КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Миссия в Хиву и Бухару в 1858 году флигель-адъютанта полковника И.Игнатьева [Николай Павлович Игнатьев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Будучи военным агентом в Англии в 1857 году, я был вызван, по Высочайшему повелению, в Варшаву, когда туда прибыл Император Александр II, чтобы дополнить словесным докладом Его Величеству донесения мои о событиях в Азии и деятельности там английских агентов.

Когда я выехал из Лондона 21 Августа, то острый кризис в Азии (война между Англией и Персией и восстание в Индии) уже приходил к концу. В Варшаве я, по повелению Государя, подал Его Величеству записку, в которой я смело выразил взгляд, составившийся у меня, о взаимном положении в Азии, Англии и России, о видах первой и о тех подготовительных мерах, которая должны быть приняты нами в Турции, Персии и Средней Азии, чтобы поднять наше значение и противодействовать Великобритании. Между прочим я указывал на необходимость отправить в Персию, Герат и Кандахар, а также на Аму-Дарью ученую экспедицию для изучения края и подступов к Индии. Другую записку, на французском языке, составил я для князя Горчакова, который показал ее Государю, для определения значения последней войны Англии с Персиею и происходившей войны тогда с Китаем, с указанием на те меры, которые должны быть приняты нами в Средней Азии. С той минуты укрепилась в уме Государя и князя Горчакова мысль, зародившаяся во время Парижской конференции в [2] зиму 1856–1857 годов, отвлечь меня от моей специальности, т. е. от военного дела, употребив на дипломатические поручения на Востоке.

Когда Министр Иностранных Дел стал домогаться моего отправления в Персию, в качестве поверенного в делах, я побоялся принять на себя новую должность без достаточной подготовки и не удовлетворить ожиданиям. Словесно, а потом и письменно доложил я князю Горчакову (в Сентябре 1857 г.), что, не признавая возможным занимать теперь дипломатический ответственный пост на Востоке, я прошу дать мне прежде случай «негласным образом», т. е. в качестве лица неофициального, вполне ознакомиться с Востоком и с местными условиями будущей моей деятельности. Вместе с тем в докладной записке Министру я выразил следующее мнение: «В случае разрыва с Англиею, только в Азии, можем мы вступить в борьбу с нею, с некоторою вероятностью успеха и повредить существованию Турции[1]. В мирное время затруднения, порожденные Англиею в Азии и увеличение значения нашего в странах, отделяющих Россию от британских владений, послужат самым лучшим ручательством сохранения мира с Англиею.

К тому же Азия, единственное поприще, оставленное для нашей торговой деятельности, и развития нашей промышленности, слишком слабых, чтобы войти в успешное состязание с Англиею, Франциею, Бельгиею, Америкою и другими государствами[2].

Исследование Средней Азии, учреждение сношений в этом крае, утверждение нашего влияния и уменьшение английского так соответствуют естественным пользам России, что мне кажется не представляется и надобности для покрытия расходов экспедиции, которая была бы предпринята для исследования местных условий [3] в огромных пожертвованиях казны. Можно ожидать, что многие богатые купцы и промышленники изъявят готовность содействовать предприятию».

Так как в разговорах моих с Великим Князем Константином Николаевичем, с князем Горчаковым, с Военным Министром и Ковалевским, я постоянно напирал на необходимость подчинить Среднюю Азию русскому влиянию, завладеть Аму-Дарьею, — если не фактически, то политически и коммерчески, — учредив плавание наших военных судов по этой реке и в конце концов с этой стороны угрожать Великобритании, чтобы заставить ее дорожить нашею дружбою, — то от меня потребован был ряд записок об этом вопросе. Некоторые из них сохранились у меня в целости (черновые).

Касательно последнего предприятия, Е. И. Ковалевский обратился ко мне, как к первому, подавшему в Петербурге мысль об исследовании Средней Азии и в особенности указавшему на важность для нас р. Аму-Дарьи. Я составил несколько записок для развития первоначального предположения, советуя отложить экспедицию в Персию и Афганистан до весны, в виду того, что она недостаточно подготовлена и предпринимается уже в менее благоприятное время, т. е. после выгодной для Англии развязки англо-персидской войны. Предлагая сосредоточить главнейшие усилия на то, чтобы суда наши могли проникнуть в р. Аму-Дарью и продвинуться до афганских владений, я настаивал, чтобы посольство[3] раннею весною было выслано на р. Сыр и оттуда направилось на флотилии нашей в р. Аму, не позже 15-го Апреля, т. е. к началу самого сильного разлива, продолжающегося лишь до половины Июля. Второе полноводие реки, продолжающееся более краткий срок, бывает в конце Июля или в Августе. [4]


Зная что азиатцы подчиняются лишь материальной силе, что им доверяться нельзя и что обыкновенные дипломатические переговоры редко ведут к благоприятным результатам, я предлагал ряд мер, которые доставили бы посольству возможность быстро и внушительно воздействовать на ханов Хивы и Бухары, и обусловливал появление посольства, в этих двух Азиатских столицах, пропуском наших военных судов по р. Аму, с достаточными средствами для верного достижения имевшейся в виду нашем цели.

Брошенное мною семя зрело в Азиатском Департаменте. Е. И. Ковалевский ухватился за эту мысль, отвечавшую его воззрениям.

Было решено предпринять одновременно две экспедиции — одну научно-политическую в Герат и, по возможности, далее в Афганистан, чрез Персию; другую для исследования р. Аму-Дарьи Хивы и Бухары, под предлогом ответного посольства России на посольства, присланные из этих ханств с поздравлением, по случаю Коронации Государя Императора.

