирают.

— Вы очень добры, миссис Кортни, но я не хочу обременять вас.

— Ерунда, у нас два парня-дхоби, которым нечем заняться, кроме стирки и глажки.

Даже Руфь Кортни, одна из первых леди Наталя, все еще очень красивая в свои пятьдесят с лишним лет, не осталась равнодушной к естественной привлекательности Марка. Свою роль тут сыграло и благотворное воздействие Марка на ее мужа.

Шон в эти последние недели стал словно бы моложе, легкомысленнее,и Руфь понимала: причина не только в том, что его избавили от части рутины.

Мальчик возвращал ему дух молодости, свежесть мысли, энергию и энтузиазм для того в жизни, что устоялось и стало казаться уже не стоящим усилий.

У Шона была привычка час перед сном проводить в будуаре Руфи; он сидел в стеганом халате, смотрел, как она расчесывает волосы и смазывает кремом лицо, курил последнюю сигару, обсуждая события дня и любуясь ее по-прежнему стройным гибким телом под тонкой ночной рубашкой, чувствуя, как в нем просыпается желание; он ждал, когда жена повернется к нему, вместо того чтобы смотреть на него в зеркале, возьмет за руку и поведет в спальню, к большой кровати с четырьмя столбиками, с широким балдахином с кистями и бархатным пологом.

С тех пор как Марк появился в доме, Шон три или четыре раза высказывал столь радикальные замечания, так непохожие на его обычный консервативный образ мыслей, что Руфь роняла щетку на колени, оборачивалась и смотрела на него.

Всякий раз он смущенно смеялся и поднимал руку, предупреждая ее насмешки.

— Ладно-ладно, я знаю, что ты собираешься сказать. Да, я обсуждал это с молодым Марком. — Он снова усмехался. — У парня здравые мысли.

Однажды вечером (Марк работал у них уже больше месяца) они некоторое время сидели молча, потом Шон неожиданно сказал:

— Молодой Марк не напоминает тебе Майкла?

— Не замечала. Нет, не думаю.

— Да я не про наружность. Про то, как он думает.

Руфь почувствовала, как в ней темной приливной волной поднимается знакомое чувство вины. Она так и не подарила Шону сына. Это было ее единственное подлинное горе, единственная тень, омрачавшая их совместные годы. Плечи ее поникли, словно под тяжестью этого сожаления, и она посмотрела на себя в зеркало, как будто желая увидеть свою вину и неспособность.

Шон ничего не заметил и блаженно продолжал:

— Ну, жду не дождусь февраля. У Гамильтона лопнет селезенка, когда ему придется отдать нам большой серебряный кубок. Марк изменил настрой всей команды. Ребята знают, что теперь, когда он стреляет первым номером, они победят.

Руфь внимательно слушала и ненавидела себя: ведь она не смогла дать ему то, чего он так хотел; потом она бросила взгляд на маленькое резное изображение бога Тора на своем туалетном столике. Статуэтка — талисман плодовитости, подарок Шона — стоит здесь много лет. Буря была зачата в сильную грозу и поэтому получила свое имя. Шон смеялся, что Руфи необходим гром и молния, и подарил божка. «Не очень-то ты мне помог, — с горечью подумала она и посмотрела в зеркало на свое тело под тонким шелком. — Такое красивое и такое чертовски бесполезное!» Руфь никогда не бранилась, и подобная мысль свидетельствовала о степени ее отчаяния. Ее тело все еще красиво, но никогда уже не выносит дитя. И теперь годится лишь на то, чтобы служить Шону утехой. Руфь резко встала, не закончив свой вечерний ритуал, подошла к сидящему Шону, вынула у него изо рта сигару и решительно погасила ее в пепельнице.

Он удивленно посмотрел на нее, хотел о чем-то спросить, но слова так и не дошли до его губ. Веки Руфи были полуопущены, раскрытые губы обнажали мелкие белые зубы, на щеках рдели пятна.

Шон знал и это выражение, и что оно предвещает. Сердце его дрогнуло и забилось, словно зверь, в клетке ребер. Обычно их любовь была глубокой, полной взаимопонимания, за годы она стала окрепла, упрочилась, это было полное слияние двух личностей, символизирующее абсолютное единение их жизней… но иногда Руфь опускала веки, выпячивала губы, на ее щеках появлялась краска, и продолжение бывало таким диким и неуправляемым, что напоминало Шону стихийные бедствия.

Она просунула тонкую белую руку ему под халат и легонько провела длинными ногтями по животу, наклонилась, взялась другой рукой за бороду, повернула голову мужа лицом вверх и поцеловала в губы, глубоко засунув ему в рот розовый язычок. Шон зарычал и схватил ее, пытаясь усадить к себе на колени и одновременно распахивая ее ночную рубашку, так что высвободились маленькие острые груди, но Руфь, быстрая и сильная, вырвалась из его объятий. Ее розовая кожа светилась сквозь прозрачный шелк, грудь колыхалась, когда она стремительно порхнула в спальню, насмешливо и зазывно смеясь.

* * *

На следующее утро Руфь нарезала алых и белых гвоздик и отнесла целую охапку в библиотеку, где работал Марк. Он сразу встал. Руфь, отвечая на его приветствие, рассматривала его лицо. Она не сознавала, насколько он красив, и теперь обратила внимание, что такое лицо будет красивым и в старости.

У мальчика хорошие крепкие кости и гордый сильный нос.

Он один из тех счастливцев, кого морщины вокруг глаз и серебро в волосах только красят. Однако до этого еще далеко; теперь внимания требовали его глаза.

«Да, — подумала Руфь, глядя в них, — Шон прав».

В нем те же сила и искренность, что были в Майкле. Руфь незаметно наблюдала за ним, расставляя цветы, тщательно выбирая слова, когда начала с ним болтать, а, когда закончила работу, отошла, глядя на букет, и сказала, не оборачиваясь:

— Присоединяйтесь к нам, Марк, ланч подадут на террасу. — Она сознательно назвала его по имени, и они оба это заметили. — Конечно, если не предпочитаете обедать здесь.

Когда Марк вышел на террасу, Шон оторвался от газеты, но, когда Руфь пригласила Марка сесть напротив нее, выражение его лица не изменилось, он снова уткнулся в газету и продолжил гневно зачитывать передовицу, высмеивая автора интонацией и ударениями, а потом скомкал газету и бросил на пол возле своего стула.

— Этот человек буйнопомешанный, его следовало бы запереть.

— Что ж, сэр… — осторожно начал Марк.

Руфь облегченно вздохнула: она не посоветовалась с Шоном, надумав пригласить Марка к столу, но мужчины сразу заспорили, а когда подали главное блюдо, Шон сказал:

— Марк, займись цыплятами, а я позабочусь об утке, — и они стали резать птицу, продолжая разговаривать, как члены одной семьи, и Руфь прикрыла салфеткой улыбку, когда в одном случае Шон вынужден был не впрямую признать правоту молодого человека.

— Я, конечно, не говорю, что ты прав, но, будь ты прав, как бы ты объяснил такой факт…

И он атаковал с нового направления, а Руфь слушала, как искусно защищается Марк: она все лучше понимала, почему Шон выбрал именно его.

За кофе Марк наконец узнал, что стало с Бурей Кортни.

Шон неожиданно повернулся к Руфи.

— Сегодня утром было письмо от Бури? — Когда жена отрицательно покачала головой, он продолжил: — Этой маленькой задаваке следует научиться прилично себя вести: она не пишет уже почти две недели. Где они должны быть теперь?

— В Риме, — ответила Руфь.

— Рим! — проворчал Шон. — Там толпа итальянских любовников щиплет ее за задницу!

— Шон! — строго сказала Руфь.

— Прошу прощения. — Он с легким смущением посмотрел на нее, потом озорно улыбнулся. — Насколько я ее знаю, именно сейчас она наверняка в удобной позе для щипка.

* * *

Этим вечером, садясь писать Марион Литтлджон, Марк вдруг понял, как одно упоминание о Буре Кортни изменило его отношение к девушке, на которой он собирался жениться. Из-за огромного груза работы, который Шон Кортни походя взвалил на плечи Марка, его письма к Марион перестали быть ежедневным ритуалом, и иногда между ними проходила целая неделя.

С другой стороны, ее письма к нему оставались все теми же — традиционными, полными тепла, однако Марк понимал, что не только работа заставляла его оттягивать их новую встречу. Сейчас, в поисках слов и вдохновения, он изжевал конец ручки, пока дерево совсем не раскололось, и с огромным трудом красноречиво писал на каждой странице о неумирающей любви; каждый новый пустой листок страшил его не меньше, чем переход через Сахару, но его хочешь не хочешь приходилось заполнять. «На следующей неделе мы едем в Йоханнесбург, на ежегодное соревнование на Кубок Африки», — написал он и подумал, что же еще из этого выжать, чтобы хватило хотя бы на страницу.

Марион Литтлджон принадлежала к той жизни, которая осталась в прошлом, когда Марк прошел в ворота Эмойени.

Он наконец взглянул правде в глаза, но это ничуть не уменьшило его чувства вины; он попытался прогнать это чувство и продолжить письмо, но в его сознание упрямо вторгались иные образы и прежде всего Буря Кортни, веселая и стройная, ослепительно прекрасная и недостижимая, как звезды.

* * *

Кубок Африки на подставке из черного дерева высотой был почти по грудь человеку. В Эмойени слуги три дня надраивали его, прежде чем блеск удовлетворил генерала Кортни; теперь кубок возвышался в центре буфетной стойки, украшенный пирамидой желтых роз.

Буфет стоял в прихожей главного бального зала; прихожую и собственно зал заполняли сотни гостей, которых Шон Кортни пригласил отпраздновать свой триумф. Он даже пригласил полковника Гамильтона, командира «Кейптаунских горцев», вместе со старшими офицерами, предложив им каюты первого класса на лайнере «Юнион Касл», чтобы они присутствовали на балу в качестве гостей генерала.

Гамильтон ответил письмом в четыре строки, не считая адреса и заключительных поздравлений, и вежливо отказался. С тех пор как королева Виктория в первый год бурской войны учредила этот кубок, он всегда доставался Кейптауну, и победа над Гамильтоном во многом объясняла щедрость Шона Кортни.

Для Марка это был самый напряженный период с его появления в Эмойени. Руфь Кортни все больше полагалась на него, и под ее руководством он выполнил большую часть работы, связанной с приглашением гостей и заказом еды и напитков.

Теперь она заставила его танцевать со всеми некрасивыми девушками, которые в ином случае мрачно сидели бы у стены, и после каждого танца генерал повелительным взмахом сигары над головами гостей подзывал его к себе, к буфету, у которого занял постоянную позицию.

— Советник, позвольте представить вам моего нового помощника Марка Андерса. Марк, это советник Эванс.

— Верно, Пасси, это и есть тот молодой человек, который заработал нам кубок.

Марк стоял красный от смущения, а генерал в пятый или шестой раз за вечер принимался выстрел за выстрелом описывать день соревнований; две самые сильные команды показали одинаковый результат, и, чтобы выйти из этого тупика, судьи назначили индивидуальный зачет. Сильный поперечный ветер от двадцати до тридцати миль в час, дистанция первого выстрела — двести ярдов. Марк дивился тому, какое удовольствие доставляет генералу эта игрушка. Состояние Кортни почти невозможно оценить, его земли измеряются сотнями квадратных миль, он владеет бесценными картинами и старинными книгами, драгоценными камнями и украшениями, домами, лошадьми и яхтами, но в эту минуту для него ценнее всего этот блестящий пустяк.

— Я сам попробовал прицелиться… — Генерал уже достаточно выпил, чтобы изображать происходящее, поэтому он присел, показывая, как нагнулся в бункере и заглянул в прицел, — и должен вам сказать, что это была худшая минута в моей жизни.

Марк согласно улыбнулся. Снайпер горцев не отставал от него ни на выстрел. Они оба попали в цель с двухсот ярдов, потом с пятисот. И только на дальности в тысячу ярдов невероятная способность молодого Марка правильно оценить боковой ветер…

К этому времени слушатели Шона уже зевали от скуки, а ведь предстояло еще услышать о десяти раундах методического ведения огня и десяти раундах на скорострельность. Марк, заметив признаки паники в бальном зале, оглянулся.

У входа в бальный зал стояла Руфь Кортни, рядом с ней — зулус-дворецкий. Человек с кровью воина в жилах и осанкой вождя, сейчас он посерел от чувства, близкого к страху, и что-то жалобно говорил хозяйке.

Руфь, успокаивая, коснулась его руки и посмотрела на Марка.

Когда он торопливо шел по залу, то не мог в очередной раз не заметить, как мать похожа на дочь. У Руфи Кортни сохранялась фигура спортивной молодой женщины, частые долгие прогулки верхом и пешком позволяли ей оставаться стройной и грациозной, и только совсем вблизи видны были мелкие морщинки на лице и крошечные потемневшие участки на гладкой коже цвета слоновой кости. Руфь пренебрегает современными модными короткими стрижками, ее волосы убраны в высокую прическу, платье, простое и элегантное, не скрывает линий тела и маленьких острых грудей. Один из гостей подошел к ней раньше Марка, и, пока она оживленно беседовала с ним, улыбаясь, Марк стоял поблизости и ждал. Наконец Руфь извинилась, и Марк сразу подошел к ней.

— Марк. — В ее глазах видна была тревога, но она продолжала легко и беззаботно улыбаться. — У нас неприятности. Явился непрошеный гость.

— Что я должен сделать?

— Он сейчас в главной прихожей. Пожалуйста, отведите его в кабинет генерала и оставайтесь с ним, пока я предупрежу мужа и пошлю его к вам. Хорошо?

— Конечно.

Она благодарно улыбнулась и, когда Марк уже повернулся, чтобы уйти, остановила его прикосновением к руке.

— Марк, постарайтесь остаться с ними. Я не хочу, чтобы они были наедине. Бог знает, что может случиться. — Ее внешнее спокойствие дрогнуло. — Ну почему он пришел сюда — и именно сегодня, когда…

Она сдержалась, ее улыбка снова стала спокойной и уверенной, но оба знали, что она собиралась сказать. «Сегодня, когда генерал выпил». К этому времени Марк достаточно знал генерала, чтобы разделять ее озабоченность. Под мухой от генерала можно ждать чего угодно — от искреннего, с размахом гостеприимства до темного, яростного и не направленного ни на что конкретное гнева.

— Сделаю, что смогу, — пообещал он и спросил: — А кто этот гость?

Руфь прикусила губу, отчего на лице сразу проступили тревога и напряжение, но взяла себя в руки и спокойно ответила:

— Это его сын Дирк. Дирк Кортни.

Марк был так явно поражен, что она, нахмурившись, посмотрела на него.

— Что случилось, Марк? Вы его знаете?

Марк быстро опомнился.

— Нет. Я слышал о нем, но лично не знаком.

— Это паршивая овца, Марк. Паршивей некуда. Будьте осторожны.

Она оставила его и спокойно пошла по залу, кивая вдовам, изредка останавливаясь, чтобы обменяться с кем-нибудь словом и улыбкой, и постепенно приближаясь к тому месту, где у буфета Шон Кортни продолжал рассказывать.

В длинном коридоре Марк остановился и посмотрел на свое отражение в большом зеркале. Лицо у него было бледное и напряженное, и когда он приглаживал волосы, пальцы заметно дрожали.

Неожиданно он понял, что боится; страх тяжелым комком лежал в груди, дыхание стало неровным и затрудненным.

Он боялся человека, с которым ему предстояло встретиться, человека, которого так долго и с таким трудом выслеживал и которого как будто знал так хорошо, что представлял себе страшную дьявольскую фигуру, обладающую огромной злой властью; теперь перспектива встретиться с этим человеком лицом к лицу приводила его в ужас.

Он пошел дальше по коридору. Толстый ковер заглушал шаги, стены украшали драгоценные произведения искусства, но он словно не видел этого, потому что чувство близкой опасности затмевало все остальное.

На верху мраморной лестницы Марк остановился и, взявшись за перила, посмотрел вниз.

Посреди пола, выложенного черными и белыми мраморными плитками, стоял человек в черном пальто, через плечо перекинута плащ-накидка. Эта одежда подчеркивала его рост.

Руки он сжал за спиной и стоял прочно, агрессивно выставив вперед плечи и набычившись: поза так походила на позу его отца, что Марк удивленно моргнул. Великолепную голову покрывала шапка густых черных волос, блестевших в свете люстры.

Марк начал спускаться по лестнице. Человек поднял голову и посмотрел на него.

Марка сразу поразила красота этого лица, а затем и сходство с генералом. Тот же мощный подбородок, разрез глаз, та же форма головы и линия рта, но сын гораздо красивее отца.

В нем благородство изваяний Микеланджело, красота «Давида» и величественная сила «Моисея», но это красота человека, не воображаемого неописуемого чудовища… и безрассудный страх перестал сжимать грудь — Марк даже смог любезно улыбнуться, спускаясь по лестнице.

Дирк смотрел на него не шевелясь, не моргая, и, только ступив на мраморный пол, Марк понял, какой он рослый. На три дюйма выше Марка, но сложен столь пропорционально, что рост не кажется чрезмерным.

— Мистер Кортни? — спросил Марк, и человек чуть наклонил голову, не снисходя до ответа. Тускло блеснул бриллиант в булавке галстука.

— Кто вы, юноша?

— Личный помощник генерала.

Несмотря на унизительное обращение, Марк продолжал вежливо улыбаться, хотя знал, что Дирк Кортни старше его от силы на десять лет. Дирк неторопливо осмотрел его с головы до ног, одним небрежным взглядом оценив покрой смокинга Марка и прочие детали, прежде чем решил, что он человек маленький.

— Где отец? — Он повернулся, поправляя галстук возле ближайшего зеркала. — Разве он не знает, что я жду его здесь уже двадцать минут?

— Генерал принимает гостей, вскоре он встретится с вами. А пока не угодно ли подождать в кабинете у генерала? Вас проводить?..

Дирк Кортни остановился посреди кабинета и осмотрелся.

— Теперь старик роскошествует. — Он ослепительно улыбнулся, показав белые зубы, и направился к кожаному креслу. — Принесите мне бренди, молодой человек.

Марк раскрыл книжную полку с бутафорскими корешками, выбрал из длинного ряда бутылок коньяк «Курвуазье», налил в бокал, добавил содовой и отнес Дирку Кортни.

Расположившись в кресле с высокомерной грацией отдыхающего леопарда, тот отхлебнул, одобрительно кивнул и снова осмотрел комнату. Не спеша оценил картины и иные дорогие предметы, украшавшие кабинет. Следующий вопрос он задал равнодушно, без особого интереса:

— Как, вы сказали, вас зовут?

Марк сделал шаг в сторону, чтобы ничто не загораживало лицо Дирка, и, отвечая, внимательно наблюдал за этим лицом.

— Андерс. Марк Андерс.

В первую секунду имя не произвело никакого эффекта, но затем лицо Дирка преобразилось.

Марк почувствовал, что страх охватывает его с новой силой.

Когда он был мальчиком, старик поймал в стальной капкан леопарда, убивавшего скот, и, когда они наутро подошли к этому месту, леопард бросился на них; цепь остановила его в трех шагах от Марка, и глаза зверя оказались почти на одном уровне с его глазами. Марк так и не смог забыть ненависть, горевшую в том взгляде.

Теперь он увидел то же выражение, такое грозное и невыразимо злобное, что невольно сделал шаг назад.

Длилось это одно мгновение, и тем не менее лицо Дирка словно полностью переменилось: из необыкновенно прекрасного стало невероятно уродливым, потом снова прекрасным — и все это за время, необходимое для одного вдоха.

Когда Дирк заговорил, голос его звучал сдержанно и спокойно, глаза и лицо выражали вежливое равнодушие.

— Андерс. Я уже слышал эту фамилию.

Он немного подумал, словно рылся в памяти, потом отбросил найденное, как нечто не имеющее значения, и его внимание снова вернулось к картинам Томаса Бейнса над камином; но за это мгновение Марк с полной уверенностью установил, что смутные, неопределенные подозрения, которые он питал так долго, основаны на суровом холодном факте. Он наконец уверился, что случилась беда, что потеря Андерсленда, смерть деда, его погребение в безымянной могиле, как и люди, охотившиеся на него под Ледибургом и в глуши у Ворот Чаки, — звенья определенного плана, плана, созданного этим человеком.

Он знал, что установил противника, но загнать его в угол и отомстить ему, возможно, не по плечу. Сила и власть противника казались неиссякаемыми.

Не доверяя своим способностям скрывать мысли, Марк отвернулся, чтобы выровнять стопку документов на столе генерала; новый взгляд на врага мог выдать его.

Он и так уже опасно раскрылся, но лишь по необходимости: нельзя было упустить эту посланную небом возможность; раскрывшись, он вынудил врага сделать то же, выйти из тени, и мог считать себя победителем в этом обмене.

Было и другое, что делало его поведение менее самоубийственным. Если раньше он был одинок и не имел друзей, теперь одна только близость к Шону Кортни защищает его.

Если бы им удалось убить его той ночью под Ледибургом или у Ворот Чаки, это была бы никому не интересная смерть безымянного бродяги; теперь его смерть или исчезновение сразу привлекут внимание генерала Кортни, а Марк сомневался, что даже Дирк Кортни решится на такой риск.

Марк быстро поднял голову — Дирк Кортни снова смотрел на него, но теперь лицо у него было равнодушное, а взгляд осторожный. Он заговорил было, но осекся: оба услышали тяжелые шаги в коридоре и выжидательно повернулись к распахнутой двери.

Шон Кортни, казалось, заполнил весь проем; его большая косматая голова почти касалась притолоки, плечи были широкие, как перекладина виселицы. Он обеими руками опирался на набалдашник трости и смотрел в кабинет. Его взгляд сразу устремился к высокой элегантной фигуре, которая поднялась из кожаного кресла, и морщинистое загорелое лицо потемнело от прилива крови, когда он узнал посетителя.

Они молча смотрели друг на друга; Марк стал зрителем, интуитивно распознавая игру чувств, пробуждение памяти о старых бедах и останки любви отца к сына и сына к отцу, которые так долго были погребены под спудом и вот теперь явились на свет Божий, точно отвратительный гниющий труп, более ужасный, чем то, что когда-то жило, полное сил.

— Здравствуй, папа, — первым заговорил Дирк, и при звуках его голоса плечи Шона поникли, а гнев в глазах уступил место печали, сожалению о том, что навсегда утрачено. Его вопрос прозвучал как вздох:

— Зачем ты пришел?

— Мы можем поговорить наедине, без посторонних?

Марк вышел из-за стола и направился к выходу, но Шон остановил его, положив руку на плечо.

— Здесь нет посторонних. Останься, Марк.

Марку никто никогда не говорил ничего более доброго и ласкового, и он понял, что ни к одному человеку в жизни не испытывал такого чувства, как к генералу.

Дирк Кортни пожал плечами и впервые улыбнулся — легкой насмешливой улыбкой.

— Ты всегда был очень доверчив, отец.

Шон кивнул, идя к креслу за столом.

— Да, кому и знать, как не тебе.

Улыбка Дирка погасла.

— Я пришел в надежде на то, что мы сможем все забыть, сможем простить друг друга.

— Простить? — спросил Шон, быстро поднимая голову. — Ты хочешь меня простить? За что?

— Ты вырастил меня, отец. Я то, что ты из меня сделал…

Шон покачал головой, не соглашаясь, и уже собрался заговорить, но Дирк остановил его.

— Ты считаешь, что я причинил тебе зло, но я знаю, что это ты причинил зло мне.

Шон нахмурился.

— Ты говоришь обиняками. Переходи к делу. Что привело тебя в этот дом без приглашения?

— Я твой сын. Наша разъединенность противна природе. — Дирк говорил красноречиво, убедительно, приближаясь к массивной фигуре за столом, он просительно протягивал руки. — Я считаю, что у меня есть право на твое снисхождение… — Он замолчал и оглянулся на Марка. — Черт побери, я не могу говорить в присутствии зевак!

Шон заколебался. Он уже готов был попросить Марка выйти, но вспомнил обещание, данное Руфи несколько минут назад. «Не позволяй ему даже на мгновение оставаться с тобой наедине, Шон. Обещай, что Марк все время будет рядом. Я не доверяю Дирку, совсем не доверяю».

— Нет, — покачал головой Шон. — Если хочешь что-то сказать, давай покончим с этим. Если нет, уходи. Оставь нас в покое.

— Хорошо, больше никаких сантиментов, — кивнул Дирк и сразу оставил роль просителя. Он повернулся и, сунув руки в карманы пальто, начал расхаживать по кабинету. — Поговорим о деле и покончим с этим. Сейчас ты видеть меня не можешь, но когда мы поработаем вместе, когда станем партнерами в самом смелом и головокружительном предприятии, какое знала эта земля, мы поговорим о чувствах снова.

Шон молчал.

— Сначала делец, потом сын. Согласен?

— Я слушаю тебя, — ответил Шон, и Дирк заговорил.

Даже Марк не мог не восхититься красноречием Дирка Кортни, его обезоруживающей манерой убеждать, ради чего он использовал свой звучный глубокий голос и красивую наружность; но все это были театральные приемы, заранее отрепетированные и поставленные.

Зато не заученной была жгучая, фанатичная одержимость собственными идеями, которая исходила от него, когда он говорил и жестикулировал. Дирку было легко поверить, потому что он сам верил в свои слова.

С помощью рук и голоса он создавал перед отцом картину огромной империи: бесконечные просторы богатых земель, тысячи и тысячи квадратных миль, богатство, каким редко доводится владеть единолично, плантации хлопка и сахарного тростника, поля кукурузы, орошаемые с помощью гигантских дамб, которые сдерживают огромное внутреннее море, головокружительный объем пресной воды.

— Половина этой земли у меня уже есть, — Дирк остановился и вытянул руки, растопырив пальцы, как орел когти, — у меня в руках. Земля — моя. Это больше — мечта.

— А остальное? — неохотно спросил Шон, увлекаясь вопреки желанию.

— Здесь же, нетронутое, ждет. — Дирк драматично помолчал. — Как будто сама природа создала эту землю именно для такой цели. Фундамент плотины здесь, построенный самим Господом — его благословение.

— Да? — скептически переспросил Шон. — Теперь ты орудие Божьей воли? Где же эта империя, которую он пообещал тебе?

— Я владею всей землей к югу от реки Нкомо. Это та половина, что у меня уже есть. — Дирк наклонился над столом, упершись руками в полированную поверхность и обратив к Шону Кортни лицо, горящее фанатичным рвением. — Мы построим плотину между скалами Ворот Чаки и перегородим всю долину реки Бубези, создадим озеро в сто шестьдесят миль длиной и в сто миль шириной и добавим земли оттуда до реки Нкомо к той земле, которой я уже владею на юге. Два миллиона акров пахотной орошаемой земли! Подумай об этом!

Марк смотрел на Дирка Кортни в ужасе от того, что сейчас услышал. Потом он посмотрел на Шона Кортни, ожидая, что тот отвергнет эту чудовищную мысль.

— Пояс цеце, — сказал наконец Шон Кортни.

— Отец, три человека в Германии: Дрессель, Коте и Рохль — совсем недавно усовершенствовали и испытали средство от цеце, которое назвали «германин». Оно дает полное излечение от сонной болезни. Это тайна, о которой знают всего несколько человек, — оживленно проговорил Дирк и продолжил: — Мы уничтожим пояс цеце во всей долине.

— Как? — спросил Шон, и было ясно, что он искренне заинтересовался.

— С воздуха. Самолеты опрыскают землю экстрактом питагры или другим средством от насекомых.

Потрясающая концепция! Шон помолчал, прежде чем неохотно спросить:

— Подобное делалось раньше?

— Нет, — улыбнулся Дирк. — Но мы это сделаем!

— Ты все продумал, — Шон откинулся в кресле и с отсутствующим видом принялся выбирать сигару, — кроме одной мелочи. Долина реки Бубези — закрытая территория со времен короля Чаки, а большая часть земель между Бубези и рекой Нкомо — племенные территории, королевские земли или лесные заповедники.

Дирк Кортни пальцем поманил Марка.

— Налейте мне еще бренди, мальчик.

Марк взглянул на генерала. Тот едва заметно кивнул, и наступило молчание, пока Марк наливал бренди и относил бокал Дирку.

— Ты ему доверяешь? — спросил Дирк, кивнув в сторону Марка и беря стакан.

— Продолжай! — раздраженно рявкнул Шон, не удостоив сына ответом. Дирк поднял бокал, приветствуя отца, и понимающе улыбнулся.

— Ты принимаешь законы, отец, ты и твои друзья в парламенте и законодательной ассамблее провинции, и ты можешь их изменить. Это твое участие в сделке.

Пока Дирк говорил, Шон набрал полную грудь сигарного дыма и теперь понемногу выпускал его, так что его голову окутала голубая пелена. Он ответил:

— Проясним положение. Ты вкладываешь деньги, а я использую свое влияние в парламенте, чтобы снять запрет на использование нужных нам земель между Нкомо и Бубези?

— И во всей долине Бубези, — добавил Дирк.

— И в долине Бубези. Потом я создаю какую-нибудь подставную компанию, которая получит эти земли в аренду на тысячу лет.

— Да, верно.

— А как же стоимость плотины и железной дороги к плотине? У тебя есть такие деньги?

Марк не верил своим ушам: Шон Кортни торгуется из-за достояния нации, из-за сокровища, доверенного ему как представителю народа. Он хотел закричать, обрушиться на их планы. Глубокое уважение, которое он прежде испытывал, превращалось в гнев и ощущение предательства.

— Таких денег нет ни у кого, — ответил Дирк. — Мои люди сделали предварительную оценку: потребуется больше четырех миллионов фунтов. Ни у одного человека таких денег нет.

— И что же? — спросил Шон; клубы дыма над его головой рассеялись, и Марку показалось, что генерал вдруг постарел. Лицо его посерело и осунулось, глубоко посаженные глаза игра света превратила в пустые глазницы в черепе.

— Деньги даст правительство. — Дирк рассмеялся и снова принялся расхаживать. — Точнее, правительство на свои средства построит плотину и железную дорогу. Чтобы освоить народные богатства. — Дирк снова рассмеялся. — Представь себе, каким уважением будет пользоваться человек, который проведет эти законы через парламент, принесет в глушь прогресс и цивилизацию. — Он взял бокал и одним глотком осушил его. — Все это назовут его именем. Плотина имени Шона Кортни. Звучит внушительно. Недурной памятник, отец.

Дирк отсалютовал отцу стаканом.

— А как же племенные земли, Дирк?

Марк заметил, что Шон впервые назвал сына по имени, и пристально посмотрел на него.

— Мы уберем оттуда черных, — небрежно ответил Дирк. — Найдем для них место где-нибудь в горах.

— Заповедники?

— Боже, неужели мы позволим нескольким диким животным встать на пути ста миллионов фунтов? — Он с деланным отчаянием замотал головой. — Прежде чем мы затопим долину, ты сможешь там поохотиться. Тебе ведь всегда нравилась охота, верно? Я помню, как ты рассказывал про охоту на слонов в старину.

— Да, — тяжело кивнул Шон. — Я убил много слонов.

— Значит договорились, отец? — Дирк остановился перед отцом, и впервые проявил беспокойство: небольшая морщина перечеркнула открытый лоб. — Будем работать вместе?

Шон еще несколько секунд молчал, глядя на пресс-папье, а когда поднял голову, показался больным и очень старым.

— То, о чем ты мне рассказал… грандиозность этого замысла — все это застало меня врасплох. — Он говорил осторожно, тщательно подбирая слова.

— Дело большое и требует характера, — согласился Дирк. — Но прежде тебя ничто не пугало, отец. Ты когда-то сказал мне, что если чего-то хочешь, идешь и берешь и ничто тебя не остановит.

— Я постарел, Дирк, а когда человек стареет, он утрачивает силу молодости.

— Да ты силен, как бык!

— Мне нужно подумать.

— Долго? — спросил Дирк.

— До… — Шон остановился, что-то прикинул и закончил: — До конца следующей парламентской сессии. Нужно поговорить с людьми, оценить осуществимость плана.

— Это слишком долго, — нахмурился Дирк, и его лицо вдруг перестало казаться прекрасным, выражение глаз изменилось, они стали злобными, как у хорька.

— Мне нужно это время.

— Ну хорошо, — согласился Дирк, улыбнулся сидящему отцу и начал протягивать руку, но Шон словно не увидел этого, и Дирк сунул руку в карман пальто.

— Я позабыл гостей. Мне пора. Марк проводит тебя.

— Ты дашь мне знать? — спросил Дирк.

— Да, — тяжело ответил Шон, по-прежнему не глядя на него. — Я дам тебе знать.

Провожая Дирка Кортни на выход, Марк был словно в лихорадке от ненависти и гнева и боролся с дикими, темными и яростными порывами, налетавшими на него. Он ненавидел Дирка за то, что тот замарал своей грязью, опорочил человека, которого Марк уважал, перед которым преклонялся.

Он ненавидел Дирка из-за деда, из-за Андерсленда, и из-за ужасных, но пока неизвестных деяний этого хлыща, ненавидел за то, что тот надумал сделать с его любимой землей за Воротами Чаки.

У выхода Дирк взял со стола свою шляпу и, надевая ее, внимательно наблюдал за Марком.

— Меня хорошо иметь в друзьях, — негромко сказал он. — Отец доверяет вам и, уверен, рассчитывает на вас. Вы увидите, что я умею быть благодарным и щедрым, и, поскольку вы слышали наш разговор, то понимаете, что для меня будет ценной любая, самая ничтожная информация.

Марк смотрел на него. Его губы оцепенели и стали холодными, он дрожал от усилий сдержаться. И молчал, не доверяя своему голосу.

Дирк Кортни резко повернулся, не дожидаясь ответа, и легко сбежал по ступенькам в ночь.

Марк долго смотрел ему вслед, когда он уже исчез. Послышался шум мотора мощной машины, заскрипел гравий под колесами, лучи фар осветили сад и исчезли.

Ноги Марка несли его, повинуясь яростному гневу, и в кабинет генерала он почти вбежал. Вошел без стука.

Из его горла рвались слова осуждения, обвинения, отвержения; он посмотрел на стол генерала, но стол был пуст.

Он должен предупредить генерала, что прибегнет к любым средствам, чтобы сорвать этот подлый договор, должен выразить свое разочарование, свой ужас оттого, что Шон Кортни спокойно выслушал сына, тем более обещал подумать и почти посулил свою поддержку.

Генерал стоял у окна спиной к комнате, его широкие плечи поникли. Казалось, он стал меньше ростом.

— Генерал, — голос Марка звучал резко и решительно, — я ухожу. Совсем. Но перед уходом хочу сказать, что буду бороться с вами и вашим сыном…

Шон Кортни повернулся. Плечи его по-прежнему были опущены, голову он наклонил прислушиваясь, как слепой, и Марк замолчал, его ярость испарилась.

— Марк? — спросил Шон Кортни, словно только что вспомнил о его существовании.

Марк смотрел на него, не веря своим глазам: Шон Кортни плакал.

Блестящие слезы текли из его глаз по морщинистым щекам, каплями повисая на бороде. Ничего более угнетающего и мучительного Марк никогда не видел; ему захотелось отвернуться, но он не мог.

— Налей мне выпить, сынок.

Шон Кортни тяжело прошел к столу. Слеза упала на его белоснежную рубашку, оставив влажное пятно.

Он держал в руке смятый носовой платок с влажными пятнами, его веки покраснели и воспалились, а великолепная синева глаз потускнела от слез.

— Спасибо, Марк, — сказал он, когда тот поставил перед ним бокал. Шон не прикоснулся к спиртному, но смотрел на него, а когда заговорил, голос его звучал низко и хрипло. — Я собственными руками привел его в мир. Врача не было. Я подхватил его вот этими самыми руками, влажного, теплого и скользкого. Я гордился. Я носил его на плечах, учил говорить, ездить верхом, стрелять. Нет слов, которые могли бы выразить, что испытывает мужчина к своему первенцу. — Шон тяжело вздохнул. — Я горевал о нем когда-то, горевал так, словно он умер, это было много лет назад. — Он отпил виски и продолжал — тихо, так тихо, что Марк с трудом разбирал слова: — И вот он возвращается и снова заставляет меня горевать.

— Простите, генерал. Я поверил, что вы хотите договориться с ним. Эта мысль не делает мне чести.

Шон не поднимал глаз, не повышал голос.

— Оставь меня, Марк, пожалуйста. Поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

У двери Марк оглянулся, но генерал уже забыл о нем. Глаза его по-прежнему были полны слез, и он как будто смотрел на далекий горизонт. Марк очень тихо закрыл дверь.

* * *

Несмотря на обещание Шона Кортни обдумать предложение Дирка, долгие недели минули без упоминаний этого имени. Однако, хотя насыщенная жизнь в Эмойени шла как обычно, по временам Марк, заходя в уставленный книгами кабинет, заставал генерала за столом мрачного, нахохленного, точно большая хищная птица; тогда он неслышно уходил, уважая печаль генерала, зная, что тот по-прежнему горюет. Марк понимал, что пройдет немало времени, прежде чем генерал будет готов к разговору.

В это же время произошли некоторые перемены и в жизни самого Марка. Однажды вечером, далеко заполночь, Шон Кортни, войдя в свою гардеробную, обнаружил, что в спальне горит свет и Руфь читает, опираясь локтем о подушку.

— Не нужно было ждать меня, — строго сказал он. — Я мог бы лечь на диване.

— Предпочитаю, чтобы ты спал здесь.

Она закрыла книгу.

— Что ты читаешь?

Она показала название — новый роман Д.Г. Лоуренса, «Влюбленные женщины». Шон улыбнулся, расстегивая рубашку.

— Он научил тебя чему-нибудь?

— Пока нет, но я не теряю надежды.

Руфь улыбнулась, и он подумал, как молодо она выглядит в своей кружевной ночной сорочке.

— А ты? Закончил речь?

— Да. — Он сел, снимая ботинки. — Это настоящий шедевр. Я разорву ублюдков на куски.

— Я слышала несколько минут назад мотоцикл Марка. Ты задержал его за полночь?

— Он помогал мне в подсчетах и отыскивал нужные места в отчетах о заседаниях парламента.

— Уже очень поздно.

— Он молод, — хмыкнул Шон. — И ему хорошо за это платят. — Взяв ботинки в руки, он в носках прошел в гардеробную, заметно прихрамывая. — К тому же я не слышал, чтобы он жаловался.

Он вернулся в пижаме и лег рядом с Руфью.

— Если ты держишь его так поздно, несправедливо отправлять его в город.

— А что ты предлагаешь? — спросил он, заводя свои золотые часы и кладя их на тумбочку.

— Я могла бы превратить сторожку в квартиру для мальчика. Много для этого не понадобится, хотя дом пустует уже много лет.

— Неплохая мысль, — небрежно согласился Шон. — Он всегда будет рядом, и я найду для него работу.

— Суровый вы человек, генерал Кортни. Твердый.

Он повернулся, поцеловал ее и прошептал на ухо:

— Я рад, что ты заметила.

Она хихикнула, как невеста, и шепотом ответила:

— Я совсем не это имела в виду.

— Давай посмотрим, можно ли научить тебя чему-то, чему не смог Лоуренс, — предложил он.

* * *

Коттедж, заново выкрашенный и обставленный лишней мебелью из большого дома, показался Марку дворцом; к тому же в нем не было паразитов и тараканов.

Он располагался менее чем в полумиле от главного дома, и теперь часы работы Марка стали такими же нерегулярными, как у его хозяина, положение укрепилось, и Марк естественно вписался в число обитателей поместья. В его обязанности входили: подготовка речей, необходимые для этого исследования и разыскания, ответы на все письма, недостаточно важные, чтобы им уделил внимание сам генерал, проверка домашних счетов, а частенько он просто сидел рядом с генералом, когда тому нужно было поговорить, и играл роль резонатора для его рассуждений и мыслей.

Но у него оставалось время и для старой любви — чтения. В библиотеке Эмойени хранились тысячи томов, и каждый вечер Марк уносил в свой коттедж стопку книг и читал до утра, удовлетворяя свой аппетит к истории, биографиям, сатире, политике, к Киплингу и Райдеру Хаггарду.

Потом Эмойени охватило взволнованное оживление, связанное с приближением очередной сессии парламента. Это означало, что предстоит сняться с места и переехать почти на тысячу миль, в Кейптаун.

Руфь Кортни насмешливо именовала эту ежегодную политическую миграцию Великим Переселением, но это название было вполне оправданно, потому что приходилось перевозить семью, пятнадцать старших слуг, три автомобиля, дюжину лошадей, всю одежду, серебро, стеклянную посуду, бумаги, книги и многое другое, необходимое для поддержания правильного стиля в напряженный социальный и политический сезон в течение многих месяцев, пока генерал Кортни и его коллеги руководят делами государства. Это означало также закрытие резиденции в Эмойени и открытие дома в Ньюленде, под самым массивом Столовой горы.

В самый разгар этой лихорадочной деятельности из большой поездки по Европе, в которой ее и Ирену Личарс сопровождала матушка Ирены, вернулась Буря Кортни. В последнем письме Руфи Кортни миссис Личарс признавалась, что утомлена физически и душевно. «Вам никогда не понять, дорогая, какой ужасный груз ответственности я взяла на себя. За нами следовали толпы молодых людей — американцев, итальянцев, французов, графов, баронов, сыновей промышленников, был даже сын диктатора одной южно-американской республики. Напряжение было таково, что я как-то не смогла его вынести и заперла девочек в комнате. И только потом узнала, что они сбежали по пожарной лестнице и до утра танцевали в каком-то ночном заведении на Монпарнасе». Любящая жена, Руфь тактично не стала показывать это письмо Шону Кортни, и он готов был встретить дочь с восторгом любящего отца, не омраченным ее недавними выходками.

Марка на этот раз избавили от участия в семейных делах, и он из окна библиотеки наблюдал, как Шон усаживал жену в «роллс». Генерал был одет как на свидание: жестко накрахмаленный воротничок, яркий шейный платок, темно-синий костюм с белой гвоздикой в петлице, котелок, лихо надвинутый на глаза; борода была подстрижена, глаза озорно блестели, и, садясь на свое место, он помахивал тростью.

«Роллс» с урчанием взял с места — почти за два часа до того, как к пристани № 1 должен был причалить почтовый пароход. За ним на почтительном расстоянии следовал второй «роллс», в котором повезут багаж Бури Кортни.

Марк одиноко побрел в кабинет и принялся за работу, но ему мешало сосредоточиться неизбежное возвращение кортежа. Когда это произошло, он заторопился к окну.

Он успел увидеть Бурю — выпорхнув из машины, она рука об руку с матерью поднялась по ступенькам.

Сразу за ними шел генерал, выбивая тростью стаккато на мраморных плитах: он не хотел отставать от своих дам; видно было, что он пытается оставаться серьезным и строгим, но его лицо то и дело расплывалось в широкой радостной улыбке.

Марк слышал в прихожей смех и голоса встречающих молодую хозяйку слуг, Буря по-зулусски отвечала каждому на его приветствие.

Марк вернулся к раскрытым книгам, но не смотрел на них. Он наслаждался единственным взглядом на Бурю.

Она стала еще прекраснее; Марку казалось, что это невозможно, но он ошибался. Как будто в ней воплотилась сама божественная сущность женской молодости, веселье и изящество, тепло и гладкость, шелковистость кожи и волос, совершенная форма рук и ног и тонкие черты лица, певучий голос, чистый и ясный, как звон хрусталя, танцующая грация движений, посадка головы на обнаженных загорелых плечах.

Марк сознавал, что с ее появлением весь большой дом изменился, проникся ее духом, как будто давно ждал этого мгновения.

Извинившись, Марк не пришел на ужин, не желая мешать в первый семейный вечер.

Он собирался отправиться на еженедельную тренировку, а потом поужинать где-нибудь с молодыми офицерами-холостяками. В четыре часа он покинул дом через боковой выход и пошел в свой коттедж, чтобы принять ванну и переодеться.

И уже добрался на своем мотоцикле доворот Эмойени, когда вспомнил, что генерал просил оставить на его столе отчет о железных дорогах. В суматохе возвращения Бури Марк забыл об этом; он развернул свою тяжелую машину и подъехал к дому.

Мотоцикл он оставил на мощеном кухонном дворе и вошел опять с черного хода.

Он стоял в библиотеке с отчетом в руках, быстро просматривая его, чтобы проверить собственные замечания, когда щелкнул дверной замок.

Он положил отчет и обернулся в тот миг, когда дверь отворилась.

Вблизи Буря Кортни была еще прекраснее. Она сделала три быстрых шага по комнате, прежде чем поняла, что не одна, и остановилась, застыв с грацией газели, готовой к бегству.

Одну руку она поднесла ко рту; пальцы были тонкие, заостренные к концам, длинные ногти блестели, как жемчуг. Кончиком одного пальца она коснулась губ; губы слегка дрожали, влажные, гладкие и блестящие, ее глаза казались огромными, темно-синими. Она походила на маленькую девочку, испуганную и одинокую.

Марк хотел успокоить ее, защитить от неприятностей, сказать что-нибудь утешительное, но не мог произнести ни слова.

Но он беспокоился зря. В следующее мгновение — этого времени оказалось вполне достаточно — она поняла, что ее тревога вызвана присутствием молодого человека в отлично сидящем на молодом стройном теле мундире со множеством знаков отличия.

В ней немедленно произошла разительная перемена. Она притронулась пальцем к щеке, губы перестали дрожать и задумчиво приоткрылись. Огромные глаза, в которых больше не было страха, почти исчезли под прикрытыми веками; Буря внимательно разглядывала Марка, критически, выставив вперед подбородок.

Изменилась и ее осанка. Одно бедро чуть выдвинулось вперед, бугорки грудей поднялись, и шелк корсета плотно обтянул их. От ее нежного, чуть насмешливого голоса у Марка захватило дух.

— Здравствуйте, — сказала она.

Ее голос, низкий и хрипловатый, проник в самое сердце Марка, три произнесенных ею слога словно какое-то время висели в воздухе.

— Добрый вечер, мисс Кортни, — ответил он и сам удивился тому, как ровно и уверенно прозвучал его ответ.

Этот голос пробудил воспоминания, и она взглянула на него широко раскрытыми глазами. Удивление медленно сменилось гневом. В глазах вспыхнули искры, на совершенных, почти восковых щеках выступили красные пятна.

— Вы? — недоверчиво спросила она. — Здесь?

— Боюсь, что так, — и разговор вдруг показался Марку таким комичным, что он улыбнулся и окончательно перестал волноваться. Неожиданно он почувствовал себя легко и спокойно.

— Что вы делаете в этом доме?

Она выпрямилась во весь рост, полная ледяного высокомерия. Но впечатление портило то, что ей приходилось смотреть на него снизу вверх и что щеки ее горели.

— Я теперь личный помощник вашего отца, — ответил он и снова улыбнулся. — Уверен, вы скоро смиритесь с моим присутствием.

— Посмотрим! — выпалила она. — Я поговорю с папой.

— О, я так понимаю, что вы с генералом Кортни однажды уже обсуждали мою работу, точнее, мое увольнение.

— Я… — начала Буря, потом крепко сжала губы, и краска со щек перешла на горло, когда она вдруг живо вспомнила весь эпизод. Унижение было столь сильным, что она почувствовала себя розой, вянущей в жаркий день, и в горле у нее застрял комок. Достаточно было того, что это вообще случилось, что вместо безусловной поддержки, к которой она привыкла с самого детства, она получила от отца гневную отповедь: она поступила как избалованный ребенок, опозорила его, использовав его силу и влияние, и особенно позорно то, что она сделала это, ничего ему не сказав, действуя за его спиной, как он выразился.

Она испугалась, как всегда в минуты его гнева, но не слишком встревожилась. Уже десять лет он не поднимал на нее руку.

— Настоящая леди по-человечески относится ко всем окружающим независимо от цвета их кожи, веры или финансового положения.

Она часто слышало это и раньше и теперь почувствовала досаду.

— О-ла-ла, папа! Я больше не ребенок! — выкрикнула она. — Он надерзил мне, а всякий, кто будет мне дерзить, заплатит за это, черт побери.

— Ты сделала два утверждения, — сказал генерал с обманчивым спокойствием, — и оба нуждаются в поправках. Если ты сама дерзка, в ответ получишь дерзость, и ты еще ребенок. — Он встал из-за стола, крепкий, как лесной дуб, и огромный, как гора. — С другой стороны, леди не бранятся, а ты должна стать леди, когда вырастешь. Даже если мне придется вколотить это в тебя.

Он взял ее за руку, и она с недоверчивым отчаянием неожиданно поняла, что произойдет. Такого с ней не бывало с четырнадцати лет, и она считала, что больше никогда не будет.

Она попыталась вырваться, но отец был невероятно силен. Он легко поднял ее одной рукой и отнес на кожаный диван. Тут Буря в первый раз вскрикнула в страхе и ярости. Этот крик быстро сменился воплями, когда отец уложил ее к себе на колени и задрал юбку ей на голову. Панталоны у нее были из голубого крепдешина с розочками на том месте, куда он нацелился. Генеральская ладонь, мозолистая и жесткая, со звонким шлепком опустилась на двойную выпуклость ее ягодиц. Он шлепал дочь, пока она не перестала вопить и брыкаться и не расплакалась. Тогда он опустил ей юбку и спокойно сказал:

— Если бы я знал, где его найти, я заставил бы тебя извиниться перед молодым человеком.

Буря помнила эту угрозу и на мгновение впала в панику. Она знала, что отец способен и сейчас заставить ее извиниться, и едва не убежала из библиотеки. Ей потребовались огромные усилия, чтобы выпрямиться и вызывающе задрать подбородок.

— Вы правы, — сказала она холодно. — Наем и увольнение папиных слуг меня не касаются. Теперь, если вы посторонитесь…

— Конечно, прошу прощения.

По-прежнему улыбаясь, Марк поклонился и дал ей пройти.

Проходя мимо, она мотнула головой, взметнула юбки и от волнения подошла не к тому стеллажу. Прошло какое-то время, прежде чем Буря поняла, что изучает корешки переплетенных в кожу парламентских отчетов десятилетней давности, но не могла признать свою ошибку и унизиться еще больше.

В ярости она обдумывала следующее язвительное замечание, перебрав их с десяток, и наконец сказала:

— Буду вам обязана, если в дальнейшем вы станете обращаться ко мне только в случае крайней необходимости, а сию минуту я бы хотела остаться одна.

Она говорила, не переставая листать парламентские отчеты.

Ответа не было, и она высокомерно обернулась.

— Вы слышали, что я сказала?

Тут она смолкла. В библиотеке она была одна, он ушел незаметно, так что она даже не слышала, как стукнула щеколда.

Он не стал ждать, пока она его выставит. Буря была вне себя от гнева. Теперь ей в голову пришло множество прекрасных язвительных реплик, и ее гнев смешался с раздражением.

Нужно на чем-то сорвать злость… она стала оглядываться, что бы такое разбить, но вовремя вспомнила, что она в библиотеке Шона Кортни, а здесь каждый предмет священен. Поэтому она поискала самую грязное ругательство.

— Дьявольщина! — Она топнула ногой. Нет, все это не то. И тут Буря неожиданно вспомнила любимое словцо отца. — Ублюдок, — добавила она, выговорив слово, как это делал Шон, и сразу почувствовала себя лучше.

Она повторила ругательство, и ее гнев рассеялся, сама же она испытала какое-то совершенно новое ощущение.

В таинственной области между пупком и коленями стало тревожно тепло. Раскрасневшаяся и обеспокоенная, Буря торопливо пошла в сад. Короткие тропические сумерки придавали знакомым лужайкам и деревьям сходство с театральной сценой, и Буря почти бежала, спасаясь от этого нового ощущения.

Она остановилась у озера, дыша часто и неглубоко и вовсе не от усталости. Облокотившись на перила, она стояла на мостике, отражаясь при розовом свете заката в гладкой жемчужной воде.

Теперь, когда тревожащее новое ощущение прошло, она начала сожалеть о том, что сбежала. На нечто подобное она надеялась, когда… Она снова вспомнила о неловком, смущающем эпизоде в Монте-Карло; насмешки Ирены Личарс, ее подстрекательство заставляли Бурю чувствовать себя неполноценной, потому что у нее не было опыта общения с мужчинами, которым хвасталась Ирена. Главным образом из-за Ирены, желая покончить с насмешками, она улизнула из казино с молодым итальянским графом и не возражала, когда он припарковал «бугатти» под соснами на дороге высоко в горах над Кап-Феррат.

Она ожидала чего-то буйного и прекрасного — луна упадет с неба, запоют ангельские хоры.

Но все произошло быстро, болезненно, грязно, и на обратной дороге они с графом не разговаривали, только неловко попрощались на пороге отеля «Негреско». Больше она его не видела.

Она не могла понять, почему вспомнила об этом сейчас, и без усилий прогнала воспоминание. Его сразу вытеснил образ высокого молодого человека в красивом мундире, с холодной насмешливой улыбкой и спокойным проницательным взглядом. Буря тотчас снова почувствовала тепло внизу живота и на этот раз не пыталась бежать от него, но продолжала стоять на мосту, улыбаясь своему отражению в темнеющей воде. «Ты похожа на довольную кошку», — прошептала она и улыбнулась.

* * *

Шон Кортни ехал верхом как бур: длинные стремена, глубокая посадка в седле, ноги вытянуты вперед, поводья в левой руке; черный хлыст из кожи гиппопотама свисал на петле с его запястья. Любимым конем генерала был большой костистый жеребец почти восемнадцати локтей высотой, с белым пятном на лбу и с непредсказуемым отвратительным нравом: этот норов понимал только генерал; но и ему порой приходилось взмахивать хлыстом, чтобы напомнить жеребцу о его социальных обязанностях.

Марк сидел в английском седле, по выражению генерала, как обезьяна на метле.

— Проедешь так жалких сто миль, — мрачно предрек генерал, — и задница у тебя будет гореть огнем, хоть ужин вари на ней. Преследуя генерала Леруа, мы за две недели проехали тысячу миль!

Теперь, когда даже просторные помещения Эмойени начинали стеснять, они ежедневно отправлялись верхом на прогулку; генерал, ворча, что чувствует себя, как в клетке, приказывал седлать лошадей.

За большими городскими имениями еще оставались тысячи акров открытой земли, а за ними — сотни миль красных проселочных дорог между сахарными плантациями.

Они ехали и продолжали работать, лишь иногда прерываясь, чтобы проскакать галопом полмили и разогреть кровь; потом генерал снова сдерживал лошадь, и дальше они ехали по слабо холмистой местности нога к ноге. У Марка с собой был небольшой блокнот в кожаном переплете, и он записывал, что должен будет сделать по возвращении, но в основном все держал в голове.

Неделю перед отъездом в Кейптаун они посвятили подготовке и делам местного законодательного собрания перед началом сессии парламента всей страны, и сегодня, погруженные в обсуждение, заехали дальше, чем в предыдущие дни.

Когда генерал наконец остановил коня, они поднялись на вершину холма и перед ними открылся вид на море и на далекий силуэт большой, похожей на спину кита горы над Дурбанской гаванью. Прямо под ними виднелся свежий шрам, как будто зеленый покров растительности разрезали ножом, обнажив красную жирную землю.

Досюда дошли стальные рельсы постоянной железнодорожной ветки, и пока генерал и Марк сидели на нервничающих лошадях, показался паровоз, толкавший перед собой вагон с тяжелым грузом стали.

Они сидели молча, пока с грохотом сгружали рельсы; крошечные фигуры рабочих суетились, укладывая ровными рядами рельсы на шпалы. Потом застучали молоты, стремительный ритм, — это устанавливали на место стыковые накладки.

— Миля в день, — негромко сказал Шон, и по выражению его лица Марк понял, что генерал думает о другой железной дороге, далеко на севере, и о том, что эта дорога сулит. — Сесил Родс мечтал о железной дороге от Каира до Кейптауна, и когда-то я считал это великой мечтой. — Он тяжело покачал бородой. — Бог свидетель, вероятно, мы оба ошибались.

Генерал повернул лошадь, и они с Марком молча начали спускаться с холма; только стучали копыта и позванивали уздечки. Оба думали о Дирке Кортни, но прошло десять минут, прежде чем Шон снова заговорил.

— Ты знаешь долину Бубези за Воротами Чаки?

— Да, — ответил Марк.

— Расскажи, — приказал генерал, но тут же сам продолжил: — В последний раз я был там пятьдесят лет назад. Во время войны со старым зулусским королем Сетевайо мы загнали туда его воинов и гнали их вдоль реки.

— Я был там несколько месяцев назад, перед тем как пришел к вам.

Шон повернулся в седле и сдвинул черные брови.

— Что ты там делал? — резко спросил он.

На мгновение Марку захотелось изложить все свои подозрения: о Дирке Кортни, о судьбе старика и своем походе за Ворота Чаки в поисках его могилы, чтобы разгадать тайну. Но что-то предупредило его, что, сделав это, он настроит Шона Кортни против себя.

Теперь он достаточно хорошо знал генерала, чтобы понять: тот может обвинять и даже отвергать собственного сына, но не потерпит обвинений от чужого человека, особенно если тому нет веских доказательств. Марк подавил искушение и спокойно объяснил:

— Мы с дедом часто бывали там, когда я был мальчиком. Мне нужно было вернуться, чтобы найти тишину и красоту, обрести мир.

— Да, — сразу понял его генерал. — Как там с дичью?

— Мало, — ответил Марк, — ее стреляли, ловили в западни, на нее охотились. Очень мало, и она совсем дикая.

— Буйволы?

— Да, есть немного в болотах. Думаю, они по ночам выходят в буш пастись, но сам я их ни разу не видел.

— Старый Селуа пишет, что капский буйвол исчез. Так он говорил после чумы рогатого скота. Мой Бог, Марк, когда мне было столько, сколько тебе сейчас, они бродили стадами в тысячи и десятки тысяч голов, равнины за Лимпопо были черны от них.

И он снова начал вспоминать. Воспоминания стариков бывают скучны и утомительны, но генерал рассказывал так живо, что Марк был зачарован рассказами о земле, по которой можно ехать шесть месяцев, не встречая другого белого.

С сожалением, словно о чем-то безвозвратно утерянном, генерал говорил:

— Все это теперь исчезло. Железная дорога прорезала медный пояс Родезии. Родс занял всю территорию между Замбези и Лимпопо. Там, где я охотился и разбивал лагеря, теперь города и шахты, вся земля слонов разрыта. — Он снова покачал головой. — Мы считали, что природа вечна, а теперь почти все исчезло. — Он немного помолчал и печально добавил: — Мой внук может никогда не увидеть слона и не услышать рев льва.

— Дед говорил, что когда Африка лишится своих диких животных, он уедет жить в Лондон.

— Я тоже так чувствую, — согласился Шон. — Странно, но, похоже, Дирк сделал нечто очень ценное для Африки и всего человечества. — Он словно подавился этим именем, как будто ему трудно было его произнести, и Марк молчал, уважая эти усилия. — Он заставил меня думать об этом так, как я никогда раньше не думал. Одна из наших первых задач на новой сессии парламента, Марк, добиться подтверждения неприкосновенности долины Бубези. Нужно найти средства, чтобы исполнить этот закон: никто никогда не будет превращать эти земли в сахарные или кукурузные плантации, никто не перегородит реку.

Марк слушал его с таким ощущением, будто решалась его судьба, определялось дело его жизни. Он словно всю жизнь ожидал именно этих слов.

Генерал продолжал говорить, определяя, сколько денег понадобится и каких людей отобрать, решая, где искать поддержку, на кого в правительстве можно рассчитывать, какую форму должен принять законопроект, а Марк записывал все это, торопясь зафиксировать беспорядочные замечания генерала.

Неожиданно, прервав размышления, генерал рассмеялся.

— Правду говорят, Марк. Нет никого добродетельней раскаявшейся шлюхи. Мы были великими баронами-грабителями: Родс и Робертсон, Бейли и Барнато, Дафф Чарливуд и Шон Кортни. Мы захватывали землю и выдирали из нее золото, мы охотились там, где хотелось, жгли лучшие деревья в огне своих костров, каждый человек с ружьем в руках и обутый был королем, готовым за право грабить сразиться с кем угодно: с бурами, с Брайтоном или с зулусами.

Он покачал головой и порылся в карманах, не сразу найдя сигару. Шон Кортни больше не смеялся; закуривая, он хмурился. Жеребец, казалось, почувствовал его настроение и начал неловко пятиться. Шон легко справился с ним и легонько хлопнул хлыстом по боку.

— Веди себя прилично, — проворчал он и, когда лошадь успокоилась, продолжал: — В тот день, когда я встретил свою первую жену — это было всего тридцать два года назад, — я охотился с ее отцом и братом. Мы наткнулись на стадо и втроем убили сорок три слона. Бивни вырезали, а туши бросили. Это больше ста шестидесяти тонн мяса. — Он опять покачал головой. — Только сейчас я начинаю понимать чудовищность этого. Были и другие случаи, во время войн с зулусами, во время войны с Крюгером и восстания Бомбаты в 1906 году. Их мне не хочется вспоминать. Вероятно, сейчас уже поздно пытаться что-то исправить. А может, я просто старею и, как все старики, сожалею о том, что мир изменился. В молодости человек сам вызывает эти изменения, а постарев, оплакивает их. — Марк молчал, не смея сказать ни слова, чтобы не разрушить это настроение. Он понимал — то, что он слышит, необычайно важно, но не мог представить себе всей глубины слов генерала. — Но нельзя сидеть сложа руки Марк, нельзя.

— Да, сэр. Нельзя, — ответил Марк, и что-то в его тоне заставило генерала удивленно взглянуть на него.

— Для тебя это действительно что-то значит. — Он кивнул своим мыслям. — Да, я это вижу. Странно, ты ведь так молод! В твои годы я думал, как бы побыстрей заработать, и о подходящей… — Не закончив, он спохватился и закашлялся.

— Сэр, вы должны помнить, что на мою долю выпало великое уничтожение, и лет мне было еще меньше. Величайшее уничтожение, какое только знал мир. — Лицо генерала потемнело: он вспомнил, что им обоим пришлось пережить во Франции. — Когда видишь, как легко уничтожать, сохранение начинает казаться стоящим усилий. — Марк печально засмеялся. — Но, кажется, я родился слишком поздно.

— Нет, — негромко сказал генерал. — Думаю, ты родился как раз вовремя.

Он хотел сказать еще что-то, но тут в тихом горячем воздухе послышался высокий певучий женский голос — генерал тотчас поднял голову, и его лицо прояснилось.

Галопом подскакала Буря Кортни. Ехала она с той же гибкой легкой грацией, с какой делала все. На ней были мешковатые брюки гаучо, заправленные в высокие, по колено, сапоги, яркий вышитый вручную жилет поверх белой атласной рубашки с широкими рукавами и на спине у нее висела на ремешке широкополая ковбойская шляпа.

Смеющаяся и раскрасневшаяся, она подъехала к отцу, отбросила волосы с лица и наклонилась в седле, чтобы поцеловать его; на Марка она даже не взглянула, и он тактично отъехал назад.

— Мы повсюду тебя искали, папа, — воскликнула она. — Проехали до самой реки. Зачем ты забрался сюда?

За Бурей подъехала на гнедой кобыле блондинка, которую Марк помнил по знаменательному столкновению на теннисном корте. Она была одета более обычно: серые брюки для верховой езды, сшитый модным портным жакет. Ветер развевал ее светлые волосы.

Здороваясь с генералом, она посматривала на Марка, а он пытался вспомнить ее имя, наконец вспомнил — Ирена, и понял, что она, должно быть, и есть та девушка, которая сопровождала Бурю в поездке по Европе. Хорошенькая, веселая, с расчетливым взглядом.

— Доброе утро, мисс Личарс.

— Ола! — Она улыбнулась ему. — Мы встречались?

Ее кобыла почему-то отошла от передней пары и оказалась рядом с лошадью Марка.

— Да, мимоходом, — признался Марк. Фарфорово-голубые глаза вдруг распахнулись, и девушка рукой в перчатке прикрыла рот.

— Вы тот самый… — Она радостно пискнула и сказала, подражая ему: — «Как только вы скажете „пожалуйста“!»

Буря Кортни не обернулась, все внимание обратив на отца, но Марк видел, как покраснели ее маленькие великолепные уши; она мотнула головой, но на этот раз сердито и воинственно.

— Думаю, пора забыть об этом, — сказал Марк.

— Забыть? — переспросила Ирена. — Я никогда этого не забуду. Классический ответ.

Она наклонилась и смело положила руку на локоть Марка. В этот миг Буря не удержалась, повернулась в седле и хотела что-то сказать Ирене, но увидела ее руку на руке Марка.

На мгновение ее лицо стало яростным, темно-голубые глаза вспыхнули, как будто в них промелькнула электрическая искра. Ирена бесстрашно встретила ее взгляд, округлив глаза и придав им наивное, безыскусное выражение; она сознательно, с вызовом задержала руку на руке Марка и даже чуть сжала ее.

Девушки мгновенно поняли друг друга. Они играли в такие игры и раньше, но на сей раз Ирена почуяла, что у нее необыкновенно сильная позиция. Она никогда не видела у Бури такой быстрой и злой реакции, а ведь они хорошо знали друг друга. Мисси Буря в ее тисках, и она будет сжимать и сжимать их.

Ирена развернула коня, чтобы коленом коснуться Марка, и при этом сознательно смотрела только на него.

— Я не сознавала, что вы такой высокий, — сказала она. — Какой у вас рост?

— Шесть и два.

Марк лишь смутно сознавал, что происходит нечто таинственное, сулящее ему много неловких моментов.

— О, думаю, рост способствует мужественности.

Буря тем временем весело смеялась с отцом, одновременно стараясь прислушиваться к разговору за своей спиной.

Она очень сердилась и до боли стискивала хлыст. Буря не совсем понимала, что ее так злит, но ей хотелось стегнуть по глупому улыбающемуся лицу Ирены.

Конечно, дело не в том, что она что-то испытывает к Марку Андерсу. В конце концов, он всего лишь наемный служащий в Эмойени. Пусть бы выставлял себя идиотом перед Иреной Личарс, в другое время Буря даже не взглянула бы в их сторону. Просто есть вещи, которые нужно уважать: ее положение, достоинство ее отца, всей их семьи. Ее оскорбляет, что Ирена Личарс, гостья в доме, может так запросто флиртовать, так откровенно вести Марка Андерса по протоптанной дорожке к своей… Буря не стала продолжать мысль, но живо представила бледное, обманчиво хрупкое тело Ирены, нагое и расслабленное, и Марка, готового… Новый приступ гнева заставил ее покачнуться в седле, она уронила хлыст и быстро повернулась.

— О Марк, я уронила хлыст. Не подадите?

Марк оторопел не только от этого обращения, но и от ослепительной улыбки и теплого голоса Бури.

В спешке он едва не свалился с седла, а когда протянул девушке хлыст, она благодарно улыбнулась и спросила:

— Марк, вы не поможете мне надписать мои ящики? Всего через несколько дней мы едем в Кейптаун.

— Я тоже жду этого, — согласилась Ирена, снова подводя свою лошадь к коню Марка, и Буря ласково ей улыбнулась.

— Будет забавно, — согласилась она. — Мне нравится Кейптаун.

— Замечательно весело.

Ирена рассмеялась, и Буря горько пожалела о том, что сама пригласила Ирену прожить четыре месяца в их доме в Кейптауне. Но прежде чем она нашла достойный ответ, Ирена наклонилась к Марку:

— Ну, поехали? — и повернула свою кобылу.

— Куда вы? — спросила Буря.

— Марк проводит меня к реке и покажет место, где переправился Дик Кинг, чтобы привести королевские войска из Грэмстоуна.

— Ирена, дорогая, — Буря коснулась глаз концом своего шарфа. — Кажется, мне что-то попало в глаз. Не посмотришь? Нет, Марк, не ждите нас. Поезжайте вперед с генералом. Я знаю, вы все еще ему нужны.

И она повернула головку к Ирене в ожидании помощи.

Марк с облегчением поскакал за генералом, а Ирена медовым голосом сказала:

— Дорогая, у тебя в глазу ничего нет, разве что капелька наивности.

— Гадина, — прошипела Буря.

— Дорогая, не понимаю, о чем ты.

* * *

«Дуноттарский замок», сотрясаемый работой двигателей, шел по освещенному звездами морю, словно вырезанному из обсидиана; каждая волна двигалась с таким тяжеловесным достоинством, что казалась твердой и неподвижной.

И только когда корабль поворачивал острый нос наперерез волнам, они покрывались белой пеной и с шумом прокатывались вдоль быстро несущегося корпуса.

Генерал остановился и посмотрел на юг, где в небе среди множества путеводных звезд горел большой крест и потрясал мечом Орион.

— Вот таким должно быть небо, — одобрительно сказал он. — Я никак не мог привыкнуть к северному. Как будто вселенная распалась, и великий порядок в природе сменился анархией.

Они подошли к поручню и остановились, глядя на восходящую из темного моря луну, которая как раз появилась над горизонтом. Генерал достал из кармана жилета золотые часы с крышкой и хмыкнул.

— Двадцать одна минута первого. Луна сегодня пунктуальна.

Марк улыбнулся этой небольшой шутке. Однако он знал, что генерал ежедневно заглядывает в календарь, справляясь о времени восхода солнца и луны и о лунных фазах.

Энергия этого человека поражала.

До самых последних минут они работали, причем работали с утра. Марк чувствовал, что одурел, устал от напряженных умственных усилий и от ароматного сигарного дыма, заполнявшего каюту.

— Думаю, мы сегодня слегка перетрудились, мой мальчик, — признался Шон Кортни, словно прочитал его мысли. — Но я хочу быть в курсе всех событий до того, как мы причалим в Столовом заливе. Спасибо, Марк. Почему бы тебе не пойти потанцевать?

Марк сверху посмотрел на пары, танцующие на прогулочной палубе. Корабельный оркестр играл вальс Штрауса, танцоры быстро кружились, женские юбки раскрывались, как лепестки экзотических цветков, и их смех, веселый и мелодичный, создавал контраст с непрерывным напевом волн.

Марк разглядел в толпе Бурю Кортни, особая грация легко позволяла выделить ее, она быстро кружилась в объятиях партнера; свет вспыхивал искрами в ее темных волосах и блестел на восковом совершенстве ее обнаженных плеч.

Марк закурил сигарету и облокотился на поручень, наблюдая за ней. Странно, но он редко чувствовал себя одиноким в тишине на обширных просторах дикой местности, а здесь, среди музыки, веселья и смеха молодежи, его охватило глубокое одиночество.

Предложение генерала спуститься и присоединиться к танцующим было неосознанно жестоким. Он будет совсем не к месту среди этой богатой молодежи, где все знакомы с детства и сразу объединяются и ревниво смыкают ряды, когда к ним пытается приблизиться чужак, особенно небогатый и незнатный.

Он представил себе, как приглашает Бурю на тур вальса, как она будет унижена тем, что ее приглашает секретарь отца, представил язвительные намеки, снисходительные вопросы: «Вы действительно печатаете письма, старина?» При одной мысли об этом Марк краснел от гнева.

Но он еще полчаса простоял у поручня, наслаждаясь каждым взглядом на Бурю и пылая неумолимой ненавистью к каждому ее партнеру; а когда наконец спустился в каюту, то не смог уснуть. Он написал письмо Марион Литтлджон и обнаружил, что впервые за несколько месяцев думает о ней с теплотой. Ее мягкая искренность, ее нежность и полная ему преданность неожиданно показались Марку драгоценными. На страницах письма он вспомнил ее неожиданный приезд в Йоханнесбург, незадолго до их отплытия. Генерал проявил понимание, и за эти два дня они много часов провели вместе. Его новое положение и окружение произвели на Марион большое впечатление. Однако их очередная попытка физической близости, хотя происходило это в чистоте и уединении коттеджа Марка, оказалась не успешнее первой. У Марка не было возможности, да и не хватало мужества разорвать их помолвку, и в конце концов он с облегчением посадил Марион в поезд до Ледибурга, но теперь одиночество и разлука сказались на его воспоминаниях о ней. Он писал с чувством искренней привязанности, но когда закончил и запечатал конверт, обнаружил, что спать по-прежнему не хочет.

В корабельной библиотеке он нашел экземпляр «Джока в вельде»[50] и перечитал рассказ о приключениях человека и собаки. Живые, рождающие тоску по минувшим дням описания африканского буша и диких животных доставляли ему такое удовольствие, что он забыл о своем одиночестве. Кто-то негромко постучал в дверь каюты.

— Марк, впустите меня на минутку.

Прежде чем он смог возразить, Ирена Личарс быстро протиснулась мимо него и приказала:

— Закройте дверь.

Ее тон заставил Марка сразу послушаться, но когда она повернулась к нему, он почуял недоброе.

Ирена была пьяна. Краска на ее щеках объяснялась не только румянами, глаза лихорадочно блестели, и смеялась она неестественно высоким голосом.

— Что случилось? — спросил он.

— О боже, дорогой. Я ужасно провела время. Меня преследует Чарли Истман. Клянусь, мне страшно возвращаться в свою каюту.

— Я поговорю с ним, — предложил Марк, но она быстро его остановила.

— Не надо устраивать сцену. Он того не стоит.

Она перебросила через плечо боа из страусовых перьев. Платье у нее было из слоев тонкого материала, который облаком окутывал Ирену, когда она двигалась, и обнажало плечи. Вырез был такой низкий, что груди выпирали из него, очень круглые, гладкие, белые и глубоко разделенные.

— Не возражаете? — спросила она, заметив куда он смотрит, и Марк виновато поднял голову. Она сделала нетерпеливый жест, ожидая ответа.

Помада у нее была поразительно алая и блестящая, губы казались полными, спелыми.

Он знал, что должен выпроводить ее из своей каюты. Понимал, что ему грозит опасность. Знал, как он уязвим, как влиятельна семья Ирены, и догадывался, какой мелочной и черствой она может быть. Но он был одинок, мучительно одинок.

— Конечно, вы можете остаться, — сказал он, и Ирена опустила ресницы и провела кончиком языка по накрашенным губам.

— У вас есть что выпить, дорогуша?

— Увы, нет.

— Не жалейте.

Она покачнулась, и Марк почувствовал, что от нее пахнет алкоголем, но этот запах сливался с ароматом духов и делался особенно острым, пикантным.

— Смотрите, — сказала она, поднимая свою сумочку. — Девушка со всем, что нужно для уюта. — И она достала из сумочки серебряную фляжку. — Все для удовольствия мужчин, — и провокационно и очень игриво надула губки. — Идемте, я вам дам попробовать.

Она перешла на хриплый шепот, потом рассмеялась и повернулась в па вальса, напевая мелодию «Голубого Дуная». Тонкая юбка плыла на бедрах.

Ноги Ирены в шелковых чулках блестели в мягком свете, а когда она небрежно опустилась на койку Марка, ее юбка взметнулась так высоко, что он увидел: черные эластичные подвязки чулок украшены вышитыми бабочками. Бабочки очень яркие и экзотически выделяются на белой коже внутренней поверхности бедер.

— Идемте, Марки, выпьем по капельке.

Она похлопала по койке и подвинулась, освобождая для него место. Юбка задралась еще выше, открыв край трусиков. Материал был такой прозрачный, что Марк видел сквозь него рыже-золотистые волосы, примятые и приглаженные шелком.

Он почувствовал, как что-то внутри его ломается. Еще мгновение он пытался сохранить самообладание, вернуться к одновременно нравственной и безопасной манере держаться, но теперь он знал, что принял решение, когда позволил ей остаться.

— Идите сюда, Марк.

Она держала фляжку, как приманку, отраженный от серебра свет озарял ее глаза. Трещина разошлась, и, подобно прорванной дамбе, вся сдержанность Марка была сметена. Она поняла это, в ее глазах вспыхнуло торжество, и она с легким звериным криком притянула его к себе и обняла за шею поразительно сильными руками.

Она была маленькой, и сильной, и требовательной, и такой же искусной, как Хелен Макдональд, но по-другому, совсем по-другому.

Молодость придавала ее плоти сладость и свежесть, безупречная кожа блестела, ее мягкость и аромат действовали еще сильнее из-за того, какая она светлая.

Когда Ирена спустила с плеча лямку, обнажила одну грудь и протянула ее Марку, издав звук, похожий на кошачье мурлыканье, он громко ахнул. Грудь была белая, как фарфор, такая же сияющая, чересчур большая для стройного маленького тела, но твердая и упругая. Сосок маленький, как драгоценный камень в широком правильном кружке ареолы, светло-розовый; Марк вспомнил сосок Хелен, большой, темный, в окружении жестких черных волос.

— Подожди, — задыхаясь, сказала Ирена, встала, одним быстрым гибким движением сбросила на пол боа и платье, спустила белье и небрежно отбросила в сторону. Потом подняла руки над головой и медленно повернулась перед Марком.

— Да? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Конечно, да.

Безволосое и гладкое тело, только внизу плоского живота светло-рыжая дымка, груди высокие и гордые.

Она придвинулась, склонилась над ним.

— Вот так, — прошептала она. — Вот хороший мальчик, — напевала она, а руки ее были заняты, она расстегивала пуговицы, пряжки, искала, находила, и тут настала ее очередь ахнуть.

— О Марк, какой умный мальчик, и ведь все сам!

— Нет, — рассмеялся он. — Мне немного помогли.

— Узнаешь гораздо больше, — пообещала она и склонила к нему мягкую, пушистую золотую голову. Он подумал, что рот у нее такой же красный и прожорливый, как у анемонов, которых он с интересом кормил в детстве; этот рот обволакивал каждый лакомый участок его тела и начинал сосать.

— Боже, — прохрипел он: рот у нее был горячий и глубже рта любого морского животного.

* * *

Ирена Личарс несла туфли в руке, боа, переброшенное через плечо, волочилось за ней по полу. Волосы светлым ореолом окружали ее голову, глаза от бессонницы обвело темными кругами, линия рта смазана, губы распухли и горели.

— Боже, я все еще под мухой, — прошептала она и захихикала, пошатнувшись из-за качки.

Она поправила лямку, упавшую с плеча.

За ней в длинном коридоре загремела посуда. Ирена удивленно оглянулась. Один из стюардов в белом костюме катил в ее сторону тележку с блюдцами и чашками. Начинался утренний ритуал чая с печеньем; она не подозревала, что уже так поздно.

Ирена свернула за угол, подальше от хитрого взгляда и понимающей улыбки стюарда, и без дальнейших встреч добралась до каюты Бури Кортни.

Каблуком туфли Ирена постучала в дверь, но прошло не меньше пяти минут, прежде чем дверь раскрылась и выглянула заспанная Буря, в халате, наброшенном на плечи.

— Ирена, ты с ума сошла? — спросила она. — Еще ночь. — Тут она увидела наряд Ирены и почувствовала, чем от нее пахнет. — Где ты была?

Ирена пошире распахнула дверь и едва не споткнулась о порог.

— Ты пьяна! — кротко заметила Буря, закрывая за ней дверь.

— Нет, — покачала головой Ирена. — Это не выпивка, а экстаз.

— Где ты была? — снова спросила Буря. — Я считала, что ты уже давно в постели.

— Я летала на Луну, — драматично провозгласила Ирена. — Я босиком бежала меж звезд, на орлиных крыльях летала над высочайшими вершинами.

Буря рассмеялась, полностью проснувшись; даже встрепанная после сна она была такой прекрасной, какой Ирене никогда не бывать, и Ирена в который раз возненавидела ее за это. Она наслаждалась, оттягивая сладкий миг.

— Где ты была, безумная распутница? — Буря начинала понимать, что происходит. — Рассказывай!

— За райскими вратами, в земле никогда-никогда на материке всегда… — Улыбка Ирены стала ехидной, презрительной и полной яда. — Короче говоря, дорогая, Марк Андерс прыгал на мне, как резиновый мяч.

Выражение лица Бури доставило ей такое острое наслаждение, какого она в жизни не испытывала.

* * *

— Три дня назад министерство шахт намеренно разорвало соглашение с вашим профсоюзом, которое позволяло поддерживать статус-кво. Разорвало на тысячи клочков и швырнуло их рабочим в лицо!

Фергюс Макдональд говорил со сдержанной яростью, и его голос проникал в самые дальние уголки зала. Даже скандалисты, которые принесли с собой бутылки в бумажных пакетах и сидели в последних рядах, затихли. Все напряженно слушали. Рослый Гарри Фишер, сидевший рядом с Фергюсом, повернул голову, разглядывая из-под нависших бровей этого человека; морщинистая кожа на его лице обвисла, как бульдожьи брылья. Он снова подивился тому, как менялся Фергюс Макдональд, когда начинал говорить.

Обычно это был невзрачный человек с небольшим животиком, начинающим портить худую фигуру, в дешевом, плохо сидящем костюме с вытертыми локтями, в рубашке с грязным воротничком, с пятнами на галстуке. Редеющие волосы начинались волнистыми клочьями на шее, далеко отступали от лба, а на темени светилась маленькая розовая лысина. Лицо — серое от въевшейся грязи и машинного масла, но когда под красным флагом и эмблемой Единого профсоюза шахтеров Фергюс стоит на помосте и смотрит в набитый людьми зал, он становится выше ростом: удивительнейшее физическое явление. Он кажется моложе, а яростная горячая страстность его слов заставляет забыть о поношенной одежде и оказывает необыкновенное воздействие на слушателей.

— Братья! — Он еще больше возвысил голос. — Когда после рождественского спада шахты снова откроются, две тысячи наших братьев будут уволены, выброшены на улицу, выкинуты, как старые стоптанные ботинки.

Зал загудел — так предостерегающе гудит улей в жаркий летний день, но неподвижность тысяч тел, плотно прижатых друг к другу, была более угрожающей, чем любое движение.

— Братья! — Фергюс медленным гипнотическим движением поднял руки. — Братья. В конце этого месяца и в каждый следующий месяц еще шестьсот человек будут… — он снова помолчал и выкрикнул официальный термин, — сокращены!

Всех словно шатнуло от этого слова, собравшиеся оторопели, как от физического удара. Надолго воцарилась тишина. Наконец кто-то в глубине зала закричал:

— Нет, братья, нет!

Все взревели. Этот звук был подобен прибою в бурный день, когда волны обрушиваются на прибрежные скалы.

Фергюс дал им покричать, а сам засунул большие пальцы за помятый жилет и наблюдал за слушателями, наслаждаясь экзальтацией, эйфорией власти. Он просчитывал силу их реакции, и в тот момент, когда она начала слабеть, поднял обе руки, и почти мгновенно в зале установилась тишина.

— Братья! Знаете ли вы, что заработная плата черных составляет два шиллинга два пенса в день? Только черный может жить на такую зарплату! — Он позволил им усвоить это, но ненадолго замолчал и продолжил, задав разумный вопрос: — Кто займет место двух тысяч наших братьев, которые уже лишились работы? Кто заменит шестьсот человек, которые лишатся работы в конце этого месяца и еще шестьсот в конце следующего? Кто отберет работу у тебя? — Он выбрал одного человека и показал на него пальцем, обвиняя. — Кто вырвет кусок изо рта у твоих детей? — Он театрально ждал ответа, наклонив голову, улыбаясь, а его глаза горели. — Братья! Я скажу вам, кто это будет! Кафир за два шиллинга два пенса. Вот кто!

Зал вскочил; где-то с грохотом рухнула скамья, голоса были полны ярости, все сжимали кулаки.

— Нет, братья, нет!

Все затопали в такт песне и принялись размахивать кулаками.

Фергюс Макдональд сел, и Гарри Фишер молча поздравил его, стиснув медвежьей хваткой плечо, прежде чем встал сам.

— Исполком рекомендует нашему союзу начать всеобщую забастовку. Ставлю вопрос на голосование, братья, — взревел он, но его голос потонул в криках толпы:

— Забастовка! Все за! Бастовать!

Фергюс наклонился вперед и посмотрел вдоль длинного стола.

Темная голова Хелен склонилась к книге записей, но Хелен почувствовала его взгляд и подняла голову. На ее лице было выражение фанатичного экстаза, в глазах — открытое восхищение; его он видел только в подобные моменты.

Как-то Гарри Фишер сказал ему: «Власть для всех женщин — самое сильное эротическое средство. Каким бы слабым ни было тело, каким бы уродом мужчина ни был, власть делает его неотразимым».

В громе тысяч голосов, в топоте ног и кружащем голову реве Фергюс снова вскочил.

— Владельцы шахт, хозяева бросили нам вызов, они с презрением встретили ваших представителей, публично заявили, что мы слишком трусливы, чтобы объединиться и начать общую забастовку! Что ж, братья, мы им покажем!

Толпа снова взревела, и Фергюс только через минуту призвал к тишине.

— Прежде всего мы прогоним скэбов, никаких штрейкбрехеров не будет. — Когда шум стих, он продолжил: — Хитрый Янни Сматс говорит о том, что прекратит забастовку силой, у него есть армия, но и у нас будет своя армия. Думаю, хозяева забыли, что мы воевали на их кровавой войне во Франции и в Восточной Африке, у Таборы и Деллвил-Вуда.

Эти названия отрезвили, все снова слушали.

— В прошлый раз мы воевали за них, но теперь будем воевать за себя. Каждый из вас явится к командиру своего района, мы составим вооруженные отряды, каждый будет знать свое место и помнить, что на кону. Мы побьем их, братья, проклятых хозяев и их ничтожных прислужников. Мы сразимся с ними и победим!

* * *

— Они организованы в военизированные отряды, — негромко говорил премьер-министр, кроша поджаристую булочку пальцами, удивительно маленькими, аккуратными и ловкими, как у женщины. — Конечно, мы помним, что Джордж Мейсон хотел создать рабочие отряды. Это было главной причиной, почему я его депортировал.

Остальные гости за ланчем сидели молча. Депортация Мейсона не добавила популярности Янни Сматсу.

— Но сейчас мы имеем дело совсем с другим зверем. Почти все молодые члены союза — ветераны войны. В прошлую субботу пятьсот таких опытных солдат прошли парадным маршем перед зданием Совета профсоюзов в Фордсбурге. — Он повернулся и улыбнулся хозяйке своей озорной, неотразимой улыбкой. — Дорогая Руфь, простите мне мою невоспитанность. Этот разговор отвлекает от приготовленных вами великолепных блюд.

Стол стоял под дубами на лужайке, такой ярко-зеленой, что Руфь всегда думала о ней как об английском газоне. Да и сам массивный внушительный дом — настоящее воплощение георгианской Англии — совершенно не походил на легкомысленный волшебный замок Эмойени; иллюзию старой доброй Англии разрушали только высокие серые каменные утесы на заднем плане. Крутизну склонов Столовой горы смягчали сосны, которые росли на каждом карнизе и цеплялись за участки почвы.

Руфь улыбнулась ему.

— В этом доме, генерал, вы можете делать, что хотите.

— Спасибо, моя дорогая.

Премьер-министр перестал улыбаться, и когда снова обратился к слушателям, веселый блеск светло-голубых глаз сменился блеском стали.

— Они хотят столкновения, джентльмены. Это откровенная проверка нашей силы и решимости.

Руфь перехватила взгляд сидевшего в конце стола Марка, когда он встал, чтобы снова наполнить стаканы холодным сухим вином, светлым и освежающим; проходя вдоль стола и останавливаясь возле каждого гостя: трех членов кабинета министров, графа, приехавшегоиз Англии, секретаря министерства шахт, — Марк продолжал внимательно слушать.

— Остается надеяться, что вы несколько преувеличиваете, премьер-министр, — вмешался Шон Кортни. — У них только метлы для строевых тренировок и велосипеды, чтобы ехать на бой.

Когда все засмеялись, Марк остановился за стулом Шона, позабыв о бутылке в руке. Он вспомнил подвал под домом профсоюзов в Фордсбурге, ряды современных ружей, блестящее П-14, оставленное для него, и зловещий блеск приземистых пулеметов Виккерса.

А когда он вернулся к настоящему, беседа продолжалась.

Шон Кортни уверял собравшихся, что военные действия со стороны профсоюзов маловероятны и что в самом крайнем случае армия готова вмешаться.

* * *

У Марка был свой небольшой кабинет рядом с кабинетом генерала. Бывшая бельевая. Но в ней хватало места для стола и нескольких полок с папками.

Генерал приказал пробить в стене большое окно, чтобы впустить воздух и свет, и теперь, положив на стол скрещенные ноги, Марк задумчиво смотрел туда. За лужайками и дубовой рощей он видел авеню Родса, названную в честь одышливого старого авантюриста, который создал земельно-алмазную империю и стал премьер-министром первого кейптаунского правительства, прежде чем умер от удушья из-за слабых легких и отягощенной совести. Кейптаунский дом Кортни носил название «Сомерсет-Лодж», в честь лорда Чарлза, здешнего губернатора в прошлом столетии, и большие дома по другую сторону авеню Родса: «Ньюланд-Хаус» и «Хиддинг-Хаус», красивые сооружения среди просторных лужаек, — сохраняли колониальную традицию.

Глядя на них через новое окно, Марк сравнивал эти прекрасные дома с домишками шахтеров из «Фордсбург Дип». Он много месяцев не вспоминал о Фергюсе и Хелен, но разговор за ланчем поневоле заставил вспомнить о них, и теперь Марк разрывался между верностью тем и другим.

Он жил в обоих мирах и видел, как они противопоставлены друг другу. Он пытался рассуждать бесстрастно, но мешала одна и та же картина: ряды не знающего жалости оружия в стойках в глубоком темном подвале, и в горле у него снова застревал запах ружейной смазки.

Марк закурил еще одну сигарету, оттягивая принятие решения. Толстая тиковая дверь приглушала голоса в кабинете генерала: высокий чистый тенор премьер-министра, кажущийся почти птичьим на фоне басистого рыка Шона Кортни.

Премьер-министр остался после ухода гостей; он часто так поступал, но сегодня Марк хотел, чтобы он ушел: это позволило бы ему еще немного потянуть с решением.

Ему доверился товарищ, с которым он делил смертельную опасность, а потом пользовался его безграничным гостеприимством; товарищ без тени сомнения доверил ему это страшное знание и не побоялся оставить наедине с женой. Часть этого доверия Марк уже не оправдал; он виновато заерзал, вспоминая краденые дни и ночи с Хелен. Должен ли он полностью предать Фергюса Макдональда?

Перед его глазами снова промелькнули ряды ружей, потом их вытеснило шокирующее изображение лица. Это было лицо мраморного ангела, гладкое, белое и необычайно прекрасное, с голубыми глазами в светло-голубых обводах, с золотистыми кудрями, выбившимися из-под стальной каски на бледный лоб. Марк резко вскочил, изгоняя из сознания лицо немецкого снайпера.

Гася сигарету и направляясь к двери, он видел, что у него дрожат руки. Постучал он слишком громко и требовательно. Ему ответил раздраженный голос:

— Входите.

Он зашел.

— Чего тебе, Марк, ты ведь знаешь, что я не… — Шон Кортни замолчал, и в его голосе сразу зазвучала озабоченность: он увидел лицо Марка. — В чем дело, мой мальчик?

— Я должен кое-что рассказать вам, сэр, — ответил Марк.

Они молча и очень внимательно слушали, когда он рассказывал о своих отношениях с членом коммунистической партии. Потом Марк замолчал, собираясь с силами для окончательного предательства.

— Эти люди были моими друзьями, сэр, они обращались со мной как с другом. Вы должны понять, почему я вам это рассказываю.

— Продолжай, Марк, — кивнул Шон Кортни, а премьер-министр, глубоко утонув в кресле, сидел неподвижно и тихо, стараясь оставаться незаметным и чувствуя, какая борьба происходит в сознании молодого человека.

— Я верю, что то, к чему они стремятся, по большей части хорошо и справедливо: возможности и равная жизнь для всех, но я не могу принять методы, какими они пытаются этого добиться.

— Что ты имеешь в виду, Марк?

— Они планируют войну, классовую войну, сэр.

— У тебя есть доказательства?

Шон Кортни не повышал голоса и тщательно формулировал вопросы.

— Да. — Марк перевел дух, прежде чем продолжить. — Я видел ружья и пулеметы, приготовленные для такого дня.

Премьер-министр пошевелился в кресле и снова застыл, но теперь он наклонился вперед и внимательно слушал.

— Продолжай, — кивнул Шон, и Марк рассказал им подробности, излагая неприкрашенные факты, точно сообщая, что именно видел и где, достоверно оценивая примерное количество и типы вооружения, и закончил так:

— Макдональд сказал, что это лишь один арсенал, есть и другие, много других по всему Витватерсранду.

Все долго молчали, потом премьер-министр встал и подошел к телефону на столе Шона. Он покрутил ручку, и этот звук показался очень громким и неуместным в тихой комнате.

— Говорит премьер-министр генерал Сматс. Мне нужна защищенная линия связи с комиссаром Тратером, начальником южно-африканской полиции в Йоханнесбурге, — сказал он и стал слушать, с мрачным лицом, сердито блестя глазами. — Дайте начальника телефонной станции, — рявкнул он и повернулся к Шону, все еще держа в руках трубку. — Связь не работает, наводнение в Карро, когда восстановят, неизвестно. — Он снова обратился к телефону и, прежде чем повесить трубку, несколько минут тихо говорил с начальником станции. — Они как можно быстрей восстановят связь. — Сматс вернулся на свое место у окна и заговорил через весь кабинет: — Вы правильно поступили, молодой человек.

— Надеюсь, — ответил Марк; в его глазах было сомнение, голос звучал жалобно.

— Я горжусь тобой, Марк, — подхватил Шон Кортни. — Ты снова исполнил свой долг.

— Позвольте уйти, джентльмены? — спросил Марк и, не дожидаясь ответа, ушел в свой кабинет.

Двое мужчин долго смотрели на закрытую тиковую дверь. Первым заговорил премьер-министр.

— Интересный молодой человек, — рассуждал он вслух. — Сочувствие и сознание долга. Такие качества могут высоко вознести его; возможно, когда-нибудь мы будем благодарны ему за эти свойства его характера.

Шон кивнул.

— Я почувствовал это с первой нашей встречи, поэтому и выбрал его.

— В будущем нам понадобится и он, и такие как он, старина Шон, — сказал Сматс и заговорил о делах. — Тратер немедленно распорядится об обыске. Надеюсь, с божьей помощью мы раздавим голову змее раньше, чем она ужалит. Мы знаем об этом Макдональде и, конечно, уже много лет следим за Фишером.

* * *

Марк часами бродил, сбегая из своего крошечного кабинета. Его гнали совесть и страх, он проходил под дубами, по узким дорожкам, пересекал мост через ручей Лайсбик, мучая себя мыслями о предательстве. Изменников в Претории вешают, неожиданно подумал он и представил себе Фергюса Макдональда в помещении, похожем на амбар, на крышке люка, связанного палачом по рукам и ногам. Он содрогнулся и остановился, сунув руки глубоко в карманы и сгорбив плечи. А когда пришел в себя, обнаружил, что стоит возле почты.

Позже он понял, что, вероятно, с самого начала шел сюда, но теперь это показалось ему знамением. Не колеблясь, он зашел на почту и взял со стола бланк телеграммы. Ручка писала плохо, чернила были водянистые, и на пальцах Марка осталось пятно.

МАКДОНАЛЬДУ 55 ЛАВЕРС УОК ФОРДСБУРГ.

СТАЛО ИЗВЕСТНО О ТОМ, ЧТО У ВАС В ПОДВАЛЕ. ИЗБАВЬТЕСЬ ОТ ЭТОГО.

Он не подписался.

Почтовый работник заверил его, что если он заплатит дополнительно шесть пенсов, телеграмму доставят срочно, как только восстановят северную линию.

Марк вышел на улицу, чувствуя слабость от кризиса совести, не уверенный, поступал ли он правильно в том и в другом случае; он подумал, что глупо даже надеяться, что Макдональд сбросит свой смертоносный груз в какую-нибудь неиспользуемую шахту до того, как по земле пойдет гулять смерть и революция.

* * *

Почти стемнело, когда Фергюс Макдональд поставил велосипед в сарай и остановился в маленьком дворе, чтобы снять зажимы с брюк, прежде чем подойти к кухонной двери. Запах вареной капусты и теплое влажное облако пара заставили его остановиться и заморгать.

Хелен сидела за кухонным столом и даже головы не подняла, когда он вошел. С ее губ свисала сигарета с длинным столбиком пепла.

На ней был тот же грязный халат, что и за завтраком, и было ясно, что с тех пор она не мылась и не переодевалась. Волосы у нее отросли и теперь жирными, сальными черными змеями спадали на щеки. За последние месяцы она поправилась, подбородок отяжелел от жира, а волоски на верхней губе стали темней и гуще; груди тяжело болтались под халатом.

— Здравствуй, милая.

Фергюс снял пиджак и сел за стол напротив жены. Она перевернула страницу брошюры, которую читала, и помахала рукой, разгоняя дым перед глазами.

Фергюс распечатал бутылку портера, зашипела пена.

— Что-нибудь произошло?

— Тебе кое-что пришло. — Она кивком указала на ящик кухонного буфета, и пепел с сигареты упал на ее халат.

Держа в руках бутылку, Фергюс открыл ящик и достал конверт.

— Одна из твоих куколок.

Хелен рассмеялась своей шутке, а Фергюс нахмурился и вскрыл конверт.

Он долго смотрел на телеграмму, потом выругался.

— Боже!

И с грохотом поставил бутылку на стол.

* * *

Несмотря на поздний час, на всех углах виднелись группы людей. У них был безутешный вид тех, кто не знает, чем заполнить день. Даже ежедневные военные учения и вечерние митинги начали надоедать. Фергюс Макдональд яростно крутил педали на погружающихся во мрак улицах, и его тревога и страх перерастали в возбуждение.

Сейчас самый подходящий момент, они готовы как никогда; если в самом скором времени ни одна из сторон не предпримет решительных действий, долгие скучные дни бездеятельности подорвут решимость бастующих. В том, что несколько минут назад казалось ему катастрофой, он видел теперь посланную небом возможность. «Пусть приходят, мы будем готовы к встрече», — думал он, проезжая мимо четверых бездельников перед баром отеля «Гранд-Фордсбург».

— Передайте сообщение всем районным командирам, пусть немедленно соберутся в Доме профсоюзов. Дело очень срочное. Братья, поторопитесь!

Они быстро разбежались, а он продолжил путь из впадины наверх, по дороге распространяя предупреждение.

В Доме профсоюзов еще оставалось с десяток членов. Они ели сэндвичи и пили чай из термосов; кое-кто готовил забастовочные купоны для семей шахтеров, но как только ворвался Фергюс, спокойная атмосфера изменилась.

— Товарищи, начинается. Сюда идут фараоны.

* * *

Это была классическая полицейская тактика. Блюстители закона появились с первыми лучами рассвета. Авангард спустился во впадину между Фордсбургом и железнодорожным разъездом, где дорога на Йоханнесбург проходит между неряшливыми коттеджами и участками земли, заросшими сорняками и покрытыми грудами мусора.

Во впадине стоял густой туман, и девять полицейских на лошадях шли сквозь него, будто вброд пересекали медленную реку.

Они приглушили звон уздечек и топот копыт и поэтому шли сквозь клубящийся туман в призрачной тишине. Света было еще недостаточно, чтобы увидеть надпись «Полиция Южно-Африканской республики» — у рабочих это считалось ругательством — на значках и дубинках, и только по темным силуэтам касок можно было опознать полицейских.

В пятидесяти ярдах за авангардом ползли две полицейские машины на высоких колесах, с зарешеченными окошками, а рядом с каждой машиной шли по десять констеблей. Они несли ружья и широко шагали, стараясь не отставать.

Когда они спустились во впадину, туман поглотил их по грудь, так что над белой мягкой поверхностью видны были только головы и плечи. Они походили на необычных морских животных, туман заглушал их топот.

Разведчики Фергюса Макдональда увидели облаву еще до того, как та пересекла железную дорогу, и три мили шли за полицейскими, оставаясь невидимыми; каждые несколько минут в коттедж, где Фергюс разместил свой штаб, прибегали с сообщениями.

— Хорошо! — воскликнул Фергюс, когда очередная темная фигура перелезла из переулка через ограду и торопливо сделала свой доклад через открытое окно. — Они идут по главной дороге. Снимите остальные пикеты и пришлите их сюда.

Человек хмыкнул в знак того, что понял, и исчез.

Фергюс расставил пикеты на всех возможных подступах к городу. Полиция могла подойти с нескольких направлений, но его приготовления оказались как будто напрасными.

Уверенные во внезапности своего появления, полицейские не позаботились о фланговых или отвлекающих маневрах.

Двадцать девять полицейских и четыре водителя. Большая сила. Ее было бы более чем достаточно, если бы не предупреждение неведомого союзника.

Фергюс торопливо прошел в гостиную. Жившую в этом коттедже семью удалили еще до полуночи, да и все дома вдоль дороги освободили. Отцы несли на плечах пищащих детей, женщины с бледными испуганными лицами, уходя из домов, прижимали к себе скудные пожитки.

Теперь коттеджи казались заброшенными, слышался только траурный вой собаки откуда-то из впадины. Но в каждом коттедже, у каждого выходящего на улицу окна молча ждали люди.

Фергюс шепотом заговорил с одним из них и показал в туманную впадину, потом передернул затвор стоявшей у стены винтовки Ли-Энфилда.

Послышался легкий металлический щелчок, и это вызвало воспоминания, от которых волоски на шее Фергюса встали дыбом.

Так знакомо: тишина, туман и ночь, полная угрозы близкого насилия.

— Только по моей команде, — негромко предупредил Фергюс. — Спокойно, парни. Пусть окажутся прямо напротив дверей, тогда и дадим им по башке.

Теперь в полумиле он видел передового всадника: тот быстро приближался в разгорающемся свете; свет этот еще не очень позволял стрелять, но небо за темными возвышениями терриконов уже стало светло-розовым; через несколько минут покажется солнце.

Фергюс оглянулся на дорогу. Туман им на руку. На это он не рассчитывал, но часто, когда удачи не ждешь, она сама стучится к тебе в дверь. Туман сохранится, пока лучи солнца не согреют и не разгонят его; до тех пор по крайней мере полчаса.

— Вы все знаете, что делать, — громче сказал Фергюс, и все посмотрели на него, лишь на мгновение отвлекшись от оружия и приближающегося врага.

Хорошие люди, ветераны, «понюхавшие пороха», как выразились бы жизнерадостные генералы во Франции. Фергюс подумал: какая ирония в том, что люди, обученные хозяевами воевать, готовятся смести систему, которую им приказывали защищать эти хозяева. «Мы все разрушим и построим заново, — подумал он, чувствуя, как от возбуждения покалывает тело. — Мы уничтожим буржуев их собственным оружием, задушим их собственной грязной петлей…» Он остановился, опустил на лицо темную маску и поднял воротник пальто.

— Удачи всем нам, братья, — негромко сказал он и выскользнул через парадную дверь.

— У старого гаденыша есть яйца! — сказал один солдат у окна.

— Ты прав, он ничего не боится, — согласился другой.

Они смотрели, как Фергюс под прикрытием изгороди добежал до придорожной канавы и спрыгнул в нее.

Здесь на дне залегло с десяток человек, и когда Фергюс устроился рядом с ними, ему протянули кирку.

— Проволоку натянули туго? — спросил Фергюс, и его сосед хмыкнул.

— Туго, как мартышкина задница. — Человек оскалился по-волчьи, его зубы блеснули в первом свете утра. — Я лично проверил колышки, остановит даже слона.

— Хорошо, братья, — сказал Фергюс. — Действовать по моему слову.

И он приподнялся, чтобы видеть поверх низкой пелены тумана.

Теперь Фергюс видел блеск медных значков, покачивающихся на касках поднимающихся из впадины полицейских, и темные, похожие на палки стволы карабинов над правым плечом у каждого солдата.

Фергюс сам отмерил дальность стрельбы и обозначил ее тряпками, привязанными к телефонным столбам.

Когда полицейские поравнялись с отметкой сто пятьдесят ярдов, он вылез из канавы и остановился посреди дороги. Поднял над головой кирку и крикнул:

— Стойте! Ни с места!

Его люди вышли из тумана за ним и заняли позицию, как хорошо обученная команда: темные зловещие фигуры с закрытыми лицами стояли плечом к плечу, перегородив дорогу от края до края, держа в руках кирки.

Офицер в центре эскадрона поднял руку, всадники остановились и стояли стеной, а офицер поднялся в стременах.

— Кто вы такие?

— Совет забастовщиков, — крикнул в ответ Фергюс, — и мы не потерпим у нас ни черных, ни штрейкбрехеров.

— У меня приказ комиссара полиции, отданный согласно решению Верховного суда, — сказал офицер, плотно сложенный мужчина, с прямой осанкой конника, с черными нафабренными усами, острые концы которых торчали в стороны.

— Вы штрейкбрехеры! — крикнул в ответ Фергюс. — И не вступите на нашу территорию.

— Посторонитесь! — предостерег офицер.

Теперь света было достаточно, чтобы Фергюс увидел у него знаки различия капитана; лицо офицера покраснело от солнца и пива, из-под края каски видны брови, густые и темные.

— Вы препятствуете действиям полиции. Если не посторонитесь, мы двинемся на вас.

— Нападайте и будьте прокляты, марионетки империализма, цепные псы капитализма!

— Отряд, строй по одному.

Первый ряд всадников расступился, и бреши заполнили всадники из второго ряда. Получилась сплошная линия.

Полицейские колено к колену сидели на нервничающих лошадях.

— Штрейкбрехеры! — кричал Фергюс. — Ваши руки сегодня обагрит кровь невинных рабочих!

— Дубинки! — строго приказал офицер, и все полицейские достали из футляров у колена длинные дубовые дубинки и держали их в правой руке, как кавалерийские сабли.

— История не забудет этого зверства, — кричал Фергюс, — крови невинного агнца!

— Шагом! Марш! — Цепь темных всадников двинулась сквозь туман, который клубился у их сапог. — Галопом — в атаку! — почти пропел капитан, всадники наклонились вперед в седлах; в громе копыт они ринулись на кордон шахтеров.

Капитан скакал в центре, впереди всех, и первым наткнулся на проволоку.

Люди Фергюса вогнали в землю стальные ручные буры, забили их девятифунтовыми молотами, так что из земли торчали только два фута, и привязали к ним поперек дороги туго натянутую проволоку.

Проволока перерезала передние ноги лошади передового всадника. С треском лопнули кости, поразительно громко в рассветной тишине, и лошадь на полном скаку упала, ударившись плечом.

Мгновение спустя на проволоку наткнулась вся волна всадников. Стальная нить срезала их, как серпом, лишь трое сумели вовремя отвернуть. Крики полицейских и ржание раненых лошадей смешивались с возбужденными воплями людей Фергюса: шахтеры устремились вперед, размахивая кирками. Одна из лошадей без всадника не упала, но не могла двигаться: сломанная передняя нога болталась, крики людей заглушали полное боли ржание.

Фергюс достал из-за пояса брюк револьвер, пробежал между пронзительно ржущими от боли лошадьми и поднял капитана, поставив его на колени.

Капитан ударился о землю плечом и щекой. Плечо было разбито и торчало под нелепым углом, рука свисала криво и безжизненно.

Камень и гравий сорвали плоть с лица, так что обнажилась челюстная кость.

— Вставай, гад! — крикнул Фергюс, тыча пистолетом в лицо капитану, прямо в рану. — Поднимайся на свои чертовы ноги. Мы тебя проучим!

Три всадника, успевшие увернуться от проволоки, развернулись и попытались поднять упавших товарищей, окликая их по именам:

— Хватайся за стремя, Хейнтжи!

— Вставай, Пол! Давай!

Крики, вопли людей и животных, переполох в тумане, и поверх голос Фергюса:

— Остановите их, не дайте ублюдкам уйти!

Его люди, размахивая кирками, устремились вперед, они ныряли под полицейские дубинки и рубили всадников, но им не хватило проворства.

Всадники — у них на стременах повисли рабочие — повернули, оставив только тяжело раненного офицера, еще одно неподвижное тело у проволоки и искалеченных лошадей, а тем временем полицейский эскорт двумя колоннами продвигался вперед.

Фергюс видел это, он сгорал от нетерпения, стараясь поднять капитана на ноги, но его пленник вряд ли мог даже сидеть без посторонней помощи.

Двадцать констеблей остановились в пятидесяти ярдах, первый ряд опустился на колено, второй стоял за первым с ружьями наготове. Отчетливо прозвучал приказ.

— Один залп. Предупредительный огонь.

Прогремел залп. Пули, сознательно направленные выше, засвистели над головами шахтеров. Рабочие начали прыгать в канаву.

Фергюс еще несколько мгновений колебался, потом поднял пистолет и трижды подряд выстрелил. Это был условный сигнал, и сразу из домов по сторонам дороги открыли огонь, в утреннем свете замелькали гневные алые вспышки: стреляли из спрятанных там ружей. Огонь обрушился на дорогу.

После секундного замешательства Фергюс опустил пистолет. Это был «уэбли» 45.5, полицейское оружие. Капитан увидел выражение глаз Фергюса — безжалостный взгляд снижающегося орла, — и разбитыми губами пробормотал мольбу, пытаясь руками загородить лицо.

Пистолетный выстрел затерялся в ружейном огне из домов и ответном огне полицейских, которые опомнились от неожиданности встречного огня.

Тяжелая свинцовая пуля вошла в раскрытый рот капитана, выбила два передних зуба из верхней челюсти, проникла в горло и вышла из затылка в алом фонтане крови и осколков кости; офицер упал на грязную дорогу, а Фергюс повернулся и побежал под укрытие ограды.

* * *

Нападение полиции отразили только в Фордсбурге, в других местах никакого предупреждения не получили и даже не расставили часовых из элементарной осторожности.

В помещении совета профсоюзов в Йоханнесбурге собрались почти все руководители забастовки. Здесь были представители котельной фабрики, союза строителей и объединенного профсоюза, союза типографских рабочих и с полдесятка других вместе с самыми решительными и энергичными забастовщиками. Здесь были Гарри Фишер, Эндрюс, Бен Кадди и многие другие.

Полиция ворвалась в здание, когда они глубоко погрузились в споры о классовой борьбе; первым предупреждением стали тяжелые шаги на лестнице.

Гарри Фишер сидел во главе стола совещаний, он обмяк в кресле, волосы падали ему на лоб, большие пальцы рук он сунул в проймы жилета и закатал рукава на толстых волосатых руках.

Он единственный не растерялся, перегнулся через стол, схватил резиновую печать забастовочного комитета и сунул в карман.

Когда ружейная пуля разнесла замок в дверях зала заседаний, Гарри Фишер вскочил и плечом ударил по оконной створке. Окно распахнулось, и с удивительным для такого тяжелого человека проворством Гарри пролез в него.

Фасад дома профсоюзов был украшен чугунными решетками, что давало Гарри опору. Точно самец гориллы, он вскарабкался на карниз третьего этажа и прошел по нему до угла.

Внизу он слышал треск переворачиваемой мебели, речь производящих аресты офицеров и гневные крики рабочих вожаков.

Прижимаясь спиной к стене и расставив руки, чтобы не упасть, Гарри Фишер выглянул за угол, на Главную улицу. Она была запружена полицейскими в мундирах, подходили все новые отряды. Офицер послал людей в боковой переулок, куда выходило здание, и Гарри отпрянул и осмотрелся в поисках спасения.

Бессмысленно было входить в здание через другое окно: по всему дому уже грохотали сапоги и разносились приказы.

В пятнадцати футах под ним крыши винного магазина и универмага, но между ними десять футов, а крыши из оцинкованной жести.

Если он прыгнет, то грохот его приземления заставит сбежаться полицейских, но и оставаться здесь нельзя. Через пятнадцать минут здание будет окружено.

Он добрался до ближайшей водосточной трубы и начал подъем. Под самой нависающей крышей пришлось остановиться и отдохнуть. Потом Гарри оттолкнулся ногами и повис на руках. Пятидесятифутовая пропасть под ним засасывала, карниз под его тяжестью трещал и провисал, но Гарри, пыхтя и напрягаясь, подтянулся на руках и сумел наконец поставить на крышу локоть, а потом перевалиться всем телом через край.

Все еще тяжело дыша от усилий, он пополз по крутой крыше и выглянул на Главную улицу как раз в тот момент, когда полицейские начали выводить руководителей стачки.

Пятьдесят констеблей в касках, с ружьями в руках образовали на площади квадрат, и в него вталкивали забастовщиков — с непокрытыми головами, без пиджаков, с закатанными рукавами.

На тротуаре уже собралась толпа, она росла с каждой минутой, новость передавали из окна в окно.

Гарри Фишер насчитал двадцать человек, прежде чем настроение толпы начало меняться.

— Так-то лучше, товарищи, — хмыкнул он, жалея, что не может оказаться внизу, среди них, чтобы возглавить их действия. Толпа сердито напирала, арестованных окликали, выкрикивали оскорбления полицейским и офицеру, который в рупор приказывал разойтись.

Конная полиция принялась оттеснять толпу от арестованных, и, когда вывели последнего, полицейский конвой сомкнулся вокруг кучки удрученных забастовщиков. Одинокий голос запел «Красный флаг», но мало кто подхватил песню. Конвой двинулся к крепости, уводя с собой не только руководителей забастовки, но и всех представителей умеренных фракций, тех, кто выступал против насилия, против преступной деятельности и кровавой революции.

С растущим торжеством Гарри Фишер смотрел им вслед. Первый же удар дал ему мучеников революции и смел всех противников его крайних взглядов. К тому же у него в кармане печать забастовочного комитета. Он невесело улыбнулся и удобнее устроился на скате крыши — ждать, пока стемнеет.

* * *

Марк Андерс отнес тяжелый, крокодиловой кожи портфель генерала к «роллсу», положил на сиденье рядом с шофером и распорядился:

— Вначале в Гроот-Шуур, потом в Городской клуб на ланч.

Он отступил в сторону: генерал вышел из дома и остановился на верхней ступеньке, чтобы поцеловать жену — так, будто отправлялся в далекий крестовый поход. Он стиснул ее в медвежьем объятии, а когда отпустил, что-то прошептал ей на ухо, отчего она шлепнула его по плечу.

— Пойдите прочь, сэр, — строго сказала она, и Шон Кортни, очень довольный собой, начал спускаться. Он улыбнулся Марку.

— Премьер-министр сегодня выступает в парламенте с заявлением, Марк. Я хочу сразу после этого увидеть тебя.

— Хорошо, сэр, — улыбнулся в ответ Марк.

— Я отыщу тебя на галерее для гостей и кивну. Встретимся в вестибюле и пойдем в мой кабинет.

Генерал еще говорил, когда Марк помог ему сесть на заднее сиденье «роллса». Шон всегда неловко двигался боком, потому что приходилось наступать на больную ногу, но неизменно отвергал помощь — он ненавидел слабость в себе еще яростнее, чем в других; как только он удобно сел, то сразу отбросил руку Марка.

Марк не обратил на это внимания и продолжал говорить:

— Заметки к вашему выступлению на заседании Кабинета министров — в первом отделении, — он показал на портфель из кожи крокодила на переднем сиденье рядом с шофером, — а ланч у вас в Клубе, с сэром Гербертом. Кабинет заседает в 2:15, вам нужно ответить на три вопроса представителей оппозиции. Даже у самого Герцога есть вопрос.

Шон проворчал, как старый лев, которому возражает стая:

— Ублюдок!

— Ваши ответы я прикрепил к повестке дня. Я все сверил с Эразмусом и кое-что добавил от себя, так что, пожалуйста, просмотрите ответы, прежде чем вставать; возможно, вы не все одобрите.

— Надеюсь, ты хорошо по ним шарахнул.

— Конечно, — снова улыбнулся Марк. — Из обоих стволов.

— Молодчина, — кивнул Шон. — Вели трогать.

Марк посмотрел, как «роллс» проехал по подъездной дороге, затормозил у ворот и свернул на авеню Родса, и только потом вернулся в дом.

Вместо того чтобы пройти по коридору в свой кабинет, Марк остановился в прихожей и виновато огляделся.

Руфь Кортни вернулась в глубины кухни, а слуг поблизости не видно.

Перешагивая через три ступеньки за раз, он взлетел на галерею и прошел к прочной тиковой двери в ее конце.

Не постучал, просто повернул ручку, открыл дверь, вошел и бесшумно затворил дверь за собой.

От сильного запаха скипидара у него заслезились глаза; прошло несколько секунд, прежде чем они привыкли.

Марк знал, что он в безопасности. Буря Кортни никогда не выходила из священных покоев за двойными дверями, разрисованными золотыми херувимами и летящими голубями, раньше середины утра. Со времени приезда в Кейптаун Буря ложилась так поздно, что даже отец ворчал и сердился.

Марк лежал по ночам без сна, как — он был в этом уверен — и генерал, прислушивался, не раздастся ли скрип колес на гравии подъездной дороги, старался расслышать веселые голоса, мысленно оценивал длительность и страстность каждого прощания; его тревожили чувства, которым он не мог подобрать названия.

Между ними с Бурей Кортни словно пробежала черная кошка. В Натале у них начали устанавливаться взаимоприемлемые отношения с оттенком тепла. Началось с доброго слова и улыбки Бури, потом они стали вместе ездить верхом, потом Марк сопровождал ее на Южный пляж, где можно было бы выкупаться в теплой воде; вместо этого они сидели под солнцем на песке и спорили о религии. Буря переживала период увлечения спиритизмом, и Марк считал своим долгом разубедить ее.

Следующим после религии шагом стало объявление Бури:

— Мне нужен партнер, чтобы разучить новый танец.

Марк заводил граммофон, менял иглы и танцевал под руководством Бури.

— Знаете, на самом деле вы не так уж плохи, — сказала она ему великодушно, улыбаясь, легкая и грациозная в его руках, когда они кружились в пустом бальном зале Эмойени.

— Вы бы и хромого кузнеца научили танцевать.

Она рассмеялась.

— Вы очень любезны, мистер Андерс.

И вдруг все изменилось. С самого приезда в Кейптаун она не улыбалась ему, не разговаривала с ним, а Ирена Личарс, которая собиралась гостить в доме четыре месяца, только переночевала и отправилась назад на следующем почтовом пароходе.

Ее имя с тех пор не произносилось, а Буря проявляла к Марку такую откровенную враждебность, что не могла находиться с ним в одной комнате.

И теперь Марк чувствовал себя в ее мастерской вором, но не мог противиться искушению посмотреть ее последние картины.

В северной стене были пробиты окна от пола до потолка, выходившие на гору.

В центре голого, не покрытого ковром пола стоял мольберт Бури; из другой мебели в мастерской были только стул художника, столярный верстак, уставленный горшочками с красками, и еще один стул на помосте для натурщиков.

У стен стояли холсты всех форм и размеров в рамах, большинство пока чистые. Однажды, когда они еще дружили, Буря даже попросила Марка помочь ей с изготовлением рам. Вспомнив об этом, он почувствовал обиду: она была очень требовательна и проверяла все, что он сделал.

Картина была почти закончена, и он удивился, где она в последние дни нашла время для работы; Марк понял, что недооценил ее. Он считал, что по утрам она валяется в постели, она же в это время писала. Однако сейчас все его внимание занимала картина.

Он стоял перед ней, засунув руки в карманы, и чувствовал, как по всему телу разливается ощущение теплой радости.

На картине были деревья и лесная поляна, лучи солнца играли на земле и на фигурах двух людей: женщины в белом платье, собирающей белые цветы, и мужчины, который, сидя на поваленном дереве, наблюдал за женщиной.

Марк видел, что картина значительно лучше всего написанного Бурей раньше: при всей своей незатейливости она вызывала такое сильное чувство, что перехватывало горло. Его поразила талантливость этой работы.

Изумительно, как Буря изобразила реальность, сделав ее прекрасной, сумела передать суть и вложить в нее очень важный смысл.

Марк думал о том, что неподготовленный глаз способен разглядеть талант в любой области: человек, никогда не видевший шпагу, по первым же движениям узнает мастера-фехтовальщика; и вот сейчас Марк, не разбирающийся в живописи, дивился открывшейся красоте.

За ним щелкнул замок, и он повернулся к дверям.

Она оказалась в мастерской раньше, чем увидела его. Внезапно Буря остановилась, и выражение ее лица изменилось. Все тело напряглось, дыхание звучало затрудненно.

— Что вы здесь делаете?

Марк не знал, что ответить, но его еще не отпустило настроение картины.

— Думаю, когда-нибудь вы станете большим художником.

Неожиданный комплимент и его очевидная искренность застали девушку врасплох, и она перевела взгляд на картину. Вся враждебность, все высокомерие куда-то исчезли.

Неожиданно перед ним очутилась совсем юная девушка с мешковатом халате, выпачканном красками, разрумянившаяся от удовольствия.

Он никогда не видел ее такой — безыскусственной, открытой, уязвимой. Как будто на мгновение Буря открыла перед ним тайные глубины души, то место, где держала свои истинные ценности.

— Спасибо, Марк, — негромко сказала она и перестала быть блестящей бабочкой, избалованной и легкомысленной богачкой, обернувшись человеком содержательным и душевным.

Ее чувства были так очевидны, что он едва не поддался искушению обнять ее и прижать к себе, и она неуверенно отступила на шаг, как будто разгадала его намерение.

— Однако так легко вы не отделаетесь. — Тайник был торопливо скрыт за занавесом, и голос зазвучал по-старому. — Это моя личная комната, даже папа не смеет приходить сюда без моего разрешения.

Перемена была поразительная. Как будто замечательная актриса вошла в знакомый образ; Буря даже топнула; это переполнило чашу его терпения.

— Больше это не повторится, — резко заверил он и направился к двери, пройдя совсем рядом с ней. Он так рассердился, что чувствовал, как дрожит.

— Марк! — повелительно остановила его Буря, но он лишь ценой большого усилия остановился и обернулся к ней; все его тело было напряжено, губы побледнели и застыли от гнева. — Отец спрашивает у меня разрешения приходить сюда, — сказала она и улыбнулась слегка дрожащей, но совершенно очаровательной улыбкой. — Почему бы вам не поступать так же?

Она вышибла его из колеи, улыбкой рассеяла его гнев. Марк почувствовал, как его оцепенение проходит, а Буря тем временем повернулась к рабочему столу и, деловито переставляя краски, заговорила не оглядываясь:

— Закройте за собой дверь. — Приказ принцессы своему рабу.

Гнев, не вполне оставивший его, вспыхнул с новой силой, и Марк собирался захлопнуть злосчастную дверь так, чтобы она сорвалась с петель, но Буря снова окликнула его.

— Марк!

Он остановился, но не мог ничего произнести.

— Я сегодня еду с вами в парламент. Сразу после ланча. Хочу услышать речь генерала Сматса, отец говорит, это важно.

Он подумал, что, если попытается ответить ей, поранит губы — такими жесткими и ломкими, как старый пергамент, они казались.

— О Боже! — вскрикнула Буря. — Я совсем забыла, что, когда обращаешься к Марку Андерсу, эсквайру, следует обязательно говорить «пожалуйста»! — Она скромно сложила руки перед собой, изобразила на лице притворное раскаяние, и ее темно-голубые глаза стали огромными и полными чувства.

— Пожалуйста, возьмите меня с собой в парламент. Я буду вам ужасно благодарна. А теперь можете хлопать дверью.

— Вам следует выступать на сцене, вы только зря тратите время на живопись, — ответил он, но дверь закрыл с намеренной осторожностью. Она дождалась щелчка замка, потом упала на стул натурщика и расхохоталась.

Постепенно она успокоилась, но все еще улыбалась, когда выбирала чистый холст и ставила его на мольберт.

Углем она нанесла очертания головы Марка, и это удалось ей с первого же раза. «Глаза, — прошептала она, — глаза — главное». И снова улыбнулась, когда на холсте словно по волшебству появились глаза. Буря сама удивилась тому, как хорошо помнит его. Она начала негромко напевать, полностью погрузившись в работу.

* * *

Парламент заседал в высоком квадратном зале с галереями для гостей и прессы вдоль стен.

Стены были обшиты панелями из темного туземного дерева, над местом председателя резной навес из того же материала.

Мягкий зеленый ковер устилал пол под скамьями членов парламента, все места были заняты, все галереи переполнены, однако в зале царила напряженная соборная тишина, в которой отчетливо слышался высокий резкий голос премьер-министра. Стоя рядом с креслом председателя, премьер-министр казался маленьким, но грациозным.

— Весь комплекс Витватерсранда медленно, но верно переходит в руки красных бандитов.

Он активно жестикулировал; Марк подался вперед, чтобы лучше видеть. При этом он коснулся ногой Бури Кортни и весь остаток речи ощущал тепло ее бедра.

— Трое полицейских были убиты при нападении на Фордсбург и еще двое тяжело ранены в стычках с отрядами забастовщиков. Эти группы вооружены современным боевым оружием, эти полувоенные отряды свободно действуют на улицах, совершая акты насилия над гражданами, над офицерами полиции, исполняющими свой долг, и над всеми, кто становится у них на пути. Они вмешиваются в работу коммунальных служб, транспорта, связи и энергоснабжения; они нападают на полицейские участки и захватывают их.

Шон Кортни, который сидел в первом ряду, закрыв глаза рукой, поднял голову и звучным голосом произнес:

— Стыд и срам!

Это был «голос после трех порций виски», и Марк не удержался от улыбки, подумав, что перед заседанием, во время ланча в клубе генерал подкрепился.

— Действительно стыд и срам, — согласился Сматс. — Забастовщики объединили вокруг себя всех безответственных и распущенных членов общества, они раздражены и обозлены. Законная забастовка переродилась в разгул ужаса и преступности. Но самое тревожное в этом деле то, что руководство забастовкой перешло к самым отчаянным и не уважающим закон людям, и эти люди стремятся не к чему иному, как свержению законного правительства и установлению большевистской анархии.

— Никогда! — прогремел Шон, и его возглас подхватили все собравшиеся.

— Парламент и страна стоят перед лицом насилия и кровопролития, какое мы считали невозможным.

Больше тишину не нарушали, и Сматс продолжил речь:

— Если правительство и можно обвинить в чем-то, то лишь в том, что оно было не в меру терпеливо и чересчур снисходительно к шахтерам; мы позволили им свободно высказывать их требования. Происходило это потому, что мы прекрасно знали характер народа и уважали права личности и возможность их свободного выражения.

— Это верно, — согласился Шон, и повсюду послышались возгласы:

— Слушайте! Слушайте! Haar! Haar!

— Однако теперь мы понимаем, что подобная терпимость обошлась нам непомерно дорого, и отныне находим ее неприемлемой. — Он помолчал и наклонил голову, а когда снова поднял, его лицо было мрачным и холодным. — Поэтому с этой минуты на всей территории Южно-Африканского союза вводится военное положение.

На долгие мгновения установилась тишина, потом градом посыпались комментарии, вопросы и восклицания.

Даже галереи смятенно загудели, переговариваясь, а репортеры, толкаясь, заспешили к выходу, торопясь добраться до телефона.

Военное положение — крайняя мера и использовалось только однажды: в 1916 году, когда Девет поднял свои отряды и выступил против Боты и Сматса. Со скамей оппозиции неслись протестующие крики, Герцог потрясал кулаками, сверкая стеклами пенсне, другие члены правительства тоже вскочили, выражая поддержку действий премьера. Возгласы председательствующего: «К порядку! К порядку!» — потонули в общем гуле.

Шон Кортни сделал знак Марку на галерее, тот показал, что понял, помог Буре встать, и повел, защищая собой, по дороге с галереи вниз по лестнице.

Генерал ждал их у выхода для посетителей. Он озабоченно хмурился; о его тревоге говорил быстрый поцелуй — он рассеянно чмокнул поднятое лицо Бури и сразу повернулся к Марку.

— Отлично, мой мальчик. — Он сжал локоть Марка. — Идем туда, где можно поговорить.

И через вход для членов парламента он провел их по лестнице под строгими портретами членов Верховного Суда в свой кабинет.

Закрыв дверь кабинета, он усадил Бурю в кресло и сказал Марку:

— Отряд собирается сегодня в десять утра. Я дозвонился до Скотта по его домашнему телефону, он уже действует. Он хороший человек. К этому времени все уже должны быть готовы, нас ждет особый поезд. Все погрузятся и в одиннадцать вечера в полном боевом порядке отправятся в Йоханнесбург.

— А как же мы?

Марк снова стал солдатом и мигом вошел в новую роль. Его место в отряде.

— Мы присоединимся к ним на месте. Мы будем сопровождать премьер-министра и проведем в дороге всю ночь. Ты поведешь одну из машин.

Шон уже за столом начал собирать портфель.

— Сколько мы проведем в дороге? До Йоханнесбурга тысяча миль, сэр, — напомнил Марк.

— Я это знаю, черт побери! — выпалил Шон. — Сколько, ну?

Шон никогда не понимал действия двигателя внутреннего сгорания, и эта нелюбовь сказывалась в том, что он не мог определить время движения, как сделал бы это при поездке на поезде или верхом.

— Приедем не раньше завтрашнего вечера: дорога плохая.

— Проклятые машины! — проворчал Шон. — Отряд на поезде опередит нас.

— Им нужно будет преодолеть всего триста миль, — выступил в защиту машин Марк. Шон хмыкнул.

— Повезешь меня. Пусть жена соберет мою походную сумку, и сам собери ранец. Мы немедленно отправляемся домой. — Он повернулся к Буре. — Ступайте с Марком, мисси. Я немного задержусь.

* * *

Марк надел ранец и подумал о том, насколько увеличилось его земное имущество с тех пор, как он поселился в доме Кортни.

Когда-то все свое добро он мог унести в карманах… Эту мысль прервал стук в дверь.

— Войдите, — сказал он, ожидая увидеть слугу. Кроме слуг, только Руфь Кортни раз в неделю добиралась до этого домика в своих инспекционных обходах, ведя вечную войну с пылью и тараканами. — Пожалуйста, отнесите это в машину, — сказал он по-зулусски, надевая перед зеркалом форменную кепку.

— Одна? — на том же языке спросила Буря Кортни, и Марк удивленно обернулся.

— Вы не должны быть здесь.

— Почему? Мне грозит похищение или надругательство?

Она закрыла дверь и прислонилась к ней, держа руки за спиной, но ее глаза были смелыми и насмешливыми.

— Полагаю, безопасней было бы пытаться похитить осиный рой.

— Как невоспитанно, грубо и оскорбительно, — сказала она. — Вы быстро продвигаетесь. — Она посмотрела на ранец, лежавший на кровати. — Я хотела помочь вам собраться, большинство мужчин в этом совершенно беспомощны. Но, вижу, вы справились. Я могу еще что-нибудь для вас сделать?

— Пожалуй, можно кое-что придумать, — серьезно ответил он, но что-то в его тоне заставило Бурю улыбнуться и предупредить:

— Не слишком ли большой прогресс для одного дня? — Она села на кровать и подпрыгнула. — Боже! Кто напихал сюда кирпичей? Неудивительно, что Ирена Личарс сразу убежала домой.

Ее тон был невинным, но глядела она насмешливо, и Марк почувствовал, что краснеет. Неожиданно многое из того, что его удивляло, разъяснилось, и он задумался, откуда она знает об Ирене. Чтобы чем-то заняться, он поправил край шапки.

— Очень красиво, — сказала она. — Вы будете преследовать только бедных заговорщиков или попрыгаете и на их женах? — И, прежде чем он смог выразить свое потрясение, она продолжила: — Забавно, но я пришла сюда не ссориться. У меня когда-то был другой кот, я его очень любила, но он попал под машину. У вас найдется сигарета, Марк?

— Вы не курите.

Марку трудно было поспевать за ней в разговоре.

— Знаю, но я решила поучиться. Это так шикарно, вы не находите?

Он раскурил сигарету, Буря взяла ее, приняв подчеркнуто соблазнительную позу.

— Как я выгляжу?

— Ужасно, — ответил он. Она потупилась, сделала затяжку на пробу, на мгновение задержала дым и раскашлялась.

— Дайте сюда.

Он отобрал у Бури сигарету. У нее был вкус ее губ. Марк почувствовал боль во всем теле, дикое желание, смешанное с необычной нежностью, какой он никогда еще не испытывал. Сейчас она кажется такой молодой и нежной…

— Это опасно? — спросила Буря, вдруг становясь серьезной.

— Не думаю, мы будем как полицейские.

— Они убивают полицейских. — Буря встала и подошла к окну. — Вид ужасный, конечно, если не любить мусорные баки. На вашем месте я бы пожаловалась. — Она повернулась лицом к нему. — Никогда раньше не провожала мужчину на войну. Что я должна сказать?

— Не знаю. Меня никто не провожал.

— А ваша мама?

— Я никогда не знал матери.

— О Марк, простите. Я не хотела…

Ее голос дрогнул, и он удивился, увидев, что глаза Бури заполнились слезами.

— Это неважно, — быстро ответил он, и она снова повернулась к окну.

— На самом деле, если повернуть голову, можно увидеть вершину Пика Дьявола. — Ее голос звучал хрипло, говорила она в нос, и прошло немало времени, прежде чем она снова повернулась к Марку. — Что ж, мы оба в этом деле новички, поэтому должны помочь друг другу.

— Вероятно, вы должны сказать: «Возвращайтесь скорей».

— Да, наверное, а что мне сделать потом?

— Поцеловать меня.

Слова вырвались раньше, чем он сообразил, и Марк сам поразился собственной смелости.

Буря застыла, услышав это, а когда пошевелилась, это были медленные движения сомнамбулы; ее глаза стали огромными и не мигали. Она прошла по комнате. Остановилась перед ним, подняла руки и приподнялась на цыпочки.

Воздух вокруг нее благоухал, ее руки у Марка на шее были тонкими и сильными, но его поразили мягкость и тепло ее губ.

Ее тело покачнулось и, казалось, слилось с его телом, длинные пальцы художницы медленно ласкали его шею.

Марк обнял ее за талию и снова изумился, какая она узкая и стройная; но мышцы ее спины были твердыми и гибкими, когда она изогнулась, продвинув вперед бедра.

Он слышал, как она ахнула, почувствовав его, и ее тело сотрясла медленная сладострастная дрожь. Она надолго задержалась, прижавшись к нему бедрами и грудью, ставшей более плоской, так ее сдавило.

Он склонился к ней, его руки заскользили по упругой спине, рот заставлял раскрыться мягкие губы Бури, и они раскрылись, как мясистые красные лепестки экзотической орхидеи.

Она снова содрогнулась. Но тут из ее горла вырвался протестующий стон, и она высвободилась из объятий Марка, хотя он отчаянно пытался удержать ее. Но она была сильной, гибкой и решительной.

У дверей Буря остановилась и оглянулась на него. Она дрожала, глаза у нее потемнели и были огромными, словно она впервые по-настоящему увидела его.

— О-ла-ла! Кто тут говорил об осином рое! — насмешливо сказала она, но ее голос звучал хрипло и ломко.

Она распахнула дверь и попробовала улыбнуться, но улыбка вышла кривая, и Буря еще не вполне справилась с дыханием.

— Теперь я не уверена в этом «Возвращайтесь скорее». — Она держала дверь открытой — это придавало ей смелости, и ее улыбка стала более убедительной. — Смотрите не перевернитесь, котяра.

И она исчезла в коридоре. В тишине дома ее удаляющиеся шаги прозвучали легко и танцующе. У Марка ноги подогнулись от слабости, и ему пришлось сесть на кровать.

* * *

Марк вел машину быстро, полностью сосредоточив внимание на коварной извилистой горной дороге; тяжело груженный «роллс» освещал дорогу медными фарами; они поднялись на Бэйнс-Клуф, где слева открылась глубокая долина, миновали Ворчестер с его аккуратными темными рядами виноградников под луной и наконец одолели последний подъем через горы Хекс-Ривер; дальше начинался африканский континентальный щит.

Машина выбралась на вершину, и перед ними открылась обширная ровная местность — сухое безлесное карру[51]; на фоне холодного звездного неба невысокие холмы располагались странно симметрично.

Здесь Марк наконец смог расслабиться на кожаном шоферском сиденье, он вел машину автоматически, дорога бесконечной лентой расстилалась перед ним, светлая и прямая в темноте, и он смог прислушаться к разговору двух человек на заднем сиденье.

— Они не понимают, старина Шон, что, если мы не будем предоставлять работу каждому черному, который хочет работать, больше того, если мы не займем работой вообще всех черных, это приведет не только к тому, что для белых будет меньше работы; нет, в конечном счете для белых вообще не будет места в Африке.

В свете фар показался шакал, маленький и пушистый, как щенок, уши торчком, и Марк постарался объехать его, не упустив ответа Шона.

— Они думают только о сегодняшнем дне. — Голос генерала звучал низко и серьезно. — А мы отныне должны планировать на десять, нет, на сорок, пятьдесят лет вперед, думать и об отдельных гражданах, и обо всем государстве. Мы не можем снова допустить противостояния африкандеров с британцами или — шире — белых с черными. Недостаточно просто жить вместе, нужно научиться работать вместе.

— Потише, потише, старина Шон, — усмехнулся премьер-министр. — Не выдавайте желаемое за действительное.

— Я не из мечтателей, Янни. Вы должны бы знать. Если мы не хотим, чтобы нас разорвал на куски собственный народ, мы должны дать ему, дать всем: белым, черным и коричневым — место и долю.

Они ехали по обширной пустой равнине, и одинокие огни фермы на возвышении только подчеркивали, насколько пустынна эта местность.

— Те, кто сегодня требует меньше работы за большую плату, когда-нибудь в будущем могут выяснить, что за это приходится заплатить с тысячами процентов. Несчастьями, голодом и страданиями. — Это снова говорил Шон Кортни. — Если мы хотим предотвратить национальную катастрофу, люди должны снова научиться работать и серьезно воспринимать требования дисциплинированного и упорядоченного общества.

— Вы когда-нибудь думали, Шон, сколько людей в наши дни зарабатывает на жизнь, используя разногласия между работниками и работодателями, между рабочими и управляющими?

Шон кивнул и подхватил эту мысль:

— Как будто эти две стороны не связаны неразрывными узами. Они идут одной дорогой к одной цели, нерасторжимо связанные судьбой. Когда спотыкается один, второй тоже разбивает в кровь колени, когда падает один, с ним падает и другой.

Постепенно, пока звезды вершили свой величественный круг по небу, разговор на заднем сиденье «роллса» смолк.

Марк посмотрел в зеркало и увидел, что Шон Кортни уснул; его плечи были укрыты пледом, черная борода лежала на груди.

Он храпел — басисто, мерно и громко, и Марк ощутил глубокую привязанность к этому большому человеку. «Вероятно, ты испытывал бы то же самое к отцу», — подумал он и, смущенный силой и самонадеянностью этого чувства, снова сосредоточился на дороге.

Ночной ветер затянул небо тонкой пылью, и рассвет был невероятно красив. От горизонта до горизонта под небесным куполом дрожали, пламенели и играли яркие краски, пока наконец солнце не очистило небо.

— Мы не остановимся ни в Блумфонтейне, ни в одном из больших городов, Марк. Никто не должен видеть премьер-министра.

Шон подался вперед на сиденье.

— Нам понадобится бензин, генерал.

— Остановись у какой-нибудь заправки на дороге, — приказал Шон. — Попробуй найти такую, где нет телефона.

* * *

Маленький магазин под жестяной крышей стоял в стороне от дороги под двумя эвкалиптами. Других зданий не было видно, до самого горизонта тянулся открытый, пустой, обожженный солнцем вельд. Оштукатуренные стены магазина потрескались и нуждались в свежей покраске; на них висело множество реклам «Боврила»[52] и «Чая Джоко»[53]. Окна были закрыты ставнями, дверь заперта, но от дома не отходил телефонный провод к той линии, что шла вдоль дороги, а на пыльном дворе у веранды стоял наготове насос для подачи бензина.

Марк длинно погудел. В это время черный «кадиллак» премьер-министра, следовавший за ними, тоже свернул с дороги и остановился рядом. Шофер и три человека из свиты премьера вышли размяться.

Когда наконец, деловито подтягивая брюки, появился владелец магазина, небритый, с красными глазами, оказалось, что он не говорит по-английски. Марк спросил на африкаансе:

— Можете заправить обе машины?

Пока владелец качал насос и по очереди заполнял бензином две одногаллонные канистры, из магазина вышла его с жена с подносом, где стояли чашки с горячим кофе и тарелка золотистых, только что испеченных сухарей.

Все с удовольствием подкрепились и через двадцать минут были готовы отправляться.

Хозяин стоял во дворе, скреб щетинистый подбородок и смотрел вслед задним фарам машин на фоне северной части неба. Жена вышла на веранду и посмотрела на него.

— Ты знаешь, кто это был? — спросил он, и женщина покачала головой. — Хитрый Янни и его английские головорезы. Не заметила мундир молодого? — Он плюнул на красную землю, и слюна покатилась шариком. — Хаки! Проклятые хаки!

Он произнес это слово с ненавистью и пошел на задний двор, к небольшой конюшне.

И уже седлал старую серую кобылу, когда жена подошла к нему.

— Это не твое дело, Хендрик. Не встревай.

— Не мое дело? — возмущенно переспросил он. — Разве я не сражался с хаки в английской войне, разве не воевал в 1916-м, когда мы выступили со старым Деветом, разве мой брат не работает взрывником на шахте «Симмер и Джек»? И разве не туда покатил Хитрый Янни со своими головорезами?

Он сел верхом и толкнул лошадь коленями. Она тронулась с места, и хозяин повернул ее в сторону хребта. До железнодорожной станции восемь миль, а там в доме десятника есть телеграф; десятник — двоюродный брат Хендрика. Теперь профсоюз железнодорожников поддерживает шахтеров. Забастовочный комитет будет все знать к ланчу, когда Хитрый Янни будет еще в пути.

* * *

Когда Марк Андерс пил кофе в магазинчике у дороги, Фергюс Макдональд лежал под изгородью в конце сада, где на ровных грядках росли алые канны, и смотрел в бинокль вниз по склону, ведущему к Ньюлендскому полицейскому участку. Окна и двери в участке заложили мешками с песком.

Накануне вечером хозяйка дома сидела на веранде, пила кофе и насчитала сорок семь полицейских, приехавших в грузовиках на подмогу участку.

Ее сын работал старшим смены на шахте «Симмер и Джек». «Начальник полиции в Ньюленде — не солдат», — решил Фергюс и оскалился по-волчьи.

Он сразу увидел мертвую зону. Любой солдат заметил бы ее с первого взгляда.

— Передай, пусть готовят ручные гранаты, — сказал он шахтеру рядом с собой, и тот отполз.

Фергюс перевел бинокль на дорогу, туда, где она поднималась на холмы, и довольно хмыкнул.

Телефонные провода срезаны вместе с электропроводами. Он видел свисающие со столбов свободные концы.

Полицейский участок отрезан.

Забастовщик вернулся к Фергюсу, таща тяжелый рюкзак. У него не хватало верхних зубов, и он щербато улыбнулся.

— Покажи им, где раки зимуют, товарищ.

Лицо Фергюса было вымазано сажей, ресницы сгорели. Около полуночи забастовщики подожгли Фордсбургский полицейский участок.

— Мне нужен прикрывающий огонь по моему свистку.

— Будет огонь, не бойся.

Фергюс раскрыл рюкзак и посмотрел на стальные шары с квадратными сегментами на поверхности, потом надел ремень на плечо и приспособил рюкзак, чтобы он удобно лежал на боку.

— Побереги это. — Он передал свою винтовку Ли-Энфилда щербатому шахтеру. — Сегодня она нам еще понадобится.

И пополз по мелкой дренажной канаве к бетонному кульверту, который проходил под дорогой. Кульверт был выложен ржавыми круглыми трубами из рифленого железа. Фергюс прополз по нему и вылез за дорогой.

Лежа на боку, он чуть приподнялся и выглянул за край дренажной канавы. Полицейский участок находился в ста пятидесяти ярдах от него. Голубая трубка с надписью «Полиция» над дверью не горела, с шеста — утро было безветренное — вяло свисал флаг.

До мертвой зоны на склоне под восточными окнами кирпичного здания пятьдесят ярдов, Фергюс видел в щелях между мешками с песком стволы ружей защитников.

Он за ремешок достал из внутреннего кармана серебряный свисток и встал на четвереньки, как спринтер перед стартом.

Набрал полную грудь воздуха и резко свистнул. Из-за изгороди у соседних коттеджей прогремел ружейный залп.

Фергюс выскочил из канавы и побежал. Пуля ударила в землю у его ног, другая нетерпеливо дернула за полу пальто, и он оказался в мертвой зоне, недоступный для огня.

Однако он по-прежнему бежал пригнувшись, пока не добрался до участка. Здесь он прижался к стене между двумя забранными мешками с песком окнами и перевел дух.

Из левого окна высунули ствол ружья и выстрелили в сторону холма. Фергюс раскрыл рюкзак и взял в левую руку гранату. Зубами вытащил чеку, правой рукой одновременно нащупывая на поясе револьвер «уэбли» 45.5.

Одной рукой он схватился за ствол полицейского ружья, отвел оружие в сторону, встал перед окном и, по-прежнему удерживая ствол, заглянул в щель между мешками.

На него смотрело молодое безбородое лицо, удивленные глаза широко распахнулись, рот был открыт, полицейская каска сползла на глаза.

Фергюс выстрелил в переносицу, между испуганными глазами, голова запрокинулась и исчезла из виду.

Фергюс бросил в щель гранату и пригнулся. Взрыв в закрытом тесном помещении прозвучал оглушительно. Фергюс приподнялся и бросил вторую гранату.

Из окон летели стекло и дым, изнутри доносились крики и вопли застигнутых врасплох полицейских, стоны раненых.

Фергюс бросил третью гранату и крикнул:

— Подавитесь, проклятые штрейкбрехеры!

Граната взорвалась, разбив переднюю дверь, из всех окон повалил дым.

Внутри кто-то кричал:

— Прекратите! О боже, прекратите! Мы сдаемся!

— Выходите с поднятыми руками, ублюдки!

Из разбитой двери, пошатываясь, вышел полицейский сержант.

Одну руку он поднял над головой, другая, в разорванном окровавленном рукаве, висела.

* * *

Последний полученный из полицейского участка в Ньюленде звонок перед нападением забастовщиков был призывом о помощи. Подкрепление из Йоханнесбурга — колонна на трех грузовиках — проехало по мосту и прошло по Главной улице до отеля. Здесь ее остановил ружейный огонь, и как только грузовики остановились, забастовщики подобрались к ним сзади и подожгли.

Полицейские бросили машины и укрылись в коттедже близ дороги. Это была надежная оборонительная позиция, позволявшая выдержать самую решительную атаку, но на дороге остались три мертвых констебля и еще двое тяжело раненных, которые стонали и просили о помощи.

Над дорогой показался белый флаг, и командир отряда полицейских вышел на веранду.

— Чего вы хотите? — крикнул он.

Фергюс Макдональд вышел на дорогу, по-прежнему размахивая флагом, совершенно не воинственная фигура в поношенном костюме и матерчатой шапке.

— Нельзя оставлять этих людей здесь! — крикнул он, указывая на тела.

Командир и двадцать полицейских вышли наружу, чтобы унести мертвых и раненых, а пока они работали, забастовщики по приказу Фергюса подобрались к коттеджу с тыла.

Неожиданно Фергюс достал пистолет «уэбли» и приставил к голове командира.

— Прикажите вашим людям поднять руки, или я разбросаю ваши мозги по всей дороге.

В коттедже люди Фергюса выбивали оружие из рук полицейских, на дороге показались другие вооруженные забастовщики.

— Мы под флагом перемирия, — сказал командир.

— Мы в ваши игры не играем, проклятый штрейкбрехер! — рявкнул Фергюс. — Мы сражаемся за новый мир.

Командир открыл рот, собираясь возразить, и Фергюс ударил его пистолетом по лицу, выбив зубы и разбив губу. Командир упал, а Фергюс прошел между его людьми.

— Сейчас мы захватим Брикстонский мост, потом Йоханнесбург. К вечеру над всеми общественными зданиями города будет развеваться красный флаг. Вперед, товарищи, сейчас нас ничто не остановит!

* * *

Тем же утром Трансваальский отряд шотландских стрелков высадился из поезда на станции Дансуорт и двинулся на шахтерский город Бенони, который полностью находился в руках забастовочного комитета. Но забастовщики уже ждали солдат.

Наступающий отряд обстреляли с флангов и с тыла, с сотен заранее подготовленных позиций, ему пришлось отбиваться, и только к концу дня, все еще под огнем снайперов, отряд смог отступить в Дансуорт.

С собой солдаты унесли трех мертвых офицеров и девять рядовых. Еще тридцать были тяжело ранены, многие позже умерли.

Забастовщики ожесточенно сражались по всему Витватерсранду. Забастовочный комитет контролировал все шахтерские города и шахты вдоль золотоносной жилы в блеклом африканском вельде — шестьдесят миль от Крюгерсдорпа до Вентерсдорпа с Йоханнесбургом в самом центре этой территории. Это были богатейшие месторождения золота в истории человечества, это было сокровище, залог благосостояния всей нации, и теперь здесь всюду висели красные флаги, и силы законности и порядка на всех участках вынуждены были отступить.

Каждый полицейский командир неохотно открывал огонь, каждый полицейский колебался, получая такой приказ. Ведь приходилось стрелять в друзей, братьев, соотечественников.

* * *

В подвале Дома профсоюзов Фордсбурга проходило незаконное судебное разбирательство. Судили предателя.

Мощный корпус Гарри Фишера теперь был затянут в полевую форму военного образца, с карманами на пуговицах, поверх была надета портупея. На правой руке простая красная повязка, голова непокрыта, черные волосы взлохмачены, глаза полны ярости.

Столом ему служил упаковочный ящик, а за его стулом стояла Хелен Макдональд. Она подстриглась коротко, как мужчина, на ней были брюки, заправленные в сапоги, на руке тоже красная лента. Лицо бледное и осунувшееся, глубоко запавшие глаза не видны в слабом свете, но от нервной энергии тело напряжено, как у борзой на поводке, почуявшей запах зайца.

Обвиняемый — владелец одного из городских магазинов, светлые водянистые глаза спрятаны за очками в стальной оправе; глядя на обвинителя, он часто моргает.

— Он попросил соединить его с главным полицейским управлением на Маршалл-сквер.

— Минутку, — прервала Хелен. — Вы ведь работаете на местной телефонной станции?

— Да, верно. Я инспектор телефонной станции.

Дающая показания женщина походила на учительницу — темноволосая, аккуратно одетая, не улыбчивая.

— Продолжайте.

— Я решила вначале послушать, понимаете, чтобы понять, что ему нужно.

Хозяин магазина сжимал белые костлявые руки и нервно жевал нижнюю губу. Выглядел он лет на шестьдесят, пучки серебристых волос комично окружали розовую лысину.

— Ну, когда он начал подробно рассказывать о том, что здесь происходит, я отсоединила его.

— Что именно он сказал? — спросил Фишер.

— Он сказал, здесь стреляют из пулеметов.

— Он так сказал?

Лицо Фишера было грозным. Он перевел взгляд на хозяина магазина, и тот содрогнулся.

— Мой мальчик служит в полиции, он мой единственный ребенок, — прошептал он, на его светлых глазах показались слезы.

— Это настоящее признание вины, — холодно сказала Хелен. Фишер через плечо оглянулся на нее и кивнул.

— Уведите и расстреляйте, — велел он.

* * *

Легкий грузовик доставки, подпрыгивая, проехал по заросшей дороге и остановился у первого, заброшенного, ствола шахты «Кроун Майн». Шахта не работала уже двенадцать лет, и бетонные плиты у начала ствола поросли травой, потрескались, а механизмы покрылись ржавчиной.

Два человека подтащили хозяина магазина к обвисшей колючей проволочной изгороди, окружавшей вход в ствол глубиной полторы тысячи футов, но затопленный до уровня пятисот футов. Предупреждающие надписи на изгороди снабжены изображением черепа и скрещенных костей.

Хелен Макдональд осталась за рулем грузовика. Она закурила сигарету и без выражения смотрела вперед, ожидая выстрела палача.

Минуты проходили, сигарета обожгла пальцы, и Хелен выбросила ее. Она сердито спросила у подошедшего шахтера:

— Что вас держит?

— Прошу прощения, миссус, но никто из нас не может это сделать.

— Что это значит? — спросила Хелен.

— Ну. — Шахтер опустил глаза. — Я десять лет покупал у старого Коэна. Он всегда угощал моих детей конфетами…

Хелен с нетерпеливым восклицанием открыла дверцу кабины и вышла.

— Дай сюда револьвер, — сказала она и по пути к тому месту, где второй забастовщик караулил старика торговца, проверила заряд и провернула барабан.

Коэн начал улыбаться легкой благодарной улыбкой, близоруко глядя на нее, потом увидел выражение ее лица и револьвер в руке.

Он опустился на колени, и по передней части его мешковатых фланелевых брюк потекло.

* * *

Когда Хелен остановила грузовик за магазином, она сразу уловила новое возбуждение. Человек в заложенном мешками с песком окне сказал ей:

— Ваш старик вернулся, миссус. Он в подвале с боссом.

Фергюс поднял голову от крупномасштабной карты Восточного Рэнда, которую разглядывал вместе с Гарри Фишером. Хелен с трудом узнала его.

Он был вымазан сажей и грязен, как трубочист, ресницы обгорели, что придавало лицу изумленное выражение. Глаза налились кровью, в углах рта виднелись грязные комочки слизи.

— Привет, милая, — осторожно улыбнулся он ей.

— Что ты делаешь здесь, товарищ? — спросила она. — Ты должен быть на Брикстонском мосту.

Вмешался Гарри Фишер:

— Фергюс захватил мост. Отличная работа. Но нам повезло еще больше.

— Что это? — спросила Хелен.

— Из Кейптауна едет Хитрый Янни Сматс.

— Это плохая новость, — холодно возразила Хелен.

— Он едет без охраны, — объяснил Гарри Фишер.

— Прямо в наши объятия, ласточка, — улыбнулся Фергюс и широко развел руки. На его рукавах темнели пятна засохшей крови.

* * *

На длинном отрезке дороги севернее Блумфонтейна адъютант премьер-министра сменил Марка за рулем «роллса». Марк смог поспать, свернувшись на переднем сиденье, не обращая внимания на тряску на плохих участках дороги, и проснулся бодрым, когда Шон Кортни остановил маленькую колонну на пустынной вершине холма в пятнадцати милях к югу от комплекса шахт и поселков Витватерсранда.

День догорал, и закатное солнце окрасило в пурпурный цвет низко висящие подобия облаков на севере. Это были вовсе не облака, а выбросы из печей сотен электростанций, и очистительных фабрик, и паровозных топок, сжигающих уголь, и открытых костров десятков тысяч африканских рабочих в лагерях, и дым от горящих зданий и машин.

Марк поморщился, почувствовав, как едкий запах города оскверняет чистый сухой воздух высокого вельда.

Все воспользовались возможностью размяться и справить нужды. Марк бесстрастно отметил, что и здесь сохранялись социальные различия: высшие офицеры и члены кабинета министров облегчались за машинами, остальные — прямо на открытой дороге.

При этом они продолжали спорить. Шон считал, что необходима осторожность, и предлагал обходной маршрут через пригороды и дальние окраины Йоханнесбурга.

— Мы можем проехать через Стандертон на Натальскую дорогу; мятежники удерживают южные пригороды.

— Они нас не ждут, старина Шон. Мы поедем быстро и будем на Маршал-сквер раньше, чем они поймут, что произошло, — решил Янни Сматс. — Я не могу потратить лишних два часа на объезд.

И Шон ворчливо ответил:

— Вы всегда были слишком горячим, Янни. Боже, да ведь это вы со своим отрядом из ста пятидесяти человек собирались отнять Кейптаун у всей английской армии.

— Я напугал их до смерти, — усмехнулся премьер-министр, выходя из-за «роллса» и застегивая брюки; Шон, идя за ним, оживленно продолжил:

— Это верно, но когда вы попробовали проделать то же самое с Леттоу фон Форбеком в Немецкой Восточной Африке, испугаться пришлось вам. Он поджарил вам зад.

Марк поморщился от такого выбора слов, а сопровождающие премьер-министра смотрели по сторонам, на небо, но только не на его лицо, с которого внезапно исчезла улыбка.

— Едем в Йоханнесбург по Бойсенс-роуд, — холодно сказал Янни Сматс.

— Вы всех нас погубите, — ворчал Шон.

— Хватит, старина Шон. Сделаем по-моему.

— Ну хорошо, — мрачно согласился Шон. — Но вы поедете во второй машине. Впереди поедет «кадиллак» с вашим вымпелом. — Он повернулся к водителю премьер-министра. — Поезжайте быстро и ни в коем случае не останавливайтесь.

— Да, сэр.

— Джентльмены, музыкальные инструменты у вас с собой? — спросил Шон, и все показали свое оружие. — Марк, — повернулся к нему Шон, — сними с крыши «манлихер».

Марк снял с багажной рамы кожаную сумку и собрал спортивное ружье калибра 9,3 мм, единственное сносное оружие, которое они смогли найти в Сомерсет-Хаусе за короткое время перед отъездом. Он зарядил магазин и передал ружье Шону, потом положил в карманы две коробки патронов.

— Умница, — сказал Шон и внимательно посмотрел на него. — Как ты себя чувствуешь? Удалось поспать?

— Все в порядке, сэр.

— Садись за руль.

Быстро темнело, очертания эвкалиптов на холмах вдоль дороги утратили четкость, обзор сузился.

На холмах в поселках туземцев горели открытые костры, но других признаков жизни не было. Дорога оставалось пустынной; даже когда проезжали мимо первых кирпичных зданий, в них не было огней, а тишина казалась неестественной и тревожной.

— Главная электростанция не работает. Угольные шахты сократили добычу до пятидесяти тонн в день только на самые насущные нужды, но теперь и они полностью прекратили работу, — размышлял вслух премьер-министр. Никто ему не ответил.

Марк двигался за мигающими задними огнями «кадиллака»; тьма становилась все гуще. Он включил фары. Неожиданно они оказались на узких улицах Бойсенса, южного пригорода Йоханнесбурга.

Шахтерские дома окружили их, словно угрожающие живые существа. Слева в последнем свете дня Марк видел стальную конструкцию подъемника «Кроун Майн», а невысокие шахтные отвалы впереди вызвали у него легкую ностальгию.

Неожиданно он вспомнил Фергюса Макдональда и Хелен и снова посмотрел налево, на мгновение оторвав взгляд от дороги.

Сразу за терриконом «Кроун Майн», не далее чем в миле, коттедж на Лаверз-Уок, где она учила его быть мужчиной.

Это воспоминание пробудило тоскливое чувство вины, и он прогнал его и опять посмотрел на дорогу, как раз в тот миг, когда в темных окнах коттеджа справа и спереди сверкнули первые ружейные выстрелы.

Он мгновенно оценил угол и сектор вражеского огня, отметив, что для нападения выбран поворот дороги, где машины должны сбросить скорость.

«Отлично», — бесстрастно подумал он, аплодируя такому выбору, и включил первую передачу, чтобы быстрее вписаться в поворот.

— Ложитесь! — крикнул он своим сановным пассажирам.

Впереди «кадиллак» резко повернул, попал под огонь, потом вновь вернулся на прежний курс и с ревом устремился в поворот улицы. «Шесть или семь ружей», — оценил Марк и увидел высокую изгородь и открытый тротуар под окнами коттеджа. Он решил, что заставит стрелков сменить прицел, и, используя мощь двигателя «роллса», подвел машину боком под прикрытие изгороди.

О борт несущейся машины зашелестела листва, за Марком загремели пистолетные выстрелы: это Шон Кортни стрелял в открытое окно.

Марк нажал на тормоза, вписал «роллс» в поворот, загремел по тротуару, ведя машину в стороне от проезжей части, чтобы еще больше смутить стреляющих. Потом нажал на акселератор, и машина с ревом понеслась по пустынному коммерческому району Бойсенса стрелявшие в недоумении смотрели на опустевший поворот и слушали, как замирает вдали рев мотора.

Еще всего две мили, и они минуют опасный район, перевалят через хребет и окажутся в Йоханнесбурге.

Впереди «кадиллак» мчался мимо магазинов, складов и небольших фабрик, его фары выхватывали из темноты здания вдоль дороги, создавая туннель света, ведущий к безопасности.

На заднем сиденье «роллса» генералы не послушались совета Марка: оба сидели прямо и хладнокровно обсуждали ситуацию.

— Быстро сообразил, — сказал Сматс. — Они не ожидали, что машина так повернет.

— Он толковый парень, — согласился Шон.

— А вы с этим своим пистолетом только зря теряли время.

— Мне нужно было чем-то заняться, — объяснил Шон и перезарядил магазин револьвера.

— Вам следовало быть в моем отряде, старина Шон. Я научил бы вас беречь патроны.

Сматс пытался отомстить за предыдущие слова Шона.

Фары «кадиллака» повернулись чуть вверх: машина выбралась из впадины и начала подъем. И все увидели, что дорога перегорожена.

Поперек дороги впопыхах были набросаны пустые бочки, бревна, железные кровати, мешки с песком и мебель, которую, очевидно, вытащили из коттеджей.

Шон громко и яростно выругался.

— Я могу сейчас повернуть, — крикнул Марк. — Но они обстреляют нас, когда мы замедлим ход, и нам придется возвращаться в засаду.

— Смотри на «кадиллак»! — крикнул в ответ Шон.

Тяжелая черная машина не буксуя, с ревом поднималась по склону, метя в самое слабое место баррикады.

— Он пробьет ее. Гони за ним, Марк!

«Кадиллак» врезался в баррикаду, и в воздух полетели столы и стулья. Даже сквозь рев мотора Марк услышал удар, «кадиллак» прорвался и ринулся дальше, вверх по склону, но его скорость быстро падала, а из разбитого радиатора поднималось белое облако пара.

Однако брешь в баррикаде была пробита; Марк повел «роллс» в нее, переехал через разбитую древесину и двинулся вверх, быстро догоняя головную машину.

«Кадиллак» терял скорость, очевидно, серьезно поврежденный.

— Остановиться и подобрать их? — спросил Марк.

— Нет, — ответил Шон. — Мы должны увезти премьер-министра.

— Да, — сказал Сматс. — Мы не можем их оставить.

— Да договоритесь наконец, черт вас возьми! — крикнул Марк, и на заднем сиденье воцарилось оторопелое недоверчивое молчание. Марк начал тормозить.

И тут из кустов у ближайшего террикона заговорил пулемет. Трассирующие пули осветили ночь, яркий огонь обрушился на дорогу ослепительной бурей, высокий рвущий звук невозможно было не узнать, и Марк с Шоном одновременно воскликнули с изумлением:

— «Виккерс»!

Пулемет бил по зелено-золотому вымпелу премьер-министра, и в эти ужасные доли секунды Марк увидел, как «кадиллак» распадается на части. Ветровое и боковые стекла разлетелись облаком блестящих осколков, три человеческие фигуры в машине разорвало на куски, как цыплят, попавших под молотилку.

«Кадиллак» свернул и врезался в глухую бревенчатую стену склада у дороги, а огонь из «виккерса» продолжал разносить его в куски, проделывая в металле аккуратные дыры, которые в свете фар «роллса» блестели, как новенькие серебряные доллары.

Марк понимал, что через несколько секунд пулеметчик перенесет огонь на «роллс», и осмотрел дорогу впереди в поисках убежища.

Между бревенчатым складом и следующим зданием был узкий проход, «роллс» едва втиснется. Марк начал поворот к нему; пулеметчик угадал его намерение, но пулемет разворачивался тяжело и неуклюже. Пули рвали поверхность дороги, облако пыли и осколков гудрона догоняло «роллс».

Но пулеметчик не успел поправить прицел: топливный бак «кадиллака» с грохотом взорвался, накрыв дорогу облаком алого пламени и густого черного дыма.

Под этим прикрытием Марк свернул в проход, стукнувшись передним бампером; машина начала терять управление.

В пятидесяти футах впереди проход был перекрыт тяжелым трейлером, высоко нагруженным недавно спиленными деревьями, и Марк затормозил и остановил машину.

Он видел, что здесь их закрывает от огня пулемета склад, но трейлер перегораживал им путь в долину; пройдет несколько минут, и стреляющий поймет их затруднительное положение и развернет «виккерс» так, чтобы обстреливать проход и уничтожить машину. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: пулеметный огонь разнес ведущее колесо. Марк распахнул заднюю дверцу, выхватил у Шона «манлихер» и остановился лишь на мгновение, чтобы крикнуть генералам:

— Смените колесо! Я попробую задержать их.

И побежал назад по проходу.

— Надо позаботиться, чтобы в следующий раз, когда он будет мне приказывать, он добавлял бы «сэр», — сказал Шон и повернулся к Сматсу. — Вам приходилось менять колесо, Янни?

— Не говорите глупостей, старина Шон, я кавалерист, а вы высший офицер. — Сматс улыбнулся в ответ, со своей рыжей бородой он походил в отраженном свете фар на викинга.

— Дьявольщина! — сказал Шон. — Ну хоть поработайте домкратом.

Марк добрался до угла склада и присел, проверив заряд «манлихера», прежде чем осмотреться.

«Кадиллак» горел, как огромный костер, густой запах горелой резины, бензина и человеческой плоти вызывал тошноту. Тело шофера так и лежало на руле, окруженное языками красного пламени, его голова обгорела и почернела, тело корчилось в медленном ужасном балете смерти.

Поднялся ветер, которого Марк раньше не замечал, порывистый переменчивый ветер; он разносил вдоль дороги клубящийся дым, потом менял скорость и направление, и на несколько секунд дымный столб опять поднимался прямо в небо.

Оранжевое пляшущее пламя сгущало тени и создавало ложную перспективу.

Марк понял — чтобы стрелять по пулеметчику, ему придется пересечь дорогу и добраться до кустов и неровной земли по ту сторону. Пересечь пятьдесят ярдов открытой местности — но тяжесть и малая подвижность пулемета ему на руку. Он ждал ветра.

Заметив, как раскачиваются освещенные пламенем верхушки травы и катится по дороге скомканная старая газета, как ветер подхватывает дым и заволакивает им дорогу, Марк выскочил из-за угла склада и пробежал двадцать ярдов. И только тогда понял, что ветер обманул его. Это был недолгий секундный порыв; он прошел, и ночь стала еще тише и неподвижнее, если не считать треска пламени, пожиравшего «кадиллак».

Когда дым рассеялся, Марк был на полпути. Казалось, холодный страх из живота перешел в ноги, они стали медлительными, теперь он бежал, словно в кандалах; но метроном боя в голове тикал отчетливо, отсчитывая секунды, точно отмечая миг, когда пулеметчик заметит бегущего, и определяя, сколько времени ему понадобится на то, чтобы повернуть тяжелый пулемет и прицелиться. «Пора!» — подумал он, пригнувшись и не сбавляя ход; он упал, перевернулся и нырнул под залп пулеметного огня, который начался точно как ожидал Марк, секунда в секунду.

Инерция понесла его вперед, и он снова оказался на ногах; он знал, что у него всего несколько мгновений, прежде чем пулеметчик снова поймает его в прицел. Он бросился вперед, и спину обожгло болью — старая рана, он уже больше года не вспоминал о ней. Эта боль напоминала, что он почувствует, если него попадут.

Груда красной земли за дорогой казалась еще далекой, а чутье предупредило Марка, что «виккерс» нацелен на него. Он прыгнул ногами вперед, как игрок в бейсбол, стремящийся к базе, и в то же мгновение поток пуль из «виккерса» поднял пыль над краем земляной насыпи, пули отлетали рикошетом, воя, как рассерженные привидения, и с визгом улетали в ночь.

Марк много секунд пролежал за насыпью, уткнувшись в согнутую руку, тяжело дыша, боль в старых ранах притихла, сердце забилось ровнее. Когда он снова поднял голову, лицо его было мрачно, а гнев холоден, ярок и требовал действий.

* * *

Фергюс Макдональд негромко выругался, не выпуская рукоятей пулемета; автоматический предохранитель был по-прежнему открыт, а палец лежал на гашетке. Фергюс продолжал равномерно поворачивать пулемет из стороны в сторону, всматриваясь в склон, и при этом бранился, сипло и монотонно.

Рядом с ним стоял на коленях человек, готовый вставить ленту с патронами. Он хрипло прошептал:

— Я думал, ты его достал.

— Как же! — прошипел Фергюс и повернул ствол: ему что-то померещилось на дороге.

Он дал очередь и сказал:

— Ладно, уходим.

— Черт возьми, товарищ, мы его достали, — возразил заряжающий.

— Дурак, ты разве не видел его? — спросил Фергюс. — Не видел, как он перебрался через дорогу? Не понимаешь, кто перед нами? Кто бы он ни был, это убийца.

— Неужели мы позволим одному ублюдку прогнать нас?

— Вот именно, — ответил Фергюс. — С этим парнем я не намерен рисковать пулеметом. Он стоит сотни обученных солдат. — И он похлопал по стальному затвору. — Мы пришли убить Хитрого Янни, и вот он там, внизу, поджаривается в своей красивой машине. Пора убираться. — И он начал сложный процесс разряжания пулемета, наклоняя ствол, чтобы извлечь патроны. — Передай ребятам, пусть прикроют нас, когда мы двинемся назад, — сказал он, вытаскивая ленту с патронами, потом снимая пулемет с треножника. — Давай, пошевеливайся! — прикрикнул он на заряжающего. — Этот ублюдок идет к нам, я чувствую, как он дышит мне в спину.

По другую сторону углубления их поджидали восемь забастовщиков, двое вместе с Фергюсом должны были нести пулемет, остальные окружили их, прикрывая отход.

— Хорошо, пошли.

Фергюс взвалил на плечо толстый ствол. В левой руке он нес тяжелый ящик с боеприпасами; его второй номер сгибался под тяжестью пятидесятифунтового треножника, а третий нес пятигаллонную канистру с водой для охлаждения и второй ящик с патронами.

— Уходим, — сказал Фергюс стрелкам. — Будьте осторожны, тот, кто идет к нам, опасная сволочь!

Сгибаясь под тяжестью, они побежали, поскальзываясь на белом цианидном песке отвала.

Выстрел послышался слева. Этого Фергюс не ожидал. Стреляли с очень высокого места на отвале. «Ублюдок, должно быть, отрастил крылья и перелетел туда», — подумал Фергюс.

Гулкий выстрел из какого-то спортивного ружья — и третий номер издал странный булькающий звук, словно тяжелый удар вышиб весь воздух из его легких. Фергюс оглянулся и увидел, что третий номер упал и темной грудой лежит на песке.

— Боже, — ахнул Фергюс, — вот везет гаду: так далеко, при таком свете — только ранние звезды и горящий «кадиллак».

Снова выстрел. Один из стрелков нелепо замахал руками и рухнул в кусты.

Фергюс понял, что правильно оценил противника: это убийца. Теперь все бежали с криками, стараясь укрыться за отвалом, Фергюс бежал с ними, и у него в голове была одна только мысль: спасти драгоценный «виккерс». Пиджак на спине промок от пота, пот лился из-под шапки, так что он почти ничего не видел и не мог говорить, когда наконец укрылся в донге за отвалом и сел, прислонившись к земляной стене, прижимая пулемет к груди, как младенца. Один за другим стрелки добегали до донги и с облегчением прыгали в нее.

— Сколько их было? — с трудом спросил один из них.

— Не знаю, — выдохнул второй, — не меньше дюжины полицейских.

— Они убили Алфи.

— И Генри тоже.

— Я видел пятерых.

Фергюс настолько отдышался, что смог говорить.

— Был один, только один, но очень хороший.

— Мы достали Хитрого Янни?

— Да, — мрачно ответил Фергюс. — Он был в первой машине. Я видел вымпел и видел, как он жарился. Теперь можно идти домой.

* * *

Почти в одиннадцать вечера одинокий «роллс» остановили подозрительные часовые у штаб-квартиры полиции на Маршалл-сквер, но когда пассажиров машины узнали, с полдюжины высоких полицейских чинов и военных офицеров заторопились им навстречу.

Премьер-министр сразу направился в большой зал приемов на первом этаже, переоборудованный в штаб военной администрации, созданной по изданному правительством закону о военном положении. Облегчение на лицах членов этого штаба было совершенно искренним.

Положение было трудное, но вот премьер-министр приехал, и можно ожидать приказов и выхода из хаоса.

Он молча выслушал их доклады, дергая себя за маленькую, козлиную бородку, и его лицо все больше мрачнело по мере того как он уяснял ситуацию.

Он еще помолчал, разглядывая карту, потом посмотрел на генерала ван Девентера, своего старого товарища по оружию, который в его отряде участвовал в историческом походе на Кап и потом рядом с ним сражался с коварным старым немцем Леттоу фон Форбеком в Немецкой Восточной Африке.

— Якобус, — сказал он, — вы командуете Восточным Рэндом.

Ван Девентер ответил шепотом «есть» — его голосовые связки были повреждены английской пулей.

— Шон, за вами запад. Я хочу, чтобы завтра к полудню Брикстонский мост был у нас в руках. — И добавил, словно ему в голову пришла новая мысль: — Ваши парни прибыли из Наталя?

— Надеюсь, — ответил Шон.

— Я тоже, — слегка улыбнулся Сматс. — Иначе вам предстояло бы веселое занятие — брать мост в одиночку. — Улыбка с его лица исчезла. — Джентльмены, к завтраку представьте планы боевых действий. Не стану напоминать вам, что ключевое слово, как всегда, — быстрота. Нужно как можно быстрее выжечь язву и перевязать рану.

* * *

Ранней осенью солнцевысокого вельда светит особенно ярко, оно сияет с высоты, с чистейшего голубого неба.

Это погода для пикников и для любовных свиданий в тихом саду, но 14 марта 1922 года обстановка не была спокойной: зловещее, грозное напряжение нависло над Йоханнесбургом и ближайшими к нему городками.

Всего за два дня ван Девентер прошел по всему Восточному Рэнду, разгромив забастовщиков своей тактикой бурских отрядов, подавив сопротивление в Бенони и Дансварте, вернув Брэкпен и шахту, а тем временем приданная ему британская колонна прошла шахту Мадер и Гедальт и соединилась с ван Девентером у Спрингса. В два дня революция в Восточном Рэнде была подавлена, и тысячи забастовщиков выходили с белыми флагами, чтобы их арестовали и впоследствии судили.

Но сердцем революции был Фордсбург, а ключом к ней — Брикстонский мост.

Шону Кортни удалось наконец овладеть хребтом. Но это стоило двух дней тяжелых, напряженных боев. С помощью артиллерии и при поддержке с воздуха штурмовали каменистые холмы, школы, кирпичные заводы, кладбище, общественные здания и частные дома; все это забастовщики превратили в крепости. По ночам обе стороны уносили погибших и хоронили на кладбище «Майнер Парк», каждого с его товарищами: солдата с солдатами, шахтера с шахтерами.

Теперь Шон был готов нанести удар в сердце. Внизу в ярком солнечном свете блестели металлические крыши Фордсбурга.

— Вот он, — сказал Марк Андерс, и все подняли бинокли и стали искать в безмерном высоком небе крошечную черную точку.

DH-9[54] неторопливо поднимался с юга, готовясь пролететь над прикрывающими коттеджами Фордсбурга.

В бинокль Марк видел голову и плечи летчика в передней кабине; он поднимал на край кабины пачки листовок, перерезал веревку и сбрасывал. Листовки белым облаком плыли за медленно летящей машиной; подхваченные потоком воздуха, они кувыркались и парили, как стая белых голубей.

Ветер принес несколько листков на хребет. Марк поймал один в воздухе и взглянул на текст, напечатанный на толстой бумаге.

ИЗВЕЩЕНИЕ О ВОЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ. Женщинам, детям и всем законопослушным гражданам рекомендуется до 11 часов утра покинуть ту часть Фордсбурга и ее окрестности, где отвергается власть правительства и где будет проводиться военная операция. Тем, кто нарушил закон, это извещение не гарантирует неприкосновенность и свободу от наказания.

ШОН КОРТНИ, КОМАНДУЮЩИЙ ОПЕРАЦИЕЙ.

Комкая листок и бросая его в траву у ног, Марк думал, кто это сочинил. Очень неудачные формулировки.

— А что если пикеты их не пропустят, сэр? — негромко спросил он.

— Я плачу вам не за то, чтобы вы были моей совестью, молодой человек, — предупреждающе проворчал Шон. И они минуту простояли молча. Потом Шон достал из нагрудного кармана сигары и примирительно протянул одну Марку.

— А что я могу сделать, Марк? Послать своих парней на эти улицы без артиллерийской поддержки? — Он откусил кончик сигары и выплюнул его на траву. — Чья жизнь важней: забастовщиков и членов их семей или людей, которые доверились мне и оказали честь своей верностью?

— Гораздо легче сражаться с тем, кого ненавидишь, — тихо сказал Марк, и Шон пристально посмотрел на него.

— Где ты это вычитал? — спросил он, и Марк покачал головой.

— По крайней мере черные в этом не участвуют, — сказал он.

Марк лично отвечал за отправку переодетых черных полицейских через линию фронта: они должны были предупредить своих соплеменников, чтобы те ушли из этого района.

— Бедняги, — согласился Шон. — Интересно, что они думают об этом безумии белых людей.

Марк прошел к краю невысокого холма, не обращая внимания на опасность снайперского выстрела из домов внизу, и принялся внимательно разглядывать город в бинокль. Неожиданно он с облегчением воскликнул:

— Выходят!

Далеко внизу под ними из Вредедорпского подземного туннеля выходили первые крошечные фигурки. Взрослые несли на руках младенцев и тащили за руки упирающихся детей. Некоторые несли пожитки, другие прихватили домашних животных, канареек в клетках, собак на привязи. Отдельных беженцев сменил сплошной поток, люди толкали груженые велосипеды и ручные тележки или просто несли в руках то, что смогли взять.

— Пошлите вниз взвод, чтобы показать им дорогу и помочь, — негромко приказал Шон и глубоко задумался. — Я рад, что женщины уходят, — сказал он наконец. — Но меня печалит то, что это означает.

— Мужчины будут сражаться, — сказал Марк.

— Да, — кивнул Шон. — Будут. Я надеялся, что все убийства позади, но они собираются закончить эту историю трагически. — Он раздавил окурок сигары. — Ну хорошо, Марк. Спускайся и скажи Молино, что все готово. В одиннадцать часов мы открываем огонь. Удачи, сынок.

Марк козырнул, и Шон Кортни хромая пошел с холма навстречу генералу Сматсу и его штабу, прибывшим посмотреть на последнюю сцену битвы.

Первые шрапнельные разрывы яркими хлопковыми коробочками распустились в небе над крышами Фордсбурга, с поразительной яростью разорвав выжидательную тишину.

Стрельбу начала конная батарея на хребте, и к ней присоединились другие батареи на Сауэр-стрит.

В течение двадцати минут раздавался оглушительный грохот, чистый воздух наполнили пыль и дым.

Марк стоял в наспех выкопанной траншее и смотрел поверх бруствера. В этой минуте было что-то ужасающе знакомое. В прошлом он десятки раз переживал такое, но сейчас чувствовал, что нервы слишком напряжены, а тугой неперевариваемый комок страха в животе вызывал у него тошноту.

Ему хотелось нырнуть под бруствер, закрыть голову руками, чтобы не слышать металлического грохота, да так и остаться.

Требовалось невероятное усилие воли, чтобы не сбежать и сохранить на лице спокойное и равнодушное выражение, но с обеих сторон траншеи стояли люди из отряда А, и он, чтобы отвлечься, принялся планировать марш по окраинам города.

На каждом углу будут ждать баррикады, каждый дом забастовщики постараются удержать. Артиллерийская подготовка не затронет тех, кто в укрытиях, потому что стрелять будут только шрапнелью. Шона Кортни тревожила судьба ста пятидесяти полицейских и военных, захваченных забастовщиками; их держат где-то в городе. Приказ был: никаких разрывных снарядов, а Марк знал, что на открытых улицах его отряд разорвут в клочья.

Он проведет людей задними дворами и переулками к конечной цели — к дому профсоюзов на углу улиц Коммершиал и Сентрал.

Марк снова взглянул на часы: до выступления четыре минуты.

— Начинаем, сержант, — негромко сказал он.

Приказ передали по траншее, и люди встали, пригибаясь под бруствером.

— Как в старые добрые времена, сэр, — оживленно сказал сержант, и Марк посмотрел на него. Казалось, тот искренне наслаждается, и Марк возненавидел его за это. Едва минутная стрелка его часов коснулась черной разделяющей линии, он сказал:

— Пошли! — и сержант резко свистнул.

Марк взялся одной рукой за бруствер и легко перепрыгнул через него.

Он побежал вперед, из домов впереди понеслись ружейные выстрелы. Неожиданно Марк понял, что больше не боится.

* * *

Это был почти мальчик, с гладкими розовыми щеками и легким золотистым пушком на верхней губе.

Его столкнули с последних ступенек лестницы в подвал, и он оступился и упал.

— Еще один подлый трус, — сказал конвоир, рослый, бородатый, с ружьем через плечо и с красной повязкой на рукаве. — Поймал его, когда он пытался улизнуть в подземный туннель.

Мальчишка встал. Падая, он содрал кожу на коленях и едва не плакал, когда Гарри Фишер остановился перед ним. У Гарри в руках был хлыст из кожи гиппопотама.

— Предатель! — взревел Фишер. Напряжение последних дней непрерывных совещаний и сражений начинало сказываться на нем. В глазах появился дикий фанатичный блеск, движения стали рваными, а голос хриплым и чрезмерно громким.

— Нет, товарищ, клянусь, я не предатель, — жалобно взмолился юноша.

— Значит, трус! — закричал Фишер, большой волосатой рукой сграбастал рубашку на груди парня и разорвал ее до пояса.

— У меня не было ружья, — возражал мальчик.

— Скоро ружей хватит на всех — когда умрут предатели и трусы.

Хлыст, как бритвой, рассек гладкую кожу, полилась яркая алая кровь; парень упал на колени.

Гарри Фишер хлестал его до тех пор, пока слышались крики и стоны; когда в подвале стал слышен только свист хлыста, Гарри, тяжело дыша, весь потный, остановился.

— Унесите его, пусть все товарищи видят, что ждет трусов и предателей.

Забастовщики взяли парня за руки и потащили по лестнице. Его спина была исхлестана, кровь перелилась через пояс и промочила брюки.

* * *

Марк кошкой перескочил через заднюю стену крошечного мощеного дворика. У стены стояли ящики с пустыми пивными бутылками, в полуденной жаре тяжело пахло спиртным и гнилыми фруктами.

До винного магазина на Минт-роуд он добрался меньше чем за час от начала выступления, и маршрут по задним дворам и по крышам оказался удачнее, чем он рассчитывал.

Баррикад удалось избежать; войска дважды заходили с фланга на позиции окопавшихся забастовщиков и разгоняли их залпами.

Сержант и десяток солдат вслед за Марком перебрались через стену и легли, взяв на прицел двери и закрытые ставнями окна. Сержант кивнул, и Марк нырнул в боковую дверь, держа в руках ружье; в помещении после яркого солнца было полутемно. Марк принялся оглядываться.

Магазин пуст, окна, выходящие на улицу, забраны ставнями, бутылки на полках не тронуты грабителями, что свидетельствует о дисциплинированности забастовщиков. Ряды бутылок с яркими этикетками поблескивают в тусклом свете.

Последний раз Марк заходил сюда, чтобы купить дюжину бутылок портера для Хелен Макдональд, но он отогнал эту мысль и подошел к разбитому окну; в это время в магазин вошли сержант и его люди.

Ставни окна пробила случайная шрапнель, и Марк заглянул в одну из дыр.

В пятидесяти ярдах от него через улицу находился Дом профсоюзов; площадь была покрыта траншеями и защитными насыпями, подготовленными забастовщиками.

Даже общественный туалет превратили в блокгауз, но все внимание забастовщиков было обращено на прилегающие улицы.

Забастовщики были одеты самым странным образом — от грязных рабочих комбинезонов и полувоенных охотничьих костюмов, от широкополых шляп, котелков и цилиндров до воскресных костюмов, с жилетом и галстуком. Но все в портупеях, с патронташами, а их спины открыты для нападения Марка.

Залп через окна магазина причинит им ужасный ущерб. Сержант с веселым оживлением, предвкушая это, уже расставляет солдат у окон. «Я мог бы прихватить пулемет, — подумал Марк, и что-то в нем сжалось от мысленной картины: „виккерс“ открывает огонь по незащищенной, ничего не подозревающей группе. — Если бы только я их ненавидел».

На его глазах забастовщики один за другим падали за баррикаду под огнем горцев.

— Примкнуть штыки, — приказал Марк, и в полумгле магазина послышался скрип металла о металл. Шальная пуля, пролетев над головой Марка, разбила бутылку с шотландским виски на полке за ним. Запах алкоголя был острым и неприятным, и Марк снова сказал:

— По моему приказу открывайте окна и двери, покажем им сталь.

Ставни отлетели, наружная дверь распахнулась, и Марк повел своих орущих солдат через улицу. Прежде чем они добрались до первого ряда мешков с песком, забастовщики начали бросать ружья и вставать с поднятыми над головой руками.

По всей площади к баррикадам с криками бежали горные стрелки; Марк радовался, что предпочел риск штыковой атаки, не позволил своим людям расстреливать незащищенных забастовщиков.

Его люди выбивали оружие из рук противников и собирали забастовщиков в группы, а сам Марк тем временем поднялся по ступеням Дома профсоюзов.

На верхней ступеньке он остановился, крикнул:

— Отойдите в сторону! — и трижды выстрелил в медный замок.

* * *

Гарри Фишер прижался к стене и в забранное мешками окно выглянул на площадь — там царил хаос.

Муки непереносимого отчаяния сотрясли его громоздкую фигуру; он дышал как раненый бык перед последним ударом матадора. Он видел, как его люди бросают оружие, как их с высоко поднятыми руками сгоняют, словно скот, спотыкающихся на усталых ногах, с посеревшими от усталости и сознания поражения лицами.

Он глухо, тоскливо застонал, ссутулил массивные плечи и, казалось, стал меньше. Большая косматая голова поникла; помрачневшим взором смотрел он, как молодой лейтенант в военном мундире поднимается по лестнице и стреляет в замок.

Гарри подошел к столу и сел лицом к двери; дрожащими руками он достал револьвер и взвел курок. Оружие он осторожно положил перед собой на стол.

Наклонив голову, он с минуту слушал выкрики — приказы — и шум с площади, потом послышались шаги на лестнице за его дверью.

Взяв револьвер со стола, он уперся локтями для устойчивости.

* * *

Марк через главную дверь ворвался в зал и остановился в удивлении и смятении. Пол был покрыт телами, их было много, десятки.

Пока он смотрел, вбежали капитан горных стрелков и десяток солдат. И тоже остановились.

— Боже! — выдохнул капитан, и Марк неожиданно понял, что все тела в полицейских мундирах. «Они перебили пленных!» — с ужасом подумал Марк, глядя на массу тел, и тут осторожно поднялась одна голова, другая.

— Слава Богу! — сказал капитан рядом с Марком: пленные начали вставать с облегчением на лицах, и в их голосах звучало нервное веселье.

Они бросились к дверям, обнимали своих спасителей или просто выходили на солнце.

Марк увернулся от рослого полицейского сержанта в мятом мундире, с трехдневной щетиной на лице, нырнув ему под руку, и стал подниматься по лестнице.

Он перескакивал через три ступеньки за раз и остановился на площадке. Двери пяти кабинетов на втором этаже были распахнуты, шестая закрыта. Марк осторожно прошел по коридору, заглядывая в комнаты.

Шкафы и столы опустошены, на полу толстый слой бумаг, стулья перевернуты, ящики выдернуты из столов и брошены на пол.

Единственная закрытая дверь — шестая в конце коридора. Марк знал, что это кабинет председателя местного отделения профсоюза, Фергюса Макдональда. Именно его он разыскивал; какое-то остаточное чувство верности, прежняя дружба заставляли искать Фергюса, чтобы предложить ему помощь и защиту.

Приближаясь к закрытой двери, Марк снял ружье с предохранителя. Потянулся к ручке двери, но вдруг почуял опасность и насторожился. Он постоял несколько мгновений, почти касаясь пальцами медной ручки, потом отступил в сторону, протянул руку и повернул ручку.

Было не заперто. Щеколда щелкнула, и дверь распахнулась. Ничего не произошло, и со вздохом облегчения Марк вошел в комнату.

За столом лицом к нему сидел Гарри Фишер, рослая грозная фигура с толстыми массивными плечами; обеими руками Гарри держал револьвер и целился прямо в грудь Марку.

Марк понял, что для него движение означает смерть. Он видел закругленные свинцовые пули в цилиндре магазина, курок взведен; Марк застыл.

— Нас не сломить, — сдавленным хриплым голосом, который Марк не узнал, заговорил Гарри Фишер. — Мы зубы дракона. Там, где вы зароете одного, встанут тысячи новых воинов.

— Все кончено, Гарри, — осторожно сказал Марк, пытаясь отвлечь его, поскольку знал, что не успеет поднять ружье: Гарри Фишер выстрелит раньше.

— Нет, — покачал косматой головой Гарри Фишер. — Это только начало.

Марк не понимал, что тот делает, пока Гарри Фишер не повернул револьвер и не вложил ствол в рот. Глухо прозвучал выстрел, и голова Гарри сплющилась, как резиновый мяч, по которому ударили битой.

Заднюю часть черепа разорвало, и смесь ярко-алого и горчично-желтого окрасила стену за Фишером. Удар пули отбросил тело назад, стул перевернулся и с грохотом упал на пол.

Помещение заполнил запах пороха, ноги Гарри Фишера задергались в смертельном танце на голом деревянном полу.

* * *

— Где Фергюс Макдональд?

Марк сотни раз задавал этот вопрос пленным забастовщикам. Те смотрели на него с гневом, с горечью, некоторые по-прежнему свирепо и вызывающе, но ни один не снизошел до ответа.

Марк под предлогом прочесывания взял с собой трех человек и прошел по улице Лаверз-Уок до самого дома.

Передняя дверь не заперта, постели в спальне не заправлены. Марка охватило странное отвращение, сопровождаемое жжением в паху, когда он увидел на стуле крепдешиновый халат Хелен и мятые панталоны, небрежно брошенные на пол.

Он быстро отвернулся и прошел через весь дом. Объедки в грязных тарелках на кухне уже заплесневели, воздух был затхлый, пахло нежильем. В доме уже несколько дней никто не появлялся.

На полу у печи валялся обрывок бумаги. Марк поднял его и увидел знакомый рисунок — серп и молот. Солдаты ждали его на веранде.

* * *

Забастовщики подорвали железнодорожные рельсы на станции Браамфонтейн и на переезде у Черч-стрит, поэтому грузиться в поезд в Фордсбурге отряд не мог. Большая часть дорог после схватки была завалена мусором и обломками, но опаснее всего было другое — несдавшиеся забастовщики могли прятаться в зданиях, стоящих вдоль дороги на Йоханнесбург.

Шон Кортни решил вести отряд по открытой местности, прилегающей к шахте «Кроун Дип».

Выступили из Фордсбурга затемно, пока еще нельзя было стрелять издали. Ночь прошла тревожно, мало кому удалось поспать. От усталости рюкзаки казались людям отяжелевшими, ноги ступали словно в кандалах. Но пройти нужно было меньше мили.

Машины ждали на открытой площадке возле копра шахты «Кроун Майн» — грандиозного сооружения, напоминающего Эйфелеву башню; стальные балки с распорками, придающими прочность, поднимались на сто футов к огромным колесам подъемной установки. Когда шахта работает, эти колеса непрерывно вращаются, опуская клети с людьми и оборудованием на сотни футов в глубины земли и поднимая миллионы тонн золотоносной породы.

Сейчас большие колеса замерли, они стоят без движения уже три месяца, и здания рядом с копром кажутся мрачными, заброшенными.

Транспорт представлял собой собрание разнородных грузовиков и торговых фургонов, конфискованных по закону о военном положении: грузовики с каменоломен, с шахт, даже один фургон, принадлежащий пекарне. Было ясно, что на шестьсот человек их не хватит.

Когда Марк во главе отряда А подошел туда, с полдюжины офицеров в голове конвоя о чем-то спорили. Знакомая бородатая фигура Шона Кортни на голову возвышалась над окружающими, и Марк услышал гневное рычание:

— Я хочу, чтобы этих людей перевезли до полудня. Они хорошо поработали и заслуживают горячей еды и места для…

В этот миг он увидел Марка, нахмурился, подозвал его к себе и заговорил раньше, чем Марк подошел.

— Где тебя носило? Я послал тебя в отряд с сообщением и ждал обратно. Ты прекрасно знаешь: я не хотел, чтобы ты участвовал в боях. Ты в моем штабе!

Марк устал, он был раздражен и подавлен из-за всего, что видел и делал в этот день. И был не настроен терпеть капризы генерала.

Вызов на его лице невозможно было не понять.

— Сэр, — начал он, и Шон закричал:

— И не говорите со мной таким тоном, молодой человек!

Безрассудный, совершенно безотчетный черный гнев овладел Марком. Не думая о последствиях, бледный от ярости, он подался вперед и высказался.

* * *

Отряд, собравшийся внизу, стоял на дороге аккуратными симметричными прямоугольниками в хаки, шестьсот человек строем в три ряда глубиной.

Унтер-офицеры строили каждый взвод и один за другим командовали «вольно».

С вершины стального копра в ярком желтом свете раннего утра они выглядели незабываемо.

— Готова, милая? — прошептал Фергюс Макдональд, и Хелен молча кивнула. Явь давно поблекла и сменилась чем-то вроде зыбкого сна. Плечи Хелен жгло, ремни тяжелых ящиков с патронами натерли кожу, но боли не было — только оцепенение. Руки словно опухли, сделались неловкими, под обломанными ногтями чернели полумесяцы грязи; жесткий брезент лент с патронами казался гладким, как шелк, медные гильзы патронов — прохладными, и ей хотелось прижать их к сухим растрескавшимся губам.

Почему Фергюс так странно смотрит на меня, раздраженно подумала она, но досада продержалась недолго, снова сменившись отрешенностью.

— Теперь можешь спуститься, — негромко сказал Фергюс. — Тебе не обязательно оставаться.

Он казался очень старым, лицо осунулось и покрылось морщинами. Щетина на подбородке и щеках серебрилась, как алмазная пыль, а кожу покрывали пятна копоти, грязи и пота.

Только глаза под полотняной шапкой с острым верхом горели прежним фанатичным светом.

Хелен покачала головой. Она хотела, чтобы он замолчал, звуки мешали ей, и она отвернулась.

Люди внизу стояли плечо к плечу в тесном упорядоченном строю. На солнце от их ног на пыльную дорогу ложились длинные тени.

Фергюс еще секунду смотрел на жену. Она казалась незнакомкой, бледной, осунувшейся, кости выступали под кожей, плотно обтянувшей лицо; черные волосы были убраны под платок.

— Ну хорошо, — сказал Фергюс и осторожно постучал по стволу «виккерса», поворачивая его чуть влево.

В голове колонны — группа офицеров. Один из них мощный, рослый, с темной бородой. Солнце блеснуло на нашивках на его плече; Фергюс опустил голову и посмотрел через прицел «виккерса».

Рядом с первым стоял второй офицер, молодой и стройный, и Фергюс дважды моргнул: что-то ожило в глубинах его памяти.

Он подцепил автоматический предохранитель и поднял его, нацелив пулемет и положив пальцы на гашетку.

Потом снова моргнул. Лицо молодого офицера о чем-то ему напоминало; что-то подрывало его решимость, и он яростно отбросил это что-то и обоими пальцами нажал на гашетку.

Пулемет загрохотал на треножнике и начал жадно втягивать длинную патронную ленту. Бледные пальцы Хелен аккуратно вели ее, из-под пулемета, со звоном ударяясь о стальные балки копра и отскакивая, посыпались пустые гильзы.

Оглушительный гул заполнил голову Хелен и ударил ее по глазам, как крылья пойманной птицы.

Даже самому опытному стрелку грозит опасность взять слишком высоко, когда он стреляет сверху вниз. С вершины копра приходилось стрелять под очень острым углом, и яркий утренний свет еще больше сбил Фергюсу прицел. Первая очередь прошла чересчур высоко, на уровне плеча, а должна была ударить на уровне живота — в случае пулеметного огня это убийственная очередь.

* * *

Первые пули ударили раньше, чем Марк услышал выстрелы. Одна из них впилась высоко в массивное тело Шона Кортни.

Пуля швырнула его грудью на грудь Марку, и оба упали на дорогу.

Фергюс легонько постучал по прицелу, чуть приопуская его, на уровень живота, и дал длинную неторопливую очередь по рядам солдат; в те несколько секунд, что они стояли, парализованные неожиданностью, «виккерс» косил их, как серпом.

Поток пуль захлестнул их, разбросал вповалку, одного на другого, мертвых и раненых вместе — их крики, истошные, пронзительные, перекрывали грохот пулеметного огня.

Шон скатился с Марка, лицо его было перекошено от боли и гнева, он пытался встать на колени, но одна его рука бессильно висела. Его кровь залила их обоих.

Марк выбрался из-под него и посмотрел на копер. Вспышки выстрелов создавали иллюзию, что на забитую людьми дорогу под торжествующий рокот пулемета летят светляки. Даже в своем смятении и отчаянии Марк отметил, какую удачную позицию выбрал пулеметчик.

Его трудно будет достать.

Потом он посмотрел на дорогу, и словно кто-то холодными пальцами сжал его внутренности: там шла бойня. Ряды нарушились, люди, спотыкаясь и падая, метались в поисках укрытия, бежали за машины, в канавы, но на дороге все еще было столпотворение.

Люди лежали рядами и вповалку, они ползли, кричали, корчились в пыли, и их кровь превращала грязь в красно-коричневую массу, а пулеметчик все время поворачивал ствол из стороны в сторону, поднимая над дорогой столбы пыли и осколков гравия; очереди полосовали груды раненых и начинали обратное движение.

Марк присел и просунул руку под грудь генерала. Тот был невероятно тяжел, но Марк вдруг открыл в себе силы, о существовании которых не подозревал; его подгонял рокот «виккерса».

Шон Кортни приподнялся, как бык, попавший в зыбучий песок, и Марк поставил его на ноги.

Принимая на себя половину его веса, он не давал генералу упасть. Шон трясся, как пьяный, он согнулся — рана кровоточила — и тяжело дышал, а Марк заставлял его неуклюже бежать.

Очередь прошла рядом с ними, разорвав спину молодому лейтенанту, который полз к канаве, волоча ставшие бесполезными ноги. Лейтенант упал ничком и застыл.

Они добрались до дренажной канавы и перевалились в нее. Она была не больше восемнадцати дюймов глубиной — недостаточно, чтобы полностью скрыть генерала, даже когда он лежит на животе… а «виккерс» продолжал свою охоту.

Теперь пулеметчик стрелял не продолжительными, а короткими очередями по отдельным целям; это приносит больший результат, чем беспорядочный огонь; к тому же не дает стволу перегреваться и сберегает патроны. Обдумав все это, Марк понял, что там, наверху, опытный солдат.

— Куда вас ранило? — спросил он, и Шон раздраженно развел руками и, повернув голову, посмотрел на высокий копер.

— Сможешь достать его, Марк? — прохрипел он, зажимая пальцами плечо, откуда шла кровь, темная и густая, как патока.

— Не отсюда, — сразу ответил Марк. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы оценить вероятность удачного выстрела. — Он там хорошо закрепился.

— Милосердный Боже! Мои бедные парни!

— Он устроил себе там гнездо.

Марк изучал стальную конструкцию.

Платформа под колесами — из толстых деревянных балок, соединенных со стальными опорами.

Пулеметчик окружил себя четырьмя стенами из этих балок; стены примерно в два фута толщиной. Марк видел просветы в толстых досках и смог определить форму и размеры гнезда.

— Он может там продержаться весь день!

Шон посмотрел на груды тел в хаки на дороге, и оба поняли, что за это время многие раненые погибнут от потери крови.

Никто не посмеет к ним подойти.

Снова вернулась очередь, взрывая землю над их головами, и они уткнулись лицом в грунт, прижимаясь всем телом ко дну мелкой канавы.

Местность по направлению к стальной башне незаметно понижается; уклон становится заметен, только когда лежишь плашмя.

— Кто-то должен подобраться под него или зайти сзади, — быстро заговорил Марк, продолжая обдумывать положение.

— До самой башни все открыто, — ответил Шон.

За дорогой, в пятидесяти ярдах от нее, по открытой, поросшей травой земле к самой башне тянулись узкие рельсы — по ним из шахты в отвал, расположенный в полумиле отсюда, перевозили пустую породу.

Почти прямо против того места, где они лежали, стояли несколько стальных тележек, брошенных еще в начале забастовки. Небольшие четырехколесные тележки-самосвалы, соединенные друг с другом; каждая доверху заполнена большими кусками голубого камня.

Марк понял, что ранец все еще у него на спине; он снял его, продолжая обдумывать свою вылазку, оценивая расстояния и углы огня. Одновременно он достал из ранца полевую аптечку и протянул бинт генералу.

— Возьмите.

Шон разорвал пакет и засунул бинт под рубашку. Его пальцы были липкими от собственной крови.

В поясе у Марка пять обойм с патронами, но его ружье лежало на дороге, где он его бросил.

— Попытайтесь прикрыть меня огнем, когда я пойду, — сказал он, ожидая новой очереди.

— Тебе не подобраться, — сказал Шон. — Мы пригоним тринадцатифунтовую пушку и расстреляем ублюдка.

— Это получится не раньше полудня. Для них слишком поздно.

Он посмотрел на раненых, и в это мгновение с башни устремился поток ярких трассирующих пуль, нацеленный в дальний конец колонны, и Марк вскочил и побежал во весь дух, наклонившись, чтобы поднять свою П-14; в десяток шагов, почти прыжков, он пересек дорогу, споткнулся на неровной земле за ней, но удержал равновесие и побежал дальше.

Эта заминка стоила ему десятой доли секунды — почти на грани, отделявшей жизнь от смерти. Пулеметчик на высокой башне заметил его и развернул «виккерс».

Стальные тележки в пятнадцати футах впереди, но ты не успеешь, вспыхнуло в сознании предупреждение. И Марк упал в короткую траву и покатился в сторону в то мгновение, когда воздух над ним, как сотней хлыстов, разорвали пули.

Марк катился как бревно. Очередь вырыла канавку в каменистой почве в дюйме от его плеча.

Он с такой силой ударился о стальное колесо тележки, что невольно вскрикнул от боли. Пули из «виккерса» со звоном били по корпусу тележки и выли, отлетая рикошетом, но Марк уже был в укрытии.

— Марк, ты в порядке?

Громкий голос генерала разнесся над дорогой.

— Прикройте меня.

— Слышали, парни? — закричал генерал, и из канавы и из-за грузовиков открыли ружейный огонь.

Марк встал на колени и быстро осмотрел ружье, протер прицел подушечками пальцев, убедившись, что он не разбился и не загрязнился. Потом пролез под тележку и нажал на рычаг сцепления. Зубчатые колеса поворачивались туго; потребовались усилия обеих рук. Тормозные башмаки негромко заскрипели, освобождаясь, но уклон был такой небольшой, что тележка не начала двигаться по склону, пока Марк не нажал плечом.

Он напрягал все силы, и наконец стальные колеса неохотно сделали первый оборот. Потом тяготение начало сказываться, и тележка покатилась.

— Отправь эту сволочь в ад! — закричал Шон Кортни, вдруг сообразив, что задумал Марк, и Марк невесело улыбнулся этому характерному призыву; согнувшись вдвое, он бежал за тяжело груженной тележкой.

Ревущий поток пуль, изрыгаемый «виккерсом», обрушился на медленно движущуюся тележку, и Марк непроизвольно еще сильнее нагнулся, прижимаясь к стальному борту. Он понимал, что по мере приближения тележки к башне пулеметчик будет все больше наклонять ствол, так что в конце концов начнет стрелять вертикально вниз, и тогда борт тележки перестанет быть защитой, но ничего не попишешь. Ничто не остановит медленно ускоряющую движение вниз по склону тележку: в ней десять тонн руды, и она продолжает разгоняться. Скоро он не сможет поспевать за ней, он и так уже бежит… и снова загремел «виккерс», пули яростно били по стали.

Извернувшись на бегу, Марк повесил ружье на плечо и обеими руками схватился за край тележки. Его ноги сразу оторвались от земли и повисли без опоры, рискуя попасть под вращающиеся стальные колеса. Марк подтянул колени к подбородку, страшно напрягая мышцы живота, повис всей тяжестью на руках. Тележка влетела в длинную осьминожью тень копра.

По-прежнему вися на руках, Марк запрокинул голову и посмотрел вверх. Перспектива укоротила башню; теперь копер нависал над ним как страшное чудовище, черное на фоне мягкого утреннего неба; грубые, черные стальные и деревянные балки уходили вверх. В зените Марк видел бледное лицо пулеметчика и толстый, окруженный радиатором ствол «виккерса», нацеленный как можно ниже.

Снова выстрелы. Пули ударялись в сталь рядом с его головой и сталь гремела, как колокол. Они попадали в голубые камни, отбивая от них осколки, изрезавшие ему пальцы; Марк закрыл глаза, продолжая беспомощно висеть на руках.

Скорость была так велика, что тележка провела под огнем всего несколько секунд, затем выскочила из зоны досягаемости пулемета, пронеслась по бетонному откосу и врезалась в амортизаторы. Сила удара была такова, что Марка сорвало с места, ремень ружья лопнул, оружие отлетело, а сам Марк взлетел в воздух и ударился о бетонный пандус с такой силой, что лязгнули зубы. Жесткий бетон порвал ему штаны на бедре и ноге и куртку на плече, плоть в прорехах обожгло.

Наконец Марк остановился у груды пустых нефтяных бочек. Первой его заботой было лечь на спину и посмотреть наверх.

Теперь он находился под копром, и его защищали от пулеметчика стальные балки башни. Марк встал, страшась обнаружить у себя перелом. Но хотя его тело было в синяках и болело, он мог двигаться и заковылял к тому месту, где лежало ружье.

Ремень лопнул, ложе треснуло и раскололось; когда Марк поднял ружье, ложе распалось на две части.

Стрелять с плеча он не сможет.

Прицел сбит, расколотый металл блестит, как серый кристаллический сахар. Прицелиться невозможно. Придется подойти близко, очень близко.

В стальном затворе — яркая длинная царапина.

Марк взмолился: «Помоги, Боже» — и попытался открыть затвор. Затвор основательно заело, и Марку пришлось провозиться с ним несколько драгоценных секунд. «Ну хорошо, — подумал он. — Нет ложа, нет прицела, и всего только обойма в затворе. Будет интересно».

Он быстро огляделся.

Под стальной башней в бетоне два квадратных входа в ствол шахты перегорожены стальной решеткой. Одна клеть наверху, ее двери раскрыты, она готова принять очередную смену. Вторая клеть внизу, под землей на глубине в тысячу футов.

Так они стоят уже несколько месяцев. На противоположной стороне — небольшой служебный лифт, который за полминуты поднимает на верх копра бригаду ремонтников. Однако электричества нет, и лифт бесполезен.

Единственный возможный путь наверх — лестница для чрезвычайных случаев. Открытая стальная спираль вьется вокруг центра башни, защищенная только тонкими перилами.

Высоко над головой Марка снова загремел «виккерс», и Марк услышал с дороги крик боли. Это заставило его поторопиться, и он захромал к лестнице.

Стальная проволочная дверь открыта, стальной висячий замок сбит, и Марк понял, как поднялся на вершину стрелок.

Он ступил на лестницу и начал подъем по ступенькам, круг за кругом, вверх, вверх.

Справа от него все время зиял открытый ствол шахты, мрачный черный вход в подземелье, отвесно уходящий вниз на тысячу футов.

Марк старался не обращать на это внимания; держась за перила, он втаскивал свое избитое, измученное тело наверх, неся в другой руке сломанное оружие, и высматривал в вышине стрелка.

«Виккерс» снова застрочил, и Марк посмотрел по сторонам. Он взобрался достаточно высоко, чтобы видеть дорогу: один из грузовиков горит, в небо поднимается высокий столб дыма и пламени, а на открытом пространстве по-прежнему раскиданы тела в хаки, брошенные смертью куклы.

У него на глазах пули из «виккерса» снова начали рвать тела мертвецов, и гнев Марка стал холодным и ярким, как лезвие кинжала.

* * *

— Продолжай стрелять, милая, — прохрипел незнакомым голосом Фергюс. — Короткими очередями. Медленно досчитай до двадцати и нажми на гашетку. Пусть думает, что я еще здесь.

Он достал из-за пояса «уэбли» и по-пластунски пополз к лестнице.

— Не оставляй меня, Фергюс.

— Все будет в порядке. — Он попробовал улыбнуться, но его лицо оставалось серым и мрачным. — Стреляй, вот и все. Я спущусь, встречу его на полпути. Он этого не ждет.

— Я не хочу умирать одна, — выдохнула она. — Останься.

— Я вернусь, милая. Не расстраивайся.

И он на животе скользнул в отверстие, на лестницу.

Хелен почувствовала себя ребенком, застрявшим в страшном кошмаре, запутавшимся в собственной судьбе, и ей захотелось плакать. Но она только негромко застонала.

Ружейная пуля ударила в бревна за ней. Стреляли снизу. Она не видела кто, потому что они прятались в канаве и неровностях местности, укрывались в длинных лиловых тенях, глаза ей туманили слезы и усталость; но она собрала остаток сил и подползла к пулемету.

Хелен села перед ним. Ее руки оказались коротковаты, едва дотянулись до гашетки. Она нацелила ствол вниз, сфокусировала расплывающуюся в глазах картину, удивляясь крошечным фигуркам в поле прицела. Пулемет в ее руках задрожал как живое существо. «Короткими очередями», — прошептала она, повторяя инструкции Фергюса, и нажала на гашетку. Один, два, три, считала она выстрелы.

* * *

Услышав выстрелы, Марк остановился и стал всматриваться. Он был на полпути к вершине и видел над собой платформу под тяговыми колесами, на которой установлен «виккерс».

Сквозь узкие щели в досках просвечивало открытое яркое небо; на глазах у Марка одну из таких полосок зачернило движение наверху. Именно это движение привлекло его внимание, и он понял, что смотрит на пулеметчика. Должно быть, тот сидел прямо над швом в полу платформы, и, шевелясь, загораживал свет.

Пуля сквозь щель ранит его, обездвижит… но Марк посмотрел на сломанное оружие в своих руках и понял, что нужно подойти ближе, гораздо ближе.

Он продолжил подъем, стараясь ступать на цыпочках: гвозди в каблуках по металлу стучали.

Фергюс Макдональд услышал этот стук и встал под защиту стальной балки. «Всего один, — пробормотал он. — Но поднимается быстро».

Он опустился на колено и всмотрелся в зазоры между ступеньками, надеясь увидеть того, на кого охотился. Ступеньки перекрывали одна другую, как расправленные веером игральные карты, а боковые распорки башни образовывали внизу непроницаемую стальную преграду.

Единственный способ что-нибудь увидеть — перевеситься через перила и посмотреть вниз, в центральный ствол.

Мысль о тысячефутовой пропасти испугала Фергюса; к тому же он достаточно высоко оценивал противника, чтобы понять — высунуть голову значит нарваться на пулю.

Надо передвинуться на более удобную позицию, откуда можно накрыть верхнюю спираль лестницы под ним. «Подпустить его поближе», — решил он, ухватился рукой за перила на уровне подбородка и положил «уэбли» на сгиб второй руки, чтобы поддерживать тяжелый пистолет.

Наклонив голову, он вслушался в звук шагов и решил, что человек близко. Еще один виток лестницы, и можно будет выстрелить. Он осторожно взвел курок и наискось прицелился.

* * *

Наверху снова застучал «виккерс», и Марк остановился, чтобы перевести дух и проверить, где стреляющий; с отчаянием он понял, что для этого поднялся уже слишком высоко.

Угол обзора сменился, и он больше ничего не видит сквозь щели между досками. Придется снова осторожно спуститься, чтобы стали видны яркие светлые полоски в платформе.

Легкое движение наверху убедило его, что стрелок там, по-прежнему сидит над щелью. Но стрелять отсюда было почти невозможно.

Придется стрелять вертикально, это неудобно делать даже из самого лучшего положения, а у него нет ни ложа, чтобы прочно установить ружье, ни прицела, ему выпало стрелять в сплошную темную массу древесины, угадывая расположение щели, потому что наверху с противоположной стороны стрелок по-прежнему закрывает своим телом свет. Сама щель всего два дюйма шириной, и, если Марк хоть чуть-чуть промахнется, пуля застрянет в доске, не причинив никому вреда.

Он старался не думать о том, что в его распоряжении всего один выстрел: об этом свидетельствовал заклинившийся затвор.

Марк прижался бедром к перилам и наклонился над открытым шахтным стволом; пытаясь думать только о цели, он естественным привычным движением поднял винтовку. Он знал, что единственный выстрел нужно сделать, руководствуясь чутьем. Если колебаться или какое-то время держать цель на мушке, шансов вообще не будет.

Он поднял поврежденное ружье и в тот миг, когда длинный ствол занял вертикальное положение, нажал на спусковой крючок.

Грянул выстрел, и при вспышке стало видно, что пуля отколола щепку от платформы. Марк испытал глубочайшее отчаяние.

Потом тело, закрывавшее свет, дернулось, прянуло в сторону, светлая щель снова стала отчетливо видна, и на платформе кто-то закричал.

* * *

Хелен Макдональд только что в очередной раз досчитала до двадцати и теперь целилась в людей, собравшихся за одним из грузовиков. Она наклонилась над пулеметом и уже собиралась нажать на гашетку, но тут сквозь щель в платформе прошла пуля.

Задев твердую древесину — слегка, так что оболочка пули разорвалась, — сама пуля изменила форму, стала похожей на гриб, и оставила в плоти вовсе не аккуратную круглую рану.

Эта рана была неровной и рваной; пуля вошла в тело там, где соединялись слегка раздвинутые бедра Хелен, прошла через нижнюю часть живота, раздробила кости тазового пояса, отскочила, сохранила достаточно инерции, чтобы разорвать спускающуюся аорту — крупную артерию, отходящую от сердца, — и наконец застряла в одной из мышц спины.

Хелен подбросило в воздух и лицом вниз швырнуло на платформу.

— О Боже, о Боже, помогите! Фергюс, Фергюс, я не хочу умирать одна, — закричала Хелен, и двое мужчин внизу на стальной башне отчетливо услышали ее крик.

* * *

Марк сразу узнал голос. Не нужно было слышать имя, чтобы знать наверняка.

Сознание его съежилось в ужасе перед тем, что он наделал.

Ружье едва не выскользнуло из рук, но он подхватил его, прижав к перилам.

Хелен снова закричала, на этот раз без слов: именно такие дикие звериные крики она издавала однажды на пике страсти, и Марк на мгновение вспомнил ее лицо, сияющее и торжествующее, горящие темные глаза, открытый красный рот и дрожащий розовый лепесток языка.

И бросился наверх.

* * *

Крик словно стрела вонзился в сердце Фергюса. Услышав этот пронзительный, полный физической боли крик, он опустил пистолет и остановился, нерешительно глядя вверх; он не знал, что произошло, знал только, что Хелен умирает. Он слишком часто слышал предсмертные крики, чтобы ошибиться. И не мог заставить себя начать подъем, зная, какой ужас ждет его там.

Пока он колебался, из-за поворота лестницы показался Марк. Фергюс не был готов к его появлению. Пистолет висел у него на боку, и он откинулся всем телом и попытался поднять оружие, чтобы выстрелить прямо в грудь незнакомцу в мундире.

Марк был ошеломлен не меньше. Он не ожидал встретить еще одного врага, но увидел поднимающийся пистолет и ударил сломанным ружьем Фергюса по голове.

Фергюс увернулся, «уэбли» выстрелил, и пуля пролетела в нескольких дюймах от головы Марка; выстрел ударил по его барабанным перепонкам и заставил отдернуть голову. Ружье стукнулось о балку за Фергюсом, вырвалось из рук Марка, и мужчины сошлись грудь к груди. Марк перехватил в запястье руку, которой Фергюс держал пистолет, и стиснул изо всех сил.

Оба не узнали друг друга. Фергюс, постарев, превратился в серую карикатуру на самого себя, и ему на глаза сползла матерчатая шапка. Марк был в незнакомом мундире, пыльный и окровавленный, и тоже изменился: юноша стал мужчиной.

Марк был выше, но весили они одинаково, и Фергюсом овладел страшный, неистовый, безумный гнев, который придавал ему сверхчеловеческую силу.

Он прижал Марка к перилам и наклонил его голову над открытым стволом шахты, но Марк не выпускалего руку с пистолетом, и оружие было направлено вверх, выше головы.

Фергюс громко всхлипнул, собирая всю свою жесткую силу, силу тела, закаленного тяжелым физическим трудом и объятого пламенем гнева, печали и отчаяния.

Марк чувствовал, как скользят его ноги; подбитые гвоздями каблуки скрипели на стальной ступеньке лестницы, тысяча футов разверстой пропасти гипнотически влекли его к себе.

Над ними снова закричала Хелен, и этот звук, словно иглой, пронзил мозг Фергюса, он вздрогнул, и его тело изогнулось в мощной спазме, которую Марк не мог и надеяться сдержать. Он перелетел через перила, но по-прежнему одной рукой сжимал запястье руки Фергюса с пистолетом, а другой обхватил его за плечи.

Они скользили в пустоте, сплетенные в ужасной пародии на объятие влюбленных, но, когда падение началось, Марк зацепился обеими ногами за перила, как акробат на трапеции, и рывком остановился, повиснув вниз головой над стволом шахты.

Сила собственного удара перенесла Фергюса через противника, он перевернулся в воздухе и вырвался от Марка, державшего его за плечи.

И так резко остановился, что рывок едва не выворотил руку Марка из плечевого сустава, но какой-то животный инстинкт помешал Марку разжать пальцы, державшие запястье Фергюса.

Они раскачивались над черной пропастью ствола: ноги Марка цеплялись за перила, а следующее звено цепи представлял висящий на его руке Фергюс.

Фергюс запрокинул голову, его шапка слетела, волосы соскользнули с лица. Он смотрел на Марка, а Марк от потрясения едва не разжал руку.

— Фергюс! — прохрипел он, но в глядевших на него безумных глазах не было узнавания. — Попробуй ухватиться! — просил Марк, раскачивая Фергюса, чтобы подвести его ближе к лестнице. — Хватайся за перила!

Он знал, что не сможет долго держать Фергюса: удар при падении вывернул и ослабил ему руку, кровь приливала к голове, он чувствовал, как разбухает его лицо, начинает ломить в висках, а черная голодная пасть ствола продолжала тянуть к себе; Марк пошарил второй рукой и ею тоже схватил Фергюса за запястье.

Фергюс повернулся, но, вместо того чтобы вцепиться в перила, свободной рукой перехватил пистолет.

— Нет! — закричал Марк. — Фергюс, это я! Это я, Марк!

Но Фергюс ушел за грань безумия. В левой руке он держал пистолет и силился нажать спусковой крючок.

— Убить их! — бормотал он. — Убить всех штрейкбрехеров!

Он поднял пистолет, чтобы выстрелить в противника, и при этом медленно поворачивался, зависнув над пропастью на руке Марка.

— Нет, Фергюс! — закричал Марк. Ствол пистолета нацелился ему в лицо. На таком расстоянии пуля снесет половину головы; Марк видел, как Фергюс нажимает на спусковой крючок; костяшка его пальца побелела от напряжения.

Он разжал руки, выпуская запястье Фергюса из пальцев.

Фергюс, вращаясь, быстро полетел вниз. Револьвер так и не выстрелил, а Фергюс отчаянно закричал.

По-прежнему вися вниз головой, Марк смотрел на Фергюса; руки и ноги у того вращались, как спицы в колесе, он быстро уменьшался в размерах, и отчаянный крик звучал все тише; наконец темная точка, пылинка, неожиданно исчезла во мраке, заглох и крик.

Марк висел в наступившей темноте, как летучая мышь; смаргивая пот, он много секунд не мог собраться с силами, чтобы пошевелиться. Его привел в себя продолжительный болезненный стон с платформы наверху.

Заставляя тело повиноваться, Марк ухватился руками за перила и подтянулся. Наконец он смог перевалиться на лестницу и встать на подгибающиеся ноги.

Хелен, оставляя темный влажный след, подползла к краю платформы. Ее защитного цвета брюки промокли от крови, которая все лилась и образовала расползающуюся лужу вокруг того места, где она сидела.

В позе крайней усталости она легла рядом с треножником «виккерса» и закрыла глаза.

— Хелен, — позвал Марк, и она открыла глаза.

— Марк, — прошептала она, но без удивления.

Она будто ждала его. Лицо Хелен было смертельно бледным, губы словно окружены инеем, кожа блестела, как лед.

— Почему ты меня бросил? — спросила она.

Марк неуверенно приблизился. Нагнулся к ней, взглянул на нижнюю часть тела и почувствовал, как рвота подступает к горлу.

— Я тебя правда любила, — голос ее был очень тихим, дыхание легким, как ветер в пустыне на рассвете, — а ты ушел.

Он протянул руку, чтобы развести ей ноги и посмотреть рану, но не смог заставить себя.

— Ты больше не уйдешь, Марк? — спросила она едва слышно. — Я знала, что ты ко мне вернешься.

— Не уйду, — пообещал он, не узнавая свой голос, и на ее ледяных губах появилась улыбка.

— Обними меня, Марк, пожалуйста. Я не хочу умирать одна.

Он неловко положил руку ей на плечи, и голова Хелен качнулась к нему.

— Ты меня когда-нибудь любил, Марк, ну хоть немного?

— Да, любил, — ответил он. Ложь легко слетела с языка.

Неожиданно между ее бедер с журчанием хлынула более светлая кровь. Это лопнула поврежденная артерия.

Хелен вздрогнула, ее глаза широко распахнулись, потом тело обмякло, и голова упала.

Эти открытые глаза были темны, как ночное небо. Марк увидел, как ее лицо изменилось. Казалось, оно растаяло, точно белый свечной воск, который слишком близко поднесли к огню, оно текло, дрожало, изменялось; теперь это было лицо мраморного ангела, гладкое, белое и удивительно прекрасное — лицо мертвого мальчика из далекой страны, и ткань сознания Марка начала рваться.

Он закричал, но из его горла не вырывалось ни звука; крик звучал глубоко в душе; лицо было абсолютно бесстрастным, глаза сухими.

Так его и нашли час спустя. Когда первый солдат осторожно поднялся на верх стальной башни, Марк неподвижно сидел, держа в объятиях мертвую женщину.

* * *

— Ну вот, — сказал Шон Кортни, — повесили Таффи Лонга!

Он гневно сложил газету и бросил на пол павильона рядом со стулом.

В темной блестящей листве дерева локвы над ним маленькие птицы острыми клювами высасывали нектар из цветов, и их крылья трепетали, как у мотылька возле свечи.

Все сидящие за завтраком молчали. Все знали, как воевал Шон за помилование забастовщиков, приговоренных к смертной казни. Он использовал все свое влияние и власть, но это не помогло: мстительные хотели полной мерой расплатиться за ужасы революции. Теперь Шон, опустив голову на грудь, мрачно сидел во главе стола и смотрел на долину Ледибурга.

Его рука все еще висела на льняной перевязи; рана не затянулась, пулевое отверстие оставалось открытым. Это тревожило врачей, но Шон сказал:

— Леопард и пуля, шрапнель и нож — все это я уже проходил. Не тяните из меня жилы. Старая плоть зарастает медленно, но верно.

Руфь Кортни, наблюдавшую сейчас за ним, телесные раны не тревожили. Ее заботили раны души.

Мужчины ее дома вернулись глубоко изъязвленными виной и печалью. Она не знала точно, что произошло в эти мрачные дни, потому что ей об этом не рассказывали, но и здесь, в Лайон-Копе, чувствовался пережитый ужас, даже в такие яркие мягкие дни, на этих прекрасных холмах, куда она привезла их отдыхать и залечивать раны.

Это особое место, средоточие их жизни и ее главная крепость; сюда Шон Кортни привез ее невестой. У них есть другие большие дома, но только здесь они дома, и теперь, после всех треволнений, она привезла Шона сюда. Но вина и ужас приехали вместе с ними.

— Безумие, — бормотал Шон. — Проклятое безумие. Не понимаю, как они этого не видят.

Он покачал головой и некоторое время молчал. Потом вздохнул.

— Сейчас мы вешаем их и даем им вечную жизнь. До конца наших дней они будут преследовать нас.

— Ты старался, дорогой, — негромко сказала Руфь.

— Стараться мало, — проворчал Шон. — В конечном счете важен только итог.

— Но, папа, ведь они убили сотни людей, — вмешалась Буря, раскрасневшись и качая головой. — Они даже пытались убить тебя!

Марк с начала завтрака молчал, но теперь поднял голову и через стол посмотрел на Бурю. И она, увидев его лицо, сдержала другие слова, рвавшиеся с уст.

Он очень изменился после возвращения. Как будто постарел на сто лет. И хотя на лице не появились морщины, Марк словно стряхнул молодость и взвалил на себя все бремя знания и земного опыта.

Когда он смотрел на нее так, Буря чувствовала себя ребенком. Это ей не нравилось. Хотелось пробить броню отчужденности, которая теперь окружала его.

— Они самые обычные убийцы, — сказала она, адресуя свои слова не отцу.

— Мы все убийцы, — негромко ответил Марк; хотя его лицо оставалось отчужденным, нож громко звякнул о тарелку. — Прошу меня простить, миссис Кортни, — повернулся он к Руфи, и та сразу нахмурилась.

— Марк, но вы не притронулись к еде.

— Я еду в деревню.

— Вы и не ужинали вчера.

— Хочу отправить почту с дневным поездом.

Он сложил салфетку, быстро встал и пошел по лужайке. Руфь, беспомощно пожав плечами, глядела вслед высокой грациозной фигуре, потом повернулась к Шону.

— Он взведен, как часовая пружина, готовая лопнуть, — сказала она. — Что с ним случилось, Шон?

Шон покачал головой.

— Этого никто не знает, — ответил он. — Такое часто бывало в траншеях. Как будто человек долго выдерживает напряжение, а потом что-то в нем ломается. Мы это называли контузией, потому что не могли подобрать слово получше, но это не совсем контузия. — Он помолчал. — Я тебе не рассказывал о Марке, почему я его выбрал и как мы с ним впервые встретились.

И он заговорил. Сидя в прохладной зеленой тени локвы, он рассказывал о грязи, и страхе, и ужасах Франции.

— Это не просто отдельный случай, не неделя и не месяц, это тянется столько, что начинает казаться бесконечным. Но с теми, кто наделен особым талантом, все гораздо хуже. Нам, генералам, приходилось безжалостно использовать таких людей. Марк был одним из них. — И он рассказал, как использовали Марка, словно охотничью собаку, а две женщины, связанные с жизнью молодого человека, который теперь так много для них значил, внимательно слушали. — Человек обрастает страхами и ужасом, как корабль ракушками. Они ниже ватерлинии, их нельзя увидеть, но они там. Марк нес на себе эту тяжесть, и в Фордсбурге случилось что-то такое, что едва не сломало его. Теперь он на самом краю.

— Что мы можем для него сделать? — негромко спросила Руфь, глядя в лицо мужу, счастливая оттого, что у него наконец есть сын: она давно поняла, что Шон видит в Марке сына. Она достаточно любила мужа, чтобы не негодовать, что этот сын рожден не ею, что она не сумела дать Шону то, чего он так сильно хотел; она радовалась за него и разделяла его радость.

Шон покачал головой.

— Не знаю.

А Буря гневно зашипела. Оба посмотрели на нее. Шон почувствовал тепло в груди: он по-прежнему удивлялся тому, что такое прекрасное существо может быть его частью.

С виду она очень нежная и хрупкая, однако он знал, что дочь прочна, как плетеный шнур. Он также знал, что хотя выглядит она невинно, как только что распустившийся цветок, но умеет ужалить, как змея; она ослепляет яркостью и красотой, но под ними скрываются бездны, которые порой удивляли и пугали его; когда ее настроение резко менялось, когда она неожиданно впадала в ярость, Шона это зачаровывало.

Теперь он нахмурился, чтобы скрыть свои чувства.

— Да, мисси, в чем дело? — ворчливо спросил он.

— Он уходит, — сказала она, и Шон посмотрел на нее, откинувшись в кресле.

— О ком ты говоришь? — спросил он.

— О Марке. Он уходит.

— Откуда ты знаешь?

Что-то глубоко внутри Шона сжалось при мысли о потере еще одного сына.

— Знаю. Просто знаю, — сказала она, и настала ее очередь встать, вскочить, гибко и стремительно, как газель, поднятая тревогой из травы, где лежала. Буря остановилась перед отцом.

— Ты ведь не думал, что он вечно будет твоей комнатной собачкой? — презрительно спросила она. В другое время это вызвало бы яростный гнев генерала. Теперь он только молча посмотрел на дочь.

А та исчезла, пересекла лужайки в солнечном свете, который позолотил ее темные волосы и проник сквозь тонкое платье, обозначив темным силуэтом стройное тело, окружив ее сверкающим ореолом, отчего она стала похожа на неземное видение.

* * *

— Неужели ты не понимаешь, что лучше немного поплакать сейчас, чем потом плакать всю жизнь? — мягко спросил Марк, стараясь не показывать, как глубоко его тронули ее слезы.

— Разве ты не вернешься?

Марион Литтлджон не из тех женщин, что умеют красиво плакать. Ее круглое лицо словно растеклось и утратило форму, точно комок глины, глаза опухли и покраснели.

— Марион, я не знаю даже, куда иду. Откуда мне знать, вернусь ли я?

— Не понимаю, Марк. Я правда не понимаю. — Она сжала в руке мокрый платок и всхлипнула. — Мы были так счастливы. Я делала все, чтобы ты был счастлив, даже это.

— Дело не в тебе, — торопливо заверил Марк. Ему не хотелось, чтобы она напоминала о том, что всегда называла «это». Как будто передала ему бесценное сокровище, которое следовало вернуть с огромными процентами.

— Разве я не делала тебя счастливым, Марк? Я так старалась.

— Марион, я все время пытаюсь тебе сказать. Ты красивая девушка, ты добра и хороша, ты лучший человек, какого я знал.

— Тогда почему ты не хочешь на мне жениться?

Голос ее зазвучал визгливо, и Марк в тревоге посмотрел по сторонам. Он знал, что ее сестра и муж сестры сейчас напрягают слух, пытаясь разобрать, о чем они говорят.

— Я просто вообще не хочу жениться.

Она глухо застонала, потом громко высморкалась в промокший платок. Марк достал из кармана свой платок, и она благодарно взяла его.

— Я вообще не хочу жениться. Пока не хочу, — повторил он.

— Пока не хочешь, — подхватила она. — Но когда-нибудь?

— Когда-нибудь, — согласился он. — Когда пойму, чего хочу от своей жизни и как этого добиться.

— Я буду ждать. — Она пыталась улыбнуться — храбро, сквозь слезы. — Я буду ждать тебя, Марк.

— Нет! — Марка охватила тревога. Ему потребовалось все мужество, чтобы поговорить с ней, а теперь кажется, что он ничего не добился. — Бог знает, надолго ли это затянется, Марион. Ты встретишь десятки других мужчин — ты, такая добрая и любящая.

— Я буду ждать тебя, — твердо повторила она, и ее лицо приняло обычное приятное выражение, уныло поникшие плечи расправились.

— Пожалуйста, Марион. Ты заслуживаешь лучшего, — пытался разубедить ее Марк, с отчаянием чувствуя, что все его усилия напрасны.

Но она в последний раз всхлипнула и проглотила остатки горя, как каменный ком. Потом улыбнулась, смаргивая последние слезы.

— Неважно. Я очень терпеливая. Вот увидишь, — довольная, проговорила она.

— Ты не понимаешь.

Марк в бессильной досаде пожал плечами.

— Я все понимаю, Марк.

Она снова улыбнулась, но это была улыбка матери, обращенная к упрямому ребенку.

— Когда ты созреешь, ты вернешься ко мне. — Она встала и поправила платье. — А теперь пойдем, нас давно ждут.

* * *

Буря выбрала место очень старательно. Ей хотелось передать игру вечернего освещения и движение облаков над откосом, но хотелось видеть и ущелье, потому что падающая белая пена станет центром ее картины.

Еще ей хотелось видеть крыши Ледибурга, но так, чтобы ее саму не увидел случайный наблюдатель.

Она установила мольберт на краю небольшого углубления на самой восточной границе Лайон-Копа; и мольберт и она сама располагались с художественным подходом к самым незначительным деталям. Но когда Буря остановилась на краю углубления, удерживая на сгибе одной руки палитру, а в другой кисть, подняла подбородок и посмотрела на просторы земли, и леса, и небес, на то, как меняется освещение, на золотистую голубизну неба, — все это захватило ее.

Поза ее потеряла театральность, Буря взялась за работу: часто наклоняла голову к палитре, чтобы оценить качество смеси, в медленном ритуале переходила к холсту, как храмовая служительница, приносящая жертву, и была так поглощена своим занятием, что когда услышала слабый шум мотоцикла Марка, этот звук не проник в кокон сосредоточенности, которым она окружила себя.

Хотя первоначально она пришла сюда именно для того, чтобы подстеречь Марка, он чуть не проехал мимо, прежде чем она осознала его присутствие и остановилась, держа кисть высоко в одной руке, освещенная золотым предзакатным солнцем — картина гораздо более поразительная, чем та, которую она создавала.

В пятистах футах ниже того места, где она стояла, змеей вилась пыльная полоса дороги, делая первый поворот в серпантине, ведущем на откос, и когда Марк оказался на повороте, он, разумеется, увидел маленькую изящную фигуру на склоне.

Над откосом висели облака, но солнце находило в них прорехи, и один из таких лучей упал на Бурю. Буря стояла совершенно неподвижно, глядя вниз, на Марка, никак не показывая, что увидела или узнала его.

Он остановил большую машину на краю дороги и сел боком, сдвинув очки на лоб.

Буря по-прежнему не шевелилась. Они смотрели друг на друга.

Наконец Марк сделал такое движение, будто собирался снова завести мотор, и Бурю охватило отчаяние, которое, впрочем, не отразилось ни на ее лице, ни в движениях тела.

Она напрягла волю, сознательно стараясь мысленно связаться с Марком, и он остановился и снова посмотрел на нее. «Иди сюда», заставляла она, и нетерпеливым, почти вызывающим жестом он снял очки с головы и перчатки с рук — и Буря тут же невозмутимо обратилась к картине, на ее слегка приоткрытых губах играла легкая улыбка. Она не смотрела, как он поднимается по желтой траве высотой по колено.

Она услышала позади его дыхание и почувствовала его запах. У него был особый запах, который она научилась узнавать — как у щенка-сосунка или у кожаной мебели, на которую только что навели глянец. Ей стало жарко от этого запаха и чуть перехватило дыхание.

— Как красиво, — сказал он, и его голос был подобен легкому прикосновению пальцев к ее шее. Она почувствовала, как волоски на шее встают дыбом, поток крови прихлынул к бедрам и к соскам; соски превратились в маленькие твердые камешки. Они заныли, но это была не боль, а что-то гораздо более сильное. Ей захотелось, чтобы он притронулся к ним, и при этой мысли она почувствовала, как задрожали ноги и напряглись мышцы между ног.

— На самом деле прекрасно, — снова сказал он, теперь так близко, что она почувствовала, как его дыхание колеблет волосы у нее на шее, и новая волна дрожи пробежала по ее спине; на этот раз словно коготь разрывал ей плоть, и она сжала ягодицы, чтобы подавить это ощущение, как будто сидела верхом на непокорной лошади.

Посмотрела на картину и поняла, что он прав.

Прекрасна, хотя и не закончена. Буря всю ее видела мысленно, и картина была правильна и прекрасна, но сейчас Буре нужны были только прикосновения его рук.

Картина словно обострила ее чувства, раскрыла какую-то запретную дверь, и теперь его прикосновения хотелось до физической боли.

Она обернулась — Марк стоял совсем рядом и был такой высокий, что у нее снова перехватило дыхание. Она посмотрела ему в лицо. «Дотронься до меня», — мысленно приказывала она, но его руки висели вдоль тела, и она не могла понять выражения его глаз.

Она не вытерпела и медленно, сладострастно шевельнула бедрами. Что-то горело и таяло внизу ее живота.

«Коснись меня», — молча пыталась она заставить Марка выполнить ее желание. «Прикоснись к тому месту, где так жжет». Но он не услышал ее, не отзывался на ее безмолвные просьбы, и Буря вдруг рассердилась.

Ей хотелось наброситься на него, ударить по серьезному красивому лицу, она мысленно представила себе, как срывает с него рубашку и вонзает ногти в гладкие мышцы груди. Она посмотрела на расстегнутый и распахнутый ворот, на выбивающиеся черные волосы: кожа маслянисто блестела, солнце делало ее теплой и золотисто-коричневой.

Гнев ее разгорался и нашел себе точку приложения. Марк разбудил в ней поток переживаний и чувств, которых она не понимала и не контролировала, вызвал головокружительные волны физического возбуждения, и ей хотелось наказать его за это, заставить страдать, чтобы желания мучили его так же, как ее; ей одновременно хотелось и снести эту великолепную гордую голову, и прижать ее к груди, как мать прижимает ребенка, хотелось ласкать его и любить, но и рвать на части, причинять боль. Она была в смятении, у нее кружилась голова, она испытывала смущение и гнев, но сильнее всего было физическое возбуждение, которое делало ее легкой, как птица, и быстрой, и полной жизни.

— Я думала, ты прыгаешь на своей толстой шлюшке, — почти крикнула Буря.

В его глазах отразились боль и потрясение, ей это понравилось, она почувствовала торжество, но и боль раскаяния; захотелось упасть к его ногам и просить прощения или впиться в него ногтями и оставить кровавые полосы на загорелом любимом лице.

— Было бы дивом, если бы провидение, давшее тебе красоту и талант, сделало бы тебя хорошим человеком, — негромко, почти печально сказал он. — А не злобным испорченным отродьем.

Она ахнула. Оскорбление дало ей право вконец потерять контроль над собой.

Она отпустила поводья и вволю использовала кнут и шпоры.

— Свинья!

И набросилась на Марка с намерением вцепиться в глаза, зная, что он для нее слишком силен и проворен, но заставляя его обороняться, заставляя схватить ее, а когда он схватил ее обеими руками, ударила его всем телом, заставив отступить на шаг, и увидела на его лице удивление. Он не ожидал от нее такого.

Буря набросилась на него. Ее тело было закалено физическими упражнениями на корте и в седле, она лишила Марка равновесия, и когда он перенес свой вес с одной ноги на другую, зацепила его ногу своей и бросила всю тяжесть своего тела в противоположном направлении.

Они упали, покатились вниз по траве, и Марк выпустил ее руки, пытаясь остановить падение и смягчить для нее удар. Буря мгновенно вцепилась в него обеими руками и вонзила ногти в шею. Он неопределенно хмыкнул, и она увидела в его глазах первые проблески гнева. Это обрадовало ее, и, когда Марк снова перехватил ее запястья, она повернулась и укусила его за жесткое предплечье. Достаточно сильно, чтобы порвать кожу и оставить двойной полумесяц, след своих маленьких зубов.

Он ахнул, злясь все сильнее, перевернул ее, придавил всем телом, удерживая ее руки. Буря изогнулась под ним, ее платье задралось до пояса, одной ногой она ударила Марка в пах — недостаточно сильно, чтобы причинить боль, но достаточно, чтобы он осознал свое физическое возбуждение.

Когда он понял, что происходит, его хватка ослабла и он отчаянно попытался отъединиться от Бури, но она одной рукой обхватила его за шею и прижалась к его щеке своей, шелковистой и теплой.

Его руки без приказа сознания прошлись по глубокой бороздке посреди ее изогнутой спины, по твердым позвонкам до круглых бугорков ягодиц; сквозь стеклянную скользкость шелкового белья он чувствовал ее тело.

Дыхание Марка вырывалось с хрипом, словно по наждаку. Буря повернула голову и прижалась ртом к его рту, изогнувшись всем телом и подняв его нижнюю часть, так что шелковое белье осталось у Марка в руках.

Ее тело восковой раздвоенной вилкой поднималось из яркой юбки, как стебель удивительной экзотической орхидеи; его плавное совершенство нарушало лишь единственное углубление в центре живота, а под ним взрыв поразительно темных волос, глубокий клин, который менял форму, когда она расслаблялась медленными сладострастными движениями.

— О Марк! — выдохнула она. — О Марк, это невыносимо!

Гнев ее испарился, она стала мягкой, она задыхалась, медленно оплетая его, теплая, мягкая, любящая, но звук ее голоса неожиданно вернул его к реальности. Он понял, что предает доверие Шона Кортни, пользуется своим привилегированным положением, и отодвинулся, пораженный собственным предательством.

— Я сошел с ума, — с ужасом сказал он и попытался откатиться от нее. Буря откликнулась мгновенно, точно львица, у которой что-то отбирают, обнаружив невероятную способность за долю секунды переходить от мурлычущей мягкости к опасной ярости.

Открытой ладонью она ударила Марка по лицу, так что у него перед глазами закрутились огненные круги, и закричала:

— Да что ты за мужчина?

Она попыталась снова ударить его, но он был начеку и придавил ее грудью к траве.

— Ты ничтожество и всегда будешь ничтожеством, потому что у тебя нет ни сил, ни мужества на большее! — кричала она, и эти слова были в тысячу раз хуже удара. Он тоже рассердился и крикнул в ответ:

— Черт тебя побери! Как ты смеешь так говорить!

— Я-то смею, а ты нет! — Но она перестала орать, когда поняла, что происходит, и сказала совсем другим голосом: — Иди.

Изогнувшись всем телом, она прижала его к себе, обхватила и проговорила низким, хриплым торжествующим голосом: — О, Марк, дорогой Марк!

* * *

Шон Кортни сидел на лошади, чуть сутулясь: удобная, привычная посадка африканского всадника. Длинные ноги в стременах он вытянул вперед, сам отодвинулся назад, хлыст свисал с левой руки, а повод лежал на луке седла.

Его хорошо обученный гунтер терпеливо стоял в тени дерева, распределив тяжесть на три ноги, а четвертую поджав для отдыха; вытянув шею, он тянулся к сладкой свежей траве, которой поросли верхние склоны откоса; зубы лошади скрипели, когда она набирала полный рот.

Шон смотрел на расстилающиеся внизу леса и травянистые равнины, понимая, насколько все изменилось с тех пор, как он озорным босоногим мальчишкой бегал здесь с охотничьими собаками и метательными дубинками.

В четырех или пяти милях отсюда, почти под самой защитной стеной откоса, расположен Тенис-крааль, где на старой медной кровати он появился на свет — он и его брат-близнец Гарри; они родились утром жаркого летнего дня, и эти двойные роды убили его мать, которой он никогда не знал. Гаррик по-прежнему живет здесь; он наконец обрел горделивый покой среди своих книг и рукописей. Шон сочувственно и ласково улыбнулся, все еще ощущая старую вину: кем бы мог стать его брат, если бы он, Шон, неосторожным выстрелом не лишил его ноги?

Он отогнал эту мысль и повернулся, оглядывая собственные владения.

Тысячи и тысячи акров, которые он засадил; они легли в основу его состояния. Отсюда ему были видны лесопильные фабрики и дровяные склады вдоль железной дороги до самого города, и Шон в который раз почувствовал приятное тепло: жизнь прожита не зря, он многого достиг и достойно вознагражден. Шон улыбнулся, закурил длинную черную сигару, чиркнув спичкой по сапогу, и удобнее расположился на лошади.

Он еще немного насладился редкими мгновениями довольства собой, как будто оттягивал неизбежные размышления о многочисленных сложных проблемах.

Потом его взгляд прошелся по крышам Ледибурга и остановился на новом нескладном строении из стали и оцинкованного железа, в сравнении с которым другие здания долины, даже массивный четырехэтажный прямоугольник Ледибургского фермерского банка, казались карликами.

Сахарный завод походил на какого-то языческого идола, уродливого и коварного; он высился на краю новых сахарных плантаций, которые уходили вдаль, за границы видимости, покрывали пологие холмы волнующейся зеленью, которая на ветру напоминала океанскую зыбь; все это растет, чтобы кормить вечно голодное сооружение.

На лице Шона, на переносице, между глазами, появились морщины. Если он считает свою землю тысячами акров, человек, который когда-то был его сыном, считает ее десятками тысяч.

Лошадь почувствовала перемену его настроения и, кивая головой и переступая с ноги на ногу, подобралась, готовая к бегу.

— Спокойней, мальчик, — проворчал Шон, положив руку коню на плечо.

Он ждал этого человека, явившись на встречу раньше времени. Ему хотелось прийти первым, раньше, чем тот, другой. Старая уловка — заставить человека почувствовать, что он нарушил уговор; сам же он, ожидая, мог упорядочить мысли и изучить приближающегося противника.

Время и место встречи он выбрал после тщательного обдумывания. Ему невыносима была мысль, что Дирк Кортни проедет по его земле и снова войдет в его дом. Аура зла, окружающая этого человека, была заразительна, и Шон не хотел, чтобы это зло коснулось внутреннего святилища его жизни, каким для него стала ферма Лайон-Коп. Он вообще не хотел, чтобы Дирк ступал по его земле, и поэтому выбрал единственное место, где их владения непосредственно граничили. И только в этом месте на границе Шон натянул колючую проволоку.

Скотовод, наездник, он всегда питал отвращение к колючей проволоке и тем не менее разместил ее между своей землей и землей Дирка Кортни. Когда Дирк написал ему, прося о встрече, он выбрал такое место, где между ними будет проволока.

Конец дня он также выбрал намеренно. Солнце, садясь за его спиной, станет светить в глаза Дирку, когда тот будет подниматься на откос.

Шон достал из жилетного кармана часы и увидел: без одной минуты четыре — до назначенного срока оставалась минута. Он посмотрел вниз, на долину, и нахмурился. Склон под ним пуст, а ведь дорога видна до самого города. Полчаса назад по ней пропылил мотоцикл Марка, и с тех пор дорога пуста.

Шон посмотрел за город, на белые стены большого дома, который построил Дирк Кортни, когда вернулся в долину. Грейт-Лонгвуд — претенциозное название для претенциозного здания.

Шону дом не нравился. Ему казалось, что даже днем это здание окружает та самая аура зла, становится почти осязаемой. До него доходили россказни, которые злорадно повторяли сплетники, о том, что там творится под покровом ночи.

Он верил в эти рассказы; вернее, глубинным чутьем, которое прежде было любовью, понимал человека, когда-то бывшего его сыном.

Он снова посмотрел на часы и нахмурился. Ровно четыре. Шон потряс часы и поднес к уху. Они шли нормально, и он снова спрятал их в карман и взял в руки повод. Дирк не придет, и Шон ощутил трусливое облегчение, потому что каждая встреча с Дирком Кортни его утомляла и огорчала.

— Добрый вечер, папа.

От неожиданности Шон сдавил лошадь коленями и дернул узду.

Жеребец подпрыгнул и повернул, прядая ушами.

Дирк уверенно сидел на золотисто-гнедом. Он спустился из ближайшего леса, ведя лошадь в поводу и неслышно ступая по толстому матрацу упавших листьев.

— Ты опоздал, — проворчал Шон. — Я уже собрался уходить.

Дирк, должно быть, прошел по кругу, поднялся на откос ниже водопадов, чтобы обойти ограду, проехал плантациями и явился на встречу с противоположной стороны. Вероятно, он не менее получаса сидел в лесу на лошади и смотрел на отца.

— О чем ты хотел со мной поговорить?

Никогда нельзя недооценивать этого человека. В прошлом Шон много раз допускал эту ошибку, и всегда это дорого ему стоило.

— Думаю, ты знаешь, — улыбнулся в ответ Дирк; Шону он напоминал красивого и смертельно опасного хищника. Он сидел в седле с небрежной грацией, но полностью контролировал лошадь; на нем был охотничий костюм из прочной ткани, которую не прорвать шипом, на шее желтый шелковый платок; длинные сильные ноги затянуты в глянцевую кожу шоколадного цвета.

— Напомни, — предложил Шон, внутренне готовясь противостоять гипнотическому очарованию этого человека, которое тот включает, когда хочет.

— Послушай. Я знаю, что ты был занят тем, что загонял потные немытые орды туда, где им и место. Я с гордостью читал о твоих усилиях, отец. Бойня в Фордсбурге почти так же страшна, как та, что ты устроил в 1906 году, подавляя восстание Бомбаты. Великолепная работа!

— Хватит об этом.

Шон снова возненавидел себя. Дирк Кортни мастак находить чужие слабости и безжалостно их эксплуатировать. Когда он так говорил о том, на что вынужден был пойти Шон, исполняя свой долг, Шона охватывал еще более жгучий стыд.

— Конечно, было совершенно необходимо возобновить деятельность шахт. Ведь большую часть своей древесины ты продаешь золотым шахтам. У меня где-то есть точные данные. — Дирк рассмеялся. Зубы у него были превосходные и белые, голова большая, красивая, и солнце освещало его сзади, играя в кудрях, делая его еще более театрально великолепным. — Ты молодец, папочка. Никогда не упустишь хорошей возможности. Нельзя, чтобы банды ополоумевших красных мешали нашему бизнесу. Даже я в конечном счете завишу от золотых шахт.

Шон не мог заставить себя ответить, его душил гнев. Он чувствовал себя замаранным и пристыженным.

— Это одно из многого, за что я в долгу перед тобой, — продолжал Дирк, небрежно поглядывая на отца с убийственно вежливой улыбкой. — Я твой наследник, я унаследовал от тебя способность распознать возможность и использовать ее. Помнишь, как ты учил меня ловить змею, прижать к земле и взять большим и указательным пальцами за шею?

Шон вдруг отчетливо вспомнил, как это было.

Бесстрашие ребенка пугало его даже тогда.

— Вижу, помнишь. — Дирк перестал улыбаться, и вместе с улыбкой исчезла вся легкость манер. — Столько мелочей, столько происшествий. Помнишь, как мы заблудились ночью — львы спугнули наших лошадей, и они убежали?

Шон вспомнил и этот случай. Они охотились в лесу мопани, и ребенок впервые оказался ночью за пределами безопасного лагеря и кольца фургонов. Небольшое приключение превратилось в кошмар; одну лошадь львы убили, остальные убежали, и им пришлось идти пятьдесят миль по сухому песчаному вельду и густому бушу.

— Ты научил меня отыскивать воду. Лужа в дупле дерева… я до сих пор чувствую вонь этой воды. Ты показал мне колодцы бушменов в пустыне: они высасывают воду через соломинку.

Все возвращалось, хотя Шон старался отогнать эти картины. На третий день они ошиблись и ушли в сторону, приняв одно сухое каменистое русло за другое и удаляясь в пустыню, навстречу неминуемой гибели.

— Я помню, как ты сделал из своего патронташа перевязь и нес меня на боку.

Когда ребенок ослабел, Шон нес его милю за милей, день за днем по сухому коварному песку. Когда наконец силы оставили и его, он нагнулся над ребенком, защищая его своим телом от солнца, собирал разбухшим языком последние капли слюны, вводил ее в потрескавшийся и почерневший рот Дирка и сохранял ему жизнь ровно столько, сколько нужно было.

— Когда наконец пришел Мбежане, ты заплакал.

Убежавшая лошадь вернулась в лагерь, на боку у нее были следы львиных когтей. Старый зулус, сам больной малярией, оседлал серую лошадь и повел в поводу другую, вьючную. Он прошел по следу до лагеря, на который напали львы, потом взял след мужчины и ребенка и четыре дня шел за ними.

Когда он их нашел, они лежали на песке под солнцем, прижавшись друг к другу, и ждали смерти.

— Тогда единственный раз в жизни я видел, как ты плачешь, — негромко сказал Дирк. — Но думал ли ты, как часто заставлял плакать меня?

Шон не хотел больше слушать. Не хотел, чтобы ему напоминали о красивом, упрямом, необузданном и любимом ребенке, которому он был и отцом, и матерью, но коварный голос Дирка продолжал держать его в паутине памяти, из которой он не мог вырваться.

— Ты знал, как я восхищался тобой? Ты был основой моей жизни, я повторял каждое твое движение, старался стать тобой.

Шон покачал головой, пытаясь отказаться, опровергнуть.

— Да, я пытался стать тобой. Наверно, мне это удалось.

— Нет. — Голос Шона звучал сдавленно и хрипло.

— Может, поэтому ты и отверг меня, — продолжал Дирк. — Ты видел во мне свое отражение и не сумел заставить себя принять это. Поэтому ты прогнал меня и заставил плакать.

Боже, нет, это не так. Все было совсем не так.

Дирк развернул лошадь, так что ногой коснулся Шона.

— Отец, мы с тобой одна личность, мы одно целое. Почему ты не признаешь, что я — это ты, ведь я порожден тобой, ты меня учил, ты меня сформировал?

— Дирк, — начал Шон, но не нашел слов. Все его существо до самых корней было потрясено.

— Неужели ты не понимаешь — все, что я делал, я делал для тебя? Не только в детстве. И в юности, и в зрелости. Ты никогда не задумывался, почему я вернулся в Ледибург, когда мог бы отправиться куда угодно — в Лондон, Париж, Нью-Йорк, все было для меня открыто? Но я вернулся сюда. Почему, отец, почему же я это сделал?

Шон покачал головой, не в силах ответить; он смотрел на этого прекрасного незнакомца и чувствовал его жизненную силу и тревожащее властное воздействие.

— Я вернулся, потому что ты здесь.

Они долго молчали, глядя друг другу в глаза, с напряжением воли, в вихре чувств.

Шон чувствовал, как тает его решимость. Он медленно запутывался в сети, которую плел вокруг него Дирк. Он тронул лошадь, заставляя ее повернуться, разрывая физический контакт с Дирком, но Дирк безжалостно продолжал:

— В знак своей любви, любви, которая выдержала все твои обиды, все твое пренебрежение, все удары, которые ты мне наносил, в знак этой любви я пришел к тебе сейчас и протягиваю тебе руку. Стань снова моим отцом, позволь быть твоим сыном. Объединим наши состояния и создадим империю. Вот наша земля, зрелая, готовая к тому, чтобы мы ее взяли. — Дирк протянул ладонью вверх руку с вытянутыми пальцами. — Вот моя рука, отец, — уговаривал он. — Ничто не остановит нас. Вместе мы покорим весь мир, станем богами.

— Дирк. — Шон обрел голос, вырвавшись из колец, которыми оплетал его Дирк. — Я знал многих людей, и ни один из них не был законченным злодеем или ангелом. Все состоят из сочетания двух сил: добра и зла. А потом я узнал тебя. Ты единственный человек, состоящий только из зла, не смягченного ни малейшей каплей добра. Когда наконец я вынужден был признать это, я отвернулся от тебя.

— Отец.

— Не называй меня так. Ты мне не сын и никогда им не будешь.

— Но перед нами огромное богатство, одно из величайших в мире.

Шон покачал головой.

— Оно не для меня и не для тебя. Оно принадлежит народу, многим народам: зулусам, англичанам, африкандерам, но не мне и особенно не тебе.

— Когда мы встречались в последний раз, ты дал мне основания поверить… — начал возражать Дирк.

— Я не давал тебе никаких оснований, я ничего тебе не обещал.

— Я все рассказал тебе, раскрыл все свои планы.

— Да, — согласился Шон. — Я хотел это услышать, хотел узнать подробности, только не для того, чтобы помогать тебе, но чтобы встать на твоем пути. — Шон помолчал, подчеркивая значение сказанного, потом наклонился вперед, чтобы посмотреть Дирку в глаза. — Ты никогда не получишь землю за рекой Бубези. Клянусь, — он говорил негромко, но с такой силой, что каждое слово звенело, как соборный колокол.

Дирк отшатнулся, и краска отхлынула от его лица.

— Я отрекся от тебя, потому что ты зло. Я буду сражаться с тобой что есть силы, не на жизнь, а на смерть.

Лицо Дирка изменилось. Очертания рта и челюсть отвердели, в глазах появилось что-то волчье.

— Ты обманываешь себя, отец. Мы с тобой одно целое. И если я зло, то ты корень, источник и отец этого зла. Не трать на меня благородных слов и не становись в позу. Помни: я тебя знаю. Я знаю тебя так же хорошо, как себя. — Он снова засмеялся, но не прежним легким и веселым смехом. Это был жестокий пронзительный звук, и абрис его рта не смягчился. — Ты предпочел мне свою еврейскую шлюху и отродье, которое вложил в ее мягкий белый живот.

Шон взревел — басисто, гневно, и жеребец под ним встал на дыбы, высоко подняв корпус и перебирая передними ногами; кобыла в тревоге отскочила, и Дирк резко дернул поводья, осаживая ее.

— Ты говоришь, что будешь сражаться со мной не на жизнь, а на смерть! — крикнул Дирк отцу. — Может дойти и до этого. Предупреждаю. — Он успокоил свою лошадь и продолжал: — Никто не может стать на моем пути. Я уничтожу тебя, как уничтожил всех, кто пытался это сделать. Уничтожу тебя и твою еврейскую шлюху.

Шон взмахнул рукой, двигая запястьем как при игре в поло, и тонкий черный хлыст из гиппопотамовой кожи взвился, выписав крыло кидающегося в драку гуся. Шон целился в лицо, в злобно, по-волчьи оскаленную голову человека, который когда-то был его сыном.

Дирк поднял руку и перехватил удар; в долю секунды хлыст, словно мечом, рассек рукав его костюма, на дорогую ткань пролилась алая кровь; Дирк по широкой дуге отвел свою кобылу.

Он сжимал края раны, глядя на Шона, и лицо его было искажено страшной злобой.

— За это я тебя убью, — негромко сказал он, развернул лошадь и пустил ее галопом прямо на проволочную ограду.

Гнедая оттолкнулась от земли и вытянулась в прыжке, она отделилась от земли и приземлилась по ту сторону, не потеряв равновесия и скорости; это был великолепный образчик искусной выездки.

Шон пустил жеребца шагом, борясь с искушением тоже поскакать галопом; он спускался по крутой тропе, теперь почти незаметной, заросшей травой. Только человек, который хорошо ее знал и часто проезжал по ней раньше, понял бы, что это тропа.

От хижин крааля Мбежане не осталось ничего, кроме каменных опор — белых колец в траве. Согласно зулусскому обычаю, хижины после смерти вождя сожгли.

Стена крааля для скота осталась на месте, в этом сооружении по плечо высотой каждый камень был подобран и старательно уложен на место.

Шон спешился и привязал лошадь. Руки и него еще слегка дрожали, словно в горячке, и он чувствовал себя больным после пережитой бури эмоций.

Он отыскал сиденье — тот же почти плоский камень, словно бы продавленный ягодицами, — и закурил сигару.

Ароматный дым помог успокоить сердцебиение; руки перестали дрожать.

Шон посмотрел на пол крааля. В самом центре здесь похоронен зулусский вождь; он сидит лицом к восходящему солнцу, на голове у него по-прежнему венок индуны, завернутый в влажную шкуру только что убитого быка, — символ его богатства; котел для пищи, пивной котелок и табакерка рядом, так же как копья и щит, — все собрано в дорогу.

— Здравствуй, старый друг, — негромко сказал Шон. — Мы вырастили его, ты и я. Но он убил тебя. Я не знаю как и не могу этого доказать, но я знаю, что он убил тебя и теперь поклялся убить меня.

И голос его дрогнул.

* * *

— Что ж, — улыбнулся Шон Кортни, — если ты заранее договариваешься со мной о беседе, дело, должно быть, очень серьезное.

Своими весело улыбающимися глазами он проницательным оценивающим взглядом смотрел на Марка. «Конечно, Буря права. Парень собирается с силами, чтобы уйти. Уйти куда-нибудь одному, возможно, как раненое животное или как львенок, оставляющий прайд, чтобы стать взрослым. Что это, — думал Шон, — и какую сердечную боль вызывает?»

— Да, сэр, можно сказать и так, — согласился Марк, но не смог сразу посмотреть в глаза Шону. Обычно яркий и откровенный взгляд на этот раз в обход Шона устремился к книгам на полках, потом к окнам и залитым солнцем верхушкам деревьев на плантации в долине внизу. Марк разглядывал все это так, словно видел впервые.

— Что ж, тогда пойдем.

Шон отодвинул свой стул от стола, снял с носа очки в стальной оправе ипоказал ими на кресло у окна.

— Спасибо, сэр.

Пока Марк шел к креслу, Шон встал и направился к шкафу.

— Если это что-то важное, неплохо бы подкрепиться, как перед подъемом на вершину.

Он снова улыбнулся.

— Полдень еще не наступил, — заметил Марк. — Вы сами научили меня этому правилу.

— Человек, который устанавливает правила, может их менять, — ответил Шон, наливая в два больших бокала золотистый напиток и добавляя содовой из сифона. — Это правило я установил только что, — и он издал глухой довольный смешок, а потом продолжил: — Ну, мой мальчик, как бы там ни было, ты выбрал удачный день. — Он отдал один бокал Марку, а свой отнес к столу. — К тому же мне тоже нужно обсудить с тобой важное дело. — Сказав так, он сделал глоток, с явным удовольствием вытер губы, а потом, тыльной стороной ладони, и усы. — Поскольку я старше, справедливо ли будет, если мое дело обсудим первым?

— Конечно, сэр.

Марк с облегчением сделал глоток. Шон улыбался ему с нескрываемым удовлетворением.

Он разработал план, такой искусный и так точно соответствующий его нуждам, что сам отчасти благоговел перед божественным вдохновением, позволившим ему это. Он не хотел потерять этого молодого человека, однако понимал, что самый верный путь к такой потере — стараться удержать его.

— Когда мы были в Кейптауне, я дважды подолгу беседовал с премьер-министром, — начал он, — и с тех пор мы обменялись несколькими длинными письмами. Итогом стало решение генерала Сматса создать в составе моего министерства отдельное управление. Управление национальными парками. Конечно, потребуется провести законопроект через парламент, нам понадобятся деньги, но осмотр и оценку предполагаемых территорий я намерен начать немедленно, и мы используем эти сведения для дальнейшего развития нашего проекта…

Он говорил почти пятнадцать минут, зачитывал отрывки из писем премьер-министра и документов, рассказывал подробности обсуждений, детали плана, а Марк, забыв о бокале в руках, подался вперед в кресле и слушал, чувствуя, что решается его судьба, опасаясь вдохнуть, усваивая основы развертывавшегося перед ним грандиозного плана.

Шона увлекли собственные слова, он встал из-за стола и принялся расхаживать по желтому деревянному полу, жестикулируя, подчеркивая взмахами рук самое важное, потом вдруг резко остановился и повернулся к Марку.

— Ты произвел большое впечатление на генерала Сматса — той ночью в Бойсенсе и до того. — Он снова замолчал, а глубоко заинтересованный Марк не заметил хитрого выражения лица Шона. — И мне без труда удалось убедить его, что ты именно тот, кто нужен для этой работы.

— Какой работы? — нетерпеливо спросил Марк.

— Первая территория, на которой я сосредоточу усилия, — Ворота Чаки и долина реки Бубези. Кто-то должен отправиться туда и осмотреть ее, чтобы, обратившись к парламенту, мы знали, о чем говорим. Ты хорошо знаешь это место.

Марк вспомнил тишину и мир этого дикого уголка и почувствовал неутолимую жажду, как алкоголик.

— Конечно, когда законопроект пройдет через парламент, мне понадобится хранитель этой территории.

Марк снова медленно сел. Неожиданно его поиск окончился. Как большой корабль, наконец вышедший в плавание, он почувствовал, что лег на верный курс и ветер наполняет его паруса.

— Ну-с, а ты о чем хотел со мной поговорить? — заинтересованно спросил Шон.

— Ни о чем, — негромко ответил Марк. — Честное слово, ни о чем.

Лицо у него сияло, как у новообращенного в миг божественного откровения.

С самого детства Марк не знал счастья, подлинного счастья. Так человек, впервые узнавший о существовании крепких напитков, совершенно не подготовлен к их употреблению. Он впал в необычную эйфорию, переживая головокружительное возбуждение, которое вознесло его на такие высоты, о существовании которых он даже не подозревал.

* * *

Шон Кортни нанял нового секретаря, которому Марк должен был передать свои обязанности. Это был рано полысевший, не улыбающийся маленький человек в залоснившемся черным шерстяном пиджаке, старомодном целлулоидном воротничке. Он носил зеленый козырек над глазами и нарукавники, был всегда сосредоточен, молчалив и чрезвычайно деловит, и в Лайон-Копе никто и не думал называть его иначе, чем мистер Смотерс.

Марк должен был проработать еще месяц, чтобы познакомить мистера Смотерса с его новыми обязанностями; в то же время он должен был привести в порядок собственные дела и подготовиться к отъезду к Воротам Чаки.

Нечеловеческая деловитость и умение работать мистера Смотерса были таковы, что через неделю Марк почти полностью освободился от своих предыдущих обязанностей и получил время порадоваться своему новому счастью.

Только теперь, когда их передали ему, он понял, что тень высоких каменных столбов Ворот Чаки легла на всю его жизнь, они стали столпами его существования, и ему уже не терпелось оказаться там, в тишине и красоте этого места, создавая нечто вечное.

Теперь он понимал, что недавний водоворот чувств и поступков отвратил его от задачи, которую он себе наметил: найти могилу деда Андерса и разгадать тайну его гибели. Теперь все это вернулось, и жизнь Марка обрела смысл и цель.

Но это был лишь один из камней в фундаменте его счастья, на котором он мог возводить к головокружительным вершинам замок своей любви.

Подлинное волшебство выросло из невероятных мгновений в травянистом углублении на откосе над Ледибургом.

Его любовь, которую он нес тайно, как бремя, точно холодный и тяжелый камень, в одно колдовское мгновение расцвела, как брошенное в землю семя, и оказалась такой мощной, яркой, красивой и волнующей, что он не мог еще полностью осознать ее.

Они с Бурей так высоко ценили свою любовь, что старались, чтобы никто ни о чем не догадался. Они строили сложные планы, вступали в сговоры, готовили сложную сеть уловок и маскировки, чтобы защитить свое замечательное сокровище.

В присутствии третьих лиц они не разговаривали, даже не смотрели друг на друга, и необходимость сдерживаться так тяготила их, что, едва оказавшись наедине, они жадно набрасывались друг на друга.

Когда они были не одни, то все время и силы тратили на то, чтобы остаться наедине.

Они писали друг другу пламенные записки и передавали их под столом в присутствии Шона и Руфи; эти записки могли бы обжечь коснувшиеся их пальцы. Они разрабатывали коды и сигналы, находили укромные уголки и шли на страшный риск. Опасность делала пикантный букет любви и наслаждения еще более острым, и оба были ненасытны.

Вначале они отправлялись в тайные лесные уголки порознь и кружными путями, галопом проезжали последнюю милю и, явившись на место встречи, задыхающиеся и смеющиеся, обнимались еще сидя верхом на фыркающих и топающих лошадях. В первый раз они так вцепились друг в друга, что упали с седел на лесную постель из мертвой листвы и папоротников и отпустили лошадей. Пешее возвращение домой было долгим, особенно потому, что они цеплялись друг за друга, как пьяные, непрерывно хихикая. К счастью, лошади не добежали до конюшни, обнаружив поле люцерны, и их возвращение без всадников не встревожило конюхов. Тайна осталась нераскрытой, но после этого случая молодые люди стали тратить несколько секунд драгоценного времени на то, чтобы Марк стреножил лошадей.

Вскоре им стало мало одного краденого часа в сутки, и они стали встречаться в мастерской Бури. Марк карабкался на баньян и полз по его ветке, а Буря держала окно открытым и негромко вскрикивала от ужаса, когда его нога соскальзывала, или шепотом предупреждала, если проходил слуга, потом хлопала в ладоши и обнимала Марка за шею, когда он поднимался на подоконник.

В мастерской был всего один деревянный стул, пол жесткий и холодный, а опасность вторжения так велика, что даже они не могли ею пренебречь. Однако они были неустрашимы и изобретательны; почти сразу они обнаружили, что Марк достаточно силен, а Буря легка и что все возможно.

Однажды в жаркий полдень их любви Марк потерял равновесие и прислонил Бурю к одному из ее незаконченных шедевров. Потом она оперлась на деревянный стул, задрала юбки до пояса и выставила свой маленький, идеально круглый зад, а Марк тряпкой, смоченной в скипидаре, убирал мазки умбры и берлинской лазури. Буря так тряслась, сдерживая хохот, что необычайно осложняла Марку задачу.

К тому же она так покраснела, что даже ее зад стал восхитительно розовым, и впоследствии запах скипидара всегда возбуждал Марка.

В другой раз — страшный случай — в коридоре, ведущем к мастерской, послышались тяжелые шаги с безошибочным подволакиванием ноги. Они застыли с посеревшими лицами, неспособные вдохнуть, и слушали, как приближается Шон.

Властный стук в дверь поверг Бурю в панику. Она смотрела на Марка полными ужаса глазами.

Он немедленно взял дело в свои руки, понимая всю серьезность опасности. Шон Кортни, увидевший посягательство на свою любимую овечку, вполне способен был погубить и их обоих, и себя.

Стук повторился, нетерпеливый, требовательный; они спешно приводили в порядок одежду, Марк быстро шептал. Буря храбро ответила, хотя голос ее дрожал:

— Минутку, папа.

Марк схватил ее запачканный краской рабочий халат, надел на нее через голову, взял кисть, сунул ей в руку, обнял Бурю за плечи и мягко подтолкнул к двери.

Между стеной и холстами оставалось совсем немного места, но он забрался туда, скорчился, и старался не дышать, слушая, как Буря открывает задвижку и впускает отца.

— Закрываешься, мисси? — проворчал Шон, окинув подозрительным взглядом пустую мастерскую. — Я тебе мешаю?

— Что ты, папа, никогда, ты мне никогда не мешаешь!

Они вошли в комнату. Буря скромно шла за отцом, пока Шон разглядывал ее работы и делал замечания.

— На Вэгон-Хилл нет никакого дерева.

— Но я ведь не фотографии делаю, папа. Дерево должно здесь быть. Оно уравновешивает композицию. Разве ты не видишь?

Она по-бойцовски приходила в себя, и Марк любил ее до боли.

Он настолько осмелел, что решил выглянуть из-за холстов, и первым делом увидел пару женских панталон за пять гиней, из шелка цвета устричного мяса, обшитых кружевами; смятые панталоны лежали на полу, куда их незадолго до этого бросила Буря.

Марк почувствовал, как на лбу выступил холодный пот; панталоны на голом полу были заметны, как военные знаки различия. Он попытался дотянуться до греховной маленькой горки, но пальцев не хватило.

Буря держалась за руку отца, вероятно потому, что у нее подгибались ноги; она увидела руку Марка, высунувшуюся из-за холстов, увидела и то, что Марк пытался достать. Ее, как весенний разлив, захлестнула паника.

Давая бессмысленные ответы на отцовские замечания, она пыталась увести его к двери, но это было все равно что пытаться увести в сторону идущего к цели слона. Шон неумолимо приближался к сброшенным панталонам и к холстам, за которыми прятался Марк.

Со следующим шагом шелковые панталоны обернулись вокруг носка его сапога. Материал был такой тонкий и легкий, что Шон этого не заметил и захромал дальше. Одна его нога была обернута экзотическим предметом дамского туалета. Молодые люди в ужасе смотрели на то, как панталоны перемещаются по комнате.

У двери Буря обняла отца и поцеловала, одновременно умудрившись ногой прижать панталоны, потом подтолкнула отца в коридор и захлопнула за ним дверь.

Ослабев от ужаса и смеха, они вцепились друг в друга на середине мастерской, и Марк настолько отрезвел, что строго сказал:

— Мы больше не будем рисковать, понятно?

— Да, господин, — покорно согласилась она, но в ее глазах мелькнула озорная искорка.

* * *

В несколько минут первого ночи Марк проснулся оттого, что ему глубоко в ухо просунули мягкий горячий язык; он едва не закричал, но сильная рука зажала ему рот.

— Ты с ума сошла? — прошептал он, увидев в лунном свете из окна нагнувшуюся к нему Бурю; Марк понял, что она в полной темноте прошла по всему дому, по многочисленным длинным коридорам, спустилась по скрипучим ступенькам, одетая только в тонкую пижаму.

— Да, — засмеялась она. — Я сошла с ума окончательно.

Он еще не совсем проснулся, иначе не задал бы следующий вопрос:

— Что ты здесь делаешь?

— Я пришла похитить тебя, — ответила Буря и легла к нему в постель. — У меня замерзли ноги, — величественно провозгласила она. — Согрей.

— Ради бога, не шуми так! — взмолился он — просьба в подобных обстоятельствах совершенно нелепая, потому что несколько минут спустя оба так кричали, что могли бы поднять на ноги весь дом.

Спустя заметное время Буря своим кошачьим мурлычущим голосом, который он теперь так хорошо знал, сказала:

— Поистине, мистер Андерс, вы удивительно талантливый человек. Где вы научились такому разврату? Если расскажете, я, вероятно, выцарапаю вам глаза.

— Ты больше не должна приходить сюда.

— Почему? В постели гораздо удобней.

— А что если нас застанет твой отец?

— Он убьет тебя, — ласково ответила она. — Но какое это имеет значение?

* * *

Одним из дополнительных преимуществ их отношений для Бури стало то, что она получила хорошего натурщика для своих картин — она давно в нем нуждалась, но у нее не хватало храбрости попросить отца об этом. Она точно знала, какой будет его реакция.

Марк тоже принял эту идею без воодушевления, и потребовались многочисленные уговоры и ласки, чтобы он разделся. Для мастерской она выбрала одно из тайных мест их встреч в лесу, и Марк застенчиво сидел здесь на поваленном дереве.

— Расслабься, — умоляла она. — Думай о чем-нибудь приятном.

— Я чувствую себя жутким ослом, — возражал он. На нем были только полосатые трусы, дальше этого он не хотел идти, несмотря на все ее уговоры.

— Но это неправильно. Предполагается, что ты греческий атлет, а кто когда видел олимпийского чемпиона в…

— Нет! — оборвал ее Марк. — Не сниму. Это окончательно.

Буря вздохнула, думая о глупой непреклонности мужчин, и занялась своими холстами и красками. Постепенно Марк расслабился и даже начал наслаждаться ощущением свободы и солнечного тепла на обнаженной коже.

Ему нравилось наблюдать, как она работает, нравилось выражение полной сосредоточенности, полузакрытые глаза, фарфорово-белые зубы, задумчиво прикусывающие верхнюю губу, и тот почти танец, который она исполняла вокруг мольберта; глядя на нее, он придумывал будущее, в которое они рука об руку вступят в райском саду за Воротами Чаки. Будущее, полное счастья, общей работы и достижений; он даже начал рассказывать ей об этом, находя, в какие слова облечь эти мысли, но Буря не слушала. Она замкнула слух, все ее существование сосредоточилось в глазах и руках, она видела только цвета и формы, чувствовала только настроение.

Она видела, как первоначальная неловкость, оцепенелость его тела сменяются природной грацией, какой ей самой никогда раньше не удавалось достичь; она видела восторг на его лице, кивала и негромко бормотала что-то, не желая испортить или нарушить возникшее настроение; ее пальцы стремились остановить мгновение; все ее сознание, все искусство сосредоточились только на этой задаче; ее собственный восторг умножал его восторг, они взаимно усиливались; казалось, они с Марком становятся единым целым, прочно связанные шелковыми нитями любви и общей цели, но на самом деле они были так же далеки друг от друга, как Земля далека от Луны.

— Я изучу местность и выберу самое подходящее место для дома, — говорил он, — и потребуется целых двенадцать месяцев, чтобы увидеть все в каждое время года. Вдоволь воды в сухой сезон, но безопасно во время разливов и наводнений. Прохладный ветер с моря летом и защита от холода зимой.

— О да, — отвечала Буря, — это замечательно.

Но не смотрела ему в глаза.

«Если бы только я могла уловить и передать игру света, которая делает глаза такими живыми», — подумала она и окунула кисть в голубую краску, потом в белую, чтобы смешать их.

— Сначала только две комнаты. Одна — чтобы жить, другая — чтобы спать. Конечно, широкая веранда с видом на долину.

— Прекрасно, — негромко говорила она, касаясь глаза концом кисти, и глаз мгновенно ожил и взглянул на нее с холста с выражением, от которого у нее сжалось сердце.

— Я возьму камни с утеса, но подальше от реки, чтобы не оставить шрам, который мог бы испортить красоту, тростник мы срежем на краю болота, а балки для крыши — в лесу.

Солнце садилось на западе, его лучи холодным зеленоватым светом озаряли лесную крону; этот свет падал на гладкие жесткие мышцы его руки и скульптурный мрамор спины, и она видела, как он прекрасен.

— Мы можем пристраивать комнаты постепенно, когда понадобятся новые. Я составлю план. Когда пойдут дети, можно будет превратить гостиную в детскую и добавить новое крыло.

Он почти чувствовал запах коры деревьев и сладкий аромат свежесрезанного тростника; видел, как новая крыша темнеет в непогоду, чувствовал прохладу комнат в полдень и слышал, как в холодные звездные ночи трещат в камине ветки мимозы.

— Мы будем счастливы, Буря, обещаю.

Это были единственные слова, которые она услышала. Она подняла голову и посмотрела на него.

— О да! Мы будем счастливы, — повторила она, и, совершенно не понимая друг друга, они улыбнулись.

* * *

Когда Шон рассказал Руфи, что Марк уходит, ее отчаяние испугало его. Он не сознавал, что и в ее жизни Марк занял такое важное место.

— О нет, Шон! — сказала она.

— Ну, на самом деле все не так уж плохо, — сразу начал он ее успокаивать. — Мы не потеряем его насовсем, он просто будет на более длинном поводке, вот и все. Он по-прежнему будет работать на меня, но только в официальной должности.

Он объяснил положение дел. Когда он закончил, Руфь долго молчала, всесторонне обдумывая услышанное, и лишь потом высказала свое мнение.

— Думаю, он справится, — сказала она наконец. — Но я привыкла к тому, что он рядом. Мне его будет не хватать.

Шон хмыкнул; возможно, так он выражал согласие: никак не мог принять ее чересчур сентиментальное признание.

— Что ж, — немедленно продолжила Руфь, сразу становясь деловой женщиной, — надо этим заняться.

Это означало, что Марка будет готовить к отъезду к Воротам Чаки один из лучших специалистов в этом деле. Руфь так часто отправляла своего мужчину на войну или сафари, что точно знала, что необходимо — совершенно необходимо для выживания и даже жизни с удобствами в африканском буше. Она знала, что все лишнее все равно не будет использовано, баулы с тем, что обеспечивает роскошь и комфорт, вернутся домой нераспакованными или будут брошены по дороге. Но все отобранное ей было высочайшего качества. Она безжалостно перебрала походный ранец Шона, решительно оправдывая каждое изъятие:

— Это Шону больше не понадобится. Спальный мешок нуждается в починке.

И починка превращалась в священнодействие.

Потом Руфь занялась единственным тюком, все же предназначенным для предметов роскоши — книг. Они с Марком долго обсуждали выбор, потому что вес и объем требовали, чтобы каждую книгу можно было читать много раз. Им было из чего выбирать: сотни потрепанных старых томов, переплетенных в кожу, в пятнах дождя и грязи, пролитого чая и — нередко — в пятнах засохшей крови, поблекшие от солнца и старости. Все эти книги преодолели огромные расстояния, путешествуя в старом брезентовом ранце Шона.

Макалей и Гиббон, Киплинг и Теннисон, даже небольшая Библия в кожаном переплете — вот какие книги получили место, после того как были просеяны отборочной комиссией, и Марк, который раньше брал с собой только одеяло, кружку и ложку, чувствовал себя так, словно получил постоянный номер в «Дорчестере».

Шон предоставил и прочие необходимые для экспедиции вещи.

«Манлихер» 9.3 в кожаном чехле и двух мулов.

Это были крупные длинноногие животные, работящие, спокойные, оба «просолены», то есть намеренно подвергнуты укусам мухи цеце, и в результате приобрели невосприимчивость к сонной болезни. Эта невосприимчивость обошлась Шону дорого: смертность от наганы составляла девяносто процентов. Без «просоленных» животных было не обойтись. Проще выстрелить «непросоленному» животному между глаз, чем брать его с собой в пояс мух цеце за Воротами Чаки.

Ежедневно Шон выделял час на обсуждение с Марком главных целей и первоочередных задач экспедиции. Они составили список, который все увеличивался. Так же рос и энтузиазм Шона Кортни. Он часто замолкал, качал головой и говорил:

— Везунчик! Я бы все отдал, чтобы вернуть молодость и снова отправиться в буш.

— Приезжайте в гости, — улыбнулся Марк.

— Конечно, — соглашался Шон, снова надевал на нос очки и возвращался к обсуждению.

Первой задачей Марка будет установить, какие дикие животные сохранились на запретной территории, и оценить их поголовье. Очевидно, это было необходимо для их сохранения. Чем больше диких животных уцелело, тем большего успеха можно достичь.

— Возможно, уже поздно, — заметил Шон.

— Нет. — Марк и слушать не желал такие возражения. — Там много разной дичи. Достаточно, чтобы у нас была возможность.

Следующая задача — установить контакт с обитателями района Ворот Чаки: с зулусами, которые пасут скот на границе пояса цеце, с туземными охотниками и собирателями, живущими в самом поясе, с каждой бродячей группой, с каждой деревней, с каждым старостой, с каждым вождем и поговорить с ними; оценить отношение зулусов к запрету и охране этой территории и предупредить их — то, что они и их предки веками считали своей охотничьей территорией, теперь под строгой охраной. Больше здесь нельзя рубить лес и резать тростник, охотиться и собирать дары природы.

В этом Марку поможет хорошее знание зулусского языка.

Он должен будет выбрать временное место для жилья и осмотреть территорию, чтобы подобрать площадку для строительства постоянного дома хранителя. Были еще десятки других задач, не столь важных, но не менее трудных.

Такая программа будоражила и интриговала Марка, ему хотелось скорее начать, и по мере приближения этого дня лишь одно облачко омрачало ясный горизонт перед ним. Придется расстаться с Бурей. Но он утешал себя тем, что это ненадолго. Он отправляется в рай, чтобы приготовить место для своей Евы.

* * *

Буря смотрела на спящего Марка. Раскинув руки и ноги, он лежал обнаженный на ковре прошлогодней листвы; их с природой не разделяло даже белье, и губы Бури согрела теплая мягкая улыбка; с такой улыбкой мать смотрит на ребенка у своей груди.

Она тоже была нагая, их одежда была разбросана вокруг, как опавшие лепестки розы; их расшвырял ураган страсти, изнуривший молодых людей и уже миновавший. Буря сидела поджав ноги на углу пледа и изучала лицо Марка, дивясь тому, каким юным оно выглядит во сне, чувствуя, как от нежности у нее перехватывает горло, а в нижней части живота, там, где он недавно был, разливается мягкое тепло.

Она наклонилась над ним, свесив потяжелевшие груди с темными морщинистыми сосками, похожими на розово-коричневые орехи. Ссутулив плечи, она легко провела сосками по его лицу и улыбнулась, когда он поморщился и сложил губы, словно отгоняя надоедливую муху.

Он неожиданно проснулся и потянулся к ней, она тихонько взвизгнула и отпрянула, хлопнув его по рукам.

— Немедленно отпустите меня, сэр! — приказала она, а Марк схватил ее и прижал к груди, так что она услышала биение его сердца.

Буря прижалась к нему, негромкими звуками выражая, что ей хорошо. Марк глубоко вздохнул, и Буря щекой почувствовала, как поднялась и расправилась его грудь, и услышала, как воздух течет в легкие.

— Марк?

— Я здесь.

— Ты не поедешь. Ты ведь это понимаешь, правда?

Ток воздуха в легкие прервался — Марк затаил дыхание, и рука, медленно гладившая ее шею, замерла. Буря чувствовала, как напряглись его пальцы.

Так они лежали много секунд, потом он шумно выдохнул.

— О чем ты? — спросил он. — Куда я не поеду?

— Туда, в буш, — ответила она.

— К Воротам Чаки?

— Да. Ты не поедешь.

— Почему?

— Я запрещаю.

Он неожиданно сел, резко сбросив ее с груди.

Они сидели лицом друг к другу, и он смотрел на Бурю с таким выражением, что она погладила его по голове и положила руки ему на грудь, как бы защищая.

— Буря, о чем ты? — спросил он.

— Я не хочу, чтобы ты опять терял время попусту, — ответила она. — Хочешь начать свой путь — начинай немедленно.

— Но это и есть мой путь, наш путь, — удивленно сказал он. — Мы же договорились. Я отправлюсь к Воротам Чаки и построю для нас дом.

— Дом? — Она искренне ужаснулась. — Ты хочешь, чтобы я жила в буше в травяной хижине? Марк, ты совсем спятил!

— Я думал…

— Ты должен начать зарабатывать, — решительно сказала она и, взяв блузку, натянула ее через голову; когда голова снова появилась, она продолжила: — Пора забыть о детских играх.

— Но я зарабатываю.

Его лицо застыло, на нем появилось враждебное выражение.

— Что ты зарабатываешь? — ледяным тоном спросила она.

— Я получаю жалованье.

— Жалованье! — Она откинула голову и презрительно рассмеялась. — Жалованье, вот уж действительно! И сколько именно?

— Не знаю, — признался он. — Да это совсем не важно.

— Ты ребенок, Марк. Ты знаешь это? Жалованье, двадцать фунтов в неделю! И ты можешь себе представить, чтобы я жила на жалованье? — Она произнесла это слово с величайшим презрением. — Знаешь, кто получает жалованье? Мистер Смотерс получает жалованье. — Теперь она встала и прыгала на одной ноге, натягивая панталоны. — Папины десятники на лесопилках получают жалованье. Слуги, ждущие у стола, конюхи на конюшне — вот кто получает жалованье. — Теперь она надевала брюки для верховой езды, обретая с ними все свое достоинство. — Настоящие мужчины не получают жалованье, Марк. — Голос ее звучал пронзительно. — Знаешь, что делают настоящие мужчины? — Он застегивал брюки, вынужденный последовать ее примеру. — Настоящие мужчины платят жалованье, а не получают его, — сказала она. — Знаешь ли ты, что в твои годы отец уже был миллионером?

Марк до конца своих дней не мог понять, что его подтолкнуло — возможно, упоминание о Шоне именно в этот момент, но он вдруг вышел из себя. У него словно раскаленный туман заволок глаза.

— Я не твой чертов отец! — крикнул он.

— Не смей ругать папу! — крикнула она в ответ. — Он впятеро больше мужчина, чем ты.

Оба раскраснелись и тяжело дышали. Полунагие, в измятой одежде, с растрепанными волосами, они глядели друг на друга злобно, как звери, онемев от боли и гнева.

Буря сделала усилие. Она с трудом сглотнула и протянула руки ладонями вверх.

— Послушай, Марк. Я все продумала. Займись лесом, продавай древесину на шахты, и папа отдаст тебе агентство. Мы будем жить в Йоханнесбурге.

Но Марк был по-прежнему сердит, и его голос прозвучал резко и грубо.

— Спасибо, — сказал он. — Тогда я смогу положить жизнь на то, чтобы ты могла покупать эти нелепые тряпки.

— Не оскорбляй меня, Марк Андерс! — вспыхнула она.

— А ты проверь, — сказал Марк. — Я собираюсь всю жизнь заниматься заповедником. И если ты меня любишь, ты будешь уважать это мое стремление.

— А если ты любишь меня, то не заставишь жить в травяной хижине!

— Я люблю тебя! — крикнул он ей. — Но ты будешь моей женой и будешь поступать так, как я решу.

— Не дразни меня, Марк Андерс. Предупреждаю тебя. Никогда этого не делай.

— Я буду твоим мужем… — начал он, но Буря схватила обувь, подбежала к лошади, босая села верхом и посмотрела на него. Она задыхалась от гнева, но старалась говорить холодно и резко.

— Я бы на это не ставила.

Развернув лошадь, она пустила ее галопом.

* * *

— Где мисси? — спросил Шон, разворачивая салфетку, закладывая ее за жилет и поглядывая на пустое место Бури за столом.

— Она не очень хорошо себя чувствует, дорогой, — ответила Руфь, разливая суп, который зачерпывала из пузатой супницы в облаке ароматного пара. — Я разрешила отнести ей обед в комнату.

— А что с ней? — Шон озабоченно сморщил лоб.

— Ничего серьезного, — решительно ответила Руфь, закрывая тему.

Шон какое-то время удивленно смотрел на нее, потом сообразил.

— О! — сказал он. Отправления женского организма всегда казались Шону Кортни величайшей загадкой и вызывали у него неизменный страх. — О! — повторил он и, наклонившись к тарелке, шумно подул на суп, чтобы скрыть замешательство и негодование оттого, что его любимое дитя больше не дитя.

Марк на противоположном конце стола занялся супом с той же сосредоточенностью, но в груди у него было болезненное ощущение пустоты.

* * *

— А где мисси вечером? — с некоторой застенчивостью спросил Шон. — Все еще нездорова?

— Она утром позвонила Ирене Личарс. Очевидно, сегодня у Личарсов большой прием, и она захотела туда пойти. Уехала после ланча. Будет вести свой «кадиллак» до самого Дурбана.

— А где она остановится? — спросил Шон.

— Естественно, у Личарсов.

— Ей следовало спросить меня, — нахмурился Шон.

— Ты весь день провел на лесопилке, дорогой. А решение нужно было принимать немедленно, не то она опоздала бы на прием. Я знаю, ты бы не стал возражать.

Шон возражал против всего, что отнимало у него дочь, но сказать об этом не мог.

— Мне казалось, она терпеть не может Ирену Личарс, — пожаловался он.

— Это было в прошлом месяце, — ответила Руфь.

— Я думал, она больна, — не унимался Шон.

— Это было вчера.

— Когда она вернется?

— Она хочет остаться в городе, чтобы в субботу быть в Грейвилле на скачках.

Марк слушал, и пустое место в его груди превращалось в большую бездонную пропасть. Буря снова присоединилась к богатой, высокомерной золотой молодежи, к их бесконечным играм и экстравагантным приемам, а Марк в субботу ведет двух мулов в глушь за Воротами Чаки.

* * *

Марк так никогда и не смог установить, как Дирк Кортни узнал.

Ему это казалось очередным доказательством силы этого человека, протянувшего щупальца своего влияния во все углы и щели.

— Я знаю, что вы по заданию правительства отправляетесь на запретную территорию — определить, стоит ли запретная территория за Воротами Чаки усилий, — сказал Дирк.

Марку с трудом верилось в то, что он стоит, безоружный и беззащитный, здесь, в Грейт-Лонгвуде. Кожу покалывало от предчувствия опасности, нервы были натянуты, как струны, и двигался он с преувеличенной осторожностью, сжав кулак в кармане брюк.

Дирк Кортни стоял рядом с ним, высокий, вежливый и дружелюбный. Говоря, он тепло улыбнулся широким красивым ртом и положил руку на предплечье Марка. Легкое, но дружеское прикосновение потрясло Марка, как будто мамба поцеловала его своим маленьким черным дрожащим языком. Откуда он знает? Марк смотрел на него, замедляя шаг, чтобы высвободиться от Дирка.

Если Дирк и заметил, это никак не сказалось на его улыбке, он естественнейшим образом опустил руку и достал из кармана пиджака серебряный портсигар.

— Попробуйте, — предложил он. — Их специально делают для меня.

Марк вдохнул аромат сладкого турецкого табака и занялся раскуриванием сигары, чтобы скрыть замешательство. О предстоящей поездке знали только Шон Кортни, и его семья и, конечно, премьер-министр. Если так — а это действительно так, — щупальца Дирка Кортни протянулись поистине высоко.

— Молчание — знак согласия, — сказал Дирк, когда они оказались на мощеной дорожке между двумя рядами стойл. Из каждого стойла к Дирку протягивали головы лошади, и он останавливался, удивительно мягкими пальцами гладил бархатную морду, произносил ласковые слова. — Вы очень молчаливый молодой человек. — Дирк снова очаровательно улыбнулся. — Мне нравятся люди, которые умеют хранить тайны и уважают чужие дела.

Он повернулся к Марку, заставляя его посмотреть себе в глаза.

Дирк напоминал Марку большую гладкую кошку, одного из крупных хищников, а вовсе не одомашненную разновидность. Леопард, золотистый, прекрасный и жестокий. И Марк удивился собственному безрассудству или храбрости: ведь он пришел прямо в логово хищника. Год назад было бы самоубийством оказаться в руках этого человека. И даже сейчас без защиты Шона Кортни он бы на это не решился. И хотя рассудок подсказывал, что никто, даже Дирк Кортни, не осмелится тронуть его, когда за ним такой покровитель, как Шон Кортни и все, что с ним связано, по спине у Марка пробегал опасливый холодок, когда он глядел в эти глаза леопарда.

Дирк взял его за локоть, не давая уклониться от этого прикосновения, и провел через ворота к загонам для племенных жеребцов.

Два загона были обнесены десятифутовой изгородью на прочных столбах; изгородь старательно обложили мягким материалом, чтобы дорогие животные, содержащиеся здесь, ничего себе не повредили. Земля внутри прямоугольной ограды слоем по щиколотку усыпана свежими опилками; один загон пуст, во втором — четыре конюха.

Двое из них держали на двойном ремне кобылу. Это было молодое животное арабской породы, рыжевато-гнедое, с прекрасной соразмерной головой, с широкими ноздрями, обещающими здоровое сердце и выносливость, сильное, но тонкокостное.

Дирк Кортни поставил ногу в сапоге на нижний уступ ограды и, наклонившись вперед, со злорадной гордостью посмотрел на кобылу.

— Она обошлась мне в тысячу гиней, — сказал он, — и это была выгодная сделка.

Двое других конюхов сдерживали жеребца. Это был старый мощный конь, ширококостный, с серыми пятнами на морде. На нем был пояс, затянутый под брюхом, а между задними ногами — клетка из легких стальных цепочек, как старинный пояс целомудрия. Она называется «дразнилка» и не дает жеребцу покрывать кобылу.

Конюхи позволили жеребцу приблизиться к кобыле, но едва она почувствовала легкое мягкое обнюхивание под хвостом, она опустила голову и лягнула обеими задними ногами: смертельный удар прошел всего в нескольких дюймах от головы жеребца.

Он фыркнул и попятился. Потом без помех снова приблизился к ней, коснулся бока, ласковым прикосновением любовника провел носом по гладкой шкуре, но кобыла сильно дернула ею, словно на нее напали пчелы, и гневно заржала, возмущаясь назойливыми покушениями на ее девственную добродетель. Один из конюхов упал на колени; прежде чем рабочие сумели отвести кобылу, она укусила жеребца большими желтыми зубами и разорвала ему кожу на шее.

— Бедняга, — прошептал Марк, хотя рана была поверхностной: Марка возмутила сама унизительная процедура. Старый самец должен терпеть пинки и укусы, пока норовистая кобыла не покорится, готовая к случке. Тогда его уведут: он выполнил свою работу.

— Никогда не тратьте сочувствие на неудачников, — посоветовал Дирк. — Их слишком много.

Кобыла на покрытой опилками арене задрала хвост, так что длинные блестящие волосы образовали колышущийся плюмаж, и начала обильно мочиться — свидетельство того, что она возбудилась.

Жеребец обошел ее, задрав верхнюю губу, обнажив зубы; мышцы на его плече волнообразно подрагивали; он кивал головой и снова потянулся к кобыле.

Теперь она стояла спокойно, по-прежнему высоко задрав хвост, дрожа от мягких любовных прикосновений его морды, готовая наконец принять его.

— Хорошо! — крикнул Дирк. — Уведите.

Потребовались огромные усилия двух конюхов, чтобы увести жеребца в ворота, открытые Дирком.

— Очень странно, но я не верю, что вы из неудачников, — сказал Дирк Марку, когда они в ожидании стояли у открытых ворот. — Поэтому вы сейчас здесь. И я трачу на вас время только потому, что причисляю вас к другим людям. К тем, у кого есть либо сила, либо проницательность — либо и то и другое.

Марк понял, что все это тщательно организовано заранее: встреча с Питером Боутсом, шурином Марион Литтлджон, у почты в Ледибурге, переданное Питером приглашение в поместье Дирка Кортни, срочное, чтобы Марк не успел посоветоваться с Шоном, и это эротическое шоу, случка лошадей, — все это преследует одну цель: смутить Марка, вывести из равновесия.

— Я думаю, вы из породы победителей, — продолжал Дирк. Тем временем конюхи привели племенного жеребца — слишком ценное животное, чтобы рисковать, подводя его к неподготовленной кобыле; жеребец, высокий, черный, как вороново крыло, гордо и высоко поднимал ноги, вздымая ударами полированных копыт мягкие опилки; неожиданно он остановился, дрожа на стройных ногах: он почуял кобылу, высунулся его большой черный член, длинный, как рука человека, и такой же толстый, с головкой, пульсирующей собственной жизнью, нетерпеливо бьющей коня по груди. — Неудачники трудятся, а победители пожинают плоды их труда, — сказал Дирк, глядя, как жеребец взгромоздился на кобылу. Один из конюхов метнулся вперед, чтобы направить его, и кобыла прогнула спину, принимая длинное скользящее проникновение. — Победители и неудачники, — повторил Дирк, глядя на движения жеребца, и его лицо побагровело, а руки так сжали столбы ограды, что костяшки пальцев стали похожи на мраморные.

Когда жеребец наконец отступил от кобылы и встал на все четыре ноги, Дирк вздохнул, взял Марка за локоть и увел.

— Вы присутствовали, когда я рассказывал отцу о своей мечте.

— Да, я там был, — кивнул Марк.

— Очень хорошо, — рассмеялся Дирк. — Вы умеете говорить. Я уже начинал в этом сомневаться. Согласно моей информации, у вас вдобавок острый ум.

Марк пристально взглянул на него, и Дирк заверил:

— Естественно, я постарался узнать о вас все. Вам известны некоторые подробности моего плана, и мне нужна возможность защищаться.

Они обогнули искусственный водоем ниже дома. Поверхность воды покрывали плоские листья лилий, аромат цветов в полуденной жаре был легким и сладким. Потом миновали несколько клумб с розами; оба молчали, пока не оказались в кабинете с высоким потолком и обилием разной мебели. Спасаясь от зноя, Дирк прикрыл деревянные ставни, в комнате стало темно, прохладно и почему-то неуютно.

Он знаком пригласил Марка сесть у камина, а сам подошел к столу, на котором стоял серебряный поднос с бутылками и хрусталем.

— Выпьете? — спросил он. Марк отрицательно покачал головой и смотрел, как Дирк наливает себе из черной бутылки. — Вы знаете мою мечту, — говорил он тем временем. — Что вы о ней думаете?

— Это большой замысел, — осторожно ответил Марк.

— Большой? — Дирк рассмеялся. — Я бы выбрал другое слово.

Он поднял свой бокал, расположив его между собой и Марком, и отпил, глядя через край на собеседника. «Странно, как действует судьба, — думал Дирк. — Дважды я пытался избавиться от неприятностей, которые он причинял мне. Если бы мне это удалось, я не мог бы сейчас использовать его». Он поставил ногу на край стола, а бокал на стол. Теперь обе его руки были свободны.

— Мы говорим об освоении огромной территории, о большом шаге вперед для всего государства, о рабочих местах для десятков тысяч людей, о новых городах, новых пристанях, железных дорогах, о прогрессе. — Он развел руки, изображая неограниченные возможности и рост. — Вот подходящее слово — прогресс. И всякий, кто попытается остановить его, хуже глупца, он преступник, предатель своей страны, и с ним следует обращаться как с преступником. Его следует безжалостно убрать с пути — любыми средствами, имеющимися под рукой. — Он помолчал и посмотрел на Марка. Угроза была почти неприкрытая, и Марк беспокойно заерзал на стуле. — С другой стороны, — Дирк вдруг улыбнулся, словно солнечный луч прорвался сквозь затянутое грозовыми тучами небо, — всякий, кто трудится ради осуществления этого плана, вправе рассчитывать на вознаграждение.

— Чего вы от меня хотите? — спросил Марк. Этот неожиданный вопрос застиг Дирка с распростертыми руками, с готовой сорваться с губ следующей тирадой. Дирк опустил руки и выжидательно посмотрел на Марка, как будто ожидал продолжения. — И о каком вознаграждении речь? — продолжал Марк, и Дирк радостно рассмеялся: именно таких слов он ждал. Каждый человек имеет свою цену.

— Вы знаете, чего я от вас хочу, — сказал он.

— Да, думаю, знаю, — подтвердил Марк.

— Так скажите, чего я хочу, — снова рассмеялся Дирк.

— Вы хотите, чтобы в докладе о территории за Воротами Чаки утверждалось, что превращать эту территорию в заповедник непрактично.

— Это сказали вы, не я. — Дирк поднял бокал и посмотрел на Марка. — Тем не менее я выпью за это.

— А вознаграждение? — продолжал Марк.

— Удовлетворение от сознания выполненного долга перед своей страной и народом, — серьезно сказал Дирк.

— Этого мне с лихвой хватило во Франции, — негромко сказал Марк. — Но я обнаружил, что его нельзя ни есть, ни пить, — и Дирк радостно засмеялся.

— Интересный выбор, стоит это запомнить. Вы уверены, что не хотите выпить?

— Нет, я передумал.

— Виски?

— Пожалуйста.

Дирк встал и направился к серебряному подносу. Неожиданно он почувствовал огромное облегчение. Если бы подтвердилось, что этого человека нельзя купить — а Дирк уже склонялся к такой мысли, — был бы опрокинут один из краеугольных камней, на которых Дирк строил философию своей жизни. Но теперь все в порядке. У этого человека есть цена, и Дирк почувствовал презрение: всего лишь деньги, к тому же ничтожная сумма.

В этом парне нет ничего особенного.

Он повернулся к Марку.

— Вот вам то, что можно выпить. — И он протянул хрустальный бокал. — А теперь поговорим о том, что можно съесть.

Он вернулся к столу, открыл один из ящиков и достал коричневый пакет из плотной оберточной бумаги, запечатанный красным воском.

Пакет он положил на стол и поднял бокал.

— Здесь доказательство искренности моих намерений, — сказал Дирк.

— Насколько они искренни?

— Тысяча фунтов. Достаточно, чтобы купить гору хлеба.

— Одна из ваших компаний купила ферму моего деда, — осторожно заговорил Марк. — Дед обещал отдать эту ферму мне, но умер, не оставив ни гроша.

Выражение лица Дирка неожиданно изменилось, глаза стали осторожными и внимательными. Несколько мгновений он раздумывал, не сделать ли вид, будто ему ничего не известно, но ведь он сам признался, что собирал сведения о Марке.

— Да, — кивнул он. — Я знаю. Старик все равно не использовал землю.

— Ферма была куплена за три тысячи фунтов, — продолжал Марк. — Я считаю, что мне должны эту сумму.

Дирк опустил руку в ящик, достал еще два таких же пакета и положил их на первый.

— По странному совпадению, — сказал он, — у меня здесь именно эта сумма. «Сущие гроши, — презрительно улыбнулся он. — Что заставляло меня думать, будто в этом человеке есть что-то особенное?» В ящике стола лежали еще семь таких же пакетов, в каждом по стодесятифунтовых банкнот. Столько он готов был заплатить за этот доклад… нет, поправил себя Дирк, я готов был пойти дальше, гораздо дальше.

— Берите, — улыбнулся он. — Вот деньги.

Марк встал со стула, взял пакеты и спрятал в карман.

* * *

Борода Шона Кортни ощетинилась, как иглы на спине рассерженного дикобраза, лицо его медленно приобрело цвет плохо прокаленного кирпича.

— Боже! — проворчал он, глядя на три пакета на своем столе. Пакеты были распечатаны, банкноты выложены и лежали тремя лилово-голубыми стопками. — Ты взял деньги?

— Да, сэр, — подтвердил Марк, стоя перед столом, как ученик перед учителем.

— И у тебя хватает наглости прийти ко мне с этим?

Шон сделал такой жест, словно собирался сбросить стопки банкнот на пол.

— Убери от меня эту грязь!

— Ваш первый урок, генерал. Деньги всегда имеют значение, — спокойно сказал Марк.

— Да, но что мне с ними делать?

— Вы как председатель Общества защиты африканской природы должны послать письмо с подтверждением, что деньги приняты, и с благодарностью за щедрый дар.

— О чем это ты? — уставился на него Шон. — Что за общество?

— Я только что создал его, сэр, и избрал вас председателем. Уверен, что мы сможем разработать меморандум, сформулировать цели и устав общества, но главное — организовать кампанию, чтобы люди знали, что мы делаем. Нужно заручиться поддержкой общества. — Марк говорил быстро, излагая заранее продуманное, а Шон слушал; цвет его лица постепенно становился нормальным, появилась довольная улыбка, борода вновь приобрела обычную форму. — Мы используем эти деньги для рекламы в прессе, пусть общество знает о своем наследии. — Марк быстро продолжал, идеи непрерывно рождались в его голове, тут же сменяясь новыми, а Шон слушал, иногда ухмылялся, качал головой и наконец расхохотался. И хохотал долго.

— Хватит! — наконец радостно взревел он. — Садись, Марк, пока достаточно. — Он порылся в кармане в поисках платка и, приходя в себя, вытер глаза и трубно высморкал свой большой нос. — Это неприлично, — хмыкнул он. — Настоящее святотатство! Да ты вообще не уважаешь деньги. Что противно природе.

— Нет, сэр, я уважаю деньги, но они лишь средство, а не цель. — Марк тоже рассмеялся, веселье генерала оказалось заразительным.

— Бог мой, Марк! Ты настоящий подарок. Где только я тебя отыскал? — Он в последний раз рассмеялся и посерьезнел. Достал лист чистой бумаги и стал делать заметки.

— Как будто у меня мало работы, — ворчал он. — Давай сформулируем цели этого твоего общества, будь оно неладно.

Они работали почти три часа, пока не пришла Руфь Кортни и не позвала их ужинать.

— Минутку, дорогая, — ответил Шон и прижал пресс-папье кипу заметок; он уже собирался встать, но вдруг посмотрел на Марка, хмурясь. — Вы приобрели опасного врага, молодой человек, — предупредил он.

— Да, знаю, — серьезно кивнул Марк.

— Ты сказал это с большим чувством.

Он вопросительно смотрел на Марка. Марк еще немного поколебался, потом начал:

— Вы знали моего деда Джона Андерса, вы как-то говорили о нем. — Шон кивнул и снова опустился в мягкое кресло. — У него была земля, восемь тысяч акров, он назвал ее Андерсленд.

Шон снова кивнул, и Марк стал рассказывать, без прикрас, излагая только факты, а когда делал предположения или высказывал догадки, то так и говорил.

Снова пришла Руфь звать их за стол. Марк как раз описывал ночь на откосе, когда в его лагерь явились стрелки. Она хотела настоять на том, чтобы они наконец пошли к столу, но увидела их лица, замолчала и стала слушать, и лицо ее становилось все более бледным и напряженным.

Он рассказал о Воротах Чаки, о том, как искал могилу деда и как на него охотились, а когда закончил, все молчали. Наконец Шон встал, глубоко, шумно вздохнул и наконец сказал:

— Почему ты не сообщил об этом?

— О чем? Кто бы мне поверил?

— Ты мог обратиться в полицию.

— У меня нет ни единой улики против Дирка Кортни, за исключением абсолютной уверенности. — Он опустил взгляд. — История такая невероятная, что до этой минуты я не решался поделиться ею даже с вами.

— Да, — кивнул Шон. — Понимаю. Даже сейчас я не хочу в это верить.

— Простите, — просто сказал Марк. — Я знаю, что это правда, но сам не хочу верить.

Шон покачал головой и опустил подбородок на грудь. Руфь, стоя за ним, положила руку ему на плечо, успокаивая.

— Боже, сколько мне еще страдать из-за него? — прошептал Шон и снова поднял голову. — Отныне ты в еще большей опасности, Марк.

— Не думаю, генерал. Он знает, что я под вашей защитой.

— Дай Бог, чтобы этого было достаточно, — сказал Шон, — но что мы можем противопоставить ему? Как остановить этого… — он помолчал, подыскивая слово, и свирепо закончил: — Это чудовище?

— Нет никаких доказательств, — сказал Марк. — Мы ничего не можем использовать против него. Он слишком умен.

— Доказательства есть, — с непоколебимой уверенностью возразил Шон. — Если все это правда, доказательства найдутся.

* * *

Широкая спина Троянца под Марком казалась бочонком; солнце жгло так, что на спине и под мышками выступили темные пятна пота; Марк спускался по берегу Бубези, а Спартанец, второй мул, тяжело груженный, шел за ним в поводу.

На белоснежном речном песке он позволил мулам войти в воду, и они начали шумно пить. Марк почувствовал, как раздувается у него между коленями брюхо животного.

Двойная корзина на спине вьючного мула была не самой тяжкой ношей, какую Марк прихватил с собой из многолюдного мира цивилизации. Он вез с собой груз вины и сожалений, печаль об утраченной любви и досаду — ведь он не выполнил свой долг. Но теперь, под утесами Ворот Чаки, он чувствовал, как бремя становится легче, а плечи набирают силу.

Казалось, из-за долины Бубези к нему тянулось нечто неощутимое — сознание судьбы, движущейся предопределенным курсом; больше того, чувство возвращения домой. «Да, — с неожиданной радостью подумал он, — я возвращаюсь домой».

Марк вдруг заторопился. Он оторвал упрямого Троянца от реки (с его вислых, словно резиновых губ все еще лилась вода) и заставил войти в быстрое зеленое течение; когда мул перестал доставать до дна, Марк соскользнул с его спины и поплыл рядом.

Большие плоские копыта снова коснулись дна, и он опять сел в седло боком и въехал на противоположный берег; брюки липли к ногам, с промокшей рубашки текла вода.

Неожиданно, впервые за неделю и без всякой явной причины, Марк рассмеялся — легким неудержимым смехом, который еще долго окружал его, словно аура.

* * *

Звук был очень слабым, а копыта серого мула Троянца ритмично стучали по мягкой почве, поэтому Марк вообще не был уверен, услышал ли что-то.

Он остановил Троянца и прислушался. Тишина была такой полной, что, казалось, шуршит, как статическое электричество, и когда милей выше по реке меланхолически и мелодично свистнул лесной голубь, казалось, он совсем рядом.

Марк покачал головой и подобрал поводья. Когда копыто снова ударилось о землю, звук повторился, и на этот раз ошибиться было невозможно. Волоски на шее Марка встали дыбом, и он, только что спокойный и расслабленный, настороженно выпрямился в седле. Такой звук он слышал всего однажды и был уверен, что никогда его не забудет.

Близко, очень близко — доносится из густых прибрежных кустов, непролазной чащи дикой локвы и свисающих лиан, типичного укрытия для такого зверя.

Странный нездешний звук, переливчатый и непрерывный, точно жидкость льется на землю из каменного кувшина… только тот, кто слышал его раньше, распознает в нем предостерегающее рычание взрослого леопарда.

Марк отвернул мула в сторону и повел вверх по склону. Достигнув навеса деревьев, он стреножил под их пологом мула и ослабил подпругу.

Потом достал из чехла «манлихер» и быстро проверил магазин: толстые медные патроны с медными же колпачками по-прежнему ярко блестят, скользкие от смазки; Марк захлопнул затвор.

Он нес ружье в левой руке, нес небрежно и легко, потому что не собирался им пользоваться. Напротив, его приятно согревали возбуждение и ожидание. Прошло уже два месяца с тех пор, как он вернулся к Воротам Чаки, все это время он провел в седле и на ногах, но впервые у него появилась возможность увидеть леопарда.

По берегам Бубези леопарды водились во множестве, Марк почти ежедневно видел их следы, а по ночам слышал их кашель. Леопард и куду всегда последними уступают человеку и цивилизации. Природная хитрость и умение скрываться защищают их, когда остальные виды уже истреблены. И теперь у Марка появился шанс увидеть зверя. Тропа в густых прибрежных кустах была короткая, и ему хотелось увидеть хотя бы промельк желтого цвета в глубокой тени, что-нибудь определенное, точное доказательство для дневника; он хотел добавить еще один вид в список подлежащих охране. Марк осторожно обходил кусты, его взгляд перемещался с густой зеленой стены на землю под ногами: нужно увидеть если не самого зверя, то хотя бы его след.

Сразу над крутым речным обрывом он резко остановился и посмотрел вниз, а потом опустился на одно колено.

Это были не следы леопарда — другие, которые он сразу узнал. Никаких отличительных признаков: ни отсутствующего пальца, ни шрама или уродства, но наметанный глаз Марка сразу узнал форму и размер следа, особенности походки этого человека с отставленным большим пальцем, ширину шага и то впечатление осторожности, которое оставляет след с сильно вдавленным отпечатком большого пальца.

— Пунгуше, — негромко сказал Марк.

Шакал снова за работой. След двойной, он углубляется в чащу и выходит из нее. Тот, что ведет внутрь, глубже, расстояние между отпечатками меньше, как будто человек нес какую-то тяжесть; выходящий след мельче, человек шел налегке.

Марк медленно двинулся по следам в сторону чащи. Каждые несколько шагов он надолго останавливался и внимательно разглядывал подлесок или приседал под нависшими ветвями и лианами, чтобы лучше видеть.

Теперь, когда он знал, что найдет, приятное возбуждение сменилось холодным гневом и сознанием опасности.

В густой тени зарослей его внимание привлекло что-то белое. Он несколько мгновений смотрел, прежде чем понял, что это: сорванная когтями терзаемого болью зверя кора, длинные рваные полосы на темном стволе. Гнев проскользнул в живот, как разворачивающая кольца змея.

Он двинулся в сторону и чуть вперед, теперь держа ружье низко, у бедра, наготове; сделал три шага и остановился.

На краю чащи — участок примятой травы, мягкая черная почва взрыта и потревожена, как будто здесь таскали туда и сюда что-то тяжелое; одинокий солнечный луч осветил красное пятнышко, которое могло быть лепестком цветка или каплей крови.

Здесь Марк услышал другой звук, звон металла о металл, звена о звено; в темной глубине зарослей трясли стальную цепь. Теперь Марк знал, где лежит зверь, и пошел в ту сторону, осторожно делая шаг за шагом, сняв ружье с предохранителя и держа его высоко, у груди.

Снова что-то белое, неестественное белое, круглое пятно на фоне темной листвы. Он застыл, глядя на него. Прошли долгие секунды, прежде чем он понял, что это — срезанный ствол, короткий, раздвоенный, толщиной в запястье девушки; срез недавний, смола еще выделяется каплями винного цвета. Марк увидел изгиб ворованной проволоки, которой цепь крепилась к срезанному стволу. Этот ствол служил якорем, он удерживал пойманное животное, не позволяя потянуть очень сильно, порвать свою плоть, но освободиться.

Цепь снова звякнула.

Леопард был в двадцати шагах от него. Марк точно знал, где зверь, но все равно не видел его; он напряженно думал, вспоминая все, что знал об этом животном, все дедовы рассказы. «Ты не увидишь его, пока он не придет, и даже когда он придет, это будет вспышка желтого света, как солнечный луч. Он не предупредит тебя рычанием, как лев. Он подойдет без единого звука и не станет вцепляться в руку или рвать плечо. Он нацелится тебе в голову. Он все знает о двуногих животных, потому что питается в основном бабуинами, поэтому знает, где у тебя голова. Он снесет тебе темя быстрей, чем ты вскрываешь яйцо за завтраком, а его задние лапы тем временем займутся твоим животом.

Ты видел, как кошка лежит на спине и лягает тебя задними лапами, когда ты чешешь ей брюхо. Леопард та же кошка, но вспорет тебе живот, как цыпленку, и, даже если охотников четверо, он убьет троих, прежде чем четвертый поднесет ружье к плечу».

Марк стоял совершенно неподвижно и ждал. Он не видел зверя, но чувствовал его, чувствовал его взгляд, который жег кожу, как лапки ползущего ядовитого насекомого, и вспомнил мраморно-белый шрам, который однажды, осоловев после виски, показал ему Шон Кортни, подняв рубашку и напрягая мышцы, так что на коже проступили все рубцы. «Леопард, — сказал Шон. — Дьявольская кошка, злее сволочи нет во всем буше».

Марк почувствовал, как ноги сами собой начинают медленное движение вспять; зашуршала листва. Он может уйти и вернуться, когда стервятники подскажут, что зверь издох или слишком слаб, чтобы быть опасным. Потом он представил себе ужас и боль зверя, и вдруг тот перестал быть зверем и стал его, Марка, животным, его подопечным, которого он обязан защищать. И Марк шагнул вперед.

Цепь снова звякнула, и показался леопард. Он метнулся (ужасный молчаливый рывок) так, что движение расплылось, только сверкнули глаза — желтый блеск ненависти, и страха, и боли. Цепь тащилась следом, звеня и цепляясь, и когда Марк последние шесть дюймов подносил ружье к плечу, он увидел капкан, который как зловещий металлический краб, висел на передней лапе. Тяжелый стальной капкан на мгновение замедлил прыжок.

Время, словно во сне, замедлилось, каждая микросекунда падала тяжело, точно капля густого масла, и Марк успел увидеть, что передняя лапа леопарда над капканом почти разорвана. Он почувствовал, как внутри все переворачивается: Марк понял, что зверь в отчаянной попытке освободиться сам перегрыз плоть и сухожилия. Теперь лапу держала только окровавленная полоска кожи, и от рывка тяжелого капкана лопнула и она.

Освободившийся леопард в страхе, ярости и боли бросился на Марка, целя в голову.

Дуло «манлихера» почти коснулось широкого плоского лба; зверь был так близко, что Марк видел его ощетиненные усы над разинутой рычащей пастью — эти усы были как травинки, скованные утренним морозом; видел желтые клыки за черными губами, изогнутый розовый язык в раскрытой пасти, и глаза. Ужасные, полные ненависти желтые глаза.

Марк выстрелил, и пуля раздробила череп, желтые глаза потрясенно мигнули, голова откинулась, изогнулась на змеиной шее, а гибкое тело потеряло всю свою грацию и легкость и неуклюже и тяжело повернулось в воздухе.

Зверь мешком рухнул к ногам Марка, и сапоги молодого человека окропили капельки алой крови; они блестели, как крошечные рубины.

Марк прикоснулся к открытому глазу, но яростный желтый свет тускнел, а веки, опушенные прекрасными длинными ресницами, не отозвались на прикосновение рефлекторным морганием. Леопард был мертв. Марк тяжело сел на камень поблизости и достал жестяной портсигар.

Рука, когда он чиркнул спичкой, дрожала так сильно, что пламя трепетало, словно крылья мотылька. Марк погасил пламя, выбросил спичку и провел ладонью по мягкой густой шерсти, янтарно-золотистой с четкими черными пятнами, словно этой шкуры коснулись пять растопыренных пальцев огненного ангела.

— Пунгуше, ублюдок! — снова прошептал Марк.

Животное погибло именно из-за этой золотистой пятнистой шкуры, за несколько шиллингов, которые дали бы за нее на рынке в деревне, на маленькой железнодорожной станции или просто на обочине дороги. Смерть в невыразимой боли и ужасе, чтобы у какой-нибудь дамочки появилась шуба или ковер. Марк снова погладил блестящую шерсть и почувствовал, как страх уступает место злобе к человеку, который когда-то спас ему жизнь и которого он искал все эти два месяца.

Он встал и подошел к стальному капкану на конце цепи. Безжалостные челюсти сжимали оторванную лапу. Марк наклонился, осматривая механизм. Такой капкан называют «Слэг истер» («железный слиток»), это капкан-убийца, зубья старательно подпилены таким образом, чтобы вцепиться, но не перебить. Весил он не меньше тридцати фунтов, и требовалась толстая ветка, чтобы разжать эти челюсти и снова настроить механизм.

Сталь потемнела и покрылась сажей: браконьер обжигал ее факелом из сухой травы, уничтожая человеческий запах. На самом краю чащи лежала полуразложившаяся туша бабуина — ароматная приманка, оказавшаяся непреодолимым искушением для большой желтой кошки.

Марк перезарядил «манлихер», и гнев его был так силен, что он застрелил бы человека, сделавшего это, если бы наткнулся на него в этот миг, хотя был обязан ему жизнью.

Он поднялся по склону, снял с Троянца седло и стреножил мула кожаным ремнем, потом повесил седельную сумку высоко на ветку дерева, чтобы до нее не добрались гиена или барсук.

Затем он вернулся и на краю чащи отыскал след браконьера. Он знал, что пускаться в погоню на муле бесполезно — большое неуклюжее животное за милю насторожит браконьера. Но у пешего у него есть шанс.

След свежий, значит лагерь браконьера близко; он не уйдет далеко от такого ценного предмета, как капкан. У Марка очень хороший шанс.

Конечно, он будет настороже, хитрый и коварный, потому что теперь знает о запрете охотиться в долине. Марк побывал в каждой деревне, разговаривал со всеми племенными вождями и пил их пиво, объясняя новый порядок.

Браконьер знает, что нарушает закон. Марк часто шел по его следу, и то, как старательно Пунгуше заметал следы, как старался обмануть преследователя, свидетельствовало, что он понимает свою вину, но сейчас Марку представилась неплохая возможность отыскать его.

След пересек реку в полумиле ниже по течению, потом пошел зигзагами по кустам, лесу и подлеску: браконьер проверял свои ловушки.

Капкан на леопарда, очевидно, был центром его линии, но он охотился и на мелкую дичь с помощью силков из легкой оцинкованной упаковочной проволоки, вероятно, купленной за несколько шиллингов в деревенской лавке. Использовал он и медный телеграфный провод, наверно, просто срезанный с телеграфного столба в каком-нибудь безлюдном месте.

Он ставил ловушки на шакалов, используя в качестве приманки отбросы, и размещал свои западни повсюду: там, где животные лизали соль, у ям, полных грязи, — в любом месте, которое могло привлечь дичь.

Неотступно идя по следу, Марк разряжал все ловушки и вырывал проволоку. Он догонял браконьера, но прошло еще три часа, прежде чем он отыскал его лагерь.

Лагерь располагался под раздутым стволом баобаба. Дерево было старое, гнилое, бивни слонов выдолбили в нем глубокое дупло. В этом углублении браконьер разводил бездымный костер; увидеть его издали невозможно. Сейчас костер был погашен, тщательно присыпан песком, но запах дыма привел к нему Марка. Угли были холодными.

В углублениях в стволе дерева Пунгуше спрятал два тюка, перевязанных веревкой из коры. В одном — грязное серое одеяло, резная деревянная подставка для головы, небольшой черный котелок на трех ножках и сумка из шкуры импалы с двумя или тремя фунтами желтой кукурузы и полосками сушеного мяса. Браконьер путешествовал налегке и передвигался быстро.

В другом тюке — пятнадцать шакальих шкур, высушенных на солнце, прекрасный серебристый, черный и рыжий мех, а также две шкуры леопарда — крупного темно-золотистого самца и маленькой полувзрослой самки.

Марк разжег костер и бросил в него одеяло, подставку для головы и сумку, почувствовав мстительное удовлетворение, когда те загорелись и обуглились. Котелок он разбил камнем, взвалил шкуры на плечи и пошел обратно.

Уже почти стемнело, когда он вернулся к чаще, где встретил леопарда.

Он сбросил тяжелые шкуры, которые под конец стали казаться стофунтовым мешком угля на плечах, и с недоумением смотрел на тушу леопарда.

Она кишела большими мухами, отливавшими зеленым металлическим блеском. Мухи откладывали в мертвую плоть яйца, похожие на цепочки мелких зерен риса, но Марка поразило другое: туша была ободрана. Кто-то искусно снял золотистую шкуру, обнажив розовое мясо с прослойками желтого жира и белыми тяжами связок. Голова тоже была ободрана, маску с нее срезали, и из черепа, как камешки, смотрели тусклые глаза, из открытых ушных раковин торчали черные волосы, а клыки были обнажены в застывшей желтой улыбке.

Марк быстро пошел к стволу, на котором висела цепь. Но и цепь и капкан исчезли.

Прошла целая минута, прежде чем ему в голову пришел следующий логичный шаг. Марк побежал по склону к дереву, на котором оставил сумку.

Троянец исчез. Ремень, стреноживавший его, разрезали острым, как бритва, лезвием и аккуратно положили у ствола.

Троянец, нежданно освобожденный от привязи, повел себя вполне предсказуемо. Он направился через лес домой, в свое простое стойло, к вечерней порции зерна и приятному обществу старого приятеля Спартанца.

До лагеря пятнадцать миль, а через несколько минут стемнеет.

Седельную сумку сняли с ветки и аккуратно просмотрели ее содержимое. То, что Пунгуше не понадобилось, он положил на плоский камень. Очевидно, он не очень ценил Вильяма Шекспира — его трагедии тоже не взяли; Марку оставили его замшевый охотничий костюм, подарок Руфи Кортни, сделанный перед самым отъездом.

Браконьер забрал мужской спальный мешок, который когда-то принадлежал генералу Кортни, со встроенной основой и специальной зимней набивкой, — в лондонском «Хэрродсе» такой стоил двадцать пять гиней — неплохая замена поношенному грязному одеялу и деревянному подголовнику.

Исчезли также котелок, кастрюлька и нож, соль, мука и сушеная говядина, но осталась одна банка консервированной фасоли.

Чистую рубашку и защитно-зеленые брюки Пунгуше забрал, но оставил запасные шерстяные носки и ботинки с резиновой подошвой.

Возможно, эти ботинки стояли теперь так, что указывали на лагерь Марка, по чистой случайности. А может это была насмешка. Банка фасоли и ботинки, чтобы Марк смог добраться до дома.

Сквозь пелену гнева и унижения Марк неожиданно увидел смешную сторону происшедшего. Этот человек следил за ним и взял из его сумки замену тому, что Марк сжег.

Марк мысленно услышал низкий смех зулуса, схватил «манлихер» и пошел по уходящему следу Пунгуше.

Но прошел ярдов сто и остановился.

Пунгуше нес тяжелый капкан, влажную шкуру и добычу, но шел зулусским шагом — минза умхабати; он пожирал мили, двигаясь на север, и Марк знал, что преследование бесполезно.

Он вернулся к дереву и сел у ствола. Гнев перешел в тревогу при мысли о пятнадцатимильном обратном пути, с сумкой и шкурами на плечах: гордость не позволяла бросить эту жалкую добычу.

Неожиданно он рассмеялся, его плечи беспомощно затряслись. Он смеялся, пока по щекам не покатились слезы, а живот не заболел от смеха.

— Пунгуше, когда-нибудь я отплачу тебе тем же, — пообещал он, ослабев от смеха.

Около полуночи прошел дождь, короткий, но сильный; его хватило, чтобы вымочить Марка и пригнуть стебли травы, на которых повисли крупные капли.

Потом поднялся легкий ветер, надоедливый, как старая жена; роса промочила обувь, в ботинках хлюпала вода и они натирали; папиросы превратились в желтую кашу из табака и рисовой бумаги, а связка шкур, сумка и мешок резали плечи; больше он в ту ночь не смеялся.

На рассвете пурпурные и молочно-гладкие утесы Ворот Чаки неожиданно вспыхнули от первого поцелуя солнца, стали ярко-розовыми и бронзовыми, но Марк плелся под тяжестью своей ноши, усталый до такой степени, что уже не воспринимал красоту, ничего не чувствовал, ни о чем не заботился, пока не вышел из леса на берег Бубези и не остановился на полушаге.

Он недоверчиво принюхался, и физические потребности организма мгновенно ожили, рот заполнился слюной, пустой желудок сжался: прекраснее этого запаха Марк в жизни не нюхал. Это был запах жареного бекона и яичницы, которая медленно, с шипением загустевает на сале. Он понимал, что это только игра его воображения: свой последний бекон он съел шесть недель назад.

Потом слух начал играть с ним шутки, потому что Марк услышал стук топора в лесу и голоса зулусов; он поднял голову и осмотрел свой старый лагерь под фиговым деревом.

И увидел рядом со своим простым шалашом белый брезент офицерской палатки. Горел бивачный костер, а Хлуби, старый повар-зулус, возился с кастрюлями. За костром на складном брезентовом походном стуле удобно сидел генерал Кортни, критически наблюдая, как повар готовит завтрак.

Он поднял голову и увидел на краю лагеря Марка, оборванного и грязного, точно уличный мальчишка, и улыбка его была широкой и мальчишеской.

— Хлуби, — сказал он по-зулусски. — Еще четыре яйца и фунт бекона.

* * *

Неисчерпаемые энергия и энтузиазм Шона Кортни превратили следующую неделю в один из самых запоминающихся периодов в жизни Марка. Он навсегда запомнил, как смеялся Шон, когда Марк рассказывал ему о своих горе и досаде из-за Пунгуше, потом, все еще посмеиваясь, собрал слуг и пересказал историю им, с собственными комментариями и приукрашиваниями, и слуги катались со смеху. Старый Хлуби перевернул кастрюлю с яйцами, его огромный живот подпрыгивал, как мяч, а лысая голова в венчике седых волос качалась из стороны в сторону.

Марк, изголодавшийся на диете из мясных консервов и фасоли, поглощал в огромных количествах чудесную пищу, которая плыла из розовых, размером с лопату, ладоней Хлуби. Его поразил стиль жизни Шона Кортни в африканской глуши: Шон прихватил с собой все, от стоячей ванны до керосинового холодильника, который в жаркий полдень без счета поставлял холодное пиво.

— Зачем путешествовать третьим классом, когда можно ехать первым? — спрашивал Шон и подмигивал Марку, расправляя на походном столе крупномасштабную карту северного Зулуленда. — Итак, что ты можешь мне сообщить?

Их разговоры ежедневно затягивались за полночь, на ветке дерева над ними шипел «Петромакс», у реки лаяли шакалы; днем объезжали местность, Шон Кортни ехал на Спартанце. Он наслаждался походной жизнью, словно был вдвое моложе, настаивал на поездках даже в полуденный зной, осматривал место, выбранное Марком для главного лагеря, спорил, где надо строить мост через Бубези, ездил в лес, где Марк пометил деревья, восхищался ньялой, самцом южно-африканской антилопы с полосатой густой гривой, когда это животное в панике убегало от людей; сидел под деревьями в ванне, покрытый мыльной пеной, с сигарой во рту и высоким стаканом пива в руках, и кричал Хлуби, чтобы тот подбавил кипятка из котла, когда ванна остывала. Большой, весь в шрамах, волосатый… Марк понимал, какое огромное место занял этот человек в его жизни.

По мере приближения дня отъезда настроение Шона менялось, по вечерам он размышлял над списком животных, составленным Марком.

— Пятьдесят зебр, — читал он оценку Марка и выливал остатки виски из бутылки в свой стакан. — В 1898 году на реке Саби перед моим фургоном проходило стадо. Сорок минут зебры скакали мимо галопом, и вожаки уже были за горизонтом, когда показались последние животные. В одном этом стаде было не меньше тридцати тысяч голов.

— Слонов нет? — спрашивал он, отрываясь от списка, и, когда Марк покачивал головой, негромко продолжал: — Нам казалось, что так будет вечно. В 1899-м я въехал в Преторию с севера, и при мне было десять тонн слоновой кости. Десять тонн, двадцать тысяч фунтов.

— Здесь нет львов?

Марк опять покачал головой.

— Не думаю, генерал. Я не видел ни одного следа и не слышал их по ночам, но мальчиком я застрелил здесь одного. Я был с дедом.

— Да, — кивнул Шон. — Мальчиком… Но что же твой сын, Марк? Увидит ли он когда-нибудь льва на свободе? — Марк ничего не ответил, и Шон хмыкнул. — Нет львов на реке Бубези! Боже, что мы сотворили с этой землей? — Он посмотрел в огонь. — Я думаю, случайно ли мы с тобой встретились, Марк. Ты раскрыл мне глаза и пробудил совесть. Виноваты я и такие как я.

Он покачал большой косматой головой, порылся в кармане мешковатого охотничьего костюма и извлек небольшую книгу в кожаном переплете, толстый томик, зачитанный и лоснящийся.

Марк вначале не узнал книгу, а когда узнал, удивился.

— Не знал, что вы читаете Библию! — воскликнул он, и Шон посмотрел на него из-под насупленных бровей.

— Читаю, — угрюмо ответил он. — И чем старше становлюсь, тем чаще. Это большое утешение.

— Но, сэр, — настаивал Марк, — ведь вы не ходите в церковь.

На этот раз Шон нахмурился, как будто это ему не понравилось.

— Я живу своей религией, — сказал он. — А не пою о ней по воскресеньям и забываю во все другие дни, как некоторые мои знакомые.

Тон Шона был окончательным, запрещающим дальнейшие расспросы. Он занялся потрепанным томом.

Нужное место он заложил полевым цветком, и Библия сразу раскрылась там.

— Я нашел это вчера вечером, — сказал он Марку, надевая на нос очки в стальной оправе. — Мне это показалось знамением, и я отметил это место, чтобы прочесть тебе. Евангелие от Матфея, глава десятая.

Он откашлялся и медленно прочел:

— «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего».

Закончив, он снова спрятал Библию в карман, и оба сидели молча, думая над прочитанным и глядя на языки пламени костра.

— Возможно, Он поможет нам спасти птицу, чтобы она не упала, здесь, у Ворот Чаки, — сказал Шон и наклонился, чтобы достать из костра горящую ветку. Прикурил от нее новую сигару и, прежде чем заговорить снова, глубоко затянулся, наслаждаясь вкусом древесного дыма и табака. — Неудачно, что все происходит в такое время. Только в конце следующего года мы сможем официально попросить парламент ратифицировать бюджет с расходами на развитие этой зоны.

Марк сразу насторожился и резко спросил:

— В следующем году?

— Боюсь, что да.

— Но почему так долго?

— Мрачная реальность политики, сынок, — проворчал Шон. — Мы только что получили сокрушительный удар, и все остальное должно ждать, пока мы играем в политические игры.

— Но что случилось? — спросил Марк, встревожившись. — Я уже два месяца не читал газет.

— Вот бы мне так же везло. — Шон невесело улыбнулся. — В одном городке в Трансваале прошли перевыборы. Это место всегда было нашим, хорошее гарантированное место, в руках уважаемого «заднескамеечника», очень верного и не слишком умного. У него в столовой парламента случился сердечный приступ — между супом и рыбой. Мы попросили наших верных избирателей выбрать нового члена. — Здесь Шон помолчал, и его лицо омрачилось. — Нас выпороли, как никогда в жизни. Пятнадцать процентов перешли к партии Герцога. Нас обвинили в жестоком подавлении прошлогодней забастовки, и это была катастрофа.

— Я не знал. Мне очень жаль.

— Если те же пятнадцать процентов изменят свое мнение по всей стране, на следующих выборах в оппозиции окажемся мы. Все остальное не имеет значения. Генерал Сматс решил обратиться к нации в марте следующего года, и нам предстоит борьба за свое существование. До тех пор мы не можем выдвигать законопроекты и просить о финансировании.

Марк почувствовал, как холодное отчаяние охватывает его до кончиков пальцев.

— А что будет здесь? — спросил он. — Мы пока должны прекратить то, что я начал? Просто бросить?

— Еще год браконьерства и охоты, еще год без защиты и развития? — Шон покачал головой. — Мои люди изучают действующие законы. У нас есть силы, которые мы могли бы использовать, но нет денег.

— Невозможно что-нибудь сделать без денег, — с отчаянием сказал Марк.

— А, наконец-то некоторое уважение к деньгам. — Шон едва заметно улыбнулся и серьезно продолжил: — Я решил финансировать защиту и развитие этой территории, пока не получу средства из бюджета. Я буду платить за все из собственного кармана. Возможно, позже мне вернут эти средства из бюджета, но если нет, — он покачал головой, — я считаю, что задолжал не меньше. Мы хорошо начали.

— Мне много не потребуется, — подхватил Марк, но Шон раздраженно заставил его замолчать.

— Ты будешь получать столько же, сколько раньше, и начнем мы с сооружения главного лагеря. Я дам тебе четырех рабочих, — продолжал он негромко. — Пока придется обойтись без моста через Бубези, и первая дорога будет в одну колею, но начало будет положено, и давай надеяться, что мы выиграем выборы.

* * *

В последний день за завтраком Шон положил перед Марком папку.

— Я разговаривал с Колдуэллом, тем самым, что делал рисунки для «Джока в вельде», и уговорил его составить общий план. — Он улыбнулся, глядя, как Марк открывает папку. — Я хотел как можно лучше использовать твои три тысячи фунтов.

В папке лежал макет газетного объявления на всю страницу о создании Общества друзей африканской природы.

На полях были великолепные рисунки диких животных, а под набранным крупным шрифтом заголовком перечислялись основные цели Общества и содержалась красноречивая просьба вступать в общество и поддерживать его работу.

— Я попросил своих юристов сформулировать все положения. Это объявление мы поместим во всех газетах страны. Адресом Общества станет главная контора «Кортни Холдингс», я нанял клерка на полный рабочий день заниматься документами. У меня также есть молодой журналист, который создает газету Общества. Он брызжет идеями и очень увлечен общим замыслом. Если повезет, мы получим общественную поддержку. Она стоит гораздо больше трех тысяч.

Марк разрывался между радостью и озабоченностью тем, как разрослась его простая мысль.

— Да, — рассмеялся Шон. — Это обойдется дороже трех тысяч… а кстати! Я послал Дирку Кортни расписку в получении его денег и сообщение о его пожизненном членстве в обществе.

Эта шутка помогла им преодолеть неловкость последних минут перед расставанием.

Носильщики Шона исчезли за деревьями; они несли на головах пожитки к грузовику, который ждал на ближайшей дороге, в двадцати милях от Ворот Чаки. Шон с сожалением задержался.

— Не хочется уходить, — признался он. — Славное было время, но сейчас я чувствую, что стал сильнее и готов к встрече с тем, что покажут мне эти ублюдки. — Он осмотрелся, прощаясь с рекой, горой и диким лесом. — Здесь живет волшебство. — Он кивнул. — Хорошо смотри за этим местом, сынок.

И он протянул руку.

Для Марка это была последняя возможность задать вопрос, который он пытался задать уже десятки раз, но Шон неизменно уводил разговор в сторону или просто не обращал внимания на вопрос. Но сейчас он должен был получить ответ. Марк сжал широкую костлявую ладонь Шона и не отпускал.

— Вы ничего не сказали мне о Буре, сэр. Как она? Здорова? Как ее картины? — выпалил он.

Казалось, даже сейчас Шон не уступит. Он гневно напрягся, как будто собрался отнять руку, но гнев рассеялся, не добравшись до его глаз. На мгновение в этих глубоко ввалившихся глазах появилась тоска, и рука Шона сжалась, словно стальной капкан.

— Месяц назад Буря вышла замуж. Но с того времени, как ты уехал из Лайон-Копа, я ее не видел, — сказал он и выпустил руку Марка. Не сказав больше ни слова, повернулся и ушел.

Впервые он шел медленно и тяжело, чуть покачиваясь, оберегая больную ногу, шел как очень больной и усталый старик.

Марк хотел побежать за ним, но и у него сердце было разбито, и ноги не несли его.

Он одиноко стоял и смотрел вслед Шону Кортни, исчезающему за деревьями.

* * *

Второй номер натальцев шел вдоль линии (копыта его пони поднимали с разметочной линии облачка белой пыли, словно ее прошила пулеметная очередь), и он успел зажать мяч между ног, прежде чем тот вышел из игры.

Он низко наклонился в седле и ударил по мячу под шеей пони, изо всех сил ударил деревянным молотком, и мяч поднялся по пологой дуге — белое пятно на голубизне летнего неба.

Грохот копыт перекрыли аплодисменты с веранды клуба и из кресел под разноцветными зонтиками; аплодисменты усилились, когда зрители поняли, что Дерек Хант предвидел этот удар.

Он шел галопом на Саладине, не подгоняя его. Саладин — рослый пони — наклонил злобную уродливую голову, следя за полетом мяча, его слишком большие ноздри расширились так, что красные слизистые оболочки сверкнули, как знамя. Глаза, следящие за мячом, закатились под крупный лоб, придав лошади дикий, полубезумный вид. Саладин той пестрой серо-гнедой масти, которую никакая скребница не заставит блестеть, а копыта у него как у ломовой лошади.

Он поднимал их неуклюже, зато так быстро, что опережал пони аргентинца, скакавшего рядом.

Дерек сидел на Саладине, словно в кресле — хлыст свисает с запястья, черная каска натянута на уши и крепко завязана под подбородком. Живот выпирал из-за пояса брюк, руки, длинные и толстые, как у шимпанзе, поросли густыми рыжими волосами. Кожа усеяна веснушками, а между веснушками красная, словно ее обварили кипятком. Лицо того же красного цвета, с синюшным оттенком, как у старого пьяницы. Дерек сильно потел.

Пот, словно утренняя роса, блестел на его лице и капал с подбородка. Хлопчатая фуфайка с короткими рукавами словно побывала под тропическим ливнем. Она липла к широким, медвежьим плечам и так натянулась над выступающим брюхом, прозрачная от влаги, что даже с боковой линии можно было рассмотреть темное углубление в центре живота.

При каждом толчке, когда копыта Саладина ударялись о жесткую землю, массивный зад Дерека Ханта в плотно обтягивающих белых брюках вздрагивал в седле, как желе.

Два аргентинца скакали по полю наперерез, чтобы подрезать его, красивые смуглые всадники, ловкие, как кавалерийские офицеры, неслись во весь опор и возбужденно кричали по-испански. Дерек усмехнулся в рыжие усы: мяч кончил свой долгий полет и ударился о землю.

— Боже, — протянул один из членов клуба, стоявший на ступеньках, — самая уродливая лошадь во всем христианском мире!

И он поднял стакан с розовым джином, приветствуя Саладина.

— А на спине у него самый уродливый гандикапер, — согласился щеголь рядом с ним. — Бедняги даго должны каменеть при одном взгляде на него.

Саладин и первый номер аргентинцев оказались в месте падения мяча одновременно. Аргентинец приподнялся в седле, чтобы перехватить мяч, его белые зубы сверкали под черными тонкими усиками, гладкие загорелые мышцы предплечья напряглись, готовые к наклону вперед; прекрасная гладкая лошадь повернулась по линии броска, проворная и быстрая, как хорек.

И тут произошло нечто удивительное. Дерек Хант сидел на своем пони неподвижно, и никто не мог заметить, брался ли он за повод и дергал ли, заставляя Саладина повернуть зад. Но пони аргентинца отскочил так, словно налетел на гранитный холм, а всадник перелетел через его голову, мгновенно перейдя от прекрасной уравновешенной посадки к смятенному падению с размахиванием руками; он тяжело ударился о землю в облаке красной пыли и покатился, выкрикивая бессильные протесты всему миру и небу.

Дерек слегка наклонился и деревянным молотком с бамбуковой рукоятью поддел мяч — легким, едва заметным движением. Мяч покорно опустился перед головой Саладина.

Мяч подскочил раз, другой, потом послушно подставился под следующий удар и запрыгал по полю. Четвертый номер аргентинцев свернул справа с грацией нападающей львицы, и над полем пронесся рев толпы, подгоняя его, заставляя бросить вызов. Он выкрикивал дикие проклятия на испанском, и его глаза возбужденно горели.

Дерек быстро переложил молоток из правой руки в левую и ударил прыгающий мяч справа, заставляя аргентинца увеличить угол перехвата.

Когда мяч опускался, Дерек внезапно подрезал его: мяч высоко взлетел над головой аргентинца.

Дерек сказал: «Ха!», но негромко и коснулся боков Саладина коленями. Рослый уродливый пони вытянул шею и пустился вскачь, а Дерек чуть изменил посадку, помогая ему.

Они пронеслись мимо аргентинца, как будто тот действительно окаменел, и оставили его за собой, подхватив мяч. Удар! Удар! Еще удар, и Дерек прошел точно по центру между короткими столбами ворот, потом повернул и поскакал назад, к начальной линии.

Смеясь так, что колыхался обширный живот, Дерек перекинул ногу через голову Саладина и соскочил на землю, позволяя пони уйти к конюхам.

— На следующий период возьму Сатану, — крикнул он низким пропитым голосом.

Буря Кортни видела, как он подходит, и знала, что будет дальше. Она хотела подняться, но она стала медлительной и неуклюжей, ребенок в животе приковывал ее к месту, как каменный якорь.

— Поцелуйчик для бедняги! — крикнул Дерек и ухватил ее длинной, волосатой, красной, словно обваренной, рукой. Холодный пот с его лица вымазал ей щеку, и пахло от него кислым пивом и лошадьми. Он поцеловал ее в губы прямо перед Иреной Личарс, четырьмя другими девушками, ухмыляющимися конюхами и всеми гостями на веранде.

В отчаянии она подумала, что сейчас ее стошнит. Едкий рвотный запах в горле — ее едва не вырвало при всех.

— Дерек, в моем положении! — отчаянно прошептала она, но он облапил ее одной рукой, а другой взял бутылку пива с подноса, принесенного слугой в белом клубном пиджаке и, не обратив внимания на стакан, стал пить прямо из горлышка.

Она попыталась вырваться, но Дерек с его невероятной силой легко удерживал ее. Потом громко рыгнул, выпуская газ.

— Поцелуйчик для бедняги! — снова закричал он, и все рассмеялись, как придворные над ужимками королевского шута.

— Добрый старый Дерек!

— Он сам себе закон, старина Дерек!

Он отбросил пустую бутылку.

— Сбереги ее до моего возвращения, женушка! — рассмеялся он, взял ее огромной красной рукой за разбухшую грудь и больно сжал. Буря похолодела, она ослабела и дрожала от унижения и ненависти.

У нее и в прошлом случались задержки, поэтому она не тревожилась, пока в ее дневнике не появился второй пробел. Она собиралась сказать об этом Марку, но это произошло как раз перед их расставанием. Тем не менее Буря надеялась, что все само собой образуется, но проходили недели, и сознание невероятности случившегося начало мало-помалу проникать в ее замок из золота и слоновой кости. Такое случается с другими, с обычными девушками-работницами, но не может произойти с Бурей Кортни. Для молодых леди вроде Бури существуют особые правила.

Когда уже не оставалось никаких сомнений, первый пришедший ей в голову человек, к которому следовало обратиться, был Марк Андерс. Паника вонзила в ее сердце жгучие маленькие шипы, и ей захотелось броситься к нему на шею… Но этот порыв остановила сатанинская гордость Кортни. Он первым должен прийти к ней. И прийти на ее условиях, решила Буря; она не будетменять правила, которые составила для себя. Хотя, даже несмотря на отчаяние, в груди у нее сжималось, а ноги подкашивались и начинали дрожать, когда она думала о Марке.

Когда она в первый раз оставила Марка, она плакала ночью и вот плакала снова. Теперь, когда в глубине ее тела рос ребенок, она еще отчаяннее нуждалась в нем. Но извращенная, безобразная гордость не ослабляла своей бульдожьей хватки, не позволяла даже дать ему знать о ее трудном положении. «Не дразни меня, Марк Андерс», — предупредила она, а он сделал вот что! Она его ненавидела и любила за это.

Но не могла уступить.

Затем она подумала о матери. Они с Руфью Кортни всегда были близки, Буря всегда могла рассчитывать на верность матери, на ее здравомыслие и практичность. Но ее остановило то, что если рассказать матери, узнает и отец. Руфь Кортни никогда ничего не скрывала от Шона, а он от нее.

Буря задрожала при мысли о том, что сделает отец, когда узнает, что она носит ублюдка.

Огромная любовь к ней сделает его гнев и месть еще более ужасными.

Она понимала также, что погубит и Марка. Ее отец слишком силен, слишком настойчив и целеустремлен, чтобы надеяться утаить от него имя Марка.

Он вытянет из нее правду.

Она знала, что отец привязан к Марку Андерсу, это видели все, но эта привязанность не спасет ни ее, ни его.

Отношение Шона Кортни к дочери подчинялось железным законам поведения, старомодный взгляд на отцовский долг не давал ему свободы маневра. Марк Андерс нарушил эти железные законы, и Шон уничтожит его, хотя успел полюбить. А при этом он уничтожит и частицу себя. Он отвергнет и изгонит собственную дочь, хотя сам будет разбит горем.

Поэтому ради отца и ради Марка Андерса она не станет обращаться к матери.

И она обратилась к Ирене Личарс. Та с растущим злорадством выслушала неуверенные объяснения Бури.

— Но, дорогая, разве ты не предохранялась?

Буря мрачно покачала головой, не вполне понимая, что имеет в виду Ирена; она только знала, что не предохранялась.

— А кто это был, дорогая? — задала следующий вопрос Ирена, и Буря опять покачала головой, на этот раз решительно.

— Боже! — закатила глаза Ирена. — Так много кандидатов на роль папочки. Ты темная лошадка, Буря, дорогая.

— Неужели ничего нельзя сделать? — жалобно спросила Буря.

— Ты имеешь в виду аборт, дорогая? — спросила Ирена и хитро, презрительно улыбнулась, когда Буря кивнула.

* * *

Это был высокий бледный мужчина, совершенно седой, сутулый, с дрожащим голосом и такими белыми руками, что они казались прозрачными.

Буря видела сквозь кожу голубые вены и хрупкие белые кости. Она пыталась не думать об этих бледных прозрачных руках, которые прикасались к ней, щупали, проникали внутрь, но руки были холодные и причиняли боль.

Потом он с такой тщательностью мыл эти бледные руки в кухонной раковине маленькой бедной квартиры, что Буря пришла в замешательство и почувствовала обиду. Это омовение показалось ей личным оскорблением.

— Видимо, вы ведете очень активный образ жизни: езда верхом, теннис? — спросил он и, когда Буря кивнула, негромко неодобрительно хмыкнул. — Женское тело не создано для такого времяпрепровождения. У вас узкие кости, а мышцы слишком развиты. К тому же срок беременности не меньше десяти недель.

Наконец он домыл руки и начал вытирать их застиранным, но по-больничному чистым полотенцем.

— Вы можете мне помочь? — раздраженно спросила Буря, и он медленно покачал седой головой.

— Если бы вы обратились немного раньше…

И беспомощно развел бледными прозрачными руками.

* * *

Они с Иреной составили список кандидатов, и у каждого из мужчин в этом списке были две общие особенности.

Все они были влюблены в Бурю или по крайней мере демонстрировали влюбленность, и все были богаты.

В списке значилось шесть имен. Двоим Буря написала открытки, но получила неопределенный ответ, пожелания всего хорошего, но никакого намека на желание встретиться.

Третьего она встретила в загородном клубе «Умгени». Она еще могла надевать теннисный костюм. Беременность придала ее коже новый цвет и блеск, а ее груди налились.

Она легко, игриво поболтала с ним, уверенно и обдуманно демонстрируя знаки расположения, каких он никогда не получал раньше.

— А вам можно сейчас играть в теннис?

Она едва сдержалась, успела добраться до своего «кадиллака», а когда вывела его из ворот, расплакалась. Машину она остановила в дюнах на берегу океана.

Когда первое ощущение унижения прошло, она смогла рассуждать логично.

Конечно, это Ирена Личарс. Она была слепа и глуха, раз не понимала этого. Теперь все до единого знают, Ирена раструбила всем.

Одиночество и отчаяние угнетали ее.

Дерек Хант в список не попал: не потому, что он не был богат, и не потому, что не проявлял никакого интереса к Буре.

Дерек Хант интересовался всеми хорошенькими девушками. На двух он даже женился, и обе с громким скандалом развелись с ним, но перед этим подарили ему семерых отпрысков.

Слава Дерека Ханта была такой же обширной и выдающейся, как его состояние.

— Послушай, старушка, — разумно объяснил он Буре. — И у меня и у тебя есть проблема. Я хочу тебя, всегда хотел. Не мог спать по ночам! — И его рыжие усы похотливо дернулись. — А я нужен тебе. Боюсь, тебя ждут слухи, знак зверя, проклятие общества и вся подобная грязь. Твоя потеря — моя находка. На мнение общества мне всегда было наплевать. И у меня уже есть семеро маленьких отродий. Еще один погоды не сделает. Договорились? Как насчет поцелуйчика?

Они уехали в Свазиленд, и Дерек получил особое разрешение, солгав насчет возраста Бури.

На церемонии не было ни одного знакомого, только пятеро приятелей Дерека, а она не сказала ни отцу, ни матери, ни Марку Андерсу.

* * *

Буря слышала, как он приближается к дому, словно обладатель Гран-при Ле-Мана[55], в реве длинного кортежа машин на шоссе. Потом скрип тормозов, канонада хлопанья дверцами, громкие голоса и обрывки разухабистых песен.

Голос Дерека, более громкий и хриплый, чем у остальных.

— Каррамба! Я снял с вас штаны прямо на поле! Сюда, гордость Аргентины!

Топот и крики людей, поднимающихся по лестнице.

Буря лежала на спине и разглядывала купидонов на потолке. Ей хотелось бежать, ее охватило неразумное паническое стремление вскочить и исчезнуть. Но бежать было некуда.

Трижды после венчания она разговаривала с матерью, и все три разговора причинили им обеим острую боль.

— Если бы только ты нам рассказала! Отец мог бы понять, простить. Дорогая, если бы ты только знала, какие виды у него были на твою свадьбу! Он так гордился тобой — и даже не был на твоем венчании. Даже приглашения не получил. Дай ему время, Буря. Я постараюсь ради тебя. Поверь, дорогая, я думаю, было бы легче, будь это кто угодно, но только не Дерек Хант. Ты знаешь, что думает о нем отец.

Бежать было некуда, и Буря лежала тихо, объятая страхом. Тяжелые шаги наконец приблизились. Дверь распахнулась.

Он не переоделся и явился по-прежнему в сапогах для верховой езды. Брюки лоснились от езды в седле, мотня свисала почти до колен, как грязная детская пеленка; на фуфайке солеными белыми кругами засох пот.

— Проснись, старушка! Твоему мужчине пора исполнять свой долг.

Одежду он оставил на полу, там, куда она упала.

Его выпирающий живот, по-рыбьи белый, порос рыжими завитками. Тяжелые плечи покрыты следами множества чирьев. Он был сильным, массивным, толстым, жестоким и заскорузлым, как ветвь сосны.

— Поцелуйчик для бедняги! — шумно рассмеялся он, ложась в постель.

Неожиданно и очень четко Буря увидела стройное грациозное тело Марка Андерса с чистыми очертаниями молодых мышц, когда он сидел в лесу под лучом солнца.

С ужасным ощущением утраты вспомнила она эту любимую голову с сильным ртом, открытым лбом и спокойными глазами поэта.

Кровать заскрипела под тяжестью мужа. Буре хотелось кричать от отчаяния и в ожидании боли.

* * *

На завтрак Дерек любил «Черный бархат» с «Гиннесом»[56] в особой хрустальной чаше. И всегда пил «Боллинже» 1911 года из оловянной кружки.

Он исповедовал плотный завтрак, и сегодня ему подали яичницу, шотландского лосося, почки с пряностями и грибами и большой хорошо прожаренный стейк, все это на одной тарелке.

Хотя глаза его покраснели после ночной пирушки, а лицо стало багровым, как восходящее солнце, он был громогласен и добродушен, смеялся собственным шуткам и, наклоняясь через стол, тыкал Бурю пальцем, похожим на вареного омара, подчеркивая свои слова.

Она подождала, пока он опустошит тарелку и перельет «Черный бархат» в кружку, потом негромко сказала:

— Дерек, мне нужен развод.

Он не перестал улыбаться, глядя, как последняя капля переливается в кружку.

— Проклятое пиво испаряется, или в кружке дыра, — сказал он и весело рассмеялся. — Видишь? Дыра! Что?

— Ты слышал, что я сказала? Ты не собираешься отвечать?

— А нечего отвечать, старушка. Договор есть договор. Ты получила имя для своего выродка, я должен получить свою долю.

— Ты уже получил и столько раз, сколько хотел, — покорно сказала Буря. — Почему ты меня не отпускаешь?

— Милостивый боже! — Дерек смотрел на нее через край кружки, топорща усы, и в его глазах было искреннее изумление. — Ты действительно думаешь, что меня интересовала твоя сдобная лепешка? Да такое я могу получить где угодно, в темноте все они одинаковы. — Он искренне рассмеялся. — Милостивый боже, старушка, неужто ты считала, что я так высоко ценю твои белые титьки?

— Почему тогда? — спросила она.

— У меня десять миллионов веских причин, старушка. — Он набил рот яичницей и почками. — И все эти причины — на банковском счете генерала Шона Кортни.

Она недоуменно смотрела на него.

— Папины деньги?

— Первый правильный ответ, — улыбнулся он. — Получаешь пятерку и становишься первой в классе.

— Но… — Она сделала легкий недоуменный жест. — Не понимаю. Ты и сам богат.

— Был богат, старушка, в прошедшем времени. — И он снова радостно расхохотался. — Две любящие жены, двое жестокосердных судей по бракоразводным делам, семеро ублюдков, сорок пони для игры в поло, друзья с загребущими руками, камни на дороге, где их не должно быть, шахта, в которой не оказалось алмазов, рухнувшее здание, прорванная дамба, истощившаяся жила, скот, заболевший чумой, и близорукие юристы, которые не читают в контрактах примечания мелким шрифтом, — вот куда уходят деньги. Паф, и ничего нет!

— Не могу поверить. — Буря была в ужасе.

— Я никогда не стал бы шутить на эту тему, — сказал Дерек. — Один из моих принципов — никогда не шутить относительно денег. Вероятно, это мой единственный принцип. — И он ткнул ее пальцем. — Единственный, поняла? Я проиграл всухую, уверяю тебя. Твой папочка — мой последний источник. Боюсь, тебе придется с ним поговорить.

* * *

У парадной двери никто не отозвался, и Марк едва не повернул и не ушел назад в город, чувствуя облегчение и понимая в глубине души, что это трусость. Поэтому он спрыгнул с веранды и обошел вокруг дома.

Жесткий воротничок и галстук натерли ему шею, пиджак с отвычки сковывал, так что оказавшись на кухонном дворе коттеджа, Марк расправил плечи и провел пальцем под воротничком. Пять месяцев он не носил такую одежду и не ходил по тротуарам, и даже звуки женских голосов казались ему незнакомыми. Он остановился и прислушался.

Марион Литтлджон была на кухне с сестрой, и он с удовольствием слушал их веселую болтовню.

Он постучал. Разговор прервался, и в дверях показалась Марион.

В пестром полосатом переднике, голые руки по локоть в муке.

— Марк, — спокойно сказала она. — Очень приятно. — И постаралась убрать со лба прядь волос, оставив на переносице белый мучной след. Жест получился неожиданно привлекательный, и Марк почувствовал, как дрогнуло сердце. — Входи.

Она посторонилась и шире открыла для него дверь.

Сестра Марион приветствовала Марка ледяным тоном: она считала, что Марк ее обманывает.

— Как он хорошо выглядит, — сказала Марион, и они принялись внимательно разглядывать Марка, стоявшего посреди кухни.

— Слишком худой, — язвительно сказала ее сестра и принялась развязывать передник.

— Пожалуй, — легко согласилась Марион, — значит, его нужно хорошо кормить.

И она улыбнулась и кивнула. Теперь она видела, что Марк загорел и похудел, от ее доброго, материнского взгляда не ускользнуло и то, что у него теперь черты зрелого мужчины. Она заметила также его печаль и одиночество, и ей захотелось обнять Марка и прижать его голову к своей груди. Но вместо этого Марион сказала:

— У нас хорошее жирное молоко. Садись так, чтобы я могла тебя видеть.

Пока она наливала молоко из кувшина, сестра повесила передник и, не глядя на Марка, строго сказала:

— Нам еще нужны яйца. Схожу в город.

Когда они остались одни, Марион взяла скалку и стала раскатывать тесто, превращая его в тонкий лист.

— Расскажи, чем ты занимался, — попросила она, и Марк начал, вначале нерешительно, потом со все большей уверенностью и энтузиазмом рассказывать о Воротах Чаки и о работе всей своей жизни, которую он там нашел.

— Это хорошо, — время от времени прерывала Марион его рассказ; мысленно она уже составляла списки необходимых припасов, прагматично приспосабливаясь к жизни вдали от цивилизации, где даже маленькие удобства становятся роскошью: стакан свежего молока, освещение ночью — все это нужно заранее продумать и организовать.

Показательно, что такое будущее не вызывало у нее ни смятения, ни отчаяния. Она была из породы пионеров. Куда идет мужчина, туда за ним идет и женщина.

— Место для дома — на первой складке холмов, но оттуда видна вся речная долина, а сразу над ним — Ворота Чаки. Там очень красиво, особенно по вечерам.

— Не сомневаюсь.

— Я составил такой план дома, что можно будет добавлять комнату за комнатой. Сначала их будет всего две.

— Две для начала вполне достаточно, — согласилась она, задумчиво морща лоб. — Но для детей понадобятся отдельные комнаты.

Марк замолчал и посмотрел на нее, не вполне уверенный, что расслышал правильно. Марион замерла, держа скалку в обеих руках, и улыбнулась.

— Ты ведь за этим приехал сегодня? — ласково спросила она.

Он опустил глаза и кивнул.

— Да. — Его самого это ошеломило. — Наверно, так и есть.

* * *

Она лишь на миг утратила спокойствие во время церемонии, когда увидела в церкви в первом ряду восседающего рядом с женой генерала Шона Кортни. Шон был в визитке, с бриллиантовой булавкой в галстуке, а Руфь холодна и элегантна в огромной, размером с тележное колесо, шляпе с белыми розами по краям.

— Он пришел! — восторженно прошептала Марион и не удержалась от торжествующего взгляда, брошенного на подруг и родственников, как бросают монету нищему.

В обществе она вознеслась на немыслимые высоты.

Потом генерал нежно расцеловал ее в обе щеки, прежде чем повернуться к Марку.

— Ты выбрал самую красивую девушку в городе, мой мальчик.

Марион покраснела от удовольствия и стала розовой, счастливой и действительно такой красивой, как никогда в жизни.

С помощью четверых рабочих-зулусов, которых дал Шон, Марк проложил примитивную дорогу до самой долины Бубези. Он привез свою жену к Воротам Чаки на заднем сиденье мотоцикла, а коляска была доверху занята ее приданым.

Далеко позади зулусы вели Троянца и Спартанца, тяжело нагруженных остальным багажом Марион.

Ранний утренний туман лежал на реке, неподвижный и плоский, как поверхность озера, и свет нового дня играл на нем розовыми и лиловыми бликами.

Из тумана круто вздымались утесы Ворот Чаки, темные и загадочные, увенчанные, как лаврами, золотистыми облаками.

Марк выбрал для возвращения именно этот час, чтобы Марион увидела свой новый дом во всей красе.

Он остановил мотоцикл на узкой каменистой дороге и выключил двигатель.

Они сидели в тишине и смотрели, как солнце зажигает утесы; они горели, как маяки, которые моряк высматривает в океанских пустынях, потому что они манят его к земле и обещают тихую гавань.

— Очень красиво, дорогой, — сказала она. — А теперь покажи мне, где будет дом.

* * *

Она работала с зулусами, по локоть в грязи, когда они добывали глину для необожженных кирпичей, шутила с ними на их языке и беззлобно подгоняла, чтобы они работали быстрее, чем обычно работают африканцы.

Она шла за мулами, держа повод, когда из долины перетаскивали тяжелые бревна; высоко закатывала рукава на загорелых руках и обвязывала голову платком.

Она хлопотала у глиняной печи, доставая лопатой с длинной ручкой толстые золотисто-коричневые хлебы, и с глубоким удовлетворением смотрела, как Марк корочкой подбирает последние капли подливки.

— Вкусно, дорогой?

По вечерам она садилась поближе к лампе, склонив голову к вышиванию, и кивала, когда Марк рассказывал о дневных приключениях, о своих маленьких победах и разочарованиях.

— Какая жалость, милый!

Или:

— Как удачно, дорогой.

Однажды ясным безоблачным днем он по древней тропе отвел жену на вершину Ворот Чаки, держа ее за руку в узких местах, где под крутым шестисотфутовым откосом текла река. Марион затолкала юбки в шаровары, крепче перехватила корзину и на всем долгом подъеме ни разу не споткнулась.

На вершине он показал ей обвалившиеся каменные стены и заросшие пещеры, в которых скрывалось племя, бросившее вызов Чаке, рассказал, как поднимался на вершину король, показал страшную тропу, по которой он провел своих воинов, и наконец описал бойню и обрисовал, как тела сбрасывали вниз в реку.

— Как интересно, дорогой, — сказала она, расстилая скатерть, принесенную в корзине. — Я взяла с собой лепешки и абрикосовый джем, ты ведь так его любишь.

Какое-то движение внизу привлекло внимание Марка, и он потянулся за биноклем. В золотой траве на самом краю тростника словно ползла вереница толстых черных жуков.

Он сразу понял, кто это, и с растущим возбуждением пересчитал.

— Восемнадцать! — сказал он вслух. — Новое стадо.

— Что там, дорогой?

Марион подняла голову от лепешек, которые намазывала джемом.

— Новое стадо буйволов! — возбужденно воскликнул он. — Должно быть, пришли с севера. Дело пошло!

В окуляры бинокля он видел, как крупный бык выбрался на поляну, где трава была пониже.

Марк видел не только его широкую черную спину, но и тяжелую голову и растопыренные уши под траурно опущенными рогами. Солнце упало на кончики рогов, и они заблестели, как металл.

Марк испытывал невероятную собственническую гордость. Они принадлежали ему. Они первые пришли в святилище, которое он создает для них.

— Смотри. — Он передал бинокль Марион, и она, тщательно вытерев руки, поднесла бинокль к глазам. — На краю болота.

Он показал, и на лице его были радость и гордость.

— Вижу, — подтвердила она, счастливо улыбаясь. — Как хорошо, дорогой. — И тут же повернула бинокль, провела над рекой и остановилась на крыше дома, видной за деревьями. — Разве тростниковая крыша выглядит не лучше? Мне не терпится переехать.

На следующий день они переехали из шалаша из веток и брезента в старом лагере под инжиром, и пара ласточек переселилась вместе с ними.

Стремительные птицы начали строить новое гнездо из маленьких блестящих комков глины под карнизом новой желтой крыши над белеными стенами из необожженного кирпича.

— Они приносят удачу, — рассмеялся Марк.

— От них столько грязи, — с сомнением сказала Марион, но в эту ночь впервые стала инициатором занятий любовью: удобно легла на спину в двуспальной кровати, до пояса подняла ночную рубашку и широко развела теплые бедра.

— Я готова, если хочешь, дорогой.

И потому, что она была добра и любила его, все получилось быстро и приятно.

— Тебе было хорошо, дорогой?

— Замечательно, — ответил Марк, и вдруг в его сознании возникла другая женщина, с гибким и быстрым телом, и чувство вины ударило в сердце, как кулаком. Он попытался отогнать этот образ, но тот упрямо возникал в снах, смеющийся, танцующий, дразнящий, так что утром под глазами у Марка темнели круги и он испытывал тревогу и раздражение.

— Пойду обойду долину, — сказал он, не поднимая глаз от кофе.

— Но ты вернулся только в прошлую пятницу, — удивилась Марион.

— Хочу снова посмотреть на этих буйволов.

— Хорошо, дорогой. Я соберу ранец. Сколько тебя не будет? Положу свитер: по вечерам бывает прохладно. Хорошо, что я вчера испекла хлеб… — Она оживленно болтала, и ему неожиданно захотелось крикнуть: замолчи! — А я тогда поработаю в огороде. Приятно будет снова получить свежие овощи. И я ужасно давно не писала писем.

Он встал из-за стола и пошел седлать Троянца.

* * *

Взрывное хлопанье тяжелых крыльев вывело Марка из задумчивости, и он выпрямился в седле, когда из тростника поднялась стая крупных птиц.

Это были желтовато-коричневые стервятники; потревоженные приближением Марка, они взлетели, и тут же произошло волшебное превращение — на смену страшной уродливости пришел прекрасный планирующий полет.

Марк стреножил Троянца и из предосторожности достал из чехла «манлихер». Он насторожился — возможно, он нашел добычу одной из крупных хищных кошек. Возможно, даже льва — одного из тех животных, которых он до сих пор тщетно искал в долине.

Буйвол лежал на краю болота на влажной мягкой земле, полускрытый тростником; он погиб так недавно, что стервятники не успели проклевать его толстую шкуру и загадить глубокий след, проложенный во влажной земле, только выклевали обращенный вверх глаз и клювами разорвали мягкую кожу возле ануса, потому что именно отсюда они всегда проникают к внутренностям крупных животных.

Буйвол был большим зрелым самцом с большим рогами на черепе длиной в сорок восемь дюймов от конца до конца. Крупная туша, крупнее, чем у племенного херфордского быка; плечи облысели, морщинистая серая кожа вымазана грязью, и в нее впились множество насекомых.

Марк сунул руку в складку кожи между задними ногами и ощутил тепло. «Мертв меньше трех часов», — решил он и присел у огромной туши, пытаясь определить причину смерти. У быка, казалось, не было никаких повреждений. Наконец Марку удалось, прилагая все силы и используя окоченевшие конечности животного, перевернуть полторы тонны мертвого веса.

Он сразу увидел смертельную рану за плечом, глубокую, с широкими краями, проникающую между ребер, и охотничий глаз Марка тут же определил, что удар нанесен в сердце; бившая из нее кровь свернулась на земле.

Если и были какие-то сомнения в том, что оставило эту смертельную рану, то они рассеялись, стоило взглянуть на второе ранение. Этот удар нанесли спереди, у основания шеи, искусно направив его между костями, опять чтобы достичь сердца, и оружие осталось в ране, глубоко вонзившись в тело по рукоятку; древко сломалось под тяжестью упавшего быка.

Марк ухватился за сломанное древко, уперся ногами в бычье плечо и с усилием вытащил лезвие из неохотно уступающей плоти.

И принялся с интересом осматривать его. Это было рубящее копье с широким лезвием — ассегай, изобретенный самим старым королем Чакой. Марк помнил рассказы Шона Кортни о зулусских войнах: Исандлвана и Морма-Горж.

— Они могут вонзить ассегай в грудь, и острие выйдет из спины на два фута между лопатками, а когда они вытаскивают лезвие, кровь словно насосом выкачивают, человек становится белым. — Шон помолчал, глядя в бивачный костер. — Выдергивая ассегай, они кричат: «Нги дла!» — «Я поел!» Услышав этот крик, ты его никогда не забудешь. Сорок лет спустя у меня при одном воспоминании об этом мурашки по коже.

И теперь, держа в руках короткий тяжелый ассегай, Марк вспомнил, что сам Чака охотился на буйволов с таким оружием — недолгое развлечение между войнами. Марк опять бросил взгляд на огромную тушу, и его гнев смешался с невольным восхищением. Он сердился из-за бессмысленного уничтожения редкого животного и восторгался храбростью, с какой это было проделано.

Думая об охотнике, Марк понял — должны были сложиться какие-то особые обстоятельства, чтобы тот оставил и столь ценное, искусно и с любовью изготовленное оружие, и добычу, ради которой рисковал жизнью.

Марк прошел по следу на мягкой черной земле назад и отыскал место, где буйвол, напившись, вышел из похожего на туннель прохода в тростнике. Увидел он и место, где поджидал охотник, и не узнать эти отпечатки ног было невозможно.

— Пунгуше! — воскликнул Марк.

Пунгуше залег так, что ветер дул в его сторону, и, когда буйвол проходил мимо, ударил его ассегаем в плечо, целясь в сердце.

Самец бросился вперед, перейдя на тяжеловесный галоп, и когда Пунгуше вытащил оружие, из раны хлынула кровь; окружающий тростник был залит ею, словно неопытный садовник неловко повернул шланг.

Буйвол относится к тем диким животным, которые не убегают, а бросаются на врага. Хотя с каждым шагом он терял много крови, самец повернулся, чтобы унюхать Пунгуше, и когда это ему удалось, напал, высоко подняв нос. Только смерть способна была остановить этот безжалостный натиск.

Пунгуше ждал его, и когда буйвол показался из тростника, выбрал для второго удара место под самой шеей; он не промахнулся, его оружие дошло до сердца, но и бык задел его, после чего пробежал еще с десяток шагов и опустился на колени с типичным предсмертным ревом.

Марк видел, где упал Пунгуше — на земле остался отпечаток тела.

Марк прошел дальше — Пунгуше ползком выбрался из тростника и с трудом поднялся.

Он пошел на север, но тяжело и неуверенно, сильно хромая, от его обычной легкой походки не осталось и следа.

В одном месте, там, где оставил стальной капкан, Пунгуше остановился, спрятал ловушку в норе муравьеда и нору забросал песком; очевидно, он был слишком слаб, чтобы унести ценную ловушку или запрятать ее тщательнее. Марк извлек капкан и, привязывая его к седлу Троянца, подумал, скольким животным этот капкан принес ужасную болезненную смерть.

Милей дольше Пунгуше снова остановился, чтобы нарвать зеленых листьев с куста синкарпии, и после этого пошел еще медленнее, на каменистые хребты, где не остается следов, не поднимался, и вообще никак не пытался скрыть или запутать свой след, как делал обычно.

У песчаного перехода через высохшее русло ручья, где спуск был особенно крутой, Пунгуше опустился на колени и продвигался с помощью рук.

Марк смотрел на его след: здесь он впервые увидел кровь, ее черные капли песок превратил в маленькие шарики; несмотря на гнев и возбуждение, Марк почувствовал тревогу.

Этот человек тяжело ранен, а ведь он когда-то спас Марку жизнь. Марк еще помнил благословенный вкус горького лекарства в черном глиняном котелке, которое смягчало ужасные приступы малярии.

До сих пор он вел Троянца на поводу, чтобы силуэт был ниже и чтобы тяжелые удары копыт не предупредили добычу слишком рано.

Но теперь он сел в седло и послал мула вперед легким галопом.

Пунгуше лежал. В конце концов он тяжело упал на песчаную землю и не смог подняться. Он отполз с звериной тропы к низкому кусту, с солнцепека, и накрыл голову легким кароссом из обезьяньей шкуры — как человек, собравшийся уснуть или умереть.

Он лежал так неподвижно, что Марк принял его за мертвого.

Он соскочил со спины Троянца и осторожно подошел к лежащему. Мухи жужжали и оживленно роились над окровавленной прокладкой из листьев синкарпии, перевязанных полосками коры, на боку и на спине.

Марк живо представил себе, как Пунгуше получил эти раны: стоя встретил нападение буйвола, ударил в шею коротким ассегаем с тяжелым лезвием и сразу отпрыгнул, но бык проворно повернулся на коротких передних ногах и наподдал ему своими длинными изогнутыми рогами. Удар пришелся Пунгуше в бок, за бедренной костью, выше таза. Должно быть, удар отбросил его и дал время отползти подальше, пока бык, в которого глубоко вонзилась сталь, шатался, пока передние ноги его подламывались, и он падал с последним вызывающим предсмертным ревом. Марк вздрогнул на ярком солнце, глядя на рану, прикрытую листьями, и нагнулся к ней, отгоняя мух.

Он впервые обратил внимание на фигуру зулуса. Каросс покрывал его голову и плечи, оставляя обнаженной широкую грудь. Набедренная повязка из мягкой кожи, украшенной голубыми бусинками, была натянута между ног, оставляя непокрытыми ягодицы, мощные мышцы ног и плоский твердый живот.

Отчетливо выделялась каждая мышца в отдельности, вены под кожей походили на змей; все свидетельствовало об огромной физической силе и закаленности. Кожа светлее, чем обычно у зулусов. Она гладкая, маслянистая и блестит, как женская, но грудь покрывают жесткие завитки волос.

«Я ставил ловушку на шакала, — подумал Марк, — а поймал льва, большого старого льва с черной гривой».

Теперь он встревожился не на шутку. Неужели Пунгуше умер? Смерть такого великолепного зверя — большая утрата.

И тут он увидел легкие, почти незаметные подъемы и опадания мускулистой груди, протянул руку и коснулся плеча под кароссом.

Раненый зашевелился, потом с трудом приподнялся на локте, уронив каросс, и посмотрел на Марка. Это был мужчина в полном расцвете сил, гордый, возможно, лет сорока, с первым инеем мудрости в коротких темных волосах на висках.

На его лице совсем не прочитывалась боль: лоб широкий и гладкий, как полированный янтарь, рот закрыт, а глаза темные, яркие и гордые. Красивое лунообразное лицо высокородного зулуса.

— Сакубона, Пунгуше, — сказал Марк. — Я вижу тебя, о Шакал.

Зулус некоторое время смотрел на него, обдумывая обращение и стиль приветствия, язык, на котором оно произнесено, и акцент говорящего. Спокойное выражение его лица не изменилось — ни улыбки на губах, ни оскала, только новый свет появился в темных глазах.

— Сакубона, Джамела. Я вижу тебя, Ищущий.

Голос, низкий и глубокий, прозвучал в неподвижном воздухе, как бронзовый гонг. А зулус сразу продолжил:

— Сакубона, Нгага.

Марк заморгал. Ему и в голову не приходило, что Шакал может дать ему такое унизительное прозвище. Нгага — это панголин, ящер, чешуйчатый пожиратель муравьедов, небольшое ночное животное, похожее на броненосца; если его застанешь днем, он кинется наутек как согбенный старец — останавливаясь, близоруко разглядывая предметы на своем пути.

Эти два имени, Джамела и Нгага, использованные вместе, описывают того, кто бегает кругами, разглядывает все встречное и ничего не видит.

Неожиданно Марк увидел себя глазами скрытого наблюдателя: вот он будто бы бесцельно объезжает долину, спешивается, разглядывая все, что привлекло его внимание, потом едет дальше, точно как нгага. Мысль не очень лестная.

И он подумал, что, несмотря на раны Пунгуше, несмотря на свое более выгодное положение, в чем-то уступает зулусу.

— Кажется, нгага наконец кое-что нашел, — мрачно заметил он и пошел к мулу за одеялом.

Под окровавленными листьями обнаружилась глубокая рана, нанесенная рогом буйвола. Если рог дошел до почек, этот человек считай уже мертв. Марк отбросил эту мысль и по возможности осторожно очистил рану акрифлавином*.

Его запасная рубашка была снежно-белой и все еще жесткой от тщательной стирки и глажки Марион. Марк оторвал рукава, сделал из рубашки тампон и наложил на зияющую рану, перевязав оторванными рукавами.

Пока Марк хлопотал, Пунгуше ничего не говорил, не возражал, не проявил никакого беспокойства, когда Марк усадил его, чтобы легче было обрабатывать рану. Но когда Марк разорвал рубашку, зулус с сожалением произнес:

— Хорошая была рубашка.

— Жил-был молодой и красивый нгага, который мог бы умереть от лихорадки, — напомнил ему Марк, — но старый шакал отнес его в безопасное место и дал питье и еду.

Пунгуше кивнул.

— Но он был не такой глупый шакал, чтобы рвать хорошую рубашку.

— Нгага хочет, чтобы шакал был здоров, тогда он сможет хорошо работать, колоть камни и выполнять другие тяжелые работы, когда будет почетным гостем в краале короля Георга, — закончил обсуждение Марк и снова упаковал одеяло. — Ты можешь пускать воду, о шакал? Необходимо проверить, насколько глубоко повредил тебя буйвол.

Моча была коричневой и чуть розоватой, но яркой крови не было. Казалось, почки только чуть ушиблены, толстая «стальная» спинная мышца погасила основной удар. Марк молча помолился, чтобы так и было, хотя не понимал, почему это так его заботит.

Он быстро срезал два тонких ствола и с помощью полосок свежей коры устроил носилки-волокушу. Потом накрыл носилки своим одеялом и кароссом Пунгуше, прежде чем привязать их к Троянцу.

Он помог рослому зулусу улечься, удивившись тому, какой тот высокий и как тверда его рука, которой он опирался на плечо Марка.

* Асептическое средство.

Пунгуше плашмя лежал на носилках, а Марк вел мула по звериной тропе, и два тонких ствола оставляли на мягкой земле длинные темные борозды.

Уже почти стемнело, когда они миновали место охоты на буйвола. Глядя на заросли тростника, Марк видел на деревьях уродливых черных стервятников, ждавших своей очереди у туши.

— Почему ты убил моего буйвола? — спросил он, не уверенный, что Пунгуше в сознании. — Теперь все знают новые законы. Я побывал во всех деревнях, говорил со всеми индунами, со всеми вождями, все меня слышали. Все знают, какое наказание ждет за охоту в долине.

— Если это твой буйвол, почему на нем нет следа твоего железа? Разве не в обычае белых людей выжигать клеймо на своем скоте? — спросил Пунгуше с носилок без улыбки и без следа насмешки, однако Марк знал, что это насмешка. И почувствовал, как оживает его гнев.

— Даже старый король Чака объявил это место священным.

— Нет, — возразил Пунгуше. — Оно было объявлено местом королевской охоты, — его голос гордо зазвенел, — а я зулус королевской крови. Я охотился здесь по праву рождения, это мой долг мужчины.

— Никто не имеет права здесь охотиться.

— А как же белые, которые уже сто сезонов приходили сюда с исибаму, ружьями? — спросил Пунгуше.

— Они творили злые дела, как и ты.

— Тогда почему их не отводили в крааль короля Георга, не оказали им такую же честь, как мне?

— В будущем их тоже будут туда отводить, — заверил Марк.

— Хо! — отозвался Пунгуше, и на этот раз в его голосе звучали презрение и насмешка.

— Когда я их поймаю, они пойдут туда же, — упрямо повторил Марк, но зулус рукой с розовой ладонью сделал выразительный жест, который говорил: существует много законов. Но одни для богатых, другие для бедных, одни для белых, другие для черных. Они снова замолчали и молчали до тех пор, пока Марк не остановился на ночь и не привязал Троянца.

Когда Марк у костра готовил для них обоих еду, из темноты с носилок снова заговорил Пунгуше.

— Для кого ты бережешь сильване, диких зверей долины? Сюда придет охотиться король Георг?

— Никто никогда не будет здесь охотиться, ни король, ни обычный человек.

— Тогда зачем ты охраняешь сильване?

— Потому что если этого не делать, настанет день, когда в этой земле никого не останется. Ни буйволов, ни львов, ни куду — никого. Большая пустота.

Пунгуше замолк. Марк налил похлебку из кукурузы с говядиной в крышку котелка и отнес зулусу.

— Ешь, — сказал он и сел напротив, держа на коленях собственную миску.

— Ты говоришь правду, — задумчиво сказал Пунгуше. — Когда я был ребенком твоих лет, — Марк заметил шпильку, но оставил ее без внимания, — в этой долине жили слоны, большие самцы с бивнями длиной в метательное копье, а львов и буйволов было как скота в королевских стадах. — Он помолчал. — Все это исчезло, и скоро исчезнет то, что осталось.

— Разве это хорошо? — спросил Марк.

— Это не хорошо и не плохо. — Пунгуше пожал плечами и принялся за еду. — Просто так устроен мир, и думать об этом бесполезно.

Они в молчании окончили трапезу, Марк очистил посуду и принес кофе, от которого Пунгуше отмахнулся.

— Выпей! — приказал ему Марк. — Нужно, чтобы в твоей воде не было крови.

Он дал Пунгуше папиросу, и зулус старательно отломил кончик, прежде чем сунул ее в губы. Он сморщил широкий плоский нос от незнакомого пресного вкуса, потому что привык к жесткому черному туземному табаку, но не стал оскорблять хозяина лагеря своими замечаниями.

— Когда все кончится, когда в эту долину придет великая пустота, что станет с тобой, о шакал? — спросил Марк.

— Я не понимаю твой вопрос.

— Ты человек сильване. Великий охотник. Твоя жизнь связана с сильване, как пастух связан со своим скотом. Что станет с тобой, о могучий охотник, когда исчезнет твой скот?

Марк понял, что задел зулуса. Тот еще больше раздул ноздри — было видно, что на душе у него накипело. Но Марк ждал. Пунгуше же обдумывал его слова — долго и всесторонне.

— Я пойду в Иголди, — сказал наконец Пунгуше. — Пойду на золотые шахты и разбогатею.

— Тебе дадут работу глубоко под землей, где ты не увидишь солнца и не почувствуешь ветра, и ты будешь колоть камни, как и теперь, в краале короля Георга.

Марк увидел на лице зулуса отвращение.

— Я пойду в Теквени, — изменил план Пунгуше. — Я пойду в Дурбан и стану важным человеком.

— В Теквени ты будешь дышать дымом из фабричных труб, а когда толстый надсмотрщик-бабу будет говорить с тобой, ты станешь отвечать: «Йехбо, нкози. Да, хозяин».

Отвращение на лице зулуса проступило еще явственнее. Он докурил папиросу до кончика и смял пальцами.

— Джамела, — строго сказал он. — Твои слова тревожат человека.

* * *

Марк хорошо знал, насколько серьезна рана зулуса, гораздо серьезнее, чем позволяет предположить его стоическое терпение. Но показывать, что тебе больно, могут только женщины.

Он очень нескоро сможет выдержать поездку в коляске по плохим дорогам к ближайшему полицейскому участку и к суду магистрата в Ледибурге.

Марк поместил его в пристройке для инструментов, которую поставил у дальней стены конюшни. Здесь было чисто, сухо и прохладно, и была прочная дверь с висячим замком. Несмотря на возражения Марион, он взял одеяла из ее сундука и матрац, который она берегла для детской.

— Но он туземец, дорогой!

Каждый вечер он относил пленнику еду, осматривал рану и заново перевязывал ее.

Пока Пунгуше ел, Марк сидел на ступеньке и ждал. Потом они курили и разговаривали.

— Если долина теперь принадлежит королю Георгу, почему ты построил здесь свой дом, развел огород и пасешь своих мулов?

— Я человек короля, — объяснял Марк.

— Значит, ты индуна? — Пунгуше не донес ложку до рта и недоверчиво посмотрел на Марка. — Ты один из советников короля?

— Я хранитель королевской охоты.

Марк использовал старый зулусский титул, и Пунгуше печально покачал головой.

— Отец моего отца когда-то был хранителем королевской охоты. Но он был важным человеком, с двумя дюжинами жен, он сражался в десятках войн и убил столько врагов, что на его щите бычьи хвосты росли густо, как трава весной.

Бычий хвост король жаловал воину, которого хотел отметить за доблесть в битве.

Пунгуше закончил есть и просто сказал:

— Королю Чаке хватало мудрости не поручать ребенку мужскую работу.

На следующий вечер Марк заметил, что рана быстро и чисто зарастает благодаря огромной силе и закаленности зулуса. Теперь он тоже сидел, скрестив ноги, и в том, как он держал голову, видны были живость и бодрость. Пунгуше гораздо быстрее, чем рассчитывал Марк, сможет отправиться на суд в Ледибург. При этой мысли Марк испытывал странное сожаление.

— Король Георг, конечно, — великий, мудрый и всевидящий король, — начал привычный вечерний спор Пунгуше. — Так почему он ждал до заката с работой, которую следовало начинать на рассвете? Если он хотел избежать великой пустоты в долине, эту работу должен был начать еще его отец.

— У короля много дел в далеких странах. Он должен опираться на советы индун, которые бывают и не мудрыми, и не всевидящими, — объяснил Марк.

— Абелунгу, белые люди, подобны жадным детям, которые горстями хватают еду, но не могут ее съесть. И мажут ею лица.

— Жадные и невежественные люди бывают и среди черных, — заметил Марк. — Некоторые даже убивают леопардов стальными капканами из-за их шкур.

— Да, чтобы продать жадным белым людям, которые одевают в них своих невежественных женщин, — согласился Пунгуше. «Квиты», — подумал Марк, собирая пустую посуду.

На следующий вечер Пунгуше казался печальным, как при расставании.

— Ты дал мне много пищи для размышлений, — сказал он.

— У тебя будет на это вдоволь времени, — согласился Марк. — Пока будешь дробить камни.

Пунгуше не обратил внимания на эту вставку.

— Для человека, который еще так молод, что должен пасти стада, в твоих словах много веса, — сформулировал он комплимент.

— Устами младенца… — перевел Марк на зулусский, и Пунгуше серьезно кивнул. А на следующее утро он исчез.

Пунгуше разобрал заднюю стену и выбрался в узкое отверстие. Он взял свой каросс, а одеяло Марка аккуратно сложил и оставил на матраце.

Он пытался забрать и капкан, но его Марк закрыл на кухне, поэтому Пунгуше его оставил и ушел ночью на север.

Марк был в ярости оттого, что так неправильно оценил время выздоровления своего пленника, и, отправляясь на Троянце по его следу, мрачно пообещал:

— На этот раз я застрелю ублюдка на месте.

И в этот миг заметил, что зулус опять провел его. Пришлось спешиться и распутывать след.

Через полчаса Пунгуше привел его к реке, но только полдня спустя Марк увидел, где зулус вышел из воды, легко ступив на упавшее бревно.

Наконец на дальнем краю долины, на каменистой почве, Марк окончательно потерял след и лишь к полуночи вернулся к дому, крытому тростником. У Марион был готов ужин, а на огне кипели десять галлонов воды для ванны.

* * *

Шесть недель спустя Пунгуше вернулся в долину. Марк сидел на веранде дома и удивленно смотрел, как он приближается.

Он шел длинными скользящими шагами, совершенно оправившись от раны. На нем была набедренная повязка с голубыми бусинами, а на плечах шкура шакала. Пунгуше нес два ассегая с широкими лезвиями. На почтительном расстоянии за ним шли его жены.

Их было три. С голой грудью, в высоких глиняных головных уборах зулусских матрон. Старшая была одних лет с мужем, но ее груди были плоскими и пустыми, как кожаные сумки, и она уже потеряла передние зубы.

Самая младшая жена была еще совсем юной, лет семнадцати, хорошенькая, пухлая. С грудями как дыни и с толстым коричневым младенцем на руках.

Каждая жена несла на голове огромный тюк, легко, без помощи рук,удерживая его в равновесии, а за ними следовала целая стая голых и полуодетых детей. Как и матери, девочки несли на голове груз, соответствовавший возрасту и телосложению носительницы. Самая маленькая, лет четырех, несла на голове сосуд для пива — тыкву величиной с грейпфрут; она точно повторяла походку старших — прямая спина, ягодицы покачиваются.

Марк насчитал семерых сыновей и шесть дочерей.

— Я вижу тебя, Джамела, — остановился у веранды Пунгуше.

— И я тебя вижу, Пунгуше, — осторожно ответил Марк, и зулус удобно устроился на нижней ступеньке. Его жены расположились на краю огорода Марион, вежливо оставаясь за пределами слышимости. Младшая жена поднесла младенца к полной груди, и тот жадно начал сосать.

— Завтра пойдет дождь, — сказал Пунгуше, — если только не подует ветер с севера. В таком случае дождя не будет до полной луны.

— Это так, — согласился Марк.

— Дождь полезен для пастбищ. Он приведет сюда сильване с португальской территории за Понголой.

Изумление Марка сменилось живым любопытством.

— В деревнях говорят, — продолжал Пунгуше, — и я только недавно узнал об этом. Говорят, Джамела, новый хранитель королевской охоты короля Георга, могучий воин, убил много врагов короля в войне далеко за морем. — Шакал помолчал и продолжил: — Хотя у него еще нет бороды и он зелен, как первая весенняя трава.

— Так говорят? — вежливо поинтересовался Марк.

— Да, говорят, король Георг пожаловал Джамеле черный бычий хвост для щита.

Черный бычий хвост — высшая честь, и его можно приравнять к медали за доблесть.

— Я тоже воин, — продолжал Пунгуше. — Я сражался вместе с Бомбатой в ущелье, а потом пришли солдаты и отобрали мой скот. Так я стал человеком сильване и могучим охотником.

— Мы братья по копью, — согласился Марк. — Но теперь я подготовлю свой изи-а-ду-ду, мой мотоцикл, чтобы мы могли поехать в Ледибург и поговорить с судьей о важных делах.

— Джамела! — Зулус печально покачал головой, как отец, увещевающий упрямого сына. — Ты хочешь стать человеком сильване, хочешь заполнить великую пустоту, но кто научит тебя, кто откроет тебе глаза, чтобы ты видел, и уши, чтобы ты слышал, если я буду в краале короля Георга ломать камни?

— Ты пришел помочь мне? — спросил Марк. — Ты и твои прекрасные толстые жены, твои храбрые сыновья и девственные дочери?

— Это так.

— Благородная мысль, — признал Марк.

— Я зулус благородной крови, — подтвердил Пунгуше. — К тому же у меня украли мой стальной капкан, и я снова стал бедняком.

— Понятно, — кивнул Марк. — Мне остается только забыть о шкуре леопарда и мертвом буйволе.

— Это так.

— Несомненно, я должен в своем сердце понять, что тебе надо платить за помощь и советы.

— Это тоже так.

— И какую плату ты хочешь?

Пунгуше равнодушно пожал плечами.

— Я зулус королевской крови, а не индус, торгующий на рынке. Плата будет справедливой, — он немного помолчал, — ведь у меня столько прекрасных жен, множество храбрых сыновей и толпа девственных дочерей. И все они невероятно прожорливы.

Марк вынужден был промолчать: он боялся не сдержаться, а ему ужасно хотелось расхохотаться.

Потом снова заговорил серьезно, с трудом сдерживая смех:

— Как ты будешь обращаться ко мне, Пунгуше? Будешь ли отвечать: «Йехбо, нкози. Да, господин»?

Пунгуше беспокойно заерзал, и на его широком лице промелькнула брезгливость, как у привередливого гурмана, который вдруг обнаружил у себя на тарелке жирного червя.

— Я буду называть тебя Джамела, — сказал он. — И когда ты заговоришь, как говорил только что, я отвечу: «Джамела, это большая глупость».

— А как мне обращаться к тебе? — вежливо спросил Марк, пряча смех.

— Ты будешь называть меня Пунгуше, потому что шакал — самый умный и хитрый из всех сильване и необходимо время от времени напоминать тебе об этом.

И тут произошло нечто такое, чего Марк не видел раньше. Пунгуше улыбнулся. Как будто в серый облачный день сверкнуло солнце. Зубы у него были крупные, белые и ровные, а улыбка такая широкая, что лицо грозило вот-вот разорваться.

Марк больше не мог сдерживаться. Он начал со сдавленного смешка, но потом откровенно расхохотался. Услышав это, Пунгуше тоже рассмеялся — гулко, звонко.

Они смеялись так долго и громко, что жены замолчали и удивленно уставились на них, а Марион вышла на веранду.

— В чем дело, дорогой?

Марк не смог ответить, и она ушла в дом, качая головой и дивясь мужскому легкомыслию.

Наконец они оба успокоились, утомленные смехом, и Марк дал Пунгуше папиросу, с которой тот старательно снял кончик.

С минуту они курили молча, потом Марк ни с того ни с сего снова расхохотался, и Пунгуше подхватил этот смех.

Сухожилия на шее Пунгуше казались колоннами из резной слоновой кости, а рот был глубокой розовой пещерой, огражденной прекрасными белыми зубами. Он смеялся, пока слезы не потекли по его лицу и не закапали с подбородка, а когда начал задыхаться от смеха, громко, со свистом втянул воздух, как гиппопотам, поднимающийся на поверхность, вытер слезы пальцами, сказал: «Ейе бии!» и снова засмеялся, звонко хлопая себя по бедрам, точно стреляли их пистолета.

Наконец Марк протянул дрожащую правую руку и Пунгуше взял ее и пожал, все еще отдуваясь.

— Пунгуше, я твой человек, — всхлипнул Марк.

— А я, Джамела, твой.

* * *

Четверо мужчин полукругом сидели у стены в номере отеля. Все они были одеты одинаково, так что казалось, будто это их мундир. Темные — наглухо застегнутые пиджаки, целлулоидные воротнички и строгие неброские галстуки.

Хотя по возрасту они различались лет на тридцать (один лыс, с седыми волосами за ушами, у другого ярко-рыжая шевелюра; один в пенсне в золотой оправе на тонком орлином носу, у другого открытый, зоркий взгляд фермера), у всех были словно высеченные из камня лица кальвинистов, неукротимые, безжалостные и крепкие, как гранит.

Дирк Кортни разговаривал с ними на молодом языке, который лишь недавно стал признаваться особым языком, а не диалектом голландского, и получил название африкаанс.

Он владел этим языком с таким совершенством, так элегантно и точно, что выражение их лиц смягчилось, стиснутые губы расслабились, спины перестали быть такими прямыми. Дирк говорил:

— Это округ джинго[57]. «Юнион Джек»[58] свисает с каждой крыши. Избиратели — состоятельные люди, землевладельцы, представители доходных профессий, у вашей партии здесь нет перспектив. — Он говорил об избирательном округе Ледибурга. — На последних парламентских выборах вы даже не выдвинули кандидата, никто не хотел зря терять избирательный залог, и партия Сматса без труда сохранила место за генералом Кортни.

Старший из слушателей кивнул, глядя поверх своего золотого пенсне, приглашая Дирка продолжать.

— Если хотите бороться за место от Ледибурга, вам нужен кандидат с другим подходом, говорящий по-английски, владеющий недвижимостью, тот, с кем избиратели могли бы отождествить себя.

Это было прекрасное исполнение. Дирк Кортни, красивый, вежливый, оживленный, прекрасно владеющий обоими языками, расхаживал в номере по ковру, удерживая их внимание, время от времени останавливаясь и драматически подчеркивая свою мысль взмахами сильных загорелых рук, потом снова принимался расхаживать. Он говорил уже полчаса и наблюдал за аудиторией, отмечая реакцию каждого слушателя, оценивая их сильные и слабые места.

Через полчаса он решил, что все они преданы своим политическим идеям. Их трогает только призыв к патриотизму, к национальным интересам, к стремлениям их народа. «Отлично, — с удовлетворением думал Дирк Кортни. — Честных людей покупать гораздо дешевле». Бандитам приходится платить золотом, а честных людей он берет несколькими красивыми словами и благородными утверждениями.

Один из старших слушателей наклонился вперед и негромко сказал:

— Место за генералом Кортни с 1910 года. Он член правительства Сматса, герой войны и чрезвычайно популярен. К тому же он ваш отец. Думаете, избиратели предпочтут щенка, когда у них есть его отец?

Дирк ответил:

— Я не только готов рискнуть своим избирательным залогом, но настолько верю в победу, что готов внести значительную сумму в избирательный фонд партии.

И он назвал сумму, которая заставила их удивленно переглянуться.

— И что в обмен на все это? — спросил старший из политиков.

— Ничего такого, что противоречило бы интересам нации и моих избирателей, — серьезно сказал Дирк и дернул вниз карту, висевшую на стене.

Он снова заговорил, но на этот раз с заразительным рвением фанатика. Яркими красками он живописал вспаханные поля, протянувшиеся от горизонта до горизонта, и чистую пресную воду, текущую по многочисленным ирригационным каналам.

Все слушатели были фермерами, обрабатывавшими богатую, но враждебную почву Африки, и всем им доводилось разглядывать голубое чистое небо в тщетной надежде на дождевое облако, которое никогда не показывалось. Образ пахоты и утоляющей жажду воды подействовал на них неотразимо.

— Конечно, нам придется пересмотреть положение о неприкосновенности долины реки Бубези, — небрежно заметил Дирк, но никто не проявил озабоченности при этом заявлении. Все уже рисовали в своем воображении картину внутреннего моря, поверхность которого морщит ветерок.

— Если мы выиграем выборы… — начал старейший политик.

— Нет, минхеер, — вежливо перебил его Дирк. — Когда мы их выиграем.

Тот впервые улыбнулся.

— Когда мы их выиграем, — согласился он.

* * *

Дирк Кортни стоял на высокой платформе, засунув большие пальцы за проймы жилета. Когда он улыбнулся и наклонил благородную львиную голову с гривой блестящих кудрей, женщины в церкви зашептались, как цветы на ветру.

— Мясник, — сказал Дирк Кортни, и его голос звенел, повергая в дрожь всех: мужчин и женщин, старых и молодых. — Мясник из Фордсбурга, его руки по локоть в крови соотечественников.

Аплодировать начали люди Дирка, сидящие в публике, но эти аплодисменты тут же подхватили.

— Я воевал вместе с Шоном Кортни против Бомбаты, — вскочил на ноги мужчина в самом конце зала. — Я был с ним во Франции! — кричал он, пытаясь перекрыть овацию. — А где были вы, мистер Дирк Кортни, когда гремели барабаны войны?

Улыбка не покидала лица Дирка, но на его щеках загорелись два красных пятна.

— Ага! — Он посмотрел на человека через головы собравшихся. — Один из доблестных разбойников генерала. Сколько женщин вы застрелили в Фордсбурге?

— Вы не ответили на мой вопрос, — крикнул человек, и Дирк перехватил взгляды двух рослых мужчин, которые незаметно начали пробираться к спрашивающему.

— Четыре тысячи жертв, — продолжал Дирк. — Правительство хотело бы скрыть это от вас, но — четыре тысячи мужчин, женщин и детей!

Двое здоровяков схватили добычу, и Дирк широким театральным жестом отвлек от них внимание слушателей.

— Правительство, которое презирает жизнь, собственность и свободу своих граждан.

Послышался короткий шум, крик боли, и человека вытащили через боковую дверь в ночь.

* * *

Газеты сразу подхватили обвинения — те самые газеты, которые расхваливали решительные и своевременные действия генерала Сматса, теперь называли их жестокими и кровавыми.

Кампанию, начатую Дирком Кортни, подхватили все сторонники Герцога; общественное мнение раскачивалось, как маятник или кривое лезвие палаческого топора.

В ратуше Ледибурга Дирк Кортни выступал перед тремя тысячами слушателей, в ледибургской церкви — перед тремя сотнями. Он выступал во всех сельских церквях округа, встречался у сельских лавок с избирателями, которые стекались сюда по вечерам, чтобы поразвлечься, но при этом неизменно присутствовали журналисты. Дирк Кортни постепенно продвигался на север, днем навещая свои земельные владения, свои новые сахарные заводы, а по вечерам выступая на небольших собраниях избирателей. Он всегда был полон жизни и неотразим, красив и красноречив и обещал слушателям землю, пересеченную железнодорожными рельсами и отличными дорогами, с процветающими городами и оживленными рынками. Его слушали увлеченно.

* * *

— Их двое, — сказал Пунгуше. — Один — старый самец. Я хорошо его знаю. Весь прошлый год он оставался на португальской территории на северном берегу реки Усути. Тогда он был один, но сейчас нашел себе самку.

— Где они переправились? — спросил Марк.

— Ниже Ндуму и прошли на юг между болотом и рекой. Льву пять лет, он очень хитер, поджарый, высокий в плечах и с короткой рыжей гривой. На лбу шрам. Лев прихрамывает на правую переднюю лапу: два года назад в него попала пуля из мушкета. На него с самого детства почти непрерывно охотятся люди, и теперь он состарился и устал.

* * *

Лев переправился через реку в темноте, львица плыла первой; они уходили на юг от охотников, которые собирались на следующее утро загнать их в буше. Лев слышал бой барабанов и чуял запах костров. Слышал он и лай собак. Две или три сотни туземцев с охотничьими собаками и десяток португальцев с ружьями преследовали его, потому что лев убил двух быков на окраине одной деревни. Утром охота начнется снова, и лев увел свою самку на юг.

Она тоже крупная, и, хотя еще молода и неопытна, быстра и сильна и учится с каждым днем. Шкура у нее пока без отметин, не тронутая ни когтями, ни шипами. Спина гладкая, оливково-черная, по бокам масляно-желтая, а у горла и на брюхе — кремовая.

Она еще в детских пятнах, но в ту ночь, когда они пересекли реку, у нее впервые началась течка.

На южном берегу они сильными отрывистыми движениями отряхнулись от воды, и лев, глухо рыча, принюхался к самке и задрал морду к ярким белым звездам, изогнув спину, когда почуял мучительный острый запах ее выделений.

Она отвела его на полмили в северу в одну из заросших густым лесом долин, и здесь заползла в гущу колючих кустов — крепость, охраняемую двумя кустами с двухдюймовыми шипами; кончики у шипов красные, словно уже окрашенные кровью.

Здесь на рассвете он впервые покрыл ее. Она прижалась к земле, гневно рыча, а он встал над ней, кусая уши и шею, заставляя подчиниться. Потом она лежала рядом с ним, лизала его уши, тыкалась носом в шею и брюхо, потом полуотвернулась, призывно толкая его задом, пока он не встал, а она покорно прижалась и рычала, когда он вторично взгромоздился на нее.

В этот день они совокуплялись двадцать три раза, а ночью оставили колючие кусты и пошли дальше на юг.

За полчаса до захода луны они добрались до распаханных земель, и лев остановился и зарычал, почуяв запах человека и скота.

Он осторожно протянул лапу, коснулся свежевспаханной земли, потом убрал лапу и коротко нерешительно мяукнул. Львица любовно прижалась к нему, но он оттолкнул ее и повел обратно, подальше от распаханной земли.

* * *

— Они доберутся до долины, Пунгуше? — спросил Марк, наклонившись в седле; он разговаривал с зулусом, бежавшим у плеча Троянца.

Пунгуше говорил без одышки, хотя бежал уже почти три часа.

— Им придется полдня идти по распаханной земле, где работают те, кто выращивает сахарный тростник. К тому же, Джамела, они ничего не знают о твоей долине и о безумном Нгага, который приветливо встретит их.

Марк распрямился в седле и мрачно двинулся дальше. Он знал, что эта пара — его последний шанс заполучить в долину львов. Но животным предстоит пересечь двадцать смертельно опасных для них миль; они пришли из диких португальских земель и никогда не бывали там, где на полях и пастбищах львы считаются опасным вредителем. В этих краях нет диких животных, зато много домашних. Здесь, услышав рев льва, пятьдесят человек бросаются за ружьями и яростно оспаривают право получить трофей; они ненавидят крупных хищных кошек, ненавидят нерассуждающей ненавистью и даже приветствуют возможность столкнуться с ними, зная, что здесь львов не защищают никакие законы.

* * *

Львы подошли против ветра и залегли в темноте в короткой траве на краю лагеря.

Они слушали сонные голоса людей у костра, ловили множество незнакомых запахов: табачный дым, вареная кукуруза, кислый запах зулусского пива; они лежали, напряженно прижимаясь к земле, насторожив уши с черными концами и раздув ноздри.

Крааль для скота был обнесен низкой изгородью из срубленных колючих кустов, шипами внутрь, путаницей ветвей наружу. Сильный запах скота искушал.

В краале семьдесят два быка, две полные упряжки. Они принадлежали Ледибургской сахарной компании и распахивали новые земли к востоку от Ворот Чаки, после того как рабочие команды свалили и сожгли все деревья.

Лев ждал, терпеливо, но настороженно, напряженный и безмолвный, ждал, пока луна не зашла за деревья и не стихли голоса людей у костров. Он ждал, пока костры не превратились в груды пепла. Тогда он молча встал.

Львица не шевельнулась, только напряглись ее мощные мышцы на груди и лапах, и уши чуть наклонились вперед.

Лев осторожно обошел лагерь, все время держась против ветра. С востока дул легкий ветерок, и лев искусно использовал его.

Когда лев оказался с наветренной стороны, быки учуяли его запах, и он услышал, как они встают, неловкими прыжками поднимаются с места лежки.

Стукаясь рогами, они собрались плотной группой, выставив опущенные головы навстречу ветру, и один низко, горестно замычал. Рев немедленно подхватили другие, и это разбудило людей у костра. Кто-то закричал, в костер подбросили дров. Облако искр поднялось к темным ветвям мимозы, озарив лагерь желтым дрожащим светом. Накинув кароссы на плечи, пахари боязливо жались к костру, встревоженные, с заспанными глазами.

Неслышно, как тень, прижимаясь к земле, лев скользнул к краалю, и быки дико заревели, почуяв острый кошачий запах.

У самой ограды крааля, с наветренной стороны, лев выгнул спину, присел и испустил поток мочи.

Острый, едкий аммиачный запах — для стада это было слишком. Быки разом повернули и бросились в противоположную сторону, снесли ограду и ринулись прочь, быстро разбегаясь, утрачивая единый строй и теряясь в темноте.

Здесь их ждала львица; зайдя сбоку от бегущих, она выбрала жертву — тяжелое молодое животное, и, как пастушья собака овцу, погнала быка, заходя то с одного, то с другого бока, отбивая подальше от костра и людей, пока не впилась в заднюю ногу, ловко прокусив ее до самой кости. Потом присела на задних лапах, выпустила эту ногу и вцепилась в другую.

Бык упал, словно от удара по голове, перекувырнулся и заскользил на спине, задрав все четыре ноги к звездному небу.

Гибким стремительным прыжком кошка приблизилась, избегая копыт, которые могли разбить ей череп, и длинных рогов, способных проткнуть от ребер до ребер.

Она впилась в основание черепа, вогнав длинные острые клыки между первым и вторым позвонками, и они резко хрустнули, как орех в челюстях щелкунчика.

Когда из темноты стремительно появился лев, львица уже разорвала быку брюхо, и ее голова была красна от крови: она добиралась до печени, селезенки и почек.

Она прижала уши к голове и грозно зарычала на него, но он плечом оттолкнул ее в сторону, а когда она снова зарычала, ударил ее лапой и начал кормиться в сделанном ею отверстии.

Она несколько секунд яростно смотрела на него, потом подняла уши и сладострастно начала лизать его плечо длинным розовым языком, при этом она низко, гортанно урчала, прижимаясь к нему длинным гибким телом. Лев попытался не обращать на нее внимания и рыча продолжал кормиться. Влажно рвалось мясо.

Но львица становилась все смелее — самка, пользующаяся своей новой привлекательностью, позволяла себе вольности, которые раньше были бы быстро и строго наказаны.

Лев отчаянно пытался сдержать львицу, положив ей на голову огромную лапу со старательно убранными когтями; он быстро глотал, стараясь сожрать всего быка, прежде чем она присоединится к нему, но львица вывернулась из-под лапы и лизнула его в ухо. Он нерешительно зарычал, дернув ухом. Она продвинулась вперед и лизнула ему глаза, так что он плотно закрыл их, наморщил лоб и попробовал есть вслепую, но наконец признал неизбежное и позволил ей всунуть голову в кровавую полость.

* * *

Бок о бок, урча и порыкивая, они продолжали кормиться.

На защищенной противомоскитной сеткой веранде дома десятника, в свете шипящих ламп «Петромакс», собрались восемнадцать человек. С заката они пили бренди, и поэтому у большинства покраснели лица и блестели глаза. Все слушали Дирка Кортни.

— В пределах двадцати миль будут доступные для каждого больницы и школы, — обещал он, и женщины отрывались от вязания. Они хорошо знали, каково растить здесь детей. — И это только начало, — обещал он мужчинам. — Первые из вас, кто присоединится, первыми получат и выгоды. Как только я попаду в парламент, вы получите сильный голос в свою защиту. Вы увидите такие улучшения, о каких и не мечтали, и увидите быстро.

— Вы богатый человек, мистер Кортни, — сказал один, мелкий торговец, не связанный с «Ледибургским сахаром» непосредственно, но в достаточной мере пользующийся близостью компании, чтобы задать свой вопрос уважительно. — Вы из хозяев. Почему вы говорите в пользу рабочих?

— Я богат, потому что много работал, и знаю, что без вас мне бы не разбогатеть. Мы связаны друг с другом, мы одна команда.

Все кивнули и загомонили, а Дирк продолжил:

— Одно я вам обещаю. Если я смогу нанять за приличное жалованье белого, я не стану брать кули или ниггера! — Все шумно приветствовали эти слова и подняли стаканы. — Нынешнее правительство, люди Сматса, провернули это на золотых шахтах. Два с половиной пенса в день черным, а белых на улицу. А когда рабочие возмутились, они послали в Фордсбург Мясника — человека, которого я стыжусь называть отцом.

Кто-то громко постучал в дверь, и десятник извинился и вышел.

Через минуту он вернулся и что-то прошептал Дирку Кортни. Дирк улыбнулся, кивнул и вновь обратился к слушателям:

— Ну, джентльмены, нашлась прекрасная забава. Внизу, у нового участка Були, лев убил одного из моих быков. Только что прибегал пастух и рассказал. Это произошло всего час назад, и у нас есть отличная возможность поохотиться. Позвольте завершить нашу встречу. Мы снова соберемся, — он взглянул на часы, — завтра в пять утра, каждый верхом и с ружьем!

* * *

Марк и Пунгуше спали, каждый под своим одеялом, на пропеченной солнцем земле, а Троянец щипал сухую желтую траву поблизости. С востока дул прохладный ветер. Они проснулись в предрассветной темноте и сидели у костра, пили кофе и курили, пока Пунгуше снова не двинулся по следу.

Со спины Троянца в такой тьме не было видно земли, но Пунгуше уверенно бежал впереди, вынуждая мула неохотно трусить вдогонку.

На краю распаханных земель след пришлось поискать, но Пунгуше обнаружил его почти сразу.

Они двинулись дальше. Вставало солнце, очерчивая верхние ветви деревьев, делая их черными и угловатыми на фоне красного золота.

Мягкие янтарные лучи не грели, но отбрасывали на твердую красную землю длинные искаженные тени мула и человека.

Марк в который раз удивился тому, как зулус при таком освещении находит след; сам он не видел никаких львиных следов.

Раздался ружейный выстрел, такой далекий, что Марк подумал, ему показалось, но Пунгуше мигом остановился и знаком велел остановить мула. Они стояли и внимательно слушали. Неожиданно прогремело несколько выстрелов, не меньше десяти, и снова наступила тишина.

Пунгуше повернулся и без выражения посмотрел на Марка.

Тишина была полной, ружейный огонь заставил утихнуть даже утренний хор птиц. Потом, когда тишину больше ничто не нарушало, на краю пашни снова начала чирикать стая маленьких коричневых франколинов.

— Пошли! — кивнул Марк Пунгуше, стараясь придать лицу такое же бесстрастие, но его голос дрожал от гнева.

Они опоздали. Последние львы южнее Усути убиты. Марк ослабел от бессильного гнева.

* * *

Они не замечали Марка, пока он не подъехал прямо к ним.

Слишком возбужденные, слишком поглощенные своей работой.

Восемь белых, все вооружены и одеты в простые охотничьи костюмы; два конюха-зулуса держали лошадей.

На утоптанной площадке под деревьями мимозы лежала полусъеденная туша быка. Но не это привлекло их внимание. Они тесным кружком собрались за быком и хриплыми голосами грубовато перешучивались и весело бранились.

Марк спешился и протянул повод Пунгуше. Он медленно пошел к группе, боясь того, что может увидеть, но остановился, когда один из людей поднял голову и заметил его. Он сразу узнал Марка.

— А, хранитель! — Дирк Кортни рассмеялся, откинув великолепную голову. — Мы выполняем вашу работу.

Смех звучал злобно и презрительно, и Марк понял, что Дирк помнит о взятке, которую Марк принял, а потом обратил против него.

— Этого можете вычеркнуть из своего отчета.

Дирк снова повернулся и жестом приказал людям расступиться.

Круг разомкнулся, и Марк прошел. Вокруг толпились краснолицые разговорчивые люди, от них разило выпивкой.

— Джентльмены, позвольте представить вам недавно назначенного хранителя заповедной территории у Ворот Чаки.

Дирк стоял против Марка на противоположной стороне кружка, небрежно сунув одну руку в карман замшевого пиджака; на локте другой руки висело слоновье двуствольное ружье ручной работы от Гиббса из Лондона, калибра.450.

Лев лежал на боку, вытянув лапы. Старый, весь в шрамах, такой худой и поджарый, что под короткой рыжевато-коричневой шерстью отчетливо виднелось каждое ребро. В его теле зияли четыре пулевых отверстия, одно, за плечом, оставила пуля, которая должна была разорвать оба легких, другая тяжелая пуля разнесла череп. Пасть была раскрыта, и кровавая слюна еще стекала по розовому языку.

— Поздравляю, джентльмены, — кивнул Марк, но только Дирк уловил иронию в его голосе.

— Да, — согласился он, — чем быстрей мы уничтожим здесь зверей, тем лучше и безопасней будет для всех.

Его поддержал дружный хор. Один из охотников достал из заднего кармана коричневую бутылку и передал ее по кругу; все по очереди поднимали ее дном к небу, каждый одобрительно восклицал и шумно чмокал.

— А что с львицей? — спросил Марк, отказываясь от своей очереди на бутылку.

— О ней не беспокойтесь, — заверил один из охотников. — Она уже свалилась. Я попал ей в плечо. Мы просто даем ей возможность немного окрепнуть, прежде чем пойдем за ней и прикончим.

Он достал нож и принялся свежевать тушу льва под замечания и советы товарищей.

Марк вернулся к Пунгуше, который терпеливо сидел у головы Троянца.

— Львица ранена, но убежала.

— Я видел след, — кивнул Пунгуше и показал взглядом, не поворачивая головы.

— Тяжело она ранена?

— Еще не знаю. Нужно посмотреть, как она бежит, прежде чем решать.

— Возьми след, — сказал Марк. — Пойдем тихо, не привлекая внимания этих великих охотников.

Они пошли с поляны, небрежно ведя мула; Марк шел в десяти шагах за Пунгуше.

Пройдя пятьсот ярдов, Пунгуше остановился и негромко заговорил:

— Она ранена в правое плечо или лапу, но не думаю, что затронута кость, потому что на каждом втором шагу она касается этой лапой земли. Идет на трех лапах. Вначале было немного крови, но она быстро высохла.

— Может, у нее внутреннее кровоизлияние? — спросил Марк.

— Если так, очень скоро мы найдем ее мертвой, — пожал плечами Пунгуше.

— Ну хорошо. — Марк снова сел верхом. — Пошли быстрей, нужно перегнать остальных, никто из них не сможет идти по следу на такой жесткой почве.

Но он опоздал.

— Андерс! — крикнул Дирк Кортни, ехавший во главе группы. — Что это вы делаете?

— Свою работу, — ответил Марк. — Иду по следу раненого зверя.

— Мы идем с вами.

Марк взглянул на Пунгуше, произошел мгновенный неслышный обмен, потом он снова повернулся к охотникам.

— Вы понимаете, как это опасно? На зверя, должно быть, не раз охотились, а мой следопыт считает, что львица ранена легко.

Охотники протрезвели и медлили в нерешительности, но все равно все восемь человек поехали за Пунгуше. Зулус шел быстро — минза умлабати, — заставляя лошадей двигаться легким галопом, и спустя час Дирк Кортни громко выругался.

— Не вижу никакой крови.

— Кровь засохла, — ответил Марк. — Рана закрылась.

Содержимое коричневой бутылки давно иссякло. Красные лица в начинающейся жаре покрылись каплями пота, глаза налились кровью, а хорошее настроение вытеснили головная боль и ощущение распухшего языка; никто и не подумал прихватить бутылку с водой.

Двое повернули назад.

Еще час спустя Дирк Кортни подозрительно сказал:

— Проклятый черномазый гоняет нас без толку. Скажите ему, что я его выпорю. Львица быстро уходит. Я ему не верю. Не вижу никакого следа.

Пунгуше неожиданно остановился, знаком велел всем оставаться на местах, а сам осторожно прошел вперед в густые заросли кустарника.

— Мне все это надоело, — сказал один из всадников.

— Мне тоже. Меня работа ждет.

Еще трое повернули назад, а те, что остались, сидели на лошадях и нервничали, пока из кустов не показался Пунгуше и не поманил их.

В самом центре зарослей он показал несомненный отпечаток львиной лапы, глубоко врезанный в груду выброшенной кротом почвы. Он смотрел прямо на юг.

— Хорошо, — согласился Дирк Кортни, — он еще не потерял след. Скажите, пусть идет дальше.

Во втором часу дня львица привела их на низкий обширный выступ гранита, и Пунгуше устало сел. Бугры его мышц блестели на солнце, словно смазанные маслом. Он посмотрел на сидящего на муле Марка и беспомощно пожал плечами.

— Мертвый след, — сказал Марк. — Львица ушла.

Дирк Кортни жестоко дернул поводья, повернув голову лошади, и рявкнул Марку:

— Я хочу поговорить с вами.

Он отъехал от группы, чтобы разговор не был услышан, и Марк поехал за ним.

Они остановились лицом друг к другу. Рот Дирка был сжат и злобно кривился.

— Вы вторично перехитрили меня, — мрачно начал он. — Вы могли бы стать моим союзником, а вместо этого отец прислал мне расписку на мой дар вам. Теперь вы и ваш дикарь выкинули новый фортель. Не знаю, как вы это сделали, но больше такого не будет. — Он смотрел на Марка, и выражение его глаз изменилось, в их глубине снова сверкнула безумная злоба. — Я мог бы стать вам могущественным другом, но стал еще более могущественным врагом. До сих пор только мой отец спасал вас. Но скоро все изменится. Клянусь вам, ни один человек не смеет стоять у меня на пути.

Он повернул лошадь, вонзил шпоры ей в бока и ускакал.

Два оставшихся охотника мрачно поехали за ним.

Марк вернулся к Пунгуше, и они выпили воды из бутылки и перекурили. Потом Марк спросил:

— Где львица?

— Мы сошли с ее следа два часа назад.

Марк пристально взглянул на него, и Пунгуше встал и прошел к еще одной кротовьей куче на краю гранита. Присел рядом с ней и растопыренными пальцами выдавил отпечаток львиной лапы, затем костяшками изобразил следы когтей.

Каким-то чудом на рыхлой земле появился настоящий отпечаток лапы взрослого льва; Пунгуше посмотрел на недоверчивое и недоуменное выражение лица Марка и расхохотался, как умел только он, — шумно выдыхая воздух, с гиппопотамьим фырканьем, радостно раскачиваясь на корточках.

— Два часа мы шли по следу Токолоше*, — прокричал он.

— Я ее не вижу, — сказал Марк, старательно разглядывая долину.

— О Джамела, который не видит!

— Где львица, Пунгуше?

— Видишь раздвоенное дерево за тремя круглыми скалами?.. — Мало-помалу он направлял взгляд Марка, пока тот внезапно не увидел над короткой желтой травой примерно в шестистах ярдах от места, где они сидели, два круглых выступа ушей. Львица лежала под густыми колючими кустами; у него на глазах она опустила голову, и уши скрылись.

— Теперь, когда она одна, она хочет вернуться в хорошо знакомые места, за Усути. Поэтому она все время движется в ту сторону, когда позволяет рана.

Прежде чем они догнали львицу, они нашли еще три места, где она отдыхала; в одном была полоса крови, а к комку земли прилипли несколько желтых волосков. Пунгуше внимательно осмотрел эти волоски; по цвету и текстуре он мог определить, с какой они части тела львицы.

— Высоко на правом плече, и если бы кровь продолжала идти, львица бы уже умерла. Но ей очень больно, она идет короткими перебежками. Рана вызывает оцепенелость. Уйти далеко львица не может.

Марк повернул бинокль на запад и с тоской посмотрел сквозь голую дымку на утесы Ворот Чаки в шести милях от них.

* Таинственное существо из зулусских легенд.

— Так близко, — прошептал он, — так близко.

Но уставшая, измученная болью кошка уходила от святилища к распаханным землям, к скоту, людям и собачьим сворам.

Марк невольно повернулся в том направлении, широко провел взглядом в бинокле с севера на восток.

С невысокого хребта открывался хороший вид на мили редкого леса, примыкающего к коричневой протяженности пашен.

В поле зрения что-то двигалось; Марк моргнул и навел окуляры на резкость. В его сторону медленно двигались три всадника, и даже отсюда Марк видел бегущих перед ними собак.

Он снова посмотрел на первого из всадников. Невозможно было не узнать эту надменную высокую фигуру. Дирк Кортни не отказался от охоты. Он лишь вернулся, чтобы прихватить свору, и теперь по следу раненой кошки быстро бежали собаки.

Марк положил руку на жесткое мускулистое плечо Пунгуше, а второй рукой показал. Зулус встал и целую минуту смотрел на приближающихся всадников, потом быстро заговорил.

— Джамела, я попробую позвать львицу и увести ее. — Марк хотел задать вопрос, но Пунгуше резко перебил: — Можешь увести собак в сторону или остановить?

Марк ненадолго задумался, потом кивнул.

— Дай мне твой нюхательный табак, Пунгуше.

Пунгуше снял с ремешка на шее рог с размельченным табаком и, ни о чем не спрашивая, протянул Марку.

— Иди, — сказал Марк. — Зови мою львицу.

Пунгуше спустился с хребта, а Марк заторопился к Троянцу.

В мешке для провизии у Марка оставались три полоски жесткой сушеной говядины. Он отыскал два плоских камня и размельчил мясо в порошок; каждые несколько секунд он оглядывался на быстро приближающихся всадников.

Мясной порошок он высыпал в котелок, добавил из рога унцию туземного табака, смешал порошки пальцами и побежал туда, где они ушли со следа львицы.

Добравшись до того места, где раненая львица обогнула выступ скалы, он наклонился и высыпал три аккуратные кучки смешанного порошка прямо на пути приближающихся собак.

Собаки не устоят перед запахом мяса и принюхаются.

Он уже слышал их возбужденный лай, собаки стремительно приближались, охотники галопом скакали следом. Бегом возвращаясь к Троянцу, Марк мрачно улыбнулся.

Собака, понюхавшая крепкий туземный табак, следующие двенадцать часов ничего не способна учуять.

* * *

Львица лежала на боку, раскрыв пасть. Она тяжело дышала, ее грудь ходила, как кузнечные меха; глаза были плотно закрыты.

В нее выстрелили справа. Мягкая свинцовая пуля из «мартини хендри» калибра 45.5 попала ей в плечо, но в переднюю его часть, разорвав плотную мышцу и задев крупный плечевой сустав, разрезав сухожилие и раздробив маленькую подвижную кость, которая встречается только в плече льва и которую охотники высоко ценят как талисман.

Пуля прошла через шею, но не задела артерию и засела под черепом, образовав выпуклость размером с сустав пальца человека.

Над раной весело жужжали мухи, и львица подняла голову и рявкнула на них, потом негромко замяукала от боли, вызванной этим движением, и начала тщательно вылизывать пулевое отверстие; ее гибкий язык шуршал о шкуру, подбирая свежие струйки водянистой крови. Потом львица снова легла и устало закрыла глаза.

* * *

Пунгуше чувствовал ветер, как рулевой большого корабля, потому что для него ветер был так же важен, как для моряка. Во всякое время дня Пунгуше точно знал направление и силу ветра, предвидя каждую перемену раньше, чем она произойдет, и ему не нужно было носить с собой мешочек с пеплом или слюнявить палец: знания его были заложены в подсознание.

Он старательно держался против ветра по отношению к лежащему животному. И ему не пришло в голову возблагодарить провидение за устойчивый восточный ветер, который позволил ему оказаться между львицей и близкой границей Ворот Чаки.

Неслышно, как скользящая по земле тень облака, он приближался к львице, точно определяя границы ее острого слуха, прежде чем остановиться в трехстах ярдах от нее.

С десяток раз он наполнил и опустошил легкие, крупные мышцы груди вздымались и опадали: он создавал избыток кислорода в крови. Потом набрал полную грудь воздуха, вытянул под необычным углом шею и поднес ладони ко рту.

Из глубины напряженной груди донесся низкий рокот, который постепенно поднимался в естественном ритме и вдруг завершился легким кашлем.

Львица мгновенно подняла голову, насторожила уши, в ее глазах вспыхнули желтые огни — сквозь боль, страх и смятение она услышала призыв старого льва, тот низкий, далеко разносящийся зов, который так часто направлял ее во время охоты и которым самец подзывал ее к себе в густой чаще.

Когда она вставала, боль была почти непереносимой, потому что рана затекла, и эта гранитная тяжесть боли едва не раздавила ей плечо, шею и грудь, но в это мгновение львица впервые услышала далекий лай собак. На них со старым самцом и в прошлом охотились с собаками, и этот звук придал ей сил.

Она встала, постояла на трех лапах, оберегая четвертую и тяжело дыша, потом, негромко подвывая от боли, не касаясь земли раненой лапой, пошла вперед. На каждом шагу ей приходилось наклоняться, чтобы удержать равновесие.

* * *

С вершины хребта Марк видел, как желтая кошка снова отправилась в путь — к счастью, на этот раз на запад. Далеко впереди, не показываясь ей на глаза, трусил зулус; всякий раз как львица останавливалась, собираясь лечь, он повторял призыв самца, ее господина, и львица неизменно отвечала легким мяуканьем и хромала вслед за ним, на запад, к дремлющим голубым холмам, охраняющим долину Бубези.

Марку приходилось и раньше слышать охотничьи рассказы: старик Андерс всегда утверждал, что зулус, носивший за ним ружье и убитый в 1884 году слоном на реке Саби, умел подзывать львов. Однако Марк никогда не видел, как это делается, и в глубине души отнес рассказ к числу хоть и красочных, но выдумок.

Теперь он сам видел, как это происходит, и все равно не мог поверить.

Со своего места высоко на хребте он зачарованно смотрел на львицу, и только приближающийся собачий лай заставил его повернуть бинокль на восток.

На том месте, где он оставил свою приманку из смеси билтонга и табака, беспорядочно суетились собаки. Их было восемь или девять, смешанная свора терьеров, бурских собак и родезийских риджбеков.

Решительный охотничий хор сменился какофонией визга и воплей. Дирк Кортни ездил между псами, поднявшись на стременах, и яростно хлестал их кнутом.

Марк взял Троянца под уздцы и свел с вершины, используя любую возможность укрыться, но уверенный, что охотники слишком заняты своими проблемами, чтобы посмотреть вперед и увидеть его.

Когда он добрался до колючих кустов, под которыми в последний раз лежала львица, он ножом срезал ветку и использовал ее как метлу, уничтожая следы, оставленные кошкой.

Потом медленно двинулся на запад, к Воротам Чаки, каждые несколько минут останавливаясь, чтобы прислушаться к рокочущему львиному зову, глядя на землю, по которой шел, и с помощью ветки продолжая заметать следы львицы. Наконец уже в сумерках они одолели низкий перевал и медленной растянувшейся процессией спустились к реке Бубези.

Последний раз Пунгуше позвал львицу в темноте, потом побежал по широкому кругу, оставив ее в ста ярдах от реки и зная, что из-за лихорадки, вызванной раной, сейчас ее мучает жажда.

Марка он нашел по огоньку папиросы.

— Садись, — сказал Марк и протянул руку. Пунгуше не стал спорить. Он почти без остановок бежал с самого рассвета и теперь сел на мула позади Марка.

Вдвоем на широкой спине Троянца они поехали домой; оба молчали, пока не увидели свет в окне коттеджа.

— Джамела, — сказал Пунгуше, — сегодня я чувствую себя так, как в тот день, когда родился мой первый сын.

И в его голосе звучало удивление.

* * *

— Не думал, что человек может так относиться к дьяволу, который убивает скот и людей.

Лежа рядом с Марион в широкой кровати, Марк все ей рассказал. Пытался передать удивление и гордость. Передал слова Пунгуше, поискал слова, чтобы описать собственные чувства, но не нашел и замолчал.

— Это очень хорошо, дорогой. А когда ты снова поедешь в город? Я хочу купить занавески для кухни. Мне кажется, крашеная бумазея будет очень хорошо смотреться. Как ты считаешь, дорогой?

* * *

Львица родила в густых зарослях, скрывавших один из узких притоков; этот приток спускался с откоса.

У нее было шесть детенышей, но им уже сравнялось три недели, когда Марк увидел их впервые. Они с Пунгуше лежали на краю утеса над долиной, когда львица на рассвете повела детенышей от реки. Львята неровной цепочкой растянулись за ней почти на сто ярдов.

Правая передняя лапа львицы чуть укоротилась и искривилась, что делало ее походку более тяжелой; поднимаясь из лощины, она раскачивалась, как моряк. Один из львят, настойчивый, на ходу пытался поймать один из тяжелых сосков.

Соски болтались над его головой, он неловко подпрыгивал, часто падал, и мать наступала на него задними лапами, но вот ему удалось присосаться, и он повис на соске, как толстый коричневый клещ.

Львица повернулась, шлепнула его справа, слева, потом лизнула языком, который полностью охватил его голову, и снова бросила на спину.

Другой львенок выслеживал братьев и сестер, прячась за стебельком травы, прижав уши и злобно скосив глаза. Когда он прыгал ни них, они не обращали внимания на его воинственные маневры, и он скрывал замешательство, отвернувшись и принюхиваясь к стебельку с таким вниманием, как будто это и была его исходная цель.

Еще трое гонялись за бабочками. Бабочки появились только недавно; на белых и пурпурных крыльях они вились над землей, а львята, вставая на задние лапы, пытались сбить их — энергично, но неумело; каждое нападение кончалось тем, что львенок терял равновесие и падал комком с растопыренными лапами.

Шестой львенок гонялся за хвостами охотников на бабочек. Всякий раз как они в пылу охоты задирали короткие хвосты, он со свирепым ворчаниемнападал, и им приходилось поворачиваться и защищаться от укусов острых, как игла, детских клыков.

Постоянные драки мешали продвижению семьи к кустам, пока львица не положила этому конец. Повернувшись, она раскатисто кашлянула: это обещало немедленное наказание неслухам. Львята прекратили игру, выстроились цепочкой и пошли за львицей в укрытие в кустах.

— Я хотел бы знать, сколько самок в выводке, — прошептал Марк, улыбаясь, как отец новорожденных.

— Если хочешь, Джамела, я спущусь и загляну им под хвост, — серьезно предложил Пунгуше. — А потом ты будешь лечить мои раны.

Марк усмехнулся и начал спускаться за холм.

Они почти добрались до дерева, где Марк оставил Троянца, когда что-то привлекло его внимание. Он свернул в сторону и подъехал к небольшой груде камней, но потом понял, что пирамида возведена не руками человека: камни были сдвинуты выходящими на поверхность корнями дерева.

Марк разочарованно хмыкнул и отвернулся.

Пунгуше задумчиво наблюдал за ним, но ничего не сказал.

Он сотни раз видел, как, заметив необычный камень или груду камней, Марк совершает этот странный ритуал.

* * *

У Марка вошло в привычку каждый вечер проходить полмили от дома к старому лагерю, где Пунгуше воздвиг несколько хижин, ставших его домом.

Каждая хижина представляла собой правильный конус муравейника; длинные согнутые стволы образовывали раму, а к ним полосками коры привязывали тростник.

Земля перед хижинами была выровнена и утоптана, а перед личной хижиной Пунгуше, в которой он спал, стоял его резной деревянный стул. После четвертого посещения Марка рядом с первым появился второй стул.

И хотя Пунгуше никогда об этом не говорил, было ясно, что стул предназначается для Марка.

Как только Марк сел, одна из жен подала ему чашу для мытья рук. Воду с трудом принесли с реки, и Марк только окунул пальцы, чтобы вода не пропала.

Младшая жена присела перед ним, застенчиво улыбаясь, и обеими руками протянула котелок с замечательным кислым итшвала — зулусским пивом из проса, густым, как каша, и почти не хмельным.

И только когда Марк сделал первый глоток, Пунгуше посмотрел на него и поздоровался.

— Я вижу тебя, Джамела.

Теперь они могли спокойно разговаривать, как давние знакомые.

— Сегодня, когда мы спустились с холма после того, как смотрели на львов, ты свернул с тропы и пнул несколько камней. Именно из-за этого обычая я назвал тебя: ты вечно ищешь и никогда не находишь.

Пунгуше никогда не спрашивал прямо: поинтересоваться, что ищет Марк, было бы непростительным нарушением приличий. Только ребенок или умлунгу, белый человек, может быть таким нетактичным. Пунгуше потребовалось много месяцев, чтобы задать этот вопрос. И облек он его в форму утверждения.

Марк сделал очередной глоток из пивного котелка и открыл для Пунгуше свой портсигар. Зулус помотал раскрытой ладонью, отказываясь, и стал сворачивать из толстой коричневой бумаги и черного смолистого туземного табака папиросу размером с гаванскую сигару.

Глядя на его руки, Марк ответил:

— Мои родители умерли от белого воспаления горла — дифтерии, — когда я был ребенком, и старик стал для меня отцом и матерью. — Он начал отвечать в той же непрямой манере, в какой был задан вопрос. Пунгуше слушал, кивая, и молча курил. — Этот человек, мой дед, которого я любил, похоронен где-то в этой долине. Я ищу его могилу, — просто закончил он и неожиданно понял, что Пунгуше смотрит на него со странным мрачным выражением.

— В чем дело? — спросил Марк.

— Когда это случилось?

— Шесть лет назад.

— Стоянка старика была под фиговым деревом? — Пунгуше указал вниз, на долину. — Там, где ты остановился в первый раз?

— Да, — подтвердил Марк. — Он всегда там останавливался.

Он почувствовал, как сжалось в груди — в предчувствии чего-то очень важного.

— Был человек, — сказал Пунгуше, — который носил такую большую шляпу, что в ней мог бы стать лагерем импи[59], — и он развел руками, лишь немного преувеличивая размеры широкополой фетровой шляпы с двойной тульей, которую носил старик. — И у него была борода, как крылья белой цапли.

В сознании Марка сразу возникла раздвоенная борода старика, белоснежная и только у рта выпачканная табаком.

— Этот старик ходил, как птица-секретарь, когда она охотится на саранчу в траве.

Длинные тонкие ноги, согбенные ревматизмом плечи, размеренный шаг — описание было абсолютно точным.

— Пунгуше! — возбужденно воскликнул Марк. — Ты его знал?

— Ничто не может произойти в этой долине, ни птица пролететь, ни бабуин закашлять, чтобы шакал не увидел и не услышал.

Марк смотрел на него, пораженный собственным промахом. Конечно, Пунгуше все знает. Пунгуше, молчаливый наблюдатель… ну почему, скажите на милость, он не додумался спросить его раньше?

* * *

— Он шел по этой тропе.

Пунгуше шел впереди, с талантом прирожденного актера изображая Джона Андерса, его небыструю походку и по-стариковски согнутые плечи. Полузакрыв глаза, Марк почти видел деда, каким видел его много раз в прошлом.

— Здесь он свернул с тропы.

Пунгуше оставил звериную тропу и пошел по одному из пересохших русел. Под ногами заскрипел белый песок. Пройдя полмили, Пунгуше остановился и показал на блестящий, отполированный водой булыжник.

— Здесь он сел и прислонил ружье к камню. Зажег трубку и сидел курил.

Пунгуше развернулся и поднялся по крутому берегу ручья.

— Пока старик курил, из долины подошел четвертый человек. Он шел как охотник, неслышно, по следу старика.

Пунгуше воспользовался зулусским словом — почтительным обозначением старика — иксхегу.

— Подожди, Пунгуше, — нахмурился Марк. — Ты говоришь, четвертый. Не пойму. Перечисли этих людей.

Они сели на берегу. Пунгуше взял понюшку, предложил рог Марку, тот отказался, и Пунгуше высыпал красный порошок на ладонь и стал нюхать, по очереди зажимая ноздри большим пальцем. Потом закрыл глаза, с удовольствием чихнул и уж тогда продолжил:

— Старик, твой дед, иксхегу. Это один. Еще один старик. Без волос на голове, но не на подбородке.

— Это два, — согласился Марк.

— Был еще молодой, с очень черными волосами, он все время смеялся и шел с шумом, как стадо буйволов.

— Да. Это три.

— Эти трое пришли в долину вместе и разбили лагерь под фиговым деревом.

Должно быть, Пунгуше описывал Грейлингов, отца и сына, дававших краткие показания в ледибургском суде.

Все было так, как он и ожидал. Но теперь Марк спросил:

— А что за четвертый человек, Пунгуше?

— Четвертый следовал за ними тайно, и иксхегу, твой дед, о нем не знал. Он всегда передвигался, как охотник на людей, наблюдал из укрытия и шел неслышно. Но однажды, когда иксхегу, твой дед, в одиночку ушел из лагеря поохотиться на птиц у реки, этот таящийся пришел в лагерь под фиговым деревом и они разговаривали втроем, тихо, сблизив головы и осторожно озираясь, как люди, обсуждающие какое-то недоброе дело. Потом до прихода старика четвертый оставил лагерь и спрятался в буше.

— Ты все это видел, Пунгуше? — спросил Марк.

— То, чего не видел, прочел по следу.

— Теперь я понимаю твои слова о четвертом. Расскажи, что произошло в тот день, когда иксхегу сидел здесь и курил трубку.

Пунгуше показал вниз по течению высохшего ручья.

— Неслышный человек пришел и остановился там, где сидим мы с тобой, и он смотрел на твоего деда и ничего не говорил, но держал исибаму, свое ружье, вот так.

— И что тогда сделал иксхегу? — спросил Марк. Его замутило от ужаса.

— Старик поднял голову и задал вопрос, громко, как говорят, когда испугались, но неслышный человек не ответил.

— И что потом?

— Прости, Джамела, теперь, когда я знаю, что старик твоей крови, рассказ причиняет мне боль.

— Продолжай.

— Тогда неслышный выстрелил, один раз, и иксхегу упал лицом в песок.

— Он умер? — спросил Марк. Пунгуше ответил не сразу.

— Нет, он не умер. Пуля попала сюда, в живот. Он шевелился и стонал.

— Неслышный человек снова выстрелил?

Марк чувствовал в горле едкую горечь.

Пунгуше покачал головой.

— Что же он сделал?

— Сел на берегу, там, где сидим мы, и молча курил, глядя на иксхегу, лежащего на песке. И так смотрел, пока старик не умер.

— Сколько времени он умирал? — сдавленным от гнева голосом спросил Марк.

Пунгуше обвел участок неба, означающий два часа движения солнца.

— В конце иксхегу говорил по-зулусски и на своем языке.

— Что он говорил, Пунгуше?

— Он просил воды и призывал Бога и женщину, может быть, мать или жену. Потом он умер.

Марк думал об этом, и приступы тошноты чередовались со вспышками жгучей ярости, ненависти и горя. Он пытался понять, почему убийца оставил свою жертву медленно умирать, и только спустя много времени вспомнил, что все должно было выглядеть так, будто старик погиб от несчастного случая. Человек не может случайно выстрелить в себя дважды. На теле должна быть только одна пулевая рана.

Но рана в живот всегда самая болезненная. Марк вспомнил, как кричали раненые в траншеях, когда их уносили санитары.

— Я горюю с тобой, Джамела.

Слова Пунгуше привели Марка в чувство.

— Что произошло после смерти иксхегу?

— Пришли из лагеря другие двое, старый лысый и молодой громкий. Они долго разговаривали, кричали — красные от гнева, и махали руками вот так и вот так. — Пунгуше изобразил горячий спор. — Один указывал сюда, другой туда, но под конец заговорил неслышный, а те двое слушали.

— Куда они отнесли его?

— Сначала они обыскали его карманы и достали какие-то бумаги и кулек. Они снова стали спорить, и молчун забрал у них бумаги и снова положил старику в карман.

Марк понял зачем. Честный человек не ограбит жертву случайного выстрела.

— Потом они отнесли его на берег, вот сюда.

Пунгуше встал и отвел Марка на четыреста ярдов в лес, к самому началу откоса.

— Здесь они нашли старую нору муравьеда и затолкали в нее тело старика.

— Здесь? — спросил Марк. На этом месте росла короткая буйная трава и не было ни следа пирамиды из камней. — Я ничего не вижу.

— Они принесли камни с того утеса и положили их в нору на тело старика, чтобы его не выкопала гиена. Потом забросали камни землей и разровняли землю веткой.

Марк опустился на колени и осмотрел землю.

— Да! — воскликнул он.

В земле было небольшое углубление, как будто осела почва над ямой.

Марк извлек нож и сделал на четырех ближайших деревьях засечки, чтобы легче было сюда вернуться. Потом выложил в углублении небольшую пирамиду из камней.

Закончив, он спросил Пунгуше:

— Почему ты ничего никому не рассказывал об этом? Почему не пошел в полицию в Ледибург?

— Джамела, безумие белых меня не касается. К тому же до Ледибурга далеко, а полицейский спросит: «Эй, кафир, а что ты делал в долине Бубези, где видел такие странные дела?» — Пунгуше покачал головой. — Нет, Джамела, иногда человеку лучше быть слепым и глухим.

— Скажи мне правду, Пунгуше, если ты снова увидишь этих белых, ты узнаешь их?

— У всех белых людей лица, как вареный ямс, красные, комковатые и бесформенные. — Тут Пунгуше вспомнил о вежливости. — Кроме твоего, Джамела, оно не такое уродливое, как у всех.

— Спасибо, Пунгуше. Значит, ты их узнаешь?

— Лысого старика и молодого громкого — да.

Пунгуше задумчиво наморщил лоб.

— А молчуна? — спросил Марк.

— Хо! — Лоб Пунгуше расправился. — Разве можно забыть, как выглядит леопард? Разве можно забыть убийцу людей? Молчуна я узнаю когда угодно и где угодно.

— Хорошо! — кивнул Марк. — Возвращайся домой, Пунгуше.

Он подождал, пока зулус не скроется за деревьями, опустился на колени и снял шляпу.

— Что ж, дед, — сказал он, — я не очень это умею. Но я знаю, ты хотел бы, чтобы были произнесены слова.

Голос его звучал хрипло и низко, и ему пришлось громко откашляться, прежде чем начать.

* * *

В доме в Лайон-Копе окна были закрыты ставнями, вся мебель укутана белыми чехлами, но на кухонном дворе Марка встретил главный слуга.

— Нкози отправился в Теквени. Он уехал две недели назад.

Он накормил Марка завтраком из яичницы с беконом.

Потом Марк вышел и снова сел на мотоцикл.

Дорога до побережья была долгой и трудной, и пока из-под колес убегали назад пыльные мили, у Марка было достаточно времени для размышлений.

Он покинул Ворота Чаки через несколько часов после того, как нашел могилу деда, и безотчетно отправился к единственному человеку, у которого мог спросить совета.

Он хотел, чтобы Марион поехала с ним, по крайней мере до Ледибурга, где могла бы побыть у сестры.

Но Марион отказалась покинуть дом и огород. Марк не волновался, зная, что Пунгуше будет спать в сарайчике для инструментов за конюшней и охранять дом в отсутствие Марка.

Марк вброд пересек реку и поднялся по склону к началу тропы, где в сарае держал мотоцикл. Путешествие завершилось в темноте, а в Лайон-Коп он добрался на рассвете и узнал, что Шон Кортни уехал в Дурбан.

В середине дня Марк проехал в ворота Эмойени, словно вернулся домой.

Руфь Кортни была в розарии; она бросила корзину со срезанными цветами и побежала, подобрав юбку до колен; широкополая соломенная шляпа слетела с головы и повисла за спиной на ленте, а радостный смех Руфи звучал как смех молодой девушки.

— О Марк, как мы без вас скучали! — Она по-матерински обняла его и расцеловала в обе щеки. — Как вы загорели, окрепли! И отлично поправились. — Она со смешным восхищением пощупала его бицепсы, прежде чем снова обнять. — Генерал будет рад вас видеть. — Она взяла Марка за руку и повела к дому. — Он болел, Марк, но встреча с вами его подбодрит.

Марк невольно остановился у порога и почувствовал, что у него пересохло во рту.

Генерал Шон Кортни стал стариком. Он сидел у окна спальни. В халате, ноги закутаны в плед.

На столе рядом с ним лежала груда бумаг и газет, парламентские «Белые страницы» и стопка писем — все то, что так хорошо помнил Марк, но генерал спал, и очки в металлической оправе скользнули на кончик его носа. Лицо его так осунулось, что кости грозили прорвать кожу, которая приобрела сероватый безжизненный цвет. Глаза глубоко ввалились.

Но больше всего поражал цвет бороды генерала и некогда густых волос на голове. Шона Кортни выбелил поздний снег. Борода превратилась в серебряный водопад, а волосы стали белыми и тонкими, как выцветшая на солнце трава пустыни Калахари.

Руфь подошла к креслу и поправила очки на носу у мужа, потом мягко, с озабоченностью любящей женщины коснулась его плеча.

— Шон, дорогой. Тут кое-кто хочет тебя видеть.

Шон просыпался, как старик, мигая и бормоча, с легкими нерешительными движениями рук.

Но когда он увидел Марка, его лицо отвердело, в глазах мелькнул прежний огонь, появилась теплая улыбка.

— Мой мальчик, — сказал он и протянул к нему руки. Марк самым естественным образом сделал шаг вперед, и они впервые обнялись, как отец с сыном, потом Шон широко улыбнулся и ласково посмотрел на Марка.

— Я уже начал думать, что ты навсегда заблудился в своей глуши. — Он взглянул на Руфь, стоящую у кресла. — Чтобы отпраздновать этот день, я думаю, можно чуть подвинуть расписание, моя дорогая. Прикажи-ка Джозефу принести поднос.

— Шон, ты помнишь, что сказал вчера врач?

Но Шон с отвращением фыркнул.

— За пятьдесят лет мой желудок привык к ежедневной бутылке пунша. Его отсутствие убьет меня верней, чем доктор Хендерсон с его пилюлями, микстурами и суетливым знахарством. — Он обнял ее за талию и победно сжал. — Вот умничка! — Когда Руфь ушла, улыбаясь и неодобрительно качая головой, Шон знаком пригласил Марка сесть в кресло напротив.

— А что говорит о вашем состоянии врач, сэр?

— Врач! — Шон сложил губы трубочкой и фыркнул. — Чем старше я становлюсь, тем меньше верю этой шайке. — Он потянулся к коробке с сигарами. — Они даже хотели, чтобы я бросил это. Какой смысл жить, если нельзя делать того, что привык, я тебя спрашиваю? — Он картинно закурил и с облегчением затянулся. — Я скажу тебе, что со мной, сынок. Слишком много лет стараний, езды верхом, сражений и работы. Вот и все. Я сейчас немного отдохну и буду бодрым и подвижным, как всегда.

Руфь принесла серебряный поднос, и они просидели до темноты, болтая и смеясь. Марк рассказывал о жизни у Ворот Чаки, о каждой своей небольшой победе, описал дом и дорожные работы; поведал о буйволе, и львице, и львятах, а Шон — об успехах Общества защиты дикой природы.

— Увы, Марк, это не то, на что я надеялся.

— Но именно так заурядные люди реагируют на то, что выходит за пределы их повседневной жизни. Я вовсе не ожидал немедленного успеха. Как людям переживать из-за того, чего они никогда не видели? Мы сделаем дикую природу доступной, у людей появится свой опыт, вроде этих львят, и вот тогда начнется.

— Да, — задумчиво согласился Шон. — В этом и состоит истинная цель Общества. В просвещении.

Они беседовали дотемна. Руфь закрыла ставни и задернула занавеси. Марк ждал возможности поговорить об истинной причине своего приезда в Эмойени, но не знал, как это подействует на человека, который и так уже болен.

Наконец его терпение лопнуло. Он набрал полную грудь воздуха, уповая на лучшее, и начал быстро рассказывать, повторяя то, что услышал от Пунгуше, и описав увиденное им самим.

Когда он закончил, Шон долго молчал, глядя в стакан. Наконец он приподнялся и начал задавать вопросы, проницательные, точные, которые свидетельствовали, что его ум все так же остер и быстр.

— Ты вскрыл могилу? — Марк отрицательно покачал головой. — Хорошо, — сказал Шон и продолжил: — Этот зулус, Пунгуше, он единственный свидетель. Насколько он надежен?

Они обсуждали проблему еще полчаса, и наконец Шон задал вопрос, которого явно избегал:

— Ты считаешь, за всем этим стоит Дирк Кортни?

— Да, — кивнул Марк.

— Какие у тебя доказательства?

— Он единственный, кому было выгодно убийство моего деда, и почерк его.

— Я спросил, какие у тебя доказательства, Марк?

— Их нет, — признал Марк, и Шон замолчал и долго взвешивал услышанное.

— Марк, я понимаю, что ты чувствуешь, и, думаю, ты понимаешь, что чувствую я. Однако сейчас мы ничего не можем сделать, только насторожим убийцу, кем бы он ни был. — Он наклонился и, утешая, положил руку на руку Марка. — Все, что у нас есть, это ничем не подкрепленное свидетельство зулуса, который к тому же не говорит по-английски. Хороший адвокат сожрет его и костей не выплюнет. А у Дирка Кортни будут лучшие адвокаты, даже если мы сумеем найти этого таинственного «Молчуна» и привести на суд. Нам нужно нечто большее.

— Знаю, — кивнул Марк. — Но мне казалось, можно отыскать отца и сына Грейлингов. По-моему, они отправились в Родезию. Это мне сказал десятник на сортировочной станции в Ледибурге.

— Да, я попрошу кого-нибудь заняться этим. Мои адвокаты знают хорошего детектива. — Шон сделал запись в блокноте. — А пока мы можем только ждать.

Они еще поговорили, но было ясно, что обсуждение утомило Шона Кортни, серые и голубые тени сделали более резкими его морщины. Он чуть глубже уселся в кресле, опустил бороду на грудь и вдруг снова уснул. Медленно стал клониться набок, хрустальный стакан с негромким стуком упал на ковер. Виски расплескалось, Шон всхрапнул.

Руфь подняла стакан, тщательно укрыла Шона пледом и сделала Марку знак идти за ней.

В коридоре она весело заговорила:

— Я велела Джозефу постелить вам в синей комнате, и вас ждет горячая ванна. Ужинаем мы с вами вдвоем, Марк. Генералу отнесут ужин в комнату.

Они дошли до библиотеки, и Марк не выдержал. Он схватил Руфь за руку.

— Миссис Кортни, — взмолился он. — Что это? Что с ним?

Улыбка исчезла, Руфь слегка покачнулась. И Марк впервые заметил, что несколько белых прядей превратились на висках в сплошную седину. Увидел и морщинки вокруг глаз, и более глубокие морщины на лбу.

— Его сердце разбито, — просто сказала она и заплакала. Это не были истерические вопли или дикие горестные крики — слезы медленно катились из глаз, и это было страшнее, чем театральные рыдания. — Ему разбили сердце, — повторила она и снова покачнулась, так что Марку пришлось поддержать ее.

Она ухватилась за него, прижалась лицом к плечу.

— Вначале отчуждение Дирка, потом смерть Майкла, — прошептала она. — Он ничего не показывал, но какая-то его часть умерла. А теперь весь свет ополчился на него. Те, кому он посвятил свою жизнь в дни мира и войны. Газеты называют его Мясником из Фордсбурга. Дирк Кортни натравил их на отца, как стаю диких собак. — Марк отвел ее в библиотеку и усадил на диван, а сам сел рядом и нашел в кармане смятый носовой платок. — А в довершении всего — Буря. Убежала и вышла за этого человека! Он ужасен, Марк. Он даже приходил сюда просить денег, и была чудовищная сцена. В ту ночь у Шона случился первый приступ. А потом этот позорный развод. Это было слишком даже для такого человека, как Шон.

Марк уставился на нее.

— Буря развелась?

— Да. — Руфь кивнула, и ее лицо отчасти прояснилось. — О Марк, я знаю, вы с Бурей стали друзьями. Я уверена, она хорошо к вам относилась. Вы не можете съездить к ней? Вдруг это принесет исцеление, о котором мы все молимся?

* * *

Умланга-Рокс — одна из маленьких приморских деревень, которые растянулись цепью по песчаному берегу по обе стороны от порта Дурбана. Марк переехал низкий мост над рекой Умгени и направился на север.

Дорога проходила через прибрежный буш, заросли, густые, как экваториальный лес, перевитые веревками лиан, на которых раскачивались и верещали мартышки.

Дорога шла параллельно пляжам, но возле указателя двенадцатой мили Марк свернул и направился прямо к берегу.

Деревушка была скучена вокруг отеля с железной крышей, в котором так давно Марк и Дики Лэнком танцевали с Марион и еще одной, безымянной девушкой.

Двадцать или тридцать коттеджей располагались на больших участках, заросших буйной сорной травой; они выходили на море с пенным прибоем и острыми скалами, торчащими из песка.

Руфь дала точные указания, и Марк остановил мотоцикл в узком пыльном переулке и прошел по тропе, которая без определенного направления шла через дикий сад, полный пурпурных бугенвиллей и ярких пуансетий.

Дом маленький, и бугенвиллея оплела столбы веранды и ярким, почти ослепляющим ковром покрыла крышу.

Марк сразу увидел, что пришел по нужному адресу, потому что под деревьями стоял «кадиллак» Бури.

Выглядел он неухоженным и забытым. Протекторы на шинах порвались, на боку глубокая царапина. Боковое окно треснуло, краска потускнела от грязи и помета крыланов, висящих на дереве над машиной.

Марк остановился и целую минуту смотрел на «кадиллак».

Буря, которую он знал, топнула бы ногой и позвала отца, попытайся кто-нибудь усадить ее в такую машину.

Марк поднялся по ступеням на веранду и остановился, оглядываясь. Мирное красивое место, какое мог бы выбрать художник, но отдаленность, заброшенность, заглохший сад — все это никак не подходит в качестве оправы для элегантной, молодой жемчужины.

Марк постучал в переднюю дверь и прислушался. Несколько минут, прежде чем дверь открыли, внутри кто-то ходил.

Буря стала еще прекраснее, чем он помнил. Отросшие волосы на кончиках побелели от соленой воды и солнца. Она была босиком, руки и ноги загорели, но не утратили стройность и силу, зато изменилось лицо.

Нетронутая косметикой кожа тем не менее сверкала полной жизни молодостью, как перламутр морских раковин, глаза были ясные и яркие, но в них появилась новая глубина, капризный рот смягчился, высокомерие сменилось сознанием собственного достоинства.

За те мгновения, что они смотрели друг на друга, Марк понял: пока он ее не видел, Буря выросла, из девочки превратилась в женщину. И почувствовал, что, хотя этот процесс был болезненным, в результате возникли новые ценности, новая сила, и любовь, которую он по-прежнему таил в глубине души, расцвела снова.

— Буря, — сказал он, и глаза ее распахнулись.

— Ты!

Слово прозвучало как легкий крик боли, и она хотела закрыть дверь.

Марк шагнул вперед и помешал ей.

— Буря, нам надо поговорить.

Она отчаянно тянула дверную ручку.

— Уходи, Марк. Пожалуйста, уходи.

Все ее новое достоинство, вся уверенность в себе исчезли, и она смотрела на него широко раскрытыми испуганными глазами, как ребенок, проснувшийся после кошмара.

Наконец она поняла, что не сможет закрыть дверь, повернулась и медленно прошла в дом.

— Тебе не нужно было приходить, — жалобно сказала она, и ребенок словно почувствовал перемену атмосферы. Он заплакал.

— Тише, малыш, — негромко сказала Буря, но ее голос вызвал еще более сильный плач, и она, босая, простоволосая (длинные волосы закрывали спину и плечи) пересекла комнату.

Мебели почти нет, холодный цементный пол не смягчал никакой ковер, но вдоль стен расставлены холсты — многие чистые, другие наполовину закончены или совсем завершены, чувствуется памятный тяжелый и острый запах скипидара.

Ребенок лежал животом вниз на кароссе из обезьяньей шкуры прямо на цементном полу. Ноги и руки у него были по-детски растопырены, как у лягушки; если не считать пеленки вокруг бедер, он был голый и сильно загорел. Голову он гневно откинул, лицо раскраснелось от крика.

Марк вошел в комнату и зачарованно посмотрел на ребенка. Он ничего не знал о младенцах, но видел, что это сильное, агрессивное и здоровое маленькое животное. Конечности у него крепкие, он яростно отталкивается ножками, точно пловец, а спинка широкая и сильная.

— Тише, дорогой, — сказала Буря, наклонилась и взяла его на руки. Пеленка сползла на колени, не оставив сомнений в том, что это мальчик. Крошечный пенис с болтающейся морщинистой кожей на конце выдавался, как белый палец.

Марк обнаружил, что внезапно и яростно возненавидел этого ребенка другого мужчины. Но невольно подошел ближе к Буре и младенцу.

Прикосновение матери прекратило гневные крики, и мальчик зачмокал губами, тихонько хныча от голода, хватая Бурю за грудь.

На голове у младенца росли тонкие золотистые волосы, но сквозь них был виден череп правильной формы и тонкие голубые жилки под почти прозрачной кожей. Теперь, когда гневная краска сошла с лица малыша, Марк увидел, что он прекрасен, красив, как мать, и с горьким посасыванием под ложечкой и разъедающим вкусом во рту возненавидел эту красоту.

Он придвинулся ближе, наблюдая, как Буря стерла слюну с подбородка ребенка и повыше подняла пеленку.

Ребенок почувствовал присутствие другого человека. Он вздрогнул и поднял голову, чтобы посмотреть на Марка; в его лице было что-то мучительно знакомое. Эти глаза смотрели на него и раньше, он хорошо их знает.

— Тебе не следовало приходить, — сказала Буря, занятая ребенком, не поднимая глаз. — О Боже, Марк, зачем ты пришел?

Марк опустился на колено и посмотрел ребенку в лицо, а тот протянул к нему пухлые руки в ямочках, розовые и влажные.

— Как его зовут? — спросил Марк.

Где он видел эти глаза? Он невольно протянул палец, и младенец с улыбкой схватил его и попытался затолкать в рот.

— Джон, — ответила Буря, по-прежнему не глядя на него.

— Так звали моего деда, — хрипло сказал Марк.

— Да, — прошептала Буря. — Ты мне говорил.

Слова в этот миг ничего не значили; Марк чувствовал только, как его ненависть к этому маленькому представителю человечества куда-то исчезает. И ее место занимает нечто иное.

Неожиданно он понял, где видел эти глаза.

— Буря? — спросил он.

Она подняла голову и посмотрела ему в лицо. А когда ответила, в ее голосе звучали торжество и вызов.

— Да! — сказала она и один раз кивнула.

Он неловко протянул к ней руки. Они склонились друг к другу над обезьяним кароссом и обнялись, а ребенок между ними гукал, пускал слюни и икал от голода, жуя палец Марка беззубыми деснами.

— О Боже, Марк, что я с нами сделала? — порывисто прошептала Буря.

* * *

Младенец Джон проснулся в серебристой предрассветной мгле. Марк был ему благодарен, потому что не хотел терять ни минуты предстоящего дня. Он смотрел, как Буря зажигает свечу и склоняется к колыбели.

Тихонько приговаривая, чтобы успокоить малыша, она перепеленала ребенка; свет свечи блестел на чистых линиях ее обнаженной спины. Темные шелковистые волосы падали ей на плечи, и Марк заметил, что с рождением ребенка ее стан не изменился — линии по-прежнему грациозные, текучие, как горлышко винной бутылки над плотными круглыми двойными выпуклостями ягодиц.

Наконец она повернулась и понесла младенца к кровати, улыбнувшись Марку, когда он откинул для нее одеяло.

— Время завтрака, — объяснила она. — Просим нас извинить.

Она села на кровать, нога на ногу, зажала сосок большим и указательным пальцами и сунула его в рот младенцу.

Марк придвинулся как можно ближе и положил руку Буре на плечи. Он смотрел, совершенно зачарованный. Ее груди стали большими и тяжелыми и выдавались закругленными конусами. Глубоко под кожей видны были голубые вены, а соски стали темными, почти как спелая шелковица, такими же зернистыми и блестящими. Ребенок сосал, и это вызвало появление бело-голубой капли молока из второго соска. В свете свечи капля сверкала, как жемчужина.

Джон ел, закрыв глаза, похрюкивая как поросенок. Молоко бежало из угла его рта, и, когда он утолил первый голод, Буре пришлось тормошить его, чтобы он снова не уснул.

После каждого встряхивания его челюсти начинали работать, но минуту спустя их движения замедлились до следующей встряски.

Буря переложила его ко второй груди и благодарно прижалась щекой к жесткой груди Марка.

— Мне кажется, я счастлива, — прошептала она. — Но я так давно не была счастлива, что не вполне уверена.

* * *

Джон лежал в мелкой, два дюйма глубиной, лужице морской воды. Он был голый, и его загар свидетельствовал, что для него это обычное состояние. Обеими руками он шлепал по воде, и, когда она плескала ему в лицо, ахал, моргал и облизывал губы, не зная, что делать: сердиться или плакать. Вместо этого он повторял эксперимент — с прежним результатом, и плескался в воде и песке.

— Бедняга, — сказала Буря, глядя на него, — унаследовал гордость и упрямство Кортни. Не сдастся, пока не утонет.

Она подняла его из лужи, и малыш протестующее завопил. Пришлось вернуть его обратно.

— Уверен, если ты придешь к генералу с Джоном… — настаивал Марк.

— Ты не понимаешь нас, Кортни. — Буря откинулась и начала крутить прядь за плечом. — Мы трудно забываем и прощаем.

— Буря, попытка не пытка! Пожалуйста, пойди к нему.

— Я хорошо его знаю, Марк. Знаю лучше тебя, даже лучше, чем папа сам себя знает. Я знаю его как саму себя. Потому что мы одно. Я это он, а он — это я. Если я пойду к нему сейчас, после всего что сделала, оскорбив его, разрушив все мечты обо мне, если приду к нему без гордости и чести, как нищая, он всегда будет презирать меня.

— Нет, Буря, ты ошибаешься.

— В этом я никогда не ошибаюсь, милый Марк. Он не захочет презирать меня, как сейчас не хочет ненавидеть, но ничего не сможет с собой поделать. Он Шон Кортни, и его прочно держит стальной капкан его гордости.

— Но он болен. Ты должна дать ему шанс.

— Нет, Марк. Это убьет его. Я знаю… и это уничтожит и меня. Ради нас обоих я не должна сейчас идти к нему.

— Ты не знаешь, как он тебя любит.

— Знаю, Марк. И знаю, как я его люблю. И однажды, когда я снова стану гордой, я приду к нему. Обещаю тебе. Когда я пойму, что он может гордиться мной, я поднесу ему это в дар.

— Черт бы побрал тебя и твою жестокую гордыню, ты и нас едва не уничтожила из-за нее!

— Пойдем, Марк. — Она встала. — Возьми Джона за другую руку.

Они вели ребенка между собой по твердому песку у края прибоя. Он висел у них на руках, наклонившись вперед, и смотрел, как, словно по волшебству, под ним появляются и исчезают его собственные ноги, и громко кричал, торжествуя ввиду такого достижения.

День был светлым, ярким, чайки ловили порывы ветра и плыли высоко над людьми на дымчато-белых крыльях, отвечая резкими голосами на крики ребенка.

— У меня было столько нарядных платьев и модных подруг, — говорила Буря, глядя на чаек. — Я продала платья, потеряла подруг и обнаружила, как мало они для меня значили на самом деле. Посмотри на этих чаек! — сказала она, закинув голову. — Посмотри, как пробивается солнце сквозь их расправленные крылья. Я была так занята, что не успевала толком оглядеться. Я не видела ни себя, ни тех, кто вокруг. Но теперь я учусь видеть.

— Я заметил это в твоих картинах, — сказал Марк, подхватил Джона и прижал к груди, наслаждаясь ощущением горячего, подвижного маленького тела.

— Я хочу стать большим художником.

— Думаю, ты им станешь.

— Опять это упрямство Кортни. Мы всегда добиваемся того, чего хотим, — сказала она. Волна прибоя докатилась до них и вспенилась вокруг лодыжек.

* * *

Ребенок спал лицом вниз на обезьяньем кароссе, уставший от солнца, моря и игры, его животик раздулся от сытости.

Буря работала у мольберта под окном, прищурив глаза и наклонив голову.

— Ты мой любимый натурщик, — сказала она.

— Это потому, что я такой дешевый.

Она легко рассмеялась.

— Я могла бы разбогатеть на том, чем плачу тебе, — заметила она.

— А ты знаешь, как называют женщин, которые делают это за деньги? — лениво спросил Марк и замолчал, любуясь тем, как она работает. Молчали они почти час, молчали, но духовно были близки как никогда.

Наконец Марк заговорил:

— Я понимаю, что ты имела в виду, когда сказала, что видишь сейчас яснее. Вот это, — он показал на большой холст у стены, — вероятно, лучшая твоя картина.

— Не хочется продавать; человек, который ее купил, придет завтра.

— Ты продаешь картины? — удивился он.

— А как по-твоему, на что мы с Джоном живем?

— Не знаю. — Он об этом не подумал. — Я думал, твой муж…

Ее лицо помрачнело.

— Мне от него ничего не нужно. — И она вскинула голову, прядь волос дернулась, как хвост разгневанной львицы. — Ни от него, ни от моих любимых подруг — от всех этих верных друзей, которые теперь, когда я разведена, сторонятся меня. Я многому научилась после расставания с тобой и особенно много узнала об этих людях.

— Но они богаты, — заметил Марк. — Ты сама однажды объяснила мне, как это важно.

Она перестала сердиться, чуть поникла, опустив кисть.

— О Марк, не будь жесток со мной. Я этого не выдержу.

Он почувствовал, как что-то в его груди рвется, быстро встал, подошел к ней, поднял на руки и отнес в маленькую, прохладную, темную спальню.

Удивительно, но их занятия любовью никогда не бывали одинаковы, всегда обнаруживались новые удивительные чудеса, новые желания, вновь открытые маленькие радости, которые возбуждали обоих безотносительно к своему истинному значению.

Повторение не утомляло и не притупляло их аппетит друг к другу, и, даже когда этот аппетит был полностью утолен, бездонный колодец их желаний тут же наполнялся вновь.

Все начиналось опять с ленивого соприкосновения пальцев, когда они лежали рядом, как спящие щенята, и любовный пот остывал на их телах, покрывая пупырышками кожу вокруг ее сосков.

Палец легко коснется щеки, прошуршит по наждаку его бороды, потом невесомо погладит его губы, заставляя повернуть голову для еще одного нежного поцелуя, а дальше простое соприкосновение губ, смешение дыхания, в ее вздохах — особый аромат ее страсти, грибной возбуждающий запах, словно от свежих трюфелей…

Она заметила новое зарождение интереса и с легким смешком, чувственным, грудным, отстранилась, потом провела ногтем по его позвоночнику, так что маленькие огненные искры пронеслись по его нервам и спина изогнулась.

— Я растерзаю тебя, потому что ты это заслужил, грубый старый кот.

Она зарычала и согнула пальцы, как когти, легко царапнула ногтями его плечо, потом живот до самого низа; ногти оставили на коже красные линии.

Она смотрела на эти линии, раскрыв губы и проводя розовым языком по маленьким белым зубам. Соски ее поднялись, набухли, как молодые почки, готовые распуститься. Она заметила, куда он смотрит, закинула руку за голову, мягко привлекла его к себе, расправив плечи, так что тяжелые круглые груди предлагались, как жертва.

* * *

В лужах, оставленных приливом, Марк поймал несколько крупных крабов, пахнущих водорослями и йодом; крабы шевелили хвостами, дергали лапами и раскрывали пасти, окруженные многочисленными жвалами.

Марк поднялся из заводи; с него потоком лилась вода. Он передал крабов Буре, которая возбужденно вскрикивала, стоя на краю водоема, и она осторожно взяла их через соломенную шляпу, как через перчатки, спасаясь от колючих панцирей и шевелящихся ног.

Марк разгреб песок и развел костер. Буря тем временем держала Джона на руках и кормила, скромно расстегнув блузку и помогая Марку советами и скабрезными замечаниями.

Марк забросал угли водорослями, положил сверху крабов и покрыл вторым слоем водорослей, а на него насыпал последний слой, песка; они ждали, пока крабы испекутся и Джон наестся, а между тем пили вино и смотрели, как заходящее солнце заставляет облака над морем сверкать, как бриллианты.

— Боже, какой плохой художник природа! Если б я нарисовала такое, мне бы сказали, что у меня нет чувства света и я могу работать только в шоколадной компании, раскрашивать коробки.

Потом Буря уложила Джона спать в корзине для яблок, служившей переносной колыбелью, и они стали есть крабов, вытягивая длинные куски сочного белого мяса из покрытых панцирем ног и запивая терпким капским вином. В темноте звезды казались алмазной крошкой, а море катило к берегу длинные фосфоресцирующие гряды волн.

— Как романтично! — Буря сидела, обхватив руками колени. Она повернула голову и озорно улыбнулась. — Если хочешь, можешь счесть это намеком. — Когда они лежали рядом на расстеленной ткани, она сказала:

— Знаешь, что делают некоторые?

— Нет. А что они делают?

Марка в данный момент больше интересовало то, что делал он, чем действия каких-то безымянных людей.

— Не скажу.

— Почему?

— Это неприлично.

— Хорошо, тогда шепни на ушко.

И она шепнула, но при этом так хихикала, что он усомнился, верно ли расслышал.

Она повторила. Да, он расслышал правильно. Он был так поражен, что покраснел в темноте.

— Ужасно, — хрипло сказал он. — Ты никогда такого не сделаешь.

Но первый шок прошел, и идея его заинтересовала.

— Конечно, нет, — прошептала она. Помолчала и добавила: — Если ты не захочешь.

Снова наступило долгое молчание: Буря проводила исследование.

— Насколько я могу судить, а сейчас уже могу, ты хочешь, — прямо сказала она.

Много времени спустя они, обнаженные, доплыли в темноте до первой линии бурунов. Море было теплым, как парное молоко, и они целовались в воде солеными губами.

На берегу Марк развел костер. Сидя у огня, прижимаясь друг к другу в желтом свете пламени, они допили вино.

— Марк, — сказала она наконец, и в ее голосе звучала печаль, которой не было раньше. — Ты провел с нами два дня, и это на два дня больше, чем следует. Я хочу, чтобы завтра ты ушел. Рано, до того, как мы с Джоном проснемся, чтобы я не видела тебя.

Слова хлестнули Марка, как кнутом, он даже дернулся от боли. И пораженно повернулся к ней в свете костра.

— Что ты говоришь? Вы с Джоном мои. Мы втроем всегда будем принадлежать друг другу.

— Ты ведь ни слова не понял из того, что я сказала? — негромко спросила она. — Ты не слышал, как я сказала, что должна вновь обрести гордость, вернуть себе достоинство?

— Я люблю тебя, Буря. Я всегда тебя любил.

— Ты женат, Марк.

— Это ничего не значит, — взмолился он.

— Нет, значит. — Она покачала головой. — Ты сам знаешь.

— Я оставлю Марион.

— Развод, Марк?

— Да. — Он был в отчаянии. — Я попрошу ее дать мне развод.

— По-твоему, это даст нам обоим возможность гордиться? Отличный повод пойти к моему отцу! Подумай, как он будет нами горд. Его дочь и его сын, которого у него не было, но он считает тебя сыном, — оба разведены. Подумай о маленьком Джоне. Высоко ли он будет держать голову? Подумай о нас, о жизни, построенной нами на несчастье женщины, которая была твоей женой.

Глядя при свете костра ей в глаза, он увидел, что ее гордость — железо, а упрямство — сталь.

* * *

Марк неслышно оделся в темноте и, когда был готов, подошел к колыбели и поцеловал сына. Ребенок слегка захныкал во сне, от него пахло теплом и молоком, как от новорожденного котенка.

Он думал, что Буря тоже спит, когда наклонился к ней, но тут же понял, что она лежит, застыв, вжимая лицо в подушку, чтобы подавить молчаливые рыдания, сотрясавшие ее тело.

Она не повернула к нему лица, и он поцеловал ее в волосы и шею, потом выпрямился и вышел в темноту. Мотоцикл завелся сразу, и Марк вывел его в переулок.

Буря лежала в темноте и слушала, как в ночи затихает тарахтение двигателя; остались только печальный шум прибоя и крики древесных лягушек за окном.

* * *

На закате Марк сидел на резном деревянном стуле перед хижиной Пунгуше и впервые спросил о том, что было у него на уме с самой первой их встречи.

— Пунгуше, расскажи, как Шакал вытащил Нгагу из разлившейся реки.

Зулус пожал плечами.

— Что тут рассказывать? Я нашел тебя в ветвях принесенного течением дерева на краю реки, и, будь у меня хоть капля здравого смысла, я бы ушел, потому что ты был очень мертвым Нгагой и коричневая вода переливалась через твою голову.

— Ты видел, как я упал в реку?

Наступило молчание: Пунгуше собирался с силами, чтобы признаться в своем неведении.

— Я понял так, что лихорадка ослепила тебя и ты упал в реку.

— Ты не видел человека, которого я убил, и другого, который выстрелил в меня?

Пунгуше удачно скрыл изумление, но покачал головой.

— Незадолго до того, как найти тебя в воде, я слышал ружейные выстрелы, четыре или пять, выше по долине. Должно быть, это был ты и тот, кто на тебя охотился, но я никого не видел, а дождь до следующего утра смыл все знаки. Течение унесло мертвеца, и его сожрали крокодилы.

Они снова помолчали, передавая друг другу котелок с пивом.

— А ты видел человека, который в тебя выстрелил? — спросил Пунгуше.

— Да, — ответил Марк, — но от жара мои глаза видели плохо и, как ты говоришь, шел дождь. Я не разглядел его.

* * *

Хобди стоял в зале у стены, подальше от тесно спрессованных тел. Он стоял как скала, прочный и неподвижный, наклонив голову на толстой шее борца.

Глаза его были прикрыты, как будто он, на манер большой хищной птицы,умел закрывать их мигательной перепонкой. Только челюсть делала едва заметные жевательные движения; он стискивал большие плоские зубы, так что мышцы на шее слегка выступали.

Через заполненный зал он смотрел на Дирка Кортни, как верный мастиф смотрит на хозяина.

Высокий и любезный, Дирк Кортни пожал руки всем, кто пробился в первый ряд, чтобы пообещать ему поддержку и пожелать удачи. Взгляд его был спокоен, но Дирк то и дело поглядывал на столы, где шел подсчет голосов.

Это были столы на козлах, которые помнили тысячи церковных собраний и множество свадеб.

Теперь за ними сидели наблюдатели, а через парадные двери ледибургской церкви вносили последние избирательные урны из далеких районов.

Ледибургский округ очень разбросан, а потому некоторые урны привозили за шестьдесят миль, и хотя голосование закончилось накануне вечером, сейчас, за час до полудня, результаты еще не объявляли.

Пробиваясь сквозь толпу к огороженному веревками месту за столами для подсчета, Марк медленно двинулся туда, где сидел генерал Шон Кортни.

Три дня назад Марк и Марион приехали от Ворот Чаки, специально чтобы помочь на выборах. Помощников всегда не хватало, и Марион оказалась в своей стихии — вместе с двадцатью другими женщинами под руководством Руфи Кортни она работала на кухне за залом, нарезая сэндвичи и раздавая кофе.

Марк объезжал округ с остальными партийными организаторами. Они охотились за отсутствующими и не желающими голосовать избирателями и привозили их на участок.

Работа была тяжелая, и все они почти не спали накануне. Танцы и барбекю продолжались до четырех утра, а после возбуждение многим помешало уснуть.

Для Марка эти выборы имели особое значение. Он был совершенно уверен, что, если Дирк Кортни станет членом парламента, его мечтам о Воротах Чака не суждено сбыться.

Весь день подходили голосующие, и сообразно этому вспыхивала и умирала надежда. Часто казалось, что в том конце зала, где под портретом Дирка Кортни сидят организаторы его кампании, полно народа, а угол Шона Кортни пустует.

Тогда шурин Марион Питер Боутс вынимал изо рта трубку и довольно улыбался, глядя через весь зал на Марка. Он стал горячим сторонником Дирка Кортни, и за последние шесть месяцев его положение разительно изменилось. Он открыл собственную контору на первом этаже Ледибургского фермерского банка. Ездил он теперь на новом «паккарде» и переехал из коттеджа в большой дом с садом и огородом в три акра, где по его настоянию накануне вечером ужинали Марк и Марион.

— Вечерняя звезда заходит, утренняя восходит, мой дорогой Марк. Мудрый человек признает это, — вещал он, разрезая мясо.

— Звезда генерала Кортни еще не зашла, — упрямо возразил Марк.

— Еще нет, — согласился Питер. — Но когда она зайдет, вам понадобятся новые друзья. Влиятельные друзья.

— Вы всегда можете на нас рассчитывать, — добродушно сказала сестра Марион. — Вам совсем не обязательно жить в буше.

— Вы не понимаете, — спокойно прервал Марк. — Дело всей моей жизни там, в буше.

— О, я бы не зарекался. — Питер положил Марку на тарелку ломоть мяса. — Когда Дирк Кортни победит, в Ледибургском округе произойдут большие перемены. Очень большие!

— К тому же это несправедливо по отношению к бедной Марион. Ни одна женщина не может жить там.

— Да мне нравится везде, куда бы ни вздумалось отправиться Марку, — сказала Марион.

— Не волнуйтесь. Мы о вас позаботимся, — пообещал Питер.

И по-братски потрепал Марка по плечу.

— Мистер Дирк Кортни очень высоко ценит Питера, — гордо сказала его жена.

Теперь, идя через зал к генералу, Марк ощущал в животе тяжелый липкий страх. Ему не хотелось передавать генералу дурные вести, но он понимал, что лучше услышать их от друга, чем от торжествующего врага.

Он остановился, глядя на Шона Кортни издали и испытывая одновременно жалость и гнев. Шон заметно оправился после тяжелых дней в Эмойени. Плечи вновь расправились, лицо пополнело.

Оно перестало казаться истощенным, и генерал снова бывал на солнце. Серебряные борода и волосы подчеркивали темный загар.

Сейчас он сидел. Напряжение последних дней сказалось на нем. Он сидел на стуле с жесткой спинкой, прямо, положив руки на рукоять трости. С ним были многие старые друзья, собравшиеся, чтобы поддержать его, и он с серьезным видом слушал своего брата Гаррика и одобрительно кивал.

Марк не хотел подходить к ним, ему хотелось оттянуть этот момент, но тут в зале началось движение. Марк заметил, как Питер Боутс, красный от возбуждения, торопливо идет туда, где стоит Дирк Кортни. Он заговорил, оживленно жестикулируя; Дирк, наклонившись, внимательно слушал.

Больше оттягивать Марк не мог. Он выступил вперед, и Шон увидел его.

— Ну, мой мальчик, посиди с нами. Говорят, подсчеты подходят к концу, но результаты объявят после полудня. — Тут он увидел лицо Марка. — В чем дело? — хрипло спросил он.

Марк наклонился, почти касаясь ртом уха генерала, и собственный голос прозвучал для него хрипло.

— Только что телеграфировали: мы проиграли в Йоханнесбургском центральном, в Блумфонтейне и Джеппе.

В этих округах с 1910 года всегда побеждали сторонники Сматса. Теперь они были потеряны. Настоящая катастрофа. Шон схватил Марка за руку, словно желая набраться от него сил, и его руки тряслись, как у паралитика.

Они слышали на противоположной стороне зала торжествующие голоса, и Марку пришлось поторопиться.

— Это еще не все, сэр. Сам генерал Сматс потерял место. Народ отверг его, победила коалиция Национальной и Рабочей партий под руководством Герцога.

— Боже, — прошептал Шон. — Началось. Я не верил, что это возможно.

Не выпуская руки Марка, он встал.

— Помоги мне дойти до машины, мой мальчик. Не думаю, что смогу поздравить нового члена парламента от Ледибурга.

Но они опоздали. Объявление прозвучало раньше, чем они дошли до выхода. Главный наблюдатель с платформы в конце зала провозгласил:

— Мистер Дирк Кортни, Национальная рабочая партия, 2683 голоса.

Генерал Шон Кортни, Южно-Африканская партия, 2441 голос. Представляю вам нового члена парламента от Ледибурга.

И Дирк Кортни легко вспрыгнул на платформу, подняв над головой обе руки, как борец-победитель.

— Что ж, — криво усмехнулся Шон. Лицо его снова посерело, а плечи сгорбились. — Так уходит Фордсбургский Мясник.

Марк отвел его к ждавшему на улице «роллсу».

* * *

Шампанское было «Дом Периньон» превосходного урожая, 1904 года, и Шон лично разливал его, хромая от гостя к гостю.

— Я наделся отпраздновать им победу, — улыбнулся он. — Но подойдет и для того, чтобы забыть о горестях.

В Лайон-Копе собралось небольшое общество, и робкие и редкие попытки развеселиться терялись на просторах гостиной. Гости разошлись рано. Ужинать села только семья. Марион сидела на бывшем месте Бури, а Марк между нею и Руфью.

— Ну, мой мальчик, каковы твои планы? — неожиданно спросил Шон, нарушая в очередной раз установившееся молчание, и Марк удивленно посмотрел на него.

— Конечно, мы вернемся к Воротам Чаки.

— Конечно. — Шон впервые за день улыбнулся без напряжения. — С моей стороны глупо было думать иначе. А ты понимаешь, что это, — он сделал жест руками, не в силах произнести слово «поражение», — что это может означать для тебя?

— Да, сэр. Но у вас по-прежнему большое влияние. К тому же у нас есть Общество защиты дикой природы, мы можем бороться. Должны бороться, чтобы сохранить Ворота Чаки.

— Да, — кивнул Шон, и в его глазах снова сверкнули искры. — Мы будем бороться. Но думаю, борьба будет тяжелая и грязная.

* * *

Вначале ничто не омрачало голубое небо над Воротами Чаки. Единственное изменение сводилось к тому, что теперь Марк представлял ежемесячный отчет не Шону Кортни, а новому министру земледелия Питеру Гроблеру, верному стороннику Герцога. Эти отчеты принимались чисто формально, но зарплату ему продолжали платить, и в коротком официальном письме сообщили, что вопрос о закрытых территориях сейчас рассматривается на уровне правительства и что новый закон будет обнародован на следующей сессии парламента. Его должность хранителя следует рассматривать как временную, пенсия ему не полагается, и его могут уволить с уведомлением за месяц.

Марк упрямо продолжал работать, а по вечерам при свете лампы писал генералу Кортни. Вдали друг от друга они вместе планировали, как пробудить общественный интерес к Воротам Чаки, а когда Марион ложилась спать в соседней комнате, Марк доставал свежий листок и заполнял его мелким почерком: он писал Буре, изливая свои мысли, мечты, любовь.

Буря никогда не отвечала на его письма, Марк даже не был уверен, что она все еще живет в доме с тростниковой крышей на берегу, но представлял ее себе там, часто думал о ней в самые неожиданные минуты дня и ночи, видел, как она работает за мольбертом. Однажды ночью он представил ее в крошечной комнате с ребенком у груди, и эта картина была такой яркой и щемящей, что он потерял сон.

Он тихо встал, оставил крепко спящей Марион записку и вместе с Пунгуше, идущим у головы Троянца, двинулся вверх по долине.

* * *

Марион проснулась через час, и первой ее мыслью было: что если и сегодня ничего не будет? Все эти недели она ждала, чтобы полностью увериться, прежде чем сказать Марку.

Ей казалось, что если она заговорит об этом слишком рано, то сглазит.

Она соскользнула с кровати и прошла по все еще темной комнате в туалет. Несколько минут спустя она вернулась, обхватив себя за плечи и сдерживая радость, и зажгла свечу у кровати. Ей не терпелось увидеть лицо Марка, когда он узнает.

Марион ждало большое разочарование: она увидела пустую смятую постель и приколотую к подушке записку. Но вскоре хорошее настроение вернулось.

— У меня будет больше времени радоваться одной, — вслух сказала она и заговорила снова: — Гарольд? Гарольд Андерс? Нет, слишком обычно. Надо придумать по-настоящему миленькое имя.

Одеваясь, она негромко напевала, потом вышла на кухонный двор.

Стояло прохладное тихое утро, небо было молочно-розовым. С утесов Ворот Чаки крикнул бабуин, по долине разнесся его хриплый лай — приветствие восходящему солнцу, которое превращало небо в сверкающее великолепие.

«Приятно в такой день быть живой и чувствовать, как с каждым днем растет ребенок», — подумала Марион и захотела как-нибудь отпраздновать это событие. В записке говорилось, что Марк вернется к ночи. «Испеку свежий хлеб». Ей хотелось отметить этот день чем-нибудь особенным. И тут она вспомнила, что последние пять дней шел дождь. После дождя должны пойти грибы, такие круглые шляпки с клейкой коричневой верхушкой. Марк очень любит эти грибы и научил ее, где и когда их можно найти.

Она рассеянно позавтракала, прислонив к горшочку с джемом «Домашнего врача» Марка: перечитывала раздел «Будущая мать». Потом занялась работой по дому; Марион гордилась чистотой цементного пола и блеском простой мебели, гордилась опрятностью и порядком, запахом мастики, дикими цветами в вазе. Работая, она пела и иногда, без всякой причины, смеялась.

Была уже середина утра, когда она завязала под подбородком ленты соломенной шляпки, положила в корзину «Превосходное средство от несварения» Чемберлена и пошла в долину.

Она заглянула в крааль Пунгуше, и младшая жена показала ей ребенка. Марион обрадовалась, увидев, что ему лучше, и жена Пунгуше заверила ее, что давала ему много пить. Марион посадила малыша на колени и, несмотря на его яростные протесты, напоила с ложечки разведенным снадобьем, а потом пять женщин сидели на солнце и говорили о детях, о мужчинах и о родах, о болезнях, еде и одежде — обо всем том, что составляет жизнь женщины.

Почти час спустя Марион покинула четырех зулусок и начала спускаться к реке.

* * *

Дождь встревожил львицу. Какое-то глубинное чутье предупреждало ее, что это лишь предвестник будущих больших дождей.

Заросли в долине перестали быть надежным убежищем. Сильный дождь, льющий на склоны, вскоре превратит узкую долину в стремительный поток.

Она уже дважды пыталась увести детенышей, но они стали старше и упрямее. Они не хотели уходить из густых колючих зарослей, и ее усилия пропадали впустую. Через полмили один или двое самых робких поворачивали назад и бежали к тому, что считали домом. А когда львица, немедленно обернувшись, хватала беглеца, обратно бросались все остальные — и через пять минут были в кустах.

Львица недоумевала. Это был ее первый выводок, но ею руководил инстинкт. Она знала, что пора отлучать детей от груди и уводить из западни, из узкой долины, пора учить их охотиться, но выводок был чересчур велик — шесть детенышей, большая редкость на воле, а никаких несчастных случаев пока не было; семья становилась слишком большой и неуправляемой.

Однако инстинкт подгонял ее, и в середине прохладного ясного утра, учуяв приближение дождей, она повторила попытку. Львята вприпрыжку бежали за ней, нападали друг на друга и по-дружески дрались, пока оставались вблизи реки. Это была знакомая территория, и они шли без возражений.

Но, когда львица начала переходить по открытому белому песку на противоположный берег, разразился обычный кризис. Три львенка охотно пошли за ней, два нерешительно остановились на высоком берегу и озабоченно замяукали, а шестой повернулся и бросился назад.

Львица галопом поскакала за ним и ударила по спине. Потом взяла за шкирку и подняла. Львята выросли, и хотя львица, напрягая шею, подняла львенка, его задние лапы волочились по земле. Он поджал их, подвернул под брюхо хвост и закрыл глаза, свисая из ее пасти, а она понесла его в воды реки Бубези.

В этом месте ширина реки составляла пятьсот ярдов, но заканчивался сухой сезон и она почти полностью пересохла.

Между снежно-белыми песчаными берегами еще оставались глубокие бассейны, их соединяли короткие ручейки чистой воды глубиной всего несколько дюймов.

Пока пятеро львят в нерешительности наблюдали с ближнего берега, львица перетащила детеныша через отмели. Его задние лапы болтались в воде, он шипел и негодующе дергался; львица поднялась на противоположный берег, отыскала густой куст и уложила детеныша.

И хотела вернуться за другими, но первый в панике бросился за ней. Ей пришлось шлепнуть его по голове и зарычать, тогда он запищал и лег.

Она схватила его за загривок и снова оттащила к кусту. Но когда пошла обратно через реку, львенок снова оказался рядом. На этот раз она укусила его до боли и бросила назад в куст. Снова укусила за ляжку, и он прижался к земле и больше не посмел идти за ней. Лежал под кустом и смятенно, обиженно пищал.

* * *

Марион никогда не уходила так далеко от дома одна, но утро выдалось такое прекрасное, теплое и ясное, тихое и мирное, что она, переполняемая счастьем, в задумчивости зашла дальше, чем обычно.

Она знала, что если пойдет вдоль реки, не заблудится. Марк научил ее, что бродить по африканскому бушу безопаснее, чем по городским улицам, если только следовать нескольким простым правилам.

У слияния двух рек она ненадолго остановилась, наблюдая за коршунами-рыболовами, свившими неряшливое гнездо на толстой ветке высокого дерева. Белые головы птиц сверкали, как маяки, над красновато-коричневым оперением, и ей показалось, что она слышит в высокой чаше гнезда писк птенцов.

Этот звук обострил осознание Марион жизни в собственном теле, она рассмеялась и пошла вдоль Красной Бубези.

В подлеске поблизости пробежал кто-то тяжелый, по каменистой земле простучали копыта. Марион в страхе замерла, но потом, когда вернулась тишина, вернулась и храбрость, она засмеялась, чуть задыхаясь, и пошла дальше.

В теплом неподвижном воздухе повеяло ароматом распустившихся роз, и она пошла на запах, дважды ошибалась и отклонялась от нужного направления, но наконец отыскала на стволе мертвого дерева вьющееся растение. Листья у него были темно-зеленые и блестящие, а густые соцветия — светло-желтые, как масло. Марион никогда еще не видела такого растения, как не видела и колибри, которые роем вились над ним. Это были стремительные крохотные птицы, с металлически блестящим оперением, похожие на американских колибри; они запускали в цветки длинные изогнутые клювы. Их цвет на солнце казался неправдоподобным, изумрудно-зеленым и сапфирно-голубым, черным, как влажный антрацит, и королевски красным.

Они глубоко просовывали клювы в открытое горло желтых цветов и высасывали длинными треугольными языками густые чистые капли нектара.

Глядя на них, Марион испытала глубокую радость, и прошло немало времени, прежде чем она опять отправилась в путь.

Немного дальше она нашла первые грибы, наклонилась, обламывая ножки у самой земли, потом поднесла мясистые зонтики шляпок к лицу и вдохнула великолепный грибной запах, прежде чем уложить грибы в корзину шляпками вверх, чтобы грязь и пыль не затронули нежные волнообразные пластинки на их нижней стороне. На одном пятачке она набрала два десятка грибов, но знала — во время готовки их объем сильно уменьшится.

Марион отправилась по крутому берегу дальше.

Поблизости что-то зашипело, и ее сердце снова дрогнуло.

Сначала она подумала о змее, об одной из тех толстых рептилий с шоколадными и желтыми пятнами и плоской чешуйчатой головой, которые так громко выпускают воздух, что их называют пыхтящими гадюками. Марион начала пятиться, глядя на куст, из которого доносилось шипение. Потом заметила легкое движение, но прошло несколько секунд, прежде чем она поняла, что видит.

Львенок лежал в пятнистой тени, прижавшись животом к земле; детские пятна на его шкуре полностью сливались с фоном из сухих и заплесневелых листьев, на которых он лежал. Он уже усвоил первый урок искусства скрываться — абсолютную неподвижность; только два круглых пушистых уха дергались взад и вперед, выдавая его переживания и намерения. Он смотрел на Марион широко расставленными круглыми глазами, которые еще не приобрели свирепой желтизны взрослого льва и были туманно-голубыми, как у котенка. Усы его щетинились, а уши свидетельствовали о смятении.

Прижались к черепу: еще шаг, и я разорву тебя на куски. Легли по сторонам и распластались: еще шаг, и я умру от страха. Поднялись и наклонились вперед: да что это такое ты делаешь?

— О! — воскликнула Марион. — Какой малыш! — Она поставила корзину и присела на корточки. Протянула руки, примирительно воркуя: — Какой хорошенький. Ты совсем один, малыш?

Она медленно двинулась вперед, продолжая говорить и ворковать.

— Никто тебя не обидит, маленький.

Львенок колебался, нерешительно настораживая уши от любопытства, когда смотрел на нее.

— Ты совсем один? Ты будешь хорошим другом моему ребенку, правда?

Она придвигалась все ближе, и львенок предостерег ее неуверенным виноватым шипением.

— Какой ты злюка, малыш. — Марион улыбнулась, сидя в трех футах от львенка. — Как же мы попадем домой? — спросила она. — Ты поместишься в корзину?

* * *

На реке львица несла по отмелям второго детеныша, а за ней, увязая в плотном белом песке, бежал один из героев выводка. Но когда он добрался до мелкого ручья и коснулся лапой воды, вся его новообретенная храбрость исчезла, он сел и горько заплакал.

Львица, к тому времени уже почти вне себя от задержек и досады, обернулась, выронила свою ношу (та тут же галопом пустилась назад, в знакомые кусты), схватила плачущего героя и решительно направилась к дальнему берегу.

Когда она поднималась от реки, таща львенка, большие круглые подушечки лап ступали совершенно беззвучно.

Марион услышала за собой громкое рычание и повернулась.

В пятидесяти ярдах от нее на краю откоса прижалась к земле львица. Она снова предостерегающе зарычала.

Марион увидела только ее глаза. Сверкающе-желтые, свирепо, ужасающе желтые. Она закричала — истошно, в ужасе.

Этот звук сорвал львицу с места, она приближалась невероятно быстрыми гибкими движениями, превратившись в расплывчатое желтое пятно, летела, низко приседая, взрывая лапами песок, выпустив когти, растянув губы в беззвучном рычании, оскалив длинные, белые, острые зубы.

Марион повернулась и побежала; она сделала пять шагов, и львица догнала ее. Ударила лапами в спину, глубоко вонзив кривые когти.

Такой удар убивает даже взрослого быка, и он швырнул Марион на двадцать футов вперед, но когда она упала на спину, львица уже была над ней.

Ее пасть была широко раскрыта, длинные желтые клыки обрамляли глубокую влажную розовую пещеру горла и язык. Невероятно обострившееся на мгновение восприятие позволило Марион увидеть гладкие бороздки твердой розовой плоти, правильным рисунком покрывающие изогнутое небо пасти, и почувствовать мясной запах дыхания.

Марион, дергаясь и крича, лежала под большой желтой кошкой, нижняя часть ее тела была повернута под неестественным углом на перебитом позвоночнике, но она подняла руки, пытаясь защитить лицо.

Львица впилась ей в предплечье сразу за локтем, и кость громко хрустнула, дробясь на осколки; обе руки были почти мгновенно оторваны.

Потом львица схватила Марион за плечо и принялась рвать его, распарывая длинными клыками кости, жир и ткани, а Марион кричала и билась под кошкой.

Львице потребовалось время, чтобы убить ее, потому что ей мешали собственный гнев, незнакомый вкус и форма тела жертвы.

Она рвала и кусала почти минуту, прежде чем добралась до горла.

Когда львица наконец встала, ее голова и шея превратились в кровавую маску, а шерсть промокла и стала липкой от крови.

Ее гнев отступал; она била хвостом по бокам и длинным гибким языком облизывала морду, морщась от непривычного сладкого вкуса. Она тщательно облизала морду и передние лапы, прежде чем подойти к львенку и покровительственно облизать и его длинными движениями розового языка.

Разорванное тело Марион лежало там, где его бросила львица, до самого заката, пока не пришли жены Пунгуше.

* * *

Марк и Пунгуше переправились через реку в темноте. Лунный свет делал песчаные берега призрачно-серыми, в зеркальной поверхности водоема под главным лагерем отражалась круглая луна. Переходя через этот водоем, они разбили отражение на тысячи светлых точек, как бьется хрусталь, брошенный на каменный пол.

Поднимаясь на берег, они услышали в ночи крик смерти, страшный траурный плач зулусских женщин. Мужчины невольно остановились — этот звук привел обоих в ужас.

— Пошли! — крикнул Марк и пришпорил сула. Пунгуше схватился за ремень, и Марк пустил Троянца галопом. Они ринулись вверх по холму.

Костер, разведенный женщинами, давал желтый дрожащий свет, который отбрасывал причудливые танцующие тени.

Четыре женщины сидели вокруг обернутого в каросс тела.

Ни одна не посмотрела на мужчин, подбежавших к костру.

— Кто это? — спросил Марк. — Что случилось?

Пунгуше схватил старшую жену за плечи и затряс, пытаясь прервать похоронную истерию, но Марк нетерпеливо прошел вперед и поднял край каросса.

Он мгновение смотрел, не понимая, не узнавая, потом неожиданно вся краска сошла с его лица, он повернулся и метнулся во тьму. Упал на колени, наклонился, и его вырвало.

* * *

Марк отвез Марион в Ледибург, завернув тело в брезент и привязав в коляске мотоцикла.

Он присутствовал на похоронах и на семейных поминках.

— Если бы ты не забрал ее в буш, если бы только она оставалась с нами. Если бы только…

На третий день он вернулся к Воротам Чаки. Пунгуше ждал его у излучины реки.

Они сидели на солнце под утесами, и когда Марк дал Пунгуше папиросу, тот тщательно отломил ее кончик; они курили молча, пока Марк не спросил:

— Ты прочел следы, Пунгуше?

— Прочел, Джамела.

— Расскажи мне, что случилось.

— Львица переводила детенышей через реку, перетаскивая их по одному из логова в кустах.

Пунгуше неторопливо и тщательно восстанавливал разыгравшуюся трагедию по следам, которые изучал в отсутствие Марка, а когда договорил, они снова долго молчали.

— Где она сейчас? — негромко спросил Марк.

— Повела детенышей на север, но медленно, и три дня назад, через день после… — Пунгуше поколебался, — после сделанного убила самца импалы. Львята немного поели с нею. Она начала отлучать их от груди.

Марк встал, они перешли реку и медленно начали подниматься лесом к дому.

Пока Пунгуше ждал на передней веранде, Марк вошел в маленький покинутый дом. Дикие цветы в вазах завяли, они придавали комнате печальный, заброшенный вид. Марк начал собирать личные вещи Марион, ее одежду, дешевые, но дорогие ей украшения, ее расчески и щетки, несколько флаконов с косметикой. Все это он уложил в самую большую сумку, чтобы отправить сестре Марион, а когда закончил, вынес сумку и закрыл в пристройке для инструментов. Оставлять все это в доме было слишком больно.

Потом он вернулся в дом и сменил городскую одежду.

Взял со стойки «манлихер» и зарядил его медными патронами из свежей пачки. Гильзы желто блестели под слоем воска, пули были с мягкими головками — такие вызывают при ударе максимальный шок.

Когда он с ружьем в руках вышел на веранду, Пунгуше по-прежнему ждал его.

— Пунгуше, — сказал Марк, — есть работа.

Зулус медленно встал. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Потом Пунгуше опустил глаза и кивнул.

— Возьми след, — негромко приказал Марк.

Они нашли место, где львица убила импалу; стервятники буша успешно очистили всю территорию.

Осталось несколько осколков костей, выпавших из пасти гиены, немного шерсти, вырванной пучками, кусок засохшей шкуры и часть черепа с изогнутыми черными рогами, все еще целыми. Но след давно остыл.

Ветер и лапы стервятников: шакалов, гиен, грифов и журавлей марабу — стерли с земли все.

— Она пойдет дальше на север, — сказал Пунгуше, и Марк не спросил, откуда он это знает, потому что зулус не смог бы ответить. Он просто знал.

Они медленно двинулись вверх по долине, Пунгуше шел перед мулом, далеко отклоняясь в стороны; он внимательно искал признаки пребывания львов и на второй день взял след.

— Теперь она повернула. — Пунгуше сидел на корточках над следом: отпечатками больших, размером с блюдце, лап и множеством меньших следов львят. — Думаю, она возвращается к Усути. — Он кивком указал на след, коснувшись его стеблем тростника — своей палочкой следопыта. — Она вела детенышей обратно, но потом изменила намерение. Повернула на юг; должно быть, прошла недалеко от того места, где мы вчера заночевали. Она остается в долине. Теперь это ее долина, и она из нее не уйдет.

— Да, — мрачно кивнул Марк. — Больше она не уйдет из долины. Иди по ее следу, Пунгуше.

Львица двигалась не спеша, и след с каждым часом становился все горячее. Они нашли место, где она неудачно охотилась. Пунгуше показал, где она затаилась, показал глубокие царапины в земле — следы, оставленные когтями задних лап, когда львица прыгнула на спину взрослой зебре. В двадцати шагах она тяжело упала, сброшенная диким прыжком зебры. Она ударилась плечом, — сказал Пунгуше, — а зебра убежала, но теряла кровь из-за ран на боку. Львица ушла хромая и долго лежала под колючим деревом, потом встала и медленно вернулась туда, где она оставила львят. Вероятно, падая, она порвала мышцу или жилу.

— Когда мы ее найдем? — спросил Марк. Его лицо превратилось в каменную маску мести.

— Может быть, до заката.

Но они потеряли на каменистом хребте два часа, и Пунгуше пришлось далеко уходить в стороны и приложить все свое умение, чтобы найти след там, где он был сдвоен, а потом резко повернул на запад, к откосу.

Пунгуше и Марк заночевали у маленького костра, прямо на земле.

Марк не спал. Он лежал и смотрел на медленно восходящую над вершинами деревьев убывающую луну, но только когда Пунгуше негромко заговорил, Марк понял, что зулус тоже не спит.

— Детеныши еще не отняты от груди, — сказал он. — Умирать они будут долго.

— Нет, — ответил Марк, — их я тоже застрелю.

Пунгуше приподнялся и взял понюшку, опираясь на локоть и глядя на угли костра.

— Она попробовала человеческую кровь, — сказал наконец Марк. Даже в своем горе и гневе он чувствовал неодобрение Пунгуше и хотел оправдать то, что собирался сделать.

— Она не кормилась, — заявил Пунгуше, и Марк снова ощутил горечь во рту, вспомнив искалеченное тело. Но Пунгуше прав: львица не стала есть разорванную плоть.

— Пунгуше, это моя жена.

— Да, — кивнул Пунгуше. — Это так. И ее детеныш.

Марк обдумал его слова и впервые заколебался. Львица действовала, подчиняясь одному из древнейших жизненных инстинктов — стремлению защитить своих детей. А что движет им?

— Я должен ее убить, Пунгуше, — сказал он ровно, и в животе у него шевельнулось что-то скользкое и недостойное: это произошло впервые, и он попытался отрицать его существование.

Марион мертва. Милая, верная, послушная Марион. Мужчина может только мечтать о такой жене. Умерла страшной смертью, и теперь Марк один. Или на ум ему слишком легко пришло слово «свободен»?

Неожиданно он увидел стройную смуглую женщину и маленького голого мальчика, идущих вдоль края моря.

Вина — эта скользкая тварь — снова шевельнулась в животе и начала извиваться, как змея, а он не мог ее раздавить.

— Она должна умереть, — повторил Марк; возможно, с этой очистительной смертью умрет и его вина.

— Хорошо, — согласился Пунгуше. — Мы найдем ее завтра до полудня. А теперь поспешим к великой пустоте.

* * *

Львицу они нашли на следующий день рано утром. Она перебралась поближе к откосу, и когда детеныши, ослабев от начинающейся дневной жары, уже не шли, а мрачно плелись за ней, она выбрала дерево с плотной зонтикообразной кроной, с ветвями, отходящими от прямого ствола, и легла в тени на бок, показав мягкую кремовую шерсть на брюхе и двойной ряд плоских черных сосков.

Львята были сыты, и только два самых алчных принялись сосать; их животы раздулись, и они пыжились, стараясь проглотить лишку.

Неутомимый охотник за хвостами сейчас сосредоточился на длинном материнском хвосте; в последний миг каждого его нападения она отдергивала черную кисточку, которой заканчивался хвост.

Трое других доблестно боролись со сном яростными взрывами ни на что не направленной энергии, но все же медленно сдавались слипающимся глазам и набитым животам, пока не улеглись неаккуратной грудой меха и лап.

Марк находился в ста двадцати ярдах по ветру. Он лежал за маленьким муравейником, и ему потребовался почти час, чтобы подобраться так близко. Дерево с кроной зонтиком росло на открытой, заросшей травой площадке, и Марку пришлось ползти по-черепашьи, держа ружье на сгибе локтя.

— Можно подобраться ближе? — спросил он; его шепот был еле слышен. Короткая желтая трава едва скрывала лежащую на боку львицу.

— Джамела, я могу подобраться так близко, что сумею ее коснуться.

Пунгуше подчеркнул слово «я», оставив остальное невысказанным.

Они лежали на солнце еще двадцать минут, пока львица не подняла голову.

Может быть, какое-то глубинное чутье, инстинкт выживания предупредили ее о появлении охотников. Голова ее поднялась стремительным желтым движением — с тем невероятным проворством, что свойственно всем большим кошкам; львица пристально посмотрела туда, куда дул ветер, в сторону наибольшей опасности.

Она смотрела несколько долгих секунд, ее широко расставленные желтые глаза не двигались и не мигали. Чувствуя ее тревогу, два львенка сонно сели ждать вместе с ней.

Марк чувствовал, что львица смотрит прямо на него, но подчинился закону полной неподвижности. Если он попытается поднять «манлихер», первое же движение заставит львицу исчезнуть с невероятной скоростью. Поэтому Марк ждал. Медленно проходили секунды. Неожиданно львица опустила голову и снова вытянулась.

— Она беспокоится, — предупредил Пунгуше. — Подойти ближе нельзя.

— Я не могу стрелять отсюда.

— Подождем, — сказал Пунгуше.

Все львята теперь спали, львица дремала, но оставалась настороже: раздув ноздри, она в поисках опасности старательно принюхивалась к каждому порыву ветра, большие круглые уши не останавливались — при малейшем шорохе ветра, треске ветки, в ответ на голос птицы или животного они дергались.

Марк лежал под прямыми лучами солнца, пот пропитал его рубашку. За его ухом села муха цеце и вонзила жало в мягкую плоть, но он не попытался согнать ее. Прошел час, прежде чем представилась такая возможность.

Львица неожиданно встала, хвост хлестал по бокам. Она слишком тревожилась, чтобы дольше лежать под деревом. Львята сонно сели и удивленно повернули к ней мохнатые мордочки.

Львица стояла боком к тому месту, где лежал Марк.

Голову она держала низко, пасть была раскрыта, львица тяжело дышала на жаре. Марк был так близко к ней, что видел темные точки мух цеце у нее на боках.

Она была в тени, но солнце, отражаясь от травы за ней, освещало ее. Идеальные условия для выстрела в точку, отделенную от локтя расстоянием в ладонь; пуля разорвет оба легких, а если попасть чуть ниже, угодит прямо в сердце.

В легкие вернее, в сердце быстрее. Марк выбрал сердце и поднес ружье к плечу. Предохранитель давно был в положении для стрельбы.

Марк выбрал свободный ход спускового крючка и почувствовал его сопротивление, предшествующее срабатыванию механизма.

Пуля весит 230 гран, ее бронзовая оболочка увенчана мягким свинцовым куполом; при ударе свинец расплющится и разворотит львице грудь.

Львица негромко созвала львят, они послушно встали, чуть пошатываясь спросонок.

Легкой кошачьей походкой она вышла на солнце, покачивая при каждом шаге головой, чуть изогнув длинную спину; обвислые соски делали изящные линии ее тела чуть более массивными. «Нет, — подумал Марк, — выстрелю в легкие». Он немного приподнял руку, устойчиво держа ружье в четырех дюймах от локтя, и поворачивал его вслед за пустившейся коротким тревожным шагом львицы.

Львята гурьбой побежали за ней.

Марк держал львицу на прицеле, пока она не добралась до края буша; затем она мгновенно исчезла, как облачко дыма под порывом ветра.

Когда она исчезла, он опустил ружье и посмотрел ей вслед.

Пунгуше увидел, что в нем наконец что-то сломалось. Сломался сплав холодной ненависти, вины и ужаса, и Марк заплакал; он плакал, сотрясаясь от этих целительных, очищающих слез.

Трудно смотреть на плачущего мужчину, особенно если это твой друг.

Пунгуше незаметно встал и отошел туда, где они оставили стреноженного мула. Здесь он одиноко сел на солнце, взял понюшку и принялся ждать Марка.

МИНИСТР ПРАВИТЕЛЬСТВА ГОВОРИТ О ДОЛГЕ ПЕРЕД ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ

Недавно назначенный заместитель министра земледелия мистер Дирк Кортни выразил сегодня озабоченность в связи с гибелью молодой женщины на закрытой территории Северного Зулуленда.

Женщину, миссис Марион Андерс, жену назначенного правительством хранителя этой территории, в прошлую пятницу насмерть искалечила львица.

Этот несчастный случай подчеркивает серьезную опасность, которую создает пребывание диких животных близ заселенных местностей.

Пока сохраняется такое положение, жителям этих местностей будет постоянно грозить опасность нападения хищников, порчи посевов и распространения переносимых дикими животными болезней скота.

Мистер Дирк Кортни напомнил, что эпидемия чумы на рубеже столетий привела к гибели свыше двух миллионов голов.

Чума — болезнь, передаваемая дикими животными. Министр заявил: «Мы не можем допустить повторения подобного несчастья. Заказники Северного Зулуленда примыкают и к высокоценным пахотным землям и к водным источникам, необходимым для сохранения национальных ресурсов. Если мы хотим плодотворно использовать свои ресурсы, эта территория должна развиваться под должным управлением». Министр продолжил: «Правительство придает этому вопросу важнейшее значение, и необходимый законопроект будет представлен парламенту на следующей сессии».

Марк внимательно читал статью. Она была помещена на видном месте — на первой полосе «Натальского очевидца».

— Есть еще много такого. — Генерал Шон Кортни похлопал по тонкой папке, в которой лежало больше десяти вырезок. — Возьми их с собой. Ты увидишь: смысл один и тот же. Боюсь, Дирк Кортни бьет в очень большой барабан. Теперь он важная птица.

— Я не думал, что он станет заместителем министра.

— Да, — кивнул Шон. — Он получил власть, но, с другой стороны, у нас тоже есть голос. Несколько наших, сторонников Янни Сматса, выиграли убедительно, даже мне предложили место от другого округа.

— Вы примете предложение, сэр?

Шон покачал серебряной бородой.

— Я слишком долго жил публичной жизнью, мой мальчик, а все слишком долгое в конце концов надоедает. — Он кивнул, думая над своими словами. — Конечно, это не совсем верно. Я устал, пусть берут бразды молодые, у них больше энергии. Янни Сматс постоянно поддерживает со мной связь, он знает, когда обращаться ко мне, но я чувствую себя как старый зулусский вождь. Хочу сидеть на солнце, пить пиво, толстеть и считать свой скот.

— А как же Ворота Чаки, сэр? — взмолился Марк.

— Я разговаривал с Янни Сматсом и кое с кем еще — из обеих группировок парламента. У нас и в новом правительстве хорошая поддержка. Не хочу превращать это в проблему партии. Мне бы хотелось, чтобы это было делом совести каждого человека.

Они разговаривали, пока неохотно не вмешалась Руфь.

— Уже заполночь, дорогой. Договорите завтра утром.

— Когда ты уезжаешь, Марк?

— Я должен быть у Ворот Чаки завтра к вечеру.

Марк почувствовал укол вины. Он хорошо знал, что еще какое-то время не вернется домой.

— Но ты позавтракаешь с нами?

— Да, с удовольствием. Спасибо.

Вставая, Марк взял со стола Шона газетные вырезки.

— Завтра я верну их вам, сэр.

Однако, оставшись в своей комнате один, Марк сел в кресло и занялся обратной стороной вырезки, которую принес с собой.

В присутствии генерала он не смел посмотреть на статью, которая привлекла его внимание заголовком, но теперь принялся читать и перечитывать ее, наслаждаясь.

ВЫДАЮЩАЯСЯ ВЫСТАВКА МОЛОДОЙ ХУДОЖНИЦЫ

В выставочном зале «Морского отеля» на Приморской набережной проходит выставка тридцати картин молодой художницы.

Для мисс Бури Кортни это первая публичная выставка, но даже гораздо более взрослые и опытные художники были бы довольны таким приемом со стороны любителей искусства нашего города. За первые пять дней уже нашла покупателей двадцать одна картина по цене от пяти до двадцати гиней. У мисс Кортни классическая концепция формы сочетается с необыкновенным чувством цвета и зрелым уверенным мастерством, редким у молодых.

Особого упоминания заслуживает картина № 16 — «Греческий атлет на отдыхе». Эта картина, собственность художницы, не предназначенная для продажи, представляет собой лирическую композицию, при виде которой, возможно, старомодные зрители поднимут бровь. Она необычайно чувственна…

Здесь ножницы обрезали текст, оставив Марка с тревожным чувством незавершенности. Он перечитал вырезку, очень довольный тем, что Буря вернулась к девичьей фамилии, которой подписывает работы. Он старательно спрятал вырезку в бумажник и долго сидел в кресле, глядя на стену, пока не уснул одетый.

* * *

Дверь открыла молодая зулусская девушка, не старше шестнадцати. Она была одета в традиционное белое хлопчатобумажное платье няни и держала на руках маленького Джона.

Няня и ребенок смотрели на Марка большими серьезными глазами, но няня испытала явное облегчение, когда Марк заговорил с ней на беглом зулусском.

При звуках голоса Марка Джон испустил восторженный вопль, который мог означать узнавание, но скорее всего был просто дружеским приветствием. Он с такой силой запрыгал на руках няньки, что ей пришлось перехватить его, чтобы он не взвился в небо, как ракета. Ребенок протянул обе руки к Марку, смеясь, гукая и издавая радостные вопли, и Марк взял его у няньки, теплого, вырывающегося, пахнущего по-детски. Джон немедленно схватил Марка за волосы и попытался с корнем вырвать прядь.

Полчаса спустя, когда Марк передал ребенка круглолицей няне и пошел по крутой тропинке к берегу, вслед ему неслись гневные протестующие вопли Джона, затихшие только на расстоянии.

Марк сбросил туфли и рубашку, оставил их выше линии прилива и пошел на север, босиком по заливаемому волнами песку, оставляя отпечатки на ровной влажной поверхности.

Он прошел около мили, но никого не увидел. Песок пляжа был волнистым от небольших волн; его испещряли следы морских птиц.

Справа от него длинными стеклянными стенами вздымался прибой, зеленые гребни завертывались внутрь и обрушивались потоком белой воды с такой силой, что песок под ногами дрожал. Слева выше белого пляжа стеной поднимался густой темно-зеленый буш, а за ним далекие голубые холмы и высокое синее небо.

Он был один, пока не увидел впереди, примерно в миле от себя, другую фигуру, тоже идущую вдоль моря, маленькую и одинокую; фигура двигалась к нему и была еще слишком далеко, чтобы понять, мужчина это или женщина, друг или незнакомец.

Марк пошел быстрее, и фигура приблизилась, стала видна отчетливее.

Марк побежал. Фигура перед ним внезапно остановилась и стояла неподвижно, как готовая взлететь птица.

Вдруг эта неподвижность взорвалась, фигура устремилась к нему.

Это была женщина — ветер развевал ее длинные темные волосы, босая загорелая женщина, белозубая, с синими, очень синими глазами, и она бежала к Марку, простирая к нему руки.

* * *

Они были в спальне одни. Кроватку маленького Джона перенесли в небольшую столовую за соседней дверью, потому что он начал проявлять интерес ко всякой возне, с громкими криками одобрения высовывался из кровати и пытался вырвать деревянные перила и присоединиться к веселью.

Сейчас они наслаждались минутами удовлетворения между любовью и сном, негромко разговаривали при свече, укрывшись одной простыней, лежа на боку лицом к лицу, прижимаясь друг к другу, почти соприкасаясь губами, когда шептались.

— Но, Марк, милый, все равно это хижина, крытая тростником, и все равно это дикий буш.

— Это большая крытая тростником хижина, — возразил он.

— Ну, не знаю. Я просто не знаю, настолько ли изменилась.

— Есть только один способ узнать. Поехали со мной.

— Но что скажут люди?

— То же самое, что скажут, если увидят нас сейчас.

Она легко усмехнулась и теснее прижалась к нему.

— Это был глупый вопрос. Говорила прежняя Буря.Люди уже сказали обо мне все, что могли, и все это не имело никакого значения. А там почти некому будет судить нас.

— Только Пунгуше, а он джентльмен широких взглядов.

Она снова сонно рассмеялась.

— Мне важно мнение только одного человека… Папа не должен знать. Я и так причинила ему достаточно боли.

* * *

Так Буря наконец приехала к Воротам Чаки. Она приехала на своем побитом, потрепанном «кадиллаке», Джон сидел рядом с ней. Все ее имущество было сложено в машине или привязано к ее крыше, а Марк, сопровождавший ее на мотоцикле, проезжал вперед на трудных и неровных участках дороги.

Там, где над рекой Бубези дорога обрывалась, Буря вышла и осмотрелась.

— Что ж, — сказала она наконец после того, как долго задумчиво разглядывала грандиозные утесы, и реку с зеленой водой и белыми берегами, обрамленными высокими качающимися тростниками, и большие, раскидистые дикие фиговые деревья, — по крайней мере здесь живописно.

Марк посадил Джона на плечо.

— Мы с Пунгуше вернемся за твоим багажом с мулами.

И он повел ее по тропе вниз к реке.

Пунгуше ждал их под деревом на противоположном берегу — высокий, черный, внушительный, в набедренной повязке из шкуры льва, украшенной бусами.

— Пунгуше, это моя женщина, ее зовут Вунгу Вунгу — Буря.

— Я вижу тебя, Вунгу Вунгу. Я вижу также, что тебя неправильно назвали, — спокойно сказал Пунгуше, — потому что буря убивает и уродует, она отвратительна. А ты красавица.

— Спасибо, Пунгуше, — улыбнулась Буря. — Но тебя тоже назвали неправильно, потому что шакал — маленькое и злобное существо.

— Но умное, — серьезно сказал Марк. Джон приветственно закричал и принялся прыгать на плече у Марка, протягивая обе руки к Пунгуше.

— А это мой сын. Пунгуше посмотрел на Джона.

— Есть две вещи, которые зулус любит больше всего: скот и дети. Из них предпочтительней дети, причем мальчики. А из мальчиков зулус больше всего любит крепких, здоровых, смелых и боевых. Джамела, я хотел бы подержать твоего сына, — сказал он, и Марк отдал ему Джона.

— Я вижу тебя, Фимбо, — поздоровался Пунгуше с ребенком. — Вижу маленького человека с большим голосом.

И Пунгуше улыбнулся широкой сверкающей улыбкой, а Джон снова радостно закричал и полез Пунгуше в рот, чтобы схватить большие белые зубы, но Пунгуше посадил его на плечо, громко рассмеялся и понес мальчика вверх по берегу.

Так они оказались у Ворот Чаки, и с самого первого дня никаких сомнений не было.

Через час в дверь кухни скромно постучали. Марк открыл и увидел на крытой веранде стоящих в ряд дочерей Пунгуше, от самой старшей, четырнадцати лет, до самой младшей — четырех.

— Мы пришли поздороваться с Фимбо, — заявила старшая.

Марк вопросительно взглянул на Бурю, и та кивнула. Старшая девочка привычным движением посадила Джона себе на спину и привязала полосками хлопчатобумажной ткани. Она была нянькой у всех своих братьев и сестер и, вероятно, знала о младенцах больше, чем Марк и Буря, вместе взятые. Джон лягушкой растопырился у нее на спине, словно чистокровный зулус. Девочка поклонилась Буре и ушла в сопровождении процессии сестер. Они унесли Джона в удивительный мир, населенный самыми разными играми.

На третий день Буря начала делать эскизы, а к концу первой недели взяла на себя управление домашним хозяйством по системе, которую Марк называл удобным хаосом, чередующимся с периодами дьявольщины.

Удобный хаос — значит, все едят что хотят: например, сегодня на ужин шоколадное печенье и кофе, а завтра жареное мясо. Ели там, где хотели, например, лежа в постели или на тряпке, разостланной на песчаном берегу реки. Ели когда хотели: завтракали в полдень, ужинали в полночь, если разговоры и смех надолго затягивались.

Удобный хаос — значит, забыть, что мебель полируют, а полы моют, и одежду, требующую глажки, комком отправляют в ящик комода, и разрешают волосам Марка расти так, что они спадают на воротник. Удобный хаос непредсказуемо и неожиданно заканчивался и сменялся адом.

Ад начинался, когда у Бури вдруг появлялся стальной блеск в глазах и она объявляла: «Да тут настоящий свинарник!» За этим следовали щелканье ножниц, ведра горячей воды, тучи летящей пыли, развешивание кастрюль и сверкание иглы. Марка стригли и переодевали в чистую одежду, дом сверкал чистотой, а Бурино «чувство гнезда» успокаивалось на новый неопределенный период.

На следующий день она садилась верхом на Спартанца, по-зулусски прицепив к спине Джона, и отправлялась с Марком объезжать долину.

Когда Джона в первый раз взяли в объезд, Марк с тревогой спросил:

— Думаешь, стоит брать его? Он ведь еще такой маленький.

Буря ответила:

— Я старше и важней мистера Джона. Он должен приспосабливаться к моей жизни, а не я к его.

И вот Джон ездил в патрули, спал по ночам в своей корзине из-под яблок и принимал дневные ванны в прохладной зеленой воде реки Бубези, быстро выработал невосприимчивость к укусам мухи цеце и процветал.

По крутой тропе они поднялись на вершину Ворот Чаки, сели, свесив ноги над страшной пропастью, и увидели всю долину, далекие голубые холмы, равнины, болота и извилистую реку.

— Когда я впервые тебя встретила, ты был беден, — негромко сказала Буря, прислонившись к плечу Марка; в ее взгляде светились покой и восхищение. — Но теперь ты самый богатый человек в мире, потому что тебе принадлежит рай.

Он отвел ее вверх по реке к одинокой могиле под откосом. Буря помогла воздвигнуть пирамиду из камней и поставила крест, который изготовил Марк. Он передал ей рассказ Пунгуше о том, как был убит старик, и, сидя на могильном камне, слушая и переживая каждое слово, она плакала откровенно и не стыдясь, держа Джона на коленях.

— Раньше я смотрела, но никогда не видела, — сказала она, когда Марк показал ей гнездо колибри, искусно сплетенное из лишайника и паутины; он осторожно повернул гнездо, чтобы она могла заглянуть в узкое отверстие и увидеть крошечные пятнистые яйца. — Я не знала истинного мира, пока не пришла сюда, — проговорила Буря, когда они сидели на берегу Бубези в желтом свете гаснущего дня и смотрели, как самец куду с длинными спиральными рогами и словно вымазанными мелом плечами ведет своих большеухих самок на водопой. — Раньше я не знала, что такое счастье, — шептала она, когда они без видимой причины просыпались за полночь и тянулись друг к другу.

Потом однажды утром она села на измятой постели, по которой беспрепятственно скакал Джон, разбрасывая крошки печенья, и серьезно посмотрела на Марка.

— Однажды ты попросил меня выйти за тебя замуж, — сказала она. — Не угодно ли повторить предложение, сэр?

В тот же день они услышали выше по долине топор дровосека.

Когда двуручный топор ударяет по стволу дерева с жесткой древесиной, звук напоминает ружейный выстрел; этот звук натолкнулся на утесы Ворот Чаки, отлетел назад и раскатился затихающим эхом по всей долине; звук каждого удара висел в воздухе, пока не раздавался следующий. Работало несколько дровосеков, и стук стоял непрерывный, словно там гремела битва.

Буря никогда не видела Марка в таком гневе. Кровь отхлынула от его лица, так что загорелая кожа стала лихорадочно-желтой, губы словно замерзли и гневно поджались. Но глаза сверкали, и ей пришлось бежать вверх по усеянному осыпью речному берегу под утесами, чтобы не отстать от Марка, который теперь шагал размашисто, подстегиваемый злостью, а наверху гремели топоры, и каждый новый удар становился таким же жестоким потрясением, как предыдущий.

Прямо над ними могучее дерево задрожало, словно в предсмертной муке, и пошатнулось на фоне неба. Марк остановился, глядя на него, запрокинув голову; та же боль искривила его губы. Дерево было удивительно соразмерное, правильной формы, серебряный ствол уходил к небу с такой грацией, что казался стройным, как девичий стан. Требовалось двести лет, чтобы дерево могло достичь такой высоты.

В семидесяти футах над землей темнел зеленый купол кроны.

У них на глазах дерево задрожало, и стук топоров смолк. Медленно, величественно дерево начало очерчивать нисходящую дугу, все быстрее, полуразрубленный ствол застонал, затрещали, разрываясь, тяжи древесины; дерево падало все быстрее и быстрее, круша вершины менее высоких деревьев; раздираемая древесина пронзительно стонала, как живое существо, пока наконец дерево не ударилось о землю с глухим стуком, который отозвался у Марка во всем теле.

На долгие секунды воцарилась тишина, потом послышались звуки голосов, как будто говорившие были пристыжены и устрашены размерами учиненного ими разрушения.

Потом, почти сразу, вновь застучали топоры, разрывая великую тишину долины, и Марк побежал. Буря не поспевала за ним.

Он вышел на место уничтожения и увидел растущую просеку; среди упавших деревьев пятьдесят черных дровосеков, полуголые и блестящие от пота, обрубали ветви и сваливали их в груды, чтобы потом сжечь. Белые обломки древесины блестели на солнце, как кости, а сок, капавший из разрубов, пах сладко, как свежепролитая кровь.

В начале узкой просеки к теодолиту на треножнике склонился единственный белый человек. Он направлял инструмент вдоль просеки и показывал руками, где ставить ярко раскрашенные маркеры.

Увидев Марка, он оторвался от инструмента: молодой человек с легкой дружелюбной улыбкой, в толстых очках в проволочной оправе, с падающими на лоб длинными светлыми волосами.

— Привет, — улыбнулся он, но улыбка замерла, когда Марк спросил:

— Вы здесь главный?

— Да, полагаю, я, — ответил молодой геодезист.

— Вы арестованы.

— Не понимаю.

— Все очень просто, — сказал Марк. — Вы рубите живые деревья на запретной территории. Я государственный охранитель и помещаю вас под арест.

— Послушайте, — примирительно начал геодезист, протягивая открытые руки, чтобы продемонстрировать дружеские намерения. — Я только делаю свою работу.

В гневе Марк не заметил другого, только что подошедшего мужчину, плотного телосложения, с широкими плечами; этот человек неслышно вышел из подлеска на краю просеки. Однако его сильный северный акцент Марк сразу узнал, и по спине у него побежали мурашки. Он помнил Хобди с того далекого дня, когда вернулся в Андерсленд и увидел, что весь его мир поставлен с ног на голову.

— Все в порядке, дружище. Я поговорю с мистером Андерсом.

Хобди успокоительно коснулся руки молодого геодезиста и улыбнулся Марку, показав короткие ровные зубы; в его улыбке не было ни капли теплоты.

— Вы ничего не можете мне сказать, — начал Марк. Хобди поднял руку, останавливая его.

— Я здесь в своей официальной должности районного инспектора министерства земледелия, Андерс. И вам лучше меня выслушать.

Гневные слова замерли на устах Марка. Он смотрел на Хобди, а тот спокойно достал из бумажника и протянул ему документ. Это было напечатанное на машинке правительственное распоряжение, подписанное заместителем министра земледелия. Подпись была отчетливая, размашистая, черная — Дирк Кортни. Марк с растущим отчаянием медленно прочел бумагу и потом вернул Хобди. Документ давал тому неограниченное право распоряжаться в долине, подкрепленное всей властью правительства.

— Вы идете вверх в этом мире, — сказал Марк, — но по-прежнему работаете на того же хозяина.

Тот довольно кивнул и перевел взгляд на подошедшую Бурю. Выражение его лица изменилось. Длинные волосы Бури свисали на грудь. Солнце окрасило ее кожу в богатый красновато-коричневый цвет, и на этом фоне глаза казались поразительно голубыми и ясными. Если бы не это, она выглядела бы как индейская принцесса из романтического предания.

Хобди обшарил взглядом ее тело с такой неторопливой наглостью, что она невольно взяла Марка за руку и прижалась к нему, словно отдавала себя под его защиту.

— В чем дело, Марк? — Она еще тяжело дышала после подъема по склону, и ее щеки раскраснелись. — Что они здесь делают?

— Это государственные люди, — тяжело ответил Марк. — Из министерства земледелия.

— Но они не могут рубить деревья, — сказала она, повышая голос. — Ты должен их остановить, Марк.

— Они прорубают межевые просеки, — объяснил Марк. — Проводят геодезическую съемку долины.

— Но этим деревьям…

— Это неважно, мэм, — перебил ей Хобди. В его сиплом голосе звучала насмешливая нотка, и взгляд не отрывался от тела Бури, полз по нему, как жадные насекомые на запах меда; Хобди смотрел на выгоревшую ткань, прикрывающую груди Бури. — Это совершенно неважно, — повторил он. — Они все равно уйдут под воду. Стоячие или сваленные, все будут под водой. — Он наконец отвернулся от нее и обвел рукой грубую просеку. — От сих до сих, — сказал он, показывая на утесы Ворот Чаки, — прямо поперек мы построим самую большую в мире плотину.

* * *

Они сидели в темноте, прижимаясь друг к другу, словно в поисках утешения, и Марк не зажигал лампу. На крытую тростником веранду падал отраженный звездный свет, так что они едва видели лица друг друга.

— Мы знали, что так будет, — прошептала Буря. — И все равно не верится. Как будто, если сильно захочу, это прекратится.

— Завтра рано утром я поеду к твоему отцу, — сказал ей Марк. — Он должен знать.

Она кивнула.

— Да, мы должны быть готовы противостоять им.

— А что будешь делать ты? Я не могу оставить тебя здесь с Джоном.

— И не можешь взять меня с собой, к моему отцу, — согласилась она. — Все в порядке, Марк. Мы с Джоном вернемся в наш дом. Будем ждать тебя.

— Я приду туда за вами, и когда мы вернемся сюда, ты будешь моей женой.

Она прижалась к нему.

— Если будет куда вернуться, — прошептала она. — О Марк, Марк, они не могут! Не могут затопить все это…

Она не нашла слов и замолчала, прильнув к нему.

Они молчали, пока через несколько минут не услышали вежливый негромкий кашель. Марк, выпрямившись, увидел знакомую фигуру Пунгуше. Зулус стоял у веранды в звездном свете.

— Пунгуше, — сказал Марк, — я вижу тебя.

— Джамела, — ответил Пунгуше, и его голос звучал напряженно; Марк раньше такого не слышал. — Я ходил в лагерь чужаков. Рубщиков леса, людей с раскрашенными палками и блестящими топорами.

Он повернул голову, глядя на долину, и они проследили за его взглядом. Внизу под утесами мерцал красный огонь множества костров, в неподвижном ночном воздухе были хорошо слышны голоса и смех.

— Да? — спросил Марк.

— Там есть двое белых. Один из них молодой слепыш, пустое место, а второй крепкий, толстый, он стоит на ногах, как самец буйвола, но движется неслышно и говорит мало и негромко.

— Да? — снова спросил Марк.

— Я уже видел этого человека в долине. — Пунгуше умолк. — Это тот молчун, о котором мы говорили. Он застрелил иксхегу, твоего деда, и курил, глядя, как он умирает.

* * *

Хобди, неслышно, но уверенно ступая, шел вдоль края просеки. Топоры молчали, но ровно в полдень они застучат снова.

Пробьют часы, и работы возобновятся. Он безжалостно подстегивал рабочих, и всегда загонял их, и гордился своим умением выжимать из людей все. Это качество и ценил в нем Дирк Кортни — это и еще верность, свирепую верность, не признающую никаких преград и ломающую сопротивление.

Ни мешкать, не сомневаться, ни привередничать. Когда Дирк Кортни приказывал, никакие вопросы не задавались. Вознаграждение Хобди с каждым днем становилось все значительнее, он уже влиятельный человек, а когда будут освоены новые земли — эта красная, хорошо увлажненная почва, сочная, как мясо только что забитого быка, — он будет вознагражден еще полнее.

Он остановился там, где начинался крутой подъем, на самом изгибе реки, и посмотрел вокруг. И невольно облизнул губы, как обжора, почуявший запах еды.

Они невероятно долго добивались этого, каждый по-своему, ведомые и вдохновляемые Дирком Кортни, и хотя личная доля Хобди будет всего лишь долей процента всей добычи, это будет такое богатство, о каком большинство и мечтать не может.

Он снова облизнул губы, стоя совершенно неподвижно и неслышно в тени и глядя на небо. Там, в огромной вышине, — облака, серебряные горы, ослепительные на солнце, у него на глазах они громоздко двигались на легком ветру. Он почувствовал прохладу и нетерпеливо пошевелился. Дождь серьезно задержит их, а он приближается — сильный тропический летний ливень.

Но тут его что-то отвлекло, какое-то движение на краю поля зрения, и его взгляд устремился туда. Это была вспышка, яркая, цветная, как взмах крыла колибри; его зрачки мгновенно расширились, тело напряглось.

Из кустов вышла и остановилась в тридцати шагах от него девушка. Она его не видела и стояла неподвижно, прислушиваясь, наклонив голову, как лесное животное.

Легкая, грациозная, со стройными загорелыми ногами и плотью такой твердой, и молодой, и сладкой, что он испытал прилив похоти, как вчера, когда увидел ее впервые.

На ней свободная, широкая, ярко-пестрая крестьянская юбка и тонкая блузка с глубоким вырезом, так что выпуклости грудей почти свободны, здесь гладкая кожа меняет цвет от темно-красноватого до светло-кремового. Одета так, словно идет на встречу с возлюбленным, и в ее движениях чувствуется замечательная пугливая настороженность — в том, как она делает шаг и снова нерешительно останавливается. Он почувствовал, как желание разливается по всей промежности, и неожиданно услышал собственное хриплое дыхание.

Девушка повернула голову и посмотрела прямо на Хобди; увидев его, она вздрогнула, отступила на шаг и поднесла руку ко рту. Она смотрела на него целых пять секунд, затем произошла медленная перемена.

Она отняла пальцы от лица и сложила руки за спиной, выпятив грудь; ткань блузки натянулась, и сквозь тонкую материю он увидел розовые соски. Девушка дерзко выставила бедро и вызывающе подняла голову, вздернув подбородок. Намеренно неторопливо окинула взглядом его тело, задержавшись на промежности, и снова посмотрела Хобди в лицо. Это было приглашение, такое же недвусмысленное, как если бы оно было произнесено вслух, и у Хобди кровь зашумела в ушах.

Она махнула головой, приподняв длинные волосы на плечах, повернулась и неторопливо пошла к деревьям, подчеркивая движение плотных круглых ягодиц под юбкой.

Потом оглянулась через плечо и, когда Хобди двинулся за ней, игриво рассмеялась и легко побежала наискось по склону. Хобди кинулся вдогонку.

Через пятьдесят ярдов в густом подлеске Буря потеряла его из виду и остановилась, прислушиваясь, опасаясь, что он откажется от преследования. Но тут над ней, на вершине подъема, возникло движение и она, впервые испугавшись, поняла, что преследователь движется гораздо быстрее, чем она предвидела; он не пошел за ней, а оказался выше, в господствующей позиции.

Она снова побежала и почти сразу поняла, что он перед нею, быстро перемещается по вершине. Оттуда он легко следит за ее передвижениями.

Тут она почувствовала панику и побежала по-настоящему.

И тут же осыпь подвела ее, камни заскользили из-под ног. Буря упала и покатилась, выставив вперед руки, чтобы смягчить падение; как только оно прекратилось, она стала на колени.

Она слегка всхлипнула от страха. Мужчина видел, что она упала, и спускался по склону. Он был так близко, что она видела квадратные белые зубы на его смуглом лице.

Она вскочила и бросилась в сторону, инстинктивно удаляясь от преследователя — и от помощи. Неожиданно она оказалась совершенно одинока в своем отчаянном бегстве по пустынному бушу, и спаситель не мог ее услышать. Марк был прав, поняла она, когда не хотел, чтобы она становилась приманкой. Он знал, какой опасной будет игра, в которой ей вздумалось участвовать, но она настаивала, по обыкновению высокомерно, смеялась над его возражениями, насмехалась над страхами, пока он очень неохотно не согласился. А теперь, перепуганная, бежала; ужас заставлял колотиться ее сердце и так сдавил грудь, что ноги ослабели и начали подгибаться.

Один раз она попробовала повернуть назад, но Хобди, как старый хитрый пес, преследующий зайца, угадал ее намерение и преградил ей дорогу. Она снова кинулась вперед, и внезапно перед ней оказалась река. Дожди в верховьях привели к разливу Бубези, и теперь широкое зеленое течение величественно катилось перед ней. Пришлось повернуть, и Буря сразу наткнулась на густой кустарник. Со всех сторон ее окружили густые колючие заросли, оставив только узкий проход, лабиринт темных тайных поворотов, в которых она почти сразу потеряла направление. Она остановилась и стала прислушиваться, стараясь различить хоть что-нибудь за своим шумным дыханием, стараясь хоть что-нибудь увидеть сквозь туман слез — слез страха и беспомощности.

Волосы легкими прядями упали на лоб, щеки раскраснелись, а глаза лихорадочно блестели от слез.

Она ничего не услышала. Ее обступали колючие кусты.

Медленно, почти как слепая, Буря повернулась. Теперь она не скрываясь всхлипывала от ужаса; подойдя к одному из узких проходов, она углубилась в него.

Хобди ждал ее. Она вышла из-за поворота и едва не ткнулась ему в грудь.

Только в самый последний миг Буря увидела протянутые к ней руки, толстые, коричневые и ровные, с согнутыми пальцами, готовыми схватить.

Она взвизгнула, развернулась и побежала по проходу, по которому пришла, но его пальцы ухватили тонкую ткань блузки. Ткань порвалась, как бумага, и в прорехе блеснула сливочно-белая спина; этот блеск своим перламутровым обещанием еще больше разжег его похоть, и тогда Хобди рассмеялся — это был хриплый задышливый звук. Услышав его, Буря испытала новый приступ паники и ужаса.

Он преследовал ее в кустах и дважды мог схватить, но сознательно отпускал, позволял ускользнуть, точно кошка, играющая с мышью, наслаждался ее испуганными криками и новыми приступами ужаса, когда она пыталась уйти от него.

Наконец у нее не стало сил бежать; она попятилась, ткнулась спиной в непроходимую колючую стену, и скорчилась там, сжимая клочья разорванной блузки, сотрясаемая сильной неуемной дрожью, как больной в лихорадке; с ее лица, залитого слезами и потом, на Хобди смотрели огромные темно-синие глаза.

Он медленно приблизился. Остановился. Буря не сопротивлялась, и он положил большие, широкие темные ладони ей на плечи.

Он все еще смеялся, но его дыхание стало неровным, губы растянулись в гримасе похоти и возбуждения, обнажились квадратные белые зубы.

Он прижался ртом к ее рту, и тут начался кошмар, в котором она не могла ни шелохнуться, ни закричать. Его зубы болезненно нажали на ее губы, Буря почувствовала на языке солоноватый металлический вкус собственной крови и начала задыхаться; его руки на мягком шелке ее грудей были твердыми и жесткими, как гранит, и она, снова ожив, тщетно хватала его за запястья, пытаясь оторвать от себя эти руки.

— Да, — прохрипел он задыхаясь. — Дерись. Сопротивляйся. Да. Да. Правильно, дерись, отбивайся!

Голос Хобди вырвал ее из оцепенения ужаса, и она снова закричала.

— Да, — прохрипел он. — Давай! Кричи!

Он повернул ее, заставил опуститься на колени, схватил за спину, и ее тело выгнулась, точно лук, волосы свесились до земли. Изгиб ее горла был мягким, белым, уязвимым. Хобди впился губами в это горло.

Она была беспомощно прижата, и одной рукой он задрал ее широкую деревенскую юбку выше пояса.

— Кричи! — хрипло шептал он. — Кричи еще!

И Буря, не веря себе, почувствовала, как его толстые коричневые пальцы, мозолистые и нарочито грубые, проникают в ее тело. Казалось, они рвали ее самые нежные, самые укромные места, как когти орла, она закричала и кричала не останавливаясь.

* * *

Марк потерял их в лабиринте кустов, и много минут его окружала тишина.

Он стоял с непокрытой головой, тяжело дыша, прислушиваясь всем своим существом к тишине. В его глазах было дикое выражение, он ненавидел себя за то, что поддался на уговоры Бури.

Он знал, как опасен этот человек, убийца, хладнокровный опытный, и послал девушку, молодую и нежную, подманить его.

Тут совсем близко, в кустах, закричала Буря, и с огромным свирепым облегчением Марк сорвался с места.

В последнее мгновение Хобди услышал его приближение, выпустил стройное оскверненное тело Бури и с невероятным проворством повернулся, присел, как борец-тяжеловес, поднял руки, согнул плечи, толстые и гибкие от мощных мышц.

Марк взмахнул оружием, приготовленным накануне вечером; это была длинная «сосиска» из сырой шкуры, с дважды зашитыми краями, наполненная свинцовой дробью. Она весила два фунта и при взмахе свистнула, как крылья дикой утки; Марк размахнулся и ударил, страшный гнев и ненависть усилили его удар.

Хобди выбросил правую руку наперехват. Кости его предплечья с резким треском лопнули, но не предотвратили удар, и свинцовый мешок попал в лицо Хобди.

Если бы сломанная рука не смягчила удар, Хобди был бы убит. А так лицо его обмякло, голова запрокинулась, шея напряглась и вытянулась.

Хобди бросило на стену кустов, и длинные изогнутые шипы с красными кончиками разорвали его одежду и плоть и удержали на месте; он повис, как тряпичная кукла, опустив руки, свесив ноги, подбородок опустился на грудь, и крупные капли крови покатились по рубашке и животу, оставляя темные полосы на комбинезоне защитного цвета.

* * *

Когда они несли Хобди к дороге, где под нависшим утесом Ворот Чаки на южном берегу Бубези стояли две машины, пошел дождь. Первые крупные теплые капли ударили по обнаженной коже. Дождь все усиливался, превратив поверхность дороги в расплавленный шоколад, и они скользили под тяжестью своей ноши.

Ноги Хобди были скованы наручниками, которые Марк использовал, когда задерживал браконьеров. Здоровая рука наручниками же была прикована к кожаному поясу на талии, вторая висела на грубой перевязи.

Марк пытался заставить его идти, но Хобди либо притворялся, либо действительно был слишком слаб. Его лицо было гротескно обезображено — свернутый на сторону нос распух, глаза почти закрылись и были окружены черными кровоподтеками, губы тоже распухли под коркой свернувшейся крови; во рту зияли дыры на месте четырех или пяти зубов, выбитых страшной силой удара Марка.

Хобди несли Марк и Пунгуше, с трудом поднимавшиеся по склону под сильным дождем, а за ними шла Буря с Джоном на руках, ее мокрые волосы липли к лицу. Она сильно дрожала — неожиданными неконтролируемыми приступами, то ли от холода, то ли от запоздалого шока.

Ребенок у нее на руках раздраженно кричал, а она прикрывала его клочком прорезиненной ткани и пыталась успокоить.

Они добрались до машин, которые стояли под примитивным тростниковым навесом, сооруженным Пунгуше, чтобы защитить их от непогоды. Хобди поместили в коляску мотоцикла, и Марк застегнул брезентовый полог, чтобы защитить его от дождя и надежнее удерживать. Хобди лежал как труп.

Потом Марк подошел туда, где за рулем помятого старого «кадиллака», дрожа, сидела Буря, мокрая и несчастная.

— С тобой поедет Пунгуше, — сказал он, обнял ее и на миг прижал к себе. У нее не было ни сил, ни воли, чтобы спорить, и в поисках утешения она прижалась к груди Марка. — Отправляйся домой и жди там, — сказал он. — Никуда не уходи, пока я не приду за тобой.

— Да, Марк, — прошептала она и снова задрожала.

— У тебя хватит сил вести машину? — с неожиданной мягкостью спросил он, и Буря взяла себя в руки и смело кивнула. — Я люблю тебя, люблю больше всего, больше всех на свете.

Марк вел мотоцикл по скользкой грязной тропе. Уже почти стемнело, когда они добрались до главной дороги, которая теперь была не лучше тропы; в дождь в мягкой грязи образовались две глубокие колеи.

На перекрестке Марк свел мотоцикл с дороги и пошел обратно, чтобы через открытое окно «кадиллака» поговорить с Бурей.

— Отсюда по такой дороге до Умланга-Рокс шесть часов езды; не пытайся приехать раньше, — сказал он и потянулся к ней через окно. Они неловко, но крепко обнялись, потом Буря закрыла окно, и «кадиллак» поехал, скользя по грязи и виляя задом.

Марк смотрел, пока машина не скрылась на подъеме; когда задние фары исчезли за хребтом, он вернулся к мотоциклу и завел двигатель.

Человек в коляске зашевелился, его голос сквозь разбитые губы звучал хрипло и незнакомо.

— За это я тебя убью, — сказал он.

— Как убил моего деда? — негромко спросил Марк и повел мотоцикл по дороге. Он свернул на Ледибург, до которого оставалось тридцать миль. В темноте, несмотря дождь и грязь, его согревали ненависть и гнев, как пожар в животе; он дивился своей сдержанности и тому, как устоял перед искушением убить Хобди, когда была возможность.

Человек, который мучил и убил его деда, который оскорбил и осквернил Бурю, все еще оставался в его власти, и искушение по-прежнему было очень сильно.

Но Марк подавил его и угрюмо ехал сквозь ночь.

На крутом подъеме на ледибургский откос мотоцикл едва не слетел с дороги, городские огни внизу затмевала белая пелена падающего дождя.

Марк не знал, в Лайон-Копе ли генерал, но, въезжая на обнесенный стеной кухонный двор, увидел свет в окнах; ему навстречу рванулись собаки генерала, подбежали трое слуг-зулусов с лампами. Марк крикнул:

— Нкози здесь?

Их ответ был излишним, потому что когда Марк слез с мотоцикла и посмотрел вверх, он увидел в освещенном окне кабинета знакомую угловатую фигуру, склоненную голову на широких плечах: Шон Кортни всматривался в него.

Марк вбежал в дом, снимая на ходу мокрый плащ, и ворвался в кабинет генерала.

— Мой мальчик. — Шон Кортни торопливо пошел ему навстречу через просторную комнату. — Что случилось?

Все существо Марка было заряжено яростной и торжествующей целеустремленностью.

— У меня человек, убивший деда! — воскликнул он, и Шон на полпути остановился и посмотрел на него.

— Это… — на его лице был написан ужас. — Это Дирк Кортни, мой сын?

Слуги внесли в кабинет тяжелое неподвижное тело Хобди и положили на кожаный диван перед камином.

— Кто его заковал? — спросил Шон, разглядывая этого человека; не дожидаясь ответа, он сказал: — Снимите наручники. Боже, что с его лицом?

Разбуженная шумом и суматохой, пришла Руфь Кортни, в длинном халате, все еще в ночном чепце, завязанном под подбородком.

— Милостивый Боже! — Она посмотрела на Хобди. — У него сломана рука и, наверно, челюсть.

— Как это произошло? — спросил Шон.

— Я ударил его, — объяснил Марк, и Шон долго молчал, глядя на него, прежде чем заговорил снова.

— Думаю, тебе лучше все рассказать. С самого начала, — сказал он.

Пока Руфь Кортни неслышно занималась лицом Хобди, Марк начал объяснять.

— Его зовут Хобди. Он работает на Дирка Кортни, работает уже много лет. Он его правая рука.

— Конечно, — кивнул Шон. — Мне следовало бы узнать его. Все из-за разбитого лица. Я видел его раньше.

Марк начал быстро рассказывать все, что знал об этом человеке, начиная со своей первой встречи с ним на заброшенной ферме в Андерсленде.

— Он сказал тогда, что работает на Дирка Кортни? — спросил Шон.

— На «Ледибургскую сахарную компанию», — уточнил Марк, и Шон кивнул спадающей на грудь белой бородой.

— Продолжай.

Марк повторил рассказ Пунгуше о смерти старика, о том, как три человека вместе пришли в долину, как молчун выстрелил в старика и ждал, пока тот умрет, и как они похоронили его в ничем не отмеченной могиле.

Но Шон покачал головой, нахмурившись, а Хобди на диване зашевелился и попытался сесть. Он с трудом говорил, и разбитые, распухшие губы искажали его слова.

— Это все ложь проклятого ниггера. Я впервые оказался у Ворот Чаки три дня назад.

Когда Шон Кортни повернулся к Марку, на его худом лице ясно читалась тревога.

— Ты говоришь, что ударил этого человека, что ты его изувечил. Как это случилось?

— Когда он пришел в долину, Пунгуше узнал в нем того, кто убил Джона Андерса. Я выманил его из лагеря, мы с Пунгуше поймали его и привезли сюда.

— После того как едва не убили? — тяжело спросил Шон и не стал ждать ответа. — Мой мальчик, думаю, ты поставил себя в очень сложное положение. Не вижу никаких доказательств твоим утверждениям, таких доказательств, которые убедили бы суд, а с другой стороны, ты напал на человека, причинил ему серьезный физический ущерб и, наконец, похитил его.

— О, доказательство у меня есть, — перебил Марк.

— Какое? — мрачно спросил Шон.

Человек на диване повернул к Шону избитое лицо и уверенно заговорил:

— Он проклятый лжец. Это все поклеп.

— Тише! — Шон знаком велел ему молчать и снова посмотрел на Марка.

— Доказательство? — спросил он.

— Моим доказательством будет то, что Дирк Кортни убьет этого человека или прикажет его убить, как только мы его отпустим.

Все ошеломленно смотрели на Марка, а он серьезно продолжил:

— Мы все знаем, как действует Дирк Кортни. Он уничтожает все, что встает у него на пути или становится для него опасным.

Хобди смотрел на него, и его взгляд больше не был спокойным. Изуродованные губы слегка дрожали и приоткрывались, показывая темные ямы на месте недостающих зубов.

— Совсем не обязательно, чтобы этот человек во всем сознался нам. То, что он был здесь, в этом доме, говорил с генералом и со мной в стане врагов Дирка Кортни, тот факт, что на его лице следы «уговоров», — всего этого Дирку Кортни будет достаточно. Хватит одного телефонного звонка. Что-нибудь такое, — Марк помолчал, потом продолжил: — «Хобди был у нас, сознался в убийстве Джона Андерса». Потом мы отвезем Хобди в город и там отпустим. Дирк Кортни убьет его, но на этот раз мы будем начеку. На этот раз мы сможем доказать его участие в убийстве.

— Будь ты проклят! — рявкнул Хобди, с трудом садясь. — Это ложь! Я ни в чем не признался.

— Скажи это Дирку Кортни. Может, он тебе и поверит, — спокойно сказал Марк. — С другой стороны, если ты дашь показания и признаешься, тебя будут защищать генерал и закон, вся сила закона, и тогда мы тебя не отпустим.

Хобди дико осмотрелся, словно искал чудесного пути к спасению, а Марк безжалостно продолжал:

— Ты знаешь Дирка Кортни лучше всех нас, верно, Хобди? Знаешь, как работает его мозг. Думаешь, он станет рисковать и поверит, что ты не признался? Насколько полезным ты станешь для него в будущем? Можешь ты верить в его милосердие, когда на тебя пала тень сомнения? Если ты подумаешь, то поймешь, что единственная возможность спастись — если Дирк Кортни сядет в тюрьму или запляшет в петле.

Хобди сердито посмотрел на него.

— Сволочь! — прошипел он разбитыми губами, и, словно из него вытащили пробку, полилась грязь: злобная брань, бессмысленные слова, поток непристойностей — все это повторялось снова и снова, а глазах Хобди пылала беспомощная ненависть.

Марк встал и покрутил ручку телефона на столе генерала.

— Станция? — сказал он в микрофон. — Пожалуйста, соедините меня с резиденцией мистера Дирка Кортни.

— Нет! — прохрипел Хобди. — Не надо!

Теперь ненависть сменилась ужасом, и его лицо словно обвалилось вокруг разбитого носа и губ.

Марк не сделал попытки послушаться его, и все в комнате ясно услышали щелчок соединения, а потом голос, искаженный проводами и расстоянием:

— Резиденция его превосходительства заместителя министра земледелия мистера Дирка Кортни.

Хобди встал с дивана, добрался до стола, выхватил трубку из рук Марка и положил на телефон.

— Нет, — со страхом и болью сказал он. — Пожалуйста, не надо.

Он держался за угол стола, сгибаясь от боли, прижимая сломанную руку к груди, его изуродованное лицо судорожно подергивалось. Все молча ждали. Марк, Руфь и Шон ждали, когда он примет решение.

Хобди повернулся и тяжело пошел назад к дивану и упал на него, повесив голову, почти касаясь ею коленей, тяжело дыша и всхлипывая в тишине.

— Хорошо, — хрипло прошептал он. — Что вы хотите знать?

* * *

Генерал Шон Кортни встряхнулся, словно пробуждаясь от кошмара, но его голос звучал решительно и резко.

— Марк, возьми «роллс». Поезжай в город, привези стряпчего. Хочу, чтобы все было правильно оформлено, я все еще мировой судья и имею право снимать показания. Я засвидетельствую этот документ.

Марк припарковал «роллс» на гравийной подъездной дороге Питера Боутса перед его новым большим домом на окраине города.

В доме было тихо и темно, но Марк сильно постучал в резную тиковую парадную дверь. Где-то в доме залаяла собака, и наконец в окне на втором этаже загорелся свет и рама со скрипом приоткрылась.

— Кто это? Что вам нужно?

Голос Питера спросонья звучал недовольно и невнятно.

— Это Марк! — крикнул в окно Марк. — Спустись ко мне немедленно!

— Боже мой, Марк, уже двенадцатый час. Нельзя ли подождать до утра?

— Тебя ждет генерал Кортни, немедленно.

Это имя возымело воздействие. Из спальни послышались голоса, сестра Марион сонно запротестовала, потом Питер крикнул вниз:

— Хорошо, Марк, дай мне минуту на то, чтобы одеться.

Марк сидел на месте шофера, дождь стучал по крыше машины и зыбкими потоками стекал по ветровому стеклу, а Марк думал, почему выбрал именно Питера Боутса. Не только потому, что знал, где его найти ночью. Он хотел, чтобы Питер присутствовал при низвержении его идола, хотел утереть ему нос, доказав, что Дирк Кортни вор и убийца. Он хотел этого, и, сидя в темной машине, невесело улыбнулся. «По крайней мере это я заслужил», — прошептал он, и в этот момент пассажирская дверь открылась. Это, пригибаясь под косым дождем, подбежал Питер.

— В чем дело? — спросил он через окно «роллса». — Должно быть, что-то очень важное, если ты поднял меня среди ночи.

— Да, это достаточно важно, — ответил Марк и завел мотор. — Садись!

— Я поеду за тобой на своем «паккарде», — ответил Питер и побежал к гаражу.

* * *

Питер Боутс сидел за большим столом генерала Кортни. Собирался он впопыхах и был без галстука, сытенький животик распирал белую рубашку, вытаскивая ее из-под пояса брюк. Светлые поредевшие волосы Питера взлохматились, и когда он нагибался к листку, просвечивала розовая лысина.

Он торопливо писал аккуратным мелким почерком; его лицо выдавало, какое потрясение приносило ему каждое новое слово, щеки побледнели, рот был сжат.

Каждые несколько минут он переставал писать и недоверчиво смотрел на Хобди, тяжело отдуваясь после очередного невероятного признания.

— Записали? — спрашивал генерал, и Питер кивал и вновь принимался записывать.

Остальные внимательно слушали. Генерал обмяк в кресле у огня. Глаза его были закрыты, словно он спал, но вопросы, которые он задавал каждые несколько минут, были проницательными и острыми, как лезвие рапиры.

Марк стоял за его креслом молча и напряженно, его лицо оставалось бесстрастным, хотя внутри все сжималось от гнева и ненависти.

Хобди сидел на диване и монотонно говорил, его голос с сильным северным акцентом звучал глухо, подчеркивая ужас произносимых слов.

Дело было не только в убийстве Джона Андерса. Нет, тут крылось больше, гораздо больше. Подделка государственных бумаг, подкуп официальных лиц, злоупотребления должностью. Марк вздрогнул и наклонился вперед, слушая, как Хобди дважды пытался убить его по приказу Дирка Кортни.

Тогда Марк не сознавал этого и не узнавал Хобди, но теперь коренастая фигура Хобди связалась в его памяти с безымянным, едва видным охотником ночью на откосе и с другой фигурой, которую он видел сквозь дождь и туман лихорадки. Рассказывая, Хобди не смотрел на него, а Марк ни о чем не спрашивал. Словно Хобди, раз начав, должен был очиститься от грязи и получал извращенное наслаждение от того, какой ужас внушали его слова слушателям.

Его слушали, пораженные размерами причиненного зла. Каждые несколько минут Руфь невольно вскрикивала, и Шон на мгновение открывал глаза и смотрел на нее, потом снова закрывал и прикрывал ладонью.

Наконец Хобди дошел до убийства Джона Андерса, и каждая подробность была точно такой, как ее описывал Пунгуше. Марка тошнило, когда он слушал этот рассказ, но он задал всего один вопрос:

— Почему вы заставили его умирать медленно, почему не прикончили сразу?

— Все должно было выглядеть как несчастный случай. — Хобди не поднимал головы. — Только одна пуля. Человек не может дважды случайно выстрелить в себя. Мне пришлось позволить ему умереть самостоятельно.

Гневу Марка не было предела, и на этот раз Руфь Кортни издала звук, похожий на рыдание, — у нее перехватило дыхание. Шон Кортни снова открыл глаза.

— Все в порядке, дорогая?

Она молча кивнула, и Шон снова повернулся к Хобди.

— Продолжайте, — сказал он.

В конце Питер Боутс прочел вслух все заявление. Его голос дрожал и падал до шепота в самых ужасных местах, и Шону приходилось резко его одергивать.

— Говорите!

Он сделал две имеющие законную силу копии, Хобди своими каракулями подписал каждую страницу обоих документов, и все подписались вслед за ним, а потом Шон приложил свою восковую печать мирового судьи к последней странице каждой копии.

— Хорошо, — сказал он и отнес одну копию в стальной сейф за своим письменным столом. — Я хочу, чтобы вы сохранили и зарегистрировали вторую копию, — обратился он к Питеру. — Спасибо за помощь, мистер Боутс. — Он закрыл сейф и повернулся. — Марк, пожалуйста, позвоните доктору Ачесону. Думаю, нужно позаботиться о нашем свидетеле. Хотя за свои деньги я бы предпочел видеть, как он страдает.

Когда в Лайон-Коп приехал доктор Ачесон, было уже два часа ночи, и Руфь Кортни провела его в гостевую комнату, куда поместили Хобди.

Ни Шон Кортни, ни Марк с ней не пошли, они оставались в кабинете и молча сидели у огня, разведенного слугами. Ветер стучал и дождь бил в окно. Шон пил виски, и Марк за последний час дважды наполнял его стакан.

Шон сидел в своем любимом кресле, усталый, больной, старый и согбенный горем, держа стакан обеими руками.

— Если бы мне хватило смелости, я сам застрелил бы его — как бешеного пса. Но он все равно мой сын, как бы я это ни отрицал, он моя кровь, он из моих чресл.

Марк молчал. В комнату вошла Руфь.

— Доктор Ачесон вправляет ему руку, — сказала она. — Он пробудет здесь еще час. Но я думаю, тебе нужно лечь, дорогой. — Она подошла к Шону и положила руку ему на плечо. — На сегодня с нас более чем достаточно.

И в эту минуту на столе зазвонил телефон. От тонкого пронзительного звука все вздрогнули. Долгих пять секунд они смотрели на телефон, пока снова не раздался требовательный звонок, и Руфь подошла и взяла наушник и микрофон.

— Миссис Руфь Кортни, — сказала она негромко, почти со страхом.

— Миссис Кортни, вы мать миссис Бури Хант?

— Да, верно.

— Боюсь, у нас очень плохие новости. Говорит главный врач больницы Аддингтон в Дурбане. Ваша дочь пострадала в дорожнойкатастрофе. Из-за дождя и грязи, боюсь. Ее сын, ваш внук, погиб на месте. К счастью, он не мучился, но ваша дочь в критическом состоянии. Вы можете как можно быстрее приехать к ней? Мы не знаем, доживет ли она до утра.

Телефон выпал из руки Руфи, она покачнулась, побледнела и упала. Марк успел подхватить ее раньше, чем она ударилась об пол, и положил на диван.

Шон подошел к свисавшему микрофону и поднял его.

— Говорит генерал Кортни, — гневно рявкнул он. — Что случилось?

* * *

Марк очень быстро вел большой «роллс» по длинному правому повороту к мосту. Женщина, которую он любил, мать его погибшего ребенка, умирала, и сердце Марка разрывалось. Дорога была покрыта глубокой шоколадного цвета грязью, другие машины оставили в ней многочисленные выбоины, превратив грязь в густую отвратительную кашу. «Роллс» бросало из стороны в сторону, он подскакивал на выбоинах, но Марк мрачно стискивал руль.

Мост через Бабуинов ручей был в пятистах ярдах перед ними, все еще невидимый сквозь косой дождь. Лучи фар гасли в пятидесяти футах впереди, поглощенные потоками капель, частыми, словно копья.

На заднем сиденье молча сидела Руфь Кортни, невидящими глазами глядя вперед. Воротник своего мехового пальто она подняла и казалась маленькой и хрупкой, как ребенок.

Генерал Шон Кортни рядом с Майклом говорил негромко, словно про себя:

— Я слишком далеко зашел. Я был упрямым старым глупцом. Я слишком многого хотел от нее, хотел, чтобы она была ангелом, и был чрезмерно строг с ней, когда она не оправдывала моих ожиданий. Мне давно следовало пойти к ней, а сейчас, может быть, слишком поздно.

— Не поздно, — возразил Марк. — Она будет жива, должна выжить.

— Для моего внука поздно, — прошептал Шон. — Я так и не увидел его, но только теперь понял, как мне этого хотелось…

При упоминании о младенце Джоне Марк испытал новый приступ глубокого отчаяния, ему хотелось закричать: «Это мой сын! Мой первенец!» Но Шон рядом с ним продолжал говорить:

— Я был злобным неумолимым стариком. Да смилуется надо мной Бог, но я даже исключил дочь из завещания. Я отказался от нее и теперь ненавижу себя за это. Если бы только успеть, если бы снова поговорить с ней! Боже, дай мне это!

Впереди из тропической тьмы показались стальные перила моста, в тучах блеснула молния. На мгновение Марк увидел стальную паутину железнодорожного моста через пропасть в двухстах ярдах ниже по течению. Под ними в скалистых стенах ущелья на глубине почти сто пятьдесят футов неслись бурые воды разбухшего Бабуинова ручья.

Марк нажал на тормоза и переключил скорость, вводя машину на узкий мост.

Неожиданно впереди справа от дороги вспыхнул ослепительный свет, и Марк поднял руку, заслоняя глаза.

Из темноты на них несся темный силуэт с двумя ослепительными фарами, подобными злобным глазам.

Марк вдруг отчетливо осознал, что на подъеме к мосту «роллс» в ловушке: слева их отделяют от пропасти только тонкие металлические прутья ограды, справа на них несется чудовищная машина, которая при столкновении играючи перебросит их через ограждение.

— Держитесь! — закричал он, вывернул руль навстречу ревущему стальному чудовищу, и ослепительный свет ударил ему прямо в глаза.

* * *

Питер Боутс съехал с дороги под соснами и заглушил мотор «паккарда». В тишине он слышал, как на ветру безостановочно шуршат ветви сосен; срывающиеся с них капли стучали по крыше.

Питер закурил сигарету, спичка плясала в его дрожащей руке. Он глубоко затянулся, ожидая успокоительного действия табачного дыма, и посмотрел вперед, на дорогу, ведущую в Грейт-Лонгвуд, поместье Дирка Кортни.

Он чувствовал, что решение, которое он сейчас должен принять, станет самым важным в его жизни. Что бы он ни решил, его жизнь уже безвозвратно изменилась.

Если Дирк Кортни падет, он увлечет за собой всех, кто к нему близок, даже ни в чем не виноватых, и Питера в том числе. Скандал и обвинения навсегда запятнают его, а ведь он так напряженно работал! Престиж, карьера, все те удовольствия, которыми он только начинал наслаждаться, — все это исчезнет, и ему придется начинать сначала, вероятно, в другом городе, в другой земле, начинать с самого дна. Эта мысль привела его в ужас: он уже привык быть человеком значительным и влиятельным. И как знать, сможет ли он выдержать новое начало.

С другой стороны, если Дирк Кортни не падет, если он спасется от гибели и катастрофы — насколько он будет благодарен человеку, способствовавшему его спасению? Питер точно знал, сколь велики нынешние богатство и власть Дирка Кортни, и был убежден, что часть их, вероятно, даже значительная часть, может перейти к нему, Питеру Боутсу — человеку, который спас Дирка Кортни и в то же время сохранил средство его уничтожения.

Питер понял: это миг судьбы, который наступает лишь изредка и дается только избранным. С одной стороны бесчестие и безвестность, с другой — власть и богатство, десятки тысяч, а то и миллионы.

Он включил двигатель «паккарда», задние колеса повернули в скользкой грязи, Питер вывел машину на проселок и поехал вверх по холму.

* * *

Дирк Кортни сидел на углу стола, свесив ногу. На нем был халат из узорного шелка, роскошный материал при движениях отражал свет лампы, на шее — белый шарф. Глаза с красивого загорелого лица смотрели ясно и проницательно, словно не он только что проснулся от крепкого сна.

Вращая на указательном пальце дуэльный пистолет, он внимательно слушал.

Питер Боутс нервно сидел на краешке стула, и хотя Дирк кочергой расшевелил угли в камине и сейчас там горел огонь, Питер дрожал и все время потирал руки. Он понял: холод у него в душе, — и продолжал говорить высоким нервным голосом.

Дирк Кортни молчал, не комментировал, не восклицал, не задавал вопросов, пока Питер не закончил. Он вращал пистолет: два поворота, и рукоять в ладони. Два поворота, и щелчок.

Когда Питер Боутс умолк, Дирк нажал на спусковой крючок, и щелчок прозвучал в тихой комнате неестественно громко.

— Хобди, мой отец, его жена, молодой Андерс и вы. Больше никто не знает.

— И зулус.

— И зулус, — согласился Дирк и снова щелкнул спусковым крючком вхолостую. Курок ударился о его ладонь. — Сколько экземпляров заявления?

— Один, — солгал Питер. — В стальном сейфе в кабинете генерала.

Дирк кивнул и снова взвел курок.

— Хорошо. Если есть еще один экземпляр, он у вас, — сказал он. — Но мы не лжем друг другу, верно, Питер?

Впервые он назвал его по имени, в этом были фамильярность и угроза, и Питер смог только кивнуть. У него пересохло горло.

Дирк снова щелкнул курком и улыбнулся. Это была теплая, чарующая улыбка, откровенная и дружеская, которую Питер так хорошо знал.

— И любим друг друга за это. — Он продолжал улыбаться. — Вы ведь поэтому пришли ко мне и все рассказали? Потому что мы любим друг друга?

Питер ничего не ответил, а Дирк с улыбкой продолжал:

— И конечно, Питер, вы разбогатеете, если сделаете то, о чем я попрошу. Вы будете очень богаты. Вы ведь выполните мою просьбу, Питер?

И Питер снова кивнул.

— Да, конечно, — выпалил он.

— Я хочу, чтобы вы позвонили по телефону, — сказал Дирк. — Если говорить через носовой платок, кажется, что говорят издалека. Это изменит ваш голос. Никто его не узнает. Сделаете?

— Конечно, — кивнул Питер.

— Вы позвоните в дом моего отца и поговорите с ним или с его женой. Представитесь главным врачом Аддингтонской больницы и вот что им скажете.

* * *

Дирк Кортни сидел в темной кабине грузовика и, слушая стук и шелест дождя, тщательно ревизовал свой план и приготовления.

Он не любил действовать наспех, когда нет времени тщательно все спланировать. Так легко упустить что-нибудь важное.

Еще он не любил делать такую работу лично. Лучше было бы послать кого-то другого. Он не хотел рисковать сам. Но другого выхода не было.

Сожаления и дурные предчувствия только отнимают время, необходимое для действий. И он снова сосредоточился на плане.

Они поедут в «роллсе», и их будет трое: генерал, его еврейская шлюха и этот высокомерный интриган, щенок Андерс.

Дирк старательно выбрал место, и загрузил фермерский грузовик пятьюдесятью мешками корма для лошадей. Три тонны балласта. Они не дадут разогнанной машине остановиться.

Потом придется сделать два дела. Он должен получить полную уверенность. С собой у него свинцовая труба, завернутая в мешковину. Она раздробит череп, не порвав кожу. Затем он должен взять ключи генерала. Ключи от сейфа в связке, а связка на цепочке часов.

Мысль о том, что придется ограбить мертвого отца, не заставила его содрогнуться. Дирка заботило только, чтобы можно было получить ключи, чтобы машина не загорелась и чтобы «роллс» не унесло ревущим течением Бабуинова ручья.

Если же это случится, придется рассчитывать на то, что генерал не изменил своей привычке двадцатилетней давности. Он держал запасные ключи в винном погребе, на полке над бутылками с шампанским. Дирк обнаружил это, когда еще ребенком играл в погребе, и с тех пор дважды в собственных целях брал ключи и оба раза благополучно возвращал на место. Генерал старый пес, с устойчивыми привычками.

Ключи на месте. Дирк был уверен в этом.

Хорошо, теперь сейф. Нужны два ключа. Если хоть одного нет… сейф старый, но Дирку не хотелось взламывать его. Надо надеяться на ключи. Во всяком случае он уверен, что так или иначе, но откроет сейф.

Заявление будет в его руках, он его бесследно уничтожит… остается Хобди. Вероятно, он в одной из гостевых комнат, одурманенный успокоительным, беспомощный. Снова свинцовая труба, а после перевернутая парафиновая лампа.

Дом большой. Деревянные сухие балки, тростниковая крыша. Будет погребальный костер, а в нем Хобди, как вождь викингов.

Остается Питер Боутс. Дирк покосился на него.

Ситуация управляемая, не хуже других пятидесяти, когда он вышел сухим из воды. Нужны только быстрые решительные действия.

Он заговорил с Питером, ободряя:

— Не волнуйтесь. С завтрашнего дня вас ждет новая жизнь. Я возьму вас с собой в дорогу к богатству и власти, Питер. Вы никогда не пожалеете о сегодняшней ночи, Питер, клянусь.

И он в темноте дружески сжал предплечье Питера. «Конечно, у него есть экземпляр показаний, — думал Дирк, — но потом будет время, много времени, чтобы отыскать их и избавиться от этого напыщенного маленького зануды. Через год-полтора, когда все уляжется, еще один небольшой несчастный случай, и все будет кончено».

— У вас есть пистолет? — спросил он, и Питер нервно кивнул, стискивая между коленями зажатый в обеих руках армейский «смит и вессон».

— Вы не должны его использовать, — снова предупредил Дирк. — Только в самом крайнем случае. Нам ни к чему объяснять пулевые ранения. Понимаете?

— Да, понимаю.

— Вы страховка, только и всего. Заключительная страховка.

В темноте за косыми стрелами дождя показался свет фар. Он исчез, потом снова появился выше на склоне.

— Вот они, — сказал Дирк и включил двигатель грузовика.

* * *

Марк резко вывернул руль вправо и нажал на акселератор, стараясь избежать столкновения и разминуться с ревущей машиной на въезде на мост.

За ним пронзительно закричала Руфь Кортни, но Марку показалось, что маневр был успешным, потому что ускорение бросило «роллс» вперед. Однако грузовик резко повернул, и Марк всем телом ощутил удар.

Удар пришелся по задним колесам «роллса», большую тяжелую машину развернуло, руль вырвался из рук Марка, а самого его отбросило к двери. Он почувствовал, как в груди, словно сухие ветки, лопаются кости, мир перевернулся: это «роллс» падал, вращаясь. Сталь безжалостно терлась о сталь, и за машиной, словно за метеором, тянулся хвост ярких искр. Новый рывок, «роллс» перевалился через ограждение моста, и они полетели вниз, в черное пространство.

На заднем сиденье продолжала кричать Руфь Кортни. «Роллс» ударился боком — скользящий удар, — отскочил от каменной стены ущелья и снова подпрыгнул в воздух.

Марка прижало к дверце машины, где его удерживала центробежная сила вращающегося «роллса», но при следующем ударе дверца распахнулась, и Марк вылетел, точно камень из пращи, и полетел во вращающуюся тьму.

Он видел под собой крутящиеся горящие фары «роллса», машина с лязгом ударилась о камни, и надсадный рев мотора оборвался.

Марк падал в темноте, казалось, целую вечность, но неожиданно грянулся обо что-то с такой силой, что у него из легких выбился весь воздух. На мгновение ему показалось, что жесткий удар превратил его тело в бескостную массу на дне ущелья, но тут его затопил холодный стремительный поток. В падении его отбросило далеко в реку.

Цепляясь за последние проблески сознания, он сражался за возможность дышать, пытаясь держать голову над водой, а течение уносило его. Из темноты, как хищники, выскакивали блестящие камни, цепляли Марка за ноги, больно толкали в грудь, течение било его о них, ледяная вода рвалась в горло, обжигая легкие и заставляя задыхаться; при каждом вдохе его начинало тошнить.

Он проскользил по белым порогам, разорвав о камень кожу на бедре и плече, потом снова ударился и прочно застрял между двумя большими валунами. В темноте они возвышались над ним, как надгробия.

Марка зажало в каменных челюстях, а течение нещадно терзало его, словно сердилось, что у него отобрали добычу, и пыталось вернуть ее.

Было почему-то достаточно светло, чтобы разглядеть очертания и определить расстояния, и Марк, чье сознание было затуманено из-за ударов и недостатка кислорода, удивился. Потом посмотрел наверх и увидел, что грузовик стоит на самом краю моста и снопы света его фар отражаются от ограждения и рассеиваются дождем. Они слабо освещали ущелье.

Но вблизи находился другой, гораздо более мощный источник света.

Разбитый кузов «роллс-ройса» лежал у подножия утеса, наполовину в воде, наполовину на камне. Он приземлился на крышу, все его четыре колеса слабо вращались, фары продолжали ярко светить; их свет падал на камни, создавая театральное освещение.

Марк осмотрелся и увидел, что течение унесло его под утес. Над головой темнел выступ блестящей черной скалы. Он поднял руку и закричал от боли в запястье, когда его пальцы коснулись этого карниза.

Он понял, что ударяясь о камни, что-то сломал, и попытался расправить и сжать пальцы правой руки.

Течение было слишком сильным, чтобы удерживаться дальше, и Марк почувствовал, что начинает скользить, его тащит по камням и вот-вот унесет. Он знал, что всего в ста ярдах ниже по течению с откоса с пеной и грохотом низвергается первый водопад.

Он разжал левую руку и что было сил попытался подпрыгнуть. Пальцы ухватились за карниз над головой, и тело повисло, раскачиваясь, как маятник; алчная вода тянула Марка за ноги, проверяя силу его хватки, стараясь утащить его, разжать сведенные пальцы, оторвать их от опоры. Марк так вцепился в камень, что из-под ногтей показались капельки крови.

Медленно, с трудом он согнул руку в локте, приподнял колени и выдернул ноги из воды, подальше от ее смертоносного тяготения.

Повисев так несколько мгновений, собрав остатки сил и решительности, он одним конвульсивным рывком выбросил правую руку вверх и зацепился локтем за карниз, сразу вслед за этим подняв и левый локоть.

Еще мгновение отдыха, и Марк с трудом выбрался на карниз и лег ничком. Он подумал, что ослеп или огни погасли, но тьма была только у него в голове.

Но вот она медленно расступилась, и он поднял голову. Грохот течения заглушал все прочие звуки, и он не слышал скрипа камней и шороха ног, когда Дирк Кортни почти отвесной тропой спускался с утеса. Марк не удивился, увидев его: ему казалось естественным, что здесь, на месте катастрофы, должен быть и Дирк Кортни. Дирк был в охотничьих брюках и в сапогах по колено, в толстом бушлате и шерстяной шапке, натянутой на глаза.

Последние десять футов по утесу он проехал, сохраняя равновесие, легкий на ногах, как танцовщик, и остановился на карнизе рядом с разбитым «роллсом». Старательно осмотрелся, освещая фонарем все трещины и углубления.

Марк прижался к камню, и свет фонаря до него не доставал.

Дирк направил луч на «роллс», и Марк застонал.

Генерала Шона Кортни наполовину выбросило через ветровое стекло, и машина придавила верхнюю часть его тела. Ему почти отрезало голову, густая белая борода промокла от яркой крови, которая в свете фонаря сверкала, как рубин.

Дирк Кортни наклонился к нему и проверил пульс на горле. Несмотря на страшные ранения, он, должно быть, нащупал признаки жизни. Он повернул голову генерала. Глаза Шона Кортни были открыты. Дирк поднял короткую толстую дубинку, которую держал в правой руке. Она была обернута грубой мешковиной, но он ее держал так, что было понятно — она очень тяжелая.

Марк хотел закричать, но его крик затерялся в реве волн. Дирк ударил отца по виску, над правым ухом, где к черепу прилипли седые кудри, и Марка словно ударили по душе.

Дирк снова прижал палец к виску и почувствовал, что нанес отцу смертельный удар: под пальцем хрустнули разбитые кости черепа.

Лицо Дирка было лишено выражения, холодное и отчужденное, но потом он сделал нечто такое, что показалось Марку еще ужаснее смертельного удара. Нежным касанием пальцев Дирк закрыл невидящие мертвые глаза Шона. Потом опустился на колени и легко поцеловал отца в окровавленные губы, ничуть не изменившись в лице. Это был поступок больной души. И только в этот миг Марк понял, что Дирк Кортни безумен.

