Я пытался отдышаться, лежа на железном днище моторной лодки. Легкие горели, перед глазами плавали черные пятна — похоже, я побил свой собственный рекорд пребывания под водой.
Привязанный к брезентовому поясу мешок неудержимо тянул ко дну, и я изо всех сил цеплялся за канат стоящего на якоре рыбацкого баркаса, чтобы не уйти на глубину. Затем рывок — и я пиявкой повисал на корпусе следующего суденышка. Где-то надо мной слышались крики людей, хлопки (неужели дело дошло до стрельбы?), но здесь, на глубине полутора метров от поверхности воды я чувствовал себя в относительной безопасности. Вот только тонкая цепочка пузырьков, бегущая из уголка моего рта напоминала, что время мое течет неумолимо и скоро закончится совсем.
Внезапно темнота наверху озарилась оранжевым заревом, а уши заложило от грохота близкого взрыва. Одна вспышка, вторая… Я снова рванулся вперед, из последних сил выпрыгнул из воды и обеими руками уцепился за борт.
Чьи-то руки подхватили меня под мышки и втянули в лодку. И вот я лежал, судорожно хватая воздух ртом, не в силах отвести глаз от пары коричневых мокасин с медными бусинками на кисточках, и точно знал, что если посмотрю вверх, то разгляжу в зареве пылающих возле причала лодок пухлые ляжки, нависающий над ними животик и венчающий всю эту конструкцию острый клюв Мони Каплуна. Наш Моня даже за контрабасом[1] явился при полном параде.
Меня быстро обшарили и ловко отстегнули мешок вместе с поясом.
— Молодец, донес. Отдыхай пока.
— Нет, — прохрипел я. — Высадите меня ближе к скалам. Дальше я сам вернусь.
Моня ласково закудахтал у меня над головой. Не любил я, когда он так смеялся, потому что ничем хорошим это обычно не заканчивалось.
— Нет уж, дружок. На этот раз придется прокатиться с нами подальше.
— Почему?
Я попытался приподняться на локтях, но мне в спину между лопаток уперлась твердая подметка ботинка.
— Нехорошо получилось, Ясон. Пришлось отвлекать шмонал[2], вот и подожгли пару лодок. Так что, оставайся, мальчик, с нами, пока все не уляжется.
— Меня никто не видел! — Волна отчаяния захлестнула с головой. — А я умею держать язык за зубами. Ты меня знаешь, Каплун.
— Тебя здесь все знают, — доносится сверху. — Потому не делай мине мозги, лежи тихо.
В подтверждение его слов ботинок на моей спине сильнее придавил меня к днищу лодки. Ладно, я буду лежать очень тихо. Я даже смогу притвориться, что меня здесь нет. До борта, до вязкой и черной, как мазут, воды, всего полметра. Они и глазом моргнуть не успеют, как я скользну вниз, надо только выждать подходящий момент. Три… два… один… За спиной взревел двигатель, лодка дернулась вперед, тяжесть с моей спины исчезла, и я руками и ногами подбросил свое тело вверх… Затем последовал удар по голове, темнота.
В колыханье розовой воды, в плеске сонных волн выплывает корма маленькой лодки. Спиной ко мне на задней банке сидит девочка. От предрассветной сырости она закутана в мой свитер, и ее волнистые волосы живым золотом рассыпаны по укрытой грубой шерстью спине.
— Ночь раздувает угли восхода
Замирают гудки парохода
Море суровое, дюны песчаные,
Дайте запомнить мне вас на прощание…
— Хватит галдеть, Медея, всю рыбу распугаешь.
Не переставая болтать ногами в воде, она оглядывается и улыбается во весь рот:
— Наоборот. Рыба захочет посмотреть, кто там так красиво поет, и придет сюда. Ой, Ясон… — Ее глаза округляются: — Смотри, клюет, клюет!
Точно, клюет. Я подсекаю и выбрасываю на дно лодки упругую рыбину в ярко розовой чешуе.
— Окунь!
Медея быстро переворачивается и ловко вытаскивает из жабр крючок.
— Креветку или червя?
— Креветку.
Я снова забрасываю снасть в воду, а за моей спиной раздается, исполненное энтузиазма:
— … Дайте запомнить мне вас на прощание…
Снова в себя я пришел уже в каком-то сарае. Матрас был брошен поверх старого сена, от мелкой трухи запершило в горле и я надсадно закашлялся.
— На, выпей.
Мне протянули большую кружку с отбитой по краю эмалью, и я выхлебал ее несколькими глотками. Затем снова заснул.
Медея с отцом и мамой выходит из ворот церкви Святого Николая, и все сидящие за столиками кофейни КостасаСпитакиса разом замолкают. А я… я, наверное, вообще забываю, как дышать.
Хуже того, я даже не в силах рукой пошевелить, пока она в белом кружевном платье и с черной бархатной лентой в волосах плывет мимо меня, оберегаемая с боков родителями, а с тыла двумя братьями. И все же она успевает бросить мне искоса лукавый взгляд и улыбнуться уголками розовых губ.
Белая, как молоко, золотая, как мед, она кажется такой сладкой, что мой рот непроизвольно наполняется слюной и я судорожно сглатываю, чтобы не закашляться. И тут же получаю по-матерински заботливый подзатыльник от мадам Фельдман:
— Убери в карман свои бесстыжие