Первую решено было поручить Ханыкову, который и составил записку об ученой экспедиции в Хорасан, внесенную в Императорское географическое общество. Для отвода глаз английской публики всему вопросу был дан характер чисто научной необходимости: связать работы по землеведению Азии в наших пределах с тем, что сделано в этом отношении иностранными путешественниками и учеными. Гласные инструкции Ханыковской экспедиции, состоявшей, по первоначальному предположению, из 4-х членов, были изготовлены в географическом обществе, ассигновавшем на предположенные исследования, если не ошибаюсь, 6.000 руб., Остальные средства предполагалось дать от казны. Вместе с тем я указывал на пользу совокупить действия флотилии с деятельностью посольства и ученой экспедиции, на необходимость ничего не предпринимать, пока возможность успеха не достаточно подготовлена материально и избранным личным составом, который должен находиться [5] для единства действий — в полном распоряжении всецело ответственного начальника экспедиции, и на невозможность установить подробности программы и способы действия, без предварительного соглашения с морским ведомством и Оренбургским Генерал-губернатором.

Вскоре после отъезда моего из Петербурга в Турцию и Египет (в конце Октября) Е. О. Ковалевский, по соглашению с Великим Князем Константином Николаевичем, составил доклад, изменявший несколько первоначальное предположение, испрашивавший у Государя Императора принять решительные меры для приведения Аральской флотилии в надлежащее состояние и для усиления оной к будущему Апрелю и в Петербурге составить комитет (из 4-х лиц) для подробного соображения тех мер, которые должны быть приведены в исполнение, в течение зимы, для осуществления задуманной экспедиции.

Комитет, действовавший под руководством Великого Князя Константина Николаевича, снова видоизменил проект, изложенный в докладе, и было окончательно решено не соединять, как предполагал Е. И. Ковалевский, экспедиции Ханыкова с посольством, но отправить первого в Хорасан и Герат, а мне начальствовать над экспедициею по р. Аму-Дарье в Хиву и Бухару, под предлогом ответного посольства, ожидавшегося в ханствах.

Под влиянием с одной стороны начальника Аральской флотилии, желавшего действовать самостоятельно и введшего морское начальство в заблуждение касательно готовности и способности судов его исполнить задачу, а с другой Генерал-губернатора, желавшего держать посольство в своей полной зависимости, вести его в степи до р. Эмбы — в своем так сказать отряде и сохранить главное руководство над экспедициею, она была раздвоена на дипломатическую и морскую, хотя последняя и поставлена, на бумаге, в подчиненность первой.

С первого приступа экспедиция это была обречена встретить затруднения, противодействия и интриги даже на родной почве. [6]

Начальник Аральской флотилии Бутаков (Алексей)[4] жил несколько лет в форте № 1 и снедаемый, скукою и желанием прославиться, считал Аральское море и впадающую в него Аму-Дарью своим исключительным достоянием, собираясь заведовать всеми изысканиями и стяжать исключительную славу, сопряженную со входом в эту реку первых русских военных судов. Увлеченный давно взлелеянной мечтой, он готов был встретить ревниво, недружелюбно и даже враждебно всякое лицо, по положению своему отнимающее у него руководящую власть. Искреннего, сердечного содействия новоприезжему из Петербурга начальнику трудно было от него ожидать.

Генерал-губернатор, с своей стороны, смотрел на Оренбургскую степь и прилежащие ханства, как на свою вотчину и, при непомерном самолюбии и заносчивом характере, не допускал, чтобы в его владения вступал и принимал начальство над чинами, командируемыми для экспедиции из Оренбургского ведомства, — штаб-офицер с независимым в Петербурге положением Флигель-адъютанта Его Величества. Катенин был недоволен решениями комитета и приходящими из Петербурга распоряжениями; он предполагал руководить экспедициею по собственному усмотрению и назначить своего начальника штаба или оберквартирмейстера начальником посольства. Он подозрительно и неприязненно относился к назначению из Петербурга особого начальника экспедиции, снабженного полномочиями и, не смотря на личное мое знакомство с ним и хорошие семейные отношения, мой приезд был ему неприятен. Генерал-адъютант Катенин задумал отправиться на все лето в Киргизскую степь и хотел, подойдя к хивинским пределам, как бы отделить от своего отряда посольство с данным ему конвоем.

В донесении Государю, весною 1858 года, упомянув, что степь киргизов Оренбургского ведомства в два раза превосходит [7] объемом французскую империю, Генерал-губернатор красноречиво излагал всю программу своего триумфального шествия по степи, с расписанием кто и где из инородцев должен был явиться к нему на поклон; заявил, что посольство выедет с ним одновременно из Оренбурга, доедет до р. Эмбы и, «после непродолжительного отдыха, отправится отсюда далее по назначению обычным караванным путем чрез Усть-Урт. Чтобы обеспечить безопасность следования его до пределов хивинских владений, где должна встретить его охранная стража, высланная ханом, «до места встречи этой, проводит посольство часть собственного моего конвоя. Этой же цели будет содействовать и предприятие, снаряженное с другою; имея в виду устройство правильного управления над киргизами и туркменами, кочующими по Усть-Урту, с назначением к ним для сего особого султана-правителя, на правах и с обязанностями трех прочих, существующих уже в Оренбургской степи правителей, я, испросив на то разрешение Вашего Императорского Величества, распорядился докончить нынешним летом, начатую в 1852 г., геодезическую съемку Усть-Уртской плоской возвышенности, для чего и отправится туда из Новопетровского укрепления на Каспийском море партия топографов, под приличным прикрытием; исполняя возложенное на нее поручение, партия эта войдет в сообщение с посольством, когда оно будет проходить по Усть-Урту и присутствием своим здесь, без сомнения, не мало послужит к удержанию враждебных Хиве и непокорных нам туркменов от каких либо против «посольства и в особенности обоза его покушений.

По последним известиям о положении умов Туркмении, я не имею ни малейшего повода ожидать неприязненных действий с этой стороны при спуске посольства с Усть-Урта, но если бы, по прибытии на Эмбу, я узнал, что обстоятельства переменились, то назначенную для сопровождения посольства часть моего конвоя могу усилить, присоединив к ней еще казачий отряд султана — правителя западной части.»