Почти сразу манеры Дирка изменились, руки потеряли мягкость прикосновений, снова стали деловитыми и точными. Он перевернул тело, расстегнул пальто из верблюжьей шерсти и быстро обыскал одежду Шона.

Потом достал золотую цепочку с прикрепленной связкой ключей и часами.

Быстро осмотрел ключи и сунул в карман. Потом встал, подошел к задней двери и взялся за ручку. Дверь наконец раскрылась, и к его ногам выпало тело Руфи Кортни. Он взял прядь густых черных волос и запрокинул голову назад. Потом ударил по виску толстой дубинкой и снова, как хирург, проверяющий диагноз, пощупал, хрустит ли разбитая кость.

Удовлетворенный, он поднял хрупкое детское тело Руфи Кортни на руки и поднес к краю воды. Бросил в реку, и тело мгновенно исчезло, унесенное темным потоком вниз по течению туда, где водопад сбросит его в Ледибургскую долину, а жестокие скалы не оставят у коронера никаких сомнений в причине смерти.

Беспомощный из-за ран и истощения, напрягая тело сверх человеческих способностей, Марк не мог двигаться, он едва дышал, глядя, как Дирк наклоняется и берет отца за ноги. Дирк с трудом подтащил тяжелое тело генерала к кромке воды.

Марк закрыл лицо руками и понял, что плачет; его тело содрогалось от рыданий, вызывавших жестокую боль в груди.

Когда он снова посмотрел, тело Шона Кортни исчезло, а Дирк осторожно шел в его сторону по узкому карнизу, он светил в темные места фонарем, обшаривал лучом основание карниза — искал его, Марка, зная, что он был в машине.

В последний миг перед столкновением фары грузовика осветили лицо Марка, и Дирк знал, что он где-то здесь.

Марк повернулся на бок и попытался расстегнуть пальто, но в спешке сделал это правой рукой и застонал от боли. Потом левой рукой все-таки расстегнул пуговицы и выбрался из пальто, хотя намокшие полы одежды сковывали движения. Дирк Кортни был всего в пятидесяти футах, он осторожно приближался по карнизу, держа в одной руке фонарь, а в другой короткую дубинку.

Лежа на краю карниза, Марк столкнул пальто вниз, стараясь попасть в воду, но у него не было времени проверять, удалось ли ему это. Дирк Кортни был слишком близко.

Марк перекатился к стене утеса, сдержав крик от вспыхнувшей в поврежденных ребрах и запястье боли, когда он наткнулся на камень.

Здесь в стене утеса была узкая трещина, заслоненная от света фар и фонаря. Марк встал. Дирк Кортни не был виден за углом утеса, но луч его фонаря прыгал и поворачивался, освещая места, мимо которых он проходил.

Марк повернулся лицом к утесу, собрался и обнаружил, что силы частично возвращаются к нему, а гнев все еще горит в груди, как маленький теплый костер. Он не знал, хватит ли ему сил и гнева, чтобы подняться, но пополз, медленно, неловко; как раненое насекомое, прижимался он к холодному влажному камню и подтягивался вверх.

Он уже поднялся на двадцать футов, когда Дирк остановился прямо под ним. Марк застыл, прибегнув к последнему средству защиты беспомощного животного, зная, что стоит Дирку поднять фонарь, как он будет обнаружен. Он ждал с немой покорностью быка в проходе скотобойни.

Дирк тщательно осмотрел это место, поворачивая фонарь в разные стороны, и уже собирался направить луч вверх, туда, где висел Марк, как вдруг что-то привлекло его внимание.

Он сделал два быстрых шага к краю карниза и посветил фонарем вниз.

На камне висело пальто Марка, Дирк встал на колени и вытянул руку, пытаясь дотянуться до него.

Это дало Марку необходимое время. Все внимание Дирка было приковано к застрявшему пальто, а рев течения покрывал шум, поднятый Марком, пока он карабкался вверх.

Он не смотрел вниз, пока не поднялся на пятьдесят футов, а когда посмотрел, увидел, что пальто сыграло отвлекающую роль. Дирк спустился по течению на сто футов и стоял у первого водопада, на самом краю откоса. Он держал в руках мокрое пальто и смотрел вниз, в пропасть. В свете фонаря вода была черной и гладкой, как масло, она падала в бездну, медленно поворачиваясь и поднимая фонтаны белой пены.

Дирк Кортни бросил пальто в черную пустоту и отошел от края. Он удобно присел на корточки, защищенный утесом от дождя и ветра, и спокойно выбрал сигару, как рабочий после успешно выполненного задания.

Этот небрежный поступок, вспышка серной спички и смачная затяжка табачного дыма, вероятно, спасли Марку жизнь. Они довели его гнев до такого градуса, что он смог преодолеть боль и усталость. К нему вернулась воля, и он снова начал подъем.

В какой-то миг Марк перестал воспринимать реальность. Его тело пронизало ощущение тепла и здоровья — удивительное ощущение, которое возникает на самом пороге сна, но он спохватился раньше, чем упал, нарочно ударил правой рукой о камень и закричал от боли. Но боль придала ему новую решимость.

Впрочем, эта решимость медленно растаяла в холоде и дожде, и фантазия снова взяла верх. Ему почудилось, что он один из избранных воинов Чаки и поднимается за королем по страшному утесу к вершине Ворот Чаки. Он заговорил на ломаном зулусском и услышал глубокий бас: это старый король звал его, подбадривал, и Марк знал, что если будет подниматься быстрее, увидит лицо короля. В своем нетерпении он потерял равновесие и заскользил вниз, все быстрее, пока не ударился о ствол кривого дерева, росшего на стене утеса. Ствол прервал падение, но Марк снова вскрикнул от боли в сломанных ребрах.

Он опять начал подниматься и вдруг услышал голос Бури. Голос звучал так отчетливо и близко, что Марк остановился и всмотрелся вверх, в темноту и дождь.

— Иди сюда, — сказала Буря, и ее голос серебряным колокольчиком прозвенел в голове Марка. — Иди ко мне, милый.

Он понял, что она жива, что она не умирает в холодной больничной постели, что она здесь, пришла к нему, облегчить боль и усталость.

— Буря! — крикнул он, бросился вперед и упал лицом вниз на короткую влажную траву на вершине утеса.

Ему хотелось вечно лежать здесь. Он даже не был уверен, действительно ли добрался до вершины или это новая греза. Может быть, он уже лежит внизу мертвый.

Потом он постепенно почувствовал капли на лице, услышал крики маленьких древесных лягушек, ощутил холодное дыхание дождя и с сожалением понял, что еще жив.

Стала возвращаться боль. Начала с запястья и растеклась по всему телу, и ему казалось, что у него не хватит сил ее выдержать.

Неожиданно перед его глазами явственно встала следующая картина: Дирк Кортни, стоящий над телом отца с поднятой дубинкой. И гнев снова спас Марка.

Он заставил себя встать на колени и огляделся. В ста ярдах от него у въезда на стальной мост стоял грузовик, и в свете его фар Марк видел очертания человека.

Одним огромным, изнуряющим усилием Марк поднялся на ноги и, покачиваясь, собрался с силами для первого шага.

Питер Боутс стоял под дождем, держа в правой руке тяжелый пистолет. Дождь вымочил его тонкие рыжеватые волосы, тек по щекам и по лбу, и он левой рукой все время вытирал его.

Дождь сквозь пальто промочил и его пиджак. Питер дрожал — не только от холода, но и от страха.

Он попал в водоворот событий, над которыми был не властен, в паутину, из которой не мог спастись, хотя его мозг стряпчего непрерывно пытался найти выход. Обвинение в убийстве — до и после самого факта. Он не хотел знать, что происходит у подножия утеса, и одновременно испытывал ужас и болезненное любопытство.

Не так он все себе представлял, когда решился отправиться к Дирку Кортни. Он полагал, что все расскажет и спокойно уйдет, делая вид, что ничего не случилось, снова заползет в теплую постель к жене и натянет на голову одеяло.

Он не был готов к ужасу насилия, к пистолету в руке и к страшному кровавому убийству в ущелье.

Карается смертью, подумал он и снова задрожал.

Ему хотелось убежать, но бежать было некуда.

— Боже, зачем я это сделал? — вслух прошептал он. — Как я хотел бы… — вечный стон слабых, но Питер так и не договорил. За ним послышался шум, и он начал оборачиваться, поднимая пистолет в вытянутых руках.

Из темноты кто-то показался. Питер открыл рот, чтобы закричать.

Призрак в грязи и крови, с перекошенным бледным лицом приближался так быстро, что Питер не успел крикнуть.

Питер Боутс был человеком слов и мысли, чернильной душой, любителем сытно поесть, а тот, кто появился перед ним из темноты, был солдатом.

Марк наклонился над лежащим в грязи Питером, тяжело дыша и зажимая ребра, ожидая, пока стихнет боль и перед глазами прояснится.

Он посмотрел на лежащего у его ног человека. Лицо его было вдавлено в грязь, и Марк взял его за волосы и повернул к себе. И неожиданно узнал. Ему не пришлось догадываться постепенно, мало-помалу. Он сразу понял, откуда Дирк Кортни узнал, где устроить западню. Он понял, что Питер — предатель, что Буря и ребенок стали приманкой и что это была ложь. Он понял, что Буря и ребенок в безопасности, спят в маленькой спальне в доме на берегу, и это знание придало ему сил.

Левой рукой он поднял из грязи револьвер «смит и вессон» и тщательно вытер с него грязь о рубашку.

* * *

Дирк Кортни остановился на верху крутой тропы. Он только чуть запыхался от подъема, но его ботинки скользили по грязи, а пальто отяжелело от дождя и блестело в свете фар.

Фары ослепили его, и перед ним образовалась область непроницаемой тьмы.

— Питер? — окликнул он и поднял руку, заслоняя глаза от света.

Он увидел фигуру, прислонившуюся к корпусу грузовика, и пошел к ней.

— Дело сделано, — сказал он. — Вам больше не о чем беспокоиться. У меня ключи от сейфа, остается только подчистить все хвосты.

Он вдруг остановился и всмотрелся в ждущую фигуру. Человек не двинулся.

— Питер, — хрипло сказал Дирк. — Идите сюда. Соберитесь. У нас еще есть работа.

И он пошел вперед, из луча света.

— Который час? — спросил он. — Должно быть, уже поздно.

— Да, — сдавленно ответил Марк. — Для вас поздно.

Дирк снова остановился и посмотрел на него. Молчание как будто длилось вечно, но на самом деле Дирку понадобилось всего мгновение, чтобы разглядеть бледное, вымазанное грязью лицо Марка и пистолет в его руке. Он понял, что сейчас грянет выстрел, и попытался отдалить его.

— Послушайте, — настойчиво сказал он. — Всего одну секунду. — Он перехватил фонарь правой рукой и говорил быстро, убедительно, так чтобы удержать палец Марка на спусковом крючке. — Есть кое-что, что вы должны знать.

Дирк сделал обезоруживающий жест, отведя фонарь назад, а потом сильной рукой по широкой дуге бросил его вперед и в то же мгновение прыгнул сам.

Фонарь ударил Марка по плечу, удар был скользящий, но достаточно сильный, чтобы рука в момент выстрела дрогнула. Однако он услышал, что пуля нашла цель, услышал приглушенный мягкий звук, с каким пуля пробивает живую плоть, услышал, как воздух вырвался из легких Дирка Кортни.

И Дирк налетел тут на него — сильное жесткое тело отбросило Марка к раме грузовика, и он упал; одна рука Дирка ухватила его за грудь, вторая стальной хваткой держала руку с пистолетом.

В первое же мгновение непосредственного контакта Марк понял, что Дирк Кортни гораздо сильнее и тяжелее его. Даже не будь он ранен, он не мог бы сопротивляться. Дирк был настолько сильнее, что Марк почувствовал, что зажат захватами мощной машины. Тело Дирка Кортни казалось сделанным не из плоти и костей, а из безжалостного железа.

Ребра Марка были стиснуты могучей хваткой, и он закричал, когда острые концы сломанных костей вспороли его плоть. Его руку, держащую пистолет, с силой заламывали назад; ствол пистолета постепенно нацеливался ему в лицо; Дирк Кортни сбил Марка с ног, оба завертелись, как в вальсе, и только величайшее напряжение сил и необыкновенная удача позволили Марку устоять на ногах. Но теперь его не поддерживала рама грузовика, и следующий толчок швырнет его в грязь.

Дирк собрался для этого усилия, жесткие мышцы атлета позволяли ему сохранять равновесие. Марк отчаянно пытался встретить его натиск достойно, но этот натиск оказался мощным и неудержимым, как большая приливная волна на берегу океана. И вдруг, в то самое мгновение, когда Марк уже думал, что все кончено, могучее тело его врага сильно вздрогнуло; Марк услышал дрожащий выдох Дирка, и почти сразу весь живот Марка залила кровь его противника.

Силы оставили Дирка Кортни; Марк почувствовал, как Дирк теряет равновесие, его рука разжалась. Марк понял, что пуля все-таки причинила большой ущерб и в груди Дирка что-то лопнуло. Кровь мощной струей забила из раны, и Марку ценой огромных усилий удалось изменить направление ствола пистолета и медленно повернуть его по дуге, пока оружие не нацелилось в лицо Дирку Кортни.

Марк не предполагал, что у него найдутся силы нажать на спусковой крючок. Пистолет выстрелил словно сам по себе, и вспышка ослепила Марка.

Голова Дирка запрокинулась, как будто его с силой ударили бейсбольной битой по губам.

Он отлетел за пределы освещенного места, в темноту, и Марк услышал, как его тело скользит и падает в ущелье.

Выронив пистолет, Марк осел — вначале на колени, потом повалился лицом в грязь.

Это последняя воля и завещание ШОНА КОРТНИ, женатого на РУФИ КОРТНИ (ранее ФРИДМАН, в девичестве КОЭН) и в настоящее время проживающего на ранчо Лайон-Коп в Ледибургском округе.

…………………….. Завещаю все свое состояние и имущество, движимое и недвижимое, без всяких исключений, своей жене РУФИ КОРТНИ.

На следующее утро, едва рассвело, Марк повел поисковую группу по крутым берегам реки. Его правая рука висела на перевязи, ребра под рубашкой были плотно перебинтованы, и он шел с трудом, испытывая боль.

Шона Кортни они нашли в полумиле за последним водопадом, где Бабуинов ручей разливается по долине.

Шон лежал на спине. Крови на нем не осталось, вода смыла все до капли, даже раны были промыты до синевы. Если не считать углубления на виске, его черты оставались почти нетронутыми, густая белая борода высохла на утреннем солнце и курчавилась на груди. Он был похож на статую средневекового короля в доспехах и с мечом, лежащего в гробнице в тусклой глубине собора.

В случае если моя жена умрет раньше меня, или одновременно со мной, или наши смерти будет разделять менее шести месяцев…

Река была к ней добра и вынесла на тот же песчаный берег. Она лежала лицом вниз, полузасыпанная белым песком. Одна тонкая обнаженная рука высовывалась из песка, на среднем пальце блестело золотое кольцо.

Пальцами она почти касалась руки мужа.

Их похоронили в одной глубокой могиле на самом откосе, за большим домом Лайон-Копа, неподалеку.

…я следующим образом распоряжаюсь всем остальным своим имуществом и состоянием.

Далее следовали почти пятьсот отдельных завещательных распоряжений, занявшие пятьдесят страниц, на общую сумму свыше пяти миллионов фунтов стерлингов. Шон Кортни никого не забыл. Все, начиная с конюхов и младших слуг, получили участки земли, небольшие стада и пожизненные пенсии.

Тем, кто долго и верно служил генералу лично, награда за верную службу.

Тем, кто трудился, создавая различные процветающие компании и предприятия, — доля в этих компаниях, большая доля.

Он не забыл ни одного друга или родственника, ни единого.

Я признаю, что у меня есть единственный законный наследник мужского пола, хотя мне не хочется называть его сыном, а именно ДИРК КОРТНИ, проживающий в Грейт-Лонгвуде в округе Ледибург. Впрочем, Бог или дьявол визобилии снабдили его средствами, и все, что я добавил бы, было бы излишним. Поэтому я не оставляю ему ничего — даже своего благословения.

Дирка Кортни похоронили в сосновом лесу, ниже арены для собачьих боев. Не нашлось ни одного священника, который прочел бы над ним отходную, и могильщик закопал гроб под любопытными взглядами нескольких журналистов и толпы зевак. И хотя смотрели многие, никто не плакал.

Мою дочь БУРЮ ХАНТ (урожденную КОРТНИ) я освобождаю от дочерних обязанностей и завещаю ей одну гинею.

— Он не хотел этого, — прошептал ей Марк. — Он говорил о тебе в ту ночь, он помнил о тебе.

— У меня есть его любовь, — тихо ответила она. — Даже если в конце он попытался отказаться от нее. Это достаточное богатство. Мне не нужны его деньги.

МАРКУ АНДЕРСУ, к которому я испытываю те чувства, какие мужчина обычно испытывает к родному сыну, я не оставляю денег, поскольку хорошо знаю, что он их презирает. Вместо денег я завещаю ему все свои книги, картины, ружья, пистолеты, личные драгоценности и всех своих домашних животных, включая собак, лошадей и скот.

Одни картины составляли целое состояние, а большинство книг были очень редкие и в отличном состоянии.

Марк продал только скот и лошадей, потому что их было много и у него, в отравленной мухами цеце долине Бубези, для них не нашлось места.

Все прочее состояние я завещаю вышеназванному МАРКУ АНДЕРСУ как попечителю Общества защиты дикой природы. Завещанное должно использоваться в целях Общества, в особенности для сохранения и развития закрытой территории, в настоящее время известной как Ворота Чаки, и для превращения ее в заповедник диких животных.

— Ни один член правительства не захотел поддержать законопроект, который разрабатывал и продвигал бывший заместитель министра земледелия, — негромко сказал генерал Янни Сматс Марку на похоронах. — Все, чего касался этот человек, приобрело душок. Политическая репутация — слишком хрупкая вещь, и я предвижу, что новое правительство постарается избежать ассоциаций с его памятью. Мы можем с уверенностью ожидать, что по новому законопроекту статус запретных земель «Ворота Чаки» будет подтвержден и подкреплен, и заверяю вас, мой мальчик, что законопроект получит полную поддержку моей партии.

Как и предсказывал генерал Сматс, законопроект был поддержан парламентом на следующей сессии и стал законом от 31 мая 1926 года, или Парламентским актом № 56 от 1926 года Южно-Африканского Союза. Пять дней спустя в Ледибург пришла телеграмма от министра земледелия, утверждающая назначение Марка первым хранителем национального парка «Ворота Чаки».

* * *

Хобди не смог опровергнуть показания свидетелей и заявить о своей непричастности к убийству; поэтому на суде над ним обвинитель потребовал для него смертной казни. В своей заключительной речи судья упомянул показания, данные Ситоле Зама, он же Пунгуше. Пунгуше произвел на суд чрезвычайно благоприятное впечатление.

Ответы его были четкими и ясными. Защите ни разу не удалось заставить суд усомниться в его честности и способности все помнить.

Накануне Рождества в выбеленной комнате центральной тюрьмы Претории, связанный по рукам и ногам кожаными ремнями, с черным капюшоном на голове, Хобди через деревянный люк в полу канул в вечность.

Питера Боутса, освобожденного благодаря показаниям Марка Андерса от обвинений в убийстве и попытке убийства, не судили.

— Его преступление — слабость и жадность, — сказал Марк Буре. — Если бы за них полагалось наказание, вся земля была бы уставлена виселицами. К тому же мести и смертей и так было достаточно.

Сразу после суда Питер Боутс уехал из Ледибурга. Марк никогда не узнал, куда и что с ним стало.

* * *

Сегодня, пересекая реку Бубези по низкому бетонному мосту в том месте, где должны были стоять плотина и гидроэлектростанция Дирка Кортни, вы наткнетесь на противоположном берегу на шлагбаум.

С вами поздоровается егерь-зулус в красивых темных очках и широкополой шляпе; сверкнет его улыбка, сверкнет значок Управления национальных парков на его шляпе.

Когда выйдете из машины и войдете в офисное здание из тесаного камня, с аккуратной тростниковой крышей, чтобы расписаться и получить пропуск, посмотрите на стену слева от стола регистратора. Здесь под стеклом размещается постоянная выставка фотографий и памятных вещей времен первых дней парка. В центре — большая фотография энергичного пожилого джентльмена, стройного, загорелого и крепкого, как сыромятный ремень, с копной чистых седых волос и великолепными усами с острыми кончиками.

Его пиджак чуть измят и словно сшит для его старшего брата, узел галстука на дюйм отходит от вертикали, воротник рубашки чуть кривой. Однако улыбка у джентльмена озорная, а подбородок твердый и решительный. Но внимание привлекают его глаза. Строгие и откровенные, это глаза мечтателя или пророка.

Под фотографией подпись: полковник Марк Андерс, первый хранитель Национального парка «Ворота Чаки». Ниже более мелкими буквами: «Благодаря энергии и проницательности этого человека мы получили в наследство Национальный парк „Ворота Чаки“. Полковник Андерс работал в Управлении национальными парками со времени его создания в 1926 году. В 1935 году он был назначен председателем Управления. Он отличился в двух мировых войнах, в первой был серьезно ранен, во второй командовал батальоном в Северной Африке и в Италии. Он автор множества книг о диких животных, в том числе таких известных, как „Сокровищница“ и „Исчезающая Африка“. Он ездил по всему миру, читал лекции и добивался поддержки своей природоохранной деятельности. Полковник Андерс был награжден многими монархами, правительствами и университетами».

На фотографии рядом с полковником стоит высокая стройная женщина. Ее волосы с проседью убраны с лица. И хотя вокруг глаз и в углах рта видны мелкие морщины, это морщины смеха; ее лицо свидетельствует о том, что в молодости она была красавицей. Она отчасти покровительственно, отчасти оберегая прислонилась к полковнику. Надпись под фотографией продолжает: «Его жена и соратница на протяжении многих лет — всемирно известная художница; свои знаменитые африканские пейзажи и сцены из жизни диких животных она подписывала девичьей фамилией — Буря Кортни. В 1973 году полковник Андерс ушел с поста председателя Управления парками и переехал с женой в небольшой дом у моря в Урмланга-Рокс на побережье Наталя».

Прочитав надпись, вернитесь в машину. Егерь-зулус снова улыбнется вам и поднимет шлагбаум. И вы сможете ненадолго оказаться в раю.

Уилбур Смит Горящий берег

Эту книгу я посвящаю своей жене Мохинисо, бесценному сокровищу моей жизни, с бесконечной любовью и искренней признательностью за благословенные годы нашей совместной жизни.

Я слышал на горящем африканском берегу

Ужасающий рев голодного льва.

Уильям Барнс Родс. Неистовый Бомбасто

Майкла разбудила безумная ярость пушечной пальбы. В предрассветной тьме множество артиллерийских батарей с обеих сторон гряды совершали непристойный ритуал принесения свирепых жертв богам войны.

Майкл лежал в темноте под шестью шерстяными одеялами и смотрел, как через щели палатки, словно страшное северное сияние, пробиваются огни разрывов.

Одеяла на ощупь были холодные и влажные, как кожа мертвеца, мелкий дождь стучал по брезенту над головой. Холод проникал сквозь одеяла, но Майкла согревала слабая надежда. Совершать полеты в такую погоду невозможно.

Ложная надежда быстро угасла: прислушавшись к канонаде, Майкл сумел по этим звукам определить направление ветра.

Ветер снова юго-западный, он приглушает какофонию боя. Майкл вздрогнул и натянул одеяла повыше, до самого подбородка. Как бы подтверждая его прогноз, мелкий дождь внезапно прекратился. Стук капель по брезенту стал тише, потом почти исчез: вода падала только с яблонь — ветви под неожиданными порывами ветра встряхивались, точно вышедший из воды спаниель, и обрушивали капли на крышу палатки.

Майкл решил, что не станет тянуться к золотым часам на перевернутом упаковочном ящике, заменявшем стол. Все равно скоро вставать. Он плотнее закутался в одеяла и задумался о своем страхе.

Боялись все, но суровые условия их жизни и полетов и обстоятельства смерти не позволяли говорить о страхе даже в самых уклончивых, обтекаемых выражениях.

«Стало бы мне легче, — подумал Майкл, — если бы вчера вечером, когда мы пили виски и обсуждали завтрашние действия, мог сказать Эндрю: Я ужасно боюсь того, что нам предстоит?»

Он улыбнулся в темноте, вообразив смущение Эндрю; тем не менее он знал, что Эндрю чувствовал то же самое. Это выдавали его глаза и то, как дергалась тогда его щека — ему приходилось то и дело касаться ее рукой, чтобы унять подрагивание. У всех ветеранов свои странности: у Эндрю дергается щека, и он постоянно сосет пустой мундштук, как ребенок соску. Майкл во сне так громко скрежещет зубами, что сам от этого просыпается; он до мяса обгрызает ногти на левой руке и каждые несколько минут дует на пальцы правой, словно притронулся к горячим углям.

Страх делает их всех слегка ненормальными и заставляет слишком много пить, чтобы притупить обычные реакции. Но они ведь и без того немного не в себе, и алкоголь словно не действует на них, не притупляет зрение и не замедляет движение ног на резиновых педалях. Нормальные погибают в первые три недели, падают как подкошенные, как сосны во время лесного пожара, илиразбиваются о раскисшую, вспаханную разрывами землю с такой силой, что кости разламываются и их осколки протыкают плоть.

Эндрю продержался четырнадцать месяцев, Майкл — одиннадцать; это во много раз больше, чем отпущено богами войны людям, летающим на хрупких конструкциях из проволоки, дерева и брезента. И вот они дергались и ерзали, подмигивали и пили виски, издавали короткие смешки и сконфуженно шаркали ногами, а на рассвете лежали на койках, холодея от ужаса, и прислушивались к звукам шагов.

Майкл услышал шаги; должно быть, час более поздний, чем он предполагал. Подходя к палатке, Биггз выругался, наступив в лужу; его сапоги издавали в грязи непристойное чмоканье. В щели стал пробиваться свет его фонаря; Биггз повозился с завязками клапана и, пригнув голову, вошел.

— Прекрасное утро, сэр, — произнес он бодро, но негромко — из уважения к тем офицерам в соседних палатках, у кого сегодня нет вылетов. — Ветер юго-юго-западный, сэр, небо проясняется. Над Камбре видны звезды…

Биггз поставил принесенный поднос на перевернутый ящик и принялся подбирать одежду, которую Майкл накануне вечером побросал на пол.

— Который час?

Майкл изобразил пробуждение от глубокого сна, зевал и потягивался, чтобы Биггз не догадался о часе ужаса и легенда оставалась бы ничем не замаранной.

— Полшестого, сэр. — Биггз закончил складывать одежду Майкла и подошел к нему с толстой фарфоровой чашкой какао. — Лорд Киллиджеран уже встал и ожидает в кают-компании.

— Да он просто сделан из железа! — простонал Майкл.

Биггз достал закатившуюся под койку пустую бутылку из-под виски и поставил ее на поднос.

Майкл выпил какао. Биггз взбил мыльную пену в чашке для бритья и, пока офицер, сидя в кровати с наброшенными на плечи одеялами, действовал опасной бритвой, держал перед ним зеркало из полированной стали и подсвечивал фонарем.

— Какие ставки? — спросил Майкл гнусаво: он зажал ноздри пальцами и приподнял кончик носа, чтобы побрить верхнюю губу.

— Три против одного на то, что ни вы, ни майор не попадете в списки раненых или убитых.

Майкл вытер бритву, оценивая ставки.

Сержант, который принимал ставки, до войны был букмекером на скачках в Аскоте и Эйнтри. И вот этот субъект оценил, что с вероятностью один к трем до полудня Эндрю, или Майкл, или они оба будут мертвы, а противная сторона потерь не понесет.

— Сурово, а, Биггз? — спросил Майкл. — Я о том, что мы оба.

— Я ставлю на вас, сэр, — ответил Биггз.

— Отлично, Биггз, поставьте и от меня пять соверенов.

Он показал на кошелек, лежавший рядом с часами. Биггз достал оттуда пять золотых монет и спрятал в карман. Майкл всегда ставил на себя. Дело верное: если проиграет, огорчаться будет некому.

Биггз согрел брюки Майкла над стеклом лампы, и Майкл нырнул в них, выбравшись из-под одеял. Он заправлял в брюки ночную сорочку, а Биггз тем временем продолжал исполнять сложный обряд, чтобы предохранить своего подопечного от холода в негерметичной кабине самолета. Поверх сорочки пошел шелковый жилет, затем две шерстяных рыбачьих стеганых куртки, еще один жилет, кожаный, и, наконец, офицерская шинель с обрезанными полами, чтобы не цеплялась за ручки управления самолетом.

Вскоре Майкл был укутан так плотно, что не мог нагнуться и самостоятельно обуться. Биггз склонился перед ним и надел на босые ноги шелковые носки, потом две пары шерстяных высоких носков и, наконец, высокие сапоги из шкуры антилопы куду, которые Майкл пошил себе в Африке. Сквозь их мягкую гибкую подошву летчик чувствовал резиновые педали управления. Когда он встал, его стройное мускулистое тело под множеством одеяний казалось коренастым и бесформенным, а руки торчали, как крылья пингвина. Биггз открыл перед ним клапан палатки, а потом светил, пока они по доскам шли через сад к офицерской кают-компании.

Проходя мимо других темных палаток под яблонями, Майкл слышал в них кашель и шорохи. Никто не спал, все слушали звуки шагов, все боялись за него, а некоторые, может быть, радовались, что не им сегодня вылетать против аэростатов.

На краю сада Майкл на мгновение остановился и посмотрел в небо. С севера накатывались темные тучи; сквозь них просвечивали звезды, которые, однако, уже бледнели с рассветом. Эти звезды оставались по-прежнему чужими для Майкла; хотя он теперь узнает созвездия, это не его любимые южные звезды: Южный Крест, Ахернар, Аргус и другие. Поэтому он опустил взгляд и побрел вслед за Биггзом и покачивающимся фонарем.

Кают-компания эскадрильи размещалась в разрушенном склепе; его перекрасили, закрыли брезентом дыры в крыше, и здесь стало тепло и уютно.

Биггз отошел от входа.

— Когда вернетесь, сэр, я отдам ваш выигрыш, пятнадцать фунтов, — сказал он.

Биггз никогда не желал Майклу удачи, чтобы не сглазить.

В очаге трещали дрова, а перед огнем, поставив ноги в сапогах на решетку, сидел майор, лорд Эндрю Киллиджеран; слуга тем временем убирал грязные тарелки.

— Овсянка, мой мальчик, — приветствуя Майкла, майор выпустил из белых зубов янтарный мундштук с сигаретой, — с растопленным маслом и патокой. Лосось, сваренный в молоке…

Майкл содрогнулся.

— Поем, когда вернемся.

Его желудок, который и так уже сводило от тревоги, заныл от густого запаха лосося. Благодаря дяде, служившему в Генеральном штабе, Эндрю наладил бесперебойное снабжение эскадрильи лучшими продуктами из своего родового поместья на высокогорье: шотландской говядиной, куропатками, лососиной, олениной с приправами, яйцами, сыром, джемами, консервированными фруктами, а также произведенным на принадлежащей семье фабрике знаменитым солодовым виски с непроизносимым названием.

— Кофе для капитана Кортни! — приказал Эндрю дежурному капралу и, когда тот подошел, сунул руку в карман подбитого мехом летного комбинезона, достал серебряную фляжку с вделанным в крышку большим кристаллом дымчатого кварца и долил в горячий кофе щедрую порцию виски.

Первый глоток Майкл задержал во рту — ароматный виски щипал язык, — проглотил и почувствовал тепло в пустом желудке и почти сразу приток алкоголя в кровь.

Он улыбнулся Эндрю.

— Волшебство, — хрипло прошептал Майкл и подул на пальцы.

— Вода жизни, мой мальчик.

Майкл любил этого франтоватого коротышку, как никого, даже больше родного отца, больше дяди Шона, который раньше был основой его существования.

В самом начале складывалось иначе. При первой встрече Майкл с недоверием отнесся к неожиданной, почти женственной красоте Эндрю, его длинным изогнутым ресницам, мягким, полным губам, аккуратному маленькому телу, изящным рукам и ногам — и высокомерию.

Однажды вечером, вскоре после прибытия в эскадрилью, Майкл учил других новичков игре в бок-бок. По его указаниям одна команда выстроилась у стены пирамидой, а другая пыталась эту пирамиду разрушить, бросаясь с разбега на верх сооружения. Эндрю дождался, пока этот шумный хаос закончится, отвел Майкла в сторону и сказал:

— Мы понимаем, что вы явились откуда-то из-за экватора, и попытаемся сделать скидку на ваши колониальные привычки. Однако…

С того момента их отношения были напряженными и холодными, и они внимательно наблюдали друг за другом — как летает, как стреляет.

Еще мальчишкой Эндрю научился вносить поправки при стрельбе по шотландским куропаткам, летящим в сильный ветер всего в нескольких дюймах над вереском. Майкл овладел тем же искусством при охоте на эфиопских бекасов и тетеревов, взлетающих на быстрых крыльях в африканское небо. Оба смогли приноровить это мастерство к стрельбе из пулемета «виккерс», установленного на «сопвиче» модели «Пап»[60], когда положение в пространстве все время меняется по трем осям координат.

Они наблюдали за полетами друг друга. Умение летать — это дар.

Те, кто им не обладал, гибли в первые три недели; те, кто обладал, выдерживали чуть дольше. Месяц спустя Майкл оставался в живых, и Эндрю заговорил с ним впервые с вечера игры в бок-бок.

Он сказал только:

— Кортни, сегодня вы летите в моем звене.

Им предстоял обычный полет вдоль линии фронта.

Нужно было испытать двух новичков, накануне прибывших в эскадрилью из Англии, с общим налетом пятнадцать часов. Эндрю называл их кормом для «фоккеров»; обоим по восемнадцать, оба розовощекие и рвутся в бой.

— Высший пилотаж изучали? — спросил у них Эндрю.

— Да, сэр, — прозвучало в один голос. — Мы делали петлю.

— Сколько раз?

Они смущенно потупились.

— Один.

— Боже! — Эндрю громко всосал воздух в пустой мундштук.

— Срыв потока[61]?

Они смотрели, не понимая. Эндрю схватился за голову и застонал.

— Срыв потока, — доброжелательно вмешался Майкл, — это когда ваша скорость резко уменьшается и самолет начинает падать с неба.

Оба покачали головами — опять одновременно.

— Нет, сэр, никто нам этого не показывал.

— Гуннам вы оба понравитесь, — прошептал Эндрю и отрывисто продолжил: — Правило номер один. Выкиньте из головы высший пилотаж, забудьте о петлях и обо всем прочем. Пока вы будете висеть вниз головой, немец прострелит вас от гузна до ноздрей, понятно?

Оба энергично кивнули.

— Правило номер два. Делайте как я, следите за моими сигналами рукой и немедленно выполняйте приказы, понятно?

Эндрю надел на голову неизменный тэм-о-шентер[62] и повязал поверх него зеленый шарф со своим гербом.

— Идемте, дети.

Держа новичков между собой, они на высоте десять тысяч футов пролетели над Аррасом; их «сопвичи» ревели во все свои восемьдесят лошадиных сил — короли неба, самые совершенные из когда-либо созданных летающих машин, сбившие Макса Иммельмана[63] в его хваленом «фоккере-айндеккере».

День был великолепный, всего несколько кучевых облаков, причем слишком высоко, чтобы за ними скрывались самолеты, а воздух такой чистый и ясный, что Майкл еще за десять миль заметил старый биплан-разведчик «румплер», корректировавший огонь немецких батарей в тылу.

Эндрю заметил «румплер» мгновением позже и дал лаконичный знак рукой. Он хотел дать новичкам возможность подстрелить цель. Майкл знал, что никакой другой командир эскадрильи не отказался бы от легкой победы, которая открывала дорогу к повышению и наградам. Однако он одобрительно кивнул, и вдвоем они принялись терпеливо направлять двух молодых пилотов, показывая внизу тихоходного немца, но непривычные глаза новичков все равно не могли его углядеть. Парнишки то и дело удивленно поглядывали на старших пилотов.

Немцы были так поглощены управлением огнем, что не замечали приближающийся к ним смертоносный строй. Неожиданно ближний к Майклу молодой пилот радостно улыбнулся и показал вперед. Он наконец увидел «румплер».

Эндрю поднял над головой сжатый кулак — старая кавалерийская команда «В атаку!» — и новичок, не снижая скорости, опустил нос. «Сопвич» с ревом начал спуск, так резко, что Майкл поморщился, видя, как под нагрузкой отгибаются назад двойные крылья и морщится ткань у их основания. Второй новичок так же круто нырнул за первым. Они напомнили Майклу полувзрослых львят, за которыми он однажды наблюдал. Львята преследовали старую, в шрамах зебру и комично кувыркались, когда зебра презрительно уклонялась от их нападений.

Оба новичка открыли огонь с тысячи ярдов, и немецкий пилот получил своевременное предупреждение; улучив момент, он повернул перед носами атакующих самолетов, и их отнесло на полмили от намеченной жертвы. При этом они продолжали стрелять вслепую. Майкл видел, как их подопечные отчаянно вертят головами в кабинах, пытаясь снова увидеть «румплер».

Эндрю печально покачал головой и повел Майкла вниз.

Они аккуратно вышли в хвост «румплеру», и немецкий пилот накренил самолет вправо, чтобы дать стрелку возможность открыть огонь. Эндрю и Майкл, чтобы усложнить ему задачу, одновременно отвернули в разные стороны, но как только немец понял, что его маневр не удался, прибавили скорости и снова зашли в хвост.

Эндрю шел ведущим. С расстояния в сто футов он дал короткую очередь из «виккерса», немецкий хвостовой стрелок раскинул руки, и пулемет «шпандау» бесцельно уставился в небо. Пули калибра.303 разорвали стрелка на куски. Немецкий пилот попробовал увернуться, и «сопвич» Эндрю, пролетая над ним, едва не задел его крылья.

Настала очередь Майкла. Он оценил отклонение снижающегося «румплера», коснулся правой педали, и машина чуть повернула — Майкл словно вел дробовик вслед за взлетающим бекасом; пальцем правой руки он подцепил предохранитель «виккерса» и дал короткую очередь пулями калибра.303. И увидел, как разлетелась в клочья ткань фюзеляжа «румплера» сразу под краем фонаря кабины пилота, там, где находится верхняя часть тела.

Немец, повернувшись, смотрел на Майкла с расстояния всего в пятьдесят футов. Майкл видел за стеклами очков его глаза — поразительно голубого цвета — и короткую золотистую щетину на его подбородке: утром немец не брился. Когда пули попали в него, он открыл рот; кровь из разорванных легких хлынула оттуда и в потоке воздуха за «румплером» превратилась в розовый дым. Майкл, поднимаясь, миновал его. «Румплер» неловко перевернулся вверх тормашками — тела повисли на ремнях — и начал падать. Он упал посреди открытого поля и разлетелся обрывками ткани и обломками креплений.

Когда Майкл снова пристроился к крылу Эндрю, тот небрежно кивнул и жестом велел помочь ему развернуть новичков, которые продолжали лихорадочно искать исчезнувший «румплер». На это ушло гораздо больше времени, чем они предполагали, и к тому времени как новички снова оказались под защитой, звено залетело на запад дальше, чем доводилось залетать Эндрю или Майклу. Майкл разглядел на горизонте толстую сверкающую змею — это река Сомма прокладывала путь по равнине к морю.

Они отвернули от реки и полетели назад, к Аррасу, неуклонно набирая высоту, чтобы уменьшить вероятность встречи с «фоккерами».

Они поднимались, и перед ними развертывалась панорама северной Франции и южной Бельгии — лоскутное одеяло полей, двенадцать оттенков зелени с заплатами темно-коричневых вспаханных участков. Линии окопов различить было трудно: с такой высоты узкая лента изрытой снарядными воронками земли казалась незначительной, а несчастья, грязь и смерть там, внизу, — иллюзорными.

Пилоты-ветераны ни на миг не прекращали осматривать небо и пространство вокруг себя. Их головы поворачивались в привычном поиске, взгляд ни на секунду не останавливался, чтобы всмотреться во что-либо или загипнотизированный вращающимся впереди пропеллером. Новички, напротив, были беззаботны и самоуверенны. Всякий раз как Майкл смотрел в их сторону, они улыбались и радостно махали руками. Он наконец устал призывать их осматривать небо вокруг: они все равно не понимали его сигналов.

Они выровняли строй на высоте в пятнадцать тысяч футов — самой безопасной для «сопвичей», и тревога, которая грызла Майкла, пока он летел на небольшой высоте над незнакомой местностью, ушла: прямо впереди он увидел Аррас. Он знал, что выше, в перистых облаках, не прячется никакой «фоккер»: эти самолеты просто не могут подниматься так высоко.

Майкл еще раз внимательно осмотрел линии укреплений.

Южнее Монса видны два немецких наблюдательных воздушных шара, а под ними в сторону Амьена летят одноместные DH-2 союзников — из двадцать четвертой эскадрильи.

Через десять минут они сядут…

Майкл не закончил мысль: в небе вокруг внезапно и необъяснимо оказалось полно ярко раскрашенных самолетов, послышался треск пулеметов «шпандау».

Даже придя в крайнее изумление, Майкл реагировал автоматически. Он как можно круче повернул свой «сопвич», и мимо его носа промелькнула акулообразная машина в красных и черных полосах, с улыбающимся белым черепом поверх мальтийского креста. Запоздай Майкл на долю секунды, и ее «шпандау» разнес бы его самолет. Они появились сверху, понял Майкл; хоть это невероятно, но они пришли сверху, прятались над «сопвичами» в облаках.

Один из них, ярко-красный, сел Эндрю на хвост; его «шпандау» уже обгрызал край крыла, неумолимо продвигаясь к тому месту, где в открытой кабине сидел Эндрю; лицо его под шотландским беретом и зеленым шарфом казалось белым пятном.

Майкл машинально двинулся к нему, и немец, опасаясь столкновения, отвернул.

— Нги дла! — издал Майкл зулусский воинский клич, выходя на убойную позицию в хвост красной машины, и с недоумением смотрел, как немец уходит — раньше, чем он, Майкл, успел открыть огонь из «виккерса». «Сопвич» резко вздрогнул, и над головой Майкла со щелчком, как лопнувшая тетива, разлетелась от пули натяжка: еще одна зловещая машина напала на «сопвич» с тыла. Майкл оторвался и увидел под собой Эндрю, который пытался набрать высоту, чтобы уйти еще от одного немецкого самолета. Тот быстро догонял его. Майкл в лоб налетел на немца, и красно-черные крылья мелькнули над его головой, но немца немедленно сменил другой, и на этот раз Майкл не сумел от него оторваться: яркая машина оказалась слишком быстрой, слишком сильной, и Майкл понял, что дела плохи.

Вдруг поток пуль из «шпандау» прекратился, и возле самого крыла Майкла пролетел Эндрю, отгоняя немца. Майкл в отчаянии последовал за ним, и они образовали защитный круг: каждый прикрывал другому хвост и брюхо, а рой немецких самолетов в убийственном раздражении толокся вокруг.

Краем сознания Майкл отметил, что оба новичка мертвы, погибли в первые же секунды нападения: один на полной скорости ушел в пике, так что крылья искалеченного «сопвича» выгнулись от напряжения, а потом их снесло вовсе; другой падал с неба горящим факелом, оставляя за собой черный столб дыма.

Тем же чудесным образом, как появились, немецкие самолеты исчезли, невредимые, неуязвимые; они улетели к своей линии фронта, предоставив двум искалеченным, истерзанным «сопвичам» с трудом добираться домой.

Эндрю приземлился раньше Майкла; они встали на краю сада крыло к крылу. Оба выбрались из кабин и медленно обошли самолеты, оценивая повреждения. Потом остановились друг перед другом с застывшими от потрясения лицами.

Эндрю сунул руку в карман и извлек серебряную фляжку. Открутил крышку с кристаллом, обтер горлышко концом зеленого шарфа и протянул Майклу.

— Ну, мой мальчик, — сказал он, тщательно выговаривая слова, — выпей. Думаю, ты это заслужил. Правда заслужил.

С того дня, когда преимущество в небе над Францией перешло от союзников к остроносым «Альбатросам Д» — немецким «ягдстаффелям» («джастам»), Эндрю и Майкл по необходимости стали друзьями. Они летали крыло к крылу и выписывали круги, защищая друг друга, когда на них обрушивались ярко раскрашенные слуги смерти. Вначале им приходилось только защищаться. Потом они стали осторожно проверять границы возможностей нового смертельного врага; вдвоем они изучали по ночам запоздавшие разведдонесения и узнали, что у «альбатросов» двигатель «мерседес», в сто шестьдесят лошадиных сил, вдвое более мощный, чем «ле рон» «сопвича»; что у немца два пулемета «шпандау» калибра 7.92, которые стреляют в промежутки между вращающимися лопастями пропеллера, в то время как у «сопвича» один пулемет «виккерс».303. Немцы превосходили их и по мощности, и силой огня. «Альбатрос» на 700 фунтов тяжелей «Папа» и выдерживает множество прямых попаданий, прежде чем падает с неба.

— Итак, старина, придется нам научиться уносить от них задницы, — заметил Эндрю, и они стали попадаться навстречу большим звеньям «джастов» и выяснять их слабости. Их обнаружилось две. «Сопвичи» могли проникать внутрь их строя; радиатор «альбатроса» располагался на верхнем крыле непосредственно над кабиной пилота и, если пробить бак, на пилота начинало заливать смазочно-охладительной жидкостью, обжигая его и обрекая на мучительную смерть.

Разобравшись в этом, они сбили первый «альбатрос», заодно проверили слаженность совместных действий и не нашли в этом никаких изъянов. Их отношения стали дружескими, а потом перешли в привязанность и взаимное уважение, большее, чем у кровных братьев. Теперь они могли на рассвете спокойно пить кофе и дожидаться вылета против аэростатов, черпая друг у друга уверенность и силу.

* * *

— Бросим монету? — нарушил молчание Майкл: почти пора.

Эндрю подбросил в воздух соверен и накрыл упавшую монету ладонью.

— Орел, — сказал Майкл, и Эндрю убрал ладонь.

— Везет, как утопленнику! — заметил он, и оба посмотрели на строгий бородатый профиль Георга V.

— Стреляю вторым, — заявил Майкл, и Эндрю открыл рот, собираясь возразить.

— Я выиграл, я и выбираю, — оборвал Майкл не начавшийся спор.

Вылет против аэростатов все равно что нападение на спящую африканскую гадюку — неторопливую змею вельда: первый человек будит змею, она изгибается буквой S, готовясь ужалить, и пытается впиться второму в икру длинными изогнутыми зубами.

Когда они в линии один за другим нападают на аэростаты, первый пробуждает наземную защиту, и вся ее ярость обрушивается на второго. Майкл сознательно выбрал вторую очередь. Если бы выиграл Эндрю, он поступил бы так же.

Перед выходом из кают-компании они остановились плечо к плечу, натягивая перчатки, застегивая шинели, глядя на небо, прислушиваясь к раскатистой ярости артиллерийских залпов и оценивая скорость и направление ветра.

— В долинах будет туман, — сказал Майкл. — Ветер пока не переменится.

— Молись об этом, мой мальчик, — ответил Эндрю, и они в своем тяжелом одеянии с трудом пошли по дощатому тротуару к «сопвичам», стоящим почти возле деревьев.

Какими благородными казались они Майклу когда-то и какими уродливыми из-за огромного пропеллера, закрывающего при вращении весь обзор впереди, стали казаться по сравнению с изящными акульими рылами «альбатросов», с их рядными двигателями «мерседес». И какими хрупкими по сравнению с крепкими рамами немецких аэропланов!

— Боже, когда нам дадут настоящий самолет? — не сдержал свои чувства Майкл.

Эндрю ничего не ответил. Слишком часто они жаловались друг другу на бесконечное ожидание обещанных новых «SE» — экспериментальных разведчиков пятой модели, которые позволят, наконец, иметь дело с «джастами» на равных.

«Сопвич» Эндрю выкрашен в ярко-зеленый цвет, в тон шарфу, а на фюзеляже за кабиной нарисованы 14 белых кругов, по одному за каждое подтвержденное сбитие. Как зарубки на прикладе снайпера. На кожухе двигателя написано название самолета — «Летающий хаггис»[64].

Майкл выбрал ярко-желтую краску, и под его кабиной была нарисована крылатая черепаха с обеспокоенной мордой. Надпись гласила: «Меня не спрашивайте, я здесь просто работаю». На фюзеляже Майкла — шесть белых кругов.

С помощью наземных команд они забрались на нижнее крыло, а оттуда перебрались в узкую кабину. Майкл поставил ноги на рулевые педали и подвигал их вправо-влево, оглядываясь, чтобы проверить реакцию руля. Удовлетворенный, он показал большой палец механику, который работал почти всю ночь, заменяя простреленные в прошлой стычке тросы. Механик улыбнулся и пробежал вперед.

— Мотор выключен? — спросил он.

— Мотор выключен! — подтвердил Майкл и высунулся из кабины, глядя на чудовищный двигатель.

— Горючее!

— Горючее! — повторил Майкл и поработал ручным насосом. Механик крутанул пропеллер, и Майкл услышал, как топливо всасывается в карбюратор и мотор заправляется горючим.

— Включить мотор! Контакт.

— Включить мотор!

На следующем повороте пропеллера мотор заурчал. Через выхлопные отверстия повалил синий дым, запахло горящим касторовым маслом. Мотор чихнул, пропустил такт, снова включился и перешел на устойчивый холостой ритм на малых оборотах.

Майкл завершал предполетную проверку. В животе у него заурчало, начались колики. Касторовое масло смазывает драгоценный двигатель, но его пары, которые приходится вдыхать при работе двигателя, вызывали у всех постоянный не очень сильный понос. Ветераны быстро приучались его контролировать: виски в больших количествах дает прекрасный вяжущий эффект. А вот новичков, когда они, краснолицые и вонючие, выходят из сортира, дразнят обмарашками или «скользкими штанами».

Майкл надел очки и посмотрел на Эндрю. Они кивнули друг другу, Эндрю дал газ и покатил по влажной почве. Майкл последовал за ним; возле правого крыла бежал его механик, чтобы вовремя помочь повернуть самолет и направить на узкую полосу земли между яблонями.

Эндрю уже был в воздухе, и Майкл прибавил газа. «Сопвич» почти сразу поднял хвост, поле обзора очистилось, и Майкл устыдился своих сомнений. Все-таки самолет прекрасный, и летать на нем — в радость. Несмотря на вязкую грязь на полосе, «сопвич» легко оторвался от земли. На высоте 200 футов Майкл выровнял машину и полетел следом за зеленым самолетом Эндрю. Было уже достаточно светло, чтобы разглядеть справа зеленый купол церкви в деревушке Морт-Омм; впереди показалась Т-образная роща дубов и берез; длинная ножка этого «Т» была продолжением аэродромной полосы и очень удобным аэронавигационным указателем, особенно когда приходилось возвращаться при плохой погоде. За деревьями среди аккуратных лужаек и садов располагался замок-шато с красной крышей, а за ним невысокий холм.

Эндрю повернул чуть вправо, чтобы пройти над холмом. Майкл повторил его маневр, глядя вперед из кабины. «Будет ли она здесь?» Еще слишком рано, ее нет. Майкл ощутил разочарование и страх. И сразу увидел ее: она гнала пони галопом по дорожке на вершину холма. Большой, мощный белый жеребец легко нес стройное девичье тело.

Девушка на белой лошади стала их талисманом. Если она с холма махала им рукой, все заканчивалось хорошо. Сегодня у них вылет против аэростатов, и она особенно нужна, они отчаянно нуждаются в ее благословении.

Девушка на белом коне поднялась на вершину за несколько секунд до того, как аэропланы поравнялись с ней; она сорвала с головы шляпу — ее густые темные волосы вырвались на свободу — помахала, и Эндрю, пролетая мимо, качнул крыльями.

Майкл подлетел ближе к вершине. Белый жеребец попятился и нервно закивал, когда над ним с ревом пролетала желтая машина, но девушка сидела спокойно и весело махала. Майклу захотелось увидеть ее лицо. Он шел почти вровень с вершиной холма, очень близко к месту, где она сидела. На мгновение он взглянул ей в глаза.

Они были огромные, темные, и у него дрогнуло сердце. Майкл приветственно коснулся шлема, зная, что сегодня все будет хорошо, затем убрал подальше из сознания воспоминание об этих темных глазах и посмотрел вперед.

Он с облегчением увидел, что прав: линию фронта пересекала невысокая меловая гряда в десяти милях впереди, где утренний ветер не разогнал собравшийся в долинах туман. Меловая гряда разворочена разрывами, на ней не осталось никакой растительности, только высокие, по плечо человеку, пни на месте уничтоженных снарядами дубов, а воронки соединялись в овраги, заполненные стоячей водой. Бои за эту гряду идут который месяц, но сейчас она в руках союзников, захвачена минувшей осенью ценой стольких жизней, что в это трудно поверить.

Изъязвленная и покрытая оспинами земля кажется покинутой, но она населена легионами живых и мертвых, в равной мере гниющих в жидкой грязи. Запах смерти и разложения достигал даже низко летящих самолетов, оседал в горле, заставлял летчиков давиться.

За грядой войска союзников — южноафриканские и новозеландские части Третьей армии — готовили резервные позиции на случай непредвиденных обстоятельств; если наступление союзников, которое готовится на реке Сомме дальше к западу, захлебнется, сюда обрушится вся ярость контратаки немцев. Подготовку новой линии обороны серьезно затрудняла расположившаяся к северу от хребта немецкая артиллерия, почти без передышки вспахивающая это пространство разрывами снарядов. Приближаясь к фронту, Майкл видел желтый дым гаубичных залпов, ядовитым облаком висящий ниже гряды, и мог представить себе, каково приходится людям в грязи под непрерывным обстрелом.

По мере приближения к гряде грохот обстрела стал слышен даже сквозь рев массивного двигателя «ле рон» и свист воздуха за бортом самолета.

Канонада напоминала грохот прибоя у скалистого берега, удары обезумевшего барабанщика, лихорадочный пульс больного, безумного мира, и Майкл чувствовал, как яростное негодование против тех, кто отдал приказ напасть на аэростаты, слабеет с нарастанием грома канонады. Увидев ужасные страдания внизу, он понял: эту задачу необходимо выполнить.

Однако аэростаты — самая страшная и ненавистная цель для летчика, и поэтому Эндрю Киллиджеран не взял с собой больше никого. Теперь Майкл видел их — словно жирные серебряные слизняки, они висели высоко в рассветном небе над грядой. Один прямо впереди, другой несколькими милями восточнее. На таком расстоянии удерживающие их тросы не видны, а плетеные корзины, откуда наблюдателям открывается грандиозная панорама тыла союзников, кажутся темными точками, подвешенными под сверкающими шелковыми эллипсоидами, наполненными водородом.

В этот момент сильная воздушная волна толкнула «сопвичи», раскачала их крылья, и прямо по курсу в небо ударил фонтан дыма и пламени; этот фонтан, черный с ярко-оранжевым, вырос исполинской высоченной наковальней над низколетящими самолетами, заставляя их круто повернуть, чтобы не попасть в огненную бурю. Направленный наблюдателями с аэростатов немецкий снаряд попал в склад вооружения союзников, и Майкл почувствовал, как на смену страху и негодованию приходит жгучая ненависть к артиллеристам и людям, висящим в небе, людям с глазами стервятников, холодно и бесстрастно призывающим смерть.

Эндрю повернул назад, к хребтам; оставляя высокий столб дыма справа, он спускался все ниже, пока шасси едва не стало касаться брустверов из мешков с песком. Летчики увидели движущиеся по окопам цепочки южноафриканских солдат — не люди, а серые вьючные животные, сгибающиеся под грузом амуниции и вооружения. Мало кто поднимал голову, чтобы посмотреть на пролетающие над ними ярко раскрашенные машины. А у тех, кто смотрел, были серые грязные лица, тупые, с пустыми глазами.

Впереди открылся вход в один из низких перевалов, пересекающих хребет. На перевале лежал утренний туман. Под утренним ветром он слегка зыбился и колыхался, будто земля под серебряным одеялом занималась любовью.

Впереди затрещал «виккерс». Эндрю проверял свое оружие. Майкл слегка повернул, чтобы расчистить линию огня, и дал короткую очередь. Зажигательные пули с фосфорными головками оставляли в чистом воздухе красивые белые следы.

Майкл снова повернул, держась за Эндрю, и они погрузились в туман, попав в новое измерение света и приглушенного звука. Рассеянный свет образовал вокруг обоих самолетов радуги, на очках Майкла начала конденсироваться влага.

Он поднял очки на лоб и посмотрел вперед.

Накануне днем Эндрю и Майкл, тщательно разведав узкий проход через гряду, убедились, что там нет препятствий или выступов, и запомнили, как он петляет между высокими стенами, и все равно проход оставался опасным, видимость не больше шестисот футов, а меловые стены круто поднимались за крыльями.

Майкл сосредоточился на зеленой плоскости хвоста и летел вслед за ней, доверяя Эндрю прокладку маршрута. Ледяной холод тумана пробирался под одежду, пальцы в кожаных перчатках онемели.

Эндрю перед ним резко повернул, и, следуя за ведущим, Майкл заметил под колесами колючую проволоку, коричневую от ржавчины и спутанную, как папоротник-орляк.

— Ничейная земля, — прошептал он, и тут же внизу промелькнули немецкие окопы со скорчившимися в них людьми в серых полевых мундирах и уродливых металлических касках.

Несколько секунд спустя самолеты вырвались из тумана и оказались в мире, залитом утренним солнцем. Небо над головой ослепляло своей яркостью, и Майкл понял, что они добились полной неожиданности. Туман скрыл их от наблюдателей в аэростатах и приглушил гул их моторов.

Прямо перед ними в небе, на полторы тысячи футов выше, висел первый аэростат. Его стальной якорный канат, тонкий, как паутинка, вел вниз, к уродливой паровой лебедке, до середины высоты обложенной мешками с песком.

Шар казался чрезвычайно уязвимым, пока взгляд Майкла не упал на мирное поле под ним. Там были пушки.

Пулеметные гнезда напоминали норы в африканской почве — крошечные углубления в земле, окруженные мешками с песком. За несколько секунд Майкл не сумел их сосчитать, но их было много, очень много. Майкл принялся разглядывать зенитки на круглых платформах, высокие и неуклюжие, как жирафы, с направленными вверх длинными стволами, готовыми отправить шрапнель на высоту в двадцать тысяч футов.

Они ждали, зная, что рано или поздно самолеты появятся, готовые к этому. Майкл понял, что туман дал им выигрыш всего в несколько секунд, потому что видел: артиллеристы бегут к орудиям. Один из длинных стволов пришел в движение, он опускался, поворачиваясь к ним. Затем, когда Майкл резко прибавил газ и «сопвич» устремился вперед, из мощной лебедки внизу вырвалось облако пара: наземная команда лихорадочно уводила аэростат под защиту артиллерии. Блестящий шелковый эллипсоид быстро опускался к земле. Эндрю поднял нос своего самолета и стал набирать высоту.

На максимальной скорости, с ревущим на полной мощности двигателем Майкл последовал за ним, нацеливаясь на трос, в точку примерно посередине между землей и эллипсоидом, там, где аэростат будет, когда самолет ее достигнет, — в пятистах футах над головами артиллеристов.

Эндрю опережал Майкла на четыреста ярдов, а пушки еще не начали стрелять. Теперь Эндрю поравнялся с аэростатом и открыл огонь. Майкл хорошо слышал стук «виккерса» и видел в ледяном утреннем воздухе отчетливые следы трассирующих пуль; на несколько мгновений эти следы соединили аэростат и несущийся самолет. Затем Эндрю отвернул, задев крылом эллипсоид, который закачался в воздушном потоке за самолетом.

Настала очередь Майкла. Когда он поймал аэростат в прицел, артиллеристы внизу наконец открыли огонь. Майкл услышал грохот шрапнели, и «сопвич» опасно накренился в воздушном потоке, созданном снарядами, но взрывались те на значительно большей высоте. Они разрывались серебряными круглыми облаками дыма в трехстах-четырехстах футов над ним.

Пулеметчики оказались более точны, потому что били почти в упор. Майкл почувствовал удары по самолету и увидел над собой белые, как град, летящие пули. Он резко нажал на педаль и одновременно повернул руль, начав головокружительный боковой разворот, уходя с линии огня и при этом нацеливаясь на аэростат.

Шар вырастал перед ним. Его шелк напоминал шкуру отвратительной личинки в серебристой слизи. Майкл увидел в корзине двух немецких наблюдателей, оба были закутаны от холода во много слоев одежды. Один оцепенело смотрел на него, лицо второго было искажено ужасом; он выкрикивал проклятие или вызов, но его голос тонул в реве двигателя и треске пулеметных очередей.

Прицеливаться не было необходимости: аэростат заполнял все поле зрения. Майкл снял предохранитель и нажал на спуск; пулемет загремел, сотрясая весь самолет, и в лицо понесло дым от горящего фосфора зажигательных пуль, так что Майкл едва не закашлялся.

Теперь, когда он летел ровно и прямо, пушки внизу снова нашли его и кинулись разносить «сопвич» в клочья, но Майкл держался, попеременно нажимая педали, чтобы поворачивать нос то чуть вправо, то чуть влево: он осыпал эллипсоид пулями так, будто поливал его из садового шланга.

— Гори! — кричал он. — Гори! Будь ты проклят, гори!

Чистый водород не воспламеняется, он должен смешаться с кислородом в пропорции один к двум, чтобы взорваться. И аэростат поглощал пули без всяких видимых последствий.

— Гори! — кричал ему Майкл. Он давил на гашетку, «виккерс» стучал, из окна выброса летели пустые медные гильзы. Теперь водород должен был выходить из сотен отверстий, проделанных их с Эндрю пулями, и смешиваться с воздухом.

— Да что ж ты не горишь?

Он услышал в своем крике боль и отчаяние. Аэростат совсем рядом; нужно повернуть, чтобы избежать столкновения; все было напрасно. И в это мгновение неудачи Майкл понял, что не сдастся. Он скорее сгорит вместе с аэростатом.

Стоило ему так подумать, и аэростат взорвался прямо перед ним. Он словно вырос в сотни раз, заполнив все небо, и при этом превратился в пламя. Дыхание огненного дракона лизнуло Майкла и самолет, сожгло кожу на обнаженных щеках, ослепило и отбросило его и машину, как зеленый лист от садового костра. Майкл сражался с управлением, пытаясь подчинить самолет, «сопвич» перевернулся вверх брюхом и начал падать с неба. Майкл смог выровнять его перед самым соприкосновением с землей и, уводя, оглянулся.

Водород весь выгорел единым демоническим порывом, и теперь пустая шелковая оболочка падала, пылая, раскрывшись, как огненный зонтик, над корзиной с живым грузом.

На высоте триста футов один из немецких наблюдателей выпрыгнул, серая шинель хлопала вокруг него, он судорожно сучил ногами и внезапно, беззвучно, бесследно исчез в короткой зеленой траве поля.

Второй остался в корзине, окутанный горящими полотнищами шелка.

Наземная команда полезла из углубления, в котором стояла лебедка, как насекомые из разворошенного гнезда, но горящий шелк упал слишком быстро, накрыв немцев огненными складками. Майкл никого из них не жалел; напротив, его охватило свирепое торжество, первобытный отклик на собственный пережитый ужас. Он раскрыл рот, чтобы издать воинственный клич, но в это мгновение под «сопвичем» разорвалась шрапнель, выпущенная из орудия на северном краю поля.

Самолет подбросило; гудящие и свистящие стальные осколки пропороли брюхо фюзеляжа.

Пока Майкл боролся со вторым диким рывком и падением, пол кабины под ним лопнул, и он увидел внизу землю; арктические ветры ворвались под его шинель, заставив ее вздуться.

Самолет он выровнял, но тот серьезно пострадал. Что-то болталось под фюзеляжем, билось на ветру и ударялось о корпус, самолет тяжело кренился на одно крыло, и управление им требовало тяжелых усилий, но по крайней мере теперь он был вне зоны артиллерийского огня.

Рядом появился Эндрю; повернувшись, он тревожно осматривал подраненный самолет, и Майкл улыбнулся и торжествующе закричал. Эндрю помахал большим пальцем, давая сигнал возвращаться на базу. Майкл огляделся. Пока он боролся за управление самолетом, их отнесло далеко на север, в глубину немецкой территории. Они промчались над дорогой, забитой конными и моторизованными экипажами, вспугнули фигуры в серых полевых шинелях; человечки разбегались и ныряли в канавы. Майкл, наблюдая из кабины за окрестностями, не обращал на них внимания: в трех милях от них за зелеными ровными полями по-прежнему невозмутимо плыл над грядой второй аэростат.

Майкл показал Эндрю сигнал отказа и махнул рукой на эллипсоид. «Нет, продолжаю нападение». Эндрю настаивал: «Срочно возвращайся на базу». Он показал на машину Майкла и чиркнул ладонью поперек горла.

Опасность! Майкл посмотрел вниз, в просвет между ногами, туда, где была прореха в брюхе его самолета. Стучало, очевидно, колесо шасси, повисшее на тросах. Крылья и корпус покрывали пулевые отверстия, и в потоке воздуха за машиной трепетали, как молитвенные флаги буддистов, полосы ткани. Но двигатель «ле рон» гневно ревел, по-прежнему на полном газе, без перебоев и хрипов исполняя свою ритмическую боевую песнь.

Эндрю продолжал делать знаки, заставляя повернуть, но Майкл коротко махнул рукой — «следуй за мной» — и положил «сопвич» на крыло, круто поворачивая назад и заставляя напрячься весь поврежденный корпус.

Майкла охватило боевое безумие, дикая страсть берсеркера; смерть или угроза тяжелого ранения стали ему безразличны. Его зрение необычайно обострилось, и он вел свой поврежденный «сопвич» так, словно тот был продолжением его тела; точно ласточка, в полете едва касающаяся воды, чтобы напиться, он единственным оставшимся колесом едва не цеплял живые изгороди и стерню на поле; словно сокол, буравил он неподвижным жестоким взглядом неуклюже опускающийся аэростат.

Конечно, там видели, как погиб в огне первый аэростат, и лебедкой торопливо тянули второй вниз. Эллипсоид достигнет земли раньше, чем Майкл доберется до него. Артиллеристы ждут его, готовые к стрельбе. Они будут бить по пристрелянным точкам над поверхностью, но даже в своем самоубийственном гневе Майкл не утратил охотничьей хитрости. И, приближаясь, использовал каждое укрытие.

Перед ним углом проходила узкая сельская дорога, стройные тополя по ее обочинам оставались единственными выступающими частями рельефа на страшной равнине под грядой. Майкл использовал этот ряд деревьев; он круто повернул, чтобы лететь параллельно им, так что деревья оказались между ним и аэростатом, и все время смотрел в зеркало заднего обзора у себя над головой. Зеленый «сопвич» Эндрю шел так близко за ним, что пропеллером едва не касался хвоста. Майкл ощерился, обратил все внимание на управление «сопвичем» и поднял его над цепью тополей, как охотник перемахивает на полном скаку через изгородь.

Теперь аэростат был в трехстах ярдах впереди. Он уже опустился к земле. Наземная команда помогала наблюдателям выбраться из корзины и бежать к ближайшей траншее. Пулеметчики, цель которым до сих пор закрывали деревья, наконец увидели ее и разом открыли огонь.

Майкл летел среди шквала огня. Потоки пуль и разрывы снарядов заполняли воздух вокруг него; шрапнель, разлетаясь, высасывала воздух, так что щелкало в ушах; они болели от перепадов давления. Майкл видел в окопе обращенные к нему лица пулеметчиков; они казались бледными пятнами за укороченными стволами, которые непрерывно поворачивались, следуя за ним, и выплевывали яркое пламя, красивое, как волшебные огоньки. Но «сопвич» летел со скоростью сто миль в час, и ему предстояло преодолеть всего триста ярдов. Даже непрерывные попадания в корпус двигателя не могли отвлечь Майкла, который легкими движениями рулевых рычагов направлял свое оружие на цель.

Люди, бежавшие от аэростата, оказались прямо под ним; они бежали к окопу.

Оба наблюдателя в центре группы двигались медленно и неуклюже; наверху они оцепенели от холода, и им мешала тяжелая одежда. Майклу они были отвратительны, как ядовитая змея; он чуть наклонил нос самолета и коснулся гашетки. Люди внизу превратились в серый дым и исчезли в низкой стерне. Майкл мгновенно поднял ствол «виккерса».

Шар, привязанный к земле, походилна цирковой павильон. Майкл начал стрелять, но зажигательные пули, оставляя серебряные следы в пахнущем фосфором дыму, без всяких последствий исчезали в мягкой шелковой массе.

Мозг Майкла, охваченный безумным гневом, сохранял ясность, а мысль работала так быстро, словно время замедлилось. Доли секунды, ушедшие на сближение с аэростатом, превратились в вечность, так что Майкл мог проследить полет каждой отдельной пули из ствола своего «виккерса».

— Почему он не горит? — снова и снова выкрикивал он, и вдруг понял.

Водород — самый легкий из газов. Выходящий газ поднимается и смешивается с воздухом над аэростатом. Очевидно, что он стреляет слишком низко. Почему он не понял этого раньше?

Он поставил «сопвич» на хвост, направляя огонь все выше, пока не начал стрелять по воздуху над аэростатом, и этот воздух неожиданно превратился в пламя. Горячее дыхание пламени устремилось к стрелку, а Майкл продолжал вертикально поднимать самолет и рывком заглушил двигатель. Лишившись тяги, машина прекратила подъем, на мгновение зависла и начала падать. Майкл нажал на рулевую педаль, выводя «сопвич» на классический разворот, и когда направил самолет прочь от аэростата, снова дал газ; созданный им огромный погребальный костер остался позади. Под собой Майкл увидел мелькание зелени: это Эндрю тоже круто повернул влево, едва не столкнувшись с шасси Майкла, и ушел почти под прямым углом.

С земли больше не стреляли: фигуры высшего пилотажа и ревущее пламя совершенно сбили с толку стрелков, и Майкл опять быстро укрылся за тополями. Сейчас, когда все кончилось, гнев его убывал почти так же стремительно, как возник; он осматривал небо над собой, сообразив, что столб дыма может послужить приманкой для «альбатросов». Но, если не считать дыма, небо оставалось чистым, и, перелетая через живые изгороди почти вплотную к ним, Майкл с облегчением поискал глазами Эндрю. Вот он, чуть выше Майкла, уже направляется к гряде, но одновременно движется наперехват.

Они встретились. Присутствие рядом Эндрю подействовало на Майкла успокаивающе; Эндрю улыбался ему и одновременно выражал насмешливое неодобрение: Майкл не подчинился приказу и совершил безумный подвиг.

Бок о бок они снова пролетели над немецкими окопами, презрительно оставив без внимания редкий огонь, а когда начали набирать высоту, чтобы пересечь реку, двигатель Майкла закашлялся и замолчал.

Майкл снизился к меловой поверхности. Двигатель ожил, взревел, машина перевалила через верхушку гряды, и мотор снова смолк.

Майкл колдовал над управлением двигателем, меняя подачу газа, переключая зажигание и шепча раненому «сопвичу»: «Давай, голубушка. Держись, старушка. Мы почти дома, милая».

Он почувствовал, как в корпусе самолета что-то ломается, одна из основных стоек хрустнула, часть приборов перестали давать показания, и смертельно больной самолет провис. «Держись!» — уговаривал его Майкл, но неожиданно в нос ему ударил острый запах бензина, и он увидел, что из-под кожуха мотора пробивается тонкая прозрачная струйка и превращается в потоке воздуха за машиной в белый пар.

Опасность возгорания — кошмар летчиков. Но в сознании Майкла еще не вполне иссякло боевое безумие, и он упрямо шептал: «Мы летим домой, старушка, еще немного».

Они пересекли гряду. За ней расстилалось ровное пространство, и Майкл уже видел темное «Т» леса, обозначавшее, что аэродром близко. «Держись, милая». Внизу люди выскакивали из окопов и махали руками, когда поврежденный «сопвич» пролетал над самыми их головами; одно колесо его шасси было отстрелено, второе свисало и колотилось о брюхо.

Лица солдат были запрокинуты, Майкл видел открытые рты: они что-то кричали ему. Они слышали стрельбу во время нападения на аэростаты, видели гигантские огненные шары в небе над хребтом, знали, что на какое-то время изматывающий артиллерийский огонь прекратится, и потому приветствовали возвращающихся пилотов, крича до хрипоты.

Солдаты остались позади, но их благодарность подбодрила Майкла, а впереди показались знакомые ориентиры: церковный шпиль, красная крыша шато, небольшой холм.

«Мы обязательно справимся, моя дорогая», — подбадривал он машину, но тут конец оборванного провода коснулся кожуха двигателя, и в зазоре мелькнула крошечная искра. С взрывным шумом вспыхнуло пламя, белый след пара стал огненным. Волна жара пронеслась по открытой каюте, словно от языка паяльной лампы, и Майкл инстинктивно развернул «сопвич» так, чтобы пламя относило в сторону и он мог смотреть вперед.

Надо садиться, куда угодно, только побыстрее, пока он не сгорел в пылающем каркасе самолета. Он нырнул к открывшемуся впереди полю; огонь уже охватил и шинель; задымилась и ярко вспыхнула ткань на правой руке.

Он шел на посадку, задирая нос самолета, чтобы погасить скорость, но машина с такой силой ударилась о землю, что у Майкла лязгнули зубы; самолет повернулся на уцелевшем колесе и тут же опрокинулся, врезавшись в живую изгородь на краю поля.

Майкл головой ударился о край кабины. Удар ошеломил его, но вокруг бушевало пламя, и он выкарабкался из кабины, упал на сломанное крыло, покатился по нему и свалился на грязную землю. На четвереньках он принялся спешно отползать от горящего самолета. Шерстяная шинель вспыхнула сильнее, заставив его с криком вскочить на ноги. Он рвал пуговицы, пытаясь избавиться от боли, бежал и дико хлопал руками, но пламя на бегу только разгоралось, становясь все ярче и горячее.

Среди шума огня Майкл не услышал топота приближающейся лошади.

Девушка направила рослого жеребца прямо на изгородь, и они перелетели через нее. Лошадь и всадница приземлились, безупречно удержав равновесие, и сразу понеслись дальше, к горящей, кричащей фигуре на поле. Девушка на скаку перекинула ногу через луку дамского седла и, как только оказалась за Майклом, резко натянула повод. Конь проскользил немного и остановился, а она соскочила с его спины.

Она всей тяжестью бросилась Майклу на спину и обхватила обеими руками за шею; Майкл упал плашмя, девушка очутилась у него на спине. Она сразу вскочила, сорвала с себя толстую габардиновую юбку-амазонку и накрыла ею горящую фигуру у своих ног. Потом опустилась рядом с ним на колени, плотнее закрыла просторной юбкой и стала руками сбивать проступающие из-под юбки язычки пламени.

Как только пламя погасло, она сдернула с Майкла юбку и усадила его на грязной земле. Проворными пальцами расстегнула дымящуюся шинель, стянула ее с плеч и отбросила в сторону. Потом стянула тлеющий свитер. Пламя добралось до тела только в одном месте: прожгло одежду на плече и руке. Майкл вскрикнул от боли, когда девушка попыталась снять с него ночную сорочку.

— О Боже!

Хлопчатая ткань сорочки прилипла к ожогам.

Девушка склонилась к нему, вцепилась в ткань зубами и грызла, пока материя не порвалась. Тогда она сорвала ее с руки, и ее лицо изменилось.

— Mon Dieu[65]! — Она вскочила. И стала затаптывать остатки пламени на дымящихся обрывках.

Майкл смотрел на нее. Боль в обожженной руке ослабла. Девушка сбросила длинную юбку; жакет от амазонки доходил ей только до бедер. На ногах у нее были черные кожаные сапоги для верховой езды, закрепленные по бокам крючками. Колени голые, кожа под ними гладкая и безупречная, зато колени в грязи, оттого что она опускалась на них ради него.

Выше колен — узкие кружевные панталоны из прозрачной ткани; сквозь них Майкл отчетливо видел ее лоснящуюся кожу. Панталоны над коленями привязаны розовыми лентами и облегают нижнюю часть ее тела так, словно она нагая — и эта полунагота влечет еще сильнее, чем нагота.

Майкл почувствовал, как у него сдавило горло: девушка наклонилась, подбирая его прожженную шинель, и в утреннем свете на мгновение блеснули ее маленькие упругие ягодицы, словно пара страусовых яиц. Он смотрел так напряженно, что заслезились глаза, а когда она снова повернулась к нему, увидел сквозь шелк в месте соединения упругих юных бедер темный треугольник. Это гипнотизирующее темное пятно оказалось в шести дюймах от его носа, когда девушка осторожно набросила шинель на обожженное плечо, что-то приговаривая, как мать разговаривает с больным ребенком.

Майкл уловил только слова froid и brыle[66]. Она была так близко, что он чувствовал ее запах — естественный запах здоровой молодой женщины, вспотевшей от быстрой езды, смешивался с ароматом духов, напоминавшим аромат высушенных розовых лепестков. Майкл попытался заговорить, поблагодарить ее, но дрожал от шока и боли. Губы тряслись, и он смог издать лишь неразборчивые звуки.

— Mon pauvre[67], — проворковала она и отступила на шаг. Ее голос звучал хрипло от тревоги и напряжения, и у нее было лицо феи с огромными, темными кельтскими глазами. Майкл подумал, не острые ли у нее уши, но их скрывали густые темные волосы. Волосы взбивало ветром, они вихрились — густые пружинистые завитки. Кельтская кровь придавала коже девушки цвет старой слоновой кости, а брови были такие же густые и темные, как волосы.

Она снова заговорила, но Майкл не удержался и опять посмотрел на заманчивый темный треугольник внизу. Она заметила, куда направлен его взгляд, и ее щеки мгновенно порозовели; девушка подхватила с земли свою грязную юбку и обвязала вокруг талии, а Майкл страдал теперь больше не от боли, а от смущения из-за своей нескромности.

Рев «сопвича» Эндрю над головой дал обоим передышку, и они с благодарностью стали смотреть, как Эндрю делает круг над полем. Как только девушка поправила юбку, Майкл с трудом, неуверенно встал и помахал Эндрю. Он видел, как тот с облегчением поднял в приветствии руку. Зеленый «сопвич» пролетел всего в пятидесяти футах над ними, и в нескольких ярдах от них упал зеленый шарф, в который было что-то увязано.

Девушка подбежала к шарфу и принесла его Майклу. Он развязал конец шарфа и криво улыбнулся, доставая серебряную фляжку. Отвернул крышку и поднял фляжку к небу. Увидел в открытой кабине блеск белых зубов Эндрю. Тот поднял руку в перчатке и повернул к аэродрому.

Майкл поднес фляжку к губам и дважды глотнул. Окружающее затуманили слезы, Майкл ахнул, когда небесная жидкость потекла ему в горло. Когда он опустил фляжку, девушка смотрела на него. Он и ей предложил выпить.

Она покачала головой и с серьезным видом спросила:

— Anglais?

— Qui… non — Sud Africain[68].

Голос его дрожал.

— Ah, vous parlez franзais[69]!

Она впервые улыбнулась, и это производило не меньшее впечатление, чем ее жемчужный маленький зад.

— A peine — с трудом, — быстро ответил он, по опыту зная, что утвердительный ответ обрушит на его голову поток французской речи.

— У вас кровь.

Ее английский был ужасен; он понял, что она сказала, только когда она показала на его голову. Майкл поднял свободную руку и коснулся слабой струйки крови, вытекающей из-под шлема. Посмотрел на вымазанные кровью пальцы.

— Да, — подтвердил он. — Боюсь, целые ведра крови.

Шлем спас его от более серьезной раны, когда он ударился головой о край кабины.

— Pardon?

Она посмотрела на него, не понимая.

— J’en ai beaucoup[70], — перевел он.

— А, вы все-таки говорите по-французски!

Она захлопала в ладоши — мило, по-детски радостно, и собственнически взяла его за руку.

— Идемте, — приказала она и щелчком пальцев подозвала жеребца. Конь продолжал щипать траву, делая вид, что ничего не слышал.

— Viens ici tout de suite, Nuage! — Она топнула. — Немедленно сюда, Облако!

Жеребец взял в пасть клок травы, демонстрируя свою независимость, и неторопливо подошел.

— Пожалуйста, — попросила девушка, и Майкл подставил ладонь под ее ногу и подсадил ее в седло. Она оказалась очень легкой и проворной.

— Давайте.

Она помогла ему, и он сел позади нее на широкий круп жеребца. Она взяла руку Майкла и положила себе на талию. Тело под его пальцами было крепким и упругим, и Майкл сквозь ткань чувствовал тепло.

— Tenez — держитесь, — сказала она, и жеребец направился к калитке в дальнем конце поля, ближайшей к шато.

Майкл оглянулся на дымящиеся обломки «сопвича». Остался только капот двигателя, дерево и ткань сгорели. Майкл почувствовал глубокое сожаление: они прошли вместе долгий путь.

— Как вас зовут? — спросила через плечо девушка, и он снова повернулся к ней.

— Майкл. Майкл Кортни.

— Мишель Кортни, — попробовала произнести она и добавила: — А я мадмуазель Сантэн де Тири.

— Enchantй, mademoiselle[71]. — Майкл помолчал, чтобы подготовить очередной перл на своем вымученном школьном французском. — Сантэн[72] — необычное имя, — сказал он и почувствовал, как она напряглась под его рукой. Он торопливо поправился: — Исключительное имя.

Неожиданно он пожалел, что недостаточно внимательно относился к урокам французского: из-за потрясения ему приходилось сосредоточиваться, чтобы следить за последующим быстрым объяснением.

— Я родилась через минуту после полуночи в первый день 1900 года. Значит, ей семнадцать лет и три месяца, она на самом пороге превращения в женщину.

Тут он вспомнил, что его собственной матери едва исполнилось семнадцать, когда он родился. Эта мысль так подбодрила его, что он сделал еще один глоток из фляжки Эндрю.

— Вы моя спасительница!

Он не шутил, но прозвучало это так глупо, что он приготовился услышать в ответ насмешливый хохот. Но она с серьезным видом кивнула. Его чувства к ней соответствовали собственным быстро возникающим чувствам Сантэн.

Когда-то ее любимцем, кроме жеребца Нюажа[73], был тощий бродячий щенок, которого она нашла в канаве, окровавленным и дрожащим. Сантэн вылечила его, заботилась о нем и любила, но месяц спустя щенок погиб под колесами армейского грузовика, направлявшегося на фронт. Эта смерть оставила в душе Сантэн глубокую пустоту. Майкл был худ, в обгорелой грязной одежде и, казалось, умирал с голоду; она чувствовала, что кроме телесных ран он страдал и от ран душевных. В его удивительно чистых голубых глазах чудилось глубокое страдание; он дрожал — так же, как когда-то ее щенок.

— Да, — решительно сказала она, — я позабочусь о вас.

* * *

Шато, если смотреть на него с земли, оказался гораздо больше, чем виделся с воздуха, и намного уродливее. Большая часть окон выбита и заколочена досками. Стены изрешечены осколками, лужайки — в воронках от снарядов: прошлой осенью имение оказалось в пределах досягаемости немецкой артиллерии, прежде чем союзникам удалось снова оттеснить немцев за гряду.

Большой дом казался печальным и заброшенным, и Сантэн извинилась.

— Наших работников забрали в армию, большинство женщин с детьми бежало в Париж или Амьен. Нас всего трое.

Она приподнялась в седле и на другом языке отрывисто сказала:

— Анна! Посмотри, кого я нашла.

Из огорода возле кухни к ним двинулась коренастая, приземистая женщина, с широкими плечами и огромными бесформенными грудями под грязной блузой. Густые темные волосы с седыми прядями убраны в пучок на темени, лицо красное и круглое, как редиска, голые по локоть руки — толстые и мускулистые, как у мужчины, и в земле. В большой мозолистой руке она несла пучок репы.

— В чем дело, kleintjie — малышка?

— Я спасла храброго английского летчика, но он тяжело ранен…

— Мне он кажется здоровым.

— Анна, не будь старой ворчуньей. Помоги мне. Надо отвести его на кухню.

Женщины продолжали разговаривать, и Майкл, к своему изумлению, понимал каждое слово.

— Я не впущу в дом солдата, ты это знаешь, kleintjie! Не хочу, чтобы в одной корзине с моей кошечкой оказался кот…

— Он не солдат, Анна, он летчик.

— И, наверно, такой же назойливый котяра.

Она использовала слово fris, и Сантэн напустилась на нее:

— Ворчливая старуха! Немедленно помоги мне.

Анна внимательно оглядела Майкла и неохотно согласилась:

— У него красивые глаза, но я все равно ему не верю. Ну хорошо, но пусть он только…

— Мефрау, — впервые заговорил Майкл, — со мной ваша добродетель в полной безопасности, торжественно обещаю. Как вы ни привлекательны, я буду держать себя в руках.

Сантэн повернулась в седле и уставилась на него, а Анна выпрямилась и радостно захохотала.

— Он говорит по-фламандски!

— Вы говорите по-фламандски! — уличила Сантэн.

— Это не фламандский, — сказал Майкл, — а африкаанс, голландский язык Южной Африки.

— Нет, фламандский, — возразила Анна, подходя. — Всякий, кто говорит по-фламандски, дорогой гость в этом доме.

И она протянула руки к Майклу.

— Осторожней, — выразила беспокойство Сантэн. — Его плечо…

Она соскользнула на землю, и вдвоем они спустили Майкла с лошади и повели к кухонной двери.

В этой кухне дюжина поваров могла бы приготовить обед на пятьсот персон, но сейчас только в одной печи горел небольшой огонь. Майкла усадили перед ним на стул.

— Принеси свою знаменитую мазь, — приказала Сантэн, и Анна торопливо ушла.

— Вы фламандка? — спросил Майкл. Он радовался исчезновению языкового барьера.

— Нет, нет. — Сантэн огромными ножницами обрезала остатки рубашки вокруг ожогов. — Анна с севера. Она стала моей няней после смерти мамы и теперь считает себя не служанкой, а моей матерью. Она еще в колыбели научила меня своему языку. Но где ему научились вы?

— Там, где я вырос, все говорят на нем.

— Я рада, — сказала она, и он не понял толком, к чему это относится, потому что она продолжала осмотр его плеча.

— Я высматриваю вас каждое утро, — тихо признался он. — Мы все высматриваем, когда летим.

Она ничего не ответила, но он заметил, что ее щеки снова приобрели изумительный призрачно-розовый цвет.

— Мы называем вас своим маленьким ангелом удачи, l’ange du bonheur.

Сантэн рассмеялась.

— А я называю вас le petit jaune — маленький желтый, — ответила она. Желтый «сопвич». Майкл испытал душевный подъем. Она знает его.

А девушка между тем продолжала:

— Я жду, когда вы вернетесь, словно пересчитываю своих цыплят, но часто они не возвращаются, особенно новые. Тогда я плачу и молюсь за них. Но вы и зеленый всегда возвращаетесь, и я радуюсь.

— Вы очень добры, — начал он, но тут из кладовой появилась Анна с каменным кувшином, от которого пахло скипидаром, и настроение сразу изменилось.

— Где папа? — спросила Сантэн.

— В подвале, заботится о скоте.

— Нам приходится держать скот в подвале, — объяснила Сантэн, подходя к началу каменной лестницы, — иначе солдаты раскрадут кур, гусей и даже молочных коров. Нюажа мне пришлось отбивать! — Они крикнула вниз по лестнице: — Папа! Где ты? — Снизу послышался приглушенный ответ, и Сантэн снова крикнула: — Нам нужна бутылка коньяка. — Тон ее стал увещевательным. — Непочатая, папа. Для медицинских целей. Не для тебя, для моего пациента.

Сантэн бросила вниз связку ключей. Несколько минут спустя послышались тяжелые шаги, и в кухню вошел рослый, лохматый пузатый мужчина с бутылкой коньяка, которую он, как ребенка, прижимал к груди.

Волосы у него были такие же густые и курчавые, как у Сантэн, но нависали на лоб и в них проступали седые пряди. Усы, пышные и нафабренные, превратились по краям во внушительные пики. Папа смотрел на Майкла единственным темным блестящим глазом. Второй глаз был закрыт пиратской черной повязкой.

— Кто это? — спросил он.

— Английский летчик.

Мрачное выражение исчезло.

— Брат-воин, — сказал мужчина. — Товарищ по оружию, еще один истребитель проклятых бошей!

— За последние сорок лет вы не истребили ни одного боша, — напомнила Анна, не отрывая взгляда от ожогов Майкла, но папа не обратил на нее внимания и направился к Майклу, широко раскрыв медвежьи объятия.

— Папа, осторожней, он ранен.

— Ранен! — воскликнул папа. — Коньяк!

Он произнес это так, словно между этими двумя словами существовала самая тесная связь, нашел два тяжелых стеклянных стакана, поставил на кухонную стойку, подул на них, распространяя запах чеснока, протер полой пиджака и сломал красную восковую печать на горлышке бутылки.

— Папа, но ты ведь не ранен, — строго сказала Сантэн, видя, что он до краев наполнил оба стакана.

— Я не могу обижать столь мужественного человека, предлагая ему пить в одиночестве.

Он протянул Майклу стакан.

— Граф Луи де Тири, к вашим услугам, мсье.

— Капитан Майкл Кортни, Королевские военно-воздушные силы.

— A vфtre santй[74], капитан!

— A la vфtre, господин граф!

Граф пил с нескрываемым наслаждением, потом вздохнул, вытер тыльной стороной ладони великолепные усы и обратился к Анне:

— Лечи дальше, женщина.

— Будет жечь, — предупредила Анна, и Майклу на мгновение показалось, что речь о коньяке, но Анна взяла из каменного кувшина горсть мази и наложила прямо на открытый ожог.

Майкл взвыл от боли и начал подниматься, но Анна удержала его большой красной, со следами тяжелой работы, рукой.

— Перевязывай, — приказала она Сантэн, и когда девушка наложила повязку, боль утихла и сменилась приятным теплом.

— Так гораздо лучше, — сказал Майкл.

— Конечно, — ответила довольная Анна. — Моя мазь помогает от всех болезней, хоть это оспа, хоть почечуй.

— Мой коньяк тоже. — Граф снова наполнил стаканы.

Сантэн отошла к корзине с выстиранным бельем на одном из кухонных столов и вернулась с только что выглаженной рубашкой графа; невзирая на возмущение отца, она помогла Майклу надеть ее. Потом, когда она готовила импровизированную перевязь для раненой руки, за окном послышался звук работающего мотора, и Майкл увидел знакомую фигуру на столь же знакомом мотоцикле, который развернулся, разбрасывая гравий.

Мотор закашлялся и замолчал. Послышался голос:

— Майкл, мальчик мой, где ты?

Дверь распахнулась, и показался лорд Эндрю Киллиджеран в шотландском берете. Лорда сопровождал молодой офицер в мундире Королевской медицинской службы.

— Слава Богу, вот ты где! Не бойся, я привез тебе костоправа. — Эндрю подтащил врача к Майклу и с легкой досадой в голосе добавил: — Похоже, ты и без нас неплохо управился. Я совершил нападение на местный полевой госпиталь. Под дулом пистолета увел врача, сердце мое разрывалось от тревоги, а ты тут со стаканом в руке и… — Эндрю впервые заметил Сантэн, замолчал и начисто забыл о состоянии Майкла. Смахнул с головы свой шотландский берет. — Так это правда! — воскликнул он на прекрасном французском языке, раскатисто, по-галльски произнося «р». — Ангелы действительно ходят по земле!

— Немедленно отправляйся в свою комнату, дитя! — рявкнула Анна, и лицо ее нахмурилось, как страшная морда дракона, охраняющего вход в китайский храм.

— Я не дитя, — столь же яростно ответила ей Сантэн, но, когда она повернулась к Майклу, выражение ее лица изменилось. — Почему он называет вас «мальчиком»? Вы старше его!

— Он шотландец, — ответил Майкл, уже терзаемый ревностью, — а шотландцы все немного сумасшедшие. К тому же у него жена и четверо детей.

— Грязная ложь, — возразил Эндрю. — Дети — да, их я признаю, бедных малышей. Но не жену, определенно нет.

— Йcossais[75], — сказал граф, — великие воины и великие пьяницы. — И на вполне понятном английском добавил: — Позвольте предложить вам капельку коньяку, мсье.

Они обменивались словами на разных языках, понимая друг друга с полуслова.

— Кто-нибудь представит меня этому эталону мужчины, чтобы я мог принять его щедрое предложение?

— Граф де Тири, имею честь представить вам лорда Эндрю Киллиджерана.

Майкл свел их, и они обменялись рукопожатиями.

— Tiens[76]! Настоящий английский милорд.

— Шотландский, мой дорогой друг, — это большая разница. — Лорд поднял стакан, приветствуя графа. — Очаровательно. А эта юная леди — ваша дочь. Сходство несомненно…

— Сантэн, — вмешалась Анна, — отведи свою лошадь в конюшню и займись ей.

Сантэн, не обращая на нее внимания, улыбнулась Эндрю. Это отвлекло его от болтовни, и он уставился на девушку: улыбка совершенно преобразила ее. Казалось, она брезжила сквозь кожу, как свет сквозь алебастр, высвечивала зубы и блестела в глазах, точно солнечный луч в хрустальном сосуде с темным медом.

— Мне кажется, я должен осмотреть нашего пациента.

Молодой армейский врач разрушил очарование и сделал шаг вперед, собираясь снять с Майкла повязку. Анна поняла если не его слова, то движение и решительно преградила дорогу своим массивным телом.

— Скажите ему, если он тронет мою работу, я сломаю ему руку.

— Боюсь, ваши услуги не понадобятся, — перевел Майкл врачу.

— Выпейте коньяку, — утешил его Эндрю. — Недурной коньяк, совсем недурной.

— Вы землевладелец, милорд? — спросил граф как бы невзначай.

— Bien sыr[77]. — Эндрю сделал широкий жест, обозначая тысячи акров и в то же время искусно поднося стакан туда, где граф мог его наполнить. Граф наполнил, и Эндрю повторил: — Конечно! Родовое поместье, понимаете?

— Ага. — Единственный глаз графа блеснул, когда он посмотрел на дочь. — Ваша покойная супруга оставила вам четверых детей?

Он не очень хорошо понял предыдущий разговор.

— Ни жены, ни детей. — Эндрю показал на Майкла. — Мой веселый друг любит шутить. Очень скверные английские шутки.

— Ха! Английские шутки!

Граф захохотал и похлопал бы Майкла по плечу, если бы Сантэн не бросилась вперед и не помешала.

— Папа, осторожней! Он ранен!

— Все остаются на ужин, — объявил граф. — Вы убедитесь, милорд, что моя дочь — одна из лучших поварих в провинции.

— С некоторой помощью, — с неприязнью пробормотала Анна.

— Мне, пожалуй, пора возвращаться, — почтительно сказал молодой врач. — Я чувствую, что здесь не нужен.

— Нас пригласили на ужин, — ответил ему Эндрю. — Выпейте коньяку.

— Не возражаете, если я вам налью?

Врач подчинился без сопротивления.

Граф провозгласил:

— Необходимо спуститься в погреб.

— Папа… — начала Сантэн.

— У нас гости!

Граф показал ей пустую коньячную бутылку, и она беспомощно пожала плечами.

— Милорд, не поможете ли мне выбрать подходящий подкрепляющий напиток?

— Для меня это большая честь, мсье граф.

Сантэн следила за этой парой, рука об руку спускавшейся по лестнице, и в глазах ее было задумчивое выражение.

— Он drфle[78], ваш друг, но искренне предан вам. Видите, как он бросился вам на помощь? А как очаровал папу?

Майкла самого удивила сила неприязни, которую он в этот момент испытал к Эндрю.

— Он учуял запах коньяка, — ответил он. — Это единственная причина, из-за которой он прибыл.

— Как его четверо детей? — спросила Анна. — И их матушка?

Она, как и граф, с трудом понимала разговор.

— Четыре матери, — объяснил Майкл. — Четверо детей, но все от разных матерей.

— Да он многоженец!

Анна надулась и покраснела от такого неприличия.

— Нет, нет, — заверил Майкл. — Вы ведь сами слышали, он это отрицает. Он человек чести и так не поступил бы. Он не женат ни на одной из этих женщин.

Майкл не испытывал угрызений совести: ему нужен был союзник в семье. В этот миг из погреба появилась счастливая пара, нагруженная черными бутылками.

— Там пещера Аладдина! — радостно воскликнул Эндрю. — Граф наполнил ее отличной выпивкой. — Он поставил на кухонный стол перед Майклом с полдюжины бутылок. — Ты только посмотри! Тридцать лет выдержки, как один день! — Он пристально посмотрел на Майкла. — Ты ужасно выглядишь, старина. Надо бы взбодриться.

— Спасибо. — Майкл изобразил улыбку. — Ты сама доброта.

— Естественная братская заботливость… — ответил Эндрю, открывая бутылку, потом, понизив голос, добавил: — Клянусь Богом, она просто потрясающая! — Он посмотрел туда, где женщины что-то делали у большого медного котла. — Я бы предпочел ее выпивке.

Неприязнь Майкла перешла в откровенную ненависть.

— Я нахожу это замечание отвратительным. Говорить так о молодой женщине, такой невинной и прекрасной… — Майкл, не закончив, замолчал. Эндрю склонил голову набок и удивленно посмотрел на него.

— Майкл, мой мальчик, боюсь, это опаснее любых ожогов и синяков. Тебе необходима интенсивная терапия. Я предписываю большую дозу этого уникального кларета!

Во главе стола граф открыл другую бутылку и наполнил стакан врача.

— Тост! — воскликнул он. — Смерть проклятым бошам!

— Б bas les boches[79]! — подхватили все, и, как только выпили, граф положил руку на черную повязку, прикрывавшую его отсутствующий глаз.

— Вот как они обошлись со мной под Седаном в семидесятом. Забрали глаз… но они дорого за это заплатили, дьяволы. Sacrй blеu[80], как мы сражались! Тигры. Мы были настоящие тигры.

— Коты полосатые! — сказала Анна из угла кухни.

— Ты ничего не понимаешь в войне и битвах. Эти храбрые молодые люди — они знают, они понимают! Я пью за них!

Он выпил и спросил:

— Где еда?

Аппетитного вида рагу из свинины, сосиски, мозговые кости. Анна снимала с печи дымящиеся блюда и ставила на стол, а Сантэн грудой насыпала маленькие свежие хлебцы.

— Ну, теперь расскажите, как идет битва, — потребовал граф, разламывая хлеб и окуная его в тарелку. — Когда закончится эта война?

— Давайте не портить добрую трапезу, — попытался уйти от вопроса Эндрю, но граф, чьи усы украшали крошки и соус, настаивал:

— Что слышно о новом наступлении союзников?

— Оно будет на западе, опять на Сомме. Там нам предстоит прорвать немецкую линию фронта.

Ответил Майкл; он говорил спокойно и уверенно и почти сразу завладел общим вниманием.

Даже женщины подошли от печи. Сантэн села рядом с Майклом и устремила на него серьезный взгляд, стараясь уследить за разговором на английском.

— Откуда вы знаете? — прервал Майкла граф.

— Его дядя генерал, — объяснил Эндрю.

— Генерал! — Граф с заинтересованностью посмотрел на Майкла. — Сантэн, разве ты не видишь, что наш гость испытывает трудности?

Анна нахмурилась, а Сантэн наклонилась к тарелке Майкла и разрезала мясо на небольшие куски, чтобы он мог есть одной рукой.

— Продолжайте! — торопил граф Майкла. — И что тогда?

— Генерал Хейг повернет направо. Там он ударит немцам в тыл и сломает их линию фронта.

— Ха! Значит, мы здесь в безопасности.

Граф потянулся за бутылкой кларета, но Майкл покачал головой.

— Боюсь, не совсем. С этого участка фронта снимут все резервы; силы на передовой сократят до батальона; все, чем можно пожертвовать, будет передвинуто в новый район форсирования Соммы.

Граф выглядел встревоженным.

— Это преступная глупость. Конечно, немцы будут атаковать здесь, чтобы ослабить давление на них на Сомме.

— А выдержит ли здесь линия фронта? — с тревогой спросила Сантэн и невольно посмотрела на окна кухни. С тех мест, где сидели, все могли видеть гряду на горизонте.

Майкл замялся.

— О, я уверен, что здесь мы сумеем задержать их надолго, особенно если наступление на Сомме будет развиваться успешно. А когда силы союзников зайдут немцам в тыл, давление здесь сразу ослабеет.

— Но что, если наступление захлебнется или возникнет заминка? — тихо спросила по-фламандски Сантэн.

Девушка, к тому же с трудом понимающая по-английски — она тем не менее сразу ухватила суть. Майкл ответил на ее вопрос с уважением, словно мужчине. Говорил он на африкаансе:

— Тогда нам придется нелегко, особенно если в воздухе у немцев будет преимущество. Мы можем снова потерять гряду. — Он помолчал и нахмурился. — Придется перемещать резервы. Возможно, нам придется отступить к Аррасу.

— Аррас! — ахнула Сантэн. — Это значит…

Она не закончила и огляделась, будто уже прощалась с домом. Аррас находился в глубоком тылу.

Майкл кивнул.

— Когда начнется наступление, вы здесь окажетесь в большой опасности. Вам придется оставить шато и уехать в Аррас или даже в Париж.

— Никогда! — воскликнул граф, переходя на французский. — Де Тири никогда не отступают.

— Только при Седане, — сказала Анна, но граф не обратил внимания на эту дерзость.

— Я останусь здесь, на своей земле. — Он показал на старое, заряжающееся с казенника ружье, которое висело на стене кухни. — Это оружие было у меня при Седане. Боши научились его бояться. Я повторю для них урок. Тири их проучит!

— Храбрец! — воскликнул Эндрю. — У меня тост. За французскую доблесть и за победу французского оружия!

Естественно, граф ответил тостом за генерала Хейга и «наших доблестных английских союзников».

— Капитан Кортни из Южной Африки, — заметил Эндрю. — Надо выпить и за него.

— Ага! — с воодушевлением подхватил граф по-английски. — За генерала… Как зовут вашего дядю-генерала? За генерала Шона Кортни и его смелых южноафриканцев!

— Этот джентльмен, — Эндрю показал на слегка покачивающегося, похожего из-за своих очков на сову врача, — офицер Королевской медицинской службы. Отличная служба, достойная тоста.

— За Королевскую медицинскую службу!

Граф принял вызов, но когда он потянулся за стаканом, тот задрожал раньше, чем граф к нему прикоснулся, и поверхность вина в нем покрылась мелкой рябью. Граф застыл. Все подняли головы.

Стекла кухонных окон задребезжали в рамах, и на севере послышался гром орудий. Немецкие пушки снова обстреливали гряду, издавая рык и лай, подобно диким собакам. Все слушали молча, представляя себе грязь и смерть в сырых траншеях всего в нескольких милях отсюда, от теплой кухни, где они сидят, наполнив животы вкусной едой и вином.

Эндрю поднял стакан и негромко сказал:

— Давайте выпьем за бедолаг там в грязи. За то, чтобы они выжили. На этот раз даже Сантэн отпила из стакана Майкла, и на ее глаза навернулись угрюмые слезы.

— Не хочу показаться брюзгой, — сказал молодой врач, неуверенно вставая, — но для меня артиллерийский обстрел — это вызов на работу. Боюсь, мясницкие фургоны уже в дороге.

Майкл тоже хотел подняться, но был вынужден ухватиться за край стола.

— Я хотел бы поблагодарить вас, мсье граф, — начал он официально, — за гостеприимство… — Последнее слово застряло у него на языке, он повторил его и потерял последовательность мыслей. — Приветствую вашу дочь, мадмуазель де Тири. L’аnge du bonheur…

Ноги под ним подогнулись, и он упал.

— Он же ранен! — воскликнула Сантэн, бросилась вперед и подхватила Майкла, подставила свое нежное плечо, не давая ему свалиться на пол. — Помогите! — взмолилась она.

Покачиваясь, подошел Эндрю, и вдвоем они наполовину понесли, наполовину потащили Майкла из дверей кухни.

— Осторожней, его бедная рука! — Сантэн пыхтела под тяжестью, когда они поднимали Майкла и усаживали в коляску мотоцикла. — Не сделайте ему больно!

Майкл с блаженной улыбкой на бледном лице растянулся на мягком сиденье.

— Будьте покойны, мадемуазель, этот счастливчик сейчас вне власти боли.

Эндрю обошел машину, чтобы сесть за руль.

— Подождите меня! — воскликнул врач; они с графом выходили, поддерживая друг друга, и как-то боком спустились с лестницы.

— Садитесь, — пригласил Эндрю, и с третьей попытки «Ариэль»[81] выпустил облако синего дыма и взревел.

Врач устроился на заднее сиденье за Эндрю, а граф сунул в боковой карман лорда две бутылки кларета.

— От холода, — пояснил он.

— Вы достойнейший из людей! — воскликнул Эндрю и выжал сцепление; «Ариэль» с ревом проделал крутой разворот.

— Позаботьтесь о Майкле! — крикнула Сантэн.

— Моя капуста! — закричала Анна, видя, что Эндрю катит прямо через огород.

— Б bas les boches! — взревел граф и незаметно еще разок приложился к бутылке с кларетом, прежде чем Сантэн успела ее конфисковать и отобрать ключи от погреба.

* * *

В конце длинной подъездной дороги, ведущей к шато, Эндрю притормозил и на небольшой скорости присоединился к жалкой процессии, тянущейся со стороны гряды по грязной, в рытвинах главной дороге.

Мясницкие фургоны, как повсеместно называли машины медицинской службы, были тяжело нагружены жертвами возобновившегося немецкого обстрела. Они проезжали по грязным лужам, и носилки внутри покачивались и подпрыгивали на каждом камне.

Кровь раненых на верхних ярусах пропитывала повязки и капала на лежащих внизу.

По обочинам шли небольшие группы ходячих раненых; с впопыхах наложенными повязками, с бледными от страданий лицами они цеплялись друг за друга в поисках поддержки.

Начиная быстро трезветь, врач слез с заднего сиденья мотоцикла и выбрал самых тяжелых из ходячих. Одного пристроили на заднее сиденье, одного верхом на бак с горючим перед Эндрю, а третьего в коляску с Майклом. Врач бежал перед перегруженным «Ариэлем», проводя мотоцикл через ямы с грязью. Когда добрались до полевого госпиталя в домах на краю деревни Морт-Омм, он был совершенно трезв. Он помог слезть раненым и повернулся к Эндрю.

— Спасибо. Мне эта передышка была необходима. — Он взглянул на Майкла, по-прежнему сидевшего в коляске. — Присматривайте за ним. Ему требуется уход.

— Да Майкл всего лишь легко ранен.

Но врач покачал головой.

— Усталость после боя, — сказал он. — Шок после обстрела. Мы еще не вполне это понимаем, но, похоже, у каждого есть предел выносливости, сверх которого не вытерпеть. Сколько он летает без перерыва? Три месяца?

— С ним все будет в порядке, — свирепо ответил Эндрю, — выдержит. Он, словно защищая, положил руку на раненое плечо Майкла, вспоминая, что с последнего отпуска молодого человека прошло уже полгода.

— Посмотрите на него, все признаки истощения. Худой, как жертва голода, — продолжал врач, — дергается, вздрагивает. И глаза… Ручаюсь, у него бывают случаи несуразного, алогичного проведения, приступы мрачности чередуются с диким возбуждением. Я прав?

Эндрю неохотно кивнул.

— Он называет неприятеля гнусными паразитами и расстреливает из пулемета выживших при падении немецкого самолета, а в следующий миг утверждает, что это благородный и доблестный враг; на прошлой неделе он ударил недавно прибывшего пилота, который назвал немцев гуннами.

— Безрассудная храбрость?

Эндрю вспомнил сегодняшнее нападение на аэростаты, но оставил этот вопрос без ответа.

— Так что же делать? — беспомощно спросил он.

Врач вздохнул, пожал плечами и протянул руку.

— До свидания и удачи, майор.

Отвернувшись, он сразу начал снимать куртку и закатывать рукава.

У входа в сад, перед самым расположением эскадрильи, Майкл неожиданно приподнялся в коляске и с торжественностью судьи, провозглашающего смертный приговор, объявил:

— Сейчас меня вырвет.

Эндрю затормозил и повернул голову Майкла, поддерживая ее.

— Такой прекрасный кларет! — жалобно сказал он. — Не говоря уж об отличном коньяке «Наполеон». Если бы это можно было как-то спасти!

Шумно облегчившись, Майкл упал в коляску и все так же торжественно заявил:

— Хочу, чтобы ты знал: я влюблен.

Голова его запрокинулась, и Майкл снова погрузился в беспамятство.

Сидя на «Ариэле», Эндрю зубами вытащил пробку из бутылки кларета.

— Тогда определенно требуется тост. Давай выпьем за твою настоящую любовь. — Он протянул бутылку бесчувственному телу рядом с собой. — Не желаешь?

Он сам выпил и, опустив бутылку, начал неудержимо и необъяснимо всхлипывать.

Эндрю попытался сдержать слезы — ведь он не плакал с шести лет, но потом вспомнил слова молодого врача: «несуразное, алогичное поведение», и слезы одолели его. Они катились по щекам, и он не пытался вытереть их.

Шотландский лорд сидел на мотоцикле, вздрагивая от невысказанного горя.

— Майкл, мальчик мой, — шептал он. — Что с нами стало? Мы обречены, у нас нет надежды. Майкл, ни у кого из нас нет надежды.

Он закрыл лицо руками и заплакал так, словно у него оказалось разбитым сердце.

* * *

Майкл пришел в себя от стука оловянного подноса, который Биггз поставил рядом с его складной койкой.

Он застонал, пробуя сесть, но боль в плече уложила его обратно.

— Который час, Биггз?

— Начало восьмого, сэр. Прекрасное весеннее утро.

— Биггз, ради Бога, почему ты меня не разбудил? Я пропустил утренний патруль…

— Нет, сэр, — успокаивающе сказал Биггз. — Нам запретили вылеты.

— Запретили?

— Приказ лорда Киллиджерана, сэр. Не взлетать до особого приказа, сэр.

Биггз насыпал в какао сахар и принялся размешивать.

— Как раз вовремя, если мне позволено будет заметить. Мы совершали вылеты тридцать семь дней без перерыва.

— Биггз, почему я так ужасно себя чувствую?

— По словам лорда Киллиджерана, на вас совершила опасное нападение бутылка коньяка, сэр.

— Перед этим я сбил огромную летающую черепаху, — начал припоминать Майкл.

— Размазали ее по всей Франции, сэр, как масло по хлебу, — кивнул Биггз.

— Мы их сделали, Биггз! Обоих сволочей! Надеюсь, мы в выигрыше, Биггз? Ты не проиграл свои деньги?

— Мы неплохо заработали — благодаря вам, мистер Майкл.

И Биггз коснулся того, что еще лежало на подносе.

— Вот ваш выигрыш…

Он показал на аккуратную стопку из двадцати однофунтовых банкнот.

— Три к одному, сэр, плюс ваша ставка.

— Тебе положено десять процентов комиссионных, Биггз.

— Благодарю вас, сэр.

Две банкноты волшебным образом исчезли в кармане Биггза.

— Биггз, а что тут еще?

— Четыре таблетки аспирина с пожеланиями от лорда Киллиджерана.

— Он, конечно, на вылете, Биггз?

Майкл благодарно проглотил таблетки.

— Конечно, сэр. Они вылетели на рассвете.

— Кто его ведомый?

— Мистер Баннер, сэр.

— Новичок! — удрученно сказал Майкл.

— С лордом Киллиджераном все будет в порядке, не волнуйтесь, сэр.

— Конечно. А это что такое?

Майкл приподнялся.

— Ключи от мотоцикла лорда Киллиджерана, сэр. Он говорит, что вы должны передать графу его «салям», что бы это ни было, и глубочайшее восхищение молодой леди.

— Биггз… — Аспирин сотворил чудо, Майкл неожиданно почувствовал себя легким, беззаботным и веселым. Раны не саднили, голова не болела. — Биггз, — повторил он, — принесите мою парадную форму. Надо надраить медные пуговицы и сапоги, чтобы блестели.

Биггз ласково улыбнулся.

— Отправляемся с визитом, сэр?

— Конечно, Биггз, отправляемся.

* * *

Сантэн проснулась в темноте и прислушалась к грохоту орудий. Они ее пугали. Оназнала, что никогда не привыкнет к этой бессмысленной, безумной буре, которая с таким безразличием несет смерть и ужасные раны. Она вспомнила предыдущее лето, когда шато ненадолго оказался в зоне огня немецких батарей. Тогда им пришлось покинуть верхние этажи большого дома и переселиться под лестницу. К тому времени слуги давно покинули их, за исключением Анны, конечно. Крошечная комнатка, которую теперь занимает Сантэн, раньше принадлежала одной из горничных.

С тех пор как на них обрушилась буря войны, весь уклад их жизни решительно переменился. Хотя они и раньше не роскошествовали, как другие дворянские семьи в провинции, все же и у де Тири бывали званые обеды и приемы, они держали два десятка слуг. Сейчас они жили почти так же просто, как их слуги до войны.

Сантэн отмела дурные предчувствия, отбросила одеяло и босиком сбежала вниз по каменному полу узкого коридора. Анна уже была на кухне, подкладывала в печь дубовые поленья.

— Я уже думала подняться к тебе с кувшином холодной воды, — строго сказала она. Сантэн обняла ее и поцеловала, отчего Анна заулыбалась, и стала греться у печи.

Анна налила в медную ванну кипяток, потом добавила холодной воды.

— Прошу, мадмуазель! — приказала она.

— Ох, Анна, может, не надо?

— Живо!

Сантэн неохотно сняла через голову ночную рубашку и вздрогнула от холода. На предплечьях и маленьких круглых ягодицах выступила гусиная кожа.

— Быстрей!

Сантэн встала в ванну. Анна наклонилась и намочила фланелевую тряпицу. Методичными деловитыми движениями она обтирала тело Сантэн, начиная с плеч, проводя вниз по рукам, но при этом не могла скрыть любви и гордости, которые смягчали некрасивость ее красного лица.

«Девочка прекрасно сложена, хотя груди и зад, пожалуй, слишком маленькие». Анна надеялась придать им пышность с помощью хорошей крахмалистой диеты, как только снова будет легче доставать продукты. Кожа девочки там, где ее не коснулось солнце, была гладкая, цвета масла, но на солнце приобретала цвет темной бронзы. Анна находила его безобразным.

— Летом ты должна носить длинные перчатки, — недовольно ворчала она. — Смуглая кожа — фу!

— Быстрей, Анна.

Сантэн сжала свои намыленные груди и вздрогнула. Анна по одной подняла ей руки и промыла густые курчавые волосы под мышками.

Мыло длинными дорожками стекало по стройным бокам, на которых проступали ребра.

— Ой, полегче, — взмолилась Сантэн.

Анна критично разглядывала ее руки и ноги: слишком прямые и длинные, слишком сильные для благородной барышни, а все езда верхом, да бег, да пешие прогулки. Она покачала головой.

— Что еще? — спросила Сантэн.

— Ты поджарая, как мальчишка, у тебя слишком мускулистый живот, чтобы рожать. — Анна провела фланелью по телу. — Эй! Стой спокойно, если не хочешь, чтобы от тебя был запах, как от козла.

— Анна, а тебе нравятся голубые глаза?

Анна хмыкнула, заметив, куда сворачивает разговор.

— Какого цвета будут глаза у ребенка, если у матери они карие, а у отца дивно голубые?

Анна шлепнула ее фланелью по заду.

— Хватит! Твоему отцу такие разговоры не понравятся.

Сантэн не восприняла угрозу всерьез и мечтательно продолжила:

— Летчики такие смелые, правда, Анна? Должно быть, они самые смелые люди на свете. — Она заговорила решительно: — Быстрей, Анна. Я опоздаю и не смогу сосчитать своих цыплят. — Она выпрыгнула из ванны, роняя капли на каменные плиты пола, и Анна закутала ее в согретое у огня полотенце. — Анна, уже почти рассвело!

— Сразу возвращайся, — приказала Анна. — У нас сегодня полно дел. Своей безумной щедростью твой отец едва не довел нас до голода.

— Мы должны были накормить этих храбрых летчиков.

Сантэн быстро оделась и села на стул, чтобы натянуть сапоги для верховой езды.

— Не вздумай бродить по лесу…

— Тише, Анна.

Сантэн вскочила и побежала вниз по лестнице.

— И скорее возвращайся! — крикнула ей вслед Анна.

Нюаж услышал ее шаги и негромко заржал. Сантэн обеими руками обняла его за шею и поцеловала в бархатную серую морду.

— Bonjour, дорогой.

Из-под носа у Анны Сантэн стянула два куска сахара. Нюаж, пока она кормила жеребца, обслюнявил ей руку. Она вытерла ладонь о его шею, а когда повернулась, чтобы снять со стены седло, он мордой толкнул ее в спину, требуя добавку.

Снаружи было темно и холодно, и Сантэн повела жеребца легким галопом, наслаждаясь ледяным потоком воздуха в лицо; нос и уши у нее покраснели, глаза слезились. На вершине холма она остановила Нюажа и залюбовалась мягким свечением рассвета, глядя, как небо на горизонте приобретает цвет спелого апельсина. Позади в небе сверкала поддельная заря, создаваемая непрерывной пальбой артиллерийских батарей, но Сантэн отвернулась от нее и стала ждать самолеты.

Она услышала далекий гул их моторов даже сквозь грохот разрывов, и вот они появились на желтом рассветном небе, стремительные и прекрасные, точно соколы, и, как всегда, она почувствовала, что сердце забилось быстрее, и высоко поднялась в седле, приветствуя их.

Ведущая машина зеленая, с тигровыми пятнами отметок о сбитых врагах: безумный шотландец. Сантэн высоко подняла над головой обе руки.

— Лети с Богом и благополучно возвращайся! — выкрикнула она свое благословение, увидела на мгновение блеск белых зубов под нелепым беретом, и зеленая машина помахала крыльями и пролетела, поднимаясь к зловещим мрачным облакам, нависшим над немецкой передовой.

Сантэн смотрела, как они улетают; самолеты образовали боевой строй за ведущим. Ее охватила беспредельная печаль, ужасное ощущение своей неуместности, ненужности.

— Почему я не мужчина? — громко закричала она. — Почему не могу полететь с вами?

Но они уже исчезли из вида, и она направила Нюажа вниз с холма.

«Они все погибнут, — думала Сантэн. — Все молодые, сильные, красивые молодые люди; останутся только старые, искалеченные и уродливые». Далекий гром орудий подтвердил ее страхи.

— Мне хочется, о, как мне хочется!.. — сказала она вслух, и жеребец повел ушами, прислушиваясь, но она не продолжила, потому что сама не знала, чего хочет. Знала только, что в ней зияет какая-то пустота, которую непременно нужно заполнить, огромное желание чего-то неведомого ей самой, ужасающая печаль обо всем мире. Она оставила Нюажа пастись на небольшом поле за шато и на плече отнесла седло в конюшню.

Отец сидел за кухонным столом. Она небрежно поцеловала его. Полоска через глаз придавала ему лихой вид, хотя второй глаз налился кровью; лицо было рыхлым и отечным, как у ищейки, и пахло от него чесноком и перегаром от красного вина.

Как обычно, они с Анной дружески болтали, и Сантэн, садясь против отца с круглой кофейной чашкой в руках, неожиданно подумала, что отец и Анна — хорошая пара. И сразу удивилась, почему это не приходило ей в голову раньше.

Для нее, деревенской девушки, зачатие не было тайной. Вопреки первоначальным протестам Анны, она всегда настаивала на том, чтобы присутствовать, когда в гости к Нюажу приводили кобыл со всей провинции. Только она могла удержать рослого белого жеребца, когда он чуял кобылу, и успокоить достаточно, чтобы он мог завершить дело, не поранив себя или объект своей страсти.

Рассуждая логически, она пришла к выводу, что мужчина и женщина должны соблюдать те же правила.

Когда она принялась расспрашивать об этом Анну, та вначале пригрозила пожаловаться отцу и вымыть Сантэн рот со щелоком. Сантэн терпеливо настаивала, и, наконец, Анна хриплым шепотом подтвердила ее подозрения. Она через кухню бросила взгляд на графа, и лицо у нее было такое, какого Сантэн раньше никогда не видела, но теперь это становилось логичным и понятным.

Сейчас, глядя, как они разговаривают и смеются, Сантэн почувствовала, что все встает на свои места: тот случай, когда она, увидев кошмар, пришла в комнату Анны и нашла ее пустой; удивление, когда она, подметая спальню, обнаружила нижнюю юбку Анны под отцовской кроватью.

Только на прошлой неделе из погреба, где помогала графу ухаживать за животными в импровизированных стойлах, Анна поднялась с соломой, приставшей к спине и торчавшей из пучка на голове.

Это открытие лишь усилило одиночество Сантэн и ощущение пустоты. Она почувствовала, что совершенно одна, отрезана от мира и лишена цели, пуста и больна.

— Я пойду!

Она встала из-за кухонного стола.

— Ну нет, — преградила ей путь Анна. — А как приготовить обед? Твой отец отдал все, что у нас было, и, мадмуазель, вы мне поможете!

Сантэн хотелось уйти от нее, побыть одной, приспособиться к страшному ощущению пустоты в душе.

Она проворно нырнула под вытянутую руку Анны и бросилась к открытой кухонной двери.

На пороге стоял писаный красавец. Такого она еще не видела.

На нем были сверкающие сапоги и безупречные кожаные бриджи светлее его форменной куртки цвета хаки. Узкую талию обхватывал великолепный кожаный пояс с начищенной медной пряжкой, портупея пересекала грудь, подчеркивая ширину плеч. На левой стороне груди крылья — символ Королевских воздушных сил — и ряд разноцветных ленточек. Эполеты, свидетельство его ранга, блестели, а шляпа была тщательно примята в манере ветеранов-летчиков и сидела над невозможно голубыми глазами залихватски набекрень.

Сантэн, которая чуть не споткнулась, пожирала его глазами: он возвышался над ней, как юный бог, и она испытала нечто почти совершенно новое для себя. Живот словно превратился в желе, горячее желе, тяжелое, как расплавленный свинец; эти тепло и тяжесть распространились по всей нижней части тела, так что ноги словно больше не могли держать его. Одновременно ей стало трудно дышать.

— Мадмуазель де Тири.

Это воплощение воинского великолепия заговорило и приветственно коснулось шляпы. Голос был знакомый, и она узнала глаза — небесно-голубые, лазоревые. Левая рука мужчины висела на перевязи.

— Мишель, — неуверенно сказала она и сразу поправила себя: — Капитан Кортни. — Она тут же сменила язык: — Минхеер Кортни?

Юный бог улыбнулся ей. Казалось невозможным, чтобы это был тот самый человек, взъерошенный, окровавленный, грязный, закутанный в дымящиеся тряпки, дрожащий и жалкий, которому она накануне помогала превозмочь боль, слабость и опьянение и забраться в коляску мотоцикла.

Когда он улыбнулся ей, Сантэн почувствовала, что земля у нее под ногами покачнулась. А когда выпрямил спину, она поняла, что планета сменила орбиту и двинулась по новому пути меж звезд. Теперь все стало совершенно иным.

— Entrez, monsieur[82].

Она отступила, и он перешагнул через порог; граф встал из-за стола и торопливо пошел ему навстречу.

— Как ваши дела, капитан? — Он взял руку Майкла. — Как ваши раны?

— Гораздо лучше.

— Немного коньяку поможет еще больше, — предложил граф и искоса взглянул на дочь. В животе у Майкла заныло, и он энергично кивнул.

— Нет, — твердо ответила Сантэн и повернулась к Анне. — Нужно осмотреть рану капитана.

Слабо протестуя, Майкл позволил отвести себя к стулу перед огнем, и Анна расстегнула его портупею, а Сантэн сзади сняла китель с плеч.

Анна размотала повязку и одобрительно хмыкнула.

— Горячей воды, детка, — приказала она.

Они тщательно промыли и обсушили раны, затем смазали их свежей порцией мази и снова перевязали чистыми полосками льняной ткани.

— Хорошо заживает, — кивнула Анна. Сантэн тем временем помогала Майклу надеть рубашку.

Она не знала, что кожа мужчины может быть такой гладкой — на боках и на спине. Темные волосы курчавились на шее, и он был такой худой, что позвонки на спине выделялись, как бусины четок. По обеим сторонам от них тянулись полоски крепких мышц.

Она зашла спереди и стала застегивать на нем рубашку.

— Вы очень нежны, — негромко сказал он, и она не посмела заглянуть ему в глаза, опасаясь выдать себя перед Анной.

Волосы у него на торсе густые, вьющиеся и упругие (она невольно коснулась их), а соски на плоской груди темно-розовые, крошечные, однако под ее взглядом они затвердели и стали выпуклыми — этот удивило и очаровало ее. Она не думала, что у мужчин тоже может происходить такое.

— Идем, Сантэн, — строго сказала Анна, и Сантэн вздрогнула, поняв, что разглядывает его тело.

— Я пришел поблагодарить вас, — пояснил Майкл. — И не хотел доставлять хлопоты.

— Ну, какие же тут хлопоты!

Сантэн по-прежнему не смела взглянуть ему в глаза.

— Без вашей помощи я бы сгорел.

— Нет! — ответила Сантэн с ненужной горячностью.

Мысль о смерти этого удивительного человека была совершенно неприемлема.

Теперь она, наконец, снова посмотрела ему в лицо, и ей показалось, что сквозь отверстия в лице видно летнее небо: такими голубыми были его глаза.

— Сантэн, у нас много дел.

Голос Анны звучал резко.

— Позвольте помочь. — Майкл энергично вскочил. — Меня привязали к земле. Запретили полеты.

Анна посмотрела на него с сомнением. Граф пожал плечами.

— Нам пригодилась бы еще одна пара рук.

— Всего лишь проявление благодарности! — настаивал Майкл.

— Но ваш великолепный мундир!..

Анна в поисках поводов для отказа взглянула на сверкающие сапоги Майкла.

— У нас есть резиновые сапоги и комбинезоны, — быстро вмешалась Сантэн, и Анна бессильно развела руками.

Когда Майкл, рослый, стройный, спускался в погреб, чтобы помочь графу вычистить стойла, Сантэн показалось, что даже синяя хлопчатобумажная саржа, или деним, как все ее называли, и черные резиновые сапоги смотрятся на нем элегантно.

Остаток утра Сантэн и Анна провели в огороде, готовя почву для весенних посадок.

Всякий раз как Сантэн находила малейший предлог, она спускалась в погреб, останавливалась там, где работал Майкл, и между ними завязывался отрывистый смущенный разговор. Потом на лестнице показывалась Анна:

— Да где эта девочка? Сантэн! Ты что это там?

Как будто не понимала!

Вчетвером они поели на кухне: омлет с луком и трюфелями, сыр, хлеб из непросеянной муки и бутылка красного вина. (Сантэн смягчилась, но не настолько, чтобы отдать ключ от погреба отцу. Бутылку она принесла сама.)

Вино подняло настроение, даже Анна выпила стакан и позволила то же самое Сантэн, и разговор оживился, потек свободно, изредка прерываясь взрывами смеха.

— Капитан, — граф наконец с расчетливым блеском в единственном глазу обернулся к Майклу, — чем вы и ваши близкие занимаетесь в Африке?

— Мы фермеры, — ответил Майкл.

— Арендаторы? — осторожно спросил граф.

— Нет, нет, — рассмеялся Майкл. — Мы обрабатываем собственную землю.

— Землевладельцы? — Тон графа изменился: всему свету известно, что единственное подлинное богатство — это земля. — И велико ли ваше родовое поместье?

— Ну… — Майкл слегка растерялся, — довольно большое. Понимаете, это семейное владение, оно принадлежит моим дяде и отцу…

— Вашему дяде-генералу? — продолжал выспрашивать граф.

— Да, дяде Шону…

— Сто гектаров? — не унимался граф.

— Несколько больше.

Майкл ерзал на скамье и мял в пальцах кусочек хлеба.

— Двести?

Граф смотрел с таким ожиданием, что Майкл не мог больше уклоняться от ответа.

— В целом, если считать плантации, скотоводческие ранчо, а также землю, которой мы владеем на севере, получится около сорока тысяч гектаров.

— Сорок тысяч? — Граф уставился на Майкла, потом повторил вопрос по-английски, чтобы не было недоразумений: — Сорок тысяч?

Майкл неловко кивнул. В последнее время он стал стесняться размера владений своей семьи.

— Сорок тысяч гектаров! — почтительно выдохнул граф. — У вас, конечно, много братьев?

Майкл покачал головой.

— Нет, к сожалению, я единственный сын.

— Ха! — воскликнул граф с явным облегчением. — Ну, не расстраивайтесь!

И по-отцовски потрепал Майкла по руке. Потом посмотрел на дочь и впервые заметил, с каким выражением та глядит на летчика.

«И правильно делает, — довольно подумал он. — Сорок тысяч акров, единственный сын! Моя дочь француженка, она прекрасно сознает, чего стоят су и франк, знает лучше его самого. — Он любовно улыбнулся ей через стол. — Во многом еще ребенок, но в других отношениях умная молодая француженка».

С тех пор как управляющий графа сбежал в Париж, оставив счета и документы имения в полном беспорядке, казну взяла в свои руки Сантэн. Граф не беспокоился о деньгах: для него истинной ценностью всегда оставалась только земля, а его дочь оказалась очень умна. Она даже пересчитала бутылки в погребе и окорока в коптильне. Граф отпил вина и с радостью подумал: «После этой бойни будет так мало пригодных молодых людей… а тут сорок тысяч гектаров!»

— Cherie[83], — сказал он, — если бы капитан взял дробовик и подстрелил несколько жирных голубей, а ты заполнила корзину трюфелями — их еще можно отыскать, — какой ужин был бы у нас сегодня!

Сантэн радостно захлопала в ладоши, но Анна, красная от негодования, взглянула через стол.

— Анна пойдет с тобой, для приличия, — торопливо добавил граф. — Нам ведь не нужен скандал, верно?

«Может, это заронит какие-то семена, — подумал он. — Если они еще не зреют. Сорок тысяч гектаров, merde!»

* * *

Свинью звали Кайзер Вильгельм, или сокращенно Малыш Вилли. Это был пегий боров, такой громадный, что, когда он брел к дубовому лесу, Майклу вспомнился гиппопотам. Его острые уши падали вперед, на глаза, а хвост поднимался над спиной, как кольцо колючей проволоки, открывая очевидные признаки его пола, заключенные в ярко-розовый кожаный мешок, который словно сварили в масле.

— Vas-Y, Villie! Cherche[84]! — одновременно воскликнули Сантэн и Анна; обеим пришлось крепче взяться за повод, чтобы сдержать огромного борова. — Cherche! Ищи!

Боров принялся принюхиваться к влажной, шоколадно-коричневой почве под деревьями и потащил женщин за собой. Майкл пошел вслед, неся на здоровом плече лопату, радостно смеясь новизне этой охоты; ему приходилось почти бежать, чтобы поспеть за ними.

В глубине леса они наткнулись на узкий ручей с быстрым течением и мутной после недавних дождей водой и пошли по его берегу, криками подбадривая борова. Вдруг он радостно завизжал и начал плоским влажным рылом копаться в сырой почве.

— Нашел! — возбужденно закричала Сантэн, и вдвоем с Анной они принялись оттаскивать борова.

— Мишель! — тяжело дыша, бросила Сантэн через плечо. — Когда мы его оттащим, будьте готовы быстро действовать лопатой. Готовы?

— Готов!

Из кармана юбки Сантэн достала побелевший кусок трюфеля, сморщенный от старости. Складным ножом отрезала ломтик и поднесла к морде борова так близко, насколько могла не наклоняясь. Несколько мгновений свинья не обращала на нее внимания, но потом уловила свежий запах разрезанного гриба, прожорливо хрюкнула и попыталась дотянуться пастью. Сантэн отдернула руку и попятилась. Боров последовал за ней.

— Быстрей, Мишель! — крикнула она, и Майкл принялся орудовать лопатой. В полдесятка взмахов он обнажил закопавшийся гриб, и Анна опустилась на колени и голыми руками извлекла его из земли. Она подняла испачканный шоколадной почвой темный бугристый комок размером со свой кулак.

— Какой красавец!

Сантэн наконец позволила борову взять ломтик трюфеля из пальцев и, когда Вилли проглотил его, подвела к пустой ямке и позволила принюхаться, чтобы он убедился, что трюфель исчез.

— Cherche! — крикнула она, и охота началась снова. Через час корзина заполнилась неаппетитного вида комковатыми грибами, и Анна объявила отбой.

— Если взять больше, только напрасно испортим. Теперь займемся голубями. Посмотрим, умеет ли наш капитан из Африки стрелять.

Со смехом, тяжело дыша, они торопливо шли за боровом по полям поместья. Вернувшись домой, Сантэн заперла трюфели в кладовой, а Анна увела борова в хлев в подвале и сняла со стены на кухне дробовик. Она передала оружие Майклу; под ее внимательным взглядом он открыл казенник и проверил стволы, потом захлопнул, поднес ружье к плечу и проверил его баланс. Ожоги сковывали его движения, но Анна умела разглядеть работника по тому, как он обращается с инструментами, и ее лицо одобрительно смягчилось.

Что касается Майкла, он удивился и обрадовался, увидев в своих руках знаменитое «Холланд и Холланд»[85]; только английским мастерам удалось создать ствол, который посылает пулю точно в цель, как стремительно этот ствол ни поверни.

Он кивнул Анне.

— Великолепно!

Она протянула ему брезентовый мешочек с патронами.

— Я покажу хорошее место. — Сантэн взяла Майкла за руку и тут же торопливо выпустила ее, увидев лицо Анны. — Во второй половине дня голуби возвращаются в лес, — объяснила она.

Они обогнули опушку леса; Сантэн шла впереди и, перепрыгивая через лужи, приподнимала юбку, так что изредка Майкл видел ее гладкие белые икры, и его пульс частил не только из-за поспешного (он старался не отставать от нее) шага. Анна на коротких толстых ногах сильно отстала, но они не обращали внимания на ее призывы: «Подождите! Подождите меня!»

На краю леса, на углу «Т», которое пилоты, возвращаясь на аэродром, использовали как ориентир, обнаружилась тропа между высокими изгородями.

— Голуби летят оттуда. — Сантэн показала на открытые поля и виноградники, заросшие и заброшенные. — Подождем здесь.

Живые изгороди обеспечивали прекрасное укрытие, и, когда подошла Анна, они втроем спрятались и принялись осматривать небо. С севера опять накатывались тяжелые низкие тучи, грозящие дождем и образующие отличный фон, на котором наметанный глаз Майкла легко различил крошечные точки летящих голубей.

— Вон, — сказал он, — летят прямо на нас.

— Я их не вижу. — Сантэн возбужденно всматривалась. — Где… о да, теперь вижу.

Хотя голуби летели быстро, но по прямой и лишь слегка снижались к лесу.

Для такого стрелка, как Майкл, дело было простое. Он подождал, пока две птицы не заслонили одна другую, и одним выстрелом снял обеих. Они начали падать; стая разлетелась, и Марк выстрелом из второго ствола сбил еще одного голубя.

Женщины побежали в поле и принесли добычу.

— Три двумя выстрелами.

Сантэн подошла к Майклу, гладя теплую мягкую тушку мертвого голубя.

— Случайность, — грубовато сказала Анна. — Никто не может нарочно сбить двух летящих голубей одним выстрелом.

Следующая стая была больше, и птицы летели тесно. Майкл сбил из первого ствола трех, а четвертого — из второго, и Сантэн торжествующе повернулась к Анне:

— Еще одна случайность, — насмешливо сказала она. — Капитану сегодня везет.

На протяжении следующего получаса в пределах досягаемости пролетели еще две стаи, и Сантэн с серьезным видом спросила:

— Вы никогда не промахиваетесь, минхеер?

— Там, наверху, — Майкл посмотрел в небо, — тот, кто промахивается, забирает смерть. До сих пор я не промахивался.

Сантэн вздрогнула. Опять это слово — смерть. Смерть повсюду вокруг, на хребте, откуда доносится басистый грохот артиллерийской канонады, смерть в небе над ними. Она посмотрела на Майкла и подумала: «Не хочу, чтобы он умирал, никогда!» Встряхнулась, отгоняя печаль, улыбнулась и сказала:

— Научите меня стрелять.

Эта просьба стала настоящим благословением. Она позволила Майклу притрагиваться к Сантэн даже под ревнивым взглядом Анны. Он поставил Сантэн перед собой и учил классической стойке, с выдвинутой вперед левой ногой.

Первый выстрел Сантэн прижал ее к его груди. Он подхватил девушку, а голуби как ни в чем не бывало пролетели мимо.

— Нужно смотреть на ствол ружья, а не на птицу, — объяснил Майкл, по-прежнему прижимая ее к себе. — Смотрите на птицу, и ружье само пойдет за вами.

Следующий выстрел сбил жирного голубя, и он упал под возбужденные крики женщин, но когда Анна побежала за ним, на них серебряным занавесом опустился давно собиравшийся дождь.

— В амбар! — крикнула Сантэн и первая припустила по узкой аллее. Дождь хлестал по вершинам деревьев, миниатюрными снарядами взрывался на коже, и все ахали от его ледяных прикосновений. Сантэн первой добежала до амбара, ее блузка прильнула к телу, и Майкл увидел изумительную форму ее груди. Прядь темных волос прилипла ко лбу Сантэн, она стряхивала капли с юбки и смеялась, не пытаясь уйти от его взгляда.

Амбар выходил на аллею. Он был построен из кубических блоков желтого камня, а соломенная крыша прохудилась, как старый ковер. Брикеты соломы были сложены здесь до потолка.

— Это надолго, — мрачно сказала Анна, глядя на потоки дождя и отряхиваясь, как вышедший из болота буйвол. — Мы здесь застряли.

— Давай, Анна, ощиплем птиц.

Они удобно устроились на тюках соломы — плечи Сантэн и Майкла почти соприкасались — и принялись ощипывать голубей и болтать.

— Расскажите об Африке, — потребовала Сантэн. — Она действительно черная?

— Это самое солнечное место в мире, — ответил Майкл, — солнца бывает даже слишком много.

— Я люблю солнце, — сказала Сантэн, встряхивая холодными мокрыми волосами. — Для меня его не может быть слишком много.

Он рассказал ей о пустынях, где никогда не бывает дождя.

— За год выпадает не больше осадков, чем здесь за день.

— Я считала, что в Африке живут только черные дикари.

— Нет, — рассмеялся он. — Немало и белых дикарей… и черных джентльменов.

И он рассказал ей о крошечных желтых пигмеях из лесов Итури, ростом по пояс мужчине, и о гигантских ватуси, которые всякого, кто ниже двух метров ростом, считают пигмеем, и о благородных воинах-зулусах, называющих себя детьми неба.

— Вы говорите так, словно всех их любите, — обвиняюще сказала она.

— Зулусов? — переспросил он и кивнул. — Да, вероятно, люблю. Некоторых во всяком случае. Мбежане…

— Кто такой Мбежане?

Она неправильно произнесла имя.

— Зулус, он был с моим дядей Шоном со времен их молодости.

Он использовал зулусское слово «умфаан» и пришлось перевести его ей.

— Расскажите о животных. — Сантэн не хотелось, чтобы он замолкал. Его голос и рассказы она могла бы слушать вечно. — Расскажите о львах и тиграх.

— Тигров там нет, — улыбнулся он, — а львов много.

Даже руки Анны, занятой ощипыванием птиц, замирали, когда Майкл описывал охотничий лагерь в вельде, где их с дядей Шоном осаждал львиный прайд и им всю ночь пришлось держать головы лошадей, защищая и успокаивая их, а большие кошки бродили у границы освещенного пространства взад и вперед, пытаясь выгнать лошадей во тьму, где те стали бы легкой добычей.

— Теперь про слонов.

И он рассказывал об этих умных животных. Описывал, как они движутся своей медленной сомнамбулической походкой, помахивая огромными ушами, чтобы охладить кровь, и подбирая хоботом землю, чтобы принять пылевую ванну. Рассказывал о сложной социальной структуре слоновьих стад, о том, как старые самцы укрываются от общего шума.

— Точно как твой отец, — заметила Анна.

Как старые бесплодные слонихи берут на себя роль нянек и повитух; как строятся отношения крупных животных друг с другом, отношения почти человеческие, длящиеся целую жизнь; об их странной одержимости смертью, о том, как, убив охотника, который их преследовал и ранил, они нередко забрасывают его тело зелеными листьями, будто пытаются искупить свою вину. Он объяснил, как стадо помогает раненому слону: другие слоны хоботами удерживают его на ногах, подставляют свои большие бока, а когда слон, наконец, падет, то, если это самка, самец громоздится на нее, словно актом осеменения пытается отсрочить смерть.

Последние слова разрушили для Анны очарование услышанного; она вспомнила о своей роли дуэньи и пристально взглянула на Сантэн.

— Дождь кончился, — строго сказала она и начала собирать ощипанные тушки голубей.

Сантэн огромными, сияющими темными глазами продолжала смотреть на Майкла.

— Когда-нибудь я отправлюсь в Африку, — негромко сказала она, и он ответил на ее взгляд и кивнул:

— Да, когда-нибудь.

Они словно обменялись клятвой. Взаимное решение, твердое и понятное обоим. В это мгновение она стала его женщиной, а он — ее мужчиной.

— Пошли, — настойчиво сказала Анна от дверей амбара. — Идем, пока снова не начался дождь.

Оба с видимым усилием встали и последовали за ней в мокрый, пронизанный дождем мир.

Они плелись на налитых свинцом ногах по аллее к шато, шли бок о бок, не касаясь друг друга, но так остро ощущая взаимное присутствие, как будто обнимались.

И тут в сумерках показались самолеты, низкие и стремительные, рев их моторов, когда они пролетали над головой, поднялся до крещендо. Впереди шел зеленый «сопвич». С этого угла голова Эндрю им не была видна, но виднелись пробоины в ткани крыльев — следы пуль «шпандау», разрывавших корпус.

На пяти самолетах, следовавших за Эндрю, тоже остались следы обстрела. В их крыльях и фюзеляжах светились прорехи и отверстия.

— День был тяжелый, — сказал Майкл, запрокинув голову.

Еще один «сопвич» шел за остальными, его двигатель кашлял и захлебывался, за самолетом тянулся след пара; крыло, у которого была перебита тяга, торчало под углом. Сантэн, глядя на этот самолет, вздрогнула и прижалась к Майклу.

— Кто-то сегодня погиб, — прошептала она. Он не знал, что ей ответить.

— Завтра вы тоже полетите с ними.

— Не завтра.

— Ну, тогда послезавтра или послепослезавтра.

И снова отвечать не требовалось.

— Мишель, о Мишель! — В ее голосе звучала физическая боль. — Я должна встретиться с вами наедине. У нас может никогда, никогда не быть другой возможности. Отныне мы должны каждую драгоценную минуту жизни проживать так, словно она последняя.

Потрясение от ее слов было подобно удару. Он не мог говорить, а она еле слышно прошептала:

— Амбар.

— Когда?

Он обрел дар речи, но собственный голос показался ему хриплым.

— Сегодня вечером, около полуночи. Я приду, как только смогу. — Она посмотрела прямо ему в лицо: приличия и условности сгорели в горниле войны. — Будет холодно. Принеси одеяло.

Повернулась и побежала вдогонку за Анной, оставив Майкла неуверенно и с восторгом глядеть ей вслед.

* * *

Майкл вымылся у колонки возле кухни и снова надел китель. Когда он вошел на кухню, пирог с голубями и свежими трюфелями под хрустящей коричневой корочкой распространял упоительный аромат, а Сантэн, не протестуя, все наполняла и наполняла стакан отца. То же самое она делала и для Анны, но гораздо хитрее, так что Анна не замечала, хотя ее лицо краснело все больше, а смех становился все более хриплым.

Сантэн поручила Майклу командовать граммофоном «Голос его хозяина»*, своим самым ценным имуществом, и вменила ему в обязанность менять восковой диск, как только предыдущий кончится. Из большой медной трубы загремела запись «Аиды» Верди в исполнении оркестра «Ла Скала» под управлением Тосканини, наполняя кухню великолепными звуками. Когда Сантэн принесла тарелку с куском пирога туда, где напротив графа сидел Майкл, она коснулась шеи молодого человека, этих темных шелковых кудрей, и, наклонившись над ним, прошептала на ухо:

— Я люблю «Аиду», а вы, капитан?

Граф подробно расспрашивал Майкла о продукции его семейной фермы, и Майклу трудно было сосредоточиться, чтобы ответить.

— Мы выращиваем довольно много черной акации, но отец и дядя убеждены, что после войны автомобили полностью заменят лошадь, поэтому спрос на конскую упряжь и соответственно на обработку кожи резко упадет.

— Как жаль, что лошадь должна уступить этим шумным, вонючим дьявольским сооружениям, — вздохнул граф, — но, конечно, они правы. Будущее за бензиновыми моторами.

— Сейчас мы заменяем акацию сосной и австралийским эвкалиптом — для производства крепежных стоек для шахт и сырья для бумаги.

— Очень разумно.

— Еще, конечно, у нас есть сахарные плантации и скотоводческие ранчо. Дядя считает, что скоро корабли оборудуют холодильниками и они смогут развозить нашу говядину по всему миру.

Чем дольше граф слушал, тем больше был доволен.

— Пейте, мой мальчик, — говорил он с искренним одобрением. — Вы почти ничего не пили. Вам не нравится?

* Известная фирма по производству звуковоспроизводящего оборудования.

— Замечательно, великолепно, но le foie, моя печень.

Майкл схватился за ребра, и граф сочувственно и озабоченно заохал. Француз, он понимал, что большинство болезней и горестей мира связаны с плохой работой этого органа.

— Ничего серьезного. Но пусть мое нездоровье вам не мешает. Майкл сделал самоуничижительный жест, и граф послушно наполнил свой стакан снова.

Подав мужчинам ужин, женщины принесли к столу свои тарелки и тоже сели. Сантэн сидела рядом с отцом и почти ничего не говорила. Она с деланным вниманием поворачивала голову от одного к другому, пока Майкл не почувствовал легкое давление на лодыжку и с веселым ужасом ощутил, что она вытянула под столом ногу и касается его. Он виновато заерзал под взглядом графа, не смея посмотреть на Сантэн. Подул на пальцы, как будто обжег их, и быстро заморгал.

Сантэн убрала ногу так же незаметно, как приблизила. Майкл выждал две-три минуты, прежде чем протянуть свою. Он нашел ее ногу и зажал между своими; краем глаза он заметил, как девушка вздрогнула и ее щеки и уши залила волна темного румянца. Он посмотрел прямо на нее и никак не мог оторвать взгляда, пока граф не повысил голос.

— Сколько? — чуть резче, чем следовало, повторил он, и Майкл виновато отдернул ногу.

— Простите, я не расслышал.

— Капитан плохо себя чувствует, — быстро и чуть задыхаясь вмешалась Сантэн. — Его ожоги еще не зажили, и он слишком много работал сегодня.

— Не будем без необходимости задерживать его, — с готовностью подхватила Анна, — если он закончил ужин.

— Да, да. — Сантэн встала. — Надо отпустить его домой отдыхать.

Граф глядел расстроенно — у него отбирали собутыльника, но Сантэн успокоила:

— Не тревожься, папа, посиди здесь, допей вино.

Анна проводила пару из кухни на темный двор и подбоченясь стояла рядом, взирая на них точно орлица, пока они застенчиво прощались. Она выпила слишком много кларета, что притупило ее острое, как бритва, чутье, не то непременно удивилась бы, почему это Сантэн так торопится усадить Майкла на мотоцикл.

— Вы позволите еще раз навестить вас, мадмуазель де Тири?

— Если угодно, капитан.

Сердце Анны, смягченное вином, благоволило им. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы проявить решительность.

— До свидания, минхеер, — твердо сказала она. — Девочка простудится. Домой, Сантэн.

Граф счел необходимым запить кларет парой бокалов шампанского.

— Это смягчает резкость вина, — с серьезным видом объяснил он дочери.

Поэтому женщинам пришлось укладывать его в постель. Во время опасного подъема по лестнице граф пел марш из «Аиды», очень громко, но фальшиво. Добравшись до кровати, он навзничь повалился на нее, как спиленный дуб. Сантэн по очереди подняла его ноги и стащила с них сапоги.

— Благослови тебя Господь, малышка, папа тебя любит.

Вдвоем они усадили его и надели через голову ночную рубашку, потом снова позволили упасть на подушки. Теперь, когда скромность графа охраняла ночная рубашка, они сняли с него брюки и повернули его на бок.

— Пусть ангелы оберегают твой сон, красавица моя, — пробормотал граф, когда они укрывали его одеялом. Анна погасила свечу. Под покровом темноты она погладила графа по спутанным волосам. Ее вознаградил громкий храп, и вслед за Сантэн она вышла из спальни, прикрыв за собой дверь.

* * *

Ночью Сантэн лежала и слушала, как скрипит и трещит старый дом.

Она благоразумно не стала ложиться под одеяло полностью одетой, потому что, как раз когда она собиралась гасить свечу, внезапно явилась Анна и села на край кровати. Вино развязало ей язык, но не настолько одурманило, чтобы она не заметила, что Сантэн не в ночной сорочке. Зевая и вздыхая, Сантэн силой мысли пыталась усыпить ее, а когда отчаялась и услышала, как на далекой церкви в Морт-Омме часы пробили десять, сама притворилась, что засыпает.

Мучительно было лежать без движения и мерно дышать, когда она сгорала от возбуждения.

Наконец Анна поняла, что говорит сама с собой, прошлась по маленькой комнате, подбирая и складывая разбросанную одежду Сантэн, потом поцеловала девушку в щеку и погасила фитиль.

Оставшись одна, Сантэн сразу села и испуганно обхватила себя руками. Она ждала.

Хотя развязка встречи с Майклом в ее представлении была совершенно ясна, точный порядок предстоящих действий еще оставался для нее таинственным и туманным. Логика подсказывала, что это не должно существенно отличаться от того, что она много раз наблюдала в поле и на скотном дворе.

Однажды сонным летним полуднем, когда ее внимание привлек легкий шум в неиспользуемом стойле, Сантэн получила тому подтверждение. Она вскарабкалась на чердак и через щель с удивлением наблюдала за Эльзой, кухонной служанкой, и Жаком, конюхом, пока, наконец, ей не пришло в голову, что они играют в петуха и курицу, в жеребца и кобылу.

Потом она много дней думала об этом и стала внимательнее прислушиваться к болтовне служанок. И в конце концов, набравшись храбрости, отправилась с вопросами к Анне.

Все эти изыскания поразили ее множеством противоречий. По словам Анны, процедура была исключительно болезненная и сопровождалась сильным кровотечением и страшными опасностями беременности и хворей. Это противоречило нескрываемому удовольствию, с каким обсуждали эту тему служанки, и смешкам и приглушенным радостным крикам, которые издавала Эльза, лежа на соломе под Жаком.

Сантэн знала, что у нее высокий болевой порог; даже доктор Лебрюн сказал об этом, когда без хлороформа вправил ей вывихнутое предплечье. Ишь ты, даже не пикнула, дивился он. Нет, Сантэн знала, что вытерпит боль не хуже любой деревенской девушки; а кровотечение? Она уже привыкла к месячным. Часто, когда она была уверена, что ее никто не видит, она снимала со спины Нюажа неудобное дамское седло, подтыкала юбку и садилась на жеребца верхом. Прошлой весной, сидя на спине лошади без седла, она подскакала на жеребце к каменной стене, огораживающей северное поле, прыгнула с низкой стороны этой стены и приземлилась на противоположной с высоты семь футов. При приземлении она сильно ударилась о холку Нюажа; острая боль, словно ее ударили ножом, пронзила все тело Сантэн. Она потеряла столько крови, что белые плечи Нюажа стали красными, и так стыдилась, что, несмотря на боль, вымыла лошадь в пруду на краю поля и заковыляла домой, ведя Нюажа за собой.

Нет, ни боль, ни кровь ее не пугали. Ее страх был другого свойства. Она до смерти боялась разочаровать Майкла. Анна предупреждала ее и об этом.

«Потом мужчины всегда теряют интерес к женщине, les cochons»[86].

«Если Майкл потеряет интерес ко мне, — думала она, — я умру. — И на мгновение заколебалась. — Не пойду. Не стану рисковать».

— Но как не пойти? — прошептала она вслух и почувствовала, что от любви и ожидания тесно в груди. — Я должна. Я просто должна.

С нетерпением она слушала, как в соседней комнате готовится ко сну Анна. И еще ждала, даже когда наступила тишина. Услышав, как церковные часы пробили сперва четверть часа, потом половину, Сантэн наконец вылезла из-под одеяла.

Нашла нижнюю юбку и панталоны, где их положила Анна, просунула одну ногу в штанишки и замерла.

— Зачем? — спросила она себя, захихикала и сбросила панталоны.

Потом застегнула толстую шерстяную юбку для верховой езды и жакет, набросила на голову и плечи темную шаль. Держа обувь в руках, выскользнула в коридор и у двери Анны прислушалась.

Анна негромко, мерно храпела, и Сантэн прошла дальше, в кухню. Села на стул перед огнем, обулась, зажгла фонарь от свечи, которую взяла с печки. Открыла кухонную дверь и вышла. Луна была на ущербе, ее остроносый челн плыл сквозь клочья летящих облаков.

Поспешая по аллее Сантэн шла по поросшей травой обочине, чтобы гравий не скрипел под ногами, и не открывала задвижку фонаря, полагаясь на серебряный свет луны. На севере, на хребте, что-то вдруг ярко сверкнуло; там медленно оседал столб оранжевого света, потом послышался приглушенный ветром грохот разрыва.

Мина! Сантэн на мгновение остановилась, думая, сколько человек сгинуло в этом чудовищном фонтане земли и огня. Это укрепило ее решимость. В мире столько смертей и ненависти и так мало любви! Она должна удержать ее всю, до последней капли.

Наконец она увидела впереди амбар и побежала. Внутри не видно света, и ни следа мотоцикла.

«Он не пришел!» Эта мысль привела ее в отчаяние. Ей хотелось прокричать его имя. Споткнувшись на пороге амбара, она едва не упала.

— Мишель! — Она больше не могла сдерживаться и услышала в своем голосе панику, когда снова позвала: — Мишель!

И открыла задвижку фонаря.

Он шел к ней из темноты амбара. Высокий и широкоплечий, бледное лицо прекрасно в свете фонаря.

— Ох, я думала, ты не придешь.

Он остановился перед ней.

— Ничто, — ответил он негромко, — ничто на свете не могло бы меня удержать.

Они стояли друг перед другом. Сантэн задрала подбородок, чтобы смотреть ему в лицо; они жадно глядели друг на друга, но никто не знал, что делать дальше, как преодолеть последние несколько дюймов между ними, которые кажутся пропастью.

— Никто тебя не видел? — выпалил он.

— Нет, нет. Не думаю.

— Хорошо.

— Мишель…

— Да, Сантэн?

— Наверно, мне не следовало приходить. Может, мне уйти?

Именно это и нужно было сказать: угроза привела Майкла в ужас, и он почти грубо схватил девушку.

— Нет, ни за что, я не хочу, чтобы ты уходила, ни за что.

Она засмеялась — хриплым, задыхающимся смехом; он притянул ее к себе и хотел поцеловать, но попытка оказалась неудачной. Они столкнулись носами, потом в спешке ударились зубами, прежде чем отыскали губы друг друга. Однако, найдя их, Майкл обнаружил, что губы у Сантэн горячие и мягкие, а рот внутри шелковистый и на вкус как спелое яблоко. Шаль сползла с ее головы, едва не задушив обоих, и они отпрянули друг от друга, задыхаясь и возбужденно смеясь.

— Пуговицы, — прошептала она. — Мне больно от твоих пуговиц. И я замерзла.

И она деланно задрожала.

— Прости.

Он взял из рук у Сантэн фонарь и отвел ее в глубину амбара. Потом вернул фонарь, и в его свете она увидела, что он устроил между тюками гнездо из мягкой соломы и выстлал его серыми армейскими одеялами.

— Я возвращался за ними в свою палатку, — объяснил он, осторожно поставив фонарь и снова нетерпеливо поворачиваясь к ней.

— Attends[87]! —Она использовала привычную форму обращения, чтобы сдержать его, и расстегнула его портупею. — Я буду вся в синяках.

Майкл отшвырнул ремень и снова обнял ее. На этот раз они быстро отыскали губы и вцепились друг в друга.

Волны чувства накатывались на Сантэн, такие мощные, что она ощутила слабость, у нее закружилась голова. Ноги у нее подкосились. Майкл обнимал ее, осыпая поцелуями ее рот, глаза и горло; она пыталась отвечать тем же, но ей хотелось, чтобы он скорее лег с ней на одеяла. Она сознательно расслабила ноги, упала и потянула его за собой; она свалилась на выложенное одеялами гнездо в соломе, а он упал сверху.

— Прости.

Он хотел отстраниться, но Сантэн закинула руку ему за шею и силой удержала. Потянула через его плечо одеяло и накрыла обоих. Она слышала, что издает слабые мяукающие звуки, как котенок, которого отнимают от соска, и провела руками по лицу и волосам Майкла, продолжая целовать. Тяжесть его тела была удивительно приятной, и когда он попытался откатиться в сторону, Сантэн закинула ногу ему за спину и удержала.

— Свет, — прохрипел он и потянулся к фонарю, чтобы закрыть задвижку.

— Нет. Я хочу видеть твое лицо.

Она схватила Майкла за запястье и потянула его руку обратно, прижимая к своей груди и глядя ему в глаза. Они были так прекрасны в свете фонаря, что ей показалось, будто сердце у нее разорвется; потом она почувствовала его ладонь на своей груди и удержала ее там. Соски напряглись и заболели от желания его прикосновения.

Это безумное желание наслаждения крепло, пока не стало непереносимым; что-то должно произойти, прежде чем она лишится чувств от силы этого желания… но ничего не произошло, и Сантэн почувствовала, что возвращается с высот. Это разожгло ее нетерпение, разочаровало и рассердило.

Способность критически мыслить, притупленная желанием, вернулась; Сантэн почувствовала, что Майкла одолевает нерешительность, и это рассердило ее уже по-настоящему. Он должен показать умение, взять ее; она так этого хочет! Она снова схватила его за запястье и потянула руку вниз, одновременно повернувшись под ним так, что толстая юбка задралась и собралась выше бедер.

— Сантэн, — прошептал он, — я не хочу делать то, чего не хочешь ты.

— Tais-toi, — почти прошипела она. — Тише!

Сантэн поняла, что ей придется вести его, она всегда будет его вести, потому что обнаружила в нем нечто, чего раньше не замечала, но она не стала из-за этого негодовать. Напротив, она почувствовала себя сильной — и уверенной в своих силах.

Оба ахнули, когда он коснулся ее. Минуту спустя Сантэн выпустила запястье Майкла и, когда нашла его, едва сдержала возглас: такой он был большой и твердый… она испугалась. На мгновение Сантэн усомнилась в своей способности выполнить задуманное, но потом справилась с собой. Майкл был неловок, и ей приходилось ерзать и приспосабливаться. Потом вдруг, когда она не ожидала, это произошло, и она ахнула от неожиданности.

Анна ошибалась: боли не было, только головокружительное ощущение растяжения и заполнения, а когда шок миновал — чувство огромной власти над ним.

— Да, Мишель, да, дорогой, — подбадривала она, и он вонзался, и стонал, и метался в ее объятиях, а она, обхватив его руками и ногами, легко переносила этот натиск, зная, что в эти мгновения Майкл целиком принадлежит ей, и наслаждаясь этим знанием.

Почувствовав его заключительные содрогания, она посмотрела ему в лицо и увидела, что цвет его глаз изменился — в свете фонаря они стали темно-синими. И хотя она любила его так сильно, что делалось больно, в глубине ее души тлело сомнение: она что-то упустила. Она не чувствовала потребности кричать, как кричала Эльза под Жаком на соломе, и потому испугалась.

— Мишель, — настойчиво прошептала она, — ты еще меня любишь? Скажи, что любишь.

— Я люблю тебя больше жизни.

Голос его звучал прерывисто и хрипло. Она не могла сомневаться в его искренности.

— Мой дорогой, — прошептала она, — мой дорогой, — и погладила курчавые завитки у него на шее.

Очень скоро волна чувств схлынула настолько, что Сантэн смогла понять: за те несколько коротких минут, в которые они совершили этот простой акт, что-то изменилось безвозвратно. Мужчина в ее объятиях физически сильнее, но для нее он как ребенок, сонный ребенок, прижимающийся к ней.

Она почувствовала себя мудрой и полной энергии, как будто до сих пор ее жизнь текла бесцельно, без направления, а сейчас она нашла свой попутный ветер и, как океанский корабль, полетела вперед.

— Проснись, Мишель. — Она осторожно потрясла его. Он что-то пробормотал и пошевелился. — Сейчас нельзя спать. Поговори со мной.

— О чем?

— О чем угодно. Расскажи про Африку. Расскажи, как мы вместе уедем в Африку.

— Я уже рассказывал.

— Расскажи еще раз. Я хочу услышать это снова.

Она лежала, прижавшись к нему, и жадно слушала, задавая вопросы, когда он умолкал.

— Расскажи об отце. Ты не говорил, какой он.

Так они проговорили всю ночь, обнимая друг друга в коконе из серых одеял.

Но вот, слишком скоро для них, пушки на хребте возобновили свой убийственный рев, и Сантэн в отчаянном желании прижала его к себе.

— О Мишель, я не хочу уходить!

Она оторвалась от него, встала и начала приводить в порядок одежду и застегивать пуговицы.

— Ничего замечательнее со мной в жизни не случалось, — прошептал Майкл, глядя на нее; когда она снова повернулась к нему, ее глаза в свете фонаря и в блеске далеких разрывов казались огромными и мягкими.

— Мы ведь поедем в Африку, правда, Мишель?

— Обещаю.

— Твой сын родится в солнечном свете, и мы будем жить долго и счастливо, как в сказках, правда, Мишель?

Они вышли на аллею, цепляясь друг за друга под шалью Сантэн, и с тихой настойчивостью целовались на углу конюшни, пока Сантэн не вырвалась из его объятий и не побежала по двору.

Добежав до кухонной двери, она, не оглядываясь, исчезла в большом темном доме, оставив Майкла одного в необъяснимой печали, хотя ему следовало бы радоваться.

* * *

Биггз стоял у койки и ласково смотрел на спящего Майкла. Старший сын Биггза, погибший год назад в окопах под Ипром, был тех же лет. Майкл выглядел таким измученным, истощенным и бледным, что Биггзу пришлось заставить себя тронуть его за плечо, чтобы разбудить.

— Который час, Биггз?

Майкл, еще не вполне проснувшись, сел.

— Уже поздно, сэр, солнце встает, но мы все еще не летаем, нас зачалили.

И тут произошло нечто странное.

Майкл улыбнулся глупой блаженной улыбкой, какой Биггз у него никогда раньше не видел. Это встревожило ординарца.

— Боже, Биггз, как мне хорошо!

— Я рад, сэр.

Биггз с тревогой подумал: «Может, лихорадка?»

— Как наша рука, сэр?

— Наша рука замечательно, превосходно, спасибо, Биггз.

— Я бы дал вам еще поспать, но майор спрашивает вас, сэр. Он хочет показать вам что-то очень важное.

— Что именно?

— Мне запрещено говорить, мистер Майкл, строгий приказ лорда Киллиджерана.

— Молодец, Биггз! — без очевидной причины воскликнул Майкл и вскочил с койки. — Нельзя заставлять лорда Киллиджерана ждать. Ни-ни!

* * *

Майкл ворвался в офицерскую кают-компанию и испытал разочарование, обнаружив, что там пусто. Он хотел поделиться своим хорошим настроением с кем-нибудь — с кем угодно. Предпочтительно с Эндрю, но даже капрал кают-компании покинул свой пост. На столе еще стояли тарелки с остатками завтрака, на полу, куда их, очевидно, побросали в спешке, валялись газеты и журналы. В одной из пепельниц лежала трубка адъютанта, от которой поднимался зловонный дым, — доказательство того, как поспешно была покинута кают-компания.

Затем Майкл услышал далекий гул возбужденных голосов; он доносился из открытого окна, выходившего в сад.

Он заторопился наружу и пошел под деревья.

В эскадрилье по штату числилось двадцать четыре пилота, но после недавних боев оставалось шестнадцать — вместе с Эндрю и Майклом. Все они собрались на краю сада, а с ними механики и наземные команды, расчеты зенитных батарей, охранявших аэродром, официанты из кают-компании, вестовые — одним словом, все до последней живой души, и все говорили одновременно.

Собрались они вокруг самолета, стоявшего на позиции номер 1 в начале сада. Майкл видел над головами толпы только верхние крылья машины и капот мотора, но почувствовал, как быстрее побежала кровь по жилам. Он никогда не видел ничего подобного.

У машины был длинный нос, создающий впечатление большой силы, прекрасные отклоняющиеся и сходящиеся под углом крылья, что обещает скорость, а на контрольном щитке множество приборов — гарантия устойчивости послушания.

Эндрю протиснулся сквозь возбужденную толпу и пошел навстречу Майклу; из угла его рта под лихим углом торчал янтарный мундштук.

— Смотрите, спящая красавица встает, как Афродита из морской пены.

— Эндрю, это наконец SE5a[88], верно? — перекричал гул толпы Майкл, и Эндрю схватил его за руку и подтащил к себе.

Толпа расступилась перед ними. Майкл подошел и остановился в благоговении. С первого взгляда он понял, что самолет тяжелее и сильнее немецкого «альбатроса», а какой двигатель! Огромный! Гигант!

— Двести лошадиных сил!

Эндрю любовно похлопал по корпусу двигателя.

— Двести лошадиных сил, — повторил Майкл. — Мощнее немецких «мерседесов».

Он подошел и погладил прекрасную слоистую древесину пропеллера, глядя на вооружение самолета.

На верхнем крыле на турели Фостера установлен пулемет «льюис» калибра.303 — легкое, надежное и эффективное оружие, стреляющее поверх пропеллера, — а под ним на фюзеляже перед кабиной смонтирован более тяжелый «виккерс» с прерывателем, позволяющим стрелять прямо через пропеллер. Два пулемета, наконец у них два пулемета и двигатель, достаточно мощный, чтобы нести в бой!

Майкл издал боевой клич горцев, которому его научил Эндрю, а Эндрю снял крышку с фляжки и брызнул на капот двигателя несколько капель виски.

— Да будет благословен этот самолет и все, кто на нем летает, — возгласил он нараспев, потом сделал глоток из фляжки и протянул ее Майклу.

— Ты летал на нем? — голосом, хриплым от жгучего виски, спросил Майкл, бросая фляжку ближайшему офицеру.

— А кто, по-твоему, привел его из Арраса? — возмущенно ответил Эндрю.

— И как он в полете?

— Как девица, которую я знавал в Абердине: быстро ложится, легок на подъем, а в промежутках сама мягкость и любовь.

Собравшиеся пилоты завопили и засвистели, и кто-то крикнул:

— Когда сможем полетать на нем, сэр?

— В порядке старшинства, — ответил Эндрю и злорадно улыбнулся Майклу. — Если бы только капитан Кортни был в состоянии летать.

И он покачал головой с насмешливым сочувствием.

— Биггз! — закричал Майкл. — Где мой летный комбинезон?

— Я так и подумал, что он вам понадобится, сэр.

Биггз вышел из толпы и помог Майклу одеться.

* * *

Могучий мотор «Уолсли Вайпер» легко понес SE5a по грязной полосе, и когда хвост чуть поднялся, перед Майклом открылся поразительный вид поверх кожуха мотора. Майкл словно оказался на трибуне для зрителей.

«Попрошу Майка снять этот маленький ветровой козырек, — решил он, — и тогда буду видеть любого гунна за сто миль».

Он поднял большую машину с земли и улыбнулся, чувствуя, как она набирает высоту.

— Быстро вверх, — сказал Эндрю, и Майкл почувствовал, как его прижимает к сиденью; он выше задрал нос «уолсли», и они начали подниматься, как стервятники в восходящих потоках воздуха.

«Ни один „альбатрос“ не сможет уйти от нас в подъеме», — восторгался Майкл. На высоте пятьсот футов он выровнял машину и начал правый поворот; поворот становился все круче, Майкл изо всех сил тянул за ручку, продолжая держать нос вверх, правое крыло вертикально было устремлено к земле, из-за центробежной силы кровь отхлынула от головы, перед глазами все посерело и потеряло цвет. Тогда Майкл развернул самолет в противоположную сторону и закричал, перекрикивая гул двигателя и вой ветра:

— Сюда, ублюдки! — Он повернулся и посмотрел на немецкую линию фронта. — Сюда! Посмотрите, что мы для вас приготовили!

Когда он приземлился, пилоты шумной толпой окружили машину.

— Как он, Майкл? Как он поднимается? Легко ли поворачивает?

Стоя над ними на нижнем крыле, Майкл сложил пальцы, поцеловал их и поднял к небу.

* * *

В тот же день Эндрю тесным строем повел эскадрилью, все еще на простреленных, рваных и заплатанных старых «сопвичах», на главный аэродром в Бертангле, и они возбужденной нетерпеливой группой ждали у третьего ангара, пока наземные команды выводили и выстраивали длинной линией на бетонированной площадке большие SE5a.

Через своего дядю в штабе дивизии Эндрю обеспечил присутствие фотографа. На фоне новых истребителей пилоты собрались вокруг Эндрю, как футбольная команда. Все были одеты по-разному, но ни на ком не было предписанного уставом мундира Королевских воздушных сил. На головах пилотки, фуражки, кожаные шлемы, а на Эндрю, как всегда, шотландский берет. И одежда разная: морские куртки, кавалерийские мундиры, кожаные пальто летчиков, но у всех на груди крылья — символ Королевских военно-воздушных сил.

Фотограф установил тяжелый деревянный треножник и исчез под темной тканью, рядом стоял его помощник с пластинками. Только один пилот не стал фотографироваться. Это был Хэнк Джонсон, крепкий маленький техасец, которому не исполнилось и двадцати, единственный американец в эскадрилье, до войны — объездчик лошадей, «бронкобастер»[89], как он это называл. Он сам оплатил свой проезд через Атлантику, чтобы вступить в эскадрилью «Лафайетт», а оттуда перешел в смешанную группу шотландцев, ирландцев и выходцев из колоний, которые и образовали Двадцать первую эскадрилью КВС.

Хэнк стоял за треножником с толстой черной голландской сигарой в зубах и давал советы взмыленному фотографу.

— Иди сюда, Хэнк, — позвал его Майкл. — Без твоей изящной физиономии классного снимка не будет.

Хэнк потер искривленный нос, которому придал такую форму один из «бронко», и покачал головой.

— Разве вы не слышали, парни, что фотографироваться — к неудаче?

Все стали его высмеивать, а он дружелюбно отмахивался дымящей сигарой.

— Вы как хотите, — сказал он, — а только моего старика ужалила гадюка аккурат в тот день, когда он впервые сфотографировался.

— В небе нету гадюк, — насмешливо сказал ему кто-то.

— Конечно, нет, — согласился Хэнк. — Но то, что есть, гораздо хуже. Насмешливые выкрики стихли. Все запереглядывались, кое-кто попытался покинуть группу.

— Пожалуйста, улыбнитесь, джентльмены.

Из-под черной ткани вынырнул фотограф. Все застыли, но когда сработал затвор и изображение перешло на серебряную пластинку, улыбки оказались какими-то неуверенными и кривыми.

Эндрю попытался поскорее развеять мрачное настроение.

— Майкл, бери «пятерку», — приказал он. — Даем тебе пять минут форы. Попробуй уйти от нас и перехватить раньше, чем мы долетим до Морт-Омма.

Майкл вел свою «пятерку» в классическом засадном строю — против солнца и скрываясь за облаками, преграждая обратный путь в Морт-Омм. Тем не менее Эндрю едва не проскочил; он повел свою группу далеко на юг и летел над самой землей. У них получилось бы, если бы не острое зрение Майкла: он за шесть миль заметил отражение солнца от ветрового козырька и выстрелил красной ракетой: «Неприятель». Эндрю, поняв, что их заметили, поднялся навстречу, и оба звена закружили друг около друга.

Майкл выделил из группы SE5a Эндрю, пошел за ним, и началась сложная воздушная дуэль; они все нещаднее напрягали мощные машины в поисках пределов их скорости, но определенно оказались равны в мастерстве и выносливости: никому не удавалось добиться преимущества, пока Эндрю почти случайно не зашел с хвоста, буквально на линию поражения. Майкл дал полный форсаж, хвост самолета выровнялся, машину развернуло с такой силой, что Майклу едва не сломало шею, и он с ревом пошел прямо на Эндрю.

Машины разминулись на огромной скорости, и только мгновенная реакция пилотов-ветеранов позволила им избежать столкновения. Майкл сразу повторил поворот в противоположную сторону, его прижало к стене кабины, еще не зажившее плечо ударилось о какую-то кромку, и в глазах потемнело от боли, но он выровнял машину и пристроился в хвост к Эндрю. Тот отчаянно пытался увернуться, но Майкл повторял каждый его поворот и постоянно держал в прицеле «виккерса», все больше приближаясь, пока вращающийся колпак пропеллера почти не прижался к хвосту Эндрю.

— Нги дла! — торжествующе взревел Майкл. — Я поел.

Древний боевой клич зулусов, который воины Чаки издавали, вонзая длинное лезвие ассегая в плоть противника.

В зеркале заднего обзора, укрепленном на распорках над его головой, Майкл видел отражение глаз Эндрю: эти глаза широко раскрылись в отчаянии и недоверии при виде такого невероятного маневра.

Эндрю выпустил зеленую ракету, собирая эскадрилью и признавая победу Майкла. Эскадрилья разлетелась по всему небу, но по этому сигналу перестроилась, и Эндрю повел ее к Морт-Омму.

Как только приземлились, Эндрю выскочил из машины, бросился к Майклу, схватил за плечи и нетерпеливо затряс.

— Как ты это сделал? Черт подери, как?

Майкл быстро объяснил.

— Это невозможно, — покачал головой Эндрю. — Поворот в одной плоскости? Если бы я не видел собственными глазами… — Он помолчал. — Слушай. Давай попробуем снова.

Два больших самолета пробежали по узкой полосе и поднялись в небо, а вернулись, только когда темнело.

Майкл и Эндрю выскочили из кабин и кинулись обниматься. Хлопая друг друга по спине и танцуя, они в своей летной одежде напоминали цирковых медведей. Наземные команды со снисходительными улыбками наблюдали за ними, пока они, наконец, не опомнились, и тогда Мак, главный механик, выступил вперед и коснулся рукой пилотки.

— Прошу прощения, сэр, но у моей тещи воскресное платье такого цвета — тусклого и грязного, прости Господи.

SE5a еще сохраняли фабричную окраску. Этот цвет должен был сделать их незаметными для врага.

— Зеленый, — сказал Эндрю.

Некоторые пилоты по обе стороны линии фронта — и немецкие, и английские — вовсе не гнались за незаметностью. Для них яркая раскраска стала предметом гордости: они объявляли врагу о своем присутствии, бросали вызов.

— Зеленый, — повторил Эндрю. — Ярко-зеленый, под цвет моего шарфа, и не забудь написать «Летающий хаггис».

— Желтый, пожалуйста, — решил Майкл.

— Я почему-то так и думал, что вы выберете желтый, мистер Майкл, — улыбнулся Мак.

— Да, Мак, когда будете заниматься этим, пожалуйста, снимите этот ветровой щит и подтяните крепления крыльев.

Летчики-ветераны считали, что, крепче затянув проволоку креплений крыльев и сделав угол острее, можно выжать из машины несколько лишних узлов.

— Я позабочусь об этом, — пообещал Мак.

— Закрепи все, чтобы он летел без рук, — кивнул Майкл.

Асы — народ суеверный и суетливый, это известно всем. Если SE5a способен лететь прямо и ровно без помощи руля, пилот может стрелять обеими руками.

— Слушаюсь, сэр, без рук, — снисходительно улыбнулся Мак.

— Да, Мак, и пристреляй пулеметы на пятьдесят ярдов…

— Что-нибудь еще, сэр?

— Пока достаточно, Мак, — ответил на его улыбку Майкл, — но я еще что-нибудь придумаю.

— А теперь, мой мальчик, — Эндрю обнял Майкла за плечи, — как насчет выпивки?

— Я уж думал, ты не предложишь, — ответил Майкл.

Кают-компания была полна возбужденных молодых людей, которые громко и энергично обсуждали новые машины.

— Капрал! — через их головы крикнул лорд Киллиджеран официанту. — Я угощаю! Налей всем.

Пилоты шумно приветствовали эти слова и направились к стойке делать заказы.

Час спустя, когда глаза у всех блестели, а смех стал хриплым, Эндрю рассудил, что время пришло, постучал по стойке, требуя внимания, и торжественно провозгласил:

— Как чемпиону Абердина и Великой Шотландии, не говоря уже о Гебридских островах, по игре в бок-бок, мне надлежит бросить вызов всем желающим участвовать в этой древней и благородной игре.

— Поистине надлежит! — Майкл насмешливо посмотрел на него. — Подбирайте команду, сэр.

Майкл проиграл жеребьевку, и его команде пришлось выстроить пирамиду у дальней стенки кают-компании; официанты быстро убирали столы.

Один за другим парни из команды Эндрю разбегались и с разгона прыгали на пирамиду, стараясь обрушить ее и тем самым выиграть. Однако если при этом они какой-нибудь частью тела касались земли, это означало их немедленное удаление из игры.

Пирамида Майкла выдержала тяжесть и ярость атаки, и, наконец, все восемь игроков Эндрю, убедившись, что даже пальцем руки или ноги не касаются земли, оказались на верху пирамиды Майкла, как стая обезьян.

С вершины пирамиды Эндрю задал решающий вопрос, который определял, чем кончится схватка:

— Бок-бок, сколько пальцев я поднял?

Майкл из-под груды тел приглушенным голосом ответил:

— Три!

— Два! — торжествующе провозгласил Эндрю, пирамида с отчаянным воплем обрушилась, и Майкл увидел перед собой ухо Эндрю.

— Можно мне сегодня снова взять твой мотоцикл? — спросил он. Эндрю, прижатый множеством тел, не мог повернуть голову, но скосил глаза в сторону Майкла.

— Снова отправляешься подышать воздухом, мой мальчик? — Майкл смотрел застенчиво и ничего не мог сказать. Эндрю продолжил: — Все мое — твое. Благословляю тебя, и передай счастливице изъявления моего глубочайшего уважения.

* * *

Майкл оставил мотоцикл в лесу за амбаром и с охапкой армейских одеял побрел по грязи ко входу. Когда он вошел, сверкнул свет — Сантэн открыла задвижку фонаря и посветила ему в лицо.

— Bonsoir, monsieur. — Она сидела на груде тюков соломы, подобрав под себя ноги, и сверху вниз озорно улыбалась ему. — Какая неожиданность — встретить вас здесь.

Он забрался наверх и обнял ее.

— Ты рано.

— Папа рано лег спать… — Больше ей ничего не удалось сказать, потому что он накрыл ее рот своим. — Я… Я видела новые самолеты, — задыхаясь, сказала она, когда они оторвались друг от друга, — но не знала, который из них твой. Они все одинаковые. Меня тревожит, что я не могу узнать, какой твой.

— Завтра мой снова будет желтым. Мак перекрашивает его для меня.

— Нужно договориться о сигналах, — сказала она, отбирая у него одеяла и устраивая гнездо на тюках соломы.

— Если я подниму руку над головой, вот так, это будет означать, что вечером мы встречаемся в амбаре, — предложил он.

— Этот сигнал я буду высматривать особенно старательно. — Сантэн улыбнулась ему и похлопала по одеялу. — Иди сюда, — приказала она, и голос ее звучал хриплым мурлыканьем.

Много времени спустя, когда она лежала головой на его обнаженной груди и слушала, как бьется сердце, он пошевелился и прошептал:

— Так не пойдет, Сантэн! Ты не сможешь поехать со мной в Африку.

Она быстро села и посмотрела на него, сурово поджав губы. Глаза потемнели и опасно блеснули.

— Я вот о чем: что скажут люди? Подумай о моей репутации: я путешествую с женщиной, которая мне не жена.

Она продолжала смотреть на него, но ее рот смягчился, появилась улыбка.

— Но ведь должно быть решение. — Он сделал вид, что задумался. — Вот оно! Нашел! — Он щелкнул пальцами. — Ты выйдешь за меня замуж!

Она снова прижалась щекой к его груди.

— Только чтобы спасти твою репутацию, — прошептала она.

— Но ты еще не сказала «да».

— О да. Да! Тысячу раз да. — В характерной манере следующий ее вопрос оказался прагматическим: — Когда, Майкл?

— Скоро. Как только будет возможно. С твоей семьей я встречался, а завтра ты встретишься с моей.

— С твоей семьей? — Она отодвинулась от него на расстояние вытянутой руки. — Но твоя семья в Африке.

— Не вся, — заверил он. — Большая ее часть здесь. Говоря «большая часть», я не имею в виду число. Я говорю о самом важном члене моей семьи.

— Не понимаю.

— Поймешь, ma chйrie[90], поймешь, — заверил он ее.

* * *

Майкл объяснил Эндрю, что он задумал.

— Если тебя поймают, я заявлю, что ничего не знал о твоем гнусном плане. Более того, я с удовольствием буду присутствовать на трибунале и лично стану командовать расстрельным взводом, — предупредил Эндрю.

Майкл заметил подходящую площадку на краю Северного поля, с дальней от базы эскадрильи стороны поместья де Тири. Ему пришлось провести ярко-желтую машину за шеренгой дубов, охранявших это поле; затем, миновав семифутовую каменную стену, он выключил газ и мягко посадил самолет. Быстро развернулся и, не выключая двигателя, выбрался из кабины.

Сантэн бежала к нему от края стены, где пряталась. Он видел, что она выполнила его указания и тепло оделась: меховые сапоги под желтой шерстяной юбкой и желтый шелковый шарф на шее. Капюшон великолепной лисьей шубки на бегу упал на спину.

На ремне через плечо она несла кожаную сумку.

Майкл спрыгнул и подхватил Сантэн на руки.

— Смотри! Я надела желтое, твой любимый цвет!

— Умница. — Он подсадил ее. — Вот, держи. — Он вытащил из кармана взятый взаймы летный шлем и показал, как его надевать поверх густых кудрей и застегивать под подбородком.

— Я выгляжу благородно и романтично? — спросила она, позируя.

— Ты выглядишь замечательно!

Он не солгал. Щеки Сантэн румянились от возбуждения, глаза сверкали.

— Идем.

Майкл забрался на крыло и сел в крошечную кабину.

— Какая она маленькая!

Сантэн в нерешительности задержалась на крыле.

— Ты тоже, — заверил ее Майкл. — Да ты боишься?

— Боюсь, ха!

Она бросила на него презрительный взгляд и начала перебираться через него.

Это оказалось непросто: потребовалось задрать юбку выше колен и с трудом перелезть через открытую кабину. Майкл не выдержал искушения: когда девушка усаживалась к нему на колени, провел рукой под юбкой почти до соединения нежных шелковистых бедер. Сантэн гневно запищала:

— Какая наглость, monsieur! — и плюхнулась к нему на колени.

Майкл закрепил поверх обоих ремень безопасности и носом ткнулся в шею девушки ниже шлема.

— Теперь ты в моей власти. Сбежать не удастся.

— Не уверена, что захочу, — хихикнула она в ответ.

Потребовалось еще несколько минут, чтобы уложить все верхние и нижние юбки и меха и устроиться так, чтобы Майкл мог управлять полетом, держа Сантэн на коленях.

— Готово, — сказал он и покатил к самому концу поля, давая машине максимальный разбег на мягкой короткой полосе. Он приказал Маку убрать боеприпасы обоих пулеметов и вылить из «виккерса» всю охлаждающую жидкость, что облегчило общий вес почти на шестьдесят фунтов, и тем не менее для такой полосы машина была перегружена.

— Держись, — сказал он на ухо Сантэн, дал газ, и большая машина двинулась вперед.

— Слава богу, ветер южный, — пробормотал он, когда почувствовал, как машина отрывается от земли, напрягаясь в усилиях подняться в воздух.

Когда миновали дальнюю стену, Майкл чуть накренил правое крыло, чтобы избежать столкновения с дубом, и самолет начал набирать высоту. Майкл почувствовал, как замерла у него на коленях Сантэн, и подумал: боится. Он был искренне разочарован.

— Теперь мы в безопасности, — крикнул он, перекрывая рев мотора. Она повернула голову, и он увидел в ее глазах не страх, а восторг.

— Это прекрасно, — сказала она и поцеловала Майкла. Его обрадовало, что она разделяет его страсть к полетам.

— Мы пролетим над шато, — сказал он и круто повернул, снова снижаясь.

В жизни Сантэн это было второе в ряду удивительных происшествий, лучше езды верхом, лучше музыки, почти так же замечательно, как любовь Майкла. Она стала птицей, орлом, ей хотелось громко кричать от радости, остановить это мгновение навечно. Хотелось всегда оставаться в вышине, когда ревет ветер и ее надежно держит рука мужчины, которого она любит.

Под ней расстилался новый мир: места, знакомые с детства, представали в новом, удивительном свете.

— Наверно, таким видят мир ангелы! — воскликнула она, и Майкл улыбнулся ее фантазии.

Впереди возвышался шато. Сантэн до сих пор не представляла себе, как велик замок и какая у него розовая, красивая черепичная крыша. А вот и Нюаж на поле за конюшней, скачет галопом, пытаясь обогнать самолет. Она рассмеялась и крикнула в ветер:

— Беги, голубчик!

Но они тут же обогнали жеребца, и Сантэн увидела в огороде Анну. Услышав шум мотора, Анна выпрямилась и, заслоняя глаза от солнца, посмотрела наверх. Она была так близко, что Сантэн в кабине видела ее нахмуренное красное лицо. Она пригнулась. Желтый шарф летел за ней в потоке воздуха за самолетом, и она увидела на лице Анны выражение крайнего изумления. Они пронеслись мимо.

Сантэн рассмеялась и крикнула Майклу:

— Давай выше! Еще выше!

Майкл послушался. Сантэн ни мгновения не сидела неподвижно: поворачивалась, подпрыгивала у него на коленях, наклоняясь из кабины сначала в одну сторону, потом в другую.

— Смотри, смотри, вон монастырь! Вот бы монахини меня увидели! А вон там канал, а вот собор в Аррасе, а там…

Ее возбуждение и воодушевление были заразительны. Майкл смеялся вместе с ней. Когда она повернула к нему голову, он поцеловал ее, но она вырвалась.

— Нет, не хочу пропустить ни секунды!

Майкл увидел впереди аэродром главной базы в Бертангле: посадочные полосы в темном лесу образовали крест на мягком зеленом дерне, по обе стороны от него теснились ангары и постройки.

— Послушай! — крикнул он ей на ухо. — Не высовывай голову, пока не приземлимся. — Она кивнула. — Когда я скажу, выпрыгивай и беги к деревьям. Справа от себя увидишь каменную стену. Пройди по ней триста метров, дойдешь до дороги. Там жди.

Майкл, как по учебнику, подлетел к аэродрому, используя благоприятный ветер, чтобы разглядеть, нет ли на базе излишней суматохи, которая означала бы присутствие высоких чинов или других влиятельных лиц, способных навлечь неприятности. Перед ангарами стояли с полдесятка самолетов; он увидел работающих над ними механиков и еще несколько человек у зданий.

— Как будто все чисто, — пробормотал он и повернул поперек ветра, на курс приземления, а Сантэн сидела у него на коленях так, что с земли ее не было видно.

Майкл, будто новичок, подошел к полосе с большой высоты. Пролетая над ангарами, он держался на пятидесяти футах. Приземлился Майкл в самом конце поля и позволил биплану доехать до края леса, прежде чем развернул его и затормозил.

— Вылезай и беги! — сказал он Сантэн и вытолкнул ее из кабины. Скрытая от ангаров и зданий фюзеляжем SE5a, она подобрала юбку, взяла под мышку кожаный мешок и исчезла среди деревьев.

Майкл подъехал к ангарам и оставил SE5a на площадке перед ними.

— Распишитесь в журнале, сэр, — сказал механик, когда Майкл вылез.

— В каком журнале?

— Новая процедура, сэр. Все прилеты и вылеты положено записывать в журнал.

— Проклятая бюрократия! — сказал Майкл. — Сегодня ничего нельзя сделать без бумажки.

Выходя, он увидел дежурного офицера.

— Да, Кортни, вас ждет шофер.

Шофер ждал за рулем большого черного «роллс-ройса» за первым ангаром, но, увидев Майкла, сразу выскочил из машины.

— Нкозана! — Он радостно улыбнулся — на темном круглом лице сверкнули зубы — и так козырнул Майклу, что остроконечная шляпа задрожала. Это был высокий, даже выше Майкла, молодой зулус в мундире защитного цвета и южноафриканских крагах.

— Сангане!

Майкл ответил на приветствие, улыбаясь не менее широко, потом порывисто обнял зулуса.

— Видеть твое лицо — все равно что вернуться домой, — бегло сказал Майкл по-зулусски.

Они выросли вместе, странствуя с собаками и охотничьими дубинками по зеленым травянистым холмам Зузуленда.

Они вместе плавали нагишом в прохладных зеленых заводях реки Тугелы и ловили угрей длиной и толщиной в их руку. Добычу они жарили на костре и потом ночью лежали бок о бок, разглядывая звезды и с серьезным видом обсуждая свои мальчишеские дела, решая, как будут жить в мире, который построят взрослыми.

— Какие новости из дома, Сангане? — спросил Майкл, когда зулус раскрыл дверцу «роллса». — Как твой отец?

Мбежане, отец Сангане, много лет был слугой, товарищем и другом Шона Кортни; наследник царского зулусского дома, он вместе с хозяином побывал на многих войнах, но теперь был слишком стар, болен и поэтому вынужден вместо себя послать сына.

Пока Сангане выводил «роллс» с базы и поворачивал на главную дорогу, они оживленно болтали. Майкл на заднем сиденье снял летный костюм и оказался в кителе со всеми эмблемами, украшениями и наградами.

— Остановись здесь, Сангане, на опушке рощи.

Майкл выпрыгнул и тревожно позвал:

— Сантэн!

Она вышла из-за ствола, и Майкл уставился на нее. Девушка с толком использовала время, и Майкл наконец понял, зачем она прихватила кожаную сумку. Майкл никогда не видел, чтобы Сантэн пользовалась косметикой, а сейчас она накрасилась, да так искусно, что он не сразу понял причину преображения. Казалось, она просто подчеркнула все свои достоинства: глаза заблестели сильнее, кожа выглядела еще более перламутровой и сияющей.

— Ты прекрасна! — выдохнул он.

Девушка исчезла — Сантэн в ее новом обличье обрела уверенность, и это даже пугало.

— Думаешь, я понравлюсь твоему дяде? — спросила она.

— Конечно, понравишься. Ты понравишься любому мужчине.

Желтый костюм был особого оттенка, который золотил ее кожу и золотыми бликами отражался в темных глазах. Поля изящной шляпки-котелка узки с одного бока и широки с другого, где вуаль приколота к волосам булавкой с пучком желтых и зеленых перьев. Под жакетом блузка из тонкого кремового крепдешина, с высоким кружевным воротником, подчеркивающим линию шеи и изящество головы. Сапоги сменили модные туфельки.

Майкл взял обе ее руки и почтительно поцеловал, потом усадил Сантэн в лимузин.

— Сангане, очень скоро эта женщина станет моей женой.

Зулус одобрительно кивнул, разглядывая Сантэн, словно лошадь или телку.

— Пусть она принесет тебе много сыновей, — пожелал он.

Майкл перевел. Сантэн покраснела и рассмеялась.

— Поблагодари его, Майкл, но скажи, что я хотела бы родить хотя бы одну дочь. — Она осмотрела роскошный «роллс-ройс». — А что, все английские генералы ездят в таких машинах?

— Дядя привез его с собой из Африки. — Майкл провел рукой по мягкой коже сиденья. — Это подарок тети.

— У твоего дяди есть стиль — отправиться на войну в такой колеснице! — сказала она. — А у твоей тети — вкус. Надеюсь когда-нибудь сделать тебе такой же подарок.

— Я бы хотел поцеловать тебя, — сказал он.

— Прилюдно — никогда, — строго ответила она, — но когда мы наедине, целуй сколько хочешь. А теперь скажи, далеко ли еще?

— Примерно пять миль, но если ехать так медленно, Бог знает, когда доберемся.

Они свернули на главную дорогу Аррас — Амьен, забитую военным транспортом, орудиями и санитарными машинами, тяжелыми грузовиками, фургонами и телегами, запряженными лошадьми. По обочинам пешком шли люди, сгибаясь под тяжестью ранцев; стальные шлемы придавали всем им сходство с грибами.

Майкл видел, с какой завистью и негодованием смотрели они на «роллс», который Сангане вел через более медленный поток. Заглядывая в машину, люди на грязных обочинах видели элегантного офицера и красивую женщину на мягком кожаном сиденье рядом с ним. Но чаще мрачные взгляды сменялись улыбками, когда Сантэн махала им.

— Расскажи мне о дяде, — потребовала она, снова поворачиваясь к Майклу.

— Да он человек как человек, рассказывать в общем не о чем. Из школы его исключили за то, что он избил учителя; воевал с зулусами; впервые убил человека, когда ему еще не было и восемнадцати, к двадцати пяти годам заработал первый миллион фунтов и потерял все в один день. Был профессиональным охотником за слоновой костью, застрелил сотни слонов и голыми руками убил леопарда. Потом, во время бурской войны, почти в одиночку захватил генерала Леруа, после войны снова заработал миллион фунтов, помогал в переговорах при создании Южно-Африканского Союза. Был членом кабинета министров в правительстве Луиса Боты, но ушел в отставку, чтобы отправиться на войну. Теперь командует южноафриканскими подразделениями. Ростом он выше шести футов и каждой рукой может поднять двухсотфунтовый мешок кукурузы.

— Мишель, я боюсь встречаться с таким человеком, — с серьезным видом сказала она.

— Но почему?

— Боюсь влюбиться.

Майкл радостно засмеялся.

— Я тоже боюсь. Боюсь, что он в тебя влюбится.

* * *

Штаб части временно размещался в покинутом монастыре на окраине Амьена. Монастырский двор зарос травой и запустел: во время прошлогодних осенних боев монахи покинули монастырь, и кусты рододендронов превратились в джунгли. Здания из красного кирпича, стены замшелые, по ним до самой серой крыши карабкаются цветущие вистерии. В стенах выбоины от разрывов.

У входа их встретил молодой лейтенант.

— Вы, должно быть, Майкл Кортни. Я Джон Пирс, адъютант генерала.

— Здравствуйте. — Они обменялись рукопожатием. — А что стало с Ником Ван дер Хеевером?

Ник учился с Майклом в школе и с прибытия части во Францию был адъютантом генерала.

— Вы не слышали? — Пирс посерьезнел, на его лице появилось знакомое выражение, которое в эти дни часто возникало, когда спрашивали о знакомых.

— Боюсь, Ник купил себе ферму.

— О Боже, нет! Он отправился на передовую с вашим дядей. И там его подстрелил снайпер.

Но лейтенант отвечал рассеянно: он не мог отвести глаз от Сантэн. Майкл вежливо представил ее и прервал пантомиму лейтенанта, выражавшую восхищение.

— Где мой дядя?

— Он просит вас подождать.

Лейтенант провел их через маленький закрытый садик, принадлежавший, вероятно, аббату. На стенах вьющиеся розы, а посреди аккуратной лужайки — солнечные часы на постаменте.

В углу, где пробивалось солнце, был накрыт стол на троих.

— Дядя Шон сохраняет свой королевский стиль, — заметил Майкл, показывая на столовое серебро и стюардовский хрусталь.

— Генерал присоединится к вам, как только сможет, но просил предупредить, что ланч будет очень коротким. Осеннее наступление, понимаете ли… — Лейтенант показал на графин на маленьком сервировочном столике. — Не угодно ли пока что хересу или чего-нибудь покрепче?

Сантэн отрицательно покачала головой, но Майкл кивнул:

— Покрепче, пожалуйста.

Хотя Майкл любил дядю не меньше, чем отца, после долгой разлуки он всегда нервничал в его присутствии. И ему нужно было успокоиться. Адъютант налил Майклу виски.

— Простите, но у меня кое-какие…

Майкл жестом отпустил его и взял Сантэн за руку.

— Смотри, на розах и нарциссах набухли бутоны и почки. — Она прислонилась к нему. — Все оживает.

— Не все, — негромко возразил Майкл. — Для солдата весна — время смерти.

— О Мишель… — начала она и замолчала, глядя на стеклянную дверь с выражением, которое заставило Майкла быстро обернуться.

К ним приближался мужчина, высокий, рослый, широкоплечий. Увидев Сантэн, он остановился и пронзительно, оценивающе посмотрел на нее. Голубые глаза, борода густая, но аккуратно подстриженная как у короля[91].

«У него глаза Майкла! — подумала Сантэн. — Но они гораздо свирепей».

И она вздрогнула.

— Дядя Шон! — воскликнул Майкл и отпустил ее пальцы. Он сделал шаг вперед, протянул руку, и эти свирепые глаза обратились к нему и смягчились.

— Мальчик мой.

«Он его любит, — поняла Сантэн. — Они очень привязаны друг к другу».

Она внимательнее вгляделась в лицо генерала. Загорелый, кожа потемнела, точно выдубленная, вокруг рта и этих невероятных глаз — глубокие морщины. Нос крупный, как у Майкла, и крючковатый, лоб широкий, высокий, а над ним шапка густых волос — темных, с серебряными нитями, блестящими на солнце.

Они разговаривали, все еще не разнимая рук, и Сантэн поразило их сходство.

«Да они одинаковые, — поняла она, — разница только в возрасте и силе. Скорее как отец и сын, чем…»

Свирепые голубые глаза снова обратились к ней.

— Так вот эта юная леди…

— Позволь представить тебе мадмуазель де Тири. Сантэн, это мой дядя генерал Шон Кортни.

— Мишель мне много рассказывал… — запинаясь, начала Сантэн по-английски.

— Говори по-фламандски, — быстро вмешался Майкл.

— Мишель мне много о вас рассказывал, — охотно подчинилась она, и генерал радостно улыбнулся.

— Вы говорите на африкаансе! — ответил он на том же языке. Когда он улыбнулся, весь его облик изменился. Свирепость, почти жестокость в чертах, которую она заметила, стала казаться иллюзорной.

— Это не африкаанс, — возразила она, и они пустились в оживленное обсуждение; через несколько минут Сантэн поняла, что генерал ей нравится — и своим сходством с Майклом, и разительными отличиями, которые она обнаруживала в них.

— Давайте перекусим! — воскликнул Шон Кортни и взял ее за руку. — У нас так мало времени…

Он сел за стол.

— Майкл сядет сюда, и мы поручим ему резать цыплят. Я займусь вином. — Шон произнес тост: — За нашу следующую встречу втроем. — И все выпили, хорошо понимая, что их ждет: со своего места все слышали разрывы снарядов.

Они оживленно болтали, генерал быстро и без малейшего труда прерывал неловкое молчание, и Сантэн поняла, что, несмотря на суровую внешность, он исключительно грациозен и изящен; но она все время чувствовала на себе пытливый взгляд голубых глаз генерала и ту оценку, которая за ним крылась.

«Отлично, mon gйnйralе, — вызывающе подумала она, — смотрите сколько хотите, но я — это я, а Мишель — мой». Она подняла подбородок и ответила на его взгляд прямо, без жеманства, и смотрела, пока не заметила, как он еле заметно кивнул с одобрением.

«Так вот кого выбрал Майкл, — думал между тем Шон. — Лучше бы это была девушка из нашего народа, которая говорила бы на нашем языке и придерживалась нашей веры. Мне хотелось бы гораздо лучше узнать эту девушку, прежде чем дать благословение. Я бы хотел дать им время подумать друг о друге и о последствиях, но не сегодня. Завтра будет новый день. Бог весть, что он принесет. Как я могу испортить им единственное мгновение счастья? — Он смотрел на нее в поисках порочности или неприязни, слабости или тщеславия, но видел только маленький, дерзко выпяченный подбородок, рот, который легко смеется, но столь же легко застывает и суровеет, темные умные глаза. — Она сильна и горда, — решил Шон, — но, думаю, будетверна ему, у нее хватит сил, чтобы пройти весь путь».

И вот он улыбнулся, одобрительно кивнул и заметил, как девушка расслабилась; он видел, с какой любовью и вниманием смотрела она на Майкла.

— Ну, хорошо, мой мальчик, ты ведь явился не за тем, чтобы жевать эту жесткую птицу. Скажи, зачем ты нагрянул, и посмотрим, сумеешь ли ты меня удивить.

— Дядя Шон, я просил Сантэн стать моей женой.

Шон старательно вытер усы и отложил платок.

«Не испорть им дело, — предупредил он себя. — Их счастье должно оставаться безоблачным».

Он взглянул на них и заулыбался.

— Ты не удивил меня — просто ошеломил. Я не считал, что ты способен на что-то разумное. — Он повернулся к Сантэн. — Конечно, юная леди, у вас хватило здравого смысла не принять его предложение?

— Генерал, к стыду своему, вынуждена признаться, что вы ошибаетесь. Я его приняла.

Шон ласково взглянул на Майкла.

— Счастливчик! Она слишком хороша для тебя. Не упусти.

— Не волнуйтесь, сэр.

Майкл с облегчением рассмеялся. Он не ожидал такого полного приятия. Старик еще способен его удивить! Он взял Сантэн за руку, и Сантэн удивленно посмотрела на генерала.

— Благодарю вас, генерал. Но ведь вы ничего не знаете ни обо мне, ни о моей семье.

Она припомнила допрос, которому подверг Майкла ее собственный отец.

— Едва ли Майкл собирается жениться на вашей семье, — сухо ответил Шон. — А насчет вас, дорогая?.. Что ж, я, один из лучших лошадников в Африке, скажу без ложной скромности: увидев хорошую кобылку, я сразу могу ее оценить.

— Это я-то для вас кобылка? — игриво уколола она.

— Я бы назвал вас чистокровкой, и удивлюсь, если вы не выросли в деревне и не стали отличной наездницей. А если вам не хватает каких-то линий крови, попробуйте доказать, что я ошибаюсь, — с вызовом потребовал он.

— Ее отец граф, она ездит верхом, а садясь на лошадь, превращается в кентавра, и, до того как гунны их разбомбили, у них было поместье, в основном виноградники.

— Ха! — торжествующе воскликнул Шон, и Сантэн замахала руками: сдаюсь!

— Он все знает, твой дядя.

— Не все… — Шон повернулся к Майклу. — Что ты намерен делать?

— Я хотел бы, чтобы присутствовал отец… — Майклу не нужно было заканчивать мысль: «…но у нас так мало времени».

Шон, который лучше других знал, как мало у них времени, кивнул.

— Гарри, твой отец, поймет.

— Мы хотим пожениться до начала весеннего наступления, — продолжал Майкл.

— Да, понимаю.

Шон нахмурился и вздохнул. Кое-кто из его сверстников способен был бы хладнокровно отослать молодого человека, но он заматерел не до такой степени. Он знал, что никогда не ожесточится настолько, чтобы не чувствовать боли, не чувствовать вины перед теми, кого отправляет на смерть. Он начал говорить, осекся, вздохнул и снова заговорил.

— Майкл, только между нами. Впрочем, ты все равно скоро узнаешь. Всем боевым частям уже отдан приказ: помешать противнику вести с воздуха наблюдение за нашей линией фронта. В следующие несколько недель мы все свои эскадрильи нацелим на то, чтобы помешать немецким наблюдателям следить за нашими приготовлениями.

Майкл сидел молча, обдумывая слова дяди. Выходит — насколько он может заглянуть вперед — предстоят непрерывные и безжалостные схватки с немецкими самолетами. Его предупредили, что в этих боях мало кто из пилотов уцелеет.

— Спасибо, сэр, — негромко сказал он. — Мы с Сантэн поженимся, как только сможем. Могу я надеяться на ваше присутствие?

— Обещаю сделать для этого все возможное. — Генерал поднял голову и посмотрел на вошедшего Джона Пирса. — В чем дело, Джон?

— Простите, сэр. Срочная депеша от генерала Роулинсона.

— Иду. Дайте мне две минуты.

Он повернулся к молодым людям.

— Боюсь, ланч был ужасен.

— Вино отличное, а общество еще лучше, — ответила Сантэн.

— Майкл, иди отыщи Сангане и «роллс». Хочу переговорить с этой леди наедине.

Он предложил Сантэн руку, и вслед за Майклом они прошли через маленький садик и мимо келий к входу в монастырь. Только оказавшись рядом с генералом, Сантэн поняла, насколько он высок; к тому же он прихрамывал, словно ступал по неровным плитам. Говорил он негромко, но с силой, и наклонялся к ней, чтобы каждое слово было слышно отчетливо.

— Майкл прекрасный молодой человек, добрый, заботливый, чувствительный. Но ему не хватает безжалостности, которая в этом мире нужна мужчине, чтобы подняться на самую вершину горы. — Шон замолчал. Она внимательно смотрела на него. — Думаю, у вас эта сила есть. Вы очень молоды, но я думаю, что вы станете еще сильнее. Будьте же сильны ради Майкла Кортни.

Сантэн кивнула, не находя ответных слов.

— Будьте сильной ради моего сына, — негромко сказал Шон, и она вздрогнула.

— Вашего сына?

Она увидела в его глазах ужас, который он тут же спрятал, поправившись:

— Простите, его отец — мой близнец, и иногда я думаю о Майкле так.

— Думаю, я могу это понять, — сказала она, но в глубине души решила, что никакой ошибки не было. «Однажды я разберусь в этом и узнаю правду», — подумала она, а Шон продолжил:

— Заботьтесь о нем, Сантэн, и я останусь вашим другом до самых врат ада.

— Обещаю.

Она сжала его руку, и они зашагали к выходу, где у «роллса» ждал Сангане.

— Au revoir, gйnйral, — сказала Сантэн.

— Да, — кивнул Шон. — Мы еще встретимся.

И он помог ей сесть в «роллс».

— Мы дадим вам знать, сэр, как только назначим день.

Майкл пожал дяде руку.

— Даже если я не смогу приехать, будь счастлив, мой мальчик, — сказал Шон Кортни, глядя, как удаляется по подъездной дороге «роллс». Потом, нетерпеливо пожав плечами, прихрамывая вернулся в монастырь.

* * *

Спрятав шляпу, украшения и туфли в кожаную сумку, натянув на ноги сапоги, а на голову летный шлем, Сантэн ждала на краю леса.

Когда Майкл подвел к этому месту и развернул самолет, загораживая отдаленные здания аэропорта, девушка выбежала из укрытия, бросила ему сумку и забралась на крыло. И на этот раз уселась в кабину без колебаний, как опытный летчик.

— Голову пригни, — приказал Майкл и повернул машину на взлет.

— Все чисто, — сказал он, когда они поднялись в воздух, и Сантэн подняла голову, такая же взбудораженная и полная ожиданий, как во время первого полета. Они поднимались все выше.

— Смотри: облака похожи на снежные поля, а солнце заполняет их радугами.

Она завертелась у него на коленях, чтобы увидеть хвост, и на лице у нее появилось удивление. Сантэн как будто совершенно потеряла интерес к радугам.

— Мишель!

Она снова заерзала у него на коленях, на этот раз нарочно.

— Мишель!

Это уже не был вопрос. Ее плотные круглые ягодицы разошлись, образовав коварное маленькое углубление, и теперь заерзал Майкл.

— Прости меня!

Он отчаянно пытался уйти от контакта, но деваться от ее зада было некуда. Она повернулась так, что смогла руками обнять его за шею и что-то прошептать.

— Не днем! И не на высоте пять тысяч футов!

Ее предложение шокировало его.

— Почему нет, mon cheri? — Она впилась в его губы долгим поцелуем. — Никто никогда не узнает.

Майкл понял, что SE5a опустил крыло и начал длинный спиральный спуск. Он торопливо обуздал машину, а Сантэн обняла его и задвигалась медленно и сладострастно.

— Разве ты не хочешь меня? — спросила она.

— Да, но… никто раньше этого не делал в SE5a. Не знаю, возможно ли это.

Голос его слабел, полет стал неуверенным.

— Так узнаем, — решительно сказала она. — Веди самолет и не волнуйся.

Она уселась удобнее и принялась задирать шубу и с ней — желтую юбку.

— Сантэн, — сказал он неуверенно, потом чуть погодя: — Сантэн, — более определенно и еще позже: — О мой Бог, Сантэн!

— Это возможно! — торжествующе воскликнула она и почти сразу испытала ощущение, о котором раньше и не подозревала. Ее словно подняло вверх из самолета, она будто расставалась с собственным телом, увлекая за собой душу Майкла. Вначале сила и необычность этого ощущения привели ее в ужас, потом все остальные переживания были сметены.

Сантэн чувствовала, что ее уносит все выше, все вокруг оглушительно ревет, по обе стороны разворачиваются радужные облака… и вдруг услышала свой крик и закусила пальцы, чтобы сдержать его, но ощущение было слишком сильно, и Сантэн откинула голову и закричала, заплакала и засмеялась, поражаясь чуду. С криком она перевалила через вершину и упала по другую сторону в пропасть, полетела, вращаясь, вниз и мягко, как снежинка, опустилась в собственное тело, чувствуя кольцо рук Майкла, слыша стоны и тяжелое дыхание любимого. Она повернулась, крепко обняла его и воскликнула:

— Я люблю тебя, Мишель! Я всегда буду тебя любить!

* * *

Как только Майкл выключил мотор и выбрался из кабины, к нему торопливо направился Мак.

— Вы как раз вовремя, сэр. В кают-компании инструктаж. Майор вас спрашивал, сэр. Вам стоит поторопиться. — И когда Майкл уже направился по настилу к кают-компании, спросил вдогонку: — Как он летает, сэр?

— Как птица, Мак. Только снова зарядите для меня пулеметы.

«Впервые он не задержался у машины», — с удивлением подумал Мак, глядя вслед уходящему Майку.

В кают-компании было полно пилотов, все стулья заняты. Несколько новичков стояли у дальней стены. У стойки бара сидел, болтая ногами, Эндрю и сосал янтарный мундштук. Увидев входящего Майкла, он обратился ко всем с речью:

— Джентльмены, нам оказана великая честь. Капитан Майкл Кортни великодушно согласился присоединиться к нам. Несмотря на другие неотложные и важные дела, он оказался так добр, что согласился потратить час-другой своего времени, дабы помочь нам разрешить наши небольшие противоречия с кайзером Вильгельмом. Думаю, нам следует продемонстрировать свою благодарность.

Послышались выкрики и свист, кто-то грубо фыркнул.

— Варвары! — высокомерно заявил Майкл и сел в кресло, которое поспешно освободил один из новичков.

— Тебе удобно? — заботливо спросил Эндрю. — Не возражаешь, если я продолжу? Отлично! Как я уже сказал, эскадрилья получила из штаба дивизии срочную депешу, доставленную полчаса назад мотоциклистом.

Он поднял руку с листком над головой, а второй рукой зажал ноздри, так что голос звучал гнусаво:

— Со своих мест вы вполне унюхаете качество литературного стиля и содержания…

Несколько вежливых смешков, но все смотрели на листок с опаской, тут и там начинались нервные движения, шарканье ногами, один из ветеранов захрустел пальцами, другой прикусил ноготь, Майкл подул на кончики пальцев — все знали, что листок, которым размахивает Эндрю, может содержать их смертный приговор.

Держа листок на вытянутой руке, Эндрю принялся читать:

От кого: Штаб дивизии, Аррас.

Кому: Командиру эскадрильи № 21 КВС.

Окрестности Морт-Омма.

Начиная с нуля часов 4 апреля 1917 года и впредь до нового приказа, вы обязаны любыми средствами препятствовать наблюдению неприятеля с воздуха за вверенным вам участком фронта.

— Это все, джентльмены. Четыре строчки, сущая безделица, но позвольте обратить ваше внимание на слова «любыми средствами».

Он помолчал и медленно обвел взглядом напряженные худые лица.

«Бог мой, как они вдруг постарели, — совершенно не к месту подумал он. — Хэнк кажется пятидесятилетним, а Майкл…»

Он посмотрел в зеркало над каминной доской и, увидев собственное отражение, нервно провел рукой по лбу, где за последние недели светлые волосы отступили, образовав две глубокие залысины с розовой кожей, как отлив обнажает прибрежный песок. Виновато опустив руку, он продолжил:

— Завтра с 5:00 утра все пилоты будут до дальнейших указаний выполнять по четыре вылета в день. Обычные утренние и вечерние полеты продолжатся, но теперь в них будут участвовать все силы эскадрильи. — Он огляделся в ожидании вопросов. Вопросов не было. — Сверх того каждый самолет эскадрильи будет делать еще по два вылета — час полета, два часа отдыха, или, как говорят наши друзья в королевском флоте, «стоять вахту и вахту». Таким образом мы обеспечим постоянное присутствие эскадрильи над нашим районом.

Все зашевелились, все головы повернулись к Майклу: старейший из летчиков, он всегда выступал от общего имени. Майкл подул на пальцы и принялся внимательно их разглядывать.

— Так есть ли вопросы?

Хэнк откашлялся.

— Да? — выжидательно повернулся к нему Эндрю, но Хэнк снова утонул в кресле.

— Только чтобы внести полную ясность, — сказал наконец Майкл. — Мы будем летать по два часа утром и вечером, то есть четыре часа? И еще два раза по два часа днем? Еще четыре часа? Если я не забыл арифметику, это составляет восемь часов боевых действий ежедневно.

— Приз капитану Кортни, — кивнул Эндрю.

— Моему профсоюзу это не понравится.

Все рассмеялись. Нервный хриплый смех быстро оборвался. Восемь часов — много, слишком много, ни один человек не в состоянии сохранять бдительность и должную реакцию в боевой обстановке в течение целого дня. А их просят делать это день за днем, не обещая никакого отдыха.

— Еще вопросы?

— Обслуживание и ремонт самолетов?

— Мак обещает сделать, что сможет, — ответил Эндрю Хэнку. — Еще что-то? Нет? Что ж, джентльмены, мой счет открыт.

Но паломничество к стойке, чтобы воспользоваться щедрым предложением, получилось унылым, и никто не обсуждал новый приказ. Все пили молча, избегая смотреть в глаза друг другу. О чем тут было говорить?

* * *

Граф де Тири, перед чьими глазами стояли сорок тысяч гектаров пахотной земли, хрипло согласился на брак и пожал Майклу руку так, словно скручивал шею страусу.

Анна прижала Сантэн к груди.

— Моя девочка! — всхлипнула она, и медленные крупные слезы выползли из ее глаз и покатились по щекам. — Ты покинешь свою Анну.

— Не говори глупости, Анна. Ты по-прежнему будешь мне нужна. Ты поедешь со мной в Африку.

И Анна громко всхлипнула.

— В Африку! — И мрачно добавила: — Что это за свадьба такая без гостей! Наш шеф-повар, Рауль, сражается с бошами! Ах, деточка, это будет позор, а не свадьба!

— Придет священник, обещал прийти генерал, дядя Майкла, будут пилоты его эскадрильи. Замечательная свадьба! — возразила Сантэн.

— Никакого хора, — всхлипывала Анна. — Ни свадебного пира, ни подвенечного платья, ни медового месяца.

— Папа споет, у него замечательный голос, а мы с тобой испечем торт и забьем молочного поросенка. Можно переделать мамино платье, а медовый месяц мы с Мишелем проведем здесь, как поступили мама и папа.

— О моя девочка!

Если Анна начинала плакать, остановить ее было невозможно.

— Когда свадьба? — Граф до сих пор не выпустил руку Майкла. — Назовите день.

— В субботу, в восемь вечера.

— Так скоро! — взвыла Анна. — Зачем такая спешка?

Граф хлопнул себя по бедрам: его посетило вдохновение.

— Откроем бутылку нашего лучшего шампанского и, может, еще бутылку коньяка «Наполеон»! Сантэн, малышка, где ключи?

На этот раз она не смогла ему отказать.

* * *

Они лежали в объятиях друг друга в своем гнезде из одеял, и Майкл, запинаясь, пытался объяснить ей смысл нового приказа по эскадрилье. Она не вполне понимала его ужасающие последствия. Поняла только, что Майклу грозит страшная опасность, и крепко прижала его к себе.

— Но ты ведь будешь в день свадьбы? Что бы ни случилось, в день свадьбы ты придешь ко мне?

— Да, Сантэн. Приду.

— Поклянись, Мишель.

— Клянусь.

— Нет! Нет! Клянись самой страшной клятвой, какую только можешь придумать!

— Клянусь жизнью и любовью к тебе.

— Ах, Мишель!

Она вздохнула и снова, наконец удовлетворенная, прижалась к жениху.

— По утрам и вечерам я буду смотреть, как ты пролетаешь, и встречаться здесь с тобой каждую ночь.

Они торопливо, с безумием в крови занялись любовью, как будто пытались поглотить друг друга, и эта ярость изнурила их, так что они уснули, сжимая друг друга в объятиях. Сантэн проснулась поздно. В лесу уже кричали птицы, в амбар пробивались первые лучи рассвета.

— Мишель! Мишель! Уже почти полпятого.

В свете фонаря она взглянула на золотые часы, приколотые к блузке.

— О Господи! — Майкл, еще не вполне проснувшийся, начал торопливо одеваться. — Я пропущу утренний патруль!

— Нет, если отправишься немедленно.

— Но я не могу тебя оставить.

— Не спорь! Иди, Мишель! Иди быстрей.

* * *

Всю дорогу Сантэн бежала, оскальзываясь на грязной тропе, но полная решимости быть на холме, когда пролетит эскадрилья, и помахать летчикам.

У конюшни она остановилась, отдуваясь, держась за грудь в попытках отдышаться. Шато в предрассветной темноте походил на спящего зверя, и Сантэн испытала облегчение.

Она медленно прошла по двору, давая себе время успокоиться, и внимательно прислушалась у дверей, прежде чем зайти в кухню. Стащив грязную обувь, сунула ее под печь, на место для просушки, и поднялась по лестнице, стараясь держаться поближе к стене, чтобы под босой ногой не скрипнула половица.

Ее вновь обдало волной облегчения — Сантэн раскрыла дверь своей комнатки, вошла и неслышно закрыла ее за собой. Обернулась к постели и удивленно застыла: вспыхнула спичка, занялся фитиль, и комнату озарил желтый свет.

На ее кровати, накинув на плечи шаль, сидела Анна, которая зажгла фонарь. Ее красное лицо под кружевным ночным чепцом было неподвижно и грозно.

— Анна, — прошептала Сантэн. — Я все могу объяснить. Ты не сказала папе?

Тут скрипнул стул у окна, и Сантэн, повернувшись, увидела, что там сидит отец и зловеще смотрит на нее единственным глазом.

Она никогда не видела на его лице такого выражения.

Первой заговорила Анна.

— Моя малютка по ночам, как шлюха, бегает за солдатами.

— Он не солдат! — возразила Сантэн. — Он летчик.

— Разврат, — сказал граф. — Девушка из рода де Тири ведет себя как продажная девка.

— Папа, я выхожу за Мишеля. Мы все равно что женаты.

— До вечера субботы ты не замужем.

Граф встал. Под его единственным глазом темнел синяк — след бессонницы, волосы на голове стояли торчком.

— До субботы, — грозно прорычал он, — ты не выйдешь из этой комнаты, дитя. Только за час до начала церемонии.

— Но, папа, мне надо на холм…

— Анна, забери у нее ключ. Поручаю ее тебе. Чтоб из дома ни ногой.

Сантэн стояла посреди комнаты, озираясь, словно в поисках выхода, но Анна встала, сильной мозолистой рукой взяла ее за руку и отвела в кровать.

* * *

Пилоты эскадрильи группами по три-четыре человека стояли под деревьями на краю сада, негромко разговаривали и курили последние сигареты перед вылетом, когда по тротуару подбежал Майкл, на ходу застегивая шинель и натягивая перчатки. Предполетный инструктаж он пропустил.

Эндрю кивнул ему, ничего не сказав об опоздании и не объявив об этом молодым пилотам, а Майкл не извинился. Оба остро сознавали, что их сегодня ждет. Эндрю открыл фляжку и выпил, не предложив Майклу: сознательно.

— Взлет через пять минут. — Эндрю взглянул на небо. — Кажется, подходящий день, чтобы умереть.

Так он обычно говорил о хорошей погоде, но сегодня эти слова резанули Майкла.

— В субботу я женюсь, — сказал он, как будто эти обстоятельства были взаимосвязаны. Эндрю, не донеся фляжку до губ, посмотрел на него.

— Маленькая француженка из шато? — спросил он, и Майкл кивнул.

— Сантэн. Сантэн де Тири.

— Ах ты хитрый пес! — Эндрю заулыбался, забыв о своем недовольстве. — Так вот где ты был! Что ж, даю тебе свое благословение, мой мальчик. — И он «благословил» фляжкой Майкла. — Пью за вашу долгую и счастливую совместную жизнь.

Он передал фляжку Майклу, но тот помедлил перед тем, как выпить.

— Ты окажешь мне честь, если согласишься быть моим шафером.

— Не волнуйся, мой мальчик: когда ты полетишь в бой, я буду у твоего крыла, клянусь.

Он взял Майкла за руку. Они улыбнулись друг другу и вдвоем пошли к зеленой и желтой машинам, стоящим во главе строя эскадрильи.

Один за другим просыпались моторы «Уолсли Вайпер», под деревьями сада стлался синий выхлопной дым. SE5a, подпрыгивая, покатились по неровной земле к месту общего старта.

Сегодня вылетала вся эскадрилья, поэтому Майкл не шел ведомым у Эндрю, а летел во главе звена «Б». В его звене было еще пять машин, двое из пилотов новички и нуждаются в защите и охране. Хэнк Джонсон возглавлял звено «В»; он помахал, когда Майкл проезжал мимо, и пристроил свою машину за ним.

Едва поднялись в воздух, Майкл дал своему звену сигнал держаться тесным строем и последовал за Эндрю, подтверждая его поворот налево; этот поворот должен был провести их над самым холмом за шато.

Он поднял очки на лоб и спустил шарф с носа и рта, чтобы Сантэн могла увидеть его лицо; управляя одной рукой, он приготовился, пролетая, дать их тайный знак. Вот и холм. Он смотрел в ожидании, и улыбка исчезла с его лица.

Он не видел Нюажа, белого жеребца. Майкл как можно дальше высунулся из кабины, и Эндрю впереди сделал то же самое, вертя головой в поисках девушки на белой лошади.

Они пролетели. Ее не было. Холм оставался пустынным. Майкл оглянулся на отдаляющийся холм, желая удостовериться. Он чувствовал, что его тело словно налилось тяжестью: на сердце лег холодный камень дурного предчувствия. Ее нет. Их талисман им изменил.

Он натянул шарф на нос и прикрыл глаза очками. Три звена начали подъем, чтобы получить жизненно необходимое преимущество в высоте и пересечь гряду на высоте двенадцать тысяч футов, прежде чем образовать боевой порядок для патрулирования.

Мысли Майкла продолжали возвращаться к Сантэн. Почему ее не было? Неужели что-то случилось?

Он обнаружил, что ему трудно сосредоточиться на окружающем небе. «Она унесла нашу удачу. Она знает, что это для нас значит, и бросила нас. — Он покачал головой. — Нельзя об этом думать. Смотри за небом! Не думай ни о чем, кроме неба и неприятеля».

Свет разгорался, воздух был чистым и холодным, как лед. Поверхность под ними покрывал геометрический узор полей и усеивали деревни и городки северной Франции, но прямо впереди коричневая полоска рваной, изуродованной земли обозначала линию фронта, а над ней висели разбросанные клубы утренних облаков, с одной стороны тусклые, как проступающие синяки, а с другой, со стороны восходящего солнца, — ярко-золотые.

На западе — широкая долина реки Соммы, где прижался к земле готовый к прыжку зверь войны, а на востоке солнце бросает в небо большие огненные копья, так что когда Майкл повернул голову, его ослепило это сияние.

«Никогда не смотри на солнце», — строго напомнил он себе.

Из-за этого он допускает ошибки, как новичок.

Они пересекли хребет, глядя вниз на противоположные траншеи, змеившиеся по зелени.

«Не сосредоточивайся! — снова предупредил себя Майкл. — Никогда не смотри на один объект».

Он возобновил обзор — круговой, как пристало пилоту-ветерану, обшаривая глазами все небо, бросая взгляды вправо и влево, вверх и вниз.

Несмотря на все усилия, мысли о Сантэн и ее отсутствии на холме упрямо возвращались, и Майкл неожиданно понял, что уже пять или шесть секунд пристально смотрит на одно и то же облако в форме кита. Он опять сосредоточился.

— Боже, да возьми себя в руки! — вслух рявкнул он.

Эндрю в ведущем звене подавал какие-то сигналы, и Майкл снова повернулся, чтобы определиться.

Три самолета в четырех милях к юго-востоку, под ними, на высоте две тысячи футов.

Дружественные. Он узнал двухместные самолеты «де хевиленд». Но почему он не увидел их первым? У него ведь самое острое зрение в эскадрилье.

Возьми себя в руки.

Он изучал линию леса южнее Дуэ, удерживаемого немцами города к востоку от Ланса, и заметил недавно выкопанные орудийные позиции на опушке.

Примерно шесть новых батарей, оценил он и, прежде чем продолжить осмотр, сделал запись в полетном журнале.

Они достигли западных границ своего района наблюдения, звено за звеном повернули и двинулись обратно вдоль линии фронта, но теперь солнце светило им прямо в глаза, а грязные серо-синие облака оказались слева.

«Формируется холодный фронт», — подумал Майкл, и в его сознании вдруг снова возникла Сантэн, словно пробралась с черного входа.

Почему ее не было? Может, заболела? Ночью в дождь и холод можно подхватить воспаление легких, которое способно убить человека. Эта мысль поразила его. Он представил себе, как Сантэн угасает, обливаясь потом.

Красная ракета прочертила дугу перед носом его машины, и он виновато вздрогнул. Пока он мечтал, Эндрю дал сигнал «Враг».

Майкл лихорадочно искал врага.

— Ах! — с облегчением выдохнул он. — Вот он где!

Ниже и левее.

Двухместный немецкий самолет, одиночный артиллерийский корректировщик, сразу к востоку за хребтом; летит со стороны Арраса; самолет медленный, устаревший, легкая добыча для стремительных, смертоносных SE5a. Эндрю снова сигналил, оглядываясь на Майкла; его зеленый шарф развевался, на губах играла беззаботная улыбка.

— Иду в атаку! Прикройте!

Майкл и Хэнк подтвердили получение сигнала и остались на прежней высоте, тогда как Эндрю повернул в сторону и начал снижаться курсом перехвата; пять самолетов его звена устремились за ним атакующим строем.

— Какое великолепное зрелище!

Майкл смотрел им вслед. Захваченная погоней, бешеным броском с высоты, небесная кавалерия быстро догоняла медлительную неуклюжую добычу.

Остальную эскадрилью Майкл повел серией медленных мелких S-образных поворотов, оставаясь на позиции, позволявшей прикрывать атаку, и высунулся из кабины, чтобы увидеть момент попадания, но внезапно почувствовал тревогу, холодок дурного предчувствия приближающейся катастрофы, и принялся осматривать небо над собой и вокруг.

Оно оставалось чистым, пустым и мирным. Потом взгляд Майкла переместился к ослепительному сиянию солнца. Пришлось прикрыть глаза рукой, глядя сквозь пальцы, и тут показались они.

Они кишели на краю облака, как рой ярко окрашенных ядовитых насекомых. Классическая засада. Медлительная приманка, летящая низко, чтобы привлечь врага, потом быстрое, несущее смерть нападение со стороны солнца и облаков.

— Пресвятая Дева! — выдохнул Майкл, выхватывая из кобуры сигнальный пистолет.

Сколько их? Сосчитать злобное воинство невозможно. Шестьдесят, а то и больше немецких «Альбатросов D III» радужной раскраски быстро, как соколы, падали на крошечное звено SE5a Эндрю.

Майкл выпустил красную ракету и, качнув крыльями, ринулся вниз, пытаясь перехватить вражескую эскадрилью, прежде чем она доберется до Эндрю.

Те четыре или пять секунд, которые он провел в бесплодных мечтаниях и наблюдении за самолетом-приманкой, эти секунды, в которые он пренебрег долгом, повисли на нем свинцовым грузом, когда он до отказа прибавлял газ на своем SE5a. Мотор взвыл — своеобразным стонущим звуком, каким механизм отзывается на перегрузку, когда кончики лопастей пропеллера начинают двигаться быстрее звука; Майкл почувствовал, как прогибаются крылья от нагрузки: самоубийственное пике вызвало неуклонное нарастание скорости и давления.

— Эндрю! — кричал Майкл. — Оглянись, парень!

Но его голос терялся в вое ветра и грохоте надрывающегося двигателя.

Все внимание Эндрю было сосредоточено на добыче: немецкий пилот его увидел и уходил к земле, увлекая за собой SE5-е и превращая охотников в ничего не подозревающую добычу.

Немецкие самолеты продолжали атаку, хотя прекрасно видели отчаянные попытки Майкла опередить их. Они, как и Майкл, знали, что эта попытка тщетна, он опоздает. «Альбатросы» смогут напасть на звено Эндрю сверху, и полная внезапность нападения позволит им одним ударом уничтожить большинство SE5a, а потом повернуть и встретить мстительный контрудар Майкла.

Майкл ощутил в крови поток адреналина, как чистое пламя спиртовой горелки. В эти бесконечные микросекунды схватки время словно замедлилось. Он как будто продолжал неторопливый спуск, а вражеские самолеты неподвижно висели на своих многоцветных крыльях, словно украшающие небо драгоценные камни.

Цвета и рисунки на «альбатросах» фантастические, преобладают алые и черные, но одни раскрашены полосами, как зебры, а у других на крыльях и фюзеляжах изображены летучие мыши или птичьи крылья.

Наконец Майкл увидел, как немецкие пилоты поворачивают головы в его сторону, потом снова отворачиваются к добыче.

— Эндрю! Эндрю! — с болью кричал Майкл: с каждой секундой становилось все яснее, что он не успеет помешать засаде.

Онемевшими от холода и ужаса пальцами Майкл перезарядил сигнальный пистолет и снова выстрелил в сторону Эндрю, но красный огненный шар полетел к земле, шипя и вращаясь, оставляя жалкий дымный след, а в полумиле перед ним Эндрю поравнялся с беспомощным немецким наблюдателем, и Майкл услышал «так-так-так» «виккерса»: Эндрю напал с хвоста.

В ту же секунду на звено Эндрю сверху обрушились «альбатросы».

Майкл видел, как в первые же мгновения два SE5a были смертельно ранены и полетели вниз, окутанные дымом и теряя куски фюзеляжей; остальные беспорядочно разлетелись в стороны, за каждым неслись два-три «альбатроса», выбирая возможность нанести смертельный удар.

Уцелел один Эндрю. Его реакция на первые же пулеметные очереди была мгновенной. Он бросил свою зеленую машину в разворот в горизонтальной плоскости, который они обсуждали с Майклом. И ринулся прямо в гущу нападающей своры, заставляя «альбатросы» резко сворачивать, чтобы избежать столкновения, яростно стреляя им в лица, — и оказался за ними как будто невредимый.

— Отлично! — радостно закричал Майкл. Потом он увидел, что все остальные самолеты звена Эндрю падают, горя и крутясь, и чувство вины перешло в гнев.

Немецкие самолеты, быстро уничтожив звено, теперь разворачивались к звеньям Майкла и Хэнка. Они сошлись, и строй самолетов превратился в кипящее облако, отдельные части которого поворачивались, как пыль и обломки на ветру.

Майкл сбоку подошел к черному «альбатросу» с алыми крыльями, на которых был нарисован черный мальтийский крест, как надгробный. Подходя, он сделал поправки на отклонения обеих машин из-за направления и скорости и выстрелил в радиатор на соединении алых крыльев над головой немецкого летчика, пытаясь сварить его заживо в потоке кипящей охлаждающей жидкости.

Он увидел, что пули попали точно в цель, и одновременно заметил небольшие изменения в устройстве крыльев «альбатроса». Немцы усовершенствовали конструкцию «альбатроса». Они осознали пагубную ошибку в конструкции и переместили радиатор. Немец нырнул под линию огня Майкла, и Майкл поднял нос своей машины.

«Альбатрос» выбрал одного из новичков Майкла, вцепился ему в хвост, как вампир, почти на линии смертоносного огня. Майкл вынырнул из-под брюха «альбатроса» и протянул руку, чтобы повернуть на турели пулемет Льюиса, целясь вверх, так близко, что ствол «льюиса» едва не касался розового брюха «альбатроса».

Чуть покачивая крыльями, чтобы увеличить сферу поражения, он выпустил в живот немцу полную обойму. «Альбатрос» поднялся на хвосте, как загарпуненный кит, перевернулся через крыло и ушел в гибельное падение.

Новичок в знак благодарности качнул крыльями; они с Майклом почти соприкасались кончиками крыльев, и Майкл отдал приказ: «Возвращайся на базу!» — и поднял сжатый кулак. Категорически!

— Убирайся отсюда, гаденыш! — понапрасну кричал он, однако его перекошенное лицо подчеркнуло важность приказа, и новичок отвернул и стал уходить.

К Майклу приблизился еще один «альбатрос», и Майкл резко взял вбок, поднимаясь и бросая машину в стороны, стреляя по летящим мишеням и уходя от выстрелов. Немцы превосходили их числом в шесть-семь раз, вражеские летчики все были ветеранами; это сквозило в каждом их движении, легком, проворном, бесстрашном. Остаться и принять бой? Глупо. Майкл умудрился перезарядить сигнальный пистолет и выпустил зеленую ракету — знак общего отхода. В данных обстоятельствах это означало, что вся эскадрилья должна уйти в отрыв и полным ходом вернуться на базу.

Он резво повернулся, выстрелил в розово-голубого «альбатроса» и увидел, как пули разорвали кожух двигателя совсем рядом с топливным баком.

— Проклятие! Чертовщина! — выругался он, и они с «альбатросом» отвернули в противоположные стороны; дорога домой была открыта Майклу. Он видел, что остальные пилоты уже уходят, опустил нос желтой машины и полетел за ними к гряде и Морт-Омму.

Он в последний раз оглянулся, желая убедиться, что на хвосте никого нет, и увидел Эндрю.

Эндрю был справа от Майкла в тысяче метров от него. Отделившись от основной схватки, он сцепился с тремя нападающими «альбатросами» и бился с ними в одиночку, но сумел уйти от них и сейчас, как вся английская эскадрилья, уходил домой.

Майкл взглянул поверх Эндрю и понял, что не все немецкие «альбатросы» участвовали в первой атаке. Шесть самолетов оставались вверху под облаками, ведомые единственным «альбатросом», ярко-алым от носа до хвоста и от одного конца крыла до другого. Они ждали окончания схватки, чтобы преследовать уцелевших. Это был второй капкан засады. Майкл понял, кто пилотирует красный «альбатрос».

Этот человек был живой легендой по обе стороны линии фронта. Он уже сбил больше тридцати самолетов союзников. Этого человека называли Красным Немецким Бароном.

Союзники пытались противостоять этой легенде, исказить создаваемый бароном Манфредом фон Рихтгофеном образ неуязвимого аса, называя барона трусом, гиеной, утверждая, что он убивает, уклоняясь от обычной схватки, выбирает для нападения уже подраненных новичков и отставших.

Возможно, все это правда, потому что вот он, парит над полем битвы, будто алый стервятник, а вот под ним Эндрю, отрезанный от своих и уязвимый, в тысяче метров от ближайшего союзника — Майкла; к тому же Эндрю не подозревает о новой угрозе. Алая машина спускалась сверху, нацелив акулий нос точно на Эндрю. Пять немецких асов-истребителей летели за ней.

Не раздумывая, Майкл начал поворот, который позволит ему помочь Эндрю. Но вдруг его руки и ноги, действуя помимо его воли, начали сопротивление повороту, и желтый SE5a продолжил удаляться в безопасность, к английской линии фронта.

Оглядываясь, Майкл видел поверх роя самолетов любимое лицо, большие темные глаза, полные слез; ее слова звучали у него в ушах громче пулеметов и рева моторов: «Клянись, что придешь, Майкл!» Слушая этот голос, Майкл увидел, что немецкие машины настигли одинокий самолет Эндрю, но тот снова каким-то чудом уцелел в этой смертоносной атаке и развернулся к ним, чтобы дать бой.

Майкл пытался заставить себя повернуть желтый SE5a, но руки по-прежнему не подчинялись ему, а ноги на рулевых педалях будто парализовало. Он смотрел, как немцы загоняют одинокий зеленый самолет, точно свора собак — отбившуюся от стада овцу, безжалостно подставляя самолет Эндрю под свой перекрестный огонь.

Он видел, как Эндрю сопротивляется, проявляя чудеса смелости и летного мастерства, разворачиваясь навстречу каждой новой атаке, идя в лоб и заставляя противника отвернуть, но сзади и с флангов тут же подходили другие, поливая его огнем из «шпандау».

И тут Майкл услышал, что пулеметы Эндрю замолчали.

Барабан «льюиса» пуст, и перезаряжать его очень долго. А «виккерс», очевидно, перегрелся, и его заклинило.

Эндрю, стоя в кабине, кулаками бил по казеннику оружия, пытаясь его высвободить. Красный «альбатрос» фон Рихтгофена оказался за ним, на позиции для идеального выстрела.

— О Боже, нет! — услышал Майкл собственный крик, и собственная трусость изумила его так же сильно, как опасность, грозящая Эндрю.

Тут произошло новое чудо: не открывая огонь, красный «альбатрос» чуть отвернул и на мгновение оказался вровень с зеленым SE5a.

Фон Рихтгофен увидел, что Эндрю безоружен, и не пожелал убивать беспомощного противника. Пролетая в нескольких футах от кабины, где Эндрю по-прежнему сражался с заклиненным «виккерсом», он поднял руку в лаконичном приветствии — дань доблестному противнику — и повернул, начиная преследование остальных английских самолетов.

— Слава тебе, Господи, — прохрипел Майкл.

Звено фон Рихтгофена последовало за ним. Нет, не все. Один-единственный «альбатрос» не бросил преследовать Эндрю. Это была небесно-голубая машина с верхним крылом, раскрашенным черными и белыми квадратами, как шахматная доска. Этот самолет пристроился в хвост Эндрю, на место, покинутое фон Рихтгофеном, и Майкл услышал очередь из «шпандау».

Вокруг головы и плеч Эндрю расцвело пламя: взорвался топливный бак.

Огонь, самый страшный кошмар летчика, объял Эндрю. Майкл видел, как тот, точно обожженное, обугленное насекомое, выбросился через бок кабины, предпочитая быструю смерть в падении гибели в огне.

Зеленый шарф на шее Эндрю пылал, все его тело теперь обвивала огненная гирлянда, и ветер раздувал огонь. Тело Эндрю с расставленными крестом руками и ногами быстро уходило вниз. Майкл потерял его из виду раньше, чем тело ударилось о землю в десяти тысячах футов внизу.

* * *

— Во имя всего святого, кто-нибудь мог дать нам знать, что фон Рихтгофен вернулся в наш сектор? — кричал Майкл на адъютанта эскадрильи[92]. — Есть ли вообще в этой армии разведка? Смерть Эндрю и еще шестерых — на совести канцелярских крыс из штаба дивизии!

— Вы несправедливы, старина, — возражал адъютант, пыхтя трубкой. — Вы ведь знаете, как действует этот фон Рихтгофен. Блуждающий огонек и все такое прочее. Фон Рихтгофен разработал стратегию перевозки самолетов вдоль линии фронта на грузовиках. Он со своими шестьюдесятью отборными пилотами внезапно появляется там, где его меньше всего ждут, несколько дней или неделю молотит неподготовленных летчиков союзников, а потом снова исчезает. Как только приземлились наши первые самолеты, я телефонировал в штаб. Там только что получили донесение разведки. Они считают, что фон Рихтгофен со своим летающим цирком остановился на старом аэродроме к югу от Дуэ.

— Что хорошего это нам даст теперь, когда Эндрю мертв?

Едва Майкл сказал это, как до него начала доходить вся чудовищность случившегося и у него задрожали руки. Он почувствовал, что задергалась щека. Пришлось отвернулся к маленькому окну домика, который адъютант нанял под штаб эскадрильи.

Адъютант у него за спиной молчал, давая Майклу возможность взять себя в руки.

— Старый аэродром в Дуэ… — Майкл сунул руки в карманы, чтобы не дрожали, и заставил себя забыть об Эндрю и думать о технической стороне дела. — Эти новые батареи, должно быть, поставлены для охраны самолетов фон Рихтгофена.

— Майкл, сейчас вы командир эскадрильи, по крайней мере временно, пока штаб не подтвердит назначение или не назначит нового командира.

Майкл повернулся к нему, не вынимая рук из карманов, и кивнул, не доверяя голосу.

— Вам придется составить новое штатное расписание, — осторожно подгонял его адъютант. Майкл слегка покачал головой, словно не слышал.

— Нельзя посылать неполную эскадрилью, — сказал он, — когда здесь этот цирк. А значит, мы не сможем весь день покрывать отведенный эскадрилье сектор.

Адъютант согласно кивнул. Было ясно, что посылать одиночные самолеты — убийство.

— Каковы наши пригодные к использованию силы? — спросил Майкл.

— Сейчас восемь самолетов: четыре основательно покалечены. Если так пойдет дальше, апрель предстоит кровавый.

— Ну хорошо, — кивнул Майкл. — Переделаем старое расписание. Сегодня можно успеть сделать еще только два вылета. Все восемь машин. В полдень и в сумерки. Новичков по возможности держите в стороне.

Адъютант делал заметки. Сосредоточившись на новых обязанностях, Майкл заметил, что у него перестали дрожать руки и он уже не такой серый.

— Позвоните в штаб и предупредите, что мы не в состоянии постоянно накрывать весь сектор. Спросите, когда можно ожидать подкрепления. Передайте, что шесть новых батарей переместились… — Майкл прочел координаты по своему планшету, — и сообщите также, что я заметил усовершенствование у «цирковых» самолетов. — Он описал перенос радиатора двигателя. — Сообщите, что, по моей оценке, у бошей в распоряжении фон Рихтгофена около шестидесяти таких новых «альбатросов». Потом позовите меня, и мы поработаем над новым расписанием, но предупредите парней, что в полдень вылет всей эскадрильи. А теперь мне нужно побриться и умыться.

К счастью для Майкла, в течение целого дня ему некогда было думать о смерти Эндрю. Он участвовал в обоих вылетах в составе поредевшей эскадрильи, и, хотя сознание, что в их сектор прибыл немецкий «цирк», действовало всем на нервы, патрулирование прошло спокойно, без происшествий. Не встретили ни одной вражеской машины.

Когда в сумерках они приземлились в последний раз, Майкл взял бутылку рома, отнес туда, где Мак и его команда механиков при свете фонарей работала над поврежденными SE5a, и провел с ними час, подбадривая, потому что все были подавлены и встревожены дневными потерями, в особенностью гибелью Эндрю, героя, которым все восхищались.

— Он был хороший человек. — Мак, в смазке по локти, поднял голову от мотора, над которым работал, и принял протянутую Майклом кружку рома. — Настоящий хороший человек был майор. — Он говорил от лица всех. — Такого не часто встретишь, нет, не часто.

Майкл поплелся обратно в сад. Глядя на небо сквозь ветви деревьев, он подумал, что завтра погода будет летная. И страшно испугался.

— Я потерял его, — прошептал он. — Потерял мужество. Я трус, и моя трусость убила Эндрю.

Это понимание весь день жило в глубине его сознания, но он его подавлял. А теперь, когда Майкл взглянул правде в глаза, он почувствовал себя охотником, загнавшим в тупик раненого леопарда.

Ты знаешь, что зверь здесь, но когда оказываешься с ним нос к носу, все равно кишки от страха превращаются в кисель.

— Трус, — сказал он вслух, бичуя себя этим словом; он вспомнил улыбку Эндрю и шотландский берет, лихо сидящий на голове.

«Выше нос, мой мальчик!»

Ему почудился голос Эндрю, но он сразу увидел, как тот падает с неба с горящим зеленым шарфом на шее, и руки снова задрожали.

— Трус, — повторил он. Боль стала слишком невыносимой, чтобы терпеть ее в одиночестве; Майкл заторопился в кают-компанию, спотыкаясь и едва не падая.

Адъютант и пилоты, некоторые еще в летных комбинезонах, ждали Майкла. Обязанность старшего офицера — начать поминки, таков ритуал эскадрильи.

На столе в центре кают-компании стояли семь бутылок виски «Джонни Уокер» с черным ярлыком — по одной на каждого недостающего пилота.

Когда Майкл вошел, все встали — не ради него, а в знак уважения к погибшим.

— Ну, джентльмены, — сказал Майкл. — Давайте проводим их в последний путь.

Самый младший из офицеров, которого тщательно проинструктировали, открыл бутылку виски. Черные ярлыки придавали происходящему траурный оттенок. Младший офицер подошел к Майклу и наполнил его стакан, потом наполнил стаканы всем остальным в порядке старшинства. Все держали полные стаканы и ждали. Адъютант, по-прежнему с трубкой в зубах, сел за древнее пианино в углу кают-компании и сыграл начальные аккорды «Похоронного марша» Шопена. Офицеры двадцать первой эскадрильи вытянулись по стойке смирно и в такт музыке сдвинули стаканы над стойкой бара, а один или двое принялись негромко подпевать.

На стойке бара были разложены личные вещи погибших пилотов. После ужина пройдет аукцион, и пилоты эскадрильи заплатят невероятные деньги, чтобы можно было послать новоиспеченным вдовам или опечаленным матерям еще несколько гиней. Среди вещей были клюшки для гольфа, принадлежавшие Эндрю — Майкл никогда не видел, чтобы он ими пользовался, — и удочка Харди для ловли форели. Горе с новой силой обрушилось на Майкла, и он с такой силой поставил стакан на стойку, что виски выплеснулся через край, а винные пары обожгли глаза. Майкл вытер глаза рукавом.

Адъютант сыграл последний аккорд, потом встал и взял свой стакан. Никто не произнес ни слова, все подняли стаканы, задумались на секунду и выпили. Младший офицер немедленно наполнил стаканы снова. Нужно выпить все семь бутылок — такова часть традиции. Майкл ничего не ел за ужином, но, стоя у стойки, помогал осушить эти семь бутылок. Он был по-прежнему трезв, алкоголь никак на него не подействовал.

«Должно быть, я стал алкоголиком, — думал он. — Эндрю всегда говорил, что у меня большой потенциал».

Виски даже не притупил боль, которую разбередило имя Эндрю.

Он дал по пять гиней за клюшки Эндрю и удочку Харди с расколотым стержнем. К этому времени все семь бутылок опустели. Майкл заказал еще одну, себе, и отправился в свою палатку. Сел на койку. Положил удочку на колени. Эндрю как-то похвастал, что подобной удочкой вытянул пятифунтового лосося, и Майкл обозвал его лгуном. «Как в тебе мало веры», — печально усмехнулся тогда Эндрю.

— Я всегда верил тебе.

Майкл погладил старое удилище и выпил прямо из бутылки.

Чуть позже заглянул Биггз.

— Поздравляю с победой, сэр.

Три других пилота подтвердили, что Майкл сбил розовый «альбатрос».

— Биггз, сделайте одолжение?

— Конечно, сэр.

— Проваливайте… Вот умница.

Бутылка опустела всего на четверть, когда Майкл, по-прежнему в летном костюме, побрел туда, где стоял мотоцикл Эндрю. После поездки на ночном холоде в голове у него прояснилось, но он чувствовал себя хрупким, как старое стекло. Он оставил мотоцикл за амбаром, зашел внутрь и стал ждать между тюками соломы.

Медленно проходили часы, отмечаемые ударами церковного колокола, и с каждым часом потребность в Сантэн усиливалась усиливалась нестерпимо. Каждые полчаса он подходил к двери и всматривался в темную аллею, потом возвращался к бутылке в гнездо из одеял.

Он пил виски, а в голове у него снова и снова, будто там крутилась поцарапанная граммофонная пластинка, проносились мгновения гибели Эндрю. Он пытался прогнать эти картины, но не мог. Приходилось переживать агонию Эндрю снова и снова.

«Где ты, Сантэн? Ты мне так нужна сейчас!»

Он тосковал по ней, но она не приходила, и он снова видел небесно-голубой «альбатрос» с черно-белыми шахматными квадратами, заходящий в тыл зеленому самолету Эндрю, видел бледное лицо Эндрю, когда тот оглянулся в миг, когда застрочил «шпандау».

Майкл закрыл глаза и прижал пальцами веки, так что боль убила картины.

— Сантэн, — прошептал он. — Пожалуйста, приди.

Церковные часы пробили три раза. Бутылка опустела.

Она не придет. Он наконец понял это, пошатываясь, добрался до выхода из амбара и посмотрел в ночное небо. Он знал, что должен сделать, чтобы загладить свою вину, смягчить горе и стыд.

* * *

Поредевшая эскадрилья вылетела на утреннее патрулирование при сером полусвете. Теперь вторым по старшинству был Хэнк Джонсон. Он вел второе звено.

Над деревьями Майкл сразу же чуть отвернул и взял курс на холм за шато.

Он откуда-то знал, что этим утром ее там не будет, но поднял на лоб очки и стал высматривать.

Вершина холма была пуста. Оглядываться он не стал.

«Сегодня день моей свадьбы, — подумал он, осматривая небо над хребтом, — но мой шафер мертв, а невеста…»

Он не закончил мысль.

За ночь снова появились облака. Сплошной «потолок» на высоте двенадцать тысяч футов, темный и угрожающий, тянулся без просветов вдоль всего горизонта от края до края. Под ним все было чисто до высоты пять тысяч футов, где образовался облачный слой толщиной от пятисот до тысячи футов.

Майкл провел эскадрилью через одну из прорех в этом промежуточном слое и выровнялся под самым верхним облачным покровом. В небе ниже него — ни одного самолета. Новичку покажется невероятным, что две большие группы самолетов могут патрулировать один и тот же участок, искать друг друга и не найти. Но небо до того высоко и широко, что шансы на такую встречу невелики, если только не знаешь точно, где в определенное время будет противник.

Продолжая непрерывно обыскивать небо впереди и позади, Майкл сунул свободную руку в карман шинели и убедился, что приготовленный им пакет на месте.

«Боже, я бы с удовольствием выпил», — подумал он. Во рту пересохло, в голове тупая боль. Глаза горели, но видел он четко. Майкл облизнул сухие губы.

«Эндрю всегда говорил, что опохмеляются только законченные пьяницы. Жаль, мне не хватило смелости и здравого смысла прихватить бутылку».

Сквозь разрывы в облаках под собой он продолжал следить за положением эскадрильи. Он знал каждый дюйм отведенной ей территории, как фермер знает свое поле.

Они достигли внешней границы, и Майкл повернул; эскадрилья повторила его маневр; Майкл сверился с часами. Одиннадцать минут спустя он увидел излучину реки и березовую рощу своеобразной формы, ставшую для него точным ориентиром.

Майкл чуть сбросил газ, и желтую машину догнало крыло Хэнка Джонсона. Майкл взглянул на техасца и кивнул. Перед взлетом он обсуждал с Хэнком свое намерение, и тот пытался его отговорить. Хэнк скривил губы, словно откусил от незрелой хурмы; так он продемонстрировал свое неодобрение. Потом он приподнял брови и дал Майклу знак отходить.

Майкл еще сбросил скорость и опустился ниже эскадрильи. Хэнк продолжал вести эскадрилью на восток, но Майкл повернул на север и начал спуск.

Через несколько минут эскадрилья исчезла в бескрайнем небе, и Майкл остался один. Он спускался, пока не достиг нижнего уровня рваных облаков, и использовал их как укрытие. Переходя из влажных серых клубов в открытые промежутки и обратно, он пересек линию фронта в нескольких милях к югу от Дуэ и увидел на краю леса новые немецкие батареи.

На его полевой карте был обозначен старый аэродром. Он сумел увидеть его больше чем за четыре мили, потому что колеса немецких «альбатросов» при взлете прорыли в мягкой почве колеи. Через две мили он увидел и немецкие машины на опушке леса, а под деревьями за ними — ряды палаток и навесов, укрывающих экипажи.

Неожиданно послышался грохот: над ним и чуть впереди разорвался зенитный снаряд. Разрыв походил на спелую коробочку хлопчатника, которая треснула и выбрасывает пушистый белый дым, обманчиво красивый в смешанном свете под облаками.

— Доброе утро, Арчи, — мрачно поздоровался Майкл.

Это был только первый, пристрелочный выстрел из зенитки, за ним последовал залп. Воздух вокруг Майкла заполнился разрывами.

Майкл опустил нос и прибавил газу, перед ним стрелка счетчика оборотов мотора поползла к красному сектору. Майкл порылся в кармане, извлек матерчатый пакет и положил себе на колени.

Земля и лес внизу быстро приближались, самолет тянул за собой длинный шлейф разрывов.

В двухстах футах над вершинами деревьев Майкл выровнял самолет, и летное поле оказалось прямо впереди. Майкл видел стоящие рядами многоцветные бипланы, их острые акульи носы были нацелены на него. Он искал небесно-голубую машину с шахматными квадратами на крыльях, но не мог найти.

На краю поля началось лихорадочное движение. Немецкие наземные команды в ожидании очередей из «виккерса» бежали к лесу, а свободные от дежурства пилоты, на ходу надевая летные костюмы, торопились к стоящим самолетам. Они понимали, что лететь на перехват английской машины бесполезно, но попытка не пытка…

Майкл положил руку на спуск. Самолеты стоят ровной линией, пилоты столпились возле них — он невесело улыбнулся и поймал их в прицел «виккерса».

На высоте сто футов он снова выровнял самолет, снял правую руку с гашетки и взял с колен холщовый пакет. Проходя над центром немецкой линии, он высунулся из кокпита и бросил пакет за борт. Лента, которую он прикрепил, в потоке воздуха за машиной развернулась. Пакет полетел на край поля.

Наращивая скорость и поднимаясь к облачному слою, Майкл смотрел в зеркало заднего обзора у себя над головой; он успел увидеть, как один из немецких летчиков подобрал пакет. SE5a подскочил и закачался: это немецкие зенитки снова открыли огонь. Через несколько секунд Майкл исчез в облаках; его пулеметы оставались холодными, а в крыльях и брюхе самолета появилось несколько пробоин от шрапнели.

Он лег на курс к Морт-Омму. И в полете думал о пакете, который только что бросил.

Ночью он оторвал от старой рубашки длинную ленту и утяжелил ее, привязав к концу горсть патронов.303. В другой конец он зашил свое рукописное послание.

Вначале он думал написать по-немецки, но потом признался себе, что его немецкий никуда не годится. В эскадрилье фон Рихтгофена почти наверняка найдется офицер, достаточно знающий английский, чтобы перевести его письмо.

«Немецкому пилоту синего „альбатроса“ с черно-белыми крыльями.

Сэр! Безоружный и беспомощный английский пилот, которого вы вчера убили, был моим другом.

Сегодня между 16:00 и 16:30 я буду патрулировать над деревнями Кантен и Обиньи-о-Бак на высоте 8 тысяч футов.

Я летаю на разведчике SE5a желтого цвета.

Надеюсь на встречу».

Когда Майкл вернулся на базу, эскадрилья уже села.

— Мак, у меня, похоже, дыры от шрапнели.

— Я заметил, сэр. Не волнуйтесь, починю быстро.

— Я не стрелял, но на всякий случай еще раз проверьте прицелы.

— Пятьдесят футов?

Мак спрашивал, на каком расстоянии должны сходиться очереди из «виккерса» и «льюиса».

— Пусть будет тридцать, Мак.

— Близко, — присвистнул Мак сквозь зубы.

— Надеюсь, Мак. И кстати, машина чуть тяжела в хвосте. Поправьте вручную.

— Я этим сам займусь, сэр.

— Спасибо, Мак.

— Всыпьте этим ублюдкам за мистера Эндрю, сэр.

* * *

Адъютант ждал его.

— Мы снова в полном составе, Майкл. Двенадцать в расписании.

— Хорошо. Хэнк поведет полуденный патруль, а я вылечу в 15:30 один.

— Один?

Адъютант удивленно вынул изо рта трубку.

— Один, — подтвердил Майкл. — Потом, как обычно, вечернее патрулирование всем составом.

Адъютант сделал пометку.

— Кстати, сообщение от генерала Кортни. Он постарается сегодня вечером присутствовать на церемонии. Он полагает, что будет обязательно.

Майкл впервые за день улыбнулся. Ему очень хотелось, чтобы Шон Кортни присутствовал на свадьбе.

— Надеюсь, вы тоже сможете прийти, Боб.

— Можете на это рассчитывать. Вся эскадрилья там будет. Ждем с нетерпением.

Майклу ужасно хотелось выпить. Он двинулся в сторону кают-компании.

«Боже, уже восемь утра», — подумал он и остановился. Изнутри он весь высох и чувствовал себя хрупким. Виски согреет его, добавит соков в организм. Майкл почувствовал, как от желания выпить задрожали руки. Потребовалась вся его решительность, чтобы отвернуть от кают-компании и направиться в палатку. Он вспомнил, что всю прошлую ночь не спал.

У палатки, сидя на упаковочном ящике, Биггз чистил сапоги Майкла. Но, увидев Майкла, вскочил и с бесстрастным лицом вытянулся по стойке смирно.

— Перестаньте! — улыбнулся ему Майкл. — Простите за вчерашнюю ночь, Биггз. Я вел себя как свинья. Я не хотел.

— Знаю, сэр. — Биггз расслабился. — Я чувствую из-за майора то же самое.

— Биггз, разбуди меня в три. Мне нужно поспать.

* * *

Но разбудил его не Биггз, а крики наземных команд, топот бегущих людей, басистые залпы противовоздушных орудий, стоящих вдоль края сада, и поверх всего этого — рев самолетного двигателя «мерседес».

Майкл, не вполне проснувшись, с всклокоченными волосами и налитыми кровью глазами, выскочил из палатки.

— Какого дьявола, Биггз?

— Гунн, сэр! Ублюдок напал на базу.

Среди деревьев кричали другие пилоты и члены наземных команд, бежавшие к краю поля.

— Ни разу не выстрелил!

— Ты его видел?

— «Альбатрос», синий, с черно-белыми крыльями.

— Дьявол едва не снес крышу кают-компании.

— Он что-то сбросил. Боб подобрал.

Майкл вернулся в палатку и надел куртку и теннисные туфли. Он услышал, как заработали моторы двух или трех самолетов, и снова выбежал из палатки.

Кто-то из его пилотов надумал преследовать немца.

— Отставить взлет! — крикнул Майкл и, прежде чем добрался до канцелярии адъютанта, услышал, что по его приказу двигатели выключили.

У двери собралась кучка любопытствующих; Майкл протиснулся между ними, как раз когда адъютант смотал шнурок, который стягивал брезентовый пакет, сброшенный немцем. Хор вопросов, замечаний и предположений смолк: все поняли, что в пакете.

Адъютант осторожно пропустил через пальцы полоску зеленого шелка с прожженными в ней дырами; шелк был выпачкан запекшейся черной кровью.

— Шарф Эндрю, — без всякой необходимости пояснил адъютант, — и его серебряная фляжка.

Фляжка с большой вмятиной, но пробка с кристаллом кварца сверкнула желтым и золотом, когда он повернул фляжку в руке; ее содержимое негромко булькнуло. Адъютант отложил флягу в сторону и одну за другой стал извлекать остальные вещи: наградные ленточки Эндрю, янтарный портсигар, кошелек для соверенов, с пружиной, в котором еще было три монеты, бумажник свиной кожи. Когда он поворачивал бумажник, оттуда выпала фотография родителей Эндрю на лужайке у замка.

— А это что?

Адъютант взял коричневый конверт из толстой бумаги, запечатанный восковой печатью.

— Он с адресом. — И адъютант прочел на конверте: — «Пилоту желтого SE5a».

Он удивленно посмотрел на Майкла.

— Это вам, Майкл. Какого дьявола!

Майкл взял у него конверт и ногтем подцепил печать.

В конверте оказался единственный листок такой же первоклассной бумаги.

Написано от руки — почерк явно континентальный, потому что буквы готические — но на прекрасном английском:

«Сэр, Ваш друг лорд Эндрю Киллиджеран похоронен сегодня утром на кладбище протестантской церкви в Дуэ. Немецкий воздушный флот оказал ему все воинские почести.

Имею честь известить и в то же время предупредить Вас, что смерть на войне — не убийство. Цель военных действий — уничтожение противника любыми средствами.

С нетерпением жду встречи с вами.

Отто фон Грайм.

Близ Дуэ».

Все выжидательно смотрели, как Майкл сворачивает и прячет в карман письмо.

— Они нашли тело Эндрю и с воинскими почестями похоронили сегодня утром в Дуэ.

— Чертовски порядочно с их стороны, — сказал один из пилотов.

— Да, для гуннов, — Майкл направился к выходу.

— Майкл, — остановил его адъютант. — Думаю, Эндрю хотел бы, чтобы это было у вас.

Он протянул Майклу серебряную фляжку. Майкл медленно поворачивал ее в руках. «Вмятина, очевидно, от пули», — подумал он и вздрогнул.

— Да, — кивнул он. — Я сохраню ее.

Он повернулся к двери и прошел сквозь толпу молчащих офицеров.

* * *

Биггз помог ему одеться, еще более внимательный к мелочам, чем обычно.

— Я смазал их доброй порцией жира, сэр, — сказал он, помогая Майклу натянуть сапоги из мягкой шкуры куду.

Майкл словно не слышал.

Хотя после суматохи, вызванной пролетом немца, он снова лег, уснуть больше не удалось.

Но он был спокоен, даже безмятежен.

— В чем дело, Биггз? — рассеянно спросил он.

— Я сказал, сэр, что приготовлю к вашему возвращению парадный мундир. И договорюсь с поваром, чтоб были пять галлонов горячей воды для мытья.

— Спасибо, Биггз.

— Такое не каждый день бывает, мистер Майкл.

— Это верно, Биггз. Одного раза в жизни вполне достаточно.

— Я уверен, вы с молодой леди будете счастливы. Мы с моей миссис поженились двадцать два года назад, сэр. Как раз в будущем июне сравняется.

— Большой срок, Биггз.

— Надеюсь, сэр, вы побьете мой рекорд.

— Попробую.

— Еще одно, сэр. — Биггз выглядел смущенным, он не поднимал головы от шнуровки. — Не следует лететь в одиночку, сэр. Это совсем не безопасно, нет. Нужно взять с собой по крайней мере мистера Джонсона. Прошу прощения, сэр, я знаю свое место, когда так говорю.

Майкл на мгновение положил руку на плечо Биггза.

Раньше он никогда так не делал.

— Пусть ванна будет готова к моему возвращению, — сказал он и встал.

Биггз смотрел, как он нагибается, выходя из палатки; он не попрощался и не пожелал Майклу удачи, хотя ему потребовалось усилие, чтобы удержаться. Потом подобрал сброшенную одежду Майкла и с предельным тщанием сложил ее.

* * *

Когда мотор «уолсли» кашлянул и заработал, Майкл добавил газу, пока не установился устойчивый ровный ритм. Тридцать секунд он критически прислушивался к нему, прежде чем посмотреть на Мака, который стоял у крыла рядом с кабиной; его волосы и костюм трепало потоком воздуха от пропеллера.

— Отлично, Мак! — перекричал Майкл грохот мотора, и Мак улыбнулся.

— Задайте им перцу, сэр!

И он спрыгнул, чтобы убрать клинья из-под передних колес шасси, чуть добавил газу, и большая машина покатила вперед.

На холме за шато снова было пусто, но иного он и не ожидал. Он поднял нос, собираясь уйти вверх, но передумал, снова опустил его и круто повернул, едва не цепляя концом крыла вершины дубов.

Он вышел из разворота, когда шато оказался прямо перед ним. Майкл прошел над замком на уровне розовой крыши. Не увидев никаких признаков жизни, он, миновав здание, снова круто повернул восьмеркой и вернулся, по-прежнему вровень с крышей. На этот раз он уловил движение. Распахнулось окно на первом этаже, у кухни. Кто-то махал ему желтой тканью, но он не мог понять, кто это.

Он опять вернулся, на этот раз спустившись так низко, что колеса шасси едва не коснулись каменной стены вокруг огорода Анны. И увидел в окне Сантэн. Невозможно было ошибиться и не узнать эти густые темные волосы и огромные глаза. Она свесилась с подоконника, что-то кричала и махала тем самым шарфом, который был на ней, когда они вдвоем летали на встречу с Шоном Кортни.

Подняв нос и прибавляя газ, Майкл чувствовал себя заново родившимся. Безжизненная, равнодушная вялость испарилась, он снова чувствовал, что полон жизни. Он увидел ее. Теперь все будет хорошо.

* * *

— Это Мишель! — счастливая, воскликнула Сантэн, оборачиваясь в комнату, к сидевшей на кровати Анне. — Я видела его, Анна, точно видела. О, как он красив — и нашел меня, несмотря на папу!

Лицо Анны неодобрительно сморщилось.

— Плохая примета жениху видеть невесту в день свадьбы.

— Вздор, Анна, иногда ты несешь ужасную чепуху! О, Анна, как он прекрасен!

— А ты не будешь, если до вечера мы не закончим.

Сантэн подобрала юбки и села на кровать рядом с Анной. Она уложила на коленях старинные желтоватые кружева своего подвенечного платья, поднесла к свету иглу и прищурилась, вдевая нитку.

— Я решила, — сказала она Анне, вновь принимаясь подшивать край юбки, — что у меня будут сыновья, не меньше шести, только сыновья и никаких дочерей. Быть девочкой так скучно… не хочу этого для своих детей. — Она сделала десяток стежков и остановилась. — Я так счастлива, Анна, так волнуюсь. Как думаешь, генерал приедет? Как по-твоему, когда закончится эта дурацкая война и мы с Майклом сможем отправиться в Африку?

Слушая ее болтовню, Анна чуть отвернулась, чтобы скрыть полную любви улыбку.

* * *

Желтый SE5a мощно зарывался в мягкое серое подбрюшье неба. Майкл выбрал один из просветов в нижнем слое облаков, быстро пролетел в него и вырвался в открытый коридор. Высоко над ним по-прежнему все тот же сплошной облачный свод, но ниже воздух чист и прозрачен. Когда альтиметр показал восемь тысяч футов, Майкл выровнял машину. Теперь он в чистом пространстве на равном удалении от обоих облачных слоев, а сквозь разрывы в облаках видны ориентиры.

Деревни Кантен и Обиньи-о-Бак — опустевшие, разрушенные снарядами. Остовы. Лишь несколько каменных труб пережили неоднократно накатывавшиеся на них волны войны. Трубы торчали из грязной рваной земли, как надгробия.

Между деревнями четыре мили; дорога, когда-то соединявшая их, пуста, и по коричневым полям между деревнями парой раненых гадюк вьются окопы линии фронта. Снарядные воронки, полные воды, смотрят на Майкла, как глаза слепца.

Майкл посмотрел на часы. Без четырех минут четыре. Его взгляд немедленно вернулся к бесконечному осмотру пустого неба. Он отрывал от приборов управления то одну, то другую руку и сгибал пальцы, одновременно сгибая и пальцы ног в сапогах из шкуры куду, разминаясь, как бегун перед стартовым выстрелом. Обеими руками он коснулся гашетки, чтобы проверить готовность машины: она летела по-прежнему прямо и ровно. Майкл дал короткую очередь из обоих пулеметов, кивнул и подул на пальцы правой руки в перчатке.

— Мне нужно выпить, — сказал он себе и достал из кармана серебряную фляжку Эндрю. Набрал в рот виски, прополоскал, проглотил. В крови расцвел огонь, но Майкл не поддался искушению выпить еще. Закрыл фляжку и снова убрал ее в карман. Коснулся левого руля, чтобы начать поворот, как обычно в патрульном полете, и увидел на фоне облаков черную, как блоха, точку; остановив поворот, Майкл удерживал машину и быстро моргал, чтобы согнать слезы и удостовериться.

Второй самолет шел на высоте восемь тысяч футов и быстро приближался с севера, со стороны Дуэ. Майкл почувствовал, как поток адреналина в его крови смешивается с алкоголем. Щеки его горели, живот подвело. Он прибавил газу и полетел навстречу.

Объединенная скорость самолетов бросила их навстречу друг другу. На глазах у Майкла вторая машина чудесным образом росла. Он увидел ярко-синие нос и колпак пропеллера, затуманенный вращением лопастей, простертые вверху черные ястребиные крылья. Между двумя черными стволами пулеметов «шпандау», смонтированных на кожухе двигателя, виднелась голова пилота в шлеме и взблескивали очки, когда немец всматривался в прицел.

Майкл дал полный газ, и машина взревела. Левой рукой он водил ручкой управления, как художник легчайшими движениями водит кистью; он поместил немца точно в центр концентрических окружностей своего прицела, а правой рукой потянулся к гашетке.

Его ненависть и гнев росли так же быстро, как враг перед глазами, но он сдерживал огонь. В голове застучали боевые часы, и время словно замедлило ход.

Он видел, как жерла пулеметов «шпандау» начали подмигивать ему яркими искрами огня, красными, как планета Марс в безлунную ночь. Нацелился в голову пилота, нажал спусковой рычаг и почувствовал, как задергался под ним самолет в такт очереди.

Мысль уйти от лобового столкновения не приходила Майклу в голову. Цель полностью поглотила его внимание: он пытался направить поток пуль в лицо немцу, вырвать ему глаза, расколоть череп, разбрызгать мозг. Пули «шпандау» рвали ткань и раму его машины, пролетали мимо его головы с визгливым гудением, точно стая саранчи, но Майкл не обращал на них внимания.

Он видел, что его пули выбивают белые искры из вращающегося пропеллера немца, и с бешенством понял, что они проходят мимо нужной цели. Самолеты вот-вот должны были столкнуться, и Майкл, не отрывая руки от гашетки, приготовился к удару. Он не собирался отворачивать.

Тут «альбатрос» резко качнулся, в самый последний миг уйдя от столкновения. Немец бросил самолет вправо. Послышался резкий удар, от которого SE5a содрогнулся. Разлетаясь, самолеты задели друг друга крыльями. Майкл увидел свисающую со своего крыла рваную ткань. До отказа нажал на педали рулей направления и ввел машину в поворот на плоскости: на это был способен только SE5a. От напряжения крылья согнулись, и вот Майкл уже летел в противоположном направлении. «Альбатрос» был прямо перед ним, но еще не в пределах зоны поражения.

Майкл отчаянно давил на газ, хотя и так шел на пределе, мотор подсаживался, но «альбатрос» продолжал уходить.

Немец повернул и ушел влево, Майкл последовал за ним. Они поднимались круто, почти вертикально. Потом скорость обеих машин начала падать, но у SE5a быстрее, и «альбатрос» продолжал увеличивать разрыв.

Это не прежний «альбатрос». Майкл потрясенно понял, что перемещение места радиатора было не единственным усовершенствованием. Он сражался с самолетом нового типа, улучшенной машиной, которая быстрее и мощнее даже его SE5a.

Майкл видел крылья в черных и белых квадратах, видел, как немецкий пилот выкручивает шею, чтобы следить за ним в зеркале, и попытался снова поймать врага в прицел, повернув чуть правее.

Немец поднял «альбатрос» по вертикали, с вращением, и повернулся носом к Майклу. «Шпандау» снова начали подмигивать красным, и на этот раз Майклу пришлось отвернуть, потому что у врага было преимущество в высоте и скорости.

На одно решающее мгновение Майкл завис в повороте, скорость его упала, и немец повернул и вышел ему в хвост. Немец хорош; внутри у Майкла все сжалось, когда он осознал это. Он опустил нос, чтобы увеличить скорость, и в то же самое время бросил SE5a в вертикальный поворот. «Альбатрос» последовал за ним, тоже поворачивая. Они вращались друг вокруг друга, как две планеты, застрявшие на неизменных орбитах.

Он посмотрел на другого пилота, задрав для этого подбородок, потому что оба самолета стояли теперь на крыле.

Немец смотрел на него; очки делали его не похожим на человека чудовищем. Затем взгляд Майкла на мгновение скользнул за яркий голубой фюзеляж, к верхнему слою облаков, потому что — взгляд охотника — уловил движение крошечного насекомого.

На мгновение сердце остановилось, кровь сгустилась и перестала двигаться по жилам. Затем сердце снова рванулось, как испуганное животное, и в горле засвистело дыхание.

«Имею честь известить и в то же время предупредить Вас, — писал немец, — что смерть на войне — не убийство. Цель военных действий — уничтожение противника любыми средствами».

Майкл прочел предостережение, но только сейчас его понял. Немцы превратили его романтическое стремление к дуэли в смертельную ловушку. Как ребенок, он отдался им во власть. Указал время, место, даже высоту. Голубую машину боши использовали только как приманку. Теперь, когда Майкл видел, как они сверху набрасываются на него, его изумила собственная наивность.

Сколько их? Считать не было времени, но похоже на целую эскадрилью «альбатросов» нового типа, не менее двадцати. Они летят стремительной беззвучной стаей, сверкая яркими красками на тусклом фоне облаков.

«Я не сдержу сегодня слово, данное Сантэн», — подумал он и посмотрел вниз. Низкий слой облаков в двух тысячах футов под ним — далекое убежище, но другого нет. Он не может сражаться с двадцатью опытными немецкими асами; когда они долетят, он продержится от силы несколько секунд, а они приближаются быстро, а синяя машина держит его на месте в своей убийственной хватке.

Перед лицом смерти, которой он искал сознательно, Майклу вдруг отчаянно захотелось жить. Он всей тяжестью налегал на рукоять управления, удерживая самолет в повороте. Но теперь рванул ее на себя, и SE5a помчался вперед, как камень из пращи.

Обратным тяготением Майкла бросило вперед, так что ремни врезались в плечи, но он совладал с машиной и использовал инерцию, чтобы уйти в крутое пике, в головокружительное падение к низкому слою облаков. Этот маневр застал противника врасплох, но бош мгновенно опомнился. Синий «альбатрос», мгновенно увеличив скорость, устремился следом, а многоцветная свора настигала их обоих сверху.

Майкл следил за ней в зеркало над головой и видел, насколько быстрее этот новый тип «альбатроса», чем он в своем пике. Он посмотрел вперед, на облака. Их серые складки, которые несколько секунд назад казались такими неуютными и неприятными, вдруг превратились в единственную надежду на жизнь и спасение; Майкл почувствовал, как ужас возвращается к нему, седлает его, точно какая-то дьяволица, лишая мужества и сил.

Ему не успеть, они перехватят его раньше… он стиснул ручку управления, охваченный новым парализующим ужасом.

Его привел в себя рокот спаренных пулеметов «шпандау». В зеркале он увидел пляшущие красные вспышки, и что-то нанесло ему цепенящий удар в спину. От силы этого удара воздух вырвался у Майкла из легких, и он понял, что должен уйти с линии огня «альбатроса», отвернуть.

Он с силой вдавил педаль управления, пытаясь выполнить разворот в плоскости, который сведет его с мучителем один на один, но его скорость была слишком велика, как и угол наклона, — SE5a перестал реагировать. Он дернулся и развернулся в повороте, встав боком к своре преследователей, и, хотя очереди синего «альбатроса» прошли чересчур высоко, другие немецкие самолеты стреляли один за другим, одно нападение в считанные секунды сменялось следующим. Небо заполнилось сверкающими крыльями и ярко окрашенными фюзеляжами. Его самолет непрерывно расстреливали, терпеть это было невозможно, и SE5a опустил крыло и перешел в штопор.

В ошеломляющей последовательности в поле зрения Майкла мелькали небо, облака, участки земли, ярко окрашенные «альбатросы» с рокочущими, плюющими огнем пулеметами. Он почувствовал новый удар, на этот раз в ногу, под самой промежностью. Посмотрев вниз, Майкл увидел, что выстрел прошел сквозь пол и пуля, измятая и бесформенная, разорвала бедро.

Из бедренной артерии толчками лилась кровь. Майкл однажды видел, как терял кровь из бедренной артерии зулус, подносчик ружья, раненный буйволом: он умер за три минуты.

Очереди пулеметного огня по-прежнему били в него со всех направлений, а он не мог защищаться, потому что его самолет потерял управление; он вращался, опасно задирая нос, и снова начинал падать.

Майкл сражался с машиной, давил на другую педаль, пытаясь остановить вращение. От усилий кровь шла сильнее, и Майкл чувствовал, что теряет сознание. Он оторвал одну руку от ручки управления и сунул палец в рану, пытаясь найти место, куда нужно надавить; нашел — и поток крови уменьшился.

Он снова принялся уговаривать искалеченную машину, чтобы она перестала вращаться, увеличивал скорость. Самолет отзывался неохотно. Майкл старался не думать о пулеметном огне, который со всех сторон продолжал рвать его.

Облака и земля прекратили вращение, повороты замедлились, и машина полетела прямо. Одной рукой он продолжал поднимать ее нос, чувствуя, как перенапрягаются ее крылья и перегрузка придавливает его живот к позвоночнику, но, наконец, мир перед глазами наклонился, и самолет полетел ровно.

Майкл посмотрел в зеркало заднего обзора и увидел, что синий «альбатрос» снова нашел его и подходит с хвоста для завершающего смертельного удара.

Но прежде чем вновь грянул смертоносный гром «шпандау», Майкл ощутил на лице холодную влагу. Серые клубы пролетели над открытой кабиной, стемнело, мир стал тусклым и слепым, тихим и приглушенным, и «шпандау» больше не мог осквернять небесную тишину. Теперь, в облаках, его не найдут.

Майкл машинально сосредоточил взгляд на наборе маленьких, заполненных глицерином стеклянных трубок на приборном щите. Легким регулированием приборов выровнял пузыри в отметках трубочек, чтобы SE5a летел сквозь облако прямо и ровно. Потом по компасу осторожно повернул в сторону Морт-Омма.

Его тошнило: первая реакция на ужас и стресс схватки. Сглотнув, он пытался подавить тошноту, потом снова ощутил слабость. Под черепом словно затрепыхалась плененная летучая мышь.

Темные мягкие крылья бились за глазами, и местами поле зрения затемнялось.

Майкл помигал, отгоняя темноту, и огляделся. Его большой палец по-прежнему был вставлен в рану на бедре, но все равно крови было столько, сколько он никогда не видел. Рука была вся в крови, пальцы слипались. Рукав куртки промок до локтя. Кровь превратила брюки во влажную массу и натекла в сапоги. На полу кабины стояли темные лужи крови, уже загустевающей темными комками, похожими на черносмородиновый джем, и лужицы крови переползали с каждым поворотом машины.

Выпустив на мгновение рукоять, Майкл повис на плечевых ремнях и сунул руку за спину.

Он нашел второе пулевое ранение, в трех дюймах от позвоночника, над самой поясницей. Выходного отверстия не было. Значит, пуля внутри, и он теряет кровь и за счет внутреннего кровотечения. Живот растягивался, внутренние полости заполнялись кровью.

Машина опустила крыло, и он схватился за рукоять, чтобы выровнять самолет, но на такую простую операцию ушло слишком много секунд. В пальцах закололо множество иголок и булавок, и Майклу стало очень холодно. Его реакции замедлились, каждое движение, даже самое легкое, требовало все больших усилий.

Однако боли он не чувствовал, только от спины к коленям начало распространяться онемение. Он вынул палец, чтобы проверить рану в бедре, и сразу хлынул поток крови, яркий, как перья фламинго; Майкл торопливо остановил его и сосредоточился на управлении полетом.

Сколько до Морт-Омма? Он пытался подсчитать, но мозг работал вяло и медлительно. От Кантена девять минут, это он вспомнил, но сколько он уже в полете?

Этого Майкл не знал и поэтому поднял запястье, чтобы взглянуть на часы. И обнаружил, что, как ребенок, не может прочесть показания.

«Нельзя слишком быстро выходить из облака, они будут меня ждать», — тяжело думал он, а циферблат часов расплывался у него перед глазами.

Двоится, понял он.

Быстро посмотрел вперед: вокруг клубились белые облака. Появилось ощущение падения. Он едва не дернул рукоять, чтобы противостоять этому, но стойкие рефлексы не позволили; он взглянул на пузыри в трубках: машина по-прежнему летела прямо. Чувства начинали его обманывать.

— Сантэн, — неожиданно спросил он, — который час? Я опоздаю на свадьбу.

Сквозь нарастающую слабость он почувствовал волну паники, и крылья тьмы лихорадочно заплескали перед его глазами.

«Я обещал ей. Я поклялся!»

Он посмотрел на часы.

Шесть минут пятого.

«Но это невозможно!» — в отчаянии подумал он. Проклятые часы идут неверно. Он утрачивал представление о реальности.

SE5a через один из разрывов вырвался из облака.

Майкл закрыл руками глаза, защищаясь от яркого света, потом огляделся. Он на правильном курсе к аэродрому: вот дорога, и железнодорожная ветка, и своеобразной формы поле между ними. Еще шесть минут полета, по его расчетам. Вид земли позволил ему снова сориентироваться. Он восстановил контакт с реальностью и посмотрел вверх. И увидел их. Они кружили, как стервятники над добычей льва, дожидаясь, когда он появится из облака. Они тоже его заметили. Майкл увидел, как они поворачивают к нему на своих радужных крыльях, но погрузился в облако с противоположной стороны, и холодный влажный туман окутал его, скрыл от их жестоких глаз.

— Я должен сдержать слово, — прошептал Майкл.

Потеря контакта с землей смутила его. Он почувствовал, как на него снова обрушиваются волны головокружения, позволил SE5a постепенно спуститься к нижнему краю облака и снова вышел на свет. Внизу знакомая местность, гряда и линия фронта остались далеко позади, впереди лес, деревня, церковный шпиль — все такое мирное, идиллическое.

«Сантэн, я возвращаюсь», — подумал он, и его охватила ужасная слабость, придавила какая-то огромная тяжесть, прижала к кабине.

Он повернул голову и увидел шато. Розовая крыша, как маяк, неодолимо манила, и нос самолета, как будто помимо его воли, повернул туда.

— Сантэн, — прошептал он, — я иду, подожди.

Тьма обступила его. Он словно оказался в длинном темном туннеле.

В ушах ревело, точно прибой обрушивался на морской берег. Майкл собрал последние силы и, глядя вперед, сквозь тьму, в сужающийся туннель, искал ее лицо, пытался сквозь гул прибоя в ушах расслышать ее голос.

— Сантэн, где ты? О Боже, где ты, любовь моя?

* * *

Перед зеркалом в тяжелой позолоченной раме из каштана Сантэн с серьезным видом разглядывала свое отражение.

— Завтра я буду мадам Мишель Кортни и никогда больше Сантэн де Тири. Разве это не великолепно, Анна? — Она притронулась к вискам. — Как ты думаешь, я буду чувствовать себя по-другому? Конечно, такое значительное событие должно меня изменить, я больше никогда не буду прежней.

— Очнись, дитя, — подтолкнула ее Анна. — Еще столько нужно сделать! Не время мечтать.

Она взяла просторную юбку и через голову надела на Сантэн, потом, стоя сзади, закрепила пояс.

— Я гадаю, смотрит ли на меня мама. Знает ли она, что я надеваю ее платье, радуется ли за меня?

Анна хмыкнула, опускаясь на колени, чтобы проверить подол. Сантэн пригладила на бедрах тонкие старинные кружева и прислушалась к приглушенным мужским голосам и смеху, доносившимся из большого зала на первом этаже.

— Я так рада, что пришел генерал. Правда, он красивый мужчина, точно как Майкл? Эти глаза… ты заметила?

Анна снова хмыкнула, но на этот раз более выразительно; она вспомнила генерала, и руки ее дрогнули.

«Вот это настоящий мужчина», — сказала она себе, глядя, как Шон Кортни выходит из «роллса» и поднимается по лестнице в шато.

— Он такой душка в мундире и с медалями, — продолжала Сантэн. — Когда Майкл станет старше, я настою, чтобы он отрастил такую же бороду. Производит такое впечатление! — Снизу послышался новый взрыв смеха. — Они с папой понравились друг другу, как ты думаешь, Анна? Только послушай!

— Надеюсь, они оставят немного коньяка другим гостям, — проворчала Анна, поднимаясь на ноги; прижав руку к спине, она остановилась: ей в голову пришла новая мысль.

— Надо было достать синий дрезденский сервиз, а не севрский. Он красивее, с розами.

— Надо было думать об этом вчера, — быстро оборвала ее Сантэн. — Я не собираюсь проходить через все это снова.

Весь предыдущий день и почти всю ночь они вдвоем работали, наводя порядок в большом зале, который простоял закрытым с бегства слуг. Занавеси запылились, высокий потолок зарос паутиной, так что украшавшие его мифологические сцены стали почти не видны.

С красными глазами, чихая, они закончили уборку и принялись за столовое серебро, почерневшее, все в пятнах. Нужно было вымыть и вытереть вручную каждый предмет красно-золотого севрского обеденного сервиза.

Многословно протестовавший граф: «Ветеран Седана и армии Третьей империи вынужден работать, как простой лакей», — под их мощным напором принялся помогать.

Наконец все было сделано. Зал снова великолепен, сложный наборный паркет отмыт и натерт, на сводчатом потолке снова танцуют, проказничают и гоняются друг за другом нимфы, богини и фавны, серебро блестит, и первые выращенные Анной в теплице розы сверкают в свете ламп, как самоцветы.

— Надо было напечь больше пирогов, — тревожилась Анна, — у солдат волчий аппетит.

— Они летчики, — поправила ее Сантэн, — а еды у нас столько, что хватит накормить всю армию союзников, а не только одну эскадрилью. — Сантэн смолкла. — Слушай, Анна!

Анна подошла к окну и выглянула.

— Это они! — воскликнула она. — Так рано!

По длинной гравийной подъездной дороге, пыхтя, приближался тусклый армейский грузовик, казавшийся на своих высоких узких колесах чопорным и старомодным; в кузове сидели все свободные от полетов офицеры эскадрильи, а за рулем — адъютант, с трубкой в зубах и выражением ужаса на лице; грузовик вилял от одного края широкой дороги к другому, а адъютант громко подбадривал пассажиров.

— Ты закрыла кладовую? — с тревогой спросила Анна. — Если это племя отыщет еду раньше, чем мы начнем подавать…

Анна привлекла подруг из деревни, тех, что не успели убежать от войны, и кладовка превратилась в пещеру Аладдина, полную холодных пирогов с мясом, паштетов, замечательных местных блюд, окороков, пирогов с яблоками, заливных свиных ножек с трюфелями и десятков иных деликатесов.

— Они приехали так рано не за едой. — Сантэн присоединилась к Анне у окна. — Ключи от погреба у папы. О них позаботятся.

Ее отец уже наполовину спустился по мраморной лестнице навстречу гостям, и адъютант затормозил так резко, что два пилота свалились с переднего сиденья, переплетясь руками и ногами.

— Вы, должно быть, веселый старый граф! — с явным облегчением снова обретя подвижность, воскликнул адъютант. — Мы передовой отряд, или, как говорят по-французски, le d’avant-garde, понимаете?

— А, конечно! — Граф стиснул его руку. — Наши храбрые союзники. Добро пожаловать! Добро пожаловать! Могу я предложить вам стаканчик чего-нибудь?

— Видишь, Анна, — Сантэн с улыбкой отвернулась от окна, — беспокоиться не о чем. Они понимают друг друга. Твоей еде ничего не грозит, по крайней мере пока.

Она взяла с кровати фату, накинула на голову и стала разглядывать свое отражение.

— Это должен быть самый счастливый день моей жизни, — прошептала она. — Ничто не должно его испортить.

— И не испортит, дитя мое.

Анна подошла к ней сзади и принялась расправлять на плечах прозрачную фату.

— Ты будешь прекраснейшей из невест. Какая жалость, что никто из дворян тебя не увидит!

— Хватит, Анна, — мягко сказала Сантэн. — Никаких сожалений. Все в порядке. Я и не хотела бы, чтобы было по-другому. Анна!

Ее лицо оживилось.

— В чем дело?

— Ты слышишь? — Сантэн отвернулась от зеркала. — Это он. Мишель. Он возвращается ко мне.

Она подбежала к окну и, не в силах сдерживаться, запрыгала, затанцевала, как маленькая девочка перед витриной магазина игрушек.

— Слушай! Он летит сюда!

Она узнала отчетливый рокот мотора, который так часто слышала раньше.

— Я его не вижу.

Анна стояла за ней, заслоняя глаза и глядя вверх, на рваные облака.

— Он должен лететь очень низко, — начала Сантэн. — Да! Да! Вот он, прямо над лесом. Я его вижу.

— Он летит на аэродром в саду?

— Нет, не при таком ветре. Я думаю, он летит сюда.

— Это он? Ты уверена?

— Конечно, уверена. Разве ты не видишь, какого он цвета? Mon petit jaunehref="#id20190316164829_93" rel="nofollow noopener noreferrer">[93]!

Остальные тоже услышали. Снизу донеслись голоса, и с десяток свадебных гостей через французское окно выбрались на террасу.

Впереди всех Шон Кортни в полной полевой форме английского генерала и граф, еще более великолепный в сине-золотом мундире полковника гвардии Наполеона III.

У всех в руках были стаканы, все голоса звучали возбужденно и приподнято.

— Да, это Майкл! — воскликнул кто-то. — Бьюсь об заклад, он потреплет нас низкой посадкой. Снимет крышу с шато, вот увидите!

— Заключительный победный полет, учитывая, что его ждет впереди!

Сантэн смеялась вместе со всеми и хлопала в ладоши, глядя на приближающуюся желтую машину, и вдруг ее ладони застыли не соприкоснувшись.

— Анна, — сказала она, — что-то не так.

Теперь самолет достаточно близко, чтобы можно было заметить, как неправильно он летит: опустив одно крыло, ныряет к вершинам, потом резко поднимается; крылья закачались, и машина стала заваливаться в противоположную сторону.

— Что с ним?

Тональность возгласов на террасе сменилась.

— Боже, он в беде… кажется…

SE5a качался и бесцельно поворачивался. Все увидели поврежденный фюзеляж и рваные крылья. Машина походила на тушу большой рыбы, на которую напали акулы.

— Он тяжело ранен! — крикнул кто-то из пилотов.

— Да, ему досталось.

SE5a круто повернул и опустил нос, едва не задевая деревья.

— Он пробует вынужденную посадку!

Кое-кто из пилотов перепрыгнул через стену террасы и побежал по газону, лихорадочно сигналя поврежденному самолету:

— Сюда, Майкл! Не опускай нос!

— Не тормози! — крикнул другой. — Сорвешься в штопор! Прибавь газу! Открой дроссель!

Все выкрикивали бесполезные советы, а самолет тяжело снижался к открытой лужайке.

— Мишель! — выдохнула Сантэн, сжимая пальцами кружево фаты и чувствуя, как та рвется. — Мишель, иди ко мне.

Остался последний ряд деревьев, старые буки, на которых только начали лопаться почки. Они окаймляли самый дальний от шато газон. Желтый SE5a опустился за них, мотор заглох.

— Вверх, Майкл! Подними его! Проклятье!

Все кричали, и Сантэн добавила свою мольбу:

— Пожалуйста, Мишель, перелети через деревья. Приди ко мне, дорогой.

Мотор снова взревел, и все увидели, как машина взвилась, точно большой желтый фазан, взмывающий из укрытия.

— У него получится.

Все видели — нос чересчур задран, машина словно зависла над темными безжизненными ветвями, они тянулись к ней, как когти чудовища. Потом желтый нос снова опустился.

— Перелетел! — воскликнул один из пилотов, но тут колесо шасси задело тяжелую кривую ветвь, SE5a перевернулся в воздухе и упал.

Он ударился о землю на самом краю лужайки, приземлившись на нос. Вращающийся пропеллер разлетелся белыми осколками, затрещали деревянные рамы корпуса, и вся машина сложилась, раздавленная, как бабочка; ярко-желтые крылья согнулись вдоль фюзеляжа, и Сантэн увидела Майкла.

Он весь был в собственной крови, залившей даже лицо. Запрокинув голову, он свисал из кабины на ремнях, как человек на виселице.

Офицеры бежали по лужайке. Сантэн видела, как генерал бросил стакан и перепрыгнул через стену террасы. Он бежал во весь дух, неровной из-за хромоты походкой, но догонял молодых людей.

Первый из них уже почти добежал до разбитого самолета, когда того с волшебной внезапностью охватило пламя. Огонь с ревом и грохотом взвился вверх, бледное, но увенчанное черным дымом, и бегущие остановились, замешкались и стали отступать, закрывая лица от жара.

Шон Кортни прорвался сквозь них; он бежал прямо в огонь, не обращая внимания на волны жара, но четверо молодых офицеров бросились вперед, схватили его за руки и плечи и оттащили назад.

Шон с такой силой рвался из их рук, что, чтобы удержать его, пришлось подбежать еще троим. Шон издавал низкий нечленораздельный рев, как попавший в западню буйвол, и пытался дотянуться сквозь пламя до человека, застрявшего в разбитом корпусе желтого самолета.

Потом внезапно рев оборвался, и Шон обмяк.

Если бы его не держали, он осел бы на колени. Руки его повисли вдоль тела, но он продолжал смотреть в огонь.

Несколько лет назад, в гостях в Англии, Сантэн со страхом зачарованно смотрела, как дети хозяев жгут на костре в саду чучело английского убийцы по имени Гай Фокс. Чучело было изготовлено очень искусно; когда его охватило пламя, оно почернело — и задергалось, как живое. Впоследствии Сантэн много недель просыпалась по ночам в поту: ей снился кошмар. Теперь, выглядывая из верхнего этажа шато, она услышала поблизости чей-то крик. Ей показалось, что кричит Анна. В этом крике звучала страшная боль, и Сантэн обнаружила, что дрожит, как былинка под сильным ветром.

Все было как в том кошмаре. Она не могла оторвать взгляд от чучела, которое почернело и начало сморщиваться, его руки и ноги дергались и медленно сгибались в жару. Крик заполнил ее голову, оглушил. И только тут Сантэн поняла, что кричит не Анна — кричит она сама. Полные боли звуки рвались из ее груди; жесткие, как осколки разбитого стекла, они терзали ее горло.

Она почувствовала, как сильные руки Анны поднимают ее, уносят от окна. Она отчаянно боролась, но Анна оказалась для нее слишком сильна.

Она уложила Сантэн в кровать, прижала ее лицо к своей обширной мягкой груди, заглушая дикий крик. Когда, наконец, девушка затихла, Анна погладила ее по волосам и начала мягко укачивать, напевая, как делала, когда Сантэн была маленькой.

* * *

Майкла Кортни похоронили на кладбище в Морт-Омме, на участке, отведенном семье де Тири.

Хоронили его ночью при свете фонарей. Офицеры выкопали могилу, и священник, который должен был венчать молодых, прочел поминальную молитву.

— Я есмь воскресение и жизнь, — сказал Господь[94].

Сантэн стояла об руку с отцом, ее лицо было закрыто черной вуалью. За другую руку ее держала Анна.

Сантэн не плакала: после того как она перестала кричать, у нее не было слез. Как будто пламя выжгло ее душу, и там стало сухо, как в Сахаре.

— Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай…[95]

Слова доносились издалека, словно из-за преграды.

«У Майкла не было грехов, — думала она. — Он не совершал преступлений, и да, Господи, он был молод, так молод. Почему он должен был умереть?»

Шон Кортни стоял по другую сторону наспех вырытой могилы, а в шаге за ним — его шофер и слуга Сангане. Сантэн никогда раньше не видела плачущего чернокожего. Его слезы блестели на бархатной коже, как капли росы на лепестках темного цветка.

— Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями[96].

Сантэн смотрела в глубокую грязную яму, на жалкий гроб, наспех сколоченный из сырых досок в мастерской эскадрильи, и думала: «Это не Мишель. Это не взаправду. Это все еще какой-то ужасный кошмар. Скоро я проснусь, и Мишель прилетит ко мне, и мы с Нюажем будем ждать его на холме».

Ее привел в себя резкий, неприятный звук. Генерал шагнул вперед, и один из офицеров протянул ему лопату. Комья земли посыпались на крышку гроба, и Сантэн подняла голову. Она не хотела на это смотреть.

— Мишель не там, не внизу, — зашептала она за темной вуалью. — Тебе там не место. Для меня ты всегда будешь небесным созданием. Для меня ты всегда будешь там, в небе… — и потом: — Au revoir, Мишель, до новой встречи, дорогой. Глядя на небо, я всякий раз буду думать о тебе.

* * *

Сантэн сидела у окна. Когда она набросила на плечи фату, Анна, сидевшая рядом с ней на кровати, начала возражать, но сразу осеклась.

Обе молчали.

Снизу из зала доносились голоса мужчин. Только что кто-то очень недолго и очень плохо играл на пианино, но Сантэн сумела узнать похоронный марш Шопена; остальные подпевали, отбивая такт.

Чутьем Сантэн понимала, что происходит: особое прощание с товарищем. Но ее оно не трогало. Позже она услышала, что голоса становятся все более хриплыми.

Летчики опьянели. Она знала, это тоже часть ритуала. Потом послышался смех, пьяный смех, но в нем тоже чувствовалась печаль, потом пение, хриплое и немелодичное, а она по-прежнему ничего не чувствовала. Сидела с сухими глазами при свете свечей, и смотрела, как вспыхивают на горизонте артиллерийские разрывы, и слушала пение и звуки войны.

— Ты должна лечь, дитя, — один раз сказала Анна, сказала мягко, как мать, но Сантэн покачала головой, и Анна не стала настаивать. Она прикрутила фитиль, укрыла пледом колени Сантэн и принесла из зала холодный пирог и стакан вина. Теперь еда лежала нетронутой на столе возле локтя Сантэн.

— Нужно поесть, детка, — прошептала Анна. Ей не хотелось вмешиваться. Сантэн медленно повернула к ней голову.

— Нет, Анна, — сказала она, — я больше не ребенок. Эта часть меня умерла вместе с Мишелем. Никогда больше не называй меня деткой.

— Обещаю.

Сантэн снова повернулась к окну.

Церковные часы прозвонили два раза, а чуть позже они услышали, как уходят офицеры эскадрильи. Некоторые были так пьяны, что товарищам пришлось нести их на спине, точно мешки с зерном. Потом грузовик уехал в ночь.

В дверь негромко постучали. Анна встала с кровати и открыла.

— Она не спит?

— Нет, — тоже шепотом ответила Анна.

— Могу я поговорить с ней?

— Входите.

Шон Кортни вошел и остановился возле стула Сантэн.

Она слышала запах виски, но генерал был устойчив, как гранитный утес, а его голос звучал негромко. Генерал определенно владел собой. Несмотря на это, она чувствовала, что он воздвиг в душе стену, за которой скрывает свое горе.

— Я должен ехать, моя дорогая, — сказал он на африкаансе, и Сантэн встала со стула, уронив плед на пол, и с фатой на плечах остановилась перед ним, глядя ему в глаза.

— Вы его отец, — сказала она, и генерал на мгновение утратил самообладание, пошатнулся, ухватился рукой за стол и посмотрел ей в глаза.

— Откуда вы знаете? — прошептал он. Сантэн увидела, как вышло на поверхность его горе, и, наконец, позволила себе почувствовать свое горе и смешать с его. У нее полились слезы, плечи опустились. Он раскрыл объятия, Сантэн пошла в них, и генерал прижал ее к груди.

Оба долго молчали. Постепенно ее всхлипывания притихли и, наконец, совсем прекратились. Тогда Шон сказал:

— Я всегда буду думать о вас как о жене Майкла, как о дочери. Если я вам понадоблюсь, где бы и когда бы это ни было, только пошлите за мной.

Она быстро закивала, моргая; он разомкнул объятие, и она отступила.

— Вы сильны и смелы, — сказал он. — Я понял это сразу, когда мы впервые встретились. Вы выдержите.

Он повернулся и, хромая, вышел из комнаты; несколько минут спустя Сантэн услышала хруст гравия на подъездной дороге: это отъезжал «роллс» с шофером-зулусом.

* * *

На рассвете Сантэн была на холме над шато, сидела верхом на Нюаже и, когда пролетел утренний патруль, высоко поднялась в седле и помахала самолетам.

Маленький американец, которого Мишель называл Хэнком, летел первым. Он качнул крыльями и помахал ей в ответ, и она рассмеялась и еще раз помахала; слезы бежали по ее щекам, пока она смеялась. Эти слезы на холодном утреннем ветру казались на лице сосульками.

Они с Анной все утро хлопотали: снова закрывали зал, прикрывали мебель пыльными чехлами, упаковывали посуду и серебро. Втроем позавтракали на кухне тем, что осталось с вечера. Хотя Сантэн была бледна, под глазами у нее темнели круги и она едва притронулась к еде и вину, говорила она как обычно, обсуждала дела, которыми следовало заняться во второй половине дня. Граф и Анна с тревогой, но незаметно поглядывали на нее, не зная, как воспринять это неестественное спокойствие, и в конце трапезы граф не сдержался.

— Как ты, малышка?

— Генерал сказал, что я выдержу, — ответила она. — Я хочу доказать, что он прав. — Она встала из-за стола. — Через час приду помогать тебе, Анна.

Она взяла пучок роз, убранных из зала, и пошла на конюшню. Поехала на Нюаже вдоль дороги, и длинные колонны одетых в хаки людей, горбящихся под ранцами и оружием, окликали ее, она улыбалась и махала рукой, а они печально смотрели ей вслед.

Она привязала Нюажа к ограде кладбища и с охапкой цветов прошла к поросшей мхом стене церкви. Над семейным участком де Тири распростер ветви темно-зеленый тис, но недавно вспаханная земля была грязной и утоптанной, и могила походила на одну из овощных грядок Анны, только не такая прямоугольная и аккуратная.

Сантэн взяла из-под навеса в дальнем конце кладбища лопату и принялась за работу. Закончив, она разложила розы и отступила. Юбка у нее была грязная, и под ногтями грязь.

— Вот так, — довольно сказала она. — Так гораздо лучше. Как только найду каменщика, закажу могильный камень, Мишель. И завтра принесу свежие цветы.

* * *

Весь день она работала с Анной, без перерывов, не отвлекаясь от дел, и только в сумерках поехала на холм смотреть, как с севера возвращаются самолеты. Сегодня в эскадрилье не хватало еще двоих, и, возвращаясь, она горевала не только о Мишеле, но и об этих двоих.

После ужина, как только они с Анной перемыли посуду, Сантэн ушла в спальню. Она знала, что устала и должна поспать, но горе, которое она весь день сдерживала, сейчас, в темноте, обрушилось на нее, и она укрылась с головой, чтобы приглушить плач.

Но Анна услышала, потому что слушала.

Она пришла в своем кружевном чепце и ночной рубашке, со свечой в руке. Задула свечу, забралась под одеяло и обняла Сантэн, приговаривая, и не отпускала ее, пока та, наконец, не заснула.

На рассвете Сантэн снова была на холме. Дни и недели пошли повторяться, и она почувствовала себя беспомощной, в ловушке отчаяния и рутины. Эту рутину лишь изредка разнообразили какие-нибудь мелочи: дюжина новых SE5a в патрулях эскадрильи, еще в тусклой фабричной краске; их ведут пилоты, каждое движение которых говорит Сантэн, что они новички. А число ярко раскрашенных машин, которые она знала, с каждым днем уменьшалось. Колонны людей, оборудования и пушек, движущиеся по главной дороге мимо шато, становились все гуще, чувствовалось нарастающее напряжение, тревога, заразившие и троих обитателей шато.

— В любой день, — повторял граф, — может начаться. Вот посмотрите, прав ли я.

Потом однажды утром маленький американец сделал круг над холмом, где стояла Сантэн, далеко высунулся из кабины и что-то бросил. Это был небольшой пакет с прикрепленной приметной длинной, яркой лентой. Сверток упал за вершиной холма. Сантэн заставила Нюажа спуститься и нашла ленту, зацепившуюся за нижние ветви живой изгороди. Она достала ее, и когда Хэнк снова сделал круг, показала, что посылка доставлена. Он помахал и стал подниматься в сторону хребта.

В уединении своей комнаты Сантэн вскрыла пакет. В нем оказалась пара вышитых крыльев КВС и медаль в красном кожаном футляре. Она погладила блестящий шелк, на котором висел серебряный крест, а потом повернула его и прочла выгравированное имя Майкла и дату. Третьим предметом в бумажном конверте оказалась фотография. На ней, выстроившись крыло к крылу перед большим ангаром в Бертангле, широким полукругом стояла эскадрилья самолетов, а на переднем плане группой застенчиво улыбались фотографу пилоты. Безумный шотландец Эндрю стоял за Майклом и едва доходил ему до плеча; Майкл был в пилотке и сунул руки в карманы. Такой веселый и беззаботный, что у Сантэн сжалось сердце и она почувствовала удушье.

Она поместила эту фотографию в такую же серебряную рамку, что и снимок матери, и держала у кровати. А медаль и эмблемы КВС положила в шкатулку, где хранила драгоценности.

Теперь каждый день после полудня Сантэн проводила час на кладбище. Она выложила могилу красным кирпичом, который нашла возле навеса с инструментами.

— Только до тех пор, пока не найдем каменщика, Мишель, — объясняла она ему за работой, сидя на корточках. Сантэн обрыскала все поля и леса в поисках диких цветов — их она приносила ему.

По вечерам она проигрывала запись «Аиды» и разглядывала страницы атласа, где Африканский континент изображался в виде лошадиной головы, на которой преобладали пространства красного цвета — собственность империи. Или читала вслух английские книги — Киплинга или Бернарда Шоу, которые брала в спальне матери на втором этаже, а граф внимательно слушал и исправлял ее произношение. Никто не упоминал Майкла, но все помнили о нем каждую минуту; он казался частью атласа, и английских книг, и торжественных аккордов «Аиды».

Когда Сантэн убеждалась, что у нее совершенно не остается сил, она целовала отца и уходила к себе.

Однако стоило ей задуть свечу, как горе снова обрушивалось на нее. Через несколько минут неслышно открывалась дверь, входила Анна, обнимала ее, и все начиналось сначала.

Однажды ворвался граф. Он заколотил в дверь спальни Сантэн, разбудив их в те предутренние часы, когда силы человека почти иссякают.

— Что случилось? — сонно спросила Анна.

— Идем! — ответил граф. — Сами увидите.

Торопливо набросив платья на ночные сорочки, они прошли за ним в кухню и оттуда на мощеный двор. Здесь они остановились и удивленно воззрились на восточную часть неба: хотя луны не было, небо заливал странный, дрожащий оранжевый свет, как будто где-то за горизонтом Вулкан распахнул двери кузницы богов.

— Слушайте! — приказал граф, и они услышали как легкий ветер принес шуршание; казалось, сама земля под ногами дрожит, так силен этот далекий пожар.

— Началось, — сказал граф, и только тут они сообразили, что это артиллерийская подготовка большого нового наступления союзников на западном фронте.

Остаток ночи они просидели на кухне, пили черный кофе и время от времени выходили во двор посмотреть на буйство зарева, как на какое-то астрономическое явление.

Граф возбужденно описывал им, что происходит.

— Это массированная артподготовка, она разрушает проволочное ограждение и уничтожает окопы противника. Бошам крышка. — Он показал на огненное небо: — Кто выдержит такое?

* * *

Тысячи артиллерийских батарей стреляли каждая на участке фронта в сто ярдов и на протяжении следующих семи дней и ночей ни на мгновение не прекращали огонь. Сама тяжесть метала, который они обрушивали на немецкие укрепления, стирала с лица земли брустверы и траншеи и перепахивала землю.

Граф пылал воинственным патриотизмом.

— Мы живем внутри истории. Мы свидетели величайшей битвы всех столетий!

Но для Сантэн и Анны семь дней и семь ночей был слишком долгий срок; первоначальное изумление перешло в равнодушную незаинтересованность. Они занимались в шато повседневными делами, больше не обращая внимания на далекую канонаду, и ночами спали, невзирая на «фейерверк» и призывы графа «Идите, посмотрите!» Потом на седьмое утро, за завтраком, даже они заметили перемену в звуках и интенсивности обстрела.

Граф выскочил из-за стола и с набитым хлебом с сыром ртом и с чашкой кофе в руке снова выбежал во двор.

— Слушайте! Слышите? Начался подвижной заградительный огонь.

Артиллерийские батареи перемещали огонь вперед, создавая подвижный барьер из взрывов, который не позволял продвинуться вперед или отступить ни одному живому существу.

Теперь смелые союзники были готовы к решительному наступлению. Они ждали под брустверами в передовых английских траншеях, каждый солдат — в полной выкладке весом почти шестьдесят фунтов.

Грохот разрывов укатился вперед, оставив после себя звон в ушах и ошеломление. По траншеям зазвучали свистки командиров, все поднялись и столпились у подножия осадных лестниц. Потом, как полчище леммингов в хаки, выбрались из своих нор на поверхность и ошеломленно принялись разглядывать окружающее.

Они стояли на преобразившейся опустошенной земле, так измочаленной снарядами, что не осталось ни стебелька травы, ни ветки на деревьях. Только разбитые древесные пни торчали перед ними из мягкой грязи цвета испражнений. Этот страшный пейзаж заволакивал желтоватый дым сгоревшей взрывчатки.

— Вперед! — прозвучал приказ, и свистки командиров снова погнали солдат.

Держа перед собой длинные ружья «Ли-Энфилд» с примкнутыми штыками, погружаясь по щиколотку, а то и по колено в мягкую землю, сползая в перекрывающиеся воронки и выбираясь из них, они двигались вперед; строй изгибался и выпячивался, клубящийся туман ограничивал горизонт сотней шагов.

Они не видели ни следа вражеских траншей. Брустверы были уничтожены, сровнены с землей. Над головой непрерывно проносились снаряды, каждые несколько секунд в их плотные ряды попадал снаряд из своих орудий.

— Сомкнуться в центре!

Брешь, проделанную снарядом, заполняли другие безликие тела в хаки.

— Держать строй! Держать строй!

Непрерывный гул пушек почти заглушал приказ.

Потом сквозь дым они увидели впереди блеск серой стали. Это была невысокая стена из металлических, смыкающихся друг с другом чешуй, что напоминало спину крокодила.

У немецких пулеметчиков было семь дней на подготовку, и когда огонь английской артиллерии перекатился через них и ушел дальше, они извлекли оружие из блиндажей и установили на треножниках на краю разрушенных траншей. Каждый пулемет «максим» был снабжен стальным щитом для защиты расчета от ружейного огня, и пулеметы стояли так близко друг к другу, что эти щиты соединялись.

Английская пехота шла по открытой местности прямо на стену пулеметного огня. Увидев пулеметы, первые ряды с криком устремились вперед, чтобы достать противника штыками. И наткнулись на огонь.

Солдат уверяли, что артиллерия разнесет проволочные заграждения в клочья. Этого не случилось. Взрывы нисколько не повредили проволоке, только спутали ее и превратили в еще более непреодолимую преграду. Пока солдаты барахтались в колючей проволоке, немецкие пулеметчики открыли огонь.

Пулемет «максим» выпускает 500 пуль в минуту. Он слывет самым надежным и мощным из всех когда-либо созданных пулеметов и в те дни доказал, что он — самое смертоносное оружие человека. Ряды английских солдат, плечом к плечу выходящие из порохового тумана, старавшиеся сохранить жесткий строй, оказались для «максима» прекрасной целью. Сплошная стена огня прошлась по рядам солдат, как серп жнеца. Это была неслыханная, невиданная в военной истории бойня.

Потери были бы еще больше, если бы у наступавших под пулеметным огнем не возобладал здравый смысл и они не сломали бы строй. Вместо того чтобы продолжать тяжело двигаться вперед, они попробовали продвигаться ползком и небольшими группами, но и эти группы отбрасывал пулеметный огонь.

Новое грандиозное наступление союзников на Западном фронте захлебнулось, едва начавшись, и немцы, удерживавшие гряду напротив Морт-Омма, перешли в контратаку.

* * *

Сантэн постепенно поняла, что далекий катаклизм завершился, сменившись непривычной тишиной.

— Что случилось, папа?

— Английские войска заняли артиллерийские позиции немцев, — возбужденно объяснил граф. — Я хочу поехать туда и взглянуть на поле битвы. Хочу стать свидетелем коренного перелома в истории…

— Вы не сделаете подобной глупости! — решительно сказала ему Анна.

— Глупая баба! Да пойми ты, сейчас, в эту самую минуту, пока мы тут болтаем, союзники идут вперед, сминая немецкий фронт.

— Я другое понимаю: нужно накормить корову, а из подвала убрать навоз…

— А история тем временем проходит мимо, — капитулировал граф и отправился в подвал.

Но вот стрельба возобновилась, гораздо ближе, оконные стекла задрожали в рамах. Граф бегом поднялся по лестнице во двор.

— А что сейчас происходит, папа?

— Это агония немецкой армии, — объяснил граф, — последние конвульсии умирающего исполина. Но не волнуйся, малышка, англичане скоро окружат их. Нам нечего бояться.

Грохот пушек стал громче, его еще больше усилил ответный огонь английской артиллерии, пытающейся остановить немецкую контратаку на передовые линии союзников на гряде.

— Очень похоже на прошлое лето.

Сантэн с недобрым предчувствием смотрела на темные очертания меловой гряды на горизонте. Из-за разрывов они слегка расплывались у нее перед глазами.

— Надо им помочь, хоть чем-нибудь, — сказала Сантэн Анне.

— Надо думать о себе, — возразила Анна. — Нам ведь нужно жить, и мы не можем…

— Идем, Анна, мы теряем время.

По настоянию Сантэн они сварили в четырех больших медных котлах суп из репы, сушенного гороха и картошки, приправленный костями от окороков. Почти истратив свои запасы муки, пекли одну за другой порции хлеба, потом загрузили все это в ручную тележку и покатили к главной дороге.

Сантэн хорошо помнила бои прошлого лета, но то, что она увидела сейчас, ошеломило ее.

Дорога была запружена, ее волна за волной заливал прибой войны, идущий в обоих направлениях; эти волны встречались, смешивались и снова разделялись.

С гряды, набитые в медленно движущиеся санитарные машины, в запряженные лошадьми телеги и повозки, двигались человеческие отбросы битвы, оборванные, окровавленные, искалеченные и теряющие кровь; их несли на плечах более сильные товарищи, они хромали на импровизированных костылях или, перебираясь через глубокие грязные рытвины, цеплялись в поисках поддержки за борта машин.

В противоположную сторону двигались резервы и подкрепления, которые должны были остановить немецкое наступление на гряду. Они шли длинными шеренгами, уставшие и согнувшиеся под тяжестью амуниции, и даже не смотрели на огрызки людей, выплюнутые битвой, в которой им предстояло участвовать. Они тащились вперед, глядя под ноги; останавливались, когда путь что-нибудь преграждало, стояли терпеливо, как скотина, и снова трогались с места, когда делал шаг идущий впереди.

Справившись с первоначальным потрясением, Сантэн помогла Анне поставить тележку на обочине; Анна наливала суп в кружки, а Сантэн передавала их с толстыми ломтями свежевыпеченного хлеба проходящим мимо утомленным раненым солдатам.

Еды катастрофически не хватало, они могли покормить только одного из ста. Сантэн выбирала тех, кто больше в этом нуждался, и те выпивали суп и жадно съедали хлеб.

— Благослови вас Бог, мисс, — говорили они и, спотыкаясь, шли дальше.

— Посмотри им в глаза, Анна, — прошептала Сантэн. — Они уже заглянули в могилу.

— Хватит нести вздор, — вспылила Анна. — У тебя опять начнутся кошмары.

— Никакой кошмар не может быть хуже, — тихо ответила Сантэн. — Посмотри вон на того.

Оба глаза солдата были вырваны шрапнелью, рана замотана окровавленной тряпкой. Он шел, держась за другого солдата, у которого обе раздробленные руки были подвязаны к груди. Слепой держался за его ремень, и когда спотыкался на скользкой грязной дороге, оба едва не падали.

Сантэн выудила их из потока и держала миску у губ безрукого солдата.

— Ты хорошая девочка, — прошептал тот. — Сигареты нет?

— Простите.

Она покачала головой и повернулась, чтобы поправить повязку на глазах второго. Мельком увидев, что под повязкой, она задохнулась, и руки у нее задрожали.

— У тебя голос как у молодой и красивой…

Слепой был ровесником Майкла, у него тоже были густые темные волосы, но они слиплись от запекшейся крови.

— Да, Фред, красивая барышня. — Товарищ снова поставил его на ноги. — Нам пора, мисс.

— Что там? — спросила у них Сантэн.

— Настоящий ад.

— Выдержит ли фронт?

— Никто не знает, мисс.

И медленно движущаяся река несчастья унесла их.

Суп и хлеб скоро кончились, и Сантэн с Анной повезли тележку в шато, чтобы приготовить еще.

Сантэн вспомнила просьбы раненых и перерыла шкаф в оружейной комнате, где граф держал свой запас табака; когда они с Анной вернулись на свой пост на обочине дороги, Сантэн получила возможность давать некоторым дополнительное утешение.

— Мы так мало можем, — печалилась она.

— Мы делаем все, что в наших силах, — ответила Анна. — Нечего горевать о невозможном.

Они работали и после наступления темноты, при слабом желтом свете фонаря-молнии, а поток страдания не пересыхал; казалось, он стал еще гуще и плотнее, так что бледные искаженные лица сливались в свете фонаря перед усталыми глазами Сантэн, утрачивая различия, а слова ободрения, которые она старалась сказать каждому, звучали для ее собственных ушей бессмыслицей.

Наконец, далеко за полночь, Анна отвела ее назад в шато, и они уснули, обнявшись, не скинув грязной, окровавленной одежды, а на рассвете проснулись и принялись варить в котлах новый суп и печь новые порции хлеба.

Стоя у печи, Сантэн наклонила голову: она услышала знакомый гул.

— Самолеты! — воскликнула она. — Я совсем забыла о них! Они сегодня летят без меня, это к неудаче!

— Сегодня многих ждет неудача, — хмыкнула Анна, закутывая котел с супом в одеяло, чтобы медленнее остывал, и подтаскивая его к кухонной двери.

На полпути к дороге Сантэн выпрямилась, выпустив ручки тележки.

— Смотри, Анна, там, на краю Северного поля!

Поле кишело людьми. Они сбросили тяжелые ранцы, шлемы и оружие и, голые по пояс или в грязных жилетах, работали под лучами раннего летнего солнца.

— Что они делают, Анна?

Их были тысячи. Ими руководили офицеры. Вооруженные заточенными лопатами, они вгрызались в желтую почву, нагромождали ее длинными грядами и так быстро углублялись в землю, что на глазах многие ушли по колено, а потом и по пояс за вырастающими земляными брустверами.

— Траншеи. — Сантэн сама нашла ответ на свой вопрос. — Траншеи, Анна, они копают новые траншеи.

— Но зачем?

— Потому что… — начала Сантэн и замолчала. Ей не хотелось говорить это вслух. — Потому что им не удержать гряду, — негромко закончила она, и обе посмотрели на высоты, где артиллерийская канонада окрасила светлое утро в желтый цвет порохового дыма.

Дойдя до конца аллеи, они увидели, что движение на дороге застопорилось, противоположные потоки безнадежно перемешались вопреки усилиям военной полиции разъединить их и снова отправить в путь. Одна из санитарных машин съехала на грязную обочину, усугубив общий беспорядок; врач и шофер старались выгрузить из застрявшей машины носилки с ранеными.

— Анна, мы должны им помочь.

Анна была сильной, как мужчина, Сантэн — настроена решительно. Вдвоем они схватились за носилки и вытащили их из канавы.

Врач выбрался из грязи.

— Молодцы, — сказал он, тяжело дыша.

Он был без головного убора, но со змеей и другими эмблемами медицинской службы на воротнике рубашки и белыми с красным крестом повязками на руках.

— А, мадмуазель де Тири! — Он узнал Сантэн, склонившуюся перед ним к носилкам. — Я должен был догадаться, что это вы.

— Конечно, доктор…

Это был тот самый молодой врач, который приехал на мотоцикле лорда Эндрю и помог графу прикончить бутылку «Наполеона» в тот день, когда Майкл потерпел аварию на Северном поле.

Они перенесли носилки к живой изгороди, и врач склонился к неподвижной фигуре под серым одеялом.

— Он может выжить, если помочь ему достаточно быстро. — Он вскочил. — Но трое еще в машине. Надо вытащить их.

Они вместе вытащили из фургона остальные носилки и поставили в ряд.

— С этим все кончено. — Большим и указательным пальцами врач закрыл веки незрячих глаз и прикрыл лицо мертвеца одеялом. — Дорога блокирована, пытаться проехать без толку, и мы потеряем этих остальных, — он показал на ряд носилок, — если не доставим их в укрытие и не сможем ими заняться.

Он смотрел прямо на Сантэн. Она не сразу поняла его вопросительный взгляд.

— Дома в Морт-Омме переполнены, а дорога блокирована, — повторил он.

— Конечно, — быстро сказала Сантэн. — Несите их в шато.

* * *

Граф встретил их на лестнице и, когда Сантэн торопливо объяснила, в чем дело, с энтузиазмом присоединился к переоборудованию большого зала в госпитальную палату.

Мебель отодвинули к стенам, чтобы освободить середину пола, потом перенесли вниз тюфяки из спален второго этажа. С помощью шофера и трех помощников, отобранных врачом, тюфяки уложили на тонкий шерстяной абиссинский ковер.

Тем временем военная полиция под руководством врача выводила машины с ранеными с дороги и направляла их по аллее в шато. Врач ехал на подножке первой машины. Увидев Сантэн, он соскочил на землю и схватил ее за руку.

— Мадмуазель! Есть ли другая дорога к полевому госпиталю в Морт-Омме? Мне нужны медикаменты, хлороформ, дезинфицирующее, бинты и второй врач мне в помощь.

Его французский был вполне сносным, но Сантэн ответила по-английски:

— Я могу проехать полями.

— Вы наша спасительница. Я дам вам записку. — Он вытащил из нагрудного кармана блокнот и нацарапал записку. — Спросите майора Синклера. — Он оторвал листок и сложил его. — Передовой госпиталь в коттеджах.

— Да, знаю. А вы кто? Я должна сказать, кто меня послал.

После недавней практики английские слова легко возникали у Сантэн на устах.

— Простите, мадмуазель. У меня еще не было возможности представиться. Кларк, капитан Роберт Кларк. Но все зовут меня Бобби.

Нюаж как будто почувствовал, какое срочное у них дело, и летел по полям и виноградникам стрелой, разбрасывая комья земли из-под копыт. Улицы деревни были забиты людьми и машинами, а в передовом госпитале, разместившемся в нескольких домах, царил хаос.

Офицер, к которому послали Сантэн, оказался рослым мужчиной с мощными руками и густыми, тронутыми сединой волосами, которые падали ему на лоб, когда он наклонялся к солдату. Майор оперировал.

— Где, черт дери, Бобби? — не глядя на Сантэн, спросил он, сосредоточенный на стежках, которыми аккуратно зашивал рваную рану в спине.

Когда он тянул нить и завязывал ее, плоть поднималась розовым бугром, и Сантэн едва не вырвало, но она быстро объяснила, зачем приехала.

— Хорошо, передайте Бобби, я пошлю, что смогу, но нам самим не хватает перевязочных материалов.

Пациента сняли со стола и на его место уложили мальчишку, чьи кишки свисали неаккуратным клубком.

— На помощь никого послать не могу. Так ему и скажите.

Он принялся укладывать внутренности в брюшную полость, и солдат задергался и закричал.

— Дайте медикаменты, я отвезу их, — настаивала Сантэн. Врач посмотрел на нее и еле заметно улыбнулся.

— Экая упрямица, — проворчал он. — Хорошо, скажите там. — Он скальпелем показал через забитую людьми комнату. — Скажите, что вы от меня, и удачи, барышня.

— Вам тоже, доктор.

— Бог видит, удача нам всем нужна, — согласился врач и снова склонился к раненому.

Сантэн так же быстро примчалась на Нюаже обратно и отпустила коня в конюшню. Войдя во двор, она увидела еще три машины: шоферы выгружали раненых и умерших. С тяжелой сумкой на плече она прошла мимо них в дом и удивленно остановилась у входа в зал.

Все тюфяки были заняты, и раненые лежали на голом полу или сидели у стен.

Бобби Кларк зажег все свечи в серебряных люстрах над массивным обеденным столом и при этом свете оперировал.

Он поднял голову и увидел Сантэн.

— Принесли хлороформ? — спросил он через зал.

Она не сразу смогла ответить, нерешительно стоя на пороге: воздух в зале был уже очень тяжелый, спертый. Липкий запах крови смешивался с запахом гноя и мокрой грязной одежды; в этой грязи траншей месяцами лежали и разлагались мертвые; и еще от людей остро несло страхом и болью.

— Принесли? — требовательно спросил Кларк, и она заставила себя пойти вперед.

— Послать вам на помощь никого не могут. Вам придется работать одному.

— Станьте сбоку от меня, — приказал он. — Теперь держите это.

* * *

Сантэн вдруг окунулась в мешанину ужаса, крови и тяжелой работы. Это лишало ее и физических, и душевных сил.

Отдыхать было некогда — времени хватало только на то, чтобы наскоро выпить кофе с бутербродами, которые приносила из кухни Анна; а когда Сантэн казалось, что она уже все видела и испытала и ничто не может ее потрясти, являлось что-нибудь еще более ужасное.

Она стояла рядом с Бобби Кларком. Он рассек мышцы бедра и стал перевязывать каждый обнажающийся кровеносный сосуд. Когда открылась белая бедренная кость и врач взял блестящую пилу, Сантэн показалось, что от звука этой пилы она непременно упадет в обморок: как будто плотник пилил твердую древесину.

— Держите! — приказал Бобби, и ей пришлось заставить себя коснуться отрезанной конечности. Когда та дернулась у нее под пальцами, Сантэн вскрикнула и убрала руку.

— Живо! — рявкнул Бобби, и Сантэн взяла ногу: та оказалась теплой и удивительно тяжелой.

«Теперь нет ничего такого, что я не решилась бы сделать», — поняла она, унося ногу.

Наконец она утомилась настолько, что даже Бобби понял — она не стоит на ногах.

— Идите, прилягте где-нибудь, — приказал он, но Сантэн села возле рядового, лежавшего на матрасе. Она держала его за руку, а он называл ее мамой и бессвязно говорил о каком-то давнем дне на берегу моря.

Она беспомощно сидела рядом с ним и слушала, как меняется его дыхание; он крепче стискивал ее руку, чувствуя приближение тьмы. Кожа его была липкой и влажной от пота, глаза широко раскрылись, он крикнул: «Мама, помоги!» и затих. Сантэн хотелось заплакать, но слез не было. Она закрыла ему глаза, как это делал Бобби Кларк, встала и перешла к соседнему раненому.

Это был сержант, плотный, крепкий, почти ровесник ее отца, с широким крестьянским лицом, заросшим короткой щетиной. Из раны в груди при каждом вдохе выдувались розовые пузыри. Ей пришлось чуть ли не прижаться ухом к его губам, чтобы услышать его просьбу. Она быстро осмотрелась и увидела на буфете серебряную супницу времен Людовика XVI. Она принесла супницу, расстегнула сержанту брюки и держала посудину, а он шептал: «Простите меня, простите, такая молодая барышня. Срамота, ох срамота».

Так продолжалось всю ночь. Сантэн пошла поискать новые свечи вместо догоревших в люстрах и только добралась до кухни, когда ее внезапно затошнило. Она с трудом добралась до нужника прислуги и наклонилась над зловонным ведром. Потом, бледная и дрожащая, умылась над кухонной раковиной. Анна ждала ее.

— Так нельзя, хватит, — напустилась она на Сантэн. — Только посмотри на себя! Ты себя угробишь. — Она едва не добавила «дитя», но вовремя спохватилась. — Тебе нужно отдохнуть. Поешь супа и посиди со мной.

— Это никогда не кончится, Анна. Их все больше и больше.

К этому времени в зале не осталось свободного места, раненые лежали на лестничных площадках, в коридорах, и санитарам, несущим носилки с мертвецами, приходилось перешагивать через них. Мертвых — каждый был завернут в серое одеяло — укладывали на булыжники за конюшней и с каждым часом этот ряд становился длиннее.

— Сантэн! — крикнул с лестницы Бобби Кларк.

— Он недостаточно с тобой знаком. Он должен называть тебя «мадмуазель», — возмущенно запыхтела Анна, но Сантэн вскочила и побежала по лестнице, минуя лежащие тела.

— Сможете снова съездить в деревню? Нам нужен еще хлороформ и еще йод.

Бобби осунулся и был небрит, глаза, обведенные темными кругами, покраснели, а голые руки были выпачканы запекшейся кровью.

— Уже почти рассвело, — кивнула Сантэн.

— Поезжайте мимо перекрестка, посмотрите, расчистилась ли дорога. Пора перевозить раненых.

Сантэн пришлось дважды поворачивать Нюажа от забитой дороги, чтобы найти свободный проезд полями, и до госпиталя в Морт-Омме она добралась уже почти днем.

Она сразу увидела, что госпиталь эвакуируют.

Оборудование и раненых грузили в сборную колонну машин и запряженных лошадьми экипажей, а ходячих собирали группами и уводили по дороге куда-то на юг.

Майор Синклер выкрикивал приказы шоферам.

— Клянусь богом, парень, осторожней, у этого бедняги дыра в легких. Когда подъехала Сантэн на рослом жеребце, майор посмотрел на нее.

— Опять вы. Черт возьми, я о вас совсем забыл. Где Бобби Кларк?

— Еще в шато. Он послал меня попросить…

— Сколько у него там раненых? — перебил майор.

— Не знаю.

— Черт побери, барышня! Пятьдесят, сто или больше?

— Пятьдесят или чуть больше.

— Надо вывозить. Немцы прорвали фронт у От-Поммье. — Он остановился и внимательно посмотрел на нее, отметив круги под глазами и почти прозрачную кожу. «На пределе», — решил он и тут увидел, что она по-прежнему гордо держит голову, а в ее глазах горит огонь, и изменил свою оценку. «Крепкая девчонка, — решил он. — Ничего ей не сделается».

— Когда немцы будут здесь? — спросила Сантэн.

Он покачал головой.

— Не знаю. Думаю, скоро. Мы окапываемся сразу за деревней, но, возможно, и там не сможем их остановить. Надо убираться. Вам тоже, барышня. Передайте Бобби Кларку, что я пошлю ему столько машин, сколько смогу. Пусть возвращается в Аррас. Вы можете уехать с машинами.

— Хорошо. — Она повернула голову Нюажа. — Я подожду машины на перекрестке и провожу их в шато.

— Славная девочка, — сказал он вслед Сантэн, глядя, как она проскакала по двору и погнала жеребца в виноградник на восточном краю деревни.

За стеной виноградника она выехала на тропу, которая вела на вершину холма за шато. Она дала Нюажу свободу, и они взлетели на холм, поднялись на вершину. Это был ее любимый наблюдательный пункт, отсюда поверх леса и окрестных полей открывался вид на север до самых хребтов. Ярко светило утреннее солнце, воздух был прозрачен и ясен.

Сантэн невольно посмотрела сначала на сад у края леса, у основания этого «Т», на открытую полоску земли, которая служила взлетной полосой эскадрилье Майкла.

Палатки исчезли; на границе сада, где обычно стояли ярко раскрашенные SE5a, теперь пусто, ни единого признака жизни; эскадрилья за ночь откочевала, как цыганский табор. Сантэн пала духом. Пока летчики были здесь, оставалось что-то связанное с Майклом, но вот они ушли, и в ее жизни образовалась пустота.

Она обернулась и посмотрела на гряду. На первый взгляд местность казалась мирной и нетронутой. На утреннем солнце ранняя весна окрасила пейзаж в приятный зеленый цвет, поблизости в колючих зарослях пел жаворонок.

Но Сантэн всмотрелась пристальнее и увидела крошечные точки, множество людей на полях; они, как насекомые, разбегались от гряды, такие далекие и ничтожные, что Сантэн их заметила не сразу. Но потом она поняла, что их очень много, и попыталась понять, что они делают.

Неожиданно она увидела, как в середине группы бегущих людей возник крошечный серо-желтый клуб дыма. Когда его отнесло ветром, на земле осталось несколько муравьеподобных фигур. Остальные продолжали бегство.

По зеленому ковру полей было рассеяно много других таких клубов дыма, и ветер донес к Сантэн грохот.

— Артиллерийский обстрел! — прошептала она ипоняла, что там происходит. Это атака немцев вытеснила из траншей войска, и их расстреливают на открытой местности батареи, которые немцы поставили за наступающей пехотой.

Взглянув на подножие холма, где она стояла, Сантэн увидела линию наспех вырытых окопов: накануне утром они с Анной видели, как их копают. Окопы, точно коричневая змея, извивались по краю дубового леса, потом вдоль стены Северного поля, слабо петляли по берегу ручья и исчезали среди виноградников, принадлежащих семье Конкор.

Сантэн видела шлемы солдат в траншеях и короткие стволы пулеметов — их поднимали над земляными брустверами. Первые бегущие достигли линии окопов и скрылись в них.

Сантэн вздрогнула, услышав позади звук выстрела, и, повернувшись, увидела серый дым, поднимающийся над английской артиллерийской батареей у подножия холма. Пушки были так искусно скрыты маскировочной сеткой, что до этого выстрела она их не замечала.

Тут она разглядела другие пушки, в лесу и саду; они открыли огонь по невидимому противнику, и среди только что выкопанных земляных укреплений вспухли разрывы ответных немецких выстрелов. Из оцепенения ее вывел крик; оглянувшись, она увидела поднимающийся по тропе на вершину взвод пехотинцев. Ими командовал младший офицер, который яростно махал ей руками.

— Убирайся отсюда, дура! Не видишь — война!

Сантэн повернула Нюажа к тропе, пустила галопом, проскакала мимо солдат, а когда оглянулась, увидела, что они уже лихорадочно копают твердую землю на вершине холма.

Добравшись до перекрестка, Сантэн остановила жеребца. Машины исчезли, остались только застрявшие в кювете и брошенные. Однако дорога была забита одетой во что попало отступающей пехотой, солдаты сгибались под тяжестью груза: они несли на спинах части пулеметов, ящики с боеприпасами и другое снаряжение, которое удалось спасти.

Свистками и криками офицеры собирали их и направляли с дороги в только что вырытые траншеи.

Неожиданно над головой Сантэн пронесся могучий звук, похожий на рев урагана, и она боязливо пригнулась. В ста шагах от того места, где она сидела, разорвался снаряд, и Нюаж встал на дыбы. Она удержала равновесие и успокоила лошадь голосом и прикосновением.

Тут она увидела едущий по дороге к шато грузовик и, приподнявшись на стременах, разглядела на его борту красный крест в белом круге. Она поскакала навстречу и увидела, что за первым грузовиком к перекрестку идут еще семь таких же. Поравнявшись с кабиной первого грузовика, она спросила:

— Вас послали в шато?

— Чего тебе, милая?

Шофер не понимал ее английский с сильным акцентом, и она от досады подскочила в седле.

— Капитан Кларк? — попробовала она снова, и он понял. — Вы ищете капитана Кларка?

— Да, вот именно. Капитан Кларк! Где он?

— Идемте! — Сантэн повысила голос, перекрикивая очередной взрыв и электрический треск шрапнели над головой. — Идемте! — жестом показала она и пустила Нюажа по аллее.

Она поскакала перед вереницей машин по подъездной дороге к шато и увидела взрыв у конюшни; еще один разнес теплицу в начале огорода. Стеклянные стены разлетелись алмазным на солнце потоком осколков.

«Шато — самая очевидная цель», — догадалась Сантэн и галопом промчалась на Нюаже во двор.

Его уже заполнили раненые. Первая машина остановилась у лестницы; шофер и санитар выпрыгнули и принялись затаскивать в фургон носилки с ранеными.

Сантэн пустила Нюажа в загон у конюшни и побежала к кухонной двери. Позади снаряд угодил в черепичную крышу длинного здания конюшен, проделав в ней дыру и обрушив часть каменной стены. Но конюшни были пусты, и Сантэн вбежала в кухню.

— Где ты была? — спросила Анна. — Я так тревожилась…

Сантэн мимо нее пробежала в свою комнату. Сняла с гардероба ковровый саквояж и принялась бросать в него одежду.

Где-то наверху оглушительно грохнуло. На потолке откололась и посыпалась вниз штукатурка. Сантэн бросила в саквояж фотографию в серебряной рамке, открыла шкаф и нашла свою шкатулку с драгоценностями и дорожный несессер. Воздух был белым от известковой пыли.

Еще один снаряд разорвался на террасе рядом с ее спальней, и окно над кроватью Сантэн вылетело. Осколки стекла обстреляли стены, один задел ее руку и оставил кровавую царапину. Сантэн слизнула кровь, опустилась на колени, заползла под кровать и отодвинула неприколоченную половицу.

В углублении лежала кожаная сумка со всеми сбережениями семьи. Сантэн взвесила на руке почти двести франков в золотых луидорах и положила сумку в саквояж.

Волоча за собой саквояж, она по лестнице спустилась в кухню крикнула Анне:

— Где папа?

— Пошел наверх. — Анна складывала в мешок для зерна связки лука, окорока и караваи. Подбородком она указала на пустой крюк на стене. — Взял с собой ружье и много коньяка.

— Я приведу его, — выдохнула Сантэн. — Присмотри за саквояжем.

Она подобрала юбку и побежала назад по лестнице.

На верхних этажах шато царил хаос. Санитары пытались освободить зал и лестницы.

— Сантэн! — крикнул ей Бобби Кларк. — Вы готовы уходить?

Он помогал нести носилки, и ему приходилось кричать, чтобы перекрыть голоса санитаров и стоны раненых.

Сантэн пробивалась через поток идущих навстречу людей. Бобби схватил ее за рукав, когда она поравнялась с ним.

— Куда вы? Надо уносить ноги!

— Отец! Я должна найти отца.

Она вырвалась и побежала дальше.

Самый верхний этаж был пуст. Сантэн побежала по нему с криками:

— Папа! Папа! Где ты?

Она пробежала по длинной галерее, со стен которой на нее высокомерно смотрели портреты предков.

В конце галереи она всей тяжестью навалилась на закрытую дверь. За ней находились комнаты ее матери, в которых все эти годы граф ничего не менял.

Он сидел в гардеробной, перед портретом матери Сантэн, на стуле с высокой спинкой, накрытом вышитой тканью, и поднял голову, когда дочь ворвалась в комнату.

— Папа, надо уходить! Немедленно!

Он словно не узнал ее. На полу между ног графа стояли три непочатые бутылки коньяка, а еще одну он держал за горлышко. Эта бутылка была наполовину пуста. Он поднял ее и, по-прежнему глядя на портрет, отпил из горлышка.

— Пожалуйста, папа, надо уходить!

Еще один снаряд разорвался где-то в восточном крыле шато, но граф даже не моргнул своим единственным глазом.

Она схватила его за руку и попыталась поднять, но граф был рослым и грузным. Коньяк пролился ему на грудь.

— Немцы прорвались, папа! Пожалуйста, идем со мной.

— Немцы! — неожиданно взревел он и оттолкнул от себя Сантэн. — Я снова сражусь с ними!

Граф взял с колен длинноствольное ружье и выстрелил в потолок. Известковая пыль набилась ему в волосы и усы, драматично состарив.

— Пусть придут! — ревел он. — Я, Луи де Тири, говорю: пусть придут! Я жду!

Он обезумел от алкоголя и отчаяния, но Сантэн пыталась поднять его на ноги.

— Мы должны уходить!

— Никогда! — взревел он и отшвырнул ее от себя, на этот раз более грубо. — Я никогда не уйду. Это моя земля, мой дом, дом моей дорогой жены… — Его единственный глаз безумно блеснул. — Моей дорогой жены! — Он протянул руку к портрету. — Я останусь здесь с нею. Я сражусь с ними на своей земле!

Сантэн схватила отца за руку и потянула, но он легко отбросил ее к стене и стал перезаряжать старинное ружье.

Сантэн прошептала:

— Надо привести Анну на помощь.

Она побежала к двери. В северной части шато разорвался еще один снаряд. Вслед за грохотом падающих кирпичей и разбитого стекла пришла взрывная волна. Девушка упала на колени. Со стены попадали тяжелые портреты.

Сантэн встала и побежала по галерее. Запах горящего пороха смешивался с острым запахом дыма и гари. Лестница была почти пуста. Выносили последних раненых. Когда Сантэн выбежала во двор, две перегруженные санитарные машины выехали за ворота и двинулись по подъездной дороге.

— Анна! — закричала Сантэн.

Анна укладывала мешок и саквояж на крышу одного из фургонов, но спрыгнула и побежала к Сантэн.

— Ты должна мне помочь, — выдохнула Сантэн. — Там папа!

Три снаряда один за другим попали в шато, еще несколько разорвались перед конюшней и в огороде. Должно быть, немецкие наблюдатели заметили движение в здании. Их батареи пристрелялись к цели.

— Где он? — спросила Анна, не обращая внимания на обстрел.

— Наверху. В маминой гардеробной. Он не в себе, Анна.

— Просто пьян.

— Я не могу его сдвинуть.

Войдя в дом, они сразу почувствовали запах пожара. Они поднимались, и запах становился сильнее, вокруг собрались густые клубы дыма. К тому времени как они поднялись на второй этаж, обе кашляли и с трудом дышали.

Всю галерею заволок густой дым, видеть можно было только на несколько шагов вперед, а в дыму блестело дрожащее оранжевое свечение: горели передние комнаты, огонь прожигал двери.

— Уходи, — выдохнула Анна. — Я его найду.

Сантэн упрямо покачала головой и пошла по галерее. На шато обрушился новый залп из гаубиц, к густому черному дыму добавились облака кирпичной пыли. Женщины временно ослепли и вынуждены были пригнуться у начала лестницы.

Едва дым и пыль немного развеялись, как они снова побежали вперед, но пробитое в стене отверстие, точно меха, раздувало пламя. Огонь яростно ревел. Непреодолимая стена жара преградила им путь.

— Папа! — закричала Сантэн; женщины отступали перед жаром. — Папа! Где ты?

Новый залп накрыл старинное здание, пол под ногами дрогнул, женщин оглушил грохот рушащихся стен и потолка и рев пламени.

— Папа!

Голос Сантэн был едва слышен, но Анна тоже закричала:

— Louis, veins, cheri, иди ко мне, дорогой!

Даже в отчаянии Сантэн отметила, что никогда не слышала, чтобы Анна так обращалась к ее отцу. И этот призыв, казалось, подействовал.

Из дыма и пыли показался граф.

Вокруг ревело пламя. Оно поднималось снизу от горящих половиц, тянулось к графу от обшитых деревянными панелями стен, а дым окутывал отца Сантэн словно темной мантией, так что он казался исчадием ада.

Рот графа был раскрыт: он бешено, с болью, ревел что-то.

— Он поет, — прошептала Анна. — «Марсельезу»!

— К оружию, граждане, вас батальон зовет!

Только теперь Сантэн узнала искаженные строки.

— Вперед! Вперед! Пускай земля кровищу гадов пьет!

Слова становились неразличимыми, жар охватывал графа, его голос слабел. Он выронил ружье, упал, но пополз к ним на четвереньках. Сантэн рванулась к нему, но жар остановил ее, а Анна оттащила назад.

На рубашке отца начали появляться темно-коричневые пятна: это обугливалась ткань, но, он упрямо выталкивал из открытого рта ужасные звуки, граф полз по горящему полу галереи. Густые темные волосы неожиданно вспыхнули, и голову словно увенчала золотая корона.

Сантэн не могла оторвать взгляд от отца, не могла закричать; она беспомощно вцепилась в Анну и чувствовала, как тело Анны сотрясается от рыданий, но ее рука до боли сжала плечи девушки.

Пол под тяжестью графа провалился, горящие половицы разошлись, как гигантские огненные челюсти, и поглотили его.

— Нет! — закричала Сантэн, но Анна подхватила ее и побежала с ней к лестнице. Анна плакала, по ее красным щекам катились слезы, но силы ей не изменили.

У них за спиной обрушилась часть потолка, увлекая за собой стены; Анна опустила Сантэн на пол и потащила за собой. Они начали спускаться, дым рассеялся, они наконец выбежали во двор и глотнули свежего воздуха.

Весь шато был охвачен пламенем, в тучах дыма продолжали рваться снаряды, поющая шрапнель осыпала газоны и окружающие поля.

Бобби Кларк распоряжался погрузкой последней машины; он увидел Сантэн и с облегчением побежал к ней. Огонь опалил концы его волос и сжег ресницы, сажа испачкала щеки.

— Надо убираться отсюда! Где ваш отец?

Бобби взял ее за руку.

Она не могла ответить. Дрожала, горло саднило от дыма, глаза покраснели, из них текли слезы.

— Он идет?

Она покачала головой и увидела сочувствие на его лице. Кларк посмотрел на горящее здание. Взял Сантэн за другую руку и отвел к машине.

— Нюаж… — прохрипела Сантэн. — Мой конь.

Она осипла от дыма и потрясения.

— Нет… — резко сказал Бобби Кларк и хотел удержать ее, но она вырвалась и побежала к загону у конюшни.

— Нюаж!

Она пыталась свистеть, но с пересохших губ не срывалось ни звука. Бобби Кларк догнал ее у входа в загон.

— Не ходите туда, — сказал он отчаянно, задерживая ее.

Не понимая, она пыталась заглянуть за ворота.

— Нет, Сантэн!

Он потянул ее обратно, но она увидела своего коня и закричала:

— Нюаж! — Грохот очередного разрыва заглушил этот отчаянный крик, но она постаралась вырваться от Кларка. — Нюаж! — снова закричала она, и жеребец поднял голову. Он лежал на боку; взрывом ему перебило обе задние ноги и разорвало брюхо.

— Нюаж!

Жеребец услышал ее голос и попытался встать на передние ноги, но сил не хватило, и он снова упал. Головой ударился о землю, и из его широких ноздрей с легким звуком вырвался воздух.

Анна подбежала к Бобби, и вдвоем они утащили Сантэн к ждущей машине.

— Его нельзя так оставлять, — умоляла она, пытаясь вырваться. — Пожалуйста, не давайте ему страдать.

Новый залп обрушился на двор, разрывая барабанные перепонки и заполняя воздух множеством кусков камня и стальных осколков.

— Нет времени, — крикнул Бобби, — нужно уезжать!

Они силой усадили Сантэн в фургон между рядами носилок и сами забрались следом.

Шофер немедленно нажал на газ. Санитарная машина, подскакивая на булыжниках, круто повернула и через ворота вылетела на подъездную дорогу.

Сантэн подползла к заднему борту разгоняющейся машины и посмотрела назад, на шато. Сквозь отверстия в черепичной крыше поднималось пламя, прямо в солнечное небо вздымались столбы черного дыма.

— Все, — прошептала Сантэн, — ты отнял у меня все, что я любила. За что? Господи, за что ты так обошелся со мной?

Впереди другие машины сошли с дороги и остановились под деревьями на опушке леса, чтобы уйти от огня. Бобби Кларк выпрыгнул из кузова и бегал от одной машины к другой, отдавая приказы шоферам и перестраивая колонну. Потом во главе колонны они снова двинулись в путь и свернули на главную дорогу.

На них снова обрушился обстрел: немецкие наблюдатели хорошо пристрелялись по перекрестку. Как карнавальная вереница танцующих, колонна вилась по дороге, обходя воронки и разбитые машины, мертвых упряжных животных и брошенное снаряжение.

Выбравшись, колонна сократила дистанцию между машинами и по изгибу дороги направилась в ближайшую деревушку. Когда проезжали мимо церкви, Сантэн увидела, что в крытом медью позеленевшем куполе зияет дыра.

Хотя Сантэн разглядела ветви тиса над семейным участком на кладбище, могила Майкла была не видна с дороги.

— Я гадаю, вернемся ли мы сюда, Анна, — прошептала Сантэн. — Я обещала Майклу…

Голос ее смолк.

— Конечно, вернемся. Куда нам еще идти?

Голос Анны звучал прерывисто от горя и из-за тряски.

Обе смотрели назад, на пробитый купол церкви и столб дыма за лесом, обозначавший их дом.

* * *

Колонна санитарных машин догнала арьергард отступающих английских войск на окраине деревни. Здесь военная полиция установила временный блокпост.

Полицейские собирали боеспособных солдат в стороне от дороги, перегруппировывали их и готовили вторую линию обороны; все машины досматривали в поисках дезертиров.

— Держится новая линия обороны, сержант? — спросил Бобби Кларк у полицейского, проверявшего его документы. — Можно нам остановиться в деревне? У меня раненые…

Закончить ему помешал разрыв: снаряд попал в один из домов у дороги. Они все еще оставались в пределах досягаемости немецкой артиллерии.

— Не могу знать, сэр, — ответил сержант, возвращая Бобби его документы. — На вашем месте я бы отошел дальше, к самому Аррасу. Здесь будет жарко.

Так началось долгое, медленное отступление. Колонна стала частью потока, заполнившего дорогу впереди, насколько хватал глаз, и продвигавшегося мучительно медленно.

Санитарные машины резко брали с места вперед, проезжали несколько ярдов, уткнувшись носом в предыдущий транспорт, и снова останавливались и ждали неопределенно долго. День разгорался, жара усиливалась, и зимняя грязь, недавно покрывавшая дорогу, превращалась в пыль. С окрестных ферм на окровавленные повязки слетались мухи и ползали по лицам раненых, лежащих на ярусах носилок; люди стонали и просили воды.

Анна и Сантэн отправились за водой на ближайшую ферму и обнаружили, что она покинута. Они отыскали молочные бидоны и наполнили их водой из колонки.

Они шли вдоль колонны, раздавали чашки с водой, протирали лица бредящих раненых, помогали санитарам убирать за теми, кто не мог сдерживать естественные отправления организма; все это время они старались сохранять бодрый, уверенный вид и утешать раненых, несмотря на собственные горе и лишения.

К ночи колонна преодолела меньше пяти миль. Позади по-прежнему гремел бой. Колонна снова остановилась, дожидаясь возможности двигаться дальше.

— Похоже, нам удалось остановить их у Морт-Омма, — задержался возле Сантэн Бобби Кларк. — Здесь можно без боязни переночевать. — Он внимательно всмотрелся в лицо солдата, над которым хлопотала Сантэн. — Видит Бог, эти бедняги долго не выдержат. Им надо поесть и отдохнуть.

— Тут, за следующим поворотом, есть ферма с большим амбаром.

— Если она еще не занята, остановимся там.

Анна извлекла из своего мешка плетенку лука и приправила им похлебку из тушенки, которую варила на костре. Похлебку подавали с армейскими сухарями и чаем без молока — все это раздобыли у снабженцев, чей грузовик тоже застрял на дороге.

Сантэн кормила тех, кто был слишком слаб, чтобы есть самостоятельно, потом вместе с санитарами меняла повязки. Жара и пыль ухудшали положение, многие раны воспалились и опухли, из них сочился желтый гной.

После полуночи Сантэн выбралась из амбара и пошла к колонке во дворе. Она казалась себе грязной и потной, ей хотелось вымыться и переодеться в чистое, выглаженное. Но никакой возможности уединиться не было, тем более что следовало беречь ту немногую запасную одежду, что она упаковала в саквояж. Не снимая верхней юбки, она скинула нижнюю и панталоны, постирала их в холодной воде, выжала и повесила сушиться, а сама тем временем вымыла лицо и руки.

Она позволила ночному ветру обсушить ей лицо, потом снова надела еще влажное белье. Причесалась и почувствовала себя лучше, хотя распухшие от дыма глаза по-прежнему жгло, а на сердце словно лежал тяжелый камень и от усталости трудно было пошевелить рукой или ногой. Ее преследовали воспоминания — отец в дыму, лежащий на траве белый жеребец, — но она старалась прогнать их из сознания.

— Хватит! — сказала она вслух, прислонившись к выездным воротам. — Хватит на сегодня. Плакать буду завтра.

— Завтра никогда не наступит, — произнес в темноте голос на ломаном французском, и Сантэн вздрогнула.

— Бобби?

Она увидела огонек его сигареты. Врач показался из сумрака и прислонился к воротам рядом с ней.

— Вы поразительная девушка, — продолжал он по-английски. — У меня шесть сестер, но такой, как вы, я никогда не встречал. Кстати, думаю, мало кто из парней справился бы так же хорошо.

Сантэн молчала; когда врач затянулся, она при свете сигареты увидела его лицо. Примерно ровесник Мишеля. Красив. Рот полный и чувственный, и в нем есть мягкость, которой она не замечала раньше.

— Я говорю… — Ее молчание неожиданно смутило его. — Вы не против, что я говорю? Я уйду, если хотите.

Она покачала головой.

— Не против.

Некоторое время они молчали: Бобби попыхивал сигаретой, оба слушали далекие звуки боя и стоны раненых в амбаре.

Потом Сантэн пошевелилась и спросила:

— Помните молодого летчика в тот первый день, когда вы приехали в шато?

— Да. У него рука была обожжена. Как же его звали? Эндрю? Нет, это был его друг. Ну да — тот сумасшедший шотландец.

— Его звали Мишель.

— Я помню обоих. Что с ними стало?

— Мы с Мишелем должны были пожениться, но он погиб…

Тут ее долго сдерживаемые чувства прорвались.

Он незнакомец, он мягок и деликатен, и Сантэн обнаружила, что ей легко говорить с ним в темноте. На своем английском с акцентом она рассказала о Мишеле, о том, что они собирались жить в Африке, рассказала об отце, и как он изменился после смерти ее матери, и как она старалась присматривать за ним и не давать напиваться.

Потом рассказала, что творилось этим утром в горящем шато.

— Думаю, он этого хотел, по-своему он устал от жизни. Он хотел умереть и снова быть с мамой. Но теперь они оба ушли, и он, и Мишель. У меня нет никого.

Закончив рассказ, она почувствовала себя утомленной, иссушенной, но успокоенной.

— Да, вам досталось. — Бобби взял ее за руку. — Я бы хотел вам помочь.

— Вы мне помогли. Спасибо.

— Я бы мог дать вам чего-нибудь, опия, если это поможет вам уснуть.

Сантэн почувствовала чудовищное стремление забыться, такое сильное, что испугалась.

— Нет, — ответила она с ненужной резкостью. — Со мной все будет в порядке. — Она вздрогнула. — Я замерзла, и уже поздно. Еще раз спасибо за то, что выслушали.

Анна повесила в углу амбара одеяла и приготовила соломенный тюфяк. Сантэн почти сразу погрузилась в сон без сновидений и проснулась на рассвете в поту и с ощущением тошноты.

Все еще не вполне проснувшись, спотыкаясь, она с трудом выбралась во двор, и здесь ее вырвало у стены небольшим количеством горькой желтой желчи. Она выпрямилась, держась за стену, вытерла рот и обнаружила рядом Бобби Кларка; он с встревоженным лицом взял ее руку и посчитал пульс.

— Думаю, стоит вас осмотреть, — сказал он.

— Нет.

Она чувствовала себя очень уязвимой. Это странное недомогание встревожило ее: ведь она всегда была такой здоровой и сильной! И боялась, что он обнаружит что-нибудь ужасное.

— Со мной все в порядке, правда.

Но он, крепко держа Сантэн за руку, отвел ее к припаркованной санитарной машине и опустил брезентовый полог, чтобы они оказались наедине.

— Пожалуйста, ложитесь сюда.

Не обращая внимания на ее протесты, он расстегнул на ней кофточку, чтобы посмотреть грудь.

Его манеры стали такими докторскими, профессиональными, что Сантэн больше не протестовала и покорно подчинилась осмотру, садясь, кашляя, глубоко дыша, когда он приказывал.

— Сейчас я вас осмотрю, — сказал он. — Хотите, чтобы присутствовала ваша служанка? — Сантэн молча покачала головой, и он сказал: — Пожалуйста, снимите юбку и нижнюю юбку.

Закончив, он стал неторопливо укладывать инструменты в сумку и завязывать тесемки, давая ей время привести себя в порядок.

Потом взглянул на нее с таким странным выражением, что она встревожилась.

— Что-нибудь серьезное?

Он покачал головой.

— Сантэн, ваш жених погиб. Вы сами так сказали вчера вечером.

Она кивнула.

— Еще рано говорить с уверенностью, слишком рано, но я считаю, что вам понадобится отец для ребенка, которого вы носите.

Она невольно положила руки на живот защитным жестом.

— Я знаком с вами всего несколько дней, но этого достаточно, чтобы понять: я вас люблю. И вы оказали бы мне честь… — он умолк, потому что она не слушала.

— Мишель, — прошептала она. — Ребенок Мишеля. Я потеряла не все. У меня еще есть его часть.

* * *

Сантэн с такой охотой ела бутерброды с ветчиной и сыром, которые принесла ей Анна, что та взглянула на нее с подозрением.

— Мне гораздо лучше, — предупредила ее вопрос Сантэн.

Они помогли накормить раненых и подготовить их к перевозке. Двое тяжелых ночью умерли; санитары похоронили их в наспех выкопанных могилах на краю поля, и санитарные машины снова влились в поток движения по главной дороге.

Пробки предыдущего дня рассосались: армия приходила в себя после смятения, устанавливалось подобие порядка. Двигались медленно, но остановок стало меньше, и по дороге попадались примитивные пункты снабжения, сооруженные за ночь, и расположения штабов.

Во время остановки на краю маленькой деревушки, полускрытой деревьями и виноградниками, Сантэн разглядела на краю одного виноградника очертания самолетов.

Она забралась на задний борт фургона, чтобы лучше видеть, и в это время звено самолетов поднялось в воздух и пролетело низко над дорогой.

Сантэн испытала острое разочарование: это были неуклюжие двухместные разведчики «де хевиленд», а не изящные SE5a из эскадрильи Мишеля. Она помахала им, и какой-то пилот посмотрел вниз и помахал в ответ.

Это почему-то подбодрило ее, и, возвращаясь к принятым на себя обязанностям, она чувствовала себя сильной и беспечной; она шутила с ранеными на своем ломаном английском, и те радостно отзывались на ее шутки. Один назвал ее «Солнышко», и это имя быстро распространилось по всей колонне.

Бобби Кларк остановил Сантэн, когда она проходила мимо.

— Отличная работа, но не переусердствуйте.

— Все будет в порядке. Не тревожьтесь за меня.

— Ничего не могу с собой поделать. — Он понизил голос. — Вы обдумали мое предложение? Что скажете?

— Не сейчас, Бобби.

Она произносила его имя с ударениями на каждом слоге: Боб-би, и всякий раз как она это делала, у него перехватывало дыхание.

— Мы поговорим об этом позже, но вы очень добры.

Дорога снова стала почти непроезжей: по ней к Морт-Омму непрерывно подтягивались резервы. Мимо шла бесконечная колонна марширующих людей, между рядами покачивающихся стальных шлемов двигались артиллерийские батареи и вереницы грузовиков с военным снаряжением.

Продвижение замедлилось; пережидать на обочине или на боковых дорогах, пока минуют новые орды, приходилось часами.

— Скоро мне придется отправить санитарные машины обратно, — сказал Бобби Сантэн во время одной такой остановки. — Они нужны там. Как только найдем полевой госпиталь, я передам пациентов.

Сантэн кивнула и собралась идти к машине, откуда раненый позвал:

— Сюда, Солнышко, помогите мне.

Бобби перехватил ее руку.

— Сантэн, в госпитале будет капеллан. Потребуется всего несколько минут…

Она улыбнулась и коснулась пальцами его небритой щеки.

— Вы хороший человек, Бобби, но отец моего ребенка — Мишель. Я думала над этим — и решила, что другой отец ему не нужен.

— Сантэн, вы не понимаете! Что подумают люди? Ребенок без отца, молодая мать без мужа, — что станут говорить?

— Пока у меня есть ребенок, Бобби, мне… как это говорится по-английски… мне на это наплевать! Пусть болтают, что хотят. Я вдова Мишеля Кортни.

* * *

В тот же день они нашли полевой госпиталь, который искали. Он расположился в поле под Аррасом.

Две большие палатки со знаком красного креста служили операционными. По сторонам были возведены примитивные укрытия для сотен раненых, ждущих своей очереди на операцию. Укрытия были из брезента или проржавевших листов железа, найденных в соседних деревнях.

Анна и Сантэн помогали разгружать раненых и переносить их в переполненные укрытия, потом сняли свой багаж с крыши первого фургона. Один из пациентов заметил их приготовления к уходу.

— Уходите, Солнышко?

Услышав это, остальные загомонили:

— Что мы без вас будем делать, милая?

Она в последний раз подошла к ним, с улыбкой и шуткой переходила от одного к другому, наклонялась, целовала грязные, перекошенные от боли лица, а потом, не способная больше выдержать, убежала к ожидающей ее Анне.

Они взяли саквояж и мешок Анны и двинулись вдоль колонны. Шоферы заправляли машины, готовясь вернуться на поле боя.

Бобби Кларк поджидал их, а увидев, подбежал.

— Мы отправляемся назад. Приказ майора Синклера.

— Au revoir, Бобби.

— Я всегда буду помнить вас, Сантэн. — Она встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. — Надеюсь, это будет мальчик, — шепнул он.

— Обязательно, — с серьезным видом ответила она. — Мальчик. Я уверена.

Колонна санитарных машин двинулась обратно на север; уходя по дороге, забитой идущими людьми и транспортом, Бобби Кларк махал женщинам и кричал что-то неразборчивое.

— Что нам теперь делать? — спросила Анна.

— Пойдем, — ответила Сантэн. Руководство незаметно перешло к ней, и Анна, которая с каждой милей, отдалявшей их от Морт-Омма, становилась все менее решительной, пошла за ней. Они миновали раскинувшийся на большой территории госпиталь и повернули на юг, тоже по запруженной людьми и транспортом дороге.

Впереди, над деревьями, Сантэн видела на фоне вечернего неба крыши и шпили Арраса.

— Смотри, Анна! — показала она. — Вечерняя звезда. Можно загадать желание. Какое твое?

Анна с любопытством посмотрела на нее.

«Что случилось с девочкой? И двух дней не прошло, как у нее на глазах сгорел отец, а любимую лошадь изуродовало снарядом, а в ней сейчас какая-то свирепая веселость. Ох, неспроста».

— Я хочу вымыться и поесть горяченького.

— Ох, Анна, ты всегда хочешь невозможного.

Сантэн улыбнулась, перехватывая тяжелый саквояж в другую руку.

— А ты чего хочешь? — спросила Анна.

— Чтобы звезда отвела нас к генералу, как та, что вела волхвов…

— Не кощунствуй, дитя.

Но Анна слишком устала и оробела, чтобы вложить в свой упрек настоящую силу.

* * *

Сантэн хорошо знала город: там был монастырь, где она провела школьные годы. Пока они добрались до центра города, стемнело.

Бои первых военных лет нанесли страшные раны прекрасной фламандской архитектуре XVII века. Живописный старый город был завален осколками шрапнели, крыши многих домов провалились. Большинство кирпичных зданий вокруг центральной площади тоже стояли без крыш, покинутые, хотя в нескольких окнах блестели огоньки свечей. Самые упрямые горожане вернулись, едва только прибой войны отхлынул.

Когда Сантэн в последний раз побывала здесь с Майклом, она не запоминала путь к монастырю, который генерал Кортни использовал как штаб-квартиру, поэтому не надеялась найти его в темноте. Они с Анной остановились в покинутом домике, поужинали остатками черствого хлеба и сухого сыра из мешка Анны и легли на голый пол, превратив саквояж в подушку и прижимаясь друг к другу ради тепла.

Утром, когда Сантэн, наконец, нашла ведущий к нему переулок, она испугалась, что монастырь покинут, но у входа стоял часовой.

— Простите, мисс, это собственность армии. Вход воспрещен.

Она еще уговаривала его, когда в переулке показался черный «роллс» и затормозил у ворот. Он был в пыли и засохшей грязи, сбоку на дверях виднелась большая царапина.

Часовой узнал флажок на капоте и пропустил водителя-зулуса; «роллс» проехал в ворота, и Сантэн бросилась за ним, отчаянно крича. На заднем сиденье ехал молодой лейтенант, которого она видела в прошлый раз.

— Лейтенант Пирс!

Она вспомнила, как его зовут. Он оглянулся и очень удивился, узнав ее. Он быстро наклонился к шоферу, сказал ему что-то, и «роллс» резко затормозил и вернулся задним ходом.

— Мадмуазель де Тири! — Джон Пирс выскочил из машины и торопливо подошел к ней. — Меньше всего ожидал увидеть вас здесь! Что вы тут делаете?

— Мне нужно встретиться с генералом Кортни, дядей Майкла. Это очень важно.

— Его сейчас нет, — ответил молодой офицер, — но вы можете пройти со мной. Он скоро вернется, а мы тем временем найдем место, где вы сможете отдохнуть и перекусить. Кажется, и то и другое вам не помешает. — Он взял у Сантэн саквояж. — Идемте. Эта женщина с вами?

— Это Анна, моя служанка.

— Она может сесть рядом с Сангане.

Он посадил Сантэн в «роллс».

— Последние несколько дней мы очень заняты из-за немцев, — сказал он, садясь рядом с ней на мягкое кожаное сиденье, — и вы, похоже, тоже.

Сантэн оглядела себя: одежда пыльная и рваная, руки грязные, под ногтями черная каемка. Как выглядят ее волосы, она могла только догадываться.

— Я только что с фронта. Генерал Кортни отправился туда посмотреть собственными глазами. — Джон Пирс вежливо отвернулся, пока Сантэн пыталась привести в порядок волосы. — Он любит быть в самом центре событий; старому дьяволу кажется, что он по-прежнему воюет с бурами. Мы отступили до самого Морт-Омма…

— Это моя деревня.

— Уже нет, — мрачно сказал он. — Ее захватили немцы… или вот-вот захватят. Новая линия фронта проходит сразу к северу от нее, и деревня под постоянным огнем. Большая часть домов разрушена. Вы ее не узнаете, ей-богу.

Сантэн опять кивнула.

— Мой дом разрушен снарядами и сгорел.

— Сочувствую. — Джон Пирс быстро продолжил: — Но мы как будто остановили их. Генерал Кортни уверен, что мы сможем удержать их у Морт-Омма…

— А где генерал?

— На совещании в штабе дивизии. Должен вернуться сегодня, позже. Ну, вот мы и на месте.

Джон Пирс отыскал для них монашескую келью и прислал слугу с едой и двумя ведрами горячей воды.

Как только поели, Анна раздела Сантэн и вымыла губкой с горячей водой.

— Господи, как хорошо!

— Хоть на этот раз обошлось без писка, — сказала Анна.

Своей нижней юбкой она вытерла Сантэн, потом чистой тряпкой из мешка протерла ей волосы. Густые, темные, они были спутаны.

— Ой, Анна, больно!

— Хорошенького понемножку, — вздохнула Анна.

Закончив, она настояла на том, чтобы Сантэн легла на койку, а сама тем временем вымылась и выстирала их грязную одежду. Но Сантэн не могла лежать спокойно, она села, обхватив колени.

— Анна, голубушка! У меня для тебя удивительный сюрприз…

Анна свернула густые влажные волосы тугим жгутом и вопросительно посмотрела на Сантэн.

— «Анна», «голубушка»? Должно быть, новость действительно хорошая.

— Да, очень хорошая! У меня будет ребенок от Мишеля!

Анна застыла. Ее грубоватое лицо побледнело, стало серым от потрясения; она смотрела на Сантэн, не в силах заговорить.

— Это будет мальчик. Я уверена. Я его чувствую. Он будет как Мишель!

— Откуда ты знаешь? Как ты можешь быть уверена? — выпалила Анна.

— О, я уверена. — Сантэн быстро наклонилась и задрала рубашку. — Посмотри на мой живот. Разве ты не видишь, Анна?

Ее светлый гладкий живот был ровным, как всегда, с единственной отметиной — аккуратной ямкой пупка. Сантэн энергично нажала на него.

— Разве ты не видишь, Анна? Может даже, будет двойня! Отец Мишеля и его дядя — близнецы. Возможно, это у них семейное. Анна, двое таких, как Мишель!

— Нет, — в ужасе покачала головой Анна. — Это все бредни. Не поверю, что ты, с солдатом…

— Мишель не солдат, он… — начала Сантэн, но Анна не дала ей договорить:

— Не поверю, что урожденная де Тири позволила солдату попользоваться ею, как кухонной девкой.

— Позволила, Анна! — Сантэн в гневе одернула рубашку. — И не просто позволила, а помогла. Вначале он не знал, как это делается, и я ему помогла, и у нас прекрасно получилось.

Анна обеими руками зажала уши.

— Не верю. Не буду слушать. После того как я учила тебя быть дамой, не стану слушать.

— Тогда чем, по-твоему, мы занимались ночью, когда я уходила к нему? Ты ведь знаешь, что я уходила, вы с папой меня застукали.

— Мое дитя! — заголосила Анна. — Он воспользовался…

— Вздор, Анна! Мне нравилось. Нравилось все, что он со мной делал.

— О нет! Не верю. К тому же ты не можешь разобраться так быстро. Ты издеваешься над старой Анной. Злая, жестокая!

— Ты знаешь, что утром меня тошнило.

— Это ничего не доказывает…

— Врач, Бобби Кларк, армейский доктор. Он меня осмотрел. Это он мне сказал.

Анна наконец лишилась дара речи, больше не протестовала. Теперь она видела: девочка уходила на ночь, и действительно по утрам ее тошнит. Вдобавок Анна верила в непогрешимость врачей. Потом это необычное и неестественное оживление после всех несчастий… Вывод неизбежен.

— Значит, это правда, — капитулировала она. — Господи, что же делать? Милостивый Боже, спаси нас от скандала и бесчестья! Что нам делать?

— Делать, Анна? — Сантэн рассмешили ее драматические вопли. — У нас будет распрекрасный мальчик или, если повезет, двое, и ты поможешь мне их растить. Ты ведь поможешь, Анна? Я не знаю о детях ничего, а ты знаешь все.

Первое потрясение прошло, и Анна задумалась не о скандале и бесчестье, а о возможности появления настоящего, живого младенца: уже семнадцать лет она не знала такой радости. А теперь ей чудом обещан еще один малыш. Сантэн заметила перемену в своей наперснице, пробуждение материнского инстинкта.

— Ты поможешь мне с малышом. Ты нас не бросишь, ты нужна нам, мне и маленькому! Анна, обещай, пожалуйста, обещай!

Анна бросилась к койке, обняла Сантэн и крепко прижала к себе, а Сантэн в ее сокрушительных объятиях смеялась от радости.

* * *

Уже стемнело, когда в дверь монашеской кельи снова постучал Джон Пирс.

— Генерал вернулся, мадмуазель де Тири. Я сказал ему, что вы здесь, и он хочет поговорить с вами, как только освободится.

Сантэн пошла за адъютантом мимо келий в большую столовую, превращенную в оперативный штаб. С полдюжины офицеров собрались у расстеленной на обеденном столе большой карты, утыканной разноцветными булавками; атмосфера в комнате была напряженная.

Когда Сантэн вошла, офицеры взглянули на нее, но даже молодая красивая девушка не смогла надолго отвлечь их: через несколько секунд они вернулись к своим задачам.

В дальнем конце зала спиной к ней стоял генерал Шон Кортни. Его великолепный форменный китель со множеством красных шевронов, значков и нашивок висел на спинке стула. Упираясь локтем в колено, генерал со свирепым лицом слушал тонкий искаженный голос в наушнике полевого телефона.

На Шоне была плотная трикотажная фуфайка с пятнами пота под мышками и замечательные яркие подтяжки с рисунком: бегущие кабаны и преследующие их охотничьи собаки.

Он жевал незажженную гаванскую сигару и вдруг, не доставая ее изо рта, рявкнул в телефон:

— Полная чушь! Я сам был там два часа назад! Я знаю! Мне нужны в этой бреши четыре батареи восьмидесятимиллиметровых гаубиц, и нужны до рассвета. Мне не нужны объяснения! Выполняйте — и доложите об исполнении!

Он швырнул микрофон и увидел Сантэн.

— Моя дорогая! — Его голос изменился, генерал быстро подошел к ней и взял за руку. — Я тревожился о вас. Шато разрушен до основания. Новая линия фронта проходит в миле от него…

Он замолчал и несколько мгновений разглядывал ее. Должно быть, то, что он увидел, его успокоило, и он спросил:

— Как ваш батюшка?

Она поникла головой.

— Погиб во время обстрела.

— Соболезную, — просто сказал Шон и повернулся к Джону Пирсу. — Отведите мисс де Тири в мои помещения. — Потом обратился к ней: — Я приду через пять минут.

Комната генерала выходила прямо в главный обеденный зал, так что Шон мог лежать на койке при открытой двери и видеть все, что происходит в оперативном штабе. В комнате почти не было мебели, только койка и стол с двумя стульями, а в ногах койки рундук.

— Пожалуйста, садитесь, мадмуазель.

Джон Пирс предложил ей один из стульев. Ожидая генерала, Сантэн принялась разглядывать маленькую комнату.

Единственный интерес в ней представлял стол. На столе стояла рамка из двух поворачивающихся половин. В одной половине — снимок величественной пожилой женщины, когда-то смуглой еврейской красавицы. Внизу была надпись: «Благополучно возвращайся к своей любящей жене Руфи». Во второй половине — снимок девушки, примерно ровесницы Сантэн. Сходство с пожилой женщиной было очевидно, это могли быть только мать и дочь, но красоту девушки портило выражение капризности, избалованности; красивый рот — но собственническое, жесткое выражение. Сантэн решила, что девушка ей совсем не нравится.

— Мои жена и дочь, — сказал от двери Шон Кортни. Он надел китель и, входя, застегивал его.

— Вы ели? — спросил он, усаживаясь в кресло напротив Сантэн.

— Да, спасибо.

Сантэн встала, взяла со стола серебряную коробочку восковых спичек, зажгла одну и поднесла ему, чтобы он прикурил «гавану». Шон удивился, потом наклонился и затянулся, раскуривая сигару, снова откинулся на спинку кресла и сказал:

— Моя дочь, Буря, делает это для меня.

Сантэн задула спичку, снова села и спокойно ждала, пока он насладится первыми затяжками ароматного дыма. Он постарел с их последней встречи, а может, просто очень устал, подумала она.

— Давно вы не спали? — спросила она, и генерал улыбнулся.

И неожиданно словно помолодел на тридцать лет.

— Вы говорите точно как моя жена.

— Она очень красива.

— Да, — Шон кивнул и посмотрел на фотографию. — Вы все потеряли, — сказал он.

— Шато, дом и отца.

Она старалась говорить спокойно, не выдавая своего горя.

— У вас, конечно, есть и другие родственники.

— Конечно, — согласилась она. — Дядя в Лионе и две тетки в Париже.

— Я устрою вам отъезд в Лион.

— Нет.

— Почему?

Неожиданный отказ удивил его.

— Я не хочу ни в Лион, ни в Париж. Я хочу в Африку.

— В Африку? — Он был ошеломлен. — В Африку? Милосердный Боже, почему в Африку?

— Потому что я обещала Мишелю, мы обещали друг другу поехать в Африку.

— Но, моя дорогая…

Он опустил глаза и принялся разглядывать сигарный пепел. Сантэн видела, какую боль причинило генералу упоминание о Майкле, и, посмотрев на него какое-то время, проговорила:

— Вы хотели сказать: «Но Майкл мертв».

Он кивнул.

— Да.

Он произнес это почти шепотом.

— Я обещала Мишелю кое-что еще, генерал. Я сказала ему, что его сын родится в Африке.

Шон медленно поднял голову и посмотрел на нее.

— Сын Майкла?

— Да, его сын.

— Вы носите сына Майкла?

— Да.

Множество глупых, самых приземленных вопросов просились на уста: вы уверены? Как вы можете быть уверены? Откуда мне знать, что это ребенок Майкла? Но он подавил желание их задать. Ему требовалось время, чтобы обдумать этот невероятный поворот судьбы.

— Прошу прощения.

Он встал и, хромая, вышел в оперативный зал.

— Установили связь с третьим батальоном? — спросил он у офицеров.

— Установили на минуту, потом снова потеряли. Они готовы контратаковать, сэр, но им нужна поддержка артиллерии.

— Свяжитесь с артиллеристами, черт их дери, и продолжайте пробиваться к Кейтнессу. — Он повернулся к другой группе штабных офицеров. — Роджер, что с первым?

— Никаких перемен, сэр. Они отбили две немецкие атаки, но вражеские пушки не дают им роздыху. Полковник Стивенс считает, что они смогут удержаться.

— Отлично, — хмыкнул Шон.

Все равно что горстями глины затыкать дыры в дамбе, сдерживающей напор океана, но каким-то чудом им это удается, и каждый час все больше притупляет острие немецкой атаки.

Все решат пушки — если мы сумеем достаточно быстро доставить их.

— Что главнаядорога?

— Похоже, заторов меньше, движение ускоряется, сэр.

Если до утра удастся перебросить в прорыв восьмидесятимиллиметровые пушки, враг дорого заплатит за свой успех. Он окажется в «мешке», и артиллерия будет молотить его с трех сторон.

Шон почувствовал, что настроение снова портится. Это война пушек, все в конце концов сводится к ним. Шон делал расчеты, прикидывал риск и цену решений, отдавал приказы, но краем сознания продолжал думать о девушке и ее словах.

Прежде всего ему пришлось подавить естественную реакцию, ведь Шон, дитя викторианской эпохи, полагал, что все люди, особенно его близкие, будут жить, непременно руководствуясь моралью минувшего столетия. Конечно, молодым людям простительно сеять свое семя где угодно… у самого Шона сыновья рождались один за другим… Он стыдливо улыбнулся вспомнив об этом. Однако приличные молодые люди до свадьбы не прикасаются к благонравным юным леди.

«Это скандал», — подумал он и снова улыбнулся. Штабные офицеры заметили эту улыбку и переглянулись, тревожно и с сомнением. Что еще задумал старый дьявол? Они обменивались нервными взглядами.

— Связались наконец с полковником Кейтнессом?

Шон скрыл улыбку за свирепой гримасой, и все тотчас старательно занялись делами.

«Это скандал», — снова сказал себе Шон, но на этот раз сдержал улыбку; его лицо оставалось бесстрастным. Ведь и сам Майкл — дитя любви, плод его первой любовной связи. «Твой первенец…» Он снова ощутил боль потери, но отогнал ее.

Ну-с, что же девушка? Он стал думать о ней. Действительно ли она беременна, или это какой-то сложный шантаж? На решение ушло всего несколько секунд.

«Я не могу ошибиться в своей оценке. Она верит, что беременна».

В женском теле и в женской душе существовали области, которые оставались для Шона полной загадкой. Однако он знал: если девушка считает, что беременна, она точно беременна.

Он понятия не имеет, как она это узнала, но готов поверить ей на слово. «Хорошо, она беременна, но чей это ребенок, Майкла или какого-нибудь другого молодца… — И снова он сразу отверг это предположение. — Она из приличной семьи. Ее бдительно охраняли отец и этот ее дракон в юбке. Понять не могу, как они с Майклом умудрились… — Он едва сдержал очередную улыбку, вспомнив, как искусно сам в молодости преодолевал не менее серьезные препятствия. — Изобретательность юной любви… — Он покачал головой. — Хорошо, я принимаю это. Ребенок Майкла, сын Майкла! — Только сейчас он позволил себе обрадоваться. Но тут же предупредил себя: — Спокойно, не переусердствуй. Она хочет ехать в Африку, но что мы там с ней будем делать? Я не могу принять ее в Эмойени».

На мгновение в его сознании возник прекрасный дом на холме. «Место ветров» на зулусском языке, дом, который он построил для своей жены. И его охватило страстное стремление вернуться туда.

Чтобы подавить его, пришлось снова обратиться к неотложным делам.

«Три красивые женщины, все гордые, с сильной волей… — Чутье сразу сказало ему, что эта француженка и его любимая, но избалованная дочь будут драться, как дикие кошки в клетке. Он покачал головой. — Клянусь богом, это настоящий рецепт катастрофы, а меня там не будет, чтобы уложить поперек колен и высечь. Надо найти лучшее решение. Что, во имя всего святого, мне делать с этой маленькой беременной кобылкой?»

— Сэр! Сэр! — позвал один из офицеров, протягивая Шону микрофон полевого телефона. — Я наконец дозвонился до полковника Кейтнесса.

Шон схватил микрофон.

— Дуглас! — крикнул он в него.

Связь была плохая, сильный фоновый шум, словно морской прибой, голос Дугласа Кейтнесса доносился, как из-за океана.

— Сэр, пушки только что прибыли…

— Хвала Господу, — проворчал Шон.

— Я разместил их… — Кейтнесс назвал места по карте. — Они уже открыли огонь, и гунны как будто выдыхаются. На рассвете собираюсь контратаковать.

— Дуглас, будьте осторожны, за вами нет резервов. Я не смогу поддержать вас до полудня.

— Хорошо, понял, но мы не можем позволить им перегруппироваться без помех.

— Конечно нет, — согласился Шон. — Немедленно докладывайте мне, а я пока переведу еще четыре батареи и подразделения Второго батальона, но они доберутся до вас только к полудню.

— Спасибо, сэр, они нам понадобятся.

— Действуйте.

Шон вернул микрофон и, глядя, как расставляют на карте разноцветные флажки, вернулся к личным проблемам.

— Гарри… — вспомнил он своего брата-близнеца и ощутил привычный укол вины и сочувствия. Гаррик Кортни, брат, которого Шон искалечил.

Это случилось очень много лет назад, однако события того страшного дня Шон помнил так отчетливо, словно это было вчера. Они, подростки-сорванцы, шли по поросшим золотой травой холмам Зулуленда и спорили из-за ружья, которое стащили в кабинете отца и зарядили крупной дробью.

— Я первым увидел инконку, — настаивал Гарри.

Они собирались охотиться на самца антилопы-чекана, чью лежку обнаружили накануне.

— О ружье я придумал, — ответил Шон, крепче хватаясь за оружие. — Поэтому мне и стрелять.

И, конечно, Шон победил. Так было всегда.

Гарри взял Тинкера, их охотничью собаку-дворняжку, и обогнул с ним густые заросли кустарника, чтобы выпугнуть антилопу туда, где ее ждал Шон с дробовиком.

Вдали у подножия холма Шон слышал крики Гарри и отчаянный лай Тинкера: тот учуял запах осторожной антилопы. Потом шорох в траве. Длинные желтые стебли расступились, и вышел инконка, направляясь прямо туда, где на вершине холма лежал Шон.

В солнечных лучах он казался огромным, потому что тревожно вздыбил шерсть и высоко поднял на толстой мощной шее темную голову с тяжелыми спиральными рогами. Самец высотой три фута в плечах и почти двести фунтов весом, грудь и бока покрыты тонким рисунком, светлым, как мел на фоне темной красновато-коричневой почвы. Великолепное животное, стремительное и опасное, рога острые, как пики, и могут вспороть человеку живот или разорвать бедренную артерию. Самец шел прямо на Шона.

Шон выстрелил; он был так близко, что заряд дроби кучно ударил в грудь и прорвал ее до легких и сердца.

Зверь упал, дергаясь и блея, его острые копыта вспахивали каменистую почву, когда он съезжал вниз по холму.

— Я свалил его! — закричал Шон, выскакивая из укрытия. — Попал с первого выстрела! Гарри, Гарри, я его свалил, свалил!

Снизу по жесткой золотистой траве бежали Гарри и собака. Это было соревнование: кто первый доберется до умирающего животного. Шон нес дробовик. Второй ствол был по-прежнему заряжен, курок снят с предохранителя; из-под ноги у Шона вывернулся камень, и мальчик упал. Ружье вылетело у него из рук. Шон ударился о землю плечом. Второй ствол оглушительно выстрелил.

Когда Шон поднялся, Гарри сидел рядом с мертвой антилопой и стонал. Весь заряд дроби, почти в упор, попал ему в ногу, чуть ниже колена: красными полосами свисала плоть, торчали белые осколки кости, кровь била ярким на солнце фонтаном.

«Бедняга Гарри, — подумал Шон, — теперь он одинокий одноногий старик-калека».

Женщина, которой Шон сделал ребенка и на которой Гарри женился раньше, чем она родила Майкла, в конце концов сошла с ума от ненависти и горечи и погибла в пожаре, который разожгла сама.

Теперь ушел и Майкл, и у Гарри не осталось ничего, кроме его книг и рукописей.

«Я пошлю ему эту умную цветущую девушку и ее нерожденного младенца. — Решение принесло Шону огромное облегчение. — Так я хоть немного заглажу свою вину перед ним. Пошлю ему родного внука — внука, которого сам любил бы и хотел бы воспитать; это будет частичное возмещение».

Он отвернулся от карты и быстро захромал туда, где ждала девушка.

При его приближении она встала и спокойно ждала, сложив руки перед собой. Шон видел в ее темных глазах тревогу и страх отвержения; она ждала его решения, и ее губы дрожали.

Он закрыл за собой дверь, подошел к ней, взял в свои волосатые лапы ее маленькие руки, наклонился и поцеловал. Борода генерала оцарапала ее мягкую щеку, но Сантэн облегченно вздохнула и обняла его обеими руками.

— Простите, моя дорогая, — сказал он. — Вы застали меня врасплох. Мне нужно было привыкнуть к этой мысли.

Шон обнял ее, но очень осторожно, потому что загадка беременности принадлежала к тем очень немногим вещам, которые пугали Шона и лишали решительности.

Потом он снова усадил ее в кресло.

— Я смогу поехать в Африку?

Она улыбалась, хотя в углах глаз дрожали слезы.

— Да, конечно, теперь это ваш дом: что касается меня, вы жена Майкла. Ваше место в Африке.

— Я так счастлива, — негромко сказала она, но это было не просто счастье. Ощущение безопасности и защищенности, аура власти и силы, исходящая от этого человека, теперь прикрывали ее, как щитом.

— Вы жена Майкла, — сказал он, признавая то, во что верила она сама. Его признание превратило эту веру в факт.

— Вот что я сделаю. Немецкие подводные лодки топят наши корабли. Самый безопасный способ для вас добраться домой — отплыть на госпитальном судне, который уйдет из порта во Французском проливе.

— А как Анна? — торопливо спросила Сантэн.

— Да, конечно, она должна отправиться с вами. Я договорюсь и об этом. Вы обе поплывете сестрами милосердия, и, боюсь, вам придется отрабатывать свой проезд.

Сантэн энергично кивнула.

— Отец Майкла, мой брат Гаррик Кортни… — начал Шон.

— Да, да, Мишель рассказывал мне о нем. Он герой, в битве с зулусами заслужил крест королевы Виктории за храбрость, — возбужденно подхватила Сантэн, — и ученый, пишет книги по истории.

Шон заморгал, услышав такое описание брата, но, конечно, внешне оно соответствовало фактам.

— К тому же он добрый и мягкий человек, вдовец, потерявший единственного сына… — Между ними установилось почти телепатическое взаимопонимание: хотя Сантэн знает правду, отныне для нее Майкл навсегда сын Гаррика Кортни. — Майкл был всей его жизнью, и мы с вами оба понимаем, каково ему ощущать свою утрату, потому что это и наша утрата.

Глаза Сантэн блестели от невыплаканных слез, она сильно прикусила нижнюю губу и энергично кивнула.

— Я телеграфирую ему. Он встретит вас в Кейптауне, когда корабль причалит. Я передам вам письмо для него. Можете не сомневаться, он радушно примет и защитит и вас, и ребенка Майкла.

— Сына Майкла, — решительно сказала Сантэн и неуверенно добавила: — Но я ведь иногда буду вас видеть, генерал?

— Часто, — заверил ее Шон, наклонившись к ней и осторожно беря за руку. — Вероятно, чаще, чем вам захочется.

* * *

После этого все произошло очень быстро; Сантэн предстояло узнать, что с Шоном Кортни всегда так.

Она провела в монастыре всего пять дней, но за это время немецкий прорыв у Морт-Омма ценой жестокой битвы был остановлен, и, как только линия фронта стабилизировалась и подошли подкрепления, Шон Кортни получил возможность ежедневно по несколько часов проводить со своими гостьями.

По вечерам они ужинали, и он отвечал на бесконечный поток вопросов об Африке, о ее племенах и животных, о семье Кортни и ее членах — отвечал терпеливо и добродушно. Говорили в основном по-английски, но иногда в поисках слова Сантэн прибегала к фламандскому.

В конце ужина она готовила ему сигару и зажигала ее, наливала коньяку и садилась рядом, продолжая расспросы, пока Анна не уводила ее или Шона не вызвали в оперативный штаб; тогда она подходила к нему и с детской невинностью подставляла лицо под поцелуй. Шон обнаружил, что со страхом думает о часе расставания.

Джон Пирс принес Сантэн и Анне форму медсестер: поверх серого платья надевались белая косынка и белый передник с лямками крест-накрест. Сантэн и Анна, поработав иглами, придали мешковатому наряду французское изящество.

Пришло время расставания, Сангане погрузил их скромный багаж в «роллс», и Шон Кортни спустился во двор, мрачный и строгий ввиду неизбежности разлуки.

— Позаботьтесь о ней, — сказал он Анне, и Анна уставилась на него, праведно негодуя из-за ненужного совета.

— Я встречу вас на пристани, когда вы вернетесь домой, — пообещала Сантэн, и Шон сморщился от смущения и удовольствия, когда она встала на цыпочки и поцеловала в присутствии всего штаба. Он смотрел вслед «роллсу», на заднем сиденье которого сидела девушка и махала ему рукой, потом встряхнулся и обратился к штабу:

— Что ж, джентльмены, на что мы тут глазеем? Это война, а не пикник, черт побери!

* * *

Почтовый корабль «Протеа Касл» принадлежал компании «Юнион Касл Лайн». Это был трехтрубный пассажирский лайнер, который ходил из Кейпа в Саутгемптон, пока, перекрашенный в белый цвет с алыми крестами на бортах и трубах, не был превращен в госпитальное судно.

Стоя у причала во внутренней гавани Кале, он принимал на борт пассажиров, направляющихся в далекое южное плавание, и эти пассажиры ничуть не походили на элегантную богатую публику, которая заполняла его до войны. На железнодорожной ветке, ведущей к причалу, стояли пять санитарных вагонов, и из них направлялся к лайнеру и поднимался на него по кормовому и носовому трапам жалкий людской поток.

Это были в буквальном смысле отходы битвы.

Медики отказались от них, решив, что этих людей невозможно достаточно подлатать, чтобы скормить охочему до человеческого мяса Ваалу Английских экспедиционных сил.

Тысяча двести раненых направлялись на юг, а перед обратным рейсом «Протеа Касл» будет перекрашен в обычное пассажирское судно и повезет очередной груз молодых здоровых людей на временное проживание в аду траншей Северной Франции.

Сантэн стояла рядом с «роллсом» и с отчаянием смотрела на поднимающийся на борт легион изувеченных. У многих были отняты конечности, и тем, кому ногу отрезали ниже колена, а руку — ниже локтя, повезло. Они брели по пристани на костылях или с аккуратно пристегнутыми пустыми рукавами.

Слепых вели товарищи, а раненых с поврежденным позвоночником несли на носилках; были жертвы газовых атак с поврежденной слизистой оболочкой носа или с выжженным хлором горлом; контуженные — эти дергались и ни с того ни с сего закатывали глаза; были жертвы ожогов с чудовищными розовыми рубцами-келоидами, которые не давали им выпрямить руку или ногу, а изуродованную голову пригибали к груди, отчего их безобразно скрючило, как горбунов.

— Можете нам помочь, — один из санитаров заметил их форму, и Сантэн встряхнулась, приходя в себя.

Она быстро повернулась к водителю-зулусу.

— Я найду твоего отца Мбежане.

— Мбежане!

Сангане довольно улыбнулся: она правильно назвала имя.

— И передам ему твое послание.

— Иди с миром, маленькая леди.

Сантэн пожала ему руку, потом выхватила у него свой саквояж и вслед за Анной приступила к своим новым обязанностям.

Погрузка шла всю ночь, и только когда незадолго до рассвета она закончилась, у них появилась возможность найти отведенную им каюту.

Старшим медицинским офицером оказался мрачный майор, и было ясно, что ему спустили определенные указания с самого верха.

— Где вас носит? — спросил он, когда Сантэн явилась к нему в каюту. — Я жду вас со вчерашнего полудня. Отплываем через два часа.

— Я здесь со вчерашнего полудня. Помогала доктору Соломону на палубе «С».

— Надо было доложиться мне, — холодно сказал он. — Вы не можете бродить по кораблю где вздумается. Я отвечаю перед генералом… — он замолчал и сменил тему. — К тому же палуба «С» для других чинов.

В последнее время Сантэн стала гораздо лучше владеть английским, но отдельные термины все еще не понимала.

— Для других чинов, не для офицеров. Отныне вы будете работать только с офицерами. Нижние палубы для вас закрыты, закрыты, — медленно повторил он, словно разговаривал с отсталым ребенком. — Я ясно выразился?

Сантэн устала и не привыкла к такому обращению.

— Людям внизу больно так же, как офицерам, — яростно ответила она. — Они теряют кровь и умирают так же, как офицеры.

Майор моргнул и откинулся в кресле.

У него дочь одних лет с этой французской потаскушкой, но она не посмела бы так ответить.

— Вижу, юная леди, вы станете для нас сущим наказанием, — зловеще сказал он. — Мне с самого начала не нравилась мысль о женщинах на борту. Я знал, что от этого будут одни неприятности. Ну, слушайте. Разместитесь в каюте напротив моей, — он показал за раскрытую дверь. — Явитесь к доктору Стюарту и будете выполнять его приказы. Питаться будете в офицерской столовой. Нижние палубы для вас закрыты. Я ожидаю от вас приличного поведения, и будьте уверены: не спущу с вас глаз.

После такого нелюбезного приема каюта, которую отвели Сантэн и Анне, стала для них приятным сюрпризом, и Сантэн опять заподозрила влияние генерала Шона Кортни. Им отвели каюту не с койками в два яруса, а с двумя отдельными кроватями, небольшой гостиной с диваном, креслами и письменным столом, с отдельным душем и туалетом. Все это было со вкусом подобранных осенних тонов.

Сантэн прыгнула на кровать, легла на подушки и блаженно вздохнула.

— Анна, я слишком устала, чтобы раздеваться.

— Немедленно в ночную рубашку, — приказала Анна. — И не забудь почистить зубы.

* * *

Их разбудил тревожный звон колокола, свистки и хлопанье дверей. Корабль шел, вибрируя от работы двигателей; пахло океаном.

После первых мгновений паники они узнали от корабельного стюарда, что это учебная тревога. Торопливо одевшись и натянув спасательные жилеты, они заняли свои места согласно боевому расписанию.

Корабль только что миновал волнорез и выходил в пролив. Было туманное серое утро, дул сильный ветер. Все с облегчением вздохнули, когда объявили об окончании тревоги и в столовой первого класса, переделанной в офицерскую кают-компанию для ходячих раненых, подали завтрак.

Появление Сантэн вызвало всеобщее оживление.

Мало кто из офицеров знал о присутствии на борту красивой молодой девушки, и теперь им трудно было скрыть свою радость. Начались споры из-за места за столом, но очень скоро первый помощник, благо капитан еще был на мостике, использовал свое положение, и Сантэн оказалась по правую руку от него, в окружении десятка внимательных, заботливых джентльменов, а Анна сидела напротив и смотрела сердито, как сторожевой бульдог.

Офицеры корабля все были из Англии, но пациенты из колоний, потому что «Протеа Касл», обогнув мыс Доброй Надежды, направлялся дальше на восток. Неподалеку от Сантэн сидели потерявший руку капитан легкой кавалерии из Австралии, двое новозеландцев (один с пиратской повязкой на месте отсутствующего глаза, другой с не менее пиратской деревянной ногой, как у Джона Сильвера), молодой родезиец по имени Джонатан Баллантайн, заслуживший Военный крест в битве на Сомме ценой пулеметной очереди в живот, и другие молодые энергичные люди, потерявшие различные части тела.

Они дружно угощали Сантэн едой из буфета.

— Нет, нет, я не могу есть ваши большие английские завтраки, я стану толстой и безобразной, как свинья.

Щеки ее горели. Война началась, когда Сантэн едва исполнилось четырнадцать, все молодые мужчины исчезли, и радость, вызванная такой толпой поклонников, была для нее внове.

Старший медицинский офицер сердито посматривал на нее от капитанского стола, но Сантэн — чтобы позлить его и для собственного удовольствия — старалась быть любезной с молодыми людьми. И хотя угрызалась совестью, что не вполне верна Майклу, утешала себя: «Это мой долг, они мои пациенты. Сестра должна быть внимательна к пациентам».

И она улыбалась им, смеялась, а они трогательно оспаривали друг у друга ее внимание, старались оказать ей мелкие услуги и отвечать на ее вопросы.

— Почему мы плывем не под охраной? — спросила она. — Разве не опасно плыть по проливу en plein soleil — при дневном свете? Я слышала о «Реве».

«Реву» — английское госпитальное судно с тремястами ранеными на борту — 4 января этого года торпедировала в проливе у Бристоля немецкая подводная лодка.

К счастью, всех удалось эвакуировать с корабля, погибли только три человека, но антинемецкая пропаганда ухватилась за этот случай. В общественных местах повсюду были развешаны плакаты: «Что красная тряпка для быка, то красный крест для немца», а ниже красочное описание совершенного преступления.

Вопрос Сантэн вызвал оживленный спор за обеденным столом.

— «Рева» была торпедирована ночью, — высказал разумное соображение Джонатан Баллантайн. — Командир подводной лодки, вероятно, не увидел красный крест.

— Да послушайте! Эти парни с подводных лодок — настоящие мясники…

— Не согласен. Они обычные люди, такие же, как вы и я.

— Капитан этого корабля, очевидно, тоже в это верит, поэтому мы проходим самую опасную часть пролива днем, чтобы на подводной лодке хорошо разглядели наши красные кресты. Думаю, увидев, кто мы, они оставят нас в покое.

— Вздор! Эти проклятые гунны готовы торпедировать собственную тещу!

— Я тоже, кстати.

— Корабль идет со скоростью двадцать два узла, — успокаивал Сантэн первый помощник. — А подводная лодка при погружении способна всего на семь узлов. Чтобы у нее была возможность в нас выстрелить, она должна находиться точно на нашем пути. Вероятность один к миллиону, мисс, не волнуйтесь и наслаждайтесь плаванием.

Когда Сантэн встала из-за стола, к ней подошел высокий молодой врач с покатыми плечами, слегка похожий в очках в стальной оправе на ученого.

— Я доктор Арчибальд Стюарт, сестра де Тири. Майор Райт отдал вас в мое распоряжение.

Новое обращение понравилось Сантэн. «Сестра де Тири» звучало очень профессионально. Однако она не была уверена, что ей нравится быть в чьем-то распоряжении.

— У вас есть медицинская или сестринская подготовка? — продолжал доктор Стюарт, и понравился Сантэн уже меньше, поскольку в первые же несколько секунд разоблачил ее перед новыми поклонниками. Она отрицательно покачала головой, стараясь сделать свое признание менее заметным, но он безжалостно продолжал:

— Я так и думал. — Несколько секунд он с сомнением разглядывал ее и только тут, по-видимому, заметил ее замешательство. — Но это неважно: главная задача сестры — поддерживать в пациентах бодрость. Судя по тому немногому, что я видел, это у вас хорошо получается. Думаю, мы сделаем вас главным бодрящим средством, но только на палубе «А». Строгий приказ майора Райта. Только палуба «А».

Предписание доктора Арчибальда оказалось очень полезным. Сантэн с детства научилась с толком управлять шато и имением, где была хозяйкой и помощницей управляющего. Она без труда справлялась с толпой молодых людей, собиравшихся вокруг нее.

На корабле была библиотека, много тысяч томов, и Сантэн быстро разработала схему распределения и обмена для тех пациентов, которые не могли ходить, а также список тех, кто будет читать слепым и неграмотным на нижних палубах. Она организовывала концерты, палубные игры, карточные соревнования: граф был азартным игроком и научил играть и ее.

Ее команда одноногих, одноглазых, искалеченных помощников в устройстве развлечений для пациентов во время долгого плавания соперничала за ее одобрение и право услужить ей; пациенты на ярусах коек шли на множество хитростей, лишь бы задержать Сантэн возле себя, когда она по утрам совершала неофициальные обходы.

Среди пациентов оказался капитан-кавалерист из Наталя, который был в колонне машин, отступавших от Морт-Омма. Когда она впервые вошла в палату с грудой книг в руках, он радостно приветствовал ее:

— Солнышко! Это Солнышко!

Это прозвище следовало за ней по всему кораблю.

«Сестра Солнышко». Когда обычно мрачный и строгий главный врач майор Райт впервые назвал ее так, Сантэн единодушно приняла вся команда.

В таких обстоятельствах ей некогда было горевать, но по вечерам, перед самым сном, Сантэн лежала в темноте и мысленно представляла себе лицо Майкла, а потом прижимала руки к животу.

— Наш сын, Мишель, наш сын!

* * *

Мрачное небо и черные воды Бискайского залива остались позади, за длинным белым кильватерным следом, а перед носом корабля, как серебряные монеты, запрыгали по синему бархату океана летучие рыбы.

На трех градусах северной широты жизнерадостный и галантный молодой капитан Джонатан Баллантайн, по слухам, наследник ранчо в сто тысяч акров, принадлежавшего его отцу сэру Ральфу Баллантайну, премьер-министру Родезии, сделал Сантэн предложение.

— Так и слышу бедного папа. «Сто тысяч акров? Ты сумасшедшая злая девчонка! Tiens alors[97]! Как можно отказаться от ста тысяч акров?» — Сантэн до того точно передразнила графа, что в глазах Анны мелькнула тень.

После этого брачные предложения посыпались градом, и даже доктор Арчибальд Стюарт, ее непосредственный начальник, моргая за очками в стальной оправе и нервно потея, произнес, запинаясь, тщательно отрепетированную речь и казался скорее благодарным, чем расстроенным, когда Сантэн вежливо отказала ему, расцеловав в обе щеки.

На экваторе Сантэн уговорила майора Райта надеть регалии морского царя Нептуна, и церемония перехода через экватор прошла с большим успехом, весело и с выпивкой. Главным центром притяжения оказалась сама Сантэн, одетая в костюм русалки, сшитый собственноручно.

Помогая шить костюм, Анна протестовала против декольте, зато все остальные им восхищались. Свистели, хлопали, топали, и сразу за экватором последовала новая волна предложений.

Анна сердилась и бранилась, но в глубине души была довольна переменой, происшедшей с ее подопечной. У нее на глазах Сантэн чудесным образом превращалась из девочки в молодую женщину. Физически она расцвела, как бывает в начале беременности. Ее тонкая кожа приобрела перламутровый блеск, Сантэн утратила последние остатки подростковой угловатости и пополнела, не потеряв своей грации.

Однако главной переменой стал рост ее самообладания, выдержки, уверенности в себе, в своих способностях и талантах, которые она только сейчас начала проявлять в полной мере. Анна знала, что у Сантэн врожденная способность подражать. Она без труда переходила от легкого акцента Жака, кучера, к валлонскому произношению горничных, а потом к книжной речи парижского учителя музыки, но только сейчас Анна поняла, что у ее девочки талант к языкам, до сих пор не востребованный. Сантэн уже так бегло говорила по-английски, что различала австралийский и южноафриканский говор, а их отличала от классического оксфордского произношения и подражала им всем с поразительной точностью. Когда она здоровалась с австралийцами «Gid die», они начинали радостно гикать.

Анна знала также, что Сантэн разбирается в цифрах и знает счет деньгам. Когда в первые месяцы войны управляющий сбежал в Париж, Сантэн пришлось вести все счета имения, и Анна поражалась ее способности суммировать длинную колонку чисел, просто проведя сверху вниз ручкой, не перенося цифры из разряда в разряд и даже не шевеля губами. Анне это казалось истинным чудом.

Теперь Сантэн проявляла ту же сообразительность. Она играла в бридж в паре с майором Райтом. Эта пара не знала поражений, и размеры выигрышей поражали Анну, которая вообще-то не одобряла карты. Свои выигрыши Сантэн разумно вкладывала. Она, на паях с Джонатаном Баллантайном и доктором Стюартом, создала синдикат и участвовала в ежедневных розыгрышах тотализатора, где ставки делались на ход судна. Ко времени пересечения экватора Сантэн добавила почти двести соверенов к тем луидорам, которые они успели прихватить из шато.

Анна всегда знала, что Сантэн много читает. «Это погубит твои глаза», — не раз предупреждала она, не сознавая, какие обширные знания получает Сантэн из книг, пока та не начала демонстрировать это в беседах и спорах. Она побеждала даже таких грозных спорщиков, как доктор Арчибальд Стюарт, однако Анна заметила, что Сантэн достаточно умна для того, чтобы никого не настроить против себя хвастливой демонстрацией своих познаний, и обычно заканчивает спор на примирительной ноте, которая позволяла противнику отступить, не теряя достоинства.

«Да, — довольно говорила себе Анна, глядя, как девушка расцветает и раскрывается, словно прекрасный цветок на тропическом солнце, — она умна, точно как ее маман».

Казалось, Сантэн испытывает физическую потребность в тепле и солнце. Выходя на палубу, она всякий раз поворачивалась лицом к солнцу.

— О, Анна, как я ненавижу холод и дождь! Разве здесь не замечательно?

— Ты станешь смуглой уродиной, — предупреждала ее Анна. — Это не женственно.

Сантэн задумчиво рассматривала свои руки.

— Не смуглой, Анна, а золотой!

Сантэн столько читала и столько расспрашивала, что как будто уже знала южное полушарие, куда двигался корабль. Она будила Анну, уходила в сопровождении своей дуэньи на верхнюю палубу, и вахтенный офицер показывал ей южные звезды. Несмотря на поздний час, великолепие здешних небес каждый вечер ослепляло Анну, все более раскрываясь перед устремленными ввысь глазами.

— Смотри, Анна, вот, наконец, и Ахернар! Это была особая звезда Мишеля. Он говорил, что у нас у всех должна быть своя звезда, и выбрал для меня.

— Которую? — спросила Анна. — Которая твоя звезда?

— Акрукс! Вон там! Самая яркая звезда Большого Креста. Между ней и звездой Мишеля нет ничего, только ось, на которой вращается мир, небесный южный полюс. Мишель говорил, что мы вдвоем держим земную ось. Ужасно романтично, да, Анна?

— Чепуха! — фыркнула Анна, но в глубине души пожалела, что ей ни один мужчина никогда не говорил ничего подобного.

Вскоре Анна распознала в своей воспитаннице дар, перед которым меркли все прочие: способность заставлять мужчин слушать. Удивительно было видеть даже таких мужчин, как майор Райт или капитан «Протеа Касл», которые слушали девушку молча и внимательно, без снисходительных мужских улыбок, когда Сантэн говорила серьезно.

«Она еще ребенок, — удивлялась Анна, — а они обращаются с ней, как со взрослой женщиной. Нет, больше того, они считают ее равной себе».

Это было поистине поразительно.

Здесь мужчины выказывали юной девушке уважение, которого тысячи других женщин во главе с Эммелин Пенкхерст и Энни Кенни[98] так страстно добивались, бросаясь под скаковых лошадей, голодая и томясь в тюрьме — до сих пор безуспешно.

Сантэн заставляла мужчин слушать, и очень часто они поступали так, как она хотела; она не пренебрегала тонкими хитростями, к которым на протяжении веков вынуждены были прибегать женщины; но Сантэн добивалась своего, добавляя логику, разумные доводы и силу характера. Противостоять всему этому (вкупе с привлекательной улыбкой и взглядом темных бездонных глаз) было невозможно.

Например, ей потребовалось всего пять дней, чтобы майор Райт отменил свой запрет касательно нижних палуб.

Хотя дни Сантэн были заполнены до последней минуты, она ни на мгновение не забывала о своей конечной цели. И с каждым днем стремление к земле, где родился Майкл и где родится его сын, становилось все сильнее.

Как бы она ни была занята, она никогда не забывала о полуденных наблюдениях за солнцем; за несколько минут до урочного часа она в развевающейся форменной юбке вбегала на мостик и, задыхаясь, спрашивала:

— Разрешите присутствовать, сэр?

И вахтенный офицер, поджидавший ее, отвечал по уставу:

— Разрешаю. Вы как раз вовремя, Солнышко.

Она зачарованно смотрела, как штурманы становились на крыло мостика, поднимали секстанты и проводили полуденные измерения высоты солнца, потом определяли пройденное кораблем расстояние, направление движения и наносили все это на карту.

— Вот мы где, Солнышко. 17 минут 23 секунды южной широты. Сто шестьдесят морских миль на северо-запад от устья реки Гунене. Через четыре дня придем в Кейптаун, если позволят Бог и погода.

Сантэн внимательно изучала карту.

— Значит, мы уже у берегов Южной Африки?

— Нет, нет! Это Немецкая Западная Африка. Это была одна из колоний кайзера, пока два года назад ее не захватили южноафриканцы.

— Что там? Джунгли? Саванны?

— Нет, гораздо хуже, это одна из самых страшных пустынь на свете. Сантэн покидала штурманскую рубку, снова выходила на крыло мостика и смотрела на восток, в сторону огромного континента, который оставался за горизонтом.

— Ах, скорей бы, наконец, увидеть Африку!

* * *

Лошадь была порождением пустыни. Ее далекие предки носили по пламенеющим пескам Аравии королей и вождей бедуинов. Ее кровных родичей крестоносцы забрали на север, в более холодный климат Европы, а сотни лет спустя этих лошадей снова привезла в Африку немецкая колониальная экспедиция и вместе с кавалерийскими эскадронами Бисмарка высадила в порту Людерицбухт. В Африке этих лошадей скрестили с выносливыми мохнатыми бурскими лошадьми и животными готтентотов, и возникла порода, вполне уместная в суровых условиях и пригодная для трудной работы.

У этой лошади были широкие ноздри и красивая голова арабского типа, широкие лопатообразные копыта, позволяющие передвигаться по мягкой поверхности пустыни, объемистые легкие в бочкообразной груди, светлая гнедая масть, отражающая солнечные лучи, густая шерсть, предохраняющая и от палящего полуденного жара, и от холода пустынных ночей, и ноги и сердце, позволяющие нести всадника к далеким туманным горизонтам и за их пределы.

Всадник на этой лошади тоже был смешанных кровей и, как и лошадь, житель пустыни, ее бескрайних просторов.

Его мать приехала из Берлина, когда ее отца назначили заместителем командующего военными частями в Немецкой Западной Африке. Она познакомилась с молодым буром из семьи, богатой только землей и духом, и вопреки сопротивлению семьи вышла за него замуж. Лотар, единственный ребенок в этом союзе, по настоянию матери уехал завершить образование в Берлин.

Он был хорошим учеником, но разразившаяся бурская война помешала ему учиться. Мать узнала о его решении записаться в бурскую армию, когда он без предварительного уведомления вернулся в Виндхук. Она была из семьи военных и гордилась, что Лотар со слугой-готтентотом и тремя запасными лошадьми уехал на поиски отца, который уже воевал в армии буров.

Лотар нашел отца и дядю, легендарного бурского командующего Кооса Деларея, у Магерсфонтейна и два дня спустя, когда англичане попытались пройти через холмы Магерсфонтейна, чтобы снять блокаду с Кимберли, принял боевое крещение.

За пять дней до начала этой битвы Лотару Деларею исполнилось четырнадцать, и еще до шести утра он убил своего первого англичанина. Это была гораздо менее трудная цель, чем сотни антилоп-чеканов и куду, которых ему довелось подстрелить.

Лотар, один из пятисот отборных — лучших — стрелков, стоял у бруствера траншеи, которую помогал рыть вдоль подножия магерсфонтейнских холмов. Мысль вырыть окопы и использовать их как прикрытие поначалу не понравилась бурам, которые по сути своей были искусными наездниками и любили повсюду быстро скакать верхом. И все же генерал Деларей убедил их опробовать эту новую тактику. В обманчивом свете раннего утра шеренги ничего не подозревавшей английской пехоты набрели на траншеи.

Во главе наступавших туда, где лежал Лотар, шел мощный, плотного сложения человек с огненно-рыжими бачками. Он двигался на дюжину шагов впереди шеренги, его шотландский килт весело колыхался, тропический пробковый шлем был залихватски надвинут на один глаз, а в правой руке поблескивала обнаженная сабля.

В этот миг над холмами Магерсфонтейна взошло солнце, и его свет, оранжевый, как спелые апельсины, затопил открытый, ровный вельд. Ряды наступавших горцев высветило как в театре — что было очень удобно для стрельбы, ведь буры шагами измерили расстояние перед своими окопами и разметили его горками камней.

Лотар прицелился британцу в середину лба, но, как и другие, медлил, испытывая странное нежелание стрелять, ибо это не слишком-то отличалось от убийства. И тогда, словно по собственной воле, «маузер», подпрыгнув, ударил его в плечо, и, как показалось, откуда-то издалека донесся треск выстрела. Шлем слетел с головы офицера и покатился, а его самого отбросило на шаг назад. Он вскинул руки. До Лотара донесся звук удара пули о человеческий череп, похожий на звук падения спелого арбуза на каменный пол. Сабля сверкнула на солнце, выпав из руки, британец в медленном, почти изящном пируэте осел в низкий жесткий кустарник.

Сотни солдат-горцев весь этот день пролежали в нескольких десятках шагов перед окопами, пригвожденные к земле. Ни один не смел поднять голову, потому что их стерегли с ружьями в руках едва ли не лучшие стрелки на свете.

Африканское солнце обожгло британским солдатам колени ниже килтов так, что кожа распухла и лопалась, подобно перезрелым плодам. Раненые кричали, просили воды, и среди буров были такие, кто из окопов бросал им фляги с водой. Но они не долетали.

Хотя Лотар с тех пор убил пятьдесят человек, этот день он будет помнить всю жизнь. Он всегда отмечал его как день, когда стал мужчиной.

Лотара не было в числе тех, кто бросал фляги. Напротив, он застрелил двоих солдат, которые ползли по-пластунски, чтобы добраться до воды. Его ненависть к англичанам, унаследованная от отца, впитанная с молоком матери, в тот день по-настоящему расцвела и в последующие годы принесла плоды.

Англичане охотились за ним и его отцом по всему вельду, как за дикими зверями. Любимая тетя и три кузины Лотара умерли в английских концентрационных лагерях от дифтерии, белого больного горла, но Лотар убедил себя, что англичане втыкали рыболовные крючки в хлеб, которым кормили бурских женщин, чтобы растерзать им горло. Это было похоже на англичан — вести войну с женщинами, девушками и детьми.

Лотар, его отец и дядя продолжали сражаться еще долгое время после исчезновения всякой надежды на победу — «упрямцы, бьющиеся до последнего», с гордостью называли они себя. Когда другие, превратившиеся в живые скелеты, больные дизентерией и покрытые гноящимися язвами, так называемыми «болячками вельда», появлявшимися от солнца, ветра и недоедания, одетые в лохмотья, имея по три последних патрона в нагрудных патронташах, отправились сдаваться англичанам в Вереднигинг, Петрус Деларей и его сын Лотар не пошли с ними.

— Будь свидетелем моей клятвы, о Господь народа моего. — Петрус с непокрытой головой стоял в вельде, рядом с ним — семнадцатилетний Лотар. — Война против англичан никогда не окончится. Клянусь в этом пред ликом твоим, о Господь Бог израилев.

Он передал Библию в черном кожаном переплете Лотару и заставил его произнести ту же клятву.

— Война против англичан никогда не окончится. — Лотар стоял рядом с отцом, проклинавшим предателей, трусов, которые больше не захотели сражаться, Луиса Боту и Янни Сматса, даже собственного брата Кооса Деларея. — Вам, готовым продать свой народ филистимлянам, да прожить всю жизнь под английским игом и да гореть вам всем в аду десять тысяч лет!

Затем отец и сын, оставив прочих заключать мир с Англией, поскакали прочь, в сторону обширной бесплодной земли — владений Германской империи.

Отец и сын были сильны и упорны и обладали природным умом, они много работали; мать Лотара происходила из хорошей немецкой семьи, богатой и с прекрасными связями; по всем этим причинам в Немецкой Юго-Западной Африке они процветали.

Петрус Деларей, отец Лотара, был инженером-самоучкой, но обладал мастерством и изобретательностью. То, чего он не знал, он создавал импровизируя; его любимым изречением было «N Boer maak altyd ’n plan» — «Бур всегда действует по плану».

Благодаря связям жены он получил контракт на строительство волнолома в Людерицбухтской гавани, а когда справился с этим строительством, взялся тянуть железную дорогу к северу от Оранжевой реки, к Виндхуку, столице Немецкого Юго-Запада.

Он учил инженерному мастерству Лотара. Мальчик учился быстро, и к двадцати одному году стал полноправным партнером в строительной компании «Деларей и сын».

Его мать, Кристина Деларей, присмотрела красивую светловолосую немецкую девушку из хорошей семьи и дипломатично свела с сыном; они поженились, когда Лотару еще не исполнилось двадцати трех лет. Жена подарила Лотару светловолосого сына, которого он обожал.

И тут в их жизнь снова вмешались англичане, угрожая ввергнуть весь мир в войну своим противостоянием законным притязаниям Германской империи.

Лотар с отцом обратились к губернатору Зайтцу и предложили построить за свой счет на отдаленной территории тайный склад для снабжения немецкого военно-морского флота; ведь ему предстояло отражать английское вторжение из Южно-Африканского Союза, которым теперь правят изменники и предатели Сматс и Луис Бота.

В Виндхуке в это время оказался немецкий военный моряк-капитан, который сразу понял ценность предложения и убедил губернатора принять его.

Вместе с отцом и сыном он проплыл вдоль страшного побережья, которое вполне заслужило название Берег Скелетов, чтобы выбрать место для базы, где немецкие военные корабли могли бы получать горючее и продовольствие даже после того, как Людерицбухт и Виндхук будут захвачены силами Союза.

В трехстах милях к северу от редких поселений в Уолфиш-Бэй и Свакопмунде они обнаружили дальний удобный залив, место, куда почти невозможно добраться по суше, потому что его охраняет страшная пустыня. Наняли небольшой каботажный пароход и погрузили на него морские припасы, тайно присланные из Бремерсхавена с немецким круизным судном. Это были пятьсо тонн топлива в 44-галлонных канистрах, запасные части к двигателям и консервированные продукты, легкое вооружение и боеприпасы, девятидюймовые морские снаряды и 14 длинных акустических торпед «Марк VII» — для перевооружения немецких подводных лодок, если им придется действовать в этом южном океане.

Тайная база снабжения была окончательно достроена за несколько недель до того, как в Сараево убили эрцгерцога Франца Фердинанда и кайзеру Вильгельму пришлось выступить против сербских революционеров, дабы защитить интересы Германской империи. Франция и Англия немедленно ухватились за этот предлог, чтобы начать военные действия, к чему они давно стремились.

Лотар и его отец оседлали лошадей, созвали готтентотов-слуг, поцеловали своих женщин и сына Лотара и снова выступили против англичан и их приспешников-юнионистов. Когда они достигли реки Оранжевой, разбили лагерь и стали ждать момента для удара, с ними было шестьсот закаленных бойцов.

Но каждый день прибывали новые сторонники, крепкие бородатые мужчины, гордые испытанные бойцы с маузерами через плечо и патронташами через грудь. Поздоровавшись, они сообщали новости, и новости были хорошие.

Старыетоварищи собирались в ответ на призыв «К оружию!» Повсюду буры были недовольны предательским миром, который заключили с англичанами Сматс и Бота. Выступили все старые бурские генералы. Девет стоял лагерем в Грибной долине, Кемп близ Трерфонтейна с восемью сотнями людей. Бейерс, Фаури — все выступили и объявили себя на стороне Германии против Англии.

Сматс и Бота как будто не хотели развязывать конфликт между бурами и бурами, потому что войска Союза на семьдесят процентов состояли из буров по рождению. Они вели переговоры с мятежниками, торговались, тянули время, слали гонцов в их лагеря, стараясь предотвратить кровопролитие, а мятежники с каждым днем становились все сильнее и увереннее.

Потом всадник, спешно пересекший большую пустыню, привез из Виндхука сообщение. Это было послание от самого кайзера Вильгельма, переданное губернатором Зайтцем.

Адмирал граф фон Шпее со своей эскадрой боевых кораблей одержал решительную победу в битве у мыса Коронель на Чилийском побережье. Кайзер приказал фон Шпее обогнуть мыс Горн и пересечь южную Атлантику, чтобы блокировать и подвергнуть бомбардировке порты Южно-Африканского Союза, тем самым поддерживая восстание против англичан и юнионистов.

Они стояли под жестоким пустынным солнцем, радовались и пели, уверенные в своей правоте и победе. Ждали только прибытия последнего бурского генерала, чтобы выступить против Претории.

Коос Деларей, дядя Лотара, все не ехал — он постарел, стал слаб и нерешителен. Отец Лотара слал ему письма, призывая исполнить свой долг, но он колебался, слушая предательские речи Янни Сматса, обманутый любовью к Луису Боте и верностью ему.

Другим бурским командиром, которого ждали, был Кун Бритс. Гигант, словно высеченный из гранита, под два метра ростом, он мог выпить бутылку обжигающего виски «кейп смоук» так, как менее крупный человек осушил бы кружку имбирного пива; мог приподнять над землей тяглового вола, пустить длинную струю табачной слюны на добрых двадцать шагов и с двухсот шагов снять из «маузера» бегущую африканскую газель. Буры-повстанцы нуждались в таком руководителе, ибо тысячи бойцов последуют за таким куда угодно, когда он решит, к кому примкнуть.

Однако Ян Сматс отправил этому замечательному человеку послание: «Созови своих командиров, уум Кун, и выступи со мной». Ответ последовал немедленно: «Ja, мой старый друг, мы готовы выступить, но с кем мы будем сражаться: с немцами или англичанами?» Так Бритс встал на сторону юнионистов.

Затем Коос Деларей, отправившись на последнюю встречу с Янни Сматсом, после которой должен был принять решение, наткнулся перед Преторией на полицейский кордон и приказал шоферу не останавливаться. Полицейский снайпер убил его выстрелом в голову. Так они потеряли Деларея.

Конечно, у Янни Сматса, у этого хитрого, коварного дьявола, нашлось оправдание. Он заявил, что кордон должен был помешать уйти знаменитой шайке грабителей — банде Фостера и что полицейские открыли огонь по ошибке. Однако повстанцы знали правду. Узнав об убийстве брата, отец Лотара плакал, не стесняясь, и все поняли, что возврата нет, надежды на переговоры нет, им придется отстаивать свою землю с оружием в руках.

План состоял в том, чтобы все бурские отряды соединились с отрядом Маритца на реке Оранжевой, но буры недооценили мобильность брошенных против них сил, обеспеченных автомобилями на бензине. Они также забыли, что Бота и Сматс — самые способные из бурских генералов. Когда повстанцы, наконец, выступили, эти двое выдвинулись со смертоносным проворством разозленных ядовитых змей.

Они захватили Девета в Грибной долине, и их артиллерия и пулеметы разбили его отряды в пух и прах. Потери были страшные. Девет бежал в Калахари, преследуемый Куном Бритсом. Моторизованная колонна захватила его в пустыне у Уотербурга.

Потом юнионисты повернули обратно и у Растенберга вступили в бой с Бейерсом и его отрядом. Битва была проиграна, и Бейерс попытался спастись, переплыв разлившуюся реку Ваал. Шнурки его сапог спутались, и три дня спустя его тело нашли ниже по течению.

Лотар и его отец на Оранжевой реке ждали неизбежного нападения, но дурные вести достигли их раньше юнионистов.

Английский адмирал сэр Доутон Стерди перехватил фон Шпее у Фолклендских островов и потопил большие крейсеры «Шарнхорст» и «Гнейзенау», а также остальные корабли эскадры, потеряв всего десять британских моряков. Надежда повстанцев на помощь утонула вместе с германской эскадрой.

Они продолжали упорно сражаться с юнионистами, но все напрасно. Отец Лотара был ранен пулей в живот, и Лотар унес его с поля боя и попробовал через пустыню отвезти в Виндхук, где о нем могла бы заботиться Кристина. Предстояло пройти пятьсот миль по страшной безводной пустыне. Старик так страдал, что Лотар плакал с ним вместе. Раны воспалились, началась гангрена, стояло такое зловоние, что по ночам к лагерю сходились и выли гиены.

Но старик был крепок и умирал много дней.

— Обещай, сын мой, — произнес он на последнем дыхании, которое пахло смертью, — что война с англичанами никогда не кончится.

— Обещаю, отец.

Лотар наклонился, чтобы поцеловать его в щеку, и старик улыбнулся и закрыл глаза.

Лотар похоронил отца под верблюжьей колючкой в пустыне; закопал глубоко, чтобы гиены не унюхали и не вырыли. В Виндхук он поехал один.

Полковник Франке, немецкий командующий, оценил возможности Лотара и попросил его собрать группу разведчиков. Лотар собрал группу, состоявшую из отважных буров, немецких поселенцев, готтентотов и других представителей черных племен, и вывел их в пустыню, откуда ожидалось вторжение южноафриканских войск.

Сматс и Бота во главе сорока пяти тысяч человек высадились у Свакопмунде и Людерицбухта. Оттуда они двинулись в глубь территории, применив свою обычную тактику: форсированные переходы налегке, на большие расстояния и часто без воды, фланговые атаки и охваты с использованием новых машин с бензиновыми моторами, как во время бурской войны использовали лошадей. Франке со своими восемью тысячами должен был защищать от этой многочисленной армии территорию в триста тысяч квадратных миль и береговую линию длиной тысяча миль.

Лотар и его разведчики использовали против юнионистов свою тактику: травили водные источники у них на пути, взрывали железнодорожные линии, кружили около неприятеля, нападая на обозы, устанавливая мины и организуя засады, нападали по ночам и на рассвете и загоняли лошадей и людей до полного изнеможения.

Все было напрасно. Бота и Сматс зажали немецкую армию в «клещи» и, потеряв убитыми и ранеными всего пятьсот тридцать человек, вынудили полковника Франке безоговорочно капитулировать. Но не Лотара. Верный обещанию, данному отцу, Лотар забрал оставшихся разведчиков и ушел с ними в вельд, чтобы продолжать борьбу.

Мать Лотара Кристина, его жена и сын — все оказались в лагере для немцев, который юнионисты открыли в Виндхуке, и все трое умерли там.

Умерли они от тифа, но Лотар знал, кто виноват в их смерти, и в пустыне лелеял и разжигал свою ненависть: это было все, что у него осталось. Его семью убили англичане, земли были захвачены и конфискованы. Ненависть стала горючим, которое давало ему силы и гнало вперед.

Сейчас, стоя у головы лошади на гребне высокой дюны и глядя на зеленый Атлантический океан, где под ранними лучами солнца дышит туманом Бенгуэльское течение, он думал о своей погибшей семье.

Из клубов зыбкого пара перед ним вставало лицо матери. Она была красивая женщина. Рослая и величественная. Густые светлые волосы, которые падали до колен, когда она их расчесывала, она заплетала в золотые косы и укладывала короной, что добавляло ей роста. Глаза у нее тоже были золотые, взгляд холодный, как у самки леопарда.

Она пела, как вагнеровская валькирия, и передала Лотару любовь к музыке, искусству и учению. И внешность — классический тевтонский облик, и длинные густые волосы, которые сейчас падали ему на плечи, выбиваясь из-под широкополой шляпы с пучком страусовых перьев, лихо заткнутых за обвязанный вокруг тульи и свисающий сзади тонкий солнцезащитный шарф. Волосы у него как у Кристины, цвета расплавленной бронзы, но брови над золотыми глазами леопарда, которые сейчас вглядывались в туман над Бенгуэльским течением, густые и темные.

Красота этого пейзажа трогала Лотара, как музыка; подобно скрипичному концерту Моцарта, она вызывала в его душе чувство таинственной грусти. Море зеленое и неподвижное, ни малейшая рябь не тревожит его бархатную поверхность. Басовый мягкий шум океана нарастает и убывает, словно дышит сама природа. Но густые темные скопления водорослей поглощают у берега движение моря, и полоска белой воды не прерывается. Водоросли пляшут медленный, грациозный менуэт, кланяясь и разворачиваясь в ритме океана.

Мысы по обеим сторонам залива — скалы геометрических форм, в белых полосках помета морских птиц и живущих на них котиков. Шерсть котиков блестит на солнце, их странные громкие крики доносятся в безветренном воздухе туда, где на вершине дюны стоит Лотар.

Берег за скалами в узком проливе — цвета шкуры льва, а за первой дюной открывается широкая лагуна, окруженная колышущимися водорослями — единственной зеленью во всем пейзаже. В мелкой воде лагуны бродят стаи длинноногих фламинго. Великолепный розовый цвет этих собравшихся в большие стаи птиц горел подобно неземному огню, отвлекая Лотара от наблюдения за морем.

Фламинго были не единственными птицами в лагуне.

Стаи пеликанов и белых цапель, одинокие голубые цапли и множество других птиц помельче кормились в этих изобильных водах.

Дюны, где ждал Лотар, возвышались, подобно чудовищному дракону, чью спину украшал гребень; они извивались и поворачивали вместе с береговой линией, поднимались на пятьсот футов и выше к затянутому дымкой небу, а их беспокойным, вечно изменчивым телам морской ветер-скульптор придавал форму мягких пластичных колец и острых, как ножи, вершин.

Неожиданно далеко в море закипело темное движение, и шелковая зеленая поверхность приобрела металлический отлив. Взгляд Лотара устремился туда, и он почувствовал, как натянулись в ожидании нервы. Неужели это то, чего он ждет уже несколько недель? Он поднял висевший на груди бинокль и испытал разочарование.

Всего лишь косяк рыбы, но какой косяк! Рябь на поверхности океана вызвала верхняя часть живой массы, но остальная часть косяка на глазах у Лотара поднялась, чтобы кормиться богатым зеленым планктоном, и волнение распространилось насколько хватал глаз, до плотных клубов тумана в трех милях оттуда; океан кипел жизнью. Это был косяк сардин пять миль в поперечнике; каждая отдельная рыба длиной в руку человека, но бесчисленные миллионы создают энергию, способную привести в движение океан.

Над этим мощным косяком пронзительно кричали, кружились и ныряли желтоголовые бакланы и истеричные чайки, вздымая белые брызги, когда их тела с лета касались воды. Тут и там, словно морская кавалерия, атаковали эскадроны морских котиков, взбивая воду до белой пены и жадно поглощая серебристых рыб, а через весь этот хаос ненасытности проплывали с величавостью больших парусных судов треугольные плавники огромных акул.

Целый час Лотар удивленно наблюдал, пока, словно по сигналу, косяк не опустился на дно. Через считанные минуты в океане снова воцарилось спокойствие. Единственным движением оставалось мягкое накатывание волн и колебания клубов тумана при водянистом солнце.

Лотар стреножил лошадь, достал из седельной сумки книгу и сел на теплый песок. Каждые несколько минут он отрывал взгляд от страницы, но шли часы, и, наконец, он встал, потянулся и направился к лошади. На сегодня бесплодное ожидание закончилось. Уже поставив ногу в стремя, он помешкал и в последний раз принялся осматривать воду, раскрашенную заходящим солнцем полосками цвета кровавого сердолика и тусклой меди.

Тут прямо у него на глазах море расступилось и оттуда показалось нечто огромное, темное, напоминающее Левиафана, но крупнее любого жителя океана. Блестя влажными поверхностями, обрушивая потоки воды с палуб и стальных боков, оно покачивалось на поверхности.

— Наконец-то! — возбужденно, с облегчением воскликнул Лотар. — А я уже думал, они никогда не придут.

Он жадно смотрел в бинокль на длинное, черное зловещее судно. На бортах наросли ракушки и водоросли. Лодка долго пробыла в море и натерпелась от непогоды. Регистрационный номер на конической башне почти стерся. U-32. Лотар прочел его с трудом, но тут его внимание привлекла деятельность на палубе корабля.

Из люка показался орудийный расчет и бросился к скорострельной пушке на носу. «Осторожные». Лотар видел, как пушка повернулась к нему, готовая ответить на любые враждебные действия на берегу. Над конической башней появились человеческие головы, и он увидел обращенные в его сторону бинокли.

Лотар торопливо отыскал в седельной сумке сигнальную ракету. Сверкающий красный шар по дуге поднялся в небо над морем, и немедленно в ответ с подводной лодки в столбе дыма тоже поднялась ракета.

Лотар сел верхом и направил лошадь к краю дюны. Они заскользили вниз. Лошадь приседала на задних ногах, следом катилась шуршащая, свистящая лавина песка.

У подножия дюны Лотар подобрал поводья, и конь полетел по твердому мокрому песку. Стоя в стременах, Лотар размахивал шляпой и громко смеялся. Он въехал в лагерь на краю лагуны, спрыгнул и побежал от одного шалаша из плавника и холстины к другому, вытаскивая своих людей и пинками сгоняя спящих с одеял.

— Эй, вы, сонные ящерицы, они здесь! Они здесь, слышите, щенки пустынных шакалов! Выходите! Шевелитесь, лежебоки!

Лотар собрал настоящую шайку головорезов: высоких мускулистых гереро, желтокожих монголоидных готтентотов с раскосыми глазами, свирепых корана и ловких красивых овамбо, — все были в одежде своих племен и в том, что награбили на поле боя. Накидки из окрашенной в мягкий желтовато-коричневый цвет кожи куду и зебры, перья страуса и превратившиеся в лохмотья мундиры, шлемы южноафриканских солдат. Вооруженные «манлихерами», «маузерами», «мартини-генри» и «ли-энфилдами» 303-го калибра, ножами и копьями, они были кровожадны, словно охотничьи собаки, и такие же дикие, свирепые и непредсказуемые, как пустыня, что их породила. Своим хозяином они называли лишь одного человека; если бы кто-то другой поднял на них руку или пнул, ему перерезали бы глотку или пустили бы пулю в затылок, но Лотар Деларей пинками поднял этих медлительных тварей на ноги и тычками погнал вперед.

— Пошевеливайтесь, пожиратели помета гиен! Англичане настигнут вас прежде, чем вы закончите вычесывать вшей!

В тростнике были спрятаны две крепкие деревянные лодки, привезенные на большом судне вместе с остальным снаряжением и припасами в бурные дни накануне начала войны. Поджидая немцев, люди Лотара заново проконопатили и просмолили свои лихтеры, а из обломков дерева, которыми был усеян берег, сделали катки. Теперь, понукаемые Лотаром, они выволакивали лихтеры из тростника, причем на тяжелую лодку с каждой стороны налегало по двадцать человек. Прежде лихтеры использовали для перевозки десятков тонн птичьего помета, и от них все еще несло испражнениями морских птиц. Посудины были широкие, с глубокой осадкой, и деревянные катки, выложенные по берегу, уходили в темно-желтый песок, когда по ним всей своей тяжестью прокатывались корпуса лодок.

Люди оставили их у края воды и заторопились обратно, туда, где у подножия дюны были закопаны цилиндрические емкости с дизельным топливом. Их подняли из сырого песка и покатили по берегу к воде. Лотар уже наладил треногу и оснастку для погрузки, двухсотлитровые бочки подхватывали на берегу и опускали в лихтеры. Пока работали, свет померк, на пустыню спустилась ночь и подводная лодка слилась с темнотой океана.

— Всем помогать спускать лодку! — грубо крикнул Лотар, и его люди разом вынырнули из темноты и затянули ритмичную песню себе в помощь; с каждым их объединенным усилием тяжело нагруженный лихтер продвигался на несколько дюймов вперед. Потом вода подхватила лодку, и та скользнула вперед и закачалась на волнах.

Лотар стоял на носу, высоко держа фонарь, а гребцы вели сильно осевший лихтер по холодной черной воде. Впереди сверкнул сигнальный фонарь, давая им ориентир, в ночи внезапно возникли очертания высокой, темной громады субмарины, и лихтер стукнулся о ее борт. Немецкие матросы ждали наготове со швартовыми, один из них подал Лотару руку, когда тот, перепрыгнув через полосу воды между судами, карабкался по крутому стальному боку.

Командир корабля ожидал его на мостике.

— Командир подводной лодки Курт Кохлер. — Он щелкнул каблуками, отдал честь и шагнул вперед, чтобы пожать Лотару руку. — Очень рад видеть вас, герр Деларей. У нас осталось топлива всего на два дня похода.

Из-за освещения на мостике лицо подводника казалось изможденным, а восковой оттенок кожи говорил о том, что он долгое время не видел дневного света. Его глаза утонули в темных впадинах, а рот походил на шрам от удара саблей. Лотар осознал, что перед ним человек, который там, в темных потаенных глубинах, очень хорошо понял, что такое смерть и страх.

— Плавание было успешным, капитан? — спросил он.

— Сто двадцать шесть дней в море и двадцать шесть тысяч тонн вражеского водоизмещения, — кивнул моряк.

— С божьей помощью — еще двадцать шесть тысяч тонн, — предположил Лотар.

— С божьей помощью и вашим горючим, — согласился капитан и посмотрел вниз: на палубу поднимали первые бочки. Потом он снова взглянул на Лотара. — Торпеды у вас есть? — спросил он с беспокойством.

— Будьте спокойны, — заверил Лотар. — Торпеды готовы, но я посчитал благоразумным доставить вначале топливо.

— Конечно.

Они не стали говорить, каковы были бы последствия, если бы подводную лодку с пустыми баками захватил у враждебного берега английский военный корабль.

— У меня осталось немного шнапса, — сменил тему капитан. — Мои офицеры и я почтем за честь.

Спускаясь по стальной лестнице в нутро подводной лодки, Лотар почувствовал тошноту.

Зловоние напоминало сплошную стену, и он подумал, что ни один человек не выдержит этого больше нескольких минут. Это был запах шестидесяти людей, месяцами живущих в ограниченном пространстве, без солнечного света и свежего воздуха, без возможности помыться или выстирать одежду. Пахло всепроникающей сыростью и грибком, от которого форма становилась зеленой, а прогнившее сукно разлезалось на плечах. Это был удушливый запах разогретого топлива и трюмной воды, жирной пищи и нездорового пота от страха, прилипчивый дурной запах постелей, в которых спали сто двадцать шесть дней и ночей, носков и сапог, которые за все это время ни разу не сменяли, и страшная вонь ведер с нечистотами, которые можно было опустошать один раз в двадцать четыре часа.

Лотар скрыл отвращение; щелкая каблуками, он кланялся, когда капитан представлял ему офицеров.

Потолок был таким низким, что ему приходилось нагибать голову, а пространство между переборками таким узким, что два человека, чтобы разминуться, должны были повернуться боком. Лотар попытался представить себе, каково жить в таких условиях, и почувствовал, как на лице выступила холодная испарина.

— Есть ли у вас какие-нибудь сведения о вражеских кораблях, герр Деларей?

Капитан плеснул каждому шнапса в хрустальный бокал и вздохнул, когда из бутылки упала последняя капля.

— К сожалению, у меня сведения семидневной давности. — Лотар поднял бокал, приветствуя корабельных офицеров, и, когда все выпили, продолжал: — Восемь дней назад в Дурбане причалил армейский транспортник «Окленд». На нем две тысячи новозеландских пехотинцев. Предполагалось, что он отплывет пятнадцатого…

В гражданских службах Южно-Африканского Союза было много сочувствующих, мужчин и женщин, чьи отцы и семьи участвовали в бурской войне и воевали на стороне Марица и Девета против войск Союза. У некоторых родственники были брошены за решетку или даже казнены за измену, когда Сматс и Бота подавили восстание. Такие же сочувствующие работали на Южно-Африканской железной дороге или в гавани, другие занимали важное положение в министерстве почт и телеграфов. Жизненно важная информация собиралась, кодировалась, и по правительственной сети сообщения уходили к немецким агентам или повстанцам.

Лотар прочитал список прибывающих и отплывающих из южноафриканских портов кораблей и снова извинился.

— Мои сведения поступают на телеграфную станцию в Окаханди, но моим людям требуется от пяти до семи дней, чтобы добраться сюда через пустыню.

— Понимаю, — кивнул немецкий капитан. — Тем не менее, переданная вами информация бесценна для планирования следующей стадии моих операций.

Он оторвал взгляд от карты, где было отмечено расположение английских кораблей — ее дал ему Лотар, — и впервые заметил, что гостю неуютно. Сохраняя внимательное, вежливое выражение, в глубине души капитан злорадствовал.

«Ты, великий герой, красивый, как оперная звезда, храбрый, когда в лицо тебе дует ветер, а над головой светит солнце! Как бы я хотел взять тебя в поход и показать, что значит настоящая храбрость и жертвенность! Что было бы с тобой, если бы ты услышал, как над головой, гремя, проходят английские эсминцы, охотящиеся за тобой, или услышал бы щелчок детонатора, когда смертельный заряд опускается к тебе? О, я с удовольствием бы посмотрел, какое у тебя будет лицо, когда взрыв ударит в корпус, и вода струями начнет бить внутрь через трещины, и погаснет свет. Что будет с тобой, когда по запаху ты поймешь, что в темноте уделался от страха, и почувствуешь, как твое дерьмо, горячее, жидкое, стекает по ногам?» Но вместо всего этого Кохлер улыбнулся и пробормотал:

— Жаль, что не могу предложить вам еще шнапса…

— Нет, нет, — отмахнулся от предложения Лотар. Это существо с лицом трупа и его вонючий корабль вызывали у него отвращение и тошноту. — Вы очень гостеприимны, но я вынужден отправиться на берег, присматривать за погрузкой. Ленивые псы и прирожденные воры, все они. Понимают только кнут и палку.

Лотар с благодарностью взбежал по трапу наверх и, оказавшись на конической башне, жадно вдохнул соленый морской воздух. Капитан подводной лодки последовал за ним.

— Если бы вы могли отрядить моряков помочь при погрузке…

Капитан колебался. Послать ценный экипаж на сушу значит сделать корабль еще более уязвимым. Он быстро взвесил за и против. Война подобна игре в кости — риск против награды, ставка — смерть или слава.

— Я пошлю с вами на берег двадцать человек.

Он принял решение в несколько секунд, и Лотар, понимавший его затруднительное положение, кивнул с невольным восхищением.

— Им понадобится свет.

Лотар развел на берегу костер, но соорудил между ним и морем заслон, надеясь на то, что это и плывущий туман скроют огонь от рыщущих английских военных кораблей. В слабом свете костра они загружали лихтеры и гребли к подводной лодке. После того как горючее из бочки сливали в баки корабля, пустую бочку бросали в воду и она тонула в водорослях. Постепенно длинный стройный корабль погружался все глубже.

К четырем часам утра корабельные баки заполнились до краев. Командир лодки нервничал на мостике, каждые несколько секунд поглядывая на берег, где при обманчивом свете проступили из мрака острые гребни дюн, а потом на приближающийся лихтер с длинной блестящей торпедой, осторожно уложенной на банки.

— Быстрее! — перегнувшись через перила ограждения рубки, подгонял Кохлер своих людей, пока те прилаживали стропы вокруг чудовищного оружия, осторожно поднимали груз на натянувшихся канатах и переносили его на борт. Второй лихтер со своей смертоносной ношей уже стоял рядом. Пока торпеду аккуратно опускали в передний люк и подавали в пустой торпедный аппарат под палубой, первый лихтер, борясь с течением, уже шел назад к берегу.

Быстро светлело, усилия экипажа и чернокожих мятежников стали отчаянными: превозмогая усталость, они во что бы то ни стало старались завершить погрузку, прежде чем наступивший день откроет их врагу.

Лотар приплыл с последней торпедой; он небрежно сидел на ней боком, как, бывало, на своем арабском скакуне, и капитан, наблюдая за ним в лучах рассвета, обнаружил, что негодует еще сильнее, что ненавидит Лотара за то, что он высок, вызолочен солнцем, красив. Ненавидит за небрежное высокомерие, за страусовые перья на шляпе и золотые кудри до плеч, но пуще всего — за то, что сейчас Лотар ускачет в пустыню и оставит ему только одну возможность: вновь погрузиться в холодные, смертельно опасные воды.

— Капитан.

Лотар выбрался из лихтера и торопливо поднялся на мостик на башне.

Капитан увидел на его красивом лице возбуждение.

— Капитан, в лагерь только что приехал один из моих людей. Он пять дней скакал от Окаханды и привез новости. Отличные новости.

Капитан старался не заразиться этим возбуждением, хотя руки у него задрожали. А Лотар продолжал:

— Помощник портового инспектора в Кейптауне — один из наших. По его сведениям, через восемь дней в Кейптаун прибудет английский тяжелый линейный крейсер «Инфлексибл» — «Несгибаемый». Он покинул Гибралтар пятого числа и идет прямо туда.

Капитан нырнул в люк, и Лотар неохотно последовал за ним вниз по стальной лестнице. Капитан уже нетерпеливо склонился над штурманским столиком — с измерительным циркулем в руках, забрасывая вопросами штурмана.

— Крейсерская скорость линейных крейсеров противника?

Штурман быстро пролистал папки с разведданными.

— Расчетная скорость двадцать два узла при двухстах шестидесяти оборотах, командир.

— А!

Капитан мелом прокладывал курс от Гибралтара к западному побережью Африки вокруг большого выступа и затем к мысу Доброй Надежды.

— А! — Снова, на этот радостно и с предвкушением. — Если отойдем через час, можем занять патрульную позицию сегодня к 18:00, и крейсер не сможет миновать нас.

Он поднял голову и посмотрел на собравшихся офицеров.

— Господа, это не обычный английский крейсер. Это «Несгибаемый», тот самый корабль, который затопил у Фолклендских островов «Шарнхорст». Какой приз! Какой приз подарим мы кайзеру и das Vaterland!

* * *

Если не считать двух впередсмотрящих на крыльях, капитан Курт Кохлер один стоял на конической башне U-32 и дрожал на холодном морском ветру, несмотря на толстый белый свитер, надетый под бушлат.

— Запустить дизель, подготовиться к погружению! — Он нагнулся над переговорной трубой, и лейтенант как эхо тут же подтвердил его команду.

— Есть запустить дизель, подготовиться к погружению!

Палуба под ногами Кохлера задрожала, у него над головой вырвался дизельный выхлоп. Почуяв масляную вонь сгоревшей солярки, Курт раздул ноздри.

— Корабль к погружению готов! — подтвердил голос лейтенанта, и командир почувствовал, что с плеч свалилась тяжелейшая ноша. Как он волновался все эти часы беспомощности и уязвимости — часы заправки и погрузки боеприпасов! Однако все позади — корабль под ногами опять ожил, полностью в его распоряжении. Чувство облегчения приободрило его, несмотря на усталость.

— Скорость семь узлов. Новый курс двести семьдесят градусов. — Пока приказ повторяли, он сдвинул фуражку с козырьком, украшенным золотым шнуром, на затылок и в бинокль взглянул на сушу.

Тяжелые деревянные лихтеры уже перетащили волоком и спрятали среди дюн; на песке остались только следы их килей. На берегу не было никого, кроме одинокой фигуры всадника.

Кохлер смотрел на него. Лотар Деларей сорвал широкополую шляпу со своих медных кудрей, и страусовые перья заколыхались, когда он помахал ею. Капитан поднял в приветствии правую руку, и всадник, все еще размахивая шляпой, умчался, галопом влетел в сплошные заросли тростника, закрывавшего долину меж двух высоких дюн. Туча пестрых водоплавающих птиц, которых он вспугнул, поднялась с поверхности лагуны и закружила над грозными дюнами, а лошадь и наездник исчезли.

Командир повернулся спиной к суше. Длинный заостренный нос подводной лодки врезался в неподвижную завесу серебряного тумана. Корпусу была придана форма палаша длиною сто семьдесят футов. Наносить удары по врагу помогал огромный 600-сильный дизельный двигатель, и Кохлер не пытался подавить чувство гордости, которое всегда испытывал в начале плавания и от которого захватывало дух.

Он не воображал, будто исход мирового конфликта зависит от него и его товарищей-офицеров подводного флота. Но в их силах было разрушить страшную патовую ситуацию в траншеях на суше, где сошлись лицом к лицу две громадные армии, словно измученные боксеры-тяжеловесы, — ни одна не обладала достаточной силой для решающего удара, и обе медленно гнили в жидкой грязи, предпринимая чудовищные усилия, чтобы победить.

Именно стройные, скрытные, смертоносные подводные корабли еще могли бы отчаянно и безрассудно вырвать победу, прежде чем дойдет до перелома в ходе войны. Если бы только кайзер с самого начала решился использовать субмарины во всей полноте их возможностей, размышлял Курт Кохлер, насколько иначе все бы могло сложиться!

В сентябре 1914 года, в первый год войны, одна-единственная лодка U-9 потопила один за другим три британских крейсера, но даже после такой убедительной демонстрации германское верховное командование колебалось, не решаясь использовать данное ему в руки оружие, страшась гнева и осуждения мировой общественности, опасаясь пересудов о «грязных подводных убийцах».

Бесспорно, после гибели американцев на потопленных кораблях «Лузитания» и «Арабик» американские угрозы также послужили отсрочке применения подводного оружия. Кайзер не спешил разбудить спящего американского великана из-за боязни того, что вся его мощь обратится против Германской империи.

Теперь же, когда время уже было почти упущено, германское верховное командование наконец позволило подводным лодкам поднять якоря, и результаты ошеломили, превзошли все ожидания.

За последние три месяца 1916 года торпеды потопили союзные суда общим водоизмещением более трехсот тысяч тонн. И это только начало; невероятно, но за первые десять дней апреля 1917 года было уничтожено судов общим водоизмещением двести пятьдесят тысяч тонн, а всего за месяц — восемьсот семьдесят пять тысяч тонн. Союзники дрогнули от такого страшного удара.

Теперь же, когда два миллиона свежих, рвущихся в бой молодых американцев были готовы пересечь Атлантический океан и принять участие в боевых действиях, обязанностью каждого офицера и матроса германского подводного флота становилось принести любую жертву, какая бы ни потребовалась. И если богам войны было угодно поместить на сходящийся курс с его потрепанным маленьким судном такой известный британский тяжелый линейный крейсер, как «Несгибаемый», Курт Кохлер с радостью отдаст собственную жизнь и жизни своего экипажа за возможность разрядить торпедные аппараты в этот корабль.

— Скорость двенадцать узлов, — сказал Курт в переговорную трубу. Это предельная скорость подводной лодки U-32 в надводном положении, необходимо добраться до места боевого дежурства как можно быстрее. Хотя расчеты указывали, что «Несгибаемый» должен пройти на расстоянии сто десять — сто сорок морских миль от берега, командир не слишком надеялся на возможность удачного перехвата даже в том случае, если они достигнут района боевого дежурства прежде, чем пройдет крейсер.

С мостика U-32, где располагались впередсмотрящие, видно всего на семь миль, дальность эффективного пуска торпед составляет две тысячи пятьсот ярдов, а намеченная жертва способна поддерживать постоянную скорость двадцать два узла и более. Кохлеру придется маневрировать своим кораблем в пределах двух тысяч пятисот ярдов от идущего полным ходом крейсера, однако шанс хоть бы обнаружить его — один на много тысяч. Даже если бы это и удалось, то, вероятно, лишь затем, чтобы увидеть, как характерная, треногой, мачта корабля проплывет мимо, а его корпус даже не покажется над ограниченным горизонтом подлодки.

Командир отогнал дурные предчувствия.

— Лейтенант Хорстхаузен, на мостик.

Когда старший помощник явился, капитан приказал как можно скорее достичь района боевого дежурства, держа корабль готовым к погружению и немедленному вступлению в бой.

— Вызовете меня в восемнадцать тридцать, если не будет никаких перемен.

Усталость Курта усугубляла тупая головная боль из-за выхлопа двигателя. Прежде чем спуститься вниз, капитан в последний раз оглядел горизонт. Поднимающийся ветер унес туман, море потемнело, волнение усиливалось. U-32 погрузила нос в очередную волну, и ее палубу окатило белой водой. Ледяная пена брызнула Курту в лицо.

— Барометр быстро падает, — негромко сказал Хорстхаузен. — Думаю, нас будет сильно сносить с борта.

— Оставаться на курсе, поддерживать скорость.

Курт не обратил внимания на мнение помощника: он вообще не хотел слышать ни о чем, что могло бы усложнить охоту. Спустившись по трапу, он взял со стола с картами бортжурнал.

Своим аккуратным четким почерком сделал запись: «Курс 270 градусов. Скорость 12 узлов. Ветер северо-западный, 5 узлов, и усиливается».

Поставив полную подпись, он прижал пальцы к вискам, чтобы утишить боль.

«Боже, как я устал!» — подумал он и заметил, что штурман украдкой поглядывает на его отражение в полированной медной обшивке главной панели управления. Капитан немедленно опустил руки, поборол искушение сразу пойти в свою каюту и лечь и сказал боцману:

— Я осмотрю корабль.

Зайдя в машинное отделение, он поблагодарил механиков за быструю и успешную заправку, а в торпедном отсеке попросил матросов оставаться на койках, когда, наклонившись, прошел через узкий вход.

Три торпедных аппарата были заряжены и находились под давлением, запасные торпеды лежали в узком пространстве; их длинные блестящие корпуса заполняли почти всю каюту и делали любое передвижение затруднительным. Поэтому тем, кто работал в торпедном отсеке, приходилось большую часть времени проводить на своих узких койках, как животным в клетках.

Курт похлопал по одной из торпед.

— Скоро мы освободим для вас место, — пообещал он матросам. — Как только отправим эти маленькие письма томми.

Шутка была древняя, но матросы откликнулись на нее должным образом, и, оценивая звучание их смеха, Курт понял, что несколько часов на поверхности, на чистом воздухе пустыни всех освежили и придали им сил.

Оказавшись в отгороженном занавеской закутке своей каюты, Курт наконец позволил себе расслабиться, и усталость сразу овладела им. Он не спал уже сорок часов и каждую минуту этого времени подвергался непрерывному психологическому давлению. Тем не менее, прежде чем лечь на неудобную узкую койку, он достал из ниши над столом фотографию в рамке и посмотрел на спокойную молодую женщину и сидящего у нее на коленях мальчика в кожаных баварских штанишках.

— Спокойной ночи, мои дорогие, — прошептал он. — Спокойной ночи и тебе, мой второй сын, которого я никогда не видел.

* * *

Курта разбудил ревун погружения, воющий, как раненый зверь. Гудок так болезненно отдавался эхом в ограниченном пространстве стального корпуса, что вырвал капитана из глубокого мрачного сна и он стукнулся головой о стойку, пытаясь выбраться из койки.

Он сразу же ощутил килевую и бортовую качку корабля. Погода ухудшилась, и Курт почувствовал, как палуба у него под ногами накренилась — нос лодки опустился и она ушла под воду. Он рывком отодвинул занавес и, полностью одетый, ворвался на центральный пост управления как раз в тот момент, когда двое впередсмотрящих кубарем скатились по трапу с мостика. Погружение было таким стремительным, что морская вода водопадом лилась им на головы и плечи, пока Хорстхаузену не удалось задраить главный люк в рубке.

Курт принял командование и взглянул на часы в верхней части медного пульта управления: 18:23. Он произвел расчеты и установил, что лодка, скорее всего, находится в ста морских милях от берега, на границе своей зоны боевого дежурства. Хорстхаузен, наверное, все равно позвал бы его через несколько минут, если бы не пришлось выполнить экстренное погружение.

— Перископная глубина? — резко спросил командир у старшего рулевого, сидевшего за пультом управления, и воспользовался несколькими мгновениями передышки, чтобы окончательно прийти в себя и полностью оценить обстановку, изучив данные штурманского планшета.

— Девять метров, — ответил рулевой, вращая штурвал так, чтобы удержать под контролем бешеное движение корабля вниз.

— Поднять перископ! — приказал Курт. Хорстхаузен буквально вывалился из рубки, спрыгнул с трапа и согласно боевому расписанию занял свое место у планшета атаки.

— Обнаружено большое судно с зелеными и красными навигационными огнями, пеленг ноль шестьдесят, — тихо доложил он. — Каких-либо других деталей я не разглядел.

Как только перископ начал подниматься сквозь настил палубы и раздалось громкое шипение гидравлического механизма, Курт пригнулся, отвел в стороны боковые рукоятки и прижался лицом к резиновым прокладкам, внимательно вглядываясь в цейссовскую линзу окуляра, выпрямляясь вслед за перископом и одновременно поворачивая его до отметки пеленга ноль шестьдесят.

Линзу закрывала вода, и он ждал, когда она прояснится.

— Поздние сумерки, — решил он по освещенности на поверхности, потом обратился к Хорстхаузену:

— Расчетное удаление?

— Корпус обнаруженного корабля не виден. — Это означало, что корабль, вероятно, в восьми или девяти милях от них, но красные и зеленые навигационные огни показывали, что он идет почти в сторону лодки U-32. То, что на корабле вообще огни, указывает на глубокую уверенность его экипажа в том, что они в океане одни.

Линзы очистились от воды, и Курт медленно повернул перископ.

Вот он. Капитан почувствовал, как участился пульс и перехватило дыхание. Так у него всегда. Как бы часто он ни встречал врага, потрясение и напряжение такие же, как в первый раз.

— Пеленг на цель! — быстро бросил он Хорстхаузену, и лейтенант нанес пеленг на планшет атаки.

Курт смотрел на добычу, чувствуя голод и что-то вроде похоти, напряжение в паху, словно видел обнаженную и доступную красотку: одновременно он начал вертеть кольцо на пальце правой руки.

В окуляре перископа двоящееся изображение корабля-цели благодаря дальномеру приобрело четкость.

— Дальность! — отчетливо произнес Курт, когда изображение слилось в один четкий силуэт.

— Пеленг ноль семьдесят пять градусов, — сказал Хорстхаузен, — Дальность семь тысяч шестьсот пятьдесят метров! — Он отметил цифры на планшете атаки.

— Убрать перископ! Новый курс триста сорок градусов! — приказал Курт, и толстые телескопические секции перископа с шипением ушли в палубу, в свой колодец между его ступнями. Даже на таком расстоянии и при плохом освещении командир не собирался рисковать: бдительный впередсмотрящий мог заметить веер брызг, поднятых верхушкой перископа, разрезавшей поверхность воды при развороте лодки на север, на курс перехвата.

Курт следил за большой стрелкой часов на пульте управления. Нужно дать Хорстхаузену по меньшей мере две минуты, прежде чем повторить наблюдение. Взглянув на своего старшего помощника, он увидел, что тот полностью поглощен расчетами — держит в правой руке секундомер, а левой манипулирует костяшками-указателями на планшете атаки, как китаец — на счетах.

Курт сосредоточился на собственных наблюдениях за освещением и состоянием поверхности моря.

Его тревожил убывающий свет. Охотнику всегда нужны скрытность и незаметность, но бурное море затрудняет подход, переливаясь через линзы перископа, что может отразиться даже на курсе торпед.

— Поднять перископ! — приказал он. Две минуты прошли. Корабль он увидел почти сразу.

— Пеленг! Дальность!

В распоряжении Хорстхаузена уже были необходимые расчеты: время, прошедшее между двумя наблюдениями, относительные значения пеленга и расстояние до цели, а также данные о собственной скорости лодки и ее курсе.

— Цель по курсу сто семьдесят пять градусов. Скорость двадцать два узла, — считывал он с планшета атаки.

Курт не отрывался от окуляра перископа, но чувствовал жар в крови, словно хватил крепкого пойла. Корабль противника шел прямо на них, и скорость у него была почти такая, какой следовало быть у английского военного крейсера в длительном походе.

Курт внимательно смотрел на далекое изображение, но пока он изучал подобную тени мачту, видную как раз между навигационными огнями размером с игольное ушко, свет все больше мерк. Все же… И все же… Абсолютной уверенности не было. Возможно, он видит то, что хочет увидеть. Однако там, на фоне темнеющего неба, просматривался этот едва различимый треугольник — верный признак нового линейного крейсера I класса.

— Убрать перископ. — Он принял решение. — Новый курс триста пятьдесят пять градусов. — Это был встречный курс на перехват цели. — Обозначить цель как «преследуемый корабль». — Курт дал понять офицерам, что собирается атаковать, и в пригашенном свете увидел, что в выражении их лиц появляется нечто волчье, они обмениваются нетерпеливыми злорадными взглядами. — Преследуемый корабль — вражеский крейсер. Будем атаковать носовыми аппаратами. Доложить о готовности к бою.

Один за другим быстро поступили рапорты. Курт удовлетворенно кивнул, стоя лицом к медной поверхности пульта управления и изучая показания приборов над головой сидящих рулевых. Руки он засунул глубоко в карманы тужурки, чтобы не выдать возбуждения, но нижнее веко нервно подергивалось, а тонкие бледные губы неудержимо дрожали. Каждая секунда казалась вечностью.

— Расчетный пеленг?

Матрос с гидрофонами поднял глаза. Он внимательно следил за далеким шумом винтов преследуемого корабля.

— Пеленг устойчивый. — Курт взглянул на Хорстхаузена.

— Расчетная дальность? — Тот все свое внимание сосредоточил на планшете атаки.

— Четыре тысячи метров.

— Поднять перископ.

Корабль по-прежнему на месте, где он и ожидал его увидеть, ничуть не отклонился от прежнего курса. Курта от облегчения едва не стошнило. Стоит противнику обнаружить присутствие охотника, и он просто повернет, даже не потрудившись увеличить скорость, а остановить его будет невозможно. Но корабль продолжал приближаться, ничего не подозревая.

На поверхности уже совсем стемнело, море бушевало, волны покрылись белыми шапками. Курту предстояло принятьрешение, которое он откладывал до последнего мгновения. Он в последний раз осмотрел горизонт, поворачивая ручки перископа на 360 градусов, убеждаясь, что за кормой у добычи нет других вражеских кораблей, что крейсер не охраняют эсминцы, и сказал:

— Я буду руководить стрельбой с мостика.

Даже Хорстхаузен на мгновение взглянул на него, и капитан услышал резкий вдох младших офицеров: те поняли, что он поднимается на поверхность перед самым носом вражеского крейсера.

— Опустить перископ! — приказал Курт старшему рулевому. — Сбросить скорость до пяти узлов и подняться на башенную глубину.

Он видел, как дрогнули и двинулись стрелки приборов: скорость падала, глубина медленно уменьшалась, — и направился к трапу.

— Перехожу на мостик, — сказал он Хорстхаузену и ступил на лестницу. Проворно поднялся и быстро закрутил запирающее колесо главного люка.

Как только подводная лодка всплыла, внутреннее давление раскрыло люк и Курт выскочил наружу.

Ветер обрушился на него, срывая одежду, бросая пену в лицо. Море вокруг бушевало и кипело, лодка качалась и переваливалась на волнах. Курт рассчитывал, что это волнение скроет рябь, поднятую U-32 при подъеме. С первого взгляда он убедился, что вражеское судно идет точно вперед, причем быстро, не отклоняясь от курса. Нагнулся к прицелу у переднего края мостика, откупорил переговорную трубу.

— Приготовиться к атаке! Носовые аппараты к бою!

— Носовые готовы, — ответил снизу Хорстхаузен, и Курт сообщил ему уточненные данные о дистанции и пеленге. Лейтенант вносил коррективы на планшете атаки и передавал команды рулевому. Подводная лодка постепенно развернулась носом и держалась точно на курсе.

— Дальность две тысячи пятьсот метров, — нараспев произнес Курт. Лодка сейчас находилась на максимальном для стрельбы удалении, но расстояние быстро сокращалось.

На верхней палубе корабля горели огни, но в остальном судно напоминало темную громаду. На фоне ночного неба больше нельзя было различить какой-либо определенный силуэт; Курту удалось разглядеть лишь бесформенную тень трех труб корабля.

Огни беспокоили: ни один командир Британского королевского военно-морского флота не стал бы так пренебрегать самыми элементарными мерами предосторожности. Курт почувствовал, как леденящий ветерок сомнения остудил волнение и боевой пыл. Глядя сквозь брызги и тьму на огромное судно, он впервые, несмотря на опыт сотен подобных изматывающих ситуаций, почувствовал нерешительность и неуверенность.

Корабль находился в том самом месте и на том самом курсе, где он полагал обнаружить «Несгибаемый». Тех самых габаритов, три трубы, мачта в форме треноги, скорость двадцать два узла — и все же… Огни!

— Повторите дистанцию до цели! — Хорстхаузен по переговорной трубе мягко подгонял его, и Курт вздрогнул. Рассматривая преследуемый корабль, он забыл о дальномере. Быстро назвал значения уменьшавшейся дальности, понимая, что в следующие тридцать секунд придется принять окончательное решение.

— Я произведу пуск с тысячи метров, — сказал он в переговорную трубу.

Это была стрельба в упор; даже при таком бурном море не могло быть и речи о том, что хотя бы одна из длинных акулообразных торпед пройдет мимо цели.

Курт смотрел в окуляр дальномера, отмечая, как неотвратимо сокращается расстояние между охотником и его жертвой. Глубоко вдохнул, словно ныряльщик, вот-вот готовый погрузиться в холодные черные воды, и в первый раз повысил голос.

— Аппарат номер один, los[99]!

Почти немедленно до него донесся голос Хорстхаузена с тем легким заметным заиканием, которое всегда начиналось у лейтенанта, когда он был слишком возбужден.

— Номер один, торпеда вышла.

Не было ни звука, ни отдачи. Лодка никак не откликнулась на пуск первой торпеды.

— Аппарат номер два, los!

Курт выпускал торпеды по слегка расходящимся курсам: первую нацелил в нос, вторую — в середину корабля, третью — в корму.

— Аппарат номер три, los!

— Все три торпеды вышли.

Курт оторвался от прицела и сквозь летящую пену и ветер следил за ходом торпед. После выстрела стандартная процедура требовала немедленного погружения на безопасную глубину, но на сей раз Курт чувствовал необходимость оставаться наверху и наблюдать.

— Время до цели? — спросил он у Хорстхаузена, глядя на свою жертву, высокую, огромную, украшенную гирляндами огней. Их свет затмевал сверкание звезд, рассыпанных по черному занавесу неба позади корабля.

— Две минуты пятнадцать секунд.

Курт щелкнул кнопкой секундомера.

Как всегда, во время ожидания, пока торпеды шли к цели, Курта охватили сожаления. Пуску предшествовали только лихорадка преследования и возбуждение охоты, но сейчас он думал о храбрых людях, братьях-мореходах, которых он обрекал на смерть в холодных, темных и безжалостных водах.

Секунды тянулись. Ему приходилось сверяться со светящимся циферблатом секундомера, чтобы убедиться, что торпеды не затонули и не прошли мимо цели.

Послышался сильнейший резкий звук — хотя Курт ждал его, он все равно заставил его вздрогнуть — и капитан увидел, как рядом с махиной крейсера поднялся жемчужный фонтан брызг, засиявший в свете звезд и палубных огней красивым радужным блеском.

— Первая торпеда цель поразила! — донесся из переговорной трубы торжествующий крик Хорстхаузена, и мгновенно последовал новый всплеск громоподобного рева, словно в море обрушилась гора.

— Вторая торпеда цель поразила!

Две высокие светящиеся колонны водяных брызг еще висели в воздухе, а в темное небо рядом с ними уже взметнулась третья.

— Третья торпеда цель поразила!

Покуда Курт продолжал смотреть, столбы брызг смешались друг с другом, осели, и их отнесло ветром, а большой корабль — казалось, невредимый — продолжал плыть.

— Преследуемый корабль теряет скорость! — возбужденно прокричал Хорстхаузен. — Он меняет курс, встает правым бортом!

Обреченный корабль начал широкий бесцельный поворот по ветру. Необходимости стрелять из кормовых аппаратов нет.

— Лейтенант Хорстхаузен, на мостик! — распорядился Курт в переговорную трубу. Это награда за прекрасно выполненную работу. Он знал, до чего подробно лейтенант будет потом описывать другим офицерам, как тонул крейсер. Воспоминания о победе помогут им преодолеть долгие дни и ночи лишений и трудностей, ожидающие впереди.

Хорстхаузен выбрался из люка и стоял плечом к плечу с капитаном, вглядываясь в громаду жертвы.

— Остановился! — крикнул он.

Английский корабль стоял в море неподвижно, как скала.

— Подойдем ближе, — решил Курт и передал приказ рулевому.

U-32 медленно пошла вперед, раздвигая пенные волны; из воды высовывалась только башня; расстояние сокращалось медленно и осторожно. Расчеты еще должны были оставаться у орудий крейсера, и хватило бы одного удачного выстрела, чтобы пробить тонкую обшивку подводной лодки.

— Слушай! — резко приказал Курт, поворачивая голову, чтобы уловить звуки, слабо пробивающиеся сквозь шум волн.

— Я ничего не слышу.

— Стоп машина! — приказал Курт, и дрожь и гул дизелей прекратились. Теперь они могли слышать яснее.

— Голоса! — прошептал Хорстхаузен.

Ветер донес до них жалобный хор. Крики и вопли людей, попавших в беду, усиливающиеся и ослабевающие по капризу ветра; резкие пронзительные крики, когда кто-нибудь падал и прыгал с палубы.

— Корабль сильно накренился.

Теперь они были достаточно близко, чтобы видеть на фоне звезд корпус.

— Он погружается носом.

В темноте поднялся высокий столб пара.

— Тонет, быстро, очень быстро.

Слышался треск корпуса, который, корежа обшивку, разрывала вода.

— Встаньте к прожектору! — приказал Курт, и Хорстхаузен удивленно посмотрел на него.

— Вы слышали мой приказ?

Хорстхаузен опомнился.

Все инстинкты подводника восставали против такого откровенного представления себя врагу, но лейтенант прошел к прожектору на крыле лодки.

— Включить прожектор! — поторопил Курт, видя, что лейтенант колеблется, и через полмили бурного моря и темноты пролег длинный белый луч. Он ударил в корпус корабля и отразился ослепительной белизной.

Курт пролетел через мостик к прожектору и оттолкнул от него лейтенанта. Ухватившись за рукояти, он водил лучом вверх и вниз, заслонив глаза от ослепительного отражения света от корабельной окраски; он отчаянно искал и вдруг застыл, его пальцы, словно когти, впились в рукояти.

В свете прожектора был виден правильный круг, а в нем были раскинуты, как руки распятого, боковины огромного красного креста.

— Матерь всемогущего Господа, — прошептал Курт, — что я наделал?

Он в ужасе медленно вел лучом прожектора вдоль борта. Палубы белого корабля сильно накренились, он видел на них группы людей, которые сползали, пытаясь добраться до шлюпок, висящих на шлюпбалках. Некоторые тащили носилки или вели спотыкающиеся фигуры в длинных синих госпитальных халатах, и их крики и мольбы звучали вразнобой, словно птичий базар гомонил на закате.

На глазах у Курта корабль неожиданно накренился вперед, и люди заскользили по палубам, сгрудившись у поручней. Потом поодиночке и группами посыпались за борт.

Одна из спускаемых шлюпок сорвалась, упала в воду и сразу перевернулась. С верхних палуб продолжали падать люди, капитан слышал сквозь шум ветра их слабые крики и видел небольшие всплески пены, когда несчастные падали в воду.

— Что нам делать? — прошептал рядом с Куртом Хорстхаузен, глядя вдоль прожекторного луча; лицо его от ужаса было бледно и перекошено.

Курт выключил прожектор. Темнота после яркого света ошеломляла.

— Ничего, — сказал он в темноте. — Мы ничего не можем сделать.

Он повернулся и пошел к люку.

Добравшись до низа лестницы, он уже овладел собой, и голос его, когда он отдавал приказы, звучал ровно, с тяжкой мертвенностью.

— Впередсмотрящие — на мостик. Скорость двенадцать узлов, новый курс сто пятьдесят градусов.

Лодка поворачивала прочь от тонущего корабля, а Курт все стоял, широко расставив ноги, борясь со жгучим желанием вскинуть руки и зажать ладонями уши. Он знал, что не сможет избавиться от криков и воплей, которые эхом отдавались в голове. Что никогда не сумеет скрыться от них и что услышит их опять, в свой смертный час.

— Занять места согласно боевому расписанию. — Глаза его смотрели безжизненно, восковое лицо было мокрым от брызг и пота. — Продолжаем обычное патрулирование.

* * *

Сантэн сидела в ногах нижней койки в своей любимой палате палубы «С». На коленях у нее лежала раскрытая книга.

Это была одна из самых больших палат, на восемь коек, а все молодые люди на койках — с ранениями позвоночника. Ни один из них больше никогда не будет ходить. Словно бросая вызов судьбе, они были самыми шумными, веселыми и своевольными пациентами на «Протеа Касл».

Каждый вечер в течение часа перед ужином Сантэн читала им. Вернее, таково было ее намерение. Обычно требовалось всего несколько минут, чтобы мнение автора вызвало оживленное обсуждение, которое прекращалось только с сигналом к ужину.

Сантэн эти встречи нравились не меньше, чем пациентам, и она всегда выбирала книгу по теме, о которой хотела узнать больше; это неизменно оказывались книги об Африке.

В этот вечер она взяла второй том труда французского автора Левайяна «Путешествие в глубь Африки» и переводила с листа описание охоты на гиппопотама, за чем слушатели с жадностью следили, пока Сантэн не дошла до следующего места: «Самка животного была освежевана и разделана на месте. Я приказал принести чашку, которую наполнил молоком самки. Оно показалось мне значительно менее неприятным, чем молоко слонихи, и на следующий день почти полностью превратилось в сливки. Они имели привкус тины и мерзкий запах, вызывавший отвращение, но, добавленные в кофе, были даже приятны».

С коек послышались брезгливые возгласы.

— Боже милостивый! — воскликнул кто-то. — Эти французы! Всякий, кто пьет молоко гиппопотама и ест лягушек…

В ту же минуту все напустились на него.

— Солнышко — француженка! Пес ты эдакий! Извиняйся сейчас же! — И через каюту в обидчика, словно снаряды, полетели подушки.

Смеясь, Сантэн вскочила, чтобы восстановить порядок, но в это время палуба под ее ногами дернулась, девушку швырнуло обратно на койку, а корабль потряс мощный взрыв.

Сантэн с трудом поднялась и снова была сбита с ног толчком из-за нового взрыва, более сильного, чем первый.

— Что происходит? — закричала она, но третий взрыв погрузил их во тьму и швырнул Сантэн с койки на пол. В полнейшей темноте кто-то свалился на нее сверху, пригвоздив к полу и запутав в постельном белье.

Она почувствовала, что задыхается, и снова вскрикнула. Корабль звенел от криков и воплей.

— Пустите!

Сантэн с трудом высвободилась, подползла к выходу и, держась за стенку, встала. Разверзшийся вокруг ад, поток тел во тьме, крики и бессмысленные приказы, неожиданный страшный наклон палубы — все внушало ужас. Она попыталась отстраниться от невидимого тела, налетевшего на нее, и стала пробираться по длинному узкому коридору.

В темноте загремели колокола тревоги — резкий, бьющий по нервам звук, который только добавлял смятения, и кто-то закричал:

— Корабль тонет, его покидают! Здесь, внизу, мы в ловушке!

Все бросились к трапу, и Сантэн почувствовала, что ее уносит. Она старалась удержаться на ногах, потому что знала: если упадет, ее затопчут, и инстинктивно пыталась защитить живот, но ее с такой силой отбросило к переборке, что у нее лязгнули зубы и она прикусила язык. Падая, Сантэн ощутила во рту металлический вкус крови; выставив вперед руки, она ухватилась за поручень и повисла, держась что есть сил. И вскарабкалась по лестнице, всхлипывая от усилий, которые требовались, чтобы не упасть под напором охваченных паникой людей.

— Мой ребенок! — Она услышала, что говорит вслух. — Вы не убьете моего ребенка!

Корабль накренился, послышался треск и скрежет металла о металл, звон бьющегося стекла, топот; поток человеческих тел увеличился.

— Тонем! — крикнул кто-то за ней. — Надо выбираться. А ну пустите…

Снова загорелся свет, и Сантэн увидела, что трап, ведущий на верхнюю палубу, забит дерущимися, бранящимися людьми. Ее прижало к стене; она чувствовала, что терпит поражение и совершенно беспомощна.

— Мой ребенок! — всхлипывала она, прижатая к переборке. Свет как будто отрезвил окружающих, они устыдились своего слепого ужаса.

— Здесь Солнышко! — крикнул кто-то. Кричал рослый раненый из Южной Африки, один из ее самых ревностных поклонников; он взмахнул костылем, освобождая для нее проход.

— Пропустите ее, расступитесь, сволочи, пусть Солнышко пройдет.

Ее подхватили чьи-то руки, подняли в воздух.

— Пропустите Солнышко!

Сантэн передавали над головами, как куклу. Она потеряла косынку и туфлю.

— Здесь Солнышко. Пропустите ее!

Она всхлипывала — жесткие пальцы больно впивались в ее плоть — но ее быстро несло наверх.

На верху трапа ее перехватили другие руки и переправили на открытую палубу. Здесь было темно, ветер взъерошил ей волосы и прижал юбку к ногам. Палуба была сильно наклонена, но когда Сантэн ступила на нее, наклонилась еще сильнее, и девушку ударило о стойку с такой силой, что она вскрикнула.

Она вдруг вспомнила о беспомощных калеках, оставшихся внизу, на палубе «С».

«Надо было попытаться помочь им», — подумала она — и вспомнила об Анне. В сомнениях и смущении она огляделась. Люди по-прежнему толпой валили по трапу. Двигаться против толпы не было никакой возможности; к тому же она знала, что у нее не хватит сил помочь человеку, не способному ходить.

Вокруг офицеры старались навести порядок, но эти люди, стойко выносившие ад в траншеях, сейчас испытывали слепой ужас при мысли о том, что могут застрять на тонущем корабле, их лица были искажены, в глазах застыл бессмысленный страх. Но были и такие, кто тащил за собой калек и слепых, вел их к шлюпкам.

Цепляясь в нерешительности за стойку, Сантэн терзалась страхом; она думала о сотнях людей, которые — она знала это — никогда не выберутся наверх. Тут корабль под ней зарокотал и в предсмертных судорогах изрыгнул воздух, который ринулся из дыр под ватерлинией, ревя, как морское чудовище. Это заставило Сантэн принять решение.

«Мой ребенок! Я должна спасти его, прочие не имеют значения — только мой ребенок!»

— Солнышко! — Один из офицеров увидел ее и заскользил к ней по наклонившейся палубе; добравшись, обхватил ее за плечи.

— Вы должны попасть в шлюпку, корабль может затонуть в любую минуту!

Свободной рукой он рвал на себе завязки спасательного жилета, стащил с плеч, надел на Сантэн.

— Что случилось? — спросила Сантэн, когда он завязывал узлы у нее под подбородком и на груди.

— Нас торпедировали. Идемте.

Он поволок ее за собой, хватаясь за опоры, потому что стоять на наклоненной палубе стало невозможно.

— Вот и шлюпка! Надо вас в нее посадить.

Прямо перед ними на шлюпбалках бешено раскачивалась переполненная шлюпка; под крики офицера моряки пытались высвободить застрявший блок.

Глядя вниз с борта, Сантэн видела черное, кипящее, пенящееся море, ветер залеплял ей волосами глаза, мешая смотреть.

Вдруг издалека, из черной воды, ударил ослепительный луч, и им пришлось оторвать руки от опор, чтобы защитить глаза от невыносимого блеска.

— Подводная лодка! — закричал офицер, продолжая удерживать Сантэн под руку. — Свинья наслаждается бойней.

Луч оставил их и скользнул дальше по борту.

— Идемте, Солнышко.

Он потащил ее к корабельному поручню, но в это мгновение носовое крепление шлюпки не выдержало, и кричащие люди посыпались из нее в воду.

Еще один гулкий выдох воздуха из подводных ран — и корабль еще больше накренился вперед под невозможным углом. Сантэн и офицер, лишившись опоры, заскользили по палубе и ударились о поручень.

Безжалостный луч белого света перемещался от носа корабля к корме, и, когда проходил над людьми, они слепли и ночь казалась еще более черной и угрожающей.

— Свиньи! Проклятые свиньи!

Голос офицера от гнева звучал хрипло.

— Надо прыгать! — крикнула ему Сантэн. — Надо уходить с корабля!

* * *

Первый взрыв сбросил Анну со стула, и она ударилась головой о край койки. И лежала ошеломленная, пока на корабль обрушивались последовательные удары; потом ее ослепила темнота. Под оглушительный рев сирен тревоги она встала на колени и заставила себя выполнять действия, которым после выхода из Кале их обучали почти ежедневно.

— Спасательный жилет!

Она порылась под койкой, вытащила неуклюжую конструкцию, надела через голову и поползла к двери. Неожиданно снова загорелся свет. Она с трудом встала, прислонилась к переборке и начала растирать массивную шишку на голове.

В голове у нее прояснилось, и она тотчас подумала о Сантэн.

— Мое дитя!

Она направилась к двери; корабль накренился. Анну отбросило назад, к туалетному столику, и в это мгновение шкатулка Сантэн покатилась по столу и упала бы, но Анна машинально подхватила ее и прижала к груди.

— Покинуть корабль! — послышался голос за каютой. — Корабль тонет. Покинуть корабль!

Анна достаточно знала английский, чтобы понять. Практический склад характера вновь напомнил о себе.

В шкатулке хранились все их деньги и документы. Анна открыла запирающийся шкаф у себя над головой и, вытащив оттуда саквояж, бросила коробочку в него. Быстро огляделась. Смахнула в саквояж серебряную рамку с фотографиями Сантэн, ее матери и эскадрильи Майкла, рывком открыла выдвижной ящик и запихнула в баул поверх шкатулки и фотографий теплую одежду Сантэн и свою. Застегнула саквояж, продолжая быстро оглядывать каюту. Кажется, все ценное, что у них было, взяла. Анна открыла дверь и шагнула в коридор.

И тут же была подхвачена безжалостным людским потоком; большинство было в спасательных жилетах. Анна попыталась повернуть назад.

— Я должна найти Сантэн, найти свое дитя.

Но ее вынесло на темную палубу и доволокло до одной из шлюпок.

Двое матросов схватили Анну.

— Ну давай, красотка. Осторожно!

И хотя Анна уже примеривалась хватить одного из них саквояжем по голове, ее запихнули через борт в шлюпку. Не выпуская саквояжа, она подтянулась и попробовала выкарабкаться обратно.

— Эй, кто-нибудь, держите дурынду! — раздраженно прокричал матрос, и грубые руки схватили и усадили ее.

Уже через несколько минут спасательная шлюпка была так заполнена людьми, что беспомощную Анну зажало между телами, и ей оставалось лишь бесноваться и умолять по-фламандски, по-французски и на ломаном английском:

— Выпустите меня! Я должна найти свою девочку…

Никто не обращал на Анну внимания, а ее голос тонул в криках, шуме ветра, грохоте волн о стальной борт и стонах и скрипах умирающего корабля.

— Больше взять не можем! — послышался командирский голос, резкий и властный. — Выводи за борт и опускай!

Последовало падение сквозь темноту, отчего все внутри чуть не оборвалось, и шлюпка плюхнулась в море с такой силой, что пассажиров обдало водой. Анна оказалась на полузатопленном дне, сверху на нее навалилась груда тел. Она снова с трудом поднялась. Лодка рыскала, подпрыгивала и глухо билась о борт корабля.

— Упереться в борт! — Опять послышался тот же голос, властный и суровый. — Эй вы, отталкивайтесь там! Вот, правильно! Хорошо! Справа по борту весла на воду! Гребите, черт вас возьми, гребите!

С усилием, медленно шлюпка отвалила от корабля и повернулась носом в открытое море, чтобы не потопило. Анна присела на дне, прижав саквояж к груди, и глядела наверх, на высокий борт судна, вздымавшийся над ними, словно утес.

В это мгновение мощный белый луч света вырвался из темноты позади них и осветил корабль. Луч медленно полз по блестящему белому корпусу, выхватывая, как в театре, короткие трагические эпизоды — группы людей, словно пойманные в капкан у поручней; на брошенных носилках, скользящих по палубе, корчится тело; матрос застрял в талях шлюпки и болтается, точно казненный на виселице. Наконец луч на несколько секунд задержался на огромных красных крестах.

— Да, хорошенько погляди, грязная скотина! — завопил кто-то из мужчин в шлюпке рядом с Анной, и крик тут же подхватили:

— Гунны-убийцы… Грязные мясники…

Все вокруг Анны криками выражали свой гнев и негодование.

Луч прожектора невозмутимо продолжал движение и скользнул вниз, к ватерлинии. Поверхность моря была усеяна сотнями голов.

Спасающиеся плыли группами; были и одиночки, чьи бледные лица блестели в ярком белом свете; некоторые бились в воде, море относило их назад, а потом бросало вперед, ударяя о стальной утес корпуса.

На мгновение луч остановился на кучке фигур, прижатых к поручню, и Анна закричала:

— Сантэн!

Девушка была в середине группы, лицо повернуто к морю, густые волосы развевались на ветру. Она смотрела на темную пропасть под собой.

— Сантэн! — снова крикнула Анна. Девушка гибким движением вскочила на толстый медный поручень. Она высоко подобрала плотную шерстяную юбку и мгновение балансировала, как акробатка. Хрупкая, ее босые ноги — светлые, стройные и изящные. Когда Сантэн спрыгнула с поручня, юбка парашютом взвилась вокруг нее, и девушка в луче прожектора упала прямо во тьму.

— Сантэн! — в последний раз крикнула Анна с отчаянием в голосе, с заледеневшим сердцем. Она попыталась встать, чтобы лучше видеть падение маленького тела, но кто-то потянул ее вниз, потом луч погас. В темноте Анна слышала крики утопающих.

— Налегайте на весла! Надо отойти подальше, или судно утянет нас за собой, когда уйдет под воду!

Весла в шлюпке были спущены на воду, люди неслаженно гребли, мало-помалу удаляясь от умирающего лайнера.

— Идет ко дну! — истошно закричал кто-то. — О Господи, да посмотрите же!

Корма огромного судна задиралась все выше к ночному небу, гребцы перестали работать веслами и смотрели на корабль.

Достигнув вертикального положения, корабль на несколько секунд застыл. Моряки в шлюпке видели на фоне звезд силуэт его винтов, в рядах иллюминаторов все еще горел свет.

Потом корабль начал медленно уходить под воду носом вперед, и его огни еще горели под водой, как тонущие луны. Все быстрее уходил он в глубину, переборки начали трещать и лопаться от давления, вырывающийся воздух вспенил поверхность моря, и корабль исчез. Из черной воды по-прежнему поднимались огромные столбы воздуха и пены, но они постепенно оседали. Снова стали слышны одинокие крики плывущих.

— Гребите назад! Нужно подобрать как можно больше!

Всю ночь они работали под командованием первого помощника капитана, который стоял на корме у руля шлюпки. Вытаскивали из моря мокрых уцелевших и усаживали в лодку. Наконец шлюпка опасно осела и при каждой волне набирала воду через уключины; приходилось непрерывно вычерпывать ее.

— Больше нельзя! — крикнул офицер. — Вам, ребята, придется привязаться к спасательным леерам.

Пловцы скопились вокруг перегруженного суденышка, словно тонущие крысы. Анна сидела достаточно близко к корме, чтобы услышать, как помощник капитана пробормотал: «Эти бедолаги не дотянут до утра: холод убьет их, даже если до них не доберутся акулы».

Вокруг себя в ночи они слышали другие шлюпки, плеск весел и голоса на ветру.

— Течение проходит на норд-норд-ост со скоростью четырех узлов, — снова нечаянно подслушала Анна первого помощника, — к рассвету нас разбросает до горизонта. Надо попробовать держаться вместе. — Он поднялся на корму и крикнул: — Эй, на шлюпке! Мы — шлюпка номер шестнадцать!

— Шлюпка пять, — слабо откликнулся чей-то голос.

— Идем к вам!

Гребли в темноте, руководствуясь криками из другой шлюпки, а добравшись, привязали одну шлюпку к другой. За ночь собрали еще две шлюпки.

На рассвете, водянистом и сером, в полумиле обнаружилась еще одна шлюпка; все море между ними было усеяно обломками и испещрено головами пловцов, но все это были ничтожные точки на обширных просторах океана и неба.

В шлюпках люди жались друг к другу, как скот, который везут в фургоне на бойню, охваченные тупой усталостью и равнодушием, ни на что не реагируя, а те, что цеплялись за леера, поднимались и опускались в страшном танце смерти, потому что зеленая ледяная вода перехлестывала через их головы, высасывала тепло, и многие уже обмякли, бледные и лишенные жизни.

— Сядь, тетка! — опомнились соседи Анны, когда она попыталась встать на банку. — Ты нас всех утопишь, Господи помилуй!

Но Анна не обращала внимания на их протесты.

— Сантэн! — звала она. — Есть где-нибудь Сантэн?

На нее смотрели, не понимая, тогда она попыталась припомнить прозвище и, наконец, вспомнила его.

— Солнышко! — воскликнула она. — Het remand Sunshine gesien? Кто-нибудь видел Солнышко?

Ответом было пробуждение интереса и озабоченности.

— Солнышко! Она с вами? — передавали вопрос от одной шлюпки к другой.

— Я видел ее на палубе, сразу перед тем как корабль затонул. На ней был спасательный жилет.

— Она здесь?

— Нет, здесь ее нет. Я видел, как она прыгнула, но потом потерял.

— Ее нет ни здесь, ни на одной из шлюпок.

Анна снова села. Ее дитя исчезло. Она почувствовала, что ее начинает душить отчаяние. Посмотрела за борт, на людей в спасательных жилетах и представила себе Сантэн, убитую зелеными водами, погибшую от холода, и ребенка в ее чреве, тоже мертвого. Она громко застонала.

— Нет, — прошептала она. — Бог не может быть так жесток. Я в это не верю. И никогда не поверю.

Это отрицание придало ей сил и воли. «Есть и другие шлюпки. Сантэн где-нибудь, живая, — Анна взглянула на ветреный горизонт, — живая, и я ее найду. Пусть на это уйдет вся моя жизнь, я все равно буду ее искать».

Поиски пропавшей девушки разрушили тупое оцепенение, вызванное холодом и шоком, не отпускавшее людей всю ночь. Появились энтузиасты, которые помогали собраться с духом, распределяли загрузку шлюпок, пересчитывали и брали под контроль емкости с питьевой водой и неприкосновенным запасом еды, заботились о раненых. Веревки, привязывавшие мертвецов, обрезали и позволили беднягам уплыть прочь; установили смены гребцов. Наконец шлюпки взяли курс на материк, лежавший за сотню миль или дальше где-то на востоке.

Меняя гребцов на длинных веслах, начали понемногу плыть по бурному морю, но почти любое небольшое достижение сводила на нет очередная волна, которая отбрасывала шлюпки назад.

— Вот так, ребята, — призывал с кормы первый помощник капитана, — не засыпай, продолжай грести… — Надо было любым способом прогнать самого большого врага — уныние. — Давайте споем, а? Кто будет запевалой? Как насчет «Типперери»? Ну, тогда давайте.

Но ветер крепчал, и море становилось все более бурным; оно подбрасывало шлюпки, так что весла не доставали до воды, и один за другим гребцы сдавались и молча обмякали. Песня затихла, все сидели и ждали. Немного погодя исчезло и ощущение ожидания, все просто сидели. Далеко за полдень сквозь низкие бегущие тучи на несколько минут пробилось солнце, и они подняли к нему лица, но потом его снова закрыли тучи, и все поникли, как дикие пустынные маргаритки на закате.

Тут в соседней шлюпке, рядом с той, в которой сидела Анна, чей-то почти равнодушный голос произнес:

— Смотрите, а это не корабль?

Сперва все молчали, словно людям нужно было время, чтобы понять смысл этого невероятного предположения, но потом другой голос, более живой и резкий, выкрикнул:

— Да, корабль!

— Где? Где?

Множество возбужденных голосов.

— Вон там, под самой темной тучей. За горизонтом, виден только верх…

— Это корабль!

— Корабль!

Люди пытались вставать, срывали бушлаты, лихорадочно размахивали ими и кричали так, что грозили разорваться легкие.

Анна, моргая, смотрела в ту сторону, куда все показывали. Немного погодя она увидела крошечный треугольный силуэт, более темный на темном горизонте.

Первый помощник возился на корме. Неожиданно послышался громкий свист, и в небо поднялся столб дыма. Он расцвел созвездием красных звезд: это первый помощник достал из ящика на корме и выпустил в воздух сигнальную ракету.

— Нас увидели!

— Смотрите, смотрите! Он меняет курс!

— Это военный корабль, три трубы!

— Посмотрите на орудийную башню! Это крейсер первого класса…

— Клянусь Господом, это «Несгибаемый»!! Я видел его в Скопа-Флоу в прошлом году…

— Да благословит его Господь, кем бы он ни был! Нас увидели!

— О, слава Богу, нас увидели!

Анна поняла, что смеется и плачет; она стискивала саквояж, единственное, что отныне связывало ее с Сантэн.

— Теперь все будет в порядке, дитя мое, — пообещала она. — Анна тебя найдет. Не тревожься больше, Анна придет за тобой.

А смертоносный серый военный корабль надвигался на них, разрезая воду высоким, острым, как лезвие топора, носом.

* * *

Анна в группе спасенных со шлюпок стояла у поручня корабля военно-морских сил Великобритании «Несгибаемый» и смотрела, как на юге из океана поднимается гигантская Столовая гора.

Издали пропорции горы кажутся такими совершенными, плоская вершина так ровно срезана, а крутым склонам форма придана так искусно, что гора кажется скульптурой божественного Микеланджело. Все вокруг были взбудоражены и разговорчивы, цеплялись за поручни и показывали друг другу знакомые ориентиры, которые становились видны по мере приближения. Это было возвращение домой, о котором многие так мечтали, и их радость и облегчение казались детскими.

Анна не разделяла этих чувств. Вид суши вызвал у нее такое жгучее нетерпение, что она поняла: долго ей не выдержать. Мощное движение огромного корабля казалось слишком неспешным, слишком похожим на движение улитки: каждая минута, проведенная здесь, в океане, тратилась впустую, потому что отодвигала для снедаемой нетерпением Анны миг, когда она сможет отправиться на поиски Сантэн. За несколько коротких дней это стало единственным смыслом ее существования.

Она нервничала, пока перед ней развертывалась грандиозная драма встречи моря с сушей, пока ветер, который беспрепятственно пересекал обширные просторы Атлантики, неожиданно наталкивался на препятствие, огромную гору, и, точно необъезженный конь, впервые почувствовавший удила, отступал и бесновался в чудовищной досаде.

На глазах у Анны на широкой плоской вершине горы расцвело густое белое облако — и стало, выкипая, переливаться через отвесный край медленным, вязко-студенистым потоком вниз по голым скалам. Вокруг послышались изумленные возгласы, но Анна испытала лишь непереносимое желание почувствовать под ногами землю и вновь направить свои стопы на север, чтобы начать поиски.

Теперь обозленный ветер, слетевший со скал, снова ринулся в море и вздыбил его спокойную голубую поверхность, сперва окрасив ее в мрачный цвет оружейной стали, а затем доведя до неистовства и покрыв пятнами пены. Когда «Несгибаемый» вышел из-под прикрытия горы и вступил в узкий проход между Столовой бухтой и островом Робен, юго-восточный ветер ударил по нему, словно молот, и перед его мощью даже такому кораблю пришлось выказать почтение и поклониться.

В истории парусного мореплавания большим кораблям не раз удавалось подходить к горе так же близко, но лишь затем, чтобы их с перепутанными снастями унесло обратно в океан, и после они еще много дней или даже недель не видели земли. Но «Несгибаемый», продемонстрировав свою силу, прошел через ворота в бетонном молу и уступил только притязаниям суетливых паровых буксирчиков, которые заспешили ему навстречу. Корабль поцеловал причал, точно влюбленный, и толпа, выстроившаяся на пристани, замахала, глядя вверх, на палубы. При этом женщины сражались с взбунтовавшимися юбками, мужчины прижимали шляпы к головам, а мелодия, которую играл военно-морской оркестр, разместившийся в передней части главной палубы крейсера, звучала то громче, то тише. Порывы ветра задавали гимну «Правь, Британия» необычный ритм.

Едва спустили трап, по нему поднялась группа людей: гаванские чиновники, офицеры в белой тропической форме, украшенной золотистыми шнурами, и несколько явно очень важных штатских.

Анна с невольной заинтересованностью разглядывала белые городские дома, разбросанные у подножия высоких серых утесов.

— Африка, — пробормотала она. — Было бы из-за чего шуметь? Интересно, почему Сантэн…

Мысль о девушке вытеснила из ее головы все прочее. По-прежнему глядя на берег, Анна ничего не видела и не слышала, пока прикосновение к плечу не вернуло ее к действительности.

Один из гардемаринов, молодой и безусый, похожий на школьника, даже в своей новенькой тропической форме, робко козырнул ей.

— В офицерской кают-компании вас ждет посетитель, мэ-эм.

Когда стало ясно, что она его не поняла, он жестом пригласил Анну следовать за ним.

У входа в кают-компанию гардемарин посторонился и пропустил ее вперед. Войдя, Анна остановилась и подозрительно осмотрелась, прижимая к себе саквояж. Гости и офицеры уже воздавали должное корабельным запасам джина и тоника, но флаг-адъютант крейсера заметил Анну.

— А, ну вот, наконец-то. Та самая женщина. — Он отозвал в сторону одного из гражданских и подвел его, чтобы представить.

Анна внимательно оглядела его. Худая мальчишеская фигура, одет в отлично сшитый серый костюм-тройку из дорогого материала.

— Мефрау Сток? — спросил этот человек почти почтительно, и Анна с удивлением поняла, что перед ней вовсе не мальчик — напротив, он лет на двадцать ее старше.

— Анна Сток? — повторил он.

Его поредевшие волосы обнажали две глубокие залысины по обе стороны гладкого лба ученого, но их длинным прядям было позволено спускаться на шею и плечи.

«Вот бы где поработать ножницами», — подумала Анна и сказала:

— Ja, я — Анна Сток.

Он продолжил на африкаансе, который был ей понятен:

— Приятная встреча… aangename kermis… Я — полковник Гаррик Кортни. И, как, видимо, и вы, опечален той страшной утратой, которая нас постигла.

Вначале Анна не поняла, о чем речь. Продолжая внимательно его разглядывать, она увидела, что из нестриженных волос на плечи дорогого костюма осыпаются белые хлопья перхоти. Одна пуговица на пиджаке отсутствовала, на ее месте болталась нитка. На шелковом шейном платке — жирное пятно, носок одного ботинка поцарапан.

Холостяк, догадалась Анна. Несмотря на умный взгляд и чувствительный мягкий рот, в нем было что-то детское, уязвимое, и Анна почувствовала, как в ней просыпается материнский инстинкт.

Он подошел ближе, и его неловкие движения напомнили Анне, как генерал Кортни рассказывал ей и Сантэн о том, что Гаррик Кортни еще в детстве по несчастной случайности потерял ногу.

— Вслед за гибелью в бою моего единственного сына, — Гаррик понизил голос, и выражения его глаз оказалось достаточно, чтобы сдержанно-осторожная манера поведения Анны смягчилась, — эта новая, почти невыносимая потеря. Я потерял не только сына, но и дочь, и внука, даже не успев увидеть их.

Только теперь Анна, наконец, поняла, о чем он, и ее лицо от ярости стало таким красным, что Гарри невольно отшатнулся.

— Никогда больше не говорите так! — Она шла на пятившегося Гарри, их носы почти соприкасались. — Чтоб я этого никогда больше не слышала!

— Мадам, — Гарри запинался, — извините, я не понимаю… я обидел вас?

— Сантэн жива! Ишь что выдумали — ее, мол, нет в живых! Не смейте так говорить, никогда! Понятно?

— Вы хотите сказать, что жена Майкла жива?

— Да, Сантэн жива! Конечно, жива.

— Где же она?

В поблекших голубых глазах Гарри неуверенно забрезжила радость.

— Вот это нам и предстоит выяснить, — твердо сказала Анна. — Нужно ее найти… нам с вами.

* * *

Гарри Кортни снимал номер в отеле «Маунт Нельсон» в самом центре Кейптауна.

Конечно, для приехавшего в Кейптаун джентльмена другого выбора быть не могло. Книга регистрации постояльцев напоминала список почетных гостей: государственные деятели и известные путешественники, алмазные магнаты и знаменитые охотники, доблестные военные и блистательные пэры королевства, принцы и адмиралы — всем им отель предоставлял временный кров.

Братья Кортни, Гарри и Шон, всегда снимали один и тот же номер на верхнем этаже — угловой, с видом с одной стороны на заложенные еще губернаторами Голландской Ост-Индской компании сады и на воды Столового залива до самых туманных синих гор вдали; с другой стороны подступали серые отроги горы, так близко, что закрывали половину неба.

Легендарный вид ни на миг не отвлек Анну. Она быстро оглядела гостиную, поставила саквояж на стол, порылась в нем, достала фотографию в серебряной рамке и протянула Гарри, который нерешительно стоял поблизости.

— Боже, Майкл… — Он взял у нее рамку и тоскливо посмотрел на снимок эскадрильи № 21, сделанный всего несколько месяцев назад. — Трудно поверить… — Гарри сглотнул, прежде чем продолжить. — Я могу сделать для себя копию?

Анна кивнула, и Гарри перенес внимание на вторую половину рамки.

— Это Сантэн?

Он произнес имя на английский манер.

— Это ее мать. — Анна коснулась второго снимка. — Вот Сантэн.

Она поправила произношение Гарри.

— Они очень похожи. — Он повернул снимок к свету. — Мать красивее, но у дочери, у Сантэн, характер сильней.

Анна снова кивнула.

— Теперь вы понимаете, почему не может быть, что она мертва. Сантэн легко не сдается. — Вернулась ее резкость. — Но мы зря теряем время. Нужна карта.

Через несколько минут после звонка Гарри в дверь постучал коридорный. Они расстелили карту и принялись изучать ее.

— Я этого не понимаю, — сказала Анна. — Покажите, где был торпедирован корабль.

Гарри узнал у штурмана «Несгибаемого» позицию и нанес на карту.

— Видите? — Анна торжествовала. — Всего несколько сантиметров до суши.

Она пальцем обвела побережье Африки.

— Это сто миль… может, и больше.

— Вы всегда такой нерешительный? — оборвала его Анна. — Мне говорили, что течение поворачивает к суше и что ветер тоже сильно дует к земле — и вообще, я хорошо знаю свою девчушку.

— Скорость течения — четыре узла, а ветер… — Гарри быстро подсчитал. — Возможно. Но на это ушло бы много дней.

Гарри уже начал наслаждаться происходящим. Ему нравилась непоколебимая уверенность этой женщины. Всю жизнь он был жертвой собственных сомнений и нерешительности и не мог припомнить, чтобы когда-нибудь хоть в чем-то был уверен так, как она.

— Итак, если вода и ветер подталкивают ее, где она вышла на берег? — спросила Анна. — Покажите.

Гарри карандашом отметил место по своей оценке.

— Я сказал бы — здесь.

— Ага!

Анна поставила толстый сильный палец на карту и улыбнулась. Улыбаясь, она делалась меньше похожа на Чаку, огромного свирепого мастифа Гарри, и Гарри улыбнулся ей в ответ.

— Вот как! Вы знаете это место?

— Немного. Я бывал там с Ботой и Сматсом в 1914 году как специальный корреспондент «Таймс». Мы высадились вот здесь, в Уолвис-Бэй — заливе Китов.

— Ладно, ладно! — оборвала Анна. — Значит, трудностей не будет. Отправимся туда и найдем Сантэн, верно? Когда можно выехать, завтра?

— Ну, это не так-то легко. — Гарри был ошеломлен. — Понимаете, это одна из самых страшных пустынь на Земле.

Анна перестала улыбаться.

— Вы всегда находите загвоздки, — зловеще сказала она. — Вечно болтаете, нет бы делать! А что тем временем будет с Сантэн, а? Надо отправляться немедленно!

Гарри смотрел на нее с трепетом.

Она как будто уже хорошо в нем разобралась. Распознала мечтателя и романтика, согласного жить в созданном его воображением мире, но не в жестокой реальности.

— Больше на болтовню нет времени. Нужно действовать. Сначала составим перечень необходимых действий, потом выполним их. Начинайте. Что прежде всего?

С самого детства никто никогда не разговаривал так с Гарри. Военный чин и крест Виктории, унаследованное богатство, ученые труды по истории и репутация философа — мир всегда уважал его как мудреца. Гарри знал, что на самом деле этого не заслуживает, такое отношение его пугало и смущало, и, стремясь защититься, он уходил в мир своего воображения.

— Пока составляете список, снимите пиджак!

— Мадам?

Гарри был шокирован.

— Какая я вам мадам. Я Анна. Давайте пиджак: у вас пуговицы не хватает.

Гарри молча повиновался.

— Первым делом, — писал на листе гостиничной бумаги Гарри(без пиджака), — надо дать телеграмму военному губернатору в Виндхук. Нам понадобятся разрешения и пропуска, это все закрытая военная территория. И его содействие, чтобы договориться, где мы будем пополнять запасы провизии и воды.

Теперь, когда Гарри подтолкнули к активным действиям, он работал быстро. Анна, сидя напротив, пришивала пуговицу сильными умелыми пальцами.

— Какой провизии? Вам понадобится для этого другой список.

— Конечно… — Гарри потянул к себе новый лист.

— Вот! Готово! — Анна перекусила нитку и вернула пиджак. — Можете надеть.

— Да, мефрау, — смиренно сказал Гарри и не смог вспомнить, когда ему в последний раз было так хорошо.

Уже после полуночи он вышел в халате на балкончик своей спальни, чтобы перед сном подышать ночным воздухом, и когда вспоминал события прошедшего дня, его не покидало радостное ощущение здоровья и благополучия…

Вдвоем с Анной они проделали огромную работу. Уже был получен ответ из Виндхука от военного губернатора. Как всегда, имя Кортни открыло путь к искреннему сотрудничеству. Были забронированы места на пассажирский поезд, который уходил на следующий день во второй половине дня и за четверо суток должен был отвезти их за реку Оранжевую, пустынные просторы Намакваленда и Бушменленда к Виндхуку.

Завершили даже основную часть работы по снаряжению экспедиции. Гарри по телефону, на который всегда взирал с серьезными опасениями, поговорил с владельцем «Универмага Статтафорда». Заказанные товары пообещали упаковать в деревянные ящики, четко указать на ярлыке содержимое каждого и доставить ящики на железнодорожную станцию на другой день пополудни. Мистер Статтафорд заверил, что все будет готово вовремя, и послал к отелю «Маунт Нельсон» один из своих зеленых грузовичков с большим выбором дорожной одежды для Гарри и Анны.

Большую часть предложенного платья Анна отвергла как слишком дорогую или фривольную — «Я не poule[100]!» — и выбрала длинную юбку из толстого набивного ситца и тяжелые высокие ботинки на шнуровке с подбитыми гвоздями подошвами, фланелевое нижнее белье и только по настоянию Гарри — «африканское солнце убивает» — пробковый шлем с зеленым отворотом-клапаном, прикрывающим шею.

Гарри также устроил перевод трех тысяч фунтов стерлингов в виндхукский банк «Стандарт» для покрытия расходов на окончательное снаряжение экспедиции. Все это было проделано быстро, решительно и умело…

Гарри глубоко затянулся, швырнул окурок с балкона и вернулся в спальню. Сбросив халат на стул, забрался между хрустящими, как салатные листья, белыми простынями и выключил ночник. И сразу все его старые опасения и неуверенность в себе лавиной поползли из темноты.

— Это безумие, — прошептал он, и в памяти встала страшная пустыня, бесконечно мерцающая в ослепляющем пекле. Тысячи миль береговой линии, омываемой безжалостным течением, таким холодным, что даже крепкий мужчина продержался бы в его водах всего несколько часов.

Они же собирались отправиться на поиски барышни деликатного воспитания, беременной, которую в последний раз видели, когда она прыгала с верхней палубы обреченного лайнера в ледяное темное море за сто миль от этого свирепого берега. Каковы шансы найти ее? Даже не стоит пытаться оценить их.

— Безумие, — чувствуя себя несчастным, повторил он, и вдруг ему захотелось, чтобы Анна была рядом и поддержала. Гарри долго старался придумать предлог, чтобы вызвать ее из номера в конце коридора, и, наконец, заснул.

* * *

Сантэн знала, что тонет. Ее утянуло вниз так глубоко, что легкие сдавило под тяжестью темной воды. В ушах звучал чудовищный рев тонущего судна, барабанные перепонки звенели и трещали.

Она знала, что обречена, но отчаянно боролась и со всей решимостью цеплялась за жизнь, преодолевая холодное свинцовое тяготение воды, боролась с болью в легких и потребностью дышать, но волнение воды вовлекло ее в водоворот. Утратив представление о верхе и низе, она тем не менее продолжала бороться. Она знала, что скорее умрет, чем прекратит отстаивать жизнь своего ребенка.

Внезапно она почувствовала, что страшное давление воды на ребра ослабевает, а легкие в груди расправляются. Вертикальный поток воздуха и пузырей из разорванного корпуса подхватил ее, точно искру от костра, и швырнул к поверхности, уши обожгла боль во вдавленных барабанных перепонках, спасательный жилет, ставший тяжеленным, врезался под мышки.

Сантэн пробкой выскочила на поверхность и высоко взлетела в кипящем фонтане выходящего воздуха. Она пыталась дышать, но набрала в легкие воды и судорожно кашляла, пока не очистились дыхательные пути; тогда ей показалось, что свежий морской воздух чересчур терпок и густ: от него все горело огнем; Сантэн мучительно задыхалась, словно в приступе астмы.

Ей медленно удалось выровнять дыхание, но волны неожиданно накатывались из темноты, накрывая Сантэн с головой, снова погружая в воду, так что ей пришлось дышать в такт с движением океана. В промежутках между атаками волн она постаралась оценить свое состояние и обнаружила, что не пострадала. Похоже, сломанных или треснувших костей не было, несмотря на страшное падение с корабельных поручней, от которого захватывало дух, и оглушающий удар о твердую, как булыжная мостовая, воду. Сантэн уже могла полностью контролировать свои движения и действия, когда ощутила первые уколы холода, проникшего сквозь одежду в тело и кровь.

«Мне нужно выбраться из воды. На одну из спасательных шлюпок».

Она стала прислушиваться, но поначалу слышала лишь ветер и плеск быстро набегавших волн с белыми гребешками. Затем слабо, очень слабо донеслись нечленораздельное бормотание человеческих голосов, сорочий хор хриплых возгласов и криков, и Сантэн позвала на помощь, но очередная волна накрыла ее с головой. Захлебнувшись, девушка закашлялась и стала хватать ртом воздух.

Через несколько минут она снова пришла в себя и, как только легкие очистились, упрямо стала продвигаться на голоса, не тратя больше сил на призывы о помощи. Тяжелый спасательный жилет тянул вниз, волны перекатывались над головой, она поднималась на их вершины и опускалась в промежутки между волнами, но продолжала плыть.

«Я должна выбраться из воды, — твердила она себе. — Холод — убийца. Надо добраться до одной из шлюпок».

Сантэн размахнулась для следующего гребка и ударилась обо что-то твердое с такой силой, что ободрала костяшки. Она наткнулась на какой-то предмет, нависавший над головой, но не могла найти на нем ничего, за что можно было бы ухватиться. И начала ощупью огибать этот плавающий обломок в поисках опоры для рук.

«Небольшой…» В темноте она определила, что длина предмета не больше двадцати футов, а ширина вдвое меньше, он из дерева, выкрашенного масляной краской, один край обломан и расколот, поэтому она оцарапала руку. Ссадину щипало, но холод притуплял боль.

Один конец этого плавучего предмета был приподнят, другой уходил в воду, и Сантэн начала вползать на него.

И сразу почувствовала, как плохо уравновешена эта конструкция. Хотя она влезла только наполовину и ноги еще оставались в воде, обломок опасно накренился. Послышался хриплый крик:

— Осторожно, осел… ты нас перевернешь!

Кто-то нашел этот плот до Сантэн.

— Извините, — тяжело выдохнула она, — мне было невдомек…

— Ничего, парень. Просто поосторожней. — Мужчина на плоту принял ее за корабельного юнгу. — Ну, давай руку.

Сантэн лихорадочно пошарила и наткнулась на чьи-то пальцы. И схватила протянутую ладонь.

— Полегче!

Она отталкивалась ногами, пока ее тянули вверх по покатому скользкому покрытию, уцепилась за что-то свободной рукой и легла животом на качающуюся неустойчивую поверхность. От слабости и дрожи она не могла поднять голову.

— Ты в порядке, сынок? — Спаситель Сантэн лежал рядом.

— Все в порядке. — Она почувствовала прикосновение к спине.

— Спасательный жилет? Да ты молодец. Привяжи его тесемками к этой стойке… вот, давай покажу. — Он сделал все быстро и умело. — Я завязал рифовым узлом. Если перевернемся, потяни за этот конец, ясно?

— Да, спасибо. Большое спасибо.

— Спасибо прибереги на потом, парень.

Человек, находившийся с ней рядом, опустил голову на руки. Так промокшие Сантэн и ее спаситель лежали и плыли на своем хрупком неустойчивом суденышке вперед, навстречу набегавшим из ночи волнам.

Больше не разговаривая, различая только смутные очертания друг друга, они быстро научились согласовывать свои движения, чтобы сохранять равновесие. Ветер усилился, волнение моря стало сильнее, но они ухитрялись удерживать более высокую сторону своего суденышка против волн; лишь изредка их окатывало фонтаном брызг.

Немного погодя Сантэн сковал тяжелый сон усталости, такой глубокий, что он напоминал забытье. Проснулась она при сером свете, в мире бурных серых вод и низко нависших серых туч. Ее спутник сидел на наклонной неустойчивой поверхности рядом с ней и пристально смотрел.

— Мисс Солнышко, — сказал он, едва она зашевелилась и открыла глаза. — Ни за что не догадался бы, когда вы ночью поднялись на борт.

Она быстро села. Маленький плот накренился и опасно качнулся под ними.

— Спокойней, милая, не забывайте.

Он протянул мозолистую руку, чтобы поддержать ее. На предплечье у него синела татуировка — русалка.

— Меня зовут Эрни, мисс. Матрос первого класса Эрни Симпсон. Конечно, сейчас я вас узнал. Все на борту знают мисс Солнышко.

Он был худ и стар, редкие седые волосы от соленой воды прилипли ко лбу, лицо в морщинах, словно сушеная слива, зубы желтые и кривые, но улыбка добрая.

— Что с остальными, Эрни?

Сантэн лихорадочно огляделась, снова начиная сознавать весь ужас их положения.

— Пошли к Дэви Джонсу — большинство.

— А кто такой Дэви Джонс?

— Я хотел сказать: утонули. Будь проклят кровавый гунн, который это сделал!

Ночь скрывала всю отчаянность положения. Явь оказалась еще более пугающей, чем Сантэн воображала. Когда плот опускался в пропасти между волнами, холодный морской каньон заставлял их казаться карликами; когда поднимался на гребни, картина одиночества вынуждала Сантэн прижиматься к крошечной палубе. Вокруг не было ничего, кроме воды и неба, ни шлюпки, ни пловца, ни даже морской птицы.

— Мы совершенно одни, — прошептала она. — Tous seuls.

— Веселей, милая. Мы еще трепыхаемся, а это главное.

Пока она спала, Эрни не сидел сложа руки. Сантэн увидела, что он набрал обломков крушения, плававших вокруг в море. Позади плота тащился и ровный кусок очень толстого холста с коротенькими пеньковыми петельками по краям, словно какой-то чудовищный осьминог с болтающимися щупальцами.

— Чехол от шлюпки, — заметил ее интерес Эрни. — А это части корабельных снастей и всякий хлам. Прошу прощения, мисс, никогда заранее не знаешь, что может пригодиться.

Все обломки он связал кусками веревки с чехла и, объясняя Сантэн, продолжал покрытыми шрамами проворными пальцами связывать обрывки в одну веревку.

— Пить хочется, — прошептала Сантэн.

Соль обжигала рот, губы Сантэн распухли и были горячими.

— Думайте о чем-нибудь другом, — посоветовал Эрни. — Вот, помогите-ка с этим. Умеете сращивать тросы?

Сантэн покачала головой. Эрни глотал «h» в начале слов. Сантэн, француженка[101], прониклась к нему симпатией и решила, что он ей нравится.

— Это просто, давайте, милая. Я научу вас, как надо. Смотрите!

У Эрни был складной нож, прикрепленный к поясу шнуром, и он с его помощью расплетал куски пенькового троса.

— Один конец поверх другого, как змея заползает к себе в нору! Смотрите!

Сантэн быстро освоила приемы. Работа помогла отвлечься от мыслей об их ужасном положении.

— Вы знаете, где мы сейчас, Эрни?

— Я не штурман, мисс Солнышко, но мы к западу от побережья Африки — а далеко ли, не имею ни малейшего понятия. Но где-то там — Африка.

— Вчера в полдень мы были в ста десяти милях от берега.

— Я уверен, что вы правы, — кивнул Эрни. — Мне известно лишь, что нам помогает течение, да и ветер тоже… — Он поднял лицо к небу. — Если бы мы могли использовать ветер!

— У вас есть какие-то соображения, Эрни?

— У меня всегда есть план, мисс… правда, не всегда удачный, должен признаться. — И широко улыбнулся Сантэн. — Сначала нам надо закончить это.

Как только у них получился один длинный, в двадцать футов, трос, Эрни подал Сантэн складной нож.

— Привяжите к поясу, милая. Вот что надо сделать. Нам нельзя ронять его в воду, правда?

Он спустился за борт и по-собачьи поплыл к обломкам. Сантэн тянула и толкала по его указаниям, и они подтащили обломки и надежно привязали их.

— Вот и аутригер получился, — говорил Эрни, выплевывая морскую воду. — Научился этому у черных на Гавайях.

Плот стал гораздо более устойчивым, и Эрни снова забрался на него.

— Теперь подумаем о парусе.

После четырех неудачных попыток им вдвоем удалось поставить временную мачту и натянуть парус, вырезанный из чехла.

— Конечно, Американский кубок нам не выиграть, но мы движемся. Посмотрите на след, мисс Солнышко.

За неловким суденышком тянулся маслянистый ленивый след, и Эрни принялся тщательно подрезать парус.

— По меньшей мере два узла, — определил он. — Отличная работа, мисс Солнышко. А вы боевая, ей-богу. Один бы я этого сделать не смог. — Он примостился на корме плота, используя вместо руля кусок выловленной доски обшивки. — А теперь прилягте и отдохните, милая, нам с вами придется сменять друг друга на вахте.

Весь остаток дня порывами налетал ветер, и неуклюжую мачту дважды сбрасывало за борт. Каждый раз Эрни приходилось спускаться за ней в воду, поднимать кусок дерева вместе с тяжелым брезентом на борт и привязывать на место. Это требовало таких усилий, что Сантэн от напряжения и усталости каждый раз начинала бить дрожь.

К ночи ветер притих и устойчиво дул на юго-запад. Тучи разошлись, в разрывах показались звезды.

— Я устал. Вам придется держать руль, мисс Солнышко.

Эрни показал, как это делать: плот неохотно отзывался на повороты руля.

— Вон та красная звезда — это Антарес, у него по бокам две маленькие белые звездочки, ни дать ни взять матрос на берегу в увольнительной и на обеих руках у него подружки, прошу прощения, мисс Солнышко. Правьте на Антарес, и все будет в порядке.

Старый моряк свернулся у ее ног, как добродушный пес, а Сантэн, усевшись на корме, одной рукой держала грубый руль. Вместе с ветром притихли и волны, и ей показалось, что плот пошел быстрее. Оглядываясь, она видела за собой зеленый фосфоресцирующий след. Сантэн следила, как красный гигант Антарес с двумя спутницами поднимается по черному бархатному занавесу неба.

Она была одинока и по-прежнему испугана и потому подумала об Анне.

«Моя дорогая Анна, где ты? Жива ли? Добралась ли до шлюпки или тоже, как я, цепляешься за обломок и ждешь приговора моря?»

Желание ощутить рядом надежность и уверенность старой няньки было так сильно, что угрожало вновь превратить Сантэн в ребенка; она почувствовала, как слезы ностальгии обожгли веки, а ярко светивший красный Антарес расплылся и раздвоился. Захотелось забраться к Анне на колени и спрятать лицо на теплой, пахнущей мылом большой груди. Сантэн почувствовала, что решимость и целеустремленность целого дня борьбы тают, и подумала, как просто было бы лечь рядом с Эрни и отказаться от дальнейших усилий. И громко заплакала.

Звуки собственных рыданий напугали ее. Она вдруг рассердилась на себя и свою слабость, вытерла слезы большими пальцами и ощутила, что высохшие кристаллы соли хрустят на ресницах подобно песку. Ее гнев усилился и теперь обратился на судьбу, которая так жестока к ней.

— За что? — спросила она у большой красной звезды. — Что такого я сделала, что ты выбрала меня? Ты меня наказываешь? Мишель, мой отец, Нюаж и Анна — все, кого я любила. За что ты так со мной?

Она оборвала мысль, ужаснувшись тому, как близко подошла к святотатству. Сгорбилась, положила свободную руку на живот и вздрогнула от холода. Попробовала ощутить присутствие новой жизни в своем теле — какое-нибудь вздутие, что-то выпирающее, движение, — но ее ждало разочарование, и гнев вернулся с прежней силой, а вместе с ним и какое-то буйное неповиновение, вызов.

«Клянусь. Как безжалостно обошлись со мной, так же решительно я буду сражаться за жизнь. Ты, кто бы ты ни был, Бог или дьявол, навязал мне это. И потому я даю клятву. Я все выдержу, и мой сын вместе со мной».

Она бредила. Сантэн понимала это, но ей было все равно. Она поднялась на колени и погрозила кулаком красной звезде.

— Давай! — бросала она вызов. — Делай худшее, и покончим с этим!

Если Сантэн ожидала удара грома и блеска молнии, ничего подобного она не дождалась, только шумел ветер в примитивной мачте, шелестел парус и взбухали пузыри в следе за кормой плота. Сантэн снова села, схватила руль и упрямо направила плот на восток.

При первом свете дня прилетела птица. Она повисла над головой Сантэн, маленькая морская птичка темного серо-голубого цвета, напоминавшего цвет ружейного ствола, с мягкими белыми, как мелом начерченными метками над черными глазами-пуговками, с нежными, красивой формы крыльями. И одиноко, негромко кричала.

— Проснитесь, Эрни! — крикнула Сантэн, и от этого усилия ее распухшие губы треснули, кровь ручейком побежала на подбородок. Во рту было сухо и неприятно, словно она наглоталась старой кроличьей шерсти, жажда превратилась в горячее яркое пламя.

Эрни пошевелился и сонно посмотрел на нее. За ночь он словно ссохся и постарел, его губы побелели, покрылись клочьями сухой кожи и кристаллами соли.

— Смотрите, Эрни, птица! — выговорила Сантэн кровоточащими губами.

— Птица, — повторил Эрни, глядя на нее. — Земля близко.

Птица повернула, улетела над самой водой и, серая, исчезла из виду, растворилась в темно-сером небе.

В середине утра Сантэн молча указала вперед, ибо ее рот и губы так пересохли, что она не могла говорить. Прямо перед плотом у поверхности плавало что-то темное, какой-то спутанный клубок. Он качался на воде и волнообразно двигал своими щупальцами, словно чудовище из глубин океана.

— Водоросли! — прошептал Эрни и, когда они достаточно приблизились, зацепил их рулем, как багром, и подтянул тяжелые, сбившиеся в ком растения к боковой части плота.

Стебель водоросли был толщиной в руку человека и пяти метров длиной, с косматым пучком листьев на конце. Очевидно, буря оторвала ее от скалы.

Тихо постанывая от жажды, Эрни отрезал кусок толстого стебля. Под гуттаперчевой кожицей обнаружился сочный стержень, а внутри мякоти — полый воздушный канал. Эрни тонко срезал мякоть ножом и засунул пригоршню обрезков Сантэн в рот. Из мякоти вытекал сок. На вкус жидкость была едкой и неприятной, отдавала чем-то йодистым и перченым, но Сантэн дала влаге тонкой струйкой стечь в горло и шепотом запричитала от удовольствия. Они жадно поглощали сок водорослей и выплевывали сердцевину. Потом немного отдохнули и почувствовали, как тела постепенно вновь наливаются силой.

Эрни снова сел за руль и направил плот по ветру. Грозовые тучи разогнало, солнце согрело людей и высушило одежду. Вначале они подставляли лица его ласке, но скоро жара стала угнетающей, и они пытались скрыться от нее в небольшой тени от паруса.

Когда солнце достигло зенита, на них обрушилась вся его иссушающая ярость. Выдавили еще немного сока из водоросли, но от неприятного химического вкуса Сантэн затошнило; она понимала, что, если ее вырвет, она потеряет слишком много драгоценной влаги. Сок водоросли можно было пить только понемногу.

Сидя спиной к непрочной мачте, Сантэн смотрела на горизонт: их окружало непрерывное угрожающее кольцо воды, и только на востоке на горизонте лежало низкое серое облако. Сантэн потребовался целый час, чтобы понять: несмотря на ветер, облако остается неподвижным. Больше того, оно уплотнилось и выросло над горизонтом. Теперь Сантэн видела мелкие неправильности, вершины и долины, которые не менялись, как обычно у облаков.

— Эрни, — прошептала она, — Эрни, посмотрите на то облако.

Старик всмотрелся и медленно встал. Из его горла вырвался негромкий стон, и Сантэн поняла, что это звук радости.

Она встала рядом с ним и впервые в жизни увидела африканский континент.

* * *

Африка с мучительной медлительностью вставала из моря, потом почти стыдливо закуталась в бархатные ночные одеяния и снова исчезла из виду.

Плот тихонько двигался, его пассажиры не спали.

Небо на востоке начало бледнеть и светиться от лучей восходящего солнца, звезды бледнели и гасли, совсем близко поднялись громадные лиловые дюны Намибийской пустыни.

— Как красиво! — выдохнула Сантэн.

— Это жестокая, свирепая земля, мисс, — предостерег Эрни.

— Но такая красивая.

Дюны, розовато-лиловые и фиолетовые, стояли, как изваяния, а когда первые лучи солнца коснулись их вершин, загорелись красным золотом и бронзой.

— Красота красотой, да что в ней толку, — пробормотал Эрни. — Дайте мне лучше зеленые поля старушки Англии, и к черту остальное, прошу прощения, мисс Солнышко.

Со стороны суши большими стаями летели желтошеие бакланы, поднявшись достаточно высоко, чтобы их позолотил солнечный свет, а прибой вздыхал и рокотал, словно это было дыхание спящего континента. Ветер, который так долго и ровно дул им в спину, теперь, почуяв сушу, налетал порывами с разных сторон. Он застал крохотный парус врасплох, и мачта рухнула за борт в путанице холста и веревок.

Они смотрели друг на друга в смятении. Земля была так близко, что, казалось, протяни руку — и дотронешься, а их вынуждали опять пройти через утомительную процедуру установки мачты. На это уже не было никаких сил.

Наконец Эрни встал, молча отвязал шнурок и протянул Сантэн нож. Она обвязала шнурок вокруг талии, а старик соскользнул в воду и поплыл к мачте. Сантэн, стоя на коленях, принялась развязывать канаты и распутывать брезент. Узлы разбухли, и ей пришлось помогать себе острием ножа.

Она смотала веревки и подняла голову, когда Эрни спросил:

— Готова, милая?

— Готова.

Сантэн встала, неуверенно балансируя на качающемся плоту, держа в руках привязанную к концу мачты веревку, готовая помогать Эрни снова поставить эту мачту.

Тут за подскакивающей на воде головой старика возникло какое-то движение, и Сантэн застыла и подняла руку, заслоняя глаза.

Ее удивил предмет странной формы. Высотой по пояс человеку, он двигался в зеленом течении и блестел на утреннем солнце, как металл. Нет, не металл — роскошный темный бархат. Формой он походил на парус игрушечной яхты, и Сантэн с тоской вспомнила мальчиков, игравших по воскресеньям у деревенского пруда; мальчики были в матросках и пускали кораблики.

— В чем дело, милая?

Эрни заметил ее взгляд и удивление.

— Не знаю, — показала она. — Что-то необычное, движется к нам, быстро, очень быстро.

Эрни повернул голову.

— Где? Не вижу…

В это мгновение плот подняло на волне.

— Боже, помоги нам! — закричал Эрни и лихорадочно забил руками по воде, стараясь как можно быстрее забраться на плот.

— Что это?

— Помоги мне выбраться! — Эрни глотнул поднятую им самим пену. — Это большая акула, чтоб ей пусто было!

Это слово парализовало Сантэн.

Новая волна приподняла акулу, и Сантэн в ужасе уставилась на нее: угол падения лучей изменился, они проникли под воду и осветили хищницу, как прожектором.

Акула была красивого голубоватого цвета, громадная, значительно длиннее, чем их крошечный плот, шире в спине, чем огромная бочка коньяку из Морт-Омма. Раздвоенный хвост бил по воде: его обладательница плыла вперед, привлеченная бешеным барахтаньем человека в воде. Она резко рванулась вниз по поверхности волны.

Сантэн закричала и отшатнулась.

Глаза у акулы были золотые, как у кошки, с черными зрачками в форме масти пик. Сантэн видела прорези ноздрей на массивной заостренной морде.

— Помоги мне! — кричал Эрни. Он добрался до плота и пытался вскарабкаться на него. Ногами он взбивал на воде пену, и плот сильно качался, кренясь к нему.

Сантэн упала на колени и схватила Эрни за руку.

В ужасе она тянула изо всех сил. Эрни наполовину забрался на плот, но его ноги еще оставались в воде.

Акула выгнула спину, поднялась, поблескивая голубизной. По бокам струями стекала вода, а высокий плавник выступал, подобно топору палача. Сантэн где-то читала, что акула нападает, переворачиваясь на спину, и оказалась не готова к тому, что произошло дальше.

Громадина немного подалась назад, и прорезь ее пасти, казалось, приоткрылась в ухмылке. Ряды фарфорово-белых зубов напоминали иглы дикобраза. Челюсти как бы прыгнули вперед и сомкнулись на брыкающихся ногах Эрни. Сантэн ясно услышала резкий скрежет зубов о кость, а потом акула дернулась назад, потащив Эрни за собой.

Сантэн продолжала крепко держать его за запястья, хотя ее бросило на колени и поволокло по мокрой поверхности плота. От их объединенной тяжести и толчков акулы плот круто накренился.

На мгновение Сантэн увидела под поверхностью ее голову. Акулий глаз смотрел оттуда на Сантэн с непостижимой свирепостью, затем моргнул, как будто подмигивая, и хищница медленно, неумолимо, грузно, как тиковое бревно, перевернулась в воде, потом повела челюстями.

Кости разломились, хрустнув, как сырое дерево. Тянувшая старика к себе сила отпустила его так внезапно, что плот подпрыгнул и, словно взбесившийся, качнулся в другую сторону.

Сантэн, продолжая сжимать запястья Эрни, упала на спину и вытащила моряка из воды. Он продолжал дергать ногами, но они чудовищно укоротились, отсеченные на несколько дюймов ниже колен. Из изодранных штанин торчали обрубки.

Эрни перевернулся, сел на качающемся плоту и посмотрел на свои ноги.

— О милосердная матерь Божья, оборони! — простонал он. — Я мертвец. Кровь била из разорванных артерий, ручьями текла по белой палубе, каскадом падала в море, окрасив воду в туманно-коричневый цвет. Кровь в воде была похожа на дым.

— Мои ноги! — Эрни сжал раны, но кровь фонтанами била между его пальцами. — У меня нет ног. Их забрал дьявол!

Почти под самым плотом возник громадный водоворот, и над поверхностью, разрезая воду, снова показался темный треугольный плавник, похожий на нож.

— Она чует кровь! — крикнул Эрни. — Эта дьяволица от нас не отстанет. Мы оба покойники!

Акула повернула, перевернулась на бок, показав снежно-белое брюхо и широкие улыбающиеся челюсти, и вернулась, взбалтывая прозрачную воду мощными ударами хвоста. Голова акулы оказалась в кровавом облаке, и, почуяв ее вкус, хищница широко раскрыла пасть. Запах и вкус крови привели ее в ярость, и она снова повернула и пустилась за людьми; вода замутилась и вспенилась от мощного движения в глубине, на этот раз акула подплыла прямо под плот.

Послышался треск: удар снизу. Сантэн упала плашмя. Она прижалась к плоту, вцепившись в бревна скрюченными пальцами.

— Она старается нас опрокинуть! — закричал Эрни.

Сантэн никогда не видела столько крови. И не могла поверить, что ее столько вытекло и продолжало течь из маленького старого тела Эрни с обрубками ног.

Акула повернула и опять вернулась к плоту. Снова тяжелый удар упругой плоти в бревна, и плот высоко подбросило в воздух. Он едва не перевернулся, потом выровнялся и закачался, как пробка.

— Она не отвяжется. — Эрни слабо всхлипывал. — Сейчас снова нападет.

Огромная голубая голова акулы поднялась из воды, челюсти раскрылись и ухватили край плота. Длинные белые клыки впились в древесину, акула повисла на плоту, и бревна начали раскалываться и крошиться.

Акула словно смотрела прямо на Сантэн, которая лежала на животе, ухватившись за доски обеими руками; чудовище походило на гигантского голубого борова, который, шумно сопя, «подрывал» хрупкое суденышко. Тварь опять моргнула — ничего отвратительнее и ужаснее бледной прозрачной мигательной перепонки, наплывавшей на загадочные черные зрачки, Сантэн не доводилось видеть, — и начала мотать головой, упрямо сжимая бревна челюстями. Плот то поднимался из воды, то его мотало из стороны в сторону.

— Христос милосердный, она сейчас доберется до нас! — Эрни силился отползти от ухмыляющейся головы. — Она не остановится, пока не получит нас!

Сантэн вскочила, балансируя, как канатоходец, схватила толстый деревянный руль, взмахнула им над головой и что было сил опустила на свиное рыло акулы. От удара руки встряхнуло до самых плеч, но она замахивалась снова и снова. Руль с упругим глухим стуком опускался на громадную голову и отскакивал, не оставляя отметин на наждачной голубой шкуре. Похоже, акула ничего не чувствовала.

Она продолжала рвать борт плота, сильно раскачивая его, и Сантэн, потеряв равновесие, чуть не свалилась в воду, но тут же отпрянула и, стоя на коленях, продолжала бить по неуязвимой голове, всхлипывая от усилий при каждом ударе. Часть бревна осталась в челюстях акулы, и голубая голова снова исчезла под поверхностью, давая Сантэн мгновение передышки.

— Она возвращается! — слабым голосом крикнул Эрни. — Она будет возвращаться, она не отстанет!

Едва он это сказал, Сантэн поняла, что должна сделать. Ей непозволительно даже задумываться, может ли она совершить такое. Просто она должна поступить так ради ребенка. Все, что имеет значение, — сын Мишеля.

Эрни сидел на краю плота, выставив вперед обрубки ног, наполовину отвернувшись от Сантэн, и всматривался в зеленую воду за плотом.

— Опять возвращается! — крикнул он.

Его редкие седые волосы склеились на макушке от морской воды и крови. Сквозь этот покров бледно светилась кожа. Вода замутилась: акула развернулась, чтобы еще раз напасть; было видно, как из глубины поднимается темная масса.

Сантэн снова встала. Лицо ее исказилось, в глазах светился ужас, она крепче сжала тяжелый деревянный руль. Акула ударила в дно плота, Сантэн покачнулась, едва не упав, но удержала равновесие.

«Он сам сказал, что он уже покойник».

Она собралась с духом.

Высоко подняв руль, уставилась на розовую проплешину на затылке Эрни и со всей силы ударила, как топором.

Череп провалился от удара.

— Прости меня, Эрни, — зарыдала Сантэн, когда старик повалился вперед и покатился к краю плота. — Ты уже мертв, другого способа спасти моего ребенка нет!

Она раздробила ему затылок, но Эрни повернул голову и посмотрел на нее. В его глазах пылало какое-то чувство, он пытался заговорить. Рот раскрылся, но тут огонь в глазах погас, тело вытянулось и обмякло.

Сантэн плакала, встав рядом с ним на колени.

— Да простит меня Господь, — прошептала она, — но мой ребенок должен жить!

Акула повернула и плыла обратно к плоту, ее спинной плавник поднимался выше палубы плота. Сантэн мягко, почти нежно столкнула Эрни за борт.

Акула развернулась. Ухватив тело старика, она принялась рвать его, как мастиф — мясо. Плот начал отплывать. Акула и ее жертва постепенно исчезли из виду в зеленой воде. Сантэн поняла, что по-прежнему держит в руках руль.

Она принялась грести им, толкая плот к берегу. При каждом гребке она всхлипывала, перед глазами у нее мутилось. Сквозь слезы она видела качающиеся и танцующие на краю океана водоросли, а за ними гремел прибой, обрушиваясь на берег, покрытый медно-желтым песком. Сантэн гребла, полностью отдавшись этой бешеной гонке; одно из завихрений течения, помогая ее усилиям, подхватило плот и понесло к берегу. Теперь через прозрачную зеленую воду было видно дно с волнистым рисунком на песке.

— Благодарю тебя, Господи, благодарю, — всхлипывала она в такт гребкам, и тут в дно плота снова ударило огромное тело.

Сантэн в отчаянии мертвой хваткой вцепилась в стойку. Акула вернулась.

Сантэн видела под плотом массивное пятнистое тело, четко выделявшееся на фоне светлого песчаного дна.

Акула никогда не сдается. Сантэн получила только временную передышку.

Предложенную жертву акула сожрала в несколько минут и, привлеченная кровью, все еще растворенной в воде вокруг плота, последовала за ним на глубину едва по плечо человеку.

Она описала широкий круг и со стороны моря снова набросилась на плот. На этот раз удар был так силен, что плот начал разламываться.

Доски и бревна, уже расшатанные штормом, сейчас разверзлись под Сантэн. Ноги провалились и коснулись подводной твари. Грубая шкура содрала мягкую кожу, и Сантэн с криком отдернула ноги и рванулась вверх и прочь.

Неумолимо сделав круг, акула возвращалась, но рельеф дна вынуждал ее заходить со стороны моря. Следующая атака подтолкнула плот ближе к берегу, минуту-другую хищница колоссальных размеров оставалась на мели, на песчаном откосе. Потом вдруг, высоко подняв брызги, развернулась и поплыла на глубину, демонстрируя высокий плавник и широкую голубую спину.

Волна ударила в плот, завершая разрушение, начатое акулой, и он разбился, превратившись в месиво досок, холста и болтавшихся веревок. Сантэн кубарем полетела в нахлынувшую воду и, захлебываясь и кашляя, поднялась на ноги.

Холодный зеленый прибой был ей по грудь. Соленая вода заливала глаза, но Сантэн увидела, что акула полным ходом несется на нее. Она взвизгнула и попыталась, пятясь, подняться на крутой берег, замахала рулем, который еще держала в руках.

— Убирайся! Убирайся! Отстань!

Акула ударила ее рылом и подбросила высоко в воздух. Сантэн упала прямо на широкую спину, и рыба вздыбилась под ней, как необъезженная лошадь. Ощущение чего-то холодного, грубого и невероятно отвратительного. Затем удар хвостом. К счастью, удар был скользящий, иначе он проломил бы девушке грудную клетку.

Резкие движения самой акулы подняли со дна песок, ослепивший хищницу; она потеряла добычу из виду, но искала ее пастью в мутной воде. Челюсти лязгали, точно железные ворота во время бури, извивавшийся хвост и мощно изгибавшееся голубое тело измолотили Сантэн.

Медленно, с боем, она карабкалась вверх по береговому склону. Каждый раз, когда акула сбивала ее с ног, Сантэн силилась подняться, задыхающаяся, ослепленная, отбиваясь рулем. Щелкавшие зубы прихлопнули толстые складки юбки и сорвали ее. Ногам стало легче. Когда Сантэн, спотыкаясь, прошла последние несколько шагов, уровень воды упал до пояса.

В тот же мгновение волны отхлынули, уходя с берега, и акула внезапно оказалась на мели, лишенная своей природной стихии. Она беспомощно билась, словно здоровый слон в западне, а Сантэн пятилась от нее по колено в тянувшей ее на глубину волне, слишком измученная, чтобы развернуться и бежать, пока вдруг с удивлением не осознала, что стоит на плотно утрамбованном песке выше кромки воды.

Она отшвырнула руль и заковыляла вверх по берегу, в сторону высоких дюн. Но сил пройти так далеко у нее не было. Девушка рухнула ничком чуть выше границы прилива. Песок облепил ее лицо и тело, будто сахар, а Сантэн лежала на солнце и плакала от страха, угрызений совести и облегчения.

Она не знала, сколько времени пролежала на песке, но постепенно поняла, что солнце обжигает ее голые ноги, и медленно села.

Она со страхом поглядела на прибой, ожидая увидеть застрявшую на песке огромную акулу, но, должно быть, ту поднял прилив и она ушла на глубину. Акулы и след простыл. Сантэн с облегчением вздохнула и неуверенно встала.

Тело словно пропустили через молотилку, Сантэн чувствовала, что очень слаба, грубый наждак акульей кожи до крови расцарапал ее, на бедрах уже растекались темно-синие пятна. Юбку с нее сорвала акула, а туфли Сантэн сама сбросила перед тем, как прыгнуть с палубы госпитального судна, так что, если не считать насквозь промокшей форменной блузы и шелкового нижнего белья, на ней не было ни нитки. Сантэн устыдилась и, инстинктивно прикрывая низ живота руками, быстро оглянулась. Никогда в жизни она еще не бывала так далеко от других людей.

— Здесь некому подглядывать.

Руки, инстинктивно прикрывшие промежность, упали вдоль тела и коснулись чего-то свисающего с пояса. Это складной нож Эрни на шнурке.

Она взяла его в руку и посмотрела на океан.

Мгновенно вернулись чувство вины и раскаяние.

— Я обязана тебе жизнью, — прошептала она, — и жизнью моего сына. О Эрни, как я хотела бы, чтобы ты по-прежнему был с нами!

Одиночество нахлынуло с такой непреодолимой силой, что она вновь тяжело опустилась на песок и закрыла лицо руками. Солнце еще раз заставило ее очнуться. Сантэн почувствовала, как палящие лучи начинают покалывать и жечь кожу. Сразу же вернулось ощущение жажды.

«Нужно укрыться от солнца».

Она с трудом встала и осмотрелась более внимательно.

Она стояла на широком желтом пляже, за которым возвышались гороподобные дюны. Берег был абсолютно пустынным. Он дугами уходил в обе стороны от нее до границ видимости — на двадцать или тридцать километров, решила она, — и там сливался с морем. Сантэн показалось, что это картина полного одиночества: здесь не было ни камня, ни листочка растительности, ни птицы, ни животного и никакого укрытия от солнца.

Она посмотрела на тот участок берега, куда выбралась, и увидела остатки своего плота, которые трепал прибой. Подавляя страх перед акулой, она вошла в воду по колено и вытащила перепутанные парус и веревки за линию прибоя.

Отрезав кусок брезента, она обвязала его вокруг талии, прихватив пеньковой веревкой, — получилось нечто вроде юбки. Потом Сантэн вырезала еще кусок, чтобы закрыть от солнца голову и плечи.

— О, как хочется пить!

Она стояла на краю воды и с тоской смотрела туда, где плясали в течении водоросли. Жажда была сильнее отвращения к соку водорослей, но ужас перед акулой еще сильнее, и она отвернулась от того и другого.

Хотя тело болело, а синяки на руках и ногах наливались лиловой чернотой, она знала, что ей лучше всего отправиться в путь, а идти можно только в одном направлении. Кейптаун лежит к югу. Однако ближе немецкие города со странными названиями (она с усилием вспоминала их) — Свакопмунде и Людерицбухт. Ближайший, вероятно, в пятистах километрах.

Пятьсот километров… Сантэн осознала, насколько велико это расстояние, и ноги у нее подкосились. Она тяжело села на песок.

«Я не стану думать, как это далеко. — Она наконец заставила себя встать. — Буду думать только на один шаг вперед».

Пересилив себя, она поднялась. Все тело отозвалось болью в ссадинах и синяках. Прихрамывая, Сантэн пошла вдоль кромки воды, где песок был мокрым и плотным. Через некоторое время мышцы разогрелись, скованность уменьшилась, идти стало легче.

— Думать только на шаг вперед!

Одиночество — бремя, которое одолеет, если допустить какую-нибудь слабость. Сантэн вздернула подбородок и посмотрела вперед.

Пляж тянулся бесконечно, пейзажу было присуще пугающее однообразие. Она часами шла по берегу, но вокруг ничего не менялось, и ей начало казаться, что она проделывает некую однообразную, механическую работу. Впереди простирались сплошные пески, справа — неизменное море, слева — высокая стена дюн, а над всем этим — необъятная молочно-голубая чаша небес.

— Я иду из ниоткуда в никуда, — прошептала она, и ей страстно захотелось увидеть хоть кого-нибудь.

Босые ступни начали болеть. Когда она села, чтобы растереть их, то обнаружила, что морская вода размягчила кожу, а жесткий песок ободрал ее почти до мяса. Сантэн обернула ступни полосками парусины и пошла дальше. От солнца и физического напряжения блуза пропиталась потом, а жажда стала призрачным спутником Сантэн.

Солнце прошло половину западного небосклона, а впереди появился скалистый мыс. Просто потому, что он внес изменение в скучный пейзаж, Сантэн ускорила шаг. Но почти сразу снова пошла медленнее, понимая, насколько единственный день пути истощил ее силы.

— Я не ела трое суток и не пила со вчерашнего дня…

Скалистый мыс, казалось, совсем не приближался. Пришлось сесть, чтобы отдохнуть. Почти немедленно навалилась жажда.

— Если я в ближайшее время не попью, я не смогу идти дальше, — прошептала Сантэн, вглядываясь в низкий вал черных камней, и недоверчиво выпрямилась. Глаза обманывают ее? Она быстро заморгала и посмотрела снова.

— Люди! — Сантэн заставила себя подняться. — Люди! — Спотыкаясь, она пошла вперед.

Они сидели на камнях. Она видела движения их голов на фоне светлого неба, рассмеялась и замахала им.

«Их так много… неужели я схожу с ума?»

Она попыталась крикнуть, но послышался только хриплый стон.

Разочарование, когда оно наступило, было таким сильным, что она покачнулась, как от удара.

— Тюлени, — прошептала Сантэн, и морской ветер донес к ней их печальные звонкие крики.

Какое-то время ей казалось, что у нее нет сил идти дальше. Но она заставила себя поставить одну ногу перед другой и так пошла.

Несколько сотен тюленей сидели на скалах, еще множество резвилось в волнах. Ветер доносил зловоние животных. При приближении человека они заторопились в сторону моря, потешно шлепая по камням. В стаде были десятки детенышей.

— Если бы поймать одного! — Сантэн сжала в правой руке складной нож и раскрыла лезвие. — Мне необходимо поскорее поесть…

Но, уже встревоженные, вожаки соскальзывали с камней во вздымавшуюся зеленую воду, и их неуклюжие, тяжелые движения вдруг становились чудесно грациозными.

Сантэн побежала, но этот порыв ускорил стремительный бросок темных тел через камни; до ближайшего животного оставалось не менее ста ярдов. Девушка сдалась и остановилась; едва дыша, она смотрела, как вся масса исчезает в море.

Неожиданно среди тюленей началось смятение, послышались крики, полные ужаса, писк, и Сантэн увидела, как из скал выскочили и метнулись прямо в середину тесной толпы тюленей две темные, проворные волчьи фигуры.

Она поняла, что ее появление отвлекло колонию и дало другим хищникам возможность напасть. Она не узнала коричневых гиен, потому что почти во всех книгах, посвященной исследованию Африки, видела рисунки только более крупных и свирепых пятнистых гиен.

Эти животные — «береговые волки» голландских поселенцев — были размером с мастифа, но с остроконечными ушами и косматой шубой длинного пепельно-желтого меха, который сейчас стоял дыбом от возбуждения. Они безошибочно выбрали самых маленьких и беззащитных детенышей, выхватили их прямо из-под бока у неуклюжих самок и потащили прочь, легко уклоняясь от нелепых попыток матерей защитить молодняк.

Сантэн снова побежала, и при ее приближении самки не выдержали и начали прыгать с черных скал в воду. Из кучи прибитых к берегу кусков дерева и мусора девушка выхватила дубинку и помчалась через мыснаискосок, чтобы отрезать путь ближайшей гиене.

Гиене мешал визжащий детеныш, которого она тащила, и Сантэн сумела обогнать ее. Зверь остановился, угрожающе пригнул голову и посмотрел на приближающуюся Сантэн. Детеныш обильно терял кровь из ран, там, где его шкуру прокусили клыки гиены, и плакал, как человеческий ребенок.

Гиена яростно зарычала. Сантэн остановилась лицом к зверю и взмахнула дубинкой.

— Брось его! Убирайся! Оставь его!

Она почувствовала, что ее воинственность озадачила гиену, и та, хотя снова зарычала, но попятилась на несколько шагов и пригнулась, защищая добычу.

Сантэн попыталась смутить зверя взглядом, не отводя его от устрашающих глаз хищницы и продолжая кричать и размахивать дубинкой. Вдруг гиена бросила сильно пораненного тюлененка и кинулась прямо на противника, обнажив длинные желтые клыки и издавая низкое рокочущее рычание. Сантэн почувствовала, что наступил решающий момент. Если она обратится в бегство, гиена догонит и растерзает ее.

Она бросилась вперед, навстречу нападению, крича еще громче и размахивая дубиной.

Очевидно, гиена этого не ожидала. Храбрость покинула ее. Она повернулась, вернулась к барахтающейся добыче и, вонзив клыки в шелковистую шкуру на шее, потащила тюлененка.

У своих ног Сантэн увидела в скале расселину, набитую круглыми, обточенными водой камнями. Девушка схватила камень размером со спелый апельсин и бросила в гиену.

Она целилась в голову, но тяжелый камень немного не долетел и попал твари в лапу, разбив ее о скалистую почву. Гиена завизжала, бросила тюлененка и на трех лапах захромала прочь.

Сантэн побежала вперед, раскрывая на бегу нож. Деревенская девушка, она не раз помогала отцу и Анне забивать и разделывать домашний скот. Одним быстрым, точным милосердным ударом она перерезала детенышу горло и оставила его истекать кровью.

Гиена, сильно хромая, повернула обратно, она визжала и рычала: нападение Сантэн лишило ее уверенности и смутило.

Сантэн схватила в обе руки по камню из расщелины и запустила в гиену. Один попал зверю в косматую голову сбоку, и хищница, взвизгнув, как собака, отбежала на целых пятьдесят шагов, потом остановилась и разъяренно оглянулась.

Сантэн работала быстро. Как на ее глазах много раз проделывала Анна, она разрезала брюшную полость, повернув нож так, чтобы не задеть желудок или внутренности, и перепилила хрящ, закрывавший спереди грудину.

Окровавленными руками она бросила в гиену еще один камень, потом осторожно взяла желудок тюлененка. Ее сжигала жажда. Сантэн уже чувствовала, что недостаток жидкости угрожает существованию ее ребенка, и тем не менее ее затошнило от одной мысли о том, что нужно сделать. «Когда я была девочкой, — рассказывала ей Анна, — пастухи делали так всякий раз, когда погибал ягненок-сосунок».

Сантэн держала желудок в сложенных лодочкой окровавленных ладонях. Оболочка была желтоватая и прозрачная, содержимое просвечивало сквозь стенки. Детеныш, видимо, до самого нападения гиены лежал возле матери и жадно сосал. Маленький желудок был до отказа наполнен молоком.

Сантэн с отвращением сглотнула, но затем сказала себе: «Если не выпьешь, к утру будешь мертва, и сын Мишеля тоже».

Она сделала легкий надрез в стенке желудка, и оттуда сразу начало вытекать густое белое молоко.

Закрыв глаза, она прижалась губами к надрезу и заставила себя глотать горячее свернувшееся молоко. Пустой желудок восставал, Сантэн давилась от подступающей рвоты, но боролась с ней и, наконец, подавила.

У свернувшегося молока был легкий рыбный привкус, но оно оказалось не таким уж отвратительным. Сделав первый большой глоток, Сантэн решила, что вкус немного напоминает сыр из козьего молока, терпкий от сычужной закваски.

Передохнув, она тыльной стороной ладони вытерла с губ кровь и слизь. Она почти ощущала, как влага пропитывает обезвоженные ткани и новая сила расходится по всему ее измученному телу.

Девушка бросила в гиену еще один камень и допила остатки густого свернувшегося молока. Осторожно разрезала пустой мешочек желудка и вылизала последние капли. Потом бросила пустую оболочку гиене.

— Ладно, поделюсь, — сказала она огрызнувшемуся зверю.

Потом освежевала тушу, отрезав голову и рудиментарные конечности. Все это она тоже бросила гиене.

Похожий на собаку хищник как будто смирился с этим.

Гиена сидела в двадцати шагах от Сантэн, навострив уши, и с комичным выражением ждала новых объедков.

Сантэн срезала со скелета сколько смогла длинных узких полос ярко-красного тюленьего мяса, и завернула их в свой «платок». Потом отошла, и гиена бросилась вперед, стала вылизывать окровавленные камни и грызть маленький скелет сильными, непропорционально большими челюстями.

Ветер и волны создали в высокой части скалы нависающий выступ из плотного песчаника, вероятно, и раньше служивший укрытием для людей. На песчаном полу пещеры Сантэн обнаружила россыпь пепла давным-давно потухшего костра, а порывшись в пыли, откопала маленький скребок или какое-то подобное орудие из камня, похожее на те, за которыми они с Анной охотились на небольшом холме позади шато в Морт-Омме. Держа в грязной ладони этот обломок камня, она почувствовала особенную щемящую боль, но когда поняла, что ее одолевает жалость к себе, положила сколок камня в карман блузы и заставила себя взглянуть в лицо жестокой реальности, вместо того чтобы горевать по давно минувшим дням в далекой земле.

— Огонь, — сказала она, изучив мертвые кусочки древесного угля. Выложила драгоценные полоски тюленьего мяса на камень у входа в пещеру, просушиться на ветру, и отправилась собирать прибитые морем обломки дерева.

Свалив их кучей рядом с древним очагом, Сантэн попробовала вспомнить все, что когда-либо читала о разжигании огня.

— Две палочки… потереть их друг о друга, — бормотала она.

Эта такая глубинная человеческая потребность в ее жизни всегда удовлетворялась как бы сама собой, и теперь отсутствие огня, его тепла и уюта показалось страшным лишением.

Древесина была влажной и просоленной.

Не имея ни малейшего представления о том, какими должны быть нужные палочки, Сантэн выбрала два куска и начала экспериментировать. Она трудилась, пока не стерла пальцы, но не добилась от своих кусков даже струйки дыма.

Разочарованная и подавленная, она легла, прижимаясь к задней стенке убежища, и смотрела, как солнце садится в темнеющее море. Вздрогнув на вечернем холодном ветру, она плотнее закуталась в кусок брезента и почувствовала, что маленький осколок кремня вдавился ей в грудь.

С недавних пор она стала замечать, какими чувствительными сделались ее соски, как начала увеличиваться и твердеть грудь, и теперь помассировала ее. Мысль о беременности придала ей сил. Посмотрев на юг, Сантэн увидела низко на горизонте, где темный океан сливался с ночным небом, звезду Мишеля.

— Ахернар… — прошептала она. — Мишель… — Когда Сантэн произнесла это имя, ее пальцы снова наткнулись на кусочек кремня в кармане. Это словно был подарок от Мишеля. Дрожащими от волнения руками она ударила кремнем по стальному лезвию ножа, и в темноте скального убежища сверкнули белые искры.

Сантэн смотала холщевые нитки в рыхлый шар, перемешав их с мелкой древесной стружкой, и принялась ударять над ними кремнем о сталь. Хотя каждая попытка вызывала дождь ярких белых искр, потребовались осторожность и настойчивость. Наконец от шара поднялась струйка дыма. Сантэн раздула крошечное желтое пламя.

Полоски мяса она пожарила на угольях. По вкусу оно напоминало не то говядину, не то крольчатину. Сантэн смаковала каждый кусок, а поев, смазала жиром болезненные красные солнечные ожоги.

Отложив оставшиеся полоски поджаренного мяса на потом, она развела огонь побольше, закутала плечи брезентом и устроилась у ближней стены укрытия, положив рядом дубинку.

— Надо бы помолиться…

После первых слов ей почудилось, что Анна где-то очень близко и наблюдает, как она часто делала раньше, когда Сантэн, еще ребенком, стояла на коленях у кровати, сложив перед собой руки.

— Благодарю Тебя, всемогущий Бог, что спас меня из моря, благодарю за пищу и питье, что ты послал мне, но…

Молитва иссякла; Сантэн почувствовала, что с губ готовы слететь скорее упреки, чем благодарность.

«Богохульство!» Она явственно услышала голос Анны и поспешно завершила молитву.

— О Господи, пожалуйста, дай мне сил справиться с любыми испытаниями, что Ты приготовил мне на грядущие дни, и, если будет воля Твоя, дай мне мудрость понять Твой промысел и почему Ты обрушил на меня кучу несчастий и бед.

Это был весь протест, на который рискнула отважиться Сантэн. Пытаясь решить, как подобает завершить молитву, она заснула.

Когда она проснулась, от костра остались одни уголья, и она не сразу сообразила, где она и что ее разбудило. Потом на нее стремительно обрушились воспоминания о том, что произошло, и она услышала у самого входа в убежище шум — там было какое-то крупное животное.

Зверь как будто кормился.

Сантэн поспешно положила на угли куски дерева и раздула огонь. На краю светового пятна она увидела силуэт гиены и поняла, что пакет с жареным тюленьим мясом, которое она накануне вечером так тщательно обернула в ткань, исчез со скалы у костра.

Всхлипывая от гнева и досады, она схватила горящую ветку и запустила в гиену.

— Ворюга! — закричала она. Гиена с визгом убежала в темноту.

* * *

В утреннем солнце на камнях под ней нежилась колония тюленей. Сантэн почувствовала предвестников голода и жажды, которые принесет день.

Вооружившись двумя камнями величиной с кулак и деревянной дубинкой, она осторожно поползла по расщелине между камнями, стараясь поближе подобраться к колонии.

Однако не успела она одолеть и половину расстояния, тюлени с криками бежали и не показывались из воды, пока она оставалась на виду.

Раздраженная и голодная, она вернулась в убежище.

На песке у потухшего костра виднелись пятна застывшего тюленьего жира. Вытащив из холодного пепелища головешку, Сантэн растерла уголек в пыль, смешала на ладони с жиром и стала осторожно мазать нос и щеки черной смесью там, где ничем не защищенная кожа сгорела вчера на солнце.

Потом она осмотрела убежище. Все ее имущество — нож и кусок кремня, деревянная дубинка и капюшон из брезента, — было у нее с собой, но ей очень не хотелось покидать убежище. На несколько часов оно стало ее домом.

Ей пришлось заставить себя повернуться, спуститься на пляж и снова двинуться на юг, в зловеще нескончаемую прибрежную пустыню.

В эту ночь ни пещеры, ни груды плавника на скалистом берегу не было. Ни еды, ни питья. Сантэн завернулась в брезент и легла на твердый песок под дюнами.

Всю ночь холодный ветер заметал ее мелкими песчинками, и наутро Сантэн вся была покрыта сверкающими сахарными крупинками. Песок засел в ресницах, забился в просоленные волосы. От холода, ушибов и невероятного перенапряжения мышц тело затекло так, что сначала она заковыляла по берегу, как старуха, опираясь на палку. Немного согревшись ходьбой, Сантэн почувствовала, что двигаться стало легче, но знала, что слабеет с каждым шагом. Солнце поднималось все выше, жажда начала сжигать нутро, и девушка стиснула зубы, не в состоянии даже крикнуть. Губы распухли и потрескались, опухший шероховатый язык вязкая слюна прилепила к гортани, и он не ворочался.

Она склонилась над набежавшей волной, окунув лицо; потом смочила в воде свою брезентовую накидку и свою скудную одежду, едва удерживаясь от искушения испить чистой и прохладной морской влаги.

Но облегчение было временным. Когда морская вода на коже высохла, кристаллы соли начали жечь опаленные солнцем места, потрескавшиеся сухие губы горели, кожа натянулась так, словно вот-вот порвется, точно пергамент, а жажда стала одержимостью.

В середине дня на влажном песке впереди она увидела несколько черных движущихся фигур и с надеждой заслонила от солнца глаза. Однако фигуры превратились в четырех крупных морских чаек, с белоснежной грудью и черными спинами; грозно щелкая длинными желтыми клювами, птицы с криками дрались за кусок чего-то прибитого к берегу.

Когда Сантэн, шатаясь, подошла, птицы расправили крылья и взлетели, оставив ей добычу, слишком тяжелую, чтобы унести. Это была крупная дохлая рыба, уже истерзанная клювами чаек. Сантэн с новыми силами пробежала несколько шагов и опустилась возле нее на колени. Она взяла рыбу обеими руками, но тут же подавилась, выронила ее и вытерла руки о брезент. Рыба протухла, пальцы утонули в мягкой разлагающейся плоти, будто в застывшем жире.

Сантэн отползла и села, обхватив руками поджатые к груди колени, глядя на разлагающуюся рыбу и пытаясь забыть про жажду.

Ей потребовалось все мужество, но она наконец вернулась и, отвернув лицо, чтобы не так остро чувствовать вонь, вырвала ножом кусок беловатого мяса. Отрезав крошечный кусочек, осторожно положила его в рот. От сладковатого привкуса гнили Сантэн сразу замутило, но она тщательно разжевала мякоть, высасывая из нее тошнотворный сок, выплюнула остаток и отрезала новый кусочек.

Противная себе самой почти так же, как омерзительная падаль, из которой она продолжала высасывать жидкость, Сантэн устроила передышку, когда сообразила, что заставила себя протолкнуть в горло чуть ли не полную чашку жижи.

Мало-помалу съеденное оживило ее настолько, что она почувствовала прилив сил, достаточных для того, чтобы идти дальше, и побрела по воде, пытаясь отмыть лицо и руки от вони. Но привкус гниющей рыбы прочно держался во рту все то время, пока Сантэн медленно шла вдоль кромки берега.

Перед самым закатом ее захлестнула новая волна слабости, и она опустилась на песок. Неожиданно на лбу выступил холодный пот, в желудке началась резь, словно Сантэн ударили мечом, и она согнулась.

Началась отрыжка, вкус тухлой рыбы заполнил рот и нос.

Девушка тяжело выдохнула, и из горла хлынула горячая рвота. Сантэн в немом отчаянии смотрела, как извергает на песок все съеденное с таким трудом, а потом живот схватило так, что ее тут же пронесло.

«Я отравилась», — промелькнуло в голове, и Сантэн снова ткнулась в песок, корчась от спазм, беспрестанно следовавших одна за другой, пока измученное тело упорно исторгало из себя отраву. Было уже темно, когда приступ тошноты прошел. Стянув с себя испачканное белье, она отшвырнула его в сторону и поползла к морю. В набежавшей волне омыла тело, окунула в воду лицо и сполоснула рот, готовая заплатить новым приступом жажды за мимолетное ощущение чистоты.

А потом, опять на четвереньках, выбралась за линию прибоя и, дрожа от холода в обступившей ее темноте, приготовилась умереть.

* * *

Вначале Гарри Кортни был так занят подготовкой спасательной экспедиции, которой предстояло пересечь Намибийскую пустыню, страшный прибрежный район, не без причин названной Берегом Скелетов, так возбужден, что не успел задуматься о шансах на успех.

Для Гарри было достаточно того, что он притворялся человеком действия.

Как все романтики, в мечтах он часто воображал себя в этой роли, и теперь, когда подвернулась возможность, он ухватился за нее с рвением фанатика.

В долгие месяцы после того, как из военного департамента пришла телеграмма — шершавый серый конверт с коротким сообщением: «Их Величество с прискорбием извещает Вас, что Ваш сын, капитан Майкл Кортни, погиб при исполнении…» — жизнь Гарри превратилась в никчемное, бесцельное, бессмысленное существование. А потом — чудо! — пришла вторая телеграмма, на этот раз от брата-близнеца: «Вдова Майкла, ожидающая рождения твоего внука, осталась из-за войны без крова и средств существованию тчк срочно выясняю возможность отплытия первым пароходом Кейптаун тчк пожалуйста встречай и всем позаботься тчк срочно ответь тчк письмо отправляю следом Шон». С получением этой телеграммы жизнь для Гарри будто началась заново. Но когда и эта надежда была жестоко похоронена в темных зеленых водах Бенгуэльского течения, Гарри невольно почувствовал, что больше не может позволять жизни наносить ему сокрушительные удары, доводя до беспросветного отчаяния. Он должен, отбросив всякие сомнения, заставить себя поверить, что жена Майкла и ее неродившийся ребенок после кораблекрушения выжили в пустыне. Надо думать только о том, что они ждут именно его, ждут, что он придет и спасет их. И единственный способ добиться успеха — отбросить всякие разумные доводы и заняться бурной деятельностью, какой бы тщетной и бессмысленной она ни казалась, а уж если и это не поможет, то тогда стоит поискать опору в неисчерпаемой вере Анны Сток, вере твердой и незыблемой, как скала.

Они вдвоем прибыли в Виндхук, захваченную два года назад прежнюю столицу Немецкой Юго-Западной Африки. На вокзале их встречал полковник Джон Уикенхэм, исполнявший обязанности военного губернатора территории.

— Здравствуйте, сэр, — почтительно поздоровался Уикенхэм с Гарри. За последние дни он получил множество телеграмм, в том числе от генерала Янни Сматса и еще одну — от больного премьер-министра генерала Луиса Боты, и все с приказами оказать прибывшим всяческую поддержку и содействие.

Но не только этим объяснялось то глубокое уважение, которое Уикенхэм выказал гостю. Полковник Гарри Кортни был удостоен высшей награды за доблесть, а его книга об англо-бурской войне «Неуловимый враг» считалась обязательной для изучения в военном училище, которое закончил Уикенхэм; что же касается политического и финансового влияния братьев Кортни на жизнь страны, то об этом ходили настоящие легенды.

— Позвольте выразить соболезнования в связи с вашей утратой, полковник Кортни, — сказал Уикенхэм, после того как они обменялись рукопожатием.

— Благодарю.

Гарри всегда чувствовал себя самозванцем, когда к нему так обращались; ему хотелось объяснить, что это было всего лишь временное назначение в нерегулярную часть во время войны почти двадцатилетней давности. И сейчас, чтобы как-нибудь скрыть смущение, он повернулся к Анне, которая стояла рядом с ним, заслоняясь шляпой от солнца.

— Позвольте представить вам мефрау Сток.

Гарри ради Анны перешел на африкаанс, и Уикенхэм последовал его примеру.

— Aangemane kennis, рад знакомству, мефрау.

— Мефрау Сток была пассажиркой на «Протеа Касл» и оказалась среди тех, кого подобрал «Несгибаемый».

Уикенхэм сочувственно присвистнул.

— Очень тяжелое испытание. — Он снова повернулся к Гарри. — Позвольте заверить вас, полковник Кортни, что я с радостью окажу вам любое содействие.

За Гарри ответила Анна:

— Нам понадобятся машины, много машин, и люди в помощь. И все это быстро, очень быстро!

В качестве головной машины им предложили «форд» последней модели «Т», правда, перекрашенный из заводского черного цвета в бледно-песочный. Несмотря на кажущуюся ненадежность, этой машине предстояло доказать, что в условиях пустыни она просто незаменима. Легкий корпус, выполненный из сплава ванадия и стали, и двигатель, работающий на малых оборотах, должны были удержать ее на мягком песке, в котором увязла бы любая другая тяжелая машина. Единственным недостатком «форда» было то, что двигатель быстро перегревался и выбрасывал в воздух бесценные водяные пары, обжигая водителя и пассажиров.

Сверх того Уикенхэм обеспечил их четырьмя грузовиками «Остин», каждый из которых мог перевозить полтонны снаряжения. На пятой машине, которую армейские инженеры переоборудовали в железнодорожных мастерских, установили стальной бак для воды вместимостью пятьсот галлонов. К каждой машине были прикомандированы капрал-водитель с помощником.

Анна твердо пресекала любые поползновения Гарри отложить отъезд. Она решительно отвергала возражения инженеров, механиков и военных специалистов, поэтому колонна была готова к отъезду из Виндхука через тридцать шесть часов после появления в нем приезжих. Прошло четырнадцать дней с тех пор, как немцы торпедировали «Протеа Касл».

В четыре утра из спящего города выехала колонна грузовиков с полным грузом снаряжения и канистр с горючим, а также пассажирами, тепло одетыми с учетом холодного ночного воздуха высокогорий.

По изъезженной тяжелыми фургонами и повозками дороге, которая тянулась вдоль неширокого и ровного железнодорожного полотна, они отправились на побережье, в местечко Свакопмунде в двухстах милях от города.

Окованные сталью колеса фургонов прорыли такие глубокие колеи, что резиновые покрышки буксовали, выбраться удавалось только на тех каменистых участках, где усыпанная булыжниками и утрамбованная двойная колея больше походила на высохшее русло горного потока, чем на обычную дорогу. Но и здесь ехать приходилось медленно и осторожно: от жуткой тряски по рытвинам машины часто выходили из строя, и колонне то и дело приходилось останавливаться, чтобы заменить проколотую шину или поменять лопнувшую рессору. Все это происходило на дороге, которая непрерывно шла вниз, совершая спуск на четыре тысячи футов. На этом пути, отнявшем у них четырнадцать часов, можно было легко сломать себе шею.

Наконец они выехали на плоскую, поросшую кустарником прибрежную равнину и двинулись по ней с головокружительной скоростью двадцать пять миль в час, оставляя за собой длинный шлейф пыли, напоминающий дым пожара в буше.

Свакопмунде производило поразительное впечатление: словно в африканскую пустыню перенесли часть Баварии, вплоть до своеобразной шварцвальдской архитектуры и длинного мола, уходящего в зеленое море.

В воскресный полдень пыльная колонна машин проехала по мощенной булыжником главной улице города. В городском саду играл немецкий духовой оркестр: все музыканты были одеты в зеленые кожаные гетры и альпийские шапочки. Увидев, что колонна остановилась перед гостиницей через дорогу, они сбились с такта, перестали играть и в оцепенении смотрели на прибывших. Да, было от чего затрепетать: на стенах здания до сих пор оставались следы английской шрапнели.

После пыли и жары многочасового перехода через пустыню местное пиво «Пильзнер», которое варил мастер из Мюнхена, показалось чем-то вроде воскрешения в Валгалле.

— Налей-ка всем, хозяин, — сказал Гарри, наслаждаясь истинно мужским обществом и гордясь тем, что благополучно привел колонну с гор. Его люди охотно окружили стойку бара; когда они приветственно поднимали кружки и улыбались ему, толстый слой пыли, залепившей их лица, трескался, и пыль падала в кружки.

— Минхеер! — едва ополоснувшись после дороги, в дверях салуна появилась Анна. Она стояла, подбоченясь, уперев в бока полные натруженные руки, потемневшее от солнца и ветра лицо пылало неподдельным гневом. — Минхеер, мы попусту тратим время!

Гарри незамедлительно обрушился на своих людей:

— Давайте, парни, у нас полно работы. Хватит отдыхать!

К этому времени уже ни у кого не осталось никаких сомнений относительно того, кто по-настоящему руководит экспедицией. Глотнув напоследок пива, мужчины гуськом потянулись на солнце, стыдливо утирая пену с губ и не смея встретиться взглядом с Анной, когда бочком пробирались мимо.

Пока заправлялись топливом, заполняли водой баки, перепаковывали груз, который растрясло во время перехода, и чинили автомобили, Гарри навел справки в полиции.

Сержант был заранее предупрежден о его прибытии.

— Прошу прощения, полковник, мы ждали вас только через три-четыре дня. Если бы я знал… — Он очень хотел помочь. — Мало кто что-нибудь знает об этой местности. — Он выглянул в окно, выходящее на север, и невольно вздрогнул. — Впрочем, у меня есть для вас проводник.

Он снял с крюка на стене за своей спиной связку ключей и повел Гарри к камерам.

— Эй, ты, swart donder — черномазый негодяй! — гаркнул он, отпирая одну из дверей. Гарри заморгал от растерянности, когда тот, кого выбрали для него в проводники, вышел, шаркая ногами, из камеры и угрюмо оглядел их исподлобья.

Это был злодейского вида готтентот из племени бонделсварт. Он смотрел на пришедших единственным злобным глазом, второй глаз закрывала кожаная повязка. Пахло от него, как от дикого козла.

— Он хорошо знает местность, он вам подойдет, — улыбнулся сержант. — Он там браконьерствовал, добывал рог носорога и слоновую кость, за что мы можем посадить его лет на пять, верно, Кали Пит?

Кали Пит распахнул жилетку и задумчиво почесал волосатую грудь.

— Если будет хорошо работать и понравится вам, может, отделается всего двумя или тремя годами каторжных работ, — объяснил сержант.

Кали Пит между тем нашел что-то в волосах и со щелчком раздавил ногтями.

— А если я не буду им доволен? — неуверенно спросил Гарри.

Слово «кали» на суахили значит «плохой» или «злой», и это не внушало оптимизма.

— О, — небрежно ответил сержант, — тогда не трудитесь возвращаться с ним. Похороните его там, где его никто не найдет, и вся недолга.

Поведение Кали Пита чудесным образом изменилось.

— Добрый хозяин! — завопил он на африкаансе. — Я знаю каждое дерево, каждую скалу, каждую песчинку! Я буду твоей собакой!

Анна ждала Гарри уже на заднем сиденье «форда».

— Куда вы запропастились? — спросила она. — Уже шестнадцать дней моя девочка одна-одинешенька в дикой пустыне!

— Капрал! — передал Гарри Кали Пита под начало старшего унтер-офицера. — Если попытается бежать, — Гарри очень неубедительно постарался изобразить садистскую радость, — застрелите его!

Когда последние дома с белеными стенами и красными черепичными крышами остались позади, водитель Гарри негромко рыгнул и мечтательно улыбнулся, наслаждаясь вкусом пива.

— Наслаждайся, пока можно, — предупредил Гарри. — Не скоро нам снова встретится пивная кружка.

Дорога проходила по берегу. Слева на гладкий желтый песок обрушивался зеленый прибой, увенчанный страусовыми перьями пены, впереди простиралась безликая, наводящая тоску прибрежная полоса, окутанная белесой морской дымкой.

Дорогой пользовались сборщики водорослей — те служили удобрением; но по мере продвижения на север дорога становилась все менее заметной, пока окончательно не исчезла.

— Что впереди? — спросил Гарри у Кали Пита, которого от последней машины привели в голову колонны.

— Ничего, — ответил тот, и никогда Гарри не ощущал в самом обычном слове такую угрозу.

— Отсюда мы сами проложим дорогу, — сказал Гарри с уверенностью, которой не чувствовал. На то, чтобы пройти следующие сорок миль, им потребовалось четыре дня.

Когда-то очень давно в этих местах протекали реки. Добрую сотню лет назад они высохли, но крутые стенки их русел сохранились, а дно было усыпано гладкими булыжниками, похожими на пушечные ядра. То и дело колонна натыкалась на предательски ровные участки земли, где автомобили неожиданно проваливались по самые оси в мягкий песок и их надо было вручную толкать вперед. Попадались в почве и разломы: туда завалился боком один из грузовиков; на второй машине лопнула задняя ось, и автомобиль пришлось бросить вместе с горой багажа. Тот, как выяснилось, был абсолютно ни к чему — все эти палатки, складные стулья, столы, эмалированная ванна, ящики с разным барахлом, которым собирались соблазнять вождей диких племен, и пачки чая, и консервированное масло, и остальное снаряжение, казавшиеся таким жизненно важным, когда его закупали в Виндхуке.

Укоротившаяся и избавленная от лишнего груза колонна продолжала пробиваться на север.

На полуденном солнце вода в радиаторах закипала, поэтому ехали, выпуская пышные струйки белого пара из запасных клапанов. Каждые полчаса останавливались, чтобы дать моторам остыть.

Иногда попадались участки берега, усеянные черными обломками скальных пород, острыми, как ножи. Они легко пропарывали тонкие покрышки. В один из дней Гарри подсчитал, что останавливались пятнадцать раз, чтобы поменять колеса. До самой полуночи над лагерем висел едкий запах расплавленной резины, пока измотанные походом мужчины при свете фонарей чинили рваные камеры.

На пятый день пути разбили лагерь напротив опаленного солнцем голого пика Брандберг — Огненной горы, вершина которой поднималась впереди из багряного вечернего тумана, — а наутро Кали Пит исчез из лагеря.

Он прихватил с собой ружье и пятьдесят обойм с патронами, одеяло, пять бутылок с водой и — в качестве завершающего штриха — золотые охотничьи часы и кошелек в двадцатью золотыми соверенами, которые накануне Гарри положил у своего спального мешка.

В ярости, угрожая застрелить мерзавца на месте, Гарри возглавил карательную экспедицию на «форде». Однако Кали Пит отлично все рассчитал, и в миле от лагеря начались холмы и глубокие ущелья, где не могла пройти машина.

— Пусть уходит, — распорядилась Анна. — Без него мы в большей безопасности, и уже двадцать дней моя дорогая… — Она оборвала фразу. — Надо идти вперед, минхеер, ничто не должно нас задерживать. Ничто.

Продвигаться вперед с каждым днем становилось все труднее, все мучительнее и тяжелее.

Наконец они оказались перед стеной скал, которая вырастала прямо из моря и странным образом напоминала зубчатый гребень на спине динозавра. Тускло поблескивая под солнцем, скалы тянулись далеко в глубь суши, и Гарри внезапно почувствовал, что силы его на пределе.

— Это безумие, — бормотал он, стоя на кабине одного из грузовиков, когда, заслонив глаза от ослепительного солнца, пытался разглядеть проход в высокой неприступной стене. — С людей достаточно. — Люди стояли небольшими встревоженными группами рядом с помятыми пыльными грузовиками. — Прошел почти месяц. Никто не выжил бы здесь, даже если бы его прибило к берегу. — Культя у Гарри болела, каждая мышца в спине ныла, каждый позвонок казался разбитым ужасной тряской. — Мы должны повернуть назад!

Двигаясь скованно, как старик, он спустился с крыши кабины и захромал вперед, туда, где рядом с «фордом» во главе колонны стояла Анна.

— Мефрау, — начал он. Она обернулась и взяла его руку в свою, большую и красную.

— Минхеер. — Ее голос звучал хрипловато. Когда Анна улыбнулась ему, протесты Гарри стихли и он впервые подумал, что, если не считать красноты лица и строгих морщинок на нем, она красивая женщина. У нее мощный и решительный подбородок, белые зубы, а теперь в ее глазах светилась нежность, какой он не замечал раньше.

— Минхеер, я стою и думаю, что мало кто смог бы провести нас так далеко. Без вас у нас ничего бы не вышло. — Она сжала его руку. — Конечно, я знала, что вы умница и написали много книг. Но теперь я знаю также, что вы сильны и решительны, что вы человек, которого ничто не остановит.

Анна снова сжала его ладонь. Ее рука была твердой и теплой. Гарри обнаружил, что наслаждается ее прикосновением. Он расправил плечи и лихо сдвинул набекрень широкополую шляпу. Боль в спине притихла. Анна снова улыбнулась.

— Я поведу отряд через скалы пешком. Нужно обыскать берег, каждый его фут. А вы тем временем поведете колонну в глубь территории и найдете обходной путь.

Им пришлось пробиваться в глубь побережья целых четыре мили, пока они не обнаружили меж каменных утесов узенькую опасную дорогу, которая вывела обратно к морю.

Когда Гарри разглядел далекую фигуру Анны, упрямо шагавшей по глубокому песку во главе маленького отряда, растянувшегося позади нее, он почувствовал внезапное облегчение и признался себе, что в течение этих нескольких коротких часов ему очень ее не хватало.

Вечером, когда они сидели на песке, привалясь к дверце «форда», неторопливо пережевывали солонину с сухарями и запивали ее крепким кофе, подслащенным сгущенкой, Гарри смущенно произнес:

— Мою жену тоже звали Анной. Она давно умерла.

— Да, — подтвердила Анна, старательно жуя сухарь. — Знаю.

— Откуда?

Гарри был удивлен.

— Мишель рассказал Сантэн.

Этот вариант имени Майкла все еще поражал Гарри.

— Я все время забываю, что вы много знаете о Майкле.

Он взял кусок солонины и посмотрел в темноту. Как обычно, его люди разбили лагерь чуть поодаль, чтобы оставить их наедине; в костре горел плавник, свет окутывал их желтым сиянием, и их голоса звучали в ночи невнятно.

— С другой стороны, я ничего не знаю о Сантэн. Расскажите о ней, пожалуйста, мефрау.

Эта тема никогда им не наскучивала.

— Она хорошая девочка, — Анна всегда начинала с этого утверждения, — но упрямая и своевольная. Я не рассказывала вам, как однажды…

Гарри сидел рядом с ней, внимательно наклонив голову, но в этот вечер он почти не слушал ее.

Свет лагерного костра играл на красивом лице Анны, и Гарри смотрел на него с ощущением покоя и умиротворенности. Женщины обычно пугали Гарри, в их присутствии он чувствовал робость, и чем красивее и умнее были дамы, тем сильнее Гарри робел. Он давно смирился со своим мужским бессилием, впервые узнав о нем во время медового месяца. Издевательский смех новобрачной и сейчас, тридцать лет спустя, звенел в его ушах. Больше он никогда не давал женщинам возможности смеяться над ним. Сын на самом деле был не его, эту работу проделал за него брат-близнец, и теперь, в пятьдесят лет, Гарри оставался девственником.

Иногда, думая об этом, как сейчас, он чувствовал себя виноватым.

Он с усилием отогнал эти мысли и постарался вернуть довольство и покой, но теперь он ощущал запах сидящей рядом женщины. Воды, чтобы мыться, со времени выезда из Свакопмунде не хватало, и запах был сильный.

От Анны пахло землей, потом и чем-то тайным, женским, и Гарри придвинулся чуть ближе, наслаждаясь этими запахами. Те немногие женщины, которых он знал, душились одеколоном и розовой водой, источали искусственные, скучные ароматы, но эта пахла как животное, теплое, сильное и здоровое.

Гарри зачарованно наблюдал, а она, продолжая говорить своим низким голосом, подняла руку, чтобы откинуть с виска несколько прядей. Под мышкой у нее торчал темный курчавый кустик, до сих пор влажный от дневной жары. Гарри вдруг затрясло от внезапного дикого желания, сокрушительным ударом поразившего его. Оно росло, как крепкое негнущееся деревце, вызвав боль, о которой он давно забыл мечтать. Плоть, привыкшая к вечному одиночеству, неожиданно набухла и напряглась, возбужденная разрядами, идущими из самых глубин существа.

Он смотрел, не в состоянии пошевелиться или заговорить. Когда он не ответил на один из ее вопросов, Анна взглянула на него и в свете костра увидела его лицо. Мягко, почти нежно она коснулась его щеки.

— Думаю, минхеер, мне пора спать. Желаю вам крепкого сна и приятных сновидений.

Она встала и тяжело пошла за брезент, которым было огорожено ее спальное место.

Гарри лежал на своем одеяле, сжав руки в кулаки, прислушиваясь к шуршанию одежды за брезентовой ширмой, и его тело болело так, словно его жестоко избили. Из-за ширмы вдруг раздался странный рокот, который его напугал. Мгновение он не мог определить, что это. А потом сообразил: Анна храпит. Это был самый желанный звук из всех, какие ему доводилось слышать, ибо невозможно испытывать страх перед женщиной, которая храпит. Захотелось кричать о своей радости на весь свет.

— Я влюблен, — выдохнул он. — Впервые за тридцать лет я влюблен!

Однако на рассвете вся накопленная за ночь храбрость исчезла, осталась только любовь. Глаза заспанной Анны опухли и покраснели, волосы, кое-где с седыми прядями, были запорошены песком, нанесенным за ночь ветром, но Гарри смотрел на нее с восхищением, пока она резко не приказала:

— Ешьте живее, мы должны выступить с первым светом. Я чувствую, что сегодня будет хороший день. Ешьте, минхеер.

«Что за женщина! — восхищенно сказал себе Гарри. — Если бы я был способен на такую преданность, такую верность!»

Сначала предчувствие Анны оправдывалось, потому что скальных преград на пути больше не было, прямо от пляжа расстилалась открытая равнина с твердой почвой, поросшая жесткими жухлыми кустиками буша высотой по колено. Можно было ехать, как по шоссе, лишь изредка поворачивая, чтобы увидеть берег и заметить выброшенные морем обломки или следы, оставленные на мокром песке потерпевшими кораблекрушение.

Гарри сидел рядом с Анной на пассажирском сиденье «форда». Машина подпрыгнула на ухабе, и их бросило друг на друга. Гарри пробормотал извинение, но не убрал ногу, прижимавшуюся к бедру женщины, а Анна не делала попыток отодвинуться.

Вдруг в разгар дня посреди дрожащего знойного марева водянистый занавес миража перед ними разошелся, и они увидели на равнине дюны. Маленькая колонна остановилась и смотрела — недоверчиво и с опаской.

— Горы, — негромко сказал Гарри, — горные хребты из песка. Никто не предупреждал нас о них.

— Должен быть обходной путь.

Гарри с сомнением покачал головой.

— Они не меньше пятисот футов в высоту.

— Пошли, — решительно сказала Анна. — Поднимемся на вершину.

— Боже! — воскликнул Гарри. — Песок такой мягкий, подниматься так высоко, и это опасно…

— Пошли! Остальные подождут здесь.

Следом за Анной они побрели наверх по откосу на острый гребень одного из песчаных хребтов. Далеко внизу кучка машин казалась игрушечной, люди рядом с ними походили на крошечных муравьев. Оранжевый песок скрипел под ногами, которые по щиколотку тонули в нем. Если вдруг кто-нибудь ступал слишком близко к кромке гребня, песочная стенка рушилась, и целая лавина начинала с шорохом скользить вниз по склону.

— Это опасно! — бормотал Гарри. — Если бы вы шагнули за кромку, вас бы унесло вместе с песком.

Приподняв тяжелые ситцевые юбки, Анна подоткнула их за пояс и полезла дальше. Гарри неотступно следил за ней, во рту у него пересохло, а сердце было готово выскочить из груди от напряжения и потрясения, которое он пережил при виде ее оголенных ног. Они были массивные, крепкие, как стволы деревьев, но кожа под коленями бархатистая и нежная, вся в ямочках, как у ребенка, — ничего более волнующего он в жизни не видел.

Невероятно, но тело Гарри снова отозвалось, словно гигантская рука ухватила его за промежность, и он забыл об усталости. Скользя и спотыкаясь на мягком песке, он карабкался за Анной, а ее бедра, широкие, как у стельной коровы, качались и двигались под слоем юбок прямо у него перед глазами.

Сам того не сознавая, он поднялся на вершину дюны, и Анна протянула руку, чтобы поддержать его.

— Боже, — прошептал Гарри, — целый мир из песка, вселенная песка.

Они стояли на вершине большой дюны, и даже вера Анны дрогнула.

— Никто, ничто не пройдет здесь.

Анна — она все еще держала его за руку — тряхнула ее.

— Она там. Я почти слышу, как она зовет меня. Нельзя подвести ее, мы должны до нее добраться. Она долго не продержится.

— Но идти пешком — верная смерть. Человек и дня здесь не проживет.

— Надо найти кружной путь.

Анна встряхнулась, как большой сенбернар, отбросив сомнения и минутную слабость.

— Пошли. — Она повела его назад с вершины. — Мы должны найти обход.

И колонна с «фордом» во главе повернула в глубь материка, огибая стороной высокие дюны. День угасал, солнце двигалось вниз по небосклону, проливая багряный свет на вздыбленные гребни. Вечером, когда они разбили лагерь у подножия дюн, песчаные горы, черневшие на залитом серебристым лунным светом небе, казались им далекими, неприступными и враждебными.

— Кружного пути нет. — Гарри смотрел в костер, не в силах взглянуть в глаза Анне. — Этим дюнам нет конца.

— Утром мы вернемся к берегу, — спокойно сказала Анна и пошла к своему спальному месту, оставив его, больного от желания.

На следующий день они вернулись по своему следу, двигаясь по отпечаткам собственных шин, и к вечеру снова были на том месте, где дюны встречались с океаном.

— Пути нет, — безнадежно повторил Гарри, потому что прибой бушевал прямо под песчаными горами, и даже Анна горестно ссутулила плечи и притихла возле костра, безмолвно наблюдая за языками пламени.

— Если подождать здесь, — хрипло сказала она, — может, Сантэн сама к нам придет. Она ведь знает, что единственная ее надежда на юге. Если нельзя идти к ней, нужно ждать, когда она придет к нам.

— У нас кончается вода, — негромко сказал Гарри. — Мы не можем…

— Сколько мы сможем ждать?

— Три дня, не больше.

— Четыре, — взмолилась Анна, и в ее голосе и лице было такое отчаяние, что Гарри, не задумываясь, начал действовать. Он притянул ее к себе, испытав благоговейный ужас, когда она приняла ласку и они крепко прижались друг к другу — Анна в отчаянии, а он от безумной страсти, доводившей его до исступления. Мгновение Гарри беспокоился, что люди у костра увидят, но уже через секунду перестал обращать на это внимание.

— Идем.

Она подняла его на ноги и повела за брезентовую занавеску. Руки у него так дрожали, что он не мог расстегнуть пуговицы рубашки. Анна ласково усмехалась.

— Вот так, — она раздевала его, — мой глупенький.

Бока и спину Гарри освежал прохладный ночной ветерок, но он весь горел, сжигаемый внутренним огнем из-за бесконечно долгого желания. Гарри перестал стыдиться своей волосатой груди и некрасиво торчащего живота, худых, как у цапли, ног, слишком длинных для маленького тела. Он взгромоздился на Анну с дикой поспешностью, отчаянно пытаясь похоронить себя в ней, раствориться в этой великолепной мягкой белизне, спрятаться от всего мира, который так долго был столь жесток к нему.

И вдруг он снова почувствовал, как жар и сила уходят из его чресл, сник и сжался совершенно так же, как в ту страшную ночь более тридцати лет назад. Лежа на белой мягкой перине ее живота, убаюканный между полными, мощными бедрами, он жаждал умереть от стыда и сознания своей никчемности, ожидая, что вот-вот услышит издевательский смех, увидит презрение, зная, что теперь-то это окончательно уничтожит его. Но и убежать не мог, ибо сильные руки обхватили его, а бедра упругими тисками держали слабые ягодицы.

— Мефрау, — выпалил он, — простите. Я ни на что не годен. Никогда не годился.

Анна снова засмеялась. Смех был ласковый, сочувственный.

— Мой малыш, — хрипло прошептала она ему на ухо. — Давай чуток помогу.

И он почувствовал, как ее рука движется вниз, проходит между их обнаженными животами.

— Ну, где мой щеночек? — спросила она. Гарри почувствовал, как смыкаются ее пальцы, и запаниковал. Он хотел высвободиться, но она легко держала его, и он не мог уйти от ее пальцев. От тяжелого физического труда они были грубыми, как наждачная бумага, но умелыми и настойчивыми, они ласкали и мяли, а Анна ласково мурлыкала:

— Вот большой мальчик. Какой большой мальчик!

Он больше не мог сопротивляться, но каждый нерв и каждая мышца в его теле напряглись почти до боли, а ее пальцы все мяли и ласкали, голосзвучал ниже, почти сонно, без настойчивости, без спешки, он успокаивал, и Гарри почувствовал, что расслабляется.

— Ага! — воскликнула она. — Что случилось с нашим большим щенком?

Неожиданно ее пальцы встретились с сопротивлением, и она снова рассмеялась, а Гарри почувствовал, как медленно раздвигаются ее бедра.

— Мягче, спокойней, — предупреждала она его, потому что он снова начал биться, выгибаться. — Вот так! Да, вот так.

Она вела его, пыталась контролировать, но он отчаянно торопился.

Вдруг в ноздри ему ударил горячий запах ее собственного возбуждения, густой, восхитительный, ни с чем не сравнимый аромат, и новая мощная волна окатила его. В этот же миг он превратился в героя, в орла, бога-громовержца. Теперь он был сильным, как бык, твердым, как гранит, и длинным, как меч.

— О да! — выдохнула Анна. — Вот, вот так!

Его напор уже не встречал никакого сопротивления, он двинулся вперед и проник, скользя и утопая, в ее глубины, в тот чудесный жар, которого он не знал за все годы своего существования. С неожиданной поспешностью и ожесточением Анна рванулась вверх, но повалилась под ним, как на корабле, борющемся с океанским штормом, и стала глухо стонать, подгоняя Гарри охрипшим, гортанным голосом, пока не обрушилось небо.

Он медленно возвращался издалека, а она обнимала его и поглаживала, снова разговаривая, как с ребенком:

— Вот так, мой малыш. Все хорошо. Теперь все хорошо.

Он знал, что она права. Теперь все хорошо. Он никогда не чувствовал себя в такой безопасности, таким уверенным в себе. Никогда не знал такого душевного покоя. Он ткнулся лицом между ее грудей, затерялся в ее материнской плоти. Ему хотелось быть здесь вечно.

Она поглаживая убрала его редкие волосы за уши и ласково глядела на него. Розовая лысина Гарри, проплешина темени блестела в свете костра, и у Анны болело в груди от стремления успокоить его. Всю нерастраченную любовь и тревогу за Сантэн она перенесла на Гарри, потому что была создана, чтобы отдавать другим свою верность, теплоту и преданность. Она принялась укачивать его, как младенца, баюкая и тихонько напевая.

* * *

На рассвете Гарри обнаружил новое чудо. Когда он вышел из лагеря и прошел к берегу, то увидел, что путь перед ними открыт. Под влиянием прибывающей луны океан готовился к большому весеннему отливу, его воды отхлынули, оставив под дюнами широкую полоску ровного, жесткого мокрого песка.

Гарри побежал в лагерь и вытащил старшего унтер-офицера из-под одеяла.

— Поднимайте людей, капрал! — кричал он. — Я хочу, чтобы «форд» заправили и снабдили провизией для четверых человек на три дня и чтобы выехать можно было через пятнадцать минут, ясно? Если ясно, выполняйте приказ, а не стойте истуканом, глазея на меня!

Он повернулся и побежал к Анне, которая уже появилась из-за брезентовой занавески.

— Мефрау, отлив! Мы можем проехать!

— Я знала, что вы найдете путь, минхеер.

— Мы поедем на «форде», мы с вами и еще двое. Будем ехать быстро, пока не начнется прилив, потом вытащим «форд» выше линии прилива, а когда начнется отлив, поедем дальше. Сумеете собраться за десять минут? Нам надо не упустить отлив.

И помчался от нее, приказывая на ходу:

— Давайте, капрал, шевелитесь, поторапливайте людей!

Едва Гарри исчез из виду, капрал, выкатив глаза, заворчал, да так, чтобы его могли услышать остальные:

— Что это нашло на нашу курицу?! Будь я трижды проклят, он держится настоящим петухом!

Целых два часа они ехали, пока песок был твердым и не проваливался, выжимая из «форда» все возможное — сорок миль в час. Когда он стал мягче, трое пассажиров, включая Анну, выпрыгнули из машины и покатили ее, дружно навалившись сзади. Потом, снова попав на твердое, они вскарабкались обратно и, присвистывая от возбуждения, покатили на север.

Но вскоре зашуршали волны, и Гарри пришлось выискивать подходящее местечко в дюнах. Они закатили туда «форд», толкая его по сухому, сыпучему песку, пока машина не встала выше самой высокой отметки прилива.

Они разожгли костер из плавника, сварили кофе и поели, а потом принялись ждать, пока следующий отлив откроет им дорогу. Мужчины легли в тени машины. Анна оставила их и пошла вдоль воды, время от времени останавливаясь, заслоняя рукой глаза от солнца и вглядываясь на север.

Приподнявшись на локте, Гарри смотрел на нее с такой любовью и благодарностью, что ему трудно было дышать.

«В осень моей жизни она дала мне весну, юность, которой я никогда не знал. Она принесла мне любовь, которая всегда проходила мимо меня», — думал он, и, когда Анна исчезла за дюной, не смог вынести ее отсутствие.

Он вскочил и заторопился за ней. Дойдя до поворота, он увидел Анну в четверти мили впереди. Она наклонилась над чем-то на песке, потом выпрямилась, увидела Гарри и замахала руками над головой, призывая его криком. Грохот прибоя заглушал голос, но ее волнение было так очевидно, что Гарри побежал.

— Минхеер, — бежала она навстречу ему, — я нашла…

Она не договорила, схватила его за руку и потащила за собой.

— Смотрите!

Анна опустилась на колени рядом с каким-то предметом. Он почти совершенно погрузился в пляжный песок, и вокруг уже бурлил наступающий прилив.

— Это часть шлюпки.

Гарри присел рядом с ней, и вдвоем они принялись голыми руками разгребать песок, стараясь обнажить кусок дерева, выкрашенный белой краской.

— Да, это кусок обшивки большой спасательной шлюпки.

Новая волна накатила на берег, обрызгав их до пояса. Убегая, она унесла раскопанный песок, и на разбитом белом корпусе стало видно название, нанесенное черными буквами.

«Протеа К.». Нескольких букв не хватало. Там, где пенные волны бились об обшивку, краска отсырела и обсыпалась.

— «Протеа Касл», — прошептала Анна, стирая мокрыми юбками песок с букв.

— Вот и доказательство! — Она повернулась к Гарри, и он увидел, что по ее сожженным солнцем щекам неудержимо катятся слезы. — Доказательство, минхеер, доказательство того, что моя дорогая малютка добралась до берега и спаслась!

Теперь и Гарри, который, будто молодожен, жаждал угодить Анне во всем и сам отчаянно хотел верить, что скоро увидит своего внука, способного заменить ему Майкла, уставился на нее, разинув рот.

— Это доказательство того, что она жива. Теперь-то вы в это верите, правда, минхеер?

— Мефрау, — Гарри в смятении взмахнул руками, — у нас теперь замечательный шанс, согласен целиком и полностью.

— Она жива. Я знаю. Как можно сомневаться? И до тех пор, пока вы не поверите…

На ее красном лице появилось свирепое выражение, и Гарри испуганно капитулировал.

— Я верю, да. Определенно верю. Никаких сомнений, она жива, просто никаких сомнений.

Одержав победу, Анна посмотрела на надвигающийся прилив и все свое недовольство обратила на океан.

— Сколько нам еще ждать здесь, минхеер?

— Что ж, мефрау, прилив прибывает в течение шести часов, потом столько же убывает, — виновато объяснил он. — Пройдет еще три часа, прежде чем мы сможем тронуться в путь.

— Теперь важна каждая минута, — сказала она свирепо.

— Мне ужасно жаль, мефрау.

Гарри покорно взял на себя ответственность за ритмы вселенной, и лицо Анны смягчилось. Она огляделась, желая убедиться, что их никто не видит, и взяла его под руку.

— Ну, по крайней мере мы знаем, что она жива. Пойдем вперед, как только появится возможность. Пока же, минхеер, у нас есть три часа.

Она задумчиво посмотрела на него, и у Гарри так задрожали колени, что ей пришлось его поддерживать.

Пока она вела его в укромную ложбину между двумя дюнами, оба молчали.

* * *

Когда прилив начал спадать, «форд» снова поехал по песку. Задние колеса поднимали высоко в воздух блестящие веера морской воды и влажного песка; машина шла на север.

На протяжении пяти миль они дважды находили выброшенные на берег предметы: брезентовый спасательный жилет и сломанное весло. По-видимому, эти вещи долгое время подвергались воздействию стихий, и хотя на них не было надписей или инвентарных номеров, они подкрепили уверенность Анны. Она сидела на боковом сиденье «форда», подвязав под горло шарф, придерживая шляпу. Гарри каждые несколько минут бросал на нее любовные взгляды: точь-в-точь фокстерьер, ухаживающий за бульдогом.

Отлив дошел до нижней точки, и «форд» мчался вперед со скоростью тридцать миль в час, когда они наткнулись на зыбучие пески. Внезапно. Прибрежная полоса выглядела такой же ровной и твердой, как и милей раньше, ее вид мало изменился. Просто песок стал податливым и, когда его заливало морской водой, дрожал под колесами, как кисель, но они ехали слишком быстро, чтобы обращать внимание на такие пустяки, и в зыбучие пески влетели тоже на скорости.

Передние колеса ткнулись в мягкую кашу и встали намертво. «Форд» словно врезался в гору. Водителя швырнуло на руль, раздался громкий треск, и металлическая рулевая колонка проткнула шоферу грудь, пришпилив его, словно бабочку на булавку, когда зазубренный конец стержня выскочил из спины под лопаткой.

Анну бросило с заднего сиденья высоко вверх, и она приземлилась в мягкой зыбучей трясине. Гарри сильно ударился головой о приборную панель, содрав до кости кожу, которая повисла клочьями на лбу. Лицо его мгновенно залила кровь. На капрала обрушилась груда тяжелого снаряжения, и ему с треском, как сухую палку, сломало руку.

Первой пришла в себя Анна. Утопая по колено в мягком песке, она заковыляла к машине. Обхватив Гарри за плечи, она помогла ему выбраться и потянула туда, где песок был твердым и не проваливался.

Гарри упал на колени.

— Я ослеп, — прошептал он.

— Да нет, просто кровью залило!

Анна юбкой вытерла ему лицо. Она оторвала от подола полоску ткани и наложила повязку, поправляя и стягивая куски кожи на лбу. Потом, оставив Гарри, вернулась к «форду».

Машина медленно погружалась, наклоняясь вперед.

Ее капот уже погрузился в мягкое желтое месиво, которое заливалось через двери и наполняло салон. Анна схватила шофера за плечи и попыталась вытащить, но он был прочно наколот на металлический стержень, и, когда Анна потянула, кость заскрипела о металл. Голова шофера безжизненно болталась. Анна оставила его и занялась капралом.

Приходя в себя, тот дергался и что-то бормотал. Анна вытащила его и, кряхтя, с багровым от усилий лицом, перетащила на твердый песок. Капрал негромко стонал от боли, и его левая рука перекрутилась и повисла, пока Анна укладывала его.

— Минхеер, — грубо затрясла Анна Гарри, — спасайте воду, пока она не утонула.

Гарри с трудом встал. Лицо его было вымазано собственной кровью, рубашка рваная и тоже в крови, но кровотечение приостановилось. Он вслед за Анной прошел к обреченному «форду», и вдвоем они перетащили канистры на твердый песок.

— Мы ничего не можем сделать для шофера, — сказала Анна, когда они смотрели, как машина с мертвецом постепенно уходит под предательскую поверхность. Через несколько минут от нее не осталось и следа. И Анна переключилась на капрала.

— Кость сломана. — Предплечье распухло, от боли капрал был бледен, лицо измученное. — Помогите-ка!

Гарри держал его, а Анна выпрямила поврежденную конечность и, превратив кусок плавника в лубок, подвязала. Из другого куска юбки она смастерила перевязь, и когда стала укладывать в нее сломанную руку, Гарри хрипло сказал:

— По моим подсчетам, мы ушли на сорок миль от… — но закончить не сумел, потому что Анна сердито посмотрела на него.

— Вы опять о возвращении!

— Мефрау, — он сделал легкий виноватый жест, — нам придется вернуться. Два галлона воды и раненый… нам очень повезет, если мы останемся в живых.

Она еще несколько секунд продолжала сердито смотреть на него, потом ее плечи поникли.

— Мы так близко к тому, чтобы найти ее, так близко к Сантэн. Я чувствую это. Она может быть за следующим поворотом. Разве можно сдаться? — прошептала Анна.

Гарри впервые видел ее побежденной, и ему показалось, что сердце у него разорвется от любви и жалости.

— Мы ни за что не сдадимся! — заявил он. — Никогда не прекратим поиски. Это только передышка. Будем искать ее, пока не найдем.

— Обещайте, минхеер. — Анна умоляюще посмотрела на него. — Поклянитесь, что вы никогда не отступите, никогда не усомнитесь в том, что Сантэн и ее ребенок живы. Клянитесь перед лицом Господа, что никогда не перестанете искать своего внука. Дайте мне руку и клянитесь в этом!

Они стояли на берегу на коленях — прилив захлестывал им ноги — смотрели друг другу в лицо и держались за руки. Гарри дал клятву.

— Теперь можно возвращаться. — Анна тяжело поднялась. — Но мы вернемся и пойдем дальше, и будем идти, пока не найдем ее.

— Да, — подтвердил Гарри, — мы вернемся.

* * *

Должно быть, Сантэн действительно едва не умерла, потому что, очнувшись, почувствовала сквозь закрытые веки утренний свет. Перспектива еще одного дня мучений и страданий заставила ее плотнее зажмуриться и попробовать вернуться в черное забытье.

Потом она услышала легкий шорох, похожий на шелест утреннего ветра в груде сухих веток или трение панциря какого-то насекомого о камень. Звук встревожил ее. Она с огромным усилием повернула голову и открыла глаза.

В десяти футах от того места, где она лежала, сидел гном, и Сантэн поняла, что бредит.

Она быстро-быстро заморгала, и густая слизь, залепившая веки, размазалась по глазу, мешая смотреть, однако Сантэн сумела различить вторую крошечную фигурку, сидевшую, тоже на корточках, возле первой. Девушка хорошенько протерла глаза и попробовала сесть, вызвав своими движениями новый взрыв странных щелкающих, хрипловатых звуков. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы сообразить: это, волнуясь и нервничая, разговаривают два маленьких гнома, они вполне реальны, а не являются плодом ее болезни и слабости.

Та, что была ближе к Сантэн, оказалась женщиной с отвислыми грудями, болтавшимися ниже пупка. Эти груди походили на табачные кисеты из свиной кожи. Старуха… Нет, подумала Сантэн, слово «старуха» ничего не говорит о ее древности. Она морщинистая, как высохший на солнце изюм. На ее лице не осталось и дюйма кожи, которая не свисала бы мешками и складками и не была бы изрезана и изрыта глубокими морщинами. Морщины не просто разбегались по коже каждая по отдельности, но бесконечно пересекались, образуя причудливые рисунки вроде остроконечных звезд в замысловатом орнаменте. Морщинистыми были не только болтавшиеся мешочки грудей, но и маленький круглый животик, а также отвислая кожа на локтях и коленях.

Сантэн, точно во сне, была совершенно очарована. Она никогда не видела никого хотя бы отдаленно похожего, даже в бродячем цирке, который до войны исправно приезжал в Морт-Омм. Она приподнялась на локте и посмотрела на старуху.

Маленькая старуха была удивительного цвета, ее кожа блестела на солнце, как янтарь, и Сантэн вспомнила полированную чашечку отцовской пенковой трубки, которую тот так берег. Но этот цвет был даже ярче, яркий, как спелый абрикос на дереве, и, несмотря на слабость, на лице Сантэн появилась легкая улыбка.

Женщина, которая с не меньшим вниманием разглядывала Сантэн, тут же улыбнулась в ответ. Возле глаз собралась сеть морщинок, превратив их в косые щелки, как у китаянок. Но эти крошечные черные блестящие глазки сверкали так весело, что Сантэн захотелось обнять эту женщину, как она обняла бы Анну.

Зубы старухи были стерты почти до десен и окрашены в коричневый табачный цвет, но щербин не было, зубы казались ровными и крепкими.

— Кто ты? — прошептала Сантэн черными, разбухшими сухими губами, и женщина негромко защелкала и засвистела в ответ.

Под сморщенной обвисшей кожей стал хорошо виден маленький, но правильно очерченный череп, а овал удивительно милого лица напоминал крошечное сердечко. Макушку обрамляли реденькие кустики пушистых седых волос, которые тем не менее были скручены в небольшие тугие ядрышки размером с горошину каждое, так что между ними светился голый затылок. Маленькие, заостренные кверху уши были плотно прижаты к голове, как рисуют уши у гномов в детских книжках сказок. Мочки на них отсутствовали. Вместе с веселыми искорками в глазах эти смешные уши придавали лицу хитрое, но одновременно безмерно наивное выражение.

— У вас есть вода? — прошептала Сантэн. — Вода. Пожалуйста.

Старая женщина повернула голову и свистящим щелкающим языком заговорила с другим гномом. Это был почти ее двойник, с такой же невозможно сморщенной, абрикосовой, светящейся кожей, с такими же клубками плотных волос, усеивающих череп, яркими глазами и острыми, без мочек, ушами, но — мужчина. Это было тем более очевидно, что, сидя на корточках, он отбросил кожаную набедренную повязку и необрезанный пенис, совершенно несоразмерный с крошечным телом, свободно свисал, касаясь песка. Полуэрекция надменно свидетельствовала о качествах мужчины в полном расцвете сил. Поняв, что она разглядывает этот пенис, Сантэн быстро отвела глаза.

— Вода, — повторила она и на этот раз изобразила, будто пьет. Между двумя маленькими стариками сразу развернулось оживленное обсуждение.

— О’ва, ребенок умирает от жажды, — сказала старая бушменка мужу, с которым прожила тридцать лет. Первый слог его имени она произносила с чмоканьем, напоминающим звук поцелуя.

— Она уже мертва, — сразу ответил бушмен, — слишком поздно, Х’ани.

Имя его жены начиналось с резкого взрывного согласного и заканчивалось негромким щелчком языка о верхние зубы; в западноевропейских языках так выражают легкое раздражение.

— Вода принадлежит всем, и живым, и мертвым, таков первый закон пустыни. Ты это хорошо знаешь, старый дедушка.

Желая быть особенно убедительной, Х’ани воспользовалась почтительным обращением «старый дедушка».

— Вода принадлежит всем людям, — согласился он, кивая и мигая. — Но она не из племени сан, она никто. Она из других людей.

Этим кратким заявлением О’ва сжато выразил взгляд бушмена на свое место в остальном мире.

Бушмены — первые люди. Историческая память племени восходила к тем временам за завесой веков, когда бушмены были единственными людьми, населявшими этот край. Весь континент, от далеких северных озер до Драконовых гор на юге, был их охотничьими угодьями. Это были аборигены — люди племени сан.

Остальные были совсем другими. Первые из этих других прикочевали с севера — огромные черные люди, гнавшие перед собой скот. Много позже появились иные, с кожей цвета рыбьего брюха, покрасневшего на солнце, со светлыми, похожими на бельма глазами — они пришли по морю с юга. Эта женщина — одна из таких. Из тех, кто пас скот на охотничьих землях бушменов, и истреблял дичь, которая была их скотом.

Когда их лишили пропитания, бушмены решили, что источник пищи им заменит домашний скот, который пришел на смену диким животным вельда. У бушменов не было представлений о собственности, не было традиций частного владения.

Бушмен воспринимал стада этих других как воспринимал диких животных, и тем самым нанес хозяевам скота смертельную обиду. Черные и белые, они все начали войну с бушменами и вели ее с безжалостной яростью, обостренной страхом перед крошечными, словно детскими, стрелами, смазанными ядом, который вызывал верную мучительную смерть.

Отряды воинов, вооруженные обоюдоострыми ассегаями, и отряды всадников с огнестрельным оружием охотились на бушменов, как на опасных животных. Бушменов расстреливали, кололи копьями, загоняли в пещеры и сжигали живьем, их травили и пытали и щадили в этой бойне только маленьких детей. Детей заковывали в цепи, потому что тех, что не умирали от горя, можно было приручить. Из них получались верные, преданные слуги.

Те бушмены, которые пережили этот сознательный геноцид, ушли в безводные пустыни, где только они с их удивительным знанием и пониманием природы могли выжить.

— Она из других, — повторил О’ва, — и уже мертва. Воды хватит только нам в дорогу.

Х’ани не сводила взгляда с лица Сантэн и молча укоряла себя: «Старуха, не нужно было говорить о воде. Если бы ты просто дала воду, не задавая вопросов, не нужно было бы терпеть мужскую глупость». Она повернулась и улыбнулась мужу.

— Мудрый старый дедушка, посмотри в глаза ребенку, — сказала она. — В них есть еще жизнь и есть мужество. Она не умрет, пока не опустошит свое тело до последнего вздоха.

Х’ани неторопливо сняла с плеча сумку, не обращая внимания на негромкий свистящий звук неодобрения, который издавал ее муж.

— В пустыне вода принадлежит всем, и племени сан и другим, тут нет никакого различия, и ты уже признал это.

Из сумки она извлекла страусовое яйцо, почти шарообразное, гладкое, желто-белое. На толстой скорлупе по всей окружности были любовно выцарапаны миниатюрные силуэты зверей и птиц, а с одной стороны рисунок соседствовал с деревянной пробкой. Содержимое яйца забулькало, как только Х’ани взвесила его, положив себе на ладони. Сантэн захныкала, словно щенок, которому отказали в соске.

— Своевольная старуха, — с негодованием произнес О’ва.

Это было самое сильное выражение осуждения, какое позволяла бушменская традиция. Он не мог ни приказывать ей, ни запрещать.

Один бушмен может только советовать другому, он не имеет никакой власти над другими; у бушменов нет ни вождей, ни предводителей, все они равны: мужчины и женщины, молодые и старые.

Х’ани осторожно откупорила страусовое яйцо и подобралась поближе к Сантэн. Одной рукой она взяла девушку за шею, чтобы поддерживать ей голову, другой поднесла к ее губам яйцо. Сантэн жадно глотнула и подавилась, вода закапала с ее подбородка. На этот раз в отчаянии зашипели и О’ва и Х’ани: каждая капля драгоценна, как кровь жизни. Х’ани убрала яйцо, и Сантэн всхлипнула и попыталась дотянуться до него.

— Ты невежлива, — укорила ее Х’ани.

Она поднесла яйцо к губам и набрала в рот, так что раздулись щеки. Потом взяла Сантэн за подбородок, наклонилась и накрыла губы девушки своими. Выпустила несколько капель в рот Сантэн, подождала, пока та проглотит, потом выпустила еще. Вылив в рот Сантэн последнюю каплю, старуха отстранилась и внимательно наблюдала за девушкой, пока не решила, что та готова принять еще. Тогда она выпоила ей вторую порцию — полный рот, потом третью.

— Эта женщина пьет, как слониха на водопое, — мрачно сказал О’ва. — Она уже выпила столько, что можно затопить сухое русло Куизебы.

Он, конечно, прав, поневоле признала Х’ани. Девушка уже взяла целую дневную порцию. Х’ани закупорила яйцо и, хотя Сантэн просила, умоляюще протягивая руки, спрятала его в сумку.

— Еще капельку, — умоляла Сантэн, но старуха, не обращая на нее внимания, повернулась к спутнику.

Они заспорили, делая грациозные птичьи жесты, щебеча и щелкая пальцами.

Шея женщины и руки выше локтя были украшены широкими связками плоских белых бус. На талии держалась короткая кожаная юбочка, а одно плечо прикрывала полоска пятнистого меха. Оба одеяния были сделаны из единого куска без всякого кроя и видимых стежков. Юбка держалась на поясе из сыромятной кожи, с которого свисала настоящая коллекция крошечных тыковок и сосудов из рогов антилопы; кроме того, Х’ани несла длинную палку, к заостренному концу которой был приделан каменный наконечник.

Сантэн лежала и жадно смотрела на них. Она понимала, что от этого обсуждения зависит ее жизнь и что старуха выступает в ее защиту.

— Все, что ты говоришь, почтенный старый дедушка, несомненно правда. Мы в пути, и тех, кто не может идти наравне с нами и представляет опасность для всех, нужно оставлять. Таков обычай. Но если немного подождать, — Х’ани обвела рукой кусочек небосклона, который солнце должно было пройти приблизительно за час, — этот ребенок, возможно, успеет набраться сил, а столь короткое ожидание ничем нам не грозит.

О’ва, продолжая издавать глубокие гортанные звуки, щелкнул пальцами обеих рук. Жест был очень выразительный и до крайности встревожил Сантэн.

— Наш путь опасен, нам предстоит пройти большое расстояние. До следующей воды идти много дней; задерживаться здесь глупо.

Голову О’ва венчала корона. Несмотря на свое бедственное положение, Сантэн заинтересовалась ею и неожиданно поняла, что это такое. В украшенную бусами головную повязку из сыромятной кожи старик поместил четырнадцать крошечных стрел. Древки были сделаны из речного камыша, на концах торчали орлиные перья, а наконечники выточены из белой кости. И каждый зубчик густо вымазан темной засохшей краской, похожей на свежую патоку. Именно эти наконечники заставили Сантэн с ужасом вспомнить живописные описания путешествий по Африке из книг Левайе.

— Яд! — прошептала Сантэн. — Отравленные стрелы! — Она вздрогнула и вспомнила рисунки в книге. — Это бушмены. Настоящие живые бушмены!

Она с трудом села, и оба маленьких человека повернулись к ней.

— К ребенку возвращаются силы, — сказала Х’ани, но О’ва решительно поднялся.

— Мы в пути, это самый главный путь, и дни уходят.

Неожиданно выражение лица Х’ани изменилось. Женщина смотрела на тело Сантэн. Когда Сантэн села, ее хлопчатобумажная блузка, и так уже рваная, распахнулась, обнажив одну грудь. Заметив интерес женщины, Сантэн осознала свою наготу и торопливо прикрылась, но старая женщина подскочила ближе и наклонилась к ней. Она нетерпеливо отвела руки Сантэн и удивительно сильными пальцами узких изящных кистей нажала на груди Сантэн.

Сантэн поморщилась, застонала и хотела отодвинуться, но старуха оказалась решительной и властной, точь-в-точь Анна. Она распахнула рваную блузку Сантэн, взяла большим и указательным пальцами сосок и принялась осторожно доить. На кончике соска показалась прозрачная капля, Х’ани что-то сказала и толчком снова уложила Сантэн на песок. Она сунула руку под брезентовую юбку и принялась искусно ощупывать низ живота девушки.

Наконец она отстранилась, села на корточки и торжествующе улыбнулась своему супругу.

— Теперь ты не можешь ее оставить, — злорадно сказала она.

Главнейшая традиция племени — нельзя бросать в пустыне женщину, неважно, из племени сан или нет, которая несет в себе новую жизнь.

О’ва устало махнул рукой, показывая, что сдается, и прилег на песок. Вид у него был несколько отрешенный и даже отчужденный, когда жена трусцой спустилась к морю, держа в руках палку с наконечником. Х’ани внимательнейшим образом осматривала мокрый берег, пока мягкие волны плескались о ее щиколотки, а потом вдруг воткнула острие палки в песок и отступила, пропахав своим орудием мелкую бороздку. Палка ударилась о какой-то твердый предмет под песком. Х’ани кинулась вперед, откопала что-то пальцами, вытащила это что-то и бросила в сумку. Потом она повторила проделанную процедуру еще и еще раз.

Спустя короткое время она вернулась туда, где лежала Сантэн, и высыпала из мешка на песок целую кучу раковин. То были двустворчатые песочные моллюски. Сантэн сразу же страшно разозлилась на собственную глупость. Она много дней голодала и погибала от жажды, буквально спотыкаясь об этих сочных моллюсков, а берег просто кишел ими.

Вытащив из сумки большой каменный нож для резки кости, старуха начала одну за другой открывать раковины, осторожно придерживая, чтобы случайно не выплеснуть из перламутровых створок сочную мякоть, и передавала их Сантэн. В полном восторге та высасывала сок из половинок раковины, жадно выскребала пальцами остатки и засовывала их в рот.

— Bon! — сказала она Х’ани. Ее лицо просто светилось от радости; дожевывая крошечные сочные кусочки, она повторила: — Trиs bon[102]!

Х’ани улыбнулась и наклонила голову, вскрывая костяным ножом следующую раковину. Открывать таким ножом раковину очень неудобно, к тому же он откалывал кусочки, которые скрипели на зубах у Сантэн. Съев еще трех моллюсков, Сантэн взяла свой нож и раскрыла его.

О’ва демонстрировал свое неодобрение, сидя в стороне на корточках и глядя в море, но, услышав щелчок раскрываемого ножа, повернулся к Сантэн, и в его глазах вспыхнул живой интерес.

Племя сан по-прежнему жило в каменном веке, но хотя добыча и плавка железа лежали вне рамок его культуры, О’ва уже видел железные инструменты. Люди его племени подбирали их на полях битв с черными гигантами или крали в лагерях чужаков и путников, и когда-то О’ва был знаком с человеком, который владел таким же орудием, как у девушки.

Того человека звали Ксья — такой своеобразный звук производит всадник, подгоняя лошадь. Тридцать пять лет назад этот Ксья взял в жены старшую сестру О’ва. Еще в молодые годы Ксья нашел у пересохшего водного источника на краю Калахари скелет белого. Тело старого охотника лежало рядом с остовом его лошади, а рядом валялось четырехфунтовое ружье для охоты на слонов.

Ксья не дотронулся до ружья: из легенд и по собственному горькому опыту он знал, что в этой волшебной палке живет гром, — но осторожно просмотрел содержимое сгнившей седельной кожаной сумки и обнаружил такие сокровища, о которых бушмены до него только мечтали. Во-первых, кожаный кисет с месячным запасом табака. Ксья сразу положил щепотку под губу и, счастливый, принялся разглядывать остальное. Сразу отбросил книгу и картонную коробку с маленькими шариками тяжелого серого металла, некрасивыми и явно не имеющими никакого полезного применения. Потом он обнаружил красивую фляжку желтого металла на кожаном ремешке. Фляжку заполнял бесполезный серый порошок, который он высыпал на песок, но сама фляжка замечательно блестела, и Ксья понял, что перед ней не устоит ни одна женщина. Ксья не был великим охотником или замечательным танцором и певцом, он долго ухаживал за сестрой О’ва, чей смех звучал как журчание ручья. Он уже отчаялся привлечь ее внимание и даже не смел послать в ее сторону маленькую стрелку с перьями — церемониальный знак любви, но теперь, держа в руках эту замечательную блестящую фляжку, понял, что наконец-то она станет его женщиной.

Потом Ксья нашел нож и уверился, что с его помощью завоюет уважение мужчин племени, а этого он хотел не меньше, чем красивую сестру О’ва. Прошло почти тридцать лет с тех пор, как О’ва последний раз видел Ксья и свою сестру. Они исчезли в сухой пустыне на востоке, изгнанные из клана необычными чувствами — завистью и ненавистью, которые вызвал у других мужчин племени нож.

И вот сейчас О’ва видит в руках женщины такой же нож; она раскрывает им раковины и поедает сладкое мясо и пьет сок.

До сих пор огромное, неуклюжее тело незнакомки вызывало у него только отвращение: женщина была крупнее любого мужчины племени сан — да еще огромные руки и ноги, отвратительные густые волосы, а кожа покраснела на солнце; но когда он смотрел на нож, давние смешанные чувства вернулись, и он понял, что ночью будет лежать без сна и думать об этом ноже.

О’ва встал.

— Хватит, — сказал он Х’ани. — Пора идти.

— Еще немного.

— Носит она ребенка или нет, один человек не должен подвергать опасности всех. Мы должны идти.

И снова Х’ани поняла, что он прав. Они и так потратили неразумно много времени. Она встала и повесила сумку на плечо.

Х’ани увидела панику в глазах Сантэн: та поняла ее намерение.

— Подождите меня! Attendez!

Сантэн встала, ужаснувшись при мысли о том, что останется одна.

О’ва взял в левую руку маленький лук, заправил свисающий пенис под кожаную повязку и затянул пояс. Потом, не оглядываясь на женщин, пошел по берегу.

Х’ани пошла за ним.

Они двигались размеренной трусцой, и только сейчас Сантэн заметила их торчащие ягодицы, выпирающие так сильно, что ей вдруг пришла в голову смешная и странная мысль — она могла бы усесться на ягодицы Х’ани и ехать, как на пони. Та, оглянувшись, сверкнула одобрительной улыбкой и снова устремилась вперед. Ягодицы заходили ходуном, пустые мешочки грудей затрепыхались на животе.

Сантэн сделала шаг за бушменами и тут же в полном отчаянии остановилась.

— Не туда! — выкрикнула она. — Вы пошли не туда!

Пигмеи направлялись на север, прочь от Кейптауна, от Валбис-Бэй, бухты Людериц и всей цивилизованной жизни.

— Вы не можете… — Сантэн обезумела, ибо ее снова ожидало одиночество в пустыне, которая поглотит ее, словно голодный зверь, как только она останется одна. Но последовать за бушменами значит повернуться спиной к людям, которые наверняка спешат ей навстречу, неся с собой спасение.

Она сделала несколько нетвердых шагов.

— Пожалуйста, не уходите!

Старуха поняла ее мольбу, но знала, что есть только один способ заставить девочку двигаться. И не оглядывалась.

— Пожалуйста!

Ритмичная трусца с поразительной быстротой уводила от нее двух маленьких людей.

Несколько минут Сантэн колебалась; разрываемая сомнениями и тревогой, она оглядывалась на юг. Х’ани была уже в полумиле и не замедляла ход.

— Подождите меня! — крикнула Сантэн и схватила деревянную дубину. Она пыталась бежать, но через сто шагов перешла на короткие, трудные, но решительные шаги.

К полудню две фигуры, за которыми она шла, превратились в точки и, наконец, исчезли в теплом воздухе далеко впереди. Однако на медном песке оставались отчетливые отпечатки их ног, крошечные детские следы. Сантэн сосредоточила на них все внимание и очень скоро перестала понимать, где и как она нашла в себе силы не упасть, а продолжать идти и выживать в течение этого дня.

К вечеру, когда от ее решимости уже почти ничего не осталось, она оторвала взгляд от следов и далеко впереди увидела столб светло-голубого дыма, уносимого в море. Он поднимался над полосой желтого песчаника за линией прибоя, и Сантэн, собрав остатки сил, кое-как дотащилась до стоянки бушменов.

Без сил опустилась она на песок у костра из плавника. Х’ани подошла к ней, щебеча и щелкая, и, как ребенка, напоила из своего рта. Вода была теплая и слизистая от слюны старой женщины, но Сантэн никогда не пробовала ничего восхитительнее. Воды опять было недостаточно, и старуха закупорила яйцо до того, как Сантэн полностью утолила жажду.

Сантэн оторвала взгляд от сумки с яйцом и поискала старика.

Наконец она его нашла. Видна была только его голова, тело скрывалось в водорослях, в зеленой воде.

Он разделся, оставив только бусы на шее и поясе, и вооружился острой палкой Х’ани для копания. Сантэн наблюдала, как он, словно легавая, застыл на месте, а затем с необычайной быстротой вонзил во что-то шест. Вода взорвалась целым фонтаном брызг. Пока О’ва сражался с пойманной им крупной добычей, Х’ани хлопала в ладоши и возбужденно выкрикивала слова ободрения. Наконец он вытянул на песок бьющееся и вырывающееся существо.

Несмотря на усталость и слабость, Сантэн поднялась на колени и удивленно вскрикнула. Она знала, что это — омар был ее любимым блюдом, — но все равно подумала, что чувства ей изменяют: существо оказалось огромным. Удивительно, что О’ва смог его поднять. Толстый, покрытый панцирем хвост животного с шумом шлепал по песку, а из-за головы высовывались длинные усы, за которые обеими руками ухватился О’ва. Х’ани бегом бросилась навстречу мужу, вооружившись большим камнем размером с собственную голову, и общими усилиями бушмены добили огромное ракообразное.

До наступления темноты О’ва поймал еще двух омаров, почти таких же больших, как первый, а потом они с Х’ани выскоблили в песке неглубокую яму и выложили ее водорослями.

Пока они сооружали эту «кухню», Сантэн рассматривала огромных омаров. Ей сразу бросилось в глаза, что у этих ракообразных отсутствовали клешни. Следовательно, они были сродни тем лангустам, что водятся в Средиземном море. Сантэн как-то пробовала их за обедом у своего дяди в Лионе. Усы у омаров в руку длиной, у основания толстые, как большой палец. Они такие старые, что рачки и водоросли облепили иглистые панцири, будто это камни.

О’ва и Х’ани уложили их в выложенную водорослями яму под тонкий слой песка, потом нагромоздили поверх плавник и зажгли. Пламя озарило их тела цвета абрикоса; бушмены оживленно болтали. Закончив работу, О’ва вскочил и затанцевал; он кружил возле костра и пел хриплым фальцетом.

Х’ани отбивала ритм, издавая гортанные звуки, и раскачивалась сидя, О’ва танцевал, а Сантэн лежала без сил и поражалась энергии маленьких людей, гадая, какова цель этого танца и что значат слова песни.

— Приветствую тебя, дух красного паука из моря, и посвящаю тебе этот танец, — пел О’ва, вскидывая ноги так, что его нагие ягодицы, выступающие из-под кожаной юбки, дрожали, как желе.

— Прими мой танец и уважение, ведь ты умер, чтобы мы могли жить… И Х’ани вторила его пению резкими высокими криками.

О’ва, искусный и хитрый охотник, никогда не убивал, не воздавая хвалу дичи, погибшей от его стрел или в его ловушках, и не считал недостойным похвалы ни одно существо, как бы мало оно ни было. Сам маленький, он признавал совершенство многих мелких тварей и знал, что чешуйчатый муравьед, или панголин, достоин похвалы больше льва, а насекомое богомол достойнее слона или сернобыка, потому что в каждом из них воплощена особая часть божественной природы, которой он поклонялся.

Он считал себя не достойнее всех этих существ и не имел над ними больше власти, чем та, что дается правом необходимости выжить — ему самому или его клану; он был благодарен духу добычи за то, что та отдала ему жизнь. К концу танца О’ва протоптал дорожку в песке вокруг костра.

Они с Х’ани смели уголья и песок и обнажили тушки гигантских раков, которые стали теперь темно-красными и источали необыкновенный аромат, смешанный с запахом водорослей. Весело смеясь и обжигая пальцы, бушмены вскрыли красные чешуйчатые хвосты и выбрали из них сочные кусочки белого мяса.

Х’ани подозвала Сантэн, и та села рядом с ними. В конечностях рака прятались палочки мяса величиной с мизинец, а в грудке — похожая на горчицу желтоватая кашица, в которую превратилась печень. Бушмены использовали ее как соус.

Сантэн не помнила, чтобы когда-нибудь получала такое удовольствие от еды. Своим складным ножом она разрезала мясо на небольшие, на один укус, ломтики. Х’ани улыбалась, глядя на нее. В свете костра было видно, как тщательно она пережевывает еду, а потом Х’ани сказала:

— Нэм! — И снова: — Нэм!

Сантэн, внимательно вслушиваясь, повторила слово и попыталась воспроизвести звуки так, как произнесла их старая бушменка.

Х’ани снова радостно рассмеялась.

— Ты слышал, О’ва? Девочка сказала: «Хорошо!»

Старик фыркнул, глядя на нож в руках чужой женщины. Он обнаружил, что не может отвести от него глаз. Лезвие разрезало мясо так чисто, что оставляло только блестящий след. «Какое оно, должно быть, острое!» — думал О’ва, и эта мысль портила ему аппетит.

Набив живот до отказа, почти до боли, Сантэн легла у костра, и Х’ани тут же подошла к ней и выкопала под бедром ямку. Лежать сразу стало гораздо удобнее, и Сантэн устроилась спать, но Х’ани пыталась показать что-то еще.

— Нельзя класть голову на землю, Нэм Дитя, — объясняла она. — Держи ее выше, вот так.

Х’ани приподнялась на локте, а затем ловко положила голову на плечо. Сантэн такая поза показалась чрезвычайно неудобной, и, улыбнувшись в знак признательности, она осталась лежать как лежала.

— Отойди от нее, — пробурчал О’ва. — Когда скорпион заползет ей ночью в ухо, она поймет.

— Для одного дня она узнала достаточно, — согласилась Х’ани. — Ты слышал, как она сказала «нэм»? Это ее первое слово. Так я и назову ее. Нэм, — повторила она, — Нэм Дитя.

О’ва хмыкнул и пошел в темноту облегчиться. Он понимал неестественный интерес жены к незнакомке и ее ребенку, но впереди их ждало страшное путешествие, и эта женщина будет в нем опасной помехой. И еще, конечно, ее нож; мысль о ноже злила его.

* * *

Сантэн с криком проснулась. Сон был ужасный, путаный и очень страшный: она снова видела Майкла, но не пылающее тело в самолете. Майкл скакал верхом на Нюаже. Его тело почернело от огня, волосы горели, как факел, а Нюажа под ним калечили и рвали снаряды, и его кровь ярко блестела на белоснежной шкуре, а из разорванного брюха на бегу вываливались внутренности.

— Вот моя звезда, Сантэн. — Майкл указывал вперед рукой, похожей на черный коготь. — Почему ты не идешь к ней?

— Не могу, Мишель! — воскликнула Сантэн. — Не могу!

Майкл, не оглядываясь, поскакал по дюнам на юг, Сантэн кричала ему вслед:

— Подожди, Мишель, подожди меня!

Она кричала, когда мягкие руки затрясли ее и разбудили.

— Спокойней, Нэм Дитя, — прошептала Х’ани. — Твою голову заполонили демоны сна, но посмотри: они уже ушли.

Сантэн всхлипывала и дрожала, и Х’ани легла с ней рядом, накрыла их обеих своей меховой накидкой, прижала к себе и стала гладить по волосам. Немного погодя Сантэн успокоилась. От женщины пахло древесным дымом, животным жиром и дикими травами, но это были приятные запахи, а ее тепло успокаивало; вскоре Сантэн снова уснула и на этот раз не видела кошмаров.

Х’ани не спала. Старикам не нужно столько сна, сколько молодым. Но в душе она ощущала покой. Физическое прикосновение к другому человеку — вот чего ей не хватало долгие месяцы. Она с детства знала, насколько это важно. Ребенок племени сан постоянно соприкасается с телом матери и всю дальнейшую жизнь проводит в тесном контакте с другими людьми клана. У клана есть пословица «Одинокая зебра становится легкой добычей льва», и клан — это всегда очень тесное единство.

Думая об этом, старая женщина снова опечалилась. Гибель клана слишком тяжелое бремя, чтобы нести его. В клане О’ва и Х’ани было девятнадцать человек: трое сыновей, их жены и одиннадцать детей. Самого младшего внука Х’ани еще не отняли от груди, а у старшей внучки, которую Х’ани любила больше всех, в первый раз пришли крови, когда на клан обрушилась болезнь.

Такой болезни не знала история племени сан: она была такая быстрая и свирепая, что Х’ани до сих пор не могла понять и смириться. Начиналась она с боли в горле, затем следовал жар: кожа становилась до того горячей, что обжигала, а такую жажду, которую люди племени сан называли Великой Сушью, не могла породить даже сама пустыня Калахари.

Малыши умерли через день или два после появления первых признаков хвори, а старшие были так обессилены болезнью, что не могли их похоронить, и маленькие тела быстро разложились на жаре.

Болезнь прошла, и они поверили, что спаслись. Детей похоронили, но сил танцевать ради их духов и петь им, чтобы проводить в путь в другой мир, не было.

Но в действительности спасение оказалось ложным, потому что болезнь просто изменила форму: снова начался жар, легкие заполнились водой, и семья стариков хрипела и задыхалась, пока не умерла.

Умерли все, кроме О’ва и Х’ани, но дажеони подошли к смерти так близко, что минуло много дней и ночей, прежде чем они окрепли настолько, чтобы понять масштабы постигшей их катастрофы.

Достаточно придя в себя, два старика станцевали ради своего обреченного клана, и Х’ани плакала о малышах, которых ей никогда уже не носить на бедре и не рассказывать им сказки.

Потом настало время обсудить причины и смысл трагедии; горюя, они бесконечно говорили об этом по вечерам у костра, и, наконец, однажды вечером О’ва сказал:

— Как только мы достаточно окрепнем для путешествия, а ты знаешь, Х’ани, какое это страшное путешествие, надо вернуться к Месту Всей Жизни. Только там мы поймем смысл случившегося и узнаем, как умилостивить злых духов, которые нанесли нам такой ужасный удар.

Когда Х’ани снова ощутила у себя в руках молодое, плодоносное тело, ее печаль слегка развеялась; в ее высохшей, лишенной молока груди ожил задавленный болезнью материнский инстинкт.

«Может быть, — подумала она, — духи уже умилостивились, потому что мы начали паломничество, и позволят старой женщине еще раз услышать крик новорожденного, прежде чем она умрет».

На рассвете Х’ани раскупорила один из маленьких рожков, висевших у нее на поясе, и смазала пахучей мазью солнечные ожоги на щеках и носу Сантэн. Потом обработала синяки и ссадины на ее руках и ногах и, пока делала это, не переставала болтать. Она позволила девушке выпить тщательно отмеренную порцию воды. Сантэн еще наслаждалась ее вкусом, держа во рту, словно бордо редчайшего сорта, когда бушмены без дальнейших церемоний поднялись с земли, повернулись на север и прежней размеренной трусцой побежали вдоль берега моря.

Сантэн в полном замешательстве вскочила, но, не тратя усилий на бесполезные уговоры, схватила свою дорожную палку, кое-как прицепила парусиновый капюшон, чтобы закрыть голову от солнца, и кинулась вслед за пигмеями.

На первой же миле пути она очень хорошо поняла, что еда и отдых серьезно подкрепили ее. Сначала ей удавалось не терять пару крошечных силуэтов из виду. Она видела, как Х’ани тыкала в песок своей палкой, подцепляя на бегу ракушку с моллюском, вручала ее О’ва, подцепляла следующую для себя и ела на ходу.

Сантэн заострила конец дубины и принялась подражать ей, вначале безуспешно. Потом она поняла, что моллюски прячутся в песчаных ямах на берегу, а у Х’ани есть способ распознавать эти ямы. Ударять наобум бесполезно. С этого момента она раскапывала песок только там, где делала отметки Х’ани, и на ходу с благодарностью пила сок из раковин.

Несмотря на все усилия, Сантэн шла все медленнее; пигмеи мало-помалу удалялись от нее и, наконец, исчезли из виду. К полудню Сантэн уже с трудом плелась и знала, что ей нужно отдохнуть. Так она и сделала. Едва присев на песок и приподняв голову, далеко впереди она разглядела знакомый уже мыс с лежбищем тюленей.

Х’ани как будто точно определила пределы ее выносливости, потому что они с О’ва ждали Сантэн в скальном убежище; когда Сантэн втащилась по склону в пещеру и без сил упала у костра, Х’ани довольно улыбнулась и защебетала.

Х’ани дала ей очередную порцию воды, и между стариками завязался оживленный спор, за которым Сантэн следила с интересом, заметив, что, показывая на нее, Х’ани каждый раз произносила «нэм».

Жесты стариков были столь выразительными, что Сантэн уверилась: старуха хочет, чтобы из-за нее они задержались здесь, а старик рвется идти дальше.

Указывая на своего спутника, Х’ани всякий раз чмокала, как при поцелуе. Неожиданно Сантэн прервала обсуждение: показала на маленького бушмена и произнесла «О’ва».

Оба уставились на нее, словно оцепенев от изумления, потом радостными возгласами приветствовали ее достижение.

— О’ва!

Х’ани шаловливо ткнула мужа под ребра, счастливо охнув.

— О’ва!

Старик шлепнул себя по груди, от признательности подпрыгивая вверх-вниз.

На какое-то мгновение о споре забыли. Именно этого хотелось Сантэн. Едва только первое волнение прошло, она показала на старуху, которая мгновенно поняла ее молчаливый вопрос.

— Х’ани! — отчетливо выговорила Сантэн.

Но только с третьей попытки она произнесла последний щелкающий звук так, что это удовлетворило Х’ани, приведя ее в неописуемый восторг.

— Сантэн, — девушка дотронулась до себя, чем вызвала настоящую бурю недовольства, выразившуюся в том, что бушмены громче обычного защелкали языками и быстро-быстро замахали руками.

— Нэм Дитя!

Х’ани легонько шлепнула Сантэн по плечу, и та безропотно согласилась быть крещеной во второй раз.

— Нэм Дитя!

— Так вот, почтенный старый дедушка, — повернулась Х’ани к мужу, — может, Нэм Дитя и уродлива, но она быстро учится и носит ребенка. Мы будем отдыхать здесь до завтра. Решено!

Ворча себе под нос, О’ва зашаркал прочь из пещеры, но когда, уже в сумерках, вернулся, принес на плече свежую тушку молодого тюленя. Сантэн почувствовала, что достаточно отдохнула, чтобы присоединиться к церемонии благодарения, и хлопала в ладоши вместе с бушменкой, пытаясь подражать ее гортанным выкрикам, пока О’ва танцевал вокруг них, а мясо тюленя жарилось на углях.

Мазь, которой Х’ани смазала ее раны, подействовала быстро. Ожоги и волдыри на лице подсохли, светлая кожа потомка древних кельтов потемнела и, день ото дня привыкая к солнцу, приобрела цвет тикового дерева, хотя Сантэн без конца расчесывала свои густые темные волосы, чтобы как можно тщательнее прикрывать ими лицо.

Тело Сантэн в ответ на тяжелый труд и богатые протеином дары моря с каждым днем становилось все сильнее. Вскоре она легко шла на своих длинных ногах, не отставая от бушменов; споров об остановках больше не было. Для Сантэн стало делом чести с рассвета до заката держаться наравне со старой парой.

— Я тебе покажу, старый дьявол, — бормотала она себе под нос, отчетливо осознавая странную неприязнь, которую испытывал к ней О’ва; Сантэн считала, что причина — в ее слабости и в том, что она задерживает путников.

Однажды перед самым выходом в путь Сантэн забрала у Х’ани половину наполненных водой страусовых яиц и, несмотря на протесты, увязала их в свой хлопчатобумажный платок. Едва бушменка поняла ее намерения, она с готовностью приняла помощь и, когда они начали свой очередной дневной пробег, нещадно тыкала мужа в бок:

— Нэм Дитя несет свою долю, как любая женщина из племени сан.

Устав насмехаться, она начала с необыкновенной серьезностью учить Сантэн своему языку и не успокаивалась до тех пор, пока та не произносила правильно то или иное слово и не показывала на примере, что поняла урок.

Вначале Сантэн просто старалась угодить старой женщине, но постепенно каждое новое открытие стало ее радовать, а дневной переход давался тем легче и заканчивался тем быстрее, чем больше крепло ее тело и росло понимание.

То, что вначале казалось ей мертвой пустыней, оказалось миром, полным странной и необычайно приноровленной к этим условиям жизни.

Водоросли и подводные рифы были сокровищницей ракообразных, моллюсков и морских червей, а иногда отлив оставлял в мелких водоемах в скалах рыбу. Настоящую морскую рыбу, с блестящей чешуей и слегка зеленоватым мясом; поджаренная на угольях, она была вкуснее палтуса.

Однажды они наткнулись на колонию очковых пингвинов. Пингвины гнездились на каменистом островке, соединенном с материком рифом; по этому рифу путники прошли в отлив по пояс в воде, хотя Сантэн очень боялась акул. На голой земле сидели на яйцах тысячи черных и белых пингвинов, они гневно шипели и кричали, пока бушмены собирали и складывали в сумки крупные зеленоватые яйца. Жаренные в песке под костром, они были невероятно вкусны, с мягким студенистым белком и ярко-желтым желтком, и так сытны, что за раз можно было съесть только одно яйцо. Запаса хватило на много дней.

Изменчивые дюны с крутыми склонами из осыпающегося под ногами песка служили домом для ящериц, роющих там свои норки, и ядовитых гадюк, чьей добычей становились ящерицы. Бушмены забивали палками тех и других и жарили их прямо в чешуйчатой коже. Поборов первоначальное отвращение и попробовав, Сантэн решила, что на вкус мясо пресмыкающихся очень похоже на курятину.

Они продвигались все дальше на север, и дюны уже не возвышались сплошной чередой песочных гор, не казались неприступными крепостями, а все чаще перемежались участками сухой твердой земли, такой же голой и выжженной солнцем, как сами дюны и прибрежные пустоши. Х’ани тем не менее вела Сантэн по каменистому берегу, находя сочные растения — с виду неотличимые от бурых камней. Когда однажды начали копать под крошечными, совсем неприметными листиками, то, к изумлению Сантэн, под землей обнаружился раздутый корень величиной с футбольный мяч.

Сантэн смотрела, как Х’ани своим каменным ножом мелко нарезала очищенный корень, а затем взяла горсть кусочков, поднесла ко рту и крепко сжала, оттопырив большой палец, словно доила корову. Жидкость молочного цвета заструилась по пальцу, попадая в открытый рот. Выцедив последнюю каплю, бушменка принялась протирать оставшейся массой лицо и руки, расплываясь в улыбке от удовольствия.

Сантэн последовала ее примеру. Сок оказался горьким, как хина, но, когда прошел первый шок от его вкуса, Сантэн обнаружила, что он утоляет жажду лучше воды, а когда она мякотью растения натерла тело, сухость, вызванная ветром, солнцем и солью, исчезла, кожа стала чистой и гладкой. В результате впервые после кораблекрушения Сантэн задумалась о своей внешности.

Вечером, пока они у костра дожидались, когда поджарятся наколотые на палку моллюски, Сантэн выстрогала палочку и ее концом, как зубочисткой, удалила остатки пищи, потом окунула указательный палец в кристаллы соли, которые набрала на камнях, и вычистила зубы. Х’ани понимающе наблюдала за ней, а после еды уселась позади девушки и, негромко приговаривая, стала веткой расчесывать ее спутанные волосы, а потом плотно заплела их.

Сантэн проснулась затемно с сознанием того, что, пока она спала, что-то произошло. Хотя костер горел, его свет странно расплывался, а возбужденные голоса О’ва и Х’ани звучали приглушенно, как будто вдалеке. Воздух был холодным и тяжелым от влаги, и Сантэн не сразу поняла, что их окутал густой туман, который ночью накатился с моря. Х’ани подпрыгивала от возбуждения и нетерпения.

— Быстрей, Нэм Дитя, поспеши!

Словарь Сантэн уже включал около сотни самых употребительных слов бушменского языка. Она торопливо вскочила.

— Неси. Принеси.

Х’ани показала на сумку со страусовыми яйцами, сама подняла такую же и пошла в туман. Сантэн побежала, чтобы не отстать, потому что окружающий мир исчез в жемчужной мгле.

В долине между дюнами Х’ани опустилась на колени.

— Смотри, Нэм Дитя.

Она сжала запястье Сантэн, потянула девушку за собой и показала на пустынное растение, которое прижимало свои плоские листья к земле. Толстая гладкая кожица, покрывавшая похожие на камни листья, принимала цвет окружающей почвы.

— Вода, Х’ани! — радостно воскликнула Сантэн.

— Вода, Нэм Дитя.

Х’ани рассмеялась.

Туман с моря собирался на толстых гладких листьях и прозрачными капельками воды стекал по вогнутой поверхности, набираясь, как в крошечное корытце, у самого основания едва видневшегося стебля там, где этот стебель исчезал в земле. Растение было восхитительным устройством для сбора влаги, и теперь Сантэн поняла, что с каждым приходом тумана подземный корень-шар насыщался ею.

— Быстрей! — приказала Х’ани. — Скоро придет солнце.

Она вертикально поставила в песок страусовое яйцо и откупорила его. Комком шерсти какого-то животного промокнула блестящую лужицу росы и осторожно выжала в яйцо. Продемонстрировав, что нужно делать, она протянула комок шерсти Сантэн.

— Работай! — приказала она.

Сантэн работала так же споро, как старуха, и, когда они переходили от растения к растению, прислушивалась к ее щебету, понимая только редкие случайные слова.

— Поистине это благословение, духи добры к нам, они послали с моря воду-дым. Теперь путь к Месту Всей Жизни будет не таким тяжелым. Без водяного дыма мы могли бы погибнуть. Духи выровняли нам дорогу, Нэм Дитя, и, может, твой ребенок родится в Месте Всей Жизни. Каким благословением для него это было бы! Тогда на твоем ребенке всю жизнь будет лежать печать духов, он станет величайшим охотником, сладчайшим певцом, самым проворным танцором и самым удачливым из всего клана.

Сантэн не понимала ее слов, но смеялась вместе со старухой, чувствуя себя легко и радостно; собственный смех удивил ее, она давно так не смеялась. И Сантэн ответила Х’ани по-французски:

— Я возненавидела эту твою суровую землю, Х’ани. После стольких ожиданий, после всего того удивительного, что рассказывал Мишель, после всего, что я читала, до чего же другим все оказалось, каким жестоким и злым!

Услыхав, каким тоном говорит Сантэн, Х’ани замерла, держа влажный шарик у края яйца, и вопросительно посмотрела на девушку.

— Только что я рассмеялась впервые с тех пор, как оказалась в Африке. — Сантэн снова рассмеялась. Х’ани ответила облегченным смехом и снова занялась бутылкой. — Сегодня Африка впервые была ко мне добра. — Сантэн поднесла к губам влажную шерсть и высосала холодную росу. — Сегодня особенный день, Х’ани, особенный для меня и моего ребенка.

Когда все яйца-бутыли были наполнены до краев и тщательно закупорены, стали пить и пили, пока не насытились. Только тогда Сантэн огляделась и начала понимать, что значит этот туман для растений и животных пустыни.

Из своих глубоких жилищ выползли ярко-рыжие муравьи, чтобы воспользоваться благодатным моментом. Трудолюбивые муравьи спешили от растения к растению, всасывая капельки жидкости. Только когда их брюшки распухали так, что становились прозрачными и едва-едва не лопались, они снова исчезали в норках. У входа в каждую трещинку их поджидали отряды других муравьев. Свадебные кортежи провожали своих цариц с супругами; они поднимались в туманный воздух, помахивая хрупкими бумажно-белыми крылышками, и улетали вдаль. Большинство гибло в пустыне, но некоторые выживали и присоединялись к другим семействам летающих муравьев.

Ящерицы спустились с дюн пировать — они ловили крылатых самцов муравьев. Попадались и грызуны имбирно-красного цвета; они прыгали по твердой поверхности на необычайно развитых задних лапках, удивительным образом напоминая миниатюрных кенгуру.

— Посмотри, Х’ани, что это?

Сантэн увидела незнакомое насекомое размером с саранчу, стоящее на голове. Роса серебряными каплями собиралась на его сверкающем радужном панцире, потом медленно стекала по бороздкам в хитине и направлялась в кривые жвала насекомого.

— Хорошая еда, — ответила Х’ани, сунула насекомое в рот, прожевала и с удовольствием проглотила.

Сантэн рассмеялась.

— Какая ты прелесть, Х’ани!

Она принялась изучать тайную жизнь мелких обитателей пустыни.

«Замечательная земля Африка! Теперь я отчасти понимаю, что хотел объяснить мне Мишель».

С африканской внезапностью, которая больше не удивляла Сантэн, погода переменилась. Туман растаял, выглянуло солнце, и через несколько минут жемчужные капли росы исчезли с растений. Муравьи скрылись в своих убежищах, запечатав за собой вход, а песчаные ящерицы убежали назад в подвижные дюны, оставив оторванные бумажные крылья съеденных летающих муравьев; легкий ветер с берега переносил крылья с места на место.

Вначале ящерицы, замерзшие в тумане, грелись на солнечных сторонах дюн, но через несколько минут жара стала угнетающей, и они побежали по вершинам песчаных гор на теневую сторону. Позже, когда полуденное солнце уничтожит все тени, они уйдут под поверхность, переберутся в более прохладный песок в глубине.

Х’ани и Сантэн взвалили сумки на плечи и, согнувшись под тяжестью полных бутылок с водой, направились к берегу. О’ва был уже в лагере, он насадил на палки десяток жирных ящериц, а на плоском камне у огня лежала сумка, полная рыжих грызунов.

— О супруг мой, какой ты неустрашимый добытчик. — Х’ани сняла сумку, чтобы удобнее было восхвалять усилия старика. — Во всем племени сан никогда не было охотника, равного тебе!

О’ва, ничуть не смущенный, только пыжился, слушая откровенную лесть жены, а Х’ани на мгновение отвернулась, и ее глаза блеснули, посылая Сантэн тайное женское сообщение.

«Они совсем как малые дети, — явно говорила ее улыбка. — От восьми до восьмидесяти они остаются детьми». Сантэн снова рассмеялась, захлопала в ладоши и присоединилась к пантомиме восхваления.

— О’ва умный, О’ва хороший!

Старик наклонял голову с видом серьезным и значительным.

* * *

До полнолуния оставалось всего четыре дня, и, когда поели, луна была до того яркой, что дюны отбрасывали темные тени. Все были еще слишком взбудоражены появлением тумана, чтобы ложиться спать. Сантэн старалась следить за разговором бушменов и даже участвовать в нем.

Теперь она знала четыре щелкающих звука языка сан, а также гортанное придыхание, словно говорящий задыхался.

Однако интонации она еще понимала с трудом. Разные тоны были почти неотличимы для западного уха, и только в последние несколько дней Сантэн догадалась об их существовании.

Она по-прежнему удивлялась тому, что Х’ани произносит словно бы совершенно одинаковые слова и раздражается, когда Сантэн не замечает разницы. Потом, совершенно внезапно, как будто из ушей достали воск, Сантэн отчетливо различила пять тонов: высокий, средний, низкий, восходящий и нисходящий, которые меняли не только значение слова, но и его отношения со всем предложением.

Это было трудно и вместе с тем заманчиво. Сантэн села поближе к Х’ани, чтобы наблюдать за ее губами, и вдруг с каким-то странным удивлением вздохнула, схватившись обеими руками за живот.

— Он шевельнулся! — Голос Сантэн был полон удивления. — Он шевельнулся, ребенок шевельнулся!

Х’ани сразу поняла, быстро протянула руку, подняла короткую рваную юбочку и потрогала живот Сантэн.

В глубине тела Сантэн ощутила новое движение жизни.

— Ай, ай! — закричала Х’ани. — Чувствуй его! Чувствуй, как он лягается, словно жеребец зебры!

Из ее раскосых «китайских» глаз потекли крупные слезы радости, побежали по глубоким морщинам щек; они сверкали в свете почти полной луны.

— Такой сильный, такой смелый и сильный! Почувствуй его, старый дедушка!

О’ва не мог отказаться от такого приглашения, и Сантэн, которая, задрав юбку, стояла на коленях, освещенная пламенем костра, не почувствовала смущения, когда старик притронулся к нижней части ее живота.

— Это очень благоприятное событие, — торжественно объявил О’ва. — Мне подобает танцевать, чтобы отметить его.

О’ва встал и танцевал в лунном свете в честь не родившегося еще ребенка Сантэн.

* * *

Луна опустилась в темное, уснувшее море, а небо над землей уже становилось оранжевым, как спелый апельсин. Приближался день. Сантэн проснулась и несколько секунд лежала с открытыми глазами. Ее удивило, что старики все еще спят возле потухших углей вчерашнего костра, но сама она заспешила, зная, что дневной переход начнется еще до восхода солнца.

На приличном расстоянии от стоянки она присела на корточки, чтобы облегчиться, а затем стащила с себя лохмотья и побежала в море. Задыхаясь от бодряще-холодной воды, обтерлась, набирая пригоршнями песок. Натянув одежду на мокрое тело, прибежала обратно в лагерь. Оба старика по-прежнему были укутаны в свои кожаные покрывала и лежали так тихо, что на миг Сантэн охватила паника. Но тут Х’ани закашлялась и пошевелилась.

«Ну, по крайней мере они живы», — улыбнулась Сантэн и собрала свои немногие пожитки, чувствуя себя образцом добродетели: обычно Х’ани приходилось ее подгонять. Но вот старуха пошевелилась и что-то сонно пробормотала.

Сантэн поняла только слова «ждать, отдых, спать». А Х’ани снова легла и закрыла голову плащом.

Сантэн удивилась. Она подбросила веток в костер, раздула огонь и села ждать.

Над дюнами поднялась Венера, бледная утренняя звезда, она быстро гасла, уступая восходу солнца, а старики все спали. Сантэн начало раздражать их бездействие. Она уже была так сильна и здорова, что с нетерпением ждала каждого дневного перехода.

Только когда солнце поднялось над вершинами дюн, Х’ани села, зевнула, рыгнула и почесалась.

— Идем?

Сантэн использовала восходящую интонацию, которая превращала слово в вопрос.

— Нет, нет. — Х’ани сделала отрицательный жест. — Подождем ночи, луны, тогда пойдем.

И она быстро показала пальцем на дюны.

— Пойдем в глубину суши? — спросила Сантэн, не уверенная, что верно поняла.

— Да, — подтвердила Х’ани, и Сантэн ощутила дрожь внутри.

Они наконец покинут морской берег.

— Пойдем сейчас? — нетерпеливо спросила Сантэн.

Дважды за последние дни, когда останавливались и разбивали лагерь, Сантэн забиралась на вершину ближайшей дюны и смотрела в сторону материка. Однажды ей показалось, что она видит на фоне вечернего неба очертания далеких гор, и захотелось побыстрее уйти от этого однообразного приморского пейзажа в загадочную глубину.

— Пойдем сейчас? — возбужденно повторила она. Подошедший к костру О’ва насмешливо рассмеялся.

— Обезьяне не терпится встретиться с леопардом, — сказал он, — но стоит послушать ее крики, когда она его встретит!

Х’ани неодобрительно защелкала и повернулась к Сантэн.

— Сегодня мы отдыхаем. Ночью начнем самую трудную часть пути. Ночью, Нэм Дитя, ты поняла? Сейчас отдыхай.

— Ночью, — повторила Сантэн.

— Теперь отдыхай.

Но Сантэн ушла из лагеря и снова поднялась по скользящему песку на вершину дюны.

В четырехстах футах под ней две крошечные человеческие фигуры на берегу казались незначительными точками.

Сантэн вгляделась в местность и увидела, что дюна, на которой она стоит, всего лишь предгорье перед гигантскими песчаными горами, встающими перед ней.

Их цвет постепенно переходил из бледно-желтого в золотисто-оранжевый, потом в светло-коричневый и кроваво-красный, но за дюнами Сантэн опять почудились призрачные пики скалистых зубчатых гор. Пока она стояла, небо у горизонта стало молочно-голубым, воздух задрожал и сделался прозрачным; из пустыни пахнуло жаром, и в этом слабом дуновении чувствовалось опаляющее дыхание песков. Сантэн невольно отступила, а над раскаленной землей уже повисла колеблющаяся дымка зеркально-обманчивого миража.

Она повернулась и пошла обратно в лагерь. Х’ани и О’ва даже сейчас не сидели без дела. Старый бушмен вырезал из кости наконечники для стрел, а его жена создавала новое ожерелье, выбирая из расколотого страусового яйца кусочки и обтачивая их с помощью двух камешков, так что они становились похожими на монетки. Затем острой костяной палочкой она осторожно сверлила в них дырки и нанизывала на длинную тонкую жилку.

Глядя, как она работает, Сантэн вспомнила Анну. Она снова встала и вышла из лагеря, и Х’ани, оторвавшись от нитки бус, посмотрела ей вслед.

— Нэм Дитя несчастна, — сказала она.

— Вода в бутылках и пища в животе, — ответил О’ва, заостряя очередную стрелу. — У нее нет причин быть несчастной.

— Она тоскует по своему клану, — прошептала Х’ани. Старик не ответил. Оба молчали, вспоминая тех, кого оставили в мелких могилах в дикой пустыне.

— Я теперь достаточно окрепла, — вслух сказала Сантэн, — и научилась выживать. Я могу не идти с ними дальше. Я опять поверну на юг и пойду одна.

Она неуверенно осеклась, пробуя представить себе, каково это будет, и одно-единственное слово помогло ей принять решение.

— Одна, — повторила она. — Если бы Анна была жива, если бы мне было к кому идти, я могла бы попробовать. — Она опустилась на песок и удрученно обняла колени. — Пути назад нет. Придется идти вперед. Жить как животное, как дикарка… жить с дикарями. — Она взглянула на лохмотья, едва прикрывавшие ее тело. — Я должна идти не знаю куда. — Отчаяние угрожало полностью поглотить ее. Приходилось бороться с ним, как с живым противником. — Я не сдамся, — бормотала она, — вот не сдамся, и все, а когда это закончится, никогда больше не допущу ничего подобного. Я никогда не буду мучиться жаждой, не буду голодать, носить лохмотья и вонючие шкуры. — Она посмотрела на свои руки. Ногти обломаны чуть ли не до мяса, под ними грязь. Сантэн сжала руку в кулак, чтобы не видеть их. — Никогда. Мой сын и я никогда больше не будем ни в чем нуждаться, клянусь!

Уже под конец дня она вернулась в примитивный лагерь под дюнами. Х’ани взглянула на нее и улыбнулась, как мудрая маленькая обезьяна, и Сантэн почувствовала прилив внезапной нежности.

— Дорогая Х’ани, — прошептала она, — ты все, что у меня осталось.

А старая женщина встала и пошла ей навстречу, неся в обеих руках ожерелье из кусочков скорлупы страусового яйца.

Она встала на цыпочки, через голову надела на Сантэн ожерелье, старательно расправила его на груди девушки и заворковала, довольная своей работой.

— Оно прекрасно, Х’ани. — Голос Сантэн прозвучал хрипло. — Спасибо, большое спасибо. — И неожиданно расплакалась. — А я назвала тебя дикаркой! Прости меня. Вы с Анной — самые милые и дорогие мне люди.

Она нагнулась, чтобы их лица оказались вровень, и с отчаянной силой обняла Х’ани, прижалась виском к морщинистой, обветренной щеке старухи.

— Почему она плачет? — спросил от костра О’ва.

— Потому что счастлива.

— Глупее некуда, — высказал свое мнение О’ва. — Думаю, эта женщина повредилась умом.

Он встал и, все еще покачивая головой, начал готовиться к ночному переходу.

* * *

Сантэн заметила, что, прилаживая плащи и сумки, маленькие люди были необычно серьезны. Х’ани подошла к ней и проверила ремень сумки, потом наклонилась и поправила брезентовые обмотки на ногах Сантэн.

— В чем дело?

Их серьезность встревожила Сантэн.

Х’ани поняла вопрос, но не стала ничего объяснять. Она просто окликнула девушку, и они вдвоем встали за О’ва.

О’ва возвысил голос.

— Дух Луны, освети нам ночь, чтобы мы видели дорогу. — Он говорил хриплым фальцетом, который особенно нравится духам. — Дух Великого Солнца, спи хорошо, а проснувшись утром, не сердись на нас, пусть твой гнев не сожжет нас в поющих песках. Когда мы благополучно доберемся до цедильных источников, мы отблагодарим тебя танцами и песнями.

Он закончил короткий танец, подпрыгнув и топнув маленькой, как у ребенка, ногой. Этого пока было достаточно — небольшой аванс, остальное будет выплачено позже, если духи выполнят свою часть договора.

— Пойдем, старая бабушка, — сказал он. — Следи, чтобы Нэм Дитя всегда была рядом с тобой и не отставала. Ты знаешь, что мы не сможем вернуться и искать ее, если она отстанет.

Когда светлый шар луны поднялся над горизонтом и покатил по звездным небесам, О’ва знакомой быстрой трусцой, чуть покачиваясь на ходу, начал свой бег вверх по откосу берега к началу долины.

Странно было идти ночью: пустыня выглядела по-новому, загадочно, дюны в пятнах лунного света и пурпурных теней казались выше и ближе, долины между ними превратились в каньоны тишины. А над головой расстилался звездный полог; Млечный Путь и Луна казались Сантэн невероятно яркими и близкими. У нее возникла иллюзия, что стоит только поднять руку — и она сорвет звезду, как спелый плод с куста.

Шум океана стоял в ушах еще очень долго после того, как тот скрылся из глаз, а мягкий шелест сыпучего песка под ногами походил на эхо ласкавшего желтый берег прибоя, и воздух охлаждало дыхание зеленых вод.

Почти половину времени, какое понадобилось луне, чтобы достичь зенита, они шли по долине меж дюнами, и внезапно Сантэн угодила в самое пекло. После охлажденного океаном воздуха она словно наткнулась на сплошную преграду. Девушка удивленно ахнула, и Х’ани, не останавливаясь, сказала:

— Начинается.

Но этот участок они миновали быстро, и по контрасту воздух за ним показался таким холодным, что Сантэн задрожала и плотнее завернулась в плащ.

Долина повернула. Когда они обогнули гигантскую дюну, на которой кровоподтеками темнели лунные тени, пустыня снова дохнула на них.

— Держись ближе, Нэм Дитя.

Но жар был таким вязким и тяжелым, что Сантэн показалось, будто она идет в потоке лавы. В полночной пустыне было жарче, чем в котельной их дома в Морт-Омме, где печь топили дубовыми дровами. Когда девушка вобрала этот жар в легкие, ей показалось, что он ворвался в тело как разрушитель и с каждым выдохом, словно вор, утягивал всю питавшую организм влагу.

Они остановились всего раз, совсем ненадолго, сделать по глотку воды из бутылок. И О’ва и Х’ани внимательно смотрели, как Сантэн подносит бутылку к губам, но ни один не стал ее одергивать.

Когда небо начало светлеть, О’ва пошел чуть медленнее и раз или два останавливался, внимательно разглядывая долину. Он явно выбирал место, где можно будет провести день. Когда они остановились, то оказались под защитой крутой стены дюны.

Топлива для костра не было, и Х’ани протянула Сантэн кусок высушенной на солнце рыбы, завернутый в водоросли, но девушка слишком устала и перегрелась, чтобы есть; к тому же она боялась, что еда усилит ее жажду в грядущий день. Она выпила свою порцию воды из бутылки, встала и устало отошла в сторонку. Однако как только она присела, Х’ани резко вскрикнула и кинулась к ней.

— Нет! — повторяла она. Сантэн смутилась, пришла в замешательство, но старуха порылась в сумке и извлекла оттуда сухую тыкву, которой пользовалась как чашкой и половником.

— Сюда…

Она протянула тыкву Сантэн. Та не поняла. Х’ани раздраженно отобрала у нее тыкву и, держа между ногами, помочилась в нее.

— Делай так.

И она вернула тыкву Сантэн.

— Не могу, Х’ани, не могу на глазах у всех, — взмолилась Сантэн.

— О’ва, иди сюда, — позвала Х’ани. — Покажи ребенку.

Старик подошел и шумно подкрепил демонстрацию Х’ани.

Несмотря на смущение, Сантэн не могла не почувствовать зависть. «Насколько ему удобней!»

— Теперь ты!

Х’ани снова протянула ей тыкву, и Сантэн капитулировала. Она скромно отвернулась и под громкое подбадривание обоих стариков добавила свой звонкий ручеек в общую тыкву. Х’ани с торжеством унесла ее.

— Быстрей, Нэм Дитя, — позвала она. — Скоро придет солнце.

И она показала Сантэн, как выкопать в песке неглубокую ямку и лечь в нее. В склон дюны на противоположной стороне долины ударило солнце, и его жар отразился, как от зеркала из полированной бронзы. Все легли в свои ямки в узкой тени.

Солнце поднималось все выше, и тень дюны сокращалась. Жара усиливалась, очень скоро все вокруг превратилось в мираж, за серебристой дымкой которого дюны словно бы затанцевали. А потом запели пески. Воздух наполнился низким, вибрирующим звуком, как будто пустыня стала резонатором для невидимого гигантского струнного оркестра. Звук то поднимался, то падал, замирая где-то вдалеке, и все начиналось сначала.

— Пески поют, — негромко сказала Х’ани, и Сантэн ее поняла.

Она лежала, прижавшись ухом к земле, и слушала удивительную музыку пустыни.

Жара продолжала усиливаться, и, следуя примеру бушменов, Сантэн накрыла голову брезентом и лежала неподвижно. Было слишком жарко, чтобы спать, со звуками моря накатывались плотные горячие волны, и она впала в полузабытье.

Солнце двигалось к зениту, становилось все жарче, тени таяли, никакого облегчения не было, некуда было спрятаться от этого безжалостного хлыста. Сантэн дышала тяжело, как искалеченное животное, и каждый короткий мелкий вдох опалял горло и сжигал силы организма.

«Хуже быть не может, — говорила она себе. — Сейчас это закончится, и скоро станет прохладней».

Но она ошибалась. Зной все усиливался, пустыня сипела и дрожала, как раненый зверь, и Сантэн боялась открыть глаза, чтобы не сжечь их.

Тут она услышала, что старая женщина задвигалась. Чуть повернув голову, она увидела, что та тщательно смешивает песок с мочой из тыквы. Подойдя к Сантэн, Х’ани стала обкладывать ее горячую кожу влажным песком.

Почувствовав прохладное прикосновение, Сантэн ахнула от облегчения, а Х’ани, не давая песку высохнуть, насыпала поверх него слой сухого песка, так что Сантэн оказалась погребенной под ним, с головой, укрытой брезентом.

— Спасибо, Х’ани, — прошептала Сантэн, а женщина пошла укрывать мужа.

Благодаря этому слою влажного песка и защитному сухому слою над ним Сантэн выдержала самые жаркие дневные часы, а потом щекой почувствовала по-африкански внезапное изменение температуры. Ослепительно-белый солнечный свет больше не бил в глаза, а мягко растекался по лицу.

С приходом ночи они встали со своих песчаных постелей и стряхнули песок. Почти с религиозным благоговением напились, но Сантэн снова не смогла проглотить ни кусочка. Потом О’ва повел их дальше.

Ночное путешествие теперь не удивляло и не восхищало Сантэн, светила в небесах больше не казались ей чудом, на которое взираешь с благоговейным трепетом, а были просто своеобразными инструментами, помогавшими отмечать нестерпимо долгий ход часов.

Изменилась и поверхность под ногами — сыпучий песок сменила твердая, спрессованная слюдяная поверхность, из которой торчали тускло блестевшие кристаллы, похожие на цветы, — «розы пустыни» с острыми, как бритва, краями; они легко разрезали парусиновые сандалии, и Сантэн без конца приходилось замедлять шаг, чтобы прилаживать их заново. А когда слюдяная пустошь осталась позади и они взобрались на гребень невысокой песчаной насыпи, то увидели расстилавшуюся впереди новую просторную впадину.

О’ва ни разу не проявил ни малейших колебаний.

Сантэн понимала, что эти песчаные горы передвигаются под действием ветра, бесконечно меняют форму, вечно остаются неизведанным бездорожьем. Тем не менее маленький человек шел по ним, как опытный штурман преодолевает океанские просторы.

Тишина пустыни словно расплавленным воском заполнила голову Сантэн, притупив слух. Девушка как будто держала возле ушей большие раковины и слушала непрерывный шум пустоты.

«Кончатся ли когда-нибудь пески? — спрашивала она себя. — Может, весь континент покрыт дюнами?»

На рассвете они остановились и приготовились встретить нападение солнца; в самые жаркие часы, лежа в своей мелкой постели-могиле, накрытая пропитанным мочой песком, Сантэн почувствовала, как в ее теле снова шевельнулся ребенок, на этот раз отчетливее, как будто тоже сражался с жарой и жаждой.

— Терпение, мой дорогой, — шептала она ему. — Береги силы. Мы должны усвоить уроки, узнать обычаи этой земли, чтобы никогда больше так не страдать. Никогда.

Вечером, встав из песка, она ради ребенка поела сушеной рыбы, но, как и опасалась Сантэн, еда сделала жажду почти непереносимой.

Однако она дала силы, которые помогли выдержать ночной переход.

Сантэн не расходовала их на разговоры. Все трое берегли силы и влагу, не размениваясь на ненужные слова или действия, но Сантэн смотрела на небо, совершавшее свое величественное и неторопливое вращение, и по-прежнему видела на черном бархате звезду Мишеля, как всегда, чуть в стороне от ее звезды.

«Пожалуйста, пусть это кончится, — молча молила она звезду. — Пусть кончится поскорей, потому что я не знаю, сколько еще выдержу».

Но все не кончалось; казалось, ночи становятся длиннее, песок глубже и сильнее удерживает ноги, а каждый день жарче предыдущего; жара била по ним, как молот кузнеца обрушивается на наковальню.

Сантэн обнаружила, что потеряла счет дням и ночам, все они слились в бесконечную пытку жарой и жаждой.

«Пять дней, шесть или даже семь? — гадала она; потом пересчитала пустые бутылки и решила: — Должно быть, шесть».

Осталось всего две полные бутылки. Сантэн и Х’ани положили по одной в свои сумки, деля груз поровну, потом съели остатки сушеной рыбы и встали, готовые к ночному переходу. Однако на этот раз переход начался не сразу.

О’ва постоял, глядя на восток, чуть поворачивая голову из стороны в сторону, как будто к чему-то прислушивался, и Сантэн впервые заметила легкую неуверенность в том, как он держал голову в короне из маленьких стрел. Потом О’ва запел голосом, который Сантэн уже привыкла считать средством общения с духами.

— Дух великой Звезды Льва, — он посмотрел на Сириус в созвездии Большого Пса, — ты единственный видишь нас здесь, ведь все остальные духи избегают земли поющих песков. Мы одни, а путь трудней, чем был, как я его помню, в моей молодости. Дорога неясна мне, великая Звезда Льва, но у тебя зоркий глаз стервятника, и ты видишь все. Веди нас. Сделай дорогу для нас ясной.

Он взял из сумки Х’ани яйцо-бутылку, откупорил и пролил несколько капель воды на песок. Она свернулась маленькими круглыми шариками. Сантэн со стоном опустилась на колени.

— Смотри, дух великой Звезды Льва, мы делимся с тобой водой, — пропел О’ва и заткнул бутылку, а Сантэн посмотрела на песчаные шарики и снова застонала.

— Спокойнее, Нэм Дитя, — прошептала Х’ани. — Чтобы получить милость, нужно отдать что-нибудь особенно дорогое.

Она взяла Сантэн за руку, помогла встать, и они вслед за О’ва пошли по бесконечным дюнам.

Безмолвие песков оглушало, накопившаяся усталость тяжким грузом пригибала к земле, жажда превратилась в страшнейшую пытку, но Сантэн боролась с пустыней, потеряв всякое ощущение времени и пространства, ничего не видя вокруг, кроме двух танцующих фигурок впереди, превращенных лучами убывающей луны в сказочных домовых.

Остановились они так неожиданно, что Сантэн налетела на Х’ани и упала бы, если бы старуха не поддержала ее. Потом Х’ани потянула ее вниз, и они молча легли.

— Что… — начала Сантэн, но Х’ани зажала ей рот рукой.

О’ва лежал рядом и, когда Сантэн успокоилась, показал за край дюны, на которой они лежали.

Внизу в двухстах футах от подножия дюны начиналась равнина, залитая мягким, серебряным лунным светом. Она уходила вдаль, насколько могла видеть Сантэн, — плоская, бесконечная; у Сантэн зародилась надежда на то, что дюны наконец остались позади. На равнине виднелся редкий лес мертвых деревьев.

Под луной они были серого цвета, цвета проказы, и протягивали к равнодушному небу увядшие кривые ветви, словно нищие попрошайки — пораженные артритом руки.

Призрачный пейзаж пробудил в Сантэн какой-то первобытный суеверный страх, и ее знобило, а когда между древних деревьев задвигалось что-то большое и бесформенное, словно мифологическое чудовище, она, вздрогнув, в ужасе прильнула к Х’ани.

Люди племени сан дрожали от возбуждения, будто охотничьи собаки, рвущиеся с поводка. Х’ани стряхнула с себя руку девушки и ткнула пальцем вперед. Когда глаза привыкли к темноте, Сантэн разглядела гораздо больше живых теней, кроме той, что метнулась первой, но эти были неподвижны, словно большие серые камни. Сантэн насчитала их пять.

Лежа на боку, О’ва перетянул маленький лук, проверил натяжение тетивы, выбрал из кожаной повязки на голове две стрелы, сделал знак Х’ани и стал отползать от вершины дюны. Когда его уже нельзя было увидеть на фоне неба, он встал и исчез в тенях и складках песка.

Женщины лежали за вершиной, неподвижные и тихие, как тени. Сантэн училась звериному терпению, которого требовала эта древняя пустыня от всех живых существ. Небо мало-помалу окрасили первые проблески дня, и теперь девушка яснее видела существ на равнине внизу.

Это были крупные антилопы. Четыре лежали неподвижно, а пятая, более крупная, с мощными плечами и шеей, стояла чуть в стороне. Сантэн решила, что это, должно быть, самец, потому что корпус у него был почти такой же, как у ее любимого Нюажа, а на голове величественно красовались два длинных, угрожающе прямых рога. Девушка вдруг живо вспомнила картину «Дама с единорогом», которую она видела в музее Клюни, куда отец привел ее в день двенадцатилетия.

Свет прибывал, и самец приобрел прекрасный мягкий желтовато-коричневый цвет. На его морде выделялись полосы потемнее, четкий, как у драгоценного кристалла, рисунок, который создавал впечатление, что животное в наморднике, однако во всем облике сернобыка было столько достоинства, что любая мысль о неволе немедленно исчезала.

Он повернул благородную голову в ту сторону, где лежала Сантэн, вытянул трубочки ушей и тревожно махнул темным, лохматым, как у лошади, хвостом. Х’ани положила руку на руку Сантэн, и они обе прижались к земле. Самец долго смотрел в их сторону, застывший и неподвижный, как мраморная статуя, но женщины не шевелились, и, наконец, самец опустил голову и принялся острыми черными копытами рыть мягкую землю.

«Да! Выкапывай сладкие корни, великий и прекрасный самец! — молча уговаривал его О’ва. — Не поднимай головы, вождь всех сернобыков, ешь хорошо, и я так станцую для тебя, что духи всех сернобыков вечно будут тебе завидовать!»

О’ва лежал в ста пятидесяти футах от сернобыка, по-прежнему слишком далеко для его маленького лука. Он покинул тень дюны почти час назад и за все это время преодолел не больше пятисот шагов.

На поверхности равнины виднелась небольшая впадина, скорее символическая, ибо глубиной она была меньше, чем в ладонь, но в тусклом лунном свете зоркий, охотничий глаз О’ва безошибочно засек ее. В эту впадину и проскользнул О’ва, словно маленькая янтарная змейка, и, опять-таки как змея, пополз на животе, медленно и плавно извиваясь, вознося молчаливые молитвы духам Звезды Льва, которые вывели его к этой добыче.

Сернобык внезапно вскинул голову и, тревожно оглядевшись, чутко повел ушами.

«Не тревожься, добрый самец, — упрашивал его О’ва. — Вдохни запах клубня, и пусть покой снова войдет в твое сердце».

Тянулись минуты, и, наконец, самец еле слышно фыркнул и наклонил голову. Гарем желто-коричневых самок, внимательно следивший за ним, заметно успокоился; челюсти животных заработали, пережевывая жвачку.

О’ва скользнул вперед, скрываясь за краем углубления, прижимаясь щекой к земле, чтобы голова не была видна на фоне неба, отталкиваясь от мягкой земли бедрами, коленями и пальцами ног.

Самец выкопал клубень и шумно жевал его, придерживая копытом, чтобы откусывать куски, а О’ва терпеливо и крадучись сокращал расстояние между ними.

«Ешь хорошо, добрый самец, без тебя три человека и неродившийся ребенок к завтрашнему солнцу будут мертвы. Великий сернобык, постой немного, еще совсем чуть-чуть».

О’ва подобрался так близко, как только смел, и все равно оставался слишком далеко. Шкура у сернобыка толстая, а шерсть густая. Стрела — из легкой тростинки, наконечник костяной и не может быть таким острым, как железный.

«Дух Звезды Льва, не отворачивайся отменя», — умолял О’ва; он поднял левую руку так, что маленькая бледная ладонь была обращена в сторону самца.

Почти минуту ничего не происходило, потом самец заметил бестелесную руку, словно вырастающую из земли, поднял голову и посмотрел на нее. Рука казалась слишком маленькой, чтобы быть опасной.

После минуты полной неподвижности О’ва соблазнительно пошевелил пальцами, и самец шумно фыркнул и вытянул морду, принюхиваясь, но легкий утренний ветерок дул в сторону О’ва, к тому же за стариком был обманчивый утренний свет.

Он подержал ладонь неподвижно, потом медленно опустил. Самец сделал несколько шагов к нему, застыл, прошел еще немного, с любопытством крутя головой и шевеля ушами, вглядываясь в склон, где, вжавшись в землю и не дыша, лежал О’ва. Любопытство заставило животное двинуться дальше, и оно оказалось в пределах досягаемости стрел.

Стремительно, как нападающая гадюка, О’ва перевернулся на бок, прижав к щеке орлиное оперение стрелы, а затем выпустил ее. Крошечная стрела, будто пчелка, преодолела разделявшее О’ва и быка пространство и со шлепком вонзилась в разрисованную полосами щеку самца; наконечник проник в мягкую шкуру под ухом, похожим на трубку.

Самец от укола встал на дыбы и развернулся. Самки мгновенно поднялись со своих песчаных лежек, и стадо галопом бросилось вслед убегающему самцу, помахивая длинными темными хвостами и оставляя за собой бледный пыльный след.

Самец мотал головой, пытаясь избавиться от висящей на щеке стрелы; на бегу он терся головой о стволы мертвых деревьев.

— Вонзись глубже! — О’ва был уже на ногах, он приплясывал и кричал. — Держись крепче, стрела, неси яд О’ва к самому сердцу! Неси яд быстро, маленькая стрела!

С дюны к нему бегом спускались женщины.

— Ах, какой хитроумный охотник! — похвалила Х’ани мужа; Сантэн была разочарована: стадо уже исчезло из виду на темной равнине, потерялось в предрассветных сумерках.

— Ушли? — спросила она у Х’ани.

— Подожди, — ответила старуха. — Скоро пойдем за ними. Смотри, О’ва делает магию.

Старик отложил все оружие, оставив на голове только две стрелы и поместив их так, что они напоминали рога сернобыка. Потом приставил к голове ладони и сложил их в маленькие трубочки, придав сходство с ушами оленя, и весь его облик и посадка головы непостижимым образом изменились. Он пофыркивал, раздувал ноздри и рыл землю, на глазах у изумленной Сантэн превращаясь в самца антилопы. Охотник подражал животному столь правдоподобно, что девушка в восторге захлопала в ладоши.

О’ва разыгрывал пантомиму, начав с того момента, когда олень, увидев манившую его руку, лениво приблизился к ней и в него ударила стрела. У Сантэн было ощущение дежа вю, будто она видела все собственными глазами, — до такой степени точно воспроизводилось случившееся.

О’ва поскакал галопом; он прыгал, как сернобык, но потом начал слабеть и спотыкаться.

Он тяжело дышал, опустив голову, и Сантэн вдруг прониклась сочувствием к раненому зверю. Она вспомнила Нюажа, и на глаза навернулись слезы, но Х’ани хлопала в ладоши и одобрительно вскрикивала:

— Умри, о самец, чтобы мы почтили тебя и смогли жить!

О’ва двигался по широкому кругу, его рогатая голова стала слишком тяжелой, чтобы нести ее, он опустился на землю и содрогнулся в последних конвульсиях, когда яд растекся по жилам.

Все это было так убедительно, что Сантэн больше не видела маленького бушмена — она видела быка, которого изображал О’ва. И ни на миг не усомнилась в могуществе заклинаний, которыми окутывал свою добычу О’ва.

— Ах! — воскликнула Х’ани. — Упал! Большой самец издох.

И Сантэн безоговорочно поверила ей.

Они напились из яиц-бутылок, а затем О’ва отломил с высохшего дерева ветку и обточил ее с одного конца так, чтобы налезал сделанный из буйволиной кости наконечник копья; наконечник он достал из своего мешка. Привязав его, он взвесил в руке тяжелое оружие, будто проверял его крепость.

— Пора идти за быком, — объявил он и повел женщин по равнине.

Первое впечатление Сантэн оказалось верным. Они миновали страну дюн, но лежащая впереди равнина была не менее страшной, а мертвые деревья необычных очертаний придавали ей сюрреалистический и потусторонний вид.

Сантэн гадала, как давно погиб этот лес, и вздрогнула, поняв, что деревья могли простоять так тысячи лет, сохраненные сухим воздухом, как мумии фараонов.

О’ва шел по следу стада, и даже на участках равнины, покрытых жестким булыжником, где Сантэн не замечала никаких признаков прошедшего стада, маленький бушмен двигался уверенной рысцой. Он остановился только чтобы подобрать древко своей стрелы, лежащее у мертвого ствола, о который терся самец. О’ва показал стрелу женщинам.

— Смотрите. Колючки застряли.

Наконечник стрелы отсутствовал. О’ва нарочно смастерил стрелу так, чтобы отравленный наконечник легко обламывался.

Быстро светало. Х’ани, шедшая перед Сантэн, куда-то показала своей заостренной палкой. Вначале Сантэн не поняла, на что она показывает, потом увидела на земле небольшой сухой стебель с коричневыми высохшими листьями. Это было первое растения с тех пор, как они ушли от океана.

Теперь Сантэн знала, куда и как смотреть, и потому замечала другие растения, бурые, сожженные. Их присутствие как будто ничего не означало, но она уже достаточно узнала пустыню, чтобы догадываться, что там под поверхностью. Ее настроение заметно улучшилось, когда она заметила первые редкие пучки серебристо-серой пустынной травы. Дюны остались позади, и земля вокруг оживала.

Утренний ветерок, который помог О’ва во время охоты, не утихал, поэтому жара была не столь угнетающей, как в стране дюн. Бушмены держались свободнее и беззаботнее. Даже без уверений Х’ани «теперь хорошо, еда, вода скоро» Сантэн понимала — самая трудная часть пути позади.

Но и сейчас Сантэн пришлось щурить глаза, затеняя лицо капюшоном. Низкое солнце уже рассыпало свои лучи ослепительными искрами белого света, отражаясь в осколках слюды и ярких гладких камешках, покрывавших равнину. Небосвод сиял горячим радужным блеском, в котором растворился горизонт, все краски вокруг размылись, изменив очертания и формы вещей.

Далеко впереди Сантэн увидела лежащую горбатую тушу; четыре самки преданно держались возле своего павшего самца. Они оставили его только когда короткая вереница людей приблизилась на милю, и тогда ускакали в мерцающем дневном мареве.

Самец лежал точно так, как изобразил О’ва; он тяжело дышал и так ослабел от яда, что понурил голову, покачивая из стороны в сторону длинными острыми рогами. Глаза сернобыка, в изогнутых, длинных, как у прекрасной женщины ресницах, блестели от слез. Когда О’ва приблизился, самец попытался встать; он взмахнул острыми рогами, которые способны проткнуть взрослого льва, угрожающе повел ими по дуге, но потом снова осел.

О’ва осторожно обошел его; он казался ужасно хрупким рядом с тушей животного; бушмен выжидал, приготовив свое неуклюжее копье, но самец повернулся полупарализованным телом, чтобы оставаться головой к нему. Наконечник по-прежнему свисал из раны за ухом, красивая маска черно-белых полос на морде была измазана темной свернувшейся кровью.

Сантэн снова вспомнила Нюажа, и ей захотелось, чтобы страдания животного быстрее кончились. Она сбросила с плеч сумку, сняла юбку и, держа ее, как плащ матадора, стала боком подбираться к поверженному самцу с тыла.

— Приготовься, О’ва, приготовься!

Сернобык обернулся на ее голос, и Сантэн взмахнула юбкой-пелериной. Самец резко дернулся в ее сторону, со свистом рассекая воздух рогами, словно тесаком, и с ожесточением колотя огромными копытами по земле, но Сантэн проворно отскочила прочь.

В этот миг О’ва ринулся вперед и вонзил копье быку в горло, проталкивая костяной наконечник как можно глубже, дергая и крутя им в поисках сонной артерии. Алая кровь брызнула фонтаном, похожим в свете солнца на перо фламинго, и, отпрянув, О’ва смотрел, как антилопа умирает.

— Спасибо тебе, великий бык. Спасибо, что позволил нам жить.

* * *

Втроем они перевернули тушу на спину, но когда О’ва приготовился сделать своим кремневым ножом первый надрез, Сантэн раскрыла складной нож и протянула бушмену.

О’ва колебался. Он никогда не держал в руках такое прекрасное орудие. Ему казалось, что оно приклеится к его пальцам и он не сможет его вернуть.

— Возьми, О’ва, — попросила Сантэн и, видя, что старик по-прежнему колеблется и с робким почтением смотрит на нож, вдруг во вспышке озарения поняла причину враждебности к ней О’ва.

«Он хочет этот нож, он его жаждет». Она с трудом сдержала смех.

— Возьми, О’ва.

Маленький человек медленно протянул руку и осторожно взял нож. Он любовно поворачивал его в пальцах. Гладил сталь, ласкал лезвие, потом проверил остроту на подушечке большого пальца.

— Ай! — Все вскрикнули, когда сталь рассекла кожу и вызвала появление цепочки капель крови на подушечке. — Какое оружие! Ты только посмотри, Х’ани! — Он гордо показал раненый палец. — Посмотри, какой он острый!

— Мой глупый супруг, им нужно резать добычу, а не охотника!

О’ва довольно засмеялся этой шутке и занялся работой.

Прежде всего левой рукой он взял мошонку самца, вытащил ее и отсек одним ударом.

— Ай, какой острый!

Он отложил мошонку: яички, печеные на огне, — настоящее лакомство, а из мягкой шкуры мешочка получится отличное вместилище для головок стрел и других мелких ценных предметов.

Начав с раны между задними ногами самца, бушмен сделал на шкуре неглубокий надрез, наклоняя лезвие вперед так, чтобы не проткнуть брюхо. Придерживая кожу загнутым указательным пальцем, он вел разрез вверх по животу до передних ног и дальше, по горлу, дойдя до подбородка. Потом сделал круглые надрезы вокруг шеи оленя и под коленями на сухожилиях на всех четырех ногах и стал резать с внутренней стороны ног, пока не добрался до первого длинного надреза на животе. Вместе с женщинами, которые тянули за белую изнанку кожи, упираясь в голубые, как мрамор, мускулы, покрытые прозрачной пленкой, он цельным куском содрал шкуру с туши. Она отделилась от туловища с мягким потрескиванием, и ее расправили на земле мехом вниз.

Потом О’ва вспорол сернобыку брюхо и, действуя с точностью хирурга, выложил на эту кожаную простыню тяжелые мокрые внутренности.

Х’ани отошла и стала срывать пучки тонкой, светлой пустынной травы. Ей пришлось изрядно отойти, потому что травы было мало, ее пучки росли далеко один от другого. Вернувшись, она аккуратно закрыла травой верх кастрюли, сделанной из тыквы. О’ва разрезал скользкий бычий рубец и вытащил из него две полные пригоршни содержимого. Вода закапала из непереваренной пищи раньше, чем бушмен начал выжимать ее.

Используя траву как сито, О’ва наполнил тыкву и обеими руками поднес к губам. Он пил большими глотками, закрыв глаза от удовольствия; опустив сосуд, он громогласно рыгнул, счастливо улыбнулся и передал его Х’ани. Та стала шумно пить, закончила отрыжкой и одобрительным возгласом, утерла рот тыльной стороной ладони и протянула тыкву Сантэн.

Девушка посмотрела на светлую зеленовато-коричневую жидкость. «Это всего лишь сок растений, — уговаривала она себя. — Он еще не смешался с жидкостями желудка».

И она поднесла тыкву к губам.

Пить оказалось легче, чем она ожидала; сок напоминал настой целебных трав и зелени с чуть горьковатым привкусом земляного клубня. Отдав пустую тыкву О’ва, который стал выжимать и процеживать остатки содержимого рубца, Сантэн вдруг ясно представила себе длинный стол в Морт-Омме, сервированный серебром, хрусталем и севрским фарфором. И Анну, суетившуюся из-за цветов, свежести тюрбо, температуры вина и того, какой оттенок розоватого у свеженарезанных кусочков филе. И, не удержавшись, громко рассмеялась. Жизнь в Морт-Омме теперь казалась ей сном.

Бушмены подхватили ее смех, совершенно не понимая его причины, и снова и снова принимались пить.

— Посмотри на девочку, — сказала Х’ани мужу. — В земле поющих песков я боялась за нее, но она расцвела, как цветы пустыни после дождя.

— Она сильна, у нее храбрость льва. Видела, как она помогла убить быка, когда отвлекла его на себя?

Х’ани кивнула, засмеялась и рыгнула.

— Она родит прекрасного сына, попомни слово старой Х’ани. Прекрасного сына.

О’ва, чей живот раздулся от хорошей воды, готов был согласиться. Но тут взгляд бушмена упал на нож, лежавший у него между ног, и его улыбка погасла.

— Глупая старуха, болтаешь, как безмозглая пятнистая куропатка, а мясо тем временем портится.

Он схватил нож. Зависть была настолько чужда его природе, что О’ва чувствовал себя глубоко несчастным, хотя сам не понимал почему. Однако мысль о том, что придется возвращать нож девушке, наполняла его жгучей злобой, какой он никогда не знал раньше. И потому он хмурился и бранился, потроша антилопу и разрезая потроха на тонкие кусочки, белые и тягучие, как резина, которые жевал сырыми.

Была уже середина утра, когда на сухих ветках одного из мертвых деревьев они гирляндами развесили длинные алые ленты мяса сернобыка. Дневной жар поднимался так быстро, что мясо темнело и высыхало почти мгновенно.

Было слишком жарко, чтобы спокойно есть. Сантэн вместе с Х’ани растянули еще влажную шкуру сернобыка на хрупком сооружении из высохших веток деревьев, примостившись под этим подобием навеса в надежде хоть как-нибудь укрыться от пылающего шара. Их тела охлаждали испаряющиеся жидкости из второго отдела желудка сернобыка.

На закате О’ва достал свои огненные палочки и начал трудный и длительный процесс добывания огня, но Сантэн нетерпеливо отобрала у него сухую растопку. До сих пор она слишком робела перед бушменами от сознания собственной неприспособленности, чтобы проявлять какую-нибудь инициативу. Но переход через дюны и участие в охоте на сернобыка приободрили ее, и она выложила трут, кремень и нож. Бушмены с любопытством наблюдали за ней.

Сантэн выбила столб искр и наклонилась, раздувая пламя. С криком удивления и страха бушмены суеверно попятились. Только когда костер разгорелся, Сантэн удалось их успокоить; они вернулись и дивились стали и кремню. Под руководством Сантэн О’ва быстро научился высекать искры, и радость его была непосредственной и детской.

Как только ночь принесла облегчение от жары, устроили пир: зажарили печень, рубец и почки, завернутые в белый жир, покрывавший внутренности. Пока женщины возились у костра, О’ва танцевал для духа сернобыка. Как и обещал, прыгал высоко, как в молодости, и пел, пока не охрип. Тогда он присел к костру и начал есть.

Подбородки бушменов блестели от жира, жир стекал по щекам; они ели, пока животы у них не раздулись, как аэростаты, и тяжело легли на колени; они ели еще долго после того, как Сантэн насытилась.

Всякий раз как их челюсти замедляли движение, а сами бушмены начинали мигать, точно совы при свете костра, Сантэн решала, что они насытились. О’ва, положив обе руки на живот, переваливался вдруг с одной ягодицы на другую, и его морщинистое лицо искажалось от натуги. Он пыхтел и силился до тех пор, пока ему не удавалось раскатисто и громко пукнуть. Х’ани по другую сторону костра отвечала таким же оглушительным треском, и оба покатывались со смеху, продолжая набивать рты мясом.

Засыпая, Сантэн, сама объевшаяся мясом, решила, что такая оргия, по-видимому, совершенно естественна для людей, привыкших к постоянным лишениям и оказавшихся вдруг перед целой горой мяса, сохранить которое сколько-нибудь долго нет никакой возможности. Однако, пробудившись на рассвете, она с изумлением увидела, что пир бушменов продолжается.

Днем, когда жгло солнце, бушмены с раздутыми животами лежали в тени под навесом из шкуры сернобыка и храпели, но на закате развели костер и снова принялись есть. К этому времени то, что осталось от туши, сильно попахивало, но это, казалось, только разжигает аппетит людей племени сан.

Когда О’ва встал и, пошатываясь, побрел в сторону от света по своей личной надобности, Сантэн заметила, что его ягодицы, морщинистые, свисавшие, когда спускались с дюн, как пустые мешки, теперь стали круглыми, плотными и блестят.

«Совсем как горб у верблюда», — засмеялась Сантэн. Х’ани тоже рассмеялась и протянула ей кусок желудка, пропеченный и хрустящий.

И снова они весь день спали, как питоны в гнезде, переваривая гигантскую трапезу, но на закате О’ва с сумками, набитыми черными полосками сушеного мяса сернобыка, первым двинулся на восток по освещенной луной равнине. На голове он нес сложенную шкуру.

* * *

Постепенно равнина, по которой они шли, менялась. Среди зарослей пустынной травы появились мелкие кусты, высотой по колено Сантэн, и однажды О’ва остановился и указал вперед: там, высоко поднимая ноги, перед ними в ночи прошла высокая призрачная фигура, у нее было темное тело с белым оперением, и только когда она исчезла во мраке, Сантэн поняла, что это был дикий страус.

На рассвете О’ва развесил шкуру сернобыка, и в ее тени они переждали день. На закате выпили последние капли из яиц-бутылок. Выступая, бушмены были молчаливы и серьезны. Без воды смерть отделяло от них всего несколько часов.

На рассвете, прежде чем разбить лагерь, О’ва долго стоял, разглядывая небо, потом пошел полукругом поперек маршрута, как охотничья собака, выслеживающая птицу: подняв голову, медленно поворачивал ее из стороны в сторону, всасывая ноздрями воздух.

— Что делает О’ва? — спросила Сантэн.

— Нюхает. — Х’ани шумно засопела, чтобы показать ей. — Нюхает воду. Сантэн не поверила.

— Вода не пахнет, Х’ани.

— Да, да! Подожди, увидишь.

О’ва принял решение.

— Идемте, — поманил он, и женщины подхватили свои сумки и пошли за ним.

Через час Сантэн поняла, что, если О’ва ошибся, ей конец. Яйца-бутылки пусты, дневное солнце отнимает у нее всю влагу, и еще до начала настоящей полуденной жары с нею будет покончено.

О’ва бежал во всю прыть — такой ход бушмены называют «бег за рогами», потому что именно так мчится охотник, увидев на горизонте рога своей добычи. Нагруженные сумками женщины отстали от него.

Час спустя они увидели вдалеке его маленькую фигуру, а когда наконец подошли к нему, О’ва широко улыбнулся и важно объявил:

— О’ва безошибочно привел вас к цедильным источникам слона с одним бивнем.

Происхождение этого названия уходило в далекое прошлое племени сан. Спускаясь по пологому склону речной долины, О’ва продолжал беззастенчиво хвастаться.

Сантэн сразу увидела, что долина, хоть и широкая, совершенно суха, заполнена песком, таким же мелким и подвижным, как в стране дюн; оглядываясь, она почувствовала, что падает духом.

Змеящееся русло, прорезавшее каменистую равнину, достигало ста шагов в ширину. Воды в нем не было, однако оба берега были темнее окружающей местности из-за более обильной растительности. Кустарник здесь доходил почти до пояса, а иногда над ним поднимался один тускло-зеленый куст. Бушмены оживленно болтали; О’ва важно шагал по песку речного русла, а Х’ани неотступно шла за ним.

Сантэн села, набрала горсть яркого оранжевого песка и в отчаянии просеяла его меж пальцев. И тут впервые заметила, что русло истоптано копытами сернобыков; местами песок был нагроможден кучками, словно дети строили из него замки. О’ва внимательно разглядывал эти кучки; Сантэн с трудом встала и поплелась посмотреть, что он такого нашел.

Должно быть, сернобык копал тут копытами русло, но песок заполнил отверстие почти доверху. О’ва с важным видом кивнул и повернулся к Х’ани.

— Хорошее место. Здесь мы сделаем наш цедильный колодец. Покажи Нэм, как строить шалаш.

Сантэн мучила жажда, зной был таким нестерпимо жгучим, что кружилась голова и тошнило, но, стянув с плеч лямку мешка, она заставила себя карабкаться вслед за Х’ани по пологому берегу реки и обламывать колючие ветки с щетинистых кустов и тонкие деревца.

Они быстро соорудили в речном русле два примитивных шалаша: воткнули в песок кружком ветки, согнув их так, чтобы наверху они встретились, и привязали к ним шкуру сернобыка. Шалаши очень простые, без стен, с полом из речного песка, но Сантэн благодарно улеглась в тень и принялась наблюдать за О’ва.

Вначале он снял со стрел отравленные наконечники; это он проделал с крайней осторожностью, потому что даже одна небольшая царапина грозила смертью. Каждый наконечник О’ва завернул в клочок шкуры и упрятал в сумку.

Потом начал соединять древка стрел, промазывая соединения смолой акации, пока у него не получилась трубка выше его самого.

— Помоги мне, маленький цветок моей жизни, — льстиво попросил он Х’ани, и они вдвоем начали руками копать песок. А чтобы не дать песку осыпаться в яму, рыли ее в виде широкой наверху воронки, постепенно суживая отверстие. Очень скоро голова и плечи О’ва исчезли в яме, и он сразу начал выбрасывать из ямы горсти темного сырого песка. Он закапывался все глубже, и Х’ани пришлось держать его за щиколотки, пока все тело бушмена не ушло в прорытое отверстие. Наконец в ответ на приглушенные выкрики из глубины Х’ани просунула в яму трубку из камыша.

Лежа в глубоком колодце вверх ногами, старик с большой аккуратностью поместил на дне просунутый к нему конец трубки, приладив тоненькие веточки и листочки в качестве фильтра, чтобы трубка не забилась песком. Ухватив О’ва за щиколотки, обе женщины вытянули его из узенького колодца, и старик предстал перед ними весь в темно-оранжевом песке. Х’ани пришлось, взяв тоненький прутик, почистить ему уши и седые волосы, а потом сдуть песок с ресниц.

Так же осторожно, горсть за горстью, О’ва засыпал колодец песком, придерживая трубку с прикрепленным к ней фильтром. Закончив работу, как следует утрамбовал песок вокруг и оставил торчать на поверхности лишь короткий конец камышовой трубки.

Пока муж заканчивал трудиться над колодцем, Х’ани выбрала тонкую зеленую веточку, очистила ее от колючек и остругала, а потом помогла Сантэн раскупорить яйца-бутылки и расставить их в ряд у колодца.

О’ва лег животом на песок и взял в губы конец трубки. Сидя рядом, Х’ани внимательно наблюдала за ним, держа в руке очищенную от коры веточку; открытые яйца-бутылки стояли возле нее.

— Я готова, охотник моего сердца, — сказала она, и О’ва начал сосать.

Из своего убежища Сантэн наблюдала, как О’ва превратился в человека-мехи. Его грудная клетка заходила ходуном, вздымаясь и опускаясь. Казалось, что всякий раз, как старый бушмен со свистом вбирал в себя воздух, грудь его увеличивалась вдвое, а потом Сантэн всем существом ощутила, с каким большим сопротивлением поднимается по трубочке тяжелый груз. Крепко зажмуренные глаза совсем исчезли под морщинистыми мешками век, а потемневшее от натуги лицо приобрело цвет коричневой тянучки. Все тело О’ва дрожало и подергивалось, он раздувался, как лягушка, а потом, съежившись, раздувался опять, напрягая все силы, чтобы тяжелый груз поднялся вверх по тонкой камышовой трубке.

Вдруг у него в горле, не перестававшем работать ритмично и мощно, как насос, что-то пискнуло. Х’ани, наклонившись, осторожно просунула ему в уголок рта оструганный прутик. Чистая, как алмаз, капелька воды появилась на губах бушмена и скользнула по прутику; задрожав на мгновение на его конце, она упала в яйцо-бутылку.

— Хорошая вода, певец моей души! — подбодрила Х’ани. — Хорошая сладкая вода.

Капли, падавшие изо рта О’ва, превратились в непрерывную серебристую струйку, а он все высасывал и высасывал воду. При каждом выдохе она текла чуть быстрее.

Тут требовались огромные усилия, потому что О’ва поднимал воду с глубины шести с лишним футов. Сантэн благоговейно смотрела, как он без остановки наполняет одну бутылку-яйцо, потом вторую, потом третью.

Х’ани сидела на корточках возле него, с необыкновенной нежностью в голосе подбадривала, поправляя прутик и бутылки, что-то тихонько напевала, и Сантэн вдруг охватило незнакомое, пронзительное чувство глубокой симпатии к этой паре старых бушменов. С необыкновенной ясностью она поняла: радости и пережитая трагедия, все испытания, выпавшие на их долю, плавились в одном горниле, сделали этот союз столь прочным и неразрывным, что двое стали единым целым. Годы тяжкой жизни одарили их удивительным чувством юмора и удивительной отзывчивостью наравне с мудростью и стойкостью, но более всего — любовью. И Сантэн позавидовала им от всей души.

«Если бы только, — думала она, — мне найти человека, с которым у меня возникла бы такая же связь, какая соединяет этих двоих».

В это мгновение она поняла, что полюбила стариков.

Наконец О’ва откатился от трубки и лежал, тяжело дыша и содрогаясь, как марафонец после бега. А Х’ани принесла Сантэн бутылку-яйцо.

— Пей, Нэм Дитя, — предложила она.

Почти неохотно, остро осознавая, каких усилий стоила каждая бесценная капля, Сантэн принялась пить.

Она пила понемногу, почти набожно, потом вернула бутылку.

— Хорошая вода, Х’ани, — сказала она.

И хотя вода была чуть солоноватой и смешанной со слюной старика, Сантэн ясно поняла: хорошей водой бушмены называют любую жидкость, способную поддержать жизнь в пустыне.

Она встала и пошла туда, где лежал О’ва.

— Хорошая вода, О’ва.

Склонившись к нему, Сантэн увидела, что силы оставили его, но старик улыбнулся ей и покивал, не в состоянии встать.

— Хорошая вода, Нэм Дитя, — согласился он.

Сантэн отвязала шнурок с пояса и взяла нож в обе руки. Он уже спас ей жизнь. И может еще спасти в будущем, если она оставит его у себя.

— Возьми, О’ва, — протянула она нож. — Нож для О’ва.

Он смотрел на нож. Его темное, налившееся кровью лицо потемнело, глаза лишились всякого выражения и стали совершенно пустыми.

— Возьми, О’ва, — повторила Сантэн.

— Это слишком много, — прошептал он, ошеломленно глядя на нож. Дар был поистине бесценный.

Сантэн взяла его руку и повернула ладонью вверх. Положила на ладонь нож и согнула пальцы бушмена. О’ва сидел на солнцепеке с ножом в руке, его грудь вздымалась так же мощно, как когда он вытягивал воду из цедильного колодца; крошечная слезинка выкатилась из уголка глаза и побежала по глубокой морщине-канавке вдоль носа.

— Почему ты плачешь, глупый старик? — спросила Х’ани.

— Я плачу от радости, из-за этого подарка.

О’ва старался держаться с достоинством, но голос его дрожал.

— Глупо лить по такому поводу слезы, — сказала Х’ани, но озорно подмигнула, прикрывая смеющийся рот тонкой, изящной старческой рукой.

* * *

Они пошли по речному руслу на восток, но без спешки, которая отличала их переход через страну дюн: ведь здесь под песком скрывалась хорошая вода.

Выступали еще до рассвета и шли, пока жара не загоняла их в шалаши; потом, когда жара спадала, и долго после наступления темноты опять шли — неторопливо, охотясь и собирая по дороге съедобные растения.

Х’ани вырезала палку, чтобы копать, заострила и подержала для прочности над огнем, а потом показала Сантэн, как ею пользоваться. За несколько дней Сантэн научилась распознавать на поверхности признаки съедобных и полезных клубней и растений. Скоро стало очевидно, что, хоть О’ва искусен в охоте, знает законы пустыни и его мастерство охотника и следопыта почти сверхъестественно, основное пропитание маленькому клану дает собирательство женщин. Много дней и недель, когда дичи было мало или совсем не было, они жили за счет растений, которые женщины вдвоем приносили в лагерь.

Хотя Сантэн училась быстро и была зоркой, как соколица, она понимала, что никогда не сравнится в знаниях и проницательности со старухой. Х’ани могла отыскать растения или насекомых, которые прятались глубоко в подземных убежищах и ничем не выдавали на поверхности своего присутствия, а когда она начинала копать, твердая земля разлеталась во все стороны.

— Как ты это делаешь? — смогла наконец спросить Сантэн, потому что с каждым днем, слушая разговоры старухи и отвечая ей, все лучше овладевала языком бушменов.

— Как О’ва издалека находит воду, — объяснила Х’ани. — Я чувствую запах, Нэм Дитя. Принюхайся! Используй нос!

— Ты смеешься надо мной, почтенная старая бабушка, — возразила Сантэн, но стала внимательнее следить за Х’ани и поняла, что та действительно вынюхивает глубокие подземные гнезда термитов и делает из них питательную, хоть и дурно пахнущую похлебку.

— Совсем как Кайзер Вильгельм, — удивлялась Сантэн и однажды вдруг выкрикнула: «Cherche! Ищи!» — в точности так, как они с Анной приказывали хряку искать трюфели в лесу у Морт-Омма.

— Cherche, Х’ани!

Старуха радостно засмеялась шутке, которой не поняла, а потом небрежно продемонстрировала настоящее чудо.

Вечером они с Сантэн отстали от старика, который отправился вперед на поиски страусовых гнезд: он их помнил со своего предыдущего посещения много лет назад.

Вдвоем они дружелюбно спорили.

— Нет, нет, Нэм Дитя, нельзя выкапывать два корня из одного и того же места. Всегда нужно пройти мимо первого и выкопать второй. Я тебе уже говорила! — ворчала Х’ани.

— Почему?

Сантэн распрямилась и отбросила со лба прядь густых волос, оставив на потном лице полоску грязи.

— Один нужно оставлять для детей.

— Глупая старуха, здесь нет никаких детей!

— Будут. — Х’ани многозначительно показала на живот Сантэн. — Дети будут. И если мы ничего им не оставим, что они скажут о нас, когда будут умирать с голоду?

— Но ведь растений так много!

Сантэн почувствовала раздражение.

— Когда О’ва найдет страусов, он оставит несколько яиц. Когда ты найдешь два клубня, один оставишь, и тогда твой сын вырастет сильным и с улыбкой будет называть твое имя своим детям.

Прервав нотацию, Х’ани устремилась вперед к голой каменистой площадке на берегу сухого русла; дергая носом, она наклонилась и стала осматривать поверхность.

— Cherche, Х’ани! — рассмеялась Сантэн, а Х’ани оглянулась и начала копать, потом опустилась на колени и подняла что-то из неглубокой ямки.

— Такой корень ты еще не видела, Нэм Дитя. Понюхай. Он очень вкусный.

Она протянула комковатый, покрытый коркой грязи, похожий на картофелину клубень. С опаской понюхав его, Сантэн вдруг замерла и широко раскрыла глаза. Уловив хорошо знакомый аромат, она стерла грязь с клубня и с жадностью откусила кусочек.

— Милая Х’ани! — воскликнула она. — Да это же трюфель! Настоящий трюфель! Он не совсем такой формы и цвета, но на запах и вкус точно как у трюфелей с моей родины!

О’ва нашел гнездо страусов, и Сантэн взбила одно яйцо в половинке его скорлупы, смешала с кусочками трюфеля и поджарила на плоском камне, нагретом на костре, огромный омлет — omelette aux truffes.

Несмотря на грязь с пальцев Сантэн, которая придавала омлету сероватый цвет, и на песчинки и осколки скорлупы, скрипевшие на зубах, ели с огромным удовольствием.

Только потом, лежа под примитивной крышей из веток и листьев, Сантэн дала волю тоске по дому, которую пробудил в ней вкус трюфелей, и уткнулась лицом в согнутую руку, чтобы заглушить всхлипы.

«О Анна, я все отдала бы, все что угодно, лишь бы снова увидеть твое любимое уродливое старое лицо!»

* * *

Пока шли по сухому руслу, недели превратились в месяцы и ребенок Сантэн заметно подрос.

Пища была скудной, но здоровой, ежедневные упражнения — ходьба, рытье земли и перенос тяжестей — тоже делали свое дело, и ребенок не был крупным и лежал высоко. Груди Сантэн налились; иногда, оставаясь одна, она сочной мякотью клубня оттирала тело от грязи и горделиво поглядывала на них, восторгаясь смешно торчавшими кверху розовыми сосками.

— Жаль, что ты их не видишь, Анна, — говорила она. — Ты больше не могла бы сказать, что я похожа на мальчишку. Но, как всегда, ругала бы мои ноги, слишком длинные, худые и с жесткими мышцами. О Анна, где ты?

Однажды утром на восходе солнца, когда шли уже много часов, Сантэн остановилась на вершине невысокой гряды и медленно осмотрелась.

Воздух еще хранил ночную прохладу. Он был такой чистый, что Сантэн видела все до самого горизонта. Позже, когда придет жара, он сгустится и станет полупрозрачным, как опал, а краски пейзажа выгорят на солнце. Мираж сказочным образом изменит все вокруг, и самые обычные скалы или заросли растительности внезапно приблизятся, превратившись в зыбких чудовищ.

Теперь же очертания у них были резкие, а цвета естественные. На слегка всхолмленной равнине со светло-серебристой травой росли деревья, настоящие живые деревья, не те высохшие древние мумии, которые стояли на равнине под дюнами.

Крупные зонтичные акации росли поодаль друг от друга. Их мощные стволы, покрытые шершавой, как крокодиловая кожа, корой совершенно не вязались с раскинувшейся зонтиком пушистой кроной нежных, серебристо-зеленых листьев. На ближайшей из акаций построила общее гнездо размером со стог сена стая общительных ткачиков. Каждое новое поколение этих неприметных, серовато-коричневых мелких пташек высиживало в таком гнезде яйца до тех пор, пока крепкое дерево однажды не раскалывалось под непомерно большим весом. Сантэн уже видела такие гнезда, валявшиеся на земле под треснувшей акацией вместе с ветками, на которых они крепились; из них несло смрадом разлагавшихся разбитых яиц и трупиков сотен птенцов.

А за этим редким лесом над равниной неожиданно вставали крутые холмы — холмы Африки, изрезанные ветром и расколотые солнечным жаром так, что превратились в геометрические фигуры, с углами острыми, как зубы дракона. Мягкий свет восходящего солнца высвечивал на скалистых стенах всевозможные оттенки коричневого, красного и бронзы, а на вершинах гор были хорошо видны венчавшие их доисторические древовидные алоэ с мясистыми стволами и кронами, как у пальм.

Сантэн остановилась и оперлась на палку для копания, пораженная жестоким великолепием этой сцены. На затянутой пылью равнине паслись стада грациозных антилоп. Это были светлые, как дым, и такие же легкие, изящные маленькие животные с лирообразными рогами и спиной цвета корицы, причем спину отделяла от белоснежной нижней части тела продольная шоколадно-красная полоска.

Пока она наблюдала, ближайшие антилопы почуяли присутствие людей и начали брыкаться — этот характерный сигнал тревоги и дал им название «прыгуны». Они пригибали головы, почти касаясь мордой копыт, потом выстреливали в воздух прямыми, как натянутая струна, ногами, одновременно раскрывая протянувшуюся вдоль спины глубокую складку кожи, из-под которой крылом вылетала незаметная до тех пор тонкая белая грива.

— О, только посмотри на них, Х’ани! Как они прекрасны! — воскликнула Сантэн.

Тревожные прыжки оказались заразительными, и вскоре сотни прыгунов по всей равнине высоко подскакивали, размахивая белыми гривами. О’ва бросил свою ношу, опустил голову и стал точно подражать животным. Он пританцовывал на выпрямленных ногах и постукивал пальцами по спине, и движения его были столь точными, что казалось, охотник превратился в быстроногую маленькую антилопу. Женщин разобрал такой смех, что они в обнимку повалились на землю. Это веселье длилось долго и помогло перенести бремя полуденного солнца, когда далекие холмы давно исчезли в тепловой дымке.

На долгие часы привалов в разгар дня О’ва стал уединяться, и Сантэн привыкла видеть, как он сидит, скрестив ноги, под соседней зонтичной акацией, держа на коленях шкуру сернобыка и положив на нее складной нож. Шкуру эту, тщательно сложив, он во время переходов носил на голове, и когда Сантэн однажды попыталась ее рассмотреть, так взволновался, что девушка постаралась его успокоить:

— Я не хотела вреда, старый дедушка.

Но в ней проснулось любопытство.

Старик — искусный мастер — обычно с радостью демонстрировал свои изделия. Он не возражал, когда она наблюдала, как он сдирал со ствола вельвичии гибкую желто-бурую кору, а затем сворачивал из нее колчан для запасных стрел, украшая его рисунками птиц и зверей, выжженными на коре угольками из костра.

Он показывал ей, как делать из кости наконечники для стрел, старательно обтачивая их о плоский камень, и Сантэн поразило, какими острыми получаются края и кончик. Он даже взял с собой Сантэн, когда отправился на поиски личинок, из которых готовил яд, тот самый, что свалил сернобыка и способен за несколько часов убить человека. Она помогала рыть землю под особым видом кустарника и выбирать коричневые капсулы, похожие по форме на шарики и бывшие на самом деле куколками, в которых развивались жирные, белые личинки жуков diamphidia.

Обращаясь с насекомыми с предельной осторожностью, потому что ничтожное количество их сока, проникшее в организм через царапину на коже, приводит к небыстрой, но неизбежной смерти, О’ва размял их, превратив в пасту, добавил для густоты сок дикой сансевьеры, а потом смазал наконечники стрел этой вязкой смесью. Из той же сансевьеры он вытягивал крепкие волокна, сплетал в прочные жгуты и привязывал ими наконечники к древку стрел.

Он даже позволял Сантэн наблюдать, как вытачивает примитивную, величиной с карандаш, флейту, из которой извлекал во время танца резкие звуки, или смотреть, как вырезает украшения на метательной дубинке, которой сбивал взмывавшую в воздух куропатку, так что во все стороны летели ее красивые пушистые перья, или пристукивал зеленоголовую ящерку, прятавшуюся в верблюжьих колючках. Но когда он трудился над шкурой, то отходил на приличное расстояние и работал в одиночестве.

Песчаная река, по которой они так долго шли, наконец сделала ряд крутых изгибов — так издыхает в судорогах змея — и неожиданно закончилась сухой котловиной, столь обширной, что деревья на противоположной стороне казались темной чертой на горизонте. Поверхность котловины белела кристаллами выпарившейся соли.

На отражение солнца в этих кристаллах было больно смотреть, оно окрашивало небо в цвет светлого серебра. Бушмены называли котловину Большое Белое Место.

На крутом берегу котловины соорудили шалаш, гораздо более прочный, чем все предыдущие; у него был вид постоянного жилища. Оба бушмена неторопливо занялись обустройством лагеря, хотя держались так, словно все время чего-то ждали. Сантэн это заметила и спросила:

— Почему мы здесь остановились, Х’ани?

С каждым днем она вела себя все нетерпеливее и беспокойнее.

— Ждем перехода, — вот все, что ответила старуха.

— Перехода куда? Куда мы идем? — не отставала Сантэн, но Х’ани отвечала уклончиво, описывала широкую дугу, показывая на восток, и произносила название, которое Сантэн могла перевести только как «место, где ничто не должно умирать».

В ее округлившемся животе быстро рос ребенок.

Иногда ей становилось трудно дышать и почти невозможно удобно улечься на голой земле. В своем маленьком убежище от солнца она устраивала подстилку из мягкой пустынной травы, и это забавляло стариков. Для них голая земля была привычной постелью, а подушками служили их собственные плечи.

Сантэн лежала в своем гнездышке и пыталась подсчитать, сколько дней и месяцев прошло с тех пор, как они с Мишелем были вместе, но время странным образом стерлось из ее памяти. Она знала только, что срок уже близко. Это же подтвердила и Х’ани, ощупав ее мягкими, опытными руками.

— Ребенок поднялся высоко и старается освободиться. Это будет мальчик, Нэм Дитя, — пообещала она и повела Сантэн в пустыню собирать особые травы, которые понадобятся при родах.

В отличие от многих племен каменного века люди племени сан прекрасно осознавали, как происходит деторождение, и рассматривали совокупление не как отдельный случайный акт, а как первый шаг на долгом пути к появлению на свет.

— Где отец твоего растущего младенца, Нэм Дитя? — спросила Х’ани и, увидев слезы на глазах Сантэн, сама же негромко ответила: — Умер в северных землях на краю света. Разве не так?

— Откуда ты знаешь, что я с севера? — спросила Сантэн, радуясь возможности уйти от болезненных воспоминаний о Мишеле.

— Ты большая, больше любого человека племени сан, — объяснила Х’ани. — Поэтому ты должна быть из богатой земли, где жить легко, из земли хороших дождей и изобилия пищи. — Для старой женщины вода была сама жизнь. — Дожди приходят с севера, значит, ты тоже с севера.

Заинтересованная такой логикой, Сантэн улыбнулась.

— А откуда ты знаешь, что я издалека?

— У тебя белая кожа, она не потемнела, как у людей племени сан. Здесь, в центре мира, солнце стоит прямо над головой, оно никогда не уходит на север или на юг, а на западе и востоке стоит низко и светит неярко. Значит, ты из таких далеких мест, где солнцу не хватает тепла и силы, чтобы сделать твою кожу темной.

— А ты знаешь таких же людей, как я, Х’ани, больших людей со светлой кожей? Ты видела когда-нибудь таких людей? — нетерпеливо спросила Сантэн и, заметив, что взгляд бушменки изменился, схватила ее за руку. — Расскажи, мудрая старая бабушка, где ты видела таких людей, как я? В какой это было стороне и далеко ли отсюда? Я смогу до них добраться? Пожалуйста, скажи.

Глаза Х’ани затуманились; старуха извлекла из носа комок слизи и принялась внимательно его разглядывать.

— Расскажи, Х’ани.

Сантэн умоляюще взяла ее за руку.

— Я слышала, как об этом говорили старики, — неохотно призналась Х’ани, — но сама таких людей никогда не видела и не знаю, где их найти.

Сантэн поняла, что она лжет. А Х’ани, внезапно ожесточившись, продолжала:

— Они свирепы, как львы, и опасны, как скорпионы, и люди племени сан прячутся от них…

Она возбужденно вскочила, схватила свою сумку и палку для копания, торопливо ушла из лагеря и не возвращалась до самого заката.

Ночью, когда Сантэн свернулась на своей травяной постели, Х’ани прошептала О’ва:

— Дитя тоскует по своему народу.

— Я видел, как она печально смотрит на юг, — согласился О’ва.

— Сколько дней пути до земли бледных великанов? — с неохотой спросила Х’ани. — Как далеко идти до ее клана?

— Меньше одной луны, — проворчал О’ва, и оба надолго замолчали, не отрывая взглядов от завораживающей игры голубоватых языков пламени костра.

— Я хочу еще раз услышать плач ребенка, прежде чем умру, — сказала наконец Х’ани. О’ва кивнул в ответ, а потом оба повернули свои маленькие худые лица на восток. Они смотрели в темноту, туда, где было Место Вечной Жизни.

* * *

Однажды, застав в пустыне коленопреклоненную Сантэн за одинокой молитвой, Х’ани спросила:

— С кем ты разговариваешь, Нэм Дитя?

Сантэн растерялась, потому что, хотя язык племени сан чрезвычайно богат и сложен в том, что касается описания материальных аспектов жизни в пустыне, его трудно использоватьдля передачи абстрактных понятий.

Но после долгих разговоров, которые велись много дней, пока они отыскивали клубни или варили еду на костре, Сантэн удалось-таки передать смысл образа Бога, после чего Х’ани в большом сомнении покачала головой, забормотала что-то под нос и, нахмурив брови, стала раздумывать над тем, что ей сообщили.

— Ты говоришь с духами? — спросила она. — Но большинство духов живет на звездах, и, если говорить так тихо, они не услышат. Нужно танцевать, громко петь и свистеть, чтобы привлечь их внимание. — Она понизила голос. — Но и тогда нет уверенности, что они тебя услышат: я убедилась, что духи звезд очень непостоянны и забывчивы. — Х’ани заговорщицки огляделась. — Я по собственному опыту знаю, Нэм Дитя, что Богомол и Канна гораздо надежней.

— Богомол и Канна?

Сантэн старалась не выдать свое изумление.

— Богомол — это насекомое с огромными глазами, которые все видят, и с руками как у человека. А Канна — животное, да, гораздо крупнее сернобыка, с таким большим жирным подгрудком, что он свисает до самой земли. — Люди племени сан любят жир почти так же, как мед. — Ее изогнутые рога задевают небо. Если повезет, там, куда мы идем, мы найдем и Богомола и Канну. А пока разговаривай со звездами, Нэм Дитя, потому что они прекрасны, но верь Богомолу и Канне.

Так просто Х’ани объяснила Сантэн религию сан, а той же ночью, когда они сидели под алмазным небом, указала на горящую цепочку созвездия Ориона.

— Это стадо небесных зебр, Нэм Дитя, а вот искусный охотник, — она показала на Альдебаран, — посланный семью женами, — жест в сторону Плеяд, — за мясом. Смотри, вот он выпустил стрелу, но она пролетела высоко и упала к ногам Львиной Звезды. — В Сириусе, ярчайшей из неподвижных звезд, действительно есть что-то львиное. — Теперь охотник боится забрать свою стрелу и боится возвращаться к женам; он вечно сидит, мигая от страха, и в этом он человек, Нэм Дитя.

Х’ани громко рассмеялась и ткнула костлявым пальцем в тощие ребра мужа.

Из-за того, что бушмены любят звезды, из-за окрепшей связи с ними Сантэн однажды показала Х’ани на далеком юге звезду Мишеля и свою собственную.

— Но, Нэм Дитя, — возразил О’ва, — как звезда может принадлежать тебе? Она не принадлежит никому и принадлежит всем, как тень зонтичной акации, как вода в пустынном источнике или земля, по которой мы идем, — никому и в то же время всем. Канна никому не принадлежит, но если нам нужен ее жир, мы можем его взять. Никому не принадлежат большие растения, но мы можем собирать их при условии, что оставим и своим детям. Как ты можешь говорить, что звезда принадлежит тебе одной?

Эта философия отразила трагедию его народа: отсутствие понятия собственности привело к безжалостным преследованиям, к чудовищным бойням и рабству или к изгнанию в такую пустыню, где другие люди не могут выжить.

* * *

Однообразные дни ожидания проходили в обсуждениях и неторопливой рутине охоты и собирательства, но однажды вечером бушмены пришли в большое возбуждение и смотрели на север, повернув маленькие янтарные лица к небу, безупречно голубому, как яйцо цапли.

Сантэн понадобилось несколько минут, чтобы понять, что их взбудоражило. Потом она увидела облако. Оно поднималось над краем северного горизонта, как палец гигантской руки, и прямо на глазах росло; его вершина распласталась и стала похожа на наковальню; взрыкнул отдаленный гром, как охотящийся лев. Вскоре туча закрыла все небо на горизонте и зажглась отраженным светом заходящего солнца, озаряемая еще и вспышками мелькавших внутри ее молний.

Вечером О’ва танцевал, свистел и пел духам облака, пока не свалился от усталости, однако к утру грозовая туча рассеялась.

Но высоко в синем небе, на котором до сих пор не было ни пятнышка, появились размазанные полосы перистых облаков, похожие на хвост кометы. Казалось, сам воздух стал другим. Он был насыщен статическим электричеством до такой степени, что у Сантэн от страха мурашки побежали по телу. Жара стала удручающе изматывающей, переносить ее было еще тяжелее, чем сухой звенящий зной полудня, а верхушки кучевых облаков с северной стороны горизонта взбирались все выше, чудовищно раздуваясь и распухая.

Каждый день облака становились крупнее и многочисленнее, они собирались на севере, как легион великанов, и двигались на юг, а тем временем на земле лежал расслабляющий слой влажного воздуха, и все задыхались от духоты.

— Пусть пойдет дождь, — каждый день шептала Сантэн. Пот тек по ее щекам, и ребенок в животе казался каменно-тяжелым.

Вечером О’ва снова танцевал и пел.

— Дух облака, посмотри: земля ждет тебя, как канна во время гона ждет самца. Спустись с высоты, дух облака, которого мы все почитаем, пролей свою плодотворную жидкость на земную жену. Взгромоздись на свою любовницу, и из твоего семени она в изобилии породит новую жизнь.

Когда Х’ани запела, заменяя целый хор, Сантэн стала ей подпевать.

Однажды утром солнце не пробилось сквозь тучи. Они сплошной серой массой протянулись от горизонта до горизонта. Висели они низко, но продолжали опускаться, и вот их огромное серое коровье брюхо разорвала грандиозная молния, она ударила в землю с такой силой, что та вздрогнула. Единственная капля ударила Сантэн по лбу, тяжелая, как камень, и девушка отпрянула и удивленно вскрикнула.

Нависшие облака разверзлись, хлынул частый дождь, налетел как саранча. Каждая капля, ударявшая по поверхности котловины, моментально сворачивалась в пыльный шарик, а жесткие сухие веточки кустарника, росшего по краям, тряслись и раскачивались так, словно на них опустилась стая невидимых птиц.

Дождь обжигал кожу Сантэн, одна капля попала в глаз и на секунду ослепила ее. Сантэн заморгала — и рассмеялась, глядя, как О’ва и Х’ани скачут по котловине. Они сбросили лохмотья и нагие танцевали под дождем. Каждая капля превращалась на их янтарной коже в серебристый взрыв, и они радостно вопили под этими ударами.

Сантэн сбросила брезентовую юбку, сорвала шаль и встала в чем мать родила, расставив руки и обратив лицо к тучам. Дождь бил по ней, приклеивал волосы к лицу и плечам. Она обеими руками откинула волосы и широко раскрыла рот.

Казалось, она стоит под водопадом. Дождь заливался ей в рот, так что она едва успевала глотать. Дальняя сторона котловины исчезла за синей завесой дождя, а земля превратилась в желтую грязь.

Дождь был такой холодный, что по предплечьям Сантэн побежали мурашки и соски потемнели и затвердели. Но она засмеялась от радости и побежала в котловину, танцевать с бушменами, а гром гремел так, словно по небесной крыше катались массивные булыжники.

Земля, казалось, растворилась под сплошным потоком серебряных струй. Котловина по щиколотку заполнилась водой, скользкая грязь хлюпала под ногами. Дождь вдохнул во все новые силы, новую жизнь, и трое путников плясали и пели. Потом О’ва неожиданно остановился и наклонил голову, прислушиваясь.

Сантэн не слышала ничего, кроме раскатов грома и плеска воды, но О’ва предостерегающе крикнул. Они побрели к крутому берегу котловины, скользя в вязкой грязи под желтой водой, которая теперь доходила до колен. С берега к Сантэн тоже донесся звук, который встревожил О’ва, — низкое гудение, словно ветер в ветвях деревьев.

— Река. — О’ва показал куда-то за частокол дождя. — Река ожила.

Она ворвалась в низину, как живое существо, этакий чудовищный грязновато-желтый питон, который скользил по речному руслу; вода с шипением вскипала меж берегов, унося в своем потоке тела утонувших животных и обломанные ветки деревьев. Река затопила котловину: по поверхности гуляли высокие волны, вода переливалась через берега и бурлила у ног, грозя утащить людей под воду.

Они похватали свои скудные пожитки и, цепляясь друг за друга, вброд побрели на более высокое место. Грозовые тучи принесли преждевременные сумерки, стало холодно.

Развести костер не было никакой возможности, и они дрожа жались друг к другу ради тепла.

Дождь, не ослабевая, шел всю ночь.

Когда пришел тусклый свинцовый рассвет, они увидели затопленную местность: огромное мерцающее озеро с островами более высоких участков, откуда стекала вода; торчащие кроны акаций походили на спины китов.

— Неужели он никогда не прекратится? — прошептала Сантэн. Зубы ее неудержимо стучали, а холод словно проник в чрево, потому что младенец начал протестующее толкаться.

— Пожалуйста, пусть он перестанет.

Бушмены терпели холод так же стоически, как и все прочие лишения. Дождь и не думал притихать: он только усилился и скрыл все окружающее за стеклянным занавесом.

И вдруг он перестал. Внезапно, сразу: вот он падал сплошной стеной, а вот исчез без следа. Свод низких темных туч раскололся, облака сползли, как кожица со спелого плода, и показалось чисто промытое голубое небо, сверкнуло ослепительно яркое солнце, и Сантэн в который раз поразили контрасты этого дикого континента.

Еще до полудня жаждущая земля выпила все выпавшие на нее осадки. Наводнение минуло без следа. Только в котловине от края до края блестела сернисто-желтая вода.

Но земля очистилась и стала яркой.

Пыль, облеплявшую каждый куст и каждое дерево, смыло, и Сантэн увидела зелень — а ведь ей казалось, что в этой тусклой, львиной масти земле зелени вообще не может быть! Земля, еще влажная, приобрела цвет охры, и оранжевый, и красный; радостно пели маленькие пустынные жаворонки.

Пожитки выложили на солнце, и те сохли, от них шел пар. О’ва не мог удержался и снова станцевал.

— Духи звезд открыли нам дорогу. Они наполнили водой колодцы на востоке. Готовься, Х’ани, мой пустынный цветочек: мы выступим до рассвета.

* * *

В первые же дни пути они оказались в новой стране, настолько иной, что Сантэн усомнилась, все ли еще она на том же континенте. Древние дюны слежались и превратились в невысокие холмы, на которых существовала изобильная растительная жизнь.

Леса мопани и высоких киаат (моквы), перемежавшиеся с почти непроходимыми зарослями бумажного дерева, поднимались по краям возвышенности, где выветренные гребни дюн сравнялись с общим ландшафтом. Время от времени на глаза попадались то гигантская серебристая терминалия, то тысячелетний баобаб, возвышавшиеся над остальным лесом на добрых семьдесят футов.

В долинах покрытые пахучими золотистыми травами пространства с разбросанными по ним плоскими кронами жирафовых акаций казались ухоженными парками. Здесь, в низинах, дождем насытились все самые мелкие впадинки: земля буквально бурлила жизнью, в воздухе стоял несмолкаемый гомон птиц.

Среди желтых трав кое-где пробивались тонкие нежные побеги свежей зелени. Словно по мановению палочки доброго волшебника, на земле запестрели целые полянки диких цветов — голубых маргариток и белых ландышей, ярких гладиолусов и десятков других, большую часть которых Сантэн даже не узнавала, что не мешало ей ошеломленно восторгаться их красками и хрупкой красотой, заставившей вновь дивиться невероятной плодоносности Африки. Насобирав цветов, она сплела из них два венка. Один она надела Х’ани на шею, и старая бушменка со счастливым видом стала прихорашиваться, будто невеста.

— Какая жалость, что у меня нет зеркала! Я бы показала тебе, какая ты красавица, — обняла ее Сантэн.

Изобилие Африки проявлялось даже в небе. Наверху вились стаи краснощеких ткачиков, многочисленные, как пчелиные рои; сорокопуты с грудью чистого рубинового цвета мелькали в подлеске, рябки и франколины были жирными, как домашние куры, а в водоемах кишели дикие утки, и длинноногие ходульники, и большие голубые цапли.

— Как все это прекрасно! — восхищалась Сантэн.

После трудностей западных равнин дни путешествия текли легко и беззаботно, а когда путники разбивали лагерь, в их распоряжении оказывалась необыкновенная роскошь — сколько угодно воды, дикие фрукты и орехи и дичь из ловушек О’ва.

Однажды вечером О’ва забрался высоко на раздутые мясистые ветви огромного баобаба и выкурил рой, который поселился в дупле во времена прапрапрадедов и даже еще раньше. Бушмен спустился с полой тыквой, набитой толстыми восковыми сотами с темным ароматным медом желтых цветов акации.

Каждый день встречались новые виды диких животных: лошадиные антилопы, черные, как ночь, с длинными изогнутыми рогами, которые уходили на спину почти до задних ног, капские буйволы, печально держащие долу головы с массивными рогами; от буйволов пахло, как от стад домашнего скота.

— Они приходят с больших рек и болот, — объяснил О’ва. — Идут за водой, а когда она высыхает, возвращаются на север.

Ночью Сантэн проснулась от незнакомого звука, гораздо более страшного, чем лай черноспинных шакалов или безумные вопли и крики гиен. Буря звуков заполнила тьму, поднимаясь до немыслимого крещендо и затихая прерывистым глухим рычанием. Сантэн выбралась из своего маленького шалаша и побежала к Х’ани.

— Что это, старая бабушка? От этого звука внутренности превращаются в воду!

Сантэн дрожала, и старуха обняла ее.

— Даже самые храбрые мужчины дрожат, когда впервые слышат рев льва, — утешала ее Х’ани. — Но не бойся, Нэм Дитя, О’ва произнес заклинание, которое нас защитит.

Той ночью лев нашел другую добычу. Но путники до утра жались к костру, подбрасывая в него дрова, и заметно было, что Х’ани, как и Сантэн, не слишком надеется на заклинания своего мужа.

Львиный прайд кружил вокруг лагеря, держась самого края освещенного пространства, так что Сантэн лишь изредка улавливала движение в темных, нависающих кустах, но на рассвете страшный хор начал стихать, львы ушли на восток, и О’ва показал Сантэн следы огромных кошачьих лап, не скрывая облегчения.

На девятый день с тех пор как они оставили котловину Большого Белого Места, путники подошли к новому источнику в открытом лесу мопани. Впереди вдруг послышался треск, похожий на пушечный выстрел, и все замерли.

— Что это, Х’ани?

Но та знаком велела молчать. Сантэн услышала треск ломающегося подлеска, а потом чистый трубный звук.

О’ва быстро определил направление ветра, как всегда делал в начале охоты, и крадучись повел их широким полукругом по лесу. Он остановился снова под широкой зеленой кроной высокого дерева мопани; здесь он положил оружие и мешок.

— Пошли! — знаком позвал он Сантэн и быстро, как обезьяна, вскарабкался по стволу. Сантэн, почти не замечая выросший живот, последовала за ним и с развилки верхних веток увидела травянистую долину с источником в центре.

— Слоны!

Она сразу узнала гигантских серых животных. Они спускались по дальнему склону долины, направляясь к воде, шли громоздкой валкой походкой, покачивали головами, так что огромные уши хлопали, закатывали и раскатывали хоботы в предвкушении сладкой воды.

Здесь были высоченные старые слонихи с истрепанными морщинистыми ушами, такие худые, что на их спинах проступали позвонки, и молодые слоны с торчавшими желтоватыми бивнями. За ними следовали слоны помоложе, у которых бивни пока не выросли; здесь же семенили шумные слонята, цеплявшиеся за матерей. Во главе стада широким шагом величественно шествовал вожак.

Старый слон был более трех метров ростом и весь покрыт шрамами, толстая кожа мешками свисала у него на коленях и между задними ногами. Вожак расставил уши, словно паруса, а его бивни были в два раза длиннее и толще, чем у любого из молодых слонов в стаде.

Животное казалось очень старым и одновременно не имеющим возраста. Огромное, в глубоких морщинах, оно обладало величием и тайной, которые, подумала Сантэн, составляют суть этой земли.

* * *

Лотар Деларей напал на след слоновьего стада спустя три дня после ухода от реки Кунене, и вместе со своими следопытами овамбо внимательно разглядывал след. Овамбо расходились и кружили по истоптанной земле, как охотничьи собаки. Потом снова собрались. Лотар кивнул их предводителю.

— Говори, Хендрик.

Овамбо ростом с Лотара, но шире в плечах. Кожа у него гладкая и темная, как расплавленный шоколад.

— Хорошее стадо, — высказал свое мнение Хендрик, — сорок самок, многие с детенышами, восемь молодых самцов.

На tuj гордо поднятой голове был накручен темный тюрбан воина, на мускулистой груди висела целая гирлянда ожерелий и бус, а через плечо были перекинуты рейтузы для верховой езды и патронташ.

— Вожак стаи такой старый, что ступни у него совсем стерлись, подошвы гладкие. До того старый, что больше не может пережевывать пищу, в его помете много коры и веток. Он тяжело ступает на передние ноги, потому что его голову тянут вниз бивни. За таким самцом стоит пойти, — сказал Хендрик, переложил ружье «маузер» на правое плечо и в предвкушении приподнял его.

— След развеян ветром, — негромко заметил Лотар, — изрыт насекомыми и исхожен перепелами. Он трехдневный.

— Стадо кормится, — Хендрик широко развел руки, — идет медленно, детеныши всех задерживают.

— Придется отослать назад лошадей, — настаивал Лотар. — Нельзя рисковать ими в это стране мух цеце. Сможем ли мы догнать слонов пешком?

Лотар размотал шарф и задумчиво вытер лицо. Слоновая кость ему необходима. Он отправился на север за Кунене, как только его разведчики сообщили, что прошли дожди. Он знал, что свежая зелень и поверхностная вода выманят стада с португальской территории.

— Пешком догоним за два дня, — пообещал Хендрик, но он был известный оптимист, и Лотар насмешливо ответил:

— А на каждой вечерней стоянке нас будут ждать десять красивых готтентотских девушек с кувшинами пива на голове.

Хендрик откинул голову и басисто, гулко захохотал.

— Ну тогда за три дня, — все еще смеясь, согласился он, — а девушка, пожалуй, всего одна, зато красивая и уступчивая.

Лотар еще некоторое время взвешивал возможные варианты. Старый самец хорош, у молодых уже должны быть взрослые бивни, и даже самки дадут по двадцать фунтов каждая, а слоновая кость сейчас идет по 44 шиллинга 12 пенсов за фунт.

С ним двенадцать его лучших людей, и, хотя двоих придется отправить обратно с лошадьми, остальных вполне достаточно для охоты. Если удастся догнать стадо, вполне вероятно, что они смогут убить всех животных с бивнями.

Казалось, с Лотаром Делареем покончено. Он потерял все семейное состояние, был объявлен изменником и преступником, потому что продолжал сражаться после капитуляции полковника Франке, и за его голову назначили награду. Он достаточно хорошо знал англичан, чтобы понимать: после окончания войны они займутся управлением завоеванными территориями. Вскоре даже в самых отдаленных районах появятся полицейские и военные, они будут следить за соблюдением законов и особенно внимательно — за нелегальной охотой на слонов.

Дни контрабанды, по-видимому, на исходе. Может быть, это его последняя охота.

— Отправить назад лошадей! — приказал он. — Идем по следу!

На ногах Лотара были легкие охотничьи «вельдскины». Люди Лотара закалены долгими годами войны; они быстро идут по следу, по очереди возглавляя отряд, а потом отходя назад, чтобы отдохнуть, уступая место впереди другому.

Во второй половине дня они вступили в пояс мух цеце, и злобные маленькие насекомые набросились на них, легко садились на спины и глубоко запускали кровососущие хоботки в плоть.

Люди срезали ветки с густой листвой и на бегу сгоняли мух друг у друга со спин. К ночи они наверстали два дневных перехода стада, и след стал таким свежим, что термиты еще не успели устроить в отпечатках ног свои туннели.

Их остановила темнота. Охотники легли на жесткую землю и уснули, как стая собак, но, когда над вершинами деревьев поднялась луна, Лотар пинками растолкал их. Лунный свет падал удачно, сбоку, полоска тени от следа была хорошо видна, видны были и голые, поблескивающие стволы мопани с ободранной корой, съеденной слонами, указывавшие путь в ночи. Когда взошло солнце, охотники ускорили шаг.

Через час после восхода солнца они внезапно оказались за пределами области обитания мух цеце. Территория, где встречаются эти маленькие крылатые убийцы, имеет очень четкие границы. Пройдя буквально сто шагов, можно уйти из кишащего насекомыми места и облегченно вздохнуть: мухи исчезнут полностью. Вот и люди Лотара, чьи спины покрылись волдырями и зудели от укусов, с трудом верили, что этот зуд — единственная память об опасных цеце.

За два часа до полудня в долине, заросшей мопани, они вышли к хорошему источнику. Стадо отделяло от них всего несколько часов ходу.

— Пейте быстрей, — приказал Лотар и по колени вошел в воду, которую слоны, купаясь, замутили до цвета кофе. Он набрал в шляпу воды и полил голову. Густые рыжие волосы упали на лицо, и Лотар фыркнул от удовольствия. Вода была горькой от слоновьей мочи — огромные животные в шоке от холодной воды всегда опустошают мочевые пузыри, но охотники напились и заполнили бутылки для воды.

— Быстрей! — негромко торопил их Лотар: звук в буше разносится хорошо, а стадо близко.

— Баас! — подозвал его Хендрик, и Лотар подошел к краю пруда и прошел вдоль него.

— В чем дело?

Рослый овамбо молча показал на землю. В упругой желтой глине след отпечатался прекрасно; он был такой свежий, что перекрывал отпечаток ноги слона и в него еще медленно стекала вода.

— Люди! — воскликнул Лотар. — После того как стадо ушло, здесь были люди.

Хендрик хрипло поправил его:

— Не люди, а твари из племени сан. Маленькие желтые убийцы скота. — Овамбо — скотоводы, скот — их жизнь, их главная любовь. — Собаки пустыни, которые отрезают вымя нашим лучшим коровам. — Такова традиционная месть бушменов за все злодейства, которые творят с ними. — Они в нескольких минутах от нас. Мы настигнем их за час.

— Звуки выстрелов долетят до стада.

Лотар разделял ненависть своего помощника к бушменам. Это опасные вредители, скотокрады и убийцы. Пятьдесят лет назад во время великой охоты на бушменов был убит его двоюродный дед. Крошечная костяная стрела нашла щель в одеянии из сыромятной кожи, и семейная история сохранила все подробности дедовой мучительной смерти.

Даже англичане с их болезненной сентиментальностью по отношению к черным расам поняли, что в мире двадцатого века нет места людям племени сан. Знаменитый приказ, отданный Сесилом Родсом южноафриканской полиции, содержал пункт «всех встреченных при патрулировании бушменов и диких собак расстреливать на месте». Эти два вида считались одинаково опасными.

Лотар чувствовал сильное искушение, он разрывался между желанием получить удовольствие от выполнения общественного долга, уничтожив свору бушменов, и необходимостью поправить собственные дела.

— Слоновая кость, — решил он. — Слоновая кость важнее возможности перестрелять кучку желтых бабуинов.

— Баас, сюда!

Хендрик прошел вдоль пруда и вдруг остановился. Его тон заставил Лотара заторопиться к нему, а потом присесть на корточки, чтобы внимательнее рассмотреть новый след.

— Это не бушмен, — прошептал Хендрик. — Уж очень велик отпечаток.

— Но это женщина, — ответил Лотар. Слишком узкая ступня и небольшие изящные пальцы ноги не позволяли усомниться. — Молодая женщина. Отпечатки пальцев глубже, чем отпечаток пятки. Упругая походка. Молодая.

— Но это невозможно!

Хендрик присел рядом с ним и, не касаясь следа, провел вдоль возвышения между отпечатками пальцев и пятки. Лотар откинулся и мотнул головой, так что закачались мокрые пряди.

Черные люди Африки с рождения ходят босиком, и их следы — плоские.

— Она носит обувь, — негромко сказал Хендрик.

— Белая женщина? Нет, невозможно! Здесь, среди диких бушменов! Господи помилуй, да ведь мы за сотни миль от цивилизации!

— Нет, все так: молодая женщина, пленница бушменов, — настаивал Хендрик. Лотар нахмурился.

Среди представителей его собственной расы обычай вести себя с женщиной по-рыцарски передавался из поколения в поколение, будучи неотъемлемой частью воспитания и одним из основных постулатов протестантской веры. Лотар, солдат и охотник, мог читать след на земле так, словно действительно видел перед собой зверя или человека, мужчину или женщину, оставивших этот след. Вот и сейчас, присев над едва заметными отпечатками, он мгновенно представил себе ту, что их оставила. Лотар явственно увидел девушку с длинными ногами, хорошей осанкой и изящной фигурой, сильную и гордую, которая твердой и легкой поступью стремительно шла вперед, ступая на носки. Должно быть, она смела и решительна: этот дикий нетронутый край — не место для слабых. Совершенно ясно, что девушка в расцвете сил. Как только Лотар представил себе этот образ, он вдруг до конца осознал, какая жуткая пустота поселилась с недавних пор в его душе.

— Надо пойти за этой женщиной, — негромко сказал он, — спасти ее от бушменов.

Хендрик закатил глаза к небу, потянулся к тыкве с нюхательным табаком и насыпал на розовую ладонь немного красного порошка.

— Ветер против нас, — он махнул рукой вдоль следа, — они идут по ветру. Так мы к ним не подберемся.

— Всегда найдется сотня веских причин, почему не стоит делать то, что не хочешь. — Лотар ладонью отбросил назад влажные волосы и перевязал их у шеи кожаным ремешком. — Мы пойдем за бушменами, а не за животными. Неважно, какой ветер.

— Бушмены тоже животные. — Хендрик зажал большим пальцем одну широкую плоскую ноздрю, и втянул другой ноздрей красный порошок, прежде чем продолжить: — С таким ветром они учуют нас за две мили и услышат задолго до того, как мы их увидим.

Он отряхнул руки и убрал с верхней губы крупинки табака.

— Отлично сказано! — презрительно фыркнул Лотар. — Даже для величайшего лгуна во всей земле овамбо. — И резко добавил: — Хватит болтать, мы идем за белой девушкой. Берите след!

* * *

С высокого сука дерева мопани Сантэн со все возрастающим восторгом наблюдала за слоновьим стадом на водопое. Как только она опомнилась от удивления, вызванного размерами и неуклюжестью, наверное естественными для таких громадин, то очень скоро начала понимать, что всех членов этого семейства удивительным образом объединяет обезоруживающая, подкупающая любовь. Они начали казаться ей почти людьми.

Старый самец был капризен, у него, очевидно, болели пораженные артритом суставы. Все относились к нему с уважением и одну сторону пруда предоставили в его полное распоряжение. Он шумно пил, вливая воду в горло. Потом со стоном удовольствия погрузился в ил, набрал его в хобот и шлепнул на пыльную серую голову. Ил потек по его щекам, и слон в экстазе закрыл глаза.

На противоположной стороне пруда пили и купались молодые самцы и самки; они выдували из хоботов, как из пожарных шлангов, воду и грязь, задирали головы, вставляли хоботы в пасть и отправляли в брюхо галлоны воды. Утолив жажду, они, довольные, стояли, переплетя хоботы в любовном объятии, и как будто снисходительно улыбались малышам, которые кувыркались у их ног и под брюхами.

Один из самых маленьких слонят, чуть крупнее свиньи и такой же жирный, попытался пролезть под сухим стволом, упавшим в воду, и прочно застрял в грязи. Комично напугавшись, он в тревоге и ужасе завизжал. Все слоны стада мгновенно откликнулись, довольные и благодушно снисходительные существа превратились в разгневанных мстительных великанов. Они бросились в пруд, взбивая воду огромными ногами.

— Они думают: детеныша схватил крокодил, — прошептал О’ва.

— Бедный крокодил! — прошептала в ответ Сантэн.

Мать вытащила малыша ногами вперед из-под сухого дерева; он пробежал у нее между передних ног, вцепился в вымя и почти с истерическим облегчением принялся сосать. Рассерженное стадо успокоилось, но все явно были разочарованы: их лишили любимого развлечения — возможности разорвать крокодила на кусочки.

Когда, наконец, старый самец встал, блестящий от грязи, и побрел в лес, самки торопливо собрали детенышей, хоботами выгоняя их из грязи, и послушно пошли за патриархом. И долго после их исчезновения в лесу Сантэн слышала треск ломающихся ветвей и бурчание в полных воды животах; слоны продолжали уходить на юг, кормясь по дороге.

Они с О’ва спустились с дерева мопани, радостно улыбаясь.

— Малыши такие шалуны, — сказала Сантэн Х’ани, — точно как дети.

— Мы называем их «большим народом», — согласилась Х’ани, — потому что они мудры и прекрасны, как люди племени сан.

Они прошли к краю пруда. Сантэн дивилась гигантским кучам желтого навоза, оставленным слонами. Франколины уже возились в навозе, подбирая непереваренные орехи и семена.

«Анне этот навоз пригодился бы для огорода… — Она спохватилась. — Нельзя думать о прошлом».

Она наклонилась, чтобы плеснуть в лицо воды: мутная вода обещала облегчение от усиливающейся жары, но О’ва вдруг застыл и наклонил голову, повернувшись на север, в ту сторону, откуда пришли слоны.

— В чем дело, старый дедушка?

Х’ани сразу уловила перемену в его настроении.

Несколько секунд О’ва не отвечал, но в глазах его была тревога, а губы нервно дергались.

— Что-то есть… что-то в ветре — звук, запах, точно не знаю, — прошептал он. Потом с неожиданной решительностью: — Опасность близко. Надо уходить.

Х’ани сразу встала и схватила сумку с бутылками-яйцами. Она никогда не противоречила чутью мужа: слишком часто за долгую жизнь оно спасало их.

— Нэм Дитя, — негромко, но настойчиво сказала она, — поторопись.

Сантэн в отчаянии обернулась к ней. Она стояла по колено в мутном пруду.

— Сейчас так жарко. Я хочу…

— Опасность, большая опасность.

Бушмены снялись с места, как испуганные птицы, и побежали к краю леса. Сантэн поняла, что через несколько секунд останется одна, а одиночество по-прежнему пугало ее больше всего.

Разбрызгивая пену, она выбежала из пруда, схватила сумку и на бегу стала одеваться. О’ва быстро шел по лесу мопани, двигаясь поперек ветра, так что вскоре тот задул ему в спину. Бушмены, как буйволы и слоны, встревожившись, всегда бегут по ветру, так чтобы можно было чуять запах преследователей.

О’ва подождал, пока Сантэн догонит их.

— В чем дело, О’ва? — запыхавшись, спросила она.

— Опасность. Смертельная опасность.

Возбуждение стариков было очевидно и заразительно. Сантэн научилась в таких обстоятельствах не задавать вопросов.

— Что я должна делать?

— Скрывай след, как я тебе показывал, — приказал О’ва, и Сантэн вспомнила, как он терпеливо учил ее скрывать след, запутывать его, чтобы преследователь, даже если найдет след, не смог бы идти по нему. Это было одно из умений, от которых зависело выживание племени сан.

— Х’ани идет первой, за ней ты. — Теперь командование целиком перешло к О’ва. — Иди за ней. Делай, как она. Я пойду сзади и буду исправлять ваши ошибки.

Старуха была быстра и проворна, как маленький коричневый рябчик. Она мчалась по лесу, избегая звериных троп и открытой местности, на которой следы заметней, выбирала самый трудный маршрут, ныряла под нависающие колючие ветви, под которыми преследователи и не подумают их искать, переступала с кочки на кочку или пробегала по упавшим стволам, меняя длину шага, прыгая боком на более твердые участки, используя все уловки, которым научилась за длинную трудную жизнь.

Сантэн следовала за ней не так проворно и то оставляла стертый отпечаток, то сбивала ветку с куста, мимо которого проходила, то слегка тревожила травяной покров. По пятам за ней шел О’ва с травяной метлой в руке и заметал оставленные Сантэн следы, подбирал красноречивые сорванные листья, расправлял смятую траву, выдававшую направление бегства.

Неожиданно перед ними открылась новая поляна в полмили шириной, усеянная редкими зонтичными акациями; за поляной поднималась невысокая гряда, густо заросшая бумажными и черными деревьями, — именно туда направлялся О’ва.

Он хорошо знал, что почва на гряде состоит сплошь из известняка, колкого и неровного. Знал, что ни один человек не сможет преследовать его на такой земле. Как только они достигнут гряды, они спасены, но пока перед ними широкая поляна. Если их догонят на открытом пространстве, они станут легкой добычей, в особенности если преследователи вооружены дымящейся трубкой, которая убивает издалека.

Он потратил несколько драгоценных секунд на то, чтобы принюхаться. Трудно точно судить о расстоянии при слабом ветерке, который переносит едва ощутимый, но явственный запах мыла и нюхательного табака, нестираной шерстяной одежды и носков, а также прогорклого животного жира, которым овамбо натирают тела. Но О’ва знал, что должен рискнуть и выйти на открытое место.

При всей его ловкости ему не скрыть следы, которые Нэм Дитя оставляет на мягкой почве.

Его старания всего-навсего задержат преследование; он знал, что овамбо не уступают ему в мастерстве следопыта. Только на твердом известняке можно надеяться сбить их со следа. Он свистнул, как свистят шустрые сорокопуты, и Х’ани послушно побежала на поляну, пробираясь по жесткой выжженной траве.

— Беги, маленькая птичка, — негромко сказал О’ва. — Если они застанут нас на открытом месте, мы мертвы.

* * *

— Они учуяли нас. — Хендрик оглянулся на Лотара. — Видишь, как они скрывают след.

Казалось, на краю леса их добыча обернулась птицами и поднялась в воздух. Все следы беглецов как будто исчезли. Хендрик решительно подозвал остальных охотников овамбо, и они быстро разошлись по сторонам.

Забрасывая широкую сеть, они двигались цепью. Человек с правого фланга негромко свистнул и помахал, указывая новое направление.

— Они повернули по ветру, — сказал Хендрик Лотару, шедшему в десяти шагах сбоку. — Я должен был догадаться.

Сеть преследователей развернулась и двинулась вперед. Свистнул человек слева, подтверждая направление; все перешли на рысцу.

Прямо впереди Лотар заметил легкое изменение цвета как будто нетронутой поверхности, крошечную полоску более светлого песка, не больше следа человеческой ноги, и остановился, осматривая ее. Отпечаток был старательно стерт и уничтожен. Лотар негромко свистнул и помахал, посылая цепь охотников вперед.

— Теперь ты веришь, что у бушменов обоняние, как у слона? — спросил на бегу Хендрик.

— Я верю только в то, что вижу, — улыбнулся Лотар. — Когда увижу бушмена, нюхающего землю, тогда поверю.

Хендрик усмехнулся, но его глаза оставались холодными и мрачными.

— У них стрелы, — сказал он.

— Не подпускайте их близко, — приказал Лотар. — Стреляйте, как только увидите. Но не заденьте белую женщину. Я убью того, кто причинит ей вред. — С каждой остановкой бушмены все больше выигрывали в расстоянии и времени, и Лотар нервничал. — Они уходят от нас, — крикнул он Хендрику. — Я побегу перед цепью, вы идите по следу, на случай если они снова повернут.

— Осторожнее! — крикнул ему вслед Хендрик. — Они могут устроить засаду. Опасайся стрел!

Лотар не обратил внимания на это предостережение и побежал по лесу, больше не отыскивая след. Он бежал прямо вперед, надеясь вспугнуть бушменов и заставить их показаться или так загнать их, чтобы они бросили свою белую пленницу, и не обращал внимания на прочные шипы, рвавшие одежду.

Он бежал что было духу, ныряя под низкие ветви мопани и перепрыгивая через поваленные стволы.

Неожиданно он вырвался на открытое пространство и остановился, тяжело дыша; грудь его вздымалась, пот заливал глаза и промочил рубашку на спине.

На дальней стороне поляны под лесистой грядой он уловил какое-то движение, заметил маленькие черные точки над высокой, раскачивающейся желтой травой, и, повернувшись к ближайшему дереву, вскарабкался на нижнюю ветку, чтобы лучше видеть.

Отдуваясь, он достал из сумки маленькую медную подзорную трубу и выдвинул ее на всю длину. Руки дрожали, настроить трубу было трудно. Наконец он обвел взглядом дальний край поляны.

В круглом поле окуляра появились три человеческие фигуры. Они бежали цепочкой прочь от него и были уже почти у сплошной чащи бумажных деревьев. Над травой виднелись только головы и плечи, подскакивавшие и опускавшиеся на бегу. Один человек был выше двух других.

Лотар видел их несколько секунд, а потом они достигли деревьев: двое исчезли сразу, но третий, тот, что повыше, остановился, встал на упавший ствол и посмотрел через поляну в сторону Лотара.

Это была девушка. Ее густые темные волосы разделялись на две пряди, падавшие на плечи. В подзорную трубу Лотар видел ее лицо, испуганное, но дерзкое. Аристократические линии подбородка и лба, полные губы, решительный рисунок рта. Гордые яркие темные глаза, кожа загорела до цвета золотого меда… на мгновение он подумал, что она мулатка. У него на глазах девушка перевесила сумку с одного плеча на другое, и на миг одежда, прикрывавшая верхнюю часть ее тела, распахнулась.

Лотар увидел вспышку светлой гладкой кожи, не тронутой солнцем, очертания полной молодой груди, изящной, увенчанной розовым соском, и почувствовал слабость в ногах, которая не объяснялась трудным бегом. На мгновение он перестал дышать, а потом в ушах у него заревело — воздух хлынул в легкие.

Девушка повернула голову в профиль, и в этот миг Лотар понял, что никогда не видел более привлекательной женщины. Все в нем устремилось к ней. Она повернулась спиной к нему, легко выпрыгнула из поля обзора трубы и исчезла.

После ее исчезновения ветви деревьев на краю леса еще несколько секунд дрожали.

Лотар почувствовал себя слепцом от рождения, которому на мгновение явили чудо зрения, только для того, чтобы потом снова погрузить во тьму. Он смотрел вслед девушке, и внезапное чувство утраты было столь щемящим, что на несколько долгих секунд его парализовало. Потом, ломая ветки, он спрыгнул с дерева, кубарем покатился по земле и вскочил.

Он резко свистнул и услышал из леса мопани ответ Хендрика, но не стал ждать, когда подойдут его люди. Лотар побежал по поляне, но его ноги словно налились свинцом. Он добрался до места, где девушка остановилась, чтобы оглянуться, посмотреть в его сторону, и нашел ствол, на который она вставала. Следы ее босых ступней, там, где она спрыгнула со ствола на мягкую влажную землю, были глубокими и четкими, но через несколько футов она добралась до известняковой гряды. Этот камень тверд, как мрамор, он жесткий и неровный, и Лотар понял, что здесь никакого следа не останется. Не тратя времени на его поиски, он прямо через густой кустарник направился на вершину гряды, надеясь оттуда еще раз увидеть ее.

Его обступил лес, и даже забравшись на верхние ветви одинокого баобаба, он увидел сплошную крышу леса, серую и угрожающую, которая тянулась до самого горизонта.

Он спустился и устало вернулся по своим следам на край поляны. Там его ждали овамбо.

— Мы потеряли их на твердой земле, — встретил его Хендрик.

— Вперед! Мы должны их найти, — распорядился Лотар.

— Я уже пытался. Следа нет.

— Мы не можем сдаться. Я не позволю им уйти.

— Ты их видел, — негромко сказал Хендрик, глядя в лицо хозяину.

— Да.

— Там была белая девушка, — настаивал Хендрик. — Ты видел эту девушку?

— Мы не можем бросить ее здесь, в пустыне. — Лотар отвел взгляд. Он не хотел, чтобы Хендрик увидел пустоту в его душе. — Мы должны ее найти.

— Попробуем, — согласился Хендрик и с легкой хитрой улыбкой добавил: — Она красива, эта девушка?

— Да, — прошептал Лотар, по-прежнему не глядя на него. — Да, она красива.

Он встряхнулся, словно просыпаясь, и линия его подбородка отвердела.

— Веди своих людей через гряду, — приказал он.

Они были усердны, как стая охотничьих псов, осматривали каждый дюйм твердого желтого камня, наклонившись и двигаясь медленно, тяжело, но нашли еще всего одно свидетельство того, что тут проходили бушмены и девушка.

На свисающей ветви бумажного дерева у самой вершины гряды на уровне плеча Лотара застрял клок волос, вырванных у девушки, когда она наклонилась, чтобы пройти под веткой. Волосы были вьющиеся, длиной почти с его руку и блестели на солнце, словно шелк. Лотар обмотал их вокруг пальца, а позже, когда никто из мужчин не смотрел на него, открыл медальон, висевший на золотой цепочке на шее, положил темный локон рядом с миниатюрным портретом матери и захлопнул крышечку.

Лотар заставлял своих людей искать следы до темноты, а наутро, как только стала видна земля под ногами, приказал начать новый поиск. Он разделил следопытов на две группы. Одну из них Хендрик повел вдоль восточного края гряды, а сам Лотар пошел по западному краю, там, где известняк переходил в пески Калахари. Они пытались отыскать след там, где их добыча сошла с гряды.

Четыре дня спустя они все еще не нашли след, и двое овамбо сбежали, ушли ночью, прихватив с собой ружья.

— Мы потеряем и остальных, — негромко предупредил Хендрик. — Они говорят, что это безумие. Не могут понять. Мы уже потеряли слоновье стадо, и в этом деле больше нет никакой выгоды. След мертв. Бушмены и женщина ушли. Тебе их не найти.

Хендрик, конечно, прав, Лотар одержим поисками. Один-единственный взгляд на женское лицо свел его с ума.

Лотар вздохнул и медленно отвернулся от гряды, на которой застряли поиски.

— Хорошо. — Он заговорил громче, чтобы люди, которые мрачно шли за ним, его услышали. — Оставить след. Он мертвый. Мы возвращаемся.

Эти слова произвели чудотворное действие. Люди пошли быстрее, в их лица вернулась жизнь.

Когда отряд двинулся вниз по склону гряды, Лотар задержался на вершине. Он посмотрел на лес, уходящий на восток, к загадочной местности, где почти не бывали белые люди, и взял в руку медальон.

— Куда ты пошла? В глубины Калахари? Почему не дождалась меня, почему убежала? — Ответа не было, и он снова опустил медальон под рубашку. — Если я еще когда-нибудь нападу на твой след, ты не уйдешь от меня так легко, моя красавица. В следующий раз я пойду за тобой на край света, — прошептал он и, повернувшись, зашагал следом за остальными вниз по склону.

* * *

О’ва сделал крюк в обратном направлении и двинулся вдоль гряды на юг, держась чуть ниже вершины, заставляя женщин идти так быстро, как это было возможно на неровной поверхности и с грузом. Он не позволял отдыхать, хотя Сантэн начинала сильно уставать и молила об остановке.

В середине дня он позволил им сбросить сумки и лечь на твердый камень, а сам пошел искать место на границе известняка с песком, где можно было бы перейти. На полпути вниз он остановился и принюхался; уловив слабый запах падали, свернул в сторону и нашел тушу старого жеребца зебры. Прочитав следы, О’ва понял, что охотящиеся львы поймали жеребца, когда тот пересекал гряду, и стащили вниз. Это произошло несколько недель назад, обрывки шкуры и плоти высохли и затвердели, а кости былирассыпаны меж камней.

О’ва быстро осмотрелся и обнаружил все четыре копыта, нетронутые. Гиены не успели изгрызть их. Складным ножом О’ва отделил копыта от костей плюсны и поспешил к женщинам. Он привел их к границе с Калахари — месту, где земля опять становилась мягкой — и склонился перед Сантэн.

— Я проведу Нэм Дитя, а потом вернусь за тобой, — сказал он Х’ани, корой сансевьеры привязывая копыта к ногам Сантэн.

— Мы должны торопиться, старый дедушка, они догоняют.

Х’ани тревожно принюхалась к ветру и наклонила голову, улавливая самые тихие звуки леса.

— Кто они? — К Сантэн вернулось не только способность дышать ровно, но и любопытство, и сообразительность. — Кто за нами гонится? Я ничего не видела и не слышала. Это люди как я? О’ва, это люди из моего народа?

Х’ани быстро вмешалась, прежде чем О’ва смог ответить.

— Это черные люди. Большие черные люди с севера, не твой народ.

Хотя и она, и О’ва, оглянувшись с гряды, видели на краю поляны белого человека, они в нескольких словах достигли соглашения, которое позволит удержать Нэм Дитя.

— Ты уверена, Х’ани? — Сантэн покачивалась на копытах зебры, как девочка, впервые обувшая туфли на высоком каблуке. — У них не светлая кожа, как у меня?

Неожиданно ей пришла в голову ужасная мысль — возможно, она бежит от своих спасителей?

— Нет! Нет! — Х’ани в крайнем возбуждении замахала руками. Роды совсем скоро, и увидеть их — ее последнее желание в жизни. — Они не светлокожие, как ты. — Х’ани вспомнила самых страшных персонажей мифологии племени сан. — Это большие черные великаны, которые едят человеческое мясо.

— Людоеды!

Сантэн была ошеломлена.

— Да! Да! Поэтому они за нами и гонятся. Они вырежут ребенка из твоего чрева…

— Пошли, О’ва! — крикнула Сантэн. — Быстрей! Быстрей!

О’ва, привязав два оставшихся копыта к своим ногам, повел Сантэн с гряды; он шел за ней на таком расстоянии, что создавалось впечатление, будто зебра покинула каменистую местность и ушла в лес.

В миле от гряды он спрятал Сантэн в густом колючем кустарнике, снял с ее ног копыта, перевернул пару на своих ногах и отправился за Х’ани.

Бушмены, оба с копытами на ногах, прошли тем же путем, а когда достигли убежища Сантэн, сбросили копыта и втроем побежали на восток.

О’ва заставлял их идти всю ночь, а на рассвете, когда утомленные женщины уснули, вернулся по следу назад и проверил, не разгадали ли преследователи их хитрость. И хотя никаких признаков погони не обнаружил, они еще три дня и три ночи шли скорым шагом, не разводя костров и используя любые возможности местности и любые уловки, чтобы скрыть свой след.

На третью ночь О’ва почувствовал такую уверенность, что мог сказать женщинам:

— Можно развести костер.

В красном дрожащем свете костра он танцевал, как одержимый, и восхвалял всех духов по очереди, включая Богомола и Канну, потому что (так он с серьезным видом объяснил Сантэн) неизвестно, кто помог им в бегстве, кто направил ветер, чтобы он донес запах преследователей, кто так удобно положил тушу зебры. Поэтому необходимо поблагодарить всех. Он танцевал до захода луны, а потом спал до восхода солнца. Затем они возобновили передвижение в привычном неторопливом ритме и даже остановились на целый день, когда О’ва обнаружил колонию долгоногов.

— Здесь мы охотимся в последний раз. Духи очень настаивают на этом. Ни один человек племени сан не может охотиться в пяти днях пути от «Места Всей Жизни», — объяснил он Сантэн, выбирая длинные гибкие стебли ползучего кустарника, очищая их и сплетая один с другим, пока не получилась гибкая и прочная удочка почти в тридцать футов длиной. На последнем стебле он оставил и боковую веточку, которая росла под острым углом к черенку и походила на грубый рыболовный крючок. О’ва заточил ее и обжег на костре. А потом долго и тщательно осматривал норы долгоногов, пока не выбрал ту, которая вполне подходила для задуманного им.

Женщины присели с ним рядом, а он просунул конец «удочки» с крючком в отверстие норы и, словно по дымоходу, стал аккуратно спускать, осторожно огибая подземные препятствия и повороты, пока почти вся удочка не исчезла под землей.

Неожиданно стержень сильно задрожал в его руках, и О’ва сразу стал вытягивать его, как рыбак, почувствовавший: клюет.

— Он лягает удочку, пытается ударить ее задними лапами, — хмыкнул О’ва, проталкивая свое орудие еще глубже и заставляя долгонога лягаться пуще прежнего.

На этот раз стержень словно ожил в руках старика, он дергался и вырывался.

— Зацепил! — О’ва изо всех сил навалился на конец стержня, как можно глубже загоняя острый крючок в плоть животного.

— Копай, Х’ани! Копай, Нэм Дитя!

Женщины начали палками разрыхлять землю, быстро углубляясь. Чем ближе они подбирались к концу длинного багра, тем громче звучали приглушенные крики пойманного на крюк долгонога. Наконец старик, запыхавшись, вытащил из-под земли покрытое мехом существо. Длинноногий заяц был размером с крупную кошку и в диком возбуждении подпрыгивал на конце гибкой удочки, отталкиваясь сильными задними лапами. Х’ани с размаху огрела животное палкой по голове.

К ночи они поймали еще двух долгоногов и, поблагодарив их, наелись сладкого поджаренного мяса — им не скоро придется попробовать его еще.

Утром они начали последний переход. Резкий горячий ветер дул им в лицо.

* * *

Хотя теперь охота стала для О’ва табу, на поверхности Калахари и под ней процветало удивительное изобилие растительной жизни. Попадались цветы и зеленые листья, из которых можно было сделать салат, а также корешки, клубни, фрукты и богатые белком орехи. Водоемы были полны влагой. Все это превращало переход в приятную и радостную прогулку. Правда, путников донимал ветер, беспрестанно дувший навстречу, горячий и колючий из-за поднятого в воздух песка, отчего приходилось наклоняться вперед и прятать лицо под кожаным капюшоном.

Смешанные стада красавиц-зебр и неуклюжих голубых антилоп-гну с растрепанными гривами и худыми ногами бродили по широким котловинам и некогда поросшим травой полянам, которые ветер превратил в знойные пустоши. Он сдувал с поверхности котловин мельчайшую пыль, столбами поднимая ее в небо. В воздухе словно повисал туман, отчего солнце превращалось в тусклый оранжевый шар, а горизонт надвигался сразу со всех сторон.

Пыль забивалась в ноздри и скрипела на зубах, скапливалась в уголках глаз и высушила кожу до такой степени, что Х’ани и Сантэн пришлось жарить и толочь ядрышки из косточек дикой сливы, дабы извлечь каплю масла и смазать себе кожу и ступни.

Тем не менее с каждым минувшим днем оба старика становились как будто сильнее, бодрее и активнее. Казалось, изматывающий ветер угнетает их все меньше. В походке появилась даже некая резвость, и они оживленно болтали на бегу, пока Сантэн тащилась далеко позади, почти так, как в первое время после их встречи.

На пятый вечер после того, как они пересекли гряду, Сантэн с трудом доплелась до лагеря, который бушмены уже разбили на краю очередной котловины. Сантэн легла на голую землю: было жарко, и она слишком устала, чтобы нарвать травы для постели.

Когда Х’ани принесла еду, Сантэн капризно ее оттолкнула.

— Не хочу есть. Ничего не хочу. Ненавижу эту землю! Ненавижу жару и пыль!

— Скоро, очень скоро мы доберемся до Места Всей Жизни, и там родится твой ребенок.

Но Сантэн откатилась от нее.

— Оставь меня, просто оставь меня в покое.

Проснулась она под возгласы стариков, чувствуя себя толстой, грязной и не отдохнувшей, хотя проспала допоздна и солнце на дальней стороне котловины уже коснулось вершин деревьев. Сантэн сразу поняла, что ночью ветер улегся и почти вся пыль осела на землю. Ее остатки не могли скрыть калейдоскоп ярких красок, преобразивших все вокруг.

— Нэм Дитя, ты видишь! — крикнула ей Х’ани и в волнении зацвиркала, как сверчок на Рождество.

Сантэн медленно выпрямилась и увидела картину, которую накануне вечером скрывали облака пыли.

По другую сторону котловины среди пустыни внезапно, точно спина кита в океане, круто вздымалась к небу высоченная гора с ровной, словно обточенной по бокам, симметричной вершиной. Поблескивая в свете зари всеми оттенками красного и золотистого, она странным образом походила на обезглавленное чудовище. Некоторые участки горной вершины были лысыми, сплошь гладкий красный камень и утесы, в других местах склоны густо заросли лесом; деревья там были гораздо выше и крепче, чем те, что росли на равнине. Вся гора была залита неясным красноватым светом и окутана тем волшебным покоем, что нисходит на африканскую пустыню в недолгие часы рассвета.

Глядя на эту гору, Сантэн почувствовала, как все ее печали, все загадки отступают на второй план.

— Место Всей Жизни! — От волнения Х’ани говорила шепотом. — Мы шли так долго ради того, чтобы в последний раз увидеть это место.

О’ва молчал, но в знак согласия кивнул.

— Здесь мы, наконец, заключим мир со всеми духами нашего народа.

Сантэн ощутила то же глубокое, набожное благоговение, которое почувствовала, когда, держась за руку отца, впервые вошла в собор в Аррасе и увидела витражи в глубоких нишах его центральной части. Она поняла, что стоит на границе святилища, медленно опустилась на колени и ухватилась за выпирающий живот.

Гора оказалась не так близко, как мнилось в красном сиянии рассвета. Они шли к ней, а она не приближалась и словно отступала все дальше. Освещение изменилось, и изменился облик горы. Она стала далекой и суровой, каменные утесы блестели на солнце, как крокодилья чешуя.

Идя во главе цепочки, О’ва пел:

Гора снова изменилась, затрепетала, задрожала в нарастающем зное. Она больше не была массивным камнем, она рябила, как вода, и колебалась, как дым.

пел О’ва. Солнце миновало зенит, воздух стал более прохладным, Гора Всей Жизни снова опустилась на землю и теперь вздымалась высоко над ними.

Они достигли склонов, покрытых осыпями, свободными камнями и осколками, и остановились, глядя на вершину. Скалы пестрели пронзительно-желтыми и ядовито-зелеными пятнами мхов и лишайников, крошечные горные барсучки-даманы измазали камни своими испражнениями, что выглядело словно слезы, стекающие по щекам слона.

На уступе в трехстах футах над ними стояла маленькая антилопа. Вдруг она испугалась и с блеянием, похожим на звук игрушечного детского свистка, метнулась вверх по утесу, с изяществом и проворством перескакивая с одного не видного снизу карниза на другой, и, наконец, исчезла за поворотом.

Они поднялись по крутой осыпи к подножию утеса. Скала была гладкая и прохладная, она нависала над ними, как крыша собора.

— Духи, не сердитесь, что мы пришли в ваше тайное место, — прошептала Х’ани, и слезы потекли по ее морщинистым щекам. — Мы пришли покорно, с миром, добрые духи; мы хотим узнать, в чем наша вина и как нам ее загладить.

О’ва взял жену за руку. Маленькие, голые, они стояли перед голой скалой, как дети.

— Мы пришли петь и танцевать для вас, — шептал О’ва. — Пришли заключить мир, а потом с вашего благословения соединиться с детьми нашего клана, которые умерли от лихорадки далеко отсюда.

Они были так уязвимы в эти интимные мгновения, что Сантэн пришла в замешательство и отвела взгляд. Она отошла от двух стариков и побрела по узкой галерее перед утесом. Потом внезапно остановилась и удивленно смотрела на высокую скалу, нависавшую над ее головой.

— Животные, — прошептала она.

Она почувствовала, как по плечам поползли мурашки суеверного страха: стены были покрыты росписями, фресками с необычными изображениями животных, в которые детская наивность художника вдохнула красоту; фрески были как сон и в то же время поражали точным сходством с изображенными зверями. Сантэн узнавала темные массивные очертания серых слонов с бивнями, рогатых носорогов; антилопы-гну и сассаби с рогами, как полумесяц, тесными рядами маршировали по скальной стене.

— И люди, — шептала Сантэн, увидев похожие на палочки фигуры человечков, бегущих за стадами диких животных. Волшебные существа — такими видят себя люди племени сан. Они вооружены луками и увенчаны коронами из стрел, мужчины гордо демонстрируют непропорционально огромные пенисы, а у женщин большие груди и ягодицы — признаки женской красоты.

Росписи поднимались по стенам на такую высоту, что художники, должно быть, воздвигали на манер Микеланджело платформы, чтобы выполнять свою работу. Перспектива наивная, охотник крупнее носорога, на которого охотится, но все это словно усиливало очарование, и Сантэн забыла обо всем. Она наконец устало села и продолжала восхищаться рисунком — охряно-красная антилопа канна со свисающим подгрудком и горбатыми плечами была изображена с такой любовью, что только слепой не увидел бы: в мифологии бушменов она занимает особое место.

Х’ани отыскала ее здесь и присела рядом.

— Кто все это нарисовал? — спросила Сантэн.

— Духи племени сан, давным-давно.

— Разве это нарисовали не люди?

— Нет, нет, люди не владеют таким искусством, это рисунки духов.

Значит, это искусство утрачено. Сантэн была разочарована. Она надеялась, что старуха — из таких художников и у нее будет возможность наблюдать за ее работой.

— Давным-давно, — повторила Х’ани, — во времена, которых не помнят мой отец и дед.

Сантэн осталось только подавить свое разочарование и дальше наслаждаться великолепной выставкой.

День уже клонился к вечеру, но, пока он не догорел, Сантэн с Х’ани медленно пробирались вокруг скалы, задрав головы и любуясь произведениями древнего искусства. Кое-где камень раскрошился, а кое-где ветер и дождь сделали свое дело и изображения разрушились, но в защищенных от ветров естественных нишах или там, где скала нависала крышей, краски казались такими свежими, а цвета — живыми и яркими, словно рисунки только-только сделали.

Когда день почти догорел, они подошли к древней стоянке людей и увидели, что очаг полон золы, а каменные стены покрыты толстым слоем сажи; здесь же лежала куча высохших веток, чтобы снова разводить огонь.

— Завтра мы узнаем, все ли еще духи враждебны или нам разрешено идти дальше, — предупредила Х’ани. — Выступим очень рано, потому что дойти в тайное место нужно до восхода солнца. Стражи в жару беспокойны и очень опасны.

— Где это место? — приставала Сантэн, но старуха по-прежнему отвечала намеренно уклончиво и невнятно. Она повторяла бушменское слово с неопределенным значением; оно могло означать «тайное место», или «безопасное убежище», или «влагалище», но больше Х’ани ничего не говорила.

Как она и предупредила, выступили на следующее утро задолго до восхода солнца. Старики были тревожно молчаливы, даже, как подозревала Сантэн, полны страха.

Только небо начало светлеть перед рассветом, как тропа резко свернула прямо в утес и пошла по узкому клинообразному ущелью, где оно было покрыто такой богатой растительностью, что Сантэн подумала: близко под поверхностью есть вода. Тропа была еле заметна, она заросла, и по ней явно не ходили много месяцев или даже лет. Приходилось нырять под нависающие ветви и переступать через засохшие кусты и новую растительность. Высоко на утесе Сантэн разглядела огромное неряшливое гнездо стервятников; на краю гнезда сидели громадные уродливые птицы с голыми розовыми головами.

— Это Место Всей Жизни. — Х’ани заметила интерес Сантэн к гнездам. — Всякое живое существо, родившееся здесь, — особенное, на нем благословение духов. Даже птицы это знают.

Ущелье сузилось, и высокие утесы сомкнулись у них над головами; тропа наконец закончилась, уткнувшись в образованный в скале угол, загородивший небо.

О’ва встал перед стеной и запел гортанным голосом, каким обращался к духам:

— Мы хотим войти в ваше самое тайное место, духи всех созданий. Духи нашего клана, откройте нам путь. — Он умоляюще развел руки. — Пусть стражи этого прохода позволят нам пройти.

О’ва опустил руки, вошел в скалу и исчез из поля зрения Сантэн. Девушка испуганно ахнула и шагнула вперед, но Х’ани коснулась ее руки, удерживая.

— Здесь очень опасно, Нэм Дитя. Если стражи отвергнут нас, мы умрем. Не беги и не маши руками. Иди медленно, но целеустремленно и проси благословения духов, когда пройдешь.

Х’ани отпустила ее руку и вошла в скалу вслед за мужем.

Сантэн стояла в нерешительности. Она едва не повернула обратно, но любопытство и страх одиночества подтолкнули ее, и она медленно подошла к тому месту, где исчезла Х’ани. И увидела отверстие в скале, узкую вертикальную трещину, достаточную, чтобы пройти, повернувшись боком.

Сантэн глубоко вдохнула и ступила в щель.

За узким входом она остановилась, давая глазам возможность привыкнуть к полутьме, и увидела, что очутилась в длинном узком туннеле. Она сразу поняла, что это естественный туннель: стены не обработаны инструментами, высоко над головой видны боковые ответвления и отверстия.

Впереди она слышала шелест босых ног стариков о камень, а потом и другой звук. Низкий монотонный гул, словно далекий морской прибой.

— Иди за нами, Нэм Дитя. Не отставай, — донесся голос Х’ани, и Сантэн медленно двинулась вперед, заглядывая в тень и пытаясь определить источник этого глубокого, низкого звука.

В сумраке над головой она рассмотрела очертания каких-то странных, похожих на пластинки предметов, прилепившихся к стенам так, как растет древесный гриб на стволе погибшего дерева, хотя больше всего они напоминали крылья множества бабочек, вылетевших из куколок. Эти «крылья» нависали так низко, что Сантэн пришлось наклоняться. И только тут она с ужасом поняла, куда попала.

Трещина в скале была гигантским ульем. А эти врезанные в стены «крылья» — сотами, да такими гигантскими, что в каждую ячейку входили, наверное, сотни литров. Теперь Сантэн рассмотрела и роящихся над сотами тускло поблескивающих в слабом свете насекомых, и сразу вспомнила все истории, какие Мишель рассказывал ей об африканских пчелах.

— Они больше и черней ваших пчел, — хвастал он, — и такие злобные, что я однажды видел, как они до смерти зажалили большого буйвола.

Едва дыша, напрягаясь в ожидании первого жалящего укуса, Сантэн подавила желание бежать и пошла за маленькими фигурами перед ней.

Рои ядовитых насекомых гудели в нескольких дюймах над ее головой, и их гудение как будто становилось все громче и грозило оглушить.

— Сюда, Нэм Дитя. И не бойся: маленькие крылатые люди учуют твой страх, — негромко сказала Х’ани. На щеку Сантэн села пчела.

Девушка невольно подняла руку, чтобы смахнуть насекомое, но с трудом сдержала движение. Пчела щекотно поползла по ее лицу и добралась до верхней губы. И тут же еще одна села на предплечье.

Сантэн в ужасе смотрела на нее. Огромная, угольно-черная, с темно-золотыми кольцами на брюшке.

— Пчелка, миленькая, не надо, — прошептала Сантэн. Пчела изогнула спину, и из ее полосатого брюшка высунулось жало с ярко-красным острием. — Пожалуйста, позволь мне и моему ребенку пройти! — Пчела изогнулась. Жало коснулось тонкой кожи на сгибе локтя Сантэн.

Сантэн напряглась, зная, что вслед за пронзительно-колющей болью разнесется густой сладковатый запах яда, который приведет в бешеную ярость огромный рой пчел над ней. И ясно представила, как, погребенная под живым шуршащим ковром из пчел, корчится на полу пещеры, умирая одной из самых жутких смертей, какие ей были известны.

— Пожалуйста, — шептала она, — пусть мой ребенок родится в вашем тайном месте, и мы всю жизнь будем почитать вас.

Пчела втянула жало и исполнила на руке сложный танец, поворачиваясь, приседая и возвращаясь, а потом, ртутно блестя крыльями, улетела.

Сантэн медленно шла и увидела впереди золотой ореол отраженного света. Насекомое на лице сползло по губе вниз, поэтому она не могла говорить молилась молча.

«Хотя я иду по долине безмолвной смерти, пожалуйста, пчелка, пропусти меня ради моего ребенка».

Резкое жужжание — и пчела золотой точкой промелькнула перед глазами, покинув Сантэн. Хотя кожа зудела от воспоминаний о жестких лапках, Сантэн, прижимая руки к бокам, шла медленно и осторожно. Казалось, это длится вечность, но вот она достигла конца туннеля и, пригнувшись, вышла на свет раннего утра. От пережитого ужаса ноги у нее подкосились. Она упала бы, если бы ее не подхватил О’ва.

— Теперь ты в безопасности. Стражи позволили нам войти в священное место.

Эти слова привели ее в чувство, и Сантэн, по-прежнему дрожа и тяжело дыша, огляделась.

Они оказались в тайном углублении внутри горы, в абсолютно правильном амфитеатре в скалах. Крутые стены в сотни футов высотой, с темным сатанинским блеском, словно отсвечивали в огне паяльной лампы, но над ними — открытое небо. Глубокая чаша в камне в самом широком месте — примерно с милю от края до края. В это время дня солнечные лучи не достают до дна, и в рощах изящных деревьев на дне чаши прохладно и росисто. Деревья с красивыми светлыми листьями и гроздьями красновато-желтых плодов на широко расставленных ветвях напомнили Сантэн оливы. Дно чаши полого опускалось. Когда Сантэн вслед за Х’ани пошла меж деревьями, она увидела, что земля усеяна опавшими плодами.

Х’ани подобрала один и протянула Сантэн.

— Монгонго, очень вкусно.

Сантэн надкусила и вскрикнула: зуб больно ткнулся в крупную твердую косточку. Ее облекал только тонкий слой мякоти, острый, со вкусом инжира, хотя и не такой сладкий.

С ветвей над ними шумно взлетела стая зеленых попугаев, и Сантэн увидела, что долина кишит птицами и мелкими животными, которые на рассвете явились пировать в рощах монгонго.

— Место Всей Жизни, — прошептала она, зачарованная дикой красотой, резким контрастом голых обожженных скал и полного нежной растительности дна.

О’ва быстро шел по неровной тропе, которая вела к центру чаши. Шагая за ним, Сантэн увидела впереди меж деревьями небольшой холм из черного вулканического камня. Она заметила, что холм симметричный, конусообразный и расположен точно в центре амфитеатра, как шишка в центре щита.

Как и дно долины, холм порос лесом.

Среди черных вулканических деревьев в изобилии росли высокая слоновья трава и деревья монгонго. С деревьев свешивалось множество черномордых мартышек, они угрожающе наклоняли головы и гримасничали, когда люди приближались к холму.

Когда Сантэн и Х’ани догнали О’ва, тот стоял перед темным отверстием в склоне, напоминавшим вход в шахту. Но, вглядевшись, Сантэн поняла, что шахта уходит в глубину очень полого. Она хотела пройти мимо старика, чтобы получше посмотреть, но О’ва удержал ее за руку.

— Не торопись, Нэм Дитя, мы должны подготовиться, чтобы все было правильно.

И он мягко потянул ее назад.

Чуть дальше, под нависающими скалами, располагался древний лагерь бушменов. От старости тростниковые крыши хижин провалились. О’ва сжег полуразвалившиеся хижины, потому что они превратились в пристанище змей и насекомых, и женщины построили из веток и свежесрезанной травы новую хижину.

— Я хочу есть.

Сантэн вдруг поняла, что со вчерашнего вечера ничего не ела.

— Пойдем.

Х’ани отвела ее в рощу, и они наполнили сумки осыпавшимися плодами дерева монгонго.

В лагере Х’ани показала Сантэн, как снять мякоть, а потом расколоть косточку между двумя плоскими камнями. Ядро напоминало с виду сушеный миндаль. Чтобы утолить первый голод, съели несколько таких ядер. По вкусу они напоминали каштаны.

— Их можно есть по-разному, — сказала Х’ани. — И вкус будет разный. Мы будем их жарить, размалывать с листьями, варить, как кукурузный хлеб; всякое убийство здесь запрещено, и плоды будут главной нашей пищей.

Пока они готовили еду, О’ва вернулся в лагерь с охапкой выкопанных корней, отошел в сторону и занялся ими: он чистил и нарезал их своим драгоценным складным ножом.

Поели перед самой темнотой, и Сантэн обнаружила, что орехи — очень сытная и вкусная еда. Как только ее желудок заполнился, начало сказываться волнение и утомление прошедшего дня, и она едва доплелась до шалаша.

Проснулась она хорошо отдохнувшая и в необъяснимом возбуждении. Бушмены уже возились у костра. Как только она к ним присоединилась, все уселись кружком. О’ва, взбудораженный и полный достоинства, сказал:

— Мы должны приготовиться к походу в самое тайное место. Ты согласна очиститься, старая бабушка?

Очевидно, это был ритуальный вопрос.

— Согласна, старый дедушка, — негромко хлопнула в ладоши Х’ани.

— Ты согласна очиститься, Нэм Дитя?

— Согласна, старый дедушка.

Подражая Х’ани, Сантэн хлопнула в ладоши. О’ва кивнул и достал из сумки бычий рог. На верхушке рога было круглое отверстие. В него старик набил нарезанных корешков и трав, которые собрал накануне днем.

Потом он пальцами достал из костра уголек и, перебрасывая с руки на руку, чтобы не обжечься, бросил его в отверстие рога. Потом принялся дуть, и от тлеющих трав в воздух поднялся столб дыма.

Как только трубка ровно разгорелась, О’ва встал и остановился за сидящими женщинами. Он приложил рог к губам, сильно затянулся и пустил дым. Дым был едкий, очень неприятный, и у Сантэн начало жечь в горле.

Она протестующе заговорила и хотела встать, но Х’ани потянула ее назад. О’ва продолжал затягиваться и дуть, и скоро Сантэн привыкла, дым уже не казался ей таким неприятным.

Она расслабилась и прислонилась к Х’ани. Старуха обняла ее за плечи. Сантэн чувствовала себя все лучше и лучше. Тело ее стало легким, как у птицы, ей казалось, что она может взлететь на поднимающейся спирали дыма.

— О, Х’ани, как хорошо, — прошептала она.

Казалось, воздух вокруг искрится необыкновенной чистотой, зрение стало вдруг необычайно острым, словно она смотрела на мир сквозь увеличительное стекло и могла теперь видеть каждую расщелину, каждый уступ в окрестных скалах. Почудилось, что листочки на деревьях в роще сделаны из зеленых кристаллов, ибо солнечный свет отражался от них, сверкая неземным блеском.

Сантэн увидела, что О’ва наклонился к ней, и сонно улыбнулась. Он предлагал ей что-то, протягивая в обеих руках.

— Это для ребенка, — сказал он, и его голос приходил словно издалека и странно звучал в ее ушах. — Родильный ковер. Его должен был сделать отец ребенка, но это невозможно. Возьми его, Нэм Дитя, и роди на нем смелого сына.

И О’ва положил свой дар ей на колени.

Сантэн потребовались долгие мгновения, чтобы понять — это шкура сернобыка, над которой О’ва так долго и упорно трудился. Она осторожно развернула ее. Шкура стала необыкновенно гибкой и мягкой, а на ощупь тонкой, как шелк, из-за чего хотелось гладить ее без конца.

— Это для ребенка, — повторил бушмен и снова затянулся.

— Да, для ребенка.

Сантэн кивнула, и ей показалось, что голова отделилась и плывет отдельно от тела. О’ва мягко пустил ей в лицо струю голубого дыма, и она не сделала попытки увернуться от этой струи, только наклонилась вперед, глядя ему в глаза. Зрачки О’ва сузились и превратились в блестящие черные точки, белки приобрели цвет темного янтаря и покрылись сеткой черных линий вокруг радужки.

Эти зрачки гипнотизировали ее.

— Пусть покой этого места ради ребенка войдет в твою душу, — говорил в дыму О’ва, и Сантэн почувствовала, что это происходит.

— Покой, — прошептала она и ощутила, как в центре ее существа воцарилась необыкновенная неподвижность, невероятное спокойствие.

Время, пространство и солнечный свет смешались и превратились в единое целое. Она сидела в центре мироздания и безмятежно улыбалась. Издалека доносилось пение О’ва. Сантэн мягко раскачивалась в такт пению, чувствуя каждый удар своего сердца и медленное прохождение крови по сосудам.

Она слышала, как внутри нее шевелится ребенок, свернувшись и поджав ножки, словно преклонил колени для молитвы, а потом произошло невозможное: она почувствовала биение его крошечного сердечка, трепетавшего, словно птичка в клетке. Чудо свершавшейся внутри ее жизни потрясло Сантэн так, что она перестала воспринимать остальной мир.

— Мы пришли очиститься, — пел О’ва. — Пришли смыть все обиды, искупить свои прегрешения.

Сантэн почувствовала, как рука Х’ани, словно зверек с хрупкими костями, заползает в ее руку. Она повернула голову и улыбнулась в любимое старое лицо.

— Пора, Нэм Дитя.

Сантэн набросила шкуру сернобыка на плечи. Ей не потребовалось никаких усилий, чтобы встать. Она плыла над землей, сжимая маленькую руку Х’ани.

Они подошли к отверстию в холме, и хотя проход был темным и крутым, Сантэн шла вперед с улыбкой и не чувствовала под ногами жесткую вулканическую породу. Спуск был недолгим, потом проход стал ровным и привел в природную пещеру. Вслед за О’ва они спустились в нее.

Свет просачивался из прохода у них за спиной и через множество небольших отверстий в крыше. Воздух был теплым, влажным и полным пара. С поверхности круглого озера, занимавшего пещеру от одного края до другого, поднимались облака пара. Поверхность озера волновалась и слегка пузырилась, а пар сильно отдавал серой. Вода была мутно-зеленой.

О’ва сбросил набедренную повязку на камень и вошел в воду. Она дошла ему до колен, но он пошел дальше, на глубину, и, наконец, над поверхностью осталась только его голова. Х’ани вслед за ним обнаженная вошла в озеро. Сантэн отложила шкуру и сбросила платье.

Вода была горячей, почти обжигающей. Похоже, из расщелины в середине озера бил горячий ключ. Но Сантэн было приятно. Она пошла в глубь бассейна и опустилась на колени. Теперь вода доходила до подбородка. Дно озера было покрыто мелкой галькой и камешками. Обжигающая влага проникала в каждую клеточку тела, бурлила, щекоча и пощипывая кожу, нескончаемыми пузырьками поднимаясь на поверхность озера из недр земли.

Сантэн слышала негромкое пение О’ва, но облака пара сгустились вокруг нее и не давали ничего увидеть.

— Мы хотим искупления, — пел О’ва. — Хотим загладить обиды, которые нанесли духам…

Сантэн увидела, как в облаках пара возникает какая-то фигура, темное нематериальное видение.

— Кто ты? — прошептала она и увидела, как тень обретает четкость, узнала глаза — остальные черты были неясны, — глаза старого моряка, которого принесла в жертву акуле.

— Пожалуйста, — прошептала она, — прости меня. Это было ради ребенка. Прости за то, как я с тобой обошлась.

На мгновение ей почудилось в этих печальных старых глазах понимание, потом видение рассеялось, исчезло в облаке пара и сменилось другими. Это была череда воспоминаний и снов, и Сантэн заговорила с ними.

— Папа, папочка, если бы мне хватило сил, если бы только я могла заменить маму…

Она слышала в пару голоса бушменов: старики плакали и разговаривали со своими призраками и воспоминаниями. О’ва снова охотился с сыновьями, Х’ани видела детей и внуков и плакала от любви и печали.

— О Мишель, я вечно буду любить тебя. Да, о да, я назову сына в твою честь. Обещаю тебе, любовь моя, он будет носить твое имя.

Она не знала, сколько времени провела в водоеме, но постепенно фантастические видения и призраки растаяли, и Сантэн почувствовала, что Х’ани ведет ее к краю бассейна.

Горячая вода словно отняла у нее все силы. Тело приобрело яркий кирпичный цвет, въевшаяся в поры грязь пустыни вымылась. Колени у Сантэн подгибались, ноги словно стали резиновыми.

Х’ани набросила на ее влажное тело шкуру сернобыка и помогла выйти по проходу в скале наружу. Уже наступила ночь, луна светила так ярко, что под ноги ложились тени. Х’ани провела девушку в хижину и укрыла шкурой.

— Духи простили, — прошептала она. — Они довольны тем, что мы предприняли путешествие. Они послали моих детей поздороваться со мной и сказать об этом. Можешь спать спокойно, Нэм Дитя, никаких обид больше нет. Нам здесь рады.

* * *

Сантэн проснулась в полном смятении, не вполне уверенная в том, что с ней происходит, не уверенная даже в том, где она; в первые несколько секунд ей казалось, что она в своей спальне в Морт-Омме и что подле ее кровати стоит Анна. Но она тут же почувствовала жесткую траву и землю под собой и запах шкуры, которой была накрыта. Сразу вслед за этим вернулась боль. Как будто в нижнюю часть живота вцепилась клешня с когтями, которая раздирала ей нутро. Сантэн невольно вскрикнула, согнувшись пополам и держась за живот.

Вместе с болью мгновенно вернулось и сознание реальности. Мысли, четкие и ясные, ничем не напоминали вчерашние галлюцинации. Сантэн понимала, что происходит. Чутье подсказывало ей, что горячая вода в подземном бассейне и дым, который она вдыхала, ускорили роды.

— Х’ани! — позвала она, и в сером полусвете возникла старуха. — Началось!

Х’ани помогла ей встать, потом подняла шкуру.

— Идем, — прошептала она. — Надо пойти туда, где мы будем одни.

Должно быть, Х’ани заранее выбрала место, потому что отвела Сантэн прямо к лощине недалеко от лагеря, закрытой от него рощей деревьев монгонго. У ствола большого дерева она расстелила шкуру и уложила на нее Сантэн. Наклонившись, сняла с нее рваную брезентовую юбку, потом, сидя на корточках, быстрыми уверенными пальцами, но тщательно прощупала тело девушки и откинулась назад.

— Скоро, Нэм Дитя, очень скоро, — радостно улыбнулась она, но новая болезненная судорога помешала Сантэн ответить.

— А, дитя нетерпеливо, — улыбнулась Х’ани.

Судорога прошла. Сантэн лежала, тяжело дыша; но не успела она отдышаться, как боль началась снова.

— О Х’ани, держи меня за руку, пожалуйста!

Глубоко внутри ее тела что-то разорвалось, и из нее полилась горячая жидкость, потекла вниз по ногам.

— Скоро, очень скоро, — уверяла Х’ани. Сантэн закричала.

— Ну-ка…

Х’ани заставила ее сесть, но Сантэн снова легла.

— Он выходит, Х’ани!

— Сядь! — рявкнула Х’ани. — Теперь ты должна помочь ему. Сядь! Ты не поможешь ребенку, лежа на спине!

Она заставила Сантэн сесть на корточки, широко расставив ноги и разведя колени — в естественной позе родов.

— Держись за дерево для устойчивости, — настоятельно поучала она. — Вот так.

Старуха положила руки Сантэн на шероховатую кору, и Сантэн застонала и прижалась лбом к стволу.

— Давай!

Х’ани наклонилась позади нее и жилистыми руками обхватила тело Сантэн.

— О Х’ани! — кричала Сантэн.

— Да! Я помогу тебе вытолкнуть его. — Она крепче сжала Сантэн, и та инстинктивно начала тужиться. — Тужься, Нэм Дитя, тужься сильней! Еще сильней! Тужься! — уговаривала Х’ани, чувствуя, как мышцы живота девушки напрягаются и становятся твердыми, как железо.

Внутри мешала какая-то преграда; Сантэн, вцепившись в дерево, тужилась и стонала; она почувствовала, как преграда чуть подалась, потом снова застряла.

— Х’ани! — кричала она; худые руки обнимали ее, старуха стонала вместе с нею, они тужились вместе. Обнаженное тело Х’ани прижималось к выгнутой спине Сантэн; девушка чувствовала, как из старой увядшей плоти в нее, словно поток электричества, вливаются силы.

— Еще раз, Нэм Дитя! — хрипела ей на ухо Х’ани. — Он близко, очень близко. Давай! Нэм Дитя, тужься сильней!

Сантэн отчаянно тужилась, собрав всю волю. Она так стиснула челюсти, что боялась, сломаются зубы; глаза лезли из орбит. Она почувствовала, как что-то рвется, испытала обжигающую боль, но, несмотря на эту боль, нашла в себе силы для новых потуг. Ребенок вдруг двинулся, резко толкнулся. Освобождая Сантэн, из нее выскользнуло нечто огромное и невероятно тяжелое, и в ту же секунду Х’ани протянула руки, чтобы принять его и защитить.

Боль тут же благословенно ушла. Сантэн дрожала, как в лихорадке, обливалась потом, но чувствовала себя пустой, блаженно пустой, как будто из нее вытянули все внутренности.

Х’ани отпустила ее, и Сантэн, чтобы не упасть, вцепилась в ствол дерева; она тяжело, с шумом дышала.

Потом что-то горячее, мокрое, скользкое заворочалось у нее между ног, и, устало отстранившись от ствола, она посмотрела вниз. Из нее свисал клубок каких-то блестящих окровавленных трубок; привязанный к этим трубкам, опутанный ими, в красноватой луже на шкуре сернобыка лежал младенец.

Он был совсем маленький, такой маленький, что она удивилась, но отчаянными жестами протягивал сжатые в кулачки руки и брыкался, отворачиваясь; маленькая аккуратная головка покрыта густыми, мокрыми черными волосами, прилипшими к черепу.

Сзади между ее ног протянулись руки Х’ани и убрали ребенка из ее поля зрения. Сантэн ощутила опустошающую утрату, но была слишком слаба, чтобы возражать. Она чувствовала легкие рывки пуповины — это Х’ани брала ребенка, потом раздался громкий рассерженный вопль. Он поразил Сантэн в самое сердце.

К гневным крикам присоединился смех Х’ани. Сантэн никогда не слышала от нее звуков, полных такой невероятной радости.

— Ты только послушай, Нэм Дитя! Ревет, как львенок!

Сантэн неловко повернулась: мешала свисающая из нее плоть, которая все еще связывала ее с младенцем. Ребенок корчился в руках Х’ани, мокрый и рассерженный, с красным лицом, с плотно закрытыми глазами, но беззубый розовый рот был гневно и широко раскрыт.

— Мальчик?

Сантэн тяжело дышала.

— О да, — рассмеялась Х’ани, — вне всяких сомнений. — И кончиком указательного пальца приподняла крошечный пенис. Пенис сразу напрягся, словно подчеркивая недовольство ребенка, и выпустил в воздух мощную, изогнутую струю мочи.

— Смотри! Смотри! — Х’ани подавилась смехом. — Он писает на мир. Да будут свидетелями все духи этого места, сегодня родился настоящий львенок!

И она протянула Сантэн краснолицего младенца.

— Очисти ему глаза и нос, — приказала Х’ани, и Сантэн, как матери-кошке, не понадобились дальнейшие указания.

Она вылизала слизь из крошечных разбухших век, из носа и рта.

Потом Х’ани привычно взяла ребенка и перевязала пуповину мягкой белой внутренней корой дерева монгонго, а после перерезала ее костяным ножом. Конец пуповины обмотала целебными листьями дикой айвы и полоской кожи приклеила к животу.

Сантэн, сидя на грязной шкуре в луже собственной крови и вод, блестящими глазами следила за ее работой.

— Вот так! — Х’ани довольно кивнула. — Пора дать ему грудь.

И положила младенца на колени Сантэн.

Им с Сантэн для знакомства хватило очень краткого времени.

Х’ани сжала сосок Сантэн, коснулась влажным от молока кончиком губ младенца, и тот впился в него, как пиявка, и начал шумно мерно сосать. Несколько мгновений Сантэн не шевелилась, напуганная внезапной острой болью в животе, возникшей, когда ребенок начал сосать, но боль быстро отступила, и она тут же забыла о ней, целиком завороженная тем невероятным существом, которое только что произвела на свет.

Осторожно разогнув кулачок ребенка, она поразилась совершенству крошечных пальцев и жемчужных ноготков, не крупнее рисового зернышка, а когда он вдруг поразительно сильно стиснул ее палец, сжалось и ее сердце. Сантэн гладила его влажные темные волосы, и, просыхая, они завивались кольцами. Ее испугало пульсирующее движение под тонкой кожей, покрывавшей отверстие в черепе.

Ребенок перестал сосать и спокойно лежал у нее на руках, так что она смогла отнять его от груди и разглядеть лицо.

Он улыбался. Если не считать разбухших век, лицо было правильное, не сплющенное и неестественное, как у других младенцев, которых ей доводилось видеть. Лоб широкий, высокий, нос большой. Она вспомнила Майкла, но этот нос был более высокомерным, чем у Майкла, и она вспомнила генерала Шона Кортни.

— Вот оно что! — громко воскликнула она. — Нос истинного Кортни!

Младенец напрягся и выпустил струи одновременно спереди и сзади: из угла его рта закапало молоко. Он немедленно начал поиски груди, требовательно открывая рот, поворачивая голову из стороны в сторону. Сантэн переложила его на другую руку и вложила сосок в рот.

Согнувшись перед ней, Х’ани что-то делала у нее между колен. Когда послед вышел, Сантэн поморщилась и прикусила губу. Х’ани завернула его в листья «слоновьего уха», перевязала корой и ушла с этим свертком в глубину рощи.

Когда она вернулась, ребенок с туго набитым животиком спал на коленях у Сантэн, скрючив ножки.

— Если позволишь, я приведу О’ва, — предложила Х’ани. — Он слышал крики рождения.

— О да, быстрее приведи его.

Сантэн начисто забыла о старике и обрадовалась возможности похвастать своим великим достижением.

О’ва застенчиво подошел и присел несколько в стороне, демонстрируя обычную для мужчин робость перед тайной женских родов.

— Подойди, старый дедушка, — подбодрила Сантэн, и он на четвереньках подобрался ближе и с серьезным видом посмотрел в лицо спящего младенца.

— Что ты думаешь? — спросила Сантэн. — Будет он охотником? Таким же смелым и искусным, как О’ва?

О’ва издал легкий щелкающий звук, который использовал в тех редких случаях, когда не мог найти слов, и его лицо все наморщилось, стало похоже на морду пекинеса. Неожиданно ребенок дернул ногами и закричал во сне, и старик рассмеялся.

— Не думал, что когда-нибудь увижу это снова, — сказал он, протянул руку и осторожно взял маленькую розовую ногу.

Ребенок снова дернул ногой, и это было уже слишком для О’ва.

Он вскочил и начал танцевать. Шаркая и притопывая ногами, кружась вокруг матери и ребенка, сидевших на шкуре антилопы, он танцевал и не хотел останавливаться. Х’ани высидела лишь три круга, потом тоже вскочила на ноги и заплясала вместе с мужем, идя за ним вслед, уперев руки в узенькие бедра; припрыгивая, когда О’ва прыгал, она покачивала выпиравшими ягодицами, замысловато притопывала ногами и подпевала хвалебной песне:

Х’ани подхватила:

О’ва пищал, дергал ногами, мелко тряс плечами:

И Х’ани повторила припев:

Они благословляли младенца, передавали ему все сокровища народа сан. Сантэн чувствовала, что ее сердце разрывается от любви к этим людям и к маленькому розовому клубочку у нее на коленях.

Когда старики уже не могли танцевать и петь, они склонились перед Сантэн.

— Как дедушка и бабушка ребенка, мы хотели бы дать ему имя, — застенчиво объяснила Х’ани. — Можно?

— Говори, старая бабушка. Говори, старый дедушка.

Х’ани посмотрела на мужа, и тот одобрительно кивнул.

— Мы нарекаем ребенка Шасой.

Слезы потекли из глаз Сантэн: она поняла, какая это великая честь. Они назвали ребенка самым драгоценным, необходимым для жизни во вселенной сан элементом. Шаса значит «хорошая вода». Сантэн вытерла слезы и улыбнулась старикам.

— Я нарекаю этого ребенка Мишель Шаса де Тири Кортни, — негромко сказала она, и старики по очереди протянули руки и коснулись глаз и рта ребенка, благословляя.

* * *

Серные минеральные воды подземного озера оказались необычайно целебными. Каждый день в полдень и вечером Сантэн погружалась в их тепло, и ее родовые травмы чудесным образом заживали. Конечно, она была в превосходной физической форме, ни унции лишнего жира, и следствием стали аккуратное стройное тело Шасы и легкие роды. Кроме того, бушмены смотрели на акт рождения как на почти будничное дело. Х’ани не только сама не стала уделять Сантэн большего внимания, но и ей не советовала считать себя больной — даже временно.

Хорошо тренированные молодые мышцы очень быстро обрели прежнюю упругость и силу. Кожа на животе нисколько не растянулась и не обвисла складками, фигура у Сантэн осталась такой же поджарой и стройной, как раньше. Только груди набухли молоком, которого хватало с избытком. Шаса рос и набирался сил, словно пустынное растение после дождя.

И конечно, сказывалось благотворное воздействие подземного источника.

Х’ани говорила ей:

— Кормящие матери, которые пьют эти воды, растят сыновей с костями, прочными, как камни, и с зубами, которые блестят, как полированная слоновая кость. Таково одно из благословений духов, охраняющих это место.

В полдень солнечные лучи проходили в одно из отверстий в куполообразной крыше пещеры, и полный пара воздух прорезал столб белого света. Сантэн любила окунаться в него: двигаясь по бассейну вслед за лучом, она оставалась в волшебном светлом круге.

Она до подбородка погружалась в горячую зеленую воду и слушала, как Шаса во сне ерзает и издает легкие звуки. Она заворачивала его в шкуру сернобыка и клала на камень у воды, где могла всегда увидеть его, повернув голову.

Дно озера было усыпано камешками. Сантэн набрала их в пригоршни и поднесла к солнечному свету; это доставляло ей необыкновенное удовольствие: камни были необычны и прекрасны. Среди них попадались радужные агаты, обточенные водой и гладкие, как яйцо ласточки; нежно-голубые сардониксы с красными, розовыми или желтыми прожилками; светло-коричневая яшма и сердолик всевозможных оттенков; наконец, блестящий черный оникс и золотисто-переливчатый тигровый глаз.

— Я сделаю для Х’ани ожерелье. Подарок в благодарность за Шасу.

И она начала собирать самые красивые камни интересной и необычной формы.

Для ожерелья нужен центральный камень, решила она и стала вытаскивать горсти камней, промывать их в горячей зеленой воде, потом рассматривать на солнце, пока не нашла в точности то, что искала.

Это был бесцветный камень, прозрачный, как вода, но, когда на него падал солнечный свет, в нем вспыхивала плененная радуга, внутренний огонь всех цветов спектра. Сантэн провела в воде долгий ленивый час, медленно поворачивая камень в луче света, заставляя его сверкать и вспыхивать, с радостью всматриваясь в его глубины, глядя, как он взрывается каскадами света. Камень небольшой, величиной со спелый плод монгонго, но симметричный, многогранный. Этот кристалл прекрасно подходит для центрального места в ожерелье.

Ожерелье для Х’ани Сантэн подбирала с бесконечным старанием, проводя за этим занятием много часов, пока Шаса сосал ее грудь. Она составляла и переставляла собранные камни, пока не нашла последовательность, которая ей особенно понравилась. Но она была не совсем довольна: бесцветный центральный камень, такой сверкающий, такой правильной формы, делал все остальные разноцветные камни тусклыми и неинтересными.

Тем не менее она попробовала нанизать камни на нить и сразу столкнулась с трудностью.

Всего один или два оказались достаточно податливыми, чтобы без особых усилий проделать в них отверстия костяным буравчиком. Другие были либо слишком хрупкими и трескались, либо такими твердыми, что вообще не поддавались. Это в особенности касалось бесцветного прозрачного камня, который сопротивлялся любым попыткам Сантэн просверлить в нем дырку. Она сломала несколько костяных буравчиков, а на нем не осталось и следа.

Она обратилась за помощью к О’ва, и, едва он понял, над чем она трудится, его охватил мальчишеский энтузиазм. Они экспериментировали и десятки раз терпели поражение, пока, наконец, не разработали способ прикреплять самые твердые камни к бечевке из плетеной сансевьеры смолой акации. Сантэн начала собирать ожерелье и едва не свела О’ва с ума: одну за другой она отвергла пятьдесят бечевок из растения.

— Эта слишком толстая, — говорила она. — Эта недостаточно прочная.

О’ва, который при изготовлении собственных орудий тоже стремился к идеалу, отнесся к задаче очень серьезно.

В конце концов, отрезав лоскут от юбки Сантэн, они вытянули из него несколько нитей и переплели их с жгутиками из волокон; только тогда получилась тонкая и крепкая жилка, устроившая обоих.

Когда ожерелье было, наконец, готово, О’ва был так доволен, словно придумал и осуществил этот план в одиночку. Получилось нечто вроде колье, собранного из драгоценных камней, которое лежало на груди, подобно удивительной мозаике с крупным кристаллом посередине, в окружении радужных агатов, сердоликов и бериллов. Сантэн была довольна.

— Получилось лучше, чем я рассчитывала, — сказала она О’ва по-французски, подняв ожерелье и поворачивая его так, чтобы оно ловило солнце. — Конечно, не так хорошо, как у мсье Картье, — она вспомнила подарок, который отец поднес матери в день свадьбы — ей разрешалось надевать его в дни рождения, — но неплохо для первого опыта дикарки в дикой земле.

Вручение ожерелья превратили в небольшую церемонию. Х’ани сияла, как маленький янтарный гном, когда Сантэн благодарила ее, образцовую бабушку и лучшую повитуху из всех женщин племени сан. Но когда ожерелье надели на шею старухе, оно показалось слишком большим и тяжелым для хрупкого сморщенного тела.

— Ну, старик, ты гордишься своим ножом, но что он по сравнению с этим? — сказала Х’ани мужу, любовно поглаживая ожерелье. — Это истинный дар. Только посмотри! Теперь я ношу на шее луну и звезды.

Она отказалась снимать украшение. Оно било ее по груди, когда Х’ани орудовала палкой для копания или наклонялась, чтобы подобрать плоды монгонго. Когда она работала у костра, ожерелье висело меж ее пустых отвислых грудей. Даже ночью, когда Х’ани спала, положив голову на собственное голое плечо, Сантэн смотрела на нее и из своего шалаша видела, как блестит у той на груди ожерелье; оно словно пригибало маленькое хрупкое тело к земле.

* * *

Когда Сантэн закончила работу над ожерельем и ее силы полностью восстановились после рождения ребенка, дни стали казаться ей чересчур длинными, а скалистые утесы, окружавшие долину, — напоминать высокие стены тюрьмы, которые не пускают на свободу.

Каждодневные заботы были теперь невелики. Шаса спал у нее на коленях или, пока она собирала орехи в роще или помогала Х’ани носить хворост для костра, был привязан к спине.

Иногда Сантэн охватывала черная тоска; тогда даже невинная болтовня Х’ани раздражала ее и она уходила с ребенком. Хотя он почти все время спал, она держала его на коленях и разговаривала с ним по-французски или по-английски. Рассказывала о его отце и о шато, о Нюаже, Анне и генерале Кортни, и эти имена и воспоминания вызывали у нее глубокую и неопределенную грусть. Иногда по ночам, когда Сантэн не могла уснуть, она лежала и мысленно слушала музыку: мелодии из «Аиды» или песни, которые пели на полях Морт-Омма крестьяне во время сбора винограда и изготовления вина.

Так проходили месяцы, и в пустыне сменялись времена года. Расцвели и снова принесли плоды деревья монгонго, а однажды Шаса встал на четвереньки и к всеобщей радости отправился впервые исследовать долину. Но настроение Сантэн менялось резче, чем времена года; радость, которую приносил Шаса, и удовлетворение от общения со стариками сменялись мрачными периодами, когда она чувствовала себя в долине пленницей.

«Они пришли сюда умирать, — поняла Сантэн, наблюдая, как устанавливается обыденная жизнь стариков, — но я не хочу умирать, я хочу жить, жить!»

Х’ани проницательно наблюдала за ней, пока не поняла, что происходит, и тогда сказала О’ва:

— Завтра мы с Нэм Дитя выйдем из долины.

— Зачем, старуха? — удивился О’ва.

Он был вполне доволен и не думал уходить.

— Нам нужны лечебные травы и перемена пищи.

— Это не причина, чтобы навлечь на себя гнев стражей туннеля.

— Мы пойдем в прохладе рассвета, когда пчелы сонные, и вернемся поздно вечером. К тому же стражи приняли нас.

О’ва продолжал ворчать, но Х’ани оборвала его возражения:

— Это необходимо, старый дедушка. Есть вещи, которых мужчины не понимают.

Как и предполагала Х’ани, ожидание ухода из долины взбудоражило и обрадовало Сантэн. Она разбудила Х’ани задолго до намеченного часа. Они тихо прошли по туннелю с пчелами, и Сантэн с привязанным к спине сыном, с сумкой через плечо пробежала по узкой долине и вышла в бесконечные просторы пустыни, как школьница, отпущенная с уроков. Ее хорошее настроение держалось все утро, они с Х’ани беспечно болтали, идя по лесу, отыскивая и выкапывая коренья, которые Х’ани считала нужными.

В полуденный зной они укрылись под акацией, и пока Сантэн кормила ребенка, Х’ани свернулась в тени и спала, точно старая желтая кошка. Когда Шаса наелся, Сантэн прислонилась к стволу акации и тоже задремала.

Ее разбудили топот копыт и фырканье; она открыла глаза и замерла.

Ветер дул в их сторону, и мимо спящих, не заметив их в высокой, по пояс, траве, прошло стадо зебр.

В стаде было по меньшей мере сто голов. Недавно появившиеся на свет жеребята, с неясными темно-шоколадными полосами на шкурах, не имевшими пока четкого рисунка, еще плохо стояли на чересчур длинных для их круглых тел ногах, — малыши жались к матерям, глядя на мир огромными, темными, тревожными глазами. Были в стаде жеребята и чуть постарше. Здесь же чинно шествовали кормящие кобылицы, гладкошерстные и холеные, с короткими густыми гривами и чутко вздрагивавшими ушами. Некоторые матки были огромными, так как носили в чреве жеребят, их темное вымя уже разбухло от молока. Были в стаде и жеребцы — с мощными задними ногами, со странно вытянутыми шеями. Они гордо выступали, красуясь друг перед другом или обхаживая какую-нибудь из кобылиц, чем живо напоминали Сантэн Нюажа.

Не смея дышать, прижавшись к стволу акации, она лежала и с восторгом наблюдала за животными. Они подошли еще ближе. Если бы Сантэн протянула руку, то могла бы дотронуться до одного из жеребят, резвившегося возле акации. Зебры были так близко, что можно было хорошо разглядеть каждое проходившее мимо животное. Они все разные. Рисунок на шкуре каждой зебры такой четкий, словно его намеренно отпечатали, как делают отпечатки пальцев. Темные полосы оттенялись чуть более бледными полосами, кремово-оранжевого цвета. Каждое животное выглядело произведением искусства.

Пока она наблюдала за ними, один из жеребцов, крепкое, восхитительное животное с густым хвостом, чуть ли не подметавшим землю за задними копытами, отрезал от стада одну из молодых кобылиц, покусывая ее за бока и за шею квадратными желтыми зубами, и отвел в сторону. Когда она хотела вернуться в стадо, он нежно подтолкнул ее вперед, к акациям, подальше от остальных животных.

Зебра кокетливо взбрыкивала, отлично сознавая, что ее страстно желают, вращала глазами и больно кусала жеребца в мускулистое лощеное плечо, отчего тот пофыркивал и отступал, но затем кругами возвращался обратно и старался просунуть морду ей под хвост, где все набухло, потому что подошло время. Зебра в нарочитом негодовании повизгивала и лягалась задними ногами, но копыта пролетали мимо жеребца, высоко над его головой. Наконец кобылица закружила, пытаясь сама ткнуться в него мордой и скаля крепкие зубы.

Сантэн вдруг обнаружила, что происходящее необъяснимым образом захватило ее. Она чувствовала, что самка все больше возбуждается, особенно потому, что «не желает» подпускать поклонника. А того это раздражало, он неотступно кружил возле зебры. Наконец та сдалась и стала как вкопанная, задрав хвост. Жеребец нежно ткнулся под него мордой. Молодая женщина почувствовала, что ее собственное напряжение достигло предела. Когда жеребец взгромоздился на зебру, глубоко вонзив в нее свой длинный черный член, Сантэн охватила дрожь. Чтобы унять ее, пришлось до боли сжать колени.

Этой ночью в убогом тростниковом убежище рядом с курящимся паром термальным озером она увидела во сне Майкла и старый амбар возле Северного поля и проснулась с ощущением разъедающего одиночества и неопределенного недовольства, которое не ушло, даже когда она поднесла к груди Шасу и почувствовала, как он требовательно тянет за сосок.

Дурное настроение не развеивалось, Сантэн чувствовала, что высокие стены долины смыкаются вокруг нее, не давая дышать. Однако прошло еще четыре дня, прежде чем ей удалось уговорить Х’ани предпринять новую вылазку в открытый лес.

Когда они бродили среди деревьев мопани, Сантэн снова попыталась отыскать стадо зебр, но на этот раз лес казался странно пустым, а дикие животные, которых они замечали, вели себя недоверчиво и осторожно: едва заметив приближение людей, они обращались в бегство.

— Здесь что-то есть, — сказала Х’ани, когда в полдень они отдыхали. — Звери тоже это чувствуют. Это их тревожит. Надо вернуться в долину, поговорить с О’ва. Он понимает такие вещи лучше меня.

— О Х’ани, — умоляла Сантэн, — давай останемся еще ненадолго! Здесь я чувствую себя свободной.

— Мне не нравится то, что здесь происходит, — не отступала Х’ани.

— А пчелы… — нашла повод Сантэн. — Мы не можем пройти по туннелю до темноты.

Хотя Х’ани ворчала и мрачно хмурилась, ей пришлось согласиться.

— Послушай старуху, здесь что-то не так, что-то плохое…

Она принюхалась. В этот полдень они обе не могли уснуть.

Как только Шаса наелся, Х’ани взяла его.

— Он так вырос, — прошептала она, и в ее блестящих черных глазах мелькнула тень сожаления. — Я бы хотела увидеть его, когда он совсем вырастет и станет стройным и высоким, как дерево мопани.

— Увидишь, старая бабушка, — улыбнулась Сантэн, — ты доживешь до того, что увидишь, как он станет мужчиной.

Х’ани не смотрела на нее.

— Ты скоро уйдешь, вы оба уйдете, я чувствую. Ты вернешься к своему народу. — В ее хриплом голосе звучало сожаление. — А когда вы уйдете, в жизни для этой старой женщины ничего не останется.

— Нет, старая бабушка. — Сантэн взяла ее за руку. — Может, мы и уйдем однажды. Но мы обязательно вернемся к вам, даю слово.

Х’ани мягко отняла руку и, по-прежнему не глядя на Сантэн, встала.

— Полуденная жара миновала.

Они пошли обратно к горе, далеко разойдясь в лесу, но продолжая видеть друга, за исключением мест, где кусты росли особенно густо. По привычке Сантэн разговаривала со спящим младенцем, по-французски, чтобы приучить его к этому языку и чтобы самой его не забывать.

Они почти дошли до осыпи у подъема на гору, когда Сантэн увидела впереди глубокие отпечатки копыт двух жеребцов зебры. Под руководством Х’ани она стала очень наблюдательна, а О’ва научил ее бегло читать следы диких животных. В этих следах ее что-то удивило. Они шли рядом, как будто животные двигались в упряжке. Переложив Шасу на другое бедро, она принялась внимательнее разглядывать следы.

Сантэн вдруг остановилась так резко, что встревожила ребенка и он протестующее закричал. Сантэн стояла неподвижно, парализованная потрясением, хотя сама еще не совсем понимала, что видит. Внезапное осознание и вызванное им смятение заставили ее отшатнуться. Теперь она поняла необычное поведение диких животных и неопределенные дурные предчувствия Х’ани. И задрожала, от страха и радости, смятения и возбуждения.

— Шаса, — прошептала она, — это не зебры. Копыта, оставившие эти отпечатки, подкованы железом. Всадники, Шаса, цивилизованные люди верхом на подкованных сталью лошадях!

Это казалось невозможным. Здесь, в этой дикой пустыне!

Она невольно поднесла руки к разрезу в брезентовой накидке, которую набросила на плечи и из под которой бесстыдно торчали ее груди, прикрылась и со страхом осмотрелась. В обществе бушменов она привыкла считать наготу абсолютно естественной. Теперь же она почувствовала, как высоко юбка обнажает ее бедра, и устыдилась.

Сантэн попятилась от отпечатков копыт, словно от обвиняющего пальца.

— Люди, цивилизованные люди, — снова прошептала она, и в ее сознании сразу возник образ Майкла. Желание одолело стыд. Она снова прошла вперед и наклонилась к следу, жадно глядя на него, но не способная коснуться из опасения, что он окажется галлюцинацией.

След свежий, совсем свежий. Прямо у нее на глазах край одного отпечатка обрушился в потоке песка.

— Час назад, Шаса, они прошли здесь час назад, не больше. Всадники пустили лошадей шагом, они делали не больше пяти миль в час. Сейчас, в эту самую минуту цивилизованные люди в пяти милях от нас, Шаса!

Она вскочила, побежала вдоль следа, пробежала пятьдесят шагов и снова опустилась на колени. Раньше, без уроков О’ва, она бы не заметила этого, была бы слепа, но теперь сразу увидела чуждую структуру металла, хотя предмет был не больше ногтя и лежал в густой траве.

Сантэн подобрала его и положила на ладонь. Тусклая латунная пуговица военного образца с чеканным гербом. Оторванная нитка до сих пор торчала из ушка.

Сантэн смотрела на нее, словно на бесценное сокровище.

На рисунке были изображены единорог и антилопа, они охраняли щит, а под щитом был девиз.

— «Ex unitate vires», — прочла она вслух. Такие пуговицы она видела на мундире генерала Кортни, только те были ярко начищены. «Сила в единстве». Герб Южно-Африканского Союза. — Это солдат, Шаса! Один из людей генерала Кортни!

В этот миг вдалеке послышался свист: ее звала Х’ани. Сантэн вскочила и застыла в нерешительности. Все ее инстинкты требовали, чтобы она бросилась вслед за всадниками и попросила взять ее с собой, вернуть к цивилизации… но тут Х’ани снова свистнула, и Сантэн повернула в ее сторону.

Она знала, как бушмены боятся чужаков: старики рассказывали ей о жестоких преследованиях. Х’ани не надо видеть эти следы. Заслонив глаза, Сантэн с тоской посмотрела в ту сторону, куда уходили следы, но среди деревьев мопани ничто не двигалось.

— Она постарается помешать нам, Шаса, они с О’ва сделают все, чтобы остановить нас. Как можно бросить стариков? Но им нельзя идти с нами. Ведь им будет грозить большая опасность… — Сантэн терзалась нерешительностью. — Но и мы не можем упустить этот шанс. Возможно, единственный…

Х’ани снова свистнула, на этот раз гораздо ближе, и Сантэн увидела среди деревьев приближавшуюся маленькую фигуру. Она виновато сжала пуговицу в руке и положила на дно сумки.

— Х’ани не должна увидеть следы, — повторила она и быстро посмотрела на гору, запоминая — так, чтобы вернуться и найти это место. Потом повернулась, побежала навстречу старухе и повела ее к скрытой долине.

Вечером, занимаясь обычными хозяйственными делами, Сантэн с трудом скрывала нервное возбуждение и отвечала на вопросы Х’ани невпопад. Как только они поели и короткие африканские сумерки закончились, она ушла в свой шалаш и притворилась, что ложится спать, укрыв себя и ребенка шкурой сернобыка. Но хотя лежала неподвижно и старалась дышать ровно, нервничала и тревожилась, пытаясь принять решение.

Не было никакой возможности узнать, кто эти всадники, и Сантэн твердо решила не подвергать бушменов смертельной опасности, однако не менее твердо решила не упускать случай и пройти по этим следам, потому что они обещали спасение и возврат в ее родной мир, уход от трудной жизни, которая сделает ее и ее ребенка дикарями.

— Нам нужен запас времени, чтобы догнать всадников раньше, чем О’ва и Х’ани поймут, что мы ушли. Тогда они не смогут пойти за нами и не будут подвергаться опасности. Пойдем, как только взойдет луна, мой малыш.

Она лежала, напряженная и неподвижная, притворяясь, что спит, и вот над краем долины поднялась ущербная луна. Тогда Сантэн неслышно встала. Шаса сонно лепетал что-то, когда она взяла сумку и палку и выбралась на тропу.

Прежде чем свернуть за холм, она остановилась и оглянулась.

Костер погас, остались одни угли, но луна осветила шалаш стариков. О’ва лежал в тени и казался неопределенным темным силуэтом, зато Х’ани была на свету. Ее янтарная кожа словно светилась, а лежащая на плече голова была повернута к Сантэн. На лице было выражение печали и безнадежности — предвестник печали и чувства утраты, которые придут, когда она проснется. Ожерелье из камней тускло блестело на старой костлявой груди.

— Прощай, старая бабушка, — прошептала Сантэн. — Спасибо за человечность и доброту. Я всегда буду любить тебя. Прости меня, маленькая Х’ани, но мы должны идти.

Сантэн пришлось взять себя в руки, чтобы обогнуть поворот, который отрезал ее от лагеря. Она торопливо пошла по каменистой тропе к пчелиному туннелю; на ее лице в лунном свете блестели слезы, соленые, как морская вода, когда затекали в рот.

Она ощупью прошла в полной темноте сквозь теплый, пахнущий медом туннель и вышла в освещенную луной долину. Остановилась: не звучат ли за ней шаги босых ног? — но услышала только вой шакалов на равнине внизу. Сантэн пошла вперед.

Когда она спустилась на равнину, Шаса захныкал и заерзал у нее на бедре, и она, не останавливаясь, приспособила перевязь так, чтобы он доставал до груди. Он жадно присосался, а она, пробираясь по лесу, шептала:

— Не бойся, малыш, хотя мы впервые одни в лесу ночью. Всадники встали лагерем где-то поблизости. Мы догоним их еще до восхода, даже до того, как проснутся О’ва и Х’ани. Не смотри в тени, не воображай там себе ничего, Шаса…

Она продолжала негромко говорить, стараясь подбодрить себя, потому что ночь была полна тайн и угроз, а Сантэн до сих пор не сознавала, насколько привыкла полагаться на стариков.

— Сейчас мы уже должны найти след, Шаса.

Сантэн неуверенно остановилась и осмотрелась. В лунном свете все выглядело иначе.

— Должно быть, мы его просмотрели.

Она повернула назад и перешла на тревожный быстрый шаг.

— Я уверена, он в начале этой поляны. — И сразу с облегчением: — Вот он, просто до сих пор луна светила нам в глаза.

Теперь тень четко очерчивала отпечатки копыт: сталь глубоко впивалась в мягкую землю.

— Сколькому научил нас О’ва!

Теперь она видела отпечатки так ясно, что могла перейти на бег.

Всадники не пытались скрыть след, а ветра, который мог бы его замести, не было. Ехали они в ряд, держась открытых мест, следуя по звериным тропам, лошадей не гнали, те шли неторопливым шагом, а в одном месте Сантэн увидела, что один из всадников спешился и какое-то время шел рядом с лошадью.

Она обрадовалась, увидев, что этот человек был в сапогах.

Сапоги для верховой езды, с каблуками средней высоты, изрядно поношенные. Даже в обманчивом лунном свете Сантэн по длине шага и чуть вывернутым наружу носкам могла сказать, что это высокий мужчина с длинными узкими ступнями и легкой, но уверенной походкой. Это как будто бы подкрепило ее надежды.

— Подождите нас, — шептала она. — Пожалуйста, сэр, подождите, пока мы с Шасой вас догоним.

Она быстро сокращала расстояние.

— Мы должны искать их костер, Шаса, они разбили лагерь недалеко… — она осеклась. — Вон там! Что это, Шаса? Ты видел? — Она смотрела в лес. — Я уверена, я что-то видела. — Она продолжала всматриваться. — Но сейчас оно исчезло. — Она пересадила Шасу на другое бедро. — Какой ты стал большой и тяжелый! Но неважно, скоро мы придем.

Она снова двинулась вперед, лес поредел, и Сантэн обнаружила, что дальше начинается еще одна большая поляна. В лунном свете высокая трава блестела, отливая тусклым металлом.

Сантэн осмотрела открытое пространство, отмечая все неровности, надеясь увидеть стреноженных лошадей возле костра, а на траве людей в спальных мешках, но видела только стволы деревьев, муравейники и на дальнем краю поляны — небольшое стадо антилоп-гну; животные паслись, опустив головы.

— Не волнуйся, Шаса, — она заговорила громче, чтобы скрыть жестокое разочарование. — Я уверена, что их лагерь под деревьями.

Антилопы подняли головы и, фыркая, пустились бежать в лес. Тонкая пыль вилась за ними, как туман.

— Что их испугало, Шаса? Ветер против нас, наш запах они не могли учуять. — Топот бегущего стада стихал. — Что-то их гонит! — Она внимательно осмотрелась. — Мне начинает мерещиться. Вижу то, чего нет. Мы не должны пугаться теней.

Сантэн решительно двинулась вперед, но через несколько шагов испуганно остановилась.

— Ты слышишь, Шаса? Кто-то идет за нами. Я слышала шаги, но теперь они остановились. Оно следит за нами. Я чувствую.

Луну вдруг закрыло небольшое облако, и мир потемнел.

— Скоро луна снова выйдет. — Сантэн прижала ребенка к груди. Шаса протестующее пискнул. — Прости, малыш.

Она разжала руки и, спотыкаясь, пошла вперед.

— Я жалею, что мы ушли. Нет, неправда! Мы должны были уйти! Надо быть смелыми, Шаса. Без луны нельзя идти по следу.

Она села, чтобы немного отдохнуть, и посмотрела на небо. Луна тусклым кружком просвечивала сквозь облако металлического цвета, но на мгновение попала в разрыв и залила поляну мягким платиновым светом.

— Шаса!

Голос Сантэн сорвался на пронзительный крик.

Там, впереди, что-то было — огромная бледная тень, размером почти с лошадь, но в крадущихся движениях животного чудилось что-то нестерпимо зловещее. От выкрика оно исчезло из виду, скрывшись в высокой траве.

Сантэн вскочила и побежала к деревьям, но не успела добежать до них, как луна снова исчезла, и в этой темноте Сантэн упала, растянувшись во весь рост. Шаса у ее груди сразу заплакал.

— Пожалуйста, тише, малыш. — Сантэн прижала его к груди, но он чувствовал ужас матери и продолжал кричать. — Не надо, Шаса. Ты его приманишь.

Сантэн сильно дрожала. От фигуры там, в темноте, исходила страшная, ни с чем не сравнимая угроза, ибо этот зверь был настоящим воплощением зла. Сантэн уже встречалась с ним однажды.

Она прижалась к земле, пытаясь укрыть Шасу своим телом. Тут звук — целый ураган звуков — заполнил ночь, заполнил ее голову и, казалось, саму душу. Она слышала этот звук раньше, но никогда так близко, такой душераздирающий.

— О, матерь Божья! — прошептала Сантэн.

Это был львиный рев, самый страшный звук африканской глуши.

В этот миг луна снова появилась из-за туч, и Сантэн явственно увидела льва. Он стоял в пятидесяти шагах, головой к ней, и был огромен. Грива распушилась и павлиньим хвостом рыжей шерсти окружала массивную плоскую голову. Лев хлестал хвостом, и при этом темный помпон, которым тот заканчивался, щелкал, как метроном. Лев приподнял голову, напружинив мощный корпус, раскрыл пасть, так что стали видны устрашающие клыки, тускло поблескивавшие в лунном свете, словно кинжалы, и снова заревел.

В этом реве словно воплотилась вся жестокость и свирепость Африки. Сантэн читала рассказы охотников и путешественников, но им не удалось подготовить ее к столкновению с действительностью. От этого рева словно сдавило грудь, остановилось сердце, сжались легкие.

Кишечник и мочевой пузырь опорожнились. Сантэн с трудом контролировала себя. Шаса у нее на руках закричал и забился, и этого оказалось достаточно, чтобы вывести Сантэн из оцепенения ужаса.

Лев был стар и изгнан из прайда. Его зубы и когти стерлись, шкура в шрамах почти облысела на плечах. В сражениях с молодыми сильными самцами он потерял глаз: кривой коготь вырвал его из глазницы.

Лев был больной и голодный, под его вытершейся шкурой выпирали ребра, и от голода три дня назад он напал на дикобраза. Десяток длинных, ядовитых, острых игл вонзились в его шею и щеки, и раны уже загноились и нарывали. Лев был стар, слаб и неуверен в себе, его вера в себя исчезла, он боялся человека и людского запаха. Наследственная память и собственный опыт говорили ему, что нужно держаться подальше от этих странных прямоходящих существ. Его рев был выражением испуга и неуверенности. В прошлом, как бы голоден он ни был, он тут же бы исчез, быстро и молча. Даже сейчас его челюстям достало бы силы, чтобы прокусить череп или бедренную кость, и одним ударом мощной лапы он был в состоянии перебить человеку хребет. Однако он не приближался и кружил возле добычи. Может, он был бы смелее, не будь луны; или если бы раньше пробовал человеческую плоть, или если бы меньше болели раны, нанесенные дикобразом; но сейчас он ревел от нерешительности.

Сантэн вскочила. Это движение ей подсказал инстинкт. Она видела, как играл с мышью старый черный кот, живший на конюшне в Морт-Омме, видела, как он реагирует на попытки жертвы убежать. И смутно догадывалась, что если побежит, большая кошка немедленно набросится на нее.

Она закричала и, высоко подняв заостренную палку, бросилась на льва. Тот повернулся и ускакал в траву, пробежал пятьдесят футов, остановился и оглянулся. Он бил себя по бокам хвостом и раздраженно ворчал.

По-прежнему не отводя от него взгляда, одной рукой поддерживая Шасу, в другой сжимая палку, Сантэн попятилась. Оглянулась — ближайшее дерево мопани стояло в стороне от остальных. Ствол прямой и прочный, с развилкой вверху, но он как будто за полмира от того места, где она стоит.

— Нельзя бежать, Шаса, — прошептала она дрожащим голосом. — Медленно, медленно.

Пот затекал ей в глаза, но одновременно она дрожала от холода и ужаса.

Приближаясь к лесу, лев ходил кругами, покачивал опущенной головой с настороженными ушами, и Сантэн видела блеск его единственного глаза, словно сверкало лезвие ножа.

— Мы должны добраться до дерева, Шаса.

Младенец заплакал и забился у нее на бедре. Лев остановился. Сантэн слышала его фырканье.

— Боже, какой он огромный!

Споткнувшись, она едва не упала. С ревом, похожим на гудок паровоза, лев бросился вперед. Сантэн закричала и замахала палкой.

Лев остановился, но на сей раз остался на месте. Он смотрел на нее, угрожающе опустив косматую голову и размахивая длинным хвостом с черным кончиком. Сантэн попятилась, он двинулся вперед, прижимаясь к земле.

— Дерево, Шаса, нужно добраться до дерева!

Лев снова начал кружить, и Сантэн посмотрела на луну. С севера надвигалось новое темное облако.

— Пожалуйста, не закрывай луну! — отчаянно прошептала она.

Теперь она осознала, насколько их жизнь зависит от мягкого, неяркого света, чутьем понимая, что в темноте зверь осмелеет. Сейчас, сужая круги, он приближался по-прежнему осторожно и опасливо, но следил за ней и, возможно, понимал, насколько она беспомощна. До начала смертельного нападения оставалось всего несколько секунд.

Что-то ударило ее сзади, она закричала и едва не упала, а потом поняла, что спиной наткнулась на ствол дерева мопани. Она вцепилась в дерево, чтобы не упасть: облегчение было так велико, что ноги ее не держали.

Дрожа так, что едва не уронила сумку, она сняла ее с плеча и выложила яйца-бутылки с водой, потом посадила в сумку ребенка, так что торчала только его голова, и повесила на спину. Шаса побагровел и отчаянно кричал.

— Тише, пожалуйста, тише…

Она сунула палку за пояс, как меч. А потом подпрыгнула, ухватилась за первую крепкую ветку над головой и начала карабкаться по шершавому стволу, упираясь в него босыми ногами. Она бы никогда не поверила, что такое возможно, однако отчаяние придавало ей сил. Подтянувшись, Сантэн вползла на ветку.

Но пока что они оказались всего в пяти футах над землей, а лев снова устрашающе зарычал и коротким прыжком достиг дерева. Сантэн, качаясь на нижней ветке, ухватилась за другую, затем за третью и четвертую. Жесткая кора обдирала ей пальцы. Когда она, наконец, взгромоздилась на большой сук в тридцати футах над землей, руки и колени у нее кровоточили.

Запах крови привел голодного зверя в бешенство. Лев заревел и стал кружить под деревом, ненадолго остановившись лишь затем, чтобы обнюхать выброшенные страусовые яйца, и заревел снова.

— Мы в безопасности, Шаса.

Сантэн всхлипывала от облегчения, сидя с ребенком на руках на высокой развилке и глядя вниз сквозь листья и ветки на широкую, мускулистую спину старого льва. Она заметила, что теперь видит отчетливее: на востоке брезжил рассвет. Теперь она хорошо видела, что большая кошка ярко-рыжая и, в отличие от рисунков, которые она видела в книгах, грива у льва не черная, а тоже рыжая.

«О’ва называл их рыжими дьяволами, — вспомнила она, прижимая к себе Шасу и стараясь прекратить его возмущенные вопли. — Скорее бы рассвет».

Она с тревогой посмотрела на восток и увидела, что в великолепии красок, от цвета расплавленной меди до пунцово-красного, приближается заря.

— Скоро день, Шаса, — сказала она ему. — Тогда зверь уйдет…

Внизу лев встал у ствола на задние лапы и уставился на нее.

«Один глаз, у него всего один глаз».

Черная глазница в шрамах почему-то делала второй глаз, сверкающий, желтый, еще более страшным, и Сантэн затрясло.

Лев когтями драл дерево и ревел. Он отдирал от ствола длинные полосы коры, оставляя влажные, сочащиеся раны.

— Уходи! — закричала Сантэн. Лев присел, подпрыгнул и всеми четырьмя лапами вцепился в ствол.

— Нет! Уходи!

Майкл рассказывал (и она читала у Левайе), что львы не лазают по деревьям, но этот лез — и добрался до большой ветки в десяти футах от земли; здесь он обрел равновесие и застыл, глядя на нее.

— Шаса! — Сантэн поняла, что лев до нее доберется, она только отодвинула этот момент. — Мы должны спасти тебя, Шаса.

Она встала на развилке, держась за боковую ветвь.

Вот оно! Над головой у нее, точно вешалка для шляп, торчала сломанная ветвь. Собрав оставшиеся силы, Сантэн подняла кожаную сумку с Шасой и повесила на этот «крюк».

— Прощай, дорогой! — выдохнула она. — Может, Х’ани тебя найдет.

Шаса брыкался и вырывался, сумка раскачивалась и поворачивалась, а Сантэн опустилась на развилку и вытащила из-за пояса заостренную палку.

— Тише, малыш, пожалуйста, тише.

Она не смотрела на него. Смотрела вниз, на льва.

— Если ты будешь молчать, он может тебя не заметить.

Лев, удерживая равновесие на ветке, протянул вверх передние лапы и снова зарычал. Теперь Сантэн чувствовала его запах — зловоние загноившихся ран и гнилостную вонь дыхания. Потом зверь снова бросился вперед.

Разрывая когтями кору, цепляясь всеми четырьмя лапами, лев конвульсивными прыжками поднимался все выше. Его голова была запрокинута, единственный желтый глаз не отрывался от Сантэн; с громовым ревом зверь несся прямо на нее.

Сантэн закричала и что было силы вонзила острие палки в пасть льва. Она почувствовала, как твердая древесина разрывает мягкие ткани в глубине горла, увидела фонтан алой крови, но тут лев сжал деревяшку зубами и, взмахнув гривой, вырвал палку у нее из рук и отбросил в сторону. Вертясь, палка полетела на землю.

Яркая кровь лилась из его пасти; начиная реветь, лев всякий раз выпускал облако розовой пены; но он протянул гигантскую лапу.

Сантэн подобрала ноги, пытаясь уйти от этой лапы, но недостаточно проворно: кривой желтый коготь размером и толщиной с указательный палец вонзился в ее плоть выше лодыжки, и Сантэн потянули вниз.

Льву удалось столкнуть ее с развилки, но Сантэн сумела уцепиться руками за одну из боковых ветвей и держалась за нее из последних сил. Она чувствовала, как терзают ее плоть, как под невыносимой тяжестью растягивается нога, потом услышала хруст лопнувших связок на бедре и в голени. Боль выстрелила в позвоночник, заполнив мозг ослепительной взрывной вспышкой.

Руки Сантэн стали слабеть, дюйм за дюймом она начала сползать с дерева.

— Боже, защити моего ребенка! — крикнула она.

* * *

«Еще одно невыполнимое дело». Гарри был абсолютно убежден в этом, хотя, конечно, ему хватило ума не говорить этого вслух. Но он все равно чувствовал себя виноватым и искоса посматривал на женщину, которую любил.

За восемнадцать коротких замечательных месяцев после их встречи Анна научилась говорить по-английски и слегка похудела; последнее было единственным обстоятельством его жизни, которое Гарри хотел бы изменить, будь это в его власти: он вечно уговаривал ее поесть. В Виндхуке напротив отеля «Кайзерхоф», где теперь постоянно проживал Гарри, были немецкая пекарня и кондитерская. Он никогда не проходил мимо без того, чтобы не купить коробку восхитительных шоколадных конфет или торт с кремом и не принести Анне. Вишневый шварцвальдский торт был его любимым. Когда Гарри разрезал его, то самые лакомые и сладкие кусочки оставлял ей, подкладывая новые, едва тарелка пустела, и не слушал никаких возражений. А она все-таки теряла в весе.

Он горевал, что они мало времени проводят в номере гостиницы. Слишком долго они рыщут по лесам, как сейчас. Едва Анна набирала несколько фунтов, как тут же теряла их, трясясь по далеким дорогам в открытом «фиате», сменившим «форд», или перебираясь верхом на лошадях и мулах по бездорожью, через горы, зияющие каньоны и каменистые пустыни в погоне за слухами, часто руководствуясь сознательно искаженной информацией.

Безумные старики — die twee ou onbeskofters — так их теперь называли на всей территории от края до края. Гарри доставляло извращенное удовольствие то, что он заработал это прозвище ценой таких тяжких усилий. Когда он подсчитал общую стоимость их непрерывных поисков, то ужаснулся… а потом вдруг подумал: «Да на что еще мне тратить деньги, если не на Анну?» И после недолгих размышлений добавил: «Что еще существует, кроме Анны?» Сделав это открытие, он с головой окунулся в очередное безумие.

Конечно, иногда, просыпаясь ночью и рассуждая ясно и здраво, он понимал, что его внук так и не родился, что невестка, которой он никогда не видел, восемнадцать месяцев назад утонула в холодных зеленых водах Атлантики, унеся с собой его последнюю связь с Майклом.

Тогда его снова охватывало страшное горе, грозившее раздавить. Потом он нащупывал в постели рядом с собой Анну и прижимался к ней, а она даже во сне как будто чувствовала его потребность, поворачивалась к нему и прижимала к себе.

Утром он просыпался отдохнувший и полный жизни, забыв о логике и вновь обретя слепую веру, готовый пуститься в новое фантастическое приключение, которое их ожидало.

Гарри заказал в Кейптауне пять тысяч объявлений и разослал их по всем полицейским участкам, по судам магистратуры, по почтовым конторам и железнодорожным станциям Южной Африки. Куда бы они с Анной ни поехали, на заднем сиденье «фиата» или в седельной сумке лежала стопка объявлений, и они наклеивали их на стены всех магазинов и баров, мимо которых проезжали, прибивали к стволам деревьев на пустынных перекрестках в глубине буша и с взяткой — горстью сластей — раздавали черным, белым и коричневым мальчишкам, которых встречали на дорогах, с указанием отнести на ферму, в крааль или в лагерь и отдать старшим.

НАГРАДА 5 000 ФУНТОВ

за сведения, которые приведут к спасению САНТЭН ДЕ ТИРИ КОРТНИ, УЦЕЛЕВШЕЙ ВО ВРЕМЯ ГИБЕЛИ ГОСПИТАЛЬНОГО СУДНА «ПРОТЕА КАСЛ», варварски торпедированного НЕМЕЦКОЙ ПОДВОДНОЙ ЛОДКОЙ 28 августа 1917 года у побережья близ СВАКОПМУНДЕ.

МИССИС КОРТНИ могла быть выброшена на берег и оказаться у дикарей или одна в дикой местности.

Любую информацию относительно ее нахождения передать нижеподписавшемуся в отель «КАЙЗЕРХОФ» В ВИНДХУКЕ.

ПОЛКОВНИК Г. С. КОРТНИ

Пять тысяч фунтов — целое состояние, двадцатилетний заработок обычного рабочего; этого достаточно, чтобы купить ранчо с коровами и овцами; достаточно, чтобы обеспечить человека на всю жизнь, и десятки людей старались заслужить это вознаграждение или любую меньшую сумму, какую могли вытянуть из Гарри неопределенными посулами, фантастическими историями и откровенной ложью.

В номере отеля «Кайзерхоф» расспрашивали жаждущих получить вознаграждение, которые никогда не заходили за железнодорожную линию, но готовы были вести экспедицию в пустыню; таких, кто точно знал, где найти пропавшую девушку, а также таких, кто видел Сантэн и нуждается только в жалкой тысяче фунтов, чтобы пойти и привести ее. Приходили медиумы и ясновидящие, которые поддерживали с ней постоянную связь на высшем уровне, и даже один джентльмен, готовый по сходной цене продать собственную дочь, чтобы она заменила пропавшую девушку.

Гарри всех встречал доброжелательно. Он выслушивал их рассказы, с интересом следил за нитью рассуждений, всерьез принимая теории и советы, сидел за разрисованной буквами алфавита и астральными знаками доской медиума и даже, послушав одного из них, использовавшего в качестве указующего знака колечко Сантэн, привязанное на нитку, проехал пятьсот миль по пустыне. Там ему предъявили несколько молодых леди, разнящихся цветом кожи и цветом волос, от светлых блондинок до мулаток, с кожей оттенка «кофе с молоком», назвавшихся Сантэн де Тири Кортни и готовых исполнить любое желание Гарри. Получив отказ и просьбу покинуть номер, некоторые громко возмущались и выкрикивали бранные слова. Приходилось вмешиваться Анне.

«Неудивительно, что она худеет», — говорил себе Гарри и наклонялся, чтобы коснуться бедра Анны, сидевшей рядом с ним в открытом «фиате». Ему в голову пришли слова святотатственной старой молитвы: «Благодарим тебя, Господи, за то, что у нас есть. Но были бы рады иметь немного больше». Он ласково улыбнулся Анне, а вслух сказал:

— Скоро будем на месте. Онакивнула и ответила:

— Я знаю: на этот раз мы ее найдем. Я уверена!

— Да, — с сомнением согласился Гарри. — На этот раз все будет по-другому.

Он мог с чистой совестью утверждать это. Ни одна их экспедиция не начиналась так загадочно, как эта.

К ним вернулось их собственное объявление о награде. Оно было сложено и запечатано воском. Почтовый штемпель: пакет отправлен четыре дня назад из Юсакоса, маленькой станции на узкоколейной железной дороге между Виндхуком и побережьем. Марок на пакете не было. Гарри пришлось заплатить за пересылку; адрес написан решительным твердым почерком, принадлежащим образованному человеку, судя по начертанию букв — немцу. Сломав восковую печать и развернув объявление, Гарри обнаружил лаконичное приглашение на встречу, написанное ниже объявления, а также начертанную от руки карту с указаниями. Подписи не было.

Гарри немедленно телеграфировал в Юсакос почтмейстеру, уверенный, что на такой маленькой станции почты немного и почтмейстер должен помнить все отправления.

Почтмейстер действительно вспомнил пакет и обстоятельства его получения. Пакет оставили ночью на пороге почты, и никто не видел отправителя.

Как, очевидно, и хотел автор письма, все это заинтриговало Гарри и Анну, и они с готовностью отправились на встречу. Она была назначена в местечке Камас-Хочтлэнд, в ста пятидесяти милях от Виндхука.

Потребовалось три дня, чтобы преодолеть ужасные дороги. По меньшей мере десять раз заблудившись, сменив примерно столько же проколотых покрышек, ночуя на голой земле у «фиата», они все-таки почти достигли назначенного места встречи.

Когда они громыхали по колеям в каменистой почве, солнце пекло с безоблачного неба, а позади ветер поднимал вихри красной пыли. На Анну жара, пыль и трудности пути в пустыне как будто совсем не действовали, и Гарри, глядя на нее с нескрываемым восхищением, едва не пропустил нужный поворот на дороге. Передние колеса занесло, и «фиат» остановился на краю пропасти, неожиданно возникшей перед ними. Гарри дал задний ход, вернулся на дорогу и затормозил.

Они очутились на краю глубокого каньона, словно топором разрубившего плато. Дорога крутым серпантином спускалась вниз, извиваясь, как раненая змея; внизу в сотнях футов видна была узкая лента реки, бросавшая на оранжевые утесы сотни радужных отражений полуденного солнца.

— Это то самое место, — сказал Гарри, — и оно мне не нравится. Там, внизу, мы будем легкой добычей любого бандита или грабителя.

— Минхеер, мы и так опоздали на встречу…

— Не знаю, сумеем ли мы оттуда выбраться. Никто нас там не найдет. Разве что кости.

— Идемте, минхеер, поболтать мы успеем после.

Гарри глубоко вздохнул. Иногда у союза с волевой женщиной все-таки бывают существенные недостатки. Он отпустил тормоз, и «фиат» перевалил за край каньона. Теперь они обречены, возврата нет.

Спуск походил на кошмар; уклон оказался так велик, а повороты — так круты, что тормозные колодки дымились и Гарри приходилось то и дело подавать машину назад или бросать из стороны в сторону, чтобы проехать.

— Теперь я понимаю, почему наш друг выбрал для встречи это место. Мы уже в его руках.

Сорок минут спустя они оказались на дне каньона. Стены были такими крутыми, что заслоняли солнце. Даже в тени было удушающе жарко. Сюда не проникал ни один ветерок, и воздух, проходя в горло, казался желчью.

Вдоль обоих берегов тянулись узкие, ровные полоски земли, поросшей колючими кустами. Гарри свел «фиат» с колеи и остановил. Они вышли из машины, отряхиваясь от красной пыли. По узкому каменному руслу несла свои воды река; вода была непрозрачной, ядовито-желтой, будто стоки химической фабрики.

— Что ж. — Гарри осмотрел оба берега и окружающие утесы. — Мы как будто предоставлены самим себе. Нашего друга не видно.

— Подождем.

Анна предупредила предложение, которое, как она знала, последует.

— Конечно, мефрау. — Гарри снял шляпу и хлопчатобумажным шейным платком вытер лицо. — Не выпить ли чаю?

Анна взяла котелок и спустилась с берега. Она с подозрением попробовала воду, потом наполнила котелок.

Когда она вернулась, Гарри уже развел между двумя камнями костер. Пока закипала вода, Гарри достал с заднего сиденья машины одеяло и бутылку шнапса. Налил в чашки солидные порции, добавил сахара по ложке, с горкой, налил кипятка.

Гарри обнаружил, что шнапс, как и шоколад, умиротворяюще действует на Анну, и всегда держал при себе бутылку. Может, путешествие окажется не совсем напрасным, подумал он, добавляя еще шнапса в чашку Анны и относя ей.

Но, не дойдя, испуганно вскрикнул и выронил чашку, залив сапоги горячим чаем. Подняв над головой обе руки, он смотрел в кусты у Анны за спиной. Анна оглянулась, вскочила, выхватила из костра горящую ветку и начала размахивать ей перед собой. Гарри бочком быстро подошел к ней и встал под ее защиту.

— Уходите! — взревела Анна. — Предупреждаю: первому же проломлю череп…

Они были окружены. Банда подобралась к ним через густой кустарник.

— Боже, я знал, что это ловушка! — сказал Гарри. Таких опасных головорезов он в жизни не видел. — У нас нет денег и ничего, что можно было бы украсть…

«Сколько их?» — в отчаянии гадал он.

Явным предводителем был лилово-черный великан, чью грудь пересекали ленты с патронами. В руке он держал ружье «маузер». Его широкое африканское лицо обрамляла густая борода, похожая на гриву льва-людоеда.

Все остальные — смешанная группа готтентотов из племени койсан и негров овамбо — тоже были вооружены. Все были в лохмотьях — в военных мундирах и гражданской одежде, выцветшей, заплатанной и рваной; одни босые, другие в изношенной обуви, растоптанной и побитой во время долгих переходов. Зато оружие было в отличном состоянии, блестело от смазки, и держали его с любовью, почти как отец несет первенца.

Гарри на мгновение вспомнил о казенном револьвере, который оставил под приборным щитком «фиата», но сразу отказался от столь безрассудного намерения.

— Не причиняйте нам вреда, — попросил он, оставаясь за Анной, и, не веря своим глазам, обнаружил, что Анна, бросив его, пошла в атаку.

Размахивая пылающей веткой, как викинг топором, она накинулась на огромного черного вожака.

— Назад, свиньи! — кричала она по-фламандски. — Убирайтесь отсюда, рожденные в аду сукины сыновья!

Захваченная врасплох, банда разбежалась, пытаясь уклониться от пылающей ветки, свистевшей над головами.

— Как вы смеете, вонючее отродье, пащенки дохлых шлюх…

Все еще не опомнившийся от потрясения, Гарри смотрел на нее, разрываясь между страхом и восхищением, вызванными этим потоком брани; во время восстания зулусов он знавал легендарного старшину, люди приходили послушать его за много миль, но по сравнению с Анной этот старшина был проповедником в воскресной школе. Гарри мог бы брать плату за такие представления. Ее красноречие уступало только искусству орудовать горящей веткой.

Одному готтентоту она нанесла сокрушительный удар по спине, отбросив его в кусты; его одежда задымилась, и он скулил, как побитый пес. Двое других, не желая столкнуться с гневом Анны, прыгнули с берега и с плеском исчезли в желтой воде. Один лишь рослый черный овамбо решился выдержать натиск Анны. Для такого крупного мужчины он оказался проворным и ловким, ему удавалось уходить от бешеных взмахов ветки. Он укрылся за ближайшим колючим кустом. Прыгая из стороны в сторону, он все время держался так, чтобы куст оставался между ним и Анной. Наконец та остановилась, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, и сказала:

— Выходи, трусливая черная рожа, бабуин ты с синими яйцами! — Гарри благоговейно отметил красочность этой метафоры. — Выходи туда, где я смогу тебя убить!

Овамбо осторожно попятился, отказываясь от предложенной чести.

— Нет, нет, мы пришли не воевать с вами, мы пришли отвести вас… — ответил он на африкаансе.

Анна медленно опустила ветку.

— Ты написал письмо?

Овамбо отрицательно покачал головой.

— Я пришел отвести вас к тому, кто его написал.

Овамбо приказал двум своим людям остаться караулить «фиат» и повел «гостей» по дну каньона. Хотя иногда идти по ровным полоскам вдоль берегов было легко, встречались и узкие ущелья, по которым река неслась с шумом и брызгами; тогда тропа становилась такой крутой и узкой, что по ней за раз мог пройти только один человек.

Эти проходы охраняли вооруженные люди. Гарри видел меж скал только их головы и блеск ружей и отметил, насколько искусно выбрано место встречи. Никто не мог бы незаметно пройти за ними. Даже армия не смогла бы их спасти. Они предельно уязвимы и полностью во власти этих грубых, черствых людей. В удушающей жаре каньона Гарри дрожал от страха.

— Нам повезет, если мы выберемся, — бормотал он про себя, а потом вслух сказал: — У меня разболелась нога. Нельзя ли передохнуть?

Но никто даже не посмотрел на него, и он захромал дальше, держась как можно ближе к Анне.

Совершенно внезапно, когда Гарри уже смирился со своими несчастьями, проводник свернул за глыбу из желтого песчаника, и они оказались во временном лагере, разбитом под нависающей скалой на берегу реки. Уставший и несчастный, Гарри тем не менее заметил крутую тропу, поднимавшуюся по каньону за лагерем, — путь отхода на случай неожиданного нападения.

Эти люди все предусмотрели. Он коснулся руки Анны и показал на тропу, но все ее внимание было устремлено на человека, вышедшего из глубокой тени пещеры.

Человек был молод, вдвое моложе Гарри, но с первых же минут Гарри почувствовал себя неловким и неумелым. Человек не произнес ни слова. Он только с кошачьей неподвижностью стоял на солнце — высокая, элегантная фигура — и смотрел на Гарри, и тот сразу почувствовал себя довольно неуютно.

Золотые волосы падают на голые плечи, они выбелены солнцем, но блестят, как шелк, подчеркивая сильный загар.

Его лицо когда-то, возможно, было красивым, как у хорошенькой девушки, но вся его мягкость выгорела в горниле жизни, и на нем, как на кованом железе, остались следы молота и наковальни.

Человек высок, но неуклюжим его не назовешь: плечи не сутулит, мышцы жесткие и плоские. На нем только брюки для верховой езды и сапоги, волосы на груди блестят, как медная проволока. На шее на золотой цепочке висит небольшой золотой медальон, чего не может быть у английского джентльмена. Гарри старался почувствовать свое превосходство, но под спокойным ровным взглядом незнакомца это было трудно.

— Полковник Кортни, — сказал этот человек и вновь застал Гарри врасплох. Говорил — хоть и с акцентом — образованный, культурный человек; его губы изменили форму, утратили жесткость: человек улыбнулся.

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Вы ведь полковник Кортни, не так ли?

— Да. — Гарри стоило большого труда заговорить. — Да, это я. Вы написали письмо?

Он достал из нагрудного кармана объявление и хотел развернуть, но у него так дрожали руки, что лист порвался. С легкой насмешливой улыбкой человек кивнул:

— Да, его послал я.

— Вы знаете, где найти пропавшую девушку? — спросила Анна, энергично направляясь к нему.

— Возможно, — пожал он плечами.

— Вы ее видели? — настаивала Анна.

— Давайте по порядку.

— Вы хотите денег… — Голос Гарри звучал излишне громко. — У меня с собой, разумеется, нет ни соверена. Если вы задумали нас ограбить, у меня нет ничего ценного.

— Ах, полковник, — золотоволосый мужчина улыбнулся, и его улыбка оказалась такой обаятельной, такой широкой и мальчишеской, что Гарри почувствовал, как тают суровость и непримиримость Анны, — мой нос говорит мне, что это не так. У вас есть нечто невероятно ценное. Гаванская сигара. — Он еще раз принюхался и уверенно сказал: — Да, гавана! Полковник, должен вас предупредить, что готов убить за гаванскую сигару.

Гарри невольно сделал торопливый шаг назад, прежде чем понял, что это шутка. Он криво улыбнулся и достал из кармана портсигар.

Золотоволосый человек осмотрел длинную черную сигару.

— «Ромео и Джульетта»! — почтительно произнес он и с любовью вдохнул ее запах. — Дуновение рая.

Откусил кончик сигары, зажег спичку о подошву сапога. Потом затянулся и от наслаждения закрыл глаза.

А когда снова их открыл, коротко поклонился Анне.

— Прошу прощения, мадам, но прошло немало времени, целых два года, с тех пор как я последний раз пробовал хорошую сигару.

— Ну хорошо. — Гарри заметно осмелел. — Вы знаете мое имя и курите мою сигару. Можете по крайней мере представиться?

— Прошу прощения. — Незнакомец вытянулся и на немецкий манер щелкнул каблуками. — Лотар Деларей, к вашим услугам.

— Бог мой! — Вновь обретенная храбрость оставила Гарри. — Я о вас знаю. За вашу голову назначена награда. Вас повесят, если поймают. Вы разыскиваемый преступник и известный нарушитель законов, сэр.

— Уважаемый полковник, я предпочитаю думать о себе как о солдате и патриоте.

— Солдаты не сражаются и не уничтожают собственность после капитуляции. Полковник Франке капитулировал почти четыре года назад…

— Я не признаю за полковником Франке права на капитуляцию, — презрительно перебил Лотар. — Я был солдатом кайзера и Германской империи и остаюсь им.

— Но и Германия капитулировала три месяца назад.

— Да, — согласился Лотар. — С тех пор я не предпринял ни одной военной вылазки.

— Но вы по-прежнему в поле, — возмущенно сказал Гарри. — У вас сохранилось оружие…

— До того, чтобы сдаться, я не дошел по той самой причине, которую вы так сжато выразили: если я это сделаю, ваши люди меня повесят.

Под взглядом Гарри он как будто впервые осознал, что гол по пояс. Лотар потянулся за рубашкой. Свежевыглаженная, она висела на колючем кусте у входа в пещеру. Когда он ее надел, блеснули медные пуговицы, и глаза Гарри сузились.

— Черт возьми, сэр, ваше нахальство невыносимо! Это английская форменная рубашка, на вас британский мундир! Одного этого достаточно, чтобы расстрелять вас на месте!

— Вы бы предпочли, чтобы я ходил голым, полковник? Даже вам должно быть ясно, что мы в стесненных обстоятельствах. Я ношу британскую форму без удовольствия. К несчастью, у меня нет выбора.

— Вы оскорбляете мундир, в котором погиб мой сын!

— Меня не радует смерть вашего сына, точно так же как не радуют эти тряпки.

— Клянусь Богом, у вас хватает наглости…

Гарри напрягся, собираясь дать бортовой залп, но Анна нетерпеливо вмешалась:

— Минхеер Деларей, вы видели мою девочку?

Гарри замолчал, а Лотар повернулся к Анне, и его лицо выразило сочувствие.

— Да, я видел девушку, молодую, в дикой местности, но не знаю, та ли она, кого вы ищете.

— Можете отвести нас к ней? — спросил Гарри. Лотар взглянул на него, и его лицо снова отвердело.

— Я попробую снова отыскать ее на определенных условиях.

— Деньги, — прямо сказал Гарри.

— Почему богатые так одержимы своими деньгами? — Лотар затянулся сигарой и выпустил облако ароматного дыма. — Да, полковник, деньги мне понадобятся, — кивнул он. — Но не пять тысяч. Мне нужна тысяча фунтов, чтобы снарядить экспедицию в пустынную крепость, где я ее видел. Нам понадобятся хорошие лошади — наши совсем обессилели. Сверх того я должен заплатить своим людям. Тысяча фунтов покроет эти расходы.

— Что еще? — спросил Гарри. — Должна быть еще какая-то цена.

— Да, — кивнул Лотар. — Она есть. Я устал жить в тени виселицы.

— Вы хотите, чтобы вам простили преступления? — недоверчиво спросил Гарри. — С чего вы взяли, что это в моей власти?

— Ваши личные друзья — очень влиятельные люди, полковник. Вас уважают Сматс и Бота, ваш брат — генерал и член кабинета министров в правительстве Боты.

— Я не хочу влиять на правосудие…

— Я честно воевал, полковник. Воевал до конца, как когда-то ваши друзья Сматс и Бота. Я не преступник и не убийца. Я потерял отца, мать, жену и сына. Я дорого заплатил за свое поражение. И теперь хочу иметь право жить по-людски, а вам нужна девушка.

— Не могу на это согласиться! Вы враг! — выпалил Гарри.

— Найдете девушку, будете свободным человеком, — негромко сказала Анна. — Полковник Кортни это устроит. Даю слово.

Лотар взглянул на Анну, потом снова повернулся к Гарри. Он улыбнулся, догадавшись, кто здесь на самом деле принимает решения.

— Ну, полковник, договорились?

— Откуда я знаю, кто эта девушка? Откуда мне знать, что она моя невестка? — начал неуклюжее отступление Гарри. — Вы согласны на проверку?

Лотар пожал плечами.

— Как хотите.

Гарри повернулся к Анне.

— Покажите ему, — сказал он. — Пусть пройдет испытание.

Гарри и Анна выработали способ проверять мошенников, которых привлекали объявления о награде. Анна раскрыла массивный саквояж, который несла на ремне через плечо, и достала толстый конверт из плотной бумаги. В нем была пачка фотографий размером с почтовую открытку. Она протянула их Лотару.

Он стал разглядывать верхнюю фотографию. Это был студийный портрет молодой девушки, красивой, в бархатном платье и в шляпе с пером; темные кольца локонов падали ей на плечи. Лотар покачал головой и положил фотографию на низ стопки.

Он быстро просмотрел остальные снимки — все это были изображения молодых женщин — и протянул их Анне.

— Нет, — сказал он. — Простите, что зря позвал вас сюда. Девушки, которую я видел, среди этих нет. — Он оглянулся на рослого овамбо. — Хендрик, отведи их назад.

— Подождите, минхеер. — Анна спрятала пакет в сумку и достала другой, поменьше. — Есть еще.

— Вы осторожны, — улыбнулся Лотар.

— Нас многие пытались обмануть. Пять тысяч фунтов — большие деньги, — ответил Гарри, но Лотар не отрывал взгляда от фотографий. Он отложил две первые и остановился на третьей.

— Это она.

Уверенная в себе, в белом платье для конфирмации, ему улыбалась Сантэн де Тири.

— Она теперь старше, и ее волосы… — Лотар жестом изобразил густую гриву. — Но глаза те же. Да, это она.

Гарри и Анна потеряли дар речи. Полтора года они трудились ради этого момента, а теперь, когда он настал, не могли в это поверить.

— Мне нужно сесть, — сказала Анна, и Гарри отвел ее к бревну, лежащему у входа в пещеру. Пока он хлопотал над ней, Лотар достал из-под рубашки золотой медальон и со щелчком раскрыл его. Достал прядь волос и протянул Анне. Она почти со страхом взяла их и потом яростным жестом прижала к губам. Закрыла глаза, но в углах плотно сомкнутых век показались две крупные слезы и потекли по красным щекам.

— Это только клок волос. Они могут принадлежать кому угодно. Откуда вы знаете? — неуверенно спросил Гарри.

— Глупец, — хрипло прошептала Анна. — Я тысячу раз расчесывала эти волосы на ночь. Думаете, я могу их не узнать?

* * *

— Сколько времени вам понадобится? — снова спросил Гарри, и Лотар досадливо нахмурился.

— Во имя милосердия, сколько раз я должен говорить, что не знаю?

Они втроем сидели у костра перед входом в пещеру. Разговор затянулся на много часов, на узкой полоске неба между стенами каньона уже показались звезды.

— Я ведь рассказал, где видел девушку и при каких обстоятельствах. Неужели нужно снова все повторять? Как вы не понимаете?

Анна подняла руку, успокаивая его.

— Мы очень тревожимся. И задаем глупые вопросы. Простите.

— Ну хорошо. — Лотар взял ветку из костра и зажег окурок сигары. — Девушка была в плену у бушменов. Они коварны и жестоки, как звери. Они знали, что я их преследую, и легко сбили меня со следа. И могут сделать это снова, если я когда-нибудь найду их след. Территория, которую нужно проверить, огромна, величиной с Бельгию. Я видел девушку почти год назад. Она могла умереть от болезни, ее могли убить дикие звери или эти маленькие желтые обезьяны.

— Не говорите так, минхеер, — взмолилась Анна, и Лотар развел руками.

— Не знаю, — сказал он. — Откуда мне знать? Месяц, год?

— Мы должны пойти с вами, — сказал Гарри. — Принять участие в поисках или по крайней мере узнать, на какой территории вы ее видели.

— Полковник, вы мне не доверяете? Отлично. Но я вам тоже не доверяю. Как только девушка окажется в ваших руках, я вам буду не нужен.

Лотар вынул изо рта окурок сигары и осмотрел: не осталось даже на одну затяжку. Он печально бросил окурок в костер.

— Нет, полковник, когда я найду девушку, мы совершим специальный обмен. Я получу документ об амнистии, вы — свою дочь.

— Мы согласны, минхеер. — Анна коснулась руки Гарри. — Тысячу фунтов доставим вам как только можно быстро. Когда Сантэн будет у вас в безопасности, вы пришлете нам сообщение — кличку ее белого жеребца. Только она может назвать ее вам, и мы поймем, что вы нас не обманываете. К этому времени документ о прощении будет готов и подписан.

Лотар протянул над костром руку.

— Договорились, полковник?

Гарри еще мгновение колебался, но Анна сильно ткнула его под ребра, и он пожал протянутую руку.

— Договорились.

— Последняя любезность, минхеер Деларей. Я приготовлю пакет для Сантэн. Ей понадобится хорошая одежда и разные женские мелочи. Пакет доставят вам с деньгами. Отдадите ей, когда найдете? — спросила Анна.

Лотар кивнул.

— Когда найдете, — решительно повторила Анна.

* * *

Лотару потребовалось почти пять недель, чтобы подготовиться и вернуться к далекому источнику у низовий реки Кунене, где он в прошлый раз обнаружил след добычи.

В котловине до сих пор держалась вода. Лотар не переставал изумляться тому, как долго в этих мелких, незатененных деревьями бассейнах среди знойной пустыни сохраняется вода. Не подпитывают ли котловину какие-нибудь подземные воды, дошедшие сюда из северных африканских рек? В любом случае тот факт, что здесь была вода, увеличивал их шансы продвинуться дальше на восток, куда вел давным-давно остывший след.

Пока люди наполняли бочки водой, Лотар нетерпеливым шагом обошел по краю круглый водоем. Невероятно: в одном месте на глине он увидел след девичьей ноги, совершенно засохший, но точно такой, каким был в первый раз.

Опустившись на колени, он обвел пальцем отпечаток маленькой, изящной ступни. Высохшая под солнцем глина была твердой как кирпич. Вся земля вокруг истоптана копытами буйволов, ногами бегемотов и слонов, а крошечный отпечаток остался нетронутым.

— Это предзнаменование, — сказал он себе и цинично усмехнулся. — Я никогда не верил в предзнаменования, к чему начинать сейчас?

Но вечером, собрав своих людей у костра, он был настроен бодро и оптимистично.

Помимо слуг и погонщиков его сопровождали четверо вооруженных всадников, которые должны были непосредственно помогать в поисках. Все четверо были с ним еще с дней восстания. Они вместе сражались и проливали кровь, делили захваченную бутылку капского дымного виски, или шерстяное одеяло в морозную ночь, или последнюю понюшку табака, и он, в общем, любил их, хотя нисколько им не доверял.

Это были Сварт Хендрик, или Черный Хендрик, высокий, лилово-черный овамбо; Клайн Бой, или Маленький Мальчик, незаконнорожденный сын женщины из племени гереро; Варк Ян, Свинья Ян, морщинистый желтый койсанец. В его жилах текла смешанная кровь племен нама и бергдама, и даже кровь настоящих людей племени сан, потому что его бабушкой была бушменка, захваченная еще ребенком во время последнего большого рейда прошлого столетия, который организовали буры против людей племени сан. И, наконец, четвертый — Вейл Липпе, готтентот из племени бондельсварт, с губами, как свежеразрезанная печень, и словарем, который принес ему прозвище Похабник.

— Моя охотничья свора.

Лотар улыбнулся, глядя на них одновременно с любовью и отвращением. Слово «преступник» имело к ним прямое отношение: они не признавали никаких законов племени, никаких обычаев. Он разглядывал их лица в свете костра. «Как полуприрученные волки, они при первом же проявлении слабости набросятся на меня», — подумал он.

— Ну хорошо, сыновья большой гиены, слушайте. Мы ищем бушменов, маленьких желтых убийц. — Их глаза заблестели. — Мы ищем белую девушку, которую они держат в плену, и того, кто найдет ее след, ждут сто золотых соверенов. Вот как мы организуем охоту.

Лотар разгладил песок под ногами и палочкой начертил план.

— Фургоны двинутся за нами от одного источника к другому, вот здесь и здесь, а мы разойдемся в стороны, вот так и так. Все вместе мы можем прочесывать полосу в пятьдесят миль шириной.

И они двинулись на восток, как задумал Лотар, и через десять дней напали на след небольшой группы диких бушменов. Лотар созвал всех своих разведчиков, и они двинулись по следу маленьких, похожих на детские ног.

Двигались со всеми предосторожностями, Лотар тщательно разглядывал в подзорную трубу местность впереди, обходя все места, где могла таиться засада. Мысль о застрявшей в плоти ядовитой стреле заставляла Лотара вздрагивать всякий раз, когда он об этом вспоминал. Орудиями его ремесла были пули и штыки, их он не боялся, но зловонные яды, которые намешивали эти маленькие пигмеи, пугали его. Лотар ненавидел своих противников тем больше, чем ближе с каждой изматывающей нервы милей подходил к ним, двигаясь по извилистому следу.

Разглядывая след, Лотар установил, что в группе, которую они преследуют, восемь человек: двое взрослых мужчин, две женщины — вероятно, их жены. А также четверо маленьких детей, двое грудных и двое едва начавших ходить.

— Дети их задержат, — усмехнулся Варк Ян, — они не смогут идти быстро.

— Один из них нужен мне живым, — предупредил Лотар. — Я хочу узнать о девушке.

Бабушка Варка Яна, рабыня, обучила его языку бушменов, благодаря чему он мог допросить пленника. Он улыбнулся.

— Поймай одного из них, и я заставлю его говорить, будь уверен.

Бушмены охотились, собирали еду, и отряд Лотара быстро нагонял их. Он был всего в часе от них, когда бушмены с их звериным нюхом учуяли их присутствие.

Лотар нашел место, где они об этом узнали; след там как будто исчез.

— Они путают след, — проворчал он. — Спешиться и найти его!

— Они взяли детей на руки. — Варк Ян наклонился, разглядывая землю. — Дети еще слишком малы, чтобы путать след. Их несут женщины, но с такой тяжестью они быстро устанут.

Хотя след как будто исчез и поверхность дальше не была ничем отмечена, так что даже опытный глаз Лотара ничего не замечал, бушмены все же оставили след, и Варк Ян со Свартом Хендриком двинулись по нему, поневоле медленнее, потому что им пришлось спешиться, чтобы быть ближе к земле. Но они продолжали идти по следу, и спустя четыре часа Сварт Хендрик кивнул и улыбнулся.

— Женщины быстро устают. Их след стал заметней, и идут они медленней. Мы их догоняем.

Далеко впереди женщины-бушменки, сгибаясь под тяжестью детей, оглянулись и негромко завыли. На равнине показались лошади преследователей; увеличенные миражом, они казались чудовищами, но даже вид преследователей не мог заставить женщин идти быстрее.

— Пора мне изобразить ржанку, — сказал старший из охотников. Он имел в виду привычку ржанок притворяться раненой и уводить хищника от гнезда. — Если я уведу их за собой, их лошади начнут умирать от жажды, — сказал охотник своему клану. — А когда вы дойдете до следующего источника и наполните водой яйца-бутылки…

Он передал жене закупоренный рог буйвола и не стал договаривать.

Отравить источник воды — такое ужасное деяние, что никто из них не хотел об этом говорить.

— Если сумеете убить лошадей, будете в безопасности, — сказал охотник. — Я постараюсь дать вам на это время.

Старый бушмен быстро подошел к каждому ребенку и в знак благословения и прощания коснулся их век и губ. Дети смотрели на него с серьезным видом. Когда он подошел к жене, которая родила ему двоих сыновей, та издала короткий пронзительный вопль. Он укорил ее жестом, который ясно говорил: «Не проявляй страха перед малышами». Затем, сбрасывая одежду и кожаную сумку, старый бушмен прошептал более молодому мужчине, своему напарнику в тысяче охот:

— Будь отцом моим сыновьям. — Он отдал ему свою сумку и отступил. — Теперь уходите.

Глядя на свой уходящий клан, старик заново натянул тетиву на маленьком луке и осторожно развязал полоску кожи на голове, защищавшую его стрелы.

Его семья исчезла на равнине. Он повернулся к ним спиной и пошел навстречу преследователям.

* * *

Лотар злился: они продвигались вперед медленно. Хотя он знал, что добыча всего в часе езды, они опять потеряли след и вынуждены были задержаться и разойтись в стороны, на поиски. Это произошло на плоской равнине, которая уходила вдаль и там встречалась с небом.

Равнина была усеяна темными купами низких кустов; мираж заставлял их плясать и дергаться в поле его подзорной трубы. В таких условиях невозможно разглядеть человеческую фигуру уже на расстоянии в милю.

Лошади выдохлись, скоро их нужно будет напоить. Через час придется отозвать погоню и вернуться к фургонам с водой. Он снова поднял подзорную трубу, но крик заставил его вздрогнуть и оглянуться. Сварт Хендрик показывал налево. Там Вейл Липпе, готтентот из племени бондельсварт, пытался справиться с лошадью. Та вставала на дыбы, поднимая тучу пыли.

Лотар слышал, что так лошади реагируют на запах диких бушменов и львов, но не верил в это. Вейл Липпе был совершенно беспомощен: обеими руками он держал поводья, его ружье было в чехле у седла — и на глазах у Лотара лошадь протащила его через куст и сбросила на землю.

Тут каким-то чудом, будто прямо из-под земли, появилась еще одна человеческая фигура. Крошечная, обнаженная, похожая на эльфа, она стояла всего в двадцати шагах от волочившегося по земле наездника. Сколь невероятным это ни казалось, но это существо, должно быть, скрывалось за низеньким кустиком, где и зайцу было не спрятаться.

Лотар в бессильном ужасе смотрел, как пигмей натягивает лук и пускает стрелу. Он видел, как летит стрела, словно пылинка в солнечном луче. Затем обнаженный бушмен повернулся и побежал в сторону от всадников.

Люди Лотара кричали и пытались вскочить в седла, но ужас заразил всех животных, они в панике бегали по кругу. Первым управился Лотар. Не касаясь стремян, он рукой ухватился за холку лошади, вскочил в седло, повернул ее голову и поскакал.

Бегущий бушмен уже исчез в дрожащем мираже — кустах; он передвигался с невероятной быстротой раскачивающейся походкой. Человек, в которого он выстрелил, оставил лошадь, которая убежала, и встал. Он стоял, широко расставив ноги, покачиваясь.

— Ты в порядке? — крикнул Лотар, подъезжая, и тут увидел стрелу.

Она свисала на грудь Вейла Липпе, наконечник впился ему в щеку. Липпе с недоумением смотрел на Лотара. Лотар соскочил с лошади и схватил его за плечи.

— Я мертвец, — негромко сказал Липпе, руки его повисли вдоль тела. Лотар ухватился за стрелу и попробовал ее вытащить. Она держалась крепко. Человек закричал и пошатнулся. Стиснув зубы, Лотар потянул снова, и на этот раз тростниковое древко сломалось, а костяной наконечник остался в теле человека, который начал трястись.

Лотар схватил в руку грязные черные волосы и повернул его голову, чтобы осмотреть рану.

— Не дергайся, черт возьми!

Из раны торчал короткий кусочек кости, вымазанный черной вязкой мазью.

— Сок молочая.

Лотару приходилось видеть оружие бушменов: его отец собрал большую коллекцию изготовленных ими предметов, — и он узнал яд, разведенный сок корней одной редкой разновидности пустынного молочая. Он видел, как яд расходится под кожей, придавая ей синевато-лиловый цвет по ходу кровеносных сосудов, переносящих яд. Словно кристаллы марганцовки бросили в воду.

— Сколько осталось?

Полные боли глаза Липпе искали у Лотара утешения.

Сок добыт недавно, яд не утратил силы, но Вейл Липпе рослый, сильный и здоровый мужчина. Его организм будет сражаться с ядом несколько долгих часов, которые покажутся вечностью.

— Можешь его вырезать? — взмолился Липпе.

— Он засел глубоко, ты умрешь от потери крови.

— Тогда выжги.

— Боль убьет тебя.

Лотар помог ему сесть. Подъехал Хендрик с остальными.

— Двое останутся с ним, — приказал Лотар. — Хендрик, мы с тобой едем за маленькой желтой свиньей.

* * *

Они пришпорили усталых лошадей и через двадцать минут увидели впереди бушмена. Он, казалось, приплясывая, растворялся в нагретом воздухе миража, и Лотар почувствовал, как его охватывает мрачный гнев, ненависть того рода, какую человек испытывает к тому, чего в глубине души боится.

— Заходи справа, — приказал Лотар Хендрику. — Отвлеки его, если он повернет.

И они поскакали, быстро нагоняя убегающую фигуру.

— Твоя смерть будет не легче той, — мрачно пообещал Лотар, снимая с луки седла связку одеял.

Шкура, которую он использует как тюфяк, защитит его от хрупких стрел с костяными наконечниками. Он обмотался ею и прикрыл краем нос и рот. Низко надвинул широкополую шляпу, оставив только узкую щелку для глаз.

Бегущий бушмен был в двухстах ярдах впереди.

Он был голый, только в руке держал маленький лук. На голове — кожаная полоска со стрелами.

Его тело, покрытое испариной, блестело и было цвета яркого янтаря, почти прозрачное на солнце. Бежал он легко, как газель, маленькие аккуратные ноги словно едва касались земли.

Раздался треск выстрела, и пуля из «маузера» подняла сразу за бегущим бушменом фонтан пыли, как фонтан кита. Бушмен дернулся и, как это ни невероятно, побежал еще быстрее, уходя от скачущих всадников. Лотар посмотрел на Хендрика: тот бросил поводья и обеими руками перезаряжал «маузер».

— Не стреляй! — сердито крикнул Лотар. — Он нужен мне живым. Хендрик опустил ружье.

Еще милю бушмен бежал с невероятной скоростью, потом начал сдавать. Они снова нагоняли его.

Лотар видел, как ноги у бушмена начали подгибаться, переставая слушаться, но и лошадь самого Лотара почти выдохлась, она вся была в пене, пена залепила его сапоги.

В пятидесяти ярдах впереди усталый бушмен повернулся к ним лицом. Грудь его вздымалась, как мехи, капли пота срывались с короткой бороды лопатой. Глаза были полны ярости и вызова. Он наложил на тетиву стрелу.

— Давай, маленькое чудовище! — крикнул Лотар, чтобы отвлечь внимание бушмена от лошади, и уловка сработала.

Бушмен одним движением натянул лук и выпустил стрелу. Быстрая, как луч света, она ударила Лотара в горло, но толстая шкура остановила ее, и стрела упала, задела сапог и свалилась на землю.

Бушмен лихорадочно пытался наложить на тетиву вторую стрелу, когда Лотар наклонился в седле, точно игрок в поло, собирающийся нанести удар, и взмахнул «маузером». Приклад ударил бушмена в голову за ухом, и тот упал.

Лотар остановил лошадь и спрыгнул с седла, но Хендрик опередил его; он размахнулся, собираясь ударить бушмена, лежавшего на земле, по голове. Лотар схватил его за плечи и оттолкнул с такой силой, что тот едва удержался на ногах.

— Живым, я сказал! — рявкнул он и наклонился к лежащему.

Из уха бушмена текла струйка крови, и Лотар с тревогой пощупал пульс на сонной артерии на горле и с облегчением хмыкнул. Поднял маленький лук, сломал на несколько частей и отбросил в сторону. Потом охотничьим ножом разрезал кожаную ленту вокруг головы бушмена и по одному, с предельной осторожностью, отломил наконечники стрел. Их он забрасывал подальше.

Перевернув бушмена на живот, он велел Хендрику достать из седельной сумки кожаный ремень. Надежно связал пленника, поражаясь совершенству его мускулатуры и изяществу рук и ног. Узлом завязал ремни на запястьях, локтях, коленях и щиколотках и стянул их так крепко, что они глубоко врезались в темно-янтарную кожу.

Потом одной рукой поднял бушмена, как куклу, и перебросил через седло. Это привело пленника в чувство, он поднял голову и открыл глаза. Они были цвета свежего меда, с дымчато-желтыми белками. Лотар словно заглянул в глаза плененному леопарду, такими они были свирепыми, и невольно отступил на шаг.

— Животные, — сказал он, и Хендрик кивнул.

— Хуже животных: у них хитрость человека, хотя они не люди.

Лотар взял узду и повел усталую лошадь назад, туда, где они оставили раненого Вейла Липпе.

Его завернули в серое шерстяное одеяло и уложили на овчину. От Лотара явно ждали, что он займется пострадавшим, но Лотар не хотел. Он знал, что Вейлу Липпе не поможешь, и тянул время. Он стащил связанного бушмена с седла и бросил на песчаную почву. Маленькое тело скорчилось, защищаясь, а Лотар стреножил лошадь и медленно пошел к кружку людей, сидевших вокруг тела в одеяле.

Он сразу увидел, что яд действует быстро. Половина лица Липпе уродливо вздулась и покрылась ярко-пурпурными полосами. Один глаз заплыл, веко походило на перезрелую виноградину, блестящую и черную. Второй глаз был широко открыт, но зрачок сузился в точку. Липпе не узнал Лотара, когда тот наклонился к нему; должно быть, он уже ослеп. Дышал он с огромным трудом, боролся за каждый вдох: яд парализовывал легкие.

Лотар коснулся его лба: кожа холодная и липкая, как у рептилии. Хендрик и остальные наблюдали за ним. Они не раз видели, как он перевязывает пулевые ранения, вправляет сломанные конечности, выдергивает гнилые зубы и проводит различные мелкие хирургические операции. И ждали, что он что-нибудь сделает для умирающего. Это ожидание и собственная беспомощность раздражали Лотара.

Неожиданно Липпе издал сдавленный крик и забился, словно припадочный; его единственный глаз закатился, показался желтый, налитый кровью белок. Тело под одеялом изогнулось дугой.

— Судороги, — сказал Лотар, — как после укуса мамбы. Теперь недолго.

Умирающий стиснул зубы, прикусив разбухший язык. Он жевал собственный язык, превращая его в полосы, а Лотар отчаянно и напрасно пытался разжать ему челюсти. Кровь из горла готтентота лилась в полупарализованные легкие, и он задыхался и стонал сквозь стиснутые зубы.

Тело его снова сотрясли судороги, под одеялом с треском опорожнился кишечник. В жару запах испражнений вызывал тошноту. Смерть, долгая и отвратительная, потрясла и ожесточила этих людей. Они мрачно дожидались, чтобы все закончилось.

Выкопав неглубокую могилу, они перекатили в нее тело Липпе, по-прежнему в грязном одеяле. Потом торопливо закопали, словно пытаясь спастись от своего отвращения и ужаса.

Один из них развел небольшой костер из веток и сварил котелок кофе. Лотар извлек из седельной сумки бутылку капского виски. Передавая ее из рук в руки, они старались не смотреть туда, где, свернувшись, лежал на песке голый бушмен.

Кофе пили молча, сидя кружком. Затем Варк Ян, готтентот-койсанин, который немного говорил на языке бушменов, вылил остатки кофе в костер и встал.

Он пересек площадку, подошел к бушмену и приподнял его с земли за связанные запястья, так что тот повис, растянувшись в рост, на собственных руках. Готтентот поднес бушмена к костру и достал оттуда горящую веточку. По-прежнему удерживая бушмена одной рукой, он дотронулся веточкой до обнаженной мошонки старика. Бушмен дико вскрикнул, задохнувшись от боли, а на мошонке тут же вздулся прозрачный пузырь, похожий на мягкого серебристого слизня.

Сидевшие вокруг костра рассмеялись. В этом смехе звучали ненависть и ужас перед смертью от яда, от которых их могло бы избавить лишь страстное желание причинить боль, подвергнуть унижению, на какие только была способна их изобретательность.

Лотар содрогнулся от этого смеха, поймав себя на том, что в нем самом всколыхнулись те же животные страсти; выходит, все его понятия о человечности были весьма шаткими. Невероятным усилием он подавил их и поднялся. Он хорошо знал, что не сможет предотвратить то, что должно было произойти, как невозможно отогнать львов от только что убитой ими жертвы. Его самого разорвут на части, попытайся он их удержать.

Он отвел взгляд от лица бушмена, от этих диких затравленных глаз. Бушмен знал, что его ждет смерть, но и он не мог предугадать, какой она будет. Лотар посмотрел на лица своих людей, и увиденное вызвало у него отвращение.

Их лица казались перекошенными, словно он видел их в кривом зеркале; они были искажены похотью. Он подумал: после того как все по очереди взгромоздятся на бушмена, как на женщину, тот, вероятно, будет приветствовать смерть.

— Так. — Лотар старался сохранить равнодушное лицо, но охрип от отвращения. — Я возвращаюсь к фургонам. Бушмен ваш, но я должен знать, видел он белую девушку, слышал о ней или нет. Он должен ответить на этот вопрос. Все.

Лотар пошел к своей лошади, сел на нее и, не оглядываясь, поехал к фургонам. Только один раз, уже отъехав далеко, он услышал вопль, полный такого гнева и боли, что у него мурашки пошли по коже, но потом пустынный ветер приглушил этот крик.

* * *

Много времени спустя, когда его люди вернулись, Лотар сидел под пологом у своего жилого фургона и при свете помятого, заржавленного фонаря читал свой старый потрепанный томик Гете. Сотни раз, когда его душа взывала о помощи, эта книга спасала его.

Его люди спешивались со смехом, сальным, довольным, словно всласть наелись и напились, и это смех был ему отвратителен. Сварт Хендрик пошатываясь, словно пьяный, подошел туда, где лежал Лотар; его сапоги были забрызганы темной кровью.

— Бушмен никогда не видел белую женщину, но, встречая в пустыне других бушменов, слышал от них странный и необычный рассказ: о женщине и ребенке, которые пришли из чужой земли, где никогда не светит солнце. Эта женщина жила с двумя старыми бушменами.

Лотар приподнялся на локте. Он вспомнил двух маленьких бушменов, которых видел тогда с девушкой.

— Где? Он сказал где? — с нетерпением спросил он.

— В глубине Калахари есть место, священное для всех бушменов. Он показал, в какой стороне.

— Где, черт побери, Хендрик? Покажи!

— Далеко, для них — пятнадцать дней перехода.

— Что это за место? Как мы его узнаем?

— Этого, — печально признался Хендрик, — он не сказал. Его желание жить было не так велико, как нам казалось. Он умер, прежде чем смог сказать нам.

— Завтра мы пойдем туда, — приказал Лотар.

— Но мы ведь упустили сегодня других бушменов. Со свежими лошадьми мы завтра догоним их еще до заката. А с ними женщины…

— Нет! — рявкнул Лотар. — Мы идем к святилищу в дикой местности.

* * *

Когда над равниной неожиданно встала большая лысая гора, Лотар вначале подумал, что это игра света в пустыне.

В передававшихся из уст в уста преданиях племен пустыни ничего не говорилось о таком месте. Малочисленные белые, побывавшие в этой стране, — Ливингстон и Осуэлл, открывшие озера Нгами, Андерсон и Гальтон с охотничьими экспедициями, — ни словом не упоминали в своих книгах о такой горе.

Поэтому Лотар сомневался в том,что именно видит в неверном вечернем свете: закат был так насыщен пылью, так ярок и театрален, что напоминал декорацию.

Однако, когда на следующее утро с первыми лучами зари он нетерпеливо посмотрел в ту сторону, гора по-прежнему была на месте; ее темные очертания четко вырисовывались на небе, перламутровом в разгорающемся рассвете. Лотар поехал к ней; она все выше вставала над равниной и, наконец, отделилась от земли и поплыла в небе в собственном мерцающем мираже.

Когда Лотар оказался под высокими утесами, он перестал сомневаться в том, что это и есть священное место, о котором говорил перед смертью старый бушмен, и его уверенность стала полной, когда он поднялся по осыпи и увидел на защищенной стене скалы росписи.

Место то самое, но оно обширно, понял Лотар. «Даже если девушка здесь, мы можем никогда не найти ее — столько здесь пещер, ущелий и тайных уголков. Можно искать вечно».

Он разделил людей и пеших послал обследовать и обыскивать ближайшие склоны горы.

Потом оставил фургоны в густой роще под присмотром Хендрика, кому не доверял меньше, чем другим, а сам взял запасную лошадь и отправился кружным путем в объезд горы.

Через два дня пути (все это время он делал заметки и с помощью карманного компаса чертил грубую карту) он смог с некоторой уверенностью определить, что гора достигает тридцати миль в длину и четырех или пяти миль в ширину — это длинный вытянутый хребет из гнейса с вкраплениями слоев известняка.

Он обогнул восточный край горы и по данным компаса заключил, что возвращается вдоль противоположного склона к тому месту, где оставил фургоны. Там, где его внимание привлекали какие-нибудь особенности, например, трещина или ряд пещер, он стреноживал лошадь и лез наверх, чтобы взглянуть поближе.

Один раз он обнаружил небольшой ручеек чистой пресной воды, вытекавший из основания утеса и наполнявший природный каменный бассейн. Здесь он наполнил фляги, разделся и выстирал одежду. И, наконец, выкупался, восторженно ахая от холода. Дальше он поехал освеженный.

В нескольких местах он находил на скалах новые росписи бушменов и поражался точности глаза и руки художника, изображавшего фигуры антилоп и буйволов так, что даже взгляд охотника не мог выискать ошибки. Однако росписи были древние, и свежих следов людей он не обнаружил.

Лес и долина под утесами кишели дичью, и он каждый день без труда подстреливал жирную молодую газель или антилопу и питался свежим мясом. На третий день он добыл самку импалы и приготовил кебаб из потрохов, почек и печени, насаживая их на зеленые веточки и обжаривая на угольях.

Однако запах свежего мяса привлек к его лагерю нежелательное внимание, и часть ночи он провел, стоя с ружьем возле лошадей, а в темноте за кругом света ревел голодный лев. Утром он осмотрел следы зверя и понял, что это взрослый самец, чье время расцвета миновало. Поврежденная лапа заставляла его сильно хромать.

«Опасный зверь», — бормотал Лотар. Он наделся, что лев уйдет. Но, когда вечером лошади начали нервничать и ржать, он понял: надежда тщетна. Должно быть, лев целый день шел за ним и, ободренный наступившей темнотой, подошел ближе и стал кружить вокруг лагеря. Еще одна бессонная ночь. Лотар смирился с этой мыслью и подбросил дров в костер. Готовясь нести караул, он надел шинель и пережил очередное мелкое разочарование. Не хватало одной медной пуговицы. Значит, ночью в шинели будет холодно.

Ночь была долгая и неприятная, но вскоре после полуночи льву, должно быть, надоело бесплодное преследование, и он ушел. В последний раз его рев донесся до Лотара с расстояния в полмили, из травянистой лощины. Потом наступила тишина.

Лотар устало проверил сбрую на лошадях, пошел к костру и завернулся в одеяло, одетый и в обуви. И через несколько минут погрузился в глубокий сон без сновидений.

Проснулся он с удивительной внезапностью и обнаружил, что сидит с ружьем в руках, а в ушах еще звучит громовой рев рассерженного льва.

Костер прогорел до белого пепла. Но вершины деревьев уже чернели на бледном утреннем небе. Лотар отбросил одеяло и встал. Лошади застыли в тревоге, насторожив уши, наставив их вперед, в сторону открытой поляны, чья серебристая трава виднелась сквозь частокол леса мопани.

Лев снова заревел, и Лотар определил, что до него с полмили в ту сторону, куда смотрят лошади.

Львиный рев так далеко разносится в ночи, что неопытному слушателю не определить расстояние: он играет со слухом, как чревовещатель, и кажется, что зверь рычит гораздо ближе.

Громовой рев снова огласил лес. Лотар никогда не слышал, чтобы зверь так себя вел, столько гнева и накопленной досады звучало в этих громовых раскатах. И тут он дернул головой от неожиданности. В перерыве между одним рыком и другим Лотар услышал новый звук — явственный человеческий крик, полный ужаса.

Лотар начал действовать не задумываясь. Схватил уздечку своей любимой лошади породы гунтер и вскочил ей на спину без седла. Ударил пятками в бока лошади, пуская ее в галоп, и, управляя коленями, повернул ее в сторону поляны. Проезжая под низкими ветвями, он лег, прижимаясь к холке, но как только вырвался на открытое пространство, выпрямился и стал лихорадочно осматриваться.

В несколько минут после его пробуждения свет разгорелся, и восточная часть неба приобрела оранжевый цвет. На отшибе от леса на поляне росло огромное дерево мопани, окруженное высокой сухой травой. Высоко в кроне виднелось темное пятно, и неопределенные, но сильные движения заставляли ветви мопани колыхаться на фоне неба.

Лотар повернул лошадь туда; громовой рев льва сопровождался еще одним пронзительным криком.

Только тут Лотар разобрал, что происходит на дереве, и с трудом поверил своим глазам.

— Великий Боже! — удивленно произнес он: он никогда не слышал, чтобы львы лазили по деревьям. Высоко в ветвях сидела большая рыжевато-коричневая кошка. Задними лапами она цеплялась за ствол, а передние тянула вверх, к человеческой фигуре едва за пределами ее досягаемости.

— Но! Но! — Лотар локтями и коленями погнал лошадь во весь опор; поравнявшись с деревом, он на всем скаку спрыгнул, погасив толчок при приземлении ногами и спиной. Потом стал обходить дерево, запрокинув голову, прижимая ружье к груди и стараясь точно выстрелить в зверя над собой.

Лев и его жертва казались неясными силуэтами на фоне неба. Выстрелом снизу можно было легко задеть обоих, а обилие веток грозило рикошетом.

Лотар ходил, пока не нашел просвет в ветвях, поднес ружье к плечу и прочнее встал в ожидании отдачи, целясь точно вверх, но все еще не решаясь выстрелить. В это мгновение лев дотянулся лапой до человека, наполовину стащив его с шаткого насеста. Крик был таким жалобным и полным боли, что Лотар не мог больше ждать.

Он прицелился в спину льва у репицы хвоста, в точку, самую дальнюю от дергающейся жертвы, которая из последних сил упрямо цеплялась за ветвь мопани. Раздался выстрел. Тяжелая пуля из «маузера» размозжила льву кости между напрягшимися задними ногами, пробила позвонки на локоть вверх, повредила нервы, ведущие к конечностям, и вылетела, вырвав из спины клок кожи с мясом.

Задние лапы льва судорожно дернулись. Огромные когти, невольно втянувшись в ножны на кожистых подушечках лап, отцепились от коры мопани, и парализованные лапы больше не могли держаться. Огромная коричневая кошка, ревя и крутясь, заскользила вниз по стволу, ударяясь о нижние ветки и выгибая спину от нестерпимой боли.

Когти передней лапы льва по-прежнему впивались в человеческую плоть, и он тащил за собой свою жертву, хрупкое тело, которое от его конвульсий тряслось и дергалось. Они клубком ударились о землю, и сила удара передалась Лотару через подошвы сапог. Когда они падали, Лотар отскочил, но теперь бросился вперед.

Задние лапы льва, раскоряченные, как у жабы, придавили человека. Лев приподнялся на передних лапах — мешали парализованные задние, — подполз к Лотару, открыл пасть и заревел. Из его пасти несло падалью и разложением, горячая зловонная пена залепила Лотару лицо и руки.

Лотар сунул «маузер» почти в эту страшную пасть и выстрелил не целясь. Пуля вошла в мягкое небо в ее глубине, раздробила затылок и вышла в фонтане розовой крови и мозга. Лев еще секунду стоял на передних лапах, затем воздух с уханьем вырвался из его легких, и он медленно завалился набок.

Лотар бросил «маузер» и опустился на колени рядом с дергающимся желтым телом; он пытался дотянуться до тела под тушей, но видна была только его нижняя часть: пара стройных голых ног и узкие мальчишеские бедра под рваной брезентовой юбкой.

Вскочив, Лотар схватился за львиный хвост; он потянул за него изо всех сил, и мохнатая туша неохотно сдвинулась, освобождая лежащее под ней тело. Женщина, сразу увидел он; остановился и поднял ее. Голова с густой гривой темных вьющихся волос безжизненно свесилась, и он подхватил девушку под шею, как держат новорожденного, приподнял и посмотрел в лицо.

Это было лицо с фотографии, лицо, которое он мельком увидел в подзорную трубу так давно, лицо, которое неотступно преследовало его. Но в нем не было жизни. Длинные темные ресницы опущены и слиплись, на гладком загорелом лице никакого выражения, сильный широкий рот расслаблен; мягкие губы раскрылись, обнажив мелкие белые ровные зубы, из угла рта стекает струйка слюны.

— Нет! — Лотар яростно замотал головой. — Ты не можешь…

Он замолчал. По широкому лбу из-под темных густых волос к глазу змеей пополз ручеек свежей алой крови.

Лотар сорвал с шеи хлопчатобумажный платок и вытер кровь, но она заливала лицо, и он не успевал ее вытирать. Тогда он разделил волосы и нашел на светлой коже головы рану — короткий, но глубокий порез от удара о ветку. На дне раны белела кость. Он соединил края раны и зажал ее носовым платком, потом перевязал шейным.

Он усадил незнакомку, пристроив ее раненую голову себе на плечо. Из-под свободной меховой накидки выскочила одна грудь, и Лотар почувствовал почти кощунственное потрясение: грудь была такая белая, нежная и уязвимая! Он быстро, виновато прикрыл ее и переключился на покалеченную ногу.

Раны испугали его: параллельные разрезы проникли глубоко в плоть икры, длинные, до самой ступни на левой ноге. Он осторожно уложил женщину и склонился к ее ногам; одну приподнял, опасаясь увидеть поток артериальной крови. Но нет, только темная венозная кровь продолжала сочиться, и Лотар облегченно вздохнул.

— Слава Богу!

Он снял тяжелую военную шинель и подложил под раненую ногу, чтобы предотвратить попадание грязи, потом стащил через голову рубашку. Она не стирана два дня — с купания в горном бассейне — и от нее несет застарелым потом.

— Больше ничего нет.

Он разорвал рубашку на полосы и перевязал ногу.

Он знал, что именно здесь кроется главная опасность: пожиратель падали носит на своих клыках заразу, а его когти почти так же смертоносны, как ядовитые стрелы бушменов. Когти льва частично были втянуты в подушечки. На них засохла старая кровь, висели клочки разложившейся плоти — верный источник воспаления, а после — антонова огня.

— Надо доставить тебя в лагерь, Сантэн.

Лотар впервые назвал ее по имени, и это доставило ему удовольствие, которое тут же сменилось страхом, когда он коснулся ее кожи, такая она была холодная — смертным холодом.

Он быстро посчитал пульс и изумился тому, как слабо и неровно бьется ее сердце. Он приподнял ее за плечи и закутал в толстую шинель. Потом осмотрелся в поисках своей лошади. Та ускакала на дальний конец поляны и теперь паслась. Голый по пояс, дрожа от холода, он побежал за ней и привел к дереву мопани.

А когда наклонился, чтобы поднять бесчувственную девушку, его как громом поразил какой-то звук.

Звук доносился сверху. Он резанул по нервам и пробудил глубоко запрятанные инстинкты. Это был отчаянный крик ребенка. Лотар быстро выпрямился и посмотрел вверх, на дерево. На верхней ветке висел какой-то узел, он дергался и покачивался из стороны в сторону.

Женщина с ребенком. Лотар вспомнил слова умиравшего бушмена.

Он прислонил голову девушки к теплой туше льва, подпрыгнул и ухватился за нижнюю ветку. Подтянулся и перекинул через нее ногу. Быстро вскарабкался к подвешенному свертку и обнаружил, что это сумка из сыромятной кожи.

Он развязал ремни и опустил сумку, чтобы заглянуть в нее.

На него смотрело маленькое возмущенное лицо. Когда ребенок увидел его, он еще сильнее покраснел и закричал.

Воспоминания о собственном сыне вернулись так неожиданно и причинили такую боль, что Лотар поморщился и качнулся на ветке. Потом крепче прижал брыкающегося, кричащего ребенка к себе и улыбнулся болезненной кривой улыбкой.

— Какой большой голос у такого маленького мужчины, — хрипло прошептал он. Ему и в голову не приходило, что это может быть девочка: такой высокомерный гнев бывает только мужским.

* * *

Легче было перенести лагерь под дерево мопани, где лежит Сантэн, чем перевезти ее. Ребенка пришлось взять с собой, но Лотар управился меньше чем за двадцать минут. Его страшила каждая минута, в которую он оставлял беспомощную мать в одиночестве, и он испытал огромное облегчение, когда привел вьючную лошадь туда, где лежала Сантэн. Та по-прежнему была без сознания, а ребенок обмарался и кричал от голода.

Охапкой сухой травы Лотар утер мальчику розовую попу, вспоминая, как оказывал такую же услугу своему сыну, и уложил его под шкуру так, что ребенок мог дотянуться до груди лежащей без сознания матери.

Потом поставил на небольшой костер котелок с водой и бросил туда кипятиться большую кривую иглу и моток крепких белых ниток, которые достал из своего мешка. В кастрюле с горячей водой вымыл руки карболовым мылом, выплеснул воду и, наполнив кастрюлю снова, начал промывать с мылом глубокие рваные раны на ноге Сантэн. Вода была обжигающе горячей, но он густо намыливал рану, лил горячую воду, смывал мыло, потом намыливал снова и снова споласкивал. И так несколько раз кряду.

Сантэн стонала и слабо вырывалась, но он держал ее и мрачно очищал страшные разрезы. Наконец, не вполне удовлетворенный, но опасаясь, что дальнейшая грубая очистка причинит необратимый вред нежной плоти, он пошел к седельным сумкам и извлек бутылку из-под виски, которую возил с собой четыре года. Эту бутылку ему дал врач, немецкий лютеранский миссионер, который лечил его раны, полученные в кампании против вторжения Сматса и Боты. «Это средство, — сказал ему врач, — однажды может спасти вам жизнь». Надпись на ярлыке, сделанную от руки, прочесть было невозможно. «Акрифлавин», — с усилием вспомнил Лотар; за это время уровень темно-коричневой жидкости понизился от испарения вдвое.

Он понемногу наливал жидкость в открытые раны и, похлопывая по ним указательным пальцем, добивался того, чтобы жидкость дошла до самого дна глубоких порезов. Последнюю каплю он вылил в рану на голове Сантэн.

Извлек из кипящего котелка иглу и нитки. Положив ногу женщины себе на колени, глубоко вдохнул.

— Слава Богу, она без сознания.

Он соединил края раны и ввел конец иглы в плоть.

Ему потребовалось почти два часа, чтобы зашить раны на разорванной голени; стежки были грубыми, но надежными — работа скорее парусного мастера, чем хирурга. Разорвав чистую рубашку на полоски, он перевязал раны, но, работая, понимал, что, несмотря на все его усилия, заражение почти неизбежно. Потом он занялся головой. Трех стежков оказалось достаточно, чтобы зашить рану, и тут сказалось нервное напряжение последних часов. Он пережил потрясение и страшно устал.

Пришлось собрать всю силу воли, чтобы заставить себя соорудить носилки. Он снял со льва шкуру и мехом вверх прикрепил к двум прочным веткам дерева мопани. Лошади нервничали и дрожали, чуя льва, но он успокоил их и приспособил два прямых прута, чтобы тащить носилки за вьючной лошадью. Потом осторожно поднял вялое тело Сантэн, завернутое в шинель, положил на носилки и надежно привязал полосками коры мопани.

Неся уснувшего ребенка в сумке и ведя под уздцы лошадь, которая тащила за собой носилки, он пешком отправился к фургонам. Он рассчитал, что ему потребуется идти целый день, а полдень уже давно миновал, но он не мог ускорить движение, не рискуя повредить девушке на носилках.

Незадолго до заката Шаса проснулся и завыл, как голодный волк. Лотар стреножил лошадей и отнес ребенка к матери. Через несколько минут Шаса закричал от досады и стал сучить ножками под полой шинели, поставив Лотара перед трудным решением.

«Это ради ребенка. Она никогда не узнает», — решил он.

Он поднял полу шинели и помешкал, прежде чем так интимно прикоснуться к Сантэн.

— Прости меня, — извинился он перед лежащей в беспамятстве девушкой и взял в руку ее обнаженную грудь. Ее тяжесть, тепло и бархатистость вызвали напряжение у него в промежности, но он старался не обращать на это внимания. Он мял грудь, пытаясь выжать из нее хоть каплю молока, а малыш бушевал, разевая рот в яростном крике. Потом Лотар резко повернулся на каблуках и укрыл Сантэн шинелью.

— Что же нам делать, парень? У твоей матери пропало молоко. — Он поднял Шасу. — Нет, меня не тереби, тут тоже сухо. Придется нам подождать тут, пока я схожу за продуктами.

Он нарезал колючих веток и устроил круглый крааль от гиен и других хищников. В центре крааля развел костер.

— Тебе придется отправиться со мной, — сказал он кричащему малышу и, подвесив сумку через плечо, сел на гунтера.

У следующего выступа горы он увидел стадо зебр. Прячась за лошадью, он подобрался на расстояние точного выстрела и выбрал молодую кобылицу с жеребенком. Без промаха попал в голову. Зебра сразу упала. Когда Лотар подошел к мертвой зебре, жеребенок отбежал на несколько шагов, потом вернулся.

— Прости, приятель, — сказал ему Лотар.

У детеныша не было никаких шансов выжить, и пуля, которую всадил ему в голову Лотар, стала актом милосердия.

Потом он склонился к мертвой кобыле и развел ей ноги, обнажив раздутое черное вымя. Лотар сумел выцедить полфляги теплого молока. Жирного, с толстым слоем желтых сливок. Он развел его равным количеством теплой воды и намочил сложенный обрывок рубашки.

Шаса плевался, брыкался и отворачивал голову, но Лотар был настойчив.

— Это единственное блюдо в меню.

И неожиданно Шаса понял. Молоко капало с его подбородка, но часть попадала в рот, и он нетерпеливо кричал всякий раз, когда Лотар отнимал тряпку, чтобы снова смочить ее.

Эту ночь Лотар проспал, прижимая ребенка к груди, и проснулся на рассвете, когда Шаса потребовал завтрак. С предыдущего вечера оставалось молоко зебры.

К тому времени как он накормил мальчика и выкупал его в миске нагретой на костре воды, уже взошло солнце. Когда Лотар отпустил Шасу, тот на четвереньках, с возбужденными криками галопом устремился к лошадям.

У Лотара в груди возникло чувство, какого он не знал со смерти своего сына, и он посадил мальчика на спину лошади. Шаса брыкался и булькал смехом, а гунтер повернул голову и принюхался, насторожив уши.

— Мы сделаем из тебя наездника раньше, чем ты научишься ходить, — рассмеялся Лотар.

Однако когда он подошел к носилкам Сантэн и осторожно попытался поднять ее, его охватила тревога. Женщина по-прежнему была без сознания, хотя застонала и стала поворачивать голову из стороны в сторону, когда он коснулся ее ноги. Нога распухла и потемнела, на стежках швов засохла кровь.

— Господи, как плохо, — прошептал Лотар, но когда поискал выше, на бедре, признаки гангрены, ничего не обнаружил.

Зато он сделал другое неприятное открытие: Сантэн нуждалась в таком же уходе, как ее сын.

Лотар быстро раздел ее. Единственной одеждой девушки были брезентовая юбка и накидка. Глядя на нее, он старался ничего не чувствовать и сохранять медицинское, профессиональное отношение.

Но не мог.

До сих пор представления Лотара о женской красоте зиждились на спокойной, округлой рубенсовской прелести его светловолосой матери, а потом и жены Амелии. Теперь он обнаружил, что его вкусы меняются на прямо противоположные.

Эта женщина была худа, как гончая, с впалым животом, на котором под кожей проступали отдельные мышцы. А кожа даже там, где ее не касалось солнце, была не молочно-белая, а скорее желтоватая как масло.

Волосы на теле не светлые и тонкие, а густые, темные, вьющиеся. Руки и ноги — длинные и гибкие, не округлые, с ямочками на коленях и локтях. На ощупь плоть упруга, его пальцы при прикосновении не погружаются в нее, как он привык, и там, где солнце касалось ног, рук и лица, кожа Сантэн была цвета слегка намасленной древесины тика.

Ловко, но осторожно переворачивая ее на живот, он старался не думать о таких вещах, но когда увидел ее ягодицы, круглые, упругие и белые, как пара страусовых яиц, что-то в его животе перевернулось, и мыть ее он заканчивал неудержимо дрожащими руками.

Он не испытывал никакого отвращения к этой работе, это было так же естественно, как забота о ребенке. Лотар снова завернул девушку в шинель и присел рядом на корточки, внимательно разглядывая ее лицо.

Снова оказалось, что эти черты не соответствуют его прежним представлениям о женской красоте. Ореол густых кудрявых волос, темных, почти как у африканцев, черные брови слишком суровы, подбородок чересчур выпячен и упрям, и во всем лице чувствуется напористость, которую нельзя сравнить с уступчивой мягкостью других женщин. Хотя сейчас Сантэн лежала совершенно обмякнув, Лотар читал на ее лице следы больших страданий и трудностей, возможно, не меньших, чем его собственные, и, слегка коснувшись ее щеки, почувствовал, что его неудержимо, роковым образом влечет к ней, как будто они были обещаны друг другу с того первого взгляда много месяцев назад. Вдруг он резко покачал головой, сознавая собственную нелепую сентиментальность.

«Я ничего не знаю о тебе, а ты — обо мне».

Подняв голову, он виновато увидел, что ребенок отполз под копыта лошадей. С радостными криками Шаса пытался ухватить их за ноздри, когда они опускали головы, принюхиваясь к нему.

* * *

Ведя вьючную лошадь и неся ребенка, Лотар к исходу того же дня добрался до фургонов.

Сварт Хендрик и слуги побежали ему навстречу, сгорая от любопытства, и Лотар начал распоряжаться.

— Мне нужно отдельное жилище для женщины, рядом с моим. Тростниковая крыша для прохлады и брезентовые занавесы вместо стен, чтобы их можно было поднимать и впускать ветер. Все должно быть готово к ночи.

Он уложил Сантэн на свою койку и снова вымыл ее, прежде чем переодеть в длинную ночную рубашку, которую передала Анна.

Сантэн по-прежнему была без сознания, хотя один раз открыла глаза. Взгляд ее был плавающим, туманным, и она пробормотала по-французски что-то, чего он не понял.

Он сказал:

— Ты в безопасности. Мы друзья.

Ее зрачки реагировали на свет; он знал, что это обнадеживающий признак, но вот веки снова сомкнулись, она погрузилась в беспамятство или сон, и он постарался не тревожить ее.

Получив доступ к своей аптечке, Лотар сменил повязки на ее ранах, обильно смазав их бальзамом — излюбленным средством от всех болезней, унаследованным от матери.

Ребенок тем временем снова проголодался и во всеуслышание заявлял об этом. В стаде Лотара была молочная коза. Он посадил Шасу на колени и накормил разведенным козьим молоком. Потом попробовал заставить Сантэн выпить теплого супа, но она слабо сопротивлялась и едва не подавилась. Он отнес ее в сооруженную слугами хижину, уложил на койку из перекрещенных сыромятных ремней с тюфяком из шкуры и укрыл свежими одеялами. Ребенка Лотар положил рядом с ней и ночью несколько раз в тревоге просыпался и заходил к ним.

Уже под утро он крепко уснул и почти сразу проснулся.

— Что случилось?

Он инстинктивно схватился за ружье.

— Пошли быстрей! — прошептал ему на ухо Сварт Хендрик. — Скот тревожится. Я подумал, что это может быть лев.

— Что случилось, парень? — раздраженно спросил Лотар. — Выкладывай.

— Это не лев, гораздо хуже! Поблизости дикие бушмены. Ночью они пробрались в лагерь. Думаю, они приходили за скотом.

Лотар спустил ноги с койки и поискал сапоги.

— Варк Ян и Клайн Бой уже вернулись?

Чем больше отряд, тем легче искать.

— Еще нет, — покачал головой Хендрик.

— Хорошо, будем охотиться одни. Седлайте лошадей. Нельзя давать маленьким желтым дьяволам большую фору.

Он встал, проверил, заряжено ли ружье, стащил с койки овчину и направился туда, где уже ждал с лошадьми Сварт Хендрик.

* * *

О’ва не мог заставить себя приблизиться к лагерю чужаков больше чем на двести шагов.

Даже на таком расстоянии необычные звуки и запахи приводили его в смущение. Звонкие удары топора по дереву, дребезжание ведра, блеяние коз — все это заставляло его вздрагивать; запахи парафина и мыла, кофе и шерстяной одежды тревожили его, а разговоры незнакомцев, их непонятные интонации и резкие свистящие звуки пугали не меньше, чем шипение змей.

С колотящимся сердцем он прижимался к земле и шепотом сказал Х’ани:

— Нэм Дитя наконец со своим народом. Она потеряна для нас, старая бабушка. Ты повредилась рассудком, раз столь безрассудно идешь за ней. Мы хорошо знаем, что эти чужаки убьют нас, если обнаружат.

— Нэм Дитя ранена. Ты видел следы под деревом мопани, где лежит туша льва без шкуры, — прошептала в ответ Х’ани. — Видел ее кровь на земле.

— Она со своими, — упрямо повторил О’ва. — Они позаботятся о ней. Мы ей больше не нужны. Она ушла ночью и не сказала ни слова на прощание.

— Старый дедушка, я знаю, что ты прав. Но неужели я больше никогда не увижу ее улыбку и не узнаю, тяжело ли она ранена? Как я буду спать, не зная, что Шаса в безопасности у ее груди?

— Ты рискуешь нашими жизнями ради одного взгляда на ту, что оставила нас. Они теперь мертвы для нас. Пусть так и будет.

— Я рискую жизнью, муж мой, ибо мне нет больше жизни, если я не буду знать, что Нэм Дитя, дочь моего сердца, хоть и не моего чрева, жива и будет жить. Я рискую жизнью, чтобы еще раз коснуться Шасы. Я не прошу тебя идти со мной.

Х’ани встала и, прежде чем О’ва успел возразить, исчезла в темноте, там, где среди деревьев слабо блестел костер. О’ва приподнялся, но храбрость снова изменила ему, и он лег и закрыл голову руками.

— Глупая старуха, — стал сетовать он. — Разве ты не знаешь, что без тебя в моем сердце пустыня? Когда тебя убьют, я буду умирать сотней смертей.

* * *

Х’ани подбиралась к лагерю, кружа против ветра, следя за столбом дыма над костром, потому что знала: если лошади и скот учуют ее, они начнут волноваться и поднимут весь лагерь. Через каждые несколько шагов она припадала к земле и всем существом вслушивалась, разглядывала тени вокруг фургонов и грубые хижины лагеря, наблюдала за высокими очень черными людьми, одетыми в чужеземную одежду и увешанными блестящим металлическим оружием.

Все они спали — она видела их фигуры у костра, и зловоние их тел заставляло ее сердце биться от страха. Она заставляла себя вставать и идти вперед, стараясь, чтобы один фургон все время оставался между нею и спящими, пока не присела у задних колес фургона.

Она была уверена, что Нэм Дитя в одной из тростниковых хижин, но если выбрать не ту хижину, грянет катастрофа. Х’ани выбрала ближайшую и на четвереньках подползла к входу. Она, как кошка, хорошо видела в темноте, но смогла разглядеть только темный силуэт на приподнятой над землей конструкции в глубине хижины; возможно, человека, — но уверенности не было.

Фигура шевельнулась, кашлянула и хмыкнула.

Мужчина! Сердце Х’ани застучало так громко, что она уверилась: это может его разбудить. Она отползла и направилась ко второй хижине.

Там спал еще кто-то. Х’ани робко подползла ближе, и когда очутилась на расстоянии вытянутой руки, раздула ноздри. Она узнала молочный запах Шасы и другой — запах кожи Нэм Дитя. Он был для Х’ани слаще дикой дыни. Она наклонилась к койке. Шаса почувствовал ее присутствие и залепетал. Х’ани коснулась его лба, потом просунула кончик мизинца ему в рот. Она хорошо его обучила: все дети бушменов умеют затихать от такого обращения, потому что от их молчания может зависеть безопасность клана. Знакомое прикосновение и запах старухи успокоили Шасу.

Х’ани коснулась лица Нэм. Горячая щека подсказала ей, что у Нэм Дитя легкая лихорадка. Тогда она наклонилась и понюхала ее дыхание. Пахло болью и болезнью, но зловония смерти не было. Х’ани очень хотелось осмотреть и перевязать раны, но она знала, что это невозможно.

Она прижала губы к уху девушки и прошептала:

— Сердце мое, моя маленькая птичка, прошу всех духов клана защитить тебя. Твой старый дедушка и я — мы будем танцевать ради тебя, чтобы ты выздоровела и окрепла.

Голос женщины затронул какие-то глубины существа лежавшей без сознания девушки. В ее мозгу начали формироваться видения.

— Старая бабушка, — прошептала она и улыбнулась грезам. — Старая бабушка…

— Я с тобой, — ответила Х’ани. — Я всегда буду с тобой…

Это было все, что она сумела сказать, — нельзя было выпустить рыдание, рвавшееся из горла. Х’ани снова коснулась ребенка и матери, коснулась их губ и закрытых глаз, потом встала и выбралась из хижины. Слезы слепили ее, горе туманило разум, и оттого она прошла слишком близко к месту, где стояли лошади.

Одна из них, уловив острый незнакомый запах, фыркнула, мотнула головой и затопала. Х’ани исчезла в ночи, но один из лежавших у огня людей откинул одеяло, встал и направился к лошадям.

На полпути он остановился и нагнулся, разглядывая крошечный отпечаток ноги в пыли.

* * *

Когда в обход горы они возвращались в свою тайную долину, Х’ани почувствовала необыкновенную усталость.

Пока она шла по следу Нэм Дитя и Шасы, ей казалось, она может бежать вечно, словно она снова молода, наделена безграничной энергией и силой в своей заботе о тех двоих, которых она любит не меньше, чем своего старого мужа. Однако теперь, навсегда повернувшись к ним спиной, она почувствовала бремя своих лет. Оно придавило ее и, вместо того чтобы идти своей обычной раскачивающейся быстрой походкой, Х’ани с трудом передвигала ноги, усталость залила свинцом их и спину.

Впереди двигался О’ва, так же медленно, и она чувствовала, каких усилий стоит ему каждый шаг. Когда над горизонтом показался узкий краешек солнца, оба уже выбились из сил, а целеустремленность, которая только и позволяла выживать в этом суровом мире, исчезла. Им во второй раз довелось понести тяжкую утрату, но теперь у них не осталось воли, чтобы выкарабкаться из этого ужаса: охотник внезапно споткнулся и согнул ноги, опускаясь на корточки. Никогда еще за долгие годы совместной жизни Х’ани не видела, чтобы горе так его подкосило. А когда она присела рядом, О’ва тихо прошептал:

— Старая бабушка, я устал. Я хотел бы надолго уснуть. Солнце жжет мне глаза.

Он поднял руку, заслоняя их.

— Наша дорога была долгой, старый дедушка, но теперь мы в мире с духами нашего клана, а Нэм Дитя в безопасности со своим народом. Теперь мы можем отдохнуть.

Она внезапно почувствовала, как от горя перехватывает горло, но слез не было. Казалось, ее старушечье тело окончательно иссохло.

Слез не было, но потребность плакать была острой, как стрела в сердце. Х’ани покачнулась и тихонько застонала, чтобы облегчить боль, а потому не услышала приближения лошадей.

Но О’ва отнял руку от глаз и наклонил голову, прислушиваясь к дрожи утреннего воздуха, и, увидев страх в его глазах, Х’ани тоже прислушалась и услышала.

— Нас обнаружили, — сказал О’ва, и Х’ани на миг почувствовала, что не в силах бежать и прятаться.

— Они близко.

Та же покорность в его глазах. Это пробудило старуху.

Она помогла мужу встать.

— На открытой местности они догонят нас легко, как гепард — хромую газель.

Она повернулась и посмотрела на гору. Они стояли у подножия осыпи, где подошву горы обрамляли редкие кусты и разбросанные камни.

— Если добраться до вершины, никакая лошадь нас не догонит, — прошептала Х’ани.

— Слишком высоко, слишком круто, — возразил О’ва.

— Есть проход. — Костлявым пальцем Х’ани показала на едва заметную тропу, которая вилась и петляла по склону. — Посмотри, старый дедушка, духи горы показывают нам путь.

— Это серны, — ответил О’ва.

Две крошечные, словно замшевые, антилопы, встревоженные появлением всадников в лесу под горой, легко прыгали по еле различимой тропе.

— Это не духи горы, — повторил О’ва, глядя, как проворные животные поднимаются по почти вертикальному склону.

— А я говорю, духи в облике антилоп. — Х’ани потащила его к осыпи. — Я говорю, они показывают нам, как уйти от врагов. Быстрей, глупый упрямый старик, другого пути у нас нет!

Она взяла его за руку, и они запрыгали с камня на камень, неловко, как старые бабуины, поднимаясь по осыпающемуся склону.

Однако не успели они добраться до подножия утеса, как О’ва повис на руке у жены, слабо покачиваясь и морщась от боли.

— Грудь, — воскликнул он и пошатнулся. — У меня в груди зверь пожирает плоть, я чувствую его зубы…

И он тяжело упал меж двух камней.

— Нельзя останавливаться, — умоляла Х’ани, склоняясь над ним. — Надо идти.

Она тянула его за собой.

— Как больно, — стонал О’ва. — Зверь грызет мне сердце…

Напрягая все силы, Х’ани усадила его, и в этот момент от нижнего края осыпи под ними донесся крик.

— Нас увидели, — сказала Х’ани, глядя на двух всадников, выехавших из леса. — Они поднимаются за нами.

Она наблюдала, как они спрыгивают с лошадей, стреноживают их и начинают подъем. Один черный, у второго голова блестит, как солнечный свет в неподвижной воде. Поднимаясь, они снова закричали, и их свирепый ликующий крик походил на лай охотничьих собак, взявших след.

Эти звуки заставили О’ва встать. С помощью Х’ани он с трудом поднялся, сжимая грудь. Губы у него побелели, глаза были как у смертельно раненной газели; Х’ани это приводило в неменьший ужас, чем крики внизу.

— Нужно идти.

Она полунесла, полутащила его и все-таки добралась до утеса.

— Не могу. — Его голос звучал так слабо, что ей пришлось прижаться ухом к его губам. — Не могу.

— Можешь, — решительно ответила она. — Я пойду первая, а ты ставь ноги в мои следы.

И она пошла по крутой тропе, которую пробили острыми копытцами серны, а за ней неуверенно двинулся старик.

Через сто футов они увидели карниз, который заслонил их от людей внизу. Они поползли вверх, цепляясь пальцами за жесткую поверхность, и открытая пропасть под боком словно укрепила О’ва. В его движениях прибавилось целеустремленности. Однажды, когда он покачнулся и едва не сорвался, Х’ани подхватила его и держала, пока головокружение не прошло.

— Иди за мной, — твердила она. — Не смотри вниз, старый дедушка. Смотри на мои ноги и иди за мной.

Они поднимались все выше, и хотя с высоты им была видна вся равнина, охотников внизу заслонял карниз.

— Еще немного, — говорила она мужу. — Видишь, вон вершина, чуть выше. Там мы будем в безопасности. Дай руку.

И она протянула руку, помогая О’ва перешагнуть трудное место, где открывалась пропасть.

Х’ани посмотрела вниз, в промежуток между своими ступнями, и снова увидела их, маленьких на расстоянии, казавшихся укороченными из-за взгляда сверху. Два охотника были еще у подножия утеса, прямо под ней, и смотрели на нее. Белый человек, чье лицо блестело, как облако (такое необычно белое и в то же время злое, подумала Х’ани), — этот человек поднял руку и наставил на нее длинный посох, который нес с собой.

Х’ани никогда не видела ружья и, не пытаясь спрятаться, смотрела вниз. Она знала, что даже самый мощный лук не добросит сюда стрелу, а потому без страха наклонилась чуть ниже, чтобы лучше видеть врага. Увидела, как дернулась вытянутая рука белого человека и над концом его посоха поднялось небольшое облако белого дыма.

Она не услышала выстрела, потому что пуля прилетела быстрей звука. Это была пуля с мягким свинцовым наконечником, она вошла в живот снизу, прошла через все тело, через кишки и желудок, через одно легкое и вышла в нескольких дюймах от позвоночника. Сила удара отбросила старуху к скале, и уже безжизненное тело повернулось на краю.

О’ва закричал и бросился к ней. Он успел коснуться жены кончиками пальцев, прежде чем Х’ани перевалилась через край, и остановился, пошатываясь, на краю пропасти.

— Моя жизнь! — крикнул он ей вслед. — Мое сердечко!

Боль в груди и горе стали невыносимыми. Он сорвался и, когда его тело переваливалось через край, негромко крикнул:

— Я иду за тобой, старая бабушка, до самого конца пути!

Не сопротивляясь, О’ва начал падать в пропасть. Ветер трепал его, но он не издал больше ни звука.

* * *

Лотару Деларею пришлось подняться на двадцать футов туда, где в трещине утеса застряло тело одного из бушменов.

Он увидел старика, морщинистого и худого, как скелет. Труп при падении разбился, так что обнажились кости черепа. Крови было очень мало, как будто солнце и ветер высушили тело еще при жизни.

Вокруг узкой, почти детской талии — набедренная повязка из шкуры и, как ни удивительно, бечевка, на которой висит складной нож. Нож адмиралтейского типа с роговой рукоятью, какие носят британские моряки. Лотар никак не ожидал найти такое оружие на трупе бушмена в пустыне Калахари. Он отвязал шнурок и положил нож в карман. Больше ничего интересного или ценного на теле не было, и Лотар не собирался тратить время на то, чтобы закопать его. Он оставил старика в трещине скалы и спустился вниз по склону туда, где ждал Сварт Хендрик.

— Что ты нашел? — спросил он.

— Только старика, но у него было это.

Лотар показал нож, и Хендрик кивнул без особого интереса.

— Ja, они все воры, эти обезьяны. Поэтому и забирались в наш лагерь. Второй внизу, в ущелье. Спускаться туда опасно. Я бы его оставил.

— Тогда оставайся здесь, — сказал Лотар, подошел к краю глубокого ущелья и заглянул вниз.

Дно густо заросло. Кустарник колючий, и спуск действительно опасен, но Лотар был настойчив и решил не следовать совету Хендрика.

Ему потребовалось двадцать минут, чтобы добраться до дна ущелья, и еще столько же, чтобы найти труп бушмена, которого он застрелил. Все равно что без охотничьей собаки ищешь в густых зарослях мертвого фазана. В конце концов только жужжание больших металлически-синих мух привело его к торчащей из куста руке, повернутой розовой ладонью вверх. Он за руку вытащил из куста тело и понял, что это женщина, старуха, невероятно морщинистая, с обвислыми грудями, как пустые табачные кисеты.

Увидев пулевое отверстие точно там, куда целился, Лотар довольно хмыкнул. На таком расстоянии да еще вверх — выстрел был чрезвычайно трудный. И тут же его внимание отвлекло от пулевого ранения необычное украшение на шее старухи.

Лотар никогда не видел в Южной Африке ничего подобного, хотя в коллекции его отца были ожерелья масаи из Восточной Африки, которые отдаленно походили на это. Однако украшения масаи делались из покупных бус, а старухино ожерелье было изготовлено из разноцветных камней, составленных и размещенных с удивительным художественным вкусом. К тому же ожерелье было надежно укреплено на пластине.

Лотар понимал, что ожерелье редкое, а потому очень ценное. Он перевернул тело лицом вниз, чтобы развязать нить на шее.

Кровь из большой выходной раны промочила шнурок и залила часть камней, но Лотар старательно их вытер.

Многие камни представляли собой кристаллы, другие были обточены водой и отполированы. Старуха, вероятно, набрала их на берегах пересохших рек. Он поворачивал камни, подставляя их под свет, и довольно улыбался, глядя, как они блестят на солнце. Завернув ожерелье в платок, он упрятал его в нагрудный карман.

Последний взгляд на тело бушменки убедил его в том, что больше ничего интересного тут нет, и Лотар оставил ее лежать ничком и начал трудный подъем из ущелья туда, где его ждал Сварт Хендрик.

* * *

Сантэн почувствовала на теле шерстяную ткань, и это непривычное ощущение вывело ее из забытья. Ей показалось, что она лежит на чем-то мягком, но это совершенно исключалось, как не могло быть света, пробивающегося сквозь зеленый занавес.

Она слишком устала, чтобы думать об этом, и когда пыталась держать глаза открытыми, они вопреки ее усилиям закрывались. Тогда она ощутила свою слабость. Из нее выскребли внутренности, словно она крутое яйцо, оставалась только хрупкая скорлупа. При этой мысли ей захотелось улыбнуться, но даже это требовало слишком больших усилий, и она снова погрузилась в манящую тьму.

В следующий раз придя в себя, она услышала негромкое пение. Лежа с закрытыми глазами, она поняла, что понимает слова. Это была любовная песня. Певец жаловался на утрату девушки, которую знал до войны.

Голос был мужской, и Сантэн показалось, что более красивого мужского голоса она не слышала. Ей не хотелось, чтобы песня кончалась, но она внезапно оборвалась, и мужчина рассмеялся.

— Значит, тебе понравилось? — спросил он на африкаансе, и ребенок ответил:

— Да! Да! — так громко и отчетливо, что глаза у Сантэн распахнулись. Это был голос Шасы. На нее тут же обрушились воспоминания о ночи со львом на дереве мопани, и ей снова захотелось закричать: «Мой ребенок! Спасите моего ребенка!»

Поворачивая голову из стороны в сторону, она увидела, что лежит одна в хижине с тростниковой крышей и брезентовыми стенами. Лежит на койке и одета в длинную хлопчатобумажную ночную сорочку.

— Шаса! — позвала она и попыталась сесть. Но сумела только судорожно дернуться, а ее голос прозвучал тихо, безжизненно и хрипло.

— Шаса!

На этот раз Сантэн собрала все силы.

— Шаса! — прохрипела она.

Послышалось удивленное восклицание и грохот перевернутого стула. В хижине потемнело: кто-то остановился у входа. Она повернула голову к отверстию. Там стоял мужчина. На бедре он держал Шасу.

Мужчина высок, широкоплеч, но свет падает у него из-за спины, и лица она не видит.

— Итак, спящая красавица проснулась… — Голос низкий, волнующий. — Долго же мы ждали.

Продолжая держать мальчика, он подошел к койке и наклонился.

— Мы тревожились, — мягко сказал он, и Сантэн посмотрела в лицо самому прекрасному мужчине, какого ей приходилось видеть, золотому мужчине, с длинными золотыми локонами и желтыми глазами леопарда на загорелом золотом лице.

Шаса у него на бедре подпрыгивал и тянулся к матери.

— Мама!

— Мой малыш!

Она подняла руку, и незнакомец снял Шасу с бедра и посадил на койку рядом с ней.

Приподняв Сантэн за плечи, он помог ей сесть и подложил под спину валик. Руки у него коричневые и сильные, нопальцы изящные, как у пианиста.

— Кто вы?

Ее голос звучал хриплым шепотом, под глазами темнели круги, точно свежие кровоподтеки.

— Меня зовут Лотар Деларей, — ответил он, а Шаса сжал кулак и с жаром заколотил мать по плечу.

— Осторожней! — Лотар схватил его за руку и остановил. — Твоя мама еще не готова к таким выражениям любви, пока не готова.

Она заметила, как смягчилось лицо Лотара, когда он посмотрел на мальчика.

— Что со мной было? — спросила Сантэн. — И где я?

— На вас напал лев и искалечил. Когда я его застрелил, вы упали с дерева.

Она кивнула.

— Да, это я помню, но потом…

— У вас была сильная контузия и воспалились раны, нанесенные львом.

— Как давно? — выдохнула она.

— Шесть дней, но худшее позади. Ваша нога еще распухла и воспалена, мефрау Кортни.

Она вздрогнула.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Я знаю, что вас зовут Сантэн Кортни и что вы одна из уцелевших с парохода «Протеа Касл».

— Как? Как вы все это узнали?

— Меня отправил вас искать ваш свекор.

— Мой свекор?

— Полковник Кортни и еще одна женщина, Анна Сток.

— Анна? Она жива?

Сантэн схватила его за руку.

— В этом нет никаких сомнений! — рассмеялся он. — Очень даже жива.

— Господи, какое счастье! Я думала, она утонула…

Сантэн замолчала, заметив, что все еще держит его за руку. Выпустила руку и снова откинулась на валик.

— Расскажите, — попросила она, — расскажите все. Как она? Как вы узнали, где меня искать? Где Анна сейчас? Когда я ее увижу?

Лотар снова рассмеялся. Зубы у него были очень белые.

— Сколько вопросов! — Он придвинул стул к ее постели. — С чего же начать?

— Начните с Анны, расскажите все о ней.

Он говорил, а Сантэн жадно слушала, глядя ему в лицо, задавала новый вопрос, как только он отвечал на предыдущий, сражалась со слабостью, упиваясь звуками его голоса, наслаждаясь новостями мира, от которого так долго была оторвана, наслаждаясь тем, что говорит с таким же человеком, как она сама, и снова видит белое цивилизованное лицо.

День почти догорел — за стенами хижины стемнело, — когда Шаса издал требовательный крик, и Лотар прервал свой рассказ.

— Он голоден.

— Я покормлю его, если вы ненадолго оставите нас, минхеер.

— Нет, — покачал головой Лотар, — у вас нет молока.

Голова Сантэн дернулась, как от пощечины; она смотрела на Лотара, и в голове ее теснились мысли. До сих пор она была слишком поглощена тем, что слушала и расспрашивала, и не подумала, что в лагере нет другой женщины, что шесть дней она была совершенно беспомощна и кто-то ухаживал за ней, мыл ее и переодевал, кормил и перевязывал раны. Слова Лотара, сказанные с будничной прямотой, вернули ее к реальности, в эту хижину. Глядя на Лотара, Сантэн чувствовала, как лицо заливает краска стыда. Щеки запылали, когда она представила, что эти тонкие пальцы касались мест, которых до того касался лишь один-единственный мужчина. При мысли о том, что довелось увидеть желтым, пронзительным глазам незнакомца, ей захотелось спрятаться.

Она почувствовала, что сгорает от смущения, а потом — невероятно! — ее охватило возбуждение, стало трудно дышать, и она отвела взгляд и отвернулась, чтобы он не видел ее алых щек.

Лотар как будто не подозревал о ее переживаниях.

— Пошли, солдат, покажем маме, что мы умеем.

Он поднял Шасу и стал кормить его с ложки, а Шаса подпрыгивал у него на коленях, при виде каждой новой ложки говорил «Ам! Ам!» — и бросался на нее, широко раскрыв рот.

— Вы ему нравитесь, — сказала Сантэн.

— Мы друзья, — согласился Лотар, влажной тряпкой стирая со лба и подбородка Шасы толстый слой кашицы.

— Вы умеете обращаться с детьми, — прошептала Сантэн и увидела, как в золоте его глаз отразилась внезапная боль.

— Когда-то у меня был сын, — сказал он и посадил Шасу рядом с ней, потом взял ложку и пустую чашку и направился к выходу.

— Где ваш сын? — негромко спросила она вслед Лотару. Он остановился у выхода, потом медленно повернулся к ней.

— Умер, — негромко сказал он.

* * *

Сантэн созрела и перезрела для любви. Ее одиночество превратилось в такой голод, который словно невозможно было утолить. Не помогали даже долгие неторопливые беседы, которые они вели под навесом фургона, когда Шаса сидел между ними; они беседовали в самые жаркие часы ленивых африканских дней.

Чаще всего говорили о дорогих ей книгах и музыке. Хотя Лотар предпочитал Гете Гюго и Вагнера Верди, эта разница создавала основу для забавных и обогащающих споров. В этих спорах Сантэн поняла, что он образованнее ее и больше знает, но, как ни странно, это не вызывало у нее негодования.

Это только заставило ее слушать внимательнее. Голос у Лотара был замечательный: после языка бушменов с его щелканьями и придыханиями она слушала этот голос, словно музыку.

— Спойте! — попросила она, когда очередная тема исчерпалась. — Мы с Шасой вам приказываем.

— К вашим услугам!

Он улыбнулся, с усмешкой низко поклонился и без стеснения запел.

«Забери цыпленка, и курица пойдет за тобой» — часто слышала Сантэн от Анны старинную пословицу, и теперь, глядя, как Шаса ездит по лагерю на плечах Лотара, поняла ее мудрость: ее глаза и сердце устремлялись за ними вслед.

Вначале она испытывала негодование, когда Шаса встречал Лотара криками «Па! Па!» Так обращаться ему следовало бы только к Мишелю. Но потом она с болью вспоминала, что Мишель лежит на кладбище в Морт-Омме.

После этого легче было улыбнуться, когда первая попытка Шасы без посторонней помощи встать на ноги закончилась быстрым, головой вперед, возвращением на землю и мальчик стал звать Лотара и пополз к нему за утешением.

Нежность и мягкость Лотара в обращении с ее сыном подстегнули страсть Сантэн и потребность в нем, потому что она понимала, что под красивой наружностью скрывается человек суровый и свирепый. Она видела, как уважают и побаиваются Лотара его люди, а ведь они тоже были жесткими людьми.

Только раз она видела его холодный, убийственный гнев, и это привело ее в ужас — как и человека, на которого этот гнев был направлен. Варк Ян, сморщенный желтый готтентот-койсанин, по лености и невежеству сел на лошадь Лотара, плохо закрепив седло, и стер ей спину почти до кости. Лотар кулаком ударил его по голове, сбил с ног, располосовал куртку и рубашку на спине ударами пятифутового хлыста из кожи гиппопотама и оставил лежать без памяти в луже собственной крови.

Эта ярость испугала Сантэн и вызвала ее отвращение, потому что со своего места на койке под навесом она видела все подробно. Позже однако, когда она осталась в хижине одна, ее отвращение развеялось и ему на смену пришли необычное возбуждение и тепло внизу живота. «Он опасен, — говорила она себе, — опасен и жесток», и вздрагивала на койке, не в силах уснуть. Лежала и прислушивалась к его дыханию в соседней хижине, и думала о том, что он раздевал ее и касался, когда она была без чувств, и при этой мысли краснела в темноте.

На следующий день он поразил ее тем, как мягок и нежен был, когда держал ее ногу на колене и осторожно снимал с воспаленной плоти полоски ткани и нити. На ноге остались глубокие темные полосы. Он наклонился и понюхал раны.

— Теперь чисто. Краснота — это стремление вашего тела избавиться от швов. Теперь, когда швов нет, заживать будет быстро.

Лотар оказался прав. Спустя два дня Сантэн смогла впервые выйти из хижины с помощью костыля, который он для нее вырезал.

— У меня ноги подгибаются, — жаловалась она, — и я слаба, как Шаса.

— Скоро снова будете сильной.

Он обнял ее за плечи, чтобы поддержать. Она задрожала от его прикосновения и понадеялась, что он этого не заметит и уберет руку.

Они остановились возле лошадей, и Сантэн трепала их по холкам и бокам, гладила шелковые морды и наслаждалась запахом, пробуждавшим воспоминания о доме.

— Хочу снова поехать верхом, — сказала она.

— Анна Сток говорила мне, что вы искусная наездница, она говорила, что у вас был жеребец, белый жеребец.

— Нюаж. — У Сантэн на глаза навернулись слезы, и она прижалась лицом к шее гунтера Лотара, чтобы скрыть их. — Мое белое облако. Он был такой красивый, такой сильный и быстрый.

— Нюаж, — Лотар взял ее за руку, — красивая кличка. — Потом продолжил: — Да, скоро вы поедете верхом. Нас ждет долгое путешествие туда, где вас ждут ваш свекор и Анна Сток.

Впервые Сантэн подумала о конце этой волшебной интерлюдии. Она отстранилась от лошади и через ее спину посмотрела на Лотара. Ей не хотелось, чтобы это кончалось, не хотелось, чтобы он уходил. Но он уйдет.

— Я устала, — сказала она. — Не думаю, чтобы я была готова ехать верхом.

Этим вечером она сидела под навесом и делала вид, что читает, хотя сама из-под опущенных ресниц искоса поглядывала на Лотара. Вдруг он посмотрел на нее и улыбнулся с таким понимающим блеском в глазах, что она покраснела и в смущении отвела взгляд.

— Я пишу полковнику Кортни, — сказал он, сидя с ручкой в руке за складным походным бюро и улыбаясь ей. — Завтра я отправлю в Виндхук всадника, но ему потребуется две недели, чтобы добраться туда и вернуться. Я сообщаю полковнику Кортни, когда и где мы можем встретиться; предлагаю назначить встречу на 19 число следующего месяца.

Она хотела сказать «Так быстро?», но только молча кивнула.

— Я уверен, вы хотите как можно быстрей воссоединиться с семьей, но не думаю, что мы сможем добраться до места раньше.

— Понимаю.

— Однако я буду рад отправить с посыльным и ваше письмо.

— О, это было бы замечательно! Анна, душенька, расквохчется, как старая курица.

Лотар встал из-за бюро.

— Пожалуйста, садитесь. Перо и бумага в полном вашем распоряжении, миссис Кортни. Пока вы заняты, мы с мастером Шасой займемся ужином.

Удивительно, но после того как Сантэн написала начальное приветствие «Дорогая, дорогая Анна!», больше ничего она написать не могла. Все слова казались слишком незначительными.

«Благодарю Бога за то, что ты пережила ту ужасную ночь. Я каждый день с тех пор думала о тебе…»

Дамбу, сдерживавшую слова, прорвало, и они полились на бумагу.

— Нам понадобится вьючная лошадь, чтобы везти это послание.

Лотар стоял у нее за плечом, и она вздрогнула, поняв, что исписала мелким почерком с десяток страниц.

— Мне столько нужно рассказать ей… но остальное подождет.

Сантэн сложила листки и запечатала воском из серебряного ящичка, вделанного в крышку бюро; Лотар подержал горящую свечу.

— Странно, — прошептала она. — Я почти забыла, как держать ручку. Это было так давно…

— Вы не рассказали, что с вами было, как вам удалось спастись с тонущего корабля, как удалось выжить, как вы оказались в сотнях миль от побережья, где, должно быть, вышли из моря…

— Не хочу об этом, — быстро ответила она.

На мгновение перед ее мысленным взором возникли маленькие янтарные лица в форме сердца, и Сантэн почувствовала угрызения совести — зачем она покинула их так жестоко.

— Даже думать об этом не хочу. Пожалуйста, больше никогда не касайтесь этой темы, сэр.

Тон ее был удивительно строгим.

— Конечно, миссис Кортни.

Он взял два запечатанных письма.

— Прошу прощения, но сейчас мне нужно отдать их Варку Яну. Он выедет завтра еще до рассвета.

У Лотара застыло лицо, говорил он коротко, отрывисто, обиженный ее отповедью.

Она смотрела, как он идет к костру слуг; слышала голоса, когда он отдавал приказ Варку Яну.

Когда Лотар вернулся в хижину, она сделала вид, что поглощена книгой, надеясь, что он заговорит с ней, но он уселся за бюро и открыл свой дневник. Это был вечерний ритуал — записи в переплетенном в кожу дневнике. Она слушала, как перо скрипит по бумаге, и негодовала — почему он занят чем-то другим, а не ею?

«У нас осталось так мало времени, — думала она, — а он так безрассудно его тратит».

— Что вы пишете? — спросила она.

— Вы знаете, что я пишу. Мы уже говорили с вами об этом, миссис Кортни.

— Вы все описываете в своем дневнике?

— Почти все.

— И обо мне пишете?

Он отложил перо и посмотрел на Сантэн. Она смутилась под прямым взглядом этих спокойных желтых глаз, но не смогла заставить себя извиниться.

— Вы совали нос в вещи, которые вас не касаются, — сказала она.

— Да, — согласился он, и она, чтобы скрыть смущение, спросила:

— Что же написали обо мне в своем знаменитом дневнике?

— А теперь, мадам, чересчур любопытны вы, — ответил он, закрыл дневник, положил его в ящик бюро и встал. — Прошу прощения, но я должен обойти лагерь.

* * *

Так Сантэн узнала, что не может обращаться с ним так, как обращалась с отцом или даже с Майклом Кортни. Лотар гордый человек и не позволит ей задевать его достоинство; это мужчина, который всю жизнь боролся за право быть хозяином самому себе.

Он не позволит ей воспользоваться его рыцарственностью по отношению к ней и к маленькому Шасе. Она училась не пытаться подчинять его себе.

Утром следующего дня Сантэн поняла, что не находит себе места из-за его холодности и церемонного обращения, но потом разозлилась. «Такая мелкая размолвка, а он надулся, как капризный ребенок, — говорила она себе. — Что ж, посмотрим, кто будет дуться сильней и дольше».

На второй день ее гнев сменился чувством горестного одиночества. Она тосковала по улыбке Лотара, по удовольствию долгих путаных споров, по его смеху и голосу, когда он пел ей.

Она наблюдала, как вперевалку топает по лагерю Шаса, держась за руку Лотара и вовлекая его в разговор, который понимали только они. Сантэн ужаснулась, осознав, что ревнует Лотара к собственному ребенку.

— Я покормлю Шасу, — холодно сказала она. — Мне пора приступать к своим обязанностям. Вы можете больше не утруждаться, сэр.

— Конечно, миссис Кортни.

Ей захотелось заплакать и попросить прощения. Но ее гордость встала между ними горной грядой.

Весь день Сантэн прислушивалась, ожидая, что услышит топот его лошади. Но слышала только далекие ружейные выстрелы. Лотар вернулся затемно, они с Шасой уже легли. Она лежала в темноте и слушала, как сбрасывают туши антилоп, которых застрелил Лотар, и подвешивают на стойку для разделки.

Лотар допоздна сидел у костра со своими людьми, и до нее долетали взрывы их смеха, когда она пыталась уснуть.

Наконец она услышала, как он прошел в свою хижину; заплескалась вода, — он мылся у входа из ведра; затем заскрипели ремни: он ложился в постель.

Ее разбудили крики Шасы. Сразу поняв, что ему больно, Сантэн спустила ноги с койки и, еще не вполне проснувшись, ощупью поискала его.

В хижине Лотара чиркнула спичка и загорелся фонарь.

— Ш-ш-ш! Тише, малыш!

Она прижала Шасу с груди и встревожилась — таким горячим было его маленькое тело.

— Можно? — спросил от входа Лотар.

— О да.

Он, наклонившись, вошел и поставил фонарь.

— Шаса заболел.

Лотар — взъерошенный спросонок, голый до пояса — взял у нее ребенка.

Он коснулся распухшей щеки Шасы и сунул палец пискуну в рот. Шаса подавился очередным воплем и впился в этот палец, как акула.

— Еще один зуб, — улыбнулся Лотар. — Я нащупал его утром.

Он вернул ей Шасу, и тот протестующе закричал.

— Сейчас вернусь, солдат.

Она слышала, как он роется в аптечке, которая была привинчена к полу его фургона.

Вернулся он с маленькой бутылочкой, и когда раскупорил ее, Сантэн поморщилась, узнав запах гвоздичного масла.

— Сейчас полечим наш гадкий зубик, сейчас полечим. — Лотар помассировал ребенку десны, и Шаса стал сосать его палец. — Вот какой храбрый солдат.

Он положил ребенка на койку, и через несколько минут тот уснул.

Лотар взял фонарь.

— Спокойной ночи, миссис Кортни, — негромко сказал он и направился к выходу.

— Лотар!

Его имя в ее устах удивило обоих.

— Пожалуйста, — прошептала она, — я так долго была одна. Не будь со мной жесток.

Она протянула к нему руки. Он подошел и опустился рядом с ней.

— О Лотар… — Ее голос звучал порывисто и приглушенно, она обняла его за шею. — Люби меня, пожалуйста, люби меня, — умоляла она, и его губы на ее губах были горячи, как в лихорадке, а руки так сильны, что она ахнула, когда дыхание вырвалось из легких.

— Да, я был жесток с тобой, — негромко говорил он, и его голос дрожал, — но только потому, что отчаянно хотел обнять тебя, сгорал от любви к тебе…

— О Лотар, обними меня, люби меня и никогда не отпускай!

* * *

Последующие дни стали замечательным воздаянием за все трудности и одиночество последних месяцев. Судьба словно сжалилась и осыпала Сантэн всеми теми радостями, которых она так долго была лишена.

Каждое утро она просыпалась на рассвете и, еще не открыв глаз, в ужасе, что его может не оказаться рядом, начинала искать его, но он всегда был. Иногда он притворялся спящим, и она пыталась пальцами открыть ему веки. Когда ей это удавалось, он закатывал глаза, так что видны были только белки, а Сантэн хихикала и засовывала язык глубоко ему в ухо, обнаружив, что это единственное, чего он не выдерживает. Тогда на его голых руках выступали мурашки, он сразу просыпался и хватал ее, и ее смешки переходили в аханье, а потом в стоны.

В прохладе утра они катались верхом, усадив Шасу в седло перед Лотаром. Первые несколько дней они пускали лошадей шагом и не слишком удалялись от лагеря. Однако по мере того как к Сантэн возвращались силы, они уезжали все дальше, а возвращаясь, последнюю милю проделывали галопом, наперегонки, и Шаса, чувствуя себя на руках Лотара в безопасности, возбужденно кричал, когда они врывались в лагерь, раскрасневшиеся и страшно голодные.

Долгие жаркие дни они проводили в хижине, сидя порознь, лишь изредка касаясь друг друга, когда Лотар передавал ей книгу или когда они передавали Шасу; но они ласкали друг друга глазами и голосом, и истома превращалась в сладкую пытку.

Едва жара спадала и солнце садилось, Лотар опять приказывал привести лошадей, и они уезжали к осыпи у подножия горы. Стреноживали лошадей и — Шаса ехал на плече Лотара — поднимались наверх, в одну из долин с крутыми склонами. Здесь, под древними фресками бушменов, Лотар обнаружил еще один термальный источник. Он бил прямо из скалы, наполняя небольшой круглый каменный бассейн.

В первый раз Лотара пришлось уговаривать раздеться; Сантэн была рада избавиться от надоевшего длинного платья и нижних юбок; они ее раздражали, и она наслаждалась наготой, к которой привыкла в пустыне. Она плескала в Лотара водой, насмехалась, дразнила, и, наконец, он чуть ли не с вызовом сбросил брюки и торопливо погрузился в воду.

— Бесстыдница, — сказал он довольно серьезно.

Присутствие Шасы в определенной степени ограничивало их свободу, и только под покровом зеленой воды они легко, украдкой касались друг друга, постепенно все больше возбуждаясь. Наконец Лотар больше не мог терпеть и хватал ее, упрямо выпятив подбородок, — это выражение она уже хорошо знала. Тогда она ускользала от его объятий с девичьим визгом, выскакивала из воды и торопливо натягивала юбки на длинные ноги и розовые от горячей воды ягодицы.

— Последний останется без ужина!

И только уложив Шасу и задув лампу, она, тяжело дыша, пробиралась в хижину Лотара. Он ждал ее, напряженный, возбужденный прикосновениями, насмешками и вынужденным воздержанием в течение дня. Они яростно бросались друг на друга, почти как противники в смертельной схватке.

Много позже, лежа в темноте в обнимку, они — тихо, чтобы не разбудить Шасу — строили планы и обменивались обещаниями, рисуя будущее, которое раскинулось перед ними, как будто они стояли на пороге рая.

* * *

Казалось, Варк Ян уехал всего несколько дней назад, но неожиданно в самую жару он въехал в лагерь на взмыленной лошади.

Он привез письма, зашитые в брезент и запечатанные смолой. Одно из писем было адресовано Лотару, и тот прочел его в одно мгновение.

Имею честь известить Вас, что в моем распоряжении находится документ о Вашей амнистии, подписанный генеральным прокурором Мыса Доброй Надежды и министром юстиции Южно-Африканского Союза.

Поздравляю Вас с успехом предприятия и с нетерпением жду встречи в указанном месте в указанное время. Там я буду иметь удовольствие передать документ Вам в руки.

Искренне Ваш Гаррик Кортни, полковник.

Два других письма были адресованы Сантэн.

Одно было также от Гарри Кортни, он приветствовал ее и Шасу в лоне семьи и обещал свою любовь, заботу и все, что из этого следовало.

Из несчастного существа, погруженного в бесконечную печаль, Вы разом превратили меня в счастливейшего и полного радости отца и деда.

Жажду обнять вас обоих.

С нетерпением жду этого дня. Ваш любящий и покорный свекор Гаррик Кортни.

Третье письмо, гораздо толще двух первых вместе взятых, было написано корявым почерком полуграмотной Анны Сток. С раскрасневшимся от возбуждения лицом, то громко смеясь, то плача, Сантэн читала Лотару отрывки из этого письма и, дочитав, тщательно сложила его.

— Я хочу их видеть, но боюсь вмешательства жизни в наше счастье. Хочу поехать и в то же время хочу навсегда остаться здесь с тобой. Это глупо?

— Да, — со смехом отвечал он. — Конечно, глупо. Выступаем на закате.

* * *

Спасаясь от дневной жары, передвигались по ночам.

Шаса, убаюканный ровным движением колес, спокойно спал в фургоне, а Сантэн ехала верхом стремя в стремя с Лотаром. Его волосы сияли в лунном свете, тень смягчала следы страданий и лишений в его чертах, и Сантэн обнаружила, что с трудом отрывает взгляд от его лица.

По утрам перед рассветом устраивали привал.

Если остановку делали между источниками, то поили из ведер скот и лошадей, прежде чем в тени фургонов пережидать дневную жару.

К концу дня, пока слуги свертывали лагерь и запрягали животных, Лотар отправлялся на охоту. Вначале Сантэн ездила с ним, не в силах отпустить его от себя хотя бы на час.

Потом однажды вечером в меркнущем свете Лотар выстрелил неточно, и пуля из ружья «маузер» разорвала брюхо красивой маленькой антилопе-прыгуну.

С поразительной выносливостью антилопа бежала от лошадей, из зияющей раны свешивался клубок ее кишок. И даже когда она, наконец, упала, то подняла голову и смотрела, как Лотар спешивается и достает охотничий нож. С тех пор, когда Лотар отправлялся за свежим мясом, Сантэн оставалась в лагере.

Поэтому когда с севера неожиданно подул несильный, но холодный ветер, она была в лагере одна. Сантэн поднялась в жилой фургон за теплой одеждой для Шасы.

Фургон был битком набит снаряжением, упакованным и приготовленным к ночному переходу. Саквояж с детскими вещами, присланными Анной, стоял в самой глубине фургона, и чтобы добраться до него, Сантэн пришлось перелезть через желтый деревянный сундук. Длинное платье мешало, она покачнулась на сундуке и вытянула руку, ища опоры.

Ближайшей опорой оказалась медная ручка походного бюро, привязанного к койке. Сантэн чуть надавила, и ящик на дюйм приоткрылся.

«Забыл запереть, — подумала она. — Надо его предупредить».

Она закрыла ящик, перебралась через сундук, дотянулась до саквояжа, вынула курточку для Шасы и пробиралась обратно, когда снова увидела ящик бюро и вдруг замерла, глядя на него.

Искушение. Зуд любопытства. Как заноза в пальце. В этом ящике — дневник Лотара.

«Фу, стыдно!» — строго сказала она себе, но рука сама собой снова коснулась медной ручки.

«Что он написал обо мне? — Она медленно открыла ящик и посмотрела на толстую, переплетенную в кожу тетрадь. — Действительно ли я хочу узнать?»

Сантэн начала закрывать ящик и все же капитулировала перед непреодолимым искушением.

«Прочту только о себе», — пообещала она.

Она быстро прошла к клапану и осторожно, виновато выглянула из фургона. Сварт Хендрик вел быков, собираясь запрягать их.

— Хозяин вернулся? — спросила она.

— Нет, миссус, и выстрелов мы не слыхали. Сегодня он вернется поздно.

— Позовите меня, если увидите, что он возвращается, — приказала Сантэн и вернулась к бюро.

Она присела с тяжелым дневником на коленях и с облегчением увидела, что он написан почти исключительно на африкаансе, лишь с редкими вкраплениями немецкого. Она полистала страницы, пока не нашла день своего спасения. Запись была длиной в четыре страницы, самая длинная во всем дневнике.

Лотар подробно описал нападение льва и спасение, возвращение к фургонам, когда она оставалась без сознания; рассказал также о Шасе. Она, улыбаясь, прочла: «Крепкий парень, такого же возраста, как Манфред, когда я впервые его увидел. Я сразу привязался к нему».

По-прежнему улыбаясь, она поискала свое описание, и глаза ее остановились на абзаце: «Несомненно, это та самая женщина, хотя она изменилась по сравнению с фотографией и моим кратким воспоминанием о ней. Волосы у нее густые и курчавые, как у девушки из племени нама, лицо худое и коричневое, как у обезьянки… — Сантэн оскорбленно ахнула, — но тут она открыла на мгновение глаза, и мне показалось, что у меня разорвется сердце, такие они были огромные и мягкие».

Отчасти умиротворенная, она полистала дневник дальше, быстро переворачивая страницы и, как воровка, прислушиваясь, не слышно ли лошади Лотара.

В абзаце, написанном аккуратным немецким почерком, она разобрала слово «бушмены». Это слово привлекло ее внимание. Сердце дрогнуло, она чрезвычайно заинтересовалась.

«Ночью в лагерь пробирались бушмены. Хендрик нашел их след возле места, где стояли лошади и скот. Мы пошли по нему при первом свете. Трудная охота».

Слово «jag» — охота — удивило Сантэн. Почему охота, удивилась она. Это слово применимо только к преследованию и убийству животных. Она стала торопливо просматривать дальше.

«Мы увидели двух бушменов, но они чуть не ушли от нас, с проворностью бабуинов карабкаясь на гору.

Мы не могли идти за ними и потеряли бы их, если бы не их любопытство, тоже как у бабуинов. Один из них остановился на верху утеса и посмотрел вниз, на нас. Выстрел был трудный, издали и вверх».

Кровь отхлынула от щек Сантэн. Она не могла поверить в то, что читала; слова громыхали в ее голове, как в огромной пустой пещере.

«Но я выстрелил точно и попал. И стал свидетелем необычайного происшествия. Стрелять снова не понадобилось: другой бушмен упал с утеса. Снизу могло показаться, что он сам бросился в пропасть. Но я в это не верю: животные не способны на самоубийство. Скорее в страхе и панике он споткнулся. До обоих тел было трудно добраться. Но я решил осмотреть их. Подъем был трудным и опасным, но я в общем вознагражден за свою настойчивость. Первое тело — старика, того, что упал с утеса, — ничем не примечательно, за исключением того, что у него был складной нож фирмы „Джозеф Роджерс“ из Шеффилда; нож висел на шнурке на поясе».

Сантэн замотала головой.

— Нет! — прошептала она. — Нет!

«Я думаю, нож был украден у какого-нибудь путешественника. Старый мошенник, вероятно, пришел в наш лагерь в надежде на такую же добычу».

Сантэн увидела маленького О’ва, как он сидит обнаженный на корточках с ножом в руке; по его морщинистому лицу катятся слезы радости.

— О Господи, Боже милосердный, нет! — простонала она, но ее глаза продолжали безжалостно следовать по жестоким строкам.

«Однако на втором теле — это была женщина — я нашел более интересный трофей. Она была еще старше мужчины, а ее шею украшало замечательное ожерелье…»

Тетрадь выпала из рук Сантэн; она закрыла лицо руками.

— Х’ани! — воскликнула она на языке племени сан. — Моя старая бабушка, моя старая почтенная бабушка, ты приходила к нам! И он застрелил тебя!

Она начала раскачиваться из стороны в сторону, утробно воя, гортанно — так бушмены выражают горе.

Неожиданно она бросилась к бюро, выдернула ящик и начала рыться в нем, разбрасывая по полу чистые листы писчей бумаги, ручки, палочки воска.

— Ожерелье! — всхлипывала она. — Ожерелье! Я должна удостовериться.

Сантэн схватилась за ручку маленького нижнего отделения и дернула на себя. Ящичек был закрыт. Тогда с помощью небольшого домкрата, лежавшего рядом с инструментами, она раскачала замок и открыла его. Внутри лежала фотография в серебряной рамке: пухлая блондинка с ребенком на коленях — и стопка писем, перевязанных шелковой лентой.

Сантэн швырнула все это на пол и взломала следующее отделение. Здесь лежали пистолет в деревянной кобуре и коробка с патронами. Она бросила их поверх писем, и на дне ящичка обнаружила коробку из-под сигар.

Она подняла крышку. Внутри сверток в полосатом головном платке. Дрожащими руками Сантэн подняла его, и оттуда выпало ожерелье Х’ани.

Сантэн смотрела на него, как на ядовитую змею, держа руки за спиной, и негромко приговаривала:

— Х’ани… о моя старая бабушка…

Ей пришлось зажать рот руками, чтобы не дрожали губы. Потом она взяла ожерелье и держала его, но на расстоянии вытянутой руки.

— Он убил тебя, — прошептала Сантэн, и ее затошнило: она увидела на пестрых камнях засохшую кровь. — Застрелил, как животное.

Она прижала ожерелье к груди и снова принялась раскачиваться и выть, но глаза держала плотно закрытыми, чтобы не давать волю слезам. И все еще сидела так, когда услышала топот копыт и крики слуг, приветствующих возвращение Лотара.

Она встала и покачнулась от нового приступа тошноты. Ее горе было как болезнь, но тут она услышала его голос:

— Хендрик, возьми мою лошадь! Где миссус?

Ее горе стало другим, и хотя руки Сантэн по-прежнему дрожали, она подняла подбородок и в ее глазах сверкнули не слезы, а всепоглощающий гнев.

Она схватила пистолет «люгер» и вытащила его из полированной деревянной кобуры. Щелкнула затвором и увидела, как входит в патронник блестящий медный патрон.

Положив пистолет в карман платья, она вышла из фургона.

Когда она спрыгнула на землю, Лотар пошел к ней и его лицо прояснилось от радости при виде ее.

— Сантэн…

Он остановился, увидев ее лицо.

— Сантэн, что случилось?

Она протянула ожерелье. Оно блестело и позвякивало в ее дрожащих пальцах. Говорить она не могла.

Лицо его отвердело, глаза стали суровыми и яростными.

— Ты открыла мое бюро!

— Ты убил ее!

— Кого? — Он искренне удивился. Потом сообразил: — А, бушменку.

— Х’ани!

— Не понимаю.

— Мою маленькую бабушку.

Теперь он встревожился.

— Что-то не так, позволь мне…

Он пошел к ней, но Сантэн попятилась и закричала:

— Не подходи ко мне, не трогай! Никогда больше не прикасайся ко мне!

И она достала из кармана «люгер».

— Сантэн, успокойся. — Он остановился, увидев пистолет. — Ты с ума сошла? — Он удивленно смотрел на нее. — Дай сюда.

И сделал шаг вперед.

— Ты убийца, хладнокровный убийца, ты убил ее! — Она держала пистолет обеими руками, он запутался в ожерелье, ствол дергался и ходил кругами. — Ты убил мою маленькую Х’ани. Ненавижу тебя!

— Сантэн!

Он протянул руку, чтобы отобрать у нее оружие.

Блеснула вспышка, показался дым, отдача рванула пистолет вверх, и руки Сантэн тоже взлетели вверх. Выстрел прозвучал, как щелчок хлыста, оглушив ее.

Тело Лотара дернулось назад, он повернулся на пятках. Длинные золотые локоны блестели на солнце, как спелая пшеница. Он опустился на колени, потом упал лицом вниз.

Сантэн опустила «люгер» и прислонилась к стене фургона. Хендрик бросился вперед и выхватил у нее пистолет.

— Я тебя ненавижу, — тяжело дыша, кричала она Лотару. — Умри и будь проклят! Умри и проваливай в ад!

* * *

Сантэн ехала, бросив поводья, позволив лошади самой определять скорость и маршрут. Шаса сидел у нее на руках в перевязи, которая облегчала переноску. Она держала мальчика на согнутой руке, и он спокойно спал.

Ветер пятые сутки непрерывно хлестал пустыню, и подвижные пески с шорохом и свистом скользили по поверхности земли, как морская пена по берегу; круглые шары перекати-поля катились по земле, как футбольные мячи. Небольшое стадо антилоп-прыгунов повернулось спинами к холодным порывам ветра, зажав хвосты между ногами.

Сантэн обмотала голову тюрбаном из шарфа, а на плечи набросила одеяло, чтобы укрыть Шасу и себя от ветра. Она согнулась в седле; холодный ветер рвал концы одеяла и играл длинной гривой лошади. Сантэн сощурила глаза, оберегая их от переносимой ветром пыли, и увидела Палец Бога.

Он был еще далеко, едва различимый в насыщенном тусклой пылью воздухе, но торчал в небо, даже при такой погоде видный за пять миль. Именно поэтому Лотар Деларей и выбрал его. Он единственный в своем роде, его невозможно перепутать ни с чем иным на местности.

Сантэн подняла голову лошади и заставила ее пойти быстрее. Шаса во сне заплакал, протестуя против смены ритма, а Сантэн выпрямилась в седле, пытаясь прогнать печаль и гнев, тяготившие ее и грозившие раздавить душу.

Постепенно Палец Бога становился все более заметен на фоне желтого пыльного неба — тонкий каменный столб, устремленный к небесам, с утолщением на самой верхушке, в двухстах футах над равниной, похожим на раздутый капюшон кобры. Вглядываясь в неподвижный камень, Сантэн вдруг ощутила необъяснимый суеверный страх, какой, наверное, охватывал когда-то давно готтентотов, назвавших этот столб «коброй».

У подножия огромного каменного монумента блеснул свет, отраженный от металла; она заслонила глаза и вгляделась внимательнее.

— Шаса, — прошептала она, — они здесь! Они ждут нас!

Она пустила усталую лошадь легким галопом и приподнялась в стременах.

В тени каменного столба стоял автомобиль, рядом была воздвигнут маленький зеленый садовый шатер. Перед навесом горел костер, над ним поднимался столб дыма, синий, как перо цапли. Ветер разносил его по равнине.

Сантэн сорвала с головы тюрбан и замахала им, как флагом.

— Здесь! — закричала она. — Я здесь!

От костра встали две едва различимые человеческие фигуры и смотрели на нее.

Она махала руками и кричала, пустив лошадь в галоп, и одна из фигур побежала ей навстречу. Женщина, крупная женщина в длинной юбке. Приподнимая юбку до колен, она торопливо бежала по мягкой почве. От усилий и переживаний лицо ее было ярко-алым.

— Анна! — закричала Сантэн. — О Анна!

По широкому красному лицу текли слезы. Анна выпустила юбку и широко раскинула руки.

— Мое дитя! — закричала она. Сантэн соскочила с седла и, прижимая Шасу к груди, бросилась в ее объятия.

Обе плакали, цепляясь друг за друга и пытаясь говорить, одновременно и бессвязно, смеясь между всхлипами. Шаса, зажатый между ними, издал протестующий вопль.

Анна схватила его и обняла.

— Мальчик, это мальчик! Мишель!

Счастливая Сантэн всхлипывала.

— Я назвала его Мишель Шаса.

Шаса завопил и схватил руками это замечательное лицо, такое большое и красное, как спелый плод.

— Мишель!

Анна плакала, целуя его. Шаса, который все знал о поцелуях, широко раскрыл рот и залил теплой слюной подбородок Анны.

Неся Шасу, Анна повела Сантэн за руку к шатру и костру.

К ним почтительно приблизился высокий мужчина с сутулыми плечами. Его редеющие рыжеватые с проседью волосы были зачесаны назад со лба ученого, а мягкие, немного близорукие глаза были чуть темнее, чем голубые глаза Майкла; нос, такой же крупный, как у генерала Шона Кортни, казалось, слегка стыдился своей величины.

— Я отец Майкла, — застенчиво сказал этот человек, и Сантэн словно увидела поблекшую и смазанную фотографию своего Мишеля. И почувствовала укол вины, ведь она не сдержала клятву, не была верна ему. Перед ней словно предстал сам Майкл. На мгновение ей вспомнилось изуродованное тело в кабине горящего самолета. Сознавая свою вину, полная горя, она подбежала к Гарри и обняла его.

— Папа! — сказала она, и тут самообладание покинуло Гарри. Он закашлялся и обнял ее.

— Я уже потерял надежду…

Гарри не мог продолжать. При виде его слез Анна снова разрыдалась. Для Шасы это было слишком. Он тоже заревел. Все четверо стояли под Пальцем Бога и плакали.

* * *

Фургоны словно плыли к ним в облаках пыли, покачиваясь на неровной поверхности, и пока они их ждали, Анна сказала:

— Мы должны быть вечно благодарны этому человеку.

Она сидела на боковом сиденье «фиата», держа на руках Шасу; Сантэн сидела рядом с ней.

— Он получит хорошую плату.

Гарри одной обутой в сапог ногой стоял на подножке. В руке он держал свернутый документ, перевязанный красной лентой. Он похлопал им по своему протезу.

— Сколько вы ему ни заплатите, этого мало, — твердо сказала Анна и крепче обняла Шасу.

— Он преступник и изменник, — нахмурился Гарри. — Мы во многом идем наперекор…

— Пожалуйста, папа, отдайте ему то, что ему причитается, — сказала Сантэн, — и пусть уходит. Я больше никогда не хочу его видеть.

Маленький полуголый мальчик нама, который вел первого быка, свистнул, останавливая животных, и Лотар Деларей медленно сошел с сиденья фургона, морщась от усилий.

— Он ранен, — сказала Анна. — Что с ним случилось?

Сантэн молча отвернулась.

Лотар собрался с силами и пошел навстречу Гарри. На полпути между «фиатом» и фургоном они обменялись коротким рукопожатием, причем Лотар неловко протянул здоровую левую руку.

Говорили они негромко, так что туда, где сидела Сантэн, слова не долетали. Гарри протянул ему пергаментный свиток. Лотар зубами развязал ленту, расстелил лист на коленях, придерживая здоровой рукой, и прочел его.

Минутой позже он распрямился и дал возможность листку снова свернуться. Кивнул Гарри и что-то сказал. Лицо его оставалось бесстрастным. Гарри неловко переступил с ноги на ногу, протянул было руку для пожатия, но передумал: Лотар не смотрел на него.

Он не сводил глаз с Сантэн и, обойдя Гарри, медленно направился в ее сторону. Выхватив Шасу из рук Анны, Сантэн усадила ребенка в самый дальний угол машины и загородила собой. Лотар остановился, с выражением непонятной мольбы протягивая к Сантэн здоровую руку, но увидел ее лицо, и рука бессильно упала.

Удивленный Гарри переводил взгляд с одного на другую.

— Мы можем ехать, папа? — спросила Сантэн звонким чистым голосом.

— Конечно, дорогая.

Гарри заторопился к переднему сиденью и наклонился, проворачивая ручку. Мотор заработал. Тогда он занял место шофера и включил зажигание.

— Вы ничего не хотите сказать этому человеку? — спросил он, и когда Сантэн ничего не ответила, «фиат» рывком двинулся вперед.

Сантэн оглянулась всего раз, когда они уже проехали милю по песчаной дороге. Лотар Деларей стоял под высокой каменной скалой — крошечная одинокая фигура в пустыне — и смотрел им вслед.

* * *

Зеленые холмы Зулуленда так разительно отличались от пустоты Калахари и от чудовищных дюн Намиба, что Сантэн с трудом верилось — неужели все это на одном континенте? Но потом она вспомнила, что они на юге Африки, больше чем за тысячу миль от Пальца Бога.

Гарри Кортни остановил машину на верху крутого откоса над Бабуиновым ручьем, выключил двигатель и помог женщинам выйти.

Взяв у Сантэн Шасу, он провел их к краю.

— Вот, — показал он. — Это Тенис-крааль, где родились сначала мы с Шоном, а потом и Майкл.

Он стоял у подножия откоса, среди садов. Даже отсюда, издалека, Сантэн видела, что сады не ухожены и заросли, как джунгли. Высокие пальмы и деревья спатодеи были густо обвиты пурпурной бугенвиллеей, а искусственные рыбьи садки заросли зелеными водорослями.

— Конечно, дом после пожара перестроили. — Гарри замялся, в его голубых мутноватых глазах промелькнула тень: в этом пожаре погибла мать Майкла, — и поспешно продолжил: — За эти годы я кое-что добавил.

Сантэн улыбнулась: дом напомнил ей парализованную старуху, в чьем наряде сочетались самые разные фасоны, причем ни один ей не шел. Греческие колонны и красный георгианский кирпич смотрелись несуразно под белым лепным фронтоном с причудливыми завитушками в капско-голландском стиле.

Изогнутые дымоходы цвета ячменного сахара неуклюже теснились на фоне зубчатых каменных опор и башенок. А за ними, простираясь до самого горизонта, виднелись волнистые поля сахарного тростника, который колыхался под легким ветром, будто зеленая поверхность летнего океана.

— А вон там Лайон-Коп. — Гарри показал на запад, где откос величественно изгибался, образуя заросший густым лесом амфитеатр вокруг города Ледибург. — Это земля Шона, все от моей границы до горизонта. Вон там! Насколько хватает глаз. Вдвоем мы владеем всем откосом. Вот там поместье Лайон-Коп, сквозь деревья видна крыша.

— Как красиво! — выдохнула Сантэн. — Посмотрите, там дальше горы со снежными вершинами.

— Это Дракенсберг, до них сто миль.

— А это? — Сантэн указала за городские крыши, за комплекс лесопилок и сахарных фабрик на элегантный белый дом на склоне долины. — Он тоже принадлежит Кортни?

— Да. — Выражение лица Гарри изменилось. — Дирку Кортни, сыну Шона.

— Я не знала, что у генерала Кортни есть сын.

— Иногда брат жалеет о том, что он у него есть, — сказал Гарри и, прежде чем она смогла что-нибудь спросить, энергично продолжил: — Идемте, уже почти время ланча, и если нам повезло и почтальон доставил мою телеграмму, слуги будут нас ждать.

— Сколько у вас садовников, минхеер? — спросила Анна. «Фиат» приближался по длинной извилистой подъездной дороге к Тенис-краалю, и Анна, неодобрительно хмурясь, рассматривала запущенную растительность.

— Кажется, четверо, а может, пятеро.

— Что ж, минхеер, они свое жалованье не заслужили, — строго сказала Анна, и Сантэн улыбнулась: она была уверена, что отныне ничего не подозревающим пока садовникам придется отрабатывать каждое су своего жалованья. Потом ее внимание привлекло нечто другое.

— О, смотрите!

Она порывисто встала, придерживаясь одной рукой за переднее сиденье, а другой держа шляпу. За белой крашеной оградой, которая шла вдоль дороги, на дальней стороне загона, табун годовалых лошадей, делая вид, что испугался машины, побежал по густой зеленой траве кикуйю; гривы развевались, копыта стремительно мелькали, шкуры блестели на солнце.

— Одной из ваших обязанностей, дорогая, будет следить, чтобы лошади были в хорошей форме. — Гарри обернулся на переднем сиденье и улыбнулся. — А скоро мы подберем пони и для юного Мишеля.

— Да ему и двух лет нету, — вмешалась Анна.

— Не бывает слишком молодых мужчин, мефрау. — Гарри улыбнулся ей, и улыбка сменилась похотливой усмешкой. — Или слишком старых.

И хотя Анна продолжала хмуриться, ее взгляд смягчился еще до того, как она отвернулась.

— Отлично! Все-таки слуги нас ждут! — воскликнул Гарри и остановил «фиат» перед двустворчатой тиковой параднойдверью.

Слуги в порядке старшинства, начиная с повара зулуса в высокой белой шапке и кончая конюхами, садовниками и работниками на конюшне, выступали вперед, чтобы их представили. Все они уважительно пожимали руки и сверкали в улыбке белыми зубами, так что Шаса возбужденно подпрыгивал на руках у Сантэн и громко кричал.

— Байете! — рассмеялся повар, приветствуя ребенка королевским салютом. — Будь здоров, маленький вождь, и расти таким же большим и сильным, как твой отец!

Вошли в дом, и Гарри гордо провел Сантэн и Анну по гигантским комнатам, где царил легкий беспорядок. Хотя Анна проводила пальцем по всем предметам, до каких могла дотянуться, и хмурилась, но роскошная столовая с украшающими стены охотничьими трофеями и библиотека с дорогими, но пыльными томами, которые в основном стопками лежали на полу, на столе и на креслах, а не стояли на полках, — атмосфера всех помещений в Тенис-краале была благожелательной и дружелюбной.

Сантэн почти сразу почувствовала себя дома.

— Как хорошо будет снова видеть здесь молодежь: красивых женщин и маленького мальчика, — сказал Гарри. — Этот старый дом нуждается в новой жизни.

— Небольшая уборка ему тоже не помешает, — проворчала Анна, но Гарри живо, пружинистой походкой, как молодой, уже поднимался по центральной лестнице.

— Идемте, я покажу вам ваши комнаты.

Спальня, которую Гарри предназначил для Анны, находилась рядом с его комнатами. Смысл этого ускользнул от Сантэн, зато Анна потупилась и стала похожа на застенчивого бульдога.

— А здесь будет ваша комната, дорогая.

Гарри проводил Сантэн по верхней галерее в огромную солнечную комнату с французскими окном, открывавшимся на широкую террасу, выходящую на сады. Сантэн радостно захлопала в ладоши и выбежала на террасу.

— Конечно, обстановку нужно обновить, но вы сами выберете цвета, ковры и занавеси. Теперь посмотрим комнату юного Мишеля.

Когда Гарри открыл дверь комнаты в галерее прямо напротив комнаты Сантэн, его настроение моментально ухудшилось. Едва войдя туда, она сразу поняла причину.

Присутствие Майкла чувствовалось повсюду. Он улыбался ей с фотографий в рамках на стенах: Майкл в форме регбиста стоит, сложив на груди руки, а рядом с ним еще четырнадцать улыбающихся молодых лиц; Майкл в белой спортивной форме для крикета с битой в руке; Майкл с дробовиком и связкой фазанов. Сантэн побледнела.

— Я думал, будет правильно, если Мишель займет комнату отца, — виновато сказал Гарри. — Конечно, дорогая, если вы не согласны, в доме еще пятнадцать комнат, из которых можно выбрать.

Сантэн медленно осмотрелась, увидела дробовики в стойке, удочки и биты в углу, книги на полках над письменным столом, плащи и твидовые пиджаки на вешалке.

— Да, — кивнула она, — это будет комната Шасы. И мы ничего не станем здесь менять.

— Хорошо! — Гарри довольно кивнул. — Я рад, что вы согласны.

И он вышел в галерею, отдавая слугам приказы на зулусском языке.

Сантэн медленно обошла комнату, коснулась кровати, на которой спал Майкл, прижала к щеке лацкан жесткого твидового пиджака, воображая, что чувствует неповторимый, присущий только Майклу запах тела, перешла к письменному столу, пальцами провела по инициалам МК, вырезанным в дубовой столешнице, пролистала «Джока в Бушвельде», снятого с полки, и прочла на форзаце: «Украдено из библиотеки Майкла Кортни». Закрыв книгу, она повернулась к двери.

В коридоре была легкая суета, Гарри руководил двумя слугами-зулусами, которые спотыкались под тяжестью кроватки Шасы. Внутри этой громоздкой конструкции из красного дерева с высокими опускающимися боковинами мог бы уместиться взрослый лев.

— Это детская кроватка Майкла. Я подумал, что в ней может спать его сын, как вы считаете, моя дорогая?

Прежде чем Сантэн успела ответить, внизу, в прихожей, требовательно зазвонил телефон.

— Покажите им, куда ее поставить, — крикнул Гарри, быстро спускаясь по лестнице.

Он отсутствовал с полчаса. Сантэн слышала, как время от времени звонит телефон. Вернулся Гарри возмущенным.

— Проклятый телефон просто не замолкает. Все хотят познакомиться с вами, моя дорогая. Вы знаменитость. С вами желает побеседовать еще один журналист.

— Надеюсь, вы сказали нет, папа.

Кажется, за последние два месяца все журналисты Союза просили об интервью. История о девушке, выжившей с ребенком в африканской глуши, привлекла внимание всех газет от Йоханнесбурга и Сиднея до Лондона и Нью-Йорка.

— Я его послал подальше, — заверил Гарри. — Но кое-кто еще очень хочет снова вас увидеть.

— Кто?

— Мой брат, генерал Корни. Он с женой приехал из Дурбана в свой второй дом в Лайон-Копе. Хотят, чтобы мы завтра пришли на ланч и провели с ними день. Я согласился от вашего имени. Надеюсь, я поступил правильно?

— О да, конечно!

* * *

Анна отказалась пойти с ними на ланч в Лайон-Коп.

— Здесь слишком много нужно сделать! — объявила она.

Слуги из Тенис-крааля уже дали ей прозвище Чеча — «Торопись!» Это было первое слово языка зулу, которое Анна выучила, и теперь все относились к ней с опасливым уважением.

Гарри и Сантэн покатили по насыпи, усадив Шасу между собой. Когда они добрались до усадьбы с красиво крытым соломой домом, рослый бородатый человек быстро спустился по ступеням, чуть прихрамывая, и раскрыл им объятия.

— Вы словно воскресли из мертвых, — негромко сказал Шон Кортни. — Словами не выразить, что я чувствую. — Потом повернулся и взял Шасу на руки. — Значит, это сын Майкла.

Шаса завопил от восторга, обеими руками вцепился в бороду и попытался вырвать ее с корнем.

Руфь Кортни, жена Шона, женщина за сорок, но моложе пятидесяти, великолепная, в расцвете красоты и элегантности, поцеловала Сантэн в щеку и мягко сказала:

— Майкл был для нас особенным человеком, и вы займете его место в наших сердцах.

За ней стояла молодая женщина. Сантэн сразу узнала ее по фотографии, которую генерал держал при себе во Франции. Буря Кортни еще красивее, чем на снимке: кожа, как лепесток розы, материнские выразительные еврейские глаза, — но красивый рот капризно кривился, а на лице была мина избалованного и чем-то недовольного ребенка. Она поздоровалась с Сантэн по-французски:

— Comment vas-tu, chйrie[103]?

Акцент у нее был ужасный.

Они посмотрели друг другу в глаза и сразу почувствовали взаимную неприязнь, сильную и признаваемую обеими.

Рядом с Бурей стоял высокий, стройный молодой человек с серьезным лицом и мягким взглядом. Марк Андерс, секретарь генерала. Сантэн он сразу понравился, как не понравилась девушка.

Генерал Шон Кортни взял под руки Сантэн и жену и повел их в дом Лайон-Коп.

Хотя эти дома разделяло всего несколько миль, они были совершенно разные. Желтый деревянный пол Лайон-Копа до блеска натерт воском, картины в светлых жизнерадостных тонах — среди них Сантэн узнала полотно Гогена из таитянского цикла — и повсюду большие вазы со свежими цветами.

— Если дамы отпустят нас с Гарри на несколько минут, я оставлю вам молодого Марка, он вас развлечет.

Шон увел брата в кабинет, а его секретарь налил дамам прохладительные напитки.

— Я был во Франции с генералом, — сказал Марк, передавая Сантэн бокал, — и хорошо знаю вашу деревню Морт-Омм. Мы останавливались в ней, когда ждали своей очереди идти на передовую.

— О, как замечательно вспомнить о доме! — воскликнула Сантэн и под влиянием порыва взяла Марка за руку. Из противоположного угла гостиной лениво возлежавшая на шелковой софе Буря Кортни бросила на нее взгляд, полный такого неразбавленного яда, что Сантэн подумала: «Alors, chйrie[104]! Вот, значит, как!»

Она снова повернулась к Марку Андерсу, посмотрела ему прямо в глаза и заговорила с подчеркнутым французским акцентом:

— Помните шато за церковью на севере деревни?

Она словно приглашала Марка к разговору о чем-то известном только им одним, но Руфь Кортни, интуитивно уловив запах пороха, вмешалась и поменяла тему:

— Сантэн, сядьте рядом со мной, — приказала она. — Я хочу услышать все о ваших невероятных приключениях.

И Сантэн в пятнадцатый раз изложила тщательно отредактированную версию своего спасения с торпедированного корабля и последующих блужданий в пустыне.

— Замечательно! — один раз перебил ее Марк Андерс. — Я часто восхищался бушменскими росписями в пещерах гор Дракенсберг, но не подозревал, что еще есть дикие бушмены. Шестьдесят лет назад за ними в этих горах охотились. По всем донесениям, они были коварны и очень опасны. Мне казалось, они все истреблены.

Буря Кортни, лежа на софе, деланно содрогнулась.

— Не представляю, как вы терпели прикосновения этих маленьких желтых чудовищ, chйrie. Я бы просто умерла.

— Bien sыr, chйrie[105], вам, наверно, не понравилось бы питаться ящерицами и саранчой? — ласково спросила Сантэн, и Буря побледнела.

Их прервал Шон Кортни, который топоча вернулся в гостиную.

— Приятно видеть, что вы уже стали членом семьи, Сантэн. Я уверен, вы с Бурей будете неразлучны.

— Несомненно, папа, — сказала Буря, а Сантэн рассмеялась.

— Она такая милая, ваша Буря, я уже люблю ее.

Сантэн безошибочно выбрала определение «милая», от которого совершенные щеки Бури яростно покраснели.

— Отлично! Отлично! Ланч готов, любовь моя?

Руфь встала, взяла Шона за руку и отвела всех в патио, где под кроной палисандрового дерева был накрыт стол.

Сам воздух, пронизанный солнечными лучами, пробивавшимися через листву, казался окрашенным пурпуром и зеленью; они словно оказались в подводном гроте.

Слуги-зулусы, почтительно ожидавшие поблизости, по кивку Шона отнесли Шасу на кухню, как принца. Его радость при виде улыбающихся черных лиц была не меньше их удовольствия.

— Если дать им волю, они его избалуют, — предупредила Руфь. — Только одно зулус любит больше своих стад: сыновей. Садитесь рядом с генералом, дорогая.

Во время ланча Шон делал Сантэн центром всеобщего внимания, а Буря, сидевшая в конце стола, напустила на себя безразличный, скучающий вид.

— А теперь, дорогая, я хочу услышать все.

— О Боже, папа, сколько можно, мы все это уже слышали!

Буря закатила глаза.

— Веди себя прилично, девочка, — предупредил Шон и обратился к Сантэн: — Начните с последнего дня, когда я вас видел, и ничего не пропускайте, ясно? Ни единой подробности!

Всю трапезу Гарри вопреки своему энтузиазму последних недель был молчалив и держался отчужденно, а после кофе быстро поднялся. Шон сказал:

— Что ж, вам придется отпустить нас на несколько минут. Мы с Гарри забираем Сантэн для небольшой беседы.

Кабинет генерала был отделан красным деревом, книги на полках — в бордовых переплетах из телячьей кожи, а кресла обиты коричневой кожей.

На полу восточные ковры, в углу стола — изящная бронзовая скульптура работы Антона ван Вау; по иронии судьбы это был охотник-бушмен с луком в руке, вглядывающийся в пустыню из-под другой руки. Статуэтка так живо напомнила Сантэн об О’ва, что она судорожно вздохнула.

Генерал сигарой указал на кресло перед своим столом, и, огромное, оно словно сделало Сантэн меньше ростом. Гарри сел в другое кресло, сбоку.

— Я разговаривал с Гарри, — без предисловий начал Шон. — И рассказал ему об обстоятельствах смерти Майкла перед венчанием.

Он сел за свой стол и задумчиво повернул на пальце обручальное кольцо.

— Мы знаем, что во всех отношениях, кроме юридического, Майкл был вашим мужем и отцом Мишеля. Однако формально Мишель… — Шон поколебался… — Мишель родился вне брака. С точки зрения закона он незаконнорожденный.

Это слово поразило Сантэн. Она смотрела на Шона сквозь кольца дыма его сигары. Молчание затянулось.

— Мы не можем этого допустить, — вмешался наконец Гарри. — Он мой внук. Не можем.

— Да, — согласился Шон, — этого мы допустить не можем.

— С вашего согласия, дорогая, — Гарри говорил почти шепотом, — я хотел бы усыновить мальчика. — Сантэн медленно повернула к нему голову, и он торопливо продолжил: — Это лишь формальность, юридическая уловка, чтобы обеспечить его положение в жизни. Это можно сделать тайно, и это никак не отразится на наших взаимоотношениях. Вы по-прежнему останетесь его матерью, он останется в вашем распоряжении, а я почту за честь стать его опекуном и делать для него все то, что не может сделать его отец. — Сантэн поморщилась, и Гарри поспешно сказал: — Простите, дорогая. Но мы должны были поговорить об этом. Как сказал Шон, мы признаем вас вдовой Майкла, хотим, чтобы вы носили нашу фамилию, и будем обращаться с вами так, словно церемония в тот день состоялась… — Он помолчал и хрипло кашлянул. — Кроме нас троих в этой комнате и Анны, никто ничего не знает. Вы согласны, ради ребенка?

Сантэн встала и подошла туда, где сидел Гарри. Опустившись перед ним, она положила голову ему на колени.

— Спасибо, — прошептала она. — Вы самый добрый человек на свете. Вы поистине заняли место моего отца.

* * *

Последующие месяцы были, пожалуй, самыми радостными в жизни Сантэн, спокойными и солнечными, наградой за все выпавшие на ее долю страдания. Эти месяцы были наполнены смехом Шасы и приятным ощущением, что Гарри с его неназойливым и благотворным влиянием на нее всегда будет рядом, так же как и незыблемая Анна.

Каждый день, спозаранок и в прохладе вечера, Сантэн каталась верхом, и ее часто сопровождал Гарри, радуя рассказами о детстве Майкла или излагая историю семьи, покуда они поднимались по лесным тропам вдоль откоса или делали привалы, чтобы напоить лошадей в пруду ниже водопадов, где вода и белая пена падали с высоты в сто футов на влажный черный камень.

Остальную часть дня посвящали выбору портьер и обоев, присмотру за рабочими, менявшими внутреннее убранство дома, совещаниями с Анной по поводу перемен в управлении хозяйством Тенис-крааля, играм с Шасой и попыткам помешать слугам-зулусам окончательно его избаловать, урокам вождения «фиата» под руководством Гарри Кортни, размышлениям над открытками с приглашениями, которые поступали с ежедневной почтой, и общему руководству Тенис-краалем, как в те дни, когда она управляла шато в Морт-Омме.

Каждый день после полудня они с Шасой пили чай с Гарри в библиотеке, где тот проводил большую часть дня, и он, надев очки в золотой оправе, читал им написанное за день.

— О как, должно быть, удивительно владеть таким даром! — воскликнула Сантэн, и Гарри опустил листок рукописи.

— Вы восхищаетесь теми, кто пишет? — спросил он.

— Это люди особой породы.

— Вздор, дорогая, мы самые обычные люди, но настолько тщеславны, что думаем, будто другие захотят прочесть то, что мы написали.

— Хотела бы я уметь писать.

— Вы умеете, у вас прекрасный стиль.

— Я хочу сказать — писать по-настоящему.

— Вы можете. Возьмите бумагу и попробуйте. Если, конечно, хотите.

— Но, — она со страхом посмотрела на него, — о чем же мне писать?

— Напишите о том, что происходило с вами в пустыне. Я бы сказал, для начала подойдет.

Ей потребовалось три дня, чтобы привыкнуть к этой мысли, собраться с силами и начать. Она приказала слугам перенести в бельведер на краю лужайки стол и уселась за него перед стопкой бумаги: в руке карандаш, в сердце ужас. Впоследствии, придвигая к себе чистый лист, она ежедневно испытывала тот же ужас, но он быстро проходил, едва на пустой бумаге начинали выстраиваться ряды слов.

Чтобы скрасить свое творческое уединение, она переместила в бельведер несколько приятных вещиц: красивый ковер закрыл выложенный плиткой пол, в дельфийскую вазу Анна каждый день ставила свежие цветы, а перед собой Сантэн положила складной нож О’ва. Им она точила карандаши.

Справа от себя Сантэн поставила выложенную бархатом шкатулку, в которой лежало ожерелье Х’ани. Когда не хватало вдохновения, она откладывала карандаш и брала в руки ожерелье. Перебирала в пальцах гладкие яркие камни, как четки, и это приятное прикосновение успокаивало Сантэн и укрепляло ее решимость.

Ежедневно после ланча до тех пор, пока не приходило время пить с Гарри чай в библиотеке, она писала за столом в бельведере. Шаса спал в колыбели рядом с ней или возился у ног.

Сантэн потребовалось много дней, чтобы понять: она никогда никому не покажет написанное. Она обнаружила, что ничего не способна утаить, что пишет совершенно искренне, ничего не скрывает, ни о чем не умалчивает.

Будь то подробности ее ночей с Майклом или описание вкуса тухлой рыбы во рту, когда она умирала от жажды на берегу Атлантического океана, она понимала: они шокируют и приведут в ужас любого читателя.

«Я пишу только для себя», — решила она наконец. И каждый день, закончив писать и положив исписанные листки в шкатулку поверх ожерелья Х’ани, она с удовлетворением чувствовала, что чего-то достигла.

Тем не менее в этой симфонии довольства изредка звучали и контрастные ноты.

Иногда ночами в полусне она инстинктивно тянулась к гибкому золотому телу, которому полагалось быть рядом, тоскуя по гладким твердым мышцам или длинным шелковистым волосам, пахнущим, как душистые травы пустыни.

Потом она просыпалась окончательно и лежала в темноте, ненавидя себя за это предательское стремление и сгорая от стыда, что осквернила память о Майкле, О’ва и маленькой Х’ани.

Однажды утром Гарри Кортни послал за ней и, когда она пришла и села, протянул ей конверт.

— Это пришло с сопроводительным письмом на мое имя. От адвоката из Парижа.

— Что там, папа?

— Мой французский ужасен, но суть в том, что имение вашего отца в Морт-Омме продано для покрытия долгов.

— О, бедный папа!

— Вас сочли умершей, дорогая, и продажа была устроена по решению французского суда. Я понял, что адвокат прочел о вас в парижской газете и написал мне, объясняя положение дел. К несчастью, долги графа де Тири были очень велики; к тому же, как вы знаете, шато со всем, что в нем было, уничтожен огнем. Адвокат прислал счета: после всех расходов, включая выплату довольно значительного гонорара этому парню, вам остались сущие крохи.

В Сантэн проснулась здоровая алчность.

— Сколько, папа? — резко спросила она.

— Боюсь, чуть больше двух тысяч стерлингов. Когда мы пришлем ему подписанное и заверенное подтверждение, он вышлет банковский чек. К счастью, я сам состою в суде присяжных, поэтому можно все сделать негласно.

* * *

Когда наконец пришел чек, большую часть полученного Сантэн положила в Ледибургский банк под три процента, удовлетворив лишь свою вновь развившуюся страсть к скорости. За сто двадцать фунтов она купила «форд» модели Т, черный, сверкающий медной отделкой, и когда в первый раз ворвалась в ворота Тенис-крааля на скорости тридцать миль в час, все обитатели поместья сбежались восторгаться новой машиной. Даже Гарри Кортни вышел из библиотеки, сдвинув на лоб очки в золотой оправе, и впервые за все время пожурил ее.

— Вы должны советоваться со мной, дорогая, прежде чем делать такие покупки. Я отвечаю за вас, к тому же… — он глядел печально, — я мечтал купить вам машину на следующий день рождения. А вы все испортили.

— Папа, простите. Вы уже так много нам дали! Мы благодарны вам за это.

Это была чистая правда. Сантэн была благодарна ему и за многое любила этого мягкого человека, как любила отца, но кое в чем даже сильнее, потому что одновременно росло ее уважение к его не выставляемым напоказ способностям и не бросающимся в глаза качествам, к его глубокой человечности и покорности судьбе, которая лишила его ноги, жены и сына и до последнего времени не давала возможности жить в любящей семье.

Он обращался с Сантэн как с хозяйкой поместья и этим вечером обсуждал с ней список приглашенных на званый обед, который они собирались дать.

— Должен предупредить вас относительно этого Робинсона. Ей-богу, я сам призадумался, приглашать ли его!

Но она думала не о списке приглашенных, и потому вздрогнула.

— Простите, папа, — извинилась она, — я прослушала. Боюсь, я размечталась.

— Боже, — усмехнулся Гарри. — А я считал себя единственным мечтателем в семье. Я предостерегал вас от нашего почетного гостя.

Гарри любил приглашать гостей дважды в месяц, не чаще, и их всегда было только десять человек, не больше.

— Я люблю выслушать всех, — объяснил он. — Терпеть не могу пропускать хороший рассказ в конце застолья.

У Гарри безукоризненный вкус и один из лучших винных погребов в стране. Своего зулусского повара он переманил из «Кантри-клаба» в Дурбане, и приглашения полковника Кортни высоко ценились, хотя принять такое приглашение обычно значило ехать поездом в Тенис-крааль и ночевать там.

— Этот Джозеф Робинсон носит титул баронета, под которым, кстати сказать, скрывается во многих отношениях беспринципный негодяй, слишком хитрый, чтобы поймать его за руку. Вполне возможно, денег у него больше, чем у самого старины Сесила Джона, — между прочим, копи «Робинсон Дир» и «Робинсон Голдмайн» принадлежат ему, так же как и «Банк Робинсона». Но при этом второго такого скряги я в жизни не встречал. Способен выбросить десть тысяч фунтов на картину, но не даст и пенни голодающему. Кроме всего прочего, бессердечный тиран и, повторяю, самый жадный из всех моих знакомых. Неудивительно, что когда премьер-министр заикнулся о присвоении ему титула пэра, повсюду раздались такие вопли возмущения, что он вынужден был отказаться от этой затеи.

— Если он такой ужасный, зачем приглашать его, папа?

Гарри деланно вздохнул.

— Жертва, которую я приношу на алтарь литературы, дорогая. Я намерен вытянуть из субъекта кое-какие факты, нужные для моей новой книги. Он единственный живой человек, который может сообщить их мне.

— Очаровать его ради вас?

— О нет, нет! Так далеко мы заходить не будем, но, думаю, вы можете надеть красивое платье.

Сантэн выбрала платье из желтой тафты с расшитым жемчугом лифом. Оно обнажало плечи, с которых еще не сошел легкий загар пустыни. Как всегда, Анна причесывала ее и помогала одеться к обеду.

Сантэн в тюрбане из полотенца вышла из своей личной ванной — очередное роскошество ее новой жизни — в купальном халате на еще влажном теле. Оставляя влажные следы на желтых половицах, она подошла к туалетному столику.

Анна сидела на кровати и перешивала крючок и петлю на спинке платья, откусывая нитку зубами и выплевывая кусочки на пол.

— Я выпустила целых три сантиметра. Слишком много модных званых обедов, барышня.

Она отложила платье и остановилась за Сантэн.

— Я бы хотела, чтобы ты садилась за стол с нами, — сказала Сантэн. — Ты здесь не в прислугах.

Только слепой не заметил бы отношения, расцветшие между Гарри и Анной. Однако до сих пор Сантэн не нашла возможности обсудить их, хотя ей хотелось разделить радость Анны, пусть вчуже.

Анна взяла щетку с серебряной ручкой и занялась волосами Сантэн, расчесывая их по всей длине энергичными сильными движениями, отчего голова Сантэн запрокидывалась.

— Хочешь, чтобы я тратила время, слушая болтовню этих фертов? Словно гуси шипят! — Она так точно передала свистящие звуки английского языка, что Сантэн рассмеялась. — Нет уж, спасибо. Я ни слова не понимаю из ваших умных разговоров. Старая Анна гораздо счастливей и полезней на кухне, где может присматривать за этими улыбчивыми черными мошенниками.

— Папа Гарри хочет, чтобы ты присоединилась к обществу, он часто говорит со мной об этом. Мне кажется, ты ему очень нравишься.

Анна поджала губы и фыркнула.

— Хватит нести вздор, молодая леди, — решительно сказала она. Отложив щетку и набросив на волосы Сантэн тонкую желтую сетку, она закрепила под ней выбившиеся непослушные локоны. — Pas mal[106]! — Она отошла и одобрительно кивнула. — Теперь займемся платьем.

Она пошла за лежащим на кровати платьем, а Сантэн встала и сбросила с плеч купальный халат. Уронила его на пол и, нагая, остановилась перед зеркалом.

— Шрам на ноге заживает хорошо, но ты все еще ужасно смуглая, — пожаловалась Анна, потом остановилась, держа в руке платье, и задумчиво нахмурилась, глядя на Сантэн.

— Сантэн! — Голос ее звучал резко. — Когда у тебя в последний раз было нездоровье?

Сантэн наклонилась, подняла упавший халат и закуталась в него.

— Я болела, Анна. Удар по голове, заражение…

— Когда в последний раз ты была нездорова?

Анна была безжалостна.

— Ты не понимаешь. Я болела. Разве ты не помнишь? Когда я болела воспалением легких, я тоже пропустила…

— С самой пустыни! — ответила на свой вопрос Анна. — С тех пор как ты явилась из пустыни с этим немцем, с этим немецко-африканским полукровкой.

Она бросила платье на кровать и распахнула на Сантэн халат.

— Нет, Анна, я болела.

Сантэн дрожала. До этой минуты она уходила от ужасного предположения, высказанного сейчас Анной.

Анна положила большую мозолистую руку ей на живот, и Сантэн поежилась от этого прикосновения.

— Я никогда ему не доверяла — глаза кошачьи, волосы как солома, а в штанах большущая шишка, — яростно заговорила Анна. — Теперь я понимаю, почему ты не хотела говорить с ним, когда мы уезжали, почему обращалась с ним как с врагом, а не как со спасителем.

— Анна, у меня и раньше бывали задержки. Может быть…

— Он надругался над тобой, мое бедное дитя! Взял тебя силой! Ты ничего не могла сделать. Как это случилось?

Сантэн поняла, что Анна предлагает ей путь к спасению, и ей очень захотелось им воспользоваться.

— Он тебя заставил, верно? Скажи Анне.

— Нет, Анна. Не заставлял.

— Ты ему разрешила, позволила?

Лицо Анны стало грозным и мрачным.

— Я была так одинока. — Сантэн опустилась на стул и закрыла лицо руками. — Я почти два года не видела белого человека, а он был так добр и красив, и я была обязана ему жизнью. Как ты не понимаешь, Анна! Скажи, что понимаешь!

Анна обняла ее мощными, толстыми руками, и Сантэн прижалась головой к ее груди. Обе молчали, потрясенные и испуганные.

— Мы не можем его оставить, — сказала наконец Анна. — Нужно от него избавиться.

Ее слова потрясли Сантэн. Она снова задрожала и попыталась спрятаться от этой страшной мысли.

— Мы не можем принести в Тенис-крааль еще одного незаконного, они этого не вынесут. Позор-то какой! Одного они признали, но второго минхеер и генерал не примут. Ради всех нас, ради семьи Майкла и ради Шасы, ради тебя самой, ради всех, кого я люблю, выбирать нельзя. Ты должна от него избавиться.

— Анна, я не могу.

— Ты любишь того, кто тебя обрюхатил?

— Нет, уже не люблю. Я его ненавижу, — прошептала она. — О Боже, как я его ненавижу!

— Тогда избавься от этого отродья, прежде чем оно погубит тебя, и Шасу, и всех нас.

* * *

Обед превратился в кошмар. Сантэн сидела в конце длинного стола и изредка улыбалась, хотя глаза жгло от стыда, а отродье Лотара в животе казалось ей гадюкой, свернувшейся и готовой ужалить.

Высокий пожилой мужчина, сидевший подле нее, бубнил что-то, сопя носом, чем нестерпимо раздражал Сантэн. Кроме того, весь свой монолог он посвятил почти исключительно ей одной. Его загорелая лысая голова почему-то напоминала яйцо ржанки, однако глаза у старика были пустые и странно безжизненные, как у мраморной статуи. Сантэн никак не могла сосредоточиться на том, что он говорил, да и бормотал он нечто совершенно невнятное, словно на неизвестном языке. Она думала о новой опасности, которая так внезапно нависла над ней, угрожая существованию и ее самой, и ее сына.

Она знала, что Анна права. Ни генерал, ни Гарри Кортни не допустят появления в Тенис-краале еще одного незаконнорожденного. Даже если они сумеют забыть, что она натворила, — а она не могла на это надеяться — они не позволят ей опозорить не только память Майкла, но и всю семью. Это совершенно невозможно. Анна видела тут только один выход.

Сантэн вздрогнула на стуле и едва сдержала крик.

Сидевший рядом мужчина положил под столом руку ей на бедро.

— Прошу прощения, папа. — Она торопливо оттолкнула стул, и Гарри через весь стол озабоченно посмотрел на нее. — Мне нужно ненадолго выйти.

И она убежала на кухню.

Анна увидела ее отчаяние и побежала ей навстречу. Потом увела в кладовку. Закрыла за ними дверь.

— Обними меня, Анна. Я так растеряна, так боюсь, и этот ужасный человек…

Объятия Анны ее успокоили, и немного погодя она прошептала:

— Ты права, Анна. Мы должны от него избавиться.

— Поговорим об этом завтра, — мягко сказала Анна. — А теперь ополосни глаза холодной водой и возвращайся в столовую. Нечего устраивать сцены.

Отпор возымел действие, и высокий лысый местный магнат даже не взглянул в сторону Сантэн, когда она снова села рядом с ним. Он обращался к женщине, сидевшей от него по другую руку, но и остальные собравшиеся внимательно слушали его, как и подобает слушать одного из богатейших в мире людей.

— Вот это были деньки, — говорил он. — Вся страна открыта, и под каждым камнем состояние, клянусь Богом. Барнато начинал с распродажи коробки сигар, и сигары у него были препаршивые, а когда Родс покупал его долю, то выписал чек на три миллиона фунтов, неслыханно большой на ту пору. Но, должен сказать, с тех пор я сам несколько раз выписывал чеки покрупней.

— А как вы начинали, сэр Джозеф?

— С пятью фунтами в кармане и нюхом на настоящие алмазы, вот с чего я начинал.

— А как вы это делаете, сэр Джозеф? Как отличаете настоящий алмаз?

— Самый быстрый способ — окунуть его в стакан с водой, моя дорогая. Если выйдет сухим, это алмаз.

Эти слова как будто не оставили в памяти Сантэн никакого следа: она думала о другом, к тому же Гарри со своего конца стола делал ей знаки, что пора уводить дам.

Однако, должно быть, эти слова застряли у нее в подсознании. На следующий день она сидела в беседке и глядела перед собой невидящими глазами, теребя в руках ожерелье Х’ани и потирая камни пальцами. И вдруг бездумно склонилась над столом. В лицо брызнул целый сноп искр из бесцветного прозрачного кристалла.

Тогда Сантэн подняла ожерелье над стаканом и медленно опустила в воду. Через несколько секунд вытащила, едва взглянув. На разноцветных камнях поблескивала вода, а белый — огромный кристалл в центре — остался сухим. Сердце Сантэн бешено заколотилось.

Она снова окунула ожерелье в воду и снова извлекла. Рука ее задрожала: к камню, точно к сверкающей белизной груди лебедя, не пристали даже крошечные капли, хотя блестел он сильнее соседних влажных камней.

Сантэн виновато оглянулась, но Шаса спал на спине, сунув большой палец в рот, а лужайки в полуденную жару были пусты. В третий раз обмакнула она ожерелье в воду, а когда и в третий раз камень остался сухим, прошептала:

— Х’ани, моя любимая старая бабушка, ты снова спасаешь нас? Неужели ты по-прежнему заботишься обо мне?

* * *

Сантэн не могла обратиться к семейному врачу в Ледибурге, поэтому они с Анной запланировали поездку в порт Дурбан, главный город провинции Наталь. Предлогом избрали вечную женскую необходимость — походить по магазинам и сделать покупки.

Они надеялись уехать из Тенис-крааля одни, но Гарри и слышать не хотел об этом.

— Подумать только, бросить меня! Вы обе давно пристаете ко мне с новым костюмом. Что ж, вот и оказия посетить моего портного, а тем временем я, быть может, даже куплю пару шляпок или других мелочей для двух своих знакомых дам.

Так что получилась семейная вылазка — с Шасой и двумя зулусскими няньками. «Фиат» и «форд» увезли их за сто пятьдесят миль по пыльной дороге к побережью. Остановились в отеле «Мажестик» на самом берегу Индийского океана. Гарри снял два лучших номера.

Потребовалась вся изобретательность Анны и Сантэн, чтобы на несколько часов избавиться от него, но они справились с этим. Анна тайком навела справки и узнала имя врача, принимающего на Пойнт-роуд. Они под вымышленными именами посетили его, и он подтвердил то, что они и так уже знали.

— Моя племянница уже два года вдовеет, — деликатно объясняла Анна. — Нельзя допустить скандал.

— Простите, мадам, но я ничем не могу помочь, — решительно ответил врач, однако когда Сантэн вручила ему несколько гиней, сказал: — Вот вам рецепт.

И написал на листке бумаги имя и адрес.

На улице Анна взяла Сантэн за руку.

— У нас час до того, как минхеер начнет ждать нашего возвращения в отель. Пойдем договоримся.

— Нет, Анна. — Сантэн остановилась. — Мне надо подумать.

— Не о чем тут думать, — грубовато сказала Анна.

— Отстань, Анна. Я вернусь задолго до обеда. Пойдем завтра.

Анна знала этот тон и это выражение лица. Она развела руками села в коляску ожидавшего рикши.

Когда зулус-рикша увозил ее в своем экипаже на двух высоких колесах, она крикнула:

— Думай сколько хочешь, но завтра сделаем по-моему!

Сантэн улыбнулась и помахала, а когда рикша свернул на Вест-стрит, заторопилась в гавань.

На магазине, мимо которого они проходили раньше, она заметила вывеску:

НЭДУ, ЮВЕЛИР.

Помещение небольшое, но чистое и аккуратное, с недорогими украшениями в застекленной витрине.

Как только она вошла, из-за стеклярусного занавеса показался полный смуглый индус в тропическом костюме.

— Добрый день, уважаемая мадам, меня зовут Мансарни Нэду, и я к услугам мадам.

У индуса скучное, невыразительное лицо, густые волосы умащены кокосовым маслом, так что блестят, как каменный уголь.

— Я бы хотела посмотреть на ваши товары.

Сантэн склонилась к витрине и принялась разглядывать серебряные филигранные браслеты.

— Конечно! Подарок для возлюбленного, добрая мадам, все чистое серебро, ручная работа лучших мастеров.

Сантэн молчала. Она знала, какой рискованный поступок собирается совершить, и пыталась оценить этого человека. Он, делая то же самое, рассмотрел ее перчатки и обувь, безошибочно свидетельствующие о том, что перед ним настоящая леди.

— Конечно, все это безделушки. Уважаемая госпожа желает посмотреть что-нибудь более дорогое, достойное принцессы?

— Вы занимаетесь алмазами?

— Алмазами, достопочтенная мадам? — Невыразительное лицо сморщилось в улыбке. — Я покажу вам бриллиант, достойный короля или королевы.

— А я отвечу вам тем же, — спокойно сказала Сантэн и выложила на прилавок между ними огромный белый кристалл.

Индус-ювелир задохнулся от изумления и всплеснул руками, напоминая при этом пингвина.

— Дорогая мадам! — выдохнул он. — Спрячьте его, умоляю. Укройте от моих глаз!

Сантэн снова положила алмаз в сумочку и направилась к выходу, но ювелир оказался у порога раньше ее.

— Еще мгновение вашего времени, достойная мадам.

Он опустил на окна и стеклянную дверь жалюзи и повернул ключ в дверном замке, прежде чем вернуться к ней.

— Наказание очень строгое, — заговорил он неуверенно, — десять лет в ужасной тюрьме, а я не слишком здоровый человек. Тюремщики жестоки и отвратительны, риск огромный…

— Больше не стану вас беспокоить. Откройте дверь, пожалуйста.

— Прошу вас, дорогая мадам, если вы пройдете за мной…

Он попятился к занавеске из бус, низко кланяясь и делая приглашающие жесты.

Кабинет оказался крошечным, его почти целиком заполнял стол со стеклянной столешницей, так что для них оставалось очень мало места. Одно маленькое окно высоко в стене. Спертый воздух насыщен запахом пряностей.

— Могу я еще раз взглянуть на эту вещицу, добрая мадам?

Сантэн положила алмаз в центр стола. Индус вставил в глаз ювелирную лупу, прежде чем взять камень и поднести к свету из окна.

— Вы позволите спросить, откуда этот камень?

— Нет.

Он медленно поворачивал кристалл под увеличительным стеклом, потом положил в медную чашку маленьких ювелирных весов, стоявших на краю стола. Взвешивая камень, он бормотал:

— НПА, мадам, незаконная покупка алмазов. О, полиция очень строга и сурова.

Определив вес камня, он открыл ящик стола и извлек дешевый стеклорез в форме ручки, но с острым осколком боарта, черного промышленного алмаза, на кончике.

— Что вы собираетесь делать? — подозрительно спросила Сантэн.

— Единственная настоящая проверка, мадам, — объяснил ювелир. — Алмаз царапает все что угодно, кроме другого алмаза.

И чтобы проиллюстрировать свои слова, провел «ручкой» по стеклянной поверхности стола. От скрипа по спине у Сантэн пошли мурашки, она стиснула зубы. На поверхности появилась глубокая царапина. Индус посмотрел на Сантэн, ожидая разрешения, и когда она кивнула, плотно прижал белый камень к столу и провел по нему ручкой.

Та скользнула по поверхности камня, словно тот был намаслен, и не оставила на нем ни малейшего следа.

Капля пота упала с подбородка индуса и звонко щелкнула по столу. Он не обратил на это внимания и еще раз попытался поцарапать камень, сильнее нажимая на ручку. Ни звука, ни следа.

Рука у него задрожала, и на этот раз он всей тяжестью налег на ручку, пытаясь сделать надрез. Деревянная рукоятка инструмента сломалась, но камень оставался невредимым. Оба молча смотрели на него, и, наконец, Сантэн тихо спросила:

— Сколько?

— Риск ужасный, добрая мадам, а я очень честный человек.

— Сколько?

— Тысяча фунтов, — прошептал он.

— Пять, — сказала Сантэн.

— Мадам, дорогая мадам, у меня безупречная репутация. Если меня обвинят в НПА…

— Пять, — повторила она.

— Две, — прохрипел индус, и Сантэн протянула руку за камнем.

— Три, — торопливо сказал он, и Сантэн отняла руку.

— Четыре, — твердо сказала она.

— Три с половиной, дорогая мадам, это последнее и самое искреннее предложение. Три с половиной тысячи фунтов.

— Договорились, — сказала она. — Где деньги?

— Я не держу при себе такие суммы, добрая мадам.

— Вернусь завтра в это же время, с алмазом. Приготовьте деньги.

* * *

— Не понимаю. — Гарри Кортни жалобно развел руками. — Мы все можем сопровождать вас.

— Нет, папа. Это я должна сделать одна.

— Ну, тогда кто-нибудь один, Анна или я. Мы просто не можем снова отпустить вас!

— Анна должна остаться и присматривать за Шасой.

— Ну, тогда я сам поеду с вами. Вас должен сопровождать мужчина…

— Нет, папа. Прошу вас о снисхождении и понимании. Я должна сделать это одна. Исключительно сама.

— Сантэн, вы знаете, как я вас полюбил. И конечно, у меня теперь есть право — право знать, куда вы отправляетесь и что собираетесь делать.

— Я в отчаянии: я вас тоже очень люблю. Но не могу ничего объяснить. Если я это сделаю, будет уничтожена сама цель моей поездки. Считайте это паломничеством, которое я дала обет совершить. Вот все, что я могу вам сказать.

Гарри встал из-за стола, подошел к высокому окну библиотеки и остановился, сложив руки за спиной и глядя на освещенный солнцем сад.

— Сколько вы будете отсутствовать?

— Сама не знаю, — тихо ответила она. — Несколько месяцев… может, дольше.

Он опустил голову и вздохнул.

А когда вернулся к столу, был печален, но смирился с ее решением.

— Чем я могу помочь?

— Ничем, папа. Заботьтесь о Шасе, пока меня не будет, и простите меня за то, что не могу вам все рассказать.

— Деньги?

— У меня есть деньги — мое наследство.

— Рекомендательные письма? По крайней мере это вы позволите мне для вас сделать?

— О, это была бы неоценимая помощь, спасибо.

С упрямицей Анной договориться оказалось не так легко. Она в общем подозревала, что задумала Сантэн, и страшно рассердилась.

— Я не могу отпустить тебя. Ты навлечешь катастрофу на себя и на всех нас. Хватит этого безумия. Избавься от него, как я предлагала, быстро и навсегда.

— Нет, Анна, я не могу убить собственного ребенка. Ты меня не заставишь…

— Я запрещаю тебе уезжать!

— Нет. — Сантэн подошла к ней и поцеловала. — Ты ведь знаешь, что это не в твоей власти. Просто обними меня и присмотри за Шасой, пока меня не будет.

— Но по крайней мере скажи Анне, куда ты отправляешься!

— Больше никаких вопросов, дорогая Анна, только пообещай, что не поедешь за мной и помешаешь папе Гарри сделать это: ты ведь понимаешь, что он узнает, если поедет.

— Злая, упрямая девчонка! — Анна заключила ее в медвежьи объятия. — Если ты не вернешься, то разобьешь старой Анне сердце.

— Не смей так говорить, глупая старая ворчунья!

* * *

Запах пустыни похож на запах, возникающий при ударе кремня о сталь; Сантэн различала сквозь тяжелый угольный дым паровоза этот сухой запах гари. Колеса ритмично постукивали, вагон покачивался в том же ритме.

Сантэн сидела в углу маленького купе на зеленом кожаном сиденье и смотрела в окно. К далекому горизонту уходила плоская желтая равнина, высоко в небе над горизонтом синели смутные очертания гор. На равнине паслись стада антилоп-прыгунов, и когда локомотив давал резкий гудок, животные мгновенно растворялись в желтовато-коричневом дыме и убегали к горизонту. Антилопы, оказавшиеся ближе остальных к вагону, высоко подпрыгивали, и Сантэн с болью вспомнила маленького О’ва, который подражал им, умело выгибая спину и пригнув голову.

Потом боль прошла, осталась только радость воспоминаний. Сантэн улыбалась, глядя в пустыню.

Огромные пространства, обожженные солнцем, словно притягивали ее душу, как магнит железо, и она почувствовала, как в ней нарастает ожидание, своеобразное волнение, которое испытывает путник, когда, возвращаясь, оказывается в последней миле от дома.

Позже вечерние тени раскрасили равнину оттенками нежно-лилового, придав окружающему четкие очертания. Из-за зыбкой стены жаркого зеркала миража показались волнистые холмы и пригорки. От этого строгого и величественного зрелища у Сантэн вновь захватило дух. Она внезапно поняла, что безмерно счастлива.

На закате она набросила на плечи пальто и вышла на открытый балкон в конце вагона. Солнце, пыльно-красное и оранжевое, село, и на пурпуре ночи показались звезды. Сантэн посмотрела вверх и увидела две звезды: Майкла и свою, и только призрачные Магеллановы Облака между ними.

«Я не смотрела на небо с тех пор, как покинула дикие земли, — подумала она, и неожиданно зеленые поля родной Франции и роскошные пологие холмы Зулуленда превратились в слабое блеклое воспоминание. — Вот где мое место. Теперь мой дом — пустыня».

На вокзале в Виндхуке ее встретил адвокат Гарри Кортни. Она телеграфировала ему перед тем, как поезд вышел из Кейптауна. Его звали Абрахам Абрахамс, это был франтоватый человечек, лопоухий, с острым проницательным взглядом, очень похожий на миниатюрную пустынную лису. Он отмахнулся от рекомендательного письма Гарри, которое протянула ему Сантэн.

— Моя дорогая миссис Кортни, на территории все вас знают. История ваших невероятных приключений пленила наше воображение. Искренне могу сказать, что вы живая легенда и что я считаю великой честью возможность помочь вам.

Он отвез ее в отель «Кайзерхоф» и, убедившись, что она устроилась, на несколько часов оставил, давая ей возможность принять ванну и отдохнуть.

— Угольная пыль проникает всюду, даже в поры, — сочувственно сказал он.

Когда он вернулся и они сидели в вестибюле и пили чай, он спросил:

— Ну-с, миссис Кортни, чем могу быть полезен?

— У меня есть список, длинный список. — Она протянула ему лист. — Как видите, прежде всего я хочу, чтобы вы нашли мне одного человека.

— Ну, это не трудно. — Он просматривал список. — Этот человек известен почти так же, как вы.

* * *

Дорога была неровной, ухабистой, выложенной битым камнем. Куски были острыми, как нож. Длинные ряды черных работников, голых по пояс и блестящих от пота, специальными отбойными молотками дробили скалы, превращая их в обломки и выравнивая дорогу. Они расступались, опираясь на молоты, и Сантэн медленно проезжала на пыльном «форде» Абрахамса, подскакивая на неровных камнях, а когда выкрикивала вопрос, рабочие улыбались и показывали вверх.

Дорога взбиралась в горы все круче, склоны были теперь столь опасны, а уклон — так велик, что в одном месте Сантэн остановилась, развернула автомобиль и стала продвигаться вверх задним ходом. Наконец она остановилась, потому что дальше ехать было нельзя.

Ей навстречу бежал готтентот-десятник, размахивая красным флагом.

— Осторожней, миссус! Сейчас будут взрывать!

Сантэн остановила машину на обочине недостроенной дороги под вывеской:

«Строительная компания Деларей.

Прокладка дорог и гражданское строительство»

Она встала, чтобы размять длинные ноги. На ней были брюки, мужская рубашка и сапоги. Десятник смотрел на ее ноги, пока она не фыркнула:

— Довольно. Идите работайте, не то узнает ваш босс.

Она сняла с головы шарф и встряхнула волосами. Потом смочила тряпку в воде из холодильника, который висел на борту «форда», и стерла пыль с лица. От Виндхука досюда пятьдесят миль, а выехала она еще до рассвета. Сантэн достала с заднего сиденья плетеную корзину и поставила рядом с собой, а сама села на подножку машины. Шеф-повар отеля снабдил ее сэндвичами с ветчиной, яйцами и бутылкой холодного сладкого чая, и она неожиданно почувствовала, что очень проголодалась.

За едой Сантэн смотрела на открытую равнину далеко внизу. Она совсем забыла, как блестит на солнце трава — точно серебряная парча, неожиданно вспомнила длинные светлые волосы, которые блестят так же, и, сама того не желая, почувствовала тяжесть внизу живота; соски затвердели и встали торчком.

Она устыдилась своей слабости и строго сказала себе: «Я его ненавижу и ненавижу его семя во мне». Словно услышав, ребенок пошевелился — глубоким тайным движением, и ее ненависть дрогнула, как пламя свечи на ветру.

«Я должна быть сильной, — сказала себе Сантэн, — должна быть непреклонной — ради Шасы».

За ней, в верхней части тропы, послышался резкий предупреждающий свист, и наступила хрупкая выжидательная тишина. Сантэн невольно напряглась в ожидании взрыва. Она встала и заслонила глаза.

Земля у нее под ногами вдруг подпрыгнула, взрывная волна ударила по барабанным перепонкам. В голубое небо пустыни высоко поднялся столб пыли, и гора разделилась, словно под ударом гигантского топора. Слои серо-синего сланца отделились от склона и текучей лавиной покатились в долину внизу. Эхо взрыва перепрыгивало от холма к холму, постепенно затихая; облако дыма постепенно рассеивал ветер.

Сантэн осталась стоять, глядя вверх по склону, и немного погодя на вершине показался всадник. Он медленно поехал вдоль свежей расщелины, лошадь осторожно выбирала дорогу среди предательских камней; всадник был высок, грациозен и гибок, как росток на ветру.

«Если бы только он не был так красив», — прошептала она.

Всадник снял с головы широкополую шляпу со страусовыми перьями и отряхнул брюки от пыли. Его золотые волосы горели на солнце, как маяк. Сантэн слегка покачнулась. У начала склона, в ста шагах от нее, он перебросил ногу через круп лошади, сошел на землю и бросил повод десятнику-готтентоту.

Тот что-то сказал и показал туда, где ждала Сантэн.

Лотар кивнул и большими шагами пошел к ней. На полпути он резко остановился и уставился на нее. Даже отсюда она видела, как его глаза сверкнули, словно желтые сапфиры, и он сорвался на бег.

Сантэн не шевелилась. Она стояла неподвижно, глядя на него. За десять шагов он увидел выражение ее лица и снова остановился.

— Сантэн, дорогая, я не надеялся больше тебя увидеть.

Он снова двинулся вперед.

— Не прикасайся ко мне, — холодно сказала она, стараясь подавить внезапно вспыхнувшую панику. — Я тебя уже предупреждала: никогда не прикасайся ко мне.

— Тогда зачем ты явилась? — хрипло спросил он. — Тебе мало, что воспоминания о тебе мучили меня все эти долгие месяцы? Ты явилась во плоти терзать меня?

— Я пришла договориться. — Ее голос был ледяным: теперь ей с трудом удавалось держать себя в руках. — Предложить тебе сделку.

— Что за сделка? Если ты — ее часть, я согласен еще до того, как ты объяснишь условия.

— Нет, — покачала она головой. — Я скорее убью себя.

Лотар гневно вздернул подбородок, хотя в глазах светилась боль и страдание.

— Ты безжалостна.

— Этому я научилась у тебя!

— Говори свои условия.

— Ты отвезешь меня назад в пустыню, туда, где нашел. Предоставишь транспорт, слуг и все необходимое, чтобы добраться до горы и прожить там год.

— Почему ты хочешь туда вернуться?

— Это тебя не касается.

— Неправда, касается. Зачем я тебе понадобился?

— Я могу искать годами и умереть, так и не найдя.

Он кивнул.

— Ты, конечно, права, но то, о чем ты просишь, стоит дорого. Все, что у меня было, я вложил в эту компанию, и у меня в кармане нет ни шиллинга.

— Мне нужны только твои услуги. Я сама заплачу за транспорт, оборудование и выплачу жалование слугам.

— Тогда это возможно, но какова моя выгода?

— В обмен, — она положила правую руку на живот, — я отдам тебе отродье, которое ты оставил во мне.

Лотар уставился на нее.

— Сантэн… — На его лице медленно появилось радостное выражение. — Ребенок! У тебя наш ребенок!

Он невольно шагнул к ней.

— Не подходи, — предупредила она. — Ребенок не «наш». Он только твой. После родов я не хочу иметь с ним ничего общего. Даже видеть его. Ты заберешь его после родов и можешь делать с ним все что хочешь. Мне он не нужен. Я его ненавижу, как ненавижу мужчину, наградившего меня им.

* * *

Путешествие с фургонами Лотара от Места Всей Жизни до места встречи с Гарри Кортни у Пальца Бога заняло несколько недель. На возвращение к горе ушло всего восемь дней. Ушло бы и меньше, если бы в нескольких местах — в скалистых ущельях и через высохшие реки — не приходилось прокладывать дорогу для машин. Дважды Лотару пришлось воспользоваться динамитом, чтобы пробить дорогу через упрямые скалы.

Колонна состояла из «форда» и двух грузовиков, купленных Сантэн в Виндхуке. Лотар отобрал шестерых слуг, двух черных водителей грузовиков, а в телохранители Сантэн и начальники лагеря выбрал своего помощника из племени овамбо Сварта Хендрика.

— Я ему не верю, — протестовала Сантэн. — Он похож на льва-людоеда.

— Можешь ему доверять, — заверил Лотар, — он знает, что если не выполнит малейшее твое пожелание, я убью его и сделаю это очень медленно.

Он сказал это в присутствии Хендрика. Тот улыбнулся.

— Это правда, миссус, такое уже бывало.

Лотар с Хендриком и бригадой строителей ехал в первом грузовике. В лесу черная бригада шла перед колонной, прорубая дорогу, а когда лес кончался, они возвращались в грузовик и колонна мчалась вперед на большой скорости. За первым шел второй грузовик, тяжело груженный припасами и оборудованием, а Сантэн за рулем «форда» замыкала колонну.

По вечерам она приказывала поставить ее палатку в стороне от остальных. Здесь она ела и спала, положив рядом заряженный дробовик. Лотар как будто примирился с условиями договора; он держался с достоинством, но становился все более молчалив и разговаривал с ней, только когда того требовали дела экспедиции.

Однажды, когда в середине утра они неожиданно остановились, Сантэн выбралась из кабины «форда» и нетерпеливо прошла в голову колонны. Передний грузовик попал в нору долгонога и сломал переднюю ось. Лотар и шофер возились с ним, и Лотар снял рубашку. К Сантэн он стоял спиной и не слышал, как она подошла.

Сантэн остановилась как вкопанная, увидев, как напрягаются мускулы на его спине, и не сводила ошеломленного взгляда с ужасного лилового шрама там, где пуля из «люгера» вырвала кожу на спине. Как близко она прошла от легких! Почувствовав быстрый приток жалости, Сантэн отвернулась; гневные слова, закипавшие у нее на устах, остались невысказанными. Она медленно вернулась на свое место в хвосте колонны.

Когда, наконец, на восьмой день впереди показалась гора, плывущая в сверкающем облаке миража, как огромный ковчег из оранжевого камня, Сантэн остановилась и взобралась на капот «форда». Она смотрела на гору, обуреваемая сотнями воспоминаний; ее охватили противоречивые чувства: радость возвращения домой и одновременно ледяная тяжесть горя и сомнений.

От размышлений ее оторвал Лотар: он пришел из головы колонны так, что Сантэн даже не заметила.

— Ты не сказала, куда точно тебя отвезти.

— К дереву со львом, — ответила она. — Туда, где ты меня нашел.

Следы львиных когтей еще виднелись на стволе дерева мопани. Кости льва валялись под деревом в траве, белые, как звезды, и блестящие, как солнце.

* * *

Два дня Лотар со своими строителями работал, устраивая для Сантэн постоянный лагерь. Одинокое дерево окружил защитной оградой из стволов мопани, переплетенных колючим кустарником, чтобы укрепить частокол и сделать его непроходимым для хищников.

Выкопал яму для туалета, соединенную с частоколом туннелем из стволов, переплетенных колючими ветвями, и посреди огороженного пространства поставил палатку Сантэн и соорудил перед ней очаг для костра. У входа на огражденную территорию он поставил тяжелые деревянные ворота и караулку.

— Здесь будет спать Сварт Хендрик, он всегда услышит твой зов, — сказал Лотар Сантэн.

На краю леса, в двухстах шагах от лагеря, он устроил другой частокол, побольше, для слуг и рабочих, а закончив все работы, снова пришел к Сантэн.

— Я выполнил все необходимое.

Она кивнула.

— Да, ты выполнил свою часть условий сделки. Приезжай через три месяца, и я выполню свою.

Через час он уехал на втором грузовике, взяв с собой только черного водителя и достаточно воды и бензина для возвращения в Виндхук.

Глядя, как грузовик исчезает в лесу мопани, Сантэн сказала Хендрику:

— Завтра утром разбужу тебя в три. Со мной пойдут четыре строителя. Пусть возьмут одеяла, кухонную посуду и продуктов на десять дней.

* * *

Луна освещала дорогу, когда Сантэн шла к узкому ущелью, ведущему в пещеру пчел. У темного входа она объяснила, куда ведет их, и Сварт Хендрик перевел тем, кто не понимал африкаанс.

— Опасности нет, если вы будете вести себя тихо и не побежите.

Но, услышав низкое гулкое гудение, рабочие торопливо попятились, побросали свою ношу и собрались мрачной, непокорной группой.

— Сварт Хендрик, скажи им, что у них есть выбор, — приказала Сантэн. — Они могут идти за мной, или ты по одному перестреляешь их.

Хендрик радостно повторил ее слова и так деловито достал из кобуры маузер, что все снова торопливо подобрали вещи и столпились за Сантэн. Как всегда, проход по туннелю прошел нервно, но быстро. Когда они вышли в тайную долину, луна серебром заливала рощу монгонго и гладкие высокие окружающие утесы.

— Предстоит много работы. Мы будем жить в этой долине, пока все не закончим. Так что вам придется только еще один раз пройти через обитель пчел. Когда мы отсюда уйдем.

* * *

Абрахам Абрахамс подробно объяснил Сантэн, как делать заявки на участки для разработки недр. Он выписал для нее образец метки и показал, как такие метки устанавливать. С помощью металлического метра продемонстрировал, как следует размечать участок по диагонали, устанавливая каждый колышек с небольшим перекрытием, без малейших просветов между ними, что лишило бы любой зацепки другого желающего захватить этот же участок.

Тем не менее работа была трудная, однообразная — и на жаре.

Хотя у нее было четверо рабочих и ей помогал Сварт Хендрик, Сантэн приходилось все измерения делать самой, надписывать каждый колышек, а затем прикреплять их к пограничным столбам, сделанным из распиленных стволов монгонго.

По вечерам Сантэн с трудом плелась к термальному источнику в подземном гроте и смывала в парящих водах пот и телесные боли. Беременность уже начала тяготить ее. В этот раз живот был больше, и беременность она переносила труднее, больше уставала, чем с Шасой, как будто зародыш чувствовал ее отношение к себе и мстил за него. Особенно сильно болела спина, и к исходу девятого дня Сантэн поняла, что без отдыха продолжать работать не может.

Но к этому времени все дно долины было пересечено аккуратными линиями колышков, возвышавшихся на маленьких пирамидках из камней. Бригада постепенно освоилась с работой, и дело пошло быстрее.

«Еще один день, — пообещала она себе, — и ты сможешь отдохнуть».

К вечеру десятого дня все было сделано. Сантэн подготовила заявки на каждый квадратный фут долины.

— Собирайся, — сказала она Сварту Хендрику. — Ночью уходим. — И, когда он повернулся, добавила: — Отличная работа, Хендрик. Ты настоящий лев и, будь уверен, в день выплаты я это не забуду.

Трудная общая работа сдружила их.

Он улыбнулся.

— Будь у меня десять жен, таких же сильных и работящих, как ты, я бы мог весь день сидеть в тени и пить пиво.

— Никто не делал мне лучшего комплимента, — сказала она по-французски и нашла в себе силы рассмеяться.

* * *

Вернувшись в лагерь у львиного дерева, Сантэн целый день отдыхала, но наутро села заполнять заявки. Это тоже была работа, однообразная и трудная, потому что требовалось обработать записи и перенести номер каждого колышка на соответствующее место на схеме долины. Абрахам Абрахамс объяснил ей, как это важно: ведь каждый колышек будет тщательно проверен государственным инспектором по шахтам, и любая неосторожная ошибка может обойтись затем в целое состояние.

Только на пятый день Сантэн положила на стол последнюю заполненную анкету, а затем упаковала кипу форм в пакет из плотной почтовой бумаги и запечатала воском.

«Дорогой г-н Абрахамс, — написала она. — Пожалуйста, зарегистрируйте прилагаемые заявки на мое имя в конторе горных разработок и положите документы в банк „Стандарт“ в Виндхуке на мой счет, которым Вы, как мой адвокат, имеете право распоряжаться.

Буду чрезвычайно Вам признательна, если бы Вы смогли навести справки относительно приглашения независимого и высококвалифицированного консультанта по горным разработкам. Заключите с ним контракт на осмотр и оценку собственности, являющейся предметом данных заявок, и отправьте его ко мне тем же транспортом, каким Вам доставят это письмо.

Пожалуйста, проверьте, чтобы в обратный путь транспорт ушел загруженный припасами, какие я перечислила ниже, и оплатите все деньгами с моего счета.

И последняя просьба. Буду чрезвычайно Вам признательна, если, не раскрывая моего местонахождения, Вы телеграфируете полковнику Гарри Кортни в Тенис-крааль и справитесь о моем сыне Майкле и моей компаньонке Анне Сток. Передайте всем троим мою любовь и преданность, заверьте относительно моего доброго здравия и сообщите, что я страстно хочу видеть их всех снова.

С искренней благодарностью и наилучшими пожеланиями,

Сантэн де Тири Кортни».

Пакет и письмо она отдала водителю грузовика и отправила его в Виндхук. Так как дорога была хорошо известна и все ее трудные места обустроены, грузовик вернулся через восемь дней. Рядом с водителем в кабине сидел высокий пожилой джентльмен.

— Позвольте представиться, миссис Кортни. Меня зовут Руперт Твентимэн-Джонс.

Он походил не на горного инженера, а на гробовщика. Даже одет в черный шерстяной сюртук с высоким воротником и черным галстуком. Волосы на голове черные, зачесанные назад, но пышные бакенбарды совершенно белые. Нос и кончики ушей изъедены незаживающими язвами от тропического солнца (будто их грызли мыши). Под глазами мешки, как у бассета, и такое же траурное выражение на лице.

— Здравствуйте, мистер Джонс.

— Доктор Твентимэн-Джонс, — печально поправил он. — Двойной ствол, как в дробовике. У меня для вас письмо от мистера Абрахамса.

И он, словно извещение о выселении, протянул конверт.

— Спасибо, доктор Твентимэн-Джонс. Не хотите выпить чаю, пока я читаю письмо?

«Пусть Вас не обманывает выражение лица этого человека, — заверял в своем письме Абрахам Абрахамс. — Он был ассистентом доктора Меренски, который открыл алмазные месторождения в Спиргебиде, а сейчас регулярно консультирует директоров „Де Бирс Консолидейтид Майнз“. Свидетельство его высокого профессионализма также то, что ему по этому контракту причитается тысяча двести гиней.

Полковник Кортни заверил меня, что и мефрау Анна Сток, и Ваш сын Мишель вполне здоровы; все они шлют Вам привет и надеются на Ваше быстрое возвращение.

Посылаю Вам требуемые припасы. После их оплаты и выплаты авансом жалования доктору Твентимэн-Джонсу на Вашем счете в банке „Стандарт“ остается 6 фунтов 11 шиллингов 6 пенсов.

Документы по Вашим заявкам на горные разработки находятся в сейфе банка».

Сантэн тщательно сложила письмо. От наследства и вырученного от продажи алмаза оставалось чуть больше шести фунтов. У нее нет денег даже на возвращение в Тенис-крааль, если она не продаст грузовики.

Однако Твентимэн-Джонсу уже заплачено, а на запасах, оставшихся в лагере, она может прожить еще три месяца.

Она смотрела, как он пьет чай, сидя у костра в ее складном кресле.

— Двенадцать сотен гиней, сэр. Должны быть, вы очень хороши в своем деле.

— Нет, мадам, — печально покачал он головой, — я просто лучший.

Ночью она провела Твентимэн-Джонса через пещеру с пчелами. Когда они оказались в тайной долине, он сел на камень и вытер лоб платком.

— Это очень нехорошо, мадам. Надо что-то сделать с этими отвратительными насекомыми. Боюсь, от них придется избавиться.

— Нет, — быстро и решительно ответила Сантэн. — Я хочу, чтобы этому месту и его обитателям причиняли как можно меньше вреда, пока…

— Пока что, мадам?

— Пока мы не поймем, что это необходимо.

— Я не люблю пчел. От их укусов я ужасно распухаю. Я верну вам деньги, и вы сможете поискать другого консультанта.

И он начал вставать.

— Подождите! — остановила его Сантэн. — Я уже обследовала эти утесы. Можно проникнуть в долину через вершину.

— К несчастью, это потребует сооружения подъемника и блоков и чрезвычайно усложнит все предприятие.

— Пожалуйста, доктор Твентимэн-Джонс, без вашей помощи…

Он ответил что-то нечленораздельное и ушел в темноту, высоко держа над головой фонарь.

Но на рассвете, когда света стало больше, он начал предварительное обследование. Весь день, сидя в тени монгонго, Сантэн видела тут и там долговязую фигуру с опущенным на грудь подбородком; каждые несколько минут он останавливался, подбирал камень или горсть почвы и снова исчезал среди деревьев и камней.

Лишь к концу дня он вернулся туда, где она ждала.

— Ну? — спросила она.

— Если вы хотите знать мое мнение, мадам, то чересчур торопитесь. Мне потребуется несколько месяцев, прежде чем…

— Месяцев? — тревожно воскликнула Сантэн.

— Конечно, — сказал он, но, увидев ее лицо, добавил: — Вы ведь столько платите мне не за догадки. Придется вскрыть почву и посмотреть, что под ней. Это требует времени и тяжкого труда. Мне понадобятся все работники помимо тех, кто приехал со мной.

— Я об этом не подумала.

— Скажите, миссис Кортни, — мягко спросил он, — а что вы надеетесь здесь найти?

Она глубоко вздохнула и сделала за спиной знак, которому научила ее Анна, — знак для отвращения дурного глаза.

— Алмазы, — сказала Сантэн и пришла в ужас: произнеся это вслух, она навлечет на себя неудачу.

— Алмазы, — повторил Твентимэн-Джонс так, словно получил сообщение о смерти своего отца. — Что ж, посмотрим. — Его лицо оставалось мрачным. — Да, посмотрим.

— Когда мы начнем?

— Мы, миссис Кортни? Вы будете держаться подальше от этого места. Я никому не позволяю отираться вокруг меня, когда я работаю.

— Но, — начала она, — разве мне нельзя даже посмотреть?

— Я никогда не отступаю от этого правила, миссис Кортни, и, боюсь, вам придется с ним смириться.

* * *

Итак, Сантэн была изгнана из долины. Дни в лагере у львиного дерева тянулись медленно. Из своей ограды она могла видеть рабочие бригады Твентимэн-Джонса, которые поднимались на вершину, сгибаясь под тяжестью оборудования, и там исчезали.

Минул почти месяц ожиданий, и она поднялась туда сама. Подъем дался тяжело, груз в чреве на каждом шагу напоминал о себе.

Однако с вершины открылся волнующий вид на равнины, которые простирались во все стороны словно до края света, а когда она посмотрела вниз, в долину, ей показалось, что она заглядывает в самое сердце земли.

Система тросов и блоков казалась с вершины утеса непрочной паутиной, и Сантэн содрогнулась при мысли о том, что надо ступить в брезентовое ведро и опуститься на дно амфитеатра. Внизу она видела муравьев-рабочих и груды земли, выброшенной из шурфов. Она даже различила Твентимэн-Джонса, который журавлиной походкой переходил от одной группы рабочих к другой.

Она послала ему в ведре записку.

«Сэр, вы нашли что-нибудь?»

Ответ пришел через час.

«Мадам, терпение — одна из величайших добродетелей».

Сантэн поднялась на вершину в последний раз: ребенок рос, как огромная злокачественная опухоль. Шасу она вынашивала с радостью, но эта беременность принесла ей боль, неудобства и несчастье. Сантэн не находила спасения даже в привезенных с собой книгах, потому что ей трудно было сосредоточиться и дочитать страницу до конца.

Ее взор отрывался от печатных строк и переходил на ведущую к вершине тропу, как будто она надеялась увидеть приближающуюся к ней долговязую фигуру.

Лето близилось к убийственным дням ноября, и жара с каждым днем нарастала. Сантэн не могла спать. Обливаясь потом, она лежала ночами на койке, а на рассвете заставляла себя встать, усталая, измученная, одинокая. Она чересчур много ела — это было единственное лекарство от скуки долгих жарких дней. У нее выработалась страсть к почкам с пряностями, и Сварт Хендрик каждый день охотился, чтобы добыть свежие почки.

Живот стал огромным, ребенок рос. Когда Сантэн сидела, ей приходилось раздвигать колени, а он безжалостно трепыхался в ней, как большая рыба на удочке. Сантэн стонала:

— Лежи спокойно, маленькое чудовище! О, как я хочу поскорее от тебя избавиться!

И вот однажды днем, когда она уже почти отчаялась, с вершины спустился Твентимэн-Джонс. Сварт Хендрик увидел его на тропе и торопливо пришел в палатку Сантэн, чтобы предупредить, поэтому она успела встать с койки, сполоснуть потное лицо и сменить пропотевшую одежду.

Когда он вошел в ограду, она сидела за походным столом, пряча под ним свой большой живот, и не встала ему навстречу.

— Что ж, мадам, вот ваш отчет.

И он положил на стол толстую папку.

Она развязала шнурки и раскрыла ее. Внутри — страница за страницей чисел и формул, все написано аккуратным почерком педанта. Она даже слов таких раньше никогда не слышала. Сантэн медленно перелистывала страницы, а Твентимэн-Джонс печально наблюдал за ней. Один раз он покачал головой и как будто собрался заговорить, но вместо этого извлек из нагрудного кармана носовой платок и шумно высморкался.

Наконец она посмотрела на него.

— Простите, — прошептала она, — но я ничего не поняла. Объясните.

— Я буду краток, мадам. Я пробил сорок шесть разведывательных шурфов, каждый глубиной пятьдесят футов, и исследовал образцы, взятые через каждые шесть футов.

— Да, — кивнула она. — Но что вы нашли?

— Я нашел, что под всей принадлежащей вам территорией на средней глубине в тридцать пять футов проходит слой желтой почвы.

Сантэн почувствовала слабость и дурноту, у нее закружилась голова. Желтая почва — это звучало чрезвычайно зловеще. Твентимэн-Джонс замолчал и снова высморкался. Сантэн было совершенно ясно, что он не хочет произносить заключительные слова, которые убьют все ее надежды и мечты.

— Пожалуйста, продолжайте, — прошептала она.

— Под этим слоем мы наткнулись на… — он осекся, и вид у него сделался такой, словно ему было очень жаль Сантэн, — наткнулись на синюю почву.

Сантэн поднесла руки ко рту; ей показалось, что она упадет в обморок.

Синяя почва! На слух — еще хуже желтой. Ребенок в ней напрягся и забился, и отчаяние затопило ее, как поток губительной лавы.

«Все впустую», — подумала она и не стала слушать дальше.

— Это классическое образование в виде трубки, хотя оно и разламывает слои брекчии над ним, оставляя нетронутыми более твердые формирования голубого сланца.

— Значит, алмазов все-таки нет, — тихо сказала Сантэн, и он уставился на нее.

— Алмазов? Что ж, мадам, я получил в среднем двадцать шесть каратов из каждой сотни выгрузок.

— По-прежнему не понимаю, — недоуменно покачала она головой. — Что это значит, сэр? Что такое сотня выгрузок?

— Сотня выгрузок — это приблизительно восемьдесят тонн земли.

— А что значит двадцать шесть каратов?

— Мадам, копи Ягерсфонтейна дают примерно одиннадцать каратов на сотню выгрузок, даже у Весселтона добыча доходит лишь до шестнадцати каратов — а это две крупнейшие алмазодобывающие шахты в мире. Ваша собственность почти в два раза богаче.

— Значит, здесь все-таки есть алмазы?

Она смотрела на него, а он извлек из бокового кармана своего шерстяного пиджака множество маленьких коричневых конвертов, перевязанных веревкой, и положил на папку.

— Пожалуйста, не перепутайте их, миссис Кортни. Камни из каждого шурфа лежат в отдельном пакете, все они аккуратно надписаны и пронумерованы.

Пальцами, которые ей самой казались неловкими и распухшими, она развязала бечевку и открыла первый конверт. Высыпала содержимое на ладонь. Некоторые камни были не больше крупинки сахара, а один размером со спелую горошину.

— Алмазы? — переспросила она, надеясь услышать подтверждение.

— Да, мадам, и в среднем исключительно высокого качества.

Она недоуменно смотрела на горстку камней на ладони. Они казались мутными, маленькими и совершенно обыкновенными.

— Простите мне мою дерзость, мадам, и позвольте задать вам вопрос. Вы, конечно, можете не отвечать.

Она кивнула.

— Вы участница синдиката? У вас есть партнеры в этом предприятии?

Она отрицательно покачала головой.

— Вы хотите сказать, что вы единственная хозяйка и владелица всей этой собственности? Что вы открыли эту трубку и сделали заявки исключительно от своего лица?

Сантэн кивнула.

— Тогда, — он печально покачал головой, — в данный момент, миссис Кортни, вы, вероятно, одна из богатейших женщин в мире.

* * *

Твентимэн-Джонс провел в лагере еще три дня. Он вместе с Сантэн прочел каждую строчку своего отчета, объясняя каждую мелочь, так чтобы она все поняла. Он раскрывал конверты с камнями-образцами и брал ювелирным пинцетом необычные или типичные алмазы, клал ей на ладонь и показывал их особенности.

— Некоторые из них так малы… разве они имеют какую-нибудь ценность?

Она указательным пальцем передвинула камень размером с крупинку сахарного песка.

— Эти промышленные алмазы, мадам, обеспечат вам хлеб с маслом. А большие ювелирные камни, такие как этот, станут джемом на этом бутерброде. Земляничным джемом высшего качества от Кросса и Блекуэлла, если угодно.

Никогда она не слышала, чтобы он так близко подходил к шутке, но и тут его лицо оставалось печальным.

Последняя часть отчета представляла собой двадцать одну страницу рекомендаций по эксплуатации собственности.

— Вам исключительно повезло, мадам, что вы были в состоянии вскрывать эту трубку постепенно и методично. Все прочие знаменитые алмазные трубки от Кимберли до Весселтона были расхватаны сотнями индивидуальных добытчиков, и каждый начинал работы независимо от усилий соседа. В результате возникал полный хаос. — Он покачал головой и печально потянул себя за пушистые бакенбарды. — Сотни участков, каждый — в тридцать квадратных футов, на всех работа ведется с разной скоростью, дорога пролегает между путаницей проводов, нагромождением вагонеток, лебедок, ведер. Хаос, мадам, настоящий ад! Цены растут, люди гибнут в обвалах, требуются новые тысячи работников. Просто безумие! — Он посмотрел на Сантэн. — В то время как у вас, мадам, есть возможность создать образцовые копи, и этот отчет, — он положил руку на папку, — точно объясняет, как это сделать. Я даже обследовал местность и поставил пронумерованные колышки, чтобы вы ими руководствовались. Я рассчитал объемы земли, извлекаемой на каждой стадии. Я проложил для вас первый наклонный ствол и объяснил, как следует планировать каждый уровень раскопок.

Сантэн прервала его рассуждение.

— Доктор Твентимэн-Джонс, я все время слышу от вас «вы». Вы ведь не ожидаете, что я лично выполню все эти сложные задачи?

— Милостивый Боже, нет! Вам понадобится инженер, хороший специалист, с опытом земляных работ. В конечно счете, я полагаю, вам придется задействовать несколько инженеров и сотни, а может и тысячи рабочих в этой… — Он поколебался. — Вы дали название своей собственности? Может, шахта Кортни?

Сантэн покачала головой.

— Шахта Х’ани, — сказала она.

— Весьма необычно. А что это значит?

— Это имя женщины из племени сан, которая привела меня сюда.

— В таком случае вполне подходит. Как я уже сказал, вам понадобится хороший инженер, чтобы осуществить мои предложения.

— У вас есть на примете такой человек?

— Трудное дело, — задумчиво ответил он. — Лучшие специалисты постоянно работают в фирме «Де Бирс», а из других, кто мне приходит в голову, один недавно пострадал при взрыве. — Он ненадолго задумался. — Вот что. Я слышал хорошие отзывы о молодом африканском парне. Никогда сам с ним не работал… Черт возьми, как же его зовут? А, да, вспомнил. Деларей!

— Нет! — сердито воскликнула Сантэн.

— Прошу прощения, мадам. Вы его знаете?

— Да. И мне он не нужен.

— Как угодно. Я постараюсь подыскать кого-нибудь еще.

Той ночью Сантэн металась на койке, стараясь устроиться поудобнее, так разместить удушающую тяжесть ребенка, чтобы можно было уснуть. Она думала о предложении Твентимэн-Джонса и неожиданно села.

— А почему нет? — громко произнесла она в темноте. — Он все равно должен сюда вернуться. Новый человек может не увидеть то, что я хочу, чтобы он видел. — Она сложила руки под животом. — Мне он понадобится только на начальных стадиях развития. Сейчас же напишу Абрахаму Абрахамсу и попрошу прислать Лотара.

Она зажгла фонарь и пошла через лагерь к своему столу.

Утром Твентимэн-Джонс был готов к отъезду. Все его оборудование уже лежало в грузовике, и на нем сидели его черные работники.

Сантэн вернула ему отчет.

— Будьте добры, сэр, передайте это моему адвокату в Виндхуке вместе с письмом.

— Конечно, мадам.

— Вероятно, он захочет просмотреть отчет вместе с вами, а потом, так как я попросила мистера Абрахамса взять кредит в моем банке, управляющий банком тоже, вероятно, захочет с вами поговорить. Ознакомьте его со своей оценкой моей собственности.

— Я этого ожидал, — кивнул он. — Можете не сомневаться, я сообщу ему об огромной ценности вашего открытия.

— Спасибо. В этом письме я предложила мистеру Абрахамсу выплатить вам из полученного кредита сумму, равную первоначальной плате.

— Это не обязательно, мадам, но вы чрезвычайно щедры.

— Видите ли, мистер Твентимэн-Джонс, в будущем мне снова могут понадобиться ваши услуги в качестве постоянного консультанта на шахте Х’ани, и я хочу, чтобы у вас сохранилось обо мне хорошее мнение.

— Для этого не требуется дополнительной платы, миссис Кортни. Я нахожу вас необыкновенно отважной, умной и красивой молодой леди. И почту за честь снова работать с вами.

— Тогда я попрошу еще об одной, последней услуге.

— Все что угодно, мадам.

— Пожалуйста, никому не рассказывайте о моем положении, которое вы могли заметить.

Его взгляд на кратчайшее мгновение опустился к ее платью.

— Умение хранить тайны, мадам, не из последних требований моей профессии. К тому же я никогда не делаю ничего во вред друзьям.

— Хорошим друзьям, мистер Твентимэн-Джонс, — заверила она, протягивая правую руку.

— Да, очень хорошим, миссис Кортни, — согласился он, и когда взял ее руку, на мгновение ей, как ни невероятно это было, показалось, что он сейчас улыбнется. Но он справился с собой и повернулся к ожидающему грузовику.

* * *

И опять поездка из лагеря у львиного дерева в Виндхук и возвращение оттуда заняли у ее шофера восемь дней. За это время Сантэн не раз думала, что слишком долго ее откладывала. Ребенок в ней был большим и нетерпеливым. Он настойчиво требовал освобождения, так что, наконец услышав далекий гул моторов, она испытала огромное облегчение.

Через клапан своего брезентового шатра она смотрела, как подъезжает колонна. В переднем грузовике ехал Лотар Деларей, и хотя Сантэн старалась не замечать его, ее сердце забилось чаще, когда она увидела, как он выбирается из кабины, высокий, элегантный и грациозный, несмотря на долгий путь в пыли и по жаре.

При виде той, кому Лотар помог выйти, Сантэн страшно удивилась. Это была монашка в рясе и покрывале ордена бенедиктинцев.

— Я велела ему привезти кормилицу, а не монашку, — сердито сказала Сантэн.

В кузове грузовика сидели две черные девушки из племени нама — золотисто-коричневая кожа, приятные маленькие веселые лица с приплюснутым носом; у каждой на руках младенец, груди под платьями из набивного ситца разбухли от молока. Девушки похожи, как сестры.

«Кормилицы». Сейчас, когда эти смуглые незнакомки, принадлежащие другой расе, оказались здесь, чтобы очень скоро дать грудь и ее ребенку, Сантэн впервые за последнее время горько пожалела о том, что предстояло сделать.

Лотар подошел к ее палатке, по-прежнему сдержанный и отчужденный, протянул пачку писем, а потом представил монахиню.

— Это сестра Амелиана из больницы святой Анны, — сказал он. — Она из семьи моей матери, ее двоюродная сестра. Она опытная акушерка, но говорит только по-немецки. Мы можем полностью на нее рассчитывать.

От худой женщины с бледным лицом, сестры Амелианы, пахло сухими розовыми лепестками; она ледяными глазами неодобрительно посмотрела на Сантэн и что-то сказала Лотару.

— Она хочет осмотреть тебя, — перевел Лотар. — Я вернусь позже, чтобы обсудить работу, которую ты предлагаешь моей компании.

— Я ей не нравлюсь.

Сантэн ответила сестре Амелиане не менее враждебным взглядом, а Лотар, поколебавшись, объяснил:

— Она не одобряет нашу сделку. Вся ее жизнь посвящена родовспоможению и заботе о детях. Она определенно не понимает, как можно отдать своего младенца. Я тоже этого не понимаю.

— Скажи ей, что мне она тоже не нравится, но выполнит работу, ради которой приехала. И не ей судить меня.

— Сантэн… — попытался он возразить.

— Скажи, — повторила Сантэн, и они с сестрой быстро заговорили по-немецки. Потом Лотар снова повернулся к ней.

— Она говорит, вы поняли друг друга.

— Хорошо. Она приехала за ребенком, и только. А что касается суда, пусть оставит его нашему Отцу Небесному. Скажи ей, что она может провести осмотр.

После того как сестра Амелиана ушла, Сантэн прочла письма. Одно, от Гарри Кортни, содержало множество новостей из жизни Тенис-крааля. В конце под своей подписью он поставил отпечаток большого пальца Шасы и приписал: «Мишель Кортни — собственноручно». Далее шла толстая стопка листков, исписанная крупным неграмотным почерком Анны, который трудно было прочесть. Эти письма доставили Сантэн большое удовольствие.

Затем она вскрыла печать на письме мистера Абрахамса, последнем в пачке.

Дорогая миссис Кортни, Ваше письмо, а также сведения, полученные от доктора Твентимэн-Джонса, привели меня в невероятное изумление. Не могу найти слов, чтобы выразить восхищение Вашими достижениями и удовольствие, которое я испытываю ввиду вашей удачи. Однако не стану утомлять Вас поздравлениями и перейду непосредственно к делу.

Мы с доктором Твентимэн-Джонсом провели длительные переговоры с директорами и управляющими банка «Стандарт», которые изучили и оценили образцы и отчет. Банк согласен предоставить Вам заем на сумму сто тысяч фунтов из расчета пяти процентов годовых. Вы можете немедленно начать пользоваться этой суммой, причем мы решили, что это только стартовый капитал и в будущем Вам будут предоставлены дополнительные средства. Заем обеспечивается заявками на шахту Х’ани.

Доктор Твентимэн-Джонс встретился также с мистером Лотаром Делареем и подробно объяснил ему, что требуется на начальных стадиях развития Вашей собственности.

Мистер Деларей подписал контракт на проведение этих работ с выплатой пяти тысяч фунтов за оказанные услуги. Согласно Вашему поручению я подписал этот контракт и выплатил мистеру Деларею начальные 11 тысяч фунтов, в чем получил его расписку.

Сантэн просмотрела остальную часть письма, улыбаясь комментариям мистера Абрахамса: «Я послал Вам все, что Вы заказали. Однако меня страшно заинтриговали потребовавшиеся Вам две дюжины москитных сеток. Может быть, когда-нибудь Вы объясните мне, что Вы намерены были с ними делать, чем удовлетворите мое чрезвычайное любопытство».

* * *

Сантэн отложила письма, чтобы потом перечитать их, и послала за Лотаром.

Он сразу пришел.

— Сестра Амелиана заверила меня, что все в порядке, беременность развивается нормально, без осложнений и срок очень близок.

Сантэн кивнула и показала на стоящий перед столом складной стул.

— Я еще не поздравил тебя с твоим открытием, — сказал он садясь. — Доктор Твентимэн-Джонс оценивает стоимость твоей шахты в три миллиона фунтов. Уму непостижимо, Сантэн.

Она слегка наклонила голову и сказала ровным спокойным голосом:

— Поскольку вы теперь работаете на меня и в связи с нашими теперешними отношениями, правильное обращение в будущем — миссис Кортни. Употребление имени означало бы фамильярность, которой между нами больше не существует.

Улыбка исчезла с его лица. Он ничего не сказал.

— Хотите, чтобы я приступил немедленно, не дожидаясь родов?

— Немедленно, сэр, — резко сказала она. — Я лично присмотрю за очисткой туннеля, ведущего в долину; это станет первым шагом. Начнем завтра вечером.

* * *

К сумеркам все было готово. Тропу, ведущую наверх, ко входу в пещеру с пчелами, расчистили и расширили, и рабочие Лотара принесли связки древесины мопани и сложили поблизости. Пчелы в огромном улье как будто почувствовали угрозу, потому что, когда солнце садилось, его лучи светили сквозь облака мечущихся золотых насекомых и теплый воздух между утесами дрожал от гудения крыльев, — пчелы вились над головами потных рабочих. Если бы не москитные сетки, всех закусали бы.

Однако с наступлением темноты пчелы исчезли в глубине пещеры. Сантэн позволила подождать еще час, чтобы улей успокоился и уснул, потом негромко сказала Лотару:

— Можете зажигать дымокуры.

Четверо самых надежных людей Лотара занялись дымокурами. Это были сосуды из бычьих шкур вместимостью в пять фунтов и с отверстиями по бокам. Внутри лежали уголья и травы, которые показала и приказала собрать Сантэн.

Тайна этих трав была наследством О’ва, и когда рабочие разожгли угли и острый запах горящих трав заколол ей ноздри, Сантэн вспомнила старого бушмена. А еще — кадильницы с благовониями во время пасхального шествия в Страстную пятницу в аррасском соборе.

Когда содержимое всех четырех дымокуров ровно разгорелось, Лотар отдал своим людям негромкий приказ, и те двинулись ко входу в пещеру. В свете фонарей они походили на привидения. Нижнюю часть их тел защищали высокие сапоги и кожаные штаны, а голова и торс были плотно закутаны в москитную сетку. Один за другим, наклоняясь, они входили в пещеру. Из дымокуров валил густой синий дым.

Сантэн выждала еще час, и они с Лотаром тоже вошли в пещеру.

Едкий дым заполнил весь ее объем, так что видеть можно было всего на несколько футов вперед. Колеблющиеся голубые облака вызвали у Сантэн головокружение и тошноту. Однако дым прекратил неумолчный гул пчел. Огромное количество одурманенных насекомых гроздьями свисало с потолка и сот. Слышался только легкий сонный шорох.

Сантэн торопливо вышла из пещеры, приподняла край маски и стала глотать холодный ночной воздух, борясь с дурнотой; когда она снова могла говорить, то сказала Лотару:

— Пусть начинают складывать дрова, но предупредите их, чтобы ни в коем случае не задевали соты. Они свисают низко.

Она больше не стала входить в темную пещеру и сидела в стороне, пока люди Лотара заносили охапки мопани.

Уже заполночь он пришел к ней доложить:

— Все готово.

— Возьмите своих людей и отведите на дно долины. Оставайтесь там два часа, потом возвращайтесь.

— Не понимаю…

— Я хочу немного побыть здесь одна.

Она сидела в одиночестве и слушала, как их голоса смолкают в глубине долины. Когда все стихло, она подняла голову и увидела над долиной звезду О’ва.

— Дух великой звезды Льва, — прошептала она, — простишь ли ты мне это?

Сантэн тяжело встала и направилась к стене утеса.

Стоя у ее подножия, она подняла фонарь высоко над головой и посмотрела на галерею рисунков бушменов, сверкающую в желтом свете. Тени дрожали, и гигантские изображения Богомола и Канны словно ожили.

— Духи Канны и Богомола, простите меня. Все вы, стражи Места Всей Жизни, проститемне эту бойню. Я делаю это не ради себя, а для того, чтобы дать хорошую воду ребенку, рожденному в вашем тайном месте.

Она прошла к входу в пещеру. Ребенок, сожаления и чувство вины делали ее шаг тяжелым.

— Духи Х’ани и О’ва, смотрите ли вы на меня? Перестанете ли защищать меня после этого? Будете ли любить нас, Шасу и Нэм Дитя, после такого ужасного предательства?

Опустившись на колени, она молилась всем духам племени сан и заметила, что прошло уже два часа, только когда услышала голоса людей, возвращающихся из долины.

Стоя у входа в пещеру, Лотар Деларей держал в обеих руках канистры с бензином.

— Действуйте, — велела Сантэн, и он вошел в пещеру.

Она услышала, как нож пронзает мягкие стенки канистры, потом журчание жидкости.

Из узкой темной расщелины в скале потянуло бензином. В тот же миг слух уловил шорох — бензиновый запах пробудил миллионы пчел от сна, навеянного травяным дурманом.

Спиной вперед из пещеры показался Лотар. Он разливал на скальный пол последние капли бензина, оставляя влажную дорожку, потом бросил пустую канистру и пробежал мимо нее.

— Быстрей! — отдуваясь, сказал он. — Прежде чем вылетят пчелы!

Пчелы уже мелькали в свете фонаря, садились на металлическую сетку, защищавшую лицо Сантэн, а из отверстия в скале вылетали все новые насекомые.

Сантэн попятилась, взмахнула над головой фонарем и бросила его в отверстие пещеры. Фонарь ударился о стену, стекло разбилось, и он упал на неровный пол. Маленький язычок пламени на фитиле мигнул и едва не погас, но разлитый бензин неожиданно загорелся от взрыва. Скала под ногами Сантэн содрогнулась, и молодую женщину отбросило назад. Огромный язык пламени высунулся из глотки горы, ее зияющая пасть заполнилась огнем. Пещера формой напоминала домну; воздух, втягиваемый в расщелину, стремительно разнес полыхавшие языки, и пламя поднялось по голому утесу. Это походило на фантастический фейерверк, от которого в долине стало светло как днем. Налетевший ветер мгновенно заглушил жалобный гул миллионов горящих пчел. Через несколько секунд в пещере и вокруг нее не осталось ничего, кроме ревущего огня.

Когда загорелись сухие ветки мопани, жар обрушился на Сантэн, как свирепый хищник, и она попятилась, в страшном очаровании созерцая картину уничтожения. Из огненной пещеры донесся новый звук, удививший ее, — тяжелые и мягкие удары о каменный пол, как будто с крыши пещеры вниз падало множество живых тел. Сантэн не понимала, в чем дело, пока не увидела выползающий из пещеры, как змея, язык жидкости, медленной и вязкой.

— Мед! — прошептала она. — Соты плавятся!

Огромные соты, плоды сотен лет работы мириад пчел, размягчались от жара и падали с высокого свода в огонь. Струйка расплавленного воска и меда превратилась в бегущий ручей, а потом в поток кипящей пузырящейся жидкости, которая в красном свете «печи» окуталась паром.

Воздух словно сгустился от горячего сладкого запаха кипящего меда, и поток заставил Сантэн отступить еще дальше.

— О Боже, — прошептала она, — о Боже, прости меня за то, что я сделала!

Всю ночь Сантэн смотрела на пламя. Утром, при свете, стало видно, что утесы почернели от сажи, пещера превратилась в разрушенную черную пасть, а все дно долины покрылось толстым слоем липкого жженного сахара.

Когда Сантэн, шатаясь, добралась до лагеря у Львиного Дерева, сестра Амелиана уложила ее в постель и смыла с лица и тела остро пахнущую сажу.

В час пополудни начались роды.

* * *

Они напоминали скорее смертельный бой, чем рождение новой жизни.

Весь остаток дня и всю ночь Сантэн и ребенок сражались друг с другом.

— Я не закричу, — цедила Сантэн сквозь стиснутые зубы, — ты не заставишь меня кричать, проклятый.

Боль налетала порывами, которые заставляли ее вспоминать высокий прибой Атлантики, обрушивающийся на Берег Скелетов. Она вздымалась на этих волнах, а потом бросалась с них в глубины ущелий между ними.

Каждый раз, когда боль особенно усиливалась, она старалась принять сидячее положение, как научила ее Х’ани. Но сестра Амелиана укладывала ее на спину, и ребенок оставался в ней.

— Я тебя ненавижу! — кричала Сантэн монашке; пот жег ей глаза и ослеплял. — Ненавижу тебя и эту тварь во мне!

Ребенок, чувствуя эту ненависть, терзал Сантэн, скрючивался, словно хотел воспрепятствовать своему выходу.

— Убирайся! — кричала она. — Убирайся из меня!

Как ей хотелось почувствовать руки Х’ани, чтобы та разделила ее напряжение и боль!

Однажды Лотар спросил снаружи:

— Как дела, сестра?

— Ужасно. Она сражается, — ответила монашка, — как воин, а не как мать.

За два часа до рассвета, с последней схваткой, когда Сантэн казалось, что позвоночник разваливается на части, а бедра отрываются от таза, наконец появилась головка ребенка, большая и круглая, а через мгновение ночную тьму прорезал крик новорожденного.

— Это кричишь ты, а не я! — торжествующе прошептала Сантэн.

Она затихла и успокоилась, все упрямство и ненависть ушли из нее. Сантэн лежала пустая и истерзанная болью, словно от нее осталась лишь оболочка.

* * *

Когда Сантэн проснулась, в изножье ее постели стоял Лотар. У него за спиной занимался рассвет, освещая брезентовые стены, так что Лотар казался темным силуэтом.

— Это мальчик, — сказал он. — У тебя сын.

— Нет, — прохрипела она. — Он не мой. Он твой.

«Сын, — думала она, — мальчик, часть моего тела, плоть от плоти моей».

— У него будут золотые волосы, — сказал Лотар.

— Я не хочу этого знать. Таково было условие нашей сделки.

«Значит, его волосы будут сиять на солнце, — думала она, — и он будет так же прекрасен, как его отец?»

— Я назвал его Манфредом, в честь моего первенца.

— Зови его как хочешь, — прошептала она, — только забери его от меня.

«Манфред, сын мой», — подумала она, чувствуя, как разрывается сердце в груди, рвется, как шелк.

— Сейчас он у груди кормилицы, она может принести его, если хочешь.

— Нет. Не хочу его видеть. Никогда. Таков наш договор. Забери его.

Ее разбухшие груди болели от стремления дать молоко златовласому сыну.

— Хорошо. — Он подождал с минуту, не скажет ли она что-нибудь еще, и отвернулся. — Сестра Амелиана заберет его с собой. Они готовы немедленно отправиться в Виндхук.

— Вели ей уезжать, и пусть заберет с собой твоего пащенка.

Лотар стоял спиной к свету, и она не видела его лицо.

Он повернулся и вышел. Несколько минут спустя Сантэн услышала, как заурчал мотор грузовика, машина тронулась и поехала по равнине. Шум мотора постепенно стихал.

Сантэн лежала в тихой хижине, наблюдая сквозь зеленую ткань, как поднимается солнце. Она вдыхала сухой, полный песчаной пыли воздух пустыни, который так любила, но сейчас он отдавал еще и сладковатым запахом крови, запахом рождения ее сына. Или, может быть, то была кровь маленькой старой женщины из племени сан, запекшаяся на скалах. Сантэн стала думать о темных бурлящих пузырях кипящего меда, убегавшего, как вода, из святилища сан, но задохнулась, когда в нос ей ударили сахарные пары, забив запах крови.

Ей показалось, что в дыму она видит маленькое, сердечком, лицо Х’ани. Старуха печально смотрела на нее.

«Шаса, мой малыш, всегда находи хорошую воду. — Но образ начал расплываться, темные волосы стали золотыми. — И ты тоже, мой малыш, тебе я тоже желаю хорошей воды. — Но теперь перед ней было лицо Лотара, а может, Мишеля — она не могла разобрать. — Как я одинока! — воскликнула она в глубине души. — Я не хочу быть одинокой».

Тут ей вспомнились слова:

«В данный момент, миссис Кортни, вы, вероятно, одна из богатейших женщин в мире».

Она подумала: «Я бы отдала все, все алмазы из шахты Х’ани за возможность любить мужчину и чтобы он меня любил, за возможность видеть рядом с собой обоих моих малышей, обоих сыновей».

Она гневно отогнала эту мысль. «Это слезливые мысли слабой, трусливой женщины. Ты больна и устала. Сейчас ты уснешь, — решительно сказала она себе. — А завтра… — она закрыла глаза, — завтра к тебе вернется храбрость».

Уилбур Смит Власть меча

Эту книгу я посвящаю своей жене Мохинисо. Прекрасная, любящая, верная и преданная, ты единственная в мире.

Если бы я избрал путь произвола и менял законы согласно власти меча, мне не пришлось бы стоять здесь.

Английский король Карл I

Речь на эшафоте 30 января 1649 года

Туман окутал океан, приглушив все цвета и звуки.

С берега подул первый утренний ветерок, и туман заклубился и закипел. Траулер лежал в этой дымке в трех милях от берега, на краю течения, там, где поднимавшиеся из глубин богатые животворным планктоном воды встречались с прибрежными; здесь проходила граница темно-зеленой воды.

Лотар Деларей стоял в рубке и, опираясь на деревянное колесо со спицами – руль, – смотрел в туман. Он любил эти тихие, но напряженные минуты ожидания на рассвете.

Лотар чувствовал наэлектризованность крови, опьянение охотника, которое охватывало его сотни раз, – страсть более сильную, чем пристрастие к наркотикам или спиртному.

Оглядываясь в прошлое, он вспоминал: вот розовый рассвет крадучись ползет по Магерфонтейнским холмам, вот сам Лотар прижимается к брустверу траншеи, ждет, когда из темноты покажутся ряды горской пехоты и – колышутся килты, вздрагивают ленты на шляпах – двинутся прямо на их готовые к бою маузеры. По коже Лотара при этом воспоминании побежали мурашки.

С тех пор он сотни раз поджидал на рассвете крупную добычу: калахарских львов с косматой гривой, грязных старых буйволов с огромными рогами, умных серых слонов с морщинистой кожей и драгоценными длинными бивнями; сейчас дичь гораздо мельче, но когда она появится, то стадо будет многочисленно, огромно, как сам океан.

Течение его мыслей прервало появление мальчика, вышедшего на палубу из камбуза. Мальчик был бос, с длинными, загорелыми, сильными ногами, высокий, ростом почти со взрослого мужчину. Ему пришлось пригнуться, когда он входил в дверь рубки, держа в каждой руке по чашке с дымящимся кофе.

– Сахар? – спросил Лотар.

Мальчик в ответ улыбнулся.

– Четыре ложки, па.

Туман каплями повис на его длинных ресницах, и он мигнул, как сонный кот, сгоняя влагу. Хотя кучерявые волосы выгорели на солнце до платиновой белизны, густые брови и ресницы остались черными, обрамляя и выделяя янтарные глаза.

– Сегодня большая рыба.

Сказав это вслух, Лотар, чтобы отвести неудачу, скрестил пальцы в кармане брюк. «Она нам нужна, – подумал он. – Чтобы выжить, нам нужна большая рыба».

Пять лет назад он снова поддался зову добычи и дикой местности, призыву охотничьего рога. Продал свою процветающую компанию – он занимался строительством дорог и железнодорожных путей, – которую с таким трудом создал, занял сколько мог денег и все поставил на кон.

Он знал, какие безграничные богатства таят в себе зеленые, холодные воды Бенгельского течения. Он увидел эти богатства в хаосе последних дней Великой войны, когда в последний раз противостоял ненавистным англичанам и их марионетке, предателю Яну Сматсу, возглавлявшему армию Южно-Африканского Союза.

С тайной базы, спрятанной среди высоких дюн на побережье Южной Атлантики, Лотар снабжал вооружением и горючим немецкие субмарины, топившие английские торговые суда. Ожидая в те страшные дни появления подводных лодок, он видел, как передвигаются в океане эти огромные богатства. Они были рядом, оставалось только взять их, и в годы, последовавшие за позорным Версальским миром, работая в пыли на жаре, взрывая горы и прокладывая дороги по знойным равнинам, Лотар мечтал. Копил деньги и готовился.

В Португалии он нашел корабли – старые, никому не нужные траулеры. Там же он отыскал да Сильву, тоже старого, знающего об океане все. Вдвоем они отремонтировали и оснастили дряхлые траулеры и, кое-как набрав команды, поплыли на юг вдоль берегов африканского континента.

Консервную фабрику Лотар нашел в Калифорнии: ее там открыли, чтобы обрабатывать уловы тунца, но хозяева переоценили запасы рыбы и недооценили стоимость поимки этих непредсказуемых океанских цыплят.

Лотар купил фабрику за небольшую часть ее первоначальной цены, полностью перевез в Африку и заново собрал на плотном приморском песке рядом с заброшенной станцией по разделке и переработке китов; эта станция дала имя пустынному заливу – Китовый залив.

В первые три сезона Лотар и старый да Сильва находили большую рыбу и непрерывно пожинали урожай на отмелях, пока Лотар не рассчитался со всеми долгами. Он немедленно заказал новые корабли на замену дряхлым португальским траулерам, чья полезная жизнь подошла к концу, и при этом снова влез в долги, еще глубже, чем в начале предприятия.

А потом большая рыба ушла. По причинам, которые невозможно было установить, гигантские косяки сардины исчезли, остались лишь небольшие стайки. И пока рыбаки тщетно обыскивали океан, уходя от суши на сотни миль и больше, далеко выходя за границы экономической зоны консервной фабрики, время неумолимо шло и каждый месяц приносил вести о выросших процентах долга. Стоимость содержания фабрики и кораблей взлетела настолько, что ему пришлось залезть в еще большие долги.

Два года рыбы не было. Потом совершенно внезапно, когда Лотар готов был признать себя побежденным, океанское течение или преобладающий ветер чуть изменились и рыба вернулась, настоящая большая рыба; она с каждым днем множилась, как растет молодая трава.

«Пусть это продлится, – молча молился Лотар, глядя в туман. – Боже, пусть еще немного продлится».

Все, что ему нужно, – три месяца, всего три коротких месяца; тогда он рассчитается с долгами и опять будет свободен.

– Туман поднимается, – сказал мальчик. Лотар покачал головой, заморгал и очнулся от воспоминаний.

Туман разошелся, как театральный занавес, открылась мелодраматическая картина, чересчур яркая, чтобы быть естественной: рассвет горел и вспыхивал, как фейерверк; оранжевым, золотым и зеленым отражался он в океане, окрашивая столбы тумана в розовый и кровавый цвета, отчего казалось, будто сами воды горят нездешним огнем. Тишина усиливала волшебство этого представления, жидкая, тяжелая, как хрусталь, так что могло показаться, будто ты оглох, будто у тебя отняли все другие чувства, оставив только зрение, чтобы ты мог насладиться этим удивительным зрелищем.

Но тут взошло солнце. Ослепительный золотой луч пробил туманный покров, заиграл на поверхности океана и ярко осветил четкую линию течения. Прибрежные воды подернулись туманной синевой, спокойные и гладкие, как масло. Черта, у которой они встречались с океанскими глубинами, была прямой и острой, как лезвие ножа. За ней поверхность была темной и недружелюбной, как зеленый бархат, который погладили против ворса.

– Daar spring hy! – крикнул с носа да Сильва, показывая на границы темной воды. – Вон он прыгает!

Низкое солнце коснулось воды, и из нее выпрыгнула одна-единственная рыба, чуть длиннее руки человека, сверкавшая серебром.

– Начинаем!

От возбуждения голос Лотара звучал хрипло; мальчик поставил чашку на столик с картой, пролив несколько капель, и бросился вниз, в машинное отделение.

Лотар защелкал переключателями и приоткрыл заслонку, а мальчик внизу схватился за рукоять двигателя.

– Поворачивай! – крикнул вниз Лотар, и мальчик, напрягая все силы, начал поворачивать рукоятку, преодолевая сопротивление всех четырех цилиндров. Ему не исполнилось и тринадцати, но он был силен, почти как взрослый, и на его спине, когда он работал, бугрились мышцы.

– Давай!

Лотар перекрыл клапаны. Двигатель, еще не остывший после перехода из гавани, взревел. Из выхлопного отверстия в корпусе вырвался черный маслянистый дым, и двигатель мерно заурчал.

Мальчик поднялся по лестнице и побежал по палубе на нос, к да Сильве.

Лотар чуть повернул нос корабля, и судно пошло по течению. Туман рассеялся; они увидели остальные суда. Те тоже неслышно поджидали в тумане первых лучей солнца, но теперь все двигались вдоль линии течения; их кильватерные струи длинными клиньями избороздили спокойную поверхность, а носовые волны сверкали в утренних солнечных лучах белизной. Экипажи, стоя у бортов, всматривались вперед, сквозь гул двигателей слышались возбужденные голоса.

Лотар из своей стеклянной рубки видел всю рабочую площадку пятидесятифутового траулера. Он в последний раз проверил готовность. Длинная сеть была выложена вдоль правого борта, трос с поплавками свернут аккуратной бухтой. В сухом виде сеть весила семь с половиной тонн; намокнув, была во много раз тяжелее. Длиной в пятьсот футов, в воде она, как кисейный занавес, на семьдесят футов свисала с пробковых поплавков. Лотар заплатил за нее больше пяти тысяч фунтов – столько обычному рыбаку не заработать и за двадцать лет непрерывного тяжелого труда; три других траулера были снабжены такими же сетями; каждый на прочной фалине тянул за собой обшитую внакрой восемнадцатифутовую шлюпку.

Бросив один внимательный взгляд, Лотар убедился, что к спуску сетей все готово, посмотрел вперед и успел увидеть прыжок второй рыбы. На этот раз рыба была так близко, что он различил темные боковые полосы на блестящем теле и заметил разницу в цвете: нежная зелень над линией и блестящее серебряное ниже. Рыба ушла под воду, оставив на поверхности темное углубление.

И, словно по сигналу, океан ожил. Вода внезапно потемнела, словно накрытая тенью облака, но это облако поднималось снизу, из глубин. Вода закипела, как будто в ней билось чудовище.

– Большая рыба! – закричал да Сильва, поворачивая к Лотару морщинистое обветренное лицо и широко разводя руки, словно пытаясь обхватить океан, полный рыбы.

Перед ними лежал огромный единый косяк шириной в милю, его край уходил в скрытый туманом океан. За все годы охоты Лотар никогда не видел такого сосредоточения жизни, такого количества представителей одного вида. Рядом с косяком незначительными казались тучи саранчи, закрывающие африканское полуденное солнце, и стаи крошечных красноклювых ткачиков, под тяжестью которых ломаются ветви больших деревьев. Даже экипажи траулеров замолчали и в благоговейном страхе смотрели, как косяк поднимается на поверхность и вода белеет и сверкает, как свежий снег; бесчисленные миллионы маленьких чешуйчатых тел, выдавливаемые на поверхность бесконечными массами под ними, ловили и отражали солнечный свет.

Да Сильва опомнился первым. Он повернулся и побежал по палубе, быстрый и проворный, как юноша, и задержался только у входа в рубку.

– Мария, матерь Божья, позволь нам сохранить сеть, когда кончится этот день!

Пожелание было высказано не зря. Старик добежал до кормы и перебрался через планширь в шлюпку. Его пример заставил остальных членов экипажа занять рабочие места.

– Манфред! – позвал сына Лотар. Мальчик, неподвижно стоявший на носу, повернул голову и послушно побежал к отцу.

– Возьми руль!

Огромная ответственность для такого молодого человека, но Манфред много раз доказывал, что на него можно положиться, и, выходя из рубки, Лотар не питал никаких опасений. На носу он не оглядываясь дал знак и почувствовал, как кренится палуба: это Манфред, подчиняясь сигналу отца, повернул руль и начал по широкому кругу обходить косяк.

– Так много рыбы, – прошептал Лотар.

Он оценивал расстояния, ветер, течение, и в его голове все время звучало предупреждение да Сильвы: траулер и его сеть могут принять сто пятьдесят тонн этих проворных серебряных сардин, а если повезет и хватит умения, то 200 тонн.

Но перед ним были миллионы тонн рыбы. Неразумный, нерасчетливый бросок заполнит невод десятью или двадцатью тысячами тонн, и эта тяжесть разорвет сеть в клочья, может вообще сорвать ее, разорвать трос с поплавками, срезать кнехты с палубы и утащить все это на глубину. Или хуже того: если трос и швартовочные кнехты выдержат, траулер под тяжестью сети может перевернуться. Лотар рисковал потерять не только ценную сеть, но и суда, и жизни экипажа, и сына.

Он невольно оглянулся, и Манфред улыбнулся ему из окна рубки. На его лице читалось возбуждение. Сверкая темно-янтарными глазами, блестя белыми зубами, он был очень похож на свою мать, и Лотар, возвращаясь к работе, почувствовал душевную боль.

Эти несколько мгновений, на которые он отвлекся от рыбы, едва не погубили Лотара. Траулер несся прямо на косяк; еще несколько мгновений, и он врезался бы в него, заставив уйти глубоко под воду: вся стая, действуя, как загадочный единый организм, снова исчезла бы в глубинах океана. Лотар резко приказал поворачивать, и мальчик отреагировал мгновенно. Траулер повернул, они поплыли рядом с косяком, держась в пятидесяти футах от него и выжидая.

Еще раз быстро обернувшись, Лотар убедился, что остальные капитаны тоже держатся осторожно, устрашенные гигантской массой сардины, которую обходили. Сварт Хендрик посмотрел в его сторону – огромный черный буйвол, а не человек; его лысая голова сверкала на солнце, как пушечное ядро. Боевой товарищ, участник десятков отчаянных дел, он так же легко, как Лотар, перешел с суши на море и стал таким же искусным рыбаком, каким был охотником на слонов и людей. Лотар взмахнул рукой, призывая к осторожности, и Хендрик неслышно рассмеялся и махнул рукой, подтверждая, что понял.

Изящно, как танцоры, четыре корабля кружили и исполняли па вокруг огромного косяка, а тем временем последние клочья тумана рассеялись, унесенные легким ветром. Солнце очистило горизонт, и далекие дюны на берегу блестели, как только что выплавленная медь, создавая эффектный фон для развертывающейся охоты.

Рыба по-прежнему держалась плотным островом, и Лотар начал приходить в отчаяние. Косяк провел у поверхности уже больше часа, дольше обычного. В любое мгновение он может уйти вниз и исчезнуть, а сеть еще не забросили ни с одного из траулеров. Уж слишком много сардины; рыбаки – как нищие перед невероятным сокровищем. Лотар почувствовал, как его охватывает безрассудство. Он и так ждал слишком долго.

«Бросаем, и будь все проклято!» – подумал он и дал Манфреду сигнал сближаться; они повернули к солнцу, и Лотар прищурился, чтобы уберечься от блеска.

Но прежде чем он решился на глупость, да Сильва резко свистнул; обернувшись, Лотар увидел, что португалец стоит на банке шлюпки и отчаянно машет руками. За ним край косяка начал выпячиваться. Сплошное округлое пятно меняло форму. У него начало отрастать щупальце, волдырь… нет, скорее это напоминало череп на тонкой шее: часть рыбы отделилась от главной массы. Этого они и ждали.

– Манфред! – крикнул Лотар и замахал правой рукой. Мальчик повернул руль. Корабль развернулся и нацелился на «перешеек» в косяке, как топор палача.

– Медленней! – махнул Лотар. Корабль приостановился и осторожно коснулся узкой «шеи». Вода была такая чистая, что Лотар видел отдельных рыб, окруженных радугами отраженного солнечного света, а ниже темно-зеленую массу остального косяка, плотную, как айсберг.

Лотар и Манфред осторожно, чтобы не встревожить косяк и не заставить его уйти на глубину, вводили нос корабля в живую массу; винт едва поворачивался. Нос корабля рассек узкую шею, небольшая часть – «бугор» – отделилась. Как овчарка, загоняющая стадо, Лотар разделил косяк, сдавая назад, поворачивая судно и снова двигаясь вперед: Манфред точно понимал его сигналы.

– По-прежнему слишком много! – пробормотал про себя Лотар. Они отделили от косяка небольшую часть, но, по оценке Лотара, в этой части еще оставалось не меньше тысячи тонн или даже больше, потому что толщу косяка он оценить не мог.

Это был риск, большой риск. Краем глаза Лотар видел, как да Сильва знаками призывает к осторожности; потом он присвистнул – тоненько от возбуждения. Старик испугался такого количества рыбы, и Лотар улыбнулся; его желтые глаза сузились и блеснули, как шлифованный топаз; он дал Манфреду знак увеличить скорость и намеренно повернулся спиной к старику.

На скорости в пять узлов он остановил Манфреда, и корабль стал описывать круги, плотно прижимаясь к отделившейся части косяка, заставляя рыбу сбиться еще теснее. Когда рыбу обошли два раза и очутились с подветренной от нее стороны, Лотар повернулся к корме и поднес ладони ко рту.

– Бросай! – крикнул он. – Бросай сеть!

Черный матрос-гереро, стоявший на корме, ударил по скользящему узлу, удерживавшему фалинь шлюпки, и бросил конец за борт. Маленькая деревянная шлюпка, в которой все еще протестующе кричал что-то вцепившийся в планширь да Сильва, сразу ушла назад, покачиваясь на кильватерной волне, и потянула за борт тяжелую коричневую сеть.

Траулер шел вдоль косяка, и грубая коричневая сеть с шелестом и шорохом переползала через деревянный поручень; как питон, разворачивался и уходил в воду трос с поплавками – пуповина, соединявшая траулер с шлюпкой. Поворачиваясь по ветру, цепочка поплавков, расположенных на тросе через равные промежутки, окружила плотную массу рыбы, а шлюпка, в которой да Сильва в отчаянии сел на банку, оказалась прямо впереди по курсу.

Манфред удерживал руль, сопротивляясь тяговой силе большой сети; мелкими поправками в курс он подвел траулер к шлюпке и, когда они соприкоснулись бортами, отключил подачу топлива. Теперь сеть окружала стаю. Да Сильва взобрался на борт траулера, положив на плечо конец тяжелого, в три дюйма толщиной манильского троса.

– Ты потеряешь сеть! – крикнул он Лотару. – Только безумец окружает стаю сетью, она уйдет с твоей сетью. Святой Антоний и благословенный святой Марк мои свидетели!

Но под жестким руководством Лотара матросы-гереро уже начали вытягивать сеть. Двое сняли с плеч да Сильвы конец троса с поплавками и прочно закрепили его, а остальные помогали Лотару тащить шнур кошелькового невода к главной лебедке.

– Это моя сеть и моя рыба, – сказал Лотар да Сильве, запуская грохочущую лебедку. – Закрываем.

Сеть опустилась в чистую зеленую воду на семьдесят футов, но ее дно было открыто. Теперь прежде всего сеть следовало закрыть, пока рыба не обнаружила выход. Согнувшись над лебедкой, напрягая мышцы голых загорелых рук, Лотар ритмично двигал плечами, перехватывая кошельковый трос и подавая его на вращавшийся барабан лебедки. Этот трос проходил через стальные кольца, закрепленные на нижней стороне сети, и сеть начала закрываться, как гигантский табачный кисет.

В рубке Манфред осторожно маневрировал, подавая судно чуть вперед или назад, так чтобы корма не оказывалась близ сети и сеть не могла намотаться на винт, а тем временем да Сильва подвел шлюпку к противоположному краю невода и подцепил его, чтобы она создавала дополнительную подъемную силу: это должно было помочь в критический момент, когда косяк поймет, что оказался в западне, и запаникует. Лотар быстро тянул тяжелый кошельковый трос, и вот из воды показались и начали подниматься на борт блестящие стальные кольца. Сеть закрылась, и стая оказалась в мешке.

По щекам Лотара градом катился пот, и рубашка тоже промокла; он прислонился к планширю. Он так устал, что не мог говорить. Длинные серебристо-белые волосы, мокрые от пота, упали ему на лоб и на глаза. Лотар сделал знак да Сильве.

Трос с поплавками аккуратным кольцом лежал на легкой зыби холодного зеленого Бенгельского течения. Но вот на глазах у Лотара, который по-прежнему тяжело дышал, глотая воздух, кольцо покачивающихся поплавков изменило форму и стало быстро вытягиваться: косяк наконец ощутил присутствие сети и попытался вырваться. Потом повернул и двинулся в противоположном направлении, увлекая за собой сеть и шлюпку, словно обрывки водорослей.

Стая была неодолимо сильна, как Левиафан.

– Клянусь богом, рыбы больше, чем я рассчитывал, – выдохнул Лотар.

Встряхнувшись, он отбросил со лба влажные волосы и побежал к рубке.

Косяк метался в сети, дергая шлюпку, и Лотар почувствовал, как резко наклонилась под ним палуба траулера, когда вся масса рыбы неожиданно натянула тяжелые тросы.

– Да Сильва был прав. Мы обезумели, – прошептал он и протянул руку к туманному горну. Прозвучали три резкие ноты – требование помощи, и Лотар увидел, что остальные траулеры повернули и направились к нему. Никто из капитанов не набрался смелости забросить сеть в огромный косяк.

– Быстрей! Черт побери, быстрей! – тщетно кричал им Лотар, потом повернулся к экипажу. – Все к сети!

Матросы колебались, не решаясь приблизиться к сети.

– Шевелитесь, черные ублюдки! – крикнул Лотар и, подавая пример, бросился к планширю. Нужно было сгустить косяк, согнать мелкую рыбу в такую тесную массу, чтобы лишить силы.

Грубая сеть резала, как колючая проволока, но матросы пригнулись и использовали покачивания корпуса на низкой волне, чтобы выбирать ее, подтягивая с каждым сосредоточенным рывком на несколько футов.

Но тут косяк снова дернулся, и часть сети, которую уже подняли, вырвалась у матросов из рук. Один из гереро замешкался и не успел отпустить сеть, пальцы его правой руки застряли в ячейках. Плоть с пальцев снялась, как перчатка, обнажив белые кости среди обрывков мышц.

Матрос закричал и прижал искалеченную руку к груди, пытаясь остановить поток яркой крови. Кровь замарала ему лицо и потекла по лоснящейся черной груди, промочила штаны.

– Манфред! – крикнул Лотар. – Позаботься о нем!

И снова перенес все внимание на сеть. Сардина уходила на глубину и тащила за собой трос с поплавками; небольшая часть косяка ушла через верх, рассеиваясь в яркой воде как темно-зеленый дым.

– Скатертью дорога! – пробормотал Лотар, но основная часть косяка оставалась в западне, трос с поплавками подпрыгивал на поверхности. Косяк снова потянул вниз, и на этот раз тяжелый пятидесятифутовый траулер опасно накренился, так что членам экипажа пришлось хвататься за опоры. Черные лица матросов посерели от страха.

Шлюпку резко поволокло вниз, и ей не хватило плавучести. Зеленая вода полилась через планширь, затопляя лодку.

– Прыгай! – крикнул Лотар старику. – Уходи подальше от сети!

Оба сознавали, какая опасность грозит шлюпке.

В прошлом сезоне один из матросов упал в сеть. Рыба сразу навалилась на него и утянула под воду, используя сопротивление его тела в своей попытке уйти. Когда несколько часов спустя тело извлекли из глубин сети, оказалось, что под огромным давлением рыба проникла во все отверстия тела. Через открытый рот она пробилась в желудок, серебряными кинжалами пробила глазницы, выдавив глазные яблоки, и проникла в мозг. Даже прорвала грубую ткань брюк и набилась в задний проход, отчего желудок и кишки матроса, наполненные дохлой рыбой, раздулись, как нелепый воздушный шар. Никто не мог забыть это зрелище.

– Убирайся от сети! – снова крикнул Лотар, и да Сильва прыгнул за борт тонущей шлюпки в тот миг, когда та ушла под поверхность. Он отчаянно плескался: тяжелые сапоги тянули его вниз.

Однако Сварт Хендрик успел его спасти. Он аккуратно подвел траулер к выпирающему тросу с поплавками, и два матроса подняли да Сильву на борт, в то время как остальные под руководством Хендрика прочно закрепили дальний конец сети.

– Только бы сеть выдержала! – прохрипел Лотар; остальные два траулера тоже подошли и закрепили концы сети.

Четверка траулеров выстроилась вокруг пойманного косяка, и, лихорадочно работая, матросы склонились к сети и начали ее вытягивать.

Фут за футом выбирали они сеть, по двенадцать человек на каждом траулере, и даже Манфред занял место рядом с отцом. Они хмыкали, крякали, кряхтели и потели, вновь и вновь обдирая до крови руки, когда рыба рвалась в сторону, их спины и животы обжигала горячая боль, но медленно, по дюймам, люди покоряли огромный косяк, пока верхняя его часть не вышла из воды. Верхние слои рыбы беспомощно бились и высыхали на плотной массе, которая продолжала давиться и гибнуть в глубине.

– Вычерпывайте! – крикнул Лотар, и по три человека на каждом траулере извлекли из стоек возле рубки большие сачки на длинных рукоятях и отнесли их на палубу.

Сачки были той же формы, что для ловли бабочек или как те маленькие сети, которыми дети ловят в заводях на берегу моллюсков и крабов. Но ручки у них были длиной тридцать футов, и каждый сачок мог за один заход захватить до тонны рыбы. В трех местах к стальному кольцу, которое окружало вход в сеть, крепились манильские тросы, другой конец тросов уходил к лебедкам, с помощью которых поднимали и опускали эти сачки. Благодаря ряду более мелких колец сеть сверху можно было приоткрывать и закрывать так же, как закрывалось дно большой сети.

Пока сачки устанавливали, Лотар и Манфред открывали трюм. Потом бросились на свои места: Лотар к лебедке, а Манфред к кошельковому тросу сачка. С грохотом и скрежетом Лотар поднял сачок на грузовой стреле высоко в воздух, а три человека у ручки повернули его за борт и повели к массе бьющейся рыбы. Манфред дернул кошельковый трос и закрыл дно сачка.

Лотар повернул рычаг лебедки, и сачок со скрежетом и скрипом снова опустился – в серебряную массу рыбы. Три матроса всей тяжестью навалились на ручку, погружая сачок в живую мешанину.

– Поднимаем! – крикнул Лотар и переключил рычаг лебедки на движение вперед. Сачок, загруженный почти тонной прыгающей, бьющейся сардины, пошел вверх. Манфред упрямо держался за кошельковый трос. Сачок повернули и поставили над трюмным люком.

– Отпускай! – крикнул Лотар сыну, и Манфред выпустил трос. Дно сети открылось, и тонна сардины устремилась в открытый трюм. От такого грубого обращения с рыб слетали крошечные чешуйки и, как снежинки, осыпали людей на палубе, сверкая на солнце розовым и золотым.

Сеть опустела, Манфред дернул трос и закрыл ее, и матросы снова повернули сачок за борт; лебедка заскрипела, проворачиваясь в обратную сторону, и сеть опустилась в косяк. Ту же последовательность действий повторяли на всех трех траулерах, матросы у ручек сачков и у лебедок напряженно работали, и каждые несколько секунд из сачков в ждущие трюмы устремлялись новая тонна рыбы с морской водой и облака чешуек.

Работа была тяжелейшая, однообразная; всякий раз, как сачок повисал над палубой, матросов окатывало ледяной водой и осыпало чешуей. Люди у сачков начали ошибаться от усталости. Капитаны меняли их, не нарушая ритма: повернуть-поднять-опустить; матросы сменяли тех, кто работал у основной сети, и только Лотар оставался у лебедки, высокий, внимательный, неутомимый. Его светлые волосы, покрытые рыбьей чешуей, блестели на солнце, как огонь маяка.

– Серебряные трехпенсовики. – Он улыбался, глядя, как рыба наполняет трюмы всех четырех траулеров. – Не рыба, а блестящие трехпенсовики. Сегодня мы всю палубу покроем тики.

«Тики» – так на жаргоне обозначалась монета в три пенса.

– Грузим на палубу! – взревел он через уменьшающееся кольцо верхней части сети туда, где за лебедкой работал Сварт Хендрик, голый по пояс и блестящий, как полированное черное дерево.

– Грузим на палубу! – крикнул Хендрик в ответ, радуясь возможности продемонстрировать всему экипажу свою невероятную физическую силу. Трюмы траулеров уже заполнились, в каждом было не меньше ста пятидесяти тонн рыбы. Теперь ее предстояло сваливать на палубу.

И опять это был риск. Корабли удастся разгрузить только когда они подойдут к фабрике и рыбу переправят туда. Погрузка на палубу отяготит судно еще сотней тонн, а это значительно превышает безопасный предел. Если погода ухудшится и ветер подует с северо-запада, море, способное быстро разбушеваться, пустит все корабли на дно.

«Погода продержится», – заверял себя Лотар, продолжая работать у лебедки. Он был на гребне волны, сейчас ничто не могло его остановить. Он рискнул и получил в результате почти тысячу тонн улова. Четыре палубы, заполненные рыбой. Каждая тонна рыбы – это пятьдесят фунтов прибыли. Пятьдесят тысяч фунтов за один бросок. Величайшая удача в его жизни. Он мог потерять сети, корабли и даже жизнь, а вместо этого благодаря одному броску сети выплатит все долги.

– Клянусь богом, – шептал он, работая у лебедки, – теперь ничего не может случиться, ничто меня не тронет. Я свободен!

Трюмы были полны, и погрузка пошла на палубу, заполняя ее до самого планширя серебряной рыбой, в которую матросы погружались по пояс, подтягивая сеть и ворочая большие сачки.

Над четырьмя траулерами повисло густое белое облако прожорливых морских птиц, которые добавляли свои хриплые крики к грохоту лебедок, ныряли в сеть. Они глотали рыбу до тех пор, пока уже не могли подняться, а тогда просто плыли по течению, раздувшиеся, растопырив крылья, пытаясь удержать в желудках проглоченное. На носу и корме каждого траулера стояли матросы с острыми баграми и отгоняли больших акул, которые вспарывали поверхность, пытаясь добраться до пойманной рыбы. Их острые, как бритва, треугольные зубы могли разрезать даже прочную сеть.

Птицы и акулы глотали рыбу, а корпуса кораблей тем временем все глубже уходили в воду. Наконец незадолго до того, как солнце в полдень достигло зенита, Лотар приказал прекратить работу. Для рыбы больше не осталось места; новые порции добычи, поднятые на палубу, тут же через борт выливались обратно в воду.

Лотар выключил лебедку. В главной сети осталось, наверно, не меньше ста тонн рыбы, в основном задохнувшейся и раздавленной.

– Опустошить сеть, – распорядился Лотар. – Пусть уходит. Поднять сеть на борт!

Четыре траулера, так глубоко осевшие в воду, что при каждом покачивании она заплескивала через шпигаты, медленно, точно еле переваливающиеся утки, повернули и двинулись к берегу вереницей с Лотаром во главе.

За собой они оставили почти половину квадратной мили поверхности океана, покрытой мертвой рыбой, плавающей вверх серебряным брюхом; слой этот был густым, словно листва в осеннем лесу. Среди рыбы плавали тысячи насытившихся чаек, а в глубине продолжали глотать добычу акулы.

Утомленные матросы через трясину еще трепещущей рыбы, покрывавшей палубу, добирались до трапа на баке. Спустившись, они, покрытые слизью и чешуей, промокшие, бросались на смятые койки.

В рубке Лотар выпил две чашки горячего кофе и взглянул на укрепленный над головой хронометр.

– До фабрики четыре часа хода, – сказал он. – Как раз успеешь заняться уроками.

– Ну па! – взмолился мальчик. – Только не сегодня. Сегодня особый день. Неужели и сегодня нужно учиться?

В Китовом заливе не было школы. Ближайшая немецкая школа находилась в Свакопмунде, в тридцати километрах. С самого рождения мальчика Лотар был для него отцом и матерью. Он забрал его, мокрого, окровавленного, прямо после родов. Мать никогда не видела Манфреда. Таков был их противоестественный уговор. Лотар один вырастил ребенка, никто ему не помогал, если не считать коричневых кормилиц из племени нама. Лотар с сыном были так близки, что не могли расстаться даже на день. Он предпочел сам учить его, только бы не посылать в школу.

– Нет никаких особенных дней, – сказал он Манфреду. – Мы учим уроки ежедневно. Сила не в мышцах. – Он постучал себя по лбу. – Сила вот где. Принеси книги!

Манфред в поисках сочувствия посмотрел на да Сильву, но он знал, что с отцом лучше не спорить.

– Прими руль, – велел Лотар старому моряку и сел рядом с сыном за небольшой стол для карт.

– Не арифметика, – покачал он головой. – Сегодня английский.

– Ненавижу английский! – яростно заявил Манфред. – Ненавижу английский и ненавижу англичан.

Лотар кивнул.

– Да, – согласился он. – Англичане наши враги. Всегда были и всегда будут врагами. Поэтому мы и должны овладеть их оружием. Мы должны знать их язык, чтобы, когда придет время, использовать его против них.

Впервые за весь день он заговорил по-английски. Манфред начал отвечать на южно-африканском диалекте голландского, африкаансе, который лишь недавно был признан самостоятельным языком и получил статус государственного языка Южно-Африканского Союза за год до рождения Манфреда. Лотар остановил его, подняв руку.

– По-английски, – укоризненно сказал он. – Говори только по-английски.

Они работали около часа, читали вслух Библию в английском варианте короля Якова и номер «Кейп таймс» двухмесячной давности; потом Лотар продиктовал сыну страницу. Манфред, трудясь над диктантом на чужом языке, ерзал, хмурился, грыз карандаш и наконец не сдержался.

– Расскажи о дедушке и о клятве! – попросил он.

Лотар улыбнулся.

– Хитрая мартышка! Лишь бы не работать.

– Пожалуйста, па!

– Да я уже сто раз рассказывал.

– Расскажи еще раз. Сегодня особенный день.

Лотар через окно рубки взглянул на драгоценный серебряный груз. Парень прав, сегодня особенный день. Сегодня после пяти лет труда он наконец свободен от долгов.

– Ну хорошо, – кивнул он. – Расскажу, но по-английски.

И Манфред с энтузиазмом захлопнул сборник упражнений и склонился к столу, его янтарные глаза сверкали в ожидании.

Рассказ о великом восстании повторялся так часто, что Манфред знал его наизусть и исправлял любые отклонения от оригинала или напоминал отцу о пропущенных подробностях.

– Что ж, – начал Лотар, – когда английский король Георг V в 1914 году предательски объявил войну германскому кайзеру Вильгельму, мы с твоим дедом знали, в чем наш долг. Мы попрощались с твоей бабушкой…

– Какого цвета были волосы у моей бабушки? – спросил Манфред.

– У твоей бабушки, красивой и благородной немецкой женщины, волосы были цвета спелой пшеницы на солнце.

– Точно как мои, – подсказывал отцу Манфред.

– Точно как твои, – улыбнулся Лотар. – И мы с дедушкой сели на боевых коней и присоединились к генералу Марицу и его шестистам героям на берегах Оранжевой реки, где генерал собирался выступить против старого Слима, Янни Сматса.

Слово «слим» на африкаансе означает «предатель» или «изменник», и Манфред энергично кивнул.

– Дальше, па, дальше!

Когда Лотар дошел до описания первой битвы, в которой войска Янни Сматса с помощью пулеметов и артиллерии разгромили повстанцев, глаза мальчика затуманила печаль.

– Но вы сражались как черти, правда, па?

– Мы сражались отчаянно, но врагов было слишком много, и у них были большие пушки и пулеметы. Твоего деда ранило в живот. Я положил его на лошадь и увез с поля боя.

На глазах мальчика засверкали крупные слезы.

– Умирая, твой дедушка достал из седельной сумки, на которой лежал головой, старую черную Библию и заставил меня дать на этой книге клятву.

– Я знаю клятву, – перебил его Манфред. – Можно, я ее скажу?

– Говори, – согласился Лотар.

– Дедушка сказал: «Обещай мне, сын мой, обещай,положив руку на эту книгу, что война с англичанами никогда не кончится».

– Да, – кивнул Лотар. – Я дал умирающему отцу эту торжественную клятву.

Он взял руку мальчика и крепко сжал.

Настроение разрушил старый да Сильва; он закашлялся, отхаркиваясь, и плюнул через окно рубки.

– Стыдись: ты забиваешь мальчику голову ненавистью и смертью, – сказал он, и Лотар резко встал.

– Попридержи язык, старик, – предупредил он. – Это не твое дело.

– Хвала Святой Деве, – проворчал да Сильва, – ибо это настоящая дьявольщина.

Лотар нахмурился и отвернулся от него.

– Манфред, на сегодня достаточно. Убери книги.

Он вышел из рубки и поднялся на ее крышу. Удобно устроившись у комингса, достал из верхнего кармана длинную черную сигару, откусил кончик, выплюнул его за борт и похлопал по карманам в поисках спичек. Мальчик высунул голову из-за комингса и, когда отец не отослал его (иногда Лотар бывал мрачен и хотел остаться один), подобрался и сел рядом.

Лотар ладонями защищал от ветра огонек спички; он глубоко затянулся, потом поднял спичку, и ветер тут же погасил ее. Лотар бросил спичку за борт и небрежно положил руку на плечо сына.

Мальчик вздрогнул от удовольствия – отец не баловал его лаской – и замер, едва дыша, чтобы не испортить мгновение.

Маленький флот приблизился к суше и обогнул северный рог залива. Вместе с кораблями возвращались морские птицы; эскадрильи желтогорлых бакланов длинными прямыми вереницами летели над туманно-зеленой водой, закатное солнце золотило их и словно зажигало высокие бронзовые дюны, которые горным хребтом вздымались над невзрачной группой зданий на самом берегу залива.

– Надеюсь, Виллем сообразил разогреть бойлеры, – сказал Лотар. – Работы хватит на всю ночь и на весь завтрашний день.

– Нам не удастся законсервировать всю эту рыбу, – прошептал Манфред.

– Да, большую часть придется переработать в рыбий жир и рыбную муку…

Лотар вдруг замолчал и посмотрел через залив. Манфред видел, как напрягся отец; к отчаянию мальчика, Лотар убрал руку с его плеча и заслонил глаза.

– Проклятый дурак! – проворчал он.

Острый глаз охотника разглядел бойлерную фабрики. Дыма над ней не было.

– Какого дьявола, что там происходит? – Лотар вскочил и стоял, легко удерживая равновесие на шаткой палубе. – Ему потребуется пять-шесть часов, чтобы разжечь бойлеры, а рыба тем временем начнет портиться. Черт побери!

Лотар в гневе спустился в рубку. Схватив туманный горн, чтобы предупредить фабрику, он рявкнул:

– На деньги от этой рыбы я куплю новый беспроволочный аппарат Маркони, чтобы можно было говорить с фабрикой, когда мы в море; тогда такого никогда больше не произойдет. – Он замолчал, продолжая смотреть на берег. – Да что там творится?

Лотар схватил бинокль со шкафчика рядом с панелью управления и навел на резкость. Они были уже достаточно близко, чтобы разглядеть небольшую толпу, собравшуюся у главного входа на фабрику. Это были резчики и упаковщики в передниках и резиновых сапогах. Им полагалось быть на рабочих местах в цеху.

– Вон Виллем.

Управляющий стоял на разгрузочном причале, тиковые доски которого вдавались в неподвижные воды залива.

– Что происходит? Почему бойлеры холодные, а все рабочие околачиваются снаружи?

Рядом с Виллемом по обе стороны от него стояли два незнакомца в темных гражданских костюмах. У них был самодовольный, напыщенный вид мелких чиновников. Лотар хорошо знал таких людей и опасался их.

– Сборщики налогов или какие-то другие чиновники, – прошептал Лотар, и его гнев сменился тревогой. Никогда правительственные чиновники не доставляли ему добрых вестей.

«Неприятности, – подумал он. – Как раз когда я добыл тысячу тонн рыбы, чтобы законсервировать ее».

Тут он заметил машины. Пока да Сильва не свернул в главный проход, по которому траулер подойдет к разгрузочному причалу, их загораживало здание фабрики. Машин было две. Одна – старый потрепанный «форд» модели «Т», зато вторая, даже покрытая пылью пустыни, выглядела сногсшибательно, и Лотар почувствовал, как сердце у него екнуло и забилось чаще, а ритм дыхания изменился.

Во всей Африке не может быть двух таких машин. Это был огромный «даймлер», выкрашенный в цвет желтого нарцисса. В последний раз Лотар видел эту машину у здания Горно-финансовой компании Кортни на главной улице Виндхука.

Лотар тогда собирался обсудить продление своего кредита у компании. Он стоял на противоположной стороне широкой, пыльной немощеной улицы и наблюдал, как она спускается по широким мраморным ступеням в окружении подобострастных служащих в темных костюмах с высокими целлулоидными воротничками; один из них открыл дверцу великолепной желтой машины и помог ей сесть за руль, а второй бегом бросился крутить ручку запуска двигателя. Она не пользовалась услугами шофера и тронула машину с места сама, даже не взглянув в сторону Лотара. Он остался стоять бледный, дрожащий, раздираемый противоречивыми чувствами. Это было почти год назад.

Лотар встряхнулся: да Сильва подводил тяжело груженный траулер к причалу. Они так глубоко осели в воде, что Манфреду пришлось бросить швартов одному из людей на причале наверх.

– Лотар, эти люди хотят поговорить с тобой, – крикнул сверху Виллем. Нервно потея, он показал на одного из стоявших рядом.

– Вы мистер Лотар Деларей? – спросил меньший из незнакомцев, сдвигая шляпу на затылок и вытирая платком потный лоб.

– Верно. – Лотар смотрел на него, сжимая кулаки. – А вы кто такой?

– Вы владелец «Юго-Западной Африканской рыбоконсервной компании»?

– Ja, – ответил Лотар на африкаансе. – Я владелец, и что с того?

– Я судебный пристав из Виндхука, и у меня есть ордер на арест всех активов компании.

Он помахал документом, который держал в руках.

– Они закрыли фабрику, – жалобно крикнул вниз Виллем, его усы дрожали. – Заставили меня погасить огонь под бойлерами.

– Вы не можете этого сделать! – рявкнул Лотар, и его желтые глаза сузились и стали похожи на глаза разъяренного леопарда. – Мне нужно обработать тысячу тонн рыбы.

– Эти суда – собственность компании? – продолжал судебный пристав, не обращая внимания на эту вспышку, однако расстегнул свой китель и уперся руками в бока. У него на поясе висел тяжелый пистолет «уэбли» в кожаной кобуре. Пристав повернул голову, глядя на остальные траулеры, которые подходили с обеих сторон причала; потом, не дожидаясь ответа Лотара, спокойно продолжил: – Мой помощник опечатает суда и груз. Должен предупредить вас, что снятие печатей с кораблей или груза – уголовное преступление.

– Вы не можете так со мной поступить! – Лотар по сходням взлетел на причал. Он уже сбавил тон. – Мне нужно переработать рыбу. Разве вы не понимаете? Завтра к утру вонь от нее поднимется до неба.

– Это не ваша рыба. – Пристав покачал головой. – Она принадлежит «Горно-финансовой компании Кортни». – Он сделал нетерпеливый жест в сторону помощника. – Приступайте!

И начал отворачиваться.

– Она здесь, – крикнул ему вслед Лотар, и судебный пристав снова повернулся к нему.

– Она здесь, – повторил Лотар. – Это ее машина. Она приехала сама, верно?

Пристав опустил глаза и пожал плечами, но Виллем пробормотал:

– Да, она здесь, ждет в моем кабинете.

Лотар отвернулся от группы и пошел по причалу; его тяжелые кожаные брюки шуршали, а кулаки он по-прежнему сжимал, словно готовясь к драке. У причала его ждала возбужденная толпа фабричных рабочих.

– Что случилось, баас? – спрашивали они. – Нам не дают работать. Что нам делать, оу баас?[107]

– Ждите, – резко приказал Лотар. – Я все улажу.

– Мы получим жалованье, баас? У нас дети.

– Вам заплатят, – ответил Лотар. – Обещаю.

Это обещание он не сможет выполнить, если не продаст рыбу; Лотар протолкался через толпу и направился за угол фабрики к кабинету управляющего.

«Даймлер» стоял у двери конторы. К его переднему крылу прислонился мальчик. Было заметно, что он зол и ему скучно. Примерно на год старше Манфреда, но примерно на дюйм ниже; тело у него было более стройным и ладным. Одет мальчик был в белый пиджак, слегка выгоревший, и модные широкие штаны из серой фланели – слишком модные для юнца его возраста. В нем чувствовалось врожденное изящество, и он был красив, как девочка, с безупречной кожей и темно-синими глазами.

Лотар при виде его застыл и, не сдержавшись, сказал:

– Шаса!

Мальчик быстро выпрямился и отбросил со лба прядь темных волос.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – спросил он, и, несмотря на тон, в темно-синих глазах засветился интерес; мальчик смотрел на Лотара не мигая, почти взрослым уверенным взглядом.

Лотар мог бы дать сотни ответов, и все они теснились у него на устах: когда-то, много лет назад, я спас тебя и твою мать от смерти в пустыне… Я кормил тебя и возил на луке седла, когда ты был младенцем… Я любил тебя почти так же сильно, как когда-то любил твою мать… Ты брат Манфреда, сводный брат моего сына… Я узнал бы тебя повсюду, сколько бы ни прошло времени…

Но вместо всего этого он сказал:

– Шаса по-бушменски значит «хорошая вода». Это самое драгоценное вещество в мире бушменов.

– Верно, – кивнул Шаса Кортни. Этот человек его заинтересовал. В нем чувствовалась сдержанная ярость, жестокость, неисчерпаемая сила, а глаза были необычного цвета, почти желтые, как у кошки. – Вы правы. Это бушменское имя, а крещен я Мишелем. Французское имя. Моя мама француженка.

– Где она? – спросил Лотар. Шаса посмотрел на дверь конторы.

– Она не хочет, чтобы ей мешали, – предупредил он, но Лотар Деларей прошел мимо него, так близко, что Шаса почуял рыбный запах и увидел на загорелой коже мелкие чешуйки.

– Вам лучше постучать, – понизил голос Шаса, но Лотар не обратил на его слова внимания и распахнул дверь так, что та отлетела на петлях. Он стоял в проеме, и Шаса мог видеть мимо него. Его мать встала с высокого стула с прямой спинкой, стоявшего у окна, и повернулась к двери.

Она стройна, как девочка, желтое крепдешиновое платье прикрывает маленькие, модно приподнятые груди и узким поясом собрано на бедрах. Шляпка с узкими полями чуть сдвинута назад и покрывает густые темные волосы. Глаза у матери огромные, почти черные.

Она казалась очень молодой, ненамного старше сына, пока не подняла голову и не показала жесткую, уверенную линию подбородка; ресницы тоже поднялись, и в темной глубине глаз загорелись огоньки цвета меда. Мало у кого из знакомых Лотару мужчин был такой грозный вид.

Они молча смотрели друг на друга, оценивая перемены, произошедшие с их последней встречи.

«Сколько же ей лет? – подумал Лотар и тут же вспомнил. – Она родилась сразу после полуночи в первый день нового века. Она ровесница двадцатому столетию. Поэтому ее и назвали Сантэн. Ей тридцать один год. Но выглядит она на девятнадцать, такая же молодая, как в тот день, когда я нашел ее в пустыне, истекающую кровью и умирающую от ран, нанесенных старым львом».

«Он постарел, – думала Сантэн. – Серебряные полоски в светлых волосах, морщины у губ и глаз… Ему за сорок, и он страдал – но недостаточно. Я рада, что не убила его. Рада, что моя пуля миновала его сердце. Это была бы слишком быстрая смерть. Теперь он в моей власти и начнет понимать…»

Неожиданно, невольно, сама того не желая, она вспомнила ощущение этого золотистого тела над собой, обнаженного, гладкого, твердого, и что-то сжалось у нее в паху; потом все стало размягчаться, она ощутила вторжение плоти, горячей, как кровь, прихлынувшая к ее щекам, горячей, как злость на себя, на свою неспособность усмирить эту животную тягу. Во всем прочем она вымуштровала себя, как солдата, но эта неуправляемая чувственность не поддавалась ей.

Сантэн посмотрела мимо мужчины в дверях и увидела на солнце Шасу, своего прекрасного сына; он с любопытством наблюдал за ней, и она устыдилась и разгневалась, как будто ее, обнаженную и беззащитную, застали за проявлением самых низменных чувств.

– Закрой дверь, – хриплым, но ровным голосом приказала она. – Зайди и закрой дверь.

Она отвернулась и уставилась в окно, снова обретя власть над собой. И только потом повернулась лицом к мужчине, которого намеревалась уничтожить.

* * *

Дверь закрылась, и Шаса испытал острое разочарование. Он чувствовал: происходит что-то жизненно важное. Этот светловолосый незнакомец с желтыми кошачьими глазами, который знает его имя и что оно значит, задел глубоко в нем что-то опасное; будоражащее поведение матери, неожиданная краска, залившая ее шею и щеки, что-то в ее глазах, чего он никогда раньше не видел. Ведь не чувство вины? Неуверенность, совершенно для нее не характерная. В мире, который был Шасе знаком, мать всегда и во всем уверена. Ему отчаянно захотелось узнать, что происходит за этой закрытой дверью. Стены здания – из гофрированных стальных листов…

«Если хочешь что-то узнать – узнай», гласило одно из высказываний матери, и Шаса, опасаясь только того, что она поймает его, направился к боковой стене конторы, легко ступая по гравию, чтобы камешки не скрипнули под ногой, и прижался ухом к нагретому солнцем рифленому металлу.

Но, как ни старался, слышал только неясные голоса. Даже когда светловолосый незнакомец заговорил резко, Шаса не сумел разобрать ни слова, а голос матери звучал негромко, хрипло и невнятно.

«Окно», – сообразил он и быстро направился к углу. Но, завернув за угол с намерением подслушивать у открытого окна, неожиданно обнаружил, что на него смотрят пятьдесят пар глаз. Управляющий и его бездействующие рабочие все еще стояли у входа на фабрику; когда Шаса появился из-за угла, все замолчали и уставились на него.

Шаса мотнул головой и отвернулся от окна. Все продолжали смотреть на него, и он, сунув руки в карманы широких фланелевых штанов и изображая невозмутимость, пошел по длинному деревянному причалу, как будто с самого начала собирался сделать именно это. Что бы ни происходило в конторе, ему не удастся это подслушать, разве что он сумеет вытянуть что-то из матери позже, но на это Шаса не очень надеялся. Неожиданно он заметил у причала четыре траулера, глубоко осевших в воде под тяжестью серебряного груза, и его разочарование чуть уменьшилось. Вот возможность немного развеять однообразие и скуку жаркого дня! Он быстрее зашагал по доскам причала. Корабли всегда интересовали его.

Зрелище было новое и волнующее. Он никогда не видел столько рыбы, целые тонны ее. Шаса поравнялся с первым судном. Оно было грязное, уродливое, с полосами человеческих испражнений на бортах, где матросы присаживались на планшире. Пахло трюмной водой, и горючим, и немытым телом, и теснотой. У корабля даже не было названия, только регистрационный номер и номер лицензии, написанные на носу.

«У корабля должно быть название, – подумал Шаса. – Если названия нет, это оскорбительно и приносит неудачу». Его собственная двадцатипятифутовая яхта, подаренная матерью на тринадцатый день рождения, называлась «Прикосновение Мидаса» – название тоже предложила мама.

Шаса сморщил нос – пахло неприлично; то, как содержали этот корабль, вызвало у него печаль и отвращение.

«Если мама ради этого приехала из Виндхука…»

Он не закончил мысль: из-за высокой угловатой рубки вышел мальчик.

Заплатанные холщовые шорты не скрывали загорелых мускулистых ног, и он легко удерживал равновесие на люке комингса.

Увидев друг друга, мальчики насторожились и застыли, как неожиданно встретившиеся собаки; они молча разглядывали друг друга.

«Форсит, модник, – подумал Манфред. Он видел парочку таких денди в курортном городе Свакопмунде выше по побережью. Дети богачей с раздражающе высокомерными физиономиями, одетые в нелепые тесные костюмы, послушно ходили за родителями. – Вон как напомадил волосы! И несет от него, как от цветочного букета».

«Один из бедных белых африкандеров. – Шаса узнал этот тип. – Сынок сквоттера».

Мама запрещала ему играть с такими, но он обнаружил, что иногда это очень интересно. Конечно, мамин запрет только усилил их притягательность. На шахте сын механика из мастерской умел так поразительно подражать птичьим крикам, что созывал птах с ветвей деревьев; он же показал, как чинить карбюратор и зажигание старого «форда», который отдала Шасе мать, хотя возраст еще не позволял ему получить права. А сестра того мальчика – на год старше Шасы – показала ему кое-что еще более привлекательное, когда они на несколько запретных мгновений оказались одни за насосной. Она даже позволила ему потрогать это. Оно оказалось мягким, теплым и пушистым, как новорожденный котенок, забравшийся к ней под короткую хлопчатобумажную юбку; этот удивительный опыт Шаса намеревался повторить при первой же возможности.

Новый мальчик тоже казался интересным; возможно, он покажет Шасе машинное отделение траулера. Шаса оглянулся на фабрику. Мама за ним не смотрела, и он решил быть великодушным.

– Привет. – Он сделал величественный жест и широко улыбнулся. Его дедушка, сэр Гаррик Кортни, самая важная особа из всех, с кем он когда-либо общался, наставлял его: «По праву рождения ты занимаешь высокое положение в обществе. Это дает тебе не только преимущества, но и обязанности. Истинный джентльмен обращается с теми, кто ниже его: с черными и белыми, молодыми и старыми, мужчинами и женщинами, – сочувственно и вежливо». – Я из Кортни, – сказал Шаса. – Шаса Кортни. Мой дедушка сэр Гаррик Кортни, а моя мама миссис Сантэн де Тири Кортни. – Он ждал проявлений почтительности, какие всегда вызывало упоминание этих имен, и, не дождавшись, спросил: – А как тебя зовут?

– Манфред, – ответил мальчик с янтарными глазами и поднял густые черные брови. Они были настолько темнее его светлых волос, что казались нарисованными. – Манфред Деларей, и мой дед, и мой двоюродный дед, и мой отец – все они были Делареи и все стреляли в англичан всякий раз, как встречали их.

Шаса покраснел от такого неожиданного выпада и уже хотел повернуть назад, но увидел, что из окна рубки высунулся старик, а с носа траулера подошли два цветных матроса. Теперь он не мог отступить.

– Мы, англичане, выиграли войну, а в 1914 году разбили подлых мятежников! – выпалил он.

– Что ж, – обратился Манфред к слушателям, – этот маленький джентльмен с надушенными волосами выиграл войну. – Матросы одобрительно посмеивались. – Вы только понюхайте его! Его нужно было назвать Лилией. Лилия, надушенный солдат. – Манфред снова повернулся к нему, и впервые Шаса понял, что мальчик на добрый дюйм выше его и руки у него тревожно крепкие и загорелые. – Итак, ты англичанин, Лилия? Тогда ты должен жить в Лондоне, верно, душистая Лилия?

Шаса не ожидал, что бедный белый мальчишка окажется таким красноречивым и неприятно остроумным. Обычно последнее слово в любом споре оставалось за Шасой.

– Конечно англичанин, – яростно подтвердил он и принялся искать возможность с достоинством отступить и выйти из ситуации, над которой он быстро терял контроль.

– Тогда ты должен жить в Лондоне, – настаивал Манфред.

– Я живу в Кейптауне.

– Ха! – Манфред повернулся к растущей аудитории. На причал со своего судна сошел Сварт Хендрик, а все матросы выстроились вдоль планширя. – Не зря их называют сотпилями, – провозгласил Манфред.

Грубое выражение вызвало одобрительный хохот. Манфред никогда бы не произнес это слово в присутствии отца. В переводе оно означало «соленый член», и Шаса от такого оскорбления покраснел и безотчетно сжал кулаки.

– У сотпиля одна нога в Лондоне, другая в Кейптауне, а хвостик болтается посреди соленого Атлантического океана.

– Возьми свои слова обратно!

Гнев не позволил Шасе найти более подходящий ответ. Так с ним никто никогда не разговаривал, тем более тот, кто ниже его по положению.

– Обратно – это как? Как ты отводишь назад кожицу, когда балуешься со своим соленым членом? Это ты имел в виду? – спросил Манфред. Аплодисменты заставили его забыть об осторожности, он подошел ближе и оказался прямо под стоящим на причале мальчиком.

Шаса без предупреждения бросился вперед, а Манфред не ожидал этого так скоро. Прежде чем они разгорячатся для драки, он полагал обменяться еще несколькими оскорблениями.

Шаса прыгнул с высоты в шесть футов и налетел на Манфреда всем телом, всем своим гневом. Воздух вышибло из груди Манфреда, и, сцепившись, мальчишки упали на груду мертвой рыбы.

Они покатились, и Шаса ощутил силу противника. Руки у того оказались крепкими, как деревянные балки, а пальцы, которыми он вцепился в лицо Шасе, – подобными железным крючьям. Только внезапность и опустевшие легкие Манфреда спасли от немедленного унижения Шасу, так поздно вспомнившего наставления Джока Мерфи, учившего его боксировать.

«Не позволяй более рослому противнику сближаться с тобой. Отталкивай. Держи его на расстоянии вытянутой руки».

Манфред вцепился ему в голову, стараясь обхватить за шею полунельсоном. Они дрались в скользкой, холодной массе рыбы. Шаса поднял правое колено и, когда Манфред навалился на него, ударил коленом в грудь. Манфред выдохнул и откинулся, но, когда Шаса попробовал откатиться, Манфред снова попытался обхватить его шею. Шаса наклонил голову и правой рукой заставил Манфреда поднять локоть, чтобы разорвать его хватку, а потом, как учил его Джок, воспользовался возникшим «оконцем» и вывернулся. Ему помогала скользкая рыбья чешуя, облепившая шею; рука Манфреда скользила словно по маслу; высвободившись на мгновение, Шаса ударил левой.

Джок заставлял его бесконечно тренировать этот короткий удар.

«Это самый важный удар, каким ты сможешь воспользоваться».

Удар получился не из лучших, но пришелся противнику в глаз с достаточной силой, чтобы запрокинуть голову Манфреда и отвлечь его. Этого времени Шасе хватило, чтобы встать и сделать пару шагов назад.

Между тем причал над ними заполнился цветными в резиновых сапогах и свитерах с высоким воротом – матросами с траулеров. Они возбужденно и радостно кричали, стравливая мальчиков, как бойцовых петухов.

Моргая, чтобы согнать слезы с заплывшего глаза, Манфред пошел на Шасу, но ему мешала липнущая к ногам рыба, и он напоролся на новый удар левой. Ничто этого не обещало: удар был совершенно неожиданный и сильный; он пришелся в уже раненный глаз, и боль оказалась такой оглушительной, что Манфред с негодованием вскрикнул и вслепую начал осыпать ударами более легкого противника.

Шаса нырнул под его руку и снова ударил левой, в точности как учил Джок.

«Никогда не предупреждай противника движением плеч или головы». Он так и слышал голос Джока. «Просто бей рукой». Удар пришелся Манфреду по губам, и, расплющившись о зубы, они покрылись кровью.

Вид крови противника распалил Шасу, а крики зрителей вызвали глубоко в душе первобытный отклик. Он снова ударил левой по распухшему, красному глазу.

«Когда пометишь, бей по тому же месту», – звучал у него в ушах голос Джока. Манфред снова закричал, но на этот раз в крике звучала не только боль, но и гнев.

«Действует!» – восхитился Шаса, но в этот момент уперся спиной в стену рубки, и Манфред, поняв, что противник загнан в угол, бросился к нему по скользкой рыбе, широко расставив руки, торжествующе улыбаясь. Его рот был полон крови, она окрасила зубы в розовый цвет.

Шаса в панике ссутулился, на мгновение прижался спиной к стене и бросился вперед, ударив Манфреда головой в живот.

Воздух снова вырвался у Манфреда из легких; несколько секунд мальчики барахтались в массе сардины; Манфред хватал ртом воздух, не в состоянии удержать скользкие конечности противника.

Шаса ускользнул – то ли подполз, то ли подплыл к началу деревянной лестницы, ведущей на причал, и начал подниматься по ней.

Толпа ответила на его бегство насмешливыми криками. Манфред гневно устремился за ним, выплевывая кровь и рыбью слизь; его грудь вздымалась в попытке наполнить легкие.

Шаса был уже на середине лестницы, когда Манфред вытянул руки, схватил его за лодыжку и стащил обе ноги Шасы с перекладины. Под тяжестью более крупного противника Шаса повис на лестнице, как преступник на дыбе, изо всех сил цепляясь за верхнюю перекладину. Лица цветных рыбаков были всего в нескольких дюймах от его лица: матросы толпились на причале и вопили, требуя крови.

Шаса лягнул свободной ногой и попал пяткой по заплывшему глазу Манфреда. Тот вскрикнул, выпустил ногу. Шаса поднялся на причал и дико осмотрелся. Боевой дух оставил его, и он дрожал.

Путь отступления по причалу был ему открыт, и Шасе очень хотелось им воспользоваться. Он оглянулся и с отчаянием, с физическим ощущением тошноты увидел, что Манфред добрался до верха лестницы.

Шаса не очень понимал, зачем ввязался в драку и из-за чего она началась, ему ужасно хотелось найти выход из создавшегося положения. Но это было невозможно: все его обучение и воспитание препятствовали этому. Он попытался унять дрожь и снова повернулся лицом к Манфреду.

Тот тоже дрожал, но не от страха. Его лицо распухло и побагровело от убийственного гнева, и он шипел сквозь разбитые окровавленные губы, не отдавая себе в этом отчета. Поврежденный глаз стал лиловым и превратился в узкую щелку.

– Убей его, kleinbasie, – кричали цветные матросы. – Убей его, маленький хозяин!

Их крики придали Шасе сил. Он набрал в грудь побольше воздуха и поднял кулаки в классической боксерской стойке, выставив вперед левую ногу и держа руки высоко перед лицом.

«Не переставай двигаться», – снова услышал он голос Джока и принялся легко переступать с ноги на ногу: танцевать.

– Поглядите на него! – кричали в толпе. – Он считает себя Джеком Демпси! Он хочет потанцевать с тобой, Мэнни! Покажи ему, как танцуют вальс Китового залива!

Манфреда испугала отчаянная решимость в темно-синих глазах и побелевшие костяшки левого кулака Шасы.

Он начал кружить, угрожающе шипя:

– Я вырву тебе руку и запихну тебе же в глотку. Заставлю твои зубы маршировать наружу, как солдат.

Шаса моргал, но был начеку, кружил и медленно поворачивался лицом к Манфреду. Хотя оба промокли и блестели от рыбьей слизи, а волосы у них пропитались этой липкой дрянью и блестели от чешуи, ничего смешного или детского в драчунах не было. Настоящая драка, обещавшая стать еще лучше, – и зрители постепенно смолкли. Сверкая глазами, как стая волков, они приближались, глядя на это неравноценное соперничество.

Манфред сделал ложный выпад левой и атаковал сбоку. Он был очень проворен, несмотря на размер и массивность ног и плеч. Светлая голова пригнута; черные изогнутые брови подчеркивают яростное выражение его лица.

По сравнению с ним Шаса производил впечатление почти по-девичьи хрупкого. Руки у него были бледные и тонкие, а ноги в промокших серых фланелевых брюках казались слишком длинными и худыми, но двигался он хорошо. Он ушел от броска Манфреда и, ускользая, снова нанес удар левой. Зубы Манфреда громко стукнули от этого удара, голова откинулась назад.

Толпа вопила:

– Vat horn, Мэнни! Достань его!

И Манфред снова бросился вперед, нацелив сильный удар в гладкое бледное лицо Шасы.

Шаса нырнул под этот удар и в то мгновение, когда собственное движение лишило Манфреда равновесия, внезапно и очень больно ударил его по распухшему левому глазу. Манфред прижал руку к глазу и зарычал:

– Дерись правильно, мошенник южанин!

– Ja! – крикнул кто-то в толпе. – Перестань убегать. Стой на месте и дерись, как мужчина.

Манфред сменил тактику; вместо того чтобы делать ложные выпады, он шел прямо на Шасу, обеими руками нанося удары в ужасной, механической последовательности. Шаса отчаянно отступал, подныривая, качаясь, уклоняясь, и продолжал наносить удары левой, рассек кожу и бил под распухший глаз, снова попал по бесформенным распухшим губам, и опять, но Манфред упорно и безжалостно надвигался на него. Он словно стал неуязвим для боли, не менял ритм ударов и не ослаблял натиск.

Его смуглые кулаки, затвердевшие от работы у лебедки и сети, касались волос Шасы, когда тот нырял, и со свистом приближались к лицу, когда он отступал. Но вот кулак нанес скользящий удар по виску, и Шаса перестал бить и старался только не попасть под эти кулаки: ноги у него слабели и начали подгибаться.

Манфред был неутомим, он продолжал безжалостно наступать, и отчаяние, соединившись с утомлением, еще больше замедлило шаги Шасы. Удар пришелся ему по ребрам, он выдохнул, пошатнулся и увидел несущийся к лицу кулак – но не смог увернуться от удара, его ноги словно прилипли к доскам. Он ухватился за руку Манфреда и мрачно повис на ней. Именно этого добивался Манфред. Второй рукой он обхватил Шасу за шею.

– Ага, попался, – пробормотал он разбухшими губами, заставляя Шасу согнуться и зажимая его голову под левой рукой. Манфред поднял правую руку и нанес жестокий апперкот. Шаса скорее почувствовал, чем увидел приближающийся кулак и дернулся так сильно, что шея у него словно хрустнула. Но он сумел подставить под удар лоб вместо незащищенного лица. Ему в голову словно забили железный гвоздь, который прошел до самого позвоночника. Он знал, что второго такого удара не выдержит.

Из глаз посыпались искры, но Шаса успел заметить, что стоит на самом краю причала, и из последних сил перевалился вместе с противником через край. Манфред не ожидал толчка в том направлении, его усилия были обращены в другую сторону. Он не мог сопротивляться, и они снова упали на покрытую рыбой палубу траулера в шести футах внизу.

Шаса оказался под телом Манфреда, который продолжал держать его за шею, и сразу погрузился в зыбучий песок серебряной сардины. Манфред хотел опять ударить его в лицо, но попал в толщу рыбы, засыпавшей голову Шасы. Тогда он перестал бить и принялся просто давить на плечи Шасы, заставляя его все глубже уходить под поверхность.

Шаса начал тонуть. Он попытался закричать, но дохлая сардина скользнула ему в рот, и ее голова застряла у него в горле. Из последних сил он извивался, брыкался и дергался, но его голову безжалостно погружали все глубже. Рыба, застрявшая в горле, душила его. Голову заполнила темнота; звук, похожий на шум ветра, заглушил убийственный хор наверху, на причале; Шаса сопротивлялся все слабее и наконец лишь судорожно дергал руками и ногами.

«Я умираю», – с каким-то отчужденным удивлением подумал он. Это была последняя мысль перед тем, как он потерял сознание.

* * *

– Ты приехала погубить меня! – обвинительным тоном сказал Лотар Деларей, стоя спиной к закрытой двери. – Не поленилась, проделала долгий путь, чтобы посмотреть, как это произойдет, и посмеяться надо мной!

– Ты льстишь себе! – презрительно ответила Сантэн. – Лично ты мне нисколько не интересен. Я приехала защитить свои значительные вложения.

– Тогда ты не помешала бы мне обработать улов. У меня там тысяча тонн рыбы – завтра к вечеру я могу превратить ее в пятьдесят тысяч фунтов.

Сантэн нетерпеливо подняла руку, останавливая его. Ее загорелая кожа цвета кофе со сливками резко контрастировала с серебристо-белым бриллиантом размером с верхнюю фалангу ее заостренного к концу пальца, которым Сантэн указывала на Лотара.

– Ты живешь в мире снов, – сказала она. – Твоя рыба ничего не стоит. Никто не купит ее ни за какую цену, тем более за пятьдесят тысяч.

– Она столько стоит – рыбная мука и консервы…

Сантэн снова жестом заставила его замолчать.

– Во всем мире склады забиты ненужными товарами. Разве ты не понимаешь? Не читаешь газет? Не слушаешь здесь, в пустыне, радио? Все это ничего не стоит, даже цены обработки.

– Это невозможно, – гневно и упрямо возразил он. – Конечно, я читал о рынках ценных бумаг, но людям все равно нужно есть.

– Я многое знаю о тебе, – она не повышала голос и говорила, как с ребенком, – но никогда не считала тебя глупым. Постарайся понять: в мире произошло нечто совершенно неслыханное. Мировая торговля умерла, заводы повсюду закрываются; улицы всех больших городов заполнены легионами безработных.

– Это предлог для того, что ты делаешь. Ты мстишь мне из-за какой-то воображаемой обиды, нанесенной много лет назад.

– Обида была самая настоящая! – Она на шаг отступила перед его приближением, но хотя говорила негромко, ее голос и взгляд были суровыми и мрачными. – Ты совершил жестокий, чудовищный и непростительный поступок, и нет такой кары, которая соответствовала бы твоему преступлению. Если Бог существует, он потребует такого наказания.

– Ребенок, – начал он. – Ребенок, которого ты родила мне в пустыне…

Впервые он пробил ее броню.

– Никогда не упоминай при мне этого ублюдка. – Сантэн одной рукой сжимала другую, чтобы унять дрожь. – Таков был наш договор.

– Он наш сын. Ты не можешь отрицать это. Ты хочешь уничтожить и его?

– Он твой сын, – возразила она. – Я не имею к нему отношения. И он никак не влияет на мои решения. Твоя фабрика неплатежеспособна, безнадежно, недопустимо неплатежеспособна. Я не надеюсь полностью оправдать свои вложения. Хочу вернуть лишь часть.

В открытое окно доносились голоса; даже на расстоянии они звучали возбужденно и распаленно. Словно лаяли псы, взявшие след. Но ни Сантэн, ни Лотар даже не взглянули в ту сторону: все их внимание было поглощено друг другом.

– Дай мне шанс, Сантэн.

Он услышал в своем голосе умоляющие нотки и исполнился отвращения к себе. Он никогда никого не умолял, ни разу в жизни, но сейчас не мог вынести мыслей о том, что придется начинать все сначала. Это будет не в первый раз. Он уже дважды переживал разорение, лишался всего, кроме гордости, смелости и решимости, и всегда это было связано с войной и военной добычей. У него всегда был один и тот же враг – англичане и их имперские амбиции. И каждый раз он начинал сначала и старательно, ценой тяжкого труда сколачивал состояние.

Но сейчас такая перспектива приводила его в ужас. Чтобы его погубила мать его сына, женщина, которую он любил и, да простит его Бог, вопреки всему еще любит? Он чувствовал полный упадок сил, душевных и физических. Ему сорок шесть лет; у него больше нет неисчерпаемых запасов молодой энергии… Ему показалось, что взгляд Сантэн смягчился, как будто мольба тронула ее, и она готова сжалиться.

– Дай мне неделю, Сантэн, всего неделю, вот все, чего я прошу, – унизился он и сразу понял, что неверно истолковал ее намерения.

Выражение ее лица не изменилось, но то, что светилось в глубине ее глаз, то, что Лотар принял за сочувствие, на самом деле было глубоким удовлетворением. Лотар оказался в том положении, в каком она хотела его видеть все эти годы.

– Я запретила тебе называть меня по имени. Впервые я сказала это, когда узнала, что ты убил двух людей, которых я любила так, как никогда никого не любила раньше. И теперь говорю снова.

– Неделю, всего неделю.

– Я уже давала тебе два года. – Сантэн повернула голову к окну, неспособная дольше не замечать жестокие голоса, похожие на далекий рев быков, сцепившихся в кровавой схватке. – Неделя только увеличит твой долг и принесет мне новые убытки. – Она покачала головой, но Лотар смотрел в окно, и ее голос стал резче. – Что происходит на причале?

Она взялась за подоконник и посмотрела на берег.

Лотар встал рядом. На причале видна была толпа, от фабрики туда же бежали рабочие.

– Шаса! – воскликнула Сантэн. Материнское сердце встревожилось. – Где Шаса?

Лотар легко перепрыгнул через подоконник, побежал к причалу, обгоняя рабочих, и начал протискиваться через толпу зрителей, когда два мальчика покачнулись на краю причала.

– Манфред! – взревел он. – Прекрати! Отпусти его!

Его сын сдавил более легкого мальчика железной хваткой и бил по голове. Лотар слышал, как от ударов хрустят кости черепа Шасы.

– Болван! – Лотар пробивался к ним. Мальчики, не слышавшие из-за криков зрителей его голоса, покачнулись на краю причала и свалились. – О Боже!

Лотар услышал, как они ударились о палубу внизу. К тому времени как он добрался до края и посмотрел вниз, они уже наполовину погрузились в груду дохлой сардины.

Лотар пытался добраться до лестницы, но мешала толпа: зрители теснились на краю причала, чтобы не упустить ничего из кровавого зрелища. Лотар кулаками расчищал дорогу, разбрасывая людей, и наконец спрыгнул на палубу.

Манфред сидел на мальчике, вдавливая его голову и плечи в массу сардины. Лицо его, покрытое шишками и синяками, было перекошено от гнева. Окровавленными разбитыми губами он выкрикивал нечленораздельные угрозы. Шаса больше не сопротивлялся. Голова и плечи его исчезли, но тело и ноги дергались, как у человека, которому прострелили голову.

Лотар схватил сына за плечи и попытался оттащить. Это было все равно что разнимать сцепившихся мастифов, и ему пришлось использовать всю силу. Он поднял Манфреда и так швырнул в сторону рубки, что весь воинственный пыл вмиг покинул мальчика. Потом схватил Шасу за ноги и вытащил из рыбной трясины. Шаса высвободился легко, мокрый и скользкий.

Глаза его были открыты, они закатились, так что виднелись только белки.

– Ты его убил! – крикнул Лотар сыну. Кровь отхлынула от лица Манфреда, от потрясения он побелел и затрясся.

– Я не хотел, па, не хотел!

Из расслабленного рта Шасы торчала сардина, не дававшая ему дышать, из носа текла рыбья слизь.

– Болван, маленький болван!

Лотар сунул палец в угол рта Шасы и выковырнул застрявшую сардину.

– Прости, па, я не хотел, – шептал Манфред.

– Если ты его убил, ты совершил страшный грех в глазах Господа. – Лотар поднял обмякшее тело Шасы. – Ты убил своего… – он проглотил роковое слово и начал подниматься по лестнице.

– Я не убил его? – умолял Манфред. – Он не умер, все будет хорошо, па?

– Нет. – Лотар мрачно покачал головой. – Хорошо не будет. Никогда.

С потерявшим сознание мальчиком на руках он поднялся на причал.

Толпа молча расступилась перед Лотаром. Как и Манфред, все выглядели ошеломленными и виноватыми и отводили глаза, когда Лотар проходил мимо.

– Сварт Хендрик, – бросил Лотар через плечо черному верзиле. – Ты бы должен был понять. И остановить его.

Он пошел по причалу. Никто не последовал за ним.

На полпути к фабрике их ждала Сантэн Кортни. Лотар остановился перед ней. Мальчик висел у него на руках.

– Он умер, – безнадежно прошептала Сантэн.

– Нет, – страстно возразил Лотар. Даже подумать об этом было страшно, и, словно в ответ, Шаса застонал, и его вырвало.

– Быстрей! – Сантэн сделала шаг вперед. – Переверни его на плече, чтобы он не захлебнулся рвотой.

Взвалив мальчика на плечо, как мешок, Лотар пробежал последние несколько ярдов до конторы. Там Сантэн все смахнула со стола, расчистив его.

– Клади сюда, – приказала она, но Шаса уже слабо шевелился и пытался сесть. Сантэн поддерживала его за плечи и тонкой тканью рукава очищала ему рот и ноздри.

– Это все твое отродье. – Она через стол свирепо посмотрела на Лотара. – Это он сделал с моим сыном, верно?

И прежде чем он попятился, увидела в его взгляде «да».

Шаса закашлялся и выпустил еще одну струю рыбьей слизи и желтой рвоты; ему сразу полегчало. Взгляд перестал плыть, дыхание стало ровнее.

– Убирайся отсюда. – Сантэн склонилась к сыну, защищая. – Я с радостью увижу тебя и твоего ублюдка в аду. А теперь прочь с моих глаз.

* * *

Дорога от Китового залива к конечной станции железной дороги в Свакопмунде тридцать километров тянется по неровной равнине, усеянной большими оранжевыми дюнами. Дюны возвышаются на триста-четыреста футов по обеим сторонам. Горы песка с острыми вершинами и гладкими боками, они задерживают в долинах между склонами жару пустыни.

Дорога представляет собой всего лишь двойную колею в песке, обозначенную с обеих сторон блестящими осколками пивных бутылок. Ни один путник не решится на такое путешествие без достаточного запаса питья. Иногда в тех местах, где застревали машины не знающих пустыни водителей, колеи исчезали. Эти машины застревали в песке, а когда их вытаскивали, за ними оставались предательские ямы.

Сантэн вела «даймлер» решительно и быстро, не снижая скорости, с разбегу преодолевая даже разрытые участки; она управляла большой желтой машиной легкими прикосновениями к рулю, так что шины не проваливались и колеса не буксовали в песке.

Руль Сантэн держала как профессиональный водитель, откинувшись на спинку кожаного сиденья и выпрямив руки, глядя вперед и предвидя любые неожиданности раньше, чем доберется до трудного места; иногда она переключала скорость и поворачивала, чтобы уйти с сомнительных участков. Она презирала обычные предосторожности и никогда не брала с собой двух черных слуг, чтобы те в случае необходимости вытаскивали машину. Шаса ни разу не видел, чтобы мамина машина застряла – даже на самых трудных участках дороги от шахты.

Он сидел рядом с ней на переднем сиденье. На нем был старый, но чистый рабочий комбинезон из запасов фабрики. Грязная одежда, пропахшая рыбой и измазанная рвотой, лежала в багажнике «даймлера».

С начала поездки мать не сказала ни слова. Шаса украдкой поглядывал на нее, страшась ее накопленного гнева, не желая привлекать к себе внимание и в то же время не в состоянии не смотреть.

Она сняла шляпку, и ее густые черные волосы, коротко подстриженные в модном итонском стиле, развевал ветер. Они блестели, как промытый антрацит.

– Кто начал? – неожиданно спросила она, не отводя взгляда от дороги.

Шаса задумался.

– Не знаю. Я его ударил, но…

Он замолчал. Горло еще болело.

– И что же? – настаивала она.

– Все было как будто заранее предопределено. Мы посмотрели друг на друга и поняли, что будем драться. – Она молчала, и Шаса вяло закончил: – Он меня обозвал.

– Как?

– Не могу повторить. Грубо.

– Я спросила: как?

Говорила она спокойно и негромко, но он расслышал опасную хрипотцу.

– Он назвал меня сотпилем, – торопливо сказал Шаса. Он понизил голос и, устыдившись такого страшного оскорбления, отвернулся, поэтому не заметил, что Сантэн с трудом сдержала улыбку и чуть отвернулась, чтобы он не заметил веселье в ее взгляде.

– Я тебе говорил, что слово грубое, – виновато добавил он.

– И ты его ударил. А ведь он моложе тебя.

Шаса не знал, что он старше, но его не удивило, что мать это знала. Она знала все.

– Может, он и моложе, но он большой африкандерский бык; он по меньшей мере на два дюйма выше меня, – принялся защищаться Шаса.

Сантэн хотелось расспросить, как выглядит ее второй сын. Такой же светловолосый и красивый, как его отец? Какого цвета у него глаза? Но вместо этого она сказала:

– И он побил тебя.

– Я едва не победил, – возразил Шаса. – Закрыл ему глаз и пустилкровь. Я едва не победил.

– Едва не в счет, – ответила она. – В нашей семье нельзя «едва» не выигрывать. Мы просто выигрываем!

Он неловко заерзал и кашлянул, чтобы смягчить боль в горле.

– Нельзя выиграть, если противник больше и сильней тебя, – жалобно сказал Шаса.

– Тогда не дерись с ним на кулаках, – ответила она. – Не набрасывайся на него и не давай ему возможности засунуть дохлую рыбу тебе в глотку. – Шаса покраснел от унижения. – Жди своего шанса и сражайся своим оружием и на своих условиях. Сражайся только тогда, когда ты уверен в победе.

Он всесторонне обдумал ее слова.

– Так ты поступила с его отцом? – негромко спросил он, и Сантэн так поразила его проницательность, что она повернулась к нему, и «даймлер» начал подпрыгивать на колеях.