«С другой стороны лишь только посольство, поднявшись на [8] Усть-Урт, достигнет залива Чернышева на Аральском море, оно вследствие сделанных уже распоряжений, за своевременное исполнение которых начальник Аральской флотилии поручился вполне, найдет там пароход с двумя баржами, которые и пойдут затем, придерживаясь восточного Усть-Урта, на одной параллели с посольством, доставляя ему таким образом постоянную возможность получать с судов, почти до самого вступления в пределы Хивы, всякого рода помощь и пособия. На случай, если бы запасы посольства в сене и зерновом фураже израсходованы были в количестве более предположенного, или кого либо из конвойных казаков и солдат понадобилось по болезни заменить свежими людьми, на судах этих отправляется и запас сена с овсом и несколько рядовых из казаков и солдат. Словом, к обеспечению удобного и благополучного следования посольства с его конвоем придумано и сделано все, что только было возможно; не смею скрыть однако же, что за воем тем посольство и прикрывающие его отряды могут на пути по Усть-Урту встретить значительные затруднения, вследствие недостатка воды и совершенного отсутствия подножного корма на протяжении более 400 верст».

«Окончив дела на Эмбе и распростившись здесь с посольством, направлюсь я отсюда, через хребет Мугоджарских гор и пески, известные под именем Больших и Малых Барсуков, на Сыр-Дарью».

Очевидно было, что задуманная мною в Октябре 1857 г. экспедиция совершенно извращена и лишилась твердой основы: движения посольства были замедлены, стеснены, крайне усложнены, поставлены в зависимость от множества случайностей, и успех становился крайне сомнительным в виду запоздалости прихода к Аральскому морю, неготовности флотилии, необходимости посольству идти по степи с большим военным отрядом и караваном, подвергаясь задержкам и бесполезным лишениям и явиться в Хиву под двусмысленным впечатлением одновременного и преждевременного движения нескольких отрядов русских войск, в разных направлениях, значение которого девали для хивинцев [9] будет соответствовал воображаемому Генерал-губернатором впечатлению. В Петербурге я еще не мог предвидеть всех затруднений, которые создадутся мне утвержденною программою и действиями Генерал-губернатора и начальника Аральской флотилии. Издали нельзя было составить себе ясного понятия как о сделанных приготовлениях, о составе и снаряжении вверяемой мне экспедиции, так и об обстановке всего предприятия; но тяжело мне было видеть, что, усложняя до чрезвычайности дело и расходуя бесполезно много денег из кибиточного сбора, из которого Оренбургское начальство привыкло черпать без удержу на исполнение всех своих проектов, измышлений и прихотей, — мне собственно не дают в руки тех средств, какие я считал наиболее действительными для достижения цели, имевшейся в виду. К тому же было уже поздно и не в моей власти избрать наилучший способ действий. Я с горечью высказал свои замечания Е. И. Ковалевскому, предвидя самый плачевный результат и даже гибель экспедиции, но по увлечению молодости и кипевшей во мне отваги считал делом чести не отказываться от возложенных на меня тяжелых обязанностей, с твердою решимостью сделать все, что от меня лично зависеть будет, чтобы заслужить оказываемое мне Государем доверие.

Сношения паши с Хиною были далеко неудовлетворительны. Список агентов наших, перебывавших в Хиве и Бухаре, свидетельствовал о бесплодности наших дипломатических переговоров, унизительных по моему мнению для России. Хива, считая себя недосягаемою, продолжала вредить нам в киргизской степи сколько могла. На представления наши письменные, отписывалась лживо, а иной раз дерзко и нахально. На внушения Генерал-губернатора Оренбурга не обращали почти никакого внимания, продолжая притеснять и обирать наших торговцев, волновать и сбивать с толку наших киргизов, посылая своих эмиссаров и даже зякетчей (сборщиков податей) нередко на Усть-Урт и к р. Сыру, — как свидетельствовало обозрение наших отношений к Хиве и Бухаре, составленное в Канцелярии Генерал-губернатора [10] в 1857 г. Хива принимала у себя наших беглых и держала в рабстве русских, продаваемых иной раз туркменами, при захвате их в плен, по какому либо случаю, в степи.

Бухара поступала более сдержанно, не так нагло и дерзко, как Хива. Бухарский эмир Наср-Улла, хотя и понимал важность торговых отношений с Россией, но возмечтал о своем личном значении в Средней Азии, позволяя себе также держать русских пленных и стеснять наших торговцев, обирая русских приказчиков двойной пошлиною против мусульман.

Хотя при последнем посольстве нашем в 1841 г. Данилевского и удалось заключить договорное условие с хивинским ханом, но хивинцы никогда его не исполняли, и когда мне пришлось на него ссылаться, то они положительно отрицали заключение какого либо обязательства. Посольство Бутенева в Бухару, не достигло желаемых результатов. Эмир отказался надписать предложенный ему договор, не выпустил пленных, а трое из них, которых наше посольство взяло с собою, были отобраны у нашего посланника на третьем переходе и возвращены в Бухару. Как в Хиве, так и в Бухаре продолжали взимать с наших купцов 10 % с товаров, оцениваемых произвольно, несравненно выше действительной стоимости. Хотя наша торговля с ханствами возрастает о половины прошлого столетия, но производится при самых неблагоприятных условиях, сопряженных с усиливающимся вывозом нашего золота, и баланс привоза и отпуска не выгоден для наших мануфактур. Русское купечество принимает самое ничтожное участие в составе караванов, предпочитая поручать азиатцам приказчикам распродажу своих товаров. Печальное положение наших торговых сношений не могло измениться при неопределенности прав и обязанностей русского купца в Хиве и Бухаре и отсутствии безопасности и охранения от полнейшего произвола туземных властей.

Когда Е. И. Ковалевский известил меня в Египте[5], что, по [11] Высочайшему повелению; мне поручается экспедиция в Среднюю Азию, то я полагал, что основания моей записки будут соблюдены и подробности приготовления будут выработаны по соглашению с будущим начальником экспедиции, которому предоставят избрать личный состав экспедиции.