Сантэн быстро справилась с машиной и кивнула.

– Да. Именно так. Понимаешь, мы – Кортни. Нам не нужно махать кулаками. Наше оружие – власть, деньги и влияние. Никто не в состоянии победить нас на нашей земле.

Шаса молчал, усваивая ее слова, потом улыбнулся. Когда он улыбался, он делался очень красивым – красивее отца, и у Сантэн от любви сжалось сердце.

– Я это запомню, – сказал Шаса. – Когда мы с ним встретимся в следующий раз, я вспомню твои слова.

Никто из них не усомнился в том, что мальчики снова встретятся и, когда встретятся, вражда, начавшаяся сегодня, продолжится.

* * *

Ветер дул в сторону берега, и вонь гнилой рыбы была так сильна, что застревала в горле Лотара Деларея, вызывая рвоту.

Четыре траулера все еще стояли у причала, но их груз утратил серебряный блеск. Верхний слой рыбы под лучами солнца высох и стал темным, грязным; по рыбе ползали миллионы металлически-зеленых мух размером с осу. Рыба в трюмах раздавилась под собственной тяжестью, и трюмные насосы непрерывно выбрасывали струи вонючей коричневой крови и рыбьего жира, которые расплывались по воде залива, делая ее темной.

Весь день Лотар просидел у окна фабричной конторы. К окну выстроилась длинная очередь матросов и упаковщиков, которым предстояло заплатить. Лотар продал свой старый грузовик «паккард» и всю мебель из хибарки из рифленого железа, в которой жили они с Манфредом, – единственное, что не принадлежало компании и что нельзя было у него отобрать. Через несколько часов из Свакопмунда явился мелкий делец – точь-в-точь стервятник, чующий падаль – и заплатил Лотару малую часть истинной стоимости вещей.

– Сейчас депрессия, мистер Деларей, все продают, никто не покупает. Поверьте мне, я делаю это себе в убыток.

Вместе с деньгами, которые Лотар закопал в песчаном полу своего жилища, этого хватило, чтобы заплатить людям по два шиллинга за каждый фунт задержанного жалованья. Конечно, он мог и не платить – это была обязанность компании, – но ему это и в голову не пришло: они его люди.

– Простите, – говорил он каждому подошедшему к окну выплаты. – Это все, что есть.

И старался не смотреть им в глаза.

Когда все кончилось и последние цветные работники разошлись небольшими удрученными стайками, Лотар запер дверь конторы и передал ключ помощнику шерифа.

Потом они с мальчиком в последний раз пошли на причал и сели, свесив ноги. Вонь дохлой рыбы была тяжелой, и так же тяжело было у них на душе.

– Не понимаю, па, – зашевелил Манфред разбитыми губами со шрамом на верхней. – Мы поймали хорошую рыбу. Мы должны были разбогатеть. Что случилось, па?

– Нас обманули, – негромко сказал Лотар. До сих пор он не чувствовал горечи, только своеобразное онемение. Дважды в него попадали пули. Вначале пуля из ружья «Ли-Энфилд» на дороге в Омарару, где они противостояли вторжению Сматса в Немецкую Юго-Западную Африку, а потом, много позже, пуля из «люгера» – стреляла мать его мальчика. При этом воспоминании он сквозь тонкую ткань оливково-серой рубашки коснулся плотного упругого шрама.

Ощущение было то же самое: вначале шок и онемение, и только потом гнев и боль. Теперь на него черными волнами накатил гнев, и он не пытался ему сопротивляться. Скорее обрадовался: злость помогала забыть о том, как он унижался, умолял женщину с насмешливой улыбкой и темными глазами повременить.

– А мы не можем их остановить, па? – спросил мальчик, и никто не стал уточнять, кто такие «они». Враг был известен. Этого врага они узнали в трех войнах: в Первой бурской войне 1881 года, потом в Великой бурской войне 1899 года, когда королева Виктория призвала из-за океана бесчисленное множество солдат в хаки, чтобы разбить их, и, наконец, в 1914 году, когда английская марионетка Янни Сматс выполнил приказы своих имперских хозяев.

Лотар покачал головой, не в силах отвечать, пораженный силой собственного гнева.

– Должен быть способ, – настаивал мальчик. – Мы сильны. – Он вспомнил, как слабело в его руках тело Шасы, и невольно сжал кулаки. – Это наше, па. Наша земля. Бог дал ее нам, так говорится в Библии.

Как и многие до него, африкандер толковал эту книгу по-своему. В своем народе он видел сынов Израилевых, а в Южной Африке – землю обетованную, текущую молоком и медом.

Лотар молчал. Манфред потянул его за рукав.

– Сам Бог дал ее нам, верно, па?

– Да, – тяжело кивнул Лотар.

– А потом они все у нас украли: землю, алмазы, золото и все, а теперь отобрали корабли и рыбу. Наверняка есть способ остановить их, вернуть то, что принадлежит нам.

– Все не так просто. – Лотар не знал, как объяснить ребенку. Понимает ли он сам, как все случилось? Они были сквоттерами на земле, которую их отцы длинными, заряжающимися со ствола ружьями отобрали у дикарей. – Ты все поймешь, когда вырастешь, Мэнни, – сказал он.

– Когда вырасту, я найду способ побить их. – Манфред произнес это с такой силой, что струп на губе треснул и показались яркие капли крови. – Я найду способ все у них отобрать. Вот увидишь, па.

– Что ж, сын мой, может, и отберешь.

Лотар обнял Манфреда за плечи.

– Помнишь клятву дедушки, па? Я всегда буду ее помнить. Война с англичанами никогда не кончится.

Они сидели рядом, пока солнце не коснулось воды залива, превратив ее в расплавленную медь. Тогда, уже в темноте, они ушли с причала, подальше от вони разлагающейся рыбы, и углубились в дюны.

Они направились к хижине, из трубы которой поднимался дым, а когда вошли в пристроенную односкатную кухню, там ярко горел огонь. Сварт Хендрик посмотрел на них.

– Еврей забрал стол и стулья, – сказал он. – Но кастрюли и миски я спрятал.

Они сели на пол и поели прямо из котелка похлебку из кукурузы, приправленную соленой рыбой. Пока не поели, все молчали.

– Ты не обязан оставаться, – нарушил молчание Лотар. Хендрик пожал плечами.

– Я купил в магазине кофе и табак. Того, что ты мне заплатил, едва хватило.

– Больше ничего нет, – сказал Лотар. – Все ушло.

– Уходило и раньше. – Хендрик веточкой из огня разжег трубку. – Мы и раньше много раз разорялись.

– На этот раз все по-другому, – сказал Лотар. – На этот раз нет слоновой кости, которую мы могли бы добыть.

Он замолчал, потому что гнев сдавил горло, мешая говорить, и Хендрик налил в оловянные кружки еще кофе.

– Странно, – сказал Хендрик. – Когда мы нашли ее, она была одета в шкуры. Теперь она приезжает в большом желтом автомобиле, а мы одеты в тряпье.

Он покачал головой и усмехнулся.

– Да, мы с тобой спасли ее, – согласился Лотар.

– Больше того, мы нашли для нее алмазы и выкопали их из земли. Теперь она богата, – сказал Хендрик, – и пришла отобрать то, что есть у нас. Зря. – Он покачал большой черной головой. – Да, напрасно.

Лотар медленно распрямился. Хендрик увидел его лицо и выжидательно подался вперед, а мальчик пошевелился и впервые за все время улыбнулся.

– Да. – Хендрик заулыбался. – А что же это? Слоновой кости больше нет, слонов истребили за годы охоты.

– Нет, не слоновая кость. Алмазы, – сказал Лотар.

– Алмазы? – Хендрик раскачивался, сидя на корточках. – Какие алмазы?

– Какие алмазы? – Лотар с улыбкой посмотрел на него, и его желтые глаза блеснули. – Конечно, те, что мы нашли для нее!

– Ее алмазы? – Хендрик уставился на Лотара. – Алмазы с шахты Х’ани?

– Сколько у тебя денег? – спросил Лотар, и Хендрик отвел глаза. – Я тебя хорошо знаю, – нетерпеливо продолжал Лотар, схватив его за плечо. – У тебя всегда есть запас. Сколько?

– Немного.

Хендрик попытался встать, но Лотар удержал его.

– Ты хорошо зарабатывал в этом сезоне. Я точно знаю, сколько заплатил тебе.

– Пятьдесят фунтов, – неохотно сказал Хендрик.

– Нет, – покачал головой Лотар. – У тебя есть больше.

– Ну, немного больше, – смирившись, ответил Хендрик.

– У тебя сто фунтов, – уверенно сказал Лотар. – Именно столько нам и нужно. Отдай их мне. Ты хорошо знаешь, что я верну во много раз больше. Так было всегда и так будет.

* * *

Под лучами раннего утреннего солнца по крутой каменистой дороге растянулась группа людей. Желтый «даймлер» оставили у подножия горы, на берегу ручья Лисбек, и еще в призрачных, серых предрассветных сумерках начали подъем.

Впереди шли два старика в поношенной одежде, в стоптанной обуви из недубленой кожи, в бесформенных соломенных шляпах с пятнами пота. Оба худые, просто истощенные, но проворные, от долгого пребывания на свежем воздухе в непогоду кожа у них была загорелая и морщинистая. Невнимательный наблюдатель мог бы принять их за бродяг или сезонных рабочих, которые в дни Великой депрессии наводнили дороги и улицы.

Но невнимательный наблюдатель ошибся бы. Тот из стариков, что повыше, тот, который слегка прихрамывал на протезе, был рыцарем-командором ордена Британской империи. Удостоенный за доблесть высшей награды, какую может предложить империя, – Креста Виктории, он был одним из известнейших военных историков своего времени; он был так богат и так небрежно относился к своему богатству, что редко пытался оценить свое состояние.

– Старина Гарри, – обратился к нему спутник, не воспользовавшись обращением «сэр Гаррик Кортни», – в этом и заключается самая большая трудность, с какой мы столкнулись, старина Гарри. – Он говорил высоким, почти девичьим голосом и «р» произносил в манере, известной как «малмсберийский акцент». – Наш народ покидает землю и заполняет города. Фермы умирают, а в городах у людей нет работы.

Голос его звучал ровно, хотя они уже поднялись на 2000 футов по крутому склону Столовой горы и шли так резво, что обогнали более молодых членов группы.

– Это рецепт катастрофы, – согласился сэр Гаррик. – На фермах живут бедно, но в городах просто умирают с голоду. А голодные люди опасны, оу баас. Этому учит история.

Человек, которого он назвал «оу баас» – «старый господин», – ростом был меньше сэра Гаррика, но держался прямее. Под обвислыми полями старой панамы смеялись голубые глаза, седая козлиная бородка подрагивала, когда он говорил. В отличие от Гарри он не был богат: ему принадлежала лишь небольшая ферма на заснеженных высокогорьях Трансвааля, и к своим долгам он относился так же небрежно, как Гарри – к своему состоянию, но весь мир был его загоном, а почести, которых удостоил его этот мир, неисчислимы. Он был почетным доктором пятнадцати ведущих университетов мира, включая Оксфордский, Кембриджский и Колумбийский. Почетным гражданином десяти городов, в том числе Лондона и Эдинбурга. Генералом армии буров, а сейчас – генералом армии Британской империи, членом Тайного Совета, кавалером ордена Кавалеров почета, королевским адвокатом[108], членом Миддл-Темпла[109] и Королевского общества. Грудь его не могла вместить все ордена и почетные знаки, которыми он был награжден. Вне всяких сомнений, более умного, мудрого, обаятельного и влиятельного человека не знала история Южной Африки. Его великий дух не вмещался в границы одного государства, он поистине был гражданином обширного мира – это единственное слабое место в его броне, куда враги нацеливали свои отравленные стрелы. «Его сердце не с вами, оно за морем». Это привело к падению правительства Южно-Африканской партии, в котором он был премьер-министром, министром обороны и министром по делам туземцев. Теперь он вождь оппозиции. Однако сам он считает себя по призванию ботаником, а солдатом и политиком – по необходимости.

– Надо подождать остальных.

Генерал Ян Сматс остановился на поросшем мхом ровном участке камня и оперся на посох. Старики оглянулись на склон.

В ста футах под ними по тропе упрямо поднималась женщина; толстую миткалевую юбку распирали могучие бедра, сильные, как у породистой кобылицы, а обнаженные руки были мускулистыми, как у борца.

– Моя голубка, – ласково произнес сэр Гарри, глядя на супругу. Она всего полгода назад приняла его предложение – после четырнадцати лет упорного ухаживания.

– Быстрей, Анна, – просил шагавший за ней по узкой тропе мальчик. – Мы только к полудню доберемся до вершины, а я умираю от голода.

Шаса не уступал ей ростом, хотя был вдвое тоньше.

– Иди вперед, раз тебе так не терпится, – ворчливо ответила она. Толстый тропический шлем был низко надвинут на ее красное, круглое лицо, своими складками напоминавшее морду добродушного бульдога. – Хотя кому нужно подниматься на эту проклятую гору…

– Давай я тебя подтолкну, – предложил Шаса и положил обе руки на массивные круглые ягодицы леди Кортни. – Нажали! Оп!

– Прекрати, гадкий мальчишка, – выдохнула Анна, пытаясь справиться с неожиданным ускорением. – Прекрати, или я обломаю палку о твою спину. О! Перестань немедленно! Хватит!

До того как стать леди Кортни, она была просто Анной, няней Шасы, любимой служанкой его матери. И ее стремительный подъем по социальной лестнице нисколько не изменил их отношений.

Тяжело дыша, смеясь и продолжая спорить, они поднялись на уступ.

– Вот и она, дедушка. Срочная доставка!

Шаса улыбнулся Гарри Кортни. Тот твердо, но ласково разъединил их. Красивый мальчик и уютная женщина были его величайшими сокровищами: женой и единственным внуком.

– Анна, дорогая, не нужно так напрягать мальчика, – со строгим лицом предупредил он, и она в игривой досаде шлепнула его.

– Я предпочла бы заняться ланчем, а не прыгать по этой горе. – Она говорила с сильным фламандским акцентом и с облегчением перешла на африкаанс, обратившись к генералу Сматсу: – Далеко ли еще, оу баас?

– Недалеко, леди Кортни, совсем близко. Ага! Вот и остальные. Я уже начинал беспокоиться.

Ниже по склону из хвойного леса показалась Сантэн с провожатыми. На ней была свободная белая юбка, не прикрывавшая колени, и белая соломенная шляпа, украшенная искусственными вишнями. Догнав ушедших вперед, Сантэн улыбнулась генералу Сматсу.

– Я без сил, оу баас. Можно прибегнуть к вашей помощи на последних шагах?

И хотя она едва раскраснелась от подъема, генерал галантно предложил ей руку, и они первыми поднялись на вершину.

Ежегодным пикником на Столовой горе они отмечали день рождения сэра Гаррика Кортни, и его старый друг генерал Сматс взял за правило никогда не пропускать это событие.

На вершине все уселись на траву, чтобы отдышаться. Сантэн и старый генерал оказались чуть в стороне от остальных. Под ними начинался крутой спуск к долине Констанция, где зеленели летней листвой виноградники. Между ними сверкали, как жемчужины, в низких лучах солнца голландские шато с остроконечными крышами, а дальше туманные вершины Мюценберг и Кабонкельберг образовывали грандиозный амфитеатр из серого камня. Они замыкали долину с юга, а с севера ее ограничивали далекие горы Готтентотской Голландии, отроги которых отрезали мыс Доброй Надежды от континентального щита африканского континента. Прямо впереди недружелюбный юго-западный ветер волновал стиснутые между горами воды залива Фальс-Бэй.

Первым молчание нарушил генерал Сматс:

– Итак, дорогая Сантэн, о чем вы хотите поговорить?

– Вы просто читаете мысли, оу баас. – Она рассмеялась. – Как вы догадались?

– Теперь, когда красивая женщина отводит меня в сторонку, я уверен, что речь пойдет о деле, а не об удовольствиях.

И он озорно подмигнул ей.

– Вы один из самых привлекательных мужчин, каких я встречала.

– Ах, какой комплимент! Дело, должно быть, серьезное.

Ее изменившееся лицо сказало, что он прав.

– Дело в Шасе, – просто сказала Сантэн.

– Насколько я понимаю, никаких проблем быть не должно.

Она достала из кармана юбки лист бумаги и протянула генералу. Это был школьный отчет. Наверху епископская митра – герб элитарной и самой известной в стране школы.

Генерал взглянул на документ. Сантэн знала, как быстро он способен прочесть даже сложный юридический текст; поэтому, когда генерал почти сразу вернул ей листок, она не расстроилась. Он прочел все, в том числе заключение директора в последней строке: «Шаса Кортни – гордость школы».

Генерал Сматс улыбнулся Сантэн.

– Вы должны очень им гордиться.

– Он вся моя жизнь.

– Знаю, – ответил он, – и это не всегда разумно. Ребенок скоро станет мужчиной и, когда уйдет, заберет с собой вашу жизнь. Однако чем я могу вам помочь, дорогая?

– Он умен и красив и умеет ладить с людьми, даже с теми, кто гораздо старше его, – ответила она. – Для начала я бы хотела, чтобы он получил место в парламенте.

Генерал снял панаму и ладонью пригладил блестящие седые волосы.

– Полагаю, ему сначала надо закончить школу, а уж потом становиться членом парламента, верно, голубушка? – усмехнулся он.

– Верно. И именно об этом я хочу с вами посоветоваться, оу баас. Следует ли Шасе отправиться на родину и поступить в Оксфорд или Кембридж, или позже, когда он будет избираться, это поставят ему в вину? Может, ему лучше учиться в одном из местных университетов, например в Стелленбосе или Кейптаунском университете?

– Я подумаю, Сантэн, и дам совет, когда пора будет принимать окончательное решение, а пока что возьму на себя смелость предупредить: в будущем ваш образ мыслей может помешать осуществлению ваших планов относительно этого молодого человека.

– Пожалуйста, оу баас, – взмолилась она. – Ваше слово дороже…

Ей не пришлось подыскивать сравнение, потому что генерал негромко продолжил:

– Слова «на родину» – роковые слова. Шаса должен решить, где его подлинная родина. И если она за морем, пусть не рассчитывает на мою поддержку.

– Как глупо с моей стороны! – Он видел, что Сантэн действительно рассердилась на себя. Ее щеки потемнели, она сжала губы. «Сотпиль». Сантэн вспомнила эту насмешку. «Одна нога в Лондоне, другая в Кейптауне». Теперь это не казалось ей забавным. – Больше это никогда не повторится, – сказала она и положила руку на руку генерала, чтобы подчеркнуть свою искренность. – Так вы сможете ему помочь?

– Мама, нельзя ли уже позавтракать? – крикнул ей Шаса.

– Хорошо, поставь корзину у ручья, вон там. – Она снова повернулась к старику. – Я могу на вас рассчитывать?

– Но ведь я в оппозиции, Сантэн.

– Долго вы в ней не будете. К следующим выборам страна опомнится.

– Вы должны понять: сейчас я ничего не могу обещать. – Сматс старательно подбирал слова. – Он еще ребенок. Однако я буду приглядывать за ним. Если он станет таким, каким обещает стать, если не разочарует меня, я его поддержу. Бог знает, как нам нужны хорошие люди.

Она вздохнула с радостным облегчением, а он негромко продолжил:

– Шон Кортни был хорошим министром в моем правительстве.

Сантэн вздрогнула, услышав это имя. Оно несло множество воспоминаний, множество напряженной радости и глубокого горя, множество темных и тайных мыслей. Однако старик как будто не заметил ее неожиданной сосредоточенности и продолжил:

– Он также был мне дорогим и верным другом. Мне жаль, что в моем правительстве нет другого Кортни, которому я мог бы доверять, другого Кортни, который со временем мог бы стать министром. – Он встал и помог подняться Сантэн. – Я голоден, как Шаса, и не могу противиться запаху вкусной еды.

Однако, когда подали завтрак, генерал ел очень умеренно, в то время как остальные во главе с Шасой, проголодавшись во время подъема, с жадностью набросились на еду. Сэр Гарри нарезал ломтями холодную свинину, баранину и индейку, а Анна выложила куски пирогов со свининой и с ветчиной и яйцами, фруктовый салат и заливное из свиных ножек.

– Одно несомненно, – с облегчением сказал Сирил Слейн, один из управляющих Сантэн, – на обратном пути нести корзину будет гораздо легче.

Наевшись, все сидели на берегу маленького журчащего ручья.

– Пора заняться главным делом дня, – сказал генерал, вставая. – Идемте.

Сантэн, взметнув юбкой, встала первой легко, как девочка.

– Сирил, оставьте корзину здесь. Подберем на обратном пути.

Они прошли вдоль подножия серого утеса. Весь мир раскинулся под ними; но вот генерал неожиданно взял левее и полез через камни, заросли цветущего вереска и кустов протеи, тревожа колибри, которые здесь пили нектар из цветов. Возмущенные этим вторжением, птицы с криками поднялись в воздух, трепеща длинными хвостами; сверкали ярко-желтые пятна на брюшке.

Только Шасе удалось не отстать от генерала, и когда остальные догнали эту пару, генерал и мальчик стояли в начале узкой скалистой долины с дном, поросшим ярко-зеленой травой.

– Мы на месте. Первый, кто найдет дизу, получит шестипенсовик, – объявил генерал.

Шаса бросился вниз, в долину, и, прежде чем остальные успели спуститься до середины крутого склона, возбужденно закричал:

– Нашел! Шестипенсовик мой!

Все с трудом спустились по неровному откосу на край болотистого участка и выстроились притихшим внимательным кружком, в центре которого лиловела орхидея.

Генерал, словно на молитве, опустился перед ней на колени.

– Действительно голубая диза, один из редчайших цветов нашей земли.

Цветок, венчавший стебель, был удивительного небесного цвета, а формой напоминал драконьи головы, разинутые пасти которых окрашивали имперский пурпур и масляная желтизна.

– Он растет только на Столовой горе и больше нигде. – Генерал посмотрел на Шасу. – Уважишь в этом году дедушку, молодой человек?

Шаса с важным видом прошел вперед, сорвал орхидею и протянул сэру Гарри. Эта маленькая церемония была обязательной частью ежегодного празднования дня рождения, и все радостно засмеялись и зааплодировали.

С гордостью глядя на сына, Сантэн мысленно вернулась к тому дню, когда старик-бушмен назвал его Шасой, Хорошей Водой, и станцевал в его честь в тайной долине пустыни Калахари. Она вспомнила песнь рождения, которую сочинил и исполнил старик; в ее памяти снова возникли щелкающие и присвистывающие звуки бушменского языка, который она так хорошо помнила и так любила. «Его стрелы долетят до звезд, а когда люди будут произносить его имя, оно будет слышно далеко, – пел старый бушмен. – И он будет находить хорошую воду. Куда бы он ни пошел, всюду он будет находить хорошую воду».

Она снова мысленно увидела лицо давно погибшего старого бушмена, невозможно морщинистое, но светящееся абрикосовым цветом, как янтарь или хорошо обкуренная пеньковая трубка, и неслышно прошептала по-бушменски:

– Да будет так, старый дедушка, да будет так.

* * *

На обратном пути все едва вместились в большой «даймлер». Анна сидела на коленях у сэра Гарри, поглощая его своим телесным изобилием.

Сантэн спускалась по дороге, петлявшей в лесу высоких голубых эвкалиптов, а Шаса с заднего сиденья подбивал ее ехать быстрей:

– Давай, мама, у тебя ведь есть ручной тормоз!

Рядом с Сантэн генерал, сжимая в руках шляпу, не отрываясь смотрел на спидометр. «Не может быть. Должно быть, сто миль в час». Сантэн провела «даймлер» через главные ворота поместья, белые, со сложной крышей. На фронтоне вверху была изображена группа танцующих нимф работы знаменитого скульптора Антона Анрейта. Над скульптурой крупными буквами шло название поместья:

«ВЕЛЬТЕВРЕДЕН 1790»

В переводе с голландского это означало «всем довольный». Сантэн купила поместье у известной семьи Клют через год после того, как застолбила шахту Х’ани.

Она сбросила скорость «даймлера» почти до скорости пешего хода.

– Не хочу запылить виноград, – объяснила она генералу Сматсу, и на ее лице, когда она посмотрела на аккуратные ряды лоз, отразилось глубокое удовлетворение. Генерал подумал: как удачно названо поместье!

Цветные рабочие на виноградниках, завидев проезжавшую мимо машину, выпрямлялись и махали. Шаса высунулся в окно и выкрикивал имена своих любимцев, а те улыбались, благодарные за то, что их выделили.

Дорога, обсаженная могучими дубами, проходила через двести акров виноградника. Лужайки вокруг большого дома зеленели свежими всходами травы кикуйю. Семена этой травы генерал Сматс привез из своей восточно-африканской кампании, и теперь она росла по всей стране.

В центре лужайки стоял высокий рабский колокол[110], который по-прежнему использовали, чтобы возвещать о начале рабочего дня. За ним под тростниковой крышей возвышались белые стены и массивные фронтоны работы того же Анрейта.

Когда все выходили из машины, их окружила многочисленная прислуга.

– Ланч в час тридцать, – распорядилась Сантэн. – Оу баас, я знаю, что сэр Гарри хочет прочесть вам свою последнюю главу. У нас с Сирилом очень много работы… – Она не договорила. – Шаса! Ты куда?

Мальчик пробрался в конец террасы и уже готов был ускользнуть за угол. Но теперь со вздохом повернул назад.

– Мы с Джоком хотели поработать с новым пони.

Нового пони Шасе на Рождество подарил Сирил.

– Тебя ждет мадам Клер, – заметила Сантэн. – Мы ведь договорились, что твоя математика нуждается в повышенном внимании, верно?

– Но, мама, сейчас каникулы…

– Когда ты целый день бездельничаешь, кто-то в тот же день трудится. И когда вы встретитесь, он тебя побьет.

– Да, мама.

Это предсказание Шаса слышал много раз и в поисках поддержки посмотрел на деда.

– Я уверен, что после занятий математикой мама позволит тебе повозиться с пони, – примирительно отозвался тот. – Ты правильно сказал: сейчас каникулы.

И сэр Гарри с надеждой посмотрел на Сантэн.

– Могу ли я присоединить свой голос в поддержку своего юного клиента? – поддержал его генерал Сматс, и Сантэн со смехом капитулировала.

– У тебя весьма достойные защитники, но до одиннадцати будешь заниматься с мадам Клер.

Шаса сунул руки в карманы, ссутулился и побрел к учительнице. Анна исчезла в доме, чтобы поторопить слуг, а Гарри увел генерала Сматса, чтобы обсудить с ним новую главу своей книги.

– Ну, хорошо. – Сантэн кивнула Сирилу. – К делу.

Сирил вслед за ней прошел в высокие двустворчатые двери, миновал длинную прихожую и оказался в кабинете в глубине дома. Каблуки Сантэн стучали по черным и белым мраморным плитам пола.

Секретари уже ждали. Сантэн не выносила длительного присутствия других женщин, и оба ее секретаря были привлекательными молодыми людьми. Кабинет заполняли цветы. Каждый день в вазы ставили свежие букеты из садов «Вельтевредена». Сегодня это были голубые гортензии и желтые розы.

Сантэн села за длинный стол в стиле «луи каторз», который использовала как письменный. Ножки были из позолоченной бронзы, а крышка достаточно велика, чтобы вместить все дорогие ей памятные вещицы.

Среди прочего на столе стояла дюжина фотографий отца Шасы в серебряных рамках. На снимках была вся его жизнь, от школьных лет до дней бравого пилота Королевских военно-воздушных сил. На последней фотографии он с другими пилотами своей эскадрильи стоял перед одноместными самолетами: руки упрятаны в карманы, шлем сдвинут к затылку. Майкл Кортни улыбался ей, видимо, уверенный в своем бессмертии, как был уверен и в тот день, когда сгорел в погребальном костре своего самолета. Садясь в кожаное кресло с боковинами-подлокотниками, Сантэн коснулась фотографии, поправила ее: служанка никак не может поставить ее правильно.

– Я прочла контракт, – сказала она Сирилу, занявшему стул перед ней. – И недовольна только двумя параграфами. Во-первых, номер двадцать шесть.

Сирил послушно перелистнул документ. Секретари застыли по бокам от кресла. Сантэн начала ежедневную работу.

Она всегда в первую очередь обращалась к шахте.

Шахта Х’ани для нее была источником всего, и, работая, Сантэн чувствовала, что ее тянет на просторы Калахари, к этим загадочным голубым холмам и тайной долине, где на протяжении бесчисленных веков таились сокровища. Пока она не набрела на них, одетая в шкуры и отрепья, с ребенком в чреве, жившая в пустыне, как дикий зверь.

Пустыня отняла часть ее души, и Сантэн чувствовала, как обостряется ожидание. «Завтра, – думала она, – завтра мы с Шасой вернемся». Роскошные виноградники долины Констанция и шато Вельтевреден с его роскошной обстановкой тоже были ее часть, но иногда ей становилось здесь душно и надо было оказаться в пустыне, очистить душу, чтобы она снова стала чистой и яркой, как белое солнце Калахари. Подписав последний документ и передав его старшему секретарю, чтобы тот засвидетельствовал подпись и поставил печать, Сантэн встала и подошла к открытому французскому окну.

Внизу, в загоне за старыми помещениями для рабов Шаса, освободившийся от математики, под присмотром Джока Мерфи обучал пони.

Конек был крупный: Международная ассоциация поло недавно сняла ограничения на рост лошадей, – но двигался хорошо. В глубине загона Шаса искусно развернул его и во весь опор помчался назад. Джок с ближней руки бросил мяч. Шаса наклонился, чтобы подхватить его. Он прочно сидел в седле, и для столь юных лет у него была поразительно сильная рука. Он пустил мяч по длинной высокой дуге, и до Сантэн долетел резкий щелчок по сделанному из бамбукового корня мячу; она увидела блеск мяча на солнце, очертивший траекторию полета.

Шаса остановил пони, развернул его, а когда поскакал назад, Джок Мерфи бросил другой мяч – с дальней руки. Шаса ударил по этому мячу сверху и неуклюже отбил.

– Стыдись, мастер Шаса! – крикнул Джок. – Ты опять срезал. Бей концом клюшки.

Джок Мерфи, коренастый, мускулистый, с короткой шеей и совершенно круглой головой, был еще одной находкой Сантэн.

Он испробовал все: служил в Королевском флоте, профессионально занимался боксом, возил контрабандой опиум, служил начальником полиции у индийского магараджи, тренировал беговых лошадей, работал вышибалой в игровом клубе «Мэйфлауэр», а теперь стал инструктором Шасы по физической подготовке. Он был чемпионом по стрельбе из ружья, дробовика и пистолета, игроком в поло, забрасывающим по десять мячей, и превосходно играл в снукер. Однажды он убил на ринге противника и участвовал в британских гонках «Гранд Нэшнл». К Шасе он относился как к родному сыну.

Примерно раз в три месяца Джок напивался и становился воплощением самого дьявола. Тогда Сантэн отправляла кого-нибудь в полицию, оплатить ущерб и выкупить Джока из тюрьмы. Он стоял перед ее столом, прижимая к груди шляпу, дрожащий и поникший, со сверкающей от стыда лысиной, и извинялся.

– Этого больше никогда не случится, хозяйка. Не знаю, что на меня нашло. Дайте мне еще один шанс, хозяйка, я вас не подведу.

Полезно знать слабости человека: это поводок, на котором его можно держать, и рычаг, чтобы им вертеть.

* * *

Работы в Виндхуке для них не нашлось. Они добирались с побережья пешком или просили подвезти их в грузовиках и товарных вагонах, а когда приехали, поселились в лагере безработных и бродяг на окраине города.

По молчаливому соглашению безработным и бродягам разрешили поселиться лагерем вместе с семьями, но местная полиция внимательно следила за ними.

Хижины здесь были из толя и старого рифленого железа, с простыми соломенными крышами, и перед каждой хижиной сидели удрученные мужчины и женщины. Только дети, грязные, худые и загорелые, шумели и вели себя почти вызывающе буйно. Лагерь пропах древесным дымом и вонью мелких выгребных ям.

Кто-то установил грубо написанный плакат, глядевший на железнодорожные пути: «Ваал-Харц? Дьявольщина, нет!» Всех безработных правительственный департамент сразу отправлял на реку Ваал-Харц, на грандиозное строительство, где платили два шиллинга в день. Слухи о жизни в тамошних рабочих лагерях распространились, и в Трансваале вспыхнули мятежи, когда полиция попыталась силой направить людей на стройку.

Все лучшие места в лагере были уже заняты, поэтому новоприбывшие расположились под колючим кустом, устроив навес из листов толя. Сварт Хендрик, сидя на корточках у костра, медленно сыпал кукурузу в котелок с кипящей водой. Когда Лотар вернулся с очередных безрезультатных поисков работы в городе, он поднял глаза. Лотар отрицательно покачал головой, и Хендрик вернулся к готовке.

– Где Манфред?

Хендрик подбородком указал на соседнюю хижину. Там десяток оборванных мужчин слушали высокого бородача с напряженным лицом и темными глазами фанатика, рассевшись кружком возле него.

– Мал Виллем, – пробормотал Хендрик. – Безумный Вильям.

Лотар хмыкнул, поискал взглядом Манфреда и увидел его светлую голову среди слушателей.

Убедившись, что мальчик в безопасности, Лотар достал из нагрудного кармана трубку, продул ее и набил магалисбергской махоркой. От трубки несло, табак был едкий и грубый, зато дешевый. Зажигая трубку веткой от костра, Лотар с тоской подумал о сигаре, но почти сразу ощутил успокаивающее действие табака, бросил кисет Хендрику и прислонился к стволу колючего куста.

– Что узнал?

Хендрик почти всю ночь и утро провел в лачугах цветного пригорода за Виндхуком.

– Если хочешь узнать тайны человека, расспроси слуг, которые стоят за его столом и расстилают ему постель. Я узнал, что выпивку в долг не дают, а девушки не грешат только из любви.

Хендрик улыбнулся.

Лотар сплюнул табачный сок и посмотрел на сына. Его слегка тревожило, что мальчик в лагере избегает своих ровесников и сидит с мужчинами. Но мужчины его как будто приняли.

– Что еще? – спросил Лотар у Хендрика.

– Человека зовут Фьюри. Он уже десять лет работает на шахте. Каждую неделю он приезжает сюда с четырьмя или пятью грузовиками и уезжает с товарами.

Целую минуту Хендрик сосредоточенно размешивал кашу, стараясь правильно разместить котелок на огне.

– Продолжай.

– В первый понедельник каждого месяца он приезжает на небольшом грузовике. С ним в кузове еще четыре водителя, все вооружены дробовиками и пистолетами. Они едут прямо на главную улицу в банк «Стандарт». Управляющий банком и весь штат встречают их у бокового входа. Фьюри с одним из своих людей переносят из грузовика в банк небольшой железный ящик. После этого Фьюри и его люди отправляются в соседний бар и сидят в нем до закрытия. А утром возвращаются на шахту.

– Раз в месяц, – прошептал Лотар. – Они привозят сразу всю месячную добычу. – Он посмотрел на Хендрика. – Знаешь этот бар? – И когда чернокожий кивнул, добавил: – Мне нужны по меньшей мере десять шиллингов.

– Зачем?

Хендрик сразу исполнился подозрений.

– Один шиллинг, чтобы угостить бармена выпивкой, а черных в баре не обслуживают.

Лотар злорадно улыбнулся и повысил голос:

– Манфред!

Мальчик так заслушался, что не заметил возвращения отца. Он виновато вскочил.

Хендрик положил в крышку котелка комок кукурузной каши, залил маасом – густым кислым молоком – и протянул Манфреду, который, скрестив ноги, сел рядом с отцом.

– А знаешь, папа, что все это заговор евреев, владельцев золотых шахт из Йоханнесбурга? – спросил Манфред; глаза у него сверкали, как у новообращенного верующего.

– Что все? – спросило Лотар.

– Депрессия. – Манфред очень важно произнес слово, которое только что узнал. – Ее устроили евреи и англичане, чтобы люди на их шахтах и фабриках работали за бесценок.

– Правда? – Лотар улыбнулся, набирая в ложку кашу с кислым молоком. – Засуху тоже устроили евреи и англичане?

Его ненависть к англичанам держалась в разумных пределах, хотя не могла бы быть более жгучей, даже если бы англичане действительно устроили засуху, из-за которой множество ферм пришло в запустение, плодородную почву унес ветер, а скот превратился в высохшие мумии, забальзамированные в собственной жесткой шкуре.

– Да, папа! – воскликнул Манфред. – Это объяснил нам оум Виллем. – Манфред достал из кармана свернутую газету и расправил ее на колене. – Вот, посмотри!

Газета называлась «Die Vaderland» – «Отечество», и печаталась на африкаансе. Рисунок, на который дрожащим от негодования пальцем показывал Манфред, был вполне типичным. На нем красовался один из постоянных персонажей «Die Vaderland» – Хоггенхаймер, огромное существо в халате и коротких гетрах, с огромным бриллиантом в галстуке, с бриллиантовыми кольцами на пальцах обеих рук, в цилиндре на темных семитских кудрях, с толстой, отвисшей нижней губой и большим крючковатым носом, кончик которого едва не касался верхней губы. Его карманы были забиты пятифунтовыми банкнотами, а сам он длинным кнутом гнал груженый фургон к далекому стальному копру, на котором значилось «золотая шахта». В фургон были впряжены не быки, а люди. Длинные ряды мужчин и женщин, худых, умирающих от голода, с огромными измученными глазами, брели под ударами хлыста Хоггенхаймера. Женщины в традиционных шляпах воортреккеров[111], мужчины тоже в широкополых шляпах, а чтобы никто не ошибся, художник написал рядом «Die Afrikaner Volk» – «народ африкандеров». Весь рисунок назывался «Великий новый путь».

Лотар усмехнулся и вернул сыну газету. Он знал многих евреев, и ни один из них не походил на Хоггенхаймера. Большинство были обычными работящими людьми и сейчас тоже обеднели и голодали.

– Если бы жизнь была так проста…

Он покачал головой.

– Но так и есть, папа. Нужно только избавиться от евреев. Оум Виллем объяснил!

Лотар уже собирался ответить, но заметил, что запах их каши привлек трех местных ребятишек, которые вежливо стояли поодаль и следили за каждой исчезающей во рту ложкой. Рисунок перестал казаться ему достойным внимания.

Одна девочка постарше, лет двенадцати, светловолосая (длинные волосы, тонкие, как трава в Калахари зимой, отливали серебром), была так худа, что ее лицо словно состояло из одних костей, глаз, выступающих скул и высокого прямого лба. Платье на ней было из старого мешка из-под муки, ноги босые.

За ее платье цеплялись двое ребятишек поменьше, лопоухий мальчик с бритой головой – из заплатанных серо-зеленых шорт торчали худые коричневые ноги – и девочка, еще меньше. Она сосала большой палец, а другой рукой держалась за платье сестры.

Лотар отвернулся, но пища вдруг утратила вкус, и жевал он с трудом. Он заметил, что и Хендрик не смотрит на детей. Манфред детей даже не заметил, по-прежнему разглядывая газету.

– Если мы их накормим, к нам сбегутся дети со всего лагеря, – пробормотал Лотар и принял решение никогда не есть в присутствии посторонних.

– У нас самих осталось только на вечер, – согласился Хендрик. – Нечем поделиться.

Лотар поднес ложку ко рту – и опустил. Несколько мгновений он смотрел в свою тарелку, потом подозвал старшую девочку.

Она застенчиво подошла.

– Возьми, – грубовато приказал Лотар.

– Спасибо, дядюшка, – прошептала она. – Dankie, Oom.

Прикрыла тарелку платьем, пряча от других, и оттащила малышей в сторону. Они исчезли среди хижин.

Час спустя девочка вернулась. Тарелка и ложка были вымыты до блеска.

– Нет ли у оума рубашки или еще чего-нибудь в стирку? Я бы постирала, – преложила она.

Лотар развязал узел и протянул ей свою и Манфреда грязную одежду. На закате девочка ее вернула. Одежда припахивала карболовым мылом и была аккуратно сложена.

– Простите, оум, утюга у меня нет.

– Как тебя зовут? – неожиданно спросил Манфред.

Она взглянула на него, малиново покраснела и уставилась в землю.

– Сара, – ответила она шепотом.

* * *

Лотар застегнул чистую рубашку.

– Дай мне десять шиллингов, – приказал он.

– Нам перережут горло, если кто-нибудь узнает, что у нас столько денег, – проворчал Хендрик.

– Ты тратишь мое время.

– Это единственное, чего у нас навалом.

Когда Лотар вошел во вращающуюся дверь, в баре на углу было всего три человека, включая бармена.

– Тихо сегодня вечером, – заметил Лотар, заказывая пиво, и бармен хмыкнул. Это был невзрачный человек, невысокий, седой, в очках со стальной оправой.

– Налей и себе, – предложил Лотар, и выражение лица бармена изменилось.

– Спасибо. Налью-ка я себе джина.

Он налил себе из особой бутылки, спрятанной под прилавком. Оба знали, что в бутылке подцвеченная вода, а серебряный шиллинг отправится прямо в карман бармена.

– Твое здоровье!

Бармен наклонился над прилавком, готовый проявить дружелюбие за шиллинг и возможность заработать еще.

Они поболтали, согласились, что времена трудные и становится все трудней, что очень нужен дождь и что виновато во всем правительство.

– Давно ты в городе? Я тебя раньше не видел.

– Один день, да и то слишком долго, – сказал Лотар.

– Я не расслышал, как тебя звать.

Лотар назвался, и бармен впервые проявил искренний интерес.

– Эй! – обратился он к другим посетителям бара. – Знаете, кто это? Лотар Деларей! Помните объявления о награде во время войны? Это он разбил сердца красношеим. – «Красношеими» презрительно называли только что приехавших в Африку англичан, потому что у них шеи краснели от солнца. – Это он взорвал поезд у Гемсбокфонтейна.

Восторг присутствующих был так велик, что один из них даже заказал пиво, правда, благоразумно ограничившись в своей щедрости только Лотаром.

– Я ищу работу, – сказал Лотар, когда все уже были друзьями. Они рассмеялись. – Я слышал, что на шахте Х’ани есть работа, – настаивал Лотар.

– Я бы знал, если б там была работа, – заверил его бармен. – Водители с шахты заходят сюда каждую неделю.

– Замолвишь за меня словечко перед ними?

– Я сделаю лучше. Приходи в понедельник, познакомлю тебя с Джерардом Фьюри, главным водителем. Он мой хороший приятель. И знает обо всем, что там происходит.

Лотар уходил хорошим парнем, принятым во внутренний круг завсегдатаев бара на углу, а когда четыре дня спустя вернулся, бармен его приветствовал.

– Фьюри здесь, – сказал он Лотару. – Сидит в том конце у стойки. Когда всех обслужу, познакомлю вас.

Бар был наполовину пуст, и у Лотара была возможность разглядеть шофера. Мужчина средних лет, крепкий, но пузатый – сказывались многие часы за рулем. Он облысел, но отрастил слева над ухом длинные волосы, а потом зачесал их на лысину и закрепил бриллиантином. Грубый и шумный; у него иего товарищей был вид людей, только что выполнивших трудное задание. Он не походил на человека, которого можно запугать, но Лотар еще окончательно не решил, как к нему подступиться.

Бармен поманил его.

– Познакомься с моим добрым другом.

Они обменялись рукопожатием, и Фьюри попытался превратить это в состязание, но Лотар ожидал чего-то подобного, поэтому прихватил только пальцы, а не ладонь целиком и Фьюри не смог продемонстрировать всю свою силу. Они смотрели в глаза друг другу, пока шофер не поморщился и не попытался отнять руку. Лотар позволил.

– Давай выпьем. Я угощаю.

Лотар теперь чувствовал себя более уверенно: этот парень не так уж крут, а когда бармен сказал, кто такой Лотар, и изложил приукрашенную историю некоторых его военных подвигов, манера держаться Фьюри стала почти почтительной и заискивающей.

– Слушай, парень. – Он отвел Лотара в сторону и понизил голос. – Эрик говорил, ты ищешь работу на шахте Х’ани. Забудь об этом. Точно говорю. Туда уже больше года не брали ни одного нового человека.

– Да, – мрачно кивнул Лотар. – После того как я спрашивал Эрика о работе, я кое-что узнал о шахте Х’ани. Жалко тебя. Дело дрянь.

Шофер выглядел встревоженным.

– О чем ты говоришь, парень? Что значит – дело дрянь?

– Да я думал, ты знаешь. – Лотара, казалось, изумило невежество собеседника. – Они собираются в августе закрыть шахту. Прекратить работы. И всех уволить.

– Боже, нет! – В глазах Фьюри мелькнул страх. – Это неправда, не может быть!

Фьюри оказался трусливым, доверчивым и внушаемым. Лотар почувствовал мрачное удовлетворение.

– Прости, но всегда лучше знать правду, верно?

– Кто тебе это сказал?

Фьюри пришел в ужас. Он каждую неделю проезжал мимо лагеря у железной дороги. И видел легионы безработных.

– Я встречаюсь с женщиной, которая работает у Абрахама Абрахамса. Этот юрист ведет в Виндхуке все дела шахты. Так вот, она видела письма миссис Кортни из Кейптауна. Сомнений нет. Шахту закроют. Они не могут продать бриллианты. Никто их не покупает, даже в Лондоне и Нью-Йорке.

– Боже мой, что же делать? – прошептал Фьюри. – У меня жена больная и шестеро детей. Клянусь Иисусом, мои дети умрут с голоду!

– Ну, такому, как ты, не страшно. Ручаюсь, ты приберег пару сотен фунтов. Тебе ничего не грозит.

Но Фьюри покачал головой.

– Ну, если у тебя нет сбережений, стоит отложить несколько фунтов, пока не наступил август и тебя не уволили.

– Но как? Что я могу отложить, если у меня жена и шестеро детей? – безнадежно спросил Фьюри.

– Сейчас объясню. – Лотар по-дружески взял его за руку. – Пошли отсюда. Только куплю бутылку бренди. Поищем место, где можно спокойно потолковать.

Когда на следующее утро Лотар вернулся в лагерь, солнце уже взошло. Они с Фьюри опустошили бутылку и проговорили всю ночь. Предложение Лотара заинтересовало шофера, но он боялся и сомневался. Лотару пришлось долго все объяснять и убеждать его в каждой мелочи, особенно подчеркивая, что сам Фьюри остается в полной безопасности.

– Никто тебя не заподозрит. Даю честное слово. Даже если что-то пойдет не так, ты будешь защищен. Но у нас все получится.

Лотар использовал все свои возможности убеждения и страшно устал. Вернувшись в лагерь, он присел рядом с Хендриком.

– Кофе? – спросил он и рыгнул, чувствуя во рту вкус перегара.

– Кончился, – покачал головой Хендрик.

– Где Манфред?

Хендрик показал подбородком. Манфред сидел под колючим кустом в дальнем конце лагеря. Девочка Сара была с ним рядом; почти соприкасаясь головами, они разглядывали старую газету. Манфред что-то писал на полях угольком из костра.

– Мэнни учит ее читать и писать, – объяснил Хендрик.

Лотар хмыкнул и потер покрасневшие глаза. От бренди болела голова.

– Что ж, – сказал он. – Человек у нас есть.

– Ага! – улыбнулся Хендрик. – Теперь понадобятся лошади.

* * *

Железнодорожный вагон когда-то принадлежал Сесилю Родсу и компании «Алмазы Де Бирс». Сантэн Кортни купила его за малую часть той цены, в которую ей встала бы покупка нового вагона, и это приносило ей глубокое удовлетворение. Она по-прежнему оставалась француженкой и знала цену су и франку. Она выписала из Парижа молодого декоратора, чтобы он отделал вагон в стиле ар деко, который еще не вышел из моды, и декоратор оправдал каждый пенни своего гонорара.

Сантэн осмотрела салон, упорядоченные линии обстановки, взглянула на капризных нимф, поддерживавших бронзовые светильники, на рисунки Обри Бердслея, искусно выложенные на панелях из легкой древесины, и вспомнила, что декоратор с его длинными летящими волосами, декадентскими провалами глаз и лицом прекрасного, скучающего и циничного фавна вначале показался ей гомосексуалистом. Это первое впечатление оказалось весьма далеким от истины, что она с радостью поняла на круглой кровати, которую он установил в главной спальне вагона. Она улыбнулась воспоминанию и тут же сдержала улыбку, заметив, что Шаса наблюдает за ней.

– Знаешь, мама, иногда мне кажется, что я могу узнать, о чем ты думаешь, просто поглядев тебе в глаза.

Иногда он говорил ужасно обескураживающие вещи! Сантэн была уверена, что за последнюю неделю он подрос на дюйм.

– Очень надеюсь, что это только кажется. – Она вздрогнула. – Здесь холодно. – Декоратор за огромные деньги установил в салоне рефрижератор, охлаждавший воздух. – Выключи эту штуку.

Сантэн встала из-за стола и через стеклянную матовую дверь вышла на балкон вагона; ее окутал горячий воздух пустыни, ветер прижал юбку к узким мальчишеским бедрам. Она подняла лицо к солнцу и позволила ветру растрепать ее короткие кудри.

– Который час? – спросила она с закрытыми глазами и запрокинутым лицом. Шаса, вышедший вслед за ней, оперся на перила балкона и взглянул на свои наручные часы.

– Через десять минут пересечем реку Оранжевую, если машинист не выбился из расписания.

– Никогда не чувствую себя дома, пока не перееду Оранжевую.

Сантэн склонилась рядом с сыном и переплела пальцы с его пальцами.

Реку Оранжевую питают воды всей водосборной площади Южной Африки. Она начинается высоко в снежных горах Басутоленда и пробегает четырнадцать сотен миль по травянистому вельду и диким ущельям; в определенное время года она становится мелким ручьем, в другое – ревущим потоком, который приносит с наводнением плодородный шоколадный ил: не зря эту реку называют южным Нилом; она служит границей между Мысом Доброй Надежды и бывшей немецкой колонией Юго-Западная Африка.

Локомотив засвистел, включились тормоза, и вагон качнулся.

– Замедляем ход перед мостом.

Шаса высунулся с балкона, и Сантэн проглотила предупреждение, рвавшееся с губ.

«Прошу прощения, но нельзя вечно обращаться с ним, как с младенцем, хозяйка, – говорил ей Джок Мерфи. – Он теперь мужчина, а мужчине надо уметь рисковать».

Рельсы повернули к реке, и стал виден «даймлер», укрепленный на платформе сразу за локомотивом. Это была новая машина: Сантэн меняла их ежегодно, однако тоже желтая, как и все предыдущие, с черным капотом и черным кантом вокруг дверец. Поезд до Виндхука избавлял от утомительного путешествия по пустыне, но до шахты железная дорога не доходила.

– Вот он! – сказал Шаса. – Мост.

Стальные фермы моста казались тонкими и нематериальными, когда пересекали реку шириной в полмили, перепрыгивая с одной бетонной опоры к другой. Поезд въехал на мост, и стук колес изменился, мимо замелькали стальные балки, гудя, как оркестр.

– Алмазная река, – произнесла Сантэн, стоя плечом к плечу с Шасой и вглядываясь вниз, в коричневые, как кофе, воды, бурлящие у опор моста.

– А откуда пришли алмазы? – спросил Шаса. Он, конечно, знал ответ, но ему нравилось слушать ее рассказ.

– Река собирает их, извлекает из всех карманов, ущелий и трубок по всему течению. Она подбирает алмазы, которые выбросили из недр извержения вулканов в начале существования материка. Сотни миллионов лет она собирала эти алмазы и уносила к побережью. – Сантэн искоса взглянула на сына. – А почему они не стираются, как другие камни?

– Потому что это самое твердое вещество в природе. Алмаз невозможно поцарапать или обкатать, – сразу ответил он.

– Нет ничего более твердого и более прекрасного, – согласилась мать и поднесла к лицу Шасы правую руку, так что его ослепил огромный бриллиант в перстне. – Ты научишься их любить. Все, кто работает с алмазами, начинают любить их.

– Река, – напомнил он и понизил голос. Его заинтересовал хрипловатый след акцента в речи матери. – Расскажи о реке, – попросил он и слушал жадно и внимательно.

– Там, где река впадает в океан, она разбрасывает алмазы на прибрежном песке. Берега там так богаты алмазами, что объявлены запретной зоной – Spieregebied.

– Можно набить карманы алмазами, просто подбирая их между камнями?

– Ну, это не так легко, – рассмеялась она. – Можно искать двадцать лет и не найти ни одного, но если знаешь, куда смотреть, если есть хотя бы самое примитивное оборудование и тебе повезет…

– А почему мы не можем туда отправиться, мама?

– Потому, mon cheri, что все это занято. Все принадлежит человеку по фамилии Оппенгеймер, сэру Эрнесту Оппенгеймеру, и его компании «Де Бирс».

– Одной компании принадлежит все! Это нечестно! – воскликнул Шаса, и Сантэн впервые с радостью заметила в его глазах искорку алчности. Без здоровой толики жадности он не сможет осуществить то, к чему она его так старательно готовит. Нужно научить его жадности к богатству и власти.

– Да, ему принадлежит концессия на Оранжевой реке, он владеет Кимберли, Весселтоном и Блумфонтейном, а также всеми остальными дающими большую добычу шахтами. Но он владеет большим, гораздо большим. Он контролирует продажу каждого камня, даже тех, что добыты нами, немногими независимыми владельцами.

– Он контролирует нас, контролирует Х’ани? – возмущенно спросил Шаса. Его щеки гневно вспыхнули.

Сантэн кивнула.

– Нам приходится каждый камень предъявлять его «Центральной торговой организации». Она устанавливает цены.

– Мы обязаны принимать эти цены?

– Нет, не обязаны. Но поступили бы очень неразумно, если бы не приняли.

– А что он может сделать, если мы откажемся?

– Шаса, я уже не раз говорила тебе. Не лезь в драку с тем, кто сильней. Мало кто сильнее нас, во всяком случае в Африке, но сэр Эрнест Оппенгеймер один из них.

– Да что он может сделать? – настаивал Шаса.

– Сожрет нас, дорогой, с превеликим удовольствием. Каждый год мы становимся все богаче и все привлекательней для него. Он единственный человек в мире, которого нам следует опасаться, особенно если мы неосторожно подберемся к его реке.

Она жестом обвела широкую реку.

Хотя голландские первооткрыватели назвали реку Оранжевой в честь стадхолдеров (правителей) дома Оранских, название очень хорошо подходило к ее оранжевым песчаным берегам. Яркое оперение водных птиц на этих берегах казалось драгоценными камнями в золотой оправе.

– Он владеет рекой? – удивленно и возмущенно спросил Шаса.

– Не по закону. Но приближаться к ней можно только на свой страх и риск, потому что он ревниво охраняет ее.

– Значит, здесь есть алмазы?

Шаса жадно рассматривал берега, словно ожидал увидеть сверкающие на солнце камни.

– Мы с доктором Твентимен-Джонсом считаем, что есть, и присмотрели несколько очень перспективных участков. В двухстах милях выше по течению есть водопад, который бушмены называют Ауграбис – Место Большого Шума. Там Оранжевая течет по узкому каменному проходу и обрушивается глубоко в недоступное ущелье. Это ущелье, должно быть, сокровищница принесенных алмазов. Есть и другие древние аллювиальные участки, где река меняет течение.

Река осталась позади, рельсы бежали по узкой полосе зелени; локомотив снова пошел быстрее, направляясь на север, в пустыню. Продолжая рассказ, Сантэн внимательно наблюдала за лицом сына. Она никогда не доводила до того, чтобы Шаса соскучился и при первых же признаках невнимательности переставала рассказывать. Не следовало торопиться. У нее было достаточно времени на его обучение, но главное – никогда не следовало утомлять его, переоценивать его незрелые силы и способность к сосредоточению внимания. Его нельзя было подгонять, пусть бы его энтузиазм оставался искренним. На сей раз его интерес держался дольше обычного, и Сантэн поняла, что настал подходящий момент для нового подхода.

– В салоне уже не так прохладно. Пойдем внутрь. – Она подвела сына к столу. – Хочу кое-что показать тебе.

Она раскрыла конфиденциальный годовой финансовый отчет «Горно-финансовой компании Кортни».

Вот трудная часть; даже ее чтение таких документов утомляет, кажется ей скучным, и Сантэн сразу увидела, что колонки чисел устрашили Шасу. Математика – его единственное слабое место.

– Тебе ведь нравятся шахматы?

– Да, – осторожно согласился он.

– Это тоже игра, – заверила она. – Но в тысячу раз более волнующая и прибыльная, как только усвоишь правила.

Он заметно приободрился: игры и награды Шасу интересовали.

– Объясни мне правила, – попросил он.

– Не все сразу. Понемногу, по частям, пока ты не будешь знать достаточно, чтобы начать игру.

Ближе к вечеру она заметила в углах его рта морщинки усталости, об утомлении говорили и побелевшие ноздри. Но он все равно пытался сосредоточиться.

– Достаточно на сегодня. – Она закрыла толстую папку. – Каково золотое правило?

– Продавать всегда дороже, чем купил.

Сантэн одобрительно кивнула.

– А еще ты должен покупать, когда все продают, и продавать, когда все покупают. Хорошо. – Она встала. – Сейчас глоток свежего воздуха – и переодеваться к обеду.

На балконе она обняла сына за плечи, и для этого ей пришлось потянуться вверх.

– Когда приедем на шахту, будешь по утрам работать с доктором Твентимен-Джонсом. После полудня ты свободен, но по утрам – на службе. Я хочу, чтобы ты знал шахту и все виды работ на ней. И, конечно, я буду платить тебе.

– Это не обязательно, мама.

– Еще одно золотое правило: никогда не отказывайся от справедливой оплаты.

Всю ночь и весь следующий день они ехали на север по обширным, сожженным солнцем равнинам. На пустынном горизонте возвышались голубые горы.

– Мы будем в Виндхуке сразу после заката, – объяснила Сантэн. – Я договорилась, что наш вагон переведут в спокойный тупик, мы в нем переночуем, а утром выедем на шахту. С нами обедают доктор Твентимен-Джонс и Абрахам Абрахамс, поэтому нужно переодеться.

Шаса без пиджака стоял в своем купе перед длинным зеркалом, сражаясь с галстуком-бабочкой: он еще не вполне овладел искусством завязывать его. Вдруг он почувствовал, что вагон замедляет ход. Локомотив дал длинный гудок.

Шаса в приливе возбуждения посмотрел в открытое окно. Поезд пересекал отрог холмов над городом Виндхуком, и Шаса увидел огни фонарей. Город был величиной с один из пригородов Кейптауна, и освещены в нем были только несколько центральных улиц.

Когда показались окраины города, поезд пошел совсем медленно, и Шаса ощутил запах древесного дыма. Потом он заметил у самой железнодорожной линии что-то вроде лагеря под колючими кустами. Он высунулся из окна, чтобы лучше видеть, и разглядывал жалкие хижины, окутанные дымом костров и сгущающимися сумерками. К нему была обращена кое-как намалеванная надпись, и Шаса с трудом прочел: «Ваал-Харц? Дьявольщина, нет!» Смысла это не имело. Он нахмурился и заметил возле надписи две фигуры, глядевшие на проходящий поезд.

Из двоих ниже ростом была девочка, босоногая, в мешковатом платье на хрупком теле. Она его не заинтересовала, и он перенес внимание на более высокую и крепкую фигуру рядом с ней. И сразу отшатнулся, потрясенный, разгневанный. Даже при скудном свете он узнал серебряную копну волос и черные брови. Они смотрели друг на друга: мальчик в белой рубашке с бабочкой в освещенном окне и мальчик в пыльном хаки. Но вот поезд миновал это место и скрыл их друг от друга.

– Дорогой…

Шаса отвернулся от окна и увидел мать. Этим вечером она надела топазы и голубое платье, легкое и светлое, как древесный дым.

– Ты еще не готов, а мы через минуту будем на станции. Что ты сделал с галстуком! Иди сюда, я помогу.

Она стояла перед ним и ловкими пальцами искусно завязывала галстук, а Шаса пытался подавить гнев и ощущение неполноценности, которые вызвал у него один вид того мальчика.

* * *

Машинист локомотива перевел их с общего пути на тихий участок за железнодорожными мастерскими и отцепил вагон у платформы, на которой уже стоял «форд» Абрахама Абрахамса. Сам Эйб поднялся на балкон, как только вагон остановился.

– Сантэн, вы прекрасны, как никогда.

Он поцеловал ей руку, потом расцеловал в обе щеки. Небольшого роста, как раз с Сантэн, с живым выражением лица и быстрым внимательным взглядом. Его уши всегда были насторожены, как будто он слышал звуки, которых не слышал больше никто.

Запонки у мистера Абрахамса были из бриллиантов и оникса, смокинг экстравагантного покроя, но это был один из самых близких Сантэн людей. Он был рядом с ней, когда все ее состояние чуть превышало десять фунтов. Он оформил ее заявки на шахту Х’ани и с тех пор вел все ее юридические и большую часть личных дел. Он был старым и верным другом, но, что самое главное, он никогда не допускал ошибок в работе.

Иначе его бы здесь не было.

– Дорогой Эйб. – Она сжала его руки. – Как Рэйчел?

– Замечательно, – заверил он. Это было его любимое наречие. – Она просит извинить ее, но наш младшенький…

– Конечно, – понимающе кивнула Сантэн.

Абрахам знал, что она предпочитает мужское общество, и редко приводил жену, даже когда Сантэн передавала ей особое приглашение.

Сантэн повернулась от адвоката к другой фигуре – рослой, с покатыми плечами, которая возвышалась у входа на балкон.

– Доктор Твентимен-Джонс.

Она протянула руки.

– Миссис Кортни, – ответил тот тоном гробовщика.

Сантэн улыбнулась своей самой ослепительной улыбкой. Это была ее тайная маленькая игра: хотелось проверить, сумеет ли она заставить этого человека хоть как-то выразить свое удовольствие. Но она опять проиграла. Доктор Твентимен-Джонс еще больше помрачнел и стал похож на скорбную ищейку.

Их знакомство состоялось почти тогда же, когда и с Абрахамом. Доктор, консультант в компании «Алмазы Де Бирс», в 1919 году провел оценку и открыл работы в шахте Х’ани. Потребовалось пять лет непрерывных уговоров, чтобы он согласился принять должность главного инженера на шахте Х’ани. Он, вероятно, был лучшим специалистом по алмазам во всей Африке, а значит, во всем мире.

Сантэн провела их в салон и знаком отослала буфетчика в белой куртке.

– Абрахам, бокал шампанского? – Она сама налила вино. – А вам, доктор Твентимен-Джонс, мадеры?

– Вы никогда не забываете, миссис Кортни, – с несчастным видом согласился доктор и принял бокал. Они всегда обращались друг к другу официально, по фамилии, с титулами, хотя их дружба выдержала все испытания.

– Ваше здоровье, джентльмены, – подняла бокал Сантэн и, когда они пригубили, взглянула в сторону двери.

По этому сигналу вошел Шаса. Сантэн внимательно наблюдала, как он пожимает руки обоим мужчинам. Он вел себя с должной почтительностью к их возрасту, не проявил недовольства, когда слишком порывистый Абрахам обнял его за плечи, и с необходимой серьезностью ответил на приветствие доктора Твентимен-Джонса. Сантэн одобрительно кивнула, едва заметно, и села за свой стол – знак, что предварительные любезности завершены и можно заняться делом.

Мужчины торопливо сели на элегантные, но неудобные стулья «ар деко» и внимательно склонились к ней.

– Наконец это произошло, – сказала Сантэн. – Нам срезали квоту.

Они выпрямились на стульях и обменялись быстрым взглядом, прежде чем снова повернуться к Сантэн.

– Мы ожидали этого почти год, – заметил Абрахам.

– Что не делает положение более приятным, – язвительно сказала Сантэн.

– Сколько? – спросил Твентимен-Джонс.

– Сорок процентов, – ответила Сантэн. Обдумывая ее ответ, доктор выглядел так, словно вот-вот разрыдается.

Каждому независимому производителю алмазов Центральная торговая организация предоставляла квоту. Договор был неписанным и, вероятно, незаконным, но строго соблюдался, и среди независимых не находилось таких неосмотрительных, кто проверил бы законность этого договора или выделенной им доли.

– Сорок процентов! – взорвался Абрахам. – Это несправедливо!

– Точное замечание, дорогой Эйб, но пока не очень полезное.

Сантэн взглянула на Твентимен-Джонса.

– Никаких изменений в категориях? – спросил тот.

Квота предусматривала несколько категорий в зависимости от типа камней (от темных промышленных алмазов, использующихся при изготовлении режущего инструмента, до драгоценных камней высшего качества) и веса, от небольших кристаллов в десять и меньше пунктов до больших ценных камней.

– Тот же процент, – подтвердила Сантэн, и он сел плотнее, достал из кармана блокнот и погрузился в вычисления.

Сантэн мимо него посмотрела туда, где к обшитой панелями стене прислонился Шаса.

– Ты понимаешь, о чем мы говорим?

– О квоте? Да, думаю, понимаю.

– Если не понимаешь, спрашивай, – бесцеремонно приказала она и снова повернулась к Твентимен-Джонсу.

– Можно ли попросить на десять процентов увеличить квоту по крупным камням? – спросил он, но она отрицательно покачала головой.

– Я уже просила, и мне отказали. Де Бирс с бесконечным сочувствием ответил, что наибольшее падение спроса связано как раз с крупными камнями – на ювелирном уровне.

Твентимен-Джонс вернулся к своим вычислениям. Все слушали, как скрипит его карандаш. Наконец доктор поднял голову.

– Сможем мы покрыть расходы? – негромко спросила Сантэн, и Твентимен-Джонс посмотрел на нее так, словно предпочитал застрелиться, но не отвечать.

– Едва-едва управимся, – прошептал он, – придется экономить, сокращать, увольнять, но мы покроем расходы и, может быть, даже получим небольшую прибыль – это будет зависеть от минимальной цены, установленной «Де Бирс». Но, боюсь, сливки придется снимать с самого верха, миссис Кортни.

Сантэн почувствовала, что от облегчения ослабла и дрожит. Она убрала руки со стола на колени, чтобы никто не заметил. Несколько мгновений она молчала, потом кашлянула, желая убедиться, что ее голос не дрожит.

– Квоты вступают в действие первого марта, – сказала она. – Это значит, что мы успеем доставить еще один полный пакет. Вы знаете, что делать, доктор Твентимен-Джонс.

– Мы заполним пакет сластями, миссис Кортни.

– Что такое сласти, доктор Твентимен-Джонс?

Шаса заговорил в первый раз, и инженер с серьезным видом повернулся к нему.

– Когда в какой-то период производства мы находим несколько первоклассных камней, мы оставляем лучшие из них, чтобы в будущем включить в пакет, где камни могут быть худшего качества. У нас есть запас таких высококачественных камней, и мы отправим их в Центральную торговую организацию, пока это еще возможно.

– Понимаю. – Шаса кивнул. – Спасибо, доктор Твентимен-Джонс.

– Рад помочь, мастер Шаса.

Сантэн встала.

– Теперь можно пообедать.

Слуга в белом открыл раздвижную дверь в столовую, где сверкал серебром и хрусталем уставленный желтыми розами в старинных селадоновых вазах длинный стол.

* * *

В миле от участка, на котором стоял вагон Сантэн, два человека сидели у дымного лагерного костра и смотрели, как булькает в котелке кукурузная каша. Говорили они о лошадях. План целиком зависел от лошадей. Их требовалось не меньше пятнадцати – сильных, привыкших к пустыне животных.

– Человек, о котором я думаю, хороший друг, – сказал Лотар.

– Даже лучший в мире друг не даст тебе пятнадцать добрых лошадей. Меньше чем пятнадцатью нам не обойтись, а их ты и за сто фунтов не купишь.

Лотар затянулся вонючей глиняной трубкой, и она непристойно забулькала. Он сплюнул в огонь желтый сок.

– Отдал бы сотню фунтов за приличную сигару, – сказал он.

– Не мою сотню, – заметил Хендрик.

– Давай пока оставим лошадей, – предложил Лотар. – Подберем сменных людей.

– Людей найти легче, чем лошадей, – улыбнулся Хендрик. – Сегодня хорошего человека я могу заполучить за обед, а его жену – за пудинг. Я уже разослал всем сообщения о встрече в котловине Дикой Лошади.

Оба взглянули на показавшегося из темноты Манфреда, и Лотар, увидев лицо сына, сунул блокнот в карман и быстро встал.

– Папа, идем быстрей, – попросил Манфред.

– В чем дело, Мэнни?

– Мама Сары и малыши. Они все заболели. Я сказал им, что ты придешь, папа.

У Лотара была репутация человека, способного лечить все болезни людей и животных: от пулевых ранений и кори до головокружения и хандры.

Семья Сары жила под изорванным брезентом в центре лагеря. Женщина, укрытая грязным одеялом, лежала рядом с малышами. Хотя ей, вероятно, было не больше тридцати, заботы, тяжелый труд и плохая еда превратили ее в старуху. Она потеряла большую часть передних зубов, а ее лицо словно опало.

Сара, склонившись к ней, влажной тряпкой вытирала раскрасневшееся лицо. Женщина мотала головой и что-то бормотала в бреду.

Лотар склонился к женщине с другой стороны и посмотрел на девочку.

– Где твой папа, Сара? Он должен быть здесь.

– Ушел искать работу на шахтах, – прошептала она.

– Когда?

– Давно. – И тут же преданно добавила: – Но он пришлет за нами, и мы будем жить в красивом доме.

– Давно твоя мама болеет?

– Со вчерашнего вечера.

Сара снова попыталась положить тряпку на лоб матери, но та слабой рукой отбросила ее.

– А дети?

Лотар посмотрел на их распухшие лица.

– С утра.

Лотар откинул одеяло, и ему лицо ударило густое липкое зловоние жидких испражнений.

– Я их все время обмываю, – словно защищаясь, сказала Сара, – но они снова пачкаются. Уж не знаю, что и делать.

Лотар приподнял грязное платье малышки. Живот раздулся от недоедания, кожа мертвенно-бледная. И на ней яркая алая сыпь.

Лотар невольно отдернул руку.

– Манфред, – резко сказал он. – Ты их трогал, кого-нибудь из них?

– Да, папа. Я пытался помочь Саре их помыть.

– Иди к Хендрику, – приказал Лотар. – Скажи, что мы немедленно уходим. Надо убираться отсюда.

– Что это, папа? Манфред задержался.

– Делай, что велено, – рассердился Лотар и, когда Манфред попятился и исчез в темноте, повернулся к девочке. – Ты кипятила питьевую воду? – спросил он, и Сара отрицательно покачала головой.

«Всегда одно и то же, – думал Лотар. – Простые деревенские люди, которые всю жизнь провели вдали от жилья других людей, пили чистую воду из ручьев и источников и не задумываясь испражнялись посреди поля. Они не понимают опасности житья в тесном соседстве с другими людьми».

– Что это, оум? – негромко спросила Сара. – Что с ними?

– Брюшной тиф, – ответил Лотар, но ей это ничего не сказало.

– Тифозная горячка, – попробовал он снова.

– Это плохо? – спросила она с надеждой на лучшее в голосе, и он не мог посмотреть ей в глаза. Снова взглянул на малышей. Жар сжег их, а понос обезводил. Поздно. Будь с ними мать, еще оставался бы шанс, но мать и сама слаба.

– Да, – сказал Лотар, – плохо.

Тиф распространится по лагерю, как пожар в сухом зимнем вельде. Очень вероятно, что и Манфред заразился. Лотар быстро встал и отступил от грязного матраца.

– Что мне делать? – взмолилась Сара.

– Давай им побольше питья, но следи, чтобы вода была кипяченая.

Лотар попятился. Он видел тиф в английских концентрационных лагерях во время войны. Смертность там была выше, чем на поле битвы. Он должен увести отсюда Манфреда.

– У тебя есть лекарство от этого, оум? – Сара пошла за ним. – Я не хочу, чтобы умерла мама. И сестра. Если бы ты дал мне лекарство…

Она боролась со слезами, испуганная и озадаченная, и с детским доверием обращалась к нему.

Лотар считал, что он в долгу только перед своими, но храбрость девочки тронула его. Он хотел сказать: «От этого нет лекарства. Для них ничего нельзя сделать. Они теперь в руках Господа».

Сара подошла к нему, взяла за руку и отчаянно потащила назад, чтобы вернуть туда, где умирали женщина и двое малышей.

– Помоги мне, оум. Помоги вылечить их.

От прикосновения девочки по коже Лотара поползли мурашки. Он представил себе, как отвратительная зараза переходит с ее теплой мягкой кожи на него. Он должен уйти.

– Оставайся здесь, – сказал он, стараясь скрыть отвращение. – Давай им пить. Я – за лекарствами.

– Когда ты вернешься?

Сара доверчиво смотрела Лотару в лицо, и ему потребовались все силы, чтобы солгать.

– Вернусь, как только смогу, – пообещал он и мягко высвободил руку. – Давай им воду, – повторил он и отвернулся.

– Спасибо, – негромко сказала она ему вслед. – Да благословит тебя Бог, ты добрый человек, оум.

Лотар ничего не смог ответить. Не смог даже оглянуться. Он торопливо пошел по темному лагерю. Теперь он прислушивался и уловил доносящиеся из хижин негромкие звуки: лихорадочный кашель ребенка, вздохи и стоны тифозной больной, у которой сводило болью живот, голоса тех, кто ухаживал за недужными.

Из одной толевой хижины показалось тощее темное существо и схватило его за руку. Лотар даже не мог понять, мужчина это или женщина, пока не услышал хриплый, тонкий, почти безумный женский голос:

– Ты врач? Мне нужен врач.

Лотар отбросил ее руку и побежал.

Сварт Хендрик ждал его. Он уже взвалил на плечи мешок и затаптывал угли костра. Рядом с ним под колючим деревом сидел Манфред.

– Тиф, – произнес страшное слово Лотар. – По всему лагерю.

Хендрик застыл. Лотар видел, как Хендрик встречал нападение раненого слона, но сейчас он испугался. Лотар понял это по тому, как он держал свою большую черную голову; он чувствовал запах страха, необычный запах, как от потревоженной пустынной кобры.

– Пошли, Манфред. Мы уходим.

– Куда мы уходим, папа?

Манфред не сдвинулся с места.

– Подальше отсюда, подальше от города и заразы.

– А как же Сара?

Манфред вобрал голову в плечи – упрямый жест, который Лотар хорошо знал.

– Она для нас никто. Мы ничего не можем сделать. Она умрет, как ее мама и малыши.

Манфред смотрел на отца.

– Умрет?

– Вставай! – рявкнул Лотар. Чувство вины сделало его свирепым. – Мы уходим.

Он сделал властный жест, и Хендрик наклонился и поднял Манфреда.

– Пойдем, Мэнни, слушайся отца.

Он пошел за Лотаром, таща за собой мальчика.

Они пересекли железную дорогу, и Манфред перестал вырываться. Хендрик отпустил его, и мальчик послушно пошел за взрослыми. Через час они добрались до главной дороги – пыльно-серебряной в лунном свете реки, убегавшей к проходу в горах, и там Лотар остановился.

– Пойдем за лошадьми? – спросил Хендрик.

– Да, – кивнул Лотар. – Это следующий этап.

Но он посмотрел назад, туда, откуда они пришли. Все молчали, глядя в том же направлении.

– Я не мог рисковать, – объяснил Лотар. – Нельзя было оставлять Манфреда рядом с ними. – Никто ему не ответил. – Нам нужно готовиться. Лошади… нужно раздобыть лошадей.

Он тоже замолчал.

Неожиданно Лотар сорвал мешок с плеча Хендрика и бросил на землю. Гневно развязал его и вытащил небольшой брезентовый сверток, в котором держал хирургические инструменты и запас лекарств.

– Возьми Мэнни, – приказал он Хендрику. – Ждите меня в ущелье у реки Гамас, там, где мы стояли лагерем на пути из Усакоса. Помнишь это место?

Хендрик кивнул.

– Долго тебя ждать?

– Столько, сколько нужно, чтобы умереть, – ответил Лотар. Он встал и посмотрел на Манфреда. – Делай, что велит Хендрик, – приказал он.

– Мне нельзя пойти с тобой, папа?

Лотар даже не стал отвечать. Он повернулся и пошел назад под освещенными луной колючими деревьями. Они смотрели ему вслед, пока он не исчез. Тогда Хендрик опустился на колени и начал складывать вещи в мешок.

* * *

Сара сидела у костра, натянув платье на худые костлявые колени, жмурясь от дыма, и ждала, пока в котелке закипит вода.

Она подняла голову и на краю освещенного огнем круга увидела Лотара. Она смотрела на него, потом ее бледное узкое личико сморщилось, и крупные слезы потекли по щекам, сверкая в свете костра.

– Я думала, ты не вернешься, – прошептала она. – Думала, ты насовсем ушел.

Лотар резко покачал головой; он так злился на себя за свою слабость, что не решался говорить. Он сел к костру и развернул сверток. Содержимое было совершенно неудовлетворительным. Он мог вырвать гнилой зуб, вскрыть нарыв или иссечь змеиный укус, вправить сломанную руку или ногу, но у него почти ничего не было для лечения эпидемии брюшного тифа. Он отмерил столовую ложку черного порошка – патентованного средства «Знаменитое лекарство от поноса Чемберлена» – высыпал в оловянную кружку и долил кипяченой водой из котелка.

– Помоги-ка, – приказал он Саре, и вдвоем они усадили младшего ребенка. Девочка совсем ничего не весила, Лотар чувствовал в ее крошечном теле каждую косточку, как у птенца, взятого из гнезда. Положение безнадежное.

«К утру она умрет», – подумал Лотар и поднес кружку к ее губам.

Действительно, девочка продержалась недолго и умерла за несколько часов до рассвета. Миг смерти определить было трудно, и Лотар не знал, жива ли малышка, пока не взял ее за запястье и не почувствовал входящий в тело вечный холод.

Мальчик прожил до полудня и умер так же тихо, как сестра. Лотар завернул их в грязные серые одеяла и на руках отнес к общей могиле, которую уже вырыли на краю лагеря.

Совсем маленький сверток на песчаном дне ямы рядом с длинным рядом более крупных тел.

Мать Сары сражалась за жизнь.

«Бог знает, почему она хочет жить, – думал Лотар, – ведь у нее ничего не осталось». Но женщина стонала, мотала головой и кричала в бреду. Лотар возненавидел ее за упрямство, за то, что она продолжала удерживать его возле своего грязного матраца, заставляла разделять ее горе, касаться ее горячего лихорадочного тела и капать жидкость в беззубый рот.

Вечером ему показалось, что она победила. Ее кожа стала прохладной, и женщина отчасти успокоилась. Она слабо потянулась к руке Сары и попыталась заговорить, глядя в лицо девочке, как будто узнала ее, но слова застревали в горле, она хрипела, на губах пузырилась желтая слизь.

Это усилие вконец изнурило ее. Она закрыла глаза и как будто уснула.

Сара вытерла ей рот и держала за худую костлявую руку с набрякшими под кожей синими венами.

Час спустя женщина неожиданно села и отчетливо спросила:

– Сара, где ты, дитя?

Потом упала и начала бороться с удушьем. Ее дыхание замерло на середине вдоха, костлявая грудь перестала подниматься, а плоть на лице оплыла, как растопленный воск.

Когда Лотар отнес тело женщины к могиле, Сара шла с ним рядом. Он уложил женщину в конце длинного ряда тел. Потом они вернулись к хижине.

Сара с отчаянием на бледном маленьком лице смотрела, как Лотар заворачивает в брезент лекарства. Лотар прошел с десяток шагов и повернул назад. Девочка дрожала, как выброшенный щенок, но не двигалась с места.

– Хорошо, – вздохнул он, сдаваясь. – Пошли.

Она зашагала с ним рядом.

– От меня не будет никаких хлопот, – бормотала она почти в истерике от облегчения. – Я буду помогать. Я умею готовить, и шить, и стирать. Со мной не будет никаких хлопот.

* * *

– Куда ты ее денешь? – спросил Хендрик. – Она не может оставаться с нами. Девчонка помешает нам сделать то, что мы задумали.

– Я не мог оставить ее там, – защищался Лотар, – в этом лагере смерти.

– Для нас так было бы лучше, – пожал плечами Хендрик. – А что делать теперь?

Они покинули лагерь на дне ущелья и поднялись на гребень каменной стены. Дети оставались далеко внизу, на берегу зеленого застойного пруда – единственного места на реке, где еще оставалась вода.

Они сидели рядом. Манфред держал в вытянутой правой руке удочку без удилища. Взрослые видели, как он откинулся назад и сделал рывок, а потом принялся тянуть, перехватывая лесу руками. Сара подпрыгивала, ее возбужденные крики доносились туда, где они стояли. Манфред вытащил из воды большую черную зубатку. Рыба билась на песке, влажно блестя.

– Я решу, что с ней делать, – пообещал Лотар, но Хендрик перебил:

– Решай быстрей. С каждым днем источники воды на севере мелеют, а у нас еще нет лошадей.

Лотар набил глиняную трубку свежей смесью и задумался. Хендрик был прав: девочка все усложняла. Надо было как-то избавиться от нее. Неожиданно он поднял голову и улыбнулся.

– Моя двоюродная сестра, – сказал он. Хендрик удивился.

– Не знал, что у тебя есть двоюродная сестра.

– Большинство погибло в лагерях, но Труди выжила.

– А где она, эта твоя любимая двоюродная сестра?

– Живет на севере, нам по дороге. Мы отдадим девчонку ей, и времени не потеряем.

– Я не хочу уходить, – жалобно шептала Сара. – Я не знаю твою тетю. Я хочу остаться с тобой.

– Тише, – предупредил Манфред. – Разбудишь папу и Хенни.

Он теснее прижался к ней и, чтобы успокоить, коснулся ее губ. Костер погас, луна зашла. Их освещали только звезды пустыни, крупные, как свечи, на черном бархатном пологе неба.

Сара заговорила так тихо, что Манфред с трудом разбирал слова, хотя ее губы были в нескольких дюймах от его уха.

– Ты мой единственный друг, других у меня никогда не было, – говорила она. – Кто научит меня читать и писать?

Манфред ощущал огромную ответственность, которую налагали на него эти слова. Сам он в этот миг испытывал противоречивые чувства. Как и у Сары, у него никогда не было друзей-ровесников, он никогда не учился в школе и не жил в городе. Его единственным учителем был отец. Всю жизнь Манфред провел среди взрослых: отца, Хендрика, суровых людей из придорожных лагерей и с траулеров. Никогда женщина не ласкала и не жалела его.

Сара была его первой спутницей противоположного пола. Ее слабость и глупость раздражали. Когда путники поднимались на холмы, ему приходилось ждать, пока она его догонит, она плакала, когда он забивал зубатку или сворачивал шею жирному коричневому турако, попавшему в силки. Однако она умела рассмешить его, и ему нравилось, как она поет, – тонким, но приятным и мелодичным голосом. К тому же, хотя ее лесть была назойливой и беззастенчивой, он очень хорошо себя чувствовал рядом с Сарой. Она училась быстро и за те несколько дней, что они провели вместе, наизусть вызубрила алфавит и таблицу умножения от двух до десяти.

Конечно, было бы гораздо лучше, будь она мальчиком, если бы не кое-что еще. Его интересовали мягкость ее кожи и ее запах. Волосы у Сары были тонкие и шелковистые. Иногда он словно случайно трогал их, и девочка застывала под его пальцами, так что он смущался и застенчиво убирал руку.

Иногда она прижималась к Манфреду, как котенок, и это доставляло ему странное удовольствие, совершенно не соответствовавшее беглости прикосновения. Они спали под одним одеялом, и по ночам он просыпался и слушал ее дыхание, а ее волосы щекотали ему лицо.

Дорога в Окаханду была долгой, трудной и пыльной. Они находились в пути уже пять дней. Шли только утром и поздними вечерами. В полдень мужчины отдыхали в тени, и дети могли ускользнуть и поговорить, расставить силки или продолжить обучение Сары. Они не играли в выдуманные игры, как могли бы дети их возраста. Их жизнь была слишком близка к жестокой реальности. А теперь над ними нависла новая угроза – угроза разлуки, которая с каждой милей дороги становилась все реальнее. Манфред не находил слов, чтобы утешить Сару. Чувство утраты усиливалось ее уверениями в преданности. Она прижималась к нему под одеялом, и тепло ее худого тела изумляло. Манфред неловко обнимал Сару за плечи, ее волосы мягко прикасались к его щеке.

– Я вернусь за тобой.

Он не собирался этого говорить. Даже не думал ни о чем таком до этой минуты.

– Обещай. – Сара повернулась так, что ее губы оказались возле его уха. – Обещай, что вернешься и заберешь меня.

– Обещаю: я вернусь за тобой, – торжественно объявил он в ужасе от того, что делает. У него нет никакой власти над будущим, и он не уверен, что сможет выполнить обещание.

– Когда? – живо спросила она.

– Нам кое-что нужно сделать. – Манфред не знал подробностей плана отца и Хенни. Он только знал, что дело трудное и опасное. – Что-то очень важное. Не могу рассказать что. Но когда все кончится, мы вернемся за тобой.

Это как будто успокоило Сару. Она вздохнула, и он почувствовал, как расслабляются ее руки. Засыпая, она сонно сказала:

– Ты ведь мой друг, Мэнни?

– Да, я твой друг.

– Лучший друг?

– Лучший.

Она снова вздохнула и уснула. Он погладил Сару по волосам, таким мягким и пушистым под рукой, и загрустил – предстояло расставание. Хотелось плакать, но ведь плачут только девчонки, и он такого не допустит.

На следующий вечер они, утопая по щиколотку в белой, как мука, пыли, плелись по дороге, проходящей по холмистой равнине, а когда догнали Лотара и поднялись на вершину, он молча показал вперед.

В лучах заходящего солнца железные крыши маленького пограничного городка Окаханда блестели, как зеркала, а среди них виднелся шпиль церкви. Тоже крытый гофрированным стальным листом, он едва поднимался над кронами деревьев.

– К ночи будем там.

Лотар переложил мешок на другое плечо и посмотрел на девочку. Тонкие волосы, пыльные и потные, прилипли ко лбу и щекам, а неаккуратные, выгоревшие на солнце косички торчали за ушами, как рожки. Она так загорела на солнце, что если бы не светлые волосы, ее можно было бы принять за ребенка из племени нама. И одета так же просто, а босые ноги выбелила дорожная пыль.

Лотар подумывал о том, чтобы по дороге купить ей в одной из лавок новое платье и обувь, но отверг эту мысль. Трата была бы оправданна, если бы его двоюродная сестра не приняла девочку… Он не стал продолжать эту мысль. Девчонку придется вымыть у буровой вышки, которая снабжает водой весь город.

– Женщину, у которой ты останешься, зовут мефрау Труди Бирман. Это очень добрая набожная дама.

У Лотара было мало общего с двоюродной сестрой. Они не виделись тринадцать лет.

– Она вышла за священника Голландской реформистской церкви. У него приход, здесь, в Окаханде. Он тоже хороший, богобоязненный человек. У них есть дети твоего возраста. Ты тут будешь счастлива.

– Он будет меня учить, как учит Мэнни?

– Конечно. – Лотар готов был уверять девочку в чем угодно, лишь бы избавиться от нее. – Он учит своих детей, а ты ведь станешь одной из них.

– А Мэнни не может остаться?

– Мэнни должен идти со мной.

– Пожалуйста, можно мне пойти с вами?

У резервуара возле насоса Сара обмыла ноги, смочила волосы и заново заплела косички.

– Я готова, – сказала она наконец. Ее губы дрожали, когда Лотар критически разглядывал ее. Грязная маленькая бродяжка, обуза, но почему-то ему не хотелось обижать ее.

Он невольно восхищался ее смелостью и стойкостью. Неожиданно он поймал себя на том, что думает, нет ли другого выхода, кроме того чтобы оставить ее здесь, с усилием отогнал эту мысль и собрался с духом.

– Пошли.

Он взял ее за руку и повернулся к Манфреду.

– Ты останешься здесь с Хенни.

– Папа, позволь мне пойти с вами, – взмолился Манфред. – Только до ворот, чтобы попрощаться с Сарой…

Лотар дрогнул и грубовато согласился:

– Хорошо, но держи рот на замке и веди себя прилично.

Он вел их по узкому переулку за домами, пока они не оказались у черного хода в большой дом рядом с церковью.

То, что это дом пастора, не вызывало сомнений. В задней комнате горел свет – ослепительный белый свет лампы «петромакс», и проволочная сетка, прикрывавшая заднюю дверь, была облеплена мошками и жуками.

Они открыли калитку, прошли по тропинке к кухне, и до них донеслись голоса, поющие печальный псалом. Дойдя до двери, они сквозь проволочную сетку увидели за длинным кухонным столом семью. Она и пела.

Лотар постучал, и пение стихло. Во главе стола встал мужчина и направился к двери. Он был в черном костюме, вытянутом на коленях и локтях, но плотно облегавшим широкие плечи. Волосы, густые и длинные, седеющей гривой падали на плечи, и на темной ткани белели хлопья перхоти.

– Кто там? – спросил он хорошо поставленным голосом проповедника, привыкшего говорить с кафедры. Он распахнул проволочную дверь и посмотрел в темноту. У него был широкий лоб мыслителя – выступающий треугольник волос лишь подчеркивал это – и глубоко посаженные глаза, неистовые, как у библейского пророка.

– Ты! – Он узнал Лотара, но не подумал приветствовать его, только бросил взгляд через плечо. – Мефрау, твой безбожный двоюродный брат явился из пустыни, как Каин!

Светловолосая женщина встала и прикрикнула на детей, веля им оставаться на местах. Ростом она была почти с мужа, лет сорока, полная, цветущая, с локонами, забранными вверх в немецком духе. Она скрестила толстые загорелые руки на мощной оплывшей груди.

– Чего тебе от нас нужно, Лотар Деларей? – спросила она. – Это христианский богобоязненный дом. Мы не хотим иметь ничего общего с тобой, распутный преступник.

Она замолчала, увидев детей, и принялась с интересом их разглядывать.

– Здравствуй, Труди. – Лотар вытолкнул вперед Сару. – Прошло много лет. Ты выглядишь здоровой и счастливой.

– Я счастлива Божьей любовью, – согласилась его сестра. – Но, знаешь, я редко бываю здорова.

На лице ее появилось страдальческое выражение, и Лотар быстро продолжил:

– Вот тебе случай проявить христианское милосердие. – Он подтолкнул Сару вперед. – Этой бедной сиротке нужен дом. Прими ее, Труди, и Бог возлюбит тебя за это.

– Еще одно твое?.. – Его сестра оглянулась на заинтересованные лица двух дочек и понизила голос: – Еще одно твое отродье?

– Ее семья умерла от тифа. – Это была ошибка. Лотар увидел, как Труди отшатнулась от девочки. – Но это было несколько недель назад. Зараза к ней не пристала. – Труди слегка успокоилась, а Лотар торопливо продолжил: – Я не могу о ней заботиться. Мы кочуем, а ей нужна женская забота.

– У нас и так слишком много ртов… – начала Труди, но муж перебил ее.

– Заходи, дитя, – прогремел он, и Лотар подтолкнул к нему Сару. – Как тебя зовут?

– Сара Бестер, оум.

– Значит, ты из Volk, Народа? – спросил высокий пастор. – В тебе течет истинная африкандерская кровь?

Сара неуверенно кивнула.

– Твои покойные мама и папа обвенчаны по обряду Реформаторской церкви?

Она снова кивнула.

– И ты веришь в Господа Бога израилева?

– Да, оум. Меня научила мама, – прошептала Сара.

– Тогда мы не можем отослать этого ребенка, – сказал пастор жене. – Веди ее, женщина. Бог нам поможет. Бог всегда помогает своему избранному народу.

Труди Бирман выразительно вздохнула и взяла Сару за руку.

– Такая худая и грязная… как мальчишка нама.

– А ты, Лотар Деларей, – пастор поднял указательный палец. – Разве милосердный Господь еще не показал тебе ошибочность твоих путей, не привел тебя на путь праведности?

– Еще нет, дорогой брат.

Лотар попятился, ощущая огромное облегчение.

Внимание пастора переключилось на мальчика, стоявшего в тени за пастором.

– А это кто?

– Мой сын Манфред.

Лотар положил руку сыну на плечо. Пастор подошел ближе и принялся рассматривать лицо мальчика. Его большая темная борода слегка шелестела, глаза были дикие и фанатичные, но Манфред смотрел прямо в них и увидел, что они меняются. В них светилась теплота и видны были искорки юмора и сочувствия.

– Я пугаю тебя, Jong?

Голос пастора смягчился, и Манфред покачал головой.

– Нет, оум, или не очень.

Пастор усмехнулся.

– Кто учит тебя Библии, джонг?

Он использовал слово, означающее на африкаансе «молодой» или «молодой человек».

– Мой отец, оум.

– Тогда да смилуется Господь над твой душой.

Он выпрямился и нацелил бороду на Лотара.

– Лучше бы ты оставил мне мальчика, а не девочку, – сказал он, и Лотар крепче сжал плечо сына. – Парень славный, а нам нужны хорошие люди на службе Господу и Народу.

– Я хорошо о нем забочусь.

Лотар не мог скрыть волнения, но пастор снова устремил властный взгляд на Манфреда.

– Я думаю, джонг, что Всемогущий Господь предначертал нам новую встречу. Когда твой отец утонет, или его сожрет лев, или повесят англичане, или каким-нибудь другим способом накажет Господь Бог израилев, возвращайся ко мне. Слышишь, джонг? Ты нужен мне, нужен Народу и нужен Господу! Меня зовут Тромп Бирман, Труба Господня. Возвращайся в этот дом!

Манфред кивнул.

– Я вернусь повидаться с Сарой. Я обещал.

При этих его словах мужество оставило девочку, она всхлипнула и попыталась вырваться от Труди.

– Прекрати, дитя! – раздраженно тряхнула ее Труди Бирман. – Перестань хныкать.

Сара сглотнула и подавила слезы.

Лотар повернул Манфреда от двери.

– Девочка послушная и работящая. Ты не пожалеешь о своем милосердии, – сказал он через плечо.

– Посмотрим, – с сомнением ответила его двоюродная сестра, когда Лотар пошел назад по тропинке.

– Помни слова Господа, Лотар Деларей, – прогремел ему в спину пастор, Труба Господня. – Я Путь и я Свет…

Манфред вывернулся из-под руки отца и оглянулся. Высокая фигура пастора загораживала проем кухонной двери почти целиком, но на уровне его пояса оттуда выглядывало личико Сары; в свете лампы «петромакс» оно было белым, как фарфор, и блестело от слез.

* * *

На месте встречи их ждали четверо. В лихие годы, когда они сражались в повстанческом отряде, необходимо было, чтобы каждый знал места сбора. Отрезанные и рассеянные в непрерывных боях с войсками Союза, они могли уйти в вельд и много дней спустя встретиться в одном из безопасных мест.

Такие места всегда были возле воды: у источника в глубоком ущелье, у бушменского колодца или в пересохшем русле, где можно докопаться до драгоценной влаги. С мест встречи всегда открывался круговой обзор, так что преследователь не мог застать буров врасплох. Вдобавок поблизости полагалось быть пастбищам для лошадей и убежищу для людей, и в таких местах они всегда скрытно оставляли припасы.

У места, которое выбрал Лотар на этот раз, было дополнительное преимущество. Оно находилось в холмах, всего в нескольких милях от процветающего немецкого ранчо, которым владел добрый друг семьи Лотара, сторонник, на которого можно было положиться: он разрешал им останавливаться на его землях.

Лотар шел к холмам по сухому руслу, которое извивалось между возвышенностями, как раненая гадюка. Он шел не скрываясь, чтобы ожидающие могли увидеть его издалека, и был еще в двух милях от условного места, когда впереди на вершине скалистого утеса показалась и приветственно замахала руками крошечная фигура. К ней быстро присоединились еще три, и все они побежали по склону навстречу отряду Лотара в долине сухой реки.

Первым бежал Варк Ян, или Свинья Джон, старый койсанский воин со сморщенным желтым лицом, которое говорило о смешанном происхождении от нама и бергдама и даже, как он хвастал, от настоящих бушменов. Предположительно его бабушка была рабыней-бушменкой, захваченной во время последнего большого набега буров-рабовладельцев в прошлом столетии. Но он был известный враль, и поэтому не все верили его утверждениям. Сразу за ним бежал Клайн Бой, незаконный сын Хендрика от женщины из племени гереро.

Он направился прямо к отцу и почтительно приветствовал его традиционным рукопожатием. Он был высок и силен, как отец, но с более тонкими чертами, раскосыми глазами в мать, и более светлой кожей. Как дикий мед, она меняла цвет под лучами солнца. Эти двое работали на траулере в Китовом заливе, и Хендрик послал их на поиски остальных, в ком они нуждались, чтобы привести тех на место встречи.

Лотар повернулся к этим людям. Он не видел их двенадцать лет и помнил их как яростных бойцов, своих охотничьих псов, как он ласково их называл, и нисколько им не доверял. Потому что, как дикие псы, они могли наброситься и на него, едва почуяв слабость.

Сейчас он приветствовал их, называя старыми военными прозвищами: Журавлиные Ноги (овамбо с ногами, как у журавля), Буйвол (голова сидит на толстой бычьей шее). Они сжимали ладони, потом запястья, потом снова ладони – это было их особое приветствие для особых случаев, например, после долгой разлуки или успешного набега. Лотар наблюдал за ними и видел, что двенадцать лет легкой жизни изменили их. Они потолстели, обрюзгли, постарели, но он утешал себя тем, что задуманное не потребует от них чересчур многого.

– Итак! – улыбнулся он. – Мы оторвали вас от толстых животов жен и от пивных котлов.

Все расхохотались.

– Мы пришли, как только Клайн Бой и Свинья Джон назвали твое имя, – заверили они.

– Конечно, вы пришли только потому, что любите меня и верны мне, – насмешливо сказал Лотар, – как стервятники и шакалы собираются из любви к мертвым, а не на пир.

Все снова рассмеялись. Как им недоставало его язвительного языка!

– Свинья Джон упомянул золото, – признался Буйвол между приступами смеха.

– А Клайн Бой прошептал, что может снова быть схватка. Печально, но мужчина в моем возрасте способен ублажать своих жен только раз или два в день, однако мы можем сражаться и наслаждаться старой дружбой, и бесконечно грабить, днем и ночью. Наша верность тебе безгранична, как Калахари, – сказал Журавлиные Ноги, и все снова рассмеялись и принялись колотить друг друга по спинам.

Продолжая хохотать, отряд покинул русло и поднялся на старое место встречи. Это был уступ под низко нависающей скалой; его «крыша» потемнела, закопченная чадом бесчисленных бивачных костров, а заднюю стену украшали рисунки охрой и изображения маленьких желтых бушменов, которые задолго до них веками использовали это место как убежище. От входа в убежище открывалась обширная панорама мерцающих равнин. Приблизиться к этому холму незаметно было почти невозможно.

Первые четверо пришедших уже открыли тайник, устроенный в щели скалы дальше по склону. Вход в него закрывали камни, обмазанные речной глиной. Содержимое выдержало годы хранения лучше, чем полагал Лотар. Конечно, консервированная пища и коробки с патронами были герметически закрыты, а ружья «Маузер» покрыты толстым слоем желтой смазки и завернуты в промасленную бумагу. Они превосходно сохранились. Даже более уязвимые упряжь и одежда сохранились в сухом воздухе пустыни.

Они поели консервированной говядины с подогретыми корабельными сухарями – когда-то они ненавидели эту однообразную еду, но сейчас она казалась вкусной и вызывала воспоминания о других бесчисленных таких же обедах, которые спустя годы стали казаться такими приятными.

После этого перебрали упряжь, обувь и одежду, отбраковывая поврежденные насекомыми или грызунами или высохшие, как пергамент; поврежденное разбирали на части, собирали заново, смазывали, пока все не были экипированы и вооружены.

За работой Лотар думал о том, что по пустыне разбросаны десятки таких тайников, а на севере, на тайной береговой базе, откуда он снабжал торпедами и горючим немецкие подводные лодки, есть еще тысячи фунтов припасов. До сих пор ему не приходило в голову использовать их в личных целях – ведь это была часть патриотического долга.

Он почувствовал искушение. «Если нанять корабль в Китовом заливе и подняться вдоль побережья…» Но с неожиданной дрожью напомнил себе, что никогда больше не увидит Китовый залив и эту землю. После того, что они задумали, возврата не будет.

Он вскочил, прошел к выходу из убежища и стал глядеть на коричневые нагретые солнцем равнины, усеянные кустами верблюжьей колючки. Его охватило предчувствие страшных страданий и несчастий.

«Неужели я не могу быть счастлив где-нибудь в другом месте? Подальше от этой жестокой и прекрасной земли? – Его решимость дрогнула. Он повернулся и увидел, что Манфред наблюдает за ним с тревожным выражением. – Могу ли я принять это решение за сына? – Он смотрел на мальчика. – Обречь его на жизнь изгнанника?»

Он с усилием отбросил сомнения, стряхнул их, как лошадь стряхивает со шкуры мух, и подозвал Манфреда. Он отвел мальчика в глубину ущелья и там, где их не могли слышать другие, объяснил сыну, что их ждет впереди. Он говорил с ним как с равным.

– Все, ради чего мы работали, у нас украли, Мэнни, – не в глазах закона, но в глазах Бога и естественной справедливости. Библия позволяет нам получать воздаяние у тех, кто обманывал и предавал нас: око за око, зуб за зуб. Мы отберем то, что у нас украли. Но, Мэнни, англичане сочтут нас преступниками. Нам придется скрываться, бежать и прятаться, а они станут охотиться на нас, как на диких зверей. Мы будем выживать только благодаря своей храбрости и уму.

Манфред нетерпеливо переминался с ноги на ногу, сверкающими глазами глядя в лицо отцу. Все это звучало чрезвычайно романтично и возбуждающе, и он гордился доверием отца, который обсуждал с ним такие серьезные вопросы.

– Мы пойдем на север. В Танганьике, Ньясаленде или Кении много хорошей пахотной земли. Многие из нашего Volk уже переселились туда. Конечно, нам придется сменить имя, и мы никогда не сможем вернуться сюда, зато начнем новую жизнь на новой земле.

– Никогда не вернемся? – Манфред изменился в лице. – А как же Сара?

Лотар не обратил внимания на этот вопрос.

– Может, мы купим хорошую кофейную ферму в Ньясаленде или на склонах Килиманджаро. На равнинах Серенгети еще есть большие стада диких животных. Мы будем охотиться и работать на ферме.

Манфред покорно слушал, но лицо его затуманилось.

Как сказать? Как он может сказать: «Папа, я не хочу уходить в чужую землю. Я хочу остаться здесь»?

Он долго лежал без сна, когда все остальные уже храпели и костер догорел до угольев, и думал о Саре, вспоминал ее бледное лицо эльфа, залитое слезами, и горячее худое маленькое тело под одеялом рядом с ним. «Она мой единственный друг». Его вернул в действительность странный и тревожный звук. Он доносился снизу, с равнины, но, казалось, расстояние не способно было лишить его грозной силы.

Отец негромко закашлялся и сел, спустив одеяло до пояса. Ужасный звук повторился, поднявшись до немыслимого крещендо и утихнув чередой глубоких рыков, как предсмертный рев умирающего чудовища.

– Что это, па?

Волоски на шее Манфреда встали дыбом, кожа зудела, словно он обстрекался крапивой.

– Говорят, даже самый храбрый человек пугается, когда впервые слышит этот звук, – тихо ответил отец. – Это охотничий рев голодного калахарского льва, сынок.

* * *

На рассвете, когда они спустились с холма и вышли на равнину, Лотар, шагавший впереди, вдруг остановился и подозвал Манфреда.

– Ты слышал голос, теперь можешь посмотреть на след.

Он наклонился и коснулся отпечатка лапы размером с суповую тарелку, глубоко вдавленного в мягкую почву.

– Старый maanhar – одинокий, старый раненый самец. – Лотар провел по очертаниям отпечатка. В последующие месяцы Манфред не раз увидит, как он это делает. Отец всегда касался следа кончиками пальцев, словно извлекал из него тайны. – Посмотри, какие гладкие, стертые ступни и как он ходит, перенося тяжесть на задние лапы. Бережет переднюю правую, искалеченную. Ему трудно находить пищу. Может, поэтому он держится близко к ранчо. Скот убивать легче, чем диких животных. – Лотар протянул руку и снял что-то с нижней ветки колючего куста. – Вот, Мэнни. – Он положил на ладонь Манфреда клочок жесткой рыже-золотой шерсти. – Он оставил для тебя прядь из своей гривы.

Лотар встал, перешагнул через след и повел всех вниз по орошаемому старыми артезианскими скважинами широкому углублению, где росла густая зеленая трава высотой по колено. Здесь они встретили первые стада скота, горбатого, с подгрудками, свисающими почти до земли, лоснящегося в лучах раннего солнца.

Жилой дом ранчо стоял на самом высоком месте за источниками, на плантации экзотических фиговых деревьев, вывезенных из Египта. Это был старый колониальный германский форт – наследие войны 1904 года с гереро, когда всю территорию охватило восстание против расширяющегося немецкого господства. Даже черные племена бандель и нама присоединились к гереро, и потребовалось 20 тысяч белых солдат и расходы в 60 миллионов, чтобы подавить мятеж. К этой цене нужно добавить две с половиной тысячи убитых немецких офицеров и солдат и 70 тысяч мужчин, женщин и детей из племени гереро, расстрелянных, сожженных и погибших от голода. Число жертв составило почти семьдесят процентов всего племени.

Поместье первоначально было пограничной крепостью, построенной, чтобы сдерживать отряды гереро. В его выбеленных толстых внешних стенах темнели бойницы, и даже на центральной башне были бойницы и флагшток, на котором и теперь гордо развевался флаг с германским имперским орелом.

Граф издалека увидел их, идущих по пыльной дороге мимо источников, и послал за ними слугу.

Он годился Лотару в отцы, но был по-прежнему высок, строен и силен. В углу рта белел шрам, полученный на дуэли, манеры были церемонные, в духе минувших дней. Сварта Хендрика он отправил в крыло для слуг, а Лотара и Манфреда провел в прохладный, сумрачный центральный зал, где графиня уже приготовила черные бутылки с добрым немецким пивом и кувшины с домашним имбирным элем.

Пока гости мылись, слуги унесли их одежду и спустя час вернули ее, выстиранную и выглаженную, а обувь начистили до блеска. На обед подали жирный говяжий филей в собственном ароматном соку, а запивали это блюдо великолепными рейнскими винами. К безграничной радости Манфреда, далее последовали десятки разнообразных пирогов с ягодами и фруктами, пудингов, печенья с сахаром; а для Лотара величайшим наслаждением стала цивилизованная беседа с хозяином и хозяйкой. Какое удовольствие говорить о книгах и музыке и слышать безупречный немецкий язык хозяев!

Когда Манфред больше не мог съесть ни ложки и обеими руками прикрывал рот, зевая, одна из служанок-гереро отвела его в его комнату, а граф налил себе и Лотару шнапса и принес коробку гаванских сигар. Графиня тем временем занялась серебряным кофейником.

Когда его сигара раскурилась, граф сказал Лотару:

– Я получил письмо, отправленное вами из Виндхука, и очень расстроился, узнав о ваших неприятностях. Времена для всех нас очень тяжелые. – Он протер рукавом свой монокль, прежде чем приставить его к глазу и снова посмотреть на Лотара. – Ваша мать была настоящая дама. Нет ничего, чего бы я не сделал для ее сына. – Он помолчал, затянулся, тихонько улыбнулся от удовольствия и сказал: – Однако…

У Лотара испортилось настроение: это слово – всегда предвестник отказа и разочарования.

– Однако за две недели до вашего письма к нам на ранчо приехал офицер, покупать лошадей для армии, и я продал ему всех лишних животных. Оставил только необходимое для собственных нужд количество.

Хотя Лотар видел, что на свежей траве вокруг ранчо пасутся не меньше сорока отличных лошадей, он понимающе кивнул.

– Конечно, у меня есть пара превосходных мулов – крупные, сильные животные. Я мог бы отдать их вам по номинальной цене, скажем, пятьдесят фунтов.

– За пару? – почтительно спросил Лотар.

– За каждого, – твердо ответил граф. – Что касается другой вашей просьбы, я сделал своим твердым правилом никогда не давать взаймы друзьям. Таким образом я не теряю ни друзей, ни деньги.

Лотар пропустил эти слова мимо ушей и вернулся к предыдущему замечанию графа.

– Этот армейский офицер покупал лошадей во всех поместьях округи?

– Думаю, он купил не меньше ста лошадей. – Граф испытывал явное облегчение от того, как по-джентльменски Лотар принял отказ. – Все великолепные животные. Его интересовали только лучшие, привыкшие к пустыне и просоленные против болезни.

– И он отправил их на юг по железной дороге.

– Еще нет, – покачал головой граф. – Во всяком случае, когда я в последний раз об этом слышал, он их еще не отправил. Он держит их у реки Свакоп, за городом, дает им отдохнуть и набраться сил перед дальним путешествием по железной дороге. Я слышал, он собирается их отправить, когда наберет сто пятьдесят голов.

На следующее утро после обильного завтрака из сосисок, холодного мяса и яиц они покинули крепость. Все втроем ехали на широкой спине серого мула, за которого Лотар в конце концов заплатил двадцать фунтов, вдобавок бесплатно получив уздечку.

– Как тебе помещения для слуг в крепости? – спросил Лотар.

– Для рабов, – поправил Хендрик. – Я слышал, здесь люди умирают с голоду или граф может запороть их до смерти. – Хендрик вздохнул. – Если бы не щедрость и покладистый нрав молодых девушек-гереро…

Лотар резко ткнул его локтем в ребра, бросив предостерегающий взгляд в сторону Манфреда, и Хендрик без запинки продолжил:

– Вот мы и удрали на этом древнем муле с тряской спиной. Никто не догонит нас на этом быстром, как газель, животном.

Он хлопнул по широкому крупу, и мул продолжил трусить дальше, поднимая пыль копытами.

– Пригодится для охоты, – сказал Лотар и улыбнулся, видя озадаченное выражение Хендрика.

Вернувшись в скальное убежище, Лотар быстро принялся за работу; он приготовил двенадцать седел с вьюками с оружием, едой и оборудованием. Когда все вьюки были готовы, он выложил их у входа в убежище.

– Что ж, – улыбнулся Хендрик, – седла есть. Осталось раздобыть лошадей.

Лотар не обратил внимания на его слова.

– Оставим здесь охрану. Но нам понадобятся все люди. – Он протянул деньги Свинье Джону, самому ненадежному из всего отряда. – Пяти фунтов достаточно, чтобы купить целую ванну дымного капского, а стакана этого снадобья довольно, чтобы свалить дикого буйвола. Но помни, Свинья Джон, если ты так надерешься, что не сможешь сидеть в седле, я не оставлю тебя полиции для допросов. Ляжешь с пулей в голове.

– Клянусь. – Свинья Джон затолкал банкноту за ленту шляпы. – Ни одна капля не коснется моих губ, – умильно запричитал он. – Баас знает, что мне можно доверить деньги, и выпивку, и женщин.

До города Окаханда было почти двадцать миль, и Свинья Джон отправился немедленно, чтобы приехать туда задолго до Лотара. Остальные (Манфред вел мула) спустились с холма.

Ветер накануне утих, поэтому львиные следы не выветрились и были все еще хорошо видны даже на мягкой почве.

Охотники, вооруженные новыми «маузерами», с патронташами через плечо, веером разошлись по следу льва и двинулись вперед быстрым шагом.

Отец предупредил Манфреда, чтобы он держался позади; Манфред не забыл львиный рев и потому охотно приноравливался к медленным шагам мула. Охотники впереди исчезли из виду, но они отмечали для мальчика свой маршрут сломанными ветками и зарубками на стволах деревьев, и ему нетрудно было следовать за ними.

Через час они нашли место, где лев убил одну из телок графа. Зверь оставался там, пока не сожрал все, оставив только голову, копыта и крупные кости. Но даже с них он слизал всю плоть, что доказывало: он голоден и утратил охотничьи способности.

Лотар и Хендрик быстро обошли утоптанный участок и почти сразу обнаружили уходящий след.

– Он ушел всего несколько часов назад, – определил Лотар и тут же, увидев, как самопроизвольно распрямился стебель травы, примятый большой кошачьей лапой, изменил свою оценку: – Меньше получаса; должно быть, услышал, что мы подходим.

– Нет. – Хендрик коснулся следа длинной веткой, которую держал в руке. – Он ушел шагом. Он не встревожен. Он объелся мяса и пойдет к ближайшей воде.

– Идет на юг. – Лотар, прищурившись, посмотрел на солнце, чтобы определить направление следа. – Вероятно, к реке. Это приведет его ближе к городу. Очень хорошо.

Он повесил «маузер» на плечо и дал своим людям сигнал продолжать движение цепью. Они начали подниматься на невысокую плотную дюну и не успели добраться до вершины, как лев выскочил из купы невысоких кустов прямо перед ними и стал уходить по открытой местности длинными кошачьими шагами. Но его набитое мясом брюхо тяжело свисало, словно у беременной львицы.

Расстояние было велико, но вдоль всей цепочки затрещали «маузеры»: охотники открыли огонь по убегающему зверю. Далеко за ним и вокруг него поднялась пыль. Все люди Лотара, кроме Хендрика, стреляли отвратительно. Лотар никак не мог убедить их, что скорость пули не зависит от того, с какой силой они давят на курок, и отучить плотно зажмуриваться при выстреле.

Лотар видел, что его первая пуля взметнула пыль под брюхом льва: он неверно оценил расстояние, как часто бывает на открытой местности. Не отнимая приклада от плеча, он передернул затвор «маузера» и приподнял ствол, так что мушка прицела поднялась над мохнатой рыжей гривой.

При следующем выстреле лев остановился и повернул большую голову, цапнув себя за бок, куда ударила пуля. Звук, с которым пуля погрузилась в плоть, отчетливо донесся до цепи охотников. Потом лев снова пустился галопом; прижав уши, рыча от боли и гнева, он исчез за вершиной.

– Далеко не уйдет!

Хендрик знаком призывал охотников идти вперед.

Лев – спринтер. Он может пробежать галопом лишь очень небольшое расстояние и будет вынужден снова перейти на шаг. Если продолжать преследование, он обычно поворачивает и набрасывается на вас.

Лотар, Хендрик и Клайн Бой – самый приличный охотник из остальных – держались впереди.

– Кровь! – крикнул Хендрик, когда они добрались до места, где в льва попала пуля Лотара. – Легочная.

Алые пятна были в пене от воздушных пузырьков из разорванных легких.

Они побежали по кровавому следу.

– Pasop! – крикнул Лотар, когда они добрались до того места, где зверь исчез. – Осторожней! Он залег и поджидает нас.

Едва он договорил, лев бросился на них.

Он притаился в зарослях сансевьеры, сразу за вершиной, прижавшись к земле, только уши торчали. Но в то мгновение, когда Лотар перевалил через вершину, лев бросился к нему с расстояния всего в пятьдесят футов.

Лев льнул к земле, прижимая уши к голове. Лоб у него был плоский, как у гадюки, широкий, глаза горели неумолимым желтым светом. Рыжая грива встала дыбом, и он казался чудовищно огромным, а из клыкастой пасти несся такой громовой рев, что Лотар дрогнул и на мгновение запоздал с выстрелом. Когда приклад его «маузера» коснулся плеча, лев взвился перед ним в воздух, заполнив все поле зрения, и кровь из его разорванных легких полетела розовым облаком и забрызгала Лотару лицо.

Инстинкт требовал как можно быстрее выстрелить в огромное, косматое тело льва, вставшего на задние лапы, но Лотар заставил себя выбрать другую цель. Выстрел в грудь или шею не помешает льву убить его: пуля у «маузера» слишком легкая, предназначена для людей, а не для крупной дичи; первая пуля снизила порог чувствительности льва и наполнила его кровь адреналином. На таком малом расстоянии зверя остановит только выстрел в мозг.

Лев был прямо перед стволом: тот почти упирался в розовые ямы ноздрей, и пуля, угодив между глаз, прошла через желтый, как масло, мозг в костяной оболочке и вышла из затылка, но инерция прыжка пронесла льва вперед. Огромное мускулистое тело ударило Лотара в грудь, выбив ружье у него из рук, а самого Лотара отбросило назад, и он упал, грянувшись о землю плечом и головой.

Хендрик помог ему сесть, руками обтер песок с губ и ноздрей; тревога из его глаз исчезла, и он улыбнулся, когда Лотар стал слабо отводить его руки.

– Стареешь и становишься медлительным, баас, – рассмеялся Хендрик.

– Помоги встать, пока Мэнни меня не увидел, – приказал Лотар, и Хендрик подставил плечо и помог ему подняться.

Лотар покачнулся, тяжело опираясь на Хендрика, держась за ушибленное место, но уже отдавал приказы.

– Клайн Бой! Ноги! Двигайте назад и держите мула, пока он не учуял льва и не убежал с Мэнни!

Он высвободился от Хендрика и неуверенно направился к туше. Лев лежал на боку, над его разбитой головой уже гудели мухи.

– Понадобятся все люди и все везение, чтобы погрузить его.

Лев был старый, тощий, он давно одряхлел. Годы охоты в колючем вельде покрыли его шкуру шрамами, она была тусклой, со свалявшейся шерстью. Но его брюхо было набито мясом, и весил он четыреста фунтов, а то и больше. Лотар подобрал с песка ружье, тщательно вытер, потом прислонил к туше и заторопился назад через вершину, все еще хромая после падения и растирая шею и висок.

Приближался мул с Манфредом на спине. Лотар побежал к ним.

– Ты его свалил, па? – возбужденно крикнул Манфред. Он слышал выстрелы.

– Да. – Лотар стащил сына со спины мула. – Он лежит за вершиной.

Лотар проверил недоуздок мула. Он был новый и прочный, тем не менее Лотар привязал к железному кольцу еще одну веревку и поставил по два человека на каждый конец. Потом тщательно завязал мулу глаза полоской брезента.

– Хорошо. Посмотрим, как он это примет.

Люди потянули за веревки, общей тяжестью пытаясь сдвинуть мула с места, но тот уперся копытами, протестуя против повязки на глазах, и не двинулся.

Лотар обошел его сзади, держась подальше от копыт, и схватил за хвост.

Мул стоял, как скала. Тогда Лотар наклонился и укусил его в репицу хвоста, вонзив зубы в нежную мягкую кожу. Мул попытался отбиться задними копытами.

Лотар снова укусил его, и только тогда мул капитулировал и пошел вперед, к вершине, но когда добрался до нее, легкий ветерок заполнил его ноздри запахом льва.

Этот запах производит сильнейшее действие на всех животных, и диких, и домашних, даже в такой обстановке, которая делает невозможной встречу со львом.

Отец Лотара всегда отбирал охотничьих собак, давая щенкам понюхать кусок свежей львиной шкуры. Большинство щенков выли от ужаса и удирали, поджав хвост. Только очень немногие, примерно один из двадцати, причем преимущественно суки, оставались, хотя вся шерсть у них поднималась дыбом, а тело от кончика хвоста до дрожащих ноздрей сотрясало негромкое ворчание. Таких собак он оставлял себе.

Мул учуял льва и словно обезумел. Он встал на дыбы, заржал, и люди, державшие веревки, повалились на землю. Затем мул поскакал тяжеловесным галопом и поволок за собой четверых державших. Он протащил кричащих людей с полмили через кустарники и глубокие донги, прежде чем наконец остановился в туче пыли, дрожа и потея; его бока вздымались от ужаса.

Его потащили назад, прочно закрепив повязку на глазах, но как только он уловил запах туши, все повторилось, хотя на этот раз он пробежал всего несколько сотен ярдов, прежде чем тяжесть четверых человек и усталость заставили его остановиться.

Еще дважды мула подтаскивали к мертвому льву, и дважды он убегал, всякий раз на более короткое расстояние, но наконец замер, дрожа всем телом и потея от ужаса и усталости. Тушу подняли, взвалили ему на спину и попытались связать львиные лапы у него под грудью. Это было уж слишком.

С мула опять градом покатился пот; мул вставал на дыбы, лягался, брыкался, пока туша не сползла на землю.

Мула побили. После часа стараний он наконец встал неподвижно, жалобно дрожа, тяжело дыша – бока ходили, как кузнечные мехи, но мертвого льва удалось прочно привязать к его спине.

Когда Лотар взял повод и пошел вперед, мул покорно двинулся за ним вниз, к изгибу реки.

* * *

С вершины небольшого лесистого холма Лотар смотрел вниз, на реку Свакоп, на крыши городка и церковный шпиль. Здесь Свакоп изгибалась широкой дугой, и непосредственно под Лотаром видны были три небольших зеленых пруда в желтых песчаных берегах. Река разливалась только в сезон дождей.

Там, внизу, поили лошадей. Их по очереди приводили из огороженного колючими ветками загона, чтобы напоить, прежде чем запереть на ночь. Граф был прав: армейский покупатель выбрал лучших. Лотар жадно следил за ними в бинокль. Мощные, сильные животные, выросшие в пустыне, полные энергии, они толпились и резвились на берегу пруда или катались в песке, выбрасывая ноги в воздух.

Лотар сосредоточился на погонщиках и насчитал пятерых – темнокожих солдат в обычной форме цвета хаки. Он тщетно искал белых офицеров.

– Они могут быть в лагере, – пробормотал он и навел бинокль на несколько коричневых армейских палаток у выгородки для лошадей.

Сзади послышался негромкий свист, и Лотар оглянулся. Хендрик подавал сигналы от подножия холма. Лотар пригнулся, чтобы его не было видно на фоне неба, и начал спускаться. Мул, по-прежнему с окровавленной ношей на спине, стреноженный стоял в тени. Он почти смирился, хотя время от времени непроизвольно вздрагивал и нервно переступал с ноги на ногу. Люди, лежа в тени колючего дерева, ели тушенку из банок. Когда Лотар подошел, Свинья Джон поднялся.

– Ты опоздал, – Лотар схватил его за ворот, подтянул лицо к своему и понюхал.

– Ни капли, мастер, – завыл Свинья Джон. – Клянусь девственностью своей сестры.

– Это нечто мифическое.

Лотар отпустил Свинью Джона и посмотрел на мешок у его ног.

– Двенадцать бутылок, как ты велел.

Лотар развязал мешок и достал бутылку знаменитого капского дымного. Горлышко было запечатано воском, а жидкость, когда он поднес ее к свету, оказалась неприятного темно-коричневого цвета.

– Что узнал в поселке?

Он положил бутылку обратно в мешок.

– В лагере семь погонщиков.

– Я насчитал только пять.

– Семь.

Свинья Джон говорил уверенно, и Лотар хмыкнул.

– Что с офицерами?

– Они вчера уехали в сторону Отваронги за новыми лошадьми.

– Через час стемнеет. – Лотар взглянул на солнце. – Отнеси мешок в лагерь.

– Что мне им сказать?

– Скажи, что продаешь – дешево, потом дай им попробовать бесплатно. Ты известный враль. Наплети им что-нибудь.

– А если они не станут пить?

Лотар посмеялся над таким невероятным предположением и даже не потрудился ответить.

– Я начну действовать, когда луна поднимется над вершинами деревьев. Это даст тебе и твоему бренди четыре часа, чтобы справиться с ними.

Свинья Джон взвалил мешок на плечо. Звякнули бутылки.

– Помни, Свинья Джон: я увижу тебя трезвым или мертвым. Я серьезно.

– Неужели хозяин считает меня скотиной? Разве я не умею пить бренди как джентльмен? – спросил Свинья Джон и с видом оскорбленного достоинства направился к лагерю погонщиков.

Со своего наблюдательного пункта Лотар следил, как Свинья Джон перебрался через сухое русло Свакопа и побрел по противоположному берегу, сгибаясь под тяжестью мешка. У ограды его окликнул часовой, и Лотар в бинокль видел, как они разговаривают; наконец цветной часовой отвел карабин в сторону и заглянул в раскрытый Свиньей Джоном мешок.

Даже на таком расстоянии и в сгущающейся темноте Лотар разглядел, как зубы часового сверкнули в улыбке и как он радостно повернулся и позвал товарищей из палаток лагеря. Подошли двое в нижнем белье, и начался оживленный разговор, сопровождавшийся оживленной жестикуляцией, хлопаньем по плечам, качанием головами. Наконец Свинья Джон сорвал воск с горлышка бутылки и протянул ее солдатам. Бутылка быстро переходила от одного к другому, и каждый на короткое время поднимал ее к небу, как трубач, зовущий в атаку, потом ахал и улыбался сквозь набежавшие на глаза слезы. Наконец Свинью Джона как почетного гостя проводили в лагерь, неся его мешок, и скрылись из поля зрения Лотара.

Солнце село, наступила ночь, а Лотар оставался на вершине. Точно яхтсмен, он постоянно следил за силой и направлением ночного ветра, который непрерывно менялся. Через час после наступления темноты он превратился в устойчивый теплый поток, дующий Лотару в спину.

– Только бы ты держался, – прошептал Лотар и негромко крикнул сычом. Тотчас подошел Хендрик. Лотар показал ему направление ветра.

– Перейди реку намного выше по течению и обойди лагерь, но не близко. Потом поверни обратно и держись так, чтобы ветер дул тебе в лицо.

Из-за реки донесся слабый крик, и они посмотрели туда. Костер перед палатками разгорелся так, что пламя поднималось к нижним веткам деревьев, и на его фоне видны были силуэты цветных солдат.

– Какого дьявола они делают? – спросил Лотар. – Танцуют? Дерутся?

– Да они и сами не знают, – усмехнулся Хендрик.

Солдаты у огня наклонялись, сталкивались, цеплялись друг за друга, падали в пыль и ползали на коленях, потом с огромным трудом вставали, только для того чтобы покачнуться и снова упасть. Один из них был совершенно голый, его худое желтое тело блестело от пота. Он резко повернулся – и упал в костер; двое товарищей вытащили его за ноги; все трое хохотали.

– Тебе пора, – коснулся Лотар плеча Хендрика. – Возьми с собой Мэнни, пусть держит твою лошадь.

Хендрик пошел вниз по склону, но остановился, когда Лотар сказал ему вслед:

– Мэнни на твоей ответственности. Отвечаешь за него головой.

Хендрик, не ответив, исчез в ночи.

Полчаса спустя Лотар увидел, как они пересекают светлые песчаные берега реки – движение темного бесформенного пятна на фоне звездного света. Потом они исчезли в кустарнике за рекой.

Горизонт посветлел, звезды на востоке поблекли перед восходящей луной, но в лагере за рекой пьяные движения часовых сменились неподвижностью. В бинокль Лотар видел тела, лежащие где попало, как жертвы на поле боя, и одно из них очень напоминало Свинью Джона, хотя точно Лотар не мог сказать: человек лежал по другую сторону костра ничком.

– Если это он, ему не жить, – пообещал Лотар и встал. Пришло наконец время двигаться, потому что над горизонтом встала луна, рогатая и блестящая, как подкова только что из кузнечного горна.

Лотар выбирал дорогу, спускаясь по склону; мул фыркал и жалобно сопел под своей ужасной ношей.

– Уже почти все, – погладил его по лбу Лотар. – Ты хорошо справился, старина.

Он чуть отпустил недоуздок, надел на плечо «маузер» и повел мула по холму и вниз к берегу реки.

С большим светлым мулом и колышущимся на его спине грузом невозможно приблизиться незаметно. Когда они шли по песку русла, Лотар снял ружье, вставил обойму в затвор и внимательно вгляделся за редкие деревья на противоположном берегу, хотя никакой встречи на самом деле не ожидал.

Костер в лагере погас; на противоположный берег они поднялись в полной тишине. Лотар услышал топот копыт и мягкое фырканье лошади за оградой. Ветер ровно дул ему в спину. Неожиданно послышалось резкое испуганное ржание.

– Вот так, принюхайся получше.

Лотар повел мула к ограде.

Теперь слышался топот множества копыт и звуки, с которыми встревоженные животные толкали друг друга.

Тревога, вызванная острым запахом окровавленной львиной туши, распространялась по табуну, как зараза. В ужасе заржала лошадь, и паника охватила всех остальных.

Лотар видел над колючей изгородью головы лошадей с развевавшимися на ветру гривами; мелькали передние копыта.

У наветренной стены изгороди Лотар остановился и разрезал веревку, удерживавшую тушу льва на спине мула. Лев соскользнул и упал на землю. От удара воздух вырвался из легких через мертвую глотку со звуком, похожим на отрыжку, и лошади за оградой заржали и начали кружить по загону, как живой водоворот.

Лотар наклонился и разрезал льву брюхо от паха до грудины, глубоко вонзая лезвие, чтобы задеть мочевой пузырь и кишки. Его сразу окутало облако густого, липкого зловония.

В табуне воцарился хаос. Лотар слышал, как лошади бьются о дальнюю стену ограды, пытаясь убежать от ужасного запаха. Лотар поднес ружье к плечу, прицелился в воздух на фут выше голов лошадей и опустошил магазин. Быстрая череда выстрелов, вспышки, озарившие загон – и табун в едином порыве разнес стену ограды и ринулся в темную реку; лошади галопом уходили в ночь, их гривы развевались на ветру; они неслись вниз по течению, туда, где их поджидал Хендрик со своими людьми.

Лотар торопливо стреножил мула и побежал к костру, на бегу перезаряжая ружье. Один из солдат, вырванный из пьяного оцепенения шумом, который подняли убегающие лошади, встал и пошатываясь двинулся к ограде.

– Лошади! – вопил он. – Вставайте, пьяницы! Нужно остановить лошадей! – Он увидел Лотара. – На помощь! Лошади…

Лотар ударил его прикладом «маузера» в подбородок. Зубы солдата лязгнули, он сел на песок и медленно опрокинулся. Лотар перепрыгнул через него и побежал вперед.

– Свинья Джон! – кричал он. – Где ты?

Ответа не было, и он прошел мимо костра к фигуре, которую видел с наблюдательного пункта. Перевернул ее. Свинья Джон незряче уставился на луну; на его морщинистом желтом лице застыла счастливая улыбка.

– Вставай! – Лотар пнул его сапогом. Улыбка Свиньи Джона не дрогнула. Он был нечувствителен к боли. – Ладно, я тебя предупреждал.

Лотар передернул затвор и снял ружье с предохранителя. Приставил ствол к голове Свиньи Джона. Если полиция возьмет его живым, достаточно будет нескольких ударов хлыстом из кожи гиппопотама, чтобы Свинья Джон заговорил. Неважно, что он не знает подробностей плана. Ему известно достаточно, чтобы уничтожить их шансы на успех и поместить Лотара на плакате с портретами разыскиваемых преступников – как виновного в краже лошадей и уничтожении армейской собственности. Лотар выбрал слабину спускового механизма.

«Для него это слишком легкая смерть, – мрачно подумал он. – Его следовало бы забить до смерти».

Но палец его разжался. Он выругал себя за глупую слабость, снова поставил ружье на предохранитель и побежал за мулом.

Свинья Джон был костлявым и низкорослым, но потребовалась вся сила Лотара, чтобы взвалитьего обмякшее, словно резиновое тело мулу на спину. Свинья Джон повис, как тряпка, свесив в противоположные стороны руки и ноги.

Лотар сел позади него и подстегнул мула, заставляя идти самым быстрым шагом, и тот двинулся прямо по ветру.

Проехав милю, Лотар решил, что проглядел своих людей, и придержал мула, и в этот самый миг перед ним из лунной тени показался Хендрик.

– Как дела? Сколько поймали? – тревожно спросил Лотар, и Хендрик рассмеялся.

– Столько, что нам недоуздков не хватило.

Каждый из его людей поймал по неоседланной лошади, вскочил на нее и отсек от табуна несколько убегающих лошадей, разворачивая и удерживая их, пока Манфред не подбегал и не надевал им на головы уздечки.

– Двадцать шесть! – воскликнул Лотар, пересчитав пойманных лошадей. – Мы сможем отобрать лучших. – Он подавил радость. – Хорошо, немедленно уходим. Как только сюда пришлют солдат, армия пойдет за нами. – Он снял с мула уздечку и хлопнул его по крупу со словами: – Спасибо, старина. Возвращайся домой.

Мул с готовностью подчинился и первые сто ярдов обратного пути бежал галопом.

Каждый выбрал лошадь, сел верхом, взял под уздцы трех-четырех других лошадей и Лотар повел их к убежищу в скалах.

На рассвете ненадолго остановились, чтобы бегло осмотреть украденных лошадей. Двух, раненных в толчее за изгородью, он отпустил. Остальные были в такой хорошей форме, что он никак не мог выбрать, хотя лошадей теперь оказалось больше, чем нужно.

Пока он сортировал лошадей, Свинья Джон пришел в себя и кое-как сел. Он бормотал молитвы предкам и готтентотским богам, просил избавить его от страданий. Потом его вывернуло зловонным бренди.

– Нам с тобой нужно закончить одно дело, – посулил Лотар без улыбки и повернулся к Хендрику. – Возьмем всех лошадей. В пустыне обязательно потеряем нескольких. – Потом поднял руку в кавалерийской команде: – Вперед!

Убежища в скалах они достигли только к полудню, но задержались лишь для того, чтобы надеть на запасных лошадей приготовленные вьюки. Потом каждый выбрал себе лошадь и заседлал ее. Лошадей свели с холма и напоили, позволив пить вволю.

– Какая у нас фора? – спросил Хендрик.

– Цветные солдаты ничего не смогут без офицеров, а тем понадобится два-три дня на возвращение. Им нужно будет телеграфом запросить приказы в Виндхуке и организовать патруль. Я бы сказал – самое малое три дня, скорее четыре или пять.

– За три дня мы уйдем далеко, – довольно сказал Хендрик.

– Никто не смог бы уйти дальше, – согласился Лотар.

Это было не пустое хвастовство. Пустыня была их территорией. Мало кто из белых знал ее так же хорошо и никто не знал лучше.

– Выступаем? – спросил Хендрик.

– Еще одно.

Лотар достал из седельной сумки запасную кожаную узду и обмотал ею правое запястье, так что медная пряжка свисала к щиколоткам. Он пошел туда, где на песке, закрыв лицо руками, с несчастным видом сидел Свинья Джон; из-за тяжелого похмелья он не слышал шагов Лотара по мягкому песку, пока тот не остановился над ним.

– Я тебе обещал, – спокойно сказал Лотар и взмахнул тяжелым кожаным ремнем.

– Хозяин, я ничего не мог с собой сделать! – закричал Свинья Джон, пытаясь встать.

Лотар взмахнул уздечкой, и медная пряжка яркой дугой мелькнула на солнце. Удар пришелся в спину; пряжка ударила по ребрам и прорезала бороздку ниже подмышек.

Свинья Джон завопил:

– Они меня заставили! Заставили пить!

Новый удар сбил его с ног. Он продолжал нечленораздельно кричать, а плеть продолжала бить по желтой коже, пропахивая борозды, которые наливались багряно-алым, как виноградная мякоть.

Острая пряжка разрезала одежду и рвала тело, как львиными когтями; кровь капала в песок и сворачивалась влажными шариками.

Свинья Джон наконец перестал кричать, Лотар отошел, тяжело дыша, и вытер уздечку о кусок ткани, вынутой из седельной сумки. Потом осмотрел лица своих людей. Избиение предназначалось и им, не только человеку, скорчившемуся в песке. Эти дикие псы понимают только силу, уважают только жестокость.

Первым от общего имени заговорил Хендрик. Они все получили хороший урок.

– Прикончить его?

– Нет. Оставьте ему лошадь. – Лотар отвернулся. – Когда очнется, пойдет за нами. Или отправится в ад, где ему самое место. – Он сел на свою лошадь и, не глядя во ввалившиеся глаза потрясенного сына, повысил голос: – Ладно. Поехали.

Он ехал на длинных стременах, как ездят буры, удобно пригнувшись в седле. С одной стороны от него поехал Хендрик, с другой – Манфред.

Лотар был взбудоражен: адреналин от насилия дурманил его, а впереди ждала пустыня. Захватив лошадей, он преступил закон; теперь он снова преступник, свободный от социальных ограничений. Он чувствовал, что дух его воспаряет к небу, как охотящийся сокол.

– Клянусь Господом, я почти забыл, каково это – ехать в седле с оружием в руках.

– Мы снова люди, – согласился Хендрик и, наклонившись в седле, обнял Манфреда. – Ты тоже. Твоему отцу было столько же, сколько сейчас тебе, когда мы с ним впервые отправились на войну. Теперь нам снова предстоит война. А ты такой, каким был он.

И Манфред забыл только что виденное, гордый тем, что его включили в число воинов. Он прямее сел в седле и вздернул подбородок.

Лотар повернулся на северо-восток, к внутренним землям, где лежали просторы Калахари, и повел туда свой отряд.

Ночь они провели в глубоком ущелье, которое скрывало свет их небольшого костра. Часовой поднял их негромким свистом.

Скатав одеяла, схватив ружья, они растворились во тьме.

Заржали лошади. Из темноты показался Свинья Джон и спешился. С опухшим, покрытым синяками лицом он жалобно стоял у костра, как бродячий пес, ожидающий, что его прогонят. Остальные показались из темноты и, даже не поглядев на него, никак не показывая, что заметили его, снова завернулись в одеяла.

– Ложись по другую сторону костра от меня, – хрипло сказал Лотар. – От тебя несет бренди.

И Свинья Джон облегченно и благодарно переступил с ноги на ногу: его снова приняли в отряд.

На рассвете они снова сели на лошадей и исчезли в обширной, горячей пустоте пустыни.

* * *

Дорога к шахте Х’ани была, вероятно, самой разбитой дорогой в Южной Африке, и всякий раз, проезжая по ней, Сантэн обещала себе: «Мы обязательно приведем ее в порядок». Затем доктор Твентимен-Джонс сообщал ей о стоимости строительства сотен миль дороги в пустыне, возведения мостов через реки и прокладки проходов в горах, и к Сантэн возвращались здравый смысл и бережливость.

«В конце концов, на это уходит всего три дня, и мне редко приходится ездить по ней чаще трех раз в год. К тому же это настоящее приключение».

Телеграфная линия, связавшая шахту с Виндхуком, обошлась достаточно дорого. При предварительной оценке в пятьдесят фунтов эта линия встала в сто фунтов за каждую милю, и каждый раз, глядя на бесконечную цепь столбов у дороги, соединенных блестящим медным проводом, Сантэн негодовала. Мало что дорогие, эти столбы портили вид, разрушая впечатление первозданной уединенности, которое она так ценила, оказываясь в Калахари.

Она с тоской вспоминала, как в первые годы они спали на голой земле и носили с собой воду. Теперь для ночевок были станции, возведенные через равные промежутки: круглый африканский дом – рондавель – с тростниковой крышей, ветряная мельница, поднимающая воду из глубоких скважин, постоянно живущие на каждой станции слуги, которые держат запасных лошадей, готовят еду и горячие ванны; зимними ночами в очаге горит огонь, есть даже парафиновые холодильники, которые в свирепый летний зной дают лед для вечерней рюмки виски. Дорога была разбитой, и регулярное движение автоколонн под командованием Джерарда Фьюри проделало глубокие колеи в мягкой почве и разворотило переезды через сухие русла рек, а хуже всего то, что расстояние между шинами грузовиков «форд» было больше, чем у желтого «даймлера», и поэтому Сантэн приходилось одно колесо держать в колее, а второе подскакивало и прыгало на неровной середине дороги.

Вдобавок сейчас разгар лета, и жара угнетает. Коснувшись горячего металлического корпуса «даймлера», можно обжечься до волдырей, и приходится то и дело останавливаться, когда вода в радиаторе закипает, выбрасывая в воздух высокий столб пара. Кажется, само небо мерцает, как голубое пламя, и на далеких пустынных горизонтах дрожат сверкающие стеклянные водовороты миражей.

Если бы только сумели сделать маленький холодильник, чтобы охлаждать воздух в «даймлере», как в железнодорожном вагоне. Тут Сантэн рассмеялась. «Tiens[112], должно быть, я совсем изнежилась!» Она вспомнила, как с двумя спасшими ее бушменами пешком пересекла страшную страну дюн в Намибии; им приходилось покрывать тела слоем песка, увлажненного собственной мочой, чтобы пережить страшную полуденную жару.

– Над чем ты смеешься, мама? – спросил Шаса.

– Над тем, что случилось очень давно, до твоего рождения.

– Расскажи, пожалуйста, расскажи!

Казалось, жара, пыль и безжалостная тряска на него совсем не действуют. А почему они должны на него действовать? Сантэн улыбнулась сыну. Он родился здесь. Он тоже дитя пустыни.

Шаса принял улыбку матери за согласие.

– Давай, мама. Расскажи.

– Pourquoi pas? Почему нет?

И она стала рассказывать, наблюдая за выражением его лица.

– Твоя собственная пи-пи?

Он был в ужасе.

– Это тебя удивляет? – насмешливо спросила Сантэн. – Тогда позволь рассказать, что мы делали, когда вода в наших бутылках из страусовых яиц кончилась. Старый О’ва, бушмен-охотник, отравленной стрелой убил сернобыка-самца, мы достали рубец – первый отдел желудка, выжали жидкость из его непереваренного содержимого и пили ее. Этого нам хватило, чтобы добраться до цедильных колодцев.

– Мама!

– Все в порядке, chеri, я пью шампанское, когда есть возможность, но, когда приходится, пью все, что может сохранить жизнь.

Она молчала, пока сын обдумывал ее слова, смотрела ему в лицо и видела, как отвращение сменяется уважением.

– А ты что сделал бы, chеri, выпил бы или умер? – спросила она, желая убедиться, что Шаса усвоил урок.

– Выпил, – без колебаний ответил он и страстно добавил: – Знаешь, мама, ты отличный парень.

В его устах это была высшая похвала.

– Смотри!

Она показала вперед, где палевая равнина, дальние края которой окутывала завеса миражей, казалось, покрылась светло-коричневой вуалью тонкого дыма.

Сантэн остановила «даймлер» на обочине. Они вышли и встали на подножки, чтобы лучше видеть.

– Сернобыки. Первые, кого мы встретили на пути.

Прекрасные газели двигались мимо них по плоской поверхности в одном направлении. Десятки тысяч сернобыков, – изящных маленьких животных с длинными ногами и рогами в форме лиры.

– Они идут на север, – сказала Сантэн сыну. – Должно быть, там прошли хорошие дожди, и они идут к воде.

Вдруг ближайшие к ним газели испугались чужого присутствия и начали передавать своеобразный сигнал тревоги, который буры называют «пронкинг». Выгнули спины, согнули длинные шеи так, что морда касалась передних копыт, и запрыгали на напряженных ногах, высоко и легко взмывая в мерцающий горячий воздух; из складки кожи вдоль спины показалась полоска белой длинной шерсти.

Это тревожное поведение оказалось заразительным, и вскоре тысячи газелей прыгали по равнине, как стая птиц. Сантэн соскочила с подножки и принялась подражать им, подняв пальцы одной руки над головой, как рога, а пальцами другой показывая полоску вдоль спины. Она проделала это так искусно, что Шаса расхохотался и захлопал в ладоши.

– Здорово, мама!

Он тоже спрыгнул и присоединился к ней, и они скакали вокруг машины, пока не ослабли от смеха и усталости. Тогда они прислонились к «даймлеру», держась друг за друга.

– Этому меня научил старый О’ва, – тяжело дыша, сказала Сантэн. – Он умел подражать всем животным вельда.

Когда они снова тронулись в путь, она позволила Шасе вести машину: участок был самым простым на всей дороге, и Шаса вел хорошо. Сантэн откинулась на сиденье. Немного погодя Шаса нарушил молчание.

– Когда мы одни, ты становишься совсем другой. – Он поискал слова. – Такой веселой и забавной. Я бы хотел, чтобы так было всегда.

– Все, что делаешь слишком долго, наскучит, – мягко ответила она. – Хитрость в том, чтобы делать все, а не одно и то же. Мы славно повеселились, но завтра мы будем на шахте, и там нас ждут новые волнения и новый опыт, а потом подвернется что-нибудь еще. Мы ни от чего не откажемся и выжмем все, что опыт может нам предложить. До последней капли.

Тремя днями раньше на шахту уехал Твентимен-Джонс. Эти три дня Сантэн провела в Виндхуке, работая с Абрахамом Абрахамсом над документами. По пути Твентимен-Джонс предупредил слуг на всех станциях.

Когда вечером они добрались до последней остановки в пути, вода в ванне была такой горячей, что даже Сантэн, наслаждавшаяся водой той температуры, при которой варят омаров, вынуждена была подлить холодной воды, чтобы можно стало терпимо. Шампанское «Krug» замечательного урожая 1928 года, светлое, охладили так, как ей нравилось, – чтобы на бутылке появилась изморозь. И хотя лед был, Сантэн не допустила варварство и не позволила поставить бутылку в ведерко с ним.

«Холодные ноги, горячая голова – плохое сочетание и для людей, и для вина», – учил ее отец. Как всегда, она выпила всего один бокал. Потом пришел черед холодного легкого ужина, который подготовил для нее и оставил в холодильнике Твентимен-Джонс: еды, подходящей для жары и такой, какую, он знал, любит Сантэн – сочного белого мяса скальных омаров из холодного Бенгельского течения, спрятанного в колючих красных хвостах, и салата из овощей, росших на прохладном высокогорье Виндхука: хрустящие листья латука, алые помидоры и острый, ароматный синий лук; наконец, в качестве последнего штриха шли трюфели, выкопанные в пустыне цивилизованными бушменами, которые пасли молочный скот. Сантэн ела трюфели сырыми, и ей казалось, что у соленых грибов вкус Калахари.

Выехали они в полной темноте задолго до рассвета, а на восходе солнца остановились и сварили кофе на костре из веток верблюжьей колючки; зернистая красная древесина горела ярким синим огнем, придавая кофе своеобразный деликатный вкус. Позавтракали тем, что приготовил повар на станции, запили отдающим дымком кофе и полюбовались тем, как восходящее солнце окрашивает небо пустыни в бронзу и золото. Потом поехали дальше. Солнце, поднимаясь все выше, постепенно лишало землю красок, придавая всему серебристо-белый оттенок, словно присыпая пеплом.

– Остановись! – неожиданно приказала Сантэн. Когда они поднялись на крышу «даймлера» и посмотрели вперед, Шаса удивился:

– Что это, мама?

– Разве ты не видишь, chеri? – Она показала. – Вон там! Над горизонтом.

Что-то плыло в небе, еле различимое и неземное.

– Оно стоит в небе! – воскликнул Шаса, разглядев наконец.

– Гора, плывущая в небе, – прошептала Сантэн. Всякий раз при виде этого чуда она дивилась и пленялась им, как в первый раз. – Место Всей Жизни.

Название горы она произнесла по-бушменски.

Они поехали дальше. Очертания горы ставились все более четкими и превратились в крутые горные хребты, разделенные лесными массивами деревьев мопани. Местами в хребты вторгались глубокие ущелья. На других участках высокие горы, поросшие яркими лишайниками, сапфирово-желтыми, зелеными и оранжевыми, оставались монолитными.

Под одним из крутых массивов находилась шахта Х’ани. От такого соседства здания казались незначительными, неуместными.

Сантэн просила Твентимен-Джонса сделать эти строения как можно менее заметными, конечно, не в ущерб производительности, но он сумел выполнить ее указания только до определенной степени. Обнесенные изгородями поселки черных рабочих и участки для выдерживания породы занимали обширные площади, а стальные башни с подъемниками промывочного оборудования поднимались высоко, как нефтяные вышки.

Однако причиной наибольших разрушений стали прожорливые паровые котлы, которые, как Сатана в аду, постоянно требовали горючее. Чтобы утолить этот голод, пришлось вырубать леса в долинах, и на месте высоких деревьев с серой корой теперь рос неряшливый, невзрачный подлесок.

Когда они выбрались из пыльного «даймлера» перед административным зданием с тростниковой крышей, их ждал Твентимен-Джонс.

– Поездка прошла хорошо, миссис Кортни? – спросил он, мрачный от радости. – Вы, наверно, захотите отдохнуть и помыться.

– Вы сами отлично все знаете, доктор Твентимен-Джонс. Давайте работать.

Сантэн по широкой веранде прошла в свой кабинет.

– Садись рядом, – приказала она Шасе, занимая свое место за столом из ценной древесины.

Начали с отчетов о добыче, потом перешли к расходам; Шаса пытался следить за быстрым перечислением данных и удивлялся, как мама может так быстро меняться; теперь она не походила на ту его спутницу, которая накануне прыгала, подражая скачущим сернобыкам.

– Шаса, какова будет стоимость карата при средней добыче двадцать три карата в партии руды? – Она задала вопрос внезапно и, когда он замялся, нахмурилась. – Сейчас не время мечтать. – Чтобы подчеркнуть свое недовольство, мать повернулась к Шасе плечом. – Хорошо, доктор Твентимен-Джонс, сегодня мы достаточно долго избегали неприятного. Подумаем, на чем можно сэкономить, чтобы уложиться в урезанную квоту и все же заставить шахту Х’ани приносить прибыль.

Уже стемнело, когда Сантэн прервала работу и встала.

– Завтра продолжим.

Она потянулась, как кошка, и повела всех по широкой веранде.

– Шаса, как мы договорились, будет работать с вами. Думаю, ему следует начать с транспортировки.

– Я как раз собирался это предложить, мэм.

– В какое время вы меня ждете? – спросил Шаса.

– Смена начинается в пять, но я думаю, мастер Шаса захочет прийти позже.

Твентимен-Джонс взглянул на Сантэн. Конечно, это был вызов, испытание; она молчала, дожидаясь, чтобы Шаса принял самостоятельное решение. Она видела, как он борется с собой. Сейчас он в том возрасте, когда сон – наркотик и вставать рано – жестокое наказание.

– Я буду у главного участка в четыре тридцать, – сказал он, и Сантэн расслабилась и взяла его за руку.

– Тогда стоит лечь пораньше.

Она повела «даймлер» по улице небольших коттеджей с железными крышами. Здесь жили белые бригадиры, специалисты и их семьи. На шахте Х’ани очень строго соблюдались социальные разграничения. Этот микрокосм отражал состояние молодой нации. Черные рабочие жили в обнесенных оградами охраняемых поселках, где белые оштукатуренные здания напоминали конюшни. Были отдельные, более благоустроенные помещения для черных бригадиров, которым позволялось жить с семьями. Белые специалисты и бригадиры жили в домах у подножия холмов, а управляющие – на склонах; чем выше располагался дом, тем он был больше и тем просторнее лужайки вокруг него.

Они доехали до конца улицы, повернули, и Шаса увидел сидевшую на ступеньках веранды девушку. Когда «даймлер» проезжал мимо, она показала Шасе язык. Шаса не видел ее почти год, и за это время природа произвела в ней разительные перемены. Ноги девушки по-прежнему были босыми, грязными по щиколотку, а волосы спутанными и выгоревшими на солнце, но выцветшая ткань блузки натянулась и не вмещала расцветающие груди. Они торчали, выступая из глубокого разреза, и Шаса заерзал на сиденье: он понял, что за два красных кольца размером с монету, которые он принял за пятна, видны сквозь тонкую ткань блузки.

Ноги девушки стали длиннее, колени теперь не казались узловатыми, и цвет кожи, коричневой на лодыжках, сменяла на внутренней стороне бедер желтоватая белизна сливочного масла. Девушка сидела на краю веранды, широко расставив ноги, так что подол натянулся. Перехватив взгляд Шасы, она еще шире расставила ноги. Нос у нее был курносый, веснушчатый; она наморщила его, улыбнувшись. Улыбка была хитрая и нахальная. Девушка просунула между белыми зубами яркий розовый язык.

Шаса виновато отвел взгляд и уставился прямо вперед сквозь ветровое стекло. Но он во всех подробностях помнил запретные минуты за насосной и покраснел. Он не мог посмотреть на мать. Та глядела вперед на дорогу и как будто ничего не заметила. Шаса почувствовал облегчение, но тут мать сказала:

– Обычная потаскушка. Бросается на все, что носит штаны. Ее отец из тех, кого мы думаем сократить. Мы избавимся от нее раньше, чем она серьезно напакостит себе и нам.

Шаса был уверен, что мать не заметила их быстрого обмена взглядами. Нет, она все видит, подумал он, а потом понял смысл ее слов. Девушку отошлют… он удивился своему ощущению утраты. Внизу живота ощутимо заныло.

– А что с ними будет, мама? – негромко спросил он. – Я хочу сказать – с людьми, которых мы уволим?

Слушая, как мать обсуждает с доктором Твентимен-Джонсом необходимые сокращения, он думал об этом только как о цифрах; но при взгляде на девушку эти цифры обрели плоть. Он вспомнил своего соперника, светловолосого мальчика, и маленькую девочку в лагере безработных, которых видел из окна вагона, и представил себе Аннелизу Бота на месте этой девочки.

– Не знаю, что с ними станет. – Мать сжала губы. – И не думаю, что это должно нас заботить. Этот мир жесток, и каждый должен сам находить в нем путь. Я считаю, что мы должны думать больше о том, что будет, если мы их не уволим.

– Мы понесем убытки.

– Верно, а если мы понесем убытки, нам придется закрыть шахту, и это будет означать, что потеряют работу и все остальные, а не только те немногие, кого мы уволим. И тогда мы пострадаем. Если мы поступим так со всем, что нам принадлежит, в итоге мы все потеряем. Станем такими же, как все остальные. Тебе это больше по душе?

Неожиданно в сознании Шасы возник новый образ. Не светловолосый мальчик стоит у лагеря безработных, а он сам, босой, в грязных, рваных серо-зеленых брюках… он почти почувствовал ночной холод сквозь тонкую рубашку и голодное урчание в животе.

– Нет! – взорвался он и тут же заговорил тише. – Этого я не хочу. – Он вздрогнул, вспоминая образы, вызванные ее словами. – Неужели это случится, мама? Это может случиться? Мы тоже можем обеднеть?

– Можем, chеri. Быстро и жестоко, если не будем настороже каждую минуту. Состояние очень трудно создать, но очень легко потерять.

– Но это произойдет? – настаивал он, вспоминая «Прикосновение Мидаса», свою яхту, и пони для игры в поло, и друзей по школе Бишопа, и виноградники Вельтевредена. Шаса испугался.

– Нет ничего определенного. – Мать взяла его за руку. – Тем и интересна игра жизни. Не будь этого, в нее было бы неинтересно играть. Я не хочу обнищать. Нет! – Она произнесла это так же страстно, как Шаса. – И это не случится, если мы будем умны и смелы.

– Но ты говорила, что мировая торговля замерла. Люди больше не в состоянии покупать наши алмазы.

Раньше для него это были просто слова, теперь они стали ужасной возможностью.

– Нужно верить, что однажды колеса завертятся в другую сторону. И соблюдать золотые правила. Ты помнишь их?

Вписывая «даймлер» в крутые повороты дороги, она поднималась по склону холма. Здания шахты исчезли за скальной стеной.

– Каково первое золотое правило, Шаса? – понукала она сына.

– Продавай, когда все покупают, и покупай, когда все продают, – повторил он.

– Хорошо. А что происходит сейчас?

– Все стараются продать.

Шаса начал понимать, и его улыбка стала торжествующей.

«Он настоящий красавец, и у него есть здравый смысл и чутье», – думала она, дожидаясь, пока он пройдет по всем кольцам змеи, доберется до ее головы и обнаружит зубы.

Когда это произошло, его лицо изменилось. Он удрученно посмотрел на нее.

– Но, мама, как покупать, если у нас нет денег?

Она остановила машину на обочине и выключила мотор. Потом с серьезным видом повернулась к сыну и взяла за обе руки.

– Буду обращаться с тобой, как с мужчиной, – сказала она. – То, что я тебе скажу, – наша тайна, наше частное дело, в которое мы не допускаем никого. Ни дедушку, ни Анну, ни Абрахама Абрахамса, ни Твентимен-Джонса – никого. Это только мое и твое. – Шаса кивнул, и она перевела дух. – У меня предчувствие, что эта катастрофа, охватившая мир, – наш поворотный пункт, возможность, которая выпадает очень редко. Последние несколько лет я готовилась воспользоваться ею. Как я это делала, chеri?

Он покачал головой, завороженно глядя на нее.

– Я превратила все, кроме шахты и Вельтевредена, в наличные и много, очень много денег взяла в долг.

– Поэтому ты собирала все долги? Поэтому мы поехали в Китовый залив за рыбной фабрикой и траулерами? Тебе нужны деньги?

– Да, chеri, да, – подбадривала она, машинально встряхивая его руки: хотела, чтобы он понял. И лицо Шасы осветилось.

– Ты собираешься покупать! – воскликнул он.

– Я уже начала, – сказала Сантэн. – Я покупала землю и шахтные концессии, рыбные концессии и концессии на добычу гуано, покупала здания. Я купила даже театры «Альгамбра» в Кейптауне и «Колизей» в Йоханнесбурге. Но чаще всего я покупала землю и право покупать больше земли, десятки и сотни акров, chеri, по два шиллинга за акр. Земля – единственное подлинное богатство.

Он не мог сразу понять все, но почувствовал грандиозность ее планов, и она прочла это в его глазах.

– Теперь ты знаешь нашу тайну, – рассмеялась она. – Если я верно все рассчитала, мы удвоим или учетверим наше состояние.

– А если нет? Если… – он поискал нужное слово, – если депрессия будет продолжаться и продолжаться, что тогда, мама?

Она поджала губы и выпустила его руки.

– Тогда, chеri, все будет неважно – так или иначе.

Она включила двигатель и проехала последний участок вверх по дороге до бунгало, одиноко стоящего на широкой лужайке. Ярко горели окна, у входа на веранду уважительно выстроились многочисленные слуги в безупречных белых ливреях.

Сантэн остановила машину возле ступеней, заглушила мотор и снова повернулась к сыну.

– Нет, Шаса, chеri, мы не обеднеем. Мы станем богаче, богатыми как никогда. А еще позже благодаря тебе, дорогой, получим возможность и дальше приумножать свое богатство. Огромное состояние, огромная власть. О, я все это спланировала, очень тщательно.

* * *

Ее слова породили у Шасы противоречивые мысли. Он не мог уснуть.

Огромное состояние, огромная власть. Эти слова будоражили и тревожили. Он пытался представить, что они значат, и увидел себя цирковым силачом в леопардовой шкуре и кожаных нарукавниках; он стоит, подбоченясь одной рукой, согнув другую так, что взбухли мощные мышцы, на пирамиде золотых соверенов, а прислужники в белых одеяниях кланяются, выражая покорность.

Снова и снова он возрождал в сознании эту картину, меняя подробности, сплошь приятные. Но не хватало финального штриха… пока он не увидел у одной из фигур в белом одеянии копну спутанных ветром, выгоревших волос. Он поместил эту фигуру в первый ряд, и она подняла голову и показала ему язык.

Эрекция была такая быстрая и сильная, что он ахнул, и, прежде чем сумел остановиться, его рука скользнула под простыню и устремилась в ширинку пижамы.

Джок Мерфи предупреждал его об этом. «Так ты испортишь зрение, мастер Шаса. Я видел много хороших людей с битой или клюшкой для поло, которых погубили миссис Рука с ее пятью дочерьми».

Но в воображении Шаса видел сидящую Аннелизу, которая развела ноги и медленно тянула вверх подол белого одеяния. Кожа у нее на ногах была гладкая, как масло, и он негромко застонал. Она смотрела на перед его костюма, юбка поднималась все выше, и кулак Шасы ритмично задвигался. Он ничего не мог с собой поделать.

Выше и выше поднималась белая юбка – и никак не могла добраться до паха. Ноги девушки, казалось, уходят в бесконечность, как железнодорожные рельсы в пустыне, которые все тянутся, тянутся, но никогда не встречаются. Шаса задохнулся и рывком сел на матраце, вдвое согнувшись над своим летающим кулаком, и это произошло – резко, болезненно, словно ему в кишки вогнали штык. Шаса вскрикнул и упал на подушки.

Хитрое, улыбающееся веснушчатое лицо Анализы исчезло, мокрый перед пижамных штанов становился ледяным, но у него не было сил снять их.

Когда слуга с подносом (кофе и блюдо жестких сладких сухарей) разбудил его, Шаса чувствовал себя утомленным и измученным. Снаружи было темно. Он перевернулся на другой бок и закрыл голову подушкой.

– Мадам ваша мамушка велела мне ждать, пока вы не встанете, – мрачно сказал слуга-овамбо, и Шаса поплелся в ванную, стараясь скрыть сухое пятно на пижаме.

У входа в бунгало его ждал конюх с оседланным пони. Шаса пошутил и посмеялся с конюхом, погладил пони, потерся с ним лбами и легонько дунул ему в ноздри.

– Толстеешь, Пресвитер Иоанн, – сказал он пони. – Придется погонять тебя с клюшкой для поло.

Он сел в седло и поехал короткой дорогой, вдоль трубопровода, огибающего холм. По трубе воду от источника у холма подавали на шахту и к промывочному оборудованию. Шаса миновал здание насосной станции и ощутил укол вины из-за своего ночного прегрешения, но тут рассвет озарил равнины под холмами, и он забыл обо всем, глядя, как вельд оживает и приветствует солнце.

Сантэн приказала не трогать лес по эту сторону холмов, и здесь возвышались деревья мопани, стройные и величественные. В зарослях ниже по склону кричал выводок франколинов, мимо носа пони проскочила серая южно-африканская антилопа, возвращавшаяся с водопоя. Шаса рассмеялся, когда пони деланно шарахнулся.

– Прекрати, старый шут!

Он свернул за холм, и контраст показался ему угнетающим. Вырубленный лес, шрамы разработок на склоне, безобразные квадратные железные постройки и похожие на скелет фермы промывочного оборудования.

Шаса пятками тронул пони, и последнюю милю они проскакали, добравшись до главного транспортного узла, как раз когда старый «форд» Твентимен-Джонса с включенными фарами выехал из поселка.

Твентимен-Джонс, выходя, взглянул на часы, и опечалился еще сильнее: Шаса пришел на три минуты раньше срока.

– Бывали когда-нибудь на откатке, мастер Шаса?

– Нет, сэр.

Он хотел добавить: «Мама не разрешала», но почему-то это показалось ему лишним, и он впервые ощутил тень недовольства из-за вездесущего и подавляющего присутствия матери.

Твентимен-Джонс провел его к началу откатки и познакомил с бригадиром.

– Мастер Шаса будет работать с вами, – объяснил он. – Обращайтесь с ним, как всегда обращаетесь с молодым человеком, который когда-нибудь станет вашим управляющим, – пояснил он.

По лицу Твентимен-Джонса невозможно было понять, когда он шутит, поэтому никто не рассмеялся.

– Раздобудьте ему жестяную каску, – приказал Твентимен-Джонс и, пока Шаса приспосабливал ремни каски, отвел его к подножию крутого утеса.

В подножие утеса уходил наклонный туннель – рельсы под углом в сорок пять градусов спускались в круглое отверстие и исчезали в темной глубине. У начала рельсов стояла цепочка вагонеток. Твентимен-Джонс провел Шасу к первой, и они вдвоем забрались в стальной кузов. За ними двинулась смена: дюжина белых надзирателей и сто пятьдесят черных рабочих в рваных пыльных комбинезонах и шлемах из блестящего некрашеного металла; все они смеялись и шумно возились.

Паровая лебедка загремела и засвистела, цепочка вагонеток дернулась вперед и, раскачиваясь и кренясь, устремилась по рельсам вниз под крутой наклон. На стыках рельсов стальные колеса гремели и стучали. Все погрузились в темную пасть туннеля.

Шаса неловко заерзал: его охватил беспричинный страх перед поглотившей их чернотой. Но в тележках за ним шахтеры-овамбо запели, их мелодичные голоса эхом отражались от стен туннеля – это был удивительно звучный хор африканских рабочих, и Шаса расслабился и пододвинулся к Твентимен-Джонсу, чтобы слышать его объяснения.

– Наклон сорок пять градусов, мощность паровой лебедки сто тонн. На шахтерском жаргоне это шестьдесят грузов. Наша задача – поднять за смену на поверхность шестьдесят грузов руды.

Шаса пытался сосредоточиться на числах; он знал, что вечером мать будет его расспрашивать, но темнота, и пение, и грохот раскачивающихся вагонеток отвлекали его. Впереди показался крошечный кружок ослепительно яркого света; он быстро увеличивался, и неожиданно они вырвались из туннеля. Шаса невольно ахнул от изумления.

Он видел диаграмму алмазной трубки, и, конечно, на столе матери в Вельтевредене стояли фотографии, но это не подготовило его к реальности.

Перед ним зияла почти абсолютно круглая дыра среди холмов. Она была открыта небу, а вертикальные стены раскопа круто уходили вверх, и все в целом напоминало арену, окруженную стеной из серого камня. Они въехали в эту яму через туннель, ведущий к месту работ в глубине копей, и теперь двигались по узкому скату, который под тем же углом в сорок пять градусов продолжал спускаться на дно шахты в двухстах футах под ними. С обеих сторон была головокружительная пропасть. Большая круглая дыра достигала мили в поперечнике, а ее крутые стены поднимались от подножия на четыреста футов.

Твентимен-Джонс продолжал лекцию:

– Это вулканическая трубка – дыра, продутая из глубин Земли в начале времен. Через нее на поверхность поступала расплавленная магма. Здесь при температурах солнца, под огромным давлением возникали алмазы, и огненная лава уносила их на поверхность. – Шаса осматривался, поворачивая голову, чтобы увидеть весь огромный раскоп, а доктор Твентимен-Джонс продолжал: – Потом трубку на глубине перекрыло, магма застыла и отвердела. Верхний слой, открытый воздуху и солнцу, окислился в классический «желтый грунт» алмазоносной формации. Мы одиннадцать лет пробивались сквозь этот слой и только недавно дошли до «голубого грунта». – Он широким жестом обвел голубой камень, из которого состояло дно огромной ямы. – Это глубокое отложение остывшей магмы, твердой, как железо, и набитой алмазами, как булочка – печеным изюмом.

Они достигли дна и выбрались из вагонетки.

– В сущности, операция очень простая, – продолжал Твентимен-Джонс. – С рассветом приходит новая смена и начинает убирать результаты вечернего взрыва. Разбитую руду грузят в тележки и отправляют на поверхность. Потом намечают места, бурят отверстия для следующего взрыва и закладывают заряды. В сумерках мы вывозим смену, и бригадир поджигает фитили. После взрыва мы оставляем раскоп на ночь, чтобы камни осели и дым рассеялся, а на следующее утро повторяем весь процесс. Вот это, – он показал на груду разбитых голубых камней, – результат вчерашнего взрыва. Отсюда мы начнем сегодня.

Шаса не думал, что его так очарует этот огромный раскоп, но с каждым днем его интерес усиливался. Его не отпугивали даже жара и пыль. Когда в полдень на неровный каменный пол падали отвесные солнечные лучи, жар, который задерживали крутые стены, становился невыносимым. Когда молотобойцы взмахивали своими десятифунтовыми молотами и разбивали крупные куски на более удобные для обработки, от руды поднималась пыль, похожая на муку. Она густым облаком накрывала рабочих, грузивших руду в тележки, облепляла их лица и тела и превращала в призрачно-серых альбиносов.

– Многие шахтеры заболевают чахоткой, – признался Твентимен-Джонс. – Пыль превращает их легкие в камень. В идеале эту руду следовало бы обливать водой и постоянно держать влажной, чтобы убрать пыль, но воды не хватает. Не хватает даже для промывочных работ. И мы не можем тратить воду на то, чтобы смачивать руду. Поэтому люди болеют и умирают. Но нужно десять лет, чтобы болезнь поразила легкие, а мы даем им или их вдовам хорошую пенсию, и инспектор относится к нам с пониманием, хотя это его понимание дорого стоит.

В полдень Твентимен-Джонс окликнул Шасу.

– Ваша матушка сказала, что вы должны работать только половину смены. Я поднимаюсь наверх. Идете со мной?

– Я лучше останусь, сэр, – почтительно ответил Шаса. – Хочу посмотреть, как бурят отверстия для взрывчатки.

Твентимен-Джонс печально покачал головой:

– Яблочко от яблоньки! – и ушел, что-то бормоча.

Бригадир позволил Шасе поджечь фитили – под его внимательным присмотром. Шаса ощущал свою важность и силу, когда прикасался к трубе, по которой фитиль проходил, или к запальному электроду у связанных концов фитилей; он видел, как огонь бежит по извивам белых фитилей, делая их сверкающе-черными в облаке голубого дыма.

Он поднялся наверх вместе с бригадиром под крики «Огонь в дыре!» и ждал у выхода из туннеля, пока не почувствовал, как дрогнула земля под ногами.

Потом верхом на Пресвитере Иоанне – пыльный, потный, усталый до мозга костей и на редкость счастливый – поехал назад вдоль водопровода.

Он даже не думал о ней, но когда добрался до насосной, она была там, сидела на серебристой водопроводной трубе. Потрясение было таким, что Пресвитер Иоанн шарахнулся, и Шасе пришлось ухватиться за луку, чтобы усидеть в седле.

Она надела на голову венок из диких цветов и расстегнула ворот блузки. В одной из книг библиотеки Вельтевредена был рисунок: сатиры и нимфы, танцующие в лесу. Книгу держали в запретной части библиотеки и ключ хранился у матери, но Шаса часть своих карманных денег вложил в создание дубликата, и легко одетые нимфы стали его любимицами среди этих сокровищ эротики.

Аннелиза была одной из них, дриадой, только отчасти человеком. Она застенчиво скосила на него глаза. Зубы у нее были очень белые и торчали вперед.

– Здравствуй, Аннелиза.

Голос его предательски дрогнул, а сердце билось так отчаянно, что он испугался, как бы оно не застряло в горле и не задушило его.

Она улыбнулась, но ничего не ответила, только медленным движением погладила свою руку от запястья до голого плеча. Он смотрел, как ее пальцы поднимают золотистые волоски на предплечье, и у него сжалось в паху.

Она наклонилась вперед, прижимая указательный палец к нижней губе и по-прежнему застенчиво улыбаясь, и ее груди изменили форму, ворот раскрылся, и Шаса увидел, что кожа под расстегнутой блузкой такая белая и прозрачная, что сквозь нее просвечивают голубые жилки.

Он вынул ноги из стремян и перекинул ногу через круп Пресвитера Иоанна, но девушка вскочила, высоко приподняла юбку, сверкнув белыми бедрами, перепрыгнула через трубу и исчезла в густых зарослях на склоне за станцией.

Шаса побежал за ней через густой подлесок. Ветки царапали ему лицо и цеплялись за ноги. Один раз он услышал, как девушка хихикает впереди, не очень далеко, но под ногу ему подвернулся камень, и он тяжело упал, задохнувшись. А когда встал и хромая пошел за ней, она исчезла.

Еще какое-то время он блуждал по кустам. Его пыл быстро остывал. Когда он вернулся к насосной станции, Пресвитер Иоанн воспользовался возможностью и убежал. Шаса кипел от злости на себя и на девушку.

Путь до бунгало был неблизкий, и только теперь Шаса понял, насколько устал. К тому времени как он вернулся домой, уже стемнело. Пони с пустым седлом вызвал тревогу, но беспокойство Сантэн сразу сменилось гневом, как только она увидела сына.

* * *

Через неделю начало сказываться однообразие работы на жаре и в пыли, и Твентимен-Джонс перевел Шасу к главной лебедке транспортного механизма. Механик при лебедке оказался молчаливым, мрачным и очень ревниво относился к своей работе. Он не позволял Шасе притрагиваться к рычагам управления лебедкой.

– Этого не разрешает мой профсоюз.

Он упрямо стоял на своем, и через два дня Твентимен-Джонс перевел Шасу на участок выдерживания.

Здесь бригады голых по пояс, поющих хором рабочих-овамбо вываливали руду и разравнивали ее под открытым небом под присмотром белых надзирателей и черных бригадиров.

Участок выдерживания был резервом шахты Х’ани – там, на участке площадью в четыре поля для поло, лежали тысячи тонн руды. Когда голубую землю взрывом вырывает из трубки, она тверда, как бетон; только гелигнит и десятифунтовые молоты могут разбить ее. Но полежав полгода на участке под солнцем и ветром, она становится хрупкой и разламывается, тогда ее можно снова грузить в вагонетки и отвозить на дробилку и в промывочное устройство.

Шасу поставили старшим над сорока рабочими-овамбо, и скоро он подружился с бригадиром, тоже овамбо. Как у всех представителей черных племен, у бригадира было два имени: племенное, которое он не сообщил своим белым нанимателям, и рабочее, Мозес (Моисей). Он был лет на пятнадцать моложе других бригадиров, и отобрали его за ум и инициативность. Он хорошо говорил по-английски и на африкаансе, и уважение, с каким черные рабочие обычно относятся к сединам, заслужил сапогом, дубинкой и едким словом.

– Будь я белым, – однажды сказал он Шасе, – я бы взял работу Доктелы. – Доктелой овамбо называли Твентимен-Джонса. Мозес продолжал: – Когда-нибудь я ее получу, эту работу, а если не я, то мой сын.

Шасу вначале шокировало, а потом заинтересовало такое нелепое утверждение. Он никогда раньше не встречал черного, который не знал бы свое место в обществе. В этом высоком овамбо было что-то тревожное; он походил на изображение египетского фараона из запретной части библиотеки в Вельтевредене, но эта тень опасности делала его еще более интересным для Шасы.

Они обычно проводили вместе обеденное время. Шаса помогал Мозесу подучиться чтению и письму, используя растрепанный линованный блокнот, который был самым ценным имуществом бригадира. В обмен овамбо учил Шасу своему языку, особенно божбе и оскорблениям, а также значению рабочих песен, в большинстве непристойных.

«Делать детей – работа или удовольствие?» – таким риторическим вопросом начиналась любимая песня Шасы; он подхватывал ее к восторгу всей бригады, которой командовал: «Нет, не работа, иначе белый человек заставил бы нас делать ее вместо него».

Шасе только что исполнилось четырнадцать. Некоторые из тех, кем он командовал, были втрое старше его, но никому из них это не казалось странным. Напротив, они охотно отзывались на его насмешки, солнечную улыбку и жалкие потуги говорить на их языке. Вскоре его бригада делала пять грузов руды там, где другие делали четыре, и вторую неделю они закончили на первом месте.

Шаса был слишком увлечен работой и своими новыми друзьями, чтобы заметить мрачные взгляды белого надзирателя, и даже когда тот злобно говорил о черных и чернолюбах, Шаса не относил это к себе лично.

В третью субботу, после того как рабочие получили недельное жалованье, он поехал по приглашению Мозеса к нему домой, и они вместе час просидели на залитой солнцем веранде дома. Шаса пил из калебаса кислое молоко, поданное застенчивой и красивой молодой женой Мозеса, и помогал читать вслух «Историю Англии»Маколея, которую утащил из бунгало и привез в своей седельной сумке.

Эта книга относилась к обязательному чтению Шасы в школе, и поэтому он считал себя авторитетом; он наслаждался необычной ролью учителя, пока Мозес не закрыл книгу.

– Тяжелая работа, Хорошая Вода, – он дословно перевел имя Шасы на язык овамбо, – трудней, чем разбрасывать руду летом. Потружусь над этим позже.

Он прошел в свою однокомнатную хибарку, положил книгу в ящик и вернулся с газетой.

– Давай попробуем это. – Он протянул газету Шасе. Тот расправил ее на коленях. Это была низкопробная желтая газета, и ее краска пачкала пальцы. Наверху первой полосы было название – «Umlomo Wa Bantu», и Шаса с трудом перевел: «Голос черного народа», – и посмотрел на колонки текста. Статьи в основном были на английском, хотя попадались и заметки на местном языке.

Мозес показал на редакционную статью, и они начали ее читать.

– Что такое Африканский национальный конгресс? – удивился Шаса. – И кто такой Джабаву[113]?

Овамбо принялся энергично объяснять. Шаса слушал, и его интерес сменялся тревогой.

– Джабаву – отец банту и всех черных племен, всего черного народа. Африканский национальный конгресс – это пастух, который охраняет наш скот.

– Не понимаю.

Шаса покачал головой. Ему не нравилось русло, в которое свернул разговор, и он начал ерзать, когда Мозес процитировал:

– «Твой скот отобрали, мой народ. Иди верни его! Иди освободи его! Оставь свое старинное ружье и обратись к перу. Возьми бумагу и чернила, ибо они станут твоим щитом. У тебя отобрали права. Возьми перо, обмакни в чернила. И сражайся пером».

– Это политика, – прервал его Шаса. – Черные не занимаются политикой. Это дело белых.

Таков был краеугольный камень жизни в Южной Африке.

Огонь в глазах Мозеса погас, он взял у Шасы газету и встал.

– Верну книгу, когда прочту.

И, не глядя Шасе в глаза, ушел в дом.

* * *

В понедельник Твентимен-Джонс остановил Шасу у входа на участок выдерживания.

– Думаю, вы узнали о выдерживании все необходимое. Пора перейти в корпус дробления и промывки.

Рядом с тележкой, полной выдержанной руды, они зашагали вдоль рельсов к главной фабрике. Твентимен-Джонс заметил:

– Не нужно слишком близко сходиться с черными рабочими, мастер Шаса. Вот увидите, они постараются воспользоваться этим знакомством.

Шаса вначале удивился, потом рассмеялся:

– Ах, вы про Мозеса! Он не рабочий, он бригадир – и очень умный, сэр.

– Слишком умный, себе во вред, – печально согласился Твентимен-Джонс. – Умные всегда бывают недовольны и причиняют неприятности. По мне, всегда лучше тупой честный черномазый. Ваш друг Мозес пытается организовать на шахте союз рабочих.

Шаса от дедушки и матери знал, что большевики и профсоюзы – страшные чудовища, стремящиеся подорвать основы цивилизованного общества. Он пришел в ужас, узнав, что Мозес один из них, но Твентимен-Джонс продолжал:

– Мы также подозреваем, что он в центре операций НТА.

НТА… еще одно чудовище, угрожающее цивилизованному существованию, – незаконная торговля алмазами, продажа украденных камней. Шасе претила мысль, что его друг может одновременно быть деятелем профсоюза и незаконным торговцем.

Но следующие слова Твентимен-Джонса заставили его окончательно приуныть:

– Боюсь, мистер Мозес возглавляет список тех, кого мы уволим в конце месяца. Он опасный человек. Придется от него избавиться.

«Они хотят избавиться от него, потому что мы друзья, – подумал Шаса. – Это все из-за меня». Его охватило чувство вины, которое почти сразу сменил гнев. Гневные слова рвались с языка. Ему хотелось крикнуть: «Это несправедливо!» Но он взглянул на Твентимен-Джонса и чутьем понял, что его защита только ухудшит положение Мозеса.

Он пожал плечами.

– Вам виднее, сэр, – согласился он и увидел, как слегка расслабились плечи его спутника.

«Мама, – подумал он. – Я поговорю с мамой. – И потом с раздражением: – Если бы я только сам мог распорядиться, что сделать». Тут ему пришло в голову, что именно это и имела в виду мать, говоря о власти. Способность менять и направлять существующий порядок вещей.

– Власть, – сказал он себе. – Когда-нибудь у меня будет власть. Огромная власть.

* * *

Работа на дробилках оказалась более интересной. Хрупкую выдержанную руду загружали в барабаны и оттуда через хопперы подавали под валки, которые измельчали ее до пригодности к промывке. Машины были массивные, мощные, когда руда с непрерывным грохотом вываливалась из хопперов в загрузочный лоток и втягивалась во вращающиеся стальные валки, гул оглушал. Сто пятьдесят тонн в час подавались с одного конца в виде комковатых кусков величиной с арбуз и выходили с другого конца гравием или пылью.

Брат Аннелизы Стоффель – в прошлое посещение Х’ани он отрегулировал старый «форд» Шасы, а еще искусно подражал птичьим крикам – теперь был подмастерьем в дробилке. Ему поручили все показать Шасе, и он энергично и с удовольствием взялся выполнять поручение.

– Нужно быть очень внимательным при регулировке треклятых валков, иначе раздробишь проклятые алмазы в порошок. – Стоффель постоянными проклятиями и непристойностями подчеркивал свой недавно приобретенный статус мужчины и свою власть. – Пойдем, Шаса, покажу тебе точки смазки. Все их в начале каждой смены положено смазать. – Он пролез под массивный валок, крича Шасе на ухо, чтобы тот услышал: – В прошлом месяце один из наших подмастерьев сунул руку в подшипник, так-растак. Ее оторвало, как крыло цыпленку. Видел бы ты кровищу! – Он показал на сухие пятна на каменном полу и оцинкованных стенах. – Парень, говорю тебе, кровь била, как из садового шланга. – Стоффель, как обезьяна, вскарабкался на металлический мостик, и они увидели сверху столы с валками. – Один каффир из овамбо упал отсюда в барабан с рудой и, когда вышел с другой стороны валков, от него не осталось обломка кости больше твоего пальца. Да, парень, чертовски опасная тут работа, – гордо говорил он Шасе. – Все время смотри в оба.

Когда гудок шахты обозначил время ланча, Стоффель отвел Шасу в тень, за здание дробилки, и они удобно устроились за вентиляторами. Под предлогом работы они могли открыто общаться, и Шаса в синем рабочем комбинезоне чувствовал себя взрослым и очень важным, когда открывал коробку с ланчем, приготовленным для него поваром из бунгало.

– Цыплята, сандвичи с языком и булочки с джемом, – проверил он содержимое. – Хочешь, Стоффель?

– Нет, парень, вон сестра несет мне харчи.

И Шаса утратил всякий интерес к своему ланчу.

Аннелиза жала на педали черного «раджа»[114], с руля свисали судки. После встречи у насосной Шаса видел ее впервые, хотя каждый день искал взглядом. Заправив юбку в штанишки, чтобы не попадала в цепь, она стоя ритмично жала на педали. Когда она въехала в ворота дробилки, ветер облепил платьем грудь.

По сравнению со стройными смуглыми руками и ногами ее груди были непропорционально велики.

Шаса зачарованно смотрел на нее. Она увидела его рядом с братом, и ее осанка сразу изменилась. Девушка опустилась на сиденье, расправила плечи, сняла одну руку с руля и попыталась поправить взъерошенные ветром волосы. Затормозила «радж», убрала ноги с педалей, слезла и прислонила велосипед к кожуху вентилятора.

– Что на обед, Лиза? – спросил Стоффель.

– Сосиски с пюре. – Она передала ему судки. – То же, что всегда.

Рукава ее платья задрались, и, когда она подняла руки, Шаса увидел у нее под мышками спутанные и влажные от пота светло-рыжие волосы и быстро свел ноги.

– Ну, сестра, – сказал недовольно Стоффель. – Всегда сосиски с пюре!

– В следующий раз попрошу маму приготовить телятину с грибами.

Она опустила руки, и Шаса понял, что все еще смотрит на них и не может оторвать взгляд. Девушка расстегнула ворот блузки, и Шаса увидел легкую краску у нее на горле, но на него она по-прежнему не смотрела.

– Спасибо за эту ерунду, – отпустил ее Стоффель, но она не торопилась уходить.

– Можешь поесть моего, – предложил Шаса.

– Я с тобой поменяюсь, – великодушно согласился Стоффель. Шаса заглянул в судки и увидел комковатое картофельное пюре с тонким слоем жирной подливки.

– Я не голоден. – Он впервые прямо обратился к девушке: – Хочешь сандвич, Аннелиза?

Она разгладила юбку на бедрах и наконец взглянула на него прямо. Глаза у нее были раскосые, как у дикой кошки. Она застенчиво улыбнулась.

– Когда мне что-нибудь от тебя понадобится, Шаса Кортни, я свистну. Вот так.

Она сложила губы розовым бутончиком и засвистела, как заклинатель змей, медленно поднимая указательный палец в откровенно непристойном жесте.

Стоффель радостно загоготал и ущипнул Шасу за руку.

– Парень, да она тебя в краску вогнала!

Шаса отчаянно покраснел и лишился дара речи, а Аннелиза подчеркнуто отвернулась от него и взяла велосипед. Стоя на педалях и вихляя передним колесом «раджа» из стороны в сторону, так что от движений отчетливо выделялись ее круглые ягодицы, она проехала в ворота дробилки.

Этим вечером, поворачивая Пресвитера Иоанна на тропу возле водопроводной трубы, Шаса ощущал, как от предчувствия частит его пульс. Приближаясь к насосной, он пустил пони шагом, боясь разочарования и не желая поворачивать за угол здания.

И все же он не был готов к потрясению, которое испытал, когда увидел ее, гибко обвившуюся вокруг подпорки водопроводной трубы. Шаса онемел: она медленно развернулась и подошла к голове пони, по-прежнему не глядя на него.

Девушка взялась за ремень недоуздка и принялась ласково разговаривать с пони:

– Какой красивый мальчик… – Пони фыркнул и переступил с ноги на ногу. – Какой замечательный мягкий нос. – Она медленными движениями гладила ему морду. – Хочешь поцелуйчик, красивый мальчик?

Она выпятила губы, розовые, мягкие и влажные, посмотрела на Шасу и, наклонившись, обняла пони за шею и поцеловала в морду. Продлила поцелуй на несколько секунд, потом прижалась щекой к щеке пони. Начала раскачиваться, гортанно напевая и поводя бедрами, и снова посмотрела на Шасу раскосыми глазами.

Он пытался что-то сказать, охваченный потоком переживаний, а она передвинулась к плечу пони и принялась гладить его бок.

– Такой сильный.

Она легко, почти ненамеренно, задела бедро Шасы, потом рука вернулась – более целенаправленно, но девушка по-прежнему не смотрела ему в лицо. Он не мог прикрыться, не мог скрыть сильнейшего отклика на ее прикосновение, и она неожиданно громко и насмешливо рассмеялась, отскочила и подбоченилась.

– Собираешься встать лагерем, Шаса Кортни? – спросила она. Он, смущенный и озадаченный, тупо покачал головой. – А чего ж ставишь палатку?

Она смеялась, бесстыже разглядывая бугор на его брюках, и он неловко согнулся в седле. С обескураживающим непостоянством она как будто пожалела его, прошла к голове пони и повела его по тропе, давая Шасе возможность прийти в себя.

– Что мой брат наболтал тебе про меня? – спросила она, не оглядываясь.

– Ничего, – заверил он.

– Не верь ни одному его слову. – Она не поверила. – Он всегда говорит обо мне гадости. Он говорил тебе про Фьюри, шофера?

Все на шахте знали, что жена Джерарда Фьюри после Рождества застукала их вдвоем в кабине грузовика. Жена Фьюри была старше матери Аннелизы, но поставила Аннелизе по синяку под каждый глаз и изорвала в клочья единственное хорошее платье девушки.

– Он мне ничего не говорил, – упрямо повторил Шаса и с интересом спросил: – А что случилось?

– Ничего, – быстро ответила она. – Это все вранье. – И потом, меняя направление разговора, спросила: – Хочешь, я тебе кое-что покажу?

– Да, пожалуйста, – воскликнул Шаса.

Он догадывался, что это может быть.

– Дай руку.

Она подошла к стремени, он протянул руку, и их пальцы переплелись. Он поднял ее. Она оказалась легкой и сильной. Села за ним, перекинув ноги через круп пони, и обеими руками ухватила Шасу за пояс.

– Поезжай по левой тропе.

Она направляла. Около десяти минут они ехали молча.

– Сколько тебе лет? – спросила она наконец.

– Почти пятнадцать.

Чуть отступая от истины, она сказала:

– А мне через два месяца шестнадцать.

И если раньше были сомнения в том, кто здесь главный, это заявление успешно решило проблему. Шаса уступил, и она почувствовала это в его посадке. Аннелиза прижалась грудью к его спине, как бы подчеркивая, кто кем командует, и ее груди, большие и упругие, обожгли его сквозь тонкую хлопчатобумажную рубашку.

– Куда мы едем? – спросил он после очередного долгого молчания. Они проезжали мимо бунгало.

– Тише! Покажу, когда приедем.

Тропа сузилась, стала более неровной. Шаса сомневался, что кто-нибудь ходил здесь в прошлые месяцы, кроме мелких лесных зверьков, все еще живших близ шахты.

Наконец тропа окончательно исчезла у основания холма, и Аннелиза слезла с пони.

– Оставь лошадь здесь.

Он стреножил пони и с интересом осмотрелся. Он никогда еще не забирался так далеко вдоль подножия горы. Они ушли от бунгало не меньше чем на три мили.

Под ними глубоко вниз уходила крутая осыпь, земля была изрезана ущельями и трещинами, заросшими густым колючим подлеском.

– Пошли, – приказала Аннелиза. – У нас мало времени. Скоро стемнеет.

Она нырнула под ветку и двинулась вниз по склону.

– Эй! – предупредил Шаса. – Не спускайся. Поранишься.

– Испугался! – насмешливо сказала она.

– Нет.

Насмешка обожгла его, и они вдвоем спустились по каменистому склону. Один раз Аннелиза остановилась, чтобы сорвать с куста гроздь желтых цветов, и они продолжили спуск, помогая друг другу в трудных местах, пролезая под колючими ветвями, покачиваясь на камнях и перепрыгивая через провалы, как горные кролики, пока не достигли дна ущелья и не остановились перевести дух.

Шаса откинулся назад и посмотрел вверх, на утес, крутой, как стена крепости, но Аннелиза потянула его за руку, чтобы привлечь внимание.

– Это тайна. Поклянись, что никому не скажешь, особенно моему брату.

– Хорошо, клянусь.

– Нет, ты должен сделать это правильно. Подними правую руку и приложи другую к сердцу.

Она заставила его дать торжественную клятву, потом взяла за руку и провела через груду поросших мхом камней.

– Наклонись!

Шаса послушался. Тогда она отвела поросшую густой листвой ветку, которая закрывала углубление среди камней. Шаса ахнул и отступил, наполовину выпрямившись. Углубление было устроено как склеп. На полу стояли кувшины с дикими цветами, но цветы увяли и высохли. За цветами небольшой пирамидой лежала груда белых костей, ее венчал человеческий череп с пустыми глазницами и желтыми зубами.

– Кто это? – спросил Шаса, в суеверном страхе вытаращив глаза.

– Ведьма горы. – Аннелиза взяла его за руку. – Я нашла здесь кости и сделала это место волшебным.

– Откуда ты знаешь, что это ведьма?

Шасу охватил суеверный страх, и его голос дрожал.

– Она мне сама сказала.

Это вызывало в воображении такие страшные картины, что Шаса не стал дальше расспрашивать. Кости и череп сами по себе были достаточно страшны, а голоса с того света в сотни раз хуже, и у Шасы волоски на шее и на предплечьях встали дыбом. Он смотрел, как девушка меняет увядшие цветы на свежие желтые гроздья акации. Потом она присела и снова взяла его руку.

– Ведьма дарит тебе одно желание, – прошептала она, и Шаса задумался. – Чего ты хочешь?

Она потянула его за руку.

– Я могу пожелать что угодно?

– Да, все что угодно, – подтвердила она, выжидательно глядя ему в лицо.

Шаса взглянул на побелевший череп, и его страх рассеялся; внезапно его охватило новое ощущение. Словно кто-то потянулся к нему; это было ощущение тепла и уюта, какие он раньше испытывал только в детстве, когда мать подносила его к груди.

На темени у черепа еще сохранились обрывки сухой кожи, похожей на коричневый пергамент, и крошечные зернышки черных волос, мягкие пушистые маленькие шарики, как на голове цивилизованного бушмена, который пасет молочных коров на станции по дороге в Виндхук.

– Все что угодно? – повторил он. – Я могу пожелать что хочу?

– Да, все что хочешь.

Аннелиза прижалась к нему. Она была мягкая и теплая, и от ее тела сладко пахло молодым потом.

Шаса наклонился вперед, коснулся белой кости лба, и ощущение тепла и уюта стало сильней. Он почувствовал ласковое милосердие и любовь – да, любовь, как будто его увидел кто-то, кто глубоко его любит, кому он дорог.

– Я хочу, – негромко, почти шепотом, почти мечтательно, сказал он, – обладать огромной властью.

Ему показалось, что при прикосновении к черепу пальцы его закололо, словно разрядом статического электричества, и он резко отдернул руку.

Аннелиза досадливо вскрикнула и отодвинулась от него.

– Дурацкое желание. – Она рассердилась. Он не понимал почему. – Глупый мальчишка! Ведьма не выполнит такое глупое желание. – Она вскочила и отвела ветку от входа в нишу. – Уже поздно. Пора возвращаться.

Шаса не хотел уходить и медлил.

Аннелиза позвала со склона:

– Пошли, через час стемнеет.

Когда он добрался до тропы, она сидела на камне лицом к нему.

– Я поранилась.

Она произнесла это как обвинение. Оба раскраснелись и запыхались после подъема.

– Извини, – ответил он. – Где поранилась?

Девушка приподняла юбку до середины бедра. Ветка репейника поцарапала ее, и на гладкой внутренней поверхности ляжки алела длинная царапина. Кожа была едва задета, но все же цепочка капель краснела, как ожерелье из крошечных рубинов. Он смотрел на это, словно зачарованный, а она снова села спиной к камню, подняла колени и развела бедра, прижимая смятую юбку к промежности.

– Смажь слюной, – приказала она.

Он послушно склонился между ее ног и послюнил палец.

– У тебя палец грязный, – укорила она.

– Что же делать? – растерялся он.

– Языком послюни. Языком.

Он еще больше наклонился и коснулся раны кончиком языка. Лизнул. У ее крови был солоноватый необычный вкус.

Она положила руку ему на шею и погладила густые темные кудри.

– Да, вот так, очисть ее, – шептала она. Ее пальцы вцепились в волосы Шасы, она держала его голову, вжимая в свою кожу, а потом нарочно начала направлять ее все выше, другой рукой поднимая юбку по мере того, как поднимался его рот.

Заглянув между ее расставленных бедер, Шаса увидел, что она сидит на одежде, на белой ткани с розовыми цветами, и потрясенно осознал, что за те несколько минут, что она оставалась одна, она сняла панталоны и постелила на мох камня. Под юбкой ничего не было.

* * *

Шаса проснулся внезапно и не сразу понял, где он. Под спиной твердая земля, в плечо впились камни, какая-то тяжесть на груди мешает дышать. Он замерз, его обступила темнота. Топнул и фыркнул Пресвитер Иоанн, и Шаса увидел его голову на фоне звезд.

Неожиданно он вспомнил. Нога Аннелизы лежала на его ноге, лицом девушка прижималась к его горлу, а ее тело давило ему на грудь. Он оттолкнул ее так резко, что она проснулась с криком.

– Темно! – тупо сказал он. – Нас уже, наверно, ищут.

Он хотел встать, но его брюки были спущены ниже колен.

Он вспомнил, как привычно она расстегнула их и спустила. Подтянул и завозился с ширинкой.

– Надо возвращаться. Мать…

Аннелиза рядом с ним прыгала на одной ноге, пытаясь просунуть вторую в панталоны. Шаса посмотрел на звезды. Орион на горизонте.

– Уже десятый час, – мрачно сказал он.

– Ты зачем заснул? – взвыла она и положила руку ему на плечо, чтобы встать. – Папаша меня высечет. Он сказал, что в следующий раз убьет меня.

Шаса вывернулся из-под ее руки. Ему хотелось уйти, но он знал, что не сможет.

– Это ты виноват. – Она подтянула панталоны до пояса, расправила юбку. – Я скажу папаше, что это ты виноват. А то он за хлыст схватится. Да он просто спустит с меня шкуру.

Шаса отвязал пони. Он не мог ясно мыслить, еще не пришел в себя и хотел спать.

– Я не позволю. – Его рыцарство было неуверенным и неубедительным. – Я не позволю ему обижать тебя.

Казалось, это только разъярило ее.

– Что ты можешь сделать? Ты еще ребенок. – Это слово как будто натолкнуло ее на новую мысль. – А что если у меня будет от тебя ребенок? Он будет незаконнорожденный. Ты не думал об этом, когда совал в меня свою пипку? – язвительно спросила она.

Шасу поразила несправедливость обвинения.

– Ты сама меня подзуживала. Если бы не ты, я бы этого не сделал.

– Много нам сейчас от этого толку. – Она заплакала. – Вот бы нам убежать!

Эта мысль показалась Шасе привлекательной, и он с большой неохотой отогнал ее.

– Пошли, – сказал он и подсадил девушку на спину Пресвитера Иоанна, потом сел сам.

Завернув за отрог горы, они увидели внизу под собой факелы поисковых отрядов. Огни были и на дороге, передвигались они медленно – очевидно, отряды обыскивали обочины – и наконец, спустившись в лес под горой, подростки услышали перекличку голосов.

– Папаша меня на этот раз убьет! Он смекнет, чем мы занимались.

Она сопела и всхлипывала. Эта ее жалость к себе раздражала Шасу. Он давно уже бросил попытки успокоить ее.

– Как он узнает? – выпалил он. – Его там не было.

– Думаешь, я с тобой первым занималась этим? – спросила она, стараясь уязвить. – Я делала это со многими, и папаша дважды меня поймал. Его не проведешь!

При мысли, что она проделывала такие удивительные штуки с другими, Шасу охватила жгучая ревность, и ему с трудом удалось ее подавить с помощью разума.

– Что ж! – сказал он. – Раз он знает о других, тебе не поможет, если ты попытаешься все свалить на меня.

Она загнала себя в ловушку и вновь душераздирающе зарыдала. И по-прежнему театрально плакала, когда их увидела на тропе поисковая группа.

* * *

Шаса и Аннелиза сидели в противоположных концах гостиной бунгало, инстинктивно стараясь держаться подальше друг от друга. Когда снаружи послышались шорох шин «даймлера» и скрип гравия, Аннелиза снова принялась всхлипывать; она терла глаза, пытаясь выжать из них слезы.

Они слышали быстрые, легкие шаги Сантэн по веранде и более тяжелые широкие шаги Твентимен-Джонса.

Шаса встал и протянул руки в жесте раскаяния: в дверях показалась Сантэн.

Она была в бриджах, сапогах и твидовом пиджаке – своем обычном наряде для верховой езды, с повязанным на горле желтым шарфом. Она раскраснелась, и на ее лице читались одновременно облегчение и ярость, как у ангела мщения.

Аннелиза увидела ее и издала крик боли, причем на этот раз притворный только наполовину.

– Закрой рот, девка, – негромко велела Сантэн. – Или я позабочусь, чтобы тебе было о чем болтать.

Она повернулась к Шасе.

– Кто-нибудь из вас ранен?

– Нет, мама.

Он повесил голову.

– Пресвитер Иоанн?

– О, он в порядке.

– Тогда все. – Ей не требовалось никакие объяснения. – Доктор Твентимен-Джонс, сделайте одолжение, отведите эту юную леди к ее отцу. Не сомневаюсь, он знает, как обойтись с ней.

Сантэн час назад коротко поговорила с отцом девушки, рослым, лысым, пузатым, с татуировками на мускулистых руках. Красноглазый и негодующий, распространяя запах дешевого бренди, сжимая и разжимая волосатые кулаки, он выражал вполне определенные намерения относительно своей единственной дочери.

Твентимен-Джонс взял девушку за руку, поднял и, всхлипывающую, повел к двери. Когда он проходил мимо Сантэн, ее лицо смягчилось и она коснулась его руки.

– Что бы я без вас делала, доктор Твентимен-Джонс? – негромко спросила она.

– Полагаю, вы вполне справились бы сами, миссис Кортни, но я рад, что могу помочь.

Он вытащил Аннелизу из комнаты, и они услышали, как заработал мотор «даймлера».

Лицо Сантэн снова затвердело, и она повернулась к Шасе. Он заерзал под ее взглядом.

– Ты проявил непослушание, – сказала она. – Я предупредила: держись подальше от этой курочки.

– Да, мама.

– Она переспала с половиной мужчин на шахте. Когда вернемся в Виндхук, надо будет показать тебя врачу.

Он содрогнулся и невольно посмотрел вниз: представил себе, как целое войско отвратительных микробов ползает по его интимным местам.

– Неповиновение само по себе достаточно скверно, но что ты сделал непростительного? – спросила она.

Шаса без особого труда мог дать с десяток ответов.

– Ты проявил глупость, – сказала Сантэн. – Ты был так глуп, что допустил, чтобы тебя поймали. Это худший грех. Теперь ты стал посмешищем для всей шахты. Как ты сможешь командовать, когда сам сбиваешь себе цену?

– Я не думал об этом, мама. Я вообще ни о чем не думал. Все произошло как-то само собой.

– Что ж, теперь подумай, – сказала она. – Пока будешь сидеть в горячей ванне с половиной бутылки «лизола»[115], подумай об этом хорошенько. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мама.

Он подошел к ней, и после недолгого колебания она подставила ему щеку.

– Прости, мама. – Он поцеловал ее. – Прости, что заставил стыдиться меня.

Ей хотелось обнять его, притянуть к себе прекрасную любимую голову, сказать, что никогда не будет его стыдиться…

– Спокойной ночи, Шаса, – сказала она, оставаясь холодной и чопорной, пока он не вышел из комнаты и она не услышала его унылые шаги в коридоре. Только тогда ее плечи поникли.

– О мой дорогой, мой малыш, – прошептала она. Неожиданно впервые за многие годы ей захотелось чего-нибудь успокоительного, одуряющего. Она подошла к массивному шкафу, достала тяжелый графин, налила коньяку и пригубила. Спиртное перцем обожгло язык, от паров на глазах выступили слезы. Сантэн проглотила коньяк и отставила стакан.

«Это не очень поможет», – решила она и направилась к столу. Села в мягкое кресло и почувствовала себя маленькой, хрупкой, уязвимой. Для Сантэн это ощущение было совершенно чуждым, и она испугалась.

– Вот оно, – прошептала Сантэн. – Он становится мужчиной. – Она вдруг почувствовала ненависть к девчонке. – Грязная шлюшка. Он еще не готов для этого. Она слишком рано выпустила демона, демона крови де Тири.

Сантэн была хорошо знакома с этим демоном, ведь он всю жизнь преследовал ее. Эта дикая, страстная кровь де Тири.

– О мой дорогой!

Она потеряет частицу его души, уже потеряла, поняла Сантэн. Одиночество набросилось на нее, как прожорливый зверь, который все эти годы поджидал в засаде.

Только двое мужчин могли скрасить ее одиночество. Отец Шасы – но он погиб в своей хрупкой машине из ткани и дерева, пока она беспомощно стояла и смотрела, как он обугливается и горит. Второй мужчина одним жестоким, бесчувственным поступком навсегда отдалился от нее. Майкл Кортни и Лотар Деларей… оба для нее сейчас мертвы.

С тех пор были любовники, много любовников. Короткие непрочные связи, ощущаемые только на уровне плоти, простое противоядие против кипения ее крови. Никому из них не было позволено проникнуть в глубины ее души. И вот теперь чудовище одиночества прорвалось сквозь эти охраняемые врата и разорило ее тайное укрытие. «Если бы только был кто-нибудь, – жаловалась она, как делала раньше только раз в жизни, когда родила златовласого Лотарова ублюдка. – Мужчина, которого я могла бы любить и который любил бы меня». Она наклонилась вперед в большом мягком кресле и взяла фотографию в серебряной рамке – ее она брала с собой всюду, куда бы ни поехала. Сейчас она принялась разглядывать лицо молодого человека в группе летчиков. Впервые она заметила, что за эти годы фотография поблекла и черты Майкла Кортни, отца Шасы, начали расплываться. Она смотрела на красивое молодое лицо и отчаянно старалась сделать картину в памяти более ясной и четкой, но та, казалось, еще больше расплывалась и отступала.

– О Майкл! – прошептала она. – Это было так давно. Прости меня. Пожалуйста, прости. Я пыталась быть сильной и смелой. Пыталась ради тебя и твоего сына, но…

Она снова поставила рамку с фотографией на стол и подошла к окну. Посмотрела в темноту. «Я потеряю свое дитя, – подумала она. – И однажды останусь одна, старая и уродливая… Мне страшно».

Она обнаружила, что дрожит, и обхватила себя руками. Ее реакция была быстрой и однозначной.

«На пути, который ты для себя выбрала, нет места слабости и жалости к себе. – Она собралась с силами и стояла одна, маленькая и прямая, в темной тихой комнате. – Надо идти вперед. Нельзя повернуть назад, нельзя спотыкаться. Ты должна идти до конца».

* * *

– Где Стоффель Бота? – спросил Шаса у старшего надзирателя дробилки, когда гудок возвестил начало ланча. – Почему его нет?

– Кто знает? – пожал плечами надзиратель. – Я получил записку из главной конторы о том, что он не придет. Там не говорится почему. Может, его уволили. Не знаю. Да мне все равно. Это был дерзкий ублюдок.

Остальную часть смены Шаса пытался заглушить чувство вины, сосредоточившись на потоке руды в валках.

Однако у входа в дробилку его остановили.

Мозес, старший с участка выдерживания, остановился перед Пресвитером Иоанном и взял его за голову.

– Я вижу тебя, Хорошая Вода, – сказал он своим мягким глубоким голосом.

– О, Мозес. – Шаса радостно улыбнулся, на мгновение забыв о неприятностях. – Я хотел зайти к тебе.

– Я принес книгу.

Мозес протянул ему «Историю Англии».

– Ты не мог прочесть ее, – возразил Шаса. – Не так быстро. На это нужны месяцы.

– Я не смогу прочесть ее, Хорошая Вода. Я ухожу с шахты Х’ани. Уезжаю завтра утром на грузовике в Виндхук.

– О нет! – Шаса свесился из седла и схватил его за руку. – Почему ты хочешь уйти, Мозес?

Подавляя чувство вины, Шаса сделал вид, что ни о чем не подозревает.

– Не мне хотеть или не хотеть. – Мозес пожал плечами. – Завтра на грузовиках уезжают многие. Их отобрал Доктела, а леди твоя мать объяснила причины и выдала всем месячную зарплату. Такой человек, как я, не задает вопросов, Хорошая Вода. – Он улыбнулся печальной и горькой улыбкой. – Вот твоя книга. Возьми.

Шаса оттолкнул книгу.

– Это мой подарок тебе.

– Хорошо, Хорошая Вода. Сохраню на память о тебе. Оставайся в мире.

Он отвернулся.

– Мозес, – позвал Шаса и не знал, что говорить дальше. Он порывисто протянул руку, и овамбо отступил на шаг. Белый человек и черный человек никогда не пожимают друг другу руки.

– Иди с миром, – настаивал Шаса, и Мозес украдкой огляделся, прежде чем принять его руку. Кожа у него оказалась странно прохладной. Шаса подумал, у всех ли черных так.

– Мы друзья, – сказал он, продлевая рукопожатие. – Верно?

– Не знаю.

– Как это?

– Не знаю, можем ли мы быть друзьями.

Он осторожно высвободил руку и отвернулся. И не оглядывался на Шасу, огибая ограду и уходя в поселок.

* * *

Колонна тяжелых грузовиков двигалась по равнине; машины шли с большими интервалами, чтобы не попасть в пыль, поднятую предыдущим грузовиком. Пыль высоко поднималась в нагретом воздухе, как желтый дым пожара в широкой полосе буша.

В кабине первого грузовика сидел Джерард Фьюри; его живот, прижатый рулем, свисал на колени; пуговицы были расстегнуты, оставляя открытой ямку пупка. Каждые несколько секунд Фьюри поглядывал в зеркало заднего обзора.

Грузовик был нагружен пожитками и мебелью семей, черных и белых, которых отправляли с шахты. На этом грузе сидели невезучие владельцы. Женщины, повязанные от пыли шарфами, прижимали к себе детей, когда грузовик подскакивал и раскачивался на неровной дороге. Старшие дети устроились среди багажа.

Фьюри протянул руку и немного поправил зеркало, чтобы лучше видеть девушку. Она сидела, зажатая между старым ящиком из-под чая и поношенной сумкой из искусственной кожи. Под спину она подложила свернутое одеяло и дремала; ее светловолосая голова поднималась и опускалась в такт движению грузовика. Одно ее колено было чуть поднято, короткая юбка задралась, во время сна колено отодвинулось в сторону, и Фьюри увидел панталоны с розами, обтягивающие гладкие юные бедра. Но вот девушка встрепенулась, сдвинула колени и повернулась.

Фьюри потел, и не только от жары; капли пота выступили на темной щетине, покрывавшей его небритый подбородок. Дрожащими пальцами он вынул изо рта окурок сигареты и осмотрел его.

Слюна, пропитав рисовую бумагу, испачкала ее желтым табачным соком. Он выбросил окурок в окно и зажег новую сигарету. Руль он держал одной рукой и смотрел в зеркало, дожидаясь, когда девушка снова шевельнется. Он уже пробовал эту молодую плоть, знал, какая она сладкая, теплая и доступная, и болезненно хотел повторить. И готов был пойти на любой риск ради новой возможности попробовать.

Впереди из знойного марева возникла рощица деревьев верблюжьей колючки. Он ездил по этой дороге так часто, что у него были свои ориентиры и ритуалы. Посмотрев на карманные часы, он хмыкнул. В этом пункте ему следовало бы быть уже двадцать минут назад. Но ведь машины перегружены новыми безработными и их жалким скарбом.

Он остановил машину у деревьев, выбрался на подножку, чувствуя, что все тело затекло, и крикнул:

– Хорошо, вы все. Короткая остановка. Женщины налево, мужчины направо. Всякий, кто не вернется через десять минут, остается здесь.

Он вернулся к грузовику первым и стал возиться у левого заднего колеса, делая вид, что проверяет клапан, но на самом деле наблюдая за девушкой.

Она вышла из-за деревьев, оправляя юбку. Недовольная, грязная от пыли, потная. Но увидев, что Фьюри смотрит на нее, она откинула голову, повертела крепкими маленькими ягодицами и сделала вид, что не видит его.

– Аннелиза, – прошептал он, когда девушка рядом с ним задрала босую ногу, чтобы забраться в кузов.

– Иди к черту, Джерард Фьюри! – прошипела она в ответ. – Оставь меня в покое, или я папаше пожалуюсь.

В любое другое время она ответила бы дружелюбнее, но ее бедра, ягодицы и спину еще покрывали лиловые полосы, оставленные отцовским кнутом. И Аннелиза временно утратила интерес к мужскому полу.

– Я хочу поговорить с тобой, – настаивал Фьюри.

– Поговорить, ха! Знаю я, чего ты хочешь.

– Встретимся вечером за лагерем, – взмолился он.

– Чтоб тебе яйца зажало!

Она взобралась в кузов, и в животе у Фьюри все перевернулось, когда он увидел ее длинные загорелые ноги.

– Аннелиза, я дам тебе денег.

Он был в отчаянии: желание сжигало его.

Аннелиза помолчала и задумчиво посмотрела на шофера. Его предложение стало откровением, открывавшим дорогу в новый мир волшебных возможностей. До сих пор ей и в голову не приходило, что мужчина может платить за то, что ей самой нравилось больше еды и сна.

– Сколько? – с интересом спросила она.

– Фунт, – предложил он.

Это большие деньги, столько она в жизни в руках не держала, но в ней проснулся торгашеский инстинкт, и ей хотелось посмотреть, как далеко можно зайти. Поэтому она мотнула головой и чуть отодвинулась, следя за ним краем глаза.

– Два фунта, – отчаянно прошептал Фьюри, и Аннелиза воспрянула духом.

Целых два фунта! Она почувствовала себя красивой и смелой. Ее ждет удача! Следы на спине и ногах блекли. Она скосила глаза с хитринкой, которая сводила его с ума, и увидела, что по его щекам катится пот, а нижняя губа дрожит.

Это еще больше подбодрило ее. Она набрала в грудь воздуха, задержала его, а потом отчаянно прошептала:

– Пять фунтов!

Она облизнула губы, пораженная собственной храбростью: ведь она назвала такую огромную сумму! Почти недельный заработок отца. Фьюри побледнел и дрогнул.

– Три, – выпалил он, но Аннелиза почувствовала, что он готов согласиться, и отпрянула с оскорбленным видом.

– Вонючий старик.

Она произнесла это с презрением и отвернулась.

– Хорошо! Хорошо! – капитулировал он. – Пять фунтов.

Аннелиза победоносно улыбнулась. Она открыла новый мир бесконечного богатства и наслаждения и вошла в него.

Она сунула палец в рот и облизала его.

– А если захочешь и этого, тебе это будет стоить еще фунт.

Теперь ее смелости не было предела.

* * *

Луна, которая несколько дней назад начала убывать, заливала пустыню расплавленной платиной, а тени под стенами ущелья казались свинцово-синими пятнами. По ущелью слабо разносились голоса из лагеря, кто-то рубил дрова, звякнуло ведро. Издалека была слышна почти птичья перекличка женщин у кухонного костра. Ближе завыла пара рыщущих шакалов: запахи кухонных котлов будоражили их, заставляя исторгать дикий, почти мучительный хоровой вопль.

Фьюри присел под утесом и закурил сигарету, глядя на ущелье, по которому должна была прийти девушка. Горящая спичка осветила его полное небритое лицо. Напряженно ожидая прихода девушки, он и не подозревал о том, что совсем рядом из лунной тени за ним наблюдают хищные глаза. Все его существо сосредоточилось на приходе Аннелизы, и в ожидании он уже тяжело и мелко дышал.

Она была как призрак в лунном свете, серебристая, легкая, и Фьюри распрямился и затушил сигарету.

– Аннелиза! – позвал он. Его негромкий голос дрожал от желания. Она остановилась, не приближаясь, а когда Фьюри бросился к ней, легко отскочила и насмешливо рассмеялась.

– Пять фунтов, минхеер, – напомнила она и подошла ближе, увидев, что он достает из заднего кармана смятые банкноты. Взяла их и поднесла к лунному свету. Потом, удовлетворенная, спрятала в одежде и подошла.

Он обхватил ее за талию и накрыл рот своими влажными губами. Она вырвалась, задыхаясь и смеясь, и придержала его руку, которую он уже запустил ей под юбку.

– Хочешь того, что стоит еще фунт?

– Это слишком дорого, – тяжело дыша, ответил он. – У меня нет столько.

– Тогда десять шиллингов, – сказала она и маленькой искусной рукой коснулась выступающей части его тела.

– Полкроны, – выдохнул шофер. – Это все, что у меня есть.

Аннелиза посмотрела на него, не убирая руки, и увидела, что больше получить не удастся.

– Хорошо, давай, – согласилась она и спрятала монету, прежде чем опуститься перед ним на колени, как для молитвы. Он положил обе руки на ее выгоревшие кудри и привлек к себе, пригнув голову и закрыв глаза.

Что-то сзади ударило его в ребра с такой силой, что он задохнулся, и Фьюри услышал хриплый голос:

– Вели маленькой шлюхе исчезнуть.

Голос был низкий, угрожающий и ужасно знакомый.

Девушка вскочила, тыльной стороной ладони вытирая рот. Мгновение она широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрела за плечо Фьюри, потом повернулась и на длинных легких ногах побежала по ущелью к лагерю.

Фьюри неловко поправил одежду и повернулся к человеку, который стоял перед ним, наставив ему в живот «маузер».

– Деларей! – выпалил он.

– А ты ожидал кого-то другого?

– Нет, нет! – отчаянно замотал головой Фьюри. – Просто… уж очень быстро.

С их последней встречи прошло достаточно времени, чтобы Фьюри успел пожалеть о договоре. Трусость выиграла долгий бой с алчностью, и поскольку Фьюри этого хотелось, он уверил себя, что план Лотара Деларея – одна из тех фантазий, которыми утешают себя обреченные на нищету и тяжелый труд.

Он рассчитывал – он надеялся – больше никогда не видеть Лотара Деларея. А теперь Лотар стоял перед Фьюри, высокий, смертельно опасный, с головой, горящей в лунном свете, как бакен, и в его глазах леопарда блестел топазовый огонь.

– Быстро? – переспросил Лотар. – Что значит быстро? Прошло много недель, старина. На подготовку потребовалось больше времени, чем я ожидал. – И Лотар сурово спросил: – Ты уже отвез в Виндхук партию алмазов?

– Нет, еще нет.

Фьюри осекся и молча выбранил себя за то, что не отрезал себе возможный путь к отступлению. Надо было сказать: «Да! Отвез на прошлой неделе». Но теперь уже ничего нельзя было поделать. Он понурил голову и сосредоточился на том, чтобы застегнуть все пуговицы на брюках. Несколько необдуманных слов могли стоить ему пожизненного заключения, и он испугался.

– Когда будет доставка?

Лотар сунул ствол «маузера» под подбородок Фьюри и приподнял ему голову, чтобы свет падал на лицо. Он хотел видеть глаза этого человека, поскольку не доверял ему.

– Доставку отложили. Не знаю, на сколько. Говорят, будто собираются отправлять большую партию камней.

– Почему? – негромко спросил Лотар, и Фьюри пожал плечами.

– Я только слышал, что партия будет большой.

– Как я тебя и предупреждал, они собираются закрыть шахту. – Лотар внимательно наблюдал за лицом шофера. Он чувствовал, что этот человек дрогнул. Надо его подстрекнуть. – Последняя доставка, а потом ты станешь безработным, как те бедняги, что едут в твоих грузовиках.

Фьюри мрачно кивнул.

– Да, их уволили.

– Следующим будешь ты, старина. А у тебя, помнится, хорошая семья, и ты ее любишь. Денег, чтобы кормить детей, одевать их – не будет, не найдется даже нескольких фунтов, чтобы заплатить маленькой девочке за ее хитрые штучки.

– Послушай, зачем ты так…

– Сделай, как мы договаривались, и у тебя будет столько маленьких девочек, сколько захочешь, и так, как захочешь.

– Не говори так, приятель. Это грязь.

– Ты помнишь наш уговор? Знаешь, что нужно сделать, как только тебе скажут, что будет доставка?

Фьюри кивнул, но Лотар настойчиво сказал:

– Расскажи. Повтори.

Он выслушал неохотный пересказ своих указаний, кое-где поправляя, и наконец довольно улыбнулся.

– Не подведи, старина. Я не люблю разочаровываться.

Он наклонился к Фьюри, посмотрел ему в глаза, потом вдруг повернулся и исчез во тьме.

Фьюри, дрожа и спотыкаясь, как пьяный, побрел по ущелью к лагерю. Он был почти на месте, когда вспомнил, что девушка забрала деньги, а свою часть сделки не выполнила. Фьюри мрачно задумался, сумеет ли уговорить ее в следующем лагере, потом решил, что шансы не очень велики. Но почему-то сейчас это уже не казалось таким важным. Лед, который проник в его кровь от слов Лотара Деларея, дошел и до паха.

* * *

Они ехали по открытому лесу под холмами, беззаботные и веселые, в предвкушении следующих нескольких дней.

Шаса ехал на Пресвитере Иоанне, под коленом у него висел семимиллиметровый спортивный «манлихер» в кожаной кобуре. Прекрасное оружие: приклад и рукоять из каштана, вороненая сталь с гравировкой из серебра и чистого золота – искусно изображенные сцены охоты и написанное драгоценными металлами имя Шасы. Ружье подарил ему на четырнадцатый день рождения дед.

Сантэн сидела на великолепной сероватого оттенка кобыле. Шкура в кружевных полосках на плечах и крупе, морда, грива и круги возле глаз тоже черные – в ослепительном контрасте с белой кожей наездницы. Сантэн назвала ее Нюаж – Облако, в память о жеребце, которого подарил ей отец, когда она была еще девочкой.

На Сантэн была шляпа австралийских скотоводов с широкими полями,жилет из шкуры куду поверх платья, на шее – свободно повязанный желтый шелковый шарф. Глаза ее сверкали.

– О, Шаса, я чувствую себя школьницей, которую отпустили поиграть в хоккей. У нас впереди целых два дня!

– Давай наперегонки до ручья! – предложил Шаса, но Пресвитер Иоанн не мог соперничать с Нюаж, и, когда он добрался до ручья, Сантэн уже спешилась и держала голову лошади, не давая ей слишком много пить.

Они снова сели верхом и направились в глубину дикой Калахари. Чем дальше они отъезжали от шахты, тем меньше чувствовалось вторжение людей, а дикая природа становилась все более разнообразной и бестревожной.

Сантэн учили жить в этой первозданной дикости лучшие в мире наставники – бушмены из племени сан, и она не утратила ничего из своих умений. Ее интересовала не только крупная дичь. Сантэн показала сыну пару необычных лис с ушами, как у летучих мышей. Сам Шаса их не заметил бы. В редкой серебристой траве они охотились на кузнечиков: навострив огромные уши, молча, ползком подкрадывались и наконец героически бросались на грозную добычу. Когда лошади проходили мимо, лисы прижали уши и сами прижались к земле.

Всадники спугнули желтого песчаного кота, сидевшего у норы муравьеда, и тот удрал с такой поспешностью, что влетел в липкую желтую сеть огромного, как краб, паука. Комичные попытки кота на бегу обеими лапами стереть паутину с морды заставили Сантэн и Шасу согнуться от хохота.

В полдень они заметили стадо изящных антилоп, цепочкой прошедших на горизонте. Антилопы высоко держали головы, а их прямые тонкие длинные рога издали казались прямым рогом единорога. Мираж превратил их в необычных длинноногих чудовищ, а потом и вовсе поглотил.

Когда закатное солнце расписало пустыню тенями и сочными красками, Сантэн увидела еще одно небольшое стадо антилоп и указала Шасе на молодого упитанного самца.

– До лагеря всего полмили, а нам нужен обед.

Шаса охотно достал из кобуры «манлихер».

– Осторожно! – предупредила мать. Ее слегка встревожило то, что он так радуется возможности поохотиться.

Держась позади, она смотрела, как сын спешивается. Прячась за Пресвитером Иоанном, Шаса начал сбоку приближаться к стаду.

Пресвитер Иоанн понимал свою роль. Он держался между Шасой и добычей, даже останавливался и начинал пастись, когда антилопы тревожились, и снова начинал приближаться, когда они успокаивались.

В двухстах шагах Шаса присел, уперся локтями в колени, и Сантэн с облегчением увидела, что сразу после выстрела самец упал. Однажды она видела, как Лотар Деларей одним выстрелом уложил изящную газель. И это воспоминание до сих преследовало ее.

Подъехав, она увидела, что пуля попала в антилопу сразу за плечом и пробила сердце. Она критически наблюдала, как Шаса свежует добычу – этому его учил сэр Гарри.

– Оставь внутренности, – сказала она. – Слуги любят требуху.

Он сложил все во влажную шкуру, взвалил тушу на спину Пресвитера Иоанна и привязал за седлом.

Лагерь был у подножия холмов, у источника воды. Накануне Сантэн отправила сюда трех слуг с вьючными лошадьми, и теперь охотников уже ждал удобный и безопасный лагерь.

Обедали кебабом из печени, почек и сердца, приправленным белым жиром из брюха антилопы.

Потом долго сидели у костра, пили кофе, отдающий древесным дымом, негромко разговаривали и наблюдали, как встает луна.

На рассвете они поехали дальше, закутавшись от холода в овчинные куртки. Не проехали и мили, как Сантэн остановила Нюаж и, наклонившись в седле, стала осматривать землю.

– В чем дело, мама?

Шаса всегда был очень чувствителен к оттенкам настроения матери и теперь заметил, что она очень взволнована.

– Подойди скорей, chеri. – Она показала на следы в мягкой почве. – Что ты об этом скажешь?

Шаса свесился с седла и всмотрелся в след.

– Люди? – Он удивился. – Такие маленькие? Дети? – Он взглянул на Сантэн, и ее сияющее лицо подсказало ему ответ. – Бушмены! – воскликнул он. – Дикие бушмены!

– О да, – рассмеялась Сантэн. – Двое охотников. Охотятся на жирафа. Смотри! Их следы накладываются на следы добычи.

– Давай пойдем за ними? Давай?

Шаса разволновался не меньше матери.

Сантэн согласилась.

– След давностью в один день. Мы их догоним, если поторопимся.

Сантэн двигалась по следу, Шаса – за ней, стараясь не затоптать отпечатки. Он никогда не видел ее за такой работой. Трудные места, где даже его острые глаза ничего не могли заметить, она преодолевала быстрым шагом.

– Смотри, бушменская зубочистка.

Она показала на свежую ветку, конец которой был разжеван в щеточку; ветка лежала прямо на следе.

– А здесь они впервые увидели жирафа.

– Откуда ты знаешь?

– Они натянули луки. Вот следы упора.

Маленькие люди прижимали концы луков к земле, чтобы натянуть их.

– Смотри, Шаса, тут они начали подкрадываться.

Он не видел никаких изменений в следе и так и сказал.

– Шаги укоротились, идут украдкой, на цыпочках, – объяснила она и еще через сто шагов добавила: – Здесь они легли на живот и поползли, как змеи. Здесь поднялись на колени и выпустили стрелы, а потом вскочили, чтобы посмотреть, попали ли. – Через двадцать шагов Сантэн воскликнула: – Смотри, как близко они подобрались к добыче! Вот здесь жираф почувствовал укол стрелы и поскакал галопом; видишь, охотники побежали за ним, ожидая, когда подействует яд.

Они скакали вдоль линии преследования, пока Сантэн не поднялась в стременах и не показала вперед.

– Стервятники!

Впереди, в четырех-пяти милях от них, в голубом небе чернело множество точек. Облако этих точек медленным водоворотом крутилось высоко над землей.

– Теперь помедленней, chеri, – предостерегла Сантэн. – Если мы их испугаем и они запаникуют, это может быть опасно.

Пустив лошадей шагом, они медленно приближались к месту убийства.

Огромная туша жирафа, частично освежеванная и разделанная, лежала на боку. У соседнего куста было сооружено грубое убежище от солнца, а куст увешан полосками мяса и лентами внутренностей, которые сушились на солнце. Ветви сгибались под их тяжестью.

Все пространство было истоптано маленькими ногами.

– Они привели женщин и детей, чтобы помогли разделать и унести добычу, – сказала Сантэн.

– Фу! Ужасно воняет! – наморщил нос Шаса. – А где же они?

– Прячутся, – ответила Сантэн. – Они увидели нас, наверно, за пять миль.

Она поднялась в стременах, сняла широкополую шляпу, чтобы яснее видно было лицо, и позвала на странном гортанном, щелкающем языке, медленно поворачиваясь и при каждом повороте повторяя свои слова, обращаясь к молчаливой, мрачной окружавшей их пустыне.

– Жутко. – Шаса невольно вздрогнул на ярком солнце. – Ты уверена, что они еще здесь?

– Они наблюдают за нами. И не торопятся.

Тут как из-под земли, так близко, что жеребец отступил и нервно закивал головой, возник человек в набедренной повязке из звериной шкуры. Он был маленьким, но с прекрасной фигурой, с изящными конечностями, созданными для бега. На груди выделялись жесткие мышцы; на обнаженном животе они слегка подрагивали, как рябит под ветром прибрежный песок.

Голову он держал гордо, и, хотя был гладко выбрит, не вызывало сомнений, что это мужчина в расцвете сил. Глаза были косого монгольского разреза, а кожа сверкала замечательным цветом янтаря и казалась на солнце почти прозрачной.

Он приветственно и в знак мира поднял правую руку и высоким голосом произнес на своем птичьем языке:

– Я вижу тебя, Нэм Дитя.

Он назвал Сантэн ее бушменским именем, и она радостно вскрикнула.

– И я вижу тебя, Кви!

– Кто это с тобой? – спросил бушмен.

– Мой сын Хорошая Вода. Когда мы впервые встретились, я рассказывала тебе, что он родился в священном месте вашего народа, и О’ва стал его приемным дедушкой, а Х’ани – приемной бабушкой.

Кви, бушмен, повернулся и крикнул в безмолвную пустыню:

– Это правда, люди племени сан! Женщина Нэм Дитя – наш друг, а мальчик – из легенды. Приветствуйте их!

Словно из-под голой земли, по которой они только что проехали, появились маленькие золотые люди племени сан. Вместе с Кви их было двенадцать: Кви, его брат – Толстый Кви, их жены и голые ребятишки. Они прятались ловко, как дикие звери, но сейчас столпились, смеясь, щелкая, чирикая, а Сантэн склонялась в седле, приветствуя их, обнимая и называя каждого по имени. Потом подобрала двух малышей, только начавших ходить, и посадила себе на колени.

– Откуда ты их всех так хорошо знаешь, мама? – спросил Шаса.

– Кви и его брат – родственники О’ва, твоего приемного дедушки. Я познакомилась с ними, когда ты был совсем маленький и мы только начинали разработку шахты Х’ани. Это их охотничья территория.

Остаток дня они провели с кланом, а когда пришло время расставаться, Сантэн подарила каждой женщине горсть медных патронов, и женщины, причитая от радости, выразили свою благодарность в танце. Патроны повесят на шнурок вместе с осколками скорлупы страусовых яиц; выйдут отличные ожерелья, на зависть всем женщинам сан, каких они встретят в странствиях. Шаса подарил Кви свой охотничий нож с рукоятью из слоновой кости; пигмей проверил лезвие на подушечке большого пальца и удивленно вскрикнул, когда кожа разделилась. Окровавленный палец он гордо показал всем женщинам:

– Вот какое у меня оружие!

Толстый Кви получил пояс Сантэн. Когда они уезжали, он разглядывал свое отражение в блестящей медной пряжке.

– Если снова захотите увидеться, – крикнул им вслед Кви, – мы до дождей будем в роще деревьев монгонго у впадины О’чи.

– Им так немного нужно для счастья, – сказал Шаса, оглядываясь на маленькие танцующие фигуры.

– Да, они самые счастливые люди на земле, – согласилась Сантэн. – Но я все думаю, надолго ли.

– Неужели ты действительно так жила, мама? – спросил Шаса. – Как бушмены? Носила шкуры и ела коренья?

– И ты тоже, Шаса. Вернее, ты ничего не носил, как эти чумазые маленькие плутишки.

Он нахмурился, пытаясь вспомнить.

– Иногда мне снится темное место, вроде пещеры, и вода, от которой идет пар.

– Это термальный источник, где мы купались и где я нашла первый алмаз шахты Х’ани.

– Я хотел бы там побывать, мама.

– Это невозможно. – Он видел, что ее настроение изменилось. – Источник был в самом центре трубки Х’ани. Сейчас там главные разработки. Мы начали копать и уничтожили источник.

Они какое-то время ехали молча.

– Это было священное место людей сан, и все же они не пришли в негодование, когда мы… – Сантэн замялась, подбирая слово, и решительно закончила: – …когда мы осквернили его.

– Интересно почему. То есть я хочу сказать, что если какой-нибудь чужой народ превратил бы Вестминстерское аббатство в алмазную шахту?

– Когда-то давно я говорила об этом с Кви. Он сказал, что это место принадлежало не им, а духам, и что если бы духи не хотели, с этим местом ничего бы не случилось. Он сказал, что духи жили здесь очень давно и, может, им стало скучно и они переселились в другое жилище, как делают люди племени сан.

– Все равно не могу себе представить тебя одной из этих женщин. Кого угодно, только не тебя. На это никакого воображения не хватит.

– Было трудно, – негромко сказала Сантэн. – Так трудно, что невозможно описать, невозможно вообразить, но без этой закалки, без этой подготовки я бы не стала такой, какой стала. Понимаешь, Шаса, здесь, в пустыне, уже готовая сломаться, я дала клятву. Я поклялась, что я и мой сын больше никогда не будем нищими. Поклялась, что нам больше никогда не придется терпеть нужду.

– Но меня тогда с тобой не было…

– Вовсе нет, – покачала она головой. – Ты был. Я несла тебя в себе по берегу Скелетов, несла в жару через страну дюн, и ты был частью клятвы, когда я дала ее. Мы – порождение пустыни, дорогой, и выживаем и процветаем там, где другие терпят поражение и гибнут. Запомни это. Хорошенько запомни, милый Шаса.

* * *

На следующее утро они оставили слуг сворачивать лагерь и навьючивать лошадей, чтобы потом вернуться своим ходом, а сами с сожалением повернули в сторону шахты Х’ани. В полдень они отдохнули в тени большого дерева, положив под головы седла и глядя на деловитых маленьких ткачиков, которые добавляли новые ветки к общему гнезду величиной с растрепанный стог. Когда жара спала, поймали пасущихся лошадей, сели верхом и поехали вдоль подножия горы.

Неожиданно Шаса выпрямился в седле и, заслонив рукой глаза, посмотрел вверх.

– В чем дело, chеri?

Он узнал скалистое ущелье, куда приводила его Аннелиза.

– Тебя что-то тревожит, – настаивала Сантэн, и Шаса почувствовал неожиданное стремление отвести мать к ведьме горы. Он уже собирался заговорить, но вспомнил клятву и остановил себя на грани предательства.

– Ты не хочешь мне сказать?

Она наблюдала за борьбой, отражавшейся на его лице.

«Мама не в счет. Она меня любит. Это не то же самое, что рассказать чужому человеку», – оправдывался он перед своей совестью и выпалил, прежде чем совесть смогла его остановить:

– Там наверху скелет бушмена, мама. Хочешь, я покажу?

Сантэн побледнела под загаром и уставилась на него.

– Бушмен? – прошептала она. – Откуда ты знаешь, что это бушмен?

– Волосы на черепе, маленькие бушменские кудряшки, как у Кви и его клана.

– Как ты его нашел?

– Анна… – он замолчал и виновато покраснел.

– Тебе показала девушка, – помогла ему Сантэн.

– Да.

Он кивнул и повесил голову.

– Сможешь найти сам?

Румянец вернулся на щеки Сантэн; она казалась возбужденной и энергичной, когда наклонилась в седле и потянула его за рукав.

– Да, наверное… я отметил это место. – Шаса показал на утес. – Вон та расщелина в скале и утес в форме глаза.

– Покажи, Шаса, – приказала мать.

– Придется оставить лошадей здесь и подниматься пешком.

Подъем был трудным: жара в ущелье изнуряла, колючие ветки царапали.

– Это, должно быть, здесь. – Шаса поднялся на упавший камень, чтобы сориентироваться. – Может, чуть левее. Ищи груду камней возле мимозы. Там ветка закрывает вход в нишу.

– Давай разделимся и будем искать.

Они медленно поднимались по ущелью, двигаясь чуть поодаль друг от друга, чтобы захватить большую площадь, и перекликались свистом и криками, когда их разделяли кусты или камни.

Сантэн не ответила на свист Шасы. Он свистнул снова и, наклонив голову в ожидании ответа, почувствовал тревогу.

– Мама, где ты?

– Здесь!

Ее голос звучал слабо, искаженный болью или каким-то глубоким чувством, и он полез через камни к ней.

Она стояла на солнце, маленькая и одинокая, прижимая к груди шляпу. На щеках сверкала влага. Он думал, это пот, а потом заметил, что по лицу матери катятся слезы.

– Мама?

Он остановился у нее за спиной и понял, что она нашла склеп.

Она отвела ветвь, закрывавшую вход. Кружок стеклянных сосудов на месте, цветы увяли и выцвели.

– Аннелиза сказала, что это скелет ведьмы.

Шаса с суеверным страхом смотрел через плечо Сантэн на жалкую горку костей и маленький аккуратный череп на ее верху.

Сантэн покачала головой, не в силах говорить.

– Она сказала, что ведьма охраняет гору и исполняет одно желание.

– Х’ани. – Сантэн с трудом произнесла это имя. – Моя любимая матушка.

– Мама! – Сантэн покачнулась, и Шаса схватил ее за плечи, чтобы удержать на ногах. – Откуда ты знаешь? – Сантэн прислонилась к нему в поисках поддержки, но не ответила. – В пещерах и ущельях могут лежать сотни бушменских скелетов, – запинаясь, продолжал он, но она яростно покачала головой. – Как ты можешь быть уверена?

– Это она. – Голос Сантэн звучал невнятно от горя. – Это Х’ани: подпиленный клык, узор бус из скорлупы страусовых яиц на набедренной повязке. – Шаса не заметил обрывок иссохшей кожи, украшенный бусами, который лежал под грудой камней, наполовину погрузившись в пыль. – Но мне не нужны эти доказательства. Я знаю, это она. Просто знаю.

– Садись, мама.

Он усадил ее на покрытый мхом камень.

– Все уже прошло. Просто… такое потрясение… Я искала ее все эти годы. Я знала, где она должна быть. – Она рассеянно огляделась. – Тело О’ва должно быть где-то поблизости. Они поднялись наверх, пытаясь спастись, и он застрелил их. Они должны были упасть рядом.

– Кто застрелил их, мама?

Она глубоко вдохнула, и все равно ее голос дрожал, когда она назвала имя:

– Лотар. Лотар Деларей!

* * *

Целый час они искали на дне и по склонам ущелья, высматривая второй скелет.

– Бесполезно, – сдалась наконец Сантэн. – Мы его не найдем. Пусть лежит спокойно, Шаса, как лежал все эти годы.

Они снова поднялись к маленькому склепу, по дороге срывая дикие цветы.

– Первым моим намерением было собрать останки и достойно похоронить их, – прошептала Сантэн, склонившись перед склепом, – но Х’ани не была христианкой. Эти холмы были ее священным местом. Здесь она будет покоиться с миром.

Она аккуратно расставила цветы и выпрямилась, по-прежнему на корточках.

– Я позабочусь, чтобы тебя никто никогда не тревожил, моя любимая старая бабушка, и часто буду приходить к тебе. – Сантэн встала и взяла Шасу за руку. – Человека добрее и мягче я не знала, – негромко сказала она. – Я очень ее любила.

Держась за руки, они спустились туда, где ждали лошади.

По дороге домой они не разговаривали. К тому времени как они добрались до бунгало, солнце уже зашло и слуги начали тревожиться.

* * *

На следующее утро за завтраком Сантэн была оживленной и какой-то болезненно веселой, хотя под глазами у нее темнели круги, а веки опухли от слез.

– Через неделю мы возвращаемся в Кейптаун.

– Я бы хотел остаться здесь навсегда.

– Навсегда – это очень долго. Тебя ждет школа, а у меня есть обязанности. Но мы сюда вернемся, ты ведь знаешь. – Шаса кивнул, и она продолжала: – Я распорядилась, чтобы последнюю неделю ты провел на моечной фабрике и на сортировке. Тебе понравится, даю слово.

Как всегда, она оказалась права. Моечная фабрика была приятным местом. Поток воды на промывочных досках охлаждал воздух, и после непрерывного грохота дробилки здесь царила благословенная тишина. Атмосфера в длинном кирпичном помещении напоминала собор или капище: здесь поклонение Маммоне и Адаманту достигало высшей точки.

Шаса зачарованно смотрел, как раздробленная порода медленно движется по конвейеру. Крупные камни отсеивались и возвращались под вращающиеся валки на повторное дробление. Остальное поступало в бак с водой, а оттуда вращающиеся лопасти подавали его на сортировочные столы.

Легкие материалы всплывали и уходили в отвал. Более тяжелый гравий, в котором содержатся алмазы, проходил через целый ряд остроумных приспособлений для отбора, после чего оставался только концентрат – одна тысячная часть первоначального объема руды.

Концентрат пропускали через смазочные барабаны. Барабаны, заполненные тяжелой жирной смазкой, медленно вращались. Влажный гравий всплывал на поверхность, но алмазы оставались сухими. Одно из своеобразных свойств алмаза – несмачиваемость. Сколько бы он ни лежал в воде, сколько бы ни варился в ней, он останется сухим. И как только эти сухие камни касались слоя смазки, они застывали в ней, как мухи на липкой бумаге.

Смазочные барабаны находились за прочной металлической решеткой, и возле каждого стоял и внимательно наблюдал за его работой белый надзиратель. Шаса впервые всмотрелся через решетку, и прямо у него под носом произошло маленькое чудо: дикий алмаз был пойман и приручен, словно животное пустыни. Шаса видел, как алмаз приплыл в мягкой каше гравия из верхнего барабана, видел, как он коснулся смазки и ненадежно пристал к липкой желтой поверхности, оставляя крошечный V-образный след, как камень в течении. Потом шевельнулся, как будто на мгновение высвободившись. Шасе захотелось просунуть руку и схватить камень, пока тот не потерялся безвозвратно, но промежутки между прутьями решетки были слишком узкие. Однако алмаз застрял прочно и встал поперек медленного потока гравия, гордо выступая над ним, сухой и прозрачный, как нарост на желтой коже гигантской рептилии. Шаса испытал благоговение, как в тот раз, когда его кобыла Селеста родила при нем своего первого жеребенка.

Он все утро переходил от одного огромного желтого барабана к другому и возвращался вдоль линии, глядя, как с каждым часом все больше алмазов оседает на смазке.

В полдень появился управляющий промывочной в сопровождении четверых белых помощников, что было больше, чем необходимо – возможно, цель состояла в том, чтобы следить друг за другом и предотвращать любую попытку кражи. Широкими лопатками они соскребали смазку с барабанов и складывали в котел, а потом старательно нанесли на барабаны новую порцию желтой смазки.

В закрытом помещении в дальнем конце здания управляющий поставил котел на спиртовую печь и выпаривал смазку, пока не остался котел, до половины заполненный алмазами. Тут же находился доктор Твентимен-Джонс. Он взвешивал каждый камень отдельно и записывал результат в толстую книгу в кожаном переплете.

– Конечно, вы заметили, мастер Шаса, что здесь нет ни одного камня мельче половины карата.

– Да, сэр. – Шаса об этом даже не подумал. – А что происходит с теми, которые мельче?

– Барабаны со смазкой не без греха: камень должен обладать определенной массой, чтобы прилипнуть. Остальные, и среди них немного очень ценных камней, переходят на столы для просмотра.

Он провел Шасу назад в промывочную и показал желоб с влажным гравием, прошедшим через барабаны.

– Воду мы сливаем и используем повторно. Как вы знаете, вода здесь драгоценность. А весь этот гравий перебирают вручную.

При этих словах из двери в дальнем конце комнаты появились два человека. Каждый набрал из желоба полное ведро влажного гравия.

Шаса и Твентимен-Джонс прошли вслед за ними в длинную узкую комнату со стеклянным потолком и высокими окнами.

Из конца в конец комнаты тянулся единственный длинный стол из полированного металла.

По обе стороны стола в ряд сидели женщины. Они посмотрели на вошедших, и Шаса узнал жен и дочерей многих белых работников, а также черных бригадиров. Ближе к двери сидели белые женщины, а черные на приличном расстоянии от них в дальнем конце комнаты.

Мужчины высыпали гравий из ведер на поверхность стола, и женщины сосредоточились на нем. У каждой в одной руке были щипцы, в другой – лопатка. Они пододвигали к себе порцию гравия, тонко разравнивали его по столешнице и быстро просматривали.

– Женщины лучше выполняют эту работу, – объяснял Твентимен-Джонс, когда они шли вдоль стола, заглядывая за ссутуленные плечи женщин. – У мужчин нет такого терпения, зоркости и ловкости.

Шаса видел, что из тусклой массы гравия женщины выбирают крошечные непрозрачные камни, одни величиной с крупинки сахара, другие – с небольшую зеленую горошину.

– Эти камни – наш хлеб с маслом, – заметил Твентимен-Джонс. – Их используют в промышленности. А камни ювелирного класса, которые вы видели в комнате со смазкой, – это наш клубничный джем и сливки.

Когда гудок возвестил конец рабочего дня, Шаса вместе с Твентимен-Джонсом проехал на переднем сиденье его «форда» от промывочной в главную контору шахты. На коленях он держал маленький закрытый стальной ящик, в котором лежала дневная добыча алмазов.

Сантэн встретила их на веранде административного здания и провела в свой кабинет.

– Ну, интересно было? – спросила она и улыбнулась, услышав восторженный ответ Шасы:

– Это захватывающе, мама, и мы нашли одного настоящего красавца. Тридцать шесть каратов, настоящее чудовище, а не алмаз!

Он поставил ящик на стол и, когда Твентимен-Джонс открыл его, показал камень матери с такой гордостью, словно выкопал его собственными руками.

– Он большой, – согласилась Сантэн, – но цвет не очень хорош. Подержи его на свету. Видишь, он коричневый, как виски с содовой, и даже невооруженным глазом видны включения и пороки: вот эти крошечные черные точки внутри алмаза и трещина посредине.

Шаса так расстроился оттого, что его камень оказался несовершенным, что Сантэн рассмеялась и повернулась к Твентимен-Джонсу.

– Давайте покажем ему настоящие хорошие алмазы. Откройте, пожалуйста, сейф.

Твентимен-Джонс достал из жилетного кармана связку ключей и провел Шасу по коридору к стальной двери. Он отпер дверь и сразу закрыл ее за ними, прежде чем спуститься в подземное хранилище. Набирая комбинацию, он загородил собой замок, даже от Шасы, потом воспользовался вторым ключом, и наконец массивные стальные двери «Чабб»[116] раскрылись, и они вошли в хранилище.

– Камни промышленного класса мы держим в этих канистрах. – Доктор мимоходом коснулся их. – Но камни первого класса хранятся отдельно.

Он открыл в задней стене хранилища еще одну стальную дверь, поменьше, и выбрал на плотно заставленной полке пять пронумерованных пакетов из коричневой бумаги.

– Вот наши лучшие камни.

Он передал их Шасе – знак высшего доверия, – и они пошли обратно, снова открывая и закрывая каждую дверь, через которую проходили.

Сантэн ждала их в своем кабинете и, когда Шаса положил перед ней пакеты, осторожно вскрыла один и высыпала содержимое на свой письменный стол.

– Здорово! – Шаса смотрел на сверкающие крупные камни. – Да они огромные!

– Попросим доктора Твентимен-Джонса прочесть нам трактат, – предложила Сантэн, и, пряча благодарность за внешней строгостью, он взял один из крупных камней.

– Ну, мастер Шаса, вот природный кристалл алмаза – октаэдр, то есть восьмигранник, сосчитайте их. А вот другая, более сложная кристаллическая форма – додекаэдр, с двенадцатью гранями. Остальные камни не кристаллизованы. Видите, какие они круглые и бесформенные. У алмазов много обличий. – Он по одному выкладывал камни на раскрытую ладонь Шасы, и даже его монотонный голос не мог притупить очарование этих сверкающих сокровищ. – Алмаз прекрасно раскалывается – мы называем это «зернистостью», – и его можно резать во всех четырех направлениях параллельно граням октаэдра.

– Так гранильщики разрезают камень, прежде чем отшлифовать его, – вмешалась Сантэн. – В твои следующие каникулы я возьму тебя в Амстердам, посмотришь, как это делается.

– Когда камни разрезаны и отшлифованы, эта тусклая поверхность исчезает, – снова вступил Твентимен-Джонс, недовольный вмешательством. – Тогда виден весь их огонь, потому что эти камни обладают высокой отражающей способностью и к тому же разделяют свет на отдельные цвета спектра.

– Сколько весит этот камень?

– Сорок восемь каратов, – ответила Сантэн, сверившись с книгой поступлений.

– А сколько он стоит?

Сантэн взглянула на Твентимен-Джонса.

– Очень дорого, мастер Шаса. – Как всякий истинный любитель прекрасного: драгоценных камней, статуй, картин и лошадей, – он не любил оценивать красивые вещи в денежном выражении и потому вернулся к лекции. – Сравните-ка цвета этих камней…

За окнами тьма сгустилась, но Сантэн включила свет, и они еще с час разглядывали груду камней, задавая вопросы и отвечая на них, негромко и напряженно. Потом Твентимен-Джонс ссыпал камни в пакет и встал.

– «Ты находился в Едеме, в саду Божием, – неожиданно процитировал он, – твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями; рубин, топаз и алмаз… Ты был на святой горе Божией, ходил среди огнистых камней».

Он застенчиво замолчал.

– Простите. Не знаю, что на меня нашло.

– Иезекииль? – спросила Сантэн, ласково улыбаясь.

– Да, глава 28, стихи тринадцатый и четырнадцатый, – кивнул он, стараясь не показать, какое впечатление на него произвели ее знания. – А теперь я их уберу.

– Доктор Твентимен-Джонс, – остановил его Шаса. – Вы не ответили на мой вопрос. Сколько стоят эти камни?

– Вы говорите об этом пакете? – Доктору было неловко. – Или имеете в виду также все промышленные алмазы в сейфе?

– Да, сэр, сколько всего, сэр?

– Ну, если Де Бирс примет их по той же цене, что и нашу последнюю партию, камни должны стоить больше миллиона фунтов, – печально ответил Твентимен-Джонс.

– Миллион фунтов, – повторил Шаса, но Сантэн по его лицу поняла, что эта величина ему непонятна, он не воспринимает ее, как не может воспринять расстояния между звездами в световых годах.

«Поймет, – подумала она. – Я научу».

– Помни, Шаса, что это – не чистая прибыль. Прежде чем подсчитывать прибыль, следует вычесть все расходы шахты за последние месяцы. А из оставшегося – отдать сборщикам налогов их фунт кровавого мяса. – Она встала из-за стола и протянула руку, не давая доктору Твентимен-Джонсу выйти из кабинета. Ей пришла в голову мысль. – Как вы знаете, мы с Шасой в ближайшую пятницу возвращаемся в Виндхук. Через неделю Шасе пора в школу. Я отвезу алмазы в банк сама, в своем «даймлере».

– Миссис Кортни! – Твентимен-Джонс пришел в ужас. – Я не могу на это согласиться. Миллион фунтов, Бога ради! С моей стороны было бы преступной безответственностью позволить вам это.

Он замолчал, видя, как изменилось ее лицо; рот принял знакомые упрямые очертания, а в глазах блеснул боевой огонек. Он слишком хорошо ее знал, знал, как родную дочь, и очень любил, но понимал, что допустил серьезный промах, бросив ей вызов запретом. Он знал, какова будет ее реакция, и отчаянно искал выход.

– Я думаю только о вас, миссис Кортни. Алмазы на миллион фунтов привлекут всех стервятников и хищников, всех грабителей и разбойников на тысячи миль вокруг.

– Я не собиралась всем сообщать об этом. Тем более на тысячу миль, – холодно сказала она.

– Страховка, – его наконец осенило, – страховка не будет распространяться на утрату пакета, если его не будет сопровождать вооруженный конвой. Неужели вы рискнете потерять миллион фунтов из-за нескольких дней?

Он нащупал единственный довод, который мог ее остановить.

Сантэн задумалась: стоит ли рисковать миллионом ради незначительной потери лица, и доктор с облегчением вздохнул, видя, как она пожала плечами.

– Ну хорошо, доктор Твентимен-Джонс, будь по-вашему.

* * *

Лотар собственными руками проложил дорогу к шахте Х’ани и каждую ее милю полил своим потом. Но это было двенадцать лет назад, и воспоминания бледнели, размывались. Тем не менее он помнил больше десяти мест вдоль дороги, которые могли бы послужить его цели.

От лагеря, где он перехватил автоколонну Фьюри, они двинулись по разбитым колеям на юго-запад в сторону Виндхука, перемещаясь по ночам, чтобы не наткнуться на кого-нибудь на дороге.

На второе утро, когда вставало солнце, Лотар добрался до одного из таких мест и решил, что оно подходит как нельзя лучше. Здесь дорога шла параллельно глубокому скалистому руслу высохшей реки, прежде чем сделать петлю через глубокий проход, выкопанный Лотаром, пересечь реку и подняться на противоположный берег к другой такой же выемке.

Он спешился и пошел вдоль крутого берега, тщательно его изучая. Грузовик с алмазами можно поймать в ловушку в выемке и запереть выход, скатив камни с крутого берега. Под слоем песка в русле определенно найдется вода для лошадей, пока они будут ждать: лошади должны быть в хорошей форме, предстоит тяжелый путь. К тому же речное русло может их скрыть.

Вдобавок это самый дальний участок дороги – потребуется несколько дней, чтобы известить полицию и чтобы полиция добралась до места засады. Он успеет уйти далеко, если даже полиция решится последовать за ним в непроходимую глушь.

– Здесь, – сказал он Сварту Хендрику.

Они разбили примитивный лагерь там, где телеграфная линия напрямую пересекала русло, минуя петлю дороги. Медные провода уходили от столба, который не был виден с дороги, за реку.

Лотар забрался на столб и присоединил к проводу отвод, потом, плотно прижимая к столбу, чтобы его случайно не заметили, провел собственный провод вниз, а потом к своему посту прослушивания – в убежище, выкопанное Свартом Хендриком в крутом песчаном берегу.

Ожидание было однообразным, Лотара раздражала необходимость все время сидеть в наушниках, но он не мог пропустить важнейшее из сообщений, которые то и дело посылались из шахты, – сообщение с точным временем отправки алмазов. В зной ему приходилось слушать сообщения о повседневных делах шахты, причем оператор передавал их так бойко, что Лотар едва успевал отследить и понять длинные цепочки точек и тире. Он записывал их в блокнот, потом переводил в группы и, наконец, в слова. Телеграфная линия была частная, поэтому никто не пытался шифровать сообщения; передачи были понятны.

Днем он один сидел в убежище. Сварт Хендрик уводил Манфреда и лошадей в пустыню – будто бы на охоту, но на самом деле чтобы обучать и закалять мальчика и животных, готовить к предстоящему путешествию и держать в стороне от дороги.

Для Лотара долгие скучные дни были полны сомнений и дурных предчувствий. Столько могло пойти неладно, столько незначительных частностей могли свести на нет всякую возможность успеха!

В его плане были слабые места, и самое слабое из них – Джерард Фьюри. Весь замысел зависел от этого человека, а ведь этот трус легко мог передумать, пойти на попятную.

«Хуже всего ждать», – подумал Лотар и вспомнил, какие страхи одолевали его накануне битв и отчаянных предприятий. Если бы можно было разом покончить со всем, без долгих дней ожидания. Неожиданно в наушниках прозвучал сигнал вызова, и Лотар схватил блокнот. Оператор на шахте Х’ани начал передачу, и карандаш Лотара заметался по страницам, стараясь не отставать. Когда сообщение кончилось, со станции в Виндхуке прислали подтверждение приема, и Лотар снял наушники и начал расшифровку:

«Петтифоггеру. Приготовьте частный вагон Джуно для присоединения к воскресному ночному почтовому поезду до Кейптауна. Тчк. Джуно прибудет к вам в воскресенье в полдень. Ван. Конец сообщения». Петтифоггер – это Абрахам Абрахамс. Должно быть, Сантэн выбирала для него кодовое имя, когда была на него сердита; Ван – кодовое имя и шутка, основанная на фамилии Твентимен-Джонса; французская коннотация тоже указывала на влияние Сантэн… но кто же предложил кодовое имя для самой Сантэн? Лотар улыбнулся: оно прекрасно подходило[117].

Итак, Сантэн уезжает в Кейптаун в частном вагоне. Почему-то он испытал виноватое облегчение оттого, что ее не будет рядом, когда это произойдет, как будто расстояние могло уменьшить ее потрясение. Чтобы без спешки добраться до Виндхука к середине воскресного дня, Сантэн должна была выехать утром в пятницу. Он быстро подсчитал: к выемке у реки она доберется в середине дня в субботу. Потом вычел несколько часов из своей оценки: она гоняет на «даймлере», как дьяволица.

Он сидел в жарком, тесном, душном убежище и неожиданно ощутил всепоглощающее желание снова увидеть ее, взглянуть издали, когда она будет проезжать. «Это будет репетиция», – оправдывал он свое желание.

«Даймлер» показался вдали, точно один из песчаных жарких смерчей в пустынный полдень.

Лотар еще за десять или больше миль увидел столб пыли и сделал знак Сварту Хендрику и Манфреду, чтобы они заняли свои позиции на верху выемки.

В ключевых местах они выкопали мелкие траншеи, разбросали потревоженную землю и подождали, чтобы сухой ветер высушил ее и сровнял с остальной. Потом замаскировали свою стоянку ветвями деревьев. Наконец Лотар решил, что увидеть их можно только за несколько шагов.

Камни, которыми они перекроют оба выхода из ложбины, с трудом собрали в речном устье и разместили у края берега. Лотар постарался, чтобы завал выглядел естественно, и тем не менее одного удара ножом по веревке, удерживающей подпору под грудой камней, было достаточно, чтобы они с грохотом посыпались в узкий проход на дне выемки.

Это была лишь репетиция, поэтому никто не надел маску.

Лотар в последний раз оценил приготовления и повернулся к быстро приближавшемуся столбу пыли. Тот был уже так близко, что можно было рассмотреть очертания машины и расслышать шум мотора.

«Она не должна так водить, – сердито подумал Лотар. – Ведь убьется! – Он печально покачал головой. – Я веду себя, как преданный муж, – понял он. – Пусть ломает свою шею, чертовка, если хочет». Но мысль о возможной смерти Сантэн причинила ему боль, и он скрестил пальцы, чтобы отвести неудачу. Потом присел в траншее и смотрел сквозь завесу из веток.

Мощная машина, покачиваясь на колеях и подпрыгивая, свернула на петлю дороги. Шум двигателя стал громче: Сантэн начала спуск, а потом на повороте ускорила движение, используя езду юзом, когда пыль начала сдерживать движение передних колес. «Вот это скорость», – с невольным восхищением подумал Лотар. Сантэн между тем снова газовала на спуске.

«Милостивый Боже, неужели она хочет выскочить на полной скорости?» – удивился Лотар.

Но в последнее мгновение Сантэн перекрыла подачу топлива и переключила коробку передач, чтобы подняться на верх выемки.

Остановив машину, она открыла дверцу и встала на подножку, окутанная облаком пыли. Теперь она была всего в двадцати шагах от того места, где лежал Лотар, и он почувствовал, как забилось сердце, застучало о землю. «Неужели у нее по-прежнему такая власть надо мной? – удивился он. – Я должен ее ненавидеть, она обманула и унизила меня, отказалась от моего сына и лишила его материнской любви, и все же, все же…»

Он не стал облекать свою мысль в слова и постарался ожесточиться.

«Она не красива», – сказал он себе, разглядывая лицо Сантэн. Но в ней было нечто большее. Она была полна жизни и движения, окутана сиянием. Юнона, вспомнил он кодовое имя богини. Могучая и опасная, непостоянная и непредсказуемая, но бесконечно пленяющая и вечно желанная. Мгновение она смотрела в его сторону, и Лотар почувствовал, как под взглядом этих темных глаз в него вливаются сила и решимость. Но Сантэн его не видела и отвернулась.

– Мы спустимся пешком, chеri, – сказала она молодому человеку, вышедшему из «даймлера» с противоположной стороны, – проверим, безопасен ли переезд.

За короткое время, что Лотар его не видел, Шаса словно подрос на несколько дюймов. Они оставили машину и бок о бок прошли вниз мимо того места, где залег Лотар.

Манфред лежал в траншее на дне выемки. Он тоже наблюдал за спускающейся парой. Женщина ничего для него не значила. Это была его мать, но он этого не знал, и ничто не вызывало в нем даже невольного отклика. Она никогда не кормила его, не держала на руках. Она была ему чужой, и он посмотрел на нее равнодушно, потом все внимание обратил на молодого человека с ней рядом.

Красота Шасы оскорбляла его. «Смазливый, как девчонка», – подумал он, стараясь вызвать в себе презрение. Но он видел, что плечи соперника раздались, видел четко очерченные мышцы на загорелых руках, потому что Шаса высоко закатал рукава.

«Я бы хотел провести с тобой еще один бой, приятель. – Почти забытая боль и унижение после ударов левой снова воскресли, и Манфред кончиками пальцев коснулся лица, морщась при этом воспоминании. – В следующий раз я не позволю тебе станцевать твой маленький танец». Он вспомнил, как трудно было достать до этого красивого лица, как легко противник уходил от его ударов, и снова разозлился.

Пара достигла дна, где лежал Манфред, и немного постояла, негромко разговаривая. Потом Шаса вышел на широкое русло реки. Переезд был выложен ветками акации, но тяжелые грузовики разбросали ветки, и Шаса принялся приводить их в порядок, пряча разбитые концы в песок и притаптывая их.

Пока он трудился, Сантэн вернулась к машине.

На запасном колесе висела обтянутая брезентом фляга с водой. Сантэн откупорила ее, подняла, поднесла к губам и набрала в рот воды. Негромко прополоскала рот и сплюнула в песок. Потом сняла длинный белый плащ, защищавший от пыли ее одежду, и расстегнула блузку. Смочила желтый шарф и обтерла горло и грудь, ахая от удовольствия, когда холодное прикасалось к коже.

Лотар хотел отвернуться, но не мог и смотрел на нее. Под светло-голубой хлопчатобумажной блузкой ничего не было. Кожа на груди, не тронутая солнцем, была жемчужно-бледная, гладкая, как прекрасный фарфор, груди маленькие, не сморщенные и не обвисшие, соски острые и по-прежнему чисто-розовые, как у девушки, словно Сантэн не родила двух сыновей. Они упруго колыхнулись, когда Сантэн провела по ним шарфом. Она смотрела себе на грудь, вытирая пот. Лотар еле слышно застонал от невыносимого желания.

– Готово, мама, – крикнул Шаса, возвращаясь к машине, и Сантэн быстро застегнула блузку.

– Мы потратили достаточно времени, – согласилась она и села за руль «даймлера». Шаса захлопнул дверцу, она включила мотор, и машина, разбрасывая задними колесами песок и ветки, преодолела русло реки и взлетела на противоположный берег. Постепенно гул мотора растаял в тишине пустыни, и Лотар почувствовал, что дрожит.

Все они долго не двигались. Первым встал Сварт Хендрик. Он раскрыл рот, собираясь что-то сказать, увидел лицо Лотара и промолчал. Спустился с берега и пошел к лагерю.

Лотар прошел к тому месту, где останавливался «даймлер». Стоял, глядя на влажную землю, куда Сантэн выплюнула воду. Отпечатки ее ног в пыли были узкие и аккуратные, и он почувствовал сильное желание наклониться и потрогать их, но неожиданно совсем рядом, за спиной, заговорил Манфред.

– Он боксер, – сказал он, и Лотару потребовалось какое-то время, чтобы понять, что сын говорит о Шасе. – Выглядит маменькиным сынком, но драться умеет. Его не достанешь.

И он принялся боксировать с воображаемым противником, прыгая в пыли и подражая Шасе.

– Пошли в лагерь, пока нас не увидели, – сказал Лотар. Манфред вышел из стойки и опустил руки. Оба молчали, пока не добрались до убежища.

– Ты умеешь боксировать, па? – спросил Манфред. – Научишь меня?

Лотар улыбнулся и покачал головой.

– Мне всегда легче было пнуть человека между ног, – сказал он. – А потом огреть бутылкой или рукоятью пистолета.

– Я бы хотел учиться боксу, – сказал Манфред. – Когда-нибудь я научусь.

Возможно, эта мысль зрела в нем давно, но неожиданно превратилась в твердое решение. Отец снисходительно улыбнулся и потрепал его по плечу.

– Доставай мешок с мукой, – сказал он. – Лучше я научу тебя печь хлеб с содой.

* * *

– Ах, Эйб, вы же знаете, как я не люблю приемы! – раздраженно воскликнула Сантэн. – Толпа в комнатах, запах табака, обмен любезностями с незнакомцами.

– Знакомство с этим человеком очень полезно, Сантэн. Скажу больше: он может стать самым ценным вашим другом на всей этой территории.

Сантэн скорчила гримасу. Эйб, конечно, прав. Администратор – это в сущности губернатор территории, наделенныйогромной властью. Его назначает правительство Южно-Африканского Союза по мандату Версальского договора.

– Думаю, такой же напыщенный скучный старик, как его предшественник.

– Я с ним незнаком, – признался Эйб. – Он всего несколько дней назад прибыл в Виндхук, а присягу принесет только первого числа следующего месяца, но наши заявки на участки в округе Цумеб лежат сейчас у него на столе и ждут, пока их подпишут. – Он заметил, как изменилось ее лицо, и продолжал развивать успех: – Эксклюзивные права на добычу на площади в две тысячи квадратных миль – ценой всего нескольких часов скуки.

Но Сантэн легко не сдавалась и поэтому контратаковала:

– Нас прицепят к экспрессу, который уйдет сегодня вечером. В среду утром Шаса должен быть в школе Бишопа.

Сантэн встала и прошлась по гостиной ее личного вагона, поправила розы в вазе на столе, но не смотрела на Эйба, а он нанес очередной удар.

– Следующий экспресс уходит вечером во вторник. Я договорился, чтобы ваш вагон прицепили к нему. Мастер Шаса может уехать на сегодняшнем вечернем экспрессе. Для него зарезервировано купе. Сэр Гарри и его жена еще в Вельтевредене, они встретят его на вокзале в Кейптауне. Нужна только телеграмма, чтобы все это устроить. – Абрахам улыбнулся сидевшему в другом конце гостиной Шасе. – Я уверен, молодой человек, вы сумеете доехать до места, даже если никто не будет держать вас за руку.

«Эйб хитрый маленький дьявол», – подумала Сантэн, когда Шаса с негодованием принял вызов.

– Конечно, могу, мама. Оставайся. Важно познакомиться с новым администратором. Я доберусь один. Анна поможет мне собраться в школу.

Сантэн подняла руки.

– Если я умру от скуки, Эйб, пусть это будет на вашей совести до конца жизни.

Вначале она решила надеть полный набор бриллиантов, но в последний момент передумала. В конце концов, это всего лишь мелкий провинциальный прием, с толстыми женами фермеров и мелких чиновников. «К тому же я не хочу ослепить бедного старика».

Поэтому она остановилась на желтом вечернем платье от Коко Шанель. Она надевала его и раньше, но в Кейптауне. Маловероятно, что здесь кто-нибудь видел его.

«Платье достаточно дорогое, можно обойтись одними серьгами, – утешала она себя. – Для них и такое слишком хорошо».

Она выбрала серьги с бриллиантами, недостаточно крупными, чтобы выглядеть нагло, зато на шею надела огромный желтый – цвета шампанского – бриллиант на платиновой цепочке. Бриллиант привлекал внимание к ее маленьким острым грудям; ей нравилось это его действие.

Как всегда, много хлопот было с волосами. Из сухого пустынного воздуха они набрали статического электричества, и Сантэн пожалела, что с нею нет Анны: только Анна справлялась с блестящими непокорными локонами. В отчаянии она попыталась превратить порок в достоинство, взбив волосы нимбом вокруг головы и придержав их бархатной лентой на лбу.

Ну и хватит. Она совсем не чувствовала праздничного ожидания.

Шаса уехал на почтовом поезде, как и предлагал Эйб, и она уже скучала по нему; ей хотелось быстрее вернуться в Вельтевреден, и она негодовала из-за необходимости остаться.

Эйб заехал за ней на час позже срока, указанного в пригласительной карточке с изображением герба администратора. В дороге Рэйчел, жена Эйба, развлекала их рассказами о своих последних домашних победах и трагедиях, не упустив и подробный отчет о стуле младшего из детей.

Административное здание – «Инк-Палас» – было выстроено немецким архитектором в стиле тяжелой имперской готики; окинув взглядом бальный зал, Сантэн убедилась, что общество не лучше, чем она ожидала. Оно состояло преимущественно из старших чиновников – глав и заместителей глав различных департаментов – с женами, офицеров местного гарнизона и полиции, наиболее влиятельных городских бизнесменов, а также крупных землевладельцев, которые жили достаточно близко к Виндхуку, чтобы откликнуться на приглашение.

Среди них было и несколько людей Сантэн – управляющих из «Горно-финансовой компании Кортни» и их помощников. Эйб заранее снабдил ее новейшими данными о них, поэтому, когда они по очереди подходили к ней и представляли жен, Сантэн удавалось сделать несколько вежливых личных замечаний, что заставляло их светиться и благодарно улыбаться. Эйб стоял рядом, чтобы никто не навязывался Сантэн и она в удобный момент могла бы улизнуть.

– Думаю, надо засвидетельствовать свое уважение новому администратору, миссис Кортни.

Он взял ее за руку и повел к очереди представляющихся.

– Я смог разузнать о нем кое-что. Это подполковник Блэйн Малкомс, командир батальона кавалерии Наталя. Он хорошо проявил себя на войне и получил орден Военного креста. В частной жизни он юрист и…

Полицейский оркестр энергично исполнял вальс Штрауса, и площадка для танцев была уже заполнена. Они оказались в конце очереди, и Сантэн с удовлетворением отметила, что они будут представляться последними.

Сантэн не обращала внимания на хозяина приема в начале людской цепочки; наклонившись к Рэйчел, которая давала ей рецепт домашнего куриного супа, она шла под руку с Эйбом и решала, когда сможет сбежать.

Неожиданно она поняла, что подошла их очередь – они были самыми последними – и что адъютант администратора представляет их хозяину:

– Мистер и миссис Абрахам Абрахамс и миссис Сантэн де Тири Кортни.

Она взглянула на мужчину, стоявшего перед ней, и невольно впилась пальцами в руку Эйба так, что тот поморщился. Сантэн этого не заметила: она смотрела на полковника Блэйна Малкомса.

Высокий и худой, ростом он был выше шести футов и держался вольно, без военной жесткости, и все же она чувствовала, что он так твердо держится на ногах, что в любое мгновение готов к действиям.

– Миссис Кортни, – протянул он руку, – рад, что вы смогли прийти. Именно с вами я особенно хотел встретиться.

У него был ясный тенор и чуть заметный акцент, возможно, валлийский. Голос образованного, культурного человека, с легкими модуляциями, которые вызвали слабое электрическое покалывание на коже предплечья и шеи.

Она взяла его за руку. Кожа была сухая и теплая. Сантэн почувствовала сдержанную силу его пальцев, когда они мягко сжали ее кисть. «Он может раздавить мне руку, как яичную скорлупу», – подумала она, и эта мысль вызвала у нее легкий холодок ожидания. Она изучала его лицо.

Крупные черты кости челюстей, щек и лба кажутся тяжелыми и прочными, как камень. Нос большой, с прямой переносицей, лоб нависающий, рот большой и подвижный. Он сильно напомнил Сантэн молодого и более красивого Авраама Линкольна. Ему еще нет сорока, определила она, чересчур молод для такого звания и должности.

Вздрогнув, она поняла, что все еще держит полковника за руку, не отвечая на его приветствие. Он склонился к ней, изучая ее не менее открыто и внимательно, а Эйб и Рэйчел с интересом переводили взгляд с одной на другого и улыбались. Сантэн пришлось чуть встряхнуть руку, чтобы освободиться от его пожатия, и, к своему ужасу, она почувствовала, что жаркий румянец заливает шею и щеки.

«Я краснею!»

Впервые за много лет.

– Мне повезло – я и раньше был знаком с вашей семьей, – сказал ей Малкомс. Зубы у него тоже были крупные, квадратные и очень белые. Широкий рот в улыбке становился еще шире. Она удивленно улыбнулась в ответ:

– Правда?

И поняла, что это не самое блестящее начало разговора, но ее сообразительность, казалось, куда-то пропала. Сантэн, как школьница, стояла, краснела и глядела на него. Глаза у него были поразительного зеленого цвета. Они отвлекали.

– Я служил во Франции под командованием генерала Шона Кортни, – сказал он, по-прежнему улыбаясь. Кто-то слишком коротко подстриг ему виски, поэтому большие уши торчали. Это ее раздражало, и все же торчащие уши делали его милым и трогательным.

– Он был настоящий джентльмен, – продолжал Блэйн Малкомс.

– Да, – согласилась она и выругала себя. «Скажи что-нибудь забавное, что-нибудь умное. Он сочтет тебя тупицей».

На его темно-синем с золотом мундире красовались два ряда орденских нашивок. Ее с детства привлекала военная форма…

– Я слышал, в 1917 году вы несколько недель провели в штабе генерала Кортни в Аррасе. Я оставался на линии фронта и до конца года не бывал в штабе.

Сантэн глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, и сумела взять себя в руки.

– Бурные были дни; казалось, вся вселенная вокруг нас рушится, – сказала она низким хрипловатым голосом, чуть подчеркивая французский акцент, а сама подумала: «Что это? Что с тобой, Сантэн? Так нельзя. Вспомни Майкла и Шасу. Дружески кивни этому человеку и отойди».

– Кажется, я выполнил все свои обязанности. – Блэйн Малкомс в поисках подтверждения взглянул на адъютанта, потом снова повернулся к Сантэн. – Позвольте пригласить вас на вальс, миссис Кортни.

Он предложил ей руку, и она не колеблясь положила пальцы на сгиб его локтя.

Другие танцоры расступились перед ними, когда они шли к площадке для танцев. Сантэн повернулась к Блэйну и оказалась в кольце его рук.

Еще до того, как они закружились, по одному тому, как он держал ее, Сантэн поняла, что он отличный танцор. Она сразу почувствовала себя легкой, изящной и прогнула спину, опираясь на кольцо его рук, а нижняя часть ее тела словно слилась с партнером.

Они сделали круг. Малкомс вел и, убедившись, что партнерша отвечает на каждое его движение, полковник начал поклоны и повороты, а Сантэн без всяких сознательных усилий следовала за ним; казалось, она плывет над землей, оставаясь в его полной власти, откликаясь на каждое его движение.

Когда наконец музыка стихла, а хор и музыканты, потея и обмахиваясь, расселись по местам, Сантэн почувствовала неразумное негодование: играли недостаточно долго. Блэйн Малкомс по-прежнему удерживал ее в центре площадки. Они радостно улыбались друг другу, а остальные танцоры окружили их кольцом и зааплодировали.

– К несчастью, кажется, все кончилось, – сказал он, по-прежнему не делая попыток выпустить ее из своих объятий, и эти слова привели Сантэн в чувство. Никаких поводов для физического контакта больше не было. Сантэн неохотно отступила и легким поклоном поблагодарила за аплодисменты.

– Думаю, мы заслужили по бокалу шампанского.

Блэйн сделал знак одному из одетых в белое официантов. Стоя на краю пространства для танцев, Сантэн и Малкомс пили вино, смотрели на других и оживленно разговаривали. В вихре танца широкий лоб Блэйна покрылся испариной, и Сантэн чувствовала запах его тела.

Они были одни в заполненном народом зале. Легким движением плеч и головы Сантэн прогнала одного или двух смельчаков, вознамерившихся приблизиться к ним, и после этого к ним никто не подходил.

Отдохнувший оркестр снова занял место на эстраде и заиграл фокстрот. Блэйну Малкомсу не нужно было спрашивать. Сантэн поставила почти нетронутый бокал на подставленный официантом поднос и, стоя лицом к Блэйну, подняла руки. Более спокойный ритм фокстрота позволил им продолжить разговор, и у них нашлось, о чем поговорить. Малкомс хорошо знал Шона Кортни, высоко ценил его и восхищался им. А Сантэн любила его почти как отца. Они обсудили страшные обстоятельства убийства Шона Кортни и его жены, и общие ужас и гнев против убийцы, казалось, еще больше сблизили их.

Блэйн знал ее любимые северные провинции в окрестностях Арраса, и его батальон удерживал участок фронта у Морт-Омма, ее родной деревни. Он помнил обгорелые руины ее родового замка.

– Мы использовали их как артиллерийский наблюдательный пункт, – сказал он. – Я много часов просидел в северном крыле.

Его слова пробудили приятную ностальгию, и печаль обострила чувства Сантэн.

Он тоже любил лошадей и, играя в поло, забивал двенадцать голов.

– Двенадцать! – воскликнула она. – На моего сына это произведет впечатление. Он только что научился забивать четыре.

– Сколько лет вашему сыну?

– Четырнадцать.

– Неплохо для молодого человека его возраста. Я бы посмотрел его в игре.

– Это было бы забавно, – согласилась она, и неожиданно ей захотелось рассказать ему о Шасе, но музыка смолкла, он осекся и на этот раз сам слегка нахмурился.

– Они играют слишком короткие мелодии, не правда ли?

Но тут Сантэн почувствовала, как он вздрогнул и выпустил ее талию. Хотя ее рука по-прежнему лежала на его руке, приподнятое настроение, охватившее их обоих, исчезло и что-то темное, как тень, пролегло между ними, незваное. Сантэн не знала, что это.

– Ага, – с серьезным видом сказал он, – она вернулась. Она сегодня вечером плохо себя чувствовала, но при ее всегдашней смелости…

– О ком вы говорите? – спросила Сантэн.

Тон полковника наполнил ее сердце дурными предчувствиями, и ей следовало бы догадаться, но все же потрясение заставило ее вздрогнуть, когда Блэйн тихо ответил:

– О моей жене.

У Сантэн на мгновение закружилась голова, и она с трудом удержала равновесие, когда сняла руку с его руки.

– Я хочу, чтобы вы познакомились с моей женой, – сказал он. – Могу я представить ее вам?

Она кивнула, не доверяя голосу, и Малкомс предложил ей руку. Сантэн чуть помедлила, но приняла ее, на этот раз касаясь его только кончиками пальцев.

Малкомс провел ее через весь зал к группе у подножия главной лестницы. Приближаясь, Сантэн смотрела на лица женщин, пытаясь догадаться, которая из них. Только две молоды и обе некрасивы, ни одна из них не может состязаться с ней в красоте или силе, в уверенности в себе, в таланте и богатстве. Она приободрилась, и на миг предвкушение схватки вытеснило охватившие ее смущение и отчаяние, выбившие ее из колеи. Не думая ни о чем, она откуда-то знала, что предстоит жестокое соперничество, и была охвачена боевым пылом при мысли о грандиозности приза. Ей хотелось побыстрее определить и оценить соперницу, и, останавливаясь перед небольшим кружком дам, она вздернула подбородок и расправила плечи.

Мужчины и женщины уважительно расступились, и вот она, смотрит на Сантэн снизу вверх прекрасными трагическими глазами. Она моложе Сантэн и красива редкой, изысканной красотой. Мягкость и доброта окутывали ее, как сверкающий плащ, но улыбка, с которой она глядела на Сантэн, когда Блэйн Малкомс знакомил их, была печальна.

– Миссис Кортни, позвольте представить вам мою жену Изабеллу.

– Вы прекрасно танцуете, миссис Кортни. Я с большим удовольствием наблюдала за вами и Блэйном, – сказала она. – Он так любит танцевать!

– Спасибо, миссис Малкомс, – хрипло прошептала Сантэн, вне себя от ярости.

«Ах ты сучонка! Это нечестно, это нечестный бой! Как же мне его выиграть? Боже, как я тебя ненавижу!»

Изабелла Малкомс сидела в инвалидном кресле, за ней стояла медсестра. Из-под края вечернего платья виднелись щиколотки худых парализованных ног; бледные и тонкие, как у скелета, в бальных туфлях с блестками они казались чрезвычайно хрупкими и уязвимыми.

«Он тебя никогда не бросит. – Сантэн задыхалась от горя. – Не такой он человек, он никогда не оставит жену-калеку!»

* * *

Сантэн проснулась за час до рассвета и некоторое время лежала, дивясь неожиданному хорошему настроению. Потом вспомнила и мгновенно откинула одеяло, торопясь начать день. Стоя босиком на полу, она вдруг замерла, и ее взгляд невольно упал на фотографию Майкла Кортни в рамке у кровати.

– Майкл, прости, – прошептала она. – Я люблю тебя. По-прежнему люблю. И всегда буду любить, но ничего не могу поделать с этим другим. Его я не хочу, я его не искала. Прости меня, дорогой. Прошло столько времени, и мне так одиноко. Я хочу его, Майкл. Хочу выйти за него, и чтобы он принадлежал только мне.

Она взяла фотографию и на мгновение прижала к груди. Потом открыла ящик, положила фотографию лицом вниз под кружевное белье и снова закрыла ящик.

Сантэн вскочила и потянулась к своему желтому китайскому халату с вышитыми на спине райскими птицами. Завязав пояс, она поспешно прошла в салон и села за стол, чтобы составить телеграмму сэру Гарри Кортни, пользуясь их персональным кодом: телеграмма будет передаваться по общей связи.

«Срочно прошу все сведения о подполковнике Блэйне Малкомсе, недавно назначенном администраторе Юго-Западной Африки. Отвечайте кодом. С любовью, Джуно».

Она звонком вызвала секретаря и раздраженно ждала, когда он придет. Он пришел – во фланелевом халате, заспанный и небритый.

– Отправьте немедленно. – Она протянула ему листок. – Потом соедините меня с Абрахамом Абрахамсом по телефону.

– Сантэн, сейчас шесть утра, – жалобно говорил Эйб, – а мы легли в три.

– Трех часов сна хорошему адвокату вполне достаточно. Эйб, я хочу, чтобы вы пригласили полковника Малкомса и его супругу пообедать со мной сегодня вечером в моем вагоне.

Наступило долгое тяжелое молчание, на линии трещали помехи.

– Разумеется, вы с Рэйчел тоже приглашены, – заполнила наступившую паузу Сантэн.

– Приглашение поступит слишком поздно, – осторожно сказал Эйб, очевидно, старательно подбирая слова. – Администратор очень занятой человек. Он не придет.

– Передайте приглашение ему лично, – не обращая внимания на эти возражения, сказала Сантэн. – Отправьте посыльного в его контору и проследите, чтобы он получил приглашение. Ни при каких обстоятельствах не позволяйте его жене получить приглашение первой.

– Он не придет, – упрямо повторил Эйб. – По крайней мере, надеюсь, Господь этого не допустит.

– Что вы хотите этим сказать? – резко спросила Сантэн.

– Вы играете с огнем, Сантэн. Не с огоньком свечи, а с большим пожаром в буше.

Сантэн поджала губы.

– Занимайтесь своими делами, а я буду заниматься своими, – начала она, но он перебил и закончил детской поговоркой:

– Целуй свою милую, а я буду целовать свою.

Сантэн захихикала.

Он никогда не слышал, чтобы Сантэн хихикала, и это застало его врасплох.

– Очень уместно, дорогой Эйб.

Она снова захихикала, и он, чрезвычайно взволнованный, заговорил:

– Вы платите мне огромные деньги, чтобы я занимался вашими делами. Сантэн, вчера вечером вы привели в движение сотни языков, и утром весь город только о вас и судачит. Вы на виду, и все за вами следят. Вы просто не можете продолжать.

– Эйб, я могу делать все, что захочу, мы с вами оба это знаем. Пожалуйста, передайте приглашение!

Весь день Сантэн отдыхала. Накануне она легла поздно, а сегодня намеревалась блистать. Секретарь разбудил ее в самом начале пятого.

Эйб получил ответ на приглашение. Администратор и его супруга с удовольствием пообедают у нее сегодня вечером.

Сантэн торжествующе улыбнулась и принялась расшифровывать телеграмму от сэра Гарри, поступившую, пока она спала.

«Джуно. Тчк. Объект – полное имя Блэйн Марсден Малкомс, родился в Йоханнесбурге 28 июля 1893 года».

– Значит, ему 39 лет, и он Лев! – воскликнула она. – Мой большой ворчливый лев!

Она снова обратилась к телеграмме.

«Второй сын Джеймса Марсдена Малкомса, адвоката и предпринимателя, председателя «Консолидейтид голдфилдс» и множества дочерних компаний, скончавшегося в 1922 году. Объект обучался в колледже Святого Иоанна в Йоханнесбурге и в Ориел-колледже в Оксфорде. Академические награды: стипендия Сесила Родса и стипендия Ориел. Спортивные достижения в крикете, легкой атлетике и поло. Диплом магистра искусств (с отличием), Оксфордский университет, 1912 год. Лицензия адвоката 1913 г. В 1914 призван в кавалерию Наталя в звании второго лейтенанта. С 1915 года в составе Британских экспедиционных сил во Франции. Военный крест – август 1915. Звание майора и представление к Военному кресту в 1916. Звание подполковника, командир третьего батальона – 1917. Штаб командира 6-й дивизии – 1918. Участник версальских переговоров в составе делегации генерала Сматса. С 1919 года – партнер адвокатской конторы «Стирлинг и Малкомс». С 1924 года – член парламента. В 1926 – 29 годах – заместитель министра юстиции. 1 мая 1932 года назначен администратором Юго-Западной Африки. Жена: Изабелла Тара, урожденная Харрисон, с 1918 года. Две дочери: Тара Изабелла и Матильда Джанин».

Для Сантэн это было неожиданностью. Она не подумала о детях.

«Ну, по крайней мере она не родила ему сына».

Мысль эта была такой жестокой, что Сантэн, чтобы загладить чувство вины, принялась подсчитывать возраст дочерей.

«Думаю, они похожи на мать. Отвратительные маленькие ангелочки, которым он предан», – с горечью решила она и прочла краткий комментарий, которым сэр Гарри снабдил телеграмму.

«Вопросы, адресованные оу баасу, показывают, что объект рассматривается как восходящая звезда юриспруденции и политики. Весьма вероятно звание министра при кабинете, когда Южно-Африканская партия вернется к власти».

Сантэн ласково улыбнулась при упоминании генерала Яна Кристиана Сматса и прочла дальше:

«Жена упала с лошади в 1927. Тяжелая травма спины. Прогнозы неблагоприятные. Тчк. Отец, Джеймс Марсден, оставил состояние, оцениваемое в 655 тысяч фунтов, обоим сыновьям в равных долях. Тчк. Нынешнее состояние объекта не установлено, но считается значительным. Тчк. В настоящее время игрок в поло, на счету двенадцать голов. Капитан команды Южной Африке в матче с Аргентиной в 1929 году. Тчк. Надеюсь, что вопросы связаны исключительно с бизнесом. В противном случае умоляю проявлять крайнюю сдержанность и осторожность ввиду возможности тяжелых последствий для всех заинтересованных лиц. Тчк. Шаса благополучно устроен в Бишопе. Тчк. Анна присоединяется ко мне и шлет приветы и любовь. Тчк. Овидий».

Она сама выбрала это кодовое имя из любви и уважения к сэру Гарри, но сейчас гневно бросила листок с телеграммой на стол.

– Почему все, кроме меня, знают, что для меня лучше? – вслух спросила она. – И почему здесь нет Анны, чтобы помочь мне с волосами? Я выгляжу ужасно.

И она посмотрела в зеркало над каминной доской, желая убедиться, что это не так. Потом обеими руками отвела волосы с лица и стала разглядывать кожу в поисках пятен или морщин. Нашла только тончайшие складки в углах глаз, но они вызвали у нее бурное отчаяние.

– Почему все самые привлекательные мужчины уже женаты? И почему, почему эта маленькая тетеха не усидела в седле и шмякнулась на свою красивую маленькую задницу?

* * *

Сантэн очень много внимания уделила приему Изабеллы. Она заранее продумала, как доставить Изабеллу из инвалидного кресла в вагон. Наготове стояли четверо слуг и секретарей.

Блэйн Малкомс раздраженно отмахнулся от них и наклонился к жене. Та обеими руками обняла его за шею, и он поднял ее, легко, как маленькую. Их лица почти соприкасались. Он нежно улыбался, поднимаясь в вагон, как будто шел налегке. Ноги Изабеллы жалобно свисали из-под юбки, худые и безжизненные, и Сантэн неожиданно охватило сочувствие.

«Не хочу ее жалеть», – яростно решила она, вслед за гостями входя в салон.

Не спрашивая разрешения Сантэн, Блэйн усадил жену в кресло, господствовавшее в салоне и сразу становившееся центром внимания; в этом кресле, естественно, всегда сидела сама Сантэн. Опустившись перед женой на одно колено, Блэйн осторожно, аккуратно поставил ее ноги на шелковый ковер. Потом расправил на ее коленях юбку. Было очевидно, что он много раз проделывал это в прошлом.

Изабелла кончиками пальцев легко коснулась щеки мужа и улыбнулась так доверчиво и восхищенно, что Сантэн почувствовала себя лишней. Ее охватило отчаяние. Она не может разлучить этих двоих. Сэр Гарри и Эйб оба правы. Ей придется без борьбы отказаться от него. Приняв такое решение, она почувствовала себя почти святой.

И тут Изабелла поверх головы склонившегося мужа посмотрела на Сантэн. Вопреки моде волосы у нее были длинные и прямые, такие тонкие и мягкие, что лежали толстым сверкающим слоем, ниспадавшим на обнаженные плечи, как муар. Всякий раз, как она поворачивала голову, в этих волосах цвета жареных каштанов вспыхивали красноватые искры. Лицо, круглое, как у средневековой мадонны, было озарено безмятежностью. В карих с блестящими черными зрачками глазах по радужкам рассыпались золотые пятнышки.

Изабелла посмотрела на Сантэн через весь салон и улыбнулась – самодовольной улыбкой собственницы, и свет в ее карих с золотом глазах изменился. Она смотрела в темные, цвета дикого меда, глаза Сантэн, бросая ей вызов. Это было так же ясно, как если бы Изабелла сняла одну из своих длинных, по локоть, вышитых жемчугом перчаток и хлестнула Сантэн по лицу.

«Глупая ничтожная тварь, тебе не следовало этого делать. – Вся благородная решимость Сантэн исчезла под этим взглядом. – Я собиралась оставить его тебе, правда, собиралась. Но если ты хочешь за него бороться, я готова».

Она молча посмотрела на Изабеллу, принимая вызов.

Обед прошел великолепно. Сантэн тщательно проверила меню, но не доверила повару соус к скальному омару и соус к жареному филею и собственными руками приготовила то и другое. Омара запивали шампанским, а филей – замечательным бархатным «ричбургом»[118].

Эйб и Блэйн успокоились, видя, как очаровательны Изабелла и Сантэн, как они предупредительны друг к другу. Было ясно, что они подружатся. Сантэн адресовала женщине-инвалиду все свои реплики и, чрезвычайно заботясь об удобстве Изабеллы, сама поправляла подушки у нее под ногами и за спиной.

Она забавно, чуть насмехаясь над собой, рассказывала, как пережила ужасный переход через дюны: только что овдовевшая, беременная, в обществе диких бушменов.

– Какая вы смелая, – подвела Изабелла Малкомс итог ее рассказу. – Думаю, у редкой женщины найдутся ваши изобретательность и сила.

– Полковник Малкомс, могу я попросить вас разрезать мясо? Быть женщиной – тут есть свои недостатки. Кое-что доступно только мужчинам… не правда ли, миссис Малкомс?

Рэйчел Абрахамс сидела молча, охваченная дурными предчувствиями. Она единственная, помимо двух соперниц, понимала, что происходит, и ее сочувствие полностью было на стороне Изабеллы Малкомс: она живо могла себе представить, как на ее уютное семейное гнездышко обрушивается кружащий хищник.

– У вас две дочери, миссис Малкомс? – ласково спросила Сантэн. – Тара и Матильда Джанин, какие прекрасные имена. – Она давала понять, что тщательно разведала обстановку. – Но вам, должно быть, нелегко с ними управляться: с девочками бывает трудней, чем с мальчиками.

Рэйчел Абрахамс в конце стола поморщилась. Одним искусным ударом Сантэн продемонстрировала слабость Изабеллы и неспособность подарить мужу сына.

– О, у меня много времени для домашних забот, – заверила Изабелла. – Ведь я не занимаюсь торговлей. А девочки такие милые и так любят отца.

Изабелла была искусным дуэлянтом. «Торговля» – от этого слова аристократическая кровь Сантэн вскипела, но она скрыла это улыбкой. И какой искусный удар – девочки прочно привязывают отца к семье! Сантэн видела, какая преданность отражалась на его лице, когда он упоминал дочерей. Она повернулась к нему и перешла на политику.

– Недавно в «Вельтевредене», моем кейптаунском доме, гостил генерал Сматс. Он очень озабочен ростом тайных военизированных обществ среди низших классов африкандеров. Особенно так называемыми «Оссева брандваг» и «Африкандер бродербонд»[119]; лучше всего эти названия перевести как «Ночная стража каравана фургонов» и «Африкандерское братство». Я тоже считаю, что они весьма опасны и пагубны для интересов нации. Вы разделяете эту озабоченность, полковник Малкомс?

– Действительно, миссис Кортни, я специально изучал эти феномены. Но я не согласен с вами в том, что это общества низших классов африкандеров. Совсем наоборот. Членами этих обществ становятся исключительно чистокровные африкандеры, обладающие влиянием в сферах политики, религии, образования и в правительстве. Но с общим выводом я согласен. Они опасны, куда более опасны, чем считает большинство, поскольку их конечная цель – получить контроль над всеми сферами нашей жизни, от умов молодежи до юриспруденции и работы правительства, расставить везде своих людей, без учета их достоинств и способностей. Во многих отношениях это движение – копия поднявшейся в Германии волны национал-социализма под руководством герра Гитлера.

Сантэн склонилась к столу, наслаждаясь каждым оттенком его интонаций, задавая вопросы и подбадривая проницательными, острыми замечаниями. «С таким голосом, – подумала она, – он привлечет не только меня, но и миллионы избирателей». Тут она поняла, что они ведут себя так, словно за столом они одни, и немедленно повернулась к Изабелле.

– Вы согласны в этом со своим мужем, миссис Малкомс?

Блэйн снисходительно засмеялся и ответил за нее:

– Боюсь, моя жена находит политику ужасно скучной, верно, дорогая? И я не уверен, что она заблуждается в этом отношении.

Он достал из кармана смокинга золотые часы.

– Уже за полночь. Я так наслаждался вашим гостеприимством, что мы злоупотребили им.

– Ты прав, дорогой. – Изабелле хотелось покончить с этим. – Тара плохо себя чувствовала. Перед нашим отъездом она жаловалась на боль в животе.

– Эта маленькая лисичка всегда жалуется на боль в животе, когда узнает, что мы уходим, – усмехнулся он, но все встали.

– Я не позволю вам уйти без заключительного бокала бренди и сигары, – промурлыкала Сантэн. – Я отвергаю варварский обычай, предписывающий нам, женщинам, хихикать и болтать о детях, пока мужчины предаются этим удовольствиям. Поэтому мы пройдем в курительную все вместе.

Однако, провожая гостей в курительную, она наткнулась на секретаря. Он явно нервничал.

– В чем дело? – раздраженно спросила она и увидела, что он держит листок с телеграммой так, словно это его смертный приговор.

– От доктора Твентимен-Джонса, мэм. Срочно.

Сантэн взяла листок, но не развернула его, пока не убедилась, что у гостей есть кофе и ликер, а Блэйн и Эйб вооружились гаванскими сигарами.

Тогда она извинилась и вышла в спальню.

«Джуно. Забастовочный комитет, возглавляемый Джерардом Фьюри, отозвал с работы всех белых работников. Тчк. Фабрика и раскопки окружены пикетами, вывоз товаров запрещен. Тчк. Забастовщики требуют восстановления всех уволенных белых и гарантии работы для всех остальных. Тчк. Ожидаю ваших инструкций. Конец сообщения. Ван».

Сантэн села на кровать. Листок с телеграммой дрожал в ее руке. Никогда в жизни она не была так рассержена. Предательство, ужасное и непростительное. Это ее шахта, ее алмазы. Она там платит жалованье, и ей принадлежит абсолютное право нанимать и увольнять. «Вывоз товаров», о котором говорит Твентимен-Джонс, – это партия алмазов, от которой зависит все ее финансовое благополучие. Если удовлетворить требования этого сброда, шахта Х’ани перестанет приносить прибыль. «Кто такой этот Джерард Фьюри?» – подумала она и вспомнила: старший над водителями.

Она подошла к двери и открыла ее. Секретарь ждал в коридоре.

– Попросите мистера Абрахамса зайти ко мне.

Когда Эйб вошел, Сантэн протянула ему телеграмму.

– Они не имеют права так поступать со мной, – яростно сказала она и нетерпеливо ждала, пока он прочтет телеграмму.

– К несчастью, Сантэн, они имеют на это право. Согласно закону 1924 года о согласительной процедуре в промышленности.

– Не читайте мне лекций, Эйб, – прервала она его. – Это банда большевиков, которая кусает руку дающую.

– Сантэн, не поступайте необдуманно. Если…

Но она оборвала его:

– Прикажите немедленно выгрузить «даймлер» из поезда и пошлите телеграмму доктору Твентимен-Джонсу. Сообщите, что я еду. До моего приезда пусть не ведет никаких переговоров и не дает никаких обещаний.

– Вы, конечно, выедете утром?

– Ничего подобного, – выпалила она. – Я еду через полчаса после ухода гостей, как только «даймлер» снимут с поезда.

– Подождите до утра. – Он увидел ее лицо и перестал возражать. – Телеграфирую на первую станцию, чтобы ждали вашего приезда.

– Сообщите им только, чтобы были готовы заправить машину. Я там не остановлюсь. Поеду прямо на шахту.

Она пошла к двери, помедлила, чтобы собраться, и с легкой улыбкой вернулась в салон.

– Что-то случилось, миссис Кортни? – Улыбка не обманула Блэйна Малкомса, и он встал. – Я могу чем-нибудь помочь?

– Нет, пустяки. Небольшие неприятности на шахте. Мне придется немедленно вернуться туда.

– Но ведь не ночью?

– Именно ночью.

– В одиночестве? – Он встревожился, и его озабоченность была приятна Сантэн. – Ведь дорога долгая и трудная.

– Я предпочитаю ездить в одиночку. – Она многозначительно добавила: – Или очень тщательно подбираю спутников. – Сантэн помолчала, потом продолжила: – Часть моих работников объявила забастовку. Это неразумно и ничем не оправдано. Я уверена, что смогу исправить положение. Но иногда дела выходят из-под контроля. Возможно насилие или вандализм.

Блэйн быстро заверил:

– Гарантирую вам полную поддержку со стороны правительства. Если хотите, к вам будет направлен отряд полиции.

– Спасибо. Я высоко ценю это. Большое облегчение и утешение знать, что я всегда могу на вас рассчитывать.

– Завтра утром я прежде всего устрою это, – пообещал он. – Но, конечно, потребуется несколько дней.

Они опять вели себя так, словно остались наедине, их голоса звучали негромко и были полны смысла, который выходил далеко за рамки слов.

– Дорогой, миссис Кортни должна готовиться к поездке, – заговорила из кресла Изабелла, и Блэйн вздрогнул. Он как будто забыл, что жена здесь.

– Да, конечно. Мы немедленно уходим.

Сантэн вышла с ними на железнодорожную платформу, где под единственным фонарем стоял «Шевроле-Турер» Блэйна. Она шла рядом с инвалидным креслом Изабеллы.

– Встреча с вами – истинное удовольствие, миссис Малкомс. Мне хотелось бы познакомиться и с вашими девочками. Привезите их в Вельтевреден, когда в следующий раз будете в Кейптауне!

– Не знаю, когда представится случай, – вежливо отказалась Изабелла. – Муж будет очень занят в связи с новым назначением.

Они дошли до машины. Шофер открыл дверцу; Блэйн поднял жену и посадил на заднее сиденье. Он тщательно закрыл дверцу и повернулся к Сантэн. Теперь он стоял спиной к машине, а шофер укладывал инвалидное кресло в багажник. Они ненадолго оказались одни.

– Она храбрая и удивительная женщина, – сказал он, беря Сантэн за руку. – Я люблю ее и никогда не смогу оставить, но я хотел бы…

Он замолчал и до боли сжал ее пальцы.

– Да, – так же негромко ответила Сантэн. – Я тоже хотела бы…

Она наслаждалась ощущением боли в пальцах, но Блэйн слишком быстро отнял руку и обошел «шевроле», а Сантэн наклонилась к больной женщине в открытом окне.

– Пожалуйста, не забудьте мое приглашение… – начала она, но Изабелла придвинула лицо ближе, маска красоты и спокойствия треснула, и сквозь трещины проглянули ужас и ненависть.

– Он мой, – сказала она. – Я не отдам его вам.

Она откинулась на спинку сиденья, Блэйн сел рядом и взял ее за руку.

«Шевроле» отъехал. На капоте развевался маленький флажок. Сантэн стояла под фонарем и смотрела вслед машине, пока ее огни не исчезли.

* * *

Лотар Деларей спал, положив наушники возле головы, так что первый же сигнал передачи разбудил его. Он схватил наушники и крикнул Сварту Хендрику:

– Зажги свечу, Хенни, они передают. В такой час… это, должно быть, что-то очень важное.

Тем не менее он не сразу понял всю важность сообщения, которое торопливо записал в свой блокнот:

«Забастовочный комитет, возглавляемый Джерардом Фьюри, отозвал с работы всех белых работников».

Сообщение Твентимен-Джонса поразило Лотара.

– Джерард Фьюри. Что затеял этот трусливый ублюдок? – спросил он себя вслух, вышел из убежища и взволнованно заходил по песку речного русла, пытаясь разобраться.

«Забастовка. Зачем им сейчас забастовка? Поставка товара запрещена. Должно быть, имеется в виду отправка алмазов. Забастовщики не выпускают алмазы с шахты. – Он неожиданно остановился и ударил кулаком в ладонь. – Вот оно что! Вот из-за чего все! Он устроил забастовку, чтобы не выполнять наш договор. Струсил, но понимает, что я его убью за это. И нашел выход. Он не хочет сотрудничать. Весь план идет прахом».

Он стоял на песке, кипя черной бессильной злобой.

«Я пошел на такой риск, затратил столько времени, преодолел такие трудности! Украл лошадей, не говоря уж об остальном, – и все впустую из-за одного труса!»

Если бы Фьюри был здесь, Лотар не колеблясь застрелил бы его.

– Баас! – крикнул Хендрик. – Иди быстрей! Телеграф!

Лотар побежал к убежищу и схватил наушники. Передавал оператор «Горно-финансовой компании Кортни» в Виндхуке.

«Вану. Возвращаюсь как могу быстро. Тчк. Никаких переговоров или обещаний. Тчк. Обеспечьте всех верных работников оружием и защитите их от угроз. Тчк. Обещайте им мою благодарность и материальное вознаграждение. Тчк. Немедленно закройте магазин компании, не продавать забастовщикам и членам их семей никакого продовольствия или припасов. Тчк. Прекратите подачу воды и электричества в дома забастовщиков. Тчк. Сообщите забастовочному комитету о прибытии отряда полиции. Конец сообщения. Джуно».

Вопреки намерениям, вопреки злости на Фьюри Лотар запрокинул голову и восхищенно рассмеялся.

– Фьюри и его забастовщики не понимают, с кем связались, – взревел он. – Клянусь Богом, лучше дразнить коротким прутиком черную мамбу, чем встать сейчас на пути у Сантэн Кортни!

Он посерьезнел и какое-то время размышлял, потом тихо сказал Хендрику и Манфреду:

– У меня такое ощущение, что алмазы все равно отправятся в Виндхук – забастовка этому не помешает. Но не думаю, что на этот раз грузовик поведет Фьюри. Он вообще больше ничего не поведет. Поэтому, как мы и полагали, пакет с алмазами нам передаст вежливый полицейский эскорт. Алмазы будут доставлены, и когда их повезут здесь, мы будем на месте.

Желтый «даймлер» пронесся мимо них на следующий день в одиннадцать вечера. Лотар видел, как огни фар постепенно превратились в два ярких столба света, залившие всю равнину вокруг белым сиянием; потом они нырнули и исчезли в речном русле, чтобы появиться снова, когда «даймлер», подняв нос, углубился в выемку и выбрался из речного русла реки. На крутом подъеме двигатель загудел, потом мерное урчание стало удаляться на северо-восток, в направлении шахты Х’ани.

Лотар зажег спичку и посмотрел на часы.

«Допустим, она выехала из Виндхука через час после получения телеграммы. Значит, она добралась сюда за двадцать два часа непрерывной езды, причем по темным дорогам. – Он негромко свистнул. – Если и дальше будет ехать так же, примчится на шахту завтра к полудню. Трудно поверить».

* * *

Впереди из знойного марева встали голубые холмы, но на этот раз Сантэн было не до волшебного очарования. Она провела за рулем тридцать два часа с короткими перерывами, когда на станциях машину заправляли; однажды она остановила «даймлер» на обочине и проспала два часа.

Она устала. Усталость словно проникла до мозга костей, кислотой жгла глаза, придавливала плечи, как тяжелая кольчуга. Но гнев придавал Сантэн сил, и, когда она увидела сверкающие на солнце жестяные крыши домов шахтного поселка, усталость прошла.

Она остановила «даймлер» и вышла на дорогу потянуться и размять затекшие ноги, заставляя свежую кровь прихлынуть к ним. Потом повернула зеркало заднего обзора и осмотрела в нем свое лицо. Веки покраснели, глаза налились кровью, в уголках глаз маленькими комками скопились слизь и пыль. Лицо белое из-за толстого слоя пыли и бледное от усталости.

Сантэн смочила тряпочку водой из канистры и смыла с лица пыль. Из косметической сумочки достала флакон глазных капель и тени для век. Покапала в глаза. Снова посмотрела в зеркало: глаза были ясные. Тогда она похлопала себя по щекам, чтобы вернуть кровь. Поправила на голове шарф и сбросила длинный белый плащ, защищавший одежду от пыли. Теперь она выглядела чистой, свежей и готова была встретить любые неприятности.

На углах улиц кучками стояли женщины и дети. Они с мрачной опаской наблюдали за Сантэн, когда она ехала мимо них к административному зданию. Сантэн сидела за рулем прямо и смотрела только вперед.

Приближаясь к конторе, она увидела пикеты; люди, лежавшие в тени у ворот, вставали и собирались. Их было не меньше двадцати, все белые работники шахты. Они выстроились в ряд поперек дороги и взялись за руки. Лица у них были злые и угрожающие.

– Никто не войдет! Никто не выйдет! – начали они скандировать, когда она сбросила скорость. Она видела, что большинство вооружено дубинами и кирками.

Сантэн ладонью надавила на клаксон – «даймлер» затрубил, как раненый слон; Сантэн вдавила педаль акселератора и направила машину прямо в центр цепочки людей. Увидев ее лицо за ветровым стеклом, пикетчики в последнее мгновение бросились врассыпную.

Один из них крикнул:

– Нам нужна работа! – и ударил киркой по заднему стеклу. Оно грудой осколков осыпалось на заднее сиденье, но Сантэн проскочила.

Она остановила машину перед зданием в ту минуту, когда из него, торопливо натягивая пиджак и поправляя галстук, выбежал Твентимен-Джонс.

– Мы ждали вас самое раннее завтра утром!

– А ваши друзья – раньше.

Она показала на разбитое окно, и в его голосе прозвучало возмущение:

– Они напали на вас? Это непростительно!

– Согласна, – сказала она. – А я не из тех, кто прощает.

На тощем бедре Твентимен-Джонса висел служебный пистолет в кожаной кобуре. За доктором стоял маленький мистер Брантингем, бухгалтер шахты, лысый как колено, со слишком большой для его узких плеч головой. В его глазах за очками в золотой оправе стояли слезы, но в пухлых белых руках он держал двуствольный дробовик.

– Вы смелый человек, – сказала Сантэн. – Мы не забудем вашу верность.

Вместе с Твентимен-Джонсом она прошла в свой кабинет и, довольная, села за стол.

– Сколько с нами человек?

– Только конторские, всего восемь человек. Все специалисты и работники шахты не с нами, хотя подозреваю, что на некоторых оказали давление.

– Даже Роджерс и Макклир? Старшие надзиратели.

– Боюсь, что так. Оба входят в забастовочный комитет.

– Вместе с Фьюри?

– Эти трое – главные зачинщики.

– Я позабочусь, чтобы они больше никогда не получили работу, – с горечью сказала Сантэн, а доктор опустил глаза и пробормотал:

– Думаю, не нужно забывать, что они не нарушали закон. У них есть право отказываться от работы и договариваться коллективно.

– Нет, если я в это время пытаюсь сохранить шахту. Нет, если я пытаюсь хоть некоторых из них обеспечить работой. Нет – после всего, что я для них сделала.

– Боюсь, у них есть это право, – настаивал он.

– На чьей вы стороне, докторТвентимен-Джонс?

Он оскорбился.

– Как вы можете спрашивать! С самой первой нашей встречи я ваш человек. Вы это знаете. Я только описываю наше положение с точки зрения закона.

Немедленно пожалев о своих словах, Сантэн встала и протянула ему руку.

– Простите. Я устала и раздражена.

Она чересчур стремительно поднялась, и кровь отхлынула от головы. Сантэн смертельно побледнела и покачнулась. Он подхватил ее и удержал.

– Сколько времени вы не спали? Вы проехали от Виндхука без остановок. – Он провел ее к кожаному дивану и мягко уложил на него. – Вам нужно поспать, по меньшей мере восемь часов. Я прикажу принести для вас из бунгало свежую одежду.

– Я должна поговорить с зачинщиками.

– Нет. – Он покачал головой, задергивая шторы. – Нет, пока не отдохнете и к вам не вернутся силы. В противном случае вы можете совершить какой-нибудь промах.

Она опустилась на диван и прижала пальцы к векам.

– Вы, как всегда, правы.

– Я разбужу вас в шесть вечера и сообщу членам комитета, что вы примете их в восемь. Это даст нам два часа на то, чтобы выработать стратегию.

* * *

Трое членов забастовочного комитета один за другим вошли в кабинет Сантэн, и она целых три минуты молча смотрела на них. Она сознательно приказала вынести все стулья, кроме тех, на которых сидели они с Твентимен-Джонсом. Забастовщики вынуждены были стоять перед ней, как школьники.

– В настоящее время в нашей стране свыше ста тысяч безработных, – заговорила она бесстрастным тоном. – Каждый из них на коленях выпрашивал бы вашу работу.

– Никакой, к хренам, работы! – сказал Макклир, невзрачный человек среднего роста и неопределенных лет. Но Сантэн знала, что он умен, настойчив и изобретателен. Она предпочла бы, чтобы он был на ее стороне.

– Если вы собираетесь сквернословить в моем присутствии, мистер Макклир, – сказала она, – уходите немедленно.

– Это тоже не подействует. – Он печально улыбнулся, отдавая должное ее боевому настрою. – Вы знаете наши права, и мы их знаем.

Сантэн взглянула на Роджерса.

– Как ваша жена, мистер Роджерс?

В прошлом году она оплатила поездку этой женщины в Йоханнесбург, где ее оперировал один из лучших хирургов. Роджерс сопровождал ее, причем за ним сохранялось жалованье и ему оплатили все издержки.

– Здорова, миссис Кортни, – застенчиво ответил он.

– И что она думает об этом вашем вздоре? – Он смотрел себе под ноги. – Она разумная женщина, – продолжала Сантэн. – Думаю, она беспокоится о своих трех малышах.

– Мы все заодно, – вмешался Фьюри. – Мы едины, и женщины за нас. Можете забыть о них.

– Мистер Фьюри, прошу не перебивать, когда я говорю.

– Корчить из себя знатную леди, большую шишку – это вам ничего не даст, – выпалил он. – И вы, и ваша шахта, и ваши проклятые алмазы – все у нас под прицелом. Это вы должны слушать, когда мы говорим. Вот какая штука.

Он нагло улыбнулся и посмотрел на товарищей в поисках одобрения. Улыбкой он прикрывал страх. С другой стороны ему угрожал Лотар Деларей. Фьюри знал, что, если не найдет достаточно убедительный повод не исполнить свою часть договора, он покойник. Он должен всеми силами поддерживать забастовку, пока кто-нибудь другой не увезет алмазы и не даст ему возможность сбежать.

– Пока мы не разрешим, леди, вы не увезете отсюда ни одного проклятого алмаза. Они – наши заложники. Мы знаем, у вас в сейфе пакет с настоящими большими камнями. Там они и останутся, пока вы не прислушаетесь к нашим требованиям.

Он достаточно хорошо разбирался в людях, чтобы знать, как Сантэн ответит на эту угрозу.

Сантэн внимательно разглядывала его лицо. В его словах чувствовалась какая-то фальшь, в поведении – уклончивость. Он был слишком агрессивен и вел себя провокационно.

– Хорошо, – спокойно сказала она. – Я вас выслушаю. Скажите, чего вы хотите?

Она спокойно сидела, пока Фьюри зачитывал перечень требований. Ее лицо оставалось бесстрастным. Твентимен-Джонс, который хорошо ее знал, видел проявление охватившего ее гнева только в красных пятнах на горле и в том, как она непрерывно постукивала туфлей по деревянному полу.

Фьюри прочел список, и снова наступило долгое молчание. Потом он подал документ Сантэн.

– Ваш экземпляр.

– Положите на мой стол, – сказала она, не желая прикасаться к бумагам. – Уволенные в прошлом месяце с шахты получили трехмесячное жалованье вместо месячного, – сказала она. – Втрое больше, чем положено по закону. Всем им дали хорошие рекомендации, вы это тоже знаете.

– Они наши товарищи, – упрямо сказал Фьюри. – И у некоторых есть семьи.

– Хорошо. – Она кивнула. – Вы изложили свою позицию. Можете идти.

Она встала. Забастовщики смущенно переглянулись.

– Вы нам ответите? – спросил Макклир.

– Со временем, – сказала она.

– Это когда?

– Когда буду готова, не раньше.

Они пошли к выходу, но Макклир снова повернулся и вызывающе посмотрел на нее.

– Магазин компании закрыт, и в наши дома не подают воду и электричество, – сказал он.

– Да, по моему приказу, – подтвердила Сантэн.

– Вы не можете так поступать.

– Не понимаю почему. Магазин, генератор, насосная станция, сами дома – все это принадлежит мне.

– Нам надо кормить детей и женщин.

– Об этом надо было думать до начала забастовки.

– Знаете, мы ведь можем сами взять все, что нам нужно. Даже ваши алмазы. Вам нас не остановить.

– Милости просим, – пригласила она. – Валяйте. Вломитесь в магазин и разворуйте товары. Взорвите сейф и заберите алмазы. Нападите на верных мне людей. Для меня не будет ничего более приятного, чем увидеть, как вы трое получите пожизненное или запляшете на виселице.

Как только они остались одни, Сантэн повернулась к Твентимен-Джонсу.

– Он прав. Первое и единственное соображение – алмазы. Я должна их доставить в банк в Виндхуке. Там они будут в безопасности.

– Мы можем отправить их под охраной полиции, – сказал он, но Сантэн покачала головой.

– Полиция будет здесь дней через пять, не раньше. Там такая бюрократия! Нет, я хочу увезти отсюда алмазы до рассвета.

– Вы знаете, что страховка не покрывает мятежи и гражданские волнения.

– Если с камнями что-то случится, я разорюсь, доктор Твентимен-Джонс. Они моя жизнь и кровь. Я не могу рисковать тем, что они попадут в руки этих высокомерных невежественных грубиянов.

– Скажите, что вы собираетесь делать?

– Я хочу, чтобы вы поставили «даймлер» в самую глубину гаража. Заправьте его и проверьте. Мы погрузим алмазы через заднюю дверь. – Она показала на неприметную дверь в своем кабинете, которой иногда пользовалась, когда не хотела, чтобы видели, как она приходит и уходит. – В полночь, когда пикетчики уснут, вы перережете проволочную ограду непосредственно перед гаражной дверью.

– Хорошо. – Он внимательно выслушал ее указания. – Так мы выберемся на улицу. Пикеты выставлены у главных ворот на другом краю поселка. У задней ограды они никого не поставили. С улицы прямой выход на дорогу к Виндхуку. Мы уйдем от погони за несколько секунд.

– Не «мы», доктор Твентимен-Джонс, – сказала Сантэн, и он посмотрел на нее.

– Вы ведь не собираетесь ехать одна? – спросил он.

– Я только что проделала этот путь одна – быстро и без малейших неприятностей. И не предвижу никаких проблем с возвращением. Вы нужны мне здесь. Вы знаете, что я не могу оставить шахту на Брантингема или на кого-нибудь из клерков. Вы должны быть здесь, чтобы общаться с забастовщиками. Без вас они могут навредить фабрике или саботировать разработки. Тут хватит и пары динамитных шашек…

Он открытой ладонью вытер лицо от лба к подбородку, разрываясь между долгом перед шахтой, которую он создал из ничего и которая стала его гордостью, и перед женщиной, которую любил как дочь или жену, которых у него никогда не было. Наконец он вздохнул. Сантэн права – должно быть так, как она решает.

– Тогда возьмите с собой хоть одного человека, – взмолился он.

– Брантингема, благослови его Бог? – спросила она, поднимая брови, и он воздел руки, осознав всю нелепость своего совета.

– Сейчас отведу «даймлер», – сказал он. – Потом телеграфирую Эйбу в Виндхук. Он может немедленно послать эскорт, чтобы встретить вас на дороге – конечно, если забастовщики еще не перерезали провода.

– Не посылайте, пока я не уеду, – приказала Сантэн. – У забастовщиков может хватить здравого смысла прослушивать линию; вероятно, именно поэтому они ее еще не перерезали.

Твентимен-Джонс кивнул.

– Очень хорошо. Когда вы намерены выехать?

– Сегодня в три часа ночи, – без колебаний ответила она. – В это время сил у человека меньше всего. Забастовочные пикеты не сразу поймут, что происходит.

– Хорошо, миссис Кортни. Мой повар приготовил вам легкий ужин, а потом я советую вам отдохнуть. Все будет готово. Я разбужу вас в два тридцать.

* * *

Она проснулась, едва он коснулся ее плеча, и села.

– Полтретьего, – сказал Твентимен-Джонс. – «Даймлер» заправлен, алмазы погружены. Проволочное заграждение перерезано. Я набрал вам ванну, а вот свежая одежда из бунгало.

– Буду готова через пятнадцать минут, – ответила она.

Они стояли в темном гараже у «даймлера» и разговаривали шепотом. Обе створки двери были открыты, месяц освещал двор.

– Я пометил разрез в ограде, – сказал Твентимен-Джонс, и Сантэн увидела на проволочной изгороди в пятидесяти ярдах от гаража небольшие белые клочки.

– Промышленные алмазы в багажнике, но камни высшего качества я положил на пассажирское сиденье рядом с вами.

Он наклонился через окно и похлопал по черному доставочному ящику с медным замком, величиной и формой походившему на небольшой саквояж, но сделанному из покрытой черным лаком стали.

– Хорошо.

Сантэн надела пыльник и натянула водительские перчатки из мягкой кожи.

– Дробовик заряжен птичьей дробью номер 3. Можете стрелять в тех, кто попытается вас остановить, не опасаясь убить. Дробь просто ужалит. А если станет не до шуток, в отделении для перчаток лежит коробка с крупной дробью.

Сантэн села за руль и осторожно прикрыла дверцу, чтобы не насторожить наблюдателей в ночи. Двуствольный дробовик она положила на ящик с алмазами и взвела оба курка.

– В салоне корзина с сандвичами и термос кофе.

Она посмотрела на него в боковое окно и с серьезным видом сказала:

– Вы моя крепость.

– Не допустите, чтобы с вами что-то случилось, – отозвался он. – Чума на эти алмазы! Мы накопаем новых. А вы – единственная в своем роде. Другой такой нет.

Доктор отстегнул свой табельный пистолет и сунул его в карман на спинке шоферского сиденья.

– Это единственное обеспечение, какое я могу вам дать. Не забудьте: он заряжен, и под ударником патрон, – сказал он. – Дай Бог, чтобы он вам не понадобился. – Он отступил и коротко пожелал: – Удачи!

Сантэн включила зажигание, и семилитровый двигатель «даймлера» мягко заурчал. Сантэн сняла машину с ручного тормоза, включила фары, вывела ее из ворот и начала прибавлять скорость.

Она нацелила фигурку на капоте в проем между двумя белыми клочками, прорвалась в брешь на скорости сорок миль в час и почувствовала, как проволока царапнула по кузову. Тогда она притормозила, выкрутила руль, разворачивая передние колеса на пыльной улице, выровняла машину и снова нажала на акселератор. Мотор заработал на полную мощность, и она понеслась по улице.

Сквозь гул двигателя Сантэн расслышала слабые крики и увидела бегущие от главных ворот темные неразличимые фигуры забастовщиков: они пытались перехватить ее на углу улицы. Она схватила дробовик и выставила в окно оба ствола. Свет фар выхватил из темноты искаженные гневом лица бегущих с черными провалами ртов: ей что-то кричали.

Двое оказались проворнее товарищей и добежали до угла одновременно с «даймлером». Один из забастовщиков метнул кирку, и та, вращаясь в свете фар, ударилась в капот.

Сантэн опустила дробовик, целясь по ногам, и выстрелила – длинные столбы оранжевого пламени, громкий звук. Дробь попала в ноги, забастовщики от неожиданности и боли завопили и бросились в стороны; Сантэн с ревом пролетела мимо них, свернула на главную дорогу и понеслась в пустыню.

* * *

«Петтифоггеру. Срочно и обязательно к исполнению. Сегодня в три часа Джуно без сопровождения выехала с товаром. Тчк. Немедленно отправьте вооруженную охрану, чтобы встретить ее на дороге. Конец сообщения. Ван».

Лотар Деларей смотрел на сообщение, которое при свече записал в блокнот.

– Без сопровождения, – прошептал он. – Джуно без сопровождения. Везет товар. Клянусь всемогущим Христом, она одна везет алмазы. – Он быстро подсчитал. – Выехала в три утра. Значит, будет здесь примерно в час дня.

Он вышел из убежища и поднялся на берег. Нашел место, где можно было сесть, и закурил одну из своих драгоценных сигар. Посмотрел на небо: месяц опускался в пустыню. Когда рассвет превратил восток в яркий павлиний хвост, Лотар спустился в лагерь и раздул пламя из углей вечернего костра.

Из убежища показался Сварт Хендрик и принялся шумно мочиться в песок. Потом подошел к костру, застегивая брюки, широко зевая, и понюхал кофе в котелке.

– План меняется, – сказал ему Лотар. Хендрик замигал и сразу стал настороженно внимателен.

– Почему?

– Женщина везет алмазы одна. Она их легко не отдаст. А я не хочу, чтобы она пострадала.

– Я не стану…

– Еще как станешь! Когда ты возбуждаешься, ты стреляешь, – резко оборвал его Лотар. – Но это не единственная причина. – Он загнул палец. – Во-первых: на одну женщину довольно всего одного мужчины. У меня достаточно времени, чтобы переделать веревки, тогда я из своей позиции смогу сбросить камни. Во-вторых: женщина знает тебя, и это усиливает опасность, что нас раскроют. В-третьих… – Он помолчал; истинная причина заключалась в том, что он снова хотел оказаться наедине с Сантэн. В последний раз. Он больше никогда сюда не вернется. – Наконец, мы сделаем так, потому что я так сказал. Ты останешься здесь с Манфредом и лошадьми и будешь готов выехать, как только я кончу работу.

Хендрик пожал плечами.

– Помогу тебе приладить веревки, – сказал он.

* * *

Сантэн остановила «даймлер» в начале выемки и, оставив двигатель работать, встала на подножку и принялась осматривать переезд.

В мягкой, лимонного цвета пыли она видела нетронутые, четкие следы своей машины. С того времени как она проехала здесь накануне ночью, никакого движения по переезду не было. Она достала флягу с водой, сделала три глотка, снова закрыла ее и повесила на скобу на запасном колесе, потом села в машину, захлопнула дверцу и отпустила ручной тормоз.

«Даймлер» начал спускаться в выемку, быстро набирая скорость. Неожиданно камни и земля пришли в движение, и обзор впереди закрыло облако пыли. Сантэн нажала на тормоз.

Берег с одной стороны рухнул и почти полностью завалил выемку камнями и землей.

– Merde! – выругалась она. Расчистка завала или поиски объезда задержат ее. Она сдала назад, повернулась на сиденье, глядя назад через разбитое забастовщиком стекло, и почувствовала первую дрожь тревоги.

Берег обрушился и позади «даймлера», превратившись в мягкий откос-месиво. Она застряла в выемке. Сантэн высунулась из окна и с тревогой огляделась, кашляя от пыли, которая по-прежнему окутывала машину.

Когда пыль слегка рассеялась, Сантэн увидела, что дорога впереди перегорожена лишь частично. С противоположной от обвала стороны осталась узкая щель, недостаточная, чтобы пропустить широкий «даймлер». Но к его крыше была привязана лопата… Несколько часов работы под палящим солнцем расчистили бы дорогу достаточно, чтобы провести «даймлер», однако Сантэн раздражала задержка. Она потянулась к ручке дверцы, но предчувствие опасности остановило ее, и она оглянулась.

На верху подъема стоял человек и смотрел на нее. Его сапоги, приходившиеся вровень с ее глазами, были потерты и белы от пыли. На синей рубашке темнели пятна пота. Человек был высокий, суровый – солдат или охотник. Но ее привели в ужас ружье, которое он нацелил вниз на нее, и маска у него на голове.

Маска была сделана из белого мешка из-под муки. Сантэн смогла прочесть на ней красную и синюю надпись «Премьер миллинг К° лтд» – невинная кухонная принадлежность с двумя бесконечно угрожающими прорезями для глаз, сделанными в ткани. Маска и ружье точно подсказали ей, чего ожидать.

Целый ряд мыслей промелькнул в ее сознании, пока она, застыв, сидела за рулем и смотрела на этого человека.

«На алмазы не распространяется страховка. – Эта мысль пришла ей в голову первой. – Следующая станция в сорока милях впереди, – была вторая мысль, а затем: – Я забыла перезарядить дробовик, оба заряда истрачены».

Человек вверху заговорил. Маска искажала его голос, к тому же он его явно изменил.

– Глуши мотор! – Он показал движением ружья. – Выходи!

Она вышла и в отчаянии огляделась; ее ужас прошел, сменившись потребностью думать и действовать. Она смотрела прямо вперед, на узкую щель между мягким откосом, образовавшимся при обвале берега, и крутым противоположным берегом выемки.

«Я могу пройти, – подумала она, – по крайней мере, могу попробовать».

И снова нырнула в машину.

– Стой! – закричал человек над ней, но она на малой скорости тронула «даймлер» с места.

Задние колеса завертелись в мелкой желтой пыли, отбрасывая ее назад двойным фонтаном. «Даймлер» двигался вперед, задняя его часть раскачивалась, но он резко набирал скорость, и Сантэн нацелила капот в узкую щель между берегом и обвалом из земли и камня.

Она услышала крик человека наверху и над кабиной просвистел предупредительный выстрел, но она не обратила на него внимания, сосредоточенная на том, чтобы вырвать «даймлер» из западни.

Она проехала двумя колесами высоко по откосу, и «даймлер» накренился так сильно, что грозил опрокинуться, но скорость продолжала расти. Сантэн трясло и бросало из стороны в сторону, так что когда машина наклонилась еще сильнее, она не упала только благодаря тому, что держалась за руль.

И все же щель была слишком узка: ближний к ней борт уперся в груду земли и камня. «Даймлер» резко дернулся, высоко поднял нос и бросился вперед, как охотник на изгородь. Сантэн швырнуло вперед, на ветровое стекло, но она выставила перед собой руку, смягчая удар, а второй рукой продолжала держаться за руль.

«Даймлер» с резким скрежетом начал сползать. Сантэн вдавило в спинку кожаного сиденья. Она почувствовала, как «даймлер» тяжело соприкоснулся днищем с камнем, как боксер, получающий удар в живот; задние колеса завертелись в поисках опоры, перевалили через груду земли. Потом нашли опору, и «даймлер» снова бросило вперед.

Он перевалил через препятствие и обо что-то ударился. Сантэн слышала, как что-то сломалось – одна из рулевых колонок; руль свободно завертелся под ее руками. «Даймлер» преодолел препятствие, но он был смертельно ранен и не слушался. Заслонка карбюратора оказалась широко открыта.

Сантэн закричала и вцепилась в приборную доску, когда машина покатилась назад, к речному руслу и врезалась в берег; ее отбросило и ударило о другой берег. При каждом столкновении кузов проминался и рвался.

Сантэн отчаянно пыталась добраться до зажигания, но стрелка спидометра плясала где-то возле отметки тридцать миль в час, и ее снова бросило через пассажирское сиденье. Угол стального ящика с алмазами врезался ей в ребра, потом ее швырнуло в противоположную сторону.

Дверца открылась в тот миг, когда «даймлер» выбрался из выемки и полетел в русло реки, и Сантэн выбросило наружу. Она инстинктивно свернулась в клубок, словно падала со скачущей галопом лошади, кубарем покатилась по мягкому белому песку и наконец остановилась, упираясь в него коленями.

«Даймлер» продолжал вертеться на дне сухого русла, мотор ревел, переднее колесо, поврежденное камнем, отлетело и ускакало, как какой-то зверек, и ударилось о дальний берег.

Капот «даймлера» опустился, и его нос зарылся в песок. Двигатель продолжал работать; огромная машина завертелась и перевернулась. Три колеса нацелились в небо, быстро вращаясь, ветровое стекло треснуло и разлетелось алмазными осколками, кабина затрещала, теряя устойчивость, и сплющилась, из щелей в корпусе лилось и уходило в песок масло.

Сантэн оттолкнулась от земли, встала и побежала, по щиколотку увязая в песке. Это было все равно что бежать в ванне с патокой. Ужас настолько обострил ее чувства, что время как будто остановилось. Сантэн словно попала в кошмар, где все движения замедляются.

Она не смела оглянуться. Грозная фигура в маске должна была быть близко. Сантэн напряглась, ожидая, что в любое мгновение ее схватит сильная рука или в спину ударит пуля, но добежала до «даймлера» и упала рядом с ним коленями на песок.

Дверцу со стороны водителя сорвало, и Сантэн торопливо вползла внутрь. Дробовик зажало за рулевой колонкой, но она вытащила его и сорвала маленькую дверцу отделения для перчаток. На картонной коробке с патронами была надпись алыми буквами:

ЭЛИЙ КИНОХ

12 КАЛИБР

25 Х SSJ

Она лихорадочно разорвала коробку, и патроны с яркими красными головками рассыпались на песке возле ее колен.

Сантэн большим пальцем отодвинула затвор и переломила дробовик. Щелкнул выбрасыватель, вылетели две пустые гильзы – и ружье вырвали у нее из рук.

Над ней стоял человек в маске. Он должен был двигаться, как охотничий леопард, чтобы так быстро спуститься с берега, пробежать через русло и оказаться рядом с ней. Он отбросил пустой дробовик, и тот отлетел на пятьдесят футов. Но усилие заставило человека в маске покачнуться. Поднявшись с колен, Сантэн бросилась на него, всей тяжестью ударив его в грудь под занесенной левой рукой, которой он отбросил ружье.

Он удерживал равновесие, стоя на одной ноге, и бросок Сантэн стал для него неожиданностью. Они упали на песок. На мгновение Сантэн оказалась сверху, она высвободилась, вскочила и снова побежала к «даймлеру». Двигатель еще работал; масло из него вытекло, он перегрелся, и от мотора поднимался голубой дым.

Пистолет! Сантэн ухватилась за ручку задней дверцы и всей тяжестью налегла. В окно она видела кожаную кобуру и рубчатую рукоять табельного пистолета Твентимен-Джонса в кармане на спинке сиденья, но дверцу заклинило.

Она вернулась к раскрытой передней дверце, постаралась дотянуться через спинку сиденья, но жесткие, как костяные, пальцы впились ей в плечи и вытащили наружу. Она мгновенно развернулась в его хватке, и ее лицо оказалось рядом с его лицом. Тонкая белая ткань маски покрывала всю голову, как колпак куклуксклановца. Прорехи для глаз были темными, как глазницы черепа, но глубоко в тени блестели человеческие глаза, и она попробовала вцепиться в них ногтями.

Он резко отдернул голову, но Сантэн зацепилась указательным пальцем за тонкую ткань и разорвала ее до подбородка. Незнакомец перехватил ее запястья, но она, вместо того чтобы вырываться, прянула вперед и коленом ударила его в пах. Он успел увернуться и принял пинок бедром. Сантэн больно стукнулась об упругие мышцы ноги, а пальцы врага сжимали ей запястья все сильнее, как будто она угодила в стальной капкан.

Она наклонила голову и, как хорек, вцепилась зубами в его запястье, в то же время пиная его и нанося удары по нижней части тела и по ногам: град ударов, которые попадали в жесткую плоть или отскакивали от кости.

Он, кряхтя, пытался остановить ее. Очевидно, он не ожидал такого яростного сопротивления, а укушенное запястье должно было мучительно болеть.

Свободной рукой человек в маске схватил прядь густых коротких волос Сантэн и попытался оттащить ее голову назад. Дыша через нос, она сопела, как бульдог, и изо всех сил сжимала зубы, пока не добралась до кости. Та заскрипела под ее зубами, но, крича от боли, человек в маске упрямо тянул и дергал Сантэн за голову.

Она закрыла глаза, каждое мгновение ожидая удара кулаком по голове: тогда ей пришлось бы выпустить его руку, – но он вел себя до странности мягко и не пытался причинить ей боль или ранить, просто старался высвободиться.

Она почувствовала, как во рту что-то лопнуло. Она прокусила артерию в запястье. Кровь ударила ей в верхнее небо горячим потоком, грозившим перекрыть ей дыхание, утопить. Сантэн, не разжимая зубов, выпустила кровь из углов рта. Кровь лилась с ее губ и брызгала на них обоих, нападавший дергал ее голову из стороны в сторону. Теперь он стонал от боли и наконец пустил в ход свою силу.

Его большой и указательный пальцы впились в углы челюстей Сантэн, как стальные спицы. Боль пронизала подбородок, поднялась к глазам, и Сантэн раскрыла рот и отпрянула, опять неожиданно; ей удалось вырваться от него. И она бросилась к «даймлеру».

На этот раз она сунула руку за шоферское сиденье и дотянулась до рукояти револьвера. Он выскользнул из промасленной кобуры, и пока она дрожащей рукой пыталась его удержать, человек в маске схватил ее сзади за волосы и дернул к себе.

Она снова накинулась на него, старалась впиться в лицо зубами, еще розовыми от его крови. Рваная маска, болтавшаяся у него на голове, на мгновение ослепила его, и он споткнулся и упал, не выпустив Сантэн из рук. Она брыкалась и царапалась; он перевалился на нее и прижал всей своей тяжестью, удерживая ее руки разведенными, как на распятии, – и она вдруг перестала сопротивляться и посмотрела на него.

Обрывки маски разошлись, и она увидела его глаза. Необычные, светлые, цвета топаза, с длинными черными ресницами. Она выдохнула:

– Лотар!

Услышав свое имя, он застыл. Они лежали, сцепившись, как любовники, переплетясь ногами, прижавшись друг к другу. Оба тяжело дышали, перемазанные кровью, и молча смотрели друг на друга.

Неожиданно он выпустил ее и встал. Сорвал с головы маску, и на уши и на лоб упали спутанные золотые волосы. Плотно обмотав маской изуродованное запястье, он понял, что серьезно ранен: сухожилия и кость обнажились, плоть была разорвана и измочалена там, где Сантэн ее грызла и рвала. Яркая артериальная кровь уже пробилась сквозь белую ткань и капала на песок.

Сантэн села, наблюдая за ним. Мотор «даймлера» заглох, наступила тишина. Слышно было только их дыхание.

– Зачем ты это делаешь? – прошептала она.

– Ты знаешь зачем.

Он зубами затянул узел, и Сантэн неожиданно метнулась в сторону и отчаянно потянулась к машине, пальцами стараясь достать пистолет. Дотянулась, но не успела обхватить рукоять: Лотар оттащил ее и снова прижал к песку.

Он взял пистолет и отцепил ремень. Ремень обмотал вокруг предплечья, как жгут, и удовлетворенно хмыкнул: поток крови прекратился.

– Где они?

Он сверху вниз посмотрел туда, где она лежала.

– О ком ты?

Он наклонился, заглянул в салон «даймлера» и вытащил доставочный ящик из черной стали.

– Ключи? – спросил он.

Сантэн молча, с вызовом смотрела на него, и он присел и прочно поставил ящик на песок, потом отошел на шаг. Взвел курок и выстрелил. В тишине пустыни выстрел прозвучал оглушительно, и в ушах у Сантэн загудело. Пуля сорвала замок, кружок черной краски отслоился, обнажив яркий блестящий металл.

Лотар сунул пистолет в карман, наклонился и поднял крышку. Ящик заполняли небольшие аккуратные пакеты из коричневой бумаги, запечатанной красным воском. Оберегая раненую руку, Лотар взял один пакет и вслух прочел надпись, сделанную витиеватым старомодным почерком Твентимен-Джонса:

«126 КАМНЕЙ ОБЩИМ ВЕСОМ В 382 КАРАТА»

Он зубами разорвал плотную бумагу и высыпал сверкающие камни в ладонь раненой руки. В белом солнечном свете у камней был своеобразный мыльный блеск неграненых алмазов.

– Красиво, – сказал он и спрятал камни в карман. Потом сунул разорванный пакет обратно в ящик и закрыл крышку.

– Я знала, что ты убийца, – сказала Сантэн. – Но ни разу не подумала, что ты обычный вор.

– Ты украла у меня корабли и мою компанию. Не тебе говорить о воровстве. – Он взял ящик под мышку и встал. Прошел к машине и смог, хотя «даймлер» лежал вверх дном, приоткрыть ее, потом тщательно осмотрел содержимое.

– Хорошо, – сказал он. – Тебе хватило здравого смысла прихватить с собой воду. Двадцати галлонов тебе хватит на неделю, но тебя найдут гораздо раньше. Абрахамс посылает навстречу тебе эскорт. Я перехватил сообщение Твентимен-Джонса.

– Свинья, – прошептала она.

– Перед уходом я перережу телеграфные провода. Как только это произойдет, на обоих концах сообразят: что-то случилось. Тебе ничего не грозит.

– О боже, я тебя ненавижу!

– Оставайся возле машины. Это первый закон выживания в пустыне. Не отходи от нее. Тебя найдут примерно через два дня, а я получу два дня форы.

– Я думала, что ненавижу тебя, но только теперь поняла истинный смысл этого слова.

– Я мог бы объяснить тебе, что оно значит, – негромко сказал он, поднимая дробовик с песка. – Я хорошо его усвоил – за те годы, что растил твоего сына. И потом, когда ты снова вошла в мою жизнь, чтобы уничтожить все, о чем я мечтал и ради чего работал.

Он, как топором, хватил дробовиком по камню. Приклад отскочил, но Лотар продолжал бить, пока ствол не согнулся и оружие не стало бесполезным. Тогда он бросил ружье.

Потом повесил «маузер» через плечо и переместил ящик под другую руку. Прижал к груди обмотанное окровавленной тряпкой запястье. Очевидно, боль была нестерпимой – под бронзовым загаром он побледнел, и его голос дрогнул, когда он продолжил:

– Я старался не причинить тебе вреда… если бы ты не сопротивлялась… – Он оборвал фразу. – Мы больше никогда не увидимся. Прощай, Сантэн.

– Мы еще встретимся, – возразила она. – Ты хорошо меня знаешь и должен понимать, что я не успокоюсь, пока не отомщу за сегодняшний день.

Он кивнул.

– Знаю, ты постараешься. – И он отвернулся.

– Лотар! – резко окликнула она и смягчила тон, когда он снова повернулся к ней. – Давай договоримся: я верну тебе корабли и твою компанию, выплатив все ее долги, а ты вернешь алмазы.

– Неудачная сделка. – Он печально улыбнулся. – Сейчас и корабли, и компания ничего не стоят, а вот твои алмазы…

– Плюс пятьдесят тысяч фунтов и мое обещание ничего не сообщать полиции.

Она пыталась не допустить в голос нотки отчаяния.

– В последний раз я умолял тебя – помнишь? Нет, Сантэн, даже если бы я захотел, я бы не смог пойти на попятную. Я сжег за собой мосты. – Он подумал о лошадях, но не мог объяснить ей. – Никакой сделки, Сантэн. Мне пора.

– Половину алмазов – оставь половину, Лотар.

– С чего это?

– Ради нашей прошлой любви.

Он горько рассмеялся.

– Тебе нужно назвать лучший повод.

– Хорошо. Если ты заберешь их, ты уничтожишь меня, Лотар. Это доконает меня. У нас очень неустойчивое положение. Я разорюсь.

– Как разорился я, когда ты забрала мои суда.

Он повернулся и пошел по песку к берегу. Сантэн встала.

– Лотар Деларей! – крикнула она ему вслед. – Ты отказался от моего предложения – прими взамен клятву. Клянусь, призывая в свидетели Господа и всех его святых, что не успокоюсь, пока тебя не вздернут на виселицу!

Лотар не оглянулся, но она видела, как дернулась его голова при этой угрозе. Потом, прижимая раненую руку к груди, сгибаясь под тяжестью ружья и доставочного ящика, он поднялся на высокий берег и исчез.

Сантэн села на песок, и на нее волной обрушилась реакция. Она обнаружила, что ее бьет сильная, неудержимая дрожь. Ее захлестывали волны подавленности, отчаяния, унижения, как в бурю прибой накатывает на несопротивляющийся берег: отступая, собираясь с силами и снова устремляясь вперед. Она поняла, что плачет: густые медленные слезы смывали засохшую кровь с ее губ и подбородка, и эти слезы вызвали у нее такое же отвращение, как вкус крови в глубине горла.

Отвращение дало ей силы и решимость встать и подойти к «даймлеру». О чудо – фляга с водой все еще висела на скобе запасного колеса. Сантэн смыла кровь и слезы. Ее едва не вырвало от вкуса крови в горле. Она выплюнула на песок розовую слюну и подумала, не пойти ли за ним.

Он забрал пистолет, а дробовик превратил в кривую железку.

– Не сейчас, – прошептала она, – но очень скоро. Я поклялась, Лотар Деларей.

А пока что она подошла к багажнику перевернутой машины. Прежде чем ей его удалось открыть, пришлось разгрести песок руками. Сантэн достала из багажника две десятилитровые канистры с водой и канистру с промышленными алмазами, отнесла в тень берега и зарыла в песок, чтобы спрятать и сохранить воду как можно более прохладной.

Потом вернулась к «даймлеру» и нетерпеливо распаковала остальные средства для выживания, которые всегда брала с собой; неожиданно она смертельно испугалась: вдруг забыла или кто-нибудь выгрузил телеграфный аппарат, – но он лежал в ящике для инструментов вместе с домкратом и гаечными ключами.

Сантэн вытащила рюкзак с мотками провода и телеграфным аппаратом, пошла по следам Лотара на берег и увидела, где он стреножил свою лошадь.

– Он сказал, что перережет телеграфный провод. – Она заслонила глаза и всмотрелась вдоль речного русла. – Он должен был догадаться, что я захвачу провода. Форы в два дня у него не будет.

Она увидела линию телеграфных столбов, пересекавшую дорогу и изгиб реки. Следы лошади Лотара шли по берегу, и она побежала по ним.

Еще за двести ярдов Сантэн увидела разрыв в проводах. Перерезанный медный провод лениво свисал до земли двумя перевернутыми параболами, и Сантэн пошла быстрее. Добравшись до места, где телеграфная линия пересекала реку, и посмотрев с берега вниз, она сразу поняла, где был лагерь Лотара. Костер торопливо забросали песком, но угли еще дымились.

Бросив моток провода и рюкзак, она спустилась с берега. Нашла убежище и поняла, что там довольно долго жили несколько человек. В убежище лежали три подстилки из скошенной травы.

– Трое. – Сантэн задумалась и нашла решение. – С ним было его отродье. – Она по-прежнему не могла заставить себя думать о Манфреде как о своем сыне. – А третий, должно быть, Сварт Хендрик. Они с Лотаром неразлучны.

Выбравшись из убежища, Сантэн какое-то время стояла в нерешительности. Потребуется время, чтобы присоединить отводки к перерезанному проводу, а ей жизненно необходимо узнать, в какую сторону уехал Лотар, если она хочет начать преследование раньше, чем он уйдет далеко.

Она приняла решение.

– Подсоединюсь к телеграфу после того, как узнаю, куда посылать погоню.

Маловероятно, что он направился на восток, в Калахари. Там ничего нет.

– Он двинется назад, к Виндхуку, – предположила она и повела свой первый поиск в том направлении. Всю землю вокруг лагеря покрывали следы лошадей и людей. Они провели здесь не меньше двух недель, решила она. Только уроки бушменов помогли ей разобраться в этой путанице следов.

– В эту сторону они не пошли, – решила она наконец. – Значит, они должны были уйти на юг, к Гобабису и Оранжевой реке.

Следующая попытка была предпринята в том направлении – Сантэн обогнула лагерь с юга и, не обнаружив свежих следов, посмотрела на север.

– Не может быть. – Она была в замешательстве. – Там ничего нет до самой реки Окаванго и португальской территории – лошадям никогда не перейти через пустыни Бушменленда.

Тем не менее она двинулась в ту сторону и почти сразу обнаружила уходящий след, свежий, четко отпечатанный в мягком песке.

– Три всадника, каждый ведет запасную лошадь. Прошли меньше часа назад. Все-таки Лотар пошел на север. Он спятил – или у него есть план.

Она около мили шла по свежему следу, чтобы убедиться, что Лотар не свернул и не повернул назад. След прямо, без отклонений уходил в мерцающие горячие туманы северной пустыни, и Сантэн вздрогнула, вспомнив, каково там.

– Должно быть, спятил, – прошептала она. – Но я знаю, что это не так. Он идет к границе Анголы. Там у него есть старая база, со времен охоты на слонов. Если он доберется до реки, мы его больше никогда не увидим. Там у него есть друзья – португальские торговцы, покупавшие у него слоновую кость. Теперь у Лотара в кармане алмазов на миллион фунтов… перед ним откроется весь мир. Надо во что бы то ни стало догнать его раньше, чем он переберется через реку.

Она вздрогнула, представив себе всю грандиозность и трудность задачи, и почувствовала, как ее снова охватывает отчаяние.

– Он тщательно подготовился, и все в его пользу. Мы никогда его не поймаем. – Она сражалась со зверем отчаяния. – Нет, догоним! Должны догнать! Я должна перехитрить его. Обставить. Просто должна, если хочу выжить!

Сантэн развернулась и побежала к брошенному лагерю.

Перерезанные телеграфные провода свисали до земли. Сантэн соединила их проводом из своего мотка, потом натянула так, чтобы они поднялись в воздух.

Одним концом она подсоединила отводы к проводам, другим – к комплекту сухих батарей. Перед выездом из Виндхука батареи заряжали. И сейчас энергии должно хватить. Несколько мгновений в голове у нее царила пустота: она не могла вспомнить ни одного сигнала из азбуки Морзе. Потом все стремительно вернулось, и Сантэн быстро застучала медным ключом.

– Джуно – Вану. Подтвердите.

Долгие секунды в наушниках царило молчание, потом пришел ответный сигнал:

– Ван – Джуно. Прием.

Подбирая короткие слова и фразы, она рассказала Твентимен-Джонсу об ограблении и сообщила свое местоположение, потом продолжила:

– Договоритесь с забастовщиками о прекращении стачки. Возврат товара выгоден обеим сторонам. Тчк. Отправьте грузовик к северному концу впадины О’чи. Отыщите в лесу монгонго лагерь бушменов. Тчк. Главу клана бушменов зовут Кви. Тчк. Скажите Кви «Нэм Дитя калейя». Повторяю «Нэм Дитя калейя». – Она радовалась тому, что слово калейя фонетически можно достаточно точно передать латиницей, не требуются ни сложные интонации, ни щелчки языка бушменов. Калейя – это зов в пустыне, призыв о помощи, которым не смеет пренебречь никто из клана. – Приведите Кви с собой. – Она продолжила давать указания, а когда закончила, Твентимен-Джонс прислал подтверждение и спросил:

«Вы в безопасности и невредимы? Ван».

«Подтверждаю. Конец связи. Джуно».

Желтым шелковым шарфом она вытерла пот с лица. Она сидела под прямыми лучами солнца. Размяла пальцы, снова взялась за ключ и послала свой позывной радисту в конторе «Шахтной и финансовой компании Кортни» в Виндхуке.

Подтверждение пришло мгновенно. Очевидно, радист принял ее сообщение Твентимен-Джонсу, но Сантэн спросила:

«Скопировали предыдущее?»

«Подтверждаю».

«Передайте администратору полковнику Блэйну Малкомсу предыдущее сообщение плюс добавочное сообщение. Цитата: прошу помощи в поимке преступников и возврате украденных товаров. Тчк. Получали ли вы сообщение о краже большого количества лошадей или покупке лошадей Лотаром Делареем в течение последних трех месяцев? Отвечайте как можно скорей. Конец сообщения. Джуно».

Далекий радист послал подтверждение и продолжил передачу:

«Петтифоггер – Джуно. – Должно быть, Эйба вызвали на телеграф сразу, как получили первое сообщение. – Чрезвычайно озабочен вашей безопасностью. Тчк. Оставайтесь на месте. Тчк».

Сантэн раздраженно воскликнула:

– Очень своевременно, Эйб!

Но продолжила прием.

«Вооруженный эскорт уже вышел из Виндхука. Будет у вас завтра рано утром. Тчк. Ждите сообщения от Малкомса. Конец сообщения. Петтифоггер».

Провод был достаточно длинным, чтобы Сантэн могла перенести ключ в тень под берегом; приготовившись ждать, она сосредоточилась на предстоящей задаче.

Некоторые факты были очевидны, и прежде всего то, что им не догнать Лотара Деларея, если просто идти за ним. У него была слишком большая фора, и он двигался по местности, в которой охотился и по которой ходил половину жизни. Он знал ее лучше любого белого, даже лучше, чем она, но не лучше маленького Кви.

Нужно было выяснить его маршрут и перерезать ему дорогу. Понадобятся лошади. Лотар знал, грузовики в этой местности бесполезны. На это он и рассчитывал. Он наверняка выбрал такой маршрут, по которому грузовикам не пройти.

Она закрыла глаза и представила себе карту северной территории – запретного участка пустыни, который называется Бушменлендом.

Сантэн знала там только два доступных источника воды: один – тот, который она про себя всегда называла «слоновьей впадиной», а второй – выход воды на поверхность из недр сланцевого холма. Это были тайные места бушменов, и оба старый О’ва, ее приемный дед, показал ей пятнадцать лет назад. Она задумалась, сумеет ли снова найти эти источники, но не сомневалась, что Лотар их знает и направится прямо к ним. Он, вероятно, знал и другие источники, ей неизвестные.

Сигнал телеграфа потревожил ее, и она схватила наушники.

«Малкомс – Джуно. Полиция сообщает о краже 26 лошадей из военных запасов в районе Окаханда третьего числа прошло месяца. Тчк. Вернуть удалось только двух лошадей. Тчк. Сообщите ваши дальнейшие запросы».

– Я была права! Лотар разместил посты по всей пустыне для замены лошадей, – воскликнула Сантэн, закрыла глаза и попыталась представить карту северной территории, оценить расстояния и время. Наконец она снова открыла глаза и пригнулась к телеграфному ключу.

«Убеждена в том, что беглецы попытаются добраться до района реки Окаванго. Тчк. Соберите небольшой отряд из людей, хорошо знакомых с пустыней, с запасными лошадьми. Тчк. Встреча как можно скорей на станции «Миссия Калкранд». Присоединюсь к вам со следопытами-бушменами».

* * *

Твентимен-Джонс добрался до нее раньше эскорта из Виндхука. Впадина О’чи была у него по пути, всего в нескольких милях от дороги. На равнине заревел грузовик компании, и Сантэн по колеям побежала ему навстречу, размахивая руками и смеясь от облегчения. Она переоделась в брюки для верховой езды и в сапоги – все это лежало в багажнике «даймлера».

Твентимен-Джонс выпрыгнул из кабины и длинными шагами побежал ей навстречу. Подхватил и прижал к груди.

– Слава Богу! – лихорадочно произнес он. – Слава Богу, с вами все в порядке!

Он впервые за столько лет обнял Сантэн и сразу смутился. Выпустил ее, отступил на шаг и нахмурился, чтобы скрыть смущение.

– Кви отыскали? – спросила она.

– Он в кузове.

Сантэн побежала к грузовику. В глубине кузова сидели Кви и Толстый Кви, оба в ужасе от поездки. Они были похожи на маленьких диких зверьков в клетке, их темные глаза казались огромными и мерцающими.

– Нэм Дитя! – закричал Кви, и оба в поисках утешения бросились к ней, щебеча и щелкая от облегчения и радости. Она прижала их к себе как испуганных детей, бормоча ласковые слова утешения.

– Теперь я с вами. Бояться нечего. Это хорошие люди, и я вас неоставлю. Подумайте, какие истории вы сможете рассказать клану, когда вернетесь. Вы прославитесь в племени сан, ваши имена будут повторять по всей Калахари.

Они радостно смеялись этому обещанию: как дети, они быстро забыли свои страхи.

– Я буду известен больше, чем Толстый Кви, – пыжился Кви, – потому что я старше, быстрей и умней его.

Толстый Кви ощетинился.

– Вы оба будете знамениты. – торопливо пресекла Сантэн забрезживший спор. – Мы пойдем по следу злых людей, которые причинили мне большое зло. Вы выследите их и приведете меня к ним, и получите от меня такие дары, какие видели только в мечтах, и все скажут, что никогда не было таких охотников и следопытов, как Кви и его брат Толстый Кви. Но сейчас нужно торопиться, пока злые люди не ушли от нас.

Она вернулась к Твентимен-Джонсу, а два маленьких человека из племени сан шли за ней по пятам, как верные псы.

– Промышленные алмазы Деларей оставил. Я закопала их в речном песке. – Она удивленно остановилась, узнав двух спутников Твентимен-Джонса. Водителем был Джерард Фьюри, а с ним приехал Макклир из забастовочного комитета. Оба выглядели смущенными. Макклир заговорил:

– Мы рады видеть вас благополучной и в безопасности, миссис Кортни. На шахте не было человека, который не волновался бы за вас.

– Благодарю, мистер Макклир.

– Мы сделаем все, что можем. Это всех нас касается, миссис Кортни.

– Верно, мистер Макклир. Нет алмазов – нет зарплаты. Пожалуйста, помогите мне выкопать промышленные алмазы, и поедем к Калкранду. Мистер Фьюри, горючего хватит, чтобы доставить нас туда?

– Буду там к утру, миссис Кортни, – пообещал водитель. У Калкранда дорога заканчивалась. Дальше грузовик пройти не мог.

Дорога, по которой Фьюри ехал к Калкранду по широкому кругу, огибала пустынные земли центрального Бушменленда. Она шла на север, потом на запад, потом обратно на восток, так что, добравшись до Калкранда, они оказались в 150 милях к северу от того места, где Лотар перехватил Сантэн, но в 70 милях к западу. Они отстали бы от Лотара примерно на 80 миль, даже меньше, если бы он двинулся к реке Окаванго более восточным маршрутом. Конечно, Сантэн могла ошибиться, и он ушел куда-то еще. Но она старалась даже не думать о такой возможности.

– По этой дороге в последние несколько часов ездили, – сказала она Твентимен-Джонсу, глядя вперед через ветровое стекло. – Похоже, два грузовика. Как думаете, это может быть полицейский отряд от полковника Малкомса?

– Если так, он сотворил чудо, заставив их взяться за дело так быстро.

– Конечно, им нужно было проехать по главной дороге севернее Окаханды, прежде чем повернуть в эту сторону.

Сантэн ужасно хотелось, чтобы это было так, но Твентимен-Джонс с сомнением покачал головой.

– Скорее конвой с припасами для миссии и станции. Бьюсь об заклад, нам придется ждать прибытия полиции и лошадей на станции.

В утренней дымке впереди показались железные крыши домов миссии и станции, одинокого маленького поселка под низким кряжем красного сланца. Место было выбрано, вероятно, из-за подземных запасов воды. Над скважинами, снабжавшими станцию водой, как часовые, стояли две гигантские ветряные мельницы.

– Немецкие отцы-доминиканцы, – объяснил Твентимен-Джонс, когда они с Сантэн тряслись по дороге последнюю милю. – Они тут окормляют кочевые племена овахимба.

– Смотрите! – перебила его Сантэн. – Вон у церкви стоят грузовики, а у мельниц поят лошадей. Смотрите туда. Солдат в мундире! Это они! Нас ждут. Полковник Малкомс выполнил свое обещание.

Фьюри остановился рядом с двумя грузовиками, раскрашенными в цвета пустыни, Сантэн выпрыгнула и крикнула полицейскому, который уже бежал к ним от водопойного желоба у мельницы:

– Здравствуйте, констебль, кто здесь главный… – Она замолкла и посмотрела на высокую фигуру, появившуюся на веранде каменного здания за маленькой церковью.

На человеке были серо-оливковые габардиновые бриджи и начищенные коричневые сапоги. Легко сбегая со ступеней и шагая навстречу Сантэн, он надевал форменный китель.

– Полковник Малкомс! Никак не ожидала увидеть вас здесь.

– Вы просили о помощи, миссис Кортни.

Он протянул руку, и между их пальцами промелькнула голубая искра статического электричества. Сантэн рассмеялась и отдернула руку. Потом, видя, что он не убирает свою, снова коснулась ее. Ладонь у полковника была теплой, сухой, пожатие – внушающим уверенность.

– Но вы ведь не поедете с нами в пустыню? У вас обязанности администратора.

– Если я не поеду, то и вы не поедете. – Он улыбнулся. – Я получил строжайшие указания и от премьер-министра генерала Герцога, и от лидера оппозиции генерала Сматса. Мне приказано не выпускать вас из-под личного присмотра. Очевидно, мадам, вы слывете особой, склонной к опрометчивым поступкам. Оба старых джентльмена очень встревожены.

– Я должна отправиться туда, – возразила она. – Никто, кроме меня, не справится с бушменами-следопытами. А без них грабители легко уйдут.

Он согласно наклонил голову.

– Я уверен, обоим джентльменам хотелось бы, чтобы мы оба не ходили, но я предпочитаю толковать их указания как необходимость идти нам обоим. – Неожиданно он улыбнулся, как озорной школьник, собирающийся прогулять уроки. – Боюсь, вы от меня не отделаетесь.

Сантэн подумала, что будет с ним одна в пустыне, далеко от его жены. На мгновение она забыла и о Лотаре Деларее, и об алмазах и неожиданно поняла, что они все еще держатся за руки и все наблюдают за ними. Она отпустила его руку и резко спросила:

– Когда мы можем выступить?

Вместо ответа он повернул голову и крикнул:

– Седлать лошадей! Выступаем немедленно!

Солдаты побежали к лошадям, а он деловито снова повернулся к ней.

– А теперь, миссис Кортни, будьте добры объяснить, каковы ваши намерения и куда мы направляемся?

Она рассмеялась.

– У вас есть карта?

– Прошу сюда.

Полковник провел ее в контору миссии и быстро познакомил с двумя доминиканцами-немцами, которые ведали станцией. Потом склонился к крупномасштабной карте, разложенной на столе.

– Покажите, что вы задумали, – попросил он, и Сантэн остановилась у него за спиной, не касаясь его.

– Ограбление произошло здесь. – Она указательным пальцем дотронулась до карты. – Я прошла по следам в эту сторону. Он уходит к португальской территории. Я абсолютно уверена. Но до нее ему предстоит пройти триста миль.

– Поэтому вы обогнали его, – кивнул полковник, – и теперь хотите направиться на восток, в пустыню, ему наперерез. Но это большая страна. Иголка в стоге сена, вам не кажется?

– Вода, – ответила Сантэн. – Он оставил запасных лошадей у воды. Я в этом уверена.

– Лошадей, украденных у армии? Да, понимаю, но здесь нет воды.

– Есть, – возразила она. – Источники не обозначены на карте, но он знает, где их найти. Мы перехватим его у одного из источников или найдем там его следы и пойдем по ним.

Полковник выпрямился и свернул карту.

– Думаете, это возможно?

– Что он нас опередит? – спросила Сантэн. – Не забудьте, он опытный человек, и пустыня – его дом родной. Его никогда нельзя недооценивать, полковник. Это было бы серьезной ошибкой.

– Я изучил досье этого человека. – Малкомс свернул карту, убрал ее в кожаный футляр, надел на голову пробковый тропический шлем цвета хаки, со спускающейся сзади тканью, прикрывавшей шею от солнца. Шлем закрывал уши и увеличивал его и без того внушительный рост. – Это опасный человек. Однажды за его голову была назначена награда в десять тысяч фунтов. Вряд ли его будет легко поймать.

В двери за ними появился полицейский сержант:

– Все готово, полковник.

– Лошадь миссис Кортни оседлана?

– Да, сэр!

Сержант был худой, загорелый и мускулистый, с густыми висячими усами, и Сантэн одобрила выбор. Блэйн Малкомс заметил, как она изучала полицейского.

– Это сержант Хансмейер. Мы с ним старые товарищи по кампаниям Сматса.

– Здравствуйте, миссис Кортни. Наслышан о вас, – поздоровался с ней сержант.

– Рада знакомству, сержант.

Они обменялись рукопожатиями с доминиканцами и вышли на солнце. Сантэн подошла к сильному, рослому гнедому мерину, предназначенному для нее Малкомсом, и приспособила кожаные стремена к своему росту.

– По коням! – приказал Блэйн Малкомс, и пока сержант и четверо солдат садились в седла, Сантэн быстро повернулась к Твентимен-Джонсу.

– Хотел бы я отправиться с вами, миссис Кортни, – сказал он. – Двадцать лет назад меня бы ничто не остановило.

Она улыбнулась.

– Держите за нас кулаки. Если не вернем алмазы, вам, вероятно, снова придется работать на «Де Бирс», а я буду вышивать в богадельне.

– Пусть сгниет свинья, которая так с вами поступила, – сказал он. – Приведите его назад в цепях.

Сантэн села верхом; мерин повел себя покладисто. Она подъехала к лошади Блэйна.

– Можете спустить своих гончих, миссис Кортни, – улыбнулся он.

– Отведи нас к воде, Кви, – сказала она, и два маленьких бушмена с луками и отравленными стрелами на голых спинах повернулись на восток. Запрыгали маленькие головы, покрытые комочками темных волос, полетели маленькие ноги, закачались плотные круглые ягодицы, выступавшие из-под коротких набедренных повязок, – поход начался. Бушмены рождены для бега, и лошадям пришлось идти легким галопом, чтобы не упустить их из вида.

Сантэн и Блэйн ехали рядом во главе колонны. Сержант и четверо солдат двигались за ними цепочкой, каждый вел за собой по две запасные лошади. На запасных лошадей была навьючена вода – двадцать галлонов в больших, закутанных в войлок круглых бутылях, трехдневный запас, если расходовать бережно и если люди и лошади привыкли к пустыне.

Сантэн и Блэйн ехали молча, хотя время от времени она поглядывала на него краем глаза. Внушительный на земле, верхом Блэйн выглядел величественно. Он превратился в кентавра, стал частью лошади, на которой ехал, и она поняла, почему этого игрока в поло знают во всем мире.

Наблюдая за ним, она исправляла накопившиеся за годы мелкие недочеты в своей посадке и вскоре сидела в седле не хуже Блэйна. И почувствовала, что может бесконечно ехать по пустыне, которую любит, рядом с этим человеком.

Они перевалили через гряду обветренного глинистого сланца, и Блэйн впервые заговорил:

– Вы были правы. На грузовиках мы бы здесь не прошли. Здесь нужно передвигаться верхом.

– Мы пока не добрались до участков кальцита, а еще будет песок. Мы бы вечно выкапывали колеса, – согласилась она.

Мили уходили назад. Бушмены подпрыгивали впереди. Не останавливаясь, не сворачивая, они бежали к далекой цели.

Каждый час Блэйн останавливал колонну, давал лошадям отдохнуть, а сам подходил к людям, негромко разговаривал с ними, знакомился, проверял корзины на запасных лошадях, убеждался, что они не натерли животным кожу, принимал предосторожности, чтобы животные не уставали и не поранились. И через пять минут снова приказывал двигаться шагом.

Он остановил колонну, только когда окончательно стемнело. Потом занялся распределением воды, проверил, все ли лошади растерты и стреножены, и только после этого подошел к небольшому костру, возле которого сидела Сантэн. Она тоже закончила свои дела, позаботилась, чтобы бушменов накормили и уложили спать и теперь готовила ужин себе и Блэйну. Он сел напротив, и она протянула ему оловянную миску.

– Сожалею, сэр, но у нас в меню нет ни фазанов, ни икры. Однако рекомендую тушеную говядину.

– Странно, как вкусно, когда ешь так. – Он ел с аппетитом, а поев, песком выскреб пустую миску и вернул ей. Потом веткой из костра зажег сигару. – А уж как хороша сигара с привкусом древесного дыма…

На следующее утро, еще затемно, Сантэн быстро собралась и умылась, потом вернулась к костру и замешкалась, глядя на свое место напротив полковника. Он подвинулся на попоне, оставив половину свободной, и она молча села, поджав ноги. Теперь их разделяло несколько дюймов.

– Как красиво, – сказала Сантэн, глядя в ночное небо. – Звезды так близко. Кажется, можно поднять руку, сорвать их и надеть на шею, как гирлянду белых цветов.

– Бедные звезды, – ответил полковник. – Они сразу поблекнут при сравнении.

Она повернула голову, улыбнулась и не возразила, наслаждаясь комплиментом, и лишь потом снова подняла лицо к небу.

– Вот моя личная звезда. – Она показала на Акрукс в Южном Кресте. Эту звезду выбрал для нее Майкл. Майкл… вспомнив о нем, она почувствовала легкий укол вины, но боль уже не была такой острой.

– А какая звезда ваша? – спросила она.

– У меня должна быть звезда?

– О да, – кивнула она. – Это совершенно необходимо. – Она помолчала, потом почти застенчиво спросила: – Вы позволите мне выбрать для вас звезду?

– Почту за честь.

Он не насмехался и был серьезен, под стать Сантэн.

– Вот. – Она повернулась на север, где через небо, сверкая, протянулся пояс зодиака. – Вон та звезда, Регул, в созвездии Льва, вашем знаке зодиака. Я выбираю ее и дарю ее вам, Блэйн.

Она впервые назвала его по имени.

– А я с благодарностью принимаю. Отныне всякий раз, увидев ее, я буду вспоминать вас, Сантэн.

Это был дар любви, предложенный и принятый; оба понимали это и молчали, чувствуя значительность момента.

– Откуда вы знаете, что мой знак зодиака – Лев? – спросил он наконец.

– Выяснила, – без стеснения ответила она. – Я считала, что мне необходимо это знать. Вы родились 28 июля 1893 года.

– А вы, – ответил он, – родились в первый день нового столетия. И названы в его честь. Я узнал. Мне тоже показалось, что это необходимо знать.

* * *

На следующее утро они выехали задолго до того, как посветлело небо, и снова двинулись на восток, а впереди бежали бушмены.

Солнце встало и обрушило на них свой жар; пот на боках лошадей высыхал, превращаясь в белые кристаллы соли. Солдаты ехали согнувшись, словно под большой тяжестью. Солнце прошло зенит и стало спускаться к западу. Тени всадников вытянулись на земле перед ними, к пустыне вернулись краски: оттенки охры, и розового персикового, и горящего янтаря.

Впереди Кви неожиданно остановился и приплюснутыми ноздрями втянул сухой пустынный воздух. Толстый Кви сделал то же самое. Бушмены стали похожи на пару охотничьих собак, почуявших фазана.

– Что они делают? – спросил Блэйн, когда всадники остановились за бушменами.

Прежде чем Сантэн смогла ответить, Кви издал пронзительный крик и сорвался с места, Толстый Кви, тоже с криком, помчался за ним.

– Вода. – Сантэн приподнялась в стременах. – Они учуяли воду.

– Вы серьезно?

Блэйн удивленно посмотрел на нее.

– В первый раз я тоже не поверила, – рассмеялась она. – О’ва чуял воду за пять миль. Идемте, я вам докажу.

Она пустила мерина легким галопом.

Впереди в пыльной дымке показалась легкая неровность местности – холм из лилового сланца, лишенный растительности, лишь на вершине росло странное допотопное дерево – дерево кокербум с темной корой, похожей на кожу рептилии. У Сантэн тоскливо защемило сердце от воспоминаний. Она узнала место. В последний раз здесь с ней были два маленьких желтых человека, которых она любила, и Шаса в чреве.

Но еще не добравшись до холма, Кви и его брат остановились и принялись осматривать землю. Когда Сантэн подъехала, они возбужденно переговаривались, и она стала переводить для Блэйна, тоже запинаясь от возбуждения:

– Мы нашли след. Это Деларей, вне всяких сомнений. Три всадника с южной стороны двигались к источнику. Уставших лошадей они бросили и ехали быстро, загоняя лошадей до предела. Лошади уже начали спотыкаться. Деларей все рассчитал точно.

Сантэн едва сдерживала облегчение. Она догадалась верно. Лотар все-таки уходил к португальской границе. Он – и алмазы – были совсем недалеко.

– Давно, Кви? – с тревогой спросила она, спрыгивая с лошади, чтобы самой осмотреть след.

– Сегодня утром, Нэм Дитя, – ответил маленький бушмен, показывая на небе, где было солнце, когда проехал Лотар.

– Сразу как рассвело. Мы отстаем от них примерно на восемь часов, – сказала она Блэйну.

– Это много. – Он смотрел серьезно. – Отныне в счет идет каждая сбереженная минута. Отряд, вперед!

В полумиле от холма с кокербумом на вершине Сантэн сказала Блэйну:

– Здесь паслись и другие лошади. Большой табун, и много недель подряд. Их следы повсюду. Как мы и предполагали, человек Деларея ждал его здесь. Мы найдем дополнительные доказательства у источника.

Она замолчала и всмотрелась вперед. У основания холма лежали три бесформенные груды.

– Что это?

Блэйн был удивлен не меньше ее. Только подъехав ближе, они поняли, что это.

– Мертвые лошади! – воскликнула Сантэн. – Деларей застрелил выбившихся из сил лошадей.

– Нет. – Блэйн спешился и осмотрел туши. – Нет пулевых отверстий.

Сантэн огляделась. Она увидела примитивную ограду, за которой ждали прибытия Лотара свежие лошади, и маленькую хижину с тростниковой крышей, где жил тот, кто присматривал за лошадьми.

– Кви, – обратилась она к бушмену. – Найди уходящий отсюда след. Толстый Кви, обыщи лагерь. Ищи все, что может нам что-нибудь рассказать о злых людях, которых мы преследуем.

И она направила своего мерина к источнику.

Тот находился под холмом. Подземная вода, запертая между двумя водонепроницаемыми слоями лилового сланца, выходила на поверхность. На берегах отпечатались копыта диких животных и маленькие следы людей племени сан, которые тысячелетиями ходили по этим сланцевым берегам. Вода залегала на глубине пятнадцать футов на дне конического углубления с крутыми стенками.

Со стороны холма над бассейном, как крыша веранды, нависала плита сланца, защищая воду от прямых лучей солнца, охлаждая и предупреждая быстрое испарение. Небольшой, не больше ванны, чистый бассейн постоянно подпитывался водой из-под земли. По опыту Сантэн знала, что вода там солоноватая от растворенных солей и разбавлена пометом и мочой птиц и животных, которые пьют из источника.

Сам бассейн на несколько секунд привлек ее внимание, и она, застыв в седле, поднесла руку ко рту, невольно выражая ужас: люди оставили грубое сооружение на берегу источника.

Толстая ветвь дерева верблюжьей колючки с ободранной корой была вбита в жесткую землю, как столб. У ее основания для надежности была навалена груда камней, а на вершину этой пирамиды, как шлем, надета пустая полугаллонная канистра. Ниже на прибитой к столбу доске большими черными буквами выжжена надпись (вероятно, шомполом, раскаленным в костре):

«ИСТОЧНИК ОТРАВЛЕН»

Пустая ярко-красная канистра с изображением черного черепа и скрещенных костей, а под ней страшная надпись:

«МЫШЬЯК»

Сзади к Сантэн подошел Блэйн. Оба молчали. Было так тихо, что Сантэн показалось, будто она слышит, как сланец под ними негромко щелкает, словно остывающая печь. Потом Блэйн заговорил:

– Мертвые лошади. Вот объяснение. Грязный ублюдок.

В его голосе звучал гнев. Он повернул лошадь и поскакал навстречу отряду. Сантэн слышала, как он крикнул:

– Сержант, проверьте, сколько осталось воды. Источник отравлен.

Сержант Хансмейер негромко свистнул.

– Ну, конец погоне. С радостью вернемся в Калкранд.

Сантэн обнаружила, что дрожит от гнева и досады.

«Он уйдет, – сказала она себе. – Он победил первым же выпадом».

Мерин чуял воду и рвался спуститься к ней. Она коленями удержала его, ударив по шее свободным концом повода. Потом насыпала в подвешенную к его носу торбу порцию ячменя и овса.

К ней подошел Блэйн.

– Простите, Сантэн, – тихо сказал он. – Нам придется повернуть назад. Идти без воды дальше – самоубийство.

– Знаю.

– Какая гнусность! – Он покачал головой. – Отравить источник, который поддерживает всю жизнь в пустыне. Последствия будут страшными. Я однажды видел такое. Когда мы здесь шли маршем из Валвиса в 1915 году… – Он замолчал: подошел маленький Кви и возбужденно защелкал. – Что он говорит? – спросил Блэйн.

– Один из людей, которых мы преследуем, болен, – быстро ответила Сантэн. – Кви нашел повязки.

Кви протянул Сантэн груду грязных окровавленных тряпок.

– Положи их на землю, Кви, – резко приказала она.

Она чувствовала запах гноя и гниения. Кви послушно положил сверток к ее ногам. Блэйн вынул из ножен на поясе штык и расправил сверток на песке.

– Маска! – воскликнула Сантэн: она узнала мешок из-под муки, который Лотар надевал на голову. Ткань покрывали засохшая кровь и желтый гной, разорванные полоски зеленой рубашки – тоже.

– Больной человек лежал на земле, пока остальные седлали новых лошадей, потом они поставили его на ноги и помогли сесть верхом.

Кви прочел все это по следу.

– Я укусила его, – негромко сказала Сантэн. – Когда мы боролись, я впилась зубами ему в запястье. Прокусила до кости. Рана очень глубокая.

– Укус человека почти так же опасен, как укус змеи, – кивнул Блэйн. – Если его не обработать, почти несомненно начнется заражение крови. Деларей болен, и, судя по этим тряпкам, с рукой у него совсем плохо. – Он концом сапога коснулся зловонных повязок. – Мы бы догнали его. Раз он так плох, мы бы точно его догнали раньше, чем он добрался бы до реки Окаванго. Если бы только у нас было достаточно воды. – Он отвернулся, не в силах видеть ее горе, и резко сказал сержанту Хансмейеру: – Отныне рацион воды сокращаем наполовину, сержант. Двинемся назад к миссии вечером. Передвигаться будем по ночной прохладе.

Сантэн не могла оставаться на месте. Она повернулась, пошла назад к источнику и остановилась на краю, глядя на доску с роковой надписью.

– Как ты мог, Лотар? – прошептала она. – Ты ожесточился, ты отчаялся, но это чудовищно…

Она медленно спустилась по крутому берегу и присела у края воды. Протянула руку и кончиком указательного пальца коснулась поверхности. «Холодная, холодная, как смерть», – подумала Сантэн, тщательно вытирая палец о брюки, и посмотрела в глубину.

Она задумалась о словах Блэйна «Я однажды видел такое. Когда мы шли здесь маршем из Валвиса в 1915 году», и неожиданно в глубине ее сознания всплыл забытый разговор. Она вспомнила лицо Лотара Деларея, освещенное огнем костра, его измученные глаза, когда он исповедовался ей.

– Нам пришлось это сделать; по крайней мере тогда я так считал. Силы Союза непрерывно преследовали нас. Но если бы я догадался о последствиях…

Он замолчал и стал смотреть в огонь. Она тогда так его любила! Она была его женщиной. И хотя тогда еще не знала этого, уже носила в чреве его ребенка… Тогда она взяла его за руку, чтобы утешить.

– Это неважно, – прошептала она, но он повернул к ней горестное лицо.

– Важно, Сантэн, – ответил он. – Ничего омерзительнее я никогда не делал. Месяц спустя я вернулся к тому источнику, как убийца. И почувствовал – за милю, даже больше. Смерть повсюду: дохлые зебры и сернобыки, шакалы и маленькие пустынные лисы, птицы, даже стервятники, питавшиеся гнилыми тушами. Столько смерти… Я буду помнить это до своего последнего дня; вот единственное в жизни, чего я по-настоящему стыжусь, и когда-нибудь мне придется за это ответить.

Сантэн медленно выпрямилась. Она чувствовала, как гнев и разочарование отступают перед охватившим ее возбуждением. Она снова коснулась воды и смотрела, как по спокойной поверхности расходятся круги.

– Он говорил серьезно, – сказала она вслух. – Он искренне стыдился. И не может еще раз так поступить. – Она вздрогнула от страха при мысли о том, что собирается сделать, и, чтобы набраться храбрости, продолжала слегка дрожащим голосом: – Это блеф. Надпись – блеф. Иначе быть не может… – Она снова замолчала, вспомнив трех убитых лошадей. – Он их убил. Они выбились из сил, и он отравил их. Все блеф. Вероятно, дал им яд в ведре, но не из источника. Второй раз он бы так не поступил.

Она медленно сняла шляпу с головы и ее широким краем убрала с поверхности воды слой пыли и мусора. Потом зачерпнула воды обеими пригоршнями и собралась с духом. Выдохнула – и коснулась воды губами.

– Сантэн! – в гневе крикнул потрясенный Блэйн, спрыгнул вниз и выхватил шляпу из ее рук. Вода пролилась ей на ноги, смочила брюки. Он схватил Сантэн за руки, рывком поднял. Лицо у него налилось кровью и потемнело, глаза гневно сверкали. Он крикнул ей в лицо: – Вы совсем рехнулись, голубушка?

Он грубо тряс ее, его пальцы больно впились ей в предплечья.

– Блэйн, вы делаете мне больно!

– Делаю вам больно? Да я готов высечь вас, сумасшедшая…

– Блэйн, это блеф, я уверена. – Она испугалась. В гневе он был страшен. – Блэйн, пожалуйста. Пожалуйста, выслушайте меня!

Она видела, что выражение его глаз изменилось: он опомнился.

– Боже, – сказал он. – Я думал…

– Вы делаете мне больно, – бессмысленно повторила она, и полковник отпустил ее.

– Простите. – Он дышал так, словно пробежал марафонскую дистанцию. – Не смейте так поступать со мной, женщина. Не знаю, что я сделаю в следующий раз!

– Блэйн. Послушайте меня. Это блеф. Он не травил воду. Я готова поставить на это свою жизнь.

– Почти поставили, – проворчал он, но на этот раз прислушался. – Как вы пришли к такому заключению?

Он наклонился к ней ближе, заинтересованный и готовый поверить.

– Когда-то я его знала. Хорошо знала. И слышала, как он дал клятву. Тогда, в 1915 году, это он отравил источник, о котором вы говорили. Он признался в этом, но поклялся, что больше никогда не поступит так. Он описал горы трупов вокруг источника и дал клятву.

– А мертвые лошади? – спросил Блэйн. – Как вы это объясните?

– Ладно. Их он отравил. Он все равно убил бы их. Они не могли идти, а львам он бы их не оставил.

Полковник подошел к краю воды и всмотрелся в нее.

– Вы хотели рискнуть… – Он оборвал фразу и содрогнулся, потом отвернулся от воды и резко крикнул:

– Сержант Хансмейер!

– Сэр.

Сержант поспешно подошел к нему от лошадей.

– Сержант, приведите сюда хромую кобылу.

Хансмейер вернулся к лошадям и привел кобылу. Она хромала на правую переднюю ногу, и ее все равно пришлось бы оставить.

– Напоите ее! – приказал Блэйн.

– Сэр? – Хансмейер удивился, а поняв намерение Блэйна, встревожился. – Из источника? Он отравлен, сэр.

– Это мы и собираемся установить! – мрачно сказал Блэйн. – Пусть пьет!

Черная кобыла охотно спустилась по берегу и вытянула длинную шею к воде.

Пила она большими глотками. Вода булькала у нее в брюхе, и оно на глазах раздувалось.

– Я не собиралась травить лошадь, – прошептала Сантэн. – А если я ошиблась… Какой ужас…

Хансмейер позволил кобыле напиться вволю, потом Блэйн приказал:

– Отведите ее назад. Он взглянул на часы.

– Дадим ей час, – решил он и взял Сантэн за руку. Отвел ее в тень нависающего берега, и там они сели.

– Вы говорите, что знали его? – спросил он наконец. – Насколько хорошо знали?

– Он работал на меня – много лет назад. Начинал первые работы на шахте. Он инженер, вы должны знать.

– Да, я знаю, что он инженер. Это есть в его досье. – Он помолчал. – Вы должны были очень хорошо знать его, если он сделал вам такое признание. Вина человека – очень интимная вещь.

Она ничего не ответила. «Что мне ему сказать? – подумала она. – Что я была любовницей Лотара Деларея? Что я любила его и родила ему сына?»

Неожиданно Блэйн усмехнулся.

– Ревность – отвратительное чувство. Я беру назад свой вопрос. Он слишком дерзок. Простите.

Сантэн накрыла его руку своей и благодарно улыбнулась.

– Но это не значит, что я простил вам то, что вы меня так перепугали, – с насмешливой серьезностью сказал он. – Я бы с удовольствием отшлепал вас.

Эта мысль вызвала у Сантэн странное извращенное возбуждение. Его гнев испугал ее, но возбуждение тоже пугало. Со времени ухода из миссии Блэйн не брился. Борода у него была густая и темная, как шерсть выдры, в ней блестел одинокий серебряный волос. Он рос в углу рта, светясь, как звезда ночью.

– На что вы смотрите? – спросил он.

– Думаю, будет ли щекотать ваша борода, если вы решите поцеловать меня, а не отшлепать.

Она видела, что полковник борется с искушением, как тонущий возле края потока. Представила, какие страхи, сомнения и боль таятся в этих зеленых глазах, и ждала, повернувшись к нему лицом, не отстраняясь, но и не придвигаясь, – ждала, когда он поймет неизбежность такого исхода и примет ее.

Когда Малкомс прижался губами к ее губам, то сделал это яростно, почти грубо, как будто он сердился на себя за нестойкость, сердился на нее за то, что она уводит его в опасный дикий край измены. Он высасывал из ее тела все силы, так что Сантэн обмякла у него в руках, цепляясь за его шею. Ее рот был глубоким, и мягким, и влажным, и открытым для него.

Наконец он оторвался от нее и вскочил. Постоял, глядя на нее сверху вниз.

– Да сжалится над нами Господь, – прошептал он и ушел, оставив Сантэн наедине с ее радостью, тревогой и чувством вины и с прожорливым пламенем, которое он разжег в ее теле.

Наконец ее позвал сержант Хансмейер. Он подошел к источнику и остановился на краю спуска.

– Полковник Малкомс приглашает вас, миссус.

Сантэн пошла за ним к лошадям, чувствуя себя при этом странно оторванной от реальности. Ее ноги словно не касались земли, и все казалось далеким и ненастоящим, как во сне.

Блэйн стоял возле хромой кобылы, держал ей голову и гладил шею. Кобыла тихонько фыркала и пощипывала его рубашку. Сантэн подошла к ней с другой стороны, и Блэйн взглянул на нее через голову лошади. Они смотрели друг на друга.

– Мы не повернем назад, – тихо сказал он, и Сантэн приняла двусмысленность его слов. – Мы пойдем вперед – вместе.

– Да, Блэйн, – покорно согласилась она.

– И к дьяволу последствия, – хрипло сказал он.

Еще секунду они смотрели в глаза друг другу, потом Блэйн повысил голос.

– Сержант, напоить лошадей и наполнить бутылки. От преступников нас отделяют девять часов.

* * *

Они ехали всю ночь. Маленькие бушмены шли по следу, освещенному только звездами и луной, а когда взошло солнце, следы по-прежнему тянулись прямо перед ними, залитые лиловыми тенями от косых лучей.

Теперь беглецов было четверо, потому что у источника к ним присоединился пастух табуна, и все они вели по запасной лошади.

Через час после рассвета они нашли место, где беглецы провели предыдущую ночь. Здесь Лотар бросил двух лошадей, измученных непрерывной быстрой ездой в тяжелых условиях. Лошади стояли рядом с кострищем, которое Лотар забросал песком. Кви смел песок и наклонился, раздувая угли; вспыхнул язычок пламени, и бушмен лукаво заулыбался.

– Пока они спали, мы выиграли у них часов пять-шесть, – сказал Блэйн и посмотрел на Сантэн. Она немедленно распрямилась, стараясь не показать, что устала, но была бледна, и голова у нее кружилась.

– Он совсем не бережет лошадей, – сказала она. И они посмотрели на брошенных Лотаром лошадей. Те стояли, повесив головы, почти касаясь мордами земли – пара гнедых кобыл, одна с белой звездой на лбу, вторая – в белых «чулочках». Обе двигались с большим трудом, языки у них почернели, распухли и не помещались в пасти.

– Он не тратил на них воду, – согласился Блэйн. – Бедняги.

– Тебе придется застрелить их, – сказала Сантэн.

– Поэтому он их и оставил, Сантэн, – мягко ответил он.

– Не понимаю.

– Выстрелы, – объяснил он. – Он услышит выстрелы…

– О Блэйн! Что нам делать? Мы не можем их бросить и не можем взять.

– Приготовь кофе и завтрак. Мы все устали, и люди, и лошади. Надо отдохнуть несколько часов, прежде чем идти дальше. – Он спрыгнул с седла и развернул одеяло. – А тем временем я позабочусь о калеках.

Встряхнув овчинное одеяло, он подошел к первой кобыле. Остановился перед ней и расстегнул кобуру. Достал пистолет и обернул одеялом руку, в которой держал его.

Раздался приглушенный выстрел, кобыла мгновенно упала и судорожно задергала ногами, прежде чем замереть. Сантэн отвернулась, чтобы сварить в котелке кофе, а Блэйн нехотя направился ко второй кобыле.

* * *

Это было легкое движение воздуха, не звук, а скорее свет, как блеск крыльев колибри, но Сварт Хендрик и Лотар Деларей одновременно подняли головы и остановили лошадей. Лотар поднял руку, призывая к тишине, и они стали ждать, затаив дыхание.

Далекий звук выстрела повторился. Лотар и Хендрик переглянулись.

– Хитрость с мышьяком не сработала, – сказал рослый черный овамбо. – Следовало на самом деле отравить источник, а не делать вид.

Лотар устало покачал головой.

– Она, должно быть, мчится во весь дух. Они всего в четырех часах за нами, даже меньше, если подгоняют лошадей. Никогда не поверил бы, что она объявится так быстро.

– Почем ты знаешь, что это она? – сказал Сварт Хендрик.

– Это она. – Лотар нисколько не сомневался. – Она пообещала, что придет.

Говорил он хрипло, губы у него потрескались и покрылись сухими чешуйками кожи. Глаза налились кровью, их склеивала желтая слизь, густая, как взбитые сливки, с пурпурными пятнами. Борода стала разноцветной: золотистой, рыжей и белой.

Рука была до самого локтя обернута в тряпку, сквозь ткань проступал желтый гной. Руку поддерживали отчасти петля патронташа, надетого на шею как перевязь, отчасти металлический ящик, привязанный к луке седла.

Лотар повернулся и осмотрел равнину, поросшую редкими кустами и верблюжьей колючкой, но это движение вызвало новую волну головокружения, и он покачнулся и схватился за ящик, чтобы не упасть.

– Па! – Манфред схватил его за здоровую руку и озабоченно нахмурился. – С тобой все в порядке?

Лотар закрыл глаза, прежде чем смог ответить.

– Все в порядке, – прохрипел он.

Лотар чувствовал, как разбухает от заражения плоть руки. Кожа казалась истончившейся, натянутой так сильно, что грозила лопнуть, как перезрелая слива, вызванный заразой жар разносился с кровью. Он чувствовал, как болезненная дрожь, начинаясь под мышками, распространялась оттуда по всему телу, выгоняла испарину, обжигала глаза, стучала в висках, мерцала в голове, как пустынный мираж.

– Вперед, – прошептал он. – Нужно идти вперед.

Хендрик перехватил повод, за который вел лошадь Лотара.

– Подожди! – еле выговорил Лотар, покачнувшись в седле. – Далеко до следующей воды?

– Будем там завтра до полудня.

Лотар пытался сосредоточиться, но лихорадка заполняла его голову жарким туманом.

– Лошадиные капканы. Пора пустить в ход лошадиные капканы.

Хендрик кивнул. Эти капканы они взяли в одном из своих тайников. Весили они семьдесят фунтов – тяжелая ноша для вьючной лошади. Пора было избавиться от этой тяжести.

– Мы оставим для них приманку, – прохрипел Лотар.

* * *

Короткий отдых, трапеза наскоро и даже крепкий, горячий, слишком сладкий кофе, казалось, только усилили усталость Сантэн.

«Я не покажу ему это, – твердо сказала она себе. – Не сдамся раньше, чем они».

Но ей казалась, что кожа у нее страшно пересохла и грозит разорваться, как бумага, а блеск солнца заполнял голову тупой болью.

Она покосилась на Блэйна. Он сидел в седле высоко и прямо, непоколебимый и неутомимый. Но вот он повернул голову, и его взгляд смягчился.

– Через десять минут сделаем привал и попьем, – негромко сказал он.

– Я в порядке, – запротестовала она.

– Мы все устали, – ответил он. – В том, чтобы признаться в этом, нет ничего постыдного.

Полковник замолчал и заслонил глаза, вглядываясь вперед.

– В чем дело? – спросила Сантэн.

– Не знаю. – Он поднес к глазам бинокль, висевший у него на груди, и нацелил на темное пятно впереди, привлекшее его внимание. – Не могу понять, что это.

Малкомс передал ей бинокль, и Сантэн поднесла его к глазам.

– Блэйн! – воскликнула она. – Алмазы! Это ящик с алмазами. Они бросили алмазы!

Усталость слетела с нее, как сброшенный плащ, и, прежде чем Блэйн смог ее остановить, Сантэн вонзила пятки в бока своего мерина и помчалась галопом, перегнав бушменов. Поводья двух запасных коней натянулись, вынуждая животных скакать за ней; на спинах лошадей болтались и подскакивали бутылки с водой.

– Сантэн! – закричал Блэйн и тоже пустил лошадь галопом, пытаясь догнать ее.

Сержант Хансмейер дремал в седле, но мгновенно пришел в себя, как только двое начальников ускакали.

– Отряд, вперед! – крикнул он, и все устремились вперед.

Неожиданно лошадь Сантэн пронзительно заржала от боли и прянула. Сантэн едва не выбросило из седла, но она, отличная наездница, удержалась, и тут же заржали от боли ее запасные лошади. Блэйн попытался повернуть, но было поздно: лошадь под ним рухнула, а запасные заржали и забились от боли.

– Стой! – закричал Блэйн, в отчаянии разворачиваясь и размахивая обеими руками, чтобы остановить Хансмейера. – Стой! Отряд, стой!

Сержант отреагировал мгновенно: развернув лошадь, он преградил дорогу следовавшим за ним солдатам, и лошади остановились в облаке пыли.

Сантэн спрыгнула с седла, осмотрела передние ноги мерина и ничего не обнаружила. Тогда она приподняла заднюю ногу лошади и уставилась на нее, не веря своим глазам. В стрелку копыта вонзился ржавый железный стержень, и из раны уже текла темная кровь; смешиваясь с пылью, она превращалась в густую пасту.

Сантэн осторожно взялась за стержень и попыталась вытащить его, но он вонзился глубоко, и мерин дрожал от боли. Она тащила и дергала, старясь избежать острых шипов, и наконец ужасный предмет, влажный от крови мерина, оказался у нее в руке. Сантэн выпрямилась и посмотрела на Блэйна. Он тоже возился с ногой своей лошади, в его руках были два таких же капкана.

– Лошадиные капканы, – сказал Блэйн. – С самой войны не видел этих проклятых штук. Жестоко.

Грубо выкованные, похожие на колючки вездесущего африканского «рога дьявола», они представляли собой четыре острия, соединенных таким образом, что одно всегда направлено вверх. Три дюйма острого железа искалечат животное или человека и разрежут шины автомобиля.

Сантэн осмотрелась и увидела, что земля вокруг нее вся покрыта такими зловещими «ежами». Они были слегка присыпаны пылью, чтобы скрыть их от невнимательного взгляда, но это нисколько не сказалось на их действенности.

Она снова наклонилась и принялась освобождать копыта трех своих лошадей от игл. У мерина пострадали обе задние ноги, а у запасных – у одной три, у другой два копыта. Сантэн вырывала из них железные колючки и гневно отбрасывала в сторону.

Сержант Хансмейер и солдаты спешились и подошли помочь Сантэн и Блэйну; шли они осторожно, потому что колючки легко могли проткнуть подошвы. Расчистили коридор, по которому лошадей можно было увести в безопасное место, но все шесть животных были жестоко искалечены. Они ковыляли медленно, с трудом, не желая касаться земли поврежденными копытами.

– Шесть, – горько прошептал Блэйн. – Только бы добраться до этого ублюдка! – Он достал из чехла ружье калибра .303 и приказал Хансмейеру: – Переложите седла на одну из запасных лошадей. Снимите с искалеченных все бутылки с водой. Два солдата должны наметить безопасный объезд этого участка. Действуйте быстро. Нельзя терять ни минуты.

Сантэн, осторожно обходя участки с капканами, дошла до черного металлического ящика, который ее обманул, и подняла его. Крышка открылась. Замок был разбит выстрелом Лотара. Она перевернула ящик вверх дном. Он был пуст. Она бросила его и оглянулась.

Люди Блэйна работали быстро и уже перенесли седла на здоровых лошадей. Для Сантэн выбрали черного мерина, и сержант Хансмейер подвел его к ней. Отряд выстроился цепочкой, солдаты свешивались на ходу, высматривая, нет ли на пути новых капканов. Сантэн знала, что отныне ни на мгновение нельзя расслабиться: Лотар использовал не все свои капканы. По пути попадутся новые.

Хансмейер остановился за Сантэн.

– Мы готовы выступить, мэм.

Он протянул ей повод свежей лошади. Сантэн села верхом, и все оглянулись.

Блэйн стоял спиной к ним с ружьем «ли-энфилд» в руках и смотрел на искалеченных лошадей. Казалось, он молится. А может, просто собирался с духом. Но его голова была опущена.

Но вот он выпрямился и поднес к плечу приклад. Стрелял, не опуская ружья, только передергивал затвор, выстрелы звучали в быстрой последовательности, сливаясь в единый долгий, гулкий звук. Лошади падали одна на другую, образовалась дергающаяся, брыкающаяся груда. Блэйн отвернулся, и даже издали Сантэн увидела выражение его лица.

И поняла, что плачет. Слезы лились по щекам, и она не могла остановиться. Подъехал Блэйн. Посмотрел на нее и, увидев ее слезы, стал смотреть вперед, давая ей время справиться с собой.

– Мы потеряли почти час, – сказал он. – Отряд, вперед!

Еще дважды до наступления ночи бушмены останавливали колонну, и приходилось осторожно пробираться через разбросанные капканы. Каждый раз на это уходили драгоценные минуты.

– Мы теряем преимущество, – оценил Блэйн. – Они слышали выстрелы и теперь настороже. Они знают, что где-то впереди их ждут свежие лошади. И поэтому движутся быстрей – гораздо быстрей, чем можем мы.

* * *

Они выбрались из пустынного Бушменленда в более благоприятные для человека пологие лесистые холмы области Каванго, и характер местности изменился с драматичной внезапностью.

Вдоль извилистых гребней древних слежавшихся дюн росли высокие деревья: комбретум – прекрасные ивы буша, азалии с перистой листвой, а между ними высокие молодые мопани. Мелкие долины поросли густой пустынной травой, чьи серебристые и розовые метелки задевали за стремена.

Здесь вода залегала близко под поверхностью, и вся природа отвечала на ее присутствие. Впервые со времени выезда из миссии в Калкранде встретилась крупная дичь: зебры и рыжегривые импалы, и путники поняли, что до источника, к которому они направляются, всего несколько миль, потому что этим животным требуется пить ежедневно.

Это было очень вовремя: лошади устали, ослабли и с трудом несли всадников. Воды в бутылках оставалось на донышке, и при каждом шаге она издевательски булькала.

Лотар Деларей уже не мог сидеть в седле без помощи. С одной стороны от него ехал Сварт Хендрик, с другой – незаконный сын Хендрика Клайн Бой. Когда Лотар неожиданно впадал в беспамятство, они поддерживали его, а иначе он начинал смеяться, бредить и упал бы с седла. Манфред ехал за ними, с тревогой глядя на отца, но он слишком устал и хотел пить, чтобы помогать.

Они с трудом поднялись на вершину еще одной из бесконечных слежавшихся дюн, и Сварт Хендрик приподнялся в стременах и посмотрел вперед и вниз, в пологую долину, почти не надеясь, что по бездорожью, где каждый пейзаж повторял предыдущий, они вышли прямо к месту назначения. Ведь им приходилось руководствоваться толькосолнцем и чутьем жителей пустыни.

Он сразу почувствовал душевный подъем: впереди в лесу мопани, на берегу питающей их воды, стояли четыре огромные акации, точно так, как они отпечатались в его памяти.

На спуске лошади смогли прибавить ходу и через полосу глины, окружавшую ушедший в землю бассейн, вышли к воде.

Вода была цвета cafе au lait[120], не больше десяти шагов в самом широком месте и по колено человеку, не глубже. Вокруг виднелись отпечатки лап и копыт десятков разнообразных диких животных – от маленьких галочек, оставленных перепелами и франколинами, до гигантских круглых слоновьих следов размером с крышку помойного бака. Все они отпечатались в глине, а потом солнце сделало их твердыми, как бетон.

Хендрик и Клайн Бой ввели своих лошадей в бассейн, а потом сами бросились лицом в мутную теплую воду, фыркая, отдуваясь и громко смеясь, когда набирали воду в рот.

Манфред помог отцу спешиться на краю; Лотар с трудом опустился на колени, а Манфред набрал полную шляпу воды и принес ему.

Лотар пил жадно, давясь и кашляя, когда вода попадала в дыхательное горло. Его лицо покраснело и опухло, глаза лихорадочно блестели. Зараза в крови сжигала его.

Сварт Хендрик побрел к берегу. Его сапоги чавкали, из промокшей одежды лилась вода. Он продолжал улыбаться – но ему в голову пришла неожиданная мысль, и он остановился. Улыбка исчезла с его толстых черных губ; он огляделся.

– Здесь никого нет, – сказал он. – Буффало и Журавлиные Ноги – где они?

Разбрызгивая воду, он побежал к примитивной хижине, которая стояла в тени ближайшей зонтичной акации.

Хижина была пуста, заброшена. Всюду раскиданы угли от костра; самым свежим – несколько дней, нет, недель. Он сбегал в лес и наконец вернулся и вместе с Манфредом и Клайн Боем помог Лотару добраться до тени и прислониться к стволу акации.

– Они дезертировали, – предупредил Лотар отчет Хендрика. – Мне следовало бы знать. Десять лошадей, каждая по пятьдесят фунтов. Слишком большое искушение.

Отдых и вода как будто прибавили ему сил; он снова мыслил ясно.

– Убежали. Должно быть, через несколько дней после того, как мы их оставили. – Хендрик сел рядом с ним. – Забрали лошадей, продали португальцам и вернулись домой к женам.

– Обещай, что, когда снова их увидишь, убьешь их. Медленно, очень медленно.

– Жду не дождусь, – прошептал Хендрик. – Перво-наперво я заставлю их съесть собственные причиндалы. Отрежу тупым ножом и буду скармливать им мелкими кусочками.

Оба замолчали, глядя на четырех лошадей у края озерца. Животы лошадей раздулись от воды, но головы устало повисли, носы почти касались глины.

– Семьдесят миль до реки, по меньшей мере семьдесят, – нарушил молчание Лотар и начал разворачивать грязные тряпки на своей руке.

Опухоль была огромна. Рука Лотара напоминала спелую дыню. Из синей распухшей плоти торчали негнущиеся пальцы. Опухоль дошла до локтя, предплечье раздуло втрое, кожа потрескалась, и из трещин сочилась прозрачная лимфа. Укусы превратились в глубокие ослизлые желтые ямы, их края раскрылись, как лепестки цветка, и густой запах разложения и гноя стоял в носу и в горле у самого Лотара, душил его.

Выше локтя опухоль была не так велика, но яркие алые линии тянулись под кожей до самого плеча. Лотар осторожно пощупал распухшие железы под мышками. Они были тверды, как мушкетная пуля, погрузившаяся в плоть.

– Гангрена, – сказал он себе и понял, что карболка, которой он с самого начала очистил рану, только усугубила положение. – Слишком крепкая, – пробормотал он. – Слишком крепкий раствор. – Карболка уничтожила капилляры вокруг раны, подготовив путь для распространения гангрены. – Пропала рука. – Он наконец посмотрел фактам в лицо и подумал, не сможет ли сам провести ампутацию. Представил, как разрубает локоть…

– Нет, не смогу, – решил он наконец. – Даже подумать страшно. Ради Мэнни я должен держаться, сколько позволит гангрена.

Он посмотрел на мальчика.

– Мне нужна перевязка.

Он пытался говорить твердо и уверенно, но голос прозвучал вороньим карканьем, и мальчик вздрогнул и оторвал взгляд от отвратительной раны.

Лотар посыпал гноящиеся раны кристаллами карболки – всей, что оставалась, и перевязал полосками одеяла. Вся их запасная одежда уже ушла на перевязки.

– Далеко они за нами, Хенни? – спросил он, завязывая узел.

– Мы выиграли время, – предположил Хендрик. – Должно быть, они спасли своих лошадей. Но ты посмотри на наших.

Одна из лошадей на краю бассейна легла – знак капитуляции.

– Они в пяти-шести часах за нами.

А до реки семьдесят миль, и никакой гарантии, что граница остановит преследователей и они не перейдут ее. Лотару не нужно было высказывать свои сомнения: все их разделяли.

– Манфред, – прошептал он. – Принеси алмазы.

Мальчик поставил рядом с Лотаром брезентовый рюкзак, и Лотар осторожно его развязал.

Всего было двадцать восемь небольших пакетов из коричневой бумаги с красными восковыми печатями. Лотар разделил их на четыре горки, по семь пакетов в каждой.

– Равные доли, – сказал он. – Мы не можем оценивать каждый пакет, поэтому просто разделим на четыре части и пусть первым выбирает самый молодой. – Он посмотрел на Хендрика. – Согласен?

Сварт Хендрик понял, что дележ добычи – признание того, что не все дойдут до реки. Он опустил глаза. С самой юности он вместе с этим золотоволосым, белокожим дьяволом. Он никогда не задумывался над тем, что держит их вместе. Он чувствовал глубочайшую вражду и недоверие ко всем белым – за исключением этого. Они столько видели, столько делили, решались на такие отчаянные поступки! Хендрик не думал об этом в понятиях любви или дружбы. Но чувствовал, что предстоящее расставание рождает в нем опустошающее отчаяние, словно его самого ждала малая смерть.

– Согласен, – ответил он низким, звучным, как звон церковного колокола, голосом и посмотрел на белого мальчика. Мужчина и мальчик в сознании Хендрика были одним целым. То, что он чувствовал к отцу, он чувствовал и к сыну.

– Выбирай, Мэнни, – приказал он.

– Не знаю.

Манфред заложил руки за спину: он не хотел притрагиваться к пакетам.

– Ну! – резко велел отец, и мальчик послушно протянул руку к ближайшей груде.

– Бери, – приказал Лотар, потом посмотрел на молодого чернокожего. – Выбирай, Клайн Бой.

Остались две груды, и Лотар потрескавшимися губами улыбнулся Хендрику.

– Сколько тебе лет, Хенни?

– Я стар, как сгоревшая гора, и молод, как первый весенний цветок, – ответил овамбо, и они рассмеялись.

«Если бы мне давали по алмазу за каждый раз, как мы смеялись вместе, я был бы самым богатым человеком на земле», – подумал Лотар. Ему потребовались большие усилия, чтобы удержать на лице улыбку.

– Ты, должно быть, моложе меня, – вслух заговорил он. – Потому что я всегда присматривал за тобой, как нянька. Выбирай!

Свою груду Лотар подтолкнул к Мэнни.

– Положи в рюкзак, – сказал он, и Манфред убрал их долю в брезентовый рюкзак и плотно завязал его. Чернокожие рассовали свои пакеты по карманам.

– Теперь заполните водой бутылки. До реки всего семьдесят миль, – сказал Лотар.

Когда они были готовы выступить, Хендрик наклонился, чтобы поднять Лотара, но тот раздраженно оттолкнул его и встал, держась за ствол акации.

Одна из лошадей не смогла подняться, и ее оставили лежать на краю воды. Другая обессилела на первой же миле, но две другие покорно продолжали хромать. Они больше не выдерживали тяжести взрослого человека, но одна везла бутылки с водой, а вторую Лотар использовал как костыль. Он брел рядом, держась здоровой рукой за шею лошади.

Остальные трое по очереди вели лошадей. Отряд упорно двигался на север. Иногда Лотар смеялся без причины или пел сильным, чистым голосом, так верно выводя мелодию, что Манфреда охватывало облегчение. Но потом пение прерывалось, голос начинал хрипеть и замолкал. Лотар кричал, бредил, умолял о чем-то призраков, рожденных больным воображением, и тогда Манфред подбегал к нему, обнимал за пояс, и Лотар успокаивался.

– Ты хороший мальчик, Мэнни, – шептал он. – Ты всегда был хорошим мальчиком. Отныне у нас будет замечательная жизнь. Ты будешь учиться в хорошей школе, станешь юным джентльменом – мы вместе поедем в Берлин, пойдем в оперу…

– Папочка, не разговаривай. Береги силы, папа.

И Лотар снова погружался в угнетенное молчание и механически передвигал ноги, спотыкаясь; только лошадь и сильная рука сына не давали ему упасть ничком в горячий песок Калахари.

Впереди над редким, спаленным жарой лесом показался первый гранитный холм, круглый, как жемчужина. Гладкий камень на солнце казался серебристо-серым.

* * *

Сантэн остановила лошадь на вершине подъема и посмотрела вниз. Она узнала высокие деревья, с верхних ветвей которых много лет назад впервые увидала африканского слона: все эти годы в ее душе сохранялась крупица того радостного детского удивления. Потом она увидела воду, и все прочее было забыто. Нелегко удержать лошадей, когда они учуяли воду. Сантэн не раз слышала о путниках в пустыне, которые умерли от жажды возле источника, потому что позволили скоту и лошадям броситься к воде и превратить ее в вязкую грязь. Но Блэйн и его сержант были опытными людьми и надежно контролировали лошадей.

Как только лошади напились и их стреножили, Сантэн разулась, одетая вошла в пруд, нырнула, чтобы одежда и волосы впитали влагу, и наслаждалась прохладой мутной воды.

На противоположной стороне пруда Блэйн разделся по пояс и по колени вошел в воду; он стоял, поливая голову. Сантэн незаметно разглядывала его. Она впервые увидела его голую грудь: волосы там были густые, темные и курчавые, на них дрожали капли. Под правым соском чернела небольшая родинка, которая почему-то заинтересовала Сантэн; в остальном же тело у него было безупречное; кожа блестела, точно полированный мрамор, как у Микеланджеловской статуи Давида, а мышцы были плоские, но жесткие. Солнце выжгло под горлом коричневую букву V, руки загорели, но четкие границы указывали, где их прикрывали короткие рукава рубашки; выше этих границ кожа была цвета светлой слоновой кости, и Сантэн нашла это зрелище таким привлекательным, что с трудом оторвала взгляд.

Когда она направилась к нему, он поспешно надел рубашку и вода проступила на ней темными пятнами. Такая скромность заставила Сантэн улыбнуться.

– Деларей не нашел здесь запасных лошадей, – сказала она. Блэйн удивился.

– Вы уверены?

– Кви говорит, что здесь ждали двое людей и много лошадей, но они ушли. Давно. Он может считать только до десяти – столько пальцев на руке, но те люди ушли раньше. Да, я уверена, что Лотар Деларей не нашел здесь свежих лошадей.

Блэйн обеими руками пригладил темные волосы.

– Тогда, полагаю, что-то нарушило его планы. Он ни за что не стал бы так гнать лошадей, если бы не рассчитывал сменить их.

– Кви говорит, что дальше они пошли пешком. Они ведут оставшихся лошадей: те, очевидно, слишком слабы, чтобы нести человека.

Она замолчала, потому что на краю леса послышался резкий крик Кви; Сантэн и Блэйн торопливо пошли к нему.

– Они в отчаянии, – сказал Блэйн, глядя на груду оставленного под акацией снаряжения. – Седла и консервы, одеяла и посуда. – Он ногой разворошил груду. – Они бросили даже боеприпасы… и да, клянусь Господом, последние из этих проклятых лошадиных капканов. – Деревянный ящик с оставшимися несколькими фунтами опасных колючек лежал на боку. – Они все бросили и делают последнюю отчаянную попытку дойти до реки.

– Посмотрите сюда, Блэйн, – позвала Сантэн, и он подошел и осмотрел небольшую груду грязных повязок, лежавших на земле.

– Его состояние ухудшается, – сказала Сантэн, но в ее голосе не было злорадства, а в глазах торжества. – Думаю, он умирает, Блэйн.

Он почувствовал необъяснимую потребность утешить ее, успокоить.

– Если бы показать его врачу… – он замолчал: нелепое предположение. Они преследуют опасного преступника, который – Блэйн не сомневался – без колебаний застрелил бы его при первой же возможности.

– Сержант Хансмейер, – хрипло крикнул он. – Проследите, чтобы люди поели. Еще раз напоите лошадей. Выступаем через час.

Он повернулся к Сантэн и с облегчением увидел, что она собралась с духом.

– Часа мало – постараемся использовать каждую минуту.

Они сели в тени. Оба почти не ели: жара и усталость отбили у них аппетит. Блэйн достал сигару из кожаного портсигара, но потом передумал. Снова спрятал сигару и сунул портсигар в карман рубашки.

– Когда я впервые тебя увидел, то подумал: вот женщина, такая же блестящая, прочная и прекрасная, как ее алмазы, – сказал он.

– А сейчас? – спросила Сантэн.

– Я видел, как ты плакала над искалеченными лошадьми, и, мне кажется, ты глубоко сочувствуешь человеку, который так жестоко с тобой обошелся, – ответил он. – Когда мы выходили из Калкранда, я был влюблен в тебя. Вероятно, я влюбился в первый же час нашей встречи. Ничего не мог с собой поделать. Но теперь ты мне не только нравишься. Я уважаю тебя.

– Это другое, чем любовь?

– Совсем другое, чем влюбленность, – подтвердил Блэйн, и они некоторое время молчали. Потом она попыталась объяснить:

– Блэйн, я очень долго была одна, с маленьким ребенком, которого нужно было защищать, думать о его будущем. Когда я еще девочкой впервые оказалась в этих краях, я прошла в этой пустыне трудный и долгий путь ученичества. Я узнала, что могу рассчитывать только на себя, что выживу только благодаря собственным силам и решимости. С тех пор ничего не изменилось. У меня по-прежнему нет человека, на кого я могла бы опереться. Только сама. Разве не так, Блэйн?

– Я хотел бы, чтобы это было не так. – Он не пытался отвести взгляд и смотрел на Сантэн прямо и искренне. – Я хотел бы…

Он замолчал, и она закончила за него:

– Но у тебя Изабелла и девочки.

Он кивнул.

– Да, они не могут постоять за себя.

– А я могу – верно, Блэйн?

– Не будь жестокой. Я ни на что не напрашивался. И ничего не обещал тебе.

– Прости. – Сантэн сразу раскаялась. – Ты прав. Ты мне никогда ничего не обещал. – Она посмотрела на часы. – Наш короткий час истек. – Она встала одним гибким движением.

– Мне просто придется и дальше быть сильной и жесткой, – пояснила она. – Больше никогда не обвиняй меня в этом, Блэйн. Никогда.

* * *

Покидая слоновий источник, они вынуждены были оставить пять лошадей, и теперь Блэйн попеременно то ехал верхом, то шел пешком, стараясь поберечь оставшихся животных. Полчаса путники ехали верхом, потом спешивались и следующие полчаса шли пешком.

Жажда, усталость и жара не действовали только на бушменов, и они ворчали из-за того, что вынуждены еле-еле плестись.

– Единственное утешение в том, что у Деларея дела еще хуже, чем у нас. – По следу они видели, что беглецы, у которых осталась одна лошадь, шли еще медленнее. – Но до реки еще самое малое тридцать миль. – Блэйн взглянул на часы. – Боюсь, пора снова спешиться.

Сантэн негромко застонала, слезая с седла. У нее болело все тело, сухожилия ног превратились в железную проволоку.

Они пошли, и каждый шаг требовал сознательных усилий. Язык в пересохшем рту казался Сантэн толстым как бревно, слизистые оболочки горла и носа разбухли и так саднили, что трудно было дышать. Она старалась набрать слюны и удержать во рту, но слюна, вязкая и кислая, только усиливала жажду.

Сантэн забыла, что значит испытывать настоящую жажду, и мягкий плеск остатков воды в бутылках у седла лошади, которую она вела, превратился в пытку. Она не могла ни о чем думать – только о следующем глотке, и то и дело смотрела на часы, убеждая себя, что те остановились, что она забыла их завести, что с минуты на минуту Блэйн поднимет руку, остановит колонну и они смогут откупорить бутылки с водой.

Никому не хотелось разговаривать. Звучали только приказы, краткие и односложные, каждое слово требовало дополнительных усилий.

«Я первой не сдамся, – мрачно решила Сантэн и встревожилась оттого, что эта мысль вообще пришла ей в голову. – Никто не сдастся. Мы догоним их до реки, а река близко».

Она обнаружила, что сосредоточилась исключительно на земле под ногами, потеряв интерес к окружающему, поняла, что это опасный признак – первое маленькое поражение, – и заставила себя поднять голову. Блэйн шел перед ней. За несколько шагов она отстала, поэтому, выбиваясь из сил, потащила лошадь вперед и снова пошла с ним рядом. И сразу приободрилась, одержав еще одну победу над своей физической слабостью.

Блэйн улыбнулся ей, но Сантэн видела, что ему это тоже далось нелегко.

– Эти холмы не обозначены на карте, – сказал он.

Она не заметила их, но теперь подняла голову и увидела в миле впереди, над лесом, округлые гранитные вершины. Она никогда не заходила так далеко на север, для нее это была совершенно незнакомая земля.

– Не думаю, что эту местность кто-нибудь уже нанес на карту, – прошептала она, откашлялась и более внятно сказала: – Только река обозначена.

– Напьемся, когда дойдем до ближайшего холма, – пообещал Блэйн.

– Морковка для осла, – пробормотала Сантэн, и он улыбнулся.

– Думай о реке. Там огород, полный моркови.

Они снова замолчали; бушмены вели их прямо к холмам. У подножия гранитного конуса они нашли последнюю лошадь Деларея.

Лошадь лежала на боку, но подняла голову, когда они подошли. Кобыла Блэйна негромко заржала, и лежащее животное попыталось ответить, но ему не хватило сил. Лошадь опустила голову на землю, ее дыхание поднимало маленькие облачка пыли. Бушмены обошли умирающее животное и возбужденно заговорили друг с другом. Кви подбежал к серому боку холма и посмотрел наверх.

Все последовали его примеру и поглядели на крутой гранитный склон. Его высота составляла около двухсот или трехсот футов. Поверхность не была гладкой, как казалось издалека. Стали видны глубокие трещины, горизонтальные и вертикальные, тянувшиеся от подножия до вершины, гранит расщепился в виде «луковой шелухи» – этот эффект вызывается расширением на жаре и последующим сжатием. В результате образовались узкие ступени с острыми краями, по которым человек мог бы подняться на холм, хотя подъем был бы трудным и опасным.

На вершине несколько круглых камней размером с жилой дом образовали симметричную корону. Природная композиция казалась такой искусной, словно ее задумал человек и воплотили инженеры. Сантэн она напомнила дольмены, которые она видела во Франции, или храм майя в джунглях Южной Америки, который попадался ей на рисунках.

Блэйн оставил ее, подвел свою лошадь к гранитной стене, и взгляд Сантэн уловил что-то на вершине. Легкое движение под одним из камней. Она предостерегающе крикнула:

– Блэйн, осторожней! На вершине…

Он остановился, держа повод через плечо, и посмотрел наверх. Но прежде чем смог откликнуться на ее предупреждение, послышался такой звук, словно на каменный пол бросили мешок пшеницы. Сантэн узнала звук, с каким пуля на большой скорости вонзается в плоть, только когда лошадь Блэйна споткнулась, ее передние ноги подогнулись и она тяжело упала, потянув Блэйна за собой.

Сантэн ошеломленно стояла, пока не услышала на вершине характерный звук выстрела из «маузера» и не поняла, что пуля долетела раньше звука.

Солдаты вокруг кричали и тащили упирающихся лошадей, а Сантэн обернулась и вскочила в седло. Одной рукой держась за луку и не коснувшись стремян, она села и повернула голову лошади.

– Блэйн, я иду! – крикнула она. Полковник рядом со своей упавшей лошадью поднялся. Сантэн подъехала к нему. – Хватайся за стремя, – крикнула она, а с вершины «маузер» продолжал осыпать их пулями. Сантэн видела, как упала убитая лошадь Хансмейера и его вместе с седлом отбросило в сторону.

Блэйн побежал ей навстречу и схватился за стремя. Она развернула лошадь и послала в галоп, дергая за удила; она направлялась к роще деревьев мопани в двухстах ярдах за ними.

Блэйн висел на кожаном стремени; его ноги касались земли, и он делал огромные шаги, чтобы успевать за Сантэн.

– Ты в порядке? – крикнула она.

– Не останавливайся!

Его голос звучал сдавленно от усилий, и она оглянулась, посмотрев из-под руки. Вокруг продолжали щелкать пули. Один из солдат повернулся, чтобы помочь сержанту Хансмейеру, но пуля попала в голову его лошади, и та упала, сбросив солдата на землю.

– Они обстреливают лошадей! – крикнула Сантэн и поняла, что невредимой осталась только ее лошадь. Все остальные лежали, убитые точным попаданием в голову. Отличная снайперская работа, особенно если учесть, что люди на вершине стреляли вниз с расстояния в сто пятьдесят и больше шагов.

Впереди Сантэн увидела мелкое ущелье, которого не заметила раньше. На ближайшем краю лежала груда сухих ветвей мопани – естественная ограда, и она направилась к ней, заставив усталую лошадь прыжками спуститься по склону, потом немедленно спрыгнула сама и схватила лошадь за голову, чтобы контролировать ее.

Блэйн упал и скатился по склону, но сразу встал.

– Попал в засаду, как новичок! – рявкнул он, сердясь на себя. – Слишком устал, чтобы думать.

Он выхватил из чехла за седлом Сантэн ружье и быстро вскарабкался по откосу.

Перед ним до самого подножия утеса лежали мертвые лошади. Сержант Хансмейер и солдаты перебежками, укрываясь за препятствиями, мчались к ущелью. Трещал «маузер», пули поднимали столбики пыли у их ног; солдаты пригибались, когда пули пролетали у них над головой и по ушам ударяла волна воздуха.

Бушмены при первом же выстреле исчезли как по волшебству, точно маленькие коричневые гномы. Сантэн знала, что больше их не увидит. Они уже были на пути назад, к своему клану и впадине О’чи.

Блэйн передвинул прицел винтовки «ли-энфилд» на четыреста ярдов и нацелился на вершину холма, где голубой пороховой дымок выдавал положение стрелков. Прикрывая бегущих солдат, он стрелял, стремительно передергивая затвор, пули откалывали наверху осколки гранита. Блэйн сорвал с плеча патронташ, сунул медные патроны в открытый затвор и снова стал стрелять по снайперу на холме.

Один за другим Хансмейер и солдаты добегали до ущелья и спрыгивали вниз, потные, тяжело отдуваясь. С мрачным удовлетворением Блэйн отметил, что у всех солдат были с собой ружья, а на груди патронташи, по семьдесят пять патронов на человека.

– Они перебили лошадей выстрелами в голову, но не тронули ни одного человека, – сипло, с трудом проговорил Хансмейер.

– Рядом со мной не пролетела ни одна пуля, – выпалила Сантэн. Лотар, должно быть, очень старался не задеть ее. Она с ужасом поняла, что он легко мог пустить пулю ей в затылок, когда она бежала.

Блэйн перезарядил «ли-энфилд» и невесело улыбнулся.

– Парень не дурак. Он уже натворил достаточно, и не захотел добавлять убийство к длинному списку обвинений. – Он посмотрел на Хансмейера. – Сколько человек на вершине?

– Не знаю, – ответил Хансмейер. – Но больше одного. Стреляют слишком часто для одного человека, и я слышал одновременные выстрелы.

– Хорошо, давайте узнаем, сколько их.

Блэйн поманил к себе Сантэн и Хансмейера и объяснил, что делать.

Сантэн взяла бинокль и шла по ущелью, пока не оказалась в стороне, за густой травой, которая росла на краю ущелья. Трава прятала ее с головой; Сантэн встала на цыпочки, чтобы стала видна вершина, направила на нее бинокль и сказала:

– Готово!

Блэйн надел свой шлем на шомпол и поднял, а Хансмейер дважды выстрелил в воздух, чтобы привлечь внимание снайперов на вершине.

Почти мгновенно с вершины начали стрелять. Одновременно прогремело несколько выстрелов, над краем ущелья в нескольких дюймах от шлема поднялась пыль, пули рикошетом отлетели к деревьям мопани.

– Двое или трое, – сказал Хансмейер.

– Трое, – подтвердила Сантэн, пригнувшись и опуская бинокль. – Я видела три головы.

– Хорошо, – кивнул Блэйн. – Они все там. Теперь это только вопрос времени.

– Блэйн. – Сантэн расслабила петлю у седла, державшую бутылку с водой. – Вот все, что у нас есть.

Она встряхнула бутылку: та была наполнена меньше чем на четверть. Все посмотрели на нее, и Блэйн невольно облизал губы.

– Как только стемнеет, мы сможем вернуть остальные бутылки, – заверил он и резко добавил: – Сержант, возьмите с собой двух солдат и постарайтесь обойти холм с другой стороны. Надо убедиться, что никто не сможет уйти незаметно.

* * *

Лотар Деларей сидел, прислонясь спиной к огромному круглому гранитному валуну на вершине холма. Он сидел в тени, положив «маузер» на колени. Голова его была не покрыта, золотые локоны упали на лоб.

Он смотрел на юг, за равнину и рассеянные рощи мопани, в ту сторону, откуда придет безжалостная погоня. Подъем на вершину отнял у него все силы, и он еще не восстановил их.

– Оставь мне одну бутылку с водой, – приказал он, и Хендрик поставил бутылку рядом с ним.

– Я наполнил ее из этих. – Он показал на груду брошенных пустых бутылок. – У нас есть еще полная бутылка, до реки хватит.

– Хорошо. – Лотар кивнул и проверил остальное снаряжение, разложенное рядом с ним на гранитной плите.

Здесь были четыре ручные гранаты – старые, с длинной ручкой, так называемые «песты для картошки». Они почти двадцать лет пролежали в тайнике с конскими капканами и прочим, и на них не стоит рассчитывать.

Рядом с гранатами Клайн Бой положил свое ружье и патронташ с патронами для «маузера». Таким образом, у Лотара было два ружья и сто пятьдесят патронов – более чем достаточно, особенно если гранаты взорвутся. Если нет, неважно.

– Хорошо, – негромко сказал Лотар. – У меня есть все, что нужно. Ступайте.

Хендрик повернул свою похожую на пушечное ядро голову и посмотрел на юг. Они находились высоко над землей, и до горизонта было видно на двадцать и больше миль, но пока ни следа преследования.

Хендрик начал вставать и замер. Всмотрелся в сверкающую, знойную дымку.

– Пыль! – сказал он.

Пока до нее по-прежнему было пять миль – легкая кисея над деревом.

– Да, – согласился минуту спустя Лотар. – Возможно, зебра или смерч, но я не поставил бы на это свою долю добычи. Уходите.

Хендрик не бросился немедленно исполнять приказ. Он смотрел в топазово-желтые глаза белого.

Хендрик не бросился и не протестовал, когда Лотар объяснил, что нужно сделать. Это было правильно и логично. Они всегда оставляли своих раненых, часто с пистолетом в руке на случай невыносимой боли или гиен. И все же на этот раз Хендрик чувствовал, что должен сказать что-нибудь, но не находил слов, подходящих к необычности момента. Он знал, что оставляет часть своей жизни на этой выжженной солнцем скале.

– Я присмотрю за мальчиком, – просто сказал он, и Лотар кивнул.

– Я хочу поговорить с Мэнни. – Он облизнул сухие потрескавшиеся губы и вздрогнул от жара, вызванного ядом в крови. – Подожди его внизу. Это займет всего минуту.

– Пошли.

Хендрик мотнул головой, и Клайн Бой встал рядом с ним. Они быстро, как две охотящиеся пантеры, двинулись к обрыву, и Клайн Бой перебрался через край. Хендрик остановился и оглянулся. Поднял правую руку.

– Оставайся с миром, – просто сказал он.

– Иди с миром, старый друг, – ответил Лотар. Он никогда раньше не называл Хендрика другом, и тот вздрогнул, услышав это слово. Потом отвернулся, чтобы Лотар не видел его глаз, и мгновение спустя исчез. Несколько долгих секунд Лотар смотрел ему вслед, потом встряхнулся, отгоняя жалость к себе, болезненные ощущения и туман лихорадки, который грозил окончательно лишить его мужества.

– Манфред, – сказал он, и мальчик вздрогнул. Он сидел как смел близко к отцу, смотрел ему в лицо, ловил каждое слово, замечал каждый жест.

– Па, – прошептал он, – я не хочу уходить. Не хочу оставлять тебя. Не хочу быть без тебя.

Лотар нетерпеливо махнул рукой, его лицо приняло жесткое выражение: он старался скрыть мягкость.

– Ты сделаешь так, как я говорю.

– Па…

– Ты никогда не подводил меня, Мэнни. Я всегда гордился тобой. Не подведи и сейчас. Не дай им узнать, что мой сын трус.

– Я не трус!

– Тогда ты сделаешь, как я сказал, – резко бросил Лотар и, прежде чем Манфред смог возразить, добавил: – Принеси рюкзак.

Лотар поставил его между ногами и здоровой рукой расстегнул клапан. Достал один из пакетов и зубами разорвал плотную коричневую бумагу. Высыпал камни в небольшое углубление в граните рядом с собой. Потом выбрал десять самых крупных и белых камней.

– Сними пиджак, – приказал он и, когда Манфред протянул ему пиджак, проделал ножом небольшое отверстие в подкладке.

– Эти камни стоят много тысяч фунтов. Достаточно, чтобы тебе вырасти и получить образование, – сказал Лотар и по одному указательным пальцем затолкал камни под подкладку. – Остальные… Их слишком много, они тяжелые, и их трудно спрятать. Тебе опасно нести их с собой – это смертный приговор. – Он с усилием поднялся. – Идем!

Он провел Манфреда мимо груды больших камней, хватаясь за них, чтобы не упасть, а Манфред поддерживал его с другой стороны.

– Здесь!

Он опустился на колени, и Манфред присел рядом. Камень у их ног был, словно зубилом, рассечен трещиной. Вверху трещина была шириной всего в две ладони, но глубокая, дна ее они не видели, хотя сверху можно было вглядеться на глубину тридцать футов и больше. Чем глубже, тем уже становилась щель и в глубине терялась в тени.

Лотар поднял рюкзак над трещиной.

– Хорошо запомни это место, – прошептал он. – Оглядывайся назад, когда пойдешь на север, чтобы запомнить этот холм. Когда камни тебе понадобятся, они будут ждать.

Он разжал пальцы, и мешок упал в трещину. Они слышали, как он, падая, задевает за гранитные стены, потом наступила тишина: мешок застрял глубоко внизу в узкой щели.

Вглядываясь вниз, они смогли разглядеть только более светлое пятно и контрастную текстуру брезента на глубине тридцати футов. Но если не знать, что ищешь, то даже пристальный взгляд вниз не позволит ничего увидеть.

– Это твое наследство, Мэнни, – прошептал Лотар и отполз от трещины. – Ладно, Хендрик ждет тебя внизу. Тебе пора. Уходи быстрей.

Он хотел в последний раз обнять сына, поцеловать его глаза и губы, прижать к сердцу, но знал, что это помешает им обоим. Если они сейчас вцепятся друг в друга, то уже не смогут расстаться.

– Иди! – приказал Лотар. Манфред всхлипнул и бросился к отцу.

– Я хочу остаться с тобой, – плакал он.

Лотар схватил его за запястье и удержал на расстоянии вытянутой руки.

– Ты хочешь, чтобы я стыдился тебя? – прорычал он. – Чтобы запомнил тебя хнычущим, как девчонка?

– Па, не отсылай меня, пожалуйста! Позволь остаться с тобой!

Лотар откинулся, отпустил руку Манфреда и тотчас хлестнул его ладонью по лицу, потом повернул руку и ударил костяшками пальцев. Двойной удар бросил Манфреда на колени, на его бледных щеках вспыхнули красные пятна, и крошечные змейки яркой крови выползли из ноздрей на верхнюю губу. Мальчик пораженно и недоверчиво смотрел на отца.

– Убирайся! – прошипел Лотар, собрав все мужество и решимость, чтобы сделать голос презрительным, а лицо свирепым. – Не хочу, чтобы у меня на шее висела девчонка-плакса. Убирайся, не то я возьмусь за ремень!

Манфред встал и попятился, все еще с недоверчивым ужасом глядя на отца.

– Иди! Уходи! – Лицо Лотара не дрогнуло, голос, полный гнева и презрения, оставался безжалостным. – Убирайся отсюда!

Манфред повернулся и пошел к краю утеса. Там он снова повернулся и протянул руки:

– Па, пожалуйста, не…

– Уходи, черт тебя побери, уходи!

Мальчик перебрался через край, и его шаги постепенно затихли.

Только тогда Лотар позволил себе ссутулиться, всхлипнул и вдруг беззвучно заплакал, дрожа всем телом.

– Это лихорадка, – уверял он себя. – Я ослаб от лихорадки. – Но перед глазами у него по-прежнему стояло лицо сына, прекрасное, искаженное горем, и Лотар чувствовал, как в его груди что-то рвется, чувствовал невыносимую физическую боль. – Прости меня, сын, – шептал он сквозь слезы. – У меня не было другого способа спасти тебя. Умоляю, прости.

* * *

Должно быть, Лотар потерял сознание, потому что очнулся внезапно, как от толчка, и не сразу вспомнил, где он и как сюда попал. Его привело в себя исходившее от руки зловоние, тошнотворное, отвратительное. Он подполз к краю утеса, посмотрел на юг, впервые увидел преследователей и даже за милю с лишним узнал две маленькие призрачные фигуры, плясавшие перед колонной всадников.

– Бушмены, – прошептал Лотар. Теперь он понял, как им удалось добраться до него так быстро. – Она натравила на меня своих ручных бушменов.

Он понял, что у него не было ни единого шанса сбить их со следа; все время, которое ушло у него на то, чтобы запутать или скрыть свой след, потрачено зря. Даже в самой трудной местности бушмены шли по следу, не задерживаясь ни на мгновение.

Потом он посмотрел на преследователей и сосчитал, сколько против него человек.

– Семеро, – прошептал он и прищурился, пытаясь разглядеть среди них женскую фигуру, но они шли пешком, ведя лошадей, и заросли мопани мешали ему смотреть.

Он перенес все внимание с приближающейся погони на свои приготовления. Единственная его забота теперь – как можно дольше задержать преследователей и убедить их, что на вершине еще находится весь отряд. Каждый час, который он у них выиграет, увеличит шансы Хендрика и Мэнни на спасение.

Действовать одной рукой было неудобно, и работа шла медленно, но он сумел зажать ружье Клайн Боя в гранитной расселине, направив ствол вниз, на равнину. Намотал на курок петлю, снятую с бутылки для воды, и другой конец провел к своей позиции в тени, где его защищал выступ гранита.

Ему пришлось на минуту остановиться, чтобы отдохнуть, потому что ему начало отказывать зрение и мир вокруг заполнили темные пятна, а ноги были слишком слабы, чтобы удерживать его. Он посмотрел с обрыва: всадники теперь были гораздо ближе и выехали из леса мопани на открытую местность. Теперь он узнал Сантэн, маленькую, похожую в брюках для верховой езды на мальчика; смог даже разглядеть желтое пятно шарфа у нее на шее.

Несмотря на жар лихорадки и темноту в голове, несмотря на отчаянное положение, он опять испытал горько-сладкое восхищение ею.

– Клянусь Богом, она никогда не сдается, – прошептал он. – Готова идти за мной до самых границ ада.

Он подполз к груде пустых бутылок для воды, подтащил их к своему укрытию и сложил тремя отдельными кучами, потом и их обвязал кожаным ремнем, чтобы одновременно двинуть их одной рукой.

– Больше я ничего не могу, – прошептал он, – только стрелять.

Но голова у него кружилась, перед глазами плясали миражи. Мучила жажда, а тело было как печь.

Лотар вытащил из бутылки пробку и напился, старательно контролируя себя, подолгу держа воду во рту, прежде чем проглотить. И сразу почувствовал себя лучше, перед глазами прояснилось. Он закрыл бутылку и поставил рядом с собой возле запасных патронов. Потом свернул пиджак валиком, положил на край гранитного выступа, а на него пристроил ствол «маузера». Преследователи добрались до подножия холма и столпились вокруг оставленной лошади.

Лотар вытянул пальцы здоровой руки и поднес к глазам. Пальцы не дрожали, они были устойчивы, как скала, на которой он лежал, и Лотар прижал приклад «маузера» к подбородку.

– Лошади, – напомнил он себе. – Без лошадей они не смогут пойти за Мэнни.

Он глубоко вдохнул, задержал воздух и выстрелил в центр белого пятна на лбу гнедой кобылы Малкомса.

Эхо первого выстрела еще гуляло в окружающих холмах, а Лотар уже передернул затвор «маузера» и выстрелил снова, но на этот раз дернул за веревку, привязанную ко второму ружью, и звуки выстрелов наложились один на другой. Даже опытного солдата двойной звук убедил бы, что на вершине не один человек.

Странно, но в этот отчаянный миг лихорадка отступила. Лотар снова видел все ясно и отчетливо, прицел маузера четко выделялся на фоне каждой цели, рука не дрожала, когда он брал на прицел лошадей, одну за другой, и все они после первого же выстрела падали на землю. Наконец все лошади оказались на земле, за исключением той, что под Сантэн.

Он поймал Сантэн на мушку. Сантэн скакала обратно к мопани, прижимаясь к шее лошади, работая локтями, на ее стремени повис человек, и Лотар невольно убрал палец с курка: он не мог стрелять в того, кто располагался так близко к ней.

Напротив, он отвел ствол. Четверо спешенных всадников бежали к мопани. До вершины долетали их панические крики. Легкая цель; Лотар мог сбить любого из них первым же выстрелом, но он превратил стрельбу в игру: стал проверять, как близко к человеку сможет положить пулю, не задев его. Бегущие увертывались и ныряли, а вокруг них свистели пули. Это было комично, весело. Лотар смеялся, щелкая затвором, но неожиданно услышал собственный истерический смех и оборвал его.

«Я теряю рассудок, – подумал он. – Нужно продержаться».

Последний бегущий исчез в лесу, и Лотар обнаружил, что дрожит и потеет.

– Надо приготовиться, – убеждал он себя. – Надо сообразить. Я не могу сейчас остановиться. Не могу все бросить.

Он подполз ко второму ружью и перезарядил его, потом вернулся на свою позицию в тени камней на вершине.

– Теперь они попробуют заметить меня, – предположил он. – Откроют огонь и будут смотреть…

Какой соблазн – ему предлагали шлем, выставленный над краем ущелья! Лотар улыбнулся. Трюк старый: даже красношеие новички в бурскую войну научились не клевать на это. И его почти оскорбило то, что его пытаются поймать на такую уловку.

– Ну хорошо, – согласился он. – Посмотрим, кто кого перехитрит!

Лотар выстрелил одновременно из обоих ружей, а мгновение спустя дернул за веревку, привязанную к грудам пустых бутылок: на таком расстоянии движение прикрытых войлоком бутылок на фоне неба покажется перемещением голов скрывающихся стрелков.

– Теперь они пошлют людей обойти холм, – предположил Лотар и, держа «маузер» наготове, следил за движениями среди деревьев с обеих сторон холма, часто мигая, чтобы лучше видеть.

– Через пять часов стемнеет, – сказал он себе. – Завтра на рассвете Хендрик и Мэнни будут у реки. Я должен продержаться до тех пор.

Он заметил движение на правом фланге: люди приседали и перемещались короткими перебежками, обходя холм; Лотар прицелился в стволы над их головами. Защелкали выстрелы. Кора отлетала от деревьев, оставляя на стволах влажные белые раны.

– Не поднимайте головы, минхееры!

Лотар снова смеялся – истерическим, безумным смехом. Он заставил себя замолчать, и перед ним сразу появилось лицо Мэнни, прекрасные топазовые глаза, налитые слезами, и яркая полоска крови на верхней губе.

– Мой сын, – пожаловался Лотар. – О боже, как я буду жить без тебя!

Даже сейчас он отвергал мысль о смерти, но чернота заполнила голову, и Лотар уронил ее на руку в грязных, выпачканных гноем повязках. Зловоние собственной разлагающейся плоти стало частью бредовых кошмаров, которые и в беспамятстве продолжали преследовать его.

Постепенно он пришел в себя и увидел, что солнечный свет смягчился и страшная жара миновала. Вершину овевал легкий ветерок, и Лотар с благодарностью втягивал прохладный воздух в легкие. Потом ему захотелось пить, и он дрожащей рукой потянулся к бутылке с водой. Потребовалось огромное усилие, чтобы извлечь пробку и поднести бутылку к губам. Лотар сделал глоток, и бутылка выскользнула у него из рук, драгоценная жидкость смочила рубашку и полилась на гранит, почти мгновенно испаряясь. Он потерял больше пинты, прежде чем сумел схватить бутылку, и ему захотелось плакать. Он старательно заткнул бутылку, поднял голову и прислушался.

На холм поднимались люди. Лотар услышал скрежет железных подковок о гранит и потянулся за гранатой с длинной ручкой. Взвалив «маузер» на плечо, он отполз от края и, держась за камень, встал. Стоять без посторонней помощи он не мог, пришлось прислониться к камню. Он осторожно двинулся вперед, держа гранату наготове.

Вершина была свободна: они еще поднимались по склону утеса. Он затаил дыхание и прислушался всем своим существом. И снова услышал, на этот раз ближе, скрежет подковок, шорох ткани о гранит, резкий невольный выдох, звуки усилий, когда сразу под вершиной кто-то потерял, а потом снова нашел опору для ноги.

– Они заходят сзади, – сказал он себе, словно объясняя отсталому ребенку. Каждая мысль требовала усилий. – Взрыв гранаты с задержкой в семь секунд. – Он смотрел на неуклюжее оружие, которое держал за длинную деревянную ручку. – Слишком долго. Они совсем рядом.

Он поднял гранату и постарался сорвать чеку. Она заржавела и застряла. Лотар напрягся, потянул сильнее, и чека подалась. Он услышал щелчок взрывателя и начал отсчет.

– Тысяча один, тысяча два…

На пятой секунде он остановился и перекатил гранату через край. Совсем близко кто-то невидимый закричал:

– Боже! Граната!

Лотар лихорадочно рассмеялся.

– Жрите, английские шакалы!

Он слышал, как они скользят вниз, пытаясь уйти от гранаты, и напрягся в ожидании взрыва, но услышал только звон и грохот, с какими граната отскакивала от камня, катясь вниз.

– Осечка! – Он перестал смеяться. – Дьявольщина!

Затем неожиданно, с опозданием граната взорвалась далеко внизу у подножия утеса. За грохотом взрыва послышался вой и звон осколков; кто-то закричал.

Лотар опустился на колени и пополз к краю. Заглянул вниз. Три человека в мундирах цвета хаки скользили по утесу вниз. Он положил «маузер» на край и начал быстро стрелять. Пули чиркали совсем рядом с перепуганными солдатами. Англичане преодолели последние несколько метров и бросились к деревьям. Один был ранен осколком; товарищи тащили его, поддерживая с обеих сторон.

Обессилевший Лотар пролежал почти час, прежде чем смог вернуться к южному краю вершины. Он посмотрел вниз, на мертвых лошадей, лежавших на солнце. Их животы уже раздулись, но бутылки с водой по-прежнему были прикреплены к седлам.

– Вода – это магнит, – прошептал он. – Теперь их по-настоящему мучает жажда. Дальше они пойдут за водой.

Вначале он решил, что темно только в его сознании, но, повернув голову и посмотрев на запад, увидел последние оранжевые вспышки уходящего солнца. У него на глазах они исчезли, и стремительно наступила африканская ночь.

Он лежал, стараясь услышать, когда они попытаются добраться до воды, и, как очень часто бывало раньше, дивился загадочным звукам африканской ночи: мягкому приглушенному хору насекомых и птиц, писку охотящихся летучих мышей, скользивших вокруг вершины, жалобному вою шакалов и изредка – необычному хрюканью ночногомедоеда далеко на равнине. Лотар пытался не отвлекаться на это и прислушиваться только к звукам, производимым в темноте людьми внизу под холмом.

Его насторожило звяканье стремени о камень, и он, размахнувшись, бросил далеко в пропасть гранату. Взрыв ударил ему в лицо волной воздуха, и при внезапной вспышке он разглядел внизу, возле мертвой лошади, темные фигуры. Он видел всего две и, не уверенный, что нет других, бросил вторую гранату.

При короткой вспышке оранжевого света он увидел, как они бегут к деревьям; бежали они легко, их не отягощали бутылки с водой.

– Потейте, потейте, – насмехался он над врагом, но у него осталась всего одна граната. Он прижимал ее к груди как редкое сокровище. – Я должен быть готов, когда они придут. Нельзя, чтобы они взяли воду.

Лотар говорил вслух и понимал, что бредит. Начиная терять сознание, он всякий раз поднимал голову и смотрел на звезды.

– Я должен продержаться, – серьезно внушал он себе. – Если бы только я смог задержать их до завтрашнего полудня. – Он пытался рассчитать время и расстояние, но для него это было уже слишком. – Должно быть, с ухода Хендрика и Мэнни прошло восемь часов. Они будут идти всю ночь. Они не знают, сколько я продержусь. Могут подойти к реке еще до рассвета. Если бы удалось задержать этих еще на восемь часов, мои ушли бы…

Но усталость и лихорадка одолели его, и он положил лоб на локоть.

– Лотар!

Это был плод его воображения, он знал это… но голос послышался снова:

– Лотар!

Он поднял голову и вздрогнул от ночного холода и от воспоминаний, вызванных ее голосом.

Он открыл рот и закрыл его: не стану отвечать, ничего не выдам. Но жадно вслушивался в голос Сантэн Кортни.

– Лотар, у нас раненый.

Он решил, что она на краю леса. И живо представил ее себе, решительную и смелую, с вздернутым маленьким, твердым подбородком и темными глазами.

– Почему я все еще тебя люблю? – прошептал он.

– Нам нужна для него вода.

Странно, как отчетливо слышался ее голос. Лотар различил французский акцент, и это почему-то тронуло его. На глаза навернулись слезы.

– Лотар! Я иду за водой.

Голос ее звучал ближе, яснее, она вышла из-под деревьев.

– Я одна, Лотар.

Должно быть, она на середине открытой полосы.

– Назад! – Он хотел закричать, но раздался только шепот. – Предупреждаю тебя. Мне придется. – Он ощупью поискал гранату. – Я не могу позволить тебе взять воду – ради Мэнни. Мне придется это сделать.

Он продел палец в чеку.

– Я дошла до первой лошади, – крикнула Сантэн. – Беру бутылку. Всего одну бутылку, Лотар.

Она в его власти. Стоит у подножия холма. Не понадобится кидать далеко. Нужно только перекатить гранату через край, и она заскользит, как сани, по склону и упадет у ее ног.

Он представил себе вспышку взрыва, представил, как плоть, которая принимала его и выносила его сына, рвут острые, как бритва, осколки. Он подумал, как ненавидит ее, – и понял, что так же сильно любит. Его ослепили слезы.

– Я возвращаюсь, Лотар. Я взяла одну бутылку, – крикнула она, и Лотар услышал в ее голосе благодарность и признание существующей меж ними связи, которую не могли разорвать никакие поступки и никакое время. Сантэн снова заговорила, на этот раз тихо, так что до него донесся только шепот:

– Да простит тебя Господь, Лотар Деларей.

И все.

Эти тихие слова ранили его глубже, чем все, что он от нее слышал. В них была окончательность, которую он нашел невыносимой. Лотар опустил голову на руку, чтобы заглушить крик отчаяния, и в глаза ему плеснула тьма, словно взмахнул крыльями черный стервятник. Он почувствовал, что падает, падает, падает.

* * *

– Этот мертв, – негромко сказал Блэйн Малкомс, стоя над раскинувшимся телом. В темноте они поднялись на утес сразу с двух сторон, потом на рассвете стремительно бросились на вершину и обнаружили, что ее никто не обороняет. – А где остальные?

Из тени валунов подошел сержант Хансмейер.

– На холме никого, сэр. Должно быть, ушли.

– Блэйн! – тревожно крикнула Сантэн. – Где ты? Что случилось?

Он настоял на том, чтобы она оставалась у подножия холма, пока они не захватят вершину. Он еще не давал ей сигнала подняться, но она появилась всего через минуту после их нападения.

– Здесь, – крикнул он. И когда Сантэн побежала к нему, строго добавил: – Вы не подчинились приказу, мадам!

Она не обратила внимания на этот упрек.

– Где они? – И замолчала, увидев тело. – О боже, это Лотар…

Она подошла и наклонилась к нему.

– Значит, это Деларей. Что ж, боюсь, он мертв, – сказал Блэйн.

– А где остальные?

Сантэн с тревогой ждала ответа: она одновременно боялась и хотела увидеть сына Лотара. Даже наедине с собой она избегала называть этого мальчика по имени.

– Их здесь нет, – покачал головой Блэйн. – Сумели улизнуть. Деларей обманул нас и надолго задержал. Они ушли. Сейчас, наверно, уже за рекой.

«Манфред. – Сантэн капитулировала и назвала сына по имени. – Манфред, мой сын».

Разочарование и чувство утраты было так сильно, что она сама поразилась. Ей хотелось, чтобы мальчик был здесь. Хотелось наконец увидеть его. Она взглянула на отца мальчика, и ее охватили другие чувства, давно погребенные и подавленные.

Лотар лежал, уткнувшись в сгиб локтя. Вторая рука, в повязках из грязного одеяла, была откинута. Сантэн коснулась его шеи под ухом, потрогала сонную артерию и сразу ощутила, какая горячая у него кожа.

– Он жив.

– Ты уверена?

Блэйн присел рядом с ней. Вдвоем они перевернули Лотара на спину и увидели лежащую под ним гранату.

– Ты права, – негромко сказал Малкомс. – У него была еще одна граната. Он мог убить тебя прошлой ночью.

Сантэн вздрогнула, глядя в лицо Лотару. Он утратил свою золотистую красоту и больше не казался храбрым. Лихорадка сожгла его, черты заострились, как у трупа, он съежился и посерел.

– Он сильно обезвожен, – сказала она. – Осталась в бутылке вода?

Пока Блэйн лил воду Лотару в рот, Сантэн размотала повязку на его руке.

– Заражение крови. – Она узнала яркие линии под кожей и зловоние гниющей плоти. – Руку он потеряет.

Сантэн говорила спокойно, деловито, но ущерб, который причинила она сама, привел ее в ужас. Казалось невозможным, что это результат единственного укуса. Зубы всегда были в числе ее достоинств, и она заботилась о них, держала чистыми и белыми. Рука же выглядела так, словно ее грызли трупоеды – гиена или леопард.

– На реке у Кангара есть португальская католическая миссия, – сказал Блэйн. – Ему повезет, если мы довезем его туда живым. А если учесть, что осталась всего одна лошадь, то нам самим повезет, если мы доберемся до реки. – Он встал. – Сержант, пошлите человека за медицинской сумкой, потом со всеми остальными обыщите каждый дюйм вершины. Исчезли алмазы на миллион фунтов.

Хансмейер отдал честь и отошел, раздавая приказы солдатам.

Блэйн снова опустился рядом с Сантэн.

– Пока ждем аптечку, стоит обыскать его одежду и снаряжение: вдруг часть украденных алмазов он оставил при себе.

– Маловероятно, – с горечью ответила Сантэн. – Алмазы почти несомненно у его сына и того большого черного негодяя-овамбо. А без наших следопытов-бушменов…

Она пожала плечами.

Блэйн расстелил на камне грязную, в пятнах рубашку Лотара и принялся прощупывать каждый шов, а Сантэн промыла искалеченную руку и перевязала ее чистыми бинтами из аптечки.

– Ничего, сэр, – доложил Хансмейер. – Мы просмотрели каждый дюйм камня, каждое углубление и трещину.

– Хорошо, сержант. Теперь нужно спустить этого негодяя с холма так, чтобы он не упал и не сломал себе шею.

– Ну, не то чтобы он этого не заслуживал.

Блэйн улыбнулся.

– Он этого заслуживает. Но мы ведь не хотим лишить палача его пяти гиней, верно, сержант?

Через час они были готовы выступить. Лотара Деларея привязали к волокуше из веток мопани, которую потащила единственная оставшаяся лошадь, а раненый солдат – осколки все еще оставались у него в спине и плече – ехал в седле Сантэн.

Когда колонна снова двинулась на север к реке, Сантэн остановилась у подножия холма, и Блэйн задержался вместе с ней.

Он взял ее за руку, и она вздохнула и легко прислонилась к его плечу.

– О Блэйн, для меня столь многое закончилось в этой забытой Богом глуши, на этом пропеченном солнцем камне.

– Пожалуй, я понимаю, как много значит для тебя потеря этих алмазов.

– Нет, Блэйн. Я теперь считаю совсем иначе. Я даже сама еще не поняла этого. Все изменилось – даже моя ненависть к Лотару…

– Есть еще вероятность, что мы отыщем алмазы.

– Нет, Блэйн. Мы оба знаем, что такой вероятности нет. Алмазы исчезли.

Он перестал отрицать это и не предлагал неискренние утешения.

– Я потеряла все, все, для чего работала – ради себя и сына. Все пропало.

– Я не сознавал… – Полковник смолк и посмотрел на нее с жалостью и глубокой озабоченностью. – Я знал, что это тяжелый удар, но все пропало? Неужели так плохо?

– Да, Блэйн, – просто ответила она. – Все. Не сразу, конечно, но все здание начнет рушиться, а я буду пытаться удержать его. Занимать, и просить, и умолять об отсрочке, но почва ушла у меня из-под ног. Миллион фунтов, Блэйн, – это огромные деньги. Я продержусь еще несколько месяцев, может, год, но все будет рушиться быстрей и быстрей, как карточный домик, и в конце концов рухнет на меня.

– Сантэн, я не беден, – начал он. – Я могу помочь тебе…

Она приложила палец к его губам.

– Я кое о чем попрошу тебя, – прошептала она. – Не о деньнах – но в предстоящие дни мне понадобится утешение. Нечасто, только когда будет особенно плохо.

– Я буду с тобой, когда понадоблюсь тебе, Сантэн. Обещаю. Только позови.

– О Блэйн! – Она повернулась к нему. – Если бы только…

– Да, Сантэн, если бы только.

Он обнял ее. Не было ни вины, ни страха, даже ужасная угроза потерять все и разориться, нависшая над ней, казалось, отступила, когда она очутилась в его объятиях.

– Я не возражала бы против того, чтобы снова стать бедной, если бы только ты всегда был со мной, – прошептала она, и Блэйн ничего не смог ответить. В отчаянии он опустил голову и закрыл ей рот поцелуем.

* * *

Португальский священник-врач в Кангарской миссии ампутировал Лотару руку на два дюйма ниже локтя. Он оперировал при ярком белом свете лампы «петромакс», а Сантэн стояла рядом с ним, потея под хирургической маской, отвечала на требования врача, который говорил по-французски, и замирала от ужаса, слыша скрип пилы о кость и чувствуя удушливый запах хлороформа и гниющей плоти, заполнявший тростниковую хижину, которая служила операционной. Когда все закончилось, она ушла к вырытой в земле выгребной яме, и ее вырвало от отвращения и жалости. Оставшись одна в хижине, которую в миссии отвели только ей, Сантэн лежала под пологом от москитов и все еще чувствовала в горле отвратительный запах. Зловоние гангрены, казалось, въелось в ее кожу и застряло в волосах. Она молилась, чтобы никогда больше не слышать его, не видеть, как мужчина, которого она когда-то любила, превращается в калеку.

Молитва не подействовала, потому что на следующий день врач с сожалением сказал:

– Dеsolе, mais j'ai manquе l'infection. Il faut couper encore une fois. – Простите, но я не заметил инфекцию. Необходимо снова резать.

Во второй раз – быть может потому, что она знала, чего ожидать, – было еще хуже. Ей пришлось впиваться ногтями в ладони, чтобы не потерять сознание, когда врач начал пилить плечевую кость Лотара ниже плечевого сустава. Три дня после этого Лотар лежал в беспамятстве и, казалось, уже пересек границу между жизнью и смертью.

– Не могу ничего сказать, – отвечал священник на ее вопросы о состоянии больного. – Теперь все в руках Господа.

На третий день вечером, когда Сантэн вошла в хижину больного, сапфирово-желтые глаза в глубоко провалившихся глазницах повернулись к ней, и она на мгновение увидела, что Лотар ее узнал; затем он снова закрыл глаза.

Однако прошло еще два дня, прежде чем священник разрешил Блэйну войти в хижину Лотара. Блэйн предупредил Лотара о его правах и официально поместил под арест.

– Мой сержант будет отвечать за вас, пока отец Павел не сочтет, что вы готовы к перевозке. Тогда вы будете перевезены по реке под строгим караулом на пограничный пост в Рунту, а оттуда по дороге в Виндхук, где предстанете перед судом.

Лотар лежал бледный. Он исхудал и походил на скелет. Обрубок руки, обмотанный желтыми от йода бинтами, походил на крыло пингвина. Лотар без всякого выражения смотрел на Блэйна.

– Деларей, вряд ли стоит говорить, что вам повезет, если вы избежите виселицы. Но у вас есть шанс смягчить наказание, если расскажете, куда спрятали алмазы или что вы с ними сделали.

Он ждал почти минуту, и ему трудно было сохранять спокойствие под взглядом желтых глаз Лотара.

– Вы понимаете, что я говорю, Деларей? – нарушил он молчание. Лотар отвернулся и стал смотреть в окно без стекол, выходившее на речной берег.

– Я думаю, вы знаете, что я администратор территории. В моей власти пересмотреть ваш приговор; мои рекомендации относительно смягчения наказания почти несомненно будут приняты во внимание министром юстиции. Не глупите. Отдайте алмазы. Там, куда вы отправитесь, они вам ни к чему. А я в обмен гарантирую вам жизнь.

Лотар закрыл глаза.

– Хорошо, Деларей. Мы поняли друг друга. Не ждите от меня милосердия. – Он позвал в хижину сержанта Хансмейера. – Сержант, у заключенного нет привилегий, никаких. Он должен находиться под охраной день и ночь, двадцать четыре часа в сутки, пока вы не передадите его соответствующим представителям власти в Виндхуке. Вы лично отвечаете за него передо мной. Понятно?

– Да, сэр.

Хансмейер вытянулся по стойке смирно.

– Присматривайте за ним, Хансмейер. Он мне нужен. Очень нужен.

Блэйн выскочил из хижины и пошел туда, где на берегу реки сидела под навесом Сантэн. Он сел рядом с ней и закурил сигару. Вдохнул дым, задержал его и гневно выпустил.

– Этот человек непреклонен, – сказал он. – Я предложил ему личную гарантию смягчения наказания в обмен на ваши алмазы. Он не снизошел до ответа. У меня нет полномочий предложить ему свободу, но поверьте, если бы они были, я бы не колебался. А сейчас я больше ничего не могу сделать. – Он снова затянулся и посмотрел на широкую зеленую реку. – Клянусь, он заплатит за то, что сделал с тобой, заплатит сполна.

– Блэйн. – Сантэн легко положила руку на его мускулистое загорелое предплечье. – Злоба – слишком мелкое чувство для человека твоего положения.

Он искоса посмотрел на нее и, несмотря на озлобление, улыбнулся.

– Не наделяйте меня излишним благородством, мадам. Я способен на многое, но я не святой.

Улыбаясь так, он казался мальчишкой, зеленые глаза озорно косили, уши забавно торчали.

– О да, сэр, забавно будет проверить границы вашего благородства и святости – однажды.

Он радостно усмехнулся.

– Какое бесстыдное, но интересное предложение! – И тут же снова посерьезнел. – Сантэн, ты знаешь, что мне не следовало участвовать в этой экспедиции. В данный момент я пренебрегаю своими обязанностями и, несомненно, навлеку на себя справедливый гнев начальства в Претории. Я должен как можно быстрей вернуться к делам. Я договорился с отцом Павлом насчет каноэ. Гребцы доставят нас к пограничной станции в Рунту. Надеюсь, мы сможем затребовать оттуда полицейский грузовик. Хансмейер и его солдаты останутся охранять Деларея и привезут его, как только он будет в состоянии выдержать переезд.

Сантэн кивнула.

– Да, мне тоже пора вернуться и начать собирать обломки и заклеивать щели.

– Мы можем отправиться завтра на рассвете.

– Блэйн, я хотела бы до отъезда поговорить с Лотаром… с Делареем. – Полковник заколебался, она умоляюще продолжила: – Всего несколько минут наедине с ним, пожалуйста, Блэйн. Для меня это очень важно.

* * *

Сантэн остановилась на пороге хижины, дожидаясь, когда глаза привыкнут к полутьме.

Лотар сидел, голый по пояс, его ноги прикрывало дешевое одеяло. Тело у Лотара было худое и бледное; инфекция сожрала плоть, и под кожей торчали кости и ребра.

– Сержант Хансмейер, пожалуйста, оставьте нас на минуту одних, – попросила Сантэн и отступила от двери.

Проходя мимо нее, Хансмейер негромко сказал:

– Я вас услышу, миссис Кортни.

В наступившей тишине Сантэн и Лотар смотрели друг на друга. Сдалась и первой заговорила она:

– Если ты хотел уничтожить меня, тебе это удалось.

Лотар пошевелил обрубком руки – жест вышел одновременно жалобный и непристойный.

– Кто кого уничтожил, Сантэн? – спросил он, и она опустила глаза.

– Почему бы тебе не отдать хотя бы часть того, что ты у меня украл? – спросила она. – Ради нашего общего прошлого.

Он ничего не ответил, только поднял руку и коснулся старого шрама на груди. Сантэн поморщилась: этот шрам оставил ее выстрел; в миг крайнего разочарования и отвращения она стреляла в Лотара.

– Алмазы у мальчишки, верно? – спросила она. – Твоего… – она собиралась сказать «ублюдка», но передумала: – Твоего сына?

Лотар продолжал молчать, и она, повинуясь порыву, добавила:

– У Манфреда, нашего сына.

– Не думал, что услышу от тебя это. – Он не сумел скрыть удовольствие в голосе. – Будет ли он помнить, что он наш сын, зачатый в любви, если ты и его попытаешься уничтожить?

– Почему ты ждешь от меня чего-то подобного?

– Я знаю тебя, Сантэн, – сказал он.

– Нет! – Она яростно покачала головой. – Ты меня не знаешь!

– Если он встанет у тебя на пути, ты его уничтожишь, – равнодушно сказал Лотар.

– Неужели ты в это веришь? – Она смотрела на него. – Неужели считаешь меня такой безжалостной, такой мстительной, что я не пощажу и нашего сына?

– Ты никогда не признавала его своим сыном.

– Теперь признаю. Ты сам слышал это несколько раз за последние минуты.

– И ты обещаешь не причинять ему вреда?

– Я ничего не обещаю тебе, Лотар Деларей. Я просто говорю. Я не причиню вреда Манфреду.

– И, естественно, ты чего-то ожидаешь от меня взамен? – спросил он, наклонившись вперед. Он тяжело дышал и сильно вспотел, борясь с физической слабостью. В тесной хижине остро пахло его потом.

– А ты дашь мне что-нибудь взамен? – тихо спросила она.

– Нет, – ответил он. – Ничего!

И, усталый, но дерзкий, лег головой на валик.

– Я ничего не обещаю, – тихо сказала она. – Но повторяю: Манфреду, нашему сыну, с моей стороны ничего не угрожает. Я никогда ничего не сделаю, чтобы сознательно причинить ему вред. Но тебе такого заверения я не даю.

Она повернулась и сказала:

– Спасибо, сержант, мы покончили с нашим делом.

И наклонилась, собираясь выйти.

– Сантэн, – слабо позвал Лотар. Ему хотелось сказать: «Твои алмазы в трещине на вершине холма». Но когда она обернулась к нему, он проглотил эти слова и сказал только: – Прощай, Сантэн. Мы действительно покончили со всем.

* * *

Окаванго – одна из красивейших рек Африки. Она начинается на высокогорьях Ангольского плато на высоте более 4000 футов и течет на юг и на восток широким, глубоким зеленым потоком, который, кажется, должен достичь океана, такой он быстрый и целеустремленный. Однако эта река не имеет устья. Вначале она пропадает в болотах, которые ошибочно тоже именуются Окаванго; это обширный район прозрачных лагун и зарослей папируса, усеянный островками с грациозными костяными пальмами и большими, высокими дикими смоковницами. Дальше река возникает вновь, но сужается и слабеет, входя в пустыню Калахари, и там исчезает под вечными песками.

Та часть реки Окаванго выше болот, по которой плыли Сантэн и Блэйн, была самой широкой и красивой. Плыли они в туземном мукоро – долбленом каноэ, изготовленном из цельного ствола более двадцати футов в длину, закругленном по концам, но абсолютно прямом.

– «Совенок и Кошечка по волнам / В новой лодочке вдаль плывут»[121], – процитировал Блэйн, и Сантэн рассмеялась, чуть опасливо, но потом увидела, с каким мастерством гребцы управляют примитивным судном.

Эти два дружелюбных, угольно-черных гиганта из речного племени умели держать равновесие не хуже гимнастов, а жизнь, протекающая в занятиях греблей и отталкивании длинными шестами, закалила их тела и придала им античные пропорции. Стоя на корме и носу, эти люди пели мелодичные рабочие песни и вели свое узкое неустойчивое суденышко с небрежной, почти безумной легкостью.

Блэйн и Сантэн сидели посередине лодки на кожаных подушках, набитых пушистыми головками папируса. Узкий бимс – ширина лодки – позволял им сидеть только друг за дружкой. Блэйн сидел впереди, положив на колени ружье «ли-энфилд», готовый отпугивать многочисленных гиппопотамов, населявших реку.

– Это самые опасные животные Африки, – сказал он Сантэн.

– А как же львы, и слоны, и ядовитые змеи? – усомнилась она.

– Старый гиппо забирает двух человек на каждого убитого другими видами.

Сантэн впервые оказалась в этих местах. Создание пустыни, она не была знакома с рекой или болотами, не знала об изобилии жизни в них. С другой стороны, Блэйн знал реку хорошо. Его первое назначение, когда он в 1915 году служил в экспедиционной армии генерала Сматса, было сюда, впоследствии же он не раз охотился здесь и изучал дикую природу. Казалось, он узнавал любое животное, любую птицу и растение, и сотнями историй, подлинных и выдуманных, развлекал Сантэн.

Характер реки постоянно менялся; местами она сужалась и стремительно неслась сквозь узкие ущелья в скалах, и длинное каноэ пролетало через такие места, как копье. Гребцы проводили лодки мимо рассекавших течение острых клыков-скал, точными движениями весел одолевали пенистые водовороты за такими клыками и устремлялись на новую стремнину, где вода, превращенная в стоячие волны под действием скорости и инерции, походила на зеленое венецианское стекло. Сантэн, задыхаясь, вскрикивала – отчасти в ужасе, отчасти от возбуждения, как ребенок на американских горках. Затем они снова оказывались на широких мелких участках, и в воде появлялось множество островов и песчаных отмелей, а по берегам – обширные заливные равнины, на которых паслись стада диких буйволов, массивных, ленивых на вид животных, черных, как сажа, покрытых засохшей грязью, их большие шишковатые рога над трубками ушей траурно провисали; буйволы стояли по брюхо в траве и, с комичным любопытством поднимая черные морды, с которых капало, смотрели на проплывающую лодку.

– О Блэйн! А это кто? Я таких никогда не видела!

– Личи, водяные козлы. Это крайняя южная точка, где их можно увидеть.

Эти сильные водные антилопы с жесткой рыжей шерстью держались огромными стадами; самцы ростом по грудь человеку несли на головах длинные, изящно изогнутые рога. Безрогие самки были пушистыми, как детские игрушки. Стада были такие огромные, что когда, встревоженные присутствием людей, взбивали воду, убегая, грохот стоял такой, как будто неподалеку проходил паровоз.

Почти на всех высоких деревьях вдоль берегов реки сидели парами орлы-рыболовы, их белые головы блестели на солнце. Запрокидывая их, раздувая горло, они издавали необычные лающие крики, когда мимо проходила мукоро.

На белых песчаных берегах виднелись ящероподобные крокодилы, отвратительные и злобные; они вставали на короткие кривые лапы, быстро ползли к воде и исчезали под поверхностью, так что из воды торчали только глаза.

Внимание Сантэн привлекли круглые камни на отмелях, темно-серые с розовыми краями, но она не поняла, что это. Блэйн сказал:

– Следи за ними!

Когда лодка проплывала мимо такого камня, огромный валун шевельнулся, поднялась голова размером с пивную бочку, раскрылась красная пасть, усеянная могучими клыками из желтой кости; раздался рев, похожий на сардонический смех безумного бога.

Блэйн слегка переместил ружье.

– Пусть его веселое «ха-ха-ха» не обманывает тебя: на самом деле ему не весело, – сказал он, щелкая затвором и досылая патрон в казенник.

И сразу самец гиппопотама бросился к ним по отмели гигантскими шагами, взбивая воду в белую пену, продолжая хрипло, угрожающе хохотать; его пасть была разинута, кривые длинные зубы с острыми краями с одинаковой легкостью могли скосить толстые стебли папируса, или разбить хрупкое каноэ, или перегрызть пополам пловца.

Мощными ударами весел гребцы стремительно продвигали мукоро, но гиппопотам быстро догонял, и Блэйн встал, легко удерживая равновесие в плывущем суденышке. Он поднес приклад к плечу и начал стрелять так быстро, что звуки разрывов сливались; когда пули засвистели над головой, Сантэн вздрогнула и оглянулась; она готовилась увидеть, как пули ударяют в большую серую мясистую голову и кровь хлещет из отверстия между маленькими стеклянистыми розовыми глазами. Но Блэйн нацелился на несколько дюймов выше лба животного. Ощетинившиеся уши дернулись от удара воздуха, прижались к голове, как крылья колибри, и самец прервал свое нападение и остановился, над поверхностью виднелась только его голова; гиппопотам часто моргал в комичном недоумении. Мукоро быстро уходила, и гиппопотам погрузился в мутную зеленую воду, как бы скрывая замешательство, вызванное неудавшимся нападением.

– С тобой все в порядке, Сантэн?

Блэйн опустил ружье.

– Страшновато.

Она пыталась говорить спокойно, но это удалось лишь отчасти.

– Не так плохо, как кажется: много шума и ярости, но без намерения причинить смерть.

Он улыбнулся.

– Я рада, что ты его не убил.

– Какой смысл превращать старину в четыре тонны гниющей падали и делать вдовами двадцать его толстых жен?

– Поэтому он на нас и напал – защищал своих самок?

– Вероятно, но с животными никогда нельзя знать точно. Возможно, у его подруги детеныш, или ему неприятно вспоминать о встрече с охотниками, или он просто сегодня настроен по-боевому.

Спокойствие Малкомса в момент кризиса поразило Сантэн не меньше, чем гуманность – ведь он пощадил угрожавшего им самца.

«Только школьницы обожествляют своих героев», – строго напомнила она себе; лодка летела вперед, и Сантэн обнаружила, что разглядывает широкие плечи Блэйна и посадку его головы. Темные волосы были коротко подстрижены на шее, сильной, но не толстой, приятных пропорций, гладкой. Только уши были крупноваты, розовые на кончиках, потому что через них просвечивало солнце. Сантэн почувствовала почти непреодолимое стремление наклониться и поцеловать мягкую кожу за ушами, но со смехом сдержалась.

Он повернулся и с улыбкой спросил:

– Что тебя позабавило?

– Девушка всегда слабеет и хихикает после того, как прекрасный принц спасет ее от огнедышащего дракона.

– Драконы – мифические существа.

– Не смейся, – укорила она. – Здесь все может быть, даже драконы и принцы. Это сказочная земля. За следующим поворотом нас ждут Санта-Клаус и добрая фея.

– Да ты чуть-чуть повредилась умом…

– Да, знаю, – кивнула она. – Наверное, надо тебя предупредить: это заразно.

– Твое предупреждение запоздало. – Он печально покачал головой. – Думаю, я уже заразился.

– Хорошо, – сказала она и, подчиняясь капризу, наклонилась и поцеловала его в мягкий участок за ухом.

Блэйн театрально содрогнулся.

– Посмотри, что ты наделала. – Он опять повернулся и показал ей мурашки на руке. – Обещай больше никогда так не делать. Это опасно.

– Как и ты, я никогда ничего не обещаю.

Она увидела быстро промелькнувшую в его глазах тень вины и сожаления и выругала себя за то, что, упрекнув в недостаточной преданности, испортила ему настроение.

– Блэйн, посмотри на этих птиц! Они не могут быть настоящими. Вот и доказательство: это действительно сказочная земля.

Ей хотелось вернуть былое настроение.

Они плыли мимо высокого крутого берега; его красная, кроваво-оранжевая глина была усеяна тысячами абсолютно круглых отверстий, а над ним висело живое облако ярких разноцветных птиц, которые влетали в отверстия-гнезда и вылетали из них.

– Красные щурки, – сказал Блэйн, разделяя ее удивление при виде стремительно проносящихся великолепных птиц, пламенеюще-розовых или бирюзово-синих, с длинными изящными хвостами и заостренными, как кинжалы, кончиками крыльев. – Они так похожи на райских птиц, что я начинаю тебе верить, – сказал он. – Возможно, мы действительно оказались в Зазеркалье.

После этого они говорили мало, но молчание почему-то еще больше их сблизило. Коснулись друг друга они еще только раз, когда Сантэн легко положила ладонь ему на шею, а он на мгновение накрыл ее руку своей. Этот обмен нежностями был мягким и мгновенным.

Блэйн что-то сказал ведущему гребцу.

– Я велел ему найти подходящее место для лагеря.

– Еще слишком рано.

Она взглянула на солнце.

– Да. – Он повернулся к ней и озорно улыбнулся. – Но я намерен побить рекорд скорости между Кангаром и Рунту.

– Рекорд?

– Да. Это будет самое медленное путешествие.

Блэйн выбрал один из больших островов. Изгиб белой отмели образовывал потаенную лагуну, чистую, зеленую, заслоненную качающейся стеной папируса. Пока гребцы собирали плавник для костра и сооружали из тростника убежище на ночь, Блэйн взял ружье.

– Куда ты? – спросила Сантэн.

– Посмотрю, нельзя ли убить оленя на ужин.

– О Блэйн, пожалуйста, никого не убивай. Сегодня особый день.

– Ты не устала от консервированной говядины?

– Пожалуйста, – настаивала она, и Малкомс, с сожалением покачав головой, отставил ружье и отправился проверять, готова ли хижина и натянуты ли москитные сетки над двумя отдельными постелями. Удовлетворенный, Блэйн отпустил гребцов, и те забрались в мукоро.

– Куда они? – спросила Сантэн, когда каноэ отошло от берега и вошло в течение.

– Я велел им переночевать на берегу, – ответил Блэйн, и они переглянулись, неожиданно почувствовав неловкость и смущение, отчетливо сознавая свое уединение, когда смотрели вслед уходящему каноэ.

Сантэн повернулась и пошла к лагерю. Склонилась к седельным сумкам – своему единственному багажу – и, не глядя на Блэйна, сказала:

– Я не мылась с прошлой ночи. Выкупаюсь в лагуне.

В руке она держала кусок желтого мыла.

– Приготовила последнее письмо близким?

– О чем ты?

– Это река Окаванго, Сантэн. Здесь крокодилы не прочь закусить маленькими девочками.

– Ты можешь охранять меня с ружьем…

– Рад услужить.

– …но закрыв глаза.

– Это несколько затрудняет защиту, верно?

Он осмотрел край лагуны и нашел под выступом черного, отполированного водой камня мелкую воду. Дно там было из белого песка, на котором отчетливо был бы виден приближающийся крокодил. Блэйн сел на самый высокий камень, положив на колени «ли-энфилд» со спущенным предохранителем.

– Дай честное слово не подглядывать, – предупредила Сантэн, стоя под ним на берегу, и он сосредоточился на стае острокрылых гусей, плывших под заходящим солнцем, но остро ощущал шорох падающей одежды.

Послышался плеск воды, легкое аханье, а потом:

– Хорошо, теперь можешь наблюдать за крокодилами.

Она сидела на песчаном дне, так что над водой виднелась только голова, сидела спиной к нему, забрав волосы в пучок.

– Как в раю – прохлада и свежесть.

Обернувшись, она улыбнулась; Блэйн увидел сквозь зеленую воду блеск ее белого тела и подумал, что не сможет больше переносить боль желания. Он понимал, что Сантэн сознательно искушает его, но не мог больше противиться ее притяжению.

Изабелла Малкомс упала с лошади почти пять лет назад, и это положило конец их супружеским отношениям. Они решились на близость всего раз, но Блэйн и теперь не мог вспоминать о пережитых ими тогда боли и унижении.

У него было здоровое сильное тело и огромный аппетит к жизни. Потребовались вся его сила, вся решимость, чтобы смириться с неестественным монашеским существованием. В конце концов это ему удалось, и свирепое возвращение подавленных желаний и инстинктов застало его врасплох.

– Снова закрыть глаза, – весело крикнула Сантэн. – Я хочу встать и намылиться.

Он не смог ответить, с трудом сдерживая стон, рвавшийся из горла, и смотрел только на ружье у себя на коленях.

И тут Сантэн в ужасе вскрикнула:

– Блэйн!

Он мгновенно вскочил. Сантэн стояла в лагуне, зеленая вода чуть плескалась у глубокой щели между ее маленькими круглыми ягодицами, обнаженные бедра переходили в узкую талию. Изящно вылепленные спину и плечи сковал ужас.

Резкими ударами длинного гребенчатого хвоста крокодил стремительно перемещал свое тело от глубокой воды, от острой морды треугольником расходилась волна. Рептилия была длиной почти с мукоро, двадцать футов от носа до кончика хвоста.

– Беги, Сантэн, беги! – крикнул полковник; она повернулась и бросилась к нему. Но крокодил двигался резво, как лошадь на полном галопе, вода за ним кипела, а Сантэн закрывала Блэйну цель, потому что бежала прямо к нему.

Блэйн спрыгнул с камня, вошел в воду по колени и двинулся ей навстречу, держа ружье высоко у груди.

– Ложись! – крикнул он ей. – Ложись!

Она отреагировала мгновенно, плашмя бросившись в воду, и он выстрелил поверх ее спины – крокодил был почти рядом с ней.

Пуля ударилась в бронированные чешуйки отвратительного черепа. Крокодил изогнул спину, выскочил из воды и окатил Блэйна и Сантэн волной воды с пеной. Мгновение он стоял на массивном хвосте, вытянув вперед маленькие передние лапы (кремовое брюхо покрывал симметричный рисунок чешуи) и задрав к небу длинную треугольную морду, потом с ревом снова упал в воду – на спину.

Блэйн поднял Сантэн на ноги и, обхватив ее одной рукой, а другой наставив ружье вперед, как пистолет, попятился к берегу. Крокодил бился в судорогах: пуля повредила примитивный мозг. Зверь вертелся в воде, беспорядочно описывая неправильные круги, щелкая челюстями, так что желтые зубы лязгали, как железные ворота на ветру.

Блэйн поставил Сантэн за собой и обеими руками поднял ружье. Пули рвали чешуйчатую голову, выбивая клочья плоти и куски костей. Хвост рептилии выпрямился, продолжая слабо биться. Крокодил перевалил за край отмели, в глубокие темные воды, вынырнул в последний раз и исчез.

Сантэн дрожала от ужаса. Зубы у нее стучали так, что она с трудом могла говорить.

– Ужасно! Какое страшное чудовище! – Она обхватила Блэйна руками и прижалась к нему. – О Блэйн, как я испугалась!

Она вжималась лицом в его грудь, и голос звучал приглушенно.

– Теперь все в порядке. – Он старался успокоить ее. – Спокойней, дорогая, все позади. Он ушел.

Малкомс прислонил ружье к камню и обнял Сантэн.

Вначале он гладил и успокаивал ее без страсти, как успокаивал бы свою дочь, разбуженную среди ночи кошмаром; но постепенно начал остро сознавать шелковистость ее гладкой, влажной кожи у себя под руками. Он чувствовал каждую выпуклость ее спины, гладкие изгибы по обе стороны от позвоночника и не мог удержаться, чтобы не провести по нему пальцами. Под кожей как будто была спрятана цепочка полированных бусин; Блэйн вел по ней вниз, пока она не исчезла в ложбинке между маленькими твердыми ягодицами.

Теперь Сантэн молчала, только дышала часто и неровно, но под его прикосновением прогнула спину, как кошка, подалась к небу, и он схватил ее руками за ягодицы и притянул к себе. Не сопротивляясь, она всем телом прильнула к нему.

– Блэйн.

Она назвала его по имени и подняла лицо.

Он поцеловал ее, свирепо, – человек чести, он понимал, что больше не в состоянии выполнять свои обеты, – и они с Сантэн слились в этом поцелуе, пили дыхание друг друга; их языки переплелись, нажимая, толкая, забираясь так глубоко, что страсть грозила смертью от удушья и Блэйну, и Сантэн.

Сантэн оторвалась от него.

– Сейчас, – запинаясь, сказала она. – Это должно произойти сейчас.

И Блэйн поднял ее на руки, как ребенка, и побежал по вязкому белому песку назад к тростниковому убежищу, опустился перед матрацем на колени и осторожно уложил Сантэн на одеяло.

– Я хочу смотреть на тебя, – сказал он, садясь на корточки, но Сантэн приподнялась и потянулась к нему.

– Потом… я не могу ждать… пожалуйста, Блэйн. О боже, ну скорее.

Она тянула его к себе, неуклюже и отчаянно от спешки.

Он сорвал влажную рубашку, отбросил в сторону, и Сантэн снова стала целовать его. Она накрыла его рот своим и вместе они завозились с пряжкой его пояса, ахая, сталкиваясь носами и до боли прижимая губы к зубам.

– О боже, Блэйн, быстрей!

Он оторвался от нее и запрыгал на одной ноге, избавляясь от мокрых, липнущих брюк. Выглядел он смешно и нелепо, особенно когда в спешке споткнулся и упал на белый песок. А она смеялась, смеялась без удержу, до слез – так он был забавен, прекрасен и нелеп, и она очень хотела его, и если бы он промедлил еще хоть секунду, внутри у нее что-то лопнуло бы и она бы умерла.

– Пожалуйста, Блэйн, иди ко мне быстрей!

И вот наконец он, тоже обнаженный, и подошел к Сантэн. Она одной рукой схватила его за плечо и упала на спину, увлекая Блэйна за собой, расставила и подняла колени. Другой рукой она искала – нашла – и направила его.

– О Блэйн, ты так… о да, вот так, я не могу… я закричу.

– Кричи! – приказал он, проникая в нее, и вонзаясь, и раскачиваясь над ней. – Никто тебя не услышит. Кричи за нас обоих!

Сантэн раскрыла рот и в восходящем крещендо отпустила на волю свое одиночество, и желание, и потом – радость; дикий крик обозначил самый полный и опустошающий миг ее существования.

Потом она молча плакала на его голой груди. Это удивило и озадачило Блэйна – и наполнило сочувствием.

– Я был груб – прости! Я не хотел причинять тебе боль.

Она покачала головой и проглотила слезы.

– Нет, ты не сделал мне больно, это было прекрасно…

– Тогда почему ты плачешь?

– Потому что все хорошее кажется таким мимолетным! Чем оно удивительней, тем быстрей проходит, а дурные времена, кажется, тянутся вечно.

– Не думай так, моя маленькая.

– Не знаю, как я буду жить без тебя. Раньше я жила в аду, но теперь моя жизнь станет в тысячу раз хуже.

– Не знаю, где взять силы, чтобы уйти от тебя, – согласно прошептал он. – Мне никогда в жизни не было так трудно…

– Сколько у нас осталось времени?

– Еще один день – и мы будем в Рунду.

– Когда я была маленькой, отец подарил мне брошь из кусочка янтаря с насекомым внутри. Я бы хотела вот так же сохранить этот момент: поймать его, навечно заключить в драгоценный янтарь нашей любви.

* * *

Их расставание было постепенным – не милосердным ударом гильотины, а медленным вторжением в последующие дни событий и людей, которые разлучали их, разводили, так что им приходилось скрывать слезы при каждом новом рывке, при каждом повороте в этой затянувшейся агонии.

С того утра, когда они достигли пограничной станции Рунду и вышли на берег, где их ждал полицейский сержант, старший на станции, они постоянно находились с чужими людьми, всегда вынужденные быть настороже, и каждый взгляд, которым они тайком обменивались, каждое слово или вороватая ласка заставляли их все острее сознавать неизбежность расставания. Это мучение завершилось, только когда пыльный полицейский грузовик через последние холмы доставил их в Виндхук.

Их ждали: любящая Изабелла, трогательная в инвалидном кресле, и ее дочери, смеющиеся, озорные феи, соперничающие за объятия Блэйна; начальник полиции и секретарь администратора территории, толпы чиновников, корреспондентов и фотографов; Твентимен-Джонс и Эйб Абрахамс, сэр Гарри и леди Кортни, приехавшие из своего поместья в Ледибурге, как только услышали об ограблении; бесконечные выражения озабоченности и сочувствия, телеграммы от премьер-министра и от оума бааса – генерала Сматса, а также от сотен друзей и деловых партнеров.

Но Сантэн чувствовала отчужденность от этой суеты. Она смотрела на мир сквозь тонкую пелену, которая приглушала звуки и растушевывала картины, делая их похожими на сон, как будто половина ее по-прежнему плыла по прекрасной зеленой реке, теплой мягкой ночью занималась любовью под гудение москитов за защитной сеткой, шла рука об руку с любимым – высоким, сильным, добрым, с мягкими зелеными глазами, руками пианиста и смешными торчащими ушами.

Из своего вагона она позвонила Шасе и постаралась с воодушевлением встретить известие, что он теперь капитан крикетной команды и что его отметки по математике наконец стали лучше.

– Не знаю, когда я вернусь в Вельтевреден, chеri. Мне очень о многом нужно позаботиться. Боюсь, алмазы нам не вернуть. Предстоят переговоры с банком, мне придется отдавать новые распоряжения. Нет, конечно нет, глупый мальчик! Конечно, мы не бедны, еще нет, но миллион фунтов – большая потеря. Здесь будет суд. Да, он ужасный человек, Шаса, но я не знаю, повесят ли его. Боже, нет! Нам не позволят посмотреть…

В первый день разлуки она дважды звонила в резиденцию в надежде, что подойдет Блэйн, но отвечали женщины – секретарь или Изабелла, и оба раза Сантэн вешала трубку, ничего не сказав.

На следующий день они встретились в кабинете администратора. Блэйн созвал пресс-конференцию, и в приемной собралась толпа журналистов и фотографов. И опять присутствовала Изабелла, а Блэйн стоял за ней, внимательный, озабоченный и невозможно красивый. От Сантэн потребовалось все ее лицедейство, чтобы по-дружески обменяться с ним рукопожатием, потом пошутить с прессой и даже позировать рядом с Блэйном, ни разу не позволив себе ни малейших проявлений чувств. Но потом, на обратном пути в контору «Горно-финансовой компании Кортни», ей пришлось свернуть на боковую дорогу и немного посидеть, собираясь с силами. У нее не было возможности обменяться с Блэйном ни одним словом наедине.

Ее ждал Эйб. Едва она появилась, он вслед за ней поднялся по лестнице и вошел в кабинет.

– Сантэн, вы опоздали. Вас ждут в конференц-зале уже почти час. И нельзя сказать, что проявляют терпение.

– Пусть ждут! – ответила она с уверенностью, которой не чувствовала. – Им придется к этому привыкнуть.

Банк был ее самым крупным кредитором.

– Их ужасно испугала потеря камней, Сантэн.

Директора банка потребовали встречи, как только услышали, что она приехала в город.

– Где доктор Твентимен-Джонс?

– С ними, поливает маслом бурные воды. – Эйб положил перед ней толстую папку. – Вот расписание выплаты процентов.

Она просмотрела документы. Впрочем, она помнила эти цифры наизусть. И могла бы не заглядывая в бумаги назвать даты, и суммы, и тарифы. Она уже подробно продумала свою стратегию, но все это по-прежнему казалось туманным и невсамделишным, как в детской игре.

– Я должна узнать что-то новое, прежде чем мы войдем в логово льва? – спросила она.

– Телеграмма от Ллойда из Лондона. В страховке отказано.Груз был без охраны.

Сантэн кивнула.

– Мы этого ожидали. Подать на них в суд? Что посоветуете?

– Я считаю, это будет напрасная трата сил и времени.

– Еще что-нибудь?

– «Де Бирс». Сообщение от самого сэра Эрнеста Оппенгеймера.

– Уже принюхивается поблизости, да? – Сантэн вздохнула, пытаясь настроиться на деловой лад, но вместо этого подумала о Блэйне. Увидела, как он склоняется к инвалидному креслу. Она выбросила эту картину из головы и сосредоточилась на том, что говорил Эйб.

– Сэр Эрнест приезжает из Кимберли. Будет в Виндхуке в четверг.

– Какое совпадение, – цинично улыбнулась она.

– Он просит о встрече, как можно быстрей.

– У него нюх гиены и зоркость стервятника, – сказала Сантэн. – Он чует кровь умирающего животного за сто лиг.

– Ему нужна шахта Х’ани, Сантэн. Он тринадцать лет жаждет получить ее.

– Всем нужна Х’ани, Эйб. Банку, сэру Эрнесту, всем хищникам. Клянусь Господом, я не отдам ее без боя!

Они встали, и Эйб спросил:

– Вы готовы?

Сантэн взглянула в зеркало над камином, коснулась волос, языком провела по губам, и неожиданно все снова обрело четкость. Она шла в бой, голова у нее была ясная, ум острый… она улыбнулась сияющей, уверенной, снисходительной улыбкой. Она снова была готова.

– Идемте, – сказала она, и они вошли в длинный зал, с огромным столом из дорогой древесины и шестью большими поэтичными фресками Пернифа[122], изображающими виды пустыни. Сантэн задрала подбородок, и глаза ее уверенно сверкнули.

– Прошу прощения, джентльмены, – легко сказала она, обрушивая на них всю силу своего обаяния и сексуальной привлекательности и глядя, как они никнут перед ней. – Заверяю вас, что теперь я целиком в вашем распоряжении. Все мое внимание будет принадлежать вам столько, сколько потребуется.

В глубине ее души по-прежнему зияла пустота. На несколько кратких мгновений ее заполнил Блэйн, но теперь Сантэн отгородилась от него и укрепилась, снова была неприступна. Сантэн села в кожаное кресло во главе стола и про себя повторила, как мантру: «Х’ани принадлежит мне – никто ее у меня не отберет».

* * *

Манфред Деларей шел в темноте так же быстро, как двое взрослых мужчин, которые вели его на север. Унижение и боль расставания с отцом породили в нем новое упрямство и железную решимость. Отец назвал его девчонкой-плаксой.

– Но теперь я мужчина, – говорил он себе, широким шагом поспешая за темной фигурой Сварта Хендрика. – Я больше никогда не стану плакать. Я мужчина и буду доказывать это каждый день своей жизни. Я докажу тебе, па. Если ты еще смотришь на меня, тебе больше никогда не придется меня стыдиться.

Потом он подумал об отце, как тот одиноко умирает на холме, и горе оказалось непереносимым. Вопреки решимости мальчика, слезы грозили задушить его, и потребовалась вся его сила воли, чтобы отогнать их.

– Теперь я мужчина. – Он сосредоточился на этом. И действительно – он был высок, как мужчина, почти не уступал ростом Хендрику, а длинные ноги без устали несли его вперед. – Ты будешь гордиться мной, папа. Клянусь. Клянусь в этом перед Богом.

Он не сбавлял шага и ни разу не пожаловался за всю долгую ночь. Когда солнце поднялось над вершинами деревьев, они вышли к реке.

Как только напились, Хендрик снова повел их на север. Они шли петляя, днем удаляясь от реки и прячась в сухих лесах мопани, а ночью возвращались к воде, утоляли жажду и все часы темноты шли по берегу.

Так минуло двенадцать трудных ночей, прежде чем Хендрик решил, что они избавились от преследования.

– Когда мы перейдем реку, Хенни? – спросил Манфред.

– Никогда, – ответил Хендрик.

– Но отец хотел уйти к португальцам, к Альвесу де Сантосу, торговцу слоновой костью, а оттуда отправиться в Луанду.

– Отец да, – согласился Хендрик. – Но сейчас твоего отца с нами нет. На севере нет места для чужих черных. Португальцы еще хуже англичан, немцев и буров. Они отберут у нас алмазы, изобьют, как собак, и отправят гнуть на них спину в рабочих отрядах. Нет, Мэнни, мы возвращаемся в землю овамбо, к нашим братьям по племени, где все друзья и где мы сможем жить как люди, а не как звери.

– Полиция найдет нас, – сказал Мэнни.

– Нас не видел ни один человек. Об этом позаботился твой отец.

– Но она знает, что вы с отцом друзья. И все равно придет за тобой.

Хендрик улыбнулся.

– В земле овамбо мое имя не Хендрик, и тысячи свидетелей поклянутся, что я никогда не покидал свой крааль и не знаю никакого белого грабителя. Для белой полиции все черные на одно лицо, а у меня есть брат, умный брат, который знает, как и кому продать наши алмазы. С этими камнями я смогу купить двести голов хорошего скота и десять толстых жен. Нет, Мэнни, мы идем домой.

– А что будет со мной, Хендрик? Я не могу идти с тобой в крааль овамбо.

– Есть место и план и для тебя. – Хендрик отечески жестом положил руку на плечо белого мальчика. – Твой отец доверил тебя мне. Не бойся. Я позабочусь о твоей безопасности, прежде чем оставлю тебя.

– Когда ты уйдешь, Хендрик, я останусь совсем один. У меня никого не будет.

Черный человек ничего не смог ответить на это. Он снял руку и резко сказал:

– Пора в путь: нас ждет долгая трудная дорога.

Ночью они ушли от реки и снова повернули на юго-запад, в обход ужасных пустынь Бушменленда, держась более дружелюбных, хорошо увлажненных земель, сбавив шаг и по-прежнему избегая всякого контакта с людьми, пока на двадцатый день после того, как оставили Лотара Деларея на роковом холме, перевалив через гряду, не оказались в стране богатых пастбищ и наконец в сумерках не увидели большую деревню овамбо.

Конические тростниковые хижины без особого порядка теснились по четыре-пять вместе. Каждая хижина была обнесена плетеной оградой, и все они окружали большой центральный крааль для скота с палисадом из прочных кольев, вбитых в землю. К путникам донесся запах светло-голубых клубов древесного дыма; он смешивался с аммиачным запахом навоза и мучным – маисовых лепешек, выпеченных на углях. Крики детей, женский смех и голоса звучали мелодично, как птичьи крики. Женщины в ярких платьях вереницей шли от источника, грациозно неся на головах полные до краев кувшины.

Тем не менее путники не приближались к деревне. Они остались на гряде, высматривая, нет ли чужаков или чего-нибудь необычного, малейших признаков опасности. Хендрик и Клайн Бой негромко обсуждали каждое увиденное движение, каждый звук, доносившийся из деревни, пока Манфред не потерял терпение.

– Чего мы ждем, Хенни?

– Только глупый молодой прыгун бежит в западню, – ответил Хендрик. – Мы спустимся, когда будем уверены.

В середине дня маленький черный мальчишка, совершенно голый, если не считать пращи на шее, пригнал от подножия холма стадо коз. Хендрик негромко свистнул.

Ребенок вздрогнул и испуганно посмотрел в сторону их укрытия. Потом, когда Хендрик снова свистнул, осторожно двинулся вперед. Неожиданно на его чумазой рожице появилась широкая улыбка, и он бросился прямо к Хендрику.

Хендрик рассмеялся и подхватил его на руки. Ребенок возбужденно заговорил с ним.

– Это мой сын, – объяснил Хендрик Манфреду. Он принялся расспрашивать мальчика и внимательно слушал ответы.

– В деревне нет чужаков, – сказал он. – Полиция была здесь, спрашивала обо мне, но потом ушла.

Не спуская ребенка с рук, он отвел их вниз, к самой большой группе хижин и, наклонившись, прошел через отверстие в плетне. Двор был пустой и чисто выметенный, все хижины смотрели входами внутрь. Во дворе работали четыре женщины, все только в набедренных повязках из дешевой хлопчатобумажной ткани; они дробили кукурузу в высоких деревянных ступках и негромко пели хором, покачиваясь; голые груди поднимались и опускались с каждым ударом длинных палок, которыми женщины пользовались как пестами, опуская их в такт пению.

Увидев Хендрика, одна из женщин вскрикнула и побежала к нему. Это была древняя старуха, сморщенная и беззубая, с плешью в седых волосах. Она упала на колени и обняла мощные ноги Хендрика, причитая от счастья.

– Это моя мать, – сказал Хендрик и поднял старуху на ноги. Женщины, радостно болтая, обступили их, но через несколько минут Хендрик успокоил их и отослал.

– Тебе повезло, – сказал он Манфреду, блестя глазами. – Белым позволено иметь только одну жену.

Перед входом в самую дальнюю хижину на резном стуле сидел единственный мужчина. Среди всеобщего возбуждения он сохранял полное спокойствие. Хендрик направился к нему. Мужчина был намного моложе Хендрика, с более светлой, почти цвета меда кожей. Однако его мышцы были закалены тяжелым физическим трудом, и в нем чувствовалась уверенность человека, стремившегося к чему-то и достигшего успеха. Он был очень грациозен, с умным лицом с характерными нилотическими чертами и вообще походил на молодого фараона. Как ни удивительно, но в руках у него была толстая потрепанная книга – экземпляр «Истории Англии» Макалея.

Он спокойно и сдержанно поздоровался с Хендриком, но даже белому мальчику, наблюдавшему за ними, была ясна их взаимная привязанность.

– Это мой умный младший брат; у нас один отец, но разные матери. Он говорит на африкаансе и по-английски гораздо лучше меня и читает книги. Его английское имя Мозес.

– Я вижу тебя, Мозес.

Манфред чувствовал себя неловко под проницательным взглядом этих темных глаз.

– Я вижу тебя, маленький белый мальчик.

– Не зови меня мальчиком, – горячо сказал Мэнни. – Я больше не мальчик.

Мужчины переглянулись и улыбнулись.

– Мозес – надзиратель на алмазной шахте Х’ани, – умиротворяюще сообщил Хендрик, но высокий овамбо покачал головой и сказал на родном языке:

– Нет, старший брат. Меня уволили месяц назад. И вот я сижу на солнце, пью пиво, читаю и думаю, то есть исполняю все тягостные обязанности мужчины.

Все рассмеялись. Мозес хлопнул в ладоши и повелительно приказал женщинам:

– Принесите пива. Разве вы не видите, что мой брат хочет пить?

Хендрику было приятно сбросить европейскую одежду и снова надеть удобную набедренную повязку, опять погрузиться в привычную деревенскую жизнь. Приятно было наслаждаться прохладным, терпким, шипучим сорговым пивом в глиняных кувшинах, густым, как каша, и негромко беседовать о скоте и дичи, о посевах и дожде, о знакомых и друзьях, о родственниках, о рождениях, смертях и браках. Прошло много времени, прежде чем они перешли к своему положению, которое необходимо было обсудить.

– Да, – кивнул Мозес, – полиция была здесь. Два пса белых людей из Виндхука, не постыдившиеся предать свое племя. На них не было мундиров, но от них все равно несло полицией. Они провели здесь много дней, все расспрашивали о человеке по имени Сварт Хендрик – вначале с улыбкой и дружелюбно, потом сердито и с угрозами. Они побили нескольких женщин, в том числе твою мать… – Он увидел, как Хендрик оцепенел, как он сжал зубы, и быстро продолжил: – Она старая, но крепкая. Ее били и раньше: наш отец был строгим человеком. Но это не заставило ее вспомнить Сварта Хендрика, никто не знал Сварта Хендрика, и полицейские собаки ушли.

– Они вернутся, – сказал Хендрик, и его сводный брат кивнул:

– Да. Белые никогда не забывают. Пять лет, десять лет. В Претории они повесили человека за убийство, совершенное двадцать пять лет назад. Они вернутся.

Они с удовольствием пили пиво из кувшина, передавая его друг другу.

– Говорят, на дороге из Х’ани произошло большое ограбление, украли алмазы. Полицейские упоминали имя белого дьявола, с которым ты всегда ездил и сражался, с которым ты отправился в зеленые просторы на охоту. Они говорили, что ты был с ним во время грабежа и что тебя повесят, когда найдут.

Хендрик усмехнулся и возразил:

– Я тоже слышал рассказы о парне, который мне неизвестен. Он мне не родственник. Я слышал, он хорошо умеет распорядиться украденными алмазами. Все украденные на Х’ани алмазы прошли через его руки.

– От кого же ты мог услышать такую гнусную ложь?

Мозес тонко улыбнулся, а Хендрик сделал знак Клайн Бою. Тот принес мешок из сыромятной кожи и положил перед отцом. Хендрик раскрыл клапан и начал по одному вынимать пакеты из коричневой бумаги и раскладывать в ряд на утоптанной земле – всего их оказалось четырнадцать.

Его брат взял первый пакет и ножом вскрыл восковую печать.

– Это знак шахты Х’ани, – заметил он и старательно развернул бумагу, но когда принялся рассматривать содержимое, выражение его лица не изменилось. Он отложил пакет и перешел к следующему. И ничего не говорил, пока не вскрыл все четырнадцать и не изучил, что в них. Только тогда он негромко сказал:

– Смерть. Это смерть. Сто смертей, тысяча смертей.

– Можешь продать их для нас? – спросил Хендрик. Мозес отрицательно покачал головой.

– Никогда не видел таких камней и столько сразу. Тот, кто попытается их продать, навлечет смерть на всех нас. Я должен подумать, но пока мы не смеем хранить эти смертоносные камни в краале.

На следующее утро втроем: Хендрик, Мозес и Клайн Бой – они вышли из деревни и поднялись на гряду. Там они отыскали свинцовое дерево, которое Хендрик помнил еще с тех дней, когда голым мальчишкой пас здесь стадо. В тридцати футах над землей в стволе было дупло, в нем гнездилась пара филинов.

Пока остальные караулили, Клайн Бой вскарабкался к дуплу, прихватив с собой кожаный мешок.

* * *

Прошло много дней, прежде чем Мозес подвел итоги своих старательных размышлений.

– Мой брат, мы с тобой больше не принадлежим этой жизни и этому месту. Я уже вижу в тебе первые приметы непоседливости. Я видел, ты смотришь на горизонт с тоской человека, который жаждет уйти к нему. Эта жизнь, такая сладкая вначале, быстро надоедает. Пиво кажется пресным, и человек вспоминает о своих подвигах и о еще больших подвигах, которые ждут его где-то.

Хендрик улыбнулся.

– Ты многое умеешь, брат мой, даже заглянуть человеку в голову и прочесть его тайные мысли.

– Нам нельзя оставаться здесь. Слишком опасно держать здесь камни смерти и слишком опасно их продавать.

Хендрик кивнул.

– Слушаю, – сказал он.

– Есть вещи, которые я должен сделать. Я считаю, что это моя судьба, и не говорил о них ни с кем, даже с тобой.

– Так скажи сейчас.

– Я говорю об искусстве, которое белые называют политикой и к которому не подпускают нас, черных.

Хендрик сделал презрительный жест.

– Ты прочел слишком много книг. Политика не сулит ни выгоды, ни награды за труды. Оставь ее белым.

– Ты ошибаешься, брат мой. В этом искусстве скрыты сокровища, по сравнению с которыми твои камни покажутся ничтожными. Нет, не смейся.

Хендрик открыл рот и медленно закрыл его. Он раньше не думал об этом, но сидевший перед ним молодой человек с благородной осанкой говорил с убежденностью, которая волновала и тревожила его, хотя он не понимал всего значения слов брата.

– Брат, я принял решение. Мы уйдем отсюда. Деревня слишком тесна для нас.

Хендрик кивнул. Эта мысль его не обеспокоила. Всю жизнь он был кочевником, бродягой и готов был снова пуститься в путь.

– Не только этот крааль, брат мой. Мы покинем эту страну.

– Покинем страну!

Хендрик начал вставать, потом снова опустился на стул.

– Так надо. Эта земля слишком мала для нас и для камней.

– Куда мы пойдем?

Его брат поднял руку.

– Мы скоро обсудим это. Но вначале ты должен избавиться от белого ребенка, которого привел к нам. Он еще опаснее камней. И еще быстрее приведет сюда полицию. Когда ты это сделаешь, брат, мы будем готовы пойти и сделать то, что должны сделать.

Сварт Хендрик обладал большой силой, физической и духовной. Он мало чего боялся, был готов на все, на любые страдания и лишения ради исполнения своих желаний, но он всегда шел за кем-то. Всегда находился еще более яростный и бесстрашный человек, который вел его.

– Мы сделаем, как ты говоришь, брат, – согласился он и чутьем понял, что нашел того, кто заменит человека, которого он оставил умирать на холме в пустыне.

* * *

– Я подожду до завтрашнего восхода, – сказал Сварт Хендрик белому мальчику. – Если ты к тому времени не вернешься, я буду знать, что ты в безопасности.

– Я тебя еще увижу, Хенни? – грустно спросил Мэнни, и Хендрик замялся, не желая давать пустых обещаний.

– Думаю, отныне мы пойдем по разным тропам, Мэнни. – Он положил руку на плечо Манфреду. – Я буду часто думать о тебе… кто знает, однажды наши пути снова могут пересечься. – Он сжал плечо мальчика и заметил, что оно мускулистое, как у взрослого. – Иди с миром и будь мужчиной, каким был твой отец.

Он слегка подтолкнул Манфреда, но мальчик не уходил.

– Хендрик, – прошептал он, – я столько хотел бы тебе сказать… но у меня нет слов.

– Иди, – сказал Хендрик. – Мы оба знаем. Не обязательно все выражать словами. Иди, Мэнни.

Манфред взял пакет и свернутое одеяло и вышел из подлеска на пыльную утоптанную дорогу. Он начал спускаться к поселку, ориентируясь на церковный шпиль, казавшийся ему символом нового существования, которое одновременно манило и отталкивало.

На повороте он оглянулся. Рослого овамбо и след простыл, и мальчик двинулся по главной улице к стоявшей в ее конце церкви.

Без сознательного намерения он свернул с главной улицы и подошел к пасторскому дому с тыла, по переулку, как в прошлый раз, когда приходил сюда с отцом. Узкий проход был обсажен мясистыми растениями морото, из помойных ведер, стоявших у выходов в переулок, воняло отбросами. У больших ворот пасторского дома он помедлил, потом поднял щеколду и очень медленно пошел по длинной дорожке.

На полпути мальчика остановил громовой голос, и он с опаской огляделся. Снова раздался рев, потом громкий голос, то ли увещевающий, то ли язвительно спорящий. Голос доносился из полуразвалившейся постройки в глубине двора, возможно, из большого дровяного сарая.

Манфред прошел к сараю и заглянул в дверной проем. Внутри было темно, но когда глаза привыкли, Манфред увидел, что это мастерская, в одном ее конце наковальня и горн, в другом на стене развешаны инструменты. На голом земляном полу в центре стоял на коленях Тромп Бирман, Труба Господня, в темных брюках и белой рубашке с белым галстуком, знаком его сана.

Пиджак висел на кузнечных клещах над наковальней. Кустистая борода Тромпа Бирмана была нацелена в крышу, глаза закрыты, руки вздеты в жесте покорности или мольбы; но в его голосе вовсе не было покорности.

– О Господь Бог израилев, настоятельно призываю Тебя откликнуться на молитву слуги Твоего, наставить его. Как мне исполнять Твою волю, если я не знаю, какова она? Я лишь скромное орудие и не смею один принимать решения. Воззри на меня, Господи, сжалься над моим невежеством и глупостью и дай знать, каковы Твои намерения…

Тромп неожиданно замолчал и открыл глаза. Его большая, косматая львиная голова повернулась, и глаза, подобные глазам библейского пророка, заглянули Манфреду прямо в душу.

Манфред торопливо сорвал с головы бесформенную пропотевшую шляпу и обеими руками прижал ее к груди.

– Я вернулся, оум, – сказал он. – Ты сам сказал, что я должен вернуться.

Тромп свирепо смотрел на него. Он видел крепкого парня, широкоплечего, с мощными, красивыми руками и ногами, с копной золотых волос и удивительно черными бровями, черными, как угольная пыль, над необычными глазами цвета топаза. Он попытался заглянуть в эти глаза и увидел в них решимость и ум, которые точно аура окружали этого молодого человека.

– Заходи, – приказал он. Манфред положил свой пакет на пол и подошел. Тромп схватил его за руку и подтащил к себе.

– Преклони колени, йонг, и возблагодари своего Создателя. Благодари Господа Бога твоих отцов за то, что он услышал мои молитвы о тебе.

Манфред послушно закрыл глаза и сложил руки на груди.

– О Господь, прости назойливость твоего слуги, который отвлекает Тебя по таким пустякам, тогда как Ты занят более серьезными проблемами. Благодарим Тебя за то, что Ты поручил нашим заботам этого юношу. Мы закалим его, наточим и превратим в меч, в могучее оружие, которое обрушится на филистимлян, оружие, которым будут владеть со славой, ради справедливости и праведного дела твоего народа, народа африкандеров.

Он, словно копьем, ткнул Манфреда указательным пальцем.

– Аминь! – ахнул от боли Манфред.

– Мы будем славить и восхвалять Тебя все дни своей жизни, о Господи, и молим Тебя наделить этого сына Твоего народа силой и решимостью…

Молитва, прерываемая лихорадочными «Аминь!» Манфреда, продолжалась до тех, пока у Манфреда не заболели колени. От усталости и голода у него кружилась голова. Неожиданно Тромп поднял Манфреда и потащил через двор к кухонной двери.

– Мефрау! – загремел Труба Господня. – Где ты, женщина?

В ответ на его призыв Труди Бирман, задыхаясь, вбежала на кухню и остановилась, глядя на мальчика в рваной грязной одежде.

– Моя кухня! – возопила она. – Моя прекрасная чистая кухня! Я только что натерла пол воском.

– Господь Бог послал нам этого йонга, – провозгласил Тромп. – Мы примем его в свой дом. Он будет есть за нашим столом. Будет одним из нас.

– Но он грязен, как каффир!

– Тогда вымой его, женщина! Вымой!

В этот миг в кухонной двери за могучей фигурой Труди Бирман робко показалась девушка и застыла, как испуганный жеребенок, увидев Манфреда.

Манфред с трудом узнал Сару. Она пополнела, упругая, тщательно вымытая плоть облекла ее локти, которые совсем недавно казались неровными комками на худых, как палки, руках. Некогда бледные щеки зарумянились, как яблочки, тусклые глаза стали чистыми и яркими, светлые волосы, расчесанные до блеска, были заплетены в две косички и закреплены на темени. Скромное, но безупречно чистое платье доходило до лодыжек.

Она радостно вскрикнула и бросилась к Манфреду, раскрыв объятия, но Труди Бирман схватила ее сзади за плечи и яростно затрясла.

– Ленивая непослушная девчонка! Я велела тебе закончить арифметику. Немедленно ступай обратно!

Она грубо вытолкнула ее из комнаты и снова повернулась к Манфреду, скрестив руки и поджав губы.

– Какая мерзость, – сказала она. – Волосы длинные, как у девочки. А эта одежда… – Ее лицо стало еще более грозным. – В этом доме живут христиане. Нам не нужны безбожники вроде твоего отца, тебе ясно?

– Я хочу есть, тетя Труди.

– Ты будешь есть со всеми, но не раньше, чем умоешься. – Она посмотрела на мужа. – Минхеер, покажи мальчику, как разводить огонь в нагревателе.

Она стояла в дверях крошечной ванной и безжалостно следила за этим омовением, пресекая попытки Манфреда проявить скромность и отмахиваясь от жалоб на температуру воды, а когда он замешкался, сама взяла брусок синего пятнистого мыла и отскребла от грязи его самые укромные места и складки.

Потом она за ухо свела его – в одном узком полотенце вокруг пояса – по черной лестнице и усадила в короб для хранения фруктов, а сама вооружилась ножницами для стрижки овец. Светлые волосы Манфреда посыпались ему на плечи, точно колосья, срезанные серпом. Когда он провел рукой по голове, кожа оказалось колючей, в клочьях неостриженных волос, а уши и шею холодило, как на сквозняке.

Труди Бирман с отвращением собрала его одежду и раскрыла дверцу печи. Манфред едва успел схватить пиджак. Когда тетка увидела, с каким лицом он попятился от нее, держа пиджак за спиной и незаметно нащупывая камни под подкладкой, то пожала плечами.

– Ну ладно – обойдемся стиркой и парой заплат. А пока найду тебе что-нибудь из старых вещей пастора.

Аппетит Манфреда Труди Бирман восприняла как вызов своей кухне и поварскому искусству. Не успевал он доесть, как она снова наполняла его тарелку, стоя над ним с половником в одной руке и кастрюлей в другой. Когда он наконец насытился и отвалился от стола, она с победным блеском в глазах пошла в кладовку за сырным пирогом.

Манфреду и Саре, как чужакам в семье, отвели самые дальние места за столом; две тучные, толстощекие, светловолосые дочери Бирманов сидели ближе к голове.

Сара ела так мало, что Труди Бирман разгневалась:

– Я не для того готовила еду, барышня, чтоб ты в ней ковырялась. Будешь сидеть, пока не съешь все подчистую, шпинат и все остальное, даже если на это уйдет весь вечер.

И Сара механически жевала, не сводя глаз с Манфреда.

Впервые в жизни Манфред заплатил за еду двумя молитвами – до еды и после, и обе казались бесконечными. У него голова падала на грудь и он покачивался на стуле, когда Тромп Бирман разбудил его, как бортовым артиллерийским залпом, громовым «Аминь!».

Дом уже и так трещал по швам из-за Сары и отпрысков пастора. Для Манфреда места не нашлось, и потому его уложили в мастерской в глубине двора. Тетя Труди перевернула упаковочный ящик, превратив его в шкаф для одежды, а еще в мастерской стояла железная кровать с жестким, комковатым матрацем, набитым волокном кокосовой пальмы. Поблекший полог на проволоке отгораживал этот спальный угол.

– Береги свечу, – предупредила тетя Труди от дверей мастерской. – Новую будешь получать только в первый день каждого месяца. Мы здесь народ бережливый. Никаких чудачеств твоего отца, понял?

Манфред с головой укрылся тонким серым одеялом, чтобы защитить голый череп от ночного холода. Впервые в жизни у него была своя кровать и своя спальня, и, засыпая, он наслаждался этим ощущением, вдыхая запах смазки для осей и потухших углей в горне.

Проснулся он от легкого прикосновения к щеке и вскрикнул: странные образы из сна испугали его в темноте. Ему снилась рука отца, искалеченная гангреной: будто она высунулась из могилы. Он забился под одеяло.

– Мэнни, Мэнни, это я.

Голос Сары звучал так же испуганно. Проникавший сквозь единственное незавешенное окно лунный свет очертил ее дрожащую фигурку в ночной рубашке, волосы Сары растрепались и окутали плечи серебряным облаком.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он. – Тебе нельзя сюда. Уходи. Если они узнают, то… – он замолчал.

Он не знал, какими будут последствия, но понимал: добра не жди. Непривычное новое ощущение безопасности и принадлежности к семье будет разрушено.

– Я была так несчастна. – Манфред по голосу понял, что она плачет. – С самого твоего ухода. Девочки такие жестокие, они дразнят меня vuilgoed – «отбросы». Дразнят, потому что я не умею читать и считать, как они, и говорю не так. С тех пор как ты ушел, я плачу каждую ночь.

Сердце Манфреда устремилось к ней, и вопреки страху, что их обнаружат, он привлек Сару на кровать.

– Теперь я здесь. Я позабочусь о тебе, Сари, – прошептал он. – Я не позволю им больше дразнить тебя.

Она всхлипывала у его шеи, и он строго сказал:

– Я больше не хочу слышать плач, Сари. Ты не ребенок. Ты должна быть храброй.

– Я плачу от радости, – всхлипнула она.

– Больше никаких слез – даже когда ты радуешься, – приказал он. – Поняла?

Она живо кивнула, давясь слезами.

– Я думала о тебе каждый день, – прошептала она. – Молилась Богу, чтобы он привел тебя назад, как ты обещал. Можно, я лягу с тобой, Мэнни? Мне холодно.

– Нет, – твердо сказал он. – Возвращайся, пока тебя здесь не застали.

– Всего на минуточку, – взмолилась она и, прежде чем он смог возразить, повернулась, подняла одеяло и юркнула под него.

Она прильнула к нему. Ночная рубашка у нее была тонкая, застиранная, тело – холодным. Сара дрожала, и он не мог заставить себя прогнать ее.

– Пять минут, – прошептал он. – А потом тебе придется уйти.

Ее маленькое тело быстро согрелось. Волосы Сары мягко касались его лица, от них приятно пахло, как от шерсти крохотного котенка, молоком и теплом. Он почувствовал себя взрослым и значительным и с отцовским чувством погладил ее по волосам.

– Ты думаешь, это Бог ответил на наши молитвы? – негромко спросила она. – Я все молилась, молилась, и вот ты здесь, как я просила. – Она немного помолчала. – Но прошло много времени и потребовалось много молитв.

– Я ничего не понимаю в молитвах, – признался Манфред. – Папа никогда не молился. И не научил меня.

– Ну, сейчас тебе стоит научиться, – предупредила она. – В этом доме все все время молятся.

Когда она наконец выскользнула из мастерской, на матраце и в сердце Манфреда осталось теплое местечко.

* * *

Было еще темно, когда Манфреда поднял громовой рык Трубы Господней.

– Еще десять секунд, и получишь ведро холодной воды, йонг.

И дядя Тромп повел его, дрожащего и покрытого пупырышками гусиной кожи, к желобу у конюшни.

– Холодная вода – лучшее средство от грехов молодой плоти, йонг, – довольно сказал ему дядя Тромп. – До завтрака вычистишь конюшни и разотрешь пони, понял?

День оказался ошеломляющей последовательностью труда и молитвы, работы по дому втискивали между длинными уроками и еще более долгими молитвами на коленях, а дядя Тромп и тетя Труди призывали Господа помочь им лучше исполнить урок или наслать на них всевозможные кары.

Однако к концу недели Манфред осторожно, но настойчиво поменял порядки, принятые среди младших членов семьи. Немигающим взглядом желтых глаз он смирил первые беглые, но упорные попытки девочек Бирман посмеяться над ним, и девчонки в страхе убежали.

С учебниками было по-другому. Его двоюродные сестры были усердными ученицами, к тому же учились всю жизнь. Манфред мрачно брался за том «Немецкой грамматики» или за «Математику для средней школы» Мелкеса; насмешливые улыбки девочек, когда он неуверенно отвечал на вопросы тети Труди, оказались лучшим побудительным мотивом.

– Я им покажу, – пообещал он себе и так углубился в задачу догнать и перегнать сестер, что лишь несколько дней спустя заметил, как девочки Бирман мучают маленькую Сару. Их жестокость была тонкой и тайной: насмешка, прозвище, гримаса; намеренное исключение из игр и смеха; саботаж ее домашней работы – пятно сажи на только что выглаженном Сарой платье, грязные следы на только что вымытых ею тарелках, мстительные улыбки, когда тетя Труди бранила Сару за лень и небрежность. Тетя Труди с радостью выполняла возложенную на нее Господом обязанность ручкой щетки для волос.

Манфред отловил каждую из девочек Бирман по отдельности. Держа их за косы и глядя в глаза с расстояния в несколько дюймов, он наставлял их мягким проникновенным голосом, заканчивая так: «И не вздумай бежать жаловаться матери». Их сознательная жестокость кончилась с драматической внезапностью, и благодаря защите Манфреда Сару оставили в покое.

На исходе первой недели, после пятой за долгое и скучное воскресенье церковной службы в дверях мастерской, где Манфред лежал на кровати с немецкой грамматикой, появилась одна из сестер.

– Папочка ждет тебя в кабинете.

И вестница помахала рукой, изображая грядущую катастрофу.

Манфред смочил короткие волосы под краном и постарался пригладить, глядя в осколок зеркала над головой. Волосы немедленно встали влажным ежиком, и, бросив попытки причесаться, он поспешил явиться по приглашению.

До сих пор ему не разрешалось заходить в передние комнаты пасторского дома. Они были святилищем, а кабинет пастора – святая святых. Манфред по бесконечным предупреждениям сестер (эти предупреждения всегда делались с нездоровой радостью) понял, что посещения этой комнаты всегда связаны с наказанием и болью. Он дрожал на пороге, опасаясь, что дядя прознал про ночные визиты Сары, и сильно вздрогнул, когда на его робкий стук ответил рев. Потом медленно раскрыл дверь и вошел.

Дядя Тромп стоял за простым деревянным столом, упираясь в него стиснутыми кулаками.

– Входи, йонг. Закрой дверь. Не стой столбом! – взревел он и тяжело опустился в кресло.

Манфред стоял перед ним, подыскивая слова раскаяния, но прежде чем он успел что-то сказать, дядя Тромп снова заговорил:

– Что ж, йонг, твоя тетя сообщила мне о тебе вот что. – Его тон странно не соответствовал яростному выражению. – Она говорит, что, к сожалению, твоим образованием почти не занимались, но что сейчас ты учишься охотно и стараешься. – Манфред почувствовал такое облегчение, что с трудом мог следить за дальнейшим поучением. – Мы обездоленные люди, йонг. Мы жертвы угнетения и милнеризма. – Манфред слышал о лорде Милнере от отца; по указу этого английского губернатора, печально известного противника африкандеров, дети, которые в школе говорили на голландском языке, должны были носить колпак дурака[123] с надписью «Я осел, я говорю по-голландски». – Есть только один способ победить наших врагов, йонг. Стать умнее, сильнее и безжалостнее их.

Труба Господня так увлекся своей речью, что поднял взгляд к сложным рисункам на потолке. В его глазах сверкала смесь религиозного и политического фанатизма, что давало Манфреду возможность украдкой разглядывать тесно уставленную мебелью комнату.

Три стены занимали книжные полки с серьезной, в основном религиозной литературой. Преобладали Жан Кальвин и отцы-пресвитерианцы, хотя были и книги по истории, философии, юриспруденции, биографии, словари и энциклопедии, а также целые полки гимнов и избранных проповедей на голландском, немецком и английском языках.

Четвертую стену, сразу за дядей Тромпом, занимала галерея фотографий: в верхнем ряду – строгие предки в воскресных костюмах, а под ними преданные члены конгрегации и ученые священники. Все обнаруживали несомненное сходство с Тромпом – целая череда Тромпов, от ясноглазых молодых людей до бородатых обрюзгших стариков в первом ряду.

На самом видном месте висела поразительная и совершенно неуместная, самая большая пожелтевшая фотография в раме, изображавшая голого по пояс молодого человека в трико и великолепном поясе со множеством серебряных пряжек и медальонов.

На фотографии был не кто иной, как сам Тромп Бирман, не старше двадцати пяти лет, чисто выбритый, с пробором в напомаженных волосах, замечательно мускулистый. Телом. Он в классической стойке боксера держал перед собой сжатые кулаки. А на маленьком столе перед ним теснились блестящие кубки и спортивные призы. Молодой человек на снимке улыбался. Он был поразительно красив и в глазах Манфреда невероятно привлекателен и романтичен.

– Ты боксер! – выпалил он, не в силах сдержать удивление и восторг, и Труба Господня осекся на середине громовой речи. Он опустил большую косматую голову и, возвращаясь к реальности, сверкнул глазами и проследил за взглядом Манфреда.

– Не просто боксер, – сказал дядя Тромп. – Чемпион. Чемпион Южно-Африканского Союза в легком весе.

Он увидел лицо Манфреда, что-то вспомнил, и его собственное лицо благодарно смягчилось.

– Ты выиграл эти кубки – и пояс?

– Конечно, йонг. Я разметал филистимлян. Я разил их во множестве.

– Ты сражался только с филистимлянами, дядя Тромп?

– Они все филистимляне, йонг. Как только они выходили на ринг, для меня они становились филистимлянами, и я безжалостно обрушивался на них, как молот и меч Всемогущего.

Тромп Бирман принял стойку и нанес стремительную серию ударов через стол, останавливая кулаки в паре дюймов от носа Манфреда.

– Этими кулаками я зарабатывал на жизнь, йонг. Все посетители платили по десять фунтов. Я боролся с Майком Уильямсом и уложил его в шестом раунде, самого великого Майка Уильямса. – Он хмыкнул и снова принялся боксировать. – Ха! Ха! Левой! Правой! Я даже побил черного Джефту и в 1916 году отнял титул у Джека Лейлора. Я до сих пор слышу, как мне хлопали, когда Лейлор рухнул на пол. Здорово, йонг, как это было здорово… – Он внезапно замолчал, опустил руки, и его лицо снова стало благообразным и полным достоинства. – А потом твоя тетя Труди и Господь Бог израилев увели меня с ринга для более важных трудов.

Боевой блеск в его глазах неохотно погас.

– Боксировать и стать чемпионом – что может быть важнее? – выдохнул Манфред, и Тромп задумчиво посмотрел на него. Он внимательно оглядел мальчика – от коротко остриженной головы до больших, но пропорциональных ног в потрепанной обуви.

– Хочешь учиться боксу?

Он понизил голос и украдкой, как заговорщик, оглянулся на дверь.

Манфред не мог ответить – горло у него перехватило от возбуждения, – но энергично кивнул, и дядя Тромп перешел на свой обычный пронзительный тон:

– Твоя тетя Труди не одобряет драки. И правильно делает. Драки для хулиганов. Выбрось эту мысль из головы, йонг. Думай о возвышенном.

Он так энергично покачал головой, что его борода взъерошилась. Ему самому потребовались огромные усилия, чтобы выбросить эту мысль из головы. Он пальцами расчесал бороду и продолжил:

– Вернемся к тому, о чем я говорил. Мы с твоей тетей считаем, что тебе до поры лучше отказаться от имени Деларей. Ты должен взять фамилию Бирман, пока не стихнет «слава» твоего отца. Его имя и так слишком часто упоминают в газетах, этом орудии Люцифера. Твоя тетя совершенно права, что не допускает их в наш дом. В следующем месяце в Виндхуке будет громкий процесс, суд над твоим отцом. Это может навлечь позор и бесчестие на нашу семью.

– Суд над моим отцом? – Манфред смотрел, не понимая. – Но мой отец мертв.

– Мертв? Ты так думал? – Тромп встал и вышел из-за стола. – Прости меня, йонг. – Он положил большие ладони на плечи Манфреду. – Я причинил тебе ненужные страдания, не сказав об этом раньше. Твой отец не умер. Его поймала полиция, и двенадцатого числа следующего месяца он предстанет перед Верховным судом в Виндхуке.

Он поддержал мальчика, который от этих слов пошатнулся, и мягко пророкотал:

– Теперь ты понимаешь, почему мы хотим, чтобы ты поменял имя, йонг?

* * *

Сара торопливо закончила глажку и уборку. Теперь она сидела на груде поленьев, подтянув колени к подбородку, обхватив их руками, и смотрела, как Манфред колет дрова. Она любила смотреть, как он работает топором. Топор был длинный, двуручный, с головкой, окрашенной в красное, и острым блестящим лезвием. Мэнни наточил его так, что мог сбрить золотистый волосок на тыльной стороне ладони.

Он снял рубашку и попросил Сару подержать. Грудь и спина у него блестели от пота. Ей нравился запах его пота, похожий на запах свежего, только что из печи, хлеба или на согретый солнцем инжир, только что с дерева.

Манфред поставил очередную чурку и отступил. Поплевал на ладони. Он всегда так делал, и Сара невольно собрала во рту комок слюны, сопереживая. Потом он взвесил длинный топор, и девочка затаила дыхание.

– Таблица умножения на пять, – приказал он и размахнулся. Топор просвистел у него над головой, и Манфред опустил его. Яркое лезвие со щелканьем погрузилось в чурбак, и одновременно Манфред резко выдохнул.

– Пятью один пять, – пропела Сара во время падения топора.

– Пятью два десять, – выдохнул Манфред, и белое полено отлетело на высоту его головы.

– Пятью три пятнадцать.

Головка топора описала в лучах заходящего солнца сверкающий круг, градом летели белые осколки, а Сара продолжала выкрикивать.

Когда она выкрикнула:

– Пятью десять пятьдесят, – колода раскололась на две части. Манфред отступил, оперся на топорище и улыбнулся.

– Очень хорошо, Сари, ни одной ошибки.

Она покраснела от удовольствия, потом оглянулась, и лицо у нее сразу стало виновато удивленным. Она соскочила с поленницы и в вихре развевающихся юбок побежала по тропинке к дому.

Мэнни быстро повернулся. Дядя Тромп прислонился к углу мастерской и смотрел на него.

– Прости, дядя Тромп. – Он опустил голову. – Я знаю, что ей нечего здесь делать, но я просто не мог ее прогнать.

Дядя Тромп оттолкнулся от стены и медленно приблизился к Манфреду, болтая длинными руками, как большой медведь. Он неторопливо обошел Манфреда, разглядывая его и слегка хмурясь.

Манфред смущенно поморщился. Дядя Тромп больно ткнул его в живот указательным пальцем.

– Сколько тебе лет, йонг?

Манфред ответил, и дядя Тромп кивнул.

– Еще года три будешь расти. Будешь драться в легком весе, вот что, если в конце не начнешь быстро прибавлять. Тогда будет средний вес.

Манфред почувствовал покалывание на коже; слова были незнакомые, но волнующие. Дядя Тромп отошел от него и направился к поленнице. Неторопливо снял и аккуратно сложил темный пиджак. Положил на поленницу, отстегнул белый пасторский галстук и педантично положил на пиджак. И вернулся к Манфреду, закатывая рукава белой рубашки.

– Значит, хочешь стать боксером? – спросил он. Манфред кивнул, не в силах говорить.

– Отложи топор.

Манфред воткнул топор в чурбак и снова посмотрел дяде в лицо. Дядя Тромп протянул правую руку открытой ладонью вперед.

– Ударь! – велел он.

Манфред сжал кулак и робко замахнулся.

– Ты не чулки штопаешь, йонг, и не тесто месишь. Кто ты, мужчина или кухонная девушка? Ударь, парень. Ударь! Вот так-то лучше. Не заноси руку за голову, просто бей. Сильней! Сильней! Вот так-то лучше. Теперь левой, вот так. Левой! Правой! Левой!

Теперь дядя Тромп держал перед мальчиком обе ладони, он раскачивался и танцевал перед Манфредом, и Манфред энергично следовал за ним, ударяя кулаками по открытым ладоням.

– Хорошо. – Тромп опустил руки. – Теперь ударь меня. Ударь в лицо. Ну, изо всех сил. Прямо в пачку. Посмотрим, сможешь ли ты опрокинуть меня на спину.

Манфред опустил руки и отступил.

– Не могу, дядя Тромп, – сказал он.

– Что не можешь, йонг? Что ты не можешь?

– Не могу ударить тебя. Это неправильно. Неуважительно.

– Значит, мы говорим об уважении, а не о боксе? Мы говорим о пудре и женских перчатках? – взревел дядя Тромп. – Я думал, ты хочешь драться. Думал, ты хочешь быть мужчиной, а вижу сопливого хнычущего малыша. – Он заговорил писклявым фальцетом. – Это неправильно, дядя Тромп. Неуважительно, – передразнил он.

Неожиданно его правая рука устремилась вперед и открытая ладонь ударила Манфреда по щеке, оставив на коже алый отпечаток пальцев.

– Уважение тут ни при чем, йонг. Ты трусишь. Вот кто ты – трусливый маленький нюня. Ты не мужчина! Ты никогда не будешь бойцом!

Стремительно мелькнула вторая огромная лапа. Она ударила так быстро и неожиданно, что Манфред едва ее увидел. Боль заполнила его глаза слезами.

– Надо найти для тебя юбку, девчонка, желтую юбку.

Дядя Тромп внимательно наблюдал за ним, следил за глазами и молча молился – ну же, ну! – продолжая поливать презрением крепкого парня, а тот, смущенный и ошеломленный, отступал. Тромп шел за ним и новым ударом разбил Манфреду нижнюю губу, размозжив о зубы мягкую плоть и оставив полоску крови на подбородке.

«Давай! – молча призывал он, продолжая вслух выкрикивать оскорбления. – Давай, пожалуйста, давай!»

И с огромной радостью, от которой распирало грудь, увидел – вот оно! Манфред набычился, и его глаза изменились. Они вдруг блеснули холодной желтизной, взгляд сталнепроницаемым, как у льва перед прыжком, и молодой человек кинулся на дядю.

Хотя тот ожидал этого и молился, чтобы это произошло, скорость и свирепость нападения застали дядю Тромпа врасплох. Только старое чутье боксера спасло его: кулаки Манфреда лишь задели его висок и взъерошили бороду. В первые несколько отчаянных секунд у Тромпа не было времени думать. Чтобы устоять на ногах, чтобы удержать на расстоянии сотворенного им свирепого и яростного зверя, требовались весь ум и все внимание.

Потом давно забытые опыт и боксерское мастерство вернулись, и он принялся нырять, и уворачиваться, и легко танцевать у самых границ досягаемости ударов мальчишки, отражая яростные удары, наблюдая и оценивая, словно сидел в кресле у ринга, и с растущей радостью видя, как этот необученный юнец с равной силой и мастерством использует оба кулака.

«Прирожденный двурукий боксер! Он не предпочитает правую и отрабатывает плечами каждый удар, хотя его этому не учили», – восхищался дядя Тромп.

Потом поглядел Манфреду в глаза и почувствовал холодок при мысли о том, кого выпускает в мир.

«Он убийца. – Тромп признал это. – У него инстинкт леопарда, который убивает ради вкуса крови и удовольствия. Он больше не видит меня. Он видит перед собой только добычу!»

Эта мысль отвлекла его. Он пропустил удар правой рукой в предплечье, и его зубы лязгнули, а кости в лодыжках заныли. Он знал, что скоро его рука от плеча до локтя превратится в синяк; дыхание обожгло горло. Ноги отяжелели. Сердце стучало о ребра. Двадцать два года он не выходил на ринг. Двадцать два года еды, приготовленной Труди, и напряженных упражнений за письменным столом и за кафедрой проповедника, а этот юноша перед ним, точно машина, безжалостно теснит его, бьет обоими кулаками, желтые глаза с убийственной близорукостью сосредоточены только на нем.

Дядя Тромп собрался; он дождался, чтобы Манфред взмахнул правой рукой и на мгновение открылся, и нанес контрудар левой, свой лучший удар, тот самый, которым уложил черного Джефту в третьем раунде. Удар прошел, кость негромко стукнулась о кость.

Манфред ошеломленно опустился на колени, убийственный желтый огонь в его глазах погас, сменившись тупым изумлением. Он словно очнулся от транса.

– Вот так-то, йонг. – Красивый голос Трубы Господней прерывали хриплые вдохи. – На колени и возблагодари своего Создателя. – Он сам тяжело встал на колени рядом с Манфредом и положил толстую руку ему на плечи. Поднял лицо и прерывающимся голосом обратился к небу: – Всемогущий Господь, благодарим тебя за сильное тело, которым Ты одарил Твоего юного слугу. Благодарим Тебя за его природный левый – понимая, что потребуется еще много тяжелого труда, – и униженно молим благосклонно взглянуть на наши усилия научить его работать ногами. Его правая рука – Твое благословение, за что мы всегда будем бесконечно благодарны, хотя ему придется научиться не телеграфировать за пять дней о своем намерении ударить.

Манфред все еще качал головой и тер подбородок, но на тычок большим пальцем в ребра послушно отозвался:

– Аминь.

– Мы начнем работу немедленно, о Господи, и изготовим в мастерской ринг, чтобы приучить мальчика ко вкусу веревок, и смиренно молим благословить это наше предприятие; просим также Твоей помощи, дабы всего этого не заметила законная супруга Твоего слуги Труди Бирман.

* * *

Почти ежедневно за полдень под предлогом посещения одного из прихожан дядя Тромп седлал пони и картинно выезжал через главные ворота, помахав жене, стоявшей на веранде. Манфред ждал его под деревьями рядом с главной дорогой на Виндхук, уже босой и одетый только в короткие штаны цвета хаки. Когда дядя Тромп подъезжал и пускал лошадь легким галопом, Манфред бежал рядом.

– Сегодня пять миль, йонг, вниз до моста через реку и назад, и сегодня мы сделаем это быстрей, чем вчера.

Перчатки, которые дядя Тромп незаметно вытащил из чемодана на чердаке, потрескались от старости, но они залепили трещины древесной смолой. Когда Тромп в первый раз надел их мальчику на руки и перевязал, Манфред поднял их к носу и принюхался.

– Запах кожи, и пота, и крови, йонг. Заполни им свои ноздри. Отныне ты его полюбишь.

Манфред хлопнул перчаткой о перчатку, и на мгновение в его глазах снова вспыхнул желтый свет, потом он улыбнулся.

– В них приятно, – сказал он.

– Ничего не может быть приятней, – согласился дядя Тромп и подвел Манфреда к набитому речным песком тяжелому холщовому вещевому мешку, и свисавшему с балки в углу мастерской.

– Для начала поработай левой. Это как с дикой лошадью: ее надо переупрямить, подчинить, объездить, научить не тратить силы зря. Пусть научится выполнять наши желания, не просто болтаться в воздухе.

Они вместе соорудили ринг – в четверть обычного размера, потому что больше в мастерской не было места, – глубоко вогнали в земляной пол угловые столбы и зацементировали их. Потом покрыли пол парусиной. Парусину и цемент пожертвовал один из богатых прихожан дяди Тромпа; «во славу Господа и Volk’а» – отмахнуться от такого призыва нелегко.

Саре, торжественно поклявшейся хранить тайну, – клятву сочинили вместе дядя Тромп и Манфред – разрешили присутствовать на тренировках, хотя она оказалась необъективной зрительницей и бесстыдно болела за молодого участника.

Проведя два тренировочных боя, после которых дядя Тромп хоть и остался невредим, но пыхтел, как паровоз, пастор печально покачал головой:

– Бесполезно, йонг. Либо надо найти тебе другого спарринг-партнера, либо мне самому нужно снова тренироваться.

Теперь пони оставляли пастись под деревьями, а дядя Тромп кряхтел и хмыкал во время долгих пробежек рядом с Манфредом, и капли пота на его бороде напоминали первый летний дождь.

Однако его выступающий живот чудесным образом сократился, и вскоре из-под слоя мягкого жира, покрывавшего плечи и грудь, появились жесткие мышцы. Постепенно раунды увеличились от двух до четырех минут, и Сара, назначенная официальным хранителем времени, отмеряла каждый раунд по дешевым серебряным карманным часам дяди Тромпа; часы искупали свою сомнительную точность величиной.

Прошел почти месяц, прежде чем дядя Тромп сказал себе, хотя ни за что не сказал бы этого Манфреду: «Он становится похож на боксера». А Манфреду он объявил:

– Теперь мне нужна скорость. Ты должен стать быстрым, как мамба, и смелым, как медоед.

Мамба – самая опасная африканская змея. Она бывает толщиной в запястье и достигает двадцати футов в длину. Яд одной змеи может убить взрослого человека за четыре минуты, и смерть эта мучительна. Мамба так быстра, что перегоняет скачущую галопом лошадь; удар ее так стремителен, что его невозможно увидеть.

– Быстрым, как мамба, и смелым, как медоед, – повторил дядя Тромп, как потом повторял сотни и тысячи раз.

Медоед – африканский барсук, питающийся медом; у этого небольшого животного такая толстая кожа, что ее не прокусить ни мастифу, ни леопарду, массивная приплюснутая голова, от которой безрезультатно отскакивает дубина, у него сердце льва и храбрость великана. Обычно спокойный и сдержанный, этот барсук, чувствуя угрозу, бесстрашно бросается на любого соперника. Легенда утверждает, что медоед инстинктивно нацеливается на пах и откусывает яички любому самцу – человеку или буйволу, льву или слону – который ему угрожает.

– Хочу кое-что показать тебе, йонг. – Дядя Тромп подвел Манфреда к большому деревянному ящику, стоявшему у стены мастерской, и открыл крышку. – Это тебе. Заказал почтой из Кейптауна. Прибыло вчера поездом.

И он вложил в руки Манфреда сооружение из кожи и резины.

– Что это, дядя Тромп?

– Пойдем. Я покажу.

Через несколько минут дядя Тромп установил сложное устройство.

– Ну, что думаешь, йонг?

Он отступил, широко улыбаясь в бороду.

– Это лучшее, что мне дарили. Но что это, дядя Тромп?

– Ты называешь себя боксером и не можешь узнать грушу!

– Груша! Должно быть, она стоила кучу денег.

– Да, йонг, но не говори тете Труди.

– А что мы с ней будем делать?

– Вот что! – воскликнул дядя Тромп и принялся обоими кулаками колотить по груше в быстром ритме стаккато, перехватывая грушу, когда та отскакивала от стены, безошибочно заставляя ее двигаться, пока наконец не остановился, тяжело дыша.

– Скорость, йонг. Быстрым, как мамба.

Перед лицом щедрости и энтузиазма дяди Тромпа Манфреду пришлось собрать все свое мужество, чтобы выговорить то, что все эти недели вертелось у него на языке.

Он ждал последнего возможного мгновения самого последнего дня, прежде чем выпалить:

– Мне надо уехать, дядя Тромп, – и с болью увидел, как морщинистое бородатое лицо, которое он, что было вполне естественно, уже полюбил, исказилось от недоверия и разочарования.

– Уехать? Ты хочешь покинуть мой дом? – Дядя Тромп остановился посреди пыльной дороги на Виндхук и старым полотенцем, обернутым вокруг шеи, вытер потное лицо. – Но почему, йонг, почему?

– Папа, – ответил Манфред. – Суд над ним начинается через три дня. Я должен быть там, дядя Тромп. Я должен уехать, но я вернусь. Клянусь вернуться, как только смогу.

Дядя Тромп отвернулся и снова побежал по длинной прямой дороге; при каждом шаге его косолапые ноги поднимали облака пыли. Манфред побежал следом. Оба молчали, пока не добежали до купы деревьев, где ждала коляска, запряженная лошадью.

Оум Тромп сел на козлы и взял вожжи. Сверху вниз он взглянул на Манфреда, стоявшего у переднего колеса.

– Я бы хотел, йонг, чтобы у меня был сын, который проявил бы такую верность, – негромко проворчал он и пустил пони шагом.

На следующий вечер, много позже ужина и вечерней молитвы, Манфред лежал в кровати; свеча на полке над его головой была старательно заслонена, чтобы ее свет не сказал тете Труди о расточительности Манфреда. Он читал Гете, любимого писателя отца. Это было нелегко, хотя его немецкий значительно улучшился. Тетя Труди настаивала, чтобы два дня в неделю в доме говорили только по-немецки, и за столом затевала сложные ученые дискуссии, в которых должны были участвовать все члены семьи, и не просто должны – обязаны. Но Гете – не шутки, и Манфред так сосредоточился на сложном использовании писателем глаголов, что заметил дядю Тромпа, только когда его тень упала на кровать и книгу взяли из рук.

– Испортишь глаза, йонг.

Манфред быстро сел, свесил ноги с кровати, а дядя Тромп сел с ним рядом.

Несколько мгновений старик листал книгу. Потом заговорил, не поднимая головы.

– Завтра утром Раутенбах уезжает в Виндхук на своем «форде-Т». Везет на рынок сотню индеек. В кузове есть для тебя место. Вываляешься в перьях и индюшачьем помете, зато дорога обойдется дешевле, чем поезд.

– Спасибо, дядя Тромп.

– В городе есть старая вдова, набожная, достойная женщина, к тому же отличная кухарка. Будешь жить у нее. Я ей написал.

Он достал из кармана листок из своего блокнота и положил Манфреду на колени. Листок был сложен и запечатан красным воском: на жалованье деревенского священника нельзя было купить такую роскошь, как конверт.

– Спасибо, дядя Тромп.

Манфред не знал, что еще сказать. Ему хотелось обхватить руками толстую медвежью шею и прижаться щекой к жесткой бороде, но он сдержался.

– Могут быть другие расходы, – проворчал дядя Тромп. – Не знаю, как ты вернешься. Но вот…

Он порылся в кармане, другой рукой схватил запястье Манфреда и что-то положил ему в открытую ладонь.

Манфред увидел две блестящие монеты в полкроны и медленно покачал головой.

– Дядя Тромп…

– Ничего не говори, йонг, особенно тете Труди.

Он начал вставать, но Манфред схватил его за рукав.

– Дядя Тромп, я отплачу тебе – за это и за все остальное.

– Я знаю, что отплатишь, йонг. Когда-нибудь ты воздашь мне тысячекратно – гордостью и радостью.

– Нет, нет. Не «когда-нибудь». Сейчас. Я могу отплатить тебе сейчас.

Манфред вскочил с кровати и подбежал к стоявшему на четырех кирпичах перевернутому упаковочному ящику, и служившему ему шкафом. Наклонился, сунул руку под ящик и вытащил оттуда желтый кисет. Торопливо вернулся к дяде Тромпу и потянул за шнурки маленького кисета. Его руки дрожали от волнения и желания порадовать.

– Вот, дядя Тромп, открой сам.

Снисходительно улыбаясь, дядя Тромп протянул огромную лапу, тыльную сторону которой покрывали жесткие черные завитки; пальцы были толстые, как деревенские сосиски.

– Что у тебя здесь, йонг? – весело спросил он, но его улыбка застыла, когда Манфред высыпал ему на ладонь сверкающие камни.

– Алмазы, дядя Тромп, – прошептал Манфред. – Достаточно, чтобы сделать тебя богатым человеком. Достаточно, чтобы купить все, что тебе нужно.

– Где ты их взял, йонг? – Голос дяди Тромпа звучал спокойно и бесстрастно. – Как они оказались у тебя?

– Мой папа… отец. Он спрятал их за подкладкой моего пиджака. Сказал, что они для меня, чтобы заплатить за мое воспитание и образование, заплатить за все, что он хотел для меня сделать, но так и не смог.

– Так! – негромко сказал дядя Тромп. – Значит, все, что пишут в газетах, правда. Это не английское вранье. Твой отец – разбойник и грабитель. – Огромная рука сжала сверкающие сокровища. – И ты был с ним, йонг! Ты наверняка был с ним, когда он творил те бесчинства, за которые его будут судить и осудят. Ты был с ним, йонг? Отвечай! – Его голос набирал силу, как ветер в бурю, и вот взревел: – Ты совершил вместе с ним это великое зло, йонг? – Другой рукой он схватил Манфреда за перед рубашки и подтащил его к себе, так что лицо мальчика оказалось в нескольких дюймах от его торчащей бороды. – Исповедуйся, йонг. Расскажи мне все, до последней капли зла. Был ли ты с отцом, когда он напал на английскую женщину и ограбил ее?

– Нет! Нет! – Манфред яростно мотал головой. – Это неправда. Отец ничего такого не делал. Это наши алмазы. Он мне объяснил это. Он забрал то, что по праву принадлежало нам.

– Был ли ты с ним, когда он это делал, йонг? Говори правду, – перебил его новым ревом дядя Тромп. – Говори, был ты с ним?

– Нет, дядя Тромп. Он пошел один. А вернулся раненый. Его рука… его запястье…

– Благодарю Тебя, Господи! – Дядя Тромп с облегчением посмотрел вверх. – Прости его, ибо он не ведал, что творит, Господь. Его вовлек в грех дурной человек.

– Отец хороший, – возразил Манфред. – У него отобрали то, что по справедливости принадлежало нам.

– Молчи, йонг. – Оум Тромп выпрямился во весь рост, великолепный и страшный, как библейский пророк. – Твои слова – оскорбление Господу. Ты будешь наказан здесь и сейчас.

Он потащил Манфреда по мастерской и подтолкнул к черной железной наковальне.

– Не укради. Так сказал сам Господь. – Он положил один алмаз в центр наковальни. – Эти камни – порождение страшного зла. – Дядя Тромп протянул руку к стойке у стены и снял с нее четырехфунтовый молот. – Их надлежит уничтожить.

И он сунул молот в руки Манфреду.

– Молись о прощении, йонг. Моли Господа о милосердии и прощении – и бей!

Манфред стоял с молотом в руках и смотрел на алмаз на наковальне.

– Бей, йонг! Разбей проклятый камень или будешь вечно проклят, – ревел дядя Тромп. – Бей во имя Господа. Избавься от вины и стыда.

Манфред медленно поднял молот и замешкался. Он повернулся и посмотрел на свирепого старика.

– Бей быстрей! – ревел дядя Тромп. – Немедленно!

И Манфред занес молот таким же гибким, плавным движением, каким рубил дрова, и выдохнул от усилия, когда молот ударил о наковальню.

Манфред медленно поднял молот. Алмаз превратился в белый порошок, тоньше сахара, но в каждом миниатюрном кристалле оставались огонь и красота, когда эти кристаллы ловили и усиливали огонь свечи; дядя Тромп ладонью смахнул с наковальни алмазную пыль, и та многоцветным радужным облаком опустилась на земляной пол.

Дядя Тромп положил на наковальню другой огненный камень – целое состояние, столько человек может скопить за десять лет непрерывного труда, – и отступил.

– Бей! – крикнул он. Молот свистнул в воздухе, и наковальня зазвенела, как большой гонг. Драгоценную пыль смахнули, и на ее место лег новый камень.

– Бей! – ревел Труба Господня, и Манфред работал молотом, крякая от усилий и всхлипывая при каждом ударе, пока наконец дядя Тромп не воскликнул:

– Хвала Господу, да славится имя Его. Готово!

Он упал на колени, потащив за собой Манфреда. Они склонились у наковальни, как у алтаря, и белая алмазная пыль покрыла их колени, когда они молились.

– О Господи Иисусе, взгляни милосердно на это раскаяние. Ты, который отдал Свою жизнь за наше спасение, прости Твоего юного слугу, чье детское невежество довело его до ужасного греха.

Было уже за полночь и свеча догорала в лужице воска, когда дядя Тромп встал с колен и поднял Манфреда.

– Ложись спать, йонг. Мы сделали все что могли для спасения твоей души.

Он смотрел, как Манфред разделся и лег под серое одеяло. Потом тихо спросил:

– Если я запрещу тебе утром уезжать в Виндхук, ты послушаешься?

– Отец… – прошептал Манфред.

– Отвечай, йонг, послушаешься ты меня?

– Не знаю, дядя Тромп, но не думаю. Мой па…

– Тебе есть в чем раскаиваться, парень. Не стоит добавлять к этому грех неповиновения. Поэтому я не запрещаю тебе. Поступай так, как велят твои верность и совесть. Но ради себя и ради меня, приехав в Виндхук, пользуйся именем Бирман, а не Деларей, йонг, слышишь?

* * *

– Сегодня суд! У меня правило: никогда не предсказывать исход какой бы то ни было части юридического процесса, – сказал Эйб Абрахамс, сидя в кресле напротив стола Сантэн Кортни. – Однако сегодня я нарушу собственное правило. Этого человека приговорят к виселице. Никаких сомнений.

– Почему вы так уверены, Эйб? – негромко спросила Сантэн. Эйб с тайным восхищением поглядел на нее, прежде чем ответить. На ней было простое платье с низкой талией, безупречный покрой и тонкость материала – джерси – оправдывала его дороговизну. Сантэн стояла у французского окна, и платье подчеркивало ее маленькую – по моде – грудь и мальчишески стройные бедра. Яркое белое африканское солнце создавало вокруг ее головы нимб, и Эйбу потребовалось немало усилий, чтобы отвести от нее взгляд и сосредоточиться на горящей сигаре, которой он взмахнул, перечисляя свои доводы.

– Во-первых, бесспорные доказательства вины. Никто, даже защита, не пытается всерьез утверждать, будто он невиновен, – этот дьявол виновен по всем пунктам. Виновен в намерении, в исполнении, в умышлении и осуществлении умысла, виновен со всеми отягчающими обстоятельствами, включая нападение и ограбление воинского склада, виновен в том, что стрелял в полицейских и ранил одного, взорвав гранату. Защита признала, что ее единственная надежда – вытащить из шляпы закона какого-нибудь спрятанного там кролика, чтобы воззвать к его чувству и чести, но до сих пор эта надежда не осуществилась.

Сантэн вздохнула. Она два дня провела в свидетельском кресле. Хотя во время подробного и строгого перекрестного допроса она сохраняла спокойствие и невозмутимость, она устала, и ее преследовало чувство вины, ощущение, что она сама довела Лотара до этой отчаянной преступной глупости и теперь виновна в том, что возглавляет свору, накинувшуюся на него и готовую разорвать на куски со всей свирепостью, какую позволяет закон.

– Во-вторых, – взмахнул сигарой Эйб, – прошлое этого человека. Во время войны он был предателем и мятежником, за его голову была назначена награда. Это головорез с длинным списком преступлений.

– За преступления военного времени он получил помилование, – заметила Сантэн. – Полное прощение, подписанное премьер-министром и министром юстиции.

– Тем не менее это говорит против него. – Эйб понимающе покачал головой. – Это помилование даже ухудшает его положение: он укусил руку милосердия, протянутую ему после войны, посмеялся над законом. Судье это не понравится, можете поверить.

Эйб осмотрел сигару. Она горела ровно, образуя плотный столбик серого пепла в дюйм длиной. Эйб одобрительно кивнул.

– В-третьих, – продолжал он, – этот человек не проявил раскаяния – ни капли, ни щепотки. И отказался сообщить, что сделал со своей грязной добычей.

Он помолчал, заметив отчаяние Сантэн при упоминании о пропавших алмазах, потом торопливо продолжил:

– В-четвертых, эмоциональные аспекты преступления – нападение на женщину из высшего общества. – Он неожиданно улыбнулся. – На беспомощную женщину, настолько неспособную защищаться, что она едва не откусила ему руку. – Сантэн нахмурилась, и Эйб сразу снова посерьезнел. – Ваша храбрость и изобретательность, достоинство, с каким вы держались в роли свидетеля, тоже не в его пользу. Вы видели газеты: Жанна д’Арк и Флоренс Найтингейл в одном лице; замаскированное предположение, что его нападение на вас, возможно, было гораздо более отвратительным и жестоким, чем позволяет говорить скромность. Судья захочет вознаградить вас, преподнеся голову этого человека на блюде.

Сантэн взглянула на свои часики.

– Суд начнется через сорок минут. Пора подняться на холм.

Эйб немедленно встал.

– Люблю наблюдать за действием закона, за его степенным, размеренным шагом, за всеми его прикрасами и ритуалами, за медленным перемалыванием свидетельств, отсеиванием зерна от плевел…

– Не сейчас, Эйб, – остановила она его, надевая шляпку с маленькими полями перед зеркалом над каминной полкой: спустить черную вуаль на один глаз, повернуть шляпку под элегантным углом, – взяла сумочку из крокодиловой кожи и зажала ее под мышкой. – Довольно речей. Просто посмотрим, чем кончится этот ужас.

В «форде» Эйба они поднялись на холм. В вестибюле суда их ждала пресса, фотографы совали свои камеры в открытое окно «форда», ослепляли Сантэн непрерывными вспышками. Она сумочкой заслонила глаза, но как только вышла из машины, ее тут же обступила толпа и засыпала вопросами:

– Что вы почувствуете, когда его повесят?

– А что насчет алмазов? Сможет ваша компания уцелеть без них, миссис Кортни?

– Как вы думаете, они готовы на сделку ради алмазов?

– Что вы чувствуете?

Эйб, проложив для нее дорогу через толпу, втащил Сантэн за руку в относительную тишину суда.

– Подождите меня здесь, Эйб, – приказала она, ускользнула в коридор и прошла через толпу зрителей, ожидавших, когда откроют двери главного зала заседаний. К ней поворачивались головы, и ее провожала волна комментариев и пересудов, но она не обращала на это внимания и свернула к женскому туалету. Непосредственно напротив располагалась комната защиты; Сантэн огляделась, желая убедиться, что за ней не наблюдают, повернула к этой двери, резко постучала, открыла и вошла. Закрыла за собой дверь и, когда адвокат поднял голову, сказала:

– Прошу прощения, джентльмены, но я должна с вами поговорить.

Когда Сантэн спустя несколько минут вернулась, Эйб ждал ее там, где она его оставила.

– Полковник Малкомс здесь, – сказал он, и на мгновение она забыла все прочие свои заботы.

– Где он? – нетерпеливо спросила она. Сантэн не видела Блэйна со второго дня суда, когда он звонким голосом, от которого тонкие волоски на ее шее вставали дыбом, давал свои свидетельские показания. Его показания были тем более убедительны, что говорил он сухо и бесстрастно. Защита пыталась запутать его вопросами к описанию стрельбы по лошадям и нападения с применением гранат, но быстро почуяла, что ничего не выйдет, и отстала через несколько минут перекрестного допроса. С тех пор Сантэн каждый день напрасно искала его.

– Где он? – повторила она.

– Уже зашел, – ответил Эйб, и Сантэн увидела, что в ее отсутствие служители открыли двойную дверь главного зала суда.

– Чарли держит для нас места. Сидеть среди зевак не придется.

Эйб взял ее за руку и провел сквозь движущуюся толпу. Служители узнали Сантэн и помогли расчистить проход к местам в третьем ряду, где помощник Эйба занял для них места.

Сантэн незаметно искала в толчее высокую фигуру Блэйна и вздрогнула, когда толпа на мгновение расступилась и она увидела его по другую сторону прохода. Он тоже искал ее и увидел мгновением позже; реакция его была такой же острой, как и у нее. Они смотрели друг на друга через зазор в несколько ярдов, и Сантэн это расстояние казалось пропастью шириной в океан; оба без улыбки смотрели в глаза друг другу. Затем толпа, хлынувшая в проход, снова разделила их, и Сантэн потеряла Блэйна из виду. Она села рядом с Эйбом и, чтобы дать себе время опомниться, притворилась, что роется в сумочке.

– Вот он! – воскликнул Эйб, и на мгновение Сантэн показалось, что он говорит о Блэйне. Потом она увидела, что служители ведут из камеры Лотара Деларея.

Она уже несколько дней видела его на скамье подсудимых, но не могла привыкнуть к переменам в нем. Сегодня на Лотаре была выгоревшая рубашка рабочего и черные брюки. Одежда, казалось, была ему велика, один рукав – на культе – подколот. Лотар еле шел, как старик, и один из охранников помог ему подняться по ступеням к скамье подсудимых.

Волосы его совершенно поседели, даже густые черные брови были в полосках серебра. Он был невероятно худ, и его кожа казалась серой и безжизненной; она дряблыми складками болталась под подбородком и на тощей шее. Загар побледнел до желтоватого цвета старой замазки.

Опустившись на скамью, он поднял голову и посмотрел на галерею для зрителей. Он быстро обвел взглядом заполненные скамьи, в его глазах светилось беспокойство. Потом Сантэн увидела, как в них вспыхнула радость; он скрыл улыбку, обнаружив то, что искал. Она пять дней каждое утро наблюдала эту картину и сейчас обернулась и посмотрела на галерею у себя за спиной. Но с ее места угол обзора не позволял ничего увидеть. Она не знала, кто или что привлекло внимание Лотара.

– Встать. Суд идет, – провозгласил служитель. Послышались топот и шарканье, все встали, и вошел судья Хоторн в сопровождении двух помощников. Судья, малорослый седой человек с благожелательным лицом и живыми, блестящими глазами за стеклами пенсне, походил скорее на школьного учителя, чем на судью, легко приговаривающего к повешению, как охарактеризовал его Эйб.

Ни у него, ни у его помощников не было париков и цветных одеяний, принятых в английском суде. Римско-голландское право более строго в своих атрибутах. На троих судьях были простые черные костюмы с белыми раздваивающимися галстуками; пока зрители садились и откашливались, судьи негромко переговаривались, сблизив головы. Но вот все стихло. Тогда судья Хоторн поднял голову, сказал все, что требовали формальности, и снова зачитал список обвинений.

Аудитория выжидающе затихла. Репортеры подались вперед, приготовив блокноты; даже адвокаты в первом ряду молчали и сидели неподвижно. Лотар глядел в лицо судье бесстрастно, но был смертельно бледен.

Судья Хоторн просматривал свои записи, искусно нагнетая напряжение. Наконец оно стало почти непереносимым. Потом он поднял голову и без предисловия начал подводить итоги и излагать свое суждение.

Вначале он перечислил все обвинения, начиная с самых серьезных: три попытки убийства, два нападения с намерением нанести серьезный вред здоровью, одно вооруженное ограбление. Всего набралось двадцать шесть обвинений, и судье понадобилось почти двадцать минут, чтобы зачитать их все.

– Обвинитель предъявил все обвинения по порядку, внятно и убедительно.

Краснолицый обвинитель самодовольно улыбнулся, и Сантэн почувствовала нелепую досаду из-за его тщеславия.

– На суд произвели особое впечатление показания главного свидетеля обвинения. Показания его превосходительства администратора территории стали неоценимым подспорьем мне и моим помощникам. Нам повезло, что у нас есть такой свидетель, способный рассказать все подробности преследования и ареста обвиняемого, и эти показания поддерживают самые серьезные обвинения по данному делу. – Судья оторвался от своих заметок и посмотрел прямо на Блэйна Малкомса. – Я хочу, чтобы в протоколе было отмечено особенно благоприятное впечатление, которые произвели на суд показания полковника Малкомса, и что эти показания даны добровольно.

Со своего места Сантэн видела затылок Блэйна. Когда судья посмотрел на полковника, края больших ушей Блэйна покраснели и Сантэн испытала прилив нежности. Его замешательство почему-то казалось милым и трогательным.

Затем судья взглянул на нее.

– Другой свидетель обвинения, который вел себя безупречно и чьи показания безукоризненны, это миссис Сантэн Кортни. Суд в полной мере сознает, с какими огромными трудностями столкнулась миссис Кортни и какую храбрость она продемонстрировала не только здесь, в суде. Снова скажу, что нам повезло со свидетелем, который своими показаниями помогает нам вынести приговор.

Пока судья говорил, Лотар Деларей повернул голову и посмотрел прямо на Сантэн. Светлые обвиняющие глаза смутили ее, и она потупилась, разглядывая свою сумочку.

– Напротив, защита смогла представить только одного свидетеля, и это был сам обвиняемый. После должных размышлений мы пришли к выводу, что большая часть показаний обвиняемого не может быть принята во внимание. Во все время суда обвиняемый проявлял враждебность и отказывался сотрудничать. В особенности неприемлемо утверждение обвиняемого, что все преступления он совершил в одиночку и что у него не было соучастников. В данном случае показания полковника Малкомса, миссис Кортни и офицеров полиции единодушны и не вызывают сомнений.

Лотар Деларей медленно повернул голову и посмотрел на судью тем спокойным враждебным взглядом, который за пять дней суда так настроил против него Хоторна; судья не менее спокойно ответил на его взгляд и продолжил:

– Таким образом, обдумав все факты и представленные свидетельства, мы пришли к единодушному мнению: обвиняемый Лотар Деларей виновен по всем пунктам обвинения.

Лотар даже глазом не моргнул, не дрогнул, но аудитория ахнула. Последовал гул обсуждений. Три репортера вскочили с мест и выбежали из зала суда, а Эйб самодовольно кивнул сидевшей рядом Сантэн.

– Я говорил – веревка, – прошептал он. – Его повесят, это точно.

Служители пытались восстановить порядок. Им на помощь пришел судья.

Он резко постучал молотком и возвысил голос:

– Я без колебаний прикажу очистить зал, – предупредил он, и публика снова затихла.

– Прежде чем вынести приговор, я выслушаю любые предложения касательно смягчения наказания, какие желает внести защита.

Судья Хоторн наклонил голову в сторону молодого адвоката, которому было поручено дело, и тот немедленно встал.

Лотар Деларей был нищим, он не мог сам оплачивать свою защиту. Суд назначил ему защитником мистера Реджинальда Осмонда. Несмотря на юность и неопытность – он впервые защищал преступника, которого могли приговорить к смертной казни, – Осмонд проявил себя молодцом, учитывая безнадежные для защиты обстоятельства. Перекрестные допросы он вел живо и ловко и не позволил обвинению добиться каких-либо преимуществ.

– С разрешения милорда, для обоснования просьбы о смягчении наказания я бы хотел вызвать свидетеля.

Судья нахмурился.

– Послушайте, мистер Осмонд, вы ведь не собираетесь на этой стадии предъявлять нам свидетеля? Вы знаете такие прецеденты?

– Я с должным уважением отсылаю его честь к делу «Корона против ван дер Спая» 1923-го и «Корона против Александера» 1914 года.

Судья недолго посовещался с помощниками и со вздохом раздражения поднял голову.

– Хорошо, мистер Осмонд. Я разрешаю вам представить свидетеля.

– Благодарю вас, милорд. – Мистер Осмонд был так подавлен собственным успехом, что заговорил торопливо и запинаясь: – Вызываю свидетеля миссис Сантэн де Тири Кортни.

Наступила ошеломленная тишина. Даже судья Хоторн выпрямился в своем высоком резном кресле. Потом в аудитории возник гул удивления, радости и ожидания. Журналисты вставали, чтобы увидеть Сантэн, а кто-то с галереи крикнул:

– Затяни петлю на шее этого ублюдка, милая!

Судья Хоторн быстро опомнился и устремил взгляд сквозь пенсне на галерею: он пытался отыскать остряка.

– Я не потерплю дальнейших выкриков. Существуют строгие наказания за неуважение к суду, – рявкнул он, и даже журналисты торопливо сели и, отрезвленные, схватились за свои блокноты.

Служитель отвел Сантэн на свидетельское место и привел ее к присяге, пока все остальные мужчины в зале, включая судей, наблюдали за ней, в основном с восхищением, хотя некоторые, в том числе Блэйн и Абрахам Абрахамс, – с удивлением и тревогой.

Мистер Осмонд начал допрос низким голосом, проникнутым нервным уважением.

– Миссис Кортни, пожалуйста, расскажите суду, сколько лет вы знакомы с обвиняемым… – Он торопливо поправился: отныне Лотар Деларей был не просто обвиняемым – осужденным… – с заключенным.

– Я знакома с Лотаром Делареем почти четырнадцать лет.

Сантэн через весь зал посмотрела на согбенную серую фигуру на скамье подсудимых.

– Будьте добры, опишите обстоятельства вашей первой встречи.

– Это было в 1919 году. Я заблудилась в пустыне. После того как был потоплен «Протеа Касл», меня выбросило на Берег Скелетов. Полтора года я бродила по пустыне Калахари с бушменами из племени сан.

Все знали эту историю. В свое время она стала сенсацией. Сейчас рассказ Сантэн, ее голос и французский акцент снова оживили интерес публики.

Она описывала свое безвыходное, несчастное положение, выпавшие на ее долю страшные трудности и одиночество, и в зале царила гробовая тишина. Даже судья Хоторн наклонился в кресле, опираясь подбородком на сжатый кулак, и слушал замерев. Вместе с ней все присутствующие пробиралась через вязкие пески Калахари, когда одетая в шкуры диких животных, держа на руках младенца-сына Сантэн увидела следы лошади, подкованной лошади – первый признак цивилизации, какой встретила за эти отчаянные месяцы.

Они приходили вместе с ней в ужас и разделяли ее отчаяние, когда на пустыню опустилась африканская ночь, уменьшив ее шансы на спасение; вместе с нею они шли в темноте, отыскивая, где блеснет далекий лагерный костер, потом вздрогнули от ужаса, когда она описала неожиданно возникшую перед ней зловещую фигуру, темную и угрожающую, и содрогнулись, как будто тоже услышали близкий рев голодного льва.

Слушатели ахали и ерзали, когда она рассказывала, как боролась за свою жизнь и за жизнь малыша; как кружащий лев загнал ее на самые высокие ветви дерева мопани, а потом сам вскарабкался наверх, как кот за ласточкой. Сантэн описывала шум его жаркого дыхания в темноте и страшную боль, когда длинные желтые когти вонзились в ее ногу и безжалостно потащили вниз.

Она не могла продолжать, и мистер Осмонд мягко поощрил ее:

– И тогда вмешался Лотар Деларей?

Сантэн собралась.

– Простите. Все это вернулось…

– Пожалуйста, миссис Кортни, не надрывайте себе сердце, – мгновенно пришел ей на помощь судья Хоторн. – Если вам нужно время, я объявлю перерыв в заседании…

– Нет-нет, милорд. Вы очень добры, но такой необходимости нет. – Она расправила плечи и посмотрела в лицо слушателям. – Да, в это время появился Лотар Деларей. Его лагерь был поблизости, и его разбудили встревоженные лошади. Он застрелил льва, который готовился растерзать меня.

– Он спас вам жизнь, миссис Кортни?

– Он спас меня от ужасной смерти и спас моего сына.

Мистер Осмонд молча наклонил голову, давая суду возможность оценить драматизм момента, потом мягко спросил:

– Что произошло потом, мадам?

– Упав с дерева, я получила сотрясение; рана на ноге воспалилась. Много дней я была без сознания, неспособная заботиться о себе и о своем сыне.

– Как повел себя заключенный?

– Заботился обо мне. Перевязывал мои раны. Обеспечивал все мои потребности и потребности моего сына.

– Он повторно спас вам жизнь?

– Да, – кивнула Сантэн. – Он снова спас меня.

– Хорошо, миссис Кортни. Прошли годы. Вы стали богатой женщиной, миллионершей.

Сантэн молчала. Осмонд продолжил:

– Три года назад заключенный обратился к вам с просьбой о финансовой поддержке его рыболовного и консервного предприятия. Это верно?

– Он обратился к моей компании – «Горно-финансовой компании Кортни» – с просьбой о займе, – сказала она, и Осмонд расспросил ее обо всех событиях, приведших в конце концов к закрытию консервной фабрики Лотара.

– Итак, миссис Кортни, согласны ли вы, что у Лотара Деларея были основания считать, что вы обошлись с ним несправедливо, если не сознательно уничтожили его?

Сантэн мешкала.

– Мои действия всегда основывались на нормальных деловых принципах. Однако я готова согласиться, что Лотару Деларею мои действия могли показаться сознательно направленными против него.

– Обвинял ли он вас тогда в том, что вы стараетесь его уничтожить?

Она посмотрела на свои руки и что-то прошептала.

– Простите, миссис Кортни. Я должен просить вас повторить.

Она сердито посмотрела и ответила напряженным голосом:

– Да, черт побери! Он сказал, что я намерена уничтожить его.

– Мистер Осмонд! – Судья выпрямился. Лицо у него было строгое. – Я вынужден настаивать на том, чтобы вы обращались со свидетелем более сочувственно. Объявляю перерыв на пятнадцать минут, пусть миссис Кортни придет в себя.

Когда заседание возобновилось, Сантэн заняла место свидетеля и сидела молча, пока завершались необходимые формальности и мистер Осмонд готовился продолжить допрос.

Блэйн Малкомс одобрительно улыбнулся ей с третьего ряда, и она поняла, что если не отведет от него взгляд, все собравшиеся в зале суда узнают о ее чувствах. Она заставила себя отвести глаза и посмотрела на галерею на его головой.

Это был случайный взгляд. Сантэн забыла, как Лотар Деларей каждое утро обшаривал глазами галерею, но теперь увидела ее под тем же углом, что и он со скамьи подсудимых. Внезапно ее взгляд устремился в самый дальний конец галереи, непреодолимо притягиваемый другой парой глаз; они напряженно смотрели прямо на нее, и она вздрогнула и покачнулась. От потрясения у нее закружилась голова: она снова смотрела в глаза Лотара – в глаза, какие были у Лотара, когда они впервые встретились, желтые, как топаз, яростные и яркие, под изогнутыми темными бровями, молодые глаза, незабываемые и не забытые. Но эти глаза смотрели не с лица Лотара, потому что Лотар сидел в зале напротив нее, согбенный, разбитый и седой. А это лицо было молодым, сильным и полным ненависти, и Сантэн узнала его, узнала непогрешимым чутьем матери. Она никогда не видела своего младшего сына – по ее настоянию его унесли еще влажного, только что из чрева, в миг появления на свет, и она тогда отвернулась, чтобы не видеть его сморщенное голенькое тельце. Но сейчас Сантэн узнала его, и самый центр ее существа, чрево, выносившее этого ребенка, заныло, так что ей пришлось с усилием стиснуть зубы, чтобы не закричать от боли.

– Миссис Кортни! Миссис Кортни! – звал судья, и в его голосе звучала тревога. Сантэн заставила себя повернуться к нему.

– Все хорошо, миссис Кортни? Вы в состоянии продолжать?

– Благодарю вас, милорд, я здорова.

Ее голос доносился словно издалека, и ей потребовалась вся сила воли, чтобы не смотреть на юношу на галерее, на своего сына Манфреда.

– Хорошо. Мистер Осмонд, можете продолжать.

Сантэн потребовались огромные усилия, чтобы сосредоточиться на вопросах. Осмонд снова расспрашивал о грабеже и о схватке в русле сухой реки.

– Значит, миссис Кортни, он и пальцем вас не трогал, пока вы не потянулись за дробовиком?

– Да. До тех пор он меня не касался.

– Вы уже рассказывали нам, что у вас в руке был дробовик и вы пытались его перезарядить.

– Верно.

– Вы бы использовали оружие, если бы вам удалось его перезарядить?

– Да.

– Скажите, миссис Кортни, вы бы стреляли на поражение?

– Возражаю, милорд! – Обвинитель гневно вскочил. – Вопрос гипотетический.

– Миссис Кортни, вы не обязаны отвечать на этот вопрос, если не хотите, – сказал судья Хоторн.

– Я отвечу, – отчетливо сказал Сантэн. – Да, я бы убила его.

– Как вы думаете, знал ли это заключенный?

– Милорд, возражаю. Свидетель не может этого знать.

Прежде чем судья смог принять решение, Сантэн четко сказала:

– Он знал меня, хорошо знал. Он знал, что я убью его, если у меня будет такая возможность.

Сдерживаемые переживания публики вырвались наружу, и прошло несколько минут, прежде чем была восстановлена тишина. Тем временем Сантэн снова взглянула на галерею. Ей потребовалось все самообладание, чтобы не сделать этого раньше.

Угловое сиденье было пусто. Манфред исчез. Его уход смутил ее. Осмонд опять задавал вопросы, и она повернулась к нему.

– Простите. Повторите, пожалуйста.

– Я спросил, миссис Кортни, напал ли заключенный на вас, когда вы стояли с оружием в руках, намереваясь убить его…

– Милорд, я возражаю. Свидетельница только защищала себя и свою собственность, – взвыл обвинитель.

– Перефразируйте вопрос, мистер Осмонд.

– Хорошо, милорд. Миссис Кортни, соответствовала ли сила, которую использовал заключенный против вас, необходимости разоружить вас?

– Простите. – Сантэн не могла сосредоточиться. Ей хотелось снова осмотреть галерею. – Я не понимаю вопроса.

– Использовал ли заключенный большую силу, чем требовалось, чтобы разоружить вас и помешать застрелить его?

– Нет. Он просто отобрал у меня дробовик.

– А потом вы укусили его в запястье. Когда вы впились зубами в его руку, нанеся повреждение, которое впоследствии привело к ампутации, ударил ли он вас? Нанес ли какую-нибудь другую рану в отместку?

– Нет.

– Боль, должно быть, была очень сильная. Но он не использовал против вас излишнюю силу?

– Нет. – Она покачала головой. – Он… – Сантэн пыталась подобрать слова, – он проявил странное сочувствие. Почти заботливость.

– Понятно. Прежде чем оставить вас, убедился ли заключенный в том, что у вас достаточно воды для выживания? Давал ли он вам советы относительно вашего благополучия?

– Он проверил, достаточно ли у меня воды, и посоветовал оставаться у разбитой машины, пока меня не отыщут.

– Миссис Кортни. – Осмонд явно не решался продолжать. – В прессе были рассуждения о том, что заключенный мог некоторым образом оскорбить вашу нравственность…

Сантэн яростно перебила:

– Это гнусное и абсолютно беспочвенное предположение!

– Благодарю вас, мадам. У меня остался всего один вопрос. Вы хорошо знаете заключенного. Вы сопровождали его, когда он охотился, чтобы добыть мясо для вас и вашего ребенка, после того как спас вас. Вы видели, как он стреляет?

– Да.

– Как, по-вашему, если бы заключенный хотел убить вас,полковника Малкомса или кого-нибудь из преследовавших его офицеров полиции, он мог бы это сделать?

– Лотар Деларей один из лучших стрелков, каких я знаю. У него было множество возможностей застрелить всех нас.

– У меня нет больше вопросов, милорд.

Судья Хоторн что-то долго писал в лежавшем перед ним блокноте, потом еще несколько секунд задумчиво постукивал ручкой по столу, прежде чем обратиться к обвинителю:

– Хотите подвергнуть свидетеля перекрестному допросу?

Обвинитель мрачно встал:

– У меня нет вопросов к миссис Кортни.

Он сел, сложил руки и стал сердито смотреть на вращающийся под потолком вентилятор.

– Миссис Кортни, суд благодарен вам за новые показания. Можете вернуться на место.

Сантэн так сосредоточенно разглядывала галерею, что споткнулась на ступеньках у начала яруса скамей, и Блэйн с Эйбом вскочили, чтобы помочь ей. Эйб добрался до нее первым, и Блэйн опустился на место. А Эйб повел Сантэн на ее сиденье.

– Эйб, – настойчиво зашептала она. – Когда я давала показания, на галерее сидел мальчик. Светловолосый, примерно тринадцати лет, хотя выглядит скорее на семнадцать. Его зовут Манфред – Манфред Деларей. Найдите его. Я хочу с ним поговорить.

– Сейчас? – удивился Эйб.

– Немедленно.

– Рассмотрение просьбы о смягчении. Я ее пропущу.

– Идите! – рявкнула она. – Найдите его!

Эйб вскочил, поклонился судье и выбежал из зала в тот момент, когда снова встал мистер Осмонд.

Осмонд говорил страстно и убедительно, он полностью использовал показания Сантэн, повторил ее слова: «Он спас от ужасной смерти меня и моего сына». Осмонд многозначительно помолчал и продолжил:

– Заключенный считал, что заслужил благодарность и щедрость миссис Кортни. Заняв у нее деньги, он отдал себя в ее власть и посчитал – ошибочно, но искренне, – что она обманула его веру в нее.

Его красноречивая речь с просьбой о милосердии продолжалась почти полчаса, но Сантэн думала о Манфреде, а не о бедах его отца. Ее глубоко встревожил взгляд, каким смотрел на нее с галереи мальчик. Ненависть в этом взгляде была осязаемой и воскресила ее чувство вины – чувство, которое, как ей казалось, она похоронила много лет назад.

«Сейчас он один. Ему нужна помощь, – думала она. – Я должна его найти. Надо попытаться как-то помочь ему».

Теперь она понимала, почему все эти годы так упорно отказывалась от мальчика, почему думала о нем только как об «отродье Лотара», почему шла на любые меры, лишь бы избежать контактов с ним. Ее чутье не обманывало. Хватило одного взгляда на его лицо, чтобы вся ее так тщательно выстроенная оборона рухнула, а естественные материнские чувства, которым она так долго отказывала, ожили и захватили ее.

«Найдите его, Эйб», – прошептала она и услышала, что Реджинальд Осборн завершил свою просьбу о смягчении наказания следующими словами:

– Лотар Деларей считал, что с ним обошлись несправедливо. Вследствие этого он совершил ряд непростительных, ужасных преступлений. Однако, милорд, многие его действия свидетельствуют, что он человек приличный и сострадательный, захваченный бурными переживаниями и событиями, слишком сильными, чтобы им сопротивляться. Его следует строго наказать. Этого требует общество. Но я умоляю вас, ваша милость, проявить немного того христианского сочувствия, которое проявила сегодня миссис Кортни, и не предавать этого несчастного, который уже потерял руку, самому строгому наказанию, какое знает закон.

Он сел. Надолго повисла тишина. Наконец судья Хоторн очнулся от размышлений, в которые погрузился.

– Благодарю вас, мистер Осмонд. Объявляется перерыв. Суд соберется сегодня в два часа для вынесения приговора.

Сантэн заторопилась из зала, стараясь отыскать Эйба или еще раз увидеть сына. Эйба она увидела на ступенях, ведущих в здание; он о чем-то разговаривал с одним из дежурных полицейских. Но прервал разговор и сразу подошел к ней.

– Нашли? – в тревоге спросила она.

– Простите, Сантэн. Ни следа кого-нибудь, кто соответствовал бы описанию.

– Я хочу, чтобы мальчика нашли и привели ко мне, Эйб. Используйте столько людей, сколько потребуется. За ценой не постою. Обыщите город. Сделайте все возможное, чтобы найти его. Он должен был где-то остановиться.

– Хорошо, Сантэн. Займусь этим немедленно. Значит, его зовут Манфред Деларей? Он родственник заключенного?

– Сын, – сказала она.

– Понятно. – Эйб задумчиво посмотрел на нее. – Могу я спросить, зачем он вам так нужен? И что вы собираетесь сделать, когда найдете его?

– Не можете. Просто найдите его.

«Зачем он мне? – удивленно задала она себе вопрос Эйба. – Зачем он мне понадобился после стольких лет?»

Ответ был прост и очевиден.

«Потому что он мой сын».

«И что я буду с ним делать, когда найду? Он настроен против меня. Он меня ненавидит. Я прочла это в его глазах. Он не знает, кто я на самом деле. Это я тоже видела. Так что я буду делать, когда встречусь с ним лицом к лицу?»

И ответила себе так же просто:

– Не знаю. Просто не знаю.

* * *

– Самое строгое наказание, допускаемое законом по первым трем обвинениям, – смерть через повешение, – сказал судья Хоторн. – Заключенный признан виновным по этим и по всем остальным предъявленным ему обвинениям. В обычных обстоятельствах суд без колебаний назначил бы ему высшую меру наказания. Однако после необыкновенных показаний этой необыкновенной женщины мы объявили перерыв. Показания, добровольно данные миссис Сантэн де Тири Кортни, тем более знаменательны, что она больше всех пострадала от действий заключенного – физически, эмоционально и материально и что некоторым недалеким людям ее свидетельства могут показаться оскорбительными для нее самой. За двадцать три года работы судьей я никогда не слышал таких благородных и великодушных показаний, и пример миссис Кортни неизбежно должен сказаться на наших выводах.

Судья Хоторн слегка поклонился Сантэн, снял с носа пенсне и посмотрел на Лотара Деларея.

– Заключенный, встаньте, – сказал он. – Лотар Деларей, вы признаны виновным по всем обвинениям, выдвинутым против вас короной, и для вынесения приговора все эти обвинения объединяются. Согласно приговору этого суда вы проведете остаток жизни на каторге.

Впервые с начала суда Лотар Деларей проявил неравнодушие. Он отшатнулся, услышав слова судьи. Лицо его сморщилось, губы задрожали, один глаз задергался, и он поднял единственную руку ладонью вверх, обращаясь к черной фигуре на судейской скамье:

– Лучше убейте меня! – Это был дикий, раздирающий сердце крик. – Повесьте, но не запирайте, как животное…

Охранники подбежали к нему, схватили под руки и, дрожащего и жалобно умоляющего, увели со скамьи подсудимых. Зал наполнился сочувственным гулом. Даже на судью это подействовало; он мрачно встал и во главе своих помощников вышел из зала. Сантэн осталась сидеть, глядя на опустевшую скамью подсудимых, а толпа тем временем выходила через двойную дверь, угрюмая, как на похоронах.

«Лучше убейте меня!» Она знала, что эта мольба будет теперь преследовать ее всю жизнь. Сантэн наклонила голову и закрыла лицо руками. Мысленно она видела Лотара таким, каким он был, когда они встретились впервые: поджарым, худым, как рыжий калахарский лев, его светлые глаза глядели на дальний горизонт, затянутый голубой дымкой. Он был порождением этих огромных пространств, залитых белым солнечным светом. Она подумала о том, как его запрут в крошечной камере и навсегда лишат солнца и ветра пустыни.

«О Лотар! – воскликнула она в глубине души. – Разве может так кончить тот, кто был когда-то хорошим и замечательным? Мы уничтожили друг друга, уничтожили ребенка, которого зачали в полдень нашей любви».

Она открыла глаза. Зал опустел, и ей показалось, что она осталась одна. Потом она почувствовала рядом чье-то присутствие; быстро повернувшись, она увидела Блэйна Малкомса.

– Теперь я знаю, что не ошибся, когда полюбил тебя, – негромко сказал он.

Он стоял за ней, склонив голову. Сантэн посмотрела на него и почувствовала, как начинают рассеиваться страшная печаль и сожаления.

Блэйн взял ее руку, лежавшую на спинке скамьи, и сжал обеими руками.

– Все дни после расставания я боролся с собой, пытаясь найти силы больше никогда не видеть тебя. И почти преуспел. Но своим сегодняшним поступком ты все изменила. Честь, и долг, и все остальное теперь ничего для меня не значат, когда я смотрю на тебя. Ты часть меня. Я должен быть с тобой.

– Когда?

– Как можно скорее.

– Блэйн, за свою короткую жизнь я причинила много горя другим, породила много боли и жестокости. Довольно! Я тоже не могу жить без тебя, но наша любовь не должна ничего разрушать. Я хочу тебя всего, но приму и меньшее – чтобы защитить твою семью.

– Это будет трудно, быть может невозможно, – негромко предупредил он. – Но я принимаю твои условия. Мы не должны причинять боль другим. Но я так хочу тебя…

– Знаю, – прошептала она и встала, глядя ему в лицо. – Обними меня, Блэйн, всего на мгновение.

Эйб Абрахамс искал Сантэн в пустых коридорах суда. Дойдя до двустворчатой двери судебного зала, он неслышно раскрыл одну створку.

Сантэн и Блэйн Малкомс стояли в проходе между рядами дубовых скамей и обнимались, забыв обо всем. Не понимая, он несколько мгновений смотрел на них, потом закрыл дверь и остался сторожить Сантэн, отчаянно страшась за нее и отчаянно желая ей счастья.

– Ты заслуживаешь любви, – прошептал он. – Молю Бога, чтобы этот человек дал ее тебе.

* * *

«Таким должен быть рай, – подумала Сантэн. – А Ева чувствовала то, что чувствую сегодня я».

Она вела машину медленнее обычного, то есть не слишком гнала. Хотя сердце рвалось в полет, она сдерживалась, чтобы ожидание стало острее.

– Я не видела его целых пять месяцев, – шептала она. – Еще пять минут сделают только слаще миг, когда я окажусь в его объятиях.

Несмотря на заверения и самые благие намерения Блэйна, победили условия, которые поставила Сантэн. После мгновений, улученных в зале суда, они не оставались наедине. Все это время их разделяли сотни миль: Блэйна его обязанности удерживали в Виндхуке, Сантэн в Вельтевредене отчаянно, день и ночь боролась за выживание своей финансовой империи: та агонизировала, смертельно раненная утратой алмазов, из которых пока не нашли ни одного камня. Мысленно Сантэн сравнивала этот удар с охотничьей стрелой О’ва, маленького желтого бушмена: с тростинкой, хрупкой и легкой, как перышко, но вымазанной смертоносным ядом, которому не способна противостоять самая крупная африканская дичь. Яд ослаблял и медленно парализовал добычу, которая вначале шаталась, потом падала и лежала, тяжело дыша, не в состоянии подняться, ожидая, пока холод смерти проникнет в крупные сосуды или милосердный охотник нанесет быстрый удар.

– Я сейчас лежу парализованная, а вокруг меня собираются охотники.

Все эти месяцы она сражалась, призвав на помощь все силы и все мужество, но теперь устала – устала до последней клеточки, до мозга костей. Она подняла взгляд к зеркалу заднего обзора и с трудом узнала отражавшееся там темное от усталости и отчаяния лицо с ввалившимися глазами. Скулы словно просвечивали сквозь светлую кожу, в углах рта морщины усталости.

– Но сегодня я забуду об отчаянии. Я не отдам ему ни минуты. Я буду думать о Блэйне и том очаровании, которое подарила мне природа.

Она выехала из Вельтевредена на рассвете и сейчас ехала ста двадцатью милями севернее Кейптауна, по обширным безлесным равнинам Намакваленда, спускаясь туда, где зеленое Бенгельское течение ласкало скалистый западный берег Африки. Однако океан еще не был виден.

Дожди в этом году запоздали, весеннее буйство зелени задержалось, и хотя до Рождества оставалось всего несколько недель, вельд сверкал царским многоцветьем. Большую часть года эти равнины были тусклы и продувались ветром, малонаселенные и неприветливые. Но сейчас пологие спуски и подъемы были одеты сплошным покровом, столь ярким и многоцветным, что уставали глаза. Землю обширными полосками и участками покрывали дикие цветы пятидесяти разновидностей и стольких же оттенков; виды стремились расти колониями, и местность напоминала огромное лоскутное одеяло, такое яркое и ослепительное, словно оно отражало краски самого неба. Глаза болели от такой насыщенности цветов.

В этом великолепном хаосе единственным ориентиром оставалась проселочная дорога, но и ее заполонили цветы. На возвышении между колеями густо росли дикие цветы, они задевали дно старого «форда» с мягким шорохом, как вода горного ручья. Сантэн медленно преодолела очередной пологий подъем и неожиданно остановилась на вершине, выключив мотор.

Перед ней лежал океан. Его зеленые просторы, ограниченные другим океаном – цветочным, пестрели ярко-белыми пятнами. Влетев в открытое окно, морской ветер взъерошил Сантэн волосы, и она невольно радостно засмеялась, заслонила глаза от оранжевых, красных и желтых цветочных полос и принялась разглядывать берег.

«Это хижина, – предупредил в последнем письме Блэйн. – Две комнаты, водопровода нет, выгребная яма и открытый очаг. Но я в детстве проводил здесь каникулы и люблю это место. Со смерти отца я его ни с кем не делил».

И нарисовал карту ведшей сюда дороги.

Она сразу увидела дом – на берегу океана, за выступом скалы на изгибе крошечного залива. Тростниковая крыша почернела от времени, но толстые земляные стены были выбелены и казались такими же яркими, как пена, покрывающая зеленое море. Из трубы поднимался дым.

За домом Сантэн заметила движение, разглядела крошечную фигуру на камнях у края моря; и вдруг отчаянно заторопилась.

Мотор не заводился, хотя она изо всех сил вертела заводную ручку.

– Merde! Дважды мerde!

Машина была старая и досталась ей от предыдущих владельцев поместья; Сантэн заменила ею разбитый «даймлер», и вот заглохший мотор стал нежелательным напоминанием о теперешнем финансовом положении Сантэн, разительно отличавшемся от тех времен, когда она ежегодно покупала новенький желтый «даймлер».

Сантэн сняла машину с ручного тормоза и покатила вниз по склону, набирая скорость, потом выжала сцепление и двигатель взревел; Сантэн свела машину с холма и остановилась у беленого дома.

Она выбежала на черные камни над водой, над колышущимися полями водорослей с черными стеблями, которые плясали в волнующемся море, и закричала, замахала руками; ее голос был еле слышен сквозь ветер и рокот океана, но Блэйн поднял голову и увидел ее, и побежал, прыгая по черным скользким камням.

На нем были только серовато-зеленые шорты, в руке он держал связку скальных омаров. С последней встречи у него отросли волосы. Влажные, они курчавились, в них блестела морская соль, Блэйн смеялся, широко раскрыв рот, сверкая зубами. Еще он отрастил усы. Сантэн не была уверена, нравится это ей или нет, но эта мысль тут же забылась в буре эмоций. Сантэн бросилась Блэйну навстречу и прильнула к его голой груди.

– О Блэйн! – всхлипывала она. – Боже, как я соскучилась!

Она протянула ему губы. Лицо Блэйна было мокрым от брызг, губы солеными. Усы кололись. Она поняла, что усы ей не нравятся, и совершенно справедливо, но тут Блэйн подхватил ее и побежал с ней к хижине, и она плотно обхватила его за шею, подпрыгивая у него на руках при каждом прыжке, смеясь и задыхаясь от желания.

* * *

Блэйн сидел на трехногой табуретке перед открытым очагом, в котором, насыщая воздух своим ароматом, горели поленья молочного дерева. Сантэн стояла перед ним, кисточкой из барсучьего ворса взбивая пену в чашке для бритья, а Блэйн продолжал сетовать:

– Мне потребовалось пять месяцев, чтобы их отрастить. Я так гордился ими! – Он в последний раз подкрутил усы. – Они такие лихие, ты так не думаешь?

– Нет, – твердо ответила Сантэн, – не думаю. Уж лучше целоваться с дикобразом.

Она наклонилась и намылила его верхнюю губу, потом выпрямилась и критически оценила дело рук своих.

Сидевший на стуле Блэйн после занятий любовью был совершенно голый, и Сантэн вдруг озорно улыбнулась. Прежде чем он догадался о ее намерениях, она снова подошла и комком белой пены с кисточки увенчала самую интимную выступающую часть тела полковника.

Он в ужасе посмотрел вниз.

– Там тоже?

– Ну это все равно что себе досадить, чтоб другому навредить, – хихикнула она. – Приблизительно так. – Склонив голову набок, она высказала свое взвешенное мнение: – Этот маленький дьявол с усами выглядит гораздо лучше тебя.

– Осторожней с прилагательным «маленький», – предостерег Блэйн и потянулся за полотенцем. – Давай, старина, мы не потерпим такого унижения.

Он обернул вокруг талии полотенце, и Сантэн кивнула.

– Так-то лучше. Теперь я могу не отвлекаясь заняться делом.

Она взяла приготовленную бритву и быстрыми уверенными движениями наточила ее о ремень.

– Где ты этому научилась? Я начинаю ревновать.

– Папа, – объяснила она. – Я всегда подравнивала ему усы. Теперь не шевелись.

Она большим и указательным пальцами зажала кончик его крупного носа и приподняла.

– За то, что получится…

Из-за зажатого носа голос Блэйна звучал приглушенно. Малкомс закрыл глаза и поморщился, когда лезвие прошлось по его верхней губе, а Сантэн несколько мгновений спустя отступила, вытерла пену и волосы с бритвы, отложила ее и вернулась, чтобы вытереть ему верхнюю губу, а потом провести по ней кончиками пальцев.

– Выглядит лучше, и на ощупь приятно, – сказала она. – Но есть последняя проверка.

И Сантэн поцеловала его.

– Хм-м!

Она одобрительно замурлыкала и, не прерывая поцелуя, развернулась и села к нему на колени.

Поцелуй продолжался долго, пока Сантэн не оборвала его и не посмотрела вниз. Полотенце соскользнуло.

– А вот опять маленький усатый дьявол, он явно напрашивается на неприятности.

Она наклонилась и осторожно вытерла остатки пены с кончика.

– Видишь! Даже он выглядит лучше гладко выбритый.

Блэйн встал с ней на руках.

– Я думаю, мадам, вам пора на собственном горьком опыте убедиться, что не все сходит вам с рук, и понять, кто здесь главный.

И он отнес Сантэн на кровать у дальней стены.

Много позже, держа в руках чашки с горячим супом из морепродуктов, они сидели поджав ноги на кровати, набросив на плечи яркое одеяло басуто, прислонившись друг к другу, и смотрели, как тени от огня пляшут на грубых оштукатуренных стенах, слушали, как снаружи в наступившей темноте вздыхает в тростниковой крыше ветер с океана.

– Одно из моих умений, – похвастал Блэйн: в супе было много кусков капского корацина и омара, которых он поймал сегодня. – Замечательное средство для тех, кто переутомился.

Блэйн дважды наполнял чашки, потому что оба очень проголодались, а потом Сантэн прошла к огню – ее обнаженное тело блестело в красноватом свете, – и принесла горящую ветку, чтобы он закурил сигару. Когда сигара разгорелась, Сантэн снова забралась под одеяло и прижалась к Блэйну.

– Ты нашла молодого человека, которого искала? – лениво спросил Блэйн. – Эйб Абрахамс обращался ко мне за помощью.

Он не подозревал, как подействует на нее этот вопрос. Сантэн усилием воли справилась с оцепенением и просто покачала головой.

– Нет. Он исчез.

– Это был сын Лотара Деларея. Я догадался.

– Да, – согласилась она. – Я тревожилась о нем. Отца осудили, и он, должно быть, остался совсем один.

– Я продолжу поиски, – пообещал Блэйн. – И дам тебе знать, если что-нибудь выяснится. – Он погладил ее по голове. – Ты добрая, – прошептал он. – У тебя нет причин печься об этом мальчике.

Они снова замолчали, но упоминание о внешнем мире нарушило очарование и породило цепь мыслей, неприятных, но таких, которые следовало додумать до конца.

– Как Изабелла? – спросила Сантэн и почувствовала, как напряглись мышцы его груди под ее щекой. Блэйн выдохнул облако сигарного дыма и только тогда ответил:

– Ее состояние ухудшается. Атрофия нервов нижней части тела. Изъязвление. С понедельника она в больнице «Грот Шуур»[124]. Язвы на копчике не заживают.

– Мне жаль, Блэйн.

– Поэтому мне и удалось вырваться на несколько дней. Девочки у бабушки.

– Я ужасно себя чувствую.

– Мне было бы гораздо хуже, если бы я не видел тебя, – ответил он.

– Блэйн, мы должны придерживаться своего решения. Не причинять боли ей или девочкам.

Он молчал, потом вдруг бросил окурок сигары через всю комнату в огонь.

– Кажется, ей придется отправиться в Англию. В больнице Гая[125] есть хирург, который творит чудеса.

– Когда?

Сердце в груди превратилось в пушечное ядро, которое душило Сантэн своей тяжестью.

– Перед Рождеством. Все зависит от исследований, которые сейчас проводят.

– Тебе, конечно, придется отправиться с ней?

– Это означало бы отказаться от поста администратора и погубило бы мою карьеру…

Блэйн замолчал: раньше он никогда не говорил с ней о своих амбициях.

– И шанс получить место в будущем правительстве, а со временем и пост премьер-министра, – закончила она за него.

Он пошевелился, взял ее лицо в ладони и повернул, чтобы смотреть ей в глаза.

– Ты знала? – спросил он, и Сантэн кивнула.

– Ты считаешь, это жестоко? – спросил он. – Что я из-за своих эгоистических амбиций отправляю Изабеллу одну?

– Нет, – серьезно ответила она. – Я кое-что знаю об амбициях.

– Я предлагал поехать с ней, – сказал он, и в глубине его зеленых глаз зашевелились тревожные тени. – Изабелла не согласилась. Она настаивает, чтобы я остался здесь. – Он снова положил голову Сантэн себе на грудь и принялся гладить волосы от виска. – Она удивительный человек – такое мужество. Сейчас боль почти не прекращается. Она не может спать без опия, но боль все время усиливается, и приходится принимать больше опиума.

– Я чувствую себя ужасно виноватой, но все равно рада возможности быть с тобой. Я ничего у нее не отнимаю.

Но это была неправда, и Сантэн это знала. После того как Блэйн уснул, она долго лежала без сна. Лежала, прижавшись ухом к его груди, и слушала, как бьется его сердце и наполняются и опустошаются легкие.

Когда она проснулась, он уже был в шортах и снимал с полки на стене над очагом старую катушку Скарборо[126].

– Завтрак через двадцать минут, – пообещал он, оставляя ее в кровати, но почти сразу вернулся, неся сверкающую металлом и серебром рыбину длиной почти в руку. Он положил ее на решетку над углями, потом подошел к Сантэн и стянул с нее одеяло.

– Плавать!

Он злорадно улыбнулся. Сантэн закричала:

– Ты с ума сошел! Холодно! Я умру от воспаления легких!

Она протестовала все время, пока Блэйн нес ее к глубокому, окруженному камнями бассейну.

Вода была прозрачна, как воздух, и так холодна, что, когда они вышли из нее, тела у них покраснели, а соски Сантэн стали жесткими и темными, как спелые маслины. Но ледяная вода обострила аппетит. Они брызгали на горячую печеную рыбу лимонным соком и ели ее с ломтями черного хлеба, намазанными желтым крестьянским маслом.

Наконец насытившись, они выпрямились и Блэйн посмотрел на Сантэн. На ней была только его синяя рыбацкая рубашка с торчащим воротником, доходившая до колен. Влажные волосы Сантэн связала на макушке желтой лентой.

– Можно погулять, – предложил он, – или…

Она несколько секунд подумала, потом решила:

– Думаю, «или».

– Ваше желание, мадам, для меня закон, – вежливо ответил он и встал, чтобы через голову снять с нее рубашку.

В середине утра он лежал на спине, а Сантэн, опираясь на локоть, щекотала ему губы и закрытые глаза перышком, которое вытащила из подушки.

– Блэйн, – негромко сказала она, – я продаю Вельтевреден.

Он открыл глаза, схватил ее за руку и быстро сел.

– Продаешь? Почему?

– Приходится, – просто ответила она. – Поместье, дом и все остальное.

– Но почему, дорогая? Я знаю, как много оно для тебя значит. Зачем его продавать?

– Да, Вельтевреден значит для меня очень много, – согласилась она. – Но шахта Х’ани – гораздо больше. Если я продам Вельтевреден, есть возможность, очень небольшая, что я спасу шахту.

– Я не знал, – мягко сказал он. – Не знал, что дела так плохи.

– Откуда тебе знать, любовь моя? – Она погладила его по лицу. – Никто этого не знает.

– Но я не понимаю. Ведь шахта Х’ани должна приносить прибыль, достаточную…

– Нет, Блэйн. Сегодня никто не покупает алмазы. Эта депрессия, эта ужасная депрессия! Нам жестко урезали квоту. За наши камни платят вдвое меньше, чем платили пять лет назад. Шахта Х’ани работает в убыток. Каждый месяц мы немного теряем. Но если бы нам удалось продержаться, пока состояние мировой экономики не изменится… – Она замолчала. – Единственный шанс продержаться – продать Вельтевреден. Это все, что я еще могу продать. Так мне удалось бы продержаться до середины следующего года, а к тому времени эта ужасная депрессия должна кончиться!

– Конечно, должна! – с готовностью согласился он и после паузы добавил: – У меня есть деньги, Сантэн…

Она положила пальцы ему на губы, печально улыбнулась и покачала головой.

Он убрал ее руку и настойчиво продолжил:

– Если ты меня любишь, позволь помочь тебе.

– Наш договор, Блэйн, – напомнила она. – Больше никто не должен пострадать. Эти деньги принадлежат Изабелле и девочкам.

– Они принадлежат мне, – сказал он. – И если я захочу…

– Блэйн, Блэйн! – остановила она. – Меня может спасти миллион фунтов – миллион фунтов! Есть у тебя столько? Любая меньшая сумма будет потрачена зря, просто исчезнет в бездонной пропасти моего долга.

Он медленно покачал головой.

– Так много? – Потом с сожалением признал: – Нет. У меня и третьей части не наберется.

– Тогда довольно об этом, – твердо сказала она. – Теперь покажи мне, как поймать на обед зубатку. Весь остаток нашей жизни вместе не хочу больше говорить ни о чем неприятном. Мне хватит неприятностей, когда я вернусь домой.

В свой последний день они сквозь заросли ярких диких цветов рука об руку поднялись на холм за хижиной. Пыльца окрасила их ноги в шафрановый цвет, потревоженные пчелы гудя поднимались в воздух, потом возвращались на место.

– Посмотри, Блэйн, как каждый цветок поворачивает голову к солнцу вслед за его движением по небу. Я такой цветок, а ты солнце, любовь моя.

Они прошли по склону. Блэйн срывал самые красивые цветы и плел из них венок. Потом надел ей на голову.

– Короную тебя королевой моего сердца, – провозгласил он, и хотя он улыбался, глаза его оставались серьезными.

Они занимались любовью на ложе из диких цветов, давя стебли и листочки, их окутывал аромат соков, благоухание цветков, и Сантэн спросила, лежа в его объятиях:

– Знаешь, что я собираюсь сделать?

– Скажи, – попросил он сонным от усилий любви голосом.

– Я дам пищу для толков. Год спустя будут говорить: «Сантэн погибла… – и обязательно добавят: – Но погибла стильно».

– Что ты хочешь сделать?

– Вместо рождественских светских увеселений я нанесу удар из ударов. На неделю открою дом в Вельтевредене с шампанским и танцами каждый вечер.

– И это еще на какое-то время собьет кредиторов с твоего следа, – улыбнулся он. – Но ведь ты об этом не подумала? Хитрая маленькая лисичка!

– Это не единственная причина. У нас появится предлог побыть вместе на людях. Ты ведь там будешь?

– Зависит от многого. – Блэйн снова стал серьезен. Они знали – все зависит от Изабеллы, но он этого не сказал. – Мне придется найти очень хороший предлог.

– Я дам тебе предлог, – возбужденно сказала Сантэн. – Неделя поло – турнир двадцати голов. Приглашу команды со всей страны, всех лучших игроков. Ты капитан национальной сборной. Ты ведь не сможешь отказаться?

– Пожалуй, – согласился он. – Вот и говори об изобретательности!

И он восхищенно покачал головой.

– Это даст тебе возможность познакомиться с Шасой. Я тебе говорила: он надоедает мне с тех пор, как узнал, что мы знакомы.

– Это будет мне приятно.

– Тебе придется смириться с тем, что он преклоняется перед своим героем.

– Ты могла бы пригласить несколько команд младшей лиги, – предложил Блэйн. – Устрой для них отдельный турнир. Хотелось бы посмотреть, как играет твой сын.

– О Блэйн! Какая замечательная мысль! – Она взволнованно захлопала в ладоши. – Мой бедняжка. Для Шасы, вероятно, это будет последняя возможность проехаться на собственных лошадях. Конечно, когда я продам Вельтевреден, придется продать и их. – На мгновение в ее глазах снова мелькнула тень, но Сантэн справилась с собой, и ее глаза снова сверкнули. – Как я сказала: погибну, но стильно.

* * *

Команда Шасы – «Вызов Вельтевредена», возраст игроков до 16 лет – выиграла финальный матч юниорской лиги главным образом благодаря полученным гандикапам[127]. Шаса был единственным игроком с плюсовым гандикапом. Из остальных членов команды двое не получали в начале игры никакого преимущества, а третий вообще имел отрицательный гандикап.

Однако в финале им пришлось встретиться с командой «Юниоры Наталя» – с четырьмя лучшими игроками, их ровесниками. Все это были игроки с двумя или тремя голами, за исключением капитана. Максу Тюниссену оставалось всего несколько месяцев до предельного для юниора возраста. Его уровень составлял пять голов, и он был лучшим в Африке для этой лиги – тяжелый, устойчивый в седле, с отличным глазом и мощным запястьем. Все эти преимущества он использовал для жесткой игры в поло.

Шаса с его четырьмя голами считался вторым в стране игроком в этой возрастной категории, но ему не хватало веса и силы старшего соперника. Макса поддерживали сильные товарищи по команде, и всего мастерства, всей решимости Шасы было недостаточно, чтобы предотвратить сокрушительное поражение команды под натиском превосходящих сил. Шаса буквально в одиночку пытался предотвратить поражение.

В пяти чаккерах[128] Макс, вопреки отчаянным усилиям Шасы в защите, забил девять голов, устранив гандикап, который был у команды Шасы, и теперь, перед последним шестым чаккером и сменой пони, команды сравняли счет.

Шаса спрыгнул с седла. Красный от усилий, раздражения и гнева, он крикнул своему главному конюху:

– Эйбел, ты недостаточно затянул подпругу!

Цветной конюх испуганно покачал головой.

– Вы ее сами проверили, мастер Шаса.

– Не оправдывайся, парень! – Но Шаса даже не смотрел на Эйбела. Смотрел он через поле в расположение команды Наталя, где Макса Тюниссена окружила толпа поклонников. – В этом чаккере поеду на Тигровой Акуле, – бросил он Эйбелу через плечо.

– Но вы говорили – на Сливовом Пудинге, – возразил Эйбел.

– А теперь говорю – Тигровая Акула. Поменяй седла и проверь повязки на его передних ногах.

Сливовым Пудингом звали невысокого пони, немолодого и слегка раздавшегося в боках, но по-прежнему не утерявшего сверхъестественного инстинктивного умения оценить полет мяча и поставить Шасу так, чтобы тот смог нанести удар. У них с Шасой было удивительное взаимопонимание. Но, как и полагалось в его зрелом возрасте, Сливовый Пудинг становился чересчур осторожен. Ему больше не нравилось скакать во весь опор наперегонки, и он стал уклоняться от того, чтобы на полном скаку ставить свое мясистое плечо на пути у другого пони. Шаса видел, что на противоположном конце поля Макс Тюниссен выбрал своего черного жеребца – Немезиса[129]. На этом пони он на протяжении всех четырех дней турнира приводил в ужас команды соперников, играя на грани фола, но так искусно это скрывая, что судьям невозможно было призвать его к ответу; он запугал всех молодых игроков, которые теперь не решались вставать у него на пути; на тех, у кого хватило храбрости противостоять ему, Макс нападал с таким садистским рвением, что два или три человека пострадали. Маленький Табби Вермюлен из команды Трансвааля упал так неудачно, что сломал запястье и вывихнул плечо.

– Послушай, Эйбел, не стой столбом. Седлай Тигровую Акулу.

Тигровой Акулой звали молодого гнедого жеребца, который обучался всего год. Это было животное с головой как молот и необыкновенно сильными плечами; из-за них жеребец казался горбатым. Нрав у него был свирепый. Он без причины и повода лягался и кусался, иногда становился почти неуправляемым, агрессивным, казалось, наслаждался возможностью скакать галопом и никогда не уклонялся от жестких столкновений. В иных обстоятельствах Шаса выбрал бы Сливового Пудинга, но Макс оседлал Немезиса, и Шаса догадывался, что его ожидает.

В последние секунды последнего чаккера его клюшка треснула. Шаса размотал повязку на запястье, бросил ее на землю и направился к фургону за сменной, по дороге сказав своему второму номеру:

– Банти, надо двигаться быстрей. Не отставай, парень.

Шаса осекся: он понял, что говорит слишком поучительно, но главное – заметил, что на него смотрит полковник Блэйн Малкомс, капитан национальной сборной, а для него – полубог. Он подошел незаметно и сейчас стоял, прислонившись к заднему колесу фургона, скрестив ноги и сложив руки на груди: широкополая панама сдвинута на один глаз, на лице загадочная полуулыбка. Шаса был уверен, что за ней кроется осуждение, и постарался скрыть собственную мрачность.

– Здравствуйте, сэр. Боюсь, нам слегка наваляли, – и он заставил себя печально и неубедительно улыбнуться. Чему бы ни учили в школе Бишопа, проигрывать Шасе нисколько не нравилось.

Блэйн не только не осуждал досаду Шасы, он ей радовался. Воля к победе – важнейшее качество, и не только в поло. Он не был уверен, что Шаса Кортни обладает этим качеством; для юноши его лет он очень умело скрывал свои чувства. Старшим он демонстрировал красивое вежливое лицо, был предупредителен, вел себя со старомодной церемонностью, вбитой матерью и школой, но раскусить его было невозможно.

Однако в последние четыре дня Блэйн внимательно наблюдал за ним. Он видел, что Шаса прирожденный наездник, что у него замечательный глазомер, подвижное гибкое запястье, способное нанести мощный удар. Юноша был бесстрашен и полон энергии, что часто приводило к штрафам за пересечение линии и опасную игру. Но Блэйн знал, что опыт поможет скрыть жесткую игру и меньше привлекать внимание судей.

К игроку международного класса предъявлялись и другие требования: большая выносливость – она приходила с возрастом, – поглощенность игрой и опыт. Последнее требование было настолько важно, что игрок достигал вершин карьеры в сорок лет или даже позже. Блэйн только сейчас приобрел нужную форму и знал, что может сохранить ее лет на десять.

Шаса Кортни подавал большие надежды, а теперь Блэйн увидел в нем волю к победе и спортивную злость при мысли о поражении. Он улыбнулся, вспомнив, как сам в возрасте Шасы ответил на слова отца «Блэйн, ты должен научиться проигрывать». Тогда Блэйн с высоты своих шестнадцати лет заявил: «Да, сэр, но я вообще не собираюсь проигрывать».

Блэйн подавил улыбку и негромко сказал:

– Шаса, мы можем немного поговорить?

– Конечно, сэр.

Шаса торопливо подошел, уважительно сняв свой шлем.

– Шаса, ты позволяешь Максу злить тебя, – тихо заговорил Блэйн. – До сих пор ты не пользовался головой. В первые четыре чаккера ты удерживался на уровне четырех голов, но в последнем Макс забил пять.

– Да, сэр.

Шаса опять незаметно для себя нахмурился.

– Думай, парень. Что изменилось?

Шаса покачал головой и вдруг заморгал: он понял.

– Он заманивает меня на свою правую сторону.

– Верно, – кивнул Блэйн. – Он тянет тебя на свою сильную сторону. Все эти пять дней никто не нападал на него с другой стороны. Поменяйся местами с Банти и подходи к Максу с ближней стороны. Круто разворачивайся и бей – один раз. Что-то подсказывает мне, что молодому Максу не понравится собственный прием. Думаю, одного раза хватит. Никто еще не видел потрохов мастера Тюниссена. Моя догадка – кишка у него тонка! Он струсит.

– Вы хотите сказать… сыграть нечестно?

Шаса удивленно смотрел на полковника. Всю жизнь его учили вести себя в игре по-джентльменски. Он впервые получал такой совет.

– Забудь! – Блэйн подмигнул ему. – Мы просто поучимся достойно проигрывать, верно?

С первых минут знакомства, когда Сантэн представила ему сына, между ними возникло своеобразное понимание. Конечно, репутация облегчила Блэйну задачу; Шаса уважал его и восхищался им еще до того, как они познакомились, а благодаря опыту офицера и политика, умению подчинять других своей воле Блэйну нетрудно было использовать свои преимущества, особенно с неопытным и доверчивым мальчиком.

К тому же Блэйн искренне и сильно хотел, чтобы между ними сложились хорошие отношения. Не только потому, что Шаса был сыном женщины, которую он любил, но и потому что мальчик, привлекательный и обаятельный, был умен и проявил себя бесстрашным и преданным – и потому, что Блэйн знал: у него нет и никогда не будет собственного сына.

– Не отходи от него и играй с ним так, как он играет с тобой, – закончил он совет, и Шаса улыбнулся. Лицо его сияло от удовольствия и решимости.

– Спасибо, сэр.

Он надел шлем и отошел с клюшкой через плечо; белые брюки были выпачканы смазкой от седла, а между плечами ярко-желтой рубашки-джерси засох пот, превратившийся в соленые белые кристаллы.

– Банти, меняемся местами, – сказал Шаса, и когда Эйбел привел Тигровую Акулу, Шаса легонько хлопнул его по плечу. – Ты прав, старый ворчун, я сам проверил подпругу. – Он снова стал это делать, напоказ, и, когда Шаса взглянул на него, нагнувшись к пряжке подпруги, Эйбел радостно улыбнулся и сказал: – Теперь не сможешь меня обвинить.

Не коснувшись стремени, юноша сел на спину Тигровой Акулы.

Блэйн оттолкнулся от колеса фургона и пошел назад, к трибуне, невольно отыскивая в толпе ярко-желтую шляпу Сантэн.

Сантэн была окружена мужчинами. Блэйн узнал среди них сэра Гарри Кортни, генерала Сматса и еще трех влиятельных людей: банкира, министра в правительстве Герцога и отца Макса Тюниссена.

– Обычное для мадам Кортни окружение.

Блэйн поморщился: ему не удавалось преодолеть ревность.

Сантэн разослала приглашения не только лучшим игрокам в стране, но и всем самым влиятельным и важным людям из других сфер: политикам, ученым, крупным землевладельцам, владельцам шахт, бизнесменам, издателям газет и даже нескольким актерам и писателям.

Шато Вельтевреден не могло вместить всех, и Сантэн, чтобы поселить весь поток гостей, целиком сняла расположенный поблизости отель «Альфен», когда-то тоже принадлежавший семье Клют. Кроме местных гостей присутствовало свыше двухсот приезжих. Сантэн наняла особый поезд, чтобы привезти игроков и их пони, и в течение пяти дней одно развлечение непрерывно сменяло другое.

Утром – турнир поло в младшей лиге, затем во время ланча – банкет аль-фреско (в саду на свежем воздухе), во второй половине дня – турнир взрослой группы, обед а-ля фуршет и танцы допоздна.

По очереди играли с полдюжины оркестров, так что музыка не умолкала ни днем, ни ночью. Устраивались выступления артистов кабаре, показы мод, благотворительные аукционы произведений искусства и редких вин, аукцион годовалых кровных лошадей, автомобильные гонки водителей-женщин, охота за сокровищами[130], маскарады, турниры по теннису, крокету и бриджу, конкур, выступления мотоциклистов «гонки по вертикали», кукольные представления для детей; большая команда профессиональных нянь не позволяла соскучиться малышам.

– И только я знаю, ради чего все это. – Блэйн посмотрел на Сантэн, стоявшую на трибуне. – Это безумие, и к тому же это аморально. У нее уже нет денег, чтобы так ими швыряться. Но я люблю ее за мужество в несчастье.

Сантэн почувствовала, что он смотрит на нее, и быстро повернула голову. Мгновение они смотрели друг на друга, и расстояние не могло ослабить напряженность их взглядов; потом она снова повернулась к генералу Сматсу и весело смеялась тому, что он говорил.

Блэйн тосковал по ней, хотел быть с ней рядом, чувствовать ее аромат и слушать хрипловатый голос с французским акцентом, но вместе этого направился к первому ряду трибун, где сидела в инвалидном кресле Изабелла. Впервые Изабелла почувствовала себя окрепшей настолько, чтобы посетить турнир, и Сантэн распорядилась изготовить особый пандус, по которому можно было бы доставить ее кресло в первый ряд трибун.

Рядом с Изабеллой сидела ее седовласая мать, а вокруг – четыре подруги Изабеллы с мужьями; дочки, увидев Блэйна, со смехом побежали к нему, одной рукой прижимая платья к коленям, другой придерживая на голове широкополые соломенные шляпы с пестрыми лентами; они кричали, привлекая его внимание, а потом за обе руки потащили на место рядом с матерью.

Блэйн покорно поцеловал бледную щеку, подставленную Изабеллой. Кожа была прохладная, а в дыхании жены он уловил запах опия. От наркотика зрачки ее больших глаз расширились, придавая ей трогательно уязвимый вид.

– Я соскучилась по тебе, дорогой, – прошептала она, и это была правда.

Едва Блэйн отошел, она стала лихорадочно оглядываться в поисках Сантэн Кортни, и ее мучения отчасти ослабли, когда она увидела, что Сантэн на трибуне окружена поклонниками.

– Мне нужно было поговорить с парнем, – извинился Блэйн. – Тебе лучше?

– Спасибо. Опий подействовал.

Она улыбнулась ему, такая трагичная и мужественная, что он опять наклонился и поцеловал ее в лоб. Потом выпрямился и виновато посмотрел в сторону Сантэн, надеясь, что та не заметила этот непреднамеренный жест вежливости, но она смотрела на него и сразу отвела взгляд.

– Папа, команды выходят. – Тара потянула отца за руку на место. – Вперед, Вельтевреден! – закричала она, и Блэйн смог сосредоточиться на матче и не думать о своей дилемме.

Заняв другое место, Шаса провел свою команду вдоль трибуны; он шел легким галопом по боковой линии, привстав в стременах, чтобы закрепить на подбородке ремень шлема, и высматривая Блэйна. Их взгляды встретились, и Шаса улыбнулся: Блэйн дал ему лаконичный сигнал, подняв большой палец. Шаса опустился в седло и повернул лошадь к команде Наталя. Игроки в белых брюках и шлемах, черных сапогах и черных рубашках с коротким рукавом выглядели сильными и опытными.

Макс Тюниссен нахмурился, заметив, что Шаса поменял место; повернувшись, он дал знак своему второму номеру на дальнем конце поля и снова повернулся, как раз в тот момент, когда судья проехал в центр и вбросил белый мяч из корня бамбука.

Последний чаккерначался беспорядочной общей стычкой; игроки промахивались, мяч подпрыгивал и катился под копытами лошадей. Но вот он высвободился, подскочил, Банти наклонился в седле и сделал первый хороший удар за весь матч – высоко поднятой рукой. Мяч полетел над полем; пони Банти не раздумывая поскакал за ним, неся Банти вдоль линии.

Это был удар Банти, и он имел право проехать; его пони занял положение, позволяющее Банти бить, но Макс Тюниссен развернул Немезиса, и черный жеребец с третьего шага пустился галопом. Отец Макса не зря заплатил за него тысячу фунтов. Крупная, мощная лошадь неслась на Банти, как паровой каток.

Банти оглянулся, и Шаса заметил, что он побледнел.

– Линия твоя! – крикнул Шаса, чтобы подбодрить. – Оставайся на ней!

И тут же увидел, что Макс нарочно всадил носок сапога в лоснящееся плечо жеребца и Немезис изменил угол атаки. Нападение было опасное, и если бы Банти не отступил, закончилось бы откровенным фолом. Но тактика запугивания снова сработала, Банти лихорадочно дернул узду своего пони и отскочил, уступая линию. Макс торжествующе занял ее, собрался, наклонился в седле, высоко занес клюшку, готовясь к удару, и все внимание сосредоточил на белом мяче, который прыгал по дерну прямо перед ним.

Он не заметил с ближней стороны Шасу и не был готов к скорости, которую развил Тигровая Акула, пришпоренный Шасой; Шаса под разрешенным углом вышел на линию.

Никто из них не сумел ударить по мячу; значит, мяч был спорный, и оба игрока имели право на попытку. Но когда они оба сорвались с места – лошади шли галопом, и Тигровая Акула всего на голову отставал от мощного черного жеребца, – Шаса ткнул пони, и Тигровая Акула радостно откликнулся. Он резко изменил угол и что было сил ударил мощным, неправильной формы плечом. Столкновение оказалось таким неожиданно сильным, что Шаса едва не вылетел из седла и ухватился за шею Тигровой Акулы.

Но Блэйн был прав: это была слабая сторона Макса Тюниссена, которую он весь турнир старательно прятал, и Тигровая Акула очень верно выбрал момент, чтобы проверить эту слабость. Немезис резко увернулся, споткнулся, опустив голову между передними ногами, и Макс Тюниссен очутился в воздухе, высоко над головой своего пони, но удержал в руках узду. На одно ужасное мгновение Шасе показалось, что он убил его.

Затем с проворством, рожденным страхом и природными данными, Макс, как кошка, развернулся в воздухе и приземлился – тяжело, неловко, но на обе ноги. Несколько мгновений он был в таком ужасе, так потрясен, что не мог говорить. Под пронзительные свистки судей с обеих сторон поля Шаса снова сел в седло и успокоил Тигровую Акулу. Макс Тюниссен истерически закричал:

– Он напал на меня, это сознательный фол! Он пересек мою линию. Я мог погибнуть!

Макс был бледен и весь дрожал. Брызги слюны летели с его трясущихся губ, и он подпрыгивал на месте, как капризный ребенок, вне себя от досады и испуга.

Судьи совещались в середине поля. Шасе хотелось повлиять на них, заявить о невиновности, но здравый смысл победил, и он со всем достоинством, на какое был способен, повернул Тигровую Акулу обратно, глядя прямо перед собой, не обращая внимания на крики в толпе, но чувствуя, что ропот скорее одобрительный: зрители поняли, что пострадавший попался на собственную уловку, и не сердились на неспортивное поведение.

Судьи не пришли к согласию. Они проехали по полю, чтобы поговорить с рефери, который спустился к ним с трибуны.

– Хороший прием, Шаса! – К нему подъехал Банти. – Этому парню будет о чем написать домой.

– Меня могут удалить, Банти, – ответил Шаса.

– Ты не пересек линию! – горячо возразил Банти. – Я видел.

Но огонь в крови Шасы потух, и неожиданно он задумался, что скажет дедушка и – еще более неприятная мысль – мать, если его на глазах у всех гостей удалят с поля и он навлечет позор на всю семью. Он нервно посмотрел на трибуны. Но они были слишком далеко, чтобы разглядеть выражение лица Блэйна Малкомса. Высоко на трибуне он увидел желтое пятно – шляпу матери, и ему показалось, что угол наклона этой шляпки выражает неодобрение, но судьи уже возвращались. Один из них подъехал непосредственно к Шасе и со строгим выражением лица остановил перед ним лошадь.

– Мистер Кортни!

– Сэр!

Шаса выпрямился в седле, готовый к худшему.

– Официальное предупреждение, сэр. Вы получаете предупреждение за опасную игру.

– Я принимаю предупреждение, сэр.

Шаса пытался придать лицу выражение, которое соответствовало бы строгому лицу судьи, но его сердце пело. Ему сошло с рук.

– Продолжайте игру, мистер Кортни, – сказал судья и, прежде чем он повернул лошадь, Шаса успел заметить, как он слегка подмигнул.

До конца последнего чаккера оставалось три минуты, когда Макс штрафным ударом далеко загнал мяч на их территорию; здесь его подобрал оказавшийся на месте третий номер Шасы. Он ударил по прыгающему, скачущему мячу и отбросил его на левую половину поля.

– Отлично, Стаффз! – обрадовался Шаса. До сих пор Стаффз Гудмен ничем не отличился. Безжалостные атаки Наталя лишили его мужества, и он не раз становился жертвой грубой игры Макса Тюниссена. Стаффз впервые сумел сделать удачный пас; Шаса бросился к мячу и перехватил его в полете. Но Банти снова промешкал, и без поддержки атаку Шасы отбила группа всадников Наталя. Игра превратилась в беспорядочную свалку, а секунды продолжали идти. Судья свистком прекратил свалку и отдал мяч Наталю.

– Будь я проклят, если мы не продержимся до ничьей! – взглянув на часы, обратился к Шасе Банти, когда они двинулись назад, чтобы принять удар команды Наталя.

– Ничьей недостаточно! – яростно ответил Шаса. – Мы должны выиграть.

Он, конечно, храбрился. На протяжении пяти чаккеров они ни разу не нападали на ворота Наталя по-настоящему. Но скромность притязаний Банти рассердила Шасу, а Макс Тюниссен после стычки определенно увял, в нем не осталось прежней дерзости и огня, и он уже дважды отступал, избегая столкновения, когда Шаса выводил мяч в поле.

– Осталось полминуты!

Несмотря на слова Шасы, Банти, казалось бы, был доволен тем, что скоро их страдания закончатся. В этот миг мяч полетел прямо к ним. Шаса пропустил его и, прежде чем сумел повернуть, мимо пронеслись нападающие Наталя. Между ними и воротами остался только один Стаффз Гудмен. Шаса бросился назад, ему на подмогу, но сердце его упало. Все было кончено. Нельзя было ждать от Стаффза двух хороших ударов подряд. Несмотря на опасения Шасы, Стаффз бросился наперерез атаке Наталя, бледный, испуганный, но задорный. Он взмахнул клюшкой раньше, чем мяч оказался в двух футах от него. Но его пони был старым, опытным, его явно раздражала неумелая игра всадника, и он лягнул мяч, направив его прямо на линию Банти. Банти ударил по мячу и поскакал вслед за ним по полю; но правый игрок Наталя оказался тут как тут, и они закончили чем-то вроде неловкого вальса, обходя друг друга, наклоняясь и размахивая клюшками – это была типичная юниорская игра, ни у кого из игроков не было ни сил, ни опыта, чтобы предпринять новую атаку. Стычка дала обеим командам время перестроиться; капитаны кричали на своих игроков, показывая на мяч.

– Уступи его мне, Банти!

Шаса в левой части поля встал в стременах, Тигровая Акула нервно плясал под ним, закатив глаза, так что показались белки.

– Сюда, Диггер, сюда! – кричал Макс, держась поодаль, но готовый ринуться к мячу. И тут Банти нанес третий и последний за день удар, наподдав клюшкой по вращающемуся мячу, но тот пролетел всего несколько футов, ударился о переднюю ногу натальского пони, проскочил под стременами Банти и отлетел далеко в глубину поля Вельтевредена, на открытое пространство.

Шаса почти мгновенно оценил положение и послал туда Тигровую Акулу. Он ударил по мячу, чтобы изменить направление его полета, а потом так резко развернул пони, что Тигровая Акула присел на задних ногах.

– Ха!

Шаса пятками ударил пони, и лошадь сразу пошла галопом. Мяч прыгал прямо перед ней.

Шаса склонился в седле, сосредоточив все внимание на маленьком белом мяче, который подпрыгивал и отскакивал в неожиданных направлениях; он сумел перехватить мяч клюшкой, взять под контроль, и повел его низко над дерном, целясь в натальские ворота в двухстах ярдах впереди.

Тигровая Акула уверенно шел за мячом, держась на таком расстоянии, чтобы Шасе было удобнее ударить. Сливовый Пудинг не мог бы действовать лучше. Шаса снова ударил, дерево стукнуло по дереву, мяч послушно запрыгал вперед. Шаса посмотрел поверх мяча и увидел прямо перед собой, всего в ста пятидесяти ярдах, ворота Наталя, и его захлестнула свирепая радость: он понял, что они не только удержат ничью, но могут и выиграть.

– Ха! – крикнул он Тигровой Акуле. – Ха!

Рослый жеребец помчался еще быстрее. И в это мгновение Макс Тюниссен повернул Немезиса на линию и поехал прямо на Шасу.

«Прямо в глотку» – таким термином описывают самый опасный из всех углов пересечения. Они на двух мощных рослых жеребцах летели «прямо в глотку» друг другу; гул на трибунах сменился тишиной, и зрители одновременно встали.

Шаса всего раз видел лобовое столкновение лошадей, мчащихся полным галопом. Это было в прошлом году на решающем матче с Аргентиной. Со своего места он отчетливо слышал, как ломались кости. Один из игроков порвал селезенку и позже умер в больнице; второй сломал обе ноги. Пони грудой лежали посреди поля, и их пришлось пристрелить.

– Линия моя! – крикнул Шаса Максу Тюниссену, пока они продолжали нестись навстречу друг другу.

– Будь ты проклят, Кортни! – вызывающе крикнул в ответ Макс. Он вновь обрел храбрость и смотрел поверх головы пони прямо в глаза Шасе; Шаса прочел в его взгляде, что Макс пойдет на столкновение, и чуть переместился в седле. Тигровая Акула почуял это и начал поворот. Им придется отступить – и тут Шасу вдруг охватило боевое бешенство берсеркера.

Блэйн Малкомс на трибуне почувствовал это. Он понял, что Шасой владеет не просто храбрость, а своего рода безумие – то самое безумие, которое однажды заставило самого Блэйна, одного, с гранатой в руке, рвануться на ничейную землю прямо под мигающий красный глаз немецкого пулемета «максим».

Он видел, как Шаса остановил Тигровую Акулу и заставил пони повернуть в противоположную сторону, направляя его прямо на черного жеребца, который, бросая сознательный вызов, несся к ним по линии мяча. Для Шасы время словно замедлилось. Зрение приобрело необыкновенную остроту, видение – четкость; он видел влажную розовую слизистую перепонку глубоко в раздутых ноздрях рослого черного жеребца; видел каждую крошечную каплю пены в углах пасти вокруг удил, каждый волосок на угольно-черной бархатной морде, каждый сосуд в сплетении, покрывавшем налитые кровью глаза лошади, и каждую ресницу вокруг этих глаз.

Поверх головы черного жеребца Шаса посмотрел в лицо Максу. Оно было искажено яростью. Он увидел крошечные капли пота на подбородке Макса и щель между его квадратными белыми резцами, когда Макс, растянув рот, оскалил зубы; Шаса посмотрел в его карие глаза и удержал взгляд.

Поздно, рассудил Шаса: у них не осталось времени, чтобы избежать столкновения; при этой мысли он заметил, что лицо Макса внезапно исказилось, губы дрогнули, щеки окаменели от ужаса; он дернулся в седле, потащил голову Немезиса в сторону и в последнее мгновение ушел с линии.

Шаса пронесся мимо и, все еще охваченный бешенством, встал в стременах и точно ударил по мячу. Тот прошел посередине между стойками.

Блэйн еще стоял на трибуне, когда команды собрались; Шаса, раскрасневшийся от торжества, взглянул на него в поисках одобрения, и, хотя Блэйн лишь помахал ему рукой и дружески улыбнулся, он был взбудоражен почти так же, как сам Шаса.

«Клянусь Богом, у парня есть все необходимые задатки, – сказал он себе. – Действительно есть».

Он сел на свое место рядом с Изабеллой. Она видела выражение его лица, – она хорошо его знала. Знала, как отчаянно Блэйн хотел сына, и понимала, почему его интересует этот мальчик. И почувствовала себя неуместной, бесполезной и сердитой.

– Безрассудный, безответственный мальчик. – Она ничего не могла с собой поделать, хотя понимала, что ее слова окажут на Блэйна противоположное действие. – Ему все безразличны. Впрочем, все Кортни таковы.

– Некоторые называют это удалью, – заметил Блэйн.

– Плохо звучащее слово для отвратительной черты. – Она знала, что брюзжит; понимала, что есть пределы его терпению, но не могла сдержать губительного стремления причинить боль. – Он весь в мать…

Она увидела в глазах Блэйна гнев. Муж встал, не дослушав.

– Посмотрю, нельзя ли раздобыть для тебя что-нибудь перекусить, дорогая.

Он ушел. Ей хотелось крикнуть ему вслед: «Прости, это потому, что я так тебя люблю».

Изабелла не ела красное мясо: оно как будто ухудшало ее состояние, поэтому Блэйн принялся разглядывать бесчисленные дары моря – креветки, омары, мидии, рачки и самые разные сорта рыбы; все это лежало в огромной вазе в центре стола, поднимаясь выше его головы пирамидой. Это было такое произведение искусства, что казалось святотатством взять из него первую порцию. Блэйн был не одинок в этом: пирамиду окружала толпа восторженных гостей, издававших радостные и удивленные восклицания, поэтому Блэйн не заметил появления Сантэн, пока она не заговорила за его плечом:

– Что вы такого сказали моему сыну, полковник, что превратило его в варвара? – Он быстро обернулся, стараясь подавить чувство вины из-за того, что так обрадовался ее появлению. – Да, я видела, как ты говорил с ним перед последним чаккером, – продолжала она.

– Боюсь, это мужской разговор, не для нежных ушей.

Она негромко рассмеялась.

– Что бы это ни было, оно подействовало. Спасибо, Блэйн.

– Парень и без того все сделал бы сам. Давно я не видел такой смелой игры, как этот последний гол. Он будет хорош – очень хорош.

– Знаешь, что я подумала, глядя на него? – тихо спросила она, и Блэйн покачал головой, наклонившись ближе, чтобы услышать.

– Я подумала о Берлине, – сказала Сантэн, и он на мгновение был озадачен. Потом понял.

Берлин-1936. Олимпийские игры[131]. Блэйн рассмеялся. Должно быть, она шутит. От юниорской лиги до старшей далеко, как до луны и звезд. Потом он увидел ее лицо и перестал смеяться.

– Ты серьезно?

Он смотрел на Сантэн.

– Конечно, я не смогу содержать его пони. Но дед любит смотреть, как он играет. Он поможет, а если понадобится совет и одобрение лучшего игрока…

Она коротко пожала плечами, и это дало Блэйну возможность опомниться от изумления.

– Ты не перестаешь удивлять меня. Есть ли что-нибудь, чего ты не можешь получить? – Тут он неожиданно увидел хитрый, алчный блеск ее глаз и торопливо продолжил: – Снимаю вопрос, мадам.

Мгновение они смотрели друг другу в глаза, отбросив всякое притворство, и любой бы понял – тут взаимная любовь. Затем Сантэн отвела взгляд.

– О тебе спрашивал генерал Сматс. – Она со своей обескураживающей небрежностью опять изменила направление разговора. – Мы сидим под дубами за трибуной. Почему бы вам с женой не присоединиться к нам?

Она отвернулась, и толпа гостей расступилась перед ней.

Блэйн медленно катил кресло Изабеллы по ровной лужайке травы кикуйю к кружку под дубами. Погода благоприятствовала затее Сантэн; небо было голубым, как яйцо цапли, и лишь серебристое облачко упрямо висело на вершиной Мюзенберга да еще один густой слой навис над массивом Столовой горы – облако, известное как «скатерть».

Конечно, было ветрено. В декабре всегда ветрено, но Вельтевреден был расположен в защищенном от ветра углу долины Констанция; пролетая в вышине, юго-восточный ветер ерошит верхние листья дубов, но едва касается женских юбок, зато смягчает жару, которая иначе была бы удушающей, и делает воздух здоровым, оправдывая свое прозвище «капский лекарь».

Увидев приближавшегося Блэйна, Сантэн взмахом руки остановила официанта в белой ливрее, своей рукой налила шампанского и подала Изабелле.

– Спасибо, нет, – вежливо отказалась Изабелла, и на мгновение Сантэн растерялась, стоя с бокалом в руке возле инвалидного кресла.

На помощь ей пришел Блэйн.

– Если это не покажется попрошайничеством…

Он взял бокал, и Сантэн благодарно улыбнулась ему, а остальные гости расступились, освобождая место для кресла, и президент банка «Стандарт», сидящий рядом с Сантэн, возобновил свой прерванный монолог.

– Этот тип Гувер со своей проклятой политикой интервенционизма не только разрушил экономику Соединенных Штатов, но заодно уничтожил и нас. Если бы он не вмешивался, мы бы уже вышли из депрессии, а что у нас вместо этого? В этом году обанкротились свыше пяти тысяч американских банков, безработных больше двадцати восьми миллионов, торговля с Европой в упадке, валюта всего мира обесценивается. Одну за другой он заставляет страны отказаться от золотого стандарта[132], даже Британия уступила. Мы в числе очень немногих стран оказались способны сохранить золотой стандарт, и поверьте мне, это начинает оборачиваться для нас бедой. Это делает южно-африканский фунт дорогим, а наш экспорт невыгодным, добыча золота обходится все дороже, и один Бог знает, как долго мы сможем продержаться. – Он через стол посмотрел на генерала Сматса. – Как по-вашему, оу баас, сколько еще мы сможем поддерживать золотой стандарт?

Оу баас засмеялся, его козлиная бородка затряслась, а голубые глаза сверкнули.

– Мой дорогой Альфред, не стоит меня спрашивать. Я не экономист, я ботаник.

Смех его оказался заразительным: все знали, что это один из самых мощных умов в любой области, какие развились в бурном двадцатом столетии; что он советовал Герцогу последовать примеру Британии, когда та отказалась от золотого стандарта; что в последнее посещение Оксфорда он обедал с Джоном Мейнардом Кейнсом, выдающимся экономистом; что они регулярно переписываются.

– Тогда вместо того чтобы разговаривать о золоте, вы должны взглянуть на мои розы, – распорядилась Сантэн. Она чувствовала настроение гостей и поняла, что такое сложное и трудное обсуждение рождает общую неловкость. День за днем им приходится жить в неприятной реальности мира, стоящего на краю финансовой катастрофы, и они с облегчением уходят от этого.

Разговор потек легкий и тривиальный, но искрящийся у поверхности, как шампанское в бокале на длинной ножке. Сантэн дирижировала этим легким разговором и смехом, но под ними ощущалась неизбежность катастрофы, постоянное осознание того, что все заканчивается, что эта жизнь нереальна, как сон, что это последнее эхо прошлого и ее несет в будущее, полное угроз и неуверенности, будущее, над которым у нее нет власти.

Блэйн поглядел за ее плечо и негромко захлопал. Остальные гости присоединились к снисходительным аплодисментам.

– Приветствуем героя-завоевателя! – рассмеялся кто-то, и Сантэн быстро повернулась. За нею стоял Шаса, во фланелевых брюках, в блейзере и со следами расчески во влажных после душа волосах. Он улыбался с необходимым оттенком скромности.

– Ах, chеri, я так горжусь тобой!

Сантэн вскочила и порывисто поцеловала сына, заставив его покраснеть от подлинного замешательства.

– Мама, хватит французского, – укорил он, и был при этом так прекрасен, что Сантэн захотелось обнять его. Но она сдержалась и приказала официанту принести Шасе бокал шампанского. Сын вопросительно взглянул на нее: обычно ему разрешали только легкое пиво, и то не больше пинты за раз.

– Особый случай.

Она сжала ему руку. Блэйн поднял бокал.

– Джентльмены, хочется отметить замечательную победу юниоров Вельтевредена.

– У нас была большая фора, – возразил Шаса. Но все выпили, а сэр Гарри подвинулся, освобождая место рядом с собой.

– Садись, мой мальчик, и расскажи, каково чувствовать себя чемпионом.

– Прости, дедушка, но я должен быть с ребятами. Мы готовим сюрприз. Увидите чуть позже.

– Сюрприз? – Сантэн встала. Ей уже довелось пережить несколько таких сюрпризов, среди наиболее памятных – любительский фейерверк, нечаянно переросший в великолепный пожар старого амбара и пяти гектаров плантации. – Какой сюрприз, cheri?

– Если я скажу, это не будет сюрпризом, мама. Но мы хотим перед выдачей призов расчистить поле – я подумал, что надо дать тебе знать. – Он допил шампанское. – Мне пора бежать, мама. Пока.

Она протянула руку, чтобы удержать сына, но тот уже был на пути к трибуне, где его с нетерпением ждали остальные члены победоносной команды «Вызов Вельтевредена». Они все забились в старый «форд» Шасы и с ревом понеслись по подъездной дороге к шато. Сантэн со страхом смотрела им вслед, пока они не исчезли из виду, а когда оглянулась, Блэйн и генерал Сматс, оставив кружок, уходили от дубов, сблизив головы и беседуя о чем-то с серьезным видом. Она незаметно следила за ними. Интересная и совершенно непохожая пара: подвижный, маленький седобородый политик и высокий, красивый воин и юрист. Разговор, по-видимому, поглотил их, и они ни на что не обращали внимания, медленно прогуливаясь взад и вперед. Со своего места Сантэн не слышала их слов.

– Когда вы возвращаетесь в Виндхук, Блэйн?

– Моя жена через две недели уплывает в Саутгемптон. Вернусь, как только отойдет почтовый пароход.

– А задержаться не можете? – спросил генерал Сматс. – Скажем, до Нового года? Я ожидаю развития событий.

– Нельзя ли намекнуть на то, о каких событиях речь? – спросил Блэйн.

– Я хочу, чтобы вы вернулись в парламент. – Сматс не сразу ответил на прямой вопрос. – Знаю, это потребует от вас жертв. Вы прекрасно справляетесь в Виндхуке и нарабатываете престиж, влияние и власть. Я прошу вас пожертвовать постом администратора и участвовать от Южно-Африканской партии в дополнительных выборах на участке Гарденс.

Блэйн ничего не ответил. Жертва, о которой просил оу баас, была действительно значительной.

Депутатское место от Гарденс – второстепенное. К тому же партия Герцога реально рискует проиграть, но даже победа даст ему всего лишь место на скамьях оппозиции. За утрату поста администратора платить придется дорого.

– Ведь мы в оппозиции, оу баас, – просто сказал он, и генерал Сматс ударил тростью по траве кикуйя, обдумывая ответ.

– Блэйн. Только между нами. Дайте слово, что не проговоритесь.

– Конечно.

– Если поверите мне сейчас, через шесть месяцев будете членом кабинета министров. – Блэйн посмотрел недоверчиво, и Сматс остановился перед ним. – Вижу, что придется сказать больше. – Он перевел дух. – Коалиция, Блэйн. Сейчас мы с Герцогом договариваемся о создании коалиционного правительства. Договоренность неизбежна, и мы объявим о ней в марте, спустя три месяца. Я возьму министерство юстиции и смогу предложить еще четверых своих министров. Вы в моем списке.

– Понятно.

Блэйн пытался обдумать услышанное. Новость грандиозная. Сматс предлагает ему то, о чем он всегда мечтал, – место в правительстве.

– Не понимаю, оу баас. Зачем Герцогу сейчас договариваться с нами?

– Он знает, что утратил доверие избирателей, а его собственная партия становится неуправляемой. Его кабинет стал высокомерным, если не откровенно беззаконным. Его власть – дискреционная.

– Да, да, оу баас. Но ведь это наша возможность! Посмотрите на последний месяц, на дополнительные выборы в Гермистоне, на итоги провинциальных выборов в Трансваале. И там и там мы решительно выиграли. Если сейчас удастся организовать общие выборы, победим несомненно. Нам незачем создавать коалицию с националистами. ЮжноАфриканская партия способна выиграть одна.

Старый генерал несколько мгновений молчал, понурив голову, так что седая борода легла на грудь, и лицо его было серьезным.

– Возможно, вы правы, Блэйн. Мы могли бы сейчас выиграть, но в этом не было бы нашей заслуги. Голосовать будут против Герцога, а не за нас. Победа партии станет пустой и бесплодной. Мы не сможем оправдать общие выборы потребностями нации. Это политическая спекуляция, и я не хочу в ней участвовать.

Блэйн ничего не смог ответить. Неожиданное доверие такого человека заставило его почувствовать собственную незначительность. Поистине велик человек, который без колебаний отказывается от возможности получить выгоду за счет страданий своей страны.

– Сейчас тяжелые времена, Блэйн. – Сматс говорил очень тихо. – Повсюду вокруг нас собираются грозовые тучи. Нам нужно объединить народ. Нужен сильный коалиционный кабинет, а не парламент, раздираемый борьбой партий. Наша экономика шатается на краю пропасти, золотодобывающая промышленность в опасности. При нынешней цене на золото многие старые шахты уже закрылись. За ними последуют другие, и когда это произойдет, придет конец той Южной Африке, какую мы знаем и любим. Вдобавок рухнули цены на другие основные предметы нашего экспорта: овечью шерсть и алмазы.

Блэйн с серьезным видом кивнул. Все это давно вызывало тревогу в обществе.

– Мне нет необходимости привлекать внимание к данным Комиссии по ценам и заработной плате, – продолжал Сматс. – Пятая часть белого населения ввиду засухи и примитивных методов хозяйствования дошло до состоянии крайней бедности, двадцать процентов сельскохозяйственных земель погибли из-за эрозии и неправильной обработки – погибли, вероятно, навсегда.

– Белые бедняки, – произнес Блэйн, – огромная масса бродяг и нищих, голодающих, безработных и необученных, без профессии, без надежды.

– Далее: наши черные, расколотые на двадцать племен, бегут из сельских районов в поисках лучшей жизни, die lekkerlewe, и увеличивают ряды безработных; вместо лучшей жизни они находят преступления, незаконный алкоголь и проституцию, распространяют недовольство, презрение к нашим законам и впервые подвергаются искушению политической властью.

– Эту проблему мы еще даже не начали исследовать или пытаться понять, – согласился Блэйн. – Помолимся, чтобы наши дети и внуки не проклинали нас за это пренебрежение.

– Поистине помолимся, – подхватил Сматс. – А между тем на мгновение бросим взгляд за наши границы: хаос поглотил весь мир. – Он ударял по земле тростью, подчеркивая каждую свою мысль. – В Америке рухнула система кредитов и торговля с Европой и остальным миром почти прекратилась. Армии бедных и обездоленных бесцельно бродят по континенту. – Он вонзил конец трости в дерн. – В Германии после развала экономики рушится Веймарская республика. Сто пятьдесят миллиардов веймарских марок за одну старую золотую марку – это уничтожило все сбережения в стране. И из пепла вырастает новая диктатура, основанная на крови и насилии. От нее исходит зловоние невероятного зла. – Он снова гневно ударил по земле. – В России обезумевшее чудовище уничтожает миллионы своих сограждан. Япония в когтях анархии. Военные подняли мятеж, уничтожили гражданское правительство, захватили Маньчжурию, сотнями тысяч убивая ее несчастных жителей, угрожая в ответ на протесты всего мира выйти из Лиги Наций. – Снова свистнула трость, опустившись на сочную траву кикуйю. – Массовое изъятие вкладов из «Банка Англии» привело к тому, что английское правительство вынуждено было отказаться от золотого стандарта. Из склепов истории снова вышло старинное проклятие антисемитизма и бродит по всему миру. – Сматс остановился и посмотрел прямо в лицо Блэйну. – Куда ни повернись, везде катастрофы и смертельная опасность. Я не стану пытаться извлечь из этого выгоду и тем самым разделить страдающий народ. Нет, Блэйн, коалиция и сотрудничество, а не конфликт.

– Как все могло так быстро прийти в упадок, оу баас? – тихо спросил Блэйн. – Кажется, только вчера мы процветали и были счастливы.

– В Южной Африке человек на рассвете может быть полон надежд, а в полдень охвачен отчаянием.

Сматс помолчал, потом снова сосредоточился.

– Вы мне нужны, Блэйн. Вам нужно время, чтобы подумать?

Блэйн покачал головой.

– Нет. Можете рассчитывать на меня, оу баас.

– Я так и знал.

Блэйн посмотрел Сматсу за спину, туда, где под дубами сидела Сантэн, и постарался скрыть свое возбуждение, подавить стоящее за ним чувство стыда; он стыдился того, что в отличие от старого праведника Сматса получит выгоду от агонии страны и цивилизованного мира, стыдился, что только сейчас, в обстановке отчаяния и трудностей, сможет осуществить свою заветную мечту – стать членом кабинета министров. Вдобавок он вернется в Кейп, вернется из пустыни в этот рай на земле, туда, где живет Сантэн Кортни.

Потом его взгляд упал на худую, бледную женщину в инвалидном кресле, чья красота блекла под напором боли и наркотиков, и стыд почти уравновесил его радость.

Но вот Сматс снова заговорил:

– Я еще четыре дня буду гостем, здесь, в Вельтевредене, Блэйн. Сэр Гарри уломал меня дать ему разрешение написать мою биографию, и я буду работать с ним над первым черновиком. В то же время я проведу серию тайных встреч с Барри Герцогом, чтобы согласовать все детали коалиции. Здесь идеальное место для наших переговоров, и я буду признателен, если вы тоже задержитесь. Почти несомненно вы мне понадобитесь.

– Конечно. – Блэйн с усилием отрешился от собственных переживаний. – Я останусь здесь столько, сколько буду нужен вам. Хотите, чтобы я подал прошение об отставке с поста администратора?

– Напишите письмо, – согласился Сматс. – Я объясню Герцогу причины, и вы сможете лично подать ему прошение.

Блэйн взглянул на часы, и старый генерал сразу сказал:

– Ах да, вам нужно готовиться к матчу. Эти развлечения в разгар таких страшных событий напоминают игру на скрипке во время пожара Рима[133], но надо соблюдать внешние приличия. Я даже согласился вручать призы. Сантэн Кортни умеет убеждать. Надеюсь, во время вручения призов мы встретимся – когда я вручу вам кубок.

Победа далась нелегко, но главная команда Кейпа, возглавляемая Блэйном Малкомсом, в финальном матче свела на нет все усилия главной команды Трансвааля и выиграла с перевесом в три гола. Сразу вслед за этим все участники турнира собрались у подножия трибуны, где на столе было выставлено множество серебряных кубков, но тут случилась необъяснимая пауза. Не хватало одной команды – чемпионов-юниоров.

– Где Шаса? – тихо, но яростно спросила Сантэн у Сирила Слейна, организатора турнира.

Он беспомощно развел руками.

– Обещал быть здесь.

– Если это его сюрприз… – Сантэн с усилием скрыла гнев за любезной улыбкой заинтересованным гостям. – Что ж. Начнем без них.

Она заняла свое место в первом ряду трибуны рядом с генералом и подняла руки, призывая к вниманию.

– Генерал Сматс, леди и джентльмены, почетные гости и дорогие друзья…

Она смолкла и неуверенно огляделась: ее голос заглушило гудение, звук постепенно нарастал, превратился в рев, и все подняли лица к небу, одни удивленно, другие встревоженно или весело. Над дубами в дальнем конце поля для гольфа вдруг показались крылья низко летящего самолета. Сантэн узнала одномоторный «пасс-мот»[134]. Он круто повернул к трибуне и полетел над полем прямо на нее. Затем, когда казалось, что он врежется в заполненную трибуну, самолет резко поднял нос и пролетел над головами собравшихся, так что половина зрителей невольно пригнулась, а женщины закричали.

Когда самолет пролетал над ней, Сантэн увидела в боковом окне смеющееся лицо Шасы, его машущие руки, и мгновенно перенеслась назад во времени и пространстве.

Лицо больше не принадлежало Шасе – это было лицо его отца, Майкла Кортни. В сознании Сантэн машина больше не была синей и стройной, она приобрела старомодные очертания: двойные крылья, проволочные распорки, открытая кабина и пятнистая желтая раскраска военного самолета-разведчика.

Самолет описал широкий круг и снова появился над вершинами дубов, а Сантэн стояла, застыв от потрясения, ее душу разрывал молчаливый крик боли: она вновь видела, как желтый самолет-разведчик с простреленными крыльями пытается перелететь через высокие буки под шато Морт-Омм, и его двигатель кашляет и замолкает.

«Майкл!» – мысленно кричала она и, охваченная страшной болью, снова видела, как смертельно раненная машина задевает высокий бук, переворачивается, мелькая крыльями, падает и ударяется о землю в облаке порванных распорок и ткани. Снова расцветало пламя, словно страшный ядовитый цветок; к ней по лужайке покатился темный дым, а человек в открытой кабине дергался, корчился, чернел; оранжевое пламя взметнулось выше, жар затанцевал блестящими миражами, повалил жирный черный дым, и уши Сантэн наполнил грохот.

«Майкл!»

Челюсти у нее свело, стиснутые зубы болели от давления, губы словно сковало льдом ужаса, и произнести рвущееся наружу имя не получалось.

Но тут эта картина чудом померкла, и Сантэн увидела, как маленький синий самолет аккуратно садится на траву площадки для поло, опускает хвост, гул двигателя сменяется вежливым бормотанием, самолет поворачивает у дальнего края поля и, слегка покачивая крыльями, катит к трибуне. Он остановился прямо под трибуной, и с последним выхлопом голубого дыма двигатель умолк.

Дверцы по обе стороны раскрылись, оттуда вывалились смеющиеся Шаса Кортни и три его товарища по команде. Сантэн поразило, как они сумели уместиться в крошечной кабине.

– Сюрприз! – орали они. – Сюрприз! Сюрприз!

На трибуне послышались смех, аплодисменты, свист и выкрики. Самолет все еще был удивительным новшеством, способным привлечь внимание даже таких искушенных гостей. Вероятно, лишь каждому пятому среди них доводилось летать, и неожиданное шумное появление этого чуда техники создало атмосферу возбужденного веселья, так что Шаса повел свою команду к столу получать из рук генерала Сматса серебряный кубок под громкие аплодисменты и хриплые комментарии.

Из левой дверцы выбрался пилот, крепкий лысый мужчина, и Сантэн свирепо посмотрела на него. Она не знала, что среди его разнообразных достоинств есть и умение водить самолет, но была полна решимости сделать так, чтобы он пожалел о сегодняшней проказе. Сантэн всегда всеми силами старалась отбить у Шасы интерес к полетам и самолетам, но это было трудно. У Шасы рядом с постелью всегда стояла фотография отца в мундире летчика, а с потолка его спальни свешивалась модель истребителя SE5; в последние годы вопросы о самолетах и воинских подвигах отца становились все более настойчивыми и целенаправленными. Конечно, это должно было предупредить Сантэн, но она была так занята, ей и в голову не приходило, что он начнет учиться летать, не посоветовавшись с нею. Оглядываясь назад, она теперь понимала, что сознательно игнорировала такую возможность, нарочно не думала о ней, и тем более неприятным был теперь шок.

Держа в руках серебряный кубок, Шаса закончил благодарственную речь особенным заверением:

– И наконец, леди и джентльмены, вы могли бы подумать, что «пасс-мот» вел Джок Мерфи. Но это не так. Он даже не притрагивался к приборам – верно? – Он взглянул на своего лысого инструктора, и тот утвердительно кивнул. – Вот! – рассмеялся Шаса. – Понимаете, я решил стать летчиком, как мой отец.

Сантэн не присоединилась к смеху и аплодисментам.

* * *

Так же неожиданно, как приехали и изменили жизнь Вельтевредена, сотни гостей исчезли, оставив только разбитый дерн на поле для гольфа, мусор, горы пустых бутылок из-под шампанского да груды грязного белья в прачечной. Сантэн вдруг полегчало. Ее последний картинный жест был сделан, последний снаряд из ее арсенала выпущен, и в субботу почтовый корабль, причаливший в Столовом заливе, принес приглашенного, но нежелательного гостя.

– Этот проклятый тип напоминает мне гробовщика в роли сборщика налогов, – ворчал сэр Гарри. Он отвел генерала Сматса в оружейную, которую, приезжая в Вельтевреден, всегда использовал как кабинет. Они погрузились в обсуждение биографии и до ланча не показывались.

Гость вышел к завтраку, когда Сантэн и Шаса вернулись со своей обычной утренней верховой прогулки, раскрасневшиеся и умирающие от голода. Когда они рука об руку вошли в столовую, смеясь очередной шутке Шасы, гость разглядывал клейма на серебряной посуде. Настроение сразу изменилось. Сантэн прикусила губу и посерьезнела, увидев посетителя.

– Позвольте представить моего сына, Майкла Шасу Кортни. Шаса, это мистер Дейвенпорт из Лондона.

– Здравствуйте, сэр. Добро пожаловать в Вельтевреден.

Дейвенпорт посмотрел на Шасу тем же оценивающим взглядом, каким разглядывал серебро.

– Это значит «всем довольный», – объяснил Шаса. – По-голландски, понимаете, Вельтевреден.

– Мистер Дейвенпорт – из фирмы «Сотби», Шаса, – заполнила неловкую паузу Сантэн. – Он приехал дать мне совет относительно кое-чего из старых картин и мебели.

– О, здорово! – воскликнул Шаса. – Видели, сэр? – Шаса указал на пейзаж над буфетом. – Любимая мамина картина. Написана в поместье, где она родилась. Морт-Омм под Аррасом.

Дейвенпорт поправил очки в стальной оправе и наклонился над буфетом, чтобы лучше взглянуть, при этом его солидный живот опустился на поднос с яичницей, отчего на его жилете расплылось жирное пятно.

– Написано в 1875 году, – с серьезным видом сказал он. – Его лучший период.

– Этого парня зовут Сислей, – с энтузиазмом подсказал Шаса. – Альфред Сислей. Он известный художник, правда, мама?

– Chеri, я думаю, мистер Дейвенпорт знает, кто такой Альфред Сислей.

Но Дейвенпорт не слушал.

– Можно получить пятьсот фунтов, – сказал он, достал из внутреннего кармана блокнот и сделал пометку. При этом с его волос просыпалось и осело на плечах темного пиджака облачко перхоти.

– Пятьсот фунтов? – недоверчиво переспросила Сантэн. – Я заплатила за нее гораздо дороже.

Она налила кофе – Сантэн никак не могла привыкнуть к обильным английским завтракам – и отнесла чашку во главу стола.

– Возможно, миссис Кортни. У нас на аукционе в прошлом месяце был гораздо лучший образец его работ, «L’Ecluse de Marly»[135]; мы назначили очень скромную начальную цену, но и ее не получили. Боюсь, сейчас конъюнктура выгодна для покупателя.

– О, не беспокойтесь, сэр. – Шаса вывалил на тарелку горкой яичницу и увенчал ее куском свежего хлеба. – Она не продается. Мама никогда ее не продаст, верно, мама?

Дейвенпорт не обратил на него внимания и отнес свою тарелку на свободное место рядом с Сантэн.

– А вот Ван Гог в парадной гостиной – совсем другое дело, – сказал он, набрасываясь на копченого лосося с большим энтузиазмом, чем проявлял к чему-либо после своего прибытия. С набитым ртом он прочел по блокноту: – Зеленое и фиолетовое пшеничное поле; борозды направляют глаз к огромному шару восходящего солнца высоко на картине. – Он закрыл записную книжку. – В Америке даже при нынешнем состоянии рынка большая мода на Ван Гога. Конечно, не могу сказать, долго ли она продержится, сам я его не выношу, но я прикажу сфотографировать картину и разошлю снимки десятку наших самых важных клиентов в Соединенных Штатах. Думаю, за него можно выручить от четырех до пяти тысяч фунтов.

Шаса положил нож и вилку и переводил с Дейвенпорта на мать вопросительный и тревожный взгляд.

– Думаю, мы поговорим об этом позже, мистер Дейвенпорт, – торопливо вмешалась Сантэн. – Я отвела вам вторую половину дня. А сейчас давайте наслаждаться завтраком.

Трапеза прошла в молчании, но когда Шаса отодвинул тарелку, не доев, Сантэн встала вместе с ним.

– Куда ты, chеri?

– На конюшню. Кузнец меняет подковы у двух моих пони.

– Я с тобой.

Они пошли по тропе вдоль нижней стены Гугенотского виноградника, где росли лучшие сорта винограда, и обогнули старые помещения для рабов. Оба молчали. Шаса ждал, пока мать заговорит, а Сантэн не могла найти слов, чтобы объясниться. Конечно, осторожно рассказать о таком невозможно, она и так слишком затянула объяснение. И это сейчас еще больше затрудняло ее положение.

У входа в конюшенный двор она взяла сына за руку и повернула в сторону плантации.

– Этот человек, – начала она, замолчала, потом начала снова. – «Сотби» – крупнейший аукционный дом в мире. Он специализируется на произведениях искусства.

– Знаю, – снисходительно улыбнулся Шаса. – Я не такой уж невежда.

Она привела его к дубовой скамье у ручья. Хрустальная вода с журчанием выливалась из маленького каменного грота и с плеском падала к их ногам в выложенный кирпичом бассейн среди папоротников и поросших мхом камней. Форели размером и толщиной с предплечье Шасы с надеждой подплыли к ним, выставляя из воды носы.

– Шаса, chеri, он приехал, чтобы продать для нас Вельтевреден.

Сантэн сказала это четко и громко, и сразу вся невероятность происходящего обрушилась на нее, как валится дуб, и, дав наконец волю отчаянию, она сидела рядом с сыном, подавленная и молчаливая, чувствуя, как съеживается, уменьшается.

– Ты говоришь о картинах? – осторожно спросил Шаса.

– Не только о картинах, но и о мебели, о коврах и серебре. – Ей пришлось замолчать, чтобы перевести дух и справиться с дрожью губ. – Шато, поместье, пони – все.

Он смотрел на нее, не в силах понять. С четырех лет он жил в Вельтевредене – всю свою жизнь, какую помнил.

– Шаса, мы все потеряли. После ограбления я пыталась продержаться. Но не смогла. Все ушло. Мы продаем Вельтевреден, чтобы заплатить долги. Потом ничего не останется. – Голос ее дрогнул. Она коснулась губ, чтобы унять их дрожь, и только тогда продолжила: – Мы больше не богаты, Шаса. Все ушло. Мы разорены, совершенно разорены.

Она смотрела на сына, ожидая, что он начнет ее обвинять, что он сломается, как готова сломаться она, но Шаса потянулся к ней, и немного погодя ее плечи расслабились и она прижалась к нему в поисках опоры.

– Мы бедны, Шаса…

Она чувствовала, как он старается осознать это, ищет слова, чтобы выразить свои смятенные чувства.

– Знаешь, мама, – сказал он наконец. – Я знаком с бедными людьми. Некоторые мальчики в школе… у их отцов большие денежные затруднения, но они как будто не переживают из-за этого. В большинстве это веселые, хорошие парни. Когда привыкнешь быть бедным, это, наверно, не так уж страшно.

– Я никогда к этому не привыкну, – яростно прошептала она. – Я буду ненавидеть каждое мгновение бедности.

– Я тоже, – так же яростно сказал он. – Если бы я был достаточно взрослым… если бы я мог тебе помочь…

Она оставила Шасу в кузнице и медленно пошла обратно, часто останавливаясь, чтобы поговорить со своими цветными работниками. Женщины выходили из домов с детьми на руках, чтобы поздороваться с ней, мужчины распрямлялись, отрываясьот работы, и радостно ей улыбались – все они стали ее семьей; расстаться с ними будет даже труднее, чем распрощаться со старательно накопленными сокровищами. На углу виноградника Сантэн перелезла через каменную стену и пошла между рядами тщательно подрезанных лоз, с которых уже свисали тяжелые гроздья; ягоды были зеленые и твердые, как мушкетные пули, осыпанные мучнистой пыльцой. Она брала их в поднятые ладони, словно прощаясь, и обнаружила, что плачет. Пока она была с Шасой, ей удавалось сдерживать слезы, но теперь, когда она осталась одна, горе и отчаяние овладели ею. Она стояла среди лоз и плакала.

Отчаяние истощило ее силы и подорвало решимость. Она так много работала, так долго была одна и теперь, в миг окончательного поражения, устала, так устала, что ныли все кости; она знала, что у нее нет сил начать все сначала. Она знала, что побеждена, что отныне жизнь ее будет печальной и тяжелой, что предстоит постоянная ежедневная борьба, чтобы сохранить гордость несмотря на нищету. Как она ни любила Гарри Кортни, теперь она должна была рассчитывать на его милосердие, и все ее существо восставало против этого. Впервые в жизни Сантэн не могла найти ни воли, ни мужества, чтобы продолжать жить.

Как хорошо было бы лечь и закрыть глаза… ее охватило неодолимое стремление к покою.

– Я бы хотела, чтобы все кончилось. Чтобы ничего не осталось – ни стремлений, ни тревог, ни надежд.

Стремление к покою стало непреодолимым, заполнило душу так, что, выйдя из виноградника, Сантэн ускорила шаг. «Это будет как сон – сон без сновидений». Ей представилось, как она лежит на атласной подушке, закрыв глаза, спокойная и умиротворенная.

Она все еще была в брюках для верховой езды, поэтому могла идти быстро. Пересекая лужайки, она побежала, распахнула французское окно своего кабинета, подбежала к столу и рывком открыла ящик.

Пистолеты ей подарил сэр Гарри. Они лежали в чехле из голубой свиной кожи, на медной пластинке было выгравировано ее имя. Эта пара была изготовлена вручную по особому заказу «Береттой» в Италии – специальная женская модель, пистолеты украшала золотая гравировка, рукояти были инкрустированы жемчугом и небольшими бриллиантами с шахты Х’ани.

Сантэн выбрала один пистолет и разломила его. Оба ствола были заряжены. Она снова защелкнула «беретту» и взвела курок. Руки не дрожали, Сантэн дышала ровно. Чувствуя спокойную отчужденность, она подняла пистолет прижала ствол к виску.

Она словно покинула свое тело и смотрела на себя почти равнодушно, лишь с легкой жалостью.

«Бедная Сантэн, – думала она. – Какой ужасный конец».

Она через всю комнату посмотрела в зеркало в позолоченной раме. По обе стороны от зеркала стояли высокие вазы со свежими розами на длинных стеблях, так что ее отражение обрамляли цветы, как будто она лежала в гробу. Лицо у нее было бледное, как смерть.

– Я похожа на труп.

Сантэн произнесла это вслух, и тогда стремление к забвению неожиданно сменилось отвращением к себе. Она опустила пистолет, посмотрела на отражение в зеркале и увидела, как на щеках вспыхнули горячие угли гнева.

– Нет, merde! – Она почти кричала на себя. – Ты так легко не уйдешь!

Она разломила пистолет и выбросила на ковер патроны в медных гильзах, швырнула оружие на стол и вышла из комнаты.

Цветные служанки услышали, как стучат ее каблуки по мрамору винтовой лестницы, и выстроились у дверей ее комнат, радостно улыбаясь и приседая.

– Лили, ленивая девчонка, ты еще не набрала мне ванну? – спросила Сантэн, и девушки переглянулись. Затем Лили побежала в ванную, очень убедительно изображая повиновение, а вторая хорошенькая служанка пошла за Сантэн в гардеробную, подбирая на ходу одежду, которую та сбрасывала.

– Глэдис, пойди проверь, полную ли и горячую ванну набрала Лили, – приказала Сантэн. Когда она вошла в желтом шелковом халате, обе девушки в ожидании стояли возле огромной мраморной ванны. Сантэн пальцем пощупала воду.

– Лили, ты хочешь сварить из меня суп? – спросила она, и Лили счастливо улыбнулась. Вода была нужной температуры, о чем свидетельствовал вопрос Сантэн: это была их обычная шутка. Лили уже приготовила кристаллы для ванны и высыпала немного в воду.

– Дай сюда, – приказала Сантэн и высыпала в воду полкувшина. – Больше никаких полумер.

Сантэн с извращенным наслаждением смотрела, как пена переливается через край ванны на мраморный пол. Девушки, хихикая над этим безумием, убежали, когда Сантэн сбросила халат и, ахая от изысканной боли, погрузилась в обжигающую воду. В сознании у нее снова возник пистолет с перламутровой рукоятью, но она прогнала это видение.

– Единственное, чего у тебя никогда не было, Сантэн Кортни, это трусости, – сказала она себе и, вернувшись в гардеробную, выбрала платье веселой летней расцветки, потом с улыбкой спустилась по лестнице.

Ее ждали Дейвенпорт и Сирил Слейн.

– Это займет много времени, джентльмены. Давайте начнем.

Каждый отдельный предмет в огромном поместье следовало пронумеровать и описать, стоимость его оценить, самые важные вещи сфотографировать. Все это заносилось в черновик каталога. Работу нужно было закончить в десять дней, до возвращения Дейвенпорта в Англию. Через три месяца он снова приедет, провести аукцион.

Когда Дейвенпорту пришло время уезжать, Сантэн удивила всех, заявив, что собирается проводить его на пароход – эту обязанность обычно выполнял Сирил.

Отплытие почтового парохода было одним из самых волнующих событий в жизни кейптауновского общества, и лайнер заполонили пассажиры и десятки гостей, пришедшие сказать им «bon voyage»[136].

У входа в первый класс Сантэн просмотрела список пассажиров и под буквой М обнаружила:

Малкомс, миссис И. Каюта А16.

Малкомс, мисс Т. Каюта А17.

Малкомс, мисс М. Каюта А17.

Семья Блэйна все-таки отправлялась в Англию. По взаимному согласию Сантэн с полковником не виделись с последнего дня турнира, и теперь она стала незаметно искать его в курительных комнатах и в гостиных для пассажиров первого класса.

Не найдя его, Сантэн решила, что он, вероятно, в каюте Изабеллы. Мысль об их интимном уединении раздражала, Сантэн отчаянно захотелось отправиться в каюту 16А под предлогом прощания с Изабеллой, но на самом деле чтобы помешать Блэйну пробыть наедине с женой еще хотя бы минуту. Вместо этого она сидела в главной гостиной, наблюдала, как мистер Дейвенпорт поглощает розовый джин, здоровалась со знакомыми и обменивалась банальностями с друзьями, которые проходили по помещениям с желанием увидеть и быть увиденными.

Сантэн с мрачным удовлетворением отметила, как тепло и уважительно ее приветствуют, какое внимание ей уделяют. Очевидно, роскошный турнир принес свои плоды и рассеял подозрения финансовых кругов. Пока никаких слухов относительно ее положения и репутации не возникло.

Она понимала, что это ненадолго, и оттого заранее сердилась. Она с сознательным пренебрежением обошлась с одной из самых честолюбивых хозяек Кейптауна, прилюдно отказавшись от ее приглашения, и сардонически отметила, как эта небольшая неучтивость только увеличила уважение к ней женщины. Но, продолжая играть в сложные светские игры, она все время смотрела поверх голов в поисках Блэйна.

Прозвучал гудок – последние предупреждение – и офицеры корабля, великолепные в своих белых тропических мундирах, прошли повсюду, вежливо сообщая:

– Корабль отплывает через пятнадцать минут. Просим всех провожающих сойти на берег.

Сантэн пожала руку мистеру Дейвенпорту и примкнула к процессии спускавшихся по крутому трапу на пристань. Здесь она задержалась в оживленной толпе провожающих и посмотрела вверх, стараясь увидеть Изабеллу и ее дочерей среди пассажиров, столпившихся у борта.

Сверху бросали пестро раскрашенные бумажные ленты, их развевал юго-восточный ветер и подхватывали руки на пристани, словно мириады хрупких пуповин соединяли корабль с сушей, – и вдруг Сантэн узнала старшую дочь Блэйна. Издали Тара в темном платье, с уложенными по моде волосами казалась взрослой. Рядом ее сестра высовывала голову из-за поручней и махала розовым носовым платком кому-то внизу.

Сантэн заслонила глаза и разглядела фигуру за двумя девочками. Лицо Изабеллы было в тени, и она показалась Сантэн последним предвестником трагедии, неумолимой силой, которая будет преследовать ее и лишит счастья.

– Боже, как бы я хотела ее ненавидеть, – прошептала она, проследила, куда смотрят девочки, и начала пробираться в ту сторону.

И увидела его. Блэйн забрался на тележку огромного погрузочного крана. Он был в тропическом костюме кремового цвета, с зелено-синим галстуком своей воинской части; широкополую белую панаму он снял и махал ею дочерям. Юго-восточный ветер бросил темные волосы ему на лоб, а его зубы на темном загорелом лице казались очень крупными и ослепительно белыми.

Сантэн отступила в толпу, откуда могла незаметно наблюдать за ним.

«Он единственное, чего я не потеряю. – Эта мысль ее утешила. – Он всегда будет моим – после того как у меня отберут Вельтевреден и Х’ани. – Ее вдруг одолело страшное сомнение. – Правда ли это? – Она попыталась отгородиться от этих сомнений, но они пробились в сознание. – Кого он любит, меня или ту, кем я стала? Будет ли любить меня, когда я стану обычной женщиной, без богатства, без положения, но с ребенком от другого мужчины? – От сомнений у нее в голове помрачилось, ей стало физически нехорошо, так что когда Блэйн поднес пальцы к губам и послал воздушный поцелуй худой, бледной, закутанной в плед фигуре в инвалидном кресле, Сантэн посмотрела на него и выражение любви и сочувствия на этом лице причинило ей мучительную боль. Она почувствовала себя одинокой и ненужной.

Щель между кораблем и пристанью медленно начала расширяться. Корабельный оркестр на прогулочной палубе заиграл «Да хранит вас Бог, пока мы не встретимся вновь»; одна за другой пестрые ленты серпантина рвались, планировали вниз и тонули в мутных водах гавани. Прощально заревел гудок, и буксиры вывели корабль через узкий проход в моле. Заработал двигатель, корабль быстро набирал скорость, у форштевня поднялась волна, и пароход величественно повернул на северо-запад, огибая остров Роббен.

Толпа вокруг Сантэн начала расходиться, и через несколько минут она осталась на пристани одна. Блэйн по-прежнему стоял над ней на тележке крана и, заслонив глаза панамой, смотрел через Столовый залив на уходящий корабль. Он больше не смеялся, широкий рот, который она так любила, не улыбался. Блэйн нес бремя, которое Сантэн поневоле делила с ним, и это соединялось с его сомнениями, так что тяжесть стала почти непереносимой. Сантэн захотелось повернуться и убежать. Но он вдруг опустил шляпу, повернулся и посмотрел на нее.

Она почувствовала себя виноватой в том, что следила за ним, таким беззащитным, в такой интимный момент, и выражение его лица изменилось, посуровело. Сантэн не могла его разгадать. Что это, негодование или что-нибудь похуже? Она этого так и не узнала: мгновение ушло. Он спрыгнул с тележки, приземлился, легко и грациозно для такого крупного мужчины, и медленно пошел туда, где она стояла в тени крана; шляпу он надел, ее поля закрывали его глаза, и Сантэн не знала, что в них; когда он остановился перед ней, она испугалась, как не пугалась никогда в жизни.

– Когда мы можем остаться наедине? – негромко спросил он. – Я больше не могу ждать ни минуты.

Все ее страхи, все сомнения отпали, она почувствовала, что так полна жизни и энергии, словно снова стала девочкой. От счастья у нее едва не закружилась голова.

«Он любит меня, – пело ее сердце. – Он всегда будет любить меня».

* * *

Генерал Джеймс Барри Манник Герцог приехал в Вельтевреден в закрытой машине, на которой не было никаких обозначений его высокой должности. Он был старым боевым товарищем Яна Кристиана Сматса. Оба доблестно сражались с англичанами во время бурской войны и оба принимали участие в мирных переговорах в Веренигинге, которыми закончилась война. Потом они вместе разрабатывали национальную конвенцию, которая привела к созданию Южно-Африканского Союза, и оба входили в состав первого правительства Луиса Боты.

С тех пор их пути разошлись, Герцог принял узкую доктрину с девизом «Южная Африка прежде всего», а Сматс стал международным политиком, одним из создателей Британского содружества наций и Лиги Наций.

Герцог был воинственно настроенным африкандером, именно он обеспечил языку африкаанс равные права с английским. Его политика «двух потоков» противостояла ассимиляции его Volk’а в обширной Южной Африке, и именно по его инициативе Британия в Вестминстерском статуте[137] признала равные права доминионов империи, включая право выхода из Содружества.

Высокий и внешне суровый, он представлял собой внушительную, грозную фигуру, когда вошел в библиотеку Вельтевредена, которую Сантэн без ограничений предоставила в их распоряжение. Ян Сматс встал со своего места за длинным, покрытым зеленым сукном столом и пошел ему навстречу.

– Итак! – сказал Герцог, ответив на рукопожатие. – У нас меньше времени для обсуждений и маневров, чем мы надеялись.

Генерал Сматс взглянул на сидящих за столом Блэйна Малкомса и Дениса Рейтца, своих доверенных людей, кандидатов на места в кабинете, но все молчали, пока Герцог и Николас Хавенга, министр финансов в правительстве националистов, не сели по другую сторону длинного стола. В семнадцать лет Хавенга воевал с британцами вместе с Герцогом, исполняя обязанности его секретаря, и с тех пор они были неразлучны. Хавенга занимал свой пост со времени победы двадцать четвертого года на выборах националистической партии Герцога.

– Мы здесь в безопасности? – спросил он, подозрительно глядя на двустворчатые красного дерева с медными украшениями двери в глубине библиотеки, а потом скользнул взглядом по полкам, поднимавшимся до потолка; здесь размещалось собрание книг Сантэн. Все книги были переплетены в сафьян и украшены золотым тиснением.

– В полной, – заверил Сматс. – Можно говорить открыто, не опасаясь, что нас подслушают. Ручаюсь.

Хавенга в поисках подтверждения взглянул на своего хозяина и, когда премьер-министр кивнул, с явной неохотой заговорил.

– Тильман Рос из Апелляционного суда ушел в отставку, – сказал он и откинулся в кресле. Ему не нужно было ничего объяснять. Тильман Рос, один из самых известных и популярных в стране политиков, носил прозвище «Лев Севера» и был самым верным сторонником Герцога. Когда националисты пришли к власти, он был назначен министром юстиции и заместителем премьер-министра. Казалось, он естественный преемник Герцога, его явный наследник, но ухудшающееся здоровье и разногласия по поводу сохранения золотого стандарта в Южной Африке помешали этому. Рос ушел из политики и принял назначение в апелляционный отдел Верховного суда.

– Здоровье? – спросил Ян Сматс.

– Нет, золотой стандарт, – с серьезным видом ответил Хавенга. – Он собирается выступить против нашего стремления сохранить золотой стандарт.

– Его влияние огромно! – воскликнул Блэйн.

– Мы не можем позволить ему бросить тень сомнения на нашу политику, – согласился Герцог. – Заявление Роса может иметь катастрофические последствия. Теперь наша первая задача – согласовать точки зрения относительно золота. Нужно либо суметь противостоять ему, либо опередить его. Жизненно важно, чтобы мы выступили единым фронтом.

Он посмотрел прямо на Сматса.

– Согласен, – ответил Сматс. – Нельзя позволить лишить новую коалицию доверия еще до того, как она возникла.

– Это кризис, – вмешался Хавенга. – Так и должно к нему относиться. Можем мы узнать ваше мнение, оу баас?

– Вам известны мои взгляды, – ответил Сматс. – Вспомните, я призывал последовать примеру Британии, когда она отказалась от золотого стандарта. Не хочу сейчас тыкать этим вам в лицо, но мои взгляды с тех пор не изменились.

– Пожалуйста, повторите свои доводы, оу баас.

– В то время я предсказывал, что произойдет утечка из Южной Африки золотых фунтов и замена их стерлингами. Плохие деньги всегда прогоняют хорошие, и я был прав. Это произошло, – просто заявил Сматс, и людям на другой стороне стола стало неловко. – Результат – потеря капиталов, которая искалечила нашу промышленность и отправила десятки тысяч трудящихся в армию безработных.

– В самой Британии сейчас миллионы безработных, – раздраженно сказал Хавенга.

– Наш отказ отменить золотой стандарт усилил безработицу. Поставил в трудное положение нашу золотодобывающую промышленность. Привел к снижению цен на алмазы и шерсть. Углубил депрессию до нынешнего трагического уровня.

– Если мы с таким запаздыванием откажемся от золотого стандарта, чем это поможет нашей стране?

– Прежде всего, и это самое главное, это оживит нашу золотодобывающую промышленность. Если золотой фунт не сможет держаться вровень со стерлингом – а это станет ясно сразу же, – наши шахты будут получать по семь фунтов за унцию золота вместо нынешних четырех. Почти вдвое больше. Закрытые шахты снова откроются, работающие начнут расширяться. Открытие новых шахт даст работу десяткам тысяч людей, черных и белых, и капитал снова потечет в нашу страну. Это станет поворотным пунктом. Мы вернемся на дорогу процветания.

Высказывались доводы за и против, Блэйн и Рейтц поддерживали старого генерала, и постепенно два человека напротив сдавались перед их логикой, но вскоре после полудня Барри Герцог неожиданно сказал:

– Расчет на время. На фондовой бирже начнется ад. До Рождества есть только три торговых дня. Нужно отложить объявление до тех пор и сделать его, когда биржа закроется. – Атмосфера в библиотеке осязаемо сгустилась. После заявления Герцога Блэйн понял, что Сматс выиграл спор. Еще до того как фондовая биржа откроется в новом году, Южная Африка откажется от золотого стандарта. Он испытывал удивительный подъем, ощущение большого достижения: первый же шаг новой коалиции прекратит затянувшуюся экономическую агонию страны, пообещает возвращение к процветанию и надежде.

– Я все еще сохраняю значительное влияние на Тильмана и могу помешать ему выступить с заявлением до закрытия рынка.

Герцог продолжал говорить, но это уже были подробности, которые требовалось согласовать, и вечером, прощаясь со всеми перед белыми стенами Вельтевредена и направляясь к своему «форду», стоявшему за дубами, Блэйн был во власти ощущения близких перемен.

Именно это привлекало его в политике – сознание, что он может изменить мир. Для Блэйна смысл власти был в том, чтобы сражаться ею, как сверкающим мечом, против демонов, одолевающих его народ и землю.

«Я стал частью истории», – думал он и в приподнятом настроении выехал через величественные ворота Вельтевредена последним в колонне автомобилей.

Он сознательно позволил машине премьер-министра, за которой шел автомобиль Дениса Рейтца, уйти вперед и исчезнуть за поворотом дороги, поднимавшейся на холм Винберг. Только тогда он остановился на обочине и несколько минут сидел, заглушив мотор, глядя в зеркало заднего обзора, чтобы убедиться, что за ним никого нет.

Тогда он снова включил двигатель, развернулся на дороге и поехал обратно. Не доезжая до ворот, он съехал на проселочную дорогу, огибавшую Вельтевреден, через несколько минут снова оказался на земле Сантэн и вкатился в поместье по задней дороге. От шато его закрывала плантация сосен.

Блэйн оставил «форд» под деревьями и пошел, а потом побежал по дороге, увидев в золотых лучах заходящего солнца выбеленные стены коттеджа. Точно как она ему описала.

Он остановился у входа. Сантэн его не слышала. Склонившись перед открытым очагом, она раздувала дымное пламя, поднимавшееся от груды сосновых шишек, которыми она растапливала печь. Некоторое время он смотрел на нее от входа, радуясь такой возможности, пока она не видит. Она сняла обувь, и ее босые ступни были розовыми и гладкими, лодыжки стройными, икры твердыми и сильными от ходьбы и езды верхом, под коленями – ямочки. Он никогда раньше не замечал этого, и ямочки тронули его. Он испытал глубокую нежность, какую раньше чувствовал только к дочерям, и в горле у него что-то пискнуло.

Сантэн обернулась, увидела его и вскочила.

– Я думала, ты не придешь.

Она бросилась к нему, подняла лицо, глаза ее сверкали. Спустя долгое время она оборвала поцелуй и посмотрела ему в лицо.

– Ты устал, – сказала она.

– День был долгий.

– Идем.

Держа Блэйна за руку, она подвела его к стулу у очага. Прежде чем он сел, Сантэн сняла с него пиджак и, встав на цыпочки, ослабила галстук.

– Я всегда хотела сделать это для тебя, – прошептала она и повесила пиджак в маленький шкаф желтого дерева, потом прошла к столу в центре комнаты, налила в стакан виски, добавила содовой воды из сифона и принесла Блэйну.

– Так хорошо? – тревожно спросила она. Он отпил и кивнул:

– Превосходно.

Он осмотрел коттедж, отметив свежие цветы в вазах, натертый воском пол и простую прочную мебель.

– Очень славно, – сказал он.

– Я целый день готовила его для тебя. – Сантэн подняла голову от сигары, с которой возилась. – Здесь жила Анна, пока не вышла за сэра Гарри. С тех пор домом никто не пользовался. Сюда никто не приходит. Теперь это наше место, Блэйн.

Она принесла ему сигару, зажгла от огня тонкую восковую свечу и держала перед ним, пока сигара не занялась равномерно. Потом принесла к ногам Блэйна кожаную подушку и села на нее, положив руки ему на колени и глядя на его лицо в свете пламени.

– Сколько ты сможешь оставаться?

– Ну… – Он задумался. – А сколько я тебе буду нужен? Час? Два? Дольше?

Сантэн поежилась от удовольствия и крепче сжала его колени.

– Всю ночь! – сказала она. – Всю великолепную ночь!

Она прихватила с кухни Вельтевредена корзину. Они поужинали холодной жареной говядиной и индейкой и пили вино с ее виноградников. Потом Сантэн срывала длинные желтые виноградины и по одной клала ему в рот, крепко целуя после каждой.

– Виноград сладкий, – улыбнулся он, – но я предпочитаю поцелуи.

– К счастью, сэр, то и другое имеется в изобилии.

Сантэн сварила кофе на открытом огне, и они пили его, лежа на ковре перед очагом, глядя на пламя. Оба молчали, но Блэйн гладил темные тонкие волосы у Сантэн на висках. Постепенно спокойное настроение перешло в нечто иное, он провел пальцами вдоль ее спины, она задрожала и встала.

– Куда ты? – спросил он.

– Докуривай, – ответила она. – Потом сам увидишь.

Когда он прошел за ней в маленькую спальню, она сидела на низкой кровати.

Он никогда раньше не видел Сантэн в ночной рубашке. Она была из светло-лимонного атласа, воротник и рукава отделаны кружевами цвета старой слоновой кости, что блестит в свете свечи.

– Ты прекрасна, – сказал он.

– Ты делаешь меня такой, – с серьезным видом ответила Сантэн и протянула к нему руки.

В эту ночь в отличие от иных – торопливых, безумных – ночей они занимались любовью размеренно и медленно, почти торжественно. Сантэн раньше не сознавала, как много Блэйн узнал о ее теле и его потребностях. Он спокойно и искусно удовлетворял их, и она полностью доверилась ему. Мягко преодолев последние остатки ее сдержанности, он унес ее за пределы ее естества; его плоть глубоко погрузилась в ее плоть, а Сантэн обхватила его и изгибалась вместе с ним, так что, казалось, их кровь смешалась и их сердца бились в такт. Его дыхание заполняло ее легкие, его мысли мерцали в ее сознании, и она слышала, как ее слова отдаются в его ушах:

– Я люблю тебя, дорогой, о Боже, как я тебя люблю!

И его голос, проносясь через ее горло, его голос на ее губах ответил:

– Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Они стали одним целым.

* * *

Он проснулся раньше Сантэн. В ярко-оранжевых цветах кустов такома за окном коттеджа мелькали птицы солнца – сури. Луч солнечного света нашел щель в занавесях и проткнул воздух над головой Блэйна, как золотой рапирой.

Медленно, очень медленно, чтобы не потревожить Сантэн, Блэйн повернул голову и стал разглядывать ее лицо. Она отбросила подушку и прижалась щекой к матрацу, ее губы почти касались его плеча, и одну руку она положила ему на грудь.

Глаза ее были закрыты, под мягкой прозрачной кожей век проступал тонкий рисунок голубых жилок. Дышала она так тихо, что на мгновение он встревожился; потом Сантэн слегка нахмурилась во сне, и его тревога сменилась озабоченностью, когда он увидел маленькие морщинки напряжения и беспокойства, появившиеся за последние месяцы в углах ее глаз и рта.

– Бедняжка.

Он произнес это беззвучно, одними губами, и замечательное настроение прошлой ночи медленно ушло, как песок, под наступающими волнами реальности.

– Моя храбрая бедняжка. – Такого горя он не знал, с тех пор как стоял у могилы отца. – Если бы только я мог чем-нибудь помочь тебе сейчас, когда ты нуждаешься в помощи.

И тут его осенило, и он вздрогнул так сильно, что Сантэн почувствовала это и во сне откатилась от него; уголок ее глаза дернулся, она пробормотала что-то неразборчивое и снова застыла.

Блэйн неподвижно лежал рядом с ней, напрягшись всем телом, он сжал кулаки, стиснул челюсти, в ужасе от самого себя, разгневанный и испуганный тем, что способен на такое. Теперь его глаза были широко раскрыты. Он смотрел на яркое солнечное пятно на противоположной стене, но не видел его, потому что висел на дыбе – на дыбе страшного искушения.

– Честь… – Мелькали в его сознании слова. – Честь и долг. – Он беззвучно застонал, потому что на другом краю сознания возникло и столь же ярко загорелось еще одно слово: – …Любовь.

Лежащая с ним рядом женщина не выставляла счета за свою любовь. Она не ставила никаких условий, не заключала никаких договоров, она просто давала, ничего не требуя взамен. Ничего не требуя, она предоставляла ему полную свободу от обязательств: это она настояла на том, что ценой их счастья не должно стать горе других. Она дарила ему всю свою любовь, не запрашивая никакой платы – ни золотого кольца и брачных клятв, ни даже обещаний и заверений, и он ничего не предлагал ей. До сих пор ему нечего было дать ей взамен.

С другой стороны, его выделил великий и очень хороший человек, удостоивший его своего безусловного доверия. Честь и долг на одной чаше весов – любовь на другой. На сей раз невозможно увернуться от бича совести. Кого он предаст: мужчину, которого уважает, или женщину, которую любит? Он не мог дольше лежать, ни секунды, и осторожно откинул простыню. Глаза Сантэн дрогнули; она тихонько застонала и глубже погрузилась в сон.

Накануне вечером она положила для Блэйна на умывальник в ванной новую бритву и зубную щетку, и это легкое проявление заботы еще больше подгоняло его. Пока он брился и одевался, его не оставляла тоскливая неуверенность.

Он на цыпочках вышел из ванной и подошел к кровати.

«Я мог бы уйти, – подумал он. – Она никогда не узнает о моем предательстве».

И тут же задумался о выборе слов. Разве предательство – сохранить честь, выполнить свой долг? Он отбросил эту мысль и принял решение.

Протянув руку, Блэйн коснулся ее и Сантэн сразу открыла глаза. Она смотрела на него, ее зрачки были огромными, черными, взгляд несфокусированным. Но вот зрачки сократились, и она улыбнулась довольной сонной улыбкой.

– Дорогой, – спросила она, – который час?

– Сантэн, ты проснулась?

Она сразу села и с отчаянием воскликнула:

– О Блэйн! Ты уже одет – так быстро!

– Послушай, Сантэн. Это очень важно. Слушай внимательно.

Она кивнула, заморгала, отгоняя последние остатки сна, и с серьезным видом посмотрела на него.

– Сантэн, мы отказываемся от золотого стандарта, – сказал он, и его голос звучал резко и жестко от сознания вины и презрения к себе. – Вчера они приняли решение – оу баас и Барри Герцог. Когда в новом году откроются рынки, золотого стандарта у нас не будет.

Она целых пять секунд просто смотрела на него, но неожиданно поняла. Ее глаза широко раскрылись, но потом огонь в них медленно погас.

– О Боже, дорогой, чего тебе стоило рассказать это мне, – сказала она дрожащим от сочувствия голосом: она знала его чувство чести и понимала глубину его чувства. – Ты любишь меня, Блэйн. Ты действительно меня любишь. Теперь я верю.

Но он смотрел на нее свирепо. Сантэн никогда не видела у него такого выражения: он словно ненавидел ее за то, что сделал. Не в силах выносить этот взгляд, она встала на колени посреди смятой постели и умоляюще протянула к нему руки.

– Блэйн, я не воспользуюсь этим. Я не стану использовать то, что ты мне сказал…

Он рявкнул с лицом, перекошенным от сознания вины:

– Тогда моя жертва была напрасной!

– Не надо ненавидеть меня за это, Блэйн, – умоляла она, и гневное выражение исчезло.

– Ненавидеть тебя? – печально спросил он. – Нет, Сантэн, на это я никогда не буду способен.

Он повернулся и вышел. Сантэн хотелось побежать за ним, попытаться утешить, но она знала, что это не под силу даже ее большой любви. Она чувствовала, что, как раненый лев, он должен быть один, и слушала, как стихают его тяжелые шаги на плантации за окном.

* * *

Сантэн сидела за своим столом в Вельтевредене. Она была одна, а посреди стола стоял телефон из слоновой кости и меди.

Сантэн боялась. То, что она собиралась сделать, ставило ее вне общества и закона. Она была в начале путешествия в неизведанные земли, в начале долгого, одинокого пути, который мог закончиться бесчестием и тюрьмой.

Телефон зазвонил. Она вздрогнула и со страхом поглядела на него. Он снова зазвонил. Сантэн сделала глубокий вдох и подняла трубку.

– Ваш звонок Рабкину и Суэлзу, миссис Кортни, – сказал секретарь. – На линии мистер Суэлз.

– Спасибо, Найджел.

Она услышала, что голос ее звучит глухо, и откашлялась.

– Миссис Кортни. – Она узнала голос Суэлза, старшего партнера в брокерской фирме. В прошлом она не раз имела с ним дело. – Позвольте поздравить вас с удачно проведенным торжеством.

– Спасибо, мистер Суэлз. – Теперь она говорила четко, деловым тоном. – У меня для вас заказ на покупку, мистер Суэлз. Я бы хотела, чтобы он был выполнен сегодня до закрытия рынка.

– Конечно, – заверил Суэлз. – Мы выполним его немедленно.

– Пожалуйста, купите как минимум пятьсот тысяч акций «Шахт Восточного Ранда», – сказала она, и на другом конце линии наступило молчание.

– Пятьсот тысяч, миссис Кортни? – наконец повторил Суэлз. – Акции ШВР идут по двадцать два и шесть десятых. Это почти шестьсот тысяч фунтов.

– Совершенно верно, – согласилась Сантэн.

– Миссис Кортни… – Суэлз замолк.

– Какие-нибудь проблемы, мистер Суэлз?

– Нет, конечно, нет. Никаких проблем. Вы застали меня врасплох, вот и все. Просто такой крупный заказ. Но я немедленно займусь.

– Я пришлю вам чек на всю сумму, как только получу известие о покупке. – Она помолчала и продолжила ледяным тоном: – Конечно, если вы не потребуете немедленно выслать задаток.

Она затаила дыхание. Даже задаток, который может попросить у нее Суэлз, ей взять негде.

– Миссис Кортни! Я надеюсь, вы не думаете… должен искренне извиниться за то, что позволил вам подумать, будто могу усомниться в вашей кредитоспособности. Никакой спешки. Мы пришлем вам контракт обычной почтой. Вам всегда открыт кредит у Рабкина и Суэлза. Надеюсь самое позднее утром подтвердить выполнение вашего заказа. Как вы, конечно, знаете, завтра последний день торгов перед рождественскими каникулами.

Ее руки так дрожали, что ей с трудом удалось положить трубку на место.

– Что же я сделала? – прошептала она, зная ответ. Она совершила преступное мошенничество, максимальное наказание за которое – десять лет заключения. Она влезла в долги, которые не может надеяться отдать. Она банкрот и знает это, но только что взяла в долг еще полмиллиона фунтов. Сантэн в приступе раскаяния потянулась к трубке, чтобы отменить заказ, но телефон зазвонил раньше, чем она дотронулась до него.

– Миссис Кортни, на проводе мистер Андерсон из компании «Хокс и Джайлс».

– Соедините меня, пожалуйста, Найджел, – приказала Сантэн и сама удивилась тому, что в ее голосе не было дрожи. Обычным небрежным тоном она сказала:

– Мистер Андерсон, у меня есть для вас заказ на покупку.

К полудню она телефонировала семи различным брокерским компаниям в Йоханнесбурге и разместила заказы на покупку акций золотодобывающих компаний на пять с половиной миллионов фунтов. И тут ее нервы сдали.

– Найджел, пожалуйста, отмените два последних вызова, – спокойно сказала она и, зажимая рот руками, побежала в свой личный туалет в конце коридора.

Она успела опуститься на колени перед белым фарфоровым унитазом и исторгла жесткую струю рвоты, выпуская с нею весь свой ужас, и стыд, и вину; ее рвало, пока желудок не опустел. Мышцы груди болели, горло жгло, словно облитое кислотой.

* * *

День Рождества с самого детства Шасы был их особым днем, но сегодня Сантэн проснулась не в праздничном настроении.

В пижамах и халатах они с Шасой обменялись в ее комнатах подарками. Он нарисовал для нее открытку, разукрасив полевыми цветами. И подарил ей новый роман Франсуа Мориака «Клубок змей», написав на форзаце: «Что бы ни случилось, мы все равно есть друг у друга. Шаса».

Она подарила ему летный шлем и очки, и Шаса изумленно посмотрел на нее. Мать совершенно определенно высказывалась против его намерения стать летчиком.

– Да, chеri, если ты хочешь учиться летать, я не могу запретить тебе.

– А нам это по карману, мама? Я хочу сказать, ты ведь знаешь…

– Позволь беспокоиться об этом мне.

– Нет, мама. – Он решительно покачал головой. – Я больше не ребенок. Отныне я буду помогать тебе. И не хочу ничего, что осложнило бы твое… наше… положение.

– Мы – жители пустыни. Мы выживем, дорогой.

Но ее настроение весь день резко менялось; Сантэн изображала grande dame, хозяйку большого поместья, принимала многочисленных гостей, угощала их хересом с печеньем, смеялась и очаровывала, а затем под предлогом, что нужно присмотреть за слугами, закрывалась в кабинете с занавешенными окнами и боролась с угрюмой тоской, сомнениями и страшными предчувствиями. Шаса, неожиданно повзрослевший и ответственный, казалось, понимал ее; когда она уходила, он занимал ее место, бросаясь ей на помощь, чего никогда не делал раньше.

К полудню нагрянул гость, который действительно заинтересовал Сантэн и позволил ей ненадолго забыть о своих предчувствиях. Каноник Берт, директор школы Бишопа, на несколько минут отвел Сантэн и Шасу в сторону.

– Миссис Кортни, вы знаете, что думают о Шасе в Бишопе. К сожалению, следующий год – его последний год у нас. Нам будет его не хватать. Однако я уверен, что для вас не станет неожиданностью, если я скажу, что решил объявить его в будущем году лучшим учеником школы и что совет директоров одобрил мой выбор.

– Не перед директором, мама, – прошептал Шаса в смущении, когда Сантэн радостно обняла его, но она нарочно расцеловала сына в обе щеки. Эту ее манеру Шаса объявил «французской» и делал вид, что не одобряет ее.

– Это не все, миссис Кортни. – Каноник Берт улыбнулся такому проявлению материнской гордости. – Совет директоров приглашает вас войти в его состав. Вы будете первой женщиной… первой дамой в совете.

Сантэн готова была принять предложение, но тут, как тень палаческого топора, ее взор затуманило предчувствие неизбежной финансовой катастрофы, и она замялась.

– Я знаю, что вы очень заняты, – говорил директор.

– Мне оказана высокая честь, директор, – ответила она. – Но есть личные обстоятельства. Могу я дать вам ответ в начале следующего года?

– Конечно, если это не откровенный отказ…

– Нет, уверяю вас. Если смогу, я приму ваше предложение.

Когда удалился последний гость, Сантэн смогла отвести семью, включая сэра Гарри и Анну, а также нескольких самых близких друзей на поле для поло, чтобы начать следующее действие традиционного вельтевреденского рождественского праздника.

Здесь собралась вся цветная прислуга с детьми и престарелыми родителями и пенсионеры поместья, которые уже были слишком стары, чтобы работать, а также все остальные, кого поддерживала Сантэн. Все были в лучших воскресных костюмах – великолепное собрание стилей, покроев и расцветок, девочки с лентами в волосах, мальчики обуты в башмаки.

Оркестр поместья: скрипки, концертино и банджо – приветствовал Сантэн, пение – голос самой Африки – было мелодичным и прекрасным. Сантэн приготовила для всех подарки и вручала их вместе с конвертом, в котором лежала рождественская премия. Женщины постарше, расхрабрившись – ведь они проработали столько лет! – обнимали ее, и настроение Сантэн было таким неустойчивым, что эти непроизвольные выражения любви и уважения заставили ее прослезиться, а следом за ней и женщин.

Происходящее превращалось в оргию сантиментов, и Шаса торопливо сделал оркестру знак сыграть что-нибудь поживее. Музыканты выбрали «Алабаму», старую песню капских малайцев, которая описывает плавание рейдера конфедератов к водам Кейпа и захват 5 августа 1863 года в Столовом заливе «Морской невесты».

Затем под руководством Шасы была выбита пробка из первого бочонка сладкого вина с виноградников поместья, и почти сразу слезы высохли и настроение стало праздничным, веселым.

На вертелах жарилась целая овца, с нее в огонь капал жир; вскрыли второй бочонок вина; танцы начали утрачивать всякую сдержанность, а молодые пары потихоньку ускользали в виноградники. Сантэн со всей семьей покинула пирующих.

Когда они проходили Гугенотским виноградником, среди лоз за каменной стеной слышались хихиканье и возня и сэр Гарри довольно заметил:

– В обозримом будущем Вельтевреден не будет нуждаться в рабочей силе. Похоже, сеется добрый урожай.

– Ты такой же бесстыдник, как они, – укорила Анна и тут же засмеялась точь-в-точь как девушки в винограднике, когда он обхватил ее за мощную талию и что-то прошептал на ухо.

Эта маленькая интимная сцена обострила одиночество Сантэн, ей вспомнился Блэйн, и снова захотелось плакать. Но Шаса как будто почувствовал ее боль, взял за руку и заставил смеяться над его нелепыми шутками.

Семейный ужин был частью традиции. Перед едой Шаса вслух читал из Библии, как делал каждый год со своего шестого дня рождения. Потом они с Сантэн доставали из-под елки и распределяли груды подарков, и зал заполнился шуршанием бумаги и радостным оханьем и аханьем.

На ужин была жареная индейка, говяжий филей и черный рождественский пудинг. Шаса нашел в своей порции золотой соверен, как находил каждый год; он не подозревал, что соверен во время раздачи клала в его порцию Сантэн; когда наконец все, насытившись, со слипающимися глазами, разошлись по своим спальням, Сантэн вышла через французское окно своего кабинета, пробежала через плантацию и вбежала в коттедж.

Блэйн ждал. Она бросилась к нему:

– Мы должны быть вместе в Рождество и во все остальные дни!

Он закрыл ей рот поцелуем, и она упрекнула себя за глупость.

– Я не могла завернуть тебе рождественский подарок, – сказала она. – Форма неподходящая. И ленты не держатся. Тебе придется принять его au naturel.

– А что это?

– Следуйте за мной, сэр, и я вручу его вам.

– Вот это, – сказал он немного погодя, – самый приятный подарок, какой мне когда-либо делали. И какой полезный!

* * *

В Новый год газеты не выходили, но Сантэн каждый час слушала новости по радио. В выпусках не было ни упоминаний о золотом стандарте, ни других политических новостей. Блэйн отсутствовал, занятый митингами и обсуждениями его кандидатуры на предстоящих вторичных выборах в округе Гарденс. Шаса отправился в гости в соседнее поместье. Сантэн осталась наедине со своими страхами и сомнениями.

Она читала до полуночи, потом лежала в темноте, спала урывками, ее преследовали кошмары, она просыпалась и снова засыпала тяжелым сном.

Задолго до рассвета она отказалась от попыток отдохнуть и надела костюм для верховой езды и овчинную куртку. Оседлала своего любимого жеребца и в темноте проскакала пять миль до железнодорожной станции, чтобы встретить первый поезд из Кейптауна.

Она стояла на перроне, когда из товарного вагона на бетонную платформу выбрасывали пачки газет и маленькие чернокожие продавцы делили газеты для доставки. Сантэн бросила одному из них серебряный шиллинг. Мальчишка вскрикнул от радости, когда она отмахнулась от сдачи, нетерпеливо разворачивая газету.

Шапка занимала половину первой полосы, и Сантэн пошатнулась.

ЮЖНАЯ АФРИКА ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ ЗОЛОТОГО СТАНДАРТА. БЫСТРЫЙ РОСТ СТОИМОСТИ ЗОЛОТЫХ ШАХТ.

Она просмотрела колонки внизу, едва воспринимая содержание, и потом, все еще ошеломленная, поехала вверх по долине в Вельтевреден. И только добравшись до ворот, полностью осознала, что сделала. Вельтевреден по-прежнему принадлежал ей! Сантэн приподнялась в стременах и закричала от радости, потом пустила лошадь галопом, заставила ее перепрыгнуть через каменную стену и понеслась между рядами лоз.

Оставив жеребца в конюшне, она побежала в шато. Ей нужно было поговорить с кем-нибудь… Если бы только здесь был Блэйн! Но в столовой был сэр Гарри: он всегда первым приходил завтракать.

– Ты слышала новость, дорогая? – взволнованно спросил он, едва она вошла. – Я услышал по радио в шесть утра. Мы отказались от золотого стандарта. Герцог сделал это! Клянусь богом, в один день будут заработаны и истрачены целые состояния! Всякий, у кого есть акции золотых шахт, удвоит и утроит свои капиталы. Дорогая, что случилось?

Сантэн упала в кресло во главе длинного стола.

– Ничего! – Она энергично покачала головой. – Ничего не случилось, теперь все хорошо. Все в порядке – удивительно, замечательно, невероятно в порядке.

* * *

Во время ланча Блэйн позвонил в Вельтевреден. Раньше он никогда этого не делал. По телефону голос его звучал глухо и странно. Он не сказал, кто звонит, просто произнес:

– В пять часов в коттедже.

– Да, буду.

Ей хотелось говорить еще, но телефон замолк.

Она пришла в коттедж на час раньше, со свежими цветами, принесла свежевыглаженное постельное белье и бутылку шампанского «Боринже» и ждала его, когда он вошел в гостиную.

– Не знаю, как тебя благодарить, – сказала она.

– Именно этого я и хочу, – с серьезным видом ответил он. – Никаких слов. Мы никогда больше не будем говорить об этом. Я постараюсь убедитьсебя, что ничего не было. Обещай никогда не упоминать об этом, никогда – пока мы живем и любим друг друга.

– Даю слово, – сказала она; тут вся ее радость, все облегчение вырвались наружу, и она со смехом поцеловала его: – Открой, пожалуйста, шампанское.

Она подняла пенящийся бокал и повторила за Блэйном вместо тоста:

– Пока мы живем и любим друг друга, дорогой.

* * *

Йоханнесбургская фондовая биржа открылась второго января, и в первый час невозможно было совершать сделки, потому что помещение превратилось в поле битвы: брокеры буквально рвали друг друга, пытаясь криком привлечь внимание. Но к перекличке рынок немного успокоился и перешел на новый уровень.

Первым из брокеров Сантэн позвонил Суэлз из конторы «Рабкин и Суэлз». Рынок бурлил, и потому голос Суэлза был полон энергии и силы.

– Моя дорогая миссис Кортни, – в сложившихся обстоятельствах Сантэн предпочла не заметить эту небольшую фамильярность, – дражайшая миссис Кортни, ваш расчет оказался почти сверхъестественным. Как вы знаете, мы, к сожалению, не смогли выполнить ваш заказ полностью. Нам удалось приобрести всего четыреста сорок тысяч акций ШВР по средней цене двадцать пять шиллингов за акцию. Объем вашего заказа поднял цену на два и шесть десятых пункта. Однако, – Сантэн почти слышала, как он надувается, собираясь сделать сообщение, – однако я с радостью могу известить вас, что сегодня утром акции ШВР идут по пятьдесят пять шиллингов и продолжают расти. К концу недели я ожидаю шестидесяти шиллингов…

– Продайте акции, – спокойно сказала Сантэн и услышала, как он на другом конце линии поперхнулся.

– Позвольте дать вам совет…

– Продайте акции, – повторила она. – Все.

И повесила трубку. Глядя в окно, она попыталась подсчитать свою прибыль, но прежде чем смогла это сделать, снова зазвонил телефон. Брокеры один за другим сообщали о выполнении ее заказов. Затем позвонили из Виндхука.

– Доктор Твентимен-Джонс! Как приятно слышать ваш голос.

Она сразу его узнала.

– Что ж, миссис Кортни, положение как будто исправляется, – мрачно сказал Твентимен-Джонс. – Шахта Х’ани начинает приносить прибыль, даже с той скупой квотой, какую позволяет нам Де Бирс.

– Только смелым покоряются моря, – обрадовалась Сантэн. – Риск благородное дело.

– Не говори гоп, пока не перескочишь, – мрачно ответил присловьем на присловье Твентимен-Джонс. – Пока лучше не считать цыплят, миссис Кортни.

– Мистер Твентимен-Джонс, я вас обожаю, – радостно рассмеялась Сантэн, и на другой стороне в тысяче миль от нее наступило потрясенное молчание. – Буду у вас, как только смогу вырваться отсюда. Предстоит большая работа.

Она повесила трубку и отправилась искать Шасу. Тот разговаривал на конюшне со своими цветными конюхами, которые сидели на солнце и чинили упряжь.

– Chеri, я еду в Кейптаун. Поедешь со мной?

– А что ты собираешься делать, мама?

– Сюрприз.

Это был лучший способ привлечь внимание Шасы. Он бросил Эйбелу упряжь, над которой работал, и вскочил на ноги.

Ее радость оказалась заразительной: они весело смеялись, идя в салон «Портерс моторс» на Стрэнд-стрит. Из конторы выбежал продавец.

– Миссис Кортни, мы так давно вас не видели! Позвольте пожелать вам счастья и процветания в новом году.

– И вам того же, – улыбнулась она. – Кстати о счастье, мистер Тимс, как скоро вы сможете доставить мне мой новый «даймлер»?

– Желтый, естественно?

– И с черным кантом, естественно.

– И с обычной комплектацией: отделение для косметики, бар?

– Да, со всем этим, мистер Тимс.

– Я немедленно телеграфирую в нашу лондонскую контору. Скажем, через четыре месяца, миссис Кортни.

– Лучше скажем – через три месяца, мистер Тимс.

Шаса едва сдерживался. Наконец они вышли из салона.

– Мама, ты спятила? Мы же нищие!

– Что ж, chеri, мы будем стильными нищими первого класса.

– А куда мы идем сейчас?

– На почту.

У стойки телеграфа Сантэн написала телеграмму «Сотби» на Бонд-стрит:

«Распродажа не состоится. Тчк. Пожалуйста, прекратите подготовку».

И они отправились обедать в отель «Маунт-Нельсон».

* * *

Блэйн обещал встретиться с ней, как только закончится заседание предполагаемого коалиционного кабинета. Он сдержал слово и ждал ее в сосновом лесу. Когда она увидела его лицо, ощущение счастья сразу рассеялось.

– Что случилось, Блэйн?

– Давай пройдемся, Сантэн. Я весь день провел в четырех стенах.

Они поднялись на склоны Карбонкельберга за поместьем. На вершине сели на поваленное дерево и стали смотреть на величественный закат.

– «Это самый красивый залив на земле, какой мы обнаружили в кругосветном плавании…» – процитировала Сантэн, но Блэйн не поправил ее, как она надеялась[138].

– Ну же, Блэйн, не молчи.

Она настойчиво потянула его за руку, и он повернулся к ней.

– Изабелла, – с серьезным видом сказал он.

– Ты получил новости о ней?

Услышав это имя, она пала духом.

– Врачи не смогли ей помочь. Она возвращается на следующем почтовом корабле из Саутгемптона.

Солнце в тишине опустилось в серебряное море, унося с собой из мира свет, и в душе Сантэн воцарился мрак.

– Ирония судьбы, – прошептала она. – Благодаря тебе я могу получить все на свете, кроме самого желанного, – тебя, моя любовь.

* * *

Женщины раздробили в деревянных ступках свежие зерна проса, превратив его в грубую белую муку, и заполнили ею кожаный мешок.

После восхода новой луны вслед за своим братом Мозесом Сварт Хендрик с этим мешком вышел из крааля и ночью тихо поднялся на вершину гряды. Пока Хендрик караулил, Мозес забрался в старое гнездо филина на свинцовом дереве и достал сумку с бумажными пакетами.

Они шли вдоль гребня гряды, пока не пришли в такое место, где их невозможно было увидеть из деревни, но и здесь они тщательно заслонили небольшой костер, который развели среди обломков бурого железняка. Хендрик разрывал пакеты и высыпал сверкающие камни в маленький калебас, а Мозес тем временем в другой тыкве смешал муку с водой, так что она превратилась в мягкую кашицу.

Хендрик тщательно сжег все бумажные пакеты в костре и размешал палкой пепел. Когда это было сделано, он кивнул младшему брату, и Мозес вылил тесто на угли. Пресное тесто начало пузыриться, и Хендрик высыпал в него камни.

Пока лепешки затвердевали, Мозес продолжал печально говорить. Это было почти заклинание:

– Это камни смерти. Белые люди чересчур их любят; это камни смерти и безумия.

Хендрик не слушал его, он придавал форму пекущимся лепешкам, щурясь от дыма и улыбаясь про себя. Когда каждая лепешка снизу становилась коричневой, он переворачивал ее и пек, пока она не затвердевала, как кирпич; потом снимал с огня и клал остывать. Наконец он уложил грубые толстые лепешки в кожаный мешок, и браться неслышно вернулись в спящую деревню.

На следующее утро они вышли рано. Первую милю пути их сопровождали женщины, которые пели прощальные песни. Когда женщины отстали, мужчины даже не оглянулись. Они шли к низкому коричневому горизонту, неся на головах свертки с вещами. Они не думали об этом, но такая картина ежедневно повторялась в тысячах деревень на всей южной части континента.

Два дня спустя, по-прежнему пешком, они добрались до станции набора рабочих. Это был маленький однокомнатный магазин у перекрестка дорог на краю пустыни. Белый хозяин магазина вдобавок к своему не очень выгодному бизнесу скупал у кочевых племен шкуры животных и набирал людей для «Венелы».

«Венела» – так сокращенно обозначали «Витватерсрандскую ассоциацию туземных работников», вездесущую организацию, которая протянула свои щупальца в самые глухие уголки Африки. От вершин Драконовых гор в Басутоленде до болот Замбези и Чобе, от пустыни Калахари до дождевых лесов на высокогорьях Ньясаленда она собирала ручейки черных людей, превращая их вначале в ручьи, а потом в могучую реку, которая бесконечно вливалась в знаменитые золотые поля Хребта Белых Вод – Витватерсранда в Трансваале.

Хозяин небрежно взглянул на двух черных «новобранцев», покорно стоявших перед ним. Лица у них были нарочито бесстрастными, глаза – пустыми: единственная проверенная защита для черного африканца в присутствии белого.

– Имя? – спросил хозяин.

– Генри Табака.

Хендрик выбрал это имя, чтобы скрыть родство с Мозесом и исключить любую возможную связь с Лотаром Делареем и ограблением.

– Имя?

Хозяин взглянул на Мозеса.

– Мозес Гама.

Он произнес это с гортанным «г».

– Работали раньше на шахтах? Говорите по-английски?

– Да, Бэйзи.

Они отвечали подобострастно, и хозяин магазина улыбнулся.

– Хорошо, очень хорошо! Вы будете богаты, когда вернетесь из голди. Много жен. Много джиг-джиг, а? – Он сально улыбнулся, вручая каждому зеленую карточку «Венелы» и билет на автобус. – Автобус скоро придет. Ждите снаружи, – приказал он и сразу утратил к ним интерес. За каждого рекрута он получал гинею – хорошие деньги, к тому же легкие, и на этом его обязанности перед новобранцами заканчивались.

Они сорок восемь часов ждали под чахлым колючим деревом у стен магазина с железной крышей, пока, выбрасывая в пустыню синий выхлоп, не пришел грохочущий, дребезжащий автобус.

Он ненадолго остановился, и рабочие закинули свой скромный багаж на крышу, где уже лежали калебасы, ящики и свертки и стояли козы со связанными ногами и плетенные из коры клетки с птицей. Затем забрались в переполненный автобус и втиснулись на жесткую деревянную скамью. Автобус взревел и двинулся дальше по пустыне; ряды черных пассажиров, стиснутых плечо к плечу, подскакивали и раскачивались в такт его прыжкам по неровным колеям.

Два дня спустя автобус остановился у ворот сборного пункта «Венелы» на окраине Виндхука – вся территория была обнесена колючей проволокой, ворота тоже оплетены ею, и большинство пассажиров, все молодые, вышли и стояли оглядываясь, пока огромный черный надсмотрщик с медной табличкой на рукаве, свидетельством его власти, и с хлыстом в руках не выстроил их в ряд и не провел в ворота.

Белый управляющий сидел на веранде конторы, упираясь башмаками в перила, у его локтя стояла черная бутылка немецкого пива; он обмахивался шляпой. Черный надсмотрщик по одному пропускал к нему рекрутов для оценки. Управляющий отверг только одного – тощего коротышку, которому едва хватило сил подняться на веранду.

– Этот ублюдок болен туберкулезом. – Управляющий отхлебнул пива. – Избавься от него. Отправь туда, откуда он пришел.

Когда вперед вышел Хендрик, управляющий выпрямился в плетеном кресле и поставил бутылку.

– Как тебя зовут, парень? – спросил он.

– Табака.

– Ага, ты говоришь по-английски.

Управляющий сощурился. Он умел разглядеть тех, от кого можно было ожидать хлопот: в этом и заключалась его работа. Он определял это по глазам, по блеску ума в них и по агрессивности. Он определял это по тому, как они ходят, как расправляют плечи; этот рослый мрачный черный с размашистой походкой сулил большие неприятности.

– У тебя неприятности с полицией, парень? – спросил он. – Ты украл чужой скот? Или убил своего брата – или джиг-джиг его жену, а?

Хендрик смотрел на него неподвижным взглядом.

– Отвечай, парень.

– Нет.

– Когда говоришь со мной, называй меня «баас». Понял?

– Да, баас, – ответил Хендрик. Управляющий раскрыл лежащее перед ним полицейское досье и медленно стал листать его, внезапно поднимая голову, чтобы застигнуть выражение опаски или вины на лице Хендрика. Но тот снова надел непроницаемую маску тупого, покорного африканца.

– Боже, как от них несет. – «Баас» бросил досье на стол. – Уведи их, – велел он черному надсмотрщику, а сам взял бутылку, стакан и ушел в кабинет.

– Ты хорошо себя вел, брат, – прошептал Мозес, когда их с Хендриком вели вдоль ряда тростниковых хижин. – Когда встречают голодную белую гиену, не кладут руку ей в пасть.

Хендрик ничего не ответил.

Им повезло: партия была почти готова, триста черных уже собрались и ждали за хижинами у проволочной ограды, некоторые провели здесь десять дней. Теперь начинался новый этап их пути. Хендрику и Мозесу не пришлось долго ждать. Той же ночью к ветке, проходящей рядом с лагерем, подогнали три железнодорожных вагона и еще до рассвета надсмотрщики разбудили рабочих.

– Собирайте свои вещи. Shayile! Настал час! Паровоз ждет, чтобы увезти вас в голди – дом золота.

Они снова построились и откликались на свои имена во время переклички. Потом их отвели к ждавшим вагонам.

Там командовал другой белый. Высокий, загорелый, рукава рубашки защитного цвета высоко закатаны и обнажают мускулистые руки, светлые волосы выбиваются из-под бесформенной шляпы, надвинутой на лоб. Черты у него были плоские, славянские; кривые, пятнистые от табачного дыма зубы, а глаза светло-голубые, туманные; он все время по-идиотски улыбался и цыкал дуплистым зубом. С его запястья свисала на ремне плеть, и время от времени он без видимой причины стегал заостренным концом рукоятки этой плети из кожи гиппопотама по босым ногам одного из тех, кто проходил перед ним; этот небрежный привычный жест был рожден скукой и презрением, а вовсе не намеренной жестокостью, но хотя удары были легкие, они жгли, как укус осы, и жертва ахала, подпрыгивала и проворно поднималась по лестнице в вагон.

Хендрик поравнялся с ним, и губы надсмотрщика раздвинулись, обнажив гнилые зубы: белый улыбнулся еще шире. Управляющий лагерем показывал ему рослого овамбо.

– Этот плохой, – предупредил он. – Следи за ним. Не позволяй выйти из повиновения.

И надсмотрщик нацелил удар на тонкую кожу под коленом Хендрика.

– Че-ча! – приказал он. – Быстрей!

Хлыст обвился вокруг ноги Хендрика. Кожу он не разорвал: надсмотрщик был опытным человеком, но на темной бархатной коже сразу вспух пурпурный рубец.

Хендрик застыл на месте, ступив другой ногой на первую перекладину лестницы, ухватившись за перила свободной рукой, а другой придерживая на плече сверток с вещами; он медленно повернул голову и посмотрел прямо в светло-голубые глаза надсмотрщика.

– Да! – негромко подбодрил надсмотрщик, и впервые в его глазах блеснула искорка интереса. Он слегка изменил позу, прочнее встав на ноги.

– Да! – повторил он. Ему хотелось обработать этого рослого черного ублюдка прямо здесь, перед всеми. Им предстояло провести в этих вагонах пять дней, пять жарких дней почти без питья, и нервы у людей будут на пределе. Ему всегда нравилось устроить «торжественную порку» в самом начале пути. Нужен был всего один урок, чтобы уберечься от многих неприятностей в будущем, если урок дать при посадке. Чтобы все поняли, чего ожидать, если им вздумается причинять неприятности. На его памяти после такого урока воцарялась тишь да гладь.

– Давай, каффир.

Надсмотрщик еще больше понизил голос, делая оскорбление более личным и сильным. Он наслаждался этой частью своей работы и был в ней очень хорош. Этот высокомерный черный ублюдок никуда не поедет, когда он с ним покончит. С переломанными ребрами и разбитой челюстью он ни на что не будет годен.

Но Хендрик оказался чересчур проворным. Одним движением он взлетел по лестнице и оказался в вагоне, а надсмотрщик остался стоять на платформе, напряженный, готовый к нападению, сжимая в руке плеть, чтобы вогнать конец рукояти в горло Хендрика, когда тот бросится вперед.

Действия Хендрика застали его врасплох, и, нацеливая сильный удар по ногам Хендрика, когда тот поднимался по лестнице, он запоздал на целых полсекунды. Хлыст просвистел в воздухе.

Мозес, поднимаясь за братом, видел убийственную злобу на лице надсмотрщика.

– Еще не все, – предупредил он Хендрика, когда они размещали свои тюки на полках наверху и усаживались на жесткие деревянные скамьи, идущие вдоль всего вагона. – Он еще придет за тобой.

В середине утра три вагона увели с ветки и присоединили к длинному составу из товарных вагонов. Последовало несколько часов сцеплений, расцеплений, передвижений и ложных стартов и наконец поезд медленно поднялся на холмы и двинулся на юг.

В разгар дня поезд на полчаса остановился на маленькой станции, и в первый вагон погрузили тележку с едой. Под присмотром светлых глаз белого надсмотрщика два его черных помощника повезли тележку по переполненным вагонам. Каждому завербованному давали небольшую оловянную миску с бобовой похлебкой и кусок кукурузной лепешки.

Когда дошли до Сварта Хендрика, белый оттеснил помощника и взял миску с похлебкой, чтобы самому дать ее Хендрику.

– Надо позаботиться об этом каффире, – громко сказал он. – Нужно, чтобы ему хватало сил для работы в голди.

Он добавил половник похлебки в миску Хендрика и подал ему:

– Бери, каффир.

Но когда Хендрик протянул руку, надсмотрщик нарочно уронил миску на пол. Горячая похлебка залила Хендрику ноги, а надсмотрщик сапогом раздавил кукурузную лепешку. Потом отступил на шаг, держа в руке дубинку, и улыбнулся.

– Эй, неуклюжая черная сволочь, тебе полагается только одна порция. Хочешь есть, слизывай с пола.

Он ждал, что будет, и разочарованно сморщился, когда Хендрик опустил глаза, наклонился и принялся сгребать мешанину и складывать в миску, потом скатал все это в шар, положил в рот и стал жевать.

– Вы, проклятые черномазые, готовы жрать что угодно, даже собственное дерьмо, – рявкнул надсмотрщик и пошел дальше.

Окна вагонов были забраны решетками, двери с обоих концов закрывались снаружи. У надсмотрщика на поясе висела связка ключей, и он старательно запирал за собой все двери. По опыту он знал, что многих новобранцев, как только поездка начнется, охватят дурные предчувствия и они, одолеваемые тоской по дому и страхом перед неизвестностью, попытаются дезертировать и даже прыгать из идущих вагонов. Надсмотрщик делал обходы каждые несколько часов, даже в середине ночи, и останавливался перед Хендриком, нарочно направляя ему в лицо луч фонаря; каждый раз, проходя по вагону, он будил Хендрика.

Ему не надоедали попытки вывести Хендрика из равновесия. Он рассматривал это как вызов, как соревнование. Он знал, что здесь, видел в глазах Хендрика тень воинственности, угрозы, силы – и намеревался выманить все это наружу, чтобы раздавить Хендрика и уничтожить.

– Терпение, брат мой, – шептал Мозес Хендрику. – Сдерживай гнев. Расти его бережно. Пусть растет, пока ты не сможешь пустить его в ход.

С каждым проходящим днем Хендрик все более полагался на советы брата. Мозес был умен и умел убеждать, умел быстро подобрать нужные слова и умел заставить других слушать, что он говорит.

Хендрик день за днем отчетливо видел, как проявляются эти способности брата. Вначале Мозес разговаривал только с теми, кто сидел рядом с ним в жарком душном вагоне. Рассказывал, каким будет место, куда они едут, как будут обращаться с ними белые, чего от них ждут и что будет, если они разочаруют своих новых нанимателей. Черные соседи слушали внимательно, и вскоре те, что сидели дальше, стали наклоняться, чтобы ловить его слова, и негромко просили:

– Говори громче, Гама. Говори, чтобы мы все слышали.

Мозес Гама возвысил голос – чистый, убедительный баритон, – и все слушали его с уважением.

– В голди будет много черных. Вы и представить не можете сколько. Зулусы, коса, ндебеле, свази, ньяса – десятки разных племен, говорящих на языках, которых вы никогда не слышали. Эти племена так же отличаются от вас, как вы отличаетесь от белых. Среди них будут давние кровные враги вашего племени, они станут следить за вами, как гиены, дожидаясь возможности напасть и убить. Иногда, спускаясь глубоко под землю, где всегда темно, вы будете в руках таких людей. Чтобы защититься, окружите себя теми, кому доверяете; поместите себя под защиту сильного предводителя; а в обмен на такую защиту принесите вождю ваше повиновение и верность.

Очень скоро все поняли, что Мозес Гама и есть этот сильный вождь. Через несколько дней он стал бесспорным предводителем всех собравшихся в третьем вагоне и говорил с ними, отвечал на их вопросы, рассеивал их страхи и опасения, но в то же время изучал их, наблюдал за ними, оценивал каждого из них, отбирал и отбраковывал. Он начал перемещать людей по вагону, рассаживая ближе к себе тех, кого отобрал, создавая свою группу завербованных. И те, кого он отбирал, сразу приобретали уважение и престиж; они образовали элитную преторианскую гвардию при новом императоре.

Хендрик наблюдал, как Мозес манипулирует окружающими, как подчиняет их силой своей воли и личности, и его охватывали восхищение и гордость за младшего брата; он отказался от последних ограничений и отдал ему всю свою верность, любовь и послушание.

Благодаря своим отношениям с Мозесом Хендрик тоже стал пользоваться уважением среди других пассажиров вагона, перед ним тоже преклонялись. Он был главным помощником и доверенным лицом Мозеса, все признавали это. Постепенно Хендрик понял, что за несколько дней Мозес создал себе импи – отряд воинов, на которых мог безоговорочно рассчитывать, и сделал это почти без видимых усилий.

Сидя в переполненном вагоне, где уже пахло, как в зверинце, где стоял едкий запах пота сотни разгоряченных тел и зловоние выгребной ямы, загипнотизированный мессианским взглядом и словами брата, Хендрик вспоминал великих черных правителей, вышедших из дымки африканской истории, возглавлявших сперва небольшой отряд, потом племя и наконец бесчисленные орды воинов, которые проносились по континенту, грабя, уничтожая и оставляя за собой пустыню.

Он думал о Мантатиси, и Чаке, и Мзиликази, о шангаанах и ангони[139] и во вспышке ясновидения видел их в самом начале пути, когда они сидели у какого-нибудь одинокого костра в глуши, окруженные небольшим отрядом последователей, опутывая их чарами, пленяя их воображение и дух с помощью тонкой нити слов и идей, воспламеняя своими мечтами и видениями.

«Я стою в начале дела, которое еще не в силах осознать, – думал он. – Все, что я делал до сих пор, было только обрядом посвящения. Вся борьба, убийства, тяготы – всего лишь закалка. Теперь я готов для дела, каким бы оно ни было, и поведет меня к нему Мозес Гама. Мне не нужно знать, что это за дело. Достаточно знать, что я иду туда, куда ведет он».

И он жадно слушал, как Мозес называет имена, которые он слышал впервые, и развивает мысли, новые и необычно возбуждающие.

– Ленин, – говорил Мозес, – это не человек, а бог, сошедший на землю.

И все с трепетом слушали рассказ о далекой северной земле, где племена объединились под руководством богочеловека Ленина, свергли царя и при этом сами отчасти стали полубогами.

Все зачарованно и возбужденно слушали, как он рассказывал им о войне, какой прежде не знал мир, и по их жилам пробегала доставшаяся в наследство от предков жажда битвы и стучала в их сердца, твердая и горячая, как головка боевого топора, когда, красная и сверкающая, она появляется из кузнечного горна. «Революция» – называл Мозес эту войну, и когда он объяснял им ее смысл, они думали, что могли бы тоже участвовать в славной битве, убивать царей и становиться полубогами.

Дверь в начале вагона с грохотом отошла в сторону. Вошел белый надсмотрщик и остановился подбоченясь, мрачно улыбаясь, и все опустили головы и уставились в пол, пряча глаза. Но те, кто сидел рядом с Мозесом, избранные, элита, начали понимать, где будет происходить битва и кто цари, которых они должны убить.

Надсмотрщик чувствовал напряжение в вагоне. Оно было так же ощутимо, как вонь немытых тел и зловоние поганого ведра в углу; атмосфера была насыщена электричеством, как воздух в полдень в мертвый день ноября перед началом больших дождей. Надсмотрщик быстро отыскал взглядом Хендрика, сидевшего в середине вагона.

«Одна гнилая картофелина, – мрачно думал он, – и весь мешок пропал».

Он коснулся дубинки на поясе. По собственному опыту он знал, что в тесном вагоне пользоваться хлыстом неудобно: он слишком длинный. А вот дубинка остановит любого – четырнадцать дюймов прочной древесины, конец просверлен и залит свинцом. Этой дубинкой он может сломать кость, пробить череп, если понадобится, или, слегка смягчив удар, только ошеломить человека, лишить сознания. Надсмотрщик виртуозно управлялся с дубинкой, как, впрочем, и с хлыстом, но всему свое место и время. Теперь было время дубинки, и надсмотрщик медленно двинулся по вагону, делая вид, что не замечает Хендрика, разглядывая по очереди лица людей, мимо которых проходил, угадывая в их мрачных мыслях новую мятежность и все более сердясь на человека, который затрудняет его работу.

«Следовало разобраться с ним с самого начала, – с горечью думал он. – Я едва не опоздал. А ведь я так люблю спокойную жизнь и легкие пути. Что ж, сейчас надо постараться сделать все возможное».

Проходя мимо, он небрежно взглянул на Хендрика и краем глаза заметил, что рослый овамбо чуть расслабился, когда он прошел дальше по вагону.

«Ты ждешь этого, мой мальчик. Ты знаешь, что это произойдет, и я не стану тебя разочаровывать».

У дальней двери вагона он остановился, словно передумал, и медленно пошел обратно, улыбаясь про себя. Снова остановился перед Хендриком и громко цыкнул дуплом зуба.

– Смотри на меня, каффир, – дружелюбно велел он. Хендрик поднял подбородок и посмотрел.

– Который твой m’pahle? – спросил надсмотрщик. – Который твой багаж?

Он застал Хендрика врасплох. Остро осознавая присутствие алмазов в мешке над головой, Хендрик невольно взглянул на кожаный мешок.

– Отлично.

Белый надзиратель снял мешок с полки и бросил на пол перед Хендриком.

– Открой, – приказал он, по-прежнему улыбаясь, держа руку на рукояти дубинки.

– Давай.

Хендрик сидел неподвижно.

Улыбка стала холодной, волчьей.

– Открывай, каффир. Посмотрим, что ты прячешь.

Это его никогда еще не подводило. Даже самый покорный постарается защитить свое имущество, каким бы незначительным и никчемным оно ни было.

Хендрик медленно наклонился вперед и развязал кожаный мешок. Потом снова выпрямился и сидел, ничего не предпринимая.

Белый надзиратель наклонился, схватил мешок за дно и выпрямился, не отрывая взгляда от лица Хендрика. Он сильно потряс мешок, вывалив все его содержимое на пол.

Выпало свернутое одеяло, и надсмотрщик носком сапога развернул его. Внутри обнаружились жилет из овчины и другая запасная одежда, а также девятидюймовый нож в кожаном чехле.

– Опасное оружие, – сказал надсмотрщик. – Ты ведь знаешь, что опасное оружие в вагон не допускается.

Он взял нож, вложил лезвие в щель возле окна и сломал его; потом бросил обе части за решетку окна за головой Хендрика.

Хендрик не шевельнулся, хотя надсмотрщик ждал целую минуту, издевательски глядя на него. Слышался только стук вагонной тележки на стыках рельсов и слабое пыхтение локомотива в голове поезда. Никто из черных пассажиров не следил за развитием этой маленькой драмы: все с ничего не выражающими лицами смотрели прямо перед собой невидящими глазами.

– А это что за мусор? – спросил надсмотрщик и носком ноги коснулся жесткой просяной лепешки, и хотя у Хендрика не дрогнула ни одна мышца, белый заметил искорку в черных затуманенных глазах.

«Да, – радостно подумал он. – Есть! Теперь он зачешется».

Он поднял лепешку и задумчиво понюхал ее.

– Хлеб каффира, – сказал он. – Запрещено. Правило компании: проносить еду в вагоны нельзя.

Он повернул лепешку ребром, чтобы она прошла сквозь прутья решетки, и выбросил в открытое окно. Лепешка ударилась о насыпь под стальными колесами и разлетелась на кусочки, а надсмотрщик усмехнулся и наклонился за следующей.

В голове Хендрика что-то щелкнуло. Он так долго сдерживался, что потеря алмазов лишила его рассудка. Оттолкнувшись от скамьи, он бросился на белого, но надсмотрщик был готов к этому. Он выпрямил правую руку и вогнал конец дубинки в горло Хендрику. Потом, когда Хендрик, задыхаясь и держась за горло, отступил, надсмотрщик огрел его дубинкой по голове: он точно рассчитал силу удара, чтобы тот не стал смертельным; рука Хендрика, которой он держался за поврежденное горло, упала, и сам он стал падать вперед. Но надсмотрщик не позволил ему упасть: левой рукой он толкнул его на скамью и, удерживая его вертикально, принялся работать дубинкой.

Дубинка со звоном, как топор от древесины, отскочила от костей черепа, разорвав тонкую кожу; ярким рубиновым фонтаном хлынула кровь. Надсмотрщик ударил Хендрика трижды, рассчитывая каждый удар, потом ткнул дубинкой в раскрытый рот Хендрика с отвисшей челюстью и выбил два резца до самых десен.

«Всегда помечай их, – любил он говорить. – Помечай, чтоб они никогда не забывали».

Только теперь он отпустил потерявшего сознание человека, и Хендрик головой вперед упал в проход между скамьями.

Надсмотрщик мгновенно повернулся и замер на кончиках пальцев – так гадюка изгибается для атаки в смертоносное S. Держа дубинку наготове правой рукой, он смотрел в потрясенные глаза черных вокруг себя. Они быстро опускали взгляды, и единственным движением было раскачивание их тел в такт качке вагона.

Кровь Хендрика собралась лужей вокруг его головы и тонким ручейком потекла по проходу. Надсмотрщик снова улыбнулся, глядя сверху вниз на распростертую фигуру почти с отеческим выражением. Исполнение было великолепное, быстрое и совершенное, точно как он замышлял, и он наслаждался.

Он принялся поднимать из лужи крови остальные лепешки и одну за другой бросать между прутьями решетки. Наконец он наклонился к лежащему человеку и его рубашкой старательно вытер кровь с дубинки. Потом встал, повесил дубинку на пояс и медленно двинулся по проходу.

Теперь все в порядке. Настроение изменилось, атмосфера рассеялась. Неприятностей больше не будет. Он выполнил свою работу, и сделал это хорошо.

Он вышел на балкон вагона и с легкой улыбкой закрыл за собой раздвижную дверь.

Как только дверь закрылась, люди в вагоне ожили. Мозес резко отдал приказ, и два человека подняли Хендрика на скамью; еще один отправился к баку в конце вагона за водой, а сам Мозес раскрыл свой мешок и достал полый закрытый рог.

Пока другие держали то и дело падающую голову Хендрика, Мозес посыпал раны на его черепе коричневым порошком из рога. Это была смесь пепла и очень тонко измельченных трав. Мозес пальцами втер этот порошок в разорванную плоть. Кровотечение остановилось, и тогда он влажной тряпкой вытер брату разбитые губы. Потом положил его голову себе на руки и стал ждать.

Мозес наблюдал за схваткой брата и белого человека с почти отчужденным интересом: он сознательно сдерживал Хендрика и направлял его поведение, пока драма не достигла взрывной кульминации. Его привязанность к брату все еще не слишком окрепла. Их отец, человек процветающий, но скупой, то и дело отправлял кого-то из пятнадцати своих жен на родильное ложе. У Мозеса было больше тридцати братьев и сестер. И сверх не очень определенного племенного и семейного долга его ничто с ними не связывало. Хендрик был на много лет старше его и покинул крааль, когда Мозес был еще совсем мал. До него доходили слухи о приключениях брата, и эти рассказы о диких, отчаянных поступках создавали брату определенную славу. Но рассказы – это только рассказы, и пока они не подкреплены доказательствами, репутация должна основываться на делах, а не на словах.

Пробил час испытания. Мозес обдумает итог, и от этого будут зависеть их дальнейшие отношения. Ему нужен надежный и твердый помощник, человек из стали. Ленин выбрал Иосифа Сталина. Он тоже выберет человека из стали, человека, подобного топору, и этим топором станет вырубать и вытесывать свои планы из жесткой древесины будущего. Если Хендрик провалит испытание, Мозес отвергнет его, испытывая не больше сожалений, чем если бы выбросил топор, сломавшийся после первого же удара о ствол.

Хендрик открыл глаза и посмотрел на брата расширенными зрачками: он застонал и коснулся открытой раны на черепе. Поморщился от боли, и его зрачки сузились, взгляд сфокусировался; Хендрик попытался сесть, и в глубине его глаз вспыхнул гнев.

– Где алмазы?

Голос его звучал негромко, с присвистом, словно шипела ядовитая маленькая гадюка.

– Их нет, – тихо ответил Мозес.

– Надо вернуться, найти их.

Но Мозес покачал головой.

– Они разлетелись, как семена травы; невозможно определить, где они упали. Нет, брат мой, мы пленники в этом вагоне. Мы не можем вернуться. Алмазы пропали навсегда.

Хендрик сидел спокойно, языком ощупывая сломанные зубы, проводя по неровным обломкам резцов и обдумывая холодную логику слов брата. Мозес терпеливо ждал. На этот раз он не собирался отдавать приказы, задавать направление, даже намекать. Хендрик должен был сам сделать вывод.

– Ты прав, брат мой, – сказал наконец Хендрик. – Алмазы не вернешь. Но я убью человека, который это сделал.

Мозес не проявил никаких чувств. Не подбодрил. Просто ждал.

– Я сделаю это хитро. Придумаю, как его убить, чтобы ни один человек не узнал об этом, кроме него и нас.

Мозес ждал. До сих пор Хендрик шел по тропе, проложенной для него. Однако он должен кое-что сделать. Мозес ждал этого, и его ожидания оправдались.

– Ты согласен, чтобы я убил белого пса, брат мой? – попросил Хендрик разрешения у Мозеса Гамы. Он признал себя его подданным, отдал себя в распоряжение брата. Мозес улыбнулся и коснулся его руки, словно ставил на нее свое клеймо – знак одобрения.

– Сделай это, брат! – приказал он.

Если Хендрик потерпит неудачу, белые повесят его; если сделает, докажет, что он топор, человек из стали.

Целый час Хендрик мрачно раздумывал, сидя на своем месте. Изредка, когда боль грозила разорвать череп, он тер виски. Потом встал и медленно прошел вдоль вагона, осматривая все закрытые решетками окна, качая головой и невнятно причитая от боли. Потом вернулся на место, посидел немного, снова встал и прошел к туалету.

В маленьком туалете он закрылся. В полу была дыра; сквозь нее Хендрик увидел бегущую под вагоном насыпь. Многие из тех, кто пользовался туалетом, промахивались мимо отверстия, и пол был залит темно-желтой мочой и забросан испражнениями.

Хендрик обратил внимание на единственное незастекленное окно. Оно было закрыто стальной сеткой, края которой по углам и в центре каждой стороны крепились на винтах.

Хендрик вернулся в вагон на свое место и прошептал Мозесу:

– Белый бабуин отобрал мой нож. Мне нужен другой.

Мозес не задавал вопросов. Это было частью испытания. Хендрик должен все сделать сам и, если потерпит поражение, принять последствия, не ожидая, что Мозес разделит их с ним или поможет ему выпутаться. Мозес негромко заговорил с соседями, и через несколько минут по скамье передали и положили в руки Хендрику складной нож.

Хендрик вернулся в туалет и стал выворачивать винты, стараясь не задевать древесину и не оставлять никаких следов. Он вывернул все восемь винтов, снял раму и отложил в сторону.

Он дождался, пока поезд повернул направо, определяя это по центробежной силе, с какой тело отзывалось на повороты, и тогда выглянул в открытое окно. Поезд отворачивал в сторону, первые вагоны с рекрутами и товарные вагоны скрылись за поворотом. Хендрик высунулся из окна и посмотрел вверх.

Вдоль края крыши проходила водозащитная окантовка. Хендрик вытянул руки, ухватился за край и нашел опору. Подтянулся и всей тяжестью повис на руках: в окне туалета оставались только его ноги, остальное тело оказалось снаружи. Хендрик приподнялся еще выше, так что глаза оказались вровень с краем, запомнил наклон и расположение крыши, потом снова опустился и вернулся в туалет. Снова приложил раму с сеткой к окну, но лишь чуть завернул винты и вернулся на свое место в вагоне.

Рано утром белый надсмотрщик и два его помощника с тележкой прошли по вагону. Дойдя до Хендрика, надсмотрщик беззлобно улыбнулся.

– Теперь ты прекрасен, каффир. Черным девушкам понравится целовать этот рот. – Он повернулся и обратился к молчаливым людям на скамьях: – Если кто-то из вас хочет стать красивым, дайте мне знать. Я помогу. Бесплатно.

Перед наступлением темноты помощники вернулись, чтобы забрать миски.

– Завтра вечером мы будем в голди, – сказал один из них Хендрику. – Там белый врач займется твоими ранами. – На его бесстрастном черном лице было заметно легкое сочувствие. – Неразумно было сердить Шайелу, надсмотрщика. Ты получил хороший урок, друг. Вы все хорошо запомните этот урок.

Он вышел из вагона и закрыл дверь.

На закате Хендрик выглянул в окно. За четыре дня пути местность совершенно изменилась, теперь они находились на плато высокого вельда. Трава была светло-коричневая, обожженная злым зимним морозом, красная почва изрезана донгами – эрозионными ущельями и разделена колючей проволокой на геометрически правильные участки. Одинокие фермы казались заброшенными в открытом вельде, над ними, как часовые, стояли стальные ветряные мельницы, тощий скот был длиннорогим и пестрым: рыжим, черным, белым.

У Хендрика, который всю жизнь провел в бескрайних ненаселенных просторах, эти изгороди вызывали удушье. В таком месте невозможно было не видеть других людей и результаты их деятельности, а деревни, мимо которых они проезжали, были расползшимися, как Виндхук, самый большой город, какой он только мог представить.

– Подожди, увидишь голди, – сказал Мозес, когда снаружи наступила тишина и люди вокруг взялись устраиваться на ночь, закутываясь в одеяла, потому что в открытые окна дуло холодом высокогорного вельда.

Хендрик ждал. Белый надсмотрщик сделал первый обход вагонов; когда он посветил фонарем Хенрику в лицо, тот не стал притворяться, будто спит, только слепо помигал в луче света. Надсмотрщик вышел и закрыл за собой дверь.

Хендрик неслышно встал. Напротив в темноте шевельнулся Мозес, но ничего не сказал. Хендрик быстро прошел по проходу и заперся в туалете. Он живо вывернул винты и снял раму. Прислонил ее к стенке и высунулся в окно. Холодный ночной ветер ударил по голове, и Хенрик зажмурился, защищаясь от горячей сажи, летевшей из трубы паровоза; частицы сажи били его по щекам и лбу, когда он поднял руки и ухватился за окантовку на краю крыши.

Потом аккуратно подтянулся, рывком перевалился половиной тела через край крыши и вытянул руку. Нашел посередине выпуклой крыши решетку вентилятора, подтянулся еще дальше и целиком выбрался на крышу.

Он немного полежал, отдуваясь, закрыв глаза, пытаясь справиться с тупой болью в голове. Затем он встал на колени и стал пробираться к переднему концу крыши.

Ночное небо было ясным, землю, серебристую от лунного света, покрывали голубые тени, ветер ревел над головой. Хендрик встал и уравновесил тело на раскачивающемся и дергающемся вагоне. Широко расставив согнутые в коленях ноги, он двинулся вперед. Предчувствие опасности заставило его поднять голову; он увидел, что из темноты на него несется что-то темное, бросился ничком на крышу и прижался к ней. Над ним пролетела стальная рука одной из железнодорожных водонапорных башен. Секундная задержка стоила бы ему головы. Хендрик зябко вздрогнул, потрясенный близостью смерти. Через минуту он снова собрался с духом и продолжил пробираться вперед, не поднимая головы выше чем на несколько дюймов. Наконец показался передний край крыши.

Хендрик лег на живот, расставив руки и ноги, и осторожно выглянул за край. Под ним соединялись балконы вагонов, расстояние от них до крыши примерно равнялось длине его руки. Когда поезд проходил по изгибам ветки, непосредственно под Хендриком соприкасались подножки вагонов. Всякий, кто переходил из вагона в вагон, поневоле оказался бы прямо под тем местом, где лежал Хендрик. Он довольно хмыкнул и оглянулся.

Сразу за ним, за его вытянутым телом, находилась решетка вентиляции. Хендрик отполз назад, выдернул из брюк тяжелый кожаный ремень и пристегнул его пряжкой к решетке, сделав петлю, в которую просунул одну ногу по щиколотку.

Потом снова вытянулся на крыше. Одна его нога была прочно прикреплена к решетке. Хендрик опустился в пространство между вагонами и сумел дотянуться до верхнего края ограждения балконов. В месте перехода от одного балкона к другому вверху была укреплена электрическая лампа в проволочной сетке, поэтому все пространство внизу было ярко освещено.

Хендрик отступил и лег на крышу, над краем вагона виднелись только его лоб и глаза. Но он знал, что лампа ослепит всякого, кто посмотрит вверх, в промежуток между вагонами, и потому приготовился ждать, как леопард на дереве над водопоем.

Прошел час, потом другой, но Хендрик мог судить о времени только по медленному движению звезд в ночном небе. Мышцы затекли, он замерз, холодный ветер бил по незащищенному телу, но Хендрик стоически переносил это, ни разу не позволив себе задремать или утратить сосредоточенность. Ожидание – всегда главная часть охоты, игры в смерть, и в прошлом он сотни раз играл в эту игру.

Неожиданно сквозь стук колес и мерный лязг поезда на стыках он услышал звон стали и звяканье ключей в замке под собой и приготовился.

Человек переступит с подножки на подножку быстро, не захочет ни на миг дольше необходимого задерживаться в этой опасной позиции. Хендрику нужно быть еще проворнее.

Он услышал, как дверь отъехала назад и ударилась о косяк. Снова повернулся ключ в двери, и на мгновение под Хендриком появилась голова белого надсмотрщика.

Хендрик мгновенно устремился вперед и по пояс опустился в промежуток между вагонами. Теперь его удерживал только кожаный пояс на лодыжке. Лотар научил его двойному захвату, и Хендрик одной рукой обхватил шею белого человека, а другой уперся в сгиб своего локтя, захватив в тиски рук голову и лишив белого равновесия.

Белый глухо закашлял, и с его губ полетели брызги пены, заблестевшие в электрическом свете, когда Хендрик потащил свою жертву наверх, словно подвесив на виселице.

Шляпа с головы белого свалилась и улетела в ночь, как черная летучая мышь, он брыкался и яростно дергался, вцепившись в толстые мускулистые руки, сдавившие его шею; его длинные светлые волосы развевались на ночном ветру. Хендрик тащил его наверх, пока их глаза не оказались в нескольких дюймах друг от друга. Тогда он улыбнулся белому в лицо, обнажив черную яму изуродованного рта с выбитыми зубами в запекшейся крови, и в свете фонаря белый узнал его. Хендрик увидел, как в светлых расширенных глазах мелькнуло узнавание.

– Да, мой друг, – прошептал он, – это я, каффир.

Он подтащил белого вверх еще на дюйм и прижал его шею к краю крыши. Потом начал неторопливоусиливать давление на основание черепа. Белый дергался и бился, как рыба на остроге, но Хендрик легко удерживал его, глядя прямо в глаза и продолжая отгибать голову назад, поднимая ее рукой под подбородком.

Он чувствовал, как напрягается позвоночник противника. Больше он не выдержит. Еще секунду Хендрик держал его на пределе. Затем рывком отклонил голову еще на дюйм назад, и позвоночник лопнул, как сухая ветка. Белый танцевал в воздухе, дергаясь и дрожа; Хендрик наблюдал, как светлые глаза надсмотрщика становятся тусклыми и безжизненными; сквозь шум ветра он услышал тихое журчание: это расслабился сфинктер и опустошился кишечник.

Хендрик раскачал труп, как маятник, и когда тот миновал перила балкона, сбросил его в промежуток между вагонами, прямо под колеса. Вертящаяся сталь, как ножи мясорубки, разнесла его на куски.

Хендрик с минуту полежал, восстанавливая дыхание. Он знал, что изуродованный труп надсмотрщика разнесет на полторы мили железнодорожного пути.

Он отцепил пояс от вентиляционной решетки и надел, потом пополз обратно по крыше вагона. Оказавшись над окном туалета, он спустил ноги на подоконник и рывком залез внутрь. Поставил на место раму с сеткой и закрепил винты. Потом вернулся на свое место на скамье. Мозес Гама посмотрел на него, когда Хендрик закутывался в одеяло. Он кивнул брату и натянул край одеяла на голову. И через несколько минут уснул.

Разбудили его крики помощников надзирателя и лязг вагона, который переводили с главного пути. Хендрик увидел на белой доске название маленькой железнодорожной станции – Фрайбург, но оно ничего ему не говорило.

Вскоре перрон и вагоны наводнили железнодорожные полицейские в синих мундирах, всех рекрутов вывели на платформу. Сонные и дрожащие, они выстроились под фонарями. Провели перекличку. Все оказались на месте.

Хендрик подтолкнул брата и подбородком показал на колеса и тележку под их вагоном. Оси и ступицы колес были залиты кровью, к ним прилипли частицы красной плоти.

Весь день вагоны простояли на боковом пути, и полицейские допрашивали всех рекрутов в кабинете начальника станции. К середине дня стало ясно, что придется посчитать смерть надсмотрщика несчастным случаем, и они утратили интерес к расследованию. Свидетельства запертых дверей и закрытых окон были убедительны, показания надсмотрщиков и всех рабочих одинаковы и непротиворечивы.

В конце дня их снова погрузили в вагоны, и всю ночь они ехали к знаменитому Хребту Белых Вод.

* * *

Хендрика разбудили возбужденные голоса окружающих, и когда он протолкался к окну, то первым делом увидел высокую гору, такую большую, что она закрывала небо на севере; сверкавшую в лучах раннего солнца гору, странную и необыкновенную, с абсолютно плоской вершиной и симметричными склонами.

– Что это за гора? – удивился Хендрик.

– Гора, извлеченная из брюха земли, – ответил Мозес. – Это шахтный отвал, брат, – гора, построенная людьми из той руды, что они добывают внизу.

Куда бы ни посмотрел Хендрик, он всюду видел такие же отвалы с плоскими вершинами; они были рассыпаны вдоль горизонта по всей равнине с пологими холмами, и почти у каждой горы возвышался стальной жираф, длинношеий, похожий на скелет, с колесом вместо головы; эти колеса бесконечно вращались на фоне светлого неба высокого вельда.

– Копры, – сказал Мозес. – Под каждым таким копром пробита дыра во внутренности земли, прямо в каменные кишки, в голди, где добывается золото; ради него белые потеют, лгут, мошенничают – и часто убивают.

Поезд шел, и перед ними являлось одно чудо за другим: высоченные здания, в существование которых невозможно было поверить; подобные стальным рекам дороги, заполненные рычащими машинами; высокие трубы, из которых в небо валил черный дым, и толпы людей, более многочисленные, чем стада мигрирующих по весне прыгунов в Калахари, черных людей в серебряных шлемах и в резиновых сапогах по колено; целые отряды таких людей маршировали к копрам или, когда смена заканчивалась, устало выбирались из шахт, с ног до головы залепленные желтой грязью. На улицах и платформах были и белые: белые женщины в разноцветных платьях, с отчужденными, презрительными лицами; и мужчины и женщины в окнах кирпичных зданий, стоявших рядами у самых железнодорожных путей. Всего было слишком много, все было слишком большое и разное, чтобы воспринять сразу, и поэтому вновь прибывшие глядели, возбужденно восклицали и теснились у окон вагонов.

– А где женщины? – вдруг спросил Хендрик, и Мозес улыбнулся.

– Какие женщины, брат?

– Черные женщины, женщины нашего племени?

– Здесь нет женщин, таких женщин, каких ты знаешь. Здесь только исифеби, и они делают это за золото. Здесь все за золото.

Вагоны снова свели с главного пути и поставили на огороженной территории, где бесконечными рядами тянулись длинные белые бараки, а над воротами была надпись:

ВИТВАТЕРСРАНДСКАЯ АССОЦИАЦИЯ ТУЗЕМНЫХ РАБОЧИХ ГЛАВНЫЙ ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР РАНДА

Несколько улыбающихся черных надсмотрщиков вывели вновь прибывших из вагонов и приказали раздеться догола.

Цепочка обнаженных чернокожих двигалась вперед под присмотром боссов, которые обращались с новобранцами шутливо и по-дружески.

– Кое-кто из вас привез с собой скот, – усмехались они. – Коз в голове и коров в лобковых волосах.

Они опускали кисти в ведра с какой-то синей мазью и мазали каждому новобранцу голову и пах.

– Разотрите, – приказывали они. – Нам не нужны ваши вши и прочая живность.

И новобранцы, заражаясь духом происходящего, смеялись и мазали друг друга липкой мазью.

В конце помещения каждому выдали по небольшому квадратному куску пятнистого карболового мыла.

– Ваши матерям может казаться, что вы пахнете, как цветущая мимоза, но даже козы шарахаются, когда вы проходите с наветренной стороны.

Старший рассмеялся и затолкал их под горячий душ.

Когда они, отдраенные и по-прежнему голые, выходили из душевой, их уже ждали врачи, и на этот раз медицинский осмотр был более тщательным. Им прослушивали легкие и заглядывали во все отверстия.

– Что случилось с твоим ртом и головой? – спросил врач у Хендрика. – Нет, не говори. Не хочу знать. – Он и раньше видел такие раны. – В поездах распоряжаются злобные скоты. Мы направим тебя к дантисту, он извлечет обломки зубов; голову зашивать поздно, у тебя останется несколько приметных шрамов. А в остальном ты красавец! – Он хлопнул Хендрика по жесткой, лоснящейся, мускулистой спине. – Пойдешь на подземные работы. Получишь прибавку за работу под землей.

Всем выдали серые комбинезоны и сапоги с подковами, а потом позволили наесться до отвала.

– Я ожидал другого. – Хендрик ложку за ложкой отправлял в рот похлебку. – Хорошая еда, улыбчивые белые, никаких побоев – совсем не так, как в поезде.

– Брат, только дурак морит голодом и бьет своих быков, а эти белые не дураки.

Другой овамбо взял тарелку Мозеса, пошел на кухню и принес ее снова полную. Приказов Мозеса для таких незначительных повседневных дел не требовалось. Окружающие удовлетворяли все его потребности, словно по праву рождения. История о смерти белого надзирателя Шайелы, забойщика, за множество повторений уже была приукрашена и превратилась в легенду, укрепив положение Мозеса Гамы и его помощника; люди умолкали и уважительно наклоняли головы, когда Мозес или Хендрик обращались непосредственно к ним.

На следующее утро их подняли на рассвете с коек в бараке и после обильного завтрака из кукурузной лепешки и мааса – густого, комковатого кислого молока – отвели в длинное учебное помещение с железной крышей.

– Сюда, в голди, со всех концов земли приходят люди сорока племен, они говорят на сорока разных языках: от зулусского до тсвана, от гереро до басуто, и только один из тысячи понимает хоть слово по-английски или на африкаансе, – негромко объяснял Мозес брату, в то время как остальные уважительно освободили им лучшее место в классе. – Здесь нас будут учить специальному языку голди – языку, на котором все люди, черные и белые, из любого племени, смогут разговаривать друг с другом.

Их учителем общепонятного языка золотых копей – фанакало – стал пожилой почтенный зулус, чью лысину прикрывала белая шерстяная шапочка. Название языка было взято непосредственно из этой «лингва-франко» и означало буквально «так, как это; так, как то». В последующие недели новобранцы будут часто слышать: «Делай так, как этот, работай так, как тот! Себенза фанакало!»

Учитель-зулус сидел на возвышении в окружении всех принадлежностей шахтерского ремесла. Он касался предмета указкой, и все должны были хором повторить название. Каски и фонари, молоты и кирки, ручные буры и мотыги, предохранительные поручни и оснастка – они хорошо освоят все это до того, как проведут в шахте свою первую смену.

Но вот пожилой зулус коснулся своей груди и сказал:

– Мина!

Потом показал на класс и сказал:

– Вена!

И Мозес возглавил хор ответов:

– Я! Ты!

– Голова! – говорил инструктор. – Рука! Нога!

Он касался частей своего тела, и ученики с энтузиазмом повторяли его слова.

Все утро они занимались языком, а после ланча их разделили на группы по двадцать человек, и ту группу, в которой оказались Мозес и Хендрик, отвели в другое здание с железной крышей, такое же как учебный класс. Различалась только обстановка. От стены к стене тянулись длинные складные столы, а пришедших встречал белый с необычными яркими волосами и усами имбирного цвета, зеленоглазый. Он был в длинном белом халате, как у доктора, и, как доктор, дружелюбно улыбался, дожидаясь, пока все займут места за столами. Заговорил он по-английски, и понимали его только Мозес и Хендрик, хотя они постарались скрыть это, разыграв пантомиму замешательства и невежества.

– Ну, ладно, парни. Меня зовут доктор Маркус Арчер. Я психолог. Сейчас мы проверим ваши склонности, чтобы определить, к какой работе вы лучше пригодны.

Белый улыбнулся и кивнул черному помощнику. Тот перевел:

– Вы будете делать то, что говорит Бомву – рыжий. Так он сможет узнать, насколько вы глупы.

Первый тест представлял собой упражнение с кубиками. Этот тест Маркус Арчер разработал сам для проверки проворства рук и осознания формы предметов. Каждому испытуемому требовалось вставить в деревянную раму разноцветные деревянные блоки разной формы и размера, как в элементарной головоломке, и на это отводилось шесть минут. Помощник объяснил, что нужно, и показал на примере, как это делается; все новобранцы заняли места за столами. Маркус Арчер сказал:

– Энза! Сделайте это! – и включил секундомер.

Мозес выполнил задание за минуту шесть секунд. Согласно аккуратным записям доктора Арчера, до сих пор этот тест выполняли 116 816 человек. Ни один из них не сумел завершить его быстрее, чем за две с половиной минуты. Доктор Арчер спустился с возвышения и подошел к столу Мозеса, чтобы проверить правильность сборки. Все было верно. Он кивнул и задумчиво посмотрел в бесстрастное лицо Мозеса.

Конечно, он заметил Мозеса, едва тот вошел в комнату. Он никогда в жизни не видел такого красивого мужчины, ни белого, ни черного, а доктор Арчер предпочитал черную кожу. Это было одной из главных причин того, что пять лет назад он приехал в Африку. Доктор Маркус Арчер был гомосексуалистом.

Он учился на третьем курсе колледжа Магдалины[140], когда впервые признался себе в этом. Человек, который познакомил его с горько-сладким наслаждением, одновременно развивал его сознание удивительными рассказами об учении Карла Маркса и дальнейшем усовершенствовании этого учения Владимиром Ильичом Лениным. Любовник тайно принял его в Британскую коммунистическую партию, а после того как Арчер окончил Кембридж, познакомил с товарищами из Блумсбери[141]. Однако молодой Маркус никогда не чувствовал себя свободно в интеллектуальном Лондоне. Ему не хватало острого языка, ядовитого ума и кошачьей жестокости. После краткой и весьма неудовлетворительной связи с Литтоном Стречи[142] он подвергся знаменитому «лечению» Литтона и был изгнан из группы.

Арчер приговорил себя к изгнанию в Манчестерский университет, чтобы заняться новой наукой – промышленной психологией. В Манчестере началась его долгая счастливая связь с тромбонистом с Ямайки, ослабившая его связи с партией. Однако ему пришлось узнать, что партия никогда не забывает своих членов. В тридцать один год, когда он уже приобрел некоторую репутацию в своей науке, а его связь с ямайским любовником резко и болезненно оборвалась – отвергнутый, он был близок к самоубийству, – партия протянула щупальце и вновь мягко привлекла его к себе.

Ему сообщили, что в Горнорудной палате ЮАР для него открывается возможность работать с африканскими шахтерами. К этому времени его тяга к чернокожим превратилась почти в одержимость. Только что зародившаяся Южно-Африканская коммунистическая партия нуждалась в поддержке, и если он захочет, работа будет ему предоставлена. Предполагалось, что у него есть свобода выбора, но никто не сомневался в исходе, и через месяц он отплыл в Кейптаун.

В последующие пять лет он провел в Горнорудной палате важную новаторскую работу, приобрел устойчивую репутацию и был чрезвычайно доволен. Свою связь с партией он тщательно скрывал, но тайная работа, которую доктор проводил в своей сфере, была еще важнее. Чем старше он становился, чем больше своими глазами видел бесчеловечность классовой и расовой дискриминации, страшную пропасть, отделявшую черный пролетариат от невероятного богатства и привилегий белой буржуазии, тем больше крепла его вера в идеалы коммунизма. Он обнаружил, что в этой богатой прекрасной земле, как в теплице, все беды человечества расцветают, разрастаясь до почти карикатурных размеров.

И теперь Маркус Арчер смотрел на этого благородного молодого человека с лицом египетского бога и кожей цвета жженного меда, охваченный желанием.

– Ты ведь говоришь по-английски? – спросил он.

Мозес кивнул.

– Да, говорю, – негромко ответил он, и Маркусу Арчеру пришлось повернуться и пойти на свой помост. Он не мог скрыть страсть, и его пальцы дрожали, когда он взял мелок и стал писать на доске, давая себе возможность обуздать эмоции.

Тесты заняли весь день. Испытуемых постепенно сортировали и распределяли по группам и уровням в зависимости от результатов. В конце концов из всего потока остался всего один человек. Мозес Гама выполнял тесты все возрастающей трудности с той же легкостью, что и первый, и доктор Арчер понял, что выявил необычайно одаренного человека.

В пять часов испытания завершились, и испытуемые с радостью вышли из классной комнаты: последний час поставил в тупик даже самых умных. Только Мозес справлялся безупречно, и когда он проходил мимо стола, доктор Арчер сказал:

– Гама! – Он увидел это имя в списке. – Есть еще одно испытание, которому я хотел бы тебя подвергнуть.

И он увел Мозеса по веранде в свой кабинет в конце здания.

– Ты умеешь читать и писать, Гама?

– Да, доктор.

– Согласно моей теории, почерк человека может стать ключом к его личности, – объяснил Арчер. – Я хочу, чтобы ты кое-что написал для меня.

Они сели за стол, и доктор Арчер положил перед Мозесом письменные принадлежности, продолжая оживленно разговаривать:

– Это стандартный тест, который я использую.

На карточке, которую он протянул Мозесу, были строчки из детского стихотворения «Чудеса в решете»[143].

Мозес обмакнул перо, и Арчер наклонился ближе, наблюдая за ним. Мозес писал легко и быстро, крупными буквами с острыми вершинами, с наклоном вперед, очень разборчиво. Налицо были все признаки ума, решимости и энергии.

Продолжая изучать почерк, Арчер небрежно положил руку на бедро Мозесу, остро ощущая жесткую упругую мышцу под бархатной кожей; Мозес вздрогнул, перо разбрызгало чернила. Но вот рука его снова обрела устойчивость, и он продолжил писать. Закончив, он аккуратно положил ручку и впервые прямо посмотрел в зеленые глаза доктора.

– Гама. – Голос Маркуса Арчера дрожал, он крепче прижал пальцы к бедру Мозеса. – Ты слишком умен, чтобы бросать лопатой руду.

Он замолчал и медленно провел рукой вверх по ноге Мозеса.

Мозес продолжал смотреть ему в глаза. Его лицо не изменилось, но он медленно раздвинул бедра, и сердце Маркуса Арчера бешено застучало о ребра.

– Я хочу, чтобы ты стал моим личным помощником, Гама, – прошептал он, и Мозес понял всю грандиозность этого предложения. Он получит доступ к досье любого из рабочих на приисках, получит защиту, привилегии, сможет свободно ходить там, где черным это запрещено. Возможности были так велики, что он понял: сейчас он не способен даже осознать их. К человеку, который сделал ему это предложение, он почти ничего не испытывал: ни отвращения, ни тяги, но готов был без колебаний заплатить нужную цену. Если белый человек хотел, чтобы его использовали как женщину, Мозес охотно оказал бы ему такую услугу.

– Да, доктор. Я бы хотел работать на вас, – сказал он.

* * *

В последнюю ночь в бараке подготовительного центра Мозес созвал избранных помощников. Все собрались вокруг его койки.

– Очень скоро вы отправитесь отсюда в голди. Не все вместе, потому что вдоль Ранда много шахт. Одни из вас спустятся под землю, другие будут работать на фабриках, где золото извлекают из руды, и на обрабатывающих заводах наверху. На время нас разлучат, но вы не должны забывать, что мы братья. Я, ваш старший брат, не забуду вас. У меня есть для вас важная работа. Я найду вас, где бы вы ни оказались, и вы должны быть готовы, когда я вас призову.

– Eh he! – выразили они свое согласие и повиновение. – Мы твои младшие братья. Мы услышим твой голос.

– Вы должны знать, что находитесь под моей защитой, что всякий причиненный вам вред будет отмщен. Вы видели, что происходит с теми, кто противостоит нашему братству.

– Видели, – ответили они. – Мы видели – это смерть.

– Да, смерть, – подтвердил Мозес. – Но это смерть и для тех, кто предаст братство. Смерть всем предателям.

– Смерть всем предателям!

Они одновременно качнулись, попав под гипнотическое очарование слов Мозеса.

– Я избрал тотем для нашего братства, – продолжал Мозес. – Нашим тотемом я избрал буйвола, потому что он черен и могуч и все люди боятся его. Мы буйволы.

– Мы буйволы. – Они уже гордились этим отличием. – Мы черные буйволы, и нас будут бояться все люди.

– Вот знаки, тайные знаки, по которым вы будете узнавать друг друга.

Он изобразил жест, а потом пожал каждому руку, как делают белые, но это пожатие было особенным, двойным, с поворотом среднего пальца.

– Так вы узнаете брата, если он придет к вам.

Они приветствовали друг друга в темном бараке: каждый пожимал руку всем остальным, пожимал по-новому, и это было своеобразное посвящение в братство.

– Скоро вы получите от меня сообщение. Пока я не позову, делайте все, что требуют от вас белые. Вы должны много работать и учиться. Будьте готовы, когда придет вызов.

Мозес отправил их по койкам, и они с Хендриком остались одни; сдвинув головы, они шепотом разговаривали.

– Ты потерял маленькие белые камни, – говорил Мозес Хендрику. – Сейчас птицы и мелкие зверьки расклевали лепешки и сожрали просо. Камни разбросаны и потеряны; пыль покроет их, трава вырастет над ними. Они ушли, брат мой.

– Да, ушли, – жалобно ответил Хендрик. – После всей крови и стараний, после тех трудностей, что мы перенесли, их разметало, как семена по ветру.

– Они прокляты, – утешал Мозес. – Как только я их увидел, то сразу понял, что они принесут только катастрофу и смерть. Это игрушки белого человека. Что бы ты делал с богатством белого? Если бы попробовал истратить деньги, покупая вещи белых, тебя сразу заметила бы белая полиция. Тебя мигом схватили бы, и тебя ждала бы веревка или тюремная камера.

Хендрик молчал, понимая, что брат прав. Что он мог бы купить за эти камни? Черный не может владеть землей. Если у него больше ста голов скота, местный вождь начинает завидовать. Жен у Хендрика уже столько, сколько ему нужно, даже больше, а в машинах черные не ездят. Черные ничем не привлекают к себе внимания, если они мудры.

– Нет, брат, – продолжал шепотом Мозес. – Белые камни были не для тебя. Хвала духам твоих предков за то, что камни у тебя отобрали и разбросали по земле, где им место.

Хендрик негромко проворчал:

– Все же хорошо было бы владеть этим сокровищем, держать его в руках, пусть даже тайно.

– Есть другие сокровища, более ценные, чем эти камни и даже золото белого человека.

– Что за сокровища? – спросил Хендрик.

– Иди за мной, и я приведу тебя к ним.

– Но скажи мне, какие они, – настаивал Хендрик.

– В свое время ты все узнаешь, – улыбнулся Мозес. – А теперь, брат, надо поговорить о первоочередном: сокровища потом. Слушай меня. Бомву, Рыжий – мой маленький доктор, который любит, чтобы его использовали как женщину, – Бомву направил тебя на голди, которая называется «Сентрал Ранд консолидейшн». Это одна из самых богатых голди, там много глубоких стволов. Ты пойдешь под землю и там должен заработать себе имя. Я уговорил Бомву послать с тобой на «СРК» десять наших лучших людей из «буйволов». Это будет твой импи, твои избранные воины. Начинай с них, но продолжай собирать самых быстрых, сильных и бесстрашных.

– Что мне делать с этими людьми?

– Держи их в готовности. Скоро ты получишь от меня известия. Очень скоро.

– А что с остальными «буйволами»?

– Бомву по моему предложению разослал их по десять человек в остальные голди вдоль Ранда. Маленькие отряды наших людей повсюду. Они будут расти, и вскоре мы превратимся в большое черное стадо буйволов, которому не посмеет бросить вызов даже самый свирепый лев.

* * *

В первый раз спустившись под землю, Хендрик впервые в жизни испугался до потери рассудка и не мог ни говорить, ни думать; он был в таком ужасе, что не мог даже кричать.

Ужас пришел, когда Хендрик двигался в длинной процессии черных шахтеров – все были в черных резиновых сапогах, в серых комбинезонах, в некрашеных серебристых касках, снабженных фонарями. Хендрик спускался, зажатый телами, по скату между столбами. Рабочие шли, как скот на бойню, то останавливаясь, то снова двигаясь вперед. И неожиданно Хендрик оказался во главе очереди перед воротами из стальной сетки, которые преграждали вход в ствол шахты.

За сеткой уходили вниз стальные тросы, подобные питонам со сверкающей чешуей, а над ними нависал стальной скелет копра. Поглядев вверх, Хендрик увидел на фоне неба в сотне футов над головой огромные колеса; они поворачивались, останавливались и вращались в противоположном направлении.

Неожиданно ворота растворились, и толпа черных тел вынесла Хендрика в клетку за ними. Семьдесят человек втиснулись в нее плотно, плечом к плечу. Дверь закрылась, пол ушел из-под ног и тут же снова остановился. Над головой затопали, и, посмотрев вверх, Хендрик понял, что клеть двухэтажная и что над ним стоят еще семьдесят человек.

Снова послышался грохот закрывающихся ворот; Хендрик вздрогнул, услышав гудок – четыре долгих звука, сигнал к спуску, – и пол снова ушел из-под ног, на этот раз так стремительно, что тело словно воспарило и ноги лишь едва касались стального пола клети. Внутренности прижало к ребрам, и Хендрик испытал бесконечный ужас.

Клеть с грохотом и скрежетом неслась в темноте вниз, она мчалась, как экспресс в туннеле, и ужас все усиливался, минута за минутой, бесконечность за бесконечностью. Хендрик чувствовал, что задыхается, его давила гигантская масса камня над ним, в ушах щелкало от перемены давления – миля за милей он падал в глубины земли.

Клеть затормозила так внезапно, что у него подогнулись колени и плоть лица, растягиваясь, как резиновая, обвисла на костях черепа. Ворота распахнулись, и Хендрика вынесло в главный откаточный коридор – пещеру со стенами из сырого камня; эту пещеру, похожую на гигантский канализационный отстойник, заполняли люди, сотни людей уходили в бесконечные туннели, пронизывающие чрево земли.

Повсюду была вода, сверкавшая и блестевшая в свете электрических фонарей. Она ручьями текла по обе стороны коридора, хлюпала под ногами, невидимая, плескалась и шуршала в темноте или капала с неровных камней крыши. Насыщенный водой воздух был горячим, плотным, словно желатин; он, казалось, заполнил уши Хендрика и оглушил его; он медленно, как патока, заполнял легкие. Ужас не уходил на протяжении всего долгого пути, пока не достигли станции. Здесь люди разделились на группы и исчезли в тени.

Станциями назывались обширные пещеры, откуда уже извлекли золотоносную руду; нависавшие стены станций поддерживали деревянные подпорки, сами стены уходили вверх, следуя форме жилы.

Люди, шедшие перед Хендриком, привели его в забой; здесь в свете голых электрических ламп все ждали белого бригадира, полного рослого африкандера. Забой представлял собой помещение, вырубленное в скале, – три стены и номер у входа. У задней стены стояла длинная скамья, рядом отхожие ведра, закрытые джутовой тканью.

Рабочие сидели на скамье, пока надзиратели проводили перекличку, потом белый бригадир спросил на фанакало:

– Где новый забойщик?

Хендрик встал. Кронье, бригадир, остановился перед ним. Глаза их оказались на одном уровне: оба были рослыми мужчинами. У начальника был кривой нос, сломанный когда-то в давно забытой драке. Кронье внимательно осмотрел Хендрика, увидел выбитые зубы и шрамы на голове и невольно исполнился уважения. Оба были жесткими людьми и распознали это друг в друге. Черные и белые остались там, наверху, на солнце, на чистом воздухе. Здесь, в глубинах земли, все были просто людьми.

– Знаком с молотом? – спросил Кронье на фанакало.

– Знаю, – ответил Хендрик на африкаансе.

Он две недели учился работать отбойным молотком на поверхности, в учебных ямах.

Кронье заморгал и улыбнулся, услышав родную речь.

– Я командую лучшей бригадой отбойщиков в «СРК», – сказал он, по-прежнему улыбаясь. – Ты научишься ломать камень, друг мой, или я сломаю тебе голову, а заодно и задницу. Понял?

– Понял, – улыбнулся в ответ Хендрик, и Кронье повысил голос:

– Все забойщики – сюда!

Со скамьи встали пятеро, все рослые, как Хендрик. Чтобы удержать в руках отбойный молоток, нужна огромная физическая сила. Отбойщики – элита шахтеров, они зарабатывают почти вдвое больше остальных и получают премии за проходку, а также пользуются огромным уважением у окружающих.

Кронье записал на черной доске под лампами их имена: «Генри Табака» – в конце и «Зама, зулус» под первым номером. Когда Зама снял куртку и бросил ее своему податчику шланга, яркий электрический свет выпукло обрисовал его огромные мышцы.

– Ха! – Он посмотрел на Хендрика. – К нам прибежал скулящий маленький шакал овамбо из пустыни.

Окружающие подобострастно рассмеялись. Зама был лучшим забойщиком в секции: когда он шутил, все смеялись.

– Я думал, зулусские бабуины вычесывают блох только на вершинах Дракенсберга, чтобы их голос был слышен издалека, – спокойно ответил Хендрик; на мгновение наступила ошеломляющая тишина, а потом раздался недоверчивый хохот.

– Ладно, говоруны, – вмешался Кронье, – давайте чуток поломаем скалу.

Он провел их вверх к стене забоя, где в неровной стене узкой серой горизонталью виднелась жила, тусклая и неприметная, без малейшего блеска. В ней было заключено золото.

Крыша была низкая; чтобы подойти к стене забоя, нужно было сгибаться вдвое; зато сама стена уходила в темноту на сотни метров в обе стороны; слышались голоса рабочих из других бригад, эхо повторяло и искажало их; фонари на шлемах отбрасывали причудливые тени.

– Табака! – крикнул Кронье. – Сюда!

Он белой краской наметил места для отверстий, которые предстояло пробурить в стене, и указал наклон и глубину каждого отверстия.

Взрыв гелигнитовых зарядов должен быть рассчитан точно. Внешние отверстия заполняют «формовщиками»: они взрываются первыми, формируя висячий бок забоя и его лежачий бок – основание пласта; внутренние заряды срабатывают секунду спустя. Они называются «резчиками» – отрывают руду от стены и отбрасывают назад.

– Шайа! – крикнул Кронье Хендрику. – Давай!

И ненадолго задержался, наблюдая, как Хендрик наклоняется к буру.

Бур стоял у стены – громоздкий инструмент, похожий на тяжелый пулемет, с длинными пневматическими шлангами, которые тянулись назад, в главный штрек, к сложной системе, подающей сжатый воздух.

Хендрик быстро вставил двадцатифутовую длинную стальную буровую штангу во впадину бура и вместе с податчиком шланга подтащил инструмент к стене. Чтобы поднять инструмент и совместить конец штанги с белой отметиной на стене, понадобились все силы Хендрика и его помощника. Хендрик расположился у инструмента, приняв его вес на правое плечо. Помощник отступил, и Хендрик щелкнул клапаном.

Грохот был оглушительный, по барабанным перепонкам словно чем-то ударили, в буре заревел сжатый воздух под давлением 500 фунтов на квадратный дюйм, и сталь вгрызлась в камень.

Все тело Хендрика содрогалось, инструмент бил по плечу, но Хендрик всей тяжестью навалился на него. Голова его на толстой, перевитой жилами мускулистой шее сотрясалась так часто, что мутилось в глазах, но он прищурил глаза и нацелил бур точно под тем углом, какого требовал начальник шахты. По желобам стального бура потекли ручейки воды, из отверстия пошел желтый туман, брызги полетели Хендрику в лицо.

На черной коже выступил пот и побежал ручейками по лицу, как будто Хендрик стоял под дождем; пот смешивался со скользкой грязью, стекавшей по голой спине и разлетавшейся, точно капли дождя, когда напряженные мышцы дергались от ударов рукояти стального бура в плечо.

Через несколько минут вся поверхность тела зачесалась, ее жгло; это болезнь забойщиков: в такт бешеным ударам бура кожа дергается тысячи раз в минуту, и с каждой минутой страдание все невыносимее. Хендрик старался закрыть сознание, но все равно казалось, будто по его телу водят паяльной лампой.

Длинная стальная штанга медленно уходила в скалу, пока не достигла указанной глубины, и Хендрик переключил клапан. Тишина не наступила: хоть слух его притупился, как будто в уши натолкали ваты, в голове все равно отдавался грохот бура.

Подносчик шланга пробежал вперед, схватил штангу, помог вытащить ее из отверстия и прижать ко второй отметине. Хендрик снова включил подачу воздуха, и грохот и боль возобновились. Однако постепенно кожный зуд сменился оцепенением, и он почувствовал, что лишился тела, как будто ему под кожу впрыснули новокаин.

Так простоял он у каменной стены всю смену – шесть часов без перерывов и замен. Когда смена закончилась и они побрели назад, хлюпая по воде, с ног до головы покрытые желтой грязью, даже великан-зулус покачивался и его глаза помутнели.

В забое Кронье записал на доске против их имен объем выполненной работы. Зама пробурил скважины для шестнадцати зарядов, Хендрик – для двенадцати, а третий по результату забойщик – десять.

– Хау! – сказал Зама, когда они поднимались наверх в переполненной клети. – В свою самую первую смену шакал стал забойщиком номер два.

Хендрик едва нашел силы, чтобы ответить:

– А во вторую смену шакал станет забойщиком номер один.

Этого не случилось. Хендрику ни разу не удалось сделать больше зулуса. Но на исходе первого месяца, когда он с другими «буйволами»-овамбо сидел в пивной, к его столику подошел зулус; он нес две одногаллонные кружки с вечным просяным пивом, которым компания поила своих работников. Пиво было слабоалкогольное, густое, как каша, и почти такое же питательное.

Зама поставил одну кружку перед Хендриком и сказал:

– Мы вместе наломали в этом месяце немало камня, а, шакал?

– А в следующем наломаем еще больше, верно, бабуин?

Оба расхохотались, подняли кружки и выпили до дна.

Зама стал первым зулусом, принятым в братство «буйволов»; преодоление племенных преград дается так же трудно, как переход через горы.

* * *

Прошло три месяца, прежде чем Хендрик снова увидел брата. К тому времени он распространил свое влияние на весь поселок черных рабочих «СРК». Зама стал его первым помощником, и в состав братства «буйволов» входили теперь люди из разных племен: зулусы, шангаане, матабеле. Единственным критерием отбора служило вот что: это были надежные люди, еще лучше, если они обладали влиянием на часть восьми тысяч черных шахтеров и были назначены администрацией шахты на более высокие посты – клерков, надсмотрщиков или полицейских компании.

Кое-кто из тех, к кому обращалось братство, отказывался в него вступать. Одним из таких стал старший надсмотрщик-зулус, прослуживший в компании свыше тридцати лет и ошибочно поставивший долг перед компанией выше долга перед племенем. На следующий день после отказа он упал в один из желобов для руды на шестнадцатом уровне. Его тело было раздавлено тоннами раздробленной руды, насыпанной сверху. И свидетелей этого несчастного случая как будто не оказалось.

Одного из индун полицейской службы компании, также противившегося уговорам братства, закололи в сторожевой будке у главных ворот компании; другой сгорел в кухне. Три «буйвола», ставшие свидетелями последнего несчастного случая, утверждали, что смерть была вызвана неловкостью и невнимательностью жертвы. Больше отказов не было.

Когда наконец от Мозеса явился посыльный, позволивший опознать себя с помощью тайного знака – рукопожатия, он принес приглашение на встречу. Хендрику удалось беспрепятственно покинуть территорию шахты.

Согласно правительственному указу черные шахтеры не имели права выходить за пределы изгороди из колючей проволоки, окружавшей территорию каждой шахты. Министерство шахт и отцы города Йоханнесбурга считали, что позволить десяткам тысяч одиноких черных мужчин свободно бродить по золотым полям значит напрашиваться на катастрофу. Показательный урок им преподали китайцы. В 1904 году в Южную Африку привезли почти пятьдесят тысяч китайских кули, чтобы восполнить хронический недостаток чернорабочих на золотых шахтах. Однако китайцы были слишком умны и безжалостны, чтобы согласиться жить в закрытых поселках и заниматься только черной работой, к тому же они были хорошо организованы в тайные общества. Результатом стала страшная волна беззакония, обрушившаяся на золотые поля: изнасилования, грабежи, азартные игры, торговля наркотиками, – поэтому в 1908 году ценой огромных затрат китайцев собрали и отправили домой. Правительство было намерено избежать повторения этого ужаса и создало систему строго закрытых поселков.

Однако Хендрик прошел через главные ворота шахты «СРК», как невидимка. При свете звезд он пересек открытый вельд, отыскал заросшую дорогу и дошел по ней до старого заброшенного копра. Здесь, за проржавевшим старым железным бараком, стоял черный «форд-седан». Когда Хендрик осторожно приблизился, включились фары, осветив Хендрика, и он застыл.

Фары выключили, и из темноты послышался голос Мозеса:

– Я вижу тебя, брат мой.

Они порывисто обнялись, и Хендрик рассмеялся.

– Ха! Ты теперь водишь машину, как белый.

– Машина принадлежит Бомву.

Мозес впустил его, и Хендрик с удовольствием откинулся на кожаную спинку сиденья.

– Так гораздо лучше, чем идти пешком.

– А теперь расскажи мне, брат мой Хендрик, что происходит на «СКР».

Мозес внимательно, без комментариев слушал, пока Хендрик не закончил свой долгий отчет. Тогда он кивнул.

– Ты понял мои желания. Все точно как я хотел. Братство должно включать людей всех племен, не только овамбо. Мы должны дотянуться до каждого племени, до каждой шахты, до каждого угла золотых полей.

– Ты говорил все это раньше, – проворчал Хендрик, – но никогда не объяснял зачем, брат. Я тебе верю, но люди, которых ты велел мне собрать, мои импи, они смотрят на меня и задают один вопрос. Они спрашивают меня зачем. Какова тут выгода? Что для нас в этом братстве?

– Что ты им отвечаешь, мой брат?

– Я говорю им: терпение, – нахмурился Хендрик. – Я не знаю ответа, но когда говорю так, стараюсь выглядеть мудрым. А если они пристают ко мне, как дети, – что ж, я бью их, как детей. – Мозес радостно рассмеялся, но Хендрик покачал головой. – Не смейся, брат, я не могу и дальше бить их.

Мозес хлопнул его по плечу.

– Тебе и не придется. Но скажи, Хендрик, чего тебе больше всего не хватало в эти месяцы, что ты работаешь на «СРК»?

Хендрик ответил:

– Женщины подо мной.

– Это ты получишь до исхода ночи. А еще, брат мой?

– Огня доброй выпивки в животе – не того слабого пойла, которое продают в пивных компании.

– Брат мой, – с серьезным видом сказал Мозес, – ты сам ответил на свой вопрос. Именно это твои люди будут получать от братства. Эти куски мы бросим своим охотничьим псам: женщин, выпивку и, конечно, деньги, но те из нас, кто стоит во главе братства, получат больше, гораздо больше.

И он включил двигатель «форда».

Золотоносные жилы Витватерсранда образуют дугу длиной в сто километров. Самые старые шахты, вроде «Восточного Даггафонтейна», расположены в восточной ее части, где впервые было обнаружено золото; более новые – в западной части дуги, где жила резко уходит в глубину; но такие шахты, как «Бливорутзихт», невероятно богаты. Все шахты расположены на этом знаменитом полумесяце и окружены городами, которые выросли и развились благодаря золоту.

Мозес вел черный «форд» на юг, в сторону от шахт, улиц, построек белого человека; дорога, по которой они ехали, быстро сузилась и ухудшилась, ее поверхность была покрыта колеями, ямами и оставшимися после недавнего дождя лужами. Она перестала быть прямой и начала петлять, превратившись в паутину троп и линий.

Огни городских улиц остались позади, но появилось другое освещение: свет сотен древесных костров. Их оранжевое сияние затмевали облака плывущего от них дыма. Костры горели перед лачугами из толя и старого рифленого железа; хижины стояли так тесно, что между ними оставались только узкие проходы, и в этих лачугах постоянно ощущалось присутствие множества людей, как будто здесь, в открытом вельде, расположилась невидимая армия.

– Где мы? – спросил Хендрик.

– В городе, который не признает ни один человек, в городе, которого не существует.

«Форд» подпрыгивал и кренился на неровной дороге между лачугами. Хендрик мельком видел темные силуэты хижин, а фары освещали небольшие сцены: черные ребятишки забрасывают камнями бродячего пса; у дороги лежит человек, пьяный или мертвый; женщина, присев за углом железной стены, мочится на землю; двое мужчин схватились в безмолвной смертельной стычке; семья перед костром ест из жестянок, едоки испуганно смотрят огромными глазами на огни фар; другие темные фигуры торопливо прячутся в тени, – их были сотни, и чувствовалось присутствие еще тысяч.

– Это «Ферма Дрейка», – сказал Мозес. – Один из бродяжьих городов в окрестностях голди белых.

От обширного человеческого поселения тянуло древесным дымом и отбросами, закисшим потом горячих тел и подгоревшей на открытых кострах пищей. Это был запах гниющего в лужах мусора и отвратительный дух кровососущих насекомых в грязной постели.

– Сколько человек здесь живет?

– Пять тысяч, десять тысяч. Никто не знает, и никому это не нужно знать.

Мозес остановил «форд» и выключил фары и двигатель.

Наступившая тишина не была подлинной тишиной; слышался гомон, подобный далекому морскому прибою: крики младенцев, лай собак, женское пение, голоса мужчин, которые бранились, ели и разговаривали, пронзительные голоса спорящих или совокупляющихся, голоса умирающих, испражняющихся, храпящих, играющих и пьющих в ночи.

Мозес вышел из «форда», повелительно сказал что-то в темноту, и из-за лачуг появилось с десяток фигур. Хендрик понял, что это дети, хотя их возраст и пол определить было невозможно.

– Охраняйте машину, – сказал Мозес и бросил мелкую монетку; та мелькнула в свете костра, и один из малышей поймал ее в воздухе.

– Эх хе, Баба! – пропищали они; Мозес повел брата между лачугами, и примерно через сто ярдов звуки женского пения стали громче – пронзительные, призывные; слышался гул множества голосов, запахло перегаром и мясом, которое жарят на открытом огне.

Они дошли до низкого длинного здания – грубого сооружения из бросовых материалов. Стены у него были кривые, крыша на фоне звездного неба выпячивалась. Мозес постучал в дверь. Ему в лицо посветили фонарем, потом открыли.

– Итак, брат, – Мозес взял Хендрика за руку и ввел в дом, – это твоя первая пивная. Здесь ты получишь все, что я тебе обещал: женщин и выпивку, и того и другого до отвала.

Сарай был забит людьми, сидевшими так тесно друг к другу, что дальняя стена терялась в голубом табачном дыму, и чтобы тебя услышали на расстоянии в несколько футов, нужно было кричать; черные лица блестели от пота и возбуждения. Все это были шахтеры – они пили, пели, смеялись и щупали женщин. Некоторые были очень пьяны, кое-кто падал на пол и лежал в собственной рвоте. Женщины были из разных племен, все – с раскрашенными на манер белых женщин лицами, одетые в легкие пестрые платья; они пели и танцевали, покачивая бедрами, выбирали мужчин с деньгами и уводили их через двери в задней стене сарая.

Мозесу не пришлось проталкиваться сквозь плотно спрессованные тела. Толпа почти как по волшебству расступилась перед ним, многие женщины с уважением окликали его. Хендрик шел сразу за братом, восхищаясь тем, как за короткие три месяца со времени их прибытия на Ранд Мозес сумел добиться такого уважения.

У двери в задней стене пивной стоял стражник – головорез со страшно изуродованным шрамами лицом, но и он узнал Мозеса и приветственно хлопнул в ладоши, прежде чем отодвинуть занавес и пропустить их в заднюю комнату.

Здесь было не так тесно, и стояли столы и скамьи для посетителей. Девушки здесь все были молодые, ясноглазые, со свежими лицами. За отдельным столиком в углу восседала огромная черная женщина. У нее было спокойное круглое лунообразное лицо высокородной зулуски, но черты с трудом угадывались из-за жира. Это изобилие плотно натягивало темно-янтарную кожу; живот несколькими мясистыми уступами спускался на колени, жир свисал большими черными мешками с рук и образовывал толстые браслеты на запястьях. Перед ней на столе лежали аккуратные стопки монет, серебряныхи медных, и груды многоцветных банкнот, а девушки каждую минуту увеличивали эти груды и стопки.

Когда женщина увидела Мозеса, ее великолепные белые зубы сверкнули, как драгоценный фарфор. Она с трудом встала; бедра у нее были такие огромные, что она ходила, широко расставляя ноги; женщина подошла к Мозесу и приветствовала его, как вождя племени, уважительно коснувшись лба.

– Это Мама Нгинга, – сказал Мозес Хендрику. – Она содержит самую большую пивную, и у нее больше всего женщин на «Ферме Дрейка». Скоро она здесь будет единственная.

Только тут Хендрик понял, что большинство мужчин за столиками ему знакомы. Это были «буйволы», приехавшие в «Велану» на одном поезде и давшие вступительную клятву вместе с ним; все они приветствовали его с искренней радостью и знакомили с теми, кого он еще не знал.

– Это Генри Табака. Человек-легенда. Это он убил Шайелу, белого надсмотрщика…

Хендрик увидел неожиданное уважение в глазах новых «буйволов». Это были люди с других шахт за хребтом, и Хендрик сразу понял, что подобраны они хорошо.

– Мой брат три месяца не пробовал женщины и выпивки, – сказал им Мозес, садясь во главе центрального стола. – Мама Нгинга, нам не нужен твой скокиаан (самогон). – Она делает его сама, – добавил Мозес в сторону Хендрика, – и для вкуса и крепости добавляет в него карбид, и метиловый спирт, и дохлых змей, и выкинутые из чрева матери плоды.

Мама Нгинга захохотала.

– Мой скокиаан славится от Фордсбурга до Бапсфонтейна. Даже некоторые белые – мабуни – приходят за ним.

– Для них он хорош, – согласился Мозес, – но недостаточно хорош для моего брата.

Мама Нгинга прислала к ним девушку с бутылкой капского бренди, и Мозес схватил эту юную девушку за талию, легко удержал и распахнул ее «европейскую» блузку, обнажив ее большие круглые груди. Они заблестели в свете ламп, как уголь.

– Вот с чего мы начинаем, мои «буйволы», – обратился он ко всем, – с женщины и выпивки. В голди пятьдесят тысяч одиноких мужчин, они далеко от своих жен и все тоскуют по сладкой молодой плоти. Пятьдесят тысяч мужчин жаждут после работы под землей, а белые запрещают им утолять эту жажду. – Он встряхнул бутылку с золотым напитком. – В голди пятьдесят тысяч мужчин, жаждущих женщин и выпивки, и у всех у них деньги в карманах. «Буйволы» дадут им то, чего они хотят.

Он толкнул девушку на колени к Хендрику, и та прильнула к нему, профессионально изображая желание, и сунула в лицо свои груди.

На рассвете Мозес и Хендрик по вонючим узким проулкам раскинувшегося города «Ферма Дрейка» пробирались туда, где оставили машину. Ее по-прежнему охраняли дети, как шакалы добычу льва. Братья всю ночь просидели в задней комнате пивной Мамы Нгинги и завершили предварительное планирование. Каждый из помощников Мозеса получил район под свою ответственность.

– Но предстоит еще много работы, – сказал Мозес Хендрику, заводя мотор «форда». – Надо находить выпивку и женщин. Надо привести все маленькие пивные и бордели, как коз, в наш крааль, и есть только один способ сделать это.

– Теперь я знаю, что нужно, – кивнул Хендрик. – У нас есть для этого импи.

– И индуна, генерал, который будет командовать всеми импи. – Мозес многозначительно посмотрел на Хендрика. – Тебе пора покинуть «СРК», брат. Теперь потребуются все твои силы и все время. Ты больше не будешь расходовать их под землей, ломая камни за жалкие гроши белых. Отныне ты будешь разбивать головы, ради власти и больших денег. – Он чуть улыбнулся. – Тебе больше никогда не придется грустить из-за маленьких белых камней. Я дам тебе больше, гораздо больше.

Маркус Арчер устроил так, что контракт Хендрика с «СРК» был разорван, и достал для «Генри» проездные документы на один из особых поездов, которые перевозили возвращающихся домой шахтеров, тех, кто заработал на билет, чтобы вернуться в резервации и далекие деревни. Но Хендрик так и не сел в такой поезд. Он просто исчез из записей белых и погрузился в полусвет городских предместий.

Мама Нгинга отвела Хендрику одну из лачуг за своей пивной. Там всегда хлопотала какая-нибудь из девушек: прибиралась, стирала, готовила еду и грела ему постель.

Через шесть дней после прибытия Хендрика на «Ферму Дрейка» импи начали кампанию. Хендрик объяснил им цель, ее обсудили. Она была проста и понятна. «Ферма Дрейка» должна была стать их крепостью.

В первую же ночь дотла сгорели двенадцать конкурирующих пивных. Владельцы и те посетители, которые были слишком пьяны, чтобы выбраться из горящих хибар, сгорели вместе с ними. «Ферма Дрейка» располагалась далеко от тех районов, которые обслуживали пожарные, поэтому никто не пытался потушить огонь. Напротив, обитатели «Фермы Дрейка» сбежались поглазеть, словно это было цирковое представление, устроенное специально для них. Дети плясали и кричали в свете пламени и смеялись, когда бутылки со спиртом взрывались, как фейерверк.

Почти все девушки спаслись от огня. Те, кто в это время работал, выбегали голыми, с одеждой в охапке; они горько оплакивали потерю всего своего жалкого имущества и сбережений. Однако к ним тут же подходили сочувствующие мужчины, утешали их и отводили к Маме Нгинге.

Через сорок восемь часов пивные были отстроены на пепелище прежних лачуг, и все девушки снова работали. Их положение значительно улучшилось: их хорошо кормили и одевали, у каждой был свой «буйвол», который защищал ее от клиентов и следил, чтобы девушку не обманывали и не обижали. Конечно, если они увиливали от работы или пытались обмануть, их били – но этого они ожидали, это позволяло им почувствовать себя частью тотема и заменяло отцов и братьев, оставшихся в резервациях.

Хендрик разрешал им удерживать заранее оговоренную часть платы и следил за тем, чтобы его люди уважали это право девушек.

– Щедрость рождает верность, а постоянство – любящее сердце, – объяснял он своим «буйволам», и политика публичных домов распространялась на клиентов и на всех обитателей «Фермы Дрейка». Черных шахтеров, которые приходили на «Ферму Дрейка», охраняли так же старательно, как девушек. Очень быстро не стало разбойников, грабителей, карманных воришек, мошенников и мелких жуликов. Повысилось качество спиртного. Теперь вся выпивка готовилась под личным присмотром Мамы Нгинги.

Самогон был крепок, как слон-вожак, и кусал, как бешеная гиена, однако больше не вызывал слепоту и не уничтожал мозг, а поскольку производился в больших количествах, был относительно дешев. За два шиллинга можно было напиться или получить за ту же цену хорошую чистую девушку.

Люди Хендрика встречали все автобусы и поезда из сельских районов; на них приезжали молодые девушки, которые убегали из своих деревень и от своих племен, чтобы взглянуть на блеск голди. Самых хорошеньких вели на «Ферму Дрейка». С увеличением спроса этот источник стал недостаточным, и Хендрик отправил своих людей в сельские районы и деревни набирать девушек, заманивая их сладкими речами и обещанием красивых вещей.

Отцы Йоханнесбурга и полиция прекрасно знали о существовании полуподпольного мира в предместьях к югу от золотых полей, но их приводила в ужас альтернатива – прекратить эту деятельность: пришлось бы заниматься тысячами бродяг и нелегалов. Поэтому власти смотрели на нее сквозь пальцы, успокаивая совесть отдельными рейдами, арестами и штрафами. Однако, поскольку убийства, грабежи и другие серьезные преступления на «Ферме Дрейка» самым чудесным образом прекратились и она превратилась в район относительного спокойствия и порядка, снисходительная терпимость властей и полиции получила еще более прагматичные основания. Полицейские облавы ушли в прошлое, район процветал, слава «Фермы Дрейка», безопасного и веселого места, распространилась среди десятков тысяч черных шахтеров по всему Ранду. И когда шахтеры получали разрешение покинуть свой поселок, они проходили тридцать-сорок миль, обходя другие центры развлечений, чтобы непременно попасть на «Ферму Дрейка».

Тем не менее еще сотням тысяч потенциальных клиентов было невозможно добраться до «Фермы Дрейка». Мозес Гама обратил внимание и на них.

– Они не могут прийти к нам, значит, мы должны прийти к ним.

Он объяснил Хендрику, что нужно сделать. Хендрик провел мирные переговоры и купил целый парк подержанных доставочных фургонов, и нанял цветных механиков, чтобы отремонтировать их и держать в рабочем состоянии.

Каждый вечер процессия этих фургонов, груженных выпивкой и женщинами, выезжала с «Фермы Дрейка», катила вдоль золотых полей и останавливалась где-нибудь в укромном месте вблизи большой шахты: в роще, в долине между отвалами или у заброшенного шахтного здания. Охранники у ворот шахтного поселка, все без исключения члены братства «буйволов», обеспечивали беспрепятственный выход и вход клиентов, и теперь каждый в братстве пользовался богатством всего клана.

– Что, брат мой, тебе по-прежнему не хватает твоих маленьких белых камней? – спросил Мозес спустя два года новой деятельности «Фермы Дрейка».

– Все как ты обещал, – усмехнулся Хендрик. – У нас теперь есть все, что нужно человеку.

– Тебя легко удовлетворить, – упрекнул Мозес.

– Есть что-то еще? – с интересом спросил Хендрик.

– Мы только начали, – сказал Мозес.

– А что дальше, брат?

– Слышал когда-нибудь о профсоюзах? – спросил Мозес. – Знаешь, что это такое?

Хендрик с сомнением поглядел на него и нахмурился.

– Я знаю, что у белых на шахте есть профсоюз и у белых на железной дороге тоже. Я слышал разговоры, но знаю мало. Это дело белых, и нам оно неинтересно.

– Ошибаешься, брат, – негромко сказал Мозес. – «Союз африканских шахтеров» очень нас интересует. Именно из-за него мы с тобой приехали в голди.

– Я думал, мы приехали из-за денег.

– Пятьдесят тысяч членов профсоюза, и каждый платит взносы – шиллинг в неделю. Разве это не деньги? – спросил Мозес и улыбнулся, глядя, как брат подсчитывает. Алчность исказила лицо Хендрика, и рот со сломанными зубами стал похож на черный зев шахты.

– Поистине хорошие деньги!

Мозес извлек урок из своей неудачной попытки организовать профсоюз на шахте Х’ани. Черные шахтеры – простые души, чуждые всякой политической сознательности; они разделены племенными обычаями и не считают себя частью единого народа.

– Племенная рознь – одно из заметных препятствий на нашем пути, – объяснил Мозес Хендрику. – Будь мы единым народом, мы были бы подобны черному океану с его бесконечной силой.

– Но мы не едины, – заметил Хендрик. – Да и белые тоже. Зулус отличается от овамбо, как шотландец от русского казака или африкандер от англичанина.

– Ха! – улыбнулся Мозес. – Я вижу, ты читал книги, которые я тебе дал. Когда мы приехали в голди, ты и не слышал о русских казаках…

– Я много узнал от тебя о людях и о мире, в котором они живут, – согласился Хендрик. – Теперь научи, как заставить зулуса звать овамбо братом. И расскажи, как отнять власть, которую прочно держат в своих руках белые.

– Это возможно. Русские были такими же разными, как черные люди Африки. Они азиаты и европейцы, татары и славяне, но с великим предводителем стали единым народом и сбросили тиранию, еще более позорную, чем та, от которой страдаем мы. Черным тоже нужен предводитель, который знает, что для них хорошо, и приведет их к благу, даже если ради этого погибнут десятки тысяч и миллионы.

– Предводитель? Такой как ты, мой брат? – спросил Хендрик.

Мозес улыбнулся своей загадочной холодной улыбкой.

– Сначала союз шахтеров, – сказал он. – Ребенок учится ходить шаг за шагом. Людей тоже нужно заставить делать то, что в конечном счете для них благо, даже если вначале это может быть болезненно.

– Не знаю… – Хендрик покачал большой круглой бритой головой, на которой все еще, как полированные украшения из черного оникса, выделялись шрамы. – Чего мы ищем, брат? Богатства или власти?

– Нам повезло, – ответил Мозес. – Тебе нужно богатство, а мне власть. Тот путь, который я избрал, приведет нас и к тому, и к другому.

Несмотря на участие отрядов безжалостных «буйволов», процесс создания профсоюза шел на всех шахтах досадно медленно. Все приходилось делать тайно, потому что Закон о согласительных процедурах в промышленности[144] устанавливал строжайшие ограничения для организаций черных рабочих и в особенности запрещал черным работникам заключать коллективные договоры. Противились и сами рабочие; новые профсоюзные организаторы, все из братства «буйволов», не избранные, а назначенные, вызывали у них подозрения и враждебность. Простые рабочие не хотели отдавать часть своего с таким трудом заработанного жалованья чему-то, чего они не знали и во что не верили.

Однако благодаря советам доктора Маркуса Арчера и при поддержке «буйволов» Хендрика дело постепенно продвигалось, и на всех шахтах возникли зародыши профсоюзов. Нежелание шахтеров расставаться с шиллингами было подавлено. Конечно, не обошлось без несчастных случаев, и кое-кто умер, но в Союзе африканских шахтеров вскоре насчитывалось уже тридцать тысяч человек, плативших взносы.

Палата шахт[145], куда входили владельцы всех горнорудных предприятий, оказалась перед лицом fait accompli[146]. Вначале члены палаты встревожились: их естественный инстинкт требовал немедленно уничтожить возникшую раковую опухоль. Однако члены палаты были прежде всего бизнесменами, озабоченными тем, чтобы поднять желтый металл на поверхность с минимальными затруднениями и регулярно выплачивать дивиденды своим акционерам. Они понимали, какой ущерб их интересам может нанести открытое столкновение с рабочими, и потому провели осторожные неформальные переговоры с несуществующим союзом и с облегчением убедились, что самоназначенный генеральный секретарь профсоюза оказался умным, рассудительным и надежным человеком.

В его заявлениях не было ни следа большевистской риторики, его речи были не радикальными и воинственными, а напротив, уважительными и свидетельствовали о стремлении к сотрудничеству.

«С этим человеком можно работать, – говорили друг другу члены палаты. – Кажется, у него есть влияние. Все равно нам нужен был представитель рабочих, а этот кажется вполне подходящим. Могло быть гораздо хуже. С этим парнем мы поладим».

И действительно, первые же встречи дали превосходные результаты: удалось решить несколько неприятных застарелых проблем к обоюдному удовлетворению шахтеров и владельцев шахт.

После этого неофициальный и непризнанный профсоюз получил молчаливое признание Палаты, и когда возникали сложности с рабочими, Палата обращалась к Мозесу Гаме, и проблема быстро решалась. Всякий раз как это происходило, положение Мозеса упрочивалось. И, конечно, не было ни намека на забастовки или иные проявления воинственности со стороны профсоюза.

– Понимаете, братья, – говорил Мозес на первом заседании Центрального комитета Профсоюза африканских шахтеров, которое проводилось в пивной Мамы Нгинги, – если они обрушат на нас всю свою силу, пока мы еще слабы, нас уничтожат раз и навсегда. Этот Сматс – настоящий дьявол, он стальной наконечник копья правительства. В 1922 году он без колебаний отправил своих людей с пулеметами против белых забастовщиков. А что он сделает с черными забастовщиками, братья? Зальет землю нашей кровью! Нет, мы должны успокоить их. Терпение – вот в чем сила нашего народа. Перед нами сотни лет, тогда как белый человек живет одним днем. Со временем черные муравьи вельда воздвигают горы и пожирают тушу слона. Время – наше оружие и враг белого человека. Терпение, братья мои, и однажды белый человек обнаружит, что мы не быки, которых можно впрячь в ярмо. Он обнаружит, что мы львы с черной гривой, свирепые пожиратели белой плоти.

* * *

– Как быстро годы отделили нас от тех дней, когда мы в поезде Шайелы ехали из пустынь на запад к плоским сверкающим горам голди.

Хендрик смотрел на терриконы у горизонта, а Мозес вел по улицам старый «форд» в редком воскресном потоке машин. Он ехал спокойно, не слишком медленно и не слишком быстро, соблюдая правила движения, останавливаясь перед сигналами светофоров, этого чуда технологического века, которые в последние несколько месяцев появились на главных дорогах. Мозес всегда так водил.

– Никогда без необходимости не привлекай к себе внимание, брат мой, – советовал он Хендрику. – Никогда не давай белому полицейскому предлога остановить тебя. Он заранее ненавидит тебя за то, что ты ведешь машину, которая ему не по карману. Никогда не отдавай себя в его власть.

Дорога огибала просторные газоны йоханнесбургского «Кантри-клуба» – оазисы зелени в коричневом вельде, орошаемые, расчищаемые и подстригаемые так, чтобы они превратились в зеленые бархатные ковры, по которым в сопровождении босоногих подносчиков мячей расхаживали четверки игроков в гольф. Дальше в тени деревьев белели стены клуба. Мозес сбросил скорость и повернул туда, где дорога пересекала сухое русло Песчаной реки и где стоял указатель «Ферма Ривония».

Они поехали по дороге без покрытия; пыль, поднятая колесами «форда», висела за ними в сухом воздухе вельда и оседала на тронутые морозом хрупкие травинки, ярко-красные по краям.

Дорога связывала несколько небольших частных владений. Участок доктора Маркуса Арчера размещался в самом конце. Маркус Арчер не пытался обрабатывать землю и не завел ни кур, ни лошадей, ни огорода, как другие. Единственное здание было приземистым и неказистым, с крытой тростником крышей и широкой верандой, огибавшей его со всех четырех сторон. От дороги дом отделяла плантация сучковатых австралийских эвкалиптов.

Под эвкалиптами стояли еще четыре машины. Мозес свернул с дороги и заглушил мотор.

– Да, брат мой. Годы прошли быстро, – согласился он. – Так всегда бывает, когда человек занят большим делом, а мир вокруг него меняется. Происходят значительные события. Минуло девятнадцать лет со дня революции в России. Троцкий изгнан. Герр Гитлер оккупировал Рейнскую область, и в Европе говорят о войне – о войне, которая навсегда уничтожит проклятие капитализма и перейдет в победоносную революцию.

Хендрик рассмеялся, черная яма беззубого рта превратила его лицо в страшную маску.

– Все это нас не касается.

– Ты опять ошибаешься, брат мой. Эти события касаются прежде всего нас.

– Тогда я не понимаю.

– Я тебе помогу. – Мозес коснулся его руки. – Идем, брат. Я подниму тебя на новую ступень понимания мира.

Он открыл дверцу «форда», Хендрик выбрался из машины и вслед за ним пошел к старому дому.

– Будет разумно, брат, если ты будешь держать глаза и уши открытыми, а рот на замке, – сказал Мозес, когда они подошли к ступеням веранды. – Так ты многое узнаешь.

Когда они поднимались по ступеням, им навстречу вышел Маркус Арчер; лицо его озарилось радостью, когда он увидел Мозеса; он подошел к нему и с любовью обнял. Потом, все еще обнимая Мозеса за талию, повернулся к Хендрику.

– Ты, должно быть, Хенни. Мы часто говорили о тебе.

– Мы уже встречались, доктор Арчер, в центре обучения.

– Это было давно. – Маркус Арчер пожал ему руку. – Называйте меня Маркус. Мы члены одной семьи.

Он взглянул на Мозеса; его восхищение было очевидно. Маркус напомнил Хендрику молодую жену, восхищенную силой и мужскими качествами супруга.

Хендрик знал, что Мозес живет здесь, на ферме Ривония, вместе с Маркусом, и не испытывал отвращения к их отношениям.

Он понимал, как важны для их деятельности все эти годы были помощь и советы Маркуса, и для него это оправдывало цену, которую Мозес платил за успех. Хендрик и сам так же использовал мужчин, никогда из любви – это всегда была форма пытки пленного врага. По мнению Хендрика, не было большего унижения, какому один мужчина может подвергнуть другого. Однако он понимал, что и сам на месте брата без колебаний использовал бы этого странного маленького рыжеволосого человека так, как тот хотел, чтобы его использовали.

– Противный Мозес никак не хотел привести вас сюда, – Маркус игриво хлопнул Мозеса по руке. – Здесь так много интересных и значительных людей, с которыми вас давно следовало познакомить! Идемте, я вас представлю.

Он взял Хендрика за руку и провел на кухню.

Это была обычная деревенская кухня с выложенным каменными плитами полом, с черной дровяной печью, со связками лука и копчеными свиными окороками, висевшими на крюках под потолком.

За длинным столом желтого дерева сидели одиннадцать человек. Пятеро белых, остальные черные, разного возраста: от юноши до седовласого старца. Маркус медленно провел Хендрика вокруг стола, по очереди знакомя с каждым, начав с того, что сидел во главе.

– Это преподобный Джон Дубе, но ты знаешь его под именем Мафукузела.

Хендрика охватило необычное благоговение.

– Хау, Баба! – с огромным уважением приветствовал он красивого старика-зулуса.

Он знал, что это политический вождь народа зулусов, а также основатель и издатель газеты «Илланга ласе Наталь» – «Солнце Наталя»; но самое главное – президент Африканского национального конгресса, единственной политической организации, которая пыталась представлять всех черных жителей юга африканского континента.

– Я о тебе знаю, – негромко сказал Хендрику Дубе. – Ты провел ценную работу с новыми профсоюзами. Добро пожаловать, сын мой.

После Джона Дубе остальные люди в комнате почти не заинтересовали Хендрика, хотя один молодой чернокожий, которому вряд ли было больше двадцати лет, произвел на Хендрика впечатление своим достоинством и большим обаянием.

– Это наш молодой юрист…

– Еще нет, еще нет! – возразил молодой человек.

– Наш будущий юрист, – поправился Маркус Арчер. – Его зовут Нельсон Мандела, он сын вождя Генри Манделы из Транскея.

Когда они по примеру белых обменялись рукопожатием, к чему Хендрик все еще не привык, он посмотрел в глаза студенту-юристу и подумал: «Вот молодой лев».

Белые за столом не произвели на Хендрика впечатления. Среди них были юрист и журналист, а также человек, писавший книги и стихи. Хендрик никогда о нем не слышал, но остальные относились к мнениям этого человека с уважением.

Единственное, что показалось Хендрику примечательным в этих белых, это с каким уважением они обращались с ним. В обществе, где белый обычно замечает черного разве лишь для того, чтобы отдать приказ, резкий и безапелляционный, такое отношение и забота вызывают удивление. Белые без малейшего замешательства пожимали ему руку, что само по себе было странно, освободили ему место за столом, налили вина из той же бутылки и положили еды с того же блюда, что и себе, а когда разговаривали с ним, то как с равным и называли его «товарищ» и «брат».

По-видимому, Маркус Арчер был известным кулинаром; он суетился у печки и подавал острые блюда со множеством приправ, старательно украшенные и утопающие в соусах, и Хендрик ни по виду, ни по вкусу не мог определить, что это: рыба, птица или четвероногое животное, но все восклицали, аплодировали и ели с аппетитом.

Мозес посоветовал Хендрику набивать рот едой, а не словами и говорить, только когда обращаются непосредственно к нему, причем отвечать односложно, но все собравшиеся поглядывали на него с почтением, ведь он выделялся среди них: голова огромная, круглая, как пушечное ядро, на выбритой макушке блестящие шрамы, взгляд мрачный и угрожающий.

Разговор мало заинтересовал Хендрика, но он изображал внимание, когда остальные обсуждали положение в Испании. Правительству народного фронта, коалиции троцкистов, социалистов, левых республиканцев и коммунистов, угрожала мятежная армия под командованием генерала Франсиско Франко, и собравшихся за столом в доме Маркуса Арчера переполнял радостный гнев из-за этого фашистского предательства. Похоже, Испания погружалась в гражданскую войну, а все здесь знали, что только в горниле войны куется революция.

Двое белых за столом: поэт и журналист – объявили о своем намерении как можно скорее отправиться в Испанию и присоединиться к борьбе. Остальные белые не скрывали зависти.

– Счастливчики! Я полетел бы на крыльях, но партия требует, чтобы я оставался здесь.

Много раз за этот долгий воскресный день упоминалась «партия», и постепенно общее внимание сосредоточилось на Хендрике, как будто все сговорились. Хендрик радовался, что Мозес заставил его прочесть отрывки из «Капитала» и кое-какие работы Ленина, в особенности «Что делать?» и «О двоевластии». Конечно, для Хендрика они оказались чрезвычайно трудны, и он прочел их только поверхностно. Зато Мозес изучил их внимательно и изложил Хендрику суть мыслей Маркса и Ленина.

Теперь все по очереди заговаривали с Хендриком, и он понял, что подвергается какому-то испытанию. Он взглянул на Мозеса, и хотя выражение лица брата не изменилось, почувствовал, что Мозес подталкивает его к какой-то линии поведения. Старается предупредить, чтобы Хендрик и дальше молчал? Он сомневался, но тут Маркус Арчер отчетливо произнес:

– Конечно, организации профсоюзов среди черных рабочих самой по себе вполне достаточно для торжества революции…

Он произнес это с вопросительной интонацией, наблюдая за Хендриком, и Хендрик сам не мог бы сказать, откуда на него снизошло вдохновение.

– Не согласен, – сказал он, и все выжидательно посмотрели на него. – История борьбы свидетельствует, что самостоятельно рабочие способны усвоить только идею профсоюзов для объединения своих усилий в борьбе с эксплуататорами и правительством капиталистов. Но чтобы довести борьбу до победоносного завершения, необходимы профессиональные революционеры, связанные абсолютной верностью своим идеалам и воинской дисциплиной.

Это была почти дословная цитата из «Что делать?» Ленина, и Хендрик привел ее по-английски. Даже Мозес удивился такому достижению, а все остальные обменивались радостными улыбками. Хендрик оглядел всех и снова погрузился во внушительное молчание.

Этого оказалось достаточно. Больше ему говорить не пришлось. К наступлению ночи, когда остальные ушли в темноту, прощаясь и благодаря друг друга, и, хлопая дверцами, расселись по своим машинам, завели моторы и уехали по пыльной дороге, Мозес добился того, ради чего привел брата на «Ферму Ривония».

Хендрик стал полноправным членом Южно-Африканской коммунистической партии и Африканского национального конгресса.

* * *

Маркус Арчер отвел для Хендрика гостевую комнату. Хендрик лежал на узкой кровати и слушал, как Мозес и Маркус совокупляются в хозяйской спальне в конце коридора. Неожиданно Хендрик уверился, что сегодня посеяны семена его судьбы: в последние несколько часов определилось и его будущее, и как и когда он умрет. Засыпая, он погружался во тьму возбуждения и страха.

Мозес разбудил его еще затемно. Вместе с ними к «форду» вышел Маркус. Вельд побелел от изморози; белый налет хрустел под ногами и покрывал ветровое стекло «форда».

Маркус пожал Хендрику руку.

– Вперед, товарищ, – сказал он. – Будущее принадлежит нам.

Он остался в морозной темноте глядеть им вслед.

Мозес не сразу поехал обратно в город. Он припарковал машину под одним из высоких шахтных отвалов с плоской вершиной, и они с Хендриком поднялись по изрезанному эрозией склону – пятьсот футов крутого, почти вертикального подъема – и добрались до вершины, когда восходящее солнце расчистило горизонт и окрасило зимний вельд светлым золотом.

– Теперь ты понял? – спросил Мозес, когда они стояли плечом к плечу на краю пропасти, и неожиданно Хендрик, словно восход солнца, увидел весь грандиозный замысел брата.

– Ты не хочешь быть частью этого, – негромко сказал он, – даже самой главной частью. – Он широко развел руки, охватив все пространство под ними от горизонта до горизонта. – Ты хочешь все. Всю землю и все, что в ней есть.

Его голос был полон удивления перед грандиозностью этого замысла.

Мозес улыбнулся. Его брат наконец понял.

* * *

Они спустились с отвала и молча прошли к «форду». Молча поехали на «Ферму Дрейка», потому что не существовало слов, которые могли бы описать случившееся, как нет слов, удовлетворительно и достоверно описывающих рождение или смерть. Только когда они выехали за город и вынуждены были остановиться на перекрестке, где дорогу пересекала железнодорожная ветка, шедшая к одной из шахт, земная жизнь снова вмешалась.

Оборванный черный мальчишка, дрожа на зимнем северном ветру, подбежал к машине и помахал у стекла свернутой газетой. Мозес открыл окно, бросил мальчику медную монету и положил газету на сиденье между ними.

Хендрик заинтересовался и развернул газету так, чтобы оба могли видеть первую полосу. Шапка занимала целую колонку:

ОБЪЯВЛЕН СОСТАВ ОЛИМПИЙСКОЙ СБОРНОЙ ЮЖНОЙ АФРИКИ. НАРОД ЖЕЛАЕТ СПОРТСМЕНАМ УДАЧИ

– Я знаю этого белого парня! – воскликнул Хендрик, улыбаясь беззубым ртом: он узнал человека на одной из фотографий, сопровождавших текст.

– Я тоже, – согласился Мозес, но они смотрели на разные молодые белые лица в ряду снимков.

* * *

Конечно, Манфред знал, что дядя Тромп работает в самые необычные часы. Когда ночью, разбуженный переполненным мочевым пузырем, сонный Манфред выбирался из мастерской и брел к уборной у изгороди, он видел свет в окне дядиного кабинета.

Однажды не такой сонный, как обычно, Манфред свернул с тропы, пробрался через капусту тети Труди и заглянул в окно. Дядя Тромп сидел за своим столом, как косматый медведь, борода его была взъерошена, потому что он постоянно дергал ее и расчесывал толстыми пальцами, на крупном носу сидели очки в стальной оправе; он что-то свирепо бормотал и непрерывно писал на листах бумаги, разбросанных по столу, как обломки после урагана. Манфред решил, что дядя работает над очередной проповедью, и не счел странным то, что такая работа продолжалась каждую ночь почти два года.

Однажды утром по пыльной дороге подъехал на велосипеде цветной почтальон; он привез большой пакет, завернутый в коричневую бумагу и украшенный марками, наклейками и сургучными печатями. Тетя Труди водрузила загадочный пакет на столик в прихожей, и все дети отыскивали предлог сходить в прихожую и посмотреть на пакет, пока в пять часов не приехал в своей коляске дядя Тромп. Девочки с Сарой во главе побежали к нему и обступили, не давая выйти из коляски.

– Папа, тебе пришла посылка.

Они толпились за дядей Тромпом, пока он медленно разглядывал пакет и читал надписи на нем. Потом пастор достал из кармана жилета перочинный нож с перламутровой ручкой, попробовал остроту лезвия на подушечке большого пальца, перерезал веревку, которой был обвязан пакет, и осторожно развернул коричневую бумагу.

– Книги! – вздохнула Сара, и девочки разочарованно удалились. Остался только Манфред.

В пакете было шесть экземпляров одной и той же книги, совершенно одинаковых, в красных кожаных переплетах, с напечатанным сусальным золотом названием, сверкающим, только из-под пресса. Что-то в поведении дяди Тромпа и в напряженном выражении, с которым он смотрел на Манфреда, ожидая его реакции, насторожило юношу и подсказало, что эти книги почему-то очень важны.

Манфред прочел на верхней книге название и решил, что оно слишком длинное и неуклюжее: «Африкандер: его место в истории и в Африке».

Книга была написана на африкаансе, молодом языке, который все еще боролся за признание. Манфред нашел это необычным: все главные научные труды, даже написанные африкандерами, печатались на голландском. Он уже собирался сказать об этом, когда его взгляд упал на имя автора и он вздрогнул и ахнул:

– Дядя Тромп!

Старик усмехнулся со скромным удовлетворением.

– Ты это написал! – Лицо Манфреда загорелось гордостью. – Ты написал книгу!

– Ja, йонг, даже старый пес может выучить новые штуки.

Дядя Тромп взял стопку книг под мышку и направился в кабинет. Он положил книги на середину стола и удивленно оглянулся: Манфред прошел в кабинет за ним.

– Прости, дядя Тромп. – Манфред осознал свою оплошность. Он был в этой комнате только раз в жизни, и то по особому приглашению. – Я не спросил разрешения. Можно мне войти, оум?

– Кажется, ты уже вошел. – Дядя Тромп старался выглядеть строгим. – Поэтому можешь остаться.

Манфред подошел к столу, спрятав руки за спину. В этом доме он научился уважать печатное слово. Его учили, что книги – самое большое сокровище человечества, вместилище данной Богом гениальности.

– Можно потрогать? – спросил он и, когда дядя Тромп кивнул, осторожно провел кончиком пальца по тисненой надписи «Преподобный Тромп Бирман».

Потом взял в руки верхний экземпляр, ожидая, что старик гневно закричит на него. Когда этого не произошло, он раскрыл книгу и увидел мелкий шрифт на дешевой желтой бумаге.

– Можно мне прочесть, дядя Тромп? – Он спрашивал, ожидая отказа. Но дядя Тромп чуть улыбнулся.

– Ты хочешь прочесть? – Он с легким удивлением моргнул и усмехнулся. – Ну, наверно, я для того и писал – чтобы читали.

Неожиданно он улыбнулся, как озорной мальчишка, и выхватил книгу из рук Манфреда. Сел за стол, водрузил на нос очки, окунул перо в чернила, написал что-то на раскрытом форзаце, перечитал написанное и картинно протянул Манфреду:

Манфреду Деларею,

молодому африкандеру, который поможет навсегда упрочить место нашего народа в истории и Африке.

От всего сердца —

твой дядя Тромп Бирман.

Прижимая книгу к груди, Манфред попятился к выходу, словно боялся, что ее отберут.

– Она моя – правда моя? – прошептал он.

И когда дядя Тромп кивнул:

– Да, йонг, твоя, – Манфред повернулся и убежал, забыв поблагодарить.

Манфред прочел книгу за три ночи, засиживаясь за полночь с накинутым на плечи одеялом, щурясь в мерцающем свете свечи. Пятьсот страниц мелкого шрифта, насыщенных цитатами из Священного Писания, были написаны простым сильным языком, с небольшим количеством прилагательных и почти без подробных описаний, и изложенное проникло Манфреду в сердце. Он дочитал, переполняемый гордостью за свой храбрый, выносливый и набожный народ, пылая гневом из-за жестокости, с которой враги преследовали этот народ и обездоливали его. Он сидел с закрытой книгой на коленях, уставившись в дрожащие тени, и во всех подробностях переживал странствия и страдания молодого народа, разделял с ним ужасы баррикад, когда орды черных язычников в воинских уборах из перьев обрушивались на них, колотя ассегаями по сыромятной коже щитов с грохотом, подобным прибою бурного моря; он разделял радость своего народа, увидевшего травяной океан и сделавшего своим прекрасный, незаселенный дикий край; он страдал, когда эту свободную землю отнимали воинственные легионы высокомерных чужаков, когда его народ на собственной земле угодил в рабство, политическое и экономическое; а ведь эту землю завоевали его отцы, в этой земле он родился.

И, как будто гнев молодого человека вырвался наружу и призвал его, по скрипучему гравию тропинки прошел дядя Тромп и остановился у входа в мастерскую. Постоял, привыкая к свету свечи, и подошел к Манфреду, сидевшему на кровати. Матрац заскрипел и провис, когда он опустился на него.

Целых пять минут они сидели в тишине, прежде чем дядя Тромп спросил:

– Значит, ты сумел прочесть книгу?

Манфред с трудом вернулся к реальности.

– Я думаю, это самая важная из всех написанных книг, – прошептал он. – Такая же важная, как Библия.

– Это кощунство, йонг.

Дядя Тромп старался выглядеть строгим, но довольство смягчило линии его рта, и Манфред не стал извиняться.

Напротив, он взволнованно продолжал:

– Я впервые понял, кто я и почему я здесь.

– Значит, мои усилия не пропали зря, – прошептал дядя Тромп, и они снова долго молчали. Потом старик вздохнул. – Писать книги – одинокое занятие, – задумчиво сказал он. – Как рыдать ночью, в темноте и одиночестве, когда никто не услышит твой плач, никто на него не ответит.

– Я услышал тебя, дядя Тромп.

– Ja, йонг, ты услышал – но только ты.

Однако дядя Тромп ошибался. Во тьме скрывались и другие слушатели.

* * *

Прибытие незнакомого человека в деревню – всегда событие; прибытие трех незнакомцев оказалось неслыханным и необъяснимым и подняло волну слухов и рассуждений; все население изводилось от любопытства.

Незнакомцы приехали с юга на еженедельном почтовом поезде. Молчаливые, с каменными лицами, одетые в строгие темные костюмы, они прошли по дороге от железнодорожной станции до маленького пансионата вдовы Ворстер, неся свои саквояжи, и больше их не видели до воскресного утра, когда они вышли из дома и плечо к плечу прошли по изрытой дороге, мрачные и сосредоточенные, в черных одеяниях священников Голландской реформистской церкви и белых воротничках, неся Библии в кожаном переплете в правой руке, как сабли, готовые выхватить их из ножен и обрушить на Сатану и его приспешников.

Они прошли по проходу между сиденьями и, словно по праву, заняли первые места под кафедрой проповедника. Семьи, поколениями сидевшие на этих скамьях, не стали возражать и тихо нашли себе место на задних рядах.

Слухи о присутствии незнакомцев – их уже прозвали «тремя мудрецами» – распространились по всей округе, и даже те, кто годами не заходил в церковь, заполнили все места и даже стояли у стен, привлеченные любопытством. Такого сбора паствы не было даже в последний День Дингаана[147] – день обета Господу в благодарность за победу над ордами зулусов, один из самых священных праздников в календаре реформисткой церкви.

Пение было впечатляющим. Манфред стоял рядом с Сарой, и его так тронула хрустальная красота ее приятного контральто, что он стал подпевать – непоставленным, но звонким тенором. Даже в низко надвинутом капюшоне традиционного наряда воортреккеров Сара, золотоволосая и прекрасная, казалась ангелом, ее лицо сияло религиозным экстазом. В четырнадцать лет она только начала расцветать как женщина, и у Манфреда перехватывало дыхание, когда он смотрел на нее поверх книги церковных гимнов, которой они пользовались сообща, а Сара улыбалась ему доверчиво и с восторгом.

Гимн допели, паства, шаркая ногами и кашляя, расселась по местам. Наступила выжидательная тишина. Проповеди дяди Тромпа славились по всей Юго-Западной Африке, они считались лучшим развлечением после нового кинотеатра в Виндхуке, куда мало кто решался заглянуть, а в этот день дядя Тромп был в прекрасной форме; трое джентльменов с мрачными, непроницаемыми лицами в переднем ряду, трое, кому недоставало учтивости, чтобы нанести пастору по приезде обычный визит вежливости, бросали ему вызов. Он положил на перила кафедры огромные корявые кулаки, склонился над ними, как обороняющийся цирковой борец, потом с открытым презрением сверху вниз посмотрел на паству, и все задрожали от ужаса и радости, точно зная, что предвещает это выражение.

– Грешники! – взревел дядя Тромп. Этот громовой вопль отразился от балок крыши, и трое джентльменов подскочили, словно над ними просвистело пушечное ядро. – Дом Господень полон нераскаявшихся грешников… – и дядю Тромпа понесло; он молотил слушателей страшными обвинениями, уничтожал их тем особым тоном, который Манфред про себя называл «Голосом», потом успокаивал звучными пассажами и обещаниями спасения, прежде чем снова пригрозить кипящей смолой и вечным проклятием, пока некоторые женщины не начали рыдать не таясь. Слышались хриплые непроизвольные возгласы: «Аминь», и «Хвала Господу», и «Аллилуйя», а в конце все с дрожью опустились на колени, а он молился за их души.

После проповеди слушатели выходили из церкви, испытывая своего рода нервное облегчение, словоохотливые и радостные, словно только что благополучно пережили стихийное бедствие вроде землетрясения или шторма. Три незнакомца вышли последними. У дверей, где их ждал дядя Тромп, они пожали ему руку и каждый что-то негромко и с серьезным видом сказал.

Дядя Тромп внимательно выслушал их, отвернулся на мгновение, советуясь с тетей Труди, и сказал:

– Вы окажете мне честь, если придете в мой дом и сядете за мой стол.

Четверо мужчин степенной процессией двинулись к пасторскому дому; тетя Труди и дети шли за ними на почтительном расстоянии. По дороге тетя Труди лихорадочным шепотом наставляла детей, и, едва переступив порог, девочки бросились раздвигать занавеси в столовой – эту комнату использовали только в редких случаях – и носить из кухни на тяжелый стол, доставшийся тете Труди в наследство от матери, обеденные приборы.

Незнакомцы не позволили себе прервать ученую дискуссию оценкой кулинарного искусства тети Труди, а дети в конце стола ели молча, тараща глаза. Потом мужчины пили кофе и курили трубки на ступеньках передней веранды, их голоса усыпляюще гудели на полуденной жаре, а потом пришла пора вернуться к служению Богу.

Для своей второй проповеди дядя Тромп избрал отрывок «Господь сделал для вас дорогу в пустыне прямой». Он зачитал его, украсив грозной риторикой, с силой, но на этот раз включил места из собственной книги, заверяя паству, что Господь именно ее избрал в качестве своего народа и отвел для него особое место. Верующим остается только взять эту землю – свое законное наследие. И Манфред не раз видел, как во время проповеди трое незнакомцев с мрачными лицами многозначительно переглядывались.

Утром в понедельник незнакомцы уехали с уходящим на юг поездом, и на много дней и недель в пасторском доме воцарилось хрупкое ощущение ожидания. Дядя Тромп, изменив своим привычкам, каждое утро дожидался почтальона у ворот и здоровался с ним. Он быстро просматривал пришедшую почту, и с каждым днем его разочарование становилось все очевиднее.

Прошло три недели, и он перестал поджидать почтальона. Поэтому когда наконец пришло письмо, он был с Манфредом в мастерской: старательно обучал его приему Фитцсиммонса[148], оттачивая мощный удар Манфреда левой.

Когда дядя Тромп зашел в дом умыться перед ужином, письмо лежало на столе. Манфред, который вошел вместе с ним, увидел, как побледнел дядя, заметив на конверте печать главы церкви. Схватив конверт, он ушел в кабинет, захлопнув дверь перед носом у Манфреда. Ключ в замке повернулся с тяжелым звоном. Тете Труди пришлось ждать с ужином почти двадцать минут, прежде чем дядя Тромп появился снова, а его молитва, полная похвал и благодарностей, оказалась вдвое дольше обычной. Сара закатила глаза и комичнонаморщилась, глядя на Манфреда, и тот предупредил ее, быстро нахмурившись. Наконец дядя Тромп прогремел «Аминь». Но все еще не брал ложку и через стол улыбнулся тете Труди.

– Моя дорогая жена, – сказал он. – Все эти годы ты безропотно терпела.

Тетя Труди отчаянно покраснела.

– Не при детях, минхеер, – прошептала она, но улыбка дяди Тромпа стала еще шире.

– Мне дали Стелленбос, – сказал он, и наступила мертвая тишина. Все недоверчиво смотрели на него. Все сразу поняли, о чем он говорит.

– Стелленбос, – повторил дядя Тромп, лаская это слово языком, прокатывая его в горле, словно первый глоток редкого и благородного вина.

В Стелленбосе, небольшом городе за тридцать миль от Кейптауна, все здания были в голландском стиле, с тростниковыми крышами и свежевыбеленные; ослепительно-белые как снег, широкие улицы обсажены дубами, которые губернатор ван дер Стел приказал высадить своим бюргерам еще в семнадцатом веке. Вокруг города великолепным лоскутным одеялом расстилались виноградники, а за ними на небесно-голубом фоне возвышались темные вершины гор.

Это небольшой город, красивый и живописный, был тем не менее оплотом африкандерства, воплощенным в университете, чьи факультеты разместились под зелеными дубами и защитным барьером гор. Здесь, в центре африкандерской мысли, был создан и по-прежнему создавался язык африкандеров. Здесь размышляли и спорили теологи. Сам Тромп Бирман учился под дремлющими дубами Стелленбоса. Все великие люди учились здесь: Луис Бота, Герцог, Ян Кристиан Сматс. Никто, кроме выпускников Стелленбоса, не возглавлял правительство Южно-Африканского Союза. И мало кто из не учившихся в Стелленбосе становился членом кабинета министров. Это был Оксфорд и Кембридж Южной Африки, и приход в нем отдали Тромпу Бирману – высочайшая честь. Теперь перед ним были открыты все двери. Ему предстояло очутиться в самом центре, получить власть и возможности добиться еще большей власти; он мог бы стать одним из тех, кто движет события, одним из новаторов. Теперь все оказывалось возможно: совет Синода, само руководство церковью – все стало досягаемым. Теперь у него не оставалось ограничений и границ. Все было возможно.

– Это книга, – выдохнула тетя Труди. – Я не думала. Я никогда не понимала…

– Да, книга, – усмехнулся дядя Тромп. – И тридцать лет тяжелой работы. Нам дают большой дом на Эйкебум-стрит и тысячу в год. У каждого из детей будет отдельная комната и место в университете, оплаченное церковью. Я буду проповедовать перед самыми влиятельными людьми страны и перед самой умной молодежью. Я войду в Совет университета. А у тебя, моя дорогая жена, за столом будут сидеть профессора и министры… – Он виновато замолк, потом сказал: – А теперь помолимся. Попросим Бога о скромности; попросим спасти нас от смертных грехов гордыни и алчности. Все на колени! – взревел он.

Суп остыл, прежде чем он позволил им встать.

* * *

Отъезд состоялся через два месяца, после того как дядя Тромп передал свои обязанности молодому священнику, только что окончившему богословский факультет в том университете, куда старик теперь перевозил семью.

Казалось, на сотню миль в округе не осталось никого, кто не пришел бы на станцию попрощаться с ними. До этой минуты Манфред не подозревал, как высоко ценила община дядю Тромпа, как его уважали. Мужчины все были в воскресных костюмах, и каждый пожимал священнику руку, неловко благодарил и желал удачи. Кое-кто из женщин плакал, и все принесли подарки: корзины с вареньем и консервированными фруктами и овощами, молочные пироги и куксистеры[149], мешки с сушеным мясом куду – билтонгом; еды хватило бы, чтобы в дороге на юг прокормить целую армию.

Четыре дня спустя на центральном вокзале Кейптауна семья села в другой поезд. У них почти не было времени пройтись по Эддерли-стрит и поглазеть на легендарный массив Столовой горы с плоской вершиной, который возвышался над городом: пришлось торопиться обратно и садиться в поезд для более короткого переезда – по равнинам Кейпа и через обширные виноградники к горам.

Все священники и половина паствы собрались на перроне станции Стелленбос, чтобы приветствовать их, и семья сразу поняла, что вся ее жизнь разительно переменилась.

Почти с первого дня Манфред погрузился в подготовку к вступительным экзаменам в университет. Два месяца он занимался с раннего утра до позднего вечера, потом за одну трудную неделю сдал экзамены и еще более трудную неделю ждал результатов. Он был первым по немецкому языку, третьим по математике и восьмым в общем списке. Годы учения в доме Бирманов принесли свои плоды, и его приняли на юридический факультет; семестр начинался в конце января.

Тетя Труди резко возражала против того, чтобы он оставил дом и поселился в одном из мужских общежитий. Она указывала, что теперь у него есть собственная отличная комната, что девочки будут без него скучать (подразумевалось, что и она сама) и что даже при царском жалованье дяди Тромпа плата за общежитие тяжело скажется на семейном бюджете.

Дядя Тромп встретился с архивариусом университета. Разговор был о финансах; дядя Тромп не стал обсуждать с семьей подробности, но после этого решительно принял сторону Манфреда.

– Жизнь в доме среди женщин со временем сведет парня с ума. Он должен жить в обществе других молодых мужчин и взять все возможное от университетской жизни.

И вот 25 января Манфред радостно явился во внушительное, выстроенное в голландском стиле общежитие для студентов-мужчин, которое называлось «Rust en Vrede». В переводе это значило «Отдых и покой», и в первые же несколько минут Манфред понял, как иронично звучит это название: его втянули в варварский ритуал посвящения первокурсников.

Имя у него отобрали, и ему было дано прозвище Пуп; такое же прозвище получили все девятнадцать первокурсников общежития; в вольном переводе это слово означало «испускание газов из кишечника». Манфреду воспретили пользоваться местоимениями «я» или «мне»; нужно было говорить «этот пуп» и просить позволения на любое действие не только у старших студентов, но и у всех неодушевленных предметов в общежитии. Приходилось то и дело повторять бессмысленные «Достопочтенная дверь, этот пуп хочет пройти» или «Достопочтенный унитаз, этот пуп хочет посидеть на тебе».

В стенах общежития ему и остальным первокурсникам не разрешалось ходить как обычно, они должны были все время ходить задом наперед, даже по лестницам. Им запрещалось разговаривать с друзьями и родственниками и – за этим следили особенно строго – с лицами противоположного пола; если кого-нибудь из первокурсников заставали за тем, что он поглядывал в сторону хорошенькой девушки, на шею провинившемуся вешали надпись, которую нельзя было снимать даже в ванной: «Берегись! Страшный сластолюбец!»

В их комнаты ежечасно – с шести вечера до шести утра – являлись старшекурсники. Все постели сбрасывали на пол и поливали водой, книги и имущество скидывали с полок, содержимое ящиков вываливали на мокрые одеяла. Старшекурсники занимались этим посменно, и дрожащим первокурсникам приходилось спать в коридоре возле своих комнат, предоставив хаосу внутри плесневеть и гнить. После чего старший студент, высокомерный четверокурсник по имени Рольф Стандер, проводил официальное обследование комнат.

– Вы самые отвратительные «пупы» из когда-либо позоривших университет, – заявил он им после осмотра. – У вас есть час, чтобы сделать комнаты безупречными, а потом в наказание за свою неряшливость вы совершите проход.

В полночь Рольф Стандер наконец заявил, что доволен состоянием спален, и первокурсники стали готовиться к проходу.

Проход заключался в следующем: первокурсники разделись до белья, на головы им надели наволочки, выстроили цепочкой, накинув на шею веревку и связав руки за спиной, и в таком виде юноши проследовали по улицам спящего города в горы. Тропа была нарочно подобрана каменистая и неровная, и когда кто-то падал, он тянул за собой тех, кто шел впереди и позади. В четыре утра с окровавленными ногами, с натертыми докрасна грубой конопляной веревкой шеями их повели обратно в город, позволили вернуться в спальни и объявили, что следующий осмотр Рольф Стандер проведет в пять утра. Первая лекция в университете начиналась в семь. Времени на завтрак не оставалось.

Все это подавалось как добродушная забава; университетские власти смотрели на происходящее сквозь пальцы под предлогом, что мужчины должны быть мужчинами и обряд посвящения – это «университетская традиция», поддерживающая в новичках дух общины.

Однако при подобной снисходительности хулиганы и садисты, которые есть в любом сообществе, в полной мере использовали предоставленные им возможности. Произошло несколько безжалостных избиений; одного первокурсника вываляли в смоле и перьях. Манфред слышал разговоры об этом наказании, но и представить себе не мог, какие страдания испытывала жертва, когда ее кожа была облеплена горячей смолой, а волосы на голове спутались и слиплись. Парня поместили в больницу, и в университет он не вернулся, но дело замяли.

Часть первокурсников отсеивалась в первые же недели, потому что самозванные хранители традиций не делали никаких скидок на физическое или душевное здоровье. Одна из жертв, студент, больной астмой, был признан виновным в неподчинении и приговорен к утоплению.

Наказание осуществлялось в туалете общежития. Четверо сильных старшекурсников схватили жертву и сунули головой в унитаз; присутствовали два пятикурсника с медицинского факультета, которые во время наказания должны были измерять пульс жертвы, но они не учли астму, и утопление едва не стало реальностью. Только лихорадочные усилия начинающих врачей и внутривенная инъекция стимулирующего средства заставили сердце забиться снова; парень на следующий день покинул университет и, как и другие, больше в него не возвращался.

Манфред, несмотря на свои рост, фигуру и красоту, что делало его естественной мишенью, смог сдержать гнев и укоротить язык. Он стоически выдерживал самые наглые провокации, пока на второй неделе пыток к доске в общей комнате общежития не прикрепили записку:

«В субботу, в 4 часа дня, все «пупы» должны явиться в университетский спортзал для отбора в боксерскую команду.

Подписано:

Рольф Стандер, капитан команды боксеров».

В каждом университетском общежитии процветал тот или иной вид спорта; при одном было поле для регби, в другом стадион и беговые дорожки. Но спортом «Rust en Vrede» был бокс. Именно это, а также то, что когда-то в эту команду входил дядя Тромп, в первую очередь и побудило Манфреда поселиться в этом общежитии.

По той же причине интерес к турниру первокурсников был гораздо выше, чем ожидал Манфред. Собралось не менее трехсот зрителей, и к тому времени, как Манфред и все прочие «пупы» появились в спортзале, все места вокруг ринга были заняты. Новичков под командованием старшекурсников провели в раздевалку и дали пять минут на то, чтобы переодеться в теннисные туфли, шорты и нательные фуфайки. Потом выстроили у шкафчиков по росту.

Рольф Стандер прошелся вдоль ряда, заглядывая в список и намечая партнеров. Было очевидно, что в минувшие недели он их изучал и оценивал их потенциал. Манфред, самый высокий и крепкий из первокурсников, стоял в конце ряда, и Рольф Стандер наконец остановился перед ним.

– Вот самый громкий и вонючий пук, – объявил он и замолчал, разглядывая Манфреда. – Твой вес, пуп?

– Этот пуп – полутяж, сэр, – и Рольф слегка сощурился. Он уже выделил Манфреда как самого перспективного, и теперь технический термин подбодрил его.

– Ты боксировал раньше, пуп? – спросил он и поморщился, услышав разочаровывающий ответ:

– Этот пуп никогда не участвовал в матче, сэр, но имеет некоторую практику.

– Хорошо! У меня тяжелый вес. Но тут никто не может драться с тобой на ринге, так что я проведу несколько раундов, если ты обещаешь не очень меня бить.

Рольф Стандер был капитаном университетской команды, чемпионом Южной Африки среди любителей и самым перспективным кандидатом на поездку в Берлин на Олимпийские игры 1936 года. Шутка вышла забавная, и все подобострастно рассмеялись. Даже Рольф не сдержал улыбки после своей нелепой просьбы о милосердии.

– Ну, хорошо, начнем с «мухачей», – продолжил он и повел всех в зал.

Первокурсников усадили на самую дальнюю скамью, откуда ринг был едва виден, а Рольф и его помощники, все члены боксерской команды, надели на первых испытуемых перчатки и повели по проходу на ринг.

Манфред тем временем понял, что в первом ряду зрителей кто-то пытается привлечь его внимание. Он оглянулся на дежурных старшекурсников, но те смотрели на ринг, и Манфред впервые смог прямо посмотреть на человека в толпе.

Он забыл, как красива Сара, или за недели с их последней встречи она расцвела. Глаза ее сверкали, щеки возбужденно горели, она махала кружевным платком и радостно окликала его.

Он сохранил невозмутимое выражение, но еле заметно подмигнул, и она обеими руками послала ему воздушный поцелуй и села рядом с монументальной фигурой дяди Тромпа.

«Они пришли оба!» Это знание невероятно подбодрило его; до этой минуты он не понимал, как одиноко ему было в последние недели. Дядя Тромп повернул голову и улыбнулся ему, его белые зубы сверкнули в черной с проседью бороде; потом он снова повернулся лицом к рингу.

Начался первый бой; два проворных маленьких боксера легчайшего веса обменивались градом ударов, но один был заметно слабее, и вскоре на ткани заалела кровь. Рольф Стандер остановил бой во втором раунде и похлопал проигравшего по спине.

– Молодчина! Проиграть не стыдно.

Последовали другие бои, все очень живые, боксеры старались изо всех сил, но, за исключением одного перспективного боксера среднего веса, все были неловкими и необученными. Наконец на скамье остался только Манфред.

– Отлично, пуп! – Старшекурсник завязал ему перчатки и сказал: – Посмотрим, на что ты способен.

Манфред сбросил с плеч полотенце, встал, и тут со стороны раздевалки на ринг вышел Рольф Стандер. Теперь на нем была темно-бордовая фуфайка и штаны с вышитым золотом листом – эмблемой университета; на ногах дорогие кожаные ботинки со шнуровкой до щиколоток. Он поднял обе руки в перчатках, останавливая свист и приветствия.

– Леди и джентльмены, у нас нет пары для последнего испытуемого: ни один первокурсник не подходит ему по весу. Так что если вы будете добры и потерпите, я посмотрю, на что он способен.

Снова начались приветственные крики, но слышалось также: «Полегче, Рольф!» и «Не убивай беднягу!» Рольф помахал, заверяя публику в своем милосердии, сосредоточившись на тех рядах, где сидели девушки из женских общежитий. Оттуда послышался приглушенный писк, хихиканье, девушки мотали модными прическами: Рольф был шести футов ростом, с квадратной челюстью, белыми зубами и сверкающими темными глазами. Волосы, густые и волнистые, блестели от бриллиантина, бакенбарды курчавились, а усы были роскошные, как у кавалериста.

По дороге к рингу Манфред не удержался и бросил взгляд в сторону первого ряда, на Сару и дядю Тромпа. Сара подпрыгивала на сиденье и прижимала кулаки к щекам, розовым от возбуждения.

– Сделай его, Мэнни! – кричала она. – Vat hom! – а дядя Тромп рядом с ней произнес так, что слышать мог только Манфред:

– Быстрый, как мамба, йонг! Смелый, как медоед!

И Манфред задрал подбородок и нырнул под канаты, на ринг.

Один из старшекурсников выполнял обязанности рефери:

– В этом углу боксер весом сто восемьдесят пять фунтов, капитан университетской команды, чемпион Мыса Доброй Надежды среди любителей Рольф Стандер. А в этом углу боксер весом сто семьдесят три фунта, первокурсник… – из почтения к собравшимся он не стал называть первокурсника, как положено было, а произнес только имя: – Манфред Деларей.

Судья-хронометрист ударил в гонг, и Рольф вышел из своего угла, легко танцуя, ныряя и увертываясь, чуть улыбаясь поверх красных перчаток; они закружили друг возле друга, держась на таком расстоянии, что ударом не достанешь. Танец продолжался, и улыбка сошла с лица Рольфа, губы сжались в прямую линию. Его беспечность исчезла: такого он не ожидал.

В обороне человека, стоявшего против него, не было слабых мест; опустив коротко стриженную золотую голову к мускулистым плечам, он двигался легко, как облако.

«Он боксер! – рассердился Рольф. – Вот враль: он знает, что делает».

Он попробовал захватить центр ринга, но вынужден был отступить, когда противник угрожающе подступил слева.

До сих пор ни один из них не сумел ударить другого, но крики толпы стихли. Зрители почувствовали, что происходит нечто чрезвычайное: они увидели, как изменилось небрежное отношение Рольфа, как в его движениях появилась смертоносная угроза; а те, кто хорошо его знал, заметили легкие морщины тревоги и смятения в углах рта и глаз.

Рольф попытался ударить левой. Это был проверочный удар, и противник даже не снизошел до нырка; он презрительно отбил удар перчаткой, и от потрясения по коже Рольфа пробежали мурашки: в этом беглом контакте он почувствовал силу и глубоко заглянул Манфреду в глаза.

Глаза были странного цвета, как топаз или желтый сапфир, и Рольф вспомнил глаза убийцы телят – леопарда, которого отец поймал в стальной капкан на холмах над фермой. Это были те самые глаза, но теперь они изменились – они горели холодным золотым светом, неумолимым и нечеловеческим.

Грудь Рольфа сжал не страх, а скорее предчувствие неминуемой опасности. С ним на ринге был зверь. Он видел голод в этих глазах, великий убийственный голод, и инстинктивно ударил.

Он использовал свою сильную руку – левую, целясь в эти безжалостные желтые глаза. Удар был остановлен в воздухе; Рольф отчаянно попытался отступить, но его левый локоть был поднят, бок открылся – возможно, на сотую долю секунды, – и что-то внутри у Рольфа взорвалось. Он не увидел кулак, он не распознал этот удар, потому что его никогда раньше так не били. Кулак словно прошел внутрь, пробился сквозь ребра, разорвал внутренности, ворвался в легкие, выдавив воздух через горло, и Рольф отлетел.

Канаты подхватили его под спину и плечи и швырнули вперед, как камень из пращи. Время словно превратилось в тонкую струйку; зрение обострилось, словно в крови был наркотик, и на этот раз Рольф увидел кулак; на мгновение во вспышке дикой фантазии ему показалось, что перед ним не плоть и кость в перчатке, а черное железо, и он дрогнул. Но увернуться от удара было невозможно, и на этот раз шок был еще сильнее – невероятный, недоступный самому буйному воображению. Он почувствовал, как что-то рвется внутри, и ноги его растаяли, словно они были из горячего воска.

Ему хотелось кричать от боли, но даже в таком положении он сдержал крик. Ему хотелось лечь, опуститься на пол, пока снова не появился этот кулак, но канаты держали, и его тело будто разбилось, как хрусталь, когда кулак в перчатке вновь ударил его, а канаты снова бросили вперед.

Он убрал руки от лица и опять увидел приближающийся кулак. Тот, казалось, вырастал на глазах, заполнял все поле зрения, но самого удара Рольф не ощутил.

Рольф всей тяжестью двигался навстречу удару; его голова запрокинулась, позвоночник напрягся, бросил вперед, и Рольф упал ничком, как мертвец, и неподвижно, без дрожи, лежал на белом брезенте ринга.

Все произошло за несколько секунд. Толпа сидела в ошеломленном молчании, Манфред продолжал раскачиваться и прыгать на неподвижной фигурой, лежавшей у его ног. Его лицо исказилось, превратилось в свирепую маску, в глазах горел необычный желтый свет, не человеческий, тошнотворно убийственный.

В толпе вскрикнула женщина, и сразу послышались испуганные возгласы. Мужчины вскочили на ноги, отшвыривая стулья, а зрители удивленно, недоумевающе, торжествующе крича бросились вперед, перебрались через канаты, окружили Манфреда, колотили его по спине. Другие склонились к неподвижной как труп фигуре в бордово-золотой одежде и давали друг другу указания, осторожно поднимая Рольфа; один безуспешно пытался стереть кровь; все были ошеломлены.

Женщины от потрясения побледнели, некоторые продолжали кричать в сладостном ужасе, в их глазах горели возбуждение и похоть; вытягивая шеи, они смотрели, как Рольфа поднимают над канатами и уносят по проходу; он лежал, как мертвый, голова безвольно болталась, из расслабленного рта в волосы текла кровь. Потом все обернулись: группа старшекурсников уводила Манфреда в раздевалку. На лицах женщин читались страх и ужас, но у некоторых глаза горели от возбуждения, а одна протянула руку и дотронулась до плеча проходившего мимо Манфреда.

Дядя Тромп взял Сару за руку, чтобы успокоить, потому что она подпрыгивала и вопила, как дервиш, и вывел ее из спортивного зала на солнце. От возбуждения она все еще почти не могла связно говорить.

– Он удивительный – такой быстрый, такой прекрасный! Ой, дядя Тромп, я такого в жизни не видела. Вот удивительно, да?

Дядя Тромп хмыкнул, но промолчал и всю дорогу до дома слушал ее излияния. Только когда они поднимались по широким ступеням веранды, он остановился и оглянулся, как будто место или человек, которых он оставлял, вызывали у него глубокое сожаление.

– Его жизнь изменилась, и наша жизнь изменится с ней, – с серьезным видом сказал он. – Молю Всемогущего, чтобы никто из нас не дожил до того, чтобы пожалеть об этом дне, ведь именно я вызвал это к жизни.

* * *

Посвящение продолжалось еще три дня, и всем первокурсникам – Манфреду тоже – по-прежнему разрешалось общаться только друг с другом. Однако для них он превратился в полубога, в надежду на спасение, и во время последних унижений они толпились вокруг него, набираясь от него сил и решимости.

Последняя ночь была хуже всего. Они должны были с завязанными глазами, не вздрагивая, сидеть на узкой балке. Им не давали спать, и время от времени старшекурсник над их головами неожиданно грохал дубиной по оцинкованному ведру. Так продолжалось всю ночь. На рассвете ведро убрали, повязки с глаз сняли, и к первокурсникам обратился Рольф Стандер.

– Парни! – начал он, и они, очумевшие от недостатка сна и оглушительных ударов по ведру, заморгали от такого неожиданного обращения. – Парни! – повторил Стандер. – Мы гордимся вами – вы самая отпетая банда новичков в этих стенах с тех пор, как я сам был новичком. Вы приняли все, чему мы вас подвергли, не струсили и не дрогнули. Добро пожаловать в «Rust en Vrede»; отныне это ваш дом, а мы ваши братья.

Старшекурсники окружили их, смеялись, хлопали по спинам и обнимали.

– Пошли, парни! В пивную. Мы угощаем! – закричал Рольф, и, соединив сотню сильных рук, распевая гимн общежития, они направились к старому отелю «Дросди» и колотили в запертую дверь, пока содержатель бара, вопреки тому что отведенные законом для торговли спиртным часы истекли, открыл для них заведение.

С кружащейся от бессонницы головой, с пинтой пива в желудке Манфред незаметно держался за край прилавка, чтобы устоять на ногах, когда почувствовал: что-то происходит. Он быстро обернулся.

Толпа вокруг него расступилась, образовав коридор, по которому шел Рольф Стандер с мрачным угрожающим лицом. Сердце Манфреда забилось чаще: Манфред понял, что это их первая встреча после боя на ринге три дня назад, и она не будет приятной. Он поставил пустую кружку, потряс головой, чтобы в ней прояснилось, повернулся лицом к Рольфу, и они посмотрели друг на друга.

Рольф остановился перед ним, и все: и новички, и старшекурсники – столпились вокруг, чтобы не пропустить ни слова. Напряжение нарастало, долгие секунды никто не смел произнести ни звука.

– Я хочу сделать две вещи, – прорычал Рольф и затем, когда Манфред напрягся, пленительно улыбнулся и протянул правую руку. – Во-первых, пожать тебе руку, во-вторых, угостить тебя пивом. Ей-богу, Мэнни, ни у кого, с кем я дрался, нет такого удара.

Все рассмеялись, и день завершился дружеской попойкой.

На этом все должно было бы завершиться, потому что хотя период посвящения закончился и Манфред был принят в братство «Rust en Vrede», между знаменитым четверокурсником, капитаном команды боксеров, и первокурсником существовала огромная социальная пропасть. Но на следующий вечер, за час до ужина, в дверь Мэнни постучали и вошел Рольф в академической мантии с капюшоном, сел в единственное кресло, водрузил ноги на стол Манфреда и болтал о боксе, об изучении юриспруденции и о географии Юго-Западной Африки, пока не прозвенел звонок. Тогда Рольф встал.

– Разбужу тебя завтра в пять для пробежки за городом. Через две недели у нас важный матч с «айками», – объявил он и улыбнулся, увидев лицо Манфреда. – Да, Мэнни, ты в команде.

После этого Рольф заходил каждый вечер до ужина, часто с бутылкой черного пива в кармане, которое они пили из стаканов для чистки зубов, и с каждым разом их дружба становилась все прочнее и естественнее.

Это не ускользнуло от внимания других студентов, и первокурсников, и со старших курсов, и положение Мэнни заметно упрочилось. Через две недели прошел матч с «айками» в четырех весовых категориях, и Манфред впервые надел университетские цвета. «Айками» называли студентов Кейптаунского университета – университета, в котором преподавали на английском языке и который традиционно соперничал со Стелленбосом, где прозвище студентов было «мэйты». Соперничество между ними шло такое острое, что одетые в университетские цвета сторонники «айков» приезжали за триста миль в переполненных автобусах, набравшись пива, пылая буйным энтузиазмом; они заняли половину спортивного зала и орали песни своего университета в лицо сторонникам Мэнни, сидевшим в другой половине.

Против Мэнни выставили Лори Кинга, опытного полутяжа, который в сорока любительских боях ни разу не потерпел поражения. О Манфреде Деларее почти никто не слышал, а те, кто слышал, считали, что своей единственной победе он обязан случайному удачному удару, нанесенному противнику, который не принял своего оппонента всерьез.

Однако Лори Кинг слышал эту историю и воспринял ее очень серьезно. Большую часть первого раунда он держался на расстоянии, пока зрители не начали его освистывать. Впрочем, Кинг за это время изучил Манфреда и решил, что хотя тот двигается хорошо, он не так опасен, как предупреждали, и что его можно достать ударом слева в голову. И решил проверить свое предположение. Последним, что он запомнил, стала пара свирепых желтых глаз, вспыхнувших перед его лицом, как солнце Калахари в полдень, а затем жесткий брезент оцарапал ему щеку, когда он головой вперед рухнул на ринг. Удар он так и не увидел. Хотя гонг прозвучал до окончания счета, Лори Кинг не смог продолжать бой во втором раунде; голова у него по-прежнему тряслась, как у пьяницы. Секундантам пришлось поддерживать его на пути в раздевалку.

В первом ряду ревел, как раненый буйвол, дядя Тромп, рядом с ним кричала Сара, слезы радости и возбуждения увлажнили ее ресницы и омочили щеки.

На следующее утро спортивный обозреватель газеты африкандеров «Die Burger» – «Гражданин» – наградил Манфреда прозвищем «Лев Калахари» и рассказал, что он не только внучатый племянник генерала Якобуса Геркулеса Деларея, героя Volk’а, но и родственник преподобного Тромпа Бирмана, чемпиона по боксу, писателя и нового священника Стелленбоса.

Когда Манфред вышел с лекции по социологии, во дворе университета его ждали Рольф Стандер и вся команда боксеров. Они окружили Манфреда.

– Ты от нас таился, Мэнни! – яростно напустился на него Рольф. – Ты не сказал нам, что твой дядя тот самый Тромп Бирман. Боже милостивый, парень, да ведь он пять лет был чемпионом страны! Он уложил Слейтера и Черного Джефту.

– Разве я вам не рассказывал? – задумчиво спросил Мэнни. – Должно быть, выскользнуло из памяти.

– Мэнни, ты должен нас представить, – взмолился вице-капитан. – Мы все хотим с ним познакомиться, пожалуйста, старина!

– Как ты думаешь, он взялся бы тренировать нашу команду, Мэнни? Попросишь его? Дьявольщина, если бы нашим тренером был Тромп Бирман…

Рольф замолчал, потрясенный грандиозностью этой идеи.

– Вот что я вам скажу, – предложил Мэнни. – Если вся команда сможет собраться в церкви утром в воскресенье, я уверен, тетя Труди пригласит нас на воскресный обед. И скажу вам, джентльмены, вы не будете знать, что такое райское блаженство, пока не попробовали куксистеры моей тети Труди.

И вот отдраенная и выбритая, напомаженная, застегнутая на все пуговицы, в лучших воскресных костюмах, университетская команда боксеров заняла целый ряд в церкви и так пела псалмы и восклицала, что тряслись потолочные балки.

Тети Труди приняла эту оказию как вызов своим кулинарным способностям и вместе с девочками всю неделю готовилась к обеду. Гости, молодые люди в расцвете сил, неделями питающиеся университетской едой, с прожорливым недоверием смотрели на приготовленное пиршество, стараясь разделить внимание между дядей Тромпом, который во главе стола перечислял свои самые памятные матчи, его хихикающими, краснеющими дочерьми и столом, ломившимся под тяжестью жареного мяса, разнообразных блюд и пудингов.

В конце обеда Рольф Стандер, раздувшийся, как питон, проглотивший газель, поднялся, чтобы от имени команды произнести благодарственную речь, и на середине ее обратился к дяде Тромпу со страстным призывом принять обязанности почетного тренера.

Дядя Тромп с жизнерадостным смешком отказался от предложения, как будто дело было совершенно немыслимое, но вся команда, включая Мэнни, обрушила на него шквал просьб; он находил предлоги для отказа, но с каждым разом все менее решительного; все они, в свою очередь, шумно отвергались, и наконец с тяжелым вздохом терпеливой покорности он капитулировал. И, принимая радостную благодарность и сердечные рукопожатия, наконец заулыбался с нескрываемой радостью.

– Скажу вам, парни, вы плохо соображаете, с кем связались. Есть много слов, которых я вообще не понимаю. Например «я устал» или «с меня довольно», – предупредил он.

После вечерней службы Мэнни и Рольф шли под темными шелестящими дубами назад в «Rust en Vrede»; Рольф был необычно молчалив; молчал он, пока они не дошли до главных ворот. Потом задумчиво спросил:

– Скажи, Мэнни, твоя двоюродная сестра… сколько ей лет?

– Которая? – без всякого интереса спросил Манфред. – Толстая – Гертруда, а та, что с веснушками – Рената…

– Нет! Нет, Мэнни, не дурачься! – оборвал его Рольф. – Хорошенькая, с голубыми глазами, с шелковыми золотыми волосами. Та, на которой я женюсь.

Манфред остановился, повернулся к нему лицом, вобрав голову в плечи, и его рот яростно искривился:

– Никогда так не говори! – Голос его дрожал; он схватил Рольфа за воротник куртки. – Никогда не говори о ней грязно. Предупреждаю, будешь так говорить о Саре, я тебя убью.

Лицо Манфреда было всего в нескольких дюймах от лица Рольфа, и в его глазах горел желтый убийственный блеск.

– Эй, Мэнни, – хрипло прошептал Рольф. – Что с тобой? Я не сказал ничего грязного. Ты с ума сошел? Я никогда не оскорбил бы Сару.

Желтый гнев медленно погас в глазах Манфреда, и он выпустил воротник куртки Рольфа. Потряс головой, словно разгоняя туман, и озадаченно сказал:

– Она еще ребенок. Не надо так говорить о ней. Она просто маленькая девочка.

– Ребенок? – неуверенно усмехнулся Рольф и поправил куртку. – Ты слеп, Мэнни? Она не ребенок. Она красивейшая…

Но Манфред гневно отвернулся и прошел в ворота общежития.

– Вот как, мой друг, – прошептал Рольф, – вот оно как!

Он вздохнул и глубоко засунул руки в карманы. Потом вспомнил, как Сара смотрела на Манфреда во время обеда; он видел, как она украдкой на мгновение восхищенно положила руку Манфреду на шею, когда передавала тарелку, и снова вздохнул, охваченный грустью. «Здесь тысячи красивых девушек, – сказал он себе, стараясь развеять мрачное настроение. – Все они мечтают о Рольфе Стандере…»

Он пожал плечами, криво улыбнулся и вслед за Манфредом вошел в общежитие.

* * *

Следующие двенадцать матчей Манфред выиграл – все нокаутом и все не больше чем за три раунда; теперь все спортивные журналисты, описывая его подвиги, использовали прозвище «Лев Калахари».

– Хорошо, йонг, побеждай, пока можешь, – наставлял дядя Тромп. – Но помни, ты не всегда будешь молод, и в конечном счете не мышцы и кулаки позволяют боксеру оставаться на вершине. То, что в голове, йонг, – никогда не забывай об этом!

И Манфред погрузился в академические занятия с неменьшим энтузиазмом, чем в тренировки.

К этому времени он говорил по-немецки почти так же свободно, как на африкаансе, во всяком случае гораздо лучше, чем по-английски; на английском языке он говорил неохотно и с сильным акцентом. Римско-голландское право удовлетворяло его своей логичностью и глубокой философией, и кодекс Юстиниана он читал, как увлекательный роман; в то же время его заинтересовали политика и социология. Они с Рольфом бесконечно разговаривали и спорили, скрепляя при этом свою дружбу.

Боксерские успехи сделали его знаменитостью в Стелленбосском университете. Поэтому часть профессоров относилась к нему с особым вниманием и снисходительностью, другие вначале были настроены сознательно враждебно и вели себя с Манфредом так, словно он тупица, пока он не доказывал противоположное.

– Быть может, наш знаменитый боксер позволит нам прибегнуть к мощи его интеллекта и прольет свет на концепцию национал-большевизма?

Это сказал профессор политэкономии, высокий аскетический интеллектуал с проницательным взглядом мистика. Хотя родился он в Голландии, родители совсем маленьким привезли его в Южную Африку, и теперь доктор Хендрик Френч Верворд был одним из ведущих африкандерских интеллектуалов и защитником национальных прав своего народа. Его курс политической науки для первокурсников занимал всего один семестр, и все усилия он посвящал отдельным особо выделяемым им студентам. Сейчас он высокомерно улыбался, глядя, как Манфред медленно встает, собираясь с мыслями.

Доктор Верворд подождал несколько секунд и готов был усадить его – парень явно был тупицей, – когда Манфред начал отвечать; говорил он, старательно придерживаясь грамматической правильности речи и недавно приобретенного стелленбосского выговора, выработать который помогал ему Рольф, – этого «оксфордского» акцента африкандеров.

– В противоположность революционной идеологии традиционного большевизма, созданной под руководством Ленина, термин «национал-большевизм» первоначально использовался применительно к политике сопротивления Версальскому договору… – Доктор Верворд моргнул и перестал улыбаться. Парень за милю разглядел ловушку, сразу разделив эти две концепции.

– Вы можете сказать, кто разработал эту концепцию? – спросил доктор Верворд с нотками волнения в обычно холодном голосе.

– Мне кажется, эта мысль впервые была выдвинута в 1919 году Карлом Радеком. Он говорил о союзе отверженных государств, противостоящем общему врагу в лице Британии, Франции и Соединенных Штатов.

Профессор наклонился вперед, как сокол, готовый броситься на добычу.

– Как по-вашему, сэр, имеет ли эта или аналогичная доктрина ценность для современной политики Южной Африки?

До конца занятия они были заняты друг другом, а прочие студенты, избавленные от необходимости думать, слушали с различной степенью заинтересованности или скуки.

В следующую субботу, вечером, когда Манфред выиграл титул чемпиона университета в полутяжелом весе, доктор Верворд сидел во втором ряду. Его впервые увидели на спортивном соревновании – разумеется, если не считать матчей по регби, которые не пропустит ни один африкандер.

Несколько дней спустя профессор пригласил Манфреда к себе будто бы для обсуждения очерка истории либерализма, представленного одним из студентов, но говорили они больше часа и на самые разные темы. По окончании беседы доктор Верворд остановил уходящего Манфреда.

– Вот книга, которой вы, возможно, не видели. – Он протянул над столом книгу. – Держите сколько угодно долго, а когда прочтете, расскажете о своих впечатлениях.

Манфред торопился на следующую лекцию, поэтому даже не прочитал название, а вернувшись в свою комнату, бросил книгу на стол. Его ждал для вечерней пробежки Рольф, и возможность снова взглянуть на книгу появилась у Манфреда только когда он поздно вечером переоделся в пижаму.

Он взял книгу со стола и понял, что уже слышал о ней и что она на немецком языке. Манфред отложил ее, когда за занавесками уже брезжил рассвет, а за окном на карнизе ворковали горные голуби. Тогда он закрыл книгу и перечитал название – «Mein Kampf». «Моя борьба» Адольфа Гитлера.

Весь день он оставался в трансе, вызванном почти религиозным откровением, и сразу посла ланча заторопился к себе, чтобы продолжить чтение. Автор обращался прямо к нему, подчеркивая его немецкое и арийское происхождение. У Манфреда появилось странное ощущение, будто книга написана специально для него. Почему бы иначе герр Гитлер включил в книгу такие удивительные строки:[150]

«Если молодой человек учится фехтовать и затем целые дни занимается фехтованием, это считается чем-то само собой разумеющимся и даже почетным. А вот если он учится боксу, то это кажется чем-то очень грубым. Спрашивается – почему? Мы не знаем никакого другого вида спорта, который в такой мере вырабатывал бы в человеке способность наступать, способность молниеносно принимать решения… Наш здоровый мальчик должен с ранних лет научиться переносить побои… задача нашего государства будет заключаться не в том, чтобы воспитывать целые колонны робких эстетов и физических дегенератов… Если бы весь наш верхний умственный слой в свое время обучался не только хорошим манерам, а вместо этого как следует обучился бы, скажем, боксу, то у нас была бы невозможна пресловутая ноябрьская революция, которую сделали сутенеры, дезертиры и тому подобная дрянь…»

Манфред дрожал от предчувствий, видя, как четко объясняется его собственное, едва сформулированное отношение к нравственности.

«Параллельно с физическим воспитанием необходимо начать борьбу и против морального яда. Ведь в сущности вся наша теперешняя общественная жизнь является сплошным рассадником половых соблазнов и раздражений…»

Манфред сам страдал от таких мучительных соблазнов, расставленных, как ловушки, на пути молодых и чистых. Он вынужден был бороться с похотливыми устремлениями своего организма, когда рассматривал журналы и афиши кинофильмов (всегда написанные по-английски, на этом упадочническом дегенеративном языке, который он ненавидел все сильнее) с изображением полуобнаженных женщин.

– Ты прав, – бормотал он, лихорадочно перелистывая страницы. – Ты излагаешь великую истину для всего человечества. Мы должны быть чистыми и сильными.

Сердце его трепетало, когда он читал излагаемые ясным, недвусмысленным языком иные истины, на которые ему раньше только намекали. Он перенесся на годы в прошлое, в лагерь бродяг и безработных у Виндхука, и снова увидел потрепанный газетный листок с изображением Хоггенхаймера, который гонит Volk в рабство. Гнев сжигал его, и, дрожа от ярости, он читал:

«Черноволосый молодой еврейчик нахально вертится около нашей невинной девушки, и на его наглом лице можно прочитать сатанинскую радость по поводу того, что он сможет безнаказанно испортить кровь этой девушки и тем самым лишить наш народ еще одной здоровой немецкой матери».

В воображении он видел прекрасное бледное тело Сары, придавленное огромной волосатой тушей Хоггенхаймера, и ему хотелось убивать.

Затем автор так искусно вскрыл его вены с африкандерской кровью, что душа Манфреда словно истекала кровью на страницах.

«Разве не евреи привезли к берегам Рейна негров все с той же задней мыслью и с той же подлой целью – через кровосмешение принести как можно больший вред ненавистной белой расе, низвергнуть эту расу с ее политической и общекультурной высоты…»

Манфред вздрогнул. «Swartgevaar! Черная опасность» – таков был объединяющий клич его народа во все столетия пребывания в Африке, и проникнутое атавизмами сердце Манфреда билось чаще при воспоминании об этом призыве.

Он дочитал, потрясенный и изнуренный, – на ринге он никогда так не уставал. И хотя было уже поздно, отправился на поиски человека, который дал ему эту книгу, и они серьезно и увлеченно проговорили за полночь.

На следующий день профессор одобрительно характеризовал Манфреда одному высокопоставленному лицу:

– Я нашел, как мне кажется, очень ценного новобранца с восприимчивым умом, который вскоре будет пользоваться большим влиянием среди молодежи.

На следующем совете тайного общества собравшимся назвали имя Манфреда.

– Один из наших лучших людей в университете; старшекурсник из «Rust en Vrede», – его близкий друг.

– Пусть завербует его, – приказал глава совета.

* * *

Пять дней в неделю Рольф и Манфред вместе бегали по тренировочному маршруту в горах. Тропа поднималась круто, почва была неровной. Пробежав пять миль, они остановились, чтобы напиться из чистого пруда под белым от пены водопадом. Рольф наблюдал, как Манфред наклонился на скользких камнях, набрал в горсть воды и поднес ко рту.

«Подходящий кандидат», – про себя согласился он с решением старших. Легкая футболка и шорты не скрывали мощного, грациозного тела Манфреда, его блестящие волосы цвета меда и красивые черты были неотразимы. Но ключом к его личности стали золотые топазовые глаза. Даже Рольф чувствовал, что попадает под влияние этого молодого человека, чьи уверенность и самообладание росли.

«Он будет сильным лидером, таким, какие так отчаянно нам нужны».

Манфред выпрямился, рукой утирая рот.

– Пошли, вислозадый, – рассмеялся он. – Кто последним прибежит домой, тот большевик!

Но Рольф остановил его.

– Сегодня я хочу с тобой поговорить, – сказал он, и Манфред нахмурился.

– Да ведь мы и так только и делаем, что болтаем, приятель. Почему здесь?

– Потому что здесь нас никто не подслушает. Ты ошибаешься, Мэнни, кое-кто из нас не только болтает. Мы готовимся к действиям, жестким боевым действиям того рода, которые так тебе нравятся.

Манфред повернулся к нему, сразу заинтересованный, и присел перед Рольфом на корточки.

– Кто? Какие действия? – спросил он, и Рольф наклонил голову.

– Тайная элита преданных африкандеров, вожаки нашего народа, люди в верхушке – в правительстве, в образовании, в деловой жизни. Воткто, Мэнни. И вожаки не только сегодняшние, Мэнни, но и завтрашние. Люди вроде нас с тобой, Мэнни, вот кто.

– Тайное общество?

Манфред отклонился назад, сидя на корточках.

– Нет, Мэнни, нечто гораздо большее. Тайная армия, готовая сражаться за наш бедный угнетаемый народ. Готовая пожертвовать жизнью ради восстановления величия нашего народа.

Манфред почувствовал, как на шее и на руках у него волоски встают дыбом, и холодок пробежал по его жилам. Его отклик был мгновенным и несомненным.

– Солдаты, Мэнни, штурмовики нашего народа, – продолжал Рольф.

– И ты один из них, Рольф? – спросил Мэнни.

– Да, Мэнни, я один из них, и ты тоже. Ты привлек внимание нашего верховного совета. Мне предложили пригласить тебя примкнуть к нашему маршу, к борьбе за осуществление высшей цели нашего народа.

– А кто наши вожди? Как называется тайная армия?

– Узнаешь. Тебе все скажут после того, как ты дашь клятву верности, – пообещал Рольф, схватил руку Манфреда и сильными пальцами сжал его упругий, жесткий бицепс.

– Ты откликнешься на зов долга? – спросил он. – Ты присоединишься к нам, Манфред Деларей? Наденешь нашу форму? Будешь сражаться в наших рядах?

Голландская часть души Манфреда, подозрительная и склонная к самоанализу, откликнулась на обещание тайной интриги, а его немецкая часть стремилась к порядку и власти общества свирепых воинов, современных тевтонских рыцарей, твердых и безжалостных в борьбе за Бога и отчизну. И хотя он не подозревал об этом, частица французской крови, унаследованная от матери, порождала стремление к яркости и любовь к театральному, к военной пышности, мундирам и орлам. Все это Рольф как будто предлагал ему…

Он схватил Рольфа за плечо, и они по-дружески обнялись, глядя в глаза друг другу.

– От всего сердца, – негромко сказал Манфред. – Я присоединяюсь к вам от всего сердца.

* * *

Полная луна в вышине над Стелленбосскими горами обливала серебром крутые утесы и склоны и погружала ущелья и долины в глубокую тьму. На юге высоко стоял Южный Крест, но он бледнел в сравнении с огромным огненным крестом, который горел ближе и ярче на лесной поляне. Поляна представляла собой естественный амфитеатр, заслоненный со всех сторон густыми хвойными деревьями, укромное место, скрытое от любопытных или враждебных глаз, прекрасно подходящее для определенной цели.

Под огненным крестом рядами стояли штурмовики, их скрещенные ремни и надраенные пряжки блестели в свете креста и горящих факелов, – по одному у каждого. Присутствовало не больше трехсот штурмовиков, потому что это была элита; они с гордым и серьезным выражением смотрели на вышедшую из леса кучку новобранцев, которая по склону направлялась к ожидавшему их генералу.

Манфред Деларей первым остановился перед предводителями. Он пришел в черной куртке, бриджах и высоких начищенных сапогах, как все члены этого тайного общества рыцарей, но с непокрытой головой и без мундира, только с кинжалом в ножнах на поясе.

Главнокомандующий выступил вперед и остановился в шаге от Манфреда. Он выглядел внушительно – высокий мужчина с морщинистым обветренным лицом и твердым выступающим подбородком. Хотя его поясница под черной курткой отяжелела, заплыла жирком, это был человек в расцвете сил, черногривый лев-вожак прайда, и его широкие плечи легко несли ауру властности.

Манфред сразу его узнал: это лицо часто появлялось в политических разделах национальных газет. Этот человек занимал высокий пост в правительстве, был администратором одной из важнейших провинций, и влияние его было велико и обширно.

– Манфред Деларей, – властным голосом спросил командующий, – ты готов дать клятву крови?

– Готов, – четко ответил Манфред и снял с пояса серебряный кинжал.

Из рядов за ним выступил Рольф Стандер в мундире, в шапке и сапогах, со свастикой на правом предплечье. Он достал из кобуры пистолет, взвел курок и прижал ствол к груди Манфреда, нацелившись в сердце. Манфред не дрогнул. Рольф был его поручителем. Пистолет символизировал тот факт, что Рольф станет палачом, если Манфред изменит клятве, которую собирается дать на крови.

Командующий торжественно протянул Манфреду лист пергамента. Лист был украшен гербом общества – стилизованным рогом для пороха, какими пользовались воортреккеры, пионеры его народа. Под гербом была напечатана клятва. Манфред взял лист одной рукой, а другой приставил к сердцу обнаженный кинжал, что означало готовность отдать жизнь за идеалы братства.

– Перед Всемогущим Господом и перед лицом своих товарищей, – прочел он вслух, – я целиком посвящаю себя божественно предопределенной судьбе моего народа. Клянусь хранить верность наставлениям и указаниям «Оссева брандваг», часовых колонны африкандерских фургонов, и подчиняться приказам старших. Клянусь жизнью соблюдать тайну. Все дела и задачи «Оссева брандваг» я буду претворять в жизнь и считать священными. Требую, чтобы, если я предам товарищей, свою клятву и свой Volk, месть настигла бы меня и в могиле. Призываю товарищей услышать мою просьбу.

Если я иду вперед, идите за мной.

Если я отступлю, убейте меня.

Если я умру, отомстите за меня.

И да поможет мне Всемогущий Господь!

Манфред провел серебряным лезвием по запястью. Кровь темным рубином сверкнула в свете факелов, и он обрызгал ею пергамент.

Верховный командующий обнял его, и черные ряды разразились одобрительными радостными криками. Рольф Стандер вложил пистолет в кобуру, в его глазах блестели слезы гордости. Когда командующий отступил, Рольф схватил Манфреда за правую руку.

– Брат мой, – прошептал он задыхаясь. – Теперь мы поистине братья.

* * *

В середине ноября Манфред сдал заключительные годовые экзамены и закончил год третьим по результатам на своем курсе юридического факультета.

Через три дня после опубликования этих результатов команда боксеров Стелленбоса во главе со своим тренером приняла участие в межуниверситетском чемпионате. Чемпионат проходил в университете Витватерсранда, в Йоханнесбурге, и боксеры из всех провинций и уголков государства собрались, чтобы принять в нем участие.

Команда Стелленбоса ехала поездом, и на всем тысячемильном пути ее встречали на станциях поющие студенты и преподаватели.

Дядя Тромп поцеловал на прощание женщин, начиная с тети Труди и дойдя до самой младшей – Сары в конце ряда. Манфред шел за ним. В пиджаке с цветами команды и соломенной шляпе он был таким высоким и красивым, что Сара не выдержала и расплакалась, когда он наклонился к ней. Она обхватила его руками за шею и стиснула изо всех сил.

– Послушай, не глупи, – проворчал ей на ухо Манфред, но его голос дрожал от странного непривычного смятения, вызванного прикосновением ее шелковой щеки.

– О, Мэнни, ты уезжаешь так далеко. – Она пыталась спрятать залитое слезами лицо в ямке возле его шеи. – Ты никогда не уезжал от меня так далеко.

– Перестань, обезьянка. На тебя смотрят, – ласково упрекал он. – Поцелуй меня, и я привезу тебе подарок.

– Мне не нужен подарок. Мне нужен ты, – всхлипнула она, подняла лицо и прижалась губами к его губам. Ее рот словно растаял от собственного жара, влажный и сладкий, как спелое яблоко.

Касание длилось несколько секунд, но Манфред напряженно ощущал, что она могла бы быть в его объятиях обнаженная, и, потрясенный, ощутил вину и отвращение к себе из-за того, как предательски быстро отзывалось его тело и в крови словно вспыхнула порочность и фейерверком разорвалась в мозгу. Он грубо оттолкнул Сару, ее лицо отразило недоумение и боль: она еще тянула к нему руки, а он уже поднялся на балкон вагона и присоединился к шумной болтовне и шуткам команды.

Когда состав отходил от вокзала, Сара стояла немного в стороне от остальных девочек, а когда они повернулись и пошли по платформе, Сара задержалась, глядя вслед поезду, который, набирая скорость, мчался к далеким горам.

Наконец он скрылся за поворотом. Когда Манфред отвернулся от окна, он увидел, что Рольф Стандер смотрит на него; Рольф улыбнулся и хотел что-то сказать, но Манфред яростно и виновато бросил ему:

– Hou jou bek! Закрой рот!

* * *

Межуниверситетское первенство продолжалось десять дней, и в каждой весовой категории проводилось по пять боев. Таким образом, каждому участнику приходилось выступать через день.

Манфред в своей весовой категории получил при жеребьевке второй номер. Это означало, что он, вероятно, встретится в финальном поединке с нынешним чемпионом. Нынешним чемпионом был студент инженерного факультета, только что закончивший витватерсрандский университет. Он за свою карьеру ни разу не потерпел поражения и уже объявил о своем намерении сразу после Олимпиады, несомненным участником которой считался, перейти в профессионалы.

«Лев Калахари столкнется с самым трудным испытанием в своей стремительной, как полет метеорита, карьере. Ждет ли его такое же поражение, какое до сих пор наносил сам? Вот вопрос, который все задают себе, и если все пройдет, как ожидается, на этот вопрос нам ответит Ян Рашмор, – писал спортивный обозреватель «Панд дейли мейл». – В этой весовой категории нет никого, кто мог бы помешать Деларею и Рашмору встретиться 20 декабря. Правая рука Рашмора, сделанная из гранита и гелигнита, будет противостоять стилю действующего в бою обеими руками Деларея, и ни за какое золото, лежащее под улицами Йоханнесбурга, ваш корреспондент не пропустит этот бой».

Свои первые два боя Манфред выиграл с оскорбительной легкостью. Противники, деморализованные его репутацией, во втором раунде падали под быстрыми ударами красных перчаток, и среда у Манфреда оказалась свободной.

Он ушел из кампуса раньше, чем встали остальные, и не пошел на завтрак, чтобы успеть на центральный вокзал Йоханнесбурга, на ранний утренний поезд. Ему предстояло ехать по открытым травяным равнинам меньше часа.

Он скромно позавтракал в буфете железнодорожного вокзала Претории и пошел пешком. От нерешительности ноги были словно налиты свинцом.

Центральная тюрьма Претории – уродливое квадратное здание, внутри царит угрожающая, мрачная атмосфера. Здесь совершаются казни и содержатся приговоренные к пожизненному заключению.

Манфред прошел через вход для посетителей, поговорил с неулыбчивым человеком за стойкой и заполнил нужный бланк.

Он нерешительно замешкался перед вопросом «Кем приходитесь заключенному?», потом храбро написал «Сын».

Он протянул бланк дежурному. Тот медленно, внимательно прочел его, потом с серьезным видом бесстрастно посмотрел на Манфреда:

– За все эти годы у него не было ни одного посетителя, – сказал он.

– Я не мог прийти раньше, – ответил Манфред. Он пытался найти себе оправдание. – Были причины.

– Все так говорят. – Но тут выражение лица дежурного слегка изменилось. – Вы ведь боксер?

– Да, – кивнул Манфред и, повинуясь порыву, сделал тайный знак «ОБ». В глазах дежурного мелькнуло удивление, потом они снова опустились к бланку.

– Хорошо. Садитесь. Я позову вас, когда он будет готов, – сказал он и, прикрываясь бланком, сделал ответный знак «Оссева брандваг».

– Убей сволочного rooinek’а[151] вечером в субботу, – прошептал он и отвернулся.

Манфред удивился, но обрадовался и поразился тому, как широко раскинуло свои руки братство, собирая Volk.

Десять минут спустя дежурный провел Манфреда в камеру с зелеными стенами и забранными решеткой окнами; в помещении стоял простой стол и три стула с прямыми спинками, больше ничего. На одном из стульев сидел старик, но он был незнаком Манфреду, и юноша выжидательно осмотрелся.

Незнакомец медленно встал. Годы согнули его, кожа была морщинистая, в складках и пятнах от солнца. Волосы, редкие и грязно-белые, точно сырой хлопок, едва прикрывали череп, пятнистый, как яйцо ржанки. Худая морщинистая шея торчала из грубой миткалевой тюремной робы, как голова черепахи из панциря, глаза – бесцветные, поблекшие, с воспаленными веками – слезились; слезы, как роса, собирались на ресницах.

– Папа? – недоверчиво спросил Манфред, увидев пустой рукав, и старик молча заплакал. Плечи его ссутулились, и слезы, переливаясь через красные веки, потекли по щекам.

– Папа! – сказал Манфред. Гнев грозил задушить его. – Что с тобой сделали!

Он бросился к отцу, чтобы обнять, отворачиваясь от дежурного, пряча свою слабость и слезы. – Папа! Папа! – беспомощно повторял он, обнимая худые плечи под грубой тюремной робой; повернув голову, он умоляюще посмотрел на дежурного.

– Я не могу оставить вас одних, – понял тот и покачал головой. – Честное слово. Вопрос не только в моей работе.

– Пожалуйста, – прошептал Манфред.

– Слово брата, что не попытаетесь устроить ему побег?

– Слово брата, – ответил Манфред.

– Десять минут, – сказал дежурный. – Больше дать не могу.

Он отвернулся и закрыл за собой стальную зеленую дверь.

– Папа!

Манфред подвел дрожащего старика к стулу, усадил и склонился к нему.

Лотар Деларей ладонью вытер мокрые щеки и попробовал улыбнуться, но его голос дрожал.

– Только посмотри на меня: реву, как старуха. Просто не ожидал тебя увидеть. Теперь все в порядке. Все хорошо. Дай-ка взглянуть на тебя, просто поглядеть.

Он откинулся и внимательно посмотрел в лицо Манфреду.

– Каким ты стал мужчиной, сильным и удачливым, совсем как я в твои годы.

Кончиками пальцев он провел по лицу Манфреда. Рука была холодной, а кожа грубой, как шкура акулы.

– Я читал о тебе, сын. Нам позволяют читать газеты. Я вырезаю все о тебе и держу под матрацем. Я горжусь тобой, очень горжусь. Мы все здесь тобой гордимся, даже шпики.

– Папа! Как с тобой обращаются? – перебил его Манфред.

– Хорошо, Мэнни, просто хорошо. – Он опустил голову, и углы его губ опустились. – Просто… пожизненно – это очень долго. Ужасно долго, Мэнни. Иногда я думаю о пустыне, о горизонте, который затягивается далекой дымкой, и о высоком синем небе… – Он замолчал и попытался улыбнуться. – И о тебе, каждый день – не было дня, чтобы я не молился Господу: «Позаботься о моем сыне».

– Нет, папа, пожалуйста, – умолял Манфред. – Не нужно! Ты хочешь, чтобы и я заплакал? – Он выпрямился и подтащил второй стул. – Я тоже думал о тебе, папа, думал каждый день. Я хотел написать тебе и спросил дядю Тромпа, но он сказал, что лучше…

Лотар схватил его руку и заставил замолчать.

– Ja, Мэнни, так было лучше. Тромп Бирман мудрый человек, он знает, как лучше. – Он улыбнулся более убедительно. – Какой высокий ты вырос, и этот цвет волос – точно как мои когда-то. С тобой все будет в порядке, я знаю. Кем ты решил стать? Расскажи побыстрей. У нас очень мало времени.

– Я изучаю юриспруденцию в Стелленбосе. Первый курс закончил третьим.

– Это очень хорошо, мой сын, а что потом?

– Не знаю, папа, но мне кажется, я должен сражаться за наш народ. Думаю, я призван защищать справедливость ради нашего народа.

– Политика? – спросил Лотар и, когда Манфред кивнул, продолжил: – Трудная дорога, полная поворотов и изгибов. Я всегда предпочитал прямые пути, чтобы подо мной была лошадь, а в руке ружье. – И сардонически усмехнулся. – И смотри, куда это меня привело.

– Я тоже буду сражаться, папа. Когда наступит время. На поле битвы, которое сам выберу.

– Сынок! История жестока к нашему народу. Иногда я с отчаянием думаю, что нам суждено всегда быть угнетенными.

– Ты ошибаешься! – Лицо Манфреда застыло, голос стал резким. – Наш день придет, он уже забрезжил. Угнетению конец.

Он хотел все рассказать отцу, но вспомнил клятву на крови и замолчал.

– Мэнни. – Отец наклонился ближе, обвел камеру взглядом, как заговорщик, и потянул Манфреда за рукав. – Алмазы – они еще у тебя? – спросил он и сразу увидел ответ на лице сына.

– Что с ними случилось? – На отчаяние Лотара трудно было смотреть. – Они мое наследство тебе, все, что я смог тебе оставить. Где они?

– Дядя Тромп… он нашел их много лет назад. Он сказал, что они зло, порождение дьявола, и заставил меня уничтожить их.

– Уничтожить?

Лотар недоверчиво посмотрел на него.

– Раздробить на наковальне молотом. Превратить в порошок – все камни.

Манфред видел, как вспыхнул старый боевой дух отца. Лотар вскочил и гневно прошелся по камере.

– Тромп Бирман, если бы я мог до тебя добраться! Ты всегда был упрямым ханжой и лицемером…

Он замолчал и вернулся к сыну.

– Мэнни, есть другие. Помнишь – холм в пустыне? Я оставил их там для тебя. Ты должен вернуться за ними.

Манфред отвернулся. Долгие годы он старался изгнать из сознания это воспоминание. Воспоминание о большом зле, связанное с ужасом, и виной, и горем. Он пытался похоронить эту часть своей жизни. Прошло много лет, и он почти преуспел, но теперь, после слов отца, вновь ощутил в горле гнилостный вкус и увидел, как сумка с сокровищем исчезает в глубокой расщелине.

– Я забыл дорогу, папа. Я не смогу туда добраться.

Лотар потянул его за руку.

– Хендрик! – сказал он. – Сварт Хендрик! Он знает. Он сможет тебя отвести.

– Хендрик. – Манфред моргнул. Имя, полузабытое, часть прошлого; неожиданно он отчетливо увидел большую лысую голову, это пушечное ядро. – Хендрик, – повторил он. – Но он исчез. Я не знаю куда. Исчез в пустыне. Я не смогу его найти.

– Нет, нет! Мэнни, Хендрик здесь, он где-то поблизости от Витватерсранда. Он теперь большой человек, вождь своего народа.

– Откуда ты знаешь, папа?

– Виноградная линия![152] Мы здесь все знаем. Нам с воли сообщают новости, передают послания. Мы все слышим. Хендрик прислал мне весточку. Он не забыл меня. Мы были товарищами. Мы вместе проехали десять тысяч миль и сражались в сотне битв. Он прислал мне весточку и назначил место, где я смогу его найти, если мне удастся уйти из этих проклятых стен. – Лотар наклонился, схватил сына за голову, притянул к себе, прижал губы к его уху и лихорадочно зашептал. Потом снова откинулся. – Ты должен пойти и найти его там. Он отведет тебя к гранитному холму у реки Окаванго – и, милостивый Боже, как я хотел бы снова ехать с тобой по пустыне!

В замке загремел ключ. Лотар отчаянно затряс руку Манфреда.

– Обещай, что поедешь туда, Мэнни.

– Папа, эти камни – зло.

– Обещай мне, сын, скажи, что я не зря провел эти годы в заключении. Обещай, что вернешься за камнями.

– Обещаю, папа, – прошептал Манфред. В камеру вошел дежурный.

– Пора. Извини.

– Я могу снова прийти к отцу завтра?

Дежурный покачал головой.

– Одно посещение в месяц.

– Я буду писать тебе, папа. – Он повернулся к Лотару и обнял его. – Отныне буду писать тебе каждую неделю.

Но Лотар бесстрастно кивнул; его лицо окаменело, глаза стали непроницаемы.

– Ja, – кивнул он. – Пиши иногда. – И он, шаркая, вышел из камеры.

Манфред смотрел на закрывшуюся стальную зеленую дверь, пока дежурный не тронул его за плечо.

– Идемте.

Манфред пошел за ним в приемную, испытывая противоречивые чувства. И только когда вышел за ворота на солнечный свет и посмотрел на высокое голубое африканское небо, о котором с такой тоской говорил его отец, одно чувство вырвалось наружу и победило остальные.

Гнев, слепой безнадежный гнев. Все последующие дни этот гнев рос и достиг высшего накала, когда Манфред шел по проходу между рядами орущих, неистовствующих зрителей к ярко освещенному рингу за канатами, одетый в переливчатый шелк, в перчатках из красной кожи на руках и с жаждой убийства в сердце.

* * *

Сантэн проснулась задолго до Блэйна; ей жаль было каждой секунды, потраченной на сон. Снаружи было еще темно, потому что коттедж стоял под склонами высокой Столовой горы, которая закрывала своей громадой рассвет, хотя в маленьком огороженном саду уже чирикали и сонно пищали птицы. Сантэн приказала перебросить через каменную ограду ветви такомы и жимолости, чтобы привлечь птиц, и по ее распоряжению садовники каждый день подсыпали корм в кормушки.

Ей потребовались месяцы, чтобы создать совершенный дом. Незаметно расположенный, с укрытой стоянкой для ее «даймлера» и нового «бентли» Блэйна – машин, которые сразу привлекают внимание; не более чем в десяти минутах ходьбы от парламента и кабинета Блэйна в крыле внушительного здания, построенного по проекту Херберта Бейкера[153] и отведенного правительству. Из дома должен был открываться вид на гору, а сам дом должен был располагаться в одном из переулков не самого модного пригорода, где маловероятна встреча с друзьями, деловыми партнерами, парламентариями, врагами или журналистами. Но прежде всего он должен был создавать особое ощущение.

Когда Сантэн впервые вошла в этом дом, она не увидела ни поблекшие грязные обои, ни потрепанные ковры на полу. Она стояла в центральной комнате и улыбалась.

«Здесь жили счастливые люди. Да, этот дом подходит. Я его возьму».

Она зарегистрировала право собственности в одной из компаний своего холдинга, но не доверила обновление дома ни архитектору, ни декоратору. И единолично продумала переделку и проследила за ее осуществлением.

«Это должно быть лучшее в мире любовное гнездышко».

Она, как обычно, нацелилась на почти недостижимые стандарты и каждое утро, пока шла работа, консультировалась с зодчим, его плотниками, водопроводчиками, малярами. Они снесли стены между четырьмя крошечными спальнями и превратили их в единый будуар с французскими окнами, открывающимися в уединенный сад с высокими стенами из желтого песчаника со Столовой Горы, откуда открывался прекрасный вид на серые утесы.

Она устроила отдельные ванные для Блэйна и для себя: для него – отделанную итальянским кремовым мрамором с рубиновыми прожилками и с кранами и ручками в виде золотых дельфинов; для себя – как бедуинский шатер, тонущий в розовом шелке.

Кровать, отделанная слоновой костью и листовым золотом, была музейной редкостью эпохи итальянского Возрождения.

– Мы сможем на ней играть в поло, когда закончится сезон, – заметил Блэйн, впервые увидев это ложе. В спальне Сантэн повесила Тернера[154] – освещенное солнцем золотое море – так, чтобы было видно с кровати. В гостиной она повесила Боннара[155] и осветила комнату люстрами в виде хрустальных перевернутых елок, а в буфете расставила лучшие образцы из своей коллекции серебряной посуды времен королевы Анны и Людовика XIV.

Она наняла для коттеджа четверых слуг, в том числе лакея для Блэйна и постоянного садовника. Шеф-поваром стал малаец, готовивший райские пловы, боботи и рустафели[156], и Блэйн, любивший поесть и считавший себя знатоком острых соусов, утверждал, что никогда такого не пробовал.

Продавец цветов у Гроте-Керк[157] близ здания парламента получил заказ ежедневно доставлять в коттедж большие букеты желтых роз, а винный погреб Сантэн заполнила лучшими винами из огромных погребов Вельтевредена и за баснословные деньги установила в кладовой большой электрический холодильник, чтобы держать в нем ветчину, сыры, икру, копченого шотландского лосося и прочие деликатесы.

И однако, при всем любовном внимании к мелочам и старательном планировании, им везло, если удавалось хотя бы одну ночь в месяц проводить здесь, хотя, конечно, бывали и редкие ворованные часы; Сантэн ценила их выше алмазов и берегла, как самая скупая хозяйка: завтрак наедине во время перерывов в заседании парламента, полночная встреча, если заседания затягивались, иногда встречи днем – о, святое небо, какие встречи! – когда его жена Изабелла считала, что он на тренировке по поло или в правительстве.

Сантэн осторожно повернула голову на кружевной наволочке и посмотрела на Блэйна. Сквозь ставни пробивался серебристый рассвет, и черты лица Блэйна были словно выкованы из серебра. Она подумала, что со своим римским носом и широким властным ртом он похож на спящего императора.

«Если бы не уши», – подумала она и сдержала смешок. Странно, как три года спустя его присутствие по-прежнему заставляло ее чувствовать себя девочкой. Она неслышно встала, стараясь не качнуть матрац и не разбудить его, взяла с дивана халат и ушла в свою ванную.

Сантэн быстро расчесала щеткой волосы, проверяя, нет ли седины, потом с облегчением вычистила зубы и промывала глаза специальным раствором, пока белки не стали чистыми и блестящими. Потом смазала лицо кремом и стерла лишний. Блэйну нравилось, когда на ее коже нет косметики. Пользуясь биде, она снова улыбнулась, вспомнив изумление Блэйна, когда он впервые его увидел.

– Замечательно! – воскликнул он. – Корыто, чтобы поить лошадей в ванной! Как полезно!

Иногда он бывал романтичным почти как француз. Она рассмеялась в предвкушении, достала из гардероба свежий шелковый халат и пошла на кухню. Слуги уже работали, они были взбудоражены, потому что приехал Блэйн, а они его обожали.

– Ты достал рыбу, хаджи? – спросила Сантэн, используя уважительное обращение, означающее, что человек совершил паломничество в Мекку, и повар-малаец – сливочно-желтый гном в красной феске – улыбнулся и гордо показал пару толстых, сочных лососей.

– Прибыла вчера на почтовом пароходе, мадам, – похвастал он.

– Хаджи, ты волшебник, – зааплодировала Сантэн. Шотландский лосось был любимым завтраком Блэйна. – Приготовишь по его способу?

Способ заключался в том, чтобы тушить лосося в молоке на медленном огне. Хаджи, обидевшись на неуместность вопроса, отвернулся к печи.

Для Сантэн это была замечательная игра: ей представлялось, что она законная жена Блэйна и он целиком принадлежит ей. Поэтому она бдительно присматривала, как Мириам мелет кофе, а Халил заканчивает гладить серый в полоску костюм Блэйна и начинает наводить на его обувь блеск, типичный для военных; потом она оставила слуг и вернулась в затемненную спальню.

Чуть задыхаясь, она остановилась у кровати и стала разглядывать его лицо. Даже теперь он заставлял ее волноваться.

«Такую верную жену, как я, поискать, – насмешливо подумала она. – Такую послушную, такую любящую, такую…»

Блэйн неожиданно выбросил руку и уложил испуганную, визжащую Сантэн рядом с собой. И накрыл простыней.

– Ты не спал, – жаловалась она. – Ты чудовище, я не могу тебе доверять!

Им по-прежнему иногда удавалось доводить друг друга до безрассудства, вовлекая в чувственный марафон, который заканчивался взрывом ослепительной вспышкой света и цвета, созвучной полотну Тернера над ними. Но чаще бывало, как этим утром: крепость любви, прочная и неприступная. Они расставались неохотно, отрываясь друг от друга медленно, постепенно, и наконец день заполнил комнату золотом и они услышали звон посуды: это хаджи на веранде за ставнями расставлял тарелки для завтрака.

Сантэн принесла Блэйну халат, длинный халат из китайской шелковой парчи, синий с алым, с поясом, вышитым жемчугом, с бархатными лацканами. Она выбрала его, потому что он был такой необычный, так отличался от обычной строгой одежды Блэйна.

– Больше ни перед кем в мире я бы его не надел, – сказал он ей, осторожно держа халат на вытянутой руке, получив его от Сантэн в день рождения.

– Если ты это сделаешь, смотри, чтобы я тебя не застукала, – предупредила она, но после первого потрясения он привык, и ему нравилось носить его при ней.

Рука об руку они вышли на веранду. Хаджи и Мириам радостно заулыбались и усадили их за стол, залитый светом утреннего солнца.

Сантэн быстро, но очень внимательно оглядела стол, убеждаясь, что все в порядке, от роз в вазе Лалика[158] до белоснежной скатерти и свежевыжатого грейпфрутового сока в кувшине работы Фаберже, серебряном с позолотой, и только потом открыла утреннюю газету и начала читать ему.

Она всегда соблюдала один и тот же порядок: заголовки и парламентские отчеты – Сантэн ждала, пока он их прокомментирует, и добавляла свои мысли, – потом финансовые страницы и отчеты с биржи и наконец спортивные страницы с особым вниманием к упоминаниям о поло.

– Вижу, ты вчера выступал: «впечатляющий ответ министра без портфеля», пишут в газете.

Блэйн улыбнулся и положил себе филе лосося.

– Вряд ли такой уж впечатляющий, – сказал он. – «Никем не замеченный» больше подходит.

– Так что там с тайными обществами?

– Немного болтовни о военных организациях, как будто вдохновленных примером очаровательного герра Гитлера и его банды политических убийц.

– Они опасны? – Сантэн отпила кофе. Когда же она привыкнет к этим английским завтракам! – Ты как будто легко отмахнулся от этой проблемы. – Она взглянула на него щурясь. – Ты ведь собирал о них сведения?

Она хорошо его знала. Блэйн виновато улыбнулся.

– Ты ничего не упустишь!

– Расскажи.

– Вообще-то не следовало бы. – Он нахмурился, но она ни разу не обманывала его доверие. – На самом деле мы встревожены, – признался он. – Оу баас считает это самой серьезной угрозой после мятежа 1914 года, когда Девет[159] призвал своих головорезов выступить на стороне кайзера. Сложная политическая сеть и большая потенциальная угроза. – Он замолчал, и Сантэн поняла, что это не все, но терпеливо ждала, пока он решит, что именно ей рассказать. – Ну хорошо, – решил он. – Оу баас приказал мне возглавить комиссию по расследованию – тайную, министерского уровня – деятельности «Оссева брандваг», самого крайнего и разветвленного из этих обществ. Хуже даже, чем «Бродербонд».

– А почему тебе, Блэйн? Дело ведь неприятное.

– Да, неприятное, и он выбрал меня, потому что я не африкандер. Беспристрастный судья.

– Конечно, я слышала об этом «ОБ». О нем говорят годами, но как будто никто почти ничего не знает.

– Крайние правые националисты, антисемиты и расисты, ненавистники черных, во всех бедах мира винят коварный Альбион; тайная клятва на крови и полуночные сборища, нечто вроде бойскаутского движения неандертальцев, вдохновляемых «Майн кампф».

– Не читала «Майн кампф». Все только о ней и говорят. Есть перевод на английский или французский?

– Официальных публикаций нет, но у меня есть перевод Министерства иностранных дел Великобритании. Мешанина кошмаров и непристойностей, руководство по неприкрытой агрессии и фанатизму. Я бы мог дать тебе почитать, но это писанина самого скверного пошиба. Тебя стошнит.

– Может, он и не великий писатель, – согласилась Сантэн, – но, Блэйн, что бы Гитлер еще ни натворил, после катастрофы Веймарской республики он поставил Германию на ноги. Германия сейчас единственная в мире страна с расцветающей экономикой, где нет безработицы. В последние девять месяцев мои акции Круппа и «Фарбен» подорожали почти вдвое. – Она смолкла, увидев выражение его лица. – В чем дело, Блэйн?

Он положил вилку и нож и смотрел на нее.

– У тебя есть акции немецкой военной промышленности? – негромко спросил он, и Сантэн кивнула.

– Это лучшее вложение со времени отказа от золотого…

Она смолкла: они никогда не упоминали об этом.

– Я ведь никогда не просил тебя что-нибудь для меня сделать? – спросил Блэйн, и она задумалась.

– Нет, не просил – никогда.

– Что ж, теперь прошу. Продай свои акции немецкого вооружения.

Она удивилась.

– Почему, Блэйн?

– Потому что это все равно что вкладывать средства в развитие рака или финансировать кампании Чингисхана.

Она ничего не ответила, но лицо ее стало бесстрастным, взгляд потерял сосредоточенность, глаза слегка скосились, как у близоруких. Увидев это в первый раз, Блэйн встревожился; ему потребовалось какое-то время, чтобы понять: когда Сантэн так щурится, она ведет мысленные подсчеты, и его поразило, как быстро у нее это получается.

Взгляд ее снова сфокусировался, и она улыбнулась, соглашаясь.

– По вчерашним ценам это принесет мне сто двадцать шесть тысяч фунтов прибыли. Все равно пора было их продавать. Как только откроется почта, пошлю телеграмму своему лондонскому брокеру.

– Спасибо, любимая. – Блэйн печально покачал головой. – Но я бы хотел, чтобы ты зарабатывала на чем-нибудь другом.

– Возможно, ты неверно оцениваешь ситуацию, chеri, – тактично предположила она. – Гитлер может быть не так плох, как тебе кажется.

– Ему не нужно быть таким плохим, каким я его считаю, Сантэн. Оставаясь таким, каков он в «Майн кампф», он вполне сгодится для комнаты ужасов.

Блэйн положил в рот кусок лосося и закрыл глаза от удовольствия. Сантэн почти с таким же удовольствием наблюдала за ним. Он проглотил, открыл глаза и взмахом вилки объявил тему закрытой.

– Довольно ужасов для такого замечательного утра. – Он улыбнулся ей. – Читайте спортивный раздел, мадам!

Сантэн с важным видом перелистнула страницы и приготовилась читать вслух, но неожиданно краска сбежала с ее лица, и она покачнулась на стуле.

Блэйн со звоном выронил нож и вилку и подскочил, чтобы поддержать ее.

– Что случилось, дорогая?

Он был сильно встревожен и побледнел, почти как она. Сантэн отвела его руки и дрожа продолжала смотреть на раскрытую газету.

Блэйн быстро встал за ней и через ее плечо заглянул в страницу. Там была статья о вчерашних гонках в Кениворте. Принадлежавший Сантэн жеребец по кличке Бонер[160] уступил в гонке всего голову, но это не могло повергнуть ее в такое отчаяние.

Потом он увидел, что она смотрит на нижнюю полосу и, проследив за ее взглядом, увидел снимок боксера в шортах и майке, в стойке. С мрачным выражением на красивом лице он глядел в объектив, подняв сжатые кулаки. Сантэн никогда не проявляла ни малейшего интереса к боксу, и Блэйн удивился. Он прочел заголовок статьи, сопровождавшей снимок:

ПИР КУЛАЧНЫХ УДАРОВ. КЛАССНЫЙ БОЙ НА МЕЖУНИВЕРСИТЕТСКОМ ЧЕМПИОНАТЕ

Это нисколько не уменьшило его недоумение. Он взглянул на подпись под снимком: «Лев Калахари, Манфред Деларей, борется за чемпионский пояс в полутяжелом весе. Нас ждет серьезный бой».

– Манфред Деларей, – негромко сказал Блэйн, стараясь вспомнить, когда он в последний раз слышал это имя. Его лицо прояснилось, и он сжал плечи Сантэн.

– Манфред Деларей! Мальчишка, которого ты искала в Виндхуке. Это он?

Сантэн, не оглядываясь, кивнула.

– Кто он тебе, Сантэн?

Сантэн была в смятении; в противном случае она ответила бы иначе. Но сказала, прежде чем смогла прикусить язык:

– Он мой сын. Мой незаконный сын.

Руки Блэйна упали с ее плеч, и она услышала свистящий вдох.

«Я, должно быть, сошла с ума! – Она немедленно пожалела о сказанном, подумав: – Не нужно было говорить. Блэйн не поймет. Он никогда меня не простит».

Она не решалась оглянуться и увидеть потрясение и обвинение на его лице. Понурила голову и спрятала лицо в ладонях.

«Я его потеряла, – подумала она. – Блэйн слишком прямой, слишком добродетельный, чтобы принять это».

Но тут руки Блэйна снова коснулись ее, подняли на ноги и мягко повернули лицом к нему.

– Я тебя люблю, – просто сказал он. Сантэн захлебнулась слезами и бросилась ему на грудь, обхватив изо всех сил.

– О Блэйн, ты такой добрый!

– Если хочешь, расскажи. Я здесь для того, чтобы помочь тебе. Если не хочешь говорить, я пойму. Знай лишь одно – что бы ты ни сделала, на мне и моих чувствах к тебе это никак не скажется.

– Я хочу рассказать. – Сантэн с облегчением прогнала слезы и посмотрела на него. – Я никогда ничего не хотела скрывать от тебя. Все эти годы я хотела рассказать, но я трусиха.

– Ты очень многое, любовь моя, но уж никак не трусиха.

Он снова усадил ее и придвинул свой стул, чтобы держать ее за руку, пока она говорит.

– Теперь рассказывай, – приказал он.

– Это очень длинная история, Блэйн; у тебя в девять заседание кабинета министров.

– Государственные дела подождут, – сказал он. – Твое счастье важнее всего на свете.

И она рассказала ему все: от встречи с Лотаром, когда он спас ее, до открытия алмазной шахты Х’ани и рождения Манфреда в пустыне.

Сантэн не утаила свою любовь к Лотару – любовь одинокой покинутой девушки к спасителю, и объяснила, как эту любовь сменила жгучая ненависть, когда она узнала, что Лотар убил старую бушменку, ее приемную бабушку, и как эта ненависть перешла на ребенка Лотара, которого она носила в чреве, и как она отказалась даже смотреть на новорожденного младенца, и заставила отца унести его, еще мокрого после родов.

– Это было неправильно, – прошептала она. – Но я была в смятении и боялась, что семья Кортни отвергнет меня, если я приду к ним с незаконным сыном. О Блэйн, я десятки тысяч раз жалела об этом – и ненавидела себя не меньше, чем Лотара Деларея.

– Хочешь поехать в Йоханнесбург, увидеть его? – спросил Блэйн. – Мы могли бы слетать посмотреть чемпионат.

Эта мысль поразила Сантэн.

– Мы? – спросила она. – Мы, Блэйн?

– Я тебя не отпущу одну. Такое трудное дело.

– А ты сможешь улететь? Как Изабелла?

– Теперь твои потребности важнее, – просто сказал он. – Хочешь отправиться туда?

– О да, Блэйн. Да, пожалуйста.

Она кружевной салфеткой вытерла последние слезы, и он увидел, что ее настроение изменилось. Его всегда поражало, что она меняет настроения так же легко и быстро, как другие женщины меняют шляпы.

Теперь она стала собранной, быстрой и деловой.

– Я сегодня к вечеру жду Шасу, он возвращается с юго-запада. Позвоню Эйбу в Виндхук, узнаю, когда они вылетят. Если все будет хорошо, мы сможем отправиться в Йоханнесбург завтра. В какое время, Блэйн?

– В любое. Как ты захочешь, – ответил он. – Сегодня очищу свой письменный стол и заключу мир с оу баасом.

– В это время года погода должна быть хорошая – ну, может, несколько грозовых туч в высоком вельде. – Она взяла его запястье и повернула, чтобы взглянуть на часы «Ролекс». – Chеri, ты еще успеешь на заседание, если поторопишься.

Она проводила его в гараж, по-прежнему играя роль преданной жены, и поцеловала через открытое окно «бентли».

– Позвоню тебе в кабинет, как только появится Шаса, – прошептала она ему на ухо. – Если ты еще будешь на заседании, оставлю сообщение у Дорис.

Дорис – секретарша Блэйна – в числе очень немногих знала об их отношениях.

Как только он уехал, Сантэн бросилась в спальню и взяла трубку. На линии в Виндхук было много шумов и посторонних звуков, и голос Эйба Абрахамса доносился словно с Аляски.

– Они улетели при первом свете, почти пять часов назад, – еле слышно сказал он. – С ним, конечно, Дэвид.

– Какой ветер, Эйб?

– Все время сильный и им в хвост. Я бы сказал, двадцать-тридцать миль в час.

– Спасибо. Встречу их на летном поле.

– Это будет немного неловко, – с запинкой ответил Эйб. – Когда они вчера явились с шахты, то вели себя очень таинственно, непонятно почему, а сегодня не разрешили мне проводить их на поле. Думаю, у них есть компания – извините за иносказание.

Сантэн невольно нахмурилась, но в глубине души она никогда не могла всерьез осуждать похождения Шасы. У нее было наготове оправдание: «Это кровь Тири. Он ничего с этим не может поделать». Успехи сына с противоположным полом рождали в ней какую-то извращенную гордость. Сейчас Сантэн сменила тему разговора.

– Спасибо, Эйб. Я подписала договор об аренде новых земель в Намакваленде, так что можете приступить к заключению контракта.

Они еще пять минут говорили о делах, прежде чем Сантэн повесила трубку. Она сделала еще три звонка, все деловые, потом позвонила секретарю в Вельтевреден и продиктовала четыре письма и телеграмму своему лондонскому брокеру: «Продайте все акции Круппа и «Фарбен» по максимальной цене».

Повесила трубку, позвала хаджи и Мириам и распорядилась, как вести хозяйство в ее отсутствие. Потом быстро прикинула. «Дрэгон рапид», прекрасный сине-серебристый двухмоторный самолет, который Шаса уговорил ее купить, дает 150 километров. При хвостовом ветре в двадцать миль они еще до полудня должны опуститься на летном поле «Янгсфилд».

«Посмотрим, насколько в последнее время улучшился вкус мастера Шасы относительно женщин».

Она выехала в «даймлере», медленно обогнула отрог горы ниже Района 6, пестрого малайского квартала, где над узкими улочками разносятся крики муэдзинов, призывающих правоверных на молитву, где продавцы рыбы, трубя в рог, зазывают покупателей и откуда доносятся детские крики, миновала госпиталь «Гроте Шуур» и университет, примыкавший к великолепному поместью Сесила Родса – его наследию государству.

«Должно быть, такого красивого университета нет больше нигде в мире», – подумала она.

На фоне темных сосен и крутых, до самого неба, утесов стояли каменные здания с колоннадами, а на примыкающем к ним лугу паслись небольшие стада равнинных животных: антилоп канна, зебр и других. Вид университета заставил Сантэн снова вспомнить о Шасе. Он только что закончил очередной курс вторым по успеваемости в группе.

– Я всегда с подозрением относился к тем, кто во всем первый, – заметил Блэйн, услышав об успехах Шасы. – Большинство их слишком умны – на горе себе или окружающим. Предпочитаю менее выдающихся смертных, кому, чтобы достичь успеха, приходится прилагать усилия.

– Ты обвиняешь меня в том, что я его балую, – улыбнулась она. – А сам всегда оправдываешь Шасу.

– Быть твоим сыном, любовь моя, не самое легкое испытание для молодого человека, – ответил он, заставив ее яростно ощетиниться.

– По-твоему, я с ним недостаточно хороша?

– Слишком хороша. Как я сказал, возможно, чересчур. Ты просто немного ему оставляешь. Такая успешная, такая доминантная. Ты уже все сделала. Как ему проявить себя?

– Блэйн, я не доминирующая.

– Я сказал не доминирующая, а доминантная. Это разные вещи. Я люблю тебя, потому что ты доминантная. Если бы ты была доминирующей, я бы тебя презирал.

– Я как-то не всегда понимаю этот твой язык. Пойду загляну в словарь.

– Спроси Шасу; английский – единственный предмет, в котором он первый. – Блэйн усмехнулся и обнял ее за плечи. – Ты должна немного ослабить узду, Сантэн, дать ему возможность делать собственные ошибки и наслаждаться собственными победами. Если он хочет охотиться – пусть даже ты не одобряешь убийство животных, которых нельзя съесть, – не забудь, что все Кортни были великими охотниками на крупную дичь. Старый генерал Кортни убивал слонов сотнями, отец Шасы тоже охотился; пусть и парень попробует. Это и игра в поло – единственное, чего ты не делала до него.

– А как же полеты? – вызывающе спросила она.

– Виноват – и еще полеты.

– Хорошо, я разрешу ему убивать зверей. Но, Блэйн, скажи,подойдет он для олимпийской команды по поло?

– Откровенно, моя дорогая? Нет.

– Но ведь он хорош! Ты сам говорил.

– Да, – согласился Блэйн. – Он, вероятно, достаточно хорош для сборной. В нем есть задор и смелость, у него точный глаз и сильная рука, но ему не хватает опыта. Если бы его отобрали, он был бы самым молодым игроком международного уровня. Однако не думаю, что это произойдет. Думаю, вторым номером пойдет Клайв Рэмси.

Сантэн смотрела на него, а он без всякого выражения – на нее. Он знал, о чем она думает. Капитан национальной сборной, Блэйн был одним из тех, кто отбирает в команду.

– Дэвид отправляется в Берлин, – стала она развивать мысль.

– Дэвид Абрахамс – человек-газель, – рассудительно ответил Блэйн. – У него четвертое место в мире на двухстах метрах и третье на четырехстах. А юный Шаса оспаривает место по меньшей мере у десяти лучших в мире всадников.

– Я бы отдала все на свете, чтобы Шаса отправился в Берлин.

– Очень вероятно, что отдала бы, – согласился Блэйн. Когда было окончательно решено, что Шаса не поедет учиться в Оксфорд, она построила новое крыло для инженерного факультета Кейптаунского университета – корпус Кортни. Он знал, что для нее никакая цена не будет слишком высока.

– Заверяю тебя, любовь моя, что я совершенно определенно решил… – Он помолчал, и Сантэн выжидательно приободрилась, – …выйти из комнаты, когда и если перед селекторами возникнет имя Шасы.

– Какой он чертовски добродетельный! – сердито воскликнула она вслух и раздраженно ударила кулаком по рулю «даймлера», но тут в ее сознании возникла кровать, инкрустированная слоновой костью и золотом, и она злорадно улыбнулась. – Ну, может «добродетельный» тоже не слишком подходящее слово.

На взлетном поле было пусто. Сантэн припарковала «даймлер» у ангара, где Шаса не мог его увидеть с воздуха. Потом взяла из багажника плед и расстелила под деревом на краю широкой травянистой полосы.

Стоял прекрасный летний день, с ярким солнцем и отдельными редкими облаками над горой, ветер шевелил ветви каменных сосен и смягчал жару.

Сантэн уселась на плед с книгой Олдоса Хаксли «Прекрасный новый мир», которую пыталась дочитать уже целую неделю, и стала читать, изредка отрываясь от страницы и поглядывая на северный небосклон.

* * *

Дэвид Абрахамс увлекся полетами почти так же, как бегом. Это с самого начала сблизило его с Шасой. Хотя Эйб Абрахамс работал на Сантэн и почти всю жизнь Дэвида был одним из самых близких ее личных друзей, мальчики заметили друг друга, только когда в один год поступили в университет. С тех пор они были неразлучны и стали основателями университетского летного клуба, которому Сантэн предоставила для тренировок самолет «тайгер мот».

Дэвид изучал юриспруденцию, и подразумевалось, что, окончив университет, он будет работать с отцом в Виндхуке. Это, естественно, означало, что он станет одним из людей Сантэн. На протяжении этих лет она внимательно наблюдала за ним и, не найдя никаких пороков, одобрила их с Шасой дружбу.

Дэвид был выше отца, со стройным телом бегуна, с привлекательным и добродушно-веселым, хотя и некрасивым лицом, с густыми вьющимися волосами и большим крючковатым носом, унаследованным от Эйба. Самым красивым в нем были темные семитские глаза и длинные чувствительные руки, которые сейчас управляли приборами «дрэгон рапида». Летал он почти с набожной одержимостью, как священник, отправляющий какой-нибудь тайный культ, с самолетом обращался, как с прекрасным живым существом. А вот Шаса летал как механик – с пониманием и большим мастерством, но без мистической страсти Дэвида.

Ту же страсть Дэвид приносил в бег и во многое другое. Это было одной из причин, по которым Шаса так его любил. Это делало жизнь Шасы острее, усиливало удовольствие, которое получал Шаса от того, что они делали вместе. Без Дэвида последние недели были бы тусклыми и скучными.

С благословения Сантэн (которое она упрямо не давала целый год, а потом в последний миг вдруг смягчилась) они на следующий день после сдачи последнего экзамена вдвоем взяли «рапид» и полетели на шахту Х’ани.

На шахте доктор Твентимен-Джонс подготовил для них два четырехтонных грузовика, оборудование для лагеря и штат: слуг, следопытов, освежевателей дичи и повара. Один из старателей компании, хорошо знавший жизнь дикой природы и имевший опыт охоты на крупную дичь, стоял во главе экспедиции.

Их целью был Каприви-стрип – далекая дикая полоса между Анголой и Бечуаналендом. Вход в этот район был строго ограничен, охота запрещена, за исключением особых обстоятельств. Охотники завистливо говорили, что это особый охотничий заповедник для членов правительства Южной Африки. Разрешение на вход и охотничьи лицензии устроил Блэйн Малкомс.

Под спокойным, твердым руководством седого старателя молодые люди стали лучше понимать и больше уважать дикую местность и фантастическое разнообразие жизни в ней. За несколько недель он сумел показать им место человека в хрупком равновесии природы и внушил этические принципы охоты.

– Смерть каждого отдельного животного печальна, но неизбежна. Однако гибель леса, или болота, или равнины, поддерживающих жизнь всего вида, – трагедия, – объяснял он. – Если бы короли и дворяне Европы не были завзятыми охотниками, оленя, кабана, медведя больше бы не было. Охотники спасли лес от топора дровосека и плуга крестьянина. – Они внимательно слушали у лагерного костра его объяснения. – Люди, которые охотятся из любви к животным, защищают самок и молодь от браконьеров и спасают лес от коз и скота. Нет, мои молодые друзья, Робин Гуд был грязным браконьером. Настоящий герой – шериф Ноттингема.

Так они проводили колдовские дни в буше: уходили из лагеря пешком еще затемно, возвращались после захода солнца смертельно усталые, каждый убил своего льва и после испытал печаль и возбуждение охотника; теперь они были полны решимости защищать дикую и прекрасную страну от бездумного хищничества алчных людей. И Шаса, от рождения благословленный ожиданием большого богатства и влияния, отчасти понял, какую ответственность это на него налагает.

Женщины будут лишними, предупреждал Дэвид. Но Шаса настоял на том, чтобы прихватить по одной для себя и для Дэвида.

Выбор Шасы пал на почти тридцатилетнюю женщину. «Лучшие мелодии исполняют на старых скрипках, – заверял Шаса Дэвида. Женщина к тому же была разведенной. – Я никогда не загоняю своих пони для поло». У нее были большие голубые глаза, роскошный красный рот и упругое тело, но ее не отягощал излишний ум.

Дэвид прозвал ее Джамбо (Слониха). «Потому что, – объяснял он, – она такая толстая, что два слона пройдут по ее голове бок о бок».

Шаса убедил Джамбо прихватить подругу для Дэвида, и она выбрала высокую, длинноволосую, смуглую женщину, тоже разведенную; ее худые руки были унизаны браслетами, а длинная шея – нитками бус. Она то и дело пользовалась портсигаром из слоновой кости, у нее был пронзительный горящий взгляд, но голос она подавала редко – обычно для того, чтобы попросить новую порцию джина.

Ее Дэвид прозвал Кэмел (Верблюдица) – за неутолимую жажду. Однако женщины оказались идеальными спутницами: они энергично и опытно обеспечивали то, чего от них ожидали, а в остальном – на целый день оставались в лагере, по вечерам требовали очень мало внимания и не делали попыток испортить разговор у костра, вмешиваясь в него.

– Наверно, это мои лучшие каникулы. – Шаса откинулся на спинку пилотского кресла «рапида» и мечтательно смотрел вперед. Самолет вел Дэвид, сидевший на месте второго пилота. – Но они еще не кончились. – Он посмотрел на часы. – До Кейптауна еще час. Держи машину на курсе, – сказал он Дэвиду и расстегнул ремень безопасности.

– Ты куда? – спросил Дэвид.

– Не буду смущать тебя ответом на этот вопрос, но не удивляйся, если Кэмел присоединится к тебе в кабине.

– Ты меня беспокоишь. – Дэвид смотрел серьезно. – Порвешь что-нибудь, если будешь так продолжать.

– Никогда не чувствовал себя лучше, – заверил его Шаса, выбираясь из кресла.

– Да не себе, дорогой мой, я беспокоюсь о Джамбо.

Дэвид печально покачал головой. Шаса усмехнулся, хлопнул его по плечу и исчез в задней кабине.

Кэмел окинула его своим мрачным фанатичным взглядом и пролила джин с тоником на блузку. Джамбо захихикала и поерзала задом, освобождая для Шасы место рядом с собой.

Он что-то прошептал ей на ухо, и она удивленно посмотрела на него – такого она раньше не слышала.

– Клуб «Миля высоты»? Что за название?

Шаса снова зашептал, и она посмотрела в боковое окно на землю внизу.

– Боже, я и не думала, что мы так высоко.

– Когда станешь членом клуба, получишь красивую брошь, – пообещал Шаса, – из золота с бриллиантами.

Джамбо сразу заинтересовалась.

– Чудненько! А что за брошь?

– Летающая кошечка с золотыми крыльями и алмазными глазами.

– Кошечка? При чем тут… – Она замолчала, и в ее фарфоровых голубых глазах мелькнуло понимание. – Шаса Кортни, ты ужасен!

Она опустила глаза и скромно заморгала, а Шаса подмигнул Кэмел.

– Кажется, Дэвид хочет поговорить с тобой.

Кэмел со стаканом в руке послушно встала и, звеня браслетами, стала перебираться в переднюю кабину.

Час спустя Шаса подвел «рапид» к аэродрому со стороны горы и посадил на траву так, словно намазывал масло на горячий хлеб. Самолет не успел остановиться: Шаса развернул его и подвел к ангару. Правый двигатель в последний раз загудел, самолет остановился, и Шаса выключил двигатели.

И только тут заметил желтый «даймлер», припаркованный в тени ангара, и рядом с ним Сантэн.

– Ради любви Аллаха, здесь мама! Уложи красоток на пол!

– Слишком поздно, – застонал Дэвид. – Джамбо уже машет твоей маме в окно.

Когда Джамбо с хихиканьем стала спускаться по лестнице, поддерживая Кэмел, у которой наконец начали подгибаться ноги, Шаса приготовился встретить гнев матери.

Сантэн ничего не сказала, но рядом с «даймлером» ждало такси (Шаса так никогда и не решился спросить, как она узнала о женщинах). Она подозвала такси и усадила неустойчивую пару на заднее сиденье, подгоняя женщин взглядом, как пастух – кнутом.

– Отнеси их вещи в багажник, – коротко приказала она Шасе и, как только это было сделано, кивнула водителю такси: – Отвезите их, куда они скажут.

Кэмел с осоловелыми глазами опустилась на сиденье, но Джамбо все махала в заднее окно и посылала Шасе воздушные поцелуи, пока такси не исчезло за воротами аэропорта; Шаса склонил голову и ждал ледяного сарказма матери.

– Хорошо отдохнул, дорогой? – ласково спросила Сантэн и подставила лицо для поцелуя; о двух женщинах они больше никогда не упоминали.

– Замечательно!

Поцелуй Шасы был полон благодарности, облегчения и искренней радости оттого, что он снова с ней; он начал рассказывать о поездке, но мать перебила:

– Позже, – сказала она. – А сейчас распорядись заправить и проверить «рапид». Завтра мы летим в Йоханнесбург.

* * *

В Йоханнесбурге они остановились в «Карлтоне». Сантэн принадлежало тридцать процентов акций компании, владевшей отелем, и когда она оказывалась в Йоханнесбурге, ей всегда предоставляли королевский номер.

Отель нуждался в скором ремонте, но был расположен в самом центре Йоханнесбурга. Одеваясь к обеду, Сантэн размышляла, не снести ли старое здание и не возвести ли на его месте новое. Она решила, что попросит своего архитектора представить проект, потом выбросила дела из головы и весь остаток вечера посвятила Блэйну.

Решив не обращать внимания на возможность возникновения сплетен, они с Блэйном до двух часов ночи танцевали в ночном клубе на верхнем этаже отеля.

На следующий день у Блэйна было несколько встреч в «Юнион билдингз»[161] (этим он объяснил Изабелле необходимость оставить Кейптаун), и Сантэн смогла весь день провести с Шасой. Утром на выставочной площадке проходил аукцион годовалых лошадей, но цены были так высоки, что они не купили ни одной лошади. Поели в Восточно-Африканском павильоне, где Сантэн наслаждалась не столько едой, сколько завистливыми и задумчивыми взглядами женщин за соседними столиками.

В середине дня пошли в зоопарк. Кормили обезьян, катались на лодке по озеру – и обсуждали планы Шасы на будущее. Сантэн с радостью убедилась, что Шаса не утратил решимости принять на себя обязанности и ответственность за «Горно-финансовую компанию Кортни», как только окончит университет.

Они вернулись в «Карлтон», имея в запасе много времени, чтобы переодеться к матчу. Блэйн, уже в смокинге, сидел в кресле со стаканом виски в руке и смотрел, как Сантэн завершает туалет. Ей это нравилось. Опять игра в то, что они муж и жена… она попросила его застегнуть ей серьги, потом прогулялась перед ним, ожидая одобрения, и сделала пируэт, широко взметнув длинную юбку.

– Я раньше никогда не была на боксе, Блэйн. Мы не слишком нарядно оделись?

– Уверяю тебя, форма одежды парадная – это de rigueur[162].

– Боже, я так нервничаю. Не знаю, что ему сказать, если появится такая возможность… – Она осеклась. – Ты достал билеты?

Он показал их ей и улыбнулся.

– Первый ряд, и я нанял машину с водителем.

В номер вошел Шаса: на плечи смокинга небрежно наброшен белый шелковый шарф, черный галстук-бабочка аккуратно завязан и сдвинут чуть в сторону, так что его никак нельзя было принять за современный чудовищный заранее завязанный галстук.

«Он так красив. – При виде сына сердце Сантэн забилось сильнее. – Как мне уберечь его от гарпий?»

Шаса поцеловал ее, прежде чем пройти к буфету и налить ей обычный бокал шампанского.

– Вам добавить виски, сэр? – спросил он Блэйна.

– Спасибо, Шаса, но моя норма – одна порция, – отказался Блэйн. Шаса налил себе имбирного эля. Вот о чем мне никогда не придется беспокоиться, подумала Сантэн. Выпивка никогда не станет слабостью Шасы.

– Ну, мама, – Шаса поднял свой стакан, – за твой вновь обретенный интерес к джентльменскому искусству бокса. Ты достаточно разбираешься в целях этой игры?

– По-моему, два молодых человека заходят на ринг и стараются убить друг друга, верно?

– Совершенно верно, Сантэн, – рассмеялся Блэйн. Он никогда не использовал ласковые слова в присутствии Шасы, и она не в первый раз задумалась о том, что Шаса думает о ней и Блэйне. Конечно, он наверняка что-то подозревал, но сегодня ей было о чем тревожиться и не открывая эту темную дверь. Она выпила шампанское и затем, великолепная в бриллиантах и шелках, под руку с двумя самыми важными для нее в мире мужчинами прошла к ожидавшему лимузину.

Улицы кампуса Витватерсрандского университета вокруг спортивного зала были запружены припаркованными машинами и машинами, одна за другой поднимавшимися на холм, а тротуары – возбужденными студентами и болельщиками, которые устремлялись к залу, так что шоферу пришлось высадить их за двести ярдов, и они присоединились к толпе и пошли пешком.

Атмосфера в зале была шумная и полная ожидания, и, когда они заняли свои места, Сантэн с облегчением увидела, что все сидящие в первых трех рядах одеты как на прием и женщин здесь не меньше, чем мужчин. Ее преследовал кошмар, что она окажется единственной женщиной в зале.

Она смотрела предварительные поединки, стараясь казаться заинтересованной той лекцией о тонкостях этих боев, которую читали ей с обеих сторон Блэйн и Шаса, но боксеры легкого веса были такими маленькими и тощими, что напомнили ей недокормленных бойцовых петухов, а действия их – так быстры, что Сантэн не могла за ними уследить. К тому же все ее внимание, все ожидания были устремлены к тому, кого она пришла увидеть.

Кончился очередной бой; боксеры – в синяках, скользкие от пота – сошли с ринга, и на зал опустилась выжидательная тишина; все головы начали поворачиваться к раздевалке.

Блэйн взглянул в программу и сказал:

– Сейчас он.

И тут зрители кровожадно взревели.

– Вон он идет.

Блэйн коснулся руки Сантэн, но она обнаружила, что не может повернуть голову.

«Я жалею, что пришла, – подумала Сантэн, глубже вжимаясь в сиденье. – Не хочу, чтобы он меня видел».

Первым к рингу в сопровождении тренера и двух секундантов прошел претендент на звание чемпиона в полутяжелом весе Манфред Деларей, и студенты Стелленбоса взревели и замахали флагами с цветами университета; они испустили воинственный университетский клич. На это с противоположной стороны немедленно отозвались студенты Вита, они кричали, свистели и топали. Воцарившийся ад болезненно бил по барабанным перепонкам. Манфред поднялся на ринг и исполнил легкий танец, держа над головой руки в перчатках; шелковое полотенце свисало с его плеч, как плащ.

Волосы у него были не по моде длинные и не смазаны бриллиантином; они колыхались вокруг головы, как позолоченное облако, когда он двигался. Сильная челюсть, почти тяжелая, лоб и скулы выступающие, четкой лепки, но господствовали на лице глаза – светлые и непроницаемые, как у большой хищной кошки; их величину подчеркивали черные брови.

От широких плеч перевернутая пирамида торса сужалась к бедрам и длинным, чистым линиям ног; на теле не было ни следа жира и дряблой кожи, так что каждая мышца была видна.

Шаса застыл, узнав его. Он гневно стиснул зубы, вспомнив, как эти кулаки били его, вспомнив удушающую слизь дохлой рыбы так ясно, словно это было вчера.

– Я его знаю, мама, – проворчал он сквозь стиснутые зубы. – Это тот, с кем я дрался на причале в заливе Китов.

Сантэн положила ладонь на руку сына, останавливая его, но не посмотрела на Шасу и не заговорила с ним. Она украдкой бросила взгляд на Блэйна, и то, что она увидела, привело ее в отчаяние.

Блэйн был мрачен, она почувствовала его гнев и боль. За тысячу миль отсюда он сумел быть понимающим и великодушным, но с живым доказательством ее распутства перед глазами он мог думать только о мужчине, который сделал ей этого ублюдка, и о ее молчаливом согласии – нет, о ее радостном участии в этом. Он думал о ее теле, которое должно было принадлежать только ему, о том, что это тело использовал чужак, незнакомец, враг, в битве с которым он рисковал жизнью.

«Боже, зачем я пришла?» – терзалась она, но потом почувствовала, как что-то в ней тает, меняется, и поняла ответ.

«Плоть от плоти моей, – подумала она. – Кровь от крови моей».

Она вспомнила его тяжесть в своем чреве, биение расцветающей в ней жизни, и едва не задохнулась в приливе материнского чувства; гневный крик новорожденного звучал в ушах, оглушая.

«Мой сын! – чуть не крикнула она вслух. – Мой родной сын!»

Великолепный боец на ринге повернул голову в сторону Сантэн и впервые увидел ее. Он уронил руки, поднял подбородок и посмотрел на нее с такой концентрированной яростью, с такой ненавистью в желтых глазах, словно ударил по лицу палицей. Потом Манфред Деларей намеренно повернулся к ней спиной и прошел в свой угол.

Все трое: Блэйн, Шаса и Сантэн – молча, неподвижно сидели в ревущей, поющей, колышущейся толпе. Они не смотрели друг на друга, только Сантэн пошевелилась, поправив платье в блестках, и прикусила нижнюю губу, чтобы не дрожала.

На ринг вышел чемпион. Ян Рашмор был на дюйм ниже Манфреда, но шире в плечах и в груди, с длинными, обезьяньими мускулистыми руками и такой толстой и короткой шеей, что голова, казалось, сидела прямо на плечах. Густые черные волосы курчавились в вырезе его майки, он казался сильным и мощным, как дикий кабан.

Прозвенел гонг, толпа кровожадно заревела, и боксеры сошлись в центре ринга. Сантэн невольно ахнула, услышав гулкие шлепки перчаток о плоть и кости. По сравнению с легкими ударами маленьких легковесов в предыдущих боях этот бой напоминал бой гладиаторов.

Боксеры обменялись страшными ударами. Их кулаки наталкивались на сплошной заслон из перчаток и предплечий, и Сантэн ни за одним не видела преимущества. Бойцы снова начали раскачиваться, уклоняться, обмениваться ударами. Толпа вокруг Сантэн ревела в безумной ярости.

Все кончилось так же неожиданно, как началось, боксеры разошлись по своим углам. Секунданты в белом заботливо суетились вокруг них, обтирая губками, разминая мышцы, обмахивая, делая массаж и что-то шепча.

Манфред сделал глоток из бутылки, которую протянул ему большой бородатый тренер. Сполоснул рот, повернулся и снова посмотрел на Сантэн, выделил ее из толпы своими янтарными глазами и нарочно выплюнул воду в ведро у ног, не отрывая от нее взгляда. Она знала, что он делает это для нее – выплескивает свой гнев. Вздрогнула и едва расслышала слова Блэйна:

– Этот раунд я бы определил как ничью. Деларей ничего не добился, а Рашмор его опасается.

Боксеры снова вскочили, начали кружить, обмениваясь ударами кулаков в перчатках, тяжело выдыхая, как быки, когда получали или наносили удары; тела их сверкали от пота, и на них там, куда пришелся удар, расцветали ярко-красные пятна. Это продолжалось, и Сантэн почувствовала, что от их первобытной свирепости, от звуков, запахов, от вида насилия и боли к горлу подступает тошнота.

– Этот раунд за Рашмором, – спокойно и негромко сказал Блэйн, когда наступил перерыв, и Сантэн просто возненавидела его за это спокойствие. Она чувствовала липкую испарину на лице и с трудом могла подавить тошноту, а Блэйн продолжал: – Деларей должен закончить бой в следующих двух раундах. Если он этого не сделает, Рашмор измочалит его. Он с каждой минутой становится все уверенней.

Ей хотелось вскочить и выбежать из зала, но ноги ее не слушались. Снова прозвенел гонг, и боксеры опять сошлись в ослепительном свете прожекторов; Сантэн попыталась отвести взгляд и не смогла – она смотрела, как заколдованная, и увидела, как это произошло, увидела во всех подробностях и поняла, что никогда этого не забудет.

Она увидела удар, услышала хруст – что-то ломалось: зуб, кость или порвалось сухожилие – и закричала, но ее крик потонул в буре звуков, вырвавшихся из тысячи глоток; Сантэн обеими руками зажала рот, а удары продолжали сыпаться так быстро, что сливались для глаза, так быстро, что их звуки сливались в один звук, с каким взбивают яйца, и плоть под ними превращалась в красное месиво. Она продолжала кричать, потому что видела ужасный убийственный желтый свет в глазах родного сына, видела, как мальчик превращается в страшного зверя, как человек перед ним дрогнул, откачнулся, словно его ноги лишились костей, упал, задергался и, перевернувшись, застыл на спине, ослепшими глазами глядя на яркие огни; из его разбитого носа прямо в рот густой струей текла кровь. Манфред Деларей плясал вокруг, все еще одержимый убийственным гневом, и Сантэн казалось, что он вот-вот откинет голову и завоет, как волк, или бросится на раздавленное существо у своих ног, сорвет окровавленный скальп и, непристойно торжествуя, примется размахивать им.

– Уведи меня, Блэйн, – всхлипнула Сантэн. – Уведи меня отсюда.

Его руки помогли ей встать и увлекли в ночь.

Кровожадный рев у нее за спиной стих. Сантэн жадно вдохнула сладкий ночной воздух высокого вельда, как будто спаслась, едва не утонув.

* * *

«Лев Калахари выписал себе билет в Берлин» – кричали заголовки газет, и Сантэн вздрогнула от воспоминаний, уронила газету на край кровати и потянулась к телефону.

– Шаса, когда мы сможем улететь домой? – спросила она, услышав его сонный голос, и из ванной гостиничного номера вышел Блэйн с намыленными щеками.

– Ты решила? – спросил он, едва она повесила трубку.

– Нет смысла даже пробовать заговорить с ним, – ответила она. – Ты же видел, как он смотрел на меня.

– Может, в другой раз… – хотел он утешить. Но увидел отчаяние в ее глазах, подошел и обнял.

* * *

В первый день отборочных предолимпийских соревнований Дэвид Абрахамс почти на секунду улучшил свой результат на дистанции двести метров. Однако на второй день в беге на четыреста метров ему удалось выиграть у соперников лишь метр. Тем не менее его имя стояло в самом начале списка, составленного по результатам пятидневных состязаний и оглашенного на заключительном банкете, и Шаса, который сидел рядом с ним, первым пожал ему руку и похлопал по спине. Дэвид отправлялся в Берлин.

* * *

Две недели спустя в клубе «Инанда» в Йоханнесбурге состоялись отборочные игры в поло, и Шаса вошел в команду Б – запасных, – которой предстояло сыграть с возглавляемой Блэйном командой А, более вероятными претендентами на поездку; матч между ними должен был проходить в последний день.

Сидя высоко на трибуне, Сантэн наблюдала за тем, как Шаса проводит один из своих лучших матчей. Но в глубине души она понимала, что этого недостаточно.

Шаса в первых пяти чаккерах ни разу не ошибся на перехвате, ни разу не промахнулся по мячу, а однажды даже подхватил мяч под носом у пони Блэйна, проявив при этом такую смелость и искусство наездника, что на трибунах все вскочили. И тем не менее она знала, что этого недостаточно.

Клайв Рамси, оспаривавший у Шасы место номер два в команде, которому предстояло отправиться в Берлин, всю неделю играл хорошо. Этот сорокадвухлетний мужчина со значительным списком спортивных достижений выступал с Блэйном в качестве второго номера более чем в тридцати международных матчах. Его карьера игрока в поло только что достигла пика, и Сантэн знала, что отборочная комиссия не предпочтет ему более молодого, возможно, более смелого и одаренного, но несомненно менее опытного и потому менее надежного игрока.

Она почти видела, как они мудро кивают головами, затягиваясь сигарами и соглашаясь: «Молодой Кортни получит свой шанс в следующий раз», – и заранее ненавидела их, не делая исключений и для Блэйна Малкомса. Но толпа вдруг разразилась криками, и все окружающие вскочили.

Шаса, хвала Господу, в этом не участвовал: он скакал вдоль боковой линии, готовый принять передачу от своего первого номера, еще одного драчливого молодого игрока, который в центре поля противостоял Клайву Рамси.

Вероятно, это произошло случайно, более вероятно, это было проявление безрассудного стремления блеснуть, но при столкновении товарищ Шасы по команде сбил пони соперника на колени, выбросил Клайва из седла, и тот, перевернувшись в воздухе, ударился о твердую, как камень, землю. В тот же день рентген подтвердил: в бедре Рамси многочисленные трещины, и хирургу пришлось вскрывать бедро и вставлять стальную проволоку.

– Никакого поло по меньшей мере на год, – приказал он, когда Клайв Рамси пришел в себя после наркоза.

Поэтому когда собралась отборочная комиссия, Сантэн ждала их вердикта с новой надеждой. Как и предупредил Блэйн Малкомс, он вышел, когда назвали имя Шасы. А когда его позвали обратно, председатель сказал:

– Итак, молодой Кортни заменит Клайва в основном составе.

Блэйн испытал волнение и радость: Шаса Кортни был для него почти как родной сын, которого у него не будет.

Как только появилась возможность, Блэйн позвонил Сантэн.

– Объявление будет сделано только в пятницу, но Шаса получил билет.

Сантэн была вне себя от радости.

– Блэйн, дорогой, как мне не проговориться до пятницы? – воскликнула она. – Как замечательно будет отправиться в Берлин втроем! Мы можем взять «даймлер» и поехать по Европе. Шаса никогда не был в Морт-Омме. Можно провести несколько дней в Париже, и ты поведешь меня поужинать в «Ласерр»[163]. Столько нужно устроить… но поговорим об этом, когда увидимся в субботу.

– В субботу?

Он забыл, она поняла это по его голосу.

– День рождения сэра Гарри – пикник на горе. – Она досадливо вздохнула. – О Блэйн, это один из немногих случаев в году, когда мы можем побыть вместе – законно!

Блэйн еще немного помешкал: он уже обещал Изабелле и девочкам отвезти их на уик-энд в дом ее матери во Франсхоке[164].

– Обещаю, милая, я буду.

Сантэн никогда не узнает, чего это будет ему стоить: Изабелла с изощренной жестокостью отомстит ему за нарушенное обещание.

Изменения в характере Изабеллы вызваны наркотиками, уверял себя Блэйн. Без их влияния она по-прежнему та же милая, мягкая женщина, на которой он женился. Мучительная боль и наркотики – вот что так искалечило ее, и он старался сохранить уважение и любовь к ней.

Он старался помнить ее привлекательность и прелесть, тонкие и деликатные, как лепестки розы, но эти привлекательность и прелесть давно исчезли, лепестки розы завяли, и теперь от нее пахло разложением. Приторный тошнотворный душок наркотиков исходил из каждой поры ее тела, и от незаживающих глубоких язв на ягодицах и крестце также исходит слабый, но отвратительный запах, который он так ненавидит. Ему теперь трудно находиться с ней рядом. Ее запах и вид отталкивают и в то же время наполняют его беспомощной жалостью и разъедающим чувством вины из-за его неверности.

Она исхудала как скелет. На костях хрупких ног совсем не осталось плоти, они похожи на лапы цапли или журавля; ноги прямые, но не изящные, выделяются только узлы коленей и непропорционально большие ступни.

Руки стали такими же тонкими, плоть сошла и с костей черепа. Губы истончились, так что зубы постоянно оскалены, когда Изабелла пытается улыбнуться или – чаще – когда она сердится, голова напоминает череп. Десны у нее бледные, почти белые.

Кожа тоже бледная, как рисовая бумага, такая же сухая и безжизненная, такая тонкая и прозрачная, что на руках и лбу видны голубые жилки вен, и единственной живой чертой на лице остаются глаза; в них теперь блестела злоба, словно Изабелла возненавидела Блэйна за то, что у него здоровое крепкое тело, тогда как ее тело искалечено и бесполезно.

– Как ты можешь, Блэйн? – Она задала вопрос тем высоким, обвиняющим, плачущим голосом, который бесконечно использовала в прошлом. – Ты обещал, Блэйн. Бог свидетель, я так мало тебя вижу! Я ждала этих выходных с самого…

Это продолжалось до бесконечности. Он пытался не слушать ее, но обнаружил, что снова думает о ее теле.

Он почти семь лет не видел ее без одежды, но примерно с месяц назад вошел в гардеробную жены, полагая, что Изабелла в беседке в саду, где она проводила большую часть дня. Но жена обнаженная лежала на белой простыне на массажном столе, к ней склонилась дневная сиделка в форме; должно быть, потрясение очень ясно читалось на его лице: обе женщины удивленно посмотрели на него.

На узкой грудной клетке Изабеллы проступали все ребра, ее груди свисали как пустые кожаные мешки. Темные густые лобковые волосы казались неуместными и непристойными в костлявой чаше между бедер; ниже под неестественным углом торчали ноги-палки, такие худые, что промежуток между ляжками был шире ладони Блэйна.

– Убирайся! – крикнула она, и он оторвал от нее взгляд и выбежал из комнаты. – Убирайся! Никогда больше не приходи сюда!

Теперь ее голос звучал так же.

– Отправляйся на свой пикник, если должен. Я знаю, какая я для тебя обуза. Я знаю, что ты не можешь провести со мной больше пяти минут…

Он больше не мог это выносить и поднял руку, успокаивая ее.

– Ты права, дорогая, я проявил эгоизм самим упоминанием об этом. Больше не будем об этом говорить. Конечно, я поеду с вами. – Он увидел мстительные искры торжества в ее глазах, и впервые возненавидел ее, и, прежде чем смог подавить эту мысль, подумал: «Почему она не умрет? Было бы лучше для нее и для всех, если бы она умерла». Блэйн сразу пришел в ужас от своей черствости, сознание вины обрушилось на него; он быстро подошел к жене, взял обе холодные костлявые руки в свои, мягко сжал их и поцеловал ее в губы.

– Прости, пожалуйста, – прошептал он, но перед его мысленным взором все равно появилась картина «Изабелла в гробу». Она лежала, прекрасная и безмятежная, какой была когда-то, ее волосы, снова рыжевато-коричневые, роскошно разметались по белой атласной подушке. Блэйн крепче закрыл глаза и попробовал изгнать этот образ из сознания, но картина не исчезла, даже когда Изабелла сжала его руку.

– Будет очень приятно снова немного побыть вместе. – Она не позволила ему отнять руку. – У нас теперь так мало возможностей поговорить. Ты столько времени проводишь в парламенте, а когда не занят правительственными делами, уходишь играть в поло.

– Мы видимся каждый день, утром и вечером.

– О, я знаю, но мы никогда не разговариваем. Мы даже еще не говорили о Берлине, а время уходит.

– Разве нам нужно многое обсудить, дорогая? – спросил он, осторожно высвобождая руку и возвращаясь на свой стул у противоположного края беседки.

– Конечно, Блэйн. – Изабелла улыбнулась, обнажив бледные десны за тонкими губами. От этого ее лицо стало хитрым и коварным, как морда хорька, и это его встревожило. – Нужно столько приготовить. Когда уплывает команда?

– Возможно, команда уедет без меня, – осторожно сказал он. – Быть может, мне придется уехать на несколько недель раньше и побывать в Лондоне и Париже для переговоров с английским и французским правительством, а уж потом я отправлюсь в Берлин.

– О Блэйн, все равно нужно приготовиться, чтобы я могла отправиться с тобой, – сказала она, и ему пришлось старательно следить за своим лицом: жена внимательно наблюдала за ним.

– Да, – согласился он, – потребуется тщательная подготовка.

Эта мысль была невыносима. Ему так хотелось быть с Сантэн, избавиться от всякого притворства, от страха быть обнаруженным.

– Мы должны быть совершенно уверены, дорогая, что поездка не ухудшит твое состояние.

– Ты не хочешь, чтобы я ехала с тобой?

Голос Изабеллы стал высоким и резким.

– Конечно…

– Это прекрасная возможность уйти от меня, сбежать.

– Изабелла, пожалуйста, успокойся. Ты навредишь себе…

– Не притворяйся, будто заботишься обо мне… Все эти девять лет я для тебя обуза. Я уверена: ты хочешь, чтобы я умерла.

– Изабелла…

Его потрясла точность обвинения.

– Не притворяйся святым, Блэйн Малкомс. Я, может, и прикована к креслу, но я не слепая и не глухая.

– Я не желаю продолжать беседу в таком тоне. – Он встал. – Поговорим, когда ты успокоишься…

– Сядь! – крикнула она. – Я не позволю тебе сбежать с твоей французской шлюхой, как ты всегда делаешь! – Он вздрогнул, словно жена ударила его по лицу, а Изабелла злорадно продолжала: – Ну вот, наконец я это сказала. О Боже, ты никогда не узнаешь, сколько раз я была близка к тому, чтобы сказать это. Ты никогда не поймешь, как приятно это сказать. Шлюха! Проститутка!

– Если ты не угомонишься, я уйду, – предупредил он.

– Шлюха, – злобно повторила она. – Гулящая девка! Развратница! Он повернулся и, перепрыгивая через ступеньки, спустился по лестнице из беседки.

– Блэйн! – кричала ему вслед жена. – Блэйн, вернись!

Он не останавливаясь шел к дому, и ее тон изменился.

– Блэйн, прости. Извини меня. Пожалуйста, вернись. Пожалуйста!

Он не смог ей отказать. Неохотно повернул – и обнаружил, что от потрясения и гнева у него дрожат руки. Он сунул их в карманы и остановился на верху лестницы.

– Хорошо, – негромко сказал он. – Насчет Сантэн Кортни все правда. Я люблю ее. Но правда и то, что мы делали все возможное, чтобы избавить тебя от боли и унижения. Никогда больше не говори о ней так. Если бы она позволила, я уже много лет назад ушел бы к ней – и бросил бы тебя. Да простит меня Господь, но я бы ушел от тебя. Только она удержала меня здесь, только она держит меня здесь.

Изабелла тоже отрезвела и была потрясена не меньше его – вернее, так ему показалось, но когда жена снова посмотрела на Блэйна, он понял, что она изобразила раскаяние, лишь бы вернуть его в пределы досягаемости своего языка.

– Я не могу поехать с тобой в Берлин, Блэйн. Я уже спрашивала доктора Джозефа, и он запретил. Он говорит, что поездка убьет меня. Однако я знаю, что ты задумал – ты и эта женщина. Я знаю, ты использовал все свое влияние, чтобы Шасу Кортни взяли в команду – только чтобы дать ей предлог тоже поехать. Я знаю, что ты задумал замечательный отдых от законной жены, и не могу остановить тебя…

Он в гневной покорности развел руки. Бесполезно было протестовать. Голос Изабеллы снова перешел в резкий, пронзительный крик.

– Так вот, позволь тебе сказать – медового месяца, на который вы нацелились, не будет! Я уже сказала девочкам – и Таре, и Матильде Джанин, – что они едут с тобой. И сказала, и они вне себя от волнения. Теперь тебе решать. Либо тебе хватит жестокости огорчить своих дочерей, либо ты будешь в Берлине не Ромео, а нянькой. – Ее голос стал еще выше, а блеск глаз – мстительнее. – И предупреждаю, Блэйн Малкомс! Если ты откажешься взять их собой, я расскажу им почему. Господь свидетель, я расскажу им, что их любимый папочка – лжец и распутник!

* * *

Хотя все: от всезнающих спортивных журналистов до самых невежественных болельщиков – были уверены, что Манфред Деларей поедет в Берлин в составе команды боксеров, но когда официально объявили, что он действительно включен в команду да вдобавок из тяжеловесов в команду вошел Рольф Стандер, а тренером сборной назначен преподобный Тромп Бирман, весь город, весь Стеленбосский университет преисполнились гордости и радости.

Состоялся прием у градоначальника и парад на улицах города, а на массовой встрече «Оссева брандваг» главнокомандующий объявил молодых людей примером африкандерского мужества и всячески превозносил их преданность и бойцовское мастерство.

– Именно такие молодые люди приведут наш народ к его законному месту на этой земле, – сказал он; построенные в ряды члены общества, все в форме, приветствовали их условным салютом – кулак правой руки прижат к груди, – и Манфреду и Рольфу прикрепили к рукаву формы знаки офицерского достоинства.

– За Бога и Volk! – призвал командующий. Манфред никогда раньше не испытывал такой гордости, такой решимости оправдать оказанное ему доверие.

В последующие недели возбуждение продолжало нарастать. Состоялись примерки олимпийской формы – зелено-золотой пиджак, белые брюки и широкополая шляпа: в этой форме им предстояло пройти по олимпийскому стадиону. С командой проводили бесконечные инструктажи, охватывавшие все темы: от немецкого этикета и правил вежливости до организации перемещений и характеристики противников, с которыми они могут встретиться на пути к финалу.

У Манфреда и Рольфа брали интервью все газеты и журналы страны, получасовая программа национального радио «Это твоя земля» была целиком посвящена им.

Только на одного человека это возбуждение, казалось, нисколько не подействовало.

– Недели, когда тебя не будет, покажутся мне длиннее всей остальной жизни, – сказала Сара Манфреду.

– Не будь глупышкой, – рассмеялся он. – Я вернусь раньше, чем ты спохватишься, с золотой медалью на груди.

– Не зови меня глупышкой, – вспыхнула она, – никогда больше не зови!

Он перестал смеяться.

– Ты права, – сказал он. – Ты достойна гораздо большего.

Во время обязательных вечерних тренировочных пробежек Манфреда и Рольфа Сара приняла на себя обязанности хронометриста и секунданта. Босая, она легко бежала по холму напрямик и поджидала бегунов в заранее назначенном месте, с хронометром, взятым взаймы у дяди Тромпа, с влажной губкой и фляжкой холодного свежевыжатого апельсинового сока для освежения. Как только они растирались губкой, освежались соком и бежали дальше, Сара снова бежала к следующему месту встречи напрямик через вершину холма или по долине.

За две недели до отплытия Рольфу пришлось пропустить пробежку: он должен был председательствовать на чрезвычайном заседании студенческого комитета, и Манфред побежал один.

Он выбрал крутой склон горы Хартенбош и припустил во весь дух, взлетая по склону длинными пружинистыми шагами, глядя на вершину. Там его ждала Сара. Низкое осеннее солнце, оказавшееся у нее за спиной, залило ее золотом, просвечивало сквозь тонкую ткань платья, очерчивая ноги, и Манфред видел каждую линию, каждый изгиб ее прекрасного тела, словно она была совсем без одежды. Он невольно остановился и стоял, любуясь, грудь его вздымалась, сердце колотилось, но не только от усилий.

«Она прекрасна».

Он поразился тому, что раньше не замечал этого, и последний участок склона преодолел медленно, не сводя с нее глаз, смущенный неожиданным пониманием и незнакомым ощущением голода, потребности, которую старательно сдерживал, в существовании которой он никогда себе не признавался, но которая неожиданно грозила поглотить его.

Последние несколько шагов Сара прошла ему навстречу; босоногая, она была гораздо ниже его, но это только усилило его страшный голод. Сара протянула ему губку, а когда он не взял, сама подошла еще ближе и стала обтирать его потные шею и плечи.

– Прошлой ночью мне снился лагерь, – сказала она, обтирая его предплечья. – Помнишь лагерь у железной дороги, Мэнни?

Он кивнул. У него перехватило горло, и он не мог отвечать.

– Я видела маму в могиле. Ужас. Но потом все изменилось, Мэнни, это была не мама, а ты. Такой бледный, красивый, но я знала, что потеряла тебя – и так горевала, что хотела тоже умереть, чтобы всегда быть с тобой.

Он обнял Сару; она всхлипнула и прижалась к нему. Тело у нее было прохладное, мягкое, послушное, а голос дрожал.

– О Мэнни. Я не хочу потерять тебя. Пожалуйста, возвращайся ко мне – я не хочу жить без тебя.

– Я люблю тебя, Сари.

Голос его звучал хрипло, и она вздрогнула в его объятиях.

– О Мэнни…

– Я никогда не осознавал этого, – прохрипел он.

– О Мэнни… Я это всегда понимала. Я любила тебя с самой первой встречи, с самого первого дня и буду любить до смерти, – воскликнула Сара и подняла к нему лицо. – Поцелуй меня, Мэнни, поцелуй, или я умру.

Прикосновение ее губ что-то воспламенило в нем, и огненный туман затмил его разум, отделил от окружающего. Они оказались под соснами у тропы, на мягкой постели из сосновых игл, знойный осенний воздух мягко, как шелк, касался обнаженной спины Манфреда, но был не таким мягким, как тело Сары под ним, и не таким горячим, как влажные глубины, в которые она уводила его.

Он не понимал, что происходит, пока она не закричала от боли и радости, но тогда было уже поздно, и он, больше не способный сдерживаться, подхватил ее крик, бурной волной прибоя его унесло туда, где он никогда раньше не бывал – и даже не подозревал о существовании таких мест.

Явь и сознание возвращались медленно и долго. Он оторвался от Сары и в ужасе посмотрел на нее, натягивая одежду.

– То, что мы сделали, – непростительный смертный грех…

– Нет! – она яростно покачала головой и, не одеваясь, потянулась к нему. – Нет, Мэнни, греха нет, когда двое любят друг друга. Как это может быть грехом? Это идет отБога, прекрасное и святое.

Ночью накануне отплытия с командой и дядей Тромпом Манфред спал в своей старой комнате пасторского дома. Когда в доме стихло и стемнело, по коридору пробралась Сара. Манфред оставил дверь незапертой. И не протестовал, когда Сара сбросила сорочку и забралась к нему под простыню.

Она оставалась с ним до тех пор, пока голуби на дубах за верандой не начали охорашиваться и негромко ворковать. Тогда она в последний раз поцеловала Манфреда и прошептала:

– Теперь мы принадлежим друг другу – навсегда.

* * *

До отплытия оставалось полчаса, но в каюте Сантэн было так тесно от гостей, что стюарду пришлось передавать бокалы с шампанским через головы, и требовались большие усилия, чтобы пробраться из одного конца каюты в другой. Не было только одного друга Сантэн – Блэйна Малкомса. Они решили не афишировать тот факт, что плывут на одном корабле, и договорились встретиться, только когда корабль выйдет из гавани.

Весь прием рядом с Сантэн оставались Эйб Абрахамс, которого распирало от гордости и который не отпускал от себя Дэвида, и доктор Твентимен-Джонс, высокий и печальный, как марабу. Они специально приехали из Виндхука проводить ее. Естественно, здесь были Гарри и Анна, а также оу баас генерал Сматс и его маленькая пышноволосая жена в очках в стальной оправе, которые делали ее похожей на даму с рекламы чая «Маззаватти»[165].

В дальнем углу Шаса в окружении молодых женщин что-то рассказывал, под восторженные возгласы и удивленные недоверчивые вскрики. Но вдруг он потерял нить повествования и уставился в иллюминатор у себя за спиной. Из иллюминатора открывался вид на палубу, и его внимание привлекла проходившая мимо девушка.

Он не видел ее лица, только висок и затылок, рыжие волосы, ниспадавшие на длинную стройную шею, и маленькое ушко, торчащее из локонов под беспечным углом. Это был лишь беглый взгляд, но что-то в этом ушке и в посадке головы заставило его сразу потерять интерес к окружающим женщинам.

Расплескивая шампанское, он на цыпочках пробрался к иллюминатору и высунул голову, но девушка уже прошла, и он увидел только ее спину. У нее была невероятно узкая талия и дерзкий маленький зад, который при ходьбе ритмично покачивался из стороны в сторону, отчего раскачивалась и юбка. Икры у нее были прекрасной формы, лодыжки стройные и аккуратные. Последний раз качнув ягодицами, она скрылась за поворотом. Шаса исполнился твердой решимости пойти и взглянуть ей в лицо.

– Прошу прощения, дамы.

Его слушательницы разразились разочарованными возгласами, но он аккуратно выбрался из кружка женщин и начал пробираться к выходу из каюты. Но добраться до него не успел: предупреждающе загремели сирены и раздался крик:

– Последний звонок, леди и джентльмены, – все на берег. Кто не уплывает, все на берег.

И Шаса понял, что упустил время.

«Наверно, у нее зад небесной красоты, а лицо как у черта, и она все равно не плывет», – утешал себя Шаса. Тут доктор Твентимен-Джонс принялся жать ему руку и желать успеха на Олимпиаде, и Шаса постарался забыть копну рыжих волос и сосредоточиться на обязанностях вежливого человека, но это оказалось нелегко.

Стоя на палубе, он поискал среди спускающихся по трапу или в толпе на пристани рыжую голову, но Сантэн потянула его за руку, когда внизу между кораблем и причалом появился зазор.

– Пойдем, chеri, проверим, как нас разместили в столовой.

– Да, тебя же пригласили за капитанский стол, мама, – возразил он. – Звали в…

– Конечно, но тебя и Дэвида не пригласили, – заметила она. – Пошли, Дэвид, надо узнать, где вас посадили, и поменять места, если они неудобные.

Ей что-то нужно, понял Шаса. При обычных обстоятельствах мать приняла бы места в столовой как данность, уверенная, что ее имя – единственная необходимая гарантия того, что она получит желаемое, но теперь она вдруг проявила настойчивость, и в глазах у нее было выражение, которое он хорошо знал и называл «макиавеллиевской искрой».

– Что ж, пошли, – снисходительно согласился он, и они втроем спустились по лестнице, обшитой панелями из каштана, в столовую первого класса.

У подножия лестницы небольшая группа опытных путешественников окружила старшего стюарда; пятифунтовые банкноты словно по волшебству исчезали в кармане этого вежливого джентльмена, и имена на схеме рассаживания стирались и записывались вновь.

Чуть в стороне от группы Шаса увидел высокую фигуру и сразу узнал ее. Что-то в этом человеке, выжидательный поворот головы к лестнице, сказали Шасе: он кого-то ждет, а ослепительная улыбка, когда он увидел Сантэн, ясно дали понять, кого именно.

– Милостивый Боже, мама, – воскликнул Шаса, – я не знал, что Блэйн плывет сегодня, я думал, он отправится позже, с командой…

Он замолчал. Мать чуть крепче сжала его руку, и он услышал, как у нее перехватило дыхание, когда она увидела Блэйна.

«Они заранее это подстроили, – вдруг осенило его. – Вот почему она так волновалась. – И он наконец понял. – Никогда не думаешь такого о собственной матери, но они любовники. Все эти годы, а я ничего не замечал. – Незначительные события – незначительные тогда, но сейчас вдруг наполнившиеся смыслом – обрушились на него. – Блэйн и мама! Да я просто был слеп! Кто бы мог подумать… – Его охватили противоречивые чувства. – Из всех мужчин мира я выбрал бы его… – В это мгновение он понял: Блэйн Малкомс во многом заменил ему отца, которого он никогда не знал, – но вслед за этой мыслью пришла другая, ревнивая, полная нравственного негодования. – Блэйн Малкомс, столп общества и правительства, и мама, которая всегда хмурится и укоризненно качает головой, глядя на меня, – ах проказники, у них долгие годы связь, и никто ничего не заподозрил!»

Блэйн шел им навстречу.

– Сантэн, какой сюрприз!

Мама смеялась и протягивала ему правую руку.

– Блэйн Малкомс, я понятия не имела, что вы на борту.

Шаса сухо подумал: «Какая замечательная игра! Вы долгие годы дурачили и меня, и всех вокруг. По сравнению с вами Кларк Гейбл и Ингрид Бергман – начинающие!»

И вдруг все это потеряло всякое значение. Важно было другое: когда Блэйн пошел к Сантэн, за ним двинулись две девушки.

– Сантэн, я уверен, вы помните моих дочерей. Это Тара, а это Матильда Джанин…

«Тара, – про себя пропел Шаса. – Тара – какое прекрасное имя».

Это была та самая девушка, которую он видел на палубе, и она оказалась в сто раз обворожительнее, чем он мог надеяться.

Тара. Высокая, всего на несколько дюймов ниже его шести футов, но стройная, как ива, а талия как тростинка.

Тара. Лицо мадонны, строгий овал. Кожа светлая – смесь сливок и цветочных лепестков. Черты почти слишком совершенные, но от пресной пустоты его избавляют и оживляют дымчато-каштановые волосы, сильный, широкий – отцовский – рот и свои, особые, глаза: серые как сталь, светящиеся умом и решительностью. Взгляд твердый, жизнерадостный.

Она с необходимой почтительностью поздоровалась с Сантэн, потом повернулась и прямо посмотрела на Шасу.

– Шаса, ты тоже должен помнить Тару, – сказал Блэйн. – Четыре года назад она приезжала в Вельтевреден.

Неужели та самая маленькая язва? Шаса смотрел на девушку – та, четыре года назад, бегала в короткой юбке, из-под которой торчали ободранные костлявые коленки, и смущала его своим буйным поведением и детскими проказами. Он не мог поверить, что это она, и онемел.

– Приятно снова встретить тебя, Тара, после стольких лет.

«Не забывайся, Тара Малкомс, – предупредила она себя. – Будь сдержанной и отчужденной. – Она готова была задрожать от стыда, вспоминая, как проказничала и бегала за ним, точно щенок, который просит погладить его. – Каким я была маленьким зверьком».

Но первый же взгляд на него тогда так поразил ее, что боль чувствовалась даже сейчас.

Однако она сумела проявить должное равнодушие, ответив:

– А разве мы встречались? Я, должно быть, забыла. Прошу простить. – Она протянула руку. – Что ж, приятно снова встретиться… Шаса?

– Да, Шаса, – подтвердил он и взял ее руку, как священный талисман. «Почему мы с тех пор не встречались? – спросил он себя и сразу нашел ответ. – Так было задумано. Мама и Блэйн постарались, чтобы мы не встречались: это могло осложнить их положение. Они не хотели, чтобы Тара рассказывала об этом своей матери».

Но сейчас он был слишком счастлив, чтобы сердиться.

– Вы договорились о местах за столом? – спросил он, не выпуская ее руки.

– Папа сидит за капитанским. – Тара любовно состроила отцу рожицу. – А нас оставили одних.

– Хотите, мы вчетвером будем сидеть вместе? – сразу предложил Шаса. – Пошли поговорим с мэтром.

Блэйн и Сантэн с облегчением переглянулись – все шло точно по их плану, с одним поворотом, которого они не предвидели.

Матильда Джанин покраснела, пожимая руку Дэвиду Абрахамсу. Из двух сестер она была гадким утенком, потому что унаследовала от отца не только широкий рот, но и крупный нос и оттопыренные уши, а волосы у нее были не рыжие, а имбирно-морковного цвета.

«Но у него тоже большой нос, – вызывающе подумала она, разглядывая Дэвида, и тут же ее мысли устремились по касательной: – Если Тара скажет ему, что мне всего шестнадцать, я умру».

Плавание превратилось в бурю переживаний, полное для всех радостей, и сюрпризов, и досады, и боли. На протяжении четырнадцати дней плавания до Саутгемптона Блэйн и Сантэн мало видели молодежь, встречаясь с четверкой молодых людей только за коктейлем у корабельного бассейна перед ланчем и во время обязательного танца после ужина, когда Шаса и Дэвид по очереди вертели в танце Сантэн, а Блэйн – дочерей. Потом молодые люди обменивались быстрыми взглядами, приводили сложные доводы и, оставляя Сантэн и Блэйна с их более уравновешенными удовольствиями на верхней палубе, исчезали внизу, в туристическом классе, где начиналось настоящее веселье.

Тара в цельном зеленом купальнике была великолепна – ничего лучше Шасе видеть не приходилось. Ее груди под обтягивающей материей формой напоминали незрелые груши, а когда она выходила из бассейна и по ее стройным ногам лилась вода, Шаса видел сквозь ткань ямку пупка и жесткие маленькие камешки сосков и ему требовались огромные усилия, чтобы не застонать вслух.

Матильда Джанин и Дэвид обнаружили, что у них одинаковое чувство юмора, фиглярское и непочтительное, и большую часть времени непрерывно смеялись. Матильда Джанин каждое утро вставала в четыре тридцать, независимо от того как поздно легла накануне, и хрипло подбадривала Дэвида во время его обязательных пятидесяти кругов по палубе.

«Он двигается, как пантера, – говорила она себе. – Длинная, гладкая, грациозная». И каждое утро ей приходилось придумывать по пятьдесят новых острот, чтобы выкрикивать, когда он пробегал мимо. Они беспрерывно гонялись друг за другом у бассейна и боролись под поверхностью, когда падали в воду, но кроме скромного поцелуя в щеку при прощании у дверей каюты, которую Матильда Джанин делила с Тарой, ни один из них не думал заходить дальше. Хотя Дэвид кое-чему научился во время своих недолгих отношений с Кэмел, ему и в голову не приходило заниматься такой же акробатикой с особенной девушкой вроде Мэтти.

Шаса, с другой стороны, никаких подобных запретов и ограничений не знал. У него был гораздо больший сексуальный опыт, чем у Дэвида, и, как только он опомнился от первого потрясения красотой Тары, он предпринял решительную и коварную осаду ее девственности. Однако результаты были даже менее значительными, чем у Дэвида.

Потребовалась почти неделя, чтобы сблизиться настолько, что Тара позволила ему мазать ей спину и плечи кремом от загара. В предутренние часы, когда на танцевальной площадке перед последним танцем приглушали свет и оркестр играл приторно-романтическую «Цезальпинию», она прижималась мягкой бархатной щекой к щеке Шасы, но когда он пытался прижаться к нижней части ее тела, она позволяла это лишь на мгновение и выгибала спину, а когда он пробовал у дверей каюты поцеловать ее, обеими руками упиралась ему в грудь и негромко смеялась.

«Маленькая ведьма совершенно фригидна, – говорил Шаса своему отражению в зеркале, когда брился. – У нее в панталонах, наверно, айсберг».

Мысль об этих частях ее тела заставляла его дрожать от досады, и он решил прекратить охоту и мысленно перебрал пять-шесть других женщин на борту; среди них не было особенно молодых, но все смотрели на него с несомненным приглашением во взгляде. «Я мог бы получить любую из них или всех сразу, вместо того чтобы бегать за мисс Оловянные Панталоны…» Но час спустя он становился ее партнером в проводившемся на корабле соревновании по метанию колец, или пальцами, дрожащими от желания, втирал в безупречную спину крем от загара, или старался держаться с ней наравне в споре о достоинствах и недостатках правительственных планов лишения цветных избирателей Капской провинции избирательных прав.

С некоторым отчаянием он обнаружил у Тары Малкомс высокую политическую сознательность, и хотя между ним и матерью существовала неопределенная договоренность, что когда-нибудь он займется политикой и войдет в парламент, его знание сложного комплекса политических проблем страны и интерес к этим проблемам были совсем не того калибра, что у Тары. Ее политические взгляды смущали его почти так же сильно, как физическая привлекательность.

– Я, как и папа, считаю, что не только нельзя отнимать право голоса у немногих черных, которые им обладают, – надо предоставить его им всем.

– Всем! – Шаса был в ужасе. – Ты ведь это не всерьез?

– Конечно, всерьез. Не сразу, но на цивилизованной основе, надо предоставить право голоса тем, кто этого достоин. Дать право голоса всем, кто имеет необходимое образование и достаточно ответствен. Через два поколения все мужчины и все женщины, белые и черные, будут в избирательных списках.

Шаса содрогнулся при этой мысли: его собственное стремление заседать в парламенте такого не выдержит. Но это было, вероятно, самое нерадикальное из ее мнений.

– Как можно запрещать людям владеть землей в их собственной стране, или продавать свою рабочую силу на лучших условиях, или заключать коллективные договоры?

Профсоюзы – орудие Ленина и дьявола. Это Шаса впитал с материнским молоком.

«Она большевичка, но Боже, какая прекрасная большевичка!» – подумал он и потащил Тару за собой, чтобы прервать неприятную лекцию.

– Пошли поплаваем.

«Он невежественный фашист», – яростно думала Тара, но когда видела, как другие женщины смотрят на него из-под солнечных очков, ей хотелось выцарапать им глаза, а ночью, в постели, когда она думала о прикосновении его рук к ее обнаженной спине, об ощущении его тела на танцплощадке, она краснела в темноте от фантазий, заполнявших голову.

«Если я только позволю ему хоть что-то, самый пустяк, я не смогу его остановить и даже не захочу останавливать… – И она снова собиралась с силами. – Держать себя в руках и не сближаться», – повторяла она как заклятие против предательских стремлений собственного тела.

* * *

По какому-то невероятному совпадению «бентли» Блэйна оказался в трюме рядом с «даймлером» Сантэн.

– Мы можем вместе поехать в Берлин! – воскликнула Сантэн, как будто эта мысль только что пришла ей в голову; четверка молодых людей тут же шумно поддержала эту идею и сразу начала спорить из-за мест в машинах. Сантэн и Блэйн не очень энергично протестовали и позволили себя уговорить, что они вдвоем поедут в «бентли», а четверка – в «даймлере».

Из Гавра они двинулись по пыльным дорогам северо-западной Франции, через города, названия которых по-прежнему отзывались ужасом: Амьен и Аррас. Поля ужасных битв, в которых участвовал Блэйн, заросли зеленой травой, но на этих полях белело множество крестов, как маргаритки на солнце.

– Не приведи Господь, чтобы человечество снова прошло через такое, – негромко сказал Блэйн, и Сантэн взяла его за руку.

В небольшой деревушке Морт-Омм они остановились на главной улице у гостиницы, и когда Сантэн зашла спросить о свободных номерах, хозяйка за стойкой сразу узнала ее и возбужденно завопила:

– Henri, viens vite! C est Mademoiselle de Thiry du chateau…[166] – бросилась к Сантэн, обняла ее и расцеловала в обе щеки.

Выселив коммивояжера, в их распоряжение предоставили лучшие комнаты; когда Сантэн и Блэйн попросили поселить их отдельно, потребовалось небольшое разъяснение. Зато ужин, который подали вечером, живо напомнил Сантэн былые времена: блюда из смеси дичины и птицы, трюфели, tartes[167], местное вино, – а хозяйка стояла у стола и пересказывала Сантэн все местные сплетни, рассказывала обо всех смертях и рождениях, браках, разводах и связях – обо всем, что произошло за девятнадцать лет.

Рано утром Сантэн и Шаса оставили остальных спать и поехали к шато. Замок лежал в развалинах, в черных обожженных стенах зияли проемы выбитых окон и проломы от снарядов, все было заброшено и заросло. Сантэн стояла среди развалин и плакала по отцу, который предпочел сгореть со своим домом, лишь бы не отдавать его наступающим немцам.

После войны поместье продали за долги, которые накопились у старика за всю его жизнь, – а жил он на широкую ногу и любил выпить. Теперь поместье принадлежало «Хеннесси», известной коньячной фирме; старику понравилась бы такая ирония. Сантэн улыбнулась.

Они вместе поднялись на холм за разрушенным замком, и Сантэн показала сад и то место, где во время войны было летное поле.

– Здесь размещалась эскадрилья твоего отца, на краю сада. Я каждое утро ждала здесь, когда эскадрилья вылетит, и махала летчикам.

– Они летали на SE5?

– Позже, вначале на старых «сопвичах». – Она посмотрела в небо. – Самолет твоего отца был ярко-желтый. Я назвала его le petit jaune – желтый малыш… я и сейчас вижу Майкла в летном шлеме. Он обычно поднимал очки, чтобы я видела его глаза, когда он пролетал мимо. О Шаса, какой он был благородный, и веселый, и молодой – молодой орел, уходящий в синеву.

Они спустились с холма и медленно поехали назад мимо виноградников. Сантэн попросила Шасу остановиться на краю Северного поля у небольшого амбара с каменными стенами. Юноша удивленно наблюдал, как она с легкой улыбкой на губах и мягким сиянием в глазах, повернувшись спиной к «даймлеру», несколько минут стояла у входа в здание с соломенной крышей.

Заметив его вопросительный взгляд, Сантэн объяснила:

– Здесь мы встречались с твоим отцом.

И Шаса вдруг понял, что был зачат в этой старой развалюхе в чужой стране. Всю обратную дорогу до гостиницы необычность этого знания оставалась с ним.

Они снова остановились у въезда в деревню, перед маленькой церковью с позеленевшим медным шпилем, и прошли на кладбище. Могила Майкла Кортни была в дальнем конце, под тисом. Сантэн заказала надгробный камень из Африки, но сама никогда его не видела. Мраморный орел сидел на разорванном боевом знамени, готовясь взлететь; его крылья были распростерты. Шаса решил, что это слишком вызывающе для могильного памятника.

Они стояли рядом, читая надпись:

ПАМЯТИ КАПИТАНА МАЙКЛА КОРТНИ, ОФИЦЕРА ВОЕННО-ВОЗДУШНОГО ФЛОТА ВЕЛИКОБРИТАНИИ. ПОГИБ В БОЮ 19 АПРЕЛЯ 1917 ГОДА. НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ ЛЮБИЛИ СИЛЬНЕЕ

Памятник зарос травой, и они расчистили могилу. Потом постояли возле, склонив головы.

Шаса ожидал, что посещение отцовской могилы глубоко его тронет, но на самом деле остался равнодушным, как посторонний. Человек под могильным камнем стал землей задолго до его рождения. Шаса чувствовал себя ближе к Майклу Кортни за шесть тысяч миль отсюда, когда спал в его кровати, носил его старый твидовый пиджак, предохраняющий от колючек, брал его дробовик и удочки или пользовался его золотым пером и платиновыми и ониксовыми запонками.

Они по тропе прошли в церковь и нашли в ризнице священника. Он оказался молодым, немного старше Шасы, и Сантэн была разочарована: молодость священника словно разрывала ее непрочную связь с Майклом и вообще с прошлым. Однако она выписала два чека на значительные суммы: один на ремонт медного шпиля церкви, а другой для того, чтобы на могиле Майкла каждое воскресенье клали живые цветы. Под бурные благословения священника они вернулись к «даймлеру».

На следующий день они поехали в Париж; Сантэн заранее заказала номера в отеле «Риц» на Вандомской площади.

Блэйна и Сантэн ждала напряженная программа встреч, обедов и ужинов с членами французского правительства, поэтому молодежь была предоставлена себе самой; очень скоро молодые люди поняли, что Париж – будоражащий город романтики.

В одном из скрипучих лифтов они поднялись на первый этаж Эйфелевой башни, наперегонки побежали к открытой лестнице, ведущей на самый верх, и охали и ахали, глядя на расстилавшийся под ними город. Взявшись за руки, они гуляли по набережным и под знаменитыми мостами Сены. Тара своим маленьким фотоаппаратом снимала их на ступенях Монмартра с Сакре-Кер на заднем плане; они пили кофе и ели круассаны в ресторанчиках на тротуарах, на ланч заглянули в Cafе́ de la Paix, обедали в «Куполь», в Опере слушали «Травиату».

В полночь, когда девушки, простившись с отцом и Сантэн, скромно и послушно шли в свой номер, Шаса и Дэвид вытаскивали их с балкона, и компания отправлялась танцевать в boоtes[168] на левом берегу или слушали джаз в погребках Монмартра, где они обнаружили черного тромбониста, от чьей игры мурашки шли по спине; заходили в маленькие кафе, где и в три утра можно было полакомиться улитками или свежей земляникой.

На рассвете, когда четверка кралась по коридору, чтобы вернуть девушек в их номер, они услышали знакомые голоса в лифте, остановившемся на этаже, и едва успели спуститься по лестнице и затаиться на площадке: девушки носовыми платками затыкали рты, чтобы сдержать хихиканье, а над ними Сантэн и Блэйн, великолепные в вечерних нарядах и не подозревавшие об их присутствии, вышли из лифта и рука об руку направились по коридору к номеру Сантэн.

Компания с сожалением покинула Париж и в отличном настроении доехала до немецкой границы. Предъявили паспорта французским таможенникам и проследовали далее с типичным галльским щегольством. Оставив у шлагбаума «бентли» и «даймлер», они направились к немецкому пограничному посту, где сразу увидели разницу в отношении к ним двух групп чиновников.

Два немецких офицера были безукоризненно одеты, их обувь начищена до блеска, фуражки надеты строго под предписанным углом, а на левой руке у обоих – черная свастика на алом и белом поле. Со стены за их столом с фотографии в рамке на посетителей смотрел фюрер, строгий и усатый.

Блэйн с дружелюбным «Guten Tag, mein Herr» положил перед офицером паспорта и стоял, болтая с Сантэн, пока офицер по одному рассматривал паспорта, сравнивал фотографию в документе с хозяином паспорта, ставил визу с черным орлом и свастикой и переходил к следующему паспорту.

Паспорт Дэвида Абрахамса лежал в самом низу, и, дойдя до него, офицер остановился, снова прочел первую страницу, затем стал методично перелистывать и читать все страницы паспорта, после каждой внимательно глядя на Дэвида. Через несколько минут вся группа, окружавшая Дэвида, замолчала и стала удивленно переглядываться.

– Я думаю, что-то не так, – негромко сказала Сантэн Блэйну, и тот подошел к столу.

– Какие-то проблемы? – спросил он, и офицер ответил на правильном, хотя и с акцентом, английском:

– Абрахамс – это ведь еврейская фамилия?

Блэйн раздраженно покраснел, но, прежде чем он успел ответить, за ним остановился Дэвид.

– Да, это еврейская фамилия, – спокойно сказал он. Чиновник задумчиво кивнул и постучал по паспорту пальцем.

– Вы признаете, что вы еврей?

– Еврей, – все так же спокойно ответил Дэвид.

– В вашем паспорте не написано, что вы еврей, – уличил таможенник.

– А разве должно быть написано? – спросил Дэвид.

Офицер пожал плечами и спросил:

– Вы хотите попасть в Германию – вы, еврей?

– Я хочу попасть в Германию, чтобы принять участие в Олимпийских играх, на которые меня пригласило немецкое правительство.

– Ага, значит, вы спортсмен-олимпиец – еврейский спортсмен-олимпиец?

– Нет, я спортсмен-олимпиец из Южной Африки. Моя виза в порядке?

Офицер не ответил на этот вопрос.

– Пожалуйста, подождите.

Он вышел через дверь в стене у него за спиной, прихватив паспорт Дэвида.

Они услышали, как он с кем-то говорит в кабинете за стеной, и посмотрели на Тару. Она единственная из них немного понимала по-немецки, потому что изучала его для вступительных экзаменов и сдала, получив высший балл.

– Что он говорит? – спросил Блэйн.

– Они говорят слишком быстро… все время «евреи» и «Олимпиада», – ответила Тара, и тут дверь отворилась, и офицер вернулся с другим человеком, полным, розоволицым, очевидно, его начальником, потому что его мундир и манеры были гораздо более внушительными.

– Кто здесь Абрахамс? – спросил он.

– Я.

– Вы еврей? Вы признаете, что вы еврей?

– Да, я еврей. Я уже много раз говорил это. Что-нибудь не так с моей визой?

– Подождите, пожалуйста.

На этот раз в кабинет ушли все три чиновника, опять с паспортом Дэвида. Зазвонил телефон, потом послышался голос старшего офицера, громкий и подобострастный.

– Что происходит?

Все опять посмотрели на Тару.

– Он говорит с кем-то в Берлине, – ответила Тара. – Объясняет насчет Дэвида.

Односторонний разговор в соседней комнате закончился «Jawohl, mein Kapitän», произнесенным четыре раза, каждый раз все громче, и выкриком «Heil Hitler!». Снова звякнул телефон.

Три чиновника один за другим вышли в комнату. Розоволицый начальник поставил в паспорт Дэвида штамп и картинно протянул паспорт.

– Добро пожаловать в Третий Рейх! – провозгласил он, вскинул правую руку раскрытой ладонью вперед и крикнул: – Heil Hitler!

Матильда Джанин нервно хихикнула:

– Какой забавный!

Блэйн схватил ее за руку и вывел из кабинета.

Молчаливые и подавленные, они въехали на территорию Германии.

Остановились в придорожной гостинице, и вопреки своим привычкам Сантэн сразу приняла номера, не осматривая предварительно постели, санитарные узлы и кухню. После ужина никто не захотел играть в карты или осматривать деревню, поэтому спать легли еще до десяти.

Однако к завтраку хорошее настроение вернулось, и Матильда Джанин насмешила всех стихотворением, которое сочинила и в котором описала подвиги отца, Дэвида и Шасы на предстоящих играх.

Днем, на протяжении всей поездки по красивейшим немецким местам настроение, и без того хорошее, все улучшалось, деревни и замки на холмах словно сошли со страниц сказок Андерсена, леса темных сосен составляли прекрасный контраст открытым лугам и журчащим рекам, пересеченным каменными мостами. Повсюду вдоль дороги виднелись группы молодежи в национальных костюмах: мальчики в ледерхозе[169] и шляпах с перьями, девочки в дирндлях[170]; когда две большие машины проезжали мимо, им махали руками и выкрикивали приветствия.

Обедали в гостинице, полной людей, музыки и смеха; им подали бедро дикого кабана с жареным картофелем и яблоками и мозельское вино, на вкус как виноградный сок, с солнцем, растворенным в светло-зеленой глубине.

– Все такие счастливые и выглядят такими процветающими, – заметил Шаса, разглядывая полный народу зал.

– Единственная страна в мире, где нет ни безработных, ни бедняков, – согласилась Сантэн, но Блэйн отпил вина и промолчал.

Днем, приближаясь к Берлину, они выехали на северные равнины, и Шаса, который вел машину, свернул на обочину так внезапно, что Дэвид ухватился за приборный щиток, а девушки на заднем сиденье испуганно вскрикнули.

Шаса выскочил, не заглушив мотор, и закричал:

– Дэвид, Дэвид! Ты только взгляни! Я таких красавцев никогда не видел!

Остальные стояли за ним и смотрели в небо; Блэйн остановил «бентли» за «даймлером», и они с Сантэн тоже вышли и стали смотреть, заслоняя глаза от заходящего солнца.

Рядом с шоссе располагалось летное поле. Ангары были выкрашены серебряной краской, на длинном белом шесте слегка раскачивался ветряной конус. Звено из трех истребителей поворачивало на солнце, заходя на посадку: стройные, как акулы, с днищами и нижними крыльями небесно-голубого цвета, в маскировочной окраске сверху. Колпаки пропеллеров были ярко-желтыми.

– Что это? – спросил Блэйн у двух молодых пилотов. Оба ответили одновременно:

– Сто девятые.

– «Мессершмитты».

Из-под крыльев торчали стволы пулеметов, а из центра вращающегося колпака пропеллера зловеще целился пушечный ствол.

– Что бы я не отдал, чтобы полетать на таком!

– Руку…

– И ногу…

– И мою надежду на спасение!

Истребители перестроились и один за другим спускались на поле.

– Говорят, у них скорость до трехсот пятидесяти в час…

– Боже! Только посмотри, как они летят!

Их возбуждение заразило девушек; они смеялись и хлопали в ладоши, когда боевые машины прошли низко над их головами и коснулись земли всего в нескольких сотнях ярдов от автомобиля.

– Стоит пойти на войну, только чтобы пострелять из чего-нибудь такого! – воскликнул Шаса, и Блэйн повернулся к «бентли», чтобы скрыть свой гнев.

Сантэн села рядом с ним, и они пять минут ехали молча, прежде чем она сказала:

– Он так молод и иногда так глуп… прости, Блэйн, я понимаю, как он тебя расстроил.

Он вздохнул.

– Мы были такими же. Называли это «большой игрой», полагая, что это будет самое славное время в жизни, которое сделает нас мужчинами и героями. Никто не предупреждал нас о вырванных внутренностях, и об ужасе, и о том, чем пахнет мертвец, пять дней пролежавший на солнцепеке.

– С этим покончено! – яростно сказала Сантэн. – Боже, пусть это никогда больше не повторится!

Мысленно она опять видела горящий самолет, а в нем чернело, дергалось, распадалось тело мужчины, которого она любила; но лицо у него было не Майкла, у него было прекрасное лицо Шасы, оно трескалось, как сосиска, которую слишком близко поднесли к огню, в нем сгорали соки юной прекрасной жизни.

– Блэйн, пожалуйста, останови машину, – прошептала она. – Кажется, меня укачало.

* * *

Если бы они ехали без остановок, они могли бы уже вечером добраться до Берлина, но, проезжая через небольшой городок, они заметили, что улицы в праздничном убранстве, и когда Сантэн спросила, ей сказали, что идет праздник в честь местного святого-покровителя.

– Блэйн, давай останемся! – воскликнула она, и они приняли участие в празднике.

Через город прошла процессия. По узким, мощенным булыжником улицам несли статую святого, за ней шел оркестр, а следом маленькие светловолосые девочки-ангелочки в национальных костюмах и мальчики в мундирах.

– Это гитлерюгенд, – объяснил Блэйн. – Что-то вроде бойскаутов старины Баден-Пауэлла, только тут гораздо сильнее подчеркивают немецкий национальный дух и патриотизм.

После парада были танцы на освещенной факелами городской площади, на ручных тележках развозили кружки с пивом и бокалы с местным шампанским, которое здесь именовали «зект», а официантки в кружевных фартуках и со щеками как спелые яблоки разносили тарелки с сытной едой: свиными ножками и телятиной, копченой макрелью и сыром.

Они отыскали столик в углу площади; пирующие за соседними столиками здоровались с ними и весело болтали; они пили пиво, и танцевали, и пивными кружками отбивали такт под оркестр.

Затем атмосфера неожиданно изменилась. Смех вокруг стал тревожным и принужденным, на лицах и в глазах пирующих за соседними столиками появилась настороженность; оркестр заиграл слишком громко, а танцоры лихорадочно завертелись.

На площади появились четверо мужчин. Они были в коричневых мундирах с перекрещенными на груди ремнями, в нарукавных повязках с вездесущей свастикой. Их коричневые кепи были низко надвинуты, подбородочные ремни натянуты. Каждый держал в руках небольшой деревянный ящик с прорезью на крышке. Четверка разошлась и стала обходить столики.

Все бросали в прорезь деньги, но, делая это, не глядели на сборщиков в коричневом. Смех звучал нервно, приглушенно, и все смотрели в кружки, пока сборщики не переходили к соседнему столику; тогда люди с облегчением переглядывались.

– Кто эти люди? – невинно спросила Сантэн, не пытаясь скрыть интерес.

– Это СА, – ответил Блэйн. – Штурмовики, головорезы из Национал-социалистической партии. Ты только посмотри на этого. – У выбранного им штурмовика было равнодушное тяжелое лицо крестьянина, тупое и грубое. – Всегда находятся люди для такой работы – спрос рождает предложение. Будем молиться, чтобы это не оказалось лицом новой Германии.

Штурмовик, заметивший их неприкрытый интерес, угрожающей уверенной походкой направился прямо к их столику.

– Документы! – сказал он.

– Он спрашивает наши документы, – перевела Тара, и Блэйн протянул паспорта.

– А, иностранные туристы.

Поведение штурмовика изменилось. Он неприятно улыбнулся и с несколькими приветственными словами вернул документы Блэйну.

– Он говорит «добро пожаловать в рай национал-социалистической Германии», – перевела Тара, и Блэйн кивнул.

– Он говорит: «вы увидите, как счастливы и горды немцы»… и что-то еще, чего я не поняла.

– Скажи ему: мы надеемся, что они всегда будут счастливы и горды. Штурмовик улыбнулся и щелкнул каблуками, вытянувшись по стойке смирно.

– Хайль Гитлер!

Он отдал нацистское приветствие, и Матильда Джанин беспомощно захихикала.

– Ничего не могу с собой поделать, – сказала она в ответ на строгий взгляд Блэйна. – Меня просто убивает, как они это делают.

Штурмовики ушли с площади, и напряжение сразу заметно спало. Оркестр заиграл медленнее, танцующие тоже замедлили движения. Люди снова смотрели в глаза друг другу и улыбались искренне.

Вечером Сантэн до ушей натянула одеяло на гусином пуху и прижалась к Блэйну.

– Ты заметил, – спросила она, – как люди словно разрывались между лихорадочным смехом и нервными слезами?

Блэйн немного помолчал, потом сказал:

– Меня тревожит здешний запах – словно зловоние какой-то смертоносной болезни.

Он молча вздрогнул и плотнее прижал ее к себе.

* * *

По широкому белому автобану первым шел «даймлер». Приближался Берлин.

– Столько воды, столько каналов, столько деревьев.

– Город построен на каналах, – объяснила Тара. – Реки текут между старыми моренами, проходящими с востока на запад.

– Откуда ты все знаешь? – перебил Шаса насмешливо, но с ноткой искреннего раздражения.

– В отличие от некоторых, кого я могла бы назвать, я действительно образованна, – бросила она в ответ, и Дэвид деланно поморщился.

– Ух ты, как больно, а ведь удар нацелен даже не в меня.

– Ну хорошо, маленькая мисс Всезнайка, – вызывающе сказал Шаса. – Если ты такая умная, что написано на том знаке?

Он показал на большой белый щит рядом с автобаном.

Буквы были черные, и Тара прочла вслух:

– Здесь написано: «Евреи! Двигайтесь прямо! Дорога приведет вас в Иерусалим, где вам место!»

Поняв, что она сказала, Тара в замешательстве покраснела, наклонилась вперед и рукой коснулась плеча Дэвида.

– Дэвид, прости. Мне не следовало читать вслух такую мерзость!

Дэвид сидел прямо, глядя вперед через ветровое стекло, и несколько секунд спустя скупо улыбнулся.

– Добро пожаловать в Берлин, – прошептал он. – В центр арийской цивилизации.

* * *

– Добро пожаловать в Берлин! Добро пожаловать в Берлин!

Поезд, который провез их через пол-Европы, подошел к вокзалу, пуская облака пара из гидравлических тормозов, и приветственные крики почти заглушили оркестр, игравший военный марш.

– Добро пожаловать в Берлин!

Как только вагон остановился, встречающие бросились вперед, и вышедший из вагона Манфред Деларей очутился в вихре пожеланий успеха, улыбающихся лиц, дружеских рукопожатий, венков, смеющихся девушек, вопросов и фотовспышек.

Других спортсменов в широкополых шляпах, в зеленых пиджаках с золотой отделкой, белых брюках и обуви тоже окружила толпа. Прошло несколько минут, прежде чем суматоху прервал громкий голос.

– Внимание! Прошу внимания!

Оркестр сыграл барабанную дробь, и вперед выступил высокий человек в темном мундире и очках в стальной оправе.

– Прежде всего позвольте тепло приветствовать вас от имени фюрера и немецкого народа; добро пожаловать на Одиннадцатые Олимпийские игры. Мы знаем, что вы представляете дух и мужество южноафриканского народа, и желаем вам успеха и много-много медалей.

Аплодисменты и смех. Говоривший снова поднял руки.

– Вас ждут машины. Они отвезут вас в Олимпийскую деревню; там все готово к тому, чтобы ваше пребывание стало приятным и запомнилось. А теперь моя приятная обязанность – представить молодую леди, которая следующие несколько недель будет вашим гидом и переводчиком.

Он поманил кого-то из толпы. К нему подошла молодая женщина и повернулась лицом к спортсменам. Послышался коллективный вздох и одобрительный гул.

– Это Хайди Крамер.

Высокая и сильная, но очень женственная, с фигурой как песочные часы, изящная, как танцовщица, с осанкой гимнастки. Волосы у нее были как рассвет над Калахари, подумал Манфред, а когда она улыбалась, сверкали зубы, совершенные, с острыми и прозрачными, как тонкий фарфор, краями, но глаза не поддавались описанию, более голубые и чистые, чем африканское небо в полдень. Манфред мгновенно понял, что более великолепной женщины он никогда не видел. Эта мысль заставила его почувствовать себя виноватым перед Сарой, но по сравнению с этой немецкой валькирией Сара казалась котенком перед самкой леопарда в расцвете сил.

– Хайди поможет получить ваш багаж и рассадит вас по лимузинам. Отныне, если вам что-нибудь нужно, обратитесь к Хайди! Она ваша старшая сестра и приемная мать.

Они смеялись, свистели, веселились, а Хайди, улыбающаяся и очаровательная, но быстрая и деловитая, занялась своими обязанностями. Через несколько минут целый отряд носильщиков в форме подхватил багаж, и Хайди повела всех по длинной, укрытой стеклянным куполом платформе к великолепному входу вокзала, где ждал ряд черных лимузинов-«мерседесов».

Манфред, дядя Тромп и Рольф Стандер забрались на заднее сиденье одной из машин, и шофер уже собирался отъехать, но Хайди помахала ему и по обочине подбежала к машине. На ней были туфли на высоком каблуке, они заставляли натягиваться сухожилия икр, подчеркивая красивые линии и изящество тонких лодыжек. Ни Сара, никто из знакомых Манфреду девушек никогда не носил туфли на шпильках.

Хайди открыла переднюю пассажирскую дверцу и просунула голову в «мерседес».

– Господа, вы не возражаете, если я поеду с вами? – спросила она со сверкающей улыбкой, и все энергично согласились, даже дядя Тромп.

– Конечно нет! Пожалуйста, садитесь.

Она скользнула на сиденье рядом с шофером, захлопнула дверцу и сразу повернулась к ним лицом, сложив руки на спинке сиденья.

– Я так взволнована встречей с вами, – сказала она на английском с легким акцентом. – Я много читала об Африке, о животных и зулусах, и когда-нибудь я туда поеду. Обещайте рассказать о вашей прекрасной стране, а я расскажу о моей прекрасной Германии.

Все с энтузиазмом согласились, и она посмотрела прямо на дядю Тромпа.

– Позвольте высказать догадку. Вы преподобный Тромп Бирман, тренер команды боксеров? – спросила она, и дядя Тромп улыбнулся.

– Вы очень догадливы.

– Я видела ваши фотографии, – призналась Хайди. – Разве можно забыть такую величественную бороду? – Дядя Тромп казался очень довольным. – Но вы должны сказать мне, кто остальные.

– Это Рольф Стандер, наш тяжеловес, – представил дядя Тромп. – А это Манфред Деларей, боксер полутяжелого веса.

Манфред был уверен, что она среагировала на его имя – чуть приподняла угол рта, чуть сощурилась; потом снова улыбнулась.

– Мы все будем добрыми друзьями, – сказала она, и Манфред ответил по-немецки:

– Мой народ, африкандеры, всегда был верным другом немецкого народа.

– О, вы прекрасно говорите по-немецки, – радостно воскликнула Хайди на том же языке. – Где вы научились говорить на настоящем немецком?

– Родители моего отца и моя мама были чистокровными немцами.

– Тогда вы найдете много интересного в нашей стране.

Она перешла на английский и начала рассказывать, показывая разные уголки города, пока вереница черных «мерседесов» с олимпийскими флажками на капоте неслась по улицам.

– Это знаменитая Унтер-ден-Линден, улица, которую так любят берлинцы. – Широкая и величественная, с рядами лип, которые делили проезжую часть на две части. – Улица длиной в милю. За нами королевский дворец, а впереди Бранденбургские ворота.

Высокие колонны памятника были увенчаны огромными знаменами, которые свисали от квадриги на самом верху донизу; легкий ветерок колыхал алую и черную свастику, окруженную многоцветными олимпийскими кольцами.

– Это Государственная опера, – показала Хайди в боковое окно. – Здание было построено в 1741-м…

Ее рассказ был интересным и насыщенным информацией.

– Посмотрите, как приветствуют вас жители Берлина, – воскликнула она с тем веселым, энергичным энтузиазмом, который, казалось, был свойствен всем гражданам национал-социалистической Германии. – Смотрите! Смотрите!

Берлин был городом знамен и вымпелов. На всех общественных зданиях, на всех магазинах, многоквартирных домах и частных особняках висели флаги, тысячи и тысячи свастик и олимпийских колец развевались на ветру.

Когда они приехали в Олимпийскую деревню, в отдельное отведенное для них здание, их ждала почетная охрана из членов гитлерюгенда с горящими факелами, и еще один оркестр на тротуаре грянул национальный гимн – «Голос Южной Африки».

Внутри здания Хайди вручила каждому буклет со множеством цветных купонов, с помощью которых можно было удовлетворить буквально все личные потребности: получить комнату и постель, автобус, который будет увозить их в Олимпийский комплекс и привозить обратно, раздевалку и шкафчик за определенным номером из отведенных для них на стадионе.

– В этом доме у вас будет свой повар и своя столовая. Пищу будут готовить по вашему желанию, с учетом любых возможных диет и вкусов. В любое время к вашим услугам врач и дантист. Стирка и глажка, радио и телефоны, массажист для каждой команды, секретарь с машинкой…

Буквально все было предусмотрено. Всех поразилотакое точное и тщательное планирование.

– Пожалуйста, осмотрите свои номера. Ваш багаж уже ждет вас там. Разложите вещи, отдохните. Завтра утром мы едем на автобусную экскурсию по Reichssportfeld – Олимпийскому комплексу. Он расположен в десяти милях отсюда. Отъезд сразу после завтрака, в восемь тридцать. А тем временем, если вам что-нибудь нужно – что бы то ни было, – обращайтесь ко мне.

– Я знаю, о чем бы попросил ее, – прошептал один из боксеров легкого веса, и Манфред сжал кулаки от такого нахальства, хотя Хайди этих слов не слышала.

– До завтра, – весело сказала она и отправилась на кухню поговорить с поваром.

– Вот это женщина! – проворчал дядя Тромп. – Слава Богу, на мне одеяние священника, я стар, счастливо женат и глух к искушениям дочерей Евы. – Послышались насмешливые сочувственные возгласы: к этому времени дядя Тромп стал дядей для всех. – Ну хорошо! – Он неожиданно стал строгим. – Беговые туфли, ленивые молодые псы! Всем! Десять миль быстрым бегом до ужина!

Когда они спустились к завтраку, Хайди, веселая, яркая и улыбающаяся, ждала их. Она отвечала на вопросы, раздавала почту из дома, быстро и без суеты решала десятки мелких проблем, а после еды отвела их на стоянку автобуса.

Большинство спортсменов из разных стран уже приехали, в деревне царило сдержанное возбуждение, мужчины и женщины в спортивных костюмах бегали по улицам, переговаривались на многих языках, по их молодым лицам было видно – они в превосходной физической форме, это сквозило в каждом их движении. Когда приехали на стадион, всех поразили его размеры. Овальную беговую дорожку, поле и трибуны окружало множество спортивных сооружений, залов, крытых бассейнов. Ряды сидений, казалось, уходили в бесконечность, а олимпийский алтарь в дальнем конце с еще не зажженным факелом придавал ощущение религиозной торжественности этому храму, посвященному преклонению перед телом человека.

Им потребовалось целое утро, чтобы все увидеть, и у них возникли сотни вопросов. Хайди отвечала на все, но не раз Манфред обнаруживал, что она идет с ним рядом, а когда они говорили по-немецки, это создавало ощущение интимности, даже в толпе. И это не было плодом его воображения: Рольф тоже заметил особое внимание, проявленное к Манфреду.

– Как тебе понравились уроки немецкого языка? – невинно спросил он за ланчем, а когда Манфред огрызнулся, улыбнулся, нисколько не раскаиваясь.

* * *

Хозяева предоставили им спарринг-партнеров из местных боксерских клубов, и все последующие дни дядя Тромп жестко выводил их на пик формы.

Манфред обрушивался на противников, наносил удары по толстым щиткам на их груди и голове так, что даже с такой защитой никто не выдерживал больше одного-двух раундов, потом сдавался; а когда он возвращался в свой угол и осматривался, то обычно обнаруживал поблизости Хайди Крамер: безупречная шея залита румянцем, странно напряженное выражение невозможно голубых глаз, губы слегка раздвинуты, кончик розового языка просунут между острыми белыми зубами.

Однако лишь на пятый день тренировок он оказался с ней наедине. Манфред только что закончил напряженную тренировку в спортзале, принял душ, переоделся в серые брюки и университетский свитер и вышел через главный вход стадиона. И уже почти дошел до стоянки автобуса, когда Хайди окликнула его и подбежала.

– Я тоже возвращаюсь в деревню. Нужно поговорить с поваром – можно мы поедем вместе в автобусе?

Должно быть, она поджидала Манфреда, и он почувствовал себя польщенным, хотя немного нервничал.

У нее была свободная, размашистая походка, а волосы, когда она поворачивала голову и смотрела на него, взметывались облаком золотого шелка.

– Я наблюдала за полутяжеловесами из других стран и особенно за тобой.

– Да. – Он нахмурился, чтобы скрыть замешательство. – Я тебя видел.

– Тебе некого опасаться, кроме американца.

– Сайруса Ломакса, – кивнул он. – Да, журнал «Ринг» называет его лучшим полутяжеловесом-любителем в мире. Дядя Тромп тоже наблюдал за ним. Он говорит, что Сайрус очень хорош. Очень силен; к тому же он негр, и поэтому голова у него как из прочной слоновой кости.

– Тебе нужно победить только его, чтобы получить золото, – согласилась Хайди. Золото – это слово прозвучало в ее устах музыкой, и сердце у Манфреда забилось чаще. – Тогда я тебя поздравлю.

– Спасибо, Хайди.

– Мой дядя большой поклонник бокса. Он тоже считает, что у тебя есть хорошая возможность победить американского негра. Он очень хотел бы познакомиться с тобой.

– Твой дядя очень любезен.

– Сегодня вечером в его доме небольшой прием. Он просил пригласить тебя.

– Ты знаешь, что это невозможно, – покачал он головой. – Расписание тренировок…

– Мой дядя очень важный и влиятельный человек, – настаивала Хайди, повернув голову и умоляюще улыбаясь. – Прием начнется рано. Обещаю, ты будешь дома еще до девяти. – Она заметила, что Манфред колеблется, и добавила: – Это порадует дядю – и меня.

– У меня тоже есть дядя – дядя Тромп…

– Если я добьюсь разрешения у твоего дяди Тромпа, обещаешь приехать?

В семь вечера, как договорились, Хайди ждала его в «мерседесе» у входа в их корпус в Олимпийской деревне. Шофер открыл перед ним дверцу, и Манфред сел рядом с ней на кожаное сиденье.

Она улыбнулась ему.

– Да ты красавчик, Манфред.

Сама она заплела светлые волосы в две толстые блестящие косы и уложила их короной на темени. Плечи и верхняя часть прекрасной груди были обнажены, белоснежные в своем совершенстве. Голубое вечернее платье прекрасно гармонировало с цветом глаз.

– Ты прекрасна, – удивленно сказал он. Он никогда раньше не делал женщинам комплиментов, но сейчас это было простое подтверждение факта. Хайди потупилась – трогательная скромность для той, кто должна привыкнуть к мужскому восхищению.

– На Рупертштрассе, – приказала она шоферу.

Они медленно ехали по Курфюрстендамм, глядя на толпы гуляющих на ярко освещенных тротуарах, потом «мерседес» пошел быстрее: они углубились в тихие улицы западной части района Грюневальд. Это был поселок миллионеров на западной окраине огромного города. Манфред расслабился, откинулся на кожаную спинку сиденья и повернулся к сидевшей рядом прекрасной женщине. Хайди серьезно расспрашивала его о его семье и о нем самом, о его стране. Он быстро понял, что она знает Южную Африку гораздо лучше, чем он полагал, и гадал, где она приобрела эти знания.

Хайди знала историю войны, конфликта и восстания, знала о борьбе его народа с варварскими черными племенами, о последующем покорении африкандеров британцами и об ужасной угрозе для них как для народа.

– Эти англичане, – сказала она с горечью. – Они повсюду, и повсюду приносят с собой войну и страдания: в Африке, в Индии, в моей родной Германии. Нас тоже угнетали и преследовали. Если бы не наш любимый фюрер, мы бы до сих пор страдали под игом евреев и англичан.

– Да, ваш фюрер великий человек, – согласился Манфред и процитировал: – «Мы ведем борьбу за обеспечение существования и за распространение нашей расы и нашего народа. Мы ведем борьбу за обеспечение пропитания наших детей, за чистоту нашей крови, за свободу и независимость нашего отечества. Мы ведем борьбу за то, чтобы народ наш действительно мог выполнить ту историческую миссию, которая возложена на него творцом вселенной».

– «Майн кампф»! – воскликнула она. – Ты читал фюрера!

Манфред понял, что они достигли поворотной точки в отношениях.

– В этих словах заключено все, что я чувствую и во что верю, – сказал он. – Он великий человек, глава великого народа.

Дом на Рупертштрассе стоял в стороне от дороги, в большом саду на берегу одного из прекрасных озер Хафель. На подъездной дорожке стояли сотни лимузинов с шоферами, у большинства машин на капоте были флажки со свастикой, а шоферы, ждущие за рулем, – в мундирах. Все окна большого дома светились, оттуда доносились музыка, голоса и смех. Шофер Хайди и Манфреда остановил «мерседес» под портиком.

Манфред предложил Хайди руку. Они вошли в открытые парадные двери, пересекли прихожую, вымощенную чередующимися белыми и черными мраморными плитами, где стены были забраны деревянными панелями, на которых висели оленьи рога, и остановились у входа в большой зал. Зал был уже полон гостей. Большинство мужчин щеголяли в мундирах с блестящими знаками отличия, а элегантные женщины – в шелках и бархате, с обнаженными плечами и самыми модными прическами.

Смех и разговоры стихли; все, обернувшись, рассматривали пришедших. Взгляды были заинтересованные и оценивающие. Манфред и Хайди оказались поразительно красивой парой. Потом разговоры возобновились.

– Вон дядя Зигмунд! – воскликнула Хайди и повела Манфреда через весь зал к высокому мужчине в форме, который пошел им навстречу.

– Хайди, моя дорогая! – Он склонился к руке Хайди и поцеловал ее. – Каждый раз, как я тебя вижу, ты становишься все прекрасней.

– Манфред, это мой дядя полковник Зигмунд Больдт. Дядя Зигмунд, позвольте представить герра Манфреда Деларея, боксера из Южной Африки.

Полковник Больдт пожал Манфреду руку. Его белоснежные волосы были строго зачесаны назад над худым лицом ученого, с отличной структурой костей и тонким аристократическим носом.

– Хайди рассказала мне о вашем немецком происхождении. – Он был в черном мундире с серебряным черепом на лацкане; на одном глазу веко обвисало, из глаза непроизвольно сочились слезы, и полковник вытирал их тонким льняным носовым платком, который держал в правой руке.

– Это верно, полковник. У меня очень тесные связи с вашей страной, – ответил Манфред.

– И вы превосходно говорите по-немецки. – Полковник взял его за руку. – Очень многие здесь, в зале, хотели бы познакомиться с вами, но сначала скажите, что вы думаете о черном американском боксере Сайрусе Ломаксе? И какова будет ваша тактика боя с ним?

С исключительным тактом Хайди или полковник Больдт переводили Манфреда от одной группы к другой. Официант принес ему бокал минеральной воды: Манфред отказался от шампанского.

Однако на большее время, чем с другими, его оставили с гостем, которого Хайди представила как генерала Цоллера; это был высокий типичный прусский военный в сером полевом мундире с Железным крестом у горла; несмотря на непримечательное, незапоминающееся бледное лицо с болезненным выражением, генерал обладал острым проницательным умом. Он подробно расспросил Манфреда о политической обстановке и о жизни в Южной Африке, особенно о том, какие чувства испытывает средний африкандер к Британии и Британской империи.

Пока они разговаривали, генерал Цоллер курил тонкие желтые сигареты с сильным запахом трав, и время от времени начинал задыхаться: астма. Манфред быстро понял, что генерал настроен очень благожелательно и имеет самое широкое представление об африканских делах; время полетело весьма быстро; подошла Хайди и коснулась руки Манфреда.

– Прошу прощения, генерал Цоллер, но я обещала тренеру боксеров, что его звезда вернется домой до девяти часов.

– Я наслаждался разговором с вами, молодой человек. – Генерал пожал Манфреду руку. – Наши страны должны быть добрыми друзьями.

Манфред заверил:

– Я сделаю для этого все, что в моих силах.

– Удачи на играх, герр Деларей.

В «мерседесе» Хайди заметила:

– Ты очень понравился дяде и многим его друзьям, например генералу Цоллеру.

– А мне понравился вечер.

– Ты любишь музыку, Манфред?

Вопрос слегка его удивил.

– Мне нравится музыка, но я в ней плохо разбираюсь.

– А Вагнер?

– О да, Вагнер мне очень нравится.

– Дядя Зигмунд дал мне два билета на следующую пятницу. Берлинский филармонический оркестр под управлением молодого дирижера Герберта фон Карояна исполняет произведения Вагнера. Я знаю, у тебя в тот день первый бой, но потом мы сможем отпраздновать твою победу. – Она замялась и быстро добавила: – Прости, может, я опережаю события, но…

– Нет, нет, для меня будет большой честью сопровождать тебя, выиграю я или проиграю.

– Ты выиграешь, – просто сказала она. – Я это знаю.

Хайди высадила его перед входом, подождала, пока он войдет, и сказала шоферу:

– Назад на Рупертштрассе.

Когда она вернулась в дом полковника, гости уже расходились. Хайди терпеливо ждала, пока полковник проводит последних. Потом, мотнув серебряной головой, он приказал ей следовать за ним. Его манера обращаться с ней коренным образом изменилась: теперь он держался высокомерно и разговаривал отрывисто.

Он подошел к неприметной дубовой двери в конце зала и вошел первым. Хайди вошла за ним и неслышно закрыла за собой дверь, потом вытянулась по стойке смирно и ждала. Полковник Больдт оставил ее стоять, а сам налил коньяку в два бокала и отнес один генералу Цоллеру, который сидел в удобном кресле у горящего камина, курил свою сигарету и смотрел в папку, лежавшую на коленях.

– Итак, фройляйн, – полковник Больдт сел в кожаное кресло и указал Хайди на диван, – садитесь. Можете расслабиться в доме вашего «дяди».

Она вежливо улыбнулась, но присела на край дивана скованно. Полковник Больдт снова повернулся к генералу.

– Могу я спросить мнение генерала о субъекте?

Генерал Цоллер оторвался от папки.

– Существует определенная неясность в вопросе о матери субъекта. Есть ли доказательства, что его мать немка, как он утверждает?

– Боюсь, таких доказательств нет. Мы не смогли установить национальность его матери, хотя я провел тщательное расследование с привлечением всех наших людей в Юго-Западной Африке. Все считают, что его мать умерла во время родов в африканской глуши. Однако есть несомненные доказательства, что его бабушка по отцовской линии была немкой, а отец доблестно сражался в армии кайзера в Африке.

– Да, это я видел, – раздраженно сказал генерал и посмотрел на Хайди. – Что он говорил вам, фройляйн?

– Он очень гордится своей немецкой кровью и считает себя естественным союзником немецкого народа. Он большой поклонник фюрера и на память цитирует большие отрывки из «Майн кампф».

Генерал закашлялся, задыхаясь, прикурил от свечи новую сигарету и снова открыл красную папку с орлом и свастикой на крышке. Остальные терпеливо ждали почти десять минут, прежде чем генерал снова посмотрел на Хайди.

– Какие отношения вы установили с субъектом, фройляйн?

– По приказу полковника Больдта я подружилась с субъектом. Не очень заметно, но дала понять, что интересуюсь им как женщина. Я показала ему, что хорошо разбираюсь в боксе, интересуюсь им и много знаю о проблемах его родины.

– Фройляйн Крамер – один из лучших моих оперативников, – объяснил полковник Больдт. – Наше ведомство позаботилось о том, чтобы она глубоко изучила историю Южной Африки и бокс.

Генерал кивнул.

– Продолжайте, фройляйн, – приказал он, и Хайди продолжила:

– Я сообщила ему, что сочувствую его народу, который политически бесправен, и ясно дала понять, что я его друг – и могу стать чем-то большим.

– Между вами не было интимной близости?

– Нет, генерал. Я решила, что излишний напор оттолкнет субъекта. Как известно из документов, он воспитывался в строгом кальвинистском окружении. К тому же полковник Больдт не давал приказа установить интимный контакт.

– Хорошо, – кивнул генерал. – Это дело чрезвычайной важности. Сам фюрер в курсе нашей операции. Он, как и я, считает, что южная оконечность Африки имеет огромное тактическое и стратегическое значение для наших планов завоевания мира. Она охраняет морские маршруты к Индии и на Восток, и в том случае, если Суэцкий канал будет для нас недоступен, это единственный обходной путь. Вдобавок это сокровищница сырья, необходимого для наших военных приготовлений: хром, алмазы, металлы платиновой группы. Имея это в виду, после встречи с субъектом я пришел к твердому убеждению, что операцию следует продолжить. Ведомство дает нам «зеленую улицу» и «красную» степень важности.

– Хорошо, мой генерал.

– Кодовое название операции – «Das Weisse Schwart», «Белый меч».

– Jawohl, мой генерал.

– Фройляйн Крамер, отныне вы будете заниматься только этой операцией. При первой же возможности вы вступите в интимные отношения с субъектом таким образом, чтобы не встревожить и не оттолкнуть его, но укрепить власть над ним и заручиться его верностью.

– Слушаюсь, генерал.

– Возможно, в должное время вам понадобится вступить в брак с субъектом. Есть ли причины, по которым вы откажетесь заключить брак?

Хайди не колебалась.

– Нет, генерал. Можете полностью рассчитывать на мою верность и чувство долга. Я сделаю все, что от меня потребуется.

– Хорошо, фройляйн. – Генерал Цоллер закашлялся и стал хватать ртом воздух. Когда он продолжил, его голос еще звучал хрипло: – Полковник, в наши планы входит получение субъектом золотой медали на Играх. Это чрезвычайно поднимет его престиж на родине, и есть идеологический аспект: белый ариец торжествует над представителем низшей черной расы.

– Понимаю, генерал.

– Нет ли других претендентов на победу в полутяжелом весе?

– Нет, генерал, субъект – единственный серьезный белый претендент. Мы позаботимся, чтобы все бои субъекта судили рефери – члены партии, которых контролирует наше ведомство. Естественно, мы не сможем повлиять на решение в случае нокаута…

– Естественно, полковник Больдт, но сделайте все, что в ваших силах, а фройляйн Крамер будет ежедневно докладывать полковнику Больдту о прогрессе в отношениях с субъектом.

* * *

Семьи Кортни и Малкомсов предпочли остановиться не в Олимпийской деревне, а в роскошном отеле «Бристоль», хотя Дэвиду Абрахамсу пришлось подчиниться тренеру и поселиться вместе с товарищами по команде, так что в дни напряженных тренировок перед открытием игр Шаса его почти не видел.

Матильда Джанин уговорила Тару сопровождать ее на тренировки легкоатлетов, а взамен пообещала ходить с ней на поля для поло, так что большую часть времени девушки стремительно носились от обширного Олимпийского комплекса к ипподрому – Тара водила «бентли» отца только так.

Короткие перерывы между тренировками и размах подготовки к играм не повредили Дэвиду – совсем напротив. За эти дни он показал несколько отличных результатов и упорно сопротивлялся предложениям Матильды Джанин улизнуть вечером «на часок-другой».

– У тебя отличные шансы, Дэви, – сказал ему тренер, останавливая секундомер по окончании последней перед официальным открытием игр тренировки. – Сосредоточься на этом, и привезешь домой какую-нибудь бляху.

И Шаса, и Блэйн были довольны пони, предоставленными немецкой стороной. Как и все остальное в конно-спортивном комплексе – конюхи, стойла, упряжь, – все было безупречно, и под железной рукой Блэйна команда сосредоточилась на подготовке, превратившись в тесно связанную и скоординированную когорту всадников.

В промежутках между долгими тренировками они наблюдали за командами, с которыми им предстояло встретиться. Американцы, не считаясь с расходами, перевезли через Атлантику собственных лошадей. Аргентинцы поступили еще предусмотрительнее: они привезли не только лошадей, но и конюхов-гаучо в шляпах с плоскими полями и в кожаных брюках, украшенных серебряными заклепками.

– Эти две команды победить нелегко, – предупредил Блэйн. – Но и немцы удивительно хороши, и англичане, как всегда, работают много и упорно.

– Если чуть-чуть повезет, мы сможем побить их всех, – поделился своим обширным опытом Шаса.

Только Тара восприняла это хвастовство серьезно, когда с трибуны смотрела, как он несется по полю, высоко сидя в седле, этакий прекрасный молодой кентавр, стройный и гибкий, и его белые зубы сверкают на загорелом лице.

«Он такой воображала, такой самоуверенный, – думала она. – Если бы я могла просто не обращать на него внимания. Если бы жизнь не была такой скучной, когда его нет рядом».

* * *

К девяти утра первого августа 1936 года олимпийский стадион, самый большой в мире, заполнило более ста тысяч зрителей.

Поле в центре стадиона превратилось в зеленый ковер и было исчерчено белыми линиями и кругами, обозначавшими места проведения различных спортивных состязаний. По периметру проходила кирпично-красная беговая дорожка. Высоко над ней поднимались трибуны, откуда зрителям предстояло наблюдать за парадом спортсменов. В дальнем конце стадиона располагался треугольный все еще не зажженный факел.

Перед входом на стадион раскинулся Майфельд, на этом обширном пространстве возвышалась колокольня с надписью «Ich rufe die Jugend der Welt» – «Я призываю молодежь Земли». Спортивные делегации собирались на длинном бульваре Кайзердамм, по торжественному случаю переименованном в Виа Триумфалис. Над полем плыл гигантский дирижабль «Гинденбург», который тащил на буксире огромный флаг с пятью олимпийскими кольцами.

В еще прохладном утреннем воздухе издалека донесся слабый гул. Он постепенно приближался и становился громче. По Виа Триумфалис двигалась длинная процессия открытых четырехдверных «мерседесов», хром их отделки блестел, как зеркало; машины медленно шли между плотными рядами пятидесяти тысяч штурмовиков в коричневой форме, которые сдерживали огромную толпу, взревевшую от восторга, когда мимо прошел первый «мерседес»; все высоко вскидывали руки в нацистском приветствии.

Кортеж остановился перед спортсменами, и из первой машины вышел Адольф Гитлер. На нем был простой коричневый китель, брюки и сапоги с высокими голенищами – мундир штурмовика. Этот строгий, ничем не украшенный костюм не делал его незаметным, напротив – выделял из толпы шедших за ним сопровождающих в ярких мундирах с золотыми нашивками, с медвежьим мехом, звездами и лентами; процессия двинулась между рядами спортсменов к гигантским воротам стадиона.

«Так вот этот дикарь», – подумал Блэйн Малкомс, когда Гитлер прошел мимо него не более чем в пяти шагах. Он был точно такой, каким Блэйн тысячи раз видел его на портретах: темные волосы зачесаны на лоб, маленькие квадратные усы. Но для Блэйна стал полной неожиданностью напряженный мессианский взгляд, который на долю секунды остановился на нем и скользнул дальше. Он обнаружил, что волоски на его предплечьях встали дыбом: он только что смотрел в глаза библейского пророка – или безумца.

За Гитлером шли все его любимцы: Геббельс был в легком летнем костюме, зато Геринг выглядел величественно и респектабельно в небесно-голубом мундире маршала «Люфтваффе»; проходя, он, приветствуя спортсменов, небрежно взмахнул золотым жезлом. В этот момент высоко над Майфельдом зазвонил колокол, созывая молодежь всего мира.

Гитлер и его свита скрылись из вида в туннеле под трибунами, и несколько минут спустя над полем загремели фанфары, в сотни раз усиленные множеством громкоговорителей; огромный хор запел «Deutschland über alles». Ряды спортсменов зашевелились, готовясь к началу парада.

Выходя из полутемного туннеля на освещенную солнцем арену, Шаса и Дэвид переглянулись. Они взволнованно улыбнулись друг другу; гигантские волны звуков, оглушительная музыка оркестров и хор, поющий олимпийский гимн, приветственные крики сотни тысяч зрителей – все это обрушилось на них. Они осмотрелись, задрав подбородки, разведя руки, и вышли под музыку Рихарда Штрауса.

Перед Шасой шагал Манфред Деларей, но его взгляд был устремлен к фигуре в коричневом в первом ряду трибуны для почетных гостей; Гитлер был окружен королями и принцами. Поравнявшись с ним, Манфред хотел вскинуть руку в нацистском приветствии «Хайль Гитлер!», но ему пришлось сдержаться. После долгого обсуждения и споров победило мнение Блэйна Малкомса и других англоговорящих участников делегации. Не отдав нацистское приветствие, спортсмены только выполнили команду «равнение направо», когда проходили мимо почетной трибуны. Ответом стали свист и неодобрительный гул немецких зрителей. Глаза Манфреда жгло от слез стыда: его вынудили нанести оскорбление великому человеку на трибуне.

Эта злость не утихала все время последующих торжеств: зажгли олимпийский огонь; фюрер произнес речь, официально открыв игры; в небо одновременно взлетели пятьдесят тысяч голубей; по краям стадиона разом подняли флаги всех стран-участниц; далее последовали показательные выступления гимнастов и танцоров, прожектора и фейерверки, музыка и пролет эскадрилий люфтваффе Геринга, затмивших небо и заполнивших его грохотом.

* * *

Блэйн и Сантэн тем вечером поужинали в одиночестве в ее номере в «Бристоле»; оба устали после волнений дня.

– Какое зрелище он явил миру! – заметила Сантэн. – Не думаю, что кто-нибудь ожидал подобного.

– Следовало ожидать, – ответил Блэйн. – Приобретя опыт устройства партийных съездов в Нюрнберге, нацисты стали великими мастерами пышных зрелищ. Даже древние римляне не добивались такой соблазнительности своих публичных празднеств.

– Мне понравилось, – сказала Сантэн.

– Откровенная языческая идолопоклонническая пропаганда – герр Гитлер представляет миру нацистскую Германию и свою новую расу сверхлюдей. Но да, вынужден согласиться с тобой: зрелище было необычайное, со зловещим оттенком угрозы, что делало его еще более привлекательным.

– Блэйн, ты упрямый старый циник.

– Это мое единственное достоинство, – согласился он и сменил тему. – Сообщили расписание первых матчей. Нам повезло с жеребьевкой: не придется встречаться ни с аргентинцами, ни с янки.

* * *

Им выпало сначала встретиться с австралийцами, и надежды на легкую победу сразу рухнули, потому что после первого же свистка австралийцы устремились вперед, как атакующая кавалерия, заставив Блэйна и Шасу отчаянно обороняться; так продолжалось три тяжелейших чаккера подряд: австралийцы не позволяли команде Блэйна прийти в себя.

Шасе пришлось сдержать свои желания: ему хотелось действовать и блистать одному, – и он полностью отдал себя под начало капитана и без заминки выполнял команды Блэйна «подрежь слева», «прикрой» или «назад», набираясь от полковника единственного, чего ему не хватало, – опыта. В эти отчаянные минуты узы взаимопонимания и доверия между ними, которые так долго складывались, прошли проверку на прочность, едва ли не на разрыв, но выдержали, и в середине четвертого чаккера Блэйн, проезжая мимо своего молодого второго номера, сказал:

– Они свой выстрел сделали, Шаса. Посмотрим, как они умеют отбиваться.

Шаса принял передачу Блэйна, вытянувшись и стоя в стременах; он подхватил мяч в воздухе и готов был бросить его далеко в поле; австралийцы ринулись к своим воротам, но Шаса повернулся и по высокой дуге отправил мяч прямо под ноги несущемуся галопом пони Блэйна. Этот момент стал поворотным пунктом; после матча они спрыгивали с взмыленных пони и колотили друг друга по спинам, ликующе смеясь и еще не веря в свою победу.

Но торжество сменилось унынием, когда они узнали, что следующий их матч – с аргентинцами.

* * *

Дэвид Абрахамс показал плохой результат в первом предварительном забеге на 400 метров: он пришел четвертым и не попал в число финалистов. В тот вечер Матильда Джанин отказалась от ужина и рано легла спать, зато два дня спустя она сияла, взбудораженная тем, что Дэвид выиграл забег на двести метров и прошел в полуфинал.

* * *

Первым противником Манфреда Деларея стал француз Морис Артуа, ничем не выдающийся боксер своего веса.

– Быстрый, как мамба, смелый, как медоед, – шепнул дядя Тромп Манфреду при звуках гонга.

Хайди Крамер сидела рядом с полковником Больдтом в четвертом ряду и дрожала от неожиданного возбуждения, глядя, как Манфред покидает свой угол и выходит в центр ринга. Он двигался, как кошка.

До сих пор ей стоило большого труда изображать интерес к боксу. Звуки, запахи и картины, связанные с ним, вызывали у нее отвращение: зловоние едкого пота на коже и тканях, звериный хрип и удары кулаков по плоти, кровь, пот, разлетающиеся брызги слюны – все это отталкивало аккуратистку Хайди. Но теперь, среди хорошо одетой, изысканной публики, сама одетая в отличный шелк и кружева, она обнаружила, что контраст свирепой ярости пугает ее, но в то же время привлекает.

Манфред Деларей, спокойный, строгий молодой человек, неулыбчивый и серьезный, слегка неуклюжий в непривычной одежде и смущавшийся в образованном обществе, превратился в великолепного дикого зверя, и та первобытная ярость, что исходила от него, блеск желтых глаз под черными бровями, когда он превратил лицо француза в кровавую маску и заставил его опуститься на колени посреди безупречно белого ринга, привели ее в такое извращенное возбуждение, что она плотно сжала бедра. В паху у нее что-то горячо плавилось, увлажнив дорогую крепдешиновую юбку.

Во власти того же возбуждения она вечером сидела рядом с Манфредом в опере. Героическая тевтонская музыка Вагнера наполняла зал волнующими звуками. Хайди слегка подвинулась на сиденье, задев обнаженным предплечьем Манфреда. Она почувствовала, как он вздрогнул, начал отодвигаться, но остановился. Контакт между ними был легким, как паутина, но оба обостренно сознавали, что он есть.

Полковник Больдт на вечер снова предоставил в ее распоряжение «мерседес». Шофер ждал их, когда они спустились по ступеням оперы. Садясь на заднее сиденье, Хайди заметила, что Манфред чуть поморщился.

– В чем дело? – быстро спросила она.

– Да ничего.

Она коснулась его плеча сильными уверенными пальцами.

– Здесь больно?

– Мышца затекла – к утру все пройдет.

– Ганс, поезжайте в Ханс, ко мне, – приказала она шоферу, и Манфред обеспокоенно посмотрел на нее.

– Мама передала мне одну из своих тайн. Это растирание с дикими травами. Действует волшебно.

Она не знала, сможет ли остаться с Манфредом наедине, не насторожив его, но он без комментариев принял ее предложение. До конца поездки он молчал, и Хайди чувствовала его напряжение, хотя больше не пыталась коснуться его.

Манфред думал о Саре, пытался представить себе ее лицо, но образ, милый и смутный, расплывался в его сознании. Ему хотелось приказать Гансу ехать в Олимпийскую деревню, но не хватало для этого воли. Он знал: то, что они делают, неправильно – нельзя было оставаться наедине с молодой привлекательной женщиной, – и старался убедить себя, что все это совершенно невинно, но вспомнил прикосновение ее руки и напрягся.

– Больно? – неверно истолковала его движение Хайди.

– Немного, – прошептал он; у него перехватило горло.

Самое трудное всегда после боя. После многих часов страшного напряжения и чрезвычайной чувствительности тело начинает играть с ним в дьявольские игры. Он сознавал, что это происходит и сейчас, и от стыда и вины кровь бросилась ему в лицо. Что подумает о нем эта чистая немецкая девственница, если догадается, какой он непристойно гнусно распутный? Он открыл рот, собираясь сказать, что не пойдет к ней, но Хайди уже наклонилась вперед.

– Спасибо, Ганс. Высадите нас на углу и ждите чуть дальше по кварталу.

Она вышла из машины и пересекла тротуар, и Манфреду оставалось только последовать за ней.

В вестибюле было полутемно.

– Прости, Манфред, но я живу на верхнем этаже, а лифта нет.

Пока они поднимались, Манфред успел взять себя в руки. Хайди ввела его в маленькую однокомнатную квартиру.

– Вот здесь я живу, – виновато улыбнулась она. – В наши дни квартиру в Берлине найти очень трудно. – Она показала на кровать. – Садись сюда, Манфред.

Хайди сняла жакет, накинутый поверх платья, и встала на цыпочки, чтобы повесить его в шкаф. Когда она подняла бледные, гладкие руки, ее груди тяжело свисали вперед.

Манфред отвернулся. На стене он увидел полку с книгами; там стоял том Гете, и Манфред вспомнил, что это любимый писатель его отца. Думай о чем-нибудь, приказал он себе, о чем угодно, только не об этих больших заостренных грудях под тонкой белой тканью.

Хайди что-то делала в маленькой ванной: Манфред слышал журчание воды и звон стекла. Она вернулась с небольшой зеленой бутылочкой в руках и с улыбкой остановилась перед ним.

– Сними пиджак и рубашку, – сказала она. Он ничего не ответил. Об этом он не подумал.

– Это неправильно, Хайди.

Она негромко рассмеялась – легко, чуть хрипло – и сквозь смех сказала:

– Не стесняйся, Манфред. Думай обо мне как о медсестре.

Она помогла ему снять пиджак. Ее груди снова свесились вперед и почти коснулись его лица, прежде чем она отступила и повесила на спинку единственного стула пиджак, а несколько секунд спустя – рубашку. Бутылочку она согрела в раковине, и мазь сразу подействовала; пальцы Хайди были искусны и сильны.

– Расслабься, – прошептала она. – Вот, нащупала. Твердый узел. Расслабься, позволь боли уйти. – Она мягко наклонила его голову вперед. – Прислонись ко мне, Манфред. Да, вот так.

Она стояла перед ним, выставив вперед бедра, так что голова Манфреда прижималась к нижней части ее тела. Живот у Хайди был мягкий и теплый, голос звучал гипнотически, и он чувствовал, как от массирующих его тело пальцев распространяются волны удовольствия.

– Ты такой крепкий и сильный, Манфред, такой белый, и крепкий, и прекрасный…

Прошло несколько мгновений, прежде чем он понял, что сказала Хайди, но ее пальцы гладили и ласкали, и из его сознания исчезли все разумные мысли. Он сознавал только прикосновения ее рук и бормотал ласковые слова и похвалы, потом почувствовал кое-что еще – теплый мускусный запах, исходивший от ее живота, к которому он прижимался лицом. Манфред не узнал запах молодой, физически возбужденной женщины, готовой к любви, но его тело инстинктивно откликнулось, и этого больше нельзя было не замечать.

– Хайди. – Его голос сильно дрожал. – Я люблю тебя. Да простит меня Господь, но я так люблю тебя!

– Да, mein Schatz[171], знаю. Я тоже тебя люблю.

Хайди мягко уложила его в кровать и, стоя над ним, начала медленно расстегивать белую блузку. А когда легла на него, ее большие, шелковистые белые груди, увенчанные рубинами, показались ему самым прекрасным, что он видел в жизни.

– Я люблю тебя! – много раз восклицал он за ночь, и каждый раз по-новому, в удивлении, экстазе и благоговении, ведь то, что она с ним делала, затмевало все его фантазии.

* * *

В первый день финальных состязаний по бегу Шаса сумел достать для девушек билеты, но места находились высоко на северной трибуне. Матильда Джанин взяла у Шасы бинокль и взволнованно разглядывала огромную арену внизу.

– Я его не вижу, – ныла она.

– Он еще не вышел, – уверял Шаса. – Сначала бегут стометровку…

Но он тоже волновался. В полуфинальном забеге на двести метров Дэвид прибежал вторым после великого американского спортсмена Джесси Оуэнса, «Черной Антилопы», и тем самым обеспечил себе место в финале.

– Я так нервничаю, что, боюсь, у меня будет приступ меланхолии, – говорила Матильда Джанин, не опуская бинокль; по другую сторону от Шасы Тара волновалась не меньше.

– Это отвратительно! – сказала она с такой яростью, что Шаса встревоженно повернулся к ней.

– Что именно?

– Ты разве не слышишь?

– Прости, Дэвид может выйти в любой момент…

Его слова заглушил гром аплодисментов, зрители вскочили: финалисты забега на сто метров выпрямились и побежали по дорожкам; но когда они пересекли финишную черту, звук изменился, и к аплодисментам примешались стоны и недовольные выкрики.

– Вот! – Тара схватила Шасу за руку. – Послушай!

В толпе поблизости кто-то крикнул:

– Опять выиграл американский негр!

И еще ближе:

– Американцам должно быть стыдно позволять черным животным носить цвета своей страны.

– Эти расисты отвратительны. – Тара оглянулась, старясь разглядеть, кто говорил, потом снова повернулась к Шасе. – Немцы угрожают отказать в медалях всем представителям тех, кого они называют низшими расами: черным и евреям, – громко сказала она. – Мерзавцы.

– Успокойся, – прошептал Шаса.

– Разве тебе все равно? – вызывающе спросила Тара. – Ведь Дэвид еврей.

– Конечно, мне не все равно, – тихо ответил он, в замешательстве оглядываясь. – Пожалуйста, замолчи, Тара, сейчас перерыв.

– Я думаю… – вопреки просьбе Шасы еще громче заговорила Тара, но Матильда Джанин вдруг пронзительно закричала:

– Вот он – вот Дэвид!

Шаса с облегчением вскочил.

– Вон он! Давай, Дэви! Беги, как антилопа!

Финалисты забега на двести метров собрались в дальнем конце арены, они подпрыгивали и размахивали руками – разогревались.

– Дэвид просто неописуем, правда? – требовательно спросила Матильда Джанин.

– Думаю, это прекрасно его описывает, – согласился Шаса, и она ущипнула его за руку.

– Ты знаешь, что я имела в виду.

Спортсмены разошлись по своим дорожкам, и вперед вышел судья на старте. На огромной арене снова воцарилась тишина, бегуны пригнулись и сосредоточенно застыли.

Раздался выстрел – на таком расстоянии он показался негромким щелчком – и спортсмены устремились вперед; строгой ровной шеренгой, мелькая длинными ногами, размахивая руками, они летели на волне звука, но вот линия начала утрачивать прямизну, выпятившись в центре; впереди несся черный человек-пантера, и рев толпы стал членораздельным.

– Дже-сси Оу-энс, – повторялся ревущий припев, и чернокожий пересек финишную черту, увлекая за собой остальных бегунов.

– Что случилось? – кричала Матильда Джанин.

– Джесси Оуэнс победил, – проорал Шаса, пытаясь перекричать толпу.

– Знаю – но Дэвид? Что Дэвид?

– Не знаю. Не видел. Они были слишком близко друг к другу.

Они ждали в лихорадочном волнении, пока над стадионом не загремели громкоговорители.

– Achtung! Achtung!

И во множестве немецких слов они различили:

– Джесси Оуэнс, Картер Браун, – а потом ошеломляющее: – Дэвид Абрахамс.

Матильда Джанин завопила:

– Держите меня, я упаду в обморок! Дэвид выиграл бронзу!

Она продолжала кричать и подпрыгивать на месте – слезы радости беспрепятственно текли по ее щекам и капали с подбородка, – когда внизу, на зеленом поле, худой долговязый спортсмен в шортах и майке поднялся на низшую ступень пьедестала почета, наклонил голову и ему на шею повесили ленту с бронзовой медалью.

В тот вечер они вчетвером начали праздновать победу Дэвида в гостиной номера Сантэн в «Бристоле». Блэйн произнес короткую поздравительную речь, а Дэвид застенчиво стоял посреди номера и явно стеснялся, пока его поздравляли и чокались с ним шампанским. Шаса во славу Дэвида выпил целый бокал великолепного «Боллинже» 1929 года, который по такому случаю предоставила Сантэн.

Еще один полный бокал зекта он выпил в кафе на углу Курфюрстендамм, прямо через улицу от гостиницы, и вчетвером, взявшись за руки, они отправились гулять по этой знаменитой улице развлечений. Все признаки разложения, запрещенные нацистами: бутылки кока-колы на столиках уличных кафе, звуки джаза, доносящиеся из заведений, плакаты с Кларком Гейблом и Мирной Лой[172], – все появилось снова, по особому разрешению, только на время Олимпиады.

Они зашли в очередное кафе, и на этот раз Шаса заказал шнапс.

– Притормози, – шепнул Дэвид; он знал, что Шаса редко пьет спиртное, да и то не больше стакана вина или пива.

– Дэви, мой мальчик, не каждый день мой старый товарищ выигрывает олимпийскую медаль.

Шаса раскраснелся под темным загаром, его глаза лихорадочно блестели.

– Эй, я тебя домой не понесу, – предупредил Дэвид.

Они пошли дальше по Курфюрстендамм. Шаса нелепыми шутками заставлял девушек хохотать.

– Ах, meine lieblings, dis is de famousa[173] кофейня Кранцлера, нет? Зайдем и выпьем не-е-много шампанского, да?

– Это итальянский, а не немецкий, – сказала Тара. – По-моему, ты напился.

– Напился! Какое грязное слово в таких прелестных устах, – ответил Шаса и ввел ее в элегантную кофейню.

– Больше никакого шампанского, Шаса, – предупредил Дэвид.

– Дружище, неужели я должен пить за твою вечную славу пиво?

Шаса щелкнул пальцами, подзывая кельнершу, и та наполнила четыре бокала шипучим желтым вином.

Они продолжали смеяться и болтать и не сразу заметили неожиданную тишину, воцарившуюся в кофейне.

– Боже, – прошептала Тара. – А вот и кавалерия.

В помещение вошли шесть штурмовиков в коричневой форме. Они, очевидно, участвовали в какой-то церемонии или выполняли со своим отрядом какое-то задание, потому что двое несли свернутые знамена. Столь же очевидно было и то, что они уже выпили; вели они себя воинственно и буйно, и кое-кто из посетителей кафе торопливо взял шляпу и пальто, расплатился и вышел.

Штурмовики сели за пустой стол рядом с четверкой и заказали кельнерше пиво. Хозяин кофейни, стремясь избежать неприятностей, подошел к их столику и подобострастно поздоровался. Они поговорили. Потом хозяин удалился, предварительно вытянувшись по стойке смирно и отдав нацистский салют. Все шестеро штурмовиков мгновенно вскочили и ответили на приветствие, щелкнув каблуками и крикнув: «Хайль Гитлер!»

Матильда Джанин, которая выпила полный бокал шампанского, взвизгнула и разразилась беспомощным хихиканьем, и внимание всех штурмовиков мгновенно сосредоточилось на ней.

– Заткнись, Мэтти, – попросил Дэвид, но это лишь ухудшило положение. Матильда Джанин закатила глаза и покраснела от усилий перестать смеяться, но не сдержалась и захохотала еще громче. Штурмовики переглянулись, подошли и окружили их столик.

Их предводитель, плотный сержант средних лет, что-то сказал, и Тара ответила на своем школьном немецком.

– Ага, – сказал сержант по-английски с сильным акцентом. – Вы англичане.

– Моя сестра очень молода и глупа.

Тара сердито взглянула на Матильду Джанин. Та хихикнула сквозь платок, которым зажимала рот.

– Они англичане, – сказал сержант, словно это объясняло любую глупость, и уже начал отворачиваться, но один из молодых штурмовиков внимательно пригляделся к Дэвиду.

Теперь он на приличном английском спросил:

– Вы бегун? Вы выиграли бронзовую медаль. Дэвид Абрахамс.

Дэвид смущенно кивнул.

– Вы Дэвид Абрахамс, еврейский бегун, – подчеркнул штурмовик, и лицо Дэвида побледнело и застыло.

Двое говорящих по-английски штурмовиков стали объяснять остальным, то и дело звучало слово Juden, потом все с враждебными лицами, сжав кулаки, уставились на Дэвида, а сержант громко спросил:

– Разве американцам и англичанам не стыдно, что медали для них выигрывают евреи и негры?

Прежде чем кто-нибудь сумел ответить, встал вежливо улыбающийся Шаса.

– Парни, вы лаете не на то дерево. Он вовсе не еврей, он зулус.

– Как это может быть? – удивился сержант. – Зулусы черные.

– Опять неверно, старина. Зулусы рождаются белыми. Они чернеют, только когда их выпускают на солнце. А этого мы всегда держали в тени.

– Вы шутите! – уличил сержант.

– Конечно, шучу! – передразнил Шаса его тон. – А вы бы не шутили, глядя на то, на что гляжу я?

– Шаса, ради бога, сядь, – сказал Дэвид. – У нас будут неприятности.

Но Шаса был опьянен шампанским и собственным остроумием. Он похлопал сержанта по груди.

– На самом деле, приятель, если вы ищете евреев, то единственный еврей здесь я.

– Вы оба евреи? – спросил сержант, угрожающе щурясь.

– Не будьте тупицей. Я уже объяснил: он зулус, а я еврей.

– Это ложь, – сказал сержант.

Все посетители кафе теперь очень внимательно прислушивались к разговору, а тем, кто не понимал по-английски, переводили соседи.

Внимание вдохновило Шасу, а шампанское сделало безрассудным.

– Вижу, мне придется предъявить доказательства. Чтобы убедить вас, раскрою одну из самых страшных тайн иудаизма. Вы когда-нибудь думали, что мы делаем с теми маленькими кусочками плоти, которые рабби отрезает у нас?

– Замолчи, Шаса, – сказал Дэвид.

– О чем он? – с интересом спросила Матильда Джанин.

– Шаса Кортни, ты отвратителен, – сказала Тара.

– Bitte? – неуверенно сказал штурмовик, но посетители кофейни уже улыбались в предчувствии. Похабные шутки на Курфюрстендамм – дело обычное, и все наслаждались неожиданным замешательством штурмовиков.

– Хорошо, я вам скажу. – Шаса не обращал внимания на Дэвида и Тару. – Мы укладываем их в соль, как лосося, и отправляем в Иерусалим. Там, в священной роще на Масличной горе, в день Пасхи, главный раввин высаживает их рядами, делает волшебный знак, и происходит чудо – чудо! Они начинают расти. – Шаса жестом показал как. – Они растут все выше и выше. – Штурмовики озадаченно следили за его рукой. – И знаете, что происходит потом? – спросил Шаса, и сержант невольно помотал головой.

– Когда они становятся большими толстыми schmucks[174], мы отправляем их в Берлин, они вступают в ряды штурмовиков…

Они смотрели на него, не веря своим ушам, и Шаса закончил свой рассказ:

– И их учат говорить… – Он вытянулся по стойке смирно и поднял правую руку, – Хайль… – как там этого парня зовут?

Сержант взревел и ударил правой. Шаса увернулся, но под действием шампанского потерял равновесие и упал, потащив за собой со стола скатерть с бокалами; зазвенело разбитое стекло. Бутылка шампанского покатилась по полу, расплескивая содержимое. На Шасу прыгнули два штурмовика и начали бить его по голове и груди.

Дэвид вскочил и бросился на помощь, но штурмовик сзади схватил его за руки. Дэвид вырвал правую руку, развернулся и нанес сильный удар штурмовику в нос. Штурмовик завопил, отпустил Дэвида и схватился за пострадавший орган, но Дэвида тут же схватили два других штурмовика и завернули ему руки за спину.

– Оставьте его в покое! – завопила Матильда Джанин и прыгнула на плечи одному из штурмовиков. Она сбила ему кепи на глаза и обеими руками вцепилась в волосы. – Оставь Дэвида, свинья!

Она изо всех сил тянула его за волосы, и штурмовик развернулся, пытаясь освободиться от нее.

Кричали женщины, трещала мебель. Хозяин стоял в дверях кухни, ломая руки; лицо его было болезненно перекошено.

– Шаса Кортни! – яростно кричала Тара. – Немедленно прекрати!

Шаса был погребен под грудой коричневых мундиров и мелькающих кулаков и не мог ответить членораздельно. Штурмовики, захваченные врасплох, быстро пришли в себя. Им было не привыкать к уличным дракам.

Штурмовик, передернув обтянутыми коричневой формой плечами, высвободился и отшвырнул Матильду в угол. Трое штурмовиков поставили Шасу на ноги, заломили руки за спину и повели в сторону кухни. Дэвида точно так же повели двое. Штурмовик с поврежденным носом шел за ними, кровь текла ему на рубашку, и он бранился.

Хозяин торопливо отошел в сторону. Шасу и Дэвида провели через кухню, распугивая поваров и кельнерш, вывели в переулок за кофейней и бросили на мусорные баки. Шаса безуспешно пытался защититься.

Никто из штурмовиков не проронил ни слова. Отдавать приказы не требовалось. Это были профессионалы, и они занимались любимым делом. Они искусно прижали своих жертв к кирпичной стене, и каждым занялся один из штурмовиков, нанося удары по лицу, по телу и снова по лицу; обрушивая удары, они кряхтели, как свиньи.

Матильда Джанин выбежала за ними и снова попробовала вступиться за Дэвида, но штурмовики небрежным броском отшвырнули ее, засунули за мусорные баки и вернулись к своему занятию.

Тара на кухне гневно кричала хозяину:

– Немедленно вызовите полицию! Вы слышите, вызовите полицию! Там убивают невинных людей!

Но хозяин беспомощно развел руки.

– Бесполезно, фройляйн. Полиция не придет.

Шаса согнулся вдвое. Ему позволили упасть и втроем принялись пинать его сапогами. Подкованные железом сапоги били по животу, по спине и бокам.

Штурмовик, избивавший Дэвида, потел и тяжело дышал от усталости. Он отошел, старательно прикинул расстояние и нанес последний апперкот по поникшей голове Дэвида. Кулак попал Дэвиду в рот, голова его запрокинулась, ударилась о кирпич, и ему позволили упасть ничком на плиты тротуара.

Дэвид лежал неподвижно, обмякший, не пытаясь уворачиваться от пинков, которые сыпались на его безвольное тело, и забава наскучила штурмовикам. Совсем не интересно бить человека, если он не дергается, не корчится и не молит о пощаде. Они быстро собрали свои кепи и знамена и группой удалились, пройдя мимо двух полицейских, которые стояли у выхода из переулка и старались выглядеть незаинтересованными.

Матильда Джанин опустилась на землю возле Дэвида и положила его окровавленную голову себе на колени.

– Скажи что-нибудь, Дэви, – плакала она, а Тара вышла из кухни с влажной тряпкой и склонилась к Шасе, стараясь не показать свою тревогу.

Прошло несколько минут, прежде чем жертвы начали подавать признаки жизни. Потом Шаса сел, опустил голову и ошеломленно покачал ею. Дэвид приподнялся на локте и выплюнул зуб и кровавую слюну.

– Ты в порядке, Дэви, старина? – прохрипел Шаса разбитыми губами.

– Шаса, никогда больше не спасай меня, – ответил Дэвид. – В следующий раз меня из-за тебя убьют.

Матильда Джанин помогла им встать, но теперь, когда Шаса пришел в себя, Тара исполнилась неодобрения и негодования.

– Более отвратительного поведения я в жизни не видела, Шаса Кортни! Ты был непристоен и вульгарен и заслужил все, что получил.

– Суровая ты, старушка, – возразил Шаса, и они с Дэвидом, опираясь друг на друга, захромали по переулку. Один из полицейских на углу что-то сердито сказал им.

– Что он сказал? – спросил Шаса у Тары.

– Он совершенно справедливо сказал, – ледяным тоном перевела Тара, – что в следующий раз вас арестуют за нарушение общественного порядка.

Вдвоем, окровавленные и избитые, они с трудом брели по Курфюрстендамм обратно; Матильда Джанин шла рядом, а Тара в десяти шагах впереди, пытаясь показать, что она сама по себе; прохожие бросали на них испуганные взгляды, отводили глаза и торопливо уходили.

Когда они вчетвером поднимались в лифте «Бристоля», Матильда Джанин задумчиво спросила:

– Этот твой рассказ, Шаса, о том, что выращивают на Масличной горе. Я его не поняла. Скажи, что такое schmuck?

Дэвид и Шаса согнулись от хохота.

– Пожалуйста, Мэтти, больше ничего не говори, – взмолился Дэвид. – Мне больно смеяться.

Тара строго сказала сестре:

– Вот погодите, юная особа, расскажу папе о вашем участии в этом безобразии. Он очень рассердится.

Она была права, отец рассердился, но не так сильно, как Сантэн Кортни.

У Шасы были сломаны четыре ребра и ключица, и впоследствии всегда утверждали, что его отсутствие в команде во многом объясняет победу аргентинцев в полуфинальном матче со счетом 10 : 1. Дэвид, если не считать двух выбитых зубов, отделался поверхностными ушибами, растяжениями и царапинами.

– Ну, обошлось без особого вреда, – заключила наконец Сантэн. – По крайней мере не будет скандала, ни один из этих ужасных журналистишек не станет зубоскалить в печати.

Она ошибалась. Среди посетителей кафе Кранцлера оказался южноафриканский корреспондент агентства «Рейтер», и его статью перепечатала южно-африканская еврейская газета «Джуиш таймс». Она подчеркнула роль, которую сыграл Шаса Кортни, защищая своего еврейского друга, бронзового медалиста-спринтера, и когда они вернулись в Кейптаун, Шаса обнаружил, что он в некотором роде знаменитость. И Шасу, и Дэвида пригласили выступить на ланче у «Друзей Сиона»[175].

– Закон непредвиденных последствий, – сказал Блэйн Сантэн.

– Как по-твоему, сколько евреев-избирателей в списках?

Сантэн чуть сощурилась, мысленно производя расчеты, и Блэйн усмехнулся.

– Поистине ты неисправима, радость моя.

* * *

На финальном поединке боксеров полутяжелого веса зал в огромном комплексе Reichssportfeld был заполнен до отказа. По обе стороны прохода, образуя почетный караул, мимо которого претенденты шли на ринг из раздевалки, стояли ряды штурмовиков в коричневых мундирах.

– Мы решили, что без них не обойтись, – объяснил Хайди полковник Больдт, когда они сидели на своих местах у ринга, и многозначительно посмотрел на судей. Все это были немцы, члены партии. Полковнику Больдту потребовалось провести немало переговоров и заключить сделок, чтобы это устроить.

Манфред Деларей первым вышел на ринг. Он был в зеленых шелковых трусах и зеленой майке с изображением антилопы, волосы коротко подстрижены. Поднимая над головой руки в перчатках и благодаря за аплодисменты, он окинул взглядом ряды сидений. Немецкая спортивная публика приняла его как одного из своих героев; сегодня вечером он защищал превосходство белой расы.

Он почти сразу увидел Хайди Крамер, потому что знал, где ее искать, но не улыбнулся. Она тоже с серьезным видом смотрела на него, и Манфред почувствовал, что ее присутствие придает ему сил. Он перевел взгляд дальше и неожиданно нахмурился: к любви примешался гнев.

Эта женщина была здесь. Он всегда думал о Сантэн Кортни «эта женщина». Она сидела всего через три места от его любимой Хайди. Невозможно было не узнать эти густые темные волосы. Желтый шелк, бриллианты – она была элегантна и спокойна; Манфред ненавидел ее так сильно, что чувствовал во рту вкус этого гнева, похожий на вкус желчи и квасцов.

– Почему она вечно меня преследует? – удивился он. Она была среди зрителей на всех других его боях, а рядом с ней всегда сидел высокий высокомерный мужчина с большим носом и ушами.

Сантэн наблюдала за ним с тем смущающе загадочным выражением в темных глазах, которое он уже хорошо знал. Он намеренно повернулся к ней спиной, пытаясь передать всю силу своего презрения и ненависти, и смотрел, как в противоположный угол ринга выходит Сайрус Ломакс.

У американца было мускулистое тело цвета молочного шоколада и совершенно африканская, как у древних бронзовых статуэток князей Ашанти[176], величественная голова с куполообразным лбом и широко расставленными глазами, с толстыми губами в форме ассирийского боевого лука и широким плоским носом. На его груди красовались красные, белые и синие полосы и звезды, и от него исходило ощущение угрозы.

«Это твой самый опасный противник, – предупреждал Манфреда дядя Тромп. – Если сможешь победить его, победишь всех».

Рефери вызвал их в центр ринга, назвал имена боксеров, и толпа взревела, услышав имя Манфреда. Возвращаясь в свой угол, Манфред чувствовал себя сильным и неуязвимым. Дядя Тромп смазал вазелином его щеки и брови и сунул в рот капу.

Он ладонью шлепнул Манфреда по плечу, словно подгонял быка, и прошептал ему на ухо:

– Быстрый, как мамба! Смелый, как медоед!

Манфред кивнул, приноравливая массивную резиновую защитную накладку на зубы, и по гонгу встал в белом свете прожекторов. Американец двинулся ему навстречу, подкрадываясь, как черная пантера.

Они сражались на равных, дрались на близкой дистанции и дрались жестоко, обмениваясь ударами, способными искалечить и оглушить, но чуть-чуть не достигавшими цели, с почти сверхъестественной сосредоточенностью угадывая намерения противника и отворачиваясь, отскакивая, ныряя, используя пружинящую силу канатов, ставя блоки предплечьем, перчатками и локтями; ни одному не удавалось ударить, но оба были настроены враждебно, быстры и опасны.

Гонг отсчитывал раунды – пять, шесть, семь, Манфреду никогда не приходилось сражаться так долго. После серии мощных ударов, бросавших противника на ринг, победа всегда приходила быстро. Однако выматывающие тренировки, которые проводил с ним дядя Тромп, сделали его выносливым и укрепили ноги и руки. Он по-прежнему чувствовал себя сильным и неуязвимым и знал, что победа придет. Нужно только подождать. Американец уставал. Его удары сыпались уже не с прежней быстротой. Он обязательно должен был ошибиться, и Манфред ждал этой ошибки, сдерживая страстное стремление увидеть кровь американца.

Это произошло в середине седьмого раунда.

Американец нанес прямой удар левой, и, даже не видя его, только чуя по-звериному, Манфред убрал назад подбородок, и удар едва коснулся его лица, не достигнув цели.

Манфред поддерживал равновесие, отклоняясь назад, но готовый устремиться вперед, приготовив правую руку, со сжатым кулаком, как кузнечный молот, и американец на сотую долю секунды опоздал с отходом. Семь тяжелых раундов утомили его, он чуть задержался – и открыл правый бок. Манфред не видел этот изъян в защите, слишком небольшой, слишком недолгий, но снова его рукой водили чутье и опыт; по развороту плеч американца, по углу наклона его рук и головы он понял, где брешь в защите.

Времени для сознательных действий было слишком мало; кулак устремился вперед раньше, чем Манфред мог сознательно принять решение, но оно было принято инстинктивно и означало развязку. Не обычное для него завершение боя множеством ударов обеими руками, нет – единственный удар, решающий и неотразимый, завершит бой.

Удар зародился в больших эластичных мышцах икр и бедер, с помощью поворота таза, спины и плеч, набрал стремительность, как камень из пращи, и все это сосредоточилось в правой руке, как убыстряет ток могучая река, войдя в узкий каньон; удар миновал защиту американца и пришелся в темную голову с силой, от которой у Манфреда лязгнули зубы. Он все вложил в этот удар, все тренировки и весь опыт, всю свою силу; все его тело, и сердце, и каждая старательно разработанная мышца – все стояло за этим ударом, и он обрушился в цель тяжело и чисто.

Манфред почувствовал этот удар. Он почувствовал, что кости его правой руки сломались, они трещали и лопались, как сухие ветки, боль была как белое электричество, которое пронеслось по руке и заполнило голову пламенем. Но в этой боли были торжество и пьянящая радость, потому что он знал: все кончено. Он победил.

Пламя боли утихло, Манфред опять мог видеть и поискал, где у его ног лежит американец, но дикое биение его сердца на мгновение словно остановилось, а само сердце превратилось в сгусток отчаяния. Сайрус Ломакс оставался на ногах. Оглушенный, он шатался, глаза его потускнели, он ничего не видел, его ноги словно стали ватными, а голова свинцовой, он раскачивался, готовый вот-вот рухнуть, – но оставался на ногах.

– Убей его! – кричали в толпе. – Убей!

Манфред видел, как мало для этого нужно: еще один удар правой, и американец упадет, – всего один удар. Но этой возможности не было, ничего не осталось. Правая рука отказала.

Американец качался, как пьяный, отскакивая от канатов, колени его подгибались, но каким-то невероятным усилием воли он распрямлялся опять и опять.

«Левая рука. – Манфред собрал все остатки сил. – Я должен достать его левой».

И, превозмогая боль, он снова пошел на противника.

Он пустил в ход левую руку, нацелившись в голову, но американец отклонил удар некоординированным движением вперед, обеими руками схватил Манфреда за плечи и повис на нем, как утопающий. Манфред попытался сбросить его, рев толпы превратился в безумный гром, рефери кричал: «Брек! Брек!», но американец продержался достаточно долго.

Когда рефери наконец развел их, взгляд Сайруса сфокусировался: к боксеру вернулось зрение; он начал пятиться от отчаянных усилий Манфреда достать его левой, и тут прозвучал гонг.

– В чем дело, Мэнни? – Дядя Тромп подхватил его и отвел в угол. – Ты его побил? Что случилось?

– Правая, – сквозь боль ответил Манфред; дядя Тромп коснулся его правой руки чуть выше запястья, и Манфред едва сдержал крик боли. Рука распухла, отек разрастался на глазах.

– Я выбрасываю полотенце, – прошептал дядя Тромп. – С такой рукой ты не можешь драться.

Манфред рявкнул:

– Нет!

Яростным взглядом желтых глаз он посмотрел через ринг туда, где секунданты хлопотали над ошеломленным американцем: прикладывали холодные компрессы, подносили к носу нюхательную соль, хлопали по щекам и говорили, говорили ему что-то.

Гонг возвестил начало восьмого раунда, и Манфред встал; он с отчаянием увидел новые силу и скоординированность движений американца. Он по-прежнему опасался и не был уверен в себе, пятился, выжидал нападений Манфреда, но с каждой минутой набирался сил; вначале он был явно удивлен нежеланием Манфреда пускать в ход правую руку, потом в его взгляде мелькнуло понимание.

– Тебе конец, – проворчал он на ухо Манфреду во время следующего клинча. – У тебя нет правой руки, белый. Теперь я тебя съем!

Его удары становились все сильнее, и Манфред начал пятиться. Его левый глаз заплыл, закрылся; во рту он чувствовал медный вкус крови.

Американец нанес сильный прямой левой, и Манфред невольно закрылся правой рукой, приняв удар перчаткой; боль была так сильна, что в глазах у него потемнело и земля качнулась под ногами; в следующий раз он побоялся парировать правой, и удар американца прошел и пришелся в поврежденный левый глаз. Манфред видел, что на лице, как напившийся крови клещ, повисла опухоль – большая пурпурная «виноградина» совершенно закрыла его левый глаз. Гонг: конец восьмого раунда.

– Еще два раунда, – прошептал дядя Тромп, прижимая к его глазу мешочек со льдом. – Видеть можешь, Мэнни?

Манфред кивнул и встал, услышав гонг – начало девятого раунда. Американец энергично двинулся ему навстречу – чересчур энергично: он опустил правую руку, собираясь сильно ударить, и Манфред двинул его левой; удар отбросил Ломакса.

Если бы Манфред мог пользоваться правой рукой, он бы опять смог закончить бой градом ударов, которого не мог выдержать никакой противник, но его правая рука была искалечена и бесполезна, и Ломакс снова начал пятиться, уклоняться, нырять, восстанавливая силы, снова принялся бить по поврежденному глазу, стараясь пустить кровь, и к концу раунда это ему удалось. Хуком слева он коснулся набрякшего мешка опухоли, зацепив его внутренней частью перчатки, и мешок лопнул. По лицу Манфреда полилась кровь, стекая на грудь.

Прежде чем рефери смог развести их, чтобы осмотреть повреждение, прозвучал гонг; Манфред, шатаясь, пошел в свой угол, и дядя Тромп бросился ему навстречу.

– Я прекращаю бой! – яростно прошептал он, рассматривая страшную рану. – Ты не можешь драться. Потеряешь глаз!

– Если вы сейчас прекратите бой, – ответил Манфред, – я вас никогда не прощу.

Голос его звучал негромко, но желтый огонь в глазах предупредил Тромпа Бирмана, что Манфред совершенно серьезен. Старик хмыкнул. Он промыл рану, обработал ее кровоостанавливающим карандашом. Подошел рефери и стал осматривать глаз, поворачивая лицо Манфреда к свету.

– Можете продолжать? – негромко спросил он.

– За Volk и за фюрера, – так же негромко ответил Манфред, и рефери кивнул.

– Вы мужественный человек! – сказал он и дал знак продолжать бой.

Последний раунд стал бесконечностью боли. Удары американца, словно молот, обрушивались на тело Манфреда, оставляя кровоточащие синяки, и каждый отнимал все больше сил, уменьшал возможность сопротивляться следующему удару.

Каждый вдох вызывал сильнейшую боль, раздвигая порванные мышцы и сухожилия груди, обжигая легкие. К боли в правой руке добавлялась боль от каждого нового удара, тьма угрожала поглотить единственный оставшийся глаз, и Манфред потерял способность видеть приближающуюся руку противника. Боль, как сильный ветер, гудела в его барабанных перепонках. Ломакс избивал его, превращая лицо в кровавое месиво, но Манфред держался на ногах.

Толпа пришла в неистовство, жажда крови сменилась жалостью, а потом ужасом. Зрители кричали, требуя от рефери прекратить это зверство, но Манфред оставался на ногах и делал жалкие попытки бить левой, а удары продолжали обрушиваться на его слепое лицо и изувеченное тело.

Наконец – слишком поздно – прозвучал гонг, а Манфред Деларей все держался на ногах. Он стоял посреди ринга, покачиваясь из стороны в сторону, неспособный видеть, неспособный чувствовать, неспособный отыскать дорогу в свой угол. Дядя Тромп подбежал к нему и нежно обнял. Он плакал, уводя Манфреда назад, слезы бесстыдно текли ему в бороду.

– Бедный Мэнни, – шептал он. – Надо было запретить. Остановить бой.

В противоположном углу ринга Сайруса Ломакса окружила толпа поклонников. Они смеялись, хлопали его по спине, и Ломакс устало, но торжествующе пританцовывал, ожидая, когда судьи подтвердят, что он победил; тем не менее он бросал встревоженные взгляды в противоположный угол ринга, на человека, которого уничтожил. Он собирался, как только будет сделано объявление, подойти к нему и выразить восхищение подобным мужеством.

– Achtung! Achtung! – Рефери в одной руке держал судейские карточки, в другой микрофон. Голос его гремел в громкоговорителе. – Дамы и господа! Победитель и обладатель золотой медали Олимпийских игр – Манфред Деларей из Южной Африки!

Напряженная недоверчивая тишина царила в огромном зале целых три удара колотящегося сердца Манфреда, затем послышался протестующий рев, гневные крики, свист и топот. Сайрус Ломакс, словно обезумев, бегал по рингу, тряся канаты, он кричал на судей, отчаянно дергался, а сотни зрителей пытались подняться на ринг и устроить импровизированную демонстрацию против такого неожиданного решения.

Полковник Больдт кивнул кому-то в конце зала. Колонны штурмовиков быстро двинулись по проходам, окружили ринг, отогнали рассерженных зрителей и расчистили коридор к раздевалке, куда торопливо увели Манфреда.

Рефери с мегафоном пытался оправдать решение судей.

– Судья Краузер отдал пять раундов Деларею, один раунд вничью и четыре Ломаксу…

Но его никто не слушал – рев толпы почти заглушал громкоговоритель.

* * *

– Женщина, должно быть, на пять-шесть лет старше тебя, – осторожно говорил дядя Тромп, старательно подбирая слова.

Они гуляли по садам Тегель. В воздухе чувствовался первый осенний холодок.

– Она старше меня на три года, – ответил Манфред. – Но это не имеет значения, дядя Тромп. Важно только, что я люблю ее, а она любит меня.

Его правая рука все еще была в гипсе и висела на перевязи.

– Мэнни, тебе еще нет двадцати одного года, ты не можешь жениться без разрешения опекуна.

– Ты мой опекун, – сказал Манфред, повернув голову и глядя своими приводящими в смущение желто-топазовыми глазами. Дядя Тромп опустил взгляд.

– Как ты будешь содержать жену? – спросил он.

– Министерство культуры Рейха предоставило мне стипендию, чтобы я мог закончить курс и получить диплом юриста в Берлине. У Хайди хорошая работа в Министерстве информации и квартира, а я буду выступать на профессиональном ринге, пока не начну карьеру юриста. Тогда мы вернемся в Южную Африку.

– Ты все продумал, – вздохнул дядя Тромп, и Манфред кивнул; его бровь еще пересекал черный струп (на этом месте на всю жизнь останется шрам). Манфред коснулся брови и спросил:

– Ты ведь не откажешь мне, дядя Тромп? Мы поженимся до того, как вы отплывете домой, и мы оба хотим, чтобы нас обвенчал ты.

– Я польщен.

Дядя Тромп был смущен. Он знал этого парня, знал, каким упрямым тот бывает, когда примет решение. Спорить дальше означало просто укрепить его в этом мнении.

– Ты мне как отец, – просто сказал Манфред. – Больше, чем отец. Твое благословение – бесценный дар.

– Мэнни! Мэнни! – сказал дядя Тромп. – Ты мне вместо сына, которого у меня никогда не было. Я желаю тебе только добра. Что ты скажешь, если я попрошу тебя немного подождать, не торопиться с таким делом?

– Ничто не разубедит меня.

– Мэнни, подумай о своей тете Труди…

– Я знаю, она желает мне счастья, – оборвал его Манфред.

– Да, конечно. Но Манфред, подумай и о маленькой Саре…

– При чем тут она?

Глаза Манфреда стали яростными и холодными, он выпятил подбородок, сознавая свою вину.

– Сара любит тебя, Мэнни. Она всегда любила тебя – даже я способен это видеть.

– Сара моя сестра, и я люблю ее. Люблю братской любовью. А Хайди я люблю, как мужчина любит женщину, и она любит меня как мужчину.

– Думаю, ты ошибаешься, Мэнни. Я всегда думал о вас с Сарой…

– Хватит, дядя Тромп. Не хочу больше ничего слышать. Я женюсь на Хайди – надеюсь, с твоего разрешения и благословения. Сделаешь ты нам этот свадебный подарок, дядя Тромп?

И старик тяжело, печально кивнул.

– Даю вам обоим разрешение и благословение, сын мой, и с радостным сердцем обвенчаю вас.

* * *

Хайди и Манфред поженились на берегу озера Хафель в саду при доме полковника Зигмунда Больдта в Грюневальде. Был золотой день в начале сентября, листва желтела и краснела под первым прикосновением осени. Когда олимпийская команда отправилась домой, дядя Тромп и Рольф Стандер задержались. Рольф был шафером Манфреда, когда дядя Тромп проводил церемонию.

Хайди, сироту, выдавал замуж Зигмунд Больдт. Присутствовали с десяток друзей Хайди, в большинстве ее коллеги и начальники из Министерства пропаганды и информации, но были и другие, дальние родственники невесты, в черных мундирах элитных частей СС, или в голубых мундирах люфтваффе, или в полевых серых вермахта; были и хорошенькие девушки в традиционных крестьянских дирндлях, одобряемых нацистской партией.

После короткой и простой кальвинистской церемонии, проведенной дядей Тромпом, полковник Больдт устроил в саду банкет под открытым небом; играл оркестр из четырех музыкантов в тирольских шляпах и ледерхозенах. Оркестр играл современные одобряемые партией мелодии, чередуя их с традиционными сельскими песнями, гости танцевали на временной деревянной танцплощадке, устроенной на газоне.

Манфред был так увлечен своей милой женой, что не замечал внезапного возбуждения гостей и того, что полковник Больдт бросился навстречу небольшой группе, спускавшейся от дома, пока оркестр не заиграл марш нацистской партии – «Хорст Вессель».

Все гости вскочили и вытянулись. Удивленный Манфред перестал танцевать и стоял рядом с Хайди. Когда небольшая группа вступила на деревянную танцплощадку, все гости вскинули руки в нацистском приветствии и воскликнули: «Хайль Гитлер!» Только тут Манфред понял, что происходит, какой невероятной чести удостоились они с Хайди.

Человек, шедший к нему, был в белом кителе, застегнутом до самого горла, с единственным украшением – Железным крестом за доблесть. Лицо у него было белое, квадратное и сильное; темные волосы начесаны на высокий лоб, под большим, красивой формы носом – маленькие подстриженные усики. Лицо достаточно обычное, но таких глаз Манфред никогда не видел – своим пронизывающим вниманием они проникли в душу, достигли сердца и навсегда поработили его.

Он вскинул правую, загипсованную руку в нацистском приветствии. Адольф Гитлер улыбнулся и кивнул.

– Я слышал, вы друг Германии, герр Деларей, – сказал он.

– Во мне немецкая кровь, и я истинный друг Германии и ваш искренний поклонник. Не нахожу слов, чтобы выразить, какую честь вы мне оказываете.

– Поздравляю вас с мужественной победой над американским негром. – Адольф Гитлер протянул руку. – Поздравляю вас также с женитьбой на одной из прекрасных дочерей Рейха. – Манфред взял руку фюрера своей здоровой левой, он дрожал и был полон благоговения, сознавая значительность момента. – Желаю вам счастья, – продолжал Гитлер, – пусть этот брак укрепит вашу связь с немецким народом.

Рука у фюрера была прохладная и сухая, сильная, но изящная, – рука художника, и Манфред задохнулся от избытка чувств.

– Мой фюрер, связь между нами будет вечной.

Адольф Гитлер снова кивнул, пожал руку Хайди, улыбнулся при виде ее счастливых слез и ушел так же неожиданно, как появился, на ходу улыбнувшись самым важным гостям.

– Я и не мечтала… – прошептала Хайди, сжимая руку Манфреда. – Я совершенно счастлива.

– Вот величие, – сказал Манфред, глядя вслед уходящему Гитлеру. – Вот подлинное величие. Трудно представить себе, что он простой смертный, а не бог.

* * *

Сара Бестер ехала на велосипеде по главной улице небольшого городка Стелленбос, лавируя в редком потоке транспорта, улыбаясь и маша рукой знакомым на тротуаре. Ее учебники лежали на багажнике. Юбка вздымалась почти до колен, а школьную шляпу Саре приходилось придерживать рукой.

Утром им сообщили итоги года, и ее распирало от потребности побыстрее рассказать тете Труди, что с пятого места в своем классе она поднялась на второе. Ее отметила в своем докладе директриса: «Отличная работа, Сара, продолжай так же». Это был ее последний школьный год: в октябре ей исполнялось семнадцать, и в следующем месяце ей предстояли вступительные экзамены.

Мэнни будет ею гордиться. Благодаря его желаниям и одобрению она трудилась не покладая рук, чтобы стать одной из лучших учениц в школе. Под дубами она начала думать о Мэнни и мечтала, нажимая на педали: его так долго не было, но скоро он вернется; она скажет ему, и все будет в порядке. Ей больше не нужно будет тревожиться и плакать по ночам. Мэнни вернется. Сильный, добрый, любящий Мэнни все исправит.

Она представила себе, как станет его женой, будет готовить ему завтраки, стирать рубашки, штопать носки, ходить рядом с ним в церковь, называть его «минхеер», как тетя Труди зовет дядю Тромпа, лежать рядом с ним каждую ночь, просыпаться рядом каждое утро и видеть на соседней подушке прекрасную его светловолосую голову… Сара знала: ничто другое в мире ей не нужно.

– Только Мэнни, – прошептала она. – Всегда только Мэнни. Он все, что у меня есть, все, к чему я когда-либо стремилась.

Она увидела впереди у входа в пасторский дом почтальона, спрыгнула с велосипеда и спросила:

– Есть что-нибудь для нас, мистер Гроблер?

Почтальон улыбнулся ей и достал из кожаной сумки коричневый пакет.

– Телеграмма, – с важным видом сказал он. – Телеграмма из-за моря, но она не тебе, малышка, а твоей тете.

– Я распишусь за нее!

Сара торопливо расписалась в книге доставки, прислонила велосипед к стене дома и взлетела по ступеням.

– Тетя Труди! – закричала она. – Телеграмма! Где ты?

Она почувствовала запах готовящейся еды и поняла, где искать.

– Телеграмма!

Сара вбежала на кухню. Тетя Труди со скалкой в руках стояла у длинного желтого деревянного стола, ее локти были в муке, серебристо-белые волосы падали на нос, и, распрямляясь, она сдувала их. Кожа влажно блестела от печного жара, а на огне стоял большой котел с вареньем из персиков и инжира.

– Боже! Что за день! Сари, ты должна научиться вести себя благопристойно, ты больше не ребенок…

– Телеграмма! Посмотри, настоящая телеграмма! Первая телеграмма, какую мы получили.

Даже на тетю Труди прибытие телеграммы произвело впечатление. Она потянулась за ней и остановилась.

– У меня руки в муке. Распечатай, Сари.

Сара разорвала конверт.

– Прочесть? – спросила она.

– Да. Да, прочти. От кого она?

– От дяди Тромпа. Тут подпись «Твой покорный муж Тромп Бирман».

– Глупый старик! Заплатил за четыре ненужных слова, – проворчала тетя Труди. – Читай, что он написал.

– Он написал: «Сообщаю вам, что Манфред…»

Она замолчала, глядя на листок, и радостное выражение исчезло с ее лица.

– Ну же, девочка, – поторопила тетя Труди. – Читай дальше.

Сара начала снова, слабым голосом, почти шепотом:

– Сообщаю вам, что Манфред сегодня женился на немецкой девушке по имени Хайди Крамер. Он будет учиться в Берлинском университете и не вернется домой. Я уверен, ты желаешь ему счастья, как и я. Твой покорный муж Тромп Бирман.

Сара оторвала взгляд от листка, и они посмотрели друг на друга.

– Поверить не могу… – выдохнула тетя Труди. – Наш Манфред. Он не мог, не должен был нас бросить.

И тут она заметила лицо Сары. Девочка была серой, как зола в очаге.

– О моя маленькая Сара!

На полном лице тети Труди отразились сочувствие, понимание и боль. Она потянулась к девочке, но Сара уронила телеграмму на пол, повернулась и выбежала из кухни.

Она схватила стоявший у ворот велосипед и села в седло. Встала на педали, чтобы ехать быстрее, и ее ноги задвигались в такт ударам сердца. Шляпа слетела с головы и повисла на спине, держась на эластичном ремешке у горла. Глаза у Сары были дикие и сухие, лицо по-прежнему серое от потрясения. Она выбралась из города, повернула у поместья старого Ланцерака и, повинуясь инстинкту, направилась в горы.

Когда тропа стала слишком крутой и трудной, она оставила велосипед и шла пешком через сосновый лес, пока не добралась до первой вершины. Здесь она свернула с тропы и бросилась на влажную постель из сосновых игл, на то самое место, где отдала свою любовь, свое тело и душу Манфреду.

Отдышавшись после трудного подъема, она лежала тихо, не плакала и не всхлипывала, только зарылась лицом в сгиб руки. День проходил, с северо-запада подул ветер, и над высокими вершинами собрались тучи. В сумерки пошел дождь, преждевременно стемнело. Воздух стал ледяным, ветер стонал в соснах, роняя на неподвижное тело девушки капли, так что платье совсем промокло. Сара ни разу не подняла головы. Она лежала и дрожала, как потерявшийся щенок, и сердце ее плакало в темноте.

– Манфред, Манфред, куда ты ушел? Почему я тебя потеряла?

Незадолго до рассвета одна из поисковых групп, которые всю ночь обшаривали гору, наткнулась на нее, и Сару отнесли вниз.

– Воспаление легких, мефрау Бирман, – сказал назавтра врач тете Труди, когда она во второй раз за ночь вызвала его в дом пастора. – Вам придется бороться за ее жизнь, потому что, кажется, сама она бороться не хочет.

Тетя Труди не разрешила забрать Сару в новую городскую больницу. Она сама лечила девушку, днем и ночью ухаживала за ней в маленькой спальне, обтирала ее влажной губкой, когда поднималась температура, сидела рядом с постелью и держала ее горячую руку во время кризиса, не оставляла Сару, когда кризис миновал и Сара лежала бледная и худая, с осунувшимся лицом, которое стало костлявым, а лишенные блеска глаза – слишком большими для темных углублений, в которые они словно провалились.

На шестой день, когда Сара смогла сесть и без помощи тети Труди выпить немного супа, врач зашел в последний раз и за закрытой дверью внимательно осмотрел Сару. Потом отыскал на кухне тетю Труди и тихо, очень серьезно поговорил с ней. Как только он ушел, тетя Труди вернулась в спальню и села на тот самый стул, на котором проводила свои дежурства, не смыкая глаз.

– Сара? – Она взяла девушку за худую руку. Рука была легкая, хрупкая и холодная. – Когда у тебя в последний раз были месячные?

Сара, не отвечая, несколько долгих секунд смотрела на нее и впервые за все время заплакала. Медленные, почти вязкие слезы поднимались из глубин измученных глаз, обведенных темными кругами, худые плечи дрожали.

– О моя маленькая девочка… – Тетя Труди притянула ее голову к своей груди, обширной и мягкой, как подушка. – Моя бедняжечка, кто это сделал с тобой?

Сара молча плакала. Тетя Труди гладила ее по волосам.

– Ты должна сказать мне…

Неожиданно ее рука на голове Сары застыла, в глазах появилось понимание.

– Мэнни… это Мэнни!

Это был не вопрос, но из груди Сары вырвался мучительный подтверждающий всхлип.

– О Сари, моя бедная маленькая Сари…

Тетя Труди невольно повернула голову к маленькой фотографии в рамке, стоявшей на столике у постели больной. Это был студийный снимок Манфреда Деларея в боксерских трусах и майке, в классической позе боксера, с серебряным чемпионским поясом на талии. На снимке написано: «Маленькой Сари. От твоего старшего брата Мэнни».

– Какой ужас! – выдохнула тетя Труди. – Что же нам делать?

На следующий день, когда тетя Труди на кухне шпиговала оленью ногу – подарок одного из прихожан, вошла босая Сара.

– Ты не должна вставать, Сари, – строго сказала тетя Труди и замолчала, потому что Сара даже не посмотрела в ее сторону.

Тонкая белая ночная рубашка болталась на исхудавшей фигуре; Саре приходилось держаться за спинку стула – так она была еще слаба.

Собравшись с силами, она, как во сне, прошла к печке. Щипцами сняла круглую чугунную крышку, и в отверстии показались оранжевые языки пламени. Только тут тетя Труди увидела, что Сара держит в руке фотографию Манфреда. Она вынула ее из рамки, поднесла к глазам и несколько долгих секунд смотрела на нее. Потом бросила в огонь.

Квадратный листок сразу свернулся и почернел. Изображение на нем стало призрачно-серым и совсем скрылось в огне. Сара щипцами била по золе, превращая ее в порошок. Она с ненужной силой продолжала бить, даже когда уже ничего не осталось. Тогда она положила крышку на место и выронила щипцы. Покачнулась и упала бы на горячую печку, но тетя Труди подхватила ее и усадила на стул.

Сара долго сидела, глядя на печку. Потом заговорила.

– Я его ненавижу, – тихо сказала она. Тетя Труди склонилась над куском мяса, чтобы спрятать глаза.

– Нам нужно поговорить, Сари, – тихо сказала она. – Надо решить, что делать.

– Я знаю, что делать, – ответила Сара, и от холода в ее голосе тете Труди стало холодно. Говорила не прежняя веселая, умная девочка. Говорила женщина, ожесточившаяся и полная холодной злобы на то, что предложила ей жизнь.

Одиннадцать дней спустя в Стелленбос вернулся Рольф Стандер, а шесть недель спустя они с Сарой обвенчались в Голландской реформистской церкви. Сын Сары родился 16 марта 1937 года. Роды были трудные, потому что ребенок был крупный, а бедра у Сары узкие и она еще не вполне оправилась от воспаления легких.

Сразу после родов Рольфу разрешили к ней зайти. Он стоял над колыбелью, глядя на новорожденного младенца.

– Ты его ненавидишь, Рольф? – спросила Сара с кровати. Волосы ее промокли от пота, она очень устала и исхудала. Рольф несколько мгновений молчал, обдумывая ответ. Потом покачал головой.

– Он часть тебя, – сказал он. – Я никогда не буду ненавидеть то, что связано с тобой.

Она протянула ему руку. Он подошел к кровати и взял Сару за руку.

– Ты добрый человек. Я буду тебе хорошей женой, Рольф. Обещаю.

* * *

– Я знаю все, что ты собираешься мне сказать, папа.

Матильда Джанин сидела против отца в его министерском кабинете в здании парламента.

– Правда? – спросил Блэйн. – Тогда давай послушаем, что я собираюсь сказать.

– Во-первых, – Матильда Джанин подняла указательный палец, – ты собираешься сказать, что Дэвид Абрахамс – прекрасный молодой человек, отличник, изучающий юриспруденцию, и спортсмен с международной известностью, завоевавший для нашей страны на Берлинской олимпиаде одну из двух медалей. Далее ты собираешься сказать, что он добрый, сочувственный и мягкий, что у него великолепное чувство юмора, он прекрасно танцует, по-своему красив и способен стать отличным мужем для любой девушки. Потом ты хотел сказать «но» и с серьезным видом посмотреть на меня.

– Неужели я собирался сказать все это? – Блэйн удивленно покачал головой. – Ну хорошо. Теперь я говорю «но» и с серьезным видом смотрю на тебя. Прошу продолжить за меня, Мэтти.

– Но, говоришь ты с серьезным видом, он еврей. Ты скажешь это подчеркнуто и будешь глядеть не просто с серьезным видом, но с очень серьезным.

– Это «с очень серьезным» требует большого напряжения лицевых мышц. Ну хорошо, продолжай.

– Моему дорогому папочке не хватит черствости добавить: «Не пойми меня превратно, Мэтти. Некоторые мои лучшие друзья – евреи». Ты ведь никогда не будешь таким бестактным со мной, правда?

– Никогда. – Блэйн старался не улыбаться, хотя предложение по-прежнему серьезно беспокоило его. Он никогда не мог противиться проказам своей рыжеволосой любимой дочери. – Так я никогда бы не сказал.

– Но, сказал бы ты, смешанные браки бывают очень трудными, Мэтти. Брак и так трудное дело, и не нужно усложнять его различиями в вере, обычаях и образе жизни.

– Какой я умный, – покачал головой Блэйн. – И что бы ты мне ответила?

– Я бы ответила тебе, что уже целый год учусь у рабби Джекобса и к концу этого месяца стану иудейкой.

Блэйн поморщился.

– Ты раньше никогда ничего не скрывала от меня, Мэтти.

– Я сказала маме.

– Понятно.

Она весело улыбнулась, все еще пытаясь превратить это в игру.

– Тогда ты бы сказал: «Но, Мэтти, ты еще ребенок».

– А ты бы ответила: «На будущий год мне исполнится восемнадцать».

– А ты бы посмотрел с серьезным видом и спросил: «Каковы перспективы Дэвида?»

– А ты бы ответила: «Дэвид в конце года начнет работать в «Горнофинансовой компании Кортни» с жалованьем в две тысячи в год».

– Откуда ты знаешь? – удивилась Мэтти. – Дэвид только что сказал мне…

Она замолчала и заерзала, догадавшись, откуда отец почерпнул это. Отношения отца с Сантэн Кортни тревожили ее больше, чем она когда-нибудь осмелилась бы ему сказать.

– Ты любишь его, Мэтти?

– Да, папа. Всем сердцем.

– Ты уже получила разрешение матери – в этом я могу быть уверен.

За годы Матильда Джанин и Тара прекрасно научились противопоставлять Изабеллу и Блэйна друг другу.

Матильда Джанин виновато кивнула, и Блэйн выбрал из хумидора на столе сигару. Обрезая ее, он задумчиво хмурился.

– К таким вещам нельзя относиться легко, Мэтти.

– Я и не отношусь. Я знаю Дэвида уже два года.

– Я всегда считал, что ты сделаешь карьеру…

– Сделаю, папа. Моя карьера – делать Дэвида счастливым и подарить ему множество детей.

Он закурил и проворчал:

– Что ж, в таком случае пришли ко мне своего Дэвида. Хочу предупредить его, что с ним будет, если он будет плохо присматривать за моей маленькой девочкой.

МатильдаДжанин обежала стол, прыгнула к отцу на колени и обеими руками обняла за шею.

– Ты самый замечательный отец! Ни у кого такого нет!

– Пока я тебе уступаю, – прояснил он комплимент дочери, и та обняла его так крепко, что у него заболела шея.

* * *

Шаса и Дэвид на «рапиде» полетели в Виндхук, чтобы привезти на свадьбу Эйба Абрахамса и его жену. Остальная семья Дэвида и большинство его друзей, включая доктора Твентимен-Джонса, приехала поездом. Вместе с друзьями и семьей Матильды Джанин Малкомс получилось много народу, и большую синагогу в пригороде Гарденс заполнила толпа.

Дэвиду очень хотелось, чтобы Шаса был его шафером. Однако потребовалось долго и настойчиво уговаривать рабби Джекобса совершить церемонию, потому что невеста, по его мнению, переходила в иудаизм только для того, чтобы выйти замуж, а не по искренним религиозным убеждениям. Поэтому Дэвид даже не пытался сделать своим шафером нееврея, и Шасе пришлось удовлетвориться тем, что он держал один из столбов хупы[177]. Однако Шаса произнес веселую и забавную речь на приеме, который устроил Блэйн в своем доме на Ньюлендс-авеню, и Дэвид был главным объектом его шуток.

Свадьба дала Шасе возможность объявить очередное перемирие с Тарой Малкомс. За два прошедших года в их отношениях погода так часто менялась от солнечной до бурной, что они сами не всегда были уверены, каковы эти отношения в данный момент.

Они умудрились занимать противоположные позиции почти во всем, хотя излюбленной областью их расхождений была политика; другой постоянной ареной главных боев стали страдания бедных и угнетенных на земле, где было много представителей обеих групп.

Тара обычно умела многое сказать о привилегированном белом правящем классе и о несправедливости системы, которая позволяла молодому человеку, чьи единственные отличия – красивая внешность и богатая снисходительная мать, иметь среди игрушек пятнадцать пони для игры в поло, английский спортивный «ягуар СС» с особым двигателем на три с половиной литра и самолет «Де Хэвиленд Тайгер Мот», тогда как у тысяч черных детей животы раздуты от недоедания, а ноги искривлены рахитом.

Их гениальность в нахождении противоположных точек зрения этими темами не ограничивалась. Тара терпеть не могла так называемых «спортсменов», которые уходили в вельд, вооружившись мощными ружьями, и убивали невинных зверей и птиц; она не одобряла очевидную радость, которую испытывали некоторые безмозглые молодые люди, глядя на медленное, но неумолимое приближение военной грозы: война обещала им только новые острые ощущения. Она презирала тех, кто удовлетворялся посредственным дипломом, когда, приложив немного сил, определенно могли получить дорогостоящее образование в области инженерии, в котором было отказано тысячам других, summa cum laude[178].

Со своей стороны, Шаса считал святотатством, что девушка с лицом и телом богини пытается скрывать эти достоинства, из-за чего ее принимают за дочь пролетария. Не одобрял он и того, что эта молодая женщина большую часть времени проводит либо в кабинете, либо в нищих пригородах, раздавая сопливым негритятам бесплатный суп; продукты для этого супа покупались на деньги, которые она добывала, собирая пожертвования на улицах города.

Особенно ему не нравились молодые студенты-медики и недавно окончившие курс врачи, все до одного большевики, с которыми Тара без конца якшалась в бесплатных больницах, бесплатно ухаживая в качестве неквалифицированной санитарки за грязными, заразными коричневыми и черными пациентами, страдавшими туберкулезом, сифилисом, младенческой дизентерией, чесоткой, вторичными последствиями хронического алкоголизма и другими неприятными производными бедности и невежества.

– Святому Франциску Ассизскому повезло, что ему не пришлось соревноваться с тобой: он выглядел бы гунном Аттилой.

Серьезная односторонность ее друзей с этими их «левацкими» бородами, неряшливо одетых, казалась ему скучной и нарочитой.

– У них нет ни стиля, ни класса, Тара. Как ты можешь показываться с ними на людях?

– Их стиль – это стиль будущего, а их класс – класс всего человечества.

– Послушай, сейчас ты даже говоришь, как они!

Однако эти различия казались слабыми и незначительными по сравнению с истинно монументальными расхождениями во мнениях относительно чистоты и девственности Тары.

– Ради Бога, Тара, королева Виктория умерла тридцать семь лет назад. На дворе двадцатый век.

– Спасибо за урок истории, Шаса Кортни, но если ты еще раз попытаешься запустить руку мне в панталоны, я сломаю ее в трех разных местах.

– То, что ты там прячешь, не такое уж особенное. Есть много других молодых женщин…

– «Женщин» в данном случае – эвфемизм, но опустим это. Предлагаю тебе в будущем все внимание уделять им и оставить меня в покое.

– Это твое единственное разумное предложение за весь вечер, – в досаде выпалил разозленный Шаса и под гром выхлопа и шум компрессоров, разнесшиеся по всему сосновому лесу и вспугнувшие все прочие парочки, расположившиеся в темноте вокруг псевдоантичного храма – памятника Сесилю Джону Родсу, рванул с места на своем спортивном «ягуаре».

Они на большой скорости спустились по извилистой горной дороге, и Шаса резко затормозил перед двустворчатой красного дерева дверью дома Малкомсов.

– Не беспокойся, дверцу я открою сама, – холодно сказала Тара и так хлопнула ею, что Шаса вздрогнул.

Это произошло два месяца назад, и с тех пор не прошло и дня, чтобы Шаса не думал о ней. Когда он в жару потел в огромной яме шахты Х’ани, или в кабинете в Виндхуке изучал с Эйбом Абрахамсом очередной контракт, или смотрел, как расходящееся веером ирригационное сооружение превращает мутные коричневые воды Оранжевой реки в серебряные полосы, образ Тары незваный возникал в его сознании.

Он пытался прогнать его, летая на своем «тайгер моте» так низко, что колеса машины поднимали пыль с земли Калахари, или погружаясь в точные и сложные фигуры высшего пилотажа: перевороты, горки, бочки, но как только он приземлялся, образ Тары возвращался.

Он охотился на рыжегривых львов в загадочных диких холмах за шахтой Х’ани или с головой уходил в многочисленные дела компании Кортни, изучая их под руководством матери, наблюдая за ее методами и усваивая ее образ мыслей, пока она не стала настолько доверять ему, что передала полный контроль над несколькими дочерними предприятиями.

Он яростно играл в поло, доводя себя и лошадей до крайнего изнурения, и с такой же одержимостью охотился на женщин, молодых и не очень, невзрачных и хорошеньких, замужних и одиноких, более или менее опытных, но когда снова встречал Тару Малкомс, у него появлялось странное ощущение, что все время их разлуки он был жив лишь наполовину.

Ради замужества сестры Тара отказалась от преднамеренно тусклой одежды интеллектуалки левых взглядов; подружка невесты, она была в платье из серого шелка с голубым отливом, но материя, хоть и необычайно красивая, не вполне соответствовала серой стали ее глаз. Она изменила прическу: коротко подстриглась; короткие кудри открывали длинную шею, и это подчеркивало рост Тары и длину и стройность ее ног.

Они несколько мгновений смотрели друг на друга через заполненное людьми пространство под хупой, и Шасе показалось, что под навесом сверкнула молния; в это мгновение он понял, что она тоже скучала по нему и много о нем думала. Но потом Тара вежливо кивнула и все внимание обратила на мужчину рядом с собой.

Шасу когда-то с ним знакомили. Его звали Хьюберт Ленгли, и он входил в команду Тары «Сердца, обливающиеся кровью». Он явился в мешковатом твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, в то время как все остальные гости были в утренних костюмах, и был на дюйм ниже Тары, в очках в стальной оправе и с преждевременно редеющими светлыми волосами. Его бородка цветом напоминала цыплячий пух и была такой же реденькой и мягкой. Ленгли читал в университете социологию.

Тара однажды призналась Шасе:

– Хью коммунист, с партийным билетом. Правда замечательно? – Ее голос был полон благоговения. – Он без остатка принадлежит своему делу, и у него замечательный ум.

– Ну просто бриллиант в грязной, неряшливой оправе, – заметил Шаса – и положил начало очередной размолвке.

Глядя, как Хью кладет свою веснушчатую лапу на безупречную руку Тары повыше локтя, как он касается ее щеки клочковатыми усами и шепчет в ее розовое, похожее на раковину ушко, одаряя ее одним из перлов своего замечательного ума, Шаса понял, что медленно удавить Хью было бы слишком милосердно.

Он подошел, чтобы вмешаться. Тара холодно поздоровалась с ним, прекрасно скрывая, что сердце громко застучало у нее в ушах. Она сама не понимала, до чего соскучилась по Шасе, пока не увидела, как он произносит речь, вежливый и уверенный в себе, забавный и чертовски красивый.

«Тем не менее мы не сядем на старую карусель», – предупредила она себя и выставила все оборонительные заслоны, когда Шаса сел против нее и стал поддразнивать, глядя при этом с таким нескрываемым восхищением, что сопротивляться ему было чрезвычайно трудно. У них было так много общего: друзья и любимые места, забавы и ссоры, а еще он точно знал, как рассмешить ее… Тара понимала, что как только начнет смеяться, все будет кончено, и упорно держалась, но он искусно и с точным расчетом времени обезоруживал ее, преодолевал ее защитные рубежи, сносил их так же быстро, как она их воздвигала, и наконец она сдалась, рассмеялась, не в силах дольше сдерживаться, – и он искусно отсек ее от Хью.

Матильда Джанин, стоя на балконе, взглядом отыскала сестру и бросила букет прямо ей. Тара не попыталась его поймать, но Шаса подхватил его в воздухе и с поклоном преподнес ей, а гости захлопали и стали понимающе переглядываться.

Как только Дэвид и Матильда Джанин уехали, волоча за старым тупоносым «моррисом» Дэвида кучу старой обуви и жестянок, Шаса вывел Тару из-под шатра и увез в своем «ягуаре». Он не допустил ошибки и не повез ее на гору, к памятнику Сесилю Родсу – на поле их последней исторической битвы. Напротив, он отвез ее в Хаут-Бэй[179] и остановил машину на крутом утесе. Солнце в неслышном оранжево-красном взрыве опускалось в зеленые глубины Атлантики. В лихорадке примирения молодые люди обнялись.

Невидимая, но отчетливая линия делила тело Тары на две части. В некоторых особых случаях вроде этого верхняя часть после некоторого сопротивления становилась доступна для Шасы. Однако область к югу от этой границы оставалась неприступной, и оттого оба нервничали, когда на рассвете с последним поцелуем неохотно расстались у двери Тары.

Это последнее примирение длилось четыре месяца – их своеобразный рекорд, и, рассмотрев баланс, в котором многочисленные преимущества холостой жизни уступили единственному основательному заключению «Я не могу без нее жить», Шаса официально попросил Тару Малкомс выйти за него. Ее ответ опустошил его:

– Не глупи, Шаса: кроме вульгарной животной тяги друг к другу, нас с тобой ничего не связывает.

– Вздор, Тара, – возразил он. – Мы с тобой одного происхождения, говорим на одном языке, смеемся одним и тем же шуткам…

– Но, Шаса, тебе на всех наплевать.

– Ты же знаешь, я собираюсь стать членом парламента.

– Это выбор карьеры, а не веление сердца; забота о бедных, и нуждающихся, и беспомощных тут ни при чем.

– Я забочусь о бедных…

– Ты заботишься только о Шасе Кортни, он единственный, к кому ты неравнодушен. – Ее голос был как скрежет кинжала, извлекаемого из ножен. – Для тебя бедный тот, кто не может содержать пять пони.

– У твоего папы их не меньше пятнадцати, – ядовито возразил он.

– Оставь моего папу в покое! – вспыхнула она. – Папа сделал для черных и коричневых жителей этой земли больше…

Он протянул руки, останавливая ее.

– Послушай, Тара. Ты знаешь, я самый пылкий поклонник Блэйна Малкомса. Я не пытаюсь его оскорбить, я только хочу жениться на тебе.

– Бесполезно, Шаса. Я твердо убеждена, что огромные богатства этой земли нужно перераспределить, отнять у Кортни и Оппенхаймеров и передать…

– Это говорит Хьюберт Ленгли, а не Тара Малкомс. Твой приятель-коммунист должен думать о создании новых богатств, а не о переделе старых. Если ты отнимешь все, что у нас – у Кортни и Оппенхаймеров – есть и раздашь всем, этого хватит на хороший обед, а двадцать четыре часа спустя все снова будут умирать с голоду. И Кортни с Оппенхаймерами – тоже.

– Вот ты себя и выдал! – торжествующе воскликнула она. – Тебе радостно видеть, что все, кроме тебя, умирают с голоду.

Он ахнул от такой несправедливости и уже хотел броситься в контратаку, но увидел в ее глазах стальной воинственный блеск и сдержался.

– Если бы мы были женаты, – он старался говорить почтительно и робко, – ты могла бы влиять на меня, может, помогла бы мне изменить образ мыслей…

Она была готова к бурному спору и слегка растерялась.

– Хитрый капиталист! – сказала она. – Ты дерешься нечестно.

– Я вообще не хочу с тобой драться, моя дорогая девочка. То, что я хочу с тобой делать, прямо противоположно драке.

Вопреки своему желанию она засмеялась.

– Вот еще один твой недостаток: у тебя ум в штанах.

– Ты не ответила на мой вопрос: ты выйдешь за меня?

– Мне завтра к девяти утра нужно написать эссе, а сегодня с шести вечера я дежурю в больнице. Пожалуйста, отвези меня домой, Шаса.

– Да или нет? – настаивал он.

– Возможно, – ответила она, – но лишь после того, как я замечу серьезные перемены в твоем общественном сознании, и определенно не раньше, чем я получу диплом.

– Еще два года!

– Полтора, – поправила она. – Но и это не обещание, а только большое «возможно».

– Не знаю, смогу ли я ждать так долго.

– Тогда прощай, Шаса Кортни.

Но побить четырехмесячный рекорд так и не удалось, потому что три дня спустя Шасе позвонили. Он как раз совещался с матерью и новым виноделом, которого Сантэн привезла в Вельтевреден из Франции. Обсуждали рисунок этикеток для последнего разлива «совиньон», когда в кабинет вошел секретарь Сантэн.

– Вам звонят, мастер Шаса.

– Я не могу подойти. Запишите сообщение и скажите, что я перезвоню.

Шаса даже не оторвался от рисунков этикеток на столе Сантэн.

– Это мисс Тара, и она говорит, что дело срочное.

Шаса вопросительно взглянул на Сантэн. Одно из ее строгих правил гласило: дело прежде всего, и его нельзя смешивать с общественными связями, спортом и личной жизнью. Но на этот раз она кивнула.

– Я на минуту.

Он вышел и через несколько секунд вернулся.

– Что случилось?

Сантэн встала, увидев его лицо.

– Тара, – сказал он. – Это Тара.

– С ней все в порядке?

– Она в тюрьме.

* * *

В декабре 1838 года на притоке реки Буффало король зулусов Дингаан выслал отряды своих воинов, вооруженных ассегаями и щитами из сыромятной кожи, против выставленных кругом фургонов воортреккеров, предков народа африкандеров.

Колеса фургонов были связаны цепями, а пространство между фургонами заложено колючими ветвями. Воортреккеры с длинными, заряжающимися со ствола ружьями стояли за баррикадой. Все это были ветераны десятков таких стычек, храбрецы и лучшие в мире стрелки.

Они убили множество зулусов, запрудили реку от берега до берега мертвыми телами и сделали ее воду алой, так что впоследствии ее называли Кровавой рекой.

В этот день рухнуло могущество зулусской империи, и предводители воортреккеров, стоя на поле битвы с обнаженными головами, дали Богу обет ежегодно с набожным рвением и благодарностью праздновать эту победу.

После Рождества Христова этот день стал самым священным в календаре африкандерских кальвинистов. В этот день они отмечали достижения своего народа, вспоминали его страдания и воздавали почести своим героям и предкам.

Поэтому для африкандеров сотая годовщина битвы приобрела особое значение, и на длительном праздновании глава Националистической партии провозгласил:

– Мы должны сделать Южную Африку безопасной для белого человека. Позор, что белые должны жить и работать рядом с низшими расами. Цветная кровь – дурная кровь, нужно защититься от нее. Чтобы спасти белую цивилизацию, нам нужна вторая великая победа.

В последующие месяцы доктор Малан[180] и его Националистическая партия представили парламенту целый ряд расистких законопроектов. Эти законопроекты охватывали все – от объявления незаконными смешанных браков до физического разделения белых и цветных, равно африканцев и азиатов, и лишения права голоса тех цветных граждан, которые его уже получили. Те, кто правом голоса не обладал, не могли его получить. До середины 1939 года Герцогу и Сматсу, объединившись, удавалось отвергать все эти предложения.

Ценз Южной Африки различал несколько расовых групп, в том числе «цветных Кейпа и других, смешанной крови». Туда входили не потомки белых поселенцев и местных жителей, как можно было бы подумать, а скорее остатки койсанских племен, готтентотов, бушменов и дамаров вместе с потомками азиатских рабов, привезенных на мыс Доброй Надежды на кораблях Голландской Ост-Индской компании.

Вместе взятые, это были привлекательные люди, полезные, деятельные члены сложного общества. Они обычно отличались хрупким телосложением, светлой кожей и миндалевидными глазами на лице слегка азиатского типа. Добродушные, умные и сообразительные, они любили пышные процессии, карнавалы и музыку и были старательными трудолюбивыми работниками, хорошими христианами или набожными мусульманами. На протяжении столетий они подвергались цивилизационному влиянию по образцу Западной Европы и с самых дней рабства жили в близком и добром соседстве с белыми.

Капская провинция была их оплотом, и жили они лучше других групп цветных. У них было право голоса, хотя они голосовали по отдельным от белых спискам, и многие из них, искусные ремесленники и мелкие торговцы, достигали уровня жизни, превосходившего уровень жизни многих белых соседей. Впрочем, большинство их составляла прислуга или городские рабочие, едва державшиеся на уровне прожиточного минимума. Эти-то люди и стали мишенью доктора Дэниэла Малана, стремившегося ввести сегрегацию на Кейпе и во всех остальных районах страны.

Герцог и Сматс прекрасно сознавали, что многие их последователи симпатизируют националистам, и жесткое противостояние может разрушить непрочную коалицию внутри их Объединенной партии. Они с большой неохотой выдвинули встречное предложение о разделении по месту жительства, которое должно было в наименьшей степени нарушить тонкую социальную организацию и, законодательно закрепив уже существующее положение, умиротворить их собственную партию и выбить почву из-под ног националистов.

– Мы хотим сохранить существующее положение, – объяснял генерал Ян Сматс, а неделю спустя после этого объяснения большая упорядоченная толпа цветных, к которым присоединились многие белые либералы, собралась на Гринмаркет-сквер в центре Кейптауна, чтобы выразить мирный протест против предлагаемого законопроекта.

Другие организации: Южно-Африканская коммунистическая партия, Африканский национальный конгресс, троцкистская Национально-освободительная лига и Организация африканских народов, почуяли кровь и влились в ряды собравшихся; в центре первого ряда, прямо под наспех воздвигнутой трибуной, стояла Тара Малкомс – ярко-рыжие волосы, горящие праведным негодованием глаза. Рядом с ней, но чуть дальше, стоял Хьюберт Ленгли, окруженный университетскими студентами, слушавшими его курс социологии. Все они зачарованно и ошеломленно смотрели вверх, на выступающего.

– Парень – большой молодец, – прошептал Хьюберт. – Странно, почему мы раньше о нем не слышали.

– Он из Трансвааля. – Один из студентов услышал его слова и поспешил объяснить. – Один из руководителей Африканского национального конгресса в Витватерсранде.

Хьюберт кивнул.

– Знаете, как его зовут?

– Гама – Мозес Гама. Мозес… – Моисей… ему подходит это имя. Моисей вывел свой народ из рабства.

Тара подумала, что ей редко приходилось видеть более красивого человека, белого или черного. Высокий и стройный, с лицом юного фараона – умным, благородным и свирепым.

– Мы живем во времена печали и большой опасности. – От голоса Мозеса Гамы Тара невольно вздрагивала. – Это время предсказано в Книге Притчей. – Он помолчал и красноречиво развел руки, цитируя: – «Есть род, у которого зубы – мечи, и челюсти – ножи, чтобы пожирать бедных на земле и нищих между людьми»[181].

– Это великолепно, – с дрожью сказала Тара.

– Друзья, эти бедные и нищие – мы. Когда каждый из нас один, мы слабы. Одинокие мы добыча тех, у кого зубы – мечи. Но вместе мы можем быть сильны. Если мы вместе, мы можем противостоять им.

Тара присоединилась к аплодисментам и хлопала так, что заболели ладони. Выступавший терпеливо ждал тишины. Потом он продолжил:

– Мир подобен большому котлу с медленно разогревающимся маслом. Когда масло закипит, начнется бурление, и пар и масло польются в огонь. Пламя взовьется к небу, и потом ничто уже не будет прежним. Мир, который мы знаем, навсегда изменится, и только одно несомненно – несомненно, как завтрашний восход солнца. Будущее принадлежит народу, Африка принадлежит африканцам.

Хлопая и крича от восторга, Тара обнаружила, что истерически плачет. После Мозеса Гамы другие выступающие казались скучными и косноязычными, и она сердилась на них за неумение выступить, но когда поискала в толпе Мозеса Гаму, он исчез.

– Таким людям нельзя долго оставаться на одном месте, – объяснил Хьюберт. – Им приходится порхать, как светлячкам, чтобы опередить полицию. Генералы никогда не сражаются на передовой. Они слишком важны для революции, чтобы превращать их в пушечное мясо. Ленин вернулся в Россию, только когда схватка закончилась. Но мы еще услышим о Мозесе Гаме – попомни мои слова.

Вокруг них толпа строилась в процессию за оркестром из пятнадцати музыкантов: для цветных Кейпа любое собрание – повод для исполнения музыки. Оркестр двинулся вперед, колонна демонстрантов по четыре-пять человек в ряду пошла по площади. Оркестр, создавая праздничное настроение, играл «Алабаму»[182], и толпа смеялась и пела; это было похоже скорее на парад, чем на демонстрацию.

– Мы мирная, организованная демонстрация, – передавали организаторы вдоль колонны, подкрепляя прежние распоряжения. – Никаких неприятностей – нам не нужны неприятности с полицией. Мы пройдем к зданию парламента и передадим петицию премьер-министру.

В процессии шло две или три тысячи человек, больше, чем рассчитывали организаторы. Тара шла в пятом ряду, сразу за доктором Гулламом Гулом[183], его дочерью Сисси и другими предводителями цветных.

Вслед за оркестром процессия свернула на Оддерли-стрит, главную улицу города. По дороге к парламенту в процессию вливались любопытные и зеваки, и поэтому, когда предводители решили свернуть на Парламент-лейн, за ними уже двигалась колонна в пять тысяч человек, растянувшаяся на четверть мили, и почти половина демонстрантов шагала в ней ради развлечения, а не по политическим мотивам.

У входа на Парламент-лейн их ждал небольшой отряд полиции. Улица была перегорожена, а дальше виднелись еще полицейские, вооруженные дубинками и длинными черными хлыстами из кожи гиппопотама; они ждали дальше по дороге, у чугунной ограды парламента.

Нестройная процессия остановилась у полицейского барьера. Доктор Гул знаком велел оркестру замолчать, а сам прошел вперед, чтобы поговорить с белым инспектором, командовавшим отрядом. Журналисты и фотографы местных газет собрались вокруг них, чтобы увековечить ход переговоров.

– Я хочу вручить премьер-министру петицию от имени цветных граждан Капской провинции, – начал доктор Гул.

– Доктор Гул, вы собрали людей, не имея на то законного разрешения, и я вынужден просить вас: пусть ваши люди разойдутся, – возразил инспектор.

Ни у кого из демонстрантов не было огнестрельного оружия, и атмосфера была почти дружеская. Один из трубачей издал на своем инструменте оскорбительное громкое фырканье. В ответ на это инспектор улыбнулся и погрозил ему пальцем, как учитель озорнику; толпа рассмеялась. Такое отеческое отношение толпа понимала.

Доктор Гул и инспектор продолжали добродушно спорить, не обращая внимания на остряков из толпы, пока не появился парламентский посыльный. Доктор Гул передал ему петицию и повернулся, чтобы обратиться к демонстрантам.

К этому времени многие зеваки заскучали и разошлись; осталось только исходное ядро процессии.

– Друзья, наша петиция передана премьер-министру, – обратился к людям доктор Гул. – Мы достигли своей цели и можем рассчитывать, что генерал Герцог, хороший человек и друг народа, примет справедливое решение. Я обещал полиции, что теперь мы спокойно разойдемся по домам и никаких неприятностей не будет.

– Нас оскорбили! – громко выкрикнул Хьюберт Ленгли. – Они даже не снизошли до разговора с нами.

– Заставим их слушать нас, – послышался другой голос, а за ним согласные выкрики. Ряды процессии начали терять стройность и раскачиваться.

– Прошу вас! Друзья мои…

Рев толпы почти заглушил голос доктора Гула. Полицейский инспектор призвал к порядку и задействовал резерв: полицейские прошли по улице и построились за баррикадой лицом к демонстрантам, держа наготове дубинки.

Несколько минут настроение было неопределенным и неприятным, но мнение цветных организаторов победило, и процессия постепенно начала расходиться – за исключением костяка демонстрации в триста-четыреста человек. Это были преимущественно молодые люди, в основном студенты, и черные, и белые, и Тара оказалась одной из немногих женщин среди них.

Полиция двинулась вперед и стала оттеснять демонстрантов от баррикады, но те самопроизвольно перестроились, образовав меньшую, но более плотную группу, и направились в сторону Шестого района, населенного почти исключительно цветными и примыкавшего к центральным торговым кварталам; неопределенные, размытые границы этого района стали бы одним из субъектов предлагаемого законопроекта о физическом разделении расовых групп.

Младшие, более агрессивные марширующие взялись за руки и запели. Полиция шла за ними, решительно пресекая попытки повернуть назад, к центру города, вытесняя их в другие районы.

– Африка для африканцев! – скандировали идущие.

– Под кожей мы все одного цвета!

– Хлеба и свободы!

Затем студенты Хьюберта Ленгли пришли в более лирическое настроение и подхватили древний рефрен угнетенных, которому он их научил:

Оркестр заиграл более современные гимны протеста:

«Я увидел, как во славе сам Господь явился нам»[185].

После этого стали исполнять «Nkosi sikelela Africa» – «Боже, спаси Африку»[186].

Когда они вошли в путаницу узких улиц Шестого района, появились уличные банды; вначале они с интересом наблюдали, потом присоединились к веселью. На заполненных народом улицах всегда найдется, с кем свести личные счеты, да и откровенных преступников было много.

Из толпы вылетел кирпич, описал высокую дугу и ударил в витрину магазина белого владельца, известного тем, что запрашивал за свои товары втридорога и не отпускал в долг. Толпа была наэлектризована. Закричала какая-то женщина, мужчины завыли, как волки в стае.

Кто-то просунул руку в разбитую витрину и прихватил несколько мужских костюмов. Дальше по улице разлетелась другая витрина, и полиция теснее сомкнула ряды и двинулась вперед.

Тара отчаянно пыталась восстановить порядок, умоляла хохочущих грабителей, которые начали вламываться в магазины, но ее оттолкнули в сторону, грозя сбить с ног и затоптать.

– Иди домой, белая! – крикнул ей в лицо кто-то из бандитов. – Ты нам здесь не нужна.

Он зашел в разбитые двери магазина и схватил швейную машинку «Зингер».

– Прекрати! – Тара заступила ему дорогу, когда он выходил из магазина. – Поставь обратно. Ты все испортишь. Разве ты не видишь, что им только того и надо?

Она била его кулаками в грудь, и мародер отпрянул перед ее яростью. Однако улица была запружена людьми: грабителями, членами банд, обычными гражданами и политическими протестующими, смятенными, испуганными и рассерженными. Из глубины улицы надвигалась полиция; поднимались и опускались дубинки, взлетали хлысты; полиция начала гнать людей с улицы.

Тара выбежала из разграбленного магазина в тот миг, когда рослый полицейский в темно-синем мундире бил дубинкой тощего, маленького малайского портного, который выскочил из своей мастерской, чтобы вернуть украденную ткань.

Полицейский с размаха ударил портного дубинкой, разорвав его красную феску, и когда маленький человек упал, нанес ему второй удар, по голове. Тара бросилась на полицейского, бросилась безотчетно, как львица, защищающая детенышей. Полицейский стоял спиной к ней, наклонившись вперед, и Тара сбила его с ног. Он упал, а Тара схватила его дубину, и ремешок на запястье у полицейского порвался.

Тара вдруг обрела оружие и торжествовала победу над врагом пролетариата, прислужником буржуазии в синем мундире.

Она оказалась позади полицейских, которые к тому времени миновали магазин и шли спиной к ней. Глухие удары дубинок и испуганные крики жертв привели ее в ярость. Перед Тарой Малкомс были и бедные, нуждающиеся, и угнетатели – и она сама оказалась с занесенной дубинкой.

* * *

При обычных условиях Шасе, чтобы проехать от вельтевреденских «ворот Анрейта» до полицейского участка на Виктория-стрит, потребовалось бы чуть больше получаса. Сегодня на это ушел час, и потребовалось множество объяснений.

Полиция охраняла все дороги: от Главной, на обсерваторию, до старой крепости на южной окраине Гранд-Парада. Над Шестым районом висело зловещее облако дыма, дым уходил к Столовому заливу, и полицейские на дорожных постах были напряжены и нервничали.

Сержант знаком велел остановить «ягуар».

– Вы не сможете туда проехать, сэр. Туда никого не пропускают. Эти черные ублюдки швыряют кирпичи и все жгут.

– Сержант, мне только что позвонили. Там моя невеста, и она нуждается в моей помощи. Она в опасности, вы должны пропустить меня.

– Простите, сэр, приказ.

У баррикады стояло с десяток полицейских, четверо из цветной муниципальной полиции.

– Сержант, а что бы вы сделали, если бы ваша мать или жена нуждалась в вас?

Сержант осмотрелся.

– Я скажу вам, сэр, что я сделаю. Мои люди откроют на одну минуту шлагбаум и повернутся спиной. Я вас никогда не видел и ничего о вас не знаю.

Улицы были пустынны, но завалены мусором, камнями и кирпичами; под колесами «ягуара» звенело разбитое стекло. Шаса ехал быстро, ужасаясь разрушениям, которые видел вокруг себя, и щурясь из-за облаков дыма, которые через каждые несколько сотен ярдов закрывали обзор. Раз или два он видел в боковых переулках какие-то фигуры; какие-то люди смотрели из окон неповрежденных зданий, но никто не пытался его остановить или напасть на него. Тем не менее он испытал огромное облегчение, добравшись до полицейского участка на Виктория-стрит и оказавшись под защитой торопливо марширующих полицейских отрядов.

– Тара Малкомс. – Сержант за столом в приемной сразу узнал это имя. – Да, можно сказать, что мы ее знаем. В конце концов потребовалось четверо моих людей, чтобы притащить ее сюда.

– В чем ее обвиняют, сержант?

– Посмотрим… – Он заглянул в листок с обвинениями. – Пока только участие в незаконном мероприятии, сознательное уничтожение собственности, призывы к насилию, использование оскорбительных и угрожающих выражений, препятствование исполнению полицией своих обязанностей, нападение на полицейского и/или полицейских, использование оружия, преднамеренное нападение.

– Я заплачу за нее залог.

– Я бы сказал, сэр, это обойдется вам недешево.

– Ее отец – полковник Малкомс, министр правительства.

– Почему же вы сразу не сказали? Пожалуйста, подождите здесь, сэр.

У Тары под глазом темнел синяк, блузка была порвана, рыжие волосы всклокочены. Она сквозь прутья решетки посмотрела на Шасу и спросила:

– А как Хью?

– По мне так Хью может вариться в аду.

– Тогда я буду вариться с ним, – свирепо ответила Тара. – Без него я отсюда не уйду.

Шаса узнал упрямое выражение этого лица мадонны и вздохнул. Итак, это обойдется ему в сто фунтов: пятьдесят за Тару и пятьдесят за Хью.

– Но будь я проклят, если он поедет с нами, – объявил он. – Пятидесяти фунтов довольно с любого большевика. В свою конуру пусть топает пешком.

Тара села на переднее сиденье «ягуара» и вызывающе скрестила руки. Оба молчали, когда Шаса завел мотор и с ненужной яростью тронулся с места в голубом дыму из-под горящих шин.

Но покатил он не обратно, к богатым белым пригородам на юге, а с ревом повел «ягуар» вверх по склонам Пика Дьявола, пока не остановился там, откуда открывался вид на дымящиеся, поврежденные здания Шестого района.

– Что ты делаешь? – спросила Тара, когда он выключил мотор.

– Разве ты не хочешь взглянуть на свою работу? – холодно спросил Шаса. – Ты ведь гордишься вашими достижениями!

Она неловко поерзала на сиденье.

– Это не мы. Это хулиганы и бандиты.

– Милая Тара, именно так и происходит революция. Криминальные элементы подстрекают к уничтожению существующей системы, к разрушению закона и порядка, а потом вмешиваются власти и восстанавливают порядок, расстреливая революционеров. Разве ты не читала труды своего обожаемого Ленина?

– Виновата полиция…

– Да, всегда виновата полиция – это тоже часть замысла Ленина.

– Все совсем не так…

– Замолчи! – рявкнул он. – Хоть раз замолчи и выслушай. До сих пор я терпел твои игры в Жанну д’Арк. Это было глупо и наивно, но я терпел, потому что любил тебя. Но теперь, когда ты начала поджигать дома и бросать кирпичи и бомбы, мне это больше не кажется забавным.

– Не смей быть ко мне снисходительным! – вспыхнула она.

– Посмотри, Тара, посмотри вниз на дым и пламя. Там люди, о которых ты будто бы заботишься, люди, которым, по твоим словам, ты хочешь помочь. Их дома и имущество, к которым ты поднесла факел…

– Я не думала…

– Конечно, не думала. Но я сейчас скажу кое-что новое, и тебе стоит это запомнить. Если ты пытаешься уничтожить землю, которую я люблю, заставить ее жителей страдать, – ты мой враг, и я буду сражаться с тобой не на жизнь, а на смерть.

Тара долго молчала, отвернувшись, и наконец негромко сказала:

– Пожалуйста, отвези меня домой.

Пришлось ехать кружным путем, через Клуф-Нек, вдоль берега океана и в объезд Столовой горы, чтобы обогнуть районы беспорядков. И Шаса, и Тара молчали, пока он не остановил машину у дома Малкомсов в Ньюленде.

– Может, ты прав, – сказала Тара. – Может, мы действительно враги.

Она вышла из «ягуара» и смотрела на Шасу, сидевшего за рулем.

– Прощай, Шаса, – тихо и печально сказала она и ушла в дом.

– Прощай, Тара, – прошептал он. – Прощай, мой любимый враг.

* * *

Все Кортни собрались в гостиной Вельтевредена.

Сэр Гаррик и Анна сидели на длинном диване, накрытом полосатым ковром. Они приехали из Наталя на день рождения сэра Гарри, и неделю назад все поднялись на Столовую гору и устроили традиционный пикник. День рождения прошел весело, и с ними, как в большинстве подобных случаев, был оу баас – генерал Ян Кристиан Сматс.

Сэр Гарри и леди Анна несколько дней назад собрались домой, но тут пришло страшное известие о вторжении Германии в Польшу, и они остались в Вельтевредене. Правильно: в такие отчаянные дни семья должна быть вместе.

Сидя рядом, они держались за руки, как молодые. С прошлого дня рождения сэр Гарри отрастил маленькую серебряную эспаньолку, возможно, бессознательно подражая своему старому другу генералу Сматсу. Бородка подчеркивала его внешность ученого и аскетическое бледное лицо. Он слегка подался вперед на диване, прижимаясь к жене, но все его внимание было сосредоточено на радиоприемнике, возле которого возился Шаса Кортни, поворачивая ручки и хмурясь при треске статики.

– Би-би-си на волне сорок один метр, – резко сказала Сантэн и посмотрела на свои украшенные бриллиантами часики. – Быстрей, chеri, или мы пропустим передачу.

– Ага!

Шаса улыбнулся: треск прекратился и отчетливо послышались удары Биг-Бена. Когда они стихли, заговорил диктор:

– Двенадцать часов по гринвичскому времени, и вместо новостей мы передаем заявление премьер-министра мистера Невилла Чемберлена.

– Прибавь звук, chеri, – тревожно сказала Сантэн, и в элегантной комнате зазвучали роковые слова, размеренные и серьезные.

Все слушали молча. Бородка сэра Гарри дрожала, он снял с носа очки в стальной оправе и с отсутствующим видом покусывал одну из дужек. Анна рядом с ним сдвинулась на самый край дивана, ее мощные бедра расплющились под собственной тяжестью, лицо медленно становилось кирпичного цвета, и она крепче сжимала руку мужа, глядя на приемник в корпусе из красного дерева.

Сантэн сидела у огромного каменного камина в высоком кресле с подлокотниками. В белом летнем платье с широкой желтой лентой на поясе она выглядела совсем девочкой. Ей уже исполнилось тридцать девять, но в густых темных волосах не было ни одного седого, а кожа была чистая, тонкие морщинки в углах глаз сглажены постоянным использованием дорогих кремов и мазей. Она локтем опиралась на ручку кресла и, касаясь щеки пальцами другой руки, не отрывала взгляда от сына.

По длинной комнате, по натертому паркету с разбросанными на нем восточными коврами Шаса прошел к большому концертному роялю, стоявшему у стены из книжных полок в дальнем углу, потом повернулся и быстрыми тревожными шагами пошел обратно, держа руки за спиной и сосредоточенно наклонив голову.

Сантэн думала: как он похож на отца. Хотя Майкл был старше и не так красив, но в Шасе то же изящество. Она вспомнила, что считала Майкла бессмертным, молодым богом, и почувствовала, как ужас, все тот же беспомощный калечащий ужас снова проникает в ее душу, когда в своем прекрасном доме, который она построила как крепость против всего мира, звучат страшные слова войны.

«Безопасности не существует, – думала она, – убежища нет. Вот оно, опять, и я не могу спасти тех, кого люблю. Шаса и Блэйн – они оба уйдут, и я их не удержу. В прошлый раз это были Майкл и папа, теперь – Шаса и Блэйн. Боже, как я это ненавижу. Ненавижу войны и тех злых людей, которые затевают их. Боже, пощади нас на этот раз! Ты забрал Майкла и папу, пожалуйста, пощади Шасу и Блэйна. Они все, что у меня есть. Не отнимай их у меня».

В комнате звучал низкий глубокий голос. Шаса застыл посреди комнаты, повернув голову и глядя на приемник, из которого неслось:

– И поэтому я с глубочайшим сожалением сообщаю вам, что отныне между Великобританией и Германией война.

Передача закончилась. Зазвучала медленная, печальная камерная музыка.

– Выключи, chеri, – негромко сказала Сантэн, и в комнате наступила полная тишина.

Много секунд никто не шевелился. Неожиданно Сантэн вскочила. Весело улыбаясь, она взяла Шасу под руку.

– Всех ждет ланч! – жизнерадостно воскликнула она. – В такую прекрасную погоду мы будем есть на террасе. Шаса откроет бутылку шампанского, а я сумела раздобыть первые в сезоне устрицы.

Она продолжала веселый безмятежный монолог, пока все не уселись за стол и не наполнили бокалы вином. Тут Сантэн не смогла продолжать игру и с мучительным выражением повернулась к сэру Гарри.

– Мы ведь не ввяжемся в это, папа? Генерал Герцог пообещал не втягивать нас в войну. Он говорит, это английская война. На этот раз нам не понадобится посылать наших людей на фронт, правда, папа?

Сэр Гарри взял ее за руку.

– Мы оба знаем, чего нам это стоило в прошлый раз… – его голос пресекся, он не мог заставить себя выговорить имя Майкла. Немного погодя он взял себя в руки. – Я хотел бы успокоить тебя, моя дорогая. Хотел бы сказать то, что ты хочешь услышать.

– Это несправедливо, – жалобно сказала Сантэн. – Нечестно.

– Да, согласен, несправедливо. Однако в мире возникла чудовищная тирания, страшное зло, которое проглотит нас и наш мир, если мы не будем ему сопротивляться.

Сантэн вскочила и убежала в дом. Шаса быстро встал, чтобы пойти за ней, но сэр Гарри остановил его, взяв за руку, и десять минут спустя Сантэн вернулась. Она умылась, подкрасилась и улыбалась, но когда заняла свое место во главе стола, ее глаза лихорадочно блестели.

– Будем веселиться, – рассмеялась она. – Это приказ. Никакой печали, никаких тоскливых мыслей или слов – будем радоваться… – она замолчала и перестала смеяться. Она собиралась сказать: «потому что это, возможно, последний раз, когда мы можем радоваться».

* * *

4 сентября 1939 года, через день после объявления Великобританией и Францией войны нацистской Германии, генерал Барри Герцог обратился к парламенту Южно-Африканского Союза.

– Моя печальная и тяжелая обязанность – сообщить парламенту, что правительство разделилось в вопросе о политике нашей страны в войне, которая в данный момент идет между Великобританией и Францией с одной стороны и Германией – с другой.

Он помолчал, вернул на нос очки, осмотрел лица людей, сидевших перед ним в первом ряду, а потом с серьезным видом продолжил:

– Я твердо убежден, что ультиматум, предъявленный Германии британским правительством в связи с оккупацией Польши вермахтом, ни к чему не обязывает нашу страну и что немецкая оккупация Польши не представляет угрозы безопасности Южно-Африканского Союза…

Со скамей оппозиции донесся одобрительный гул, и доктор Дэниэл Малан, похожий в очках на лягушку, благосклонно улыбнулся; в то же время Сматс и его сторонники на правительственных скамьях столь же громко выразили протест.

– Это локальный спор между Германией и Польшей, и он не дает нашей стране повода к объявлению войны, – продолжал Герцог. – Соответственно, я предложил Южно-Африканскому Союзу сохранять нейтралитет; мы уступим военно-морскую базу в Саймонстауне[187] Великобритании, но во всем прочим продолжимсуществующие отношения со всеми воюющими державами, как будто никакой войны нет.

Стареющий премьер-министр был красноречив и убедителен, и Блэйн Малкомс во время его речи украдкой наблюдал за реакцией сторонников Сматса.

Он знал, кто из них твердо, как он сам и оу баас, намерен поддержать Британию, а кто не уверен и может дрогнуть. Герцог продолжал говорить, и Блэйн отмечал реакцию слушателей; с недоверием и растущим стыдом он предчувствовал позорное решение, которое готов был принять парламент. Вместе со стыдом рос и его гнев.

Генерал Герцог продолжал говорить. Блэйн слушал его только краем уха, потому что одновременно писал записку, собираясь передать ее оу баасу, но вдруг с новым вниманием прислушался к словам премьер-министра.

– Наконец, говоря об этической стороне вторжения Германии в Польшу, я склонен оправдать это действие, учитывая соображения безопасности германского государства…

Блэйн воспрянул; он скорее почувствовал, чем увидел неожиданный шок и отвращение, охватившее тех, кто начал склоняться к нейтралитету.

«Он зашел слишком далеко, – написал Блэйн на чистом листке. – Он защищает агрессию Гитлера. Мы победили».

Он вырвал листок из блокнота и протянул генералу Сматсу. Тот прочел записку и молча кивнул. Потом встал, чтобы представить свои доводы.

– Британия – наш друг, наш старейший и лучший друг. Мы должны быть с нею до конца, – сказал он высоким голосом с отчетливым малмсберийским[188] акцентом.

– Вторжение Германии в Польшу – вовсе не локальный спор, его последствия выходят далеко за рамки спора о Данцигском коридоре, они затрагивают сердца и души всех свободных людей в каждом уголке земного шара.

Когда наконец вопрос об участии в войне или сохранении нейтралитета был поставлен на голосование, националистическая партия доктора Малана единодушно проголосовала за нейтралитет, как и треть партии самого Герцога и три его министра.

Однако в тот день победили генерал Сматс и его сторонники: Рейтц, Малкомс, Статтафорд, и другие, – и большинством в восемьдесят голосов против шестидесяти семи Южная Африка объявила войну нацистской Германии.

В последнем отчаянном усилии генерал Герцог призвал к роспуску парламента и общим выборам, но генерал-губернатор[189] сэр Патрик Дункан отказал в этой просьбе, принял отставку старого генерала и предложил генералу Яну Кристиану Сматсу сформировать новое правительство и вести страну к войне.

* * *

– Оу баас не отпускает меня, – с горечью сказал Блэйн. Сантэн побежала к нему через спальню коттеджа, встала на цыпочки и обняла.

– Слава Богу, Блэйн, дорогой. Я молилась и молилась, и Он ответил на мои молитвы. Я не могу потерять вас. Ни тебя, ни Шасу – я этого просто не переживу.

– Я не горжусь тем, что останусь дома, когда остальные уедут.

– Ты уже сражался на одной войне, сражался смело, бескорыстно, – сказала она. – Здесь ты в тысячу раз нужней, чем если будешь мертвым лежать на поле боя в чужой стране.

– Оу баас убеждал меня в этом, – вздохнул он. Обняв Сантэн за талию, Блэйн проводил ее в гостиную, и она поняла, что сегодня они не будут заниматься любовью. Слишком сильно он расстроился. Она поняла, что сегодня он хочет только говорить и ее долг слушать, пока он будет выплескивать свои сомнения, страхи и тревоги.

Он излагал путано, непоследовательно, а Сантэн сидела рядом, так чтобы можно было протянуть руку и коснуться его, и внимательно слушала.

– Наше положение очень непрочно; как мы можем вести войну, обладая в парламенте большинством всего в тринадцать голосов? Против нас сильная оппозиция, которая ненавидит оу бааса и то, что она именует «английской войной». Они будут сопротивляться каждому нашему шагу. Весь народ разделился, и многие против нас. У нас в наших собственных границах есть враг, не менее злобный, чем нацисты: «Оссева брандваг», и «Черные духи», и «Серые духи», и «Дойче банд» в Юго-Западной Африке. У нас враги и внешние, и внутренние.

Сантэн налила ему в хрустальный бокал новую порцию виски с содовой. Это была вторая порция за вечер, а она никогда не видела, чтобы он выпивал больше одной.

– Пироу нас предал. Он теперь один из них, а ведь все эти годы ему так доверяли. – Освальд Пироу был министром обороны в правительстве Герцога. – Мы дали ему оборонный бюджет в пятьдесят шесть миллионов и указание подготовить боеспособную современную армию, и он подготовил – но только на бумаге. Мы верили его докладам и заверениям, а теперь он ушел, а современного вооружения у нас нет; у нас горсть устаревших танков и самолетов и постоянная армия менее чем в полторы тысячи человек. Пироу отказался вооружать страну для войны: они с Герцогом были уверены, что мы в этой войне участвовать не будем.

Ночь тянулась, но оба были слишком взвинчены, чтобы думать о сне. Когда Блэйн отказался от третьей порции виски, Сантэн пошла на кухню сварить кофе, и он пошел следом. Встал за ней, обнимая за талию, и они ждали, пока закипит вода.

– В новом правительстве генерал Сматс отдал мне Министерство внутренних дел. Одна из причин в том, что я уже возглавляю комиссию по расследованию дела «Оссева брандваг» и других подпольных организаций. Теперь моя главная задача – расстроить их попытки помешать нам готовиться к войне. Сам оу баас занял пост министра обороны и уже пообещал Британии армию в пятьдесят тысяч добровольцев, готовую сражаться в любом уголке Африки.

Они отнесли поднос с кофе в гостиную, и когда Сантэн принялась разливать, в тихой комнате резко и тревожно зазвонил телефон. Сантэн вздрогнула и пролила кофе на поднос.

– Который час, Блэйн?

– Без десяти час.

– Не буду отвечать, пусть звонит.

Сантэн покачала головой, глядя на дребезжащий аппарат, но Блэйн поднялся.

– Только Дорис знает, что я здесь. Я сообщил ей на случай…

Ему не нужно было объяснять дальше. Дорис – его секретарь – единственная знала о них и, конечно, должна была знать, где его найти. Сантэн взяла трубку.

– Миссис Кортни у аппарата. – Она несколько секунд слушала. – Да, Дорис, он здесь.

Она передала трубку Блэйну и отвернулась. Он послушал и негромко сказал:

– Спасибо, Дорис, буду через двадцать минут.

Повесил трубку и взглянул на Сантэн.

– Прости, Сантэн.

– Принесу твое пальто.

Она подала ему пальто. Он вдел руки в рукава и повернулся к ней, застегиваясь:

– Это Изабелла. – Она удивилась. Блэйн продолжил: – С ней врач… Я нужен. Дорис больше ничего не сказала, но чувствую, что-то серьезное.

После ухода Блэйна Сантэн отнесла кофейник и чашки на кухню и вымыла. Она редко чувствовала себя такой одинокой. Дом был тихим, холодным, и она знала, что не сможет уснуть. Вернувшись в гостиную, Сантэн поставила грампластинку. Это была ария из «Аиды» Верди, ее любимая, и она сидела и слушала, и из прошлого приходили воспоминания: Майкл, и Морт-Омм, и та, другая, давняя война. И Сантэн поглотила тоска.

Наконец она уснула, сидя в кресле и подобрав под себя ноги, и проснулась от телефонного звонка. Она взяла трубку, еще не проснувшись полностью.

– Блэйн! – Она сразу узнала его голос. – Который час?

– Четыре утра. Несколько минут пятого.

– Что-то случилось, Блэйн?

Теперь она окончательно проснулась.

– Изабелла, – сказал он. – Она просит тебя.

– Меня?

Сантэн смутилась.

– Она хочет, чтобы ты пришла.

– Я не могу, Блэйн. Это невозможно, ты же знаешь.

– Она умирает, Сантэн. Врач говорит, что она не проживет и дня.

– О боже, Блэйн, мне жаль. – Она с удивлением поняла, что ей действительно жаль. – Бедная Изабелла…

– Ты приедешь?

– Ты этого хочешь, Блэйн?

– Это ее последняя просьба. Если откажем, нам гораздо труднее будет переносить вину.

– Я приеду, – сказала она и повесила трубку.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы умыться, переодеться и чуть подкраситься. Она ехала по почти пустым улицам, и только в большом доме Блэйна на Ньюленд-авеню в окнах горели огни.

Он встретил ее у двустворчатой входной двери из красного дерева и не обнял, а просто сказал:

– Спасибо, Сантэн.

Только тут она увидела стоящую в прихожей за ним Тару.

– Здравствуй, Тара, – поздоровалась она. Девушка плакала. Ее большие серые глаза опухли и покраснели, а лицо было таким бледным, что рыжие волосы, казалось, пылали. – Сочувствую.

– Нет, не сочувствуете.

Тара враждебно смотрела на нее, потом ее лицо дрогнуло. Она всхлипнула и убежала по коридору. В глубине дома хлопнула дверь.

– Она очень расстроена, – сказал Блэйн. – Извини ее.

– Я понимаю, – ответила Сантэн. – Я это заслужила.

Он покачал головой, не соглашаясь, но сказал только:

– Пойдем.

Они бок о бок поднимались по винтовой лестнице, и Сантэн негромко спросила:

– Что с ней, Блэйн?

– Отказ позвоночника и нервной системы. Процесс, который шел долгие годы. Теперь еще пневмония, и она не может сопротивляться.

– Боли? – спросила Сантэн.

– Да, – ответил он. – У нее постоянные боли, которых обычный человек не вынесет.

Они прошли по широкому, устланному ковром коридору к двери. Блэйн постучал и открыл:

– Прошу.

Комната была большая, в спокойных зеленых и синих тонах. Занавески были задернуты, на столике у постели горела лампа, рядом стоял человек, очевидно, врач. Блэйн и Сантэн подошли к кровати под балдахином на четырех столбиках, и хотя Сантэн старалась подготовиться, она вздрогнула, увидев фигуру на взбитых подушках.

Она помнила строгую и спокойную красоту Изабеллы Малкомс. Теперь на нее ввалившимися глазами смотрела мертвая голова, и сморщенные растянутые губы улыбались, обнажая желтоватые зубы. Эта застывшая улыбка казалась непристойной. Эффект усиливали рыжие волосы, облаком окружавшие изуродованную голову.

– Вы очень добры, что пришли.

Сантэн пришлось наклониться, чтобы услышать тонкий голос.

– Пришла, как только узнала, что вы меня ждете.

Врач негромко вмешался:

– Вы можете остаться всего на несколько минут: миссис Малкомс должна отдохнуть.

Но Изабелла нетерпеливо шевельнула рукой, и Сантэн увидела, что ее рука – птичья лапа с хрупкими костями, обтянутыми восковой кожей, в сетке голубых жилок.

– Я хочу говорить с глазу на глаз, – прошептала Изабелла. – Пожалуйста, оставьте нас, доктор.

Блэйн наклонился, поправляя ей подушку.

– Пожалуйста, не утомляй себя, дорогая, – сказал он, и его мягкость к умирающей вызвала у Сантэн болезненную ревность, которую она не сумела подавить.

Блэйн и врач тихо вышли. Щелкнула щеколда, дверь закрылась. Впервые женщины остались наедине. Сантэн охватило ощущение нереальности происходящего. Много лет эта женщина играла огромную роль в ее жизни, само ее существование означало, что Сантэн подвержена низким переживаниям: от зависти и ревности до гнева и ненависти. Но сейчас, когда она стояла у постели умирающей, все эти чувства исчезли. Она ощущала только огромную жалость.

– Подойдите ближе, Сантэн, – прошептала Изабелла, поманив ее слабым движением худой руки. – Говорить так трудно.

Сантэн порывисто опустилась на колени у кровати, так что их глаза оказались на одном уровне. Ей очень хотелось раскаяться в том, что она принесла столько горя, и попросить у Изабеллы прощения, но та заговорила первой:

– Я сказала Блэйну, что хочу помириться с вами, Сантэн. Сказала, что понимаю: вы двое ничего не могли поделать, когда влюбились друг в друга, и что я понимаю: вы старались по возможности щадить меня. Что вы никогда не мстили, что, хотя могли увести его, так и не подвергли меня этому последнему унижению. Что, хоть я больше не женщина, вы позволили мне сохранить остатки достоинства.

Сантэн чувствовала, как жалость затопила ее душу, заволокла глаза. Ей хотелось взять это хрупкое умирающее существо на руки и обнять, но что-то в глазах Изабеллы помешало: яростный свет гордости. И Сантэн просто склонила голову, продолжая молчать.

– Я сказала Блэйну, что вы наполнили его жизнь счастьем, которого я не могла ему дать, но несмотря на это и благодаря вашей щедрости отчасти удержать его.

– О Изабелла, не знаю, как сказать вам…

У Сантэн перехватило горло, и Изабелла жестом попросила ее молчать.

Казалось, она готовится сделать какое-то огромное усилие. На ее щеках появилась слабая краска, в глазах вспыхнул свирепый свет. Дыхание участилось, и когда она снова заговорила, ее голос звучал сильнее и резче:

– Я сказала ему все это, чтобы уговорить привести вас сюда. Догадайся он о моих истинных намерениях, он не позволил бы вам прийти.

Она оторвала голову от подушки, и ее голос превратился в змеиное шипение.

– Теперь я могу сказать вам, как сильно ненавидела вас каждый час своей жизни, как эта ненависть надолго сохранила мне жизнь, чтобы я могла мешать вам завладеть им как мужем. Сейчас, когда я умираю, эта ненависть выросла в сотни раз…

Она замолчала, чтобы передохнуть, и Сантэн шарахнулась от ее взгляда. Она поняла, что Изабелла доведена до безумия пережитой болью, долгими разъедающими ненавистью и ревностью.

– Если проклятие женщины имеет хоть какую-то силу, – снова заговорила Изабелла, – я проклинаю вас, Сантэн Кортни, своим последним вздохом. Да, пусть вы познаете ту же пытку, на какую обрекли меня, пусть познаете боль, какую знала я. В тот день, когда вы будете стоять перед алтарем с моим мужем, я протяну к вам руку из могилы…

– Нет! – Сантэн встала и попятилась к двери. – Нет! Перестаньте! Пожалуйста, перестаньте!

Изабелла рассмеялась – резко, насмешливо.

– Я проклинаю вас, и пусть мое проклятие отравит вашу незаконную связь. Я проклинаю каждую минуту, которую вы проведете вместе, когда меня не станет. Я проклинаю его семя в вашем чреве. Проклинаю каждый поцелуй и каждое прикосновение – проклинаю вас и ваше отродье. Око за око, Сантэн Кортни! Попомните мои слова – око за око!

Сантэн бросилась к двери. Распахнув ее, она побежала по коридору. Блэйн бегом поднимался по ступенькам. Он пытался удержать ее, но она вырвалась и выбежала из дома к своему «даймлеру».

Она ехала много часов, непрерывно нажимая на газ, заставляя мощный семилитровый двигатель непрерывно гудеть, поднимая к небу высокий, бледный столб пыли, прежде чем поняла, что возвращается в пустыню, в загадочные холмы, которые маленькие бушмены называли «Местом всей жизни».

* * *

Лишь два месяца спустя Сантэн вернулась из пустыни Калахари. Все это время она не откликалась на попытки Блэйна связаться с ней, не отвечала на его письма и на телефонные звонки Эйба Абрахамса и доктора Твентимен-Джонса.

Некрологи Изабеллы Малкомс она прочла на шахте Х’ани неделю спустя после их публикации в газетах, но они только усилили ее ощущение изоляции и предчувствие трагической катастрофы, которое оставило у нее проклятие Изабеллы.

В конце концов она вернулась в Вельтевреден только по настоянию Шасы. А когда приехала – с пропыленными в долгой поездке волосами, сильно загоревшая под солнцем Калахари, – была усталой и по-прежнему удрученной.

Шаса ждал ее: должно быть, получил ее телеграмму. Он, вероятно, услышал «даймлер» матери, когда она подъезжала к шато, но не встречал ее на парадном крыльце, и она поняла почему, когда поднялась в свой кабинет. Он повернулся от окна, в которое смотрел, как она приехала, и пошел ей навстречу. Он был в мундире.

Сантэн застыла на пороге, глядя, как он идет к ней, и память унесла ее назад, на много лет, на много миль отсюда, на другую встречу с высоким и невероятно красивым молодым человеком в таком же зеленом мундире с блестящим ремнем и перекрещивающимися портупеями, в сидевшей под небрежным углом пилотке и с крылышками летчика на груди.

– Слава Богу, ты вернулась, мама, – сказал Шаса. – Я должен был тебя увидеть перед отъездом.

– Когда? – выдохнула она, с ужасом ожидая ответа. – Когда ты уезжаешь?

– Завтра.

– Куда? Куда тебя посылают?

– Вначале мы отправляемся в Робертс-Хайтс, – это тренировочная база летчиков в Трансваале, – учиться летать на истребителях, а потом туда, куда пошлют. Пожелай мне удачи, мама.

Она увидела на эполетах его летной куртки оранжевые полосы – знак тех, кто добровольно вызвался сражаться за пределами своей страны.

– Да, мой дорогой, я желаю тебе удачи, – сказала она и поняла: его отъезд разобьет ей сердце.

* * *

Рев двигателя «роллс-ройс мерлин» заполнял его голову даже через наушники радиотелефона, которые Шаса надел поверх кожаного летного шлема. У истребителя «Хоукер Харрикейн» была открытая кабина, и воздушный поток бил пилота по голове, но в то же время позволял беспрепятственно видеть все голубое африканское небо вокруг. Три истребителя летели в стрелообразном строю. Тусклая камуфляжная окраска не могла скрыть их прекрасные смертоносные обводы.

Шаса вел группу. Его продвижение по службе произошло быстро. Он был прирожденным руководителем и к тому же учился управлять людьми у Сантэн Кортни. Ему потребовалось всего восемнадцать месяцев, чтобы стать командиром эскадрильи.

На нем была рубашка защитного цвета с короткими рукавами, такие же защитно-зеленые шорты, а на голых ногах – velskoen[190]: жара в Абиссинии стояла страшная. На поясе висел табельный пистолет «уэбли» – архаизм для пилота современного самолета, но все летчики брали с собой личное оружие после того, как разведка распространила чудовищные, непристойные фотографии. Одна из моторизованных разведгрупп наткнулась на горную деревню и нашла останки двух южноафриканских пилотов, которые совершили вынужденную посадку и были захвачены shufta – дикими горными разбойниками. Пилотов отдали деревенским женщинам. Вначале их оскопили, потом избили раскаленным железом и так искусно вспороли животы, что пилоты еще жили, когда из них вытаскивали кишки. Наконец им раздвинули горящими ветками челюсти, и женщины мочились в их раскрытые рты, пока несчастные не захлебнулись. Теперь все пилоты носили личное оружие, для защиты и для того, чтобы точно знать: живыми их в плен не возьмут.

Сегодня под безоблачным лазурным небом воздух был чистый и ясный, видимость неограниченная. Внизу и прямо впереди тянулись цепи абиссинских высокогорий, крутые Амбы – огромные горы с плоскими вершинами, темные глубокие ущелья между ними, пустыня и скалы, сухие и выжженные солнцем до тусклого цвета иссеченной шрамами шкуры старого льва.

Три истребителя непрерывно набирали высоту. Несколько минут назад они поднялись с пыльной взлетной полосы в Йирга-Алеем в ответ на еле слышные, но настойчивые просьбы пехоты по радио, и Шаса повел звено на север, отыскав тонкую светлую полосу дороги, вившейся в горах далеко под ними.

Он немедленно возобновил осмотр неба, поворачивая голову, не позволяя себе остановиться и сосредоточиться на чем-то близком: вверх, вокруг, вниз в постоянном непрекращающемся движении – и первым увидел их.

Это были крошечные точки, облако черных мушек на болезненно-голубом фоне.

– Внимание, звено, говорит ведущий. Впереди группа! – произнес Шаса в свой радиотелефон. – На одиннадцать часов! Их больше десяти, похожи на «капрони»[191]. Бастер! Бастер!

Слово «бастер» означало приказ увеличить скорость.

– Вижу их, – немедленно ответил Дэвид Абрахамс. Им исключительно повезло, что удалось остаться вместе – и в дни обучения на базе в Робертс-Хайтс, и во время всех капризов Восточно-Африканской кампании, и теперь, под командованием Дана Пинаара[192], тесня итальянские части герцога Аостского[193] через горы к Аддис-Абебе.

Шаса взглянул на Дэвида. Тот подвел свой «харрикейн» почти вплотную к правому крылу Шасы. У него кабина тоже была открыта, и они улыбнулись друг другу. Большой крючковатый нос Дэвида обгорел на солнце и стал алым, ремни шлема не были застегнуты и висели под подбородком. Шасе приятно было, что друг у его крыла. Затем они закрыли кабины, готовясь к нападению, и посмотрели вперед. Шаса мягко развернул звено, поднимаясь к солнцу: классическая тактика нападения.

Далекие мушки быстро превратились в знакомые силуэты трехмоторных бомбардировщиков «капрони». Шаса насчитал их двенадцать – четыре звена по три самолета. Они опять направлялись к перекрестку у Керене, где продвижение южно-африканских частей замедлилось в проходе между крутыми стенами Амбаса, и Шаса увидел, как из бомболюков передних бомбардировщиков начали выпадать бомбы.

«Роллс-ройсы» протестующе гудели. Самолеты продолжали подниматься на полной скорости, идя от солнца, которое слепило глаза итальянским стрелкам. Шаса качнул крыльями и устремился вниз в атаку.

Теперь он видел разрывы бомб, крошечные фонтаны светлой пыли, накрывающие перекресток среди колонн похожих на муравьев машин в глубине ущелья. Этим беднягам внизу доставалось; Шаса продолжал спускаться, и в это время второе звено «капрони» сбросило бомбы. Толстые серые яйца с оперением на одном конце падали с обманчивой медлительностью, и Шаса в последний раз осмотрелся, прищурившись, поглядел в сторону солнца, проверяя, не ждут ли там в засаде итальянские истребители; но небо было безупречно синим, и он все внимание сосредоточил на прицеле.

Он выбрал ведущего в третьем звене, надеясь, что нападение собьет цель бомбометания, коснулся руля направления и едва заметно опустил нос «харрикейна»: сине-серебристый «капрони» медленно занял место в центре прицела.

Оставалось шестьсот ярдов, но Шаса не открывал огонь. Он видел рисунки на фюзеляже: фасции – связанные ремнями пучки прутьев – и топор римского императора. Головы двух пилотов в кабине были наклонены к земле: летчики наблюдали за падением бомб. Сдвоенные стволы пулеметов на вращающейся турели смотрели назад.

Пятьсот ярдов. Теперь Шаса видел голову и плечи стрелка. Его затылок в шлеме был обращен к Шасе. Он еще не заметил три смертоносные машины, несущиеся сверху с правого борта.

Четыреста ярдов. С такого расстояния Шасе был виден горячий выхлоп двигателей «капрони», а стрелок по-прежнему не подозревал об опасности.

Триста ярдов. В разбухшем брюхе бомбардировщика, беременном смертью, начал раскрываться люк. Теперь Шаса видел ряды заклепок на серебряном фюзеляже и на широких синих крыльях. Он сжал ручку коленями и снял предохранитель, приготовив к стрельбе восемь пулеметов «браунинг» в крыльях.

Двести ярдов. Ногами Шаса поиграл на рулях направления, и прицел медленно поплыл вдоль фюзеляжа «капрони». Шаса смотрел в прицел, слегка хмурясь от сосредоточенности, закусив нижнюю губу. Неожиданно перед носом его «харрикейна» появилась яркая линия фосфоресцирующих бусин. Стрелок второго «капрони» наконец увидел его и дал упреждающую очередь.

Сто ярдов. Стрелок и оба пилота ведущего «капрони» услышали очередь, оглянулись и увидели Шасу. Стрелок лихорадочно поворачивал пулемет на турели. В прицел Шаса видел его белое, искаженное ужасом лицо.

Восемьдесят ярдов. По-прежнему сосредоточенно хмурясь, Шаса нажал кнопку. От отдачи восьми «браунингов» «харрикейн» задрожал и сбавил скорость; торможение бросило Шасу вперед, но его удержали кожаные плечевые ремни. Яркие цепочки трассеров, сверкая, как электрические разряды, устремились к «капрони»; Шаса направлял их быстрыми прикосновениями к приборам управления.

Итальянский стрелок так и не сумел пустить в ход свои пулеметы. Закрывавший его перплексовый купол разлетелся, и концентрированный огонь разнес стрелка на куски. Половину головы и одну руку оторвало, словно тряпичной кукле; они, крутясь, отлетели в потоке воздуха от пропеллера. Шаса мгновенно изменил прицел, направив его на серебряную монету вращающегося пропеллера и на уязвимое основание крыла «капрони». Четкий силуэт крыла растекся, словно воск в пламени свечи. Из мотора жидкими полосами ударили глицерин и горючее, все крыло медленно повернулось на основании, отвалилось и полетело вниз, как сухой лист в воздушном потоке. Бомбардировщик перевернулся на спину и по плоской нисходящей спирали устремился к земле; отсутствие крыла лишило его равновесия, и он рисовал в небе дымом, паром и пламенем неправильные зигзаги; а Шаса все внимание сосредоточил на следующем звене бомбардировщиков.

По-прежнему на полной скорости он повернул машину; поворот вышел таким крутым, что кровь отлила от мозга, и в глазах посерело, все превратилось в тени. Шаса напряг мышцы живота, стиснул челюсти, чтобы прекратить отток крови, и выровнял машину, держа под прицелом следующий «капрони».

Два самолета на огромной скорости неслись навстречу друг другу. Нос «капрони» чудесным образом рос и вскоре заполнил все поле зрения Шасы; Шаса выстрелил прямой наводкой и задрал нос «харрикейна»; самолеты на огромной скорости разминулись, так близко, что Шаса почувствовал удар воздушного потока, созданного бомбардировщиком. Он снова резко, яростно повернул, разметав строй итальянцев, разгоняя их по небу; он поворачивал, нырял, стрелял, пока с внезапностью, которая есть неотъемлемый признак воздушных боев, все самолеты противника исчезли.

Он остался один в невероятно синем и пустом небе; от выброса адреналина его прошиб пот. Он так сильно сжимал ручку управления, что заболели пальцы. Шаса сбросил скорость и проверил топливо. Несколько отчаянных минут на полной скорости сожгли больше половины бака.

– Внимание, звено, говорит ведущий. Соединиться.

Он произнес это в микрофон и сразу услышал ответ.

– Ведущий, это третий! – Третий «харрикейн» с молодым Леруа за штурвалом. – У меня четверть бака.

– Хорошо, третий, возвращайся на базу сам, – приказал Шаса. Потом продолжил: – Внимание, второй, говорит ведущий. Ты меня слышишь?

Шаса в первом приступе тревоги осматривал небо вокруг, пытаясь отыскать самолет Дэвида.

– Внимание, второй, ответь, – повторил он и посмотрел вниз, на неровную землю, в поисках столба дыма над разбившимся самолетом. Но тут его пульс участился: в наушниках четко зазвучал голос Дэвида.

– Ведущий, говорит второй. У меня повреждения.

– Дэвид, где ты?

– Примерно в десяти милях к востоку от перекрестка Керене, на высоте восемь тысяч футов.

Шаса посмотрел на восток и почти сразу увидел над голубым горизонтом тонкую серую линию, двигавшуюся к югу. Она походила на перо.

– Дэвид, я вижу дым в той стороне. Ты горишь?

– Подтверждаю. Горит двигатель.

– Иду, Дэвид, держись!

Шаса резко повернул «харрикейн» и дал полный газ.

Дэвид находился под ним, и Шаса устремился к нему.

– Дэвид, как ты?

– Как жареная индейка, – лаконично ответил Дэвид, и Шаса увидел впереди горящий «харрикейн».

Дэвид резко снижался, поэтому языки пламени не трогали кабину, их относило назад и в сторону. Он шел к земле очень быстро, стараясь довести скорость до критического предела: тогда огню не хватит кислорода и он самопроизвольно погаснет.