Но, прибыв в конце Марта в Петербург, я застал все дело решенным и назначения слишком большого числа ненужных лиц различных ведомств не только состоявшимися, но с большинством из них, взятым из Оренбургского ведомства, по выбору Генерал-губернатора, я мог познакомиться лишь накануне выступления. По составленному маршруту, выступление должно было последовать 15-го Мая. Хотя этот срок был уже слишком поздний для такого дальнего степного похода, который нам предстоял, но мне оставалось лишь дней 20 на сборы. Аральская флотилия, посмотри на уверения Г. А. Катенина и Бутакова, видимо не могла быть своевременно снаряжена, чтобы поспеть к нашему приходу в Чернышевский залив, где было назначено наше соединение, а главное должна была опоздать вступлением в р. Аму в благоприятное время, ибо в Июне вода в реке начинает уже спадать. Обратив внимание Министерства Иностранных Дел на обстоятельства, препятствующие успеху экспедиции, я получил в ответ, — как от Министерства Иностранных Дел, так и от Морского Ведомства, — общин успокоительные фразы, клонившиеся к тому, что все «это мне кажется отсюда, но что на месте все препятствия умиляются и что Катенину и Бутакову будет написано, чтобы ускорены были приготовления, а что если личный состав моих спутников окажется неудачным, то я всегда могу возвратить бесполезного члена с дороги»!

Я ограничился подачею записки Ковалевскому, в которой дал заметить, что при первоначальном предположении, составленном по совещании со мною, военный конвой посольства предполагался вдвое многочисленнее, нежели ныне назначенный с несколькими ракетными станками, взамен чего нашли нужным, ослабив прикрытие, обременить состав посольства и его конвоя чрезмерным [12] числом чиновников и офицеров, в том числе восемь строевых, и увеличить соразмерно непроизводительные расходы на экспедицию.

Я просил: 1) отправить со мною при конвое хотя один боевой ракетный станок с опытным фейерверкером[6]; 2) снабдить нас 20 револьверами в кожаных чехлах, на поясных ремнях, о полною принадлежностью и по 100 капсюлей на каждый, для вооружения гражданских чинов экспедиции, нестроевых и прислуги, и 3) назначенный Генерал-губернатором в состав экспедиции медик только что кончил курс в Казацком университете, мусульманин, и не представляет многочисленным членам посольства, отправляемого в степь в самое жаркое, неблагоприятное время года, ни какого ручательства в своих практических знаниях[7]; экспедиция продолжится около года и должна совершить трудный поход в 4,000 верст, а потому необходимо назначить, если не взамен избранного, то еще другого опытного медика из С. Петербурга.

Ракетный станок с боевыми ракетами, оказалось невозможным выслать в краткий срок, но медик[8] и револьверы были даны.

До 15-го Апреля — как свидетельствует походящие журнал, веденный мною в должности военного агента, — я еще продолжал передавать Военному Министерству собранные мною в Англии сведения и переписываться с различными военными управлениями.

19 Апреля я получил верительные письма к хивинскому и [13] бухарскому правительствам и инструкции Министерств Иностранных Дел и Военного.

20-го Апреля я пустился в дальний путь, полный тревог, лишений, опасностей и неизвестностей. Некоторые приятели смущали меня перед тем внушениями, что, завидуя моему быстрому полету и вниманию, которое было на меня обращено Государем и князем Горчаковым, «меня старались удалить с шееломным поручением в надежде, что я где-нибудь погибну или осрамлюсь и что от меня петербургские дельцы избавятся раз навсегда».

Вера в промысел Божий и безотчетное желание послужить России, вне обыденной колеи, поддерживали мой дух, способствуя тому, что отличало всю мою последующую деятельность, а именно: я считал интриги и сплетни такими мелочами в жизни, на которые недостойно человеку, посвящающему себя бескорыстному слежению отечеству, обращать внимание.

Прощание с Государем и Великим Князем Константином Николаевичем, принимавшим горячее участие в моей экспедиции, было трогательно и оставило во мне, своею видимою сердечностью, глубокое впечатление.

Военный Министр Сухозанет прощался сомною отечески, повторяя на все лады сожаление свое, что меня «берут у него на такое рискованное дело».

Многие из знакомых прощались со мной — как бы в последний раз пред моею гибелью. Моих родителей осаждали самыми зловещими предсказаниями. Но кто меня более всех поразил — это покойная Императрица Александра Федоровна. Она благословила меня образом Божией Матери, прекрасной миниатюрной живописи, и поставив перед собою на колени, взяла мою голову в свои руки, благословила и поцеловала. Слезы умиления брызнули у меня, когда она стала упрекать вошедшего в это время к ней Государя, что он меня напрасно посылает «dans un si horrible pays, ou il risque de perir inutilement, tandis qu'il aurait pu etre tres utile ici. Ou dirait vraimeut, que le Miuisterc u'a pas quelqu'un d'autre a eavoyer dans ces affreux parages!» [14]


Его Величеству, видимо, это было неприятно, и меня подобное заявление поставило в довольно неловкое положение, в особенности, когда вслед за сим Императрица, отпуская меня, потребовала, чтобы я пришел «на прощанье» к ней обедать. За столом были лишь Государь и Принц Петр Ольденбургский.

Их Величества после обеда, окончательно меня благословили и со мною простились самым благосклонным образом.

Выписываю из сохранившихся листков моего походного дневника: «20-го Апреля выехал в полдень из Петербурга, по Московской железной дороге. Е. И. Ковалевский пришел проститься со мною на станцию железной дороги. Родители, сестра Ольга, брат Алексей и родные провожали сердечно. Было много народу на станции. Неудобно и неприятно прощаться с близкими на публике. В вагоне я чувствовал потребность одиночества, хотелось мне подумать о былом, о родных, о милых сердцу, но несносный в этих случаях говор знакомых, ехавших на мою беду в Москву в том же поезде, мешал мне. 21-го Апреля в 3 часа пополуночи прибыли в Тверь. Я отправился в монастырь к тетушке игуменье. В 9 ч. утра сел на пароход «Курьер», предоставленный обществом Самолета в мое распоряжение до Казани».