Шаса спустился, сбросил скорость и держался в двухстах ярдах над ним. Он видел пулевые отверстия в капоте двигателя и в крыльях. Один из итальянских стрелков дал очередь по Дэвиду. На фюзеляже «харрикейна» краска почернела почти до самой кабины. Дэвид пытался открыть перплексовый купол.

«Если купол заело, Дэвид поджарится», – подумал Шаса, но в этот миг купол раскрылся и легко скользнул в сторону. Дэвид посмотрел на Шасу. Воздух вокруг его головы, нагретый невидимым пламенем, искажал очертания, и на глазах у Шасы на рукаве рубашки Дэвида появилась темная полоса: ткань обуглилась.

– Ничего не получается! Я пускаю в ход шелк, Шаса.

Шаса видел, как движутся губы Дэвида, и одновременно в наушниках звучал его голос, но, прежде чем он смог ответить, Дэвид сорвал шлем с головы и расстегнул зажимы ремней на плечах. В прощальном жесте поднял руку, потом перевернул горящий «харрикейн» на спину и выпал из открытой кабины.

Он летел вниз, расставив руки и ноги, напоминая неправильную морскую звезду, и начал вращаться, но неожиданно из его парашютного ранца вырвался каскад шелка и расцвел над ним ослепительным белым цветком, Дэвида дернуло, его падение замедлилось, и он поплыл к обожженной, коричневой земле в пяти тысячах футов внизу; легкий ветер нес его парашют на юг.

Шаса еще больше сбавил ход, и наконец его «харрикейн» стал терять высоту с той же скоростью, что и спускающийся парашют, и медленно закружил возле Дэвида, держась в двух-трех сотнях ярдах от парашютиста, вертя в открытой кабине головой в попытках определить, где приземлится Дэвид, и с тревогой поглядывая на указатель горючего на приборной панели. Стрелка дрожала у красной линии.

Горящий «харрикейн» Дэвида ударился о пыльную землю у подножия высоких Амб и взорвался в густом облаке дыма. Шаса осмотрел равнину.

Прямо под ним вздымались железно-серые кряжи, увенчанные более темными вершинами и разделенные каменными ущельями, неровные, как кожа крокодила, а затем, сразу за последним кряжем, расстилалась относительно ровная долина; снижаясь, Шаса разглядел на пологих склонах этой долины правильные борозды, возникшие при примитивной обработке земли. Дэвид должен был опуститься в эту долину или очень близко к ней.

Шаса сощурился. Человеческое жилье! В конце долины виднелась кучка хижин, и на мгновение Шаса воспрянул духом. Потом вспомнил снимки изуродованных и оскверненных тел, груды человеческой плоти; сжав зубы, он посмотрел на Дэвида, который раскачивался на стропах.

Он повернул «харрикейн» в сторону, спустился к долине и на высоте пятидесяти футов выровнял машину, потом полетел назад. Пронесся над грубо обработанными полями, над рядами стеблей сорго, увядшего и пожелтевшего от засухи, и увидел впереди людей.

Несколько человек бежали от деревни по долине, двадцать или больше фигур в грязных длинных серых одеяниях, которые на бегу болтались вокруг голых ног. Густые темные волосы стояли дыбом; все люди были вооружены: одни современными карабинами, добытыми, вероятно, в результате грабежа на полях битв, у других были длинные джезайлы, заряжающиеся со ствола.

Когда «харрикейн» пролетал низко над их головами, трое или четверо из них остановились, поднесли ружья к плечам и нацелили их на Шасу. Он увидел, как вспыхивает черный порох, но не чувствовал, что пули попали в самолет.

Шасе не потребовались другие доказательства враждебных намерений. Вооруженные люди бежали по долине, размахивая ружьями, чтобы поймать парашютиста.

Шаса снова опустился и с пятисот ярдов открыл по бегущим огонь из восьми «браунингов». Бегущих окружила буря трассирующих пуль, поднялась пыль; Шаса видел, как четверо или пятеро упали под пулеметным огнем.

Но тут ему снова пришлось набрать высоту, чтобы не врезаться в холмы у оконечности долины, а когда он вернулся, то увидел, что шуфта перестроились и снова бежали наперерез Дэвиду, которого теперь отделяла от земли тысяча футов. Было очевидно, что он опустится на склон кряжа.

Шаса снизился для второй атаки, но на этот раз шуфта разбежались перед приближающимся «харрикейном» и укрылись от обстрела за камнями, когда Шаса с ревом промчался над их головами. Пулеметный огонь поднял облака пыли и обломков камня, но не причинил вреда людям.

Шаса снова набрал высоту и выровнял машину, поворачивая голову, чтобы видеть приземление Дэвида. Парашют проплыл над вершиной кряжа всего в нескольких футах от земли, потом коснулся противоположного склона и быстро упал.

Шаса видел, как Дэвид тяжело ударился о землю и кубарем покатился по каменистому склону. Потом зацепившийся парашют остановил его и рывком поставил на ноги. Дэвид сражался со спутанными стропами и шелком, резал и рвал, выпускал из парашюта воздух, пока тот не спал серебряной грудой. Дэвид сбросил ремни.

Он стоял, глядя, как снизу по склону к нему бегут шуфта, и Шаса увидел, как он расстегнул кобуру, достал пистолет, заслонил глаза и взглянул на кружащий «харрикейн».

Шаса снизился почти до его уровня и, пролетая, настоятельно показал вниз по склону. Дэвид, не понимая, смотрел на него. На пустынном склоне он казался очень маленьким и одиноким; Шаса был достаточно близко, чтобы увидеть на его лице выражение покорности; Дэвид помахал Шасе, прощаясь, и повернулся лицом к дикарям.

Пролетая над шуфта, Шаса снова обстрелял их, и они снова разбежались в поисках укрытий. Они были в полумиле от Дэвида; Шаса задержал их на несколько драгоценных секунд. Он как можно круче развернул «харрикейн», едва не задев концом крыла землю, и, как только выровнялся, выпустил шасси. С выпущенным шасси он снова пролетел над тем местом, где стоял Дэвид, и опять указал в сторону долины.

Он увидел, как на лице Дэвида появилось понимание. Дэвид повернулся и во всю прыть побежал вниз по склону. Казалось, он летит над темными камнями, легко огибая их.

Шаса повернул к дальнему концу долины и выровнялся над полосой грубо вспаханной земли у подножия склона. Он видел, что Дэвид уже на середине склона и что шуфта стараются опередить его, но тут ему понадобилось все внимание для посадки.

В последнее мгновение он закрыл заслонку и позволил «харрикейну» планировать, сбрасывая скорость, – ручку назад, назад, назад. В двух футах от распаханной земли двигатель заглох, и самолет с грохотом опустился, подскочил, снова ударился, колеса зацепились за землю, и машина покатила, задрав хвост. Едва не ткнулась носом, но выпрямилась и поехала дальше, раскачиваясь и дергаясь, резко бросая Шасу из стороны в сторону, так что ремни врезались в тело.

Он сел. Он считал, что при посадке его шансы сесть или разбиться равны, но вот он на земле, а Дэвид почти добежал до подножия кряжа.

Почти сразу Шаса понял, что Дэвид не успеет. Четверо самых быстрых шуфта вырвались вперед и могли перерезать Дэвиду дорогу раньше, чем он добежит до распаханной земли. Остальные остановились и стреляли издали. Шаса видел, как пули поднимают пыль на склоне, некоторые впивались в землю совсем рядом с бегущим Дэвидом.

Шаса повернул «харрикейн», встав на рули направления, чтобы проехать по бороздам. Когда нос самолета нацелился прямо на четыре бегущие фигуры, Шаса увеличил скорость, хвост машины поднялся. На мгновение она выровнялась; можно было стрелять из «браунингов». Шаса дал очередь. Залп пронесся над полем, срезая сухие стебли сорго, ударил по бегущим; двое превратились в клубки рваных красных тряпок, третий, прикрытый завесой пыли, завертелся в неуклюжем dance macabre[194]. Четвертый бандит бросился на землю, и хвост «харрикейна» снова опустился в глубокую борозду. Стрелять было нельзя.

Теперь Дэвид был всего в нескольких сотнях ярдов и быстро приближался, его ноги словно летели над землей. Шаса повернул «харрикейн» в сторону долины. Пологий спуск со склона поможет взлететь.

Шаса высунулся из кабины.

– Давай, Дэви! – крикнул он. – На золотую медаль, приятель!

Что-то с металлическим звоном ударилось о корпус перед кабиной и с визгом отлетело рикошетом, оставив на краске длинную царапину, и Шаса оглянулся. Шуфта были на краю поля, они бежали вперед, но потом остановились и стали стрелять. Еще одна пуля пролетела мимо его головы, заставив нырнуть.

– Давай, Дэви…

Он слышал сквозь рев мотора «роллс-ройс» тяжелое дыхание Дэвида. Пуля ударила в крыло, оставив аккуратное круглое отверстие.

– Давай, Дэви!

Рубашка Дэвида была в пятнах пота, раскрасневшееся лицо в грязи. Он догнал самолет и прыгнул на крыло. «Харрикейн» под его тяжестью накренился.

– Ко мне на колени, – крикнул Шаса. – Забирайся!

Дэвид перелез через него, тяжело отдуваясь.

– Я не могу смотреть вперед! – крикнул Шаса. – Бери ручку и управление скоростью, а я займусь рулями направления.

Он почувствовал руки Дэвида на ручке и регуляторе скорости и отпустил их. Мотор заработал громче, и «харрикейн» покатил вперед.

– Нажми на левый! – крикнул Дэвид прерывисто от усилий, и Шаса на дюйм передвинул левый руль.

В буре рева и пыли мотор заработал на полную мощность, и они запрыгали по полю, двигаясь неровным курсом: Шаса действовал рулями направления вслепую, следуя указаниям Дэвида.

Он не мог смотреть вперед. Дэвид прижимал его к сиденью и совершенно закрывал видимость. Шаса повернул голову и выглянул за край кабины: под ними быстро бежала земля; скорость росла, Шаса быстро выполнял команды Дэвида. Сухие стебли сорго хлестали по крыльям, издавая звуки, почти такие же отвратительные, как свист пролетавших мимо пуль. Теперь в них стреляли все оставшиеся шуфта, но расстояние быстро увеличивалось.

«Харрикейн» ударился о ком земли и подскочил. Толчки и рывки внезапно прекратились: самолет был в воздухе и быстро поднимался.

– Получилось! – крикнул Шаса, потрясенный их достижением, и тут что-то ударило его в лицо.

Снаряд представлял собой ножку чугунного котла размером с большой палец человека. Вылетев из мушкета «Тауэр 1799»[195] под действием горящего черного пороха, он ударил в металлическую раму кабины возле головы Шасы, ножка котла расплющилась и отскочила рикошетом. Вращаясь, потеряв скорость от столкновения с рамой, она ударила сбоку Шасе в лицо. Удар был по касательной, и пуля не проникла в мозг.

Шаса даже не потерял сознание. Ему показалось, что его ударили по левому глазу молотком. Голова запрокинулась и ударилась о противоположную стену кабины.

Он почувствовал, как треснула лобная кость. Горячая кровь затопила глаз, и обрывки кожи и плоти повисли, как занавес.

– Дэвид! – закричал он. – Меня ранило! Я ничего не вижу!

Дэвид повернулся, посмотрел Шасе в лицо и закричал от ужаса. Кровь лилась, капала, плескалась, брызги летели Дэвиду в лицо.

– Я ничего не вижу, – повторил Шаса. Его лицо превратилось в красное сырое мясо. – О Боже, Дэви, я ослеп!

Дэвид сорвал с шеи шелковый шарф и сунул Шасе в протянутые руки.

– Постарайся остановить кровь, – перекричал он рев двигателя. Шаса скомкал шарф и прижал к страшной ране, а Дэвид все внимание сосредоточил на том, чтобы доставить их домой; он летел низко, над самыми вершинами коричневых холмов.

Им потребовалось пятнадцать минут, чтобы вернуться на аэродром у Йирга-Алеем. К нему они подлетали, держась вровень с вершинами деревьев. Дэвид посадил «харрикейн» на пыльную полосу и подкатил к ожидающей карете «скорой помощи», которую вызвал по радио.

Шасу извлекли из залитой кровью кабины. Потом Дэвид и санитар наполовину повели, наполовину понесли его к карете; Шаса спотыкался, как слепой. Через пятнадцать минут ему дали наркоз, положили на операционный стол в больничной палатке, и им занялся врач.

Когда Шаса пришел в себя, было темно.

Он поднял руку и коснулся лица. Оно было в бинтах, и Шасу охватила паника.

– Дэвид! – хотел он крикнуть, но получились только невнятные от хлороформа звуки.

– Все в порядке, Шаса, я здесь.

Голос звучал близко, и Шаса ощупью поискал его источник.

– Дэви, Дэви…

– Все хорошо, Шаса, все будет отлично.

Шаса нашарил его руку и сжал.

– Я не вижу. Я ослеп.

– Это всего лишь бинты, – заверил Дэвид. – Врач тобой очень доволен.

– Ты не врешь, Дэвид? – взмолился Шаса. – Скажи, что я не ослеп.

– Нет, не ослеп, – прошептал Дэвид, но, к счастью, Шаса не мог видеть его лицо, когда он это говорил. Лихорадочное пожатие медленно ослабло, а через несколько минут подействовало болеутоляющее, и Шаса снова погрузился в беспамятство.

Всю ночь Дэвид просидел у его койки; даже в темноте в палатке было жарко, как в печи. Он вытирал с шеи Шасы блестящий пот и держал друга за руку, когда Шаса во сне стонал и звал:

– Мама? Ты здесь, мама?

В первом часу ночи врач приказал Дэвиду уйти и немного отдохнуть, но Дэвид отказался.

– Я должен быть с ним, когда он проснется. Именно я должен ему сказать. Хоть это я ему должен.

На рассвете за палаткой завыли шакалы. При первом свете, пробившемся сквозь брезент, Шаса снова пришел в себя и сразу спросил:

– Дэвид?

– Я здесь, Шаса.

– Мне очень больно, Дэвид, но ты сказал, что все будет в порядке. Я помню, ты сказал так, верно?

– Да, сказал.

– И скоро мы снова полетим вместе, правда, Дэви, дружище? Как в прежние времена – Кортни и Абрахамс снова в деле.

Шаса ждал ответа, а когда не услышал, его голос изменился.

– Я не ослеп? Мы полетим вместе?

– Ты не ослеп, – негромко ответил Дэвид. – Но мы больше не полетим вместе. Тебя отправляют домой, Шаса.

– Говори! – приказал Шаса. – Не пытайся щадить меня, от этого только хуже.

– Хорошо, я все скажу. Пуля пробила тебе левый глаз. Врачу пришлось его удалить.

Шаса поднял руку и осторожно коснулся левой половины лица.

– Зрение на правом глазу сохранилось полностью, но на «харрикейнах» ты больше летать не сможешь. Мне жаль, Шаса.

– Да, – прошептал Шаса, – мне тоже.

Вечером Дэвид снова пришел к нему.

– Командир представил тебя к кресту за летные заслуги.

– Как мило с его стороны, – сказал Шаса. – Чертовски любезно.

Они снова замолкли, потом Дэвид опять заговорил:

– Ты спас мне жизнь, Шаса.

– Заткнись, Дэви, не занудничай.

– Завтра утром в транспортной «дакоте» тебя отправляют на побережье. В Кейптауне будешь к Рождеству. Поцелуй от меня Мэтти и младенца, счастливчик.

– В любой день готов поменяться с тобой, – ответил Шаса. – Но когда вернешься, мы устроим тебе торжественную встречу.

– Могу я что-нибудь сделать для тебя? Проси что хочешь, – сказал Дэвид, вставая.

– Кстати, можешь. Как думаешь, ты сумеешь достать для меня бутылку виски, Дэви?

* * *

Командир подводной лодки оторвался от глазка перископа и кивнул Манфреду Деларею.

– Посмотрите, пожалуйста, – сказал он, и Манфред, заняв его место, прижал лоб к резиновой прокладке и поглядел в окуляр.

Они находились в двух милях от берега, и на поверхности был вечер. Солнце садилось за край земли.

– Узнаете ориентиры? – спросил по-немецки командир подлодки, и Манфред ответил не сразу, потому что ему трудно было говорить. Слишком сильны были эмоции.

Пять лет, пять долгих лет не видел он любимых берегов, и теперь испытывал невыразимую радость. Он знал, что нигде не будет по-настоящему счастлив – только в Африке.

Однако прошедшие годы не были несчастливыми. Рядом всегда была Хайди, а в последний год и их сын, Лотар, названный в честь отца Манфреда. Эти двое составляли ось его существования. И была еще работа – два дела, каждое из которых требовало огромной отдачи и приносило огромное удовлетворение.

Изучение юриспруденции в Берлинском университетеувенчалось получением диплома в области голландского римского права и международного права.

И еще была военная подготовка. Она иногда месяцами держала Манфреда вдали от семьи, зато он стал одним из самых подготовленных и преданных оперативников немецкого абвера. Он приобрел необычные и разнообразные навыки. Он стал радистом, взрывником, специалистом по легкому оружию; десять раз прыгал с парашютом, причем пять из них в темноте, и умел пилотировать легкий самолет; отлично разбирался в шифровании и кодах; без промаха стрелял из ружья и пистолета, стал мастером рукопашного боя и подготовленным убийцей, отточив тело и ум, как острую бритву. Он изучил искусство убедительных выступлений на публике и правила риторики; он прекрасно разбирался в политических и военных структурах Южной Африки и знал все уязвимые места и как их использовать. Теперь он был готов ко всему, что он и его хозяева могли предвидеть при осуществлении возложенной на него миссии. Он знал, что такая возможность, которая теперь была дана ему, – возможность творить историю и перевернуть отвратительный мировой порядок – выпадает одному на миллион. Ему предложили возможность величия, и он знал, что достоин такого вызова.

– Да, – ответил он по-немецки командиру подлодки. – Я узнаю ориентиры.

Однажды он провел на этом малонаселенном побережье юго-восточной оконечности Африки счастливые, беззаботные каникулы. Здесь семье Рольфа Стандера принадлежали пять тысяч гектаров и пять миль этого побережья.

Манфред и Рольф рыбачили на этом скалистом берегу, вытаскивали из пенного зеленого прибоя, который обрушивался на черные скалы, больших серебряных кобов[196]. На этих невысоких каменистых холмах среди цветущего вереска и великолепной дикой протеи они охотились на пятнистых антилоп-гуиб. В этой тихой бухте, окруженной кольцом гладкого желтого песка, они плавали нагишом, а потом лежали на песке и говорили о будущем и о своей роли в нем. Здесь, под холмами, блестевшими в последних лучах солнца, белели стены небольшого коттеджа, в котором они жили.

– Да, – повторил он. – Это место встречи.

– Подождем условленного часа, – сказал командир и приказал убрать перископ.

Подводная лодка лежала в темных водах в двадцати метрах под поверхностью, по-прежнему в двух милях от берега, выключив двигатель, а снаружи солнце скрылось за горизонтом, и на африканский континент опустилась ночь. Манфред прошел по узкому коридору в крошечную каюту, которую делил с двумя младшими офицерами, и начал последние приготовления к высадке.

За недели после выхода из Бремерхавена он возненавидел это зловещее судно – тесные помещения и близость других людей, движение, непрерывную дрожь двигателей. Он так и не смог примириться с мыслью, что заперт в железный ящик глубоко в холодных водах океана, ему была ненавистна вонь дизеля, и масла, и других людей, запертых вместе с ним. Всей душой ему хотелось вдохнуть чистый ночной воздух и ощутить на лице горячее африканское солнце.

Он быстро снял белый свитер и синий морской бушлат и переоделся в потрепанную одежду обычного африкандера-селянина, арендатора или бедного белого скваттера. Он сохранил темный загар, приобретенный во время тренировок в горах, отпустил волосы так, что они падали на воротник, и казался на много лет старше, оттого что отрастил густую кудрявую бороду. Сейчас он посмотрел на себя в маленькое зеркало, укрепленное на переборке.

– Меня никогда не узнают, – вслух сказал он. – Даже родная семья.

Он выкрасил волосы и бороду в черный цвет, под стать бровям, а его нос стал кривым и более крупным. Он так и не сросся правильно после того, как в олимпийском финале американец Сайрус Ломакс сломал его; на одной из бровей виднелся шрам. Манфред ничуть не походил на молодого светловолосого спортсмена с чистыми, четкими чертами, который уплыл из Африки пять лет назад. Он надвинул на глаза потрепанную, в пятнах, широкополую шляпу и довольно кивнул своему отражению, потом отвернулся от зеркала и встал на колени, чтобы достать оборудование, спрятанное под койкой.

Оно было упаковано в резиновые водонепроницаемые контейнеры, заклеенные липкой лентой. Манфред проверил каждый пронумерованный пакет из своего списка, и моряк отнес все это к трапу, который вел в коническую надстройку подводной лодки.

Манфред взглянул на часы. Оставалось достаточно времени, чтобы наскоро поесть. Потом он будет готов. Боцман вызвал его из камбуза, и Манфред с набитым ртом торопливо прошел в рубку.

– На берегу огни.

Капитан отошел от перископа и знаком предложил Манфреду занять его место.

Снаружи было темно, хоть глаз выколи, и Манфред сразу увидел три бакенных огня: по одному на краях залива и еще один на защищенном берегу.

– Правильный сигнал распознавания, капитан. – Он распрямился и кивнул. – Надо подняться на поверхность и ответить.

Под грохот и шипение сжатого воздуха, прочищавшего баки погружения, лодка, как Левиафан, поднялась из темных вод на поверхность.

С ее корпуса еще не стекла пена, а капитан и Манфред уже поднялись по трапу на мостик. Ночной воздух был сладким и холодным, и Манфред глубоко вдохнул, всматриваясь через бинокль в темные очертания берега.

Капитан отдал короткий приказ сигнальщику, и тот заработал ручкой лампы Аддиса, посылая световые сигналы над поверхностью океана; точки и тире передавали буквы «Б» и «М» – начальные буквы названия операции «Белый меч». После короткой паузы один из бакенных огней у берега погас, несколько минут спустя погас второй. Остался гореть только тот, что был на берегу.

– Правильный ответ, – сказал Манфред. – Пожалуйста, прикажите поднять на палубу мое снаряжение, капитан.

Они ждали почти полчаса, прежде чем из темноты их окликнул голос:

– Белый меч?

– Сейчас спущусь, – крикнул в ответ Манфред на африкаансе, и к кораблю подошла небольшая открытая рыбацкая лодка с длинными веслами.

Манфред быстро пожал капитану руку и отдал нацистское приветствие: «Хайль Гитлер!»

Потом спустился на нижнюю палубу. Как только деревянный корпус лодки соприкоснулся с кораблем, Манфред легко прыгнул и приземлился на центральную банку.

Гребец на переднем сиденье встал.

– Мэнни, ты?

– Рольф! – Манфред быстро обнял его. – Рад тебя видеть! Давай возьмем на борт мое снаряжение.

Моряки спустили в лодку резиновые контейнеры, их сложили на дне, и лодку сразу оттолкнули. Манфред взялся за весло рядом с Рольфом, они быстро отплыли, потом остановились и смотрели, как подводная лодка исчезает под поверхностью.

Потом снова погребли к берегу, и Манфред негромко спросил:

– Кто остальные?

Он подбородком указал на трех других гребцов.

– Все наши люди – местные фермеры. Я знаю их с детства. Им можно полностью доверять.

Они больше не разговаривали, пока не провели лодку через невысокий прибой к берегу, не вытащили ее на песок и не спрятали в кустах.

– Приведу грузовик, – сказал Рольф, и спустя несколько минут по дороге к берегу спустились желтые огни фар. Рольф остановил потрепанную зеленую четырехтонку у лодки.

Три фермера помогли перенести снаряжение Манфреда в кузов грузовика и накрыли канистры сеном и рваным старым брезентом. Потом сами сели на груз, а Манфред занял пассажирское место в кабине.

– Сначала расскажи о моей семье, – выпалил Манфред. – О деле поговорим потом.

– Дядя Тромп по-прежнему. Какие проповеди он читает! Мы с Сари каждое воскресенье ходим…

– Как Сара? – спросил Манфред. – Как малыш?

– Ты отстал от жизни. Теперь детей трое. Два мальчика и маленькая трехмесячная девочка. Скоро познакомишься с ними.

Они по одному высаживали фермеров на пыльной извилистой дороге и расставались с ними, коротко пожимая руки и благодаря, и наконец Манфред и Рольф остались одни. Через несколько миль у деревни Риверсдейл они выехали на главную береговую дорогу и повернули на запад, к Кейптауну, до которого оставалось двести миль; ехали всю ночь, останавливаясь только для того, чтобы менять друг друга за рулем и для заправки в маленьком городке Свеллендам.

Четыре часа спустя они пересекли горы и по крутой узкой дороге начали спуск к обширной прибрежной низменности. Опять остановились возле одного из кооперативных винных заводов за несколько миль от Стелленбоса. Хотя было три часа утра, управляющий ждал их и помог выгрузить резиновые контейнеры и отнести их в погреб.

– Это Сакки ван Вурен, – представил Рольф управляющего. – Мой хороший друг. Он приготовил надежное укрытие для твоего оборудования.

Управляющий провел их в глубину погреба к последнему ряду массивных деревянных бочек. В каждой было по тысяче галлонов молодого красного вина, но управляющий ладонью постучал по одной из них и улыбнулся. Звук получился гулкий.

– Я сам тут поработал, – сказал он и открыл переднее днище бочки. Оно было подвешено на петлях, как дверь, бочка оказалась пустой. – Здесь вещи никто никогда не найдет.

Они уложили контейнеры в пустую бочку и закрыли днище на петлях. Бочка ничем не отличалась от остальных уложенных в ряд.

– Когда придет время выступить, мы будем готовы, – сказал управляющий Манфреду. – Когда это будет?

– Скоро, мой друг, – пообещал ему Манфред. – Очень скоро.

И они с Рольфом поехали в Стелленбос.

– Приятно вернуться домой.

– Ты проведешь здесь всего одну ночь, Мэнни, – сказал Рольф. – Новая борода и кривой нос не помогут, ты слишком известен. Тебя сразу узнают.

Он остановил грузовик во дворе у мелкого дилера и положил ключ от машины под коврик. Вдвоем они пешком прошли последнюю милю по пустынным улицам к дому Рольфа – коттеджу в ряду таких же небольших коттеджей. Рольф провел Манфреда через заднюю дверь на кухню, и от кухонного стола им навстречу поднялась знакомая фигура.

– Дядя Тромп! – воскликнул Манфред.

Старик раскрыл объятия, и Манфред обнял его.

– Ты настоящий бандит с этой бородой, – рассмеялся дядя Тромп. – Вижу, американец навсегда поправил твой нос.

Манфред посмотрел за плечо дяди Тромпа: в дверях кухни стояла женщина. Это вначале и ввело его в заблуждение – женщина, а не девочка. Лицо ее, измученное и нерадостное, светилось какой-то печальной мудростью.

– Сара? – Манфред оставил дядю Тромпа и подошел к ней. – Как ты, сестренка?

– Я никогда не была твоей сестренкой, Манфред, – сказала она. – Но спасибо, у меня все в порядке.

Она не пыталась его обнять, и Манфреда смутила холодность приема.

– Ты счастлива, Сара?

– У меня прекрасный муж и трое замечательных детей, – сказала она и посмотрела на Рольфа. – Ты проголодался, – сказала она ему. – Садись. Можете поговорить, пока я готовлю завтрак.

Трое мужчин сидели за кухонным столом, и Манфред время от времени незаметно поглядывал на Сару, хлопотавшую у печи: его преследовали воспоминания и чувство вины.

– Новости хорошие: Британия разбита у Дюнкерка, Франция пала, Голландия тоже. Немецкие подводные лодки выигрывают битву за Атлантику, и даже итальянцы одерживают победы в Северной Африке…

– Я не знал, что вы один из нас, дядя Тромп, – вмешался в обсуждение Манфред.

– Да, сын мой, я патриот, как и ты. В «Оссева брандваг» сейчас сорок тысяч человек. Сорок тысяч отборных людей, обладающих властью и значительным положением, а Янни Сматс отправил сто шестьдесят тысяч почитателей Англии с оранжевыми петличками на плечах за пределы страны. И тем самым отдался на нашу милость.

– Наши руководители знают о твоем прибытии, Манфред, – сказал Рольф. – Они знают, что ты привез послание от самого фюрера, и с нетерпением ждут встречи с тобой.

– Сможешь как можно быстрей устроить встречу? – спросил Манфред. – Нам предстоит большая работа. Славная работа.

Сара Стандер молча работала у печи, жарила яичницу, переворачивала на решетке отбивные. Она не оглядывалась и не привлекала к себе внимания, но думала:

«Ты пришел, чтобы снова принести в мою жизнь печаль и страдания, Манфред Деларей. Каждое твое слово, каждый взгляд и жест снова бередят рану, которую я считала зажившей. Ты пришел уничтожить то немногое, что у меня осталось. Рольф слепо решится вслед за тобой на любую глупость. Ты пришел как опасность для моего мужа и детей…»

Ее ненависть становилась все сильнее, питаясь трупом убитой им любви.

* * *

Манфред путешествовал один. Контроля над личными передвижениями не было, не было даже дорожных застав, полицейских облав или требований предъявить документы. Южная Африка так далеко отстояла от главных центров войны, что даже не знала недостатка в потребительских товарах, кроме введения норм на бензин и запрета на обмолот белой муки. Поэтому необходимости в карточках и других ограничительных мерах не было.

Прихватив небольшой чемодан, Манфред просто купил железнодорожный билет второго класса до Блумфонтейна, столицы провинции Свободная Оранжевая Республика, и проехал пятьсот миль пути в купе с пятью другими пассажирами.

Как ни смешно, встреча, целью которой было свержение законно избранного правительства страны, состоялась в правительственном здании у подножия Артиллерийского холма. Войдя во внушительный кабинет, Манфред задумался о том, как далеко распространяется влияние тайного общества.

У входа в кабинет его встретил командующий «ОБ». Он мало изменился с тех пор, как принимал у Манфреда клятву крови на полуночной церемонии при свете факелов. По-прежнему полный, с морщинистым лицом, на этот раз он был одет в скромный двубортный гражданский костюм. Он радушно поздоровался с Манфредом, пожал ему руку и, тепло улыбаясь, потрепал по плечу.

– Я ждал вас, брат, но вначале позвольте поздравить вас с замечательными достижениями с нашей последней встречи и с великолепно проделанной работой.

Он пропустил Манфреда в кабинет и представил пяти людям, сидевшим за длинным столом.

– Мы все дали клятву крови. Можете говорить свободно, – сказал он Манфреду, который понял, что имеет дело с членами высшего совета общества.

Он сел за стол и некоторое время собирался с мыслями.

– Господа, я принес вам личное приветствие фюрера немецкого народа Адольфа Гитлера. Он просил меня заверить вас в том, что между африкандерами и немецким народом всегда существовала тесная дружба, и передать, что он будет всеми силами поддерживать нашу борьбу за возврат того, что принадлежит нам по праву, за передачу африкандерам всей земли, которая принадлежит им по праву рождения и завоевания.

Манфред говорил выразительно и связно. Он подготовил эту речь с помощью специалистов из немецкого министерства пропаганды и репетировал так долго, что исполнение стало безупречным; о своем успехе он мог судить по восторженному выражению слушателей.

– Фюрер прекрасно сознает, что эта страна лишилась почти всех военнообязанных мужчин, симпатизирующих правительству Сматса и Британии. Почти сто шестьдесят тысяч человек отправились на север и служат за нашими рубежами. Это облегчает нашу задачу.

– Сматс конфисковал все оружие, находившееся в частных руках, – перебил один из слушателей. – Отнял спортивные ружья и дробовики, даже мемориальные пушки с городских площадей. Без оружия восстание невозможно.

– Вы указали центральный пункт нашей программы, – согласился Манфред. – Для успеха нам нужны деньги и оружие. И то и другое у нас будет.

– Немцы пришлют?

– Нет, – покачал головой Манфред. – Это предложение было обдумано и отвергнуто. Слишком велико расстояние; выгрузка большого количества оружия на враждебном побережье неприемлема, а все порты хорошо охраняются. Однако как только мы захватим контроль над портами, подводные лодки германского военно-морского флота доставят нам припасы и тяжелое вооружение, а мы в свою очередь предоставим им гавани. И откажем в приеме английским кораблям.

– Тогда где мы возьмем оружие для восстания?

– У Янни Сматса, – ответил Манфред. Они неловко заерзали и с сомнением начали переглядываться.

– Я отберу и подготовлю – с вашего одобрения, конечно – маленький элитарный ударный отряд наших штурмовиков. Мы будем нападать на правительственные склады оружия и вооружения и добывать там все необходимое. То же самое с деньгами. Мы возьмем их в банках.

Грандиозность предложения, его смелость поразила собравшихся. Они молча смотрели на Манфреда, а он продолжал:

– Мы будем действовать быстро и безжалостно, получим оружие и раздадим его. Потом по обусловленному сигналу поднимем сорок тысяч патриотов и захватим власть, захватим полицию и армию, систему связи, железнодорожные пути, гавани. У нас везде наготове наши люди. Все это будет сделано одновременно по условному сигналу.

– Каким будет этот сигнал? – спросил один из командиров «ОБ».

– Нечто такое, что перевернет всю страну вверх тормашками, нечто ошеломляющее. Но сейчас еще рано говорить об этом. Необходимо только добавить, что сигнал уже выбран и выбран человек, который его подаст. – Манфред с серьезным видом многозначительно огляделся. – Эту честь доверили мне. Меня специально готовили к этому заданию, и я выполню его один, без помощи. После этого вам останется только перехватить бразды правления, обеспечить поддержку победоносной немецкой армии и привести наш народ к величию, в котором нам отказали наши враги.

Он замолчал и стал изучать их лица. И увидел патриотическую гордость и новый свет в глазах.

– Господа, одобряете ли вы мои дальнейшие действия? – спросил он, и командующий по очереди посмотрел на всех и получил от каждого короткий кивок.

Тогда он повернулся к Манфреду.

– Мы даем вам свое благословение. Я позабочусь, чтобы каждый член братства оказывал вам необходимую поддержку и помощь.

– Благодарю, господа, – негромко сказал Манфред. – А теперь позвольте передать вам слова самого Адольфа Гитлера из его великой книги «Майн кампф»: «Господь всевышний, благослови наше оружие, окажи ту справедливость, которую Ты всегда оказывал! Суди сам, заслуживаем ли мы теперь свободы. Господь Бог, ниспошли благословение нашей борьбе!»

– Аминь! – воскликнули все и встали, сделав условный знак братства – прижимая сжатый кулак к груди. – Аминь!

* * *

Зеленый «ягуар» был припаркован на открытом месте у дороги там, где она огибала утес. Машина выглядела брошенной, как будто стояла здесь несколько дней или недель.

Блэйн Малкомс остановил свой автомобиль за ней и подошел к краю утеса. Он никогда не бывал здесь раньше, но Сантэн описала ему бухту и объяснила, как найти туда дорогу. Он наклонился и посмотрел с утеса. Спуск крутой, но не чрезмерно: он разглядел тропу, которая зигзагами спускалась к заливу Смитсвинкель, и на самом дне увидел крыши трех или четырех примитивных хижин, вытянувшихся вдоль берега – точно как описала Сантэн.

Он снял пиджак и бросил на переднее сиденье «бентли». Спуск задаст ему жару. Блэйн закрыл машину и пошел вниз по каменистой тропе. Он приехал не только по просьбе Сантэн, но и потому что сам любил Шасу Кортни, гордился им и чувствовал ответственность за него.

В прошлом он не раз ожидал, что Шаса станет либо его приемным сыном, либо зятем. Спускаясь по тропе, он испытывал глубокое сожаление – нет, больше чем сожаление, глубокую печаль, – оттого что эти его ожидания до сих пор не оправдались.

Они с Сантэн не поженились, хотя Изабелла умерла почти три года назад. Он помнил, как Сантэн убежала от него в ночь смерти Изабеллы и как избегала его много месяцев спустя, противясь его усилиям отыскать ее. В ту ночь у смертного одра Изабеллы произошло что-то ужасное. После примирения Сантэн никогда не говорила об этом, даже не намекала на то, что произошло между нею и умирающей. Он не мог простить себе, что отдал Сантэн во власть Изабеллы. Изабелле нельзя было доверять: рана, нанесенная ею, никогда не заживет. От Блэйна потребовался почти год терпения и мягкости, прежде чем Сантэн успокоилась и вернулась к роли любовницы и защитницы, которой так наслаждалась раньше.

Однако она не соглашалась даже обсуждать с ним вопрос о браке и очень нервничала, когда он пытался настаивать. Как будто Изабелла была еще жива, как будто в своей холодной могиле она обладала властью над ними. Ничего в жизни он не желал сильнее, чем сделать Сантэн своей законной женой, женой перед Богом и людьми, но теперь начинал сомневаться, что это когда-нибудь осуществится.

– Пожалуйста, Блэйн, не проси. Я не могу – просто не могу говорить об этом. Нет, я не могу объяснить почему. Мы и так были счастливы много лет. Я не могу рисковать этим счастьем.

– Я прошу тебя быть моей женой. Подтвердить нашу любовь, а не уничтожать ее.

– Пожалуйста, Блэйн, прекрати. Не сейчас.

– Но когда, Сантэн, скажи когда?

– Не знаю. Честно не знаю, дорогой. Знаю только, что я очень тебя люблю.

Затем – Шаса и Тара, две заблудшие души, ищущие друг друга во тьме. Он знал, как отчаянно они нуждаются друг в друге, он видел это с самого начала, видел, как близки они к тому, чтобы соединиться. Но им никогда не удавалось сделать последний шаг, и они снова отдалялись. Казалось, для этого не было никаких причин, кроме гордости и упрямства, а друг без друга они слабели, никто из них не мог осуществить то, чего все от них ждали, воспользоваться всеми теми редкими дарами, которыми Господь благословил их с рождения.

Два прекрасных, талантливых молодых человека, полные сил и энергии, отвергали все это в поисках чего-то, что никогда не существовало, погружались в неисполнимые мечты или сжигали все из отчаяния и невоздержанности.

– Я не могу этого допустить, – решительно говорил он себе. – Даже если они меня возненавидят, я должен это предотвратить.

Он спустился до низу и остановился, осматриваясь. Отдыхать ему не требовалось: хоть спуск был трудным, а Блэйну уже почти пятьдесят лет, он был крепче и выносливее, чем многие мужчины на пятнадцать лет моложе.

Залив Смитсвинкель полукругом обступают высокие утесы; только его дальний конец открывается в просторный залив Фальс-Бэй. Защищенная со всех сторон вода спокойна, как в озере, и так чиста, что видны водоросли на глубине в тридцать футов, где они цепляются за дно. Замечательное укромное место… он потратил еще несколько секунд, оценивая эту спокойную красоту.

Четыре хижины, построенные главным образом из плавника, стояли вразброс на скалах над узким пляжем. Три хижины были пусты, их окна заколочены. Последняя в ряду – та, что ему нужна. Блэйн пошел к ней по пляжу.

Подойдя ближе, он увидел, что окна открыты, но занавеси, поблекшие и изъеденные соленым воздухом, задернуты. На перилах веранды висели сети для ловли раков, у одной стены стояли два весла и длинная удочка. На берегу шлюпка, вытащенная выше границы прилива.

Блэйн поднялся по каменным плитам на веранду, пересек ее и подошел к двери. Дверь была открыта, и он вошел в единственную комнату.

Стоящая у дальней стены небольшая девонская печь[197] была холодна, на ней стояла сковорода с остатками жира. На столе посреди комнаты – грязные тарелки и кружки, по ножке к ним поднималась колонна черных муравьев. Деревянный пол хижины давно не подметали, он был усыпан песком, нанесенным с пляжа. У стены напротив окна стояла двухярусная койка. Наверху поверх голых досок не было матраца, внизу – ком серых одеял и жесткий матрац, набитый кокосовым волокном, грязный и в пятнах. На нем лежал Шаса Кортни.

Без нескольких минут двенадцать он еще спал. На усыпанном песком полу в пределах досягаемости свесившейся руки Шасы стояла почти пустая бутылка с виски и стакан. На Шасе были только старые шорты для игры в регби; его тело загорело до цвета намасленного красного дерева – темный загар бичкомбера[198], волоски на руках выгорели на солнце до цвета золота, но на груди остались темными и кудрявыми. Не вызывало сомнений, что он много дней не брился – волосы, рассыпавшиеся по грязной подушке, были грязными и спутанными. Но глубокий загар скрывал другие, более очевидные следы пьянства.

Он спал спокойно, на его лице не было ни следа смятения, которое должно было прогнать его из Вельтевредена в эту жалкую лачугу. Во всех отношениях он был по-прежнему великолепен, настоящий красавец – и поэтому отсутствие левого глаза шокировало еще сильнее. Верхний край глазницы был вдавлен там, где кость раздробило; темную бровь перечеркивал белый бугорчатый шрам. Пустая глазница была глубокой, а между темными ресницами виднелась влажная красная ткань.

Невозможно было без жалости смотреть на это страшное уродство, и Блэйну потребовалось несколько минут, чтобы решиться на то, что он задумал.

– Шаса!

Он заставил себя говорить резко. Шаса негромко застонал, и веко, прикрывавшее его пустую глазницу, дернулось.

– Проснись, парень. – Блэйн подошел к койке и потряс Шасу за плечо. – Проснись. Нужно поговорить.

– Уходите, – пробормотал Шаса, еще не вполне проснувшись. – Уходите и оставьте меня в покое.

– Проснись, черт побери!

Здоровый глаз открылся, и Шаса затуманенным взором посмотрел на Блэйна. Но вот его взгляд сфокусировался, и выражение изменилось.

– Что вы здесь делаете?

Он отвернулся, пряча пустой глаз, порылся в сбитой постели и нашел полоску черной ткани на черной эластичной ленте. Все еще отворачиваясь, он приложил повязку к поврежденному глазу, потом приспособил через голову ленту и повернулся к Блэйну. Повязка делала его похожим на пирата и каким-то извращенным образом только подчеркивала его красоту.

– Нужно откачать воду с корабля, – сказал он и вышел.

Пока он отсутствовал, Блэйн обтер один из стульев и поставил к стене. Потом сел на него, откинувшись на спинку, и закурил длинную черную сигару.

Шаса вернулся в хижину, подтягивая шорты, и сел на край койки, обеими руками поддерживая голову.

– Во рту такой вкус, словно там кошки нагадили, – пробормотал он, потянулся к стоявшей между ступней бутылке, вылил остатки виски в стакан, облизал последние капли с горлышка и бросил бутылку более или менее с сторону переполненного помойного ведра у печки.

Потом поднял стакан.

– Выпьете? – спросил он. Блэйн покачал головой.

Шаса посмотрел на него через край стакана.

– У вас такое лицо, что одно из двух: или только что кто-то напердел, или вы меня не одобряете.

– Твое хамство и новую привычку к пьянству я считаю твоими недавними достижениями. Поздравляю с тем и другим. Это создает тебе совершенно новый образ.

– Идите вы, Блэйн Малкомс! – вызывающе ответил Шаса и поднес стакан к губам. Он прополоскал рот виски. Потом проглотил и содрогнулся, когда алкоголь проник через горло. Затем Шаса шумно выдохнул пары алкоголя.

– Вас послала мама, – равнодушно сказал он.

– Она рассказала, где тебя найти, но она меня не посылала.

– Это одно и то же, – сказал Шаса, продолжая держать стакан у губ, чтобы последние капли упали на язык. – Она хочет меня вернуть, чтобы я выкапывал из земли алмазы, растил виноград, выращивал хлопок, подписывал бумаги – черт побери, она не понимает!

– Она понимает гораздо больше, чем тебе кажется.

– Там сражаются. Дэвид и другие мои товарищи. Они в небе – а я здесь, на земле, пресмыкающийся калека.

– Ты сам выбрал пресмыкание. – Блэйн презрительно огляделся. – И сам хнычешь и пресмыкаешься.

– Вам бы лучше убраться отсюда, сэр, – сказал Шаса. – Пока я не сорвался.

– Уверяю тебя, я сделаю это с удовольствием. – Блэйн встал. – Я неверно оценил тебя. Я пришел предложить тебе работу, важную военную работу, но теперь вижу, что ты неподходящий человек. – Он прошел к двери и остановился. – А еще я собирался пригласить тебя на прием в пятницу вечером. Тара собирается объявить о своей помолвке с Хьюбертом Ленгли. Я думал, это тебя позабавит, но забудь об этом.

Он ушел решительным широким шагом, а через несколько секунд Шаса вслед за ним вышел на веранду и стал смотреть, как Блэйн поднимается по тропе на утес. Блэйн ни разу не оглянулся, и когда он исчез на утесе, Шаса вдруг почувствовал себя одиноким, потерявшим всех близких.

До этой минуты он не сознавал, сколько в его жизни значит Блэйн Малкомс, как он рассчитывал на его советы и опыт – и на поле для игры в поло, и в жизни.

– Я так хотел быть похожим на него, – сказал он вслух. – А теперь это невозможно.

Он коснулся черной полосы, пересекавшей глаз.

– Почему я? – исторг он вечный вопль неудачника. – Почему я?

Он опустился на ступеньки веранды и посмотрел на спокойные зеленые воды залива.

Постепенно смысл сказанного Блэйном все глубже проникал в его сознание. Шаса задумался о работе, которую ему хотели предложить, – о важной военной работе, потом о Таре и Хьюберте Ленгли. Тара… он увидел ее серые глаза и облако рыжих волос, и жалость к себе обрушилась на него холодной темной волной.

Он вяло встал и побрел в дом. Открыл шкафчик над раковиной. Осталась одна бутылка «Хейга»[199].

«А что с остальными? – спросил он себя. – Мыши съели?»

Он сорвал с бутылки крышку и поискал стакан. Все стаканы, грязные, грудой лежали в раковине. Шаса поднес бутылку к губам, и от алкогольных паров заслезились глаза. Он опустил бутылку и посмотрел на нее. В желудке что-то повернулось, и Шасу охватило неожиданное отвращение, и физическое, и нравственное.

Он опрокинул бутылку над раковиной и смотрел, как с бульканьем исчезает золотая жидкость. Как только она исчезла – когда было уже поздно – вернулась во много раз более сильная потребность в ней, и Шасу охватило отчаяние. В горле пересохло; руки, державшие пустую бутылку, тряслись. От стремления забыться болел каждый сустав, и глаза жгло так, что приходилось постоянно мигать.

Шаса бросил бутылку об стену, выскочил на солнечный свет и побежал вниз, к пляжу. Сбросил повязку и шорты, нырнул в холодную зеленую воду и поплыл кролем. К тому времени как он доплыл до выхода из бухты, все мышцы в его теле болели, а дыхание обжигало легкие. Он повернул и, не снижая темпа, поплыл к берегу. Коснувшись ногами песка, повернул обратно и поплыл в море. Так он плавал час за часом и наконец до того устал, что последнюю сотню ярдов до берега плыл медленными мелкими гребками.

Он выполз на берег, упал ничком на мокрый песок и лежал, как мертвец. Только к середине дня к нему вернулось достаточно сил, чтобы встать, оттолкнувшись от песка, и захромать к хижине.

Остановившись в дверях, он посмотрел на устроенный им беспорядок. Потом достал из-за двери метлу и принялся за работу. И управился лишь к концу дня. Единственное, с чем Шаса ничего не мог поделать, было грязное постельное белье. Он увязал грязные одеяла и простыни в узел вместе со своей грязной одеждой, чтобы отдать в Вельтевредене мужчинам-прачкам. Потом наполнил из бака для дождевой воды котелок и вскипятил на печи.

Он старательно побрился, надел самую чистую рубашку и брюки, какие смог найти, и прикрыл глаз повязкой. Запер хижину и спрятал ключ; потом, прихватив тюк грязной одежды и белья, пошел вверх по тропе. Его «ягуар» был в пыли и пятнах морской соли. Аккумуляторы сели, и Шасе пришлось подтолкнуть машину с горки, чтобы мотор завелся.

Сантэн была у себя в кабинете, за столом, изучала документы. Когда он вошел, она вскочила и готова была броситься к нему, но с явным усилием остановилась.

– Здравствуй, chеri. Отлично выглядишь. Я беспокоилась о тебе. Ведь прошло целых пять недель.

Полоска на глазу по-прежнему вызывала у нее ужас. Глядя на нее, она всякий раз вспоминала последние слова Изабеллы Малкомс: «Око за око, Сантэн Кортни! Попомните мои слова – око за око!»

Взяв себя в руки, она подошла к сыну и подставила щеку для поцелуя.

– Я рада, что ты снова дома, chеri.

– Блэйн Малкомс предложил мне работу. Военную. Думаю согласиться.

– Уверена, что это очень важно, – кивнула Сантэн. – Рада за тебя. Я могу охранять крепость до твоего возвращения.

– Конечно, мама, – сухо улыбнулся он. – В конце концов, ты занимаешься этим уже двадцать два года – охраняешь крепость.

* * *

Длинный ряд товарных вагонов, который тянули два паровоза, поднимался на последний участок прохода. Уклон был крутой; паровозы пускали яркие серебристые столбы пара, и горы вдоль реки Хекс отзывались эхом на гул их котлов.

В последнем усилии они преодолели подъем и вырвались на высокую равнину открытого кару[200]; стремительно набирая скорость, паровозы загромыхали по плоскогорью, и длинный ряд вагонов устремился за ними.

В сорока милях от прохода в горах поезд замедлил ход и остановился на сортировочной станции железнодорожного узла у реки Таус.

В кабинете начальника станции ждала сменная бригада; поболтав немного со сменяющимися машинистами, железнодорожники поднялись на подножки. Первый паровоз отцепили и перевели на запасной путь. Он был больше не нужен, поскольку остальная часть пути – свыше тысячи миль до самого Витватерсранда – пролегала по равнине. Этому паровозу предстояло вернуться к горному проходу и помочь втащить на крутой подъем следующий товарный состав.

Сменившиеся рабочие, прихватив посуду для ланча и пальто, начали спускаться по дороге к ряду железнодорожных коттеджей; они радовались возможности оказаться дома вовремя, чтобы успеть принять горячую ванну и поужинать. Только один машинист задержался на платформе и смотрел, как состав отошел от станции и, набирая скорость, устремился на север.

Он сосчитал проходящие вагоны, проверяя свои предыдущие подсчеты. Вагоны номер двенадцать и тринадцать закрыты и выкрашены серебрянкой, чтобы отличались от других и чтобы отражать тепло солнечных лучей. На каждом вагоне алый крест и во всю длину предупреждающая надпись шестифутовыми буквами: «ВЗРЫВЧАТКА». В Западном Сомерсете на фабрике компании «Африканская взрывчатка и химические материалы» вагоны были загружены двадцатью тоннами гелигнита, предназначенного для золотых шахт «Англо-американской группы».

Когда мимо прошел вагон с охранником, машинист направился в кабинет начальника станции. Сам начальник, в форменной фуражке, с красным и зеленым флажками в руке, еще был на дальнем конце платформы. Машинист снял телефонную трубку и покрутил ручку.

– Центральная, – сказал он в микрофон на африкаансе, – дайте Матьесфонтейн одиннадцать-шестнадцать.

Он подождал, пока оператор произвел соединение.

– Говорите.

Но машинист дождался щелчка, означавшего, что оператор отсоединился, и только после этого сказал:

– Говорит ван Никерк.

– Белый Меч слушает.

От ответа, хотя и ожидаемого, волоски на шее у машиниста встали дыбом.

– Идет с опозданием двадцать три минуты. Вышел две минуты назад. Вагоны номер двенадцать и тринадцать.

– Отличная работа.

Манфред Деларей положил трубку и взглянул на часы, потом улыбнулся двум женщинам, которые с опаской посматривали на него из деревенской кухни.

– Спасибо, мефрау, – обратился он к старшей. – Мы благодарны вам за помощь. Даю слово, для вас никаких нежелательных последствий не будет.

– Нам давно знакомы нежелательные последствия, – гордо ответила старуха. – В девяносто девятом красношеие спалили мою ферму и убили мужа.

Мотоцикл Манфред поставил за амбаром. Он включил двигатель и проехал около мили до главной дороги. Там он повернул на север, и через несколько миль дорога пошла параллельно рельсам. У подножия каменистого холма дорога и рельсы расходились. Железнодорожная линия поднималась по склону и исчезала за холмом.

Манфред остановил мотоцикл, убедился, что дорога впереди и позади пуста, свернул на другой проселок и вслед за железнодорожной линией обогнул холм. Там он снова остановился, поставил мотоцикл на тормоз и проверил место предстоящих действий.

Оно было расположено так, что его не было видно из окон старой фермы. Старуха ничего не заподозрит. Холм скрывал эту часть рельсов от главной дороги, но дорога проходила достаточно близко, чтобы обеспечить безопасное отступление в обоих направлениях. Уклон заставит приближающийся состав двигаться почти со скоростью пешехода. Манфред наблюдал, как проходили это место другие товарные поезда.

Он свел мотоцикл с дороги и пошел по следам других колес, примявших траву. За складкой местности, укрытые под колючими деревьями, стояли грузовики. Их было четыре: трехтонный, два двухтонных и большой коричневый десятитонный «бедфорд». Купоны на горючее для этих машин они достали с трудом.

От грузовиков до железнодорожной линии было не больше ста шагов. Люди Манфреда ждали у машин, отдыхали, лежали в траве, но когда из-за бугра показался мотоцикл, все встали и нетерпеливо столпились вокруг. Их возглавлял Рольф Стандер.

– Состав будет здесь в девять тридцать, – сказал Манфред. – Вагоны двенадцатый и тринадцатый. Поработай над этим.

В группе был железнодорожник; он рассчитал расстояния между паровозом и вагонами со взрывчаткой. Рольф и Манфред оставили людей в укрытии, а сами пошли отмечать расстояния. Манфред хотел остановить товарный состав так, чтобы два груженых вагона оказались прямо против ждущих под деревьями машин.

Они отмерили расстояние от этой точки, и Манфред разместил заряды под стыковыми накладками в месте соединения рельсов. Затем они с Рольфом прошли назад и заложили красные предупредительные заряды, пользуясь расчетами скорости и расстояния, сделанными железнодорожником.

Уже стемнело, когда они закончили и смогли перейти к следующей стадии. Люди заняли свои позиции. Все они были молоды и отобраны из-за роста и физической силы, все в темной одежде и вооруженные разнообразным оружием, уцелевшим после проведенной правительством Сматса конфискации: дробовиками, старыми «ли-энфилдами», «манлихерами» – наследием давних войн. Только у Рольфа и Манфреда были современные немецкие «люгеры» – часть содержимого резиновых контейнеров с подводной лодки.

Манфред возглавил меньшую группу, а Рольф остался с теми, кому предстояло разгружать вагоны. Все устроились и принялись ждать.

Манфред первый услышал далекий шум в ночи, все еще очень неблизкий, и тройным резким свистом поднял людей. Затем вооружился батареей аккумуляторов и подсоединил к взрывателям медный провод. На равнине под холмом загорелся циклопический глаз приближающегося локомотива. Ожидавшие люди надели маски и залегли в травянистой канаве у железнодорожной линии.

Поезд поднимался по склону, и паровозный двигатель работал на малых оборотах, звук стал ниже. Состав поднимался с трудом, он прошел мимо первой группы карауливших его людей и наткнулся на первый предупредительный заряд. С резким треском вспыхнул огонь и озарил вельд на пятьдесят ярдов вокруг колеблющимся светом.

Манфред услышал скрежет тормозов и немного расслабился. Машинист действовал рефлекторно; теперь не понадобится взрывать рельсы. Загорелся второй заряд, выплескивая из-под колес языки пламени, но к этому времени локомотив уже резко тормозил, скрежетал металл о металл, и пар белыми фонтанами с визгом вырывался из вакуумных труб экстренного торможения.

Поезд еще продолжал двигаться, а Манфред уже вскочил на подножку и ткнул «люгером» в удивленные лица машиниста и кочегара.

– Остановите двигатель! Выключите прожектор! – крикнул он из-под маски. – И выходите из кабины!

Бригада остановила локомотив, спустилась на землю и подняла руки. Машиниста и кочегара обыскали и связали. Манфред побежал назад вдоль состава. К тому времени как он добрался до вагонов со взрывчаткой, люди Рольфа уже взломали двери и передавали по живой цепочке и укладывали в первый грузовик деревянные ящики с гелигнитом.

– Что с охранником в последнем вагоне? – спросил Манфред.

– Мы его связали, – ответил Рольф, и Манфред снова побежал в голову вагона. Он быстро вынул и разрядил шашки, радуясь тому, что не пришлось пускать их в ход. К тому времени как он вернулся, первый грузовик уже заполнился ящиками с взрывчаткой.

– Уезжайте! – крикнул Рольф. Один из его людей сел в кабину, включил мотор и, не зажигая фар, отъехал.

К вагонам со взрывчаткой подвели и начали заполнять второй грузовик.

Манфред проверил время.

– Двенадцать минут, – пробормотал он.

Они опережали график.

Машиниста, кочегара и охранника надежно связали и заперли в последнем вагоне, между тем перегрузка взрывчатки продолжалась как по маслу.

– Кончено! – крикнул Рольф. – Больше грузить некуда.

– Сорок восемь минут, – сказал Манфред. – Отличная работа. Хорошо, можете все уходить.

– А ты?

– Уходи! – приказал Манфред. – Я о себе позабочусь.

Он подождал, чтобы «бедфорд» добрался до проселочной дороги и включил фары. Шум его мотора постепенно стих. Манфред остался один. Если бы Рольф и другие узнали, что он собирается делать, они могли бы попытаться помешать ему.

Манфред поднялся в открытую дверь вагона со взрывчаткой. Вагон был наполовину заставлен белыми деревянными ящиками. Они смогли увезти лишь половину содержимого одного вагона, второй даже не тронули. Оставалось по меньшей мере двадцать пять тонн взрывчатки.

Манфред поставил взрывной механизм на пятнадцать минут вперед и засунул его между ящиками и стальной стенкой вагона, так что его нельзя было увидеть снаружи. Потом выпрыгнул на землю и побежал к локомотиву. Три человека, запертые в вагоне, не входят в «Оссева брандваг». Если их оставить в живых, они станут свидетелями и многое расскажут полиции. Он их не жалел. Это были жертвы войны.

Он забрался в кабину локомотива и отключил тормозные устройства вагонов, потом постепенно стал увеличивать скорость. Колеса повернулись, обрели опору, и поезд, лязгая сцепками, двинулся вперед и начал рывками подниматься по склону.

Манфред еще чуть повернул рукоять скорости и закрепил ее. Потом спрыгнул на землю и смотрел, как мимо него проезжают вагоны. Они постепенно набирали скорость. Когда мимо проехал служебный вагон, Манфред вернулся к следам под деревьями и сел на мотоцикл.

Он нетерпеливо ждал, каждые несколько минут поглядывая на часы.

Наконец прогремел взрыв. Короткая оранжевая вспышка осветила небо, а после долгого перерыва донесся и звук, похожий на грохот далекого прибоя о скалистый берег.

Манфред включил двигатель и поехал в ночи на юг.

Хорошее начало, подумал он, но впереди еще очень много работы.

* * *

Когда Шаса вошел в кабинет и нерешительно остановился у входа, Блэйн поднял голову. Шаса был в новой, аккуратной летной форме, с лентами Ордена за заслуги и «Звездой Африки» на груди и со знаками различия на плечах.

– Доброе утро, Шаса, –кивнул Блэйн. – Десять утра. Виски?

Шаса поморщился.

– Я пришел извиниться за свое поведение в тот день, сэр. Оно непростительно.

– Садись. – Блэйн указал на кожаное кресло у книжного шкафа. – Временами мы все ведем себя как идиоты. Важно самому понимать, когда ты это делаешь. Извинения приняты.

Шаса сел нога на ногу, потом снова поставил их ровно.

– Вы говорили о работе, сэр?

Блэйн кивнул и встал. Он подошел к окну и стоял, глядя в сад. Старуха кормила голубей из бумажного пакета. Наблюдая за ней, Блэйн принимал окончательное решение. Неужели забота о Сантэн Кортни и ее сыне затмевает его чувство долга? То, что он имеет в виду, критически важно для благосостояния государства. Возможно, Шаса слишком молод и неопытен для такой работы, думал Блэйн. Но он уже много раз обдумывал это и теперь направился к столу.

Взял простую черную папку без названия.

– Это совершенно секретно, – сказал он, взвешивая папку в руке. – Очень тайный и деликатный отчет и оценки. – Он протянул папку Шасе. – Из кабинета не выносить. Прочти здесь. У меня встреча с фельдмаршалом Сматсом. – Он отвернул рукав и взглянул на часы на запястье. – Вернусь через час. Тогда поговорим.

Он отсутствовал больше часа, а когда вернулся, Шаса еще читал. Держа раскрытую папку в руках, он посмотрел на Блэйна, и лицо у него было серьезное и встревоженное.

– Что скажешь? – спросил Блэйн.

– Конечно, я слышал про «ОБ», – ответил Шаса. – Но я понятия не имел ни о чем подобном. Тайная армия, сэр, прямо среди нас? Если когда-нибудь она будет полностью мобилизована против нас… – Он покачал головой, пытаясь подобрать слова. – Революция, гражданская война, и это в то время, когда все наши бойцы на севере.

– Они зашевелились, – негромко сказал Блэйн. – До сих пор они, как свойственно африкандерам, только тянули время, препираясь друг с другом, но недавно что-то произошло, и они обрели новую цель… – Он замолчал, ненадолго задумался и продолжил: – Не буду предупреждать, Шаса, что ничего из сказанного здесь нельзя передавать никому, даже самым близким людям.

– Конечно, сэр.

Шаса был серьезен.

– Ты слышал о взрыве поезда с динамитом у реки Таус две недели назад?

– Да, сэр, страшный случай. Погибли машинист и его бригада.

– У нас есть новые данные. Мы не считаем это несчастным случаем. Все погибшие находились в вагоне охраны, и есть доказательства, что по меньшей мере один из них был связан по рукам и ногам. Мы считаем, что с поезда похитили большую партию взрывчатки, а остальное потом взорвали, чтобы скрыть следы.

Шаса негромко присвистнул.

– Я считаю, это только начало. Я считаю, что началась новая фаза и что отныне следует ждать быстрой активации. Повторяю, произошло что-то такое, что послужило катализатором… мы должны узнать, что это, и устранить.

– Чем я могу помочь, сэр?

– Дело государственной важности. Мне нужно поддерживать постоянный контакт с начальниками полиции провинций и с военной разведкой. Вся операция должна быть тщательно скоординирована. Мне нужен личный помощник, офицер связи. Я предлагаю эту работу тебе.

– Я польщен, сэр, но не понимаю, почему выбор пал меня. Есть десятки других, лучше подготовленных…

– Мы хорошо знаем друг друга, Шаса, – перебил Блэйн. – Мы многие годы работали вместе. Из нас получилась хорошая команда. Я тебе доверяю. Я знаю: тебе не занимать и ума, и мужества. Мне не нужен полицейский. Мне нужен человек, который понимает ход моих мыслей, и я должен верить, что он беспрекословно будет исполнять мои приказы. – Блэйн неожиданно улыбнулся. – К тому же тебе нужна работа. Я прав?

– Вы правы, сэр. Благодарю вас.

– Ты сейчас в отпуске для восстановления здоровья, но я немедленно переведу тебя из военно-воздушных сил в Министерство внутренних дел. Ты сохранишь звание и жалованье командира эскадрильи, но отныне будешь подчиняться только мне.

– Понимаю, сэр.

– Шаса, ты летал после того, как потерял глаз?

Блэйн без обиняков заговорил о его увечье. Этого не позволял себе никто, даже мама. Шаса зауважал его еще сильнее.

– Нет, сэр, – сказал он.

– Жаль. Тебе понадобится очень быстро передвигаться по стране.

Он следил за лицом Шасы и видел, как тот упрямо сжал челюсти.

– Вопрос только в точной оценке расстояний, – сказал Шаса. – Нужна практика.

Блэйн был доволен.

– Попробуй потренироваться бить по мячу, – небрежно посоветовал он. – Это хорошее упражнение в оценке расстояний… но сейчас поговорим о более серьезных делах. Расследованием руководит старший инспектор Луис Нел из Центрального полицейского управления в Кейптауне. Я вас познакомлю. Он отличный парень, тебе понравится.

Они еще с час разговаривали и строили планы, прежде чем Блэйн отпустил Шасу.

– Для начала достаточно. Завтра в восемь тридцать утра снова приходи ко мне.

Но когда Шаса уже подошел к двери, Блэйн остановил его.

– Кстати, Шаса, вечер пятницы. Приглашение в силе. К восьми часам. Форма одежды парадная или военная. Постарайся прийти, ладно?

* * *

Сара Стандер лежала одна в темноте на кровати с медными рамами. Старшие дети спали в соседней комнате. Младенец в колыбели у кровати уютно посапывал во сне.

Часы на ратуше пробили четыре. С полуночи Сара каждый час прислушивалась к их бою. Она решила встать и проверить, укрыты ли дети в соседней комнате – маленький Петер всегда сбрасывает одеяло, но услышала, как тихонько открылась кухонная дверь, и замерла, затаив дыхание.

Она слышала, как прошел Рольф и начал раздеваться в ванной. Дважды глухо стукнули о пол его сапоги, чуть позже скрипнула дверь спальни и кровать просела под его тяжестью. Сара притворилась, что спит. Рольф в первый раз пришел домой так поздно. Он очень изменился с возвращения Манфреда.

Она лежала без сна в темноте и думала: «Он приносит несчастья. Он погубит нас всех. Я тебя ненавижу, Манфред Деларей».

Она знала, что Рольф рядом с ней тоже не спит. Он взвинчен и нервничает. Медленно проходили часы. Она заставляла себя лежать неподвижно. Заплакал младенец, она взяла его в постель и дала грудь. У Сары всегда было много хорошего молока; ребенок наелся до отрыжки и снова уснул. Она вернулась в кровать, и, как только легла, Рольф потянулся к ней. Оба молчали; она собралась, чтобы принять его. Она ненавидела это. Так, как в те памятные мгновения с Манфредом, никогда не было. Однако сегодня Рольф был другим. Он быстро, почти грубо овладел ею, быстро кончил, хрипло вскрикнув, и сразу крепко уснул. А она лежала и слушала, как он храпит.

За завтраком она спокойно спросила:

– Где ты был вчера ночью?

Он сразу рассердился.

– Закрой рот, женщина! – крикнул он, использовав слово bek – пасть животного. – Ты мне не хозяйка.

– Ты ввязался в опасную глупость. – Сара не обратила внимания на его предупреждение. – У тебя трое малышей, Рольф. Ты не можешь позволить себе дурить…

– Хватит, женщина! – крикнул он. – Это мужское дело. Не суйся.

Не сказав больше ни слова, он ушел в университет, где преподавал на юридическом факультете. Сара знала, что через десять лет он получит кафедру, если раньше не ввяжется в какие-нибудь неприятности.

Прибравшись в доме и заправив постели, она усадила детей в большую двойную коляску и повезла по тротуару к центру города. Один раз Сара остановилась поговорить с женой другого университетского преподавателя и еще – купить леденцы на палочке старшим детям. Расплачиваясь за сласти, она заметила заголовки газет, лежавших на прилавке.

– Возьму «Бюргер».

Она перешла дорогу, села на скамью в парке и прочла о взрыве товарного поезда где-то в кару. Потом сложила газету и задумалась.

Рольф накануне ушел после ланча. Взрыв произошел около половины одиннадцатого вечера. Она сравнивала время и расстояние, и постепенно холод отчаяния охватил ее душу и стиснул желудок. Она снова посадила детей в коляску и направилась к почте. Остановила коляску у стеклянной телефонной будки, откуда могла их видеть.

– Центральная, пожалуйста, дайте мне главное полицейское управление в Кейптауне.

– Подождите.

Неожиданно на нее обрушилось осознание того, что она собирается сделать. Как она может выдать полиции Манфреда Деларея, не предав собственного мужа? И однако она знала, что ее долг – помешать Рольфу участвовать в страшных вещах, которые ведут к катастрофе. Ее долг перед мужем и детьми.

– Центральное управление полиции Кейптауна. Чем могу помочь?

– Да, – выговорила Сара. Потом: – Нет, простите. Неважно.

Она повесила трубку, выбежала из будки и решительно повезла детей домой. Потом, сидя за кухонным столом, она неслышно плакала, смущенная, одинокая и неуверенная. Немного погодя она вытерла глаза передником и сварила себе кофе.

* * *

Шаса остановил «ягуар» через улицу от дома Блэйна Малкомса, но вышел не сразу. Посидел, обдумывая, что собирается сделать.

«Вероятно, я снова выставлю себя дураком», – подумал он и наклонил зеркало заднего обзора, чтобы видеть себя. Провел расческой по волосам и старательно поправил повязку на глазу. Потом вышел из автомобиля.

По обеим сторонам Ньюленд-авеню бампер к бамперу были припаркованы машины. Прием давали большой, на двести-триста гостей: Блэйн Малкомс был большим человеком, а помолвка его дочери – важным событием.

Шаса пересек улицу. Несмотря на широко раскрытые парадные двери, войти в дом было трудно. Даже в вестибюле яблоку негде было упасть, веселье в полном разгаре. Цветной оркестр играл «ламбет-оук», и Шаса видел гостиную, в которой весело плясали гости. Он пробился к бару. Даже Блэйн Малкомс не мог угощать виски: его просто было не достать. Сегодня считалось патриотичным пить капский бренди, но Шаса заказал имбирный эль.

«Дни моего пьянства пришли и ушли», – сухо подумал он и со стаканом в руке принялся пробиваться через толпу, пожимая руки старым друзьям, целуя в щеки женщин, многих из которых он в свое время целовал совсем иначе.

– Как приятно снова видеть тебя, Шаса.

Они старались не замечать черную повязку у него на глазу, а он сразу двигался дальше в поисках Тары.

Она говорила в столовой с цветным поваром и двумя служанками: присматривала за приготовлениями к сложному ужину.

Подняв голову, она увидела его и застыла. На ней было легкое вечернее платье цвета «пепел розы», распущенные волосы падали на плечи. Он забыл, как блестят перламутром – серым перламутром – ее глаза.

Она жестом отпустила слуг, и Шаса медленно пошел ей навстречу.

– Здравствуй, Тара. Я вернулся.

– Да, я слышала. Ты уже много недель как вернулся. Мне казалось, ты мог бы… – Она замолчала и стала разглядывать его лицо. – Я слышала, тебя наградили. – Она коснулась ленточек на его груди. – И что ты был ранен.

Она откровенно изучала Шасу, не боясь посмотреть на левый глаз. Потом улыбнулась.

– С этим ты выглядишь ужасным удальцом.

– Но удальцом я себя не чувствую.

– Вижу, – она кивнула. – Ты изменился.

– Ты так считаешь?

– Да. Ты не такой… – Она покачала головой, досадуя, что не может найти подходящее слово. – Не такой дерзкий, самоуверенный.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал он. – Серьезно.

– Ладно, – кивнула Тара. – В чем дело?

– Не здесь, – сказал он. – Не при всех этих людях.

– Завтра?

– Завтра будет поздно. Пойдем сейчас.

– Шаса, ты спятил? Это мой прием, моя помолвка.

– Я приведу «яг» к черному входу. Надень что-нибудь: снаружи холодно.

Остановив «ягуар» близко, у самой стены (здесь когда-то они подолгу прощались), Шаса выключил фары. Он знал, что она не придет, но тем не менее ждал.

Когда Тара открыла дверь и села рядом с ним, его удивление было искренним, а облегчение огромным. Она переоделась в брюки и свитер. Возвращаться на прием она не собиралась.

– Поехали! – сказала она. – Сматываем удочки.

Какое-то время они молчали. Шаса посматривал на нее всякий раз, когда они проезжали мимо уличного фонаря. Она смотрела прямо перед собой, чуть улыбаясь, и наконец заговорила:

– Раньше тебе никто и ничто не было нужно. Это единственное, чего я в тебе не выносила.

Он ничего не ответил.

– Думаю, теперь я нужна тебе. Я почувствовала это сразу, как только увидела тебя. Наконец я действительно тебе нужна.

Он все молчал: слова казались слишком поверхностными и ненужными. Вместо ответа он взял ее за руку.

– Теперь я готова, Шаса, – сказала она. – Отвези меня куда-нибудь, где мы будем одни, совсем одни.

Луна ярко освещала дорогу. Тара хваталась за него в поисках поддержки; они смеялись, задыхаясь от возбуждения, а на полпути вверх по утесу остановились, чтобы поцеловаться.

Они вошли в хижину, и Шаса зажег парафиновую лампу. Он с облегчением увидел, что слуги из Вельтевредена точно выполнили его указания: на кровати свежее белье, пол чисто выметен.

Тара стояла посреди комнаты, сложив перед собой руки, словно защищаясь. Глаза ее были огромными и блестели в свете лампы. Она задрожала, когда Шаса взял ее за руки.

– Шаса, будь со мной мягок, – прошептала она. – Я так боюсь.

Он был терпелив и очень мягок, но ей было не понять, насколько он опытен, умел и искусен. Она знала только, что он чувствует все оттенки ее настроения, предвидит каждый отклик ее тела, так что она не испытывала стыда от своей наготы, и все ее страхи и сомнения быстро рассеялись под его нежными руками и мягкими любящими губами. Наконец она обнаружила, что опережает Шасу, быстро учится вести и подбадривать его легкими движениями, вздохами и одобрительными возгласами.

Наконец она удивленно посмотрела на него и хрипло прошептала:

– Я не думала… не мечтала, что будет так. О Шаса, я так рада, что ты ко мне вернулся!

* * *

Фордбургское отделение банка «Стандарт» обслуживало все золотые шахты комплекса Центрального Ранда. Из этого отделения приходила еженедельная зарплата десяти тысяч черных рабочих, а старший бухгалтер отделения был членом «ОБ».

Звали его Виллем де Кок. Это был маленький человек с лицом, как из сырого теста и мутными близорукими глазами за толстыми стеклами очков, но внешность была обманчива. В первые же несколько минут встречи Манфред Деларей обнаружил у этого человека быстрый ум, полную преданность делу и избыток храбрости для такого тщедушного тела.

– Деньги поступают в четверг во второй половине дня, между четырьмя и пятью. Их привозят в бронированном автомобиле, в сопровождении полицейской охраны на мотоциклах. Это время не подходит. Почти несомненно начнется стрельба.

– Понимаю, – кивнул Манфред. – Прежде чем продолжить, расскажите, пожалуйста, сколько денег обычно доставляют.

– От пятидесяти до семидесяти тысяч фунтов – за исключением последнего четверга каждого месяца, когда выплачивают жалованье тем работникам, которые получают деньги раз в месяц. В те дни – около ста тысяч. Вдобавок всегда есть дополнительная доставка наличных, примерно двадцать пять тысяч.

Они собрались в доме одного из инженеров золотой шахты «Кроун Дип». Этот же человек подобрал для операции штурмовиков. Это был крупный, рослый краснолицый человек, похожий на запойного пьяницу. Манфред не был им доволен: хотя до сих пор никаких поводов для недоверия не находилось, он считал, что в критической ситуации этот человек может подвести.

– Спасибо, минхеер де Кок, пожалуйста, продолжайте.

– Управляющий отделением мистер Картрайт открывает черный ход, деньги заносят. Конечно, в это время банк закрыт для обычных операций. Мы с мистером Картрайтом и с двумя старшими кассирами пересчитываем деньги и выдаем расписку. Затем деньги переносят в сейф и закрывают на ночь. У меня есть ключ, и я знаю половину комбинации. Второй ключ и вторая половина комбинации у мистера Картрайта.

– Тогда самое подходящее время, – сказал Манфред, – после отъезда полиции и до того, как закроют сейф.

– Это возможно, – кивнул де Кок. – Однако в это время еще светло. На улицах много народу. Мистер Картрайт сложный человек – многое может пойти не так. Разрешите рассказать, как я бы организовал дело, если бы был командиром.

– Спасибо, минхеер де Кок. Рад вашей помощи.

* * *

За десять минут до полуночи мистер Питер Картрайт вышел после окончания встречи из Масонского зала. Он был главой ложи, и поверх смокинга на нем все еще оставался фартук каменщика. Свой «моррис» он всегда оставлял в переулке за зданием, но сегодня, когда он сел за руль и поискал ключ зажигания, ему к шее прижали что-то твердое и холодный голос негромко произнес:

– Это пистолет, мистер Картрайт. Точно выполните мои указания, или вам прострелят голову сзади. Поезжайте, пожалуйста, к банку.

Опасаясь за свою жизнь и выполняя требования двух людей в масках на заднем сиденье «морриса», Питер Картрайт подъехал к банку и припарковал машину у задней двери. В последние несколько месяцев произошла вспышка грабежей банков, в одном Витватерсранде таких случаев насчитывалось четыре, и во время одного из ограблений застрелили охранника. Картрайт не сомневался в опасности своего положения и в безжалостности похитителей.

Как только он вышел из машины, его с обеих сторон схватили за руки и повели к входу в банк. Один из грабителей постучал по двери рукоятью пистолета, и, к изумлению Картрайта, дверь немедленно открылась. Только войдя в здание, он понял, как бандиты получили доступ. Здесь уже был его старший бухгалтер Виллем де Кок, в пижаме и халате, со встрепанными волосами и лицом, вытянутым и посеревшим от страха. Его, очевидно, вытащили из постели.

– Простите, мистер Картрайт, – бормотал он. – Меня заставили.

– Возьмите себя в руки! – рявкнул Картрайт: собственный страх делал его резким; но тут выражение его лица изменилось. Он увидел двух женщин: толстую маленькую жену де Кока и свою обожаемую Мэри в бигуди и длинном халате с розами на подоле.

– Питер, – заплакала жена. – Питер, не позволяй им что-нибудь сделать!

– Прекрати, Мэри. Они не должны видеть тебя такой.

Картрайт взглянул на похитителей. Вместе с теми двумя, что подстерегли его, их было шестеро, но умение разбираться в людях позволило ему почти сразу определить предводителя – высокого, мускулистого, с густой черной бородой, выбивающейся из-под маски. Над маской виднелись необычные светлые глаза, как у большой хищной кошки. Когда он заглянул в эти желтые глаза, его страх сменился подлинным ужасом: он понял, что в них нет никакой жалости.

– Откройте сейф, – велел этот человек. Он говорил по-английски с сильным акцентом.

– У меня нет ключа, – ответил Картрайт. Человек с желтыми глазами схватил Мэри Картрайт за руку и заставил ее опуститься на колени.

– Вы не посмеете! – выпалил Картрайт. Человек прижал к виску Мэри ствол пистолета.

– У моей жены будет ребенок, – сказал Картрайт.

– В таком случае вы должны уберечь ее от неприятностей.

– Открой, Питер! Пусть забирают. Это не наши деньги, – закричала Мэри. – Это деньги банка. Отдай их!

И она описалась. От струек мочи подол ее халата промок.

Картрайт подошел к зеленой стальной двери чатвудского сейфа и вынул из жилетного кармана часовую цепочку; на ней висел ключ. Кипя от гнева и унижения, он набрал комбинацию и повернул ключ. И отошел, а де Кок подошел и проделал то же самое. Потом, когда общее внимание было сосредоточено на двери сейфа, Картрайт взглянул на свой стол. В верхнем правом ящике он держал пистолет. Это был служебный «уэбли» .455 калибра, всегда с полным магазином. К этому времени гнев, вызванный обращением с его женой, пересилил страх Картрайта.

– Забирайте деньги! – приказал светлоглазый предводитель, и трое грабителей с брезентовыми мешками вошли в сейф.

– Я должен позаботиться о жене, – сказал Картрайт. Никто ему не мешал, когда он поднял жену и подвел к столу. Он нежно посадил ее на стул и успокаивал, заглушая легкий шум, с которым выдвинулся ящик.

Картрайт взял пистолет и положил в карман своего передника каменщика.

Потом попятился, оставив жену у стола. Жестом покорности подняв обе руки к плечам, он присоединился к стоявшему у стены де Коку. Обе женщины были вне линии огня, но Картрайт подождал, чтобы из сейфа вышли все три грабителя. Каждый нес мешок, набитый банкнотами. И снова общее внимание сосредоточилось на этих мешках, Картрайт сунул руку в карман белого кожаного фартука, достал пистолет, и в комнате прогремел первый выстрел в облаке голубого дыма. Он продолжал стрелять, когда пули, выпущенные из «люгера», начали рвать его тело, отбросив к стене. Он стрелял, пока не опустел магазин, но последний выстрел пришелся в пол у его ног. Картрайт был мертв, когда сполз по стене на пол в лужу собственной крови.

ПЕРЕСТРЕЛКА В «БАНКЕ РАНДА». ДВОЕ ПОГИБШИХ. ОГРАБЛЕНИЕ СВЯЗЫВАЮТ С «ОБ».

Буквы «ОБ» привлекли внимание Сары Стандер к объявлению на щите для новостей. Она подошла, купила, как всегда, сласти для детей, потом, будто решив в последнюю минуту, купила газету.

В парке, пока ее старшие дети играли на лужайке, она, покачивая ногой коляску, чтобы младенец лежал тихо, прочла статью на передней полосе.

«Мистер Питер Картрайт, управляющий отделением банка в Фордсбурге, вчера ночью застрелен при попытке помешать грабителям. Застрелен также один из грабителей. Второй, серьезно раненный, задержан полицией.

По первым оценкам, четверо уцелевших грабителей скрылись, забрав около ста тысяч фунтов.

Представитель полиции сегодня утром заявил, что предварительный допрос раненого грабителя несомненно свидетельствует о причастности к преступлению членов «Оссева брандваг».

Министр внутренних дел полковник Блэйн Малкомс в своем кабинете в здании парламента в Кейптауне объявил, что распорядился провести расследование подпольной деятельности «ОБ» и что всякий, кто располагает сведениями по этому вопросу, должен связаться с ближайшим полицейским участком или позвонить по номерам Йоханнесбург 78114, Кейптаун 42444. Министр заверил, что гарантирует неразглашение источников информации».

* * *

Сара просидела почти час, пытаясь принять решение, разрываясь между верностью семье и патриотическим долгом перед своим народом. В ее сознании все перепуталось. Неужели правильно во имя свободы и справедливости взрывать поезда, грабить банки и убивать невинных? Неужели она станет предательницей, если попробует спасти мужа и детей? А как же другие невинные, которые несомненно умрут, если Манфреду Деларею позволят продолжать? Она хорошо представляла себе беды и хаос, которые захлестнут страну, охваченную гражданской войной. Она снова посмотрела в газету и запомнила телефонный номер.

Потом встала, позвала детей и покатила коляску по тротуару. Перейдя через улицу и направляясь к зданию почты, она заметила, что старый мистер Оберхольстер, начальник почты, смотрит на нее в окно своего кабинета. Она знала, что он один из них, она видела его в мундире «ОБ», когда он приходил за Рольфом, чтобы идти на одно из их собраний.

Сара сразу запаниковала. Все телефонные звонки проходят через почту. Оберхольстер может легко подслушать ее разговор, или оператор узнает ее голос. Она прошла мимо и направилась в лавку мясника, как будто с самого начала так задумала. Купила два фунта свиной вырезки – любимый ужин Рольфа – и заторопилась домой; ей хотелось побыстрее уйти с улицы, остаться одной и получить возможность подумать.

Зайдя в кухню, она услышала мужские голоса из комнаты, которую Рольф превратил в свой кабинет. Муж рано вернулся из университета. Сердце Сары забилось чаще: она услышала голос Манфреда. Она почувствовала себя виноватой из-за того, что он по-прежнему так на нее действовал. Манфред почти три недели не был в их доме, и она поняла, что скучала по нему и почти каждый день думала о нем; ее чувства менялись от горькой ненависти и негодования через множество оттенков до сильного физического возбуждения.

Она начала готовить ужин Рольфу и детям, но мужские голоса легко долетали до кухни. Изредка Сара замирала и прислушивалась, а один раз расслышала слова Мэнни «Пока я был в Йохбурге…» Значит, он побывал в Йоханнесбурге. Ограбление в банке произошло там позавчера ночью. Вполне достаточно времени, чтобы приехать автомобилем или поездом. Он вспомнила двоих убитых. В газете она прочла, что у управляющего банком осталась беременная жена и двое малышей. И задумалась, что должна чувствовать эта женщина, когда ее муж погиб и ей предстоит заботиться о трех малышах.

Но тут ее внимание снова привлекли мужские голоса, и она прислушалась. То, что она услышала, наполнило ее дурными предчувствиями.

«Когда это кончится? – думала она. – Как бы я хотела, чтобы они бросили все это. Чтобы Мэнни навсегда ушел и оставил нас в покое…»

Но эта мысль принесла ей ощущение безнадежности.

* * *

Шаса в своем «рапиде» один пролетел вдоль Витватерсранда и уже в темноте приземлился на аэродроме Юнгсфилд. Прямо от аэродрома он поехал к Блэйну на Ньюленд-авеню.

Ему открыла Тара; ее лицо радостно вспыхнуло, когда она узнала его.

– Милый, я так соскучилась!

Они страстно поцеловались, но голос Блэйна заставил их разомкнуть объятия.

– Послушай, Шаса, не хочу отрывать тебя ни от чего важного, но не уделишь ли мне минутку, чтобы я выслушал твой отчет?

Тара вспыхнула.

– Папа, ты шпионишь за нами!

– Все на виду, моя дорогая. Шпионить не требуется. Пошли, Шаса.

Он провел его в кабинет и усадил в кресло.

– Выпьешь?

– Предпочел бы имбирный эль, сэр.

– Как низко ты пал. – Блэйн налил себе припасенного виски и протянул Шасе имбирный эль. – Так о чем ты не мог говорить по телефону?

– Возможно, нам наконец повезло, сэр. – Как только ограбление в Фордсбурге связали с «Оссева брандваг», Шаса по приказу Блэйна полетел в Йоханнесбург. Он побывал на Маршалл-сквер, в Главном управлении уголовного розыска, и присутствовал при допросах раненого грабителя. – Как вы знаете, этот тип работает на шахте «Кроун». Его зовут Тис Лоренс, и, конечно, он в нашем списке известных членов «ОБ». Не самая крупная рыба, хотя выглядит внушительно. Впрочем, думаю, он выпивает. Я сказал полицейскому инспектору, что вам нужны ответы…

– Никакой жестокости, – нахмурился Блэйн.

– Нет, сэр. В этом не было надобности. Мы только объяснили ему, что за участие в грабеже и убийстве полагается виселица, и он раскололся. Большую часть его рассказа я передал вам по телефону сегодня утром.

– Да. Продолжай.

– Он сообщил нам имена еще трех участников ограбления. Их смогли арестовать до моего отлета из Йоханнесбурга. Однако главным был человек, с которым Лоренс познакомился всего за три дня до ограбления. Он не знает, как его зовут и где его найти.

– Он описал его?

– Да. Рослый, бородатый брюнет, нос кривой, над одним глазом шрам – очень подробное описание, но Лоренс сообщил кое-что еще, и это может оказаться важным.

– Что именно?

– Кодовое имя. Предводитель известен только как Die Wit Swaard – Белый Меч, и приказ подчиняться ему пришел от самой верхушки общества.

– Белый Меч. – Блэйн задумался. – Похоже на «Журнал для мальчиков»[201].

– К несчастью, это совсем не детская забава, – продолжал Шаса. – Я убедил инспектора, который ведет расследование, не делать это имя и описание достоянием гласности, пока от вас не поступит приказ.

– Хорошо. – Блэйн сделал глоток виски; он был доволен тем, что его вера в Шасу Кортни так быстро оправдывается. – Белый Меч. Я думаю, не тот ли это катализатор, который мы искали, тот самый, что привел «ОБ» в действие.

– Вполне возможно, сэр. Все арестованные участники грабежа явно преклоняются перед этим человеком и боятся его. Он та сила, что стоит за всем предприятием, и он бесследно исчез. И ни следа пропавших денег – кстати, мы установили, что похищено сто двадцать семь тысяч фунтов.

– Неплохая сумма, – сказал Блэйн, – и можно предположить, что она пошла в военную казну «ОБ», вероятно, вместе с похищенным на железной дороге гелигнитом.

– Что касается кодового имени, сэр, я предложил бы не сообщать его газетам и вообще никому, кто непосредственно не связан с расследованием.

– Согласен. Но послушаем твои доводы. Хочу проверить, совпадают ли они с моими.

– Во-первых, незачем настораживать добычу. Ему незачем знать, что мы идем по его следу.

Блэйн кивнул.

– Совершенно верно.

– Другой довод таков: всякий информатор, который сообщит это имя, может считаться надежным.

– Я тебя не совсем понимаю, – нахмурился Блэйн.

– Ваше обращение к публике за помощью вызвало целый шквал телефонных звонков, но, к сожалению, большинство их – фальшивка. Если сообщить кодовое имя, все будут его называть.

– Понятно. Использование кодового имени подтвердит надежность звонящего.

– Да, сэр.

– Хорошо. В таком случае пока подержим его под сукном. Еще что-нибудь?

– Пока нет.

– Тогда позволь рассказать тебе, что здесь произошло за время твоего отсутствия. Я встретился с премьер-министром, и мы решили объявить «ОБ» политической организацией. Все государственные служащие, сотрудники полиции и военные должны немедленно прекратить членство в этой организации.

– Это не отразится на их симпатиях, – заметил Шаса.

– Конечно нет, – согласился Блэйн. – До сих пор от сорока до пятидесяти процентов населения против нас и на стороне нацистской Германии.

– Так не может продолжаться, сэр. Вам с оу баасом придется раскрыть карты.

– Да, мы это знаем. Как только расследование закончится и у нас будет список предводителей, мы их схватим.

– Арестуете? Шаса удивился.

– Да. На время войны они будут интернированы как враги государства.

Шаса присвистнул.

– Решительный шаг, сэр. Это может привести к крупным неприятностям.

– Поэтому нам и нужно захватить их в одну сеть, всех сразу. Нельзя никого упустить. – Блэйн встал. – Вижу, ты устал, Шаса, а мадмуазель Тара наверняка хочет кое-что сказать тебе. Жду тебя в кабинете ровно в восемь тридцать завтра утром. – Они направились к двери кабинета, и Блэйн, словно только что вспомнив, добавил: – Кстати, сегодня утром в Вельтевреден приехал твой дед сэр Гарри.

– Он приехал на свой день рождения, – улыбнулся Шаса. – С нетерпением жду встречи с ним. Надеюсь, вы и фельдмаршал Сматс, как всегда, будете присутствовать на пикнике по такому случаю.

– Не пропущу ни за что на свете.

Блэйн открыл дверь. В прихожей невинно стояла Тара, делая вид, что выбирает книгу на полках библиотеки.

Блэйн улыбнулся.

– Тара, дай Шасе возможность поспать, слышишь? Не хочу завтра работать с зомби.

* * *

Встреча в кабинете Блэйна на следующее утро затянулась гораздо дольше, чем они ожидали, и переместилась в кабинет фельдмаршала Сматса, который лично расспросил Шасу. Его вопросы были такими проницательными и острыми, что Шаса страшно устал, пытаясь успеть за быстрым умом оу бааса. Он с облегчением ушел, сопровождаемый наставлениями Сматса.

– Нам нужен этот парень Белый Меч, кем бы он ни оказался, и нужен раньше, чем успеет причинить новый ущерб. Передайте сообщение всем участникам расследования.

– Да, сэр.

– Списки должны лежать на моем столе до следующего уик-энда. Нужно задержать этих людей, пока они не успели натворить бед.

К середине утра Шаса приехал в Главное управление уголовного розыска и оставил «ягуар» на специально отведенном для него месте.

Помещение участникам спецоперации отвели на просторном первом этаже. У дверей стоял дежурный полицейский. Шаса показал удостоверение. В помещение допускались только лица, внесенные в особый список. Было известно, что многие полицейские либо состоят в «ОБ», либо сочувствуют ей. Инспектор Луис Нел подбирал команду очень осторожно и тщательно.

Годы и профессия помешали этому лысеющему молчаливому мужчине уйти добровольцем в армию, и он горько об этом сожалел. Шаса быстро понял: этот человек сразу вызывает уважение и угодить ему очень сложно. У них быстро установилось рабочее взаимопонимание.

Нел, без пиджака, с сигаретой в углу рта, разговаривал по телефону, но прикрыл микрофон и властным жестом подозвал Шасу.

– Где вы были? Я уж собирался отправить за вами поисковый отряд, – выговорил он. – Садитесь. Хочу с вами поговорить.

Шаса сел на угол стола, дожидаясь, пока инспектор закончит говорить по телефону, и смотрел через окно на заполненную людьми комнату планирования операций. Инспектор Нел привлек к работе восемь детективов и целый выводок стенографисток. В комнате плавал сигаретный дым и стучали пишущие машинки. Один из множества телефонов на столе инспектора зазвонил, и Нел взглянул на Шасу:

– Ответьте. Проклятые операторы все пропускают через меня.

Шаса взял трубку.

– Доброе утро, центральный отдел уголовных расследований. Чем могу быть полезен? – сказал он и в наступившей тишине повторил то же самое на африкаансе.

– Здравствуйте, я хотела бы поговорить с кем-нибудь… – Звонила женщина, молодая и очень взволнованная, она говорила на африкаансе, и голос ее звучал неуверенно и тихо. – В газетах написано, что вы хотите знать про «Оссева брандваг». Я хочу поговорить с кем-нибудь.

– Меня зовут Кортни, – сказал Шаса на африкаансе. – Командир эскадрильи Кортни. Я благодарен за вашу помощь полиции. Можете все рассказать мне. – Он пытался говорить тепло и убедительно, чувствуя, что женщина боится, что, возможно, она готова передумать и повесить трубку. – Не торопитесь. Я здесь для того, чтобы выслушать вас.

– Вы из полиции?

– Да, мадам. Не хотите назвать свое имя?

– Нет! Я вам не скажу…

Он сразу понял свою ошибку.

– Все в порядке. Вам совсем не обязательно называть себя, – быстро поправился он. Наступила долгая пауза. Он слышал ее дыхание.

– Они крадут оружие.

Женщина заговорила шепотом.

– Можете сказать, какое оружие? – очень осторожно спросил Шаса.

– С оружейной фабрики в Претории, из железнодорожных мастерских. – Шаса выпрямился, держа трубку обеими руками. Почти все вооружение и военное оборудование делали в железнодорожных мастерских в Претории. Только там было необходимое тяжелое оборудование: высокоскоростные токарные станки, паровые прессы, способные изготовлять стволы и части ружей и пулеметов. Патроны штамповались на монетном дворе в Претории, но окончательную обработку тоже проходили в железнодорожных мастерских.

– То, что вы говорите, очень важно, – сказал он. – Можете пояснить, как они крадут оружие?

– Кладут в ящики металлолом, а оружие крадут, – прошептала женщина.

– Вы можете назвать тех, кто это делает? Знаете, кто виноват?

– Я не знаю тех, кто работает в мастерских, но знаю их главного.

– Мы должны знать его имя, – убедительно заговорил Шаса, но женщина молчала. Он чувствовал, что она борется с собой и что если настаивать, ее можно спугнуть.

– Хотите сказать, кто он? – спросил Шаса. – Не торопитесь, пожалуйста.

– Его зовут… – Женщина замялась, еще немного помолчала и выпалила: – Его называют Wit Swaard – Белый Меч.

У Шасы по спине поползли мурашки, сердце словно остановилось, пропустило удар и бешено заколотилось.

– Как вы сказали?

– Белый Меч – его зовут Белый Меч, – повторила женщина. Послышался щелчок разрыва связи.

– Алло! Алло! – кричал Шаса в трубку. – Вы там? Не вешайте трубку!

Но над ним смеялся шорох статики на пустой линии связи.

* * *

Шаса стоял у стола в кабинете Блэйна Малкомса, пока тот звонил начальнику полиции в Йоханнесбург, на Маршалл-сквер.

– Как только получите ордер на обыск, закройте мастерские. Никому не разрешайте ни входить, ни выходить. Я уже переговорил с военным командованием в Трансваале. Командующий и начальник квартирмейстерской службы окажут вам полную поддержку. Начинайте обыск немедленно, вскройте все ящики с вооружением на складах и сверьте их содержимое с инвентарными списками. Я немедленно вылетаю к вам. Пусть на аэродроме Робертс-Хайтс меня ждет полицейская машина сегодня в… – он взглянул на Шасу, тот ответил жестом, – в пять часов вечера. Тем временем внушите своим людям, что совершенно необходимо держать все в тайне. И еще одно, комиссар: отберите только тех, относительно кого вы уверены, что они не состоят в подпольных организациях, в особенности в «Оссева брандваг».

Шаса отвез их на Янгсфельд в своем «ягуаре», и когда остановил машину за ангаром, Блэйн выбрался из спортивного автомобиля, разминая длинные ноги.

– Ну, по крайней мере самая трудная часть пути позади, – сказал он.

Когда Шаса посадил «рапид» и выключил двигатель, у контрольной вышки аэропорта Робертс-Хайтс их ждал полицейский инспектор. Они спустились по трапу, и инспектор пошел им навстречу.

– Как идет расследование? – спросил Блэйн, как только они обменялись рукопожатием. – Нашли что-нибудь?

– Ничего, министр, – покачал головой инспектор. – Мы проверили шестьсот ящиков с ружьями. Работа заняла очень много времени. Но пока все в порядке.

– Сколько ящиков на складе?

– Девятьсот восемьдесят.

– Значит, вы проверили больше половины. – Блэйн покачал головой. – Ну все равно, пойдем посмотрим.

Он надвинул на голову шляпу и доверху застегнул пальто, потому что по летному полю гулял холодный ветер, принося воспоминания о снегах гор Дракенсберг, а трава высокого вельда на морозах позднего лета стала серебряной. Блэйн и Шаса сели на заднее сиденье черного полицейского «паккарда». Во время короткой поездки до центра Претории оба молчали.

У ворот железнодорожных мастерских стояла двойная охрана из полицейских и военных. Часовые внимательно проверили документы у пассажиров «паккарда», но должность Блэйна не произвела на них заметного впечатления.

Старший инспектор, руководивший обыском, находился в кабинете управляющего мастерскими, и его доклад мало добавил к тому, что они уже знали.

– Покажите, – мрачно приказал Блэйн, и вчетвером: Блэйн, Шаса, инспектор и управляющий – они спустились на первый производственный этаж.

Слово «мастерская» вряд ли подходило для описания большого завода, где они оказались. Первоначально мастерские были созданы для ремонта подвижного состава государственной железной дороги, но постепенно расширялись и модернизировались, так что теперь здесь можно было с нуля построить локомотив. Сейчас длинная производственная линия, вдоль которой они шли, производила бронированные автомобили для войны в Северной Африке.

Рабочие не обрадовались полицейскому расследованию; пещерообразные ангары с крышей из гофрированного стального листа оглашал грохот паровых молотов и какофония шумов, создаваемых токарными и сверлильными станками.

– Сколько человек здесь работает?

Блэйну приходилось кричать, чтобы его услышали в этом шуме.

– Всего почти три тысячи, сейчас мы работаем в три смены. Военное производство.

Управляющий провел их к следующему зданию.

– Здесь изготавливают ручное оружие, – кричал он. – Вернее, его металлические части. Стволы и затворы. Части из древесины производит другая фирма.

– Покажите законченную продукцию и упаковку, – приказал Блэйн. – Если есть неприятности, то здесь.

После сборки и проверки собранные ружья – английские «4 Марк-I» калибра .303 – смазывали и упаковывали в промасленную бумагу, затем укладывались в длинные зеленые деревянные ящики военного департамента – по десять штук в ящик. Затем ящики грузили на стальные тележки и везли на склад.

На складе десяток полицейских в мундирах работал с пятью десятками рабочих в синих комбинезонах. Каждый ящик снимали с высоких полок, один из полицейских вскрывал его, ружья доставали, пересчитывали, снова укладывали в ящик и закрывали крышку. Проверенные ящики громоздили в конце склада, и Шаса сразу увидел, что осталось открыть и проверить не больше пятидесяти ящиков.

Главный кладовщик вышел из-за своего стола и вызывающе сказал Блэйну:

– Не знаю, кто вы такой, но если вы тот проклятый дурак, который приказал делать это, вам следует надрать зад. Мы потеряли продукцию целого дня. На станции ждет товарный состав, а в Дурбане конвой, который должен отвезти оружие нашим парням на севере.

Шаса отделился от них и пошел посмотреть на работающих полицейских.

– Ничего нет? – спросил он.

– Только зря время теряем, – ответил полицейский, не поднимая головы, и Шаса молча выругал себя. Из-за него пропала дневная военная продукция – это тяжелая ответственность. Его отчаяние усилилось, пока он смотрел, как открывают и проверяют последние ящики.

Полицейские собрались у дверей склада, а рабочие в комбинезонах ушли через высокие раздвижные двери к своим местам на производственной линии. Инспектор подошел к небольшой расстроенной группе.

– Ничего не найдено, господин министр. Увы.

– Мы обязаны были это сделать, – сказал Блэйн, взглянув на Шасу. – Винить тут некого.

– Как же – некого! – грубо встрял главный кладовщик. – Теперь, когда вы позабавились, я могу продолжить погрузку?

Шаса смотрел на этого человека. Что-то в его поведении посылало ему тревожный сигнал, отозвавшийся нервной дрожью в спине: вызывающие оборонительные манеры, бегающие глаза.

«Конечно, – подумал он, – если оружие крадут, то именно здесь, и этот парень замешан дальше некуда».

Он постепенно опомнился от разочарования и спада напряжения.

– Ну хорошо, – согласился Блэйн. – Затея была сумасбродная. Можете возвращаться к работе.

– Минутку, сэр, – негромко вмешался Шаса и повернулся к кладовщику. – А сколько вагонов вы уже погрузили?

Вот опять – бегающие глаза, легкая заминка. Собирается солгать. Кладовщик невольно бросил взгляд на стопку документов на столе у двери, ведущей на погрузочную платформу.

Шаса быстро подошел к столу и взял описи грузов.

– Три вагона уже погружены, – прочел он. – Которые это вагоны?

– Их уже увели на другой путь, – мрачно ответил кладовщик.

– Тогда пусть приведут обратно, – решительно вмешался Блэйн.

Блэйн и Шаса стояли на бетонной платформе в свете дуговых фонарей, пока первый из отозванных вагонов вскрывали и отодвигали скользящие двери. Вагон до потолка был загружен зелеными ящиками с ружьями.

– Если они здесь, то наверняка в нижних ящиках, – предположил Шаса. – Тот, кто это делал, старался как можно быстрей избавиться от улик. И позаботился, чтобы те ящики грузили первыми.

– Достаньте нижние ящики, – резко приказал Блэйн, и верхние ящики начали снимать и укладывать на платформу.

– Хорошо. – Блэйн показал на нижний ряд в вагоне. – Вскройте этот ящик.

Крышку сняли, и полицейский с грохотом уронил ее на платформу.

– Сэр! – воскликнулон. – Глядите!

Блэйн взглянул в открытый ящик и быстро оглянулся.

Главный кладовщик торопливо уходил к двери в противоположном конце склада.

– Арестуйте этого человека! – крикнул Блэйн. Двое полицейских догнали кладовщика и схватили. Тот отчаянно сопротивлялся, когда его тащили наружу.

Блэйн с мрачным, суровым лицом повернулся к Шасе.

– Что ж, мой мальчик, надеюсь, ты доволен. Ты обеспечил нам уйму работы и бессонную ночь впереди, – сказал он.

* * *

Пятнадцать серьезных мужчин сидели за длинным полированным столом в обшитом панелями кабинете и слушали доклад Блэйна Малкомса.

– Невозможно точно установить, сколько оружия похищено. С первого числа этого месяца две большие партии уже отправлены морем, и ни одна из них еще не достигла Суэца. Они в дороге, но, нужно полагать, оружия не хватает в обеих партиях. Я оцениваю недостаток в две тысячи ружей и полтора миллиона патронов.

Люди за столом беспокойно заерзали, но никто ничего не сказал.

– Конечно, это тревожно. Но самое тревожное – похищение из того же источника от тридцати до пятидесяти пулеметов «виккерс».

– Невероятно, – произнес Денис Рейтц. – Этого достаточно, чтобы поднять массовое восстание. Может повториться 1914 год. Надо позаботиться, чтобы ни одно слово об этом не просочилось за эти стены. Начнется паника.

– Нельзя также забывать, – продолжал Блэйн, – о тоннах взрывчатки, похищенных в кару. Их почти несомненно используют для подрыва линий связи и чтобы помешать сбору наших ограниченных военных сил. Если вспыхнет мятеж…

– Блэйн. – Премьер-министр поднял палец. – Скажите, пожалуйста. Во-первых, есть ли данные о том, когда ожидать их выхода из подполья и попытки государственного переворота?

– Нет, премьер-министр. Я могу делать оценку, опираясь на сведения о первой краже оружия. Они должны сознавать, что кражу обнаружат, как только партия достигнет Каира, и почти несомненно намерены выступить до этого времени.

– Когда первая партия будет в Каире?

– Примерно через две недели.

– Значит, надо полагать, до их выступления осталось скорее несколько дней, чем недель?

– Боюсь, что так, премьер-министр.

– Мой следующий вопрос, Блэйн. Насколько подробно проведено ваше расследование? Есть ли у вас полный перечень руководителей «ОБ» и штурмовиков?

– Перечень не полный, в наших списках пока около шестисот человек. Я думаю, он включает почти всех предводителей, но, конечно, мы не можем быть уверены в этом.

– Спасибо, Блэйн.

Премьер-министр задумчиво потянул себя за серебряную бородку. Лицо его было почти безмятежно, синие глаза спокойны. Все ждали, когда он заговорит снова.

– Насколько серьезны имена в списке? – спросил он.

– Среди них администратор Оранжевой провинции.

– Да, я знаю о нем.

– Двенадцать членов парламента, в том числе один прежний министр кабинета.

– Парламентская неприкосновенность, – сказал фельдмаршал Сматс. – Их мы не можем тронуть.

– Есть высокопоставленные священнослужители, по меньшей мере четыре высокопоставленных армейских офицера, высшие гражданские чиновники, один заместитель комиссара полиции.

Блэйн прочел список. К тому времени как он закончил, премьер-министр уже принял решение.

– Мы не можем ждать, – сказал он. – Прошу подготовить постановление на задержание и интернирование всех указанных в этом списке, за исключением членов парламента. Я подпишу ордера, как только они будут готовы. А тем временем примите меры к задержанию и интернированию перечисленных лиц.

– В Бавианспоорте и Питермарицбурге есть концентрационные лагеря, предназначенные для итальянских военнопленных, – сказал Блэйн.

– Хорошо, – согласился фельдмаршал Сматс. – Эти люди должны как можно быстрей оказаться за колючей проволокой. Найдите пропавшее оружие и взрывчатку, и найдите побыстрей.

* * *

– Мы не можем ждать, – сказал Манфред Деларей. – Каждый час несет опасность, каждый день приближает нас к краю, неделя может означать катастрофу.

– Мы не готовы. Нужно еще время, – сказал один из людей, сидевших в вагоне первого класса. В купе вместе с Манфредом было восемь человек. В поезд, идущий на юг, они сели порознь, на разных станциях, на протяжении последних двухсот миль. Кондуктор поезда был из числа сочувствующих, в коридорах вагона дежурили штурмовики – часовые. Никто не мог приблизиться к ним или подслушать их разговор. – Вы обещали нам еще десять дней для завершения приготовлений.

– У нас нет десяти дней. Вы не слушали, что я говорил?

– Это невозможно, – упрямо повторил человек.

– Возможно! – повысил голос Манфред. – Мы обязаны это сделать!

Строго вмешался администратор:

– Довольно, господа. Лучше будем сражаться с врагами.

С явным усилием Манфред смягчил тон.

– Прошу прощения за несдержанность. Однако повторю: времени у нас нет. Изъятие оружия из железнодорожных мастерских вскрылось, десять наших людей арестованы. Один их наших людей на Маршалл-сквер сообщает, что там готовят свыше двухсот ордеров для ареста нашей верхушки, и аресты намечены на воскресенье – это через четыре дня.

– Мы все это знаем, – снова вмешался администратор. – И сейчас должны решить, будем осуществлять план – или от него следует отказаться. Я выслушаю мнение каждого и мы проголосуем. Будем выполнять решение большинства. Начнем с бригадира Копмана.

Все посмотрели на армейского генерала. Он был в штатском, но не распознать военную выправку было невозможно. Он начал доклад профессионально бесстрастным голосом, разложив на складном столе крупномасштабную карту и используя ее для иллюстрации своих слов. Вначале он сообщил, какие боевые приказы действуют в армии и где расположены пехотные части, самолеты и бронетанковые войска, оставшиеся в стране, потом продолжил:

– Как видите, существуют два места сосредоточения войск: учебные казармы у аэропорта Робертс-Хайтс и войска в Дурбане, ожидающие отправки морем на север. Поскольку свыше ста шестидесяти тысяч человек – за пределами страны, остается не больше пяти тысяч. Кроме пятидесяти учебных самолетов «гарвард», современной авиации нет. Это позволяет нам по крайней мере на первые критические дни, которые потребуются для захвата власти и установления контроля, лишить войска подвижности. Осуществить это можно, уничтожив все главные дорожные и железнодорожные мосты, в особенности через реку Ваал, Оранжевую реку и реку Умзиндузи.

Он говорил еще десять минут, потом подвел итог:

– Наши люди размещены на командных постах вплоть до Генерального штаба и смогут предупредить нас о любых действиях армии. После этого они арестуют людей Сматса в Генеральном штабе и приведут армию на нашу сторону для поддержки нового правительства республики.

Один за другим выступали присутствующие. Последним говорил Манфред.

– Господа, – начал он. – Последние двенадцать часов я поддерживаю прямую радиосвязь с германским абвером через его представителей в Португальской Анголе. Нам переданы заверения германского верховного командования и самого фюрера. Немецкая снабженческая подводная лодка «Altmark» находится в трехстах морских милях от Кейптауна и имеет на борту свыше пятисот тонн вооружения. Она ожидает только сигнала, чтобы прийти нам на помощь.

Он говорил спокойно, но убедительно, и чувствовал, как настроение меняется в его пользу.

Когда он закончил, наступило короткое, но сосредоточенное молчание, потом администратор сказал:

– Мы выслушали изложение фактов. Необходимо принять решение. Оно таково: прежде чем правительство сумеет арестовать и заключить в тюрьму нас и других законных представителей Volk, начинаем осуществлять план. Мы восстаем, свергаем существующее правительство и берем власть в свои руки, чтобы вернуть наш народ на путь свободы и справедливости. Теперь я спрашиваю каждого из вас – «да» или «нет»?

– Ja, – сказал первый.

– Ek stem ja. Я говорю да.

– Ek stem ook ja. Я тоже говорю да.

Администратор подвел итог:

– Все согласны – никто не высказался против. – Он помолчал и посмотрел на Манфреда Деларея. – Вы говорили о сигнале к началу восстания. О чем-то, что перевернет страну. Можно сейчас узнать, что это будет?

– Убийство предателя Яна Кристиана Сматса, – сказал Манфред.

Все молча смотрели на него. Было ясно, что, хоть они и ожидали чего-то грандиозного, такого не предвидел никто.

– Это политическое убийство тщательно спланировано, – продолжал Манфред, убеждая всех. – В Берлине были предложены три вероятных плана – каждый для особой даты, в зависимости от обстоятельств. Первый план – самая ранняя дата – вполне отвечает нашим потребностям. Сматс будет казнен в субботу. Через три дня. За день до того, как получат законную силу ордера на арест.

Тишина тянулась еще целую минуту, потом администратор спросил:

– Где и как это будет сделано?

– Вам не нужно это знать. Я один, без помощников сделаю все необходимое. Услышав о смерти Сматса, немедленно начинайте действовать, быстро и решительно. Мы должны занять место, которое он оставит, и перехватить бразды правления.

– Да будет так, – негромко сказал администратор. – Мы будем готовы, когда пробьет час, и да благословит Господь нашу битву.

Когда поезд отошел от станции Блумфонтейн и начал долгий путь на юг, к Кейптауну, из восьми человек в купе остался только Манфред.

* * *

– У меня есть разрешение на огнестрельное оружие, – сказал Манфреду управляющий винной фабрикой Сакки ван Вурен. – Мы используем его против бабуинов, которые спускаются с гор и грабят виноградники и сады.

Он первым спустился по ступенькам в холодную полумглу погреба.

– Если кто-нибудь услышит выстрелы со стороны горы, то не обратит на них внимания, но, если вас остановят, скажите, что идете из поместья, и сошлитесь на меня.

Он открыл фальшивое днище винной бочки и отошел в сторону, а Манфред наклонился и достал один из водонепроницаемых контейнеров.

Вначале он извлек радиопередатчик и подсоединил новые батареи, которые раздобыл для него ван Вурен. Передатчик вмещался в матерчатый рюкзак и был портативным.

Затем Манфред открыл второй контейнер и достал ружье в чехле. Это была снайперская модель «Маузер-98», которая создавала такое высокое давление, что разгоняла пулю в 173 грана до скорости 2500 футов в секунду. К винтовке прилагались пятьдесят обойм патронов 7x57 мм, вручную изготовленных опытными мастерами на «Deutsche Waffen und Munitionsfabrik», и цейссовский оптический прицел. Манфред прикрепил к ружью прицел и зарядил магазин. Остальное снова упаковал и спрятал в бочке с фальшивым днищем.

Ван Вурен на своем старом полутонном «форде» отвез его в одну из горных долин Готтентотской Голландии и там, где дорога обрывалась, высадил его и поехал обратно по каменистой извилистой тропе.

Манфред посмотрел ему вслед, взвалил на спину рюкзак и ружье и начал подъем. Времени у него было много, торопиться некуда, но тяжелый подъем и физическое напряжение доставляли ему удовольствие, и он взбирался длинными пружинистыми шагами, наслаждаясь ощущением струек пота на лице и теле.

Он пересек первую гряду холмов, спустился в лесистую долину, потом снова поднялся на одну из главных гор. Около вершины он остановился и установил радиопередатчик, подвесив антенны к верхушкам двух деревьев и тщательно сориентировав их на север.

Потом сел спиной к камню и съел сандвичи, приготовленные Сарой. Агент абвера в Луанде, столице Португальской Анголы, должен был выйти на связь в 15:00 по Гринвичу. Манфреду оставалось ждать еще почти час.

Поев, он положил на колени «маузер» и любовно занялся им, вспоминая ощущение тяжести и уравновешенности оружия в руках. Пощелкал затвором, поднес ствол к плечу, посмотрел в прицел на предметы ниже по склону.

В Германии он бесконечно тренировался в стрельбе из этого ружья и знал, что с трехсот метров может выбирать, в какой глаз человека послать пулю. Однако требовалось убедиться, что прицел в порядке. Нужна была цель, как можно более сходная с человеческой фигурой, но с того места, где Манфред сидел, он не мог высмотреть ничего подходящего. Он осторожно отложил ружье, посмотрел на часы и занялся передатчиком.

Он установил ключ Морзе и обратился к блокноту, в котором заранее записал кодированное сообщение. Размял пальцы и начал передачу, быстрыми гибкими движениями отбивал точки и тире медным ключом, понимая, что далеко на севере, в Луанде, оператор сочтет доказательством его идентичности скорее не подпись, кодовое имя, а почерк и стиль.

– Орлиная База, здесь Белый Меч.

На четвертый вызов ответили. Сигнал в наушниках был сильный и отчетливый.

– Говорите, Белый Меч.

– Подтверждаю введение в действие плана номер один. Повторяю – план номер один. Подтвердите прием.

Необходимости в долгих переговорах не было: это бы только усилило риск перехвата. Обо всем с тевтонской дотошностью и аккуратностью договорились еще до его выезда из Берлина.

– Понял – план номер один. Удачи. Конец связи.

– Конец связи.

Манфред скатал антенны, снова упаковал передатчик и уже собирался надеть рюкзак на плечи, когда по утесам эхом разнесся взрывной лающий кашель. Манфред прижался к камню и потянулся к «маузеру». Ветер благоприятствовал, и он приготовился ждать.

Он пролежал почти час, неподвижный и напряженный, внимательно всматриваясь в дно долины под собой, прежде чем засек движение среди нагромождений поросших лишайником камней и искривленных кустов протеи.

Бабуины двигались в своем обычном строю для грабежа: с полдесятка молодых самцов в авангарде, самки и детеныши в середине, позади – три огромных серых самца-патриарха. Младенцы висели вниз головой под животами матерей, цепляясь крошечными лапками за жесткую шерсть на брюхе и высовывая розовые безволосые личики. Дети постарше восседали на спинах матерей, как жокеи. Три воина-самца шли сзади, высокомерно покачиваясь, отталкиваясь четырьмя лапами от земли, высоко, почти по-собачьи, подняв головы с длинными заостренными мордами и близко посаженными блестящими глазами.

Манфред выбрал самого крупного из трех самцов и наблюдал за ним в прицел. Он позволил самцу подняться по склону, и тот оказался в трехстах метрах от того места, где лежал стрелок.

Вдруг самец подскочил и одним махом поднялся на вершину серого валуна величиной с небольшой домик. Здесь он сел на задние лапы, поставил локти на колени, в почти человеческой позе, раскрыл пещерообразную пасть и зевнул. У него были острые желтые клыки длиной почти с указательный палец человека.

Манфред старательно выбрал свободный ход спускового крючка, а когда услышал почти неразличимый щелчок, навел перекрестие прицела на голову бабуина и задержал на сотую долю секунды. Коснулся переднего курка, все еще не отрывая взгляда от покатого мохнатого лба, и ружье ударило его в плечо. По долине пронесся грохот выстрела. От соседних скал, постепенно затихая, отразилось эхо.

Самец, перевернувшись, упал с камня, а стадо в панике устремилось вниз по склону в долину.

Манфред встал, надел рюкзак на плечи и тоже стал спускаться. Тело обезьяны он нашел у основания камня. Оно еще рефлекторно дергалось, но верхняя часть черепа отсутствовала. Она была срезана на уровне глаз, словно ударом топора, и из черепа сочилась и капала на камни яркая кровь.

Манфред ногой перевернул бабуина и удовлетворенно хмыкнул. Особая пуля с полым наконечником точно так же разрежет голову человека. С трехсот метров ружье било с точностью до ширины пальца.

– Теперь я готов, – сказал Манфред и начал спускаться с горы.

* * *

Шаса не был дома в Вельтевредене и не видел Тару с тех пор, как они с Блэйном, обнаружив кражу оружия, прилетели на «рапиде» из Претории.

Все это время он не выходил из помещения Главного управления уголовного розыска. Ел в полицейской столовой и несколько часов спал в комнате отдыха, устроенной над инструктажной спецоперации. Остальное время он непрерывно готовился к проведению полицейской облавы.

Только в одной Капской провинции предстояло иметь дело со ста пятьюдесятью подозреваемыми, и на каждого следовало выписать ордер, отметить вероятное местонахождение субъекта и снарядить туда офицеров полиции для проведения ареста.

Воскресенье было выбрано сознательно, потому что все субъекты, набожные католики, принадлежащие к Голландской реформистской церкви, утром обязательно должны были прийти в церковь. Можно с большой степенью надежности установить, где они будут находиться, а настроившись на мессу, они не станут сопротивляться аресту.

Только днем в пятницу Шаса вспомнил, что завтра день рождения его дедушки, и из оперативной комнаты в полиции позвонил Сантэн в Вельтевреден.

– О chе́ri, какая жалость! Сэр Гарри очень огорчится. Он с самого приезда каждый день спрашивает о тебе – и мы все так ждали встречи с тобой.

– Прости, мама.

– А ты не можешь вырваться к нам – хоть на час?

– Это невозможно. Поверь, мама, я разочарован не меньше.

– Тебе не обязательно подниматься на гору, Шаса. Просто выпей с нами в Вельтевредене бокал шампанского перед нашим выходом. Можешь сразу вернуться и заняться тем, что так важно. Ради Бога, chеri, ты ведь постараешься?

Она чувствовала, что сын колеблется.

– Будут Блэйн и фельдмаршал Сматс. Оба обещали. Если приедешь к восьми, чтобы поздравить деда, обещаю, что в восемь тридцать сможешь отправиться обратно.

– Хорошо, мама, – капитулировал он и улыбнулся в телефон. – Разве тебе не скучно всегда добиваться своего?

– Я привыкла, chеri, притерпелась, – ответила она со смехом. – До завтра.

– До завтра.

– Я люблю тебя, chеri.

– И я люблю тебя, мама.

Он повесил трубку, чувствуя себя виноватым из-за того, что уступил, и собрался позвонить Таре и сказать, что не сможет сопровождать ее на пикник, но тут его позвал один из сержантов.

– Командир эскадрильи Кортни, вам звонят.

– Кто?

– Женщина. Она не назвалась.

Шаса улыбнулся, идя через комнату. Тара опередила его и позвонила первой.

– Привет, это ты, Тара? – сказал он в микрофон. На другом конце была тишина, слышалось только чье-то нервное дыхание. Напрягшись, он понизил голос, стараясь, сделать, чтобы в нем звучали дружелюбие и одобрение, и перешел на африкаанс.

– Говорит командир эскадрильи Кортни. Это с вами я уже разговаривал?

– Ja. Это я.

Он узнал голос, молодой, задыхающийся и полный страха.

– Я вам очень признателен. Своим поступком вы спасли много жизней – жизней невинных людей.

– Я ничего не видела в газетах об оружии, – прошептала женщина.

– Вы можете гордиться тем, что сделали, – сказал он ей и по наитию добавил: – Иначе погибли бы многие. Даже женщины и маленькие дети.

Слова «маленькие дети», по-видимому, заставили ее решиться, и она выпалила:

– По-прежнему грозит большая опасность. Они замышляют что-то ужасное. Белый Меч что-то готовит. Скоро, очень скоро. Я слышала, он сказал, что по этому сигналу страну перевернут с ног на голову…

– Можете объяснить, что это будет? – спросил Шаса, продолжая говорить негромко и убедительно, чтобы не испугать ее. – Что он планирует?

– Не знаю. Знаю только, что это будет скоро.

– Можете узнать, что это?

– Не знаю… попробую.

– Ради всех, ради женщин и маленьких детей вы постараетесь узнать, что это?

– Да, попытаюсь.

– Я буду здесь, у телефона… – И тут Шаса неожиданно вспомнил обещание, данное Сантэн. – Или вот вам другой номер. – И он продиктовал номер Вельтевредена. – Попробуйте сначала этот, а если меня не будет, тогда второй.

– Поняла.

– Вы можете сказать, кто такой Белый Меч? – Он решился на обдуманный риск. – Знаете его настоящее имя?

Разговор сразу оборвался. Женщина дала отбой. Шаса опустил трубку и посмотрел на нее, чувствуя, что последним вопросом испугал звонившую. Его охватило отчаяние.

– Перевернут страну с ног на голову…

Слова неизвестной преследовали его, и Шаса уверился: надвигается что-то страшное.

* * *

Манфред неторопливо ехал по Де-Вааль-драйв мимо зданий университета. Было уже за полночь, и на почти пустынных улицах не было никого, кроме нескольких припозднившихся пятничных гуляк, которые нетвердым шагом брели домой. Он вел не бросавшийся в глаза старый, потрепанный «моррис», в багажнике под куском старого брезента лежало ружье. Манфред был в синем комбинезоне железнодорожника, поверх которого надел толстый рыбацкий свитер и тяжелое пальто.

Он должен был занять позицию сейчас, чтобы днем никто не увидел, как он несет ружье. По уик-эндам склоны Столовой горы кишели гуляющими и скалолазами, любителями птиц и пикников, бойскаутами и влюбленными.

Он миновал лесничество и свернул на Родс-авеню, потом проехал по дороге мимо ботанического сада «Кирстенбош»; массив горы закрывал половину ночного звездного неба. Дорога на нижних склонах вилась сквозь хвойный лес. Не доезжая до прохода Констанция-Нек, Манфред затормозил и, взглянув в зеркало заднего обзора, убедился, что за ним никто не едет. Потом выключил фары и резко свернул на лесную тропу.

Двигался он почти шагом, на самой малой скорости, пока не добрался до лесных ворот. Там он остановился, не выключая двигателя, вышел и попробовал открыть ворота ключом. Ключ дал ему Рольф, заверив, что лесник – друг. Ключ легко повернулся, Манфред провел свой «моррис» за ворота и закрыл их за собой. Набросил дужку замка, но запирать не стал.

Он очутился в начале узкой вьючной тропы и стал подниматься по ней зигзагами, резко поворачивая. Пересек круговую тропу, которая огибала всю гору в трехстах метрах над уровнем моря. Через милю, под самой вершиной, Манфред свел машину с тропы и поставил так, чтобы ее не заметил случайный турист. Достал из багажника «маузер» и старательно завернул в легкий брезент. Потом закрыл машину и с ружьем на плече пошел назад к круговой тропе. Фонарик он использовал как можно реже и только для быстрых взглядов на тропу, заслоняя луч своим телом.

Через двадцать минут он пересек тропу, которая поднималась прямо к ущелью Скелетов, и осветил фонариком бетонный дорожный столб с надписью:

ТРОПА СМАТСА

Бетонный блок скорее напоминал надгробие, а не путевой столб, и Манфред мрачно улыбнулся такому подходящему знаку. Старый фельдмаршал превратил этот путь в самый известный прогулочный маршрут к вершине.

Манфред быстро, без остановок поднялся на 1200 футов к ущелью Скелетов и наконец миновал Брекфаст-рок за вершиной на плоскогорье. Здесь он ненадолго задержался и оглянулся. Далеко внизу в ночной тьме лежала долина Констанция, освещенная только цепочкой уличных фонарей. Он повернулся к ней спиной и начал последние приготовления. Два дня назад он разведал это место и выбрал его в качестве огневой позиции. Он точно отмерил расстояние до той точки тропы, в которой покажется человек, поднимающийся на вершину.

Он занял позицию. Это было пространство между двумя камнями, отчасти заслоненное горным кустарником. Манфред накрыл низкий упругий подлесок брезентом и лег, растянувшись во весь рост, примяв растения и превратив их в удобный матрац.

Поерзав, он выбрал положение для стрельбы, прижал ложе «маузера» к щеке и нацелился на верх тропы в 250 метрах от себя. Сквозь цейссовский прицел он видел отдельные веточки куста, который рос за тропой и четким силуэтом вырисовывался против слабого света из долины внизу.

Ружье он положил перед собой на брезент так, чтобы его можно было немедленно пустить в ход. Потом поднял до ушей воротник пальто и плотнее закутался. Ожидание предстояло долгое, на холоде. Чтобы скоротать время, он принялся вспоминать все те планы, что привели его сюда, и прикидывать, каковы будут его шансы завтра утром, когда в десять тридцать с небольшим его добыча начнет подниматься по тропе, названной в ее честь, и попадет в перекрестие цейссовского прицела.

В старательно собранном абвером досье на Яна Кристиана Сматса, которое Манфред тщательно изучил в Берлине, указывалось, что в последние десять лет в этот день фельдмаршал строго соблюдал договоренность со старым другом. Теперь судьба страны зависела от того, сделает ли он это снова.

* * *

Шаса миновал «ворота Анрейта» и по длинной, извилистой подъездной дороге направился к шато. Перед Вельтевреденом стояло больше десяти машин, среди них «бентли» Блэйна. Шаса поставил свой «ягуар» рядом и посмотрел на часы. Десять минут девятого. Он опоздал. Мама рассердится, она строгая сторонница пунктуальности.

Но мать снова удивила его: выскочив из-за длинного стола в столовой, она побежала ему навстречу, раскрыв объятия. На знаменитый завтрак в Вельтевредене собралось около двадцати человек. Буфеты ломились под тяжестью серебряной посуды и еды. Слуги в длинных белых канзах и фесках расплылись в улыбках, увидев Шасу, а гости радостно загудели.

Здесь были все, кого Шаса так любил: дедушка Гарри во главе стола, проворный, как эльф; рядом с ним Анна с улыбкой на лице, похожая на дружелюбного бульдога; Блэйн; Тара, прекрасная, как весеннее утро; Мэтти, веснушчатая, морковно-рыжая; оу баас; и, конечно, мама. Не было только Дэвида.

Шаса подошел к каждому: смех, болтовня, обмен поцелуями, объятия и пожатия рук. Когда он поцеловал покрасневшую Тару, послышался свист и возгласы. Он протянул дедушке Гарри подарок и стоял рядом, когда тот разворачивал первое издание «Путешествий Берчелла»[202] в сделанном на заказ переплете и радостно разглядывал книгу. С уважением пожал руку оу баасу и покраснел от удовольствия, услышав негромкую похвалу: «Ты молодчина, керел». Наконец он обменялся несколькими словами с Блэйном и только потом нагрузил тарелку едой и занял место между Тарой и матерью.

От шампанского он отказался:

– Мне сегодня еще работать, – погладил под столом ногу Тары и присоединился к общему веселью.

Но очень скоро все встали, и женщины отправились за пальто, а мужчины прошли к машинам и проверили, погружены ли пледы и корзинки для пикника.

– Жаль, что ты не сможешь пойти с нами, Шаса. – Дедушка Гарри отвел его в сторону. – Я надеялся, мы поболтаем, но Блэйн объяснил мне, как важна твоя работа.

– Постараюсь приехать завтра вечером. К тому времени станет полегче.

– Я не уеду обратно в Наталь, пока мы не побудем вместе. Ты понесешь дальше имя Кортни, мой единственный внук.

Шаса испытал прилив любви к этому мудрому, мягкому старику; странным образом то, что они оба были искалечены: сэр Гарри лишился ноги, а Шаса – глаза, сблизило их и укрепило связь между ними.

– Я уже несколько лет не был у вас с Анной в Тенис-краале, – вдруг под влиянием минуты сказал Шаса. – Можно приехать к вам на пару недель?

– Ничто не доставит мне большего удовольствия.

Сэр Гарри обнял его, и в это время подошел фельдмаршал Сматс.

– Все говоришь, старина Гарри. Неужели ты никогда не умолкаешь? Идем, нам еще подниматься на гору, и кто придет последним, отправится в дом престарелых.

Старые друзья улыбнулись друг другу. Они могли бы быть братьями: оба хрупкого сложения, но жилистые и проворные, оба с маленькими серебряными бородками, оба в потрепанных старых шляпах.

– Вперед!

Сэр Гарри взмахнул тростью, взял фельдмаршала под руку и усадил его на заднее сиденье желтого «даймлера» Сантэн.

«Даймлер» возглавил процессию, за ним Блэйн повел «бентли»; проезжая мимо, Тара послала Шасе воздушный поцелуй. Шаса остался стоять на парадном крыльце Вельтевредена. Когда машины ушли, стало очень тихо.

Шаса повернулся, вошел в дом, поднялся на второй этаж в свою комнату, достал из шкафа свежую рубашку и белье и сложил в саквояж.

По пути вниз он заглянул в кабинет Сантэн и позвонил. Ответил дежурный сержант в оперативной комнате управления уголовного розыска.

– Здравствуйте, сержант. Мне звонили?

– Подождите, сэр, я взгляну. – Через несколько секунд он вернулся. – Только один звонок, сэр, десять минут назад. Женщина, она не назвалась.

– Спасибо, сержант.

Шаса быстро повесил трубку. Он обнаружил, что его рука дрожит, а дыхание участилось. Женщина, не назвалась. Должно быть, она. Но почему она не позвонила сюда? Он ведь дал ей номер.

Он стоял над телефоном, ожидая звонка. Ничего не происходило. Через пять минут он принялся расхаживать по кабинету – тревожно сновать между двумя французскими окнами и большим позолоченным столом эпохи Людовика XIV, не отрывая взгляда от телефона. Он не знал, что делать: вернуться в отдел на случай, если она снова позвонит туда? Но что если она позвонит сюда? Может, позвонить сержанту? Но это перекроет линию.

«Давай! – умолял он. – Давай!»

Шаса посмотрел на часы – он провел в нерешительности тридцать пять минут.

– Надо прихватить телефон. Я не могу больше стоять здесь.

Он прошел к столу. Потянулся к телефону, но, прежде чем успел коснуться его, тот зазвонил. Шаса не был готов к этому, звонок резанул по нервам, и он сорвал трубку.

– Командир эскадрильи Кортни, – сказал он на африкаансе. – Это вы, мефрау?

– Я забыла номер… пришлось возвращаться за ним домой, – сказала она. Ее голос прерывался от усталости, она, должно быть, бежала. – Я не могла позвонить раньше, были люди, муж…

Она замолчала: сказала слишком много.

– Все в порядке. Не волнуйтесь, все в порядке.

– Нет, – сказала она. – То, что они собираются сделать, ужасно. Просто ужасно.

– Не хотите рассказать?

– Они задумали убить фельдмаршала…

– Фельдмаршала?

– Оу бааса – фельдмаршала Сматса.

На несколько секунд Шаса утратил дар речи, потом собрался с силами.

– Знаете, когда они планируют это сделать?

– Сегодня. Его застрелят сегодня.

– Это невозможно. – Шаса не хотел верить. – Оу баас сегодня ушел на Столовую гору. Он на пикнике с…

– Да! Да! – Женщина всхлипывала. – На горе. Белый Меч ждет его на горе.

– Боже мой! – прошептал Шаса. Его словно парализовало. Ноги налились свинцом, огромная тяжесть навалилась на легкие, и мгновение он не мог дышать.

– Вы смелая женщина, – сказал он. – Спасибо за то, что вы сделали.

Он бросил трубку и рывком выдвинул ящик стола Сантэн. Позолоченные пистолеты «беретта» лежали в подарочной коробке. Шаса достал один из них из гнезда в зеленом бархате и проверил, заряжен ли он. В магазине шесть патронов, а в специальном углублении в коробке есть запасная обойма. Он сунул пистолет за пояс, запасную обойму в карман и повернулся к двери.

Пистолет бесполезен, если не стрелять почти в упор, но охотничьи ружья заперты в шкафу в оружейной, а ключи у него в «ягуаре» – нужны драгоценные минуты, чтобы взять их, открыть шкаф, расстегнуть замок на цепи «манлихера», отыскать патроны… он не может тратить на это время. Группа отправилась на пикник почти сорок минут назад. Теперь они уже могут быть на полпути к вершине. Там все, кого он любит, – и их поджидает убийца.

Он сбежал по ступеням и прыгнул в открытый «ягуар». Взревел двигатель; Шаса развернул машину по узкому кругу, разбросав гравий задними колесами, и двинулся по длинной подъездной дороге; стрелка спидометра быстро приближалась к восьмидесяти милям в час. Он пронесся через «ворота Анрейта» и оказался на извилистой дороге, огибающей гору. Не раз он едва не вылетал в кювет, когда «ягуар» с ревом проходил повороты, но все же прошло целых пятнадцать минут, прежде чем Шаса въехал в ворота ботанического сада «Кирстенбош» и остановился на площадке за домом куратора. Остальные машины уже стояли здесь в ряд: «даймлер», и «бентли», и «паккард» Дениса Рейтца, но людей на стоянке не было.

Шаса бросил быстрый взгляд на гору, возвышавшуюся над ним на две тысячи футов. Он видел тропу: выйдя из леса, та зигзагами поднималась к ущелью Скелетов, минуя волдырь Брекфаст-рока, нарушавший ровную линию неба, и затем уходила к вершине Столовой горы.

На тропе темнела цепочка точек, они только вышли из леса. Оу баас и дедушка шли обычным скорым шагом, показывая друг другу, в какой они хорошей форме. Заслонив глаза, Шаса узнал желтое платье матери и бирюзовую юбку Тары – цветные пятнышки на серо-зеленой стене горы. Они брели за лидерами.

Шаса побежал. Первый легкий подъем он преодолел быстрым шагом. Достиг контурной тропы на высоте трехсот метров, остановился у бетонного столба с надписью, чтобы перевести дух, и осмотрел тропу впереди.

Отсюда она крутыми зигзагами уходила в лес вдоль берега ручья, по длинной лестнице неровных каменных ступеней. Он быстро зашагал по ней, но слишком тонкие подошвы городской обуви не давали надежной опоры. Когда Шаса вышел из леса, он тяжело дышал, его рубашка промокла от пота. До вершины оставалась еще тысяча футов, но он сразу увидел, что догоняет идущих на пикник.

Они растянулись вдоль тропы. Впереди шли дедушка и оу баас – с такого расстояния невозможно было отличить их друг от друга. В нескольких шагах за ними шел Блэйн. Он держался позади, чтобы старики не переутомились. Остальные небольшими группами и поодиночке растянулись по всей тропе. Женщины сильно отстали.

Он набрал полную грудь воздуха и закричал. Женщины остановились и оглянулись.

– Стойте! – кричал он что было мочи. – Стойте!

Одна из женщин помахала ему – вероятно, это была Мэтти, – и они пошли дальше. Они не узнали его и не расслышали приказ остановиться. Решив, что это еще один дружелюбно настроенный гуляющий. Шаса терял время: старики были уже под самой вершиной.

Шаса начал подниматься, напрягая все силы, перепрыгивая через неровности, заставляя себя забыть про боль в легких и немеющие от усталости ноги, продвигаясь вверх за счет одной только силы воли.

Тара оглянулась, когда он был всего в десяти футах за ней.

– Шаса! – воскликнула она радостно, но удивленно. – Откуда ты…

Он пробежал мимо нее.

– Не могу останавливаться, – выдохнул он и, продолжив подъем, миновал Анну, затем мать.

– В чем дело, Шаса?

– Потом!

У него не было воздуха на слова, все его существование сосредоточилось в немеющих ногах, пот заливал глаза, мешая смотреть.

Он увидел, что старики и Блэйн уже под самой вершиной, и снова остановился и попробовал крикнуть. Послышалось только болезненное сипение, и у него на глазах дедушка и оу баас исчезли на вершине. Блэйн шел всего в двадцати шагах за ними.

Выстрел был приглушен расстоянием, но Шаса узнал отчетливый, резкий щелчок «маузера».

У него откуда-то появились новые силы, и он помчался вверх по склону, перепрыгивая с камня на камень. Единственный выстрел эхом повторялся у него в голове, и он расслышал чей-то крик, а может, это был шум дыхания и рев крови в его ушах.

* * *

Манфред Деларей всю ночь пролежал в укрытии. На рассвете он встал, помахал руками, сделал несколько наклонов и поворотов, чтобы размять мышцы и прогнать холод, который сквозь толстое пальто проник до самых костей. Отойдя на несколько шагов, опустошил мочевой пузырь.

Потом он снял пальто и свитер – и то и другое было куплено у старьевщика на Параде[203]. На них не было никаких ярлыков, и проследить происхождение одежды не представлялось возможным. Манфред свернул их и спрятал под камнем. Потом вернулся в свое убежище и лег на брезент. Несколько травинок закрывали поле зрения, он сорвал их и прицелился в начало тропы.

Цель он видел ясно, ничто ее не загораживало. Манфред послал патрон из магазина в затвор «маузера», на глаз проверил, как тот лег на место, и передернул затвор.

Снова прицелился и на этот раз зацепил пальцем задний курок. Послышался легкий щелчок. Большим пальцем Манфред отвел предохранитель и положил ружье на брезент перед собой.

Лежал он совершенно неподвижно, терпеливый, как леопард на дереве над водопоем, – живыми оставались только желтые глаза. Ни на мгновение не расслабляясь, он позволял часам проходить.

Это произошло с внезапностью, которая застала бы другого наблюдателя врасплох. Ничто не предупредило Манфреда – ни голоса, ни звуки шагов, слишком велико было расстояние. Неожиданно в начале тропы показалась человеческая фигура – силуэт на голубом небе.

Манфред был готов к этому. Одним гибким движением он поднес ружье к плечу, и его глаз привычно посмотрел в прицел. Настраивать прицел не требовалось, изображение человека мгновенно появилось в поле зрения, увеличенное и резкое.

Это был старик, худой, узкоплечий, в белой рубашке с расстегнутым воротником, в пожелтевшей от старости шляпе. Его серебристая бородка сверкала на ярком весеннем солнце. В неподвижном перекрестье прицела оказалась узкая грудь, на ладонь ниже треугольника расстегнутого ворота. С ног не сбивать, решил Манфред, бить в сердце.

Он спустил курок. Грохот ударил по барабанным перепонкам, а ложе – в плечо.

Он видел, куда попала пуля. Она пробила белую рубашку на тощей старой груди, и прицел настолько обострил зрение Манфреда, что он видел, как вышла пуля. В длинной полоске крови и обрывков плоти, похожей на перо фламинго, она вылетела из спины старика; тело упало на траву, но облако крови осталось, оно еще тысячную долю секунды висело в утреннем воздухе, потом опало.

Манфред вскочил и побежал. Он заранее прошел весь путь отхода к «моррису», а свирепое возбуждение придавало силы и резвости его ногам.

Кто-то у него за спиной закричал – жалобно, удивленно – но Манфред не остановился и не оглянулся.

* * *

Шаса бегом поднялся на вершину. Два человека склонились к телу, лежавшему на траве в стороне от тропы. Они посмотрели на Шасу. Лица у обоих были потрясенные.

Шаса бросил взгляд на тело, лежавшее ничком. Чтобы образовалось такое массивное выходное отверстие, стрелять должны были пулей дум-дум. Она проделала в груди яму, в которую он мог бы вставить оба кулака.

Надежды нет. Он мертв. Шаса взял себя в руки. Горевать они будут позже. А сейчас время мести.

– Вы видели, кто это сделал? – спросил он.

– Да. – Блэйн вскочил. – Видел мельком. Он обогнул Оудеркрааль-Коп, – сказал он, – одет в синее.

Шаса прекрасно знал этот склон горы: каждую тропку и каждый утес, каждое ущелье и расселину между Констанция-Нек и Седлом.

Убийца обогнул подножие холма – у него фора две минуты.

– Вьючная тропа, – сказал Шаса. – Он направляется к вьючной тропе. Попытаюсь перерезать ему путь на дороге к ущелью Нерсери.

И он побежал назад, к Брекфаст-Рок.

– Шаса, осторожней! – крикнул ему вслед Блэйн. – Он же с оружием!

Вьючная тропа – единственная дорога, по которой до столовой вершины можно добраться на машине, понял на бегу Шаса, и, поскольку убийство тщательно спланировано, убийцу должна ждать машина. Она стоит где-то на вьючной тропе.

Пешеходная тропа огибала Оудеркрааль-Коп, возвращалась к обрыву и проходила по вершине холма мимо ущелья Нерсери, а через полмили пересекала вьючную тропу. Была еще одна, редко используемая трудная тропа, которая проходила по той стороне Копа вдоль вершины утеса. Найти начало этой тропы было сложно, а ошибка могла завести в тупик перед пропастью, но если найти тропу, можно было срезать четверть мили.

Он нашел тропу и свернул на нее. В двух местах она совершенно заросла, и ему приходилось продираться сквозь переплетающиеся ветки; в другом месте край тропы оказался размыт. Пришлось попятиться, разбежаться и прыжком преодолеть пропасть глубиной в пятьсот футов. Он приземлился на колени, вскочил и побежал дальше.

На главную тропу он выскочил совершенно внезапно и сразу столкнулся с убийцей в синем, который бежал с противоположной стороны.

Шаса получил беглое впечатление о росте этого человека и ширине его плеч, но тут они оба упали, сцепившись грудь к груди, и покатились по тропе. Удар выбил ружье из руки убийцы, но Шаса сразу ощутил пружинистую жесткость и крепость его мышц, а первое же проявление силы этого человека ошеломило его. Он понял, что уступает сопернику. Несмотря на его отчаянное сопротивление, тот перевернул его на спину и сел верхом.

Их лица разделяло несколько дюймов. У убийцы была густая черная курчавая борода, мокрая от пота, кривой нос, густые и черные брови, но ужас Шасе внушили его глаза, желтые и казавшиеся очень знакомыми. Тем не менее они оживили Шасу, превратив его ужас в сверхчеловеческую силу.

Он высвободил руку и оттолкнул убийцу настолько, что смог вырвать из-за пояса «беретту». Патрона в затворе не было, и поэтому Шаса ударил вверх коротким стволом, попал в висок и услышал, как сталь ударилась о кость черепа.

Хватка противника ослабла, и он опрокинулся. Шаса встал на колени и стал заряжать «беретту». С металлическим щелчком патрон переместился в затвор, и Шаса поднял пистолет. Он не сознавал, как близко они подкатились к обрыву. Он стоял на коленях на самом краю… Когда он постарался нацелить револьвер в бородатую голову, убийца скорчился и обеими ногами ударил Шасу в грудь.

Шасу отбросило. Пистолет выстрелил, но пуля ушла в воздух, а Шаса перевалился через край утеса и начал падать. На мгновение он увидел внизу пропасть; под ним разверзлись сотни футов открытого пространства, но упал он всего на десять футов и застрял между стеной и небольшой сосной, которая нашла опору в трещине скалы.

Он висел у стены утеса, его ноги болтались над пропастью; ошеломленный, дыша с трудом, он посмотрел вверх. Над краем утеса появилась голова убийцы. Необычные желтые глаза на мгновение взглянули на него и исчезли. Шаса услышал шорох шагов на тропе и затем характерный звук открываемого и закрываемого ружейного затвора.

«Он меня прикончит», – подумал Шаса и только тут понял, что «беретта» все еще у него в руке.

Отчаянно уцепившись локтем за ствол сосны, он нацелил «беретту» на край утеса у себя над головой.

На фоне неба снова появились голова и плечи убийцы, длинный ствол «маузера» нацелился вниз; но в таком положении пользоваться ружьем неудобно, и Шаса выстрелил мгновением раньше. Он услышал, как легкая пуля из пистолета впилась в плоть, убийца крякнул и исчез из виду. А чуть позже издали, с тропы, послышался голос. Шаса узнал Блэйна.

Убийца снова побежал по тропе, его шаги быстро удалялись, а минуту спустя сверху на Шасу посмотрел Блэйн.

– Держись!

Лицо Блэйна побагровело от усилий, голос прерывался. Он снял свой толстый кожаный брючный ремень и сделал петлю.

Лежа на животе на краю утеса, он опустил пояс с петлей, и Шаса схватился за него рукой. Хотя Блэйн был очень силен – игра в поло помогла ему развить руки и грудные мышцы – потребовалось несколько минут, прежде чем Блэйну удалось втащить Шасу наверх.

Несколько мгновений они лежали рядом; затем Шаса неуверенно встал и устремился по тропе забеглецом. Через десяток шагов его догнал Блэйн; он бежал быстро, и его пример подстегнул Шасу. Он продолжал бежать. Блэйн у него за плечом выдохнул:

– Кровь! – Он показал на красные влажные пятна на камнях тропы. – Ты в него попал.

Они очутились на более широкой вьючной тропе и плечом к плечу побежали вниз; бежать помогал спуск, но они еще не добрались до первого поворота, когда услышали внизу в лесу шум мотора.

– У него машина! – крикнул Блэйн, когда рев двигателя усилился и начал быстро удаляться. Они остановились и молча слушали, как он постепенно затихает. Ноги больше не держали Шасу. Он сел прямо посреди дороги.

В лесничестве «Сесилия» был телефон, и Шаса дозвонился в уголовный розыск инспектору Нелу и передал описание убийцы.

– Действуйте быстро. Этот человек, очевидно, подготовил маршрут отхода.

Горный клуб держал в лесничестве легкие носилки, потому что гора ежегодно уносила несколько жизней. Лесничий дал им шестерых черных рабочих и проводил до вьючной тропы и вдоль края горы к ущелью Скелетов.

Здесь ждали женщины. Сантэн и Анна в слезах обнимали друг друга в поисках поддержки. Тело укрыли одеялом.

Шаса склонился к убитому и отвернул край одеяла. В смерти лицо сэра Гарри Кортни осунулось, так что выдавался клювастый нос, закрытые глаза ушли в орбиты, но в этих мертвых чертах было мягкое достоинство. Лицо сэра Гарри напоминало посмертную маску кесаря.

Шаса поцеловал его в лоб. Кожа под его губами была прохладной, бархатной.

Когда он выпрямился, Сматс положил руку ему на плечо.

– Мне жаль, мой мальчик, – сказал старый фельдмаршал. – Эта пуля предназначалась мне.

* * *

Ведя машину одной рукой, Манфред Деларей съехал с дороги. Не покидая места водителя и не выключая двигатель, он расстегнул комбинезон.

Пуля вошла в бок под самой мышкой, попала в толстую грудную мышцу и, отклоненная ею, ушла вверх. Выходного отверстия не было, значит, пуля все еще сидела в теле; осторожно потрогав плечо сзади, Манфред обнаружил припухлость; когда он коснулся ее, стало так больно, что он едва сдержал крик.

Пуля лежала прямо под кожей, но, по-видимому, грудную полость не повредила. Он свернул носовой платок, приложил к ране под мышкой и застегнул комбинезон. Посмотрел на часы. Без нескольких минут одиннадцать. С того мгновения, как он сделал выстрел, который освободит его народ, прошло всего двадцать три минуты.

Страстное ощущение торжества позволило забыть о боли. Манфред вернулся на дорогу и спокойно объехал подножие горы, спустившись через Вудсток. У ворот сортировочной станции он показал дежурному пропуск, проехал внутрь и оставил «моррис» возле комнат отдыха для машинистов и кочегаров.

«Маузер» он оставил под сиденьем «морриса». Об оружии и машине позаботятся. Сам он быстро направился к черному входу в комнаты отдыха. Там его ждали.

Рольф тревожно вскочил, увидев кровь на рукаве комбинезона.

– С тобой все в порядке? Что случилось?

– Сматс мертв, – ответил Манфред, и им передалась его свирепая радость. Они не разразились радостными возгласами, не разговаривали, только стояли молча, наслаждаясь мгновением – поворотным пунктом в истории.

Через несколько секунд Рольф нарушил молчание:

– Ты ранен.

Один из штурмовиков вышел и увел «моррис», а Рольф тем временем помог Манфреду снять окровавленный комбинезон. Кровь почти не шла, но плоть вокруг раны распухла и потемнела. Из черной дыры самой раны сочилась водянистая розовая лимфа. Рольф перевязал рану бинтами из железнодорожной аптечки первой помощи.

Поскольку сам Манфред не мог пользоваться левой рукой, Рольф намылил его черную бороду и сбрил острой бритвой. Без бороды Манфред стал намного моложе, он снова был красив, но бледен из-за потери крови и слаб. Ему помогли надеть чистый комбинезон, и Рольф нахлобучил ему на голову шапку кочегара.

– Мы скоро снова встретимся, – сказал Рольф. – Я горжусь дружбой с тобой. Отныне мы будем во славе следовать за тобой до конца твоих дней.

Вперед выступил машинист.

– Пора, – сказал он.

Манфред и Рольф пожали друг другу руки, и Манфред вслед за машинистом вышел из комнат отдыха и пошел по платформе к ждущему паровозу.

Идущий на север поезд полиция остановила на станции Ворчестер. Полицейские открыли и обыскали все вагоны, а один из них поднялся в кабину паровоза и обыскал ее тоже.

– В чем дело? – спросил машинист.

– Убийство. Сегодня утром на Столовой горе застрелили какую-то шишку. У нас есть описание убийцы. На всех дорогах полицейские заставы, и мы обыскиваем все машины, корабли и поезда…

– А кто убит? – спросил Манфред, и полицейский пожал плечами.

– Не знаю, друг мой, но, судя по шумихе, кто-то очень важный.

Он выбрался из кабины. Через несколько минут загорелся зеленый свет, и поезд покатил дальше на север.

К тому времени как они достигли Блумфонтейна, плечо Манфреда превратилось в пурпурный бугор, и боль была нестерпимой. Он сидел в углу кабины и негромко стонал, едва не теряя сознание. В его голове шумели черные крылья.

Рольф предупредил по телефону, и друзья Манфреда встретили его и отвели на Блумфонтейнскую сортировочную станцию.

– Куда мы идем?

– К врачу, – сказали ему, и действительность превратилась в смесь темноты и боли.

Манфред почувствовал липкий запах хлороформа, а пришел в себя в постели, в солнечной, но аскетически меблированной комнате. Плечо было перевязано чистым белоснежным бинтом, и, несмотря на тошноту после наркоза, Манфред снова чувствовал себя здоровым.

На стуле у окна сидел мужчина; как только он понял, что Манфред очнулся, он подошел.

– Как вы себя чувствуете?

– Неплохо. Как прошло восстание? Наши люди захватили власть?

Мужчина странно посмотрел на него.

– Вы не знаете? – спросил он.

– Знаю только, что мы победили… – начал Манфред, но человек взял газету и положил на кровать. И стоял возле Манфреда, пока тот читал заголовки:

УБИЙСТВО НА СТОЛОВОЙ ГОРЕ

«ОБ» ОБВИНЯЮТ В УБИЙСТВЕ ИЗВЕСТНОГО ИСТОРИКА

СМАТС ПРИКАЗЫВАЕТ АРЕСТОВАТЬ И ИНТЕРНИРОВАТЬ 600 ЧЕЛОВЕК

Манфред непонимающе смотрел на газету, а человек сказал ему:

– Вы убили не того человека. Сматс получил необходимый предлог. Все наши руководители арестованы, и вас повсюду ищут. По всей стране идет охота на вас. Здесь вам нельзя оставаться. Мы с минуты на минуту ожидаем полицию.

Манфреда вывезли. Он покинул город в кузове грузовика под грудой сухих зловонных шкур. Аресты обезглавили «Оссева брандваг», а те, кто остался на свободе, были потрясены и испуганы, все прятались. Никто не хотел рисковать, укрывая беглеца. Манфреда передавали с рук на руки.

План предусматривал только убийство и успешный мятеж, после чего Манфред появлялся как герой Volk’а и занимал законное место в новом правительстве республики. А теперь приходилось бежать и прятаться, больному и слабому, и за его голову была назначена награда пять тысяч фунтов. Никто не хотел иметь с ним дело; он был опасен, и его передавали, как только находили, куда можно передать.

В опубликованных списках арестованных и высланных он нашел много знакомых имен, и среди них с отчаянием увидел имена Рольфа и преподобного Тромпа Бирмана. Он задумался, как теперь жить Саре, тете Труди и девочкам, но ему трудно было рассуждать или сосредоточиваться: отчаяние лишило его мужества, и он познал ужас преследуемого раненого зверя.

Ему потребовалось восемь дней, чтобы добраться до Йоханнесбурга. Он не выбирал Витватерсранд сознательно: обстоятельства и капризы помощников направили его туда. По железной дороге, в грузовике, а позже, когда рана начала заживать и он окреп, пешком, по ночам, через открытый вельд Манфред наконец добрался до города.

У него был адрес – последний контакт с братством, и с железнодорожного вокзала он поехал на трамвае вдоль хребта Браамфонтейн, глядя на номера домов.

Ему нужен был тридцать шестой номер. Это оказался один из имеющих общую стену коттеджей, и Манфред хотел встать, чтобы на следующей остановке трамвая выйти. Но тут увидел в дверях дома номер 36 синий полицейский мундир, снова сел и поехал до конечной.

Там он вышел из трамвая и отправился в греческое кафе через дорогу. Заказал чашку кофе, расплатился за нее последними деньгами и стал медленно пить, согнувшись над чашкой и стараясь найти выход.

В последние восемь дней он обошел множество полицейских постов, избежал множества облав, но чувствовал, что удача вот-вот ему изменит. Больше у него не осталось укрытий. Дорога перед ним вела только на виселицу.

Манфред смотрел в грязное окно кафе, и его внимание привлекло название на противоположной стороне улицы. Что-то шевельнулось в памяти, но сначала он никак не мог это ухватить. Потом неожиданно ощутил подъем духа и слабую надежду.

Выйдя из кафе, он пошел по улице, название которой узнал. Район быстро превратился в скопление лачуг и развалюх, и на грязных неровных улицах больше не встречались белые лица. На него бесстрастно, через непроходимую пропасть, которая в Африке разделяет расы, из окон и зловонных переулков смотрели только черные.

Он нашел то, что искал. Это был небольшой магазин, заполненный черными покупателями, шумными и смеющимися, к спинам женщин были привязаны дети, и все здесь торговались за сахар, мыло, парафин и соль. Но шум сразу прекратился и стало тихо, когда в магазин вошел белый; ему уступили дорогу, но никто не смотрел на него прямо.

Хозяином оказался престарелый зулус с белоснежной пушистой бородой, одетый в потрепанный европейский костюм. Он оставил черную покупательницу, подошел к Манфреду и, почтительно склонив голову, выслушал его просьбу.

– Пойдем со мной, нкози.

Он провел Манфреда через склад в глубине магазина.

– Придется подождать, – сказал он. – Может, долго.

И вышел.

Манфред опустился на груду мешков с сахаром. Он был голоден и устал, и рана снова давала себя знать. Он уснул, а проснулся от прикосновения руки к плечу и глубокого низкого голоса:

– Как ты узнал, где меня искать?

Манфред встал.

– Отец объяснил, как тебя найти, – ответил он. – Здравствуй, Сварт Хендрик.

– Прошло много лет, маленький Мэнни. – Рослый овамбо улыбнулся щербатым ртом; его голова, покрытая шрамами, была голой и блестящей, как пушечное ядро. – Много лет, но я никогда не сомневался, что мы снова встретимся. Никогда за все эти годы. Боги дикой природы снова свели нас вместе, маленький Мэнни. Я знал, что ты придешь.

* * *

Двое мужчин были одни в задней комнате дома Сварта Хендрика. Это был один из немногих кирпичных домов в пригороде «Ферма Дрейка». Но кирпич был необожженный, и дом не так уж отличался от окрестных лачуг. Сварт Хендрик давно научился скрывать свое богатство от белой полиции.

В передней комнате работали или готовили пищу женщины, плакали или смеялись у их ног дети. В соответствии с его положением у Сварта Хендрика было шесть городских жен, которые мирно сосуществовали. Собственническая ревность привыкших к моногамии женщин Европы была им совершенно чужда. Старшие жены играли важную роль при выборе младших, и чем больше было этих младших жен, тем большим уважением пользовались старшие; кроме того, они не возражали против отправки содержания деревенским женам и их потомству или против периодических посещений мужем деревни для увеличения числа отпрысков. Все они считали себя частью одной большой семьи. Когда дети в деревне подрастали настолько, чтобы отправиться в город, завершать образование и на заработки, они оказывались в окружении множества приемных матерей и пользовались той же любовью и получали те же наказания, что и в краале.

Младшим детям разрешалось бегать по всему дому, и один такой голыш забрался на колени Сварту Хендрику, восседавшему на резном стуле, который свидетельствовал о его положении вождя племени. И хотя Хендрик был занят разговором с Манфредом, он небрежно возился с малышом, как с любимым щенком; когда горшок с пивом пустел, Хендрик хлопал в ладоши, и какая-нибудь из младших жен, красивая луноликая зулуска или цветущая басуто с грудями круглыми и твердыми, как яйцо страуса, приносила новый горшок и, поднося его, склонялась перед Хендриком.

– Итак, маленький Мэнни, мы поговорили обо всем и сказали все, что должно быть сказано, и возвращаемся к той же проблеме. – Сварт Хендрик поднял горшок к губам и набрал полный рот густой, белой пузырящейся массы. Облизнул губы, вытер предплечьем полумесяц пены с верхней губы и протянул горшок Манфреду. – А проблема такова. По всем железнодорожным станциям и по всем дорогам тебя ищет полиция. За тебя даже предлагают награду. Какова твоя цена, маленький Мэнни? За тебя дадут пять тысяч фунтов. Сколько скота и женщин можно купить за такие деньги? – Он задумался над своим вопросом и удивленно покачал головой. – Ты просишь помочь тебе уйти из Йоханнесбурга и пересечь великую реку на севере. Что сделает белая полиция, если поймает меня? Повесит на том же дереве, что и тебя, или только пошлет ломать камень в тюрьме оу бааса Сматса и короля Георга? – Сварт Хендрик театрально вздохнул. – Трудный вопрос, маленький Мэнни. А ты знаешь ответ?

– Ты был мне как отец, Хенни, – тихо сказал Манфред. – Разве отец оставляет сына гиенам и стервятникам?

– Если я твой отец, маленький Мэнни, почему у тебя белое лицо, а у меня черное? – Хендрик улыбнулся. – Мы ничего не должны друг другу, все долги давным-давно выплачены.

– Вы с моим отцом были братьями.

– Сколько лет прогорело с тех дней? – Хендрик печальным покачиванием головы обозначил течение времени. – Теперь мир и все, кто в нем, изменились.

– Есть то, что никогда не меняется, даже за столько лет, Хенни.

– И что же это, белолицее дитя, требующее, чтобы я назвался отцом?

– Алмаз, мой черный отец. Алмаз никогда не меняется.

Хендрик кивнул.

– Хорошо, поговорим об алмазе.

– Не об одном алмазе, – сказал Манфред. – О многих алмазах, о целом мешке алмазов, который лежит в далеком месте, и знаю это место только я, я один.

* * *

– Риск велик, – говорил Хендрик брату. – В моем мозгу залегло сомнение, как лев-людоед в густом буше. Может, алмазы там, как и говорит белый мальчик, но лев сомнения по-прежнему подстерегает меня. Отец был изобретательным человеком, жестоким и безжалостным, и я чувствую, что сын в отца. Он говорит о дружбе между нами, но я больше не чувствую в нем тепла.

Мозес Гама смотрел в огонь; глаза его были темны и непостижимы.

– Он пытался убить Сматса, – вслух рассуждал он. – Он из тех буров, что в старину убивали наш народ на Кровавой реке и уничтожили власть великих вождей. На этот раз они, как и в 1914 году, потерпели поражение, но уцелели. Они, эти жестокие буры, снова восстанут и будут сражаться, когда кончится война белых людей за морем; они созовут своих воинов и снова начнут войну со Сматсом и его партией. Белые люди – а я изучал их историю, – устроены так, что с наступлением мира часто отвергают тех, кто мужественней всех сражался в битвах. Я чувствую, что в следующий раз Сматс проиграет и жестокие буры победят – а этот белый мальчик один из них.

– Ты прав, брат, – кивнул Хендрик. – Я не смог так далеко заглянуть в будущее. Он враг нашего народа. Если он и такие, как он, придут к власти, мы познаем горечь рабства. Я должен отдать его тем, кто хочет ему отомстить.

Мозес Гама поднял благородную голову и через огонь посмотрел на старшего брата.

– Слабость большинства в том, что люди не видят горизонта – они смотрят вперед лишь настолько, насколько это интересно их утробе и сраму, – сказал Мозес. – Ты сам признался в этой слабости. Почему, брат мой, ты не хочешь заглянуть дальше? Почему не поднимешь взгляд и не посмотришь в будущее?

– Не понимаю.

– Величайшая опасность для нашего народа – его терпеливость и пассивность. Мы большое стадо скота под властью коварного скотовода. Он отеческим деспотизмом держит нас в бездействии, и большинство, не зная ничего лучшего, принимают то, что по ошибке считают довольством. Но пастух доит нас в свое удовольствие и ест нашу плоть. Он наш враг – ведь рабство, в котором он нас держит, так коварно, что невозможно взбунтовать стадо против него.

– Если это наш враг, то как же те, кого ты назвал жестокими бурами? – Хендрик был в замешательстве. – Разве они не злейший наш враг?

– От них зависит окончательная свобода нашего народа. Это люди без тонкости и воображения. Они не скрывают жестокость за улыбкой и добрым словом. Это гневные люди, полные страха и ненависти. Они ненавидят индусов и евреев, ненавидят англичан, ненавидят черные племена, потому что нас много, а их мало. Они ненавидят и боятся нас, потому что владеют тем, что по праву принадлежит нам, и неспособны скрывать свою ненависть. Когда они придут к власти, они покажут нашему народу, что такое истинное рабство. Своим угнетением они превратят племена из послушного скота в разгневанных буйволов, перед которым не устоит ничто. Мы должны молиться за этого белого мальчика и за все, что он представляет. От него зависит будущее нашего народа.

Хендрик долго сидел, глядя в огонь, потом медленно поднял большую лысую голову и с благоговением посмотрел на брата.

– Иногда я думаю, сын моего отца, что ты самый мудрый человек во всем племени, – прошептал он.

* * *

Сварт Хендрик послал за сангомой – племенным знахарем. Тот изготовил мазь, которая, когда ее, горячую и дурно пахнущую, приложили к плечу, подействовала чрезвычайно успешно, и через десять дней Манфред смог отправиться в путь.

Тот же сангома предоставил травяную краску, от которой кожа Манфреда потемнела и стала точного такого цвета, как у племен с севера. Глаза – желтые глаза Манфреда – не стали серьезной проблемой. Среди черных шахтеров, отработавших по контракту с «Венелой» и возвращавшихся домой, некоторые символы считались подтверждением их статуса умудренных опытом людей: жестяные коробки с приобретенными сокровищами, розовые сберегательные книжки, заполненные множеством цифирок – накопленным богатством, жестяные шахтерские каски, которые разрешалось брать с собой и которые будут с гордостью носить от вершин Басутоленда до экваториальных лесов, и, наконец, обязательная пара темных очков.

Дорожные документы Манфреду выправил один из «буйволов» Хендрика, чиновник из расчетного отдела «СРК», – подлинные. В поезд «Венелы» Манфред садился в темных очках, а его кожа была того же цвета, что у рабочих вокруг. Все это были «буйволы» Хендрика, и Манфреда они все время держали в середине.

Ему показалось странным, но успокаивающим то, что немногие белые чиновники, которых он встретил на долгом пути в Юго-Западную Африку, редко смотрели в его сторону. Он был черный, и их взгляды словно скользили по его лицу, не задевая.

Манфред и Хендрик вышли из поезда в Окаханде и вместе с группой рабочих сели в автобус, чтобы преодолеть последний пыльный участок пути до крааля Хендрика. Два дня спустя они снова выступили, на этот раз пешком, и направились на северо-восток, в абсолютную глушь.

В прошлом сезоне прошли хорошие дожди, и во многих углублениях южного Калахари путники находили воду; две недели спустя они увидели, как из голубого знойного марева вдоль пустынного горизонта выступает цепь холмов, похожих на верблюдов.

Шагая на север к этим холмам, Манфред понял, насколько он чужд пустыне. Хендрик и его отец здесь были на своем месте, но Манфред с детства жил в больших и малых городах. Без помощи Хендрика он никогда не нашел бы дорогу; без рослого овамбо он вообще не прожил бы в этой негостеприимной, суровой земле и нескольких дней.

Холм, к которому Хендрик вел Манфреда, ничем не отличался от остальных. И только когда они поднялись по крутому гранитному склону и остановились на вершине, ожили воспоминания. Возможно, они сознательно подавлялись, но теперь вновь вернулись в четких подробностях. Манфред словно снова видел осунувшееся лицо отца и чувствовал зловоние его разлагающейся плоти. С новой болью он вспомнил резкие слова, которыми отец прогнал его к безопасности, но закрыл сознание, чтобы не чувствовать ее.

Он безошибочно отыскал трещину, расколовшую гранитный купол, и склонился над ней, но сердце его упало, когда он заглянул внутрь и ничего не различил в глубокой тени, особенно темной по сравнению с солнечным светом и его отражениями от камня.

– Значит, они исчезли, эти знаменитые алмазы, – цинично усмехнулся Хендрик, заметив отчаяние Манфреда. – Может, их сожрали шакалы?

Манфред не обратил на него внимания и достал из сумки свернутую леску. Привязал к концу свинцовое грузило и прочный крючок с тремя остриями и опустил в трещину. Он работал терпеливо, медленно спуская крючок в трещину, а Хендрик сидел на небольшом тенистом участке под камнями вершины и наблюдал за ним, никак не подбадривая.

Крючок зацепился за что-то в глубине трещины, и Манфред осторожно потянул. Леска выдержала, и Манфред обернул ее вокруг запястья и стал тянуть, все сильнее. Что-то подалось, и крючок вырвался. Манфред, перебирая леску руками, вытащил его. Один конец тройного крючка не выдержал тяжести и разогнулся, но к нему прицепился обрывок прогнившей ткани.

Манфред снова согнул крючок, придав ему прежнюю форму, и снова опустил в щель. Он прочесывал глубину, проверяя каждый дюйм по бокам, сверху и снизу. Через полчаса он почувствовал, как крючок снова за что-то зацепился.

На этот раз тяжесть удержалась, и Манфред начал вытаскивать ее по дюйму за раз. Он услышал, как что-то зацепилось за шероховатый гранит, потом внизу показался бесформенный сверток. Манфред медленно поднимал его, затаив дыхание, когда до верха оставалось всего несколько футов. А когда вытащил, ткань старого рюкзака лопнула и на гранитную вершину обрушился каскад сверкающих камней.

Они разделили алмазы, как договорились заранее, на две равные части и бросили жребий. Выиграл Хендрик и сделал свой выбор. Манфред сложил свою долю в пустой кисет от табака, который прихватил для этой цели.

– Ты говорил правду, маленький Мэнни, – признал Хендрик. – Я напрасно сомневался в тебе.

На следующий вечер они дошли до реки и заночевали у костра, а утром свернули одеяла и посмотрели в глаза друг другу.

– Прощай, Хенни. Может, дорога еще сведет нас.

– Я тебе говорил, маленький Мэнни, что нас связали боги дикой природы. Мы еще встретимся, я уверен.

– Буду с нетерпением ждать этого дня.

– Только боги решат, встретимся ли мы снова как отец и сын, как братья – или как смертельные враги, – сказал Хендрик и повесил мешок через плечо. Не оглядываясь, он пошел на юг, в пустыню.

Манфред подождал, чтобы овамбо скрылся из виду, и двинулся по берегу реки на северо-запад. К вечеру он пришел в деревню речного племени. Два молодых человека перевезли его в долбленом каноэ на португальскую сторону. Три недели спустя Манфред добрался до Луанды, столицы португальской колонии, и позвонил у чугунных ворот немецкого консульства.

Три недели он ждал в Луанде приказов абвера из Берлина, и до него постепенно начало доходить, что задержка намеренная. Он не справился с возложенной на него задачей, а в нацистской Германии неудач не прощали.

Он продал самый маленький алмаз за часть его истинной стоимости и продолжал ждать наказания. Каждое утро он приходил в немецкое консульство, и военный атташе с едва скрываемым презрением отворачивался от него:

– Приказов пока нет, герр Деларей. Будьте терпеливы.

Почти все дни Манфред проводил в кафе на набережной, а ночи – в дешевых съемных комнатах, снова и снова перебирая подробности своего поражения или думая о дяде Тромпе и Рольфе в концентрационном лагере или о Хайди и ребенке в Берлине.

Наконец пришел приказ. Ему выписали немецкий дипломатический паспорт, и на португальском торговом корабле он отправился на Канарские острова. Оттуда на гражданском «юнкерсе» с испанскими опознавательными знаками он перебрался в Лиссабон.

В Лиссабоне он столкнулся с тем же подчеркнутым презрением. Ему небрежно предложили подыскать себе жилье и ждать приказов, которые никогда не придут. Он написал личные письма полковнику Зигмунду Больдту и Хайди. Хотя атташе консульства заверил его, что письма с дипломатической почтой были отправлены в Берлин, ответа он не получил.

Он продал еще один небольшой алмаз, снял удобную просторную квартиру в старом доме на берегу реки Тахо и коротал долгие дни за чтением, учением и писанием. Он одновременно начал работу над двумя литературными трудами: политической историей Южной Африки и автобиографией; обе работы выполнялись с назидательными целями, без намерения их опубликовать. Он изучал португальский язык, беря уроки у отставного учителя, жившего в том же доме. Он продолжал напряженную физическую подготовку, как будто оставался профессиональным боксером, познакомился со всеми букинистическими магазинами города, где скупал все книги по юриспруденции, какие находил, немецкие, английские и португальские. Но время по-прежнему тянулось мучительно медленно, и он раздражался из-за своей неспособности принять участие в конфликте, раздиравшем земной шар.

Постепенно перевес в конфликте перемещался на сторону союзников. В войну вступили Соединенные Штаты Америки, и «летающие крепости» бомбили города Германии. Манфред прочел об ужасном пожаре, уничтожившем Кельн, и написал Хайди, наверное, в сотый раз после приезда в Португалию.

Три недели спустя, в одно из его регулярных посещений консульства, атташе протянул Манфреду конверт, и в приливе радости Манфред узнал почерк Хайди. В письме говорилось, что она не получила ни одного из его предыдущих писем и считала, что он погиб. Она выражала удивление, благодарность и прислала снимок, свой и маленького Лотара. По фото Манфред увидел, что она слегка пополнела, но стала еще величественнее и прекраснее, чем когда он видел ее в последний раз, а его сын менее чем за три года вырос в крепкого мальчика со светлыми локонами. Его черты говорили не только о будущей красоте, но и о силе. Снимок был черно-белый и не давал представления о цвете глаз. Желание увидеть жену и сына грозило поглотить Манфреда. Он написал Хайди длинное страстное письмо, объясняя обстоятельства своего отсутствия и умоляя сделать все возможное, чтобы получить дорожные документы и приехать с ребенком к нему в Лиссабон. Не говоря прямо, он дал понять, что в финансовом плане он способен позаботиться обо всех и что в будущем не мыслит себя без них.

* * *

Хайди Деларей лежала без сна, прислушиваясь к бомбардировщикам. Те прилетали три ночи подряд. Центр города был опустошен, оперный театр и железнодорожный вокзал полностью разрушены, и из сведений, к которым у нее в министерстве пропаганды был доступ, она знала, что войска союзников побеждают во Франции и в России, знала правду о сотнях тысяч немецких солдат, взятых в плен русскими под Минском.

Рядом с ней тревожным сном спал полковник Зигмунд Больдт; он ворочался, бормотал и мешал ей спать больше, чем бомбардировщики. У него есть причины для тревоги, думала она. Все тревожатся со времени неудачного покушения на фюрера. Она видела фильмы о казни предателей, видела каждую минуту их мучений, когда их подвешивали на мясные крюки. Генерал Цоллер был среди них.

Полковник Больдт не входил в круг заговорщиков, она была уверена в этом, но был достаточно близок к заговору, чтобы его подхватила последовавшая приливная волна. Хайди уже год была его любовницей, но заметила первые признаки убывания его к ней интереса, к тому же она знала, что дни его власти и влияния сочтены. Она снова окажется одна, без особых продовольственных пайков, которые давали возможность существовать ей и маленькому Лотару.

Она прислушалась к бомбардировщикам. Налет закончился, и рев их моторов превратился в комариное гудение, но они вернутся. В наступившей после их отлета тишине она думала о Манфреде и о письмах, которые он ей писал и на которые она ни разу не ответила. Он в Лиссабоне, а в Португалии сейчас нет бомбардировщиков.

На следующий день за завтраком Хайди поговорила с Зигмундом. «Я думаю только о маленьком Лотаре», – объяснила она, и ей показалось, что она увидела искру облегчения в его взгляде. Может, он тоже ломал голову над тем, как избавиться от нее без скандала. В этот день через немецкое консульство в Лиссабоне она написала Манфреду и вложила свой с Лотаром снимок.

Полковник Зигмунд Больдт действовал быстро. У него еще сохранилось в министерстве достаточно власти и влияния, чтобы за неделю получить пропуск и дорожные документы. Он отвез Хайди с сыном в черном «мерседесе» в аэропорт Темпельхоф и поцеловал ее на прощание у трапа транспортного «юнкерса».

Три дня спустя Зигмунд Больдт был арестован в своем доме в Грюневальде, а еще неделю спустя умер во время допроса в камере гестапо, продолжая заявлять о своей невиновности.

* * *

Маленький Лотар Деларей впервые увидел Африку через поручни португальского парохода, входящего в Столовый залив. Он стоял между отцом и матерью, держа их за руки, и радостно смеялся, глядя на шедшие им навстречу паровые буксиры.

Война закончилась два года назад, но Манфред предпринял чрезвычайные предосторожности, прежде чем вернуться с семьей в Африку. Прежде всего он написал дяде Тромпу, которого в конце войны выпустили из заключения, и от него узнал новости семейной и политической жизни. Тетя Труди здорова, обе девочки теперь замужем. Рольф освободился одновременно с дядей Тромпом и вернулся в университет. Они с Сарой счастливы и здоровы и до конца года ждут нового прибавления в семье.

Политические новости были многообещающими. Хотя «Оссева брандваг» и другие тайные общества были дискредитированы и запрещены, их члены влились в Национальную партию доктора Дэниэла Малана, укрепили эту партию и оживили ее. Единство африкандеров никогда не было так прочно, а открытие грандиозного памятника воортреккерам на холме над Преторией объединило Volk, так что даже те, кто вступил в армию Сматса и воевал в Северной Африке и в Италии, теперь переходили на другую сторону.

Сматс и его Объединенная партия вызывали все большее недовольство. Считалось, что он ставит интересы Британского Содружества Наций, в создании которого он сыграл такую большую роль, выше интересов Южной Африки.

Более того, Сматс допустил политическую ошибку, пригласив в страну британскую королевскую семью, и ее присутствие вызвало дополнительную поляризацию общественного мнения между англоязычными шовинистами и африкандерами. Даже многих людей Сматса оскорбил этот визит.

Доктор Хендрик Френч Верворд, который оставил преподавание в Стелленбосском университете и стал издателем «Die Vaderland», в своей газете только раз упомянул о королевском визите. Он предупредил читателей, что в Йоханнесбурге в связи с приездом в город иностранцев возможно нарушение уличного движения.

Во время выступления королевы на открытии южно-африканского парламента доктор Малан и все депутаты – члены его националистической партии в знак протеста отсутствовали.

Дядя Тромп закончил письмо так: «Мы, как Volk, вышли из бури более сильными и чистыми, мы как никогда полны решимости достичь своей цели. Впереди великие дни, Мэнни. Возвращайся домой. Нам нужны такие, как ты».

И все же Манфред не торопился. Он обиняками спросил, что слышно о белом мече, который он оставил, и после некоторой заминки получил ответ, что никто ничего об этом мече не знает. Осторожные расспросы друзей из полиции подтвердили, что, хоть дело об исчезнувшем мече остается открытым, активное расследование больше не ведут и никто не знает, кому принадлежал этот меч. Должно быть, пришли к выводу, что его никогда не найти.

Оставив Хайди и мальчика в Лиссабоне, Манфред поездом отправился в Цюрих и продал оставшиеся алмазы. Из-за послевоенной эйфории цены держались высокие, и он смог поместить на номерной счет в «Креди сюисс» почти двести тысяч фунтов.

Добравшись до Кейптауна, семья сошла на берег, не привлекая внимания, хотя как олимпийский золотой медалист Манфред при желании мог бы рассчитывать на торжественный прием. Он начал разведывать обстановку, навещал старых друзей, прежних членов «ОБ» и политических союзников; прежде чем дать интервью «Бюргеру», он убедился, что на берегу его не ждут неприятные сюрпризы. Журналистам он рассказал, что провел всю войну в нейтральной Португалии, потому что не хотел сражаться ни на чьей стороне, но теперь вернулся в родную страну, чтобы внести вклад в политический прогресс, в осуществление мечты любого африкандера – создание Южно-Африканской Республики, свободной от любого иноземного диктата.

Он говорил правильные вещи и был олимпийским чемпионом в стране, где в почете спортивная доблесть. Он был красив, и умен, и набожен, с привлекательной женой и сыном. У него были высокопоставленные друзья, и количество этих друзей с каждым днем возрастало.

Он приобрел партнерство в процветающей стелленбосской адвокатской конторе. Старшим партнером в этой фирме был некто ван Шоор, очень активный политически, один из вождей Националистической партии. Он способствовал вступлению Манфреда в партию.

Манфред посвящал себя делам фирмы «Ван Шоор и Манфред Деларей» так же целеустремленно, как и проблемам Националистической партии. Он проявил большие организационные способности и способности к сбору средств и к концу 1947 года стал членом «Broederbond».

«Broederbond», или братство, было еще одним тайным обществом африкандеров. Оно не вытеснило исчезнувшую «Оссева брандваг», а существовало одновременно и часто в соперничестве с ним. В отличие от «ОБ» оно не питало пристрастия к чрезмерной пышной и откровенной военизированности, в нем не было ни мундиров, ни собраний при свете факелов.

Оно действовало незаметно, небольшими группами, в домах и кабинетах самых влиятельных и сильных людей, потому что в общество принимали только лучших из лучших. Оно считало своих членов элитой сверхафрикандеров, чью конечную цель составляло создание Африкандерской республики. Как и распущенную «ОБ», общество окружала непроницаемая тайна. Но в отличие от «ОБ» члену «Братства» недостаточно было быть чистокровным африкандером. Он должен был обладать качествами лидера, быть потенциальным вождем, и приглашение вступить в общество содержало в себе перспективу высокого политического положения в будущей республике.

Членство Манфреда в обществе почти сразу было вознаграждено, потому что когда началась кампания общих выборов 1947 года, Манфред Деларей был назван официальным кандидатом от Националистической партии во второстепенном округе Готтентотская Голландия.

Двумя годами раньше в итоге дополнительных выборов это место занял кандидат Объединенной партии Сматса, герой войны из богатой англоговорящей капской семьи. И он же – Шаса Кортни – стал кандидатом от Объединенной партии на общих выборах.

Манфреду Деларею предлагали более надежный участок, но он сознательно выбрал Готтентотскую Голландию ради возможности снова встретиться с Шасой Кортни. Он отчетливо помнил их первую встречу на рыбацком причале в Китовом заливе. С тех пор их судьбы, казалось, сплелись в неразрывный гордиев узел, и Манфред чувствовал, что ему еще раз придется столкнуться с соперником и разрубить этот узел.

Чтобы подготовиться к кампании и удовлетворить все возрастающую вражду к этой семье, Манфред начал исследовать историю семьи Кортни, особенно в том, что касалось Шасы и его матери миссис Сантэн де Тири Кортни, и почти сразу обнаружил, что некоторые периоды прошлого этой женщины окружены тайной, и чем дальше заходило расследование, тем больше становилось тайн. Наконец он нанял парижскую фирму частных детективов, чтобы изучить прошлое и происхождение семьи Сантэн.

В одно из регулярных ежемесячных свиданий с отцом в центральной тюрьме Претории он назвал имя Кортни и попросил старика рассказать все, что тот о них знает.

Когда началась кампания, Манфред понял, что расследование дало ему ценное преимущество, и с жаром и решимостью погрузился в пучину южно-африканских выборов.

* * *

Сантэн де Тири Кортни стояла на вершине Столовой горы чуть в стороне от остальных. Со времени убийства сэра Гарри гора всегда вызывала у нее грусть, даже когда она смотрела на нее из окна своего кабинета в Вельтевредене. Сегодня она впервые с того трагического дня поднялась на вершину и присутствовала только потому, что не могла отказать Блэйну, просившему ее выступить в качестве его официального партнера. «И, конечно, я достаточная снобка, чтобы радоваться тому, что меня представят королю и королеве Англии!» С собой она была откровенна.

Оу баас разговаривал с королем Георгом, указывая тростью на различные ориентиры. На нем была старая панама и мешковатые брюки, и у Сантэн защемило сердце от его сходства с сэром Гарри. Она отвернулась.

Блэйн в небольшой группе, окружавшей королевскую чету, что-то рассказывал, а Маргарет Роз[204] радостно смеялась. Сантэн подумала: «Какая фигура! Настоящая английская роза». Принцесса повернулась и что-то сказала одному из молодых людей. Сантэн познакомилась с ним раньше: офицер военно-воздушного флота, как и Шаса, красивый парень с приятным выразительным лицом, подумала она, и тут ее женское чутье насторожилось – она заметила взгляд, которым обменялась эта пара. Ошибиться было невозможно, и Сантэн испытала душевный подъем, который всегда переживала в присутствии влюбленных.

Но печаль почти сразу вернулась. Думая о любви и молодых влюбленных, она разглядывала Блэйна. Он не чувствовал ее взгляд, был спокоен и очарователен, но в его волосах блестело серебро, серебряные полоски над торчащими ушами, которые она так любила, а загорелое лицо покрывали глубокие морщины – вокруг глаз, в углах рта и возле крупного орлиного носа. Тело у него по-прежнему оставалось жестким, с плоским животом благодаря езде верхом и ходьбе, но он походил на старого льва, и, еще больше приуныв, она посмотрела в лицо факту: Блэйн уже не в лучшей форме. Он стоит на пороге старости.

«Боже, – подумала она, – даже мне через несколько месяцев исполнится сорок восемь», подняла руку и коснулась головы. У нее волосы тоже в серебре, но так старательно замаскированном, что кажется, будто они просто выгорели на африканском солнце. Зеркало открывало ей и другие неприятные истины в одиночестве будуара, которые она прятала с помощью кремов, пудры и румян.

«Сколько у нас еще времени, дорогой? – спросила она печально, но молча. – Вчера мы были молоды и бессмертны, но сегодня я вижу, что у всего есть свой срок».

В этот миг Блэйн посмотрел на нее, и Сантэн увидела, что он сразу встревожился, заметив выражение ее лица. Извинившись перед окружающими, он подошел к ней.

– Почему ты так серьезна в такой прекрасный день? – улыбнулся он.

– Я думала о том, какой ты бесстыдник, Блэйн Малкомс, – ответила она, и он перестал улыбаться.

– Что случилось, Сантэн?

– Как ты можешь так нагло представлять свою любовницу коронованным особам? – спросила она. – Не сомневаюсь: это тяжелое преступление, и ты заслуживаешь того, чтобы твою голову выставили в Тауэре.

Он несколько мгновений смотрел на нее, и его улыбка, мальчишеская и озорная, вернулась.

– Моя дорогая, у меня должна существовать возможность избежать такой печальной судьбы. Что если я изменю твое положение и из греховной любовницы превращу тебя в скромную жену?

Она хихикнула. Она хихикала редко, но на него это действовало неотразимо.

– Какие необычные место и время для предложения руки и сердца, и еще более необычные место и время, чтобы принять предложение.

– Как по-твоему, что скажут их величества, если я тебя поцелую здесь и сейчас?

Блэйн наклонился к ней, и Сантэн испуганно отпрянула.

– Сумасшедший, ну погоди, вот вернемся домой! – пригрозила она.

Блэйн взял ее за руку, и они присоединились к обществу.

* * *

– Вельтевреден – один из прекраснейших домов в Кейпе, – согласился Блэйн. – Но он мне не принадлежит, а я хочу перенести новобрачную через порог собственного дома.

– Мы не можем жить на Ньюленд-авеню.

Сантэн больше ничего не понадобилось добавлять: на мгновение призрак Изабеллы темной тенью прошел между ними.

– А как наш коттедж? – Он рассмеялся, чтобы изгнать Изабеллу из памяти. – В нем отличная кровать. Что еще нам нужно?

– Мы его сохраним, – согласилась она. – И время от времени будем ускользать и навещать его.

– Грязные уик-энды! Отличная мысль.

– Ты знаешь, что ты вульгарен?

– Так где же мы будем жить?

– Найдем. Это будет наше особое место.

Им оказались пятьсот акров горы, пляж и скалистое побережье с зарослями протей и великолепным видом на залив Хаут-Бэй и холодные зеленые воды Атлантики.

Дом представлял собой огромное викторианское поместье беспорядочной планировки, построенное на рубеже двух столетий одним из шахтных магнатов Витватерсранда, и отчаянно нуждался во внимании, которое Сантэн щедро ему уделила. Впрочем, название «Родс-Хилл» – холм Родса – она оставила. Для нее одним из главных достоинств дома было то, что за двадцать минут в «даймлере» можно было проехать через проход Констанция-Нек и оказаться среди виноградников Вельтевредена.

В конце войны Шаса возглавил совет директоров «Горно-финансовой компании Кортни», но Сантэн сохранила за собой место в совете и никогда не пропускала заседания. Теперь Шаса и Тара переехали в большое шато Вельтевреден, которое Сантэн покинула, но она навещала их каждый уик-энд, а иногда и чаще. Ей было больно, когда Тара переставила мебель и изменила очертания газонов и лужаек перед домом, но она сделала над собой усилие и прикусила язык.

Теперь она часто вспоминала двух старых бушменов, которые спасли ее в пустыне, и тогда начинала негромко напевать хвалебную песню, сочиненную О’ва в честь младенца Шасы:

Хотя спустя столько лет щелкающие звуки и интонации бушменского языка в ее устах казались Сантэн странными, она знала, что благословение О’ва принесло свои плоды. Оно и усилия самой Сантэн привели Шасу к хорошей воде жизни.

Постепенно Шаса с помощью Дэвида Абрахамса в Виндхуке внес в разветвленную «Горно-финансовую компанию Кортни» молодой дух дерзости и новизны. Хотя старики – Эйб Абрахамс иТвентимен-Джонс – ворчали и качали головами и хотя Сантэн иногда приходилось вставать на их сторону и налагать вето на самые рискованные проекты Шасы, компанией управляли успешно и она продолжала расти. Всякий раз, как Сантэн просматривала документы или занимала свое место рядом с сыном за столом совета, жалоб звучало все меньше, а поводов для поздравлений становилось больше. Ей даже довелось услышать, как доктор Твентимен-Джонс, этот образец пессимиста, произнес: «У парня есть голова на плечах. – И, словно придя в ужас от такого промаха, печально добавил: – Попомните мои слова, нам понадобится целый день работы, чтобы сохранить ее там».

Когда Шаса был назван кандидатом от Объединенной партии на дополнительных парламентских выборах от Готтентотской Голландии и победил соперника из националистической партии, Сантэн увидела, что все ее честолюбивые мечты относительно сына сбываются. На следующих общих выборах ему почти несомненно предложат более значительное место, возможно, даже заместителя министра шахт и промышленности. Потом пост министра, а что дальше? Она почувствовала, как при этой мысли по спине пробежал холодок возбуждения, но не позволила себе задержаться на ней, чтобы не сглазить. Тем не менее она этого не исключала. Ее сын пользовался всеобщим расположением, даже повязка на глазу подчеркивала его индивидуальность, он говорил выразительно и интересно, умел заставить людей слушать и умел нравиться им. Он был богат, честолюбив и умен, и за ним она сама и Тара. Да, возможно и даже более чем возможно.

По какому-то капризу диалектики Тара, сохранив в неприкосновенности свои левые взгляды, приняла на себя управление Вельтевреденом как прирожденная хозяйка.

Характерно, что она сохранила девичью фамилию и, не моргнув глазом, перемещалась из элегантной обстановки Вельтевредена в больницы для бедных и пункты заботы о бездомных, прихватывая с собой такие пожертвования, с которыми Шасе не захотелось бы расставаться.

С такой же одержимостью она погрузилась в заботы материнства. Трое из ее старших детей были мальчиками, здоровыми и шумливыми; в порядке появления на свет они получили имена Шон, Гаррик и Майкл. В свое четвертое посещение постели для родов Тара, почти не затратив усилий и времени, произвела на свет шедевр. Девочку Тара назвала Изабеллой – в честь матери. Едва только Шаса впервые взял дочку на руки и она срыгнула на него немного свернувшегося молока, он был совершенно очарован ею.

Дух Тары и ее интригующая индивидуальность не давали Шасе соскучиться и отвечать на тонкие и не очень тонкие приглашения многочисленных хищниц.

Сантэн, прекрасно сознавая, какую горячую кровь де Тири унаследовал Шаса, была в ужасе от того, что Тара не замечала опасности и на завуалированные предупреждения отвечала: «Ах, мама, Шаса совсем не такой!» А Сантэн знала: он именно такой. «Mon Dieu, да он начал в четырнадцать». Но она немного успокоилась, когда в жизнь сына вошла еще одна женщина – Изабелла де Тири Малкомс Кортни. Было так легко совершить роковую ошибку и все испортить, вырвать из ее рук сладкую чашу жизни, которой она собралась насладиться, но по крайней мере теперь Сантэн почувствовала себя в безопасности.

Она сидела под дубами возле тренировочного поля для поло в Вельтевредене, гостья в поместье, которое построила и берегла, но гостья почетная, и была довольна. Цветные няньки присматривали за детьми: Майклу чуть больше года, а Изабеллу еще кормят грудью.

Шон был посреди поля. Он сидел на луке седла Шасы и возбужденно и радостно кричал, пока его отец, галопом прогнав лошадь между столбами ворот, повернул в облаке пыли и возвратился под топот копыт. Шон, чувствуя себя в кольце рук Шасы в безопасности, кричал:

– Быстрей! Быстрей! Папа! Иди быстрей!

На коленях у Сантэн нетерпеливо подскакивал Гаррик:

– Я тоже! – кричал он. – Теперь моя очередь!

Шаса наклонился в седле, посадил ребенка перед собой, и они снова понеслись галопом. Эта игра никогда их не утомляла; с ланча они уже довели до изнеможения двух пони.

Послышался звук мотора, приближавшийся к шато, и Сантэн невольно вскочила: она узнала отчетливое гудение двигателя «бентли». Потом взяла себя в руки и пошла навстречу Блэйну с большим достоинством, чем требовало ее нетерпение; но когда он вышел из машины, она увидела его лицо и заторопилась.

– В чем дело, Блэйн? – спросила она, целуя его в щеку. – Что-нибудь случилось?

– Нет, конечно нет, – заверил он. – Националисты объявили своих кандидатов на выборах в Кейпе, вот и все.

– Кого выставили против тебя? – Теперь она была очень внимательна. – Снова старого ван Шоора?

– Нет, моя дорогая, новую кровь. Ты о нем, наверно, никогда не слышала – Дэвид ван Никерк.

– А кого выдвигают от Готтентотской Голландии?

И когда Блэйн промедлил с ответом, она сразу насторожилась.

– Кто это, Блэйн?

Он взял ее под руку и медленно повел к семье, собравшейся под дубами за чайным столом.

– Жизнь странная штука, – сказал он.

– Блэйн Малкомс, я прошу дать ответ, а ты предлагаешь перлы доморощенной философии. Кто это?

– Прости, дорогая, – с сожалением сказал он. – Своим официальным кандидатом их партия выдвинула Манфреда Деларея.

Сантэн застыла и почувствовала, как кровь отхлынула от щек. Блэйн крепче взял ее за руку, чтобы поддержать, потому что она покачнулась. С начала войны Сантэн ничего не слышала о своем втором – непризнанном – сыне.

* * *

Шаса начал свою кампанию встречей с избирателями в зале организации бойскаутов в Сомерсет-Уэст. Тридцать миль от Кейптауна до этого прекрасного маленького поселка, расположенного у начала перевала Сэра Лоури перед рваным барьером гор Готтентотской Голландии, они с Тарой проехали, по настоянию Тары, в ее старом «паккарде». В новом «роллсе» Шасы она всегда чувствовала себя неловко.

– Как ты можешь ездить на колесах, которые стоят столько, что хватит на обучение, одежду и пропитание сотни чернокожих малышей с рождения до могилы?

Шаса сразу понял практичность предложения не демонстрировать свое богатство перед избирателями. Он понимал, какую ценность для него представляет Тара. Честолюбивый политик не мог бы желать более удачной супруги: мать четверых прекрасных детей, прямая, обладающая собственным мнением и природной проницательностью, помогающей предвидеть предрассудки и колебания толпы. Вдобавок поразительно красива, с облаком рыжих волос и улыбкой, способной осветить самую скучную встречу; и, несмотря на рождение четырех детей почти за столько же лет, у нее по-прежнему великолепная фигура, тонкая талия, хорошие бедра – только грудь выросла.

«В соревновании с Джейн Рассел[205] – грудь с грудью – она выиграет за явным преимуществом». Шаса вслух рассмеялся, и Тара посмотрела на него.

– Грязный смех, – обвиняюще сказала она. – Не рассказывай, о чем подумал. Лучше давай еще раз послушаем твою речь.

Он повторил речь с соответствующими жестами; Тара иногда делала замечания касательно формы и содержания. «Здесь я бы сделала паузу подлиннее», или «добавь решительности и свирепости», или «я бы не стала здесь говорить об империи. Эта тема уже не в моде».

Тара по-прежнему водила машину очень быстро, и поездка скоро закончилась. У входа висели огромные портреты Шасы, зал на удивление оказался полон. Все сиденья были заняты, и с десяток молодых людей стояли сзади – они походили на студентов, и Шаса усомнился, что они достаточно взрослые, чтобы голосовать.

Местный партийный организатор с розеткой Объединенной партии в петлице представил Шасу как человека, не нуждающегося в представлении, и перечислил все, что сделал Шаса для избирателей за короткий срок с прошлых выборов.

Затем встал Шаса, высокий, элегантный, в темно-синем костюме, не слишком новом и не слишком модном, в белоснежной рубашке – только аферисты носят пестрые рубашки – с галстуком военно-воздушных сил, чтобы напомнить о своем военном прошлом. Повязка на глазу также свидетельствовала о том, чем он пожертвовал родине, а улыбка Шасы была обаятельной и искренней.

– Друзья мои, – начал он и больше ничего не смог сказать. Его голос заглушили топот, крики и свист. Шаса попытался превратить это в шутку, притворяясь, будто дирижирует шумом, но его улыбка становилась все более напряженной: шум не прекращался, напротив, с каждой минутой становился громче и злее. Наконец Шаса заговорил, надсаживаясь изо всех сил, чтобы перекрыть гвалт.

Их было примерно триста человек. Они заняли все последние ряды и не скрывали свою принадлежность к Националистической партии и поддержку ее кандидата, размахивая партийными флажками, на которых изображался перевитый ремнями пороховой рог, и выставляя плакаты с портретами красивого, серьезного Манфреда Деларея.

Через несколько минут пожилые и средних лет избиратели в передних рядах, опасаясь назревающего инцидента, помогли женам подняться и под насмешливые выкрики молодых людей направились к выходу.

Неожиданно Тара Кортни рядом с Шасой вскочила. Покраснев от гнева, вбивая в избирателей жесткий, как штык, взгляд, она закричала:

– Что вы за люди? Разве это честно? Вы называете себя христианами; так где ваша христианская милость? Дайте человеку шанс!

Ее голос услышали, а ее яростная красота остановила молодых людей. Пробудилась рыцарственность, и несколько человек, глуповато улыбаясь, сели на место. Шум начал стихать. Но тут поднялся рослый брюнет и обратился к ним:

– Kom kerels, давайте, парни, проводим этого южанина в Англию, где его место!

Шаса знал этого человека, одного из местных организаторов Националистической партии. В 1936 году он входил в олимпийскую сборную, а почти всю войну провел в лагере для интернированных. Теперь он был старшим лектором на юридическом факультете Стелленбосского университета. Шаса обратился к нему на африкаансе:

– Верит ли минхеер Рольф Стандер в главенство закона и в свободу слова?

Но закончить он не смог: был пущен первый снаряд. Он по высокой дуге прилетел из глубины зала и разорвался на столе перед Тарой – коричневый бумажный пакет с собачьим калом, и сразу началась бомбардировка гнилыми фруктами, рулонами туалетной бумаги, дохлыми цыплятами и гнилой рыбой.

Сторонники Объединенной партии в передних рядах встали и стали призывать к порядку, но Рольф Стандер подзадоривал своих людей, и те устремились в бой. Опрокидывались стулья, кричали женщины, мужчины дрались и падали друг на друга.

– Не отставай! – велел Шаса Таре. – Держись за мое пальто!

Он начал пробираться к выходу, отбрасывая тех, кто пытался преградить ему путь. Один из сбитых правым хуком Шасы жалобно крикнул с пола:

– Эй, парень, я на твоей стороне! – но Шаса потащил за собой Тару, вывел ее в боковую дверь, и они побежали к «паккарду».

Оба молчали, пока Тара не вывела машину на главную дорогу и зажженные фары не направились в сторону темного массива Столовой горы. Тогда она спросила:

– Скольких ты уложил?

– Трех с их стороны, одного – с нашей. – И они нервно и облегченно рассмеялись.

– Похоже, предстоит большая потеха.

Выборы 1948 года проходили в обстановке все возрастающего ожесточения. Ощущение, что страна подошла к какому-то роковому распутью, усиливалось.

Люди Сматса были в ужасе от того, какое глубокое чувство вызвал национализм у африкандеров, и оказались совершенно не готовы к почти военной мобилизации сил Националистической партией.

Черных с правом голоса насчитывалось совсем немного, а среди белых избирателей африкандеры составляли меньшинство. Сматс рассчитывал на поддержку англоговорящего электората и на умеренную африкандерскую фракцию. С приближением дня выборов эта поддержка ослабевала под давлением националистической истерии, и Объединенная партия погрузилась в уныние.

* * *

За три дня до выборов Сантэн в своем новом саду присматривала за разбивкой клумб под желтые розы, когда из дома торопливо пришел секретарь.

– Звонит мистер Дугган, мэм.

Эндрю Дугган, издатель «Капского Меркурия», самой многотиражной англоязычной газеты в Кейпе, был другом Сантэн и регулярно бывал у нее в гостях, но впервые пришел без предварительной договоренности. Волосы Сантэн были в беспорядке, хотя она повязала их платком, она раскраснелась, вспотела и была не накрашена.

– Скажите, что меня нет дома, – приказала она.

– Мистер Дугган шлет свои извинения, но дело чрезвычайной важности. Он использовал выражение «жизнь и смерть», мэм.

– Ну хорошо. Скажите, что я буду через пять минут.

Она сменила брюки и свитер на утреннее платье, несколько раз прикоснулась к коже пуховкой и пошла в гостиную, где у французского окна стоял Дугган и смотрел на Атлантический океан. Сантэн поздоровалась с ним не так экспансивно, как обычно, и не подставила щеку для поцелуя – это был маленький знак ее неудовольствия. Эндрю начал извиняться.

– Я знаю, что вы чувствуете, Сантэн, с моей стороны дерзость нагрянуть так, но мне нужно обязательно поговорить с вами, а по телефону я не могу. Пожалуйста, скажите, что вы меня простили.

Она смягчилась и улыбнулась.

– Вы прощены, и в доказательство предлагаю чашку чая.

Она налила чая «пекое», принесла тонкую, как бумага, фарфоровую чашку – «роял-далтоновскую»[206] – и села рядом с ним на диван.

– Жизнь и смерть? – спросила она.

– Точнее – жизнь и рождение.

– Вы меня заинтриговали. Пожалуйста, продолжайте, Энди.

– Сантэн, я получил необычайные сведения, подтвержденные документами, которые на первый взгляд кажутся подлинными. Если они действительно подлинные, я вынужден буду опубликовать эту информацию. Это касается вас и вашей семьи, но в особенности вас и Шасы. Сведения чрезвычайно опасные…

Он замолчал и посмотрел на нее, ожидая разрешения продолжить.

– Продолжайте, пожалуйста, – сказала Сантэн со спокойствием, которого не чувствовала.

– Не входя в подробности, Сантэн, нам говорят, что ваш брак с Блэйном – первый и единственный… – Сантэн почувствовала, как на нее обрушивается свинцовая тяжесть отчаяния, – из чего, разумеется, следует, что Шаса незаконнорожденный.

Она подняла руку, останавливая его.

– Ответьте мне на один вопрос. Ваш информатор – кандидат Националистической партии от округа Готтентотская Голландия или один из его агентов. Моя догадка верна?

Он слегка склонил голову в знак согласия, но сказал:

– Мы не раскрываем свои источники. Такова политика нашей газеты.

Они долго молчали, и Эндрю Дугган незаметно разглядывал ее лицо. Какая удивительная женщина, неукротимая даже перед лицом катастрофы. Его печалило то, что именно ему выпало разбить ее мечты. Он догадывался о ее амбициях и сочувствовал им. Шаса Кортни многое мог дать стране.

– Документы, конечно, у вас? – спросила Сантэн. Он отрицательно покачал головой.

– Мой источник удерживает их, дожидаясь моего обещания, что я опубликую статью до выборов.

– И вы дадите такое обещание?

– Если вы никак не сможете опровергнуть обвинения, мне придется это напечатать. Это материал, представляющий общественный интерес.

– Дайте мне время до завтрашнего утра, – попросила она и, видя, что он колеблется, добавила: – В порядке личного одолжения, Энди.

– Хорошо, – согласился он. – По крайней мере это я обязан для вас сделать. – Он встал. – Простите, Сантэн, я и так отнял у вас слишком много времени.

* * *

Как только Эндрю Дугган ушел, Сантэн поднялась наверх, приняла ванну и переоделась. Через полчаса она была за рулем «даймлера» и направлялась в город Стелленбос.

Она остановилась перед адвокатской конторой «Ван Шоор и Деларей» в шестом часу, но, толкнув дверь, увидела одного из партнеров, задержавшегося позже обычного.

– Минхеер Деларей сегодня ушел домой чуть пораньше. Он взял с собой документы для работы.

Дом был приятный, но скромный, на участке в акр, на берегу реки, рядом с большим поместьем Ланцерака. Кто-то очень старательно позаботился о саде, и даже в это время года, когда в горах уже выпал снег, там было полно цветов.

Дверь открыла женщина, рослая, светловолосая, с тяжелым красивым лицом и полной грудью. Улыбка ее была сдержанной, и дверь она открыла только наполовину.

– Я хотела бы поговорить с минхеером Делареем, – сказала Сантэн на африкаансе. – Передайте ему, что приехала миссис Малкомс.

Женщина оставила Сантэн в гостиной с темно-красными обоями, бархатными портьерами и тяжелой тевтонской мебелью. Сантэн слишком нервничала, чтобы сесть. Она стояла посреди комнаты и рассматривала картины над очагом, не видя их, пока не почувствовала, что на нее кто-то смотрит.

Она быстро обернулась: в дверях стоял ребенок, разглядывая ее с немигающей откровенностью. Красивый мальчик, лет семи-восьми, светловолосый, но с неожиданно темными глазами под черными бровями.

Глаза были ее собственные, она сразу их узнала. Это был ее внук – Сантэн почувствовала это и задрожала от потрясения. Они смотрели друг на друга.

Потом она собралась с силами и медленно подошла к нему. Протянула руку и улыбнулась.

– Здравствуй, – сказала она. – Как тебя зовут?

– Я Лотар Деларей, – с важным видом ответил он. – Мне скоро восемь.

«Лотар!» – подумала она. Это имя вызвало воспоминания и учащенное сердцебиение. Тем не менее она продолжала улыбаться.

– Какой большой хороший мальчик… – начала она и хотела коснуться его щеки, когда в дверях за ним появилась женщина.

– Что ты здесь делаешь, Лоти? – сердито спросила она. – Ты не закончил ужинать. Немедленно возвращайся за стол, слышишь?

Ребенок выбежал из комнаты, и женщина улыбнулась Сантэн.

– Простите. Он очень любопытен, – извинилась она. – Мой муж примет вас, мефрау. Пожалуйста, идите за мной.

Все еще потрясенная краткой встречей с внуком, Сантэн не была готова к дополнительному потрясению от встречи лицом к лицу с сыном. Он стоял за столом, заваленным документами, и глядел на нее своим обескураживающим желтым взглядом.

– Не могу сказать вам «добро пожаловать в наш дом», миссис Малкомс. – Он говорил по-английски. – Вы кровный враг моей семьи и мой.

– Это неправда.

Сантэн задыхалась, отчаянно стараясь взять себя в руки.

Он презрительно отмахнулся от ее слов.

– Вы ограбили и обманули моего отца, вы искалечили его, и из-за вас он половину жизни провел в тюрьме. Если бы вы видели его сейчас, старого, сломленного, вы не пришли бы просить меня об одолжении.

– Вы уверены, что я пришла просить об одолжении? – спросила Сантэн, и он горько рассмеялся.

– А зачем же? Вы преследовали меня… с того самого дня, как я впервые увидел вас в зале, где судили моего отца. Я видел, что вы следите за мной, идете за мной, выслеживаете меня, как голодная львица. Я знаю, вы хотите уничтожить меня, как уничтожили моего отца.

– Нет! – Сантэн отчаянно покачала головой, но он безжалостно продолжал:

– И теперь вы посмели прийти ко мне и просить об одолжении. Я знаю, чего вы хотите.

Он открыл ящик стола и достал из него папку. Раскрыл ее и позволил документам из нее упасть на стол. Сантэн узнала среди них свое французское свидетельство о рождении и вырезки из старых газет.

– Прочесть их вам, или прочтете сами? Какое еще мне нужно доказательство, чтобы показать миру: вы шлюха, а ваш сын ублюдок? – спросил он, и Сантэн передернуло от этих слов.

– Вы очень постарались, – негромко сказала она.

– Да, – согласился он. – Очень. У меня все доказательства…

– Нет, – возразила она, – не все. Вы знаете об одном моем незаконном сыне, но есть еще один ублюдок. Я расскажу вам о своем втором незаконнорожденном сыне.

Впервые Манфред потерял уверенность и глядел на нее, словно лишившись дара речи. Потом покачал головой.

– Вы бесстыдны до крайности, – удивленно сказал он. – Хвастаете своими грехами перед всем миром.

– Не перед всем миром, – сказала она. – Только перед человеком, которого это больше всего касается. Только перед вами, Манфред Деларей.

– Не понимаю.

– Тогда я объясню, почему следила за вами… выслеживала, как голодная львица, по вашим словам. Львица выслеживала не добычу, она шла за своим детенышем. Видишь ли, Манфред, ты мой второй сын. Я родила тебя в пустыне, и Лотар унес тебя, прежде чем я увидела твое лицо. Ты мой сын, и Шаса твой сводный брат. Если он ублюдок, то ты тоже. Если ты этими сведениями уничтожишь его, то уничтожишь и себя.

– Я вам не верю! – Он отшатнулся от нее. – Ложь! Это все ложь! Моя мать была немкой из благородной семьи. У меня есть ее фотография. Вот она! Там, на стене!

Сантэн взглянула.

– Да, это жена Лотара, – согласилась она. – Она умерла почти за два года до твоего рождения.

– Это неправда! Не может быть…

– Спроси отца, Манфред, – тихо ответила она. – Поезжай в Виндхук. Там есть документ с датой смерти этой женщины.

Он понял, что это правда, рухнул на стул и закрыл лицо руками.

– Если вы моя мать, почему я вас так ненавижу?

Она подошла и остановилась над ним.

– Не так сильно, как я ненавидела себя за то, что отказалась от тебя и бросила.

Она наклонилась и поцеловала его в голову.

– Если бы только… – прошептала она. – Но сейчас уже слишком поздно. Ты правильно сказал: мы враги, и нас разделяет пропасть шириной в океан. Никто из нас не может ее преодолеть, но во мне нет ненависти к тебе, Манфред, сын мой. И никогда не было.

Она оставила его сидеть без сил за столом и медленно вышла из комнаты.

* * *

В середине следующего дня ей позвонил Эндрю Дугган.

– Мой информатор отозвал свои утверждения, Сантэн. Он говорит, что документы – все документы, связанные с этим случаем, – сожжены. Мне кажется, кто-то надавил на него, Сантэн, но не могу догадаться, кто именно.

* * *

25 мая 1948 года, накануне выборов, Манфред обратился к большой толпе, собравшейся в помещении Голландской реформистской церкви в Стелленбосе. Все собравшиеся были надежными сторонниками Националистической партии. В зал не допустили ни одного представителя оппозиции – об этом позаботился Рольф Стандер со своим боевым взводом.

Однако когда Манфред встал, собираясь говорить, ему помешали это сделать. Все поднялись, и овация целых пять минут не давала ему сказать ни слова. Но когда она кончилась, все в полной тишине внимательно слушали, как он рисует перед ними картину будущего.

– Под руководством Сматса нашу землю заселила раса темнокожих полукровок-ублюдков, и единственные оставшиеся белые – евреи, те самые евреи, которые сегодня в Палестине убивают на каждом шагу невинных английских солдат. Как вы знаете, Сматс поторопился признать новое государство Израиль. Этого следовало ожидать. Потому что ему платят его хозяева – евреи, владельцы золотых шахт.

Толпа закричала: «Scande! Скандал!», и Манфред внушительно помолчал, прежде чем продолжить.

– То, что я вам предлагаю, это план, нет, больше, чем план – это мечта, смелая и благородная мечта, осуществление которой обеспечит выживание чистой, неоскверненной крови нашего Volk’а. И в то же время эта мечта защитит и другие народы нашей земли: цветных жителей Кейпа, индусов, черные племена. Эта грандиозная концепция создана умными людьми, одержимо работающими на общее благо, такими людьми, как доктор Теофилус Донге, доктор Николас Дидерихс и доктор Хендрик Френш Фервурд – это все выдающиеся люди[207].

Толпа согласно ревела. Манфред сделал глоток воды и перебирал свои заметки, дожидаясь тишины.

– Эта идеализированная, тщательно разработанная и абсолютно непогрешимая концепция позволит разным расам жить в мире, достоинстве и процветании, сохраняя в то же время свою самобытность и культуру. По этой причине мы назвали свою политику апартеидом – «разделением». Вот наша мечта, которая приведет страну к величию и станет примером для всех людей доброй воли во всем мире. Вот что мы называем апартеидом. Вот, мой народ, великолепная мантия, которой мы предлагаем облечь нашу страну. Апартеид, дорогие друзья! Вот что я вам предлагаю – сияющее видение апартеида.

Ему долго не давали говорить, но когда наступила тишина, Манфред продолжил более резким и деловым тоном:

– Конечно, вначале необходимо будет лишить права голоса черных и цветных жителей, которые уже зарегистрированы в списках избирателей…

Когда час спустя он закончил, его вынесли из зала на руках.

* * *

Тара стояла рядом с Шасой, когда подсчитывали голоса и сообщили результат по округу Готтентотской Голландии.

Зал заполняла возбужденная толпа. Слышались смех, пение, возня. Кандидат от националистов находился на противоположном конце зала, окруженный толпой сторонников с розетками партии.

Один из организаторов Объединенной партии лихорадочно поманил Шасу поверх голов, но Шаса весело болтал с энтузиастками, и на зов откликнулась Тара. Вернулась она несколько секунд спустя, и, увидев ее лицо, Шаса прервал разговор и пошел ей навстречу, протискиваясь сквозь толпу.

– В чем дело, дорогая? Ты словно увидела призрак.

– Оу баас, – прошептала она. – Позвонили по телефону из Трансвааля. Сматс потерял Стандертон. Там выиграли националисты.

– О Боже, нет. – Шаса пришел в ужас. – Оу баас двадцать пять лет занимал это место. Его не могут просто так отвергнуть!

– Англичане отвергли Уинстона Черчилля, – сказала Тара. – Герои больше не нужны.

– Это знак, – сказал Шаса. – Если уходит Сматс, мы все уходим с ним.

Десять минут спустя сообщили другую новость. Полковник Блэйн Малкомс потерял Гарденс с разницей почти в тысячу голосов.

– Тысяча голосов… – Шаса пытался осмыслить это. – Но это перемена почти на десять процентов. Что происходит?

На сцену в конце зала поднялся член избирательной комиссии. В руке он держал листки с результатами, и толпа замолчала и придвинулась к сцене.

– Леди и джентльмены, результаты голосования по избирательному округу Готтентотская Голландия, – произнес он. – Манфред Деларей, Националистическая партия, – 3126 голосов; Шаса Кортни, Объединенная партия, – 2012 голосов; Клод Сэмпсон, независимый кандидат, – 196 голосов.

Тара взяла Шасу за руку, и они пошли туда, где стоял «паккард». Сели на переднее сиденье, но Тара не сразу включила двигатель. Оба были потрясены и смущены.

– Просто не могу поверить, – прошептала Тара.

– Я чувствую себя так, словно я в поезде, – сказал Шаса. – Он увозит меня в длинный темный туннель, и нет никакой возможности сойти или остановиться. – Он негромко вздохнул. – Бедная Южная Африка. Один Бог знает, что ждет тебя в будущем.

* * *

Мозес Гама был окружен людьми. В небольшой комнате со стенами из гофрированного стального листа яблоку негде было упасть. Здесь собралась его преторианская гвардия, и командовал ею Сварт Хендрик.

Комнату освещала только дымная парафиновая лампа. Желтое пламя резко обозначало черты Мозеса Гамы.

«Он лев среди людей», – подумал Хендрик, снова вспомнив великих старых королей – Чаку или Мзиликази, этих больших черных слонов. Так, должно быть, они созывали на совет военных вождей, так приказывали начать битву.

– Жестокие буры празднуют победу по всей земле, – говорил Мозес Гама. – Но говорю вам, дети мои, и говорю истинно: под огнем их гордости и алчности лежит пепел самоуничтожения. Будет нелегко, и путь может быть долог. Нас ждет много тяжелой работы, горькой и даже кровавой, – но завтра принадлежит нам.

* * *

Новый заместитель министра юстиции вышел из своего кабинета и спустился по длинному коридору «Юнион билдинг», массивного, похожего на крепость здания, построенного сэром Гербертом Бейкером на невысоком холме над Преторией, – центрального административного здания правительства Южно-Африканской Республики.

Снаружи стемнело, но в большинстве кабинетов горел свет. Все работали допоздна. Перехватить бразды правления непросто, но Манфред Деларей наслаждался даже самыми скучными подробностями происходящего. Он сознавал, какая честь ему оказана. Он молод, некоторые говорят – чересчур молод для поста заместителя министра, но он докажет, что в нем не ошиблись.

Он постучал в дверь кабинета министра и открыл по приказу изнутри:

– Kon binne – входите!

Чарлз Роббертс Сварт – «Блэки»[208] – был высок чрезмерно, с огромными руками, которые сейчас лежали на столе перед ним.

– Манфред. – Он улыбнулся – словно трещина пробежала по граниту. – Вот маленький подарок, который я тебе обещал.

Он взял конверт с гербом Южно-Африканского Союза и протянул Манфреду.

– Никогда не смогу достойно выразить свою благодарность, министр. – Манфред взял конверт. – Надеюсь в будущем доказать свою верность напряженной работой.

Вернувшись в свой кабинет, Манфред раскрыл конверт и развернул лежащий в нем документ. Медленно, наслаждаясь каждым словом, он прочитал о помиловании Лотара Деларея, обвиненного во множестве преступлений и приговоренного к пожизненному заключению.

Манфред сложил документ и убрал обратно в конверт. Завтра он лично доставит его начальнику тюрьмы и будет там, чтобы взять отца за руку и снова вывести на солнце.

Он встал, прошел к сейфу, набрал комбинацию и открыл тяжелую стальную дверь. На верхней полке лежали три папки. Он снял их и отнес на стол. Одно досье из военной разведки, другое – из отдела уголовных расследований, третье – из его собственного Министерства юстиции. Потребовалось время и тщательное планирование, чтобы раздобыть эти досье и уничтожить в регистрационных списках все следы их существования. Это единственные свидетельства операции «Белый меч».

Не торопясь, он внимательно прочел все документы. Закончил он далеко за полночь, но теперь знал, что ни в одном из этих документов нет указания на связь «Белого меча» с Манфредом Делареем, олимпийским золотым призером, а теперь заместителем министра юстиции.

Он взял три папки и отнес их во внешний комитет, где стояло устройство для уничтожения документов. По очереди вставлял каждый документ в щель и смотрел, как с противоположной стороны выходят и сворачиваются тонкие, как спагетти, полоски. В то же время он думал о том, что прочел.

– Значит, была предательница, – прошептал он. – Меня предали. Женщина, молодая женщина, говорящая на африкаансе. Она все знала – от оружия в Претории до засады на горе. Есть только одна молодая женщина, которая знала все это.

Он еще успеет отомстить, но Манфред не торопился – предстояло свести немало счетов и заплатить много долгов.

Когда последний из документов превратился в узенькие полоски, Манфред закрыл кабинет и спустился туда, где стоял соответствующий его рангу новенький «форд-седан».

Он поехал в свою новую пышную официальную резиденцию в элегантном пригороде Ватерклуф. Поднимаясь в спальню, он старался не разбудить Хайди. Она снова беременна, и ее сон драгоценен.

Он лежал в темноте и не мог уснуть. О стольком нужно было подумать, столько спланировать! Он улыбнулся и подумал: «Ну, наконец меч власти в наших руках. Теперь посмотрим, кто побежденный, а кто мститель».

Уилбур Смит Ярость

Эту книгу я посвящаю своей жене Мохинисо. Прекрасная, любящая, верная и преданная, ты единственная в мире.

Тара Кортни со свадьбы не носила белого. Ее любимый цвет, зеленый, лучше всего шел к ее густым каштановым волосам. Возможно поэтому белое платье, надетое сегодня, заставило Тару снова почувствовать себя новобрачной – трепет, робость, опаска, но в то же время и радость, сознание серьезности происходящего. Манжеты и воротник платья украшали легкие кружева цвета слоновой кости, а волосы она расчесала так, что под ярким солнцем Кейпа в них сверкали рубиновые огоньки. От возбуждения щеки Тары пылали, и, хоть она выносила четверых детей, стан у нее был стройный, как у молодой девицы. От этого еще более неуместным казался широкий траурно-черный шарф, который она набросила на плечо: юность и красота в цветах скорби. Несмотря на смятение чувств, Тара стояла, сжав перед собой руки, склонив голову. Стояла молча и неподвижно.

Тару пребывала в компании с почти полсотней женщин, все в белом, с черными шарфами, все в скорбной позе; они стояли на равных расстояниях друг от друга вдоль тротуара перед главным входом в здание парламента Южно-Африканского Союза.

Почти все эти женщины были молоды и привычного для Тары круга: входящие в элиту, обеспеченные, скучающие. Многие присоединились к протесту в поисках острых ощущений, какие дает попытка бросить вызов власти и позлить окружающих. Некоторые пытались вернуть внимание мужей, которые на одиннадцатом году брака, ставшего привычным, больше занимались бизнесом, гольфом или другими чисто мужскими видами деятельности, не связанными с семьей. Однако было и активное ядро, из женщин постарше, но включавшее и несколько молодых, вроде Тары и Молли Бродхерст. Ими двигала неприязнь к несправедливости. Тара попыталась выразить эти чувства на утренней пресс-конференции, когда репортер «Кейпского Аргуса» спросил у нее: «Почему вы это делаете, миссис Кортни?» Она ответила: «Потому что не люблю насильников и обманщиков». И сейчас испытывала мстительное чувство.

– А вот и большой злой волк, – сказала женщина, стоявшая в пяти шагах от Тары. – Соберитесь, девочки!

Тара восхищалась Молли Бродхерст – одной из основательниц «Черного шарфа», маленькой решительной женщиной за тридцать, – и старалась ей подражать.

Из-за угла Парламентской площади выехал черный «шевроле» с правительственными номерами, и из него на тротуар вышли четыре человека. Один из них – полицейский фотограф – сразу принялся за работу: он со своей камерой «Хассельблад» шел вдоль ряда женщин и фотографировал каждую. За ним шли еще двое, вооруженные записными книжками. Хотя одеты они были в штатские, плохо скроенные костюмы, обувь выдавала в них полицейских, и держались они резко и деловито: шагая вдоль шеренги женщин, они записывали имена и адреса каждой протестующей. Тара, которая к этому времени уже стала специалисткой, определила, что это сержанты спецподразделений, а четвертого она, как и большинство остальных женщин, знала и по имени, и в лицо.

Легкий, летний серый пиджак, темно-бордовый галстук, коричневые брюки и широкополая серая шляпа. Среднего роста, с ничем не примечательным лицом, но с широким дружелюбным ртом; он улыбнулся и приподнял шляпу, обращаясь к Молли:

– Доброе утро, миссис Бродхерст. Вы сегодня рано. Процессия прибудет только через час.

– Вы нас арестуете, инспектор? – ядовито спросила Молли.

– Ни в коем случае. – Инспектор приподнял бровь. – Вы ведь знаете, это свободная страна.

– Вы меня обманываете.

– Ах, гадкая миссис Бродхерст. – Он покачал головой. – Пытаетесь меня спровоцировать.

По-английски он говорил превосходно, лишь с легким африкандерским акцентом.

– Нет, инспектор. Мы протестуем против грязных предвыборных махинаций преступного правительства, против отказа от главенства законов, против лишения большинства южноафриканцев гражданских прав только на основании цвета кожи.

– Похоже, миссис Бродхерст, вы повторяетесь. Все это вы уже говорили мне в нашу последнюю встречу. – Инспектор усмехнулся. – Далее вы потребуете, чтобы я снова вас арестовал. Давайте не будем омрачать сегоднешнее замечательное событие…

– Открытие парламента, оправдывающего несправедливость и угнетение, – повод для траура, а не для торжества.

Инспектор сдвинул шляпу набекрень, но за его агрессивным поведением чувствовалось искреннее уважение и даже некоторое восхищение.

– Продолжайте, миссис Бродхерст, – сказал он. – Я уверен, скоро мы снова встретимся.

Он пошел дальше и остановился напротив Тары.

– Доброе утро и вам, миссис Кортни. – Он помолчал, на этот раз не скрывая восхищения. – А что думает о вашем изменническом поведении ваш знаменитый супруг?

– Разве измена – противостоять крайностям Националистической партии и законодательству, ставящему во главу угла расу и цвет кожи, инспектор?

Его взгляд на мгновение упал на грудь Тары, большую, но красивую, укрытую белыми кружевами, потом вновь вернулся к лицу.

– Вы слишком хороши для этого вздора, – сказал он. – Оставьте его седовласым дурам. Ступайте домой, где ваше истинное место, и займитесь своими детьми.

– Ваше мужское высокомерие нестерпимо.

Она вспыхнула от гнева, не сознавая, что это только подчеркивает красоту, о которой он говорил.

– Хотел бы я, чтобы все изменницы так выглядели. Это сделало бы мою работу гораздо более приятной. Благодарю вас, миссис Кортни.

Он улыбнулся, чем привел ее в бешенство, и пошел дальше.

– Не позволяй ему сердить тебя, – негромко сказала Молли. – Он на это мастер. Наш протест мирный. Помни Махатму Ганди.

Тара с усилием подавила гнев и снова замерла в смиренной позе. За ней на тротуаре начала собираться толпа зрителей. Цепочка женщин в белом становилась предметом любопытства и потехи, иногда одобрения, но чаще вражды.

– Проклятые коммуняки, – сказал Таре мужчина средних лет. – Хотите отдать страну дикарям. Вас следует посадить под замок, всех.

Он был хорошо одет и говорил, как образованный человек. На лацкане даже красовалось маленькое изображение британской каски – свидетельство добровольного участия в войне с фашизмом. Его слова были напоминанием о том, какой молчаливой поддержкой пользуется Националистическая партия даже у англоговорящих белых граждан.

Тара, опустив голову, закусила губу и заставила себя промолчать, даже когда в собравшейся толпе прозвучали насмешки от кого-то из цветных.

Припекало, солнце было ярким, как на Средиземном море, и хотя над массивной плоской вершиной Столовой горы собирались плотные облака, предвестники юго-восточного ветра, сам ветер еще не достиг стоящего под горой города. Толпа стала большой и шумной; Тару толкнули – она полагала, намеренно. Она постаралась сохранить спокойствие, сосредоточившись на здании через дорогу от места, где стояла.

Построенное сэром Гербертом Бейкером, этим образцовым представителем имперского архитектурного стиля, здание было массивным и внушительным, с красными кирпичными колоннами на белом, – далеким от современных вкусов Тары, предпочитавшей нестесненное пространство и линии, стекло и обстановку из светлой скандинавской сосны. Здание словно олицетворяло все косное, устаревшее, все то, что Тара хотела бы видеть сметенным и отброшенным.

Течение ее мыслей нарушил нараставший выжидательный шум толпы.

– Едут, – сказала Молли. Толпа дрогнула, качнулась и разразилась приветственными криками. Послышался стук копыт, и на улице показались конные полисмены, на их пиках весело развевались флажки; опытные всадники сидели на специально подобранных одинаковых лошадях, чья лоснящаяся шкура блестела на солнце, как надраенный металл.

За ними двигались открытые коляски. В первой восседали генерал-губернатор и премьер-министр. Вот он, Дэниэл Малан, защитник африкандеров, с грозным, некрасивым, почти лягушачьим лицом, человек, чьим единственным открыто провозглашенным намерением стало будущее тысячелетнее незыблемое господство его Volk’а в Африке. Никакая тому цена не кажется Малану слишком высокой.

Тара смотрела на него с неприязнью: этот человек воплощал все ненавистное ей в правительстве, распоряжавшемся землей и такими дорогими ей людьми. Когда коляска проезжала мимо, Тара и Малан на мгновение встретились глазами и Тара постаралась вложить в свой взгляд всю силу своих чувств, но Малан скользнул по ней мрачным взглядом без тени узнавания или раздражения. Он смотрел на Тару и не видел, и ее гнев превратился в отчаяние.

«Что нужно сделать, чтобы заставить этих людей просто слушать?» – подумала она, но в это время важные лица вышли из колясок и вытянулись во фрунт: зазвучал национальный гимн. Хотя Тара этого пока не знала, на открытии парламента Южной Африки «Короля» [209]исполняли в последний раз.

Оркестр завершил гимн громом фанфар, и министры кабинета вслед за генерал-губернатором и премьером начали проходить через главный вход в здание. За министрами шли руководители оппозиции. Этого момента Тара страшилась – среди них шагали ее ближайшие родственники. Самой поразительной парой во всей длинной процессии были ее отец, высокий, полный достоинства, как лев-патриарх, и шедшая под руку с ним Сантэн де Тири Кортни-Малкомс, стройная и изящная в желтом шелковом платье, прекрасно подходившем к такому случаю, и в элегантной шляпке без полей на маленькой аккуратной голове; казалось, она не старше самой Тары, хотя все знали, что ее назвали Сантэн [210], потому что она родилась в первый день двадцатого столетия.

Тара думала, что ее не заметили: она никого не предупреждала о своем участии в протесте. Но на вершине широкой лестницы процессия на мгновение задержалась, и, прежде чем войти в дверь, Сантэн нарочно обернулась. Со своего наблюдательного пункта она видела все поверх голов охраны и участников процессии; мачеха поймала взгляд Тары на противоположной стороне улицы и мгновение смотрела ей прямо в глаза.

Хотя выражение лица Сантэн не изменилось, ее неодобрение, замеченное даже издалека, Тара ощутила как хлесткую пощечину. Сантэн ставила честь, достоинство и доброе имя семьи выше всего. Она неоднократно предупреждала Тару о том, что нельзя выставлять себя на всеобщее обозрение, на посмешище, а противостоять Сантэн было опасно: она приходилась Таре не только мачехой, но и свекровью, она была главой семейства Кортни и владелицей всего состояния семьи.

На середине лестницы Шаса Кортни заметил, куда направлен яростный взгляд матери, быстро обернулся и увидел среди протестующих в черных шарфах свою жену. Когда утром за завтраком она сказала ему, что не будет сопровождать его в процессии, Шаса лишь ненадолго оторвал взгляд от финансовых страниц утренней газеты.

– Как хочешь, дорогая. Будет ужасно скучно, – сказал он. – Нельзя ли получить еще чашку кофе, когда у тебя найдется время?

Теперь, узнав ее, он улыбнулся уголками губ, с деланным отчаянием едва заметно покачал головой, словно Тара была проказливым ребенком, и отвернулся: процессия продолжала движение.

Он был невозможно красив; черная повязка на глазу придавала ему лихой пиратский вид, что большинство женщин находили интригующим и вызывающим. Они с Тарой считались самой красивой молодойпарой в высшем обществе Кейптауна. Странно, как считанные годы превратили пламя их любви в серую холодную золу. «Как хочешь, дорогая…» – теперь он часто так говорил.

Последние заднескамеечники исчезли в здании парламента, кавалерийский эскорт и пустые коляски двинулись дальше, и толпа начала расходиться. Демонстрация закончилась.

– Идем, Тара? – спросила Молли, но Тара покачала головой.

– Мне нужно встретиться с Шасой, – сказала она. – Увидимся днем в пятницу.

Тара сняла через голову черный шарф, сложила его, спрятала в сумочку, пробралась через толпу и пересекла улицу.

Она не усмотрела никакой иронии в том, что предъявила у входа для посетителей пропуск в парламент и вошла в учреждение, против политики которого так яростно протестовала. Поднялась по широкой лестнице и заглянула на галерею для посетителей. Там толпились жены политиков и важные гости; Тара посмотрела через их головы вниз: на обитых зеленой кожей сиденьях расположились депутаты в строгих костюмах, занятые ритуалом открытия парламента. Но она знала, что речи будут обычными, банальными и скучными до оскомины, а она с раннего утра простояла на улице, и теперь ей срочно требовалось в туалет.

Она улыбнулась служителю, незаметно вышла и заспешила по широкому, отделанному панелями коридору. Побывав в женском туалете, Тара направилась в кабинет отца: она часто пользовалась им как собственным.

Повернув за угол, она едва не столкнулась с человеком, который шел в противоположном направлении. Она едва успела остановиться и разглядела, что это высокий чернокожий мужчина в форме служителя из штата парламента. Она прошла бы мимо, кивнув и улыбнувшись, но тут ей пришло в голову, что сейчас, когда заседает парламент, прислуге нечего делать в этой части здания, поскольку в конце коридора располагались кабинеты премьер-министра и лидера оппозиции. К тому же, хотя служитель нес ведро и швабру, в нем было нечто не свойственное обслуживающему персоналу и вообще людям физического труда. Тара пристально взглянула ему в лицо.

И вздрогнула от шока узнавания узнавания. Прошло много лет, но она не забыла это лицо – лицо египетского фараона, благородное и яростное, живые темные глаза, искрящиеся умом. Он по-прежнему оставался одним из самых красивых мужчин, каких ей доводилось видеть, и она вспомнила его голос, глубокий и волнующий. Это воспоминание заставило ее вздрогнуть. «Есть род, у которого зубы – мечи, и челюсти – ножи, чтобы пожирать бедных на земле и нищих между людьми» [211].

Именно этот человек впервые дал ей понять, каково родиться черным в Южной Африке. И именно благодаря этой давней встрече она нашла свое истинное предназначение. Несколькими словами этот человек изменил ее жизнь.

Она остановилась, преградив ему дорогу, и попыталась передать ему свои чувства, но в горле у нее пересохло, и она обнаружила, что дрожит от потрясения. В миг, когда он понял, что его узнали, он мгновенно изменился, как леопард, почуявший охотников и насторожившийся. Тара поняла, что ей грозит опасность: от этого человека исходило ощущение африканской жестокости, но она не испугалась.

– Я друг, – негромко сказала она и отступила, давая ему возможность пройти. – У нас общее дело.

Он на миг замер, глядя на нее. Тара знала, что он больше никогда ее не забудет; его взгляд словно огнем опалил ее; потом этот человек кивнул.

– Я тебя знаю, – сказал он, и снова его голос, глубокий и мелодичный, пронизанный ритмами Африки, заставил ее задрожать. – Мы еще встретимся.

Он прошел мимо и, не оглядываясь, исчез за поворотом коридора. Тара стояла, глядя ему вслед, сердце ее колотилось, дыхание обжигало горло.

– Мозес Гама, – прошептала она его имя. – Мессия и воин Африки… – Тут она замолчала и оглянулась. – Что ты здесь делаешь?

Ее чрезвычайно заинтересовали возможные причины его присутствия здесь, потому что она поняла: начался крестовый поход, и ей отчаянно захотелось принять в нем участие. Ей хотелось не просто стоять на улице в черном шарфе. Она знала, что стоит только Мозесу Гаме поманить ее пальцем, и она пойдет за ним – она и еще десять миллионов.

«Мы еще встретимся», – обещал он, и Тара поверила.

Возбужденная и радостная, она зашагала по коридору. У нее был свой ключ от кабинета отца, и когда Тара сунула его в скважину, перед ее глазами оказалась медная табличка:

ПОЛКОВНИК БЛЭЙН МАЛКОМС,

ЗАМЕСТИТЕЛЬ ЛИДЕРА ОППОЗИЦИИ

Тара с удивлением обнаружила, что замок отперт, толкнула дверь и вошла в кабинет.

Сантэн Кортни-Малкомс, стоявшая за столом у окна, повернулась к ней.

– Я ждала вас, барышня.

Тару раздражал французский акцент свекрови. «За последние тридцать пять лет она лишь раз была во Франции», – подумала она и вызывающе подняла голову.

– Не вскидывай голову, Тара, chеri, – продолжала Сантэн. – Ведешь себя, как ребенок, так жди, что с тобой будут обращаться, как с ребенком.

– Нет, мама, вы ошибаетесь. Я не жду, что вы будете обращаться со мной, как с ребенком, – ни сейчас и никогда. Я замужняя женщина, мне тридцать три года, я мать четверых детей и хозяйка в своем доме.

Сантэн вздохнула.

– Хорошо, – кивнула она. – Прости за грубость, это от волнения. Не будем делать разговор еще более трудным.

– Я не знала, что нам нужно о чем-то говорить.

– Сядь, Тара, – приказала Сантэн. Тара невольно повиновалась и сразу рассердилась на себя за это. Сама Сантэн уселась в кресло Тариного отца за столом, что Таре тоже не понравилось: место папино, эта женщина не имеет на него права.

– Ты сама сейчас сказала, что ты замужняя женщина и что у тебя четверо детей, – спокойно заговорила Сантэн. – Ты же не будешь отрицать, что у тебя есть долг…

– О моих детях хорошо заботятся! – вспыхнула Тара. – Меня не в чем упрекнуть.

– А что же твой муж и ваш брак?

– При чем тут Шаса?

Тара мгновенно перешла к обороне.

– Скажи сама, – предложила Сантэн.

– Это не ваше дело.

– Нет, мое, – возразила Сантэн. – Я посвятила Шасе всю жизнь. Я хочу, чтобы он стал одним из вождей нации.

Она замолчала, и на мгновение в ее взгляде появилась мечтательность; Сантэн слегка прищурилась. Такое выражение Тара замечала у Сантэн и раньше, когда свекровь глубоко задумывалась, и ей захотелось как можно грубее прервать эти мысли.

– Это невозможно, вы же знаете.

Взгляд Сантэн снова прояснился; она пристально взглянула на Тару.

– Нет ничего невозможного – ни для меня, ни для нас.

– Конечно есть, – злорадно ответила Тара. – Вы не хуже меня знаете, что националисты обманом победили на выборах, они весь парламент наводнили своими ставленниками. Навсегда захватили власть. Главой государства никогда уже не станет тот, кто не из их числа – не африкандер; не станет до самой революции, а когда революция произойдет, таким лидером станет чернокожий.

Тара умолкла, вспомнив Мозеса Гаму.

– Наивная, – выпалила Сантэн. – Ты ничего в этом не понимаешь. Что за детские и безответственные разговоры о революции!

– Не стану спорить, мама. В глубине души вы, однако, знаете, что я права. Ваш дорогой Шаса никогда не осуществит вашу мечту. Даже он начинает чувствовать тщетность деятельности оппозиции. Невозможное перестает его интересовать. Не удивлюсь, если он откажется участвовать в следующих выборах, откажется от политических амбиций, которые вы в нем насаждаете, и просто возьмется зарабатывать очередной миллиард фунтов.

– Нет, – покачала головой Сантэн. – Шаса не сдастся. Он боец, в меня.

– Он никогда не станет членом правительства, тем более премьером, – решительно заявила Тара.

– Если ты в этом убеждена, ты не жена моему сыну, – сказала Сантэн.

– Это вы сказали, – тихо ответила Тара. – Вы. Не я.

– Тара, дорогая, прости. – Сантэн протянула руку, но стол был слишком широк, чтобы она могла коснуться руки Тары. – Прости, я сорвалась. Все это, с моей точки зрения, очень важно и глубоко меня затрагивает, но я не желаю настраивать тебя враждебно. Я хочу только помочь тебе – я беспокоюсь за вас с Шасой. Я хочу помочь. Тара, ты позволишь помочь?

– Не думаю, что мы нуждаемся в помощи, – спокойно солгала Тара. – Мы с Шасой совершенно счастливы. У нас четверо прекрасных детей…

Сантэн сделала нетерпеливый жест.

– Тара, мы с тобой редко говорим с глазу на глаз. Но я твой друг, искренний друг. Я хочу для вас с Шасой и для малышей самого лучшего. Ты позволишь мне помочь?

– Но как, мама? Дадите нам денег? Но вы и так дали десять или двадцать миллионов – или это были тридцать миллионов фунтов? Иногда я сбиваюсь со счета.

– Разрешишь поделиться опытом? Прислушаешься к моему совету?

– Да, мама, я слушаю. Не обещаю, что последую ему, но выслушаю.

– Во-первых, Тара, голубушка, откажись от таких безумных левацких поступков. Ты подрываешь репутацию всей семьи. Выставляя напоказ себя, когда так одеваешься и стоишь на улице, ты выставляешь напоказ всех нас. К тому же это чрезвычайно опасно. Закон о борьбе с коммунизмом не отменен [212]. Тебя могут объявить коммунисткой и выписать запретительный ордер [213]. Подумай об этом. Ты перестанешь быть личностью, лишишься всех человеческих прав, утратишь достоинство. А политическая карьера Шасы? Как это скажется на нем?

– Мама, я обещала выслушать, – упрямо сказала Тара. – Но теперь отказываюсь от своего обещания. Я знаю, что делаю. – Она встала и пошла к выходу, у дверей остановилась и оглянулась. – Вам когда-нибудь приходило в голову, Сантэн Кортни-Малкомс, что моя мать умерла с разбитым сердцем и что сердце ей разбил ваш откровенный блуд с моим отцом? И вы смеете сидеть здесь и самодовольно учить меня, как жить, чтобы не опозорить вас и вашего драгоценного сына?

Она вышла и беззвучно закрыла за собой тяжелую тиковую дверь.

* * *

Шаса Кортни сидел на скамьях оппозиции, сунув руки в карманы и вытянув вперед скрещенные в лодыжках ноги, и внимательно слушал выступление министра внутренних дел, который рассказывал, какие законопроекты собирается представить в следующем году.

Министр внутренних дел – самый молодой член кабинета, примерно Шасин ровесник, что само по себе необычно. Африкандеры уважают годы и не доверяют опыту и порывистости молодых. Средний возраст остальных членов националистического кабинета не ниже шестидесяти пяти лет, подумал Шаса, и тем не менее вот перед ним стоит Манфред Деларей, по сравнению с ними юнец, которому нет и сорока, и излагает содержание поправки к Закону о преступности, которую намерен провести через различные законодательные процедуры.

– Он просит права объявлять чрезвычайное положение без решения суда, а это поставит полицию выше закона, – прошептал рядом с ним Блэйн Малкомс, и Шаса кивнул, не оглядываясь на тестя. Он продолжал наблюдать за выступающим.

Манфред Деларей, как обычно, говорил на африкаансе. По-английски он изъяснялся с трудом, с сильным акцентом, и делал это неохотно, лишь из уважения к двуязычию парламента. С другой стороны, на родном языке он красноречив и убедителен, он так искусно владеет ораторскими приемами, словно впитал их с молоком матери, и не раз вызывал гул одобрения на скамьях оппозиции и выкрики «Hoor, hoor!» [214]от своей партии.

– Этот парень наглец, – покачал головой Блэйн Малкомс. – Он просит о полномочиях отменять закон и устанавливать полицейское государство по капризу правящей партии. Придется дать решительный бой.

– Точно, – согласился Шаса, но про себя подумал, что завидует этому человеку, к которому его в то же время загадочно влечет. Странно, как неразрывно связанными кажутся их судьбы.

Впервые он встретил Манфреда Деларея двадцать лет назад. Без всякой видимой причины они стали наскакивать друг на друга, как бойцовые петухи, и началась жестокая драка. Шаса поморщился, вспомнив, чем она кончилась: столько лет спустя он все так же тяжело переживал тогдашнее поражение. С тех пор их пути не раз пересекались.

В 1936 году они оба в составе национальной команды отправились в Берлин, на Олимпийские игры Адольфа Гитлера, но именно Манфреду Деларею досталась единственная золотая медаль, завоеванная командой, в то время как Шаса вернулся с пустыми руками. Они ожесточенно соперничали за одно место на выборах 1948 года, с которых началось усиление Националистической партии, и опять Манфред Деларей победил и занял место в парламенте, в то время как Шасе пришлось дожидаться добавочных выборов в благоволящем к Объединенной партии округе, чтобы получить место на скамьях оппозиции, с которых он сейчас наблюдал за соперником. Теперь Манфред министр – этого поста Шаса жаждал всем сердцем; учитывая политическую проницательность Манфреда Деларея и его основательное влияние в партии, его перспективы кажутся безграничными.

Зависть, восхищение и яростное неприятие – вот что испытывал Шаса, слушая человека на противоположном конце зала и внимательно изучая его.

У Манфреда Деларея по-прежнему была фигура боксера, широкие плечи и сильная шея, но он расплылся в талии, и линия подбородка начала заплывать плотью. Он не поддерживает форму, и его жесткие мышцы размягчаются. Шаса самодовольно окинул взглядом свои стройные бедра и плоский живот и снова сосредоточился на сопернике.

У Манфреда Деларея кривой нос, а поперек черной брови белый шрам – эти повреждения он получил на боксерском ринге. Но глаза у него необычно светлые, как желтый топаз, непроницаемые кошачьи глаза, в глубине которых, однако, горит огонь интеллекта. Как и все министры националистического кабинета, за исключением только премьер-министра, он высокообразованный и умный человек, набожный и преданный, абсолютно убежденный в божественном праве своей партии и своего Volk’а.

«Они искренне считают себя орудием Господа на земле. Именно это делает их такими опасными».

Шаса мрачно улыбнулся, когда Манфред умолк и сел под одобрительный рев своей стороны зала. Депутаты размахивали листками с повесткой дня, премьер-министр наклонился и потрепал Манфреда по плечу; с задних скамей ему передавали десяток поздравительных записок.

Шаса воспользовался этой возможностью, чтобы извиниться перед тестем.

– Сегодня я вам больше не понадоблюсь, но если буду нужен, вы знаете, где меня найти.

Он встал, поклонился спикеру и как можно незаметнее направился к выходу. Однако Шаса – шесть футов один дюйм роста, черная повязка через глаз, темные вьющиеся волосы, красивое лицо – привлек множество задумчивых взглядов молодых женщин на галерее и враждебных – с правительственных скамей.

Когда Шаса проходил мимо, Манфред Деларей оторвался от записки, которую читал, и мужчины обменялись напряженным загадочным взглядом. Затем Шаса вышел из зала, снял пиджак, набросил его на плечо и, улыбнувшись дежурному, вышел на солнце.

У Шасы не было кабинета в парламенте, потому что до «Сантэн-хауса» – семиэтажной штаб-квартиры «Горно-финансовой компании» – было всего две минуты ходьбы через парк. Проходя под дубами, Шаса мысленно сменил цилиндр политика на фетровую шляпу предпринимателя. Жизнь его делилась на две части, и он научился сосредоточиваться на каждой по очереди, не позволяя себе разбрасываться.

К тому времени как он пересек улицу перед собором Святого Георгия и вошел во вращающиеся двери «Сантэн-хауса», он уже думал о финансах и добыче ископаемых, перебирал цифры и возможности, взвешивал отчеты и факты, сопоставляя их с подсказаками собственного чутья, и наслаждался игрой в деньги точно так же, как парламентскими ритуалами и конфронтациями.

В вестибюле с мраморными столами и колоннами две хорошенькие девушки за стойкой дежурных расплылись в радостных улыбках.

– Добрый день, мистер Кортни, – хором сказали они, и, проходя к лифту, он одарил их испепеляющей улыбкой. Его реакция была подсознательной: он любил, когда его окружали красивые женщины, хотя никогда не касался тех, кто на него работал. Это было бы кровосмешение, это было бы неспортивно, все равно что подстрелить сидящую птицу: ведь они были не в состоянии сопротивляться ему. Тем не менее, когда двери лифта за ним закрылись, девушки за столом дружно вздохнули и закатили глаза.

Джанет, его секретарша, услышала лифт и, когда дверь раскрылась, уже ждала. Она больше соответствовала вкусу Шасы – зрелая, уравновешенная, ухоженная, деловитая, однако, хотя она не пыталась скрывать свое восхищение, правила, которые Шаса сам себе установил, действовали и в этом случае.

– Что у нас, Джанет? – спросил он, и, следуя за ним из прихожей в его кабинет, она зачитала список его встреч на вторую половину дня.

Шаса вначале подошел к телетайпу в углу и пропустил сквозь пальцы ленту с ценами. Англичане упали на два шиллинга, пожалуй, пора покупать снова.

– Позвоните Аллену и отложите встречу. Я пока не готов, – сказал он Джанет и прошел за свой стол. – Дайте мне пятнадцать минут, потом соедините по телефону с Дэвидом Абрахамсом.

Она вышла, а Шаса принялся просматривать груду телексов и срочных сообщений, которые секретарь оставила на его столе. Он работал быстро, не отвлекаясь на великолепный вид Столовой горы за окном на противоположной стене, и, когда пятнадцать минут спустя зазвонил телефон, был готов к разговору.

– Привет, Дэвид, что происходит в Йохбурге?

Вопрос был риторический: Шаса и так знал, что происходит и что он собирается предпринять. Среди документов на его столе лежали ежедневные отчеты и оценки; тем не менее он внимательно выслушал Дэвида.

Дэвида, управляющего директора финансовой группы, Шаса знал с университетских дней. Дэвид был самым близким ему человеком – за исключением Сантэн, конечно.

Хотя шахта Х’ани к северу от Виндхука по-прежнему оставалась основой процветания компании, чем была все тридцать два года с тех пор, как ее открыла Сантэн Кортни, компания под руководством Шасы расширилась и всесторонне развилась, так что ему пришлось перенести головную контору из Виндхука в Йоханнесбург. Перемещение в Йоханнесбург, коммерческий центр страны, было неизбежно, но это при всем при том был мрачный, бессердечный, непривлекательный город. Сантэн Кортни-Малкомс отказалась переезжать туда с прекрасного мыса Доброй Надежды, поэтому финансовый и административный центр компании оставался в Кейптауне. Получалось неудобное и дорогостоящее дублирование, но Сантэн всегда поступала по-своему. Более того, Шасе так было удобнее оставаться вблизи парламента; он любил Кейптаун не меньше матери и не пытался переубедить ее.

Шаса минут десять говорил с Дэвидом, потом сказал:

– Хорошо, по телефону этого не решить. Я прилечу.

– Когда?

– Завтра во второй половине дня. У Шона в десять утра регби, матч. Не могу пропустить. Я ему обещал.

Дэвид несколько мгновений молчал, сравнивая относительное значение спортивных достижений школьника с возможным вложением десяти с лишним миллионов фунтов в развитие новых золотоносных территорий компании в Свободной Оранжевой республике.

– Позвони перед вылетом, – покорно согласился он. – Я сам тебя встречу на взлетном поле.

Шаса повесил трубку и посмотрел на часы. Он хотел пораньше вернуться в Вельтевреден, чтобы побыть с детьми час до их ужина и купания. Работу можно было закончить после собственного ужина. Он начал укладывать оставшиеся бумаги в свой дипломат «Hermes» из черной крокодиловой кожи, когда в дверь постучали и вошла Джанет.

– Простите, сэр. Вот, доставили только что. Парламентский курьер, и он сказал, что это очень срочно.

Шаса взял у нее плотный конверт. На его столе стоял дорогой письменный набор, предназначенный для членов кабинета, с гербом Союза – разделенным на четыре части щитом с поддерживающими его стоящими антилопами, и под ним на ленте девиз «Ex Unitate Vires» – «Сила в единстве».

– Спасибо, Джанет.

Он пальцем вскрыл конверт и достал один-единственный листок с грифом «Министр внутренних дел». Записка была на африкаансе:

«Дорогой мистер Кортни,

Зная Ваш интерес к охоте, одна чрезвычайно значительная особа просила меня пригласить Вас в ближайший уик-энд поохотиться на антилоп-прыгунов на ранчо этой особы. На ранчо есть посадочная полоса, ее координаты – 28°32'ю. ш. 26°16'в. д.

Могу заверить вас, что охота будет хорошей, а общество интересным. Пожалуйста, дайте знать, сможете ли вы присутствовать.

Искренне,

Манфред Деларей».

Шаса улыбнулся и, негромко присвистнув сквозь зубы, подошел к крупномасштабной карте на стене и отыскал координаты. Записка означала вызов, и он догадывался, кто эта значительная особа. Ранчо расположено в Свободной Оранжевой республике, сразу к югу от золотоносных полей Уэлкома, и потребуется сделать лишь небольшой крюк, чтобы добраться туда на обратном пути из Йоханнесбурга.

«Интересно, что они задумали». Он похолодел от предчувствия. Именно такие загадки ему особенно нравились, и на листке со своим личным грифом он торопливо написал:

«Спасибо за любезное предложение поохотиться в эти выходные. Пожалуйста, передайте нашему хозяину, что я принимаю его приглашение и с нетерпением жду охоты».

Запечатывая ответ, он прошептал:

– Вам пришлось бы прибить мне ноги к земле, чтобы удержать.

* * *

В своем зеленом спортивном «ягуаре-СС» Шаса проехал в массивные белые ворота Вельтевредена. Фронтон ворот был создан в 1790 году Антоном Анрейтом, архитектором и скульптором Голландской Ост-Индской компании. Это замечательное произведение искусства служило достойным входом в поместье.

С тех пор как Сантэн передала поместье сыну, а сама поселилась с Блэйном Малкомсом по другую сторону гор Констанция-Берг, Шаса относился к Вельтевредену с такой же заботой и любовью, как она. Название означало по-голландски «всем довольный», и именно так чувствовал себя Шаса, когда заставил «ягуар» почти ползти, чтобы не запылить виноградные лозы по обеим сторонам дороги.

Сбор урожая был в полном разгаре, и яркие пятна – головы женщин, работающих на виноградниках, – соперничали с красно-золотой листвой. Когда Шаса проезжал мимо, женщины распрямлялись, улыбались и махали руками. Мужчины, согнувшиеся под тяжестью переполненных гроздьями корзин, тоже улыбались.

Юный Шон посреди поля вел один из фургонов; он заставлял тянувших повозку лошадей идти медленно, не опережая сборщиц. Фургон был завален спелыми гроздьями, сверкавшими, как рубины, в тех местах, где с ягод стерлась цветочная пыльца.

Увидев отца, Шон бросил повод возчику, который ненавязчиво присматривал за ним, спрыгнул с фургона и побежал между рядами лоз наперерез зеленому «ягуару». Ему было всего одиннадцать, но он был очень рослым для своих лет. От матери он унаследовал чистую, блестящую кожу, а от отца красивые черты, а также крепкие ноги, и бежал он, как антилопа, пружинисто и быстро. Глядя на сына, Шаса чувствовал, что его сердце вот-вот разорвется от гордости.

Шон распахнул пассажирскую дверцу «ягуара», плюхнулся на сиденье и неожиданно вновь обрел достоинство.

– Добрый вечер, папа, – сказал он. Шаса обнял его за плечи и прижал к себе.

– Привет, парень. Как сегодня дела?

Они миновали виноградник и конюшни, и Шаса поставил машину в бывшем амбаре, где держал коллекцию из дюжины классических автомобилей старых марок. «Ягуар» ему подарила Сантэн, и он ценил его даже выше «роллс-ройса» модели «Фантом-I» 1928 года, с хуперовским [215]кузовом, рядом с которым сейчас остановился.

Остальные дети увидели отца через окна детской и бросились к нему по лужайке. Впереди мчался младший сын Майкл, за ним, в пяти футах, средний – Гаррик. Их разделяло меньше года. Майкл, мечтательный, спокойный девятилетний мальчик, мог на долгие часы погрузиться в «Остров сокровищ» или целый день провести за акварелями, забыв обо всем. Шаса обнял его так же страстно, как старшего, и тут подбежал Гаррик, дыша сипло из-за астмы, бледный, худой, с торчащими вихрами.

– Добрый день, папа.

«Экий недотепа, – подумал Шаса, – и откуда у него эта астма и заикание?»

– Привет, Гаррик.

Шаса никогда не называл его «сын», или «мой мальчик», или «парень», как двоих других сыновей. Мальчик оставался для него всегда просто «Гарриком». Он легко потрепал сына по голове. Ему никогда и в голову не приходило обнять этого ребенка: мальчишке уже десять, а он все еще мочится в постель.

И Шаса с облегчением повернулся к дочери.

– Иди сюда, мой ангел, иди к папе!

Она бросилась к нему в объятия, завизжала от восторга, когда Шаса высоко подбросил ее, потом обхватила руками его шею и осыпала лицо влажными, теплыми поцелуями.

– Чего хочет сейчас мой ангел? – спросил Шаса, не опуская ее на землю.

– Хочу вейхом! – объявила Изабелла; она уже была в новых брюках для верховой езды.

– Значит, поедем вейхом, – согласился Шаса. Когда Тара обвиняла его в том, что он поощряет ее детскую речь, Шаса возражал: «Она еще совсем ребенок».

– Эта расчетливая маленькая лиса знает, как обвести тебя вокруг пальца, а ты и рад.

Он посадил дочь на плечо, и та уселась ему на шею, вцепилась для надежности ему в волосы и принялась подпрыгивать и распевать:

– Я люблю папочку!

– Пошли все, – приказал Шаса. – Перед ужином поездим вейхом.

Шон, уже слишком крупный и взрослый, чтобы идти за руку, тем не менее ревниво шагал справа от Шасы; Майкл беззастенчиво вцепился в левую руку Шасы, а Гаррик шел в пяти шагах позади, восторженно глядя на отца.

– Я сегодня первый по арифметике, папа, – сказал он, но в шуме и смехе Шаса его не услышал.

Конюхи уже оседлали лошадей: вечерняя прогулка верхом стала семейной традицией. В помещении для упряжи Шаса сбросил городские туфли и поменял их на старые начищенные сапоги для верховой езды, потом посадил Изабеллу на спину толстой, маленькой пегой шотландки. Сел на своего жеребца и взял у конюха повод Изабеллиной лошадки.

– Отряд, вперед быстрым шагом марш! – отдал он кавалерийскую команду и поднял руку над головой, от чего Изабелла всегда начинала смеяться, и они поскакали со двора.

Сделали привычный круг по поместью, останавливаясь поговорить с черными десятниками и обмениваясь приветствиями с рабочими, которые возвращались домой с виноградников. Шон, сидя в седле прямо, с важным видом, по-взрослому обсуждал с отцом урожай винограда; потом Изабелла, чувствуя, что о ней забыли, вмешалась, и Шаса сразу наклонился и стал почтительно слушать, что она ему говорит.

Мальчики, как всегда, закончили прогулку бешеной скачкой через поле для поло до самых конюшен. Шон, который ездил, как кентавр, намного опередил остальных, Майкл был слишком мягок, чтобы пользоваться хлыстом, а Гаррик неловко подпрыгивал в седле. Несмотря на уроки Шасы, посадка у него оставалась ужасной, ступни и локти торчали под необычными углами.

«Сидит, как куль с картошкой», – раздраженно думал Шаса, спокойно двигаясь за мальчиками и ведя в поводу пони Изабеллы. Шаса, игрок международного класса в поло, воспринимал плохую посадку среднего сына как личное оскорбление.

Когда они вернулись, Тара на кухне присматривала за последними приготовлениями к ужину. Подняв голову, она небрежно поздоровалась с Шасой.

– Хорошо прошел день?

На ней были отвратительные, застиранные хлопчатобумажные брюки, которые Шаса терпеть не мог. Он любил женственных женщин.

– Неплохо, – ответил он, пытаясь высвободиться от Изабеллы, которая крепко держалась за его шею. Освободился и передал няньке.

– У нас к ужину будет двенадцать человек.

Тара снова повернулась к малайскому повару, который почтительно ждал рядом.

– Двенадцать? – резко спросил Шаса.

– В последний момент я пригласила Бродхерстов.

– О Боже, – простонал Шаса.

– Хочу, чтобы в виде исключения за столом был интересный, острый разговор, не только о лошадях, охоте и делах.

– В прошлый раз острый разговор с Молли Бродхерст привел к тому, что ужин закончился еще до девяти. – Шаса взглянул на часы. – Думаю, пора переодеться.

– Папа, а покорми меня! – крикнула Изабелла из детской за кухней.

– Ты уже большая девочка, мой ангел, – ответил он. – Надо научиться есть самой.

– Я могу сама, просто мне больше нравится, когда ты меня кормишь. Ну пожалуйста, папа, прошу триллион раз!

– Триллион? – переспросил Шаса. – Меня просят триллион раз? А ты знаешь, сколько это?

Но все равно пошел на ее призыв.

– Ты ее избалуешь, – сказала Тара. – Она становится невозможной.

– Знаю, – ответил Шаса. – Ты все время это говоришь.

Пока цветной лакей выкладывал смокинг и вставлял в манжеты рубашки платиновые с серебром запонки, Шаса быстро побрился. Несмотря на яростные протесты Тары, он всегда переодевался к ужину.

– Это так старомодно и консервативно.

– Зато цивилизованно, – возражал он.

Одевшись, он прошел по широкому коридору, устланному восточными коврами и увешанному акварелями Томаса Бейнса [216], постучал в дверь Тары, услышал «Войдите!» и вошел.

Когда Тара носила Изабеллу, она переселилась сюда, да здесь и осталась. В прошлом году она сменила обстановку комнаты – убрала бархатные занавеси и мебель в стиле Георга Второго и Людовика Четырнадцатого, кумские шелковые ковры и великолепные картины маслом кисти Де Йонга и Ноде [217], соскребла тканые обои со стен и золотую патину с желтых половиц, так что они теперь выглядели совсем незатейливо.

Стены теперь были совершенно белые, с единственной огромной картиной напротив кровати; это было чудовищное нагромождение геометрических фигур и цветных пятен в духе Миро, исполненное неизвестным студентом школы искусств Кейптаунского университета и не имеющее никакой ценности. По мнению Шасы, картинам надлежало служить приятным украшением и одновременно быть хорошим вложением денег. Картина Тары не отвечала ни одному из этих требований.

Мебель для своего будуара Тара выбрала прямоугольных форм из стекла и нержавеющей стали, и ее было очень мало. Край кровати проходил почти вровень с голым полом.

– Это шведский стиль, – объяснила Тара.

– Отправь ее назад в Швецию, – посоветовал Шаса.

Теперь он сел на стальной стул и закурил сигарету. Тара нахмурилась, глядя в зеркало.

– Прости. – Шаса встал и выбросил сигарету в окно. – После ужина я буду долго работать, – он снова повернулся к жене, – и хочу предупредить тебя, что завтра днем лечу в Йохбург и буду отсутствовать несколько дней. Возможно, пять или шесть.

– Отлично.

Она выпятила губы, чтобы покраситься светло-лиловой помадой, которую Шаса ненавидел.

– Еще одно, Тара. Банк лорда Литтлтона готов предоставить нам кредит на развитие золотоносных полей в Свободной Оранжевой республике. Я сочту личным одолжением, если вы с Молли не станете размахивать перед ним своими черными шарфами и развлекать толпу веселыми рассказами о несправедливости белых и о кровавой черной революции.

– Я не могу поручиться за Молли, но сама обещаю быть паинькой.

– Почему бы тебе сегодня не надеть бриллианты? – сменил он тему. – Ты в них так хороша.

С тех пор как Тара присоединилась к движению «Черный шарф», она ни разу не надевала бриллианты с шахты Х’ани. В них она чувствовала себя Марией-Антуанеттой.

– Не сегодня, – ответила она. – Они слишком кричащие, а у нас всего-навсего скромный семейный ужин.

Она пуховкой напудрила нос и посмотрела на Шасу в зеркало.

– Почему бы тебе не спуститься, дорогой? Твой драгоценный лорд Литтлтон прибудет с минуты на минуту.

– Сначала хочу укрыть Беллу.

Он подошел и встал за ней.

Они серьезно смотрели друг на друга в зеркале.

– Что с нами случилось, Тара? – тихо спросил он.

– Не понимаю, о чем ты, дорогой, – ответила она, но опустила глаза и принялась старательно поправлять платье.

– Увидимся внизу, – сказал Шаса. – Не задерживайся и поухаживай за Литтлтоном. Он важен для меня и любит красивых женщин.

После того как он закрыл за собой дверь, Тара несколько мгновений смотрела на нее, потом вслух повторила его вопрос:

– Что с нами случилось, Шаса? Очень просто. Я выросла и больше не могу терпеть ту пошлость, которой ты заполняешь свою жизнь.

По дороге вниз она заглянула к детям. Изабелла спала, закрыв лицо плюшевым мишкой. Тара спасла дочь от удушения и прошла к мальчикам. Не спал только Майкл. Он читал.

– Гаси свет! – приказала она.

– Мама, только до конца главы!

– Туши!

– Только одну страницу!

– Давай, давай!

И она ласково поцеловала его.

Наверху, у лестницы, она набрала в грудь побольше воздуху, как ныряльщик на высоком трамплине, солнечно улыбнулась и спустилась в голубую гостиную, где первые гости уже пили херес.

Лорд Литтлтон оказался гораздо лучше, чем она ожидала, – высокий, седовласый, добродушный.

– Вы охотитесь? – спросила она при первой возможности.

– Не выношу вида крови, дорогая.

– А верхом ездите?

– Лошади? – фыркнул он. – Глупые твари, чтоб их!

– Думаю, мы станем добрыми друзьями, – сказала она.

В Вельтевредене Таре не нравились многие комнаты; но особенно она ненавидела столовую, где со стен смотрели стеклянными глазами головы давно мертвых, убитых Шасой зверей. Сегодня она воспользовалась возможностью и усадила Молли напротив лорда Литтлтона; через несколько минут он уже радостно смеялся.

Когда они оставили мужчин с портвейном и сигарами и пошли в дамскую комнату, Молли отвела Тару в сторону, едва сдерживая возбуждение.

– Я весь вечер не могла дождаться, когда мы с тобой останемся наедине, – прошептала она. – Ни за что не догадаешься, кто сейчас в Кейпе.

– Так скажи.

– Секретарь Африканского национального конгресса, вот кто. Мозес Гама!

Тара застыла, побледнела и уставилась на нее.

– Он придет к нам в дом, чтобы поговорить с небольшой группой, Тара. Я его пригласила, и он специально просил, чтобы ты присутствовала. Я не знала, что вы знакомы.

– Встречались всего раз… – Она тут же поправилась: – Два раза.

– Придешь? – настаивала Молли. – Шасе лучше не знать об этом, понимаешь?

– Когда?

– В субботу, в восемь вечера.

– Шаса улетает, а я буду, – сказала Тара. – Ни за что на свете не пропустила бы.

* * *

Шон Кортни был основным игроком команды младших школьников Западной провинции – «Мокрых щенят», как их прозвали. Рослый и сильный, он смог создать в игре с юниорами Рондбоша четыре сложные ситуации и сам их реализовал, а отец и младшие братья стояли в это время на боковой линии и одобрительно кричали.

После финального свистка Шаса задержался лишь для того, чтобы поздравить сына, и с трудом подавлял желание обнять потного, улыбающегося подростка с травяными пятнами на белых шортах и содранным коленом. Нечто подобное на глазах у сверстников смертельно обидело бы Шона. Вместо этого они обменялись рукопожатием.

– Отличная игра, парень. Я тобой горжусь, – сказал Шаса. – Прости за уик-энд. Буду должен.

И хотя его сожаление было искренним, Шаса подъезжал к взлетному полю в Йонгфилде в состоянии душевного подъема. Дики, его механик, уже вывел самолет из ангара и поставил на предстартовую стоянку.

Шаса выбрался из «ягуара» и постоял с сигаретой в углу рта, с восторгом оглядывал стройную машину.

Это был бомбардировщик «Москит DH-98». Шаса купил его на одной из распродаж техники Королевских военно-воздушных сил в Биггин-Хилл [218], и специалисты из «Де Хэвиленд» [219]разобрали самолет и полностью собрали заново. Шаса даже попросил переклеить деревянные конструкции новым удивительным клеем «аралдайт» [220]. Клей «родакс», использовавшийся в оригинальной конструкции машины, в тропических условиях оказался ненадежным. Когда сняли вооружение и военное оборудование, летные качества «москита», и без того превосходные, еще улучшились. Даже «Горно-финансовая компания Кортни» не могла позволить себе содержать новейший пассажирский реактивный самолет, так что «москит» был лучшим из возможных вариантов.

Прекрасная машина стояла в ожидании, как готовый взлететь сокол, два мощных двигателя «роллс-ройс» готовы были ожить и унести самолет в голубизну неба. Голубой – вот ее цвет, голубой и серебряный. Машина сверкала на ярком капском солнце, на ее фюзеляже на месте опознавательного знака Королевских военно-воздушных сил теперь красовался герб «Компании Кортни» – стилизованный серебристый алмаз с инициалами компании на гранях.

– Как второе правое магнето? – спросил Шаса у Дики, подошедшего в промасленном комбинезоне. Маленький механик ощетинился.

– Работает, как часы, – ответил Дики.

Механик любил самолет даже больше, чем Шаса, и любое несовершенство, каким бы незначительным оно ни было, глубоко ранило его. Когда Шаса сообщал о чем-нибудь таком, Дики очень расстраивался. Он помог Шасе погрузить в бомбовый отсек, переоборудованный в багажный, дипломат, спальный мешок и ящик с оружием.

– Баки полные, – сказал он, отошел и стал глядеть, как Шаса осматривает баки, а потом обходит самолет.

– Годится, – сказал наконец Шаса и не удержался – погладил крыло, как руку красивой женщины.

На высоте одиннадцать тысяч футов Шаса включил подачу кислорода и выровнял машину на «ангельской двадцатке», улыбаясь под кислородной маской использованию старого летного жаргона. Лег на курс, старательно проверил температуру выхлопных газов и обороты двигателей и приготовился к наслаждению полетом.

Наслаждение – слишком мягко сказано. Полет – это подъем духа и лихорадка в крови. Под Шасой медленно проплывал огромный материк цвета львиной шкуры, миллионы раз опаленный солнцем и обожженный ветрами Карру [221], горячими, пахнущими травами; его древняя поверхность была сморщена и изрезана донгами, каньонами и сухими руслами рек. Только здесь, высоко над поверхностью, Шаса сознавал, насколько он часть этой земли и как ее любит. Но это суровая и жестокая земля, и она рождает суровых людей, белых и черных, и Шаса знал, что он один из них. Здесь нет места слюнтяям, думал он, здесь процветают только сильные.

Возможно, действовали кислород, которым он дышал, и экстаз полета, но Шасе казалось, что здесь его мозг работает четче. Непонятное становилось понятным, нерешенное решалось, и часы проносились так же стремительно, как неслась по небу прекрасная машина; садясь в Йоханнесбурге, Шаса уже точно знал, что нужно сделать. Его ждал Дэвид Абрахамс, все такой же долговязый и тощий, но постепенно лысевший и носивший теперь очки в золотой оправе, которые придавали его лицу выражение постоянного удивления. Шаса спрыгнул с крыла «москита», и они радостно обнялись. Они были друг другу ближе братьев. Дэвид похлопал самолет по крылу.

– Когда же я смогу полететь? – печально спросил он.

Дэвид получил в западной пустыне орден «Крест за летные заслуги», а в Италии в дополнение к нему нашивку. Он сбил девять вражеских самолетов и закончил войну командиром авиакрыла, в то время как Шаса потерял в Абиссинии глаз, был отправлен домой и дослужился только до командира эскадрильи.

– Он для тебя слишком хорош, – сказал Шаса и бросил свой багаж в заднее отделение кадиллака Дэвида.

Пока Дэвид ехал к воротам аэродрома, они обменивались семейными новостями. Дэвид был женат на Матильде Джанин, младшей сестре Тары, так что они с Шасой были свояками. Шаса похвастал Шоном и Изабеллой, не упоминая двух других сыновей, потом они перешли к истинным причинам встречи.

В порядке значимости это были, во-первых, вопрос, браться ли за осуществление нового проекта строительства шахт в районе реки Серебряной в Свободной Оранжевой республике, и, во-вторых, неприятности с химическим заводом компании на побережье Наталя. Здесь образовалась группа активистов, которая подняла шум из-за отравления морского дна и рифов на побережье: компания сливала отходы прямо в море. И, наконец, бзик Дэвида, бороться с которым Шасе было трудно: Дэвид считал, что они должны истратить около четверти миллиона фунтов на покупку новых гигантских электронных счетных устройств.

– На такой счетной машине янки сделали все расчеты для атомной бомбы, – доказывал Дэвид. – И они называют их компьютерами, а не счетными машинами, – поправил он Шасу.

– Послушай, Дэви, а что мы собираемся взрывать? – возражал Шаса. – Я не разрабатываю атомную бомбу.

– Англо-американцы ее уже создали. Это тенденция будущего, Шаса. Нам лучше обзавестись такой.

– Тенденция стоимостью в четверть миллиона фунтов, старина, – заметил Шаса. – А нам сейчас нужен каждый пенни для Серебряной реки.

– Если бы один из таких компьютеров анализировал данные геологической разведки на Серебряной реке, мы окупили бы почти всю стоимость этого месторождения и были бы гораздо больше уверены в своем окончательном решении, чем сейчас.

– Но как машина может быть лучше человеческого мозга?

– Сам посмотри, – умолял Дэвид. – Университет установил IBM-701. Я договорился на сегодня о демонстрации для тебя.

– Ну хорошо, Дэви, – капитулировал Шаса. – Посмотреть схожу, но это не значит, что куплю.

Женщина у клавиатуры IBM в подвале университетского здания была не старше двадцати шести лет.

– Да тут работают дети! – воскликнул Шаса. – Это наука молодежи.

Программистка пожала Шасе руку и сняла очки в роговой оправе. И Шаса вдруг чрезвычайно заинтересовался электронно-вычислительными машинами. У девушки были яркие зеленые глаза и волосы цвета дикого меда из цветов мимозы. Облегающий зеленый свитер из ангорской шерсти, юбка в клетку, не закрывавшая стройных загорелых икр. Сразу стало ясно, что перед ним специалист. С мучительным для слуха южным акцентом, но без запинки она ответила на все вопросы Шасы.

– У Мэрилин диплом инженера-системотехника Массачусетского технологического института, – прошептал Дэвид, и к первоначальному интересу Шасы добавилось уважение.

– Но он такой большой, – возражал Шаса. – Занимает весь подвал. Эта красная штука – размером с четырехкомнатный дом.

– Это все охлаждение, – пояснила Мэрилин. – Машина нагревается. Основная часть этого объема – охлаждающие масляные батареи.

– А что вы обрабатываете сейчас?

– Археологический материал из Стеркфонтейнских пещер для профессора Дарт.Сопоставляем двести тысяч наблюдений с более чем миллионом из других раскопов в Восточной Африке.

– И сколько это у вас займет?

– Начали двадцать минут назад и закончим еще до того, как закроемся в пять.

– То есть через четверть часа, – усмехнулся Шаса. – Вы меня заинтриговали!

– Нисколько не возражаю, – задумчиво ответила она и улыбнулась. Рот у нее был широкий, влажный, готовый к поцелуям.

– Говорите, закрываете в пять? – спросил Шаса. – А когда снова начинаете?

– Завтра в восемь утра.

– И машина всю ночь бездельничает?

Мэрилин окинула взглядом подвал. Дэвид на другом конце рассматривал печатающее устройство, а гул компьютера заглушал их голоса.

– Совершенно верно. Она всю ночь бездельничает. Точь-в-точь как я.

Эта женщина явно знала, чего хочет и как это получить. Она прямо и вызывающе посмотрела на него.

– Этого нельзя допустить. – Шаса серьезно покачал головой. – Мама учила меня: «Не транжирь и не возжелай». Я знаю заведение под названием «Звездная пыль». Оркестр там невероятный. Ставлю один фунт против уикэнда в Париже, что затанцую вас так, что вы будете умолять о пощаде.

– Согласна, – серьезно ответила она. – Не обманете?

– Конечно, обману, – ответил он. Возвращался Дэвид, и Шаса гладко и умело сменил тему: – А во что обходится обслуживание?

– В целом, со страховкой и проверкой опротестованных результатов, чуть меньше четырех тысяч фунтов в месяц, – с таким же деловым выражением ответила Мэрилин. Когда прощались и обменивались рукопожатиями, она сунула в руку Шасе карточку.

– Мой адрес.

– В восемь часов? – спросил он.

– Буду на месте, – согласилась она.

В «кадиллаке» Шаса закурил сигарету и выпустил аккуратное кольцо дыма, которое разбилось о ветровое стекло.

– Ладно, Дэвид, завтра утром прежде всего свяжись с деканом инженерного факультета. Предложи ему контракт на использование этого чудовища в нерабочее время с пяти вечера до восьми утра, а также на все уикэнды. Предложи четыре тысячи в месяц и добавь, что дополнительных расходов у него не будет: мы оплатим все расходы за это время.

Дэвид удивленно повернулся к нему и едва не наехал на тротуар, исправив ошибку резким поворотом руля.

– Почему я сам об этом не подумал? – удивился он, справившись с кадиллаком.

– Надо раньше вставать, – улыбнулся Шаса и продолжил: – Разобравшись, сколько времени нужно нам самим, мы станем лишнее время сдавать в субаренду другим фирмам без компьютеров, которые тоже подумывают о покупке такой машины. Так компьютер будет работать на нас бесплатно, а когда IBM усовершенствует дизайн и сделает эту проклятую штуку поменьше, мы купим собственный.

– Сукин сын! – Дэвид восхищенно покачал головой. – Сукин сын… – И с внезапным воодушевлением добавил: – Привлеку к ночной работе молодую Мэрилин…

– Нет, – резко сказал Шаса. – Найди кого-нибудь другого.

Дэвид снова посмотрел на него, и все его возбуждение схлынуло. Он хорошо знал свояка.

– Ты ведь сегодня не примешь приглашение Мэтти на ужин? – мрачно спросил он.

– Не сегодня, – подтвердил Шаса. – Передай ей привет и извинения.

– Только будь осторожен. Это маленький город, а ты человек заметный, – предупредил Дэвид, высаживая Шасу у отеля «Карлтон», где компания снимала постоянный номер. – Сможешь завтра работать?

– В восемь утра, – ответил Шаса. – Как штык!

По взаимному соглашению танцевальное соревнование в «Звездной пыли» закончилось ничьей, и Шаса и Мэрилин вернулись в отель «Карлтон» чуть за полночь.

У нее было молодое, гладкое, упругое тело. Перед тем как уснуть, разметав по его голой груди густые волосы цвета меда, она сонно прошептала:

– Наверно, это единственное, чего мне не может дать моя IBM-701.

На следующее утро Шаса пришел в «Горно-финансовую компанию Кортни» на четверть часа раньше Дэвида. Он любил держать всех в напряжении. Их компания целиком занимала третий этаж здания банка «Стандарт» на Комиссионер-стрит. Хотя Шасе принадлежал участок земли на углу Дайагонал-стрит, напротив биржи и рядом с головной конторой «Англо-Американской корпорации», он так и не собрался построить там здание: все свободные деньги сразу уходили на добычу полезных ископаемых или на расширение других приносящих доход предприятий.

Молодую кровь в совете директоров компании Кортни благоразумно разбавляли несколько седых голов. Здесь по-прежнему работал доктор Твентимен-Джонс в старомодном черном костюме с галстуком-шнурком; свое восхищение Шасой он прятал за скорбной миной. В начале двадцатых именно он, один из самых опытных и одаренных консультантов в Южной Африке, а значит, во всем мире, начал разрабатывать для Сантэн шахту Х’ани.

Отец Дэвида Эйб Абрахамс по-прежнему возглавлял юридический отдел; он сидел рядом с сыном, бодрый и жизнерадостный, как маленькая серебряная ласточка. Перед ним на столе высилась груда папок, но ему редко приходилось к ним обращаться. Вместе с полудюжиной новичков, отобранных лично Сантэн и Шасой, получилась уравновешенная и успешно действующая команда.

– Вначале поговорим о химическом заводе в заливе Чаки, – открыл заседание Шаса. – Насколько обвинения против нас справедливы, Эйб?

– Мы сбрасываем в море горячие сернистые кислотные воды от одиннадцати до шестнадцати тонн ежедневно в концентрации один к десяти тысячам, – сухо ответил Эйб Абрахамс. – Я попросил независимого морского биолога подготовить для нас отчет. – Он похлопал по документу. – Дело плохо. Мы изменили значение pH на протяжении пяти миль вдоль побережья.

– Вы не распространили этот отчет? – резко спросил Шаса.

– А как ты думаешь? – покачал головой Эйб.

– Хорошо. Дэвид. Во сколько нам обойдется модификация производства удобрений, если мы решим избавляться от отходов каким-нибудь другим способом?

– Есть два возможных выхода, – ответил Дэвид. – Простой и самый дешевый – вывозить отходы в танкерах, но тогда понадобится отыскать другое место для сброса. Идеальное решение – рециклирование кислоты.

– Цена?

– Сто тысяч фунтов в год за танкеры – и единичная затрата, зато втрое большая, при другом способе.

– Годовой доход в канализацию, – сказал Шаса. – Это неприемлемо. А кто эта женщина Пирсон, которая возглавляет движение протеста? С ней можно договориться?

Эйб покачал головой.

– Мы пытались. На ней держится весь комитет. Без нее они разбегутся.

– Каково ее положение?

– Ее муж – владелец местной пекарни.

– Купите его пекарню, – сказал Шаса. – Если он не продаст, сообщите ему – неофициально, – что мы откроем другую пекарню и разорим его своими ценами. Я хочу, чтобы эта Пирсон уехала далеко и надолго. Вопросы? – Он оглядел сидящих за столом. Все делали заметки, никто на него не смотрел, и Шасе захотелось спросить: «Неужели, джентльмены, вы готовы потратить триста тысяч фунтов, чтобы предоставить уютный дом устрицам и морским ежам в заливе Чаки?»

Но вместо этого он кивнул:

– Вопросов нет. Хорошо, переходим к главной проблеме. Серебряная река.

Все заерзали и разом нервно перевели дух.

– Джентльмены, мы все внимательно читали геологический отчет доктора Твентимен-Джонса, основанный на проведенных им пробных бурениях на этой территории. Превосходная работа, и мне нет надобности вам говорить, что более обоснованное мнение вы не получите и на Харли-стрит [222]. Я хочу услышать мнение всех руководителей подразделения. Начнем с вас, Руперт?

Руперт Хорн, самый молодой член совета, казначей и главный бухгалтер, вел всю финансовую документацию.

– Если не воспользоваться этой возможностью, значит, за последние полтора года мы напрасно истратили на разведку два миллиона триста тысяч. Если начнем разработку, потребуется немедленно заплатить четыре миллиона.

– Можно покрыть из отложенного на черный день, – вмешался Шаса.

– У нас есть четыре миллиона триста тысяч во временном фонде, – согласился Руперт Хорн. – В настоящее время эти деньги вложены в семь процентов акций «Эскома» [223], но использовав этот резерв, мы окажемся в очень рискованном положении.

Один за другим, в порядке возрастания старшинства, управленцы Шасы высказывали мнение от лица своих отделов, а итоги подвел Дэвид.

– Итак, до срока предъявления заявки остается двадцать шесть дней, и необходимо заплатить четыре миллиона, если мы беремся за дело. Это оставляет нас без штанов и перед обязательной уплатой еще трех миллионов за главную шахту и еще пяти – за фабрику, проценты и издержки, чтобы начать производство в 1956 году, через четыре года.

Он умолк. Все напряженно смотрели на Шасу, который тем временем выбрал в своем золотом портсигаре сигарету и теперь постукивал ею о стол.

У Шасы было абсолютно серьезное лицо. Он лучше любого из них знал, что решение может погубить компанию или вознести ее на новую высоту и никто не может принять это решение за него. Он одинок на командных высотах.

– Мы знаем, что золото там есть, – наконец заговорил он. – Богатая золотая жила. Если мы доберемся до нее, она еще пятьдесят лет не истощится. Однако золото сейчас стоит тридцать пять долларов за унцию. Американцы определяют эту цену и грозят поддерживать ее такой постоянно. Тридцать пять долларов за унцию – а наши затраты на то, чтобы добраться до золота и поднять его на поверхность, выльются в двадцать – двадцать пять долларов за унцию. Разница очень мала, слишком мала, джентльмены.

Он закурил сигарету, и все вздохнули и расслабились, испытав разочарование, смешанное с облегчением. Великолепно было бы принять вызов, но опасно потерпеть поражение. Ну, теперь уж не узнаешь. Однако Шаса еще не закончил. Выдохнув кольцо дыма, поплывшее вдоль стола, он продолжил:

– Однако не думаю, что американцы смогут долго ограничивать цену золота. Их ненависть к золоту основана на эмоциях, а не на экономической реальности. В глубине души я чувствую, что недалек день, когда мы будем продавать золото по шестьдесят долларов за унцию, а потом, в другой прекрасный день – и он наступит раньше, чем многие из нас думают, – цена унции золота дойдет до ста пятидесяти, а может, и до двухсот долларов!

Все недоверчиво зашевелились, а Твентимен-Джонс, казалось, вот-вот расплачется от такого оптимизма, но Шаса не обратил на него внимания и повернулся к Эйбу Абрахамсу.

– Эйб, восемнадцатого числа следующего месяца, в полдень, за двенадцать часов до истечения срока, вы отдадите владельцам фермы «Серебряная река» чек на четыре миллиона долларов и оформите от лица компании документы на владение собственностью. – Он повернулся к Дэвиду. – Одновременно мы откроем на Йоханнесбургской и Лондонской биржах ценных бумаг подписные листы на десять миллионов однофунтовых акций золотодобывающей компании на Серебряной реке. Вы с доктором Твентимен-Джонсом сегодня же начнете готовить рекламные проспекты. Компания Кортни оставит за собой пять миллионов акций новой компании. Мы также будем целиком отвечать за управление и развитие новой компании.

Шаса быстро и сжато изложил основы организации новой компании, ее финансирования и управления ею, и эти закаленные бойцы не раз, откровенно восхищенные, отрывались от своих записей, видя какой-то необычный и искусный штрих, добавленный к общей схеме.

– Я что-нибудь упустил? – спросил в конце Шаса и, когда все отрицательно покачали головами, улыбнулся. Дэвид вспомнил кинофильм, на который они с Мэтти водили детей в прошлую субботу, «Морской ястреб» [224]: с повязкой через глаз Шаса походил на пирата больше, чем Эррол Флинн в заглавной роли.

– Основатель нашей компании мадам Сантэн де Тири Кортни-Малкомс никогда не одобряла спиртное в зале заседаний совета. Однако… – Шаса, продолжая улыбаться, кивнул Дэвиду. Тот распахнул дверь, ведущую в зал, и секретарша вкатила столик с рядом звенящих бокалов и бутылками «Дом Периньон» в серебряных ведерках со льдом. – Старые обычаи уступают новым, – сказал Шаса и с хлопком открыл первую бутылку.

* * *

Шаса уменьшил обороты двигателей «роллс-ройс», «москит» пошел на снижение сквозь разбросанные кучевые облака, и ему навстречу ринулись бесконечные золотые равнины африканского высокогорья. На западе Шаса различал скопление зданий шахтерского города Уэлком, центра золотодобывающей промышленности Свободной Оранжевой республики. Основанный всего несколько десятилетий назад, когда огромная «Англо-Американская корпорация» начала разрабатывать здесь золотоносные поля, он уже превратился в образцовый город с населением более ста тысяч жителей.

Шаса снял кислородную маску, повисшую на груди, и, натягивая плечевые ремни, наклонился вперед и через ветровое стекло всмотрелся вперед, за голубой нос «москита».

Он разглядел крошечную стальную башню бурильной установки, почти затерявшуюся в бесконечности пыльных равнин, и, используя ее как ориентир, скользнул взглядом вдоль паутины изгороди, окружавшей ферму «Серебряная река», – одиннадцать тысяч акров, преимущественно голых и необработанных. Поразительно, как геологи крупных горнодобывающих компаний просмотрели этот небольшой карман, но ведь никто не ожидал появления здесь золотой жилы – никто, кроме Твентимен-Джонса и Шасы Кортни.

Однако жила залегает под землей, над которой сейчас кружит «москит». Казалось невероятным, что человек в силах так глубоко уйти под землю, и все же Шаса мысленно уже видел высокий копер шахты «Серебряная река», поднимающийся на двести футов над унылой равниной, и ствол шахты, спускающийся на милю и глубже в подземную реку драгоценного металла.

«Янки не смогут удерживать цену на золото – им придется ее отпустить», – сказал себе Шаса.

Он положил «москит» на крыло, и на приборном щитке стал ровно поворачиваться указатель гирокомпаса. Шаса поднял крыло, и самолет лег точно на новый курс 125°.

– Пятнадцать минут при таком ветре, – пробормотал Шаса, отмечая курс на лежащей на коленях крупномасштабной карте, и волнение не оставляло его весь остаток полета, пока он не увидел прямо впереди в неподвижном воздухе черный карандаш дыма. Для него зажгли дымный бакен.

В конце полосы перед одиноким ангаром из оцинкованного железа стояла «дакота», большой самолет со знаками военно-воздушных сил. Дорожка была из желтой глины, твердой и гладкой, и «москит» опустился на нее без малейшего толчка. Потребовались бесконечные упражнения, чтобы, потеряв глаз, научиться так точно определять расстояния.

Шаса откинул капот и подрулил к ангару. У мачты с ветровым конусом стоял «форд»-пикап, а рядом с ямой, из которой шел дым, виднелась одинокая фигура в брюках защитного цвета и рубашке. Человек, подбоченясь, смотрел, как Шаса подъезжает и глушит двигатель. Когда Шаса спрыгнул на землю, человек подошел и протянул руку, но его лицо оставалось серьезным, выражение – сдержанным, что противоречило приветственному жесту.

– Добрый день, господин министр, – сказал Шаса, тоже без улыбки. Рукопожатие было крепким, но коротким. Когда Шаса глубоко заглянул в светлые глаза Манфреда Деларея, его охватило странное ощущение дежавю, будто он в каких-то отчаянных обстоятельствах уже смотрел в эти глаза. Ему пришлось тряхнуть головой, чтобы избавиться от этого ощущения.

– Я рад за нас обоих, что вы смогли прилететь. Помочь с багажом? – спросил Манфред Деларей.

– Не беспокойтесь, я справлюсь.

Шаса закрепил «москит» и достал из бомболюка багаж, а Манфред тем временем гасил огонь в яме.

– Прихватили ружье? – заметил Манфред. – Какое у вас?

– «Ремингтон магнум», семимиллиметровка. – Шаса сложил багаж в кузов грузовика и раскрыл пассажирскую дверцу «форда».

– Очень подходит для такой стрельбы, – одобрил Манфред, трогая пикап с места. – На дальнее расстояние на плоской поверхности.

Он развернул грузовик, и несколько минут они ехали в молчании.

– Премьер-министр не смог быть, – сказал наконец Манфред. – Собирался, но прислал вам письмо. Оно подтверждает, что у меня есть полномочия.

– Принимается, – ответил Шаса с бесстрастным лицом.

– Но здесь министр финансов, а наш хозяин – министр сельского хозяйства, это его ферма. Одна из самых крупных в Свободной республике.

– На меня это произвело впечатление.

– Да, – кивнул Манфред. – Наверняка. – Он прямо посмотрел на Шасу. – Не кажется ли вам странным, что мы постоянно противостоим друг другу?

– Мне приходило это в голову, – признался Шаса.

– Не кажется ли вам, что тому должна быть причина… что-то такое, о чем мы не подозреваем? – настаивал Манфред, и Шаса пожал плечами.

– Не думаю – это всего лишь совпадение.

Ответ, казалось, разочаровал Манфреда.

– Ваша мать никогда не говорила обо мне?

Шаса удивился.

– Моя мать? Господи Боже, не думаю. Возможно, упоминала – а почему вы спрашиваете?

Манфред, казалось, не слышал; он смотрел вперед.

– А вот и поместье, – сказал он, решительно закрывая тему.

Грузовик выехал на край неглубокой долины, и прямо под ними открылось поместье. Должно быть, вода здесь залегала неглубоко под поверхностью, потому что растительность была буйная и зеленая. По всей долине были разбросаны стальные башни десятка ветряков. Дом стоял на плантации эвкалиптов, многочисленные пристройки за домом были недавно выбелены и выглядели превосходно. Перед одним из длинных гаражей выстроились в ряд двадцать или больше новеньких тракторов, а на пастбищах виднелись стада овец. Равнина за домом, уходившая почти к горизонту, была целиком распахана; тысячи акров шоколадного суглинка готовы к посеву кукурузы. Это сердце народа африкандеров, здесь националистическая партия всегда пользуется безусловной и неизменной поддержкой, и именно поэтому в период правления националистов границы избирательных округов были изменены, чтобы удалить центры власти от скоплений городского населения, в избирательные участки в сельской местности. Поэтому теперь националисты могли вечно оставаться у власти. Шаса поморщился. Манфред сразу посмотрел на него, но Шаса ничего не стал объяснять. Они подъехали к дому и остановились на переднем дворе.

За длинным кухонным столом желтого дерева сидело больше десятка мужчин, они курили, пили кофе и беседовали. Женщины им прислуживали. Мужчины встали, здороваясь с Шасой, и он обошел стол, пожимая руки и обмениваясь вежливыми, хотя и сдержанными приветствиями.

Шаса всех их знал. Он много раз смотрел им в лицо через зал заседаний парламента, и почти каждый хоть раз да пал жертвой его злого языка, а они в свою очередь нападали на него с едкой критикой, но сейчас они подвинулись, давая Шасе место за столом, и хозяйка налила ему крепкого черного кофе и поставила перед ним блюдо с сухарями и сладкими булочками. Все обращались с ним с теми врожденными вежливостью и радушием, которые составляют неотъемлемые черты африкандеров. Хотя все были одеты в простые охотничьи костюмы и старались казаться простыми неотесанными фермерами, на самом деле это были проницательные и искусные политики, входившие в число самых богатых и влиятельных людей этой земли.

Шаса превосходно говорил на их языке, понимал самые завуалированные намеки и смеялся шуткам, но не был одним из них. Он был rooinek’ом (красношеим), традиционным врагом, и они незаметно сомкнули ряды против него.

Когда Шаса допил кофе, хозяин, министр сельского хозяйства, сказал:

– Покажу вам вашу комнату. Переоденьтесь и распакуйте ружье. Как только станет прохладней, начнем охоту.

В самом начале пятого караван грузовиков-пикапов отправился в путь. Более пожилые и важные охотники ехали в кабинах, остальные стояли в открытых кузовах. Караван выбрался из долины, обогнул возделанные поля и направился к равнинам за грядой невысоких холмов на горизонте.

Наконец они увидели дичь – небольшие стада антилоп-прыгунов далеко на равнине, словно светлую землю присыпали тонко смолотой корицей, но машины продолжали движение и задержались только у подножия каменистых холмов. Передовой грузовик на мгновение остановился, из него выпрыгнули двое охотников и тут же углубились в заросшую донгу.

– Удачи! Стреляйте метко! – напутствовали их остальные, проезжая. Через несколько сотен ярдов процессия снова остановилась и высадила новую пару охотников.

Через полчаса все охотники заняли свои места на неровной линии, вытянутой вдоль подножия холмов. Манфреду Деларею и Шасе досталась груда серых камней, и они присели в ожидании, положив ружья на колени и глядя на равнину, усеянную более темными кустами.

Грузовики, которые вели подростки, сыновья хозяина, удалились по широкой дуге и превратились в точки на светлой полоске горизонта; каждый обозначало страусовое перо пыли, поднятой машиной. Потом грузовики повернули назад к холмам, медленно, не быстрее пешехода, и погнали перед собой рассеянные по равнине стада антилоп.

Шасе и Манфреду почти час предстояло ждать, пока дичь окажется на расстоянии выстрела, и они болтали, с виду бесцельно и небрежно, почти не касаясь политики, но обсуждая хозяина, министра сельского хозяйства, и остальных гостей. Затем Манфред совершенно неожиданно сменил тему разговора и заметил, как мало отличается политика и стремления правящей Националистической партии и оппозиционной Объединенной партии Шасы.

– Если внимательно присмотреться, разница между нами только в методах и степени. Мы оба хотим, чтобы Южная Африка оставалась безопасной для белого человека и европейский цивилизации. Мы оба знаем, что для всех нас апартеид– вопрос жизни и смерти. Без него мы утонем в черном море. После смерти Сматса ваша партия сделала значительные шаги в нашу сторону, а левые и либералы начали уходить от вас.

Шаса старался отвечать уклончиво, но довод был уместный и очень неприятный. В партии, к которой он, Шаса, принадлежал, возник глубокий раскол, и с каждым днем становилось все очевиднее, что им никогда не удастся сформировать правительство страны. Однако Шасу интересовало, к чему клонит Манфред Деларей. Он научился всегда оценивать противника по достоинству и чувствовал, что его старательно подводят к тому, чтобы объявить об истинной цели приглашения. Было очевидно, что хозяин нарочно поставил их в пару и что все остальные участники приема посвящены в суть происходящего. Шаса говорил мало, ничего не признавал и с возрастающим волнением ждал, когда затаившийся зверь покажется во всей красе.

– Вы знаете, что мы укрепили положение языка и культуры англоговорящих южноафриканцев. Попытка умалить их права впредь исключена – мы полагаем своими братьями всех англоговорящих граждан доброй воли, которые считают себя южноафриканцами. Наши судьбы связаны стальной цепью… – Манфред замолчал и поднес к глазам бинокль. – Они уже близко, – сказал он. – Стоит приготовиться. – Он опустил бинокль и улыбнулся Шасе. – Я слышал, вы меткий стрелок. С нетерпением жду демонстрации.

Шаса был разочарован. Ему хотелось узнать, к чему вся эта тщательная подготовка, но он скрыл нетерпение за любезной улыбкой и раскрыл затвор своего ружья.

– В одном вы правы, господин министр, – сказал он. – Мы связаны стальной цепью. Будем надеяться, что ее вес не потянет нас вниз.

Он увидел вспышку в этих необычных желтых топазовых глазах – вспышку гнева или торжества. Он не знал точно: это длилось всего мгновение.

– Я буду стрелять только от центральной линии вперед и направо, – сказал Манфред. – А вы только влево. Договорились?

– Договорились, – кивнул Шаса и почувствовал раздражение от того, что им так легко и быстро начали командовать. Манфред занял такое место, что должен был стрелять в правую сторону, это естественно для всякого стрелка-правши.

«Тебе нужно преимущество», – мрачно подумал Шаса, а вслух сказал:

– Я слышал, вы тоже хорошо стреляете. Как насчет ставки на добычу?

– Я не бьюсь об заклад, – легко ответил Манфред, – это изобретение дьявола. Но я с интересом сравню наши мешки с добычей.

Шаса сразу вспомнил, что Манфред Деларей кальвинист-ортодокс, то есть страшный пуританин.

Шаса аккуратно зарядил ружье. Он сам готовил патроны, не доверяя массовому производству боеприпасов. Блестящие медные гильзы были заполнены порохом «норма», который придаст пуле «нослер партишн» скорость больше трех тысяч футов в секунду. Пуля особой конструкции и при ударе расплющивается.

Он закрыл затвор, поднес оружие к плечу и в оптический прицел стал осматривать равнину. Грузовики находились меньше чем в миле, они разъезжали взад и вперед, мешая стадам прорваться назад, медленно тесня животных в сторону холмов и прятавшихся у их подножий охотников. Шаса быстро поморгал, чтобы лучше видеть, и разглядел отдельных животных в стаде, теснимом грузовиками.

Легкие, как дым, они двигались по равнине, словно тень облака. Грациозные, невероятно красивые, они бежали изящно, высоко подняв головы, увенчанные рогами в форме совершенной маленькой лиры.

Потеряв возможность видеть двумя глазами, Шаса с трудом оценивал расстояния, но он научился принимать во внимание относительные размеры и добавил к этому своего рода шестое чувство, которое позволяло ему водить самолет, уверенно бить по мячу, играя в поло, и стрелять нисколько не хуже, чем человек с обоими глазами.

Ближние из бегущих антилоп были уже почти на границе зоны обстрела, когда вдалеке на линии послышались выстрелы, и стадо почти мгновенно обратилось в молчаливое бегство, словно по воздуху. Каждая маленькая антилопа танцевала и прыгала на длинных ногах не толще большого пальца человека. Казалось, антилопы перестали подчиняться закону тяготения: каждый гибкий прыжок расплывался на фоне выжженной земли, животные взвивались над ней в том великолепном акробатическом танце, за который им дали название «прыгуны», белоснежная, яркая шерсть на их спинах встала дыбом от тревоги.

Легче сбить взлетающего тетерева: прыгунов невозможно поймать в перекрестье оптического прицела, а стрелять прямо в быструю антилопу бесполезно – необходимо прицелиться в пустоту, где она будет микросекунду спустя и где ее настигнет летящая быстрее звука пуля.

Некоторые выучиваются стрелять за годы практики и благодаря умению сосредоточиваться. У Шасы это был врожденный талант. Когда он поворачивался корпусом, длинный ствол нацеливался точно в то место, куда Шаса смотрел, и перекрестье оптического прицела останавливалось по центру поля зрения, на бегущем животном, которое в это мгновение высоко взвивалось в воздух. Шаса не сознавал, как жмет на курок: ружье словно действовало по собственной воле, и отдача ударяла в плечо точно в рассчитанное мгновение.

Самец умер в воздухе, развернутый пулей так, что белоснежное брюхо сверкнуло на солнце; от удара крошечной металлической капсулы, пробившей сердце, антилопа проделала сальто, упала, перекувырнулась через голову и застыла.

Шаса передернул затвор, выбрал следующее бегущее животное, выстрелил, и острый запах горелого пороха заполнил ноздри. Он стрелял, пока ствол не раскалился так, что стал обжигать, а барабанные перепонки не заболели от грохота выстрелов.

Наконец стадо пробежало мимо и скрылось в холмах у охотников в тылу, и ружейный огонь утих. Шаса достал из ружья оставшиеся патроны и посмотрел на Манфреда Деларея.

– Восемь, – сказал Манфред, – и две раненых.

Поразительно, как эти изящные животные способны были бежать, раненные неточно попавшей пулей. Придется идти за ними. Нельзя позволять подранку страдать попусту.

– Восемь – хороший результат, – сказал Шаса. – Просто отличная стрельба!

– А у вас? – спросил Манфред. – Сколько?

– Двенадцать, – бесстрастно ответил Шаса.

– И сколько раненых?

Манфред умело скрыл досаду.

– О. – Шаса наконец улыбнулся. – Я не раню животных – я их сразу убиваю.

Достаточно. Незачем сыпать соль на рану.

Шаса оставил Манфреда и направился к ближайшей туше. Прыгун лежал на боку, смерть раскрыла глубокую складку вдоль его спины, и оттуда показалась грива белоснежной шерсти. Шаса опустился на одно колено и погладил этот прекрасный гребень. Из желез в складках шкуры выделился красновато-коричневый мускус. Шаса раздвинул длинную шерсть, потер выделения подушечкой указательного пальца, поднес палец к лицу и вдохнул аромат меда. Запах скорее цветка, а не животного. Тут им овладела охотничья грусть: он печалился об убитом им прекрасном животном.

– Спасибо, что умер для меня, – прошептал он древнюю бушменскую молитву, которой давным-давно его научила Сантэн, но печаль – это наслаждение, и атавистической голод охотника в глубине его существа на мгновение был утолен.

* * *

В вечерней прохладе мужчины собрались перед домом у ям с пылающими углями. Braaivleis, запекание мяса, – ритуал, следующий за охотой: мясо пекут мужчины, а женщины в это время готовят на длинных складных столах на веранде салаты и пудинги. Прежде чем уложить на уголья в ямы, дичину маринуют или шпигуют, из нее делают острые сосиски, а печень, почки и требуху готовят по тщательно сберегаемым старинным рецептам. Тем временем самоназначенные повара с помощью щедрых доз mampoer– ароматного персикового бренди – не дают огню чересчур разгораться.

Сборный оркестр цветных работников с фермы играл на банджо и концертино традиционные сельские мелодии, часть гостей танцевала на широкой веранде перед домом. Немногие молодые женщины были явно не прочь пофлиртовать, и Шаса задумчиво поглядывал на них. От всех от них, загорелых, пышущих здоровьем, веяло безыскусной чувственностью, которая из-за строгого кальвинистского воспитания делала их еще более привлекательными. Но больше всего Шасу привлекали их недоступность и очевидная девственность: он наслаждался не только добычей, но и ее преследованием.

Однако здесь на кону оказалось слишком многое, чтобы рискнуть хоть чем-то оскорбить хозяев. Шаса избегал застенчивых, но цепких взглядов, которые бросали в его сторону молодые женщины, избегал так же старательно, как крепкого персикового бренди, и наполнял свой стакан имбирным элем. Он знал, что еще до завершения вечера ему потребуется вся его сообразительность.

Когда голод, обостренный охотой, был утолен благодаря грудам курящегося парком жареного мяса на тарелках и остатки, к радости слуг, унесли, Шаса обнаружил, что сидит в конце длинной веранды, дальше всех от оркестра. Напротив сидел Манфред Деларей, а еще два министра правительства удобно раскинулись в креслах с боков от Шасы. Несмотря на кажущуюся расслабленность отдыхающих, краем глаза все трое внимательно наблюдали за ним.

«Сейчас начнется главное», – подумал Шаса, и почти сразу Манфред заговорил.

– Я сказал минхееру Кортни, что во многих отношениях мы похожи, – негромко начал он, и оба его коллеги закивали с умным видом. – Мы все хотим защитить свою землю и сохранить в ней то, что хорошо и достойно сохранения. «Бог избрал нас хранителями – наш долг защищать всех его чад и добиться, чтобы самобытность каждой группы и каждой отдельной культуры сохранялись нетронутыми и обособленными».

Последняя фраза была взята из партийной программы, утверждавшей право на божественный отбор, и Шаса сотни раз слышал ее раньше; поэтому, хотя он кивал и уклончиво хмыкал, в нем проснулось беспокойство.

– Нам предстоит очень много сделать, – продолжал между тем Манфред. – После очередных выборов нас ждет трудная работа: мы каменщики, возводящие здание, которое простоит тысячи лет. Образцовое общество, где каждой группе отводится свое место, так чтобы она не вторгалась в чужое пространство, широкую и устойчивую пирамиду, образующую уникальное общество.

Некоторое время все молчали, обдумывая эту прекрасную картину, и хотя лицо Шасы ничего не выражало, в глубине души он улыбнулся удачной метафоре. Нет никакого сомнения, какая группа, по их мнению, должна занимать вершину этой божественно предопределенной пирамиды.

– И, однако, у нас есть враги? – подсказал Манфреду министр сельского хозяйства.

– Да, враги – внутренние, и внешние. По мере продвижения работы враги заявляют о себе все более громко, становятся все более опасными. Чем мы ближе к успеху, тем активней они стараются помешать нам.

– Они собираются с силами.

– Да, – согласился Манфред. – Даже от наших старых, традиционных друзей начинают поступать предупреждения и угрозы. Америку, которой следовало бы лучше других понимать нас, раздирают собственные проблемы – неестественные притязания негров, рабами привезенных из Африки. Даже Британия – с началом движения мау-мау [225]в Кении и с распадом Индийской империи – стремится диктовать нам политику и отвратить от пути, который мы считаем верным.

– Они считают нас слабыми и уязвимыми.

– Они уже заговорили намеками об эмбарго на поставку оружия и отказывают нам в вооружении, необходимом для самозащиты от черного врага, который собирается во мраке.

– Они правы, – резко вмешался Манфред. – Мы слабы и дезорганизованы в военном отношении. Мы во власти их угроз…

– Это надо изменить, – решительно заговорил министр финансов. – Мы должны сделаться сильными.

– В следующем бюджете ассигнования на оборону составят пятьдесят миллионов фунтов, а к концу десятилетия будет уже миллиард.

– Мы должны быть выше их угроз, будь то обещания санкций, бойкота или эмбарго.

– Сила в единстве, ex unitate vires, – сказал Манфред Деларей. – И, однако, традиционно и по склонностям африкандеры всегда были земледельцами, сельскими жителями. Из-за дискриминации, которой мы подвергались сотни лет, мы были исключены из торговли и промышленного производства и не владеем умениями, обычными для наших англоговорящих соотечественников. – Манфред помолчал, взглянул в поисках одобрения на двух других министров и продолжил: – Страна отчаянно нуждается в богатстве, без которого наша мечта не может осуществиться. Но у нас не хватает мастерства и умений для этого грандиозного начинания. Нужен особый человек. – Теперь все пристально смотрели на Шасу. – Человек с энергией юности, но зрелым опытом, человек, доказавший, что он гений в области финансов и организации. В рядах своей партии мы не можем найти такого человека.

Шаса уставился на них. То, что они предлагали, было нелепо до крайности. Он вырос в тени Яна Кристиана Сматса и был естественно и непоколебимо привязан к партии Сматса, которую основал этот великий и славный человек. Он раскрыл рот, собираясь дать гневную отповедь, но Манфред поднял руку, останавливая его.

– Вначале выслушайте меня, – сказал он. – Человек, избранный для этой патриотической работы, получит крайне важное назначение в правительстве; премьер-министр специально для него создаст эту должность. Он станет министром горной промышленности.

Шаса медленно закрыл рот. Как, должно быть, старательно они изучали его, как точно проанализировали и назначили цену! Основы его политических верований и принципов были потрясены, стены треснули. Его возвели на вершину и показали награду, которую он может получить.

* * *

На высоте двадцать тысяч футов Шаса выровнял «москит» и лег на курс. Он усилил приток кислорода в маску, чтобы обострить способность соображать. До Янгфилда оставалось четыре часа лета – четыре часа на то, чтобы все тщательно обдумать, и он попытался отгородиться от страстей и эмоций, которые могли помешать принять взвешенное решение, но размышлениям мешало возбуждение. Перспектива получить огромную власть, создать арсенал, который сделает его страну сильнейшим государством Африки и заставит считаться с ней весь мир, внушала благоговение и некоторый страх. Власть! От этой мысли у Шасы начинала слегка кружиться голова: наконец перед ним то, о чем он всегда мечтал. Нужно только воспользоваться моментом и протянуть руку. Но это будет стоить ему чести и гордости – как он объяснит свой поступок тем, кто в него верит?

Неожиданно он вспомнил о Блэйне Малкомсе, своем учителе и советчике, человеке, все эти годы заменявшем ему отца. Что тот подумает об ужасном предательстве, которое готов совершить Шаса?

– Примкнув к ним, я сделаю много добра, Блэйн, – сказал он в маску. – Помогу изменить их и переделать лучше, чем оставаясь в оппозиции, ведь у меня будет власть…

Но он знал, что лишь оттягивает принятие решения и никакие соображения не важны.

Все в конечном счете сводится к одному – к власти, и хотя Блэйн Малкомс никогда не сможет простить того, что сочтет предательством, Шаса знал: есть человек, который его поймет, поддержит и подбодрит. Именно Сантэн Кортни-Малкомс тщательно готовила сына к получению и использованию богатства и власти.

– Все может осуществиться, мама. Не совсем так, как мы планировали, однако все это возможно.

Но тут ему в голову пришла новая мысль, и яркий свет охватившего его торжества омрачила тень.

Он взглянул на красную папку, которую министр внутренних дел Манфред Деларей дал ему в аэропорту, перед тем как Шаса поднялся в кабину «москита», и которая лежала теперь на сиденье рядом.

– Есть только одна проблема, которую вам придется решить, если вы примете наше предложение, – сказал Манфред, передавая ему папку, – серьезная проблема. Вот она.

В папке лежали рапорты особого отдела тайной полиции, а на самой папке значилось:

«ТАРА ИЗАБЕЛЛА КОРТНИ, урожденная МАЛКОМС»

Тара Кортни обошла детские, заходя по очереди в каждую. Няня укрывала Изабеллу розовым атласным одеялом. Увидев Тару, девочка радостно закричала:

– Мамочка, мамочка, плюшевый медвежонок плохо себя вел! Я оставила его спать на полке с другими куклами.

Тара села на кровать к дочери, обняла Беллу, и они поговорили о скверном поведении медвежонка. Изабелла была розовая, теплая, от нее пахло мылом. Ее шелковые волосы касались щеки Тары, и той понадобилось сделать усилие, чтобы поцеловать дочь и встать.

– Пора спать, малышка Белла.

Едва погасили свет, Изабелла издала такой пронзительный крик, что Тара встревожилась.

– Что случилось, девочка?

Она снова зажгла свет и бросилась к кровати.

– Я простила медвежонка. Он может спать со мной.

Медвежонку торжественно был возвращен статус любимца Изабеллы, она ласково обхватила его за шею и сунула в рот большой палец.

– Когда придет папа? – сонно спросила она, не вынимая палец изо рта, но глаза ее закрылись и она уснула раньше, чем Тара дошла до двери.

Шон сидел на полу верхом на Гаррике и с садистским наслаждением тянул брата за волосы на висках. Тара разняла их.

– Шон, немедленно возвращайся к себе, слышишь? Я тысячи раз предупреждала тебя: не обижай братьев. Отец все узнает об этом, когда вернется.

Гаррик подавил слезы и, тяжело, астматически дыша, бросился на защиту брата.

– Мы только играли, мама. Он меня не обижал.

Но она слышала, что он на грани нового приступа. И дрогнула. Не следует уходить в предверии этого приступа, но сегодня такой важный вечер…

Майкл читал и едва поднял голову, принимая поцелуй.

– Выключишь свет в девять. Обещай, дорогой.

Она старалась этого не показывать, но он всегда был ее любимцем.

Спускаясь по лестнице, она взглянула на свои часики. Без пяти восемь. Опаздывает. Подавив чувство материнской вины, она побежала к своему старому «паккарду».

Шаса терпеть не мог ее «паккард»; его помятый, поблекший на солнце корпус и грязную, потертую кожу сидений он расценивал как унижение достоинства семьи. На последний день рождения он подарил Таре новый «астон-мартин», но она оставила его в гараже. «Паккард» соответствовал ее спартанскому представлению о себе как о либералке, заботящейся о народе; когда она увеличила скорость на подъездной дороге, автомобиль выпустил облако черного дыма и Тара с извращенным удовольствием посмотрела, как пыль оседает на тщательно охраняемые виноградники Шасы. Странно, что даже столько лет спустя она чувствует себя чужой в Вельтевредене со всеми его сокровищами и старомодной мебелью. Если она проживет здесь еще полвека, Вельтевреден все равно не станет ей домом. Это дом Сантэн Кортни-Малкомс, и след другой женщины, память о ней хранит каждая комната, которую Шаса не разрешает переоборудовать.

Через большие, показушные ворота работы Анрейта Тара убегала в реальный мир страданий и несправедливости, где угнетенные массы стенали, и боролись, и просили о пощаде и где она чувствовала себя полезной и нужной, где в обществе других первопроходцев могла идти вперед, в будущее, полное дерзаний и перемен.

Дом Бродхерстов стоял в Пайнленде, пригороде, где жили представители среднего класса; это было современное сооружение типа ранчо, с плоской крышей и широкими окнами, из которых открывался красивый вид; мебель была удобная, массового производства, а ковры, закрывавшие пол от стены до стены, – нейлоновые. К стульям прилипла собачья шерсть, зачитанные «умные» книги грудами были свалены в углах или лежали открытые на обеденном столе, в коридорах валялись детские игрушки, а на стенах с отпечатками грязных пальцев висели покосившиеся дешевые репродукции Пикассо и Модильяни. Здесь, вдали от чопорного великолепия Вельтевредена, Тара чувствовала себя уютно.

Тара остановила «паккард», и Молли Бродхерст сразу бросилась ей навстречу. Она была в великолепном ярком кафтане.

– Ты опоздала!

Она поцеловала Тару и через неубранные комнаты потащила в глубину дома, в музыкальную комнату.

Музыкальная комната была пристроена к дому без учета каких бы то ни было соображений эстетики. Сейчас ее заполняли гости, приглашенные Молли послушать Мозеса Гаму. Оглядевшись, Тара оживилась: столько творческих людей, высокодуховных и образованных, с обостренным чувством справедливости, гневных, мятежных.

В Вельтевредене никогда не бывало таких сборищ. Во-первых, сюда пришли чернокожие – студенты из черного университета Форт-Хар и его филиала, университета Западного Кейпа, преподаватели, юристы, даже черный врач – политические активисты, лишенные своего представительства в белом парламенте, но начинавшие выражать протест, который должен быть услышан. Был здесь издатель черного журнала «Драм» и местный корреспондент «Соуэтца» – газеты, названной по огромному черному пригороду.

От одной такой встречи с черными Тара уже чувствовала себя бесконечно смелой и дерзкой.

Белые в комнате были не менее примечательны: и бывшие члены Южно-Африканскойкоммунистической партии – бывшие, потому что несколько лет назад партию запретили, и человек по имени Харрис, которого Тара уже встречала в этом доме. В составе «Игрун» [226]он сражался в Израиле с англичанами и арабами. Этот свирепый рослый мужчина вызывал у Тары восхитительное ощущение страха. Молли намекала, что он специалист по партизанской войне и саботажу и всегда передвигается по стране тайно или по каким-то таинственным делам переходит границы соседних государств.

С мужем Молли серьезно разговаривал о чем-то другой юрист из Йоханнесбурга по имени Брэм Фишер, который специализировался на защите черных клиентов от обвинений по одному из бесчисленных законов, призванных обезоружить их и ограничить свободу передвижения. Молли говорила, что Брэм Фишер реорганизует прежнюю коммунистическую партию во множество подпольных ячеек, и Тара мечтала, как однажды получит приглашение вступить в одну из них.

В той же группе она увидела Маркуса Арчера, еще одного бывшего коммуниста, индустриального психолога из Витватерсранда. Он отвечал за обучение тысяч черных рабочих на золотых шахтах, и Молли говорила, что это он помог организовать профсоюз черных шахтеров. Молли также тайком рассказала, что он гомосексуалист, и использовала слово, которое Тара раньше никогда не слышала: «Он голубой, голубой, как незабудка». И поскольку это было абсолютно неприемлемо для приличного общества, Тара нашла это восхитительным.

– О Боже, Молли, – прошептала Тара. – Я так волнуюсь. Вот настоящие люди, я с ними чувствую, что и сама наконец живу.

– А вот и он, – улыбнулась Молли этому взрыву и потянула Тару за собой, протискиваясь в тесноте.

Мозес Гама стоял, прислонившись к дальней стене, окруженный кольцом поклонников; он на голову возвышался над ними. Молли с Тарой протолкались в первый ряд.

Тара смотрела на Мозеса Гаму, и ей казалось, что даже в этом замечательном обществе он выделяется, как черная пантера среди бродячих уличных котов. Хотя его голова казалась высеченной из глыбы черного оникса, а красивые нилотские черты оставались бесстрастными, в них чувствовалась сила, которая словно заполняла всю комнату. Это было все равно как стоять на высоких склонах темного Везувия, зная, что в любую минуту может начаться катастрофическое извержение.

Мозес Гама повернул голову и посмотрел на Тару. Он не улыбнулся, но в глубине его темного взгляда промелькнула какая-то тень.

– Миссис Кортни, я попросил Молли пригласить вас.

– Пожалуйста, не называйте меня так. Меня зовут Тара.

– Мы потом должны поговорить, Тара. Вы останетесь?

Она ничего не могла сказать, слишком взволнованная тем, что он выделил ее из всех, и только молча кивнула.

– Если вы готовы, Мозес, можно начать, – предложила Молли, взяла его за руку и отвела к возвышению, на котором стояло пианино.

– Друзья! Друзья! Прошу внимания! – Молли хлопнула в ладоши, и оживленный гул стих. Все повернулись к возвышению. – Мозес Гама – один из наиболее одаренных и уважаемых представителей нового поколения молодых черных африканских лидеров. Еще до войны он стал членом Африканского национального конгресса и был истинным вдохновителем создания Профсоюза африканских шахтеров. Хотя правительство и по сей день не признает черные профсоюзы, это тайное объединение шахтеров является самым представительным и влиятельным среди них; в нем состоит свыше ста тысяч платящих взносы членов. В 1950 году Мозес Гама был избран секретарем АНК и неустанно, самоотверженно и деятельно работал, чтобы отчаянный крик наших черных граждан был наконец услышан, хотя им и отказывают в праве решать собственную судьбу. Короткое время Мозес Гама входил в назначенный правительством Туземный представительный совет, эту позорную попытку удовлетворить политические амбиции черных, но вышел из его состава со знаменитыми словами: «Я говорил по игрушечному телефону, и на том конце никто меня не слушал».

Последовал взрыв смеха и аплодисментов, и Молли повернулась к Мозесу Гаме.

– Я знаю, вам нечего сказать нам такого, что успокоило бы и утешило нас, но, Мозес Гама, в этой комнате много сердец, которые бьются в лад с вашим и готовы вместе с вами проливать кровь.

Тара аплодировала, пока не отбила ладони, а потом наклонилась вперед, готовая слушать. Мозес Гама тем временем вышел к краю возвышения.

В аккуратном синем костюме и белой рубашке с темно-синим галстуком, он, как ни странно, оказался наиболее строго одетым человеком в комнате, полной людей в мешковатых шерстяных свитерах и старых твидовых спортивных пиджаках с кожаными нашивками на локтях и жирными пятнами на лацканах. Пиджак классического покроя элегантно облегал широкие, спортивные плечи Мозеса Гамы. Но казалось, что на нем плащ из шкуры леопарда – символ достоинства вождя, а в коротко подстриженных густых волосах – перо цапли. Голос у него был глубокий и волнующий.

– Друзья мои, есть единственный идеал, к которому я стремлюсь всем сердцем и который готов защищать ценой жизни: каждый африканец обладает прямым наследственным и неотъемлемым правом на Африку, наш родной континент, – начал Мозес Гама. Тара зачарованно слушала его рассказ о том, что это наследственное право отнимают у черного человека уже больше трех веков, а за последние несколько лет, с тех пор как к власти пришло националистическое правительство, эти факты постепенно закрепляет – официально – монументальное здание законов, распоряжений и установок, которые и представляют собой на практике политику апартеида.

– Мы все слышали утверждение, что концепция апартеида ввиду своей крайней нелепости, очевидного безумия неосуществима. Но предупреждаю вас, друзья: люди, придумавшие этот безумный план, столь фанатичны, столь упрямы, столь свято убеждены, будто действуют под божественным руководством, что это заставляет апартеид работать. Они уже создали огромную армию мелких гражданских чиновников, насаждающих это безумие, и за ними стоят все ресурсы земли, богатой золотом и полезными ископаемыми. Предупреждаю вас, они не задумываясь истратят все это богатство ради создания своего идеологического чудовища Франкенштейна. Нет платы, выраженной в материальных богатствах и в человеческих страданиях, которая показалась бы им слишком высокой.

Мозес Гама замолчал и сверху вниз посмотрел на них: Таре показалось, что он чувствует боль каждого человека, испытывает страдания, каких не вынести простому смертному.

– Если им не противостоять, друзья мои, они опустошат эту прекрасную страну, водворят здесь разор и мерзость запустения – создадут край, чуждый сочувствия, справедливости, землю, материально и духовно обанкротившуюся.

Мозес Гама раскинул руки.

– Эти люди называют тех, кто противостоит им, предателями. Что ж, друзья мои, а я назову предателем всякого, кто не сопротивляется им, – предателем Африки!

Он замолчал, обвиняюще глядя на них, и они на время онемели, прежде чем разразиться приветственными криками. Только Тара в этом реве замерев глядела на него; она лишилась дара речи и дрожала словно в лихорадке.

Мозес опустил голову, так что подбородок уперся в грудь, и все решили, что он закончил. Но он снова поднял величественную голову и простер руки.

– Сопротивляться? Как мы можем сопротивляться им? Я отвечу – мы противостоим им всей своей силой, всей решимостью, всем сердцем. Если для них нет слишком высокой цены, ее нет и для нас. Скажу вам, друзья, нет ничего… – Он помолчал и подчеркнул: – Нет ничего, что я не сделал бы ради этой борьбы. Я готов ради нее и умереть, и убивать.

Все молчали перед лицом такой страшной решимости. Для тех, кто привык к изящной социалистической диалектике, для изнеженных декаденствующих интеллектуалов такое утверждение прозвучало грозно и тревожно, в нем слышался треск ломающихся костей и запах только что пролитой крови.

– Мы готовы начать, друзья, наши планы успешно осуществляются. Через несколько месяцев мы начнем общегражданскую кампанию неповиновения чудовищным законам апартеида. Мы сожжем пропуска, которые по решению парламента должны постоянно носить с собой, эти ненавистные домпы, равносильные шестиконечным звездам, которые во время войны предписывалось носить евреям как знак их расовой неполноценности. Мы устроим из них костер, и дым этого костра достигнет ноздрей всего цивилизованного мира. Мы пойдем в рестораны и кинотеатры только для белых, будем ездить в железнодорожных вагонах только для белых и купаться на пляжах только для белых. Мы будем кричать фашистской полиции: «Ну! Арестуйте меня!» Мы тысячами заполним тюрьмы белых и толпами запрудим их суды, и наконец весь гигантский аппарат апартеида рухнет от напряжения.

Тара задержалась, как ее попросили. Проводив большинство гостей, Молли подошла и взяла Тару за руку.

– Рискнешь попробовать спагетти болоньезе в моем исполнении, Тара, дорогая? Ты же знаешь, я худшая повариха Африки… но ты храбрая девочка!

Лишь шестерых гостей пригласили на поздний ужин. Они сидели во дворике. Над их головами жужжали москиты, и время от времени порыв ветра доносил серное зловоние от очистных сооружений на противоположном берегу Черной реки. Это не портило аппетит, и гости поедали знаменитые спагетти болоньезе Молли и запивали их дешевым красным вином. Тара испытывала облегчение – после сложных обедов Вельтевредена, сопровождавшихся полурелигиозной церемонией дегустации вин, бутылка каждого из которых стоила больше месячной зарплаты рабочего. Здесь же еда и вино были только горючим для мозга и языка, а не предметом наслаждения.

Тара сидела рядом с Мозесом Гамой. Ел он с аппетитом, но к вину почти не притрагивался. За столом он вел себя как истинное дитя Африки: ел шумно, чавкая. Но, как ни странно, это нисколько не отталкивало Тару. Непонятным образом это подчеркивало, что он – иной, делало его сыном своего народа.

Вначале Мозес почти все внимание уделял другим гостям, отвечал на вопросы и замечания, которые поступали от всех сидевших за столом. Но постепенно он сосредоточился на Таре: вначале вовлек ее в общий разговор, а потом, покончив с едой, повернулся к женщине и понизил голос, чтобы не слышали остальные.

– Я знаю вашу семью, – сказал он Таре. – Хорошо знаю миссис Сантэн Кортни и особенно вашего супруга Шасу Кортни.

Тара удивилась:

– Никогда не слышала, чтобы они говорили о вас.

– Зачем им обо мне говорить? В их глазах я никогда не имел никакого значения. Они давно обо мне забыли.

– Но где вы с ними познакомились и когда?

– Двадцать лет назад. Ваш супруг был тогда еще ребенком. Я работал десятником на алмазной шахте Х’ани в Юго-Западной Африке.

– Х’ани, – кивнула Тара. – Основа состояния Кортни.

– Мать послала Шасу Кортни познакомиться с работой шахты. Мы с ним несколько недель работали бок о бок… – Мозес замолчал и улыбнулся. – Мы хорошо поладили – ну, конечно, как может поладить черный с маленьким белым баасом. Мы много разговаривали, и он подарил мне книгу. Она все еще у меня. Это «История Англии» Маколея [227]. Помню, что некоторые мои слова удивляли и тревожили его. Однажды он мне сказал: «Мозес, это политика. Черные не занимаются политикой. Это дело белых».

Мозес усмехнулся этому воспоминанию, но Тара нахмурилась.

– Я просто слышу, как он говорит это, – согласилась она. – Он не слишком изменился за двадцать лет.

Мозес перестал смеяться.

– Ваш муж стал большим человеком. Чрезвычайно богатым и влиятельным.

Тара пожала плечами.

– Что хорошего в богатстве и влиянии, если не использовать их мудро и милосердно?

– У вас доброе сердце, Тара, – негромко сказал он. – Даже если бы я не знал, что вы делаете для моего народа, я бы почувствовал это.

Тара потупилась под его горящим взглядом.

– Мудрость. – Он заговорил еще тише. – Думаю, она у вас есть. Вы умно поступили, не упомянув при остальных о нашей последней встрече.

Тара подняла голову и посмотрела на него. За треволнениями вечера она почти забыла их встречу в запретном коридоре парламента.

– Зачем? – прошептала она. – Зачем вы там были?

– Когда-нибудь я вам скажу, – ответил он. – Когда мы станем друзьями.

– Мы друзья, – сказала она, и он кивнул.

– Да, думаю, мы друзья, но дружбу нужно доказать и проверить. Расскажите мне о своей работе, Тара.

– Я так мало могу сделать, – ответила она и рассказала о клинике и о программе питания детей и стариков, не сознавая своего энтузиазма и оживления, пока он снова не улыбнулся.

– Я был прав, вы умеете сопереживать, Тара, умеете глубоко сочувствовать. Я хотел бы увидеть вашу работу. Это возможно?

– Приходите – замечательно!

На следующий день Молли привезла Гаму в клинику.

Клиника располагалась на южной окраине черного пригорода Ньянга – на языке коса это слово означает «рассвет», но вряд ли оно было выбрано удачно. Как большинство черных пригородов, Ньянга состоял из множества одноэтажных кирпичных домиков с асбестовыми крышами, разделенных узкими пыльными улицами; дома, угнетающе уродливые, тем не менее были достаточно удобными: сюда подавали очищенную водопроводную воду и электричество, – и подвели канализацию. Однако за границами этого пригорода, среди поросших кустами дюн Кейп-Флэтса, раскинулся город лачуг, в котором обитало нищее черное население, переселившееся из голодных сельских районов. Большинство пациентов клиники Тары были как раз из числа этих несчастных.

Тара гордо провела Мозеса и Молли по маленькому зданию.

– Сегодня выходной, поэтому нет наших добровольцев-врачей, – объяснила она. Мозес поговорил с черными медсестрами и с матерями, которые с детьми терпеливо ждали во дворе.

Потом в своем крошечном кабинете Тара приготовила им троим кофе, и, когда Мозес спросил, как финансируется клиника, ответила уклончиво:

– У нас грант от правительства провинции…

Но тут вмешалась Молли Бродхерст:

– Не позволяйте ей дурачить вас – большую часть расходов она оплачивает из своего кармана.

– Я обманываю мужа – жульничаю со счетами за домашнее хозяйство, – рассмеялась Тара, легко отмахиваясь от темы.

– Нельзя ли проехать по району трущоб? Мне хочется на них посмотреть.

Мозес посмотрел на Молли, но та закусила губу и взглянула на часы.

– Проклятие, мне пора.

Тара вмешалась:

– Не волнуйся, Молли. Я могу повозить Мозеса. Поезжай домой, а я сегодня к вечеру подвезу его к твоему дому.

В старом «паккарде» они ездили по песчаным дорогам между заросшими дюнами, где ивовидные акации вырубили, чтобы расчистить место для лачуг из ржавого железа, картона и изорванной пластиковой упаковки. Время от времени они останавливались и пешком обходили трущобы. Воющий юго-восточный ветер с залива поднимал в воздух тучи пыли. Идти приходилось наклонившись.

Люди узнавали Тару, с ней здоровались, ей улыбались, дети бежали ей навстречу и плясали вокруг, выпрашивая дешевые лакомства, которые она держала в карманах.

– Где они берут воду? – спросил Мозес, и Тара показала ему, как старшие дети ставят старые нефтяные бочки на брошенные автомобильные шины. Бочки заполняют водой из общей колонки на краю официального поселка и везут за милю к своим лачугам.

– Акации они рубят на дрова, – объясняла Тара, – но зимой дети болеют простудами, насморками и воспалением легких. О канализации даже не спрашивайте…

Она принюхалась к густому зловонию мелких выгребных ям, закрытых ветошью.

Было уже почти темно, когда Тара остановила «паккард» у черного входа клиники и выключила двигатель. Несколько минут они сидели молча.

– То, что мы видели, не хуже сотни других районов трущоб, в которых я прожил большую часть жизни, – сказал Мозес.

– Простите.

– За что? – спросил Мозес.

– Не знаю. Просто чувствую себя виноватой.

Она знала, как неубедительно это звучит, и открыла дверцу «паккарда».

– Я должна взять из кабинета кое-какие документы. Я быстро, всего минуту. Потом я отвезу вас к дому Молли.

Клиника была пуста. Две медсестры закрыли ее и ушли домой еще час назад. У Тары был свой ключ, и она через единственную смотровую прошла к себе. Когда мыла руки, погляделась в зеркало над раковиной. Она раскраснелась, глаза блестели. Теперь она привыкла к нищете таких поселений, и они больше не приводили ее в уныние, как когда-то; напротив, она чувствовала себя полной жизни и необычно возбужденной.

Она положила в кожаную сумку через плечо папку с корреспонденцией и счетами, закрыла ящик письменного стола, убедилась, что вилка электрического чайника выдернута из розетки, а окна закрыты, выключила свет и вернулась в смотровую. И удивленно остановилась. Мозес Гама вслед за ней вошел в здание и сидел у дальней стены на белой кушетке для осмотра.

– Ох, – опомнилась Тара, – я слишком долго возилась…

Он отрицательно покачал головой, встал и прошел по кафельному полу. Остановился перед ней. Тара чувствовала себя неловко и скованно, пока он серьезно разглядывал ее лицо.

– Вы удивительная, – заговорил он низким глубоким голосом, какого она у него раньше не слышала. – Впервые вижу такую белую женщину.

Она не знала, что ответить, а он негромко продолжил:

– Вы богаты, у вас множество привилегий. У вас есть все, что может предложить жизнь, и, однако, вы приходите сюда. К этой бедности и несчастьям.

Он коснулся руки Тары. Его ладонь и внутренняя сторона пальцев были светло-розовыми, что составляло резкий контраст с тыльной стороной ладони и темными мускулистыми предплечьями. Кожа у него была прохладная. Она подумала: так ли это, или просто ее кожа слишком горяча? Ей стало жарко, где-то в глубине словно разожгли печь. Она посмотрела на его пальцы на своей гладкой светлой руке. К ней никогда не притрагивался черный мужчина – не притрагивался сознательно и надолго, как сейчас.

Ремень соскользнул с ее плеча и сумка глухо шлепнулась на пол. Тара держала руки перед грудью, невольно защищаясь, но теперь позволила им упасть вдоль тела и почти непреднамеренно прогнула спину и приблизила нижнюю часть тела к Мозесу. В то же время она подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза. Губы ее разомкнулись, дыхание участилось. Она увидела свое отражение в его глазах и сказала:

– Да.

Мозес погладил ее руку от локтя до плеча, и Тара закрыла глаза. Он коснулся ее левой груди, и Тара не отшатнулась. Рука Мозеса сжала ее грудь, и, чувствуя силу его хватки, ее плоть затвердела, а сосок разбух и уткнулся ему в ладонь. Он сжал его. Ощущение было острое и напряженное, почти болезненное; Тара ахнула, и по ее спине прошла волна, как расходятся круги после падения камня в тихую воду пруда.

Ее возбуждение было таким внезапным, что она растерялась. Тара никогда не считала себя чувственной. Шаса был единственным мужчиной, какого она знала, и ему потребовались все умение и терпение, чтобы заставить ее тело откликаться, но сейчас от одного прикосновения ее кости словно растаяли от желания, лоно размягчилось, как воск в огне, и она не могла дышать, так сильна была ее потребность в этом мужчине.

– Дверь, – прошептала она. – Закрой дверь.

И с благодарностью увидела, что он уже запер дверь на засов. Задержки Тара не вынесла бы. Мозес подхватил ее и отнес на кровать. Простыня на кровати была безупречно чистая и так накрахмалена, что слегка заскрипела под тяжестью Тары.

Он оказался таким огромным, что она пришла в ужас. Хотя Тара родила четверых детей, когда его чернота заполнила ее, она почувствовала, что ее словно раздирают надвое, но ужас сразу прошел и сменился своеобразным ощущением благоговения. Она была жертвенной овцой, и этим актом искупала все грехи своей расы, которые столетиями совершались против его народа; она стирала вину, которая была ее язвой, сколько она себя помнила.

Когда он наконец тяжело обмяк на ней и его дыхание ревом отдавалось в ее ушах, а его черную плоть сводили последние конвульсии, она с радостной благодарностью прижалась к нему. Ибо он навсегда освободил ее от вины – и одновременно навеки сделал своей рабыней.

* * *

Подавленная после всплеска любви печалью и сознанием того, что ее мир навсегда изменился, по дороге к дому Молли Тара молчала. Она остановилась в квартале от дома и, не выключая мотор, повернулась и в свете уличных фонарей стала рассматривать лицо Мозеса.

– Когда я снова тебя увижу? – задала она вопрос, который до нее задавало великое множество женщин.

– Ты хочешь снова меня увидеть?

– Больше всего на свете.

В этот миг она даже не вспомнила о детях. Теперь для нее существовал только он.

– Это будет опасно.

– Знаю.

– Если нас обнаружат, наказание – позор, отвержение, тюрьма. Твоя жизнь будет уничтожена.

– Моя жизнь пуста, – негромко ответила она. – Невелика потеря.

Он внимательно разглядывал ее лицо в поисках неискренности. Наконец он почувствовал, что удовлетворен.

– Когда будет безопасно, я пошлю за тобой.

– Я приду немедленно, когда бы ты ни позвал.

– Теперь я должен тебя оставить. Отвези меня назад.

Она остановилась сбоку от дома Молли, в тени, где их не было видно с дороги.

«Начинается время уловок и хитростей, – спокойно подумала Тара. – Я права. Жизнь больше никогда не будет прежней».

Он не пытался обнять ее – это не по-африкански. Только смотрел. В полутьме белки его глаз сверкали, как слоновая кость.

– Ты понимаешь, что, выбрав меня, ты выбрала борьбу? – спросил он.

– Да, знаю.

– Ты станешь воительницей, и ты, твои желания, даже сама твоя жизнь не будут иметь никакого значения. Если тебе придется погибнуть в борьбе, я пальцем не двину, чтобы спасти тебя.

Она кивнула.

– Да, и это я знаю.

От столь благородного подхода у Тары стеснило грудь, стало тяжело дышать, и она с трудом прошептала:

– Ни одного мужчину не любили больше – я принесу любую жертву, о какой ты меня попросишь.

* * *

Мозес прошел в комнату для гостей, отведенную ему Молли, и умывался над раковиной, когда без стука вошел Маркус Арчер, закрыл за собой дверь и прислонился к ней, глядя на отражение Мозеса в зеркале.

– Ну? – спросил он наконец неохотно, как будто не стремился услышать ответ.

– Все как мы планировали, – ответил Мозес, вытирая лицо чистым полотенцем.

– Ненавижу эту глупую сучку, – тихо сказал Маркус.

– Мы же решили, что это необходимо.

Мозес выбрал в саквояже на кровати свежую рубашку.

– Я знаю, что решили, – сказал Маркус. – Если помнишь, это было мое предложение. Но оно не обязано мне нравиться.

– Она – только орудие. Глупо примешивать личные чувства.

Маркус Арчер кивнул. Он надеялся, что сможет вести себя, как подлинный революционер, один из стальных людей, в которых нуждается их борьба, но его чувства к этому мужчине – Мозесу Гаме – были сильнее политических убеждений.

Он знал, что его чувство не взаимно. Все эти годы Мозес Гама использовал его так же цинично и расчетливо, как собирался использовать эту женщину, Кортни. Мощная сексуальная привлекательность – всего лишь еще одно оружие в арсенале Мозеса Гамы, еще одно средство манипулировать людьми. Он пускал его в ход с мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, какими бы привлекательными или уродливыми те ни были. Маркус восхищался этой его способностью, и в то же время она убивала его.

– Завтра уезжаем в Витватерсранд, – сказал он, отталкиваясь от двери и на мгновение справившись с ревностью. – Я все приготовил.

– Так скоро? – спросил Мозес.

– Я все приготовил. Едем на машине.

Это была одна из проблем, мешавших работе. Черному человеку сложно ездить по огромной части суши, если на каждом углу у него могут потребовать предъявить домпу; когда полицейский увидит, что в паспорте указано далекое место жительства, а у черного нет никаких очевидных причин находиться здесь или если его паспорт не подписан работодателем, неминуемы допросы и расследования.

Связь Мозеса с Маркусом и его номинальное место работы в министерстве горнодобывающей промышленности давали ему ценное прикрытие при необходимости куда-нибудь поехать, но делу постоянно требовались курьеры. Вот эта роль, помимо прочих, и предназначалась Таре. Вдобавок благодаря рождению и браку Тара занимала очень высокое положение и должна была поставлять очень ценную для планирования информацию. А в будущем, когда Тара докажет свою преданность, ее ждала другая, гораздо более опасная работа.

* * *

В конце концов Шаса Кортни понял, что лишь совет матери позволит ему решить, принять или отвергнуть предложение, сделанное во время охоты на прыгунов на открытых равнинах Свободной Оранжевой республики.

Шаса первым готов был презирать мужчину своих лет, который все еще крепко держится за передник матери, но он никогда не думал, что нечто подобное можно сказать о нем. Тот факт, что Сантэн Кортни-Малкомс – его мать, в данном случае был чистой случайностью. Зато она обладала самым проницательным финансовым и политическим умом среди всех, к кому он мог обратиться; она также была его деловым партнером и единственным человеком, которому он полностью доверял. Ему и в голову не приходило, что можно принять такое важное решение, не посоветовавшись с ней.

Желая разобраться в своих чувствах, после возвращения в Кейптаун он ждал неделю; к тому же ему нужно было застать Сантэн одну, поскольку в том, что скажет отчим, он не сомневался. Блэйн Малкомс был представителем оппозиции в парламентском подкомитете, рассматривавшем проект извлечения нефти из угля как возможную часть правительственного плана уменьшения зависимости страны от импорта топлива. Комитет должен был побывать на месте работ, и на этот раз Сантэн не сопровождала мужа. Именно такой возможности дожидался Шаса.

От Вельтевредена было меньше получаса езды на машине через проход Констанция-Нек на другую сторону горы к атлантическому побережью, где Сантэн устроила для Блэйна дом; дом стоял на пяти акрах горного склона, поросшего дикими протеями, и склон этот круто обрывался к скалистому берегу и белым пляжам. Дом построил во времена королевы Виктории один из магнатов-горнопромышленников Ранда, но Сантэн полностью перестроила его и сменила внутренние убранство и обстановку.

Шаса остановил «ягуар». Мать уже ждала на веранде, и он взбежал по ступенькам и обнял ее.

– Ты слишком похудел, – ласково упрекнула она. По телефонному звонку она догадалась, что предстоит серьезный разговор, но у них были свои традиции. Сантэн надела хлопчатобумажную блузку с открытым воротом, брюки и удобные туфли для пеших прогулок; без всяких обсуждений она взяла сына за руку, и они пошли по тропе, которая огибала розарий и поднималась на необработанный горный склон.

Последняя часть подъема была очень крутой, тропа – неровной, но Сантэн преодолела подъем без остановок и первая поднялась на вершину. Она почти не запыхалась и спустя минуту вновь дышала ровно. «Она поддерживает превосходную форму; одному богу известно, сколько она тратит на снадобья и мази, а тренируется она как профессиональная спортсменка», – подумал Шаса и гордо улыбнулся, глядя на мать. Он обнял ее за узкую талию.

– Смотри, какая красота! – Сантэн легко прислонилась к нему, глядя на холодные зеленые воды Бенгуэльского течения, в белой пене огибающие пяту Африки, которая, как у средневекового рыцаря, была одета броней – броней темных скал. – Это мое любимое место.

– Кто бы мог подумать? – сказал Шаса и подвел мать к плоскому, поросшему мхом камню – ее обычному сиденью.

Она села на камень и поджала ноги, а он улегся внизу на ложе из мха. Несколько мгновений оба молчали. Шаса подумал: сколько раз мы сидели так в этом ее особенном месте, сколько серьезных обсуждений здесь прошло!

– Ты помнишь Манфреда Деларея? – неожиданно спросил он – и оказался совершенно не готов к ее реакции. Мать вздрогнула и посмотрела на него с выражением, которое он не мог разгадать; лицо ее побледнело.

– Что-то случилось, мама?

Он начал вставать, но она жестом попросила его остаться на месте.

– Почему ты о нем спрашиваешь? – спросила она, но он не стал отвечать прямо.

– Разве не странно, что дороги наших семей пересекаются? С тех самых пор, как его отец спас тебя, когда я был младенцем и мы жили с бушменами в песках Калахари?

– Нет необходимости возвращаться к этому, – резко остановила его Сантэн. Шаса понял, что проявил бестактность. Отец Манфреда ограбил шахту Х’ани почти на миллион фунтов в алмазах. Он мстил Сантэн, уверенный, что та сознательно вредила ему. За это преступление его приговорили к пожизненному заключению, и он отсидел почти пятнадцать лет. Освободился Деларей, когда в 1948 году к власти пришло националистическое правительство. Одновременно националисты помиловали много других африкандеров, отбывавших сроки за измену, саботаж и вооруженные ограбления: их осудило правительство Сматса за попытку помешать военным усилиям страны в войне с нацистской Германией. Однако украденные алмазы так и не были найдены, и их потеря почти уничтожила состояние Сантэн Кортни, создававшееся ценой таких трудов, жертв и усилий.

– Почему ты упомянул Манфреда Деларея? – повторила она.

– Он пригласил меня на встречу. Тайную – «плащ и кинжал».

– Ты пошел?

Шаса медленно кивнул.

– Мы встретились на ферме в Свободной республике. Там присутствовали еще два министра правительства.

– Ты разговаривал с Манфредом наедине? – спросила она, и Шаса обратил внимание на тон вопроса и на то, что мать назвала Манфреда по имени. И тут он вспомнил неожиданный вопрос, заданный ему Манфредом Делареем.

«Ваша мать никогда не говорила обо мне?» – спросил Деларей, и с учетом реакции Сантэн на его имя этот вопрос приобрел неожиданное значение.

– Да, мама, я говорил с ним наедине.

– Он упоминал обо мне? – спросила Сантэн, и Шаса удивленно рассмеялся.

– Он задал тот же вопрос – говорила ли ты о нем. Почему вы так интересуетесь друг другом?

Лицо Сантэн стало бесстрастным, и он увидел, что дальнейшие расспросы бесполезны. Эту тайну он не разгадает впрямую. Придется выяснять окольными путями.

– Мне сделали предложение.

Он увидел, что она снова заинтересовалась.

– Манфред? Предложение? Рассказывай.

– Они хотят, чтобы я перешел к ним.

Она медленно кивнула, не удивляясь и не отвергая эту мысль сходу. Он знал, что, будь здесь Блэйн, все было бы иначе. Чувство чести Блэйна, его жесткие принципы не оставили бы места для маневра. Блэйн душой и сердцем человек Сматса, и хотя старый фельдмаршал не вынес душевных мук после того как националисты сместили его, отобрав бразды правления, Блэйн остается верен памяти старика.

– Могу догадаться, зачем ты им нужен, – медленно сказала Сантэн. – Им понадобился первоклассный финансист, организатор и делец. Это единственное, чего им недостает в их кабинете.

Шаса кивнул. Мать сразу все поняла, и его безграничное уважение к ней еще углубилось.

– Какую цену они готовы заплатить? – спросила она.

– Место в кабинете – министр горнодобывающей промышленности.

Он увидел, как взгляд Сантэн рассредоточился; она близоруко смотрела на море. Он знал, что означает это выражение. Сантэн, занявшись расчетами, рассматривала варианты будущего. Он терпеливо ждал, пока ее взгляд снова не сфокусировался.

– У тебя есть причины для отказа? – спросила она.

– А как же мои политические принципы?

– Они намного отличаются от их?

– Я не африкандер.

– Возможно, это твое преимущество. Ты станешь их английским символом. Тебе дадут особый статус. У тебя будут развязаны руки. Уволить тебя для них будет трудней, чем кого-нибудь из своих.

– Я не согласен с их политикой относительно туземцев, с апартеидом. В финансовом отношении она неразумна.

– Боже, Шаса! Ты ведь не веришь в равные политические права черных и белых? Даже Сматс этого не хотел. Ты не хочешь, чтобы нами правил новый Чака, чтобы на черного диктатора работали черные судьи и черная полиция? – Она содрогнулась. – Нас тогда ждет быстрая расправа.

– Нет, мама, конечно нет. Но апартеид– это просто способ захапать весь пирог. Следует оставить кусок и им, нельзя жрать все в одиночку. Это верный рецепт неизбежной кровавой революции.

– Хорошо, chеri. Если ты будешь в правительстве, ты сможешь позаботиться о том, чтобы они получали удары кнутом справедливо.

Шаса с сомнением посмотрел на нее и принялся выбирать в золотом портсигаре сигарету, потом закурил.

– У тебя особый дар, Шаса, – убедительно заговорила Сантэн. – Твой долг употребить его на общую пользу.

Он по-прежнему колебался, желая, чтобы мать высказалась яснее. Ему надо было знать, что она хочет этого так же сильно, как он.

– Мы можем быть честны друг с другом, chеri. Именно к этому мы стремились с тех пор, как ты был еще ребенком. Берись за эту работу и делай ее хорошо, а потом – кто знает, что может последовать.

Оба молчали, понимая, что это значит. Они ничего не могут поделать: в их природе заложено стремление к самой высокой вершине.

– А как же Блэйн? – сказал наконец Шаса. – Как он это примет? Не хотел бы я признаваться ему.

– Это сделаю я, – пообещала она. – Но тебе придется сказать Таре.

– Тара, – вздохнул он. – Вот это будет проблема.

Они снова помолчали, потом Сантэн спросила:

– Как ты это сделаешь? Если перейдешь на ту сторону, станешь мишенью для враждебной критики.

Итак, они договорились; оставалось только обсудить методы.

– На следующих общих выборах я буду выступать под флагом националистов. Мне дадут надежный избирательный участок, – сказал Шаса.

– В таком случае, у нас мало времени для проработки деталей.

Они говорили еще целый час, планируя предстоящие действия с той тщательностью и предусмотрительностью, которые много лет делали их команду такой успешной, пока Шаса не взглянул на мать.

– Спасибо, – просто сказал он. – Что бы я делал без тебя? Ты жестче и умней любого знакомого мне мужчины.

– Убирайся, – улыбнулась она. – Ты знаешь, что я терпеть не могу похвалы.

Оба рассмеялись.

– Я провожу тебя вниз, мама.

Но она покачала головой.

– Мне нужно еще подумать. Оставь меня здесь.

Она смотрела, как он спускается по склону, и почти задыхалась от любви и гордости.

«Он все, что я хотела видеть в сыне; он тысячекратно превзошел мои ожидания. Спасибо тебе, сын, спасибо за радость, которую ты всегда мне даешь».

Неожиданно слово «сын» заставило ее мысли устремиться к началу их разговора.

«Ты помнишь Манфреда Деларея?» – спросил у нее Шаса, но он не знал, какой ответ мог бы получить.

– Может ли женщина забыть сына, которого выносила? – вслух прошептала Сантэн, но ее слова заглушили ветер и гром зеленого прибоя на скалах под горой.

* * *

Все места в церкви были заняты. Шляпки женщин пестрели, как дикие весенние маргаритки на просторах Намакваленда [228], мужские костюмы были строгими и темными. Все лица были повернуты к монументальной резной кафедре черного дерева, на которой стоял преподобный Тромп Бирман, председатель верховного суда Голландской Реформированной церкви Южной Африки.

Манфред Деларей снова подумал: как сильно состарился дядя Тромп за послевоенные годы! Он так до конца и не оправился от пневмонии, которой заболел в концентрационном лагере в Коффифонтейне, куда поклонник англичан Янни Сматс заключил его вместе с сотнями других патриотически настроенных африкандеров в годы войны Англии с Германией.

Теперь борода дяди Тромпа была белоснежной и казалась еще величественней, чем прежняя густая черная. Волосы, тоже седые, были коротко острижены, чтобы скрыть, как они поредели, и блестели на куполообразной лысине как стеклянный порошок, но когда он смотрел на паству, глаза его горели огнем, а голос, который принес ему прозвище «Труба Господня», не утратил силы и раскатывался под высокими сводами собора, как артиллерийская канонада.

Дядя Тромп по-прежнему собирал полную церковь, и Манфред серьезно, гордо кивал, слушая громовые раскаты над своей головой. К словам он даже не прислушивался, только наслаждался ощущением единства, которое наполняло его: когда дядя Тромп на кафедре, мир становится безопасным. Тогда человек может верить и в Бога, и в свой Volk, и в Божественное вмешательство, которое направляет его жизнь.

Манфред Деларей сидел в переднем ряду справа от прохода, с краю. В храме это место считается у паствы самым почетным, и Манфред занимает его по праву, поскольку он – самая влиятельная и сильная особа из всех присутствующих в церкви. Этот ряд оставляют для него и его близких, а их имена золотом напечатаны на псалтири, лежащей на каждом месте.

Хайди, его жена, – великолепная женщина, высокая и сильная, ее обнаженные предплечья под рукавами-буф гладкие и упругие, грудь большая, красивая, шея длинная, а золотые волосы заплетены в две косы и уложены венцом под широкополой черной шляпой. Манфред познакомился с ней в Берлине, когда в 1936 году завоевал на Олимпийских играх золотую медаль в боксе. Сам Адольф Гитлер посетил его бракосочетание. На время войны они с Хайди были разлучены, но потом Манфред привез ее и их сына, маленького Лотара, в Африку.

Теперь Лотару почти двенадцать; это сильный красивый мальчик, белокурый, в мать, и прямой, как отец. Он очень прямо сидит на семейной скамье, его волосы тщательно набриолинены, накрахмаленный белый воротничок врезается в шею. Он спортсмен, как отец, но выбрал регби и преуспевает в этой игре. За ним сидят три его младшие сестры, светловолосые, хорошенькие, со свежими здоровыми личиками, на девочках традиционные воортреккерскиекапоры, а длинные юбки доходят до лодыжек. Манфред любит, когда они по воскресеньям надевают национальные костюмы.

Дядя Тромп завершил проповедь залпом угроз, описывая адское пламя, и взволновал всю паству. Все встали, чтобы спеть заключительный гимн. Пользуясь одной книгой с Хайди, Манфред рассматривал красивое, типично немецкое лицо жены. Вот жена, которой можно гордиться, отличная хозяйка и мать, верный товарищ, достойный доверия, она бриллиант в его короне политика. Такая женщина может встать рядом с любым мужчиной, хотя бы и премьер-министром сильной и процветающей страны. Он позволил себе насладиться этой тайной мыслью. Да, все возможно, он еще молод, самый молодой в правительстве, и не допустил ни одной политической ошибки. Даже его деятельность в военное время обеспечивает ему влияние и престиж, хотя вне ближнего круга мало кто знает, какую роль он на самом деле играл в антибританской пронацистской тайной армии «Оссева брандваг».

Уже поговаривают, что он человек с будущим; это ясно и из того глубокого уважения, какое проявляли к нему, когда служба закончилась и паства покидала церковь. Манфред стоял рядом с Хайди на лужайке у церкви, а влиятельные и важные люди один за другим подходили к нему – приглашали к себе, просили об услуге, поздравляли с речью, в которой он представил в парламенте новую поправку к уголовному законодательству, или просто свидетельствовали свое уважение. Прошло почти двадцать минут, прежде чем он смог уйти из церкви.

Семья направилась домой. Нужно было пройти всего два квартала под зелеными дубами, которые окаймляют улицы Стелленбоса, маленького университетского городка, ставшего оплотом африкандерской мысли и культуры. Девочки шли впереди, Лотар следовал за ними, а Манфред под руку с Хайди замыкал процессию, через каждые несколько шагов останавливаясь, чтобы ответить на приветствие, перекинуться несколькими словами с соседом или с кем-нибудь из избирателей.

Этот дом Манфред купил, когда они после войны вернулись из Германии. Хотя сад был небольшой и окна выходили почти на самую улицу. Дом, большой, с просторными комнатами и высокими потолками, хорошо подходил для семьи. Манфред никогда не думал о том, чтобы сменить его, и чувствовал себя комфортно в сугубо немецкой обстановке, воссозданной Хайди. Теперь Хайди и девочки отправились на кухню помогать слугам, а Манфред обошел дом сбоку и направился к гаражу. В выходные он никогда не пользовался своим официальным правительственным лимузином с шофером; он вывел личный «шевроле-седан» и поехал за отцом, чтобы привезти его на воскресный обед.

Старик редко бывал в церкви, особенно когда службу проводил преподобный Тромп Бирман. Лотар Деларей одиноко жил в небольшом поместье, которое Манфред купил для него в пригороде у начала прохода Хелшогте. Сейчас он в своем персиковом саду возился с пчелами, и Манфред остановился у входа, глядя на отца со смесью жалости и глубокой любви.

Когда-то Лотар Деларей был высок и строен, как внук, который сейчас носил его имя, но артрит, который он нажил в Центральной тюрьме Претории, изуродовал и скрючил его, превратив единственную руку в гротескную лапу. Левую руку Лотару ампутировали выше локтя, слишком высоко, чтобы носить протез. Он потерял ее в результате ограбления, за которое его и посадили в тюрьму. Одет он был в грязный синий рабочий комбинезон из саржи, на голове сидела коричневая шляпа в пятнах, с обвислыми полями. Один рукав комбинезона был подколот.

Манфред раскрыл ворота и прошел в персиковый сад, где старик склонился над ульем.

– Доброе утро, папа, – сказал Манфред негромко. – Ты еще не готов?

Отец выпрямился, рассеянно посмотрел на него и удивленно вздрогнул.

– Мэнни! А что, нынче уж воскресенье?

– Пойдем, папа. Нужно помыться. Хайди жарит свинину – она знает, как ты ее любишь.

Он взял отца за руку и повел в дом. Тот не сопротивлялся.

– Какой беспорядок, папа. – Манфред с отвращением осмотрел маленькую спальню. На постели явно несколько раз спали, не застилая ее, несвежее постельное белье валялось на полу, а на столике у кровати стояли грязные тарелки и чашки. – А что с новой служанкой, которую тебе нашла Хайди?

– Она мне не понравилась, коричневая дьяволица, – сказал Лотар. – Крала сахар, пила мое бренди. Я ее выгнал.

Манфред прошел к комоду и нашел чистую белую рубашку. Он помог старику раздеться.

– Когда ты в последний раз мылся, папа? – мягко спросил он.

– Что? – уставился на него Лотар.

– Ну, неважно. – Манфред застегнул отцу пуговицы. – Хайди найдет тебе другую служанку. Постарайся продержать ее дольше недели.

Старик не виноват, напомнил себе Манфред. На его рассудок повлияла тюрьма. Он был гордым, свободным человеком, солдатом и охотником, жителем дикой пустыни Калахари. Нельзя запирать вклетку дикого зверя. Хайди хотела, чтобы старик жил с ними, и Манфред чувствовал себя виноватым, что не согласился. Это означало бы необходимость купить большой дом, но она была самым последним препятствием. Манфред не мог допустить, чтобы его отец, одетый как цветной рабочий, без дела слонялся по дому, без приглашения заходил к нему в кабинет, когда у него важные посетители, неряшливо жевал и делал нелепые замечания, когда Манфред принимает гостей. Нет, для всех и особенно для самого старика, лучше, если он будет жить отдельно. Хайди найдет новую служанку присматривать за ним… но Манфред все равно чувствовал себя виноватым, когда взял старика за руку и отвел к своей машине.

Он ехал медленно, почти полз, собираясь с силами, чтобы сделать то, что не мог сделать за все эти годы после освобождения Лотара из тюрьмы по ходатайству сына.

– Ты помнишь, как было в старые дни, папа? Когда мы вместе рыбачили в Китовом заливе? – спросил он, и у старика заблестели глаза. Далекое прошлое для него было реальнее настоящего, и он с удовольствием принялся вспоминать, безошибочно называя имена и места, воскрешая давние происшествия.

– Расскажи мне о моей маме, папа, – попросил наконец Манфред; он ненавидел себя за то, что заманивает старика в тщательно приготовленную западню.

– Твоя мать была прекрасной женщиной, – счастливо кивнул Лотар, повторяя то, что много раз с самого детства рассказывал Манфреду. – У нее были волосы цвета песка пустыни, когда барханы освещает раннее солнце. Прекрасная женщина благородного немецкого рода.

– Папа, – тихо сказал Манфред, – ты ведь говоришь неправду? – Он словно разговаривал с непослушным ребенком. – Женщина, которую ты называешь моей матерью, женщина, которая была твоей женой, умерла за несколько лет до моего рождения. У меня есть копия свидетельства о смерти, подписанная английским врачом в концентрационном лагере. Она умерла от дифтерии – белой язвы горла.

Говоря это, он не мог смотреть на отца и уставился вперед, за ветровое стекло. Наконец он услышал негромкий задыхающийся звук и с тревогой обернулся. Лотар плакал, по его морщинистым старым щекам текли слезы.

– Прости, папа. – Манфред подвел машину к обочине, остановил ее и заглушил мотор. – Мне не следовало это говорить.

Он достал из кармана белоснежный носовой платок и протянул отцу.

Лотар медленно вытер лицо, но рука его не дрожала; ослабевший мозг от потрясения словно пришел в себя.

– Давно ты знаешь, что она твоя настоящая мать? – спросил он, и его голос звучал твердо и уверенно.

В глубине души Манфред дрогнул: он надеялся, что отец будет это отрицать.

– Она пришла ко мне, когда я впервые избирался в парламент. И припугнула ради своего другого сына. Он был в моей власти. Она угрожала предать огласке тот факт, что я ее незаконнорожденный сын, и уничтожить мои надежды на депутатство, если я выступлю против другого ее сына. Она велела мне спросить тебя, но я не мог себя заставить.

– Это правда, – кивнул Лотар. – Прости, сын. Я лгал, только чтобы защитить тебя.

– Знаю.

Манфред дотянулся и пожал костлявую руку старика, а тот говорил:

– Когда я нашел ее в пустыне, она была очень молода, беспомощна – и прекрасна. А я был молод и одинок – мы с ней словно были одни в пустыне. И еще младенец. Мы влюбились друг в друга.

– Можешь не объяснять, – сказал Манфред, но Лотар словно не слышал.

– Однажды ночью в наш лагерь пришли два диких бушмена. Я решил, что они мародеры, пришли красть наших лошадей и быков. Я отправился за ними и догнал на рассвете. И застрелил раньше, чем оказался в пределах досягаемости их ядовитых стрел. В те дни мы так обращались с этими опасными маленькими желтыми животными.

– Да, папа, знаю.

Манфред читал об истории конфликта и истреблении бушменских племен.

– Тогда я не знал, что до того как я ее нашел, она жила вместе с этими двумя маленькими бушменами. Они помогли ей выжить в пустыне и были рядом, когда она рожала. Она полюбила их, даже называла «старый дедушка» и «старая бабушка». – Лотар удивленно покачал головой, по-прежнему не в силах понять отношений белой женщины с дикарями. – Я этого не знал и застрелил их, не подозревая, что они для нее значат. И ее любовь ко мне сменилась ненавистью. Теперь я понимаю, что ее любовь не могла быть очень глубока; может, это вообще была не любовь, а только одиночество и благодарность. Она возненавидела меня. Ненависть распространилась и на моего ребенка, которого она носила в чреве. На тебя, Мэнни. Она заставила меня забрать тебя сразу после рождения. Она так ненавидела нас обоих, что больше никогда не хотела видеть. С тех пор я один заботился о тебе.

– Ты был мне и отцом, и матерью. – Манфред склонил голову, стыдясь и сердясь на себя за то, что заставил старика вспомнить эти трагические, жестокие события. – То, что ты рассказал, объясняет многое, чего я никак не мог понять.

– Ja. – Лотар вытер новые слезы белым носовым платком. – Она меня ненавидела, но, понимаешь, я по-прежнему ее любил. Как бы жестоко она со мной ни обращалась, я был одержим ею. Потому и предпринял это дурацкое ограбление. Это безумие стоило мне руки. – Он приподнял пустой рукав. – И свободы. Она жестокая женщина. Женщина, не знающая милосердия. Без колебаний уничтожит всякого, кто станет у нее на пути. Она твоя мать, но берегись ее, Мэнни. Ее ненависть ужасна. – Старик схватил сына за руку и возбужденно затряс ее. – Ты не должен якшаться с ней, Мэнни. Она уничтожит тебя, как уничтожила меня. Обещай никогда не якшаться с ней и ее семьей.

– Прости, папа, – покачал головой Манфред. – Я уже связан с ней через ее сына… – Он помешкал, прежде чем произнести следующие слова: – Через моего брата, сводного брата, Шасу Кортни. Похоже, папа, наша кровь и наша судьба так тесно переплетены, что нам никогда не освободиться друг от друга.

– Ах, сынок, сынок, – жалобно произнес Лотар, – будь осторожен.

Манфред протянул руку к ключу зажигания, чтобы завести мотор, но остановился, не коснувшись его.

– Скажи, папа, что ты чувствуешь сейчас к этой женщине – к моей матери?

Лотар долго молчал, прежде чем ответить.

– По-прежнему люблю и почти так же сильно ненавижу.

– Странно, что мы можем любить и ненавидеть в одно и то же время. – Манфред удивленно покачал головой. – Я ненавижу ее за то, что она с тобой сделала. Ненавижу все, что она олицетворяет, но ее кровь говорит во мне. В конце концов, если все отбросить, Сантэн Кортни моя мать, а Шаса Кортни – брат. Любовь или ненависть – что возобладает, папа?

– Хотел бы я тебе ответить, сын, – жалобно прошептал Лотар. – Могу только повторить то, что уже сказал. Будь осторожен с ними, Мэнни. Мать и сын – опасные противники.

* * *

Маркус Арчер владел старой фермой «Ривония» почти двадцать лет. Он купил участок в пять акров до того, как этот район стал фешенебельным. Теперь к самым границам участка Маркуса примыкали дорожки и лужайки йоханнесбургского «Кантри-клаба», самого дорогого частного клуба Витватерсранда. Совет директоров «Кантри-клаба» предлагал сто тысяч фунтов, в пятнадцать раз больше первоначальной стоимости участка, но Маркус упрямо отказывался его продавать.

На всех остальных участках бывшей фермы «Ривония» обосновались процветающие владельцы: предприниматели, брокеры, успешные врачи. Они выстроили большие претенциозные дома, по большей части в модном стиле «ранчо» или с розовыми глиняными крышами мексиканских гасиенд или средиземноморских вилл; главное здание на таких участках окружали загоны и конюшни, теннисные корты, плавательные бассейны и широкие лужайки, где трава, побитая морозами высокого вельда, стала бурой, как свернувшиеся табачные листья.

Маркус Арчер перекрыл крышу старого фермерского дома, побелил стены и посадил красный жасмин, бугенвиллею и другие цветущие кусты, но в остальном участок оставался заросшим и невозделанным, так что дом нельзя было увидеть даже от окружавшей его изгороди.

Хотя весь этот район превратился в бастион белой элиты, «Кантри-клаб» нанимал большой штат слуг, поварят, садовников и кадди, поэтому черные лица здесь не бросались в глаза, как на улицах других богатых белых пригородов. Друзья и политические союзники Маркуса Арчера могли приходить и уходить незаметно. Поэтому «Холм Пака», в который недавно переименовал свое владение Маркус, постепенно стал местом встречи наиболее активных членов Африканского национального движения, черных лидеров и их белых товарищей, остатков запрещенной коммунистической партии.

«Холм Пака» вполне естественно выбрали штаб-квартирой, где планировали и координировали кампанию неповиновения черных, которая вскоре должна была начаться. Однако под крышей Маркуса Арчера собралась не единая группа: хотя все утверждали, что конечная цель у них одна, представления о будущем существенно отличались.

Во-первых, здесь присутствовала старая гвардия Африканского национального конгресса, возглавляемая доктором Зумой, – консерваторы, склонные к переговорам с белыми чиновниками в рамках существующей системы.

– Вы занимаетесь этим с 1912 года, когда был основан АНК, – сердито посмотрел на доктора Зуму Нельсон Мандела. – Время переходить к сопротивлению и силой навязать бурам нашу волю.

Нельсон Мандела, молодой юрист, практиковал в Витватерсранде вместе с партнером, другим активистом, Оливером Тамбо. Вместе они бросали решительный вызов руководству конгресса.

– Пора переходить к открытым действиям. – Нельсон Мандела подался вперед на стуле и окинул взглядом длинный кухонный стол. Кухня была самым просторным помещением фермы «Холм Пака», и все встречи проходили здесь. – Мы подготовили программу бойкота, забастовок и гражданского неповиновения. – Мандела говорил по-английски. Мозес Гама, сидевший в конце стола, бесстрастно смотрел на него, но его мысль все время опережала говорящего, оценивая и взвешивая. Он не хуже остальных присутствующих чувствовал, что происходило под спудом. Каждый сидевший здесь черный в глубине души мечтал когда-нибудь возглавить остальных, стать верховным вождем всей Южной Африки.

Однако то, что Мандела говорил по-английски, указывало на главную проблему, с которой им пришлось иметь дело: все они разные. Мандела – из племени тембу, Зума – зулус, сам Мозес Гама – овамбо. В комнате было и еще с полдесятка представителей других племен.

«Было бы в сто раз легче, будь черные одним народом», – думал Мозес и с невольной тревогой взглянул на нескольких зулусов, сидевших группой за столом. Зулусы были в большинстве, и не только в этой комнате, но и вообще на материке. А что если они договорятся с белыми? Мысль была тревожная, но Мозес решительно отбросил ее. Зулусы – самое гордое, самое независимое из всех воинских племен. До прихода белых они победили все окружающие племена и держали их в повиновении. Король зулусов Чака называл воинов своими псами. Из-за их многочисленности и воинских традиций почти не вызывало сомнений, что первым черным президентом Южной Африки обязательно станет зулус или кто-то очень тесно связанный с зулусским народом. Брачные связи – Мозес, прищурившись, не впервые задумался о такой возможности. Ему все равно пора жениться. Ему почти сорок пять. Зулусская девушка королевской крови? Он отложил эту мысль на будущее и снова сосредоточился на том, что говорил Нельсон Мандела.

Этот человек харизматичен, обаятелен, у него благородная осанка, он красноречив и убедителен. Соперник – очень опасный соперник. Мозес признал этот факт, как признавал его и раньше. Они все соперники. Но основа силы Нельсона Манделы – Молодежная лига АНК, горячие головы, молодежь, рвущаяся к действиям, и даже сейчас Мандела призывает к осторожности, предлагает разумный подход к необходимости действий.

– Не должно быть бесцельного насилия, – говорил он. – Никакого ущерба частной собственности, никакого вреда человеческой жизни… – и хотя Мозес Гама разумно кивал, он размышлял о том, как воспримут этот призыв рядовые члены Молодежной лиги. Возможно, они предпочтут кровавую и славную победу? Об этом тоже стоит подумать.

– Мы должны показать нашему народу, показать наглядно, что в этом деле мы едины, – продолжал Мандела, и Мозес Гама про себя улыбнулся. В Африканском национальном конгрессе всего семь тысяч тайных членов, тогда как его тайный союз шахтеров в десять раз больше. Неплохо бы напомнить Манделе и всем остальным о том, что наиболее высокооплачиваемые и стратегически удачно размещенные черные рабочие поддерживают в основном его. Мозес чуть повернулся, взглянул на сидевшего рядом человека, и его захлестнуло нечто вроде волны любви. С ним рядом, как и двадцать лет назад, был Хендрик Табака.

Сварт Хендрик, крупный мужчина, ростом не уступал Мозесу, но был шире его в плечах, с более грузным станом, с мощными, мускулистыми руками и ногами. Его голова, круглая и лысая, как пушечное ядро, была вся в шрамах, следах старых битв и схваток. Передние зубы отсутствовали. Мозес вспомнил, как умер белый, который их выбил.

Хендрик приходился Мозесу сводным братом, сын того же отца, вождя овамбо, но от другой матери. Это был единственный человек в мире, которому Мозес безоговорочно доверял; завоевать такое доверие нелегко, но за эти двадцать лет Хендрик его заслужил. Сварт Хендрик, единственный из черных в этой комнате, не был Мозесу соперником, напротив, он одновременно товарищ и верный слуга. Сварт Хендрик без улыбки кивнул брату, и Мозес спохватился, что Нельсон Мандела закончил говорить и все смотрят на него, ждут, что он ответит. Мозес медленно встал, сознавая, какое впечатление производит; он видел на лицах уважение. Даже враги не могли полностью скрыть благоговение и страх, которые он внушал.

– Вдобавок к забастовкам я предложил бы бойкот всех магазинов, которыми владеют белые, на все время проведения кампании неповиновения. Мы разрешим покупать товары только в тех магазинах, которые принадлежат черным и управляются черными.

Пятьюдесятью с лишним большими магазинами в черных пригородах вдоль жилы Витватерсранда владел Хендрик Табака, и его негласным партнером был Мозес Гама. Мозес видел, что сидящим за столом его предложение не понравилось. Мандела возразил.

– Мы создадим ненужные трудности своим людям, – сказал он. – Многие из них живут там, где есть только магазины белых владельцев.

– Значит, им придется ходить туда, где есть магазины черных. И вообще неплохо дать нашим людям понять, что борьба требует жертв, – спокойно ответил Мозес.

– Предлагаемый тобой бойкот невозможно навязать, – настаивал Мандела, и на этот раз на возражение ответил Хендрик Табака.

– Мы используем наших «буйволов», чтобы быть уверенными в повиновении людей, – сказал он, и теперь наиболее консервативные члены совета определенно встревожились.

«Буйволы» были силовой структурой внутри профсоюза. Командовал ими Хендрик Табака. «Буйволы» прославились своими быстрыми и безжалостными действиями и слишком напоминали частную политическую армию. Чтобы большинство присутствующих сохраняло душевное спокойствие, Мозес Гама чуть нахмурился. Упомянув «буйволов», Хендрик дал маху. Мозес скрыл свое раздражение, когда его предложение объявить бойкот белым владельцам магазинов Витватерсранда и поддерживать его силой было отклонено. Это была победа Манделы и его умеренных сторонников. Пока счет оставался равный, но Мозес еще не закончил.

– Есть еще один вопрос, который я хотел бы поднять, прежде чем мы разойдемся. Я хотел бы поговорить о том, что лежит за пределами кампании неповиновения. Какие действия мы предпримем, если кампания будет жестоко подавлена белой полицией, за чем последуют охота на черных вожаков и принятие еще более драконовских законов? – спросил он. – Всегда ли мы будем мягкими и покорными, всегда ли будем снимать шляпу и говорить: «Да, белый баас! Нет, белый баас!»?

Он помолчал, глядя на остальных, читая тревогу на лицах Зумы и консерваторов, но он говорил не для них. На дальнем конце сидели два молодых человека, оба чуть старше двадцати, наблюдатели от руководства Молодежной лиги АНК, и Мозес знал, что эти двое стремятся к решительным действиям. То, что он собирался сказать, было адресовано им: Мозес знал, что они донесут его слова до других молодых воинов. Так можно потихоньку ослабить среди молодежи поддержку Нельсона Манделы и переманить их к лидеру, готовому дать им кровь и огонь, по которым они истосковались.

– Я предлагаю создать военное крыло АНК, – сказал Мозес, – боевой отряд подготовленных людей, готовых умереть в борьбе. Назовем эту армию «Umkhonto we Sizwe», «Копье народа». Тайно выкуем это копье. Заострим его наконечник, как бритву, и будем держать его в секрете, но всегда готовым к удару. – Он говорил как можно более убедительно, волнующим голосом и увидел, что два молодых человека в конце стола беспокойно заерзали, их лица просветлели в ожидании. – Изберем самых умных и свирепых молодых людей и создадим из них импи, отряды воинов, как делали наши предки. – Он помолчал, и его лицо выразило презрение. – Среди нас есть старики, мудрые старики. Я уважаю их седины и их опыт. Но помните, товарищи, будущее принадлежит молодым. Бывает пора красивых слов, мы слышали их на своих советах – часто, слишком часто. Но бывает и пора для действий, смелых действий, а это и есть мир молодых.

Когда наконец Мозес Гама снова сел, он видел, что сильно задел их за живое, причем каждого по-своему. Старый Зума качал седой головой, и губы его дрожали. Нельсон Мандела и Оливер Тамбо бесстрастно смотрели на Гаму, но в их взглядах Мозес читал ярость. Место битвы назначено, они узнали врага. Но что самое важное – он видел лица двух представителей Молодежной лиги. Так выглядят люди, увидевшие свет путеводной звезды, за которой они готовы идти.

* * *

– С каких это пор ты питаешь такой горячий интерес к археологической антропологии? – спросил Шаса Кортни, пролистывая страницы «Кейп тайм»: он как раз переходил от финансов к спортивным новостям в конце газеты.

– Это один из моих главных курсов, – обоснованно ответила Тара. – Налить еще кофе?

– Спасибо, дорогая. – Он отпил кофе и продолжил: – И сколько времени ты намерена отсутствовать?

– Профессор Дарт четыре вечера подряд читает лекции по истории раскопок, от открытия черепа из Таунга и до настоящего времени. С помощью новых электронно-вычислительных машин ей удалось сопоставить огромный материал.

Шаса за страницами газеты мечтательно улыбнулся: он вспомнил Мэрилин из Массачусетского технологического и ее IBM-701. Он не возражал бы против визита в Йоханнесбург в ближайшее время.

– Это захватывающие открытия, – говорила между тем Тара, – и они соответствуют новым данным из Стеркфонтейна и Макапансгата. Кажется, Южная Африка действительно была колыбелью человечества, а австралопитек – наш прямой предок.

– Значит, тебя не будет четыре дня? – перебил Шаса. – А как же дети?

– Я поговорила с твоей мамой. Она с удовольствием приедет и поживет в Вельтевредене в мое отсутствие.

– Я не смогу поехать с тобой, – заметил Шаса. – Приближается третье чтение новой Поправки к уголовному законодательству. Все должны присутствовать в парламенте. Я мог бы отвезти тебя на «моските», а так тебе придется лететь коммерческим рейсом с Вискаунта.

– Какая жалость, – вздохнула Тара. – Тебе понравилось бы. Профессор Дарт – замечательный лектор.

– Ты, конечно, остановишься в «Карлтоне». Номер все равно пустует.

– Молли договорилась, что я остановлюсь у ее друзей в «Ривонии».

– Наверно, у ее большевиков. – Шаса слегка нахмурился. – Постарайся, чтобы тебя снова не арестовали. – Он все время искал возможности поговорить с ней о ее политической деятельности, но, опустив газету и посмотрев на Тару, понял, что сейчас момент неподходящий, и потому просто кивнул. – Твои сироты и твой вдовец постараются прожить без тебя несколько дней.

– Я не сомневаюсь, что с твоей матерью и шестнадцатью слугами вы проживете, – резко ответила она, на мгновение показав свое раздражение.

В аэропорту ее встретил Маркус Арчер. Он был дружелюбен и забавен. По дороге в «Ривонию» они слушали в машине Моцарта, и Маркус говорил о жизни и произведениях композитора. Он знал о музыке гораздо больше Тары, но, хотя она с интересом и внимательно слушала его, она тем не менее все время ощущала его враждебность. Эта враждебность была старательно замаскирована, но прорывалась то в ядовитом замечании, то в остром взгляде. Маркус ни разу не упомянул Мозеса Гаму, Тара тоже. Молли сказала, что он гомосексуалист, это был первый мужчина, о котором Тара знала такое, и она думала: может, они все враждебно настроены к женщинам.

«Холм Пака» с его неровно крытой тростником крышей и заброшенным участком обрадовал Тару, так он отличался от тщательно поддерживаемого великолепия Вельтевредена.

– Найдете его в дальнем конце передней веранды, – сказал Маркус, останавливая машину под эвкалиптом за домом. Он впервые упомянул Мозеса, но и сейчас не назвал его по имени. И ушел, оставив ее стоять.

Тара не знала, как одеться, но думала, что брюки он не одобрит, поэтому купила в Свазиленде длинную свободную юбку из дешевого яркого набивного ситца, а к ней простую зеленую хлопчатобумажную блузку, на ноги – сандалии. Не знала она и того, как Мозес отнесется к косметике, и ограничилась светло-розовой помадой и легким прикосновением тушью к ресницам. Когда она разглядывала свое отражение в женском туалете аэропорта, расчесывая густые каштановые волосы, ей показалось, что она неплохо выглядит, но сейчас она вдруг решила, что он сочтет ее светлую кожу пресно-непривлекательной.

Оставшись одна на солнце, Тара почувствовала, что ее вновь одолевают сомнения: она ему не пара. Будь здесь Маркус, она попросила бы отвезти ее обратно в аэропорт, но Маркус исчез, поэтому Тара собрала все свое мужество и медленно пошла вдоль выбеленных стен дома.

На углу она остановилась и осмотрела длинную веранду. В дальнем ее конце спиной к ней за столом сидел Мозес Гама. Стол был завален книгами и бумагами. Мозес был в обычной белой рубашке с расстегнутым воротником, и рубашка удивительно выделялась на его антрацитовой коже. Опустив голову, он что-то быстро писал на листке из блокнота.

Тара робко ступила на веранду, и хотя шла она бесшумно, он ощутил ее присутствие и резко обернулся, когда она была на полпути. Он не улыбнулся, но, когда он встал и пошел ей навстречу, ей показалось, что у него довольное лицо. Он не пытался обнять ее или поцеловать, и она обрадовалась: это подчеркивало его отличие от прочих. Напротив, он подвел ее ко второму стулу за столом и усадил.

– Ты здорова? – спросил он. – Здоровы ли твои дети? – Врожденная африканская вежливость: вначале вопросы, потом предложение освежиться. – Позволь налить тебе чашку чая.

Он взял чайник с подноса, уже стоявшего на столе, наполнил чашку, и Тара с удовольствием отпила.

– Спасибо, что пришла, – сказал он.

– Я пришла, едва получила от Молли твою весточку, как и обещала.

– Ты всегда будешь выполнять свои обещания?

– Всегда, – просто и искренне ответила она, и он всмотрелся в ее лицо.

– Да, – кивнул Мозес. – Думаю, это правда.

Тара не могла больше выдерживать его взгляд: тот словно проникал ей в душу, выжигая ее. И она посмотрела на стол, на исписанные мелким почерком страницы рукописи.

– Манифест, – сказал Мозес, заметив, куда она смотрит. – Черновик будущего.

Он взял полдесятка листов и протянул ей. Она отставила чашку и взяла из его руки листки, слегка вздрогнув, когда их пальцы соприкоснулись. Кожа у него была прохладная – одно обстоятельство из тех, что она запомнила.

Тара начала читать и читала чем дальше, тем внимательнее, а когда закончила, подняла голову, снова посмотрела ему в лицо и прошептала:

– В твоем выборе слов звучит поэзия, и она делает истину еще прекрасней.

* * *

Они сидели на прохладной веранде – снаружи под ярким солнцем высокого вельда деревья отбрасывали тени, черные и резкие, словно вырезанные из бумаги, и полдень утопал в жаре – и разговаривали.

В их беседе не было банальностей; все, что говорил Мозес, казалось волнующим и неоспоримым, он словно вдохновлял Тару, потому что ее реплики и наблюдения были умными и точными, и она видела, что возбудила в нем интерес и поддерживает его. У нее больше не стало мелких тщеславных мыслей об одежде и косметике, теперь важны были только слова, которыми они обменивались, тот кокон, который они сплетали из слов. Она с удивлением поняла, что день незаметно пролетел, наступили короткие африканские сумерки. Пришел Маркус и показал отведенную для нее скромно обставленную комнату.

– Через двадцать минут едем в музей, – предупредил он.

В лекционном зале Трансваальского музея они втроем сидели в заднем ряду. В заполненном зале было еще с полдесятка черных слушателей, но Маркус сидел между Тарой и Мозесом. Черный мужчина рядом с белой женщиной привлек бы внимание и вызвал бы враждебность. Таре трудно было сосредоточиться на словах известного профессора, и хотя она всего несколько раз взглянула на Мозеса, он занимал все ее мысли.

Вернувшись в «Холм Пака», они допоздна засиделись на просторной кухне; Маркус возился у печи, изредка присоединяясь к разговору, и угостил их таким ужином, который Тара, даже занятая совсем другим, нашла не менее вкусным, чем лучшие блюда кухни Вельтевредена.

Уже за полночь Маркус неожиданно встал.

– Увидимся утром, – сказал он и бросил на Тару злобный взгляд. Она не понимала, чем задела его, но вскоре это утратило всякое значение, потому что Мозес взял ее за руку.

– Пошли, – негромко сказал он, и Тара испугалась, что ноги под ней подломятся.

Много времени спустя она лежала, прижавшись к нему; тело ее было в испарине, и по нему все еще пробегала непроизвольная дрожь.

– Никогда, – прошептала она, вновь обретя дар речи, – никогда я не знала такого, как ты. Ты открыл во мне то, о существовании чего я не подозревала. Ты волшебник, Мозес Гама. Откуда ты столько знаешь о женщинах?

Он негромко засмеялся.

– Ты ведь знаешь, нам положено много жен. Если мужчина не может всех их делать счастливыми, его жизнь становится пыткой. Приходится учиться.

– У тебя много жен? – спросила она.

– Пока нет, – ответил он. – Но когда-нибудь…

– Я возненавижу каждую из них.

– Ты меня разочаровываешь, – сказал он. – Сексуальная ревность – европейское чувство. Если я замечу его в тебе, я буду тебя презирать.

– Пожалуйста, – тихо попросила она, – никогда не презирай меня.

– Тогда никогда не давай мне на то причин, женщина, – приказал он, и Тара поняла, что он имеет право ей приказывать.

* * *

Тара осознала, что первый день и первая ночь, проведенные с ним наедине и без помех, были исключением. Она также поняла, что он специально выделил для нее время, с трудом, поскольку остальные – сотни людей – непрерывно требовали его внимания.

Он был подобен древнему африканскому царю, проводящему племенной совет на веранде старого дома. Во дворе под эвкалиптами всегда сидели мужчины и женщины, терпеливо ждущие возможности поговорить с ним. Это были люди самых разных типов и возрастов, от простых необразованных рабочих, только что приехавших из деревни, до искушенных юристов и дельцов в строгих костюмах, приезжавших в «Холм Пака» на собственных машинах.

Их всех объединяло только одно – почтение и глубокое уважение к Мозесу Гаме. Некоторые из них в традиционном приветствии хлопали в ладоши и называли его бабуи нкози– «отец» и «господин», другие по-европейски пожимали руку, но с каждым Мозес здоровался на его языке. «Он говорит не меньше чем на двадцати языках», – дивилась Тара.

Обычно он позволял Таре молча сидеть за столом и объяснял ее присутствие негромкими словами:

– Она друг, можешь говорить.

Однако дважды он просил ее выйти, когда разговаривал с важными посетителями, а один раз, когда в сверкающем новом «форде-седане» приехал могучий рослый мужчина, лысый, в шрамах и без передних зубов, Мозес познакомил их:

– Это Хендрик Табака, мой брат.

Они ушли с веранды и прогуливались по залитому солнцем саду на таком расстоянии, чтобы Тара не могла их услышать.

То, что она видела в эти дни, произвело на нее глубокое впечатление и укрепило уважение и почтение к Мозесу. Все, что он делал, каждое слово, которое он произносил, свидетельствовало о его особости, а уважение, которым окружали его африканцы, доказывало, что они тоже понимают: он – исполин будущего.

Тару волновало то, что он уделяет ей особое внимание, и одновременно печалило: она понимала, что никогда не будет владеть им или даже его частью одна. Он принадлежал своему народу, и ей следовало быть благодарной за те драгоценные мгновения, которые он ей уделял.

Следующие вечера в отличие от первого тоже были заполнены людьми и событиями. Хозяева и гости далеко за полночь засиживались за кухонным столом, иногда не менее двадцати человек разом, курили, смеялись, ели и разговаривали. Эти разговоры, эти мысли озаряли мрачную комнату и сверкали, как нимбы ангелов, вокруг их голов. Потом в темные, тихие часы они занимались любовью, и Тара чувствовала, что ее тело больше не принадлежит ей, он отнял его и пожирает, как мрачно любимый хищник.

За эти три коротких дня и ночи она увидела, должно быть, сотни новых лиц, и хотя некоторые из них оставались расплывчатыми и оставляли только беглое впечатление, ей казалось, что она стала членом большой, разбросанной новой семьи, что благодаря покровительству Мозеса Гамы ее действительно приняли в эту семью, и черные и белые наделяли ее неограниченным доверием.

В последний вечер перед ее возвращением в нереальный мир Вельтевредена рядом с ней за столом оказалась новая гостья, которая Таре сразу безотчетно понравилась. Это была молодая женщина, лет на десять моложе Тары, чуть за двадцать, но необыкновенно зрелая для столь юного возраста.

– Меня зовут Виктория Динизулу, – представилась она. – Друзья зовут меня Вики. Я знаю, вы миссис Кортни.

– Тара, – быстро поправила ее Тара. После того как она покинула Кейптаун, никто не называл ее по фамилии, и сейчас это прозвучало для нее странно.

Девушка застенчиво улыбнулась. Она отличалась строгой красотой черной мадонны: классическое лунообразное лицо высокородной зулуски, большие миндалевидные глаза и полные губы, кожа цвета темного янтаря, а волосы на голове уложены в сложный рисунок из множества завитков.

– Вы родственница Кортни из Зулуленда? – спросила девушка Тару. – Старого генерала Шона Кортни и сэра Гаррика Кортни из Тенис-крааля под Ледибургом?

– Да. – Тара старалась не показать, какое потрясение она испытала, услышав эти имена. – Сэр Гаррик – дед моего мужа. Мои сыновья названы в их честь Шоном и Гарриком. А почему вы спрашиваете, Вики? Вы хорошо знаете эту семью?

– О да, миссис Кортни… Тара. – Когда она улыбалась, ее зулусское лицо светилось, точно темная луна. – Давным-давно, в прошлом веке, мой дед сражался на стороне Шона Кортни в зулусских войнах против Сетевайо, который отнял у моей семьи королевский престол. Мой дед Мбежане должен был стать королем. А стал слугой генерала Кортни.

– Мбежане! – воскликнула Тара. – О да. Сэр Гаррик Кортни писал о нем в своей «Истории Зулуленда». До самой смерти он был верным помощником Шона Кортни. Я помню, они вдвоем пришли сюда, на золотоносные земли, а позже на территории нынешней Родезии добывали слоновую кость.

– Вы все об этом знаете! – радостно рассмеялась Вики. – Отец рассказывал мне эти истории, когда я была маленькой. Мой отец все еще живет у Тенис-крааля. Когда умер мой дед Мбежане Динизулу, отец занял его место слуги старого генерала. Он даже ездил в 1916 году с генералом во Францию и работал с ним до самого убийства генерала. В своем завещании генерал оставил ему пожизненно часть Тенис-крааля и ежегодную пенсию в тысячу фунтов. Замечательная семья, эти Кортни. Мой старик-отец все еще плачет, вспоминая генерала… – Вики в печали и замешательстве неожиданно прервала рассказ. – В те дни жизнь, должно быть, была проста; мой дед и мой отец – вожди по рождению, и все же они довольствовались жизнью, проведенной в служении белому человеку; как ни странно, они любили этого человека, и он по-своему тоже любил их. Иногда я думаю, может, так было бы лучше…

– Никогда так не думайте, – почти прошипела Тара. – Кортни всегда были бессердечными разбойниками, они грабили и эксплуатировали ваш народ. Ваше дело правое, ваша борьба справедлива. Никогда не сомневайтесь в этом.

– Верно, – решительно согласилась Вики. – Но иногда приятно вспомнить о дружбе генерала с дедом. Может, когда-нибудь мы снова станем друзьями, равными друзьями, и эта дружба укрепит обе стороны.

– С каждым новым случаем угнетения, с каждым новым принятым законом эта перспектива все больше бледнеет, – мрачно сказала Тара, – и я все больше стыжусь своей расы.

– Не хочу сегодня быть печальной и удрученной, Тара. Давайте поговорим о чем-нибудь более веселом. Вы сказали, что у вас два сына, Шон и Гаррик, названные в честь предков. Расскажите о них, пожалуйста.

Но одна мысль о сыновьях и Вельтевредене заставляла Тару чувствовать себя виноватой, ей было неловко, и при первой возможности она сменила тему.

– Расскажите лучше о себе, Вики, – настаивала она. – Что вы делаете в Йоханнесбурге, так далеко от Зулуленда?

– Работаю в больнице Барагванат, – ответила Вики.

Тара знала, что это одна из самых крупных больниц в мире и определенно самая большая в южном полушарии, с 2400 койкоместами и 2000 сестер и врачей, в основном черных, потому что в больнице лечат исключительно черных пациентов. По закону все больницы, как и школы, транспорт и большинство других общественных систем, делились в соответствии с принципами апартеида.

Вики Динизулу так скромничала, рассказывая о себе, что Таре пришлось вытягивать из нее тот факт, что она дипломированная операционная сестра.

– Но вы так молоды, Вики, – недоверчиво сказала она.

– У нас есть и помоложе, – рассмеялась зулусская девушка. У нее был приятный мелодичный смех.

«Какой милый ребенок, – подумала, улыбаясь, Тара, но потом поправилась: – Нет, не ребенок – умная и деловая молодая женщина».

И Тара рассказала ей о своей клинике в Ньянге, о проблемах голода, невежества и нищеты, с которыми приходится сталкиваться, а Вики говорила о своем опыте и о тех решениях, которые они принимают в своих заботах о физическом здоровье сельского населения, пытающегося приспособиться к городской жизни.

– Как же мне нравится с вами разговаривать! – выпалила наконец Вики. – Даже не знаю, когда я так разговаривала с белой женщиной. Так естественно и свободно, – она поколебалась, – как со старшей сестрой или дорогой подругой.

– С дорогой подругой? Мне это нравится, – согласилась Тара. – И «Холм Пака», наверно, одно из немногих мест в этой стране, где мы можем встретиться и так поговорить.

Обе невольно взглянули в голову длинного кухонного стола. Мозес Гама внимательно смотрел на них, и Тара почувствовала, что сейчас перевернется кверху брюхом, как дохлая рыба. На несколько мгновений ее полностью поглотил разговор с зулусской девушкой, но теперь снова нахлынуло чувство к Мозесу Гаме. И она забыла о Вики, пока та не произнесла негромко у нее над ухом:

– Он великий человек – наша надежда на будущее.

Тара искоса взглянула на нее. Лицо Вики Динизулу светилось преклонением перед героем, она стыдливо смотрела на Мозеса Гаму, и от ревности у Тары внутри все так свело, что на мгновение она испугалась, как бы ее не вырвало.

В эту ночь, оставшись наедине с Мозесом, Тара продолжала терзаться ревностью и страхом перед неизбежной разлукой. Пока он занимался с ней любовью, ее не покидало желание навсегда удержать его в себе: она знала, что это единственные мгновения, когда он принадлежит только ей. Но она слишком быстро почувствовала, как прорвало огромную дамбу, поток хлынул в нее, и она закричала, умоляя, чтобы это никогда не кончилось, но ее крик был нечленораздельным и бессмысленным, и когда он вышел из нее, она почувствовала опустошение.

Думая, что Мозес уснул, она, держа его в объятиях, лежала и слушала его тихое дыхание, но он не спал и неожиданно заговорил, удивив ее.

– Ты разговаривала с Викторией Динизулу, – сказал он, и ей потребовалось сделать усилие, чтобы мысленно вернуться к началу вечера. – Что ты о ней думаешь? – продолжал он.

– Очень милая молодая женщина. Интеллигентная и явно преданная. Она мне очень понравилась.

Тара старалась говорить объективно, но где-то в глубине ощущала болезненную ревность.

– Ее пригласил я, – сказал Мозес. – Мы сегодня впервые познакомились.

Таре хотелось спросить: «Зачем? Зачем ты ее пригласил?» Но она молчала, боясь ответа. Она знала, что чутье не обманывает ее.

– Она зулусского королевского рода, – негромко сказал Мозес.

– Да. Она говорила, – прошептала Тара.

– Ее любят, и мне говорили, что у ее матери много сыновей. Женщины в роду Динизулу рожают много сыновей. Она будет хорошей женой.

– Женой? – выдохнула Тара. Этого она не ожидала.

– Мне нужен союз с зулусами: они самое многочисленное и сильное племя. Я немедленно начну переговоры с ее семьей. Пошлю Хендрика в Ледибург на встречу с ее отцом, чтобы они договорились. Будет трудно: тот человек старых убеждений и категорически против межплеменных браков. Эта свадьба должна поразить все племя, и Хендрик убедит старика в ее разумности.

– Но, но… – Тара обнаружила, что заикается. – Ты совсем не знаешь эту девушку. За вечер ты обменялся с ней едва ли десятком слов.

– А какое это имеет значение?

Искренне удивленный, он отодвинулся от Тары и включил ночник, ослепив ее.

– Посмотри на меня! – приказал он, взял Тару за подбородок и приподнял ее лицо. Несколько мгновений он разглядывал ее, потом убрал пальцы, словно коснулся чего-то противного. – Я ошибся в тебе, – с презрением сказал он. – Я считал тебя исключительным человеком. Подлинной революционеркой, преданным другом черных этой земли, готовой на любую жертву. А нашел слабую ревнивую женщину, полную буржуазных предрассудков белых.

Матрас под ней скрипнул: Мозес встал. Он возвышался над кроватью.

– Я зря тратил время, – сказал он, собирая одежду, и, по-прежнему обнаженный, повернулся к двери.

Тара бросилась через комнату и вцепилась в него, загораживая выход.

– Прости. Я говорила не серьезно. Прости. Пожалуйста, прости, – умоляла она, а он стоял молча, холодный и отчужденный. Она заплакала, слезы приглушили ее голос, и ее слова потеряли смысл.

Она медленно соскользнула на пол, все еще обнимая его, встала на колени.

– Пожалуйста, – всхлипывала она. – Я сделаю все. Только не бросай меня. Я сделаю все, все, что ты скажешь, – только не отсылай меня так.

– Встань, – сказал он наконец, и, когда Тара покаянно стояла перед ним, негромко произнес: – У тебя есть еще один шанс. Один. Поняла?

Она кивнула, все еще глотая слезы, неспособная внятно ответить. Нерешительно протянула руку и, когда Гама не оттолкнул ее, взяла его за руку и отвела к кровати.

Когда он снова лег на нее, он знал, что она наконец созрела, полностью созрела. И сделает все, что он прикажет.

* * *

Проснувшись на рассвете, Тара увидела, что Гама смотрит ей в лицо, и мгновенно вспомнила ночной ужас, страх перед его презрением, перед отвержением. Она дрожала, чувствуя страшную слабость, и готова была разрыдаться, но он спокойно взял ее и с мягким сочувствием занялся любовью. Это ее успокоило, помогло снова почувствовать себя цельной и полной жизни. Потом он негромко заговорил с ней.

– Доверюсь тебе, – сказал он, и благодарность Тары была так велика, что она начала задыхаться. – Я принимаю тебя как одну из нас, во внутренний круг.

Она кивнула, но не могла говорить, глядя в его яростные черные глаза.

– Ты знаешь, как мы вели борьбу до сих пор, – сказал он, – мы играли по правилам белых, но эти правила сочинили они и сочинили так, чтобы мы никогда не победили. Прошения и делегации, комиссии, расследования, представители – но в конечном счете всегда появляются новые законы, направленные против нас, определяющие все сферы нашей жизни: как мы работаем, где живем, как нам позволено перемещаться, или есть, или спать, или любить… – Он презрительно замолчал. – Пришло время переписать правила. Вначале кампания неповиновения, когда мы сознательно нарушим связывающие нас законы, а после… – Его лицо стало свирепым. – После этого борьба продолжится и станет великой битвой.

Она рядом с ним молчала, глядя ему в лицо.

– Я верю, что наступает время, когда человек, столкнувшись с большим злом, берет копье и становится воином. Он должен встать и ударить.

Он смотрел на нее в ожидании ответа.

– Да, – кивнула она. – Ты прав.

– Это слова, мысли, Тара, – сказал он ей. – А что же действия? Ты готова к действиям?

Она кивнула.

– Готова.

– Кровь, Тара, а не слова. Убивать, калечить, поджигать. Сносить с лица земли и разрушать. Ты можешь все это принять, Тара?

Она пришла в ужас, увидев наконец реальность, а не просто громкую риторику. Ей представились охваченная пламенем крыша Вельтевредена и кровь на стенах, влажно блестящая на солнце, а во дворе изуродованные тела детей, ее родных детей, и она уже хотела отказаться из-за этих видений, но Мозес снова заговорил.

– Уничтожить зло, Тара, чтобы построить доброе и справедливое общество. – Голос Гамы звучал низко и убедительно, он возбуждал, как впрыснутый наркотик, и жестокие картины поблекли. Она посмотрела сквозь них и увидела рай, земной рай, который они создадут вместе.

– Я готова, – сказала она недрогнувшим голосом.

За час до того, как Маркус должен был отвезти ее в аэропорт, чтобы она села на обратный рейс в Кейптаун, они сидели за столом на веранде, сидели вдвоем, и Мозес подробно объяснял ей, что она должна делать.

– «Умконто ви сизве», – сказал он. – «Копье народа».

Это название засверкало и зазвенело в ее сознании, как сталь.

– Вначале ты должна отойти от всякой либеральной деятельности. Оставить свою больницу…

– Мою больницу! – воскликнула она. – О Мозес, а как же мои малыши…

Она замолчала, увидев его лицо.

– Ты заботишься о физических потребностях сотен людей, – сказал он. – А я думаю о благополучии двадцати миллионов. Скажи, что важнее.

– Ты прав, – прошептала она. – Прости.

–Ты используешь кампанию неповиновения, чтобы заявить о том, что разочаровалась в освободительном движении и уходишь из движения «Черный шарф».

– Боже, что скажет Молли?

– Молли знает, – заверил он ее. – Молли знает, почему ты это делаешь. Она во всем будет помогать тебе. Конечно, тайная полиция какое-то время еще станет держать тебя под наблюдением, но, когда в их досье больше ничего не будет поступать, они потеряют к тебе интерес и забудут.

Она кивнула.

– Понимаю.

– Ты должна больше интересоваться политической деятельностью мужа, принимать его парламентских союзников. Твой отец – заместитель руководителя оппозиции и вхож к министрам правительства. Ты должна стать нашими глазами и ушами.

– Да, могу.

– Позже ты получишь и другие задания. Трудные и даже опасные. Ты готова рискнуть жизнью ради борьбы, Тара?

– Ради тебя, Мозес Гама, я готова и на большее. Готова отдать за тебя жизнь, – ответила Тара; увидев, что она говорит убежденно, Мозес довольно кивнул.

– Мы будем видеться, когда появится возможность, – пообещал он. – Когда будет безопасно. – И произнес слова, которым предстояло стать девизом начинающейся кампании: – Mayinbuye! Africa!

И она ответила:

– Mayinbuye! Africa!

Да пребудет Африка вечно!

* * *

«Я изменила мужу, – целую неделю после возвращения из Йоханнесбурга думала Тара всякий раз, садясь за стол завтракать. – Я изменила мужу». Ей казалось, что это должно быть заметно всему свету, как клеймо на лбу. Но Шаса встретил ее приветливо, извинился, что послал в аэропорт шофера, а не поехал сам, и спросил, насладилась ли она своим незаконным свиданием с австралопитеком. «Могла бы выбрать и помоложе. То есть я хочу сказать, что парень, которому миллион лет, немного староват». И их отношения продолжались без перемен.

Дети, за исключением Майкла, как будто совсем по ней не скучали. В ее отсутствие домом правила Сантэн – как обычно, железной рукой в бархатной перчатке; дети приветствовали мать дежурными поцелуями и тут же принялись рассказывать, что сделала и что сказала бабуля, и Тара виновато вспомнила, что не привезла им подарков.

Только Майкл изменился. Первые несколько дней он не выпускал мать из вида, ходил за ней хвостом, даже настоял на том, чтобы провести свою драгоценную свободную субботу в ее клинике, в то время как оба его брата вместе с Шасой отправились на «Ньюленд рэгби граунд» смотреть игру команды Западной провинции с гостями – командой «Все черные» из Новой Зеландии.

Общество Майкла смягчило боль первых шагов к закрытию клиники. Тара попросила трех черных сестер поискать другую работу.

– Конечно, вы будете получать зарплату, пока не найдете место, и я помогу вам, чем смогу…

Но все равно пришлось пережить укоризну в их взглядах.

Сейчас, почти месяц спустя, воскресным утром, она сидела за накрытым к завтраку столом на террасе в тени виноградных лоз на решетках, а вокруг суетились слуги в белых ливреях. Шаса вслух читал выдержки из «Санди таймс», но его никто не слушал. Шон и Гаррик ожесточенно спорили о том, кто лучший в мире полузащитник, Изабелла шумно требовала внимания отца, Майкл подробно пересказывал Таре содержание книги, которую читал, а она чувствовала себя чужой, актрисой, играющей роль, к которой совсем не готовилась.

Наконец Шаса скомкал газету и уронил на пол возле кресла, сдавшись на требование Изабеллы: «Посади меня на колени, папа!» (как обычно, игнорируя ритуальные протесты Тары) – и сказал:

– Ладно, вы все, призываю вас к порядку. Переходим к обсуждению серьезного вопроса: что будем делать в это воскресенье.

Последовало сопровождавшееся криками Изабеллы: «Пикник! Пикник!» бурное обсуждение, которое Шаса прекратил своим решающим голосом, высказавшись в поддержку дочери.

Тара старалась отказаться, но Майкл чуть не плакал, и она смягчилась. Они поехали все вместе, а слуги и корзины для пикника ехали за ними в двухколесной тележке. Конечно, можно было бы поехать в машине, но это было бы не так весело.

Шаса приказал выложить кирпичом углубление под водопадом, превратив его в плавательный бассейн, и построил на берегу летний домик. Самым главным аттракционом стало долгое скольжение по скалам в красной резиновой трубе и внезапное падение в зеленый бассейн внизу; все это под вопли и радостные крики. Эта забава никогда не надоедала детям и все утро держала их при деле.

Шаса и Тара в купальных костюмах лежали на траве, загорая на горячем, ярком солнце. В первые дни брака они часто приходили сюда, еще до того как выложили кирпичом бассейн и построили летний домик. Тара не сомневалась, что именно на этом травянистом берегу она зачала своих детей. От тех дней сохранилось какое-то теплое чувство. Шаса открыл бутылку «рислинга», и они держались друг с другом более свободно и дружелюбно, чем уже многие годы.

Шаса улучил момент, достал из ведерка со льдом бутылку и снова наполнил бокал Тары, прежде чем начать:

– Дорогая, я должен кое-что сказать тебе. Очень важное для нас обоих, что может основательно изменить нашу жизнь.

«Он нашел другую женщину», – со смесью страха и облегчения подумала она и поэтому не сразу поняла, о чем говорит муж. Потом на нее неожиданно обрушилась вся невероятность происходящего. Он собирался присоединиться к ним, переметнуться к бурам. Связать свою судьбу с самыми жестокими, злыми людьми, каких когда-либо рождала Африка. С этими верховными творцами несчастий, страданий и угнетения.

– Я считаю, что мне предлагают возможность использовать мои способности и мой финансовый дар на благо этой земли и ее жителей, – говорил он, а Тара вертела в пальцах ножку бокала и разглядывала светло-зеленую жидкость, не смея поднять глаза и взглянуть на Шасу, чтобы он не увидел, что она на самом деле думает.

– Я всесторонне обдумал это предложение и обсудил его с мамой. Думаю, у меня есть долг перед страной, перед семьей и перед собой. Я считаю, что должен принять предложение, Тара.

Ужасно было чувствовать, как съеживаются и опадают последние плоды их любви, но почти сразу она почувствовала себя легко и свободно, бремя вины свалилось с плеч, а на нее нахлынул поток противоречивых чувств, такой мощный, что она вначале не могла дать ему определение, но вскоре поняла, что это ненависть.

И удивилась, как могла чувствовать себя виноватой перед Шасой, как могла когда-то его любить. Он продолжал оправдываться, пытался оправдать непростительное, но Тара понимала, что не может смотреть на него, не может позволить ему увидеть ее взгляд. Она испытывала почти непреодолимое желание закричать: «Ты такой же черствый, эгоистичный и злой, как все они!», напасть на него, вцепиться ногтями в его единственный глаз. Ей потребовалась вся сила воли, чтобы сохранять неподвижность и казаться спокойной. Она вспомнила, что сказал Мозес, и уцепилась за его слова. Они казались единственным разумным во всем этом сумашествии.

Шаса закончил свое тщательно подготовленное объяснение и ждал, что будет. Тара сидела на освещенном солнцем ковре, подобрав под себя ноги, смотрела на бокал в руках, и Шаса, взглянув на нее так, как не смотрел уже много лет, понял, что она по-прежнему прекрасна. Тело у нее было гладкое и чуть загорелое, волосы рубиновыми огоньками искрились на солнце, а пышная грудь, которая всегда так зачаровывала его, как будто снова налилась. Он почувствовал, что его влечет к жене, что она возбуждает его как когда-то давно, и он протянул руку и легко коснулся ее щеки.

– Поговори со мной, – попросил он. – Скажи, что ты об этом думаешь.

Тара вздернула подбородок и посмотрела на мужа, на миг ошеломив его: это был непостижимый и безжалостный взгляд львицы. Но затем Тара бледно улыбнулась и пожала плечами, и Шаса решил, что ошибся, что он не видел в ее глазах ненависти.

– Ты уже решил, Шаса. Зачем тебе мое одобрение? Я никогда не могла помешать тебе делать то, что ты хочешь. Зачем начинать сейчас?

Шаса был удивлен и одновременно испытал облегчение: он готовился к жестокой схватке.

– Я хотел, чтобы ты знала, почему, – сказал он. – Мне нужно, чтобы ты знала: мы с тобой хотим одного и того же – процветания и достойной жизни для всех людей этой земли. Но мы идем к этому разными путями, и я считаю, что мой надежнее.

– Повторяю: зачем тебе мое одобрение?

– Твое сотрудничество, – поправил он. – Потому что кое в чем эта возможность зависит и от тебя.

– Как это? – спросила Тара и посмотрела туда, где плескались и кувыркались дети. Только Гаррик оставался на берегу. Шон окунул его, и теперь он сидел, дрожа, на краю бассейна. Его худое слабое тело посинело от холода. Он с трудом дышал, и, когда кашлял и втягивал воздух, на груди отчетливо выступали ребра.

– Гарри, – резко сказала Тара. – Хватит. Вытрись и оденься.

– Ну мама… – возразил он, и она прикрикнула:

– Немедленно!

Когда он неохотно направился к летнему дому, она повернулась к Шасе.

– Тебе нужно мое сотрудничество? – Теперь она вполне владела собой. Она не покажет, что чувствует к нему и к его чудовищному намерению. – Что же нужно сделать?

– Тебя не удивит, если я скажу, что в BOSS [229]существует на тебя довольно большое досье?

– Учитывая тот факт, что меня трижды арестовывали, – Тара снова невесело улыбнулась, – ты прав, я не удивлена.

– Что ж, дорогая, все сводится к тому, что я не могу стать членом кабинета, пока ты бесчинствуешь со своими сестрами в «Черном шарфе».

– Ты хочешь, чтобы я отказалась от политической деятельности? Но как же мое прошлое? Я хочу сказать, ведь я рецидивистка.

– К счастью, политическая полиция относится к тебе снисходительно и считает тебя скорей забавной. Я видел твое досье. Там такой вывод: ты дилетантка, наивная и впечатлительная, и легко поддаешься влиянию более опасных товарищей.

Такое оскорбление трудно было перенести. Тара вскочила, прошла по краю бассейна, схватила Изабеллу за руку и вытащила из воды.

– Довольно, барышня.

Не обращая внимания на вопли Изабеллы, она сняла с нее купальник.

– Больно, – подвывала Изабелла, пока Тара вытирала ей голову и растирала тело жестким, сухим полотенцем.

Изабелла побежала к отцу, по-прежнему плача и наступая на полотенце.

– Мама не разрешает мне плавать!

Она забралась к нему на колени.

– Жизнь полна несправедливостей.

Он обнял дочку, она в последний раз всхлипнула и прижалась к его груди мокрой кудрявой головой.

– Хорошо, я бесполезная дилетантка. – Тара снова тяжело села на ковер. Она справилась с собой, села по-турецки и посмотрела на мужа. – А что если я откажусь? Если и дальше стану слушаться голоса своей совести?

– Тара, давай не будем ссориться, – негромко сказал он.

– Ты всегда получаешь то, что хочешь, правда, Шаса?

Она провоцировала, но он покачал головой, не принимая вызов.

– Хочу обсудить это вдумчиво и спокойно, – сказал он, но глубоко оскорбленная Тара не могла прекратить мучить его.

– Я заберу детей – ты должен это знать, твои умные юристы наверняка тебе это уже объяснили.

– Черт побери, Тара, ты знаешь, что я совсем о другом, – холодно сказал Шаса, но крепче прижал к себе дочку. Изабелла подняла руку и коснулась его подбородка.

– Ты царапаешься, – радостно сказала она, не чувствуя его напряжения. – Но я все равно тебя люблю, папочка.

– Да, мой ангел, я тебя тоже люблю, – сказал он и бросил Таре: – Я тебе не угрожал.

– Пока не угрожал, – поправила она, – но это еще впереди, насколько я тебя знаю. А я тебя знаю.

– Мы не можем поговорить разумно?

– Нет необходимости, – неожиданно капитулировала Тара. – Я уже приняла решение. Я поняла тщетность наших слабых протестов. Уже некоторое время я чувствую, что напрасно растрачиваю жизнь. Я знаю, что уделяла детям недостаточно внимания, и во время последней поездки в Йоханнесбург решила вернуться к учебе, а политику оставить профессионалам. Я решила выйти из «Черного шарфа» и закрыть клинику или передать ее кому-нибудь.

Он удивленно смотрел на нее. Не верил, что так легко одержал победу.

– Чего ты хочешь взамен?

– Вернуться в университет и получить степень доктора археологии, – решительно ответила она. – И получить полную свободу поездок и исследований.

– Договорились, – с готовностью ответил он, не скрывая облегчения. – Держись подальше от политики – и можешь ехать куда хочешь и когда хочешь.

Его взгляд невольно снова упал на ее груди. Он не ошибся: они красиво налились и выпирают из шелковых треугольничков бикини. Шаса почувствовал быстрый прилив горячего желания.

Тара заметила выражение его лица. Она хорошо его знала и почувствовала отвращение. После того, что муж сейчас сказал ей, после стольких оскорблений мимоходом, после того, как он предал все, что для нее дорого и свято, она никогда не сможет снова принять его. Она это знала. Подтянула лиф бикини и взяла одежду.

Шасу их договор обрадовал, и хотя он редко выпивал больше одного бокала, сегодня он прикончил остаток «рислинга», пока с мальчиками жарил на огне мясо.

Шон очень серьезно отнесся к своим обязанностям поваренка. Один или два куска мяса упали на землю, но Шон объяснил младшим:

– Это ваши порции. Если не будете касаться зубами, то землю и не почувствуете.

В летнем домике Изабелла помогала матери резать салаты, обильно вымазавшись при этом французской заправкой, а когда сели есть, Шаса веселил детей своими рассказами. Только Тару не коснулось общее веселье.

Когда детям разрешили выйти из-за стола с наказом не купаться час, пока не переварится пища, Тара негромко спросила:

– Когда ты завтра улетаешь?

– Очень рано, – ответил Шаса. – Я должен быть в Йоханнесбурге до ланча. Из Лондона прилетает на «Комете» лорд Литтлтон. Хочу его встретить.

– Тебя долго не будет на этот раз?

– После ланча мы с Дэвидом отправимся в поездку.

Он хотел, чтобы Тара присутствовала на приеме по случаю раздачи подписных листов на акции новой шахты «Серебряная река». Она под каким-то предлогом отказалась, но отметила, что сейчас он не повторил приглашение.

– Значит, тебя не будет десять дней?

Каждые три месяца Шаса и Дэвид объезжали все предприятия компании: от нового химического завода в Китовом заливе и бумажных фабрик на востоке Трансвааля до флагмана фирмы – шахты Х’ани в пустыне Калахари.

– Может, чуть дольше, – ответил Шаса. – В Йоханнесбурге я пробуду не меньше четырех дней.

И с удовольствием подумал о Мэрилин из Массачусетского технологического и ее IBM-701.

* * *

Дэвид Абрахамс убедил Шасу поручить рекламную кампанию «Серебряной реки» одному из пиарщиков из числа тех, что в последнее время расплодились во множестве и к которым Шаса относился очень подозрительно. Несмотря на первоначальные опасения, он вынужден был неохотно признать, что мысль не так уж плоха, хотя и обойдется ему в пять с лишним тысяч фунтов.

Они пригласили издателей лондонской «Файнэншл таймс» и «Уоллстрит джорнел» с женами, а потом оплатили все их расходы на пятидневную поездку в Национальный парк Крюгера. Были приглашены все журналисты местных газет и радио, а в качестве неожиданного поощрения приглашение посетить прием приняла нью-йоркская телевизионная группа «Норт американ бродкастинг студиос», снимающая передачи из цикла «Внимание, Африка».

В вестибюле здания «Горно-финансовой компании Кортни» установили двадцатипятифутовую действующую модель копра, который вырастет над шахтой «Серебряная река», и окружили модель большой выставкой диких протей; выставку подготовила та группа дизайнеров, которая в прошлом году получила золотую медаль на цветочной выставке в Челси в Лондоне. Зная, что журналистов всегда мучит жажда, Дэвид выставил сто ящиков «Моэ-Шандон» [230], хотя мысль предложить выдержанные вина Шаса отклонил.

– Даже обычное вино для них чересчур хорошо.

Шаса не жаловал газетчиков.

Дэвид также нанял танцовщиц из «Ройял свази спа» [231]. Перспектива увидеть обнаженную женскую грудь привлекала не менее, чем шампанское: для южно-африканских цензоров женский сосок был опасен, как «Коммунистический манифест» Карла Маркса.

По приезде каждый гость получал памятный подарок: красочный буклет, сертификат на приобретение акции «Серебряной реки» достоинством в один фунт и миниатюрный брусок подлинного южно-африканского золота в двадцать два карата, с логотипом компании. Дэвид добился у Резервного банка разрешения ставить на эти бруски подлинное южно-африканское клеймо, и те по цене почти тридцать долларов за каждый составили основную часть рекламного бюджета, но вызванное ими оживление и последующее обсуждение в прессе вполне оправдали затраты.

Шаса выступал до того, как «Моэ-Шандон» затуманит мозг гостей или их отвлечет женское шоу. Шаса всегда наслаждался публичными выступлениями. Ни фейерверк фотовспышек, ни яркий свет дуговых прожекторов, установленных телевизионной группой НАБС, не мешали ему наслаждаться вечером.

На сегодняшний день «Серебряная река» была одним из главных достижений в его послужном списке. Шаса один сообразил, что, возможно, золотоносный слой в Свободной Оранжевой республике дает ответвление от главной жилы Витватерсранда, и лично выбивал разрешение на разведывательные работы. И только когда на глубине почти в полторы мили алмазные буры наткнулись на золотоносный углеродный проводник, справедливость решения Шасы подтвердилась. Жила оказалась богатой сверх всяких ожиданий: тонна руды давала 26 пеннивейтов [232]чистого золота.

Сегодня был вечер Шасы. Он обладал особым даром извлекать из всего, что делает, наслаждение, до последней унции, и теперь стоял в ярком свете – высокий, любезный, в безукоризненном смокинге. Черная повязка на глазу придавала ему лихой и опасный вид; Шаса был так спокоен, так хорошо держал в руках себя и управление своей компанией, что без усилия привлекал всеобщее внимание.

Все слушали, аплодируя в нужных местах, слушали зачарованно, как он рассказывает о масштабных вложениях и о том, как эти вложения помогут укрепить связи Южной Африки с Великобританией и со всем Содружеством Наций, как возникнут новые дружеские связи с Соединенными Штатами, откуда он надеялся получить до тридцати процентов инвестиций.

Когда Шаса умолк под гром аплодисментов, для ответного слова поднялся лорд Литтлтон, глава банка, обеспечивающего выпуск акций. Худой, седовласый, в смокинге – простом, чуть старомодного кроя, с широкими отворотами брюк, что должно было подчеркнуть его аристократическое презрение к последней моде. Он рассказал о прочных связях своего банка с «Компанией Кортни» и о том напряженном интересе, который новая компания вызвала в лондонском Сити.

– С самого начала мы, в банке Литтлтона, нисколько не сомневались, что легко заработаем свою долю на распространении акций. Мы знали, что акции разойдутся. И сегодня вечером я с огромным удовольствием стою перед вами и заявляю: я с самого начала так говорил! – Послышался гул комментариев и обсуждений, и лорд поднял руку, призывая к тишине. – Я хочу сказать вам кое-что, чего не знает даже Шаса Кортни и о чем сам я узнал всего час назад.

Он сунул руку в карман, достал листок телекса и помахал им.

– Как вы знаете, подписные листы на акции компании «Шахта «Серебряная река» были открыты сегодня утром в 10 часов по лондонскому времени, то есть в восемь по южно-африканскому. Когда несколько часов назад мой банк закрылся, мне прислали этот телекс. – Он водрузил на нос очки в золотой оправе. – Зачитываю: «Пожалуйста, передайте поздравления мистеру Кортни и «Горно-финансовой компании Кортни» как выпускающей акции шахты «Серебряная река». Точка. К 4 часам дня лондонского времени спрос в четыре раза превысил предложение. Точка. Банк Литтлтона».

Дэвид Абрахамс пожал Шасе руку, первым поздравив его. Под гром аплодисментов они радостно улыбались друг другу. Наконец Шаса отнял руку и спрыгнул с помоста.

Сантэн Кортни-Малкомс, сидевшая в первом ряду, вскочила ему навстречу. Она была в платье из золотой парчи и надела полный комплект бриллиантов, каждый из которых был старательно отобран из добытых за тридцать лет на шахте Х’ани. Стройная, сверкающая, красивая, она пошла сыну навстречу.

– Теперь у нас есть все, мама, – прошептал он, обнимая ее.

– Нет, chеri, всего у нас никогда не будет, – прошептала она в ответ. – Это было бы так ужасно. Всегда есть то, к чему можно стремиться.

С поздравлениями ждал Блэйн Малкомс, и Шаса повернулся к нему, все еще обнимая Сантэн за талию.

– Грандиозно, Шаса. – Блэйн пожал ему руку. – Ты это заслужил.

– Спасибо, сэр.

– Какая жалость, что Тара не смогла приехать, – продолжал Блэйн.

– Я хотел, чтобы она приехала, – сразу занял оборонительную позицию Шаса. – Но она решила, что не может опять так скоро оставить детей.

Их окружила толпа, все поздравляли их и смеялись, но Шаса увидел поблизости женщину, руководившую его пиар-кампанией, и стал пробиваться к ней.

– Ну, миссис Энсти, ваша работа – предмет нашей гордости.

Он улыбнулся ей, вложив в улыбку все свое очарование. Миссис Энсти была высокой и, пожалуй, костлявой, ее светлые шелковистые волосы густым занавесом падали на обнаженные плечи.

– Я всегда стараюсь полностью удовлетворить клиента. – Джил Энсти опустила глаза и чуть надула губы, придавая своим словам двусмысленность. С самой встречи накануне они непрерывно подшучивали друг над другом. – Но, боюсь, у меня есть для вас еще работа, мистер Кортни. Потерпите меня еще немного?

– Сколько пожелаете, миссис Энсти.

Шаса принял игру. Миссис Энсти взяла его под руку и повела в сторону, прижимаясь чуть сильнее, чем было необходимо.

– Телевизионщики из НАБС хотят взять у вас пятиминутное интервью для своего фильма из цикла «Внимание, Африка». Это прекрасная возможность обратиться непосредственно к пятидесяти миллионам американцев.

Телевизионная группа установила свое оборудование в зале заседаний; прожекторы и камеры были нацелены на дальний конец длинной комнаты, где на деревянной стенной панели висел портрет Сантэн кисти Анниони [233]. Группа состояла из троих мужчин, молодых и небрежно одетых, но явно профессионалов, и девушки.

– Кто берет интервью? – спросил Шаса, с любопытством оглядываясь.

– Режиссер, – ответила Джил Энсти, – она с вами поговорит.

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что речь идет о девушке, но тут он заметил, что эта девушка руководит постановкой мизансцены, то словом, то жестом задавая направление камеры или угол освещения.

– Да она ребенок, – протестующе сказал Шаса.

– Ей двадцать пять, и она шустрая, как стая макак, – предупредила Джил Энсти. – Пусть ее внешность маленькой девочки вас не обманывает. Она профессионалка, очень многообещающий режиссер и уже страшно популярна в Штатах. Она взяла невероятное интервью у Джомо Кеньятты, террориста из движения «мау-мау», не говоря уже о знаменитой передаче «Мост разбитых сердец» из Кореи. Говорят, за эту передачу она получит «Эмми».

В Южной Африке телевидения не было, но в Лондоне Шаса видел на Би-би-си передачу «Мост разбитых сердец», очень смелый и увлекательный комментарий к Корейской войне, и теперь с трудом мог поверить, что его сделала эта девочка. Но вот она повернулась, направилась к нему и откровенно протянула руку – наивная, со свежим молодым лицом.

– Здравствуйте, мистер Кортни. Меня зовут Китти Годольфин.

У нее был очаровательный южный акцент и мелкие золотые веснушки на щеках и курносом носике, но Шаса видел, что у нее лицо отличной лепки, очень фотогеничное.

– Мистер Кортни, – продолжала она, – вы так хорошо говорите, что я не могу противиться искушению снять вас для передачи. Надеюсь, я не прошу слишком много.

Она улыбнулась милой привлекательной улыбкой, но он видел в ее взгляде жесткий, как у лучших алмазов шахты Х’ани, блеск; этот взгляд выдавал острый, циничный ум и безжалостное честолюбие. Это было неожиданно и интриговало.

«На билет на это шоу денег не жалко», – подумал Шаса, глядя на нее сверху вниз. Грудь у нее маленькая – он любит более пышные формы, но бюстгальтера нет, он видел под блузкой, что она очень изящна.

Китти провела его к кожаному креслу, установленному так, чтобы они сидели лицом друг к другу.

– Если вы сядете сюда, мы немедленно начнем. Вступление я запишу позже. Не хочу задерживать вас дольше, чем необходимо.

– Задерживайте, сколько угодно.

– О, я знаю, что у вас полно очень важных гостей. – Китти оглядела свою команду, и один из молодых людей поднял большой палец. Она снова посмотрела на Шасу. – Американская публика очень мало знает о Южной Африке, – объяснила она. – Я хочу дать срез вашего общества и показать, как оно устроено. Я представлю вас как политика, шахтного магната и финансиста и расскажу зрителям о вашей новой замечательной шахте. Потом мы вставим ваше выступление. Годится?

– Годится! – Он легко улыбнулся. – Действуйте.

Помощник режиссера хлопнул перед его лицом дощечкой, кто-то спросил: «Звук?», кто-то другой ответил: «Идет», и потом: «Мотор!».

– Мистер Шаса Кортни, вы только что объявили своим акционерам, что новая золотая шахта станет, вероятно, одной из пяти богатейших в Южной Африке, а значит, и во всем мире. Можете ли вы сказать нашим зрителям, сколько из этих сказочных богатств вернется к тем людям, у кого они украдены? – спросила она с обескураживающей искренностью. – Я, конечно, имею в виду черные племена, которые когда-то владели этой землей.

Шаса растерялся лишь на мгновение и тут же понял: предстоит схватка. И спокойно ответил:

– Черные племена, владевшие землей, на которой расположена шахта «Серебряная река», все до единого – в том числе женщины и дети – в 20-е годы девятнадцатого столетия были уничтожены отрядами королей Чаки и Мзиликази, этими двумя милосердными зулусскими монархами, которые вдвоем умудрились вполовину сократить население Южной Африки, – сказал он. – Когда белые поселенцы двинулись на север, они нашли безлюдную землю. Эта земля была свободна, они ни у кого ее не отняли. А я приобрел эту землю у тех, кто обладал неоспоримыми правами на нее.

Он увидел тень уважения в ее взгляде, но Китти опомнилась так же быстро, как и он. Проиграв очко, она готова была сражаться дальше.

– Конечно, исторические факты очень интересны, но вернемся к настоящему. Скажите, мистер Кортни, будь вы цветным, скажем, черным или бизнесменом азиатского происхождения, вам позволили бы купить концессию на «Серебряную реку»?

– Вопрос из области предположений, мисс Годольфин.

– Я так не думаю, – отрезала она ему пути к отступлению. – Или я ошибаюсь, полагая, что закон о групповых территориях, принятый недавно парламентом, членом которого, кстати, вы являетесь, запрещает небелым индивидам и компаниям, принадлежащим черным, покупать права на землю или на полезные ископаемые где бы то ни было в их собственной стране?

– Я голосовал против этого закона, – мрачно ответил Шаса. – Но вы правы, закон о групповых территориях не позволил бы цветному купить права на шахту «Серебряная река», – заключил он.

Слишком умная, чтобы удовлетвориться заработанным очком, она стремительно двинулась дальше.

– Сколько черных работает на многочисленных предприятиях «Горно-финансовой компании Кортни»? – спросила она с милой открытой улыбкой.

– В своих восемнадцати дочерних компаниях мы предоставляем работу примерно двум тысячам белых и тридцати тысячам черных.

– Великолепное достижение, мистер Кортни, вы, должно быть, им очень гордитесь. – Она была поразительно женственной. – А сколько черных представлено в советах директоров этих восемнадцати компаний?

Снова он попался! Шаса решил не отвечать на вопрос прямо.

– Мы считаем, что обязаны платить своим рабочим больше, чем получают за такую работу в других компаниях; мы предоставляем им и другие льготы…

Китти энергично кивала, позволяя ему говорить, понимая, что сможет вырезать весь этот ненужный материал, но, как только он закончил, снова перешла в нападение:

– Значит, в советах директоров компаний Кортни нет черных. А можете ли вы сказать, сколько у вас работает черных менеджеров?

Когда-то, давным-давно, когда Шаса охотился на буйволов на берегах реки Замбези, на него напал рой разъяренных полуденной жарой черных африканских пчел. От них не было защиты, и он спасся, только нырнув в населенную крокодилами реку. Сейчас, когда Китти жужжала у него над ухом, искусно избегая попыток сбить ее и болезненно жаля, когда хотела, он чувствовал ту же гневную беспомощность.

– На вас работает тридцать тысяч черных, но в совете директоров или среди управляющих нет ни одного черного, – наивно удивлялась она. – Вы можете объяснить, почему?

– Черное сообщество этой страны представлено преимущественно сельским населением. Эти люди приходят в города необученными и неподготовленными…

– Разве у вас нет подготовительных программ?

Шаса увидел возможный выход из положения.

– У группы Кортни разнообразные и насыщенные подготовительные программы. В прошлом году мы потратили два с половиной миллиона фунтов на обучение и подготовку своих наемных работников.

– И сколько времени осуществляются эти программы, мистер Кортни?

– Семь лет – с тех пор, как я стал председателем.

– За семь лет, после того как вы потратили столько денег на обучение, ни один черный не стал менеджером? Потому что ни один черный не оказался на это способен или потому что ваша политика ограничения работы и запретов не позволяет черному, как бы хорош он ни был…

Его неумолимо теснили, и он в ярости перешел к обороне:

– Если вы ищете расовую дискриминацию, почему уехали из Америки? – спросил он, холодно улыбаясь. – Я уверен, ваш Мартин Лютер Кинг смог бы вам помочь лучше, чем я.

– В моей стране существует фанатизм, – кивнула она. – Мы это понимаем и стараемся изменить, просвещаем народ, меняем законы. А вот вы, насколько я могу судить, воспитываете своих детей в рамках политики, которую называете апартеидом, и создаете монументальную законодательную крепость вроде закона о групповых территориях или закона о регистрации населения, которые классифицируют людей исключительно на основании цвета их кожи.

– Мы дифференцируем людей, – признал Шаса, – но это не значит, что мы их дискриминируем.

– Запоминающийся лозунг, но не оригинальный. Я уже слышала его из уст вашего министра по делам банту доктора Хендрика Френса Фервурда. Однако я все равно утверждаю, что дискриминация у вас существует. Если человека лишают права голосовать или владеть землей только на основании того, что у него темная кожа, для меня это дискриминация.

И прежде чем он смог ответить, Китти снова сменила тему.

– Много ли черных среди ваших личных друзей? – спросила она, и ее вопрос мгновенно перенес Шасу в прошлое. Он вспомнил, как мальчишкой отрабатывал первые смены на шахте Х’ани, и мужчину, который был его другом. Черный десятник на площадке промывки руды; на эту площадку укладывают только что добытую руду. Там она должна размягчиться и раскрошиться до такой степени, чтобы ее можно было отправить в дробилку.

Он много лет не думал о нем, но сейчас без труда вспомнил его имя – Мозес Гама, и снова мысленно увидел его, высокого, широкоплечего, красивого, как молодой фараон, с кожей, блестевшей на солнце, как старый янтарь, когда они работали бок о бок. Он вспомнил их длинные разговоры, вспомнил, как они вместе читали и спорили, привлеченные друг к другу незримой духовной общностью. Шаса дал Мозесу почитать «Историю Англии» Маколея, а когда из-за возникшей между ними дружбы Мозеса Гаму по требованию Сантэн Кортни уволили с шахты, Шаса попросил его оставить книгу себе. Сейчас он снова испытал ощущение утраты, как тогда, при их вынужденной разлуке.

– У меня очень мало личных друзей, – сказал он. – Десять тысяч знакомых, а вот друзей почти нет… – Он растопырил пальцы правой руки. – Не больше, и среди них нет черных. Хотя когда-то у меня был черный друг, и я жалею, что наши пути разошлись.

С необыкновенным чутьем, которое и выдвинуло ее на первые роли в профессии, Китти Годольфин поняла, что он дал ей прекрасную точку опоры, которую можно сделать центром интервью.

– Когда-то у меня был черный друг, – негромко повторила она. – И я жалею, что наши пути разошлись. Спасибо, мистер Кортни. – Она повернулась к оператору. – Ладно, Хэнк, вырежь это и сегодня же вечером переправь на студию.

Она быстро встала. Шаса вырос над ней.

– Это было превосходно. У нас теперь очень много материала, – с воодушевлением заговорила она. – Я искренне благодарна вам за сотрудничество.

Вежливо улыбаясь, Шаса наклонился к ней.

– Вы подлая мелкая стерва, – негромко проговорил он. – С лицом ангела и сердцем чертовки. Вам ведь все равно, что снимать. Вам это безразлично. Важно лишь получить хороший сюжет, а правда это или нет, причинит ли это кому-нибудь боль, какая разница?

Шаса отвернулся от нее и вышел из зала заседаний. Шоу с девицами уже началось; он прошел к столику, за которым сидели Сантэн и Блэйн Малкомс, и тоже сел, но вечер для него был испорчен.

Он сидел и смотрел на вертящихся танцовщиц, но не видел их длинных голых ног и сверкающей плоти; вместо этого он с яростью думал о Китти Годольфин. Опасность возбуждала его, поэтому он охотился на львов и буйволов, летал на «Тайгер Моте» и играл в поло. Его всегда привлекали умные деловые женщины с сильным характером, а эта несомненно деловая и сделана из чистого шелка… и стали.

Он думал об этом милом невинном лице и детской улыбке, о жестком блеске глаз, и к ярости добавилось желание унизить ее, душевно и физически, и сознание того, что это будет очень трудно, делало мысль еще более навязчивой. Он обнаружил, что сексуально возбужден, и это лишь усилило его гнев.

Вдруг Шаса поднял голову: через все помещение за ним наблюдала Джил Энсти, его менеджер по связям с общественностью. Цветные блики играли на ее широкоскулом лице и в платиновых волосах. Она скосила глаза и провела кончиком языка по нижней губе.

«Ладно, – подумал он. – Надо отыграться на ком-нибудь. Она подойдет».

Он слегка наклонил голову, и Джил Энсти кивнула и выскользнула за дверь позади своего столика. Шаса извинился перед Сантэн, встал и в полутьме под громкую музыку направился к двери, за которой исчезла Джил.

В отель «Карлтон» он вернулся утром, в половине девятого. Все еще в бабочке и смокинге он не пошел через вестибюль, а поднялся по лестнице из подземного гаража. Сантэн и Блэйн остановились в номере компании, а Шасе отвели поменьше на другом конце коридора. Ему не хотелось встретиться с ними в такой час так одетым, но ему повезло, и он добрался до своего номера незамеченным.

Кто-то сунул ему под дверь конверт. Он без особого интереса поднял его, но тут увидел на конверте герб студии «Килларни филм». В этой студии работала Китти Годольфин, и Шаса улыбнулся, разрывая конверт.

Дорогой мистер Кортни,

материал замечательный – вы смотритесь лучше Эррола Флинна. Если хотите взглянуть, позвоните мне в студию.

Китти Годольфин.

Гнев Шасы остыл, его позабавила ее дерзость, и хотя впереди был занятой день: ланч с лордом Литтлтоном и потом весь день встречи, он позвонил на студию.

– Вы поймали меня на пороге, – сказала ему Китти. – Я уже уходила. Хотите посмотреть материал? Хорошо, сможете приехать сюда к шести вечера?

Спустившись в приемную студии, она улыбалась своей милой, детской улыбкой, но озорные зеленые огоньки в глазах подсмеивались над ним; Китти пожала Шасе руку и повела наверх: в комплексе студии она арендовала отдельное помещение.

– Я знала, что могу рассчитывать на ваше мужское тщеславие, чтобы заманить сюда, – уверенно сказала она.

Ее команда развалилась в первом ряду просмотрового зала, молодые люди курили «Кэмел» и пили кока-колу, но Хэнк, оператор, уже вставил ленту в проектор, и все молча просмотрели материал.

Когда снова зажгли свет, Шаса повернулся к Китти и признался:

– Вы молодец: почти все время заставляете меня выглядеть настоящим напыщенным болваном. И, конечно, вырезали те части, где я одерживаю верх.

– Вам не понравилось? – улыбнулась она, наморщив носик. Веснушки заблестели, как крошечные золотые монеты.

– Вы, как партизан, стреляете из укрытия, а у меня спина не защищена.

– Если вы обвиняете меня в подтасовке и передергивании, – с вызовом сказала она, – может, покажете мне, какое это все на самом деле? Покажите мне шахты и фабрики Кортни и позвольте снять их.

Так вот почему она позвала его. Шаса про себя улыбнулся, но спросил:

– Десять дней у вас найдется?

– Найдется столько, сколько нужно, – заверила она.

– Отлично, начнем с ужина сегодня вечером.

– Здорово! – воскликнула она и повернулась к своей команде. – Мазлтов, парни, мистер Кортни приглашает нас всех на ужин.

– Это не совсем то, что я имел в виду, – пробормотал он.

– Правда?

Она бросила на него взгляд невинной маленькой девочки.

Китти Годольфин оказалась прекрасной собеседницей и спутницей. Ее интерес ко всему, что говорил и показывал Шаса, был лестным и искренним. Когда он говорил, она смотрела ему в глаза и на его губы и часто, слушая, наклонялась, так что он чувствовал ее дыхание, но ни разу его не коснулась.

Для Шасы ее привлекательность обостряла безупречная опрятность. Все дни, проведенные ими вместе, горячие пыльные дни в пустынях дальнего запада, или в бесконечных лесах, когда посещали бумажные фабрики или заводы удобрений, когда смотрели, как бульдозеры в тучах пыли срывают верхнюю породу в открытых угольных карьерах, когда пеклись в огромной котловине шахты Х’ани, – у Китти было неизменно свежее, прохладное лицо. Даже в пыли глаза ее оставались чистыми, а маленькие ровные зубы сверкали. Он не мог понять, где и когда она умудряется приводить в порядок одежду, но та всегда была чистой и свежей, а дыхание, когда Китти прислонялась к нему, приятным и сладким.

Она была профессионалкой. Это тоже производило на Шасу впечатление. Она шла на все, чтобы получить нужный материал, не принимая во внимание ни усталость, ни опасность. Ему пришлось запретить ей спуск на крыше клети, когда ей вздумалось снять падение в шахту Х’ани, но Китти вернулась, когда он отбыл на встречу с управляющим шахтой, и получила то, что хотела. А когда он узнал, только улыбнулась. Команда относилась к ней противоречиво, и это забавляло Шасу. Молодые люди ее обожали, бросались на защиту, точно старшие братья, и нескрываемо гордились ее достижениями. Но в то же время они побаивались ее безжалостного стремления к совершенству, понимая, что ради достижения цели она пожертвует всеми ими и еще чем угодно, что встанет на ее пути. Она не часто проявляла характер, но если проявляла, становилась жестокой и язвительной, и когда отдавала приказ, как бы сладко она при этом ни улыбалась и как бы спокойно ни выглядела, они повиновались немедленно.

На Шасу подействовала и глубокая симпатия Китти к Африке, ее природе и людям.

– Я считала Америку самой прекрасной страной в мире, – негромко сказала Китти однажды вечером, когда они смотрели, как солнце садится за высокие горы западных пустынь. – Но, глядя на это, я начинаю сомневаться.

Любопытство вело ее в поселки, где жили наемные работники компании Кортни, и она проводила там долгие часы, разговаривая с рабочими и их женами, снимая все это, интервью с черными шахтерами и белыми надсмотрщиками, их дома и пищу, которую они едят, их развлечения и молитвы, и в конце концов Шаса спросил:

– Понравилось, как я их угнетаю?

– Они живут хорошо, – признала Китти.

– И счастливы, – теснил он ее. – Признайте это. Я ничего от вас не спрятал. Они счастливы.

– Они счастливы, как дети, – согласилась Китти. – Пока видят в вас отца родного. Но долго ли, по-вашему, вы сможете их дурачить? Долго ли они будут просто смотреть, как вы садитесь в свой чудесный самолет и летите в парламент, чтобы принять еще несколько законов, которым они обязаны повиноваться? Рано или поздно они скажут: «Эй, приятель, я тоже так хочу».

– На протяжении трехсот лет под руководством белого правительства жители этой земли создавали социальную ткань, которая удерживает всех нас вместе. Это факт, и мне не хотелось бы разрывать эту ткань, не зная, чем ее заменить.

– Как насчет демократии для начала? – предложила Китти. – Неплохая замена, знаете: воля большинства побеждает.

– Вы упустили важную часть, – ответил он. – Интересы меньшинства должны быть защищены [234]. В Африке это не действует. Африканцы знают и понимают только один принцип: победитель получает все, и горе побежденным. Именно это произойдет с белыми поселенцами в Кении, если англичане капитулируют перед убийцами из «мау-мау».

Так они спорили в долгие часы полетов, преодолевая огромные расстояния африканского континента. Шаса и Китти летели впереди, на «моските», шлем и кислородная маска были ей велики и делали еще более юной и похожей на девочку. Дэвид Абрахамс сидел за штурвалом более медленного и просторного «Де Хэвиленда Дава», принадлежавшего компании; с ним летела остальная группа и все съемочное оборудование, и хотя на земле Шаса большую часть времени отдавал встречам с менеджерами и административным аппаратом компании, он все же мог очень много часов уделять соблазнению Китти Годольфин.

Шаса не привык к длительному сопротивлению женщин, привлекавших его внимание. Возможно было деланное сопротивление, но всегда с зазывными взглядами через плечо; обычно женщины скрывались от него в ближайшей спальне, рассеянно забыв повернуть ключ в замке, и он ожидал того же от Китти Годольфин.

Первой его заботой стало забраться ей в джинсы; убедить, что Африка отличается от Америки и что они делают все, что в их силах, оказалось второй и значительно более трудной задачей. Прошло почти десять дней, а он не преуспел ни в том, ни в другом. И политические убеждения, и целомудрие Китти оставались нетронутыми.

Интерес к нему Китти – как широко ни раскрывала она глаза, как ни демонстрировала увлеченность, – оставался совершенно безличным и профессиональным: точно так же она смотрела на знахаря-овамбо, который демонстрировал излечение рака спомощью мази из помета дикобраза, и на мускулистого татуированного белого надсмотрщика, который объяснял ей, что черных нельзя бить в живот: от малярии у них всегда раздута селезенка, и ее легко разорвать, а вот бить по голове можно, у африканцев такой прочный череп, что нанести серьезный ущерб трудно.

– Святая Мария! – восклицала Китти. – Да одно это оправдывает всю поездку!

И вот на одиннадцатый день своей одиссеи они прилетели из обширной пустыни Калахари от алмазной шахты Х’ани в загадочных, угрюмых холмах в город Виндхук, столицу старой немецкой колонии Юго-Западная Африка, которая по Версальскому договору была передана Южно-Африканскому Союзу. Это причудливый небольшой город, в архитектуре и образе жизни обитателей которого все еще чувствовалось немецкое влияние. Город стоял на высоком нагорье, над прибрежной равниной. Климат здесь был приятный, а отель «Кайзерхоф», где у Шасы тоже был постоянный номер, предлагал множество удобств, которых им так не хватало в предыдущие десять дней.

Шаса и Дэвид большую часть дня провели с руководителями местной конторы компании Кортни; до переезда в Йоханнесбург именно здесь была головная контора компании, но и сейчас тут решались основные вопросы, связанные с шахтой Х’ани. Китти и ее команда, не теряя ни минуты, снимали здания в немецком колониальном стиле, местные памятники и живописных женщин гереро на улицах. В 1904 году немецкой администрации пришлось вести с этим воинственным племенем жесточайшую колониальную войну; в итоге восемьдесят тысяч гереро из племени, насчитывавшего всего сто тысяч человек, погибли в боях и от голода. Мужчины гереро были рослые и величественные, а женщины носили яркие длинные викторианские юбки и высокие тюрбаны таких же цветов. Китти радовалась всему увиденному и вернулась в отель веселая.

Шаса все старательно спланировал и оставил Дэвида в конторе заканчивать дела. Он хотел пригласить Китти и ее группу в пивную отеля, где традиционный оркестр в ледерхозенах и тирольских шляпах играл попурри из немецких застольных песен. Местное пиво «пильзнер» было не хуже оригинального мюнхенского: чистое, золотое, с пышной кремовой шапкой пены. Шаса заказал самые большие кружки, и Китти пила наравне со всеми.

Настроение было праздничное, пока Шаса не отвел Китти в сторону. Под звуки оркестра он негромко проговорил:

– Не знаю, как вам это сказать, Китти, но это наш последний вечер вместе. Мой секретарь заказал вам и вашим парням билеты на коммерческий рейс до Йоханнесбурга на завтрашнее утро.

Китти в ужасе посмотрела на него.

– Не понимаю. Я думала, мы вместе полетим на ваши алмазные концессии в Сперргебит. – Она с очаровательным акцентом произносила «Спиер бит» [235]. – Это наша главная цель.

– Сперргебитозначает «запретные территории», – печально сказал Шаса. – Очень просто, Китти: запретные. Никто не может попасть туда без разрешения правительственного инспектора шахт.

– Но я думала, вы получили для нас разрешение, – возразила она.

– Я пытался. Отправил в местное отделение телекс, чтобы его получили. Но просьба отклонена. Боюсь, правительство не хочет, чтобы вы там побывали.

– Но почему?

– Возможно, там происходит нечто такое, что вы не должны увидеть или снять, – предположил он; Китти замолчала, но он увидел, как ее невинное личико отразило сильные чувства, а в зеленых глазах сверкнули гнев и решимость. Он уже понял: для того чтобы сделать что-нибудь непреодолимо привлекательным для Китти Годольфин, нужно отказать ей в этом. Он знал, что теперь она солжет, обманет и продаст душу, лишь бы попасть в Сперргебит.

– Вы могли бы провезти нас контрабандой, – предположила она.

Он покачал головой.

– Овчинка выделки не стоит. Мы можем уйти от погони, но если нас поймают, это штраф в сто тысяч фунтов или пять лет тюрьмы.

Она положила руку ему на предплечье, впервые намеренно коснувшись его.

– Пожалуйста, Шаса. Я очень хочу это снять.

Он печально покачал головой.

– Простите, Китти, но, боюсь, это невозможно. – Он встал. – Нужно переодеться к ужину. Пока меня не будет, предупредите свою команду. Ваш рейс в Йохбург в десять утра.

За столом ему стало ясно, что она не предупредила группу об изменении планов, потому что, подогреваемые добрым немецким пивом, все были веселы и шумны. На этот раз Китти не принимала участия в веселье, она печально сидела в конце стола, без интереса ковыряла сытную тевтонскую еду и иногда искоса поглядывала на Шасу. Дэвид не стал дожидаться кофе и отправился делать свой обязательный вечерний звонок Мэтти и детям, а Хэнка и команду пригласили в горячее ночное местечко с еще более горячими официантками.

– Десять дней без женского общества, все только босс да босс, – пожаловался Хэнк. – Надо расслабиться.

– Помните, где вы, – предупредил его Шаса. – В этой стране черный бархат – добыча королей.

– Девки, которых я сегодня видел, стоят пяти лет каторжных работ, – усмехнулся Хэнк.

– Знаете, что у нас есть южно-африканская версия русской рулетки? – спросил его Шаса. – Делаете так. Приглашаете цветную девушку в телефонную будку, потом звоните в полицейский взвод быстрого реагирования и смотрите, кто появится первым.

Не рассмеялась только Китти, и Шаса встал.

– Надо просмотреть кое-какие бумаги. Попрощаемся утром за завтраком.

У себя в номере он быстро побрился, принял душ и облачился в шелковый халат. А когда проверял, есть ли в баре лед, в дверь номера легко постучали.

На пороге с трагическим видом стояла Китти.

– Я вам помешала?

– Нет, конечно нет. – Он открыл перед ней дверь, она вошла и остановилась, глядя в окно.

– Хотите выпить на ночь? – спросил Шаса.

– А что вы пьете?

– «Ржавый гвоздь».

– Хочу – что бы это ни было.

Когда он смешивал драмбуи с солодовым виски, она сказала:

– Я пришла поблагодарить вас за все, что вы для нас сделали в последние десять дней. Нам будет трудно попрощаться.

Он принес бокалы туда, где она стояла на середине комнаты, но, когда подал ей бокал, Китти взяла оба и поставила на кофейный столик. Потом встала на цыпочки, обняла его обеими руками за шею и подняла лицо для поцелуя.

Губы у нее были мягкие и сладкие, как теплый шоколад. Ее язык медленно проник Шасе в рот. Когда наконец их губы с мягким влажным чмоканьем разошлись, он наклонился, просунул руку ей под колени, поднял и прижал к груди. Она вцепилась в него, уткнулась лицом в шею, и Шаса отнес ее в спальню.

У нее оказались стройные бедра, плоский мальчишеский живот и белые, круглые и твердые, как пара страусовых яиц, ягодицы. Как и лицо, тело ее казалось детским и незрелым, за исключением упругих маленьких персиков грудей и поразительно густых темных волос в низу живота, но, когда Шаса коснулся их рукой, то с удивлением обнаружил, что они тонкие, как шелк, и мягкие, как дым.

Китти занималась любовью так искусно, что все ее движения казались естественными и спонтанными. Она не стеснялась говорить ему, чего от него хочет, в самых грубых, непристойных выражениях, и эти непристойности в ее мягких и таких невинных устах оказались потрясающе эротичными. Китти увела его на те высоты, куда он раньше редко поднимался, и он познал абсолютное удовлетворение.

Когда уже светало, она прижалась к нему и прошептала:

– Не знаю, смогу ли расстаться с тобой после этого.

В зеркале на противоположной стене он видел ее лицо, хотя она об этом не подозревала.

– Черт побери, я не могу тебя отпустить, – прошептал он в ответ. – Не важно, во что это мне обойдется, но ты полетишь со мной в Сперргебит.

В зеркале он видел ее самодовольную улыбку. Он был прав: Китти Годольфин использует свою сексуальность, как козырь в бридже.

В аэропорту ее команда под присмотром Дэвида Абрахамса укладывала оборудование в «Дав», когда во второй машине компании подъехали Китти и Шаса. Китти выпрыгнула и сразу направилась к Дэвиду.

– Как вы собираетесь это сделать, Дэви? – спросила она, и он удивленно посмотрел на нее.

– Не понимаю вопроса.

– Вам придется подделать летный план? – настаивала Китти. Все еще недоумевая, Дэвид взглянул на Шасу. Шаса пожал плечами, а Китти начала раздражаться.

– Вы хорошо знаете, что я имею в виду. Как вы собираетесь скрыть тот факт, что мы без разрешения летим в Сперргебит?

– Без разрешения? – переспросил Дэвид и достал из внутреннего кармана летной куртки пачку бумаг. – Вот разрешения. Выданы неделю назад – кошерные и правильные.

Китти повернулась и молча взглянула на Шасу, но тот не хотел смотреть ей в глаза и сделал вид, что обходит «москит» и осматривает его.

Они не разговаривали, пока Шаса не поднял самолет на двадцать тысяч футов и не положил на курс. Тогда голос Китти в наушниках сказал:

– Сукин сын.

Голос дрожал от ярости.

– Китти, моя дорогая. – Шаса повернулся и улыбнулся ей под кислородной маской, его единственный глаз счастливо блестел. – Мы оба получили что хотели и вдобавок неплохо развлеклись. На что ты сердишься?

Она отвернулась и уставилась вниз, на величественные, цвета львиной шкуры горы Комас Хохланд. Шаса предоставил ей дуться. Несколько минут спустя он услышал в наушниках необычный звук, нахмурился и наклонился, поправляя радио. И тут краем глаза увидел, что Китти согнулась в кресле и неудержимо трясется, а этот необычный звук исходит от нее.

Он тронул ее за плечо, и она повернулась к нему лицом, раздувая щеки, багровея от сдерживаемого смеха, из углов глаз катились слезы. Больше сдерживаться она не могла и захохотала.

– Ах ты хитрая дрянь, – сказала она наконец. – Ах ты коварное чудовище… – и больше членораздельно говорить не могла: ею овладел смех.

Много времени спустя она утерла слезы.

– Мы с тобой отлично поладим, – объявила она. – У нас мысли одинаковые.

– И физически мы друг другу подходим, – заметил он. Китти сдвинула кислородную маску, прислонилась к нему и протянула губы. Язык у нее был мускулистый и гибкий, как угорь.

* * *

Для Шасы время в пустыне пронеслось чересчур быстро: с тех пор как они стали любовниками, он находил бесконечную радость в том, чтобы проводить время с Китти. Ее быстрый, пытливый ум стимулировал Шасу, а ее наблюдательный взгляд заставлял его видеть старое и знакомое по-новому.

Вдвоем они наблюдали и снимали, как гигантские желтые гусеничные бульдозеры разгребают уступчатые террасы там, где когда-то было морское дно. Шаса объяснял Китти, как когда-то, когда земная кора была еще мягкой и магма прорывалась сквозь нее наружу, этот зеленовато-желтый поток уносил алмазы, создающиеся в глубине под огромным давлением при высоких температурах.

В те древние времена великие реки под бесконечными дождями прорезали землю на своем пути к морю, вымывая при этом алмазы, и те накапливались в углублениях и неправильностях морского дна близ устьев рек. Возникающий материк перемещался и шевелился, старое морское дно поднималось над поверхностью. Реки давным-давно высохли или повернули, осадочные отложения покрыли террасы-уступы, скрыв при этом углубления с алмазами. Нужен был гений Твентимен-Джонса, чтобы определить древние русла. Используя аэрофотосъемку и врожденное шестое чувство, он указал расположение древних террас.

Китти и ее команда снимали, как песок и камни, нагроможденные ножами бульдозеров, просматривают и просеивают, потом продувают огромными вентиляторами со множеством лопастей, пока не остаются только драгоценные камни – одна часть на десять миллионов.

Пустынными ночами в домах горняцких поселков, где не было кондиционеров, жара не давала уснуть. Шаса устроил в дюнах, где витал легкий перечный запах пустыни, гнездышко из одеял, и они любили друг друга при свете звезд.

Шаса показал Китти стадо сернобыков. Каждая антилопа была размером с пони, но с изумительной черно-белой маской и тонкими рогами, прямыми и длинными; эти животные послужили прообразом мифических единорогов. Прекрасные животные, настолько приспособившиеся к жизни в пустыне, что не нуждались в поверхностной воде и могли прожить только на росе, покрывающей серебристую, обожженную солнцем траву. Шаса и Китти завороженно смотрели, как антилопы, словно по волшебству, растворились в мерцании перегретого воздуха, превратившись перед исчезновением на горизонте в дергающихся черных головастиков.

– Я здесь родился. Где-то в этой пустыне, – рассказывал Шаса, когда они стояли рука об руку на вершине дюны и смотрели вниз, где в тысяче футов отсюда, у подножия песчаной горы оставили свой джип.

Шаса рассказал, как в этих страшных местах Сантэн выносила его в чреве, одинокая и потерянная, и только двое маленьких бушменов были ее проводниками и спутниками; как бушменка, в память которой названа шахта Х’ани, стала его повитухой и назвала Шасой – «хорошей водой», в честь самого драгоценного в ее мире.

Окружавшие их красота и величие действовали на обоих, в уединении они сблизились, и к исходу дня Шаса искренне решил, что любит Китти и хочет провести с ней остаток жизни.

Они вместе наблюдали, как солнце клонится к красным дюнам, а небо превращается в щит из горячей бронзы, усеянный отарами белых облаков, как следами ударов молота небесного кузнеца. По мере того как небо остывало, его цвет менялся на красновато-коричневый, оранжевый, насыщенно пурпурный, пока солнце не село за дюны – и в миг, когда оно исчезло, случилось чудо.

Оба изумленно ахнули, когда в неслышном взрыве все небо вспыхнуло пронзительной зеленью. Длилось это ровно столько, сколько они сдерживали дыхание, но в эти мгновения небо было зеленым, как океанские глубины или лед в трещинах высокой горы айсберга. И тотчас этот цвет исчез, сменившись тусклым металлом сумерек. Китти молча, с вопросом во взгляде, повернулась к Шасе.

– Мы видели это вместе, – негромко сказал Шаса. – Бушмены называют это Зеленым Питоном. Можно всю жизнь провести в пустыне и ни разу его не увидеть. Я сам видел это впервые.

– А что это значит? – спросила Китти.

– Бушмены считают Зеленого Питона самым благоприятным из всех многочисленных знамений. – Он взял ее за руку. – Они говорят, что увидеть Зеленого Питона – особое благословение, а мы видели его вместе.

В меркнущем свете они спустились по склону дюны туда, где Шаса оставил джип, по колено погружаясь в мягкий теплый пушистый песок и со смехом хватаясь друг за друга в поисках поддержки.

Когда они добрались до джипа, Шаса взял Китти за плечи, повернул к себе лицом и сказал:

– Я не хочу, чтобы это закончилось, Китти. Будь со мной. Выходи за меня. Я дам тебе все, что может предложить жизнь.

Она запрокинула голову и рассмеялась ему в лицо.

– Не дури, Шаса Кортни. То, чего я хочу от жизни, ты мне дать не можешь, – сказала она. – Было забавно, но это не настоящее. Мы можем оставаться хорошими друзьями, сколько захочешь, но у нас разные дороги.

На следующий день, когда они прилетели в Виндхук, в номере ее команды ждала адресованная ей телеграмма, приколотая к доске. Китти быстро прочла ее. А когда подняла голову, больше не видела Шасу.

– Наметился новый сюжетик, – сказала она. – Мне пора.

– Когда я снова тебя увижу? – спросил Шаса, и она взглянула на него как на совершенно незнакомого человека.

– Не знаю.

Час спустя она со своей командой улетела коммерческим рейсом в Йоханнесбург.

* * *

Шаса был зол и унижен. Он впервые готов был предложить Таре развод ради другой женщины, впервые вообще думал об этом, – а Китти посмеялась над ним.

Существовали хорошо изведанные способы рассеять гнев. Например охота. Когда охотничья страсть горела в крови, когда буйвол, большой, как гора, и черный, как смоль, с громовым топотом летел на него и кровавая слюна капала с его морды, блестели острые полированные концы рогов, а в маленьких поросячьих глазках горела жажда убийства, мир для Шасы переставал существовать. Но сейчас был сезон дождей, и охотничьи территории на севере стали болотистыми, влажными, малярийными, а трава поднялась выше головы человека. Охотиться при этом невозможно, и Шаса обратился к другой панацее – охоте за богатством.

Деньги обладали для Шасы бесконечным очарованием. Без подобной одержимости он не сумел бы накопить их столько, потому что для этого требовались редкие упорство и терпение. Те, у кого нет подобных качеств, утешают себя старыми банальностями: счастье-де не купишь, а деньги – корень всего зла. Как специалист, Шаса знал, что деньги сами по себе не добро и не зло, нравственные категории на них просто не распространяются. Он знал, что у денег нет совести, но в них заложен огромный потенциал и добра, и зла. Лишь хозяин денег делает выбор между добром и злом, и этот выбор называется властью.

Даже когда он считал, что полностью поглощен Китти Годольфин, его чутье не дремало. Шаса почти подсознательно отметил крошечные белые точки в глубинах атлантического Бенгуэльского течения. Не прошло и часа с тех пор, как Китти Годольфин исчезла из его жизни, а он уже ворвался в контору «Горно-финансовой компании Кортни» на главной улице Виндхука и принялся требовать цифры и документы, звонить по телефону, приглашать юристов и бухгалтеров, обращаться за услугами к тем, кто занимал высокие посты в правительстве, приказывать подчиненным перерыть архивы регистратур и местных газет, собирать орудия своего ремесла: факты, цифры и влияние, и счастливо забываться в них, как курильщик опиума со своей трубкой.

Прошло целых пять дней, прежде чем он смог свести все воедино и проделать окончательный анализ. Он держал при себе Дэвида Абрахамса, потому что в подобной ситуации Дэвид служил отличным резонатором, и Шаса любил бросить ему мысль и поймать рикошет.

– Итак, вот как это выглядит, – начал подведение итогов Шаса. В зале заседаний под великолепными фресками Пернифа, которые Сантэн заказала, когда художник был в расцвете сил, сидело пять человек: Шаса, Дэвид, местный управляющий, секретарь и юрист-немец из Виндхука, которого Шаса постоянно держал в штате компании.

– Мы словно спали на ходу. За последние три года прямо у нас под носом расцвела промышленность, которая за прошлый год принесла двадцать миллионов фунтов дохода – вчетверо больше, чем шахта Х’ани, и мы это допустили.

Он, как одноглазый циклоп, уставился на местного управляющего, требуя объяснений.

– Мы знаем о возобновлении промышленного лова рыбы в Китовом заливе, – начал оправдываться этот несчастный джентльмен. – Объявления о выдаче лицензий на лов сардины публиковались в газетах, но мы полагали, что это не связано с нашей деятельностью.

– При всем моем к вам уважении, Фрэнк, такие решения я оставляю за собой. Ваше дело – передавать мне информацию. Любую информацию.

Это было сказано негромко, но трое местных работников не заблуждались: им делали строжайший выговор. Все уткнулись в свои записи. Десять минут царила тишина: Шаса давал им возможность усвоить урок.

– Хорошо, Фрэнк, – приказал Шаса. – Расскажите нам то, что должны были рассказать три-четыре года назад.

– Что ж, мистер Кортни, ловлей и переработкой сардины в Китовом заливе занялись в начале тридцатых годов, и вначале успешно, но потом промысел пострадал из-за всеобщей депрессии; с примитивными методами ловли рыбы тех дней он не устоял. Фабрики закрылись и стояли заброшенные.

Слушая Фрэнка, Шаса мысленно возвращался в детство. Он вспомнил свой первый приезд в Китовый залив и удивленно моргнул: с тех пор прошло двадцать лет. Они с Сантэн приехали в ее желтом «даймлере» требовать возврата займа, данного рыболовной и консервной компании Лотара Деларея, и закрыть его фабрику. То были тяжелые годы депрессии, и компании Кортни выжили только благодаря мужеству и решимости его матери – и ее безжалостности.

Он помнил, как Лотар Деларей, отец Манфреда, упрашивал его мать продлить заем. Его траулеры, полные рыбы, стояли у причала, но судебный пристав по приказу Сантэн опечатал двери фабрики.

В тот день Шаса впервые встретился с Манфредом Делареем. Манфред был выше и сильнее Шасы, босоногий, коротко остриженный, дочерна загорелый, он был одет в выгоревшую рыбацкую куртку-джерси и защитно-зеленые штаны; все это было вымазано рыбьей слизью, в то время как Шаса был в безупречных серых брюках, белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, свитере с гербом школы и начищенных ботинках.

Два мальчика из разных миров, они столкнулись нос к носу на причале, и их вражда вспыхнула мгновенно, «шерсть на загривках» встала дыбом, как у псов, и несколько минут спустя едкие насмешки сменились ударами; они яростно колотили друг друга, а цветные моряки с траулеров радостно окружили их. Шаса прекрасно помнил взгляд светлых яростных глаз Манфреда, когда оба они упали с причала в груз скользких, вонючих дохлых сардин, и снова пережил то страшное унижение, которое испытал, когда Манфред вдавил его голову в трясину дохлой рыбы и он начал тонуть в этой слизи.

Он резко вернулся в настоящее и услышал слова управляющего:

– В настоящее время правительство выдало четыре лицензии на ловлю и переработку сардины в Китовом заливе. Департамент рыбной ловли устанавливает каждому владельцу лицензии годовую квоту добычи. В настоящее время она составляет двести тысяч тонн.

Шаса думал о том, какую прибыль способно принести такое количество рыбы. Согласно опубликованным отчетам каждая из четырех фабрик в прошлом финансовом году принесла по два миллиона фунтов прибыли. Шаса знал, что способен улучшить этот показатель, вероятно, удвоить его, но, кажется, такой возможности у него не будет.

– Обращение в департамент рыбной ловли и к высшим властям… – Шаса лично приглашал на ужин администратора территории, – подтвердило тот факт, что новых лицензий выдавать не будут. Единственная возможность получить место в этой промышленности – перекупить одну из лицензий.

Шаса сардонически улыбнулся: к двум из четырех компаний он уже обратился. Владелец первой в трогательно красноречивых выражениях предложил Шасе совершить с самим собой противоестественный половой акт, а второй назвал сумму, с которой он готов был начать переговоры, – число с таким количеством нулей, что их вереница уходила за горизонт. Несмотря на мрачное выражение, Шаса наслаждался: именно в таких ситуациях, кажущихся безнадежными, но способных принести невероятную прибыль, если удастся преодолеть препятствия, он чувствовал себя как рыба в воде.

– Мне нужен подробный анализ бюджета всех четырех компаний, – приказал он. – Кто-нибудь знаком с директором фабрик?

– Да, но к нему не подступишься, – предупредил Фрэнк, который знал, в каком направлении движется мысль Шасы. – Кулаки у него сжаты, а если попытаться просунуть в них небольшой подарок, он так развоняется, что слышно будет в Верховном Суде в Блумфонтейне.

– К тому же лицензии – вне его юрисдикции, – подхватил секретарь компании. – Лицензии выдает непосредственно министерство в Претории, и их больше не будет. Четыре – это предел. Решение министра.

Шаса еще пять дней оставался в Виндхуке, проверяя все возможные подходы и шансы чрезвычайно тщательно и дотошно, в чем отчасти заключалась его сила, но к исходу этого срока был не ближе к получению лицензии, чем в тот день, когда увидел маленькие белые траулеры на зелени океана. Единственное, чего ему удалось добиться, – он на целых десять дней забыл маленькую злобную ведьму Китти Годольфин.

Однако когда он наконец признал, что, оставаясь в Виндхуке, ничего не добьется, и сел на место пилота в «моските», пустое пассажирское кресло Китти Годольфин насмешливо подмигнуло ему. Повинуясь внезапному порыву, вместо того чтобы лететь прямо в Кейптаун, Шаса повернул на запад и направился к побережью, к Китовому заливу, чтобы бросить последний взгляд на это место, прежде чем окончательно отказаться от своей идеи.

Когда «москит» начал спускаться с континентального высокогорья к побережью, что-то еще, кроме мысли о Китти, не давало Шасе покоя. Какая-то тень сомнения, смутное ощущение, что он в своем расследовании упустил что-то очень важное.

Он увидел впереди океан, окутанный туманом, рожденным холодным течением при столкновении с материком. Высокие дюны цвета спелой пшеницы и меди свивались друг с другом, как выводок гадюк с бритвенно-острыми спинными гребнями. Шаса повернул самолет и полетел вдоль бесконечного берега, на который то и дело снежно-белыми шеренгами обрушивался прибой, и наконец увидел острые рога залива, уходящие в беспокойный океан. Маяк на мысе Пеликан подмигнул ему сквозь облака тумана.

Шаса сбросил скорость и начал спускаться, задевая верхний край клочьев тумана; в разрывах он видел работающий флот траулеров. Суда держались вблизи суши, на краю течения. У некоторых были полные сети, и Шаса видел, как блестит серебряное сокровище, которое моряки медленно поднимают на поверхность. Над траулерами висел мерцающий белый занавес из морских птиц, жадно ожидающих приглашения на пир.

В миле впереди виднелось еще одно судно, выписывающее на воде арабески в погоне за другим косяком.

Шаса потянул закрылок и, резко повернув «москит», пролетел над траулером, чтобы посмотреть, как разворачивается охота. Он увидел косяк, темную тень, словно в зеленые воды пролили тысячу галлонов чернил, и поразился его размерам: сотня акров сплошной рыбы, каждая в отдельности – не длиннее руки, но вместе – гигантский левиафан.

«Миллионы тонн в одном косяке», – прошептал он, а когда перевел это в финансовые понятия, им вновь овладела страсть к приобретательству. Он понаблюдал сверху, как траулер окружает сетью ничтожную часть косяка, потом выровнял машину и на высоте ста футов над клубами тумана направился к входу в залив. У края моря стояли здания четырех фабрик, каждая со своим особым причалом, выступающим в мелкую воду. Из всех труб валил черный дым.

«Какая из них принадлежала старому Деларею?» – гадал он. На каком из этих причалов он дрался с Манфредом и в итоге оказался с носом и ртом, полными рыбьей слизи? Он печально улыбнулся этому воспоминанию.

– Должно быть, дальше к северу. – Он попытался уйти на двадцать лет в прошлое. – Не так близко к излучине залива.

Шаса снова повернул самолет, полетел вдоль берега и через милю увидел торчащие из воды прогнившие черные сваи, а на берегу – здание старой фабрики с провалившейся крышей.

Он еще два раза пролетел над этим местом – так низко, что пропеллеры поднимали пыль на верхушках дюн. На обращенной к морю стене фабрики (железо прогнулось и покрылось рыжей ржавчиной) он прочел:

ЮГО-ЗАПАДНАЯ АФРИКАНСКАЯ РЫБОЛОВНАЯ И КОНСЕРВНАЯ Кº ЛТД

Шаса увеличил скорость и начал полого поднимать «москит», снова ложась на курс к Виндхуку. Кейптаун и обещание Изабелле и сыновьям до уик-энда прилететь домой были забыты. Дэвид Абрахамс улетел в «Даве» в Йоханнесбург сегодня утром на несколько минут раньше Шасы, поэтому в Виндхуке поручить поиски некому. Шаса сам отправился в регистрационную палату и за час до того, как контора закрылась на выходные, нашел то, что искал.

Лицензия на ловлю и обработку сардин была датирована 20 сентября 1929 года и подписана администратором территории. Выдана на имя Лотара Деларея из Виндхука, срока прекращения действия лицензии нет. Она и сегодня действительна.

Шаса погладил пожелтевший, потрескавшийся документ, любовно расправил его на сгибах, восхищаясь алыми штампами налоговой инспекции и выцветшей подписью администратора. Свыше двадцати лет пролежала эта бумага, забытая в темных ящиках… Он попытался прикинуть стоимость этого листка. Пять миллионов фунтов – несомненно, пять миллионов фунтов – возможно. Он торжествующе улыбнулся и попросил клерка снять нотариально заверенную копию.

– Это вам дорого обойдется, сэр, – фыркнул клерк. – Десять фунтов шесть шиллингов за копию и еще два фунта за засвидетельствование.

– Дорого, – согласился Шаса, – но я могу себе это позволить.

* * *

Лотар Деларей, одетый лишь черные купальные трусы, прыгал по влажным черным камням, устойчивый на ногах, как горный козел. Одной рукой он держал легкую удочку, а другой – тонкую леску, с которой свисала маленькая серебряная рыбка.

– Поймал! – восторженно кричал он, и Манфред Деларей встал. Он задумался; даже сейчас, в редкие минуты отдыха, его мозг был сосредоточен на деятельности министерства.

– Отлично, Лотти.

Он встал и поднял лежавшую рядом тяжелую бамбуковую удочку для ловли в прибое. Посмотрел, как сын отцепляет рыбку-приманку и протягивает ему. Взял рыбку. Она была холодной, упругой и скользкой, а когда он вонзил в ее плоть большой крючок, крошечный спинной плавник встал дыбом, и рыбка лихорадочно задергалась.

– Да, ни один старина коб не устоит перед таким. – Манфред показал сыну живую наживку, давая ему возможность восхититься. – Выглядит так аппетитно, что я готов съесть ее сам.

Он поднял тяжелое удилище.

С минуту он наблюдал за прибоем внизу на скалах, потом выбрал момент и побежал вниз, двигаясь легко для такого рослого человека. Пена залила ему ноги. Он приготовился и взмахнул длинной удочкой. Живая наживка быстро описала длинную, высокую дугу на солнце и ударилась о воду в ста ярдах, за первой линией прибоя.

Манфред отбежал: накатывала новая волна. Держа удилище на плече и позволяя леске разматываться с большой катушки «скарборо», он опередил гневную белую волну и уселся на камень на прежнее место.

Ткнул основание удилища в щель и сунул туда же старую потрепанную фетровую шляпу, чтобы оно держалось. Сел на подушку, прислоняясь спиной к камню, и сын сел рядом с ним.

– Хорошая вода для коба, – сказал Манфред. Море было бесцветное и мутное, как домашнее имбирное пиво: самые подходящие условия, чтобы поймать добычу, которая ему нужна.

– Я обещал маме, что принесу рыбу для засолки, – сказал Лотар.

– Никогда не считай коба своим, пока он у тебя не в бочке для засола, – посоветовал Манфред, и мальчик рассмеялся.

Манфред никогда не притрагивался к нему в присутствии других, даже матери и сестер, но помнил, как в его годы радовался, когда отец обнимал его, и временами, когда они оставались вдвоем, как сегодня, позволял себе проявить истинные чувства. Его рука соскользнула с камня и легла мальчику на плечи. Лотар застыл от радости и с минуту не смел даже дышать. Потом медленно прислонился к отцу, и они молча смотрели, как длинный конец удилища раскачивается в одном ритме с дыханием океана.

– Итак, Лотти, ты уже думал, что будешь делать, когда окончишь «Пол Рос»?

«Пол Рос» – ведущая африкандерская школа в Капской провинции, южно-африканский эквивалент Итона и Харроу [236]для африкандеров.

– Думал, папа, – серьезно ответил Лотар. – Я не хочу учиться юриспруденции, как ты, и думаю, что медицина мне не по зубам.

Манфред покорно кивнул. Он смирился с тем, что в учебе Лотар не демонстрирует особых достижений, он просто хороший средний ученик. Он проявляет себя в других областях. Уже совершенно очевидны его способности лидера, решительность и мужество; к тому же у него исключительные спортивные данные.

– Я хочу поступить в полицию, – неуверенно сказал мальчик. – Когда окончу «Пол Рос», хочу поступить в полицейскую академию в Претории.

Манфред молчал, пытаясь скрыть удивление. Это, пожалуй, последнее, о чем подумал бы он сам.

Наконец он сказал:

– Ja, почему бы и нет? У тебя должно получиться. – Он кивнул. – Это хороший выбор – жизнь, посвященная служению своей стране и Volk’у. – Чем больше он об этом думал, тем лучше понимал, что Лотар сделал самый верный выбор – и, конечно, то, что его отец – министр внутренних дел, нисколько не повредит карьере мальчика. Он надеялся, что мальчик задержится на этом поприще. – Ja, – повторил он. – Мне нравится.

– Папа, я хотел спросить… – начал Лотар, но конец удилища дернулся, подскочил и изогнулся; старая шляпа Манфреда выскользнула; со свистом начала разматываться катушка.

Отец и сын вскочили, и Манфред схватил тяжелый бамбуковый стержень и откинулся назад, чтобы крючок впился прочнее.

– Ну и чудовище! – крикнул он, чувствуя тяжесть рыбы; катушка продолжала разматываться, и Манфред, даже прижав леску рукой в кожаной рукавице к борту катушки, не мог помешать этому. Через несколько секунд от лески и рукавицы поднялся голубой дымок.

Когда казалось, что еще несколько оборотов – и леска сорвется с катушки, рыба остановилась; в двухстах ярдах от них в дымной серой воде она упрямо дергала крючок из стороны в сторону, и конец удилища бил Манфреда по животу.

Лотар пританцовывал рядом, выкрикивая слова одобрения и советы, а Манфред подтягивал рыбу, проворачивая катушку на несколько оборотов, пока та не оказалась почти смотана вновь. Он уже ожидал увидеть добычу, бьющуюся внизу меж скал, но рыба вдруг опять сильно рванула лесу, и снова пришлось тянуть изо всех сил.

Наконец они увидели ее, глубоко в воде под скалами: ее бока, когда на них падало солнце, блестели, как зеркало. Манфред потащил ее так, что удилище изогнулось, точно лук, и рыба тяжело начала приближаться, дергаясь туда-сюда в волнах прибоя, сверкая великолепными радужными оттенками розового и жемчужного, устало разевая большую пасть.

– Багор! – крикнул Манфред. – Давай, Лотти, быстрей!

Мальчик с багром в руках спрыгнул к самому краю воды и вонзил острие в бок рыбы возле головы, сразу под жабрами. Вода окрасилась розовой кровью, и Манфред отбросил удилище и прыгнул вниз, помочь Лотару с багром.

Вдвоем они вытащили из воды рыбу, бьющуюся и норовящую удрать.

– Да в ней не меньше ста фунтов! – возбужденно говорил Лотар. – Маме и девочкам придется до полуночи возиться с ней.

Лотар взял удочки и ящик с рыболовными снастями, а Манфред, продев рыбе в жабры веревку, перекинул добычу через плечо, и отец с сыном пошли обратно по изгибу белого берега. На скалах следующего мыса Манфред, чтобы передохнуть, на несколько минут опустил рыбу. Когда-то он был боксером, олимпийским чемпионом в полусреднем весе, но поправился, живот у него стал мягче и больше, появилась одышка.

«Слишком много времени провожу за письменным столом», – печально подумал он и присел на черный валун. Вытирая лицо, он огляделся.

Это место всегда радовало его. Его печалило, что дела оставляли чересчур мало времени приходить сюда. В давние студенческие дни он со своим другом Рольфом Стандером рыбачил и охотился на этом диком, нетронутом побережье. Эта земля сотни лет принадлежала семье Рольфа, и Рольф не уступил бы ни малейшего ее кусочка никому, кроме Манфреда.

В конце концов он продал Манфреду сто акров за один фунт.

– Не хочу наживаться на старых друзьях, – со смехом отверг он предложенную Манфредом тысячу. – Давай только запишем в договоре, что я имею преимущественное право выкупить ее обратно за ту же цену – в случае твоей смерти или если захочешь продать.

За мысом, где они сидели, стоял построенный Манфредом и Хайди, с оштукатуренными стенами, крытый тростником дом, – единственный признак присутствия человека. Летний домик самого Рольфа был за соседним мысом, но близко, туда легко было дойти пешком, и семьи могли встречаться во время отпуска.

С этим местом было связано много воспоминаний. Манфред посмотрел на море. Именно здесь поднялась на поверхность немецкая подводная лодка, которая привезла его на родину в начале войны. Рольф ждал на берегу и приплыл из темноты на лодке, чтобы перевезти на сушу Манфреда и его снаряжение. Какие это были безумные, полные острых ощущений дни – дни опасности и борьбы; они пытались поднять африкандерский Volk на восстание против прислужника англичан Яна Кристиана Сматса и объявить Южную Африку республикой под протекторатом нацистской Германии – и как же близки они были к успеху!

Вспоминая все это, Манфред улыбнулся, и глаза его блеснули. Вот бы рассказать об этом мальчику! Лотти понял бы. Как он ни молод, он понял бы мечту африкандеров о республике и гордился бы отцом. Однако рассказать нельзя будет никогда. Попытка Манфреда убить Яна Сматса и поднять восстание провалилась. Он вынужден был бежать из страны и остальные годы войны провести далеко от родины, а Рольф и другие патриоты были объявлены предателями и заключены в концентрационные лагеря, их унижали и поносили до самого конца войны.

Теперь все изменилось. Они стали хозяевами этой земли, хотя за пределами ближнего круга никто не знал, какую роль играл Манфред Деларей в те опасные годы. Они стали повелителями, и мечта о республике снова загорелась ярко, как пламя на алтаре африкандерских стремлений.

Мысли его прервал рев летевшего низко, над самыми головами, самолета, и Манфред посмотрел вверх. Стройная серебристо-голубая машина резко отвернула от берега к посадочной полосе за первой грядой холмов. Эту полосу построило Министерство общественных работ, когда Манфред стал министром. Ему необходимо было постоянно поддерживать тесный контакт со своим министерством, а с этой полосы военный самолет мог за несколько часов доставить его туда, где нуждались в его присутствии.

Манфред узнал самолет и понял, кто прилетел, но досадливо нахмурился, вставая и снова поднимая тяжелую рыбью тушу. Он ценил безлюдье этого места и яростно противился любым нежеланным вторжениям. Они с Лотаром двинулись последним долгим отрезком дороги к дому.

Хайди и девочки увидели их, побежали навстречу, к дюнам, окружили Манфреда, смеялись и поздравляли рыбаков. Он шел по мягкому песку, девочки за ним; рыбу повесили на стойку за кухней. Хайди пошла за фотоаппаратом, чтобы ее сфотографировать, а Манфред тем временем снял рубашку, перемазанную рыбьей кровью, встал под бак с дождевой водой и смыл кровь с рук и соль с лица.

Выпрямившись – вода лилась с его волос и текла по голой груди, – он неожиданно понял, что к ним нагрянул чужак.

– Принеси полотенце, Руда! – велел он, и старшая дочь побежала выполнять его приказ.

– Я вас не ждал, – сказал Манфред Шасе Кортни. – Я и моя семья предпочитаем быть здесь одни.

– Прошу прощения. Я знаю, что явился как незваный гость. – Обувь Шасы побелела от пыли. От полосы нужно было идти целую милю. – Но я уверен: после объяснений вы поймете, что мое дело срочное и конфиденциальное.

Манфред, подавляя раздражение, вытер лицо полотенцем и потом, когда появилась Хайди с фотоаппаратом, коротко представил ее.

Спустя несколько минут на лицах Хайди и девочек расцвели улыбки, но Лотар стоял позади отца и лишь неохотно подошел, чтобы пожать гостю руку. Он научился у отца с подозрением относиться ко всем англичанам.

– Какой великолепный коб, – восхитился Шаса при виде рыбины на стойке. – Много лет не видел такого крупного. Сейчас таких уже не встретить. Где вы его поймали?

Шаса настоял на том, чтобы снять всю семью, собравшуюся вокруг рыбы. Манфред по-прежнему был без рубашки, и Шаса заметил на его груди старый синеватый шрам. Похоже на огнестрельное ранение, но ведь была война, и теперь шрамы такого происхождения есть у многих. Думая о войне, он бессознательно поправил повязку на глазу, возвращая фотоаппарат Хайди.

– Останетесь на ланч, минхеер? – скромно спросила она.

– Не хочу мешать.

– Добро пожаловать.

Красивая женщина с большой, высокой грудью и широкими, носившими плод бедрами. Волосы у нее густые, светло-золотистые; она заплела их в толстую косу, которая спускается почти до талии. Но Шаса заметил выражение Манфреда Деларея и быстро переключился на него.

– Моя жена права. Добро пожаловать. – Врожденное представление африкандера о гостеприимстве не оставляло Манфреду выбора. – Пойдемте. Посидим на веранде, пока женщины не позовут к столу.

Манфред достал из ящика со льдом две бутылки пива. Усевшись в кресла друг подле друга, они поверх дюн посмотрели на ветреный пенный и синий океан.

– Помните, как мы впервые встретились? – нарушил молчание Шаса.

– Ja, – кивнул Манфред. – Очень хорошо помню.

– Я возвращался туда два дня назад.

– В Китовый залив?

– Да. На консервную фабрику, на причал, где мы дрались, – Шаса запнулся, – где вы поколотили меня и сунули головой в дохлую рыбу.

Манфред довольно улыбнулся этому воспоминанию.

– Ja, помню.

Шасе пришлось тщательно контролировать себя. Воспоминание было обидное, самодовольство этого человека вызывало ярость, но эпизод из детства изменил настроение Манфреда, чего и добивался Шаса.

– Странно, что тогда мы были врагами, а сейчас стали союзниками, – настаивал Шаса. Он немного помолчал, давая Манфреду возможность задуматься, потом продолжил: – Я очень тщательно обдумал ваше предложение. Хотя человеку трудно перейти на сторону противника и многие будут неверно толковать мои побуждения, сейчас я понимаю, что долг перед страной велит мне принять ваше предложение и использовать свои способности на благо страны.

– Значит, вы принимаете предложение премьер-министра?

– Да, можете сказать премьер-министру, что я войду в правительство, но в свое время и на своих условиях. Я не стану принимать вашу сторону во время работы парламента, но когда накануне выборов он будет распущен, выйду из состава Объединенной партии и вступлю в Националистическую.

– Хорошо, – кивнул Манфред. – Достойный выход.

Шаса понимал, что достойного выхода нет, и какое-то время молчал, прежде чем продолжить.

– Я благодарен вам за участие, минхеер. Я знаю, именно благодаря вам мне представилась такая возможность. Ввиду того, что произошло между нашими семьями, это исключительный поступок.

– В моем решении нет ничего личного, – покачал головой Манфред. – Просто для этой работы потребовался самый лучший человек. Я не забыл, что сделала ваша семья с моей, – и никогда не забуду.

– Я тоже никогда не забуду, – негромко сказал Шаса. – Я унаследовал вину – справедливо или нет, я никогда не узнаю. Однако я хотел бы чем-то расплатиться с вашим отцом.

– Каким образом, минхеер? – тихо спросил Манфред. – Чем вы можете воздать ему за потерю руки и за годы в тюрьме? Как заплатите за тот ущерб, который причинило заключение душе человека?

– Я никогда не смогу полностью возместить ущерб, – согласился Шаса. – Однако у меня внезапно возникла возможность вернуть вашему отцу большую часть того, что у него отобрали.

– Продолжайте, – сказал Манфред. – Я слушаю.

– В 1929 году ваш отец получил лицензию на лов рыбы. Я проверил архивы. Лицензия по-прежнему действительна.

– Зачемсейчас старику рыбацкая лицензия? Вы не понимаете: физически и морально он развалина.

– Рыбная промышленность в Китовом заливе возродилась и процветает. Количество выданных лицензий строго ограничено. Лицензия вашего отца стоит больших денег.

Он увидел перемену во взгляде Манфреда, быстрые искорки интереса.

– Вы полагаете, отец может ее продать? – тяжело спросил тот. – Кстати, не вы ли заинтересованы в покупке?

Он язвительно улыбнулся.

Шаса кивнул.

– Конечно, я бы хотел ее купить, но для вашего отца это не лучший выход.

Улыбка Манфреда дрогнула: такого он не ожидал.

– Мы можем снова открыть фабрику, на паях, по этой лицензии. Ваш отец вкладывает лицензию, а я – свой капитал и навыки предпринимателя. Через год-два доля вашего отца будет стоить миллион фунтов.

Шаса говорил, а сам внимательно наблюдал за Манфредом. Это было не просто деловое предложение. Это была проверка. Шаса хотел пробить гранитную оболочку этого человека, проникнуть под броню пуританской праведности. Выявить слабые места. Найти лазейки, которые мог бы использовать позже.

– Миллион фунтов, – повторил он. – А то и гораздо больше. – И снова – всего на мгновение – увидел в этих желтых глазах искорки алчности. В конце концов Деларей тоже человек. «Сейчас я смогу иметь с ним дело», – подумал Шаса и, чтобы скрыть облегчение, раскрыл лежавший на коленях дипломат.

– Я разработал проект соглашения, – он достал стопку машинописных листков, – можете показать его отцу и обсудить с ним.

Манфред взял у него листки.

– Ja, я увижусь с ним, когда на следующей неделе вернусь домой.

– Есть одна небольшая сложность, – признался Шаса. – Лицензия выдана давно. Министерство захочет прекратить ее действие. Они намерены сохранить всего четыре действующие лицензии.

Манфред поднял голову от контракта.

– Ну, это пустяки, – сказал он, и Шаса поднес к губам бокал с пивом, чтобы скрыть улыбку. У них появилась первая общая тайна. Манфред Деларей использует свое влияние в личных целях. Девственность утрачена, в следующий раз будет гораздо легче.

Шаса с самого начала понимал, что в правительстве африкандерских националистов он будет чужаком. Ему отчаянно требовался надежный союзник, а если этого союзника можно было бы привязать общими финансовыми интересами и несколькими общими тайнами, он был бы верен и безвреден. Только что он добился того, что принесет ему большую прибыль и одновременно укрепит договор. Я сегодня молодец, подумал он, со щелчком закрывая дипломат.

– Хорошо, минхеер. Благодарю, что уделили мне время. А теперь мне пора. Наслаждайтесь остатком отпуска без помех.

Манфред посмотрел на него.

– Минхеер, моя жена готовит для нас обед. Она очень огорчится, если вы так скоро уйдете. – На этот раз его улыбка была искренней. – А вечером ко мне придут добрые друзья на braaivleis – барбекю. У нас достаточно свободных постелей. Оставайтесь на ночь. Улетите завтра рано утром.

– Вы очень добры.

Шаса снова опустился в кресло. Их отношения изменились, но чутье предупреждало его, что существуют скрытые глубины и что отношения по-прежнему нужно укреплять; он улыбнулся, глядя Манфреду Деларею в глаза – глаза, желтые как топаз. И почувствовал неожиданный легкий озноб, холодное дуновение из прошлого. Эти глаза преследовали его. Он пытался вспомнить. Воспоминание ускользало, но почему-то оставалось угрожающим. «Может, о детской драке?» – гадал он. Но, пожалуй, нет. Воспоминание было как будто бы более позднее и гораздо более опасное. Он почти поймал его, но тут Манфред снова взглянул на контракт, словно почувствовал, что ищет Шаса, и тень воспоминания ускользнула.

На веранду вышла Хайди Деларей – по-прежнему в переднике, но старое застиранное платье она сменила, а косу уложила на голове.

– Обед готов. Надеюсь, вы едите рыбу, минхеер Кортни.

За время обеда Шаса сумел очаровать всю семью. С Хайди и девочками было легко. Мальчик, Лотар, вел себя иначе – подозрительно и отчужденно. Однако у Шасы было трое своих сыновей, и он развлекал Лотара рассказами о полетах и охоте на крупную дичь, пока в глазах мальчика против его воли не загорелся восторженный интерес.

Когда встали из-за стола, Манфред неохотно кивнул:

– Ja, минхеер, я запомню, что вас нельзя недооценивать.

В тот же вечер с юга через дюны пришли гости – мужчина, женщина и четверо детей. Дети Манфреда побежали им навстречу и привели на веранду.

Во время шумной встречи двух семей Шаса держался в стороне. Очевидно, семьи связывали давние близкие отношения.

Конечно, Шаса узнал главу второй семьи. Рослый человек, еще более крупный и тяжелый, чем Манфред Деларей. Как и Манфред, он входил в команду боксеров, участвовавшую в Олимпийских играх 1936 года в Берлине. До недавнего времени он работал старшим лектором на юридическом факультете Стелленбосского университета, но недавно отказался от этой должности и стал младшим партнером юридической фирмы «Ван Шор, Деларей и Стандер»; несколько лет назад после смерти старого Ван Шора Манфред Деларей стал старшим партнером в этой фирме.

Помимо адвокатской практики Рольф Стандер взял на себя обязанности главного партийного организатора при Манфреде и вел его кампанию 1948 года. Хотя сам он не был членом парламента, но пользовался влиянием в Националистической партии, и Шаса понимал, что Стандер почти наверняка член «Broederbond» – «Братства», этого тайного общества элиты африкандеров.

Когда Манфред Деларей стал их знакомить, Шаса увидел, что Рольф его узнал и при этом смутился.

– Надеюсь, вы не станете снова кидать в меня яйца, минхеер Стандер, – сказал Шаса, и Рольф усмехнулся.

– Только если вы снова произнесете плохую речь, минхеер Кортни.

Во время выборов 1948 года, когда Шаса потерпел поражение от Манфреда Деларея, этот человек организовал группу молодчиков, которые срывали предвыборные встречи Шасы с избирателями. И хотя сейчас Шаса улыбался, его негодование было почти так же сильно, как и тогда. Срыв предвыборных встреч соперников всегда был стандартной тактикой Националистической партии. Манфред Деларей почувствовал его враждебность.

– Скоро мы будем на одной стороне, – примирительно сказал он и взял их за руки. – Давайте я вас обоих угощу пивом. Выпьем за то, чтобы все прошлое быльем поросло.

Они быстро обернулись. Шаса увидел жену Рольфа Стандера. Худую, словно ее морили голодом, а еще в ней чувствовалась какая-то усталость и покорность, и Шаса не сразу понял, что когда-то она была очень красива и до сих пор еще привлекательна. Она тоже смотрела на него, но, встретив взгляд единственного глаза Шасы, сразу потупилась.

От Хайди Деларей не ускользнул этот обмен взглядами. Она взяла женщину за руку и вывела вперед.

– Минхеер Кортни – моя подруга Сара Стандер.

– Aangename kennis, – Шаса слегка поклонился. – Рад познакомиться, мефрау.

– Здравствуйте, командир эскадрильи, – негромко ответила женщина, и Шаса заморгал. После войны он отвык от такого обращения.

– Мы встречались? – спросил он. Женщина быстро мотнула головой и сразу повернулась к Хайди, заговорив о детях. Шаса не мог дальше участвовать в разговоре: Манфред протянул ему пиво, и трое мужчин с бокалами спустились с веранды туда, где Лотар и старший сын Рольфа Якобус уже развели костер. Хотя разговор мужчин был насыщен сведениями и интересен: и Манфред, и Рольф были умными, образованными людьми, – Шаса тем не менее постоянно возвращался мыслями к худой женщине, обратившейся к нему по званию. Ему хотелось бы поговорить с ней наедине, но он понимал, что это маловероятно и опасно. Он очень хорошо знал, как ревнивы африкандеры, как покровительственно они относятся к своим женщинам и как легко стать причиной неприятного и опасного происшествия. Поэтому он держался подальше от Сары Стандер, но весь вечер украдкой наблюдал за ней и постепенно все сильнее чувствовал подводные течения между двумя семьями. Мужчины, казалось, были очень близкими и, очевидно, давними друзьями – у их дружбы определенно была многолетняя история, но с женщинами дело обстояло иначе. Они были излишне добры и заботливы друг с другом, а это несомненный признак глубоко скрытого женского антагонизма. Шаса запомнил это свое наблюдение, потому что человеческие отношения и слабости были одним из главных инструментов его профессии, но позже в тот же вечер сделал еще два важных открытия.

Он перехватил откровенный взгляд, который Сара Стандер бросила на Манфреда Деларея, когда тот смеялся с ее мужем, и сразу узнал ненависть, но того особо разъедающего типа, какую женщина испытывает к мужчине, которого когда-то любила. Эта ненависть объяснила Шасе усталость и покорность, почти уничтожившие красоту Сары Стандер. Она объяснила также вражду женщин. Хайди Деларей должна была понимать, что Сара когда-то любила ее мужа и под завесой ненависти, вероятно, любит до сих пор. Игра чувств и эмоций зачаровала Шасу. За один день он узнал столько ценного и столького достиг, что не расстроился, когда Рольф созвал свою семью.

– Уже почти полночь. Идемте. Нам еще долго идти до дома.

Все достали припасенные фонарики. Последовало шумное прощание: девочки и женщины расцеловались, а Рольф Стандер и потом его сын Якобус подошли к Шасе, чтобы пожать ему руку.

– До свидания, – сказал Якобус с природной вежливостью и уважением к старшему, которые с рождения отличают любого маленького африкандера. – Я тоже хотел бы когда-нибудь поохотиться на черногривого льва.

Парень – высокий, привлекательный – был года на два-три старше Лотара; как и Лотара, его пленили охотничьи рассказы Шасы, но в нем было что-то знакомое, что преследовало Шасу весь вечер. Лотар стоял рядом с другом, вежливо улыбаясь, и Шаса вдруг понял. У обоих мальчиков одинаковые глаза – светлые кошачьи глаза Деларея. В первое мгновение он не мог этого объяснить, но тут же все встало на места. Ненависть, которую он чувствовал в Саре Стандер, получила объяснение. Отцом ее сына был Манфред Деларей.

Шаса стоял рядом с Манфредом на веранде, и они смотрели, как семья Стандеров поднимается на дюну. Метались лучи фонариков, голоса детей звенели в ночи, и Шаса гадал, сумеет ли когда-нибудь свести воедино все, что узнал сегодня, и обнаружить истинно уязвимое место Манфреда Деларея. Когда-нибудь – сумеет.

Будет нетрудно тайком просмотреть записи о родах Сары Стандер и выяснить дату рождения ее старшего сына, но как вытянуть у нее истинный смысл этого ее обращения по военному шаблону? Она назвала его «командир эскадрильи». Она его знала, несомненно, но откуда? Шаса улыбнулся. Ему нравились трудные задачи, среди его любимых писателей была Агата Кристи. Он поработает над этим.

* * *

Шаса проснулся, когда сквозь занавеси начал пробиваться серый рассвет и пара сорокопутов в кустах на ближайшей дюне начала свой сложный дуэт. Он снял пижаму, которую дал ему Манфред, надел халат, выбрался из тихого коттеджа и спустился на берег.

Он плыл нагишом в холодной зеленой воде, выбрасывая руки за голову и ныряя под белые волны прибоя, пока не выбрался на спокойную поверхность; здесь, в пятистах ярдах от суши, он поплыл вдоль берега. Вероятность нападения акулы была незначительна, но обостряла удовольствие. Когда пришло время возвращаться, Шаса оседлал большую волну, с ней добрался до берега и медленно вышел из воды, смеясь от удовольствия и радости жизни.

Он тихо поднялся по ступеням, не желая тревожить покой семьи, но уловил движение в дальнем конце веранды. В одном из кресел с книгой в руках сидел Манфред, уже побритый и одетый.

– Доброе утро, минхеер, – поздоровался Шаса. – Пойдете сегодня рыбачить?

– Сегодня воскресенье, – напомнил Манфред. – По воскресеньям я не рыбачу.

– А, да.

Шаса удивился, почему чувствует себя виноватым из-за того, что наслаждался плаваньем, потом узнал старинную книгу в кожаном переплете, которую держал Манфред.

– Библия, – заметил он, и Манфред кивнул.

– Ja. По утрам я каждый день прочитываю несколько страниц, но по воскресеньям, особенно когда предстоит решить трудную проблему, я прочитываю целую главу.

«Интересно, сколько глав ты прочел, прежде чем переспать с женой лучшего друга», – подумал Шаса, но вслух сказал:

– Да, библия приносит большое утешение, – и, стараясь не чувствовать себя лицемером, отправился одеваться.

Хайди устроила грандиозный завтрак с полным набором явств, от стейка до соленой рыбы, но Шаса съел только яблоко и выпил чашку кофе, прежде чем извиниться и уйти.

– По радио обещали сегодня попозже дождь. Хочу вернуться в Кейптаун до ненастья.

– Я провожу вас до полосы, – Манфред быстро встал.

Они молчали, пока не добрались до вершины гряды, и тут Манфред неожиданно спросил:

– Ваша мать… как она?

– Хорошо. Неизменно в добром здравии и, кажется, неспособна стареть. – Глядя в лицо Манфреду, Шаса продолжал: – Вы всегда спрашиваете о ней. Когда вы видели ее в последний раз?

– Она удивительная женщина, – флегматично сказал Манфред, избегая ответа на вопрос.

– Я пытался хоть как-то восполнить ущерб, который она причинила вашей семье, – не унимался Шаса, но Манфред как будто не слышал. Он остановился на полпути, словно восхищаясь видом, но дышал неровно. Шаса поднимался на холм быстро.

«Он не в форме», – злорадствовал Шаса. Его собственное дыхание оставалось ровным, а тело – стройным и упругим.

– Какая красота, – сказал Манфред, но, только когда он жестом обвел горизонт, Шаса понял, что он говорит о пейзаже. Он увидел землю от океана до синих гор Лангеберг в глубине материка, и эта земля была поистине прекрасна.

– И сказал ему Господь: «Это земля, которую я отдал Аврааму, и Исааку, и Иакову, сказав: «Отдаю ее твоему семени», – негромко процитировал Манфред. – Господь дал нам эту землю, и наш священный долг сохранить ее для наших детей. По сравнению с этим все остальное теряет значение.

Шаса молчал. Он не мог спорить с таким чувством, хотя театральность, с какой оно было выражено, его смутила.

– Нам подарили рай. Мы должны не щадя живота своего отражать попытки осквернить его или изменить, – продолжал Манфред. – А ведь многие пытаются это сделать. Они уже собирают против нас силы. И в будущем нам понадобятся сильные люди.

Шаса опять промолчал, но теперь его согласие было окрашено скептицизмом. Манфред повернулся к нему.

– Вижу, вы улыбаетесь, – серьезно сказал он. – Вы не видите угрозы тому, что мы создали здесь, на оконечности Африки?

– Вы сами сказали: эта земля – рай. Кто захочет менять ее? – спросил Шаса.

– Сколько африканцев вы нанимаете, минхеер?

Манфред как будто сменил тему.

– Всего около тридцати тысяч, – удивленно ответил Шаса.

– Тогда скоро вы поймете справедливость моего предупреждения, – сказал Манфред. – Среди туземцев выросло новое поколение смутьянов. Они приносят с собой тьму. Они не уважают устои общества, столь тщательно заложенные нашими предками – и столь надежно служившие до сих пор. Нет, они хотят смести все это с лица земли. Как марксистские чудовища разорвали социальную ткань в России, так и они хотят уничтожить все, что построил в Африке белый человек.

Шаса небрежно ответил:

– Большинство нашего черного населения довольно жизнью и законопослушно. Черные дисциплинированны и привыкли подчиняться власти, их собственные племенные законы не менее строги и связаны с ограничениями, как и те законы, что устанавливаем мы. Сколько человек агитирует против законов и каково их влияние? По моему мнению, их немного, и влияния у них нет.

– За короткий срок после окончания войны мир изменился сильнее, чем за сотни лет до того. – Манфред отдышался и говорил на своем языке убедительно и красноречиво. – Племенные законы, по которым жили наши черные, перестают действовать, когда люди покидают сельские районы и в поисках легкой жизни устремляются в города. Здесь они знакомятся с пороками белых и созревают для ересей, увлекающих во тьму. Уважение, которое они испытывали к белому человеку и его власти, легко сменяется презрением, особенно если они замечают у нас какую-нибудь слабость. Черные уважают силу и презирают слабость, и новое поколение смутьянов собирается отыскать наши слабости и обнажить их.

– Откуда вы это знаете? – спросил Шаса и сразу рассердился на себя. Он не любил банальных вопросов, но Манфред ответил серьезно:

– У нас разветвленная сеть осведомителей среди черных: только так полиция может работать эффективно. Мы знаем, что они планируют массовую кампанию неповиновения законам, особенно принятым в последние годы: закону о групповых территориях и закону о регистрации населения, а также введению пропусков. А эти законы необходимы для защиты нашего сложно устроенного общества от зла расовой интеграции и смешанных браков.

– Какую форму примет эта кампания?

– Сознательное неповиновение, нарушение законов, бойкот белого предпринимательства и забастовки на шахтах и в промышленности.

Шаса нахмурился, мысленно подсчитывая. Кампания непосредственно угрожала его фирмам.

– Саботаж? – спросил он. – Уничтожение собственности? Они все это планируют?

Манфред отрицательно покачал головой.

– Кажется, нет. Среди подстрекателей нет единства. Среди них есть даже несколько белых, старые члены коммунистической партии. Кое-кто настаивает на насильственных действиях и саботаже, но большинство готово только на мирный протест – пока.

Шаса с облегчением вздохнул, и Манфред покачал головой.

– Не слишком успокаивайтесь, минхеер. Если мы не сможем им помешать, если проявим хоть малейшую слабость, напряжение будет нарастать. Смотрите, что происходит в Кении и Малайе.

– Почему бы вам просто не задержать главарей – до того как начнется?

– У нас нет таких сил, – ответил Манфред.

– Тогда их вам должны дать.

– Ja, они нужны нам для успешной работы, и скоро они у нас будут. А тем временем надо позволить змее высунуть голову из норы, чтобы отрубить ее.

– Когда начнутся неприятности? – спросил Шаса. – Я должен подготовиться к забастовкам и сбоям в производстве…

– Это единственное, в чем мы не уверены. Похоже, АНК сам еще не решил…

– АНК? – перебил Шаса. – Но он не может стоять за этим. АНК существует уже сорок лет и всегда выступал за мирные переговоры. Его руководители – приличные люди.

– Были, – поправил его Манфред. – Но старых лидеров сменили новые, молодые и гораздо более опасные – Мандела, Тамбо и другие, еще страшнее. Повторю, времена меняются – и мы должны меняться с ними.

– Я не сознавал, что угроза так реальна.

– Мало кто это сознает, – согласился Манфред. – Но заверяю вас, минхеер, что в нашем маленьком раю появилось змеиное гнездо.

Они молча начали спускаться к полосе, где стоял сине-серебряный «москит» Шасы. Пока Шаса залезал в кабину и готовил машину к полету, Манфред стоял у конца крыла и внимательно наблюдал за ним. Закончив все проверки, Шаса снова выбрался к нему.

– Есть верный способ нанести врагу поражение, – сказал он. – Этому новому воинственному АНК.

– Какой, минхеер?

– Опередить их. Лишить черных поводов жаловаться.

Манфред молча смотрел на Шасу непроницаемыми желтыми глазами. Потом спросил, тщательно подбирая слова:

– Вы предлагаете дать черным политические права, минхеер? Мы должны подчиниться крику попугаев «один человек – один голос», так вы считаете, минхеер?

От ответа Шасы зависели все планы Манфреда. Он подумал: неужели я мог так ошибиться в своем выборе? Ни один человек с подобными взглядами не может быть членом Националистической партии, тем более занять ответственный пост в правительстве. И он испытал огромное облегчение, когда Шаса презрительно отверг это предположение.

– Боже, конечно нет! Это покончило бы и с нами, и с белой цивилизацией на этой земле. Черным не нужен голос, им нужен кусок пирога. Мы должны поддержать создание среднего класса в среде черных, он станет нашим буфером против революционеров. Никогда не видел, чтобы сытый человек с полным кошельком хотел перемен.

Манфред усмехнулся.

– Хорошо, мне нравится. Вы правы, минхеер. Нужны огромные средства, чтобы платить за нашу концепцию апартеида. Она дорого обходится, мы признаем это. Потому мы и выбрали вас. Мы ждем, что вы найдете деньги для нашего будущего.

Шаса протянул руку, и Манфред пожал ее.

– Лично я, минхеер, рад был узнать, что ваша супруга прислушалась к вашему совету. Отчеты тайной полиции свидетельствуют, что она больше не принимает участия в политических протестах.

– Я убедил ее в том, что эти протесты тщетны, – улыбнулся Шаса. – Она решила стать из большевички археологом.

Они рассмеялись, и Шаса вернулся в кабину. Взревели двигатели, из выхлопного отверстия показалось облако синего дыма, но быстро развеялось. Шаса приветственно поднял руку и закрыл капот.

Манфред смотрел, как самолет проезжает до конца полосы, поворачивает, с громом проносится мимо и взлетает в небо. Заслонив глаза, он следил, как «москит» повернул на юг, и снова, когда Шаса помахал на прощание рукой, ощутил странную, загадочную связь своей крови и судьбы с человеком под прозрачным фонарем кабины. Хотя они сражались друг с другом, ненавидели друг друга, такими же нитями связаны их народы – и в то же время разделены религией, языком и политическими взглядами.

«Мы с тобой братья, – подумал он. – А за ненавистью лежит потребность выживать. Если ты присоединишься к нам, за тобой могут последовать другие англичане. Нам не выжить порознь. Африкандеры и англичане, мы так тесно связаны, что, если падет один, мы оба утонем в черном океане».

* * *

– Гаррику нужны очки, – сказала Тара, наливая кофе в чашку Шасы.

– Очки? – Он оторвался от газеты. – Какие очки?

– Обыкновенные. Я водила его к окулисту, когда тебя не было. У него близорукость.

– Но в нашей семье никто никогда не носил очки.

Шаса взглянул на стол, за которым завтракала семья, и Гаррик виновато опустил голову. До этой минуты он не сознавал, что позорит всю семью, считая, что очки унижают только его одного.

– Очки. – Шаса не скрывал презрения. – Покупая ему очки, купи заодно пробку, чтобы он заткнул себе конец: пора перестать мочиться в постель.

Шон захохотал и локтем ударил брата в ребра, а Гаррик решил защититься.

– Папа, я не мочился в постель с прошлой Пасхи, – яростно сказал он, покраснев от замешательства и чуть не плача от унижения.

Шон сделал кольца из указательных и больших пальцев и через них посмотрел на брата.

– Мы будем называть тебя Сова Мокрые Простыни, – предложил он, и, как обычно, на защиту брата встал Майкл.

– Совы очень умны, – рассудительно сказал он. – Поэтому в этой четверти Гаррик на первом месте в своем классе. А ты на каком, Шон?

Шон молча смотрел на него: замечания Майкла всегда были спокойными, но действенными.

– Ладно, джентльмены, – вернулся к газете Шаса. – Никакого кровопролития за столом, пожалуйста.

Изабелла достаточно долго находилась не в центре внимания. Папа слишком много внимания уделил братьям, и она еще не получила свое. Накануне отец приехал поздно, когда она уже давно лежала в постели, и традиционная церемония возвращения домой не была проведена. Конечно, отец поцеловал ее, и обнял, и сказал, какая она красивая, но одно очень важное звено было опущено, и хотя Изабелла знала, что спрашивать неприлично, но больше не могла сдерживаться.

– Ты купил мне подавок? – пискнула она, и Шаса снова опустил газету.

– Подавок? А что это такое?

– Не будь глупеньким, папа, ты знаешь, что это.

– Белла, ты не должна выпрашивать подарки, – строго сказала Тара.

– Если я ему не скажу, папа может забыть, – разумно возразила Изабелла и, глядя на Шасу, сделала специально для него особенно ангельское лицо.

– Боже! – Шаса щелкнул пальцами. – Чуть не забыл!

Изабелла возбужденно заерзала, елозя по высокому стульчику обтянутым шелком задиком.

– Да! У тебя есть подавок!

– Сначала съешь овсянку, – строго приказала Тара, и ложка Изабеллы энергично зазвенела о фарфор: девочка доела овсянку и выскребла тарелку.

Все направились в кабинет Шасы.

– Я самая счастливая. Поэтому получу свой подавок певвой, – установила Изабелла по дороге жизненное правило.

Лицо ее, когда она принялась срывать обертку с подарка, превратилось в воплощение сосредоточенности.

– Кукла! – пропищала она и осыпала поцелуями фарфоровое личико. – Ее зовут Олеандва, и я уже люблю ее.

У Изабеллы была, вероятно, самая большая в мире коллекция кукол, но все пополнения принимались с восторгом.

Когда Шону и Гарри передали длинные свертки, мальчики благоговейно застыли. Они знали, что в них: оба долго и красноречиво добивались этого, и теперь, когда момент настал, не решались притронуться к своим подаркам, чтобы те не испарились. Майкл мужественно скрыл разочарование: он надеялся на книгу и потому втайне сочувствовал матери, воскликнувшей:

– Шаса, неужели ты подарил им ружья?

Ружья были одинаковые – магазинные «винчестеры» 22-го калибра, достаточно легкие, чтобы мальчики могли с ними справиться.

– Это лучший подарок, какой я получал.

Шон достал ружье из картонной коробки и любовно погладил каштановое ложе.

– Я тоже.

Гаррик все еще не решился притронуться к ружью. Он склонился к раскрытой коробке на полу посредине кабинета, восхищенно глядя на ее содержимое.

– Отпад, папа! – сказал Майкл, неловко прижимая ружье и неубедительно улыбаясь.

– Не смей произносить это слово, Микки! – выпалила Тара. – Оно такое американское и вульгарное.

Но сердилась она не на Майкла, а на Шасу.

– Смотрите. – Гаррик впервые дотронулся до ружья. – Мое имя – на нем мое имя.

Он кончиками пальцев провел по гравировке на стволе и с близоруким восторгом посмотрел на отца.

– Я бы хотела, чтобы ты дарил им все что угодно, кроме ружей, – сердито сказала Тара. – Я просила тебя не делать этого, Шаса. Я их ненавижу!

– Ну, дорогая, у них должны быть ружья, если они поедут со мной на сафари.

– Сафари! – радостно подхватил Шон. – Когда?

– Вам пора знакомиться с бушем и зверями. – Шаса обнял Шона за плечи. – Нельзя жить в Африке, не зная разницы между чешуйчатым муравьедом и южно-африканским бабуином.

Гаррик схватил свое новое ружье и встал как можно ближе к отцу, чтобы Шаса мог положить ему на плечо вторую руку – если захочет. Но Шаса разговаривал с Шоном.

– В июньские каникулы двинем на юго-запад, возьмем на шахте Х’ани несколько грузовиков и поедем через пустыню к болотам Окаванго.

– Шаса, как ты можешь учить своих детей убивать прекрасных животных! Не понимаю, – с горечью сказала Тара.

– Охота – мужское занятие, – согласился Шаса. – Тебе не нужно его понимать. Можешь даже не смотреть.

– А мне можно поехать, папа? – почтительно спросил Гаррик, и Шаса взглянул на него.

– Тебе придется все время протирать очки, чтобы видеть, в кого стреляешь. – Потом он смягчился. – Конечно, ты поедешь, Гарри. – Он посмотрел на Майкла, стоящего рядом с матерью. – А как ты, Майки? Хочешь?

Майкл виновато взглянул на мать, прежде чем тихо ответить:

– Спасибо, папа. Будет интересно.

– Какой трогательный энтузиазм, – хмыкнул Шаса и добавил: – Хорошо, джентльмены, все ружья должны быть заперты в оружейной. Никто не трогает их без моего разрешения и без моего присмотра. Первый урок стрельбы – когда я вечером вернусь домой.

Шаса нарочно вернулся в Вельтевреден, когда еще оставалось два часа светлого времени, и отвел мальчиков в тир, который построил специально для пристрелки своих охотничьих ружей. Тир располагался за виноградником, далеко от конюшен, чтобы не тревожить лошадей и других животных.

Шон с его координацией прирожденного спортсмена оказался отличным стрелком. Легкое ружье сразу стало как бы продолжением его тела, и за несколько минут он научился сдерживать дыхание и без усилий нажимать на курок. Майкл стрелял почти так же хорошо, но стрельба не очень его интересовала, и он быстро утратил сосредоточенность.

Гарри так старался, что весь дрожал, его лицо сморщилось от усилий. Очки в роговой оправе, которые утром Тара привезла от окулиста, все время сползали на нос и мешали целиться; из десяти выстрелов только один попал в цель.

– Не надо так сильно давить на курок, – говорил ему Шаса. – Уверяю тебя, от этого пуля не полетит быстрей или дальше.

Было уже почти темно, когда они вчетвером вернулись домой. Шаса отвел их в оружейную и показал, как чистить оружие, прежде чем закрыть его.

– Шон и Майки готовы пострелять в голубей, – объявил Шаса, когда они поднялись наверх ужинать. – Гарри, тебе нужно еще немного попрактиковаться: голубь умрет скорее от старости, чем от твоей пули.

Шон захохотал и закричал:

– Бери их измором, Гарри!

Майкл не поддержал брата. Он представил себе, как один из прекрасных сине-розовых горных голубей, гнездившихся на карнизе за окном его спальни, умирает, окропив землю рубиновыми каплями крови и рассеивая перья. Его чуть не стошнило, но он знал, чего ждет от него отец.

Вечером, как обычно, когда Шаса завязывал бабочку, дети пришли сказать ему «спокойной ночи». Первой была Изабелла.

– Я ни на секунду не усну, папа, пока ты не вевнешься домой, – предупредила она. – Буду пвосто лежать одна в темноте.

Следующим подошел Шон.

– Ты лучший папа в мире, – сказал он, и они пожали друг другу руки. Поцелуи – для неженок.

– Выпишешь справку? – серьезно спросил Шаса.

Как всегда, труднее всего было ответить Майклу.

– Папа, когда стреляешь в зверей и птиц, им очень больно?

– Нет, если умеешь стрелять точно, – заверил Шаса. – Но, Майки, у тебя слишком живое воображение. Невозможно всю жизнь беспокоиться о животных и других людях.

– Почему, папа? – тихо спросил Майкл, и Шаса взглянул на часы, чтобы скрыть раздражение.

– В восемь мы должны быть в «Келвин-гроув» [237]. Не возражаешь, если мы поговорим в другой раз?

Последним пришел Гаррик. Он застенчиво стоял в дверях гардеробной Шасы, но его голос звучал решительно, когда он объявил:

– Я научусь стрелять так же хорошо, как Шон. Когда-нибудь ты будешь мной гордиться, папа. Обещаю.

Гаррик ушел из крыла родителей и направился к детским. У дверей Изабеллы его остановила няня.

– Она уже спит, мастер Гарри.

В комнате Майкла поговорили о предстоящем сафари, но Майкл все время посматривал на книгу, которую держал в руках, и через несколько минут Гаррик ушел от него.

Он осторожно заглянул в комнату Шона, готовый обратиться в бегство, если старший брат настроен резвиться. Одно из любимых проявлений братского чувства Шон называл «каштан», а заключалось оно в сильных тычках по выпирающей грудной клетке Гарри. Но сегодня Шон стоял у стены, прижавшись к ней пятками и головой почти касаясь пола. Над головой на расстоянии вытянутой руки он держал комикс с суперменом.

– Спокойной ночи, Шон, – сказал Гарри.

– Шазам! [238]– ответил Шон, не опуская комикс.

Довольный Гаррик пошел к себе и запер дверь. Потом подошел к зеркалу и принялся разглядывать свое отражение в новых очках в роговой оправе.

– Ненавижу, – с горечью прошептал он и снял очки. Они оставили красные ямки на переносице. Он опустился на колени, снял плинтус под стенным шкафом и просунул руку в образовавшееся углубление. Никто, даже Шон, не знал об этом тайнике.

Гаррик осторожно извлек драгоценный пакет. На него были потрачены карманные деньги за восемь недель, но он стоил каждого пенни. Пакет принесли завернутым в простую бумагу, с личным письмом самого мистера Чарльза Атласа [239]. «Дорогой Гаррик», – так начиналось письмо, и Гарри потрясала снисходительность великого человека.

Он положил учебник на постель и сбросил пижаму, одновременно просматривая уроки.

– Динамическое напряжение, – прошептал он вслух и, глядя в зеркало, принял позу. Проделывая последовательность упражнений, он напевал: «Расту, расту во всех отношениях, с каждым днем я становлюсь все лучше и лучше».

Закончив, Гаррик был весь в поту, но поднял руку и внимательно посмотрел на бицепс.

– Он вырос, – он старался отбросить сомнения, нащупывая мелкий бугорок мышцы, – он правда вырос!

Гаррик спрятал книгу в тайник и поставил плинтус на место. Потом взял из шкафа плащ-дождевик и расстелил на полу.

Гаррик с восторгом читал, как закалялся Фредерик Селус [240], знаменитый африканский охотник: он зимой спал на голом полу. Гаррик выключил свет и лег на плащ. Ночь будет долгой и трудной, он знал это по опыту; доски пола уже сейчас казались железными, но когда утром Шон придет проверять, плащ не оставит следов жидкости, а Гаррик был уверен, что с тех пор как он не спит на мягком матраце и не укрывается теплым одеялом, его астма заметно отступила.

– С каждым днем я становлюсь лучше и лучше, – прошептал он, закрывая глаза и заставляя себя забыть про холод и про жесткий пол. – И однажды папа будет гордиться мной… как Шоном.

* * *

– Думаю, твоя речь сегодня вечером была очень хороша, даже для тебя, – сказала Тара, и Шаса удивленно посмотрел на нее. Жена уже очень давно не делала ему комплиментов.

– Спасибо, дорогая.

– Иногда я забываю, как ты талантлив, – продолжала она. – Просто в твоем случае все кажется легким и естественным.

Он был так тронут, что ему захотелось протянуть руку и приласкать ее, но Тара отодвинулась от него, а сиденье «роллс-ройса» было слишком широким.

– Могу сказать, что ты сегодня вечером выглядела потрясающе, – пошел он на компромисс, тоже с комплиментом, но, как он и ожидал, Тара в ответ состроила гримасу.

– Ты действительно собираешься взять мальчиков на сафари?

– Дорогая, нужно дать им возможность понять, чего они хотят от жизни. Шону понравится, а вот насчет Майки я не так уверен, – заметил Шаса, и Тара обратила внимание на то, что он даже не упомянул Гаррика.

– Ну, раз ты так решил, я намерена воспользоваться их отсутствием. Меня пригласили принять участие в археологических раскопках в пещерах Сунди.

– Но ведь ты новичок, – удивился он. – Это очень значительные раскопки. Зачем ты им?

– Затем, что я обещала уплатить две тысячи фунтов из стоимости раскопок, вот зачем.

– Вижу, это самый обычный шантаж, – сардонически улыбнулся он, поняв причину ее лести. – Хорошо, договорились. Завтра утром выпишу тебе чек. Сколько времени ты будешь отсутствовать?

– Не знаю.

Но сама подумала: «Столько, сколько смогу быть рядом с Мозесом Гамой».

Раскопки в пещерах Сунди – всего в часе езды от «Ривонии». Тара просунула руку под шубку и коснулась живота. Скоро станет заметно – надо найти предлог не показываться на глаза семье. Ее отец и Шаса ничего не заметят, в этом она уверена, но Сантэн де Тири Кортни-Малкомс зоркая, как ястреб.

– Полагаю, мама согласилась присматривать за Изабеллой, пока тебя не будет, – сказал Шаса, и она кивнула, чувствуя, как поет сердце.

«Мозес, я возвращаюсь к тебе, мы оба возвращаемся к тебе, дорогой».

* * *

Когда Мозес Гама приезжал на «Ферму Дрейка», это походило на возвращение короля в свою страну из успешного похода. Через несколько минут после его возвращения известие об этом телепатически распространялось по всему обширному пригороду, и над ним нависало ожидание, осязаемое, как дым десяти тысяч кухонных костров.

Обычно Мозес вместе с братом Хендриком Табакой приезжал в доставочном фургоне мясной лавки. Хендрик владел целой сетью из дюжины с лишним таких лавок во всех черных пригородах по всему Витватерсранду, так что надпись на фургоне была подлинной. Небесно-голубые и алые буквы сообщали:

МЯСНАЯ ТОРГОВЛЯ «ФАЗА МУЛЕ»

ЛУЧШЕЕ МЯСО ПО ЛУЧШИМ ЦЕНАМ

«Фаза муле» с жаргона, на котором разговаривали в поселках, переводилось как «приятного аппетита», и фургон представлял прекрасное прикрытие для любых перемещений Хендрика Табаки. Действительно ли Хендрик доставлял туши в свои мясные лавки или товары в другие магазины, занимался ли иными, не столь законными делами: развозил незаконно производимую выпивку, знаменитый skokiaan, он же «динамит пригородов», доставлял ли поближе к поселкам, где размещались тысячи черных рабочих золотых шахт, девушек, чтобы разнообразить их монашеское существование, или занимался делами Профсоюза африканских шахтеров, этого сплоченного и мощного братства, чье существование белое правительство предпочитало не замечать, – сине-красный фургон оказывался самым подходящим средством передвижения. Садясь за руль, Хендрик надевал шоферское кепи и костюм защитного цвета с дешевыми медными пуговицами. Он никогда не превышал скорость, старательно соблюдал все правила дорожного движения, и за двадцать лет полиция его не останавливала ни разу.

Когда фургон въезжал на «Ферму Дрейка» и Мозес Гама сидел рядом с Хендриком на пассажирском сиденье, они оказывались в своей крепости. Именно здесь они впервые обосновались, когда двадцать лет назад приехали из пустыни Калахари. Хотя у них был один отец, они во всех отношениях различались. Мозес тогда был молод, высок и поразительно красив, Хендрик – на много лет старше, могучий человек-бык с лысой головой в шрамах и выбитыми и поломанными зубами.

Мозес умен и сообразителен, благодаря самообразованию он стал очень образованным человеком, он харизматичен и лидер от природы, а Хендрик его верный помощник, он признает власть младшего брата и исполняет его приказания быстро и безжалостно. Хотя идея создания бизнес-империи принадлежит Мозесу Гаме, эту мечту превратил в реальность Хендрик. Когда ему показывали, что делать, Хендрик напоминал бульдога не только внешне, но и цепкостью.

Для Хендрика то, что они создали вдвоем: предприятия, законные и незаконные, профсоюз, частная армия боевиков, которую знали и которой боялись во всех поселках черных рабочих, – так называемые «буйволы», – все это имело значение само по себе. Совсем иначе относился к этому Мозес Гама. То, чего они достигли, для него было лишь первым шагом на пути к чему-то гораздо более грандиозному, и хотя он много раз объяснял это старшему брату, Хендрик не мог понять истинную суть замыслов Мозеса Гамы.

За двадцать лет, прошедших с их появления здесь, «Ферма Дрейка» разительно изменилась. Тогда, в самом начале, это был небольшой сквоттерский поселок, присосавшийся, как клещ-паразит, к огромному комплексу золотых шахт центрального Витватерсранда. Это было скопление убогих лачуг, лачуг, построенных из досок, стволов ивы и старых металлических листов, из расплющенных ящиков из-под парафина и просмоленной бумаги в мрачном открытом вельде, где не было канализации, водопровода, электричества, школ и больниц, не было даже полиции; белые отцы города из ратуши Йоханнесбурга отказывались признавать существование этого поселка.

Только после войны Трансваальский провинциальный совет решился признать существующее положение дел и конфисковать землю у отсутствующих владельцев. Все три тысячи акров в соответствии с законом о разделе территорий были объявлены официальным поселением черных. Прежнее название – «Ферма Дрейка» – сохранили за его красочные связи с прошлым Йоханнесбурга, чем оно выгодно отличалось от более современного названия Соуэто, представлявшего собой всего лишь сокращение выражения «Юго-Западный пригород» (South Western Township). В Соуэто жило уже свыше полумиллиона черных, в то время как «Ферма Дрейка» дала приют примерно половине этого числа.

Городские власти обнесли новый пригород забором и застроили его однообразными рядами маленьких трехкомнатных коттеджей, совершенно одинаковых, если не считать номера на бетонно-кирпичной передней стене. Дома стояли почти впритык друг к другу и разделялись узкими улицами, пыльными, немощенными; плоские крыши из оцинкованной рифленой жести на ярком солнце высокого вельда сверкали, как десять тысяч зеркал.

В центре пригорода размещались административные здания, где под надзором нескольких белых муниципальных надсмотрщиков черные клерки взимали налоги и регулировали поступление воды и уборку мусора. За рамками этой оруэлловской картины размещалась исходная часть «Фермы Дрейка», ее лачуги, пивные и бордели. Именно здесь все еще жил Хендрик Табака.

Он медленно вел свой фургон по новому району пригорода, и люди выходили из коттеджей и смотрели, как он проезжает. Это были преимущественно женщины и дети, потому что мужчины рано утром уезжали на работу в город и возвращались поздно вечером. Узнавая Мозеса, женщины хлопали в ладоши и издавали резкие гортанные крики – приветствие племенному вождю, а дети бежали рядом с фургоном, пританцовывая и смеясь, возбужденные тем, что оказались рядом с великим человеком.

Они медленно проехали мимо кладбища, где неаккуратные земляные могилы напоминали кротовины. На одних стояли грубые кресты, на других развевались на ветру обрывки флагов, лежали приношения – еда, черепки кухонной утвари и примитивные резные тотемы, которые должны были умиротворить духов; христианские символы соседствовали с символами тех, кто поклонялся духам и предкам-животным. Въехали в старый поселок, где на кривых улочках рядом с лавками знахарей другие лавки предлагали еду, подержанную одежду и краденые радиоприемники. В грязи, в дорожных колеях рылись куры и свиньи, между домами испражнялись голые дети, едва научившиеся ходить и одетые в одну только полоску бус, молодые шлюхи предлагали свои прелести, и вонь и шум стояли чудовищные.

Сюда никогда не заходили белые, а черная муниципальная полиция являлась только по вызову и никогда не задерживалась. Это был мир Хендрика Табаки, здесь его жены содержали в самом центре старого поселка девять домов. Дома были прочные, из обожженного кирпича, но их фасады, намеренно оставленные необработанными и обшарпанными, сливались с окружением. Хендрик давно понял, что нельзя привлекать внимание к себе и своему достатку. У каждой жены был свой дом: все они располагались кольцом вокруг дома самого Хендрика, чуть более внушительного. Хендрик не ограничивался женщинами собственного племени овамбо. Его жены были из племен пондо, и коса, и финго, и басуто, не было только зулусок. Хендрик ни за что не доверился бы в постели зулуске.

Хендрик поставил фургон под навес за домом, и все жены пришли приветствовать его и его знаменитого брата.Поклонами и мягкими уважительными хлопками они проводили мужчин в гостиную Хендрика, в дальнем конце которой, как троны, стояли два плюшевых кресла, крытые шкурами леопардов. Когда братья сели, две самые молодые жены принесли из парафинового холодильника кувшины с пивом из проса, свежесваренным, густым, как каша, острым, пузырящимся и холодным, а когда мужчины освежились, пришли сыновья Хендрика – поздороваться с отцом и выразить уважение дяде.

Сыновей было много: Хендрик здоровый мужчина, и его жены каждый год беременеют. Однако сегодня присутствовали не все его старшие сыновья. Те, кого Хендрик считал недостойными, отправлялись назад в деревню пасти коров и коз – богатство Хендрика. Более перспективные сыновья работали в мясных лавках, универмагах и пивных, а двое самых способных поступили на юридический факультет Форт-Хара, черного университета в городке Элис в восточном Кейпе.

Сейчас перед Хендриком уважительно выстроились только младшие сыновья, и среди них двое, на кого Мозес Гама смотрел с особым удовольствием. Это были близнецы, сыновья женщины из племени коса, обладавшей особыми достоинствами. Она была послушной женой, рожала Хендрику сыновей, прекрасно танцевала и пела, умела интересно рассказывать, отличалась здравомыслием и умом, к тому же была известной songoma – знахаркой и заклинательницей, умевшей предсказывать будущее и обладавшей даром предвидения. Сыновья унаследовали от нее большую часть ее способностей наряду с могучей фигурой отца и красотой дяди Мозеса.

Когда они родились, Хендрик попросил Мозеса дать им имена, и Мозес выбрал их по своему драгоценному экземпляру «Истории Англии» Маколея. Из всех племянников эти мальчики стали его любимцами, и он улыбнулся, когда они склонились перед ним. Мозес вспомнил, что им уже по тринадцать лет.

– Я вижу тебя, Веллингтон Табака, – поздоровался он с одним, потом со вторым: – Я вижу тебя, Рейли Табака [241].

Близнецы не походили один на другого. Веллингтон был высоким, со светлой кожей цвета ириски, а у Рейли черная кожа отливала багровым. У Веллингтона были нилотские черты, как у самого Мозеса, а Рейли лицо досталось более негроидное, с плоским носом и толстыми губами, и более тяжелое и коренастое тело.

– Какие книги вы прочли с нашей последней встречи? – Мозес перешел на английский, заставляя их отвечать на том же языке. – «Слова – это копья, которыми мы защищаемся и разим врагов. У английских слов острейшие наконечники, без них вы будете безоружны», – объяснял он им и сейчас внимательно слушал их неуверенные ответы по-английски.

Тем не менее он заметил, что они лучше владеют языком, и похвалил их за это.

– Пока плоховато, но в Уотерфорде вы научитесь говорить лучше.

Мальчики смущенно переглянулись. Мозес организовал для них сдачу вступительных экзаменов в элитную межрасовую школу за границей, в независимом черном королевстве Свазиленд; близнецы, выдержав экзамен, были зачислены, и теперь недалек был день, когда их выдернут из знакомого, привычного мира и бросят в неизвестность. В Южной Африке все образование было строго раздельным, к тому же министр по делам банту доктор Хендрик Фервурд проводил такую политику: не обучать черных детей до того уровня, который позволит им ощутить недовольство. Он откровенно говорил в парламенте, что обучение черных не должно противоречить правительственной политике апартеида; оно должно вестись так, чтобы не порождать у черных ожиданий, которые никогда не осуществятся. Ежегодные траты на обучение белого ученика составляли 60 фунтов, черного – всего 9 фунтов. Те черные родители, которые могли себе это позволить, – вожди и дельцы, – отправляли детей получать образование за границей, и в этом смысле Уотерфорд был любимым выбором.

Близнецы с облегчением покинули устрашающее общество отца и дяди, но во дворе у сине-красного фургона их ждала мать и резким наклоном головы позвала их в свою гостиную.

Эта комната представляла собой логово колдуньи и знахарки, и обычно близнецам заходить сюда не разрешалось. Поэтому они вошли с еще большим страхом, чем в дом отца. У дальней стены стояли боги и богини их матери, вырезанные из ценных пород дерева, одетые в перья, шкуры и бусы, с глазами из слоновой кости и перламутра, с оскаленными зубами собак и бабуинов. Это было устрашающее сборище, и близнецы старались не смотреть на них.

Перед семейными идолами были разложены приношения: еда, мелкие монеты; на другой стене были развешаны пугающие принадлежности ремесла матери: тыквенные бутылки и глиняные горшочки с мазями и настоями, пучки сухой травы, шкуры змей и засушенные игуаны, кости и черепа бабуинов, стеклянные флаконы с жиром гиппопотама и льва, крокодилий мускус и другие безымянные вещества, которые гнили, бродили и пахли так отвратительно, что ныли зубы.

– Где амулеты, которые я вам дала? – спросила Кузава, их мать. Среди этих грязных, мерзких причиндалов и снадобий она казалась неуместно красивой: полное лицо, гладкая кожа, очень белые зубы и влажные глаза газели. Руки и ноги у нее были длинные и блестели от тайных волшебных мазей, а груди под ожерельями из слоновой кости и амулетами – большие и упругие, как дикие калахарские арбузы.

В ответ близнецы энергично кивнули, чересчур стесняясь, чтобы говорить, и расстегнули рубашки. Амулеты на тонких кожаных ремешках висели у них на шеях. Это были рога маленького серого дукера с залепленными каучуком открытыми концами; Кузаве потребовалось двенадцать лет, чтобы собрать волшебный состав, помещенный в рога. В него входили образцы всех телесных выделений Хендрика Табаки, отца близнецов, – его испражнения и моча, слюна и слизь из носа, пот и семя, ушная сера, кровь, слезы и рвота. Ко всему этому Кузава примешала сухую кожу с подошв его ног, обрезки ногтей, волоски из бороды, с головы и лобка, ресницы, выдернутые, когда он спал, засохшие струпья со шрамов и гной из его ран. Потом она добавила самые сильные травы и жиры, произнесла над ними слова силы и наконец, чтобы амулеты давали полную неуязвимость, заплатила огромные деньги могильщику, который специализировался на таких делах. И он принес печень младенца, сразу после родов утопленного родной матерью.

Все эти ингредиенты женщина поместила в рога дукера. Близнецам не разрешалось приближаться к отцу без амулетов. Сейчас Кузава отобрала амулеты у сыновей. Они были слишком ценны, чтобы оставлять их в распоряжении детей. Улыбаясь, она взвесила эти амулеты в своих изящных ладонях. Создание этих оберегов стоило всех расходов, терпения и тщательного применения магического искусства.

– Отец улыбнулся, увидев вас? – спросила она.

– Улыбнулся, как восходящее солнце, – ответил Рейли, и Кузава довольно кивнула.

– Были ли его слова добры, ласково ли он расспрашивал вас? – продолжала она.

– Когда он говорил с нами, он словно мурлыкал, как лев над мясом, – прошептал Веллингтон, по-прежнему устрашенный окружением. – Он спросил нас, каковы наши успехи в школе, и похвалил, когда мы рассказали.

– Это амулеты обеспечили его расположение, – сказала довольная Кузава. – Пока вы их носите, отец будет предпочитать вас всем остальным своим детям.

Она взяла два маленьких рога и склонилась перед центральной резной фигурой в ряду идолов – страшным изображением с львиной гривой, в котором жил дух покойной бабушки Кузавы.

– Хорошо охраняй их, почтенный предок, – прошептала она и повесила амулеты на шею фигуре. – Сохрани их силу до тех пор, пока они снова не понадобятся.

Здесь амулеты были в большей безопасности, чем в самых глубоких сейфах банков белых. Ни один человек не посмеет отобрать у духа бабушки амулеты, а из черных сил на это могут отважиться только самые могущественные, потому что фигура – могучий хранитель.

Кузава взяла сыновей за руки и увела из своей коморки на кухню; закрывая за собой дверь, она сбросила мантию колдуньи и вновь стала любящей матерью.

Она накормила близнецов, поставив перед ними полные чашки воздушной, рыхлой белой маисовой каши с масляными бобами и мясом, плавающим в чудесном жире, – так пристало питаться сыновьям богатого и влиятельного человека. Пока мальчики ели, она с любовью ухаживала за ними, расспрашивая, подшучивая, заставляя съесть больше; ее темные глаза гордо блестели. Наконец очень неохотно она разрешила им уйти.

Мальчики в радостном возбуждении убежали в зловонные улочки старого квартала. Здесь они были в своем мире. Мужчины и женщины улыбались им и здоровались, хвалили их и смеялись их остроумным ответам; они были всеобщими любимцами, а их отцом – Хендрик Табака.

Старая Мама Нгинга, толстая и седовласая, сидела перед дверью пивной, которой управляла от имени Хендрика; увидев мальчиков, она крикнула:

– Куда идете, малыши?

– По тайному делу, о котором нельзя говорить, – крикнул в ответ Веллингтон, а Рейли добавил:

– Но в следующем году у нас будет тайное дело с тобой, старая мама. Мы будем пить твой skokiaan и трахать твоих девушек.

Мама Нгинга заколыхалась от удовольствия, а девушки в окнах засмеялись.

– Детеныш льва, этот малыш, – говорили они друг другу.

Бегая по улицам, братья звали; из лачуг, из старых хижин, из новых кирпичных домов, построенных правительством, к ним выбегали товарищи, и вскоре следом за братьями шло пятьдесят мальчиков примерно одного возраста. Некоторые несли длинные предметы, тщательно завернутые и перевязанные ремнями из невыделанной кожи.

На дальнем краю пригорода окружавшую его сплошным кольцом изгородь прорезали. От случайного взгляда этот разрез скрывали кусты. Мальчики пробрались в проход и оказались на плантации эвкалиптов. Здесь под возбужденные разговоры они сбросили потрепанную европейскую одежду. Никто еще не был обрезан; их пенисы, которые уже начали увеличиваться в размерах, еще были увенчаны маленьким, сморщенным кожистым колпачком. Через несколько лет мальчики дорастут до возраста посвящения и должны будут выдержать изоляцию, трудности и боль от ножа. Это связывало их больше, чем племенные обычаи: они на всю жизнь породнятся благодаря ножу обрезания.

Они старательно сложили одежду: за всякую потерю строго спросят рассерженные родители, – голышом собрались вокруг драгоценных свертков и смотрели, как общепризнанные атаманы Веллингтон и Рейли Табака разворачивают их. Каждый получил форму воина племени коса – не настоящую, конечно, с бычьими хвостами, погремушками и головными уборами: настоящую они наденут только на церемонию обрезания – amadoda. Здесь были лишь детские поделки: шкуры бродячих собак и кошек, но мальчики надевали их гордо, как подлинные, перевязывали предплечья, бедра и лбы полосками шерсти и разбирали оружие.

Опять-таки это были не воинские ассегаи с длинными лезвиями, а всего лишь традиционные дубинки для драки. Но даже в руках детей эти длинные дубинки становились грозным оружием. Держа в каждой руке по дубинке, мальчишки мгновенно преобразились в вопящих демонов. Они размахивали дубинками и привычно вращали запястьями, так что дубинки свистели и пели в воздухе; они гремели ими одной о другую, сводили вместе, образуя непроходимый заслон; они прыгали, кувыркались и приплясывали, нацеливая друг в друга удары. Наконец Рейли Табака резко свистнул в свой роговой свисток, и все выстроились плотной дисциплинированной колонной.

Рейли повел их. Особым раскачивающимся быстрым шагом, высоко держа боевые дубинки, распевая воинские песни своего племени, они вышли с плантации и оказались в открытом холмистом вельде. Коричневая трава доходила им до колен, а в просветах виднелась шоколадно-красная почва. Местность полого спускалась к узкому ручью, скалистое русло которого лежало в крутых берегах; потом ручей снова поднимался навстречу светлому сапфиру неба высокого вельда.

Когда мальчики начали спускаться по склону к воде, далекая полоска неба разорвалась, на ней показалась длинная цепь раскачивающихся головных уборов – и появилась еще одна группа мальчиков, как и эти, в набедренных повязках, с голыми руками и ногами. Высоко поднимая дубинки, они остановились на вершине, увидели друг друга и завыли, как собаки, взявшие след.

– Зулусские шакалы! – завопил Рейли Табака, и его ненависть была так сильна, что на лбу проступила тонкая пленка испарины. Насколько уходит в прошлое племенная память, зулусы всегда были врагами; ненависть кипела у него в крови, глубокая и древняя. История не знает, сколько раз повторялась эта сцена, сколько тысяч раз на протяжении столетий вооруженные отряды зулусов и коса – импи– так смотрели друг на друга; запоминались только жар битвы, и кровь, и ненависть.

Рейли Табака высоко, едва не до плеч брата, подпрыгнул и дико завопил, и его мальчишеский голос в конце предательски перешел в девчачий писк.

– Я хочу пить! Дайте мне напиться зулусской крови!

Его воины запрыгали и закричали:

– Дайте нам зулусской крови!

Противоположные берега оглашали угрозы, оскорбления и вызовы, их доносил ветер. Затем оба импиодновременно двинулись вниз; распевая и прыгая, они спускались с крутых берегов в узкую долину, пока между ними не оказался только узкий ручей, и их командиры выступили вперед, чтобы обменяться новыми оскорблениями.

Зулусский индунабыл одних лет с близнецами. В поселке он ходил в тот же класс правительственной средней школы, что и они. Зовут его Джозеф Динизулу, он высок, как Рейли, и широкоплеч, как Веллингтон. Его имя и осанка напоминают всему миру, что он королевского зулусского рода.

– Эй вы, пожиратели гиеньего дерьма! – крикнул он. – Мы учуяли вас за тысячу шагов против ветра. От вони коса тошнит даже стервятников.

Рейли высоко подпрыгнул, крутанувшись в воздухе и подняв набедренную повязку, чтобы показать ягодицы.

– Я очищаю воздух от зулусской вони ветрами! – крикнул он. – Нюхайте, любовники шакалов!

И он пустил такие громкие и долгие ветры, что зулусы, стоящие перед ним, засвистели, выражая ненависть, и заколотили дубинками.

– Ваши отцы – бабы, ваши матери – обезьяны, – крикнул Джозеф Динизулу, почесывая подмышки. – Ваши деды – бабуины, – он изобразил обезьянью походку, – а ваши бабки…

Рейли прервал это оскорбительное перечисление предков, резко дунув в роговой свисток, и спрыгнул с берега к воде. Приземлился на ноги, легкий, как кошка, и перемахнул через ручей. Он оказался на противоположном берегу так быстро, что Джозеф Динизулу, не ожидавший столь скорого завершения перепалки, отступил перед этим натиском.

Десяток других мальчиков коса откликнулись на свисток и последовали за командиром, и яростное нападение Рейли отвоевало для его отряда плацдарм на противоположном берегу. Коса с пением, под свист дубинок собрались за ним и ударили в центр противостоящего импи. Рейли Табаку охватил боевой задор. Он был неуязвим, руки его не знали усталости, кисти и запястья работали так быстро и искусно, что дубинки зажили самостоятельной жизнью, находя слабые места в обороне противостоящих зулусов, ударяясь о плоть, стуча по костям, разрывая кожу, так что скоро покрылись свежей кровью. Ее капли блестели в свете солнца.

Казалось, он неуязвим, но вдруг что-то ударило его в ребра прямо под вскинутой рукой, и он ахнул от боли и неожиданного осознания своей человеческой хрупкости. Минуту назад он был богом войны, а теперь стал маленьким мальчиком, почти выбившимся из сил, которому очень больно и который так устал, что даже не может выкрикнуть очередной вызов; перед ним плясал Джозеф Динизулу – за несколько секунд он словно вырос на шесть дюймов. Снова свистнула его дубинка, нацеленная в голову Рейли, и только отчаянным защитным движением Рейли отразил удар. Отступил на шаг и огляделся.

Не следовало так безрассудно нападать на зулусов. Нет более коварного и хитрого противника, их главным приемом всегда было заманить и окружить. Зулус Чака, этот бешеный пес, родоначальник волчьего племени, называл такой маневр «Рога быка». Бычьи рога брали противника в «вилы», и грудью раздавливали его насмерть.

Джозеф Динизулу отступал вовсе не от страха или удивления – так ему велела подсознательная хитрость, и Рейли завел дюжину своих товарищей в зулусскую западню. Они были одни, остальные остались на том берегу ручья. Он видел их на том берегу поверх голов обступивших его зулусов, и во главе их стоял Веллингтон Табака, его брат, стоял молча и неподвижно.

– Веллингтон! – закричал Рейли срывающимся от усталости и страха голосом. – Помоги нам! Мы держим зулусского пса за яйца. Приди и ударь его в грудь!

На большее ему не хватило времени. Джозеф Динизулу снова набросился на него, и каждый его удар казался сильнее предыдущего. Грудь у Рейли болела, и тут новый удар пробил его защиту и пришелся в плечо, парализовав правую руку до кончиков пальцев. Дубинка вылетела из его руки.

– Веллингтон! – снова закричал он. – Помоги!

Вокруг падали его воины: некоторых сбивали, другие просто бросали дубинки и зарывались в пыль, умоляя пощадить их, а дубинки зулусских мальчишек поднимались и опускались, удары обрушивались на мягкую плоть, и воинственный зулусский клич звучал, как вой собак, преследующих зайцев.

– Веллингтон!

Рейли в последний раз увидел за ручьем брата, и тут удар дубинкой пришелся ему в лоб, сразу над бровью, и он почувствовал, как лопается кожа и теплая кровь заливает глаза. Перед тем как она ослепила его, он увидел лицо Джозефа Динизулу, перекошенное от воинской жажды крови. Ноги мальчика подогнулись, и он ничком упал на землю, а удары продолжали сыпаться на его спину и плечи.

Должно быть, он ненадолго потерял сознание, потому что, когда повернулся на бок и вытер кровь с глаз обратной стороной ладони, увидел, что зулусы всем отрядом перешли ручей, а остатки его импи в панике убегают к зарослям эвкалиптов; люди Динизулу преследовали их.

Рейли попытался встать, но опять начал терять сознание, и его голову объяла темнота. Когда он в следующий раз очнулся, его окружили зулусы, осыпая оскорблениями. На этот раз он сумел сесть, и тут шум стих и сменился напряженным ожиданием. Рейли поднял голову и увидел Джозефа Динизулу, который проталкивался сквозь ряды, насмешливо глядя на него.

– Лай, пес коса, – приказал он. – Мы хотим услышать, как ты лаешь и скулишь, прося пощады.

Рейли, у которого кружилась голова, вызывающе мотнул ею, чувствуя резкую боль под черепом от этого движения.

Джозеф Динизулу поставил ему на грудь босую ногу и сильно толкнул. Рейли был слишком слаб, чтобы сопротивляться, и упал на спину. Джозеф Динизулу, стоя над ним, поднял набедренную повязку. Другой рукой он отвел кожаный мешочек, обнажив розовую головку, и направил струю мочи прямо в лицо Рейли.

– Пей, пес коса, – рассмеялся он.

Горячая моча пахла аммиаком и отчаянно жгла открытые раны на голове, и гнев, унижение и ненависть заполнили душу Рейли.

* * *

– Брат мой, я очень редко пытаюсь отговорить тебя от задуманного. – Хендрик Табака сидел на покрытом леопардовой шкурой стуле, упираясь локтями в колени и наклонившись вперед. – Дело не в самом браке: ты знаешь, я всегда уговаривал тебя взять жену, много жен, чтобы рожали много сыновей; я не одобряю не саму мысль о женитьбе; мысль о зулусах не дает мне спать по ночам. В этой земле десять миллионов других молодых женщин брачного возраста, зачем тебе зулуска? Я предпочел бы увидеть в твоей постели черную мамбу.

Мозес Гама негромко рассмеялся.

– Твоя забота обо мне доказывает твою любовь. – Он снова стал серьезен. – Зулусы – самое многочисленное племя на юге Африки. Сама численность не дает от них отмахнуться. Добавь к этому их агрессивность и воинский дух, и ты поймешь, что в этой земле ничего не изменится без участия зулусов. Если я не смогу заключить союз с этим племенем, все мои мечты пойдут прахом.

Хендрик вздохнул, хмыкнул и покачал головой.

– Давай, Хендрик, ты ведь разговаривал с ними. Разговаривал? – настойчиво спрашивал Мозес, и Хендрик неохотно кивнул.

– Четыре дня я провел в краале Сангане Динизулу, сына Мбежане, который был сыном Губи, который был сыном Дингаана, который был братом самого короля Чаки. Он считает себя зулусским принцем и не раз говорил мне, что его имя означает «Небо»; он роскошествует на земле в холмах под Ледибургом – эту землю подарил ему его старый хозяин генерал Шон Кортни. Здесь у него много жен и триста голов жирного скота.

– Все это я знаю, брат мой, – прервал его Мозес. – Расскажи о девушке.

Хендрик нахмурился. Он любил начинать рассказ с самого начала и не упускать никаких подробностей, пока не дойдет до конца.

– Девушка, – повторил он. – Старый зулусский мошенник стонет, что она луна его ночей и солнце дней, что никто никогда не любил дочь так, как он любит свою, и что он не позволит жениться на ней никому, кроме вождя зулусов. – Хендрик вздохнул. – День за днем слушал я перечисление достоинств этой зулусской самки шакала: как она прекрасна, как талантлива, что она сестра в правительственной больнице, что она происходит от длинной линии жен, приносивших много сыновей… – Хендрик замолчал и с отвращением плюнул. – Прошло три дня, прежде чем он упомянул то, что с самого начала было у него на уме, – lobola, выкуп за невесту. – Хендрик раздраженно развел руками. – Все зулусы воры и пожиратели навоза.

– Сколько? – с улыбкой спросил Мозес. – Какая ему нужна компенсация за брак с человеком из чужого племени?

– Пятьсот голов лучшего скота, все коровы, способные телиться, и все не старше трех лет. – Хендрик сердито сморщился. – Все зулусы воры, а раз он называет себя зулусским принцем, значит, он принц воров.

– Естественно, ты сразу согласился? – спросил Мозес.

– Естественно, я торговался еще два дня.

– И какова окончательная цена?

– Двести голов, – вздохнул Хендрик. – Прости, брат, я старался, но этот старый зулусский пес стоял, как скала. Это самая низкая цена за луну его ночей.

Мозес Гама откинулся на спинку стула и задумался. Цена была невероятно огромна. Хороший скот шел по 50 фунтов за голову, но в отличие от брата Мозес не питал неутолимой страсти к деньгам как таковым.

– Десять тысяч фунтов? – негромко спросил он. – Найдется ли у нас столько?

– Будет больно. Целый год мне будет так больно, словно меня избили хлыстом, – проворчал Хендрик. – Понимаешь ли ты, брат мой, сколько всего человек может купить за десять тысяч фунтов? За эти деньги я мог бы купить десять девушек коса, красивых, как райские птицы, пухлых, как цесарки, и со свидетельством о девственности, подписанным самыми авторитетными повитухами…

– Десять девушек коса не приведут ко мне зулусов, – оборвал его Мозес. – Мне нужна Виктория Динизулу.

– Lobola не единственное, что с нас требуют, – сказал Хендрик. – Есть еще кое-что.

– Что еще?

– Девушка христианка. Если ты возьмешь ее, других жен у тебя не будет. Она останется твоей единственной женой, брат мой. Прислушайся к человеку, который дорого заплатил за свой опыт: три жены – самое меньшее, что необходимо мужчине для довольства. Три жены будут с таким пылом оспаривать внимание мужа, что мужчина может расслабиться. Две жены – лучше, чем одна. А вот одна жена – одна и единственная – сделает пищу в твоем животе кислой и покроет твои волосы серебром. Пусть эта зулусская девка идет к тому, кто больше ее заслуживает, – к какому-нибудь зулусу.

– Передай ее отцу, что мы заплатим цену, которую он просит, и принимаем его условия. Скажи также, что, поскольку он принц, мы ждем от него свадебного пира, достойного принцессы. Нам нужна свадьба, о которой будут говорить по всему Зулуленду: от Дракенсбергских гор до самого океана. Я хочу, чтобы мой брак видели все вожди и старейшины, чтобы присутствовали все советники и индуны, чтобы явился сам король зулусов, и, когда все они соберутся, я буду говорить с ними.

– Можешь с таким же успехом разговаривать со стадом бабуинов. Зулус слишком горд и полон ненависти, чтобы понять твои слова.

– Ты ошибаешься, Хендрик Табака. – Мозес накрыл руку брата своей. – Это мы недостаточно горды и недостаточно сильно ненавидим. Наша гордость, наша слабая ненависть извращены и нацелены не на ту мишень. Мы тратим их друг на друга, на черных. Если бы все черные племена собрали всю свою гордость и всю ненависть и обратили против белых, разве те могли бы сопротивляться? Вот о чем я буду говорить на своем свадебном пиру. Вот для чего мы создаем «Umkhonto we Sizwe» – «Копье народа».

Какое-то время они молчали. Глубина видения брата, его страшная одержимость всегда пугали Хендрика и вызывали у него благоговение.

– Как угодно, – согласился он наконец. – Когда ты хочешь устроить свадьбу?

Мозес не раздумывал ни секунды.

– В полнолуние середины зимы. За неделю до начала нашей кампании неповиновения.

Они снова помолчали. Наконец Мозес встряхнулся.

– Значит, решено. Мы должны обсудить перед ужином что-нибудь еще?

– Ничего. – Хендрик встал и собрался приказать женщинам нести еду, как вдруг вспомнил. – А, еще одно. Белая женщина, та, с которой ты был в «Ривонии». Ты ее помнишь?

Мозес кивнул.

– Да, женщина Кортни.

– Та самая. Она прислала сообщение. Хочет снова тебя видеть.

– Где она?

– Близко, в месте, которое называется пещеры Сунди. Она оставила тебе номер телефона. Говорит, дело важное.

Мозес явно был раздражен.

– Я говорил ей, чтобы она не пыталась со мной связаться, – сказал он. – Предупредил, что это опасно… – Он встал и принялся расхаживать по комнате. – Если она не научится слушаться и держать себя в руках, для нашей борьбы она будет бесполезна. Белые женщины все такие – избалованные, непослушные и капризные. Надо проучить ее…

Мозес замолчал и подошел к окну. Его внимание привлекло что-то во дворе, и он резко крикнул:

– Веллингтон! Рейли! Оба сюда!

Несколько секунд спустя мальчики застенчиво вошли в комнату и остановились, виновато понурив головы.

– Рейли, что с вами случилось? – сердито спросил Хендрик.

Близнецы сменили шкуры и набедренные повязки на обычную одежду, но из ссадины на лбу Рейли сквозь грязную повязку проступала кровь. На рубашке багровели пятна, один глаз заплыл.

– Бабу!– начал оправдываться Веллингтон. – Мы не виноваты. На нас напали зулусы.

Рейли презрительно посмотрел на него и возразил:

– Мы договорились подраться с ними. Сначала все шло хорошо, пока кое-кто не предал остальных и не сбежал. – Он поднес руку к раненой голове. – Даже среди коса есть трусы, – сказал он и снова поглядел на брата. Веллингтон молчал.

– В следующий раз деритесь более жестоко и будьте хитрее, – отпустил их Хендрик Табака, а когда они выбежали из комнаты, повернулся к Мозесу. – Видишь, брат. Даже в детях нельзя ничего изменить.

– В детях наша надежда, – сказал Мозес. – Их, как обезьян, можно выучить чему угодно. Трудно переделать стариков.

* * *

Тара Кортни остановила свой старый потрепанный «паккард» на обочине горной дороги и несколько секунд стояла, глядя на раскинувшийся под ней Кейптаун. Юго-восточный ветер взбивал в белую пену воды Столового залива.

Она оставила машину и медленно пошла по краю, делая вид, что любуется дикими цветами, раскрасившими горный склон над ней. На верху подъема к небу вздымался серый бастион горы, и Тара остановилась, задрала голову и посмотрела наверх. Над вершиной плыли облака, создавая иллюзию, что гора падает.

Она снова украдкой взглянула на дорогу, по которой приехала. По-прежнему пусто. За ней не следили. Должно быть, полиция наконец потеряла к ней интерес. Уже несколько недель она не чувствует слежки.

Ее поведение вдруг изменилось, и она целеустремленно вернулась к «паккарду», достала из багажника небольшую корзину для пикников и быстро пошла обратно к бетонному зданию, в котором располагалась нижняя станция канатной дороги. Тара взбежала по ступеням, заплатила за билет в оба конца, и в это время служитель открыл двери залы ожидания и небольшая группа пассажиров прошла в гондолу и заняла в ней места.

Красная гондола рывком тронулась с места и начала быстро подниматься, вися на серебристой нити троса. Пассажиры восторженно ахали, глядя на открывающуюся панораму океана, скал и города внизу, а Тара тайком разглядывала их. Через несколько минут она убедилась, что среди них нет сотрудников тайной полиции в штатском, успокоилась и обратила внимание на великолепный вид. Гондола поднималась вдоль горного склона круто, почти вертикально. Эрозия выточила в камне почти правильные кубы, которые казались строительными глыбами замка великанов. Миновали группу скалолазов, поднимающихся в одной связке прямо по скале. Тара представила себя среди них, а пропасть – прямо под ногами, и головокружение заставило ее покачнуться. Ей пришлось крепче взяться за поручень, чтобы прийти в себя, и когда гондола остановилась на верхней станции на краю тысячефутового утеса, Тара вышла из нее с облегчением.

В маленькой чайной, построенной так, чтобы напоминать альпийские шале, за столиком ее ждала Молли; увидев подругу, она вскочила.

Тара подбежала к ней и обняла.

– О Молли, дорогая Молли, как я по тебе соскучилась!

Через несколько секунд они разомкнули объятия, немного смущенные своим проявлением чувств и улыбками других посетителей чайной.

– Не хочу сидеть на месте, – сказала Тара. – Меня чуть не разрывает от возбуждения. Пошли погуляем. Я прихватила сэндвичи и термос.

Они вышли из чайной и пошли по тропе, огибающей вершину. Среди недели на горе было мало гуляющих, и, пройдя всего сто ярдов, они оказались одни.

– Расскажи мне о моих старых подругах по «Черному шарфу», – велела Тара. – Я хочу знать обо всем, что вы делали. Как Дерек и дети? Кто сейчас работает в моей клинике? Давно ты там была? Ах, как мне всех вас не хватает!

– Спокойней, – рассмеялась Молли. – По одному вопросу за раз…

И она стала пересказывать Таре новости. На это ушло немало времени; болтая, они отыскали место для пикника и сели, свесив ноги с утеса, пили горячий кофе и крошками хлеба кормили пушистых маленьких даманов – горных кроликов, живущих в трещинах и расселинах.

Наконец запас новостей и сплетен истощился. Женщины сидели в довольном молчании. Нарушила его Тара.

– Молли, у меня опять будет ребенок.

– Ага! – засмеялась Молли. – Так вот чем ты была занята.

Она посмотрела на живот Тары.

– Ничего не заметно. Ты уверена?

– О, Молли, ради Бога. Я давно не плаксивая девственница. Поверь мне; я родила уже четверых. Конечно, уверена.

– Когда рожаем?

– В январе следующего года.

– Шаса будет доволен. Он любит детей. В сущности, если не считать денег, дети – единственное, к чему он проявляет чувства. Ты сказала ему?

Тара отрицательно покачала головой.

– Нет. Пока я сказала только тебе. Пришла к тебе первой.

– Я польщена. Желаю вам обоим счастья.

Она замолчала, заметив выражение лица Тары, и присмотрелась к ней внимательнее.

– Боюсь, для Шасы в этом будет мало радости, – негромко сказала Тара. – Это не его ребенок.

– Боже, Тара! Вот уж от тебя… – Молли замолчала и немного подумала. – Тара, дорогая, я собираюсь задать глупый вопрос. Но откуда ты знаешь, что это не Шаса постарался?

– Шаса и я… мы с ним… ну, мы с ним не были как муж и жена уже очень давно.

– Понятно. – Несмотря на дружбу, на хорошее отношение к Таре, в глазах Молли вспыхнул интерес. Это было так занимательно! – Но Тара, милая, это еще не конец света. Беги домой и спускай с Шасы штаны. Мужчины ужасные олухи, сроки для них ничего не значат, а если он начнет подсчитывать, подкупи врача: пусть скажет, что роды преждевременные.

– Нет, Молли, выслушай меня. Стоит ему увидеть младенца, и он все поймет.

– Не понимаю.

– Молли, я ношу ребенка Мозеса Гамы.

– Милостивый Христос! – прошептала Молли.

Поведение Молли показало Таре, в каком серьезном положении она очутилась.

Молли была воинствующей либералкой; для нее, как для Тары, люди не делились на белых и цветных, и все же ее ошеломила мысль, что белая женщина беременна от цветного мужчины. В их стране смешанный брак был уголовным преступлением, которое каралось тюремным заключением, но это наказание ничто по сравнению с гневом общества. Тару сразу изгонят из общества, она станет парией.

– Боже! – чуть смягчилась Молли. – Боже, Боже! Бедная Тара, какой ужас. А Мозес знает?

– Еще нет, но я надеюсь скоро увидеть его и сказать.

– Тебе, конечно, придется от него избавиться. У меня есть адрес в Лоренцо-Маркеше. Там врач-португалец. Мы посылаем к нему наших девочек из сиротского приюта. Он дорого стоит, но работает чисто и хорошо, не то что какая-нибудь грязная старуха в задней комнате, с вязальным крючком.

– Молли, как ты можешь так думать обо мне? Как ты можешь верить, что я убью собственного ребенка?

– Ты собираешься его оставить? – удивилась Молли.

– Конечно.

– Но, моя дорогая, он будет…

– Цветной, – закончила за нее Тара. – Да, вероятно, цвета кофе с молоком, курчавенький, с черными кудрями, и я буду любить его всем сердцем. Так же, как люблю его отца.

– Но я не вижу, как…

– Поэтому я и обратилась к тебе.

– Я сделаю все, что хочешь, скажи только, что.

– Найди мне цветную пару. Хороших приличных людей, лучше – у которых есть свои дети. Пусть заботятся о моем ребенке, пока я не смогу взять его к себе. Конечно, они получат столько денег, сколько понадобится, и гораздо больше…

Она замолчала и умоляюще посмотрела на Молли.

Молли с минуту думала.

– Думаю, я знаю подходящую пару. Они школьные учителя, и у них четверо своих детей, все девочки. Они сделают это для меня, но Тара, как ты собираешься скрывать это? Скоро будет заметно: с Изабеллой у тебя был такой большой живот! Шаса может не заметить, он слишком внимательно смотрит в чековую книжку, но твоя свекровь – чистой воды мегера. От нее ничего не скроешь.

– Я уже придумала, как это скрыть. Убедила Шасу, что заинтересовалась археологией, которая заменит мне политическую активность, и хочу поработать на раскопках в пещерах Сунди с американским археологом профессором Марион Херст, ты ее знаешь.

– Да, я читала две ее книги.

– Я сказала Шасе, что буду в отъезде всего два месяца, а когда уеду, буду все время откладывать возвращение. Сантэн присмотрит за детьми. Об этом я уже договорилась: она это любит, и, Господь свидетель, детям так только лучше. Она лучше меня умеет поддерживать дисциплину. К тому времени, когда моя любимая свекровь вернет их мне, они будут шелковые.

– Ты будешь скучать по ним, – сказала Молли, и Тара кивнула.

– Конечно, но ведь это только на полгода.

– Где думаешь рожать? – продолжала расспросы Молли.

– Не знаю. В обычную больницу или родильный дом я обратиться не могу. Можешь представить, что начнется, когда я предъявлю им коричневого младенца в белоснежных, только для белых, простынях в чистой больнице только для белых. Ну, у меня еще много времени, чтобы все устроить. Прежде всего надо уехать в Сунди, подальше от зловещего взгляда Сантэн Кортни-Малкомс.

– А почему Сунди, Тара? Что заставило тебя выбрать Сунди?

– Потому что я буду близко к Мозесу.

– Неужели это так важно? – Молли безжалостно смотрела на нее. – Неужели у тебя такое чувство к нему? Это не был небольшой эксперимент, легкое необычное приключение? Захотелось понять, каково быть с одним из них?

Тара покачала головой.

– Ты уверена, Тара? Я хочу сказать, иногда у меня тоже бывают подобные порывы. Думаю, такое любопытство естественно, но меня ни разу не поймали.

– Молли, я люблю его. Если он попросит, я без сожаления отдам за него жизнь.

– Бедная Тара! – Слезы навернулись на глаза Молли, и она раскрыла Таре объятия. Они в отчаянии обнялись, и Молли прошептала: – Он тебе не по зубам, дорогая. Он никогда, никогда не будет твоим.

– Мне бы хватило хоть небольшой его части, хоть на время. Для меня этого достаточно.

* * *

Мозес Гама остановил свой сине-красный доставочный мясной фургон на стоянке для посетителей и выключил мотор. Перед ним раскинулись газоны, на которых одинокая маленькая дождевальная установка старалась победить заморозки и засухи высокого вельда, но посеянная на газонах трава кикуйю была выгоревшей и мертвой. За газонами виднелись длинные двухэтажные здания больницы Барагванат.

От главного здания больницы навстречу ему шла небольшая стайка черных сестер. В накрахмаленных белых халатах все они выглядели опрятными и деловитыми, но, поравнявшись с фургоном и увидев за рулем Мозеса, захихикали, прикрывая рты ладонями в невольном жесте подчинения мужчине.

– Девушка, я хочу поговорить с тобой. – Мозес высунулся из окна кабины. – Да, да, с тобой!

Выбранную им медсестру охватило смущение. Подруги поддразнивали ее, когда она приблизилась к Мозесу и робко остановилась в пяти шагах от него.

– Ты знаешь сестру Викторию Динизулу?

– Eh he! – подтвердила девушка.

– Где она?

– Идет за нами. Мы в одной смене. – Сестра оглянулась в поисках спасения и увидела во второй группе в белых халатах, идущей по дорожке, Викторию. – Вон она. Виктория! Иди быстрей! – крикнула девушка и побежала к домам, в которых жили работники больницы.

Виктория узнала Мозеса и, сказав несколько слов подругам, оставила их и пошла по бурому газону прямо к нему. Мозес выбрался из фургона, и она посмотрела на него.

– Прости. Тяжелая авария автобуса. Мы все были заняты в операционных, пока не обработали последнего пациента. Я заставила тебя ждать.

Мозес кивнул.

– Неважно. У нас еще много времени.

– Мне нужно несколько минут, чтобы переодеться, – улыбнулась она. Зубы у нее были прекрасные, идеально ровные и такие белые, что казались почти прозрачными, а кожа светилась здоровьем и молодостью. – Я рада снова тебя видеть, но мне нужно прихватить большую кость.

Они общались на английском, и хотя Виктория говорила с акцентом, но уверенно и слова подбирала так же легко, как Мозес.

– Это хорошо, – серьезно улыбнулся он. – Твоя кость станет нашим ужином, и это сбережет мои деньги.

Она рассмеялась – красивым грудным смехом.

– Не уходи, я скоро.

Виктория повернулась и пошла к домам медперсонала; Мозес с удовольствием смотрел, как она поднимается по ступеням. Узкая талия подчеркивала округлость ягодиц под белым халатом. Небольшая грудь со временем обещала стать полной, а бедра уже были широкие: такой легко носить детей. Такое тело – образец красоты для нгуни. Мозес вспомнил виденную когда-то фотографию Венеры Милосской. Осанка у Виктории была прямая, шея длинная и тоже прямая, и хотя бедра покачивались, как будто она танцевала под звуки далекой музыки, голова и плечи были неподвижны. Очевидно, девочкой она вместе со всеми носила полные кувшины воды от источника и легко удерживала кувшин на голове, не пролив ни капли. Именно так у зулусских девушек вырабатывается их удивительная царственная осанка.

С круглым лицом мадонны, с огромными темными глазами Виктория была одной из красивейших женщин, каких встречал Гама, и пока он ждал, облокотившись на капот фургона, он думал о том, что у каждой расы свой идеал женской красоты и идеалы эти очень различаются. Это заставило его вспомнить о Таре Кортни с ее большими круглыми грудями и узкими мальчишескими бедрами, с длинными каштановыми волосами и мягкой, безжизненной белой кожей. Мозес поморщился: воспоминание вызвало у него легкое отвращение; но обе женщины были очень важны для его амбиций, и его сексуальная реакция на них – влечение или отвращение – не имела никакого значения. Важна была только их полезность.

Виктория вернулась через десять минут. На ней было алое платье. Яркие цвета ей шли, они подчеркивали бархатистость темной кожи. Она села на пассажирское сиденье фургона рядом с Мозесом и взглянула на дешевые золотые часики на запястье.

– Одиннадцать минут шестнадцать секунд. Ты не можешь жаловаться, – объявила она. Он улыбнулся и включил двигатель.

– Теперь давай возьмемся за твой окорок динозавра, – предложил он.

– Тираннозавра рекса, – уточнила она. – Самого свирепого из динозавров. Но нет, оставим до ужина, как ты предложил.

Ее болтовня развлекала его. Для черной незамужней девушки необычны были такие общительность и уверенность в себе. Потом он вспомнил, что она училась и жила здесь, в одной из самых больших и заполненных пациентами больниц в мире. Это вам не деревенская девчонка, пустоголовая хохотушка… и, словно стремясь это продемонстрировать, Виктория легко принялась обсуждать шансы генерала Дуайта Эйзенхауэра попасть в Белый дом на предстоящих президентских выборах и то, как это отразится на борьбе американцев за права человека – и на их собственной борьбе здесь, в Африке.

Пока они разговаривали, солнце начало садиться за город, красивые здания и парки остались позади и они неожиданно погрузились в атмосферу пригорода Соуэто, где жили полмиллиона черных. Сгустились сумерки, запахло дымом кухонных костров, и этот дым окрасил закат в дьявольский красный цвет крови и апельсинов. Узкие немощеные улицы были забиты возвращающимися с работы людьми, каждый нес пакет или сумку, и все шли в одном направлении, к своим домам, шли с работы после трудового дня, начавшегося еще затемно с мучительной поездки автобусом или поездом к рабочему месту во внешнем мире и закончившегося в темноте обратной поездкой, когда усталость становилась еще сильнее и непереносимее.

На этих забитых народом улицах фургон замедлил ход, но кое-кто узнал Мозеса и побежал впереди, расчищая дорогу.

– Мозес Гама! Это Мозес Гама, дайте ему проехать.

Они двигались дальше, и прохожие на улицах приветствовали их.

– Я вижу тебя, нкози!

– Я вижу тебя, бабу!

Они называли его отцом и господином.

Когда добрались до общинного центра, примыкавшего к комплексу административных зданий, на площади перед залом было столько народу, что им пришлось оставить фургон и последние сто ярдов пройти пешком.

Но здесь их уже сопровождали «буйволы». Громилы Хендрика Табаки расчищали дорогу в сплошной массе людей, смягчая это проявление силы улыбками и шутками, так что толпа расступалась без возражений.

– Это Мозес Гама, дайте ему пройти.

Виктория цеплялась за его руку и возбужденно смеялась.

Когда они входили в главные двери, Виктория подняла голову и прочла над ними надпись:

ОБЩИННЫЙ ЦЕНТР ИМЕНИ Х. Ф. ФЕРВУРДА

Обычаем националистического правительства быстро стало присвоение всемадминистративным зданиям, аэропортам, плотинам и другим значительным для общества объектам имен политических светил и посредственностей, но невероятная ирония заключалась в том, что общинный зал самого крупного черного пригорода назвали именем белого создателя законов, протестовать против которых здесь собрались. Хендрик Френс Фервурд был министром по делам банту и главным создателем системы апартеида.

Внутри стоял оглушительный шум. Просьбу об использовании зала для политического митинга администрация, конечно, отклонила бы, поэтому официально собрание рекламировалось как рок-концерт знаменитой группы «Мармеладные мамбы».

Группа была на сцене – четверка в облегающих костюмах с блестками, которые сверкали в мерцании разноцветных огней. Множество усилителей оглушали плотную толпу музыкой, словно бомбардировкой с воздуха, а танцующие подхватывали эти звуки и раскачивались и содрогались в ритме музыки, как гигантский чудовищный организм.

«Буйволы» прокладывали дорогу через танцплощадку; танцующие узнавали Мозеса и выкрикивали приветствия, пытались дотронуться до него, когда он проходил. Но вот его узнали и в оркестре, музыка оборвалась на середине ноты, и Мозеса встретили громом фанфар и раскатистой барабанной дробью.

Десятки добровольных помощников подняли Мозеса на сцену, а Виктория осталась внизу, на уровне его колен, завязнув среди людей, двинувшихся вперед, чтобы видеть и слышать Мозеса Гаму. Дирижер попытался представить его, но его голос, даже усиленный множеством громкоговорителей, не смог перекрыть громогласные приветственные крики. Четыре тысячи глоток исторгали свирепый рев, который длился и длился, не ослабевая. Он перекатывался через Мозеса Гаму, как морские волны в шторм, а Мозес стоял, как скала, неподвластная волнам.

Но вот он поднял руки, и сразу стало тихо, над огромной толпой нависла сдержанная болезненная тишина, и в этой тишине Мозес Гама взревел:

– Amandla!Власть!

И толпа единодушно отозвалась:

– Amandla!

Он снова выкрикнул глубоким волнующим голосом, который отразился от потолочных балок и проник в самую глубину сердец:

– Mayibuye!

И они взревели в ответ:

– Африка! Да пребудет она вечно!

Снова все смолкли в ожидании, возбужденные и взвинченные, и Мозес Гама заговорил:

– Давайте поговорим об Африке, – начал он. – Поговорим о ее богатых, плодородных землях и о тех крошечных бесплодных участках, на которых вынуждены жить наши люди.

Поговорим о детях без школ и о матерях без надежды.

Поговорим о налогах и пропусках.

Поговорим о голоде и болезнях.

Поговорим о тех, кто работает под палящим солнцем и в темных недрах земли.

Поговорим о тех, кто живет в рабочих поселках, вдали от своих семей.

Поговорим о голоде, о слезах и о жестоких законах буров.

* * *

Целый час он держал их в руках, а толпа молча слушала, только изредка раздавались стоны и невольные болезненные вздохи, а иногда гневный рев. К концу речи Виктория обнаружила, что плачет. Слезы свободно и бесстыдно бежали по ее запрокинутому прекрасному круглому лицу.

Закончив, Мозес, обессиленный и потрясенный собственной страстью, опустил руки и склонил подбородок на грудь, и зал объяла мертвая тишина. Все были слишком взволнованы, чтобы кричать или аплодировать.

В этой тишине Виктория вдруг поднялась на сцену и повернулась к толпе.

– Nkosi sikelel’ i Africa, – запела она.

«Боже, спаси Африку». Оркестр мгновенно подхватил припев, и великолепные голоса африканцев слились в потрясающий хор. Мозес Гама подошел к Виктории, взял ее за руку, и их голоса слились.

Им потребовалось почти двадцать минут, чтобы выйти из зала: тысячи человек хотели прикоснуться к ним, услышать их голоса, стать частью их борьбы.

И, конечно, за один вечер прекрасная зулусская девушка в пламенеющем алом платье стала частью почти мистической легенды о Мозесе Гаме. Те, кому посчастливилось побывать на том вечере, рассказывали тем, кто не присутствовал, как царственно она выглядела, когда стояла и пела перед ними, – королева, достойная высокого черного императора рядом с ней.

– Я никогда ничего подобного не испытывала, – сказала Вики, когда они наконец снова остались одни и маленький сине-красный фургон двинулся по главному шоссе обратно к Йоханнесбургу. – Их любовь к тебе так сильна… – Она помолчала. – Невозможно описать.

– Иногда она пугает, – согласился он. – Они возлагают на меня очень тяжелую ответственность.

– Думаю, ты вообще не знаешь, что такое страх, – сказала она.

– Знаю. – Он покачал головой. – Знаю лучше многих. – И тут же сменил тему: – Который час? Надо найти где поесть до комендантского часа.

– Еще только девять, – удивилась Виктория, подставив часики под свет уличного фонаря и посмотрев на циферблат. – Я думала, гораздо позже. Мне кажется, за один короткий вечер я прожила целую жизнь.

Впереди блеснула неоновая надпись «Кукольный домик. Драйв-ин. Вкусная еда» [242]. Мозес сбросил скорость и свернул на стоянку. Он на несколько минут оставил Вики, чтобы подойти к прилавку ресторана в виде кукольного домика, и вернулся с гамбургерами и кофе в двух бумажных пакетах.

– Как хорошо! – сказала она, набив рот гамбургером. – Я не сознавала, что так проголодалась.

– А что же кость, которой ты мне угрожала? – спросил Мозес на беглом зулусском.

– Ты говоришь по-зулусски! – Она удивилась. – Не знала. Когда ты научился? – спросила она на том же языке.

– Я говорю на многих языках, – ответил Мозес. – Если я хочу обращаться ко всем, другого пути нет. – И он улыбнулся. – Однако, девушка, не увиливай. Расскажи про эту кость.

– Так глупо об этом говорить после всего, что с нами было сегодня вечером… – Вики замялась. – Я собиралась спросить, почему ты послал брата говорить с моим отцом, прежде чем что-нибудь сказать мне. Понимаешь, я не деревенская девушка из крааля. Я современная женщина и живу своим умом.

– Виктория, в нашей борьбе за освобождение мы не должны отказываться от своих традиций. Я поступил так из уважения к тебе и к твоему отцу. Прости, если это тебя оскорбило.

– Я немного рассердилась, – призналась она.

– Поможет ли, если я спрошу тебя сейчас? – Он улыбнулся. – Ты все еще можешь отказаться. Прежде чем мы пойдем дальше, подумай как следует. Если ты выйдешь за меня, ты выйдешь за наше дело. Наш брак станет частью борьбы нашего народа, дорога перед нами будет трудна и опасна, и ее конца мы никогда не увидим.

– Мне не нужно думать, – негромко ответила она. – Сегодня, когда я стояла перед нашими людьми, держа тебя за руку, я поняла, что для этого и родилась.

Он взял обе ее руки в свои и привлек Викторию к себе, но их губы не успели соприкоснуться: мощный белый луч света упал на их лица. Они удивленно отшатнулись друг от друга, закрывая глаза руками.

– Эй, что это? – воскликнул Мозес.

– Полиция! – ответил голос из темноты за открытым боковым окном. – Выходите оба!

Они вышли из фургона. Мозес обошел капот и встал рядом с Викторией. Он увидел, что, пока они были заняты друг другом, на стоянку въехал и остановился у ресторана полицейский пикап. Четверо полицейских в синих мундирах, с фонариками, проверяли сидящих во всех машинах на стоянке.

– Покажите ваши пропуска, оба!

Констебль перед ними по-прежнему светил им в глаза, но, несмотря на луч, Мозес чувствовал, что полицейский очень молод.

Он сунул руку во внутренний карман, Виктория порылась в сумочке, и оба протянули констеблю свои книжечки-пропуска. Тот осветил их фонариком и стал внимательно изучать.

– Уже почти комендантский час, – сказал он на африкаансе, возвращая им документы. – В это время года вы, банту, должны быть на местах постоянного жительства.

– До комендантского часа почти полтора часа, – резко ответила Виктория, и лицо констебля посуровело.

– Не смей дерзить мне, девка. – Тон был оскорбительный. Полицейский снова посветил ей в лицо. – То, что у тебя на ногах туфли, а на губах помада, не делает тебя белой женщиной. Не забывай об этом.

Мозес взял Викторию за руку и решительно посадил в фургон.

– Мы немедленно уезжаем, офицер, – примирительно сказал он и, как только оба оказались в фургоне, выговорил Виктории: – Ты ничего не добьешься тем, что нас обоих арестуют. Мы должны вести борьбу не на таком уровне. Это всего лишь сопливый белый мальчишка, не знающий, как распорядиться данной ему властью.

– Прости, – сказала она. – Я просто рассердилась. А что они вообще ищут?

– Белых мужчин с черными женщинами; закон о нарушениях приличий защищает их драгоценную белую кровь. Половина их полиции занята тем, что заглядывает в чужие спальни.

Он включил двигатель и вывел фургон на дорогу.

Оба молчали, пока не остановились перед сестринским общежитием больницы Барагванат.

– Надеюсь, больше нам не помешают, – негромко сказал Мозес и, положив руку Виктории на плечо, повернул лицом к себе.

Хотя Вики видела в кино, как это делается, и хотя другие девушки непрерывно болтали о том, что называли «голливудским стилем», Виктория никогда еще не целовалась с мужчиной. У зулусов нет такого обычая. Поэтому она с робостью, но в предвкушении, от которого захватывало дух, подняла лицо и поразилась мягкости и теплу его губ. Мышцы ее шеи и плеч быстро расслабились, и она словно слилась с Мозесом.

* * *

Работа в пещерах Сунди оказалась интереснее, чем ожидала Тара, и она быстро привыкла к неторопливому распорядку жизни и интеллектуальному общению с членами небольшой научной группы, частью которой стала.

Тара жила в палатке с двумя юными студентками из университета Витватерсранда и с некоторым удивлением обнаружила, что жизнь в тесном соседстве с другими женщинами в такой спартанской обстановке нисколько ее не тяготит. Вставали задолго до рассвета, чтобы не попасть в дневную жару, и после короткого скудного завтрака профессор Херст вела всех на раскопки и определяла рабочие места на день. В полдень обедали и отдыхали, а когда становилось прохладнее, возвращались на раскопки и работали до темноты. После этого сил хватало только на то, чтобы принять горячий душ, съесть легкий ужин и упасть на узкую походную койку.

Раскопки проводились в глубоком ущелье. Скальные склоны круто уходили на двести футов вниз к узкому речному руслу. Растительность в защищенной, нагретой солнцем долине была тропической, совсем не такой, как наверху, на травянистых равнинах, открытых ветрам и морозам. На верхних склонах стояли высокие канделябры алоэ, ниже растительность была более густой, здесь росли древовидные папоротники и саговник, а также огромные, полузасохшие смоковницы с корой как слоновья шкура, серой и сморщенной.

Сами пещеры представляли собой множество просторных открытых галерей вдоль обнажившихся слоев. Они были идеальным местом обитания для первобытного человека, размещенные высоко на склоне и защищенные от преобладающих ветров, но обеспечивающие широкий обзор равнины, куда выходило ущелье. Располагаясь близко к воде, они позволяли защищаться от любых мародеров, и толщина груд мусора и отбросов, накопленных в этих пещерах, свидетельствовали, что те много столетий были обитаемыми.

Своды пещер прокоптились дымами бесчисленных костров, а их внутренние стены покрывали резьба и похожие на детские рисунки древних людей племени сан и их предков. Налицо были все признаки большого поселения ранних гоминидов, и хотя раскопки еще только начались и удалось пройти лишь верхние слои, все были настроены бодро, оптимистически и на раскопках царило чувство единения людей, связанных общим интересом и бескорыстно участвующих в очень значительном и важном проекте.

Таре особенно нравилась американский профессор Марион Херст, руководитель раскопок. Ей было сорок с небольшим, у нее были коротко подстриженные волосы и кожа, цветом и шероховатостью напоминавшую ту, из которой изготовляют седла – так профессор загорела под аравийским и африканским солнцем. Они подружились еще до того, как Тара узнала, что Марион замужем за чернокожим профессором антропологии из Корнуэлльского университета. Это открытие сделало их общение безопасным и избавило Тару от необходимости хитрить.

Однажды вечером они с Марион засиделись в палатке, которая служила им лабораторией, и вдруг Тара обнаружила, что рассказывает ей о Мозесе Гаме и своей невозможной любви, даже о ребенке, которого носит. И сразу ощутила немедленное и искреннее сочувствие старшей женщины.

– Какое чудовищное социальное устройство может препятствовать людям любить друг друга? Конечно, я все знала об этих законах еще до приеда сюда. Поэтому Том остался дома. Несмотря на мои личные чувства, работа здесь слишком важна, чтобы отказаться от нее. Но я обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы помочь вам обоим.

Однако Тара провела на раскопках пять недель, не получая никаких сведений о Мозесе Гаме. Она написала ему дюжину писем, много раз звонила по телефону в «Ривонию» и по другим номерам на «Ферму Дрейка». Мозеса нигде не было, и он не отвечал на ее срочные послания.

Наконец она не выдержала, взяла у Марион пикап и поехала в город, до которого был почти час езды, сперва по глинистым дорогам, изрытым и неровным, а потом по асфальтовому шоссе в сплошном потоке машин, едущих с угольных разработок Витбанка.

Она остановила пикап под эвкалиптами за «Холмом Пака» и вдруг испугалась, что все изменилось и Мозес отошлет ее. Потребовалась вся ее храбрость, чтобы выйти из кабины пикапа и подойти к веранде большого неряшливого дома.

В дальнем ее конце кто-то сидел, и сердце у Тары подпрыгнуло, но тут же упало: человек повернулся и оказался Маркусом Арчером. Он пошел по длинной веранде ей навстречу, его улыбка была кислой и презрительной.

– Какой сюрприз! – сказал он. – Последний человек, которого я ожидал увидеть.

– Здравствуйте, Маркус. Я ищу Мозеса.

– Я знаю, кого вы ищете, дорогая.

– Он здесь?

Маркус покачал головой.

– Я почти две недели его не видел.

– Я ему писала и звонила – он не отвечает. Я встревожилась.

– Может, он не отвечает, потому что не хочет вас видеть?

– Почему вы меня так не любите, Маркус?

– Господи, кто внушил вам эту мысль?

Маркус насмешливо улыбнулся.

– Простите, что побеспокоила. – Тара собралась уходить и остановилась. Лицо ее стало жестче. – Передадите ему от меня пару слов, когда увидите?

Маркус наклонил голову, и она впервые увидела седину в его рыжих бакенбардах и морщинки в углах глаз. Он гораздо старше, чем она считала.

– Передайте ему, что я его искала и что ничего не изменилось. Что я верна каждому сказанному мной слову.

– Хорошо, дорогая. Я ему скажу.

Тара спустилась по ступенькам, но когда дошла до низу, он ее окликнул:

– Тара. – Она посмотрела вверх. Маркус облокотился на перила веранды. – Вы никогда его не получите. Вы ведь знаете это, правда? Он будет держать вас при себе, пока вы ему нужны. А потом отшвырнет. Он не будет вашим.

– И вашим тоже, Маркус Арчер, – негромко сказала она, и он отшатнулся. – Он не принадлежит никому из нас. Он принадлежит Африке и своему народу.

Она увидела отчаяние в его глазах, но это не принесло ей удовлетворения. Тара медленно пошла к пикапу и уехала.

* * *

На шестом уровне главной галереи пещер Сунди вскрыли толстый слой обломков глиняной посуды. Артефактов, сохранившихся целиком, не было: очевидно, древним гончарам это место служило свалкой. Тем не менее открытие было чрезвычайно важно для датировки уровней, потому что обнаруженные фрагменты относились к ранней культуре.

Марион Херст, взбудораженная находкой, заразила всех своим возбуждением. К этому времени Тару повысили, и она больше не занималась тяжелой физической работой в земле на дне траншей. У нее обнаружился природный талант к разгадке головоломок – к соединению осколков костей и посуды и восстановлению первоначальной формы, и теперь она работала в длинном составном бараке под непосредственным руководством Марион Херст и стала ценным членом научной команды.

Тара обнаружила, что, занимаясь фрагментами, может подавить боль желания и смятение от неуверенности и чувства вины. Она знала, что непростительно пренебрегает детьми и семьей. Раз в неделю она звонила на Родс-Хилл и говорила с отцом, Сантэн и Изабеллой. Девочка казалась вполне довольной, и Тару охватило странное эгоистическое негодование: дочь не скучала по матери, а принимала бабушку как хорошую замену. Сантэн была настроена дружелюбно и не бранила невестку за продолжительное отсутствие, зато Блэйн Малкомс, ее любимый отец, был с ней резок и откровенен.

– Не знаю, от чего ты пытаешься убежать, но поверь мне, Тара: ничего не выйдет. Твое место рядом с мужем и детьми. Хватит ерундить. Ты знаешь, в чем твой долг, и каким бы неприятным он тебе ни казался, это все равно твой долг.

Конечно, скоро вернутся со своего сафари Шаса и мальчики, и тогда она не сможет дольше тянуть. Придется принять решение, а она до сих пор даже не представляет себе альтернативу. Иногда по ночам, в те тихие короткие часы, когда сил и воли у человека меньше всего, она даже подумывала принять совет Молли, сделать аборт, повернуться спиной к Мозесу и возвратиться к соблазнительной и разрушительно мягкой жизни Вельтевредена.

«О Мозес, если бы только снова тебя увидеть! Поговорить с тобой, хотя бы несколько часов – тогда бы я знала, что делать».

Она обнаружила, что отдаляется от других работающих на раскопках. Веселая беззаботность двух студенток, с которыми она делила палатку, начала ее раздражать. Их разговоры были ужасно наивными и детскими, а музыка, которую они бесконечно крутили на миниатюрном магнитофоне, – ужасно громкой и немелодичной, она резала ухо и действовала на нервы.

С разрешения Марион она приобрела отдельную небольшую палатку и поставила ее возле лаборатории, где работала, так что когда у остальных начиналась полуденная сиеста, Тара могла незаметно вернуться к рабочему столу и забыть все свои неразрешимые проблемы, полностью погрузившись в воссоздание единого целого из разрозненных фрагментов. Древность этих осколков как будто успокаивала ее и делала современные трудности тривиальными и неважными.

Именно здесь в самые жаркие дневные часы что-то вдруг перегородило свет, падающий из открытой двери. Тара, сидевшая за столом, раздраженно подняла голову, отбрасывая со лба потные пряди, и вдруг рот у нее пересох, а сердце замерло на несколько долгих мгновений, а потом бешено забилось.

Солнце светило ему в спину, так что он казался высокой тенью, широкоплечий, с узкими бедрами, полный царственного достоинства. Она всхлипнула, вскочила со скамьи, бросилась к нему, обхватила и прижалась лицом к его груди, так что почувствовала щекой биение его сердца. Она не могла говорить, а его голос прозвучал низко и мягко.

– Я был жесток к тебе. Мне следовало прийти раньше.

– Нет, – прошептала она. – Это неважно. Теперь, когда ты здесь, все остальное не имеет значения.

Он остался только на одну ночь. Марион Херст оберегала их от остальных членов экспедиции, так что они оставались одни в ее маленькой палатке, отгородившись от мира и его тревог. Тара в ту ночь не спала: каждое мгновение казалось ей слишком драгоценным, чтобы тратить его на сон.

На рассвете Мозес сказал:

– Скоро я снова должен буду уйти. Ты должна кое-что для меня сделать.

– Все что угодно, – прошептала она.

– Скоро начинается наша кампания неповиновения. Тысячи наших людей пойдут на страшный риск и тяжелые жертвы, но, чтобы эти жертвы не были напрасными, надо привлечь внимание всего мира.

– Что я могу сделать? – спросила Тара.

– По счастливому совпадению, в стране сейчас работает американская телевизионная группа. Она снимает материал для сериала «Внимание, Африка».

– Да, я о них знаю. Они брали интервью…

Она замолчала. Ей не хотелось говорить о Шасе, не сейчас, в эти мгновения драгоценной интерлюдии.

– Они брали интервью у твоего мужа, – закончил он за нее. – Да, я знаю. Однако они почти закончили съемки, и я слышал, что в течение ближайших нескольких дней они собираются вернуться в Соединенные Штаты. Они нужны нам здесь. Пусть снимут нашу борьбу. И покажут ее всему миру – покажут дух нашего народа, его непреклонную волю и стремление бороться с угнетением и бесчеловечностью.

– Чем я могу помочь?

– Сам я не могу подобраться к продюсеру этого сериала. Мне нужен посредник. Надо помешать им улететь. Они обязательно должны заснять наш вызов белым властям, когда мы начнем. Поговори с женщиной, которая руководит съемками. Ее зовут Годольфин, Китти Годольфин, и в течение ближайших трех дней она будет в отеле «Саннисайд» в Йоханнесбурге.

– Я поеду к ней сегодня же.

– Скажи, что время начала еще не согласовано, но как только решение примут, я дам ей знать, пусть будет здесь со своей камерой.

– Я постараюсь, чтобы она была, – пообещала Тара, и он мягко перевернул ее на спину и снова занялся с ней любовью. Это казалось невозможным, но для Тары каждый раз был лучше предыдущего, и когда Мозес отпустил ее и встал с койки, она чувствовала себя слабой, мягкой и теплой, как растопленный мед.

– Мозес, – негромко позвала она. Он перестал застегивать пуговицы своей синей, с открытым воротом рубашки.

– В чем дело? – тихо спросил он.

Надо сказать ему о ребенке, которого она носит. Тара села, позволив смятой простыни сползти до пояса; ее груди, уже отяжелевшие от беременности, под гладкой кожей цвета слоновой кости были покрыты крошечными голубыми венами.

– Мозес, – тупо повторила она, пытаясь собраться с мужеством, чтобы сказать, и он подошел.

– Говори, – приказал он, и храбрость оставила ее. Нельзя говорить: слишком велик риск, что это оттолкнет его.

– Я только хотела сказать тебе спасибо за возможность участвовать в борьбе.

* * *

Связаться с Китти Годольфин оказалось гораздо легче, чем она думала. Тара попросила у Марион пикап и проехала пять миль до ближайшей деревни; отсюда она позвонила из телефонной будки в маленьком однокомнатном помещении почты. Оператор в отеле «Саннисайд» соединил ее с номером, и решительный молодой голос с легким луизианским акцентом отозвался:

– Китти Годольфин. С кем я говорю?

– Я бы предпочла не называть свое имя, мисс Годольфин. Но хотела бы встретиться с вами как можно скорей. У меня есть для вас сюжет, очень важный и драматичный.

– Когда и где вы хотите встретиться?

– Мне потребуется два часа, чтобы добраться до вас.

– Буду ждать, – сказала Китти Годольфин.

Все оказалось легче легкого.

Тара подошла к стойке регистрации. Девушка за столом позвонила в номер мисс Годольфин, потом попросила Тару подняться туда.

На звонок открыла совсем молодая девушка, стройная и хорошенькая, в клетчатой рубашке и джинсовой юбке.

– Здравствуйте, мисс Годольфин здесь? Она меня ждет.

Девушка внимательно оглядела ее, обратила внимание на серовато-оливковую рубашку и потрепанные походные ботинки, на загорелые руки и лицо и на шарф, которым были перевязаны густые каштановые волосы.

– Я Китти Годольфин, – сказала девушка, и Тара не сумела скрыть удивление.

– Ладно, можете не говорить. Вы ожидали увидеть старую каргу. Входите и рассказывайте, кто вы такая.

В гостиной Тара сняла темные очки и посмотрела в лицо хозяйке.

– Меня зовут Тара Кортни. Я знаю, что вы знакомы с моим мужем, Шасой Кортни, главой «Горно-финансовой компании Кортни».

Она увидела, как неожиданно изменилось лицо девушки, как в глазах, которые ей показались наивными и невинными, блеснул неожиданный жесткий огонь.

– В силу профессии я встречаюсь со множеством людей, миссис Кортни.

Тара не ожидала такой враждебности и торопливо попыталась развеять ее.

– Конечно, я понимаю…

– Вы хотите поговорить со мной о вашем муже? Я не могу зря терять время.

Китти подчеркнуто взглянула на свои часы. Это были «ролекс», повернутые на запястье циферблатом внутрь, как у военных.

– Простите, нет. Я не хотела создавать такое впечатление. Я пришла от другого человека, который сам к вам прийти не может.

– Почему? – резко спросила Китти, и Тара изменила свою предыдущую оценку. Несмотря на детскую внешность, девица была жестка и решительна, как любой из знакомых Таре мужчин.

– Во-первых, за ним следит тайная полиция, и, во-вторых, то, что он планирует, незаконно и опасно.

Тара сразу поняла, что подобрала правильные слова и пробудила журналистское чутье Китти.

– Садитесь, миссис Кортни. Хотите кофе?

Она сняла трубку, позвонила в обслуживание номеров и снова повернулась к Таре.

– Теперь рассказывайте. Кто этот загадочный человек?

– Вы, вероятно, никогда о нем не слышали, но скоро его имя узнает весь мир, – сказала Тара. – Это Мозес Гама.

– Мозес Гама, дьявольщина! – воскликнула Китти Годольфин. – Я шесть недель пытаюсь с ним связаться и уже думала, что это просто слухи и что такого человека не существует. Алый первоцвет [243].

– Он существует, – заверила ее Тара.

– Можете устроить мне интервью с ним? – спросила Китти, до того взволнованная, что наклонилась вперед и порывисто схватила Тару за руку. – Это масштаб «Эмми». Он единственный человек в Южной Африке, с которым я действительно хочу поговорить.

– Я могу сделать кое-что получше, – посулила Тара.

* * *

Шаса Кортни решительно намеревался продемонстрировать сыновьям, что богатые белые пригороды Кейптауна и Йоханнесбурга – это еще не вся Африка. Сафари должно было показать им старую Африку, первобытную, древнюю, и помочь детям установить прочную связь с историей и предками, научить их гордиться тем, где они растут, и теми, кто был перед ними.

На это приключение он отвел целых шесть недель – школьные каникулы целиком – и много внимания уделил тщательному планированию и анализу. Дела компании были столь многообразны и сложны, что он не хотел оставлять их даже в надежных руках таких людей, как Дэвид Абрахамс. Строительство шахты на Серебряной реке опережало график, ствол ушел под землю уже на тысячу футов, и сооружение наземных предприятий тоже сильно продвинулось. Кроме того, через три недели к фабрике в Китовом заливе должны были прибыть шесть рыболовных траулеров, а саму консервную фабрику уже спустили на воду в Англии. Происходило очень многое, и излишек проблем мог потребовать его непосредственных решений.

Конечно, Дэвид всегда мог посоветоваться с Сантэн – но в последнее время мать все больше отходила от управления компанией. И можно было ждать слишком многих случайностей, справиться с которыми в силах только сам Шаса. Он взвешивал все это, сопоставляя с тем, что считал необходимым для образования сыновей, понимания ими своего места в Африке и своего наследственного долга и обязанностей, и решил, что нужно рискнуть. В качестве последней предосторожности он составил строгое расписание сафари, оставив копии Дэвиду и Сантэн, так чтобы они точно знали, где он находится в каждый день отсутствия; будет поддерживаться постоянный радиоконтакт с шахтой Х’ани, и самолет сможет за четыре-пять часов долететь до любого его бивака в глубоком буше.

– Если будешь меня отзывать, причина должна быть железобетонная, – мрачно сказал Шаса Дэвиду. – Сейчас, вероятно, единственная возможность в жизни съездить туда вместе с мальчиками.

Они выехали с шахты Х’ани в последнюю неделю мая. Шаса забрал детей из школы на несколько дней раньше, что само по себе привело всех в нужное настроение и обеспечило великолепное начало. С шахты он взял с собой четыре грузовика и многочисленную команду сафари: водителей, лагерных слуг, раздельщиков туш, следопытов, подносчиков ружей и шеф-повара из клуба для специалистов шахты. Конечно, личная охотничья машина Шасы стояла в местных мастерских, находилась в превосходном состоянии и всегда была готова к выезду. Этот армейский джип здешние механики переделали без оглядки на расходы. В нем было все: от дополнительных баков с горючим и стоек для оружия до коротковолнового радиопередатчика, сиденья были покрыты настоящей шкурой зебры, а маскировочная окраска искусно повторяла цвета буша. Мальчики гордо поставили свои «винчестеры» 22-го калибра рядом с большим Шасиным «Холланд энд Холланд магнум» .375 и, одетые для буша в новые защитно-зеленые куртки, забрались в джип. По праву старшего Шон уселся впереди, рядом с отцом, а Майкл и Гарри – сзади, в открытом кузове.

– Кто-нибудь передумал и хочет остаться? – спросил Шаса, заводя мотор. Мальчики серьезно восприняли вопрос и дружно замотали головами, блестя глазами. Бледные от волнения, они не могли говорить.

– Тогда поехали, – сказал Шаса. Джип начал спуск по откосу от здания управления шахты, за ним последовали четыре грузовика.

Охранники в форме раскрыли главные ворота шахты и приветствовали проезжающих широкой ослепительной улыбкой, а люди в кузовах грузовиков затянули традиционную песню сафари:

Их голоса поднимались и падали в вечном африканском ритме, полном обещаний и загадок, величия и свирепости Африки, настраивая на волшебное приключение, навстречу которому Шаса вез сыновей.

Первые два дня они ехали быстро, без остановок, чтобы покинуть местность, опустошенную частыми вторжениями людей с ружьями и четырехколесных машин, где в вельде почти не встретить крупной дичи, и животные, которые попадались на глаза, пасутся небольшими стадами и убегают, едва заслышав гул моторов, так что, попав наконец в поле зрения, кажутся точками в поднятом ими облаке пыли.

Шаса с грустью отмечал, как изменилась страна по сравнению с его детскими воспоминаниями. Тогда – он был одних лет с Шоном – повсюду виднелись стада сернобыков и антилоп-прыгунов, большие и доверчивые. Попадались жирафы и львы, встречались и небольшие группы бушменов, удивительных желтых пигмеев пустыни. Но теперь перед неумолимым натиском цивилизации дикие люди и звери отступили глубоко в пустыню. И сегодня Шаса предвидел день, когда дикая местность вовсе исчезнет, исчезнет убежище для диких тварей: дороги и железнодорожные линии расчертят землю, в созданном ими запустении встанут бесконечные деревни и краали. Все деревья срубят на дрова, всю траву под корень съедят козы, а верхний слой почвы превратится в пыль, которую унесет ветер. Эти воображаемые картины заполнили его душу печалью и отчаянием, и ему пришлось сделать сознательное усилие, чтобы отогнать их и не портить сыновьям поездку.

«Я обязан показать им прошлое. Пока все это не исчезло, они должны хоть немного узнать, какой была Африка, чтобы понять ее величие и славу».

И он улыбался и рассказывал сыновьям истории, вначале обращаясь в воспоминаниях к собственному опыту, потом уходя дальше, к тому, что рассказывали его мать и дед, стараясь показать им, как крепко их семья связана с этой землей, и в первый вечер мальчики допоздна сидели у костра и увлеченно слушали, пока не начали отчаянно клевать носами.

Они уезжали все дальше, весь день трясясь по колдобистым дорогам через пустынный скрэб и травянистые равнины, потом через леса мопани, не останавливаясь, чтобы поохотиться, и ели припасы, прихваченные с шахты, хотя по вечерам слуги начали бормотать о свежем мясе.

На третий день колонна покинула еле заметную дорогу, по которой следовала с рассвета, даже не дорогу, а двойную колею, по которой в последний раз проезжали несколько месяцев назад. Теперь дорога повернула на восток, а Шаса двинулся на север, по нетронутой земле, через открытый лес, и неожиданно они оказались на берегу реки, не одной из великих африканских рек вроде Каванго, а одного из ее притоков. Тем не менее река пятьдесят футов шириной была зеленой и глубокой – непреодолимая преграда, которая заставила бы повернуть любое сафари, забравшееся так далеко на север.

Две недели назад Шаса разведал эту местность с воздуха, пролетев в «моските» над вершинами деревьев так низко, что мог сосчитать антилоп в каждом стаде и оценить длину бивней каждого слона. На своей крупномасштабной карте он отметил этот приток и привел конвой точно к этому месту. Он узнал его по старице своеобразной формы и по гигантским деревьям макуйи на противоположном берегу. На нижней ветви одного из деревьев было гнездо коршуна-рыболова.

Два дня провели в лагере на южном берегу реки. Все участники сафари, включая трех мальчиков и толстого повара, помогали строить мост. Вырубали в лесу деревья мопани толщиной в бедро тучной женщины и сорок футов длиной и перетаскивали их с помощью джипа. Работники, раздевшись догола, вплавь доставляли стволы на середину реки и вбивали в дно, а Шаса охранял их от крокодилов, стоя высоко на берегу с «магнумом» в руках. Потом бревна связывали веревками из коры мопани, еще сочившейся смолой, красной, как кровь.

Когда наконец мост был готов, с машин сняли все, чтобы разгрузить их, и Шаса одну за другой провел их через реку по этому неустойчивому сооружению. Мост под ним раскачивался, скрипел и кренился, но вскоре джип и четыре грузовика оказались на противоположном берегу.

– Наше сафари начинается только теперь, – сказал Шаса мальчикам. Они оказались в местности, защищенной своей отдаленностью, а также лесами и большими реками от нещадной эксплуатации человеком, и Шаса, когда пролетал, видел скопления буйволов, большие, как стада домашнего скота; над ними плыли облака белых цапель.

Вечером он рассказывал мальчикам о старых охотниках на слонов: «Карамоджо» Белле, Фредерике Селусе и Шоне Кортни, их предке, двоюродном деде самого Шасы, в честь которого был назван его старший сын.

– Это были крепкие люди, все отличные стрелки и прирожденные спортсмены. Иначе они бы не выдержали невероятных трудностей, пали жертвами тропических болезней. В молодости Шон Кортни пешком охотился в поясе обитания мухи цеце в долине Замбези, где температура в полдень достигает 46 градусов, и мог за день пройти сорок миль за крупным слоном с большими бивнями, а глаза у него были такие зоркие, что он видел полет своей пули. – Мальчики зачарованно слушали и, стоило ему умолкнуть, умоляли продолжать, пока отец не сказал: – Хватит. Завтра рано вставать. В пять утра. Мы впервые отправимся на охоту.

В темноте они медленно ехали в открытом джипе по северному берегу реки, закутавшись от холода: в открытых долинах выпал иней и хрустел под колесами. Едва забрезжил рассвет, охотники отыскали место, куда ночью приходило на водопой стадо буйволов, а потом ушло в густой буш.

Оставив джип на берегу, они сняли тяжелые куртки на теплой подкладке. Шаса отправил по следу двух следопытов-овамбо; сами они пешком пошли за ними. Молча и быстро шли густым подлеском мопани, и Шаса все объяснял мальчикам; говорил он шепотом, знаками показывал сыновьям отпечатки копыт старого быка, коровы или теленка или обращал внимание сыновей на различных мелких, но захватывающе интересных животных, птиц и насекомых в окружающем лесу.

Незадолго до полудня они наконец настигли стадо – свыше ста огромных, похожих на коров животных, с трубками острых ушей и загнутыми вниз рогами, которые придавали им невероятно скорбный вид. Большинство лежало в тени мопани, спокойно пережевывая жвачку, хотя один или два быка дремали стоя на ногах. Единственным движением было легкое помахивание хвостов: животные отгоняли мух, жаливших им бока.

Шаса объяснил мальчикам, как подбираться ближе. Используя ветер и любые укрытия, застывая, когда большая рогатая голова поворачивалась в их сторону, он подвел их на тридцать футов к самому крупному самцу. Они почувствовали горячий, острый бычий запах, услышали шум, с которым вырывалось дыхание из влажных, обращенных к земле ноздрей, услышали, как зубы перетирают жвачку; они подобрались так близко, что разглядели лысые от старости места на его плечах и шарики высохшей грязи, прицепившиеся к шерсти на брюхе.

Мальчики в сладком ужасе затаили дыхание и зачарованно наблюдали, как Шаса поднял тяжелое ружье и нацелил его в толстую шею сразу за могучим плечом.

– Бабах! – крикнул он, и огромный бык, обезумев, бросился бежать, проламывая густые заросли мопани; Шаса собрал сыновей, отвел под прикрытие толстого серого ствола и загораживал их руками, пока со всех сторон мчались впавшие в панику животные. Мимо проносились громадные черные тени, мычали телята и коротко взревывали старые самцы.

Звуки бегства постепенно затихли в лесу. Вокруг висело густое облако пыли, поднятое животными; Шаса радостно смеялся, убирая руки с плеч мальчиков.

– Зачем ты это сделал? – яростно спросил Шон, поворачиваясь к отцу. – Ты легко мог его застрелить – почему ты его не убил?

– Мы пришли сюда не убивать, – объяснил Шаса. – Мы пришли охотиться.

– Но… – Гнев Шона сменился удивлением. – Но в чем разница?

– Ага! Вот этому ты и должен научиться. Самец был крупный, но недостаточно крупный, а мяса у нас хватает, поэтому я его отпустил. Это урок номер один. А вот урок номер два – никто из вас никого не убьет, пока не узнает все об этом животном, не усвоит его привычки и жизненный цикл и не научится уважать и высоко ценить его. Тогда и только тогда.

Вечером в лагере он дал каждому из мальчиков по две книги, переплетенные в кожу, с их именами, выгравированными на переплете: «Млекопитающие Южной Африки» Робертса и его же «Птицы Южной Африки» [244].

– Я прихватил их специально для вас. Проштудируйте, – приказал он.

Шон в ужасе смотрел на подарок: он ненавидел книги и учебу, но Гарри и Майкл поспешно ушли в свои палатки и принялись выполнять задание.

В последующие дни Шаса расспрашивал сыновей обо всех животных и птицах, которых они встречали. Вначале вопросы были простыми, но он постепенно усложнял их, и вскоре мальчики могли приводить зоологические названия и указывать размеры и вес самцов и самок, подражать их голосам, рассказывать об их поведении, расселении и размножении вплоть до мельчайших подробностей. Побуждаемый примером младших братьев, даже Шон заучил трудные латинские названия.

Однако им было разрешено стрелять лишь через десять дней – и только по птицам. Под строгим присмотром им позволили поохотиться в скрэбе вдоль реки на жирных коричневых франколинов и пятнистых цесарок с их необычными вощено-желтыми шлемами. Потом им пришлось самим ощипать добычу и помочь повару-гереро ее зажарить.

– Никогда не ел ничего вкуснее, – заявил Шон, и братья с набитыми ртами энергично закивали.

На следующее утро Шаса сказал:

– Нам нужно свежее мясо для людей. – В лагере насчитывалось тридцать ртов, и все они жаждали мяса. – Ну-с, Шон, каково научное название импалы?

– Aepyceros melampus, – с готовностью ответил Шон. – Африкандеры называют ее rooibok. Она весит от 130 до 160 фунтов.

– Годится, – рассмеялся Шаса. – Иди возьми свое ружье.

В густых зарослях у реки они нашли одинокого старого самца, изгнанного из стада с коровами. Искалеченный леопардом, он сильно хромал на переднюю ногу, но у него были прекрасные лировидные рога. Шон, используя речной берег и ветер, как учил его Шаса, подкрался к красивой красно-коричневой антилопе, чтобы наверняка попасть даже из легкого ружья. Однако, когда мальчик встал на колено и поднял «винчестер» к плечу, Шаса снял свое тяжелое ружье с предохранителя, готовый при необходимости сделать смертельный выстрел.

Антилопа упала с простреленной шеей; она умерла мгновенно, даже не услышав выстрела. Шаса присоединился к сыну возле туши.

Когда они обменивались рукопожатием, Шаса распознал в Шоне унаследованную от далеких предков страсть охотника. У многих современных мужчин эта страсть остыла или была подавлена, но у других все еще ярко горела. Шаса и его старший сын были из таких. Шаса наклонился, окунул палец в яркую теплую кровь, текшую из крошечной раны на шее, и провел пальцем по лбу и по щекам Шона.

– Теперь ты обагрен кровью, – сказал он и задумался, когда этот обряд совершился впервые, когда первый мужчина окрасил лицо сына кровью его первой жертвы; чутьем он понимал, что это было давно, в дописьменные времена, когда люди еще одевались в шкуры и жили в пещерах.

– Теперь ты охотник, – сказал он, и на сердце у него потеплело, когда он увидел гордое, серьезное лицо сына. Сейчас не время было смеяться и балагурить, произошло нечто серьезное и значительное, чего не выразить словами. Шон чувствовал это, и Шаса гордился им.

На следующий день бросили жребий. Пришла очередь Майкла убивать. Шаса опять хотел отыскать самца, одинокого, чтобы не тревожить стадо с телятами, но в то же время с красивыми рогами – достойный трофей для мальчика.

Шаса и братья издали наблюдали, как Майкл подкрадывается к добыче. Обстановка была более сложной, чем у Шона: открытая травянистая местность с редкими колючими акациями с плоскими кронами, но Майкл незаметно пробирался на четвереньках, пока не достиг невысокого муравейника, откуда мог стрелять.

Майкл медленно встал и поднял легкое ружье. Самец все еще не видел его, опустив голову, он пасся в тридцати шагах, стоял боком, подставив пуле спину или сердце. Шаса со своим «Холландом» готов был поддержать сына, если тот только ранит зверя. Майкл прицелился. Потянулись секунды. Самец поднял голову и тревожно осмотрелся, но Майкл сохранял полную неподвижность, держа ружье и плеча, и самец посмотрел мимо мальчика, не увидев его. Потом начал неторопливо уходить, время от времени останавливаясь, чтобы щипнуть траву. Он исчез за высокой травой. Майкл, не выстрелив, опустил винтовку.

Шон вскочил, готовый побежать к брату и осыпать его насмешками, но Шаса остановил его, положив руку на плечо.

– Ступай с Гарри к джипу, ждите нас там, – сказал он.

Сам он пошел туда, где на муравейнике сидел Майкл, держа на коленях заряженное ружье. Сел рядом с сыном и закурил сигарету. Почти десять минут оба молчали, потом Майкл прошептал:

– Он посмотрел на меня. У него были прекрасные глаза.

Шаса уронил окурок и затоптал его каблуком. Они снова помолчали, потом Майкл выпалил:

– Я действительно должен убить кого-то, папа? Пожалуйста, не заставляй меня.

– Нет, Майки. – Шаса положил руку ему на плечи. – Тебе никого не нужно убивать. По-другому, но я горжусь тобой не меньше, чем Шоном.

* * *

Настал и черед Гаррика. Опять был выбранодинокий самец с прекрасной головой и широко расставленными рогами. Подкрадываться к нему нужно было по кустарнику и высокой траве.

Решительно блестя стеклами очков, Гаррик под терпеливым присмотром Шасы двинулся к цели. Однако он был еще далеко от самца, когда послышался вскрик и Гарри исчез под землей. Лишь небольшое облачко пыли обозначало место, где он только что находился. Импала убежала в лес, а Шаса и два мальчика бросились туда, где в последний раз видели Гарри. Они руководствовались сдавленными возгласами и движением в траве. В воздухе беспомощно дергались ноги Гарри. Шаса схватился за них и вытащил Гарри из глубокой круглой дыры, где тот застрял по пояс.

Это был вход в нору муравьеда. Поглощенный выслеживанием добычи, Гарри наступил на собственный шнурок и упал в нору головой вперед. Стекла его очков были в земле, он расцарапал щеку и порвал куртку. Но эти повреждения были ничтожны в сравнении с ущербом, причиненным гордости мальчика. В следующие три дня Гарри трижды пытался подобраться к добыче. Но всякий раз добыча обнаруживала его задолго до того, как он подходил на расстояние выстрела. Каждый раз как Гарри смотрел вслед убегающей добыче, его отчаяние становилось глубже, а насмешки Шона язвительнее.

– В следующий раз пойдем вместе, – утешил его Шаса и назавтра негромко учил Гарри, пока они подкрадывались, нес его ружье, указывал на препятствия, о которые Гарри мог споткнуться, а последние десять ярдов вел сына за руку, пока они не оказались на удачной позиции для выстрела. Тут он протянул сыну ружье.

– В шею, – прошептал он. – Тут промахнуться невозможно.

Голова этого самца была бы лучшим трофеем из всех, какие они видели; он стоял в двадцати пяти ярдах. Гарри поднял ружье, всмотрелся сквозь очки, затуманившиеся от испарины волнения, и его руки затряслись.

Глядя, как перекосилось от напряжения лицо Гарри, видя, какие круги описывает ствол его ружья, Шаса распознал классические симптомы «бычьей лихорадки» [245]и протянул руку, чтобы помешать Гарри выстрелить. Но опоздал. Услышав резкий щелчок выстрела, самец подпрыгнул и удивленно огляделся. Ни Шаса, ни животное, ни тем более Гарри не знали, куда улетела пуля.

– Гарри!

Шаса хотел помешать сыну, но Гарри снова выстрелил, опять наобум. От земли на полпути между ними и самцом поднялось облако пыли.

Гибким летучим прыжком импала взвилась в воздух – только мелькнула серебристая шкура да блеснули рога, – и умчалась на длинных, изящных ногах, подпрыгивая так легко, будто вовсе не касалась земли.

К джипу возвращались молча; Гарри плелся в нескольких шагах за отцом. Старшие братья встретили его веселым смехом.

– В следующий раз брось в него очками, Гарри!

– Думаю, тебе нужно еще немного попрактиковаться, прежде чем попробовать снова, – тактично сказал Шаса. – Но не беспокойся. Бычья лихорадка может напасть на всякого, даже на старейших и самых опытных охотников.

* * *

Они сменили лагерь, глубже уйдя в небольшой открытый ими рай. Теперь ежедневно попадался слоновий помет – высокие, по колено, кучи желтых комков величиной с теннисный мяч, состоявших из непереваренной коры, ветвей, косточек диких плодов. В них в поисках лакомых кусочков радостно рылись бабуины и краснощекие франколины.

Шаса показал мальчикам, как совать палец в груду навоза, чтобы определить его температуру и свежесть, и как читать огромные круглые следы на земле, как по ним отличать самца от самки, передние и задние ноги, как установить направление движения и оценить возраст животного. «След старика – плоский, как от старой автомобильной шины».

Наконец они нашли след огромного старого слона – гладкие отпечатки ног были размером с крышку мусорного бака, – оставили джип и два дня пешком шли по следу, спали, не сходя со следа, и ели то, что захватили с собой сухим пайком. К концу второго дня они догнали слона. Он почти сливался с кустарником, по которому они ползли на четвереньках, и когда они разглядели в переплетении ветвей колоссальное серое тело, до него почти можно было дотронуться. Высотой в плечах одиннадцать футов, слон был серый, как грозовая туча, и в животе у него урчало, будто там прокатывался дальний гром. Шаса по одному подвел мальчиков поближе, чтобы они взглянули получше, а потом они отступили в кусты и позволили одинокому изгнаннику продолжить свое вечное странствие.

– Почему ты не выстрелил в него, папа? – заикаясь, спросил Гарри. – Мы так долго его преследовали.

– Разве ты не заметил? Конец одного бивня обломан, а второй бивень, несмотря на размер слона, совсем маленький.

Много миль назад к джипу они шли, хромая, их ноги покрылись волдырями, и чтобы мальчики немного отдохнули после непосильного для них пути, потребовалось провести два дня в лагере.

По ночам они часто просыпались и, лежа на узких койках, слушали пронзительный лай гиен, рывшихся в кучах мусора у кухонного навеса. Гиенам вторил визгливый лай маленьких, похожих на собак шакалов. Мальчики научились различать эти и другие ночные звуки – ночных птиц вроде козодоя или авдотки, крики мелких млекопитающих: ночных обезьян, генетт, виверр, гудение насекомых, писки, хрип и кваканье земноводных в камышах возле источника.

Купались не часто: в вопросах личной гигиены Шаса был не так пунктуален и строг, как Тара. И в тысячу раз менее строг, чем бабушка: повар-гереро готовил им блюда, щедро сдобренные сахаром и сгущенкой. Школа осталась далеко, и мальчики были счастливы, потому что отец с его удивительными рассказами и уроками оказался полностью в их распоряжении, все его внимание было отдано только им.

– Пока мы ни разу не видели следов льва, – заметил Шаса как-то за завтраком. – Странно. Тут много буйволов, а большие кошки держатся вблизи стад.

Упоминание о львах вызвало у мальчиков восхитительный озноб: слова Шасы словно сотворили зверя.

В этот день джип, подпрыгивая и петляя в высокой траве, удалялся от поваленных деревьев и нор муравьедов. Они вдруг выехали на берег пересохшего длинного влея – одного из тех углублений в африканском буше, которые в дождливое время становятся мелкими озерами, а в другое остаются предательскими трясинами, куда легко может уйти машина, или в засуху превращаются в гладкую безлесную поверхность, напоминающую поле для игры в поло. Шаса остановил джип у границы деревьев и осмотрел дальний край влея, медленно ведя бинокль, чтобы разглядеть дичь среди высоких деревьев мопани на противоположном берегу.

– Только пара лис с ушами, как у летучих мышей, – заметил он, передавая бинокль мальчикам. Они смеялись проказам этих небольших животных, которые охотились на кузнечиков в густой траве посреди влея.

– Эй, папа! – произнес Шон другим тоном. – На вершине того дерева – большой старый бабуин.

И он вернул бинокль отцу.

– Нет, – сказал Шаса, не опуская бинокль. – Это не бабуин. Это человек!

Он заговорил с двумя следопытами в джипе на общем диалекте; последовало жаркое, хотя и недолгое обсуждение. У всех оказались разные мнения.

– Хорошо, пойдем посмотрим.

Шаса повел джип по открытому влею, и уже на его середине сомнения рассеялись. На верхних ветвях высокого мопани сидел ребенок, маленькая черная девочка, одетая только в набедренную повязку из дешевого синего хлопка.

– Она одна! – воскликнул Шаса. – Здесь, в пятидесяти милях от ближайшей деревни!

Последние несколько сотен ярдов Шаса вел ревущий джип на большой скорости, резко затормозил в облаке пыли и побежал к подножию мопани. Он крикнул почти голому ребенку:

– Спускайся!

И стал показывать жестами, потому что приказ она почти несомненно не поняла. Девочка не шевелилась и не отрывала головы от ветки, на которой лежала.

Шаса быстро осмотрелся. Под деревом лежало свернутое старое, ветхое одеяло, почти изодранное в клочья. Изодран был и мешок из шкуры, сухая кукурузная мука высыпалась из него на землю; черный котелок на трех ножках лежал на боку; рядом валялись примитивный топор с лезвием, выкованным из лома, и древко копья, сломанное у наконечника. Сам наконечник отсутствовал.

Поодаль были разбросаны обрывки ткани с пятнами крови, высохшей и черной, как смола, и какие-то другие предметы, покрытые живым ковром из больших, блестящих радужных мух. Когда Шаса приблизился, мухи поднялись жужжащим облаком, открыв жалкие останки, на которых пировали. Две пары человеческих рук и ног, отгрызенные у запястий и лодыжек, а потом – самое ужасное – головы. Мужчина и женщина. Шеи у них были перегрызены, позвонки разорваны огромными клыками. Обе головы не тронуты, хотя рты, ноздри и пустые глазницы заполнены белым «рисом» – мушиными яйцами. Трава на большом пространстве была примята, покрыта засохшей кровью, а в пыли отчетливо видны следы лап взрослого льва.

– Лев всегда оставляет головы, руки и ноги нетронутыми, – деловито сказал следопыт-овамбо, и Шаса кивнул и повернулся, собираясь приказать мальчикам оставаться в машине. Но он опоздал. Они пошли за ним и теперь разглядывали страшные следы с разным выражением: Шон – с отвратительным наслаждением, Майкл – с тошнотворным ужасом, а Гарри – с напряженным, почти медицинским интересом.

Шаса быстро прикрыл оторванные головы обрывками одеял. Он чувствовал, что разложение зашло далеко: должно быть, головы пролежали много дней. Потом он снова вспомнил про девочку на ветвях и стал звать ее.

– Она мертва, – сказал следопыт. – Эти люди мертвы не меньше четырех дней. Малышка все это время просидела на дереве. Она наверняка умерла.

Шаса не хотел верить в это. Он снял сапоги и куртку и полез по стволу мопани. Поднимался он осторожно, проверяя каждую точку опоры и ветку, прежде чем доверить им свою тяжесть. На десять футов в высоту кора со ствола была содрана когтями. Когда девочка оказалась прямо над ним, почти в пределах досягаемости, Шаса негромко спросил сначала на овамбо, потом на зулу:

– Эй, малышка, ты меня слышишь?

Никакого движения. Он видел, что руки и ноги у девочки тонкие, как палочки, а кожа пепельно-серая, того особого пыльного вида, который у африканцев предвещает смерть. Шаса поднялся еще на несколько футов, протянул руку и коснулся ноги девочки. Кожа была теплая, и он почувствовал странное облегчение. Он ожидал холодного прикосновения смерти. Но девочка была без сознания, а когда Шаса осторожно разжал ее руки, снял с ветки и прижал к себе, обезвоженное тельце оказалось легким, как птичье. Спускался Шаса медленно, оберегая девочку от резких толчков, и, добравшись до земли, отнес ее к джипу и уложил в тени.

Его походная аптечка содержала внушительный набор медицинских приспособлений. Когда-то давно Шасе пришлось ухаживать за своим подносчиком ружья, которого искалечил гигантский буйвол. После этого он никогда не уходил на охоту без аптечки и научился использовать все, что в ней.

Он быстро приготовил капельницу и поискал вену на руке ребенка. Вена спалась, пульс был слабый и неровный, и ему пришлось искать вену на ноге. На этот раз ему удалось ввести иглу, и он подвесил пакет с молочной кислотой, добавив туда 10 миллилитров раствора глюкозы. Только теперь он попытался напоить девочку водой, и оказалось, что глотательный рефлекс еще сохранился. По несколько капель за раз он выпоил ей целую чашку, и девочка начала проявлять первые признаки жизни: заскулила и пошевелилась.

Работая, он через плечо отдавал приказы следопытам:

– Возьмите лопату и поглубже похороните этих людей. Странно, что их до сих пор не отыскали гиены, но позаботьтесь, чтобы этого не случилось потом.

Когда возвращались в лагерь, один из следопытов держал девочку на руках, оберегая от толчков и тряски. Как только приехали, Шаса прицепил к самому высокому дереву антенну коротковолнового радиопередатчика и через час, после многих выматывающих попыток, установил связь – не с шахтой Х’ани, а с одним из геологоразведочных отрядов «Компании Кортни», находившимся на сто миль ближе. Связь все равно была слабой и постоянно прерывалась, но после многих повторов сообщение на шахте было получено. Оттуда как можно скорее должны были выслать самолет с врачом на посадочную полосу у полицейской станции в Рунду.

К тому времени девочка пришла в сознание и слабым писклявым голосом, напомнившим Шасе крик гнездящейся ласточки, разговаривала с одним из следопытов-овамбо. Она говорила на малоизвестном диалекте ангольского речного поселения дальше к северу, но овамбо был женат на женщине из этого племени и смог перевести ее слова Шасе. Девочка рассказала душераздирающую историю.

Они с родителями отправились навестить ее дедушку в речной деревушке Шакаве на юге, до которой пешком было больше ста миль. Прихватив с собой все имущество, они двинулись коротким путем через эту заброшенную и пустынную землю, а в лесу поняли, что их преследует лев – вначале он держался на удалении, но постепенно приближался.

Ее отец, бесстрашный охотник, понимал, что тщетно пытаться остановиться и выстроить убежище или забраться на деревья, где лев станет их осаждать. Он пробовал отпугнуть льва криками и хлопками, стараясь побыстрее добраться до реки, до безопасности одной из рыбацких деревень.

Девочка описала, как лев с взъерошенной черной гривой, захлебываясь ревом, набросился на семью. Мать успела только посадить девочку на нижнюю ветку дерева. Отец смело вышел зверю навстречу и ударил его копьем в грудь, но копье сломалось, и лев тогда перепрыгнул через него и одним ударом желтых кривых когтей вспорол живот и вырвал внутренности. Потом он бросился на мать, которая пыталась залезть на дерево, впился когтями ей в спину и стащил на землю.

Тихим птичьим голосом девочка рассказывала, как лев пожирал тела ее родителей, оставляя только головы, кисти и ступни, а она смотрела на это с верхних ветвей. Страшный пир занял больше двух дней, причем иногда лев отвлекался, чтобы полизать рану от копья в плече. На третий день зверь попытался добраться до девочки, сдирал кору с дерева и страшно рычал. Наконец он отказался от добычи и ушел в лес, сильно хромая. Но девочка была слишком испугана, чтобы покинуть свой насест, и цеплялась за ветку, пока не потеряла сознание от утомления и горя, от жажды и страха.

Она рассказывала, а слуги тем временем заправляли джип и готовили его к поездке в Рунду. Шаса выехал, как только все было готово, и взял с собой мальчиков. Он не хотел оставлять их в лагере, когда поблизости бродит лев-людоед.

Они ехали всю ночь, снова переправились через свой мост и возвращались прежней дорогой, пока не выехали к дороге на Рунду. В середине дня, пыльные и усталые, они подъехали к взлетной полосе. Сине-серебряный «москит», который Шаса оставил на шахте Х’ани, стоял на краю полосы под деревьями; пилот компании и врач сидели в тени под крылом и терпеливо ждали.

Шаса передал девочку врачу и быстро просмотрел стопку документов и срочных сообщений, привезенных пилотом. Кое-что подписал, ответил на сообщения и написал Дэвиду Абрахамсу длинное письмо с инструкциями. «Москит» улетел, забрав девочку. В больнице прииска она получит первоклассную медицинскую помощь, а потом, когда полностью оправится, Шаса решит, что делать с сиротой.

Возвращение в лагерь было не таким напряженным и спешным, и через несколько дней волнение из-за льва было забыто за другими заботами охотничьей жизни, среди которых не последнее место занимала первая добыча Гарри. Невезение вместе с плохим умением стрелять и слабой координацией движений не позволяли ему приобрести опыт, чего он жаждал больше всех; с другой стороны, Шон умудрялся каждый день снабжать лагерь свежим мясом.

– Мы еще немного поупражняемся на голубях, – решил Шаса после очередной неудачи Гарри. По вечерам стаи жирных зеленых голубей прилетали пировать диким инжиром в роще рядом с источником. Как только жара спала, Шаса повел мальчиков вниз и разместил в укрытиях, сооруженных из веток и сухой травы; укрытия располагались далеко друг от друга, так чтобы исключить опасность случайного или неосторожного выстрела. В этот день Шаса поместил Шона на ближнем краю поляны; Майкл, как всегда, отказался активно участвовать в забаве; он составлял компанию Шону и должен был приносить убитую дичь.

Сам Шаса и Гарри пошли на дальний конец поляны. Звериная тропа вилась между толстыми желтыми стволами смоковниц, Шаса шел впереди, Гарри тащился за ним. Кора у деревьев была желтая и чешуйчатая, как шкура гигантских ящеров, гроздья плодов росли прямо на стволах, а не на концах ветвей. Под деревьями был густой спутанный подлесок, а звериная тропа оказалась такой извилистой, что вперед видно было всего на несколько шагов. День уже заканчивался, света было мало, тем более что небо загораживали спутанные ветви.

Шаса вышел из-за поворота. По тропе прямо к нему, отделенный от него всего пятьюдесятью шагами, шел лев. Увидев его, Шаса сразу понял, что это людоед. Огромный зверь: за всю свою жизнь охотника Шаса не видел такого огромного льва. Выше пояса Шасы, с черной гривой, длинной, густой и спутанной, с серовато-голубыми боками и спиной.

Лев был старый, его плоскую морду покрывали перекрещивавшиеся шрамы, пасть раскрыта. Хромая на ходу, лев тяжело дышал; Шаса увидел, что рана в плече омертвела, края вывернуты, как розовые лепестки, шерсть вокруг раны влажная и слипшаяся от постоянного облизывания. Рану облепили мухи, они беспокоили и жалили льва, и он злился и страдал от старости и боли. Лев поднял темную косматую голову, Шаса заглянул в светло-желтые глаза и увидел в них боль и гнев.

– Гарри! – сказал он. – Отходи! Не беги, но убирайся отсюда.

И, не оглядываясь, снял с плеча ружье.

Лев присел, его длинный хвост с черной кисточкой на конце быстро охлестывал бока, ходил, точно метроном; когда он готовился к прыжку, его желтые глаза неотрывно смотрели на Шасу, средоточие его гнева.

Шаса знал, что у него будет время только на один выстрел, потому что лев мгновенно преодолеет разделявшее их расстояние. Освещение было слишком слабое, а расстояние слишком велико, чтобы стрелять наверняка; придется подпустить льва поближе, чтобы не было сомнений и большая, с мягким концом, пуля трехсотого калибра из «Холланд энд Холланд» разнесла череп и разорвала мозг.

Лев бросился вперед, прижимаясь к земле и рыча, из его раскрытой пасти с длинными желтыми клыками вырывались потрясающие звуки. Шаса встал прочнее, поднял ружье, но выстрелить не успел, за ним послышался резкий треск маленького «винчестера», и лев рухнул, застигнутый в прыжке, головой вперед, переворачиваясь; он упал на бок, обнажив мягкую, желтую, цвета сливочного масла шерсть на брюхе, его лапы вытянулись и расслабились, кривые когти медленно втянулись, длинный розовый язык вывалился из раскрытой пасти, и гнев ушел из светлых желтых глаз. Из крошечной пулевой раны между глазами вытекала тонкая струйка крови, капала со лба и исчезала в шерсти.

Шаса ошеломленно опустил ружье и оглянулся. Рядом с ним стоял Гарри, достававший головой Шасе до груди, в полумраке под деревьями поблескивали очки, маленький «винчестер» еще был прижат к плечу, лицо напряженное и смертельно бледное.

– Ты его убил, – тупо сказал Шаса. – Ты не ушел – и убил его.

Он медленно прошел вперед и остановился у туши людоеда. Удивленно покачал головой и снова посмотрел на сына. Так и не опустив ружья, Гарри трясся от запоздалого ужаса. Шаса окунул палец в кровь из раны на лбу людоеда и подошел к Гарри. И нанес на лоб и щеки мальчика ритуальные полоски.

– Теперь ты мужчина, и я горжусь тобой.

На щеки Гарри медленно возвращалась краска, губы перестали дрожать, лицо засветилось. Это было выражение такой гордости и невыразимой радости, что Шаса почувствовал, как у него перехватывает горло и на глазах выступают слезы.

Все слуги пришли из лагеря посмотреть на льва и послушать, как Шаса рассказывает об охоте. Затем при свете фонарей они перенесли тушу льва. Пока с него снимали шкуру, все пели охотничью песню в честь Гарри.

Шон разрывался между недоверчивым восхищением и глубокой завистью к брату, а Майкл не скупился на похвалы. Когда наконец далеко за полночь Шаса приказал ложиться спать, Гарри отказался стирать с лица засохшую львиную кровь. За завтраком на его улыбающемся грязном лице все еще виднелись кровавые полосы, и Майкл вслух прочел героическую поэму, которую написал в честь брата. Она начиналась так:

Шаса слушал, скрывая улыбку, и потом хлопал так же громко, как все остальные. После завтрака пошли смотреть, как в тени обрабатывают растянутую и закрепленную колышками львиную шкуру: соскребают желтый подкожный жир и натирают солью и квасцами.

– А я все равно считаю, что он умер от разрыва сердца.

Шон больше не мог сдерживать зависть, и Гарри яростно набросился на него:

– Все знают, какой ты умник! Когда подстрелишь своего первого льва, можешь прийти ко мне и поговорить, герой кверху дырой! Тебя хватает только на несколько дряхлых импал!

Во время этой длинной гневной речи Гарри ни разу не запнулся и не заикнулся. Шаса впервые видел, чтобы младший сын взбунтовался против привычных издевок Шона, и ждал, что Шон попытается вернуть себе власть. Несколько секунд царило равновесие. Шаса видел, что Шон прикидывает, дернуть ли Гарри за волосы или ткнуть локтем в ребра. Он видел также, что Гарри к этому готов: кулаки сжаты, губы вытянулись в бледную решительную линию. Неожиданно Шон пленительно улыбнулся.

– Я просто шучу, – небрежно сказал он и повернулся, разглядывая крошечное пулевое отверстие в черепе. – Ух ты! Прямо между глаз!

Это было предложение мира.

Гарри глядел удивленно и неуверенно. Впервые он заставил Шона отступить и еще не был готов оценить свое достижение.

Шаса подошел и положил руку ему на плечи.

– Знаешь, что я сделаю, герой? Я укреплю эту голову, с глазами и всем остальным, на стене твоей комнаты, – сказал он.

Впервые Шаса заметил на плечах и предплечье Гарри упругие мышцы. Он всегда считал его хлюпиком. Похоже, он никогда раньше по-настоящему не видел своего ребенка.

* * *

Потом все неожиданно кончилось, слуги укладывали в грузовики палатки и постели, и впереди замаячила ужасная перспектива отъезда в Вельтевреден. Во время долгого возвращения на шахту Х’ани Шаса пытался поддерживать в сыновьях бодрость рассказами и песнями, но с каждой милей мальчики все больше унывали.

В последний день, когда впереди на горизонте показались отделенные от земли мерцающим тепловым миражом холмы, которые бушмены называли «Местом всей жизни», Шаса спросил:

– Джентльмены, вы решили, что собираетесь делать, когда окончите школу? – Это была скорее попытка подбодрить их, чем серьезный вопрос. – Как ты, Шон?

– Я хочу делать то, что мы делали здесь. Стать охотником, охотником на слонов, как прадедушка Шон.

– Отлично! – согласился Шаса. – Единственная проблема, какую я вижу: ты опоздал на шестьдесят лет.

– Что ж, – сказал Шон. – Тогда я стану военным. Мне нравится стрелять по всем.

Тень скользнула во взгляде Шасы, и он посмотрел на Майкла.

– А ты, Майки?

– Я хочу стать писателем. Работать репортером в газете, а в свободное время писать стихи и большие книги.

– Умрешь с голоду, Майки, – рассмеялся Шаса и повернулся к Гарри, который опирался на спинку сиденья водителя.

– А как ты, герой?

– Я буду делать то, что ты, папа.

– А что я делаю? – с интересом спросил Шаса.

– Ты председатель «Горно-финансовой компании Кортни», и ты всем говоришь, что они должны делать. Вот кем я когда-нибудь стану – председателем «Компании Кортни».

Шаса перестал улыбаться и несколько мгновений молча изучал решительное лицо сына. Потом легко сказал:

– Что ж, выходит, нам с тобой предстоит содержать охотника на слонов и поэта.

И он провел рукой по уже взъерошенным волосам Гарри. Ему больше не требовалось усилий, чтобы приласкать своего гадкого утенка.

* * *

Они с песней шли по травянистым равнинам Зулуленда, и было их сто человек. Все из «буйволов», Хендрик Табака лично отбирал их для этого почетного караула. Это были лучшие, и все были одеты в племенные костюмы с перьями, мехами, капюшонами из шкур обезьян и юбочками из коровьих хвостов. С собой они несли только дубинки: племенные традиции строго запрещали использовать в такой день какое бы то ни было металлическое оружие.

Во главе колонны шли Мозес Гама и Хендрик Табака. По такому случаю они тоже отказались от европейских костюмов, но из всех «буйволов» одни шли в шкурах леопарда, что было их правом по рождению. В полумиле за ними поднимали пыль стада скота. Это гнали lobola – выкуп за невесту, двести голов лучшего скота, как договорились. Все пастухи были сыновьями воинов; они проехали триста миль из Витватерсранда в вагонах для скота вместе со своими подопечными. Пастухами командовали Веллингтон и Рейли Табака; на железнодорожной станции Ледибург они выгрузили скот. Как их отец, они отказались от европейской одежды и были в набедренных повязках и вооружены дубинками; они пели и плясали, не позволяя животным разбегаться, оба возбужденные, в полной мере сознающие важность порученного им задания.

Перед ними за небольшим городом Ледибург поднимался высокий откос. Его склоны покрывал густой лес черной акации, и все это была земля Кортни; сюда с холмов падал водопад, окутанный в солнечный день облаком брызг. Все эти десять тысяч акров принадлежали леди Анне Кортни как наследство сэра Гаррика Кортни, и Буре Андерс, дочери генерала Шона Кортни. Однако за водопадом раскинулись сто акров лучшей земли, оставленных по завещанию генералом Шоном Кортни Сангане Динизулу, потому что он, как и его отец Мбежане Динизулу, верно и преданно служил семье.

Дорога множеством поворотов спускалась с откоса. Когда Мозес Гама заслонил глаза и посмотрел вперед, он увидел, что им навстречу движется другой отряд воинов. Их было гораздо больше, не менее пятисот. Как и отряд Мозеса, все они были в одежде своего племени, с султанами из перьев и меха на головах и с военными погремушками на руках и ногах. Оба отряда остановились у подножия откоса и смотрели друг на друга с расстояния в сто шагов, хотя продолжали петь, топать и размахивать оружием.

У всех зулусов были одинаковые щиты, покрытые пятнистой белой и шоколадно-коричневой коровьей шкурой, а на лбу у воинов, державших эти щиты, – полоски такой же кожи; их юбочки и султаны были из белоснежных коровьих хвостов. Выглядели зулусы воинственно и грозно – сплошь рослые мужчины с телами, блестевшими на солнце от пота, глаза их покраснели от пыли и возбуждения, а также от множества горшков с пивом, которые они успели осушить.

Глядя на них, Мозес чувствовал нервный холодок того ужаса, который на протяжении двухсот лет эти люди внушали остальным племенам Африки, и, чтобы подавить его, пел и топал так же громко, как окружавшие его «буйволы». В день своей свадьбы Мозес Гама отринул все манеры и обычаи запада и легко вернулся к своим африканским корням, его сердце билось в унисон с пульсом этого жестокого материка.

Из рядов зулусов против него вышел боец, великолепный мужчина с полоской леопардовой шкуры на лбу – свидетельством того, что он царского рода. Это был один из старших братьев Виктории Динизулу. Мозес знал, что перед ним квалифицированный юрист с обширной практикой в Эшове, столице Зулуленда, но сегодня он явился перед ним африканцем, свирепым и угрожающим, и начал giya – танец вызова.

Он прыгал, и вертелся, и выкрикивал хвалы себе и своей семье, бросая вызов целому свету и тем людям, что стояли против него, а за ним его товарищи били дубинами по обтянутым шкурами щитам, и этот звук был подобен далекому грому; этот звук слышали в последний миг миллионы жертв, это был похоронный звон для свази и коса, буров и британцев в те дни, когда импи Чаки, и Дингаана, и Сетевайо опустошали землю от Исандлавана, Холма Малой Руки, где семьсот британцев погибли, потерпев одно из самых страшных поражений, какое Британия познала в Африке, до «Места плача», на языке буров Weenen, названного так в знак траура по женщинам и детям, погибшим под тот же страшный гул барабанов, когда импи перебрались через реку Тугела, до тысяч других забытых и безымянных мест гибели множества разных племен от рук зулусов.

Но вот зулусский боец, покрытый потом и пылью, тяжело дыша, вернулся в ряды товарищей, и настал черед giya Мозеса. Он вышел из рядов «буйволов» и высоко подпрыгнул. Леопардовая шкура развевалась. Его тело было черным, как свежевырубленный уголь, а глаза и зубы белели, блестя на солнце, как зеркала. Голос его громом отражался от откоса, усиленный эхом, и хоть стоящие перед ним люди не понимали слов, звучавшие в них угроза и сила были ясны, а каждый жест выдавал высокомерие. Зулусы заворчали и начали наступать, а у «буйволов», разгоряченных примером Мозеса, закипела кровь, они готовы были броситься вперед и сразиться со своим традиционным врагом, осуществить кровную месть, которая тянется сотни лет.

В самый последний миг, когда насилие и смерть разделял один удар сердца, а в воздухе повис гнев, густой, как статическое электричество в самую сильную летнюю грозу, Мозес Гама неожиданно прекратил танец и встал перед зулусами, как статуя героя, и так велика была сила его личности, так поразительно его обаяние, что удары по щитам и гневные крики стихли.

В наступившей тишине Мозес Гама сказал по-зулусски:

– Я принес плату за невесту! – и высоко поднял дубину, давая знак пастухам, шедшим за отрядом.

Мычащее стадо, добавляя пыли к поднятой танцорами, двинулось вперед, и настроение зулусов сразу изменилось. Тысячу лет, с тех пор как они потекли с севера на юг по свободным от мухи цеце коридорам, племена нгуни, те самые, что под водительством черного императора Чаки стали зулусами, были скотоводами. Скот был их богатством, их сокровищем. Они любили скот, как другие любят жен и детей. Почти с того самого дня, как научались ходить без помощи, мальчики ухаживали за стадами, каждый день с рассвета до сумерек пасли их в вельде, устанавливали со скотом контакт и почти мистическое взаимопонимание, ценой жизни защищали стадо от хищников, разговаривали с животными, присматривали за ними и знали каждое в отдельности. Говорят, король Чака знал каждую корову в своих стадах, насчитывавших сотни тысяч голов, сразу узнавал, кого не хватает, и спрашивал, давая подробное описание; он без колебаний приказывал палачам тяжелыми дубинами со свинцовыми головками разбить голову даже самому маленькому пастушку, уличенному в преступном небрежении.

И поэтому, забыв о танцах, вызове и похвальбе, комиссия из строжайших и опытнейших судей занялась серьезным делом оценки выкупа за невесту. Каждое животное выводили из стада и под гул замечаний, рассуждений и споров внимательно осматривали. Десятки рук одновременно прощупывали его ноги и бока, корову заставляли раскрыть пасть, чтобы осмотреть зубы и язык, ее голову наклоняли, чтобы заглянуть в глаза и ноздри, гладили и взвешивали в руках вымя, ей поднимали хвост, чтобы определить способность телиться и историю отелов. Наконец, почти неохотно, сам Сангане Динизулу, отец невесты, признавал каждое животное годным. Как ни старались, зулусы не смогли найти повод отвергнуть хоть одно животное. Овамбо и коса любили свой скот не меньше зулусов и были не менее опытными животноводами. Мозес и Хендрик проявили при выборе все свои способности, потому что на кону стояли достоинство и честь.

Потребовалось много часов, чтобы осмотреть и оценить каждое животное, а отряд жениха тем временем сидел в короткой траве у дороги и делал вид, что происходящее его не касается. Солнце жгло, пыль усиливала жажду, но никакого освежения не предлагалось, пока шел осмотр.

Наконец Сангане Динизулу, блестя на солнце серебряной головой, но держась прямо и с королевским достоинством, призвал своих пастухов. Вперед выступил Джозеф Динизулу. Ему, как старшему пастуху, старик и передал стадо. Хотя его наставления были строги и он самым свирепым образом хмурился, ему не удавалось скрыть ни любовь к младшему сыну, ни восхищение достоинствами предложенного в качестве выкупа скота. Поэтому, когда он повернулся и в первый раз поздоровался с будущим зятем, он с трудом сдерживал улыбку: она то и дело пробивалась сквозь его суровость, как солнечные лучи через разрывы в облаках, и так же быстро гасла.

Он с достоинством обнял Мозеса Гаму, и хотя был высок, ему пришлось тянуться, чтобы это сделать. Потом старик отступил и хлопнул в ладоши, призывая стайку молодых женщин, сидевших чуть в стороне.

Женщины встали и помогли друг другу установить на головах огромные горшки с пивом. Выстроившись цепочкой, они двинулись вперед, с песней, покачивая бедрами, хотя головы оставались совершенно неподвижными и ни одна капля не перелилась через край. Это были незамужние девушки, на головах у них не было ни высоких глиняных уборов, ни кожаных женских плащей, над их короткими, расшитыми бусинами юбочками виднелось голое намасленное тело, и юные груди подскакивали и раскачивались в такт приветственной песне. Свадебные гости переговаривались, одобрительно улыбаясь. Хотя в глубине души старый Сангане Динизулу все равно не одобрял брак своей дочери с чужаком из другого племени, lobola оказалась хороша, а будущий зять, судя по всему, был человек достойный и влиятельный. Никто не может отказать такому жениху, а так как среди гостей могли оказаться и еще будущие женихи, Сангане с удовольствием демонстрировал свой товар.

Девушки склонились перед гостями, опустив головы и стыдливо отводя глаза. Хихикая в ответ на понимающие взгляды и остроумные шутки мужчин, они предлагали полные до краев горшки и отступали, качая бедрами так, что юбочки вздымались и из-под них провокационно выглядывали упругие молодые ягодицы.

Горшки были очень тяжелыми, поднимать их приходилось обеими руками, а когда их вновь опустили, под носом у гостей белели пенные усы. Все шумно слизывали их, и смех стал более свободным и естественным.

Когда пивные горшки опустели, Сангане встал перед гостями и произнес короткую приветственную речь. Потом все снова выстроились и двинулись по дороге, которая поднималась на откос, но теперь зулусы шли бок о бок с овамбо и коса. Мозес Гама не верил, что когда-нибудь увидит подобное. Это начало, подумал он, прекрасное начало, но еще предстоит одолеть препятствия выше гор Дракенсберг, видных в голубой дали за откосом.

Сангане Динизулу, хотя ему было уже не меньше семидесяти, вел своих людей на откос, а теперь возглавил спуск колонны людей и животных к краалю. Сам крааль стоял на травянистом отлогом берегу реки. Хижины множества жен располагались вокруг – ульи из гладко сплетенного тростника с таким низким входом, что мужчинам приходилось нагибаться, чтобы войти. В центре круга стояла хижина самого старика, тоже правильный улей, но гораздо больше остальных, из тростника, сплетенного в сложные рисунки. Дом зулусского вождя, сына неба.

На травянистом склоне собралась огромная толпа – не менее тысячи самых влиятельных и известных людей племени со старшими женами. Многие шли несколько дней, чтобы добраться сюда, и теперь группами расположились на склоне, каждый вождь в окружении своей свиты.

Когда на склоне показался отряд жениха, все как один встали, выкрикивая приветствия и колотя по щитам, а Сангане Динизулу провел гостей к входу в крааль. Здесь он остановился и раскинул руки, призывая к тишине. Свадебные гости снова удобно уселись на траве. Только вожди сидели на резных стульях, как им подобало по чину. Пока девушки разносили горшки с пивом, Сангане Динизулу произнес свадебную речь.

Вначале он рассказал историю племени, в особенности своего клана Динизулу. Он перечислял трофеи и доблестные деяния предков. Их было много, и это заняло много времени, но гости были вполне довольны: как только черные горшки с пивом пустели, их мгновенно заменяли полными, и хотя старики знали историю племени не хуже Сангане Динизулу, они всякий раз слушали ее с бесконечным довольством, словно это был прочный якорь в бурном море жизни. Пока люди помнят историю, пока сохраняются обычаи, племя в безопасности.

Наконец Сангане Динизулу приблизился к завершению и хрипло произнес:

– Среди вас есть такие, кто сомневается в мудрости решения выдать дочь зулуса за мужчину из другого племени. Я уважаю эту точку зрения, ибо у меня тоже были сомнения и я долго и серьезно размышлял.

Старики в толпе закивали, и на группу жениха было нацелено несколько враждебных взглядов, но Сангане Динизулу продолжил:

– Те же сомнения были у меня, когда моя дочь попросила разрешения покинуть хижину матери, отправиться в голди, место золота, и работать в большой больнице Барагванат. Теперь я убежден, что она тогда поступила правильно и разумно. Такой дочерью старый отец может гордиться. Она – женщина будущего.

Сангане спокойно и решительно осмотрел своих сверстников и прочел в их глазах сомнение, но не обратил на него внимания.

– Мужчина, который станет ее мужем, не зулус, но он тоже человек будущего. Большинство из вас слышали его имя. Вы знаете, что у него сила и власть. И я убежден, что, отдавая ему дочь в жены, я опять поступаю верно – и по отношению к дочери, и по отношению к племени.

Когда старик опустился на свой стул, все молчали, серьезно и отрешенно, и тревожно смотрели туда, где во главе своих людей сидел жених.

Мозес Гама встал и прошел на такое место, откуда мог видеть всех. Он силуэтом вырисовывался на фоне неба, что подчеркивало его рост, а шкура леопарда на его плечах свидетельствовала о высоком происхождении.

– Зулусский народ, приветствую тебя.

Глубокий, волнующий голос долетел до каждого, он отчетливо звучал в тишине, и все зашевелились и изумленно начали переговариваться: Мозес свободно говорил на зулусском языке.

– Я пришел забрать одну из самых красивых дочерей племени, но как часть брачного выкупа я принес вам мечту и обещание, – начал он. Все слушали внимательно и удивленно. По мере того как Мозес развертывал перед ними картины будущего, каким он его видел, настроение слушателей менялось: объединение племен и ликвидация ига белых, под которым они страдают почти триста лет. Старики, слушая, все больше волновались, качали головами и обменивались гневными взглядами, некоторые заговорили вслух – совершенно необычайная неучтивость по отношению к важному гостю: то, что он предлагал, было отказом от привычной жизни, отказом от обычаев и порядков общества, в котором прошла вся их жизнь. Взамен он предлагал нечто необычное и неизведанное, мир, перевернутый вверх дном, хаос, в котором отвергаются старые ценности и проверенные истины и ничто не заменяет их, кроме безумных слов, – и, как все старики, они боялись перемен.

Но молодежь реагировала совсем иначе. Молодые люди слушали, и слова Гамы согревали их, как костер в морозную зимнюю ночь. Один слушал внимательнее прочих. Джозефу Динизулу еще не исполнилось четырнадцати лет, но в его жилах текла кровь великого Чаки, она стучала в его сердце. Эти слова, вначале непривычные, начали петься в его голове, как старые боевые песни, а дыхание участилось, когда он слушал окончание свадебной речи Мозеса.

– Итак, народ зулусов, я пришел вернуть тебе землю твоих отцов. Я пришел пообещать, что однажды Африкой будет править черный человек, и точно так же, как верно то, что завтра взойдет солнце, верно, что будущее принадлежит нам.

Джозефа Динизулу вдруг охватило ощущение неотвратимости судьбы.

«Африкой будет править черный человек».

Для Джозефа Динизулу, как и для многих других молодых людей, мир отныне никогда не будет прежним.

* * *

Виктория Динизулу ждала в хижине матери. Она сидела на земляном полу, подложив под себя каросс из выделанных шкур даманов. На ней был традиционный наряд зулусской невесты. Бусы нашивали мать и сестры, каждый рисунок, сложный и прекрасный, имел свое тайное значение. Запястья и лодыжки Виктории тоже украшали цепочки бус, короткая юбочка из полосок кожи была вышита бусами, низки бус были вплетены в волосы и перехватывали талию. Только в одном ее наряд отличался от традиционного: грудь была прикрыта. Так она одевалась с тех пор как вышла из детского возраста, когда была крещена в англиканской церкви. Сейчас на ней была кофточка из яркого полосатого шелка, в тон остальному костюму.

Сидя посреди хижины, она слушала отчетливо доносящийся снаружи голос жениха. Слова были ясно различимы, хотя Виктории пришлось прикрикнуть на других девушек, чтобы перестали хихикать и переговариваться. Каждое слово впивалось в нее, как стрела, и она чувствовала, что сейчас задохнется от любви к этому человеку, от сознания своего перед ним долга.

В хижине было сумрачно, как в старинном соборе, потому что окон не было; воздух заполнял древесный дым, поднимавшийся от центрального костра и уходивший в небольшое отверстие в крыше. Эта атмосфера усиливала преклонение и благоговение, и когда голос Мозеса Гамы утих, в сердце девушки словно вошла тишина. После речи не было слышно ни возгласов одобрения, ни приветственных криков. Зулусы встревоженно молчали. Виктория чувствовала это, хотя и сидела в темной хижине.

– Пора, – прошептала мать и подняла ее на ноги. – Ступай с Богом.

Мать Виктории, христианка, и обратила дочь в эту веру.

– Будь хорошей женой этому мужчине, – сказала она и повела дочь к выходу из хижины.

Виктория вышла на ослепительный солнечный свет. Этого мгновения гости ждали и, увидев, как она прекрасна, взревели, точно быки, и заколотили в щиты. Отец подошел к ней и провел к резному стулу черного дерева у входа в крааль, чтобы могла начаться церемония cimeza.

Сimeza означает «закрывание глаз». Виктория сидела с закрытыми глазами, а представители кланов по одному подходили и выкладывали перед ней свадебные дары. Только когда это окончилось, Виктория разрешила себе открыть глаза и восторженно, изумленно ахнула, увидев щедрость дарителей. Среди подарков были горшки, одеяла, украшения, вышивка бусами и множество конвертов с деньгами.

Стоя за ее стулом, проницательный старый Сангане оценивал каждый дар и, когда сделал знак своему сыну Джозефу начинать пир, довольно улыбался. Он выделил для этого пира двенадцать жирных молодых быков. Этот жест свидетельствовал о его щедрости, превосходившей дажещедрость дарителей, но ведь он был большой человек и глава благородного клана. Избранные воины выступили вперед, чтобы забить быков. Слышалось предсмертное мычание, потом, скоро, острый запах свежей крови в пыли сменился ароматом кухонных костров, от которых по склону поплыл голубой дым.

По знаку старого Сангане Мозес Гама поднялся по склону к входу в крааль, и Виктория встала, встречая его. Они смотрели друг на друга. Вокруг снова воцарилась тишина. Гости дивились этой паре: жених высок и властен, невеста прекрасна и чиста.

Все невольно устремились вперед, когда Виктория сняла с талии ожерелье из бус ucu– символ девственности. Склонившись перед Мозесом, держа ладони сведенными в церемонном вежливом жесте, она протянула ему бусы. Когда он принял и этот дар, и ее, гости громко закричали. Дело сделано: Мозес Гама отныне ее муж и господин.

Вот теперь можно было пировать и пить пиво, сырое красное мясо наваливали на уголья и расхватывали, едва оно успевало подрумяниться, горшки с пивом переходили из рук в руки, и по склону непрерывно поднимались молодые девушки, неся на головах новые горшки со свежим пивом.

Неожиданно послышался громкий шум, и группа воинов с султанами из перьев бросилась по склону вверх туда, где у входа в крааль сидела Виктория. Это были ее братья, сводные братья и племянники, среди них даже Джозеф Динизулу; они издавали воинственный клич, спеша спасти сестру от чужака, который собрался увести ее от них.

Однако «буйволы» были готовы к этому, и во главе с Хендриком, размахивая дубинками, бросились наперерез, чтобы помешать похищению. Женщины завопили. Боевые дубинки свистели, ударяясь о плоть, воины выли, кружили и нападали друг на друга в облаке тонкой пыли.

Именно поэтому строжайше запрещалось брать на свадебную церемонию металлическое оружие: драка начиналась как игра, но вскоре бойцы распалялись, начинала капать кровь, трещали кости, пока наконец похитители не давали оттеснить себя. Кровь останавливали горстью земли, прижатой к ране, победителей и побежденных охватывала страшная жажда, и девушки приносили еще пива. Но вот шум на несколько минут стих и сразу сменился урчанием моторов.

Дети бросились на вершину холма и принялись хлопать в ладоши. Из-за вершины показались две машины; они медленно спускались по ведущей в крааль неровной дороге.

В первой машине сидела белая женщина в широкополой старомодной шляпе, из-под которой выбивались неаккуратные седые пряди, полная, с красным лицом, морщинистым и брылястым, как у бульдога.

– Кто это? – спросил Мозес.

– Леди Анна Кортни, – воскликнула Виктория. – Это она уговорила меня покинуть это место и уйти в мир.

Виктория порывисто побежала навстречу машине, и когда леди Анна тяжело вышла, обняла ее.

– Итак, девочка, ты все-таки вернулась к нам.

Леди Анна говорила с сильным акцентом, хотя прожила в Африке уже тридцать пять лет.

– Ненадолго, – рассмеялась Виктория, и леди Анна ласково посмотрела на нее. Когда-то, еще девочкой, Виктория была в большом доме одной из ее горничных, пока ее красота и ум не убедили леди Анну, что она слишком хороша для такого труда.

– А где мужчина, который тебя уводит? – спросила она, и Виктория взяла ее за руку.

– Сначала поздоровайтесь с отцом, а потом я вас познакомлю с мужем.

Из второй машины вышла пара средних лет, и толпа восторженно приветствовала ее. Мужчина был высокий, щегольски одетый, с военной выправкой. Лицо его загорело, а глаза привыкли смотреть вдаль, как у того, кто много времени проводит вне дома. Он подкрутил усы и взял под руку жену. Она была почти с него ростом, еще более стройная, и, несмотря на седые прядки в волосах, по-прежнему необычайно красивая.

Им навстречу вышел Сангане Динизулу.

– Я вижу тебя, Джамела!

Его достоинство слегка пострадало от широкой, счастливой приветственной улыбки. Полковник Марк Андерс ответил ему на чистом зулусском:

– Я вижу тебя, старик. – Он использовал слово, выражающее большое уважение. – Пусть твой скот и твои жены жиреют и остаются гладкими.

Сангане повернулся к его жене Буре, дочери старого генерала Шона Кортни.

– Я вижу тебя, нкозикази, ты оказываешь честь моему краалю.

Между двумя семьями существовала прочная, как сталь, связь. Она восходила к прошлому столетию и была тысячекратно проверена.

– О Сангане, я так рада сегодня за тебя – и за Викторию.

Буря оставила мужа, быстро подошла к Виктории и обняла ее.

– Желаю тебе радости и множества отличных сыновей, Вики, – сказала она, и Виктория ответила:

– Я так обязана тебе и твоей семье, нкозикази, что никогда не смогу расплатиться.

– Даже не пытайся, – с деланной строгостью сказала Буря. – Я чувствую себя так, словно замуж выходит моя родная дочь. Познакомь нас с мужем, Вики.

К ним подошел Мозес Гама. Когда Буря поздоровалась с ним по-зулусски, он серьезно ответил по-английски:

– Здравствуйте, миссис Андерс. Виктория часто говорила о вас и вашей семье.

Он наконец повернулся к Марку Андерсу и протянул правую руку.

– Как поживаете, полковник? – спросил он и сухо усмехнулся, заметив, что белый на мгновение заколебался, прежде чем пожать ему руку. Здороваться так через барьер цвета кожи очень необычно. Беглое владение зулусским языком и претензия на сочувствие народу зулусов не обманули Мозеса, он узнал этот тип.

Полковник Марк Андерс – анахронизм, сын эпохи английской королевы Виктории, солдат, сражавшийся в двух мировых войнах, хранитель национального парка «Врата Чаки», который спас своей одержимостью и целеустремленностью от браконьеров и разрушителей природы и превратил в одно из наиболее известных святилищ дикой африканской жизни. Он любил диких африканских зверей отеческой любовью, защищал их, ухаживал за ними, и его отношение к черным племенам, в особенности к зулусам, было почти таким же отцовским и покровительственным. Он был смертельным врагом Мозеса Гамы по определению, и, глядя друг другу в глаза, оба осознали это.

– Я слышал далекий рев льва, – сказал Марк Андерс по-зулусски. – Теперь я встретил зверя лицом к лицу.

– Я тоже слышал о вас, полковник, – вежливо ответил Мозес по-английски.

– Виктория – нежное дитя, – Марк Андерс упорно держался зулусского. – Мы все надеемся, что она не усвоит ваши яростные привычки.

– Она будет послушной женой, – сказал по-английски Мозес. – Я уверен: она сделает все, о чем я ни попрошу.

Буря, следившая за этим разговором, почувствовала внутреннюю враждебность мужчин и спокойно вмешалась.

– Если вы готовы, Мозес, можно отправляться в Тенис-крааль на венчание.

Виктория и ее мать настояли на том, чтобы традиционный племенной брачный обряд был подкреплен христианской церемонией. Сангане и большинство гостей, язычники, которые поклонялись предкам, остались в краале, а небольшая свадебная свита разместилась в двух автомобилях.

Тенис-крааль – дом леди Анны, родовое гнездо семьи Кортни – стоял у Ледибургского откоса среди обширных лужаек и рощ пальм, бугенвиллей и деревьев «гордость Индии». В этом большом старом здании сочетались различные архитектурные стили, за его садами тянулись бесконечные плантации сахарного тростника, качавшегося на ветру, как океанские волны. В доме невеста, жених и их сопровождающие сменили бусы и перья на более соответствующую предстоящей церемонии одежду, а леди Анна с близкими тем временем пошли в павильон, установленный на лужайке перед домом, чтобы поздороваться с англиканским священником.

Когда полчаса спустя жених и его сопровождающие вышли на лужайку, они были в темных костюмах-двойках, а старший брат Виктории, который всего несколько часов назад прыгал, плясал и вертел убранной перьями головой в giya, теперь надел галстук ассоциации юристов, завязанный безупречным виндзорским узлом, и темные очки-консервы от яркого блеска белых стен Тенис-крааля. Пока все ждали невесту, он оживленно болтал с членами семьи Кортни.

Мать Виктории надела старый кафтан леди Анны, потому что женщины были одинакового сложения, и уже пробовала еду, выложенную на длинном столе под навесом. Полковник Марк Андерс и англиканский священник стояли чуть в стороне от основной группы; люди одного поколения, они находили эту церемонию неестественной и тревожащей. От Бури потребовалось все ее умение убеждать, чтобы уговорить священника обвечать эту пару, и он согласился при условии, что церемония не будет проходить в его церкви, где консервативная паства может счесть это оскорблением.

– Будь я проклят, если в старину, когда все знали свое место и не пытались подладиться под тех, кто выше их, не было лучше, – проворчал Марк Андерс, и священник кивнул.

– Нет смысла напрашиваться на неприятности…

Он замолчал, потому что на широкую веранду вышла Виктория. Буря Андерс помогла ей выбрать длинное белое атласное платье с венком из крошечных красных чайных роз, удерживающим на лбу длинную фату. Контраст красного и белого на фоне темной блестящей кожи поражал, а радость невесты оказалась заразительной. Даже Марк Андерс ненадолго забыл о своих дурных предчувствиях, когда леди Анна заиграла на пианино свадебный марш.

* * *

Семья Виктории в краале ее отца построила великолепную новую хижину для брачной ночи. Братья и сводные братья невесты нарезали ветвей акации, установили центральный столб и сплели улей. Потом ее мать, сестры и сводные сестры занялись женской работой: плели травяные циновки и укладывали их на основу из ветвей акции, пока не получилась гладкая и симметричная структура. Стебли травы блестели, как полированная медь.

Все в хижине было новым, от котла на трех ножках до лампы, одеял и великолепного каросса из шкур даманов и обезьян – это был дар сестер Виктории, они сами выделали шкуры, вышили их и превратили каросс в настоящее произведение искусства.

Виктория одна трудилась у главного кухонного костра, готовила в первый раз еду для мужа и прислушивалась к смеху гостей за стенами в ночи. Пиво из проса слабое, но женщины наварили его сотни галлонов, а гости пьют с самого утра.

Она услышала, как к хижине приближается компания жениха. Слышалось пение, громкие советы, подбадривающие возгласы и откровенные призывы к исполнению супружеского долга. Затем в хижину вошел Мозес Гама. Он выпрямился и стоял, нависая над ней, едва не касаясь головой свода. Голоса его спутников стали удаляться и стихли.

Не разгибаясь, Виктория обернулась и посмотрела на него. Она сбросила европейское платье и в последний раз надела вышитую бусами юбочку девственницы. В мягком красноватом свете костра ее обнаженный торс казался покрытым темной патиной старинного янтаря.

– Ты прекрасна, – сказал Мозес: она была воплощением женственности нгуни. Он подошел к ней, взял за руки и поднял.

– Я приготовила тебе еду, – хрипло прошептала она.

– Потом, – ответил он.

Он отвел ее к кароссу. Девушка покорно стояла, пока он развязывал и снимал с нее передник. Потом уложил Викторию на груду мягких мехов.

Девочкой Виктория играла с мальчиками в тростниках у источника и в траве открытого вельда, куда с другими девочками ходила собирать дрова, а рядом пастухи пасли стада. Они касались друг друга, исследовали, терли, играли, до самого запретного акта – проникновения, и племенные обычаи разрешали эти игры, взрослые смотрели на них с улыбкой. Но все это не подготовило ее к силе и мастерству этого мужчины, к его величию. Он глубоко проник в ее тело и коснулся самой души, так что позже ночью она прижалась к нему и прошептала:

– Теперь я не просто твоя жена. Я твоя раба до конца моих дней.

На рассвете радость ее померкла, и хотя ее прекрасное лунообразное лицо оставалось спокойным, в глубине души она плакала, когда Гама сказал:

– Будет еще всего одна ночь – по пути в Йоханнесбург. Потом мне придется покинуть тебя.

– Надолго? – спросила она.

– Пока не закончу свою работу, – ответил он, но его лицо смягчилось, и он погладил ее по щеке. – Ты ведь знала, что так будет. Я предупредил тебя: выходя за меня, ты выходишь за борьбу.

– Предупредил, – хриплым шепотом подтвердила она. – Но я не догадывалась, как больно будет разлучаться с тобой.

* * *

На следующее утро они встали рано. Мозес купил подержанный «бьюик», старый и такой потрепанный, что он не мог вызвать ни интереса, ни зависти, но опытные механики Хендрика Табаки перебрали двигатель и закрепили подвески, внешне оставив машину нетронутой. В ней новобрачным предстояло вернуться в Йоханнесбург.

Хотя солнце еще не встало, весь крааль был в движении, и сестры Виктории приготовили для них завтрак. После еды наступило тяжелое время прощания с семьей. Виктория склонилась перед отцом.

– Иди с миром, дочь моя, – ласково сказал он ей. – Мы будем часто думать о тебе. Привози к нам в гости своих сыновей.

Мать Виктории плакала и причитала, словно это были похороны, а не свадьба, и Виктория не могла ее успокоить, хотя обнимала и говорила о своей любви и о своем долге. Наконец остальные дочери увели мать.

Вокруг были приемные матери Виктории, сводные братья, сводные сестры, дяди, и тети, и двоюродные братья и сестры – все, кто пришел из самых дальних районов Зулуленда. Виктории пришлось прощаться со всеми, хотя с некоторыми расставаться было особенно трудно. К числу таких относился Джозеф Динизулу, ее любимец среди родственников. Хотя он приходился ей сводным братом и был на целых семь лет младше, между ними всегда существовала особая связь. В своем поколении они были самыми умными и талантливыми, и, поскольку Джозеф жил на «Ферме Дрейка» у одного из старших братьев, они смогли продолжить дружбу.

Однако Джозеф не возвращался в Витватерсранд. Он сдал вступительные экзамены и был принят в элитную межрасовую школу Ватерфорд в Свазиленде, за его обучение взялась платить леди Анна Кортни. По иронии судьбы, это была та самая школа, куда Хендрик Табака отправлял своих сыновей Веллингтона и Рейли. Там их соперничество могло расцвести снова.

– Обещай мне, что будешь хорошо учиться, Джозеф, – сказала Вики. – Учение делает человека сильным.

– Я стану сильным, – заверил Джозеф. Он сохранил душевный подъем, вызванный речью Мозеса Гамы. – А можно мне навещать тебя и твоего мужа, Вики? Он такой, каким я хочу когда-нибудь стать.

Вики рассказала Мозесу о словах мальчика. Они были одни в старом «бьюике»: все свадебные дары и имущество Вики загромождали багажник и заднее сиденье. Молодожены покидали большой прибрежный амфитеатр Наталя, через проход в горах Дракенсберг поднимаясь в высокий вельд Трансвааля.

– Дети – наше будущее, – кивнул Мозес, глядя вперед на голубую змею крутой дороги, поднимавшейся на склон, мимо зеленых холмов Маджубы, где буры разбили англичан в первой из своих многочисленных битв с ними. – Старики безнадежны. Ты видела их на свадьбе. Как они брыкались и упирались, словно необъезженные быки, когда я попытался показать им путь… но дети, о, дети! – Он улыбнулся. – Они точно новые, чистые листы бумаги, можно написать все, что захочешь. Старики жестки и непреклонны, но дети – глина, мягкая глина, ждущая гончара. – Он поднял руку – длинную, красивую, руку хирурга или художника, с розовой ладонью, гладкой и не обезображенной мозолями от физической работы. – У детей нет морали, они не знают страха, смерть недоступна их пониманию. Всего этого они набираются позже, учась у старших. Из них получаются прекрасные солдаты, потому что они ни в чем не сомневаются, а чтобы нажать на курок, большой силы не требуется. Если враг их убивает, они становятся отличными мучениками. Окровавленный труп ребенка вселяет ужас и сожаления даже в самое твердое сердце. Да, дети – ключ к нашему будущему. Твой Христос знал, что делал, когда говорил: «Пустите детей ко Мне и не препятствуйте им» [246].

Виктория повернулась на кожаном сиденье «бьюика» и посмотрела на него.

– Твои слова жестоки и святотатственны, – прошептала она, разрываясь между любовью к нему и инстинктивным отвращением к его словам.

– Однако твое поведение доказывает их справедливость, – заметил он.

– Но… – Виктория замолчала, не решаясь продолжать, страшась ответа, – но ты говоришь, что мы должны использовать детей… – Она снова замолчала, и в ее сознании возникла картина детского отделения больницы. Самые счастливые месяцы ее обучения прошли среди малышей. – Ты предлагаешь использовать маленьких детей на передовой… как солдат?

– Если ребенок не может вырасти свободным человеком, ему лучше умереть в детстве, – сказал Мозес Гама. – Виктория, ты и раньше слышала, как я говорил это. Тебе пора научиться верить. Нет ничего, чего бы я не сделал, нет такой цены, которую я не заплатил бы за нашу победу. Если предстоит увидеть мертвыми тысячу маленьких детей, чтобы сотни тысяч могли вырасти свободными людьми, я назову такую сделку справедливой.

И Виктория Динизулу впервые в жизни испугалась по-настоящему.

* * *

Эту ночь они провели в доме Хендрика Табаки в пригороде «Ферма Дрейка» и далеко за полночь смогли удалиться в отведенную им маленькую спальню, потому что очень многие хотели увидеть Мозеса Гаму: люди из отрядов «буйволов», из профсоюза шахтеров, посыльный от совета АНК и десятки просителей, которые собирались неслышно, как шакалы к льву, когда разнеслась весть, что Мозес Гама вернулся.

Виктория присутствовала на всех этих встречах, хотя все время молчала, сидя в углу. Вначале люди удивлялись ее присутствию, бросали в ее сторону быстрые взгляды и переходили к делу неохотно, под нажимом Мозеса. Они не привыкли к присутствию женщин при обсуждении серьезных вопросов. Однако никто из них не решался возразить, пока в комнату не вошел посыльный АНК. Совет, который он представлял, наделил его властью и полномочиями, и он первым заговорил о присутствии Виктории.

– Здесь женщина, – сказал он.

– Да, – кивнул Мозес. – Не просто женщина. Моя жена.

– Так не подобает, – сказал посыльный. – Этого нет в обычаях. Дело мужское.

– Наша цель – разрушить и сжечь все старые обычаи и создать новые. И в этом деле нам понадобится помощь всех наших людей. Не только мужчин, но и женщин и детей.

Наступила долгая пауза; посыльный ерзал под мрачным, безжалостным взглядом Мозеса.

– Женщина может остаться, – наконец капитулировал он.

– Да, – кивнул Мозес. – Моя жена останется.

Позже в темноте спальни, на узкой односпальной кровати, Виктория прижалась к нему, мягкие изгибы ее тела слились с его твердостью, и она сказала:

– Ты оказал мне честь, сделав частью своей борьбы. Я, как дети, хочу быть солдатом. Я задумалась и поняла, чем могу помочь.

– Расскажи, – попросил он.

– Женщины. Я могу организовать женщин. Начну с сестер в больнице, а потом будут и другие – все. Мы должны участвовать в борьбе рядом с мужчинами.

Его руки сильнее сжали ее.

– Ты львица, – сказал он. – Прекрасная зулусская львица.

– Я чувствую биение твоего сердца, – прошептала она, – и мое сердце бьется точно ему в такт.

Утром Мозес отвез Викторию в больницу. Она стояла на ступеньках и не уходила в дом. Отъезжая, он видел ее в зеркале заднего обзора. Она еще стояла там, когда он свернул на дорогу и влился в поток транспорта, направляясь назад в Йоханнесбург, к пригородной ферме «Ривония».

Этим утром он одним из первых прибыл в «Холм Пака» на заседание, куда накануне его пригласил посыльный.

Маркус Арчер встретил Мозеса на веранде язвительной улыбкой.

– Говорят, мужчина ущербен, пока не женится. Только тогда он обретает цельность.

За длинным столом в кухне, которую использовали для заседаний совета, уже сидели двое. Оба белые.

Брэм Фишер был отпрыском влиятельной африкандерской семьи, его отец возглавлял суд Свободной Оранжевой республики. Этот специалист по законам, связанным с горным делом, и завсегдатай йоханнесбургских баров был вдобавок членом запрещенной коммунистической партии и Африканского национального конгресса и в последнее время его практика сводилась исключительно к защите обвиняемых по расовым законам, принятым с 1948 года. Хотя это был приятный, образованный человек, которого заботила судьба соотечественников всех рас, Мозес его опасался. Фишер глубоко верил в постепенную чудесную победу добра над злом и решительно противостоял созданию «Umkhonto we sizwe», военного крыла АНК. Его миротворческое влияние на остальных членов Конгресса ставило палки в колеса устремлениям Мозеса.

Вторым белым был Джо Цицеро, эмигрант из Литвы. Мозес догадывался, почему он оказался в Африке – и кто его послал. Это был орел с яростным сердцем, такой же, как сам Мозес, и союзник, когда обсуждалась необходимость прямых и даже насильственных действий. Мозес сел рядом с ним, напротив Фишера. Сегодня ему понадобится поддержка Джо Цицеро.

Маркус Арчер, любивший готовить, поставил перед ним тарелку почек с пряностями и яичницу по-ковбойски, но не успел Мозес доесть, как начали собираться другие. Вместе пришли Нельсон Мандела и его верный союзник Тамбо. За ними быстро последовали Уолтер Сисулу, Мбеки и другие, и наконец длинный стол оказался завален газетами и грязными тарелками, чашками с кофе и пепельницами, которые вскоре переполнились сигаретными окурками.

Воздух был пропитан табачным дымом и кухонными ароматами Маркуса, а разговор шел серьезный и напряженный: собравшиеся пытались договориться, каковы цели предстоящей кампании неповиновения.

– Мы должны разбудить сознание наших людей, заставить их отказаться от тупой, скотской покорности угнетению, – выдвинул главное положение Нельсон Мандела, и сидевший наискосок от него Мозес нахмурился.

– Гораздо важнее пробудить совесть окружающего мира, ведь именно оттуда к нам придет окончательное спасение.

– Наш народ… – начал Мандела, но Мозес перебил:

– Наш народ бессилен без оружия и подготовки. Силы угнетения, выступающие против нас, слишком могучи. Без оружия нам не победить.

– Значит, ты отказываешься от мирного пути? – спросил Мандела. – Ты считаешь, свободу можно получить только с помощью оружия?

– Революцию нужно сделать сильной и закалить в крови масс, – подтвердил Мозес. – Таков всегда ее путь.

– Господа! Господа. – Брэм Фишер поднял руку, пытаясь остановить их. – Вернемся к главному вопросу. Мы согласны с тем, что кампанией неповиновения хотим вывести народ из спячки и привлечь внимание всего мира. Таковы две наши главнейшие цели. Теперь давайте примем решение касательно второстепенных целей.

– Сделать АНК единственным подлинным орудием освобождения, – предложил Мозес. – В настоящее время у нас меньше семи тысяч членов, но мы должны задаться целью довести их численность к концу кампании до ста тысяч.

С этим согласились все, даже Мандела и Тамбо кивнули. Решение прошло единогласно, и можно было переходить к следующим деталям кампании.

Мероприятие задумывалось массовое, потому что планировалась общенациональная кампания, которая должна была одновременно проходить во всех центрах Южно-Африканского Союза, чтобы заставить правительство задействовать максимум ресурсов и проверить ответную реакцию сил поддержания правопорядка.

– Мы должны заполнять их тюрьмы, пока те не лопнут. Должны сами напрашиваться на аресты, пока механизм тирании не сломается от напряжения, – говорил Нельсон Мандела.

Еще три дня провели они на кухне «Холма Пака», вырабатывая соглашения по самым мелким деталям, готовя списки лиц и мест, уточняя время действия с учетом транспорта и средств связи, протягивая линии связи от центрального комитета к провинциальным штабам движения и в конечном счете к местным кадрам в каждом черном пригороде и поселке.

Работа была утомительная, но наконец осталось принять последнее решение – в какой день все начнется. Все посмотрели на сидевшего во главе стола Альберта Лутули, и тот ни секунды не колебался.

– Двадцать шестое июня, – сказал он и, услышав одобрительный гомон, продолжил: – Да будет так. Мы все знаем свои задачи. – И в традиционном приветствии поднял вверх большие пальцы: – Amandla!Сила! Ngawethu!

Когда Мозес направился туда, где за эвкалиптами стоял его старый «бьюик», солнце заполняло западную часть неба горячим оранжевым и дымчато-красным светом. Мозеса ждал Джо Цицеро. Он прислонился к серебристому стволу эвкалипта, сложив руки на широкой груди, похожий на медведя, приземистый, невысокий, мощный.

Когда Мозес подошел, Цицеро выпрямился.

– Не подвезешь до Браамфонтейна, товарищ? – спросил он, и Мозес открыл перед ним дверцу «бьюика». Десять минут они ехали молча, потом Джо негромко сказал:

– Удивительно, что мы с тобой до сих пор не говорили наедине.

Неуловимый акцент, короткая черная борода, плоские славянские черты лица, а глаза темные, как смола.

– Почему удивительно? – спросил Мозес.

– У нас общие взгляды, – ответил Джо. – Мы оба истинные сыны революции.

– Ты в этом уверен?

– Уверен, – кивнул Джо. – Я изучал тебя и слушал с восторгом и одобрением. Я верю, что ты один из тех стальных людей, в которых нуждается революция, товарищ.

Мозес ничего не ответил. Он продолжал смотреть на дорогу, лицо его оставалось бесстрастным; тишина длилась; Мозес вынуждал собеседника нарушить ее.

– Что ты чувствуешь к матушке-России? – наконец негромко спросил Джо, и Мозес задумался.

– У России никогда не было колоний в Африке, – начал он осторожно. – Я знаю, что она поддерживает борьбу в Малайе, Алжире и Кении. Я считаю, что она подлинный союзник угнетенных этого мира.

Джо улыбнулся и закурил еще одну сигарету «Антилопа-прыгун» из красно-белой пачки. Курил он одну за другой, и его короткие, толстые пальцы были темно-коричневыми.

– Путь к свободе крут и тернист, – сказал он. – Революционер никогда не бывает в безопасности. Нужны стражи революции, чтобы защищать пролетариат от самого себя.

– Да, – согласился Мозес. – Я читал труды Маркса и Ленина.

– Значит, я был прав, – сказал Джо. – Ты веришь. Мы должны стать друзьями – добрыми друзьями. Впереди трудные дни, и понадобятся стальные люди. – Он протянул руку к заднему сиденью и взял свой дипломат. – Высади меня у центрального железнодорожного вокзала, товарищ.

* * *

Уже два часа как стемнело, когда Мозес добрался до лагеря в ущелье под пещерами Сунди и припарковал «бьюик» за цилиндрическим сооружением из гофрированных металлических листов, которое служило конторой экспедиции. Мозес пошел к хижине Тары Кортни, ступая неслышно, чтобы не встревожить ее. Он видел ее силуэт на брезентовой стене. Она лежала на койке и читала при свете лампы «петромакс»; он поскреб брезент и увидел, как Тара вздрогнула.

– Не бойся, – негромко сказал он. – Это я.Ее ответ прозвучал тоже негромко, но радостно:

– Боже, я думала, ты никогда не придешь.

Она была охвачена лихорадкой желания. Во время предыдущих беременностей ее мучила тошнота, она казалась себе разбухшей, и сама мысль о сексе в ту пору казалась ей отвратительной. Но сейчас, хотя она была беременна уже три месяца, ее желание стало безумным. Мозес как будто почувствовал эту потребность, но не торопился ее удовлетворять. Он, обнаженный, лежал на спине и был подобен столбу из черного гранита. Тара набросилась на него. Она всхлипывала и негромко вскрикивала, одновременно неловкая и искусная, ее тело, которое еще не разбухло из-за ребенка, дергалось над Мозесом; он лежал неподвижно, а Тара преодолевала пределы физической выносливости, пределы возможностей плоти, она была ненасытна, но наконец обессилела, скатилась с возлюбленного и лежала, тяжело дыша. Ее каштановые волосы промокли от пота и прилипли ко лбу и шее, а внутреннюю часть бедер окрасил тонкий слой крови – такой силы была ее страсть.

Мозес укрыл ее простыней и обнимал, пока она не перестала дрожать и дыхание ее не успокоилось. Тогда он сказал:

– Скоро начнется – мы согласовали время выступления.

Тара была так поглощена своими переживаниями, что ничего не поняла и тупо покачала головой.

– Двадцать шестого июня, – сказал Мозес. – По всей стране, во всех городах, в одно и то же время. Послезавтра я отправляюсь в Порт-Элизабет, в восточный Кейп, руководить там кампанией.

Это в сотнях километров от Йоханнесбурга, а Таре нужно быть рядом с ним. Охваченная печалью после физического изнурения любви, Тара чувствовала себя обманутой и брошенной. Ей хотелось возразить, но она с огромным усилием остановила себя.

– Сколько ты будешь отсутствовать?

– Несколько недель.

– О Мозес! – начала она, но, предупрежденная быстро изменившимся выражением его лица, замолчала.

– Эта американка, женщина по имени Годольфин… Ты с ней связалась? Без внимания прессы наши усилия ни к чему не приведут.

– Да.

Тара смолкла. Она едва не сказала, что все устроено, что Китти Годольфин встретится с ним когда угодно, но промолчала. Вместо того чтобы отдать американку ему и оказаться в стороне, у нее есть возможность остаться рядом с ним.

– Да, я говорила с ней. Да, я встретилась с ней в ее гостинице, и она готова увидеться с тобой, но сейчас ее нет в городе, она в Свазиленде.

– Плохо, – сказал Мозес. – Я надеялся встретиться с ней до отъезда.

– Я могу привезти ее в Порт-Элизабет, – энергично подсказала Тара. – Через день-два она вернется, и я привезу ее к тебе.

– Ты сможешь уехать отсюда? – с сомнением спросил он.

– Да, конечно. Я привезу съемочную группу на своей машине.

Мозес неуверенно хмыкнул, задумчиво помолчал и кивнул.

– Хорошо. Я объясню, как связаться со мной, когда вы приедете туда. Я буду в пригороде Нью-Брайтон, сразу за городом.

– Я могу быть с тобой? Остаться с тобой?

– Ты знаешь, что это невозможно. – Ее настойчивость раздражала. – Ни один белый без пропуска не может войти в черный пригород.

– Телевизионная группа тоже не сможет быть тебе полезна, если останется за пределами пригорода, – быстро сказала Тара. – Чтобы помочь борьбе, мы должны быть рядом.

Она хитро связала себя с Китти Годольфин и затаила дыхание, а он снова задумался.

– Может быть, – негромко сказал он наконец, и она облегченно вздохнула. Он принял ее предложение. – Да. Можно что-нибудь придумать. В пригороде есть миссия, где работают немецкие монашки. Они друзья. Вы сможете пожить у них. Я это устрою.

Она старалась не выдать свое торжество. Она будет с ним – вот все, что имеет значение. Это безумие, но, хотя ее тело было измучено и болело, она снова желала Мозеса. Это была не просто физическая потребность. Только так она, пусть хоть несколько минут, могла обладать им. Когда он был в ее теле, он принадлежал только ей.

* * *

Тару удивляло отношение к ней Китти Годольфин. Тара привыкла к тому, что людей, и мужчин и женщин, сразу подкупали ее личные качества и приятная внешность. Китти оказалась совсем другой. С самого начала в ней чувствовалась холодная сдержанность и внутренняя враждебность. Тара почти сразу проникла за ангельское личико и образ маленькой девочки, который так старательно создавала Китти, но даже разглядев за этим фасадом жесткого и безжалостного человека, не могла найти логичных причин враждебности этой женщины. В конце концов, Тара оказывала ей большую услугу, а Китти смотрела на ее дар как на живого скорпиона.

– Не понимаю, – резко говорила Китти, пристально глядя на Тару. – Вы мне говорили, что интервью можно будет снять здесь, в Йоханнесбурге. А теперь предлагаете тащиться куда-то.

– Там будет Мозес Гама. И там должно произойти нечто очень важное…

– Неужели настолько важное? – спросила Китти, уперев кулаки в обтянутые тканью бедра. – То, о чем мы договаривались, тоже важно.

Большинство людей, от ведущих политиков и знаменитых звезд спорта и эстрады до распоследнего ничтожества, готовы были рисковать своей шеей в надежде хоть на краткий миг появиться на маленьком квадратном экране. И за Китти Годольфин оставалось право – почти божественное право – решать, кто достоин такой возможности, а кому в ней отказано. Поведение Мозеса Гамы оскорбляло. Он был избран, а вместо того чтобы выразить благодарность, на что рассчитывала Китти, ставил условия.

– Что может быть настолько важно, чтобы он не мог проявить элементарную вежливость? – повторила она.

– Простите, мисс Годольфин, этого я вам не могу сказать.

– Что ж, тогда и вы меня простите, миссис Кортни, но можете передать от меня Мозесу Гаме, что он может отправляться прямо в ад, не получив мои двести долларов.

– Вы это серьезно?

Такого Тара не ожидала.

– Как никогда в жизни. – Китти повернула запястье, чтобы взглянуть на свои «ролекс». – Прошу простить, но у меня есть более важные дела.

– Ну хорошо, – сразу сдалась Тара. – Рискну. Я скажу вам, что должно произойти… – Тара помолчала, обдумывая последствия, потом спросила: – Вы ведь никому не передадите то, что я вам расскажу?

– Дорогая, если за этим хороший сюжет, из меня ни слова не вырвут ни клещами, ни раскаленным железом – пока я сама не выложу его на экран.

Тара рассказывала быстро, чтобы не передумать:

– У вас будет возможность снять Гаму за работой, среди его народа, увидеть, как он бросает вызов силам угнетения и косности.

Она видела, что Китти колеблется, и поняла: надо быстро что-то придумать.

– Однако я должна вас предупредить: это может быть опасно. Столкновение может закончиться насилием. Кровопролитием, – сказала она и сразу поняла, что попала в точку.

– Хэнк! – крикнула Китти Годольфин своей команде, которая разбрелась по номеру, как уцелевшие жертвы взрыва бомбы, и слушала на полной громкости, как новая звезда рок-н-ролла призывает не надевать синие замшевые туфли [247].

– Хэнк! – Китти пришлось перекрикивать голос Пресли. – Пакуй оборудование. Мы отправляемся в какой-то Порт-Элизабет. Если сумеем найти, где это, дьявольщина!

Они всю ночь ехали в «паккарде» Тары; подвески прогнулись под тяжестью людей и оборудования. В поездках по стране Хэнк обнаружил, что вокруг большинства деревень в резервациях Зулуленда и Транскея сорняком растет конопля. В тех местах, где условия были благоприятны, это растение достигает размеров небольшого дерева. Только немногие представители старшего поколения племен курили сухие листья конопли, и хотя это было запрещено, а растение объявлено ядовитым и вредным для здоровья, его использование было строго ограничено и распространено только среди самых примитивных черных и в самых отдаленных местностях – ни один белый, ни один образованный африканец не снизошли бы до этого, – поэтому власти не прилагали никаких усилий, чтобы запретить выращивание и продажу конопли. За несколько пенни Хэнк мог купить бесконечные запасы того, что называл «чистым золотом».

– Ребята, мешок этой травки на улицах Лос-Анджелеса стоит сто тысяч долларов, – довольно говорил он, сворачивая на заднем сиденье «паккарда» косяк. Тяжелый запах травы заполнил салон машины. Сделав несколько затяжек, Хэнк передал сигарету Китти на переднем сиденье. Китти глубоко затянулась и, сколько могла, удерживала дым в легких, пока не выпустила его светлым потоком в ветровое стекло. Потом предложила окурок Таре.

– Я не курю табак, – вежливо ответила Тара, и все рассмеялись.

– Это не табак, милая, – сказал Хэнк.

– А что это?

– Здесь это называют дагга.

– Дагга. – Тара была шокирована. Она вспомнила, как Сантэн выгнала слугу, который курил даггу.

– Он уронил мою супницу работы Розенталя, ту самую, что принадлежала царю Николаю, – жаловалась Сантэн. – Стоит им начать курить эту дрянь, и они становятся совершенно бесполезными.

– Нет, спасибо, – быстро сказала Тара, но потом представила себе, как рассердился бы Шаса, если бы узнал, что ей предлагали. Эта мысль заставила ее прикусить язык, а потом она передумала. – Ну, хорошо. – Она взяла сигарету, ведя «паккард» одной рукой. – Что надо делать?

– Затянитесь и задержите, – посоветовала Китти. – И наслаждайтесь сиянием.

Дым царапал горло и жег легкие, но мысль о гневе Шасы придавала Таре решимости. Она подавила стремление закашляться и удержала дым.

И почувствовала, что медленно расслабляется, ее охватило сияние эйфории, тело стало легким, как воздух, в голове прояснилось. Душевная боль отступила.

– Как хорошо, – сказала она, и, когда все рассмеялись, смеялась с ними, ведя машину в ночи.

На рассвете, еще до того, как стало совсем светло, они добрались до побережья, обогнув залив Алгоа, где Индийский океан глубоко врезается в сушу; ветер покрыл зеленые воды белой пеной.

– Куда мы отсюда? – спросила Китти.

– В черный пригород Нью-Брайтон, – ответила Тара. – Там есть миссия немецких монахинь. Сестры святой Магдалены, их орден учит детей и лечит больных. Они нас ждут. Нам не разрешается оставаться в пригороде, но они это организуют.

Сестра Нунциата оказалась красивой светловолосой женщиной не старше сорока. У нее была чистая, словно выскобленная кожа и резкие и деловые манеры. Легкое серое платье ордена, белый плат по плечи.

– Миссис Кортни, я вас ждала. Наш общий друг придет сегодня утром, но позже. Можете принять ванну и отдохнуть.

Она отвела их в предназначенные для них кельи и извинилась за простое убранство. Китти и Тару поселили в одной келье. Пол был голый цементный, единственным украшением служило распятие на выбеленной стене, а пружины кровати прикрывал жесткий тонкий матрац из кокосового волокна.

– Она великолепна, – восторгалась Китти. – Я должна снять ее. Монашки всегда хорошо выходят на пленке.

Помывшись и распаковав оборудование, Китти тотчас включила свою команду в работу. Она записала удачные интервью с сестрой Нунциатой, немецкий акцент монашки делал ее рассказ особенно интересным; потом они снимали черных детей на школьном дворе и приходящих пациентов, ждущих у входа в клинику.

Тару поразила энергия девушки, ее сообразительность и бойкий язык, умение сразу определять объект и угол съемки. Тара чувствовала себя лишней, отсутствие собственных талантов и творческих способностей раздражало. Она обнаружила, что Китти не нравится ей хотя бы тем, что так ярко подчеркивает ее несоответствие.

А потом все это потеряло всякое значение. Во двор миссии въехал непримечательный старый «бьюик»-седан, из него вышел высокий мужчина и направился к ним. Мозес Гама был в светло-синей рубашке с короткими рукавами и расстегнутым воротом, так что мышцы рук и шеи оставались открытыми; сшитые на заказ синие брюки были перепоясаны на узкой талии. Таре ничего не понадобилось говорить: все сразу поняли, кто он, и Китти Годольфин рядом с ней еле слышно прошептала:

– Боже, он прекрасен, как черная пантера.

Досада Тары перешла в жгучую ненависть. Ей хотелось броситься к Мозесу и обнять его, чтобы Китти знала: он принадлежит ей, но она молча стояла в стороне, а Мозес подошел к Китти и протянул руку:

– Мисс Годольфин? Наконец-то, – сказал он, и от его голоса по коже Тары побежали мурашки.

Остальная часть дня прошла в разведке и в съемках фоновых материалов, и на этот раз в каждом кадре центральной фигурой был Мозес. Пригород Нью-Брайтон оказался типичным южно-африканским районом с рядами одинаковых дешевых домов, с геометрически расположенными узкими улицами, иногда мощеными, но чаще разбитыми, грязными, в лужах, где барахтались дошколята и малыши, которые только еще учились ходить; дети, голые или одетые в лохмотья, шумно играли.

Китти сняла, как Мозес пробирается между лужами, присаживается на корточки, чтобы поговорить с детьми, берет на руки удивительно фотогеничного маленького черного херувима и вытирает ему сопливый нос.

– Замечательный материал! – восторгалась Китти. – В передаче он будет выглядеть великолепно.

Дети со смехом бежали за Мозесом, как за гаммельнским крысоловом, и из приземистых домов выходили привлеченные шумом женщины. Узнав Мозеса и увидев кинокамеры, они начинали петь и танцевать. Прирожденные актрисы, они не знали удержу, а Китти оказывалась повсюду и указывала, что снимать, под каким углом; ей явно нравилась съемка.

К концу дня в пригород автобусами и поездами начали возвращаться рабочие. Большинство работало на автомобильных заводах Форда и «Дженерал моторс» и на фабриках «Гудиер» и «Файрстоун», производящих шины: Порт-Элизабет с пригородом Уитенхаге – центр автомобильной промышленности страны.

Мозес шел по узким улицам, а камера повсюду следовала за ним; он останавливался, чтобы поговорить с возвращающимися рабочими, а оператор снимал на пленки их жалобы и проблемы, большая часть которых была связана с повседневными неприятностями из-за частокола ограничений, создаваемых расистскими законами. Большую их часть Китти могла бы вырезать, но почти все упоминали как самое ненавистное и страшное «предъявлять по первому требованию» пропуск. И в каждом коротком сюжете центральной героической фигурой оставался Мозес Гама.

– Когда я с ним закончу, он будет известен не меньше Мартина Лютера Кинга, – восклицала Китти.

Они разделили с сестрами их скудный ужин, но Китти Годольфин все еще не была довольна. У одного из коттеджей близ миссии семья готовила на открытом огне ужин, и Китти и Мозес присоединились к ним; Мозес сидел у костра, языки пламени освещали его лицо, добавляя еще драматичности его и без того внушительной фигуре, и Китти записывала все, что он говорил. На заднем плане одна из женщин пела колыбельную младенцу, которого держала у груди; глухо шумел пригород, слышался негромкий плач детей и далекий лай бродячих собак.

Мозес Гама находил убедительные и трогательные слова, он произносил их своим низким, повергавшим в дрожь голосом, описывая боль своего народа и своей земли, и Тара, слушая его в темноте, чувствовала, как по ее щекам текут слезы.

Утром Китти оставила свою команду в миссии, и втроем, без камер, Китти, Тара и Мозес в «бьюике» поехали на пригородную железнодорожную станцию. Черные рабочие, словно пчелы в улей, вливались через вход, обозначенный «NON WHITES – NIE BLANKES» [248], теснились на отведенных для них платформах, а когда подходил поезд, садились в предназначенные для них вагоны.

Через другой вход, обозначенный «WHITES ONLY – BLANKES ALLEENLIK» [249], неторопливо входили немногие белые чиновники и те, у кого оказались дела в пригороде; они рассаживались в купе первого класса в хвосте поезда на мягких кожаных сиденьях ирассеянно смотрели на толпу черных на противоположной платформе, как будто разглядывали существ другого вида.

– Я должна заснять это, – говорила Китти. – Это обязательно должно войти в фильм.

Она делала торопливые заметки в блокноте, набрасывала схему станции и точки расположения камер.

Незадолго до полудня Мозес извинился:

– Мне нужно встретиться с местными организаторами и утвердить окончательные планы на завтра.

И он уехал в «бьюике».

Тара отвела Китти и ее команду к морю на берег Сен-Джорджа, и они снимали загорающих и купающихся под табличками «BLANKES ALLEENLIK – WHITES ONLY». Школа в этот день не работала, и загорелые молодые люди, девушки в бикини и юноши с короткими стрижками и открытыми лицами загорали на песке, играли в пляжные игры или катались на зеленых волнах.

Когда Китти спрашивала их:

– Что бы вы почувствовали, если бы здесь купались и черные? – некоторые робко смеялись: они никогда над этим не задумывались.

– Им не разрешается приходить сюда, у них есть свои пляжи.

Один пришел в негодование:

– Нечего им ходить сюда, глазеть на наших девушек в купальниках!

Это был крепкий молодой человек с кристаллами соли в выбеленных солнцем волосах и с облупившимся носом.

– Но разве вы не хотели бы поглядеть на черных девушек в купальниках? – невинно спросила Китти.

– Конечно нет! – сказал молодой человек, и на его красивом лице в ответ на такое предположение появилось отвращение.

– Слишком хорошо, чтобы быть правдой! – удивлялась своей удаче Китти. – В эту часть мы вмонтируем кадры красивых черных танцовщиц в ночном клубе Соуэто.

На обратном пути в миссию Китти попросила Тару снова заехать на железнодорожную станцию – для окончательной разведки. Камеры они оставили в «паккарде», и двое железнодорожных полицейских в белых костюмах без особого интереса наблюдали, как они ходят по почти пустым платформам, которые в часы пик заполнялись тысячами черных пассажиров. Китти негромко показывала своей группе заранее намеченные места и объясняла, что снимать.

Вечером Мозес ужинал вместе со всеми в столовой миссии, и хотя разговор был легким и веселым, в смехе угадывалось сдержанное напряжение. Когда Мозес вышел, Тара пошла за ним к «бьюику», припаркованному в темноте за зданием миссии.

– Я хочу сегодня ночью быть с тобой, – жалобно сказала она. – Мне так одиноко без тебя.

– Это невозможно.

– Сейчас темно, мы могли бы поехать на пляж, – взмолилась она.

– Патрули полиции охотятся как раз за такими парочками, – ответил Мозес. – И в следующий уик-энд ты увидишь себя в «Санди таймс».

– Тогда займись со мной любовью здесь.

Мозес рассердился.

– Ты как избалованный ребенок: думаешь только о себе и своих желаниях; даже сейчас, на пороге великих событий, ты готова пойти на риск и все погубить.

Почти всю ночь Тара лежала без сна и слушала мирное дыхание Китти на железной кровати у противоположной стены кельи.

Уснула она перед рассветом и проснулась, чувствуя тошноту и тяжесть, когда Китти в розовой полосатой пижаме весело выпрыгнула из постели, торопясь навстречу дню.

– Двадцать шестое июня! – воскликнула она. – Наконец великий день настал!

За ранним завтраком все выпили по чашке кофе, и только. Тара слишком плохо себя чувствовала, а остальные чересчур волновались. Накануне Хэнк проверил все оборудование, но теперь, прежде чем погрузить его в «паккард», проделал это снова, и они поехали на вокзал.

Было сумрачно, еще горели редкие уличные фонари, и в их свете стремительно перемещались орды черных рабочих. Однако к тому времени как съемочная группа добралась до станции, первые лучи солнца осветили вход в нее; освещение было идеальным для съемки. Тара заметила у главного входа два полицейских фургона «Черная Мария», а вместо двух молодых констеблей, дежуривших накануне, под часами стояли восемь сотрудников железнодорожной полиции. Они были в синих мундирах и черных шляпах с острым верхом, на кожаных ремнях пистолеты в кобуре, в руках дубинки.

– Их предупредили! – воскликнула Тара, останавливая машину через улицу от полицейских фургонов. – Они ждут неприятностей. Только посмотрите!

Китти, отвернувшись, отдавала последние указания Хэнку на заднем сиденье, но, когда Тара посмотрела на нее, ожидая реакции на появление полиции, что-то в выражении лица Китти, в ее нежелании смотреть в глаза заставило Тару умолкнуть.

– Китти? – спросила она. – Эти полицейские… Кажется, вы… – Она осеклась, кое-что вспомнив. Накануне вечером по дороге с пляжа Китти попросила ее остановиться у почты в Хьюмвуде: ей понадобилось послать телеграмму. Однако в окно почты с противоположной стороны улицы Тара видела, что Китти зашла в телефонную будку. Тогда это ее удивило.

– Вы! – ахнула она. – Это вы предупредили полицию!

– Послушайте, дорогая! – вспылила Китти. – Эти люди хотят, чтобы их арестовали. В этом вся соль. А я хочу снять, как их арестуют. Я сделала это ради их самих… – она замолчала и наклонила голову. – Слушайте! Они идут!

Послышалось слабое пение, пение сотен голосов. Полицейские у входа на станцию зашевелились и принялись переглядываться.

– Ладно, Хэнк! – приказала Китти. – Начинаем!

Все члены группы выскочили из машины и разошлись по указанным им местам, прихватив с собой оборудование.

Командовал полицией офицер с золотой цепочкой на шапке. Тара по собственному опыту достаточно хорошо знала полицейские знаки различия, чтобы понять, что это капитан. Он отдал приказ констеблям. Двое направились через улицу к телевизионщикам.

– Снимай, Хэнк! Не выключать камеру! – услышала Тара голос Китти. Пение стало громче. Прекрасный африканский рефрен охотников «Nkosi Sikelel’ i Africa», произносимый тысячами голосов, заставил Тару содрогнуться.

Двое полицейских были на полпути через улицу, когда из-за магазинов и коттеджей показались первые ряды демонстрантов. Капитан торопливо окликнул полицейских.

Протестующие шли рядами по двадцать человек, взявшись за руки и заполнив улицу от тротуара до тротуара, и пели на ходу, а за ними двигалась черная толпа. Одни были в рабочих комбинезонах, другие в рванье, здесь шли и седовласые старики, и подростки. В середине первого ряда, возвышаясь над окружающими, с непокрытой головой, выпрямившись, как солдат, шел Мозес Гама.

Хэнк побежал через улицу, за ним последовал звукооператор. Держа камеру на плече, Хэнк отступал перед Мозесом, продолжая снимать; звукооператор записывал голос, взлетавший в гимне, грозном и величественном; это был голос самой Африки, и лицо Мозеса горело почти религиозным рвением.

Капитан торопливо выстроил своих людей поперек входа с надписью «Только для белых»; полицейские, бледные в лучах раннего солнца, нервно помахивали дубинками. Фронт толпы достиг здания и начал подниматься по ступенькам. Капитан вышел вперед и расставил руки, пытаясь остановить его. Мозес Гама поднял руку. Колонна остановилась, пение смолкло.

Поверх голов Тара видела капитана – высокого мужчину с приятным морщинистым лицом. Капитан улыбался. И это поразило ее прежде всего. Перед тысячами протестующих капитан продолжал улыбаться.

– Послушайте, – возвысил он голос, как учитель, обращающийся к расшалившемуся классу. – Вы знаете, что нельзя так делать, нехорошо. Вы ведете себя, как бузотеры, но я знаю, вы хорошие люди. – По-прежнему с улыбкой он остановил взгляд на людях в первом ряду. – Мистер Длоу и мистер Кандела, вы входите в комитет самоуправления, вам должно быть стыдно! – Он погрозил им пальцем, и те, кого он назвал, опустили головы и стыдливо заулыбались. Атмосфера марша начала меняться. Перед ними был отец, строгий, но милосердный, а они дети, озорные, но в глубине души хорошие и послушные.

– Расходитесь, все. Ступайте по домам, не глупите, – продолжал капитан, и колонна дрогнула. В первых рядах послышался смех, и те, кто неохотно присоединился к маршу, потихоньку начали расходиться. Полицейские позади капитана облегченно улыбались. Толпа колебалась, готовая отступить.

– Боже! – с горечью воскликнула Китти. – Проклятье! И все? Я зря потратила время…

Но тут из первого ряда на ступени поднялась высокая фигура, и раздался громовой голос, заставивший всех замолчать и замереть на месте. Люди перестали смеяться и улыбаться.

– Мой народ! – воскликнул Мозес Гама. – Это твоя земля. И твое божественное право жить в мире и достойно. Это здание принадлежит всем живущим здесь, у вас есть такое же право входить сюда, как у любого другого здесь. Я вхожу – кто со мной?

Из передних рядов послышались отдельные неуверенные возгласы поддержки, и Мозес повернулся к капитану полиции.

– Мы заходим, капитан. Арестуйте нас или посторонитесь.

В этот момент к платформе подошел поезд, полный черных пассажиров, которые высовывались в окна вагонов, приветственно кричали и топали.

– Nkosi Sikelel’ i Africa!– запел Мозес Гама и с высоко поднятой головой прошел под надпись «Только для белых».

– Вы нарушаете закон! – возвысил голос капитан. – Арестуйте этого человека!

Цепочка его подчиненных двинулась вперед, чтобы выполнить приказ. Толпа мгновенно взревела:

– Арестуйте меня! Меня тоже!

Люди бросились вперед, подхватив Мозеса, как волна серфера.

– Арестуйте меня! – кричали они. – Малан! Малан! Придите и арестуйте нас!

Толпа ворвалась во вход, унеся с собой белых полицейских, которые безуспешно пытались противостоять потоку тел.

– Арестуйте меня! – Это превратилось в сплошной рев. – Amandla! Amandla!

Капитан пытался устоять на ногах, собрать своих людей, но его голос потонул в реве:

– Власть! Власть!

Сдвинув шапку ему на глаза, капитана оттеснили к платформе. Хэнк, оператор, оказался в гуще толпы; высоко поднимая свой «Аррифлекс», он продолжал снимать. Белые лица полицейских мелькали в толпе, как щепки в буйном течении. Из вагонов высыпали пассажиры и смешались с толпой. Кто-то крикнул:

– Джии!

Этот боевой клич приводит воина-нгуни в безумие.

Возглас подхватили сотни голосов:

– Джии!

Зазвенели разбитые стекла: это облаком осколков разлетелось окно одного из вагонов, сквозь отверстие тоже слышалось:

– Джии!

Один из белых полицейских споткнулся и упал навзничь. Он закричал, как кролик, попавший в силки, и его мгновенно затоптали сотни ног.

– Джии! – пели люди, преобразившись в воинов; их наносные западные манеры исчезли. Разбили еще одно окно. Теперь вся платформа была запружена толпой. Из кабины паровоза вытащили испуганных машиниста и кочегара. Их тащили и толкали.

– Джии! – подпрыгивая, кричали люди, охваченные убийственным безумием. Их глаза остекленели и налились кровью, лица превратились в блестящие черные маски.

– Джии! – пели они.

– Джии! – пел с ними Мозес Гама.

Пусть другие призывают к сдержанности и пассивному сопротивлению, теперь все это было забыто, кровь Мозеса Гамы кипела от накопленной ненависти, он кричал «Джии!», и его кожа зудела от древней ярости, а сердце бойца разбухло, заполнив всю грудь.

Капитана, устоявшего на ногах, прижали к стене. Один эполет с его плеча сорвали, шапка потерялась. В углу рта, под усами, куда пришелся удар чьего-то локтя, показалась кровь; капитан пытался расстегнуть кобуру на поясе.

– Убивайте! – крикнул кто-то. – Bulala!

Этот крик подхватили. Черные руки схватили капитана за лацканы; он вытащил наконец пистолет из кобуры и попытался поднять его, но вокруг слишком тесно стояли люди. И капитан выстрелил от бедра вслепую.

Выстрел прозвучал громко, кто-то закричал от потрясения и боли; толпа попятилась от капитана, оставив чернокожего молодого человека в поношенной армейской шинели; этот человек, опустившись на колени, стонал, держась за живот.

Капитан, бледный, тяжело дыша, поднял пистолет и выстрелил в воздух.

– Ко мне! – крикнул он хриплым, полным ужаса, напряженным голосом.

Еще один его подчиненный стоял на коленях, окруженный толпой, но сумел достать пистолет и наобум разрядил всю обойму в окружающих.

Все побежали, у выхода началась давка, люди пытались спастись от пуль; теперь стреляли уже все полицейские, взбудораженные и испуганные, пули впивались в толпу с глухим, сочным звуком, словно какая-то хозяйка выбивала ковер. В воздухе пахло пороховым дымом, пылью и кровью, потом, немытым телом и ужасом.

Люди кричали и толкались, пытаясь снова выбраться на улицу, вдавливали упавших на платформу товарищей в лужи крови, а раненые ползли за ними, волоча пробитые пулями ноги.

Полицейские – в синяках, в рваных мундирах, – бежали на помощь друг другу, образуя небольшую группу. Взяв с собой машиниста и кочегара, спотыкаясь, поддерживая друг друга, не выпуская из рук револьверы, переступая через тела и лужи крови, они пересекли платформу, вышли на лестницу и направились к своим фургонам.

Толпа собралась на другой стороне улицы. Люди кричали и грозили кулаками; полицейские забрались в машины и умчались прочь; толпа высыпала на середину улицы, и в удаляющиеся полицейские фургоны полетели камни.

Тара все это видела из своего «паккарда»; они сидела, парализованная ужасом, слушая звериный вой толпы и стоны и крики раненых.

Мозес Гама подбежал к ней и крикнул в открытое окно:

– Беги приведи сестру Нунциату! Скажи, нам нужна помощь.

Тара тупо кивнула и включила двигатель. Она видела на противоположной стороне улицы Китти и Хэнка: они продолжали снимать. Хэнк склонился к раненому, снимая перекошенное лицо и лужу крови, в которой тот лежал.

Тара тронулась с места, толпа попыталась ее остановить. Черные лица, набрякшие от гнева, кричали ей что-то за окнами «паккарда», люди били кулаками по крыше, но Тара жала на клаксон и ехала дальше.

– Я должна привезти врача, – кричала она. – Пропустите!

Она выбралась из толпы и, оглянувшись, увидела, что люди в досаде и ярости забрасывают станцию камнями, вынимают булыжники из мостовой и бросают в окна. За одним окном она увидела белое лицо и испугалась за судьбу начальника станции и его штата. Они заперлись в кассах.

Толпа вокруг станции становилась все гуще; отъезжая от здания, Тара встречала потоки чернокожих мужчин и женщин, бегущих туда. Женщины дико вопили, и этот крик приводил мужчин в безумие. Кое-кто выбегал на дорогу и пытался остановить Тару, но она продолжала жать на клаксон и объезжала препятствия. Посмотрев в зеркало заднего обзора, она увидела, как один из чернокожих поднимает камень и бросает в машину. Камень ударил в металлический капот и отскочил.

В больнице миссии услышали стрельбу и рев толпы. Сестра Нунциата, белый врач и его помощники с тревогой ждали на веранде, и Тара закричала:

– Быстрей идите на вокзал, сестра! Полиция стреляла, и раненые… я думаю, некоторые уже мертвы.

Должно быть, вызова ждали, потому что все прихватили с собой на веранду медицинские сумки. Пока Тара тормозила и разворачивалась, сестра Нунциата и врач с черными медсаквояжами сбежали по ступенькам. Они забрались в кабину маленького «форда»-пикапа миссии и повернули к воротам, проехав перед «паккардом» Тары. Тара последовала за ними, но когда она выехала из ворот, синий пикап был уже в ста ярдах впереди. Он свернул на дорогу к станции, и даже сквозь шум мотора Тара услышала рев толпы.

Когда она повернула за угол, «форд» стоял в пятидесяти шагах перед ней, окруженный толпой. Улица от от края до края была заполнена орущими черными мужчинами и женщинами. Тара не разбирала слов: ярость этих людей была невнятна и бессмысленна. Все их внимание было устремлено на «форд», «паккард» Тары они не замечали.

Те, что были ближе к «форду», колотили по его металлическому кузову и раскачивали машину. Боковая дверца открылась, сестра Нунциата встала на подножку. Чуть возвышаясь над головами воющей толпы, она пыталась говорить с людьми. Протягивая руки, она умоляла пропустить их, чтобы они могли помочь раненым.

Неожиданно пролетел камень. Он пролетел над толпой по дуге и попал монашке в голову. Сестра Нунциата покачнулась, и ее белый плат окрасился алым. Она ошеломленно поднесла руку к щеке, и рука покрылась кровью.

Вид крови поверг толпу в еще большее безумие. Множество черных рук протянулось к сестре Нунциате, ее вытащили из машины. Какое-то время люди дрались из-за нее, тащили ее, сцепившись друг с другом, как свора собак над лисой. Потом Тара увидела блеск ножа; сидя в «паккарде», она закричала и прикусила пальцы, чтобы заставить себя молчать.

Нож держала старуха- sangoma– знахарка-колдунья, на шее у нее висело ожерелье из костей, перьев и черепов мелких животных – знак ее занятия. У ножа, зажатого в ее правой руке, была ручка из носорожьего рога и лезвие ручной ковки, изогнутое, длиной девять дюймов. Четверо мужчин бросили сестру навзничь на капот машины, старуха прыгала за ними. Мужчины прижимали сестру Нунциату к железу, толпа вокруг дико запела, и sangomaсклонилась к монашке.

Одним ударом кривого лезвия она разрезала серую рясу монашки и вспорола ей живот от промежности до грудной клетки. Сестра Нунциата задергалась в руках мужчин, а старуха сунула руку в рану. Тара, не веря своим глазам, смотрела, как она извлекла что-то влажное, блестящее, пурпурное – мягкий бесформенный комок. Это было проделано так быстро и искусно, что Тара не сразу осознала: старуха держит в окровавленных руках печень сестры Нунциаты.

Ударом кривого ножа sangomaотрезала кусок от еще трепещущей плоти и повернулась лицом к толпе. Удерживая равновесие на покатом капоте «форда», она закричала:

– Я ем нашего белого врага и тем забираю его силу!

Старуха сунула пурпурный комок в беззубый рот и начала жевать. Толпа страшно заревела. Старуха отрезала новый кусок печени и, продолжая жевать, бросила его в толпу.

– Ешьте вашего врага! – кричала она, а люди дрались за кровавые куски, как псы. – Будьте сильны! Ешьте плоть ненавистных врагов!

Она продолжала бросать куски. Тара закрыла глаза и содрогнулась. Едкая рвота подкатила к горлу, и она с трудом сглотнула.

Неожиданно дверца «паккарда» со стороны водителя распахнулась, и грубые руки схватили Тару. Ее вытащили из машины. Кровожадный рев толпы оглушил ее, но ужас наделил Тару сверхчеловеческой силой, и она вырвалась из чужих цепких рук.

Она оказалась на краю толпы; почти всеобщее внимание было привлечено к отвратительной драме у «форда». Толпа подожгла машину. Изуродованное тело сестры Нунциаты на капоте «форда» казалось жертвой на горящем алтаре, а врач, запертый в машине, кричал, пытаясь голыми руками сбить пламя; толпа распевала и плясала вокруг, как дети вокруг костра в ночь Гая Фокса.

На мгновение Тара высвободилась, но вокруг люди кричали и тянули к ней руки, лица у них были звериные, глаза безумные и остекленевшие. Они перестали быть людьми, их охватило убийственное безумие, в котором не было места милосердию. Быстрая, как птица, Тара нырнула под протянутые руки и побежала. Она увидела, что выбралась из толпы; перед ней была свалка старых автомобилей и мусора. Она побежала туда, слыша за собой погоню: преследователи выли, как охотничья свора.

В конце участка дорогу ей преградила провисшая проволочная ограда, и Тара оглянулась через плечо. Несколько мужчин продолжали преследовать ее, двое перегнали остальных. Оба рослые, сильные, босые, они быстро бежали за ней, и их лица были перекошены от грубого возбуждения. Бежали они молча.

Тара начала пробираться между секциями изгороди. И почти пробралась, когда почувствовала, что ее сцапали грубые руки; сильная боль охватила ее. Несколько мгновений она отчаянно сопротивлялась, чувствуя, как рвется кожа, но ее держали крепко.

Дико смеясь, они тащили ее назад сквозь ограду, колючки рвали ее платье и плоть. Ноги под ней подогнулись, и она начала умолять:

– Пожалуйста, не бейте. У меня будет ребенок…

Ее на коленях втащили обратно на свалку. Тара рвалась и выворачивалась из их рук, потом увидела, что к ним, подпрыгивая и раскачиваясь, как старый бабуин, идет sangoma, что-то бормоча беззубым ртом; кости и бусы на ее тощей шее гремели, а в окровавленных пальцах она держала кривой нож.

Тара закричала и почувствовала, что обмочилась.

– Не надо! – закричала она; ужас ледяным саваном укрыл ее мозг и тело, прижал к земле. Она закрыла глаза и приготовилась встретить жалящий поцелуй лезвия.

И тут среди безумного рева толпы, заглушая резкий хохот старухи, послышался другой голос – гневный львиный рык, перекрывший все остальные звуки. Тара открыла глаза: над ней стоял Мозес Гама, грандиозный колосс; один его голос остановил толпу и заставил ее отступить. Он поднял Тару на руки и прижал к себе, как ребенка. Толпа отступила от «паккарда», Мозес понес к нему Тару, усадил на переднее сиденье, а сам сел на место водителя.

Когда он включил мотор и резко развернул машину, их накрыл черный дым от горящего «форда» и на мгновение затянул ветровое стекло. Тара ощутила запах горящей плоти сестры Нунциаты.

На этот раз она не справилась с собой, наклонилась, опустив голову между коленей, и ее вырвало прямо на пол «паккарда».

* * *

Манфред Деларей сидел во главе длинного стола в штабе в подвале здания на Маршалл-cквер. Из своего кабинета в «Юнион-билдинг» в Претории он перебрался в главное полицейское управление в самом сердце бури, где мог со своими старшими офицерами обсуждать каждое новое сообщение из поступавших от полицейских управлений по всей стране.

Стена напротив кресла Манфреда была целиком занята крупномасштабной картой субконтинента. Перед картой возились два младших офицера полиции. Они размещали на карте магнитные значки. На маленьких кружках были напечатаны имена почти пятисот руководителей и организаторов АНК, установленных к этому времени департаментом разведки.

Эти круглые значки гуще всего сосредоточивались вдоль большого полумесяца Витватерсранда в центре континента, хотя часть их была разбросана по всей карте, обозначая физическое местонахождение человека, подтвержденное ежеминутно поступающими полицейскими докладами.

Наряду с большим количеством черных дисков были и красные. Их было гораздо меньше, не больше пятидесяти. Они обозначали местонахождение известных членов Центрального комитета Африканского национального конгресса.

Здесь были и европейские фамилии: Харрис, Маркс, Фишер; азиатские: Найкер, Нана Сита, но большинство африканские. Тамбо, и Силулу, и Мандела – все они были здесь. Красный диск с именем Манделы размещался в городе Йоханнесбург, диск Морока – в Восточном Кейпе, диск Альберта Лутули – в Зулуленде.

Манфред Деларей с каменным лицом смотрел на карту, а сидящие вокруг старшие офицеры старательно избегали его взгляда и старались вообще на него не смотреть. У Манфреда была репутация сильной руки правительства. Коллеги по кабинету между собой называли его «Человек-панга» – так называется тяжелый рубящий нож, которым пользуются на тростниковых плантациях, излюбленное оружие мау-мау в Кении.

Манфред вполне оправдывал такое прозвище. Он был очень высок; руки, которые он положил перед собой на стол, не дрожали и не совершали нервных или неуверенных движений – крупные, сильные руки. Лицо в морщинах, подбородок и толстая шея усиливают исходящее от него ощущение силы… Подчиненные его боялись.

– Сколько еще? – неожиданно спросил он, и сидящий напротив полковник с медалями за храбрость на груди вздрогнул, как школьник, и быстро сверился со списком.

– Надо найти еще четверых – Мбеки, Мтоло, Млабу и Гаму.

Он прочел имена тех, чье местонахождение еще не было установлено, и Манфред снова погрузился в молчание.

Несмотря на мрачное молчание и угрюмую мину, Манфред был доволен дневной работой. К двенадцати часам первого дня они установили местопребывание большинства руководителей. Хотя АНК планировал свою кампанию очень тщательно и проявил при ее проведении необычную предусмотрительность и дисциплину, подумал Манфред. Он не ожидал подобного делового подхода: африканцы были известны своей вялостью и неорганизованностью, но сейчас пользовались советами и помощью своих белых товарищей-коммунистов. Протесты, демонстрации и забастовки охватили всю страну и достигли цели. Манфред громко хмыкнул, офицеры опасливо посмотрели на него и тут же опустили головы, когда он нахмурился.

Манфред вернулся к своим размышлениям. Да, совсем неплохо для банды каффиров, даже если им и помогало несколько белых. Но почти полное отсутствие конспирации и обеспечения безопасности выдает их наивность и любительство. Они болтали обо всем, как в пивной. Раздувшись от сознания собственной важности, они хвастали своими планами и почти не пытались скрыть, кто их предводители и где кочуют. И полицейские осведомители без труда собирали о них сведения.

Конечно, были исключения. Манфред насупился, глядя на список главарей, чье местонахождение еще не было известно. Одно имя саднило, как заноза. Мозес Гама. Манфред внимательно изучал досье этого человека. После Манделы он, вероятно, самый опасный из всех.

«Мы должны взять его, – говорил он себе. – Должны взять обоих: Манделу и Гаму».

И вслух задал вопрос:

– Где Мандела?

– В данный момент выступает на митинге в общинном зале пригорода «Ферма Дрейка», – сразу ответил полковник, взглянув на красный кружок на карте. – Когда уйдет, за ним будут следить, пока не получат приказ об аресте.

– О Гаме все еще никаких известий? – нетерпеливо спросил Манфред, и офицер отрицательно покачал головой.

– Пока нет, господин министр. Последний раз его видели в Витватерсранде девять дней назад. Он мог уйти в подполье. Возможно, придется начать без него.

– Нет! – рявкнул Манфред. – Мне нужен он. Мозес Гама.

И снова погрузился в молчание, мрачное, напряженное. Он знал, что оказался на перекрестке истории. Он чувствовал, что в спину ему дует попутный ветер, способный далеко унести его по курсу. Но он знал и другое: в любой миг этот ветер может стихнуть и его подхватит обратное движение прибоя. Положение опасное, смертельно опасное – и все-таки Манфред ждал. Отец и все его предки были охотниками на слонов и львов, и он не раз слышал от них, что терпение и ожидание – важная часть охоты. Теперь Манфред, как и они, охотник, но его добыча, не менее опасная, несравненно умней и коварней.

Ловушки он расставил со всем своим мастерством. Запретительные ордера уже подготовлены. Мужчины и женщины, чьи имена указаны в ордерах, будут изгнаны из общества в дикую пустыню. Им запретят собираться больше чем по трое, они будут физически привязаны к самым далеким полицейским управлениям, им категорически воспретят публиковать что бы то ни было и встречаться с теми, кто может хоть что-то такое опубликовать; их изменнические голоса заглушат навсегда. Вот как он обойдется с мелкими противниками, малой дичью в своей охоте.

Что касается остальных, пятидесяти крупных зверей, самых опасных, для них у него приготовлено другое оружие. Уже выписаны и законным порядком оформлены ордера на арест, сформулированы обвинения. Среди них государственная измена и помощь международному коммунизму, заговор с целью свержения правительства, подготовка революции, призывы к насилию – все эти обвинения, будучи доказаны, ведут на виселицу. Полный успех рядом, он почти в руках, но в любое мгновение может быть выхвачен из них.

В эту минуту в штабе послышался голос, такой громкий, что все посмотрели в ту сторону. Даже Манфред повернул голову на этот голос и прищурил светлые глаза. Офицер, виновник общей настороженности, сидел спиной к окну, прижимая к уху телефонную трубку и одновременно что-то записывая в блокноте перед собой. Но вот он положил трубку, вырвал листок из блокнота и торопливо направился в комнату с картой.

– В чем дело? – спросил его начальник.

– Мы обнаружили его, сэр. – Голос офицера звучал резко от возбуждения. – Мы нашли Мозеса Гаму. Он в Порт-Элизабет. Менее двух часов назад он возглавлял мятеж на железнодорожной станции Нью-Брайтон. На полицейских напали, и им пришлось открыть огонь. Погибло не менее семи человек, в том числе монашенка. Ее ужасно изуродовали. По неподтвержденным пока сведениям, ее плоть съели, а тело сожгли.

– Вы уверены, что это был он? – спросил Манфред.

– Никаких сомнений, господин министр. Его опознал один из осведомителей, лично с ним знакомый, а полицейский офицер узнал его по фотографиям в досье.

– Хорошо, – сказал Манфред Деларей. – Можно начинать. – Он взглянул на комиссара полиции, сидевшего в дальнем конце длинного стола. – Пожалуйста, комиссар, – сказал он и взял со стола свою темную шляпу. – Доложите мне, как только все окажутся под замком.

Он поднялся в лифте на первый этаж; лимузин с шофером ждал, чтобы отвезти его назад в «Юнион-билдинг». Когда он сел на мягкое кожаное сиденье и лимузин тронулся, Манфред впервые за все утро улыбнулся.

– Монашенка, – вслух сказал он. – И они ее съели! – Он довольно покачал головой. – Пусть доброхоты во всем мире прочтут об этом и поймут, с какими дикарями мы имеем дело.

Он чувствовал, что попутный ветер его удачи усиливается и несет его к таким высотам, о которых он позволил себе задуматься только недавно.

* * *

Когда добрались до миссии, Мозес помог Таре выйти из машины. Тара все еще была бледна и дрожала, словно в лихорадке. Ее одежда была изорвана и грязна от крови и земли, и Тара не могла стоять сама.

Китти Годольфин и ее команда спаслись от гнева толпы, перебравшись через железнодорожные пути и спрятавшись в сточной канаве; потом кружным путем они вернулись в миссию.

– Надо убираться отсюда! – крикнула Китти Таре, увидев, как Мозес помогает ей подняться по ступенькам на веранду. – Это была самая невероятная за всю мою жизнь съемка. Не могу никому доверить это. Мне нужно завтра утром улететь из Йоханнесбурга на рейсе «Пан-Ам». Я сама отвезу непроявленную пленку в Нью-Йорк.

Она была так возбуждена, что голос у нее дрожал, а одежда, как у Тары, была изорвана и грязна. Но Китти уже все собрала и была готова к отъезду. В руках она держала красный брезентовый рюкзак со всем своим багажом.

– Монашку сняли? – спросил Мозес. – Сняли, как они убивают сестру Нунциату?

– Конечно, приятель! – улыбнулся Хэнк. Он стоял рядом с Китти. – Снял все с начала до конца.

– Сколько бобин наснимали? – спросил Мозес.

– Четыре. – От возбуждения Хэнк не мог стоять на месте. Он покачивался с носка на пятку и прищелкивал пальцами.

– А как стреляет полиция, сняли?

– Все сняли, приятель, все.

– Где пленка с монашкой? – спросил Мозес.

– Еще в камере. – Хэнк похлопал по «арифлексу», висевшему у него на боку. – Все здесь, приятель. Я только успел сменить пленку, как они схватили монашку и разорвали на куски.

Мозес оставил Тару, прислонившуюся к столбу веранды, и направился к Хэнку. Он шел так спокойно и небрежно, что никто ничего не заподозрил. Китти продолжала говорить.

– Если выедем немедленно, утром будем в Йохбурге. Рейс «Пан-Ам» в одиннадцать тридцать…

Мозес подошел к Хэнку. Он схватил тяжелую камеру и перехватил брезентовые ремни, так что Хэнк встал на носки и оказался в беспомощном состоянии. А Мозес отстегнул от верха камеры круглый магазин с пленкой и с силой ударил его о кирпичный столб веранды.

Китти поняла, что он делает, и бросилась на него, как дикая кошка, стараясь вцепиться в глаза.

– Моя пленка! – кричала она. – Пошел к черту, это моя пленка!

Мозес оттолкнул ее так сильно, что она налетела на Хэнка, сбила его с ног, и они, повалившись друг на друга, растянулись на полу веранды.

А Мозес снова ударил кассету о столб, и на этот раз та раскололась. Вылетела блестящая целлулоидная лента и полетела за стену.

– Ты уничтожил ее! – кричала Китти. Поднявшись, она снова набросилась на Мозеса.

Мозес отбросил пустую бобину и перехватил запястья Китти; он легко поднял ее в воздух и держал так, хотя она вырывалась и пыталась его пнуть.

– Вы сняли зверства полиции и убийство невинных чернокожих, – сказал он. – Вы не должны были стать свидетелями остального. Я не позволю вам показать это миру. – Он оттолкнул ее. – Можете взять «паккард».

Китти свирепо посмотрела на него, массируя покрасневшие, словно от наручников, запястья, и зашипела, как кошка:

– Я этого не забуду… когда-нибудь вы за это заплатите, Мозес Гама.

От этой злобы охватывал холод.

– Уезжайте, – приказал Мозес. – Вам нужно успеть на завтрашний самолет.

Несколько мгновений она колебалась, потом повернулась и подобрала свой красный рюкзак.

– Пошли, Хэнк.

Она сбежала со ступенек и забралась в «паккард».

– Ублюдок! – сказал Хэнк Мозесу, проходя мимо. – Это была моя лучшая съемка.

– У тебя осталось три бобины, – негромко ответил Мозес. – Скажи спасибо.

Он посмотрел вслед уходящему «паккарду» и повернулся к Таре.

– Теперь нужно действовать быстро – полиция не станет ждать. Надо выбраться из пригорода, прежде чем его окружат. Я меченый человек. Нужно убираться.

– Что я должна сделать? – спросила Тара.

– Пошли, объясню по дороге, – сказал Мозес и повел ее к «бьюику». – Вначале нужно убраться отсюда.

* * *

Тара отдала продавцу чек и, пока он звонил в ее банк в Кейптаун, ждала в его маленьком кабинете, полном дыма дешевых сигар.

На столе лежала смятая газета. Тара взяла ее и прочла:

СЕМЬ ЖЕРТВ МЯТЕЖА В ПОРТ-ЭЛИЗАБЕТ

ВОЛНЕНИЯ ПО ВСЕЙ СТРАНЕ

500 АКТИВИСТОВ ПОЛУЧИЛИ ЗАПРЕТИТЕЛЬНЫЕ ОРДЕРА

АРЕСТОВАН МАНДЕЛА

Почти вся газета была посвящена кампании неповиновения и ее последствиям. Внизу полосы, под жутким описанием убийства и пожирания сестры Нунциаты, помещались сообщения о действиях АНК в других районах страны. Тысячи активистов были арестованы, на фотографиях протестующие, которых грузили в полицейские фургоны, улыбались и поднимали вверх большой палец – это стало символом протеста.

На внутренней странице газеты приводился список почти из пятисот человек, получивших запретительные ордера, и объяснялись условия их изгнания – они очень действенно ограничивали участие в общественной жизни.

Приводился и гораздо более короткий список лиц, арестованных за государственную измену и поддержку целей коммунистической партии, и Тара прикусила губу, увидев имя Мозеса Гамы. Представитель полиции, должно быть, опередил события, но это служило доказательством разумной предосторожности Мозеса. Государственная измена – тягчайшее преступление, и мысленно Тара увидела Мозеса в капюшоне на голове, дергающего ногами в петле виселицы. Она содрогнулась и постаралась забыть это видение, сосредоточившись на других сообщениях в газете.

Были фотографии руководителей АНК, почти все расплывчатые и трудноразличимые, Тара невесело улыбнулась, подумав, что это первые плоды кампании. До сих пор сотни белых жителей Южной Африки никогда не слышали о Мозесе Гаме, Нельсоне Манделе и других вожаках АНК, а теперь эти люди были всем известны. Мир неожиданно узнал о них.

Остальные страницы были почти целиком отданы откликам на кампанию и принятые правительством меры. Слишком рано для реакции за рубежом, но местное мнение казалось почти единодушным: проклятия тем, кто варварски убил сестру Нунциату, и хвалы храбрым полицейским и министру внутренних дел, стремительности, с которой ликвидирован вдохновленный коммунистами заговор.

В передовице говорилось:

«Мы не всегда положительно отзывались о действиях и высказываниях министра внутренних дел. Однако нужда находит человека, и сегодня мы благодарны за то, что между нами и силами анархии стоит храбрый и решительный человек…»

Читать дальше Таре помешал вернувшийся продавец. Он ворвался в крошечный кабинет, льстя и раболепствуя:

– Дражайшая миссис Кортни, прошу меня простить. Я понятия не имел, кто вы, иначе ни за что не стал бы подвергать вас унижению, проверяя чек.

Кланяясь и непрерывно улыбаясь, он проводил Тару во двор и открыл дверцу черного «кадиллака» модели 1951 года, за который Тара выписала ему чек почти на тысячу фунтов.

Тара съехала с холма и остановилась у парка Донкин, выходящего на море. До магазинов розничной торговли было всего полквартала по главной улице, и Тара нашла там подходящий по размеру для Мозеса костюм шофера – с медными пуговицами, с форменным кепи. Продавец уложил покупку в коричневый бумажный пакет.

Потом на своем новом «кадиллаке» Тара неторопливо вернулась к железнодорожному вокзалу и остановилась у входа. Оставив ключ в зажигании, она пересела на заднее сиденье. Через пять минут вышел Мозес. Он был в грубом синем комбинезоне, и полицейский у входа даже не посмотрел в его сторону. Мозес пошел по тротуару, а когда поравнялся с «кадиллаком», Тара в открытое окно протянула ему пакет.

Через десять минут Мозес вернулся в костюме шофера: в темных брюках, в черных туфлях, в новом шоферском кепи. Он сел на место водителя и включил мотор.

– Ты был прав. Выдан ордер на твой арест, – негромко сказала Тара.

– Откуда знаешь?

– Газета на сиденье.

Тара раскрыла ее на сообщении об аресте. Мозес быстро прочел и вывел «кадиллак» в поток уличного движения.

– Что ты будешь делать, Мозес? Сдашься и пойдешь на суд?

– Суд может послужить кафедрой, откуда можно обратиться ко всему миру, – задумчиво сказал он.

– А если тебя осудят, виселица привлечет еще больше внимания, – ядовито сказала она, и он улыбнулся ей в зеркало заднего обзора.

– Нам нужны мученики – в каждом деле должны быть свои мученики.

– Боже, Мозес, как ты можешь так говорить? В каждом деле нужен предводитель. Мучеников можно сделать из очень многих, но тех, кто способен руководить, мало.

Он какое-то время вел машину молча, потом решительно сказал:

– Едем в Йоханнесбург. Прежде чем принять решение, я должен поговорить с другими.

– Большинство арестовано, – заметила Тара.

– Не все. – Он покачал головой. – Я доложен поговорить с теми, кто уцелел. Сколько у тебя денег?

Она раскрыла сумочку и пересчитала банкноты.

– Сто с лишним фунтов.

– Более чем достаточно, – кивнул он. – Готовься играть роль знатной дамы, когда нас остановит полиция.

Первый дорожный пост они встретили на выезде из города, у моста Сварткопс. Длинная цепочка легковых машин и грузовиков медленно продвигалась вперед, то и дело останавливаясь, подчиняясь указаниям двух констеблей. К пассажирскому окну машины подошел молодой младший офицер.

– Добрый день, мефрау. – Он коснулся шапки. – Могу я заглянуть в багажник вашей машины?

– В чем дело, офицер?

– Неприятности, мадам. Мы ищем тех, кто убил монашку и съел ее.

Тара наклонилась вперед и резко сказала Мозесу:

– Открой багажник для офицера, Стефан.

Мозес вышел, открыл багажник и придерживал крышку, пока офицер бегло его осматривал. Никто даже не взглянул в лицо Мозесу: костюм шофера чудесным образом сделал его невидимкой.

– Спасибо, леди.

Офицер знаком велел им проезжать, и Мозес пробормотал:

– Как нехорошо. А я-то считал себя знаменитостью.

Путь с побережья был долгим и утомительным, но Мозес вел машину спокойно и плавно, стараясь не давать поводов остановить их и осмотреть внимательнее.

В пути он включил приемник и настроился на Южно-Африканскую радиовещательную корпорацию. В некоторых местах прием становился неуверенным, но одна из услышанных новостей их взволновала.

Советский Союз, поддержанный союзниками, потребовал срочного обсуждения на Генеральной ассамблее ООН положения в стране. Впервые ООН проявила интерес к Южной Африке. Одно это оправдывало все принесенные жертвы. Впрочем, остальные новости были невеселыми: арестовано свыше восьми тысяч протестующих, задержаны и высланы почти все руководители, а представитель министерства внутренних дел заверил страну, что ситуация под строгим контролем.

Они ехали дотемна и в Оранжевой республике остановились в небольшом отеле, где обычно останавливались странствующие торговцы. Там никто не удивился, потому что у большинства приезжих были цветные шоферы, и Мозеса отправили в помещения для цветных во дворе.

После скудного невкусного ужина Тара позвонила в Вельтевреден, и на третьем гудке трубку поднял Шон. Мальчики с Шасой накануне вернулись из сафари и были говорливы и возбуждены. Каждый говорил с ней по очереди, так что ей пришлось выслушать три рассказа о том, как Гаррик застрелил льва. Потом трубку взяла Изабелла, и ее милый, детский, чуть шепелявый голосок тронул сердце Тары; она почувствовала, что она плохая, недостаточно преданная мать. Однако никто из детей, даже Изабелла, как будто не скучал без матери. Изабелла так же многословно, как братья, пересказывала все, что они делали с бабулей, и какое новое платье ей подарила бабуля, и какую куклу привез ей из Англии дедушка Блэйн. Никто не спросил, как она живет и когда вернется домой, в Вельтевреден.

Последним с ней холодновато, но дружелюбно поговорил Шаса.

– Мы замечательно провели время, Гарри застрелил льва…

– О Боже, хоть ты, Шаса, не рассказывай мне об этом, я уже трижды прослушала про смерть несчастного зверя.

Через несколько минут они уже не знали, что еще сказать друг другу.

– Что ж, старушка, береги себя. Я видел ужасные снимки из Рэнда, но Деларей сейчас прочно взял положение дел в руки, – закончил Шаса. – Смотри не попади в неприятности.

– Не попаду, – пообещала она. – Ну, иди ужинать.

Шаса любил ужинать ровно в восемь, а сейчас было уже четыре минуты девятого. Она знала, что он уже переоделся и поглядывает на часы. Повесив трубку, Тара поняла, что муж не спросил, где она, что делает и когда собирается домой.

– Что ж, избавил меня от необходимости лгать, – утешала она себя.

Из спальни она видела двор гостиницы; в помещениях для слуг горел свет. Неожиданно ее охватило страшное одиночество, такое острое, что она серьезно задумалась о том, не пробраться ли во двор, к нему. Потребовалось усилие, чтобы отбросить это безумие, и тогда она снова сняла трубку и попросила оператора соединить ее с «Холмом Пака».

Ответил слуга с отчетливым южно-африканским выговором, и у Тары упало сердце. Было совершенно необходимо установить, по-прежнему ли безопасно в «Ривонии»». Ведь они могли угодить прямо в ловушку полиции.

– Нкози Маркус здесь? – спросила она.

– Нкози Маркуса нет, он ушел, миссус, – ответил слуга. – Вы миссус Тара?

– Да! Да!

Хотя она не помнила слугу, тот, должно быть, узнал ее голос. Она уже собиралась повесить трубку,когда Маркус Арчер заговорил обычным голосом:

– Простите, дорогая, за это мюзикхолльное представление, но тут на нас обрушилось небо. Все в панике: легавые действовали быстрее, чем мы ожидали. Насколько мне известно, уцелели только мы с Джо. Как наш добрый друг, его не взяли?

– Он в безопасности. Мы можем приехать в «Холм Пака»?

– Кажется, здесь они нас проглядели, но будьте очень осторожны. На всех дорогах полицейские посты.

Тара спала очень мало и встала рано, чтобы начать последнюю часть пути. Гостиничный повар приготовил для нее пакет с сэндвичами с говядиной и термос с горячим чаем, и они позавтракали в пути. Каждая остановка усиливала риск обнаружения и ареста, поэтому они остановились только для заправки и к полудню пересекли реку Ваал.

Тара с самого приезда в Трансвааль все искала подходящий момент, чтобы сказать Мозесу, но теперь поняла, что подходящего момента не будет – через несколько часов они окажутся на «Холме Пака». А после этого начнется смятение, и все они окажутся в большой опасности.

– Мозес, – решительно сказала она, глядя ему в затылок, – я больше не могу скрывать это от тебя. Должна сказать сейчас. Я ношу твоего ребенка.

Она видела, как его голова слегка дернулась, и на нее в зеркало посмотрели темные гипнотические глаза.

– Что ты будешь делать? – спросил он. Не интересуясь, уверена ли она, что именно он отец ребенка. Типично для него – но и никакой ответственности он на себя не принял. – Что ты будешь делать?

– Еще не знаю. Но найду способ сохранить его.

– Ты должна от него избавиться.

– Нет! – яростно воскликнула Тара. – Никогда! Он мой. Я позабочусь о нем.

Гама никак не прокомментировал ее выбор местоимения мужского рода.

– Родишь полукровку, – сказал он. – Ты готова к этому?

– Я что-нибудь придумаю, – упрямилась она.

– Я не смогу помогать тебе – совсем не смогу, – безжалостно продолжал он. – Ты понимаешь это?

– Нет, сможешь, – ответила она. – Ты можешь сказать, что доволен тем, что я ношу твоего сына, и что будешь его любить, как я люблю его отца.

– Любить? – переспросил он. – Это не африканское слово. В моем словаре такого слова нет.

– О Мозес, это неправда. Ты любишь свой народ.

– Я люблю народ в целом, а не отдельных индивидов. Я принес бы в жертву любого ради общего блага.

– Но наш сын, Мозес! Мы с тобой вдвоем сотворили нечто драгоценное. Разве ты ничего к нему не чувствуешь?

Она смотрела в зеркале на его глаза и увидела в них боль.

– Да, – признался он. – Конечно, чувствую. Но я должен гнать от себя такие чувства, чтобы они не ослабили мою решимость и не погубили нас обоих.

– Тогда я буду любить его за нас двоих, – негромко сказала она.

Как и предупредил Маркус Арчер, на дорогах было множество постов. На пути к большому индустриальному и горнодобывающему комплексу Витватерсранда их останавливали трижды, последний раз у «Хафвэй-хауса», но всякий раз их защищали шоферская форма и белое лицо и высокомерие Тары.

Тара думала, что Йоханнесбург будет похож на осажденный город, но единственным признаком чего-то необычного были дорожные посты и новые плакаты на углах. На копрах, мимо которых они проезжали, по-прежнему деловито вертелись колеса подъемников, а за изгородями виднелись черные шахтеры в резиновых сапогах и блестящих шлемах, толпами идущие к стволам.

Когда проезжали через центр Йоханнесбурга, улицы, как всегда, были забиты покупателями всех цветов кожи, и лица у них были оживленные и спокойные. Тара была разочарована. Она не знала, чего именно ждала, но надеялась увидеть хоть какие-то признаки того, что народ зашевелился.

– Нельзя ожидать слишком многого, – сказал Мозес, когда она пожаловалась, что ничего не изменилось. – Силы, противоборствующие нам крепки, как гранит, и в их распоряжении неограниченные ресурсы. Но это только начало – наш первый неуверенный шаг на пути к освобождению.

Они медленно проехали мимо «Холма Пака». Дом казался покинутым, во всяком случае, никаких следов присутствия полиции. Мозес остановил машину в роще акаций за зданием «Кантри-клаба» и оставил Тару, а сам вернулся пешком, желая окончательно убедиться, что они не попадут в полицейскую ловушку.

Через полчаса он вернулся.

– Все в порядке. Здесь Маркус, – сказал он, включая двигатель. «Кадиллак» двинулся обратно.

Маркус ждал их на веранде. Выглядел он усталым и измученным, и за то короткое время, что они с Тарой не виделись, сильно поседел.

Он провел их на длинную кухню и отошел к плите, чтобы приготовить ужин; за готовкой он рассказывал обо всем, что случилось в их отсутствие.

– Ответ полиции оказался таким массовым и немедленным, что наверняка был подготовлен заранее. Мы думали, что пройдет какое-то время, прежде чем они разберутся в обстановке и соберутся с силами. И надеялись использовать эту передышку, собрать массы для продолжения кампании неповиновения, чтобы движение набрало разгон и стало неостановимым, но нас ждали. На свободе осталось всего несколько руководителей, в числе этих счастливцев Мозес, а без них движение уже пошло на спад.

Он с мстительным огоньком в глазах посмотрел на Тару и продолжил:

– Однако еще сохранились отдельные очаги сопротивления. Безупречно работает наша маленькая Виктория. Она организовала сестер в Барагванате и сделала их частью общего движения. Но долго она не продержится: можно не сомневаться, что очень скоро ее арестуют и вышлют.

– Вики храбрая женщина, – согласился Мозес. – Она понимает риск и идет на него добровольно.

С этими словами он посмотрел на Тару, словно проверял, проявит ли она свою ревность. Она, конечно, знала о его браке, но никогда о нем не говорила, понимая, каковы будут последствия. И теперь она опустила глаза, не в силах принять вызов.

– Мы недооценили этого Деларея, – сказал Мозес. – Он серьезный противник. Мы достигли очень немногого из того, на что надеялись.

– Но Объединенные Нации обсуждают наше положение, – тихо сказала Тара, не поднимая головы.

– Обсуждают, – презрительно согласился Мозес. – Но довольно будет одного-единственного вето, наложенного Америкой, или Англией, или Францией, и всему конец. Они будут бесконечно болтать, а мой народ страдать.

– Наш народ, – поправил его Маркус. – Наш народ, Мозес.

– Нет, мой народ, – хрипло возразил Мозес. – Все остальные в тюрьме. Я единственный оставшийся руководитель.

На кухне наступила тишина, слышался только стук ложек о тарелки: все ели. Маркус хмурился. Именно он и нарушил молчание.

– Что же теперь? – спросил он. – Здесь тебе оставаться нельзя: полиция может нагрянуть в любое мгновение. Куда ты пойдешь?

– На «Ферму Дрейка», – сказал Мозес.

– Нет, – покачал головой Маркус. – Тебя там слишком хорошо знают. Как только ты появишься, об этом узнает весь пригород, а осведомители у полиции есть повсюду. Это все равно что явиться в ближайший участок.

Они снова помолчали, потом Мозес спросил:

– А где Джо Цицеро? Его взяли?

– Нет, – ответил Маркус. – Ушел в подполье.

– Ты можешь с ним связаться?

– Мы договорились. Он мне позвонит – если не сегодня, то завтра.

Мозес через стол взглянул на Тару.

– Могу я пойти с тобой на базу экспедиции в пещерах Сунди? Сейчас это единственное безопасное место, какое приходит в голову.

Тара приободрилась. Еще какое-то время он будет с ней.

Тара поговорила с Марион Херст, не пытаясь скрывать, кто такой Мозес и что он прячется от полиции, и не удивилась ответу американки.

– Это все равно как если бы ко мне с просьбой об убежище обратился Мартин Лютер Кинг, – заявила она. – Конечно, я помогу чем смогу.

Для маскировки Мозес под именем Стивен Кама получил работу в той части помещения, где занимались керамикой, и работники экспедиции сразу его приняли. Не задавая никаких вопросов, они, черные и белые, прикрывали его.

Вопреки заверениям Маркуса прошла почти неделя, прежде чем ему удалось связаться с Джо Цицеро, а еще через день он смог организовать встречу. Они научились правильно оценивать бдительность полиции на собственном печальном опыте, а вот Джо Цицеро всегда был скрытен и профессионален. Никто не знал, где он живет и чем зарабатывает на жизнь, его появления и исчезновения неизменно были неожиданными и непредсказуемыми.

– Я всегда считал его склонным к излишней театральности и чересчур осторожным, но теперь вижу в этом мудрость, – говорил Мозес Таре, когда они ехали в город. Мозес снова был в костюме шофера. – Отныне мы должны учиться у профессионалов, потому что нам противостоят высочайшие профессионалы.

Когда Мозес остановил «кадиллак» на красный свет перед пешеходным переходом, из йоханнесбургского железнодорожного вокзала вышел Джо Цицеро и незаметно сел на заднее сиденье за Тарой. Мозес повел машину в сторону Доорфонтейна.

– Ты еще на свободе? Поздравляю, – сухо сказал Джо Мозесу, прикуривая сигарету от окурка предыдущей, и искоса взглянул на Тару. – Вы Тара Кортни. – Он улыбнулся, видя ее удивление. – Почему вы здесь?

– Она друг, – ответил за нее Мозес. – Она предана нам. При ней можешь говорить свободно.

– Я никогда не говорю свободно, – ответил Джо. – Так поступают только идиоты. – Они молчали, пока Джо вдруг не спросил: – Итак, друг мой, ты по-прежнему веришь, что революцию можно совершить без крови? Ты по-прежнему из тех пацифистов, что готовы вести игру по правилам, которые созданы угнетателями и меняются ими как им вздумается?

– Я никогда не был пацифистом. – Голос Мозеса дрожал. – Я всегда был воином.

– Рад слышать: это подтверждает мои соображения. – Джо улыбнулся в темную бороду хитрой непроницаемой улыбкой. – Если бы я думал иначе, то не сидел бы сейчас с тобой. – Его тон изменился. – Поверни назад и поезжай по дороге на Крудерсдорп! – приказал он.

Все трое молчали. Джо разглядывал машины на обочине. Минуту спустя он как будто успокоился. Мозес миновал застроенные домами участки и выехал в открытый вельд. Поток машин на дороге поредел, Джо Цицеро неожиданно наклонился вперед и показал на пустое место на обочине, где можно было припарковаться.

– Останови здесь! – приказал он и, когда Мозес остановил «кадиллак», открыл дверцу. Выйдя, он мотнул головой: – Пошли!

Когда Тара открыла дверцу, собираясь присоединиться к ним, Джо резко тряхнул головой:

– Нет, не вы! Оставайтесь здесь!

Они с Мозесом прошли через редкую рощицу акаций и зашагали по вельду. Дорога стала не видна.

– Я тебе сказал, этой женщине можно верить, – напомнил Мозес. Джо пожал плечами.

– Может быть. Но я рискую только при необходимости. – И сразу сменил направление разговора: – Я однажды спросил тебя, что ты думаешь о матери-России?

– И я ответил, что она друг угнетенных во всем мире.

– Она хочет стать и твоим другом, – просто сказал Джо.

– Ты имеешь в виду меня лично – Мозеса Гаму?

– Да, тебя лично. Мозеса Гаму.

– Откуда ты это знаешь?

– В Москве есть люди, которые давно и внимательно наблюдают за тобой. То, что они видели, им понравилось. Они предлагают тебе руку помощи.

– Спрашиваю снова. Откуда ты знаешь?

– Мне приказано передать тебе это. Я полковник русского КГБ.

Мозес уставился на него. События развивались так быстро, что ему требовалась передышка, чтобы все осознать.

– А что включает это предложение дружбы? – осторожно спросил он, выигрывая время для размышлений, и Джо одобрительно кивнул.

– Хорошо, что ты выясняешь условия нашей дружбы. Это подтверждает, что мы в тебе не ошиблись. Ты осторожный человек. Со временем ты получишь ответ на свой вопрос. А пока удовлетворись тем, что мы выбрали из всех прочих именно тебя.

– Хорошо, – согласился Мозес. – Но тогда скажи, почему выбрали именно меня? Есть и другие достойные люди – среди них Мандела.

– Мы думали о нем, но считаем, что он сделан не из стали. Мы заметили в нем мягкость. Наши психологи считают, что он будет уклоняться от жесткой и кровавой революционной работы. К тому же мы знаем, что он оценивает мать-Россию не так высоко, как ты. Даже называет ее новым угнетателем, проводником колониальной политики двадцатого века.

– А другие? – спросил Мозес.

– Других нет, – ответил Джо. – Либо ты, либо Мандела. Выбор пал на тебя. Решение принято.

– Мой ответ нужен им немедленно?

Мозес смотрел в смоляные ямы глаз Цицеро и видел в них странную безжизненную дымку. Джо Цицеро отрицательно покачал головой.

– Они хотят встретиться с тобой, поговорить, убедиться, что ты понял условия договора. Тогда тебя начнут обучать и готовить к предстоящей работе.

– Где произойдет эта встреча? Джо улыбнулся и пожал плечами.

– Конечно, в Москве – где же еще?

Мозес постарался не выдать своего изумления, хотя сжал кулаки.

– В Москве? Но как я туда попаду?

– Все уже организовано, – заверил Джо, и Мозес поднял голову и посмотрел на большую грозовую тучу, которая в серебристо-синем великолепии затягивала горизонт. Он на долгие минуты погрузился в раздумья.

Он чувствовал, что его дух обретает крылья и устремляется к этой туче. Пришел наконец тот миг, ради которого он работал всю жизнь. Судьба избавила его от соперников, расчистила перед ним дорогу, и он избран.

Как лавры победителю, ему предлагают страну и корону.

– Я поеду на встречу, – негромко сказал он.

– Ты уедешь через два дня. Столько времени у меня уйдет на последние приготовления. Тем временем старайся никому не попадаться на глаза, не встречайся с друзьями и не говори, что уезжаешь, – даже этой женщине, Кортни, и своей жене. Я передам тебе сообщение через Маркуса Арчера, а если его к тому времени арестуют, свяжусь с тобой на экспедиционной базе у пещер Сунди. Профессор Херст нам сочувствует. – Джо выбросил окурок и закурил новую сигарету раньше, чем тот успел коснуться земли. – А сейчас вернемся к машине.

* * *

Виктория Гама стояла у верхнего края полого уходящей вниз лужайки перед общежитием медперсонала больницы Барагванат. Она по-прежнему была в форме медсестры, с табличкой на груди, но, стоя лицом к примерно ста свободным от дежурства сестрам, собравшимся на лужайке, выглядела очень молодой и застенчивой. Старшая сестра, белая, не разрешила им собраться в больничной столовой, поэтому они стояли под открытым небом, полным грозовых туч.

– Сестры! – Виктория простерла к ним руки. – У нас есть долг перед пациентами, теми, кому больно, кто страдает и умирает, и теми, кто еще обратится к нам. Но я считаю, что у нас есть и высший долг, есть более священные обязательства перед всем нашим народом, который больше трехсот лет страдает от страшного, безжалостного угнетения…

Начав говорить, Виктория обрела уверенность, и ее милый молодой голос с его напевностью привлек общее внимание. В больнице ее всегда любили – сильный характер, способность к тяжелой работе и отсутствие эгоизма сделали ее не только одной из самых уважаемых медсестер ее лет, но и примером, образцом для молодых сестер. Женщины на десять-пятнадцать лет старше Виктории теперь внимательно прислушивались к ее словам и аплодировали, когда она останавливалась, чтобы перевести дух. Их аплодисменты и одобрение подбодрили Викторию, и она заговорила резче и увереннее:

– Наши руководители по всей стране действиями, а не бессильными словами показывают угнетателям, что мы больше не будем покорно терпеть и молчать. Они взывают к миру о справедливости и человечности. Какими женщинами мы будем, если отстранимся и не поддержим их? Как мы можем не обращать внимания на то, что наших вождей сажают в тюрьмы, преследуют по несправедливым законам…

В толпе сестер началось движение; лица, обращенные к Виктории, вдруг отвернулись в сторону, выражение восторженной сосредоточенности на них сменилось страхом. Несколько сестер торопливо вышли из толпы и начали подниматься по ступеням общежития.

В ворота въехали три полицейских фургона; белая старшая сестра с двумя другими представителями больничной администрации подошли к вышедшему из полицейской машины капитану и стали с ним совещаться. Халат старшей сестры четким пятном белел на фоне синих мундиров; сестра показывала на Викторию и что-то возбужденно говорила капитану.

Голос Виктории дрогнул; несмотря на всю решимость, она испугалась. Страх был подсознательным, разъедающим. Сколько она себя помнила, синие полицейские мундиры всегда были символом непререкаемой власти. Противостоять им означало идти против глубочайших инстинктов, против наставлений отца и старших.

«Не перечь белому, – учили ее. – Его гнев страшней летних пожаров, пожирающих вельд. Никто не может противостоять ему».

Но тут Виктория вспомнила Мозеса Гаму, и ее голос снова окреп, она подавила страх и воскликнула:

– Взгляните на себя, сестры! Посмотрите, как вы дрожите и опускаете глаза при виде угнетателя. Он еще ничего не сказал, не поднял на вас руку, а вы уже стали малыми детьми!

Капитан оставил группу у ворот и прошел к краю газона. Здесь он остановился и поднес ко рту мегафон.

– Это несанкционированный митинг на государственной территории. – Его усиленный громкоговорителем голос звучал искаженно. – Даю вам пять минут на то, чтобы разойтись и вернуться в свои комнаты. – Он поднял руку и картинно посмотрел на часы. – Если за это время вы этого не сделаете…

Сестры уже торопливо расходились, не дожидаясь, пока офицер закончит свое предупреждение, и Виктория обнаружила, что осталась на широком газоне одна. Ей тоже захотелось убежать и спрятаться, но она снова подумала о Мозесе Гаме, и гордость заставила ее остаться на месте.

Офицер опустил мегафон, повернулся к старшей сестре, и они снова заговорили. Офицер показал ей лист бумаги, который извлек из своего кейса. Сестра кивнула, и оба опять посмотрели на Викторию. Оставшись в одиночестве, она по-прежнему стояла у верхнего края газона. Гордость и страх заставляли ее стоять неподвижно. От напряжения она не могла пошевелиться. Офицер через газон направился к ней.

– Виктория Динизулу? – спросил он небрежно, обычным голосом, сильно отличавшимся от мегафонного громыхания.

Виктория кивнула, потом опомнилась:

– Нет, меня зовут Виктория Гама.

Офицер смутился. У него была очень белая кожа и тонкие светлые усы.

– Мне сказали, что вы Виктория Динизулу. Должно быть, произошла ошибка, – сказал он, краснея от замешательства, и Виктории стало его жалко.

– Я вышла замуж, – объяснила она. – Динизулу – моя девичья фамилия, а сейчас я Виктория Гама.

– Понятно. – Капитан с облегчением посмотрел на документ у себя в руке. – Выписано на имя Виктории Динизулу. Но думаю, все правильно.

Он снова засомневался.

– Это не ваша вина, – утешала его Виктория. – Что имя не то, я хочу сказать. Вас не в чем упрекнуть. Вы не могли знать.

– Да, вы правы. – Капитан заметно приободрился. – Я не виноват. И могу его использовать. А в штаб-квартире могут исправить.

– А что это? – с любопытством спросила Виктория.

– Запретительный ордер, – объяснил капитан и показал ей документ. – Подписан министром внутренних дел. Я его вам зачитаю, и вы должны будете подписать. – Он с сожалением взглянул на Викторию. – Простите, но это мой долг.

– Все в порядке, – улыбнулась ему Виктория. – Долг надо исполнять.

Он снова посмотрел на документ и стал читать вслух:

ВИКТОРИИ ТРАНДЕЛА ДИНИЗУЛУ

Извещение в соответствии с разделом девятым закона о безопасности от 1950 года (закон 44 от 1950 года). Поскольку я, Манфред Деларей, министр внутренних дел, убежден в том, что вы совершаете действия, имеющие целью нарушение общественного порядка…

Капитан запинался на самых сложных юридических формулировках и неверно произносил некоторые английские слова. Виктория помогала ему и поправляла. Запретительный документ представлял собой четыре машинописные страницы, и капитан терпеливо прочел его до конца, а прочитав, испытал явное облегчение.

– Подпишите вот здесь.

Он протянул ей документ.

– У меня нет ручки.

– Возьмите мою.

– Спасибо, – сказала Виктория. – Вы очень добры.

Она поставила в указанном месте подпись и вернула ручку. Теперь она перестала быть личностью. Ордер запрещал ей находиться в обществе более чем двух человек за исключением выполнения повседневных трудовых обязанностей; ей запрещалось выступать на любых собраниях, запрещались любые публикации и обращения. Ее пребывание ограничивалось территорией Йоханнесбурга; ей предписывалось не менее двенадцати часов в сутки находиться под домашним арестом, а также ежедневно являться в местное отделение полиции.

– Мне жаль, – сказал капитан, навинчивая на ручку колпачок. – Вы кажетесь приличной девушкой.

– Это ваша работа, – улыбнулась ему Виктория. – Не расстраивайтесь.

В следующие дни Виктория погрузилась в странный мир полуизоляции. На работе другие сестры избегали ее, как чумную. Старшая сестра выселила ее из комнаты, которую Виктория делила еще с двумя девушками, в крошечную клетушку на южной стороне больницы, где никто не хотел жить, потому что зимой там никогда не бывало солнца. Еду ей приносили в комнату, потому что в столовой, где всегда собиралось больше двух человек, ей было запрещено появляться. Каждый вечер по окончании работы она шла две мили до ближайшего полицейского участка, чтобы расписаться в журнале, но скоро это из наказания превратилось в приятное нарушение единообразия. На улицах она могла улыбаться и здороваться с людьми, потому что они не знали, что она больше не человек, и Виктория радовалась даже этим беглым человеческим контактам.

Одна в своей комнате, она слушала портативное радио, читала книги, которые дал ей Мозес, и думала о нем. Она много раз слышала его имя по радио. Очевидно, в Соединенных Штатах показали по телевидению фильм, который произвел фурор на всем континенте. Америка, далекая, как луна, и в тысячу раз менее важная, неожиданно стала центром политики. Главным героем фильма был Мозес, и воздействие его личности было таково, что в Америке его стали считать центральной фигурой в борьбе африканцев. За показом фильма последовало обсуждение в ООН, и почти все выступавшие упоминали Мозеса Гаму. Хотя предложение Генеральной Ассамблеи предъявить санкции Южной Африке за расовую дискриминацию не было принято в Совете Безопасности из-за наложенного Великобританией вето, обсуждение вызвало отголоски по всему миру и мороз по коже у членов правительства страны.

В Южной Африке телевидения не было, но Виктория слушала язвительные выпуски Южно-Африканской радиовещательной компании, подконтрольной правительству; в этих выпусках кампанию неповиновения объясняли влиянием радикального меньшинства, а Мозеса Гаму выставляли преступником, коммунистом и революционером, который все еще на свободе, хотя выписан ордер на его арест за государственную измену.

Отрезанная от человеческого сочувствия, Виктория так тосковала по Мозесу, что по ночам в своей одинокой комнате плакала во сне.

На десятый день своего изгнания из общества она возвращалась домой после обязательного посещения полицейского участка; Виктория шла по краю тротуара пружинистой походкой, которой женщины нгуни научаются с самого детства, когда начинают носить на голове тяжести: от связок хвороста до пятигаллоновых кувшинов с водой. Сзади показался легкий доставочный фургон, сбросил скорость и покатил рядом с ней.

Виктория привыкла к мужскому вниманию: она была образцом женской красоты нгуни, и когда шофер фургона негромко свистнул, даже не посмотрела в его сторону, задрала подбородок и сделала высокомерное лицо.

Шофер снова свистнул, настойчивее, и краем глаза Виктория увидела, что фургон голубой, с надписью «СРОЧНАЯ ХИМЧИСТКА – ОБСЛУЖИВАНИЕ В ТЕЧЕНИЕ ШЕСТИ ЧАСОВ». За рулем сидел рослый мужчина, и хотя шапка была низко надвинута ему на глаза, Виктория чувствовала, что он привлекателен и силен, и невольно начала покачивать бедрами, отчего большие круглые ягодицы заходили, как щеки бурундука, жующего орех.

– Виктория! – услышала она свое имя. Не узнать голос было невозможно. Она резко остановилась и повернулась лицом к фургону.

– Ты! – прошептала она и лихорадочно огляделась. Тротуар был пуст, по шоссе между рядами высоких эвкалиптов двигались лишь несколько машин. Ее взгляд снова устремился на его лицо, голодный взгляд, и Виктория прошептала: – О Мозес, я не думала, что ты придешь.

Он наклонился на сиденье, открыл ближнюю к ней дверцу, и она бросилась к ожидающему фургону.

– Пригнись, – приказал он, и Виктория пригнулась к приборному щиту, а Мозес захлопнул дверцу и повел машину быстрее.

– Не могу поверить, что это ты. Все еще не могу. Где ты взял этот фургон? О Мозес, ты никогда не узнаешь, сколько… я слышала твое имя по радио… так много всего случилось…

Она обнаружила, что лепечет почти в истерике. Она так давно ни с кем не могла свободно поговорить; болезненный нарыв одиночества и желания словно лопнул, и гной выливался в потоке слов.

Она рассказывала о забастовке сестер и об изгнании, о том, что с ней связалась Альбертина Сисулу, что будет марш ста тысяч женщин к правительственным зданиям в Претории и что она хочет нарушить запрет и присоединиться к маршу.

– Я хочу, чтобы ты гордился мной. Хочу стать частью борьбы, потому что только так я могу стать частью тебя.

Мозес Гама молча вел машину, с легкой улыбкой слушая болтовню жены. На нем был синий комбинезон с вышитой на спине надписью «Срочная химчистка», а фургон был забит связками одежды, от которой пахло чистящими жидкостями. Виктория догадалась, что Мозес взял этот фургон у Хендрика Табаки.

Через несколько минут Мозес резко свернул на проселочную дорогу, которая быстро сменилась просто колеей, а потом окончательно исчезла. Машина еще немного проехала, подпрыгивая на кочках, потом Мозес остановил ее за полуразрушенным, без крыши зданием, чьи пустые окна походили на глазницы черепа. Виктория выбралась из-под приборного щитка и выпрямилась.

– Я слышал о забастовке сестер и о твоем запретительном ордере, – негромко сказал Мозес, выключая мотор. – Да, я горжусь тобой. Очень горжусь. Ты достойная жена вождя.

Виктория застенчиво опустила голову; радость, которую доставили ей эти слова, была почти непереносимой. Пока они были далеки друг от друга, она не сознавала, как сильно его любит, но теперь это чувство обрушилось на нее.

– А ты вождь, – ответила она. – Нет, больше. Ты король.

– Виктория, – сказал он, – у меня мало времени. Мне вообще не следовало приходить…

– Я бы иссохла, если бы ты не пришел… душу мне выжгло бы, как засухой… – выпалила она, но он взял ее за руку, чтобы остановить.

– Послушай меня, Виктория. Я пришел сказать, что уезжаю. Я пришел попросить тебя оставаться сильной, пока меня не будет.

– О муж мой! – От волнения она перешла на зулусский. – Куда ты собрался?

– Могу только сказать, что в очень далекую землю.

– Можно мне с тобой? – взмолилась она.

– Нет.

– Тогда я пошлю свое сердце, чтобы оно сопровождало тебя в пути, а тело мое будет здесь ждать твоего возвращения. Когда ты вернешься, муж мой?

– Не знаю, но нескоро.

– Для меня каждая минута твоего отсутствия станет утомительным днем, – негромко сказала она, и Мозес мягко погладил ее по лицу.

– Если тебе что-нибудь понадобится, обратись к Хендрику Табаке. Он мой брат, и я препоручаю тебя его заботам.

Она кивнула, не в силах говорить.

– Сейчас я могу сказать тебе только одно. Когда я вернусь, я возьму мир, который мы знаем, и переверну вверх дном. Ничто не будет прежним.

– Верю, – просто сказала она.

– Сейчас мне пора. Наше время истекло.

– Муж мой, – прошептала она, снова опуская глаза. – Позволь мне в последний раз быть твоей женой, потому что когда тебя нет рядом, ночи такие холодные и одинокие…

Он достал из кузова фургона свернутый брезент и расстелил его на траве возле фургона. Ее обнаженное тело на белом фоне казалось статуей из темной бронзы, уложенной на снег.

Потом, когда он утомился и лежал на ней, слабый, как ребенок, она нежно прижала его голову к своей мягкой теплой груди и прошептала:

– Как бы далеко ты ни уехал, как бы долго ни отсутствовал, моя любовь сожжет время и расстояние и я буду с тобой, муж мой.

* * *

Тара ждала его с горящей лампой. Когда Мозес вошел в палатку, она без сна лежала на койке. Увидев его, Тара села. Одеяло сползло ей до талии, обнажив груди, большие, белые, исчерканные голубоватыми жилками вокруг разбухших сосков; они совсем не походили на груди женщины, которую он только что оставил.

– Где ты был? – спросила Тара.

Не отвечая, он начал раздеваться.

– Ты виделся с ней? Джо запретил тебе это.

Он презрительно посмотрел на нее, снова демонстративно застегнул ворот комбинезона и повернулся, собираясь выйти из палатки.

– Прости, Мозес! – воскликнула Тара, сразу ужаснувшись мысли, что он уйдет. – Пожалуйся, останься. Я больше не буду так говорить. Клянусь, дорогой. Пожалуйста, прости. Я расстроилась, очень плохо спала… – Она отбросила одеяло, встала на колени и протянула к нему руки. – Пожалуйста, – умоляла она, – иди ко мне!

Он несколько долгих секунд смотрел на нее, потом начал снова расстегивать комбинезон. А когда лег в постель, Тара отчаянно уцепилась за него.

– О Мозес, я видела ужасный сон! Я снова видела сестру Нунциату. Боже, какие у них были лица, когда они пожирали ее плоть! Они были как волки с красными пастями, из которых текла ее кровь. Это было ужасно, я и вообразить такое не могла. Меня охватило отчаяние за весь мир.

– Нет, – возразил Мозес. Он говорил негромко, но его голос отдавался в теле Тары, словно она стала декой скрипки, дрожащей от мощи струн. – Нет, это была красота, жестокая красота, очищенная от всего, кроме правды. Ты стала свидетельницей гнева моего народа, а этот гнев священен. Прежде я только надеялся, но теперь, увидев его воочию, поверил всей душой. Это освятило нашу победу. Они ели плоть и пили кровь, как делаете вы, христиане, заключая договор с историей. Ты видела их священный гнев и должна поверить в нашу окончательную победу.

Он вздохнул, его широкая мускулистая грудь поднялась и опустилась в кольце ее рук, и он уснул. Тара так и не смогла к этому привыкнуть – он засыпал, словно захлопнув дверь в сознание. А она осталась наедине со своим одиночеством – и страхом, потому что знала, что ее ждет.

Ночью за Мозесом пришел Джо Цицеро. Мозес оделся, как одевались тысячи рабочих с золотых шахт, – в серую шинель, остаток армейского обмундирования, и вязаный шлем, закрывающий лицо. Вещей у него не было: так велел Джо, и когда старый «форд»-пикап остановился на дороге и мигнул фарами, Мозес быстро вышел из «кадиллака» и побежал к нему. Он не простился с Тарой – они попрощались заранее – и даже не оглянулся на нее, одиноко сидевшую за рулем «кадиллака».

Как только Мозес сел в «форд», тот рванул с места. Задние фары мигнули и исчезли за поворотом дороги, и Тару охватило такое отчаяние, что ей не верилось, что она сможет его пережить.

* * *

Франсуа Африка работал директором школы для цветных в Кейп-Флэтс – чуть полноватый, серьезный, лет сорока с небольшим, с кожей цвета кофе с молоком и густыми курчавыми волосами, которые он делил пробором посередине и приглаживал с помощью помады.

Его жена Мириам тоже была полная, но гораздо ниже ростом и моложе мужа. Она преподавала историю и английский в Манненбергской школе, пока директор не женился на ней, а теперь занималась воспитанием своих четырех дочек. Мириам возглавляла местное отделение Женского института и использовала этот пост, чтобы прикрыть свою политическую деятельность. Во время кампании неповиновения она была арестована, но обвинение ей не предъявили и освободили с запретительным ордером. Три месяца спустя, когда страсти улеглись, ее ордер не был возобновлен.

Молли Бродхерст знала Мириам еще до того, как та вышла за Франсуа; эта пара часто бывала в доме Молли. Круглолицая Мириам в толстых очках постоянно улыбалась. В ее доме рядом со школой было чисто, как в операционной, все кресла покрыты вышитыми салфетками, пол блестел, как зеркало. Ее дочери были всегда прекрасно одеты, с цветными ленточками в косичках; как и Мириам, они были круглолицые и довольные – скорее вследствие кулинарного мастерства Мириам, чем благодаря ее генам.

Тара впервые познакомилась с Мириам в доме Молли. За две недели до родов она поездом приехала с экспедиционной базы у пещер Сунди. Она заранее заказала купе целиком и всю дорогу держала дверь закрытой, чтобы ее не узнали. Молли встретила ее на станции Паарл: Тара не хотела рисковать и показываться на главном вокзале Кейптауна. Шаса с семьей по-прежнему считали, что она работает с профессором Херст.

Мириам полностью оправдала надежды Тары и обещания Молли, хотя Тара и не ожидала увидеть платье для беременных.

– Вы тоже беременны? – спросила она, когда они пожали друг другу руки. Мириам застенчиво похлопала себя по животу.

– Это подушка, мисс Тара. Я ведь не могу взять ребенка из ниоткуда, правда? Как только Молли мне рассказала, я начала подкладывать небольшой комок и постепенно увеличивала его.

Тара поняла, какие неудобства причинила ей, и порывисто обняла Мириам.

– Не могу выразить, как я вам благодарна. Пожалуйста, не называйте меня «мисс Тара». Я ваш друг, и просто «Тара» отлично подойдет.

– Я буду смотреть за вашим ребенком как за родным, обещаю, – сказала Мириам и, увидев лицо Тары, тут же поправилась: – Но он всегда будет вашим, Тара. Вы сможете приходить и видеться с ним, когда захотите, а когда-нибудь – забрать его совсем… мы с Франсуа не станем препятствовать.

– Вы еще лучше, чем Молли рассказывала, – обняла ее Тара. – Пойдемте, я хочу показать одежду, которую купила нашему ребенку.

– О, все синее! – воскликнула Молли. – Ты уверена, что будет мальчик?

– Никаких сомнений – уверена.

– Я тоже была уверена, – усмехнулась Мириам. – И только посмотри – одни девчонки! Хотя это не так уж плохо, они хорошие девочки и ждут, что на этот раз будет мальчик, – она похлопала себя по животу. – Знаю, знаю, они будут его ужасно баловать.

Тара родила в гостевой комнате Молли Бродхерст. Доктор Четти Абрамджи, принимавший роды, был старым другом Молли и тайным членом коммунистической партии, одним из немногих индусов в ней.

Как только начались схватки, Молли позвонила Мириам Африке, и та явилась, с сумкой, с большим животом, и сразу отправилась повидаться с Тарой.

– Я так рада, что у вас наконец началось! – воскликнула она. – Должна сказать, что хоть моя беременность была долгой и трудной, зато роды будут легче некуда.

Она сунула руку под юбку и картинно извлекла подушку. Тара рассмеялась вместе с ней, но смех тут же оборвался: началась новая схватка.

– Уф! – прошептала она. – Вот бы мои роды прошли так же легко! Парень-то, похоже, великан.

Молли и Мириам по очереди сидели с ней рядом и держали ее за руку, когда начинались схватки, а врач стоял в ногах и призывал:

– Тужьтесь! Тужьтесь!

К полудню следующего дня Тара обессилела; она тяжело дышала, волосы промокли от пота, как будто она окунулась в море.

– Нехорошо, – негромко сказал врач. – Придется перевезти вас в больницу и сделать кесарево сечение.

– Нет! – Тара в яростной решимости приподнялась на локте. – Дайте мне еще один шанс.

Когда началась следующая схватка, Тара так напрягалась, что каждая мышца ее тела взбухла; ей показалось, что сухожилия лопнут, как резиновые ленты. Ничего не произошло, ребенок не выходил. Она чувствовала его внутри себя как большое бревно.

– Еще! – прошептала ей на ухо Молли. – Сильнее – еще раз ради ребенка.

Тара снова натужилась силой отчаяния и закричала, чувствуя, как ее плоть рвется, точно тонкая бумага. Потом горячий стремительный поток хлынул меж бедер, и она испытала такое сильное облегчение, что крик боли перешел в радостный вопль и этот вопль слился с криком младенца.

– Мальчик? – спросила Тара, пытаясь сесть. – Скажите, скажите мне скорее!

– Да, – заверила ее Молли. – Мальчик. Ты только погляди на его свисток! Длинный, как мой палец. Сомнений нет – мальчик.

Тара рассмеялась.

Он весил девять с половиной фунтов, и его голова была покрыта черными волосами, густыми и курчавыми, как руно астраханской овцы. Кожа цвета ириски, правильные нилотские черты Мозеса Гамы. Тара за всю жизнь не видела ничего прекраснее, ни один из ее детей не был таким.

– Дайте мне его, – прохрипела она, еще прерывисто после потуг, и ей дали в руки ребенка, мокрого и скользкого.

– Я хочу покормить его, – прошептала она. – Я первой должна накормить его – тогда он всегда будет моим.

Она сжала сосок и сунула мальчику в ротик, и он присосался, от удовольствия судорожно дергая ногами.

– Как его зовут, Тара? – спросила Мириам Африка.

– Мы назовем его Бенджамин, – ответила Тара. – Бенджамин Африка. Мне это нравится – он истинный африканец.

Тара оставалась с младенцем пять дней. Когда она отдала его и Мириам увезла его в своем маленьком «моррис майноре», Таре показалось, что ей жестоко вырвали сердце. Если бы рядом не было Молли, Тара не перенесла бы этого. Но Молли кое-что приготовила для нее.

– Я приберегла это на сегодня, – сказала Молли. – Я знала, каково тебе будет расставаться с малышом. Это немного подбодрит тебя. – Она протянула Таре конверт, и та принялась разглядывать написанный от руки адрес.

– Не узнаю почерк.

Она была удивлена.

– Его принес особый посыльный. Распечатай! Ну же! – нетерпеливо приказала Молли, и Тара послушалась. Внутри оказались четыре листка дешевой писчей бумаги. Тара взяла последний, посмотрела на подпись, и выражение ее лица изменилось.

– Мозес! – воскликнула она. – Не могу поверить! После стольких месяцев. Я уже перестала надеяться. Я даже не узнала его почерк.

Тара прижала письмо к груди.

– Ему не позволяли писать, дорогая Тара. Он проходил подготовку в лагере с очень строгим режимом. Но он нарушил приказ и пошел на большой риск, чтобы послать тебе это. – Молли направилась к двери. – Пойду, не буду мешать читать. Это немного утешит тебя.

Молли вышла, но Таре не хотелось сразу читать. Хотелось подольше насладиться ожиданием. Наконец она не вытерпела.

«Моя дорогая Тара!

Я каждый день думаю о тебе здесь, где выполняю очень тяжелую и ответственную работу, и все гадаю, что с тобой и нашим ребенком. Может, он уже родился, не знаю; я часто думаю, мальчик это или маленькая девочка.

Хотя то, что я делаю, имеет огромное значение для всех нас: для народа Африки, для тебя и меня, – я тоскую по тебе. Мысли о тебе приходят ко мне неожиданно по ночам и среди дня, и они словно нож мне в грудь».

Тара больше не могла читать, ее глаза наполнились слезами.

– О Мозес! – Она прикусила губу, чтобы замолчать. – Я не знала, что ты ко мне чувствуешь.

И тыльной стороной ладони вытерла глаза.

«Когда я уезжал от тебя, я не знал, куда еду и что меня здесь ждет. Теперь все ясно, и я знаю, какие тяжелые задачи нам предстоит выполнять. Я также знаю, что мне понадобится твоя помощь. Ты ведь не откажешься от меня, жена моя? Я называю тебя женой, потому что так чувствую: ведь ты носишь нашего ребенка».

Таре трудно было принять это. Она не ожидала от него такого признания и теперь была потрясена.

– Нет ничего, в чем я отказала бы тебе, – прошептала она вслух, и ее взгляд снова устремился к письму. Она быстро перевернула листок и продолжала читать.

«Когда-то я говорил тебе, что для нас чрезвычайно ценны твои семейные связи, с помощью которых ты можешь держать нас в курсе государственных дел. С тех пор это стало еще важнее. Твой муж, Шаса Кортни, задумал перейти на сторону неофашистских угнетателей. Хотя это наполнит твое сердце ненавистью и презрением к нему, для нас это нежданный подарок, на который мы не могли и надеяться. Согласно нашим сведениям, этим варварским ему обещано режимом место в правительстве. Если бы он доверял тебе, мы получили бы доступ ко всем их планам и намерениям. Эти сведения были бы бесценны».

– Нет, – качая головой, прошептала Тара, чувствуя, что за этим последует, и набираясь мужества, чтобы прочесть это.

«Я прошу тебя ради нашей земли и нашей любви, родив ребенка и оправившись от родов, вернуться в дом твоего мужа в Вельтевреден, попросить у него прощения за отсутствие, сказать, что не можешь жить без него и детей и сделать все, чтобы снискать его расположение и вновь завоевать его доверие».

– Я не могу, – прошептала Тара, но вспомнила детей, особенно Майкла, и почувствовала, что колеблется. – О Мозес, ты не знаешь, о чем просишь. – Она закрыла рукой глаза. – Пожалуйста, не заставляй меня делать это. Я только что отвоевала свободу – не заставляй меня от нее отказаться.

Но письмо безжалостно продолжало:

«Каждый из нас в предстоящей борьбе вынужден будет идти на жертвы. Некоторым придется отдать жизнь, и я могу оказаться в их числе…»

– Нет, не ты, мой дорогой, только не ты!

«Однако верных и преданных товарищей ждет награда, немедленная награда вдобавок к окончательной победе в борьбе, к полному освобождению. Если ты сможешь сделать то, о чем я прошу, мои здешние друзья устроят так, что мы сможем побыть вместе – не там, где нам приходится прятать свою любовь, а в далекой свободной стране, где мы сможем наслаждаться своей любовью во время счастливой передышки. Можешь представить себе это, дорогая? Проводить дни и ночи вместе, ходить рука об руку по улицам, обедать в общественных местах и не таясь смеяться вместе, ничего не бояться, открыто говорить, что думаем, целоваться, делать все те восхитительные и нелепые вещи, которые делают влюбленные, и держать на руках дитя нашей любви…»

Ей стало так больно, что она не могла читать дальше. Молли застала ее горько рыдающей. Она села рядом и взяла Тару за руки.

– Что случилось, Тара, дорогая? Расскажи своей старушке Молли.

– Мне придется вернуться в Вельтевреден, – ответила Тара сквозь слезы. – О Боже, Молли, мне казалось, я навсегда избавилась от этого дома, а теперь я возвращаюсь.

* * *

Просьба Тары официально встретиться и обсудить их брак привела Шасу в крайний ужас. Его вполне устраивало сложившееся между ними неформальное взаимопонимание, благодаря которому он получалполную свободу в отношениях с женщинами и контроль над детьми вместе с ответственностью и внешним сохранением брака. Он без разговоров оплачивал все счета, которые пересылала ему Тара, и следил, чтобы на ее банковский счет регулярно, ежемесячно, поступали щедрые карманные деньги. Он покрывал недостачи, когда управляющий банком звонил ему и сообщал, что Тара перерасходовала свои средства. В одном случае это был чек почти на тысячу фунтов какому-то мелкому автодилеру. Шаса не стал ничего выяснять. Что бы это ни было, для него это входило в условия их сделки.

Но теперь, кажется, их договору пришел конец, и Шаса немедленно созвал в гостиной дома Сантэн своих главных советчиков. Присутствовали: сама Сантэн, из Йоханнесбурга прилетел Абрахам Абрахамс и привез с собой старшего партнера известной юридической фирмы, занимающейся разводами.

Сантэн сразу перешла к делу.

– Рассмотрим худший исход, – резко сказала она. – Тара захочет забрать детей и потребует компенсацию и содержание для себя и для всех детей.

Она взглянула на Эйба. Тот кивнул серебряной головой, и все члены совета закивали с серьезным, ученым видом, как китайские болванчики; конечно, подсчитывают про себя гонорары, саркастически подумал Шаса.

– Черт побери, эта женщина бросила меня! Да я раньше сдохну, чем отдам ей детей.

– Она будет утверждать, что ты сделал для нее невозможным пребывание в супружеском доме, – сказал Эйб и, увидев грозное лицо Шасы, попытался его успокоить: – Не забудь, Шаса, у нее будут лучшие адвокаты.

– Проклятые крючкотворы! – горько сказал Шаса; члены совета обиделись, но Шаса не стал извиняться или уточнять. – Я уже предупредил ее, что развода не дам. Моя политическая карьера в очень сложном положении. Я не могу допустить скандал. Ведь скоро мне предстоят общие выборы.

– У тебя может не быть возможности для отказа, – сказал Эйб. – Если у нее веские основания.

– Никаких оснований у нее нет, – добродушно ответил Шаса. – Я всегда был понимающим и щедрым мужем.

– Твоя щедрость хорошо известна, – сухо заметил Эйб. – Многие молодые женщины готовы подтвердить это.

– Послушайте, Эйб, – вмешалась Сантэн. – У Шасы никогда не было неприятностей с женщинами…

– Сантэн, дорогая моя. Мы сейчас имеем дело с фактами, а не с материнскими иллюзиями. Я не частный детектив, и личная жизнь Шасы – не мое дело. Но при всей своей незаинтересованности я могу назвать за последние несколько лет по меньшей мере шесть случаев, когда Шаса давал Таре достаточно оснований…

Шаса под столом лихорадочно делал Эйбу знаки, но Сантэн с любопытством подалась вперед.

– Давайте, Эйб, – сказала она. – Перечисляйте!

– Два года назад, в январе – солистка гастрольной труппы мюзикла «Оклахома», – начал Эйб, и Шаса обмяк в кресле и, словно на молитве, закрыл глаза. – Несколько недель спустя нападающая – левая, что весьма иронично – из английской женской хоккейной команды. – До сих пор Эйб не называл имен, но теперь продолжил: – Еще продюсер телекомпании «Норт Американ бродкастинг студиос», дамочка с рыбьей… нет, дельфиньей фамилией. Китти Годольфин. Хотите, чтобы я продолжал? Есть и еще, но я ведь уже сказал: я не частный сыщик. Можете быть уверены, что у Тары сыщик хороший, а Шаса почти не старался замести следы.

– Достаточно, Эйб, – сказала Сантэн и посмотрела на сына неодобрительно, но с некоторым невольным восхищением.

«Это все кровь де Тири, – подумала она. – Семейное проклятие. Бедный Шаса».

Но вслух строго сказала:

– Похоже, у нас действительно серьезная проблема.

И она повернулась к адвокату по разводам.

– Допустим, у Тары есть основания выдвинуть обвинение в супружеской неверности. Какого худшего исхода нам следует ожидать?

– Это очень трудно, миссис Кортни…

– Я вас ни в чем не виню, – резко сказала Сантэн. – И не нужно увиливать. Просто назовите худший исход.

– Она может получить опеку над детьми, особенно над двумя младшими, и большую компенсацию.

– Сколько? – спросил Шаса.

– Учитывая ваши обстоятельства, возможно… – Адвокат тактично помолчал. – Миллион фунтов плюс дом, и содержание, и еще кое-что менее значительное.

Шаса выпрямился в кресле. Он негромко свистнул и пробормотал:

– Действительно, серьезный исход того, что начиналось как легкая забава.

Никто не засмеялся.

И вот Шаса принялся готовиться к встрече с Тарой. Он изучил письменные рекомендации, оставленные Эйбом и другими адвокатами, и выбрал тактику. Он знал, что говорить и чего избегать. Он не станет уступать и не будет ничего обещать, особенно относительно детей.

Местом встречи он избрал пруд у основания Констанция-Берга, надеясь, что Тара вспомнит счастливые часы, проведенные ими здесь вместе. Он приказал повару приготовить корзину для пикников и сложить в нее все любимые лакомства Тары; еще он выбрал из своего погреба полдюжины бутылок вина.

Особенно внимательно он отнесся к своей наружности. Постригся, достал из ящика новую черную повязку на глаз; в ящике было полно этих повязок. Использовал крем после бритья, подаренный Тарой, надел шелковый костюм кремового цвета: однажды Тара назвала его своим любимым; под открытый ворот голубой рубашки повязал летный шарф.

Детей на выходные отправили в Родс-Хилл под присмотр Сантэн, и Шаса послал к дому Молли Бродхерст «роллс» с шофером: Тара там жила. Шофер привез ее прямо к пруду, Шаса открыл перед ней дверцу и удивился, когда жена подставила щеку для поцелуя.

– Ты прекрасно выглядишь, дорогая, – сказал он искренне. Жена похудела (талия снова стала осиной), и у нее была великолепная грудь. Несмотря на серьезность момента, Шаса, заглянув ей в вырез, ощутил шевеление в паху.

«Лежать, парень!» – молча приказал он и отвел взгляд, сосредоточившись на лице Тары. Кожа у нее посветлела, круги под глазами были едва различимы, а волосы вымыты и убраны в прическу. Очевидно, перед встречей она тоже занималась своей внешностью.

– Где дети? – сразу спросила Тара.

– У мамы… чтобы мы могли поговорить без помех.

– Как они, Шаса?

– Все в порядке. Лучше некуда.

Он хотел, чтобы в этом у Тары не было преимуществ.

– Я ужасно по ним соскучилась, – сказала она.

Зловещее замечание… Он ничего не ответил. Отвел ее в летний домик и усадил на диван лицом к водопаду.

– Здесь так красиво. – Тара осмотрелась. – В Вельтевредене это мое любимое место.

Она взяла протянутый ей стакан с вином.

– За лучшие дни! – произнес Шаса тост. Они чокнулись и выпили.

Затем Тара поставила стакан на мраморный столик, и Шаса приготовился встретить первый выстрел дуэли.

– Я хочу вернуться домой, – сказала она, и Шаса пролил вино на свою шелковую рубашку. Он принялся вытирать пятно носовым платком, давая себе время восстановить душевное равновесие.

Он, как ни странно, даже ждал торговли. Делец, он был абсолютно уверен в своей способности добиться заключения выгодной сделки. Более того, он уже привык к той мысли, что снова останется один, и ждал удовольствий холостяцкой жизни, пусть они обошлись бы ему в миллион фунтов. И поэтому почувствовал легкое разочарование.

– Не понимаю, – осторожно сказал он.

– Я скучаю по детям. Хочу быть с ними… но не хочу отнимать их у тебя. Отец им нужен так же, как мать.

Слишком просто. Должно быть что-то еще, подсказывало Шасе чутье негоцианта.

– Я устала жить одна, – продолжала Тара. – Мне не понравилось. Я хочу вернуться.

– Значит, мы просто поднимаем то, что уронили? – спросил он, но она помотала головой.

– Это невозможно, мы оба это знаем. – Подняв руку, она предвосхитила его вопросы. – Позволь объяснить, чего я хочу. Я хочу вернуть все преимущества своей прежней жизни, доступ к детям, престиж, связанный с фамилией Кортни, и свободу в средствах…

– Да ты же всегда презирала положение и деньги.

Шаса не удержался от упрека, но Тара не обиделась.

– Я никогда раньше не жила без этого, – просто сказала она. – Однако я хочу иметь возможность уезжать, когда всего этого станет для меня слишком много… но не буду вредить тебе в политическом отношении или в каком-либо другом. – Она помолчала. – Это все.

– Что я получу взамен? – спросил он.

– Мать для твоих детей и жену в глазах общества. Я буду сидеть рядом с тобой на приемах и постараюсь нравиться твоим коллегам, даже помогу тебе во время выборов. Я ведь это хорошо умею.

– Я думал, моя политическая деятельность тебе отвратительна.

– Да, но я никогда не покажу этого.

– А что насчет моих супружеских прав, как деликатно формулируют юристы?

– Нет. – Она покачала головой. – Это только усложнит наши отношения. – Она подумала о Мозесе. Даже если бы он приказал, она не могла бы изменять ему. – Нет, но я не стану возражать, если ты кого-нибудь себе найдешь. Ты всегда был разумно скрытен. Я знаю, что ты и дальше будешь таким.

Он взглянул на ее грудь и почувствовал легкое сожаление, однако ее предложение все равно удивляло его. Он получал все, что хотел, и к тому же экономил миллион фунтов.

– Это все? – спросил он. – Ты уверена?

– Если ты не хочешь обсудить еще что-нибудь.

Он покачал головой.

– Пожмем друг другу руки – и откроем бутылку «Вдовы»?

* * *

Тара улыбнулась ему над краем стакана, чтобы скрыть свои истинные чувства, и, глотая щекочущее желтое вино, поклялась:

«Ты заплатишь, Шаса Кортни, заплатишь за эту сделку так, как тебе и не снилось».

Тара была хозяйкой Вельтевредена больше десяти лет и без труда вернулась к этой роли, хотя ей казалось, что она играет в какой-то скучной и неубедительной пьесе.

Конечно, появились некоторые отличия. Список гостей изменился и включал теперь большинство видных политиков Националистической партии и партийных организаторов, и беседы за столом чаще велись не по-английски, а на африкаансе. Тара хорошо владела этим языком; в конце концов, это был очень простой язык с такой несложной грамматикой, что глаголы даже не спрягались, а большая часть словаря заимствовалась из английского. Однако у нее были определенные трудности с гортанными интонациями, и поэтому большую часть времени она приятно улыбалась и молчала. Вскоре ее просто перестали замечать, и она могла слышать гораздо больше, чем если бы участвовала в разговоре.

Вельтевреден теперь часто навещал министр внутренних дел Манфред Деларей, и Тара усматривала иронию в том, что должна кормить и развлекать человека, символизирующего в ее глазах все зло и жесткость режима угнетения, который она ненавидит всем своим существом. Все равно что сидеть за обедом рядом с леопардом-людоедом… Да и глаза у него были светлые и жестокие, как у большой хищной кошки.

Странно, но она обнаружила, что, несмотря на отвращение, этот человек привлекает ее. Преодолев первоначальное потрясение, она с удивлением обнаружила в нем острый ум. Конечно, всем известно, что, учась на юридическом факультете Стелленбосского университета, он был отличником, а до того как войти в парламент, имел значительную юридическую практику. Она также знала, что в состав националистического правительства входят только очень умные люди, но у этого человека ум был зловещий и угрожающий. Тара слушала, как самые отвратительные концепции излагаются так логично, с такой красноречивой убедительностью, что ей приходилось встряхиваться, чтобы уйти от его гипнотического влияния, как птице, пытающейся сбросить оцепенение от танца кобры.

Отношение Манфреда Деларея к семье Кортни было для Тары еще одной загадкой. В семейные предания вошел рассказ о том, как его отец ограбил шахту Х’ани, отняв алмазов на миллион фунтов, и как Блэйн, отец Тары, и Сантэн, которая тогда еще не была его женой, преследовали вора в пустыне и поймали после отчаянной битвы. Отец Манфреда был приговорен к пожизненному заключению и провел пятнадцать лет в тюрьме, прежде чем его освободили по амнистии националисты, когда в 1948 году, придя к власти, они выпустили из заключения очень много африкандеров.

Семьям полагалось бы стать злейшими врагами, и Тара действительно замечала следы ненависти в отдельных замечаниях и взглядах, которыми иногда обменивались Манфред Деларей и Шаса; за фасадом дружелюбия, который они предъявляли миру, чувствовалось что-то хрупкое и искусственное, что в любой момент могло исчезнуть, и тогда они вцепились бы друг другу в глотки, как бойцовые псы.

С другой стороны, Тара знала, что именно Манфред уговорил Шасу уйти из Объединенной партии и примкнуть к националистам, посулив ему пост министра, а Шаса сделал Делареев, отца и сына, главными акционерами и директорами новой рыболовной и консервной компании в Китовом заливе – компании, которая в первый же год работы принесла полмиллиона фунтов прибыли.

Сантэн делала загадку их отношений еще более интригующей. Когда Шаса во второй раз пригласил Манфреда с женой пообедать в Вельтевредене, Сантэн позвонила Таре за несколько дней до назначенной даты и спросила, могут ли они с Блэйном прийти на этот обед.

Хотя Тара старалась встречаться с Сантэн как можно реже и умерить ее влияние на детей и вмешательство в дела Вельтевредена, но прямой вопрос застиг ее врасплох, и она не смогла придумать отговорку.

– Конечно, мама, – ответила она с деланным воодушевлением. – Я бы сама пригласила вас с папой, но мне казалось, вам будет скучно, и я знаю, что папа не терпит Деларея…

– Кто внушил тебе эту мысль, Тара? – резко спросила Сантэн. – Они по разные стороны баррикад в парламенте, но Блэйн уважает Деларея и считает, что тот очень решительно справился с неприятностями. Его полиция прекрасно сработала, арестовав всех главарей и предотвратив серьезные нарушения и дальнейшие человеческие жертвы.

На языке Тары уже вертелись яростные слова, ей хотелось швырнуть их свекрови, но она стиснула зубы, сделала глубокий вдох и любезно ответила:

– Что ж, мама, мы с Шасой будем с нетерпением ждать вечера пятницы. В половине восьмого, и, естественно, форма одежды парадная.

– Рузумеется, – ответила Сантэн.

Вечер получился удивительно спокойным, учитывая, какие взрывчатые элементы собрались за столом, но у Шасы было строгое правило: в роскошных комнатах Вельтевредена прекращались всякие политические споры. Разговор мужчин переходил от планируемой поездки команды регбистов «Все черные» к поимке в заливе Фальс-бей шестисотфунтового голубого тунца, самого крупного в своем роде. Манфред Деларей и Блэйн были заядлыми рыбаками, и их будоражила мысль о такой великолепной добыче.

Сантэн за обедом была необычно молчалива. Тара посадила ее рядом с Манфредом, и Сантэн внимательно слушала все, что тот говорил, а когда в конце обеда все перешли в голубую гостиную, осталась рядом с гостем и вскоре они забыли обо всех остальных и погрузились в негромкий разговор.

Хайди, жена Манфреда, красивая светловолосая немка, не смогла заинтересовать Тару долгими жалобами на лень и вороватость цветных слуг, и Тара при первой возможности сбежала от нее, взяла еще рюмочку коньяка, отнесла отцу и села рядом с ним на голубой бархатный диван.

– Сантэн говорит, ты восхищаешься Делареем, – сказала она негромко, и оба посмотрели на пару в противоположном конце комнаты.

– Он грозный противник, – ответил Блэйн. – Тверд, как железо, и востер, как топор. Ты знаешь, что даже коллеги называют его «Человек-панга»?

– Но почему он так заинтересовал Сантэн? Она позвонила и потребовала пригласить вас, когда узнала, что он будет. Она словно одержима им. Почему, папа, ты не знаешь?

Блэйн опустил взгляд и сосредоточился на сером столбике сигарного пепла. Что можно ей сказать? Он один из, вероятно, всего четырех человек, которые знают, что Манфред Деларей – незаконный сын Сантэн. Он помнил свои потрясение и ужас, когда Сантэн призналась ему в этом. Даже Шаса не знает, что они с Манфредом сводные братья, хотя Манфреду, конечно, это известно. Сантэн просветила его ради шантажа, когда Манфред в 1948 году вздумал уничтожить политическую карьеру Шасы.

Все это было очень сложно, и Блэйн обнаружил, что снова встревожен, как часто бывал встревожен неразумием и неосторожностью Сантэн в годы, предшествовавшие их встрече. Он печально улыбнулся. Она по-прежнему страстная и порывистая женщина, и он не хотел бы, чтобы было иначе.

– Думаю, ее интересует все, что касается карьеры Шасы. Это естественно, ведь Манфред Деларей – Шасин «крестный». Все очень просто, моя дорогая.

– Да, Деларей его «крестный», – согласилась Тара. – Но, папа, что ты думаешь о таком повороте в политической карьере Шасы?

Несмотря на решение сохранять спокойствие, она, волнуясь, повысила голос, и Шаса, который оживленно разговаривал с молодой, дерзкоглазой второй женой французского посла, услышал свое имя и посмотрел в сторону Тары. Тара быстро опустила взгляд.

– Что ты думаешь об этом, папа? Правда, отвратительно?

– Вначале – да, мне так казалось, – признался Блэйн. – Но потом я обсудил это с Сантэн, и Шаса пришел ко мне. Мы обо всем подробно поговорили, и я сказал, что думаю, но в конце концов понял и его точку зрения. Я с ней несогласен, но я ее уважаю. Он считает, что сможет принести большую пользу…

Тара услышала, как ее отец повторяет бойкие банальные оправдания Шасы, и снова разозлилась. Она обнаружила, что дрожит от сдерживаемой страсти, что ей хочется закричать на них: на Шасу, на Сантэн, на родного отца, но потом она вспомнила о Мозесе и его борьбе и, сделав над собой усилие, сохранила самообладание.

«Я должна все запоминать, – сказала она себе. – Все, что они говорят и делают. Даже самые незначительные подробности могут оказаться очень ценными для борьбы».

Поэтому она все подробно пересказывала Молли Бродхерст. Не реже раза в неделю ей удавалось уйти из Вельтевредена под предлогом посещения портного или парикмахера. Они с Молли встречались только после того, как Тара убеждалась, что за ней не следят. Ей было приказано порвать все левацкие связи и воздерживаться от высказывания своих политических взглядов или пропаганды социализма в присутствии третьих лиц. Единственной ее связью с реальным миром борьбы оставалась Молли, и она ценила каждую минуту их встреч.

Мириам Африка всегда могла привозить на такие встречи ребенка. Отчитываясь перед Молли, Тара держала его на руках и кормила из бутылочки. Все в маленьком Бенджамине, от тугих завитков черных волос на голове, от исключительной мягкости кожи и ее необычного цвета – цвета меда и старой слоновой кости – до подошв крошечных ног, бледно-розовых, точно кораллы, – зачаровывало ее.

Во время одной из встреч Молли передала ей новое письмо от Мозеса, и даже радость от встречи с Бенджамином поблекла перед содержавшимися в нем словами.

Письмо было написано в Аддис-Абебе, столице Эфиопии. Мозес оказался там по приглашению императора Хайле Селассие и должен был выступать на встрече глав черных африканских государств; он описывал оказанный ему теплый прием и предложения поддержки, моральной, финансовой и военной, борьбы в Анзании – так теперь он называл Южную Африку. Она впервые услышала это название, и когда произнесла его вслух, оно вызвало в ее душе глубокий патриотический отклик, какого она не знала раньше. Она дочитала письмо Мозеса.

«Оттуда я поеду в Алжир на встречу с полковником Бумедьеном, который сражается с французским империализмом; его мужество, несомненно, принесет счастье его трагически угнетаемой земле.

После этого я полечу в Нью-Йорк, и, кажется, не вызывает сомнений, что мне позволят выступить на Генеральной Ассамблее Организации Объединенных Наций. Все это замечательно, но у меня есть лучшие новости, касающиеся тебя и нашего сына Бенджамина.

Продолжай свою работу, крайне важную для нашего дела: наши могущественные друзья решили особо наградить тебя. Вскоре мы втроем: ты, я и Бенджамин – будем в Лондоне. Не могу выразить, как мне хочется взять на руки сына и увидеть тебя.

Напишу, как только у меня будут более определенные новости. Тем временем прошу тебя продолжать свою важную работу; в особенности постарайся, чтобы на следующих выборах твоего мужа избрали в парламент и он вошел в правительство. Это сделает твое положение исключительно ценным для нашей борьбы».

Много дней после получения письма у Тары было такое хорошее настроение, что Сантэн и Шаса заметили это и сочли знаком того, что Тара окончательно решила принять на себя роль хозяйки Вельтевредена и соблюдать условия заключенного с Шасой соглашения.

* * *

Когда премьер-министр объявил дату общих выборов, страну сразу охватило то своеобразное возбуждение, которое всегда сопровождает крупные политические события в Южной Африке, и газеты начали публиковать резкие и фанатичные заявления.

Одной из главных сенсаций кампании стал выход Шасы из Объединенной партии и утверждение его кандидатуры от националистов в округе Южный Боланд. Англоязычная пресса бичевала его, называя трусом и предателем, а «Бюргер» и «Ди Трансваалер», главные выразители националистических взглядов, расхваливали Шасу как дальновидного человека будущего и описывали день, когда все белые граждане Южной Африки под твердым руководством Националистической партии плечом к плечу двинутся к золотой республике – месту всех истинных патриотов Южной Африки.

Из Нью-Йорка прилетела Китти Годольфин – освещать выборы и продолжить свой знаменитый сериал «Взгляд на Африку», который уже принес ей еще одну «Эмми» и сделал одной из самых высокооплачиваемых представительниц нового поколения молодых, красивых и ядовитых телевизионных комментаторов.

Когда она приземлилась в аэропорту Яна Сматса, политическое дезертирство Шасы было главной новостью. Китти позвонила ему из аэропорта по частной линии и застала в кабинете, где только что завершилось заседание возглавляемого им совета директоров. Шаса как раз собирался покинуть «Сантэн-хаус», чтобы лететь на шахту Х’ани с ежемесячной инспекцией.

– Привет, – весело сказала Китти. – Это я.

– Сука. – Он сразу узнал ее голос. – После того, что ты со мной сделала, надо бы пнуть тебя в зад – сапогом с железной подошвой, со всего размаха.

– Значит, ты видел? Правда, хорошо получилось? Мне кажется, я представила тебя очень полно.

– Да, видел в прошлом месяце по Би-би-си, когда был в Лондоне. Ты сделала из меня нечто среднее между капитаном Блаем и Саймоном Легри [250], хотя гораздо более помпезное и гораздо менее приятное, чем они.

– Я так и сказала – я очень полно тебя представила.

– Не знаю, почему я с тобой вообще говорю, – невольно усмехнулся он.

– Потому что соскучился по моему прекрасному телу, – предположила она.

– Благоразумней было бы ухаживать за осиным гнездом.

– Мы ведь говорим не о благоразумии, приятель, а о страсти. Они несовместимы.

Шаса мысленно представил себе ее стройное тело, великолепные маленькие груди… и ему стало трудно дышать.

– Где ты? – спросил он.

– В йоханнесбургском аэропорту.

– Что ты делаешь сегодня вечером?

Он быстро прикинул: инспекцию шахты Х’ани можно отложить, а до Йоханнесбурга четыре часа лета в «моските».

– Я открыта для предложений, – сказала Китти, – при условии, что ты дашь «Североамериканской телекорпорации» эксклюзивное интервью о своей перемене политического статуса и взгляда на будущие выборы и на то, что они означают для простых людей этой страны.

– Мне следовало догадаться, – сказал он. – Буду через пять часов. Никуда не уходи.

Шаса положил трубку и несколько мгновений стоял, дивясь себе. Внезапное изменение его планов приведет в смятение всю компанию, потому что время Шасы жестко расписано на много недель вперед и в этом графике – открытие выборной кампании, но у этой женщины была какая-то колдовская власть над ним. Все эти месяцы воспоминание о ней, как злой дух, витало на краю его сознания, и теперь мысль о том, что он будет с ней, наполнила его таким возбуждением, какого он не знал с того времени, как подростком начал первые сексуальные опыты.

«Москит» был заправлен и ожидал на стоянке, готовый к полету на шахту Х’ани. Потребовалось десять минут для прокладки нового маршрута и согласования со службой воздушного контроля, потом Шаса поднялся в кабину и, улыбаясь, как школьник, играющий вместо уроков в хоккей, включил двигатели «роллс-ройс-мерлин».

Когда он приземлился, было уже темно, но его ждала машина компании, и он поехал прямо в центр Йоханнесбурга, в отель «Карлтон». Когда он вошел через вращающиеся двери, Китти была в фойе: свежее лицо девочки-подростка, длинноногая, узкобедрая, в джинсах. Она с детским энтузиазмом подбежала к нему и обеими руками обняла за шею, чтобы поцеловать. Постояльцы отеля, должно быть, решили, что отец встретился со своей дочерью-школьницей, и снисходительно улыбались.

– Нас пустили в твой номер, – сказала Китти по дороге к лифту, подпрыгивая, чтобы не отставать, и таща его за руку в пантомиме восторга. – Хэнк уже приготовил камеру и освещение.

– Ты не даешь мне даже времени выпить, – возразил Шаса. Китти сделала строгое лицо.

– Делу время. И тогда у нас будет достаточно часов для любой потехи.

Она проказливо улыбнулась, и он неохотно кивнул в знак согласия.

Конечно, все это было обдумано заранее. Китти была слишком профессиональна, чтобы дать ему время собраться с мыслями и подготовиться. Один из ее приемов – выбить собеседника из колеи, однако сама она тщательно готовила вопросы и реплики все пять часов после их разговора по телефону.

Она переставила мебель в номере, выделила интимный уголок, в котором уже было готово освещение и стоял со своем «арифлексом» Хэнк. Шаса обменялся с ним рукопожатием и теплым приветствием, а Китти тем временем налила большую порцию виски из бара.

– Снимай пиджак, – приказала она, протягивая виски. – Я хочу, чтобы ты был расслаблен и небрежен.

Она отвела его к двум стоящим друг против друга креслам и, пока он прихлебывал виски, стала забавно рассказывать о перелете и о том, как в Лондоне их задержали на восемь часов из-за нелетной погоды. Затем Хэнк дал ей знак, и она начала:

– Шаса Кортни, с начала этого столетия ваша семья была традиционным союзником генерала Сматса. Он был личным другом вашего деда и вашей матери, часто бывал у вас в доме и способствовал вашему вхождению в политику. А теперь вы бросили созданную им Единую партию, отказались от фундаментальных принципов соблюдения приличий и от честной по отношению к цветным гражданам этой страны игры, а ведь эти принципы составляли ядро философии генерала Сматса. Вас называют дезертиром, изменником и гораздо худшими словами. Считаете ли вы это справедливым, а если нет, то почему?

Нападение было таким стремительным и свирепым, что на мгновение застало Шасу врасплох; но он быстро с этим справился – ведь он знал, чего ожидать, и улыбнулся. Он будет наслаждаться происходящим.

– Генерал Сматс был великий человек, но совсем не такой святой по отношению к туземцам, как вы полагаете. Все то время, что он оставался у власти, политический статус туземцев не менялся, а когда они выходили за рамки, он без колебаний посылал войска и давал смутьянам услышать свист шрапнели. Вы когда-нибудь слышали о Бондельвартском восстании или о Булхокской бойне? [251]

– Вы утверждаете, что Сматс тоже угнетал туземцев в этой стране?

– Не больше, чем строгий директор школы угнетает учеников. А главное, он никогда серьезно не занимался вопросом о цветных, оставляя это будущим поколениям. Мы и есть это будущее поколение.

– Ну хорошо. Что же вы собираетесь предпринять относительно черных жителей этой страны, которые вчетверо превосходят вас численностью и не обладают никакими политическими правами в собственной земле?

– Прежде всего, мы постараемся избежать ловушки упрощенного мышления.

– Вы можете это объяснить? – Китти нахмурилась. Она не хотела, чтобы он с помощью непонятной терминологии вырвался из ее когтей. – Дайте нам конкретный пример упрощенного мышления.

Он кивнул.

– Вы бойко пользуетесь терминами «черное население» и «белое население», разделив тем самым жителей страны на две неравные по численности группы. Это опасно. Это могло бы сработать в Америке. Если бы американским черным дали белые лица, они стали бы просто американцами и считали бы себя ими…

– Вы утверждаете, что в Африке не так?

– Конечно, – кивнул Шаса. – Если бы черным в этой стране дали белые лица, они по-прежнему считали бы себя зулусами, или коса, или венда, а мы оставались бы англичанами или африкандерами, и в сущности ничто бы не изменилось.

Китти это не понравилось. Не это она хотела сказать своим зрителям.

– Итак, вы исключаете возможность демократии в этой стране. Вы никогда не согласитесь с политикой «один человек – один голос», но всегда будете отстаивать господство белого человека…

Шаса сразу прервал ее:

– Политика «один человек – один голос» не приведет к формированию черного правительства, как вы считаете, а создаст зулусское правительство, потому что зулусы численностью превосходят любую другую группу. Мы получим зулусского диктатора вроде доброго старого короля Чаки, и это будет ужасно.

– Каково же ваше решение? – спросила она, скрывая раздражение за улыбкой маленькой девочки. – Белый baasskap– господство белых и жестокое угнетение, основанное на чисто белой армии и полиции?..

– У меня нет решения, – перебил он ее. – Нам придется искать его всем вместе, но я надеюсь, это будет система, в которой каждая племенная группа, черная, коричневая или белая, сможет сохранить свою идентичность и территориальное единство.

– Благородная концепция, – согласилась Китти. – Но скажите, какая из обладавших верховной политической властью групп в истории человечества отказывалась от этой власти без вооруженной борьбы? Вы искренне верите, что белое население Южной Африки станет первой такой группой?

– Нам придется самим создавать свою историю. – Шаса улыбался ей так же сладко, как она ему. – Между тем материальные условия существования черных в этой стране в пять-шесть раз лучше, чем в других африканских странах. В расчете на душу населения мы тратим на обучение черных, на больницы для черных и на дома для черных больше, чем в любой другой африканской стране.

– А насколько сопоставимы траты на обучение черных с тратами на обучение белых? – спросила Китти. – Согласно моим сведениям, на образование белого ребенка тратится в пять раз больше, чем на образование черного.

– По мере роста благосостояния нации мы стараемся уничтожить это неравенство; если будет расти производительность труда черных крестьян, значительная часть получаемых от них налогов пойдет на образование. А сейчас 95 процентов всех налогов дает белое население.

Не в этом направлении должно было идти интервью, и Китти упрямо попыталась изменить его ход.

– А как и когда с черным населением начнут обсуждать возможные перемены? Правильно ли будет утверждать, что нынешняя политическая система, которая позволяет шестой части населения решать судьбу всех остальных, категорически отвергает почти всех черных и определенно всех образованных и высококвалифицированных черных, природных лидеров?

Они еще обменивались выпадами, когда Хэнк оторвался от видоискателя камеры и закатил глаза.

– Пленка кончилась, Китти. Ты говорила, что потребуется двадцать минут, в бобине было сорок пять.

– Ладно, Хэнк. Это моя вина. Не думала, что к нам в программу явится такой фанатичный расист. – Она ядовито улыбнулась Шасе. – Можешь сворачиваться, Хэнк, увидимся завтра. В девять утра в студии. – Она повернулась к Шасе, и оба даже не посмотрели, как Хэнк вышел из комнаты. – Так что мы решим? – спросила она Шасу.

– Что проблема настолько сложна, что никто, даже члены правительства, этого не осознает.

– Она неразрешима? – спросила Китти.

– Несомненно – если все в этой стране и наши друзья за рубежом не проявят деликатность и добрую волю.

– Россия? – насмешливо спросила она, и он содрогнулся.

– Британия.

– А как же Америка?

– Нет. Британия понимает. А Америка слишком занята собственными расовыми проблемами. Она не заинтересована в распаде Британской империи. Но мы всегда поддерживали Британию, и теперь Британия поддержит нас.

– Ваша уверенность в благодарности великой державы обнадеживает. Но я думаю, что в следующее десятилетие вы обнаружите значительный рост озабоченности правами человека, и инициатором будут Соединенные Штаты. По крайней мере я на это надеюсь, и наша телевизионная корпорация сделает все, что в ее власти, чтобы усилить эту волну.

– Твоя задача – рассказывать о действительности, а не пытаться ее изменить, – сказал Шаса. – Ты репортер, а не высший судия.

– Если ты в это веришь, ты очень наивен, – улыбнулась она. – Это мы создаем королей и свергаем их.

Шаса посмотрел на нее так, словно впервые увидел.

– Боже, ты в той же властной игре, что и все остальные.

– Это единственная игра в городе, приятель.

– Ты безнравственна.

– Не больше, чем ты.

– Нет, гораздо больше. Мы готовы принимать решения и отвечать за их последствия. А вы все разрушаете, а потом, как ребенок сломанную игрушку, отбрасываете в сторону и без малейших угрызений совести ищете новый сюжет, чтобы благодаря ему продать как можно больше рекламного времени.

Он рассердил Китти. Она скосила глаза, прищурилась, так что они превратились в яркие наконечники стрел, и веснушки у нее на носу и щеках загорелись, как частички золотой фольги. Он взволновался оттого, как она сбросила маску: перед ним был соперник, грозный и жесткий, таких ему не приходилось встречать. Ему захотелось еще больше раздразнить ее, заставить полностью выдать себя.

– Ты стала телегуру Южной Африки только по одной причине. Не благодаря сочувствию угнетенным черным массам, а исключительно потому, что учуяла запах крови и насилия. Ты почувствовала, что здесь начинаются волнения, и хочешь заснять их…

– Сволочь, – прошипела она. – Я стремлюсь к миру и справедливости.

– Китти, золотко, мир и справедливость некиногеничны. Ты здесь, чтобы снимать убийства и крики, а если вскоре не получишь такую возможность, что ж, события легко подтолкнуть… ты сама их подтолкнешь.

Она вскочила, глядя ему в лицо, ее губы побелели от гнева.

– Целый час ты изрыгаешь омерзительнейший расистский яд, а теперь обвиняешь меня в нечестности. Называешь агентом-провокатором будущего насилия!

Он снисходительно улыбнулся – эта высокомерная улыбка бесила его противников в парламенте, – и этого Китти не смогла перенести. Дрожа от ярости, с побледневшими губами, она бросилась на него и попыталась обеими руками вцепиться в его единственный глаз.

Шаса перехватил ее запястья и поднял Китти над полом. Ее поразила его сила, но она резко вскинула колено, целя Шасе в пах. Шаса успел чуть повернуться, и удар пришелся в жесткую мышцу на ребрах.

– Где такая хорошая девочка научилась такому приему? – спросил он, завел ей руки за спину, сжал их одной левой, а потом наклонился к Китти. Она стиснула губы и попыталась отвернуться, но он отыскал ее рот и, пока целовал, свободной рукой расстегнул Китти блузку и сжал ее маленькие груди. Ее соски торчали, как спелые ягоды тутовника; она была возбуждена так же сильно, как он, но продолжала брыкаться и плеваться в ярости.

Он повернул ее и бросил лицом вниз на пухлый подлокотник кожаного кресла, прижимая рукой между лопаток и приподняв другой ее зад. Так в Шасиной школе пороли палкой, и теперь – Китти продолжала брыкаться и кричать – он вытянул из петель ее джинсов ремень, спустил джинсы и панталоны до щиколоток и встал вплотную. Белые ягодицы Китти сводили его с ума.

Хотя она не прекращала сопротивляться, но слегка приподняла бедра и прогнула спину, чтобы облегчить ему доступ, и, только когда это произошло, перестала бороться и сильно прижалась к Шасе, всхлипывая от усилий, чтобы не отставать от него.

Для обоих все кончилось чересчур быстро. Китти откатилась, притянула его в кресло и прерывающимся голосом прошептала ему рот в рот:

– Хороший способ прекращать спор, должна отдать тебе должное.

Шаса заказал в номер ужин: печеные крабы с соусом морне [252], «шатобриан» [253], мелкий жареный картофель и свежая молодая спаржа. Официанта он отослал и подавал блюда сам, потому что Китти была только в гостиничном халате.

Распечатывая бутылку «шамбертена», он сказал:

– Я выделил для нас четыре дня. Мне недавно повезло, мне в руки попало пятьдесят тысяч акров земли за рекой Саби близ Национального парка Крюгера. Я пятнадцать лет охотился за ними. Земля принадлежала вдове одного из старых помещиков, и мне пришлось ждать, пока старуха пересечет великую границу и земля поступит в продажу. Великолепная нетронутая местность, буш, кишащий дикими животными. Превосходное место для уик-энда наедине. Мы полетим туда утром после завтрака – и никто не будет знать, где мы.

Она засмеялась над ним.

– Ты не в своем уме, любовничек. Я работающая девушка. Завтра в одиннадцать утра у меня интервью с лидером оппозиции де Вильерс-Граафом, и я точно не отправлюсь с тобой в глушь смотреть на львов и тигров.

– В Африке нет тигров. Если ты эксперт по Африке, должна знать. – Он снова рассердился. – Это обман. Ты вытащила меня сюда попусту, – обвиняюще говорил он.

– Попусту? – усмехнулась она. – Ты называешь это «попусту»?

– Я рассчитывал на четыре дня.

– Ты слишком дорого запрашиваешь за интервью. У тебя есть только остаток ночи, а завтра мы вернемся к работе – оба.

Она слишком легко и часто пробивает его оборону, подумал Шаса. В прошлый раз он предложил ей руку и сердце, и эта мысль все еще его привлекала. Китти действовала на него так, как после встречи с Тарой не действовала ни одна женщина. Отчасти такой желанной ее делала недосягаемость. Шаса привык получать то, что хочет, даже от упрямых бессердечных девиц с детским лицом и телом.

Он наблюдал, как она ест бифштекс – с таким же чувственным удовольствием, с каким занималась любовью. Китти сидела в кресле нога на ногу, халат высоко задрался, обнажив бедра. Она заметила, куда он смотрит, но не пыталась прикрыться.

– Ешь, – улыбнулась она. – Всему свой черед, любовничек.

* * *

Шаса очень осторожно отнесся к предложению Тары помочь ему в предвыборной кампании. На первые две встречи с избирателями он поехал один через проход сэра Лоури и через горы, оставив Тару в Вельтевредене.

Южный Боланд, его новый избирательный округ, – это плодородные земли между горами и морем, на восточном краю побережья Кейпа. Избиратели почти исключительно африкандеры, их семьи уже триста лет владеют этой землей. Это богатые фермеры, выращивающие пшеницу и овец, кальвинисты, консерваторы, но не такие уж яростные сторонники самостоятельной республики и противники Англии, как их двоюродные братья в глубине страны – поселенцы Свободной республики Трансвааль.

Первые речи Шасы они выслушивали осторожно и после вежливо аплодировали. Его противник, кандидат от Единой партии, был верным сторонником Сматса, как Блэйн, который уже был депутатом, но в 1948 году проиграл выборы националистам. Тем не менее он по-прежнему пользовался в округе поддержкой тех, кто был знаком со Сматсом и в свое время отправился «на север» сражаться со странами Оси.

После второй Шасиной встречи с избирателями местный партийный организатор казался встревоженным и испуганным.

– Мы проигрываем, – сказал он Шасе. – Женщины с подозрением относятся к человеку, который ведет кампанию без жены. Они хотят посмотреть на нее. Понимаете, минхеер Кортни, вы слишком хорошо выглядите. Молодым женщинам это нравится, они считают, что вы похожи на Эррола Флинна, но женщинам постарше это не по душе, а мужчин раздражает, как на вас смотрят молодые женщины. Надо показать им, что вы семейный человек.

– Я привезу жену, – пообещал Шаса, но пал духом. Какое впечатление произведет Тара на эту мрачную богобоязненную общину, где женщины все еще носят воортреккерскиекапоры, а мужчины считают, что место женщины – в постели или на кухне?

– И еще одно, – тактично продолжил другой партийный организатор. – Нам нужно, чтобы на платформе стоял известный человек, министр правительства. Понимаете, минхеер Кортни, людям трудно поверить, что вы сознательныйнационалист – с вашим английским именем и с историей вашей семьи.

– Хотите сказать, нужен кто-то, кто сделал бы меня более представительным?

Шаса улыбнулся, и оба организатора испытали облегчение.

– Ja, вот именно!

– Что, если я приведу на встречу в пятницу министра Деларея – и мою жену, конечно?

– Дьявольщина! – воскликнули оба. – Министр Деларей – превосходно! Людям понравилось, как он справился с волнениями. Он хороший и сильный человек. Уговорите его прийти, и у нас не будет никаких проблем.

Тара безоговорочно приняла приглашение; Шаса из последних сил воздержался от советов, как ей одеваться и вести себя, и почувствовал облегчение и благодарность, когда она вышла на возвышение в ратуше маленького городка Каледона, одетая в простое темно-синее платье, убрав густые каштановые волосы в аккуратный пучок на голове.

Хорошенькая, улыбающаяся, она стала образцом хорошей жены. Рядом с ней сидела Изабелла в белых гольфах и с лентами в волосах. Прирожденная актриса, Изабелла по такому случаю вела себя, как кандидат на принятие в священный орден. Шаса видел, как организаторы обмениваются улыбками и одобрительными взглядами.

Министр Деларей, прибывший в сопровождении своей светловолосой жены и большой семьи, представил Шасу и произнес яркую речь, в которой очень ясно дал понять, что националистическое правительство не подчинится диктату иностранных государств или коммунистических агитаторов, особенно если эти агитаторы черные и коммунисты.

У Манфреда был отточенный ораторский стиль, он выпячивал подбородок и сверкал светлыми топазовыми глазами, грозил пальцем, а в конце, слушая аплодисменты, стоял, гордо подбоченясь.

У Шасы стиль был иной, спокойный и дружелюбный, и когда он в первый раз попробовал пошутить, ему ответили искренним смехом. Шаса заверил, что правительство еще увеличит и без того весьма щедрые субсидии на фермерскую продукцию, особенно на шерсть и пшеницу, и будет одновременнопоощрять местную промышленность и находить новые заморские рынки для сырья, получаемого в стране, в особенности шерсти и пшеницы. Закончил он утверждением, что многие англоговорящие избиратели начинают понимать, что спасение страны – в сильном бескомпромиссном правительстве, и предсказал заметный рост националистического большинства.

На этот раз его речь встретили бурными аплодисментами; все выражали доверие правительству, Националистической партии и ее кандидату от округа Южный Боланд. И весь округ, включая сторонников Единой партии, по приглашению Шасы отправился на местное поле для регби на бесплатное барбекю. Два цельных быка жарились на вертелах, мясо запивали озерами пива «касл» и реками мемпоура– местного персикового бренди.

Тара сидела с женщинами. Держалась она кротко и скромно, позволяя женщинам постарше выработать добросердечное материнское отношение к ней, а Шаса сновал между их мужьями и со знанием дела обсуждал такие важные вещи, как виды на урожай пшеницы и чесотка овец. В целом атмосфера была уютной и обнадеживающей, и Шаса впервые сумел оценить дальновидность партийных организаторов, их преданность делу националистов и одержимость, что позволило так мобилизовать все резервы. Объединенная партия никогда не сравнится с ними, потому что англоговорящие избиратели самодовольны и, когда дело доходит до политики, впадают в спячку. Старая английская привычка и серьезный недостаток – стараться выглядеть так, словно все дается тебе без напряжения. Политика – своего рода спорт, а любой джентльмен знает, что спортом занимаются только любители.

«Неудивительно, что мы потеряли контроль, – подумал Шаса. – Эти парни профессионалы, мы просто не могли с ними сравняться».

Но он тут же упрекнул себя: теперь это его организаторы, они больше не враги. Он стал частью этой стройной, тщательно отлаженной политической машины, и это слегка испугало его.

Наконец Шаса вместе с Тарой обошел собравшихся, желая им доброй ночи; организаторы тактично подводили его к самым влиятельным местным лицам, следя, чтобы никто не был обойден, и все соглашались, что семья очаровательная.

Ночь они провели у самых процветающих местных фермеров. А утром – это было воскресенье – посетили службу в деревенском приходе Голландской реформированной церкви. Шаса не был в церкви с крещения Изабеллы и ждал этого посещения с нетерпением. Предстояло еще одно грандиозное зрелище, потому что Манфред Деларей уговорил своего дядю, преподобного Тромпа Бирмана, председателя церковного суда, прочитать проповедь. Проповеди дяди Тромпа славились по всему Кейпу, и целые семейства съезжались за сотни миль, чтобы послушать их.

– Никогда не думал, что буду говорить ради проклятого ронека, – сказал дядя Манфреду. – Мое согласие – либо признак старческого маразма, либо свидетельство моей любви к тебе.

Он поднялся на кафедру – большая серебряная борода сверкала как пена морского прибоя, – и обрушился на конгрегацию с такой силой и яростью, что все затрепетали в восхитительном страхе за свои души.

В конце проповеди дядя Тромп понизил голос и напомнил слушателям, что скоро выборы и что голосовать за Объединенную партию все равно что за самого сатану. Как бы они ни относились к англичанам, они голосуют не за отдельного человека, они голосуют за партию, которую благословил Всемогущий и которой Он вручил судьбу своего Volk’а. Дядя Тромп не стал говорить, что небесные врата закроются перед теми, кто поставит крест против фамилии Кортни, но посмотрел так угрожающе, что никому и в голову не пришло испытывать границы его терпения.

– Ну, дорогая, благодарю за помощь, – сказал Шаса Таре, когда они возвращались домой через высокогорный проход Готтентотской Голландии. – Дело, считай, в шляпе.

– Интересно было наблюдать за нашей политической системой в действии, – ответила Тара. – Все жокеи слезают с лошадей и подгоняют тебя.

День выборов в Южном Боланде стал простым подтверждением уже одержанной несомненной победы, и, когда подсчитали голоса, выяснилось, что Шаса переманил на свою сторону по меньшей мере пятьсот бывших сторонников Объединенной партии; это, к радости руководителей партии, значительно усилило ее большинство. По мере того как поступали сведения об итогах выборов со всей страны, делалось ясно, что это общая тенденция. Впервые значительное количество англоговорящих избирателей отвернулось от партии Сматса. Националисты получили 103 места, Объединенная партия – 53. Обещание сильного бескомпромиссного правительства принесло свои плоды.

В Родс-Хилл Сантэн устроила танцевальный вечер для ста пятидесяти избранных гостей, чтобы отпраздновать вхождение Шасы в новое правительство.

Они кружились под звуки «Голубого Дуная», и Сантэн сказала Шасе:

– Мы снова поступили правильно и в нужное время, chеri. Все еще может осуществиться.

И негромко запела бушменскую песню, сочиненную к рождению Шасы:

Щелкающие звуки бушменского языка, похожие на треск веток или шаги в грязи, вызывали ностальгические воспоминания о том времени, когда они вместе были в Калахари.

* * *

Шасе нравился парламент. Он был подобен закрытому мужскому клубу. Ему нравилось великолепие белых колонн и высокомерно оформленных холлов, экзотическая плитка на полу, обшивка стен и зеленая кожаная обивка депутатских кресел. Он часто останавливался в лабиринте коридоров и восхищался картинами и бюстами знаменитых людей: Мерримена и Луиса Боты, Сесила Родса и Линдера Стара Джеймса, героев и разбойников, государственных деятелей и авантюристов [254]. Они творили историю этой страны. Но потом он напоминал себе:

«История – это река, не знающая конца. Сегодняшний день – тоже история, и я один из ее творцов. – Шаса представлял свой портрет, который когда-нибудь будет висеть среди остальных. – Надо заказать портрет, – подумал он. – Пока я еще в хорошей форме. Повешу его в Вельтевредене, но включу особый пункт в завещание».

Как у министра, у него теперь был в парламенте свой кабинет, тот самый, которым пользовался Сесиль Родс, когда был премьер-министром Капской колонии; впоследствии здание парламента расширили и увеличили. Шаса за свой счет заново обустроил и обставил кабинет. Поставщики древесины, фирма из Книсны [255], отделали стены панелями из местной дикой оливы, зернистой, с замечательным атласным блеском. Шаса повесил на эти панели четыре своих лучших пейзажа кисти Пернифа, а на столе под ними поставил статуэтку бушмена, созданную Ван Воувом [256]. Хотя Шаса старался использовать исключительно искусство Южной Африки, ковер был изысканнейшим зеленым уилтоном [257], а письменный стол в стиле Людовика XIV.

Было странно в первый раз занять в парламенте место на правительственных скамьях: это было зеркальное отражение его привычного места. Он не обращал внимания на враждебные взгляды бывших коллег, улыбнулся только, когда Блэйн выразительно подмигнул ему, и, пока спикер парламента читал молитву, Шаса разглядывал людей, с которыми отныне связал судьбу.

Его размышления прервались, когда спикер окончил молитву и в противоположном конце зала поднялся де Вильерс-Грааф, высокий красивый лидер оппозиции, и традиционно предложил проголосовать за недоверие правительству; члены правительства, самоуверенные и довольные собой, все еще наслаждавшиеся победой на выборах, шумно ответили криками «Skande! Скандал!» и «Siestog! Позор!»

Два дня спустя Шаса встал со своего места, чтобы произнести первую речь в качестве члена правительства, и в парламенте воцарился ад. Бывшие товарищи криками выражали свое презрение, махали руками, топали и гневно свистели, а вновь обретенные сторонники поддерживали его одобрительными возгласами.

Высокий и элегантный, презрительно улыбаясь, легко переходя с английского на африкаанс, Шаса постепенно успокоил слушателей своей манерой говорить негромко, но приковывая внимание, а когда он заставил себя слушать, его бывшие товарищи неловко заерзали, потому что он безжалостно дробил партию, пользуясь своими знаниями человека «изнутри», демонстрируя ее слабости и недостатки.

Когда он закончил, слушателям было не по себе, а премьер-министр наклонился и кивнул ему – беспрецедентное принародное посвящение в друзья; большинство остальных министров, даже те, что с севера, которые больше всего противились его назначению, прислали одобрительные записки. Манфред Деларей в своей записке пригласил Шасу пообедать со старшими членами кабинета министров в особой парламентской столовой. Начало чрезвычайно благоприятное.

Блэйн Малкомс и Сантэн на уик-энд приехали в Вельтевреден. Как обычно, субботу семья провела на поле для поло. Блэйн недавно ушел в отставку с поста капитана национальной команды.

– Неприлично человеку старше шестидесяти продолжать играть, – объяснил он свое решение Шасе.

– Вы лучше всех сорокалетних, Блэйн, и вы это знаете.

– Приятно было бы сохранить звание капитана в семье, ты не находишь? – спросил Блэйн.

– У меня всего один глаз.

– Вздор, парень, ты бьешь по мячу так же точно, как раньше. Дело лишь в практике, в большой практике.

– У меня на это нет времени, – возразил Шаса.

– В жизни есть время на все, чего ты действительно хочешь.

Блэйн заставлял Шасу упражняться, но в глубине души он знал, что Шаса потерял интерес к игре в мяч и никогда не станет капитаном национальной команды. Да, конечно, садясь в седло, он по-прежнему превращается в кентавра, и руки у него сильные и точные, а когда он распалится, то становится храбрым, как лев, но теперь нужны очень сильные средства, чтобы заставить его кровь кипеть.

«Какой странный парадокс. Человек, одаренный множеством талантов, способен растратить их по мелочам, не развив ни одного до совершенства», – думал Блэйн, переводя взгляд с Шасы на его сыновей.

Как всегда, Шон и Гаррик без приглашения присоединились к игре и, хотя не могли сравниться со старшими в силе и проворстве, делали хорошие пасы и доставали мячи.

Шон сидел в седле, как его отец, когда был тех же лет, и у наблюдавшего за ним Блэйна щемило сердце. Лошадь будто бы стала частью Шона, между лошадью и всадником установилось полное взаимопонимание, Шон действовал клюшкой естественно и непринужденно, но быстро терял интерес и сосредоточенность и начинал небрежничать и глупо ошибаться; его больше интересовали насмешки над братом, он любил покрасоваться перед девочками, оттачивание стиля его не занимало.

Гаррик оказался полной противоположностью старшему брату. Между седлом и его мягким местом пробивалось столько солнечного света, что ослеп бы и слепой. Однако он умел полностью сосредоточиться, мрачно смотрел на мяч сквозь очки, клюшку использовал с изяществом землекопа, роющего траншею, и поразительно, как часто ему удавались хорошие удары и с какой скоростью летел от него мяч из бамбукового корня. Затем Блэйна поразили перемены в фигуре внука. Из тощего заморыша, каким он был совсем недавно, Гарри превратился в юношу с непропорционально мощными для таких лет плечами, грудью и руками. Но когда пришла пора идти пить чай и Гаррик спешился, оказалось, что тощие ноги придают ему неудачное сходство с человекообразной обезьяной. А когда он снял шапочку для верховой езды, растрепанные темные волосы встали торчком. Шон прохаживался, заставляя девочек смеяться и краснеть, а Гаррик не отходил от отца. И снова Блэйн удивился, заметив, как часто Шаса обращается непосредственно к сыну, даже показывает, как держать клюшку, размещая его пальцы на рукояти; когда Гаррик взял клюшку правильно, Шаса слегка ущипнул его за руку и сказал:

– Вот так, чемпион. Мы еще увидим тебя однажды в зелено-золотом джерси.

Трогательно было видеть благодарную улыбку Гаррика, и Блэйн переглянулся с Сантэн. Совсем недавно они обсуждали полную незаинтересованность Шасы в этом ребенке и как пагубно это сказывается на Гаррике. Приходилось признать, что их опасения были безосновательными. Больше стоило тревожиться за двоих остальных.

Майкл в игре не участвовал – он повредил запястье. Повреждение было загадочное: исключительно болезненное, оно тем не менее не оставило ни следа на коже. Удивительно, но всякий раз, когда предстояли тяжелые физические усилия, тренировки, у Майкла заболевало запястье или колено. Блэйн нахмурился, поглядев на Майкла, который сидел за столом под дубами рядом с Тарой; они оба склонили головы к книжке стихов. Оба ни разу не взглянули в сторону поля, откуда доносились крики, смех и смелые реплики. Блэйн твердо верил в старую истину, гласившую, что у молодого человека должен быть дисциплинированный ум в здоровом теле; молодой человек должен активно участвовать в здоровых и грубоватых жизненных стычках. Он говорил об этом с Тарой, и хотя та обещала подталкивать Майкла к участию в спорте и играх, Блэйн не видел никаких свидетельств того, что она это делает.

Сзади послышался приглушенный хор возгласов и хихиканья, и Блэйн оглянулся. Где бы в эти дни ни находился Шон, рядом каким-то чудом возникала толпа молодых женщин. Он привлекал их, как полное спелых плодов дерево притягивает мышанок. Блэйн понятия не имел, откуда эти девочки; среди них он узнал дочерей управляющего поместьем и немецкого винодела, выписанного Шасой, и красивую светловолосую дочь американского консула, но остальные были ему незнакомы – вероятно, дочери полдюжины политиков и членов дипломатического корпуса, которые были обычными гостями по субботам за чаем в Вельтевредене. «Мне не стоит вмешиваться, – говорил себе Блэйн. – Но нужно поговорить об этом с Шасой. С Тарой говорить бесполезно. Она для этого слишком мягка».

Блэйн огляделся и увидел, что Шон отошел от стола и направился к лошадям. Вместе с конюхом он принялся осматривать переднюю ногу своего любимого пони, мощного жеребца, которого Шон назвал Кеньятта, потому что он был черный и свирепый [258].

«Вот и оказия», – сказал себе Блэйн и подошел к Шасе. Они вместе измерили рулеткой ногу пони – единственное слабое место – и выпрямились.

– Как дела у Шона в школе Бишопа? – небрежно спросил Блэйн, и Шаса удивился.

– С вами говорила Тара? – спросил он. В начале года Шон перешел в старшие классы; в подготовительной школе он был одним из лучших учеников и капитаном спортивной команды.

– Неприятности? – спросил Блэйн.

– Ну, не без того, по возрасту, – пожал плечами Шаса. – Все будет в порядке. Он слишком способный, чтобы в конце концов все не обошлось.

– А что случилось?

– Не о чем беспокоиться. Он стал непослушным, и его оценки ухудшились. Я поучил его хлыстом – единственный язык, которым он бегло владеет. Все будет в порядке, Блэйн, не волнуйтесь.

– Некоторым все дается слишком легко, – заметил Блэйн. – И у них вырабатывается привычка свободно идти по жизни. – Он заметил, что Шаса слегка ощетинился, и понял, что тот принял замечание на свой счет. «Хорошо, – подумал он, – так ему и надо», – и продолжил: – Кому знать, как не тебе, Шаса. У тебя та же слабость.

– Думаю, вы имеете право так со мной разговаривать. Единственный в мире человек, который имеет на это право, – сказал Шаса. – Но не ждите, что мне это понравится, Блэйн.

– Вероятно, молодой Шон тоже не принимает критику, – сказал Блэйн. – Я говорю о нем, а не о тебе. Может, хватит о тебе? Но уж раз мы начали, позволь старому псу предостеречь вас. Прежде всего, не относись к поведению Шона слишком легко: если не остановить его сейчас, однажды ты можешь столкнуться с серьезной проблемой. Некоторым нужен постоянный стимул, иначе им становится скучно. Думаю, Шон из таких. Им постоянно нужны острые ощущения, опасность. Следи за ним, Шон.

– Спасибо, Блэйн, – кивнул Шаса, не испытывая никакой благодарности.

– А теперь о тебе, Шаса. Ты относишься к жизни как к игре.

– Конечно. Жизнь и есть игра.

– Если ты действительно в это веришь, у тебя нет права брать на себя ответственность министра, – негромко сказал Блэйн. – Нет, Шаса, ты взял на себя ответственность за благополучие шестидесяти миллионов человек. И это не игра, а святая истина.

Они остановились и повернулись друг к другу.

– Подумай об этом, Шаса, – сказал Блэйн. – Мне кажется, впереди нас ждут мрачные и трудные дни, ставка в твоей игре теперь не увеличение дивидендов твоей компании – на кону выживание нации, и, если ты потерпишь поражение, это будет означать гибель знакомого нам мира. От твоего проигрыша пострадаешь не ты один…

Блэйн повернулся к подбежавшей к нему Изабелле.

– Дедушка! Дедушка! – кричала девочка. – Я хочу показать тебе нового пони, которого подарил мне папа.

Оба посмотрели на красивую малышку.

– Да, Шаса, не ты один, – повторил Блэйн и взял девочку за руку. – Хорошо, Белла, – сказал он. – Пошли на конюшню.

* * *

Шаса обнаружил, что слова Блэйна подобны семенам стрелолиста. Вцепившись тебе в одежду, они вызывают лишь зуд, но постепенно вонзаются в кожу, и тогда начинается настоящая боль. Слова тестя по-прежнему звучали в его ушах, когда утром в понедельник он вошел в зал заседаний правительства и занял место в конце стола, как подобало самому молодому из собравшихся.

До разговора с Блэйном Шаса считал эти встречи не более важными, чем, скажем, заседания совета директоров «Горно-финансовой компании Кортни». Естественно, он тщательно готовился к ним; полными и связными были не только его собственные заметки: он собрал подробные досье и на каждого члена кабинета. В этой работе ему помогал Блэйн, результаты были внесены в компьютер компании и там постоянно обновлялись. Проведя в политике всю жизнь, Блэйн стал искусным аналитиком и сумел проследить тайные и скрытые нити верности и преданности, которые связывали эту группу влиятельных людей и делали ее одним целым.

В самом широком смысле все они за исключением Шасы были членами «Бродербонда» – «Братства» – ненавидимого тайного общества коренных африкандеров, единственной целью которого было предоставление африкандерам преимущества перед всеми прочими и на всех уровнях: от национальной политики через бизнес и экономику вплоть до образования и гражданской службы. Ни один чужак не мог понять всю разветвленность этого общества: его защищала завеса тайны, которую не смел прорвать ни один африкандер. Это общество объединяло их всех независимо от того, принадлежали ли они к кальвинистской Голландской реформированной церкви или даже к самой крайней церкви Допер, Иоанна Крестителя, или протестансткой церкви Хервормд, которая третьим пунктом своего устава провозглашала, что небеса принадлежат исключительно белым. «Бродербонд» объединял даже южан, капских националистов и суровых северян.

Приводя в порядок свои заметки, которые ему не понадобятся, потому что он уже все запомнил, Шаса окинул взглядом стол и увидел, что две противоборствующие силы кабинета расположились как армейские группировки. Шаса открыто поддерживал южан под предводительством доктора Теофилуса Донгеса, одного из старейших: он был членом правительства с 1948 года, когда власть перешла к националистам под руководством доктора Малана. Донгес – партийный лидер в Кейпе, и Манфред Деларей – один из его людей. Однако эта группа меньше и не такая влиятельная, как другая. Северяне представляют Трансвааль и Свободную Оранжевую республику, и в их число входят самые влиятельные политики страны.

Странно, но внимание Шасы в этом собрании влиятельных и могущественных людей прежде всего привлек человек, который был сенатором столько же лет, сколько сам Шаса – членом нижней палаты, с 1948 года. Фервурд был издателем газеты «Ди Трансваалер», а до этого – профессором Стелленбосского университета. Шаса знал, что Манфред Деларей студентом слушал его лекции и профессор приобрел большое влияние на него. Однако сейчас они оказались в разных лагерях: Фервурд входил в северную группировку. С 1950 года он был министром по делам туземцев, обладал почти божественной властью над черным населением, и его имя стало синонимом расовой сегрегации во всех слоях общества.

Внешность и манеры человека, так известного расовой нетерпимостью, зодчего гигантского здания апартеида, созданного из переплетения множества законов, определяющих буквально любые аспекты жизни черного населения страны, производили неожиданно приятное впечатление. У него была добрая, почти сочувственная улыбка: обращаясь к кабинету министров и рассказывая с помощью карты Южной Африки о своих планах перемещения масс черного населения, говорил он спокойно, но убедительно.

Он высок, у него чуть сутулые плечи, черные кудри начинают седеть. Невозможно усомниться в его искренности и абсолютной уверенности в своей правоте. Шаса обнаружил, что его увлекает безупречная логика выступающего. Хотя голос у него высоковат, а накал страстей в монологе начинает резать слух, он вкладывает в свою речь не только силу и полную убежденность, но и всю привлекательность своей личности. Даже противники благоговели перед его способностью к дебатам.

Только одна мелочь тревожила Шасу: голубые глаза Фервурда всегда были чуть прищурены, словно он постоянно смотрел на солнце, и хотя их окружала сетка мелких веселых морщин, это были холодные глаза, глаза пулеметчика, который смотрит в прицел.

Сидя за полированным столом из дорогой древесины, Шаса вспомнил слова Блэйна: «Шаса, ты взял на себя ответственность за благополучие шестидесяти миллионов человек. И это не игра, а святая истина».

Но Шаса с бесстрастным лицом дослушал речь Фервурда.

– Сегодня никто не усомнится в том, что Южная Африка – страна белых. Мои предложения ведут к тому, что в пределах своей резервации каждая группа получит определенную автономию. Однако и во всей стране в целом и в особенности в областях расселения европейцев мы, белые люди, остаемся и всегда будем оставаться хозяевами.

Последовал одобрительный шум, и два человека попросили разъяснить небольшие подробности. Голосования не было, никакое решение не принималось: выступление Фервурда было отчетом о работе его министерства.

– Думаю, доктор Хенк исчерпывающе раскрыл тему. Если ни у кого больше нет вопросов, можно переходить ко второму пункту повестки дня.

Премьер-министр взглянул на Шасу. Второй пункт повестки дня гласил:

«Второй вопрос. Доклад достопочтенного министра горной промышленности о развитии частного промышленного сектора в течение следующих десяти лет и предложения по созданию условий такого развития».

Сегодня Шаса впервые выступал перед всем правительством и надеялся показать хотя бы малую толику апломба и убедительности Фервурда. Но, поднявшись с места, он сразу перестал нервничать: он очень хорошо и тщательно подготовился к выступлению. Начал он с оценки иностранного капитала, необходимого их экономике, чтобы «пройти конец шестидесятых годов», потом перешел к оценке средств, которые можно было получить на традиционных рынках Британского Содружества.

– Как видите, получается значительный дефицит, особенно в горном деле, угольной промышленности и секторе вооружений. Вот как я предлагаю восполнить этот дефицит: прежде всего мы должны обратиться к Соединенным Штатам Америки. Эта страна – потенциальный источник капитала, к которому мы еще даже не прикоснулись…

Он полностью владел вниманием слушателей, описывая намерения своего министерства рекламировать страну ведущим бизнесменам США как процветающий рынок; он предложил пригласить в Южную Африку как можно больше ведущих предпринимателей за счет министерства. Он также предложил установить связи с ведущими политическими и деловыми руководителями США и Соединенного Королевства, чтобы создать привлекательный образ страны; с этой целью он уже связался с лордом Литтлтоном, президентом торгового банка «Литтлтон», и тот согласился стать председателем Британского Южно-Африканского клуба. Такой же Американский Южно-Африканский клуб будет создан в США.

Благоприятный прием, который встретило его выступление, побудил Шасу затронуть тему, которую он пока не собирался поднимать.

– Мы только что выслушали предложения доктора Фервурда по созданию самоуправляющихся черных территорий внутри страны. Не хочу затрагивать связанные с этим политические аспекты, но как бизнесмен чувствую себя обязанным обратить ваше внимание на полную стоимость – в понятиях скорее финансовых, чем человеческих, – осуществления этого плана.

И Шаса быстро перечислил огромные препятствия в сфере логистики и существенное падение производительности, к которому приведет этот план.

– Нам придется дублировать в различных частях страны основные государственные структуры, и можно ожидать, что это встанет нам во много миллиардов фунтов. Эти деньги можно гораздо выгоднее вложить в прибыльные предприятия…

На противоположной стороне стола очарование и привлекательность Фервурда скрыла ледяная корка враждебности. Шаса знал, что Фервурд деспот и не выносит критики; он понимал, что идет на риск, вызывая враждебность у человека, который когда-нибудь может получить огромную власть, но упрямо продолжал:

– У этого предложения есть еще один недостаток. Децентрализуя промышленность, мы снижаем ее эффективность и конкурентоспособность. В наше время, когда все страны экономически соревнуются друг с другом, это даст большое преимущество нашим конкурентам.

Садясь, он понял, что, возможно, никого не убедил, но дал основания глубоко и серьезно задуматься, а когда заседание закончилось, двое министров, оба южане, задержались и обменялись с ним несколькими словами. Шаса чувствовал, что сегодняшним выступлением упрочил свою репутацию и обеспечил себе определенное место в кабинете, поэтому в Вельтевреден он ехал довольный собой.

Оставив дипломат на столе в кабинете, он услышал доносившиеся с веранды голоса и вышел на заходящее солнце. Тара разговаривала с директором школы Бишопа. Обычно этот достойный человек раз в четверть приглашал к себе родителей непослушных учеников. Но к семье Кортни это не относилось. Сантэн Кортни-Малкомс уже тридцать лет входила в совет школы и была единственной женщиной в этом совете. Ее сын до войны был лучшим учеником школы, а сейчас вместе с матерью входил в совет, и оба они были главными вкладчиками в школьную казну; среди их пожертвований – орган, стеклянный витраж в новой церкви и новая кухня в главной столовой. И директор приходил к Шасе, а не приглашал к себе. Однако Тара казалась встревоженной и встретила Шасу с облегчением.

– Здравствуйте, господин директор.

Шаса обменялся с ним рукопожатием, но мрачное лицо директора его не подбодрило.

– Директор хочет поговорить с тобой о Шоне, – объяснила Тара. – Думаю, мужской разговор здесь более уместен, поэтому оставлю вас и пойду заварю свежий чай.

Она ушла, и Шаса добродушно сказал:

– Солнце выше нок-реи. Могу я предложить вам виски, господин директор?

– Нет, спасибо, мистер Кортни.

То, что он не назвал Шасу по имени, прозвучало зловеще, и Шаса сам посерьезнел и сел на соседний стул.

– Значит, Шон? Что натворил этот хулиган на сей раз?

Тара негромко открыла дверь столовой, пересекла комнату и остановилась за портьерой. Она подождала. Голоса на террасе стали серьезными и напряженными; Тара уверилась, что Шаса проведет там не меньше часа. Тогда она быстро повернулась, вышла из столовой, прикрыла за собой дверь и стремительно прошла по широкому, отделанному мрамором коридору мимо библиотеки и ружейной комнаты. Дверь в кабинет Шасы не была закрыта: в Вельтевредене только эта дверь и дверь в винный погреб запирались на замок.

Дипломат Шасы лежал на столе. Тара открыла его и увидела синюю папку с государственным гербом; в папке лежали отпечатанные материалы сегодняшнего заседания кабинета министров. Она знала, что в конце каждого еженедельного заседания делаются пронумерованные копии и раздаются всем министрам, поэтому ожидала увидеть папку.

Тара взяла папку, стараясь не сдвинуть ничего в чемоданчике из крокодиловой кожи, и отнесла на стол у французского окна. Здесь было больше света; вдобавок отсюда Тара могла видеть террасу, на которой под лозами винограда продолжали серьезный разговор Шаса и директор школы.

Тара быстро разложила листки на столе и достала из кармана юбки маленький фотоаппарат величиной с зажигалку. Она еще не привыкла к механизму, и ее руки нервно дрожали. Она впервые делала это.

Молли передала ей фотоаппарат в последнюю встречу и сказала: ее друзья так довольны работой Тары, что хотят эту работу облегчить. Собственные пальцы казались Таре сосисками, когда она нажимала на маленькие кнопки, и она дважды сфотографировала каждую страницу, чтобы уменьшить возможные ошибки в режиме съемки. Затем она спрятала фотоаппарат в карман, сложила листки в папку и положила папку в чемоданчик точно так, как та лежала там прежде.

Она так нервничала, что почувствовала: мочевой пузырь вот-вот лопнет, и побежала по коридору в туалет на первом этаже.

Пять минут спустя она вынесла на террасу серебряный чайник в стиле королевы Анны. Обычно это раздражало Шасу: он не любил, когда Тара подменяла слуг, особенно в присутствии гостей.

– Мне трудно поверить, что это нечто большее, чем просто здоровое мальчишество, господин директор.

Сидя перед директором и положив руки на колени, Шаса хмурился.

– Я пытался смотреть с такой точки зрения. – Директор с сожалением покачал головой. – Учитывая особое отношение вашей семьи к школе, я был как мог снисходителен и терпим. Однако, – он многозначительно помолчал, – мы имеем дело не просто с отдельными случаями. Не одна или две мальчишеские шалости, но состояние сознания, образец неверного поведения во всем – вот что особенно тревожит. – Директор замолчал и взял у Тары чашку. – Прошу прощения, миссис Кортни, но мне это причиняет такую же боль, как вам обоим.

Тара негромко сказала:

– Я верю. Я знаю, что для вас каждый мальчик словно родной сын. – Она взглянула на Шасу. – Муж не хотел признавать существование этой проблемы.

За легкой улыбкой она скрыла самодовольство. Шон всегда был ребенком Шасы, волевым, не думающим о других. Она не могла понять и принять в нем признаки жестокости. Она помнила, каким эгоистичным и неблагодарным он был еще до того, как научился говорить. Младенцем он насыщался у ее груди и давал знать, что удовлетворен, больно кусая сосок. Конечно, она любила его, но нравился он ей мало. Научившись ходить, он сразу направился к отцу, всюду бродил за ним, как щенок, и первым его словом было «папа». Это «папа» после того, как она выносила его, такого крупного, выносила с трудом, родила и кормила, обидело Тару. Что ж, теперь это был сын Шасы. Она смотрела, как муж пытается справиться с проблемой, и получала презрительное удовольствие от того, как ему неуютно и неловко.

– Он спортсмен от природы, – говорил между тем Шаса, – и прирожденный вожак. У него живой ум. Я убежден, что он соберется. В конце прошлой четверти, увидев табель, я как следует всыпал ему и сегодня вечером снова всыплю, чтобы он одумался.

– На некоторых мальчиков трость не оказывает никакого действия, вернее, вызывает противоположный эффект. Ваш Шон смотрит на наказания, как солдат на боевые раны – считает их знаком отличия за свою доблесть.

– Я всегда возражала против того, чтобы муж бил детей, – сказала Тара, и Шаса бросил на нее предостерегающий взгляд, но директор продолжал:

– Я сам пытался применить к нему трость, миссис Кортни. Он принимает порку как некое социальное отличие.

– Но он хороший атлет, – снисходительно повторил Шаса.

– Я вижу, вы, как и я, предпочитаете термину «спортсмен» слово «атлет», – кивнул директор. – Шон для своего возраста очень развит и зрел. Он сильней других мальчиков в классе и не колеблясь использует свою силу, чтобы выиграть, причем не всегда в соответствии с правилами игры. – Директор со значением посмотрел на Шасу. – У него живой ум, но отметки свидетельствуют, что он не хочет применять его в классе. Он использует свою сообразительность в гораздо менее похвальных делах. – Директор помолчал: он понял, что сейчас не время приводить преданному отцу красноречивые примеры и продолжил: – Как вы уже заметили, он прирожденный вожак. К несчастью, он собирает вокруг себя наименее желательные школьные элементы; он сколотил из них шайку, которая терроризирует остальных учеников; даже старшеклассники его боятся.

– Мне трудно в это поверить, – сказал Шаса, мрачнея.

– Буду прям, мистер Кортни: в характере Шона есть злобность и мстительность. Конечно, я надеюсь на смягчение его нрава. Однако если этого не случится, мне придется принять серьезное решение относительно будущего Шона в Бишопе.

– Я так хотел, чтобы он стал лучшим учеником, как я сам когда-то, – признался Шаса. Директор покачал головой.

– Он далек от того, чтобы стать лучшим учеником, и, если не подтянется к концу года, я с величайшей неохотой вынужден буду просить вас забрать его из Бишопа.

– Боже мой! – выдохнул Шаса. – Вы серьезно?

– Мне жаль, но это так.

* * *

Удивительно, что директор Бишопа вообще взял на работу Клер Ист. Причина заключалась в том, что работа была временная – договор всего на полгода, чтобы заменить заболевшего учителя рисования. Жалование обещали столь незначительное, что были только еще два кандидата, и оба совершенно неприемлемые.

На собеседование к директору Клер пришла одетая так, как не одевалась шесть лет, с тех пор как ей исполнился 21 год. Однако по такому случаю она извлекла вещи из забытого старого чемодана. Тускло-зеленое платье с застегнутым высоким воротом соответствовало представлениям директора о приличном женском наряде. Длинные черные волосы Клер заплела в косу и соорудила на затылке тугой пучок, а для показа отобрала только пейзажи и натюрморты: эти темы интересовали ее примерно тогда же, когда она носила целомудренное шерстяное платье. В школе Бишопа рисование не относилось к главным предметам; уроки посещали те ученики, которые не проявляли интереса к наукам.

Классы рисования размещались в стороне от главного здания школы, и, обретя определенную свободу поведения, Клер вернулась к своему обычному стилю одежды: широкие свободные юбки ярких расцветок и рисунков и блузки мексиканского стиля, как те, которые носила в «Изгое» [259]Джейн Расселл. Учась в Лондонской школе искусств, Клер пять раз смотрела этот фильм и старалась подражать Джейн Рассел, хотя, конечно, знала, что груди у нее лучше, чем у Рассел, такие же большие, но более высокие и заостренные.

Длинные волосы она ежедневно убирала в разные прически, а на уроках всегда сбрасывала сандалии и расхаживала по классу босиком, куря черные португальские сигареты: один из ее любовников приносил ей их тысячами.

Шон совершенно не интересовался рисованием. Он оказался на уроке в результате естественного отторжения. Физика и химия требовали слишком больших усилий, а география оказалась еще скучнее рисования.

Шон влюбился в Клер Ист в то мгновение, когда она вошла в класс. Когда она впервые остановилась у его мольберта, чтобы рассмотреть пеструю мазню на листе бумаги для рисования, он понял, что она на дюйм ниже его ростом, а когда Клер протянула руку, чтобы подправить неровную линию, он увидел, что она не выбрила подмышки. Этот клочок темных жестких волос, блестящих от пота, вызвал у него невероятно болезненную эрекцию.

Он пытался произвести на нее впечатление мужской надменностью, а когда ничего не вышло, произнес проклятие, которое обычно адресовал своим пони. Клер Ист отправила его с запиской к директору, и директор четыре раза сильно ударил его тяжелой малаккской тростью, сопровождая удары назиданием:

– Вам придется узнать, молодой человек, ШЛЕП, что в стенах школы безобразничать запрещено, ШЛЕП, в особенности браниться, ШЛЕП, и особенно при женщинах, ШЛЕП.

– Большое спасибо, господин директор.

Согласно традиции следовало поблагодарить за наказание и не тереть больное место в присутствии великого человека. Когда Шон вернулся на рисование, малаккская трость нисколько не ослабила его пыла, напротив, невероятно разожгла, но Шон понял, что нужно менять тактику.

Он обсудил это со своим приспешником Снотти Арбатнотом, и совет Снотти лишь слегка остудил его:

– Забудь о ней, парень. Все парни в школе пускают слюнки от мисс Зефир, – прозвище намекало на груди Клер Ист, – но Таг видел ее в кино с парнем лет тридцати. У него усы и собственная машина. Они на заднем ряду обжимались вовсю. Лучше повидайся с Пуделью.

Он имел в виду шестнадцатилетнюю ученицу женской школы Растенберг, отделенной от Бишопа железнодорожной линией. Делом своей жизни эта юная девица считала превратить в мужчин столько мальчиков, на скольких хватит свободного времени. Хотя Шон никогда с ней не разговаривал, она присутствовала на всех его крикетных матчах и через общих знакомых прислала приглашение на свидание в сосновом лесу в Рондебоше [260].

– Она похожа на пуделя, – презрительно отверг это предложение Шон и временно удовольствовался тем, чтобы восхищаться Клер Ист на расстоянии. Но однажды он стал рыться в ее столе в поисках черных португальских сигарет, к которым в последнее время пристрастился; любовь совсем не означала, что он не может у нее красть. В запертом ящике, который он открыл скрепкой, он нашел папку, перевязанную зеленой лентой. В папке оказалось около двадцати карандашных рисунков обнаженных мужчин, все рисунки датированы и подписаны Клер Ист, и, справившись с первым приступом ревности, Шон понял, что все натурщики разные и у всех у них только одна общая черта. Лица набросаны кое-как, тогда как гениталии изображены любовно и в мельчайших подробностях, и у всех сильная эрекция.

Шон обнаружил коллекцию скальпов Клер – или то, что могло служить их эквивалентом. Клер Ист любила острое, но больше чеснока и красного вина она нуждалась в мужчинах. Потайная папка говорила об этом столь явственно, что угасшие было надежды Шона воскресли, и в тот же вечер он за пять шиллингов договорился с Майклом, что тот нарисует в альбоме Шона портрет Клер Ист.

Майкл занимался в классе рисования и имел возможность написать портрет так, что модель об этом даже не подозревала. Результат превзошел ожидания Шона. В конце следующего урока он представил портрет Клер. Она отпустила класс и сказала:

– Шон, не задержишься немного?

Когда помещение опустело, Клер открыла альбом со своим портретом.

– Это ты нарисовал, Шон? – спросила она. – Очень неплохо.

Достаточно невинный вопрос, но разница между портретом и мазней самого Шона настолько очевидна, что даже он понял, что опасно приписывать себе авторство.

– Я хотел сказать, что я, – откровенно признался он, – но не могу вас обманывать, мисс Ист. Я заплатил брату, чтобы он нарисовал его для меня.

– Зачем, Шон?

– Потому что вы мне очень нравитесь, – пробормотал он, и, к своему удивлению, она увидела, что он действительно покраснел. Клер была тронута. До этого разговора мальчик ей не нравился. Нахальный и дерзкий, он плохо влиял на класс. И она была уверена, что это он крадет ее сигареты.

Неожиданная чувствительность ее удивила, и неожиданно она поняла, что нахальство объясняется желанием привлечь ее внимание. Она смягчилась и в последующие дни показывала Шону, что простила его, оделяя небольшими подарками: от одобрительной улыбки до нескольких лишних минут, посвященных его творческим устремлениям.

В ответ Шон начал оставлять подарки в ее столе, тем самым подкрепив подозрение Клер, что он забирался туда и раньше. Однако воровство сигарет прекратилось, и она без комментариев принимала подношения, цветы и фрукты, только улыбалась и кивала, проходя мимо его мольберта.

Но вот однажды в пятницу после уроков она открыла ящик и увидела в нем синюю эмалевую коробочку с надписью золотыми буквами на крышке «Гаррардс» [261]. Повернувшись спиной к классу, она открыла коробочку и едва не выронила ее, когда поняла, что в ней брошь из белого золота. В центре красовался большой сапфир, и даже Клер, не разбиравшаяся в драгоценных камнях, поняла, что камень исключительный. Сапфир был окружен мелкими бриллиантами, расположенными в виде звезд. Брошь должна была стоить много сотен фунтов – столько денег сразу у нее никогда не было. При ее нынешнем жалком жалованье этого ей было не заработать и за год.

Шон взял брошь с туалетного столика матери и спрятал в соломе на конюшне, дожидаясь, пока стихнет шум. Шаса, разъяренный такой непорядочностью, лично допросил всех слуг. До сих пор в доме не крали ничего, кроме выпивки. Когда его расследование ни к чему не привело, Шаса вызвал полицию. К счастью для Шона, одна из служанок ранее отбывала шестимесячное заключение за кражу у нанимателя. Очевидно, виновна была она, и винбергский суд приговорил ее к полутора годам заключения, причем ее виновность доказывалась упрямым нежеланием вернуть украденную брошь. Так как девушке не было еще двадцати одного года, ее отправили в Поллсмурскую женскую тюрьму [262].

Шон выждал еще десять дней, чтобы инцидент забылся, прежде чем сделать подарок предмету своей страсти. Клер Ист подверглась сильнейшему искушению. Она понимала, что брошь, скорее всего, украдена, но, с другой стороны, испытывала обычные для себя серьезные финансовые затруднения. Только поэтому она и взялась за свою нынешнюю работу. И с тоской вспоминала ленивые дни еды, выпивок, рисования и занятий любовью, – дни, которые и привели ее к нынешним затруднительным обстоятельствам. Брошь все решила бы. Совесть не мучила Клер, однако женщина опасалась, как бы ее не обвинили в воровстве. Она знала, что ее вольная творческая душа за решеткой женской тюрьмы увянет.

Она незаметно положила брошь обратно в ящик и до конца урока была рассеянной и думала о своем. Курила сигареты одну за другой и держалась подальше от того конца класса, где Шон с невинным видом необычноусердно трудился за мольбертом. Ей не потребовалось говорить, чтобы после звонка он остался. Шон сразу пошел туда, где она сидела за столом.

– Понравилось? – негромко спросил он. Клер открыла ящик и выложила брошь на стол между ними.

– Я не могу принять это, Шон, – сказала она. – Ты сам понимаешь.

Она не хотела спрашивать, где он это взял. Не хотела знать и невольно протянула руку, чтобы в последний раз коснуться коробочки. Эмалевая поверхность походила на только что снесенное яйцо, гладкая и теплая на ощупь.

– Все в порядке, – тихо сказал Шон. – Никто не знает. Думают, что ее взял кто-то другой. Все нормально.

Неужели этот мальчик так легко разгадал ее? Клер смотрела на него. Одна безнравственная душа распознала другую? Ее рассердило, что она так раскрылась, что он так легко обнажил ее алчность. Отняла руку от коробочки и положила на колени.

Глубоко вдохнув, Клер собралась с силами, чтобы повторить отказ, но Шон опередил ее: раскрыв свой альбом, достал оттуда три отдельных листка. Он положил их рядом с коробочкой, и Клер с шумом выдохнула. Это были ее собственные рисунки из ее папки трофеев, все подписанные ею.

– Я их взял – справедливый обмен, – сказал Шон, и она посмотрела на него и впервые увидела ясно.

Он молод только годами. В афинском музее Клер пленила мраморная статуя великого бога Пана в образе мальчика. Прекрасное дитя, но с налетом древнего зла, притягательного, как сам грех. Клер Ист не была учителем по призванию, ей не претило развращение молодых. Просто она раньше не думала об этом. Обладая изрядным сексуальным аппетитом, она испробовала почти все, включая партнеров своего пола, хотя эти неудовлетворительные попытки давно оставила. Мужчин она познала, в библейском смысле этого слова, самых разных – разного роста, сложения, цвета кожи. Она брала их, а потом отбрасывала с каким-то непонятным пылом, искала все новых восторгов, которые, казалось, не давались ей в руки. Часто она пугалась, приходила в подлинный ужас, когда ей мнилось, что она достигла насыщения, но наслаждение тут же уходило, сменяясь пресыщенностью.

И вот теперь ее манило новое возбуждающее извращение. Этого оказалось достаточно, чтобы разбудить похоть, которую она считала навсегда ушедшей. В этом прекрасном ребенке таилось зло, и у нее захватило дух, когда она это обнаружила.

Прежде ей никогда не платили, а этот малыш платит ей, как продажной девке, и платит столько, что хватило бы королевской куртизанке. Ее прежде никогда не шантажировали, а он угрожает ей этими неблагоразумными набросками. Она знала, что произойдет, если они попадут в руки администрации школы, и не сомневалась, что он осуществит свою невысказанную угрозу. Он уже намекнул, что в краже сапфировой броши обвинили кого-то невиновного. И что самое мучительно привлекательное, у нее никогда прежде не было мальчика. Клер с любопытством обвела его взглядом. Кожа чистая и упругая, с молодым блеском. На предплечьях шелковистые волоски, но щеки гладкие. Он уже пользуется бритвой, и он выше ее; сквозь детскость в плечах и узких бедрах начинает проглядывать мужчина. Ноги длинные и красивые, и странно, что она раньше не замечала, какие у него мускулистые руки. Глаза зеленые, как изумруд или crеme de menthe [263]в хрустальном бокале, зрачки окружены крошечными карими и золотистыми точками. Она видела, как эти зрачки сузились, когда она наклонилась вперед и намеренно приоткрыла воротник блузки, обнажая ложбинку между грудями. Клер взяла коробочку в руки.

– Спасибо, Шон, – хрипло прошептала она. – Великолепный подарок, я буду беречь его.

Шон подобрал непристойные рисунки – залог молчаливой договоренности между ними – и вложил в свой альбом.

– Спасибо, мисс Ист. – Его голос тоже звучал хрипло. – Я рад, что вам понравилось.

Его волнение так возбуждало, что у нее у самой в паху словно начало таять, и она ощутила, как быстро растет знакомое давление в нижней части тела. Клер с рассчитанной жестокостью встала, обрекая его на изысканную муку ожидания. Чутье подсказывало ей, что он все спланировал. От нее больше не потребуется никаких усилий: гений этого мальчика предоставит в нужное время необходимые возможности, и отчасти возбуждение рождалось из ожидания того, как он это сделает.

Долго ждать не пришлось, и хотя она ждала чего-нибудь необычного, она удивилась, когда он оставил на ее столе записку:

«Дорогая мисс Ист,

мой сын Шон рассказал мне, что вы столкнулись с трудностями в подыскании подходящей квартиры. Я понимаю, как это неприятно, особенно летом, когда кажется, что весь мир обрушился на наш маленький полуостров.

У меня в поместье есть меблированный коттедж, который в настоящее время пустует. Если он вам подойдет, можете им воспользоваться. Плата номинальная. Допустим, гинея в неделю удовлетворит нашего бухгалтера. Вы увидите, что коттедж расположен в укромном, тихом месте и из него открывается превосходный вид на Костанция-Берг и Фальс-бей, что особенно привлекательно для художника.

Шон с восторгом говорит о ваших работах, и я с нетерпением жду возможности посмотреть их.

Искренне ваша,

Тара Кортни».

Клер Ист платила пять гиней в неделю за убогую комнатенку рядом с железной дорогой за Рондебошским вокзалом. Продав сапфировую брошь за триста фунтов – она подозревала, что получила лишь небольшую часть истинной стоимости, – Клер исполнилась решимости заплатить свои многочисленные долги. Но, как и о многих других благих намерениях, забыла об этом и потратила большую часть денег на подержанный «моррис майнор» [264].

Утром следующей субботы она отправилась в Вельтевреден. Чутье предупредило ее: не скрывай своих богемных вкусов, – и Тара при первой же встрече узнала родственную душу. Отправив шофера в грузовике за несколькими предметами мебели и грудой законченных холстов, Тара лично помогла Клер устроиться в коттедже.

Клер показала Таре несколько своих полотен, начав с пейзажей. Оценка Тары была уклончивой, и, повинуясь тому же чутью, Клер достала одну из своих абстрактных работ – сочетание нескольких синих и ярко-красных кубов – и предъявила Таре.

– Боже, это великолепно! – воскликнула Тара. – Свирепо, бескомпромиссно! Мне нравится.

Несколько вечеров спустя Тара пришла по тропинке между сосен, прихватив с собой небольшую корзину. Клер сидела на веранде босиком, нога на ногу, на коленях у нее лежал альбом для набросков.

Она подняла голову и улыбнулась.

– Я надеялась, что вы придете.

Тара села рядом с ней и достала из корзины лучшее, пятнадцатилетней выдержки, вино из поместья, гордость Шасы.

Клер рисовала, они болтали, пили вино и смотрели на закат.

– Приятно найти друга, – вдруг сказала Тара. – Вы представить себе не можете, как мне иногда бывает одиноко.

– Со всеми вашими гостями и посетителями! – усмехнулась Клер.

– Это не настоящие люди, – ответила Тара. – Это просто говорящие куклы, набитые деньгами и сознанием собственной важности.

Она достала из кармана серебряный портсигар и открыла. В нем лежала рисовая бумага и раздробленные желтые листья.

– Будете? – застенчиво спросила она.

– Дорогая, да вы спасли мне жизнь! – воскликнула Клер. – Немедленно скрутите косячок. Скорее!

Они передавали друг другу косяк, и Клер лениво заметила:

– Я походила тут по округе. Так красиво. Настоящий рай земной.

– Рай может стать ужасно скучным, – улыбнулась Тара.

– Я нашла водопад с летним домиком.

– Это место для пикников. Слугам не разрешается туда ходить, так что, если захотите поплавать, можете не волноваться. Никто вас не увидит.

С тех пор как она поселилась в коттедже, Клер не видела Шона. Она ждала, что он, задыхаясь, прибежит к ней в первый же день, и слегка рассердилась оттого, что это не произошло. Через несколько дней его сдержанность начала ее забавлять: у него было очень зрелое для таких лет чутье, черта прирожденного развратника, и она с растущим напряжением ожидала его появления. Потом задержка начала ее раздражать. Она не привыкла к длительному воздержанию, начала плохо спать, и покой ее смущали эротические сны.

Весенние вечера становились все длиннее и теплее, и Клер воспользовалась предложением Тары поплавать в омуте под водопадом. Каждый день она после уроков спешила в Вельтевреден, надевала поверх бикини шорты и блузку без рукавов и прямиком через виноградники шла к подножию холмов. Утверждения Тары были обоснованными. У омута всегда было безлюдно, только колибри мелькали среди цветов протеи на берегу. И вскоре Клер отказалась и от бикини.

В свой третий приход сюда, стоя под водопадом, распустив длинные волосы, она неожиданно почувствовала, что за ней наблюдают. Она быстро опустилась в воду по подбородок и опасливо осмотрелась.

Наверху, у верха водопада, почти на расстоянии вытянутой руки от нее, на влажном черном камне сидел Шон. Грохот водопада заглушил его шаги. Он серьезно разглядывал Клер, и здесь, в этом диком и прекрасном месте, его сходство с юным Паном еще усилилось. Шон был босой, в шортах и легкой рубашке. Его губы слегка раздвинулись, стали видны ровные белые зубы; черный локон упал на один глаз; Шон поднял руку и откинул его.

Клер медленно встала, так что вода оказалась ей по пояс; пена бурлила вокруг, и тело Клер влажно блестело. Она видела, как взгляд мальчика упал ей на грудь, Шон просунул язык между зубами и поморщился, как от боли. Подражая его серьезности, она поманила его пальцем. Шум водопада мешал говорить.

Он встал, начал расстегивать рубашку, потом остановился. Клер видела, что он не уверен в себе, и это его смятение забавляло и возбуждало ее. Она ободряюще кивнула и снова поманила. Лицо Шона отвердело, он снял рубашку, отшвырнул ее, расстегнул пояс и дал шортам упасть до щиколоток.

Клер резко вдохнула и почувствовала, как в паху все напряглось. Она не знала, чего ждала, но стержень, выступавший из путаницы лобковых волос, был длинным, белым и твердым. В этом отношении, как и во многих других, Шон был почти взрослым мужчиной, и тем более искусительными казались остатки детскости в его теле.

Он лишь мгновение стоял обнаженным, потом нырнул головой вперед и вынырнул рядом с Клер, вода лилась по его лицу, он улыбался, как бесенок. Она сразу отплыла, и он погнался за ней. Он плавал быстрее Клер, двигался в воде, как молодая выдра, и настиг ее на середине омута.

Они игриво боролись, смеясь и ахая, уходили под воду и всплывали снова. Ее удивила мощь и твердость его тела, и хотя она напрягала все силы, паренек одолевал ее. Клер устала, замедлила движения и позволила Шону прижаться к ней. От холода и физического напряжения его член поник, но Клер сразу почувствовала, как он снова твердеет, инстинктивно ищет вход, бедра Шона прижимаются к ее телу. Она обняла мальчика рукой за шею и пригнула его голову к ложбинке между грудями. Он изогнулся дугой и содрогнулся в конвульсии; на мгновение Клер показалось, что он уже зашел слишком далеко. Она опустила руку под воду и сильно, больно стиснула, чтобы остановить.

Когда он вырвался, ошарашенный нападением, она повернулась и быстро поплыла к берегу, выбралась из воды и, голая и мокрая, побежала к летнему домику. Схватила полотенце, насухо вытерла лицо и, держа полотенце перед собой, повернулась к Шону в то мгновение, когда он появился в двери. Он стоял, сердитый и раскрасневшийся; они смотрели друг на друга, тяжело дыша.

Потом Клер медленно опустила полотенце и бросила его на диван. Нарочно покачивая бедрами, направилась к мальчику.

– Ну хорошо, мастер Шон. Мы знаем, что кисточку и краски тебе давать бесполезно. Давай посмотрим, чему еще тебя можно научить.

* * *

Он был как чистый холст, на котором Клер могла воплощать свои замыслы, какими бы причудливыми они ни были.

Были вещи, которыми другие ее любовники брезговали, и действия, которые она только воображала, но никогда не смела предложить партнеру. Наконец-то Клер почувствовала себя свободной от всех сдерживающих начал! Он словно читал ее намерения. Ей стоило только затеять новый эксперимент, сделать начальные шаги, и мальчик подхватывал ее желание с жадным нетерпением и приводил к завершению, которого она не только не могла предвидеть, но которое ошеломляло ее.

С каждой встречей его сила и уверенность росли. Впервые она нашла нечто такое, что не надоедало. Постепенно все ее существование сосредоточилось вокруг летнего домика у омута, и она каждый день с нетерпением ждала вечера. Ей требовалась вся сила воли, чтобы не притрагиваться к нему во время уроков. Она не доверяла себе и не позволяла во время занятий встать с ним рядом или прямо посмотреть на него.

Потом Шон начал серию новых и опасных экспериментов. После уроков он оставался в классе – всего на несколько минут. Все должно было произойти быстро, но риск, что их обнаружат, усиливал их возбуждение.

Однажды, когда они были заняты, вошел служитель, и, очутившись на волоске от беды, она подумала, что у нее сейчас откажет сердце. Шон, выпрямившись, стоял за ее столом, а она на коленях перед ним. Он держал Клер за волосы и прижимал ее лицо к своему паху.

– Я ищу мисс Ист, – сказал от двери служитель. Пенсионер, почти семидесяти лет, он из тщеславия не носил очки. – Она здесь? – спросил он, близоруко глядя на Шона.

– Здравствуйте, мистер Браунли. Мисс Ист уже ушла в учительскую, – хладнокровно ответил Шон, держа Клер за волосы, чтобы она не могла отстраниться. Служитель что-то неразборчиво пробормотал и собрался уходить, когда Шон, к ужасу Клер, окликнул его.

– Да, мистер Браунли, не могу ли я через вас передать ей кое-что? – спросил он, и они со служителем разговаривали почти минуту, которая показалась Клер вечностью, а она, заслоненная столом, вынуждена была продолжать.

Задумываясь, она начинала понимать, что увязла с головой. Она видела в нем признаки жестокости и насилия; проходили месяцы, и его физическая сила росла с той внезапностью, с какой после дождя расцветает пустыня. Последние детские складочки на торсе сменились упругими мышцами, и, словно у нее на глазах, грудь Шона раздалась и покрылась темными жесткими волосами.

Хотя иногда она пыталась сопротивляться и бросать ему вызов, он каждый раз все легче подчинял ее, а потом заставлял выполнять то, с чем его познакомила она, но приукрашенное его собственными садистскими добавлениями.

Клер начало нравиться это унижение, и она сознательно провоцировала Шона, пока не добилась такого успеха, какого не ожидала. Это произошло в ее коттедже – они впервые встретились здесь, поскольку существовала опасность внезапного появления Тары; но к этому времени оба стали безрассудны.

Клер подождала, пока он не будет совершенно готов: глаза Шона остекленели, губы раздвинулись в гримасе экстаза, – а потом вывернулась, сбросила его с себя и насмешливо наклонилась к нему.

Он рассердился, но она его успокоила. А несколько минут спустя проделала то же самое, но вдобавок больно ущипнула его, как в первый раз у омута.

Секунду спустя она почти без сознания, ошеломленная, наполовину свесилась с постели. Оба ее глаза быстро затягивала растущая сине-черная опухоль, губы разбились о зубы, из носа капала кровь. Шон стоял над ней. Лицо его стало белым, как лед; костяшки пальцев покраснели, он дрожал от ярости. Он схватил Клер за волосы и наклонился к ней, заставляя принять его в разбитые, кровоточащие губы. После этого сомнений в том, что он ее господин, не возникало.

Клер пропустила три школьных дня, дожидаясь, пока спадет опухоль и посветлеют кровоподтеки, а потом ходила в темных очках. Проходя мимо стоящего за мольбертом Шона, она прижалась к нему, как кошка, и он снова остался в классе после уроков.

Шон очень долго сдерживался и не хвастал своей победой, но Снотти Арбатнот ему не поверил.

– Ты спятил, если думаешь, что я это скушаю, – насмехался он. – Думаешь, я совсем желторотый? Ты и мисс Зефир? Во сне, что ли?

Шон хотел двинуть Снотти, но передумал.

– Ладно, я тебе докажу.

– Парень, доказательство должно быть хорошее.

– Будет, – мрачно пообещал Шон.

В следующую субботу он посадил Снотти за кустами протеи над водопадом и дал ему бинокль, подарок бабушки на четырнадцатый день рождения.

– Давай снимем подушки с дивана, – предложил он, когда Клер пришла в летний домик. – Разложим их на лужайке на берегу. На солнце будет тепло.

Клер с готовностью согласилась.

Когда на следующий день они встретились в школе, Снотти все еще почти не мог говорить.

– Эй, парень, я и представить себе не мог, что люди такое делают. Это просто невероятно, парень! Когда она… ну, ты знаешь… когда она действительно… я подумал, что умру на месте.

– Я правду говорил? – спросил Шон. – Или врал?

– Парень, да это просто здорово! Слушай, Шон, я всю ночь рисовал на простынях карты Африки. Позволь мне посмотреть еще разок, Шон, ну, пожалуйста!

– В следующий раз это будет стоить денег, – ответил Шон.

Выступление перед зрителями потрафляло его эксгибиционистским стремлениям, но Шон собирался отказать, однако, когда Снотти без колебаний спросил:

– Сколько, Шон? Назови!

Шон взглянул на него оценивающе.

Шаса считал необходимым держать детей в смысле карманных денег на голодном пайке; он унаследовал это обыкновение от матери. «Пусть научатся ценить деньги», – гласила семейная аксиома.

Даже Снотти, чей отец был обыкновенным врачом, получал в четыре раза больше карманных денег, чем Шон. Из фильма Джорджа Рафта [265], который он посмотрел в «Одеоне», Шон заимствовал идею «крыши», рэкета, и обложил данью учеников младших классов, что почти удвоило его доход. Однако ему всегда нужны были деньги, а Снотти был в состоянии платить.

– Два фунта, – предложил Шон. Он знал, что столько карманных денег получает Снотти в неделю, но тот радостно улыбнулся:

– Договорились, парень!

Однако только когда в следующую субботу Снотти отдал ему две смятые фунтовые бумажки, Шон полностью осознал финансовый потенциал своего открытия.

Было очень маловероятно, что Клер поймет, что находится на сцене. Протея росла густо, шум водопада перекрывал любой другой шум, невольные аханья и хихиканье, и вообще, приступив к делу, Клер становилась слепа и глуха ко всему вокруг. Шон назначил Снотти организатором и продавцом билетов. В награду сам Снотти посещал субботние представления бесплатно. Они неохотно решили ограничить посещение одного сеанса десятью зрителями, но даже это означало еженедельный доход в восемнадцать фунтов. Так продолжалось почти три месяца, что само по себе было чудом, потому что после первого дневного представления вся школа ходила ходуном.

Устная реклама действовала так здорово, что Снотти мог принимать деньги авансом и без всяких ограничений, и все равно его книга записи была заполнена до самых каникул, а мальчишки экономили так старательно, что резко сократилась выручка школьной кондитерской. Снотти как раз старался уговорить Шона начать представления и среди недели или увеличить число зрителей, когда первые слухи достигли учительской.

Проходя мимо окна раздевалки, учитель истории услышал, как два довольных зрителя обсуждали подробности предыдущего субботнего представления. Директор не смог заставить себя отнестись к этому серьезно. Мысль казалась ему совершенно невозможной. Тем не менее он знал, что его долг тактично предупредить мисс Ист о гуляющих по школе отвратительных слухах.

Однажды в пятницу после уроков он отправился в класс рисования и появился там в самый неподходящий момент. Клер к этому времени совершенно отказалась от скрытности, потому что ее желания граничили с саморазрушительной яростью. Они с Шоном лежали на столе в глубине класса, и прошло несколько секунд, прежде чем они поняли, что в комнате с ними директор школы.

* * *

Для Шасы все случилось как будто сразу. Исключение Шона из Бишопа стало бомбой, разорвавшейся в Вельтевредене. Когда это произошло, Шаса был в Йоханнесбурге: его вызвали со встречи с представителями министерства горной промышленности для телефонного разговора с директором школы. Тот не стал сообщать по открытой линии никаких подробностей, и Шаса тотчас вылетел в Кейптаун, а прямо с летного поля отправился в школу.

Ошеломленный, кипящий от гнева, услышавший от директора красочные подробности Шаса вел ревущий «ягуар» по нижним склонам Столовой горы к Вельтевредену.

Он с самого начала неодобрительно отнесся к женщине, которую Тара поселила в коттедже. В ней было все, что он презирал: большая отвислая грудь, глупые претензии на передовые взгляды и артистичность. Картины ее были отвратительны, пестрая мазня и детская передача перспективы, а отсутствие таланта и вкуса она пыталась скрыть за португальскими сигаретами, сандалиями и кричаще яркими юбками. Он решил вначале разобраться с ней.

Однако она бежала, оставив коттедж в полном беспорядке. Столкнувшись с этой неожиданностью, Шаса весь свой нерастраченный гнев донес до большого дома и, ворвавшись в прихожую, с криками стал искать Тару.

– Где этот паразит? Я спущу ему шкуру с задницы!

Остальные дети, все трое, смотрели через перила с галереи второго этажа. Они были в ужасе. Огромные глаза Изабеллы напоминали глаза диснеевских оленей.

Шаса увидел детей и крикнул:

– Немедленно марш по комнатам! Это касается и вас, барышня! – Они сделали приседание и разбежались. А Шаса вдогонку крикнул: – И скажите брату, что я немедленно хочу его видеть в оружейной.

Все трое побежали в детское крыло: каждому хотелось первым передать ужасную весть. Оружейная была семейным эквивалентом зеленой площади в Тауэре, где совершались казни.

Гаррик добежал первым и заколотил в дверь комнаты Шона.

– Отец требует тебя немедленно… – закричал он.

– В оружейную… – подхватил Майкл, а Изабелла, которая безнадежно отстала от братьев, задыхаясь, пропищала:

– Он спустит тебе шкуру с задницы!

Она раскраснелась, дрожала от возбуждения и очень надеялась, что Шон, после того как папа выполнит угрозу, покажет ей свой зад. Она не могла представить себе, как это будет выглядеть, и гадала, сделает ли папа из спущенной шкуры ковер на пол оружейной, как из шкур зебр и львов. Это было самое волнующее событие за всю ее жизнь.

В прихожей Тара пыталась успокоить Шасу. За время их брака она лишь раз или два видела его в такой ярости, и всегда речь шла о семейной чести и угрозе доброму имени. Ее усилия оказались тщетны. Он устремил на нее свой единственный сверкающий глаз.

– Будь ты проклята, глупая баба! Это твоя вина. Это ты настояла на том, чтобы поселить ее в Вельтевредене!

Шаса ворвался в оружейную: его голос отчетливо долетал до Шона, который спускался по лестнице, собираясь с духом, чтобы встретить наказание. До сих пор стремительное развитие событий захватило Шона так врасплох, что он не мог ясно думать. И теперь, спускаясь, напряженно размышлял, готовясь защищаться. Миновал мать, все еще стоявшую на черно-белых мраморных плитах посреди прихожей, и Тара напряженно и ободряюще улыбнулась.

– Я пыталась помочь, дорогой, – прошептала она. Они никогда не были близки, но гнев Шасы сделал их союзниками.

– Спасибо, мама.

Шон осторожно постучал в дверь оружейной и, услышав отцовский рык, открыл ее. Старательно закрыл за собой и прошел на средину львиной шкуры, где остановился и вытянулся.

Наказания в Вельтевредене вершились по раз навсегда установленному ритуалу. На стол для ружей выкладывали пять хлыстов для верховой езды, все разной длины, веса и способности причинить боль. Шон знал, что отец будет театрально выбирать хлыст, который как бы подходил для такого случая, и сегодня почти несомненно возьмет самый длинный, с рукоятью из китового уса. Шон невольно взглянул на кожаное кресло у очага: ему прикажут лечь туда и взяться за задние ножки. Отец – игрок в поло, игрок международного класса, у него запястья как стальные пружины, и по сравнению с его ударами трость директора школы кажется пуховкой.

Шон намеренно отогнал страхи, поднял подбородок и спокойно посмотрел на отца. Шаса стоял перед очагом, сцепив руки за спиной, и покачивался на пятках.

– Тебя исключили из Бишопа, – сказал он.

Хотя директор во время длинной нотации не говорил об этом, для Шона новость не стала неожиданностью.

– Да, сэр, – сказал он.

– Мне трудно поверить в то, что мне о тебе рассказали. Правда ли, что ты устроил спектакль с участием своим… и этой женщины?

– Да, сэр.

– И позволил друзьям смотреть?

– Да, сэр.

– И брал с них за это деньги?

– Да, сэр.

– По фунту с головы?

– Нет, сэр.

– Что значит «нет, сэр»?

– По два фунта, сэр.

– Ты Кортни. Все, что ты делаешь, отражается на всей семье. Ты это понимаешь?

– Да, сэр.

– Да что ты заладил! Ради всего святого, как ты мог?

– Это она начала, сэр. Сам бы я до такого не додумался.

Шаса смотрел на сына, и вдруг его гнев испарился. Он вспомнил, как сам почти в таком же возрасте стоял перед Сантэн. Она не стала его бить, но заставила принять ванну с лизолом и подвергла унизительному медицинскому осмотру. Он помнил девушку, бойкую шлюшку на год или два старше его, с выгоревшими на солнце волосами и озорной улыбкой – и едва не улыбнулся сам. Она высмеивала его, дразнила и заставила наделать глупостей, и все же он чувствовал странное ностальгическое тепло. Его первая настоящая женщина… можно забыть сотни других, но первую – никогда.

Шон увидел, что гневное выражение из глаз отца исчезло, и решил воспользоваться этой переменой.

– Я понимаю, что стал причиной скандала, связанного с семьей, и знаю, что должен получить по заслугам… – Отцу это понравится. Одно из его любимых выражений «Принимай, что заслужил, как мужчина». Он видел, что отец еще больше смягчился. – Я понимаю, как глупо себя вел, но хочу перед поркой сказать: извини, что заставил стыдиться меня. – Это не вполне соответствовало истине, и инстинктивно Шон понимал это. Отец сердился из-за того, что Шон позволил себя поймать, но в глубине души гордился проявленной сыном решимостью.

– Единственное мое оправдание – я ничего не мог поделать. Она просто свела меня с ума, сэр. Я не мог ни о чем думать, кроме… ну, кроме того, что она хотела, чтобы я делал.

Шаса прекрасно его понимал. Он сам, почти сорокалетний, до сих пор сталкивается с подобной проблемой. Как это говорит Сантэн? «Кровь де Тири, нам всем приходится с ней жить». Шаса негромко кашлянул. Честность и открытость сына его тронули. Он такой красавец, прямой, высокий, сильный, такой красивый и смелый… неудивительно, что женщина за него ухватилась. Он не может быть плохим, думал Шаса, ну, не без чертовщинки, чуть лишку самоуверенности, слишком страстное желание жить – но он не плохой. «Если волочиться за красивой женщиной – смертный грех, ни для кого из нас нет спасения», – подумал Шаса.

– Я должен тебя высечь, Шон, – вслух сказал он.

– Да, сэр, я знаю.

Ни следа страха, никакого нытья. Нет, черт побери, хороший мальчик. Сын, которым можно гордиться.

Шаса прошел к столу, выбрал хлыст с ручкой из китового уса, самое грозное оружие из всего арсенала, и Шон без приказаний прошел к креслу и принял требуемую позу. Первый удар просвистел в воздухе и звонко прошелся по телу, и Шаса вдруг с отвращением хмыкнул и бросил хлыст на стол.

– Палка для детей, а ты больше не ребенок, – сказал он. – Вставай, парень.

Шон не мог поверить в свою удачу. Хотя единственный удар жег, как укусы целого гнезда ос, мальчик сохранил бесстрастное лицо и не пытался тереть больное место.

– Что нам с тобой делать? – спросил отец, и Шону хватило здравомыслия промолчать.

– Ты должен получить аттестат, – сказал Шаса. – Надо определить тебя куда-то.

Это оказалось не так легко, как думал Шаса. Он пробовал SACS [266], и мужскую школу в Рондебоше, и школу для мальчиков в Винберге. Но все директора слышали о Шоне Кортни. На короткое время он стал самым известным школьником в Кейпе.

Наконец Шона приняли в «Академию Костелло», переполненную учениками школу в полуразвалившемся викторианском поместье за Рондебошем. В этой школе не слишком придирались при приеме. Шон в первый же день обнаружил, что он знаменитость. В отличие от мужских школ, где он учился раньше, здесь в классах были и девочки, а успехи в учебе и нравственное совершенство не были обязательными условиями приема в «Академию Костелло».

Шон нашел свой духовный дом и сразу принялся отбирать соучеников и организовывать из них банду, которая вскоре уже буквально правила школой. Кроме того, Шон подобрал для себя с полдюжины самых привлекательных и послушных девочек. Как отметили и его отец, и прежний директор школы, Шон был прирожденным лидером.

* * *

Манфред Деларей, вытянувшись по стойке смирно, стоял на трибуне. На нем был строгий темный костюм в узкую полоску, черная шляпа, в петлице – гвоздика и зеленая веточка папоротника. Мундир члена кабинета министров.

Полицейский оркестр заиграл традиционную сельскую мелодию «Die Kaapse Nooi» – «Девушка из Кейптауна», и мимо трибуны под маршевый ритм прошли ряды кадетов, неся наперевес винтовки «FN» [267].

В аккуратных синих мундирах с надраенными, сверкавшими на солнце высокого вельда пряжками и пуговицами они производили прекрасное впечатление. Спортивные молодые люди! Их строгие построения, их явная преданность делу и патриотизм – все это наполняло Манфреда Деларея гордостью.

Манфред стоял по стойке смирно. Кадеты прошли мимо него и строились на плацу для парадов. Раскатилась барабанная дробь, и оркестр смолк. Великолепный в парадной форме с многочисленными наградами и знаками различия, полицейский генерал подошел к микрофону, в нескольких кратких предложениях представил министра и отступил, предоставляя микрофон Манфреду.

Манфред особо готовился к этой речи, но, прежде чем начать, не смог удержаться и бросил взгляд туда, где в первом ряду среди почетных гостей сидела Хайди. Это был и ее день, и она походила на светловолосую валькирию, красоту ее тевтонских черт подчеркивала широкополая шляпа, украшенная искусственными розами. Мало кому из женщин хватало достоинства и присутствия духа, чтобы носить такой головной убор и не выглядеть нелепо, но Хайди была великолепна. Она поймала взгляд мужа и улыбнулась Манфреду. «Какая женщина! – подумал он. – Она достойна быть первой леди этой страны, и я постараюсь, чтобы она ею стала – когда-нибудь. Возможно, скорее, чем она думает».

Манфред повернулся к микрофону и собрался. Он знал, что он хороший оратор, и наслаждался тем, что на него устремлены тысячи глаз. На возвышении он был совершенно спокоен и расслаблен, полностью владел и собой, и теми, кто стоит ниже его.

– Вы выбрали жизнь, посвященную служению вашему Volk’у и вашей стране, – начал он.

Он говорил на африкаансе, и упоминание о Volk’е прозвучало совершенно естественно. Новых сотрудников в полицию набирали почти исключительно из африкандерской части белого сообщества. Манфред Деларей не допускал отклонений в этом отношении. Желательно, чтобы контроль над силами безопасности находился в руках наиболее ответственной части нации, в руках тех, кто отчетливо понимает, какие опасности и угрозы подстерегают их в будущем. И вот он начал предупреждать избранных молодых людей об этих опасностях.

– Потребуются вся ваша храбрость и вся выносливость, чтобы противостоять собирающимся против нас темным силам. Мы должны поблагодарить нашего Создателя, Господа наших отцов за то, что в договоре с предками, который Он заключил на поле битвы у Кровавой реки, Господь обетовал нам свое покровительство и руководство. Нам остается только верить в него, поклоняться ему, потому что дорога под нашими ногами всегда будет ровной.

Он закончил формулой веры, которая подняла африкандеров из бедности и угнетения до их истинного места на этой земле:

Голос его, усиленный стократ, гремел над парадным плацем, и Манфред, глядя на сияющие лица, действительно чувствовал рядом с собой божественное и милосердное присутствие.

Теперь – вручение наград. Раздались команды, кадеты вытянулись и застыли. Вперед выступили два офицера, один держал застланный бархатом поднос, на котором лежали медали и другие знаки отличия.

Глядя в список, который держал в руках, второй офицер вызывал награжденных. Те по очереди выходили из строя, подходили, печатая шаг, и застывали перед внушительной фигурой Манфреда Деларея. Манфред каждому пожимал руку и прикреплял к мундиру медаль.

Наконец наступил миг, когда Манфреду показалось, что гордость задушит его. Последний награжденный вышел из строя и прошел по плацу; он был выше, прямее и красивее остальных. Хайди в переднем ряду гостей молча плакала от радости и, не стесняясь, вытирала слезы кружевным носовым платком.

Лотар Деларей подошел к отцу и вытянулся перед ним. Ни один не улыбался, у обоих были строгие лица. Отец и сын смотрели друг в другу глаза, но между ними струился такой поток чувств, который делал слова или улыбки излишними.

Манфред с усилием разорвал этот молчаливый контакт и повернулся к стоявшему рядом полковнику. Тот протянул Манфреду меч, и когда Манфред взял его и снова повернулся к сыну, на солнце блеснули гравированные серебром и золотом ножны.

– Меч чести, – сказал Манфред. – Носи его достойно.

Он сделал шаг к Лотару и прикрепил прекрасное оружие к выбеленному поясу на талии сына. Сохраняя серьезное выражение, они обменялись рукопожатием, но в этом коротком прикосновении отразилась целая жизнь любви, гордости и сыновней преданности.

Они стояли по стойке смирно, отдавая салют, а оркестр играл национальный гимн:

Парад завершился; молодые люди присоединялись к своим семьям, слышались возбужденные женские возгласы, смех, последовали долгие страстные объятия.

Лотар Деларей стоял между родителями и принимал бесконечную процессию желавших его поздравить, скромно отвечая на искреннюю похвалу. Манфред и Хайди больше не могли сдерживать гордые, счастливые улыбки.

– Отличная работа, Лотти! – Один из кадетов наконец пробился к Лотару, и парни с улыбкой пожали друг другу руки. – Не было сомнений, кто станет лучшим выпускником.

– Мне просто повезло, – стеснительно рассмеялся Лотар и сменил тему. – Тебе сообщили, куда распределяют, Ханнес?

– Ja, парень. Меня посылают в Наталь, куда-то на побережье. А как ты? Может, послужим вместе?

– Тут нам не повезло, – покачал головой Лотар. – Меня направили в маленькое отделение в черном пригороде близ Веренигинга. В Шарпвилль.

– Шарпвилль? Не повезло тебе, приятель. – Ханнес с деланным сочувствием покачал головой. – Никогда о таком не слышал.

– Я тоже. О нем никто не слышал, – удрученно сказал Лотар. – И никто никогда не услышит.

* * *

24 августа 1958 года премьер-министр Йоханнес Герхардус Стрейдом, «Лев Уотерберга», умер от болезни сердца. Он лишь четыре года возглавлял правительство, но его уход пробил широкую брешь в гранитном утесе правления африкандеров, и все они, как термиты, чье гнездо разворошили, бросились заделывать эту брешь.

Через несколько часов после сообщения о смерти премьер-министра Манфред Деларей зашел в кабинет Шасы в сопровождении двух старейших депутатов Кейпа от Национальной партии.

– Надо попробовать не допустить к власти северян, – сразу сказал он. – Во главе должен быть наш человек.

Шаса осторожно кивнул. Большинство министров по-прежнему считало его чужаком в кабинете. Его влияние на выборы нового лидера не будет решающим, но он готов был слушать и наблюдать. Манфред изложил предполагаемую стратегию.

– Они уже объявили своим кандидатом Фервурда, – сказал он. – Конечно, почти вся его карьера прошла в сенате, и у него мало опыта парламентской работы, но он слывет сильным и умным человеком. Всем понравилось, как он управляется с черными. Он сделал так, что имя Фервурд и слово «апартеид» значат теперь одно и то же. Люди знают, что под его руководством смешения рас не произойдет и Южная Африка всегда будет принадлежать белым.

– Ja, – подтвердил один из депутатов. – Но он такой грубый! Всегда есть возможность сделать или сказать что-то, не оскорбляя людей. Наш кандидат тоже сильный человек. Донгес представлял законопроект о групповых территориях и закон о различном представительстве голосующих – никто не обвинит его в том, что он kafferboetie– «чернолюб». Но он гораздо тоньше, у него лучше стиль.

– Северянам не нужна тонкость. Им не нужен мягкий премьер-министр со сладкими речями, им нужен сильный человек, а Фервурд – прекрасный оратор. Дьявольщина, этот человек умеет говорить и не боится работы – и, как мы все знаем, тот, кого так ненавидит английская пресса, не может быть плохим.

Все рассмеялись, глядя на Шасу: им хотелось посмотреть, как он это примет. Он все еще чужак, их прирученный rooinek, и он не доставит им удовольствия видеть, что их шутка попала в цель. Шаса легко улыбнулся.

– Фервурд хитер, как старый бабуин, и быстр, как мамба. Нам придется напряженно поработать, чтобы его не выбрали, – согласился Шаса.

И они работали напряженно, все они. Шаса был убежден, что, хотя Донгес и предлагал упомянутые расистские законы парламенту, из всех трех кандидатов, которые позволили убедить себя и претендовали на высшую должность в стране, он был самым умеренным и человеколюбивым.

Сам доктор Хендрик Фервурд, принимая свое выдвижение в кандидаты, сказал:

– Когда человек слышит отчаянный призыв своего народа, он не имеет права отказаться.

2 сентября 1958 года состоялось тайное заседание руководителей Национальной партии, на котором должны были выбрать нового лидера. На совещании присутствовали 178 членов парламента и сенаторов от Национальной партии, и небольшой срок работы Фервурда в нижней палате парламента, вначале казавшийся недостатком, в конечном счете обернулся преимуществом. В течение многих лет Фервурд был лидером в сенате, верхняя палата уступала силе его личности и ораторскому мастерству. Сенаторы, состарившиеся и покорные – их число увеличили, чтобы правящая партия могла без помех продвигать нужные законопроекты, – как один проголосовали за Фервурда.

Донгес пережил первый тур голосования, по итогам которого был исключен «Блэки» Сварт, кандидат от Свободной республики, но во втором туре северяне объединились и общими усилиями большинством в 98 голосов против 75 сделали премьер-министром Фервурда.

В тот вечер, обращаясь к нации, премьер-министр Хендрик Френс Фервурд не стал скрывать, что избран по воле всемогущего господа. – Господь предопределил, что я поведу народ Южной Африки на этом новом отрезке его жизни.

Блэйн и Сантэн приехали из Родс-Хилл. Семейной традицией стало собираться и вместе слушать по радио важные сообщения. Вместе они выслушивали речи и объявления, которые сдвигали знакомый им мир с оси: объявления войны и мира, новости о зловещих грибах, выросших в небе над японскими городами, вести о смерти королей и любимых правителей, о восшествии на престол королевы – все это и многое другое они слушали вместе в голубой гостиной Вельтевредена.

Они сидели тихо, слушая высокий, нервный, но отчетливый голос нового премьер-министра, и морщились, когда он повторял банальности или брался за заезженные темы.

– Никто никогда не усомнится в том, что моя цель – поддержание демократических институтов нашей страны, так как они – наиболее ценное приобретение западной цивилизации, – говорил Фервурд, – но и сохранение права людей с иными убеждениями выражать их.

– При условии, что эти взгляды будут одобрены правительственными цензорами, синодом Голландской реформированной церкви и тайным совещанием Националистической партии, – саркастически произнес Блэйн, и Сантэн толкнула его:

– Тише, Блэйн, я хочу послушать.

Фервурд перешел к другой своей любимой теме – враги страны сознательно неверно истолковывают его расовую политику. Не он придумал слово «апартеид», но другие мудрые и преданные умы предвидели необходимость позволить всем расам в сложно устроенном и раздробленном на части обществе развивать свои возможности и потенциал.

– Моим долгом как министра по делам банту с 1950 года было проводить эту согласованную и верную политику, единственную политику, которая предоставляет каждой расе возможности внутри расовой общины. И в будущем мы ни на дюйм не отойдем от такой политики.

Тара, слушая, нетерпеливо притопывала, но теперь вскочила на ноги.

– Простите, – выпалила она. – Я плохо себя чувствую. Мне нужно глотнуть свежего воздуха на террасе…

И она выбежала из комнаты. Сантэн пристально посмотрела на Шасу. Он улыбнулся и пожал плечами, словно собирался что-то сказать, но голос из радиоприемника снова привлек общее внимание.

– Я перехожу к одной из самых главных и священных, если не к самой главной идее нашего народа, – к идее создания республики. Я знаю, сколько англоговорящих жителей Южной Африки, которые сейчас меня слушают, верны британской короне. Я знаю также, что эта двойная, расщепленная верность в прошлом мешала им достойно справляться с истинными проблемами. Монархический идеал слишком часто оказывался причиной розни, сталкивая африкандеров и англоговорящих граждан, тогда как им нужно было сохранять единство. С уничтожением колоний в мире возникают новые государства черных, представляющие угрозу той Южной Африке, какой мы ее знаем и любим. Африкандер и англичанин больше не могут действовать порознь, они должны взяться за руки, как союзники, и обеспечить безопасность и силу новой белой республики.

– Боже мой, – выдохнул Блэйн, – это что-то новое. Он всегда говорил исключительно о республике африкандеров, и никто не воспринимал его слова всерьез, в том числе и сами африкандеры. Но сейчас он настроен серьезно и затевает нечто дурно пахнущее. Я слишком хорошо помню споры из-за флага в 20-е годы. Но это просто встреча любовников по сравнению с идеей республики… – Он умолк, слушая окончание речи Фервурда:

– Заверяю вас, что отныне мы всеми силами и со всей страстью будем осуществлять идеал республики.

Когдапремьер-министр закончил говорить, Шаса пересек комнату и выключил радио; потом повернулся, сунув руки в карманы, сутулясь, и посмотрел в лицо собравшимся. Все были потрясены и подавлены. Сто пятьдесят лет эта земля была английской, и сознание этого служило источником огромной гордости и ощущения полной безопасности. Но теперь все менялось, и они испугались. Даже Шаса испытывал неуверенность и чувство потери.

– Он не серьезно. Еще одна его подачка Volk’у. Эти африкандеры вечно болтают о республике, – с надеждой сказала Сантэн, но Блэйн покачал головой.

– Мы еще недостаточно знаем этого человека. Знаем только, что он писал, когда издавал «Ди Трансваалер», и с какой энергией, решимостью и одержимостью проводил сегрегацию нашего общества. Но одно нам о нем известно: все, что он говорит, он воспринимает серьезно и никому не позволит встать у него на пути. – Он взял Сантэн за руку. – Нет, сердце мое. Ты ошибаешься. Это не пустая трескотня.

Они посмотрели на Шасу, и Сантэн спросила у обоих мужчин:

– Что вы будете делать, chеri?

– Не думаю, что у меня есть выбор. Говорят, он не выносит возражений, а я его противник. Я боролся за избрание Донгеса. Когда он в понедельник объявит список членов правительства, меня в нем может не быть.

– Вернуться на прежнюю скамью будет трудно, – заметил Блэйн.

– Невероятно трудно, – согласился Шаса. – И я этого делать не стану.

– О chе́ri! – воскликнула Сантэн. – Ты не можешь отказаться от своего места – после всех наших жертв, после таких тяжких трудов и стольких надежд!

– Узнаем в понедельник.

Шаса пожал плечами, стараясь не показать, как горько разочарован. Власть была в его руках совсем недолго, но он успел почувствовать ее вкус и насладиться им. К тому же он знал, что очень много может дать стране, что многие его усилия почти готовы принести урожай. Тяжело будет смотреть, как они увядают и гибнут вместе с его амбициями еще до того, как он испробовал первые плоды, но Фервурд изгонит его из кабинета. Шаса в этом не сомневался.

– «Если можешь с достоинством встретить и катастрофу» [268], – процитировала Сантэн и весело рассмеялась; голос ее лишь чуть дрожал. – А теперь, chеri, открой бутылку шампанского. Единственное средство от бед, предсказанных Киплингом.

Шаса вошел в свой кабинет в парламенте и с сожалением осмотрел его. Пять лет это был его кабинет. А теперь придется упаковать книги, мебель и картины; панели и ковры он оставит в дар государству. Он надеялся внести гораздо больший вклад; поморщившись, он в последний раз сел за свой стол и попытался понять, где ошибся и что можно было бы сделать, если ему позволят. Зазвонил телефон на столе. И Шаса поднял трубку до того, как взяла свою секретарша в приемной.

– Говорит секретарь премьер-министра, – услышал Шаса и на мгновение подумал, что речь о покойном, а не о его преемнике.

– Премьер-министр хотел бы увидеться с вами, как только вам будет удобно.

– Конечно. Приду немедленно, – ответил Шаса и, кладя трубку, подумал: «Итак, он хочет лично выгнать меня».

Фервурд заставил его ждать всего десять минут, и, когда Шаса вошел в его кабинет, встал из-за стола и извинился.

– Прошу прощения. Очень занятой день.

Шаса улыбнулся такой мягкой характеристике. Улыбка не была принужденной, потому что Фервурд использовал все свое незаурядное обаяние, говорил мягко и ласково, без тех резких интонаций, какие звучали в публичных выступлениях, и на самом деле вышел из-за стола и по-дружески пожал Шасе руку.

– Я непременно должен поговорить с вами, как говорил уже со всеми членами своего кабинета.

Шаса так сильно вздрогнул, что отнял руку, и они уставились в лицо друг к другу.

– Я никому не отдал портфель министра горной промышленности, и, конечно, нет человека, лучше подходящего для этой работы, чем вы. Мне нравились ваши выступления в старом кабинете. Вы знаете, о чем говорите.

– Не стану делать вид, что не удивлен, господин премьер-министр, – негромко сказал Шаса, и Фервурд усмехнулся.

– Хорошо иногда быть непредсказуемым.

– Почему? – спросил Шаса. – Почему я? – Фервурд наклонил голову набок характерным красноречивым жестом, но Шаса настаивал: – Я знаю, господин премьер-министр, вы предпочитаете говорить прямо, поэтому скажу. У вас нет причин считать меня союзником.

– Это верно, – согласился Фервурд. – Но мне не нужны льстецы и подхалимы. Их у меня достаточно. Я принял во внимание, что ваша работа жизненно важна для благосостояния нашей страны и что никто не сможет делать ее лучше. Я уверен, мы научимся работать вместе.

– Это все, господин премьер-министр?

– Вы сами упомянули, что я люблю говорить прямо. Что ж, это не все. Вы, вероятно, слышали мое первое выступление в качестве премьер-министра, в котором я призвал объединить две части нашего белого населения, слышали мой призыв к бурам и британцам забыть старую вражду и общими усилиями создавать республику. Как бы это выглядело, если бы на следующем вздохе я выгнал из своего правительства единственного англичанина?

Оба рассмеялись, и Шаса покачал головой.

– В вопросе о республике я буду противостоять вам, – предупредил он и на мгновение словно сквозь щель увидел холодную, цельную суть человека, который никогда не склонится к противоположному мнению, но щель тут же закрылась, и Фервурд усмехнулся.

– Тогда мне придется убедить вас, что вы ошибаетесь. А тем временем вы будете моей совестью – как звали того героя диснеевского фильма?

– Какого именно?

– Фильма о кукле – Пиноккио. Как там звали сверчка?

– Сверчок Джимми, – сказал Шаса.

– Да, а тем временем вы будете моим сверчком Джимми. Принимаете задание?

– Мы оба знаем, что это мой долг, господин премьер-министр.

Говоря это, Шаса цинично подумал: «Разве не примечательно, что, когда диктует честолюбие, долг тут же его поддерживает?»

* * *

В этот день они ужинали не дома, но Шаса, как только переоделся, зашел к Таре, чтобы рассказать ей новость.

Он объяснял причины, по которым принял предложение, а она наблюдала за ним в зеркале. Ее лицо оставалось спокойным, но в голосе звучало еле заметное презрение, когда она сказала:

– Рада за тебя. Я знаю, ты этого хотел, и знаю, что за новыми хлопотами, ты вряд ли заметишь, что я уехала.

– Уехала? – переспросил он.

– Наш договор, Шаса. Мы договорились, что я могу уезжать ненадолго, когда захочу. Конечно, я вернусь – это тоже часть нашего договора.

Он почувствовал облегчение.

– Куда ты поедешь – и на сколько?

– В Лондон, – ответила она. – На несколько месяцев. Хочу прослушать курс археологии в Лондонском университете.

Она пыталась скрыть невероятное, восхитительное возбуждение. Только сегодня, сразу после объявления состава нового кабинета, она получила весточку от Молли. Мозес наконец послал за ней, и она уже купила Бенджамину, Мириам и себе билеты на «Пенденнис-Касл» до Саутгемптона. Она отвезет ребенка к отцу.

Отплытие почтового парохода – значительное событие для жителей портового города, и его отмечали все независимо от положения в обществе. Палубу заполнял шумный народ. Бумажные ленты соединяли корабль с причалом разноцветной паутиной, которую раскачивал юго-восточный ветер. Негритянский оркестр на причале соперничал с корабельным оркестром на палубе, и любимой старой «Алабаме» Кейпа отвечала «Да хранит вас Бог до нашей новой встречи».

Шасы не было. Он улетел в Китовый залив, потому что на консервной фабрике возникли непредвиденные осложнения. Не было и Шона: он сдавал экзамены в «Академии Костелло», но Блэйн и Сантэн привели остальных детей проводить Тару в плавание.

Они стояли небольшой семейной группой, окруженные толпой, каждый держал ленту и махал ею Таре, которая стояла на палубе А первого класса. Когда между кораблем и причалом появился просвет, загремели фанфары. Ленты начали рваться и падать в темную воду внутренней гавани. Буксиры развернули нос корабля к выходу из гавани, и гигантский винт взбил воду в пену, выводя корабль в Столовый залив.

Тара легко побежала по трапу к своей каюте. Она не сильно возражала, когда Шаса настоял на замене ее туристского класса на первый.

– Дорогая, на борту будут наши знакомые. Что они подумают, если моя жена будет плыть третьим или четвертым классом?

– Не третьим и четвертым, Шаса, – туристским.

– Все, что ниже палубы А, – четвертый класс, – заявил он, и на сей раз Тара обрадовалась его снобизму: в каюте первого класса Бен будет принадлежать только ей. Если бы она с цветным ребенком вышла на палубу, это вызвало бы всеобщее любопытство. Как заметил Шаса, за Тарой на борту будут наблюдать, и известия полетят к Шасе, как голуби домой. Однако Мириам Африка добродушно согласилась надеть платье служанки и создавать прикрытие, изображая во время плавания горничную Тары. Муж неохотно, но отпустил ее с Тарой в Англию, хотя это плачевно отразилось на его собственном домашнем хозяйстве. Тара щедро компенсировала неудобства, и Мириам явилась на борт с ребенком, зарегистрированным как ее собственный.

За время плавания Тара почти не выходила из каюты, отклонив приглашение капитана разделить с ним обед и сторонясь приемов с коктейлями и танцевальных вечеров. Ей никогда не надоедало находиться рядом с сыном Мозеса, ее любовь была ненасытна, и даже когда утомленный ее вниманием Бенджамин засыпал на диване, Тара постоянно оставалась рядом с ним. «Я люблю тебя, – шептала она ему, – люблю больше всех на свете, кроме твоего папы», и не вспоминала о других детях, даже о Майкле. Она приказала доставлять еду ей в каюту и ела с Бенджамином, почти ревниво не позволяя Мириам заботиться о нем. Только поздно вечером, с огромной неохотой, она разрешала унести спящего ребенка в каюту туристического класса на нижней палубе.

Дни летели быстро, и наконец, держа Бенджамина за руку, она села в поезд, идущий из Саутгемптонского порта в Лондон.

Опять по настоянию Шасы, она сняла в отеле «Дорчестер» номер, выходящий на парк, – этот номер всегда использовала семья Кортни, – и поместила Мириам с ребенком в задней комнате; она платила за них по отдельному счету и из своего кармана, чтобы никаких записей об этом в банке не осталось и Шаса ничего не узнал бы.

Когда она регистрировалась, у администратора отеля ее ждала записка от Мозеса. Писал он очень официально:

«Дорогая Тара,

прости, что не смог тебя встретить. Мне необходимо присутствовать в Амстердаме на переговорах с нашими друзьями. По возвращении немедленно свяжусь с тобой.

Искренне твой

Мозес Гама»

Тон письма и дерзость ее ожиданий погрузили Тару в черное отчаяние. Без Мириам и ребенка она вообще не выжила бы. Дни ожидания они проводили в парках и зоосадах, в долгих прогулках по берегам реки и по Лондону, по его запутанным улицам и переулкам. Покупки Бенджамину она делала в «Марксе и Спенсере» и «Си энд эй», а не в «Хэрродзе» или «Селфриджес», потому что то были любимые магазины Шасы [269].

Тара записалась в университете на курс африканской археологии. Она не доверяла Шасе и считала, что он это проверит. В соответствии с другими ожиданиями Шасы она надела свой самый скромный твидовый костюм и жемчуг и отправилась в такси на Трафальгарскую площадь с визитом к высокому комиссару [270]в «Дом Южной Африки» [271]. Она не могла отказаться от его приглашения на ланч и вынуждена была улыбаться на приеме, меню которого, перечень вин и список гостей вполне могли бы быть списаны с такого же приема в Вельтевредене. Она слушала сидевшего рядом с ней издателя «Дейли телеграф», но продолжала поглядывать в окно на высокую колонну Нельсона; ей хотелось быть такой же свободной, как кружащие над памятником голуби. Выполнив свой долг, она наконец сбежала, едва успев вернуться в «Дорчестер», чтобы выкупать Бена.

Она купила ему в «Хамлизе» [272]пластиковый буксир. Это имело большой успех: Бен сидел в ванне и радостно смеялся, когда буксир кружил возле него.

Тара смеялась, вытирая руки, когда из гостиной в ванную вошла Мириам.

– Там к вам кто-то пришел, Тара.

– Кто? – спросила Тара; она стояла у ванны на коленях и не собиралась вставать.

– Он не назвался, – без улыбки ответила Мириам. – Я закончу купать Бена.

Тара медлила: она не хотела терять ни минуты из тех, что могла провести с сыном.

– Ну ладно, – сказала она наконец, с полотенцем в руках пошла в гостиную и резко остановилась в дверях.

Потрясение было столь сильным, что кровь отхлынула от ее щек, она покачнулась и вынуждена была вцепиться в дверной косяк, чтобы не упасть.

– Мозес, – прошептала она, глядя на него.

На нем была длинная шинель песочного цвета, эполеты на плечах в пятнах от дождя. Шинель подчеркивала его рост и ширину плеч. Она забыла, как он великолепен. Он не улыбался, но смотрел на нее своим завораживающим взглядом.

– Мозес, – повторила Тара и неуверенно шагнула к нему. – Боже, ты никогда не узнаешь, как медленно шли годы с тех пор, как я в последний раз видела тебя!

– Тара. – От его голоса задрожали все фибры ее души. – Жена моя.

И он протянул к ней руки.

Она порхнула к нему; Мозес обнял ее и прижал к себе. Она уткнулась лицом ему в грудь и, цепляясь за него, вдыхала густой мужской запах его тела, теплый и возбуждающий, как запах травы летним африканским полднем. Много секунд они оба молчали и не шевелились, только невольная дрожь сотрясала тело Тары, и легкие стонущие звуки вырывались из ее горла.

Потом он мягко отстранил ее, взял лицо в ладони, приподнял и посмотрел ей в глаза.

– Я думал о тебе каждый день, – сказал он, и Тара неожиданно заплакала. Слезы текли по ее щекам и скапливались в углах рта, так что, когда он поцеловал ее, металлический привкус от них смешался со вкусом его слюны.

Мириам принесла им Бенджамина, чистого, сухого, одетого в новую синюю пижаму. Мальчик серьезно посмотрел на отца.

– Приветствую тебя, мой сын, – прошептал Мозес. – Расти сильным и прекрасным, как земля твоего рождения.

И Тара подумала, что у нее от гордости и радости сердце остановится: она впервые увидела их вместе.

Хотя у них был разный цвет кожи: у Бенджамина – карамель и шоколадный крем, у Мозеса – янтарь и африканская бронза, Тара видела похожую форму голов, подбородка и лба. У обоих были одинаковые широко расставленные глаза, одинаковые нос и губы, и для нее эти двое были самыми прекрасными на свете существами.

* * *

Тара сохранила за собой номер в «Дорчестере», зная, что Шаса будет связываться с нею, а также потому, что приглашения из «Дома Южной Африки» и корреспонденцию из университета будут посылать на адрес отеля. Но сама переехала в квартиру Мозеса на Бэйсуотер-роуд.

Квартира принадлежала императору Эфиопии и сохранилась за его дипломатами. Однако Хайле Селассие предоставил ее в распоряжение Мозеса, на сколько ему будет нужно. Квартира была большая, неряшливая, с темными комнатами и странно пестрой обстановкой: вытертые западные диваны и кресла соседствовали с шерстяными эфиопскими коврами ручной работы и настенными вышивками. Украшения все были африканские: резные статуэтки из черного дерева, двуручные широкие мечи, бронзовые сомалийские щиты и коптские христианские кресты и иконы в серебряных окладах с полудрагоценными камнями.

Спали на полу, по африканскому обычаю, на тонком, жестком тюфяке, набитом кокосовым волокном. Мозес даже использовал деревянную подставку для головы, но Тара не могла к этому привыкнуть. Бенджамин спал с Мириам в отдельной спальне в конце коридора.

Занятия любовью в жизни Мозеса Гамы были так же естественны, как еда, питье или сон, но его искусность и внимание к ее потребностям оставались для Тары бесконечным источником удивления и радости. Теперь больше всего на свете ей хотелось подарить ему еще одно дитя. Она старалась как можно шире раскрыть проход к своей матке, ей хотелось, чтобы та распустилась, как цветочный бутон, и приняла его семя, и после того как он засыпал, она долго лежала, крепко сведя бедра и приподняв колени, чтобы не пролить ни одной драгоценной капли; она воображала себя губкой или мехами, чтобы поглубже принять в себя его семя.

Времени, которое они проводили вдвоем, Таре было слишком мало, и ее раздражало, что в квартире как будто всегда полно чужих людей. Она не хотела делить с ними Мозеса, желала, чтобы он принадлежал только ей. Он это понимал, и, когда она в присутствии посторонних начинала дуться и вести себя неприветливо, строго напоминал:

– Я участвую в борьбе, Тара. Выше этого не может быть ничего и никого. Даже мои желания, сама моя жизнь не так важны, как мой долг. И если ты принимаешь меня, ты должна принести равную жертву.

Чтобы смягчить суровость своих слов, он взял ее на руки, отнес на тюфяк и занимался с ней любовью, пока она не заплакала и не замотала головой из стороны в сторону в восторженном удивлении перед его силой, а тогда сказал ей:

– Тебе принадлежит самая большая часть моего «я». Прими это без жалоб и будь благодарна, ведь никто из нас не знает, когда придется пожертвовать всем. Живи сегодня, Тара, живи нашей сегодняшней любовью, потому что завтра может не быть.

– Прости меня, Мозес, – прошептала она. – Я была такой мелочной и капризной. Больше я тебя не разочарую.

Она отбросила ревность, присоединилась к его работе и больше не рассматривала приходивших на Бэйсуотер-роуд мужчин и женщин как чужаков и досадную помеху, но научилась видеть в них товарищей – часть своей жизни и борьбы. Она начала понимать, какую удивительную часть человечества они представляют. В большинстве своем это были африканцы, высокие кукуйю из Кении, молодые последователи Джомо Кеньятты, воины мау-мау, и однажды с ними провел вечер Хастингс Банда [273], маленький человек с большой головой и большим сердцем. Были здесь шона и шонгане из Родезии, коса и зулусы из ее родной Южной Африки и даже несколько соплеменников Мозеса из Овамболенда. Они создали свободную ассоциацию, которую называли «Организация народов Юго-Западной Африки», и попросили Мозеса возглавить ее, на что он с готовностью согласился. Таре трудно было думать о Мозесе как о представителе одного племени, его уделом была вся Африка, он говорил почти на всех ее языках и понимал опасения и стремления всех племен. Если слово «африканец» применимо к одному человеку, этим человеком был Мозес.

В квартиру на Бэйсуотер-роуд приходили и другие: индусы, мусульмане, люди с севера – из Эфиопии, Судана, Средиземноморской Африки; некоторые все еще жили под игом колониальной тирании, другие – в недавно освободившихся государствах и готовы были помогать страдающим братьям-африканцам.

Приходили белые мужчины и женщины, говорившие с ливерпульским акцентом или с акцентом северных территорий, с угольных шахт или заводов; и другие белые мужчины и женщины, которые плохо владели английским, но чьи сердца были полны ярости, – соратники из Польши, Восточной Германии, стран советского блока, даже из самой матери-России. Все они любили свободу и ненавидели угнетение.

Шаса предоставил Таре неограниченный кредит в Лондонском банке, и Тара набивала квартиру хорошей едой и выпивкой; ей доставляло мстительное удовольствие тратить деньги Шасы на лучшие бифштексы и барашка, тюрбо, палтуса и лосося.

Впервые она с удовольствием заказывала бургундское и клареты лучших урожаев от самых известных производителей; Шаса за обедом часто развлекал гостей напыщенными лекциями об этих винах. Она радостно смеялась, глядя, как недруги Шасы, те, кого он называл «носителями тьмы», пьют его вина, как кока-колу.

Она очень давно не готовила: шеф-повар Вельтевредена пришел бы в ужас, если бы она сунулась на кухню, и теперь наслаждалась, хлопоча с другими женщинами у плиты. Жены индусов учили ее делать замечательное карри, арабские женщины – готовить барашка десятком способов, и каждая трапеза превращалась для Тары в пир и приключение. Все они: от нищих студентов до глав революционных правительств, до живущих в изгнании вождей угнетенных наций – все приходили говорить и строить планы, есть и пить и обмениваться мыслями более пьянящими, чем вино, которое подливала гостям Тара.

Мозес Гама всегда был в центре внимания. Его присутствие, его могучее влияние вдохновляло и направляло энергию гостей, и Тара видела, как он заключает договоры, укрепляет узы дружбы и верности, все ради того, чтобы поднять борьбу на следующую ступень. Она невероятно гордилась им, гордилась и своим скромным участием в великом деле. Впервые в жизни она чувствовала себя нужной и значительной. До сих пор вся ее жизнь проходила в банальной, бессмысленной суете. Сделав Тару частью своей работы, Мозес превратил ее в цельную личность. Это казалось невозможным, но за эти колдовские месяцы ее любовь к нему усилилась стократ.

Иногда Мозеса приглашали выступить перед какой-нибудь важной аудиторией или встретиться с представителями иностранных держав, и тогда они путешествовали вместе. В Шеффилде и Оксфорде Мозес обращался к представителям противоположных краев политического спектра: к Английской коммунистической партии и к Ассоциации студентов-консерваторов. Однажды на уик-энд они слетали в Париж на встречу с представителями французского министерства иностранных дел, а месяц спустя вместе отправились в Москву. Тара приехала по английскому паспорту и целые дни проводила в экскурсиях с приданным ей гидом, а Мозес был занят тайными переговорами в кабинетах четвертого отдела с окнами на улицу Горького.

По возвращении в Лондон Мозес и другие изгнанники из Южной Африки организовали митинг протеста на Трафальгарской площади, прямо напротив внушительного здания «Дома Южной Африки» с его фризом из лепных голов африканских животных и массивной колоннадой у входа. Тара не могла участвовать в демонстрации: Мозес предупредил ее, что из здания их будут фотографировать через телескопические объективы, и запретил ей раскрываться перед агентами расистов. Она слишком ценна для дела. И Тара сделала изящный иронический жест: позвонила высокому комиссару. Он снова пригласил ее на ланч. Она сидела в мягком кресле в его великолепно обставленном кабинете и смотрела, как внизу под лозунгом «Апартеид – преступление против человечества» Мозес обращается с речью к пяти тысячам демонстрантов. Ее огорчало только то, что ветер и уличное движение не давали расслышать его слова. Он повторил их ей вечером, когда они лежали на жестком тюфяке на полу спальни, и Тара с волнением слушала каждое слово.

Однажды чудесным весенним английским утром они рука об руку гуляли по Гайд-парку, и Бенджамин бросал крошки уткам в Серпантине [274].

Они смотрели на всадников на Роттен-роу [275]и любовались распустившимися в садах цветами по дороге к «Уголку ораторов» [276].

На газонах толпы отдыхающих наслаждались весенним солнцем, многие мужчины были без рубашек, а девушки, лежа на траве, высоко подобрали юбки. Любовники бесстыдно сплетались телами, и Мозес нахмурился. Публичное проявление таких чувств оскорбляло его африканскую мораль.

Придя в «Уголок ораторов», они миновали воинственных гомосексуалистов и ирландских республиканцев, выступавших с перевернутых ящиков из-под молочных бутылок, и присоединились к группе чернокожих. Мозеса сразу узнали – он стал в этих кругах хорошо известной фигурой, – и полдюжины мужчин и женщин бросились ему навстречу. Все они были уроженцами Южной Африки, и все торопились поделиться с ним новостью.

– Их оправдали…

– Их всех отпустили…

– Нокве, Макгато [277], Нельсон Мандела – они все свободны!

– Судья Рампф снял с них обвинения в государственной измене…

Мозес застыл и молча смотрел, как они весело приплясывают и смеются на бледном английском солнце, эти сыновья и дочери Африки.

– Не верю! – наконец гневно рявкнул Мозес, и кто-то показал ему мятый номер «Обсервера».

– Вот. Прочти сам! Это правда!

Мозес выхватил газету. Он быстро прочел статью на первой полосе. Лицо его стало мрачным и напряженным, он неожиданно сунул газету в карман и начал выбираться из толпы. Зашагал прочь по тартановой дороге, и Таре с Беджамином пришлось бежать, чтобы не отстать от него.

– Мозес, подожди нас!

Он даже не оглянулся, но его ярость была видна в развороте плеч и в том, как он ощерился, будто хотел зарычать.

– В чем дело, Мозес, что тебя рассердило? Нужно радоваться, что наши друзья на свободе. Пожалуйста, скажи, Мозес!

– Разве ты не понимаешь? – спросил он. – Неужели тебе не хватает мозгов понять, что произошло?

– Я не… прости…

– Они вышли и теперь будут пользоваться огромным влиянием и почетом, особенно Мандела. А я-то думал, что он остаток жизни проведет в тюрьме, или еще лучше – его сбросят в люк под виселицей.

– Мозес! – Тара была шокирована. – Разве можно так говорить? Нельсон Мандела – твой друг.

– Нельсон Мандела мой соперник, и это борьба не на жизнь, а на смерть, – ответил он. – В Южной Африке может быть только один правитель – либо я, либо он.

– Не понимаю…

– Ты вообще мало что понимаешь, женщина. Но тебе и не обязательно. Единственное, что ты должна делать, – повиноваться мне.

Своими переменами настроения и ревностью Тара раздражала его. Мозесу с каждым днем все труднее было принимать ее назойливое восхищение. Ее светлая плоть начала вызывать у него отвращение, и с каждым разом требовалось все больше усилий, чтобы изобразить страсть. Он мечтал о том дне, когда избавится от нее, но этот день еще не настал.

– Прости, Мозес, я сдуру рассердила тебя.

Они шли молча, но, когда вернулись к Серпантину, Тара покорно спросила:

– Что ты будешь делать?

– Я должен заявить свои претензии на место вождя народа. Не могу предоставить Манделе свободу действий.

– Что ты будешь делать? – повторила она.

– Я должен вернуться в Южную Африку.

– О нет! – охнула она. – Тебе нельзя! Это слишком опасно, Мозес. Тебя схватят, как только ты ступишь на землю Южной Африки.

– Нет, – покачал он головой. – Нет, если ты мне поможешь. Я уйду в подполье, но ты мне понадобишься.

– Конечно. Все, что захочешь… но, дорогой, чего ты надеешься достичь, решаясь на такой риск?

Он с усилием подавил гнев и посмотрел на нее.

– Ты помнишь, где мы столкнулись, когда в первый раз говорили друг с другом?

– В коридоре парламента, – сразу ответила она. – Этого я никогда не забуду.

Он кивнул.

– Ты спросила меня, что я здесь делаю, и я ответил, что когда-нибудь расскажу. Этот день настал.

Он говорил целый час, мягко, убедительно, а она слушала, испытывая попеременно то яростную радость, то ужас.

– Поможешь? – спросил он наконец.

– Я так боюсь за тебя!

– Сделаешь?

– Нет ничего, в чем я могла бы тебе отказать, – прошептала она. – Ничего.

* * *

Неделю спустя Тара позвонила Сантэн в Родс-Хилл и удивилась хорошему качеству связи. Она по очереди поговорила с каждым из детей. Шон отвечал односложно и с облегчением передал трубку Гарри, который был серьезен и педантичен – он учился на первом курсе бизнес-школы. Говорить с ним было все равно что говорить с маленьким стариком, единственной его темой была новость: отец наконец разрешил ему работать часть дня в конторе «Горно-финансовой компании Кортни», учеником.

– Папа платит мне два фунта десять шиллингов в день, – гордо объявил он. – И скоро у меня будет свой кабинет и мое имя на двери.

Когда пришла очередь говорить с Майклом, он прочел матери свое стихотворение о море и чайках. Стихотворение было хорошее, а энтузиазм Тары – искренним.

– Я так тебя люблю, – прошептал Майкл. – Возвращайся скорее домой.

Изабелла капризничала.

– Какой подарок ты мне привезешь? – спросила она. – Папа подарил мне золотой медальон с настоящим бриллиантом…

Тара почувствовала виноватое облегчение, когда дочь передала трубку Сантэн.

– Не тревожься о Белле, – успокоила Сантэн. – У нас был небольшой спор, и мадмуазель еще топорщит перышки.

– Я хочу, вернувшись домой, сделать Шасе подарок, – сказала ей Тара. – Я нашла великолепный средневековый алтарь, который переделали в сундук. Мне кажется, он отлично подойдет для его кабинета в парламенте. Пожалуйста, измерьте стену справа от его стола, под картинами Пернифа: я хочу быть уверена, что сундук там поместится.

Сантэн слегка удивилась. Тара никогда не интересовалась старинной мебелью.

– Конечно, измерю, – с сомнением пообещала она. – Но помни: у Шасы очень консервативные вкусы, я не стала бы покупать для него что-нибудь… – она тактично помолчала, не желая порочить вкус невестки, – слишком броское или кричащее.

– Позвоню завтра вечером. – Тара никак не отреагировала на совет. – Сообщите мне тогда результаты измерений.

Спустя два дня они с Мозесом вернулись к продавцу антиквариата на Кенсингтон-Хай-стрит. Вместе тщательно обмерили алтарь снаружи и изнутри. Поистине великолепная работа. Крышка выложена мозаикой из полудрагоценных камней, а края охраняют статуэтки четырех апостолов. Фигурки вырезаны из редких сортов древесины и слоновой кости и покрыты сусальным золотом. На стенках изображены страсти Христовы – от бичевания до распятия. Проделав самые тщательные измерения, Мозес довольно кивнул.

– Да, подойдет прекрасно.

И Тара отдала продавцу чек на шесть тысяч фунтов.

– Для Шасы цена – мерило художественной ценности, – объяснила она Мозесу, пока они ждали друзей Мозеса, чтобы те забрали алтарь. – Он не сможет отказаться от подарка ценой шесть тысяч фунтов.

Продавец не хотел отдавать алтарь трем молодым чернокожим, которые по вызову Мозеса приехали в старом фургоне.

– Это очень хрупкое произведение искусства, – протестовал он. – Я был бы гораздо спокойнее, если бы вы поручили упаковку и транспортировку специалистам из особой фирмы. Могу рекомендовать…

– Пожалуйста, не тревожьтесь, – успокоила его Тара. – Отныне я принимаю на себя всю ответственность.

– Такая прекрасная вещь, – сказал продавец. – Если его поцарапают, я просто умру на месте.

Он жалобно сжимал руки, глядя, как алтарь выносят и грузят в фургон. Неделю спустя Тара улетела в Кейптаун.

На следующий день после того, как сундук прошел таможню в Кейптауне, Тара устроила в рабочем кабинете Шасы небольшой прием для избранных, чтобы познакомить его с подарком. Премьер-министр не смог быть, но три министра пришли. Вместе с Блэйном, Сантэн и десятком других гостей они собрались в кабинете Шасы выпить шампанского «Болинже» и восхититься подарком.

Тара убрала столик розового дерева, который раньше стоял у стены, и на его место поставила сундук. Шаса представлял себе, что его ждет. Сантэн намекнула, и, конечно, банк Ллойда сообщил ему о расходе.

– Шесть тысяч фунтов! – Шаса был в ужасе. – Да столько стоит новый «роллс»!

О чем только думает эта чертова баба? Покупать ему какие-то экстравагантные подарки, за которые к тому же он сам платит – какая глупость! Зная вкусы Тары, он боялся увидеть подарок.

Сундук был закрыт венецианским кружевом. Войдя в кабинет, Шаса посматривал на него с опаской. Тара сказала несколько слов о том, в каком она долгу перед Шасой, какой он хороший и щедрый супруг и какой прекрасный отец для их детей.

Тара церемонно сняла покрывало с сундука, и все восхищенно ахнули. Фигуры из слоновой кости приобрели мягкий маслянисто-желтый цвет, а золотой лист время покрыло благородной патиной. Все подошли ближе, чтобы лучше рассмотреть, и Шаса почувствовал, как его необъяснимая антипатия к подарку быстро рассеивается. Он не догадывался, что Тара способна проявить такой вкус. Он ожидал, что увидит какое-нибудь пестрое уродливое чудище, но это было подлинно великое произведение искусства, и, если его чутье верно – а чутье никогда его не обманывало, – еще и превосходное вложение средств.

– Надеюсь, тебе понравилось? – спросила Тара с необычной робостью.

– Он великолепен, – искренне ответил Шаса.

– Может, лучше поставить под окно?

– Мне очень нравится, куда ты его поставила, – ответил Шаса и добавил шепотом, так что больше никто не мог его услышать: – Иногда ты меня поражаешь, дорогая. Я искренне тронут твоей заботой.

– Ты тоже был очень добр и заботлив, разрешив мне уехать в Лондон, – ответила она.

– Я могу отменить сегодняшние встречи и приехать домой пораньше, – предложил он, взглянув на ее грудь.

– Да нет, зачем же, – быстро ответила Тара, пораженная силой отвращения, охватившего ее при этой мысли. – Я сегодня очень устала. Такое напряжение…

– Значит, наш договор по-прежнему в силе – до последней буквы? – спросил он.

– Я думаю, так разумней, – ответила она. – А ты?

* * *

Из Лондона Мозес улетел прямо в Дели и провел несколько дружеских встреч с Индирой Ганди, главой партии «Индийский национальный конгресс». Она очень тепло приняла Мозеса и пообещала всяческую помощь и признание.

В Бомбее он поднялся на борт грузового судна, ходившего под либерийским флагом и под командованием капитана-поляка. Мозес устроился матросом в плавание до Лоренцо-Маркеш в португальском Мозамбике. Пароход зашел в Викторию на Сейшельских островах, оставил там груз риса и отправился в Африку.

В гавани Лоренцо-Маркеш Мозес попрощался с жизнерадостным поляком-капитаном и сошел на берег вместе с пятью членами экипажа, которые направлялись в знаменитый квартал красных фонарей. Связной ждал Мозеса в дешевом ночном клубе. Этот человек был членом подпольной организации, которая только недавно начала вооруженную борьбу с португальским правлением.

Они ели сочные мозамбикские креветки, которыми славился клуб, пили терпкое зеленое португальское вино и обсуждали развитие вооруженной борьбы, обещая друг другу поддержку и помощь товарищей.

Когда они поели, агент кивком подозвал одну из официанток. Та подошла и после недолгого игривого разговора взяла Мозеса за руку и через дверь в глубине бара отвела в свою комнату в конце коридора.

Через несколько минут к ним присоединился агент. Девушка тем временем караулила у двери, чтобы предупредить о неожиданном рейде колониальной полиции. Этот человек протянул Мозесу приготовленные для него путевые документы, небольшой тючок второсортной одежды и достаточно эскудо, чтобы Мозес мог пересечь границу и добраться до золотых шахт Витватерсранда.

На следующий день Мозес присоединился к сотне рабочих на железнодорожной станции. Мозамбик служил важным источником рабочей силы для золотых шахт, и деньги, которые зарабатывали его граждане, были значительным вкладом в экономику. Соответственно одетый, с подлинными документами, Мозес, неотличимый от стоящих в длинной очереди рабочих, сел в вагон третьего класса, и равнодушный португальский чиновник на него даже не взглянул.

Во второй половине дня они отъехали от побережья и поднялись во влажную тропическую жару лесистых холмов низкого вельда, а на следующее утро приблизились к пограничной станции Коматипорт. Когда поезд, дребезжа, медленно переправлялся по железному мосту через реку, Мозесу показалось, что он пересекает не реку, а большой океан. Его наполняла странная смесь отчаяния и радости, страха и ожиданий. Он возвращался домой, но его дом был тюрьмой для него и его народа.

Странно было снова слышать гортанный, резкий африкаанс; для слуха Мозеса этот язык, язык угнетателей, был тем более отвратителен. Чиновники здесь разительно отличались от вялых и нерадивых португальцев. Устрашающе сообразительные и деловитые, они пристально разглядывали его документы и резко расспрашивали на ненавистном языке. Однако Мозес уже скрылся за маской типичного африканца. Лицо его ничего не выражало, глаза были пустые: черное лицо среди миллиона черных лиц. И его пропустили.

Когда Мозес вошел в магазин на «Ферме Дрейка», Сварт Хендрик его не узнал. Мозес был в поношенной, плохо сидящей одежде и в надвинутой на глаза старой шапочке для гольфа. Только когда вошедший выпрямился и снял шапку, Сварт Хендрик вздрогнул и ахнул от удивления, потом схватил брата за руку и, нервно оглядываясь, потащил в маленькое помещение в глубине магазина, которое использовал как кабинет.

– За магазином следят, – возбужденно прошептал он. – Ты что, ничего не соображаешь? Зачем пришел сюда днем? – Только когда они оказались в кабинете и Хендрик запер дверь, он обнял Мозеса. – Часть моего сердца была потеряна, но теперь она вернулась.

Через перегородку кабинета он крикнул:

– Рейли, зайди ко мне сейчас же!

Когда его удивленный сын узнал своего знаменитого дядю, он склонился перед ним, взял ногу Мозеса и поставил себе на голову в знак подчинения великому вождю. Мозес с улыбкой поднял его и обнял, расспросил об учебе в школе и других занятиях и только тогда позволил выслушать приказ отца.

– Ступай к матери. Пусть приготовит еду. Целого цыпленка, много маисовой каши и галлон крепкого чая с сахаром. Твой дядя голоден.

До поздней ночи они оставались в закрытом кабинете Сварта Хендрика: им многое нужно было обсудить. Сварт Хендрик подробно рассказал о том, как идут дела, о положении в тайном союзе шахтеров, об организации «буйволов», потом сообщил новости о семье и близких друзьях.

Когда они наконец вышли из кабинета и направились в дом Сварта Хендрика, тот взял Мозеса за руку и провел в маленькую спальню, которая всегда ждала его. Когда он открыл дверь, с низкой кровати, на которой она терпеливо сидела, встала Виктория. Она подошла к мужу и, как мальчик до того, склонилась и поставила его ногу себе на голову.

– Ты мое солнце, – прошептала она. – С тех пор как ты ушел, я блуждала в темноте.

– Я послал одного из «буйволов» за ней в больницу, – объяснил Сварт Хендрик.

– Ты поступил правильно.

Мозес наклонился, поднял зулусскую девушку, и она застенчиво опустила голову.

– Утром еще поговорим.

Сварт Хендрик неслышно закрыл дверь, и Мозес пальцем приподнял подбородок жены, чтобы посмотреть Вики в лицо.

Она была еще прекраснее, чем он помнил, африканская луноликая мадонна. На мгновение он вспомнил женщину, которую оставил в Лондоне, и поморщился, сравнив ее влажную белую плоть, мягкую, как замазка, с блестящей кожей этой девушки, упругой и прохладной, как полированный оникс. Ноздри его раздулись, впивая острый африканский мускус, такой отличный от кислого запаха другой женщины, который та пыталась скрыть цветочными духами. Когда Вики смотрела на него и улыбалась, белки ее глаз и совершенные зубы светились и блестели на темном лице, как полированная слоновая кость.

Удовлетворив первую страсть, они весь остаток ночи лежали под толстым кароссом из шкурок даманов и разговаривали.

Мозес слушал рассказ Виктории о ее работе в его отсутствие. С другими женщинами она участвовала в марше на Преторию, чтобы вручить петицию новому министру по делам банту, сменившему доктора Фервурда, который стал премьер-министром.

Марш так и не дошел до «Юнион-билдинг». Полиция остановила его и арестовала организаторов. Виктория три дня и три ночи провела в тюрьме, но рассказывала о своих разговорах с судьей с таким юмором, словно читала из «Алисы в Стране Чудес», и Мозес смеялся вместе с ней. Обвинения в участии в незаконном собрании и призывах к насилию с нее были сняты, и Вики и остальных женщин выпустили.

– Но теперь я закаленный воин, – рассмеялась она. – Я окровавила свое копье, как зулусы старого короля Чаки.

– Я горжусь тобой, – сказал Мозес. – Но истинная битва еще только начинается…

И он рассказал ей – совсем немного – о том, что всех их ждало впереди. В мерцающем свете лампы Вики восторженно смотрела ему в лицо, и глаза ее сияли.

Они уснули, когда за единственным оконцем уже брезжил рассвет. Прижимая губы к его обнаженной груди, Вики спросила:

– Долго ли ты останешься со мной в этот раз, мой господин?

– Не так долго, как хотелось бы.

Он еще три дня провел на «Ферме Дрейка», и Вики была с ним каждую ночь.

Узнав о его возвращении, к нему потянулось много людей, и по большей части рвущиеся в бой молодые люди из «Umkhonto we Sizwe» – «Копья народа».

Кое-кто из старших членов Африканского национального конгресса, приходивших поговорить с Мозесом, уходили встревоженные тем, что услышали, и даже Сварт Хендрик заволновался. Мозес стал нетерпеливым и беспокойным. Вопросы бизнеса, повседневное руководство «буйволами» и шахтерским профсоюзом – ничто из этого его больше не интересовало.

– Он словно смотрит на далекий холм и ничего ближе не видит. Он говорит только о чужих людях в далеких землях, но разве то, что они думают или говорят, нам здесь важно? – ворчал Хендрик, разговаривая с матерью близнецов, единственным человеком, которому доверял. – Он с презрением относится к деньгам, которые мы заработали и сберегли, – для революционера, мол, деньги тлен, все принадлежит народу… – Сварт Хендрик замолчал, думая о своих лавках и пивных, о пекарнях и о принадлежащих ему стадах скота в резервациях, о деньгах на сберегательной книжке на почте и в банке белых людей, о наличных, которые он спрятал во многих тайниках, – кое-что даже закопано под полом там, где он сейчас сидит и пьет доброе пиво, сваренное его любимой женой. – Я не уверен, что хочу, чтобы все принадлежало народу, – задумчиво произнес он. – Народ – это скот, ленивый и глупый; чем он заслужил то, что я так долго зарабатывал в поте лица?

– Может, это лихорадка? Может, у твоего великого брата червь во внутренностях? – предположила его любимая жена. – Я приготовлю для него мути, который очистит ему кишки и голову.

Сварт Хендрик печально покачал головой. Он не был уверен, что даже замечательные снадобья его жены выгонят из головы брата мрачные планы.

Конечно, когда-то он вместе с братом мечтал о странных и необычных делах. Таковы все молодые люди, а Мозес тогда был молод, но теперь на голове Хендрика лежит снег мудрости, живот у него полный и круглый, а еще у него много сыновей и скота. Раньше он об этом не думал, но сейчас понял, что вполне доволен жизнью. Конечно, он не свободен, но он даже не знает, что это такое – свобода. Он любит брата и побаивается его, но не уверен, что готов всем рискнуть ради чего-то стольнеопределенного.

– Мы должны сжечь и разрушить всю чудовищную систему, – говорил брат, но Хендрику вдруг пришло в голову, что это сожжение и уничтожение может распространиться и на его магазины и пекарни.

– Мы должны будоражить страну, раздразнить ее, грусть станет дикой и неуправляемой, как рослый сильный жеребец, и сбросит угнетателя со спины, – говорил брат, но Хендрик вдруг живо представил, как его самого и его уютную жизнь постигает та же участь.

– Народный гнев – прекрасный, священный гнев; мы должны выпустить его на свободу, – говорил Мозес, и Хендрик представил себе, как люди свободно растаскивают его запасы. Во время зулусского восстания он был свидетелем народного гнева в Дурбане: первое, что тогда сделали люди, – нахватали себе новой одежды и радиоприемников из разграбленных магазинов индусов.

– Полиция – враг народа, она тоже должна погибнуть в пламени, – говорил Мозес, и Хендрик вспомнил, что, когда в прошлом ноябре на «Ферме Дрейка» вспыхнула племенная война между зулусами и коса, именно полиция разделила воюющих и предотвратила массовые убийства; тогда погибло всего сорок человек. К тому же полиция охраняла от разграбления магазины. И теперь Хендрик задумался: а кто же помешает им убивать друг друга после того, как сгорит полиция, и какой станет жизнь в пригороде, если каждый будет сам себе закон?

И все же Хендрик устыдился своего предательского облегчения, когда три дня спустя Мозес оставил «Ферму Дрейка» и перебрался в «Ривонию». На самом деле это Сварт Хендрик мягко подсказал брату, что оставаться здесь опасно. Ведь все в пригороде знали, что Мозес вернулся, и весь день на улице стояла толпа зевак, мечтавших увидеть любимого вождя Мозеса Гаму. И теперь полиция через своих осведомителей в любой момент могла узнать о нем.

* * *

В следующие недели молодые воины из «Umkhonto we Sizwe» охотно превратились в разведчиков Мозеса. Они организовывали встречи, тайные небольшие собрания самых нетерпеливых и кровожадных своих товарищей. После выступлений Мозеса их тлеющее недовольство консервативным и миролюбивым руководством Африканского национального конгресса готово было перерасти в открытый мятеж.

Мозес отыскал нескольких старейших членов Конгресса, которые, несмотря на возраст, отличались радикализмом и нетерпением, и поговорил с ними. Он тайно, без ведома Хендрика Табаки, встречался с вожаками отрядов «буйволов», потому что почувствовал перемену в брате, охлаждение страсти к политике, которая и раньше никогда не достигала такого накала, как у самого Мозеса. Впервые за все годы Мозес перестал всецело доверять брату. Как топор, которым слишком долго рубили, Хендрик потерял остроту, и Мозес понял, что должен найти ему замену – более острое оружие.

– Дальше вести бой должны молодые, – говорил он Вики Динизулу. – Рейли и ты, ты тоже, Вики. Борьба переходит в ваши руки.

Во время встреч он не только говорил, но и слушал. Ловил признаки изменений равновесия власти, произошедших, пока он был в чужих землях. Только теперь он понял, сколько потерял, как отстал от Манделы в деле руководства Африканским национальным конгрессом и во мнении своего народа.

– С моей стороны было серьезной ошибкой уйти в подполье и покинуть страну, – размышлял он. – Если бы я остался и занял место на скамье подсудимых рядом с Манделой и остальными…

– Риск для тебя был слишком велик, – оправдывала его решение Вики. – Будь суд другим… если бы судил другой судья из буров, не Рампф, они все могли бы пойти на виселицу и ты с ними, ваше дело испустило бы дух в петле вместе с вами. Ты не можешь умереть, муж мой, потому что без тебя мы как дети без отца.

Мозес гневно проворчал:

– И все равно Мандела, сев на скамью подсудимых, превратил ее в свою трибуну. Миллионы людей, которые никогда раньше о нем не слышали, ежедневно стали видеть его лицо в газетах, его слова стали частью языка. – Мозес покачал головой. – Простые слова: Amandla и Ngawethu. Он произнес их, и все их услышали.

– Они знают и твое имя и твои труды, мой господин.

Мозес сердито посмотрел на нее.

– Я не хочу твоих утешений, женщина. Мы оба знаем, что пока они сидели в тюрьме, а я был в изгнании, руководство Конгрессом официально передано Манделе. Даже старый Лутули [278]дал свое благословение, а Мандела после своего оправдания начал новую деятельность. Я знаю, что он тайно, под пятьюдесятью разными личинами путешествует по стране, укрепляя свое руководство. Я должен противостоять ему и поскорее вырвать у него бразды правления, иначе будет поздно, я буду забыт и безнадежно отстану.

– Что ты будешь делать, мой господин? Как сместишь его? Он высоко поднялся – что мы можем сделать?

– У Манделы есть слабость: он слишком мягок, слишком миролюбиво настроен по отношению к бурам.

Гама произнес это негромко, но в его взгляде горела такая ярость, что Виктория невольно вздрогнула, а потом с усилием закрыла сознание от мрачных картин, вызванных его словами.

«Он мой муж, – страстно сказала она себе, – мой господин, и все, что он говорит и делает, справедливо и правильно».

* * *

Стычка произошла в кухне «Холма Пака». Снаружи небо было затянуто свинцовыми грозовыми тучами, темными, как кровоподтеки, в комнате было неестественно темно, и Маркус Арчер включил люстру в якобы старинной медной оправе, которая висела над длинным столом.

Гром грохотал, точно пушки, раскатываясь по небу. Снаружи ослепительным белым светом сверкнула молния, с неба полил дождь, серебристой колышущейся завесой закрыв окна. Приходилось повышать голос, чтобы перекрыть звуки бури, и все кричали друг на друга. Присутствовало двенадцать руководителей «Umkhonto we Sizwe», все чернокожие, за исключением Джо Цицеро и Маркуса Арчера, но значение имело присутствие только двоих из этой дюжины – Мозеса Гамы и Нельсона Манделы. Все остальные молчали, согласившись с ролью наблюдателей, а эти двое, как доминантные черногривые львы, сражались за старшинство в прайде.

– Если я приму твое предложение, – Нельсон Мандела стоял, подавшись вперед, упираясь кулаками в стол, – мы лишимся сочувствия всего мира.

– Ты принял принцип вооруженной революции, который я все эти годы заставлял тебя принять. – Мозес откачнулся на спинку стула, удерживая равновесие на двух ножках и скрестив руки на груди. – Ты сопротивлялся моему призыву к битве и тратил силы на жалкие демонстрации протеста, которые буры презрительно разгоняли.

– Наши кампании объединили народ! – воскликнул Мандела. С тех пор как Мозес в последний раз его видел, он отрастил короткую темную бороду. Она придавала ему вид истинного революционера, и в глубине души Мозес признавал, что Мандела отлично выглядит, высокий, сильный, уверенный в себе – серьезный противник.

– И дали тебе возможность посмотреть изнутри, как выглядят тюрьмы белого человека, – презрительно сказал Мозес. – Прошло время таких детских игр. Пора яростно ударить в самое сердце врага.

– Ты знаешь, что мы согласились. – Мандела продолжал стоять. – Ты знаешь, что мы нехотя согласились применить силу…

Мозес вскочил на ноги так свирепо, что его стул с грохотом отлетел к стене.

– Нехотя! – Он наклонился вперед, так что его глаза оказались в нескольких дюймах от темных глаз Манделы. – Ты не знаешь желаний, как старуха, и робок, как девственница. Как ты предлагаешь применить силу: взорвать динамитом несколько телеграфных столбов, чтобы нарушить связь? – Голос Мозеса был полон презрения. – Потом ты предложишь взорвать общественный сортир и будешь ждать, что буры в страхе придут к тебе договариваться об условиях. Ты наивен, друг мой, твои глаза видят только звезды, а голову наполняют солнечные мечты. Они жестокие люди, и привлечь их внимание можно только одним способом. Пустить кровь и натереть им нос этой кровью.

– Мы нападаем только на неодушевленные цели, – сказал Мандела. – Никаких человеческих жертв. Мы не убийцы.

– Мы воины. – Мозес заговорил тише, но это не убавило силы его голоса. Его слова словно сверкали в темной комнате. – Мы сражаемся за свободу своего народа. И не можем позволить себе угрызения совести, которыми ты пытаешься нас стреножить.

Молодые люди в конце стола тревожно и нетерпеливо зашевелились, а Джо Цицеро чуть улыбнулся, но глаза его были бездонными, а улыбка деланной и жестокой.

– Наши насильственные действия должны быть символичными, – пытался объяснить Мандела, но Мозес не дал ему продолжать:

– Символы!.. Нам не до символов. В Кении воины мау-мау хватают маленьких детей белых поселенцев, держат их на весу за ноги, разрубают пополам своими острыми, как бритва, пангами, а куски бросают в отверстия туалетов. Вот что привело белых за стол переговоров! Вот символы, понятные белым!

– Мы никогда не опустимся до такого варварства, – решительно сказал Нельсон Мандела, и Мозес еще ближе наклонился к нему, глядя в глаза. Они смотрели друг на друга, и Мозес быстро размышлял. Он заставил противника вступить в борьбу, выразиться ясно перед воинственными членами руководства Конгресса. Известие об отказе Манделы начать войну без ограничений быстро дойдет до «молодых ястребов», до «буйволов» и всех тех, кто составляет основу личной поддержки Мозеса.

Теперь он больше не будет теснить Манделу, это может только отбросить его самого назад с отвоеванных позиций. Нельзя позволить Манделе сказать, что в будущем он может согласиться на более решительные меры. Он выставил Манделу пацифистом в глазах сторонников насильственных действий и показал им контраст: свое полное ярости сердце.

Гама презрительно отодвинулся от Манделы и насмешливо улыбнулся, глядя на молодых людей в конце стола, как будто устал уговаривать тупого, упрямого ребенка.

Потом сел, скрестил руки и опустил подбородок на грудь. Больше в разговоре он не участвовал, оставаясь мрачно-безразличным, но само его молчание насмехалось над предложенным Манделой ограниченным саботажем по отношению к правительственной собственности.

Он высказался, но понимал, что нужны дела, а не слова, чтобы его приняли как настоящего вожака.

«Я дам им дело – такое, после которого в их сердцах не останется сомнений», – подумал он, и его лицо было мрачным и решительным.

* * *

Мотоцикл – подарок отца. Огромный «Харли-Дэвидсон» с сиденьем, как ковбойское седло, и с переключателями на боку серебряного бака. Шон не вполне понимал, почему Шаса подарил ему мотоцикл. Его выпускные оценки в «Академии Костелло» не стоили такой отцовской щедрости. Может, Шаса радовался тому, что сын вообще закончил школу? Возможно, он считал, что нужно подбодрить Шона, а может, наконец, просто искупал свою вину перед старшим сыном? Но задумываться над этим Шон не стал. Машина была великолепная, сплошной хром, эмаль, красные алмазы огней. Такая машина способна привлечь взгляд любой девицы, и Шон гонял на огромной скорости по прямым дорогам за аэропортом.

Но сейчас мотор у него между коленей урчал негромко; на вершине холма Шон погасил фары, а потом заглушил двигатель; машина под действием силы тяготения покатила вниз. Они тихо катили в темноте: в этом элегантном пригороде уличных фонарей не было. Участки вокруг каждого большого дома – размером с небольшую ферму.

У подножия холма Шон свернул с дороги. Через мелкую канаву перебрались под деревья. Поднялись по склону, и Шон поставил мотоцикл на тормоз.

– Готов? – спросил он своего спутника.

Руфус не относился к числу тех друзей Шона, которых он мог пригласить в Вельтевреден и познакомить с родителями. Шон сошелся с ним на почве общей любви к мотоциклам. Руфус был по меньшей мере на четыре дюйма ниже Шона ростом и на первый взгляд казался тощим подростком с серой кожей, как будто дорожная грязь и машинное масло насквозь пропитали его тело. Держался он робко, застенчиво, постоянно понуривал голову и избегал встречаться с кем бы то ни было глазами. Шон не сразу понял, что худое тело Руфуса жесткое, как сухожилие, что он быстр и проворен, как гончая, и что за ноющим голосом и бегающими глазами скрывается острый ум и язвительное, непочтительное остроумие. Прошло немного времени, и Руфус был повышен до второго лица в банде Шона.

Когда Шон без каких-либо отличий окончил «Академию Костелло», отец настоял: пусть сын начнет платное обучение, чтобы когда-нибудь стать членом ассоциации дипломированных бухгалтеров. Фирма-аудитор, работавшая с «Горно-финансовой компанией Кортни», не без некоторых сомнений согласилась принять Шона учеником клерка. Работа оказалась не столь ужасной, как сперва казалось Шону. Он не испытывал никаких угрызений совести, когда, используя семейное имя и свое безграничное очарование, брался за самые выгодные проверки, причем преимущественно фирм, где работали в основном женщины, и у старших партнеров не хватало мужества сообщать Шасе, что его сын действует очень рисково. Ведь работа с компанией Кортни приносила до четверти миллиона фунтов ежегодно.

Шон по утрам никогда не опаздывал больше чем на час, а похмелье и недостаток сна скрывал за очками-«консервами» в золотой оправе и ослепительной улыбкой. Небольшой благоразумный отдых по утрам и легкая болтовня с машинистками и дамами-делопроизводительницами приводили его в нужное состояние для ланча на горе Вилсон или в роще Кельвина, который заканчивался в самое время, чтобы успеть ненадолго вернуться в офис и отчитаться перед старшими партнерами, руководствуясь исключительно плодами воображения. После этого Шон был свободен и мог играть в сквош или тренироваться, играя в поло в Вельтевредене.

Обычно он ужинал дома: это было дешевле, чем уходить куда-нибудь, и хотя Шаса существенно увеличивал мизерное жалование, которое платили Шону господа Рифкин и Маркович, Шон постоянно переживал финансовый кризис. После ужина он мог сбросить смокинг и бабочку, переодеться в кожаную мотоциклетную куртку и подкованные сталью ботинки, и начиналась другая жизнь, замечательно отличная от его дневного существования, жизнь, полная острых ощущений и опасности, очаровательных ярких личностей, доступных женщин и хороших друзей, жизнь, полная сознательного риска и невероятных приключений – вроде такого, как в этот вечер.

Руфус расстегнул свою черную кожанку и улыбнулся.

– Готова, хочу и могу, как сказала актриса епископу.

Под курткой на нем был черный свитер с высоким воротником, черные брюки, на голове – черная вязаная шапка.

Им не требовалось обсуждать, что делать. Они уже четыре раза проделывали это, и все было подробно и тщательно спланировано. Однако в звездном свете под деревьями улыбка Руфуса казалась бледной и напряженной. Это было их самое амбициозное предприятие. Шон чувствовал восхитительную смесь страха и возбуждения, которые пели в его крови, наделяя его энергией.

Именно ради этого он все и делал, ради этого ощущения неописуемой эйфории, в которую его всегда погружает опасность. Сейчас это были только предвестники, далекое эхо: чем опаснее, тем будет слаще. Шон часто гадал, насколько сильной может стать эйфория; ведь должен быть пик, выше которого подняться невозможно, но в отличие от оргазма, насыщенного, но чрезвычайно краткого, Шон знал, что даже не приблизился к предельному возбуждению, вызываемому опасностью. И часто думал, как это будет. Убить человека голыми руками? Убить таким же способом женщину, но так, чтобы она под ним достигла в этот миг оргазма? Сама мысль об этом всегда вызывала у него болезненную эрекцию, но пока не представятся эти возможности, он будет наслаждаться менее напряженными моментами, такими как сейчас.

– Сигаретку? – спросил Руфус, протягивая портсигар с «гвоздиками», но Шон помотал головой. Он не хотел ничем притуплять наслаждение, ему не нужны были ни никотин, ни алкоголь, ему требовалось каждое мгновение остро чувствовать происходящее.

– Выкури половину и иди за мной, – приказал он и скользнул между деревьями.

Он пошел по тропе вдоль низкого берега ручья, потом пересек ручей в мелком месте, легко ступая по торчащим из воды камням. По противоположному берегу тянулась высокая изгородь из мелкоячеистой металлической сетки, и он присел под ней. Долго ждать не пришлось. Через несколько секунд по ту сторону изгороди появился темный, похожий на волчий, силуэт; увидев гостя, немецкая овчарка бросилась на сетку.

– Эй, Принц, – негромко сказал Шон, наклонившись вперед и не проявляя ни малейшего страха. – Эй, парень, ты ведь меня знаешь.

Собака сразу его узнала. Она только раз тявкнула – слишком коротко, чтобы в доме насторожились, а Шон осторожно просунул пальцы сквозь ограду, продолжая мягко успокаивать пса. Собака понюхала его руки и дружески завиляла длинным хвостом. Шон умел обращаться не только с людьми – со всеми живыми существами. Собака лизнула его пальцы.

Шон негромко свистнул, и по берегу к нему поднялся Руфус. Овчарка сразу напряглась, шерсть у нее на спине встала дыбом. Она угрожающе зарычала, и Шон прошептал:

– Не глупи, Принц. Руфус друг.

Шону потребовалось пять минут, чтобы познакомить их, но наконец по требованию Шона Руфус опасливо просунул пальцы сквозь сетку, и собака обнюхала их и замахала хвостом.

– Я иду первым, – сказал Шон и забрался на изгородь. По ее верху проходили три ряда колючей проволоки, но Шон перемахнул через верх ногами вперед и, изогнув спину, как гимнаст, легко приземлился. Собака поднялась на задние лапы и поставила передние ему на грудь. Шон гладил ее по голове, одновременно удерживая, пока через проволоку, еще проворнее, ловко перебирался и Руфус.

– Пошли, – прошептал Шон, и они направились к дому, а сторожевой пес шел за ними. Шли пригибаясь, перебегали в цветущих кустах из тени в тень, пока не прижались к стене, поросшей плющом.

Дом представлял собой двухэтажный особняк, почти такой же внушительный, как Вельтевреден. Он принадлежал другой влиятельной семье из Кейпа, близким друзьям семейства Кортни. Марк Вестон, одноклассник Шасы, потом вместе с ним учился и в университете. Его жена Марджори была ровесницей Тары Кортни. У них было две дочери-подростка; старшую Шон в прошлом году лишил девственности и бросил, ни разу даже не позвонив.

У семнадцатилетней девочки случился нервный срыв, она отказывалась есть, угрожала самоубийством и бесконечно плакала, пока ее не забрали из школы. Марджори Вестон послала за Шоном, собираясь увещевать его и убедить продолжить знакомство с дочерью. Встречу она устроила без ведома девочки и во время одной из регулярных поездок мужа в Йоханнесбург.

Она отвела Шона на второй этаж, в свою комнату для вышивания, и заперла дверь. Был ранний вечер четверга: слуги выходные, младшая дочь в школе, а старшая, Вероника, тосковала в своей комнате наверху.

Марджори похлопала по дивану.

– Шон, садись.

Она решила говорить дружески. И только когда он сел рядом, поняла, как замечательно он выглядит и какие совсем не дружеские чувства вызывает. Даже лучше отца, а Марджори всегда сильно влекло к Шасе Кортни.

Она обнаружила, что, говоря с Шоном, начинает слегка задыхаться, но только положив руку на его обнаженное предплечье и чувствуя упругую мышцу под гладкой кожей, она поняла, что происходит.

Шон обладал безошибочным и надежным чутьем развратника; возможно, он унаследовал его от отца. Он совсем не думал о матери Вероники в этом смысле. Боже! Да она ему в матери годилась. Однако после Клер Ист у него обнаружился вкус к женщинам старше его, а Марджори Вестон была стройна и спортивна, много плавала, играла в теннис и старательно загорала, чтобы скрыть мелкие морщинки в углах рта и первые складки на горле. Вероника была неинтересна и только хныкала, зато ее мать оказалась уверенной в себе, зрелой, но с теми же голубыми глазами, которые сначала и привлекли Шона в дочери, и с еще более тщательно ухоженной густой гривой рыжевато-каштановых волос.

Когда Шон заметил ее возбуждение, прилив крови к щекам под загаром, неровное дыхание, вздымавшее грудь под кофточкой, легкое изменение запаха тела, на которое обычный мужчина не обратил бы внимания, но которое для Шона было все равно что приглашение на карточке с гербом, он обнаружил, что его собственное сексуальное возбуждение обострено двусмысленностью ситуации.

«Дублет, – подумал он. – Мать и дочь. Это что-то!»

Ему не нужно было планировать, его вел безошибочный инстинкт.

– Вы гораздо привлекательней дочерей. Я порвал с Ронни только потому, что не мог быть рядом с вами и не сделать этого…

И он наклонился к ней и поцеловал в губы.

Марджори полагала, что полностью контролирует ситуацию, пока не попробовала вкус его губ. Больше они не разговаривали. Шон склонился перед ней, обеими руками разводя ей бедра, а она лежала на диване с юбкой, задранной до талии. Потом прерывисто выдохнула:

– О Боже, невероятно. Должно быть, я сошла с ума.

Сейчас она в атласном халате сидела у подножия лестницы. Под халатом ничего не было и время от времени она коротко, судорожно вздрагивала. Ночь была теплая, и в доме тепло. Девочки спали наверху, а Марк отбыл в одну из своих вечных деловых поездок. Впервые за две недели появилась возможность встретиться, и Марджори дрожала в ожидании. Как договорились, в 9 вечера она выключила сигнализацию – а Шон опаздывал почти на полчаса. Может, что-нибудь случилось, и он вообще не придет. При этой мысли она обхватила себя руками и жалко задрожала, потом услышала легкий стук в стекло французского окна, выходящего на дворик с бассейном, вскочила и метнулась через темную комнату. Открывая щеколду, она обнаружила, что еле дышит.

Шон вошел в комнату и схватил ее. Он был очень высок и силен, а она превратилась в его руках в замазку. Так ее еще не целовал ни один мужчина – так повелительно и в то же время так искусно. Иногда она задумывалась, кто научил его этому, и эта мысль вызывала ревность. Ее потребность в нем была так сильна, что ее охватывали волны тошноты и головокружения, и если бы он не держал ее, она просто села бы на пол. Он развязал пояс на ее халате. Халат распахнулся, и Шон просунул под него руки. Она встала поудобнее, шире расставила ноги, чтобы он легче мог до нее добраться, и сдержала крик, когда почувствовала в себе его палец, только сильнее надвинулась на его руку.

– Замечательно, – щекотно прошептал ей на ухо Шон. – Как Замбези в половодье.

– Шш, – прошептала она. – Разбудишь девочек. – Марджори считала себя мягкой и утонченной, но его грубые слова усилили ее возбуждение до лихорадки. – Закрой дверь, – хриплым, дрожащим голосом приказала она. – Пошли наверх.

Он отпустил ее и повернулся к двери. Закрыл ее, так что язычок щелкнул, повернул ключ и в то же мгновение повернул его в обратную сторону, оставив дверь открытой.

– Хорошо. – Он повернулся к Марджори. – Все готово.

Они снова поцеловались, и она лихорадочно провела руками по его телу, чувствуя жесткие мышцы под тонкой тканью. Наконец она оторвалась от него.

– Боже, больше не могу ждать.

Она взяла его за руку и потащила наверх по мраморной лестнице. Спальни девочек находились в восточном крыле, а тяжелую, красного дерева дверь хозяйской спальни Марджори заперла. Здесь их никто не мог обнаружить, и она наконец смогла отдаться Шону без оглядки.

Марджори Вестон была замужем больше двадцати лет, и за это время поменяла немало любовников. Одни были забавой только на одну ночь, связь с другими оказывалась более продолжительной. Один продержался почти все эти двадцать лет, их редкие страстные встречи разделяли долгие промежутки. Однако ни один из любовников не мог сравниться с этим юношей красотой и искусностью, выносливостью и дьявольской изобретательностью, – никто, даже Шаса Кортни, который был одним из более-менее постоянных любовников Марджори. Сын проявлял то же инстинктивное понимание ее потребностей. Он знал, когда быть грубым и жестоким, а когда мягким и любящим, но в других отношениях превосходил отца. Марджори никогда не удавалось истощить его или даже заставить остановиться, и в нем чувствовалась какая-то жестокость, какая-то врожденная порочность, которая временами приводила ее в ужас. Вдобавок она испытывала почти извращенное наслаждение от этой похожей на кровосмешение связи: принимая отца, а потом сына.

Сегодня Шон не разочаровал ее. Она уже была близка к первому оргазму, когда он неожиданно снял телефонную трубку и сунул ей в руку.

– Звони мужу, – приказал он.

– Боже, ты с ума сошел! – ахнула Марджори. – Что я ему скажу?

– Ну! – велел он, и она поняла, что если откажется, он ударит ее по лицу. Так уже бывало.

По-прежнему удерживая его между бедер, она неловко повернулась и набрала номер отеля «Карлтон» в Йоханнесбурге. Когда ответил коммутатор отеля, Марджори сказала:

– Я хочу поговорить с мистером Марком Вестоном из номера 1750.

– Соединяю, – сказал оператор, и после третьего гудка Марк ответил.

– Здравствуй, дорогой, – сказала Марджори, и Шон над ней снова задвигался. – Я не могла уснуть и решила позвонить тебе. Прости, если разбудила.

Началось состязание: Шон старался заставить ее ахнуть или закричать, а она пыталась вести непринужденный разговор с Марком. Когда Шон достиг успеха и Марджори невольно вскрикнула, Марк резко спросил:

– Что это было?

– Я приготовила себе чашку «Мило» [279], но он оказался слишком горячим, и я обожгла губу.

Теперь она видела, как сильно возбудился Шон. Лицо его утратило красоту, оно набрякло и покраснело, черты огрубели, Марджори чувствовала, как он разбухает в ней, твердеет и заполняет ее всю так, что она вот-вот разорвется. Она больше не могла сдерживаться, резко оборвала разговор: «Спокойной ночи, Марк», бросила трубку, и из ее горла вырвался первый хриплый крик.

Потом они лежали неподвижно, стараясь отдышаться, но когда он попытался скатиться с нее, она плотнее сжала его ногами и не позволила. Она знала, что, если не даст ему встать, через несколько минут он снова будет готов.

Снаружи, на газоне перед домом, один раз пролаяла собака.

– Там кто-то есть? – спросила Марджори.

– Нет, просто Принц шалит, – прошептал Шон, но сам напряженно прислушивался, хотя знал, что Руфус слишком хорош, чтобы его услышали, и они тщательно спланировали все детали. И он, и Руфус хорошо знали, что делать дальше.

Чтобы отметить первый месяц их связи, Марджори купила Шону комплект – викторианские запонки и зажимы для галстука из платины и оникса с бриллиантами. В четверг она пригласила его в дом и провела в убранный панелями кабинет Марка на первом этаже. На глазах у Шона она проверила комбинацию сейфа в стене, мелко записанную на обороте фотографии девочек, стоявшей на столе Марка. Потом отодвинула фальшивую часть книжного стеллажа, закрывавшую сейф, и набрала шифр.

Показывая ему подарок, она оставила дверь сейфа полуоткрытой. Шон продемонстрировал свою благодарность, задрав ей юбку и спустив к ногам атласные персиковые панталоны. Он посадил Марджори на край стола мужа, раздвинул ей колени и поставил ступни на углы кожаного бювара. Стоя над ней и занимаясь любовью, он одновременно оценивал содержание сейфа за ее плечом.

Шон слышал рассказ отца о коллекции английских и южно-африканских золотых монет, принадлежавшей Марку, одной из десяти самых ценных частных коллекций в мире. Вдобавок к десяти толстым, переплетенным в кожу альбомам, в которых хранилась коллекция, на средней полке сейфа лежали бухгалтерские книги с записями касательно управления имением и ведения домашнего хозяйства, а также маленькая шкатулка с мужскими драгоценностями; верхняя полка была завалена пачками купюр в банковской упаковке. Там же Шон увидел большой холщовый мешок с надписью «Стандард банк лтд», очевидно, с серебром. В банкнотах и серебре в сейфе лежало не меньше пяти тысяч фунтов.

Шон точно объяснил Руфусу, где искать комбинацию сейфа, как открыть фальшивую книжную полку и чего ожидать, когда он это сделает.

Сознание, что внизу работает Руфус и его в любой момент могут обнаружить, так распаляло Шона, что Марджори даже воскликнула:

– Ты не человек, ты машина!

Наконец он оставил ее лежать в большой кровати, точно подтаявшую на солнце куклу из воска, ее руки и ноги стали мягкими и пластичными, густая грива волос потемнела и увлажнилась от пота, а помада на измученных страстью губах размазалась. Марджори спала, словно в оцепенении.

Но Шон был по-прежнему возбужден и взвинчен. Уходя, он заглянул в кабинет Марка Вестона. Фальшивая книжная полка отодвинута, дверь сейфа широко распахнута, бухгалтерские книги грудой свалены на пол. Шона снова густой мускусной волной захлестнуло возбуждение, и он обнаружил, что у него опять сильная эрекция.

Оставаться в этом доме еще хоть минуту было опасно, и сознание этого сделало сексуальное возбуждение непереносимым. Шон снова взглянул на мраморную лестницу, и тут ему в голову пришла новая мысль. Комната Вероники наверху в восточном крыле. Если он неожиданно ее разбудит, она может закричать; возможно, она его ненавидит и поднимет крик, когда узнает, но, с другой стороны, может, и не закричит. Риск безумный. Шон улыбнулся в темноте и начал подниматься по мраморной лестнице.

Лунный свет пробивался сквозь шторы и падал на светлые волосы Вероники, разметавшиеся по подушке. Шон наклонился и закрыл девушке рот рукой. Она в ужасе проснулась и начала отбиваться.

– Это я, – прошептал он. – Не бойся, Ронни. Это я.

Она перестала сопротивляться, из огромных голубых глаз исчезло выражение ужаса, и она протянула к нему руки. Он отнял ладонь от ее рта, и Вероника сказала:

– О Шон, в глубине души я знала. Я знала, что ты меня еще любишь.

* * *

Руфус был в ярости.

– Я думал, тебя поймали, – взвизгивал он. – Что с тобой случилось, парень?

– Делал самую трудную работу.

Шон нажал на педаль, и «Харли-Дэвидсон» взревел. Поворачивая на дорогу, Шон почувствовал, как тяжесть сумки на заднем сиденье грозит опрокинуть машину, но легко справился с этим и выпрямился.

– Помедленней, парень, – предупредил Руфус, наклоняясь из коляски. – Разбудишь всю долину.

Шон рассмеялся на сильном ветру, пьяный от возбуждения, и на скорости сто миль в час они перевалили через вершину холма.

Шон остановил мотоцикл на Крайфонтейнской дороге, они спустились в неглубокий кульверт под шоссе и при свете электрического фонарика принялись делить добычу.

– Ты говорил, будет пять штук, – обвиняюще взвыл Руфус. – Парень, здесь не больше сотни…

– Старик Вестон, должно быть, заплатил своим рабам, – беззаботно улыбнулся Шон, разделил стопку банкнот на две части и большую отдал Руфусу. – Тебе они нужны больше, чем мне, малыш.

В шкатулке лежали запонки, зажим для галстука с бриллиантом (по оценке Шона, не менее пяти каратов), масонские медальоны, ордена Марка Вестона (при Эль-Аламейне он получил «Военный крест»), несколько чемпионских медалей, часы фирмы «Патек Филипп» [280]и еще кое-какие личные принадлежности.

Руфус осмотрел их взглядом специалиста.

– Часы с гравировкой, все остальные вещи паленые, не продашь. Очень опасно, парень. Придется все это выбросить.

Они раскрыли альбомы. Пять из них были заполнены золотыми соверенами.

– Хорошо, – сказал Руфус. – Эти я смогу сбыть, но остальные нет. Слишком горячие, обжигают пальцы.

И он презрительно отбросил альбомы с тяжелыми монетами достоинством в пять фунтов и в пять гиней, с портретами Виктории и Елизаветы, Карла и Георга.

Высадив Руфуса у подпольной пивной в цветном Шестом районе, где тот оставил свой мотоцикл, Шон один поехал по длинной извилистой дороге, которая огибала крутой массив горы Чепмен. Он остановил «Харли» на краю утеса. В пятистах футах ниже того места, где он стоял, бились о скалы зеленые воды Атлантического океана. Шон одну за другой принялся бросать в воду тяжелые золотые монеты. Он бросал их горизонтально, так что те взблескивали в робких лучах рассвета, а потом, падая, погружались в тень утеса, и он не видел, как далеко внизу они касаются поверхности воды. Бросив последнюю монету, он отправил следом за ней и пустые альбомы. Ветер подхватил их, и они раскрылись. Потом Шон отправил в пустоту золотые часы и зажим с бриллиантом. Медали он приберег на закуску. Ему доставляло мстительное удовольствие сначала переспать с женой и дочерью Марка Вестона, а потом швырнуть в море его медали.

Сев на «Харли-Дэвидсон» и возвращаясь по крутой извилистой дороге, он сдвинул очки на лоб; ветер ударил ему в лицо, по щекам потекли слезы. Шон ехал быстро, вписывая сверкающую машину в крутые повороты, так что с поверхности дороги поднимался дождь искр.

– Не очень выгодная ночная работа, – говорил он себе, и ветер срывал слова с его губ. – Но как щекочет нервы!

* * *

Всякие усилия заинтересовать Шона и Майкла всемирной сетью компаний Кортни встречали либо неискренний и плохо изображаемый энтузиазм, либо откровенное равнодушие, и Шаса испытал целую гамму чувств, начиная с удивления.

Он очень старался понять, как кто-нибудь, в особенности молодой человек недюжинного ума, тем более его родной сын, может находить такое сочетание богатства и возможностей, вызовов и вознаграждений непривлекательным. Вначале он подумал, что должен винить себя, что он недостаточно ясно все объяснил, что принимал их готовность как что-то само собой разумеющееся и поэтому из-за собственных упущений не смог их увлечь.

Для Шасы это была сама суть жизни. Первая его мысль после пробуждения и последняя перед тем, как уснуть, касалась благополучия и процветания компании. Поэтому он попытался снова, с большими терпением и усилиями. Как об стенку горох – и от удивления Шаса перешел к гневу.

– Черт побери, мама, – вспылил он, когда они с Сантэн были одни в их любимом месте на склоне холма над Атлантикой. – Им как будто все равно.

– А как Гарри? – негромко спросила Сантэн.

– О, Гарри! – пренебрежительно усмехнулся Шаса. – Стоит мне повернуться, я тут же натыкаюсь на него. Он словно щенок.

– Я заметила, что ты выделил ему кабинет на третьем этаже, – спокойно сказала Сантэн.

– Кладовка для старых метел, – ответил Шаса. – На самом деле это была шутка, но парень принял ее всерьез. И у меня не хватило мужества…

– Он многое принимает всерьез, наш юный Гарри, – заметила Сантэн. – Он единственный, кто это делает. Очень глубокий мальчик.

– Да послушай, мама! Гарри?

– Вчера мы с ним долго разговаривали. Тебе тоже стоит это сделать, он может тебя удивить. Ты знаешь, что в этом году он первый на курсе?

– Да, конечно, знаю… но ведь это только первый курс школы бизнеса. Первый курс не показатель.

– Неужели? – невинно спросила Сантэн, и следующие несколько минут Шаса молчал.

В следующую пятницу Шаса заглянул в кладовку, которая служила Гарри кабинетом, когда он во время каникул в колледже временно работал в горнодобывающей компании Кортни. Узнав отца, Гарри послушно вскочил и сдвинул очки на переносицу.

– Привет, чемпион, чем занимаешься? – спросил Шаса, посмотрев на груду бумаг на столе.

– Провожу ревизию. – Гарри охватили противоречивые чувства: испуг – отец вдруг заинтересовался его занятиями – и отчаянное желание удержать его внимание и добиться одобрения.

– Ты знаешь, что только за последний месяц мы истратили на канцелярские принадлежности больше ста фунтов?

Он так старался произвести впечатление на отца, что снова начал заикаться: это теперь случалось с ним только тогда, когда он был очень взволнован.

– Глубоко вдохни, чемпион. – Шаса осмотрел маленькую комнатку, в которой они оба едва помещались. – Говори медленнее и объясни внятно.

Одной из официальных обязанностей Гарри было заказывать и получать канцелярские принадлежности. Полки за его столом были завалены пачками писчей бумаги и коробками с конвертами.

– По моим оценкам, эти расходы можно сократить до восьмидесяти фунтов. Будем каждый месяц экономить двадцать фунтов.

– Покажи.

Шаса сел на угол стола и погрузился в проблему. Он вел себя с таким уважением, словно они обсуждали постройку новой золотодобывающей шахты.

– Ты прав, – сказал наконец Шаса, изучив цифры. – Даю тебе полное право осуществить твое предложение на практике. – Он встал. – Молодец.

Гарри благодарно вспыхнул. Шаса повернулся к двери, чтобы парень не увидел удивления на его лице, потом остановился и оглянулся.

– Кстати, завтра я лечу в Китовый залив. Там на месте встречусь с архитектором и инженерами, чтобы обсудить расширение консервной фабрики. Хочешь полететь со мной?

Не доверяя голосу, боясь снова начать заикаться, Гарри энергично кивнул.

* * *

Шаса позволил Гарри вести самолет. Лицензию пилота частного самолета Гарри получил два месяца назад, но ему требовалось еще несколько часов практики, чтобы получить допуск к управлению машиной с двумя двигателями. Шон, на год старше Гарри, получил лицензию сразу, как только достиг требуемого возраста. Шон летал так же, как ездил и стрелял: естественно, изящно, но беззаботно. Он был пилот божьей милостью. Напротив, Гарри, старательный, педантичный, был поэтому, с неохотой соглашался Шаса, как пилот лучше Шона. Гарри заполнял полетный план так, словно писал тезисы докторской диссертации, а его предполетная проверка тянулась так долго, что Шаса начал ерзать на правом сиденье и едва сдерживался, чтобы не воскликнуть: «Гарри, ради Бога, давай уже взлетать!»

Но свидетельством его доверия было то, что он вообще допустил Гарри к управлению «москитом». Шаса готов был при первых же признаках неприятностей взять управление на себя, но его терпение было вознаграждено, когда она заметил блеск радости за стеклами очков Гарри, который поднял красивую машину сквозь серебряные облака в голубое африканское небо, и Шаса испытал редкое ощущение гармонии с сыном.

Когда они прилетели в Китовый залив, Шаса начал забывать, что Гаррик с ним. Он постепенно привык к близкому соседству своего среднего сына, и хотя об этом не думал, его присутствие рядом стало для Шасы знакомым и успокоительным ощущением. Гарри предвидел его малейшие потребности, будь то огонь для сигареты, листок бумаги или карандаш, чтобы проиллюстрировать свою мысль архитектору. Но в то же время он был молчалив и ненавязчив, не задавал лишних вопросов, не делал самодовольных или шутливых замечаний.

Консервная фабрика вскоре стала среди передовых предприятий Кортни. В течение трех лет они выбирали всю свою квоту сардин, а затем последовало неожиданное развитие событий. Во время частной встречи Манфред Деларей сказал Шасе, что, если компания выпустит еще десять тысяч акций и передаст их некоему кандидату в Претории, последствия могут быть очень выгодны для всех. Шаса поверил Манфреду и выпустил акции, а через два месяца правительственный департамент земель и рыбной ловли, пересмотрев их квоту, почти удвоил ее по сравнению с двумя сотнями тысяч тонн сардины, которые им позволялось добывать в год.

– Триста лет африкандеры оставались в стороне от предпринимательства, – цинично улыбнулся Шаса, получив добрую весть. – Но они быстро наверстывают упущенное. Они включились в гонку и не проявляют излишней щепетильности при выборе средств. Евреям и англичанам нужно лучше присматривать за своими лаврами дельцов, потому что идут националисты.

Шаса закончил переговоры с архитектором ближе к вечеру, но в это время года оставалось еще несколько часов дневного света.

– Как насчет купания на мысе Пеликанов? – предложил Шаса, и они с Гарри взяли на фабрике «лендровер» и поехали по твердому влажному песку вдоль берега. От залива пахло серой и рыбьими потрохами, но за его водами вставали в грандиозном великолепии высокие золотые дюны и горы, а над шелком воды, под их защитой стаи фламинго были такими ярко-розовыми, что это казалось невозможным и театральным. Шаса быстро огибал залив, и ветер ерошил ему волосы.

– Так что ты узнал сегодня, если вообще узнал что-нибудь?

– Я узнал, что если хочешь, чтобы с тобой разговаривали свободно, молчи и гляди скептически, – ответил Гарри, и Шаса удивленно посмотрел на сына. Это всегда было его сознательным приемом, но Шаса никак не ожидал, что такой неопытный юнец сразу разгадает его. – Отмалчиваясь, ты заставил архитектора признать, что он еще не придумал, где разместить новый бойлер, – продолжал Гарри. – И даже я увидел, что его предложение – слишком дорогой компромисс.

– Неужели? – Шасе потребовался целый день обсуждений, чтобы прийти к такому же заключению, но он не собирался сознаваться в этом. – А ты бы что сделал?

– Не знаю, папа, не уверен. – Свои мнения он высказывал педантично, и вначале это раздражало Шасу, а теперь забавляло, тем более что мнения эти обычно стоило выслушать. – Но, вместо того чтобы ставить новый бойлер, я рассмотрел бы возможность внедрения новой технологии Паттерсона…

– А что ты знаешь о технологии Паттерсона? – резко спросил Шаса. Он сам услышал о ней только недавно. И неожиданно обнаружил, что спорит с сыном как с равным. Гарри прочел все рекламные брошюры, запомнил все данные и числа, касавшиеся процесса, и сам разобрался во всех преимуществах и недостатках по сравнению с обычными методами изготовления консервов.

Они все еще спорили, когда обогнули песчаный рог залива и за маяком протянулся в убывающей перспективе до самого горизонта пустынный пляж, чистый и белый. Здесь воды Атлантики были дикими и зелеными, холодными и чистыми, пенными и кипучими от прибоя.

Они разделись и, нагие, бросились в море, ныряя под каждую волну, которая с шипением надвигалась на них. Наконец вынырнули, посинев от холода, но смеясь и задыхаясь от удовольствия.

Они стояли у «лендровера», растираясь полотенцами, и Шаса откровенно разглядывал сына. Даже пропитанные соленой водой, волосы Гарри торчали в беспорядке. Без очков у него был озадаченный близорукий вид. Торс у Гарри оказался развитый и массивный, грудь как бочонок с маринадом, и такие густые темные волосы на теле, что они закрывали нижнюю часть живота, как кольчугой.

«Глядя на него, не подумаешь, что он Кортни. Если бы я не был уверен, мог бы подумать, что Тара гульнула на стороне. – Шаса был уверен, что Тара способна на многое, но не на неверность или неразборчивость. – В нем нет ничего от его предков», – думал Шаса, но потом присмотрелся внимательнее и вдруг улыбнулся.

– По крайней мере один из даров Кортни ты унаследовал, Гарри. При взгляде на твой конец сам старыйгенерал Кортни перевернулся бы в гробу от зависти.

Гарри торопливо прикрылся полотенцем и достал из «лендровера» брюки, но втайне он был доволен. До сих пор он всегда с сомнением разглядывал эту часть своего тела. Словно чуждое существо с собственной волей и бытием, намеренное смущать его и унижать в самые неожиданные и неподходящие моменты, когда он стоит перед классом в бизнес-школе и отвечает, а девушки в переднем ряду начинают хихикать, или когда он вынужден в смятении бежать из бассейна «Дома Сантэн», заметив свой явный интерес к окружающим дамам. Но отец говорил об этом с уважением, а тень легендарного генерала одобрительно кивнула, и Гарри готов был смириться с таким своим отличием.

На следующее утро они полетели на шахту Х’ани. Все три мальчика прошли там обучение. Как когда-то самому Шасе, им пришлось на деле изучить все операции шахты, от бурения и взрывов в глубоком амфитеатре открытой ямы до последнего цеха отбора, где в размельченной голубой породе отыскивают драгоценные кристаллы.

Этой вынужденной работы Шону и Майклу хватило с лихвой, и они ни разу не выразили желания вернуться на шахту. Но Гарри оказался исключением. Он как будто полюбил эти далекие дикие холмы, как любили их Сантэн и Шаса. Он просился с отцом во все его обычные инспекционные поездки. За несколько лет он превосходно изучил весь цикл шахты и время от времени лично выполнял его операции. И вот в последний вечер на Х’ани Шаса и Гарри стояли на краю большой ямы и смотрели вниз, в залитую тенью глубину, а солнце за их спинами садилось в пустыню.

– Странно думать, что все исходит отсюда, – негромко сказал Гарри. – Все, что создали ты и бабуля. Тут я чувствую себя ничтожным, как в церкви. – Он долго молчал, потом продолжил: – Я люблю это место. И хотел бы остаться тут подольше.

Шасу глубоко тронули выраженные так свои собственные мысли. Из троих сыновей только этот смог понять, смог разделить почти религиозное благоговение, какое вызывали у него этот карьер и появляющееся из него богатство. Здесь был первоисточник, и только Гарри понял это.

Он обнял Гарри за плечи и попытался найти подходящие слова, но потом просто сказал:

– Я знаю, что ты чувствуешь, чемпион. Но нам пора домой. В понедельник мне представлять в парламенте мой бюджет.

Не это хотел он сказать, но чувствовал, что Гарри его понимает. Спускаясь в темноте по неровной тропе, они были ближе друг к другу, чем когда-либо.

* * *

Бюджет Шасиного министерства горной промышленности в этом году почти удвоился, и Шаса знал, что оппозиция встретит это в штыки. Ему так и не простили измену партии. Поэтому, поднявшись и спрашивая разрешения у спикера, он собрался и невольно взглянул на галерею.

Сантэн сидела в первом ряду для гостей. Она всегда сидела там, когда предстояло выступать Шасе или Блэйну. На ней была маленькая плоская шляпка, надвинутая на лоб, с одним пером райской птицы, воткнутым под лихим углом. Встретившись глазами с Шасой, она улыбнулась и одобрительно кивнула.

Рядом с Сантэн сидела Тара. А вот это было необычно. Он не мог припомнить, когда жена в последний раз приходила слушать его.

– Наш договор не включает пытку скукой, – заявила она Шасе, но сегодня она была здесь, чрезвычайно элегантная в изящной соломенной шляпе с розовой лентой вокруг тульи и в белых перчатках по локоть. В насмешливом приветствии она коснулась полей шляпы, и Шаса приподнял брови, а потом повернулся к галерее для прессы высоко над креслом спикера. Здесь, навострив карандаши, сидели политические обозреватели всех англоязычных газет. Шаса был их любимой добычей, но их нападки как будто лишь упрочивали его положение в Националистической партии и усиливали эффективность и эффектность, с которыми он управлял своим министерством.

Он любил бурные парламентские дебаты. Его единственный глаз сверкал воинственным огнем, когда Шаса, приняв привычную позу, чуть ссутулившись и сунув руки в карманы, начал свою речь.

Они немедленно набросились на него, лаяли и хватали за пятки, вмешивались, выражая гнев и недоверие, кричали: «Стыдитесь, сэр!» и «Скандал!»; улыбка Шасы приводила их в ярость и заставляла идти на крайности, которые он отметал с небрежным презрением, постепенно одолевая противников и обращая их нелепицы против них самих, а коллеги вокруг восхищенно улыбались и встречали его самые опустошительные ответы криками «Hoor! Hoor! – Слушайте! Слушайте!»

Когда началось голосование, партия Шасы полностью поддержала его и бюджет был принят подавляющим большинством. Это выступление еще более упрочило его статус и положение. Он перестал быть младшим членом кабинета; доктор Фервурд переслал ему записку:

«Я был прав, оставив вас в команде. Отличная работа».

В переднем ряду галереи Сантэн, поймав его взгляд, сцепила руки в замок и потрясла ими в боксерском поздравлении; в ее исполнении это приветствие выглядело одновременно царственным и женственным. Улыбка исчезла с лица Шасы: место рядом с Сантэн пустовало; очевидно, Тара ушла во время дебатов, и Шасу удивила острота разочарования. Он хотел бы, чтобы жена была свидетельницей его триумфа.

Парламент перешел к другим вопросам, которые Шасы не касались, и он, повинуясь порыву, встал и вышел из палаты. Он поднялся по широкой лестнице и прошел по длинному коридору к своему кабинету. Подходя, он неожиданно остановился и, опять подчиняясь какому-то порыву, свернул за угол коридора и направился к незаметной и никак не обозначенной двери в конце прохода.

Это был потайной выход из его кабинета, удобное средство избавиться от нежелательных посетителей; строительство этого хода заказал сам Сесиль Родс, и им тогда пользовались гости, которые не хотели, чтобы их видели. Шаса нашел это очень удобным. Иногда ходом пользовался премьер-министр, чаще Манфред Деларей, но большинство посетителей были женского пола, и их дела с Шасой не имели отношения к политике.

Вместо того чтобы загреметь ключом в американском автоматическом замке, Шаса неслышно повернул его и резко распахнул дверь. Внутри дверь сливалась со стеной кабинета, и мало кто знал о ее существовании.

Тара стояла спиной к нему, наклонившись к алтарю-сундуку. Она не знала о существовании этой двери. Если не считать необычного подарка, она совершенно не интересовалась меблировкой и украшением его кабинета. Прошло несколько секунд, прежде чем она почувствовала, что не одна, и поведение ее было весьма необычным. Тара отскочила от сундука и повернулась к Шасе, а когда узнала его, на ее лице не появилось облегчение, она побледнела и, задыхаясь, начала объяснять:

– Я просто смотрела… такая великолепная вещь. Очень красивая, я даже забыла, какая красивая…

Одно Шаса понял немедленно: Тара провинилась, она чувствует себя виноватой – так, словно ее застали на месте ужасного преступления, но он никак не мог понять, в чем именно дело. Она имеет право находиться в его кабинете, у нее есть свой ключ от входной двери, и она сама подарила ему сундук… пусть любуется им, когда захочет.

Он продолжал молчать и не спускал глаз с жены, надеясь, что та как-нибудь проговорится, но она отошла от сундука к окну за его столом.

– Ты сегодня хорошо выступил. – Она по-прежнему чуть задыхалась, но краска на лицо вернулась, Тара вновь обретала самообладание. – Ты всегда так хорошо выступаешь.

– Поэтому ты ушла? – спросил он, закрывая дверь и целенаправленно приближаясь к сундуку.

– Да знаешь, я ничего не понимаю в цифрах, а ты в конце так много их приводил.

Шаса тщательно осмотрел сундук.

«Что она задумала?» – спрашивал он себя, но не мог найти никаких перемен. Бронзовая скульптура бушмена работы Ван Воува на месте, так что крышку она не открывала.

– Замечательная штука, – сказал он и погладил статую святого Луки на углу.

– Я не знала, что в панели есть дверь. – Тара явно старалась отвлечь его внимание от сундука, и эти ее усилия только обострили его любопытство. – Ты меня испугал.

Шаса не хотел отходить. Он провел пальцами по крышке с инкрустацией.

– Надо попросить доктора Финдли из Национальной галереи взглянуть на него, – размышлял вслух Шаса. – Он специалист по религиозному искусству Средних веков и Возрождения.

– Да, я пообещала Трише, что дам ей знать, когда ты придешь. – В голосе Тары звучало почти отчаяние. – У нее для тебя важное сообщение. – Она быстро подошла к двери в приемную и открыла ее. – Триша, мистер Кортни уже здесь.

В кабинет просунула голову секретарша Шасы.

– Вы знаете полковника Луиса Нела? – спросила она. – Он все утро пытается дозвониться до вас.

– Нел? – Шаса продолжал разглядывать сундук. – Нел? Нет, кажется, не знаю.

– Он говорит, что знает вас, сэр. Говорит, вы вместе воевали.

– О, милостивый Боже, да! – Теперь все внимание Шасы было устремлено к ней. – Это было так давно – но да, я хорошо его знаю. Тогда он не был полковником.

– Теперь он начальник уголовного розыска Кейптауна, – сказала Триша. – И просит вас позвонить ему как можно быстрей. Говорит, очень срочно, на самом деле он сказал: «вопрос жизни и смерти».

– Жизни и смерти, – Шаса улыбнулся. – Вероятно, хочет занять денег. Соедините меня с ним, пожалуйста, Триша.

Он прошел к своему столу, сел, придвинул к себе телефон и знаком пригласил Тару сесть на диван, но она покачала головой.

– Я обедаю с Салли и Дженни, – и она с облегчением направилась к двери. Но Шаса на нее не смотрел – он смотрел в окно за вершины дубов, на склоны Сигнального холма, и даже не взглянул на жену, когда та вышла из кабинета и неслышно притворила дверь.

Звонок Луиса Нела перенес Шасу почти на двадцать лет назад. «Неужели столько лет прошло? – удивился он. – Да, действительно. Боже мой, как быстро пролетели годы».

Тогда Шаса, молодой командир эскадрильи, был по увечью отправлен домой из Абиссинии, где потерял глаз в боях с армией герцога Акосты за Аддис-Абебу. Выйдя в отставку, уверенный, что жизнь его кончена и что он калека и обуза для семьи, Шаса удалился в изгнание и предался пьянству, позволив себе погрузиться в безнадежное уныние. Блэйн Малкомс отыскал его и презрительно, обидно высмеял, а потом предложил работу: выследить и уничтожить «Ossewa Brandwag» – «Часового колонны фургонов», тайное общество воинствующих националистов-африкандеров, которое яростно противилось усилиям фельдмаршала Яна Кристиана Сматса поддержать в войне Британию.

Шаса, работая с Луисом Нелом, устанавливал личности руководителей пронацистского заговора и готовил ордера на их арест и интернирование. Его деятельность по расследованию «Ossewa Brandwag» привела к контактам с загадочным осведомителем – женщиной, которая связывалась с ним только по телефону и всячески старалась скрыть свою личность. Шаса и до сегодняшнего дня не знает, кто это был, вообще не знает, жива ли она.

Осведомитель сообщил, что «OB» крадет правительственное оружие и боеприпасы на фабрике в Претории, и это помогло нанести подпольной организации тяжелый удар. Тот же осведомитель сообщил Шасе о заговоре Белого Меча. Это был смелый план – убить фельдмаршала Сматса и в условиях наступившего затем смятения захватить контроль над вооруженными силами, провозгласить Южную Африку республикой и перейти на сторону Адольфа Гитлера и держав оси.

Шаса смог помешать этому плану в самую последнюю минуту, но лишь ценой отчаянных усилий, а еще ценой жизни родного деда. Сэр Гаррик Кортни был убит по ошибке, потому что внешне очень походил на своего старого друга фельдмаршала Сматса.

Шаса много лет не вспоминал о тех опасных днях, но теперь живо вспомнил все подробности. Ожидая, пока зазвонит телефон на его столе, он снова переживал безумный подъем на крутой склон Столовой горы, когда он пытался догнать деда и фельдмаршала, прежде чем они достигнут вершины, где их ждал убийца. Он вспомнил ужасное ощущение беспомощности, когда грянул выстрел и эхом отразился от скал и Шаса понял, что опоздал; вспомнил свой ужас, когда увидел деда, лежащего на земле со страшной раной, разорвавшей грудь, и фельдмаршала, в молчаливом горе склонившегося на убитым.

Пользуясь тем, что хорошо знал гору, Шаса погнался за убийцей, чтобы отрезать ему путь к отступлению. Они боролись грудь к груди, боролись не на жизнь, а на смерть. Белый Меч использовал свое превосходство в физической силе, вырвался и убежал, но Шаса попал ему в грудь из своей шести с половиной миллиметровой «беретты». Белый Меч исчез, и заговор против правительства Сматса развалился, но убийца так и не был найден, и Шаса снова испытал боль оттого, что деда убили. Он любил старика и в его честь назвал своего второго сына.

Наконец телефон зазвонил, и Шаса схватил трубку.

– Луис? – спросил он.

– Шаса! – Шаса сразу узнал голос. – Сколько лет, сколько зим!

– Приятно снова с вами говорить.

– Да, но я хотел бы, чтобы новости были получше. Простите.

– В чем дело?

Шаса сразу насторожился.

– Не по телефону. Можете срочно приехать на Каледон-сквер?

– Буду через десять минут, – ответил Шаса и положил трубку.

До главного управления уголовного розыска от парламента было недалеко, и Шаса шел быстро. Он уже напрочь забыл об эпизоде с Тарой и сундуком, пытаясь догадаться, что за дурные новости ждут его у Луиса Нела.

Сержант в приемной был предупрежден и сразу узнал Шасу.

– Полковник ждет вас, господин министр. Я пошлю кого-нибудь проводить вас к его кабинету, – и он подозвал одного из констеблей в форме.

Луис Нел без пиджака прошел к двери навстречу Шасе, пожал ему руку и провел к одному из кресел.

– Выпить хотите?

– Для меня слишком рано, – покачал головой Шаса, но принял предложенную Луисом сигарету.

Как и раньше, полицейский был худ, но потерял много волос, а оставшиеся стали белыми, как снег. Под глазами у Нела темнели мешки, а рот после приветственной улыбки вытянулся в тонкую нервную полоску. Он походил на человека, которому приходится много тревожиться и который слишком много работает и плохо спит по ночам. Должно быть, он уже достиг пенсионного возраста, подумал Шаса.

– Как семья, ваша жена?

Он виделся с ней раз или два и не мог сейчас вспомнить ни имени, ни как она выглядела.

– Мы развелись пять лет назад.

– Простите, – сказал Шаса, а Луис пожал плечами.

– Плохо было тогда. – Он наклонился вперед. – Ваша семья – у вас три мальчика и девочка. Верно?

– Ага! Вы провели полицейское расследование, – улыбнулся Шаса, но Луис не ответил на улыбку. С серьезным лицом он продолжил:

– Ваш старший сын – его зовут Шон. Это верно?

Шаса кивнул. Он тоже перестал улыбаться, и неожиданно его охватили дурные предчувствия.

– Хотите поговорить со мной о Шоне? – тихо спросил он.

Луис резко встал и подошел к окну. Отвечал он, глядя на улицу:

– Не для протокола, Шаса. Обычно мы так не делаем, но здесь имеют место необычайные обстоятельства. Наши былые добрые отношения, ваш нынешний пост… – Он повернулся от окна. – В обычных обстоятельствах мне бы об этом вообще не доложили, по крайней мере не на этой стадии расследования.

Слово «расследование» заставило Шасу вздрогнуть; ему захотелось поскорее услышать дурную новость Луиса и покончить с этим, но он сдержал волнение и нетерпение и спокойно ждал.

– Уже некоторое время нас тревожит серия краж в богатых пригородах; вы, конечно, об этом читали. Пресса прозвала вора «Капским мусорщиком».

– Конечно, – кивнул Шаса. – Некоторые из моих друзей, самых близких, стали жертвами: Симпсоны, Вестоны. Марк Вестон лишился коллекции золотых монет.

– А миссис Симпсон – своих изумрудов, – согласился Луис. – И вот во время облавы в Шестом районе мы обнаружили у одного скупщика краденого серьги с этими изумрудами. Мы действовали по наводке и обнаружили большое количество краденых вещей. Мы арестовали скупщика – это цветной парень, который продавал в магазине электротовары, а через черный ход принимал краденое. Он у нас уже две недели и начал сотрудничать со следствием. Дал список имен, и в этом списке оказался парень по имени Руфус Константайн. Слышали когда-нибудь о таком?

Шаса отрицательно покачал головой.

– Как это связано с моим сыном?

– Сейчас объясню. Этот Константайн, по-видимому, продал изумруды и часть награбленного. Мы задержали его и допросили. Упрямая оказалась мартышка, но мы нашли способ заставить его расколоться. Запел как по нотам. К несчастью, мелодия оказалась неприятной.

– Шон? – спросил Шаса, и Луис кивнул.

– Боюсь, что да. Похоже, он был главарем организованной банды.

– Это бессмыслица. Шон? Не может быть.

– Ваш сын – известная личность.

– Да, в свое время он немного выходил за рамки, – признал Шаса, – но сейчас угомонился и много работает. Зачем бы ему ввязываться в уголовщину? Я хочу сказать, он не нуждается в деньгах.

– Ученикам клерков много не платят.

– Я даю ему на карманные расходы. – Шаса снова покачал головой. – Нет, я в это не верю. Что он может знать о кражах из домов?

– О нет, он делал это не сам. Он организовывал, а Руфус и его помощник делали грязную работу.

– Организовывал? Что это значит?

– Вашего сына любезно принимают в любом доме города, верно?

– Вероятно, – осторожно ответил Шон.

– Если верить маленькому Руфусу, ваш сын изучает дома перспективных жертв, узнает, какие там есть ценности и где их держат; сейфы, потайные ящики и тому подобное. Потом вступает в любовную связь с кем-нибудь из семьи: с матерью или дочерью, – и пользуется возможностью, чтобы впустить в дом сообщника, пока сам развлекается с дамой на втором этаже.

Шаса молча смотрел на него.

– По всем данным, получалось у него очень хорошо, и в нескольких случаях нам даже не сообщили о грабеже: вовлеченные в это женщины больше боялись гнева мужа и дурной славы, чем потери ценностей.

– Мардж Вестон? – спросил Шаса. – Она из этих женщин?

– Согласно нашей информации, да.

Шаса прошептал:

– Стервец!

Он пришел в ужас, но сомнений не было. Все слишком сходилось, чтобы быть неправдой. Мардж и Шон, его сын и одна из его любовниц. Это ему даром не пройдет.

– На этот раз он зашел слишком далеко.

– Да, – согласился Луис. – На целую милю. Даже при том, что это его первое обвинение, он получит пять или шесть лет.

Внимание Шасы снова обратилось к нему. Потрясение, которое пережил Шаса с его чувством гордости и порядочности, было таково, что он даже не подумал о последствиях судебного преследования, но теперь его праведный гнев погас при мысли, что его старший сын будет сидеть на скамье подсудимых и его приговорят к длительному сроку заключения.

– Вы уже подготовили выписку из решения суда? – спросил он. – Есть ордер на арест?

– Еще нет, – очень осторожно ответил Луис. – Мы получили эту информацию всего несколько часов назад.

Он подошел к столу и взял в руки синий бланк протокола допроса.

– Что я могу сделать? – тихо спросил Шаса. – Мы можем что-нибудь сделать?

– Я сделал все, что мог, – ответил Луис. – Сделал слишком много. Я не смогу оправдать задержку этой информации и то, что сообщил вам о ходе расследования. Я уже чересчур далеко вытянул шею, Шаса. Мы давно знакомы, и я никогда не забуду вашу работу по делу Белого Меча… это единственная причина, по которой я рискнул… – Он помолчал, переводя дух. Шаса, чувствуя, что будет продолжение, молчал. – Больше я ничего не смогу сделать. И никто не сможет – на этом уровне. – Он особо подчеркнул последние три слова, а потом, как будто без связи с предыдущим, добавил: – Через месяц я ухожу на пенсию, и этот кабинет займет другой человек.

– Сколько у меня времени? – спросил Шаса, и ему не пришлось ничего уточнять. Она поняли друг друга.

– Я могу придержать это досье еще несколько часов, до пяти пополудни, а потом расследование продолжат.

Шаса встал.

– Вы верный друг.

– Я провожу вас вниз, – сказал Луис. Беседа возобновилась, когда они оказались в лифте одни: столько времени потребовалось Шасе, чтобы справиться с волнением.

– Я годами не вспоминал о Белом Мече, – легко сменил он тему. – До сегодняшнего дня. Все это кажется таким далеким… Хотя тогда погиб мой дед.

– А я не забывал, – негромко ответил Луис. – Это был убийца. Если бы он добился успеха, если бы вы ему не помешали, жить в этой стране было бы хуже, чем сейчас.

– Я думаю, что стало с Белым Мечом… кто он был и где сейчас. Может, давно умер или…

– Не думаю. Есть обстоятельства, которые заставляют меня сомневаться в этом. Несколько лет назад я хотел просмотреть досье Белого Меча…

Лифт остановился на первом этаже, и Луис замолчал. Он молчал все время, пока они пересекали вестибюль и выходили на солнечный свет. На крыльце управления они повернулись друг к другу.

– И что? – спросил Шаса. – Досье? Досье Белого Меча?

– Его нет, – негромко сказал Луис.

– Не понимаю.

– Никакого досье, – повторил Луис. – Ни в полицейских отчетах, ни в министерстве внутренних дел, ни в центральном архиве. Официально Белый Меч никогда не существовал.

Шаса уставился на него.

– Должно быть, досье… я хочу сказать, что мы ведь с вами работали. Досье было такой толщины… – Шаса развел большой и указательный пальцы. – Оно не могло исчезнуть!

– Поверьте мне на слово. Оно исчезло. – Луис протянул руку. – Пять часов. Ни минутой позже. Но до пяти я буду в своем кабинете, если кто-нибудь захочет мне позвонить.

Шаса пожал ему руку.

– Я никогда этого не забуду.

Отворачиваясь, он посмотрел на часы. Без нескольких минут двенадцать, и, к счастью, у него сегодня ланч с Манфредом Делареем. Он пошел назад по Парламентской аллее и, когда выстрелила полуденная пушка, вошел в здание парламента. Все в вестибюле, включая служителей, невольно взглянули на часы, проверяя время.

Шаса повернул к столовой для парламентариев, но пришел слишком рано. Зал был пуст, если не считать официантов в белом. В баре Шаса заказал розовый джин и стал нетерпеливо ждать, каждые несколько секунд поглядывая на часы, но встреча с Манфредом была назначена на двенадцать тридцать, а искать его бесполезно. В огромном здании сложной постройки он может быть где угодно, поэтому Шаса коротал время, лелея и накапливая гнев.

«Мерзавец! – думал он. – Все эти годы я позволял ему дурачить меня. Все признаки были налицо, но я отказывался их видеть. Он прогнил до самой сердцевины… – И тут его негодование приняло другое направление. – Мардж Вестон ему в матери годится. Скольких еще моих женщин он трахал? Неужели для этого маленького дьявола нет ничего святого?»

Манфред Деларей пришел чуть раньше. Он вошел в столовую, улыбаясь, кивая, пожимая руки, так что ему потребовалось несколько минут, чтобы пересечь зал. Шаса едва сдерживал нетерпение, но он не хотел, чтобы кто-нибудь заметил, как он взбудоражен.

Манфред заказал пиво. Шаса никогда не видел, чтобы он пил что-нибудь крепкое. Только когда Манфред сделал первый глоток, Шаса тихо сказал:

– У меня неприятности, серьезные неприятности.

Улыбка Манфреда не дрогнула, он был слишком умен, чтобы выдать свои чувства в комнате, полной конкурентов и политических соперников, но глаза его стали холодными и светлыми, как у василиска.

– Не здесь, – сказал он и провел Шасу в мужской туалет. Они стояли плечом к плечу над писсуарами, и Шаса говорил тихо, но настойчиво, а когда закончил, Манфред продолжал смотреть на белое керамическое корыто, и прошло несколько секунд, прежде чем он встряхнулся.

– Телефон есть?

Шаса отдал ему карточку Луиса Нела с телефонным номером управления уголовного розыска.

– Я должен воспользоваться защищенной линией в моем кабинете. Дайте мне четверть часа. Встретимся в баре.

Манфред застегнул ширинку и вышел из туалета.

Вернулся он в бар через десять минут. Шаса тем временем беседовал с четырьмя пришедшими на ланч депутатами; все это были влиятельные заднескамеечники. Когда первую рюмку допили, Шаса предложил:

– Давайте продолжим.

Все направились в зал, и по пути Манфред крепко взял Шасу за руку и наклонился к нему, улыбаясь, словно говорил какую-то любезность.

– Я затормозил дело, но он в течение двадцати четырех часов должен покинуть страну, и я не хочу, чтобы он возвращался. Договорились?

– Признателен, – кивнул Шаса, и злость на сына усилилась от сознания того, что теперь он в долгу. Когда-нибудь этот долг придется отдавать. С процентами.

«Харли» Шона стоял возле спортзала, который Шаса пристроил к дому два года назад в подарок всем троим сыновьям. Здесь были тренажерный зал, площадка для игры в сквош, крытый плавательный бассейн в половину олимпийского размера и раздевалки. Подходя, Шаса услышал удары мяча о стены и направился на галерею для зрителей.

Шон играл с одним из приятелей. На нем были белые шелковые шорты, но грудь обнажена. На лбу белая лента от пота, на ногах белые теннисные туфли. Тело его блестело от испарины, и он загорел до золотистого цвета. Он был невероятно красив, как на рисунке художника-романтика, и двигался с непринужденным изяществом охотящегося леопарда, ударяя черным мячом о высокую белую стену с такой силой, что при отскоке словно раздавался ружейный залп. Он увидел Шасу на галерее и ослепительно улыбнулся, блеснув белыми зубами и зелеными глазами, и, несмотря на гнев, Шаса неожиданно ощутил острую боль из-за необходимости расстаться с ним.

В раздевалке Шаса избавился от партнера Шона, сказав: «Я хочу поговорить с Шоном – наедине», и, как только тот вышел, повернулся к сыну.

– Тебя ищет полиция, – сказал он. – Ей все о тебе известно.

Он ждал реакции, но был разочарован.

Шон обтер полотенцем лицо и шею.

– Прости, папа, я тебя не понял. Что они обо мне знают?

Он был хладнокровен и жизнерадостен, и Шаса взорвался.

– Не юлите, молодой человек! Того, что они знают, достаточно, чтобы засадить тебя на десять лет за решетку.

Шон опустил полотенце и встал со скамьи. Он наконец посерьезнел.

– Откуда им известно?

– Руфус Константайн.

– Маленький мерзавец. Я сломаю ему шею.

Он ничего не стал отрицать, и последняя надежда Шасы на его невиновность рухнула.

– Я сам сломаю все шеи, которые нужно сломать! – рявкнул он.

– Так что же нам делать? – спросил Шон, и Шаса был захвачен врасплох этим небрежным вопросом.

– Нам? – переспросил он. – Почему ты считаешь, что я буду спасать твою воровскую шкуру?

– Семейная честь, – небрежно ответил Шон. – Ты никогда не позволишь, чтобы меня судили. Вместе со мной на скамье подсудимых окажется вся семья – этого ты никогда не допустишь.

– Значит, это часть твоих расчетов? – спросил Шаса. А когда Шон пожал плечами, добавил: – Ты не понимаешь значение слов «честь» и «приличие».

– Это слова, – ответил Шон. – Только слова. А я предпочитаю действия.

– Боже, как бы я хотел доказать, что ты ошибаешься, – прошептал Шаса. Он был в такой ярости, что ему хотелось получить удовлетворение с помощью физического насилия. – Хотел бы я дать тебе сгнить в какой-нибудь грязной камере.

Кулаки Шасы были сжаты, и, успев задуматься, он чуть сместил центр тяжести для первого удара. Шон мгновенно принял оборонительную стойку, подняв руки перед грудью; глаза его стали свирепыми. Шаса заплатил сотни фунтов лучшим тренерам Африки, и все они признавали, что Шон прирожденный боец и что во всех случаях ученик превосходил учителя. Радуясь, что Шон наконец нашел что-то интересное для себя, Шаса на три месяца перед занятиями посылал его в Японию к известному мастеру воинских искусств.

Теперь, стоя перед сыном, Шаса неожиданно явственно ощутил, что ему самому уже сорок один, и понял, что Шон мужчина в расцвете физических сил, хорошо подготовленный боец и атлет в превосходной форме. Он понял, что Шон в силах играть с ним, унизить его, он даже видел по лицу Шона, что тот хочет этого. Шаса сделал шаг назад и разжал кулаки.

– Собери сумку, – спокойно сказал он. – Ты уезжаешь и никогда не вернешься.

Они летели на север в «моските», приземлились только раз, в Йоханнесбурге, чтобы заправиться, а потом направились к Мессине на границе с Родезией. Шаса владел тридцатью процентами акций медной шахты в Мессине, поэтому позвонил заранее, и теперь на посадочной полосе их ждал «форд»-пикап.

Шон бросил сумку в кузов пикапа, а Шаса сел за руль. Он мог бы перелететь через границу и направиться в Салсбери или Лоренцо-Маркеш, но он хотел, чтобы Шон прочувствовал, что такое изгнание. Пусть пересечет границу пешком, это символично и пойдет ему на пользу. Он проехал последние несколько миль по сухому горячему бушу к мосту через реку Лимпопо. Шон рядом на сиденье держал руки в карманах, а ногу положил на приборную доску.

– Я думал, – приятным небрежным тоном начал он, – о том, чем мне теперь заняться, и решил поступить в одну из компаний, организующих сафари в Родезии, Кении или Мозамбике. После обучения я оформлю собственную лицензию. Это источник больших денег – и лучшая в мире жизнь. Только представь: охотиться каждый день!

Шаса хотел оставаться чужим и строгим, и до сих пор ему удавалось почти ничего не говорить с самого Кейптауна, но сейчас полное отсутствие раскаяния и жизнерадостный взгляд Шона на будущее заставили его отказаться от добрых намерений.

– Судя по тому, что я слышал, ты и неделю не проживешь без женщины! – рявкнул он, и Шон улыбнулся.

– Не волнуйся обо мне, папа. Тут джиг-джиг хоть ложкой ешь – это ведь часть забавы: старые и богатые клиенты будут привозить с собой дочерей и молодых жен…

– Боже, Шон, ты совершенно безнравствен.

– Могу я считать это комплиментом, сэр?

– Твои планы получить собственную лицензию и образовать свою компанию по организации сафари – где ты возьмешь для этого деньги?

Шон искренне удивился.

– Ты один из богатейших людей Африки. Только подумай: бесплатная охота, когда только захочешь, папа. Это будет частью нашей сделки.

Вопреки своим намерениям Шаса столкнулся с искушением. Он и сам подумывал заняться коммерческой стороной сафари, и его оценки свидетельствовали, что Шон прав. В том, чтобы продавать африканскую глубинку и ее дикую природу, крылось настоящее состояние. До сих пор его останавливало только то, что он не мог найти достойного доверия человека, который мог бы управлять компанией сафари.

«Черт побери… – оборвал он свои размышления. – Я породил дьяволенка. Он способен продолжать попытки надуть судью, выносящего ему смертный приговор».

Он чувствовал, как гнев постепенно нехотя уступает место восхищению, но сказал мрачно:

– Ты, по-видимому, не понимаешь, Шон. Здесь нашей общей дороге конец.

В этот миг они выехали на вершину подъема. Перед ними лежала река Лимпопо, но вопреки утверждениям мистера Редьярда Киплинга она была не мутно-зеленая и не грязная, а на ее берегах не росло ни одного хинного дерева. Сейчас стоял сухой сезон, и течение реки в полмили шириной превратилось в тонкий ручеек посреди сухого русла. Длинный, низкий бетонный мост уходил на север, пересекая оранжевые пески и островки тростника.

Они молча покатили по мосту. Шаса остановил машину у шлагбаума. Пограничный пост представлял собой небольшое квадратное здание с крышей из гофрированного железа. Шаса не глушил мотор. Шон вышел, взял из кузова сумку, подошел к переднему бамперу и остановился у открытого окна Шасы.

– Нет, папа. – Он склонился к окну. – Мы с тобой никогда не дойдем до конца дороги. Для этого я, твоя часть, слишком сильно тебя люблю. Ты единственный человек, которого я любил.

Шаса разглядывал его лицо в поисках малейших признаков неискренности и, не найдя их, порывисто обнял сына. Он не хотел это делать, больше того, был полон решимости не делать этого, но сейчас сунул руку в карман пиджака и достал толстую пачку банкнот и писем, которые заготовил заранее, вопреки решению отпустить Шона без единого пенни.

– Вот несколько фунтов, чтобы облегчить тебе переправу, – хрипло сказал он. – И три рекомендательных письма людям в Салсбери, которые могут тебе помочь.

Шон беззаботно сунул все это в карман и взял сумку.

– Спасибо, папа. Я этого не заслуживаю…

– Конечно нет, – согласился Шаса. – Не заслуживаешь – не воображай слишком много. Больше ничего не будет. Все кончено, Шон. Это первая и единственная часть моего наследства тебе.

Как всегда, улыбка Шона была настоящим чудом. И Шаса, несмотря на все доказательства, усомнился в том, что его сын такой плохой.

– Я напишу, папа. Вот увидишь: однажды мы над этим посмеемся – тогда мы снова будем вместе.

Шон с сумкой в руке миновал шлагбаум. Когда он исчез в помещении таможни, Шасу охватило глубочайшее ощущение тщеты. Неужели после всех лет любви и заботы все кончится так?

* * *

Шасу забавляла легкость, с которой Изабелла избавилась от своего детского произношения. Через две недели после поступления в Растенбергскую женскую школу она выглядела и говорила, как настоящая маленькая леди. Очевидно, детская речь не действовала на учителей и других учениц.

И только выпрашивая что-нибудь у отца, она по-прежнему надувала губы и сюсюкала, как ребенок. Сейчас она сидела на ручке кресла и гладила серебряный завиток волос над ухом Шасы.

– У меня самый красивый в мире папочка, – ворковала она, и действительно, серебряный локон по контрасту с остальными густыми темными волосами и загорелая, почти без морщин кожа лица подчеркивали красоту Шасы. – У меня самый добрый и самый любящий в мире папочка.

– А у меня самая хитрая на свете доченька, – сказал он, и Изабелла радостно рассмеялась. От этого звука его сердце сжалось. Ее дыхание у его лица пахло молоком и было сладким, как у новорожденного котенка, но он собрал свою разваливающуюся оборону. – Доченька, которой всего четырнадцать…

– Пятнадцать, – поправила она.

– Четырнадцать с половиной, – возразил он.

– Почти пятнадцать, – настаивала она.

– Дочь, которой еще нет пятнадцати и которая слишком дорога мне, чтобы разрешить ей в десять вечера где-то гулять.

– Мой большой, ласковый, ворчливый медведь, – зашептала Изабелла ему на ухо и, прижимаясь мягкой щекой к щеке отца, одновременно прижалась к нему грудью.

У Тары всегда была большая красивая грудь, и Шаса все еще находил ее очень привлекательной. Изабелла унаследовала от матери эту особенность. За последние несколько месяцев Шаса с гордостью и интересом следил за феноменальным ростом ее груди. Теперь она, упругая и теплая, прижималась к его руке.

– Там будут мальчики? – спросил он, и Изабелла почувствовала, что в его защите появилась первая брешь.

– О, мальчики меня не интересуют.

И она закрыла глаза на случай, если за эту ложь ее убьет молнией. В последнее время Изабелла могла думать только о мальчиках, они ей даже снились, и ее интерес к их анатомии был таким напряженным, что Майкл и Гарри запретили ей заходить в их комнаты, когда они переодевались. Их слишком смущало то, как откровенно и зачарованно сестра их разглядывает.

– Как ты туда доберешься и когда вернешься? Ты ведь не думаешь, что мама будет ждать тебя до полуночи? А я вечером буду в Йохбурге, – спросил Шаса, и Изабелла открыла глаза.

– Меня может отвезти и привезти назад Стивен.

– Стивен? – резко спросил Шаса.

– Мамин новый шофер. Он очень хороший и совершенно надежный – так говорит мама.

Шаса не знал, что Тара взяла шофера. Обычно она водила сама, но ее страшный старый «паккард» наконец испустил дух, когда она была в Сунди, и Шаса настоял, чтобы она купила новый «шевроле»-универсал. Очевидно, вместе с ним появился и шофер. Ей следовало посоветоваться с ним – но за последние годы они все больше отдаляются друг от друга и редко говорят о домашних делах.

– Нет, – решительно сказал он, – я не разрешаю тебе ездить одной по вечерам.

– Я буду со Стивеном, – взмолилась Изабелла, но он не обращал внимания на ее протесты. Он ничего не знает о Стивене, только что он мужчина и черный.

– Вот что я скажу. Если принесешь письменное обещание от кого-нибудь из родителей – с кем я знаком, – что тебя заберут и потом привезут обратно до полуночи, что ж, тогда можешь идти.

– О папочка, папочка! – Дочь осыпала лицо Шасы влажными поцелуями, потом соскочила с его колен и исполнила в кабинете победный танец. Ноги под широкой юбкой у нее были длинные, стройные, а попка аккуратная, маленькая, в кружевных панталонах.

«Вероятно, она… – подумал Шаса и поправил себя: – Несомненно, она самая прекрасная девочка в мире».

Изабелла неожиданно остановилась и опять сделала унылое лицо.

– О папа! – горестно воскликнула она.

– Что еще?

Шаса откинулся во вращающемся кресле, пряча улыбку.

– Пэтти и Ленора будут в новых платьях, а я приду, как старомодная деревенщина.

– Старомодная деревенщина! Ну, этого нельзя допустить!

Изабелла бросилась к нему.

– Значит, я получу новое платье, папочка, дорогой?

Она снова обхватила его за шею. Их идиллию прервал шум автомобильного мотора на подъездной дороге.

– Приехала мамочка! – Изабелла спрыгнула с колен Шасы, схватила его за руку и потащила к окну. – Мы ведь можем сказать ей про вечеринку и новое платье, правда, папочка?

Новый «шевроле» с высокими хвостовыми плавниками и большой хромированной решеткой радиатора подъехал к передним ступенькам, и из него вышел новый шофер. Внушительный мужчина, высокий и широкоплечий, в серой ливрее, в кепи с кожаным верхом. Он открыл заднюю дверцу, и вышла Тара. Проходя мимо шофера, она потрепала его по руке – типичное для Тары обращение со слугами, которое всегда раздражало Шасу.

Тара поднялась по ступенькам и исчезла из поля зрения Шасы, а шофер снова сел за руль и поехал к гаражу. Проезжая мимо окон кабинета, он посмотрел наверх. Его лицо наполовину затенял козырек кепи, но в очертаниях его челюстей и в том, как сидела голова на мощной шее, было что-то смутно знакомое.

Шаса нахмурился, пытаясь вспомнить, но воспоминание было старое или ложное, и тут у него за спиной Изабелла своим особым, медовым голосом сказала:

– Мамочка, мы с папой хотим сказать тебе что-то, – и Шаса отвернулся от окна, готовясь встретить привычные обвинения Тары в том, что у него есть любимчики, и он им потакает.

* * *

Тайная дверь в парламентский кабинет Шасы решила проблему, над которой они бились все недели с возвращения Мозеса Гамы в Кейптаун.

Зайти в здание парламента Мозесу, одетому в ливрею шофера и несущему коробки с обувью и шляпами из самых дорогих магазинов, было легко. Он просто прошел за Тарой мимо дежурных у входа. Никакой системы безопасности, никакой регистрации на входе, никаких пропусков не было. Любой незнакомец мог попросить разрешения пройти на галерею для посетителей, а уж жена одного из влиятельных министров заслуживала почтительного приветствия, и Тара постаралась познакомиться со всеми дежурными. Иногда она задерживалась, чтобы спросить о больном ребенке, и ее солнечная внешность и снисходительность вскоре сделали ее любимицей рядовых охранников.

Она не всегда брала с собой Мозеса, только тогда, когда им не грозило столкновение с Шасой, но приводила его достаточно часто, чтобы приучить охрану к его присутствию и праву находиться здесь. Добравшись до кабинета Шасы, Тара приказывала Мозесу занести пакеты в кабинет, а сама задерживалась в приемной, поболтать с секретаршей. Потом, когда Мозес с пустыми руками выходил из кабинета, она небрежно отпускала его.

– Спасибо, Стивен. Ступай вниз. Машина мне понадобится в одиннадцать. Подъедешь ко входу и жди меня.

Мозес шел вниз по главной лестнице, почтительно уступая дорогу служителям, депутатам и министрам; однажды он даже разминулся с премьер-министром, и ему пришлось опустить глаза, чтобы Фервурд не прочел в них ненависть. Его охватило странное ощущение нереальности: рядом, протяни руку – и коснешься, был человек, который повинен в несчастьях его народа и один олицетворет все силы неправедного угнетения. Человек, который возвел расовую дискриминацию в статус квазирелигиозной философии.

Спускаясь по лестнице, Мозес обнаружил, что дрожит, но прошел привратников, не взглянув на них, и дежурный в будке едва поднял голову от газеты. Для планов Мозеса было жизненно важна возможность покидать здание парламента без сопровождения, и постоянные приходы и уходы обеспечивали ее. Для привратников он был почти невидимкой.

Однако они еще не решили проблему доступа в собственно кабинет Шасы. Мозес мог пробыть там достаточно долго, чтобы положить пакеты, но не мог рисковать и задерживаться, особенно не мог находиться в кабинете за закрытой дверью, неважно, с Тарой или один. Триша, секретарша Шасы, была бдительна, внимательна и одержимо предана Шасе; как все Шасины работницы, она была, мягко говоря, чуточку влюблена в него.

И вот, когда в отчаянии они уже подумывали о том, чтобы предоставить последние приготовления одной Таре, потайной ход в кабинет стал настоящим благословением.

– Боже! Как все просто, а мы-то переживали! – с облегчением рассмеялась Тара, и когда в следующий раз Шаса отправился с инспекцией на шахту Х’ани, взяв с собой, как обычно, Гарри, они с Мозесом поехали в парламент, проверить, все ли готово.

После того как Мозес оставил пакеты в кабинете, Тара в присутствии Триши отослала его.

– Машина мне понадобится много позже, Стивен, у меня в столовой ланч с отцом.

Когда он вышел, закрыв за собой внешнюю дверь, Тара снова повернулась к Трише:

– Мне нужно написать несколько писем. Воспользуюсь кабинетом мужа. Пожалуйста, проследите, чтобы мне не мешали.

Триша колебалась; она знала, что Шаса не любит, когда используют его стол, и тревожится за содержимое ящиков, но не могла придумать, как помешать Таре. Пока секретарша колебалась, Тара вошла в кабинет, закрыла дверь и решительно повернула ключ в замке. Таким образом был создан еще один прецедент.

Снаружи легонько постучали. Таре потребовалось несколько секунд, чтобы обнаружить внутренний замок, замаскированный под выключатель. Она приоткрыла дверь в стене, и Мозес проскользнул в нее. Замок защелкнулся, и Тара опять затаила дыхание. Потом нетерпеливо повернулась к Мозесу.

– Обе двери заперты, – прошептала она и обняла его. – О Мозес, Мозес, как долго!

Хотя теперь они много времени проводили вместе, моменты полного одиночества были редки и драгоценны, и Тара прижалась к нему.

– Не сейчас, – прошептал он. – Нас ждет работа.

Она неохотно разомкнула объятия и выпустила его. Мозес сначала подошел к окну и, стоя сбоку от него, задернул занавеску, чтобы его нельзя было увидетьснаружи, включил настольную лампу, снял форменную куртку, повесил ее на спинку Шасиного кресла и только после этого направился к алтарю-сундуку. Он остановился перед ним, напомнив Таре молящегося: голова склонена, руки набожно стиснуты перед грудью. Затем Мозес выпрямился и снял с крышки тяжелую бронзовую скульптуру работы Ван Воува. Отнес ее на другой конец комнаты и поставил на Шасин стол. Вернулся и осторожно поднял крышку, поморщившись, когда заскрипели старинные петли.

Сундук был наполовину занят излишками с книжных полок Шасы. Груды переплетенных экземпляров «Хансарда» [281], старые газеты и документы. Неожиданное препятствие вызвало у Мозеса досаду.

– Помоги, – прошептал он, и вдвоем они принялись разгружать сундук.

– Складывай все в прежнем порядке, – предупредил Мозес, передавая ей груды публикаций. – Надо все оставить точно как было.

Сундук был таким глубоким, что в конце концов Мозесу оказалось проще забраться в него и передавать Таре остатки содержимого. Теперь весь ковер был завален стопками бумаг, но сундук опустел.

– Давай инструменты, – приказал Мозес.

Инструменты лежали в одном из пакетов, которые Мозес принес из машины. Тара передала ему их.

– Только не шуми, – попросила она.

Сундук был достаточно велик, чтобы полностью скрыть его. Тара подошла к двери и прислушалась. Успокоительно стучала машинка Триши. Тара вернулась к сундуку и заглянула внутрь.

Мозес, стоя на коленях, отверткой работал над днищем. Винты были подлинно древними, их взяли из другой старинной мебели, чтобы они не казались новейшим дополнением. Доски днища тоже были старинные, дубовые, и только внимательное изучение подсказало бы специалисту, что они – более позднее добавление. Вывернув винты, Мозес снял стенную панель и открыл углубление под ней. Оно было плотно набито холщовыми тряпками, и Мозес стал осторожно доставать их и класть в пакет из-под инструментов.

Тара как зачарованная смотрела на показывающиеся тайные отделения. В них лежали небольшие прямоугольные кирпичики из какого-то темного аморфного вещества, похожего на тянучки или на столярную замазку; каждый кирпичик был завернут в прозрачную промасленную бумагу с надписями на кириллице.

В верхнем слое было десять кирпичиков, но Тара знала, что под ним еще два слоя. Всего тридцать «кирпичей», каждый весом два фунта – всего шестьдесят фунтов пластической взрывчатки. Выглядела она обычной и безвредной, как какая-нибудь кухонная принадлежность, но Мозес предупредил Тару, что взрывчатка смертельно опасна.

– Двухфунтовый брикет разнесет пролет стального моста, десять фунтов снесут дом, шестьдесят фунтов… – Он пожал плечами. – Достаточно, чтобы десять раз проделать нашу работу.

Сняв верхнее покрытие и убедившись, что содержимое в безопасности, Мозес поставил панель на место и привинтил. Потом открыл центральную панель в днище. Углубление опять было закрыто холщовыми обрезками. Удаляя их, Мозес шепотом объяснял:

– Здесь четыре разных типа детонаторов. Покрывает все возможные потребности. Вот это, – он осторожно поднял небольшую плоскую коробочку размером с пачку сигарет, – электрические взрыватели, которые можно присоединить к батареям или к сети. Это, – он положил коробочку на место и приподнял обертку, открывая другую коробку, побольше, – радиоуправляемый детонатор, который приводится в действие микроволновым излучением вот этого миниатюрного передатчика. – Передатчик показался Таре похожим на современные транзисторные радиоприемники. Мозес достал его из гнезда. – Чтобы привести его в действие, нужно всего шесть батареек от карманного фонарика. Вот простые кислотные дистанционные взрыватели, примитивные, и расчет времени не очень точный, а вот детонатор, срабатывающий от датчика движения. Когда он включен, легкая вибрация приводит его в действие. Только специалист способен обезвредить бомбу, если такой взрыватель уже установлен.

До этой минуты Тара воспринимала то, что они собираются сделать, вчуже, но теперь взглянула в глаза действительности. Здесь, перед ней, была квинтэссенция насильственной смерти и уничтожения, невинная наружность не делала эти предметы менее смертоносными, чем кольца свернувшейся мамбы, и Тара дрогнула.

– Мозес, – прошептала она. – Никто не пострадает? Ты ведь сказал, что мы не отнимем ни одну человеческую жизнь?

– Ты опять!

Его лицо стало холодным и презрительным. Тара устыдилась.

– Прости, пожалуйста.

Не обращая на нее внимания, Мозес отвинтил третью, последнюю панель. В этом отделении лежали автоматический пистолет и четыре обоймы патронов. Все это занимало мало места, и остальное пространство было полностью занято хлопчатобумажной ветошью.

– Дай другой пакет, – приказал Мозес и, когда Тара передала ему пакет, начал выкладывать его содержимое в освободившееся гнездо. Вначале сумку с инструментами – узкой ножовкой, ручным сверлом, набором сверл и буравов, коробку с батарейками от слухового аппарата – для детонаторов, аккумуляторы для передатчика, карманный фонарик, пятьсот футов тонкого электрического провода в мотке, алмазный стеклорез, замазку, штапельное волокно и флаконы на одну унцию с краской для отделки. Наконец, сухой паек – галеты и консервированные мясо и овощи.

– Жаль, что ты не позволил мне принести что-нибудь более аппетитное.

– Это всего на два дня, – ответил Мозес, и она вспомнила, как мало для него значат личные удобства.

Мозес поставил панель на место, но не стал затягивать винты, чтобы их можно было вывинтить рукой.

– Хорошо, теперь давай книги.

Он все вернул в сундук, укладывая стопки в том порядке, в каком вынимал, так что рассеянный взгляд не заметил бы, что к содержимому прикасались. Мозес осторожно закрыл сундук и вернул на крышку бронзовую статуэтку. Потом встал перед сундуком и внимательно осмотрел итоги своей работы.

– Мне нужно место, чтобы спрятаться.

– Портьеры, – предложила Тара, и он кивнул.

– Не очень оригинально, но надежно.

Бархатные вышитые портьеры доходили до самого пола.

– Ключ от двери – он мне понадобится.

Он указал на потайную дверь в стене.

– Попробую… – начала Тара и замолчала: в дверь, ведущую в приемную, постучали. Мозес на мгновение подумал, что Тара запаникует, и сильно сжал ее руку.

– Кто там? – спокойно спросила Тара.

– Это я, миссис Кортни, – почтительно ответила Триша. – Уже час, и я иду обедать.

– Идите, Триша. Я немного задержусь, а когда уйду, запру дверь.

Они слышали, как закрылась наружная дверь. Мозес выпустил руку Тары.

– Иди обыщи ее стол. У нее должен быть ключ от потайной двери.

Через несколько минут Тара вернулась со связкой ключей. Она испробовала их один за другим, и третий подошел.

– На нем есть серийный номер. – Она записала номер на листе из блокнота Шасы и вырвала этот листок. – Верну ключи в стол Триши.

Когда она вернулась, Мозес застегивал форму шофера. Тара заперла за собой дверь.

– Мне нужен план здания. В министерстве общественных работ он должен быть. Снимешь мне копию. Вели Трише это сделать.

– Но как? – спросила Тара. – Какую причину ей назвать?

– Скажи, что хочешь сменить здесь освещение, – показал он на люстру под потолком. – Дескать, тебе нужен план электропроводки этой части, на котором были бы указаны все соединения и провода, размещенные в стене.

– Хорошо, сделаю, – согласилась она.

– Отлично. Здесь мы пока закончили. Можно уходить.

– Можно не торопиться, Мозес. Триши не будет целый час.

Он посмотрел на нее, и на мгновение Таре показалось, что она видит в его темных, мрачных глазах презрение, даже отвращение, но она не позволила себе поверить в это, прижалась к нему и спрятала лицо на его груди. Через несколько секунд она ощутила, как под тонкой тканью, разделяющей нижние части их тел, что-то растет и твердеет, и все сомнения покинули ее. Она была уверена, что по-своему, необычно, как свойственно африканцам, он все еще ее любит, и принялась расстегивать на Мозесе одежду.

Он был так толст, что она не могла охватить его пальцами, горяч и тверд, как стержень из черного железняка, лежащий на горячем полуденном солнце.

Тара опустилась на толстый шелковый ковер, увлекая за собой Мозеса.

* * *

Теперь с каждым днем опасность обнаружения росла, и они оба понимали это.

– Может Шаса тебя узнать? – не раз спрашивала Тара Мозеса. – Становится все труднее делать так, чтобы вы не столкнулись нос к носу. Несколько дней назад он спрашивал о моем новом шофере.

Очевидно, Изабелла, движимая своекорыстием, привлекла внимание Шасы к новому работнику. Тара могла бы разбранить ее. Но это могло еще более укрепить представление хитрой и изобретательной девочки о важности нового человека, поэтому Тара оставила ее поступок без замечаний.

– Может он тебя узнать? – не успокаивалась она, и Мозес задумался.

– Это было давно, еще до войны. В его детстве. – Мозес покачал головой. – Обстоятельства были совсем другими, место такое далекое – и все же на короткое время мы сблизились. Мне кажется, мы произвели друг на друга глубокое впечатление – возможно, просто из-за невероятности таких отношений: черный мужчина и белый мальчик знакомятся и даже становятся друзьями. – Он вздохнул. – Однако во время суда он наверняка прочел полицейские донесения обо мне и знает, что есть ордер на мой арест. Кстати, этот ордер до сих пор действителен. Не знаю, свяжет ли он разыскиваемого преступника и революционера с другом своего детства, но рисковать нельзя. Нужно как можно скорее сделать то, что мы должны сделать.

– За последние пять недель Шаса ни одни выходные не провел дома. – Тара в досаде прикусила губу. – А теперь, когда мне нужно, чтобы он уехал, он весь день торчит в Вельтевредене. Сначала проклятое поло. – Аргентинская команда по поло ездила по стране, и Шаса принимал ее в Кейптауне; на поле Вельтевредена должен был состояться первый товарищеский матч. – Сразу после этого приезжает английский премьер-министр Гарольд Макмиллан. Шаса уедет из Кейптауна не раньше чем в конце месяца.

Она смотрела на задумавшегося Мозеса в зеркало машины.

– Мы рискуем в обоих случаях, – негромко сказал он. – Откладывать так же опасно, как поспешить. Нужно точно выбрать момент.

Оба молчали до самой автобусной остановки. Мозес остановил «шевроле» на противоположной стороне улицы. Потом выключил мотор и спросил:

– Когда будет этот матч по поло?

– Пробный матч в пятницу во второй половине дня.

– Твой муж будет играть?

– Состав южно-африканской команды назовут в середине недели, но Шаса почти точно будет играть. Его даже могут выбрать капитаном.

– Даже если не выберут, он хозяин. Он должен быть там.

– Да, – кивнула Тара.

– Пятница… у меня будет целый уик-энд. – Он принял решение. – Тогда и сделаем.

Несколько мгновений Таре казалось, что она задыхается, словно медленно погружается в зыбучий песок, но неизбежность делала ее страх не важным. Спасения все равно не было, и она почувствовала, что успокаивается.

– А вот и автобус, – сказал Мозес, и в его голосе слышались слабые отголоски волнения. Это была одна из тех редких минут, когда он позволял себе проявлять личные чувства.

Когда автобус подходил к остановке, Тара увидела на задней площадке женщину с ребенком. Оба пристально смотрели на стоящий «шевроле», и когда Тара замахала, ребенок выпрыгнул из автобуса и побежал через дорогу. Автобус отъехал, Мириам Африка осталась на задней площадке и глядела на них, пока автобус не свернул за угол.

Бенджамин бежал к машине, его личико выражало волнение ожидания. Он подрос, и Мириам всегда так хорошо его одевает: чистая белая рубашка, серые шорты, начищенные черные ботинки. Светло-коричневая кожа была тщательно вымыта, густые курчавые волосы подстрижены и стояли аккуратной шапкой.

– Разве он не великолепен? – выдохнула Тара. – Наш сын, Мозес, наш родной сын.

Мальчик открыл дверцу и уселся рядом с Мозесом. С сияющей улыбкой посмотрел на него снизу вверх, и Мозес на мгновение обнял его. Потом Тара наклонилась с сиденья, поцеловала сына и коротко, но страстно обняла. В присутствии посторонних она не могла проявлять чувства, и по мере того как мальчик рос, их отношения становились все более трудными и неясными.

Ребенок по-прежнему считал Мириам Африку матерью, но ему было уже почти шесть лет, он рос умным и чувствительным мальчиком. Тара знала, что он подозревает о существовании между ними тремя каких-то особенных отношений.

Бенджамину сказали только, что они близкие друзья семьи, но даже в своем юном возрасте мальчик понимал, что они нарушают социальное табу, ведь все его существование было проникнуто сознанием, что белые и черные совершенно отличны друг от друга и от него, светло-коричневого, и иногда он удивленно смотрел на Тару, как на существо из волшебной сказки.

Тара ничего не могла придумать, кроме как взять его на руки и сказать: «Ты мое дитя, мое родное дитя, и я люблю тебя так же сильно, как твоего отца». Но она не могла даже позволить ему сидеть рядом с ней, чтобы их не увидели вместе.

Они проехали через Кейп-Флэтс в сторону Западного Сомерсета, но, не доезжая этого поселка, Мозес свернул на боковую дорогу, проехал через густой ивняк, и они оказались на длинном пустом изогнутом берегу; перед ними зеленели воды залива Фальс-бей, а по обе стороны горные отроги образовывали рога залива.

Мозес остановил «шевроле», достал из багажника корзинку для пикника, и они втроем прошли по тропе вдоль берега к своему любимому месту. Отсюда за полмили был виден всякий, кто приближался по берегу, а экзотическая растительность вставала почти непроницаемыми джунглями. Здесь могли появиться только рыбаки, охотящиеся в прибрежных водах на кобов и зубанов, или влюбленные, ищущие уединения. Здесь они чувствовали себя в безопасности.

Тара помогла Бенджамину переодеться в плавки, и все трое, взявшись за руки, пошли к окруженному камнями бассейну, в котором мальчик стал плескаться, как щенок спаниеля. Когда он наконец устал и посинел от холода, Тара растерла полотенцем его дрожащее тело и снова одела. Потом помогла Мозесу развести костер среди дюн и поджарить на угольях сосиски и свиные отбивные.

После еды Бенджамин снова захотел поплавать, но Тара мягко запретила ему.

– Не на полный желудок, дорогой.

Он стал искать ракушки на песке у границы прилива, а Тара и Мозес сидели на вершине дюны и смотрели на него. Тара была счастлива и довольна, как никогда, пока Мозес не нарушил молчание.

– Ради этого мы и работаем, – сказал он. – Достоинство и возможность счастья для всех обитателей этой земли.

– Да, Мозес, – прошептала она.

– За это ничего не жалко отдать.

– О да, – страстно согласилась она. – О да!

– Тем более не жаль казнить виновника нашего несчастья, – резко сказал он. – Я еще не посвящал тебя в это, но Фервурд должен умереть, и все его приспешники с ним. И судьба назначила меня его палачом… и преемником.

Тара побледнела; она испытала такое потрясение, что онемела. Мозес со странной и необычной мягкостью взял ее за руку.

– За тебя, за меня и за ребенка, чтобы он мог жить с нами под солнцем свободы.

Она пыталась заговорить, но ее голос дрогнул. Гама терпеливо ждал, пока она справится с собой.

– Мозес, ты обещал!

– Нет, – покачал он головой. – Ты сама убедила себя в этом, и не время было лишать тебя иллюзий.

– О Боже, Мозес! – Невероятность услышанного обрушилась на нее. – Я думала, ты символически взорвешь пустое здание, а ты с самого начала собирался…

Она замолчала, не в силах договорить, но он не стал отпираться.

– Мозес… мой муж, Шаса, он же будет на скамьях рядом с Фервурдом.

– Разве он твой муж? – спросил Мозес. – Разве он не один из них, из врагов?

Она опустила глаза, признавая его правоту, но неожиданно снова пришла в смятение.

– Мой отец… он тоже будет в парламенте.

– Отец и муж – оба часть твоей прежней жизни. Ты оставила ее позади. Теперь, Тара, я твой отец и муж, а борьба – твоя новая жизнь.

– Мозес, но разве нельзя их как-нибудь пощадить? – умоляла она.

Он молчал, но она увидела ответ в его глазах, закрыла лицо руками и заплакала. Плакала молча, но спазмы горя сотрясали все ее тело. Ветер слабо доносил с пляжа радостные крики ребенка, а рядом неподвижно, бесстрастно сидел Мозес. Немного погодя Тара подняла голову и ладонями вытерла заплаканные глаза.

– Прости, Мозес, – прошептала она. – Пожалуйста, прости меня за слабость. Я оплакивала отца, но теперь я снова сильна и готова сделать все, что ты потребуешь.

* * *

Товарищеский матч с гостями, аргентинской командой по поло, стал самым волнующим событием в Вельтевредене за целых десять лет.

Планировать и устраивать это событие должна была Тара как хозяйка поместья, но Сантэн Кортни-Малкомс не могла вынести ее равнодушия к спорту и отсутствия организационных талантов. Начала она с советов намеками, а закончила тем, что сняла с невестки всю ответственность и взялась за дело сама. Результатом стал оглушительный успех во всех начинаниях. Сантэн непрестанно изводила цветных садовников, и с помощью советов опытного Блэйна трава на поле стала зеленой и бархатной, а почва под ней достаточно твердой, чтобы выдерживать пони, и достаточно мягкой, чтобы не повредить им ноги. Столбы ворот выкрасили в цвета команд: светло-синий и белый у Аргентины и оранжевый, синий и белый у Южной Африки, а на трибунах развевались двести флагов тех же цветов.

Сама трибуна, решетчатые изгороди и конюшни были заново выкрашены. Была воздвигнута новая изгородь, чтобы не пускать зевак на частную территорию поместья, а прочие усовершенствования, предпринятые Сантэн по такому случаю, включали расширение гостевой трибуны, установку под ней общественных туалетов, а также ресторан под открытым небом, который мог одновременно принять двести клиентов. Расширенные конюшни могли вместить пятьдесят пони, появились новые помещения для конюхов. Аргентинцы привезли собственных конюхов в традиционных костюмах гаучо, и в широкополых шляпах, и в кожаных штанах, расшитых серебряными монетами.

Гарри нехотя покинул свой новый кабинет в «Сантэн-хаусе», располагавшийся в трех дверях от Шасиного, и целых два дня провел в конюшнях, наблюдая за грумами и игрой в поло и учась у них.

Майкл наконец получил официальное назначение. Он блаженно верил, что стал учеником репортера йоханнесбургской газеты «Голден сити мейл» благодаря собственным достоинствам. Сантэн, втайне позвонившая председателю «Ассоциации газет Южной Африки», которому принадлежала «Мейл», не лишала внука иллюзий. Майклу обещали платить пять гиней в день плюс шиллинг за каждое слово его опубликованных материалов. Он взял интервью у каждого игрока обеих команд, в том числе запасных, у всех конюхов и судей. Он изучил все результаты предыдущих матчей команд вплоть до Олимпийских игр 1936 года и выяснил родословную всех пони, хотя в этом случае был вынужден ограничиться лишь двумя предыдущими поколениями. Еще до начала игры он написал столько, что по сравнению с этим «Унесенные ветром» выглядели бы скромной брошюркой. Потом он настоял на том, чтобы этот важнейший материал был передан по телефону скучающему редактору отдела газеты, и стоимость разговора превысила заработанные им пять гиней.

– Не тушуйся, Майки, – утешал его Шаса, – если они все это напечатают по шиллингу за слово, ты станешь миллионером.

Большое разочарование постигло семью в среду, когда был объявлен состав команды Южной Африки. Шасу назначили, как обычно, вторым номером, но капитаном не сделали. Капитаном стал Макс Тюниссен, отличный наездник, фермер-миллионер из Наталя, давний соперник Шасы с того самого дня, как в юности много лет назад они встретились на этом самом поле.

Шаса скрыл разочарование за печальной улыбкой.

– Максу это важнее, чем мне, – сказал он Блэйну, который был в числе выборщиков, и Блэйн кивнул.

– Да, – согласился он. – Поэтому мы его и предпочли, Шаса. Макс ценит это выше, чем ты.

Изабелла отчаянно влюбилась в аргентинского номера четвертого, образец мужественности, с оливковой кожей, темными сверкающими глазами, густыми волнистыми волосами и ослепительно белыми зубами.

Она три-четыре раза в день переодевалась, перебрав все изысканные наряды, которыми заполнил ее гардероб Шаса. Она даже попробовала румяна и помаду – не так много, чтобы отец заметил, но достаточно, чтобы обострить интерес Хосе Хесуса Гонсальво де Сантоса. Она применила всю свою изобретательность, подстерегая его, вечно болталась у конюшен и, завидев Хосе, принимала самые томные позы.

Объект ее восхищения, мужчина тридцати с небольшим лет, был убежден, что аргентинцы – величайшие в мире любовники и что он, Хосе Хесус Гонсальво де Сантос, в этом отношении национальный чемпион. За его внимание вечно соперничали не менее десяти зрелых и доступных женщин. Он даже не замечал проделок этой четырнадцатилетней девочки, зато Сантэн их заметила.

– Ты делаешь из себя посмешище, Белла, – сказала она внучке. – Отныне тебе запрещено подходить к конюшням, и, если я еще раз увижу хоть каплю косметики у тебя на лице, можешь не сомневаться, что отец тут же об этом узнает.

Никто не смел ослушаться бабулю, даже самый смелый и безнадежно влюбленный, и Изабелле пришлось отказаться от мечты заманить Хосе на сеновал над конюшней и там преподнести ему свою девственность. Изабелла не очень хорошо представляла, что это означает. Ленора дала ей почитать запрещенную книгу, в которой девственность называли «бесценным сокровищем». Что бы это ни было, Хосе Хесус мог получить ее сокровище и все остальное в любое время.

Однако запрет бабули вынудил Изабеллу ограничиться тем, чтобы ходить за ним на приличном расстоянии и бросать на него горящие взгляды, когда он смотрел в ее сторону.

Гарри перехватил один из этих взглядов и так встревожился, что громко – ее возлюбленный мог услышать – спросил:

– Ты больна, Белла? Тебя, похоже, вот-вот вырвет.

Впервые в жизни она от души возненавидела брата.

Сантэн планировала принять две тысячи зрителей. Поло – спорт для избранных, билеты дорогие – по два фунта, но в день игры количество зрителей превысило пять тысяч человек. Это обеспечило клубу большую прибыль, но существенно затруднило Сантэн. Были привлечены все резервы, даже Тара, чтобы дополнительно доставлять еду и питье, и только когда команды выехали на поле, Тара смогла уйти от всевидящего ока свекрови и спрятаться на трибуне.

В первом чаккере Шаса участвовал на гнедом мерине с лоснящейся шкурой, которая блестела на солнце, как зеркало. Таре пришлось признаться себе, что в зеленой куртке из джерси, вышитой золотом, в белоснежных белых брюках и лакированных черных туфлях Шаса выглядел великолепно. Скача вдоль трибуны, он поглядел наверх и улыбнулся. Черная полоска через глаз придавала его мальчишеской очаровательной улыбке зловещий оттенок, и Тара невольно ответила ему: замахала – но тут же поняла, что Шаса улыбается не ей, а кому-то ниже на трибуне. Чувствуя себя немного глупо, Тара встала на цыпочки и посмотрела вниз, стараясь понять, кто там. Высокая женщина с узкой талией. Ее лицо загораживали поля широкой шляпы, украшенной розами, однако рука, которой женщина махала Шасе, была узкая и загорелая, с обручальным и золотым венчальным кольцами на третьем пальце красивой кисти.

Тара отвернулась и надвинула шляпу так, чтобы Сантэн не могла разглядеть ее в толпе; она быстро, но незаметно направилась к боковому выходу с трибуны. Пересекая стоянку для машин и заходя за конюшни, она услышала первый приветственный рев трибун. Теперь несколько часов никто ее не должен был хватиться, и она побежала. Мозес поставил «шевроле» в сосновой роще, вблизи гостевых коттеджей. Тара распахнула заднюю дверцу и упала на сиденье.

– Никто не видел, как я уходила, – выдохнула она. Он завел мотор и спокойно двинулся по подъездной дороге за Анрейтовы ворота.

Тара сверилась с часами: несколько минут четвертого. Потребуется не менее сорока минут, чтобы обогнуть гору и добраться до города. Они доберутся до здания парламента в четыре, когда привратники у входа подумывают, не попить ли чайку. Сегодня пятница, и во второй половине дня заседает комитет по бюджету – обычное заседание, члены комитета будут клевать носами на скамьях. На самом деле Блэйн и Шаса тактично обговорили это расписание с особо важными гостями, чтобы все желающие могли посетить матч, не пропустив никаких важных дебатов или решений. Большинство депутатов покинули парламент, в здании было тихо, вестибюль почти пуст.

Мозес остановил машину на стоянке для членов парламента и прошел к багажнику, чтобы достать пакеты. Потом на почтительном расстоянии пошел за Тарой, поднимавшейся по ступенькам. Никто не обратил на них внимания, все прошло как по маслу, их напряжение почти спало; они поднялись на второй этаж и миновали застекленный вход для прессы. Тара увидела трех младших репортеров: они скучали на скамьях, слушая, как достопочтенный министр почт и телеграфов хвалит себя за образцовый порядок, царивший в его министерстве в минувшем фискальном году.

Триша сидела за столом в приемной и красила ногти; когда Тара вошла, Триша виновато и растерянно посмотрела на нее.

– Триша, какой прекрасный цвет! – приветливо сказала Тара. Триша постаралась сделать такой вид, словно пальцы ей не принадлежат, но лак еще не просох, и она не знала, что делать.

– Я закончила письма, которые оставил мне мистер Кортни, – попыталась она оправдаться, – и сегодня здесь так тихо, а вечером у меня свидание… я просто подумала…

Она в растерянности замолчала.

– Я принесла образцы ткани для портьер, – объяснила Тара. – Решила поменять, когда установим новые светильники. Хотела сделать Шасе сюрприз, поэтому ничего не говорите ему, если можно.

– Конечно не скажу, миссис Кортни.

– Я пытаюсь разработать новую цветовую гамму и, вероятно, еще буду здесь после пяти. Если вы закончили работу, можете уйти пораньше. Я буду отвечать на телефонные звонки.

– Ох, я чувствую себя такой виноватой, – неискренне возразила Триша.

– Ступайте! – решительно приказала Тара. – Я буду держать оборону. Наслаждайтесь свиданием. Надеюсь, вечер пройдет хорошо.

– Вы очень добры, миссис Кортни.

– Стивен, занесите образцы и положите на диван, – приказала Тара, не глядя на Мозеса и задержалась, ожидая, пока Триша торопливо уберет со стола и направится к выходу.

– Хороших вам выходных, миссис Кортни, и спасибо за все.

Тара заперла за ней дверь и торопливо прошла в кабинет.

– Нам повезло, – прошептала она.

– Надо дать ей время уйти, – сказал Мозес, и они сели на диван.

Тара нервничала и выглядела несчастной, но долго молчала, прежде чем выпалить:

– Мозес… Отец… и Шаса.

– Да? – спросил он, но его голос звучал мрачно, и она замялась, нервно ломая пальцы.

– Да? – настойчиво переспросил он.

– Нет… ты прав, – вздохнула она. – Это нужно сделать. Я должна быть сильной.

Она встала.

– Поцелуй меня, Мозес, пожалуйста, – прошептала она, потом вырвалась из его объятий. – Удачи, – негромко сказала она.

Она заперла наружную дверь кабинета и спустилась по лестнице в главный вестибюль, но на полпути вниз ее неожиданно охватило сознание обреченности, такое сильное, что кровь отлила у нее от сердца, а на лбу и верхней губе проступил ледяной пот. На мгновение закружилась голова, и Таре пришлось ухватиться за перила, чтобы не упасть. Потом она заставила себя продолжить спуск и пересекла вестибюль.

Служитель посмотрел на нее странно. Она не остановилась. Он вышел из будки и пошел ей наперерез. Ее охватила паника, захотелось повернуть, побежать назад, предупредить Мозеса, что они раскрыты.

– Миссис Кортни.

Служитель остановился перед ней, перегородив проход.

– В чем дело? – спросила она, пытаясь придумать правдоподобный ответ на его вопросы.

– Я сделал небольшую ставку на исход сегодняшнего матча по поло. Не знаете, как он проходит?

Она смотрела на него, не понимая. В первое мгновение Тара едва сдержалась, чтобы не выпалить: «Поло? Какое поло?», потом спохватилась и ценой огромного усилия воли, сосредоточившись, еще минуту болтала с этим человеком, прежде чем уйти. На стоянке она уже не могла справиться с паникой, бегом кинулась к «шевроле» и села за руль, тяжело дыша.

* * *

Услышав, как в замке повернулся ключ, Мозес вернулся в кабинет Шасы и задернул шторы.

Потом он подошел к книжным полкам и принялся изучать корешки. Он до последнего мгновения не будет распаковывать сундук. Триша может вернуться за чем-то забытым, парламентская охрана может проверить кабинеты. Даже Шаса может явиться сюда утром в субботу. Хотя Тара заверила его, что Шаса весь уик-энд будет занят с гостями в Вельтевредене, Мозес не хотел рисковать. Он ничего не тронет в кабинете, пока это не будет абсолютно необходимо.

Он улыбнулся, увидев на полке «Историю Англии» Маколея. Дорогое издание в кожаном переплете, оно вызвало яркие воспоминания о той поре, когда они с человеком, которого он собирался убить, были друзьями – далекую пору, когда еще была надежда.

Он прошел вдоль полок, пока не добрался до секции, где Шаса держал авторов, с которыми, очевидно, не соглашался. Работы очень разные: от «Майн кампф» до Карла Маркса, а посередине многочисленные книги социалистов. Мозес выбрал том избранных трудов Ленина и отнес на стол. Он читал, уверенный, что любой неожиданный посетитель даст ему довольно времени, чтобы добраться до убежища за шторами.

Он читал до самого вечера. В комнате стало темно; тогда он достал из пакета, который принес из «шевроле», одеяло и лег на диван.

В субботу он проснулся рано, когда на карнизе за окном заворковали голуби, и вышел через потайную дверь. Воспользовался туалетом в конце коридора, зная, что предстоит долгий день, и почувствовал циничное удовольствие, распахивая дверь с надписью «Только для белых».

Хотя по субботам парламент не заседает, главный вход откроют, и какая-то деятельность в здании все равно будет происходить: уборщики, чиновники. Может, министры воспользуются своими кабинетами. Он ничего не может делать до воскресенья, когда кальвинистские заповеди запрещают любую работу или необязательную деятельность вне стен церкви. День он снова провел за чтением, вечером съел часть припасов, которые принес с собой, и избавился от пустых банок и обертки, отправив их в мусорный бачок в туалете.

Спал он тревожно и в воскресенье проснулся задолго до рассвета. После скудного завтрака Мозес переоделся в рабочий комбинезон и теннисные туфли из пакета и лишь тогда начал осторожную разведку парламента. В здании было тихо и пусто. Посмотрев с верха лестницы, он увидел, что главный вход заперт, свет погашен. Теперь, двигаясь с большей уверенностью, он толкнул дверь на галерею прессы. Она была не заперта, и он постоял у балюстрады, глядя вниз на палату, где были созданы все законы, поработившие его народ. Гнев из груди Мозеса, как зверь из клетки, рвался на волю.

Спустившись по лестнице в вестибюль, он подошел к высокой двери зала заседаний. Его шаги по мраморным плитам гулко отдавались. Как он и ожидал, дверь была закрыта, но на массивный старинный замок. Он склонился к замку и достал из кармана футляр с заостренной отмычкой. В России его готовили тщательно и всесторонне, замок сопротивлялся меньше минуты. Приоткрыв створку двери, Мозес скользнул внутрь и закрыл ее за собой.

Теперь он стоял в храме апартеида, и зло показалось ему осязаемым, оно всей тяжестью навалилось на него, заставив тяжело дышать. Мозес медленно прошел по проходу к креслу спикера с массивным гербом над ним, потом повернул налево, обогнув стол, на который кладут церемониальный меч и вализы для официальных документов, и остановился прямо перед скамьями правительства, перед тем местом, на котором сидел премьер-министр доктор Хендрик Френс Фервурд. Широкие ноздри Мозеса раздулись: он словно учуял запах опасного зверя.

Он с усилием встряхнулся, отринул чувства и страсти и попытался стать просто объективным работником. Внимательно осмотрел сиденье, лег на живот, чтобы заглянуть под него. Конечно, он изучал все фотографии парламента, какие только мог достать, но этого было совершенно недостаточно. Теперь он водил пальцами по зеленой коже; обивка продавлена весом человека, который здесь сидит, и при внимательном рассмотрении видно, что за годы она износилась и потерлась. Сама скамья из массивного красного дерева; пощупав под ней, он обнаружил укрепляющие ее тяжелые крестовины. Никаких сюрпризов. Мозес удовлетворенно хмыкнул.

Он вернулся в кабинет Шасы, прошел через потайную дверь и сразу принялся разгружать сундук, снова старательно выкладывая содержимое так, чтобы в том же порядке вернуть все на место. Потом забрался в сундук и поднял дно.

Продукты он отложил в сторону, на ужин, а брикеты пластической взрывчатки уложил на одеяло. Одно из преимуществ этой взрывчатки – ее инертность, она выдерживает самое грубое обращение. Без детонатора она совершенно безопасна.

Взяв одеяло за четыре угла, Мозес взвалил его на плечо, как баул, и торопливо вернулся вниз, в зал заседаний. Одеяло с содержимым спрятал под сиденьями, где его при небрежном осмотре не заметишь, и вернулся в кабинет за сумкой с инструментами. В третий раз спустился в зал и закрыл за собой главный вход, чтобы работать в безопасности.

Он не мог рисковать, используя электрическую дрель: слишком шумно. Поэтому он лег на спину под сиденье премьер-министра и начал ручной дрелью проделывать в древесине отверстия и затыкать их штапельным волокном. Работал старательно, останавливаясь и измеряя каждое отверстие, так что прошел почти час, прежде чем он смог начать размещать пластит. Он брал по пять палочек взрывчатки, общим весом десять фунтов, и перевязывал проволокой. Потом снова забрался под кресло и прикрепил связку на место. Свободные концы проволоки провел через петлю на связке и прочно сплел провода. Потом взял следующую связку и укрепил рядом с предыдущей, так что в конце концов вся нижняя часть кресла была выложена взрывчаткой.

Потом выбрался и проверил результаты своей работы. Выступ кресла из красного дерева полностью скрывал взрывчатку. Даже когда Мозес присел, как человек, поднимающий упавшую ручку или листок бумаги, он не увидел ни следа своей работы.

– Годится, – сказал он и принялся убирать следы. Аккуратно смел каждую частицу опилок и обрезки проводов, собрал инструменты.

– Теперь можно проверить передатчик, – сказал он себе и торопливо пошел наверх, в кабинет Шасы.

Там он вставил в передатчик новый набор батареек и проверил их. Контрольная лампочка ярко загорелась. Он выключил ее. Достал из картонной коробки радиодетонатор и вставил в него батарейку от слухового аппарата. Детонатор размером со спичечный коробок был из черного бакелита с маленьким тумблерным выключателем в торце. Выключатель имел три позиции: «выключено», «проверка», «передача». Тонкий виток провода не давал случайно сдвинуть рычажок в четвертое положение – «включено». Мозес переключился на режим проверки и положил детонатор на диван, потом подошел к передатчику и включил. На корпусе детонатора сразу вспыхнула маленькая лампочка, и раздалось громкое гудение, словно в корпус попала пчела. Детонатор принял сигнал передатчика. Мозес выключил передатчик: лампа погасла, гудение прекратилось.

– Теперь нужно проверить, дойдет ли сигнал отсюда до зала заседаний.

Оставив передатчик включенным, он снова спустился в зал. Забравшись под сиденье премьер-министра, держа детонатор в руке, он задержал дыхание и выставил «проверку».

Ничего не произошло. Он пробовал еще три раза, но сигнал сверху не поступал. Очевидно, между двумя звеньями цепи было слишком много кирпича и железобетона.

– До сих пор все шло подозрительно легко, – печально сказал себе Мозес. – Обязательно должно было возникнуть препятствие.

Вздохнув, он достал из сумки с инструментами моток проволоки. Тянуть провод из кабинета на втором этаже в зал не хотелось; хотя провод очень тонкий и темно-коричневый, он намного увеличит риск обнаружения.

– Ничего не поделаешь, – утешал себя Мозес.

Он уже изучил схему электропроводки здания, которую Тара раздобыла в хозчасти, но теперь снова развернул ее и разложил на скамье, чтобы освежить в памяти, пока работает.

В панели за последними правительственными скамьями есть розетка. На плане Мозес видел, что проводка проходит за панелью и ведет вверх по стене на крышу. Из плана также следовало, что главный предохранитель находится в помещении служителя напротив входной двери. Помещение закрыто, но Мозес без труда отпер замок и опустил рубильник.

Потом вернулся в зал, снял розетку, обнажив проводку, и с облегчением увидел, что провода разноцветные. Это намного облегчало работу.

Он снова вышел из зала и отправился на второй этаж. В мужском туалете в шкафу уборщика нашел лестницу-стремянку. Люк, дававший доступ на крышу, тоже размещался в мужском туалете. Мозес нашел его и поставил под ним лестницу. Забравшись на нее, он открыл крышку люка и протиснулся в квадратное отверстие.

В пространстве между крышей и потолком было темно и пахло крысами. Мозес включил фонарик и начал пробираться между деревянными стропилами и балками крыши. Пыль здесь не тревожили годами, и она вялым облаком поднималась из-под ног. Осторожно продвигаясь вперед, переступая с балки на балку, считая каждый шаг, чтобы сориентироваться, Мозес чихал, прикрывая рот и нос платком.

Над выдававшейся наружу частью стены, которая на самом деле была продолжением задней стены зала заседаний, он нашел электрическую проводку – пучок из пятнадцати проводов. Некоторые были очень старыми, другие – явно добавленными недавно.

Потребовалось время, чтобы вычленить провод, идущий в зал заседаний, но когда Мозес отделил соединение, то узнал провод, который видел внизу в розетке. Мозес испытал огромное облегчение. Он предвидел на этой стадии множество затруднений, но теперь будет совсем просто протянуть свой провод на крышу. Он размотал длинную гибкую электрическую пружину, которую прихватил из ящика с инструментами, и вставил ее в открытое отверстие, куда уходил провод. Пружину он вставлял, пока не встретил сопротивление. Потом начал утомительное путешествие назад под крышей, вниз по стремянке, по коридору, вниз по лестнице и в зал заседаний.

Он увидел конец пружины, торчавший из открытой стенной розетки, и присоединил к ней конец тонкого провода детонатора; теперь, когда он потянет пружину с другой стороны, провод уйдет в отверстие.

Вернувшись на крышу, он вытянул пружину; вместе с ней показался провод. Работал Мозес осторожно, перебирая руками, как рыбак, вытягивающий добычу, пока провод не натянулся: тащить дальше мешал узел на проводе в зале внизу. Мозес аккуратно смотал провод и оставил его, потом снова вернулся в зал. К этому времени его комбинезон покрылся пылью и паутиной.

Он отвязал от скамьи свободный конец провода и положил на пол, потом протянул его к брикету пластической взрывчатки под скамьей, проверяя, чтобы провод был натянут не слишком туго. Затем спрятал провод от случайного взгляда. Он проложил его под зеленым ковром на полу и надежно прикрепил под сиденьем. Снял эмалированную пластинку, закрывавшую стенную розетку, поместил провод в гнездо и снова поставил пластинку на место.

Потом старательно осмотрел пол и ковер, желая убедиться, что не оставил никаких следов своей работы. Кроме нескольких дюймов провода, едва заметно отходящего от розетки, больше ничто не могло выдать его усовершенствований, и он сел на скамью доктора Фервурда, чтобы несколько минут отдохнуть перед заключительной фазой. Потом вернулся наверх.

Самым трудным и неприятным оказалось найти место непосредственно над кабинетом Шасы. Трижды Мозесу приходилось спускаться по стремянке в туалет, выверять углы коридоров и определять точное расположение кабинета, прежде чем вернуться на чердак и попытаться проделать тот же путь по пыли и балкам крыши.

Наконец, уверившись, что находится в нужном месте, он осторожно просверлил в потолке маленькое отверстие между своими ступнями. В отверстие пробивался свет, но когда Мозес опустился на колени и прижался глазом к отверстию, оно оказалось слишком мало, чтобы можно было что-нибудь рассмотреть. Он слегка расширил отверстие, но опять ничего не увидел; пришлось снова проделывать путь по коридору и через потайную дверь входить в кабинет Шасы.

Оказавшись в кабинете, Мозес сразу увидел, что допустил серьезную ошибку. Отверстие, которое он просверлил в потолке, располагалось прямо над столом; расширяя его, он повредил штукатурку, и несколько отколотых кусочков упали на стол. Мозес понимал, как это серьезно. Отверстие небольшое, но сетка трещин вокруг него сразу привлечет внимание любого, кто посмотрит на потолок.

Он задумался, как бы замаскировать отверстие или уничтожить повреждения, но понял, что это только усугубит ошибку. Он смахнул белые кусочки со стола, но это было все, что он мог сделать. Придется утешаться тем, что никто не взглянет на потолок, а если и посмотрит, ничего не заподозрит из-за этого небольшого повреждения. Сердясь на себя за допущенную ошибку, Мозес сделал то, что следовало сделать с самого начала: просверлил очередное отверстие снизу, встав на книжные полки, чтобы доставать до потолка. Отверстие между шторами и у края книжной полки можно было заметить только при самом тщательном осмотре. Мозес опять поднялся на крышу и пропустил конец провода во второе отверстие. Вернувшись в кабинет, он увидел свисающий из отверстия провод; его конец лег на ковер в углу.

Мозес свернул провод и старательно упрятал за тома «Британской энциклопедии» на верхней полке, потом расправил шторы так, чтобы они скрывали два или три дюйма провода, торчащие из отверстия. Снова все прибрал, отыскивая на полке и на полу мельчайшие частички штукатурки, потом, все еще не удовлетворенный, вернулся к столу. Упал еще один крошечный белый кусочек, и Мозес, послюнив палец, подобрал его. Потом рукавом протер столешницу.

Через потайную дверь он вышел из кабинета и снова осмотрел все сделанное. Закрыл потолочный люк в туалете и вытер пыль. Поставил стремянку в шкаф и в последний раз вернулся в зал заседаний.

Теперь он готов был подсоединить детонатор. Отключил предохранитель и нажал кнопку включения. Просверлил отверстие в мягком бруске взрывчатки и вставил туда детонатор. Прочно закрепил его липкой лентой, потом срезал последний дюйм изоляции с блестящего медного провода, прикрепил к контакту на черном цилиндрическом детонаторе и выполз из-под скамьи.

Собрал инструменты, в последний раз проверил, не осталось ли следов, и наконец, удовлетворенный, вышел из зала заседаний, закрыл главную дверь и старательно стер отпечатки своих потных пальцев с блестящей меди. Потом прошел в будку служителя и снова включил главный рубильник.

В последний раз поднявшись по лестнице, Мозес закрылся в кабинете Шасы, предварительно посмотрев на часы. Скоро половина пятого. Работа заняла почти весь день, но ведь он действовал с особой осторожностью, поэтому лег на диван довольный собой. Нервное напряжение и необходимость не терять сосредоточенности утомили его больше, чем физические усилия.

Он немного отдохнул, потом стал снова загружать сундук. Грязный комбинезон спрятал в опустевшее отделение для взрывчатки, поверх положил передатчик, чтобы до него легко было добраться. Потребуется всего несколько минут, чтобы достать его, подсоединить к проводу за томами энциклопедии, замкнуть проводку и привести в действие детонатор в зале внизу. Мозес прикинул, что кабинет Шасы далеко от точки взрыва, несколько стен и бетонных плит смягчат последствия и позволят Мозесу выжить, но сам зал заседаний будет полностью разрушен. Он и впрямь славно потрудился сегодня, и, когда свет в комнате потускнел, Мозес лег на диван и натянул на плечи одеяло.

На рассвете он встал, в последний раз осмотрел кабинет, с сожалением взглянул на паутину трещин на потолке. Собрал свои пакеты, вышел через потайную дверь и зашел в мужской туалет.

Умылся в раковине и побрился. Тара положила ему в пакет с едой бритву и полотенце для рук. Затем надел костюм шофера и кепи и закрылся в одной из кабинок. В кабинете Шасы он ждать не мог, потому что Триша приходила в девять, но и незаметно выйти через главный вход до того, как в парламенте закипит работа, он тоже не мог.

Он сидел на крышке унитаза и ждал. В девять утра в коридоре послышались шаги. Потом кто-то вошел и занял соседнюю кабинку, кряхтя и громко выпуская газы. В следующий час в туалет через небольшие промежутки заходили мужчины – в одиночку и группами, мочились и мыли руки. Но в середине утра наступило затишье. Мозес встал, собрал пакеты, сосредоточился, покинул кабинку и уверенно вышел в коридор.

Коридор был пуст, и Мозес пошел к лестнице, но на полпути застыл от ужаса и приостановился на полушаге.

Два человека поднялись по ступенькам и свернули в коридор, прямо навстречу Мозесу. Они шли, погруженные в разговор; тот, что пониже и постарше, жестикулировал и что-то энергично говорил. Второй человек, моложе и выше ростом, внимательно слушал, и его единственный глаз блестел от сдержанного оживления.

Мозес заставил себя пойти им навстречу, его лицо превратилось в бесстрастную тупую маску, как у всякого африканца в присутствии белого господина. Когда они сблизились, Мозес почтительно отступил в сторону, давая этим двоим пройти. Он не смотрел в лицо Шасе Кортни, но позволил взгляду скользнуть в сторону.

Когда они поравнялись друг с другом, Шаса рассмеялся чему-то сказанному собеседником.

– Глупый старый осел! – воскликнул он и искоса взглянул на Мозеса. Перестал смеяться, и на его лице появилось удивление. Мозес подумал, что Шаса остановится, но собеседник схватил того за руку.

– Вы еще не слышали самого интересного… она не отдавала ему штаны, пока он…

Он потащил Шасу к его кабинету, и Мозес, не оглядываясь и не ускоряя шага, спустился по лестнице и вышел через главный вход.

«Шевроле» ждал на стоянке, как и думал Мозес. Он положил пакеты в багажник и прошел к месту шофера. А когда сел за руль, Тара наклонилась с заднего сиденья и прошептала:

– Слава Богу, я так о тебе беспокоилась!

* * *

Приезд Гарольда Макмиллана и его свиты вызвал волнение и надежды не только в Кейптауне, но и во всей стране.

Английский премьер-министр завершал долгую поездку по Африке, в ходе которой посетил все английские колонии и страны, входящие в Британское Содружество. Из всех этих стран Южная Африка была самой большой, богатой и процветающей.

Его приезд имел разное значение для разных слоев белого населения. Для англоговорящих граждан это было подтверждение тесных связей с Британией и оправдание глубокой преданности своей старой родине. Визит подтверждал дарующее безопасность ощущение, что они остаются частью всего Содружества, и сознание того, что между двумя странами, которые больше века стояли плечом к плечу и вместе прошли через ужасные войны и экономические кризисы, по-прежнему существует нерасторжимая кровная связь. Визит давал возможность выразить и подтвердить свою верность и преданность королеве.

Для африкандеров-националистов этот визит означал нечто совершенно иное. Они вели с британской короной две войны, и хотя многие добровольно сражались рядом с британцами в двух других войнах и отличились в бою не только при Делвильском лесу и Эль-Аламейне [282]– многие другие, в том числе большинство членов правительства, яростно сопротивлялись объявлению войны кайзеру Вильгельму и Адольфу Гитлеру. В правительство националистов входили люди, которые активно противились военным усилиям Южно-Африканского Союза под руководством Яна Сматса, и очень многие высокопоставленные чиновники были, как Манфред Деларей, членами «Оссева брандваг». Для этих людей визит английского премьер-министра означал признание их суверенных прав и значения как правителей самого передового и процветающего государства Африки.

Во время своего пребывания Гарольд Макмиллан был почетным гостем в «Грот-Шуре», официальной резиденции южно-африканского премьера, и кульминацией визита должно было стать его выступление перед обеими палатами парламента, сенатом и палатой представителей на их совместном заседании. В день приезда в Кейптаун английский премьер-министр будет вечером почетным гостем на частном ужине, на котором познакомится с министрами правительства доктора Фервурда, лидерами оппозиционной Объединенной партии и другими влиятельными лицами.

Тара страстно ненавидела эти официальные приемы, но Шаса проявил настойчивость.

– Часть нашего договора, моя дорогая. Приглашение адресовано мистеру и миссис, а ты пообещала не устраивать скандалов на публике.

В конце концов она даже надела бриллианты, чего не делала много лет, и Шаса оценил это и всячески ее хвалил.

– Ты потрясающе выглядишь, когда так наряжаешься, – сказал он, но по дороге в объезд северного склона Столовой горы к «Грот-Шуру» она была молчалива и рассеянна.

– Тебя что-то тревожит? – спросил Шаса, одной рукой ведя «роллс», а другой поднося к сигарете золотой «Ронсон» [283].

– Нет, – быстро ответила она. – Только перспектива говорить правильные слова в комнате, полной незнакомых людей.

Истинная причина ее озабоченности была далеко отсюда. Три часа назад, везя ее со встречи с чиновницей Женского института, Мозес негромко сказал:

– Дата и время назначены.

Ему не нужно было объяснять подробнее. С тех пор как она в прошлый понедельник в начале одиннадцатого утра подобрала Мозеса у парламента, ночи и дни Тары были отравлены тайным знанием.

– Когда? – шепотом спросила она.

– Во время речи англичанина, – просто ответил он, и Тара зажмурилась. Дьявольская логика!

– Обе палаты заседают вместе, – продолжал Мозес. – Все будут там, все рабовладельцы и их сообщник и защитник, англичанин. Они умрут вместе. Этот взрыв услышат во всех концах света.

Рядом с ней Шаса щелкнул зажигалкой и погасил пламя.

– Будет не так уж неприятно. Я договорился со службой протокола, чтобы твоим соседом за столом был лорд Литтлтон, вы с ним хорошо ладите.

– Я не знала, что он придет, – неопределенно сказала Тара.

Предстоящий разговор казался мелким и бессмысленным перед лицом катастрофы, которая, знала Тара, приближалась.

– Особый советник английского правительства по торговле и финансам.

Шаса сбавил скорость и опустил боковое стекло, въезжая в главные ворота «Грот-Шура» и присоединяясь к длинной веренице лимузинов, которые медленно двигались по подъездной дороге. Шаса показал начальнику охраны приглашение и получил в ответ почтительное приветствие:

– Добрый вечер, господин министр. Поезжайте прямо к главному входу.

«Грот-шур» переводится с голландского как «большой амбар». Когда-то это был дом Сесиля Джона Родса, строителя империи и авантюриста; Родс превратил его в свою резиденцию в бытность премьер-министром прежней Капской колонии, до того как в 1910 году отдельные провинции объединились в нынешний Южно-Африканский Союз. Родс после пожара перестроил этот дом и подарил государству. Массивное некрасивое здание, отражающее вкус, который сам Родс называл варварским, смесь архитектурных стилей – все это Тара находила отвратительным.

Но вид с нижних склонов Столовой горы поверх Кейп-Флэтс [284]открывался великолепный: море огней тянулось вплоть до темной горы, вздымавшейся на фоне освещенного луной неба. Сегодня суета и возбуждение словно оживили громоздкое здание.

Все окна светились, лакеи в ливреях встречали выходящих из лимузинов гостей и вели их по широкой лестнице в просторный вестибюль, где гости присоединялись к длинной череде представляющихся. Во главе ее стояли премьер-министр Фервурд и его супруга Бетси, но Тару больше заинтересовал их гость.

Тару удивил рост Макмиллана – он был почти с Фервурда – и его близкое сходство с портретами, которые она видела. Пучки волос над ушами, лошадиные зубы и короткие усы. Пожатие у него крепкое, ладонь сухая, а голос, когда он с ней поздоровался, мягкий и красивый. Потом они с Шасой прошли в большую гостиную, где собирались другие гости.

Ей навстречу шел лорд Литтлтон, по-прежнему в коротком смокинге с выцветшими от старости лацканами, но улыбался он с искренней радостью.

– Ну, моя дорогая, ваше присутствие делает этот вечер сносным! – Он поцеловал Тару в щеку и повернулся к Шасе. – Моя недавняя поездка по Африке, доложу вам, прошла грандиозно.

Некоторое время они дружелюбно болтали.

Забыв на время дурные предчувствия, Тара воскликнула:

– Милорд, нельзя считать Конго типичной развивающей страной Африки. Если бы Патрису Лумумбе дали возможность действовать самостоятельно, он стал бы образцовым черным лидером…

– Лумумба бандит и осужденный преступник. А вот Чомбе… – перебил ее Шаса, и Тара напустилась на него:

– Чомбе марионетка и предатель, кукла в руках бельгийских колониалистов!

– Ну, по крайней мере он не ест оппозицию, как парни Лумумбы, – мягко вмешался Литтлтон, и Тара с боевым огнем в глазах снова повернулась к нему.

– Это недостойно человека, который…

Она с усилием замолчала. Ведь ей было приказано избегать политических споров и играть роль послушной жены.

– Впрочем, все это так скучно! – сказала она. – Давайте лучше поговорим о лондонских театрах. Что там сейчас идет?

– Перед самым отъездом я видел «Сторожа» Пинтера [285], – принял перемену темы Литтлтон, и Шаса осмотрел комнату. Манфред Деларей напряженно смотрел на него своими светлыми глазами; поймав взгляд Шасы, он резко наклонил голову.

– Прошу прошения, – сказал Шаса, но Тара и Литтлтон были так заняты друг другом, что едва заметили его уход. Шаса подошел к Манфреду и его величавой жене-немке.

Манфред всегда неловко выглядел во фраке, а накрахмаленный воротник рубашки врезался в его толстую шею и оставил на коже яркий красный след.

– Итак, мой друг, – насмешливо сказал Манфред, – даго из Южной Америки разгромили вас в этой вашей конной потехе.

Улыбка Шасы чуть поблекла.

– Восемь-шесть вряд ли можно назвать разгромом, – возразил он, но Манфреда не интересовали его возражения.

Он взял Шасу за руку, приблизился и, по-прежнему дружелюбно улыбаясь, сказал:

– Происходит что-то нехорошее.

– Ага!

Шаса легко улыбнулся и одобрительно кивнул.

– Макмиллан отказался показать доктору Хенку текст речи, которую собирается произнести завтра.

– Ага!

На этот раз Шасе нелегко было удержать улыбку. Если это действительно так, английский премьер самым чудовищным образом нарушает этикет. Традиция да и простая вежливость велели дать Фервурду возможность ознакомиться с речью, чтобы заранее подготовить ответ.

– Речь будет важная, – продолжал Манфред.

– Да, – согласился Шаса. – Мод специально ездил в Лондон, чтобы консультировать его; они, должно быть, до сих пор ее шлифуют.

Сэр Джон Мод – английский высокий спецуполномоченный в Южной Африке. То, что его вызывали в Лондон, подчеркивало серьезность ситуации.

– У вас хорошие отношения с Литтлтоном, – негромко сказал Манфред. – Попробуйте у него что-нибудь вытянуть, хоть какой-то намек на то, что собирается завтра сказать Макмиллан.

– Вряд ли он много знает. – Шаса продолжал улыбаться на случай, если кто-то за ним наблюдает. – Но если я что-нибудь узнаю, сразу дам вам знать.

Ужин подавали на великолепном сервизе времен Ост-Индской компании, но это были теплые и безвкусные блюда, обычное произведение казенного повара. Шаса не сомневался, что этот повар обучался в вокзальном ресторане. Белое вино – сладкое и пресное, зато красное – вельтевреденское «каберне совиньон» урожая 1951 года. Шаса обеспечил этот выбор, пожертвовав для этого банкета вино из собственных погребов, и полагал, что здесь ему нет равных, если не считать лучшего бордо. Жаль, что белое вино так удручающе плохо. Для этого нет никаких оснований: и климат у них подходящий, и почва хорошая. Вельтевреден всегда специализировался на красном, но Шаса решил улучшить производство и белых вин, даже если это означало необходимость привезти еще одного винодела из Франции или Германии и купить еще один виноградник в районе Стелленбоса по ту сторону полуострова.

Речи были милосердно краткими и незамысловатыми – краткое приветствие Фервурда, краткая благодарность Макмиллана, – и разговор на том конце стола, где сидел Шаса, никогда не поднимался выше обсуждения недавнего сокрушительного поражения от аргентинцев в поло, спортивной формы Дэвида Комптона и последней победы Стирлинга Мосса в «Милле милья» [286]. Но как только банкет окончился, Шаса снова отыскал Литтлтона, который все еще был с Тарой, растягивая удовольствие от пребывания в ее обществе.

– С нетерпением жду завтрашнего дня, – небрежно сказал Шаса Литтлтону. – Я слышал, ваш Супер-Мак собирается порадовать нас фейерверком.

– Где вы это слышали? – спросил Литтлтон, но Шаса заметил, как неожиданно изменился его взгляд, а улыбка настороженно застыла.

– Мы можем поговорить? – тихо спросил Шаса и извинился перед Тарой: – Прошу прощения, дорогая.

Он взял Литтлтона за локоть и, продолжая дружелюбно болтать, вывел его через стеклянную дверь на широкую веранду под решеткой, увитой виноградом.

– Что происходит, Питер? – Он понизил голос. – Вы ничего не можете мне сказать?

Их отношения были близкими и давними: пренебречь таким прямым обращением было невозможно.

– Буду откровенен с вами, Шаса, – сказал Литтлтон. – Мак что-то задумал. Не знаю, что, но он собирается вызвать сенсацию. Дома вся пресса настороже. По моей догадке, надо ждать очень важного политического заявления.

– Что изменит отношения между нами – преимущества в торговле, например?

– В торговле? – усмехнулся Литтлтон. – Конечно нет. Торговлю ничто не затронет. Больше я вам ничего не могу сказать. Нас всем придется подождать до завтра.

На обратном пути в Вельтевреден Шаса и Тара молчали, и только когда «роллс» прошел под воротами Анрейта, Тара напряженным нервным голосом спросила:

– В какое время Макмиллан выступает завтра с речью?

– Чрезвычайное заседание начнется в одиннадцать, – ответил Шаса. Он все еще думал о словах Литтлтона.

– Я хочу быть на галерее для посетителей. Я попросила Тришу приготовить мне билет.

– О, заседание пройдет не в зале заседаний: там недостаточно места. Оно будет в столовой, и не думаю, чтобы туда впускали посетителей… – Он замолчал и посмотрел на жены. В отраженном свете фар она смертельно побледнела.

– В чем дело, Тара?

– Столовая, – выдохнула она. – Ты уверен?

– Конечно. Что-нибудь случилось, дорогая?

– Да… нет! Ничего не случилось. Небольшая изжога. Этот ужин…

– Ужасный! – согласился он и принялся следить за дорогой.

«Столовая, – подумала она, едва сдерживая панику. – Надо предупредить Мозеса. Предупредить, что завтра нельзя… ведь все приготовления к его отходу… Надо его предупредить».

Шаса высадил ее у дверей и повел машину в гараж. Когда он вернулся, Тара была в гостиной, а слуги, которые, как всегда, ждали их возвращения, подавали горячий шоколад с печеньем. Лакей помог Шасе переодеться в бархатную темно-багровую куртку, а горничные окружили Тару, но Шаса отослал их – Тара всегда возражала против этого обычая.

– Я легко могу сама согреть молоко, а ты способен сменить смокинг на куртку без помощи другого взрослого, – сказала она, когда слуги вышли. – Это феодализм. Жестоко заставлять их ждать все эти часы.

– Ерунда, моя дорогая. – Шаса налил себе коньяку, чтобы выпить с шоколадом. – Это традиция, которую они ценят так же, как мы, она помогает им чувствовать себя незаменимыми и частью семьи. К тому же у повара случится припадок, если ты вздумаешь соваться на кухню.

Он сел в любимое кресло и сразу стал серьезен. Заговорил с ней так, как говорил в начале брака, когда они еще жили в согласии.

– Что-то происходит, и мне это не нравится. Мы в начале нового десятилетия – шестидесятых годов. Уже почти двадцать лет нами правят националисты, и ни одно из моих прямых опасений не оправдалось, но я встревожен. У меня такое ощущение, что прилив дошел до высшей точки и скоро начнется отлив. Думаю, завтра все может разъясниться… – Он замолчал и с досадой хмыкнул. – Прости. Ты знаешь, я редко фантазирую, – сказал он и молча принялся пить шоколад с коньяком.

Тара не испытывала к нему ни малейшей симпатии. Она так много хотела сказать, высказать столько обвинений, но не могла. Не доверяла себе. Начав говорить, она может утратить самообладание и выложить слишком много. Она может не сдержаться и злорадно рассказать об ужасной мести, которая ждет его и всех ему подобных; к тому же ей хотелось не продолжать этот тет-а-тет, а поскорее пойти к Мозесу, предупредить, что завтра не тот день. Поэтому она поднялась.

– Ты знаешь, что я чувствую. Не будем об этом. Я иду спать. Прошу прощения.

– Конечно. – Он вежливо встал. – Я еще несколько часов поработаю. Хочу подготовиться к завтрашней встрече с Литтлтоном и его командой, так что не беспокойся.

Тара убедилась, что Изабелла спит в своей комнате, прошла к себе и заперлась. Сменила длинное вечернее платье и драгоценности на джинсы и темный свитер, потом свернула косячок; она курила, выжидая пятнадцать минут, чтобы Шаса сел за работу. Потом выключила свет. Бросила окурок в туалет и смыла, снова вышла в коридор и заперла свои комнаты снаружи – на тот маловероятный случай, если Шаса поднимется к ней. И спустилась по черной лестнице.

Когда она шла по широкой веранде, прижимаясь к стене, держась в тени и двигаясь неслышно, в библиотечном крыле зазвонил телефон, и Тара невольно застыла, сердце ее застучало о ребра. Потом она поняла, что, должно быть, звонят по частной линии Шасы, и хотела уже двинуться дальше, когда услышала его голос. Занавески были задернуты, но окна кабинета открыты, и она видела на ткани силуэт его головы.

– Китти! – сказал он. – Китти Годольфин, маленькая ведьма! Надо было догадаться, что ты примчишься.

Это имя удивило Тару и вызвало ужасные воспоминания, но она не смогла побороть искушение и подобралась поближе к занавешенному окну.

– Ты ведь всегда идешь на запах крови? – сказал Шаса и засмеялся, слушая ответ.

– Где ты? «Нелли». – «Маунт Нельсон» – лучший отель Кейптауна. – И что делаешь? Я имею в виду – в эту минуту? Да, я знаю, что сейчас два часа ночи, но любое время – подходящее, ты сама мне это сказала давным-давно. Мне потребуется полчаса, чтобы добраться. Что бы ты ни делала, не начинай без меня.

Он повесил трубку, и Тара увидела, что он встал из-за стола.

Тара пробежала до конца веранды, спрыгнула на клумбу гортензий и присела за кустами. Через несколько минут из боковой двери вышел Шаса. Поверх куртки он надел темное пальто. Он прошел в гараж и вывел «ягуар». Даже торопясь, он ехал через виноградники медленно, чтобы пыль не попала на драгоценные грозди, и Тара ненавидела его больше чем когда-либо. Она подумала, что должна бы привыкнуть к его разврату, но он как кот весной – ни одна женщина не может быть в безопасности от него, и его ханжеское негодование, вызванное таким же поведением Шона, родного сына, просто нелепо.

Китти Годольфин… Тара вспомнила их первую встречу, вспомнила, как журналистка реагировала на имя Шасы, и ей стала ясна причина.

– Боже, как я его ненавижу. У него совершенно нет ни совести, ни жалости. Он заслуживает смерти!

Она произнесла это вслух и тут же зажала рот руками.

«Не следовало так говорить, но это правда! Он заслуживает смерти, а я заслужила свободу от него – свободу уйти к Мозесу и нашему сыну».

Она встала из-за кустов, стряхнула землю с джинсов и быстро пошла по газонам. Луна была в первой четверти, но достаточно яркая, чтобы Таре под ноги ложилась ее тень, и Тара с облегчением зашла в виноградник и торопливо пошла между лоз, увешанных гроздьями. Обогнула винодельню и конюшню и дошла до квартир слуг.

Мозеса она поселила в комнату в конце второго ряда коттеджей, и его окно выходило на виноградник. Тара постучала; он отозвался почти немедленно: она знала, что он просыпается легко, как дикая кошка.

– Это я, – прошептала она.

– Подожди, – ответил он. – Я открою дверь.

Он показался в двери, голый, только в белых трусах, его тело блестело в лунном свете, как влажная смола.

– Глупо приходить сюда, – сказал он, взял ее за руку и ввел в единственную комнату. – Ты все ставишь под угрозу.

– Мозес, пожалуйста, выслушай меня. Ты должен знать. Завтра нельзя.

Он презрительно смотрел на нее.

– Ты никогда не была истинной дочерью революции.

– Нет, нет, я истинная, я так тебя люблю, что готова на все, но они изменили план. Залом заседаний, где ты разместил взрывчатку, не воспользуются. Заседание пройдет в парламентской столовой.

Он еще секунду смотрел на нее, потом повернулся, подошел к узкому встроенному шкафу в голове кровати и начал надевать шоферскую форму.

– Что ты собираешься делать? – спросила она.

– Я должен предупредить остальных – они тоже в опасности.

– Остальных? – переспросила она. – Я не знала, что есть другие.

– Ты знала только то, что должна знать, – коротко ответил он. – Я должен взять «шевроле» – это безопасно?

– Да, Шасы нет. Он уехал. Могу я поехать с тобой?

– Ты с ума сошла? – спросил он. – Если полиция застанет вместе в такой поздний час черного мужчину и белую женщину… – Он не договорил. – Вернись в дом и позвони. Вот номер. Ответит женщина; ты должна ей сказать только: «Идет Чита, он будет через тридцать минут». Скажешь только это и тут же повесишь трубку.

Мозес вел «шевроле» по лабиринту узких улочек Шестого района, старого малайского квартала. Днем это процветающая многоцветная община, здесь множество маленьких магазинчиков и мелких мастерских. Первые этажи старых викторианских зданий занимают магазины, мастерские портных, лудильщиков и халяльные [287]лавки; с чугунных решеток балконов второго этажа свисает сохнущее белье; извилистые улицы оглашают крики уличных торговцев, траурные гонги бродячих торговцев рыбой и детский смех.

По ночам владельцы магазинов надежно запирают двери, уступая территорию уличным бандам, сутенерам и проституткам. Ночью сюда иногда приходят самые смелые белые гуляки: послушать джаз в переполненных барах или подцепить красивую цветную девушку – больше из стремления пощекотать нервы опасностью, чем получить физическое удовлетворение.

Мозес остановил «шевроле» на темной стороне улицы. Надпись на стене провозглашала, что эта территория принадлежит «Грубиянам» – одной из самых известных уличных банд. Всего через несколько секунд рядом с Мозесом материализовался первый член банды – мальчишка с телом ребенка и лицом злобного старика.

– Смотри за ней хорошо. – Мозес бросил ему шиллинг. – Если, когда вернусь, шины буду разрезаны, я то же самое сделаю с твоим задом.

Мальчишка зло улыбнулся.

Мозес по темной узкой лестнице поднялся в клуб «Водоворот». Когда он поднимался, на лестничной площадке у стены скрытно, но яростно совокуплялась пара. Белый мужчина отвернулся, не сбиваясь с ритма.

У входа в клуб кто-то внимательно рассмотрел его через глазок в двери и впустил. Длинную, полную людей комнату заволакивал табачный дым, пахло марихуаной. Клиенты были самые разные: от черных гангстеров в широких брюках, длинных пиджаках и широких галстуках до белых мужчин в смокингах. Только все женщины цветные.

Доллар Брэнд [288]и его квартет играли слащавый печальный джаз, все внимательно слушали. Никто даже не взглянул на Мозеса, который прошел вдоль стены к двери в ее дальнем конце, но человек, стерегший эту дверь, узнал Мозеса и пропустил его.

В комнате за круглым игровым столом под неярким зеленым светом сидел один мужчина. В пальцах он держал дымящуюся сигарету, лицо его было бледным, как замазка, а глаза казались черными отверстиями.

– Ты поступил безрассудно, назначив сейчас встречу, – сказал Джо Цицеро, – если у тебя нет веской причины. Все готово. Обсуждать больше нечего.

– У меня есть веская причина, – сказал Мозес и сел на пустой стул по другую сторону крытого сукном стола.

Джо Цицеро слушал с бесстрастным лицом, но когда Мозес закончил, откинул волосы со лба тыльной стороной ладони. Мозес знал, что этот жест обозначает волнение.

– Мы не можем отменить маршрут отступления и потом устанавливать его снова. На это требуется время. Самолет уже ждет.

«Ацтек» [289]был арендован у компании в Йоханнесбурге, за штурвалом – преподаватель политической философии в Витватерсрандском университете, обладатель пилотской лицензии и тайный член Южно-Африканской коммунистической партии.

– Сколько времени он может ждать встречи? – спросил Мозес, и Цицеро ненадолго задумался.

– Самое большее неделю, – ответил он.

Встреча должна была состояться на незарегистрированном летном поле большого ранчо в Намакваленде, брошенного разочарованным владельцем. С этого аэродрома было четыре часа лету до Бечуаналенда, английского протектората, расположенного у северо-западной границы Южно-Африканского Союза. Там для Мозеса было подготовлено убежище – начало маршрута, по которому большинство политических беженцев уходило на север.

– Недели должно хватить, – сказал Мозес. – Каждый час увеличивает опасность. При первой же возможности, когда мы будем уверены, что Фервурд сядет на свое место, я это сделаю.

Было уже четыре часа утра, когда Мозес вышел из клуба «Водоворот» и пошел туда, где оставил «шевроле».

* * *

Китти Годольфин сидела на кровати голая, скрестив ноги с искренней невинностью ребенка.

За те годы, что Шаса ее знал, физически она почти не изменилась. Тело стало чуть более зрелым, груди потяжелели, соски потемнели. Шаса больше не видел под гладкой светлой кожей решетку ребер, но ягодицы по-прежнему оставались упругими, как у мальчишки, а ноги стройными и длинными, как у жеребенка. Не утратила она и ореола безгрешной невинности, ауры вечной молодости, которая так не вязалась с циничной твердостью взгляда. Китти рассказывала Шасе про Конго. Она провела там предыдущие пять месяцев, и привезенный ею материал, несомненно, позволит ей получить третью «Эмми» и укрепить положение самого успешного телевизионного журналиста Америки. Она говорила сюсюкающим голоском инженю:

– Они поймали трех агентов симба и судили их под деревьями манго за сожженной больницей, но к тому времени как их приговорили к смерти, света для съемки уже не хватало. Я отдала командиру свои часы «ролекс», а он в обмен отложил казнь до утра, когда взойдет солнце и Хэнк сможет снимать. Невероятнейший материал. На следующее утро они отвели обнаженных осужденных на рыночную площадь, и женщины торговались за отдельные части их тел. Балуба всегда были каннибалами. Когда все было распродано, этих троих отвели к реке и застрелили – конечно, в голову, чтобы не повредить мясо, потом разделали на речном берегу, и женщины выстроились за своими покупками [290].

Она пыталась шокировать Шасу, и его раздражало, что она преуспела в этом.

– А ты на чьей стороне, любовь моя? – горько спросил он. – Сегодня ты сочувственно берешь интервью у Мартина Лютера Кинга, а завтра изображаешь всю жестокость Африки.

Она рассмеялась – тем хрипловатым смехом, который всегда возбуждал его.

– А завтра я буду записывать, как английский империалист договаривается с вашей бандой головорезов, в то время как вы стоите ногой на шее своих рабов.

– Черт побери, Китти! Что ты… что ты задумала?

– Отразить реальность, – просто ответила она.

– А когда реальность тебя не удовлетворяет, ты подкупаешь кого-нибудь своим «ролексом», чтобы изменить ее.

– Я тебя рассердила. – Она радостно рассмеялась. Шаса встал с кровати и пошел туда, где бросил на кресло свою одежду. – Когда ты дуешься, ты похож на маленького мальчика, – сказала она вслед ему.

– Через час рассветет, – сказал он. – У меня в одиннадцать свидание с моими империалистами-рабовладельцами.

– Конечно, ты должен быть там, чтобы послушать, как Супер-Мак собирается покупать ваше золото и алмазы, и ему все равно, что с них капают кровь и пот.

– Все, моя сладкая, – оборвал он ее. – На одну ночь достаточно. – Он надел брюки, а потом, заправляя рубашку, улыбнулся. – Почему мне всегда попадаются крикливые радикалки?

– Тебе нравится стимуляция, – предположила она, но он отрицательно покачал головой, протягивая руку к бархатной куртке.

– Предпочитаю любящих… кстати говоря, когда мы с тобой увидимся?

– Конечно, в одиннадцать утра в парламенте. Постараюсь, чтобы ты попал в кадр. Ты так фотогеничен, дорогой.

Он подошел к кровати и наклонился, чтобы поцеловать ангельски улыбающиеся губы.

– Не понимаю, что я в тебе нахожу, – сказал он.

Спускаясь на стоянку отеля и вытирая пыль с ветрового стекла «ягуара», он все еще думал о ней. Поразительно, как ей совершенно без усилий удается столько лет удерживать его внимание. Ни одна женщина, кроме Тары, не была на это способна. Глупо, до чего ему с ней хорошо. Она по-прежнему может вызывать у него эротические желания и доводить до безумия, а после этого он чувствует себя на подъеме и удивительно живым – и да, ему нравится с ней спорить.

«Боже, я всю ночь не смыкал глаз, а чувствую себя, как победитель дерби [291]. Неужели я все еще влюблен в эту маленькую шлюху?»

Он повел «ягуар» по длинной, обсаженной пальмами аллее от отеля «Маунт-Вильсон». Вспоминая свое предложение руки и сердца и немедленный категорический отказ Китти, он выехал за ворота отеля и покатил по главной дороге, огибавшей старый малайский квартал Шестого района. На пустой Роленд-стрит он поборол искушение проехать на красный свет. Почти невозможно в такой час встретить здесь другую машину, но он законопослушно затормозил и очень удивился, когда из узкой поперечной улицы показался другой автомобиль и повернул перед его капотом.

Это был многоместный «шевроле» цвета морской волны, и Шасе не понадобилось смотреть на номер, чтобы узнать машину Тары. Фары «ягуара» осветили салон «шевроле», и на мгновение Шаса ясно увидел водителя. Это был новый шофер Тары. Он дважды видел его раньше, один раз в Вельтевредене и один раз в парламенте, но сейчас шофер был без головного убора, и Шаса увидел его голову целиком.

Как и в двух предыдущих случаях, он испытал сильное ощущение узнавания. Он безусловно встречался с этим человеком, был знаком с ним раньше, но воспоминание выцвело за давностью лет и еще больше стерлось из-за раздражения. Шоферу запрещалось использовать «шевроле» в личных целях, но вот же он, ранним утром едет в не принадлежащей ему машине.

«Шевроле» быстро уходил. Шофер, несомненно, узнал Шасу, и скорость была признанием вины. Первой мыслью Шасы было погнаться за ним и остановить, но на перекрестке все еще горел красный свет, и, пока он ждал зеленого, у него было время подумать. Сейчас у него было слишком хорошее настроение, чтобы портить его подобными неприятностями, к тому же любой спор в четыре утра непристоен и невольно ведет к вопросам о причинах его собственного присутствия здесь в такой час – на окраине города, в районе красных фонарей. С шофером можно будет разобраться в другое время и в более подходящем месте, и Шаса его отпустил, но не забыл и не простил.

Шаса въехал на «ягуаре» в гараж и увидел, что зеленый «шевроле» стоит на месте, в конце ряда машин, между «MG» [292]Гарри и Шасиным собранным на заказ «лендровером». Проходя мимо, Шаса положил ладонь на капот: металл еще горячий, двигатель остывает с легким щелканьем. Он довольно кивнул и пошел к дому, забавляясь мыслью, что возвращается к себе тайно, как взломщик.

За завтраком он по-прежнему чувствовал легкость и довольство, накладывая себе на тарелку яйца с беконом из серебряного блюда на сервировочном столике. Он пришел первым, но Гарри явился лишь минутой позже него.

– Босс должен приходить на работу первым и уходить последним, – учил он Гарри, и мальчик принял это близко к сердцу. «Нет, уже не мальчик», – сказал себе Шаса, глядя на Гарри. Сын был лишь на дюйм ниже его, но шире в плечах и массивнее в груди. Шаса часто слышал, как он в своем конце коридора кряхтит, поднимая тяжести. И хотя юноша только что побрился, подбородок у Гарри отливал синевой, а к вечеру мальчик снова будет нуждаться в бритье; волосы, несмотря на «брилкрем», торчат клочьями.

Гарри сел рядом с Шасой, набил рот омлетом и сразу заговорил о деле:

– Он просто больше годится для такой работы, папа. На этой должности нам нужен человек помоложе, особенно если учесть предстоящую дополнительную ответственность за шахту «Серебряная река».

– Он работает у нас двадцать лет, Гарри, – мягко сказал Шаса.

– Я же не предлагаю его расстрелять. Только отправить на пенсию. Ему уже почти семьдесят.

– Отставка может его убить.

– Если он останется, то может убить нас.

– Ну хорошо, – вздохнул Шаса. Гарри, конечно, прав. Этот человек пережил свою полезность. – Но я сам поговорю с ним.

– Спасибо, папа.

Очки Гарри победоносно блеснули.

– Кстати, о шахте «Серебряная река». Я устроил так, что ты начнешь работу там сразу после дополнительного экзамена.

Гарри больше времени проводил в «Сантэн-хаусе» – конторе компании Кортни, чем на занятиях в бизнес-школе, и в результате для получения диплома ему требовалось сдать дополнительный экзамен. Экзамен состоится на следующей неделе, и после этого Шаса отправит его на шахту «Серебряная река» на год или два.

– В конце концов, шахта становится флагманом компании вместо старой шахты Х’ани. А я хочу, чтобы ты был в центре событий.

Он увидел за стеклами очков Гарри довольное выражение.

– Здорово! С нетерпением жду настоящей работы, после того как столько лет корпел над книгами.

В столовую, задыхаясь, влетел Майкл.

– Слава Богу, папа, я боялся, что упущу тебя.

– Садись, Майки, – остановил его Шаса. – Жила лопнет. Позавтракай.

– Сегодня я не хочу есть. – Майкл сел против отца. – Мне нужно поговорить с тобой.

– Что ж, валяй, – предложил Шаса.

– Не здесь, – возразил Майкл. – Я надеялся, что мы сможем поговорить в оружейной.

Все трое сразу посерьезнели. Оружейную использовали только в самых трудных обстоятельствах, и к просьбе поговорить там следовало отнестись серьезно.

Шаса взглянул на часы.

– Майки, Гарольд Макмиллан обращается к обеим палатам…

– Знаю, папа, но это не займет много времени. Пожалуйста, сэр!

То, что Майкл называл его «сэр», подчеркивало серьезность ситуации, но Шасе не понравился такой сознательный расчет времени.

Когда Майкл хотел поднять спорный вопрос, он делал это так, чтобы не оставить Шасе времени на возражения. Парень хитер, в мать. Он и без того – духовно и физически – бесспорно, ее ребенок.

– Десять минут, – неохотно согласился Шаса. – Извини, пожалуйста, Гарри.

Шаса первым прошел по коридору и запер за ними обоими дверь.

– Ну хорошо. – Он занял свое обычное место перед камином. – В чем дело, мой мальчик?

– Я нашел работу, папа.

Майкл снова начал задыхаться.

– Работа. Да, я знаю, твоими услугами иногда пользуются в «Мейл». Мне понравились твои репортажи о поло – ты сам их мне читал. Очень хорошо, – улыбнулся Шаса, – все пять опубликованных строк.

– Нет, сэр, это постоянная работа. Я говорил с издателем «Мейл», и мне предложили работу ученика репортера. Приступаю с первого числа следующего месяца.

Шаса перестал улыбаться и нахмурился.

– Черт побери, Майки. Ты не можешь говорить серьезно – как же твое образование? Тебе еще два года учиться в университете.

– Я серьезно, сэр. Буду учиться заочно.

– Нет, – повысил голос Шаса. – Нет, я запрещаю. Я не позволю тебе бросить университет, пока не получишь диплом.

– Прошу прощения, сэр. Но я уже принял решение. – Майкл был бледен и дрожал, упрямое выражение его лица взбесило Шасу больше слов, но он сохранил самообладание.

– Ты знаешь правила, – сказал Шаса. – Я вам всем ясно их объяснил. Если вы поступаете по-моему, моей поддержке и помощи нет границ. Но если вы идете своим путем, тогда вы действуете на свой страх и риск… – он глубоко вдохнул и произнес, подавляя боль: – …как Шон.

Боже, как он соскучился по старшему сыну!

– Да, сэр, – кивнул Майкл. – Я знаю правила.

– И что?

– Я должен, сэр. Я хочу этого больше всего на свете. Научиться писать. Я не хочу идти против тебя, папа, но должен.

– Это все твоя мать, – холодно сказал Шаса. – Она вбила это тебе в голову, – обвиняя, сказал он. Майкл застенчиво посмотрел на него.

– Мама знает, – признался он, – но решение исключительно мое, сэр.

– Ты понимаешь, что лишишься моей поддержки? Как только ты покинешь этот дом, не получишь больше ни пенни. Тебе придется жить на жалованье ученика репортера.

– Понимаю, сэр, – кивнул Майкл.

– Хорошо, Майкл. Можешь идти, – сказал он, и Майкл ошеломленно посмотрел на него.

– Это все, сэр?

– Если только у тебя нет других заявлений.

– Нет, сэр. – Майкл ссутулился. – Кроме того, что я очень люблю тебя, папа, и высоко ценю все, что ты для меня сделал.

– У тебя очень странный способ демонстрировать свою благодарность, – сказал Шаса, – позволь тебе сказать.

И он пошел к двери.

Шаса уже проехал в «ягуаре» по шоссе половину дороги от университета до «Грот-Шура», прежде чем достаточно опомнился от измены, предательства Майкла – ибо именно так он рассматривал поведение сына. Но теперь он неожиданно вновь задумался о газетах. На людях он всегда пренебрежительно отзывался о странном самоубийственном стремлении, которое неожиданно охватывало многих преуспевающих людей средних лет, – стремлении владеть собственной газетой. Очень трудно получить от газеты прибыль, но в глубине души Шасе хотелось и самому испробовать эту забаву богачей.

– Прибыли немного, – размышлял он вслух, – зато власть! Возможность влиять на умы!

В Южной Африке вся англоязычная пресса была истерически антиправительственной, а пресса на африкаансе – покорной и льстивой рабыней Националистической партии. Мыслящий человек не мог верить ни той, ни другой.

«Что если бы существовала англоязычная газета, адресованная деловому сообществу? – думал он, как не раз раньше. – Что если я куплю одну из мелких газет и начну поднимать ее? Получив дивиденды от шахты «Серебряная река», мы будем сидеть на горе денег. – Он неожиданно улыбнулся. – Должно быть, старею, но по крайней мере я смогу гарантировать работу своему ушедшему в журналистику сыну! – Мысль о Майкле, издателе большой влиятельной газеты, казалась тем привлекательнее, чем больше он об этом думал. – Все равно я бы хотел, чтобы парень сначала получил образование, – ворчал он, но к тому времени как остановил «ягуар» на стоянке для машин членов правительства, уже почти простил предательство сына. – Конечно, я буду давать ему приличное содержание, – решил он. – А пригрозил просто для острастки».

Поднимаясь по лестнице, Шаса ощутил возбуждение, охватившее парламент. Вестибюль заполняли сенаторы и члены парламента. Группы мужчин в темных костюмах собирались, рассеивались и снова собирались: сложная игра политических противотечений зачаровывала Шасу. Находясь внутри, он мог оценивать значение того, кто разговаривает, с кем и почему.

Ему потребовалось почти двадцать минут, чтобы добраться до лестницы: как одно из главных действующих лиц его неуклонно вовлекали в тонкую игру власти и влияния. Наконец ему удалось освободиться и за несколько минут добраться до своего кабинета.

Его в волнении ждала Триша.

– О, мистер Кортни, все вас ищут. Звонил лорд Литтлтон, а секретарь премьер-министра оставил сообщение.

Идя за ним в кабинет, она читала по своему блокноту.

– Постарайтесь сначала связать меня с секретарем премьер-министра, потом с лордом Литтлтоном.

Шаса сел за письменный стол и нахмурился, заметив на письменном приборе несколько белых крошек. Он раздраженно смахнул их и хотел попросить Тришу поговорить с уборщиками, но она еще читала по блокноту, а у него оставалось меньше часа, чтобы до начала заседания разобраться с главными проблемами из ее списка.

Вначале онответил на вопросы секретаря премьер-министра. Готовые ответы были у него в голове, и ему не потребовалось обращаться в министерства. Потом его соединили с Литтлтоном. Литтлтон хотел обсудить дополнение к повестке их встречи днем, и, после того как они договорились, Шаса тактично спросил:

– Вы узнали что-нибудь об утренних речах?

– Боюсь, что нет, старина. Я в таком же неведении, что и вы.

Протянув руку, чтобы положить трубку, Шаса заметил на бюваре еще одну белую крошку, которой минуту назад не было; он собирался смахнуть ее, но передумал и поднял голову, чтобы посмотреть, откуда она взялась. И нахмурился, увидев на потолке небольшое отверстие и паутину отходящих от него трещин. Он нажал кнопку внутренней связи.

– Триша, пожалуйста, зайдите на минуту.

Когда она вошла, он показал на потолок.

– Что вы об этом скажете?

Триша удивилась и подошла к его креслу. Оба всмотрелись в повреждения.

– О, я знаю, – с облегчением вздохнула Триша, – но я не должна вам говорить.

– Выкладывайте, сударыня! – приказал Шаса.

– Ваша жена, миссис Кортни, сказала, что хочет кое-что обновить в вашем кабинете, но что это сюрприз. Наверно, она попросила хозяйственный отдел что-то сделать.

– Проклятие!

Шаса не любил сюрпризы, которые нарушали привычный ритм его существования. Кабинет ему нравился таким, каким был, и ему вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь, тем более человек с «передовыми» взглядами Тары, вмешивался в то, что и так прекрасно его устраивало.

– Думаю, она планирует также сменить шторы, – невинно добавила Триша. Она не любила Тару Кортни, считая ее мелкой, неискренней и коварной, не одобряла ее неуважительное отношение к Шасе и не прочь была посеять семя раздора. Будь Шаса свободен, существовал бы шанс – конечно, очень небольшой и трудноосуществимый, но шанс, – что он получше разглядит ее и поймет, как она, Триша, к нему относится. – И еще она говорила о смене люстры, – добавила она.

Шаса соскочил со стола и пошел к занавескам. Они с Сантэн посмотрели по меньшей мере сто образцов, прежде чем выбрали эти. Он поправил штору и тут заметил на потолке второе отверстие и выходящий из него тонкий изолированный провод. Ему трудно было в присутствии секретарши сдержать свой гнев.

– Свяжитесь с хозяйственным отделом, – приказал он. – Поговорите с самим Одендалем, не с кем-нибудь из его работников, и скажите ему: я хочу знать, что происходит. Скажите: что бы они ни делали, сделано это плохо, и у меня по всему столу известка.

– Сделаю сегодня же утром, – пообещала Триша и умиротворяюще добавила: – Осталось десять минут, мистер Кортни. Вы же не хотите опоздать?

Когда Шаса шел по коридору, Манфред Деларей появился из своего кабинета, и они зашагали рядом.

– Что-нибудь узнали?

– Нет, а вы?

Манфред отрицательно покачал головой.

– Все равно чересчур поздно, мы уже ничего не успеем.

У входа в столовую Шаса увидел Блэйна Малкомса и подошел поздороваться. Вдвоем они вошли в столовую.

– Как мама?

– Сантэн в порядке, с нетерпением ждет тебя сегодня на ужин. – Сантэн давала в Родс-Хилл прием в честь Литтлтона. – Я оставил ее, когда она доводила повара до истерики.

Они рассмеялись и заняли свои места в первом ряду. Как министр и глава оппозиции, они имели право на зарезервированные места.

Шаса повернулся и посмотрел в конец зала, где были установлены телекамеры. Увидел Китти Годольфин – она казалась маленькой девочкой рядом со своими операторами; Китти проказливо подмигнула ему. Но тут свои места во главе стола заняли оба премьер-министра, и Шаса наклонился к Манфреду Деларею и прошептал:

– Надеюсь, вся эта суета не из-за пустяка и у Супер-Мака приготовлено для нас что-то интересное.

Манфред пожал плечами.

– А я надеюсь, что сюрприз не слишком грандиозный, – сказал он. – Иногда безопаснее поскучать…

Он замолчал, потому что спикер палаты депутатов призвал к тишине и встал, чтобы представить переполненному залу, в котором присутствовали все самые влиятельные люди страны, премьер-министра Великобритании. Наступила выжидательная тишина.

Даже когда Макмиллан, высокий, любезный, с необычайно снисходительным выражением лица, встал, Шаса не ощутил, что находится на наковальне, на которой куется история; он скрестил руки на груди и опустил подбородок, выражая внимание и сосредоточенность, как всегда во время дебатов и обсуждений.

Макмиллан говорил без эмоций, четко и ясно; текст его выступления явно был тщательно подготовлен, старательно проверен и отрепетирован.

– Наиболее сильное впечатление из всех, полученных мною за тот месяц, что я провел вне Лондона, – сказал он, – это сила африканского национального сознания. В разных местах оно принимает разные формы, но существует повсюду. Над материком дует ветер перемен. Нравится нам это или нет, рост национального сознания – политический факт. И мы должны принять этот факт. Наша национальная политика должна его учитывать.

Шаса выпрямился и опустил руки; вокруг все по-разному выражали изумление. Только теперь во вспышке прозрения Шаса понял, что мир, который он знал, изменился, что в ткани бытия, которая почти триста лет соединяла разные народы и страны, эти простые слова проделали первую брешь, и заделать эту брешь уже не удастся. Пока он пытался осмыслить весь масштаб повреждений, Макмиллан продолжал своим размеренным рассчитанным сочным голосом:

– Конечно, вы понимаете это не хуже других. Вы родом из Европы, родины национализма. – Макмиллан коварно включал их в новое видение Африки. – И в истории нашего времени навсегда останетесь первыми представителями африканского национализма.

Шаса посмотрел на Фервурда рядом с английским премьер-министром и увидел, что тот взволнован и встревожен. Уловка Макмиллана, не показавшего текст выступления, застала его врасплох.

– Наше искреннее желание – поддерживать и подбадривать Южную Африку как участницу Британского Содружества, но, надеюсь, вы не обидитесь, если я откровенно скажу, что определенные аспекты вашей политики не позволяют нам и дальше поддерживать вас, не отступая от наших глубоких убеждений относительно политического предназначения свободного человека.

Макмиллан провозглашал не что иное, как расхождение их путей, и Шаса обомлел. Ему хотелось вскочить и крикнуть: «Но я тоже британец: вы не можете так с нами поступить!» Он почти умоляюще осмотрелся и увидел такое же отчаяние на лице Блэйна и на лицах других английских членов парламента.

Слова Макмиллана опустошили их всех.

Весь остаток дня и весь последующий день Шаса был не в духе. На встрече с Литтлтоном и его советниками царила траурная атмосфера, и хотя сам Литтлтон извинялся и был полон сочувствия, все знали, что ущерб реальный и невосполнимый. Невозможно отрицать факты. Британия их бросает. Она может продолжать торговлю, но ограниченную. Британия сделала выбор.

Вечером в пятницу в парламенте стало известно, что в понедельник Фервурд обратится к парламенту и народу. У них еще оставался уик-энд, чтобы подумать о своей судьбе. На ужин в доме Сантэн в вечер пятницы речь Макмиллана набросила траурный покров, и Сантэн восприняла это как личное оскорбление.

– Этот человек просто отвратительно выбрал время, – призналась она Шасе. – Накануне моего приема! Лицемерный Альбион!

– Вы, французы, никогда не доверяли Британии, – поддразнил Шаса. Это была его первая за сорок восемь часов попытка пошутить.

– Теперь я понимаю, почему, – ответила Сантэн. – Только посмотри на этого человека – типичный англичанин. Облекает целесообразность в плащ высоконравственного негодования. Делает так, как лучше для Англии, и при этом корчит из себя святого.

После того как женщины оставили мужчин в великолепной столовой Родс-Хилл с сигарами и коньяком, Блэйн должен был подвести итог.

– Почему мы так недоверчивы? – спросил он. – Почему считали невозможным, что Британия нас отвергнет? Только потому, что мы бок о бок сражались в двух войнах? – Он покачал головой. – Нет, караван идет, и мы должны идти с ним. Мы не должны обращать внимания на глумление лондонской прессы, на ее радость из-за столь беспрецедентного выговора и отречения от нас – и националистов, и тех, кто стойко противостоит им. Отныне мы одни, наше одиночество будет усиливаться, и мы должны научиться стоять на собственных ногах.

Шаса кивнул.

– Речь Макмиллана принесла огромную выгоду Фервурду. У нас только один путь. Мосты сожжены. Отступление невозможно. Нам придется идти с Фервурдом. Попомните мои слова: не пройдет и года, как Южная Африка станет республикой, а потом… – Шаса затянулся сигарой и задумался. – Что будет потом, знают только Бог и дьявол.

* * *

– Иногда мне кажется, что Бог или судьба сами занимаются нашими скромными делами, – негромко сказала Тара. – Если бы не одна незначительная подробность – смена зала заседаний на столовую, – мы могли бы уничтожить человека, который принес нам весть надежды.

– На этот раз действительно кажется, что ваш христианский бог нам благоприятствует. – Ведя «шевроле» по забитым улицам – был понедельник, – Мозес наблюдал за Тарой в зеркало заднего обзора. – Время мы рассчитали превосходно. В тот момент, когда английское правительство, поддерживаемое прессой и всем народом, наконец признало наши права, мы нанесем первый удар во имя свободы.

– Я боюсь, Мозес, боюсь за тебя и за всех нас.

– Время страха прошло, – ответил он. – Сейчас время храбрых и решительных, потому что не угнетение и рабство порождают революцию. Урок ясен. Революция возникает из ожиданий лучшего. Триста лет мы покорно и устало терпели угнетение, но сейчас этот англичанин показал нам отсвет будущего, его золотых обещаний. Он дал нашему народу надежду, и завтра, после того как мы уничтожим самого злого в долгой мучительной истории Африки человека, когда Фервурд будет мертв, грядущее наконец будет принадлежать нам.

Он говорил тихо, но с необыкновенной силой, и у нее кровь застывала в жилах и стучала в ушах. Она испытывала подъем, но и печаль, и страх.

– Многие погибнут вместе с ним, – прошептала она. – Мой отец. Неужели его нельзя спасти, Мозес?

Он ничего не сказал, но Тара видела в зеркале его взгляд и не могла перенести презрения. Потупилась и прошептала:

– Прости… Я буду сильной. Больше не стану об этом. – Но Тара продолжала мучительно размышлять. Должен найтись способ в решающий момент увести отсюда отца, но повод должен быть очень убедительный. Глава оппозиции, Блэйн обязан присутствовать при столь значительном событии, как выступление Фервурда. Размышлениям Тары помешал Мозес.

– Хочу, чтобы ты повторила, что должна сделать, – сказал он.

– Да сколько же можно, – слабо возразила она.

– Не должно быть никакого непонимания. – Тон его был свирепым. – Делай, что я говорю!

– Как только начнется заседание – чтобы мы были уверены, что Шаса нам не помешает, – мы обычным путем заходим в его кабинет… – Мозес кивал, слушая, как она перечисляет подробности, и поправлял ее в мелочах. – Я выйду из кабинета ровно в десять тридцать и пойду на галерею для посетителей. Мы должны быть уверены, что Фервурд на месте.

– Пропуск у тебя с собой?

– Да. – Тара раскрыла сумочку и показала ему. – Как только Фервурд встанет и начнет речь, я вернусь в кабинет через потайную дверь. К этому времени ты… – Ее голос дрогнул.

– Продолжай, – хрипло приказал он.

– …подсоединишь детонатор. Я подтверждаю, что Фервурд на месте, и ты… – Она снова замолчала.

– Я сделаю то, что должен сделать, – закончил он за нее и продолжил: – После взрыва воцарится полная паника и смятение… первому этажу будет причинен огромный ущерб. Не будет ни порядка, ни полиции, ни службы безопасности. Все это – достаточно долго, чтобы мы смогли спуститься на первый этаж и беспрепятственно выйти из здания, как большинство других уцелевших.

– Когда ты покинешь страну, я смогу быть с тобой, Мозес? – умоляюще спросила она.

– Нет. – Он решительно покачал головой. – Мне понадобится передвигаться быстро, а ты будешь нас задерживать и подвергать риску. Здесь ты будешь в большей безопасности. Но мы расстанемся ненадолго. После уничтожения белых рабовладельцев наш народ восстанет. Молодые командиры «Umkhonto we Sizwe» находятся на местах и готовы призвать народ к революции. Миллионы наших людей одновременно выйдут на улицы. Когда они захватят власть, я вернусь. И тогда ты займешь высокое положение рядом со мной.

Поразительно, до чего наивно она воспринимает мои заверения, мрачно думал Мозес. Только одурманенная женщина может не понимать, что служба безопасности сразу схватит ее и будет жестоко допрашивать. Но это неважно. Вместе с Фервурдом погибнет и муж Тары Кортни, и она станет для него бесполезна. Однажды, когда страной будет править Африканский национальный конгресс, ее именем – именем белой женщины-мученицы – назовут улицу или площадь, но сейчас ею можно пожертвовать.

– Дай мне слово, Мозес, – взмолилась она.

Голос его звучал вкрадчиво и обнадеживающе:

– Ты хорошо поработала, сделала все, о чем я просил. При первой же возможности ты и твой сын займете свое место рядом со мной. Даю слово.

– О Мозес, я тебя люблю, – прошептала она. – Я всегда буду тебя любить.

Когда Мозес повернул «шевроле» на стоянку для членов парламента, Тара откинулась на спинку сиденья и приняла обличье холодной белой дамы. Констебль у входа увидел пропуск на ветровом стекле и почтительно приветствовал машину.

Мозес остановил автомобиль на обычном месте и выключил двигатель. До начала заседания предстояло ждать пятнадцать минут.

* * *

– Осталось десять минут, мистер Кортни, – сказала Триша по внутренней связи. – Вам пора выходить, если не хотите опоздать к началу речи премьер-министра.

– Спасибо, Триша.

Шаса был погружен в работу. Фервурд попросил его представить отчет о способности страны ответить на полное эмбарго на ввоз военного оборудования в Южную Африку, наложенное прежними западными союзниками. Очевидно, Макмиллан намекнул Фервурду на такую возможность – замаскированная угроза в частной беседе перед самым отъездом. Этот отчет нужен был Фервурду до конца месяца: типично для этого человека, и Шаса с трудом укладывался в срок.

– Кстати, мистер Кортни, – сказала Триша, прежде чем он отключил селектор. – Я говорила с Одендалем.

– С Одендалем?

Шасе потребовалось несколько мгновений, чтобы мысленно переключиться.

– Да, относительно вашего потолка.

– Ну, надеюсь, вы намылили ему холку. Что он сказал?

– Что в вашем кабинете не проводились никакие работы и никакие просьбы об изменениях в проводке от вашей жены не поступали.

– Странно, – сказал Шаса, глядя на потолок, – кто-то определенно тут поработал. Если не Одендаль, то кто, по-вашему, Триша?

– Понятия не имею, мистер Кортни.

– Никто сюда не заходил, по вашим сведениям? – настаивал Шаса.

– Никто, сэр, кроме, конечно, вашей жены и ее шофера.

– Хорошо, спасибо, Триша.

Шаса встал и взял у стоявшего в углу лакея пиджак. Надевая его, он разглядывал дыру над столом и провод, выходивший из другой дыры в углу и скрывавшийся за томами энциклопедии. Пока Триша не заговорила об этом, он перед лицом гораздо более серьезных проблем совершенно забыл о своем раздражении, но теперь снова со всем вниманием задумался о странном происшествии.

Подойдя к зеркалу, он, завязывая галстук и поправляя повязку на глазу, размышлял о дополнительной загадке в лице шофера Тары. Слова Триши напомнили и об этом. Он еще не расспросил этого человека, зачем он без разрешения брал «шевроле».

– Черт побери, где я его видел раньше? – недоумевал он и, бросив последний взгляд на потолок, вышел из кабинета. Идя по коридору, он продолжал думать о шофере. Возле лестницы его ждал Манфред Деларей. Он торжествующе улыбался, и Шаса сообразил, что после шока, вызванного речью Макмиллана, еще не разговаривал с ним с глазу на глаз.

– Итак, – поздоровался с ним Манфред, – Британия наконец перерезала помочи, мой друг.

– Помните, как однажды вы назвали меня сотпилем?– спросил Шаса.

– Ja, – усмехнулся Манфред. – «Соленый член» – одна нога в Кейптауне, другая в Лондоне, а лучшая часть висит над Атлантическим океаном. Ja, помню.

– Что ж, отныне у меня обе ноги в Кейптауне, – сказал Шаса. Только с этой минуты, когда он полностью осознал, что Англия их отвергла, Шаса впервые задумался и обо всем остальном и понял, что он больше всего и прежде всего южноафриканец.

– Хорошо, – кивнул Манфред. – Наконец вы поняли, что, хоть мы не всегда согласны друг с другом и нравимся друг другу, обстоятельства сделали нас братьями. Один из нас не может существовать без другого, и в конце концов нам приходится обращаться только друг к другу.

Они прошли в зал заседаний и сели рядом на зеленые сиденья.

Когда собравшиеся встали для молитвы, чтобы попросить Господа благословить их раздумья, Шаса посмотрел через зал на Блэйна Малкомса и, как всегда, почувствовал глубокую привязанность к нему. Седовласый, но загорелый и красивый, с торчащими ушами и крупным, решительным носом Блэйн, сколько Шаса себя помнил, всегда был ему опорой в жизни. Полный нового патриотизма – и негодования из-за предательства Англии, – Шаса радовался, сознавая, что это еще больше их сблизит. Уменьшит политические разногласия между ними, точно так же как привлечет друг к другу африкандеров и англичан вообще.

Когда молитва окончилась, Шаса сел и все внимание обратил на доктора Хендрика Френса Фервурда, который встал, собираясь начать речь. Фервурд – отличный, убедительный оратор и очень сильный противник в споре. Выступление его будет длинным и продуманным. Шаса знал, что их ждет великолепное развлечение. Он вытянул ноги, откинулся на мягкую спинку кресла и в предвкушении закрыл глаза.

Но Фервурд не успел еще сказать ни слова, как Шаса снова открыл глаза и выпрямился. В то мгновение, когда он очистил сознание от всех иных мыслей и тревог, когда он был расслаблен и восприимчив, вспыхнуло давнее воспоминание – во всей красе. Он вспомнил, где и когда в прошлом видел шофера Тары.

– Мозес Гама, – произнес он вслух, но аплодисменты, которыми слушатели встретили премьера, заглушили его слова.

* * *

Тара приветливо улыбнулась дежурному у главного входа в парламент и сама себе удивилась. Она словно была окутана коконом сна и оттуда наблюдала за собой, как за актрисой, играющей роль.

Поднимаясь по лестнице, она слышала из зала заседаний приглушенные аплодисменты; Мозес в своем костюме шофера, нагруженный горой пакетов, шел за ней на почтительном расстоянии. Они так часто это проделывали! Тара снова улыбнулась, столкнувшись в коридоре с одной из секретарш. Постучала в дверь приемной Шасы и, не дожидаясь ответа, вошла. Триша встала из-за стола.

– Доброе утро, миссис Кортни. Вы опаздываете на выступление премьер-министра. Вам лучше поторопиться.

– Стивен, можете занести пакеты.

Мозес закрыл за собой наружную дверь, а Тара остановилась перед столом Триши.

– Кстати. Кто-то возился с потолком в кабинете вашего мужа. – Триша вышла из-за стола, как будто хотела проводить ее в кабинет. – И мы подумали, может, вы знаете…

Мозес положил пакеты на стул и, освободив руки, повернулся к Трише, и, когда она оказалась рядом с ним, одной рукой обхватил ее за шею, а второй зажал рот. Женщина в его руках была совершенно бессильна, но ее глаза от шока широко раскрылись.

– В верхнем пакете веревка и кляп, – тихо сказал Мозес Таре. – Достань.

Тара стояла как парализованная.

– Ты об этом ничего не говорил, – выпалила она.

– Достань, – по-прежнему тихо, но нетерпеливо повторил он, и Тара послушалась.

– Свяжи ей руки за спиной, – приказал он, и, пока Тара возилась с узлами, засунул в рот испуганной девушке сложенную чистую, белую тряпку и закрепил липкой лентой.

– Сиди здесь, – приказал он Таре, – на случай, если кто-то зайдет, – а сам проволок Тришу через приемную, втащил в кабинет и уложил ничком за стол. Быстро проверил узлы. Тара завязала их непрочно и плохо. Он перевязал их, потом надежно связал Трише ноги.

– Заходи! – позвал он, и раскрасневшаяся Тара, спотыкаясь, вбежала в кабинет.

– Мозес, ты ее не ранил?

– Прекрати! – сказал он. – У тебя важная работа, а ты ведешь себя, как капризный ребенок.

Она закрыла глаза, сжала кулаки и глубоко вдохнула.

– Прости. – Тара открыла глаза. – Я понимаю, что это необходимо. Я не подумала. Теперь все в порядке.

Мозес уже прошел к углу книжного шкафа, протянул руку вверх и достал из-за томов энциклопедии моток провода. Положил его на ковер и вернулся к столу.

– Хорошо, – сказал он. – Теперь иди на свое место на галерее. После начала речи Фервурда выжди пять минут, потом возвращайся. Не беги, не торопись. Делай все спокойно и сознательно.

– Понимаю.

Тара подошла к зеркалу и открыла сумочку. Быстро провела расческой по волосам и заново накрасила губы.

Мозес прошел к сундуку и поднял тяжелую бронзовую статуэтку бушмена. Поставил ее на ковер и поднял крышку сундука. Тара медлила, неуверенно глядя на него.

– Чего ты ждешь? – спросил он. – Иди, женщина, выполняй свой долг.

– Да, Мозес. – Она торопливо направилась к выходу в приемную.

– Запри за собой обе двери, – приказал он.

– Да, Мозес, – шепотом ответила она.

Идя по коридору, она снова порылась в сумочке и достала свою переплетенную в кожу записную книжку с золотым карандашиком в петле. У начала лестницы она остановилась, положила записную книжку на перила и торопливо написала на чистой странице:

«Папа,

Сантэн серьезно пострадала в автомобильной аварии. Она спрашивала тебя. Пожалуйста, приходи быстрей.

Тара».

Потом вырвала листок из книжки и сложила. Она знала, что на этот призыв отец обязательно отзовется, и написала на сложенной записке его имя.

Вместо того чтобы идти прямо на галерею для посетителей, она торопливо прошла по широкой лестнице и обратилась к одному из парламентских курьеров в форме, который стоял у закрытой двери зала заседаний.

– Передайте эту записку полковнику Малкомсу, – сказала она.

– Мне нельзя заходить, выступает доктор Фервурд, – ответил курьер, но Тара сунула записку ему в руку.

– Это очень срочно, – умоляла она, и ее отчаяние было очевидно. – Его жена умирает. Пожалуйста…

– Ладно, попробую.

Курьер взял записку, а Тара побежала назад по лестнице. Показала пропуск служителю у входа на галерею и прошла туда.

Галерея была забита. Кто-то занял место Тары, но она протолкалась вперед и заглянула в зал заседаний. Выступал доктор Фервурд – он говорил на африкаансе. Его серебряные кудри были аккуратно подстрижены, глаза сосредоточенно сверкали, и он жестикулировал обеими руками, подчеркивая свои слова.

– Вопрос, который задал этот человек из Британии, обращен не к южно-африканским монархистам и не к южно-африканским республиканцам. Он обращен ко всем нам. – Фервурд помолчал. – Вопрос, который он задал, таков: выживет ли белый человек в Африке или исчезнет?

Весь зал был наэлектризован. Никто не шевелился, никто не отрывал взгляда от его лица – пока парламентский курьер в форме не прошел незаметно по проходу вдоль мест оппозиции и не остановился возле Блэйна.

Ему пришлось коснуться плеча Блэйна, чтобы привлечь его внимание. Блэйн взял записку. Не глядя на нее, не сознавая, что делает, он кивнул курьеру и, держа сложенную записку в руке, снова сосредоточился на выступлении Фервурда, стоявшего под креслом спикера.

– Прочти, папа! – вслух прошептала Тара. – Пожалуйста, прочти!

* * *

Из всех собравшихся только Шаса не был загипнотизирован ораторским мастерством Фервурда. Мысли его представляли собой спутанный поток, одна устремлялась за другой, они переплетались и смешивались без всякой логической последовательности.

Мозес Гама! Трудно поверить, что ему пришлось так долго вспоминать, несмотря на прошедшие годы и все происшедшие с ними перемены. Когда-то они были друзьями, и в тот период молодости, когда формируется личность, Мозес Гама произвел глубокое впечатление на Шасу.

Вторично Шаса услышал это имя гораздо позднее: оно было в списке разыскиваемых революционеров 1952 года. Но если остальные: Мандела, Собукве и другие – предстали перед судом, Мозес Гама исчез. Ордер на его арест по-прежнему действителен. Мозес Гама по-прежнему преступник на свободе, опасный революционер.

«Тара!»Мысли его потекли в другом направлении. Она взяла Гаму к себе шофером, а с учетом ее политических взглядов невозможно представить себе, что она не знала, кто он. И вдруг Шаса понял, что неожиданный покорный отказ Тары от ее прежних левацки настроенных друзей и новое примирительное поведение – притворство. Она ничуть не изменилась. Этот человек, Мозес Гама, гораздо опасней любого из ее прежних друзей-ренегатов. Шасу просто одурачили. На самом деле она еще больше полевела, пересекла границу между законной политической оппозицией и преступной деятельностью. Шаса едва не вскочил, но вспомнил, где находится. Фервурд между тем продолжал говорить:

– Необходимость быть справедливыми ко всем вовсе не означает, что нужно заботиться только о черных, защищать только их. Она означает необходимость справедливого подхода к белым африканцам и их защиты…

Шаса посмотрел на галерею для посетителей: на месте Тары сидел кто-то незнакомый. А где Тара? Должно быть, в его кабинете… и ассоциации повели его дальше.

Мозес Гама заходил в его кабинет. Шаса видел его в коридоре, и Триша сказала: «Только миссис Кортни и ее шофер». Мозес Гама был в его кабинете, и кто-то просверлил дыру в потолке и провел электрический провод. Не Одендаль, не хозяйственный отдел. Кто-то другой, имевший возможность это сделать.

– Мы в Африке не пришельцы. Наши предки жили здесь раньше первого черного человека, – говорил Фервурд. – Триста лет назад, когда наши предки высадились здесь, эта земля была безлюдной пустыней. Черные племена находились далеко на севере, медленно продвигаясь на юг. Земля была ничья. Наши предки объявили ее своей и начали возделывать. Потом они построили города, проложили железные дороги и вырыли шахты. Сами черные ни на что подобное не способны. Мы – люди Африки даже больше, чем черные племена, и наше право жить здесь так же дано Богом и неотъемлемо, как их право.

Шаса слышал эти слова, но не понимал их: Мозес Гама, вероятно, с помощью и при попустительстве Тары, проложил в его кабинете электрический провод и… Неожиданно Шаса ахнул. Сундук-алтарь. Тара водворила его в кабинет, как троянского коня.

Вне себя от тревоги он всем корпусом повернулся к галерее и на этот раз увидел Тару. Она прижалась к стене, и даже отсюда Шаса видел ее бледность и смятение. Она смотрела куда-то на противоположную сторону палаты. Шаса проследил за ее взглядом.

Блэйн Малкомс, забыв обо всем на свете, слушал речь премьер-министра. Шаса видел, как к нему подошел курьер и передал записку.

Он снова посмотрел на галерею: Тара по-прежнему была сосредоточена на отце. После всех прожитых с нею лет Шаса легко понимал выражения ее лица, но никогда не видел жену такой встревоженной и сосредоточенной, даже когда тяжело болели дети.

Но вот на ее лице появилось трогательное облегчение, и Шаса снова посмотрел на Блэйна. Тот развернул записку и читал ее. Неожиданно Блэйн вскочил и торопливо пошел к выходу.

Тара вызвала отца: это совершенно очевидно. Шаса смотрел на нее, пытаясь понять, зачем. Словно ощутив его взгляд, Тара посмотрела прямо на него, и облегчение на ее лице сменили ужас и сознание вины. Она повернулась и выбежала с галереи, расталкивая тех, кто стоял у нее на пути.

Шаса еще мгновение смотрел ей вслед. Тара выманила отца из зала заседания, и ее озабоченность была настолько сильна, что могла объясняться только одним: она считала, что отцу угрожает серьезная опасность. А потом эти вина и ужас, когда она поняла, что Шаса смотрит на нее… Шасе стало ясно: должно произойти нечто ужасное. Мозес Гама и Тара – в этом опасность, страшная опасность… а Тара пытается спасти отца. Опасность близкая, неминуемая… провод в кабинете, сундук, Блэйн, Тара, Мозес Гама. Шаса знал, что все это связано и что у него очень мало времени для действий.

Шаса вскочил и пошел по проходу. Фервурд нахмурился, замолчал и посмотрел на него; все в зале поворачивали головы. Шаса пошел быстрее. Манфред Деларей протянул руку, когда он проходил мимо, но, даже не взглянув на него, Шаса отвел его руку и прошел дальше.

Поспешно идя по фойе, он увидел у выхода Блэйна Малкомса, тот возбужденно разговаривал со служителем. Увидев Шасу, он сказал: «Слава Богу!» и пошел к нему по мраморным квадратам пола.

Шаса отвернулся от него к лестнице. С ее верха на него с белым, искаженным ужасом лицом смотрела Тара, охваченная какой-то противоестественной страстью.

– Тара! – закричал Шаса и направился к лестнице, но Тара повернулась и исчезла за углом коридора.

Шаса, перепрыгивая через три ступеньки, взлетел по лестнице.

– Что случилось, Шаса? – крикнул ему вслед Блэйн, но Шаса не ответил.

Он бегом поднялся по лестнице и свернул за угол: Тара была уже на полпути к его кабинету. Он не стал тратить времени, окликая ее, но бросился вперед, вдогонку. На бегу Тара оглянулась через плечо и увидела, что он быстро догоняет ее.

– Мозес! – закричала она. – Осторожно, Мозес!

Но тщетно: забранные панелями стены кабинета, слишком толстые, не пропускали звук, предупреждение до него не дойдет, зато ее крик подтвердил худшие подозрения Шасы.

Вместо того чтобы направиться прямо к входной двери его приемной, как ожидал Шаса, Тара неожиданно свернула в боковой проход, нырнув под вытянутую руку Шасы; он хотел повернуть за ней, но потерял равновесие, когда она оказалась в его «слепом пятне».

Шаса головой ударился о стену, удар пришелся в лоб над слепым глазом. Шелковая повязка слегка смягчила его, но кожа все равно лопнула и кровь полилась на щеку. Ошеломленный Шаса удержался на ногах. Все еще оглушенный, он круто развернулся. За ним по коридору бежал Блэйн, лицо его покраснело от усилий и сосредоточенности.

– Что происходит, Шаса? – взревел он.

Шаса отвернулся от него и увидел Тару у потайного входа в кабинет. У нее был ключ, но она так нервничала, что руки тряслись и она не могла вставить ключ в замок.

Преодолев темноту в голове, Шаса собрался; капли его крови упали на стену. Он бросился к Таре. Увидев, что он бежит к ней, она выронила ключ, и тот звякнул у ее ног. Тара кулаками заколотила по закрытой двери.

– Мозес! – кричала она. – Мозес!

Когда Шаса добежал до двери, ее рывком отворили изнутри и на пороге показался Мозес Гама. Мужчины смотрели друг на друга поверх головы Тары. Тара пробежала между ними, крикнула:

– Мозес, я пыталась предупредить тебя! – и обхватила его обеими руками.

В это мгновение Шаса заглянул им за спину и увидел, что алтарь-сундук раскрыт и его содержимое вывалено на ковер. Провод, который он обнаружил за энциклопедией, тянулся по ковру к его столу и был подсоединен к какому-то электроприбору. Шаса никогда раньше таких не видел, но сразу понял, что это детонатор и что он готов сработать. На столе рядом со взрывателем лежал автоматический пистолет. Любитель и собиратель огнестрельного оружия, Шаса сразу узнал пистолет Токарева 7,62 мм, стандартное русское военное оружие. На полу за столом лежала на боку Триша. Рот у нее был заткнут, руки и ноги связаны, но она отчаянно дергалась и глухо мычала.

Шаса бросился вперед, чтобы схватиться с Мозесом Гамой, но черный мужчина обхватил Тару и швырнул ее Шасе на грудь. Они вдвоем отлетели и ударились о косяк. Мозес повернулся и прыгнул к столу, а Шаса пытался стряхнуть с себя Тару. Она цеплялась за него и кричала:

– Нет! Нет! Он должен это сделать!

Шаса разорвал ее руки и отшвырнул Тару в сторону. Мозес у стола уже нагнулся к детонатору. Он повернул рычаг, и на взрывателе вспыхнула лампочка, обозначавшая готовность.

Шаса знал, что не успеет добраться до Мозеса раньше, чем тот приведет устройство в действие, но его мысли опережали его самого. Он увидел на ковре почти у самых своих ног провод, наклонился, обмотал вокруг правой руки и изо всех сил дернул.

Конец провода был прочно прикреплен к детонатору, и когда Шаса дернул, устройство вырвалось из рук Мозеса, упало со стола и с грохотом ударилось об пол между ними.

Оба одновременно прыгнули к нему, но Мозес оказался на долю секунды проворнее и схватил передатчик. Шаса в это время неудержимо летел к нему. Он всю свою силу и тяжесть вложил в пинок, нацеленный в голову Мозеса.

Удар пришелся Мозесу в висок, запрокинул ему голову. Передатчик выпал, Мозес отлетел назад и ударился о стол.

Шаса ринулся за ним и нацелил еще один удар в голову, но Мозес перехватил его ногу, вцепившись в лодыжку. Он резко дернул ее вверх, вывертывая, и Шаса, оставшись на одной ноге, с маху опрокинулся и тяжело упал.

Мозес повернулся и потянулся к пистолету Токарева. Шаса на четвереньках пополз к нему, успел и обеими руками перехватил запястье. Они боролись на полу, катались, лягались, кряхтели, вырывая друг у друга пистолет.

Тара пришла в себя, вбежала в кабинет и подобрала упавший передатчик. Она стояла, беспомощно держа его в руках.

– Мозес, что я должна сделать? – воскликнула она.

Мозес с огромным усилием перевернулся и навалился на Шасу.

– Желтая кнопка! Нажми желтую кнопку!

В это мгновение в открытой двери показался Блэйн Малкомс.

– Остановите ее, Блэйн! – крикнул Шаса. – Они хотят взорвать…

Мозес локтем ударил его по зубам и помешал договорить.

Они продолжали бороться на полу. Блэйн протянул к дочери руки:

– Дай сюда, Тара.

– Не трогай меня, папа. – Она попятилась, стараясь отыскать желтую кнопку; глядя на отца, она нащупывала кнопку. – Не пытайся меня остановить, папа.

– Блэйн! – прохрипел Шаса, но замолчал, потому что Мозес снова попытался вырвать у него из рук пистолет. Похожие на канаты мышцы на руках Мозеса вздувались и переплетались от усилий, и Шаса сдавленно крякнул, пытаясь удержать его.

Словно вспышка лампы, комнату осветило пламя выстрела. Запахло горелым порохом.

Блэйн Малкомс, который протягивал руки к дочери, повернулся, когда пуля попала в него, и отлетел к книжному шкафу. Он постоял несколько мгновений – кровь медленно проступала на его белоснежной рубашке, – потом медленно осел на колени.

– Папа!

Тара бросила передатчик и побежала к отцу. Опустилась рядом с ним на колени.

Потрясение на мгновение ослабило хватку Шасы, и Мозес высвободился и вскочил на ноги, но когда он устремился к передатчику, Шаса кинулся за ним. Он схватил Мозеса сзади, когда тот наклонился к передатчику, обхватил одной рукой за горло и оттащил. Стараясь вырваться из удушающей хватки, Мозес уронил пистолет и обеими руками вцепился в руку Шасы. Они боролись, хрипя и поворачиваясь, а передатчик лежал у их ног.

Шаса переместил свой вес, поднял ногу и опустил ее на передатчик. Послышался треск, но лампочка на панели продолжала гореть.

Мозес, видя, что передатчик поврежден, обрел второе дыхание, почти вырвался из рук Шасы и повернулся к нему лицом, но Шаса не отпускал. Так они стояли грудь к груди, тяжело дыша и напрягаясь; лица у обоих были перемазаны кровью из раны Шасы, слюной и потом.

И снова Шаса на мгновение изменил положение и нацелил новый удар по передатчику. Передатчик отлетел и ударился о стену за столом. От удара пластиковый корпус раскололся, провод отсоединился, и красная лампа мигнула и погасла.

Мозес отчаянно закричал и бросил Шасу на стол. Тот распростерся по столешнице, а Мозес поднял с ковра пистолет и направился к открытой двери. Здесь он остановился, поднял «Токарев» и прицелился в Шасу.

– Ты! – выдохнул он. – Ты!

Но руки у него тряслись, и пистолет дрогнул. Пуля ударила в поверхность стола у головы Шасы, выбив тучу щепок.

Прежде чем Мозес снова успел выстрелить, за ним показался Манфред Деларей. Он видел, как возбужден Шаса, и пошел за ним из зала заседаний.