Это был первый пробный рейс курьерского пассажирского плавания, а не товарного более медленного. Чтобы иметь понятие о развитии судоходства, пассажирского и торгового движения по р. Волге, в протекшие 30 лет, любопытно сопоставить беглые заметки дневника с настоящим положением: ночной пароход идти не мог и останавливался часов в 10 вечера, а с рассветом двигался в путь. Мы высаживались в первый день по случаю продолжительной остановки и желания ознакомиться с прибрежьем, в г. Корчеве. 22-го рапс утром, проходили мимо Калязинского монастыря и затем Углича, а в 3 ч. пополудни подошли к Рыбинску. Стояли там два часа для пополнений топлива. Я осматривал пока город. В дневнике записано: «до Рыбинска вверх по Волге барки тянутся лошадьми. За [15] Рыбинском, вниз, встречаются барки совершенно другой конструкции, ходят на парусах, а при противном ветре тянут люди по берегу. Для этих случаев на барках много лишних людей. Наружная форма судов и парусов — голландская, такая, какая была введена еще Петром Великим. В Рыбинске мало каменных строений, театр вроде большого балагана. Когда мы проезжали мимо Романова — Борисоглебска, нам рассказывали, что первый недавно горел, и огонь перебросило через реку в Борисоглебск.

В восьмом часу вечера причалили к городу Ярославлю, где и ночевали».

Как видно из дневника, осматривая город, я нашел его «прелестным, местоположение — живописным».

23-го Апреля, тронувшись с рассветом, мы пристали к г. Костроме около 7 час. утра. Пока пароход забирал провизию и топливо, я успел побывать в Ипатиевском монастыре, у Архиерея Платона, благословившего меня на предстоящее предприятие, — и осмотреть город. В течение дня мы высаживались в Юрьево Поволжском, и ночевали в Городца. 24-го Апреля, проехав рано утром мимо Балахны, мы в 7 часов утра, причалили к Нижнему Новгороду. Я в первый раз познакомился с этим живописным и своеобразным городом, в котором мне через 21 год позже, пришлось начальствовать. Оригинально, что тогда, т. е. в 1856 г., явился ко мне для оказания почета жандармский офицер Перфильев, которого я нашел через 21 год на том же месте, на самом отличном счету и пользующегося общественным доверием. Он был мною употреблен с пользою в 1879–1880 гг., во время моего Генерал-губернаторства в Нижнем Новгороде, причем мы оба вспомнили о прежней встрече. Я ему доставил заслуженное повышение, но он года через два умер. Осмотрев пустые ярмарочные строения, я объехал обширный и разбросанный по оврагам город, мне очень понравившийся своим прелестным видом, оригинальностью и церквами. Осматривая собор, я зашел в подвальный склеп поклониться праху доблестного патриота [16] Минина. В дневнике записано: «надпись на могиле в стихах, громкая, но по стихосложению — неудачная».

После полудня отправился «Курьер» далее, прошел мимо старого Макариевского монастыря и места прежней ярмарки и остановился у Васильсурска. «За Нижним начали встречаться кабестанные машины, движимые паром или лошадьми. В настоящее время не менее 22 различных типов судов, плавающих по Волге (сибирки, расшивки и проч.), насчитывают до 34,000 судов и барок, двигающихся по реке с товарами; пароходов же всего 130. До 300,000 человек рабочих — употребляются судами, идущими вверх по реке. Вообще судоходство, к сожалению, в младенческом состоянии и не может сравниться с происходящим в Западной Европе. Необходимо увеличить число пароходов и постигнуть удешевления и ускорения грузовой доставки[9]. Этого требуют государственные, финансовые, общественные и частные интересы, но также и человеколюбие. При настоящем положении судоходства, сколько десятков тысяч людей, употребленных на тягостную и вредную для здоровья работу тягл барок, гибнут совершенно бесполезно.»

Переночевав у Козмодемьянстка 25 Апреля, мы прибыли в полдень в Казань, причалив к пристани пароходного общества «Меркурий». В дневнике записано, что «Казань издали имеет совершенно восточную, турецкую наружность. От пристани до города четыре версты по плотине, проложенной по затопленным лугам. Мостовая плохая, гостиницы еще хуже, остановился в лучшей из них — Рязанова: дорого, дурно, отвратительно, грязно и ничего не допросишься».

Простудившись на пароходе, я болел зубами и совсем разболелся, подъезжая к Казани, чувствуя лихорадку и ревматические боли в руках и ногах. Бывший при посольстве доктор Пекарский, меня уложил и в сутки справил; он хотел поставить пиявки, послал искать по всему городу и не нашел. Заказанные [17] заблаговременно чрез купца Савина два тарантаса — один легкий и красивый, а другой — побольше, для прислуги и вещей — были готовы. Заплатив за них 400 руб. и отправив большую часть вещей и запасов на долгих, с обеспечением доставки груза в г. Оренбург в 10 дней, я поехал далее на почтовых.

1-го Мая прибыл я наконец в г. Оренбург, где мне было приготовлено помещение в клубе и, облачившись в полную форму, тотчас явился к Генерал-адъютанту Катенииу, принявшему меня с свойственною ему изысканною приветливостью и любезностью. Давнишняя семейная связь смягчала несколько-то неудовольствие петербургскими распоряжениями по составу и снаряжению посольства, на которые Генерал-губернатор смотрел как на посягательство на его местный авторитет и привычное самовластие. Генералу Катенину не нравилось, что в степь ему подведомственную и в соседние ханства отправляется лицо самостоятельное, тогда как он желал назначить начальником экспедиции одного из своих подчиненных; ему не нравилось, что во главе посольства находится флигель-адъютант, имеющий непосредственный доступ к Государю, и хотя ему семейно знакомый, но обладающий независимым характером, не легко поддающимся административному давлению или постороннему влиянию. Как умный и обворожительный человек, Катенин старался скрыть от меня свое стремление парализировать всякую инициативу со стороны начальника посольства, поставить его в зависимое от себя положение и обратить посольский караван с предназначенным ему конвоем в авангард отряда, идущего в киргизскую степь с Генерал-губернатором края. Но цель эта тем не менее обнаруживалась на каждом шагу, в распоряжениях по снаряженного каравана и степному движению отрядов, в продолжительных ежедневных разговорах со мною и даже в письменных сообщениях.