С первого взгляда он разобрался в происходящем и действовал мгновенно. Размахнулся и большим жестким кулаком, который принес ему олимпийское золото, ударил Мозеса в голову под ухом.

Пистолет выпал из руки Мозеса, а сам Мозес рухнул на него без чувств.

Шаса с трудом сполз со стола и добрался до Блэйна.

– Сейчас, – прошептал он, опускаясь рядом с ним на колени. – Дайте взглянуть.

Тара смятенно говорила:

– Папа, прости. Я не хотела. Я только хотела, чтобы все было хорошо.

Шаса пытался оттащить ее, но она вцепилась в Блэйна, ее руки и платье были в крови.

– Оставь его, – сказал Шаса, но она в истерике тащила отца к себе, и его голову мотала по полу.

– Папа, поговори со мной, папа.

Шаса чуть отступил и ударил ее – сильно, так что запрокинулась голова.

– Отвяжись, гадина, – прошипел он. Тара отползла в сторону, ее лицо начало краснеть и опухать от удара. Не обращая на нее внимания, Шаса осторожно растегнул темный пиджак Блэйна.

Охотник, он сразу узнал яркий, чистый цвет пробивающейся сквозь тонкую ткань артериальной крови, крови из разорванных легких.

– Нет, – прошептал он, – нет.

Только тут он понял, что Блэйн смотрит ему в лицо и читает в нем свою смерть.

– Твоя мать… – сказал он, и из раны на груди вырвался воздух из легких. – Скажи Сантэн…

Он не мог продолжать.

– Молчите, – велел Шаса. – Сейчас вызовем врача. – И крикнул Манфреду, который уже стоял у телефона: – Быстрей! Быстрей!

Но Блэйн тянул его за рукав, настойчиво дергал.

– Люблю… – он захлебнулся кровью. – Скажи ей… люблю… я ее люблю.

Он смог наконец это выговорить и тяжело дышал, кровь булькала у него в груди, но он снова собрался для последнего усилия.

– Шаса, – сказал он, – мой сын… мой единственный сын…

Благородная серебряная голова упала на грудь, и Шаса обнял ее, чего никогда не мог сделать раньше.

По-прежнему обнимая Блэйна, Шаса заплакал о человеке, который был его другом и отцом. Слезы текли из пустой глазницы, вытекали из-под глазной повязки, смешивались с его кровью и капали с подбородка.

Тара подползла на коленях и протянула руку к телу отца. Шаса поднял голову и посмотрел на нее.

– Не трогай его, – тихо сказал он. – Не смей пачкать его своим прикосновением.

Его единственный глаз так смотрел на нее, а в лице читались такое презрение и ненависть, что она отшатнулась и закрыла лицо руками. По-прежнему на коленях она истерически заплакала. Эти звуки привели Шасу в чувство. Он осторожно уложил Блэйна на спину и кончиками пальцев закрыл ему глаза.

Мозес у двери застонал и содрогнулся. Манфред со звоном опустил на место телефонную трубку и повернулся к нему. Он встал над ним, сжимая большие кулаки, и спросил:

– Кто это?

– Мозес Гама.

Шаса встал, а Манфред хмыкнул.

– Мы много лет его ищем. Что он делал?

– Точно не знаю. – Шаса подошел туда, где лежала Триша, и наклонился к ней. – Думаю, он где-то в здании запрятал взрывчатку. Это передатчик. Надо очистить здание и вызвать саперов…

Ему не пришлось закончить: в коридоре послышался топот бегущих, и в дверях показались три охранника.

Манфред сразу принял на себя команду и стал отдавать приказы.

– Наденьте наручники на этого черного ублюдка. – Он показал на Мозеса. – Потом нужно очистить здание.

Шаса освободил Тришу, в последнюю очередь вынув кляп у нее изо рта, но, едва освободившись от него, Триша показала на Тару, стоявшую на коленях у тела Блэйна.

– Она…

Шаса не дал ей закончить. Он резко дернул ее за руку и поставил на ноги.

– Тише! – рявкнул он, и его ярость заставила девушку на мгновение замолчать. Шаса выволок ее в прихожую и закрыл дверь.

– Слушайте меня, Триша.

Он смотрел на нее, держа за оба запястья.

– Но она была с ним. – Триша дрожала. – Это ее…

– Слушайте. – Шаса встряхнул ее, заставляя слушать. – Знаю. Я все знаю. Но я хочу, чтобы вы кое-что сделали ради меня. Что-то, за что я вечно буду вам благодарен. Сделаете?

Триша опомнилась и смотрела на него. Она увидела кровь и слезы на его лице и подумала, что ее сердце разорвется. Шаса достал из верхнего кармана носовой платок и вытер ей лицо.

– Ради меня, Триша. Пожалуйста, – повторил он. Триша шумно сглотнула и кивнула.

– Если смогу, – сказала она.

– Ничего не говорите о моей жене, пока полиция не начнет снимать официальные показания. Но это будет много позже. Тогда можете сказать все.

– Почему? – спросила она.

– Ради меня и моих детей. Пожалуйста, Триша.

Она снова кивнула, и Шаса поцеловал ее в лоб.

– Вы хорошая, смелая девушка, – сказал он и отпустил ее.

Шаса вернулся в кабинет. Сотрудники службы безопасности столпились вокруг Мозеса Гамы. Он был в наручниках, но поднял голову и несколько мгновений смотрел на Шасу. Это был пылающий взгляд, мрачный, гневный. Затем Мозеса увели.

В кабинете было шумно и людно. Санитары в белом проносили в двери носилки. Врач, член парламента, вызванный из зала заседаний, склонился над телом Блэйна и что-то делал, но вот он распрямился, покачал головой и знаком велел санитарам уносить тело. Люди в мундирах под руководством Манфреда Деларея уже собирали обломки разбитого передатчика и начинали идти вдоль провода к взрывателю.

Тара сидела в кресле за столом и молча плакала, закрыв лицо руками. Шаса прошел мимо нее к стенному сейфу, спрятанному за одной из картин.

Он набрал комбинацию и раскрыл стальную дверь, загораживая сейф своим телом. В сейфе он всегда держал на особый случай две-три тысячи фунтов. Банкноты он сунул в карман, порылся в стопке паспортов, нашел паспорт Тары. Закрыл сейф, подошел к Таре и поднял ее.

– Шаса, я не…

– Тише, – сказал он, и Манфред Деларей через кабинет посмотрел на него.

– У нее сильный шок, – сказал Шаса. – Я отвезу ее домой.

– Возвращайтесь как можно скорее, – кивнул Манфред. – Нам нужно заявление.

Все еще держа Тару за руку, Шаса вывел ее из приемной и повел по коридору. По всему зданию выли сирены пожарной тревоги, через главные двери потоком выходили члены парламента, посетители и штатные работники. Шаса присоединился к толпе и, как только они вышли на солнце, отвел Тару к «ягуару».

– Куда мы едем? – спросила Тара, когда машина тронулась с места. Она сидела в углу, сжавшись, и казалась очень маленькой и удрученной.

–Если еще раз заговоришь со мной, я могу не выдержать, – сдавленно предупредил Шаса. – И задушить тебя.

Она молчала, пока они не добрались до аэропорта «Янгсфилд». Шаса усадил ее в кабину серебристо-голубого «москита».

– Куда мы? – повторила она, но он не обратил на нее внимания, начал предполетные процедуры и проехал к началу взлетной полосы. И молчал, пока они набирали высоту и выравнивались.

– Вечерний самолет на Лондон вылетает из Йоханнесбурга в семь часов. Как только появится радиосвязь, я закажу тебе место, – сказал он. – Прилетим примерно за час до вылета.

– Не понимаю, – прошептала она в кислородную маску. – Ты помогаешь мне бежать? Не понимаю, почему.

– Прежде всего ради моей матери. Не хочу, чтобы она знала, что ты убила ее мужа… это и ее убьет.

– Шаса, я не…

Она снова заплакала, но он не испытывал никакого сочувствия.

– Заткнись. Не хочу слушать твою болтовню. Ты никогда не поймешь, что я к тебе испытываю. Ненависть и презрение – слишком мягкие слова, неспособные передать мои чувства. – Он перевел дух. Потом продолжил: – Я делаю это и ради детей. Не хочу, чтобы они знали, какова на самом деле их мать. Молодому человеку трудно жить с таким бременем.

Они замолчали, и Шаса позволил ужасному горю – ведь Блэйн умер, – которое он до сих пор подавлял, поглотить его. На соседнем сиденье Тара тоже оплакивала отца, ее плечи тряслись от рыданий. Лицо поверх маски было белым, как мел, а глаза похожи на раны.

Но не менее горя была сильна и ненависть Шасы. Через час полета он заговорил снова:

– Если ты вернешься в эту страну, я позабочусь о том, чтобы тебя повесили. Торжественно обещаю. Я разведусь с тобой как можно быстрее. Никаких алиментов, содержания или опеки над детьми. У тебя не будет никаких прав или привилегий. Для всех нас ты словно никогда не существовала. Думаю, ты сможешь попросить где-нибудь политического убежища, может, в самой «матери-России».

Он снова помолчал, собираясь с силами, восстанавливая самоконтроль.

– Тебя не будет на похоронах отца, но каждую минуту и каждый день тебя станет преследовать память о нем. Это единственная кара, какую я могу навлечь на тебя, – Бог даст, этого довольно. Если Он справедлив, твоя вина медленно сведет тебя с ума. Я буду молиться об этом.

Она не ответила, но отвернулась. Позже, когда они, приближаясь к Йоханнесбургу, спускались с высоты десять тысяч футов и впереди показались освещенные закатным солнцем небоскребы и копры шахт, Шаса спросил:

– Ты ведь спала с ним?

Чутье подсказало Таре, что это ее последняя возможность причинить ему боль и, повернувшись на сиденье и глядя Шасе в лицо, она ответила:

– Да, я люблю его, и мы были любовниками. – Она увидела, как Шаса поморщился, но ей хотелось больнее уязвить его, и она продолжила: – Кроме смерти отца, мне не о чем сожалеть. Я не стыжусь ничего из того, что делала. Напротив, я горжусь тем, что знала и любила такого человека, как Мозес Гама, горжусь тем, что сделала для него и для нашей страны.

– Думай о том, как он будет дергаться и задыхаться в петле, и гордись и этим, – ответил негромко Шаса и посадил самолет.

Он подвел «москит» к зданию аэровокзала, они вышли на поле и посмотрели друг на друга. На лице Тары, там, куда он ударил, темнел кровоподтек. Ледяной ветер высокого вельда рвал их одежду и ерошил волосы. Шаса протянул Таре небольшую стопку банкнот и паспорт.

– Место на рейс в Лондон тебе оставлено. Здесь хватит, чтобы заплатить за него и добраться туда, куда ты захочешь. – В его голосе прорвались гнев и горе. – И если мои надежды оправдаются, это будет ад или виселица. Надеюсь больше никогда тебя не видеть.

Он отвернулся, но Тара сказала ему вслед:

– Мы всегда были врагами, Шаса Кортни, даже в лучшие времена. И останемся врагами до самого конца. Вопреки твоему желанию, ты обо мне еще услышишь. Обещаю.

Он снова сел в кабину «москита», но прошло несколько минут, прежде чем он смог включить двигатель. А когда через ветровое стекло опять посмотрел на поле, ее уже не было.

* * *

Сантэн не позволила похоронить Блэйна: не могла вынести мысль о том, что он будет лежать под землей, распухая и разлагаясь.

Из Йоханнесбурга на самолете компании прилетела Матильда Джанин, младшая дочь Блэйна, вместе со своим мужем Дэвидом Абрахамсом, они сидели в переднем ряду траурного зала крематория. Присутствовало свыше тысячи человек, среди них доктор Фервурд и сэр де Вильерс-Грааф, лидер оппозиции.

Почти месяц Сантэн держала небольшую урну с прахом Блэйна на столике у кровати, прежде чем набралась мужества. Потом позвала Шасу, и вдвоем они поднялись на любимую скалу.

– Мы с Блэйном часто приходили сюда, – прошептала она. – И я снова смогу приходить сюда, когда мне нужно будет знать, что он все еще рядом.

Ей было почти шестьдесят, и, сочувственно глядя на мать, Шаса впервые увидел, что она и выглядит на столько. Она позволила седине свободно пробиваться в густых волосах, и скоро седых волос будет больше, чем темных. Горе сделало ее взгляд мутным и оттянула книзу уголки рта, а чистая, молодая кожа, о которой она так заботилась, за одну ночь как будто покрылась морщинами.

– Сделай это для меня, Шаса, – сказала она и протянула ему урну.

Шаса открыл урну, вышел из-под защиты скалы, и на него яростно обрушился юго-восточный ветер. На ветру его рубашка трепетала, как пойманная в западню птица, и Шаса повернулся и посмотрел на мать.

Сантэн ободряюще кивнула, и он высоко поднял урну и перевернул. Прах, как пыль, полетел по ветру. Когда урна опустела, Шаса снова повернулся к матери.

– Разбей! – приказала она, и он бросил сосуд о скалу. Урна разбилась, а Сантэн ахнула и покачнулась.

Шаса подбежал и подхватил ее.

– Смерть – единственный известный мне соперник, которого я не могу победить. Может, поэтому я так ее ненавижу, – прошептала она.

Он отвел ее к сиденью на камне, и они долго молчали, глядя на взрыхленный ветром Атлантический океан. Потом Сантэн сказала:

– Я знаю, ты оберегал меня. Теперь расскажи о Таре. Каково ее участие во всем этом?

И он рассказал, а когда закончил, Сантэн сказала:

– Ты стал пособником убийцы. Дело того стоило?

– Думаю, да, – без колебаний ответил он. – Мог бы кто-нибудь из нас перенести суд, если бы я позволил арестовать ее и обвинить?

– Будут последствия?

Шаса отрицательно покачал головой.

– Манфред… он снова защитит нас. Как с Шоном.

Упомянув Шона, Шаса увидел на ее лице боль. Как и он, Сантэн так и не оправилась, но сейчас негромко сказала:

– Шон – одно дело, а здесь убийство, государственная измена и попытка убить главу государства. Попытка развязать кровавую революцию и силой свергнуть правительство. Может Манфред защитить нас от этого? А если может, зачем ему это?

– Не знаю, что ответить, мама. – Шаса вопросительно посмотрел на нее. – Я думал, ты знаешь.

– О чем ты? – спросила она, и он подумал, что застал ее врасплох: в глазах матери промелькнули страх и смятение. Смерть Блэйна ослабила ее. Раньше она никогда бы так себя не выдала.

– Защищая нас, в особенности меня, Манфред защищает себя и свои политические амбиции, – осторожно заговорил Шаса. – Если меня уничтожат, под угрозой будет его политическая карьера, ведь я его протеже. Но здесь есть что-то еще. Больше, чем я могу понять.

Сантэн ничего не ответила и отвернулась к морю.

– Как будто Манфред Деларей необычно предан нам или чувствует, что в долгу перед нами. Может, даже испытывает глубокое чувство вины перед нашей семьей. Может это быть, мама? Есть что-нибудь, о чем я не знаю, но чем он нам обязан? Может, ты что-то скрывала от меня все эти годы?

Он видел, что мать борется с собой; на мгновение ему показалось, что она готова выложить давно замалчиваемую истину, раскрыть какую-то ужасную тайну, которую хранила одна. Но вот черты ее затвердели; было видно, как силы, оставившие ее после смерти Блэйна, возвращаются к ней.

Это было маленькое чудо. Сантэн словно сбросила с плеч годы. Глаза ее заблестели, голова гордо поднялась, плечи дерзко развернулись. Даже морщины вокруг глаз и рта словно разгладились.

– Что тебя заставляет так думать? – резко спросила она и встала. – Я слишком долго хандрила и тосковала. Блэйн этого бы не одобрил. – Она взяла Шасу за руку. – Идем. Нужно жить и работать дальше.

На полпути вниз с холма она неожиданно спросила:

– Когда начнется суд над Мозесом Гамой?

– Десятого числа следующего месяца.

– Ты знаешь, что когда-то он работал на нас, этот Мозес Гама?

– Да, мама. Я его помню. Именно поэтому я смог его остановить.

– Даже в те дни от него были одни неприятности. Мы должны сделать все, чтобы он получил высшую меру. По крайней мере в память о Блэйне.

* * *

– Не понимаю, почему вы навязываете мне этого маленького неумеху, – ядовито протестовал Десмонд Блейк. Он двадцать два года проработал в газете и до того, как бутылка джина взяла над ним верх, был лучшим судебным репортером и политическим обозревателем в штате «Голден сити мейл». Огромные количества джина, которые он поглощал, поставили крест на его карьере, преждевременно состарили, покрыли морщинами лицо, разрушили печень и сделали мрачным и раздражительным, но не притупили умение проникать в мозг преступника и не лишили политической проницательности.

– Ну, он парень сообразительный, – разумно объяснил главный редактор.

– Это самый громкий, самый сенсационный процесс нашего века, – сказал Десмонд Блейк, – а вы хотите, чтобы я тащил с собой ученика репортера, который не может описать даже местный конкурс цветов или чаепитие у мэра.

– Я думаю, у него большой потенциал. Вы только возьмите его в руки и покажите все ниточки.

– Вздор! – сказал Десмонд Блейк. – А теперь назовите мне истинную причину.

– Ну хорошо, – раздраженно сказал главный редактор. – Истинная причина в том, что его бабушка – Сантэн Кортни, а его отец – Шаса Кортни и что за последние месяцы «Горно-финансовая компания Кортни» приобрела тридцать пять процентов акций нашей управляющей компании, и даже если это вам ни о чем не говорит, вы должны знать, что никто не встает на дороге у Сантэн Кортни, если хочет оставаться в деле. Берите парня с собой и перестаньте ворчать. У меня больше нет времени на споры… надо делать газету.

Десмонд Блейк в отчаянии воздел руки, а когда встал, чтобы выйти из кабинета, главный редактор добавил неприкрытую угрозу:

– Смотрите на это так, Дес: это хорошая страховка от увольнения, особенно для стареющего газетчика, которому ежедневно нужно заработать на бутылку джина. Просто считайте парня сыном вашего босса.

Десмонд мрачно шел по редакции. Он знал вприглядку этого парня. Кто-то показал ему этого потомка империи Кортни и поинтересовался, что он делает здесь, а не на поле для поло.

Десмонд остановился возле углового стола, который Майкл делил с двумя начинающими.

– Тебя зовут Майкл Кортни? – спросил он, и мальчишка вскочил.

– Да, сэр.

Майкла потрясло то, что человек, владеющий собственной колонкой, чье имя выносится на первую полосу, обращается непосредственно к нему.

– Вот дрянь! – горько сказал Десмонд. – Нет ничего ужасней сияющего молодого лица и юношеского энтузиазма. Айда со мной, парень!

– Куда мы идем?

Майкл с готовностью схватил свой пиджак.

– К Джорджу, парень. Мне нужна двойная порция, чтобы хватило сил пережить эту забаву.

В баре Джорджа он через край стакана с джином принялся разглядывать Майкла.

– Первый урок, парень… – Он отпил глоток джина с тоником. – Ничто не бывает тем, чем кажется. Никто не таков, как он о себе говорит. Заруби это на носу. Твой второй урок. Держись апельсинового сока. Мое пойло не зря называют гибелью матерей. Твой третий урок. За выпивку всегда плати с улыбкой. – Он сделал еще глоток. – Значит, ты из Кейптауна? Отлично: именно туда мы и отправляемся, мы с тобой. Пойдем смотреть, как человека приговаривают к смерти.

* * *

Вики Гама доехала от больницы Барагванат до «Фермы Дрейка» на автобусе. Автобус доезжал только до здания администрации и новой правительственной школы. Последнюю милю пришлось идти пешком по узким пыльным улицам между рядами кирпичных домов. Шла Вики медленно: хотя она была только на четвертом месяце беременности, она теперь легко уставала.

Хендрик Табака в переполненном магазине присматривал за кассами, но сразу подошел к Вики, едва только она почтительно, как со старшим братом своего мужа, поздоровалась с ним. Он провел ее в кабинет и велел одному из сыновей принести удобное кресло.

Когда Рейли Табака принес кресло, Вики его узнала и улыбнулась ему.

– Ты стал красивым молодым человеком, Рейли. Школу закончил?

– Yebo, sissie. – Рейли ответил на приветствие вежливо, но сдержанно: хоть и жена дяди, она зулуска. А отец учил не доверять никому из зулусов. – Теперь я помогаю отцу, sissie.Учусь у него и скоро сам буду управлять магазином.

Хендрик Табака гордо улыбнулся своему любимому сыну.

– Он быстро учится, и я верю в этого парня. – И подтвердил только что сказанное Рейли: – Скоро я отправлю его в наш магазин в Шарпвилле, под Веренигингом, чтобы он научился пекарному делу.

– А где твой брат-близнец Веллингтон? – спросила Вики, и Хендрик Табака сразу мрачно нахмурился и отослал сына. Как только они остались одни, он сердито ответил: – Белые священники околдовали сердце Веллингтона. Отвратили от богов его племени и предков и взяли на службу богу белого человека, этого странного бога Иисуса с тремя головами. Меня это глубоко печалит – я-то надеялся, что Веллингтон, как и Рейли, станет мне опорой в старости. Теперь он учится на священника. Я потерял его.

Он сел за маленький, заваленный бумагами стол, служивший ему письменным, и несколько мгновений разглядывал свои руки. Потом поднял лысую, подобную пушечному ядру голову, покрытую шрамами – памятью о старых битвах.

– Итак, жена моего брата, мы живем во времена великого горя. Мозеса Гаму схватила полиция белых, и мы не сомневаемся в том, что с ним сделают. Даже в своем горе я должен напомнить, что предупреждал его: так и случится. Мудрый человек не бросает камни в спящего льва.

– Мозес Гама выполнял свой долг. Он делал то, ради чего был рожден, – ответила Вики. – Он нанес удар от всех нас: от тебя, и меня, и наших детей. – Она коснулась едва заметно выступавшего живота под формой медицинской сестры. – И теперь нуждается в нашей помощи.

– Скажи, чем я могу помочь. – Хендрик наклонил голову. – Он мне не только брат, но и вождь.

– Нам нужны деньги, нанять адвоката, который будет защищать его в суде белых. Я встречалась с Маркусом Арчером и остальными из АНК в доме в «Ривонии». Они нам не помогут. Они говорят, что Мозес действовал без их согласия и одобрения. Что они все договорились не подвергать опасности человеческую жизнь. Что если они дадут нам денег на защиту, полиция отследит источник и выйдет на них. И еще много другого – все что угодно, кроме правды.

– А в чем правда, сестра? – спросил Хендрик.

Неожиданно голос Вики задрожал от ярости.

– Правда в том, что они его ненавидят. Правда в том, что они его боятся. Правда в том, что они ему завидуют. Мозес сделал то, на что никто из них не решился бы. Он нацелил копье в сердце белого тирана, и хотя удар не достиг цели, весь мир знает, что он был нанесен. Не только в этой земле, но и за морем весь мир знает, кто подлинный вождь нашего народа.

– Это правда, – кивнул Хендрик. – Его имя на устах у каждого.

– Мы должны спасти его, Хендрик, брат мой. Спасти любой ценой.

Хендрик встал и подошел к шкафу в углу. Отодвинул его и обнажил дверь старинного четвудского сейфа, встроенного в стену.

А когда открыл зеленую стальную дверцу, стало видно, что сейф забит пачками банкнот.

– Это принадлежит Мозесу. Его доля. Бери, сколько нужно, – сказал Хендрик Табака.

* * *

Здание Верховного Суда южно-африканской Капской провинции расположено близ садов, которые Ян ван Рибек, первый губернатор Кейпа, разбил в 1650-е годы, чтобы снабжать овощами и фруктами корабли Голландской Ост-Индской компании. По другую сторону от прекрасных садов стоит здание парламента, которое пытался уничтожить Мозес Гама. Его судили в четверти мили от места преступления.

Суд вызвал огромный международный интерес. Съемочные группы и журналисты начали слетаться в Кейптаун за неделю до начала процесса.

Вики Гама приехала за тысячу километров из Витватерсранда на поезде. Она ехала с белым адвокатом, которому предстояло защищать Мозеса, и более чем пятьюдесятью самых радикальных членов Африканского национального конгресса, большинство которых, как и она сама, были моложе тридцати, а многие тайно состояли в «Umkhonto we Sizwe» – созданном Мозесом Гамой военном крыле партии. Среди них был сводный брат Вики Джозеф Динизулу, теперь молодой человек двадцати одного года, изучающий юриспруденцию в Форт-Харе, университете для черных. За всех Вики заплатила деньгами, полученными от Хендрика Табаки.

На кейптаунском вокзале их встретила Молли Бродхерст. Вики, Джозеф и юрист во время суда должны были жить в ее доме в Пайнлендсе, а для остальных она нашла квартиры в черных пригородах Ланга и Гугулету.

Десмонд Блейк и Майкл Кортни вместе прилетели коммерческим рейсом из Йоханнесбурга. Пока Десмонд опустошал самолетный бар, Майкл размышлял над блокнотом, куда записал все, что могло им пригодиться, об истории АНК, о Мозесе Гаме и его племени.

В аэропорту их встретила Сантэн Кортни. К замешательству Майкла, она приказала двум слугам отнести единственный чемоданчик Майкла в желтый «даймлер», который, как всегда, вела сама. После отъезда Тары Сантэн снова приняла на себя управление Вельтевреденом.

– Бабуля, газета заказала нам номера в отеле «Атлантик», – напомнил Майкл, после того как почтительно обнял бабушку. – Это удобно: суд и национальная библиотека рядом.

– Вздор, – решительно сказала Сантэн. – «Атлантик» – клоповник, а Вельтевреден – твой дом.

– Отец сказал, что дома мне не будут рады.

– Твой отец скучал по тебе больше, чем я.

За завтраком Шаса посадил Майкла рядом с собой, и даже Изабелла была исключена из их разговора. Внезапная зрелость сына так поразила Шасу, что на следующее утро он приказал своему брокеру купить еще сто тысяч акций холдинговой компании, владевшей «Голден сити мейл».

Вечером накануне суда Манфред и Хайди ужинали в Вельтевредене, и за коктейлем перед едой Манфред выразил озабоченность, которую разделяли и Шаса с Сантэн.

– Обвинитель и суд должны не дать слушаниям превратиться из суда над убийцей и террористом в суд над нашей социальной системой и образом жизни. Международные акулы пера уже собрались, готовые выставить нас в самом дурном свете, как обычно искажая и превратно истолковывая нашу политику апартеида. Хотел бы я иметь власть над судом и прессой!

– Знаете, в этом я с вами не согласен. – Шаса передвинулся на стуле. – Полная независимость нашей прессы и беспристрастность судебной системы обеспечивают нам доверие всего мира.

– Не читайте мне лекций. Я сам юрист, – напряженно возразил Манфред.

Странно, что, несмотря на свою вынужденную и взаимовыгодную связь, они так и не стали настоящими друзьями, их антагонизм всегда готов был выйти на поверхность. Сейчас потребовалось некоторое время, чтобы напряжение спало и внешне они снова проявляли сердечность друг к другу. Только после этого Манфред сказал Шасе:

– Мы окончательно договорились с обвинителем не поднимать вопрос об участии вашей жены в преступлении. Помимо трудности процедуры экстрадиции из Британии – она, несомненно, попросит политического убежища, – тут другая сложность: ее связь с Мозесом Гамой. Черный мужчина и белая женщина… – На лице Манфреда отобразилось глубочайшее отвращение. – Это нарушение всех приличий. Если поднять и этот вопрос, обвинению не поможешь, а вот у желтой прессы появится возможность пороть чушь. Нет, никому из нас это не принесет добра.

– Я перед вами в большом долгу – за сына Шона, а теперь и за жену.

– Ja,– подтвердил Манфред, кивая. – Возможно, когда-нибудь я попрошу вас выплатить этот долг.

– Надеюсь, – сказал Шаса. – Не люблю быть в долгу.

* * *

Оба тротуара у Верховного Суда были забиты. Люди стояли плечом к плечу, заполняли и соседние улицы, затрудняя работу дорожной полиции и движение транспорта, так что машины в конце концов передвигались едва ли не ползком.

Криво свисавшую с одного из фонарных столбов газету с заголовком «Сегодня начинается суд над убийцей Гаем Фоксом» [293]толпа сорвала и растоптала.

Гуще всего толпа была возле украшенного колоннами входа в здание Верховного Суда, и всякий раз, как прибывал очередной участник драмы, журналисты и фотографы бросались вперед. Государственный обвинитель улыбался им и махал рукой, как кинозвезда, но остальные, устрашенные толпой, яркими фотовспышками и градом вопросов, торопились ко входу под защитой полиции.

За несколько минут до начала заседания в медленно движущемся потоке машин показался рейсовый автобус и направился к входу. По мере его приближения все громче слышалось пение, хор прекрасных африканских голосов ткал сложный ковер звуков, вызывая у слушателей мурашки по коже.

Когда автобус наконец остановился перед Верховным Судом, из него вышла молодая женщина-зулуска. На ней был пестрый, зелено-желто-черный кафтан – цветов Африканского национального конгресса, ее голову венчал тюрбан тех же цветов.

Беременность придавала Вики полноту и подчеркивала ее природную красоту. От застенчивой деревенской девушки не осталось и следа. Она высоко держала голову и двигалась с уверенностью и грацией африканской Эвиты [294].

Фотокорреспонденты и операторы сразу поняли, что им представляется необыкновенная возможность, и бросились со своим оборудованием вперед, чтобы запечатлеть ее черную красоту и голос, когда она пела волнующий гимн свободы.

– Nkosi Sikelel’ i Afrika– Боже, спаси Африку.

За ней, держась за руки, с песней шли остальные: редкие белые вроде Молли Бродхерст, индийцы, полукровки, как Мириам и Бен Африка, но большинство чистокровные африканцы. Они заполнили на галерее места, отведенные для небелых, и столпились в коридоре.

Остальное помещение суда заняла пресса и любопытствующие, отдельную часть зала отвели наблюдателям из дипломатического корпуса. Присутствовали все послы.

У каждого входа в зал суда стояли вооруженные полицейские, а клетку подсудимого окружили четыре унтер-офицера. Заключенный – убийца и опасный смутьян. Полиция не хотела рисковать.

Но когда Мозес Гама вошел в клетку, он не казался ни убийцей, ни смутьяном. В заключении он похудел, но это лишь подчеркнуло его рост и ширину плеч. Щеки ввалились, и кости лица и лба стали еще заметнее; как всегда, он стоял гордо, высоко подняв подбородок; в его глазах горел мессианский блеск.

Его влияние было так сильно, что он словно завладел помещением: он стоял перед собравшимися, и гул любопытства сменился почти осязаемыми благоговением и страхом. На галерее Вики Гама вскочила на ноги и запела, окружающие хором подхватили. Слушая ее прекрасный звонкий голос, Мозес чуть наклонил голову, но не улыбнулся и ничем не выдал, что узнал ее.

Песню свободы Вики прервал возглас:

– Stilte in die hof! Opstaan!– Тишина в зале суда! Встать!

Судья-президент [295]Кейпа, в алой мантии, что указывало на уголовный характер процесса, занял свое место под резным навесом.

Судья Андре Вилльерс, крупный мужчина, проводил судебные процессы ярко, стремительно. У него была репутация любителя вкусной еды, хороших вин и красивых женщин. Он был также известен тем, что приговаривал к самым строгим наказаниям за преступления, связанные с насилием.

Массивный, он возвышался на своем месте, оглядывая зал, пока зачитывали обвинение, но его взгляд падал по очереди на каждую из присутствующих женщин и задерживался пропорционально ее красоте и привлекательности. На Китти Годольфин он потратил по меньшей мере две секунды, и когда она улыбнулась своей ангельской улыбкой маленькой девочки, едва заметно кивнул, прежде чем перейти к следующей.

Мозесу Гаме было предъявлено четыре главных обвинения: два покушения на убийство, государственная измена и убийство. Все это были тяжкие преступления, но Мозес, слушая, ничем не выдавал своих чувств.

Судья Вилльерс нарушил выжидательное молчание, последовавшее за чтением.

– Признаете ли вы себя виновным в этих преступлениях?

Мозес подался вперед и положил сжатые кулаки на перила скамьи; его низкий, полный презрения голос был слышен во всех уголках заполненного зала.

– На скамье подсудимых должны сидеть Фервурд и его жестокое правительство, – сказал он. – Я не признаю себя виновным.

Мозес сел и не поднимал глаз, пока судья спрашивал, кто представляет обвинение, и обвинитель представлялся суду. Но вот судья Вилльерс спросил:

– Кто представляет защиту?

Адвокат, нанятый Вики, не успел ответить. Мозес снова вскочил на ноги.

– Я! – воскликнул он. – Меня здесь судят за чаяния африканского народа. Я вождь своего народа. Я сам отвечу за себя и за него.

Суд охватило такое волнение, на несколько мгновений поднялся такой шум, что судья тщетно стучал молотком, требуя тишины, а когда тишина наконец воцарилась, угрожающе сказал:

– Еще одна такая демонстрация неуважения к суду, и я без колебаний прикажу очистить зал.

Он снова повернулся к Мозесу Гаме, собираясь уговаривать его принять помощь юриста в защите, но Мозес предупредил его намерение.

– Я желаю немедленно требовать вашего отвода, судья Вилльерс.

Судья в алой мантии заморгал и несколько мгновений пораженно молчал.

Потом мрачно улыбнулся нахальству подсудимого и спросил:

– На каком основании вы делаете это заявление?

– На том основании, что вы, белый судья, не можете быть беспристрастны и справедливы по отношению ко мне, черному, и вынуждены руководствоваться безнравственными законами, принятыми парламентом, в котором у меня нет представителей.

Судья покачал головой – отчасти с досадой, отчасти с восхищением.

– Я отклоняю вашу просьбу об отводе, – сказал он. – И настоятельно рекомендую воспользоваться весьма уместными услугами адвоката, назначенного для вашей защиты.

– Я не приму его услуги и не признаю право этого суда надо мной. Весь мир знает, что вы предлагаете. Я признаю только приговор моего бедного порабощенного народа и свободных государств за границей. Пусть они и история решат, виновен я или нет.

Пресса была наэлектризована; журналисты пришли в такое возбуждение, что не могли записывать его слова. Никто из них и так их не забудет. Для Майкла Кортни, сидевшего в заднем ряду отделения для прессы, это было настоящее откровение. Он всю жизнь провел с африканцами, его семья нанимала их десятками тысяч, но до сих пор он не встречал черных, обладающих таким достоинством и внушающим благоговение влиянием.

Судья Вилльерс осел в кресле. Он всегда становился центром судебного заседания и затмевал остальных присутствующих с безжалостным мастерством прирожденного актера. Сейчас он почувствовал, что встретился с равным соперником. Внимание всех в зале суда теперь было приковано к Мозесу Гаме.

– Хорошо, – сказал наконец судья Вилльерс. – Господин обвинитель, можете изложить суду обвинение.

Обвинитель был мастером своего дела и располагал неопровержимыми доказательствами. Он выдвигал обвинение искусно и логично, уделяя внимание каждой подробности.

Он по очереди предъявлял суду улики. Провода и электрический детонатор, пистолет Токарева и запасные обоймы. Приносить в суд брикеты пластиковой взрывчатки сочли слишком опасным, но были предъявлены и приняты их фотографии. Сундук-алтарь был слишком велик, чтобы доставить его на заседание, но судья Вилльерс принял его фото. Затем последовали страшные снимки кабинета Шасы с накрытым телом Блэйна и его кровью на ковре, с разбитой мебелью и разбросанными бумагами. Когда предъявляли эти снимки, Сантэн отвернулась, а Шаса взял ее за руку и постарался защитить от любопытных взглядов.

После того как были предъявлены все улики, обвинитель стал вызывать свидетелей.

– Вызывается достопочтенный министр горной промышленности мистер Шаса Кортни.

Весь остаток дня и все следующее утро Шаса провел в кресле свидетеля, подробно описывая, как обнаружил и предотвратил взрыв.

Обвинитель вернул его во времена детства, к первой встрече с Мозесом Гамой, и когда Шаса описывал их отношения, Мозес поднял голову и впервые за все время, что Шаса давал показания, посмотрел ему прямо в лицо. Тщетно искал Шаса следы прошлой симпатии – их не было. Мозес Гама смотрел злобно, в упор.

Когда наконец обвинитель закончил с Шасой, он повернулся к подсудимому.

– Ваша честь, – сказал он, и судья Вилльерс встряхнулся.

– Хотите подвергнуть свидетеля перекрестному допросу?

Мозес отрицательно покачал головой и отвернулся, но судья настаивал:

– Это ваша последняя возможность задать вопрос или опровергнуть показания свидетеля. Советую вам воспользоваться ею.

Мозес скрестил руки на груди и, словно во сне, закрыл глаза; в той части зала суда, где сидели цветные, засмеялись и застучали ногами.

Судья Вилльерс возвысил голос:

– Больше предупреждать не стану.

Перед лицом его гнева все замолчали.

Следующие четыре дня обвинитель вызывал свидетелей.

Триша, секретарша Шасы, объяснила, как Мозес в обличье шофера получил доступ в кабинет и как в день убийства он схватил ее и связал. Она видела, как он стрелял и убил полковника Малкомса.

– Хотите допросить свидетеля? – спросил судья Вилльерс, и Мозес снова отрицательно покачал головой.

Манфред Деларей описал, как застал Мозеса с пистолетом в руке, а Блэйна Малкомса умирающим на полу. Рассказал, как слышал крик Мозеса «Ты! Ты!», видел, как он направил пистолет на Шасу Кортни и выстрелил.

– Хотите допросить свидетеля? – спросил судья. На этот раз Мозес даже не поднял взгляд.

Инженер-электрик описал изъятое оборудование и определил русское происхождение передатчика. Специалист по взрывчатке описал суду разрушительную силу пластита, размещенного под правительственными скамьями.

– По моему мнению, этого достаточно, чтобы разрушить палату заседаний и примыкающие помещения. Все находившиеся в зале заседаний несомненно были бы убиты, большинство в вестибюле и соседних помещениях тоже.

После того как каждый свидетель завершал показания, Мозес отказывался его допрашивать. На исходе четвертого дня обвинение закончило представлять дело, и судья Вилльерс распустил суд, обратившись к обвиняемому с последним увещанием:

– Когда в понедельник суд соберется снова, вы должны будете ответить на предъявленные вам обвинения. Я снова указываю вам на серьезность обвинений и на то, что речь идет о вашей жизни. И опять советую принять услуги адвоката.

Мозес Гама презрительно улыбнулся.

* * *

В тот вечер ужин в Вельтевредене прошел невесело. Единственным, на ком не сказались события дня, был Гарри, который прилетел в «моските» на уик-энд с шахты «Серебряная река».

Семья сидела молча, все думали о событиях последних дней и о своей роли в них, и лишь Гарри с воодушевлением рассказывал Сантэн и Шасе о своем новейшем плане экономии на шахте.

– Несчастные случаи вызывают снижение выхода продукции и стоят нам денег. Я согласен, уровень безопасности у нас средний для отрасли, но если бы количество смертей удалось сократить до одной на сто тысяч смен или даже больше, общая себестоимость продукции сократилась бы на двенадцать процентов. Это двадцать миллионов фунтов в год. Вдобавок рабочие будут довольны и охотней станут сотрудничать. Я ввел все данные в компьютер.

При упоминании этого устройства глаза Гарри за стеклами очков блеснули. Шаса знал от Дэвида Абрахамса и генерального менеджера «Серебряной реки», что Гарри иногда ночи напролет просиживает за одним из терминалов нового компьютера IBM, который наконец установила компания.

– Парень знает эту машину не хуже, а может, и лучше работающих с ней всю смену операторов. Он скоро сможет заставить ее просвистеть «Боже, храни королеву».

Дэвид Абрахамс не пытался скрывать свое восхищение, и Шаса, маскируя отцовскую гордость, неодобрительно ответил:

– Ну, когда через год мы станем республикой, это будет совершенно излишне.

– О Гарри, какой ты ужасно скучный, – вмешалась наконец Изабелла. – Все эти тоннажи и пеннивейты за обеденным столом! Неудивительно, что ты не можешь найти подружку.

– Я считаю, что на сей раз Белла права, – негромко сказала со своего конца стола Сантэн. – Гарри, для одного вечера достаточно. Я просто не могу сосредоточиться. Думаю, это была худшая неделя в моей жизни: смотреть, как это чудовище, чьи руки в крови Блэйна, издевается над нами и бросает вызов всей нашей судебной системе! Он угрожает разрушить структуру правительства, ввергнуть нас в анархию и дикость, которые царили в Африке до появления белых. Он смеется над нами со скамьи подсудимых. Ненавижу его. Никогда в жизни я никого не ненавидела так сильно. Каждую ночь я молюсь, чтобы его повесили.

Неожиданно ей ответил Майкл:

– Да, мы его ненавидим, бабуля. Ненавидим, потому что боимся, а боимся потому, что не понимаем ни его, ни его народа.

Все удивленно посмотрели на него.

– Конечно, мы его понимаем, – сказала Сантэн. – Мы всю жизнь прожили в Африке. Мы понимаем их так, как не понимает никто.

– Не думаю, бабуля. Думаю, если бы мы действительно понимали их и прислушивались к тому, что говорит этот человек, Блэйн сегодня был бы жив. Думаю, Гама мог бы стать нашим союзником, а не смертельным врагом. Думаю, Мозес Гама мог бы быть полезным и уважаемым гражданином, а не заключенным, которого приговорят к смертной казни.

– Каких странных идей ты нахватался в этой своей газете! Он убил твоего деда, – сказала Сантэн и на мгновение взглянула на Шасу. Шаса понял ее взгляд и верно истолковал его: «Здесь у нас еще одна проблема», но Майкл продолжал, ни на что не обращая внимания:

– Мозес Гама умрет на виселице – я думаю, мы все это понимаем. Но его слова и идеи будут жить. Теперь я знаю, почему стал журналистом. Знаю, что должен делать. Я должен объяснить эти идеи людям нашей земли, показать им, что эти соображения справедливы и совсем не опасны. В них надежда на выживание всего нашего государства.

– Хорошо, что я отослала слуг, – перебила его Сантэн. – Никогда не думала услышать такие слова за обеденным столом в Вельтевредене.

* * *

Вики Гама больше часа ждала в приемной тюрьмы на Роланд-стрит, пока надзиратели просматривали содержимое пакета, который она принесла Мозесу, и решали, можно ли передать его.

– Это просто одежда, – говорила Вики.

– Но не обычная одежда, – возражал старший надзиратель.

– Это традиционная одежда племени моего мужа. Он имеет право ее носить.

В конце концов позвали начальника тюрьмы, и когда он наконец дал разрешение, Вики пожаловалась:

– Ваши люди были намеренно грубы со мной и чинили всякие препятствия.

Он саркастически улыбнулся.

– Интересно, мадам, как будут обращаться с нами, если вы и ваши друзья из АНК захватите власть. Интересно, отдадите ли вы нас под суд или будете просто убивать на улицах, как собирался ваш муж.

Когда Вики наконец позволили под бдительными взглядами четырех надзирателей передать пакет, Мозес спросил:

– Чья это идея?

– Моя, но за шкуры заплатил Хендрик, а сшили его жены.

– Ты умная женщина, – похвалил Мозес, – и достойная жена.

– А ты, мой господин, великий вождь и должен носить соответствующую твоему званию одежду.

Мозес поднял длинный плащ из леопардовых шкур, тяжелый, блестящий и золотистый, усаженный собольими розетками.

– Ты поняла, – кивнул он. – Ты увидела необходимость использовать суд белых людей как трибуну, с которой нужно объявить всему миру о нашем стремлении к свободе.

Вики опустила глаза и понизила голос.

– Мой господин, ты не должен умирать. Если ты умрешь, заметная часть нашей мечты о свободе умрет вместе с тобой. Неужели ты не защитишь себя ради меня и нашего народа?

– Нет, я не умру, – заверил он. – Великие нации не допустят этого. Британия уже ясно дала понять, какова ее позиция, да и Америка не может позволить казнить меня. Америку саму разрывает борьба цветных американцев – она не допустит моей смерти.

– Я не верю в альтруизм великих наций, – тихо сказала Вики.

– Тогда верь в их эгоизм, – сказал Мозес Гама. – И верь мне.

* * *

Когда Мозес в черно-золотом одеянии из шкур леопарда появился на следующем заседании суда, он казался реинкарнацией древних черных королей. И приковал к себе всеобщее внимание.

– Я не вызываю свидетелей, – серьезно сказал Мозес. – Ограничусь тем, что обращусь с заявлением со скамьи подсудимых. Только в этом я согласен участвовать в вашей пародии на правосудие.

– Ваша честь! – вскочил на ноги обвинитель. – Должен указать суду…

– Спасибо! – ледяным тоном перебил его судья Вилльерс. – Мне не нужны указания, как вести суд.

Обвинитель сел, издавая нечленораздельные протесты.

Судья в алой мантии тяжело повернулся к Мозесу Гаме.

– Обвинитель хотел сказать, что если я не объясню вам необходимость занять место на скамье свидетелей и дать присягу и если вы не согласитесь подвергнуться перекрестному допросу, ваши высказывания не будут иметь никакого отношения к процессу.

– Присягу именем вашего бога белых людей, в этом зале, где судья и обвинитель белые, где все свидетели обвинения белые и белые полицейские у входа? Я не снизойду до такого правосудия.

Судья Вилльерс печально покачал головой и поднял обе руки ладонями кверху.

– Хорошо, вы предупреждены о последствиях. Делайте свое заявление.

Мозес Гама долго молчал, потом негромко начал:

– Жил некогда маленький мальчик, который радостно бродил по прекрасной земле, пил из сладких чистых рек, с удовольствием слушал пение птиц и наблюдал за прыжками сернобыков, панголинов и прочих удивительных диких животных. Этот маленький мальчик пас стада своего отца, а по вечерам сидел у костра и слушал сказания о великих героях своего народа: Бамбате, Секухунди и могучем Чаке.

Этот мальчик считал себя представителем мирного народа, которому принадлежит эта земля и который уверенно и радостно идет по этой земле куда хочет. Но однажды, когда мальчику было девять лет, в крааль, где жил мальчик, пришло забавное существо с красным лицом и манерами господина, и мальчик заметил, что все люди испугались; даже его отец и дед, вожди племени, перепугались. Такими мальчик их никогда не видел.

В переполненном зале не было слышно ни звука, не видно ни малейшего движения: Мозес Гама описывал, как в его блаженное неведение вторглась горькая правда о его существовании. Он описывал свое изумление от того, что вселенная, какой он ее знал, – иллюзия. Он рассказал о первом путешествии во внешний мир, когда оказалось, что есть места, где существование человека с черной кожей ограничено. Попав в города белых, он узнал, что не может ходить по улицам в комендантский час без пропуска, не имеет права жить за пределами районов, отведенных его народу на окраинах города, но самое главное он узнал, что не может учиться в школе для белых детей. Он узнал, что почти во всех общественных зданиях для него существует отдельный вход, что есть профессии, которыми он не имеет права овладеть, и что почти во всех отношениях он считается другим, худшим, второсортным – что на нем проклятие цвета кожи и ему придется всегда оставаться на самом дне жизни.

И однако он знал, что он такой же, как другие люди, у него те же надежды и желания. Он знал, что его сердце бьется так же сильно, тело так же сильно, а ум так же ясен и быстр, как у любого другого человека. И он решил: для того чтобы подняться над своим положением в жизни, нужно скорее использовать свой мозг, а не превращаться во вьючное животное, как приходится большинству его соплеменников.

Он обратился к книгам белого человека и с глубоким изумлением узнал, что герои его народа описаны как дикари, ворующие скот, предатели и мятежники. Что даже самые сочувствующие и милосердные писатели рассматривают его народ как детей, неспособных думать и самостоятельно заботиться о себе, детей которых следует защищать, не позволяя, однако, им участвовать в принятии решений, определяющих их жизнь.

Он рассказал слушателям, как наконец понял, что все это чудовищная ложь. Что пусть он другой, пусть его кожа черна, он не нечист, не осквернен, не глуп и наивен, как дитя. И он понял, какова цель его появления на свет.

– Я понял, что борьба с несправедливостью и есть моя жизнь, – просто сказал Мозес. – Я знал, что должен заставить белых, которые правят моей землей, понять это.

Он объяснил, как все его попытки заставить белых прислушаться провалились. Как все усилия его народа порождали только более жестокие и драконовские законы, большее угнетение.

– И в конце концов я понял, что у меня остался единственный путь: поднять оружие и отрубить голову змее, чей яд отравляет и уничтожает мой народ.

Он замолчал, и публика, которая все утро провела замерев в молчании, вздохнула и зашевелилась, но, как только Мозес Гама распростер руки, все снова обратились в слух.

– У каждого человека есть право и священный долг защищать свою семью и свою страну от тирана, сражаться с несправедливостью и рабством. Тот, кто это делает, становится воином, а не преступником. Я призываю этого судью и этот суд белого человека рассматривать меня как солдата, военнопленного. Ибо я таков и есть.

Мозес Гама закутался в леопардовую шкуру и сел. Слушатели потрясенно молчали.

Все его выступление судья Вилльерс просидел, опустив подбородок на руки, но теперь он опустил руки и посмотрел на заключенного.

– Вы утверждаете, что вы вождь своего народа?

– Да, – ответил Мозес.

– Вождя определяют на выборах. Кто вас избрал?

– Если у угнетенного народа нет права голоса, его предводители сами начинают говорить от его имени, – сказал Мозес.

– Значит, вы самопровозглашенный вождь, – спокойно сказал судья. – И в одиночку приняли решение объявить войну нашему обществу? Я прав?

– Мы втянуты в колониальную войну заосвобождение, – ответил Мозес. – Как наши братья в Алжире и Кении.

– Значит, вы оправдываете методы мау-мау?

– Причина их борьбы справедлива – следовательно, их методы, какими бы они ни были, тоже справедливы.

– Цель оправдывает средства – любые средства?

– Борьба за освобождение – это все; все действия во имя этой борьбы священны.

– Убийства и искалечение невинных, детей и женщин – все это тоже оправданно?

– Если один невинный должен умереть, чтобы освободились тысячи, его смерть оправданна.

– Скажите мне, Мозес Гама, верите ли вы в демократию, в концепцию «один человек – один голос»?

– Я считаю, что каждый человек должен иметь право голоса при выборе руководителей страны.

– А что должно произойти, когда эти руководители избраны?

– Я считаю, что народ должен подчиниться объединенной мудрости их решений.

– Однопартийное государство – с пожизненным президентом?

– Таков африканский путь, – согласился Мозес Гама.

– А также марксистский, – сухо заметил судья Вилльерс. – Скажите мне, Мозес Гама, чем черное тоталитарное правительство лучше белого тоталитарного правительства?

– Его выбирают волей большинства народа.

– И воля вашего народа, о которой знаете только вы, делает вас праведным крестоносцем – стоящим выше законов цивилизованного человека?

– В этой земле нет таких законов, ибо люди, которые принимают здесь законы, – варвары, – сказал Мозес Гама, и у судьи Вилльерса больше не было к нему вопросов.

* * *

Двадцать четыре часа спустя судья Андре Вилльерс провозгласил перед притихшей, полной ожидания аудиторией свой приговор:

– Это дело, выдвинутое короной против обвиняемого, основано на оценке того, как индивид реагирует на то, что считает несправедливым. Оно поднимает вопрос о праве или долге индивида сопротивляться тем законам, которые он считает несправедливыми или жестокими. Я задумался о том, каковы обязанности человека перед правительством, избранным в результате процесса, из которого этот человек полностью исключен; правительством, насаждающим те законы, что сознательно отчуждают человека от его главных прав, привилегий и преимуществ в обществе, членом которого он является… – Почти час судья Вилльерс развивал и объяснял эти положения, прежде чем подошел к заключению. – Поэтому я пришел к выводу, что в обществе, где человек лишен основных демократических прав и представительства, не существует и понятия верности и долга. В связи с этим я признаю обвиняемого невиновным в государственной измене.

Зал взревел, а цветная часть публики заплясала и запела. Почти целую минуту судья Вилльерс наблюдал за этим, и члены суда, знавшие его, поражались его терпению. Но лицо судьи выражало необычное сочувствие и глубокую печаль, когда он поднял свой молоток, успокаивая собравшихся.

В наступившей тишине он снова заговорил:

– Перехожу к остальным обвинениям против подсудимого. Это обвинения в убийстве и покушении на убийство. Корона с помощью наиболее видных и достойных доверия свидетелей предъявила обвинение, которое подсудимый не пытался оспорить. Я считаю доказанным, что подсудимый разместил в зале заседаний южно-африканского парламента большое количество взрывчатки с намерением взорвать эту взрывчатку во время выступления премьер-министра, тем самым вызвав максимальные разрушения и смерть. Я также считаю доказанным, что, когда заговор был раскрыт, подсудимый убил полковника Блэйна Малкомса и сразу вслед за тем попытался убить министра Кортни.

Судья замолчал и повернул голову к Мозесу Гаме, который бесстрастно восседал на своем месте, по-прежнему в плаще вождя, сшитом из леопардовых шкур.

– Обвиняемый пытался убедить суд, что он солдат в войне за освобождение и, следовательно, не подлежит суду по гражданским законам. Хотя я уже выразил сочувствие и заявил, что мне понятны стремления обвиняемого и тех чернокожих, чьи взгляды он выражает, я не могу удовлетворить его требование судить его как военнопленного. Он частное лицо, полностью сознающее последствия своих действий и тем не менее пошедшее по мрачной дороге насилия, он намерен причинить наибольший ущерб самым пагубным способом. Поэтому я без всяких колебаний признаю его виновным в убийстве и в двух попытках убийства.

В зале стояла мертвая тишина. Судья Вилльерс сказал:

– Подсудимый, встаньте и выслушайте приговор.

Мозес Гама медленно выпрямился во весь свой рост и величественно посмотрел на судью.

– Хотите ли вы сказать что-нибудь, прежде чем будет объявлен приговор? – спросил судья.

– Это не правосудие. Мы оба это знаем. Свой приговор вынесет история.

– Хотите сказать еще что-нибудь?

И когда Мозес Гама отрицательно покачал головой, судья Вилльерс провозгласил:

– Найдя вас виновным по трем главным обвинениям, я старательно обдумал вопрос, существуют ли в вашем случае смягчающие обстоятельства, – и пришел к выводу, что не существуют. Поэтому у меня нет другого выхода, кроме как приговорить вас к самому строгому наказанию, какое определяет закон. На основании обвинений, рассмотренных совокупно и порознь, я приговариваю вас, Мозес Гама, к смертной казни через повешение.

Молчание длилось еще несколько мгновений, потом из задних рядов аудитории послышался женский голос – вопль африканского плача по покойным. Его мгновенно подхватили все черные женщины в помещении, и судья Вилльерс не пытался их остановить.

Мозес Гама поднял над головой сжатый кулак.

– Amandla!– крикнул он, и все чернокожие в зале в один голос ответили ему:

– Ngawethu! Mayibuye! Afrika!

* * *

Манфред Деларей сидел высоко на трибуне, в одной из особых лож для самых важных зрителей. Все места на трибуне были проданы много недель назад, и стоячие места вокруг поля тоже забиты до предела. Великое множество людей собралось на одно из важнейших событий спортивного календаря – матч между командами регбистов Западной провинции и Северного Трансвааля. На кону был Кубок Карри – трофей, за который в турнире с выбыванием ежегодно сражались команды всех провинций Южной Африки. Фанатичные страсти, которые вызывались этим соревнованием, выходили далеко за пределы спортивной борьбы.

Оглядываясь по сторонам, Манфред сардонически улыбался. Англичанин Макмиллан сказал, что их национализм – первый в Африке. Если он прав, то вот один из важнейших племенных ритуалов, который объединяет африкандеров и делает их единым целым. Никакой чужак не в состоянии понять значение игры в регби для их культуры. Конечно, игра зародилась в английских школах почти сто пятьдесят лет назад, но, сухо подумал Манфред, была слишком хороша для rooinekke; лишь африкандеры способны понять ее и развить весь ее потенциал.

К тому же назвать регби игрой все равно что называть игрой политику или войну. Это нечто большее, в тысячу раз большее. Сидеть здесь среди своих, сознавать себя частью общего духа африкандерства – все это вызывало у него такое же религиозное чувство, какое он испытывал в соборе Голландской реформированной церкви или когда был частью толпы, собирающейся у мощного памятника воортреккерам, который стоит над городом Претория. В день обетованный его народ ежегодно собирается здесь, чтобы отметить победу, которую Всемогущий даровал им над королем зулусов Дингааном в битве на Кровавой реке.

Как полагалось в таком случае, Манфред надел зеленый, вышитый золотом блейзер с изображением летящей антилопы-прыгуна на кармане и надписью «Бокс 1936» под ней. Неважно, что пуговицы больше не застегиваются на его располневшей фигуре: Манфред носил эту одежду с гордостью.

Гордость его многократно усилилась, когда он посмотрел на поле. Трава было обожжена морозами ранней зимы, но солнце высокого вельда придавало всему прозрачную ясность, и Манфред мог во всех подробностях разглядеть фигуру любимого сына, стоявшего в центре поля.

Великолепный торс Лотара Деларея больше не был скрыт синим шерстяным костюмом, который он обычно носил; тонкое трико лишь подчеркивало его фигуру, так что отчетливо выделялись мощные мышцы груди и живота. Голые ноги – крепкие, длинные, красивые, а шапка коротко подстриженных волос, светло-медных, горит огнем на ярком солнце высокого вельда.

Лотар медленно, словно на молитве, опустил голову, и на трибунах воцарилась тишина. Все сорок тысяч зрителей замолчали, а Лотар в полной сосредоточенности свел темные брови.

Он медленно, как вздымает крылья сокол, начинающий полет, поднял руки к плечам – невероятно изящный жест, – приподнялся на цыпочки, так что напряглись и изменили форму крупные мышцы икр, и побежал.

Он бежал раскачиваясь, как охотящийся гепард, высоко поднимая колени и бросая вперед весь корпус. Из-под его шиповок назад летели клочья травы, и в тишине трибун туда, где сидел Манфред, доносилось его тяжелое дыхание в такт шагам.

Кожаный мяч, блестящий, овальный, стоял вертикально. Лотар, приближаясь к нему, все ускорял шаг, тем не менее сохраняя абсолютное равновесие. Удар стал продолжением длинного мощного шага, правая нога точно в нужное мгновение выпрямилась, и тяжесть понесла Лотара вперед, так что носок его ноги вытянулся, как у балетного танцовщика, и оказался высоко над головой, а руки разлетелись, поддерживая удивительное равновесие. Удар деформировал мяч, но в полете он вернулся к прежней форме и по высокой траектории полетел к двум высоким белым столбам в конце поля. Мяч не крутился и не кувыркался, он летел устойчиво, как оперенная стрела.

Но зрители испустили тревожный хриплый вздох: мяч уходил направо. Высоко подброшенный ударом, он пролетит правее столба… Манфред вместе со всеми сорока тысячами в предельном внимании вскочил на ноги.

Промах будет означать позорное поражение, а вот если мяч пролетит между столбами, это победа, славная и желанная победа с перевесом в одно очко.

Мяч поднимался, вот он взмыл над защищенным пространством, и его подхватил ветер. До того как побежать, Лотар изучал флаги на крыше трибуны, и теперь ветер повернул мяч, но недостаточно, о боже, почти недостаточно. Но, достигая высшей точки траектории, мяч постепенно утрачивал разгон, и когда он замедлил движение, ветер взял верх, изогнув траекторию полета круче влево, и стон Манфреда перешел в радостный крик: мяч пролетел точно между столбами, задев белый поперечный брусок, и сигнал судьи оповестил о конце матча.

Друг юности Манфреда Рольф Стандер колотил его по спине, поздравляя:

– Старина, я говорил тебе, он будет настоящим прыгуном, точно как его папаша!

На поле Лотара окружили товарищи по команде и обнимали его, а с трибун устремились толпы поклонников.

– Пошли, спустимся в раздевалку.

Манфред взял друга за руку, но пройти оказалось не так-то легко. Через каждые несколько шагов их останавливали поздравляющие; Манфред улыбался, пожимал им руки, принимал поздравления. И хотя это было частью его жизни – сама его душа питалась восторженными похвалами и огромным уважением, которое проявляли к нему все, даже самые богатые и знаменитые, – сегодня Манфреда раздражало, что его задерживают на пути к сыну.

Лотар был в центре толпы обнаженных молодых людей, которые пели и по-товарищески боролись, но, увидев отца, вырвался и сразу подошел к нему, одетый только в испачканные травой шорты; его великолепное тело блестело от пота, в руке он сжимал коричневую пивную бутылку. Лицо его светилось от радости и сознания собственного достижения.

– Сын…

Манфред протянул правую руку, и Лотар радостно схватил ее.

– Сын, – повторил Манфред, но голос изменил ему, и глаза затуманились от гордости. Он потянул сына за руку, прижал к груди и беззастенчиво обнимал, пот Лотара запятнал его рубашку, а товарищи по команде радостно вопили.

Втроем: Манфред, Рольф Стандер и Лотар – они ехали домой в министерском «кадиллаке». Они были счастливы, как школьники, улыбались и подталкивали друг друга, пели старые непристойные песни регбистов. Когда остановились на светофоре, прежде чем повернуть на шоссе Яна Сматса, которое через тридцать миль холмистого высокого вельда понесет их в Преторию, среди машин опасно замелькали два черных мальчика; один из них через боковое стекло «кадиллака» посмотрел на Манфреда, нахально улыбнулся и протянул экземпляр «Мейл»; на руке у него лежала пачка таких газет.

Манфред собирался нетерпеливым жестом прогнать его: «Мейл» – английская газетенка. Но тут он увидел заголовок: «Апелляция отклонена: убийца Гай Фокс будет повешен», опустил боковое стекло и бросил мальчишке монетку.

Газету он передал Рольфу Стандеру, кратко приказав:

– Читай! – и поехал дальше.

«Этим утром апелляция Мозеса Гамы по делу об убийстве и двух покушениях на убийство в кейпское отделение Верховного Суда была отклонена полным составом Апелляционного суда в Блумфонтейне. Подтверждена назначенная дата казни через повешение».

–  Ja, goed.

Хотя Манфред слушал, сосредоточенно хмурясь, он испытал огромное облегчение. Все предыдущие месяцы газеты и публика воспринимали дело Гамы как тесно связанное с Манфредом Делареем. То, что он лично произвел арест, и то, что он министр внутренних дел, в общественном сознании соединилось, и теперь прохождение этого дела считали показателем силы и успешной работы полиции и kragdadigheid– личной силы и влияния Манфреда.

Больше любых других качеств африкандерский Volkтребовал от своих вождей силы и решительности. Этот случай, это явление людям черной опасности и кровавой революции вызвало по всей стране напряженное чувство незащищенности, большой угрозы. Люди хотели уверенности в том, что их безопасность и безопасность государства в сильных руках. Манфред с его обостренным политическим чутьем понимал, что его судьба уже метнула кости.

К несчастью, в этом деле, которое должно было стать образцом правосудия и быстрого возмездия, возникли осложнения. Тот факт, что судья Верховного Суда оправдал обвиняемого в государственной измене и сделал несколько крайне противоречивых и неудачных заявлений о верности индивида государству, в котором тот лишен прямого представительства, подхватила зарубежная пресса; вдобавок случай привлек внимание левых либералов и большевиков во всем западном мире. В Америке бородатые хиппи и коммунистически настроенные студенты университетов создавали комитеты «Спасти Мозеса Гаму» и устраивали пикеты у Белого Дома и посольства Южной Африки в Вашингтоне, и даже в Британии на Трафальгарской площади перед «Домом Южной Африки» прошли демонстрации черных эмигрантов и белых отбросов общества, спровоцированные и финансируемые коммунистами и либералами. Английский премьер-министр вызвал для консультаций высокого комиссара Южной Африки, а президент Эйзенхауэр позвонил Хендрику Фервурду и просил о снисхождении к осужденному.

Южно-африканское правительство решительно отмело все эти обращения. Его позиция была такова: дело относится только к ведению суда, правительство не станет вмешиваться в отправление правосудия. Однако судьи Апелляционной коллегии известны были приступами стремления к независимости суждений, толкавшими их на неразумные проявления сочувствия или погружавшими в запутанную юридическую диалектику, что плохо согласовывалось с задачами политики и стремлениями Volk’а.

К счастью, на этот раз обошлось без непонятных решений верховных судей: в маленькой, выкрашенной в зеленый цвет камере центральной тюрьмы в Претории Мозеса Гаму ожидала петля, и он через люк рухнет в вечность, куда собирался отправить вождей нации.

– Ja, goed!Теперь читай редакционную статью! – приказал Манфред Рольфу Стандеру.

«Голден сити мейл» – англоязычная газета, и взгляды у нее даже для этой части прессы либеральные. Манфред никогда бы не купил эту газету, но раз уж она попала ему в руки, он готов развеять мрачное удовлетворение, вызванное решением Апелляционного суда, раздраженно слушая либеральные высказывания журналистов «Мейл».

Рольф Стандер пошелестел новой газетой и откашлялся.

– «Мученик родился», – прочел он, и Манфред гневно хмыкнул.

« Когда Мозес Гама умрет на веревке палача, он станет самым значительным мучеником в истории борьбы черной Африки за свободу.

Вознесение Мозеса Гамы не будет объясняться ни его трогательным красноречием, ни вызывающими благоговение духовной силой и влиянием. Произойдет это скорее по той простой причине, что он поставил серьезный и судьбоносный вопрос, ответа на который нельзя получить ни в одном национальном суде. Этот ответ – в самом сердце человечества. Ибо сомнению подвергнуто самое существование человека на земле. Упрощенно формулируя: оправданно ли обращение человека, лишенного всех мирных, законных средств отстаивать основные человеческие права, оправданно ли его обращение в конечном счете к насилию?»

Манфред фыркнул.

– Хватит. Не нужно было просить тебя читать. Все это так предсказуемо. Если черные дикари перережут горло нашим детям и будут пожирать их печень, все равно найдутся rooinekke, которые станут попрекать нас тем, что мы не приготовили к их пиру соль! Довольно это слушать. Посмотри спортивные страницы. Послушаем, что они говорят о Лотаре и его mann’е, хотя сомневаюсь, чтобы эти souties поняли разницу между куском билтонга и мячом для регби.

Когда «кадиллак» подкатил по длинной подъездной дороге к официальной резиденции Манфреда в богатом пригороде Ватерклуф, у бассейна в дальнем конце широкой зеленой лужайки уже собралось множество членов семьи и друзей, и молодежь побежала к ним навстречу, чтобы обнять Лотара, как только он выйдет из машины.

– Мы слушали по радио! – восклицали бегущие и по очереди обнимали и целовали его. – О Лотти, ты просто чудо!

Сестры взяли его за руки; их подруги и девочки Стандера, провожая Лотара к бассейну, где ждали старшие женщины, держались как можно ближе к ним.

Вначале Лотар подошел к матери. Пока они обнимались, Манфред смотрел на них со снисходительной гордой улыбкой. Какая прекрасная у него семья! Хайди по-прежнему великолепна, и ни один мужчина не может желать более образцовой жены. Ни разу за все эти годы он не пожалел о своем выборе.

– Мои друзья, моя семья, дорогие мои, – возвысил голос Манфред, и все повернулись к нему и выжидательно замолчали. Манфред умел убеждать, а собравшиеся, как представители своего народа, были восприимчивы к ораторскому мастерству и красивым словам, потому что постоянно слышали их с церковной кафедры и политических платформ – от колыбели до могилы.

– Когда я смотрю на этого молодого человека, моего сына, и на других похожих на него молодых людей, я знаю, что можно не беспокоиться о будущем нашего Volk’а, – звучным голосом произнес Манфред, и слушатели невольно откликнулись на его слова: они аплодировали и кричали « Hoor, hoor!» всякий раз, как он замолкал.

Но среди слушателей по меньшей мере один человек не был зачарован его словами. Хотя Сара Стандер улыбалась и кивала, она чувствовала, как внутри у нее все горит, а горло жжет кислотой отвергнутой любви.

Сидя в этом красивом саду, глядя на мужчину, которого когда-то любила больше жизни, мужчину, которому посвятила каждое мгновение своего существования, мужчину, которому отдала свое девичье тело и нежный цветок своей девственности, чье семя так радостно приняла в свое лоно, она знала, что старинная, но по-прежнему острая страсть изменила облик и суть и обернулась жестокой, горькой ненавистью. Сара слушала, как Манфред превозносит жену, и понимала, что могла бы быть на месте этой женщины и все эти похвалы были бы адресованы ей. Это ей следовало бы быть с ним рядом и разделять все его триумфы и победы.

Она смотрела, как Манфред обнимает Лотара и, обхватив за плечи, хвалит как своего первенца, гордо улыбаясь и перечисляя его достоинства, и ненавидела обоих, отца и сына, потому что Лотар Деларей не был первенцем.

Повернув голову, она увидела Якобуса, стоящего с краю, застенчивого, тушующегося, но такого же прекрасного, как рослый золотоголовый атлет. У Якобуса, ее сына, темные брови и светлые как топаз глаза Делареев. Не будь Манфред слеп, он бы непременно увидел это. Якобус не ниже Лотара, но не наделен, как его сводный брат, крепкими костями и бугристыми мышцами. Тело у него скорее хрупкое, а черты лица не такие отчетливо мужественные. У него лицо поэта, чувствительное и мягкое.

Тут и лицо самой Сары стало мечтательным и мягким: она вспомнила, как был зачат Якобус. Она была почти ребенком, зато ее любовь – любовью зрелой женщины, когда она шла по затихшему старому дому в комнату, где спал Манфред. Она любила его всю жизнь, но утром он уезжал, уплывал в далекую страну, в Германию, в составе олимпийской команды, и она уже много недель тревожилась, что навсегда потеряет его. Она хотела каким-то образом предотвратить эту невыносимую потерю, получить уверенность, что он вернется, и поэтому отдала ему все, что у нее было, – сердце, душу, едва созревшее тело, отдала в надежде, что он к ней вернется.

А он встретил в Германии эту женщину и женился на ней. Сара по-прежнему хорошо помнила ужасную телеграмму из Германии с известием о его предательстве, и собственное опустошение, когда она читала роковые слова. В тот день что-то в ней высохло и умерло. С тех пор у нее не было части души.

Манфред Деларей продолжал говорить, теперь он какой-то глупой шуткой заставил всех смеяться, но посмотрел на Сару и увидел, что та не улыбается. Возможно, он прочел в ее взгляде какие-то ее мысли, потому что сам перевел взгляд туда, где стоял Якобус, потом снова на нее, и на мгновение Саре показалось, что она видит в этом взгляде необычное чувство – сожаления или вины.

Она не впервые подумала: а знает ли он о Якобусе? Должен по крайней мере подозревать. Она вышла за Рольфа так поспешно, так неожиданно, а Кобус родился так скоро после свадьбы… Да и физическое сходство сына с отцом велико – конечно, Манфред знает!

Рольф, разумеется, знал. Он безответно любил ее, пока ее не отверг Манфред, и воспользовался ее беременностью, чтобы добиться согласия. С тех пор он был добрым и верным мужем, и его любовь к ней, забота о ней никогда не менялись, но он не был Манфредом Делареем. У него никогда не было силы и обаяния Манфреда, его энергии, мощи личности и безжалостности, и она не могла любить его так, как любила Манфреда.

Да, признавалась она себе, я всегда любила Манфреда и буду любить его до конца жизни, но моя ненависть к нему так же сильна, как любовь, и со временем становится все сильней. Только благодаря ей я и живу.

Манфред заканчивал речь словами о повышении Лотара. Конечно, с горечью думала Сара, продвижение Лотара по службе не было бы таким стремительным, если бы его отец не был министром внутренних дел и если бы он не так хорошо играл в регби. Ее-то Кобусу не приходится ждать такой зеленой улицы. Все, чего он достигнет, будет достигнуто благодаря его таланту и собственным усилиям. Они с Рольфом мало могут для него сделать. У Рольфа – почти никакого влияния, и даже плата за обучение Якобуса в университете была серьезной обузой для семейного бюджета. Саре пришлось посмотреть в глаза тому факту, что Рольф никогда не пойдет дальше того, каков он сейчас. Его переход к адвокатской практике был ошибкой и не оправдал себя. К тому времени как он осознал свой промах и вернулся к работе университетского преподавателя, он потерял много лет и ему не сразу дали кафедру. Нет, они мало чем могут помочь Кобусу, но ведь никто в семье – и сам Кобус – не знает, чего он хочет от жизни. Он отличник, но страшно разбрасывается и начисто лишен целеустремленности, к тому же всегда был скрытен. Так трудно вытянуть из него что-нибудь… Раз или два Саре это удавалось, но ее испугали его необычные, радикальные взгляды. Может, не стоит слишком глубоко лезть сыну в голову, подумала она и улыбнулась ему, и в это мгновение Манфред наконец закончил восхвалять своего отпрыска.

Якобус подошел к ней.

– Принести тебе еще апельсинового сока, мама? У тебя пустой стакан.

– Нет, спасибо, Кобус. Постой со мной немного. Я тебя в последнее время редко вижу.

Мужчины наполнили кружки пивом и направились на другую сторону бассейна, к костру для барбекю. Под всеобщий смех и шутки Манфред и Лотар повязали полосатые передники и вооружились вилками с длинными ручками.

Сбоку на столе стояло множество тарелок с сырым мясом, кусками баранины, сосисками на длинных вертелах, немецкими сосисками и большими толстыми стейками – довольно, чтобы накормить армию великанов, мрачно подсчитала Сара; тут мяса на месячную зарплату ее мужа.

С тех пор как Манфред и его однорукий впавший в маразм отец загадочным образом приобрели акции «Рыболовецкой компании Юго-Западной Африки», к славе и влиянию Манфреда прибавилось и необыкновенное богатство. У Хайди норковая шуба, а Манфред купил в богатом плодородном поясе Оранжевой республики большую кукурузную ферму. Каждый африкандер мечтает о своей ферме, и когда Сара подумала об этом, ее зависть разгорелась с новой силой. Все это могло принадлежать ей. Немецкая шлюха лишила ее всего, что ей принадлежало по праву. Слово шокировало ее, но она про себя упрямо повторила – шлюха!

Он был моим, шлюха, а ты украла его у меня.

Якобус что-то говорил ей, но она с трудом понимала, что. Она продолжала смотреть на Манфреда Деларея. Каждый раз, как слышался его громкий смех, сердце у Сары сжималось, и она краем глаза продолжала следить за ним.

Манфред давал прием; даже одетый в этот глупый передник, с кухонной вилкой в руке, он был в центре всеобщего внимания и уважения. Каждые несколько минут к собравшимся присоединялись новые гости, почти сплошь влиятельные и известные люди, но все раболепно окружали Манфреда и внимательно прислушивались к его мнению.

– Мы должны понять, почему он это сделал, – говорил между тем Якобус, и Сара заставила себя сосредоточиться на сыне.

– Кто сделал, дорогой? – спросила она.

– Мама, да ты ни слова не слышала, – мягко улыбнулся Якобус. – Иногда ты бываешь такой рассеянной…

Сара всегда испытывала неловкость, когда он так фамильярно с ней разговаривал: дети ее друзей никогда не позволили бы себе такой тон в разговоре с родителями, даже в шутку.

– Я говорю о Мозесе Гаме, – продолжал Якобус, и все, кто находился поблизости и услышал это имя, повернулись к нему.

– Этого черного разбойника наконец повесят, – сказал кто-то, и все сразу согласились:

– Ja, самое время.

– Мы должны преподать им урок – проявишь милосердие к каффиру, и он будет считать, что ему все сойдет с рук.

– Они понимают только одно…

– Я думаю, будет ошибкой повесить его, – внятно сказал Якобус, и наступила ошеломленная тишина.

– Коби! Коби! – Сара потянула сына за рукав. – Не сейчас, дорогой. Людям такие разговоры не нравятся.

– Потому что они их никогда не слушают и не понимают, – рассудительно объяснил Якобус, но большинство подчеркнуто отвернулось от него, а дама средних лет, двоюродная сестра Манфреда, резко сказала:

– Послушай, Сари, ты не должна разрешать сыну говорить так, будто он коммунист.

– Пожалуйста, Коби, – взмолилась Сара, вновь назвав сына уменьшительным именем, – ради меня.

Манфред Деларей заметил волнение и вспышку враждебности среди гостей, посмотрел за костер, на котором шипело мясо, и нахмурился.

– Как ты не понимаешь, мама! Мы должны об этом говорить. Иначе никто никогда не услышит, что есть другая точка зрения. Никто из них не читает английские газеты…

– Коби, ты рассердишь дядю Мэнни, – взмолилась Сара. – Пожалуйста, прекрати.

– Мы, африкандеры, заперты в собственном, придуманном мире. Мы считаем, что если издать достаточно законов, черные перестанут существовать, останутся только наши слуги…

От костра подошел Манфред, его лицо потемнело от гнева.

– Якобус Стандер, – прогремел он. – Твой отец и твоя мать мои самые старые и дорогие друзья, но не злоупотребляй моим гостеприимством. Я не позволю пороть изменническую чушь перед моей семьей и друзьями. Веди себя прилично или уходи немедленно!

Мгновение казалось, что молодой человек не послушается. Но потом он опустил взгляд и пробормотал:

– Прости, ом Мэнни.

Однако когда Манфред повернулся и пошел назад к костру, юноша сказал так, чтобы слышала только Сара:

– Видишь, они не слушают. Не хотят слушать. Боятся правды. Как заставить слепого увидеть?

Манфред все еще внутренне кипел от гнева из-за дурных манер молодого человека, но, вспомнив о взятых на себя поварских обязанностях, вернул себе прежнее грубоватое добродушие и продолжал весело болтать с гостями-мужчинами. Постепенно его раздражение улеглось, и он уже почти забыл о Мозесе Гаме и длинной тени, которую тот сюда отбросил, но тут из длинного дома, какие строят на ранчо, прибежала младшая дочь.

– Папа, папа, тебя к телефону.

– Я не могу подойти, skatjie, – ответил Манфред. – Нельзя же, чтобы гости умерли с голоду. Прими сообщение.

– Это ом Дэни, – настаивала его дочь. – Он говорит, что должен поговорить с тобой немедленно. Это очень важно.

Манфред вздохнул, добродушно ворча развязал передник и протянул вилку Рольфу Стандеру.

– Смотри, чтоб не подгорело! – сказал он и зашагал к дому.

– Ja! – рявкнул он в трубку.

– Не хотелось тревожить тебя, Мэнни…

– Так зачем ты это делаешь? – спросил Манфред.

Дэни Леруа – старший офицер полиции, один из самых способных офицеров.

– Этот тип Гама…

– Пусть черного ублюдка повесят. Он сам этого хочет.

– Нет, он предлагает сделку.

– Пусть кто-нибудь другой с ним поговорит. Не хочу тратить на него время.

– Он будет говорить только с тобой, и мы считаем, что он может сказать тебе что-то очень важное.

Манфред ненадолго задумался. Чутье требовало немедленно отказать, но разум взял верх.

– Хорошо, – неохотно согласился он. – Я встречусь с ним. – Встреча с поверженным врагом сулила извращенное удовольствие. – Но его все равно повесят – ничто этому не помешает, – негромко предупредил он.

* * *

Администрация тюрьмы конфисковала плащ вождя, сшитый из шкур леопарда, и Мозес Гама был в тюремной робе из грубого неотбеленного коленкора.

На нем тяжело сказалось долгое напряженное ожидание результата апелляции. Вики впервые заметила белые прядки в его густых курчавых волосах. Лицо у него было осунувшееся, глаза глубоко ввалились, их обвело темными кругами. Сочувствие к мужу грозило переполнить ее, и ей захотелось протянуть руку и коснуться Мозеса, но их разделяла стальная сетка.

– Мне в последний раз разрешили посетить тебя, – прошептала она, – я могу пробыть всего пятнадцать минут.

– Этого достаточно: теперь, когда приговор утвержден, говорить не о чем.

– О Мозес, мы ошибались, считая, что англичане и американцы спасут тебя.

– Они старались, – негромко сказал он.

– Но старались не очень сильно, а теперь что я буду делать без тебя? Как будет жить без отца ребенок, которого я ношу?

– Ты дочь зулусского народа. Ты будешь сильной.

– Я постараюсь, Мозес, муж мой, – прошептала Вики. – Но как же твой народ? Он тоже дитя без отца. Что станет с ним?

Она увидела, как в его глазах вспыхнул прежний огонь. Виктория боялась, что он погас навсегда, но с горькой радостью поняла, что он еще горит.

– Другие стараются занять твое место – те из Конгресса, кто ненавидит тебя и завидует. Когда ты умрешь, они используют твою смерть для удовлетворения собственных амбиций.

Она видела, что снова задела его за живое и что он рассердился. Ей хотелось разжечь его гнев, чтобы дать ему причину и силы продолжать жить.

– Если ты умрешь, твои недруги превратят твое тело в опору и по ней заберутся на место, которое ты оставил пустым.

– Почему ты мучишь меня, женщина? – спросил он.

– Потому что не хочу, чтобы ты умер, хочу, чтобы жил – ради меня, ради нашего ребенка и ради твоего народа.

– Это невозможно, – сказал Мозес. – Жестокие буры не уступят, они не прислушаются даже к требованиям великих держав. Если только ты не найдешь для меня крылья, чтобы я мог перелететь через эти стены, мне придется смириться со своей участью. Другого пути нет.

– Путь есть, – сказала ему Вики. – Есть возможность остаться в живых – и одолеть врагов, которые стремятся присвоить твою роль вождя черных народов.

Он смотрел на нее, а она продолжала:

– Когда придет день, и мы сбросим буров в море, и откроем двери тюрем, ты выйдешь и займешь свое законное место во главе революции.

– Каков этот путь, женщина? Какую надежду ты предлагаешь мне?

Он бесстрастно выслушал ее предложения, а когда она закончила, серьезно сказал:

– Правду говорят, что львица более свирепа и жестока, чем лев.

– Ты сделаешь это, мой господин, – не ради себя, а ради нас, таких слабых без тебя?

– Я подумаю, – согласился он.

– Осталось очень мало времени, – предупредила она.

* * *

Черный министерский «кадиллак» задержали у тюремных ворот лишь на несколько мгновений: Манфреда Деларея ждали. Когда стальные ворота распахнулись, шофер въехал во двор и направился на пустующую стоянку. Начальник тюрьмы и два его старших помощника ждали; как только Манфред вышел из машины, они заторопились к нему.

Манфред пожал руку начальнику тюрьмы и сказал:

– Я хочу немедленно видеть заключенного.

– Конечно, господин министр, все готово. Он вас ждет.

– Показывайте дорогу.

Тяжелые шаги Манфреда гулко отдавались в выкрашенных зеленой краской коридорах; старшие надзиратели торопливо отпирали внутренние двери секций и сразу запирали их, как только Манфред и начальник тюрьмы проходили. Идти пришлось долго, но наконец они пришли к блоку смертников.

– Сколько человек ждет казни? – спросил Манфред.

– Одиннадцать, – ответил начальник тюрьмы. Манфред подумал: не очень много. Африка – страна насилия, и виселица играет главную роль в ее умиротворении.

– Не хочу, чтобы меня подслушали, даже те, кто умрет.

– Все подготовлено, – заверил начальник. – Гаму держат отдельно от остальных.

Надзиратели открыли последнюю стальную дверь, и в конце короткого коридора оказалась забранная решеткой камера. Манфред прошел в дверь, но когда начальник собрался пройти за ним, Манфред его остановил.

– Подождите здесь! – приказал он. – Закройте за мной дверь и откройте, только когда я позвоню.

Дверь со звоном захлопнулась, и Манфред прошел в конец коридора.

Камера маленькая, семь футов на семь, и почти пустая. У дальней стены – отхожее ведро, к противоположной стене прикреплена единственная железная койка. На краю койки сидел Мозес Гама. Он поднял голову и посмотрел на Манфреда. Потом медленно встал, подошел к решетке и остановился перед ее выкрашенными зеленой краской прутьями.

Оба молчали, глядя друг на друга. И хотя их разделяли только прутья решетки, между ними словно пролегла вселенная. Они смотрели в глаза друг другу, но контакта сознаний не было: враждебность создавала между ними преграду более прочную и непреодолимую, чем стальные прутья решетки.

– Да? – спросил наконец Манфред. Искушение посмеяться над поверженным врагом было сильно, но он преодолел его. – Вы хотели меня видеть?

– У меня есть к вам предложение, – ответил Мозес Гама.

– Хотите поторговаться за свою жизнь? – поправил Манфред и, когда Мозес промолчал, улыбнулся. – Похоже, вы не отличаетесь от других людей, Мозес Гама. Вы не святой, вы даже не благородный мученик, как утверждают некоторые. Вы не лучше других, не лучше любого из нас. В конечном итоге вы верны лишь себе. Вы слабы, как слабы другие, и, как все они, вы боитесь.

– Хотите выслушать мое предложение? – спросил Мозес, никак не откликаясь на насмешки.

– Выслушаю, – согласился Манфред. – Для этого я и пришел.

– Я сдам их вам, – сказал Мозес, и Манфред сразу понял.

– Это тех, кто, как и вы, считает себя вождями вашего народа? Ваших соперников?

Мозес кивнул. Манфред засмеялся и восхищенно покачал головой.

– Я дам вам имена и доказательства. Сообщу время и место. – Лицо Мозеса оставалось бесстрастным. – Вы недооцениваете, какую угрозу для вас они представляют, недооцениваете поддержку, которую они могут получить здесь и за границей. Я дам вам это знание.

– А взамен? – спросил Манфред.

– Моя свобода, – просто сказал Мозес.

– Magtig!– Богохульство свидетельствовало о глубине изумления Манфреда. – У вас наглость белого. – Он отвернулся, чтобы Мозес не видел его лица, и задумался, оценивая предложение.

Мозес Гама ошибался. Манфред хорошо сознавал угрозу, у него было достаточно сведений о разветвленности и обширности заговора. Он понимал, что мир, который он знает, – в осаде. Англичанин говорил о ветре перемен; этот ветер дул не только над Африкой, но и над всем миром. Все, что Манфреду дорого: от существования его семьи и Volk’а до безопасности земли, которую даровал им Бог, – все это подвергалось натиску сил тьмы.

Сейчас ему предлагали возможность нанести этим силам тяжелый удар. И он знал, в чем его долг.

– Я не могу дать вам свободу, – спокойно сказал он. – Это чересчур. Вы и сами это понимали, когда спрашивали, верно? – Мозес ничего не ответил, и Манфред продолжил: – Вот что я вам предлагаю. Я дам вам жизнь. Отменю казнь – но вы никогда не покинете тюрьму. Большего предложить не могу.

Тишина тянулась так долго, что Манфред решил, будто Мозес откажется, и начал отворачиваться, когда Мозес снова заговорил:

– Я согласен.

Манфред снова повернулся к нему, не позволяя себе открыто торжествовать.

– Мне нужны все имена и все доказательства, – настойчиво сказал он.

– Вы все получите, – заверил его Мозес. – Когда я получу помилование.

– Нет, – возразил Манфред. – Условия устанавливаю я. Помилование получите, когда заслужите его. До тех пор казнь только отсрочена. Но даже для этого мне нужно имя – такое имя, чтобы я мог убедить своих сограждан в разумности нашего договора.

Мозес молчал, свирепо глядя на него сквозь решетку.

– Назовите имя, – настаивал Манфред. – Дайте мне что-нибудь, чтобы я мог обратиться к премьер-министру.

– Я сделаю больше, – согласился Мозес. – Я дам имя и название. Хорошо запомните их. Мандела и «Ривония».

* * *

Майкл Кортни был в редакции «Мейл», когда пришло сообщение о том, что Апелляционная коллегия отказала Мозесу Гаме и дата его казни подтверждена. Пропуская ленту сквозь пальцы, Майкл в полной сосредоточенности читал, а когда сообщение кончилось, прошел к своему столу и сел за машинку.

Он закурил сигарету и сидел неподвижно, глядя в окно поверх деревьев парка Жубера. В корзине у него гора листков, а на столе десяток справочников. Десмонд Блейк улизнул из редакции, чтобы заправиться джином у Джорджа, а Майкла оставил заканчивать статью об американских выборах. Срок Эйзенхауэра приближался к концу, и редактор хотел напечатать портреты предполагаемых кандидатов в президенты. Майкл разбирал свои биографические заметки о Джоне Кеннеди, но ему трудно было выбрать из огромного количества статей, написанных о молодом кандидате от демократов, характерные факты помимо самых общеизвестных: католик, сторонник «нового курса» [296]и родился в 1917 году.

Сегодня утром Америка казалась очень далекой, а выборы ее президента незначительными по сравнению с тем, что он прочел на ленте.

В порядке самообразования и профессиональной подготовки Майкл каждый день выбирал какую-то важную новость и писал о ней якобы редакционную статью в две тысячи слов. Это он делал ради самого себя, о результатах никто не знал, и он старательно их берег. Он никому их не показывал, в особенности Десмонду Блейку, уже наученный опасаться его язвительного сарказма и готовности выдавать все за свою работу. Свои статьи он держал в папке в запертом ящике письменного стола.

Обычно эти упражнения он выполнял в нерабочее время, задерживаясь после всех в редакции или сидя по ночам в маленькой квартире, которую снял на Хиллброу; статьи он печатал на разбитом «Ремингтоне» из комиссионного.

Однако сегодня утром известие об отказе Мозесу Гаме в апелляции так сильно на него подействовало, что он не мог сосредоточиться на биографии Кеннеди. Перед его глазами постоянно возникал образ величественного чернокожего в плаще из леопардовых шкур, а в ушах продолжали звучать его слова.

Неожиданно Майкл вырвал из машинки наполовину напечатанную страницу. Потом вставил новую, чистую. Ему даже не нужно было думать, пальцы сами запорхали по клавишам, а перед глазами возник заголовок «Мученик родился».

Майкл сдвинул сигарету в угол рта; он щурился от едкого сигаретного дыма, и слова стремительными стаккато вылетали из машинки. Ему не нужно было отыскивать факты, или даты, или числа. Они все были здесь, четкие и яркие, в его голове. Он ни разу не остановился. Ему не нужно было выбирать удачное слово. Слова появлялись на странице словно без его усилий.

Закончив полтора часа спустя, он знал, что это лучшее из написанного им. Он перечитал еще раз, потрясаясь силой собственных слов, и встал, чувствуя себя на взводе. Творческие усилия не успокоили его и не утомили, напротив, еще больше взбудоражили. Он должен выбраться отсюда.

Он оставил лист в машинке и взял со спинки стула пиджак. Редактор отдела вопросительно взглянул на него.

– Поищу Деса, – сказал Майкл. В редакции существовал заговор – защитить Десмонда Блейка от самого себя и бутылки, и редактор кивнул и вернулся к своей работе.

Выйдя из здания, Майкл пошел быстро, протискиваясь сквозь толпы на тротуарах, сунув руки в карманы. Он не смотрел, куда идет, но и не удивился, оказавшись на главном железнодорожном вокзале Йоханнесбурга.

В киоске рядом с билетной кассой он взял бумажный стаканчик с кофе и занял свое обычное место на одной из скамей. Закурил сигарету и поднял глаза к куполообразному стеклянному потолку. Росписи Пернифа помещались так высоко, что мало кто из тысяч пассажиров, каждый день проходивших через вокзал, когда-нибудь замечал их.

Для Майкла они были самой сутью материка, квинтэссенцией всей громадности и бесконечной красоты Африки. Как небесный хор, они громко пели то, что он пытался передать в своих неловких спотыкающихся предложениях. Выходя из массивного каменного здания, он наконец обрел душевный покой.

Деса Блейка он отыскал на обычном месте, за стойкой в баре Джорджа.

– Ты сторож брату твоему? – высокомерноспросил Дес Блейк, но слова его звучали смазанно. Для того чтобы Дес Блейк заговорил так невнятно, требовалось очень много джина.

– Вас спрашивает редактор, – солгал Майкл.

Он гадал, почему тревожится за этого человека, почему вообще все они его защищают… но потом один из старших журналистов дал ему ответ: «Он был великим газетчиком, а о своих нужно заботиться».

Десмонд никак не мог вставить сигарету в мундштук слоновой кости. Майкл сделал это за него и, поднося горящую спичку, сказал:

– Идемте, мистер Блейк. Вас ждут.

– Кортни, думаю, я должен тебя предупредить. Боюсь, у тебя нет того, что нужно. Ты никогда не добьешься успеха, парень. Ты всего лишь сынок богатея. Ты никогда не станешь даже задницей газетчика.

– Идемте, мистер Блейк, – устало сказал Майкл и взял его за руку, чтобы помочь встать.

Первое, что он заметил, вернувшись в редакцию, – в машинке не было листка с его статьей. Совсем недавно, после многих месяцев работы с Десмондом Блейком, в редакции ему выделили свой стол и машинку, и он страстно оберегал и защищал все это.

Мысль о том, что кто-то пользуется его машинкой, тем более достает из нее работу, привела его в ярость. Он свирепо осмотрелся в поисках мишени для своего гнева, но все находившиеся в полной людей шумной комнате были старше его. От усилий сдержать злость Майкла затрясло. Он закурил еще одну сигарету, последнюю в пачке, и даже в своем возбуждении понял, что после завтрака курит уже двадцатую.

– Кортни! – окликнул редактор отдела, повышая голос, чтобы перекричать стук машинок. – Ты не спешил. Мистер Гербштайн хочет, чтобы ты немедленно зашел к нему в кабинет.

Гнев Майкла чудеснейшим образом рассеялся. Он еще никогда не бывал в кабинете главного редактора; однажды в лифте мистер Гербштайн с ним поздоровался, но и только.

Проход по залу редакции показался Майклу самым длинным в жизни, и хотя никто на него даже не взглянул, Майкл был уверен, что все незаметно смеются над ним и злорадствуют по поводу его дилеммы. Он постучал в застекленную дверь кабинета главного редактора. Изнутри донесся рев.

Майкл робко приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Леон Гербштайн, полный мужчина в мешковатой вязаной кофте, в очках в толстой роговой оправе и с копной густых волос, в которой белели седые пряди, говорил по телефону. Он нетерпеливо взмахнул рукой, приглашая Майкла войти, и, больше не обращая на него внимания, закончил телефонный разговор.

Наконец он положил трубку, развернул вращающееся кресло и посмотрел на молодого человека, неуверенно стоящего перед его столом.

Десять дней назад Леон Гербштайн получил совершенно неожиданное приглашение на ланч в закрытой столовой нового офисного здания «Горнофинансовой компании Кортни». Присутствовали десять других гостей, руководителей промышленных и торговых предприятий, но Гербштайн обнаружил, что его место рядом и справа от хозяина.

Леон Гербштайн никогда не восхищался Шасой Кортни. Он с подозрением относился к большим состояниям, а оба Кортни, мать и сын, обладали репутацией проницательных и безжалостных дельцов. К тому же Шаса Кортни предал Объединенную партию, пылким сторонником которой был Леон Гербштайн, и перебежал к националистам. Гербштайн ни на минуту не забывал, какой вспышкой яростного антисемитизма сопровождалось рождение Националистической партии, и считал политику апартеида еще одним гротескным проявлением все того же расового фанатизма.

Что касалось его самого, Шасу Кортни он числил среди своих врагов. Однако редактор был совершенно не готов обнаружить у хозяина врожденное очарование и быстрый, острый ум. Шаса уделял внимание преимущественно Леону Гербштайну, и к концу ланча чувства газетчика к семье Кортни заметно изменились. Теперь он был убежден, что Шаса Кортни искренне стремится действовать в интересах всего народа, что его особенно заботит улучшение жизни черных и непривилегированных слоев населения и что он обладает большим и умиротворяющим влиянием в совете Националистической партии.

Вдобавок он вынес из здания компании Кортни глубочайшее уважение к такту Шасы Кортни. Ни разу, ни малейшим намеком Шаса не упомянул, что он и его компания владеют 42 процентами акций «Ассоциации газет» Южной Африки или что его сын работает младшим журналистом в «Мейл». В этом не было необходимости: разговаривая, они оба остро осознавали эти факты.

До сих пор Леон Гербштайн испытывал естественную неприязнь к Майклу Кортни. Вся его забота о парне свелась к тому, что он сунул его помогать Десу Блейку. Однако после ланча он стал внимательнее присматриваться к нему. Старому газетному волку не потребовалось много времени, чтобы заметить, как сильно улучшились статьи Деса Блейка, написанные на основе подготовленных Майклом материалов. И теперь, всякий раз проходя мимо стола Майкла, Гербштайн старался незаметно просмотреть его работу в машинке или в папке для вторых экземпляров.

У Гербштейна была способность опытного журналиста – он мог, бросив только один взгляд, просмотреть и усвоить содержание целой страницы; ему забавно было видеть, как колонка Блейка часто целиком повторяла написанное юным помощником и как часто оригинал был заметно лучше конечного списка.

Теперь он разглядывал Майкла, неловко стоявшего перед его столом. Несмотря на короткую модную стрижку и пестрый молодежный галстук, парень приятно выглядит, у него сильный решительный подбородок и чистые умные глаза. Возможно, слишком худой для своего роста и чуть неуклюж, но за то недолгое время, что он провел в газете, мальчишка заметно возмужал и приобрел уверенность в себе.

Неожиданно Леон понял, что он жесток и что это разглядывание причиняет мальчику ненужную боль. Он взял машинописный листок, лежавший перед ним, и толкнул его по своему неприбранному столу.

– Вы писали? – грубовато спросил он, и Майкл, обороняясь, схватил листок.

– Я не хотел, чтобы кто-нибудь это читал, – прошептал он, потом вспомнил, с кем говорит, и покорно добавил: – сэр.

– Странно. – Леон Гербштайн покачал головой. – А я всегда считал, что в нашем деле пишут, чтобы прочли другие.

– Я просто практиковался.

Майкл спрятал листок за спину.

– Я внес кое-какую правку, – сказал Гербштайн, и Майкл рывком поднес листок к глазам и стал беспокойно разглядывать его.

– Ваш третий абзац излишен, а «шрам» лучше, чем «рубец», – в остальном напечатаем как есть.

– Не понимаю, сэр, – выпалил Майкл.

– Вы избавили меня от необходимости писать завтрашнюю передовицу.

Гербштайн протянул руку, отобрал у Майкла листок, положил в свою папку и занялся другой работой.

Майкл стоял, разинув рот. Прошло целых десять секунд, прежде чем он понял, что его отпустили. Тогда он попятился и осторожно закрыл за собой дверь. Ноги сами отнесли его к столу и подогнулись под ним. Он тяжело сел в свое вращающееся кресло и потянулся за сигаретой. Пачка была пуста, он смял ее и бросил в корзину для бумаг.

Только тут до него дошло все значение случившегося, его охватил озноб и чуть затошнило.

– Передовица, – прошептал он, и его руки задрожали.

Десмонд Блейк за своим столом негромко рыгнул и спросил:

– Где заметки об этом американском парне, как там его зовут?

– Еще не закончил, мистер Блейк.

– Слушай, парень. Я тебя предупредил. Хорош ковырять в заднице, если хочешь здесь чего-нибудь добиться.

На следующее утро Майкл поставил будильник на пять утра и вышел на улицу, набросив на пижаму плащ. На углу улицы он ждал вместе с мальчишками, пока из фургона с надписью «Мейл» не выбросили пачки газет.

Сжимая в руке газету, он взлетел по лестнице и запер за собой дверь комнаты. Ему потребовалась вся храбрость, чтобы раскрыть газету на странице с редакционными материалами. Он дрожал от ужаса, полагая, что мистер Гербштайн мог передумать или что это просто был розыгрыш.

Под гербом «Мейл», на самом верху полосы, большими буквами было напечатано: «МУЧЕНИК РОДИЛСЯ».

Он быстро просмотрел статью, потом начал сначала и прочел ее вслух, произнося каждое слово, пробуя его на язык, как редкое благородное вино. Раскрыв газету на редакционной статье, он поставил ее рядом с зеркалом, когда брился, потом взял ее с собой в греческий ресторан быстрого питания, где завтракал каждое утро, и показал мистеру Косте. Тот вызвал с кухни жену.

– Эй, Майкл, вы теперь важная шишка, – обняла его миссис Коста; от нее пахло жареным беконом и чесноком.

Ему позволили воспользоваться телефоном в задней комнате, и он дал оператору номер Вельтевредена. После второго звонка трубку взяла Сантэн.

– Майки! – радостно воскликнула она. – Где ты? Ты в Кейптауне?

Он успокоил ее и прочел статью. Наступила долгая тишина.

– Передовица, Майкл? Ты меня не разыгрываешь? Я тебе этого никогда не прощу.

После его заверений Сантэн сказала:

– Не могу вспомнить, что так взволновало бы меня в последние годы. Позову твоего отца, ты должен рассказать ему сам.

Трубку взял Шаса, и Майкл прочел статью и ему.

– Это ты написал? – спросил Шаса. – Отлично написано, Майки. Конечно, я не согласен с твоим заключением: Гаму должны повесить. Однако ты почти убедил меня в обратном. Сможем поговорить об этом, когда встретимся в следующий раз. А пока поздравляю, мой мальчик. Возможно, ты все-таки принял верное решение.

Майкл обнаружил, что стал в редакции кем-то вроде небольшой знаменитости – даже редактор отдела остановился у его стола, поздравил и несколько минут обсуждал с ним статью, а хорошенькая маленькая блондинка в приемной, которая раньше даже не подозревала о его существовании, улыбнулась и поздоровалась с ним, назвав по имени.

– Послушай, малыш, – сказал ему Десмонд Блейк. – Раз перднешь – целый скотный двор не заменишь. В будущем я не хочу, чтобы ты передавал статьи через мою голову. Все дерьмо, что ты напишешь, сначала идет ко мне на стол, ясно?

– Простите, мистер Блейк. Я не…

– Да! Да! Я знаю, что ты этого не хотел. Только ничего о себе не воображай. Не забывай, чей ты помощник.

Сообщение о помиловании Мозеса Гамы вызвало в редакции адский переполох, и продолжалось это целую неделю. Майкла тоже втянули в это, и иногда его рабочий день заканчивался в полночь, когда начинали работать печатные станки, а начинался на следующее утро, когда на улицах появлялись первые газеты.

Однако он обнаружил, что возбуждение высвободило в нем неограниченные запасы энергии и он никогда не уставал. Он научился работать быстро и аккуратно, а его слова постепенно приобрели ловкость и гладкость, которые были очевидны ему самому.

Через две недели после помилования Гамы редактор снова пригласил его в свой кабинет. Майкл научился не стучать в дверь: всякая трата времени раздражала Леона Гербштайна и заставляла его воинственно рычать. Майкл сразу вошел, но, так как не полностью освоил усталый цинизм, который, как он знал, отличал всякого матерого журналиста, с радостным нетерпением спросил:

– Да, мистер Гербштайн?

– Что ж, Майки, у меня есть кое-что для тебя.

Всякий раз, как мистер Гербштайн называл его по имени, Майкл испытывал радостное потрясение.

– Мы получаем много запросов от читателей и заграничных корреспондентов. Из-за интереса к делу Гамы люди захотели больше знать о политических движениях черных. Знать разницу между Панафриканским конгрессом и Африканским национальным конгрессом, знать, кто есть кто – кто такие Тамбо и Сисулу, Мандела и Мозес Гама и кого они представляют. Все такое. Вы, кажется, интересуетесь черной политикой и любите копаться в архивах; к тому же я не могу отвлекать от дела своих лучших людей такой работой. Так что беритесь.

Гербштайн занялся другими делами, но Майкл уже был настолько уверен в своих силах, что смог постоять за себя.

– Я по-прежнему работаю под началом мистера Блейка? – спросил он.

Он уже знал, что, если назовешь начальника «сэр», Леон Гербштайн только сильнее рассердится.

Гербштайн покачал головой, даже не взглянув на него.

– Вы сами по себе. Все отсылайте мне. Действуйте без спешки – любое время, не превышающее пять минут, меня устроит.

Вскоре Майкл обнаружил, что архивов «Мейл» недостаточно; они только помогли ему понять, какой сложности и объема задание он получил. Но благодаря им Майкл смог по крайней мере составить список различных черных политических групп и связанных с ними ассоциаций вроде официально незарегистрированных черных профсоюзов, а затем составить список вожаков и рядовых членов этих групп и организаций.

Он расчистил одну стену своей квартиры и прикрепил к доске всю информацию, используя для каждой группы карточки разного цвета и вырезанные из газет фотографии главных лидеров черных. Все это только помогло ему понять, что даже в самых хорошо информированных кругах белого общества о движении черных мало что известно.

Публичная библиотека почти ничего не добавила. Большая часть книг на эту тему были написаны десять и больше лет назад или рассказывали о первых шагах Африканского национального конгресса с момента его возникновения в 1912 году, и большинство упоминавшихся в них людей либо уже умерли, либо были глубокими стариками.

И тут ему пришла в голову новая и полезная мысль. Среди изданий «Ассоциации газет Южной Африки», в которую входила и «Мейл», был еженедельник, называвшийся «Ассегай» – по названию копья с широким лезвием, которое использовали отряды зулусского завоевателя Чаки. Журнал был адресован наиболее образованной и состоятельной части черной общины. Его издательскую политику диктовали белые директора «Ассоциации», но среди статей и фотографий звезд футбола и эстрады, черных американских спортсменов и киноактеров иногда проскальзывали материалы с яркой политической окраской.

Майкл взял редакционную машину и отправился в обширный черный пригород «Ферма Дрейка» повидаться с редактором «Ассегая». Редактор, коса по имени Соломон Ндули, оказался выпускником черного университета Форт-Хар. Он держался вежливо, но неприветливо, и они поговорили с полчаса, прежде чем по язвительной реплике Майкл понял, что его приняли за агента службы безопасности и что здесь он ничего ценного не узнает.

Неделю спустя «Мейл» напечатала в субботнем приложении первую статью Майкла. Это было сопоставление двух ведущих африканских политических организаций: Панафриканского конгресса – сравнительно небольшой группы, куда принимали исключительно чистокровных африканских черных, обладавших к тому же радикальными политическими взглядами, и гораздо более многочисленного Африканского национального конгресса, в котором большинство членов тоже были черными, но куда входили также азиаты, люди смешанной крови, например цветные жители Кейпа, и действия и цели которого были в основном примирительными.

Статья была точной, явно тщательно подготовленной, но, что важнее всего, сочувственной, и под ней стояло имя Майкла Кортни.

На следующий день в редакцию «Мейл» Майклу позвонил Соломон Ндули и предложил снова встретиться. Когда они пожали друг другу руки, Соломон Ндули сказал:

– Простите, я судил о вас неверно. Что вы хотите узнать?

Соломон ввел Майкла в необычный мир, о существовании которого тот даже не подозревал, – мир черных пригородов. Он организовал для него встречу с Робертом Собукве, и Майкла поразила глубина негодования главы Панафриканского конгресса, в особенности по отношению к закону о пропусках, поразило нетерпение, с каким этот человек ждал переворота в обществе, и плохо скрываемое стремление к насилию.

– Я попытаюсь договориться о вашей встрече с Манделой, – пообещал Соломон, – хотя, как вы знаете, он сейчас в подполье и его разыскивает полиция. Но есть и другие, с кем вам надо поговорить.

Он отвез Майкла в больницу Барагванат и познакомил с женой Мозеса Гамы, красивой молодой зулуской, которую Майкл видел на суде в Кейптауне. Виктория дохаживала последние дни беременности, но ее спокойное достоинство глубоко поразило Майкла, однако потом он ощутил за ним страшное негодование и угрозу насилия, то же, что почувствовал в Роберте Собукве.

На следующий день Соломон снова отвез его на «Ферму Дрейка», чтобы познакомить с человеком по имени Хендрик Табака; этот Табака, по-видимому, владел всеми небольшими магазинами и заведениями в округе и походил на борца-тяжеловеса, с головой как испещренное шрамами пушечное ядро.

Майклу показалось, что Табака представляет противоположный полюс самосознания черных.

– У меня есть семья и бизнес, – сказал он Майклу, – и я буду защищать все это, и от белых, и от черных.

И Майкл вспомнил точку зрения, которую высказывал его отец, но которой сам Майкл до сих пор уделял недостаточно внимания.

– Мы должны дать кусок пирога и черным, – говорил Шаса Кортни. – Дать им что-то в собственность. Подлинно опасен только тот, кому нечего терять.

Вторую статью в цикле Майкл назвал «Гнев» и попытался описать в ней глубокое и горькое негодование, с которым столкнулся во время своего погружения в теневой мир черных пригородов. Он завершил статью словами:

«Несмотря на этот глубокий гнев, ни у одного из черных лидеров, с кем удалось поговорить, я не встретил никаких указаний на ненависть к белым как индивидам. Их негодование направлено только на политику националистического правительства – политику апартеида, в то время как огромное сокровище взаимной доброй воли, созданное этими расами за триста лет существования, кажется, нисколько не уменьшилось».

Он отнес статью Леону Гербштайну в четверг и сразу погрузился в редакционное обсуждение, которое продолжалось до восьми вечера. Леон Гербштайн пригласил своего помощника, а также заместителя главного редактора, и взгляды разделились: от предложения напечатать с небольшими поправками до полного отказа от публикации из страха вызвать гнев совета по цензуре – правительственной цензуре, которая имела право конфисковать тираж газеты или вообще закрыть «Мейл».

– Но ведь все это правда, – возражал Майкл. – Я подтверждаю каждый факт, который привожу. Это правда и это очень важно – вот что главное.

Все три журналиста с жалостью посмотрели на него.

– Хорошо, Майки, – наконец отпустил его Леон Гербштайн. – Ступай домой. Завтра я сообщу тебе окончательное решение.

Когда Майкл вернулся домой, он увидел, что у входа в его квартиру кто-то сидит на брезентовом портпледе. Только когда этот человек встал, Майкл узнал необычайно широкие плечи, сверкающие очки в стальной оправе и космы.

– Гарри! – радостно закричал он и бросился обнимать старшего брата. Они сидели на кровати и возбужденно разговаривали, перебивая друг друга, смеясь и охая из-за новостей.

– Что ты делаешь в Йохбурге? – спросил наконец Майкл.

– Приехал с «Серебряной реки» на выходные. Хочу посмотреть новый компьютер в головном офисе, и есть несколько вещей, которые мне нужно проверить в земельном управлении. И вот я подумал – какого дьявола? Зачем тратить деньги на отель, когда у Майкла есть квартира? Могу я поспать у тебя на полу?

– Кровать раскладывается в двуспальную, – счастливо ответил Майкл. – Тебе не придется спать на полу.

Они спустились в ресторан Косты, и Майкл заказал – на вынос – цыплят с карри и с полдюжины банок кока-колы. Они ели из пакета одной ложкой, чтобы меньше мыть посуды, и проговорили далеко за полночь. Они всегда были очень близки. Майкл, хотя был младше, всегда упрямо вставал на сторону Гарри в те ужасные детские годы, когда Гарри мочился в постель, а Шон издевался над ним. К тому же Майкл до этой минуты по-настоящему не понимал, насколько он одинок в этом чужом городе, и теперь на них лавиной обрушились ностальгические воспоминания, неограниченная потребность во взаимном внимании, необходимость обсудить множество невероятно важных тем. Они просидели допоздна, говоря о деньгах, о работе, о сексе и обо всем на свете.

Гарри был поражен, узнав, что Майкл зарабатывает тридцать семь фунтов десять шиллингов в месяц.

– А почем тебе в месяц обходится эта конура? – спросил он.

– Двадцать фунтов, – ответил Майкл.

– Остается семнадцать фунтов десять шиллингов в месяц на еду и все остальное.

– Ну, не так уж плохо – папа мне добавляет кое-что на расходы. А ты сколько зарабатываешь, Гарри? – спросил Майкл, и Гарри виновато посмотрел на него.

– Я получаю бесплатно квартиру и еду, и мне как ученику управляющего платят сотню в месяц.

– Черт побери! – На Майкла это произвело глубокое впечатление. – И что ты со всем этим делаешь?

Настала очередь Гарри удивиться.

– Откладываю, конечно. У меня в банке уже больше двух тысяч фунтов.

– Но куда ты их денешь? – настаивал Майкл. – На что потратишь?

– Да ведь деньги не для того, чтобы их тратить, – объяснил Гарри. – Деньги берегут – если хочешь разбогатеть.

– А ты хочешь разбогатеть? – спросил Майкл.

– А что еще делать?

Гарри был искренне удивлен.

– Как насчет того, чтобы лучше всех делать свою работу? Разве нет ничего, к чему можно стремиться, кроме богатства?

– Конечно, – с облегчением сказал Гарри. – Но тогда прощай богатство.

Было уже два часа, когда Майкл наконец выключил ночник и они улеглись валетом. В темноте Гарри задал вопрос, который до сих пор не мог задать:

– Майкл, ты знаешь что-нибудь о маме?

Майкл молчал так долго, что Гарри нетерпеливо продолжил:

– Я пытался поговорить о ней с отцом, но он просто умолк и не сказал ни слова. То же самое с бабулей, только она зашла немного дальше: «Никогда не упоминай в Вельтевредене имя этой женщины. Она виновата в том, что Блэйна убили». Я подумал, может, ты знаешь, где она.

– В Лондоне, – тихо ответил Майкл. – Пишет мне каждую неделю.

– Когда она вернется, Майки?

– Никогда, – сказал Майкл. – Они с папой разводятся.

– Но, Майки, что случилось? Почему она исчезла так, ни с кем не попрощавшись?

– Не знаю. Она не говорит. Я написал ей и спросил, но она ничего не ответила.

Гарри подумал, что Майкл уснул, но после долгого молчания тот негромко, так что брат едва расслышал его слова, произнес:

– Я скучаю по ней, Гарри. Боже, как я по ней скучаю!

– Я тоже, – покорно сказал Гарри, но каждая новая неделя приносила Гарри такое волнение и новый опыт, что память о матери уже поблекла.

На следующее утро Леон Гербштайн пригласил Майкла в свой кабинет.

– Ладно, Майки, – сказал он, – мы напечатаем статью «Гнев» как ты ее написал.

Только тогда Майкл осознал, каким важным для него было это решение. Весь день его торжество обостряли размышления. Почему он испытывает такое сильное облегчение? Может, причина в том, что он горд личным достижением, сознает, что его имя увидят в газете? Отчасти да, он был честен с собой, но было и еще что-то, более глубокое и существенное. Правда. То, что он написал, правда, и эта правда победила. Его усилия оправдались.

На следующее утро Майкл встал рано и принес домой газету. Он разбудил Гарри и прочел ему «Гнев». Гарри вернулся всего несколько часов назад. Большую часть ночи он провел в компьютерном зале в новом офисном здании «Компании Кортни» на Диагональной улице. Дэвид Абрахамс по негласной просьбе Шасы добыл для Гарри разрешение работать на компьютере, когда тот не использовался в делах компании. И этим утром у Гарри были красные глаза, а подбородок порос густой темной щетиной. Тем не менее он сидел в пижаме и внимательно слушал, пока Майкл читал статью, а когда Майкл закончил, Гарри надел очки, взял газету и прочел статью еще раз, пока брат в углу варил кофе на газовой плите.

– Забавно, – сказал наконец Гарри. – Мы ведь воспринимаем их как нечто само собой разумеющееся. Они всегда здесь, работают на шахте «Серебряная река», или убирают виноград в Вельтевредене, или прислуживают за столом. Но нам и в голову не приходит, что это люди с такими же чувствами, желаниями и мыслями, как у нас, – пока не прочтем что-нибудь такое.

– Спасибо, Гарри, – тихо сказал Майкл.

– За что?

– Лучшего комплимента мне никто не делал.

В этот уик-энд Майкл почти не видел Гарри. Утро субботы Гарри провел в регистрационной палате земельных сделок, а когда регистрационная палата в час закрылась, перешел в здание компании Кортни, чтобы засесть за компьютер, как только программисты отправятся домой.

В квартиру он вернулся в три часа ночи и лег на край кровати Майкла. Когда утром в воскресенье оба проснулись, Майкл предложил:

– Давай пойдем в зоопарк на озеро. День жаркий, девушки будут загорать.

Он сознательно предложил эту наживку, потому что отчаянно нуждался в обществе Гарри, одинокий, страдающий от спада напряжения после всех волнений, связанных с публикацией «Гнева» и как будто полным отсутствием реакции на эту статью.

– Эй, Майки, я бы с удовольствием… но я хочу кое-что сделать на компьютере. Ведь сегодня воскресенье, и компьютер на целый день мой. – Вид у Гарри был загадочный и довольный. – Понимаешь, Майки, я кое-что придумал. Кое-что совершенно невероятное, и теперь не могу остановиться.

Майкл в одиночестве поехал автобусом в зоопарк, на озеро. Весь день он просидел на траве, читал и смотрел на девушек. Но это лишь заставило его острее ощутить свои одиночество и незначительность. Когда он вернулся в свою отвратительную маленькую квартиру, сумка Гарри исчезла, а на зеркале мылом было написано:

«Возвращаюсь на «Серебряную реку». Может, увидимся в следующий уик-энд. Г.»

Когда наутро Майкл вошел в редакцию, он увидел, что работники, пришедшие до него, собрались в центре редакционной комнаты небольшой нервной группой, а с десяток незнакомцев деловито роются в шкафах с материалами, просматривают бумаги и книги на полках. Они уже отобрали десяток картонных ящиков разных бумаг, и эти ящики стояли в проходе между столами.

– Что происходит? – наивно спросил Майкл, и редактор отдела, бросив на него предостерегающий взгляд, объяснил:

– Это офицеры службы безопасности.

– А вы кто?

Офицер в штатском, командовавший обыском, подошел к Майклу, и, когда тот назвался, сверился со своим списком.

– Ага, вы-то как раз нам и нужны. Идемте со мной.

Он провел Майкла в кабинет Леона Гербштайна и вошел не постучав. С Гербштайном был еще один незнакомый человек.

– Да, в чем дело? – рявкнул он, и полицейский почтительно ответил:

– Вот он, капитан.

Незнакомец мрачно взглянул на Майкла, но, прежде чем он заговорил, его торопливо опередил Леон Гербштайн:

– Все в порядке, Майкл. У полиции ордер на запрет субботнего номера со статьей «Гнев» и ордер на обыск в редакции. С тобой также хотят поговорить, но беспокоиться не о чем.

– Не будьте в этом так уверены, – угрожающе сказал капитан. – Ты написал этот образец коммунистической пропаганды?

– Я написал статью «Гнев», – внятно ответил Майкл, но Леон Гербштайн опять вмешался:

– Я как главный редактор «Голден сити мейл» принял решение напечатать эту статью и несу за нее ответственность.

Капитан не обратил на него внимания и несколько мгновений смотрел на Майкла, прежде чем продолжить:

– Парень, да у тебя молоко на губах не обсохло. Что ты вообще можешь знать?

– Возражаю, капитан, – сердито сказал Гербштайн. – Мистер Кортни аккредитованный журналист…

– Ja, – кивнул капитан. – Я так и думал. – И продолжил, обращаясь к Майклу: – Ну как? Не возражаешь против прогулки в управление полиции на Маршалл-сквер, чтобы помочь нам в расследовании?

Майкл взглянул на Гербштайна, и тот сразу сказал:

– Вы не обязаны это делать, Майкл. У них нет ордера на ваш арест.

– Что вам от меня нужно, капитан? – спросил Майкл.

– Мы хотим знать, кто дал тебе все те предательские сведения, о которых ты написал.

– Я не могу раскрывать свои источники, – спокойно сказал Майкл.

– Если откажешься сотрудничать, я всегда могу получить ордер на твой арест, – зловеще пообещал капитан.

– Я пойду с вами, капитан, – согласился Майкл. – Но свои источники не раскрою. Это неэтично.

– Я приду сразу за вами вместе с адвокатом, – пообещал Гербштайн. – Не волнуйтесь, «Мейл» вас всегда поддержит.

Леон Гербштайн проводил Майкла через редакцию, и, когда они проходили мимо коробок с конфискованной литературой, капитан насмешливо заметил:

– Парень, у тебя тут гора запрещенных книг, даже Карл Маркс и Троцкий. Все это вредный вздор.

– Это исследовательские материалы, – возразил Леон Гербштайн.

– Ja, попытайтесь объяснить это суду, – фыркнул капитан.

Как только двери за капитаном и Майклом закрылись, Гербштайн, тяжело ступая, вернулся в свой кабинет и схватил трубку:

– Срочно соедините меня с мистером Шасой Кортни в Кейптауне. Звоните сначала ему домой в Вельтевреден, потом в кабинет в «Сантэн-хаусе», а потом в министерский кабинет в парламенте.

Шасу он застал в парламентском кабинете и объяснил, что произошло. Шаса выслушал молча.

– Хорошо, – резко сказал он, когда Гербштайн закончил. – Немедленно отправьте на Маршалл-сквер адвоката «Ассоциации газет», потом позвоните Дэвиду Абрахамсу в «Горно-финансовую компанию Кортни» и расскажите, что случилось. Передайте ему, что мне нужна мощная реакция, с использованием всех наших средств. Скажите, что я немедленно вылетаю на самолете компании. Пусть в аэропорту меня ждет лимузин, оттуда я сразу направлюсь в Преторию в «Юнион-билдинг» на встречу с министром внутренних дел.

Даже Леона Гербштайна, который видел такое и раньше, поразила мгновенная мобилизация огромных ресурсов империи Кортни.

В тот же день в десять вечера Майкл Кортни был освобожден от допроса по прямому приказу министра внутренних дел, а когда он вышел из управления полиции на Маршалл-сквер, его сопровождало с полдюжины известных адвокатов, нанятых «Горно-финансовой компанией Кортни» и «Ассоциацией газет».

У тротуара стоял черный лимузин-«кадиллак», Шаса ждал на заднем сиденье. Когда Майкл сел с ним рядом, Шаса мрачно сказал:

– Возможно, Майкл, ты слишком умен, чтобы жить в благополучии. Черт побери! Что ты пытаешься сделать? Уничтожить все, ради чего мы работали всю жизнь?

– Я написал правду. Я думал, папа, что именно ты из всех людей это поймешь.

– То, что ты написал, мальчик, это подстрекательство. Подхваченные не теми людьми и адресованные простому, невежественному черному люду, твои слова способны раскрыть ящик Пандоры. Я не хочу больше от тебя ничего подобного, слышишь, Майкл?

– Слышу, папа, – тихо ответил Майкл. – Но не могу обещать, что послушаюсь. Прости, но мне приходится жить, сообразуясь со своей совестью.

– Ты не лучше своей проклятой матери, – сказал Шаса. За несколько минут он дважды выругался, а Майкл никогда в жизни не слышал, чтобы отец чертыхался. Это и упоминание о матери – впервые с ее исчезновения – окончательно лишило Майкла дара речи. Они молча доехали до отеля «Карлтон». Шаса снова заговорил, только когда они оказались в его постоянном номере.

– Хорошо, Майки, – покорно сказал он. – Беру свои слова обратно. Я не могу требовать, чтобы ты жил на моих условиях. Следуй зову своей совести, если не можешь иначе, но не жди, что я каждый раз буду бросаться спасать тебя от последствий твоих действий.

– Я этого и не ожидал, сэр, – осторожно сказал Майкл. – И не буду. – Он помолчал и с трудом проглотил комок. – Но все равно, сэр, я хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали. Вы всегда были очень добры ко мне.

– О Майки, Майки! – воскликнул Шаса, печально качая головой. – Если бы только я мог передать тебе опыт, который сам получил ценой такой боли! Если бы ты не делал точно те ошибки, что и я в твои годы!

– Я всегда благодарен тебе за советы, папа, – попытался умиротворить его Майкл.

– Ну хорошо, вот еще один бесплатный совет, – сказал Шаса. – Когда в следующий раз встретишь неуязвимого врага, не бросайся на него, размахивая кулаками. Тебе просто разобьют голову. Надо зайти ему за спину, пнуть в зад, а потом бежать со всех ног.

– Я запомню, сэр, – с улыбкой ответил Майкл, и Шаса обнял его за плечи.

– Я знаю, ты дымишь, как пожар в буше, но хочешь выпить, мой мальчик?

– Я бы выпил пива, сэр.

На следующий день Майкл поехал к Соломону Ндули на «Ферму Дрейка». Он хотел услышать его мнение о статье «Гнев» и рассказать о своем пребывании на Маршалл-сквер.

Но в этом не было необходимости. Ндули откуда-то уже во всех подробностях знал о его задержании и допросе, и Майкл обнаружил, что в редакции «Ассегая» он знаменитость. Почти все черные журналисты и работники редакции подошли к нему, чтобы пожать руку и поблагодарить за статью.

Как только они остались в его кабинете одни, Соломон возбужденно сказал:

– Нельсон Мандела прочел вашу статью и хочет с вами встретиться.

– Но его разыскивает полиция, он скрывается.

– После того что вы написали, он вам доверяет, – сказал Соломон, – и Роберт Собукве тоже. Он тоже хочет снова с вами увидеться. – Тут он заметил выражение лица Майкла; все его возбуждение схлынуло, и он негромко сказал: – Если вы не считаете это слишком опасным для себя.

Майкл колебался всего одно мгновение.

– Нет, конечно, нет. Я хочу встретиться с ними обоими. Очень хочу.

Соломон Ндули ничего не сказал. Он только протянул руку через стол и сжал плечо Майкла. Странно, какое удовольствие доставил Майклу этот жест – первый товарищеский жест, какой он видел от чернокожего.

* * *

Шаса повернул двухтурбинный реактивный HS-125, чтобы лучше разглядеть шахту «Серебряная река» в тысяче футов под собой.

Копер современный – не традиционные леса из стальных балок с выведенными наружу большими стальными колесами подъемного механизма. Здесь изящная бетонная башня, сплошная, высотой с десятиэтажное здание, а вокруг остальные постройки комплекса шахты, дробильная фабрика, фабрика по извлечению урана, завод по очистке золота – все построено с одинаковым вниманием к соображениям эстетики. Административный блок окружен зелеными газонами и цветочными клумбами, а за ним поле для гольфа на восемнадцать лунок, участок для крикета и поле для регби для белых шахтеров. К местному клубу и квартирам для одиночек примыкает плавательный бассейн олимпийских размеров. На противоположной стороне территории шахты – поселок черных шахтеров. И здесь по распоряжению Шасы традиционные ряды бараков сменили аккуратные коттеджи для старшего административного состава из числа чернокожих, а комнаты для холостяков стали просторными и удобными, скорее номера в мотеле, чем общежитие; здесь размещается пять тысяч работников, которых набирают повсюду: от Ньясаленда на севере до Португальского Мозамбика на востоке. Здесь также есть футбольное поле, и кинотеатры, и торговый центр для чернокожих, а между зданиями зеленые лужайки и деревья.

«Серебряная река» прорыта во влажной породе, и ежедневно миллионы галлонов воды, выкачанных из глубины, идут на нужды территории. У Шасы были основания гордиться.

Хотя ствол шахты пересекает золотоносную жилу на очень большой глубине – свыше мили от поверхности, – сама руда настолько богата, что, поднятая на поверхность, приносит огромную прибыль. И, что главное, цена на золото не может долго оставаться прежней, 35 долларов за унцию. Шаса был убежден, что она удвоится и даже утроится.

– Наш ангел-хранитель.

Шаса про себя улыбнулся, выровнял крылья HS-125 и начал подготовку к посадке.

– Из всех благословений, так щедро дарованных этой земле, золото – величайшее. Оно поддерживало нас в тяжелые времена и превращало хорошие времена в великолепные. Это наше сокровище и даже более того, потому что, когда отказывает все остальное, когда наши враги и судьба сговариваются, чтобы уничтожить нас, золото начинает блестеть особенно ярко и защищает нас. Поистине ангел-хранитель.

Хотя пилот компании, занимавший сиденье справа, критически наблюдал за его действиями: Шаса всего год назад пересел на реактивный самолет, – Шаса с привычной легкостью посадил быструю машину на длинную, голубую бетонную полосу. HS-125 выкрашен в серебристо-голубой цвет, со стилизованным изображением бриллианта на фюзеляже, точь-в-точь как старый «москит». Великолепная машина. Со своими восемью местами для пассажиров и с огромной скоростью она бесконечно практичней «москита», но иногда Шаса оплакивал потерю. Он налетал в старом «моските» свыше пяти тысяч часов, прежде чем подарить его Музею военно-воздушных сил; там, когда ему вернули боевую окраску и вооружение, «москит» стал одним из главных экспонатов.

Шаса провел блестящий новый самолет к ангару в дальнем конце полосы, и здесь его ждали встречающие, возглавляемые двумя старшими управленцами «Серебряной реки»; все закрывали уши от резкого воя самолетных турбин.

Генеральный менеджер пожал ему руку и сразу сказал:

– Ваш сын просил извиниться за то, что он вас не встречает. Он сейчас под землей, но просил передать, что придет в гостевой дом, как только сдаст смену. – Генеральный управляющий, ободренный гордой отцовской улыбкой, решился на комплимент: – Должно быть, это семейное, но парня невозможно оторвать от работы, нам приходится буквально связывать его.

Гостевых домов два: один для важных посетителей шахты, второй исключительно для Шасы и Сантэн. Он такой сибаритский и так дорого обошелся, что на ежегодном собрании акционеров несколько недовольных держателей акций задали Шасе вопросы на сей счет. Шаса нимало не раскаялся.

– Как я могу хорошо работать, если меня лишают основных удобств? Крыша над головой – неужели это так много?

В гостевом доме были собственное поле для игры в сквош, бассейн с подогревом, кинотеатр, зал заседаний, кухня и винный погреб. Проект одного из лучших учеников Фрэнка Ллойда Райта, а интерьер оформлял выписанный из Лондона Хикс [297]. Здесь хранилась часть коллекции произведений искусства и персидских ковров, которая не поместилась в Вельтевредене, а большие деревья сада были подобраны по всей стране и пересажены сюда. В этом своем пристанище Шаса чувствовал себя как дома.

Инженер-специалист по подземным работам и главный электрик уже ждали в зале заседаний. Шаса сразу прошел туда и спустя десять минут после посадки уже погрузился в работу. К восьми вечера он довел инженеров до изнеможения и отпустил.

Гарри ждал за соседней дверью, в личном кабинете Шасы; он коротал время за компьютерным терминалом, но, как только Шаса вошел, вскочил.

– Папа, я рад, что нашел тебя. Я уже несколько дней пытаюсь тебя поймать – у меня время выходит.

Он снова заикался – теперь это бывало, только когда он приходил в крайнее волнение.

– Помедленней, Гарри. Отдышись, – посоветовал Шаса, но слова продолжали рваться наружу. Гарри схватил отца за руку и повел к компьютеру, показать, что он пытается сделать.

– Ты знаешь, что всегда говорит бабуля. Да ты и сам всегда говоришь, что единственное постоянное богатство – это земля…

Крепкие, расплющенные, как шпатели, пальцы Гарри летали по клавиатуре. Шаса с любопытством следил за ним, но как только понял, к чему Гарри клонит, сразу утратил интерес и сосредоточенность.

Однако он дослушал до конца, прежде чем негромко спросить:

– Итак, ты заплатил за право выбора из собственных денег?

– Я уже подписал, вот! – Гарри помахал документом. – Мне это стоило всех сбережений – свыше двух тысяч фунтов за право выбора в течение одной недели.

– Позволь подытожить, – предложил Шаса. – Ты потратил две тысячи фунтов, чтобы в течение недели выбрать на северной окраине Йоханнесбурга участок сельскохозяйственных земель, который ты намерен превратить в жилой пригород – вплоть до торгового центра, театров, кинотеатров и прочего.

– Развитие этого участка принесет двадцать миллионов фунтов прибыли – по меньшей мере. – Гарри пощелкал клавишами компьютера и показал дрожащие зеленые числа. – Ты только посмотри, папа!

– Гарри! Гарри! – вздохнул Шаса. – Думаю, ты потерял две тысячи фунтов, но в конечном счете опыт того стоит. Конечно, в этом двадцать миллионов прибыли. Это все знают, и все хотят этого. Но именно поэтому существует строжайший контроль за развитием городской территории. Требуется не менее пяти лет, чтобы получить правительственное разрешение на строительство пригорода, и на пути тебя ждут сотни ловушек. Это очень сложная и специализированная область инвестирования, и расходы огромны… риск тоже оценивается в миллионы. Разве ты не понимаешь, Гарри? Твой участок, вероятно, не самый подходящий, есть десятки других, с которыми тебя опередят… а мы как раз таким инвестированием не занимаемся… – Шаса замолчал и посмотрел на сына. Гарри размахивал руками и так сильно заикался, что Шаса снова предупредил: – Глубокий вдох.

Гарри вдохнул, его широкая грудь так раздалась, что затрещали пуговицы на рубашке. И совершенно отчетливо произнес:

– Я уже получил разрешение.

– На это нужны годы… я уже объяснил, – резко сказал Шаса. Он начал вставать. – Пора переодеваться к ужину. Пошли.

– Папа, ты не понимаешь, – настаивал Гарри. – Разрешение уже получено.

Шаса медленно сел.

– Что ты сказал? – тихо спросил он.

– Строительство пригорода было одобрено в 1891 году Volksraad’ом старой Трансваальской республики. Его подписал сам президент Крюгер, но документ по-прежнему совершенно законный и действенный. О нем просто забыли, только и всего.

– Невероятно, – Шаса покачал головой. – Как ты об этом узнал, Гарри?

– Прочел несколько старых книг о ранних днях Витватерсранда и золотых шахт. Я подумал, что если занимаюсь шахтами, то по крайней мере стоит изучить историю отрасли, – объяснил Гарри. – В какой-то из книг упоминался один из старых владык Ранда и его грандиозная идея построить для самых богатых райский город вдали от грязного и шумного центра Йоханнесбурга. Автор книги упомянул, что была куплена ферма, шесть тысяч акров, проведены землемерные работы и получено разрешение Volksraad’а, а потом идею оставили.

– И что ты тогда сделал?

– Я отправился в архивы, просмотрел отчеты о заседаниях Volksraad’а с 1889 по 1891 год, и там оно было – разрешение. Потом я в регистрационной палате отыскал документы о регистрации собственности и посетил саму ферму. Она называется Бовиансфонтейн и принадлежит двум братьям, обоим за семьдесять лет. Приятные старики, мы поладили; они показали мне своих лошадей и скот и угостили обедом. Они подумали, что мое предложение – розыгрыш, но я им показал две тысячи фунтов, а они такой груды денег никогда в жизни не видели. – Гарри улыбнулся. – Вот копии регистрационных документов иоригинал разрешения на строительство пригорода.

Гарри протянул документы отцу, и тот принялся медленно читать; он даже шевелил губами, как полуграмотный, чтобы насладиться каждым словом древнего документа.

– Когда истекает твой срок заключения договора о покупке? – спросил он наконец, не поднимая головы.

– В четверг в полдень. Мы должны будем действовать быстро.

– Ты зарегистрировал выбор на «Горно-финансовую компанию Кортни»?

– Нет. На свое имя, но, конечно, я сделал это для тебя и компании.

– Ты все продумал сам, – тщательно подбирая слова, заговорил Шаса. – Ты сам все расследовал, раскопал оригинал разрешения, провел переговоры с владельцами, заплатил две тысячи фунтов из собственных с трудом заработанных денег. Ты проделал всю работу, принял на себя весь риск, а теперь хочешь отдать это кому-то другому. Не слишком разумно, верно?

– Я не хочу никому это отдавать – только тебе, папа. Все, что я делаю, я делаю для тебя, ты же знаешь.

– Что ж, это все меняет, – решительно сказал Шаса. – Я лично дам тебе взаймы двести тысяч фунтов на покупку фермы, и завтра утром мы полетим в Йоханнесбург, чтобы окончательно оформить сделку. Как только ты станешь владельцем земли, «Горно-финансовая компания» начнет с тобой переговоры о создании совместного предприятия.

Переговоры проходили тяжело, а когда Гарри почувствовал первый вкус крови, стали еще тяжелее.

– Боже, я породил чудовище, – пожаловался Шаса, чтобы скрыть гордость, вызванную умением своего отпрыска торговаться. – Послушай, сын, оставь что-нибудь и нам.

Чтобы немного умиротворить отца, Гарри объявил, что меняет название территории. В будущем пригород станет называться Шасавилль. Когда было подписано последнее соглашение, Шаса откупорил бутылку шампанского и сказал:

– Поздравляю, мой мальчик.

Это одобрение для Гарри было дороже пригорода и всего золота Витватерсранда.

* * *

Лотар Деларей был самым молодым капитаном полиции, и это объяснялось не только положением и влиянием его отца. С того времени как на выпуске из полицейского колледжа его наградили мечом чести, он отличился во всех областях, которые его начальство считало важными. Все экзамены, связанные с повышением, он сдавал с блеском. Большое внимание уделялось спортивным достижениям и особенно игре в регби, которая была главным спортом в полицейском учебном заведении. Почти не вызывало сомнений, что Лотара включат в команду для участия в международном матче с новозеландцами. Лотара любили и старшие офицеры, и ровесники; его служебное досье представляло собой непрерывную цепь высших оценок. К тому же он проявил большую склонность к полицейской работе. Его не утомляли ни монотонные расследования, ни рутина патрулирования, а во время неожиданных вспышек опасного насилия Лотар неизменно проявлял изобретательность и мужество.

В его служебном досье было четыре благодарности – все за успешное противостояние опасным преступникам. Он был награжден полицейской медалью за храбрость, которую получил после того, как в ночной погоне по черному пригороду застрелил двух торговцев наркотиками, а также после вооруженной стычки, в которой он участвовал один и вышел из нее невредимым.

Вдобавок его начальники высоко ценили то, что Лотар не только сам отличался безукоризненным поведением, но и проявлял в полной мере качества лидера и командира. И то и другое – отличительные свойства африкандера. Когда во время североафриканской кампании против Роммеля генералу Монтгомери доложили, что не хватает офицеров, он сказал: «Вздор, у нас тысячи южноафриканцев. Каждый из них прирожденный лидер – они с детства привыкают отдавать приказы туземцам».

Окончив полицейский колледж, Лотар получил назначение в Шарпвилль и прекрасно изучил этот район. Постепенно он создал собственную сеть осведомителей – основу работы любой полиции, – и благодаря проституткам, владельцам пивных и мелким нарушителям был в состоянии предвидеть большинство серьезных преступлений и определять зачинщиков и исполнителей еще до того, как преступление совершалось.

Высшее полицейское руководство было прекрасно осведомлено о том, что именно благодаря молодому капитану с замечательными семейными связями полиция Шарпвилля за последние годы стала одним из самых энергичных и активных отделений в густонаселенном промышленном треугольнике между Йоханнесбургом, Преторией и Веренигингом.

По сравнению с огромным Соуэто, Александрой или даже «Фермой Дрейка» Шарпвилль казался небольшим черным пригородом. В нем жило около сорока тысяч человек всех возрастов, и тем не менее полицейские облавы на незаконных торговцев спиртным и нарушителей режима пропусков проводились чуть ли не ежедневно, и списки арестованных и осужденных – данные, по которым определяется эффективность работы полиции, – не соответствовали размерам пригорода. Большую часть этого столь энергичного служения связывали с молодым, вторым по старшинству офицером.

Шарпвилль – пригород Веренигинга, где в 1902 году английский командующий лорд Китченер и руководители бурских коммандос заключили мирный договор, положивший конец долгой и трагичной Южно-Африканской войне. Веренигинг расположен на реке Ваал в пятидесяти милях к югу от Йоханнесбурга, и основа его существования – залежи угля и железной руды, которые разрабатывает «ИСКОР» – гигантская «Корпорация стали и железа».

В начале века черные, работавшие в стальной промышленности, первоначально жили в Топ-Локейшн [298], но со временем условия там сильно ухудшились, в начале 1940 годов был сооружен новый пригород, названный по имени тогдашнего мэра Веренигинга Джона Шарпа. По мере строительства домов в Шарпвилле в них постепенно переселялись жители Топ-Локейшн, и хотя квартирная плата достигала 2 фунтов 7 шиллингов 6 пенни, переселение прошло мирно.

Шарпвилль был по существу образцовым пригородом; хотя дома, как обычно, напоминали коробки, все они были снабжены смывной канализацией и электричеством; в пригороде были и все прочие удобства, в том числе кинотеатр, торговый центр, спортивные сооружения, а также собственный полицейский участок.

В центре одного из самых сложных социальных экспериментов двадцатого века – практики апартеида – Шарпвилль отличался удивительным спокойствием. Повсюду вокруг сотни тысяч людей переселялись и классифицировались по-иному в соответствии с монументальными законодательными новшествами: законом о групповых территориях и законом о регистрации населения. Объявляющиеся вожаки черного сознания и борьбы за свободу проповедовали, призывали, организовывали, но Шарпвилль, казалось, все это не затрагивало. Белые отцы города Веренигинг с вполне оправданным удовлетворением говорили, что коммунистическим агитаторам не приходится очень долго орудовать между совершением преступления и приговором, а черное население в целом законопослушное и мирное. Уровень серьезной преступности здесь ниже, чем во всех остальных промышленных районах Трансвааля, нарушителей закона выявляют с похвальной быстротой. Даже тех, кто не платил арендную плату, быстро выселяли из пригорода, а местная полиция всегда была внимательной и добросовестной.

Когда закон о пропусках распространился не только на черных мужчин, но и на женщин и это нововведение встретило по всей стране ожесточенное сопротивление, женщины Шарпвилля являлись в полицию за пропусками в таком количестве и проявляя такой дух сотрудничества, что большинство их приходилось отправлять обратно с просьбой прийти позже.

В начале марта 1960 года Лотар Деларей ехал в своем полицейском «лендровере» по широкой дороге, отходящей от участка и тянущейся по спокойной законопослушной общине. Комплекс зданий участка, строгий и практичный, как и во всех других пригородах, окружала стальная решетка восьми футов высотой, но главный вход оставался открытым и не охранялся.

Лотар проехал в ворота и остановил «лендровер» у флагштока, на котором развевался оранжево-сине-белый национальный флаг; ветер доносил легкий химический запах от домен «ИСКОР». В отделении его сразу окружили и стали поздравлять с ударом, который принес им «Кубок Карри».

– Дальше – зеленый с золотом, – поздравил его дежурный сержант, пожимая руку и намекая на цвета формы национальной команды, те же, что цвета национального флага.

Лотар принимал всеобщий восторг с необходимой долей скромности, а потом положил конец нарушению дисциплины и распорядка дня.

– Ну хорошо, все за работу, – приказал он и отправился проверять журнал записи преступлений. Если в Соуэто можно было ожидать три-четыре убийства и с десяток изнасилований в сутки, здесь, в журнале Шарпвилля, ни одного преступления «первой группы» за предыдущие двадцать четыре часа не было. Лотар довольно кивнул и отправился к начальнику участка.

В дверях он вытянулся и отдал честь. Начальник кивнул и указал на стул напротив себя.

– Заходите, Лотти. Садитесь!

Откачнувшись на стуле, так что тот встал на задние ножки, он смотрел, как Лотар снимает форменную фуражку и перчатки.

– Отличная игра была в пятницу, – поздравил он подчиненного. – Спасибо за билеты. Ну, парень, этот твой последний удар!

С оттенком зависти смотрел он на своего заместителя. Liewe land!Любимая земля, он вылитый солдат, такой высокий и стройный! Командир взглянул на свой обвисший живот, потом снова на то, как сидел мундир на широких плечах этого парня. С первого взгляда виден класс. Командир только в сорок лет дослужился до капитана и уже смирился с тем, что в том же звании уйдет на пенсию – но этот! Никаких сомнений! Он, вероятно, станет генералом еще до сорока.

– Что ж, Лотти, – тяжело сказал он. – Мне вас будет не хватать. – Он улыбнулся, заметив блеск этих необычных светло-желтых глаз. – Ja, мой юный друг, – кивнул он, – вас переводят, уезжаете в конце мая.

Лотар откинулся на спинку стула и улыбнулся. Он подозревал, что его так долго держат на этом участке по вине отца, и хотя становилось все труднее тратить время в этом захолустье, отцу лучше знать. Лотар был благодарен за приобретенный здесь опыт. Он знал, что полицейский по-настоящему познает свою работу «на земле» – на участке, и с толком использовал это время. Он знал, что он хороший полицейский, и неоднократно всем это доказывал. Всякому, кто вздумает приписать его продвижение влиянию отца, достаточно только заглянуть в его досье. Там все записано. Он сполна выплатил свой долг, но теперь пора двигаться дальше.

– Куда меня направляют, сэр?

– Вы молодой счастливчик. – Командир с деланной завистью покачал головой. – Вы отправляетесь в Главное управление уголовного розыска на Маршалл-сквер.

Самое то. Самая желанная, самая престижная работа для молодого офицера полиции. Главное управление уголовного розыска – в центре всех событий. Лотар знал, что отныне все будет происходить быстро и как по маслу. Он еще молодым получит генеральские звезды, а вместе с ними зрелость и репутацию, которые позволят ему перейти в политику плавно и уверенно. Он сможет уйти на генеральскую пенсию и остаток жизни посвятить своей стране и Volk’у. Он все это спланировал. И Лотару был ясен каждый шаг. Когда уйдет доктор Фервурд, знал Лотар, отец будет сильным претендентом на пост премьера. Возможно, когда-нибудь сам он станет вторым министром внутренних дел с фамилией Деларей, а потом и вторым Делареем во главе страны. Он знал, чего хочет, знал, какой дорогой ему предстояло идти, и знал, что идет по этой дороге уверенно.

– Вам дают шанс, Лотти, – словно прочел его мысли начальник. – И если вы им воспользуетесь, то пойдете далеко, очень далеко.

– Но как бы далеко я ни ушел, я всегда буду помнить вашу помощь и поддержку здесь, в Шарпвилле.

– Довольно! До вашего перевода еще два месяца. – Начальник вдруг смутился. Оба они неохотно демонстрировали чувства. – Вернемся к работе. Как сегодняшний ночной рейд? Сколько человек вы собираетесь использовать?

Лотар выключил фары «лендровера» и ехал медленно: четырехцилиндровый двигатель работает громко, и если ехать быстро, добыча заслышит его издалека.

Рядом с Лотаром сидел сержант, а на заднем сиденье «лендровера» – пять полицейских, вооруженных дубинками. Вдобавок у сержанта был автоматический двенадцатизарядный дробовик «Гринер», а у Лотара на портупее пистолет. Вооружение легкое, потому что рейд только против подпольных торговцев выпивкой.

Продажу черным спиртного контролировали очень строго, и только в государственных пивоварнях разрешалось варить традиционное пиво на основе хлебных злаков. Черным было запрещено употребление спирта и крепкого вина, но этот запрет привел к процветанию подпольных питейных заведений. Слишком велика была прибыль, чтобы побороть искушение. Выпивку крали, или покупали у белых торговцев, или же, наконец, варили сами и подпольно. Такое крепкое пойло домашнего изготовления обычно именовалось skokiaanи согласно рецепту каждого отдельно взятого изготовителя могло содержать все: от метилового спирта до ядовитых змей и плода, изгнанного из чрева матери. Нередко посетители таких заведений слепли, или теряли рассудок, или даже умирали.

Сегодня Лотар планировал набег на недавно открывшуюся пивную, которая проработала всего несколько недель. Информаторы сообщили Лотару, что пивную контролирует черная банда, известная как «Буйволы».

Конечно, Лотар отлично представлял масштаб и размах деятельности «буйволов». Несомненно, это была самая большая и сильная подпольная организация в Витватерсранде. Неизвестно было, кто возглавляет эту организацию, но по некоторым данным она была связана с Африканским союзом шахтеров и с одной из черных политических организаций. Несомненно, это была самая активная организация на золотых шахтах в окрестностях Йоханнесбурга и в больших черных пригородах Соуэто и «Ферма Дрейка».

До сих пор здесь, в Шарпвилле, «буйволы» не проявляли активности; именно поэтому появление контролируемой ими пивной внушало тревогу. Возможно, это означало, что началось проникновение, за которым почти несомненно последует политизация населения с последующими набегами и бойкотами автобусных маршрутов и магазинов, принадлежащих белым, и все остальное, к чему призывают агитаторы Африканского национального конгресса и недавно образованного Панафриканского конгресса.

Лотар намерен был раздавить это проникновение в зародыше, прежде чем оно, как пожар в буше, охватит всю территорию. Сквозь мягкое урчание двигателя он расслышал в темноте резкий двойной свист, который почти сразу повторился в отдалении, в конце улицы тихих коттеджей.

– Magtig!– негромко, но горько выругался Лотар. – Они нас заметили.

Свист – это предупреждение часовых пивной.

Лотар включил фары и прибавил скорость. Они понеслись по узкой улице.

Пивная стояла в конце квартала, в последнем коттедже у самой пограничной сетки, за которой начинался открытый вельд. Фары осветили коттедж, и Лотар увидел с десяток разбегающихся фигур; другие боролись друг с другом, стараясь выйти через параднюю дверь или выпрыгнуть в окна.

Лотар заехал на тротуар, миновал крошечный садик, искусно развернул машину и затормозил, перегородив парадный вход.

– Пошли! – крикнул он, и его люди начали выпрыгивать из машины.

Они похватали ошеломленных посетителей пивной, застрявших между «лендровером» и стеной коттеджа. Один попробовал сопротивляться, но упал под ударом дубинки, и его, обмякшего, бросили в кузов.

Лотар побежал вдоль дома и подхватил на руки женщину, выпрыгнувшую из окна. Он перевернул ее в воздухе и удерживал за лодыжку; в то же время второй рукой он схватил за руку второго человека, появившегося в окне. Единым движением он приковал их друг к другу и оставил бороться и падать, как пару связанных кур.

Лотар добежал до черного хода коттеджа и здесь допустил первую ошибку. Он схватился за ручку и распахнул дверь. Человек за ней ждал, подобравшись; как только дверь начала открываться, он налег на нее всем своим весом, и дверь ударила Лотара в грудь. Воздух вырвался из его легких, пискнул в горле, Лотар полетел со ступенек, ударился о твердую, пропеченную солнцем землю, а человек перепрыгнул через него.

Лотар на мгновение увидел его на освещенном фоне: молод, хорошо сложен и быстр, как дикая кошка. Юноша побежал в темноту, направляясь к пограничной сетке, проходящей за домом.

Лотар перекатился на колени и вскочил. Хотя у беглецов была фора, все равно никому не перегнать Лотара в честном состязании. После многомесячной подготовки к матчам на «Кубок Карри» и к национальному чемпионату он был на пике формы, но, стоило ему побежать, как пустые легкие заставили его вдвое согнуться от боли.

Перед ним бегущий пролез в отверстие в сетке. Лотар опустился на колени и расстегнул поясную кобуру. Три месяца назад в Блумфонтейне он занял второе место на чемпионате полиции по стрельбе, но сейчас боль мешала целиться; к тому же фигура бегущего, уходя от него, сливалась с темнотой ночи. Лотар выстрелил дважды. Но после вспышки пламени из ствола не было слышно ударов пули о плоть, и бегущий окончательно исчез во тьме. Лотар сунул пистолет назад в кобуру и с трудом набрал в грудь воздуха: перенести унижение было тяжелее, чем вытерпеть боль. Лотар не привык к поражениям.

Он заставил себя встать. Никто из его людей не должен видеть его слабость, и спустя минуту, хотя его легкие еще горели огнем, он вернулся к машине, с ненужной яростью таща за собой двоих задержанных. Женщина, совершенно нагая, очевидно, перед их появлением развлекала клиента в задних комнатах, но сейчас она трагически рыдала.

– Заткни пасть, черная корова, – сказал Лотар и втолкнул ее в дверь черного хода.

Кухню использовали как бар. Ящики с полными бутылками поднимались до потолка, а на столе стояло множество пустых стаканов.

Пол передней комнаты был усеян битым стеклом и залит выпивкой – свидетельство того, в какой спешке все разбегались, и Лотар задумался, сколько же посетителей могло вместиться в комнату такого размера. Он видел не менее двадцати убежавших.

Голую проститутку он толкнул к одному из своих черных констеблей.

– Позаботься о ней, – приказал он, и тот похотливо улыбнулся и ущипнул ее за круглую, как дыня, грудь.

– Даже не думай, – предостерег Лотар. Он все еще злился на того, кто ушел. Констебль увидел его лицо и опомнился. Он повел женщину внутрь, чтобы отыскать ее одежду.

Подходили другие люди Лотара, каждый вел двух-трех пленных. Вид у тех был жалкий.

– Проверьте их паспорта, – приказал Лотар и повернулся к сержанту. – Хорошо, Кронье, давай избавляться от этого барахла.

Лотар наблюдал, как ящики с выпивкой выносили и складывали перед коттеджем. Двое констеблей вскрывали ящики и били бутылки о землю на краю дороги. Ночь заполнил сладкий фруктовый запах дешевого бренди, по канаве побежала янтарная жидкость.

Когда последняя бутылка была разбита, Лотар кивнул сержанту:

– Ну ладно, Кронье, везите их в отделение.

Пока задержанных сажали в два полицейских грузовика, следовавших за «лендровером», Лотар вернулся в коттедж, проверить, не упустили ли его люди что-нибудь важное.

В задней комнате с неприбранной кроватью и грязными простынями он раскрыл единственный шкаф и кончиком дубинки брезгливо порылся в его содержимом.

На дне шкафа под грудой одежды обнаружилась картонная коробка. Лотар вытащил ее и оторвал крышку. Коробка была заполнена аккуратной стопкой листовок. Лотар равнодушно взглянул на верхний лист и сразу заинтересовался. Схватил и поднес к свету голой лампы, свисавшей с потолка.

«Это обращение «Поко», и в нем говорится: «Возьми в правую руку копье, о мой любимый народ, ибо чужеземцы грабят твою землю».

«Поко» называлось военное крыло Африканского национального конгресса. Слово «поко» означало «чистый и неразбавленный», потому что членами его могли быть только чистокровные африканцы-банту. Лотар знал, что эта организация молодых фанатиков ответственна за несколько зверских убийств. В маленьком городке Парл в Кейпе «Поко» организовала поход сотен молодых людей против полиции, а когда их отогнали, они перенесли ярость на гражданское население, убив двух белых женщин, одной из которых было всего семнадцать. В Транскее они напали на дорожный лагерь и самым жестоким образом убили белого смотрителя и его семью. Лотар видел полицейские снимки, и при воспоминании об этом по его коже поползли мурашки. «Поко» следовало опасаться. Лотар внимательно прочел листовку.

« В понедельник мы будем противостоять полиции. В этот день все жители Шарпвилля должны быть едины. Ни один мужчина, ни одна женщина не выйдут на работу. Ни один мужчина и ни одна женщина не покинут город поездом, автобусом или такси. Все жители соберутся и как один двинутся к отделению полиции. Мы будем протестовать против закона о пропусках,который нам слишком тяжело соблюдать. Мы заставим белую полицию нас бояться.

Мы будем преследовать любого мужчину и любую женщину, которые в понедельник не присоединятся к нам. В этот день все должны быть едины.

Это говорит «Поко». Слушайте и повинуйтесь».

Лотар перечитал неряшливо напечатанную листовку и пробормотал:

– Значит, дошло и до нас. – Он снова отыскал фразу, которая больше всего оскорбила его: «Мы заставим белую полицию нас бояться», – и прочел ее вслух.

– Вот как! Посмотрим!

И он приказал сержанту отнести коробку с листками в машину.

* * *

Жизнь Рейли Табаки подчинялась неизбежности. Великая река бытия несла его с собой, и он был бессилен вырваться или хотя бы поплыть против течения.

Впервые глубоко осознать свою африканскую сущность его заставила мать, одна из самых искусных songomasплемени коса. Она познакомила его с загадками и тайнами и прочла по костям его будущее.

– Однажды ты поведешь наш народ, Рейли Табака, – пророчествовала она. – Ты станешь одним из великих вождей коса, и твое имя будет на устах у макана и ндламе – все это я прочла в костях.

Когда его отец Хендрик Табака отправил его вместе с братом-близнецом Веллингтоном за границу в межрасовую школу в Свазиленд, африканскость Рейли была укреплена и подчеркнута, потому что его товарищи-ученики были сыновьями вождей и черных лидеров из Басутоленда и Бечуаналенда. В этих странах правили черные племена, свободные от давящего отцовского влияния белых, и Рейли с волнением слушал, как соученики рассказывали о своих семьях, живущих на равных правах с белыми.

Для Рейли это стало настоящим откровением. В его жизни белые всегда существовали отдельно, их следовало бояться и избегать, потому что им принадлежала грозная и неоспоримая власть над ним и его народом.

В Уотерфорде он узнал, что это вовсе не универсальный закон вселенной. В школе были и белые ученики, и хотя поначалу это казалось странным, он ел за одним столом с ними, из тех же тарелок и теми же вилками и ложками, спал рядом с ними в школьной спальне и садился в туалете на стульчак, еще не остывший после зада белого мальчика, а когда выходил, у двери нетерпеливо дожидался своей очереди другой белый мальчик. В его стране ничего подобного не допускалось, и когда он впервые вернулся домой на каникулы, то широко раскрытыми глазами прочел надписи, гласившие: «Только для белых. – Blankes Alleenlik». В окно поезда он смотрел на прекрасные фермы и жирный скот – все это принадлежало белым, в племенных резервациях видел голую выветренную землю, а когда вернулся домой, на «Ферму Дрейка», понял, что дом его отца, который помнился ему дворцом, на самом деле лачуга. Его душу начало терзать негодование, оставив воспаленные раны.

До поступления в школу дом его отца навещал дядя Рейли и Веллингтона, Мозес Гама. С детства Рейли сознавал присутствие дяди, потому что в Мозесе всегда пылал огонь, подобный огромным пожарам вельда, которые пожирают землю и вздымают в небо столб густого дыма, пепла и искр.

И хотя Мозес Гама много лет не появлялся на «Ферме Дрейка», память о нем не тускнела, и Хендрик читал семье вслух письма, которые получал от брата из далеких земель.

Поэтому, когда Рейли окончил школу и вернулся домой помогать отцу вести дела, он заявил, что хочет вступить в ряды молодых воинов.

– Побывай в лагере посвящения, – пообещал отец, – и я представлю тебя «Umkhonto we Sizwe».

Посвящение стало финальным этапом формирования Рейли-африканца. Вместе со своим братом Веллингтоном и еще шестью молодыми людьми он покинул «Ферму Дрейка» поездом, третьим классом, и добрался до небольшого города Квинстаун, центра племенной территории коса.

Его мать все устроила, и на вокзале в Квинстауне их встретили старейшины племени. В разбитом старом грузовике их привезли в крааль на берегу Грейт-Фиш-ривер и передали в руки хранителя племени, старика, в чьи обязанности входило хранить историю и обычаи племени.

Старик Ндламе приказал им раздеться и отдать все, что привезли с собой. Все это бросили в костер на берегу, как символ детства, остающегося позади. Ндламе отвел обнаженных юношей к реке, чтобы они вымылись, а потом, еще мокрых после купания, отвел на противоположный берег: там в хижине для обрезания ждали знахари.

Все, кому предстояло пройти посвящение, в страхе остановились, и тогда Рейли смело прошел в голову колонны и первым вошел через низкий вход в хижину. Внутри все было затянуто дымом костра, в котором горел навоз; знахари в шкурах, перьях и фантастических головных уборах казались странными и пугающими фигурами.

Рейли охватил ужас; он предчувствовал боль, которой боялся все детство, его пугали сверхъестественные силы, таящиеся во тьме хижины, но он заставил себя пробежать вперед и перепрыгнуть через костер.

Когда он приземлился по ту сторону костра, знахари схватили его и поставили на колени; голову ему держали так, что пришлось смотреть, как один из них схватил его пенис и вытянул колпачок кожи вперед на всю длину. В древние времена обрезание проводили кованным вручную ножом, но сейчас обходились лезвием «Жиллет».

Под призывы племенных богов кожу срезали, оставив пенис влажным, розовым и уязвимым. Кровь брызнула на унавоженный пол между ног юноши, но Рейли не издал ни звука.

Ндламе помог ему встать; Рейли, пошатываясь, вышел на солнце и упал на берег реки, мучимый ужасной болью; до него отчетливо доносились крики других мальчиков. Он узнал болезненный крик своего брата Веллингтона – самый громкий из всех.

Рейли знал, что знахари соберут их крайнюю плоть, засолят и добавят к племенному тотему. Часть их всегда будет находиться у хранителей, и, как бы далеко они ни ушли, знахари всегда могут отозвать их назад проклятием крайней плоти.

Когда все проходящие посвящение побывали под ножом, Ндламе провел их к воде и показал, как промывать и перевязывать раны целебными листьями, а потом привязывать пенис к животу.

– Потому что если мамба будет смотреть вниз, он снова пустит кровь, – предупредил он.

Они вымазали тела смесью глины с пеплом. Даже волосы на голове им выкрасили в белый цвет, так что они походили на призраков-альбиносов. Их единственной одеждой была травяная повязка, и они построили себе хижины в самой глубокой и тайной части леса, потому что на них не должна была смотреть ни одна женщина. Они сами готовили себе еду, простые кукурузные лепешки без всяких приправ, и на все три месяца посвящения им запретили есть мясо. Их единственным имуществом была глиняная чашка.

У одного юноши в рану, оставленную обрезанием, попала грязь, и вонючий зеленый гной тек оттуда, как из коровьего вымени; лихорадка сжигала беднягу, так что даже прикосновения к коже вызывали боль. Травы и мази, которые прикладывал Ндламе, ничего не дали. Мальчик умер на четвертый день, и Ндламе унес его глиняную чашку. Эту чашку один из знахарей бросит к дверям хижины его матери, и женщина поймет, что боги племени не приняли ее сына.

Ежедневно с первых лучей рассвета и много спустя после захода солнца Ндламе учил их обязанностям члена племени, мужа и отца. Они научились стойко переносить боль и трудности. Научились дисциплине и долгу перед племенем, узнали о жизни диких зверей и растений, научились выживать в дикой местности, доставлять удовольствие женам и растить детей.

Когда раны от обрезания залечились, Ндламе стал каждый вечер особым узлом, который назывался «красный пес», перевязывать им член, чтобы они не пролили свое семя в священной хижине посвящения. Каждое утро Ндламе старательно осматривал узлы, чтобы убедиться, что они не ослаблены и никто не предавался запретному наслаждению мастурбации.

Когда прошло три месяца, Ндламе отвел их назад к реке, и они смыли белую глину посвящения и намазали тела смесью жира и охры. Ндлама дал каждому по красному одеялу – символу мужества, и юноши закутались в них. Строем, распевая песни посвящения, которые изучали в лесу, они прошли туда, где на краю леса их ждало все племя.

Родители приготовили им подарки, одежду, новую обувь, деньги, а девушки хихикали и строили им глазки, потому что теперь они были мужчинами и могли взять жену или столько жен, сколько позволят средства: lobola– выкуп за невесту – был очень велик.

Братья в сопровождении матери вернулись на «Ферму Дрейка»: Веллингтон – попрощаться с отцом, потому что он собирался вступить в святой орден, а Рейли – чтобы постигнуть все многочисленные стороны деятельности Хендрика Табаки и со временем взять в руки бразды правления и стать утешением и опорой Хендрика в старости.

Для Рейли начались захватывающие годы, полные тревог. До сих пор он не представлял себе размеры богатства и влияния отца, но постепенно это начало ему открываться. По очереди расшифровывал он для себя страницы бухгалтерских книг. Он узнал о магазинах отца, о мясных лавках и пекарнях во всех черных пригородах, расположенных в большом промышленном треугольнике Трансвааля, который жил за счет золотых шахт, залежей железной руды и каменного угля. Потом он узнал о стадах скота и сельских магазинах в племенных резервациях – они принадлежали отцу, ими управляли его многочисленные братья; узнал о пивных и публичных домах, которые действовали под прикрытием законного бизнеса, и наконец узнал о «Буйволах» – вездесущей подпольной организации людей из самых разных племен, которую возглавлял его отец.

Он наконец понял, насколько отец богат и влиятелен. Но, как черный, он не мог открыто демонстрировать свое богатство и вынужден был использовать свое влияние скрытно и тайно. Рейли почувствовал, что его охватывает гнев, как всегда при виде надписей «Только для белых. – Blankes Alleenlik», или когда белые проезжали мимо в своих сверкающих автомобилях, или когда он стоял перед университетами или больницами, закрытыми для него.

Он заговорил с отцом о том, что его тревожило. Хендрик Табака улыбнулся и покачал головой.

– От гнева человек заболевает, сын мой. Гнев лишает его аппетита к жизни и не дает спать по ночам. Мы не можем изменить мир, поэтому нужно искать в жизни хорошее и наслаждаться им сполна. Белый человек силен, ты даже представить себе не можешь, насколько. У тебя нет силы даже его мизинца. Если ты поднимешь на него копье, он уничтожит и тебя, и все то хорошее, что есть у нас в жизни, – а если боги и молнии вмешаются и тебе удастся убить белого, подумай, что последует за этим. Наступит тьма и время беззакония, от которого не будет защиты, которое будет в сто раз хуже гнета белых. Нас поглотит гнев собственного народа, и мы не сможем утешиться даже редкими хорошими вещами. Если ты раскроешь глаза и навостришь уши, мой сын, ты услышишь, как молодые люди называют нас предателями и говорят о перераспределении богатства; ты увидишь зависть в их глазах. Твоя мечта, сын мой, опасна.

– Но я должен мечтать, отец, – сказал Рейли, а потом в один незабываемый день его дядя Мозес Гама вернулся из чужих земель и отвел его на встречу с молодыми людьми, у которых была та же мечта.

И вот теперь днем Рейли работал на отцовский бизнес, а по вечерам встречался с другими молодыми товарищами из «Umkhonto we Sizwe». Сначала они только говорили, но их слова были слаще и кружили голову сильнее дыма трубок с daggaстариков.

Потом Рейли стал участвовать в действиях товарищей, которые силой навязывали решения Африканского национального конгресса о бойкотах, забастовках и саботаже. Он с небольшим отрядом отправился в поселок Иватон, и там они поддержали бойкот, нападая на очереди чернокожих, которые пытались добраться до работы или выходили в магазин за продуктами для семьи; молодые люди били их sjamboks– длинными ременными плетями и боевыми дубинками.

В первый день таких нападений Рейли решил продемонстрировать товарищам свое рвение и пользовался дубинкой со всем мастерством, какое приобрел еще ребенком в боях с детьми из других племен.

В очереди на автобус стояла женщина, которая не послушалась приказа Рейли идти домой. Она плюнула на него и его товарищей и назвала их tsotsies и skelms – разбойниками и хулиганами. Женщина была средних лет, крупная, домашняя, с такими блестящими пухлыми щеками, словно их начистили черной ваксой, а держалась она так царственно, что молодые товарищи из «Umkhonto we Sizwe» смутились перед ее презрением и готовы были отойти.

Рейли понял, что для него это возможность доказать свое рвение, вышел вперед и встал перед женщиной.

– Иди домой, старуха, – предупредил он. – Мы больше не псы, которые подбирают дерьмо белого человека.

– Ты маленький необрезанный пес с грязным языком, – начала женщина, но Рейли не дал ей закончить. Он взмахнул длинной боевой дубиной и аккуратно, словно топором, рассек щеку женщины. На мгновение в глубине показалась белая кость, потом ее закрыл стремительный алый поток. Женщина закричала и упала на колени, и Рейли охватило необычное ощущение власти и сознание исполненного долга, эйфория патриотического долга. На мгновение все его раздражение и гнев сосредоточились на женщине, стоявшей перед ним на коленях.

Женщина увидела это в его глазах и подняла руки над головой, чтобы защититься от следующего удара. Рейли хрястнул снова, сильно, ловко, используя запястье так, что дубинка запела в воздухе. Удар пришелся женщине в локоть. Ее руки были покрыты толстыми слоями жира. Жир свисал с предплечий и образовывал браслеты на запястьях, но не смог смягчить удар свистящей дубины. Локтевой сустав разбился, рука вывернулась под немыслимым углом и беспомощно повисла.

Женщина снова закричала. На этот раз ее крик был полон ужасной боли и гнева; это подстегнуло остальных молодых воинов, и они с такой яростью напали на пассажиров автобуса, что вокзал заполнился воплями и криками, а бетонный пол покраснел от крови.

Когда показались кареты «скорой помощи», чтобы забрать раненых, товарищи из «Umkhonto we Sizwe» забросали их камнями и кирпичами. Рейли возглавил небольшую группу самых храбрых; они перевернули одну из застрявших машин «скорой помощи», и когда из бака вылился бензин, Рейли чиркнул спичкой и бросил ее в разливающуюся лужу.

Взрыв сжег ему ресницы и челку, но когда они в тот вечер вернулись на «Ферму Дрейка», Рейли был героем отряда воинов и получил почетное прозвище Cheza, что означает «поджигатель».

Со временем, став членом Молодежной лиги АНК и «Umkhonto we Sizwe», Рейли постепенно начал понимать борющиеся течения в них и внутреннюю политику соперничающих групп умеренных и радикалов – тех, кто считал, что свободу можно получить переговорами, и тех, кто верил, что ее можно добыть только острием копья; тех, кто считал, что сокровища, терпеливо созданные за долгие годы: шахты, и фабрики, и железные дороги, – следует сохранить; тех, кто полагал, что все это нужно уничтожить и во имя свободы построить заново чистыми руками.

Рейли обнаружил, что все больше склоняется к пуристам, жестоким бойцам, элите банту, и когда впервые услышал название «Поко», его смысл вызвал у него сильнейшее возбуждение. Это слово точно описывало его чувства и желания – только чистые, только избранные.

Он присутствовал в доме на «Ферме Дрейка», когда Мозес Гама выступил перед ними и пообещал, что долгое ожидание подошло к концу.

– Я схвачу эту землю за пятки и поставлю на голову, – сказал Мозес Гама верным молодым воинам. – Я совершу деяние, дам вам знак, который сразу поймут любой мужчина и любая женщина. Этот знак выведет племена на улицы, выведет миллионы, и гнев их будет прекрасен, будет так чист и силен, что никто, даже жестокие буры, не сможет ему противостоять.

Вскоре Рейли почувствовал в Мозесе Гаме некую божественность, которая ставила того выше других людей; он исполнился набожной любви к нему и глубокой, абсолютной преданности. Узнав, что белая полиция арестовала Мозеса Гаму, когда дядя готов был взорвать белый парламент и уничтожить зло, которое притаилось в стенах этого ненавистного учреждения, Рейли едва не умер от горя, но пример Мозеса Гамы и его храбрость вновь разожгли в нем огонь.

Все последующие недели и месяцы Рейли раздражали и сердили призывы к умеренности, исходившие от совета АНК, и вялое, покорное принятие ареста и суда над Гамой. Он хотел распространить свой гнев на весь мир, и когда Панафриканский конгресс откололся от АНК, Рейли пошел туда, куда вело его сердце.

За ним послал Роберт Собукве, лидер Панафриканского конгресса.

– Я слышал о тебе хорошие слова, – сказал он Рейли. – И знаю, что твой дядя, отец всех нас, томится в тюрьме белых. Наш долг – на чистых – донести нашу весть до всех черных в мире. Предстоит большая работа, и вот задание, которое я доверяю только тебе, Рейли Табака. – Он подвел Рейли к крупномасштабной карте Трансвааля. – Эта область не тронута АНК. – Он показал на скопление пригородов, угольных шахт и фабрик вокруг города Веренигинга. – Начни здесь работу.

За неделю Рейли убедил отца, что должен перебраться в Веренигинг, чтобы там надзирать за семейными предприятиями: тремя магазинами в Иватоне и мясной лавкой и пекарней в Шарпвилле; чем больше его отец об этом думал, тем больше эта мысль ему нравилась, и наконец он согласился.

– Я назову тебе имена тех, кто командует там «буйволами». Можно начать перемещать пивные в район Шарпвилля. Пока еще наш скот не пасся на тамошних пастбищах, поэтому трава там высокая и зеленая.

Вначале Рейли не спешил. В Шарпвилле он был чужаком, и ему следовало укрепить свое положение. Но этот сильный и привлекательный молодой человек бегло говорил на всех языках пригородов. Впрочем, это было довольно распространенное умение: очень многие владели всеми четырьмя родственными языками группы нгуни – зулусов, коса, свази и ндебеле; эти четыре племени составляют семьдесят процентов черного населения Южной Африки, и их языки называются щелкающими.

Многие, как и Рейли, говорят также на двух других языках, представляющих почти все остальное черное население, – языках сото и тсвана.

Языки не были для Рейли преградой, а вдобавок у него было еще одно преимущество: он распоряжался отцовскими предприятиями на этой земле и почти сразу завоевал признание и уважение. Рано или поздно любой житель Шарпвилля заходил в мясную лавку или пекарню Табаки, и на посетителей производил сильное впечатление разговорчивый, симпатичный молодой человек, который выслушивал их жалобы на горести и беды и продлевал кредит на белый хлеб, пенные напитки и табак; таково было обычное питание жителей пригорода, где прежний образ жизни был заброшен и забыт, где трудно было раздобыть кислое молоко и кукурузную крупу и где дети от рахита становились вялыми, их кости искривлялись, а волосы выпадали и окрашивались в своеобразный бронзовый цвет.

Они рассказывали Рейли о своих мелких неприятностях вроде стоимости съемного жилья в домах пригорода или о том, как трудно преодолевать большие расстояния, чтобы попасть на работу, из-за чего приходилось вставать задолго до восхода солнца. Рассказывали и о больших бедах: о том, как их выселяют из домов, о жестокостях полиции, которая постоянно ищет торговцев спиртным, нарушителей пропускного режима, проституток и следит за выполнением законов о контроле. И всегда все в конечном счете сводилось к пропускам – маленьким книжкам, которые правили всей их жизнью. «Где твой пропуск? Покажи пропуск!» Они называли их dompas– «проклятые пропуска», где указывалось и место их рождения, и место жительства, и право жить здесь; ни один черный не мог получить работу, не предъявив проклятую книжечку.

Рейли отбирал из посетителей магазинов молодых и смелых, с гневом в сердцах. Вначале они тайно собирались на складе пекарни: сидели на хлебных корзинах и мешках с мукой и говорили ночь напролет.

Потом они перешли к более открытым действиям, разговаривали со старшими и с детьми в школах, ходили по округе, как апостолы, чтобы учить и объяснять. На доходы от мясной лавки Рейли купил подержанный множительный аппарат; он печатал листовки на розовой восковой бумаге и вводил их в машину. Примитивные небольшие листовки с большим количеством опечаток, каждая начиналась словами: «Это обращение «Поко», и в нем говорится», а заканчивалась строгим приказом: «Так говорит «Поко». Слушайте и повинуйтесь». Молодые люди, отобранные Рейли, распространяли эти листовки и читали их неграмотным.

Вначале Рейли допускал на собрания в пекарне только мужчин: они были пуристами и считали правильным поддерживать традиционную роль мужчины – пастуха, охотника и защитника племени, в то время как женщинам полагалось крыть хижины, выращивать сорго и кукурузу и носить на спине детей.

Но потом командование «Поко» и ПАК сообщили, что женщины тоже должны участвовать в борьбе. Рейли поговорил со своими молодыми воинами, и однажды вечером на пятничное собрание в пекарне пришла девушка.

Она была из племени коса, высокая и сильная, с замечательными крепкими ягодицами и милым круглым лицом, – дикий полевой цветок. Пока Рейли говорил, она молча слушала. Не шевелилась, не ерзала, не перебивала, а ее огромные темные глаза не отрывались от лица Рейли.

В тот вечер Рейли чувствовал вдохновение, и хотя не смотрел на девушку и обращался исключительно к молодым воинам, говорил для нее, и его голос звучал низко и уверенно, собственные слова отдавались в его голове, и он слушал их с тем же удивлением, что и остальные.

Когда он наконец замолчал, все долго сидели в тишине, пока наконец один из молодых людей не повернулся к девушке и сказал:

– Амелия, – Рейли впервые услышал ее имя, –Амелия, ты споешь нам?

Она не жеманилась, не опустила голову, не начала скромно протестовать. Она просто раскрыла рот, и оттуда полились такие великолепные звуки, что у Рейли по коже побежали мурашки и волосы на затылке зашевелились.

Пока она пела, он смотрел на ее рот. Губы были мягкие, широкие, как два листка дикого персикового дерева, с переходом от темного радужного многоцветья к светло-розовому в глубине рта, а когда она брала невероятно высокие ноты, Рейли видел, что ее идеально ровные зубы, белые, как кость, пролежавшая несколько сезонов в вельде, отдраенная ветром и выбеленная африканским солнцем.

Слова песни были ему незнакомы, но вместе с голосом вызывали волнение:

Она ушла с молодыми людьми, которые ее привели, а ночью Рейли увидел ее во сне. Она стояла на берегу Грейт-Фиш-ривер у омута, в котором он смыл белую глину своего детства; на ней была вышитая бусами юбочка груди и ноги голые. Ноги длинные, а груди твердые, как черный мрамор. Она улыбнулась ему, показав ровные белые зубы, и когда Рейли проснулся, его одеяло было испачкано семенем.

Три дня спустя она пришла в пекарню за хлебом, и Рейли увидел ее в глазок над столом: в этот глазок он видел все, что происходит в магазине; он вышел к прилавку и серьезно поздоровался с ней.

– Я вижу тебя, Амелия. Она улыбнулась и ответила:

– И я тебя вижу, Рейли Табака.

Ему показалось, что она пропела его имя, наделила его мелодией, какую Рейли раньше никогда не слышал.

Она купила две буханки белого хлеба, но Рейли мешкал, нарочно – он старательно заворачивал хлеб и тщательно, словно золотые соверены, пересчитывал пенни сдачи.

– Как твоя фамилия? – спросил он.

– Меня зовут Амелия Сигела.

– Где крааль твоего отца, Амелия Сигела?

– Мой отец умер, и я живу с его сестрой.

Она работала учительницей в шарпвилльской начальной школе, и ей было двадцать. Когда она ушла, унося завернутый хлеб и покачивая ягодицами под юбкой европейского покроя, Рейли вернулся в кабинет и долго смотрел в стену.

В пятницу Амелия Сигела снова пришла на собрание в пекарню и по окончании снова пела для них. На этот раз Рейли знал слова и пел вместе с нею. У него был красивый, глубокий баритон, но голос Амелии, поразительное сопрано, вызолотил его и добавил ему прелести. Когда собрание закончилось, Рейли проводил Амелию по темным улицам к дому ее тети сразу за школой.

Они остановились у двери. Он коснулся руки девушки. Под его пальцами ее кожа была теплой и шелковистой. В воскресенье, когда Рейли поездом отправился на «Ферму Дрейка» с еженедельным отчетом отцу, он рассказал матери об Амелии Сигела, и они вдвоем прошли в священную комнату матери, где она хранила семейных богов.

Мать принесла в жертву черного цыпленка и говорила с резными идолами, особенно с тотемом прапрадеда Рейли с материнской стороны, а тот отвечал голосом, слышным только матери Рейли. Она серьезно слушала, кивая, а потом, когда они ели жертвенного цыпленка с рисом и травами, пообещала:

– Я поговорю от твоего имени с отцом.

В следующую пятницу после собрания Рейли опять проводил Амелию домой, но едва они миновали школу, где она преподавала, он потянул ее в тень здания. Они стояли очень близко друг к другу. Когда он погладил ее по щеке, Амелия не пыталась отстраниться, поэтому он сказал:

– Мой отец пошлет человека к твоей тете, договориться о свадебном выкупе. – Амелия молчала, и он продолжил: – Но я не буду просить его делать это, если ты не хочешь.

– Очень хочу, – прошептала она и медленно, сладострастно потерлась о него, как кошка.

Оказалось, что lobola – свадебный выкуп – двадцать голов скота. Это очень большие деньги, и Хендрик Табака сказал сыну:

– Ты должен заработать эти деньги, как делают другие молодые сыновья.

Рейли требовалось три года, чтобы заработать столько, но когда он сказал об этом Амелии, та улыбнулась и ответила:

– С каждым днем я буду хотеть тебя все больше. Подумай, каково будет мое желание через три года и как сладок будет миг его утоления.

Каждый день после уроков Амелия приходила в пекарню и вскоре вполне естественным образом встала за прилавок продавать хлеб и круглые коричневые булки. Потом Рейли закрывал магазин, и она готовила ему ужин, а когда он съедал его, они рука об руку шли к дому ее тети.

Амелия спала в крошечной, едва ли больше шкафа, комнатке через коридор от тетки. Они оставляли дверь открытой, Рейли ложился с Амелией на ее кровать и они играли в сладкие игры, которые обычай и племенной закон разрешают обрученным парам. Рейли разрешалось кончиками пальцев осторожно отыскивать скрытый между мягкими пушистыми губами маленький, розовый бугорок плоти, о котором в лагере посвящения ему рассказывал старый Ндламе. Девушек коса не обрезают, как в других племенах, но учат искусству доставлять удовольствие мужчинам, и когда он больше не мог выдерживать, Амелия брала его и зажимала между сведенными бедрами, не доводя лишь до окончательного проникновения, которое закон разрешает только в брачную ночь, и искусно выдаивала его семя. Странно, но всякий раз как Амелия делала это, она не только не истощала его силы, но лишь возобновляла источник любви, пока тот не переполнялся.

Настало время, когда Рейли счел разумным ввести в пригород «буйволов». С благословения Хендрика Табаки и под присмотром Рейли в доме на краю пригорода, у самой пограничной сетки, открыли первую пивную.

Пивной управляли двое «буйволов» с «Фермы Дрейка», которые и раньше проделывали такую работу для Хендрика Табаки. Они знали все мелкие хитрости: умели разбавлять выпивку, чтобы надолго хватило, и держали в задней комнате пару девушек для мужчин, которым после выпивки хотелось любви.

Однако Рейли предупредил их о зловещей славе местной полиции, в особенности об одном из белых офицеров, мужчине со светлыми глазами хищника, за что ему дали прозвище Ngwi– Леопард. Это суровый и безжалостный человек; за время работы в Шарпвилле он застрелил четверых, в том числе двух «буйволов», снабжавших пригород dagga.

Вначале они были опасливы и осторожны, старательно проверяли клиентов и выставляли часовых на всех подходах к пивной, но проходили недели, ночной бизнес процветал, и они слегка успокоились. Конкуренции почти не было. Другие пивные почти сразу закрылись, а клиентов обуревала такая жажда, что «буйволы» могли запрашивать втрое и вчетверо дороже обычного.

Рейли привозил запасы спиртного в пригород в своем маленьком синем «форде»-пикапе, ящики с бутылками лежали в самом низу под мешками муки и бараньими тушами. Он старался проводить в пивной как можно меньше времени: каждая минута была опасна. Сгружал ящики, забирал пустые бутылки и выручку и через полчаса исчезал. Он никогда не подъезжал на пикапе к парадной двери коттеджа, но останавливался в темном вельде за границей пригорода, и двое «буйволов» через дыру в сетке помогали ему заносить ящики с дешевым бренди.

Немного погодя Рейли понял, что пивная представляет собой еще одну прекрасную точку для распространения листовок «Поко», которые он печатал на множительном аппарате. Обычно он держал в коттедже пачку листовок; «буйволы», управлявшие заведением, и девушки, работавшие в задней комнате, раздавали их всем посетителям.

В начале марта, вскоре после радостной новости о помиловании Мозеса Гамы и о замене смертной казни пожизненным заключением, Собукве послал за Рейли. Встреча происходила в одном из домов в огромном черном пригороде Соуэто. Это не был обычный, похожий на коробку коттедж с плоской крышей, скорее современное бунгало в лучшем районе пригорода, прозванным Беверли-Хиллз. Крыша черепичная, при доме бассейн, гараж на две машины, большие окна с зеркальными стеклами выходят на пруд.

Приехав на своем синем пикапе, Рейли понял, что он не единственный приглашенный. У обочины стояло больше десятка машин. На этот инструктаж Собукве созвал всех полевых командиров среднего ранга, и в гостиной бунгало их собралось не меньше сорока.

– Товарищи! – приветствовал их Собукве. – Мы готовы размять мышцы. Вы много работали, пора собирать плоды ваших трудов. Во всех местах, где сильны позиции Панафриканского конгресса, – не только здесь, в Витватерсранде, но по всей стране, – мы собираемся научить белую полицию бояться нашей силы. Мы организуем массовые демонстрации протеста против закона о пропусках…

Слушая речь Собукве, Рейли вспомнил о силе личности своего дяди Мозеса Гамы, брошенного в тюрьму, и исполнился гордости оттого, что стал частью этого замечательного собрания. Собукве разворачивал планы действий, а Рейли принял молчаливое, но страстное решение, что в Шарпвилле, в районе, за который он отвечает, демонстрации будут самыми массовыми и впечатляющими.

Он пересказал Амелии все подробности плана и каждое слово Собукве. Когда она слушала, ее красивое круглое лицо словно вспыхнуло от возбуждения, и она помогла ему напечатать листовки, призывающие к демонстрации, и упаковать пятьсот штук в старую картонную коробку.

В пятницу накануне демонстрации Рейли повез в пивную запас спиртного и прихватил коробку с листовками. «Буйволы» ждали его в темноте возле грузовика, один из них фонариком показал место в зарослях тощих акаций, и они разгрузили выпивку и протащили ее в дыру в сетке.

В коттедже Рейли сосчитал пустые бутылки и сверил с суммой на брезентовом мешке с наличными. Все совпало; он коротко поблагодарил «буйволов» и заглянул в «салон», заполненный шумными, веселыми клиентами.

Когда открылась дверь ближайшей спальни и оттуда, улыбаясь и застегивая комбинезон, вышел рослый басуто с металлургической фабрики, Рейли мимо него проскользнул в заднюю комнату. Девушка застилала постель. Она стояла склонившись, спиной к нему; обнаженная, она оглянулась через плечо и улыбнулась, узнав его. Рейли пользовался большой популярностью у девушек. Она протянула ему деньги, и он при ней пересчитал их. Проверить ее было невозможно, но за долгие годы у Хендрика Табаки выработалось особое чутье на девушек-обманщиц, и когда Рейли привезет ему деньги, отец будет знать, все ли ему отдали.

Рейли дал ей коробку с листовками. Сидя рядом с ним на кровати, она слушала, как он читал листовку.

– Я выйду в понедельник, – пообещала она. – Расскажу все это моим мужчинам и дам каждому листок.

Она спрятала коробку на дне шкафа, вернулась к Рейли и взяла его за руку.

– Задержись, – пригласила она его. – Разомну тебе спину.

Девушка была маленькая, пухлая и хорошенькая, и Рейли почувствовал искушение. Амелия – настоящая нгуни, она не страдает ревностью на западный манер. В сущности, она побуждала его принимать приглашения других девушек.

– Если мне не позволено острить твое копье, пусть девушки для веселья держат его острым до тех пор, когда мне позволено будет ощутить его поцелуй.

– Давай, – звала девушка и принялась гладить Рейли сквозь ткань брюк. – Смотри, как просыпается кобра, – рассмеялась она. – Позволь мне вытянуть ей шею!

Рейли сделал шаг к кровати, смеясь вместе с девушкой, – но вдруг застыл, и его смех резко оборвался. Он услышал свист часового из темноты.

– Полиция! – выпалил он. – Леопард…

Отчетливо послышался шум быстро приближающегося «лендровера», и по дешевым занавесям на окнах коттеджа прошелся луч фар.

Рейли подскочил к двери. В передней комнате клиенты пытались выбраться через двери и окна, столы со стаканами и пустыми бутылками были перевернуты, бутылки разбиты. Рейли расшвырял охваченных паникой людей и добрался до кухонной двери. Она была заперта, но он открыл ее своим ключом, выскользнул и закрыл за собой.

Выключил свет, прошел к двери черного хода и взялся за ручку. Он не даст маху, не выбежит во двор. Леопард скор на стрельбу. Рейли ждал в темноте, он слышал крики и шум, удары полицейских дубинок о плоть и кости, кряканье людей, орудовавших этими дубинками, и старался сохранять спокойствие.

Потом сразу за дверью послышались легкие шаги, и неожиданно ручку с той стороны схватили и сильно дернули. Человек снаружи пытался открыть дверь, а Рейли держал ее. Человек снаружи выбранился и потянул изо всех сил.

Рейли выпустил ручку и нацелил всю силу тела вперед. Дверь распахнулась. Он почувствовал, как она ударила человека, и мельком увидел фигуру в мундире, отлетающую назад. Используя разгон, он перескочил через офицера полиции, как бегун через барьер, и побежал к дыре в проволочной сетке.

Нырнув в отверстие, он оглянулся и увидел офицера, стоявшего на коленях. Хотя его черты были искажены усилиями и гневом, Рейли узнал его. Это был Нгви, убийца, в его руке блеснул вороненый револьвер, который он выхватил из кобуры на поясе.

Страх придал юноше прыти: Рейли бросился в темноту, петляя, как заяц. Что-то с хлопком пронеслось мимо головы – барабанные перепонки заныли – и заставило нагнуться и дернуть головой. Сзади грянул второй выстрел; на этот раз пулю он не услышал и увидел перед собой темные очертания «форда».

Рейли прыгнул на переднее сиденье и включил двигатель. Не зажигая фары, перевалил через кювет и понесся в темноту, увеличивая скорость.

И тут обнаружил, что все еще сжимает в левой руке брезентовый мешок с деньгами. Рейли испытал огромное облегчение. Отец придет в ярость из-за гибели запасов спиртного, но если бы Рейли потерял и деньги, гнев его был бы во много раз сильнее.

* * *

В редакцию Майклу Кортни позвонил Соломон Ндули.

– У меня есть для вас кое-что, – сказал он. – Можете прийти в редакцию «Ассегая» немедленно?

– Уже шестой час, – возразил Майкл, – и сегодня пятница. Я не смогу раздобыть пропуск на вход в пригород.

– Приходите, – настаивал Соломон. – Я буду ждать вас у главных ворот.

Он сдержал обещание: под уличным фонарем у главных ворот виднелась высокая тощая фигура в очках в стальной оправе; как только Ндули сел на переднее сиденье редакционной машины, Майкл передал ему пачку сигарет.

– Прикурите и для меня тоже, – попросил он Соломона. – Я прихватил несколько сэндвичей с сардинами и луком и пару бутылок пива. Они на заднем сиденье.

Ни в Йоханнесбурге, ни во всей стране не было такого общественного заведения, где два человека с кожей разного цвета могли поесть и выпить вместе. Майкл медленно и бесцельно вел машину по улицам, а они тем временем ели и разговаривали.

– ПАК объявил о своем первом решительном выступлении после отхода от АНК, – сказал Соломон Майклу, набив рот сардинами с луком. – В некоторых местах он пользуется большой поддержкой – в Кейпе, в сельских местностях и даже в некоторых частях Трансвааля. На его стороне воинственная молодежь, которой не нравится пацифизм старших. Она хочет следовать примеру Мозеса Гамы и пойти на прямое столкновение с националистами.

– Это безумие, – сказал Майкл. – Нельзя с кирпичами идти на пулеметы Стэн и бронемашины «Сарацин».

– Да, это безумие, но кое-кто из молодых людей предпочитает умереть стоя, чем жить на коленях.

Они провели в беседах час, и наконец Майкл снова подъехал к главным воротам «Фермы Дрейка».

– Так вот что, друг мой, – сказал Соломон, открывая дверцу машины. – Если хотите получить лучшую историю дня, советую отправиться в район Веренигинга. Там оплот ПАК и «Поко» в Витватерсранде.

– Иватон? – спросил Майкл.

– Да, Иватон – одно из мест, за которыми стоит последить, – согласился Соломон Ндули. – Но в Шарпвилле у ПАК новый человек.

– Шарпвилль? – переспросил Майкл. – Где это? Никогда о нем не слышал.

– В двенадцати милях от Иватона.

– Посмотрю на карте дорог.

– Возможно, вам стоит там появиться, – подбодрил Соломон. – Партийный организатор ПАК в Шарпвилле – из молодых львов. Можете рассчитывать на то, что он подготовит хорошее шоу.

* * *

Манфред Деларей негромко спросил:

– Так какие подкрепления мы можем отправить в район Ваала?

Генерал Дэни Леруа покачал головой и обеими руками пригладил седые волосы на висках.

– В нашем распоряжении всего три дня, чтобы перебросить части из отдаленных районов, и почти все они понадобятся в Кейпе. Это означает, что мы оголим дальние отделения и оставим их почти без защиты.

– Сколько человек? – настаивал Манфред.

– От пяти до шести сотен для Ваала, – с явной неохотой ответил Дэни Леруа.

– Этого недостаточно, – проворчал Манфред. – Мы немного усилим все отделения, но основные силы будем держать в мобильном резерве и быстро реагировать при малейшем признаке неприятностей. – Он посмотрел на карту, покрывавшую весь штабной стол в координационном центре Управления уголовного розыска на Маршалл-сквер. – Каковы основные центры опасности в районе Ваала?

– Иватон, – без колебаний ответил Дэни Леруа. – Он всегда центр неприятностей, и еще парк Вандербил.

– Что насчет Шарпвилля? – спросил Манфред, сжимая в правой руке стопку плохо отпечатанных листовок. – Что вы скажете об этом?

Генерал ответил не сразу; делая вид, что изучает операционную карту, он обдумывал ответ. Он хорошо знал, что подрывные листовки были обнаружены капитаном Лотаром Делареем, знал и отношение министра к сыну. Дэни Леруа был полностью согласен с общей высокой оценкой Лотара и потому не хотел никак умалить его заслуги и тем самым задеть министра.

– В районе Шарпвилля возможны неприятности, – признал он. – Но это небольшой пригород, который всегда отличался спокойствием. Можно полагать, что у наших людей там будет все в порядке, и я не вижу непосредственной опасности. Предлагаю послать в Шарпвилль подкрепление в двадцать-тридцать человек и сосредоточить усилия на крупных пригородах, с большой историей бойкотов и насильственных действий.

– Хорошо, – согласился наконец Манфред. – Но пусть по меньшей мере сорок процентов наших сил остаются в резерве, чтобы их можно было быстро направить в район, где возникнут неприятности.

– Как с оружием? – спросил Дэни Леруа. – Я намерен разрешить всем частям использование автоматического оружия.

Он превратил это утверждение в вопрос, и Манфред кивнул.

– Ja, нужно готовиться к худшему. Наши враги считают, что мы на пороге капитуляции. Даже наши люди испытывают страх и смятение. – Он заговорил тише, но яростнее и решительнее. – Так не годится. Тех, кто желает уничтожить все, за что мы стоим, и погрузить нашу страну в кровопролитие и анархию, нужно сокрушить.

* * *

Центры поддержки ПАК были широко разбросаны по стране от восточных племенных территорий Сискея и Транскея и южной части большого промышленного треугольника у реки Ваал до черных пригородов Ланга и Ньянга тысячью миль южнее, где была сосредоточена большая часть приезжей рабочей силы, обслуживавшей Кейптаун.

Во всех этих местах воскресенье 20 марта 1960 года стало днем лихорадочных усилий, надежд и всеобщего ожидания. Как будто все поверили, что новое десятилетие принесет кардинальные перемены.

Радикалов переполняло ощущение бесконечной надежды, хотя и небезосновательной, произрастающей из уверенности, что националистическое правительство на пороге краха. Они считали, что мировая общественность с ними, что ветры перемен уносят век колониализма и что после десятилетия мобилизации, проведенной черными лидерами, время освобождения наконец близко. Нужен только последний толчок, и стены апартеида рухнут, раздавив своего злого зодчего Фервурда и строителей, которые возвели эти стены.

Рейли Табака испытывал восхитительную эйфорию, когда вместе с товарищами обходил пригород, переходил от дома к дому и всем говорил одно и то же:

– Завтра мы будем единым народом. Никто не пойдет на работу. Не будет автобусов, а тех, кто попробует уйти в город пешком, встретит на дороге «Поко». Имена всех, кто не подчинится «Поко», будут записаны. Их накажут. Завтра мы заставим белую полицию бояться нас.

Они трудились весь день, и к вечеру все жители пригорода, все мужчины и женщины были предупреждены, что не должны идти на работу, а обязаны рано утром в понедельник собраться на улице у полицейского участка.

– Мы заставим белую полицию нас бояться. Мы хотим, чтобы все были там. Если вы не придете, мы вас найдем.

Амелия работала так же много и неутомимо, как Рейли, но когда они наскоро перекусывали простой едой в задней комнате пекарни, по-прежнему не устала и была свежа и возбуждена.

– Завтра мы увидим восход солнца свободы, – говорил Рейли, вытирая тарелку коркой хлеба. – Но мы не можем лечь спать. На ночь осталось слишком много работы. – Он взял Амелию за руку и сказал: – Наши дети родятся свободными, и мы проживем свою жизнь как люди, а не как животные.

И снова повел ее в сумерки пригорода, продолжать подготовку к великому дню.

Они, полные нетерпения молодые люди, собирались на углах улиц, и Рейли с Амелией ходили между ними, распределяя обязанности на утро, отбирая тех, кто будет пикетировать дорогу между Шарпвиллем и Веренигингом.

– Никого не пропускайте. Никто не должен уйти из пригорода, – наставлял их Рейли. – Когда завтра утром мы двинемся на отделение полиции, все должны быть едины.

– Призывайте людей не бояться, – говорил Рейли. – Говорите, что белая полиция не может их тронуть и что скоро ожидается важнейшая речь от имени белого правительства, касающаяся отмены закона о пропусках. Говорите, что люди должны радоваться, не бояться, должны петь песни свободы, которым их научил ПАК.

После полуночи Рейли собрал своих самых верных и надежных людей, включая двух «буйволов» из пивной, и они пошли по домам черных водителей автобусов и такси вытаскивать их из постели.

– Никто завтра не покинет Шарпвилль, – внушали они водителям. – Но мы не верим, что вы ослушаетесь своих белых боссов. Мы будем караулить вас до начала марша. Вместо того чтобы завтра вывести свои автобусы и такси и увезти наших людей, вы вместе с нами пойдете к полицейскому участку. Мы об этом позаботимся. А сейчас идите с нами.

Как только начало светать, Рейли сам забрался на телефонный столб у ограждающей сетки и перерезал провода. Спустившись, он рассмеялся и сказал Амелии:

– Теперь нашему другу Леопарду будет не так легко вызвать на помощь других полицейских.

* * *

Капитан Лотар Деларей остановил свой «лендровер» и оставил его в полосе тени от уличного фонаря в переулке, а сам неслышно прошел на угол и остановился.

Он слушал ночь. За годы, проведенные в Шарпвилле, он научился прислушиваться к пульсу и настроению пригорода. Он позволил своим чувствам и инстинктам освободиться от контроля разума и почти сразу учуял звериное возбуждение и ожидание, охватившие пригород. Было тихо, пока не вслушаешься, как слушал Лотар. Он услышал собак. Встревоженные – некоторые близко, другие в отдалении – они лаяли и подвывали, но с какой-то настороженностью, как-то уж очень взахлеб. Псы видели и чуяли в темноте людей, группы и одиночек. Люди спешили по тайным делам.

Потом он услышал и другие звуки, тихие, как голоса насекомых в ночи. Свист караульщиков, охраняющих заговорщиков от полиции, и условные сигналы уличных банд. В одном из темных коттеджей поблизости нервно кашлянул мужчина, не в силах уснуть, в другом плакал ребенок, и женщина негромко успокаивала его.

Лотар незаметно переходил из тени в тень, слушая и наблюдая. Даже без предупреждения в виде листовки он бы понял, что этой ночью пригород не спит, охваченный какой-то деятельностью.

Лотар не был впечатлительным или романтичным молодым человеком, но, вглядываясь в темные улицы, он вдруг увидел, как его предки выполняли ту же страшную задачу. Ему представились бородатые мужчины в домотканой одежде, вооруженные длинноствольными, заряжающимися с дула ружьями: вот они покидают безопасный лагерь в кольце фургонов и уходят в африканскую ночь в поисках врага, swartgevaar– черной опасности. Уходят шпионить за биваками, в которых на боевых щитах лежат черные воины; они ждут рассвета, чтобы напасть на фургоны. Нервы Лотара напряглись от этих древних, унаследованных воспоминаний, он словно услышал боевую песню племен в ночи и услышал удары ассегаев о щиты из невыделанных шкур, топот босых ног и треск боевых погремушек на запястьях и лодыжках, когда на рассвете воины двинулись к фургонам, чтобы напасть.

В его воображении плач беспокойного ребенка в соседнем доме превратился в предсмертные крики маленьких детей буров при Веенене, где черные отряды спустились с холмов и перебили весь бурский лагерь.

Он содрогнулся в ночи, поняв, что, хотя многое изменилось, многое по сути осталось прежним. Черная опасность по-прежнему рядом, с каждым днем она становится все более сильной и зловещей. Он отмечал уверенный, дерзкий вид молодых негров, толпившихся на улицах, и слышал принятые ими воинственные имена: «Копье народа» и «Чистые». Сегодня лучше чем когда-либо он понимал, в чем опасность и каков его долг.

Он вернулся к «лендроверу» и медленно поехал по улицам. Время от времени Лотар замечал небольшие группы темных фигур, но когда освещал их фарами, люди растворялись в темноте. Куда бы он ни поехал, из темноты доносился предостерегающий свист часовых, и его снедало нервное напряжение. Попадавшиеся навстречу пешие патрульные тоже нервничали и были встревожены.

Когда рассвет окрасил небо на востоке в светло-желтый цвет и затмил уличные фонари, Лотар поехал по улицам обратно. В этот утренний час им полагалось бы кишеть спешащими на транспорт рабочими, но сейчас они были пусты и тихи.

Лотар доехал до автовокзала: тоже пусто. У ограждения стояли несколько групп молодых людей. Автобусов не было, а пикетчики смотрели на полицейский «лендровер», когда Лотар медленно проезжал мимо, с откровенным вызовом.

Объезжая сетку ограждения и приближаясь к главным воротам, Лотар неожиданно вскрикнул и притормозил. С одного из телефонных столбов до земли свисал провод. Лотар вышел из машины и осмотрел повреждение. Он поднял свободный конец медной проволоки и сразу увидел, что провод аккуратно перерезан. Бросил его и медленно вернулся к «лендроверу».

Прежде чем сесть за руль, он посмотрел на часы. Десять минут пятого. Официально в шесть его смена заканчивается, но он сегодня не уйдет из отделения. Он знал свой долг. День будет долгий и опасный, и он внутреннее приготовился к этому.

* * *

Утром в понедельник 21 марта 1960 года в тысяче миль от Шарпвилля, в черных капских пригородах Ланга и Ньянга, начали собираться толпы. С моря дул холодный капский северо-западный ветер, остужая пыл толпы, но к шести утра у холостяцких общежитий в Ланге собралось почти десять тысяч человек, готовых начать марш на полицейское отделение.

Полиция это предвидела. В течение уик-энда прибыло сильное подкрепление, и всем офицерам и унтер-офицерам раздали ручные пулеметы Стэн. В начале широкой дороги, где собиралась толпа, показалась бронемашина «Сарацин» в тускло-зеленой маскировочной окраске, и офицер через громкоговоритель обратился к толпе. Он сообщил, что все митинги и собрания запрещены и что марш на полицейское отделение будет считаться нападением.

Вперед выступили черные лидеры и начали переговоры с полицией; они наконец согласились распустить толпу, но предупредили, что на работу сегодня никто не пойдет, а в 6 вечера состоится новое собрание. Когда собрались к шести вечера, появились полицейские «Сарацины» и толпе было приказано расходиться. Люди не слушались, и полицейские начали бить их дубинками. Толпа ответила камнями и бросилась всей массой на полицию. Начальник полиции приказал открыть огонь, загремели пулеметы Стэн, и толпа разбежалась, оставив на месте двух убитых.

С этих пор Капский полуостров начали сотрясать мятежи, забрасывание камнями и марши; своей кульминации смута достигла, когда начался марш десятков тысяч черных. На этот раз они дошли до полицейского управления на Каледон-сквер, но постепенно спокойно рассеялись, когда их предводителям пообещали встречу с министром юстиции. Когда лидеры явились на встречу, их арестовали по приказу министра внутренних дел Манфреда Деларея; к этому времени на помощь полиции стянули вооруженные силы, солдат и моряков, и в течение трех дней черные пригороды были надежно окружены.

На Кейпе борьба завершилась.

* * *

В парке Вандербил, в десяти милях от Веренигинга, и в Иватоне – оба места были известны как центры радикального, насильственного сопротивления черных – на рассвете 21 марта начали собираться толпы.

В девять утра марширующие, числом много тысяч, двинулись к местному полицейскому участку. Но далеко не ушли. Здесь, как и в Кейпе, полиция получила подкрепление, на дороге людей встретили бронированные «Сарацины», громкоговорители разносили приказ разойтись. Упорядоченная колонна марширующих, увязнув в зыбучих песках нерешительности и бестолкового руководства, остановилась, а устрашающие полицейские броневики надвигались на нее, заставляя отступать. Потом вмешались и полицейские со своими дубинками.

Неожиданно небо заполнилось громовым гулом, и все черные лица обратились вверх. Там, всего в ста футах над головами, пронеслась эскадрилья реактивных истребителей военно-воздушных сил Южной Африки. Люди никогда не видели военные реактивные самолеты так близко к земле, вид и рев могучих машин подействовали. Толпа начала расходиться, предводители растерялись. Демонстрации закончились, едва начавшись.

* * *

В огромном Соуэто марш на отделение полиции возглавил сам Роберт Собукве. От его дома в Мофоло до участка было пять миль, и хотя по дороге к Собукве присоединялись люди, всего около сотни добралось до полицейского отделения и попросило арестовать их за нарушение закона о пропусках.

В большинстве других центров обошлось без маршей и арестов. В полицейский участок «Геркулес» в Претории явились шесть человек и потребовали, чтобы их арестовали за отсутствие пропуска. Шутливо настроенный офицер аккуратно записал их имена и отправил по домам.

Во всем Трансваале все прошло спокойно и без напряжения – везде, кроме Шарпвилля.

* * *

Рейли Табака не спал всю ночь, он даже не прилег отдохнуть и оставался на ногах, призывая, подбадривая, организуя.

И вот сейчас, в шесть утра, он явился в автобусный парк. Ворота еще закрыты, во дворе молчаливыми рядами стоят длинные неуклюжие машины, трое надзирателей тревожно ждут за воротами прихода водителей. Автобусы должны были выйти в первый маршрут в 4:30, и теперь весь график был сорван.

Со стороны пригорода на пустынной дороге показалась одинокая фигура, и надзиратели заторопились к воротам, чтобы открыть их. Человек в коричневой форменной фуражке шофера, с ярким медным значком компании на околыше торопливо шел к ним.

– Эй, – мрачно сказал Рейли, – одного мы все-таки упустили, – и дал сигнал своим людям перехватить водителя.

Водитель увидел перед собой молодых людей и остановился как вкопанный.

Рейли с улыбкой подошел к нему и спросил:

– Что ты здесь делаешь, дядюшка?

Тот ничего не ответил, но нервно огляделся.

– Ты ведь не собираешься садиться за руль? – настаивал Рейли. – Ты ведь слышал слова ПАК? Их все слышали.

– Мне нужно кормить детей, – мрачно ответил шофер. – Я проработал двадцать пять лет, не пропустив ни дня.

Рейли печально покачал головой.

– Ты дурак, старик. Я прощаю тебе это – ты не виноват, что червь забрался к тебе в голову и сожрал мозг. Но ты предатель своего народа. Этого я не могу тебе простить.

Он кивнул. Молодые люди схватили водители и утащили в кусты у дороги.

Водитель сопротивлялся, но они были молоды, сильны, их было много, и он с криком свалился под их ударами. Немного погодя, когда он затих, они оставили его лежать на пыльной сухой траве. Отходя, Рейли не испытывал ни жалости, ни сожаления. Этот человек предатель. Пусть считает, что ему повезло, если он переживет наказание и сможет рассказать детям о своем предательстве.

У автовокзала пикетчики заверили Рейли, что лишь несколько пассажиров попытались нарушить бойкот, но они разбежались, увидев ожидавшие их пикеты.

– К тому же, – сказал Рейли один из его людей, – не подошел ни один автобус.

– Вы все хорошо начали день. Теперь давайте приветствовать солнце нашей свободы.

По пути они собирали все пикеты. На углу школьного двора их ждала Амелия с детьми. Она увидела Рейли и со смехом побежала ему навстречу. Дети возбужденно кричали и смеялись, радуясь неожиданному освобождению от скуки школьных уроков, и побежали следом за Рейли и его пикетами.

Из каждого дома, мимо которого они проходили, выходили люди; они видели смеющихся детей, и веселье и возбуждение заражали их. В колонне были седовласые старики и молодые матери с привязанными к спинам младенцами, женщины постарше, в передниках, вели детей за руки; мужчины шли в комбинезонах металлургической компании или в более строгих костюмах клерков, курьеров, помощников продавцов и мелких городских чиновников, которые проводили в жизнь законы апартеида. Вскоре дорога за Рейли и его товарищами превратилась в людскую реку.

Подходя к открытому общинному полю, они увидели, что здесь уже много народу; с каждой минутой по дорогам на поле прибывали все новые люди.

– Пять тысяч? – спросил Рейли Амелию, и та сжала его руку, приплясывая от возбуждения.

– Больше, – сказала она. – Должно быть больше – десять тысяч, может, даже пятнадцать. О Рейли, я так горда и счастлива! Ты только посмотри на них – прекрасное зрелище, верно? – Она повернулась и восторженно посмотрела на него. – Я так горжусь тобой, Рейли! Без тебя эти бедные люди никогда не осознали бы своего жалкого положения, им не хватило бы воли изменить свою участь. Но только посмотри на них сейчас!

Люди узнавали Рейли и расступались перед ним, выкрикивали его имя и называли «брат» и «товарищ».

В конце поля лежала груда старых кирпичей и строительных обломков. Рейли направился к ней, поднялся на вершину и поднял руки, призывая к молчанию.

– Мой народ, я принес тебе слова Роберта Собукве, отца ПАК. Он призывает вас: «Помните Мозеса Гаму! Помните всю боль и трудности вашей пустой жизни! Помните нищету и угнетение!»

Толпа заревела, все вскидывали сжатые кулаки или поднятые большие пальцы, кричали « Amandla» и «Гама». Прошло немало времени, прежде чем Рейли смог снова заговорить и сказал им:

– Мы сожжем наши пропуска. – И потряс своей собственной книжечкой. – Мы устроим костер и сожжем dompas. Потом все как один мы пройдем к отделению полиции и потребуем арестовать нас. Они больше никогда не заставят нас показывать dompas, мы будем свободными людьми, как были свободны наши предки, пока в эту землю не пришел белый человек.

Он сам почти поверил в то, что говорил. Все это казалось таким простым и логичным!

И вот они развели костры, десятки костров по всему полю. Начав с сухой травы и скомканных старых газет, они собирались вокруг и бросали в огонь свои паспорта. Женщины начали раскачивать бедрами и притоптывать, мужчины танцевали с ними, а дети бегали у них под ногами, и все пели песни свободы.

Только в восемь утра организаторы смогли заставить их сняться с места, и человеческая масса, разворачиваясь, как огромная змея, поползла к полицейскому участку.

* * *

Майкл Кортни наблюдал за бесславным завершением демонстрации в Иватоне; из телефонной будки он позвонил в отделение полиции парка Вандербил и узнал, что, после того как полиция пригрозила демонстрантам дубинками, там тоже все успокоились. В полицию Шарпвилля он не дозвонился, хотя потратил почти десять шиллингов, проталкивая их в прорезь для монет, и провел в будке сорок бесконечных минут. В конце концов он с отвращением сдался и пошел к своему маленькому фургону «моррис», который бабуля подарила ему на прошедший день рождения.

Он поехал назад в Йоханнесбург, готовый встретить насмешки Леона Гербштайна: «Итак, у тебя превосходный рассказ о мятеже, которого не было. Поздравляю, Майки, я знал, что могу рассчитывать на тебя».

Майкл поморщился и закурил, чтобы успокоиться, но, подъехав к разветвлению дороги, увидел указатель «Веренигинг 10 миль», а под ним указатель поменьше «Пригород Шарпвилль». И вместо того чтобы ехать к Йоханнесбургу, повернул на юг. «Моррис» весело загудел на необычно свободной от машин пустынной дороге.

* * *

Лотар Деларей держал в столе туалетный несессер, бритву и зубную щетку. Вернувшись в участок, он вымылся и побрился над раковиной в мужском туалете и почувствовал себя освеженным, хотя ощущение зловещей тревоги, которое он испытывал во время ночного рейда, сохранялось.

Дежурный сержант отдал честь, когда он вошел.

– Доброе утро, сэр, заканчиваете работу?

Лотар отрицательно покачал головой.

– Kommandantуже пришел?

– Десять минут назад.

– После полуночи кто-нибудь звонил, сержант?

– Не задумывался над этим, но сейчас, когда вы об этом спросили, сэр, могу отметить, что никто не звонил. Занятно, правда?

– Ничего занятного – линия перерезана! Вы должны были отметить это в журнале происшествий, – рявкнул Лотар и пошел к начальнику отделения.

Тот серьезно выслушал доклад Лотара.

– Ja, Лотти. Вы хорошо поработали. Не нравится мне все это. С тех пор как вы нашли эту проклятую листовку, у меня сердце не на месте. Нам должны были дать больше людей, не только двадцать новобранцев. Прислать опытных людей, вместо того чтобы посылать их в Иватон и в другие отделения.

– Я вызвал все наши пешие патрули, – резко сказал Лотар. Он не хотел слушать критику решений начальства. Он знал, что у любого решения есть веские причины. – Предлагаю собрать всех наших людей здесь, в отделении. Сосредоточить силы.

– Ja, согласен, – ответил начальник.

– Как с оружием? Открыть арсенал?

– Ja, Лотти, думаю, это надо сделать.

– И я хотел бы поговорить с ними, прежде чем снова отправлюсь в патруль.

– Хорошо, Лотти. Скажите им, у нас все под контролем. Пусть выполняют приказы, и все будет в порядке.

Лотар отдал честь и вернулся в помещение дежурного.

– Сержант, нужно раздать оружие всем белым полицейским.

– Ручные пулеметы Стэн?

Сержант удивился.

– Да, и по четыре запасных обоймы на каждого, – кивнул Лотар. – Я подпишу приказ в журнале происшествий.

Сержант выдал ему ключи, и они вдвоем прошли к арсеналу и открыли тяжелую стальную дверь. Ручные пулеметы стояли на стойках у дальней стены. Дешевое легкое оружие из прессованной стали, эти пулеметы казались игрушечными, но девятимиллиметровые патроны «парабеллум» убивают человека так же успешно, как пули из «перди» или «маузера».

Подкрепление почти целиком состояло из выпускников полицейского колледжа. Молодые люди со свежими лицами, со стрижкой ежиком, почтительно смотрели на капитана. Он сказал им:

– Мы ожидаем неприятностей. Поэтому вы здесь. Вам раздадут «Стены» – это само по себе ответственность, к которой следует отнестись серьезно. Ждите приказа, без приказа ничего не делайте. Но, как только получили приказ, не мешкайте.

Он взял с собой одного из констеблей и поехал к главным воротам пригорода, положив на сиденье ручной пулемет. Шел уже седьмой час, но улицы по-прежнему были пусты. Лотару встретилось не больше пятидесяти человек, и все они шли в одном направлении. Ремонтный грузовик полиции ждал у ворот. Лотар проводил машину туда, где был перерезан телефонный провод. Подождал, пока электрик поднимется на столб и соединит провода, потом проводил грузовик обратно к воротам. Не доезжая до широкой улицы, ведущей к полицейскому участку, Лотар съехал на обочину и выключил двигатель.

Констебль на заднем сиденье начал что-то говорить, но Лотар выпалил: «Тихо!», и тот застыл. Оба просидели несколько секунд молча, потом Лотар нахмурился.

Послышался звук, похожий на шум далекого моря, легкое шуршание. Лотар раскрыл дверцу «лендровера» и вышел. Шорох был как ветер в высокой траве; чувствовалась легкая дрожь, передающаяся ступням.

Лотар снова сел в машину и быстро доехал до следующего перекрестка; там он повернул в сторону общинного поля и школы. Звук усилился, теперь его было слышно сквозь гул двигателя. Лотар свернул за угол и затормозил так резко, что «лендровер» вздрогнул, проехал несколько метров и остановился.

Перед ним дорогу от края до края преграждала сплошная толпа. Люди стояли плечом к плечу, ряд за рядом, тысячи и тысячи; увидев перед собой полицейскую машину, они закричали « Amandla» и бросились вперед.

На мгновение Лотар оцепенел от шока. Он не принадлежал к тем необычным существам, которые не знают страха. Он был знаком со страхом близко: и на спортивном поле, когда готовился встретить объединенный натиск мускулистых тел, и на тихих улицах пригорода, когда по ночам охотился за опасными и бессовестными людьми. Эти страхи он победил и, победив, испытал необычное возбуждение. Но здесь перед ним было нечто совершенно новое.

Перед ним был не человек – чудовище. Существо о десяти тысячах глоток и двадцати тысячах ног, гигантское безумное чудище, ревущее бессмысленные слова и не имеющее ни ушей, чтобы слышать, ни мозга, чтобы понять. Это была толпа, и Лотар испугался. Инстинкт приказывал развернуть машину и вернуться в безопасность участка. В сущности, он уже пустил было машину задним ходом, но взял себя в руки.

Не глуша мотор, он открыл боковую дверцу, и констебль на заднем сиденье кощунственно выругался охрипшим от ужаса голосом:

– Христос-содомит! Давайте убираться отсюда!

Это помогло Лотару: он почувствовал презрение к собственной слабости. Как много раз в прошлом, он подавил страх и забрался на капот «лендровера».

Он нарочно оставил автомат на сиденье и даже не расстегнул кобуру на поясе. Один пистолет бессилен против такого чудовища.

Лотар поднял руки и крикнул:

– Остановитесь! Возвращайтесь назад. Это приказ полиции.

Но вырывающийся из множества глоток голос чудовища заглушил его слова, а само чудовище продолжало приближаться. Люди в первых рядах побежали к Лотару, а те, что за ними, поднажали и двинулись быстрее.

– Возвращайтесь! – кричал Лотар, но ряды не останавливались ни на мгновение и были теперь совсем близко. Лотар видел лица в первых рядах: все они улыбались, но он знал, как быстро меняется настроение африканцев, как близко к улыбке лежит в африканском сердце насилие. Он знал, что не сможетостановить их, они слишком близко, слишком возбуждены, и понимал, что его присутствие распалило их, довольно было одного вида его мундира.

Он спрыгнул на землю, сел в машину, развернул «лендровер» и дал полный ход, когда первые ряды были на расстоянии вытянутой руки от него.

Лотар изо всех сил жал на акселератор. До отделения было почти две мили. Быстро подсчитывая, сколько времени потребуется толпе, чтобы добраться до отделения, он мысленно проговаривал приказы, которые отдаст, и думал о дополнительных мерах предосторожности, чтобы обеспечить безопасность отделения.

Неожиданно впереди показалась другая машина. Лотар не ожидал этого. Резко сворачивая, чтобы избежать столкновения, он увидел, что это «моррис» с лакированными деревянными распорками, поддерживающими корпус фургона. Вел машину молодой человек, белый.

Лотар затормозил и опустил боковое стекло.

– Какого дьявола, куда вы едете? – крикнул он. Водитель высунулся в окно и вежливо улыбнулся.

– Доброе утро, капитан.

– У вас есть разрешение находиться здесь?

– Да, хотите взглянуть?

– Нет, проклятие! Разрешение отменено. Вам приказано немедленно покинуть пригород, вы слышите?

– Да, капитан, слышу.

– Возможны неприятности, – настаивал Лотар. – Вы в опасности. Приказываю вам ради вашей же безопасности немедленно уехать!

– Хорошо, – согласился Майкл Кортни, и Лотар погнал машину вперед.

Майкл в зеркало заднего обзора следил за ним, пока «лендровер» не скрылся из виду, потом закурил сигарету и неторопливо двинулся в ту сторону, откуда так поспешно уезжала полиция. Возбуждение капитана подтверждало, что он едет в верном направлении, и Майкл довольно улыбнулся, услышав множество голосов.

В конце улицы он развернулся на звук, подъехал к обочине и выключил мотор. Сидел за рулем и смотрел на огромную толпу, которая двигалась по улице навстречу ему. Он не боялся, чувствуя себя посторонним – наблюдателем, а не участником, – и когда толпа приблизилась, он внимательно ее разглядывал, стараясь не упустить ни одной мелочи, составляя фразы, которыми он это опишет, и занося их в блокнот.

«В авангарде молодые люди, с ними много детей, все улыбаются, смеются и поют…»

Они видели Майкла в стоящем «моррисе», окликали его, улыбались, и поднимали вверх большие пальцы.

«Добрая воля этих людей всегда поражала меня, – записывал он. – Их добродушие и отсутствие личной вражды к нам, правящим белым…»

В авангарде марша, в нескольких шагах перед всеми, шел красивый молодой человек. Шел он широким уверенным шагом, и девушке рядом с ним приходилось бежать, чтобы не отстать. Она держала юношу за руку, на красивом, темном, круглом лице сверкали ровные белые зубы. Проходя мимо, она улыбнулась Майклу и помахала ему рукой.

Толпа расступилась, обходя припаркованный «моррис» с обеих сторон. Некоторые дети задерживались, прижимая лицо к стеклу, всматривались в Майкла, а когда он улыбался и строил им рожи, хохотали и разбегались. Один или двое, проходя мимо, открытой ладонью хлопнули по крыше машины, но это было скорее дружеское приветствие, чем проявление враждебности, и они даже не останавливались, торопясь за молодым предводителем.

Много минут толпа шла мимо, но вот потянулись отставшие, те, что пришли позже, калеки и старики, и Майкл включил мотор и развернулся на проезжей части.

Он двигался за толпой на малой скорости, одной рукой держал руль, второй продолжал делать заметки в блокноте на коленях.

«Примерно шесть-семь тысяч – пока, но все время примыкают новые. Старик на костылях, жена его поддерживает; мальчик в короткой рубашонке, не прикрывающей попку: только научился ходить. Женщина держит на голове портативный радиоприемник; оттуда льется рок-н-ролл, и женщина танцует под музыку. Много только что из деревни, вероятно, приехали нелегально, они по-прежнему в одеялах и босые. Пение удивительно стройное. Также много хорошо одетых и наверняка образованных, некоторые в мундирах государственных служащих, почтальоны, водители автобусов, шахтеры в комбинезонах металлургических и горнодобывающих компаний. На этот раз призыв услышали все, а не только политизированное меньшинство. Почти осязаемы возбуждение и наивное ожидание. Песня меняется; запевают в голове колонны, но быстро подхватывают все. Поют печально и трагично, и совсем не обязательно понимать слова. Это погребальная песнь…»

Во главе толпы Амелия запела с такой страстью, что из ее огромных темных глаз невольно брызнули слезы и покатились по щекам:

Веселье закончилось, тысячи глоток запели в крике боли:

Амелия крепко держала Рейли за руку и пела всем своим существом, всей душой; они свернули за последний угол. Впереди в конце длинной улицы виднелась ромбическая проволочная сетка, окружающая отделение полиции.

И тут на жесткой фарфоровой голубизне неба высокого вельда над рифлеными металлическими крышами полицейского участка появились темные точки. Вначале они казались птичьей стаей, но, приближаясь, с поразительной быстротой вырастали в размерах, молчаливой угрозой сверкая в лучах раннего утреннего солнца.

Голова колонны остановилась; те, что шли за ней, сначала нажали, потом остановились тоже. Все повернули лица вверх, к несущимся на них грозным машинам, словно раскрывшим зияющие темные пасти и распростершими крылья, мчащимся так быстро, что перегоняли свой звук.

Ведущий истребитель «Сейбр» [299]опустился еще ниже, едва не задевая крышу полицейского участка, и весь строй последовал за ним. Пение сменилось молчанием, затем раздались первые неуверенные крики ужаса. Одна за другой огромные машины проносились над головами. Казалось, они летят так низко, что до них можно дотянуться рукой, вой двигателей словно физический удар заставлял людей опуститься на колени. Некоторые садились в дорожную пыль, другие падали, прижимались к земле и закрывали головы, но им мешали окружающие, и вся колонна превратилась в смятенную борющуюся массу. Мужчины кричали, женщины вопили, дети визжали и плакали от ужаса.

Серебряные истребители поднялись в небо, резко повернули и перестроились для нового прохода; их двигатели ревели, а взрывные волны от их полета накатывались на толпу.

Рейли и Амелия были среди тех, кто устоял. Теперь Рейли крикнул:

– Не бойтесь, друзья! Они не могут причинить вам вред!

Амелия последовала его примеру и созвала своих учеников.

– Они вас не обидят, малыши. Они красивые, как птицы. Только посмотрите, как они блестят на солнце!

Дети справились с ужасом, некоторые неуверенно заулыбались.

– Вот они снова! – крикнул Рейли. – Помашите им вот так!

И он подпрыгнул и рассмеялся. Другие молодые люди стали подражать ему. Вокруг смеялись. На сей раз, когда машины пронеслись над головами, лишь несколько старух упали на дорогу и лежали, корчась в пыли; большинство людей только поморщились, съежились, а потом, когда машины пронеслись, облегченно рассмеялись.

Под руководством Рейли и его помощников толпа вновь медленно собралась и двинулась вперед, а когда машины пронеслись в третий раз, люди смотрели вверх и махали летчикам в шлемах за прозрачными колпаками кабин. На этот раз самолеты не повернули, чтобы пролететь снова. Они улетели в голубое небо, ужасный рев двигателей стих, и люди снова запели, обнимая друг друга на ходу, восславляя свою храбрость и победу.

– Сегодня вы все будете свободны! – крикнул Рейли, и те, кто его услышал, поверили ему, они оборачивались и кричали тем, кто шел за ними:

– Сегодня вы все будете свободны!

Впереди возвышались закрытые ворота полицейского участка, но люди видели за сеткой ряды полицейских. Они были в мундирах темного защитно-зеленого цвета, утреннее солнце сверкало на значках и коротких вороненых стволах оружия, которое держали в руках белые полицейские.

* * *

Лотар Деларей стоял на ступенях крыльца, ведущих в дежурное помещение, под синим фонарем с надписью на стекле «Полиция», и старался не пригибаться, когда строй реактивных истребителей пролетал над самой крышей.

Он видел, как толпа в отдалении, когда над ней пролетают самолеты, пульсирует и сокращается, точно гигантская черная амеба, но потом приобретает прежнюю форму и продолжает приближаться. Он слышал пение и даже видел лица людей в передних рядах.

Рядом с ним сержант негромко выругался:

– Клянусь Богом, вы только посмотрите на этих черных ублюдков; их, должно быть, тысячи!

И Лотар узнал в его голосе свои страх и тревогу.

То, что они видели, было повторяющимся кошмаром африкандеров на протяжении двух столетий, с тех самых пор как их предки медленно двинулись на север по прекрасным землям, населенным только дикими животными, и на берегах Грейт-Фиш-ривер неожиданно наткнулись на бесчисленные черные когорты.

Он чувствовал, как по коже, словно ядовитые насекомые, ползут нервные мурашки: его одолевали воспоминания его народа. И вот снова кучка белых за баррикадами, а вокруг черное варварское войско. Так было всегда, но ужас происходящего нисколько не ослабевал от сознания, что все это уже было. Скорее, он только усиливался, инстинкт самосохранения говорил все повелительнее.

Однако страх и ненависть в голосе сержанта укрепили Лотара против собственной слабости. Он оторвал взгляд от приближающейся орды и посмотрел на своих людей. Как они бледны, как мертвенно неподвижны и как молоды многие из них… но ведь такова африкандерская традиция: мальчики занимают места у баррикад лагеря, когда их рост сравняется с длиной ружья.

Лотар заставил себя сойти с места и медленно пройти вдоль строя, стараясь, чтобы в его выражениях и жестах не было ни тени страха.

– Они не хотят неприятностей, – сказал он, – с ними женщины и дети. Собираясь сражаться, банту всегда прячут своих женщин. – Голос его звучал ровно и бесстрастно. – Подкрепления в пути, – говорил он подчиненным. – Через час с нами будет триста человек. Сохраняйте спокойствие и выполняйте приказы. – Он ободряющее улыбнулся кадету; у того глаза были слишком велики для бледного лица, уши торчали из-под форменной фуражки; парень нервно кусал нижнюю губу, глядя за ограду. – Приказа заряжать не было, Jong.Снимите обойму с оружия, – спокойно приказал он, и парень отцепил обойму от автомата, не отрывая взгляда от поющей и танцующей толпы.

Лотар уверенной походкой прошел назад вдоль строя, не взглянув на приближающуюся толпу, кивая по очереди своим людям, когда проходил мимо, или отвлекая их спокойным словом. Но дойдя до своего места на ступенях, он не вытерпел, повернулся к воротам и с усилием сдержался, не позволяя себе вскрикнуть.

Они запрудили всю дорогу от края до края, от начала до конца, и продолжали прибывать по боковым улицам, как воды реки Кару в половодье.

– Оставайтесь на местах, парни! – приказал Лотар. – Ничего не делайте без приказа.

Они сохраняли неподвижность на ярком утреннем солнце, когда предводители марша дошли до закрытых ворот и прижались к ним, вцеплялись в проволочную сетку и всматривались сквозь нее, пели и плясали, а остальная неупорядоченная колонна за ними постепенно растягивалась по всему периметру. Как сдерживаемая дамбой вода, испытывающая давление собственной массы, они ряд за рядом нажимали друг на друга, полностью окружив двор отделения, заперев внутри небольшую кучку людей в мундирах. А толпа продолжала прибывать, подходящие из боковых улиц присоединялись к толпе у главных ворот, и вскоре отделение превратилось в маленький прямоугольный остров в шумном, беспокойном черном море.

Люди у ворот призвали к тишине, и постепенно смех, пение и общий гул стихли.

– Мы хотим поговорить с вашими офицерами, – сказал черный молодой человек в первом ряду у закрытых ворот. Он вцепился пальцами в сетку, а толпа за ним так сильно прижала его к ограде, что большие высокие ворота тряслись и дрожали.

Начальник отделения вышел из дежурки и направился к воротам. Лотар шел в шаге за ним. Вместе они пересекли двор и остановились у ворот.

– Это незаконное сборище, – обратился начальник к молодому человеку, который их позвал. – Вы должны немедленно разойтись.

Он говорил на африкаансе.

– Все гораздо хуже, офицер, – улыбнулся молодой человек. Он отвечал на английском, и это была рассчитанная провокация. – Видите ли, ни у кого из нас нет пропусков. Мы их сожгли.

– Как тебя зовут? – по-прежнему на африкаансе спросил начальник.

– Рейли Табака, я секретарь местного отделения Панафриканского конгресса и требую, чтобы вы арестовали меня и всех тех, кто пришел со мной, – ответил Рейли на беглом английском. – Откройте ворота, полицейский, и впустите нас в ваши тюремные камеры.

– Я даю вам пять минут на то, чтобы разойтись, – угрожающе сказал начальник.

– А иначе что? – спросил Рейли Табака. – Что будет, если мы не послушаемся?

Толпа за ним начала скандировать:

– Арестуйте нас! Мы сожгли свои dompas. Арестуйте нас!

Что-то произошло, в тылу толпы послышались иронические возгласы и громкий смех, и Лотар забрался на капот ближайшего полицейского «лендровера», чтобы посмотреть через головы.

Небольшая колонна из трех крытых грузовиков, полных полицейских в мундирах, свернула с боковой дороги и теперь медленно прокладывала путь сквозь толпу. Плотные ряды перед высокими грузовиками расступались неохотно, но Лотар испытал облегчение.

Он спрыгнул с капота и отправил к воротам взвод своих людей. Мятежники били кулаками по стальным бортам проходящих грузовиков, смеялись, кричали и отдавали салют АНК. Тысячи ног подняли вокруг грузовиков облако тонкой пыли.

Люди Лотара, преодолевая давление черных тел, открыли ворота и, как только грузовики проехали, снова закрыли их, а толпа бросилась им навстречу.

Лотар оставил начальника говорить с вожаками толпы, а сам пошел размещать вновь прибывших по периметру двора. Все прибывшие были вооружены. Самых опытных и спокойных Лотар оставил на грузовиках, откуда можно было вести обстрел по всем четырем сторонам изгороди.

– Сохраняйте спокойствие, – повторял он. – Все под контролем. Просто выполняйте приказы.

Разместив подкрепление, он тотчас вернулся к воротам; начальник отделения по-прежнему спорил с вожаками собравшейся за воротами толпы.

– Мы не уйдем отсюда, пока вы нас не арестуете или пока не отменят закон о пропусках.

– Не говори глупости, парень! – рявкнул начальник. – Ты знаешь, что это невозможно.

– Тогда мы остаемся, – сказал Рейли Табака, и толпа за ним начала скандировать:

– Арестуйте нас! Арестуйте нас! Сейчас же!

– Я разместил новых людей на позициях, – негромко доложил Лотар. – Теперь у нас почти двести человек.

– Даст Бог, хватит, если эти рассвирепеют, – ответил начальник и с тревогой оглянулся на людей в форме. По сравнению с людским морем за воротами они казались очень незначительными и маленькими.

– Я достаточно долго спорил с вами, – он снова повернулся к толпе за воротами. – Вы должны немедленно увести этих людей. Это приказ полиции.

– Мы остаемся, – любезно ответил Рейли Табака.

Утро длилось, жара усиливалась, и Лотар чувствовал, как жара, жажда, пыль и пение растят напряжение и страх его людей. Каждые несколько минут в толпе, словно в течении реки, возникал небольшой водоворот и расходился и всякий раз изгородь тряслась и раскачивалась, а полицейские трогали оружие и переступали на жарком солнце. В течение утра дважды прибывали подкрепления, и толпа пропускала их; теперь за оградой собралось почти триста полицейских в форме. Но вместо того чтобы рассеяться, толпа росла: все те, кто прятался в домах пригорода, побежденные любопытством, присоединились к большинству.

После каждого нового прибытия грузовиков споры и тщетные приказы разойтись начинались заново, и на жаре, в нетерпеливом ожидании настроение толпы постепенно менялось. Улыбки исчезли, пение сменило тон: зазвучали свирепые воинские песни. По толпе расходились слухи: перед ними выступит Роберт Собукве, Фервурд приказал отменить пропуска, Мозеса Гаму выпустили из тюрьмы – и все торжествовали, радовались и пели, а потом ворчали и отступали, когда слух не подтверждался.

Жгучее солнце достигло зенита, запах толпы приобрел отчетливый мускусный африканский оттенок, чуждый и одновременно ужасно знакомый.

Белые полицейские, с утра стоявшие под солнцем, достигли предела нервного напряжения и всякий раз, как толпа налегала на хрупкую проволочную сетку, начинали суетливо двигаться, один или два без приказа вставляли обоймы и высоко поднимали автоматы, нацеливая их на толпу. Лотар видел это, он ходил вдоль рядов и приказывал разрядить оружие.

– Скоро нам придется что-то сделать, сэр, – сказал он начальнику. – Так не может продолжаться: кто-нибудь сорвется.

Это ощущение витало в воздухе, сильное, как запах разогретых тел африканцев, – Лотар явственно различал его. Он всю ночь не спал, осунулся и казался себе хрупким и неровным, как обсидиановый нож.

– Что вы предлагаете, Деларей? – рявкнул начальник, испытывавший такое же напряжение и уставший не меньше. – Говорите, мы должны что-то сделать? Ja, согласен. Но что именно?

– Надо удалить главарей из толпы. – Лотар показал на Рейли Табаку, остававшегося у ворот. Он провел там уже почти пять часов. – Вот эта черная свинья не дает им разойтись. Если схватить его и других вожаков, остальным вскоре надоест.

– Который час? – спросил начальник, и хотя это, казалось, не имело отношения к происходящему, Лотар взглянул на часы.

– Почти час дня.

– В пути должны быть новые подкрепления, – сказал начальник. – Подождем еще пятнадцать минут и сделаем то, что вы предлагаете.

– Посмотрите туда! – неожиданно сказал Лотар и показал налево.

Несколько молодых людей вооружились камнями и кирпичами, и сзади, из толпы, над головами передавали вперед другие метательные снаряды: куски облицовки, обломки камней.

– Ja, надо прекратить это немедленно, – согласился начальник, – иначе беда.

Лотар повернулся и приказал ближайшим констеблям:

– Зарядите автоматы и идите за мной к воротам.

Он видел, что люди в цепочке восприняли его приказ как относящийся ко всем, послышалось металлическое щелканье: обоймы крепились к автоматам, взводились спусковые механизмы. Лотар несколько мгновений думал, не заняться ли этим, но время было жизненно важно. Он понимал, что должен удалить вожаков из толпы, потому что всего через несколько секунд начнется погром. Молодые люди в передних рядах толпы уже вцепились в сетку ограды и раскачивали ее.

Идя первым в группе полицейских, Лотар подошел к воротам и показал на Рейли Табаку.

– Ты! – крикнул он. – Я хочу поговорить с тобой.

Он просунул руку в квадратное отверстие у замка ворот и схватил Рейли за рубашку.

– Хочу вытащить тебя отсюда! – рявкнул он, и Рейли, отпрянув от его руки, толкнул стоящих за ним.

Амелия вскрикнула и схватила Лотара за запястье:

– Оставьте его! Не делайте ему больно!

Молодые люди вокруг увидели, что происходит, и надавили на сетку.

– Jee!– закричали они. Этому протяжному басистому военному кличу не может противиться ни один воин нгуни. От этого возгласа закипает охваченная боевым безумием кровь, и все окружающие подхватили:

– Jee!

Часть толпы за тем местом, где Рейли боролся с Лотаром Делареем, подалась вперед, с громким боевым кличем бросилась на изгородь, и сетка прогнулась и начала падать.

– Назад! – крикнул Лотар своим людям, но задние ряды толпы устремились вперед, чтобы увидеть, что происходит, и ограда рухнула.

Она обрушилась, и хотя Лотар успел отскочить, один из металлических столбов зацепил его скользящим ударом и бросил на колени. Толпу больше ничто не сдерживало. Задние ряды напирали на передние, и тех выдавливало во двор; люди спотыкались о Лотара и падали, а он пытался встать.

Сбоку из толпы по высокой дуге полетел кирпич. Он ударил в ветровое стекло одного из грузовиков и разбил его, превратив в дождь блестящих как алмазы осколков.

Закричали женщины, они падали, сбитые с ног давлением сзади; мужчины пытались выбраться со двора, но им не давали задние ряды: они напирали с воинственным криком « Jee!», рождавшим безумие.

Под этим напором Лотар пытался встать. Из-за изгороди обрушился град камней и кирпичей. Наконец Лотар поднялся и только благодаря своей отличной спортивной форме удержался на ногах, когда лавина обезумевших тел поволокла его в глубину двора.

За ним послышался громкий треск, и в первое мгновение Лотар не опознал его. Как будто стальным прутом шарахнули по листу гофрированного железа. Потом послышались другие страшные звуки – удары пуль о живую плоть, словно зрелые дыни лопались под ударами тяжелой дубины, и Лотар закричал:

– Нет! О боже, нет!

Но автоматы рвали воздух с таким треском, как будто кто-то раздирал полосы шелка; этот звук заглушил его отчаянный вопль. Лотар хотел крикнуть: «Прекратить огонь!», но у него перехватило горло, и он задохнулся от ужаса.

Он предпринял еще одну невероятную попытку отдать приказ; горло напряглось, пытаясь вытолкнуть слова, но не сумело издать ни звука, а руки Лотара двигались сами, без приказа сознания, они сорвали автомат с бока и отвели ручку, посылая обойму на место. Перед ним люди начали поворачиваться, давление человеческих тел на него уменьшилось, и он смог поднять автомат к поясу.

Он пытался сдержаться, но происходящее превратилось в кошмар, над которым он был не властен, оружие в его руках задрожало и загудело, как бензопила. За несколько секунд опустели две обоймы на тридцать патронов, но Лотар водил автоматом, как жнец серпом, и перед ним, корчась в пыли и издавая стоны, лежал кровавый урожай.

Только тут он полностью осознал, что натворил, и к нему вернулся голос.

– Прекратить огонь! – закричал он и стал бить окружающих полицейских, чтобы подкрепить приказ. – Прекратить огонь! Стоп! Стоп!

Кое-кто из новобранцев перезаряжал автоматы, и Лотар побежал по рядам, мешая это делать. Человек на крыше грузовика дал очередь, потом вторую, и Лотар прыгнул к кабине, перехватил ствол и толкнул вверх, так что последняя очередь ушла в пыльный воздух.

Со своего наблюдательного пункта Лотар посмотрел на провисшую изгородь и открытое поле за ней, где лежали мертвые и раненые, и дух его дрогнул.

– О Боже, прости меня. Что мы наделали? – закашлялся он. – Что мы наделали?

* * *

В середине утра Майкл Кортни рискнул: ему показалось, что вокруг полицейского участка наступило затишье. Конечно, трудно было понять, что происходит. Он видел только спины людей в задних рядах, а над их головами – верх проволочной ограды и крышу самого участка. Однако обстановка казалась спокойной и, если не считать несвязного пения в толпе, оставалась сносной.

Майкл сел в машину и поехал назад по улице к начальной школе. Здания были пусты, и он без всяких угрызений совести потянул за дверь с табличкой «Директор». Дверь была не заперта. На дешевом столе телефон. Майкл дозвонился до редакции «Мейл» с первой же попытки. Леон Гербштайн был в своем кабинете.

– Есть материал, – сказал Майкл и прочел то, что написал. Закончив, он сказал Леону: – На вашем месте я послал бы сюда фотографа. Очень вероятно, что получатся драматические снимки.

– Объясните, как вас найти, – сразу согласился Леон, и Майкл вернулся к отделению, как раз когда новое подкрепление пробилось сквозь толпу и въехало в ворота.

Утро тянулось, у Майкла кончились сигареты. Впрочем, невелика трагедия. Ему было жарко, хотелось пить, и он думал, каково час за часом стоять в этой толпе.

Он ощутил, как меняется настроение толпы. Оживление и ожидание ушли. Чувствовалось раздражение – досада обманутых, потому что Собукве не появился, а полиция не сделала обещанного заявления об отмене dompas.

Пение возобновилось, но теперь – суровое и агрессивное. В толпе начались стычки и драки; поверх голов Майкл видел, что на крышах припаркованных за воротами грузовиков стоят вооруженные полицейские.

Появился штатный фотограф «Мейл», молодой черный журналист, который сумел проникнуть в пригород без пропуска. Он остановил свой маленький коричневый «хамбер» рядом с «моррисом» Майкла. Майкл взял у него сигарету, быстро рассказал, что происходит, и послал вперед смешаться с толпой и начать работу.

Вскоре после полудня кое-кто из молодых людей вышел из толпы и принялся обшаривать дорогу и ближайшие сады в поисках метательных снарядов. Парни выковыривали камни из бордюров цветочных клумб и выламывали плиты из тротуаров. С этим примитивным оружием они возвращались в толпу. Зловещий признак, – и Майкл забрался на капот своего любимого «морриса», не боясь поцарапать краску, хотя обычно очень берег машину и по утрам полировал.

Хотя до ворот отделения было больше ста пятидесяти ярдов, теперь, над головами, ему было лучше видно, и он заметил растущее возбуждение и беспокойство. Потом полицейские, стоявшие на крышах машин – Майкл мог видеть только их, – начали заряжать и нацеливать оружие. Они, очевидно, действовали по приказу, и Майкл почувствовал необычную тревогу.

Неожиданно в самой гуще толпы, непосредственно перед воротами, началось какое-то сильное волнение. Масса людей бросилась вперед, надавила, послышались протестующие крики.

Майкл видел, как задвигался верх ворот, створки под давлением начали падать, и тотчас градом посыпались камни и кирпичи. Потом, словно через прорванную дамбу, толпа устремилась вперед.

Майкл никогда еще не слышал выстрелов из ручных пулеметов и поэтому не узнал их, но в детстве во время сафари, куда отец взял его с братьями, он слышал, как пуля ударяет в живую плоть.

Перепутать с другим этот звук, похожий на хлопки выбивалки по пыльному ковру, было невозможно. Но он не мог в это поверить, пока не увидел полицейских на крышах машин. Несмотря на свой ужас, он заметил, как дрожит их оружие, выбрасывая пули за мгновение до того, как долетит звук выстрела.

Первые же выстрелы заставили толпу дрогнуть и обратили ее в бегство. Люди разбегались во все стороны, как по воде идут круги, они бежали обратно мимо того места, где стоял Майкл, и, как ни невероятно, некоторые смеялись, словно не сознавали, что происходит, словно это была какая-то глупая игра.

Перед разбитыми воротами густо лежали тела, почти все лицом вниз, головами в том направлении, куда люди бежали, перед тем как упали. Но были и другие, лежавшие дальше, а автоматы продолжали греметь, люди рядом с Майклом падали, а пространство вокруг участка очистилось, так что сквозь пыль он видел за провисшей оградой полицейских в мундирах. Некоторые перезаряжали автоматы, другие еще стреляли.

Майкл слышал свист пуль, летящих мимо головы, но был слишком потрясен и зачарован, чтобы нагнуться или даже просто увернуться.

В двадцати шагах от него бежала молодая пара. Он узнал двоих, возглавлявших процессию: высокого привлекательного парня и красивую круглолицую девушку. Они по-прежнему держались за руки, парень тащил девушку за собой, но когда они пробегали мимо Майкла, девушка вырвалась и бросилась в сторону, туда, где стоял ошеломленный, почти закрытый телами ребенок.

Девушка наклонилась, чтобы подхватить ребенка, и в этот миг ее настигла пуля. Ее отшвырнуло назад, как будто она до предела натянула невидимый поводок, но она еще несколько секунд стояла. Майкл увидел, как пули вышли у нее из спины возле нижних ребер. На кратчайшее мгновение они поднимали бугорками ткань ее блузки, а потом вылетали в потоках крови и плоти.

Девушка развернулась и начала падать. Когда она повернулась, Майкл увидел у нее на груди две входные раны, темные пятна на белой ткани. Девушка опустилась на колени.

Ее спутник подбежал и попытался поддержать ее, но она выскользнула у него из рук и упала ничком. Парень опустился рядом и поднял ее на руки; Майкл увидел его лицо. Он никогда не видел такого опустошения и страдания на лице человека.

* * *

Рейли держал Амелию на руках. Голова ее, как у спящего ребенка, легла ему на плечо, он чувствовал, как ее кровь пропитывает его одежду; горячая, точно пролитый кофе, она пахла сладко и мучительно.

Рейли сунул руку в карман и отыскал носовой платок. Осторожно вытер пыль со щек девушки и из углов рта, потому что Амелия упала лицом на землю.

Он негромко умолял:

– Проснись, моя маленькая луна. Дай услышать твой сладкий голос…

Глаза ее были открыты, и он слегка повернул ее голову, чтобы заглянуть в них.

– Это я, Амелия, Рейли… ты видишь меня?

Но раскрытые глаза девушки быстро затягивались молочной пленкой, гасившей темную красоту.

Он сильнее прижал Амелию к себе, притиснул несопротивляющуюся голову к груди, начал баюкать, как ребенка, и одновременно посмотрел на поле.

Вокруг, как перезрелые плоды, упавшие с ветвей, валялись тела. Некоторые шевелились, поднималась рука, разжимался кулак; мимо Рейли прополз старик, волоча за собой искалеченную ногу.

Через поваленные ворота выходили полицейские. Они ошеломленно и неуверенно ходили по полю, по-прежнему держа в руках разряженное оружие, на мгновение останавливались, нагибались к телам, потом шли дальше.

Один из них подошел. Рейли узнал светловолосого капитана, схватившего его у ворот. Тот потерял головной убор, на мундире не было верхней пуговицы. Коротко подстриженные волосы потемнели от пота, капли пота выступили на лбу, бледном, как из воска. Белый остановился в нескольких шагах и посмотрел на Рейли. Хотя волосы на голове у него были светлые, но брови – густые и темные, а глаза желтые, как у леопарда. Рейли знал, как белый заработал это прозвище. Светлые глаза были обведены темными кругами усталости и ужаса, похожими на старые кровоподтеки, а губы пересохли и потрескались.

Они смотрели друг на друга: черный на коленях в пыли, с мертвой женщиной на руках, и белый в мундире, с разряженным автоматом.

– Я не хотел… – сказал Лотар Деларей, и его хриплый голос дрогнул. – Мне жаль.

Рейли ничего не ответил, никак не показал, что слышал или понял, и Лотар отвернулся и пошел обратно, пробираясь между мертвыми и ранеными, назад за сетчатую ограду.

Кровь на одежде Рейли начала остывать. Когда он снова коснулся щеки Амелии, тепло уходило и из нее. Он мягко закрыл ей глаза и расстегнул блузку. Кровь из двух входных пулевых отверстий почти не шла. Раны зияли сразу под заостренными девственными грудями, маленькие темные отверстия в гладкой янтарной коже, всего в нескольких дюймах одно от другого. Рейли вставил пальцы в эти кровавые отверстия и почувствовал остаток тепла ее плоти.

– Вложив пальцы в твою мертвую плоть, – прошептал Рейли. – Вложив пальцы моей правой руки в твои раны, клянусь, любовь моя: ты будешь отмщена. Клянусь в этом нашей любовью, моей жизнью и твоей смертью – ты будешь отмщена.

* * *

В дни тревоги и смятения, последовавшие за бойней в Шарпвилле, Фервурд и его министр внутренних дел действовали решительно и жестко.

Почти во всех областях Южной Африки было объявлено чрезвычайное положение. И АНК, и ПАК были запрещены, а те их члены, кого подозревали в подстрекательстве и запугивании, были арестованы и по законам чрезвычайного положения содержались в заключении. По некоторым оценкам, число задержанных достигло восемнадцати тысяч.

В начале апреля на общем заседании правительства, созванном для обсуждения чрезвычайного положения, Шаса рискнул своим политическим будущим, обратившись к Фервурду с предложением отменить систему пропусков. Он тщательно подготовил свою речь, а искренняя тревога и сознание важности проблемы сделало его еще более красноречивым, чем обычно. Говоря, он чувствовал, что постепенно заручается поддержкой некоторых других старших членов кабинета.

– Одним ударом мы уничтожим главную причину недовольства черных и лишим революционных агитаторов их самого ценного оружия, – указывал он.

Три старших министра вслед за ним выступили в поддержку отмены пропусков, но Фервурд во главе длинного стола зло смотрел на них, с каждой минутой сердясь все более, и наконец вскочил на ноги:

– Эта идея категорически не подлежит обсуждению. Пропуска существуют с единственной целью – контролировать проникновение черных в городские районы.

За несколько минут он безжалостно разгромил внесенное предложение и ясно дал понять, что поддержка этой идеи станет политическим самоубийством для любого члена правительства, каким бы старейшим он ни был.

В течение нескольких дней сам доктор Хендрик Фервурд балансировал на краю пропасти. Он посетил Йоханнесбург, чтобы открыть «Рэнд истер шоу» [300]. Он произнес пространную речь перед аудиторией самого большой в стране сельскохозяйственной и промышленной ярмарки, а когда садился на место под гром аплодисментов, белый человек невзрачной наружности прошел между рядами сидений, на виду у всех поднял пистолет и дважды выстрелил доктору Фервурду в голову.

С залитым кровью лицом Фервурд упал. Охрана схватила стрелявшего. Обе пули, выпущенные в упор, пробили череп премьер-министра, но невероятное упорство и воля к жизни, а также превосходная медицинская помощь спасли его.

Менее чем через месяц он выписался из больницы и снова приступил к исполнению обязанностей главы государства. Покушение, казалось, было совершено без мотива или причины, убийцу признали невменяемым и поместили в лечебницу для душевнобольных. К тому времени как доктор Фервурд полностью оправился, спокойствие в стране в целом было восстановлено и полиция Манфреда Деларея повсюду полностью контролировала положение.

Реакция международного сообщества на бойню и последующие меры, естественно, была жестко критической. Возглавила компанию Америка, и через несколько месяцев было объявлено эмбарго на продажу Южной Африке оружия. Более тяжелым ударом, чем реакция иностранных правительств, оказался крах Йоханнесбургской биржи ценных бумаг, падение цен на недвижимость и бегство капитала из страны. Чтобы предупредить это, сразу были установлены строгие правила обмена валюты.

Манфред Деларей действовал в сложной ситуации чрезвычайно решительно и энергично, и его позиции заметно усилились. Он действовал так, как от него ожидали, – не колеблясь и жестко. Не осталось никаких сомнений в том, что он один из старших членов кабинета и прямой наследник Хендрика Фервурда. Он раздавил Панафриканский конгресс и АНК. Лидеры этих организаций в смятении скрывались или бежали из страны.

Восстановив безопасность государства, Фервурд смог обратиться к труднейшей задаче осуществления золотой мечты африкандеров – созданию независимой республики.

В октябре 1960 года был проведен референдум, и чувства – за и против, – вызванные перспективой разрыва с британской короной, были настолько сильны, что явка на голосование достигла девяноста процентов. Фервурд предусмотрительно провел решение, что достаточно будет простого, а не конституционного большинства в две трети, и в день голосования получил требуемое большинство: 850 тысяч против 775 тысяч. Африкандеры откликнулись истерией радости, речами и всеобщим празднованием.

В марте следующего года Фервурд со своей свитой отправился в Лондон на встречу премьер-министров Британского Содружества наций. На этой встрече он заявил всему миру:

– В свете мнений, высказанных другими правительствами стран Содружества наций относительно расовой политики Южной Африки, и в свете будущих планов относительно этой самой расовой политики я заявил остальным премьер-министрам, что после обретения статуса республики моя страна выйдет из Британского Содружества.

Манфред Деларей телеграфировал Фервурду из Претории: «Вы сохранили достоинство и гордость своей страны, и народ будет вечно благодарен вам».

Фервурд вернулся домой, окруженный лестью и преклонением своего народа. В общей эйфории мало кто даже из англоговорящих граждан сознавал, сколько дверей закрыл и запер за собой Фервурд и какие холодные, мрачные ветры, предсказанные Макмилланом, будут дуть над южной оконечностью Африки в предстоящие годы.

* * *

Добившись благополучного запуска проекта создания республики, Фервурд наконец смог заняться созданием собственной преторианской гвардии для защиты и продвижения этого проекта. Эразмус, прежний министр юстиции, который в период чрезвычайного положения действовал без нужной жесткости и решительности, был отправлен послом в новую Римскую республику, и Фервурд представил правительству двух новых членов.

Министром обороны стал Бота [301], депутат от избирательного округа Джорджа в Кейпе, в то время как на посту министра юстиции Эразмуса сменил Балтазар Йоханнес Форстер [302]. Шаса Кортни хорошо знал Форстера и, слушая его первое выступление в качестве министра правительства, думал о том, как он похож на Манфреда Деларея.

Они были примерно одних лет, и, как и Манфред, Форстер во время войны был членом крайне правого крыла антисемитской пронацистской организации «Ossewa Brandwag». Официально считалось, что все годы войны Манфред провел в Германии, хотя он всегда молчал об этом периоде своей жизни, а Джон Форстер провел войну в концентрационном лагере Сматса Коффифонтейн.

И Форстер, и Деларей учились в Стелленбосском университете, цитадели африкандеров, и их политическая карьера развивалась параллельно. Манфред впервые попал в парламент во время исторических выборов 1948 года; Форстер прославился тем, что на тех же выборах оказался единственным в истории Южной Африки кандидатом, проигравшим с разницей в два голоса. Позже, в 1953 году, он отомстил за себя, получив в том же самом избирательном округе Бракпан большинство в семьсот голосов.

Теперь, когда они сидели за длинным столом в зале заседаний правительства, их сходство казалось разительным. Оба крупные, с бульдожьими чертами, оба упрямые, решительные и жесткие – образец истинного бура.

Форстер подтвердил это впечатление Шасы, когда заговорил, агрессивно подавшись вперед, уверенный и красноречивый:

– Я считаю, что мы ведем смертельную борьбу с силами коммунизма и не можем искоренить подрывную деятельность или предотвратить революцию, соблюдая правила Квинсберри [303]. Мы должны отбросить старинный принцип habeas corpus [304]и вооружиться новым законодательством, которое позволит нам опережать врага, арестовывать его предводителей и помещать их под стражу, лишая возможности причинять вред. Это совсем не новая концепция, джентльмены.

Форстер улыбнулся, и Шасу изумило, как эта озорная улыбка осветила мрачные черты его лица.

– Все вы знаете, что я без всякого суда провел годы войны в заключении. Позвольте сказать прямо – это сработало. Это уберегло меня от неприятностей, и именно так я собираюсь поступить с теми, кто хочет уничтожить эту землю, – оберегать их от неприятностей. Мне необходимо право без всякого суда задерживать на срок до девяноста дней любого человека, известного мне как врага государства.

Это было великолепное выступление, и Шаса испытывал даже некоторое искушение согласиться с Форстером, тем более что его взгляды на будущее вовсе не были оптимистичными.

– В данный момент у меня две главные заботы, – серьезно говорил он коллегам. – Первая – эмбарго на продажу нам оружия, наложенное американцами. Я считаю, что другие страны вскоре подчинятся давлению американцев и присоединятся к эмбарго. И однажды мы окажемся в нелепой ситуации, когда Великобритания откажется предоставлять оружие, необходимое нам для самозащиты. – Сидящие за столом заерзали и недоверчиво посмотрели на него. Шаса заверил: – Нельзя недооценивать истерию американцев по поводу того, что они называют гражданскими правами. Не забывайте: они послали войска, чтобы водворить черных учеников в школы для белых. – Это воспоминание привело всех в ужас, и больше проявлений недоверия к словам Шасы не было. – Страна, которая способна на это, способна на все. Моя цель – в течение пяти лет сделать нашу страну полностью независимой от поставок обычного оружия.

– Это возможно? – резко спросил Фервурд.

– Я так считаю, – кивнул Шаса. – К счастью, мы предвидели такую возможность. Назначая меня, вы сами предупреждали о возможности эмбарго на ввоз оружия, господин премьер-министр.

Фервурд кивнул, и Шаса повторил:

– Такова моя цель – через пять лет полная независимость в смысле поставок обычного вооружения… – Шаса театрально примолк. – И ядерного оружия – через десять лет.

Поверить в это было уже гораздо труднее, раздались возгласы и резкие вопросы. Шаса поднял руки и заговорил решительно:

– Я совершенно серьезен, господа. Мы можем это сделать! При определенных обстоятельствах.

– Деньги, – сказал Хендрик Фервурд, и Шаса кивнул.

– Да, господин премьер-министр, деньги. Что заставляет вспомнить о второй моей главной заботе. – Шаса набрал полную грудь воздуха и приготовился сказать неприятную правду. – После расстрела в Шарпвилле капитал стремительно покидает нашу страну. Сесиль Родс часто говорил, что евреи – вестники благополучия. Если появились евреи, хозяйство страны обязательно будет процветать, но когда они уходят, следует ждать худшего. Так вот, господа, правда в том, что наши евреи уезжают. Мы должны уговорить их остаться и попытаться вернуть тех, кто уже уехал.

За столом снова началось тревожное оживление. Националистическую партию обвиняли в разжигании антисемитизма между двумя мировыми волнами, и хотя эта волна антисемитизма с тех пор спала, он все еще существовал.

– Таковы факты, джентльмены, – продолжал Шаса, не обращая внимания на неудовольствие слушателей. – После Шарпвилля стоимость недвижимости упала вдвое по сравнению с той, что была до расстрела, а положение на рынке ценных бумаг – самое тяжелое за все время после Дюнкерка. Бизнесмены и инвесторы всего мира убеждены, что наше правительство балансирует на краю пропасти и готово капитулировать перед силами коммунизма и тьмы. Они считают, что наша страна поглощена унынием и анархией, что толпы черных поджигают и грабят, а белаяцивилизация охвачена пожаром.

Члены правительства насмешливо рассмеялись, а Джон Форстер резко вмешался:

– Я только что объяснил, какие шаги мы предпримем.

– Да, – сразу оборвал его Шаса. – Мы знаем, что взгляд из-за рубежа превратен. Мы знаем, что по-прежнему располагаем сильным и надежным правительством, что наша страна процветает и производит достаточно продукции, что большинство нашего населения, и черного и белого, законопослушно и довольно жизнью. Мы знаем, что нас оберегает наш ангел-хранитель – золото. Но мы должны убедить в этом мир.

– Вы думаете, это возможно? – быстро спросил Манфред.

– Да, путем полномасштабной и энергичной кампании, которая откроет миру правду и убедит деловых людей всех стран, – ответил Шаса. – Я попросил большинство наших ведущих представителей бизнеса и коммерции о помощи. Будем рассказывать правду и оплачивать ее распространение. Мы будем приглашать журналистов, бизнесменов, друзей, чтобы те сами убедились, насколько спокойно в стране, насколько все под контролем и как велики наши возможности.

Шаса говорил еще полчаса, а когда закончил, собственный пыл и искренность утомили его; но он должен был показать коллегам свою убежденность и знал, что игра стоила свеч. Он был убежден, что сможет уйти от ужасов Шарпвилля и дать стране толчок для подъема на новые высоты процветания и могущества.

Шаса всегда был вынослив, он легко восстанавливал силы. Даже во время службы в военно-воздушных силах, когда он приводил эскадрилью из рейда к итальянским окопам и остальные сидели в столовой, ошеломленные и измотанные этими переживаниями, он первым приходил в себя и начинал острить и подшучивать. Зал заседаний правительства Шаса покинул выжатым и обессиленным, но к тому времени как он на своем классическом «Ягуаре SS» обогнул Столовую гору и через Анрейтовы ворота въехал в Вельтевреден, он сидел прямо и снова чувствовал себя уверенным и оживленным.

Урожай был давно убран, работники на винограднике подрезали лозы. Шаса остановил «ягуар» и пошел между рядами голых кустов, чтобы поговорить с работниками и подбодрить их. Многие из этих мужчин и женщин жили в Вельтевредене со времен детства Шасы, а молодежь здесь родилась. Шаса считал их продолжением своей семьи, а они, в свою очередь, относились к нему, как к патриарху. Он провел с ними полчаса, слушая рассказы об их проблемах и тревогах и разрешая большинство трудностей несколькими уверенными словами, но потом умолк и неожиданно забыл о них, увидев всадницу, скачущую галопом к дальней стене виноградника.

С угла каменной стены Шаса смотрел, как Изабелла готовит лошадь к прыжку, и застыл, поняв, что она собирается сделать. Кобыла еще плохо объезжена, а ее норову Шаса никогда не доверял! Стена из желтого песчаника со Столовой горы – пять футов высотой…

– Нет, Белла! – прошептал он. – Нет, малышка!

Но дочь развернула кобылу и погнала ее к стене; лошадь охотно слушалась. Она согнула ноги, мощные мышцы под гладкой кожей взбугрились. Изабелла подняла ее, и они взвились в воздух.

Шаса затаил дыхание, но даже сквозь охвативший его ужас смог оценить, какое великолепное зрелище они представляют – лошадь и всадница, обе породистые; кобыла подогнула передние ноги под грудь, наставила уши вперед и взвилась над землей, а Изабелла откинулась в седле, изогнув спину – тело юное и прекрасное, ноги длинные, груди торчат, алые губы смеются, волосы свободно развеваются, рубиново сверкая в лучах вечернего солнца.

Но вот они перелетели через стену, и Шаса резко выдохнул. Изабелла повернула кобылу туда, где на углу стоял он.

– Ты обещал поехать со мной, папа, – укорила она.

Шаса хотел побранить ее за прыжок, но сдержался. Он знал, что в ответ дочь скорее всего развернет кобылу и перемахнет через стену обратно. Он подивился, когда же потерял над ней власть, улыбнулся и сам себе ответил: «Минут через десять после того, как она родилась».

Кобыла приплясывала по кругу, а Изабелла откинула голову, встряхнув волосами.

– Я тебя целый час ждала, – сказала она.

– Государственные дела… – начал Шаса.

– Это не объяснение, папа. Обещание есть обещание.

– Ну, еще не поздно, – заметил он, и дочь рассмеялась, бросая ему вызов.

– Я перегоню твой старый рындван. Давай – отсюда до конюшни.

И пустила кобылу галопом.

– Это нечестно! – крикнул он вслед. – У тебя слишком большая фора.

Но дочь обернулась в седле и показала ему язык. Он побежал к «ягуару», но Белла поскакала по полю наискосок, и к тому времени как Шаса подъехал к конюшне, уже спешилась.

Изабелла бросила повод конюху и побежала к отцу, чтобы обнять. У Изабеллы было много разновидностей поцелуев, но этот, долгий и любовный, с легким прикосновением носом за ухом, она использовала, только когда ей что-нибудь было очень нужно от него, что-то такое, в чем он попробует отказать.

Пока он обувал сапоги для верховой езды, она сидела рядом с ним на скамье и рассказывала о своем университетском преподавателе социологии.

– Огромный волосатый сенбернар забрел в аудиторию, и профессор Якобус не полез за словом в карман. «Лучше пусть собаки идут к учителям, чем учителя к собакам», – сказал он.

Она была прирожденной актрисой. Когда они выходили из помещения, она взяла его за руку.

– Ох, папочка, если бы я могла найти такого мальчика, как ты, но они все такие скучные…

«Пусть подольше такими остаются», – пожелал он про себя.

Шаса сложил ладони, чтобы подсадить ее в седло, но она рассмеялась и легко подпрыгнула на длинных красивых ногах.

– Давай, копуша. Скоро стемнеет.

Шаса наслаждался ее обществом. Дочь зачаровывала его легкой сменой настроения и тем разговора. У Изабеллы был быстрый ум и своеобразное чувство юмора наряду с исключительной красотой лица и тела, но она пугала его неспособностью надолго сосредоточиться на чем-нибудь серьезном. Шон был такой же, его нужно было постоянно подзадоривать, чтобы он сохранял интерес; он легко уставал от того, что не могло поддерживать его стремительный темп. Шасу удивило, что Изабелла целый год продержалась в университете, но он уже смирился с тем, что она его никогда не закончит. Всякий раз как они говорили об этом, она все более пренебрежительно отзывалась об учебе. Притворство, называла она ее. Детская забава. А когда он ответил на это:

– Что ж, Белла, ты ведь еще ребенок!

Она ощетинилась:

– Папа, ты не понимаешь!

– Чего я не понимаю? Думаешь, я никогда не был в твоем возрасте?

– Наверно был, но ради Бога, ведь это было в библейские времена.

– Леди не поминают Господа всуе, – машинально произнес он.

Она привлекала толпы поклонников, какое-то время обращалась с ними с черствым равнодушием, а потом бросала с почти кошачьей жестокостью, и с каждым разом ее нетерпение становилось все очевиднее.

«Мне следовало с самого начала быть с ней строже, – мрачно подумал Шаса, но потом улыбнулся. – Какого дьявола, она моя единственная слабость и очень скоро меня покинет».

– Знаешь, что когда ты так улыбаешься, ты самый сексуальный мужчина в мире? – прервала она его мысли.

– Что вы знаете о сексуальности, барышня? – резко спросил он, чтобы скрыть свое удовлетворение, и она качнула головой:

– Рассказать?

– Нет, спасибо, – торопливо пошел он на попятную. – Иначе меня, наверное, на месте хватит удар.

– Бедный старый папочка!

Она подъехала ближе, так что их с отцом колени соприкоснулись, и наклонилась, чтобы обнять его.

– Ну ладно, Белла, – улыбнулся он. – Говори, чего хочешь. Твоя тяжелая артиллерия уже полностью разрушила мои оборонительные сооружения.

– Ох, папа, тебя послушать, я такая хитрая и коварная! Давай вперегонки до поля для поло.

Он позволил ей скакать впереди, держа храп своего жеребца на всем пути с холма вровень с ее стременем. Тем не менее она раскраснелась от торжества, когда остановила кобылу и обернулась.

– Я получила письмо от мамы, – сказала она.

В первое мгновение Шаса не понял, что она сказала, потом его улыбка исчезла, и он взглянул на свой «ролекс».

– Нам пора возвращаться.

– Я хочу поговорить о маме. Мы не говорили о ней с самого развода.

– Говорить не о чем. Она ушла из нашей жизни.

– Нет. – Изабелла покачала головой. – Она хочет меня видеть – меня и Майки. Хочет, чтобы мы приехали в Лондон, навестили ее.

– Нет, – резко сказал он.

– Она моя мама.

– Она подписала отказ от всех притязаний на это.

– Я хочу видеть ее, а она хочет видеть меня.

– Поговорим об этом в другой раз.

– Я хочу поговорить сейчас. Почему ты не пускаешь меня?

– Твоя мать своими поступками поставила себя вне рамок. Я не позволю ей распространять на тебя свое тлетворное влияние.

– Никто не влияет на меня, если я сама этого не хочу, – сказала она. – А что именно сделала мама? Никто мне этого не объяснил.

– Она совершила рассчитанное предательство. Предала нас всех: мужа, отца, семью, детей и свою страну.

– Не верю, – покачала головой Изабелла. – Мама всегда так обо всех заботилась!

– Я не могу и не стану сообщать тебе все подробности, Белла. Просто поверь: если бы я не вывез ее из страны, ее судили бы по обвинению в убийстве собственного отца и в государственной измене.

Они молча доехали до конюшни, но когда въехали во двор и спешились, Изабелла тихо сказала:

– Она должна получить возможность сама все мне объяснить.

– Я могу запретить тебе ехать, Белла, ты еще несовершеннолетняя. Но ты знаешь, что я не стану этого делать. Я просто прошу тебя не ездить в Лондон и не встречаться с этой женщиной.

– Прости, папа, Майки едет, и я с ним. – Она увидела выражение его лица и быстро продолжила: – Пожалуйста, постарайся понять. Я люблю тебя, но и ее я люблю. Я должна ехать.

Они молча доехали до дома в «ягуаре», но, остановив машину и выключив двигатель, Шаса спросил:

– Когда?

– Мы еще не решили.

– Вот что я тебе скажу. Когда-нибудь мы поедем вместе и, может быть, с неделю покатаемся на лыжах в Швейцарии или посмотрим соборы в Италии. Можем даже заехать в Париж за новым платьем. Бог свидетель, тебе вечно не хватает платьев.

– Мой дорогой папочка, ты хитрый старый пес, верно?

Все еще смеясь, они рука об руку поднялись по ступеням Вельтевредена. Из дверей кабинета через прихожую к ним вышла Сантэн. Увидев их, она сорвала с носа очки в золотой оправе – она терпеть не могла, когда даже члены семьи видели ее в очках, – и спросила:

– Из-за чего веселимся? У Беллы торжествующая физиономия. Что она выпросила на этот раз?

Сантэн не стала ждать ответа и показала на что-то большое, в форме банана, завернутое в мешковину и лежащее на мраморных плитах посреди прихожей.

– Шаса, это пришло сегодня утром и весь день валяется на полу. Убери это, что бы это ни было.

После смерти Блэйна Сантэн почти год прожила в Родс-Хилл одна, прежде чем Шаса уговорил ее закрыть дом и вернуться в Вельтевреден. Теперь, оправдывая общие ожидания, она строго управляла хозяйством.

– Что же это такое? – Шаса попробовал приподнять один конец длинного пакета и хмыкнул. – Что бы это ни было, сделано оно из свинца.

– Подожди, папа, – крикнул Гарри с верха лестницы. – Сломаешь. – Он спускался, перепрыгивая по три ступеньки за раз. – Давай я – куда ты хочешь его девать?

– Оружейная подойдет. Спасибо, Гарри.

Гарри нравилось демонстрировать свою силу; он легко поднял тяжелый пакет и понес его по коридору, потом пронес в двери оружейной и положил на львиную шкуру перед камином.

– Хочешь, чтобы я открыл? – спросил он и, не дожидаясь ответа, принялся за работу.

Изабелла села на край стола, намереваясь ничего не пропустить. Все молчали, пока Гарри не снял последний слой мешковины и не отступил.

– Великолепно! – выдохнул Гарри. – За всю жизнь ничего лучше не видел.

Это был резной слоновий бивень длиной почти в десять футов, с одного конца толщиной с талию красивой девушки, а с другого сужающийся в притупленное острие.

– Весит не меньше ста пятидесяти фунтов, – сказал Гарри. – Только посмотри на резьбу!

Шаса знал, что лишь резчики Занзибара способны на такую работу. Бивень по всей длине был покрыт сценами охоты, великолепно исполненными, со множеством мельчайших подробностей.

– Он прекрасен. – Даже на Изабеллу бивень произвел впечатление. – Кто тебе его послал?

– Здесь есть конверт.

Шаса показал на обрывки упаковки; Гарри подобрал из них конверт и протянул отцу.

В конверте оказался единственный листок.

Лагерь на реке Тана

Кения

Дорогой папа!

С днем рождения – я весь день думаю о тебе. Это мой лучший до сих пор слон – 146 фунтов до резьбы.

Почему бы тебе как-нибудь не поохотиться со мной?

С любовью,

Шон.

Держа письмо в одной руке, Шаса присел рядом с бивнем и ласково погладил желтовато-кремовую поверхность. Резьба изображала слонов – не менее ста животных в одном стаде. От старых самцов и кормящих самок до крошечных слонят; все они бежали по длинной спирали вдоль бивня, уменьшаясь к концу в изящной перспективе. По всей длине бивня стадо преследовали охотники, начиная с людей в львиных шкурах, вооруженных луками с ядовитыми стрелами или слоновьими копьями с широкими лезвиями; к концу этой первобытного вида вереницы охотники уже ехали верхом и держали современные ружья. Путь стада был усеян гигантскими тушами убитых слонов. Картина была прекрасной, реалистичной и трагической.

Но не красота этой сцены и не ее трагизм сделали голос Шасы хриплым, когда он сказал:

– Пожалуйста, оставьте меня одного.

Он не поворачивался к ним, не желая, чтобы они увидели его лицо.

На этот раз даже Изабелла не стала спорить. Она взяла Гарри за руку и вывела из комнаты.

– Он не забыл про мой день рождения, – говорил Шаса, поглаживая бивень. – Ни разу не забывал после своего ухода.

Он закашлялся, резко встал, достал из нагрудного кармана носовой платок, громко высморкался и вытер глаза.

– А я даже не написал ему, не ответил ни на одно его письмо. – Он сунул платок в карман, отошел к окну и уставился на газон, по которому расхаживал павлин. – Самое жестокое и глупое, что из трех сыновей он всегда был моим любимцем. О боже, чего бы я не отдал, чтобы снова его увидеть!

* * *

Ледяной серый дождь словно дымом окутывал густой бамбуковый лес на вершинах Абердаркских гор.

Четверо шли цепочкой за следопытом ндоробо, двигаясь по следу на лесной почве, которая под слоем опавших бамбуковых листьев была цвета и консистенции расплавленного шоколада.

Шон Кортни шел вторым, он прикрывал следопыта и был постоянно начеку, готовый к принятию быстрых решений. Он был самым молодым из троих белых, но руководство перешло к нему совершенно естественно. Никто не оспаривал его право на это.

Третьим в цепочке шел Алистер Спаркс, младший сын кенийского поселенца. Обладая огромной силой и выносливостью, прирожденный меткий стрелок, отлично знающий буш, он в то же время был ленив и неинициативен; его приходилось уговаривать, чтобы он напряг силы и способности до предела.

Четвертым по следу идет Реймонд Харрис. Ему почти пятьдесят, он – живой сгусток малярии и джина, но в свое время был одним из легендарных белых охотников Восточной Африки. Он научил Шона всему, что знал сам, и ученик превзошел учителя. Теперь Реймонд довольствуется тем, что замыкает строй и позволяет Шону и следопыту Матату привести их на позиции для отстрела.

Матату обнажен, если не считать грязной рваной набедренной повязки, дождь ручейками течет по его блестящей черной коже. Его ведут по следу те же врожденные сверхъестественные зрение, нюх и слух, что и у диких лесных животных. Они уже два дня идут по этому следу, останавливаются вечером, только когда полностью стемнеет, и, едва забрезжит рассвет, снова выходят на охоту.

След был отчетливый и недавний. Шон разбирается в следах не хуже любого белого следопыта и считает, что добыча часах в четырех-пяти впереди и они быстро ее настигают. Добыча поднялась на крутой безымянный пик с намерением пересечь хребет сразу под главной вершиной. Шон видел эту вершину сквозь густые заросли бамбука у себя над головой и потоки дождя.

Неожиданно Матату замер на месте. Шон цокнул языком, предупреждая остальных, и тоже застыл, положив палец на предохранитель большого двуствольного «гиббса» [305].

Мгновение спустя Матату резко отвернул от следа и быстро и неслышно, как темная змея, стал спускаться вниз по склону, прочь от цепочки, в сторону от добычи.

Пять лет назад, когда Шон впервые взял Матату к себе на службу, он бы начал возражать, заставляя вернуться и идти по следу дальше, но сейчас без возражений последовал за ним, и хотя он шел своим самым скорым охотничьим шагом, ему с трудом удавалось не терять следопыта из вида.

Шон был одет в плащ из шкур обезьяны колобуса и обут в сомалийские сандалии из шкуры слона, а его явно европейские волосы закрывала мохнатая шапка тоже из обезьяньих шкур. Руки, ноги и лицо были вымазаны смесью протухшего носорожьего жира с сажей, он две недели не мылся. И видом, и запахом он походил на тех, за кем охотится.

Они преследовали группу из пяти мау-мау. Все они были членами известной банды, которой командовал самоназначенный генерал Кимати. Пять дней назад бандиты напали на одну из кофейных плантаций близ Ньери у подножия холмистой гряды. Они вспороли живот белому надсмотрщику и вложили ему в рот отрезанные гениталии, а у его жены тяжелыми ножами-пангас рубили руки и ноги – постепенно, начиная с запястий и ступней и заканчивая плечевыми и бедренными суставами.

Шон и его отряд добрались до плантации спустя двенадцать часов после того, как банда ее покинула. Здесь они оставили свой «лендровер» и дальше пошли пешком.

Матату повел их прямо вниз по склону. На дне узкая река превратилась в бурный серебряный поток. Шон сбросил шкуры и сандалии и нагой вошел в воду. Холод пробрал его до костей, так что они заныли, ревущая вода накрыла его с головой, но он перетащил веревку на другой берег и благополучно переправил остальных.

Матату шел последним, он нес одежду и ружье Шона. Перебравшись, он сразу двинулся дальше, как лесной дух. Шон пошел за ним, дрожа всем телом от холода; промокшие шкуры добавили его ноше тяжести.

Они вспугнули в лесу стадо буйволов; после исчезновения животных бычий запах долго стоял в ноздрях. Один раз Шон мельком увидел очертания большой антилопы, рыжей, с вертикальными белыми полосами по тяжелому телу и великолепными спиральными рогами. Это была лесная антилопа бонго. Богатый американский клиент заплатил бы ему тысячу долларов за возможность выстрелить в эту редчайшую пугливую антилопу, но животное убежало в бамбук, а Матату повел их дальше без очевидной цели и направления. След давностью в три часа остался позади.

Матату обогнул одну из редких лесных полян и снова остановился. Он оглянулся через голое плечо и улыбнулся Шону с терпеливым восхищением, как охотничий пес улыбается самому главному для него существу во вселенной.

Шон остановился позади него и посмотрел на след. Он не мог понять, как Матату это делает. Он пытался заставить его объяснить, но иссохший маленький гном рассмеялся в замешательстве и опустил голову. Своего рода чудо, которое не объяснишь простым искусством наблюдать и делать выводы. Матату проделал следующее: оставил горячий отчетливый след, побежал под невероятным углом к нему, вслепую преодолел бездорожный бамбук и дикие вершины и снова вышел на след безошибочным чутьем перелетной ласточки; при этом он срезал угол и выиграл три часа до добычи.

Шон сжал его плечо, и по телу маленького ндоробо прошла видимая волна удовольствия.

Теперь они меньше чем в часе ходьбы от банды, но из-за дождя и тумана стемнело раньше времени. Шон сделал Матату знак остановиться. Оба они за весь день не произнесли ни слова.

Люди, за которыми они шли, потеряли бдительность. Вначале они возвращались назад и путали след, раздваивали его и так искусно перепрыгивали, что даже Матату с трудом читал эти знаки – но теперь чувствовали себя уверенно и в безопасности. Бросали по дороге, пожевав, сочные стебли бамбука, оставляли зияющие надрезы на растениях и глубокие следы, ступая тяжело от усталости, и Матату шел по их следу, как по бетонной дорожке. Один из беглецов даже облегчился на тропе, не позаботившись прикрыть свои экскременты, и от них еще шло тепло. Матату улыбнулся Шону через плечо и сделал рукой жест, означавший «Очень близко».

Шон раскрыл ударный механизм двуствольного «гиббса», не позволяя ему щелкнуть. Он достал из казенника два патрона в медных гильзах и заменил их двумя другими, из кожаной сумки для боеприпасов. .577-миллиметровые патроны толще большого пальца человека, кургузые тупоносые головки пуль покрыты слоями меди и тонкого свинца, так что, встретившись с живой плотью, разрывают ее, оставляя обширные раны и нанося смертельный урон жизненно важным органам. Этот небольшой ритуал смены патронов был одним из суеверий Шона – он всегда так делал, сближаясь с опасной дичью. Так же неслышно и осторожно, как раскрыл, он закрыл ружье и оглянулся на двоих людей за собой.

Белки глаз Алистера блестели на зачерненном лице. Он держал автомат «брен» [306]. Шон не смог отучить Алистера от него. У автомата неудобный длинный ствол и большой вес, но Алистер любит автоматическое оружие.

– Когда я иду за Микки-Маусом, мне нравится превращать воздух в свинец, – объяснял он со своей ленивой улыбкой. – Ни у кого не будет шанса заткнуть мои яйца мне в рот.

Замыкавший цепочку Рей Харрис поднял большой палец, но пот и дождь проедали светлые полоски в смеси жира и сажи на его лице, и даже сквозь маскировку Шон видел, как тот осунулся от страха и усталости.

«Старик становится ни на что не годен, – бесстрастно подумал Шон. – Скоро придется отпустить его на травку, пастись».

Рей держал ручной пулемет «стерлинг» [307]. Шон подозревал, что Рею просто не удержать более тяжелое оружие. «В бамбуке он стреляет в упор», – объяснял свой выбор Рей, и Шон не стал с ним спорить или говорить, что маленькая девятимиллиметровая пуля срикошетит от любой веточки, что в густой растительности пуля просто застрянет, тогда как тяжелые пули «гиббса» пробьют и ветку, и живот Микки-Мауса за ней, а короткий двадцатидюймовый ствол лучше всего подходит для действий в бамбуке: его легко поворачивать, не рискуя задеть за ветвь.

Шон негромко щелкнул языком, и Матату двинулся по следу своей валкой, мягкой походкой, которой без устали шел день и ночь. Они пересекли еще один густо заросший бамбуком кряж, и в долине за ним Матату снова остановился. В густой тьме Шону пришлось подойти к нему и опуститься на колени, чтобы осмотреть то, на что показывал следопыт. Но даже после того как Матату ему показал, Шону потребовалась почти минута, чтобы понять: справа к следу присоединяется другой.

Шон жестом подозвал Рея и прошептал ему на ухо:

– К ним присоединилась еще одна группа Микки-Маусов, вероятно, из базового лагеря. Восемь человек, три женщины, так что всего тринадцать. Счастливое число.

Пока он говорил, свет окончательно померк и снова пошел дождь; он мягко лился с пурпурно-черного неба. Через пятьсот ярдов Матату снова остановился. Шон едва видел светлую ладонь своей правой руки, когда давал сигнал к остановке. Ночь совершенно поглотила след.

Белые люди нашли для себя древесные стволы, к которым можно было прислониться; они расселись лицами наружу защитным кругом. Матату Шон взял под свой плащ из обезьяньих шкур, как усталую охотничью собаку. Костлявое тело пигмея было холодным и влажным, как форель, только что выловленная в ручье, и пахло от него травами, перегнившей листвой, дикими животными. Поели сухого, жесткого соленого мяса буйвола и черствых кукурузных лепешек, взятых из сумок, и спали, делясь телесным теплом, а капли дождя падали на мех над их головами.

Матату коснулся щеки Шона, и тот мгновенно проснулся в полной темноте, сразу сняв с предохранителя «гиббс», лежавший на коленях. И сидел неподвижно, настороженно прислушиваясь.

Рядом с ним Матату принюхался, и спустя мгновение Шон сделал то же самое.

– Древесный дым? – прошептал он, и оба встали.

В темноте Шон прошел туда, где лежали Рей и Алистер, и поднял их. Они двинулись вперед в ночи, держась за пояс идущего впереди, чтобы не потеряться. Запах дыма то наплывал, то пропадал, но становился сильнее.

Матату потребовалось почти два часа, чтобы, используя обоняние и слух, точно засечь лагерь мау-мау, и в конце концов они увидели слабый блеск углей костра. Хотя капель в зарослях бамбука заглушала звуки, они тем не менее слышали их: негромкий кашель, приглушенный храп, бормотание женщины в кошмаре, – и Шон с Матату расставили всех по позициям.

На это ушел еще час; но в кромешной предрассветной темноте Алистер лежал на склоне в сорока футах от гаснущего костра, Реймонд прятался среди скал у ручья на его противоположном берегу, а сам Шон вместе с Матату залегли в густом кустарнике рядом с тропой, ведущей в лагерь.

Ствол «гиббса» лежал у Шона на левом предплечье, в правой руке он держал рукоять, согнув палец на предохранителе. Он укрыл себя и Матату меховым плащом, но оба даже не задремали, взвинченные до предела. Когда их тела соприкасались, Шон чувствовал, как дрожит от сдерживаемого нетерпения маленький ндоробо. Он был как охотничья собака, почуявшая добычу.

Вкрадчиво приближался рассвет. Вначале Шон понял, что видит свою руку на ружье перед лицом, потом перед глазами появился и короткий толстый ствол. Он посмотрел вперед и разглядел щупальце дыма костра, поднимающееся из мрачного леса к более светлой полоске тьмы – к небу над бамбуком.

Светало быстро, и Шон разглядел по сторонам костра два примитивных убежища, низкие навесы высотой не больше чем по пояс, и ему показалось, что в одном из них он заметил движение. Возможно, спящий повернулся и натянул одеяло на голову.

Кто-то кашлянул – сипло, влажно. Лагерь просыпался. Шон посмотрел вверх по склону, потом вниз, в сторону ручья. Он видел мягкий блеск отполированных водой камней, но ни следа других охотников.

Свет разгорался. Шон на мгновение закрыл глаза и снова открыл их. Он отчетливо видел столб, поддерживавший крышу ближайшего шалаша, а за ним смутный человеческий силуэт, фигуру, закутанную в меховое одеяло.

«Через две минуты будет достаточно света для стрельбы», – подумал он. Остальные тоже это знают. Все трое ждали так не счесть сколько раз на рассвете рядом с разлагающейся тушей свиньи или антилопы – ждали, когда к приманке подойдет леопард. И точно знали, когда наступает магический миг, позволяющий сделать точный выстрел. Сегодня они будут ждать, чтобы Шон начал, и потом вступят с «бреном» и «стерлингом».

Шон снова закрыл глаза, а когда открыл, человек в ближайшем шалаше сидел и смотрел в его сторону. На мгновение ему показалось, что его заметили, и он едва не выстрелил. Но успел сдержаться, когда человек отвернулся.

Неожиданно человек откинул одеяло и встал, пригибаясь под низкой крышей.

Шон видел, что это женщина, одна из тех, что сопровождают лагеря мау-мау, но для него она была жестока и порочна не меньше мужчин. Она вышла на открытое место у погасшего костра. На ней была только короткая юбочка из какого-то светлого материала. Груди острые и высокие, кожа в мягком утреннем свете гладкая и блестящая, как только что добытый антрацит.

Она пошла прямо к Шону, и хотя ее походка еще была неуверенной спросонья, он видел, что женщина молода и красива. Еще несколько шагов, и она наткнется на него… но тут она остановилась и зевнула, показав ровные белые зубы, блеснувшие в мягком сером свете.

Девушка подняла юбку к талии и присела лицом к Шону, раздвинув колени и глядя под себя, когда начала мочиться. Моча лилась с шумом, острый аммиачный запах ожег Шону ноздри.

Шон был так близко, что ему даже не пришлось поднимать «гиббс» к плечу. Он выстрелил ей в живот. Тяжелое ружье подскочило у него в руках; пуля подбросила девушку в воздух и еще там разорвала надвое, проделав в спине отверстие, в которое прошла бы ее голова. Девушка сложилась, вялая и обмякшая, как брошенная одежда, и упала на грязную лесную землю.

Из второго ствола Шон выстрелил в мау-мау, выскочившего из ближайшего шалаша. Выстрел из «гиббса» прозвучал как звон захлопнувшейся стальной двери, и с разорванной грудью человека отбросило назад в шалаш.

Еще два патрона Шон держал пальцами левой руки; он открыл казенник, стреляные гильзы вылетели у него над плечом, он одним движением вложил новые патроны и закрыл ружье.

Теперь звучали выстрелы из «брена» и «стерлинга». Вспышки были яркие и красивые, как волшебные огоньки, они сверкали и искрились, пули свистели между листьями – «тиу, тиу, тиу» – и, резко срикошетив, отлетали в лес.

Шон выстрелил снова, и пуля из «гиббса» свалила еще одну обнаженную фигуру, швырнув на землю, словно налетевший паровоз. Шон снова выстрелил, на этот раз навскидку, но мау-мау в этот момент отпрыгнул. Пуля попала ему в плечо и оторвала руку, так что та повисла обрывками плоти, когда мау-мау разворачивался. Громыхнул «стерлинг» Реймонда и свалил его.

Шон перезарядил «гиббс» и выстрелил направо и налево, каждым выстрелом убивая наповал. К тому времени как он зарядил оружие снова, лагерь окутала тишина, «брен» и «стерлинг» замолчали.

Ничто не двигалось. Все трое были прирожденными стрелками и стреляли почти в упор. Шон ждал целых пять минут. Только дурак сразу кидается к добыче, какой бы мертвой она ни казалась. Потом он осторожно поднялся на колени, прижимая ружье к груди.

Последний мау-мау не выдержал. Он притворялся мертвым в дальнем убежище и правильно рассчитал, когда охотники расслабятся и начнут двигаться. Мелькнув, как черный кролик, он метнулся в заросли бамбука на дальней стороне поляны. «Брен» Алистера был закрыт стеной ближайшего шалаша; тем не менее Алистер выстрелил, и пуля прошила пустой шалаш. У Рея на речном берегу положение для выстрела было лучше, но он запоздал на долю секунды: холод пробудил лихорадку в его крови, и его руки дрожали. Бамбук поглотил легкие девятимиллиметровые пули, словно Рей стрелял в стог сена.

Первые десять шагов бегущего мау-мау закрывала от Шона стена ближайшего шалаша, потом, когда мау-мау нырнул в бамбук, Шон лишь на мгновение увидел его силуэт, но он уже поворачивал короткий двойной ствол, словно бегло стрелял по летящему франколину. И хотя больше не видел добычу в густых зарослях, продолжал поворачивать оружие по линии бега, инстинктивно ведя его. «Гиббс» гневно взревел, алое пламя вырвалось из его дула.

Тяжелая пуля ушла в чащобу бамбука, и Матату рядом с Шоном радостно закричал: « Piga!– Попал!» Он услышал, как пуля вошла в живую плоть.

– Возьми кровавый след! – приказал Шон, и маленький ндоробо пробежал через поляну. Но в этом не было необходимости: мау-мау лежал там, где упал. Пуля пробила листву и ветви, ни на дюйм не отклонившись от траектории.

В лагерь, держа оружие наизготовку, вошли Алистер и Рей и принялись осматривать тела. Одна из женщин мау-мау еще дышала, хотя на ее губах пузырилась кровь, и Рей добил ее из своего Стэна выстрелом в висок.

– Убедись, что никто не ушел, – приказал Шон Матату на суахили.

Маленький ндоробо быстро обошел лагерь по кругу в поисках уходящего следа и вернулся, улыбаясь.

– Все здесь, – торжествующе сказал он. – Все мертвы.

Шон бросил ему «гиббс» и достал из ножен на поясе охотничий нож.

– Черт побери, парень, – сказал Рей Харрис, когда Шон направился к телу первой девушки. – Это уж слишком кровавый конец.

Он и раньше видел, как Шон это делает, и хотя Рей был суровым, черствым человеком и тридцать лет зарабатывал на жизнь кровью и стрельбой, его затошнило, когда Шон склонился к трупу, поглаживая лезвие ножа ладонью.

– Ты стал слишком мягок, старик, – улыбнулся ему Шон. – Ты ведь знаешь, из них получаются прекрасные кисеты, – сказал он, взял рукой грудь мертвой девушки и натянул кожу для первого удара ножом.

* * *

Шаса застал Гарри в зале заседаний. Гарри всегда приходил на двадцать минут раньше других членов совета, просматривал компьютерные распечатки и другие заметки, в последний раз проверял факты и цифры перед началом заседания. Перед введением Гарри в состав совета директоров Шаса и Сантэн поспорили.

– Можно погубить пони, слишком сильно его подгоняя.

– Мы говорим не о пони и не о поло, – ядовито возразила Сантэн. – и никто никого не подгоняет. Продолжая твою метафору, Шаса, он зажал удила зубами, и если мы попытаемся сдержать его или повернуть назад, то либо совсем разочаруем, либо заставим сорваться и идти самостоятельно. Пора чуть-чуть ослабить поводья.

– Но меня ты заставила ждать гораздо дольше.

– Ты был поздно цветущей розой, а война и прочие дела задержали тебя. В возрасте Гарри ты еще летал на «харрикейнах» и гонял над Абиссинией.

И вот Гарри стал членом совета и, как ко всему остальному в жизни, отнесся к новым обязанностям очень серьезно. Теперь он взглянул на отца, сидевшего на противоположном конце зала заседаний.

– Я слышал, ты самостоятельно занимал деньги, – уличил Шаса.

Гарри снял очки, прилежно протер их, подставил под свет и затем снова надел на крупный нос Кортни – все это он проделал, чтобы выиграть время, а сам обдумывал ответ.

– Только один человек знает об этом. Управляющий отделения «Оддерли-стрит» банка «Стандарт». Он потеряет работу, если будет болтать о моих личных делах.

– Ты забываешь, что мы с бабушкой входим в совет банка «Стандарт». Все займы свыше миллиона фунтов поступают к нам для одобрения.

– Рандов, – педантично поправил отца Гарри. – Два миллиона рандов: фунты – это уже история.

– Спасибо, – мрачно сказал Шаса. – Попытаюсь не отставать от времени. Вернемся к двум миллионам рандов, которые ты занял.

– Простая транзакция, папа. Я предложил в качестве дополнительного обеспечения свою долю акций пригорода Шасавилль, и банк дал мне взаймы два миллиона рандов.

– И что ты собираешься с ними сделать? Это ведь небольшое состояние.

Шаса был одним из нескольких человек в стране, способных дать этой сумме именно таким определение, и Гарри испытал облегчение.

– Кстати, полмиллиона я уже потратил на то, чтобы купить 51 процент всех выпущенных акций «Недвижимости Альфа Центавра», и еще полмиллиона дал этой компании взаймы, чтобы помочь ей выпутаться из трудностей.

– «Альфа Центавра»? Шаса очень удивился.

– Компания владеет отличными участками в Витватерсранде и здесь, на Кейпе. До краха в Шарпвилле эта земля стоила почти двадцать шесть миллионов.

– А теперь ничего не стоит, – предположил Шаса и, прежде чем Гарри мог возразить, спросил: – А что ты сделал со вторым миллионом?

– Купил золотые акции – «Англос» и «Рифы Ваал». Покупал по цене гораздо ниже рыночной, и дивиденды они дадут двадцать шесть процентов. Эти дивиденды позволяют заплатить банку все проценты за заем.

Шаса сидел на своем месте во главе стола совета и внимательно разглядывал собственного сына. Следовало бы уже привыкнуть, но Гарри продолжал его удивлять. Неожиданный, но вполне логичный шаг, и, не будь Гарри его сыном, на Шасу это произвело бы впечатление. Но сейчас Шаса чувствовал, что обязан найти в нем недостатки.

– А как же твои акции Шасавилля? Ты очень рискуешь.

Гарри удивился.

– Не мне объяснять тебе, папа. Ты меня сам научил. Шасавилль законсервирован. Мы не можем ничего продавать или развивать строительство, пока цена на землю не восстановится, поэтому я использовал свою долю, чтобы полностью использовать крах.

– А что если цена на землю не восстановится? – безжалостно спросил Шаса.

– Если она не восстановится, это будет означать, что со страной покончено. Я потеряю долю от ничего, то есть ничего. Но если цены восстановятся, я получу от двадцати до тридцати миллионов прибыли.

Шаса какое-то время обдумывал это, потом сменил угол атаки.

– А почему ты не пришел за деньгами ко мне, вместо того чтобы занимать за моей спиной?

Гарри улыбнулся, пытаясь пригладить торчащий вихор на голове.

– Ты бы высказал пятьсот причин, почему этого не стоит делать, вот как сейчас. К тому же я хотел действовать самостоятельно. Я больше не ребенок.

Шаса повертел перед собой золотую ручку на подставке и, не придумав больше никаких возражений, проворчал:

– Ты бываешь слишком умен на свою беду. Существует грань между деловым чутьем и откровенным азартом.

– А как определить эту грань? – спросил Гарри. На мгновение Шаса подумалось, что он шутит, но потом он понял, что, как всегда, Гарри совершенно серьезен. Он подался вперед, ожидая объяснения отца; он действительно хотел знать.

Шасу спасло появление других членов совета: Сантэн под руку с доктором Твентимен-Джонсом и Дэвидом Абрахамсом, который о чем-то дружелюбно и уважительно спорил с отцом, и благодарный Шаса получил возможность оставить тему. Во время заседания он раз или два смотрел на Гарри. Тот с восторгом слушал обсуждение, и в стеклах его очков отражался оконный свет и в нем – миниатюрная вершина Столовой горы. Когда повестка дня была исчерпана и Сантэн начала вставать, чтобы вести всех в изысканную столовую, Шаса остановил их.

– Мадам Кортни, господа! Еще один дополнительный вопрос. Мы с мистером Гарри Кортни обсуждали общее состояние рынка недвижимости. Мы оба считаем, что недвижимость и акции в данный момент сильно недооцениваются, и компания должна этим воспользоваться, но я хотел бы, чтобы он сам высказал некоторые предложения. Пожалуйста, мистер Кортни.

Это был Шасин способ встряхнуть парня и немного осадить его. За полгода после возвышения у Гарри еще ни разу не было возможности обратиться ко всему совету, и теперь отец без всякого предупреждения вызвал его, с мстительным видом откинулся на спинку кресла и сложил руки на груди.

Гарри в конце стола багрово покраснел и с тоской посмотрел на застекленную дверь – свой единственный выход, прежде чем обратиться с традиционным приветствием к членам совета.

– Ма… ма… мадам Кортни и го… го… господа.

Он замолчал и умоляюще посмотрел на отца, но получив в ответ строгий бескомпромиссный взгляд, перевел дух и заговорил. Раз или два он запнулся, но, когда вначале Эйб Абрахамс, а потом Сантэн начали задавать резкие вопросы, забыл о заикании и проговорил сорок пять минут.

Когда он закончил, все некоторое время молчали, затем Дэвид Абрахамс сказал:

– Предлагаю просить мистера Гаррика Кортни подготовить перечень специальных предложений, соответствующих его презентации на этом заседании, и доложить нам их на чрезвычайном заседании совета на следующей неделе в удобное для господ членов совета время.

Сантэн его поддержала, предложение прошло единогласно. И Дэвид Абрахамс закончил:

– Я просил бы внести в протокол заседания благодарность мистеру Кортни за яркое выступление и за то, что он вынес на рассмотрение совета свои соображения.

Пока лифт спускался в подземный гараж, где рядом с «ягуаром» отца стоял «MG» Гарри, юношу не покидало ощущение успеха и признания. Оно сохранялось на всем пути до Оддерли-стрит к одинокому небоскребу «Санлам-билдинг», стоявшему на открытой площадке, на участке, отвоеванном у моря. Даже поднимаясь в лифте на двадцатый этаж небоскреба, Гарри еще чувствовал себя высоким, важным и решительным. И только когда вошел в приемную «Гэнтри, Кармайкл энд ассошиэйтс», это животворное сияние начало слабеть и жесткий воротничок больно врезался в бычью шею Гарри.

Две хорошенькие молодые женщины в приемной проявили всю почтительность к нему как к важному клиенту фирмы, но к тому времени Гарри уже так нервничал, что не воспользовался предложенным стулом и принялся бродить по приемной, притворяясь, что восхищается высокими вазами с протеями, но на самом деле незаметно проверял свое отражение в высоких, от пола до потолка, зеркалах за цветами.

Он заплатил сорок гиней за двубортный костюм в свою любимую «клетку принца Уэльского», но на широких мышцах груди лацканы пиджака лежали неровно, а на бицепсах ткань собиралась складками. Он потянул за манжеты в надежде расправить рукава, но потом оставил эти попытки и сосредоточился на усилиях ладонями пригладить волосы. И виновато вздрогнул, когда зеркальные двери святая святых фирмы распахнулись и в приемную вышла Холли Кармайкл.

Повернувшись к ней, Гарри почувствовал, как всякая бравада и уверенность покидают его, и вытаращил глаза. Невозможно, но она стала еще более уравновешенной и шикарной, чем ее образ, который стоял у него перед глазами с их последней встречи.

Сегодня на ней был сине-белый в полоску костюм «шанель» с плиссированной юбкой, которая, когда Холли шла к нему, вилась вокруг икр, открывая на мгновение красивые круглые колени. Ее чуть загорелые ноги, обтянутые нейлоном, поблескивали, как полированная слоновая кость, лодыжки открыты, рукава костюма «Шанель» элегантно подвернуты. Узкие ступни и ладони пропорциональны длинным гибким ногам и рукам.

Она улыбалась. Гарри почувствовал головокружение, какое иногда чувствовал, когда сидя выжимал собственный пятерной вес. Зубы у нее были с молочным отливом, и он зачарованно смотрел, как ее улыбающиеся губы произносят его имя.

Она ростом не ниже его, но он знал, что может поднять ее одной рукой, и задрожал от святотатственной мысли, что мог бы взять это божественное творение на руки.

– Мистер Кортни, надеюсь, мы не заставили вас ждать.

Она взяла его за руку и увела в свой кабинет. В сравнении с ее легкостью и изяществом он чувствовал себя цирковым медведем на цепи. Легкое прикосновение ее пальцев к коже обжигало, как раскаленное железное клеймо.

Ее светлые прядки были всех оттенков, от платины до темного горелого меда и роскошной гривой ниспадали на подкладные плечи костюма; всякий раз как она поводила головой, он чувствовал аромат этих прядей, и у него сводило живот.

По-прежнему держа пальцы на его бицепсе, она говорила прямо Гарри в лицо, продолжая улыбаться. Ее дыхание пахло цветами, а рот был таким прекрасным, алым и мягким, что, глядя на него, Гарри испытывал чувство вины, как будто украдкой смотрел на какую-то тайную, интимную часть ее тела. Он оторвал взгляд от рта Холли и посмотрел в глаза. Сердце Гарри заметалось в грудной клетке, как безумец в камере с обитыми стенами, потому чтоодин глаз у нее был небесно-голубым, а второй фиолетовым с золотыми точками. Это придавало ее чертам поразительную асимметрию – не косоглазие, но какую-то близорукую неуравновешенность, и у Гарри начали подгибаться ноги, словно он пробежал десять миль.

– Наконец у меня кое-что есть для вас, – сказала Холли Кармайкл, вводя его в свой кабинет.

Длинная комната отражала необычный стиль, который привлек внимание Гарри к ее работам задолго до того, как они познакомились. Впервые он увидел их образцы в «Ежегоднике Архитектурного института». В 1961 году Холли Кармайкл получила премию этого института за дом на взморье, выходящий на залив Плеттенбург. Проект был подготовлен для одного из страховых магнатов Витватерсранда как дом для летнего отдыха. Холли использовала дерево, камень и современные материалы, сочетание которых было одновременно модернистским и классическим, пространство и форма сливались в естественной гармонии, которая будоражила глаз и в то же время успокаивала душу.

Ее кабинет был выдержан в мягких багровых тонах и оттенках небесной голубизны, одновременно функциональный, успокаивающий и несомненно женский. На всех четырех стенах тонкие нежные рисунки пастелью – ее собственной работы.

В центре кабинета на низком столике стоял миниатюрный макет особняка в Шасавилле, как он выглядел бы после завершения строительства поселка. Холли подвела Гарри к макету и отошла. Он обошел макет, разглядывая его со всех углов.

Она наблюдала, как он меняется.

Вся неуклюжесть исчезла. Даже сложение как будто изменилось. Тело было напоено той же тяжеловесной грацией, какая бывает у быка на арене, когда он ждет нападения.

Чтобы лучше понять запросы своих клиентов, Холли обязательно изучала их окружение и прошлое. К этому клиенту она отнеслась с особым вниманием. В деловых кругах говорили, что Гарри Кортни, несмотря на свою внешнюю нескладность, свойственно большое присутствие духа и он уже продемонстрировал проницательность и смелость, приобретя права на поселок Шасавилль и контрольный пакет акций «Недвижимости Альфа Центавра».

Бухгалтер Холли сделал приблизительную оценку его состояния, в которое, наряду с недвижимостью, входили доли в золотодобывающих компаниях и «Горно-финансовой компании Кортни», полученные Гарри от семьи, когда он вошел в совет директоров этой компании.

Более важным был преобладающий взгляд, что Сантэн и Шаса Кортни отказались от надежды на остальных братьев и решили: Гаррик Кортни – их надежда на будущее. Он наследник миллионов Кортни, а сколько их – никому не известно: двести, пятьсот, а то и миллиард рандов. От этой мысли Холли Кармайкл слегка вздрогнула.

Глядя на него сейчас, она видела не неуклюжего всклокоченного молодого человека в очках в стальной оправе и в дорогом костюме, который сидит на нем как мешок из-под картошки, – она видела власть.

Власть зачаровывала Холли Кармайкл, власть во всех ее формах: богатство, репутация, влияние, физическая сила. Чуть вздрогнув, она вспомнила ощущение его мышц под пальцами.

Холли тридцать два года, она почти на десять лет его старше, и развод говорит против нее. Сантэн и Шаса Кортни консервативны и старомодны.

«Им придется постараться, чтобы остановить меня, – сказала она себе. – Я всегда получаю, что хочу, а сейчас я хочу его… но дело будет нелегким».

Потом она обдумала, как завлечь Гарри Кортни. Она знала, что он одержим ею. Первая часть будет легкой. Она без всяких усилий уже завладела им и может так же легко поработить. А вот тогда начнутся трудности. Она подумала о Сантэн Кортни и о том, что о ней знает, и снова вздрогнула, но на сей раз не от возбуждения и удовольствия.

Гарри остановился перед ней. Хотя их глаза находились на одном уровне, он как будто возвышался над Холли, в упор глядя на нее. Только мгновение назад она чувствовала, что полностью владеет ситуацией, но вдруг усомнилась в этом.

– Я видел, что вы можете сделать, когда по-настоящему стараетесь, – сказал он. – И хочу, чтобы вы постарались ради меня. Мне ни к чему второй сорт. Это мне не нужно.

Холли удивленно смотрела на него. Ей и в голову не приходило, что он может отвергнуть ее работу, тем более так грубо. Шок продолжался несколько секунд и сменился гневом.

– Если вы так оцениваете мою работу, мистер Кортни, советую вам найти себе другого архитектора, – с холодной яростью сказала она, но он и глазом не моргнул.

– Идите сюда, – приказал он. – Посмотрите с этого угла. Вы строите торговый центр, не подумав о виде из домов на холме. И взгляните сюда. Вы могли бы использовать дорожки поля для гольфа, чтобы усилить очарование этих участков, а не заслонять их, как у вас получилось.

Он взял Холли за руку, и хотя она знала, что Гарри не использует и части своей силы, обещание, скрытое в его пальцах, слегка испугало ее. Он указывал на недостатки ее проекта, и она перестала чувствовать покровительственную уверенность. Гарри говорил, и она понимала, что он говорит правду. Она сама чувствовала недостатки, которые он сейчас обнажил, но и не подумала найти для них решение. Не подумала, что такой молодой и неопытный человек сумеет их увидеть, – она считала его влюбленным мальчиком, который примет все, что она предложит. И сейчас сердилась не только на него, но и на себя.

Он наконец закончил свой разбор, и Холли негромко сказала:

– Я верну вам задаток, и мы разорвем контракт.

– Вы подписали контракт и приняли задаток, миссис Кармайкл. И я хочу, чтобы вы выполнили договоренность. Мне нужно нечто прекрасное, поразительное и правильное. То, что можете дать только вы.

Она ничего не ответила, и его поведение изменилось, он стал удивительно мягок и внимателен.

– Я не хотел вас оскорбить. Я считаю вас лучшей и хочу, чтобы вы мне это доказали – пожалуйста.

Она отвернулась, подошла к рисовальной доске в другом конце кабинета, сняла жакет, бросила на стол и взяла карандаш.

Поднеся карандаш к чистому листу бумаги, она сказала:

– Похоже, мне придется поработать. Начинаем… – и провела по листу первую решительную линию. – По крайней мере мы знаем, чего не хотим. Теперь надо узнать, чего мы хотим. Начнем с торгового центра.

Гарри остановился за ней и молча наблюдал минут двадцать, прежде чем она оглянулась и ее фиолетовый глаз сверкнул сквозь завесу сверкающих светлых волос. Ей ни о чем не нужно было спрашивать.

– Да, – кивнул он.

– Не уходите, – сказала она. – Когда вы рядом, я чувствую ваше настроение и могу понять вашу реакцию.

Он снял пиджак, бросил на стол рядом с ее жакетом и встал за ней в рубашке, сунув руки в карманы брюк и ссутулив плечи. Он оставался совершенно неподвижным, сохранял абсолютную сосредоточенность, и все же его присутствие словно подхлестывало Холли, заставляло черпать из загадочных источников таланта. Спустя какое-то время она увидела все в целом, каким оно должно быть, и начала рисовать; карандаш летал по листу.

Когда стало темнеть, Гарри задернул шторы и включил верхний свет. Уже в девятом часу она наконец бросила карандаш и повернулась к нему.

– Вот такое чувство я хочу передать. Вы были правы: первая попытка ничего не стоит.

– Да, я был прав в одном отношении. Вы лучшая.

Он взял пиджак, надел на массивные плечи, и Холли почувствовала укол отчаяния. Она не хотела, чтобы он уходил, и знала, что, если он уйдет, она почувствует себя истощенной и выжатой. Творческие усилия измотали ее.

– Вы не можете отправить меня домой готовить ужин, – сказала она. – Это был бы садистский поступок жестокого надсмотрщика.

Неожиданно вся его уверенность иссякла, он покраснел и пробормотал что-то невнятное. И она поняла, что с этой минуты должна взять инициативу в свои руки.

– Вы можете по крайней мере накормить рабыню. Может, пригласите меня поужинать, мистер Кортни?

Входя с Гарри в ресторан, она привлекла привычное мужское внимание и была рада, что он это заметил. Уверенность, с которой он обсуждал с мэтром вина, удивила ее, но потом она вспомнила, что Вельтевреден – одно из ведущих винодельческих хозяйств на мысе Доброй Надежды.

Во время ужина они говорили серьезно, и Холли радовалась возможности избежать обычных банальностей первого свидания. Говорили о Шарпвилльском кризисе и его последствиях, социальных и экономических, и ее поразила глубина политической проницательности Гарри, но потом она вспомнила, что его отец министр в правительстве Фервурда. И у Гарри место, с которого все видно и все понятно.

«Если бы только не этот ужасный клетчатый костюм и не эти страшные очки в стальной оправе, – думала она, – и волосы, которые делают его похожим на Вуди Вудпекера [308].

Когда он пригласил ее на танец, у нее возникли опасения. Они были единственной парой на маленькой танцевальной площадке, а в зале сидело больше десятка ее знакомых. Однако стоило Гарри положить руки ей на талию, как Холли успокоилась и расслабилась. Несмотря на всю свою массивность, он был проворен, легок на ногах и с великолепным чувством ритма, и она наслаждалась, пока вдруг его танцевальный стиль не изменился. Теперь он почтительно держал ее на расстоянии. Вначале Холли удивилась. Попыталась сохранить тесный контакт бедер, который позволял ей предугадывать его движения, и только тут заметила, что у него эрекция. Вначале это позабавило ее, потом заинтересовало. Как и все прочее, и эта часть его тела оказалась массивной и жесткой. Холли немного порезвилась, легко прислоняясь к нему и отступая, и все это время беззаботно болтала, делая вид, что не подозревает о его затруднении. Потом он отвез ее в своем «MG» туда, где стояла ее машина. Она со студенческих дней не ездила в открытых спортивных машинах, и ветер, развевающий волосы, вызвал у нее ностальгическое ощущение.

Он настоял на том, что проводит ее «мерседес» до Бэнтри-бей и убедится, что она благополучно вернулась домой, поэтому попрощались они на тротуаре у ее дома. Холли подумала, не пригласить ли его на кофе, но чутье уверенно предупредило ее, что нужно защищать свой светлый образ, который, несомненно, он создал.

И она только сказала:

– В конце недели я смогу показать вам несколько новых проектов.

На этот раз она вложила в предварительные наброски все свои способности и знала, что получилось хорошо. Он снова приехал в ее офис, и они допоздна работали, потом вместе поужинали. Был вечер четверга, и рестораны были полупустыми. Танцевальная площадка оказалась в их распоряжении, и на этот раз Холли в танце легко и коварно касалась его бедрами.

Когда прощались у ее квартала, она спросила:

– Вероятно, вы будете на «Мэт» в субботу?

«Мэт» – «Метрополитен гандикап» – главное событие скачек на Кейпе.

– Я не бываю на бегах, – неохотно ответил Гарри. – Мы играем в поло, и бабуля не одобряет, когда я… – Он сам замолчал, сообразив, как по-детски это звучит. – Ну, во всяком случае я ни разу не был на скачках.

– Пора начинать, – решительно сказала Холли. – А мне на субботу нужен спутник… конечно, если вы не против.

Всю дорогу домой, в Вельтевреден, Гарри пел; он оглашал ночной воздух радостным ревом, гоня свой «MG» по изгибам и уклонам горной дороги.

Гарри потребовалось время, чтобы понять, что не бега были главным развлечением собравшихся. Они отступали на второй план перед демонстрацией мод и сложных социальных взаимодействий зрителей.

На фоне причудливых и нелепых нарядов некоторых женщин летящее голубое шелковое платье Холли и широкополая шляпа с единственной живой розой казались элегантными и сдержанными, но вызывали завистливые взгляды других посетительниц. Гарри обнаружил, что знает почти всех в отделении для членов клуба; многие из них были друзьями его семьи, а Холли познакомила его с теми, кого он не знал. Все реагировали на имя Кортни; Холли чрезвычайно заботливо и внимательно незаметно вовлекала Гарри в разговоры с незнакомцами, пока он не успокоился.

Они образовали приметную пару – «Красавица и Чудовище», сказал один злой остряк, и за ними повсюду следовала волна сплетен: «Холли крадет младенцев из колыбели» и «Сантэн посадит ее на кол и сожжет».

Гарри совершенно не замечал этого вызываемого ими волнения, и, как только на старт вывели лошадей для первого забега, он оказался в своей стихии. Лошади были частью жизни в Вельтевредене. Шаса посадил Гарри в седло раньше, чем тот научился ходить, и у него была прирожденная способность оценивать лошадей.

В первом забеге участвовали лошади, не бравшие призов, и ставки делались наудачу, потому что ни одна из двухлеток раньше не участвовала в бегах. На параде Гарри выделил черного жеребца.

– Мне нравится его грудь и ноги, – сказал он Холли, и та сверилась с номером на карточке.

– Рапсодия, – сказала она. – Никогда не видела хорошую лошадь с таким нелепым именем. Тренер Миллер, жокей Тайгер Райт.

– Об этом я ничего не знаю, но вижу, что он в отличной форме и хочет поработать, – ответил Гарри. – Только посмотрите, как он уже вспотел.

– Давайте поставим на него, – предложила Холли, и Гарри с сомнением посмотрел на нее. В его ушах звучали семейные запреты на азартные игры, но ему не хотелось обижать Холли или показаться ей ребенком.

– Как это сделать? – спросил он.

– Видите стоящих там разбойников? – она показала на ряд букмекеров. – Подходите к любому из них, отдаете деньги и говорите: «Рапсодия – на выигрыш». – Она протянула Гарри десятирандовую банкноту. – Поставим по десятке.

Гарри был в ужасе. Десять рандов – большие деньги. Одно дело взять взаймы два миллиона под законный деловой проект, но совсем другое – отдать десятку чужаку в безвкусном кричащем костюме, с сигарой. Он неохотно достал бумажник.

На повороте Рапсодия шла в середине, но, выходя из поворота, Тайгер Райт вывел лошадь на открытое место и дал возможность бежать. Жеребец понесся вперед и перед самой трибуной, на которой, придерживая шляпу, подпрыгивала Холли, догнал лидера. К финишу он пришел на два корпуса впереди, и Холли обеими руками обняла Гарри за шею и поцеловала на глазах у десяти тысяч зрителей.

Когда Гарри передавал ей ее часть выигрыша, она сказала:

– Разве не забавно было бы иметь свою скаковую лошадь?

На следующее утро он позвонил ей домой в шесть часов.

– Гарри? – пробормотала она. – Сегодня воскресенье. Вы не можете так со мной поступать – ведь еще только шесть утра.

– На этот раз я вам кое-что покажу, – сказал он, и его воодушевление оказалось таким заразительным, что она бессильно согласилась.

– Дайте мне час, чтобы проснуться.

Он отвез ее на дугу пляжа Фальс-Бей под Мюзенбергом и остановил машину на верху дюны. Сорок лошадей с помощниками жокеев и конюхами бегали по мягкому песку или заходили в зеленую воду. Гарри свел Холли вниз, подвел к группе из четырех мужчин, присматривавших за тренировкой, и познакомил.

– Это мистер Миллер.

Тренер и его помощники одобрительно взглянули на Холли. Лоб у нее был перевязан розовым шарфом, но густые светлые волосы свободно падали на шею, а короткий бушлат подчеркивал длину и форму ее ног в небесно-голубых брюках и сапогах.

Тренер свистнул одному из помощников, и, только когда тот вывел жеребца из круга лошадей, Холли узнала его.

– Рапсодия! – воскликнула она.

– Поздравляю, миссис Кармайкл, – сказал тренер. – Мы все будем им гордиться.

– Не понимаю.

Она была в замешательстве.

– Ну, – объяснил Гарри, – вы сказали, что было бы забавно завести лошадь, а двенадцатого числа следующего месяца у вас день рождения. С днем рождения.

Холли смотрела на него в смятении, гадая, как он узнал дату и как сказать ему, что она не может принять такой экстравагантный подарок. Но Гарри был ужасно доволен, он хотел, чтобы его благодарили, чтобы ему аплодировали, и она подумала: «А почему бы и нет – только на этот раз! И к дьяволу последствия!»

Она снова поцеловала его, а остальные стояли вокруг и понимающе улыбались.

В «MG» на пути домой она сказала:

– Гарри, я не могу принять Рапсодию. Вы слишком щедры. – Его разочарование было очевидным и жалобным. – Но, – продолжала она, – я могу принять половину подарка. Вы оставите себе другую половину, и мы будем участвовать в бегах как партнеры. Даже сможем зарегистрировать свои цвета.

Ее поразила собственная изобретательность. Совместное владение живым существом укрепит их связь. «И пусть все Кортни кричат и неистовствуют. Он мой», – пообещала она себе.

Возле своего дома она сказала:

– Припаркуйтесь здесь, рядом с «мерседесом».

Взяла его за руку и повела к лифту.

Как и кабинет, квартира олицетворяла ее чувство прекрасного, ощущение формы и цвета. Балкон нависал высоко над скалами, внизу бился и отступал прибой, так что казалось, будто они стоят на носу океанского лайнера.

Холли принесла из кухни бутылку шампанского и два высоких, узких бокала.

– Откройте! – приказала она и подставила бокалы под шипящую струю.

– За Рапсодию! – произнесла она тост.

Она приготовила на завтрак большую миску салата, а заодно научила Гарри делать для этого салата заправку.

С салатом они допили шампанское и разлеглись на толстом ковре на полу в гостиной, окруженные альбомами с образцами шелка, обсуждая свои жокейские цвета, и наконец остановились на ярком цвете фуксии.

– Будет прекрасно смотреться на черной блестящей шкуре Рапсодии.

Холли посмотрела на Гарри. Он стоял возле нее на коленях, и чутье подсказало ей, что сейчас самый подходящий момент.

Она медленно перевернулась на спину и приглашающе закрыла разноцветные глаза, но он мешкал, и ей пришлось протянуть руку и привлечь к себе его голову, а затем его сила поразила ее.

Она чувствовала себя в его объятиях беспомощной, как младенец, но очень скоро убедилась, что он не причинит ей боли, начала наслаждаться ощущением физической беспомощности в буре его поцелуев и позволила ему ненадолго взять инициативу в свои руки, пока не поняла, что он снова нуждается в руководстве.

Холли укусила его в щеку и, когда Гарри выпустил ее и посмотрел удивленно и испуганно, вырвалась из его объятий и побежала к дверям спальни. Оглянувшись, она увидела, что он по-прежнему стоит на полу на коленях, смятенно глядя на нее, рассмеялась и оставила дверь открытой.

Он ворвался, как бык, раззадоренный красной тряпкой, но Холли остановила его поцелуем, прижимаясь ртом к его рту, расстегнула ему рубашку и сунула под нее руку. Она не ожидала обнаружить там густую темную поросль, покрывавшую всю его грудь, не ожидала и собственной реакции на это. У всех других ее мужчин грудь была гладкой и голой, и она считала, что это ей нравится, но сейчас она испытала мгновенное сексуальное возбуждение, и ее пах увлажнился.

Она губами и кончиками пальцев управляла им, не позволяя двигаться, пока сама его раздевала, а когда его одежда упала к ногам, воскликнула: «О милостивый Боже!» – и схватила Гарри за запястье, чтобы помешать прикрыться.

Ни у кого из ее мужчин такого не было, и на мгновение она засомневалась, справится ли. Но тут желание одолело все сомнения, и она повела его в постель. Заставила лечь, пока раздевалась перед ним, и всякий раз, как он пытался прикрыться, приказывала:

– Нет! Мне нравится на это смотреть.

Он был совсем другой, сплошь мышцы и волосы; на впалом животе рябили мышцы, как прибрежный песок под ветром. Мускулистые руки и ноги. Ей хотелось начать, но еще больше хотелось, чтобы он этого никогда не забыл, чтобы благодаря этому принадлежал ей всю жизнь.

– Не двигайся, – прошептала она и, нагая, склонилась над ним. Сосками задела волосы на его груди, кончиком языка коснулась углов его глаз и провела им до самого рта.

– Я никогда еще этого не делал, – хрипло прошептал он. – Я не знаю, как.

– Тише, дорогой, не разговаривай, – прошептала она ему в рот, но мысль о его девственности еще больше возбудила и обрадовала ее.

«Он мой, – торжествующе сказала она себе. – С этого дня он мой навсегда!»

И она провела языком по его подбородку, потом по горлу, почувствовала, как он твердеет, ударяя ее меж свисающих грудей, и тогда потянулась вниз и взяла его обеими руками.

В комнате было уже темно, когда они, обессиленные, разомкнули объятья. Снаружи солнце село в Атлантический океан и своим уходом разъярило вечернее небо. Гарри лежал щекой на груди Холли и, как младенец, не мог от нее оторваться. Холли гордилась своей грудью, и то, как она зачаровывала Гарри, забавляло ее и льстило ей. Она довольно улыбнулась, когда она зарылся в ее грудь лицом.

Его очки лежали на ночном столике. Холли в полутьме разглядывала его лицо. Ей нравился большой мужественный нос и решительный подбородок, но с очками в стальной оправе придется расстаться, решила она, с очками и этим костюмом в жуткую клетку, который только подчеркивает, какое у него коренастое и плотное тело. В понедельник первым делом нужно будет через Йена Гентри, ее партнера, узнать имя его личного портного. Она уже выбрала рисунок – вертикальная полоска, по серому или утонченно синему, которая сделает его выше и стройнее. Его переоформление – один из самых смелых и благодарных проектов в ее жизни, и ей не терпелось им заняться.

– Ты удивительная, – говорил Гарри. – Я такой в жизни никогда не встречал.

Холли снова улыбнулась и пригладила его густые темные волосы. Стоило ей убрать руку, они снова поднимались.

– У тебя двойная макушка, – тихо сказала она. – Это значит, ты везучий и смелый.

– Не знал, – ответил он.

Неудивительно: ведь Холли только что это выдумала.

– О да, – заверила она. – Но это значит также, что на макушке волосы должны быть чуть длиннее, чтобы не вставали вихрами вот так.

– Этого я тоже не знал. – Гарри поднял руку и потрогал волосы. – Я попробую, но ты должна сказать, какой они должны быть длины – я не хочу походить на хиппи.

– Конечно.

– Ты удивительная, – повторил он. – Я хочу сказать – совершенно удивительная.

* * *

– Эта женщина явно охотница за богатством, – твердо сказала Сантэн.

– Мы не можем точно знать, – ответил Шаса. – Я слышал, она очень хороший архитектор.

– Это совершенно ни при чем. Она ему в матери годится. Ей нужно одно и только одно. Надо немедленно прекратить это. Иначе ситуация выйдет из-под контроля. О них говорит весь город, и все мои друзья злорадствуют. В субботу они были в «Келвин-гроув» и целовались и обнимались прямо на танцплощадке.

– Ну, думаю, все само собой рассосется, – предположил Шаса. – Если мы сделаем вид, что ничего не заметили.

– Гарри уже неделю не ночует в Вельтевредене. Эта женщина – вульгарная, бесстыжая… – Сантэн оборвала фразу и покачала головой. – Тебе придется с ней поговорить.

– Мне?

Шаса приподнял бровь.

– Ты умеешь обращаться с женщинами. Я с этой девкой обязательно сорвусь.

Шаса вздохнул, хотя в глубине души радовался возможности взглянуть на знаменитую Холли Кармайкл. Он не мог себе представить, каков вкус Гарри в женщинах. Парень раньше ничем его не выдавал. Шаса представил себе: удобная практичная обувь, очки в роговой оправе, толстая, лет сорока, серьезная, эрудированная – и содрогнулся.

– Хорошо, мама. Я ее предупрежу, а если это не подействует, мы всегда можем отправить Гарри к коновалу, чтобы тот над ним поработал.

– Я бы хотела, чтобы ты не шутил по таким серьезным поводам, – строго сказала Сантэн.

Хотя Холли уже месяц ожидала этого, ее потрясение, когда ей позвонили, ничто не смягчило. В прошлом году Шаса Кортни выступал в «Клубе деловых женщин», и она сразу узнала его голос и обрадовалась, что придется иметь дело с ним, а не с Сантэн.

– Миссис Кармайкл, мой сын Гарри показал мне ваши предварительные наброски для пригорода Шасавилль. Как вы знаете, «Горно-финансовая компания Кортни» владеет большим пакетом акций этого проекта. Хотя за его развитие целиком отвечает Гарри, я бы хотел встретиться с вами и обменяться мыслями.

Она предложила встретиться в ее офисе, но Шаса искусно воспрепятствовал ее попытке выбрать поле битвы и послал за ней шофера на «роллсе», чтобы привезти ее в Вельтевреден. Холли поняла, что ее сознательно помещают в обстановку, которая должна подавить ее, показать великолепие мира, в котором ей нет места. Поэтому она невероятно тщательно продумала свой наряд и облик, и теперь, когда ее ввели в кабинет Шасы Кортни и она увидела, как он вздрогнул, поняла, что первой пустила кровь. Она заставила комнату со всеми ее сокровищами казаться созданной специально для нее, и холодная, поверхностная улыбка Шасы поблекла, когда он подошел к ней и пожал руку.

– Великолепный Тернер, – сказала Холли. – Я всегда думала, что он должен был вставать рано. У солнечного света только ранним утром бывает такой золотистый оттенок.

Выражение его лица изменилось: он понял, что под поразительной внешностью таится глубина.

Они обошли комнату, будто бы разглядывая картины, элегантно фехтуя, пытаясь нащупать слабости друг друга и не находя их, пока Шаса сознательно не нарушил этот порядок, сделав ей личный комплимент, чтобы польстить.

– У вас удивительные глаза, – сказал он и стал выжидать, что она сделает. Холли немедленно контратаковала.

– Гарри называет их аметистом и сапфиром.

Она аккуратно лишила его преимущества. Шаса думал, она не захочет первая упомянуть Гарри.

– Да, я знаю, что вы вдвоем плотно работали.

Он подошел к столу с отделкой из слоновой кости. На столе стояли графины и стаканы.

– Могу я предложить вам немного хереса? Этот херес – наша гордость.

Он принес стакан и заглянул в эти удивительные глаза. «Ах, маленький дьяволенок, – печально подумал Шаса. – Опять. Ну кто мог ожидать от Гарри чего-нибудь такого?»

Она отпила глоток.

– Мне нравится, – сказала она. – Сухой, как кремень, но не вязкий.

Он слегка наклонил голову, признавая точность ее суждения.

– Думаю, не стоит темнить. Я пригласил вас не для того, чтобы обсуждать проект Шасавилля.

– Это хорошо, – ответила Холли. – Потому что я не потрудилась прихватить последние наброски.

Он с облегчением рассмеялся.

– Давайте сядем и устроимся поудобней.

Она выбрала стул в стиле Людовика Четырнадцатого с вышитой кожаной обивкой из Обюссона, потому что точно такой же стул видела в музее Виктории и Альберта; положив ногу на ногу, она заметила, что Шаса с трудом оторвал от них взгляд.

– Я собирался откупиться от вас, – сказал Шаса. – Теперь, познакомившись с вами, я понимаю, что ошибался.

Она ничего не ответила, глядя на него через край бокала и мерно покачивая ногой в зловещем ритме.

– Я думал, какова может быть цена, – продолжал он. – И мне приходила в голову сумма в сто тысяч.

Нога продолжала раскачиваться, и Шаса, сам того не желая, снова посмотрел на ее икру и изящно повернутую лодыжку.

– Конечно, это было нелепо, – продолжал он, глядя на ногу Холли в итальянской кожаной туфельке. – Теперь я понимаю, что должен был подумать о половине миллиона.

Он пытался нащупать цену Холли и снова посмотрел ей в лицо в поисках первых признаков алчности, но ему было очень трудно сосредоточиться. «Сапфир и аметист, поистине! У Гарри гормоны, должно быть, из ушей текут». И Шаса ощутил легкий укол зависти.

– Естественно, я думал о фунтах стерлингов. Все еще не могу привыкнуть к этим рандам.

– Как замечательно, мистер Кортни, – сказала она, – что вы решили не оскорблять нас обоих. В таком случае мы могли бы подружиться. Я предпочитаю дружить.

Ну хорошо, его план провалился. Он поставил свой стакан с хересом.

– Гарри еще ребенок, – сменил он подход.

Холли покачала головой.

– Он мужчина. Ему просто нужен был кто-то, кто бы убедил его в этом. Что было нетрудно.

– Он сам не знает, чего хочет.

– Это один из самых целеустремленных и уверенных мужчин, каких я встречала. Он точно знает, чего хочет, и сделает все, чтобы добиться своего. – Она помолчала, ожидая, пока он поймет, что в этих словах заключен вызов, и негромко добавила: – Все что угодно.

– Да, – негромко согласился Шаса. – Это семейная черта Кортни. Мы пойдем на все, лишь бы получить то, что хотим, – и уничтожим всякого, кто встанет на пути. – Он помолчал, точно как она, и тихо добавил: – Всякого.

– У вас было три сына, Шаса Кортни. Остался один. Хотите рискнуть?

Он откинулся в кресле и посмотрел на Холли. Она не была готова увидеть боль в его взгляде и на мгновение подумала, что зашла слишком далеко. Но вот это выражение ушло.

– Вы деретесь жестко и грязно, – печально признал он.

– Когда дело того стоит. – Она знала, что с таким противником это опасно, но почувствовала к нему жалость. – А для меня оно того стоит.

– Для вас да, я это вижу, но для Гарри?

– Я думаю, что должна быть с вами совершенно честна. Вначале это была легкая шалость. Озорство. Меня интриговала его молодость – она сама по себе может быть привлекательной. Но были и другие очевидные притягательные стороны, о которых вы упомянули.

– Империя Кортни и его место в ней.

– Да. Я не была бы человеком, если бы это меня не интересовало. С этого началось, но почти сразу начало меняться.

– В каком направлении?

– Я начала понимать его огромный потенциал и возможности моего влияния на его развитие. Вы не заметили перемены в нем за те три месяца, что мы вместе? Неужели вы считаете, что я на него пагубно влияла?

Шаса невольно улыбнулся.

– Костюм в темную полоску и очки в роговой оправе. Да, согласен, это большое усовершенствование.

– Это лишь небольшие внешние признаки огромных внутренних перемен. За три месяца Гарри стал зрелым, уверенным мужчиной, он обнаружил в себе силу, многочисленные достоинства и таланты, среди которых не последнее место занимает душевная теплота и умение любить. С моей помощью он откроет в себе и все остальное.

– Так что вы по-прежнему видите себя в роли архитектора, строящего мраморный дворец из глиняных кирпичей.

– Не смейтесь над ним. – Она рассердилась, заняв покровительственную и оборонительную позицию, как львица. – Он, вероятно, лучший из Кортни, а я, наверно, лучшее, что случилось с ним в жизни.

Он посмотрел на нее и удивленно воскликнул:

– Вы его любите – вы действительно его любите!

– Вы наконец поняли.

Она встала и повернулась к двери.

– Холли, – сказал Шаса, и это неожиданное использование имени остановило ее. Она мешкала, все еще бледная от гнева, а он мягко продолжил: – Простите меня, я не понимал. Думаю, Гарри очень повезло, что он встретил вас. – Он протянул руку. – Вы сказали, что мы можем стать друзьями – это еще возможно?

* * *

Столовый залив открыт северо-западному ветру с зимнего, серого Атлантического океана. Паром шел носом к волнам, переваливая через их гребни, и брызги взлетали выше короткой мачты.

Вики впервые оказалась в море, и движение парома приводило ее в сильнейший ужас. Она прижимала к себе ребенка и смотрела прямо вперед, но ей трудно было удерживать равновесие на жесткой деревянной скамье, а брызги заливали иллюминатор дрожащим миражом и искажали картину. Остров казался страшным чудовищем, плывущим навстречу, и она вспоминала все легенды своего племени о чудищах, выходящих из моря и убивающих всех людей на берегу.

Она радовалась тому, что с ней Джозеф. Сводный брат превратился в красивого молодого человека. Он был похож на выцветшую фотографию ее деда Мбежане Динизулу, которая висела на стене в комнате матери. У Джозефа тот же широкий лоб и широко расставленные глаза, нос не приплюснутый, с высокой переносицей, чисто выбритый подбородок круглый и полный.

Он только что получил диплом юриста в черном университете Форт-Хар, но, прежде чем пройти посвящение в наследственную должность зулусского вождя, поддался уговорам Вики и отправился с ней в путешествие через весь субконтинент. Вернувшись обратно, в район Ледибурга, в Зулу-ленд, он сразу начнет подготовку к получению титула вождя. Это не посвящение, которое вынуждены проходить молодые люди из племени коса и других. Джозеф не будет страдать от жестокого ритуального обрезания. Король Чака отказался от этого обычая. Он не мог тратить время своих молодых воинов на то, чтобы выздоравливать после обрезания, его, это время, лучше было использовать в военных набегах.

Джозеф стоял рядом с Вики, легко балансируя на качающихся досках палубы, и держал руку у нее на плече, чтобы успокоить.

– Уже скоро, – сказал он. – Скоро будем на месте.

Вики сердито покачала головой и крепче прижала сына к груди. На лбу у нее выступил холодный пот, ее одолевали приступы тошноты, но она прогоняла их. «Я дочь вождя, – говорила она себе. – И жена короля. Я не поддамся женской слабости».

Паром ушел от ветра, оказался на спокойной воде под защитой острова, и Вики глубоко и прерывисто вдохнула и встала. Ноги у нее подгибались, и Джозеф помог ей добраться до поручня.

Они стояли бок о бок и смотрели на мрачный силуэт острова Роббен. Это название происходит от голландского слова, означающего «тюлень», потому что первые исследователи обнаружили на голых камнях этого острова огромные колонии тюленей.

Когда рыбная ловля и добыча тюленей на этом острове перестали окупаться, его превратили в лепрозорий и тюрьму для политических заключенных, преимущественно черных. Даже Макана, пророк и воин, который вел первые нападения коса на поселения белых за Грейт-Фиш-ривер, после захвата был сослан сюда и в 1820 году погиб, утонул в ревущем море, пытаясь бежать с острова. Более полувека его народ отказывался верить в смерть вождя, и сегодня его имя – боевой клич племени.

Сто сорок три года спустя на этом острове отбывал заключение другой пророк и воин, и Вики через сужающуюся полоску воды смотрела на уродливое низкое квадратное здание – новую строго охраняемую тюрьму для опасных политических заключенных, где содержался Мозес Гама. После отсрочки казни Мозес еще два года провел в камере смертника в Центральной тюрьме Претории, пока президент республики официально не заменил смертный приговор на пожизненную каторгу; тогда его перевели на остров. Мозесу разрешалось одно свидание в полгода, и Вики везла показать ему сына.

Путешествие проходило трудно, потому что сама Вики подвергалась высылке. Появившись на суде над Мозесом в одежде цветов Африканского национального конгресса, она показала себя врагом государства, а международная пресса широко распространила ее подстрекательские заявления.

Даже для того чтобы покинуть «Ферму Дрейка», куда ее поместили по запретительному ордеру, ей пришлось получать разрешение в местной администрации. Документ точно определял условия ее перемещения, точное время выезда из дома, маршрут и средства транспорта, которыми она должна пользоваться, продолжительность ее свидания с мужем и маршрут обратного путешествия.

Паром подошел к причалу. Стражники в мундирах схватили причальные тросы, брошенные им с палубы. Джозеф взял мальчика за руку и свободной рукой помог Вики перебраться через узкую пропасть. Они остановились на деревянных досках причала и неуверенно огляделись. Стражники занялись разгрузкой парома и не обращали на них внимания.

Прошло минут десять, прежде чем один из них сказал:

– Ладно, пошли.

И они по мощеной дороге пошли за ним к тюрьме.

Первый за полгода взгляд на мужа привел Вики в ужас.

– Ты такой худой! – воскликнула она.

– Я не очень хорошо питаюсь.

Он сел на стул напротив нее за проволочной решеткой. За четыре свидания в тюрьме Претории они разработали свой код. «Не очень хорошо питаюсь» означало, что он проводит новую голодовку протеста.

Он улыбнулся, и лицо его стало похоже на череп, губы растянулись, зубы казались слишком крупными для лица. Когда он положил перед собой руки, запястья выступили из-под обшлагов тюремной робы цвета хаки, и стали видны кости, обтянутые тонкой кожей.

– Покажи мне сына, – сказал он, и Вики привлекла к себе Мэттью.

– Поздоровайся с отцом, – сказала она мальчику. Тот серьезно посмотрел на Мозеса через решетку. Худой незнакомец по ту сторону решетки никогда не брал его на руки, никогда не целовал и не играл с ним, никогда даже не притрагивался к нему. Между ними всегда оставалась решетка.

Рядом с Мозесом сидел надзиратель, который следил, чтобы правила посещения строго соблюдались. Время свидания – один час, ровно шестьдесят минут, и говорить можно только о делах семьи – никаких новостей, никакого обсуждения условий содержания в тюрьме и в особенности никакой политики.

Один час семейных дел – но они пользовались кодом. «Я уверен, что аппетит ко мне вернется, когда я увижу новости о своей семье в газетах», – сказал Мозес. И она поняла, что муж голодает, добиваясь разрешения читать газеты. Значит, он не знает новости о Нельсоне Манделе.

– Старейшины пригласили Гандвейна навестить их, – сказала ему Вики. Гандвейн– их условное обозначение Манделы. Оно означает «тростниковая крыса», а старейшины – это власти. Он кивнул, давая знать, что понял: Мандела наконец арестован, – и напряженно улыбнулся. Манфред Деларей искусно воспользовался полученной информацией.

– Как семья на ферме? – спросил он.

– Все здоровы и сажают растения, – ответила Вики, и он понял, что отряды «Umkhonto we Sizwe» с «Холма Пака» начали террористические акты. – Возможно, ты вернешься раньше, чем мы предполагали, – заметила она.

– Будем надеяться, – согласился Мозес. Возвращение означает, что отряд с «Холма Пака» присоединится к нему здесь, на острове, или пойдет прямым ходом на виселицу.

Час прошел быстро, и надзиратель встал.

– Пора. Прощайтесь.

– Мое сердце остается с тобой, муж мой, – сказала Вики и смотрела, как надзиратель уводит Мозеса. Он не оглядывался и шел походкой усталого старика.

– Это только голодание, – сказала она Джозефу, когда они шли назад к парому. – Он по-прежнему храбр, как лев, но ослаб от голода.

– С ним покончено, – негромко возразил Джозеф. – Буры добили его. Он больше никогда не будет дышать воздухом свободы. Никогда не выйдет из тюрьмы.

– Для каждого из нас, рожденных черными, вся эта страна тюрьма! – яростно возразила Вики, и Джозеф ничего не ответил, пока они снова не оказались на борту парома и, подгоняемые ветром, не двинулись обратно к горе с плоской вершиной, на склонах которой разбросаны дома с белыми стенами и сверкающими окнами.

– Мозес Гама пошел неверной дорогой, – сказал Джозеф. – Он напал на стены белой крепости. Он попытался сжечь их, не понимая, что, даже если ему это удастся, он унаследует лишь пепел.

– А ты, Джозеф Динизулу, – презрительно спросила Вики, – умней его?

– Может, и нет, но по крайней мере я учусь на ошибках Мозеса Гамы и Нельсона Манделы. Я не стану тратить время на то, чтобы гнить в тюрьме белых.

– А как ты нападешь на крепость белых людей, мой умный младший брат?

– Я пройду по опущенному мосту, – ответил он. – Войду в открытые ворота, и однажды и замок, и его сокровища станут моими, даже если придется поделиться с белыми людьми. Нет, моя сердитая старшая сестра, я не стану уничтожать сокровища бомбами и огнем. Я унаследую их.

– Ты с ума сошел, Джозеф Динизулу!

Она смотрела на него, а он уверенно улыбался.

– Посмотрим, кто из нас сошел с ума, а кто разумен, – сказал он. – Но запомни, старшая сестра: без белых людей мы по-прежнему жили бы в хижинах из травы. Посмотри на север и увидишь, в каком жалком состоянии страны, которые изгнали белых. Нет, сестра, я оставлю белого человека здесь – но когда-нибудь он будет работать на меня, а не я на него.

* * *

– Забудь свой гнев, сын мой. – Хендрик Табака наклонился вперед и положил правую руку на плечо Рейли. – Гнев погубит тебя. Твой враг слишком силен. Посмотри, что стало с Мозесом Гамой, моим братом. Посмотри, какова судьба Нельсона Манделы. Они вышли сразиться со львом голыми руками.

– Другие продолжают бороться, – ответил Рейли. – Воины «Umkhonto we Sizwe» продолжают сражаться. Каждый день мы слышим об их храбрых деяниях. Каждый день взрываются их бомбы.

– Они бросают булыжники в гору, – печально сказал Хендрик. – Всякий раз, как они подрывают очередной телеграфный столб, Фервурд и Манфред Деларей вооружают новую тысячу полицейских и выписывают еще сотню запретительных ордеров. – Хендрик покачал головой. – Забудь свой гнев, сын мой, тебя ждет хорошая жизнь возле меня. Если пойдешь по пути Мозеса Гамы и Манделы, закончишь так же, как они, а я предлагаю тебе власть и богатство. Возьми жену, Рейли, хорошую толстую жену, дай ей много сыновей, забудь свое безумие и займи свое место рядом со мной.

– У меня была жена, отец, и я потерял ее в Шарпвилле, – сказал Рейли. – Но прежде чем она ушла от меня, я дал клятву. Вложив пальцы в ее кровавые раны, я поклялся.

– Клятвы легко давать, – прошептал Хендрик, и Рейли увидел, что старость, словно паяльной лампой, прошлась по лицу отца, иссушая, сжигая, оплавляя гордые линии скул и подбородка. – Но жить с клятвами трудно. Твой брат Веллингтон тоже дал клятву богу белого человека. И весь остаток жизни проживет как евнух, не зная услады женского тела. Я боюсь за тебя, Рейли, плод моих чресел. Боюсь, что твоя клятва станет тяжелым бременем на всю жизнь. – Он снова вздохнул. – Но, поскольку мне не переубедить тебя, чем я могу облегчить твой трудный путь?

– Ты знаешь, что многие молодые люди покидают страну? – спросил Рейли.

– Не только молодые, – кивнул Хендрик. – Многие вожди тоже. Бежал Оливер Тамбо, и Мбеки, и Джо Модизе, и многие другие.

– Они ушли готовить первую фазу революции. – Глаза Рейли возбужденно загорелись. – Сам Ленин учит нас, что нельзя сразу переходить к коммунистической революции. Сначала нужно добиться национального освобождения. Мы должны создать широкий фронт из либералов, церковников, студентов и рабочих под руководством передовой партии. Оливер Тамбо отправился создавать такую партию – движение против апартеида в изгнании, – и я хочу стать частью этого распространения революции.

– Ты хочешь покинуть страну своего рождения? – удивленно посмотрел Хендрик. – Покинуть меня и свою семью?

– Это мой долг, отец. Если мы хотим уничтожить эту порочную систему, нам понадобится помощь внешнего мира, помощь всех народов земли.

– Это все мечты, сын мой, – сказал Хендрик. – Мир, на который ты так надеешься, которому веришь, уже забыл про Шарпвилль. В эту страну снова рекой льются деньги из Америки, и Британии, и Франции. С каждым днем страна все больше процветает…

– Америка отказалась продавать оружие.

– Да, – печально усмехнулся Хендрик. – Ибуры делают собственное. Ты не можешь победить, сын мой, поэтому оставайся со мной.

– Я должен уйти, отец. Прости, но у меня нет выбора. Я должен уйти, но мне нужна твоя помощь.

– Чего ты от меня хочешь?

– Есть человек, белый, который помогает молодым людям уехать.

Хендрик кивнул.

– Джо Цицеро.

– Я хочу встретиться с ним, отец.

– Потребуется время, потому что он скрывается, этот Джо Цицеро.

Потребовалось почти две недели. Они встретились в муниципальном автобусе, в который Рейли сел на центральном вокзале Веренигинга. Как и было приказано, он надел синий берет и сел на место во втором ряду от конца.

Тот, что сел сразу за ним, закурил сигарету и, когда автобус мягко тронулся, сказал:

– Рейли Табака.

Рейли повернулся и посмотрел в глаза, похожие на две лужицы пролитого машинного масла.

– Не смотри на меня, – сказал Джо Цицеро. – Но внимательно слушай, что я скажу…

Три недели спустя Рейли Табака со спортивной сумкой в руках и документами моряка с Атлантики поднялся по трапу голландского торгового судна, которое везло в Ливерпуль груз шерсти. Он так и не видел, как исчез за горизонтом материк, потому что был уже внизу, работал в машинном отделении.

* * *

Договорились за завтраком в последний день сафари. Клиент Шона владел семнадцатью большими красильными фабриками в таком же количестве различных штатов и половиной недвижимости города Таксона в Аризоне. Его звали Эд Лайнер, и ему было семьдесят два года.

– Сынок, я и сам не знаю, зачем мне покупать компанию по организации сафари. Староват я для такой крупной дичи, – ворчал он.

– Вздор, Эд, – отвечал Шон. – Вы едва не загнали меня, когда мы шли за этим большим джамбо, и следопыты прозвали вас Bwana– Один Выстрел.

Эд Лайнер, худой, щуплый, с кольцом белоснежных волос вокруг коричневой, в веснушках лысины, выглядел довольным.

– Сообщи-ка мне данные, – попросил он. – В последний раз.

Шон обрабатывал его три недели, с самого первого дня сафари, и знал, что Эд помнит эти данные наизусть, но снова их повторил:

– Концессия на пятьсот квадратных миль, с передней границей по южному берегу озера Кариба длиной в сорок миль…

Слушая, Эд Лайнер, как любимого котенка, гладил жену.

Это его третья жена. Она на два года моложе Шона, но на пятьдесят лет моложе мужа. Она танцевала в «Золотом яйце» в Лас-Вегасе, у нее ноги и тело танцовщицы, большие, невинные голубые глаза и облако светлых волос.

С легкой развратной улыбкой на полных губах купидона она смотрела на Шона, пока он говорил. Шон обрабатывал ее так же усердно, как ее супруга, но пока безуспешно.

– Все, что у тебя есть, милый, – сказала она Шону, – это красивое лицо и голодный член. Леса полны таких. А у папочки Эдди – пятьдесят миллионов баксов. Ты ему не конкурент, солнце.

Лагерный стол был установлен под великолепной дикой смоковницей на берегу реки Маара. Было яркое африканское утро. Равнина за рекой золотилась от зимней травы и была усеяна акациями с плоскими кронами. Стада диких животных казались тенями на этом золоте, верхние ветви ближней акации поедал жираф, его длинная шея покачивалась на фоне голубого неба, а шкура, раскрашенная красно-коричневыми прямоугольниками, была заметна издалека. С верховьев реки доносился сардонический «хохот» бегемота, а с ветвей инжира над ними на своих плетеных корзинах-гнездах повисли птицы-ткачики, они резкими криками соблазняли самок занять жилище. Легенда утверждает, что Хэмингуэй и Руарк [309]стояли лагерем на этом самом месте и завтракали под тем же фиговым деревом.

– Что думаешь, Конфетка? – Эд Лайнер провел костлявыми коричневыми пальцами по внутренней сторона бедра жены. На ней была широкая юбка-брюки оливкового цвета, со своего места Шон видел клочок рыжих лобковых волос, выглядывающий из-под эластичной резинки трусиков. – Должны мы дать старине Шону полмиллиона баксов и получить в Родезии свою территорию сафари до самой долины Замбези?

– Тебе лучше знать, папочка Эдди, – ответила она голосом маленькой девочки, похлопала длинными ресницами и повернулась так, что платье в стиле сафари обтянуло грудь.

– Только подумайте, – уговаривал Шон. – Собственная охотничья концессия! Делайте с ней что хотите. – Внимательно наблюдая за женщиной, он продолжал: – Если угодно, отстреляете всю квоту сами.

Несмотря на кудряшки и надутые губки, садизма в Лане Лайнер больше, чем во многих мужчинах, с которыми охотился Шон. Если Эд охотился только на льва и слона, за которых заплатил, Лана убивала всех животных, каких позволяла ее лицензия, а потом и тех, от которых отказывался ее муж.

Она была хорошим стрелком и, убивая маленькую, изящную газель Томпсона из своего .300 «везерби магнум» [310], получала такое же удовольствие, как когда точным выстрелом в сердце свалила черногривого масайского льва. Шон видел, что каждое убийство доставляло ей сексуальное наслаждение, слышал, как учащается ее дыхание, как возбужденно бьется жилка на горле, и чутье развратника предупреждало его, что Лана Лайнер доступна для него только в несколько минут после того, как ее пуля ударила в живую плоть и хлынула кровь.

– Охотиться сколько хочешь и когда хочешь, – искушал ее Шон и видел искушение в ее небесно-голубых глазах.

Она провела языком по алым губам и сказала голосом маленькой девочки:

– Купи мне на день рождения, папочка Эдди!

– Черт побери! – рассмеялся Эд. – А почему бы и нет? Ладно, сынок, договорились. Назовем это «Сафари Ланы». Как только вернемся в Таксон, попрошу юристов заняться оформлением.

Шон хлопнул в ладоши и крикнул в сторону палатки:

– Марамба! Lettaшампанское hapa. Pacey! Pacey!

Лагерный слуга в длинной белой канзе и красной феске принес на серебряном подносе из холодильника зеленую бутылку в холодных каплях.

Они пили вино, и смеялись на утреннем солнце, и жали друг другу руки, и говорили о новых приключениях, пока подносчик ружья не подогнал машину. В кузове в стойках стояли охотничьи ружья; там же сидел Матату, следопыт ндоробо, и скалился, как обезьяна.

– С меня довольно, – сказал Эд. – Буду собираться, завтра утром чартерный самолет. – Тут он увидел, как Лана разочарованно надула губы. – А ты ступай с Шоном, Конфетка, – сказал он ей. – Желаю хорошей охоты, но не опаздывай. Чартер приходит в три, и мы до темноты должны быть в Найроби.

Шон вел машину, Лана сидела с ним рядом. Он закатал рукава рубашки, обнажив предплечья, гладкие и мускулистые. В вырезе у шеи курчавилась густая черная шерсть, а длинные волосы падали на плечи, но на лбу он повязывал их банданой, чтобы они не мешали смотреть.

Он улыбался ей и казался невероятно красивым, но в его улыбке было что-то мстительное, когда он спросил:

– Готова порезвиться?

Лана ответила:

– Если только будет возможность выстрелить, солнце.

Они двигались по тропе вдоль речного берега, направляясь на север к холмам. «Лендровер» выкрашен полосами, ветровое стекло снято; Матату и подносчик ружья сидели на высоком сиденье сзади и разглядывали края речных зарослей в поисках следа, оставленного ночью.

Встревоженная гулом мотора, из кустов от реки выбежала семья антилоп-гуибов; животные бежали к густым зарослям, самка и теленок впереди, а самец, с высоко поднятыми кривыми рогами, полосатый, с кремовыми пятнами на темно-шоколадной шкуре, замыкал цепочку.

– Я хочу его! – воскликнула Лана и потянулась за ружьем.

– Оставь! – рявкнул Шон. – Он всего в пятнадцать дюймов. Впереди цель получше.

Она сердито надулась, но он не обратил на это внимания. Самец исчез в зарослях. Шон включил передачу всех четырех колес и направил машину вниз по склону одного из притоков Маары; машина с плеском и ревом переехала через ручей и начала подниматься на противоположный берег.

Впереди пробежало небольшое стадо зебр Берчелла; с вздыбленной черной гривой, с яркими полосками, которые на удалении становятся незаметными, издавая резкое ржание, зебры исчезли. Лана хищно смотрела им вслед, но она уже застрелила двадцать зебр – столько, сколько позволяли ее и Эда лицензии.

Тропа снова свернула к реке, и сквозь деревья стало видно далеко вперед. Масаи-Маара, что означает «Большое пятнистое место масаи», – это травянистая равнина, где пасутся стада животных и стоят редкие акации.

– Bwana!– воскликнул Матату, и одновременно Шон увидел след. Он затормозил «лендровер» и вдвоем с Матату пошел осматривать кучи зеленого помета и огромные отпечатки копыт на мягкой земле тропы. Помет был свежий и влажный. Матату сунул в него палец, чтобы определить температуру.

– Они пили из реки за час до рассвета, – сказал он.

Шон вернулся к «лендроверу» и, стоя рядом с Ланой, почти касаясь ее, сказал:

– Три старых самца. Перешли три часа назад, но они пасутся, и мы догоним их за час. Думаю, это те самые, которых мы видели позавчера. – В сумерках они заметили с противоположного берега широкой реки Маара темные силуэты, но было уже слишком темно, чтобы ехать к броду и начинать охоту. – Если это те, один из них пятидесятидюймовый, а таких осталось немного. Хочешь попробовать?

Она вскочила в «лендровер» и потянулась за своим «везерби».

– Не эту игрушку, Конфетка, – предупредил Шон. – Там большие, злобные старые быки. Возьми «винчестер» Эда.

Пули у «винчестера» .458 вдвое тяжелее.

– Из своего ружья я стреляю лучше, чем из пушки Эда, – сказала Лана. – И только Эду разрешается называть меня Конфеткой.

– Эд платит мне тысячу долларов в день за лучшие советы с Харли-стрит [311]. Бери .458, и можно ли называть тебя Патокой?

– Пойди потрахайся, солнце, – сказала Лана. Ее детский голос придавал непристойности какой-то похотливый оттенок.

– Непременно, Патока, но сначала добудем быка.

Она бросила «везерби» своему подносчику ружья и пошла вперед, покачивая под юбкой твердыми, круглыми ягодицами. «Точно как щеки белки, жующей орех», – довольно подумал Шон и взял со стойки свой большой двуствольный «ггиббс».

След был отчетливый: три быка весом больше тонны каждый изрыли землю копытами, к тому же на ходу они паслись. Матату собрался побежать по следу, но Шон его остановил. Он не хотел, чтобы Лана появилась на месте охоты запыхавшаяся, дрожа от усталости, поэтому они пошли – быстрым шагом, но так, чтобы женщина поспевала за ними.

В редком акациевом лесу они нашли место, где быки перестали пастись и собрались в стадо, а потом решительно двинулись к синеющим вдали холмам, и Шон шепотом объяснил Лане:

– Здесь они были, когда взошло солнце. Как только рассвело, они направились в чащу. Я знаю, где они залягут. Мы догоним их через полчаса.

Вокруг сомкнулся лес, акации уступили место густому, вызывающему клаустрофобию колючему кустарнику и зеленым лианам. Видимость сократилась до ста пятидесяти футов, а под переплетением ветвей приходилось пригибаться. Стало жарко, пятнистый свет был обманчив, он наводнял лес странными формами и угрожающими тенями. Зловоние буйволов в жару, острый звериный запах, поднималось словно пар, и они нашли сплюснутые груды и размазанный желтый помет там, где буйволы в первый раз залегли, потом встали и пошли дальше.

Впереди Матату открытой ладонью подал знак «очень близко». Шон раскрыл казенник «гиббса» и сменил большие медные патроны .577 «Киноч» на два других таких же. Первую пару он держал в левой руке, готовый мгновенно перезарядить. Он может расстрелять эти четыре патрона вдвое быстрее, чем самый искусный стрелок из магазинного ружья. В кустах было так тихо, что они слышали свое дыхание и стук собственной крови в ушах.

Неожиданно что-то стукнуло, и они застыли. Шон узнал звук. Где-то прямо перед ним буйвол покачал огромной головой, отгоняя кусачих мух, и задел изогнутым рогом за ветку. Шон опустился на колени, знаком приглашая Лану сделать то же самое, и они вместе поползли вперед.

Совершенно неожиданно они вышли в бреши в растительности к крошечной поляне двадцать шагов в поперечнике. Здесь почва была утоптана, как в старом краале, и покрыта лепешками высохшего навоза.

Они лежали на краю поляны и сквозь путаницу веток всматривались в ее противоположный край. Солнце слепило их, тени на той стороне казались спутанными и неясными.

Но вот самец снова покачал головой, и Шон увидел их. Они лежали тесной группой, горой черноты в тени, и их головы загораживали друг друга, так что тяжелые рога образовывали неразрешимую головоломку. Хотя их и охотников разделяло всего тридцать шагов, невозможно было отличить одно животное от другого или пару рогов от всей группы.

Шон медленно повернул голову и приблизил губы к уху Ланы.

– Я их подниму, – прошептал он. – Будь готова выстрелить, как только я скажу.

Она вспотела и дрожала. Шон чуял ее страх и возбуждение и возбудился сам. Он почувствовал напряжение внизу живота и мгновение наслаждался этим ощущением, прижимаясь бедрами к земле, как будто под ним было тело Ланы. Потом нарочно ударил медными патронами в левой руке о стальной ствол «гиббса». Резкий металлический лязг неожиданно разорвал тишину.

На другом краю поляны все три быка вскочили и повернулись к югу. Подняв головы, они высоко задирали мокрые морды, с которых капала слюна; шишки в основании мощных рогов, черные, как железняк, соединялись над их свирепыми поросячьими глазками, рога были нацелены остриями вперед и вниз, уши торчали, как трубы.

– Бери среднего, – тихо сказал Шон. – Стреляй в грудь.

Он застыл в ожидании ее выстрела, потом искоса взглянул. Ствол «везерби» в руке Ланы описывал маленькие неровные круги: она пыталась удержать цель, и Шон вдруг понял, что она забыла сменить увеличение съемного телескопического прицела. Она смотрела на самца буйвола с расстояния в тридцать шагов и с десятикратным увеличением. Все равно что смотреть на боевой корабль в микроскоп: видна только бесформенная темная масса.

– Не стреляй! – с нажимом прошептал он, но из ствола «везерби» вырвался длинный язык пламени и полетел через поляну; большой буйвол содрогнулся и мотнул головой, от силы удара у него вырвалось короткое мычание – Шон видел, как сухая грязь полетела с морщинистой черной кожи на правом плече, и когда буйвол повернулся в кустарнике, приготовился выстрелить в него. Но к раненому животному повернулся другой буйвол, заслонив его на мгновение, раненый ушел в кусты, и Шон поднял ружье, не выстрелив.

Они лежали рядом и слушали, как затихает громкий шум ломящихся сквозь кусты тел.

– Я плохо видела, – сказала Лана детским дрожащим голосом.

– Идиотка, у тебя прицел настроен на полное увеличение!

– Но я попала в него!

– Да, Казенник в патоке, ты попала в него, и очень жаль. Ты перебила ему переднюю правую ногу.

Шон встал и свистом подозвал Матату. Несколькими быстрыми словами на суахили он объяснил суть затруднения, и маленький ндоробо укоризненно посмотрел на Лану.

– Оставайся со своим подносчиком ружья, – приказал Шон Лане. – Мы пойдем и закончим дело.

– Я иду с вами, – покачала головой Лана.

– Мне платят как раз за это, – пояснил Шон. – За то, чтобы подчищать за вами. Оставайся на месте и дай мне сделать мою работу.

– Нет, – сказала она. – Это мой буйвол. Я его прикончу.

– У меня нет времени на споры, – с досадой сказал Шон. – Иди, но будешь делать, что тебе говорят.

И он знаком велел Матату взять кровавый след.

На месте, где стоял самец, видны были осколки кости и клочки шерсти.

– Ты разбила большую кость, – сказал Шон Лане. – Пуля наверняка раскололась. С такого расстояния она к моменту удара набирает скорость 3500 футов в секунду – тут даже пуля «нослер» не выдержит.

Бык быстро терял кровь. Она отмечала его след яркими пятнами и образовала густую лужу на том месте, где он в первый раз остановился, прислушиваясь к звукам преследования. Другие два быка бросили его, и Шон довольно хмыкнул. Это предотвратит смятение и выстрелы не в то животное.

Лана шла сразу за Шоном. Прицел она сняла и оставила у подносчика ружья, а ружье прижимала к груди.

Неожиданно они опять вышли на поляну, и Матату с криком бросился между Шоном и девушкой: бык появился на противоположной стороне поляны и побежал на них странной походкой, боком. Он высоко поднял нос, длинные концы опущенных рогов придавали морде траурное и грозное выражение. Перебитая нога бесполезно висела, мешая бежать, он раскачивался из стороны в сторону, и при каждом движении из раны выплескивалась яркая кровь.

– Стреляй! – сказал Шон. – Целься в нос!

Не глядя на Лану, он чувствовал ее ужас и ощутил ее первое движение, когда она повернулась, собираясь бежать.

– Эй, желтая шлюха! Стой на месте и стреляй! – рявкнул он. – Ты ведь этого хотела – ну так давай!

«Везерби» выстрелил, гром и пламя разорвали тишину над поляной. От выстрела буйвол вздрогнул, от его рогов отлетели осколки кости.

– Слишком высоко! – сказал Шон. – Стреляй в нос!

Она выстрелила снова и вторично попала в рог. Буйвол приближался.

– Стреляй! – крикнул Шон, глядя на большую голову через прицел «гиббса». – Давай, шлюха, убей его!

– Не могу! – крикнула Лана. – Он слишком близко!

Бык заполнил все перед ними, гора черной шкуры, мышц и смертоносных рогов – так близко, что он уже опустил голову, чтобы поднять их на рога, бросить и растоптать, сокрушить ударом роговых шишек.

Когда массивные рога начали опускаться, Шон выстрелил в мозг, и буйвол перекувырнулся через голову. Шон оттащил Лану от летящих копыт. Бык сделал сальто. Лана отбросила ружье и беспомощно вцепилась в Шона, сильно дрожа, ее красный рот безвольно кривился от ужаса.

– Матату, – негромко сказал Шон, прижимая ее к груди, и маленький ндоробо оказался рядом, как джинн. – Возьми с собой подносчика ружья. Возвращайся к «лендроверу» и приведи его сюда, но не торопитесь.

Матату сально улыбнулся и кивнул. Он испытывал огромное уважение к мужской силе своего bwanaи знал, что будет делать Шон. Он только удивлялся, что на этот раз bwanaпотребовалось столько времени, чтобы уложить эту бледную женщину на спину. Он черной тенью исчез в зарослях. Шон повернул к себе лицо девушки и глубоко погрузил язык в ее красный рот.

Она застонала и вцепилась в него, а он свободной рукой расстегнул ей пояс и сдернул вниз юбку-брюки. Одежда комком упала к ее щиколоткам, и девушка ногой отбросила ее. Шон сунул большие пальцы за эластичный пояс ее панталон, сорвал их и уложил Лану на горячую окровавленную тушу буйвола. Лана широко раздвинула ноги, чувствуя, как еще сокращаются от выстрела в мозг мышцы мертвого животного и сладкий медный запах крови смешивается с острым, первобытным запахом добычи и пыли.

Шон остановился над ней и рывком расстегнул брюки, а она смотрела на него с ужасом во взгляде.

– Ублюдок! – выдохнула она. – Грязный ублюдок!

Шон опустился на колени между ее длинными ногами и сунул руки под твердые маленькие ягодицы. Поднимая нижнюю часть ее тела, он увидел, что ее лобковые волосы мокры, как шерсть утонувшего котенка.

Они возвращались в лагерь, погрузив тушу буйвола в кузов «лендровера», большая рогатая голова свисала сбоку. Матату и носитель ружья сидели на туше и пели охотничьи песни.

На обратном пути Лана не произнесла ни слова. Эд Лайнер ждал их под обеденным тентом, но его приветственная улыбка поблекла, когда Лана бросила на стол перед ним свои разорванные панталоны и пропищала голоском маленькой девочки:

– Ты знаешь, что сделал старый гнусный Шон, папочка Эдди? Изнасиловал твою маленькую девочку. Вот что он сделал. Повалил и воткнул в нее свою грязную штуковину.

Шон увидел гнев и ненависть в глазах старика и внутренне застонал. «Сука, – подумал он. – Коварная сучка! Тебе же понравилось! Ты кричала и просила еще».

Через полчаса Лана и Эд сидели в красно-серебряном «Бичкрафт-Бэрон», взлетевшем с узкой полосы в буше. Когда самолет лег на курс к Найроби, Шон взглянул на переднюю часть своих брюк.

– Что ж, Кинг-Конг, – сказал он. – Надеюсь, ты доволен, хотя это обошлось нам в пятьдесят тысяч долларов за дюйм твой длины.

Продолжая печально качать головой, он повернулся к «лендроверу» и поднял связку почты, которую пилот «Бичкрафта» привез из Найроби. На верху стопки лежал желтый конверт с телеграммой, и Шон распечатал его первым.

«5 августа женюсь на Холли Кармайкл. Пожалуйста, будь моим шафером. С любовью, Гарри».

Шон дважды прочел текст, и Лана с Эдом вылетели у него из головы.

– Хотел бы я посмотреть, что за баба готова выйти за Гарри, – усмехнулся он. – Жаль, нельзя вернуться домой… – Он замолчал и задумался. – А почему нельзя? Какого дьявола? Опасность – половина удовольствия.

* * *

Шаса Кортни сидел за столом у себя в кабинете в Вельтевредене и разглядывал Тернера на противоположной стене, мысленно сочиняя следующий параграф.

Он готовил доклад председателя к заседанию правительственного комитета по «Армскору» [312]. Эта компания была создана по особому постановлению парламента, и то же постановление обеспечило строгую секретность ее деятельности.

Когда президент Эйзенхауэр в качестве наказания за Шарпвилльскую бойню и расовую политику правительства Фервурда инициировал введение эмбарго на поставку вооружения, ежегодные правительственные траты на вооружение составляли всего 300 000 фунтов. Четыре года спустя ежегодный военный бюджет составлял полмиллиарда.

«Старина Айк, миляга, оказал нам большую услугу, – улыбнулся Шаса. – Снова сработал закон непредвиденных последствий, санкции всегда дают обратный результат. И теперь наша главная забота – найти испытательный полигон для собственной атомной бомбы».

Он снова обратился к этой части своего доклада и написал:

* * *

«Принимая во внимание вышеизложенное, я склоняюсь к мнению, что мы должны избрать третий способ, то есть подземные испытания. С этой целью корпорация уже провела поиск самых подходящих с точки зрения геологии мест. (См. прилагаемые геологические отчеты).

Шурфы до глубины в четыре тысячи футов будет пробивать коммерческая геологическая компания с помощью алмазных буров; такая глубина позволит избежать заражения подземных запасов воды».

В дверь постучали, и Шаса в недоверчивом гневе вскинул голову. Все домашние знали, что его нельзя тревожить, и такому поступку не было оправдания.

– Кто там? – рявкнул он, но дверь открыли без его разрешения.

В первый миг он не узнал вошедшего. Длинные волосы, темный загар, пестрый костюм: жилет из шкуры куду, яркий шелковый шарф вокруг шеи, сапоги, на поясе патронташ – все незнакомое. Шаса неуверенно встал.

– Шон? – спросил он. – Глазам своим не верю. – Он хотел рассердиться. – Черт побери, Шон, я велел тебе никогда…

Но дальше продолжить не смог, слишком велика была радость, и голос его дрогнул.

– Здравствуй, папа.

Шон пошел к нему. Он был выше, красивее, увереннее в себе, чем помнил Шаса. Шаса терпеть не мог яркие театральные костюмы, но Шон носил свой наряд с таким щегольством, что он казался естественным и правильным.

– Что ты здесь делаешь? – наконец обрел Шаса дар речи, но в вопросе не было злости.

– Я приехал, как только получил телеграмму Гарри.

– Гарри послал тебе телеграмму?

– Свадьба – он хочет, чтобы я был его шафером, и у меня даже не было времени переодеться.

Он остановился перед Шасой, и несколько мгновений они разглядывали друг друга.

– Отлично выглядишь, папа, – улыбнулся Шон, и его зубы на фоне темного загара были белы, как кость.

– Шон, мой мальчик.

Шаса протянул руки, и Шон стиснул его в медвежьем объятии.

– Я думал о тебе каждый день… – Голос Шона звучал напряженно, щека была прижата к щеке Шасы. – Боже, как я по тебе скучал, папа!

Шаса сердцем понимал, что это ложь, но его обрадовало, что Шон потрудился солгать.

– Я тоже скучал по тебе, мой мальчик, – прошептал он. – Не каждый день, но достаточно часто, чтобы было очень больно. Добро пожаловать обратно в Вельтевреден.

И Шон поцеловал сына. Они не целовались с тех пор, как Шон был совсем маленьким, такие проявления сентиментальности не соответствовали обычной манере Шасы держаться, но сейчас он испытал почти непереносимое наслаждение.

Этим вечером за ужином Шон сидел справа от Сантэн. Смокинг был ему тесен в плечах, от него пахло нафталином, но слуги, в восторге от его возвращения, выгладили шелковые лацканы и загладили острые стрелки на брюках. Шон промыл шампунем волосы, но, как ни странно, гладкие шелковые кудри лишь подчеркивали его бросающуюся в глаза мужественность, а не отвлекали от нее.

Изабелла, как и все остальные, захваченная врасплох, плыла вниз по лестнице, одетая к ужину в платье с открытой спиной, без рукавов, но ее хладнокровие и сдержанность сразу испарились, как только она увидела Шона. Она запищала и бросилась к нему.

– После твоего отъезда здесь стало так скучно!

Она не выпускала его руки, пока не сели за стол, но даже после этого наклонялась вперед, глядя на его губы, когда он говорил, и завороженно вслушивалась в каждое его слово, забыв про остывающий суп. Когда Шаса в голове стола отпустил замечание насчет кенийских парикмахеров и их причесок, Изабелла вступилась за старшего брата.

– Мне нравится его прическа. Иногда, папа, ты бываешь допотопным. Он прекрасен. Клянусь, что если Шон срежет хоть волос со своей прекрасной головы, я на месте дам обет молчания и целомудрия.

– Понадобится серьезная помощь Господа для такого достижения, – сказал ее отец.

Сантэн, хотя вела себя не так экспансивно, не меньше других обрадовалась возвращению Шона в родной дом. Конечно, она знала все подробности обстоятельств, при которых он его покинул. Об этом в семье знали только она и Шаса, но ведь прошло шесть лет, за это время многое могло измениться. Трудно поверить, что человек, который так выглядит – он красивее Шасы, – который обладает таким очарованием и природным изяществом, может быть только плохим. Сантэн утешала себя: хоть он и допустил в детстве несколько ошибок, сегодня это взрослый мужчина. Сантэн редко приходилось видеть такого идеального мужчину, и она так же внимательно, как остальные, слушала его рассказы и смеялась его шуткам.

Гарри все время повторял:

– Я не верил, что ты приедешь. Телеграмму послал по наитию. Я даже не знал твого адреса. – И обратился к Холли, сидевшей за длинным столом рядом с Шоном: – Ну разве он не удивителен, Холли? Разве не правда все, что я о нем говорил?

Холли улыбнулась и вежливо согласилась; она чуть повернулась на стуле, чтобы помешать Шону, продолжавшему рассказ, снова положить руку ей на бедро. Посмотрев вдоль стола, она встретилась взглядом с Майклом. Холли познакомилась с Майклом лишь накануне, когда он прилетел из Йоханнесбурга на свадьбу, но между ними мгновенно установилось взаимопонимание, особенно когда Холли обнаружила, как заботливо и покровительственно Майкл относится к Гарри.

Теперь Майкл приподнял бровь и виновато улыбнулся Холли. Он видел, как поглядывает на нее старший брат, видел, как Шон старается привлечь ее внимание, видел, как она вздрогнула и побледнела, когда Шон прикоснулся к ней под столом. Он поговорит с Шоном после ужина и предупредит его, потому что сам Гарри никогда не заметит, что происходит. Он слишком захвачен возвращением старшего брата. Это долг Майкла – его обязанностью всегда было защищать Гарри от Шона. А тем временем он успокаивающе улыбнулся Холли. Шон перехватил этот взгляд и правильно истолковал его. Но ничем этого не выдал. Его лицо оставалось открытым, в голосе искрилось веселье, и когда он закончил, все за исключением Майкла и Холли рассмеялись.

– Ты такой забавный, – пропела Изабелла. – Я тебя просто ненавижу за то, что ты мой брат. Если бы только я могла найти такого мальчика!

– Нет ни одного достаточно хорошего для тебя, Белла, – сказал Шон, но продолжал наблюдать за Майклом, и когда общий смех утих, непринужденно спросил: – Ну что, Майки, как дела в твоей коммунистической газете? Правда ли, что она будет называться «АНК таймс», или «Мандела мейл», или «Газета Мозеса Гамы»?

Майкл положил нож и вилку и посмотрел в глаза Шону.

– Политика «Голден сити мейл» – защищать беззащитных, обеспечить всем достойное существование и говорить правду, какой мы ее видим, – чего бы это ни стоило.

– Я в этом не разбираюсь, Майки, – улыбнулся Шон. – Но в буше я несколько раз хотел, чтобы у меня был экземпляр «Голден сити мейл» – да, сэр, всякий раз, как у меня кончалась туалетная бумага, я жалел, что у меня нет вашего коммунистического листка.

– Шон! – резко сказал Шаса, и снисходительное выражение впервые со времени появления Шона сошло с его лица. – Здесь женщины.

– Бабуля, – повернулся Шон к Сантэн. – Ты ведь читала колонку Майки? Не говори, что ты согласна с его розовыми соплями.

– Хватит, – строго сказал Шаса. – У нас праздник воссоединения.

– Прости, папа, – насмешливо согласился Шон. – Ты прав. Поговорим о забавном. Позвольте мне рассказать Майки о мау-мау в Кении и о том, что они делают с белыми детьми. Потом он сможет рассказать мне о своих друзьях-коммуняки из АНК и о том, что они хотят сделать с нашими детьми.

– Шон, это нечестно, – тихо сказал Майкл. – Я не коммунист и никогда не защищал коммунизм или насилие…

– Разве не об этом ты написал во вчерашнем номере? Я с огромным удовольствием прочел твою колонку в самолете из Йохбурга.

– На самом деле, Шон, я написал о том, что Фервурд и Деларей допускают ошибку, называя коммунистическим все, что черное население считает желательным: гражданские права, всеобщее право голоса, профсоюзы и политические организации черных, такие как АНК. Называя все это коммунистическим, они делают идеи коммунизма привлекательными для черного населения.

– У нас в Кении теперь черное правительство во главе с осужденным террористом и убийцей. Поэтому я срочно перебираюсь оттуда в Родезию. А здесь, в самом сердце доброй старой республики, мой родной брат мостит путь новому черному марксистскому правительству сброда и террористов. Скажи, Майки, кого из террористов ты хочешь видеть главой республики: Манделу или Мозеса Гаму?

– Я больше не стану предупреждать ни тебя, ни тебя, – зловеще сказал Шаса. – Я не потерплю политики за обеденным столом.

– Папа прав, – поддержала его Изабелла. – Вы оба такие скучные – а я только начала радоваться.

– Хватит и голосов с галерки, – сказала Сантэн Изабелле. – Доедайте все, мадмуазель, вы кожа да кости.

Но она внимательно смотрела на Шона.

«Он и шести часов не пробыл дома, а мы уже готовы вцепиться друг другу в горло, – думала она. – По-прежнему владеет талантом ссорить. Его надо остерегаться – интересно, зачем он вернулся на самом деле».

Она узнала это очень скоро, когда Шон попросил разрешения поговорить с ней и с Шасой в оружейной.

После того как Шаса налил ей в тонкий бокал «шартрез», а себе и Шону – в шарообразные бокалы «хеннесси», все сели в кожаные кресла. Мужчины занялись ритуалом подготовки сигар, подрезали кончики, грели сигары и наконец прикуривали от кедровых палочек.

– Ну хорошо, Шон, – сказал Шаса. – О чем ты хочешь поговорить?

– Помнишь, папа, когда я уезжал, мы с тобой говорили о сафари как бизнесе? – Шаса заметил, что Шон нисколько не раскаивается в обстоятельствах своего отъезда. – Что ж, теперь у меня шесть лет опыта, и не стану утомлять вас ложной скромностью. Я один из лучших охотников в этой сфере. У меня свыше пятидесяти клиентов, которые хотят снова со мной охотиться. У меня с собой их телефонные номера, можете позвонить им и спросить.

– Хорошо, я это сделаю, – сказал Шаса. – Продолжай.

– Правительство Яна Сматса в Родезии занимается развитием бизнеса сафари. Одна из концессий, которая через два месяца выставляется на аукцион, – лакомый кусочек.

Шаса и Сантэн слушали молча, внимательно, а когда час спустя Шон закончил, многозначительно переглянулись. За тридцать лет совместной работы они научились прекрасно понимать друг друга, и им не нужно было вслух соглашаться, что Шон преподнес свое предложение великолепно. Он хороший продавец, и его данные обещают большую прибыль, но Шаса видел легкую тень в темных глазах матери.

– Меня немного беспокоит только одно, Шон. Ты являешься через столько лет – и первым делом просишь полмиллиона долларов.

Шон встал и прошелся по оружейной. Резной слоновий бивень висел над камином, занимая центральное положение в комнате – почетное место среди собственных охотничьих трофеев Шасы.

Шон несколько мгновений разглядывал его, потом повернулся лицом к ним.

– Ты ни разу за все эти годы не написал мне, папа. Все в порядке, я понимаю, почему. Но не обвиняй меня в равнодушии. Каждый день отсутствия я вспоминал о тебе и бабуле. – Это было хитро проделано. Он не стал упоминать висящий на стене бивень, и Сантэн готова была поклясться, что в прекрасных зеленых глазах ее внука блестят искренние слезы. И почувствовала, как рассеиваются ее сомнения.

«Боже мой, как может женщина сопротивляться ему? – подумала она. – Даже родная бабушка!»

Она посмотрела на Шасу и с удивлением поняла, что Шон пристыдил его. Он точно и искусно переложил вину на отца, и Шасе пришлось откашляться, прежде чем заговорить.

– Должен признать, звучит интересно, – хрипло сказал он. – Но тебе нужно поговорить с Гарри.

– С Гарри? – удивленно спросил Шон.

– В совете директоров за новые проекты и инвестиции отвечает Гарри, – сказал Шаса, и Шон улыбнулся.

Он только что убедил двух в высшей степени проницательных и жестких бизнесменов. Гарри для него – кусок торта.

* * *

Отец Холли Кармайкл был пресвитерианским священником в небольшом приходе в Шотландии, и они с женой прилетели в Африку, полные решимости проследить, чтобы свадьба их дочери была приличной, и готовые расплатиться за это.

Сантэн прогулялась с ним по поместью и любезно объяснила, что только благодаря строгому отбору смогла сократить число гостей до тысячи.

– Это друзья семьи, наши самые важные дельцы и политические союзники. Конечно, сюда не входят наши работники здесь в Вельтевредене или рабочие «Горно-финансовой компании Кортни». У них будет отдельное празднование.

Преподобный Кармайкл был потрясен.

– Мадам, я люблю свою дочь, но жалованье священника…

– Мне бы не хотелось упоминать об этом, – спокойно продолжала Сантэн, – но у Холли это второй брак – и вы уже исполнили свой долг на первой свадьбе. Я была бы вам очень признательна, если бы вы провели брачную церемонию, а об остальных мелких подробностях позволили заботиться мне.

Одним искусным ударом Сантэн убедила священника обвенчать ее внука, потому что, несмотря на завуалированные обещания установить витражи и отремонтировать крышу церкви, и местная английская церковь, и англиканский священник отказались проводить обряд. В то же время Сантэн получила полную свободу в подготовке к свадьбе. «Это будет свадьба десятилетия», – пообещала она себе.

Старая церковь для рабов в поместье была по такому случаю восстановлена и заново перекрыта; цветы бугенвиллеи точно такого цвета, который выбрала для своего платья Холли, в самолете компании доставили из восточного Трансвааля. Сама церемония и последующие празднества были организованы с тем же размахом, вниманием к мелочам и использованием всех возможностей Вельтевредена и «Группы компаний Кортни».

Церковь вместила всего сто пятьдесят человек, среди них двадцать цветных слуг из поместья, которые заботились о Гарри со дня его рождения. Еще тысяча гостей ждала под навесом на поле для поло, и ход церемонии транслировали для них через громкоговорители.

По обеим сторонам спускавшейся по холму дороги от церкви до поля для поло стояли другие работники поместья, слишком молодые или слишком мало прослужившие, чтобы претендовать на места в церкви. Они срезали все розы в саду Сантэн и осыпали Гарри и новобрачную лепестками, когда те в открытом экипаже во главе процессии спускались с холма, а женщины танцевали, и пели, и старались прикоснуться к Холли на счастье.

В своем сером цилиндре Гарри был выше Холли, его широкие плечи и грудь делали ее рядом с ним похожей на облачко розового тумана; она была так прекрасна, что гости ахнули и восхищенно загудели, когда Гарри под руку ввел ее под навес.

Речь шафера стала одной из главных удач праздника. Шон заставил всех хохотать и плакать от смеха, самые забавные его шутки встречали аплодисментами, хотя Холли слегка нахмурилась и под столом взяла Гарри за руку, когда Шон обиняками упомянул заикание Гарри и его увлечение Чарльзом Атласом [313].

Шон первым танцевал с Холли после ее свадебного вальса с женихом. Он прижимал ее к себе, и когда они поворачивались, прошептал:

– Глупышка, вы могли бы выбрать лучшего, но не бойтесь, еще не поздно.

– Я уже выбрала лучшего, – ответила она с холодной и враждебной улыбкой. – Почему бы вам не распространить свое очарование на подружек невесты? Бедняжки как щенки – тоскуют и смотрят с надеждой на каждого проходящего мимо.

Шон встретил этот выговор смехом и на весь остаток вечера передал Холли Майклу. Щелчком пальцев подзывая официанта с новым бокалом шампанского, он с наблюдательного пункта на помосте осмотрел весь навес, высматривая интересных женщин и делая свой выбор на основе не только внешности, но и доступности. Те, что чувствовали его взгляд и вспыхивали, или хихикали, или смело отвечали своим взглядом, тут же занимали место в начале списка.

Он заметил, что Изабелла наконец одолела бабушку и надела мини-юбку, которые сейчас в такой моде. Юбка заканчивалась сразу под округлостями дерзких маленьких ягодиц, и бесстрастным взглядом знатока Шон отметил, что у Изабеллы очень красивые ноги и что все мужчины независимо от возраста смотрели на них, когда она кружила по танцплощадке.

Думая о бабушке, Шон осмотрелся. Ее место за столом пустовало. Потом он отыскал ее. Она за столом у края навеса разговаривала с крупным мужчиной, сидевшим спиной к нему. Они о чем-то серьезно беседовали, и Шона заинтересовала напряженная сосредоточенность бабушки. Он знал, что Сантэн не тратит времени на что попало. Это человек, должно быть, очень влиятелен. Он продолжал об этом думать, человек слегка повернулся, и Шон узнал его. Сердце его виновато дрогнуло. Это был министр внутренних дел Манфред Деларей. Именно он замял обвинения против Шона под обещание покинуть страну и никогда не возвращаться.

Инстинкт требовал от Шона незаметно исчезнуть, не привлекая внимания Деларея, но Шон тут же улыбнулся собственной глупости. Он только что произнес перед всеми смелую речь. «И это значит не привлекать внимания?» – подумал он и улыбнулся собственной дерзости. «Опасность – половина удовольствия», – напомнил он себе, спрыгнул с помоста, не пролив ни капли шампанского, и неторопливо направился через весь шатер туда, где сидели бабушка и ее спутник.

Сантэн увидела, как он подходит, и положила ладонь на руку Манфреда.

– Осторожно, вот он идет.

Ей потребовалось все влияние, перечисление всех долгов и тайн между ними, чтобы защитить Шона, а сейчас дерзкий молодой дьявол сам шел к Манфреду.

Она попыталась предупредить его взглядом, но Шон наклонился и поцеловал ее в щеку.

– Ты гений, бабуля, такого приема мы никогда не давали. Такая продуманность, такое внимание к мелочам – мы все тобой гордимся.

Он обнял ее, и хотя бабушка недовольно оттолкнула его, сказав:

– Не будь глупым мальчишкой, – на ее лице появилась легкая улыбка. «У него шик всех Кортни», – гордо подумала она и повернулась к Манфреду.

– Вы незнакомы с моим внуком. Шон, это министр Деларей.

– Я о вас слышал, – сказал Манфред, не подавая руки. – Очень много слышал.

И Сантэн с облегчением повернулась к паре, которая возвращалась с танцевальной площадки.

– А это миссис Деларей и ее сын Лотар – старые друзья нашей семьи. Хайди, позвольте представить вам моего внука Шона.

Шон склонился к ее руке, а Хайди задумчиво посмотрела на него и сказала со своим немецким акцентом:

– Он единственный из ваших внуков, с кем я незнакома, Сантэн. Красивый мальчик.

Шон повернулся к Лотару и протянул руку.

– Здравствуйте, меня зовут Шон, и если бы я вас не узнал, то был бы единственным таким человеком в стране. Ваша игра против «Львов» в последнем туре была волшебной, а ваш последний удар стоит миллион рандов.

Молодые люди сели на пустые стулья друг напротив друга и сразу погрузились в разговор о регби и о недавнем визите английской команды. Продолжая беседовать с Манфредом, Сантэн украдкой поглядывала на внуков. Если не считать молодости и уверенности в себе, внешне они совершенно разные: один светловолосый, немецкого типа, другой темноволосый и романтичный, но она чувствовала, что в прочих отношениях они очень похожи. Сильные мужчины, без лишней щепетильности, знающие, чего хотят и как это получить. Возможно, они унаследовали это от нее, улыбнулась она про себя, и, возможно, как и она, они жесткие и безжалостные противники, готовые уничтожить всякого, кто встанет у них на пути.

Сантэн умела слушать одновременно два разговора и услышала, как Лотар Деларей сказал:

– Кстати, я тоже слышал о вас и о том, что вы делали в Кении. Это ведь вас представили к кресту Георга за уничтожение последних банд мау-мау?

Шон рассмеялся.

– Я неверно рассчитал время. Англичанам не следовало давать мне орден за расстрел банды Микки-Маусов и одновременно передавать страну Кеньятте. Это ведь не игра в крикет, старина. Но вы-то откуда узнали?

– Моя работа – знать такие вещи, – сказал Лотар, и Шон кивнул.

– Да, конечно, вы же из полиции. Майор или что-то в этом роде?

– С прошлой недели – полковник Бюро государственной безопасности.

– Поздравляю.

– Знаете, все, что вы можете рассказать о мау-мау, будет нам полезно. Я имею в виду сведения о террористах из первых рук. Понимаете, я думаю, что когда-нибудь у нас здесь могут возникнуть такие же проблемы.

– Ну, к тому времени, как я там появился, худшее уже было позади, но да, конечно, все, чем могу быть полезен. Через несколько недель я возвращаюсь на север, в Родезию. Но если смогу помочь…

– Родезия. – Лотар понизил голос, так что Сантэн перестала его слышать. – Это интересно. Мы бы хотели знать, что происходит и там тоже. Да, думаю, очень важно,чтобы мы договорились до вашего отъезда. Такой человек, как вы, на месте событий может быть нам очень полезен…

Лотар замолчал. Выражение его лица изменилось, он торопливо встал, глядя за плечо Шона.

Шон оглянулся: там стояла Изабелла. Одну руку она лениво положила Шону на плечо, прижалась к нему бедром, но смотрела на Лотара.

– Это Белла, моя сестренка, – сказал Шон Лотару, и Изабелла добавила:

– Уже не маленькая, большой братец.

Она не отрывала взгляда от лица Лотара.

Впервые она заметила его во время церемонии в церкви и сразу узнала. Один из самых известных спортсменов страны, всеобщий любимец. Их с Шоном разговор дал ей ту возможность, которой она ждала.

Несмотря на то, что голос Изабеллы звучал холодно, а держалась она отчужденно и равнодушно, Шон почувствовал, как она дрожит, и про себя улыбнулся. «У тебя яичники взрываются, как фейерверк, сестричка». Но вслух сказал:

– Садись, Белла, добавь немного солнечного света в наше тусклое существование.

Не обращая на него внимания, она заговорила с Лотаром:

– Вы все свое время проводите в костюме для регби, расталкивая в схватках игроков и пиная мячик? Или между делом научились танцевать, Лотар Деларей?

– Ого! – прошептал Шон. Даже для Кортни это было уж слишком прямо. А Лотар склонил голову и вежливо спросил:

– Могу я пригласить вас на следующий танец, Изабелла Кортни? Они молча сделали круг, и Лотар сказал:

– Будь вы моей женщиной, я бы запретил вам носить такую юбку.

– Почему? Вам не нравятся мои ноги? – спросила она.

– Ваши ноги мне очень нравятся, – ответил он. – Но, будь вы моей женщиной, мне бы не понравилось, как на них смотрят другие мужчины.

– Вы ханжа, Лотар Деларей.

– Может быть, Изабелла Кортни, но я считаю, что всему свое место и время.

Она приблизилась к нему и подумала: «Вот и найди время и место, великолепный нахалюга».

* * *

Манфред мрачно смотрел на танцующего сына. Жена прислонилась к нему и повторила его мысли:

– Эта девчонка вешается на шею Лотти. Только посмотри на нее – все, что есть, наружу! Так и хочется пойти и оттащить ее от него.

– Я бы не стал этого делать, skat, – серьезно ответил Манфред. – Ничто не сделает ее привлекательной для него больше, чем наше неодобрение. Не волнуйся, Хайди. Мы правильно его воспитали. Он может немного с нею позабавиться, но в дом приведет не такую девушку. – Он тяжело встал. – Это наш мальчик, Хайди. А теперь прошу прощения. Я должен поговорить с Шасой Кортни – это очень важно.

Шаса в визитке, с белой гвоздикой в петлице, с черной полоской через глаз и с длинной черной сигарой в зубах о чем-то увлеченно беседовал с женихом, но, увидев подходящего Манфреда и разглядев его серьезное выражение, легко хлопнул Гарри по плечу и сказал:

– Думаю, дело неплохое, но выслушай, что скажет Шон. Прими решение, потом приходи, обсудим.

Он оставил Гарри и пошел навстречу Манфреду.

– Мы должны поговорить – наедине, – поздоровался с ним Манфред.

– Сейчас? – недоверчиво спросил Шаса, но Манфред настаивал:

– Это займет не много времени.

– Тогда пойдемте в дом.

Шаса взял его за руку и, оживленно болтая, повел к выходу, словно они вдвоем шли в мужской туалет. Но, выйдя из-под шатра, они направились на автостоянку за главной трибуной.

Манфред осмотрел оружейную Шасы, тревожно всмотрелся в фотографии сафари на стенах в рамках, в охотничьи ружья и дробовики в стеклянных шкафах; Шаса тем временем сел в одно из кресел и терпеливо ждал, позволяя освоиться и пыхтя черной сигарой.

– В комнате безопасно? Нас не подслушают? – спросил Манфред, и Шаса кивнул.

– Абсолютно безопасно. Я здесь занимаюсь своими личными делами. К тому же дом пуст. Все до последнего слуги на поле для гольфа.

– Ja, ne, goed!

Манфред сел в другое кресло, лицом к Шасе.

– Вы не должны ехать в Англию, как собираетесь, – сказал он, и Шаса рассмеялся.

– Почему?

– Сейчас объясню, – заверил Манфред, но не пытался это сделать. Вместо этого он спросил: – Вы смотрели фильм, который называется «Маньчжурский кандидат»? [314]

Он произносил «фи-лим», как многие африкандеры.

На мгновение Шасу удивила неуместность вопроса. Он ответил:

– Нет, я редко хожу в кино, но я читал книгу Ричарда Кондона. Мне она понравилась, если честно.

– Помните сюжет?

– Да. Заговор с целью убийства одного из кандидатов в американские президенты.

– Верно, – кивнул Манфред. – Убийца под гипнозом запрограммирован реагировать на вид игральной карты, один из тузов, кажется.

– Туз пик, – подтвердил Шаса. – Карта смерти. Увидев эту карту, он, как автомат, выполняет любую команду. В такую минуту ему приказывают совершить убийство.

– Думаете, это вероятно? Может ли человек полностью подчиниться гипнотическому внушению?

– Не знаю, – признался Шаса. – Ходят слухи, что корейцы и русские усовершенствовали технику промывания мозгов. Вероятно, такое возможно – в особых обстоятельствах и с особо восприимчивым субъектом… не могу сказать.

Манфред молчал так долго, что Шаса начал ерзать. Потом Деларей негромко сказал:

– Мы можем остаться без работы. – Шаса застыл. – Ja. – Манфред тяжело кивнул. – Фервурд думает переформировать кабинет. Нас с вами отправят в отставку.

– Вы проделали великолепную работу, – тихо сказал Шаса. – Сделали все, что в человеческих силах. Буря позади, в стране спокойствие и стабильность.

Манфред вздохнул.

– Ja, вы тоже. Всего лишь за несколько лет после Шарпвилля вы сумели восстановить экономику. Благодаря вашим усилиям в страну текут иностранные инвестиции. Цены на недвижимость выше, чем до кризиса. Вы превосходно поработали, создав производство вооружений. У нас скоро будет своя атомная бомба – но нас отправят в отставку. Моя информация всегда надежна.

– Почему? – спросил Шаса, и Манфред покачал головой.

– Фервурд получил две пули в голову. Кто знает, какой ущерб они причинили?

– Он не проявляет никаких признаков постоянного расстройства. После операции по извлечению пуль ум у него все такой же логичный, рациональный и решительный.

– Вы так думаете? – спросил Манфред. – Вы считаете его одержимость расой логичной и рациональной?

– Фервурд всегда был одержим расовыми проблемами.

– Нет, мой друг, это не так, – возразил Манфред. – Когда Малан впервые предложил ему министерство по делам банту, он этого не хотел. Его интересовали только рост и выживание африкандерского национализма.

– Но когда он взялся за работу, то вложил в нее всю душу, – улыбнулся Шаса.

– Ja, верно, но тогда он считал апартеид средством улучшения положения черных, шансом, который позволил бы им самим заниматься своими делами и быть хозяевами своей судьбы. Ему это казалось примерно тем же, что и разделение Индии и Пакистана. Его заботили расовые различия, но он не был расистом. Не вначале.

– Может быть, – с сомнением согласился Шаса.

– Но, получив пули в голову, он изменился, – продолжал Манфред. – Раньше он обладал сильной волей и был убежден в своей правоте, а сейчас не терпит ни малейших замечаний, даже намеков на то, что говорит или делает что-то неправильно. Раса стала его навязчивой идеей до степени безумия – возьмите то дело с цветным английским игроком в крикет, как его?..

– Бэзил Д’Оливейра, и он южноафриканец. Он играет за Англию, потому что не может играть за Южную Африку.

– Ja, это безумие. Сейчас Фервурд не подпускает к себе даже черных слуг. Он не пошел на фильм «Отелло», потому что Лоренс Оливье выкрасил лицо в черный цвет. Он утратил всякое чувство меры. Он подорвет всю ту гигантскую работу, которую мы проделали для установления спокойствия и процветания. Он уничтожит эту страну – и собирается уничтожить лично нас, вас и меня, потому что на заседании правительства мы выступали против его диких идей. Вы предложили отменить закон о пропусках – он никогда вам этого не простит. Он называет вас либералом.

– Ну хорошо, но я не могу поверить, что он отберет у вас министерство внутренних дел.

– Это входит в его планы. Он хочет передать его Джону Форстеру – объединить министерства юстиции и внутренних дел и назвать то, что получится, «Закон и порядок» или как-то в этом роде.

Шаса встал, подошел к шкафу в глубине комнаты и налил две большие порции коньяка. Манфред не возразил, когда один бокал Шаса поставил перед ним.

– Знаете, Шаса, у меня давно уже есть мечта. Я никогда никому не говорил о ней, даже Хайди, но вам скажу. Я мечтаю когда-нибудь стать премьер-министром, а вы, Шаса Кортни, станете президентом этой нашей страны. Мы оба – англичанин и африкандер, бок о бок, как южноафриканцы.

Они сидели молча и думали об этом, и Шаса почувствовал, что начинает злиться из-за того, что его могут лишить такой чести. Потом Манфред перешел к другой теме.

– Знаете ли вы, что, хоть американцы отказываются продавать нам оружие, мы по-прежнему тесно сотрудничаем с ЦРУ во всех вопросах разведки, которые затрагивают наши взаимные интересы в Южной Африке? – спросил Манфред, и хотя Шаса не мог понять, чем вызвана такая смена темы, он кивнул.

– Да, конечно, я это знаю.

– Сейчас американцы допрашивают в Западном Берлине русского перебежчика. Часть сведений они передали нам. Русские подготовили «маньчжурского кандидата», и его цель – Фервурд.

Шаса уставился на него.

– Кто убийца?

– Нет. – Манфред поднял руки. – Они не знают. Этот русский, хотя он занимал высокое положение, тоже не знает. Он только смог сообщить американцам, что убийца вхож к премьер-министру и будет использован скоро, очень скоро. – Он взял коньяк и повертел маслянистую коричневую жидкость в хрустале бокала. – Есть еще одна небольшая зацепка. Убийца в прошлом был душевно болен, он иностранец, родился не в этой стране.

– С такой информацией его можно отыскать, – задумчиво сказал Шаса. – Нужно проверить всех, кто имеет доступ к премьер-министру.

– Может быть, – согласился Манфред. – Но мы должны решить – здесь, тайно и только мы с вами, – действительно ли мы хотим найти и остановить «маньчжурского кандидата». Не лучше ли будет в интересах страны не мешать убийству?

Шаса пролил коньяк на лацканы визитки, но как будто не заметил этого. Он в ужасе смотрел на Манфреда. После долгой паузы он поставил бокал, достал из внутреннего кармана шелковый носовой платок и принялся вытирать пролитую жидкость.

– Кто еще знает об этом? – спросил он, сосредоточившись на своем занятии и не поднимая головы.

– Один из моих старших офицеров. Он связной с военным атташе американского посольства, здешним агентом ЦРУ.

– Больше никто?

– Только я – а теперь и вы.

– Вашему офицеру можно доверять?

– Полностью.

Наконец Шаса посмотрел на него.

– Да, теперь я понимаю, почему должен отменить свою поездку в Лондон. Если с Фервурдом что-нибудь случится, мне важно быть на месте, когда будут выбирать его преемника.

Шаса приветственно поднял бокал, и спустя мгновение Манфред повторил его жест. Они молча выпили, глядя друг на друга через край хрусталя.

* * *

На танцплощадке остались всего две пары. Играл оркестр, слуги убирали и составляли стулья, под навесом было пусто.

Наконец цветной дирижер сошел с помоста и почтительно обратился к Шону:

– Господин, уже третий час ночи. – Шон сердито посмотрел на него поверх головы девушки, с которой танцевал, и тот дрогнул. – Пожалуйста, господин, мы играем с самого ланча, уже четырнадцать часов.

Грозное выражение лица Шона неожиданно сменилось радужной мальчишеской улыбкой.

– В таком случае ступайте! Вы играли замечательно – вот, это вам и вашим парням.

Он сунул в карман дирижера комок банкнот и обратился ко второй паре:

– Айда, компашка! Пойдем в клуб для моряков.

Изабелла прижималась лицом к рубашке Лотара, но теперь радостно повернула голову.

– Здорово! – воскликнула она. – Я там никогда не была. Бабуля говорит, что это злачное место. Пошли!

Шон взял «MG» Гарри, а Изабелла соревновалась с ним в своем новом «альфа-ромео» и даже умудрялась держаться вровень с братом на изгибах горной дороги. Бок о бок пронеслись они по Бьютенкант-стрит до знаменитой «Берлоги штурмана» в районе Бо-кап возле доков.

В баре под навесом Шон стащил две бутылки виски. Партнерша висела у него на шее.

– Давайте бражничать! – провозгласил Шон, прокладывая путь через толпу моряков и проституток у входа в ночной клуб.

Внутри было так темно, что они с трудом разглядели оркестр, а музыка играла так громко, что, сидя совсем рядом, приходилось кричать.

– Ты замечательный брат, – крикнула Изабелла и наклонилась поцеловать Шона. – Не поучаешь!

– Это твоя жизнь, Белла, малышка, наслаждайся ею – и позови меня, если кто-нибудь попытается тебя остановить.

Она сидела у Лотара на колене, уткнувшись носом ему в шею. Партнерша Шона свалилась, и он уложил ее на скамью, головой к себе на колени; Шон с Лотаром сидели плечом к плечу и серьезно разговаривали. Музыка заглушала голоса, так что уже в нескольких футах от них никто ничего не мог расслышать.

– Вы знаете, что на вас до сих пор существует большое полицейское досье? – спросил Лотар.

– Меня это нисколько не удивляет, – признался Шон.

– И все равно готовы рискнуть? – улыбнулся Лотар. – Мне нравится ваша выдержка.

– Судя по тому, что я знаю и вижу, я бы сказал, что у вас нервы тоже крепкие, – улыбнулся ему Шон.

– Я могу сделать так, что ваше досье исчезнет, – предложил Лотар.

– Несомненно, в ответ на небольшую услугу там и тут?

– Естественно, – согласился Лотар. – Даром вы ничего не получите.

– А вы получите только комок навоза в облаке мух, – рассмеялся Шон и снова наполнил бокалы. – Чего вы от меня хотите?

– Если вы станете агентом разведки Бюро государственной безопасности – нашим человеком в Родезии, – мы забудем о ваших мелких неладах с законом.

– Почему бы нет? – сразу согласился Шон. – Это забавно, а опасность – половина наслаждения жизнью.

– Вы стали такие скучные, – воскликнула Изабелла и погладила Лотара по щеке. – Потанцуй со мной.

Партнерша Шона неуверенно села и сказала:

– Меня сейчас вырвет.

– ЧП, – объявил Шон. Он поставил девушку на ноги и повел в сторону крошечного женского туалета.

Здесь у единственной раковины суетились две женщины; увидев Шона, они с напускной скромностью завизжали.

– Дамы, не обращайте на нас внимания.

Шон протолкнул свою партнершу в кабинку и нацелил ее на унитаз. Она шумно выплеснула содержимое желудка, выпрямилась и потрясенно улыбнулась. Шон нежно вытер ей рот влажной туалетной бумагой.

– Как ты себя чувствуешь?

– Гораздо лучше.

– Хорошо, давай пойдем куда-нибудь потрахаемся.

– Ладно, – сказала она, чудесным образом приходя в себя. – Этого я и ждала весь вечер.

Шон остановился в заполненном посетителями помещении возле Лотара и Изабеллы.

– Мы смываемся: только что поступило предложение, если вы простите мой выбор выражений.

– Завтра позвоню вам в Вельтевреден, – сказал Лотар. – Договоримся о деталях.

– Не звоните слишком рано, – посоветовал Шон и улыбнулся сестре. – Пока, кролик Белла.

– Ради Бога, не говори «Веди себя хорошо!» – умоляла Изабелла.

– Даже в мыслях не было.

Шон подхватил партнершу на руки и понес вниз по лестнице.

Изабелла сделала еще один круг, чтобы дать Шону возможность уйти, потом сказала:

– Хватит танцев на одну ночь – пошли отсюда.

Лотар никогда не видел, чтобы женщина так быстро и легко вела машину. Он развалился на пассажирском сиденье и наблюдал. Несмотря на долгий день с его излишествами, Изабелла по-прежнему была свежа, как лепесток розы, и смотрела чистыми сверкающими глазами.

Она была первой английской девушкой, с которой Лотар проводил время, и ее свободные и откровенные манеры одновременно привлекали и отталкивали его. Африкандерские девушки с их строгим кальвинистским воспитанием никогда не были бы так доступны и развязны. И хотя Изабелла не раз шокировала его, она, вне всяких сомнений, оставалась самой красивой и привлекательной девушкой из тех, кого ему приходилось встречать.

Изабелла миновала перекресток Парадайз-роуд и Родс-драйв.

– Ты пропустила поворот на Вельтевреден, – заметил Лотар. Она послала ему короткую озорную улыбку.

– Мы едем не туда. Отныне ты в моих руках, Лотар Деларей.

Они поехали по прибрежной дороге вдоль залива, обогнули Мюзенберг, проехали через пустые улицы Саймонстауна – английской морской базы – и направились к оконечности материка.

Там, где дорога огибала высокий утес над морем, Изабелла съехала на обочину и заглушила мотор.

– Идем, – приказала она, взяла Лотара за руку и провела к обрыву. Рассвет окрасил восточную часть неба в лимонно-оранжевые цвета, далеко внизу утесы поворачивали, образуя небольшой защищенный залив.

– Здесь так красиво, – прошептала Изабелла. – Одно из моих любимых мест.

– Где мы? – спросил Лотар.

– Это залив Смитсвинкель, – сказала она, взяла его за руку и повела по крутой тропе вниз с утеса.

Внизу небольшая полоска песка, похожая на подкову, обрамляла залив, а выше песка жались к подножию холма несколько закрытых полуразрушенных хижин. Сюда пробивался утренний свет, мягкий и жемчужный, и вода залива туманно блестела, точно лунный камень.

Изабелла сбросила туфли и прошла к краю воды; здесь она, не оглядываясь, скинула платье с плеч и позволила ему упасть на песок. Под платьем на ней были только шелковые кружевные трусики. Она стояла, глядя на залив. Спина у нее была длинная, похожая на горлышко красивой вазы, позвонки едва виднелись под светлой и блестящей, как перламутр, кожей. Потом Изабелла спустила трусики к лодыжкам и переступила через них.

От ее наготы у Лотара перехватило дыхание, когда он смотрел, как Изабелла медленно заходит в воду, покачивая бедрами в такт ленивым океанским волнам. Она зашла по пояс и окунулась, над водой осталась только голова. Потом повернулась и посмотрела на него. Вызов и приглашение были такими же ясными, как если бы она позвала словами.

Лотар раздевался так же неторопливо. Обнаженный, он вошел в залив, и Изабелла поднялась ему навстречу. Вода стекала по ее плечам и грудям. Она подняла руки и обняла его за шею.

Она дразнила его языком, позволяя ощутить тепло и мягкость ее рта, и негромко засмеялась, когда почувствовала, как он хочет ее.

Этот звук еще больше возбудил Лотара, он подхватил ее на руки и понес на глубину. Здесь ей пришлось держаться за него, и ее тело показалось Лотару невесомым. Он нес ее, как куклу. Она не сопротивлялась. Его сила казалась безграничной. От этого Изабелла чувствовала себя беспомощной и уязвимой, но была благодарна ему за терпение. Торопиться сейчас значило все испортить. Ей хотелось, чтобы их сближение не свелось только к лихорадочному лапанью и часто болезненному вторжению, как у нее до сих пор было с несколькими парнями из колледжа.

Изабелла быстро поняла, что он умеет дразнить не хуже ее самой: он позволял ей, легкой, как водоросль, плавать вокруг него в мягких покачивающих волнах океана, а сам стоял прямо и отказывался идти на последний приступ. В конце концов не устояла она.

По контрасту с холодной водой, плещущейся вокруг, он проник в ее тело словно раскаленное клеймо. Невероятно твердый, невероятно жаркий – и Изабелла громко закричала от невероятного наслаждения. Ничего подобного она до сих пор не испытывала. Отныне только это имело значение. Именно это она так долго искала.

По-прежнему цепляясь друг за друга, они побрели к берегу. Уже наступило утро. Они связали одежду в узел и нагие побрели к последней хижине в ряду. Пока она искала в сумочке ключ, он спросил:

– Чье это?

– Одно из папиных убежищ. Я его обнаружила случайно; он не знает, что у меня есть ключ.

Она открыла дверь и завела Лотара в единственную комнату.

– Полотенца, – сказала она и открыла один из шкафов. Вытирая друг друга, они превратили это в игру, но легкомысленное настроение быстро сменилось серьезными намерениями, и она потащила его к кровати у стены.

– Там, откуда я родом, обычно просит мужчина, – усмехнулся он.

– Ты старомодный сексист и ханжа, – ответила Изабелла.

Она улеглась на кровать, он увидел, что грудь у нее все еще розовая от холодной воды залива; ему это показалось особенно милым и трогательным, и он почувствовал прилив нежности.

– Ты такой нежный, – прошептала Изабелла. – Такой сильный и такой нежный.

Была уже середина утра, когда они проголодались, и Изабелла, одетая только в старый отцовский рыбачий комбинезон, порылась в кладовой.

– Как тебе нравятся копченые устрицы со спаржей и тушеными бобами?

– Отец не станет тебя искать? – спросил он, открывая банки.

– О, папа доверчив. Он поверит всему, что бы я ни сказала. Вот бабушки нужно остерегаться, но я договорилась с одной из подружек, чтобы она нас прикрыла.

– Ага, значит, ты знала, чем кончится? – спросил он.

– Конечно. – Она закатила глаза. – А ты разве нет?

Они сидели на койке, поджав ноги, и держали тарелки на коленях; Изабелла попробовала смесь.

– Ужасно, – высказала она свое мнение. – Если бы я не умирала с голоду, даже не прикоснулась бы.

– Конечно, в Лондоне ты увидишься с матерью? – спросил Лотар, и полная ложка замерла на полпути к губам Изабеллы.

– Откуда ты знаешь, что я собираюсь в Лондон? И откуда тебе известно, что моя мама там?

– Возможно, я знаю о твоей матери больше тебя, – сказал Лотар. Изабелла положила ложку на тарелку и посмотрела на него.

– Например? – вызывающе спросила она.

– Ну, например: твоя мать ярый враг нашей страны. Она член запрещенного АНК и движения против апартеида. Она регулярно встречается с членами Южно-Африканской коммунистической партии. В Лондоне она управляет убежищем политических беженцев и сбежавших террористов.

– Мама? – недоверчиво покачала головой Изабелла.

– Твоя мать была активной участницей заговора с целью взорвать парламент и убить большинство депутатов, включая премьер-министра – а также твоего и моего отцов.

Изабелла продолжала качать головой, но он говорил совершенно спокойно, глядя на нее золотыми глазами леопарда.

– Она лично виновата в смерти своего отца, твоего деда полковника Блэйна Малкомса. Она была соучастницей Мозеса Гамы, который сейчас отбывает пожизненное заключение за террористическую деятельность и убийство, и если бы не успела сбежать, вероятно, тоже была бы в тюрьме.

– Нет, – тихо сказала Изабелла. – Не верю.

Ее удивила и испугала перемена в нем. Минуту назад он был сама нежность, а теперь стал суровым и жестоким, и его слова причиняли боль:

– Знаешь ли ты, например, что твоя мать была любовницей Мозеса Гамы и родила ему сына? У тебя есть сводный брат приятного цвета кофе.

– Нет! – отшатнулась Изабелла, недоверчиво качая головой. – Откуда ты все это знаешь?

– Из заверенного признания самого Мозеса Гамы. Если хочешь, могу показать его тебе, но в этом нет необходимости. Ты почти несомненно встретишься со своим незаконнорожденным братом в Лондоне. Он живет там с твоей матерью. Его зовут Бенджамин Африка.

Изабелла вскочила и отнесла тарелку на кухню. Выбросила еду в мусорное ведро и, не оборачиваясь, спросила:

– Зачем ты все это мне рассказываешь?

– Чтобы ты поняла, в чем твой долг.

– Не понимаю.

Она по-прежнему не смотрела на него.

– Мы считаем, что твоя мать и ее сообщники планируют насильственные действия против нашей страны. Но не знаем, какие именно. Любая информация об их деятельности для нас бесценна.

Изабелла медленно повернулась и посмотрела на него. Лицо у нее было бледное и перекошенное.

– Ты хочешь, чтобы я шпионила за собственной матерью?

– Мы просто хотим знать имена людей, которых ты встретишь у нее, когда будешь в Лондоне.

Она не слушала. Оборвала его объяснения.

– Ты это спланировал. Ты выбрал меня не за то, что я милая, привлекательная и желанная. Ты сознательно соблазнял меня.

– Ты не привлекательна, а прекрасна. Ты не милая, а великолепная, – сказал Лотар.

– А ты ублюдок, безжалостный, бессердечный ублюдок!

Он встал и пошел туда, где за дверью висела его одежда.

– Что ты собираешься делать? – спросила она.

– Одеться и уйти, – ответил он.

– Почему?

– Ты назвала меня ублюдком.

– Ты и есть ублюдок. – В ее глазах блестели слезы. – Неотразимый ублюдок. Не уходи, Лотар, пожалуйста, не уходи.

* * *

Изабелла обрадовалась, когда отец сказал, что не сможет лететь в Лондон с ней и Майклом. Встреча с матерью после стольких лет и после того, что рассказал Лотар, будет и без того трудной, а отец усложнил бы положение и смутил Изабеллу. Она сама попыталась избавиться от поездки в Лондон. Ей хотелось быть ближе к Лотару, но именно он настоял на ее поездке.

– Я вернусь в Йоханнесбург, и мы все равно не сможем видеться, – сказал он. – К тому же у тебя есть долг, и ты дала мне слово.

– Я знаю, что папа даст мне работу в отделе по связям и общественностью в своей компании в Йоханнесбурге. Я бы сняла квартиру, и мы могли бы часто видеться. Я хочу сказать – очень часто.

– Когда вернешься из Лондона, – пообещал он.

* * *

В аэропорту Хитроу Изабеллу и Майкла встречали представители «Дома Южной Африки» и лондонского представительства «Горно-финансовой компании Кортни», а лимузин компании ждал их, чтобы отвезти в «Дорчестер».

– Папа никогда не знает меры, – сказал Майкл, смущенный встречей. – Мы могли бы взять такси.

– Какой смысл быть Кортни, если этим не пользуешься? – возразила Изабелла.

Когда Изабеллу провели в ее номер, выходящий на Гайд-парк, ее ждал огромный букет цветов с запиской:

«Прости, что не могу быть с тобой, дорогая. В следующий раз поедем вместе.

Твой старый папа».

Носильщик не успел еще поднять ее чемоданы, как она набрала данный ей Тарой номер, и трубку подняли после третьего гудка.

Услышав в незнакомом городе африканский акцент, она испытала странное ностальгическое чувство.

– Я могу поговорить с миссис Малкомс?

В письме Тара предупредила ее, что после развода вернула девичью фамилию.

– Здравствуй, мама.

Услышав голос матери, Изабелла пыталась говорить естественно, но радость Тары не знала границ.

– О Белла, дорогая, где ты? Майки с тобой? Когда ты сможешь ко мне приехать? У тебя ведь есть мой адрес? Меня очень легко найти.

Когда они ехали в такси по городу и водитель показывал им достопримечательности Лондона, Изабелла пыталась почувствовать такой же энтузиазм, что и Майкл, но встреча с матерью ее пугала.

Это был один из убогих маленьких туристических отелей на боковой улице, отходящей от Кромвель-роуд. Горела только часть неоновой вывески. Пронзительно-синим пламенем было написано «…орд Китч…», входная дверь оклеена рекламами АА [315], «Рейтерс» и кредитных карт.

Тара выбежала из стеклянной двери, пока они еще расплачивались за такси. Сначала она обняла Майкла, и это дало Изабелле несколько мгновений, чтобы рассмотреть мать.

Тара пополнела, застиранные джинсы облегали обширный зад, под мешковатым мужским свитером – обвислая грудь.

«Да она старуха!» Изабелла пришла в ужас. Хотя Тара никогда особенно не заботилась о своей внешности, ее всегда окружала атмосфера опрятной свежести. Но сейчас ее волосы поседели, и хотя сперва она пыталась хной вернуть им первоначальный цвет, вскоре отказалась от таких попыток. Медно-красные волосы с седыми прядями беззаботно убраны в низкий пучок, из пучка выбиваются пестрые пряди.

Лицо Тары оплыло, тонкая структура костей, которая когда-то была самым привлекательным в ней, стала незаметна, и хотя глаза оставались большими и яркими, кожа вокруг них обвисла и сморщилась.

Наконец она выпустила Майкла и повернулась к Изабелле.

– Моя дорогая девочка, я бы, наверно, тебя не узнала. Какой красивой молодой женщиной ты стала!

Они обнялись. Изабелла помнила запах матери, это было одно из самых приятных ее детских воспоминаний, но от этой женщины пахло дешевым цветочным одеколоном, сигаретным дымом, тушеной капустой и… – Изабелла не верила себе – нижним бельем, которое слишком долго носили не меняя.

Она вырвалась из объятий, но Тара, ухватив их с Майклом за руки, увела их в отель «Лорд Китченер». За стойкой стоял черный парень, и Изабелла узнала голос, который ответил на ее звонок.

– Финеас тоже из Кейптауна, – представила его Тара. – Это один из наших беглецов. Бежал после неприятностей в шестьдесят первом, И, как все мы остальные, не скоро вернется. Давайте я вам покажу «Лорди»… – Она рассмеялась. – Так его называют мои постоянные жильцы – «Лорди». Я подумывала, не сменить ли название, оно такое колониальное и английское…

Провожая их по отелю, Тара продолжала счастливо болтать. Ковры в коридорах потерты, в номерах есть раковины, но туалет общий, в конце коридора.

Тара знакомила их со всеми, кого они встречали в коридорах или гостиных.

– Это мои сын и дочь из Кейптауна.

И они пожимали руки немецким и французским туристам, которые не говорили по-английски, а также пакистанцам, китайцам, черным кенийцам и цветным южноафриканцам.

– Где вы остановились? – спросила Тара.

– В «Дорчестере».

– Конечно, – закатила глаза Тара. – Пятьдесят гиней в день, оплаченные потом рабочих компании Кортни! Что еще мог выбрать ваш отец! Почему бы вам с Майки не переселиться сюда? У меня как раз свободны два маленьких номера на третьем этаже. Вы здесь встретите много интересных людей, и мы будем чаще видеться.

Изабелла содрогнулась при мысли о туалете в конце коридора и вмешалась, прежде чем Майкл согласится:

– Папа будет в ярости, он все для нас приготовил, и мы ведь знаем дорогу, на такси совсем недалеко.

– Такси, – фыркнула Тара. – Почему не поехать автобусом или подземкой, как обычные люди?

Изабелла, потеряв дар речи, смотрела на мать. Разве она не понимает, что они не обычные люди? Они Кортни. Она так и собиралась сказать, но Майкл, угадав ее намерение, спокойно вмешался:

– Конечно, ты совершенно права, матушка. Назови нам номер автобуса, и мы будем ездить на нем.

– Майки, дорогой, больше не зови меня матушкой. Это так буржуазно. Зови меня мамой или Тарой, но не матушкой.

– Хорошо. Вначале будет немного непривычно, но пусть. Буду звать тебя Тарой.

– Скоро обед, – беспечно провозгласила Тара. – Я попросила повара приготовить пудинг из хлеба и масла, я знаю, ты это любишь, Майки.

– Я не хочу есть, матушка… Тара, – объявила Изабелла. – Должно быть, разница во времени или что-то еще…

Майкл сильно ущипнул ее.

– Прекрасно, Тара. Мы с удовольствием останемся пообедать.

– Я должна заглянуть на кухню, убедиться, что все в порядке… идемте со мной.

Когда они вошли в кухню, к Таре подбежал ребенок. Должно быть, он помогал повару-ирландцу, потому что его руки по локоть были белы от муки. Тара обняла его, не обращая внимания на муку, сыпавшуюся на ее свитер.

Голову мальчика покрывали спутанные короткие курчавые волосы, а кожа у него была цвета жидкого кофе с молоком. Глаза большие и темные, симпатичное мальчишеское лицо. Он напомнил Изабелле десятки детей работников из Вельтевредена. Она улыбнулась мальчику, и тот ответил озорной, но дружелюбной улыбкой.

– Это Бенджамин, – сказала Тара. – А это, Бенджамин, твои брат и сестра – Майки и Изабелла.

Изабелла смотрела на ребенка. Она очень пыталась опровергнуть и забыть все, что наговорил ей Лотар, и отчасти ей это удалось. Но сейчас все вернулась, слова ревели в ее ушах, как река в половодье. «У тебя есть сводный брат приятного цвета кофе», – сказал ей Лотар, и ей захотелось крикнуть: «Как ты могла, мама, как ты могла так поступить с нами?» Но Майкл, опомнившись от нескрываемого удивления, протянул мальчику руку и сказал:

– Привет, Бен. Приятно, что мы братья. Как насчет того, чтоб быть и друзьями?

– Привет, парень. Мне это нравится, – сразу согласился Бенджамин. Словно для того чтобы отчаяние и смятение Изабеллы усилились, он говорил с сильным акцентом южного Лондона.

За обедом Изабелла не произнесла и десяти слов. В гороховый суп добавили муку, которая не совсем сварилась и прилипала к небу. Копченый окорок комом лежал в водянистой подливке, а капусту при варке довели до розового цвета.

Они сидели за одним столом с Финеасом, портье, и пятью другими гостями Тары, черными беженцами из Южной Африки, и разговор велся почти исключительно на левацком жаргоне. Правительство, членом которого был любимый отец Изабеллы, именовалось не иначе как «расистским режимом», и Майкл принял оживленное участие в обсуждении перераспределения богатства и возвращения земли тем, кто на ней работает, после того как будет основана Народная Демократическая Республика Азания. Изабелле хотелось крикнуть: «Черт побери, Майки, они говорят о Вельтевредене и о шахте «Серебряная река»! Это террористы и революционеры, и единственная их цель – уничтожить нас и наш мир!»

Когда подали хлеб с маслом, она не вытерпела.

– Прости, Тара, – прошептала она. – У меня ужасно болит голова, мне нужно вернуться в «Дорчестер» и лечь.

Она была так бледна и подавлена, что Тара возражала только для вида и была искренне озабочена. Изабелла отказалась от того, чтобы Майкл ее сопровождал.

– Не хочу портить вам веселье. Ты не видел матушку… Тару… очень давно. Я поймаю такси.

Может, усталость действительно ослабила ее, но она обнаружила, что в такси плачет от досады, стыда, ярости.

– Будь она проклята! Чтоб ей провалиться! – шептала Изабелла. – Она опозорила и обесчестила нас, папу, и бабулю, и меня, и всю семью.

Добравшись до своего номера, она заперла дверь, бросилась на кровать и потянулась за телефоном.

– Коммутатор, я хочу поговорить с Йоханнесбургом в Южной Африке…

Она прочла номер из своей записной книжки.

Ждать пришлось меньше получаса, и голос с замечательным, домашним, африкаанским выговором произнес:

– Главное полицейское управление, Бюро государственной безопасности.

– Я хочу поговорить с полковником Лотаром Делареем.

– Деларей.

Несмотря на разделяющие их тысячи миль, его голос звучал четко и ясно, и мысленно она снова увидела его обнаженным на рассветном берегу, похожим на греческую статую спортсмена, но с горящими золотыми глазами, и прошептала:

– О Боже, Лотти, как я по тебе соскучилась! Я хочу домой. Здесь отвратительно.

Он говорил спокойно, утешая и уговаривая, а когда она успокоилась, приказал:

– Рассказывай.

– Ты был прав. Все, что ты сказал, правда вплоть до маленького коричневого ублюдка, и эти люди все революционеры и террористы. Что нужно, Лотти? Я сделаю все, что ты скажешь.

– Я хочу, чтобы ты провела там не меньше двух недель. Можешь звонить мне ежедневно, но ты должна остаться. Обещай, Белла.

– Хорошо, но, Боже, как я скучаю по тебе и по дому!

– Слушай, Белла. Я хочу, чтобы ты при первой же возможности пошла в «Дом Южной Африки». Никому не говори, что ты туда пошла, даже брату Майклу. Спроси полковника ван Вурена, военного атташе. Он покажет тебе фотографии и попросит опознать людей, которых ты встретила.

– Хорошо, Лотти… но я уже два раза сказала, как я по тебе соскучилась, а ты, свинья, молчишь и молчишь.

– Я думал о тебе каждый день с твоего отъезда, – сказал Лотар. – Ты прекрасна, и забавна, и заставляешь меня смеяться.

– Дальше, дальше, – взмолилась Изабелла. – Говори, говори!

* * *

Адриан ван Вурен оказался полным, добродушным человеком, больше похожим на дружелюбно настроенного фермера из Свободной республики, чем на сотрудника секретной службы. Он отвел Изабеллу в кабинет его превосходительства, знакомого с Шасой, и они несколько минут поболтали. Посол пригласил Изабеллу на скачки в Аскоте в следующую субботу, но полковник ван Вурен виновато вмешался:

– Мисс Кортни как раз сейчас выполняет для нас небольшое поручение, ваше превосходительство. Неразумно предавать огласке ее связи с посольством.

– Хорошо, – неохотно согласился посол. – Но вы ведь придете к нам на ланч, мисс Кортни? Нечасто на наших сборищах встретишь такую красивую девушку.

Ван Вурен провел ее по посольству, показал произведения искусства и наконец привел в свой кабинет на третьем этаже.

– А теперь, дорогая, нам надо поработать.

У него на столе лежала груда альбомов с фотографиями мужчин и женщин. Они с Изабеллой уселись рядом, ван Вурен перелистывал страницы и отмечал расплывчатые снимки тех, кого она встретила в отеле «Лорд Китченер».

– Вы облегчите нам работу, если мы будем знать их имена, – заметил ван Вурен и показал снимок Финеаса, портье.

– Да, это он, – подтвердила Изабелла, и ван Вурен заглянул в отдельную папку.

«Финеас Мофосо. Родился в 1941 году. Член ПАК. Осужден 16 мая 1961 года за насилие в общественном месте. Нарушал условия содержания. Нелегально эмигрировал в конце 1961 года. В настоящее время находится в Соединенном Королевстве».

– Мелкая рыбешка, – хмыкнул ван Вурен, – но часто мелочь приводит к крупной рыбе.

Он предложил отвезти Изабеллу в «Дорчестер» в машине посольства.

– Спасибо, я лучше пройдусь.

Она в одиночестве выпила чаю в «Фортнуме и Мэйсоне» [316], а когда вернулась в отель, Майкл был вне себя от беспокойства.

– Ради Бога, Майки, я не ребенок. Я могу о себе позаботиться. Мне просто захотелось погулять в одиночестве.

– Мама сегодня вечером устраивает ради нас прием в «Лорде Китченере». Она хочет, чтобы мы были еще до шести.

– Ты хочешь сказать «Тара», а не мама, и «Лорди», а не «Лорд Китченер». Не будь таким буржуазным и колониальным, милый Майки.

В гостиной «Лорди» на этот прием Тары собрались не менее пятидесяти человек. Она предоставила в неограниченном количестве горькое пиво и испанское красное вино, чтобы запивать незабываемые блюда ирландского повара. Майкл с головой ушел в разговоры. Каждый раз он становился центром оживленно жестикулирующей группы. Изабелла села в углу гостиной и с отчужденным ледяным высокомерием отбивала любые попытки гостей познакомиться поближе, в то же время запоминая их имена и лица, когда Тара знакомила ее с ними.

Через час дымный спертый воздух и бесконечные разговоры, подкрепленные дешевым испанским вином, начали ее угнетать, Изабелле в глаза словно насыпали песку, и в висках тупо заломило. Тара исчезла, а Майкл по-прежнему забавлялся. «Сегодня это мой патриотический долг», – решила Изабелла и скользнула к двери, стараясь, чтобы Майкл не заметил ее ухода.

Минуя пустую стойку портье, она услышала голоса за матовой стеклянной дверью крошечного кабинета Тары и почувствовала угрызения совести. «Я ведь не могу уйти, не поблагодарив маму, – решила она. – Прием был ужасный, но она так старалась, а я почетная гостья».

Она проскользнула за стойку и уже собиралась постучать в дверь, когда услышала слова матери:

– Но, товарищ, я не ждала сегодня вашего прихода.

Слова были обычные, а вот тон, которым их произнесла Тара, – вовсе нет. Тара была не просто возбуждена – она боялась, очень боялась.

Ей ответил мужской голос, но такой тихий и хриплый, что Изабелла не разобрала ни слова, а потом Тара сказала:

– Но ведь они мои дети. Это совершенно безопасно.

На этот раз мужчина ответил громче.

– Нет ничего безопасного, – сказал он. – Они также дети вашего мужа, а ваш муж – член правительства фашистского расистского режима. Сейчас мы уйдем и придем позже, когда их не будет.

Изабелла действовала, повинуясь чутью. Она метнулась в вестибюль и через входную дверь – на улицу. Узкая улица была уставлена припаркованными машинами; одна из них – фургон доставки – была достаточно велика, чтобы за ней спрятаться.

Через несколько минут вслед за ней из отеля вышли двое мужчин. Оба были в темных плащах-дождевиках, но с непокрытыми головами. Они быстро, бок о бок, пошли по направлению к Кромвель-роуд, и когда поравнялись с тем местом, где она присела за фургоном, свет уличного фонаря упал на их лица.

Ближе к ней оказался чернокожий с сильным решительным лицом, широким носом и толстыми африканскими губами. Его белый спутник был гораздо старше. Плоть у него бледная, как замазка, и такая же мягкая и бесформенная. Волосы черные, прямые и безжизненные. Они свисают на лоб, а глаза под ними темные и бездонные, как лужи смолы, – и Изабелла поняла, почему испугалась мать. Этот человек внушал ужас.

* * *

Полковник ван Вурен сел рядом с ней за стол, заваленный альбомами.

– Белый. Это всем нам сильно облегчает жизнь, – сказал он и выбрал один из альбомов.

– Здесь белые, – объяснил он. – Мы всех их собрали здесь. Даже тех, кто благополучно сидит за решеткой, как Брэм Фишер.

Она нашла фотографию на третьей странице.

– Вот этот.

– Вы уверены? – спросил ван Вурен. – Снимок не очень хороший. Должно быть, этого человека сфотографировали, когда он выходил из машины; машина за ним. Он оглядывается, большая часть его тела закрыта дверцей машины, а движение слегка смазало черты лица.

– Да. Это точно он, – повторила Изабелла. – Я никогда не забуду эти глаза.

Ван Вурен сверился с отдельным досье.

– Снимок сделан два года назад агентом ЦРУ в Восточном Берлине. Хитрая бестия, это наш единственный его снимок. Зовут Джо Цицеро. Он генеральный секретарь Африканской коммунистической партии и полковник русского КГБ. Возглавлял военное крыло запрещенного АНК, так называемое «Umkhonto we Sizwe» .– Ван Вурен улыбнулся. – Итак, моя дорогая, приплыла крупная рыба. Теперь надо попытаться опознать его спутника. Это будет не так легко.

Опознание заняло почти два часа. Изабелла медленно перелистывала страницы альбомов. Когда закончилась одна стопка, помощник ван Вурена принес другую, и она начала все сначала. Ван Вурен терпеливо сидел рядом, посылал за кофе и подбадривал ее улыбкой или словом, когда она уставала.

– Да. – Изабелла наконец выпрямилась. – Вот он.

– Вы держались удивительно. Спасибо.

Ван Вурен потянулся к досье и открыл страницу с curriculum vitae [317]человека на фотографии.

– Рейли Табака, – прочел он. – Секретарь отделения ПАК на Ваале и член «Поко». Организатор нападения на отделение полиции в Шарпвилле. Исчез три года назад до того, как его смогли задержать. С тех пор, послухам, проходил обучение в тренировочных лагерях в Марокко и Восточной Германии. Считается подготовленным и опасным террористом. Две крупные рыбы за раз. Теперь надо только узнать, что они задумали!

* * *

Тара Кортни долго ждала после того, как народ разошелся. Последние гости вышли на улицу, и Майкл поцеловал ее на прощание и пошел ловить запоздалое такси на Кромвель-роуд.

С первой встречи Тары с Джо Цицеро он всегда ассоциировался с опасностью, страданием и потерями. Его всегда окружала аура тайны и равнодушного зла. Он приводил Тару в ужас. Пришедшего с ним этим вечером человека она видела впервые. Джо Цицеро представил его только как Рейли, но сердце Тары сразу устремилось к нему. Он намного моложе, но так похож на ее Мозеса. То же горение страсти, то же гипнотическое воздействие, то же темное величие силы и власти.

Они вернулись в третьем часу ночи. Тара впустила их и провела в собственную спальню в задней части отеля.

– Следующие две или три недели Рейли проживет у вас. Потом вернется в Южную Африку. Вы предоставите ему все, в чем он нуждается, в особенности информацию.

– Да, товарищ, – прошептала Тара. Хотя она была зарегистрирована как владелица отеля и лицензия была выписана на нее, деньги на его покупку предоставил Джо Цицеро, и она получала приказы непосредственно от него.

– Рейли племянник Мозеса Гамы, – сказал Джо, внимательно глядя на нее непроницаемыми черными глазами. Она повернулась к молодому человеку.

– Рейли, я не знала. Мы словно члены одной семьи. Мозес отец моего сына Бенджамина.

– Да, – ответил Рейли. – Я знаю. Именно поэтому я могу рассказать о цели своей поездки в Южную Африку. Ваша преданность доказана и не вызывает сомнений. Я возвращаюсь в Африку, чтобы освободить из тюрьмы фашистского расиста Фервурда вашего мужа и моего дядю Мозеса Гаму. Он поведет свой народ к демократической революции.

С пониманием пришла радость. Тара обняла Рейли Табаку и заплакала от счастья.

– Я отдам ради успеха все, – прошептала она сквозь слезы. – Даже свою жизнь.

* * *

В пятницу утром у Якобуса Стандера было всего два занятия, и последнее заканчивалось в 11:30. Сразу вслед за этим он покинул территорию университета Витватерсранда и сел в автобус до Хиллброу. Всего пятнадцать минут езды – и в самом начале первого он уже добрался до своей квартиры.

Чемоданчик по-прежнему стоял на низком кофейном столике, где он оставил его накануне вечером, закончив с ним работать. Дешевый коричневый чемоданчик из искусственной кожи со впрессованным металлическим замком.

Якобус стоял и смотрел на него светлыми глазами цвета топаза. Если не считать этих глаз, он был ничем не примечательным молодым человеком. Высокий, но худой, серые фланелевые брюки болтаются в поясе. Длинные волосы в хлопьях перхоти падают сзади на воротник, локти мешковатого пиджака из коричневого вельвета залатаны кожей. Он не носит галстук, а высокий ворот свитера подвернут. Такова неряшливая униформа левого интеллектуала, усвоенная даже на факультете социологии, где преподает Якобус.

Не снимая пиджака, он сел на узкую кровать, продолжая смотреть на чемоданчик.

«Я остался один, – думал он. – Все теперь на мне. Взяли Баруха, и Рэнди, и Берни – я остался один».

Даже в лучшие времена их никогда не набиралось и пятидесяти. Небольшая группа истинных патриотов, защитников пролетариата, почти все белые и молодые, молодые либералы, студенты или преподаватели, сторонники радикальной политической линии в англоговорящих университетах Кейптауна и Витватерсранда. Кобус был единственным африкандером в их рядах.

Вначале они называли себя Национальным комитетом освобождения и действовали более тонко, чем «Umkhonto we Sizwe» или группа «Ривония». Они использовали динамит и часовые механизмы и часто добивались успеха. Они уничтожали электрические подстанции и железнодорожные системы переключения, даже дамбы водохранилищ и в ликовании тех первых дней переименовали себя в «Движение африканского сопротивления».

В конечном счете их погубило то же, что Манделу и его группу «Ривония»: несоблюдение правил безопасности, неспособность тех, кого арестовывали, выдерживать допросы.

Якобус остался последним из них, но он знал, что его часы на свободе сочтены. Два дня назад полиция безопасности взяла Берни, и сейчас он уже заговорил. Берни не герой, он из другого теста – маленький нервный человек, слишком слабохарактерный для такого дела. Якобус возражал против его приема, но сейчас уже поздно. Бюро государственной безопасности взяло Берни, а Берни известно его имя. Остается чересчур мало времени… но он продолжал тянуть. Посмотрел на часы. Почти час дня. Мать уже дома, готовит отцу обед. Он поднял трубку.

Сара Стандер стояла у печи. Она чувствовала себя усталой и удрученной, но в последнее время она всегда так себя чувствует. Зазвонил телефон; она отвернулась от горячей плиты и, вытирая руки передником, пошла в кабинет мужа.

Стены кабинета завешаны полками с пыльными юридическими книгами; когда-то эти книги обещали ей надежду, были символом успехов и достижений, но сейчас казались кандалами, приковывающими их с Рольфом к бедности и посредственности.

Она подняла трубку.

– Здравствуйте. Мефрау Стандер у телефона.

– Мама, – сказал Якобус, и она радостно вскрикнула.

– Мой мальчик! Где ты?

Но, услышав ответ, снова расстроилась.

– В квартире в Йоханнесбурге, мама.

Это в тысяче миль отсюда. Она изводилась от желания увидеть сына.

– Я надеялась, ты был…

– Мама, – перебил он. – Я должен поговорить с тобой. Должен объяснить. Произойдет нечто ужасное. Я хочу тебе сказать: не сердись на меня, я не хочу, чтобы ты меня ненавидела.

– Никогда! – воскликнула она. – Я так люблю тебя, мой мальчик…

– Я не хочу, чтобы папе и тебе было плохо. То, что я делаю, не ваша вина. Пожалуйста, пойми и прости меня.

– Кобус, сынок, в чем дело? Я не понимаю.

– Не могу сказать, мама. Скоро ты сама все поймешь. Я люблю тебя и папу – пожалуйста, помни это.

– Кобус! – воскликнула она. – Кобус!

Но в трубке щелкнуло и зашумело: отбой.

Она лихорадочно набрала номер коммутатора и попросила снова соединить ее, но прошло пятнадцать минут, прежде чем ей позвонил оператор.

– Ваш номер в Йоханнесбурге не отвечает.

Сара была в отчаянии. Она бродила по кухне, забыв об обеде, мяла край передника, пыталась придумать какой-нибудь способ связаться с сыном. Когда на пороге дома показался муж, она бросилась к нему по коридору, обхватила руками за шею и стала рассказывать о своих страхах.

– Мэнни, – сказал Рольф. – Я позвоню ему. Он пошлет одного из своих людей на квартиру Кобуса.

– Почему я сама об этом не подумала? – всхлипнула Сара.

Секретарь Манфреда сказал, что его нет и не будет до утра понедельника.

– Что же делать?

Теперь Рольф встревожился не меньше ее.

– Лотти, – обрадовалась Сара. – Он в полиции Йоханнесбурга. Позвони Лотти, он будет знать, что делать.

* * *

Якобус Стандер оборвал разговор с матерью и вскочил с кровати. Он знал, что теперь нужно действовать быстро и решительно. Он и так уже потратил слишком много времени, скоро за ним придут.

Взяв чемоданчик, он вышел из квартиры, закрыв за собой дверь. Спустился на лифте. Тяжелый чемоданчик он не поставил на пол, хотя ручка резала пальцы. В лифте с ним спускались две девушки. Они не обращали на него внимания и всю дорогу болтали друг с другом. Он незаметно наблюдал за ними. «Это можете быть вы, – думал он. – Да кто угодно».

Девушки первыми вышли из лифта, и он медленно последовал за ними. Шел скособочившись: чемоданчик был тяжелый.

На углу Якобус сел в автобус и занял место у ближайшего выхода, поставив чемоданчик на соседнее сиденье, но продолжая держать его за ручку.

Автобус остановился у бокового входа в Йоханнесбургский железнодорожный вокзал, и Якобус первый вышел из него. Он направился ко входу в вокзал, но тут ноги под ним ослабли и во рту пересохло от ужаса. У входа стоял сотрудник железнодорожной полиции, и когда Якобус замешкался, полицейский посмотрел на него в упор. Якобусу захотелось бросить чемоданчик и кинуться обратно к автобусу, который как раз начал отъезжать, но напор других пассажиров нес его вперед, как сухой лист в потоке.

Ему не хотелось встречаться с констеблем глазами. Он наклонил голову и смотрел на пятки толстой женщины в белых туфлях, которая шла прямо перед ним. У входа он поднял голову: полицейский отходил, заложив руки за спину. Ноги у Якобуса стали как резиновые; облегчение было столь велико, что его едва не вырвало. Он подавил тошноту и продолжал идти в потоке пассажиров.

В центре главного зала под высоким арочным окном был бассейн с золотыми рыбками, окруженный деревянными скамьями. Хотя большинство мест были заняты пассажирами, дожидающимися поезда или встречающими друзей, на краешке одной скамьи нашлось место и для Якобуса.

Он сел и поставил чемоданчик между ногами. Он сильно вспотел, и ему было трудно дышать. Из желудка поднимались волны тошноты, в глубине горла стояла отвратительная горечь.

Якобус обтер лицо носовым платком и несколько раз с трудом сглотнул; наконец ему удалось отчасти взять себя в руки. Потом осмотрелся. Остальные скамьи были по-прежнему заполнены. В центре прямо перед ним сидела мать с двумя дочерьми. Младшая была еще в подгузниках, она сидела на руках у матери с соской во рту. У старшей девочки были худые загорелые ноги и руки и нижняя юбка под коротким платьем. Прижимаясь к боку матери, она сосала леденец на палочке. Леденец окрасил ее губы в ярко-красный цвет.

Мимо Якобуса тек бесконечный человеческий поток. Люди спускались и поднимались по лестнице, ведущей на улицу, как колонны муравьев, растекались по разным платформам, по трансляции передавали сведения о приходящих и уходящих поездах, свист и шипение пара из паровозных котлов эхом отдавалось от высоких стеклянных арок над головой Якобуса.

Он посмотрел на чемоданчик меж своих ног. В искусственной коже он просверлил отверстие. Из отверстия выходила струна от пианино, к ее концу он прикрепил медное колечко от занавески и лентой приклеил его к ручке чемоданчика.

Теперь он ногтями оторвал липкую ленту и снял ее. Просунул указательный палец в медное кольцо и осторожно натянул струну. Из чемоданчика послышался глухой щелчок; Якобус вздрогнул и виновато огляделся. Девочка с леденцом на палочке смотрела на него. Улыбнулась и смущенно прижалась к матери.

Якобус пятками осторожно задвинул чемоданчик глубже под скамью, на которой сидел. Потом встал и быстро пошел к мужскому туалету на противоположном конце зала. Остановился перед фаянсовым писсуаром и посмотрел на часы. Десять минут третьего. Якобус застегнул молнию и вышел из туалета.

Мать и девочки по-прежнему сидели там, где он их оставил, коричневый чемоданчик лежал под скамьей напротив них. Когда он проходил мимо, девочка узнала его и улыбнулась. Он не ответил на улыбку, по лестнице вышел на улицу. Дошел до отеля «Лэнгхем» на углу и вошел в мужской бар. Заказал холодное пиво «Касл» и медленно пил, стоя у прилавка и каждые несколько минут глядя на часы. Он думал, ушла ли мать с двумя девочками или все еще сидит на скамье.

Сила взрыва потрясла его. Он находился в квартале от вокзала, но взрыв опрокинул его стакан, и пиво потекло по стойке. Все в баре в ужасе застыли. Мужчины удивленно и испуганно выбранились и бросились к выходу.

Якобус вслед за ними вышел на улицу. Движение остановилось, из зданий выбегали люди, запруживая тротуар. Из входа в вокзал столбом валили пыль и дым, в них видны были шатающиеся фигуры, покрытые пылью, одежда свисала с них клочьями. Где-то завопила женщина; все вокруг выкрикивали вопросы:

– Что это? Что случилось?

Якобус повернулся и пошел. Он слышал сирены полицейских и пожарных машин, но не оглядывался.

* * *

– Нет, tannieСари, я не видел Якобуса с нашей последней встречи в Ватерклуфе. – Лотар Деларей старался сохранять терпение. Стандеры были старыми друзьями его родителей; в детстве он провел много счастливых часов на их ферме на берегу океана. Это было до того, как оумуРольфу Стандеру пришлось продать ферму. – Да, да, tannie, но мы с Кобусом живем теперь в разных мирах. Я знаю, как вы встревожены. Да, конечно.

Лотар разговаривал из своего личного кабинета в полицейском управлении на Маршалл-сквер. Слушая жалобы Сары Стандер, он посмотрел на часы. Начало третьего.

– Когда, вы говорите, он вам звонил? – спросил Лотар и выслушал ответ. – Час назад. Откуда он звонил? Хорошо, tannie, какой у него адрес в Хиллброу? – Он записал в лежащем перед собой блокноте. – Теперь повторите мне точно, tannie, что именно он сказал. Что-то ужасное, и вы должны его простить? Да, согласен, звучит не очень хорошо. Самоубийство? Нет, tannieСари, я уверен, что он имел в виду не это, но я пошлю одного из моих людей к нему на квартиру. Почему бы вам тем временем не позвонить в университет?

Зазвонил другой телефон на столе, но Лотар не поднял трубку.

– Что сказали в университете? – спросил он. – Все в порядке, tannie, я позвоню вам и оуму Рольфу, как только будут новости.

К этому моменту звонили все три телефона, и капитан Лоренс, его помощник, отчаянно жестикулировал от двери кабинета.

– Да, понимаю, tannieСари. Да, обещаю позвонить. Но теперь я должен отключиться.

Он положил трубку и взглянул на Лоренса.

– Ja, в чем дело?

– Взрыв на главном железнодорожном вокзале. Похоже на очередную бомбу.

Лотар вскочил и схватил пиджак.

– Жертвы? – спросил он.

– Тела и кровь везде.

– Проклятые свиньи, – горько сказал Лотар.

Улица была перегорожена. Они оставили полицейскую машину у ограждения, и Лотар – он был в штатском – показал удостоверение. Сержант отдал честь. У входа на вокзал стояли пять машин скорой помощи с включенными огнями.

У начала лестницы, ведущей в главное здание, Лотар остановился. Ущерб был ужасен. Стекло арочных окон разбито, его осколки усеивали пол, блестя, как кристаллы льда.

Ресторан превратили в пункт оказания первой помощи, врачи в белых халатах и санитары занимались работой. Носилки со страшным грузом доставляли к ожидающим машинам.

Руководил расследованием майор с Маршалл-сквер. Он уже приказал своим людям обыскивать обломки, и полицейские цепью вытянулись вдоль всего вокзала и проводили методические поиски. Майор узнал Лотара и поманил его. Лотар пошел к нему, стекло скрипело у него под ногами.

– Сколько погибших? – без предисловий спросил он.

– Нам невероятно повезло, полковник. Около сорока раненых, главным образом осколками стекла, но всего один погибший.

Он наклонился и откинул пластиковую простыню у ног.

Под ней лежала маленькая девочка в коротком платье с кружевной нижней юбкой. Ей оторвало обе ноги и руку, платье пропиталось кровью.

– Ее мать потеряла оба глаза, а младшая сестра руку, – сказал майор. Лотар увидел, что лицо ребенка чудесным образом осталось нетронутым. Девочка словно спала. Ее рот был ярко-красным от леденца, и в уцелевшей руке она сжимала палочку от конфеты.

– Лоренс, – негромко сказал Лотар своему помощнику. – Позвоните в архив. Воспользуйтесь телефоном в ресторане. Скажите, что когда я вернусь, у меня на столе должна лежать компьютерная распечатка. Мне нужен список всех известных белых радикалов. В этой части вокзала должен быть белый.

Он посмотрел вслед Лоренсу, идущему по вокзалу, потом взглянул на маленькое тело под пластиковой простыней.

– Я возьму ублюдка, который это сделал, – прошептал он. – Он не уйдет.

Когда через сорок минут он вернулся в свой кабинет, его ждал весь штат. Компьютерный список уже просмотрели и вычеркнули тех, кто был в заключении, в изгнании или находился за пределами района Витватерсранда.

Оставалось 396 подозреваемых, перечисленных в алфавитном порядке, и прошло почти четыре часа, прежде чем они добрались до буквы С. Когда Лотар взял страницу, напечатанное имя бросилось ему в глаза:

СТАНДЕР ЯКОБУС ПЕТРУС

Он вспомнил жалобный голос Сары Стандер.

– Стандер, – резко сказал он. – Добавлен недавно.

Этот список он проверял двадцать четыре часа назад. Список – один из важнейших инструментов его профессии, эти имена так хорошо ему знакомы, что он мысленно может представить себе лицо каждого. Когда он читал список в последний раз, Якобуса в нем не было.

Капитан Лоренс поднял трубку внутреннего телефона и поговорил с работником этой секции, потом повесил трубку и повернулся к Лотару.

– Имя Стандера назвал во время допроса член Африканского движения сопротивления Бернард Фишер, арестованный два дня назад. Стандер работает в университете Витва.

– Я знаю, кто он. – Лотар вышел из операционного зала в личный кабинет и вырвал верхний листок из своего блокнота. – И я знаю, где он. – Отдавая приказы, он достал из кобуры табельный пистолет и проверил, заряжен ли он. – Мне нужны четыре взвода быстрого реагирования и группа захвата – в бронежилетах, с дробовиками – а еще фотография жертвы взрыва, маленькой девочки…

Квартира находилась на пятом этаже в конце длинной открытой галереи. Лотар разместил своих людей на всех лестничных площадках и на обеих пожарных лестницах, а также у лифта и в вестибюле. Они с Лоренсом поднялись вместе с группой захвата и неслышно заняли позиции.

Держа в правой руке пистолет, прижимаясь спиной к стене сбоку от двери, Лотар протянул руку и позвонил в дверной звонок.

Ответа не было. Он снова позвонил. Они напряженно ждали. Тишина. Лотар протянул руку, чтобы позвонить в третий раз, но за стеклянной дверью послышались легкие неуверенные шаги.

– Кто там? – спросил дрожащий голос.

– Кобус, это я, Лотти.

– Liewe Here! Милостивый Боже! – и затихающий в глубине квартиры топот.

– Вперед! – приказал Лотар, и из группы вышел человек с десятифунтовым молотом. Замок разлетелся от первого же удара, дверь сорвалась с петель.

Лотар вошел первым. Гостиная была пуста, и он побежал в спальню.

Лоренс у него за спиной крикнул:

– Pasop! Осторожней! Он может быть вооружен.

Но Лотар хотел помешать Якобусу добраться до окна и выпрыгнуть.

Дверь ванной была закрыта, за ней лилась вода. Лотар нажал плечом, и дверь распахнулась. Инерция внесла его в ванную.

Якобус стоял у раковины, он вытряхивал таблетки из флакона и совал в рот. Щеки его раздулись, он давился и с трудом глотал.

Лотар стволом револьвера ударил по руке, державшей флакон, и бутылочка упала в раковину. Он схватил Якобуса за длинные волосы и заставил опуститься на колени. Большим и указательным пальцами разжал челюсти и вытащил разжеванные таблетки изо рта.

– Немедленно скорую, промывание желудка, – крикнул он Лоренсу. – И сделайте анализ этих таблеток: этикетка и содержимое.

Якобус сопротивлялся, и Лотар ударил его открытой ладонью по лицу. Якобус заскулил и затих, и Лотар глубоко засунул указательный палец ему в горло.

Задыхаясь, рыгая, Якобус снова начал отбиваться, но Лотар легко удерживал его. Он водил указательным пальцем по окружности горла и держал его там, даже когда по его руке полилась горячая рвота. Наконец удовлетворенный, он оставил Якобуса лежать в луже собственной рвоты и стал мыть руки в раковине.

Вытерев руки, он схватил Якобуса за воротник. Поднял на ноги, втащил в гостиную и толкнул в кресло.

В квартире уже работали Лоренс и группа следователей.

– Фотографию сделали? – спросил Лотар, и Лоренс протянул ему желтовато-коричневый конверт.

Якобус обмяк в кресле. Его рубашка была заблевана, нос и глаза покраснели, из них текло. Угол рта, куда вставлял палец Лотар, был порван. Якобус сильно дрожал.

Лотар просмотрел содержимое конверта и выложил на кофейный столик перед Якобусом блестящую черно-белую фотографию.

Якобус посмотрел. Это был снимок изувеченного тела ребенка в луже крови и с палочкой от леденца в руке. Якобус заплакал. Он всхлыпывал, давился и отворачивал голову. Лотар встал за его креслом, схватил за голову и заставил смотреть.

– Смотри! – приказал он.

– Я не хотел, – прошептал Якобус. – Я не хотел, чтобы так случилось.

Холодная белая ярость покинула Лотара, он выпустил голову Якобуса и сделал неуверенный шаг назад. «Я не хотел». Точно то же самое сказал он, когда стоял над черным парнем, прижимавшим к груди голову мертвой девушки, и красная кровь из ее ран лилась в пыль Шарпвилля.

Неожиданно Лотар почувствовал себя усталым и больным. Остальное может сделать Лоренс, но Лотар заставил себя подавить отчаяние.

Он положил руку на плечо Якобуса, и это прикосновение было неожиданно мягким и сочувственным.

– Ja, мы никогда не хотим ничего такого, и все равно они умирают. А теперь твоя очередь, Кобус. Твоя очередь умирать. Пойдем.

* * *

Арест был произведен спустя шесть часов после взрыва, и даже англоязычная пресса вовсю трубила об успешности полицейского расследования. На первых полосах всех газет красовались фотографии полковника Лотара Деларея.

Шесть недель спустя Верховный Суд в Йоханнесбурге признал Якобуса Стандера виновным в убийстве и приговорил его к смертной казни. Две недели спустя Апелляционная коллегия в Блумфонтейне отказала ему в просьбе о помиловании, и была назначена дата казни. Через несколько дней после решения Апелляционной комиссии было сообщено о присвоении Лотару Деларею звания бригадира [318].

* * *

Рейли Табака прибыл в Кейптаун во время суда на Стандером. Вернулся он тем же путем, что и уплыл: матросом грузового судна под флагом Либерии.

Его документы, хотя и выданные на имя Гудвилла Млазини, были подлинными. Он быстро миновал таможню и иммиграционную службу и, повесив сумку через плечо, пошел по берегу к главному железнодорожному вокзалу Кейптауна.

Добравшись на следующий вечер до Витватерсранда, он сел в автобус до «Фермы Дрейка», и появился в доме, который снимала Виктория Гама. Вики открыла дверь, держа за руку ребенка. Из маленькой кухни доносился запах еды.

Увидев его, она сильно вздрогнула.

– Рейли, заходи быстрей.

Она втащила его в дом и заперла дверь.

– Тебе нельзя было приходить сюда. Ты знаешь, я под запретительным ордером. За домом следят, – сказала она, подходя к окну и отодвигая занавеску. Потом вернулась туда, где он стоял посреди комнаты, и стала разглядывать его.

– Ты изменился, – негромко сказала она. – Теперь ты мужчина.

Тренировки и лагерная дисциплина оставили свой след. Рейли стоял прямо и напряженно, от него исходило ощущение энергии и силы, которое напомнило ей Мозеса Гаму.

«Он стал одним из львов», – подумала она и спросила:

– Зачем ты пришел, Рейли, и чем я могу тебе помочь?

– Я пришел освободить Мозеса Гаму из бурской тюрьмы – и объясню тебе, чем ты можешь мне помочь.

Виктория радостно вскрикнула и прижала к себе ребенка.

– Говори, что я должна сделать, – попросила она.

Он не стал ужинать с Викторией, даже не присел в дешевое кресло.

– Когда у тебя следующее свидание с Мозесом? – спросил он негромким, но сильным голосом.

– Через восемь дней, – ответила она, и Рейли кивнул.

– Да, я знал, что скоро. Это часть нашего плана. Вот что ты должна сделать…

* * *

Когда тюремный паром с Викторией и ее сыном отошел от кейптаунской пристани, чтобы они могли осуществить свое право раз в полгода видеть заключенного, Рейли Табака находился на борту одного из траулеров-краболовов, стоявшего у ремонтной верфи во внешней гавани. Как и остальные матросы, Рейли был в синем свитере, в дождевике и рыбацких сапогах. Он делал вид, что работает на передней палубе над ловушками для крабов, но на самом деле внимательно изучал паром, когда тот прошел мимо, направляясь к молу и к выходу из гавани. Рейли видел царственную фигуру Виктории на корме. Она была в своем желто-зелено-черном кафтане – цветов АНК, что неизменно приводило в ярость тюремщиков.

Когда баркас вышел из гавани и повернул к низкому, похожему на спину кита силуэту острова Роббен далеко в заливе, Рейли прошел по восьмидесятифутовой палубе траулера и поднялся в рубку.

Капитан траулера – полный цветной мужчина, одетый, как Рейли, в свитер и водонепроницаемый плащ. В отеле «Лорд Китченер» в Лондоне Рейли встречался с его сыном, участником восстания в Ланге [319], который сразу вслед за этим бежал из страны.

– Спасибо, товарищ, – сказал Рейли. Капитан подошел к двери рубки и достал из ровных белых зубов черную трубку.

– Узнал, что хотел?

– Да, товарищ.

– Когда я буду нужен для следующего этапа?

– Через десять дней, – ответил Рейли.

– Ты должен предупредить меня по меньшей мере за двадцать четыре часа. Мне нужно получить разрешение департамента рыбной ловли на промысел в заливе.

Рейли кивнул.

– Я это предусмотрел. – Он посмотрел на нос траулера. – Твой корабль достаточно крепок? – спросил он.

– Не твоя забота, – усмехнулся капитан. – Корабль, который может выдержать южно-атлантические зимние бури, достаточно крепок для чего угодно. – Он протянул Рейли небольшую сумку с эмблемой авиалинии, в которой лежала гражданская одежда. – Значит, скоро встретимся, друг?

– Не сомневайся, товарищ, – негромко ответил Рейли и по трапу спустился на причал.

В общественном туалете у выхода из гавани Рейли переоделся и пошел на стоянку за таможней. У изгороди стояла старая «тойота» Рамсами, и Рейли сел на заднее сиденье.

Сэмми Рамсами, прилично выглядевший индус-юрист, специалист по политическим делам, оторвался от газеты «Кейп таймс». В минувшие четыре года он представлял Викторию Гама в бесконечном юридическом сражении с властями и сопровождал ее из Трансвааля во время последнего нынешнего свидания с мужем.

– Получил, что хотел? – спросил он, и Рейли небрежно хмыкнул.

– Не хочу ничего об этом знать, – сказал Сэмми Рамсами. Рейли холодно улыбнулся.

– Не волнуйся, товарищ, тебя это знание не обременит.

Следующие четыре часа, ожидая возвращения Виктории с острова, они молчали. Наконец она появилась, высокая, статная, в своем ярком кафтане и тюрбане, ведя ребенка. Цветные портовые грузчики узнали ее и приветствовали, когда она проходила мимо.

Виктория подошла к «тойоте» и села на переднее сиденье, посадив ребенка на колени.

– Он снова проводит голодовку, – сказала она. – Очень похудел и похож на скелет.

– Это сильно облегчит нам работу, – сказал Сэмми Рамсами и включил двигатель.

На следующее утро в девять часов Рамсами представил в Верховный Суд срочное прошение, с тем чтобы частный врач получил разрешение осмотреть заключенного Мозеса Гаму, а в качестве основания для прошения передал заверенные показания Виктории Динизулу Гама и местного представителя Международного Красного Креста, свидетельствовавшие об ухудшении физического и душевного здоровья заключенного.

Судья вынес постановление, обязывающее министра юстиции в течение двадцати четырех часов представить основания для отказа. Прокурор отчаянно сопротивлялся, но, выслушав дополнительные показания мистера Сэмюэля Рамсами, судья дал разрешение на осмотр.

В разрешении было названо имя доктора Четти Абрахамджи, того самого врача, который принимал сына Тары Кортни. Он работал консультантом в больнице «Грот-Шур». В сопровождении государственного районного врача доктор Абрахамджи приплыл на пароме на остров Роббен и в течение трех часов осматривал в тюремной больнице заключенного.

В конце осмотра он сказал государственному врачу:

– Мне это совсем не нравится. Пациент серьезно потерял в весе, он жалуется на несварение и хронические запоры. Не нужно говорить, что предвещают эти симптомы.

– Симптомы вызваны голодовкой пациента. На самом деле я советую применить принудительное кормление.

– Нет, доктор, – прервал его Абрахамджи. – Мне этим симптомы кажутся гораздо более серьезными. Я заказываю компьютерную томографию.

– Но на острове нет такого оборудования.

– Тогда его придется переместить для обследования в «Грот-Шур».

И опять прокурор возражал против разрешения перевезти заключенного с острова Роббен в больницу «Грот-Шур», но письменное заключение доктора Абрахамджи произвело на судью впечатление, и тот снова дал разрешение.

В условиях строжайшей секретности и безопасности Мозеса Гаму перевезли на материк. Никто, кроме непосредственно связанных с этим людей, не получил предварительного уведомления о перевозке: так удалось предотвратить демонстрации либералов и попытки прессы получить снимок патриарха борьбы черных.

Однако, чтобы обеспечить свободное использование больничного оборудования, самого доктора Абрахамджи пришлось предупредить за сутки, а накануне перевозки полиция окружила больницу. Коридоры и комнаты, через которые проведут заключенного, очистили от всех, кроме самого необходимого больничного персонала, обыскали всех в поисках взрывчатки или других незаконных приготовлений.

Из будки телефона-автомата в административном корпусе больницы доктор Абрахамджи позвонил Рейли Табаке в дом Молли Бродхерст в Пайнленд.

– Жду общества завтра в два, – просто сказал он.

– Ваш гость не должен покидать вас до темноты, – ответил Рейли.

– Можно устроить, – согласился Абрахамджи и повесил трубку.

Тюремный паром вошел в гавань в час дня. Все иллюминаторы были закрыты, на палубе стояли вооруженные надзиратели, и то, что они настороже, было заметно даже с носа траулера, где работал Рейли.

Паром подошел к причалу «А» – к своему обычному причалу. Здесь ждал бронированный тюремный фургон в сопровождении четырех мотоциклистов в полицейской форме и полицейского «лендровера». Сквозь защитные решетки «лендровера» Рейли видел шлемы и короткие стволы автоматов.

Когда паром коснулся причала, тюремный фургон развернулся и его заднюю дверь открыли. Вооруженные надзиратели, сидевшие внутри на скамьях, выпрыгнули навстречу заключенному. Рейли лишь на мгновение увидел высокую худую фигуру в тюремной робе; Мозеса ввели по трапу в ожидающий фургон, но даже через всю гавань Рейли видел, что волосы у Мозеса Гамы совершенно седые, что он в наручниках и что тяжелые кандалы мешают ему идти.

Двери фургона захлопнулись. Мотоциклисты окружили его; «лендровер» шел вплотную сзади. Все они устремились к выезду с пристани.

Рейли сошел с траулера. За главными воротами его ждала Молли Бродхерст. Они поднялись по нижним склонам Столовой горы туда, где ниже сосен и открытых лугов поместья Родса, под серыми скалами самой горы стояла больница – массивный комплекс белых стен и красной глиняной черепицы. Рейли тщательно проверил, сколько времени требуется для поездки от пристани до больницы.

По забитой машинами дороге они медленно подъехали к главному входу в больницу. Полицейский «лендровер», мотоциклы и бронированный фургон стояли на общественной парковке у ворот, ведущих в амбулаторное отделение. Надзиратели сняли шлемы и в расслабленных позах стояли вокруг машин.

– Как Абрахамджи задержит их до темноты? – спросила Молли.

– Я не спрашивал, – ответил Рейли. – Наверно, потребует новых анализов или выведет из строя аппаратуру – не знаю.

Рейли развернул машину, и они поехали обратно.

– Вы уверены, что другого выезда из больницы нет? – спросил Рейли.

– Совершенно уверена, – ответила Молли. – Фургон должен пройти здесь. Высадите меня на остановке автобуса. Ждать придется долго, и мне нужна возможность сидеть.

Рейли подъехал к обочине.

– У вас есть номер телефона на пристани и мелкие монеты?

Она кивнула.

– Где тут у вас ближайшая телефонная будка? – не унимался он.

– Я все проверила. На углу телефон-автомат. – Она показала. – Мне потребуется две минуты, чтобы дойти до него, а если он не работает или занят, есть еще один у кафе через улицу. Я уже подружилась с владельцем кафе.

Рейли высадил ее на автобусной остановке и вернулся в центр города. Машину, как договорились, он оставил на боковой улице, чтобы ее не нашли в районе пристани или поблизости, а сам пешком вернулся к Хееренграхт, показав у ворот свои документы моряка.

Капитан траулера был в рубке. Он налил Рейли сладкого кофе, и, прихлебывая его, они прошлись по последним приготовлениям.

– Мои люди готовы? – спросил Рейли, вставая, и капитан пожал плечами:

– Это твое дело, не мое.

Они сидели в трюме траулера, где в невентилируемом помещении стояла невыносимая жара. Роберт и Чанги разделись до трусов. Когда Рейли спустился по лестнице, они вскочили.

– Пока все хорошо, – заверил Рейли. Они дружили давно, еще со дней «Поко» при ПАК, а Чанги был в Шарпвилле в тот страшный день, когда умерла Амелия.

– Ты готов? – спросил его Рейли.

– Можно проверить, – предложил Чанги. – Еще одна проверка нам не повредит.

На дне трюма стояла надувная шлюпка «Зодиак», – семнадцатифутовая шестиместная модель, которая легко поднимала десять взрослых. Подвесной мотор «Ивенруд», пятьдесят лошадиных сил, позволял ей развивать скорость в тридцать узлов. Кожух мотора был выкрашен матовой черной краской.

Два дня назад Роберт и Чанги украли оборудование у одного продавца лодок, и по нему невозможно было выследить никого из них.

– Мотор? – спросил Рейли.

– Роберт его проверил и смазал.

– Даже сменил масло, – подтвердил Роберт. – Идет прекрасно.

– Баки?

– Оба полны, – сказал Роберт. – На сто миль и больше.

– Акваланги?

– Проверены, – сказал Чанги. – И термальные одеяла для вождя.

– Инструменты? – спросил Рейли. Чанги достал флотскую сумку и извлек из нее инструменты, осматривая каждый, а Рейли сверял их наличие со списком.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Можете отдохнуть. Пока делать нечего.

Рейли поднялся из трюма. Было еще рано. Он посмотрел на часы. Еще нет четырех, но он спустился с траулера и направился к телефону-автомату в конце пристани.

Набрал справочную службу и спросил вымышленный номер в Йоханнесбурге – просто чтобы проверить, работает ли связь. Потом сел на краю причала, свесив ноги, и смотрел, как чайки ссорятся над отбросами в водах пристани.

К семи сорока уже совсем стемнело, но прошло еще двадцать минут, прежде чем телефон в будке зазвонил, и Рейли вскочил на ноги.

– Они в дороге.

Голос Молли звучал мягко, приглушенно.

– Спасибо, товарищ, – сказал Рейли. – Теперь идите домой.

Он торопливо пошел по пристани, и капитан увидел его. Как только Рейли поднялся на палубу, двое матросов отдали швартовы. Загремел мощный двигатель «катерпиллер», траулер отошел от причала и направился к выходу из гавани.

Рейли спустился в трюм. Роберт и Чанги были уже в костюмах ныряльщиков. Они развернули костюм Рейли и помогли ему одеться.

– Готовы? – крикнул матрос с палубы.

– Спускайте! – крикнул Рейли. Над люком трюма повернулась стрела крана, заметная тенью на фоне звезд, и с гика спустился трос.

Трое работали быстро, закрепляя «Зодиак», но, прежде чем они закончили, грохот двигателя стих; характер движения корабля изменился: траулер лег в дрейф.

Рейли первым поднялся на палубу. Ночь безлунная, но звезды яркие и хорошо видны. Легкий ветер с юго-востока, так что перемена погоды в ненастье маловероятна. Все навигационные огни траулера и свет в рубке погашены.

Кейптаун весь в огнях. Гора – огромная, призрачная серебряная масса под звездами – залита светом, позади в черном море низко мерцают огни острова Роббен. Рейли определил, что они примерно на полпути между городом и островом.

Капитан ждал его на палубе.

– Теперь нужно действовать быстро, – сказал он.

Роберт и Чанги забрались в «Зодиак». Костюмы у них были черные, борта у шлюпки черные, и капот подвесного мотора черный. На черной воде они почти невидимы.

– Спасибо, товарищ, – сказал Рейли, протягивая капитану руку.

– Amandla!– ответил капитан, пожимая ее. – Власть!

Рейли занял свое место на борту «Зодиака».

Загремела лебедка; шлюпка, раскачиваясь, свесилась с борта, потом быстро опустилась на поверхность воды.

– Включай! – сказал Рейли, Роберт дернул за шнур стартера, мотор кашлянул и завелся с первого раза.

– Отходим! – приказал Рейли, и Чанги отцепил со дна легкий трос, а Роберт провел шлюпку вдоль борта и привязал к свисающему с кормы линю. Он пять минут прогревал двигатель, потом выключил.

Два судна лежали неподвижно, связанные друг с другом; мучительно тянулись минуты.

Неожиданно капитан сказал сверху:

– Я их вижу.

– Уверены? – крикнул Рейли, сложив ладони у рта.

– Я этот паром вижу каждый день всю жизнь. – Капитан перегнулся через борт. – Включайте двигатель и отдавайте швартовы.

Двигатель ожил, и «Зодиак» отвалил от кормы траулера. Теперь и Рейли видел паром. Тот шел почти точно на них, видны были зеленый и красный навигационные огни.

Траулер двинулся вперед, за его кормой билась белая пена. Он быстро набирал скорость. Капитан заверял Рейли, что его корабль способен дать четырнадцать узлов. Траулер описал широкую дугу на черной воде и полным ходом направился прямо на приближающийся паром.

Роберт отвел «Зодиак» в сторону и чуть отстал, оставаясь в двухстах футах от большего корабля.

Паром продолжал идти по курсу. Он явно еще не видел темный корабль, приближающийся к нему в ночи. Рейли стоял на носу «Зодиака», обвязавшись двумя витками троса, и наблюдал, как сближаются корабли. Паром вдвое меньше траулера со стальным корпусом и гораздо ниже сидит на воде.

В самый последний момент кто-то на борту парома крикнул, траулер ударил паром прямо посередине носа. Рейли предупредил капитана: не повреждать кают и не причинять вреда пассажирам.

Траулер замедлил движение, его нос высоко поднялся: он топил своей тяжестью меньший корабль, и паром перевернулся в потоке пены и воды. Траулер прошел над ним, оторвался от его корпуса и стал уходить в темноту. Через несколько сотен ярдов он исчез.

– Цепи утянут его под воду, – крикнул Рейли. – Давайте быстрей!

Он закрыл маской рот и нос.

Роберт быстро подвел «Зодиак» к тонущему парому. Паром перевернулся, его днище было выкрашено оранжевой краской против обрастания. Огни под водой продолжали гореть, видны были три или четыре надзирателя, пытавшиеся ухватиться за борта.

Рейли и Чанги, вооруженные фомками, нырнули под погруженный транец парома.

Рейли вставил фомку в замок каюты и одним движением сорвал его. Дверь отошла, и вырвался поток воздуха, пузырясь вокруг его головы.

Каюта была затоплена, но огни по-прежнему горели, освещая ее изнутри, как аквариум с золотыми рыбками; несколько человек в мундирах тюремных надзирателей барахтались, брыкались и вертелись в каюте. Рейли разглядел защитно-зеленую холщовую робу заключенного. Он ухватился за нее и выдернул Мозеса Гаму.

Чанги взял Мозеса Гаму за вторую руку, и они проплыли под транцем и поднялись на поверхность. С тарана прошло всего шестьдесят секунд; как только они показались на поверхности, Роберт включил мотор. Он наклонился, схватил Мозеса Гаму за руку, двое в воде подтолкнули его, он перевалился через борт и упал на дно «Зодиака».

Рейли и Чанги ухватились за свисавшие с борта «Зодиака» канаты и подтянулись; Роберт тут же повел шлюпку прочь от тонущего парома. Плеск и отчаянные крики позади стихли, Роберт повернул шлюпку к берегу. В звездном свете впереди светлой линией песка и прибоя показался длинный пустынный пляж Вудстока.

Рейли снял с лица маску и заботливо склонился к фигуре на палубе. Он посадил лежащего, и Мозес Гама с трудом закашлялся.

– Я вижу тебя, дядя, – негромко сказал Рейли.

– Рейли? – Голос Мозеса звучал хрипло от проглоченной соленой воды. – Это ты, Рейли?

– Через десять минут будем на берегу, дядя. – Рейли закутал Мозеса в термальное одеяло. – План твоего бегства разработан очень тщательно. Для тебя все готово, дядя. Скоро ты будешь там, где тебя никто не сможет тронуть.

Роберт на полной скорости провел надувную шлюпку через прибой, они выскочили на песок и оказались далеко от воды. Когда шлюпка остановилась, они вынесли Мозеса из «Зодиака» и побежали с ним по берегу, держа его так, что скованные ноги едва касались земли.

Среди дюн стоял маленький закрытый фургон. Рейли распахнул заднюю дверь, они втащили Мозеса внутрь и уложили на матрацы, покрывавшие пол. Чанги сел рядом с ним, и Рейли захлопнул заднюю дверцу. Роберт возьмет «Зодиак» и затопит его.

Рейли снял акваланг. Ключ зажигания висел на нейлоновом шнурке у него на шее. Он открыл дверь водителя и сел за руль. Фургон стоял носом от моря. Тропа выходила на дорогу, огибавшую промышленный район Парден-Айленда, и Рейли спокойно поехал по ней к черному пригороду Ланга.

* * *

Официальная резиденция министра внутренних дел в Кейптауне располагалась, как и многие резиденции министров, возле резиденции премьера в «Грот-Шуре». Разделение исполнительной и законодательной ветвей власти между Кейптауном и Преторией привело к дорогостоящему дублированию. Во время ежегодной сессии парламента в Кейптауне все министры и весь дипломатический корпус вынуждены были переезжать из Претории на тысячу миль южнее, и в обоих городах приходилось содержать за большие деньги официальные резиденции.

Министерская резиденция Манфреда Деларея располагалась в элегантном эдвардианском здании, окруженном лужайками и садами. Старый потрепанный «моррис», который Рольф Стандер припарковал у входа, казался здесь совершенно неуместным.

С того момента как ее сына осудили и приговорили к смерти, Сара Стандер отчаянно пыталась добиться свидания с Манфредом. Но Манфред был в Претории, или на своем ранчо в Свободной республике, или открывал мемориал женщинам, погибшим в английских концентрационных лагерях во время бурской войны, или выступал за съезде Националистической партии и поэтому не мог с ней увидеться.

Сара настаивала, каждый день звонила в его кабинет в парламенте, звонила домой Хайди и умоляла ее, пока наконец Манфред не согласился встретиться с ней в семь утра до своего отъезда в парламент.

Сара и Рольф выехали из Стелленбоса еще затемно, чтобы не опоздать на встречу. Когда цветной дворецкий ввел их в столовую, Манфред и Хайди завтракали.

Хайди вскочила и поцеловала Сару в щеку.

– Жаль, что мы так долго не виделись, Сари.

– Да, – горько согласиласьСара. – Мне тоже жаль, но, как вы мне объяснили, Мэнни для нас был слишком занят.

Манфред встал из-за стола. Он был без пиджака, за пояс его темных брюк была заткнута льняная салфетка.

– Рольф, – улыбнулся он, и они, как старые друзья, обменялись рукопожатием.

– Спасибо за то, что согласился встретиться с нами, Мэнни, – покорно сказал Рольф. – Я знаю, как ты сейчас занят.

Годы неласково обошлись с Рольфом Стандером, он поседел и осунулся, и Манфред разглядывал его с тайным удовлетворением.

– Садись, Рольф! – Манфред усадил его за стол. – Хайди заказала вам завтрак. Начнешь с овсянки?

Он усадил Рольфа и неохотно повернулся к Саре. Она все еще стояла рядом с Хайди.

– Здравствуй, Сари.

Какой красивой она была когда-то! Они росли вместе. В ее глазах и овале лица все еще были заметны остатки этой былой красоты. Он вспомнил, как они любили друг друга, и испытал сладкую грусть по молодости. Он увидел ее, обнаженную, на ковре из сосновых игл высоко в лесу в горах Готтентотской Голландии в тот день, когда они стали любовниками.

Он поискал в глубине души чувство, которое когда-то испытывал к ней, но ничего не нашел. Любовь, которая когда-то цвела между ними, погасла от сознания ее предательства. Он более двадцати лет откладывал свою месть, довольствуясь тем, что медленно и постепенно доводил эту женщину до ее нынешнего состояния, дожидаясь подходящего момента для окончательного отмщения. Миг настал – и он наслаждался.

– Здравствуй, Мэнни, – прошептала она и подумала: «Он был страшно жесток, заполнил мою жизнь такой болью, что мне трудно было ее переносить. Теперь я вымаливаю у него жизнь моего сына – неужели он откажет мне и в этом?»

– Так зачем ты хотела меня видеть? – спросил Мэнни, и Хайди провела Сару к столу. Взяла у цветного слуги чайный поднос и сказала:

– Спасибо, Гамат. Можешь идти. Пожалуйста, закрой дверь.

Она налила Саре горячего кофе.

– Да, Сари, – подхватила она. – Зачем ты пришла?

– Вы знаете, зачем, – ответила Сара. – Из-за Кобуса.

Мертвая тишина царила долго. Потом Манфред вздохнул.

– Ja, – сказал он. – И чего ты от меня хочешь?

– Чтобы ты помог ему, Мэнни.

– Кобуса судили – и осудили – за акт бесчеловечной жестокости, – медленно ответил Манфред. – Верховный Суд этой страны постановил, что он должен умереть на виселице. Как я могу помочь Кобусу?

– Так, как помог черному террористу Мозесу Гаме. – Сара побледнела. Чашка, которую она пыталась поставить на блюдце, зазвенела. – Ты спас ему жизнь – теперь спаси жизнь моему сыну.

– В случае Гамы помилование исходило от президента…

– Нет, Мэнни, – перебила Сара. – Это ты сделал. Я знаю: у тебя есть власть спасти Кобуса.

– Нет. – Он покачал головой. – Такой власти у меня нет. Кобус убийца, худший вид убийцы – человек без сочувствия и угрызений совести. Я не могу помочь ему.

– Можешь. Я знаю, что можешь, Мэнни. Пожалуйста, умоляю тебя, спаси моего сына.

– Не могу. – Лицо Манфреда застыло. Рот превратился в прямую безжалостную черту. – И не стану.

– Ты должен, Мэнни. У тебя нет выбора – ты просто обязан спасти его.

– Почему ты так говоришь? – Он начал сердиться. – Я ничего не обязан.

– Ты должен спасти его, Мэнни, потому что он и твой сын. Он дитя нашей любви, Мэнни, и поэтому у тебя нет выбора. Ты должен спасти его.

Манфред вскочил и, обороняясь, положил руку на плечо Хайди.

– Ты приходишь в мой дом и оскорбляешь меня и мою жену. – Его голос дрожал от гнева. – Приходишь с выдумками и обвинениями!

Все это время Рольф Стандер сидел молча, но теперь поднял голову и негромко сказал:

– Это правда, Мэнни. Все, что она тебе говорит, – правда. Когда я женился на ней, я знал, что она носит твоего ребенка. Она откровенно созналась. Ты бросил ее – женился на Хайди, а я любил.

– Ты знал, что это правда, – прошептала Сара. – Ты всегда знал, Мэнни. Ты не мог смотреть в глаза Кобусу и не знать. У обоих твоих сыновей желтые глаза, Мэнни, у Лотара и у Кобуса – у обоих. Ты знаешь, что он твой сын.

Манфред опустился в кресло. В тишине Хайди взяла его за руку. Этот жест как будто придал ему сил.

– Даже если это правда, я ничего не могу сделать. Чьим бы сыном он ни был, правосудие должно свершиться. Жизнь за жизнь. Он должен заплатить за то, что сделал.

– Мэнни, пожалуйста… Ты должен нам помочь… – Теперь Сара плакала, слезы катились по ее бледным щекам. Она хотела броситься к ногам Манфреда, но Рольф подхватил ее и удержал. Она слабо билась в его руках, но он держал ее и смотрел на Манфреда.

– Во имя нашей дружбы, Мэнни, во имя всего, что мы сделали и пережили вместе, – ты поможешь? – взмолился он.

– Прости, Рольф. – Манфред снова встал. – Отведи жену домой.

Рольф мягко повел Сару к двери, но не успели они дойти до порога, как Сара вырвалась и снова повернулась лицом к Манфреду.

– Почему? – горестно воскликнула она. – Я знаю, ты можешь, но почему не хочешь нам помочь?

– Потому что из-за тебя Белый Меч проиграл, – негромко ответил он. – Вот почему я не хочу тебе помочь.

Его слова поразили ее, и Манфред повернулся к Рольфу.

– Уведи ее, – приказал он. – Наконец я с ней покончил.

Во время долгого возвращения в Стелленбос Сара, скорчившись на пассажирском сиденье, плакала. Только когда Рольф остановил «моррис» у дома, она выпрямилась. Ее голос и лицо были неузнаваемы от горя.

– Я ненавижу его, – сказала она. – О Боже, как я его ненавижу!

* * *

– Я сегодня разговаривала с Дэвидом Абрахамсом, – сказала Изабелла, наклоняясь вперед в седле и поглаживая кобылу по холке, чтобы отец не видел ее лица. – Он предложил мне работу в йоханнесбургском офисе.

– Поправка, – ответил Шаса. – Ты позвонила Дэвиду и сказала, что в Йоханнесбурге необходим работник по связям с общественностью с зарплатой две тысячи фунтов в месяц плюс средства на покупку одежды плюс пятидневная рабочая неделя и предоставляемая компанией машина. Если не ошибаюсь, ты даже назвала марку машины – «Порше-911», верно? Дэвид позвонил мне сразу, как ты повесила трубку.

– Ой, папа, к чему такие технические подробности, – вызывающе мотнула головой Изабелла. – Ты ведь не хочешь, чтобы я одевалась в тряпье и умирала с голоду?

– На самом деле я хочу, чтобы ты оставалась здесь, где я могу за тобой присматривать. – Глядя на нее, Шаса чувствовал в груди свинцовую тяжесть неизбежной потери. Дочь – смысл его жизни, а ведь она всего месяц как вернулась из Лондона. И хочет уйти опять. Чутье говорило, что ее нужно удержать, но Сантэн посоветовала: «Пусть уходят легко, тогда есть шанс, что они вернутся».

– Это ведь не Сибирь и не Гебридские острова, папа. Смотри на вещи разумно. По дороге – рукой подать.

– Тысяча миль, – согласился Шаса. – И гораздо ближе к стадиону для регби в Лофтус-Версвельд [320].

– Не понимаю, о чем ты.

Шасе редко удавалось вывести дочь из равновесия, и сейчас он мстительно наслаждался ее тревогой.

– О регби, – объяснил он. – Там большие потные ослы бьют друг друга по головам.

Она великолепно справилась с собой.

– Папа, если это имеет какое-то отношение к Лотару Деларею, то должна тебе заметить, что он один из величайших спортсменов нашего времени и самый молодой бригадир за всю историю нашей полиции… и что для меня он вообще ничего не значит.

– Твое равнодушие поразительно. У меня гора с плеч.

– Означает ли это, что я могу принять приглашение Дэвида на работу?

Шаса вздохнул, и одиночество опустилось на него, как зимний вечер.

– Как мне остановить тебя, Белла?

Она торжествующе завопила и обняла его длинными загорелыми руками. Жеребец Шасы с высокомерным недовольством заплясал под ним.

На обратном пути к шато Изабелла весело болтала.

– Я забыла сказать Дэвиду про средства на квартиру. Квартиры в Йохбурге ужасно дорогие. За те жалкие деньги, что он мне будет платить, я не найду ничего достойного.

Шаса в восторге покачал головой.

Во дворе они отдали лошадей конюхам и, все еще в костюмах для верховой езды, пошли завтракать; Изабелла любовно висла на руке отца.

Сантэн стояла у бокового столика и накладывала себе в тарелку омлет. Она была одета для работы в саду, с рассвета возилась с розами. Она вопросительно взглянула на Изабеллу, и та счастливо подмигнула ей.

– Черт побери, – сказал Шаса, заметив их обмен взглядами. – Все было подстроено. Это заговор.

– Конечно, я сначала рассказала бабуле, – потянула его за рукав Изабелла. – Я всегда начинаю с самого верха.

– Когда она была маленькой, я всегда грозила отдать ее полицейскому, если она будет плохо себя вести, – довольно сказала Сантэн, относя тарелку на стол. – Надеюсь, этот полицейский с ней справится.

– Он не полицейский, – возразила Изабелла. – Он бригадир.

Шаса положил себе на тарелку яичницы с помидорами и отнес во главу стола. Рядом с его прибором лежала аккуратно сложенная утренняя газета, и он, усевшись, развернул ее и открыл на первой полосе. Главная новость – предполагаемая встреча английского премьер-министра Гарольда Вильсона и Яна Сматса для решения проблемы Родезии. Шаса обратил внимание на место встречи – английский военный корабль в море. Израиль и Иордания по-прежнему спорят из-за долины Хеврон, а из местных новостей – ночью перевернулся паром с острова Роббен, два человека погибли, восемь считаются пропавшими без вести.

Зазвонил телефон на буфете, и Сантэн перестала намазывать тост маслом.

– Это Гарри, – сказала она. – Он звонил уже дважды, пока ты катался.

– Еще только восемь утра, – недовольно сказал Шаса, но пошел к телефону. – Здравствуй, Гарри, ты где?

Гарри удивился.

– Конечно, в офисе, где же еще?

– В чем проблема?

– В бассейнах, – ответил Гарри. – У меня появилась возможность получить франшизу на новую технологию изготовления дешевых бассейнов. Она называется «Гунит». Мы с Холли видели ее, когда ездили на медовый месяц в США.

– Боже, только очень богатые люди могут позволить себе собственные бассейны, – возразил Шаса.

– Мои бассейны будут покупать все – когда я закончу, у каждого дома в этой стране будет свой бассейн.

Энтузиазм Гарри был заразителен.

– Это сработает, папа. Я видел, и данные все сходятся. Беда только в том, что ответ мне нужно дать сегодня в полдень. Интересуется кто-то еще.

– Сколько? – спросил Шаса.

– Для начала четыре миллиона – за франшизу и фабрику. В течение двух лет еще четыре миллиона на оплату производства, потом мы начнем получать прибыль.

– Хорошо, – сказал Шаса. – Действуй.

– Спасибо, папа. Спасибо за то, что всегда мне веришь.

– Ну, пока ты меня еще ни разу не подводил. Как Холли?

– В порядке. Она здесь со мной.

– В офисе в восемь утра? – рассмеялся Шаса.

– Конечно. – Гарри снова удивился. – Мы команда. Бассейны для купания – это ее идея.

– Передай ей привет, – сказал Шаса и повесил трубку.

Когда он вернулся на свое место за столом, Сантэн сказала:

– Сегодня голосование по премьерскому бюджету. Пожалуй, я загляну.

– Будет интересно, – согласился Шаса. – Думаю, Фервурд произнесет большую речь о международной политике страны. У меня с утра заседание комитета по вооружениям, но почему бы нам не встретиться за ланчем, а потом ты послушаешь речь доктора Хенка с галереи для посетителей. Я попрошу Тришу заказать тебе билет.

Когда час спустя Шаса вошел в свой кабинет в парламенте, Триша с нетерпением ждала его.

– Министр внутренних дел хочет вас видеть немедленно, мистер Кортни. Он просил меня известить его, как только вы появитесь. Сказал, что придет в ваш офис.

– Хорошо. – Шаса взглянул на свое расписание на столе. – Сообщите ему, что я здесь, потом получите для моей матери билет на галерею для посетителей – на сегодня после полудня. Еще что-нибудь?

– Ничего важного. – Триша взяла внутренний телефон, чтобы позвонить в кабинет министра внутренних дел, но остановилась. – Вам сегодня утром звонила незнакомая женщина. Звонила три раза. Имя не назвала и спросила командира эскадрильи Кортни. Забавно, правда?

– Хорошо, скажите мне, если она позвонит еще раз. – Шаса хмурился, идя в свой кабинет. Использование старого летного звания его почему-то встревожило. Он сел за стол и стал просматривать почту и расписание встреч, подготовленное Тришей, но почти сразу зазвенел звонок интеркома.

– Здесь министр Деларей, сэр.

– Попросите его зайти, Триша.

Шаса встал и пошел навстречу Манфреду. Они обменялись рукопожатием, и Шаса заметил, что Манфред встревожен.

– Читали о затонувшем тюремном пароме?

Манфред даже не поздоровался, он сразу перешел к делу.

– Видел статью, но не стал всю читать.

– На затонувшем корабле был Мозес Гама, – сказал Манфред.

– Милостивый Боже! – Шаса невольно взглянул на старинный сундук-алтарь из слонового дерева с позолотой, который по-прежнему стоял у стены в его кабинете. – Он жив?

– Пропал, – ответил Манфред. – Может, утонул, а может, жив. В любом случае у нас очень серьезное затруднение.

– Бежал? – спросил Шаса.

– Один из спасшихся, тюремный надзиратель, утверждает, что там были еще два корабля: большой без опознавательных огней, который столкнулся с паромом, и второй, поменьше; этот появился через несколько секунд после того, как паром перевернулся. В темноте невозможно было разглядеть подробности. Очень вероятно, что Гама сбежал.

– Если он утонул, нас обвинят в том, что мы его убили, – негромко сказал Шаса, – и международные последствия будут ужасны.

– А если он на свободе, нужно ждать восстания черных, такое же, как в Ланге и Шарпвилле.

– Что вы предпринимаете? – спросил Шаса.

– Поднята вся полиция. Один из наших лучших людей, мой сын Лотар, летит на реактивном самолете из Витватерсранда, чтобы принять участие в расследовании. Приземлится через несколько минут. Водолазы уже пытаются поднять обломки парома.

Еще минут десять они обсуждали последствия крушения, затем Манфред направился к выходу.

– Буду держать вас в курсе.

Шаса вслед за ним вышел в приемную. Когда они проходили мимо стола Триши, та встала.

– О, мистер Кортни, пока вы беседовали с министром Делареем, эта женщина снова звонила. – Манфред и Шаса остановились, и Триша продолжила: – Она снова спросила командира эскадрильи Кортни, сэр, и когда я сказала, что у вас совещание, попросила передать, что у нее есть новости о Белом Мече. Она сказала, вы поймете.

– Белый Меч! – Шаса застыл, глядя на нее. – Она оставила номер?

– Нет, сэр, только сказала, что вы должны встретиться с ней сегодня в пять тридцать на железнодорожном вокзале в Кейптауне. Платформа четыре.

– Как я ее узнаю?

– Она говорит, что знает вас. Ждите на платформе, она сама подойдет.

Шасу так озадачило это сообщение, что он не заметил реакции Манфреда на кодовое имя «Белый Меч». Вся краска сошла с морщинистого лица Манфреда, на верхней губе и подбородке выступила испарина. Ни слова не сказав, он повернулся и вышел в коридор.

Имя «Белый Меч» преследовало Шасу на протяжении всего заседания Комиссии по вооружениям. Говорили о новой ракете «воздух-земля» для военно-воздушных сил, но Шасе трудно было сосредоточиться. Его мучили воспоминания о деде, прекрасном мягком человеке, которого Шаса любил и которого убил Белый Меч. Его смерть стала одной из самых тяжелых трагедий молодости Шасы, и его снова разъярило это жестокое убийство.

«Белый Меч, – думал он. – Если я узнаю, кто ты, даже по прошествии всех этих лет ты заплатишь, и заплатишь с процентами за все время».

* * *

Расставшись с Шасой, Манфред Деларей отправился прямиком в свой кабинет в конце коридора. Секретарша заговорила с ним, когда он проходил мимо ее стола, но он словно не слышал.

Он заперся в кабинете, но не стал садиться за массивный стол красного дерева. Тревожно бродил по кабинету, ничего не видя, и стискивал тяжелые челюсти, как бульдог сжимает зубами кость. Достал из кармана пиджака носовой платок и вытер пот с подбородка, потом принялся разглядывать свое лицо в настенном зеркале за столом. Он так побледнел, что щеки приобрели синеватый оттенок, а глаза смотрели свирепо, как у попавшего в ловушку раненого леопарда.

– Белый Меч, – прошептал он вслух. Он использовал это кодовое имя четверть века назад, но прекрасно помнил, как с выкрашенными в черное волосами, с большой кустистой бородой стоял на мостике немецкой подводной лодки, в темноте подходящей к суше, и глядел на сигнальные огни на берегу, где его ждал Рольф Стандер.

Рольф Стандер неотлучно был с ним в те опасные дни, участвовал во всех делах. Многие свои операции они планировали на кухне дома Стандеров в маленьком городке Стелленбос. Здесь, в этой кухне, он сообщал подробности операции, которая станет сигналом к началу славного восстания патриотов Африки. И на всех этих встречах присутствовала Сара Стандер. Оставаясь совершенно незаметной, она варила кофе, кормила их, никогда не подавала голос, – только слушала. И лишь много лет спустя Манфред понял, как внимательно она слушала.

В 1948 году, когда африкандеры впервые выиграли голосование и получили власть, которую не сумели захватить силой оружия, трудная работа Манфреда и его преданность были вознаграждены: он получил пост заместителя министра почт и телеграфов в министерстве юстиции.

Первым делом Манфред разыскал дело о покушении на жизнь Яна Сматса и убийстве сэра Гарри Кортни. Прежде чем уничтожить дело, он внимательно прочел его и узнал, кто предатель. В их замечательной группе патриотов оказался изменник – женщина. Она позвонила в полицию и предупредила о покушении на Сматса.

Он догадался, кто эта женщина, но не стал мстить сразу, дожидаясь, пока возможность созреет, десятилетиями наслаждаясь мыслью о мести, наблюдая, как предательница стареет и увядает, мешая в то же время в облике учителя и советника любым попыткам ее мужа преуспеть в юриспруденции и политике, побуждая его к неразумным поступкам, пока Рольф не остался без гроша, без недвижимости и без воли к борьбе. Все это время Манфред мстительно ждал подходящего момента для последнего, окончательного удара – и вот этот миг наступил. Сара Стандер явилась к нему умолять сохранить жизнь выродку, которым он ее когда-то наградил, – и он отказал. Он испытывал утонченное наслаждение, которое становилось все острее, потому что этого пришлось ждать долгие годы.

Но женщина тоже решила мстить. Такого Манфред не предвидел. Он ожидал, что удар сломает ее и уничтожит. Лишь огромная удача позволила ему предотвратить ее новое предательство.

Он отвернулся от зеркала и сел за стол. Решительно протянул руку к телефону и сказал секретарше:

– Мне нужен полковник Бестер из Бюро государственной безопасности.

Бестер – один из его самых доверенных офицеров.

– Бестер! – рявкнул он. – Немедленно подготовьте ордер на задержание. Я сам его подпишу, и арест надлежит провести немедленно.

– Да, господин министр. Как имя задерживаемого?

– Сара Стандер, – сказал Манфред. – Адрес: Стелленбос, Эйк-Лаан, 16. Если посланные на задержание офицеры не найдут ее там, сегодня в пять тридцать она будет на четвертой платформе кейптаунского вокзала. Перед арестом женщина ни с кем не должна разговаривать – пусть ваши люди позаботятся об этом.

Манфред повесил трубку и мрачно улыбнулся. По закону он имеет право задерживать на девяносто дней любого человека и не допускать общения этого человека ни с кем. А за девяносто дней многое может произойти. Положение меняется, а люди умирают. Все обойдется. Эта женщина больше никогда не причинит ему вреда.

Телефон на столе зазвонил. Манфред схватил трубку, думая, что это снова Бестер.

– Да, в чем дело?

– Папа, это я, Лотти.

– Да, Лотти. Где ты?

– На Каледон-сквер. Приземлился двадцать минут назад и взял на себя руководство расследованием. Есть новости. Водолазы нашли паром. Тела заключенного нет, зато дверь каюты взломана. Приходится предположить, что он бежал. Более того, кто-то организовал его побег.

– Найди его, – негромко сказал Манфред. – Ты должен найти Мозеса Гаму. Если мы его не отыщем, последствия будут катастрофическими.

– Знаю, – сказал Лотар. – Мы его найдем. Нам придется его найти.

* * *

Сантэн отказалась есть в парламентской столовой.

– Я не привередлива, chеri, в пустыне я ела саранчу и мясо, сорок дней пролежавшее на солнце, но…

Они с Шасой шли садами по верхней части города в «Кафе роял» на Гринмаркет-сквер, куда из лагуны Книсна доставили первые в этом сезоне устрицы.

Сантэн побрызгала лимонным соком и соусом табаско мягко пульсирующую устрицу в половинке раковины и вздохнула от удовольствия.

– А теперь, chеri, – она вытерла с губ соус, – скажи, почему ты так далеко от меня, что не смеешься даже лучшим моим шуткам.

– Прости, мама. – Шаса сделал знак официанту наполнить шампанским его бокал. – Сегодня утром был странный телефонный звонок – и с тех пор я ни на чем не могу сосредоточиться. Помнишь «Белого Меча»?

– Как ты можешь спрашивать? – Сантэн положила вилку. – Сэр Гарри был мне дороже отца. Ну-ка выкладывай.

До конца ланча они ни о чем другом не говорили, обмениваясь воспоминаниями о том страшном дне, когда умер этот благородный и щедрый человек, дорогой им обоим.

Наконец Шаса спросил счет.

– Уже полвторого. Придется поторопиться, чтобы успеть в парламент к началу. Ничего не хочу пропустить из речи Фервурда.

В шестьдесят шесть лет Сантэн оставалась проворной и энергичной, и Шасе не приходилось ради нее замедлять шаг. Минуя собор Святого Георгия и сворачивая в парк, они продолжали оживленно разговаривать.

Перед ними на скамье сидели двое, и даже за сто ярдов что-то в них привлекло внимание Шасы. Более высокий, смуглый мужчина в мундире парламентского курьера сидел прямо и напряженно и оцепенело смотрел прямо перед собой.

Второй мужчина, сидевший рядом, тоже был черноволос, но с бесцветным, как замазка, лицом, и черные волосы падали на лоб. Наклонившись к парламентскому курьеру, он что-то шептал ему на ухо, словно делился тайной, но лицо курьера оставалось невыразительным, и он никак не реагировал на слова говорящего.

Поравнявшись со скамьей, Шаса подался вперед, чтобы видеть мимо Сантэн, и с пяти шагов посмотрел в глаза меньшему из мужчин. Они были черные и непроницаемые, как лужицы жидкой смолы, но под взглядом Шасы мужчина намеренно отвернулся. Впрочем, его губы продолжали шевелиться: он что-то говорил человеку в парламентской форме, так тихо, что Шаса не разобрал ни слова.

Сантэн потянула его за рукав.

– Chеri, ты меня не слушаешь.

– Прости, мама, – рассеянно извинился Шаса.

– Не пойму, почему эта женщина назначила встречу на вокзале, – повторила Сантэн.

– Вероятно, чувствует себя безопаснее в людном месте, – предположил Шаса и оглянулся. Двое мужчин по-прежнему сидели на скамье, но, даже занятый своими заботами, Шаса почувствовал, как от бесстрастного зла, которое он увидел в черном как смоль взгляде, ему в затылок словно дохнул холодный ветер.

Поворачивая на аллею к массивному зданию парламента, Шаса вдруг почувствовал неуверенность и смятение. Вокруг происходило слишком много такого, над чем он был не властен. Он не привык к такому ощущению.

* * *

Джо Цицеро негромко прошептал условную формулу:

– Ты чувствуешь в животе червя.

– Да, – ответил сидевший рядом человек, глядя прямо перед собой. Одними губами он отвечал: – Я чувствую червя.

– Червь спрашивает, есть ли у тебя нож.

– Да, у меня есть нож, – сказал человек.

Отец его был греком, и родился этот человек в Португальском Мозамбике у незамужней мулатки. Но его смешанная кровь не бросалась в глаза. Он как будто был из жителей средиземноморья. На работу в южно-африканский парламент принимали только белых.

– Ты чувствуешь в животе червя, – повторил условную фразу Джо Цицеро.

– Да, я чувствую червя.

За последние несколько лет этот человек восемь раз попадал в психиатрические лечебницы. Во время последнего пребывания в такой лечебнице он и прошел отбор. Его мозг подготовили к принятию приказа.

– Червь спрашивает, знаешь ли ты, где найти дьявола, – сказал Джо Цицеро.

Человека звали Деметрио Цафендас; в Южную Африку его перебросили в прошлом году, по окончании подготовки.

– Да, – сказал Цафендас. – Я знаю, где найти дьявола.

– Червь в животе приказывает тебе идти прямо к дьяволу, – тихо сказал Джо Цицеро. – Червь в животе приказывает тебе убить дьявола. – Цафендас встал. Он двигался, как автомат. – Червь приказывает тебе идти немедленно.

Цафендас неторопливо направился к входу в парламент.

Джо Цицеро смотрел ему вслед. Дело сделано. Все фигуры расставлены с большой тщательностью. Наконец первый камень покатится с горы. Разгоняясь, он станет увлекать за собой другие. Вскоре это будет могучая лавина, которая навсегда изменит форму горы.

Джо Цицеро поднялся и ушел.

* * *

Первым человеком, которого Шаса увидел, когда вместе с Сантэн поднялся по ступеням ко входу в парламент, была Китти Годольфин, и его сердце дрогнуло от возбуждения и неожиданной радости. Он не видел ее с их беззаконной встречи на юге Франции полтора года назад. Шаса арендовал роскошную яхту, и они проплыли до Капри. При расставании Китти обещала писать – но она никогда не выполняет обещаний, и вот она здесь, как снег на голову, улыбается милой девичьей улыбкой, в глазах бесенята. Она идет к нему и здоровается так невинно и естественно, словно они в последний раз поцеловались несколько часов назад.

– Что ты здесь делаешь? – без предисловий спросил он, и Китти сказала Сантэн:

– Здравствуйте, миссис Кортни. Как у такой прекрасной, воспитанной дамы может быть такой сын-грубиян?

Сантэн рассмеялась: Китти ей нравилась. Шаса считал, что это случай родства душ. Китти объяснила:

– Я была в Родезии, делала передачу с Яном Сматсом до его встречи с Гарольдом Вильсоном и по пути заехала послушать сегодняшнюю речь Фервурда и, конечно, повидаться с тобой.

Они несколько минут болтали, потом Сантэн извинилась.

– Я должна занять место на галерее.

Когда она отошла, Шаса тихо спросил Китти:

– Когда я смогу тебя увидеть?

– Сегодня вечером? – предложила Китти.

– Да… о нет, черт побери! – Он вспомнил про свидание с информатором насчет Белого Меча. – Где ты остановилась?

– В «Нелли», как обычно.

– Я застану тебя там позже?

– Конечно, – она улыбнулась. – Если я не получу лучшего предложения.

– Ах ты сучка! Почему ты не выходишь за меня?

– Я слишком хороша для тебя, приятель. – Это стало одной из их обычных шуток. – Но если ты угостишь меня пивом с чипсами, не буду возражать. Пока.

Шаса смотрел, как она поднимается по лестнице на места для прессы. За все годы, что он ее знает, она словно не состарилась ни на день. У нее по-прежнему девичье тело и упругая молодая походка. Он отогнал неожиданный холод одиночества, грозивший поглотить его, и пошел в зал заседаний.

Все места были заняты. Шаса сразу увидел премьер-министра, сидящего во главе правительственных мест. Он разговаривал с Фрэнком Уорингом, министром спорта и единственным другим англичанином в правительстве.

Фервурд казался энергичным и уверенным. Не верилось, что ему дважды прострелили голову. Он вернулся и по-прежнему господствовал в своей партии и правительстве. У него как будто была бесконечная способность выживать, и конечно, цинично улыбнулся Шаса, дьявольское везение.

Шаса направился к своему месту. Манфред Деларей встал и пошел ему навстречу.

Он взял Шасу за руку и наклонился к нему.

– Водолазы подняли паром. Тела Гамы на нем нет, дверь каюты взломана. Похоже, ублюдок ушел. Мы стережем все выходы из страны, и мои люди возьмут его. Ему не уйти. Думаю, в своей речи сегодня премьер-министр объявит о его исчезновении.

Шаса и Манфред пошли к своим местам на первой скамье, но тут кто-то сильно толкнул его, Шаса охнул и оглянулся. Это был курьер в форме, которого Шаса видел на скамье в парке.

– Осторожней, приятель! – сказал Шаса, пытаясь вернуть равновесие, но тот словно не слышал.

Хотя лицо его ничего не выражало, а глаза словно ничего не видели, шел он быстрыми уверенными шагами. Он миновал Манфреда и направился к местам оппозиции по левую сторону от кресла спикера.

– Какое хамство! – сказал Шаса, глядя ему вслед.

Неожиданно курьер как будто передумал, повернулся и торопливо направился туда, где сидел Фервурд. Премьер-министр увидел его и вопросительно на него посмотрел, полагая, что ему несут сообщение. Никто другой как будто не заметил странного поведения курьера, но Шаса удивленно следил за ним.

Остановившись перед Фервурдом, курьер распахнул темный китель, и Шаса увидел серебристый блеск стали.

– Боже! – воскликнул он. – У него нож!

Курьер поднял нож и ударил; странно, но премьер-министр улыбался, как будто не понимал, что происходит. Лезвие ножа высвободилось, серебро порозовело от крови.

Шаса бросился вперед, но Манфред удержал его за руку.

– «Маньчжурский кандидат», – прошептал он, и Шаса застыл.

Стоя над премьер-министром, убийца ударил во второй раз, потом в третий. С каждым ударом все больше крови текло по белой рубашке Фервурда; премьер умоляюще поднял руки.

Ближайшие к нему люди наконец поняли, что происходит, и бросились на убийцу. На него накинулось несколько человек, но он сопротивлялся с какой-то демонической силой.

– Где дьявол? – дико кричал он. – Я убью дьявола!

Его повалили на зеленый ковер и прижали к полу.

Доктор Фервурд по-прежнему сидел на месте, глядя себе на грудь; оттуда текла яркая кровь. Потом свел лацканы пиджака, как будто хотел скрыть ужасный вид, со вздохом скользнул вперед и упал на пол.

Шаса и Манфред Деларей были в парламентском кабинете Шасы, когда Триша принесла новость.

– Господа, только что позвонил партийный организатор. По прибытии в больницу «Фолькс» доктор Фервурд скончался.

Шаса прошел к бару за своим столом и налил коньяку в два стакана.

Глядя друг другу в глаза, они молча выпили, потом Шаса поставил стакан и сказал:

– Нужно сразу составить список тех, на чью поддержку мы можем рассчитывать. Думаю, вашим соперником в борьбе за место премьера будет Джон Форстер, его люди уже работают.

Они взялись готовить список, подчеркивая имена, отмечая их крестиками и галочками. Звонили по телефону, отбирали, вызывали, договаривались о встречах, давали обещания и обязательства, торговались и шли на компромиссы. В течение дня в кабинете Шасы не иссякал поток посетителей: союзников и потенциальных союзников.

Работая, Шаса поглядывал на Манфреда и дивился тому, каких необычных спутников в дальний путь подобрала судьба. Казалось, у них нет ничего общего, кроме самой важной черты – огня неумолимого честолюбия и жажды власти.

Что ж, сейчас власть почти у них в руках, а Манфред одержим ею. На тех, кто входил в кабинет Шасы, сразу действовала его невероятная сила характера. Один за другим они подходили к нему и клялись в верности.

Шаса постепенно начал понимать, что это не возможность – даже не вероятность. Они победят. Он знал это всем существом, всей душой. Посты премьера и президента принадлежат им. Они победят.

В головокружительном возбуждении день пролетел быстро, и когда большие напольные часы у стены кабинета пробили, Шаса вначале не обратил внимания на этот знакомый звук. Но часы пробили пять раз, и Шаса вздрогнул и вскочил на ноги, проверив время по своим часам.

– Пять.

Он направился к выходу.

– Куда вы? Вы нужны мне здесь, – крикнул ему вслед Манфред. – Вернитесь, Шаса.

– Я скоро, – ответил Шаса и выбежал в приемную.

Его и там ждали люди, важные люди. Они встали ему навстречу, и Триша сказала:

– Мистер Кортни…

– Не сейчас, – прошел мимо них Шаса. – Я скоро вернусь.

Быстрее пройти пешком, чем вести «ягуар» в час пик по городу, и Шаса побежал.

Он понимал, что женщина-информатор так нервничает и напугана, что не станет ждать на месте встречи. Он должен быть там раньше намеченного часа. На бегу он бранил себя за то, что забыл о таком важном деле, но сегодня всеми владело смятение и неуверенность.

Он бежал по тротуару, запруженному клерками, которые, радуясь концу скучного дня, выходили на улицу. Шаса толкался, протискивался, уворачивался, нырял. Кое-кто из тех, кого он толкнул, сердито кричали ему вслед.

Он проскочил между рядами медленно двигающихся машин и через вход с Оддерли-стрит вбежал на вокзал. Часы над главным входом показывали пять тридцать семь. Он уже опоздал, а четвертая платформа в самом конце здания.

Он пробежал по вокзалу и выскочил на платформу. Перешел на торопливый шаг и двинулся по платформе, всматриваясь в ждущих здесь пассажиров. Те без любопытства смотрели на него, а он взглянул на часы: пять сорок. Опоздал на десять минут. Она приходила и ушла. Он упустил ее.

Он стоял посреди платформы и отчаянно озирался, не зная, что делать дальше. Над головой послышался голос из громкоговорителя: «Поезд из Стелленбоса и Кейп-Флэтс прибывает к четвертой платформе».

Конечно, вот в чем дело. Шаса почувствовал облегчение. Поезд опоздал. Она должна приехать поездом, поэтому и выбрала эти место и время.

Шаса выкрутил шею, наблюдая за медленно проходящими мимо вагонами; под шипение пара и скрип тормозов поезд остановился. Двери раскрылись, пассажиры начали выходить и сплошной колонной направились к выходу с платформы.

Шаса вскочил на ближайшую скамью, чтобы лучше видеть и чтобы его увидели.

– Мистер Кортни. – Женский голос. Ее голос – он узнал его, даже спустя столько лет. – Мистер Кортни.

Он встал на цыпочки, пытаясь разглядеть ее за головами пассажиров.

– Мистер Кортни!

Вот она, в глубине толпы, пытается протиснуться к нему, привлечь его внимание.

Он сразу узнал ее. Потрясение на несколько секунд лишило его способности двигаться. Это была жена Стандера, с которой он познакомился в летнем доме Манфреда, куда летал, чтобы договориться о совместном использовании лицензии на лов рыбы. Это было много лет назад, но он помнил, что она и тогда назвала его «командир эскадрильи». Ему еще тогда следовало все сопоставить. Как глуп и невнимателен он был! Шаса продолжал стоять на скамье, глядя на женщину, но неожиданно его внимание привлекло кое-что еще.

Два человека в широкополых шляпах грубо протискивались сквозь толпу пассажиров. Двое рослых мужчин в плохо сидящих штатских костюмах. Что-то выдавало в них работников службы безопасности. Они определенно направлялись к этой Стандер.

Она увидела их одновременно с Шасой и побледнела от ужаса.

– Мистер Кортни! – крикнула она. – Быстрей. Это за мной! – Она выбралась из толпы и побежала к Шасе. – Быстрей, пожалуйста, быстрей!

Шаса соскочил со скамьи и побежал ей навстречу, но дорогу ему преградила пожилая женщина со множеством пакетов. Он едва не сбил ее с ног, а пока освобождался, детективы поравнялись с Сарой Стандер и схватили ее под руки.

– Пожалуйста! – закричала она, с дикой, невероятной силой вырываясь от похитителей и пробежала последние шаги к Шасе.

– Вот! – Она сунула ему в руку конверт. – Все здесь!

Полицейские быстро пришли в себя и бросились за ней. Один из них схватил ее сзади за обе руки и потащил. Второй обратился к Шасе.

– Мы офицеры полиции. У нас есть ордер на арест этой женщины. – Он тяжело дышал от усилий. – Она что-то сунула вам. Я видел. Вы должны отдать это мне.

– Любезный! – Шаса выпрямился и смерил полицейского самым высокомерным взглядом. – Вы знаете, с кем говорите?

– Министр Кортни! – Полицейский узнал его, и его смятение было даже комично. – Простите, сэр. Я не знал…

– Ваше имя, звание и номер? – рявкнул Шаса.

– Лейтенант Ван Утшорн, номер 138643.

Полицейский машинально вытянулся по стойке смирно.

– Вы еще об этом услышите, лейтенант, не сомневайтесь, – ледяным тоном предупредил его Шаса. – А теперь выполняйте свои обязанности.

Он повернулся и пошел по платформе, спрятав конверт во внутренний карман. Детектив в отчаянии смотрел ему вслед.

Шаса не распечатывал конверт, пока не вернулся в свой офис. Триша все еще ждала его.

– Я встревожилась, когда вы так внезапно убежали, – воскликнула она. Добрая верная Триша…

– Все в порядке, – успокоил он ее. – Все удачно. Где министр Деларей?

– Ушел сразу за вами, сэр. Сказал, что будет дома в «Грот-Шуре». Вы можете позвонить туда, если он вам понадобится.

– Спасибо, Триша. Можете идти домой.

Шаса прошел в кабинет и заперся. Подошел к столу и сел в кожаное кресло. Достал из внутреннего кармана конверт, положил перед собой и стал разглядывать.

Дешевая грубая бумага и его имя, написанное круглым девичьим почерком. Чернила чуть расплылись.

«Минхееру Кортни».

Шасе неожиданно расхотелось прикасаться к этому конверту. У него появилось тяжелое предчувствие: содержимое этого пакета превратит спокойное течение его жизни в бурное и непредсказуемое.

Он взял со стола серебряный разрезальный нож и проверил пальцем его остроту. Потом повернул конверт и сунул лезвие под клапан. В конверте оказался листок линованной бумаги с одной строкой, написанной тем же девичьим почерком.

Шаса смотрел на эту строчку. Шока не было. Должно быть, в глубине души он уже знал правду. Конечно – эти глаза. Желтые топазовые глаза Белого Меча, которые смотрели в его глаза в день смерти дедушки.

Не было ни капли сомнения, ни тени недоверия. Он даже видел шрам, старое пулевое ранение на теле Манфреда, след пули, которую он выпустил в Белого Меча. Да и все остальные детали совпадали.

«Манфред Деларей – Белый Меч».

С самой первой встречи на причале в Китовом заливе судьба преследовала их, неумолимо вела к цели.

– Мы родились, чтобы погубить друг друга, – негромко сказал Шаса и протянул руку к телефону.

Ответили после третьего звонка.

– Деларей.

– Это я, – сказал Шаса.

– Ja. Я вас ждал. – Манфред говорил устало и покорно, и это резко отличалось от того, как он совсем недавно собирал сторонников и призывал их к борьбе. – Женщина добралась до вас. Мои люди доложили.

– Женщину нужно освободить, – сказал Шаса.

– Уже. По моему приказу.

– Мы должны встретиться.

– Ja. Это необходимо.

– Где? – спросил Шаса. – Когда?

– Я приеду в Вельтевреден, – сказал Манфред, и Шаса слишком удивился, чтобы что-то ответить. – Но на одном условии.

– Каково ваше условие? – осторожно спросил Шаса.

– При нашей встрече должна присутствовать ваша мать.

– Моя мать?

На этот раз Шаса не смог сдержать изумления.

– Да, ваша мать, Сантэн Кортни.

– Не понимаю. Какое отношение имеет моя мать к этому делу?

– Самое прямое, – тяжело ответил Манфред. – Она имеет к нему самое прямое отношение.

* * *

Когда вечером Китти Годольфин вернулась в свой гостиничный номер, она торжествовала. По ее указанию оператор Хэнк отснял драматические минуты, когда окровавленное тело доктора Фервурда выносили на носилках из зала к машине скорой помощи. Удалось записать панику и смятение, неотрепетированные слова и выражение лиц его друзей и врагов.

Войдя в номер, она сразу заказала разговор с редактором новостей НАБС в Нью-Йорке, чтобы предупредить о добытом бесценном материале. Потом налила себе джина с тоником и уселась у телефона, нетерпеливо дожидаясь звонка.

Как только раздался звонок, она подняла трубку.

– Китти Годольфин, – сказала она.

– Китти Годольфин. – Голос незнакомый, с сильным, напевным африканским выговором. – Мозес Гама передает вам привет.

– Мозес Гама отбывает пожизненное заключение в самой строго охраняемой тюрьме, – резко ответила Китти. – Пожалуйста, не морочьте мне голову!

– Вчера ночью воины «Umkhonto we Sizwe» освободили Мозеса Гаму с тюремного парома, – сказал голос, и Китти почувствовала, что бледнеет от шока, а губы немеют. Она читала о гибели парома. – Мозес Гама в безопасном месте. Он хочет через вас обратиться к миру. Если вы согласитесь с ним встретиться, вам разрешат записать эту встречу на пленку.

Целых три секунды она не могла ответить. Голос отказал ей, но она напряженно размышляла. «Вот это поистине ударный материал, – думала она. – В жизни, полной трудов и стремлений, такой подворачивается всего раз».

Она откашлялась и сказала:

– Я приду.

– Через десять минут ко входу в бальный зал отеля подойдет темно-синий фургон. Водитель дважды мигнет фарами. Вы немедленно войдете в задние двери фургона, не сказав никому ни слова.

Машина оказалась доставочным фургоном, небольшой «тойотой»; Китти и Хэнк с оборудованием разместились в такой тесноте, что с трудом могли повернуться. Тем не менее Китти сразу пробралась вперед, откуда могла говорить с водителем.

– Куда мы едем?

Водитель посмотрел на нее в зеркало заднего обзора. Это был молодой чернокожий с поразительной внешностью: его некрасивое африканское лицо дышало силой.

– В пригород. Везде полицейские и дорожные блок-посты. Полиция повсюду ищет Мозеса Гаму. Будет опасно, поэтому вы должны делать точно то, что я скажу.

Почти час фургон двигался по темным проулкам, иногда останавливаясь и поджидая в тишине, чтобы в ночи показалась смутная фигура и обменялась с водителем несколькими словами; после этого они ехали дальше и наконец остановились в последний раз.

– Отсюда мы идем пешком, – сказал их проводник и повел их переулками, тайными дорогами банд и «товарищей», мимо рядов пригородных домов. Дважды им пришлось прятаться – мимо проезжал полицейский «лендровер», – но наконец они вошли через дверь черного входа в один из тысяч ничем не примечательных одинаковых коттеджей.

В маленькой задней комнате на столе сидел Мозес Гама. Китти сразу его узнала, хотя он был сед как лунь и исхудал как скелет. На нем была белая рубашка с расстегнутым воротником и темно-синие брюки. Когда он встал ей навстречу, Китти увидела, что хоть он состарился и похудел, обаяние силы и мессианский взгляд черных глаз те же, что и при их первой встрече.

– Я благодарен вам за то, что вы пришли, – серьезно сказал он. – Но у нас очень мало времени. Фашистская полиция идет за нами, как стая волков. Очень скоро мне придется уйти.

Хэнк уже готовил камеру и освещение. Он кивнул Китти. Она видела, что суровость обстановки, голые стены и простая мебель добавляют картинке драматизма, а седые волосы и явнаяистощенность Мозеса Гамы тронут сердца зрителей.

Она заранее подготовила несколько вопросов, но в том не было необходимости. Мозес Гама смотрел в камеру и говорил с опустошительной искренностью и глубиной.

– Не существует таких толстых тюремных стен, которые сдержали бы стремление моего народа к свободе, – сказал он. – Нет достаточно глубокой пропасти, чтобы скрыть от вас правду.

Он говорил десять минут. Китти Годольфин, опытный журналист, хорошо знакомый с жестокостями мира, плакала не таясь, когда он закончил:

– Борьба – вот моя жизнь. Нас ждет бой. И мы победим в нем, мой народ. Amandla! Ngawethu!

Китти подошла к нему и обняла.

– Рядом с вами я чувствую себя такой покорной, – сказала она.

– Вы друг, – ответил он. – Идите с миром, дочь моя.

– Пошли. – Рейли Табака взял Китти за руку и увел. – Вы и так пробыли слишком долго. Вам надо уходить. Этого человека зовут Роберт. Он вас проведет.

Роберт ждал их у черного хода коттеджа.

– Идите за мной, – приказал он и провел их через пустой, пыльный задний двор к затененному углу у дороги. Здесь он неожиданно остановился.

– А что произойдет сейчас? – шепотом спросила Китти. – Почему мы здесь ждем?

– Потерпите, – ответил Роберт. – Скоро узнаете.

Неожиданно Китти поняла, что они не одни. В тени ждало много людей. Теперь она слышала множество голосов, тихих, но выжидательных. Когда ее глаза привыкли к темноте, она разглядела множество фигур, небольшие группы у изгороди или под укрытием зданий.

Десятки, нет, сотни мужчин и женщин, и их становилось все больше, все новые появлялись из ночной тени, собирались вокруг дома, в котором находился Мозес Гама, будто его присутствие стало маяком, а они, точно мотыльки, не могли уйти от его пламени.

– Что происходит? – негромко спросила Китти.

– Увидите, – ответил Роберт. – Приготовьте камеру.

Люди начали появляться из тени, подходить ближе к коттеджу. Послышался голос:

– Бабу!Твои дети здесь. Поговори с нами, отец.

Другой воскликнул:

– Мозес Гама, мы готовы. Веди нас!

И они запели, вначале негромко: « Nkosi Sikelel’ i Afrika– Боже, спаси Африку!», потом голоса соединились, гармонично слились – прекрасные африканские голоса, волнующие и чудесные.

И тут послышался другой звук, вначале далекий, но быстро приближающийся – вой полицейских сирен.

– Приготовьте камеру, – снова сказал Роберт.

* * *

Как только американка и ее оператор вышли из дома, Мозес Гама начал вставать со стола.

– Дело сделано, – сказал он. – Пора уходить.

– Еще нет, дядя, – остановил его Рейли Табака. – Сначала нужно сделать кое-что еще.

– Задерживаться опасно, – настаивал Мозес. – Мы слишком долго пробыли здесь. У полиции повсюду информаторы.

– Да, дядя. Информаторы у полиции повсюду. – Рейли особо подчеркнул свое согласие. – Но прежде чем ты окажешься там, где полиция не сможет тебя тронуть, мы должны поговорить.

Рейли остановился перед столом лицом к дяде.

– Все спланировано очень тщательно. Сегодня днем белое чудовище Фервурд был убит прямо в своем фашистском парламенте.

Мозес вздрогнул.

– Ты мне об этом не говорил, – начал он, но Рейли спокойно продолжал:

– План заключался в том, что в смятении после убийства Фервурда ты возглавишь стихийное народное восстание.

– Почему мне об этом не говорили? – сердито спросил Мозес.

– Терпение, дядя. Выслушай. Люди, придумавшие это, живут в холодной и мрачной северной земле, им не понять африканскую душу. Они не понимают, что наш народ не восстанет, пока не будет готов, пока не созреет его гнев. Это время еще не пришло. Потребуется много лет терпеливой работы, чтобы гнев дал свои плоды. Только тогда можно будет собрать урожай. Белая полиция все еще слишком сильна. Она раздавит нас одним мизинцем, а мир будет стоять и смотреть, как мы умираем, как смотрел на гибель венгерского восстания.

– Не понимаю, – сказал Мозес. – Зачем ты зашел так далеко, если не намерен идти до конца?

– Революции нужны не только вожди, но и мученики. Нужно изменить настроение мирового общества, без этого нам не победить. Мученики и вожди, дядя.

– Я вождь нашего народа, – просто сказал Мозес.

– Нет, дядя, – покачал головой Рейли. – Ты не оправдал доверие. Ты выдал наших людей. В обмен на жизнь ты отдал революцию в руки врагов. Ты выдал врагам Нельсона Манделу и героев «Ривонии». Когда-то я считал тебя богом, но теперь знаю, что ты предатель.

Мозес Гама молча смотрел на него.

– Я рад, что ты ничего не отрицаешь, дядя. Твоя вина доказана вне всяких сомнений. Своими действиями ты лишил себя всякого права на роль вождя. Только у Нельсона Манделы достаточно величия для этой роли. Однако, дядя, революция нуждается в мучениках.

Из кармана пиджака Рейли Табака достал что-то завернутое в белую тряпку и положил на стол. Медленно развернул сверток, не касаясь его содержимого.

Оба смотрели на револьвер.

– Это полицейский пистолет. Несколько часов назад его украли из местного арсенала полиции. Его серийный номер по-прежнему в полицейском регистре. Он заряжен стандартными полицейскими патронами.

Рейли обернул тканью рукоять пистолета.

– На нем еще сохранились отпечатки полицейских, – пояснил он.

С пистолетом в руке он обошел стол, остановился за стулом Мозеса Гамы и прижал ствол к его шее. Снаружи послышалось пение.

– Боже, спаси Африку, – повторил Рейли слова песни. – Тебе повезло, дядя. У тебя есть возможность искупить свою вину. Ты отправляешься туда, где никто не сможет тебя тронуть, а твое имя будет жить вечно, чистое и незапятнанное. «Великий мученик Африки, который умер за свой народ».

Мозес Гама не шевелился и молчал. Рейли тихо продолжил:

– Людям сказали, что ты здесь. Сотни их собрались снаружи. Они станут свидетелями твоего величия. Твое имя будет жить вечно.

И тут сквозь пение послышались звуки полицейских сирен, их вой приближался.

– Жестокой фашистской полиции донесли, где тебя искать, – тихо сказал Рейли.

Звуки сирен стали громче, послышался рев двигателей, скрип тормозов, хлопанье дверец «лендроверов», приказы, шаги полицейских и грохот входной двери, разбитой молотом.

Когда бригадир Лотар Деларей повел своих людей в дом, Рейли Табака тихо сказал:

– Иди с миром, дядя, – и выстрелил Мозесу Гаме в затылок.

Тяжелая пуля бросила Мозеса вперед, разбив голову; он ничком повалился на стол, мозг и осколки кости разлетелись по стене и по полу кухни.

Рейли бросил полицейский пистолет на стол и выскользнул на задний двор. Он присоединился к толпе снаружи, смешался с ней и вместе со всеми дождался, пока укрытое тело на носилках вынесут из дома. И тогда закричал чистым, звонким голосом:

– Полиция убила нашего вождя! Они убили Мозеса Гаму!

Крик подхватили сотни глоток, женщины заплакали и скорбно завыли. А Рейли Табака повернулся и исчез в темноте.

* * *

Слуга открыл перед Манфредом Делареем двери Вельтевредена.

– Хозяин ждет, – почтительно сказал он. – Прошу за мной.

Он провел Манфреда в оружейную и закрыл за ним створки двери из красного дерева. В каменном камине горело большое бревно, перед огнем стоял Шаса Кортни. Он был в смокинге с галстуком-бабочкой, новая черная повязка через глаз. Высокий, элегантный, с серебряными прядями на висках… но лицо его было безжалостно.

На стуле у стойки с ружьями сидела Сантэн Кортни. На ней тоже было вечернее платье из китайского шелкового бархата ее любимого оттенка желтого и ожерелье из великолепных желтых бриллиантов с шахты Х’ани. Руки и плечи были обнажены, в неярком свете кожа казалась безупречно гладкой, как у девушки.

– Белый Меч, – негромко произнес Шаса.

– Ja, – кивнул Манфред. – Но это было давно – на другой войне.

– Вы убили невинного человека. Благородного старика.

– Пуля предназначалась другому – предателю, африкандеру, отдавшему свой народ в ярмо англичан.

– Вы были тогда террористом, как Гама и Мандела террористы сегодня. Почему ваше наказание должно быть иным?

– Наше дело было правое – и Бог был на нашей стороне, – ответил Манфред.

– Сколько невинных умерло за дело, которое другие называли «правым»? Сколько жестокостей совершено именем Бога?

– Вам меня не спровоцировать, – покачал головой Манфред. – То, что я делал, было справедливо и верно.

– Посмотрим, согласится ли с вами суд этой страны, – сказал Шаса и посмотрел через комнату на Сантэн. – Пожалуйста, позвони по номеру, записанному в блокноте перед тобой, мама. Спроси полковника Ботму из уголовного розыска. Я уже попросил его быть готовым приехать сюда.

Сантэн не шелохнулась. Она трагически смотрела на Манфреда.

– Пожалуйста, мама, – настаивал Шаса.

– Нет, – вмешался Манфред. – Она не может. И вы тоже.

– Почему это?

– Скажите ему, мама, – сказал Манфред.

Шаса быстро и сердито нахмурился, но Сантэн подняла руку, предупреждая его слова.

– Это правда, – прошептала она. – Манфред мой сын, такой же, как и ты, Шаса. Я родила его в пустыне. Хотя отец унес его сразу после родов еще влажного и не способного видеть, хотя после этого я почти тринадцать лет не видела его, все равно он мой сын.

В тишине в камине в дожде искр в золу упало полено, и это было похоже на сход лавины.

– Твой дед умер больше двадцати лет назад, Шаса. Хочешь разбить мне сердце, отправив родного брата на виселицу?

– Мой долг… моя честь… Шаса замолк.

– Манфред был милосерден. В его власти было уничтожить твою политическую карьеру еще до того, как она началась. По моей просьбе и понимая, что вы братья, он пощадил тебя. – Сантэн говорила тихо, но безжалостно. – Можешь ты сделать меньше?

– Но… но он всего лишь незаконный сын, – выпалил Шаса.

– Вы оба мои незаконные сыновья, Шаса. Твой отец погиб в день венчания, но до церемонии. Именно это Манфред мог использовать, чтобы уничтожить тебя. Ты был в его власти – теперь он в твоей власти. Что ты сделаешь, Шаса?

Шаса отвернулся от нее и стоял, опустив голову и глядя в камин. Когда он наконец заговорил, в голосе его звучала боль.

– Дружба… даже братство… все иллюзия, – сказал он. – Я должен почитать только тебя, мама.

Никто ничего ему не сказал, и он повернулся к Манфреду.

– Вы сообщите собранию Националистической партии, что не готовы принять пост премьера, и отойдете от политической жизни, – тихо сказал он и увидел, как вздрогнул Манфред: все его мечты рушились. – Это единственное наказание, которое я в силах применить к вам, но, возможно, оно более болезненное и долгое, чем виселица. Согласны?

– Вы губите и себя, – сказал ему Манфред. – Без меня вам не бывать президентом.

– Это будет моим наказанием, – согласился Шаса. – Я его принимаю. А вы?

– Принимаю, – сказал Манфред Деларей.

Он повернулся к двустворчатой двери красного дерева, распахнул ее и вышел.

Шаса смотрел ему вслед. Только когда они услышали шум мотора и машина Манфреда двинулась по подъездной дороге, Шаса повернулся к матери. Она плакала, как в тот день, когда узнала о смерти Блэйна Малкомса.

– Сын мой, – шептала она. – Мои сыновья.

Он подошел к ней, чтобы утешить.

* * *

Через неделю после смерти доктора Хендрика Фервурда собрание Националистической партии выбрало премьер-министром Южной Африки Балтазара Йоханнеса Форстера.

Этим он был обязан своей репутации, завоеванной на посту министра юстиции. Сильный человек, похожий на предшественника, он, принимая должность, смело заявил:

– Моя роль – бесстрашно идти по дороге, указанной Хендриком Фервурдом.

Через три дня после выборов он пригласил к себе Шасу Кортни.

– Я хотел лично поблагодарить вас за самоотверженную работу и верность на протяжении всех этих лет, но, думаю, вам пора уйти на заслуженный отдых. Я хотел бы, чтобы вы стали южно-африканским послом в Сент-Джеймсском дворце в Лондоне. Я знаю, что с вами «Дом Южной Африки» будет в надежных руках.

Это было классическое изгнание, но Шаса знал золотое правило политиков – никогда не отказываться от предложения.

– Благодарю вас, господин премьер-министр, – сказал он.

* * *

Тридцать тысяч человек присутствовали на похоронах Мозеса Гамы на «Ферме Дрейка».

Роберт Табака был организатором похорон, он возглавлял почетный караул «Umkhonto we Sizwe», который стоял у могилы и отдавал салют АНК, когда гроб опускали в землю.

Вики Динизулу Гама в своем летящем кафтане желто-зелено-черного цвета нарушила условия запретительного ордера и обратилась к собравшимся с речью.

Яростная и поразительно прекрасная, она говорила:

– Мы должны изобрести для коллаборационистов и предателей такую ужасную смерть, чтобы ни один из нас не смел предать.

Так ужасно было горе народа, что когда кто-то указал на молодую женщину и сказал, что она полицейский осведомитель, ее раздели донага и били, пока она не упала без сознания. Тогда ее облили бензином и подожгли, а пока она горела, продолжали пинать. Потом дети мочились на ее обожженный труп. Полиция разогнала участников похорон слезоточивым газом и резиновыми пулями.

Китти Годольфин сняла все это, и когда эту съемку объединили с записью выступления Мозеса Гамы и сценой его жестокого убийства полицией, программа стала одной из самых известных и трогательных на телевидении США. Китти Годольфин назначили главой «НАБС ньюс», и она стала самой высокооплачиваемой журналисткой на американском телевидении.

* * *

Перед тем как занять пост посла в Лондоне, Шаса со своим старшим сыном отправился на четырехнедельное сафари в долину Замбези. Охотничья концессия «Кортни сафари» покрывала пятьсот квадратных миль дикой местности, удивительно богатой дичью; Матату привел Шасу ко льву, и к буйволу, и к великолепному старому самцу-слону.

В родезийском буше шла настоящая война. Шон, награжденный Серебряным крестом Родезии за храбрость, рассказал за бивачным костром, как он его заслужил.

– Мы с Матату шли по следу замечательного джамбо и вдруг напали на след двенадцати бандитов из ZANU [321]. Мы бросили джамбо и выследили террористов. Шел дождь, тучи задевали за вершины деревьев, поэтому авиация не могла нас поддержать. Террористы приближались к Замбези, мы погнались за ними. Мы впервые поняли, что они устроили засаду, когда увидели впереди в траве выстрелы.

Матату шел первый и получил пулю в живот. Это меня очень рассердило, и я пошел за бандитами со своим старым .577. До реки было пять миль, они бежали так, будто за ними гнались черти, но я уложил двух последних в воде раньше, чем они смогли добраться до зимбабвийского берега. Когда я повернулся, за мной стоял Матату. Маленький засранец пять миль бежал за мной с вываливающимися из брюха кишками.

Лицо маленького ндоробо по другую сторону костра озарилось, когда он услышал свое имя, и Шон сказал ему на суахили:

– Покажи bwana makubaновую пуговицу у тебя на животе.

Матату послушно приподнял рваную рубашку и показал Шасе страшный шрам на животе от пуль из «АК-47».

– Ты глупый засранец, – строго сказал ему Шон. – Бежал за мной с дырой в пузе, вместо того чтобы лечь и умереть, как полагается. Ты ужасно глуп, Матату.

От удовольствия Матату заерзал.

– Ужасно глупый засранец, – гордо подтвердил он. Он знал, что это высшая похвала, произнесенная божеством, какой он может удостоиться.

* * *

Шаса еще упаковывал свои книги и картины для переезда в Лондон, а Гарри и Холли уже переселились в Вельтевреден.

– Меня не будет не меньше трех лет, – сказал Шаса. – Вернусь, тогда и поговорим. Но, думаю, я сниму себе квартиру в городе. Мой старый дом теперь слишком велик для меня.

Холли была беременна и уговорила Сантэн остаться помочь ей «до рождения ребенка».

– Холли – единственная женщина, которую мама может терпеть ближе полумили от своего постоянного жилища, – сказал Шаса Гарри, когда женщины вдвоем начали планировать перестройку детского крыла.

* * *

Любовная связь Изабеллы с Лотаром Делареем пережила бурные месяцы следствия по делу смерти Мозеса Гамы.

Специальная комиссия оправдала бригадира Лотара Деларея, вынеся вердикт «невиновен». Местная англоязычная и международная пресса глумилалась над этим вердиктом, и на особой сессии Ассамблеи Организации Объединенных Наций была принята резолюция, предусматривающая обязательные санкции против Южной Африки; впрочем, как и следовало ожидать, в Совете Безопасности на эту резолюцию было наложено вето. Зато в стране репутация Лотара необычайно укрепилась, и африкандерская пресса представляла его избранным героем.

Неделю спустя после вынесения вердикта Изабелла проснулась в своей роскошной спальне в Сэндтоне и обнаружила, что Лотар, уже одетый, стоит над кроватью и смотрит на нее с таким глубоким сожалением, что она, сразу придя в себя, быстро села; розовая простыня упала до талии.

– Что случилось, Лотти? – воскликнула она. – Почему ты уходишь так рано? Почему так на меня смотришь?

– В округе Дорнберг предстоят дополнительные выборы. Это одно из абсолютно надежных мест. Партийные организаторы предложили его мне, и я дал согласие. Я ухожу в отставку – из полиции в политику.

– Замечательно! – воскликнула Изабелла и протянула к нему руки. – Я выросла среди политиков. Из нас получится отличная команда, Лотти. Я буду замечательно тебе помогать – вот увидишь!

Лотар оторвал взгляд от ее обнаженной груди и не попытался коснуться ее. Изабелла опустила руки.

– В чем дело?

Выражение ее лица изменилось.

– Я возвращаюсь к своему народу, Белла, – спокойно сказал он. – Назад к моему Volk’у и моему Господу. Я знаю, чего хочу. Хочу когда-нибудь добиться успеха там, где не получилось у отца. Мне нужен пост, который почти был у него в руках, и жена из моего народа. Хорошая африкандерская девушка. Я уже ее выбрал. И ухожу к ней. Мы должны расстаться. Спасибо, Белла. Я тебя никогда не забуду, но… Все кончено.

– Убирайся, – сказала она. – Убирайся, и чтоб духу твоего здесь не было!

Он мешкал, и ее голос перешел в крик:

– Убирайся, сволочь! Пошел вон!

Он вышел из спальни и неслышно закрыл за собой дверь, а Изабелла схватила со столика у кровати графин с водой и швырнула его в дверь. Графин разбился, а она упала на кровать и заплакала.

Проплакала она весь день, а вечером пошла в ванную и наполнила ванну горячей водой. На полке рядом с ее косметичкой Лотар оставил пачку бритвенных лезвий, и Изабелла развернула бритву и поднесла к глазам. Лезвие выглядело очень опасным, свет блеснул на его краю, но Изабелла поднесла его к запястью. Бритва ужалила, как скорпион, и Изабелла отдернула руку.

– Нет, Лотар Деларей, я не доставлю тебе такого удовольствия, – сердито сказала она, бросила лезвие в раковину и вернулась в спальню к телефону.

Услышав голос отца, она задрожала от того, что чуть не сделала.

– Я хочу домой, папа, – прошептала она.

– Я вышлю за тобой самолет, – немедленно ответил Шаса. – Нет, дьявольщина, я сам прилечу.

Она ждала его на полосе и бросилась к нему в объятия. На полпути к Кейптауну он коснулся ее щеки и сказал:

– Мне нужна официальная хозяйка «Высокого вельда». – Так называлась резиденция посла в Лондоне. – Я даже готов пересмотреть твое жалованье.

– О папочка! – сказала она. – Почему другие мужчины не такие, как ты?

* * *

Якобуса Стандера повесили в Центральной тюрьме Претории. Когда извещение о смерти появилось на воротах тюрьмы, там ждали Сара Стандер и ее муж.

Вечером они вернулись в свой дом в Стелленбосе, Сара дождалась, пока Рольф уснул, и приняла огромную дозу снотворного.

Когда на следующее утро Рольф Стандер проснулся, Сара лежала рядом с ним мертвая.

* * *

Манфред и Хайди поселились на своей ферме в Свободной республике, где Манфред занялся выращиванием породистых овец. На сельскохозяйственной выставке в Блумфонтейне баран-производитель Манфреда три года подряд выигрывал голубую чемпионскую ленту.

Манфред всегда был плотным мужчиной, но теперь растолстел, потому что от скуки ел больше, чем хотел. Только Хайди знала, как его бесит бездействие, как ему хочется снова пройти коридорами власти и каким бессмысленным и раздражающим он считал свое существование.

Когда он в одиночестве бродил по вельду, у него случился сердечный приступ, и на следующее утро пастухи нашли его тело. Сантэн в самолете компании летала на его похороны. Она единственной из Кортни присутствовала при том, как Манфреда со всеми почестями похоронили на Акре Героев, где покоятся многие выдающиеся африкандеры, включая доктора Хендрика Фервурда.

* * *

Когда Шаса Кортни в посольском лимузине возвращался из Букингемского дворца после вручения верительных грамот ее величеству королеве Елизавете Второй, улицы были мокрыми от доброго лондонского дождя.

Несмотря на непогоду, на Трафальгарской площади его ждали демонстранты с лозунгами «Дух Мозеса Гамы живет» и «Апартеид – преступление против человечества».

Когда Шаса перед посольством выходил из лимузина, демонстранты попытались пробиться к нему, но цепь лондонских бобби в синих мундирах не давала им это сделать.

– Шаса Кортни!

На полпути ко входу Шаса остановился, услышав знакомый голос, и обернулся.

Вначале он ее не узнал, потом увидел в первом ряду демонстрантов и пошел обратно. Высокий, элегантный, во фраке и цилиндре. Он остановился перед ней и сказал одному из констеблей:

– Спасибо, офицер, я знаю эту женщину. Можете ее пропустить. – И когда она нырнула под руку полицейского, сказал: – Здравствуй, Тара.

Трудно было поверить, что можно так измениться. Перед ним была неряшливая пожилая женщина, и только ее глаза оставались прекрасными, когда она сердито посмотрела на него.

– Мозес Гама жив. Чудовища апартеида могут убить наших героев, но мы победим. В конце концов нам будет принадлежать весь мир.

Ее голос перешел в крик.

– Да, Тара, – ответил он. – Есть и герои, и чудовища, но в большинстве своем мы самые обычные люди, захваченные бурным потоком событий. И, может быть, когда битва закончится, мы унаследуем только пепел некогда прекрасной земли.

Он повернулся и, не оглядываясь, ушел в здание посольства.

Примечание автора

Я снова позволил себе некоторую вольность в обращении с датами исторических событий, в особенности со сроками начала движения «Umkhonto we Sizwe» и «Poqo», первого суда над Нельсоном Манделой и речью «Ветер перемен» Гарольда Макмиллана.

Надеюсь, читатель простит мне эти отступления ради связности изложения.

Уилбур Смит

1

Метательная дубинка туземцев Южной Африки. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Южноафриканская антилопа.

(обратно)

3

Южноафриканская степь.

(обратно)

4

Koeksusters, от голландского koekje – печенье; пончики, которые обмакнули в мед или сахарный сироп.

(обратно)

5

Антилопа гуиб.

(обратно)

6

Braawlies – южноафриканский способ приготовления мяса на открытом огне.

(обратно)

7

Boerwor – колбаса домашнего приготовления.

(обратно)

8

Сорт дешевого южноафриканского коньяка.

(обратно)

9

Эти черные знают, что делают (африкаанс).

(обратно)

10

Чудовище из зулусской мифологии. – Прим. автора.

(обратно)

11

Клуф, в Южной Африке – глубокая узкая лощина, долина.

(обратно)

12

Жаргонное выражение на африкаанс, примерный смысл – «дьявольски».

(обратно)

13

Настольная игра в кости; на шести выбрасываемых костях изображены различные символы, в том числе корона и якорь. Игра зародилась в английском флоте.

(обратно)

14

London’s Burning – знаменитая детская песенка, возникшая, как полагают, после пожара Лондона в 1666 году.

(обратно)

15

Dutch uncle – строгий наставник.

(обратно)

16

Узкое ущелье в Южной Африке.

(обратно)

17

Kerels – парни, товарищи (южноафриканское).

(обратно)

18

Даго – презрительное прозвище итальянцев, испанцев и португальцев.

(обратно)

19

Брат Тук – один из основных персонажей легенды о Робин Гуде, полный, веселый и драчливый монах-проповедник.

(обратно)

20

Проклятые евреи.

(обратно)

21

«Кубла-хан» – поэма английского поэта Сэмюэля Кольриджа.

(обратно)

22

Популярная в Южной Африке карточная игра, рассчитанная на четырех игроков.

(обратно)

23

Совместными усилиями (лат.).

(обратно)

24

Бок-бок – подвижная игра, популярная в Южной Африке. В ходе этой игры игрок одной команды должен прорваться через защитные ряды другой команды.

(обратно)

25

Ваше здоровье (голл.).

(обратно)

26

Парламент Трансваальской республики.

(обратно)

27

Роман Диккенса.

(обратно)

28

Буквально – красная шея, прозвище английских солдат на юге Африки, потому что на солнце у них сгорала открытая шея. На африкаансе означает просто «англичанин».

(обратно)

29

Молодой (африкаанс).

(обратно)

30

Зеленый мятный ликер.

(обратно)

31

Хватай ее (африкаанс).

(обратно)

32

Отвесная скала, обрыв (южноафриканское).

(обратно)

33

Матерь Божья (португ.).

(обратно)

34

Гемоглобинурийная лихорадка.

(обратно)

35

До свидания (африкаанс).

(обратно)

36

Дик (Ричард) Терпин – английский разбойник начала XVIII века. Чезаре Борджа – представитель знатного княжеского рода Италии XV–XVI веков, отравитель и убийца, известный своей жестокостью. Бенедикт Арнольд – генерал, участник войны за независимость США, ставший предателем и изменником.

(обратно)

37

Ты здесь? (нем.) — Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

38

Поворачивай, мы идем обратно (нем.).

(обратно)

39

Черт побери! — Заткнись! (нем.)

(обратно)

40

Ах, Боже мой… Господи… Кровь… о Господи… кровь (нем).

(обратно)

41

Господи, помоги мне… кровь! (нем.)

(обратно)

42

Ах, Господи, ах, мамочка… (нем.)

(обратно)

43

Уважаемый, знатный индиец.

(обратно)

44

Южно-африканские железные дороги.

(обратно)

45

Министерство обороны Великобритании.

(обратно)

46

Организация, контролирующая ставки на скачках.

(обратно)

47

Папочка, дорогой, посмотри! Такой шик!

(обратно)

48

Парафиновые лампы, получившие распространение в начале ХХ века.

(обратно)

49

Бедные малютки (фр.).

(обратно)

50

Книга Перси Фитцпатрика (1907 г.), рассказывающая о путешествиях по Трансваалю с собакой по кличке Джок.

(обратно)

51

Безводное суглинистое плато Южной Африки.

(обратно)

52

Торговое название соленой консервированной говядины.

(обратно)

53

Чай в пакетах южноафриканского производства.

(обратно)

54

Английский бомбардировщик, использовавшийся в Первой мировой войне.

(обратно)

55

Ежегодный кросс мотоциклистов, который проводится во Франции.

(обратно)

56

Разновидность пивного коктейля.

(обратно)

57

Шовинист, ура-патриот.

(обратно)

58

Английский флаг.

(обратно)

59

Отряд воинов (зулус.).

(обратно)

60

Английский истребитель времен Первой мировой войны. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

61

Заглушение мотора при резкой потере скорости.

(обратно)

62

Шотландская шапочка; названа именем героя стихотворения Бернса.

(обратно)

63

Знаменитый немецкий ас времен Первой мировой войны.

(обратно)

64

Шотландское блюдо, бараний рубец, начиненный потрохами со специями.

(обратно)

65

Боже мой! (фр.)

(обратно)

66

Холод; храбрый (фр.).

(обратно)

67

Бедненький (фр.).

(обратно)

68

Англичанин? — Нет, я из Южной Африки (фр.).

(обратно)

69

А, вы говорите по-французски! (фр.)

(обратно)

70

У меня ее много (фр.).

(обратно)

71

Очень приятно, мадемуазель (фр.).

(обратно)

72

От фр. centaine — сотня.

(обратно)

73

От фр. nuage — облако (фр.).

(обратно)

74

Ваше здоровье (фр.).

(обратно)

75

Шотландцы (фр.).

(обратно)

76

Скажите на милость! (фр.)

(обратно)

77

Конечно (фр.).

(обратно)

78

Забавный (фр.).

(обратно)

79

Долой бошей! (фр.)

(обратно)

80

Черт побери (фр.).

(обратно)

81

Английская марка велосипедов, мотоциклов и автомобилей; фирма возникла в середине XIX века.

(обратно)

82

Входите, мсье (фр.).

(обратно)

83

Дорогая (фр.).

(обратно)

84

Давай, Вилли! Ищи! (фр.)

(обратно)

85

Английская фирма, производящая охотничьи ружья, которые считаются лучшими в мире.

(обратно)

86

Свиньи (фр.).

(обратно)

87

Подожди (фр.).

(обратно)

88

Одноместный биплан — один из лучших английских истребителей Первой мировой войны.

(обратно)

89

Bronco — полудикая лошадь, buster — объездчик (лошадей), укротитель (англ.).

(обратно)

90

Милая (фр.).

(обратно)

91

Георг V, король Великобритании с 1910 по 1927 годы.

(обратно)

92

Адъютант эскадрильи — старший помощник командира, обычно капитан или майор, занимающийся документацией и организационными проблемами.

(обратно)

93

Мой желтый малыш (фр.).

(обратно)

94

Евангелие от Иоанна 11:35.

(обратно)

95

Псалмы 24:7.

(обратно)

96

Иов 14:1.

(обратно)

97

Только посмотри (фр.).

(обратно)

98

Знаменитые английские суфражистки, боровшиеся за равные права женщин с мужчинами.

(обратно)

99

Пошел (нем.).

(обратно)

100

Потаскушка (фр.).

(обратно)

101

Во французском языке в такой позиции h не произносится.

(обратно)

102

Хорошо. Очень хорошо (фр.).

(обратно)

103

Как поживаете, милочка? (фр.)

(обратно)

104

Ну, дорогуша! (фр.)

(обратно)

105

Разумеется, голубушка (фр.).

(обратно)

106

Недурно! (фр.)

(обратно)

107

Оу – на африкаансе почтительное обращение; буквальное значение – «старый»; баас – босс, господин. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

108

Высшее адвокатское звание, присваивается королевской грамотой по рекомендации лорда-канцлера.

(обратно)

109

Средний Темпл – одна из четырех лондонских юридических корпораций, обладающих исключительными правами приема в адвокатуру.

(обратно)

110

Звон такого колокола во времена рабства отмечал начало и конец рабочего дня в поместьях рабовладельцев.

(обратно)

111

Пионеры, первопроходцы; буквальный перевод – «те, кто идет впереди». Так называют первых голландских поселенцев в Южной Африке.

(обратно)

112

Скажите на милость (фр.).

(обратно)

113

Джон Танго Джабаву (1859–1921) – издатель первой южно-африканской газеты на языке коса. Сейчас коса – один из государственных языков ЮАР.

(обратно)

114

Велосипед английской фирмы «Радж», производившей также мотоциклы.

(обратно)

115

Дезинфецирующее средство.

(обратно)

116

Известная фирма, производящая сейфы.

(обратно)

117

Петтифоггер – крючкотвор, кляузник; Ван – двадцать (по-французски; твенти – двадцать по-английски); Джуно – Юнона, верховная богиня в римской мифологии.

(обратно)

118

Марка бургундского.

(обратно)

119

«Бродербонд» – существовавшая в Южной Африке с 1918 года тайная организация, куда входили исключительно белые мужчины и которая ставила задачей защиту интересов африкандеров.

(обратно)

120

Кофе с молоком (фр.).

(обратно)

121

Из стихотворения Эдварда Лира, пер. Дмитрия Смирнова.

(обратно)

122

Якоб Генрик Перниф (1886–1957), южно-африканский художник, пейзажист.

(обратно)

123

Бумажный колпак, который надевали на самого плохого ученика класса.

(обратно)

124

Центральная больница Кейптауна, известная тем, что здесь впервые была проведена пересадка сердца.

(обратно)

125

Больница в Лондоне, основанная в 1721 году.

(обратно)

126

Катушка Скарборо для рыбной ловли – деревянная катушка для наматывания лески, которая изготовляется в Англии с начала XVIII века.

(обратно)

127

В конном поло гандикап – личный профессиональный уровень игрока по десятибалльной шкале, от которого зависит получаемое в начале игры преимущество.

(обратно)

128

В конном поло период называется чаккеромм. Он длится 7,5 минут. В перерывах между чаккерами разрешается менять лошадей.

(обратно)

129

Немезида, богиня возмездия в древнегреческой мифологии.

(обратно)

130

Игра, в ходе которой участники по указателям-ключам должны отыскать спрятанные предметы.

(обратно)

131

Берлинская олимпиада 1936 года была последней, в программу которой входило конное поло.

(обратно)

132

Золотой стандарт – монетарная система, в которой основной единицей расчетов является некоторое стандартизированное количество золота. В экономике, построенной на основе золотого стандарта, гарантируется, что каждая выпущенная денежная единица может по первому требованию обмениваться на соответствующее количество золота.

(обратно)

133

Согласно легенде, император Нерон во время страшного пожара Рима наблюдал за бедствием, играя на лире и читая поэму о гибели Трои.

(обратно)

134

Трехместный самолет компании «Хэвиленд».

(обратно)

135

«Наводнение в Порт-Марли», известная серия работ Сислея.

(обратно)

136

Доброго пути (фр.).

(обратно)

137

Принятый в 1931 году акт парламента о правовом положении британских доминионов и их взаимоотношениях с Великобританией.

(обратно)

138

Слова эти принадлежат Фрэнсису Дрейку, и в них говорится не о кругосветном плавании, а просто об окружности земли.

(обратно)

139

Мантатиси – воин-королева воинственного племени сото в Южной Африке в начале XIX; Чака (Шака) – основатель и правитель государства зулусов (1787 – 1828); Мзиликази – основатель королевства Матабеле на территории нынешнего Зимбабве (1790 – 1868); шангаан – группа племен Южной Африки, под руководством Сашангана создавших империю Газа; конец империи положили в конце XIX века португальцы; ангони – племена, основавшие вконце XV века империю Марави на территории современных Мозамбика и Замбии.

(обратно)

140

Колледж Магдалины, или Модлин-колледж, в Кембриджском университете, основанный в 1542 году.

(обратно)

141

Район в центральной части Лондона, где находится Лондонский университет.

(обратно)

142

Джайлс Литтон Стречи (1880–1932) – английский писатель и критик, открыто признававший свои гомосексуальные наклонности.

(обратно)

143

Стихотворение из известной детской книги XVIII века «Стихотворения матушки Гусыни».

(обратно)

144

Закон, принятый в 1924 году, запрещал организацию профсоюзов черных рабочих и устанавливал запрет на целый ряд профессий для них.

(обратно)

145

Добровольная организация владельцев шахт, созданная в 1889 году для решения важных для всех членов вопросов.

(обратно)

146

Совершившийся факт (фр.).

(обратно)

147

16 декабря 1838 года буры Трансвааля разгромили войско вождя зулусов Дингаана.

(обратно)

148

Роберт Джеймс Фитцсиммонс (1863 – 1917) – первый британский боксер-чемпион в супертяжелом весе.

(обратно)

149

Пончики, покрытые сахарной глазурью.

(обратно)

150

Цитаты приведены по переводу К. Радека.

(обратно)

151

Красношеий; презрительное прозвище англичан.

(обратно)

152

Система тайного сообщения.

(обратно)

153

Херберт Бейкер (1862 – 1946) – английский архитектор, много лет работавший в Южной Африке.

(обратно)

154

Уильям Тернер (1775 – 1851) – английский живописец, мастер романтического пейзажа.

(обратно)

155

Пьер Боннар (1867 – 1947) – французский художник, один из величайших колористов ХХ века.

(обратно)

156

Боботи – клецки с мягким овечьим сыром и кусочками свиного сала; рустафель – острое индонезийское блюдо.

(обратно)

157

Большая церковь в Кейптауне.

(обратно)

158

Рене Лалик (1860 – 1945) – французский ювелир и стеклянных дел мастер, один из выдающихся представителей ар нуво.

(обратно)

159

Кристиан Рудольф Девет (1854 – 1922) – политический деятель Оранжевого Свободного государства, генерал, предводитель бурских повстанцев.

(обратно)

160

Счастье (фр.).

(обратно)

161

Комплекс зданий в Претории, где размещаются президент, правительство и Министерство иностранных дел ЮАР.

(обратно)

162

Строго обязательно (фр.).

(обратно)

163

La Serre (фр.) – теплица. Так называется знаменитый ресторан в Париже.

(обратно)

164

Небольшой городок Капской провинции, один из старейших городов Южно-Африканской республики, первоначально заселенный французами.

(обратно)

165

Одна из старейших чайных компаний, офис которой располагался в лондонском районе Дептфорд.

(обратно)

166

Анри, быстрей сюда! Тут мадмуазель де Тири из замка… (фр.)

(обратно)

167

Открытый сладкий пирог (фр.).

(обратно)

168

Boоte de nuit – ночное кафе (фр.).

(обратно)

169

Ледерхозе (нем. Lederhose, «кожаные штаны», от Leder, кожа, и Hose, штаны) – короткие (до колен) кожаные штаны, национальная одежда баварцев и тирольцев.

(обратно)

170

Дирндль (нем. Dirndl) – женский национальный костюм немецкоговорящих альпийских регионов (Германия, Австрия, Лихтенштейн). Верхняя часть костюма состоит из блузы с корсетом или облегающим лифом, нижняя из широкой юбки с обязательным ярким фартуком; по традиции шьется из натуральных тканей.

(обратно)

171

Сокровище мое (нем.).

(обратно)

172

Известные американские киноактеры 30–40-х годов.

(обратно)

173

…мои дорогие (нем.), это (ломан. англ.) знаменитая (итал.).

(обратно)

174

Шмук (идиш) – тупица, дурак.

(обратно)

175

Христианская организация, устанавливающая дружеские контакты с иудаистскими организациями и Израилем.

(обратно)

176

Один из африканских народов, живущий преимущественно в Гане. В XVIII веке создал мощное государство.

(обратно)

177

Хупа – навес, под которым стоят жених и невеста во время традиционной еврейской свадьбы. Хупа символизирует присутствие Бога и будущий дом пары.

(обратно)

178

С отличием (лат.).

(обратно)

179

Пригород Кейптауна, расположенный на самом берегу океана.

(обратно)

180

Дэниэл Франсуа Малан (1874–1950) – премьер-министр Южной Африки в 1948–1954 гг. Его правительство проводило политику апартеида и расовой сегрегации.

(обратно)

181

Книга притчей Соломоновых, 30:14.

(обратно)

182

«Алабама» (также известна под названиями «Бар, где подают виски», или «Луна над Алабамой») – англоязычная песня, написанная в 1927 году Бертольтом Брехтом и Куртом Вайлем.

(обратно)

183

Гуллам Гул (ум. в 1962 году) – врач и чернокожий политик, впоследствии основавший в Южной Африке несколько организаций, боровшихся за права небелого населения.

(обратно)

184

Слова, произнесенные священником Джоном Боллом во время проповеди, обращенной к восставшим в XIV веке – во время восстания Уота Тайлера. Призыв к всеобщему равенству.

(обратно)

185

Из песни периода гражданской войны в США «Боевой гимн Республики».

(обратно)

186

Неофициальный гимн Южно-Африканской Республики.

(обратно)

187

Саймонстаун – город и военно-морская база в Южно-Африканской Республике, вблизи Кейптауна.

(обратно)

188

Малмсбери – город на юге Великобритании.

(обратно)

189

Генерал-губернатор – во время существования доминионов Британской империи должностное лицо, представлявшее в этих доминионах короля или королеву Великобритании.

(обратно)

190

Прочные башмаки из сыромятной кожи, распространенные в Южной Африке.

(обратно)

191

Самолет итальянского производства.

(обратно)

192

Дэниэль («Дан») Пинаар – генерал-майор, командующий южно-африканскими частями во Второй мировой войне.

(обратно)

193

Герцог Аостский – титул представителя одной из ветвей Савойской династии. Во время Второй мировой войны Амедео, герцог Аостский, был вице-королем Эфиопии.

(обратно)

194

Танец смерти.

(обратно)

195

Длинноствольный мушкет английского производства, производившийся в конце XVIII века.

(обратно)

196

Очень крупная рыба, которая водится у побережья Южной Африки.

(обратно)

197

Небольшая прямоугольная металлическая дровяная печь, производящаяся в Великобритании.

(обратно)

198

Так называют белых бродяг в тропиках, перебивающихся случайной работой.

(обратно)

199

Марка шотландского виски.

(обратно)

200

Так называют безводные плато в Южной Африке.

(обратно)

201

Английский журнал, рассчитанный на подростков.

(обратно)

202

Уильям Джон Берчелл (1782–1863) – один из первых исследователей Южной Африки.

(обратно)

203

Гранд-Парад – центральная площадь Кейптауна.

(обратно)

204

Принцесса Маргарет Роз (1930 – 2002) – младшая сестра царствующей королевы Елизаветы II.

(обратно)

205

Джейн Рассел – американская киноактриса и секс-символ 1940-х и начала 1950-х годов.

(обратно)

206

Пекое – высший сорт черного чая. «Роял Далтон» – одна из самых известных английских компаний, производящих чайную посуду; основана в 1815 году.

(обратно)

207

Теофилус Донге (1898–1969) – министр иностранных дел ЮАР с 1948 по 1969 год; Николас Йоханнес Дидерихс (1903–1978) – третий президент ЮАР, с 1975 по 1978 год; Хендрик Френш Фервурд (1901–1966) – премьер-министр ЮАР с 1958 по 1966 год.

(обратно)

208

Чарлз Роббертс Сварт (1894 – 1982) – с 1960 по 1961 год – последний генерал-губернатор Южной Африки, с 1961 по 1967 год – первый президент Южно-Африканской Республики.

(обратно)

209

«Боже, храни короля/королеву» – гимн Великобритании. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

210

Столетие ( фр.).

(обратно)

211

Книга притчей Соломоновых, 30:14.

(обратно)

212

The Suppression of Communism Act, закон, принятый правительством Южно-Африканского Союза в 1950 году. Закон запрещал коммунистическую партию и любую деятельность, которую правительство считало коммунистической.

(обратно)

213

Во время системы апартеида в ЮАР – судебный запрет свободно перемещаться и встречаться с другими людьми.

(обратно)

214

Слушайте, слушайте!

(обратно)

215

Известная компания, основанная в 1913 году.

(обратно)

216

Томас Бейнс (1820 – 1865) – английский художник и исследователь Южной Африки и Австралии.

(обратно)

217

Мартинус (Тинус) Йоханнес де Йонг (1885 – 1942) – один из самых известных южно-африканских художников. Питер Хьюго Ноде (1869 – 1941) – южно-африканский пейзажист и портретист.

(обратно)

218

Один из лондонских аэропортов.

(обратно)

219

Английская авиастроительная компания.

(обратно)

220

Торговая марка известной швейцарской компании, специализирующейся на производстве синтетических материалов.

(обратно)

221

Засушливый район на юго-западе Африки.

(обратно)

222

Район в Лондоне, где сосредоточены больницы и кабинеты врачей.

(обратно)

223

Немецкая компания, один из известных производителей компьютеров.

(обратно)

224

Кинофильм режиссера Майкла Кертиса, 1940 г.; Эррол Флинн прославился исполнением ролей пиратов, Робин Гуда и т. п.

(обратно)

225

Восстание в британской колонии Кения в 1952 – 1960 годах, направленное против отъема земли у африканского населения.

(обратно)

226

Сионистская группа, которая вела в Израиле террористическую борьбу с англичанами.

(обратно)

227

Томас Бабингтон Маколей (1800 – 1859) – английский государственный деятель, историк, поэт и прозаик; автор пятитомной истории Англии.

(обратно)

228

Намакваленд – пустыня в Южной Африке, по территории которой протекает река Оранжевая; знаменита весенним цветением.

(обратно)

229

Bureau of State Security – тайная полиция Южно-Африканской республики, существовавшая с 1962 по 1980 год.

(обратно)

230

Одна из известнейших фирм по производству шампанского.

(обратно)

231

Казино и отель в Свазиленде.

(обратно)

232

Британская единица массы, равная 24 гранам, 1/20 унции, примерно 1,5 грамм.

(обратно)

233

Пьетро Анниони (1910 – 1988) – известный итальянский художник-портретист.

(обратно)

234

То и другое – слова Томаса Джефферсона.

(обратно)

235

Удар копьем.

(обратно)

236

Старейшие привилегированные мужские школы в Великобритании, в которых учатся в основном выходцы из аристократических семей; Итон основан в 1400 году, Харроу – в 1571.

(обратно)

237

Комплекс развлекательных заведений, спортивных клубов и ресторанов в центре Кейптауна.

(обратно)

238

Колдун, один из персонажей серии комиксов «Капитан Марвел» – «Капитан Чудо».

(обратно)

239

Чарльз Атлас, настоящее имя Анджело Сцилиано (1892 – 1972) – создатель метода бодибилдинга и разнообразных программ, с ним связанных.

(обратно)

240

Фредерик Кортни Селус (англ. Frederick Courteney Selous; 31 декабря 1851 г. – 4 января 1917 г.) – британский путешественник, военный, охотник. Его приключения вдохновили Генри Райдера Хаггарда на создание образа Аллана Квотермейна.

(обратно)

241

Артур Уэсли герцог Веллингтон (1769 – 1852) – английский полководец, победитель битвы при Ватерлоо. Уолтер Рейли (или Рэли) (1552 или 1554 – 1618) – английский государственный деятель, пират и поэт.

(обратно)

242

Драйв-ин – заведение, в котором обслуживают автомобилистов.

(обратно)

243

«Алый первоцвет» – классический приключенческий роман, написанный баронессой Эммой Орци в 1905 году (по ее же пьесе 1903 года), о неуловимом британском шпионе-аристократе, действующем на территории Франции во время Большого Террора. Роман неоднократно экранизировался.

(обратно)

244

Остин Робертс (1883 – 1948) – известный южно-африканский зоолог.

(обратно)

245

Термин имеет два значения, и в тексте используются оба: 1) нервное возбуждение, охватывающее неопытного охотника при виде добычи; 2) сердечный приступ, который может случиться у охотника от возбуждения или от напряжения, когда приходится тащить из леса тяжелую добычу.

(обратно)

246

Евангелие от Марка, 10:11.

(обратно)

247

«Blue Suede Shoes», «Синие замшевые туфли» ( англ.) – известная песня, соответствующая музыкальным стандартам жанра рок-н-ролл, написанная и впервые исполненная американским певцом Карлом Перкинсом в 1955 году.

(обратно)

248

Не для белых; blanke ( африкаанс) – европеец, белый человек.

(обратно)

249

Только для белых.

(обратно)

250

Уильям Блай (англ. William Bligh) (9 сентября 1754 г. – 7 декабря 1817 г.) – вице-адмирал Королевского флота Великобритании, член Лондонского королевского общества и губернатор колонии. Наибольшую известность получил как «Капитан Блай» в связи с мятежом на Баунти, когда был низложен командой и с частью офицеров и не поддержавшей мятеж команды совершил плаванье на небольшом баркасе на Тимор.

Саймон Легри – жестокий рабовладелец, герой романа Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома».

(обратно)

251

Бондельвартское восстание происходило в 1922 году в Юго-Западной Африке, бывшей немецкой колонии, отданной английскому доминиону ЮжноАфриканский союз. Племена группы койкой отказывались платить налоги, и против них выступили войска. Булхокская бойня произошла в 1921 году в восточном Кейпе. Секта израэлитов под руководством Эноха Мгиджимы объявила о близком конце света и отказывалась регистрироваться и платить налоги. Полиция открыла огонь, застрелив больше ста человек.

(обратно)

252

Разновидность соуса бешамель, с добавлением сыра.

(обратно)

253

Блюдо из говяжьего филе.

(обратно)

254

Джон Ксавьер Мерримен (1841 – 1926) – последний премьер-министр Капской колонии перед образованием в 1910 году Южно-Африканского Союза. Луис Бота (1864 – 1919) – первый премьер-министр Южно-Африканского Союза. Сесиль Джон Родс (1853 – 1902) – английский и южно-африканский политический деятель, бизнесмен, инициатор английской колониальной экспансии в Южной Африке, премьер-министр Капской колонии с 1890 по 1896 год. Линдер Стар Джеймс (1853 – 1917) – премьер-министр Капской провинции с 1904 по 1908 год.

(обратно)

255

Город в Южно-Африканской республике.

(обратно)

256

Якобус Хендрик (Хенк) Перниф (1886 – 1957) – один из наиболее известных южно-африканских пейзажистов. Антон ван Воув (1862 – 1945) – скульптор, считающийся отцом южно-африканской школы скульптуры.

(обратно)

257

Шерстяные ковры, производимые с XVIII века в английском городе Уилтоне.

(обратно)

258

Джомо Кеньятта (1891 – 1978) – первый премьер-министр в 1963 – 1964 и президент Кении в 1964 – 1978 гг. Возглавлял партизанскую борьбу против англичан. Считается «отцом кенийской нации».

(обратно)

259

Джейн Расселл – американская актриса и секс-символ 1940-х и начала 1950-х. Фильм «Изгой» («Outlaw») вышел в 1943 году.

(обратно)

260

Пригород Кейптауна.

(обратно)

261

Старейшая английская ювелирная фирма, основанная в 1735 году.

(обратно)

262

Поллсмурская тюрьма в пригороде Кейптауна; ее самым знаменитым узником был Нельсон Мандела.

(обратно)

263

Мятный ликер.

(обратно)

264

Автомобиль английской компании «Моррис Мотор», выпускавшийся с 1948 по 1971 год.

(обратно)

265

Джордж Рафт (1895 – 1980) – американский киноактер, исполнявший в 30-40-е годы роли гангстеров.

(обратно)

266

Школьная ассоциация, включающая школы в разных странах.

(обратно)

267

FN FAL (Fusil Automatique Leger – легкая автоматическая винтовка) – огнестрельное оружие, производимое в Бельгии компанией Fabrique Nationale de Herstal (FN, Национальная фабрика в Эрстале). Одна из наиболее признанных и распространенных автоматических винтовок.

(обратно)

268

Строка из стихотворения Редьярда Киплинга «Rewards and Fairies» («Награды и феи»), 1910 г.

(обратно)

269

«Маркс энд Спенсер» – фирменные магазины одноименной компании по торговле преимущественно одеждой и продовольственными товарами; «Си энд эй» (полностью «C. and A. Modes», по первым буквам имен основателей фирмы) – сеть однотипных фирменных магазинов по продаже мужской, женской и детской одежды; «Хэрродз» – один из самых фешенебельных и дорогих универсальных магазинов Лондона; «Селфриджес» – крупнейший универсальный магазин Лондона на улице Оксфорд-Стрит.

(обратно)

270

Так назывались послы одной страны Британского Содружества наций в другой.

(обратно)

271

Так называется здание в Лондоне на Трафальгарской площади, в котором помещается посольство Южно-Африканской Республики в Великобритании.

(обратно)

272

«Хамлиз» – большой лондонский магазин детской игрушки на Риджент-Стрит.

(обратно)

273

Хастингс Камузу Банда (1898 – 1997) – государственный и партийный деятель Малави, премьер-министр, президент и диктатор с 1963 по 1994 год.

(обратно)

274

Серпантин – узкое искусственное озеро в Гайд-парке с лодочной станцией и пляжем.

(обратно)

275

Роттен-роу – аллея для верховой езды в Гайд-парке.

(обратно)

276

Уголок ораторов – место в Гайд-парке, где по субботам и воскресеньям с импровизированной трибуны выступают ораторы на различные темы; в настоящее время превратился в одну из туристических достопримечательностей Лондона.

(обратно)

277

Филемон Пирс Дюмазиль Нокве (1927 – 1978) – борец за свободу чернокожего населения Южной Африки. Макгато Леваника Мандела (1950 – 2005) – сын Нельсона Манделы.

(обратно)

278

Альберт Джон Лутули (1898 – 1967) – южно-африканский политик, президент Африканского национального конгресса, борец с апартеидом.

(обратно)

279

Мило – молочный напиток с шоколадом и солодом, производимый фирмой «Нестле».

(обратно)

280

«Патек Филипп» – швейцарская компания, производящая одни из самых дорогих серийных часов в мире.

(обратно)

281

«Хансард» – официальный стенографический отчет о заседаниях обеих палат парламента.

(обратно)

282

У Делвильского леса, на севере Франции, в 1916 году произошло сражение, ставшее началом битвы на Сомме. Эль-Аламейн – город на севере Египта, на побережье Средиземного моря. В годы Второй мировой войны в районе Эль-Аламейна произошли два важных сражения между войсками Оси и антигитлеровской коалиции. Во всех этих сражениях участвовали войска Южной Африки.

(обратно)

283

«Ронсон» – всемирно известная американская компания, производящая зажигалки.

(обратно)

284

Кейп-Флэтс – обширная ровная низина, расположенная к юго-востоку от деловых кварталов Кейптауна.

(обратно)

285

Гарольд Пинтер (1930 – 2008) – английский драматург, поэт, режиссер, актер; лауреат Нобелевской премии по литературе 2005 года.

(обратно)

286

Дэвид Чарльз Скотт Кемптон (1918 – 1997) – английский игрок в крикет; сэр Стирлинг Крофард Мосс (1929) – знаменитый британский автогонщик, с 1951 по 1961 год пилот «Формулы-1»; «Милле милья» (итал. «Mille Miglia», «Тысяча миль») – гонка на выносливость по дорогам общественного пользования, проводившаяся в Италии с 1927 по 1957 год.

(обратно)

287

Халяль – еда, дозволенная мусульманам. В мусульманском быту под халялем обычно понимают мясо животных, употребление которого в пищу не нарушает исламские пищевые запреты.

(обратно)

288

Доллар Брэнд (Адольф Йоханнес Брэнд, позднее принявший имя Абдулла Ибрагим, р. в 1934 г.) – известный южно-африканский джазовый пианист и композитор.

(обратно)

289

«Ацтек», ранее называвшийся «Апач», – двухмоторный самолет PA-23, производившийся в пятидесятые годы прошлого века в США.

(обратно)

290

Симба и балуба – племена на территории бывшего Бельгийского Конго. После провозглашения независимости Конго в 1960 году племя симба подняло восстание, провозгласив своим лидером Патриса Лумумбу. Восстание было жестоко подавлено, и диктатором страны стал Мобуту.

(обратно)

291

Дерби – главный приз в скаковых и беговых испытаниях лошадей на ипподроме.

(обратно)

292

«MG», «Morris Garage» – марка спортивного английского автомобиля.

(обратно)

293

Гай Фокс, глава так называемого «Порохового заговора», в ходе которого 5 ноября 1605 года должен был быть взорван английский парламент.

(обратно)

294

Эвита Перон (1919 – 1952). Любовница, а затем жена аргентинского президента Хуана Перона. Она пользовалась огромной популярностью среди простых людей Аргентины, которые боготворили эту крестьянку, вознесенную судьбой на небывалую высоту, и поддерживали ее буквально во всем.

(обратно)

295

Член Верховного Суда.

(обратно)

296

«Новый курс» – название экономической политики президента Франклина Рузвельта.

(обратно)

297

Фрэнк Ллойд Райт (1867 – 1959) – американский архитектор-новатор, оказавший огромное влияние на развитие западной архитектуры в первой половине XX века. Дэвид Хикс (1929 – 1998) – знаменитый английский дизайнер и модельер.

(обратно)

298

Так назывался пригород Веренигинга, существовавший в начале ХХ века.

(обратно)

299

«Норт Американ F-86» «Сейбр» (по-английски «сабля, шпага») – американский истребитель, разработанный фирмой «Норт американ авиэйшн» в конце 1940-х годов. Получил широкую известность в ходе Корейской войны 1950 – 1953 годов, будучи единственным серьезным соперником советского истребителя «МиГ-15».

(обратно)

300

«Рэнд истер шоу» – серия представлений и туристических аттракционов в Йоханнесбурге во время Пасхи, привлекающих ежегодно множество посетителей и туристов.

(обратно)

301

Питер Виллем Бота (1916 – 2006) – государственный и политический деятель ЮАР, 7-й президент ЮАР.

(обратно)

302

Балтазар Йоханнес Форстер (1915 – 1983) – премьер-министр ЮАР с 1966 по 1978 год.

(обратно)

303

Международные правила бокса, сформулированные в середине XIX века.

(обратно)

304

Понятие английского права, гарантирующее свободу личности и презумпцию невиновности.

(обратно)

305

Английская фирма, производившая стандартные ружья британской армии, а также спортивные и охотничьи ружья.

(обратно)

306

Брен (Brno Enfield) – английский ручной пулемет, модификация чехословацкого пулемета ZB-26.

(обратно)

307

Пистолет-пулемет «Стерлинг» – английский пистолет-пулемет времен Второй мировой войны.

(обратно)

308

Вуди Вудпекер, или, в переводе, Дятел Вуди (англ. Woody Woodpecker) – мультипликационный персонаж, эксцентричный антропоморфный дятел, герой мультфильмов анимационной студии Уолтера Ланца.

(обратно)

309

Роберт Руарк (1915 – 1965) – американский писатель и журналист.

(обратно)

310

Известное охотничье ружье, созданное Роем Везерби.

(обратно)

311

Улица в Лондоне, где находятся приемные лучших врачей-консультантов.

(обратно)

312

Армскор, Armaments Corporation of South Africa – правительственное агентство по производству вооружения, созданное в ответ на американское эмбарго.

(обратно)

313

Чарльз Атлас – создатель системы бодибилдинга.

(обратно)

314

«Маньчжурский кандидат» – американский фильм 1962 года режиссера Джона Франкенхаймера, поставленный по одноименному роману Ричарда Кондона (1959 г.).

(обратно)

315

«Автомобильная ассоциация».

(обратно)

316

Универсальный магазин в Лондоне на улице Пикадилли; рассчитан на богатых покупателей.

(обратно)

317

Биография, краткое жизнеописание ( лат.).

(обратно)

318

Младшее генеральское звание в армии Великобритании; в армии США – бригадный генерал.

(обратно)

319

Ланга – черный пригород Кейптауна; волнения в нем происходили в 1962 году.

(обратно)

320

Стадион в Претории для игры в регби.

(обратно)

321

Зимбабвийский национальный африканский союз.

(обратно)

Оглавление

Уилбур Смит Когда пируют львы

  Часть первая Наталь

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

  Часть вторая Витватерсранд

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

  Часть третья В дикой местности

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

Уилбур Смит И грянул гром

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

  Глава 65

  Глава 66

  Глава 67

  Глава 68

  Глава 69

  Глава 70

  Глава 71

  Глава 72

  Глава 73

  Глава 74

  Глава 75

  Глава 76

  Глава 77

  Глава 78

  Глава 79

  Глава 80

  Глава 81

  Глава 82

  Глава 83

  Глава 84

  Глава 85

  Глава 86

  Глава 87

  Глава 88

Уилбур Смит Птица не упадет

Уилбур Смит Горящий берег

Уилбур Смит Власть меча

Уилбур Смит Ярость

  Примечание автора

*** Примечания ***