В донесении моем Ковалевскому из г. Оренбурга от 7 Мая (№ 4) оказано: «все мои будущие спутники уже собрались в г. Оренбурге. Лица, назначенные в состав миссии из здешнего края, тоже явились ко мне. К выступлению все, приблизительно, [18] готово… Погода теплая, и кормы в степи изобильные, но, за неимением перевозочных средств, едва ли будет возможно, к сожалению, выступить ранее 15 Мая. Впрочем, я не теряю надежды, что, вследствие моих настояний и при особенной заботливости Г. А. Катенина, Его Превосходительство найдет средство ускорить сбор верблюдов и доставить мне возможность выступить несколько ранее отряда, конвоирующего начальника края, и идти безостановочно до Аральского моря»…

Так как главнейшею заботою при степном походе должно быть прокормление не только людей, но и лошадей, и верблюдов и удовлетворительное разрешение этой задачи составляет важнейшее условие успешного достижения цели, то чем раньше могло двинуться посольство в степь, как только появился подножный корм, тем было больше задатков в своевременном достижении берегов р. Аму и вступлении в Хиву до наступления самых сильных жаров. Лучше было выступить в конце Апреля или в самых первых числах Мая, нежели откладывать до половины Мая. Каждый день был дорог. А потому понятны сетования на медленные сборы перевозочных средств и на старания Оренбургского начальства приурочить движения посольского каравана к маневрированию отрядов сопровождающих торжественное шествие начальника края по вверенной его управлению степи.

При отправлении дипломатической миссии в Среднюю Азию имелись в виду не только политические и военные цели, но и торговые. Предстояло заключить торговые договоры в Хиве и Бухаре, улучшить положение русских торговцев и попытаться завязать более непосредственные и оживленные сношения их с жителями ханств. А потому предполагалось, по моему предложению, придать посольству двух купеческих русских агентов, о чем и было сообщено Министром Иностранных Дел Г. А. Катенину. «Но недоразумению, доносил я Ковалевскому[10] (№ 4), [19] этих агентов до сих пор нет. Так как русский приказчик, знающий татарский язык, мог бы быть чрезвычайно полезен миссии, для собирания различных сведений в Хиве и Бухаре и для сношений с жителями, то мне удалось уговорить здешнего купца Деева послать со мною, с согласия Генерал-адъютанта Катенина, приказчика своего в Хиву». Этим был, хотя отчасти, заполнен существенный пробел, оставленный в приготовлениях к отправлению посольства. Хотя несомненно, что бывалый приказчик Деева оказывал посильные услуги посольству и принес несомненную пользу, но отсутствие подготовленных и образованных коммерческих агентов при посольстве было весьма прискорбно и лишило меня возможности извлечь ту пользу для торговых сношений России с ханствами, какую я предполагал.

В упомянутом уже донесения Ковалевскому (от 7 Мая № 4) было далее сказано:

«Для извещения хивинского хана о моем выступлении составлено, на этих днях, и послано на имя мехтера письмо, в копии при сем прилагаемое, от Оренбургского и Самарского Генерал-губернатора.

Письмом из Оренбурга я сообщил капитану 1-го ранга Бутакову о желании моем несколько ускорить, против первоначального распоряжения, следование миссии и о том, что я предполагаю прибыть к Аральскому морю около половины Июня. Оставаясь в убеждении, что капитан Бутаков, при известном его усердии и распорядительности, успеет выйти своевременно в Аральское море, несмотря на многие к тому препятствия, я предупредил его также о том, что я с некоторыми лицами миссии и частью кладя пересяду — вероятно на пароход «Перовский», дабы переплыть к Айбугирскому заливу[11]. Вместе с тем я просил [20] начальника Аральской флотилии взять с собою из р. Сыра, наибольший по возможности запас воды, для облегчения следования каравана но. Усть-Урту, где мы можем встретить недостаток в воде. Принимая во внимание, что Генерал-адъютант Катенин; сделал все распоряжения для обратного моего следования в г. Оренбург из Бухары через Хиву, по Усть-Урту, я донес Его Превосходительству о невозможности сказать ныне утвердительно, что я изберу этот же путь для возвращения в Россию, как потому, что подобному движению — могут помешать различные местные обстоятельства и политические соображения, так и по той причине, что движение по всякому другому пути даст мне возможность осмотреть местность и изучить страну на гораздо большем: пространстве, чем при движении обратном на Хиву. Предупреждая Г. А. Катенина, что обстоятельства могут меня принудить выйти из ханств на какой либо пункт Сыр-Дарьинской линии, я обратился к Его Превосходительству с покорнейшею просьбою, чтобы командиру Сыр-Дарьинской линии предписано было в случае такового моего движения принять все надлежащие меры, как к высылке ко мне на встречу дополнительного конвоя, так и к снабжению вверенной мне миссии всеми предметами первой потребности для возвратного похода в г. Оренбург.

На этих днях, на бале, начальник края познакомил меня с находящимся еще здесь бухарским посланцем. Из разговора с ним заметил я, что бухарцы желают, чтобы миссия отправилась сперва в Бухару, а потом в Хиву и намекают даже, что в противном случае я не буду принят эмиром. Я на это, разумеется, не обратил никакого внимания.

Желая иметь неопровергаемые доказательства вероломства и тайных враждебных действий хивинцев в отношении к нам и покровительства, оказываемого ими враждебным нам киргизам и лицам, открыто восстающим протии законной власти, я просил Генерал-адъютанта Катенина снабдить меня подлинными документами по сему предмету.

В отзыве от 6 Мая за № 950 начальник края сообщил [21] мне, что известный Исет Кутебаров искал покровительства хивинского хана, который и обещал ему оное, что доказывается подлинным письмом Сейд-Мохамеда. Кроме того мне доставлены Генерал-адъютантом Катениным фирман, присланный хивинским ханом адаевцам и письмо от ханского мехтера, открыто подстрекающего их к новым ссорам с Ямудскими туркменами, врагами хивинцев».

Письмо мехтеру написанное от имени Оренбургского Генерал-губернатора, но составленное мною, по соглашению с Г. А. Катениным, было следующего содержания:

«Высокостепенного хана хивинского почтенному и уважаемому Мехтеру.

В исполнение Высочайшего соизволения, выраженного в грамоте Его Императорского Величества Всемилостивейшего Государя моего к высокостепенному владетелю Хивы, отправленной с бывшим здесь посланцем шейх-уль-исламом Фазиль-Ходжею, Императорское посольство, назначенное в Хиву из снисхождения к желанию хана, прибыло на сих днях в г. Оренбург и 10 Мая выступило уже отсюда в Киргизскую степь. Начальником Миссии для ведения переговоров с Высокостепенным ханом Его Императорское Величество удостоил избрать полковника Игнатьева, собственного своего флигель-адъютанта, т. е. одного из самых приближенных и доверенных своих сановников. Свита посольства состоит из секретаря, двух переводчиков, двух медиков и других чиновников, в числе 16 лиц и 38 человек прислуги, при них 63 человека почетного конвоя. К Куня-Ургенгу прибудет посольство около 29 Июня. До этого пункта оно будет сопровождаемо собственным моим конвоем, который здесь должен быть сменен охранною стражею от высокостепенного хана, о высылке которой было уже написано от меня на имя почтенного Диван-Беги в письме от 22 Февраля. Ныне считаю долгом обо всем вышеизложенном уведомить почтенного и уважаемого мехтера на тот предмет, чтобы правительству хивинскому известны [22] были в точности числительность Императорского посольства и время прибытия его в пределы Хивы и сообразно с сим приготовлена своевременно охранная стража, имеющая встретить посольство около Куня-Ургенча. Вместе с тем не излишним нахожу предупредить, что флигель-адъютант Игнатьев обязан из Хивы отправиться в Бухару, а из Бухары спешить обратно в Россию, так как он по званию своему не может быть долго в отсутствии. По этой причине он, по всей вероятности, вынужден будет сократить свое пребывание в Хиве, почему было бы весьма желательно, чтобы переговоры с ним хивинского правительства ведены были с наивозможною меньшею тратою времени. Писано в г. Оренбурге 6 Мая 1858 г.». Чтобы по возможности предупредить предвидимое поползновение хивинцев задержать в Хиве посольство и не пропускать во всяком случае русских в Бухару непосредственно прямым и кратчайшим нутом, я уговорил Катенина включить в его извещение мехтеру, что пребывание мое в Хиве должно быть лишь кратковременно, вследствие того, что мне поручено Государем идти в Бухару и скорее вернуться в Россию. По понятиям азиатцев и свойственным им обычаям, время пребывания посольства в ханстве и отъезд оного на родину должны были находиться в зависимости от произвола и расположения духа хана, а потому необходимо было принять заблаговременно меры для того, чтобы внушить хивинскому повелителю убеждение в невозможности изменить, по своей фантазии, программу, которую посольство обязано было выполнить, не смотря ни на какие препятствия. Вот подлинные извлечения из донесений моих Ковалевскому (директору Азиатского Департамента) из г. Оренбурга, от 7 Мая:

«Погода сделалась жаркой и кормы в степи изобильные. Дело стало из-за верблюдов, выписанных в г. Оренбург только к 15 Мая. Начнут они прибывать сюда 16-го. Жаль, что поздновато снаряжены мы в поход. Надо было выступить в первых числах Мая. Все было бы лучше и легче. Не могу скрыть от Вас, что многочисленная моя свита смущает меня чрезвычайно. Все мои [23] спутники, большею частью, премилые люди, но дельных помощников мало и все приезжие из Петербурга не запаслись необходимым для степного похода, так что значительною помехою моего выступлению — снабжение членов миссии лошадьми, седлами, вьюками и предметами первой необходимости. Вы не поверите сколько мне возни по снабжению моих спутников. Вещи фотографические так громоздки, что их нельзя было применить к вьючке и пришлось уложить все на повозку a la grace de Dieu. Я не думаю, чтобы когда либо отправлялся в Зауральскую степь такой неуклюжий караван, как мой. Громадность каравана заставляет меня еще более прежнего опасаться, что денежных средств моих будет недостаточно.

Г. А. Катенин очень недоволен был последним решением комитета об отправлении миссии в Хиву и Бухару. Он меня спрашивал, принимал ли я участие в заседании комитета и успокоился только моим отрицательным ответом.

Мне здесь предсказывают совершенную неудачу. Иду на все превратности с тою же твердостью духа, с какою шел бы на верный успех. Постараюсь сделать все, что от меня зависит, а в успехе волен — один Бог.

Драгоман миссии назначен Г. А. Катениным Батаршин 2-ой, а словесным толмачом Чанышев. Недостатки первого заключаются, как мне кажется, в том, что он очень робкого характера, а переводит вяло, нерешительно, заикаясь; я это заметил во время разговора моего с Бухарскимпосланцем. Переводить дипломатический разговор на персидский язык он сам не берется, а это будет в Бухаре весьма невыгодно, так как официальная, дипломатическая переписка ведется вся на персидском языке. Со мною нет никого свободно объясняющегося по-персидски. Другой драгоман, по сознанию самого Григорьева[12], годен только для командировок на рынок. [24]

У меня до десяти лишних и совершенно бесполезных спутников, а между тем горного офицера или даже штейгера я приобрести не мог, да и купеческих агентов, которые должны были идти со мною, до сих пор нет.

Чрез купцов в Бухаре и Хиве гораздо более узнать можно, нежели чрез официальные сношения. Купец Ключарев, ожидавшийся Катениным из Москвы для отправления со мною, не прибыл еще, а другого и в виду не имеется.

Мне удалось подбить, наконец, здешнего купца Деева (бывшего в Хиве с Никифоровым) послать со мною расторопного русского приказчика с товарами, а так как приискать и нанять верблюдов в такое короткое время было почти невозможно, то я уступаю ему под товары 20 верблюдов из числа моих запасных. За это взыщется с Деева плата пограничною комиссиею.

Личность доктора Батаршина также незавидная в медицинском отношении. Я полагаю извлечь из него пользу сношениями с туземцами в Хиве и Бухаре. Многие из тех лиц, которые приехали со мною из Петербурга, недовольны своим содержанием по сравнению с довольствием, получаемым лицами, назначенными из Оренбургского ведомства. Я позволил себе ходатайствовать о докторе Пекарском в надежде, что Вы найдете несправедливым, чтобы Батаршин получал большее содержание, чем старший врач. Для ускорения моих переговоров в Хиве и для предупреждения, того, чтобы хан не уехал из столицы и не промучил меня продолжительным напрасным ожиданием, я решился известить из г. Оренбурга хивинские власти, что выступаю в степь, и предварил их, что не намерен долго оставаться в Хиве. Г. А. Катенин, узнав о моем желании, приказал заготовить письмо от себя мехтеру, предоставив мне изменение редакции, так как первоначально в этой бумаге было сказано много лишнего.

Бухарский посланец еще не выехал до сих пор из г. Оренбурга. Он обещает отправиться в путь около 15 Мая. Как кажется, он нарочно выжидал моего приезда, чтобы познакомиться и донести эмиру. Посланец был в нелепом убеждении, что я [25] обязан к нему приехать первый с визитом. Познакомившись с ним на бале 15 Мая, я дал ему заметить, что ожидаю его к себе. Частным образом осведомлялся он у Генерал-губернатора, кто я такой, сколько у меня свиты и конвоя, и каким путем будет следовать в Бухару миссия. Требуемые сведения были сообщены ему письменно в форме записки. Получив записку, посланец заметил Батаршину, что так как русская миссия идет первоначально не в Бухару, а в Хиву, то он сомневается, чтобы эмир принял меня. При переводе записки в пограничной комиссии сделали ошибку, объяснив мое звание словом «малый мехрем». Таким образом могли бы счесть меня в Бухаре за придворного кухонного служителя. К счастью мне пришло в голову справиться об этом и выражение в записке, взятой под благовидным предлогом у бухарца назад, — теперь изменено.

Перечитывая в г. Оренбурге инструкцию мне данную, я обратил внимание, между прочим, на следующее обстоятельство: мне приказано обещать ханам: бухарскому и хивинскому, что ежели они будут действительно жить с нами в мире, то Россия оградит их, по возможности, от вредного для них вмешательства других государств. Мне предоставлено заключить письменные акты в Хиве и Бухаре. Не будет ли осторожнее не включать сего в акты, а ограничиться словесным обещанием, либо облечь в акте сие обязательство еще в более темное и общее выражение? Я обращаюсь к Вашему Превосходительству с подобным вопросом потому, что еще пытается возможность заблаговременно мне узнать положительно мнение Ваше».

От 11 Мая:

«Ежеминутно мучает меня мысль, что расходы по снаряжению миссии и в особенности конвоя все увеличиваются и что по окончании возложенного на меня поручения, мне скажут: Вы стоили так дорого, а сделали так мало. Усиление, по особенному неблагоприятному стечению обстоятельств, суммы, выражающей официально стоимость хиво-бухарской миссии, не зависевшее от меня, нисколько не увеличивает однако же средств моих для [26] достижении дипломатической или нашего отправления, а напротив того, скорее уменьшаете их. Убежденный в справедливости взгляда Вашего Превосходительства на расходы, делаемые ныне из кибиточного сбора, я надеюсь, что Вы согласитесь со мною в том, что ежели бы вместо бесполезного расточения на обзаведение различных предметов и на громадное снаряжение миссии и конвоя, а также вместо содержания различных личностей, стоящих весьма много, а способных творить весьма мало, приобщили бы к экстраординарной сумме моей все употребленные таким образом деньги, то при уменьшении кочующей со мною орды, дипломатические мои средства удвоились бы, по крайней мере, а затруднения уменьшились. Напрасный расход по отправлению многих бесполезных и неподготовленных к такому путешествию лиц; множество конвойных офицеров (из них гвардии ротмистр Дучинский получает 2.000 руб. сер. содержания в год), снаряжение повозок и фур и громадное обзаведение бочонками, фотографическими аппаратами и различными предметами, отправляемыми с конвоем из лишней предусмотрительности, никак не могут быть причислены собственно к дипломатическим расходам миссии. Все могло быть снаряжено проще и дешевле. Каждое распоряжение отзывается здесь расходом, который предугадать трудно.

Не вижу конца моим похождениям в г. Оренбурге. Беспрестанно возникают новые затруднения, препятствующие моему выступлению. Кажется главнейшее состоит в том, что в случае нашего раннего выхода, церемония прощального молебствия и выступления Генерал-губернатора была бы менее величественна, нежели при одновременном отправлении двух отрядов».

И второе от того же числа:

«Из письма моего от 7 Мая за № 4, Вашему Превосходительству известно, что я счел долгом обратить внимание Оренбургского и Самарского Генерал-губернатора на то, что в настоящее время нельзя предугадать, какой путь окажется по обстоятельствам наилучшим для обратного моего следования из Бухары, и просил Его Превосходительство иметь в виду возможность выхода миссии [27] из Бухары на Сыр-Дарью. Г. А. Катенин письмом от 7 Мая за № 977 уведомил меня, что вследствие сего он признал необходимым сделать ныне же надлежащее распоряжение о благовременном заготовлении и высылке в форт № 1-й 620 бочонков на четырехдневный запас воды, для облегчения перехода через пески Кизыл-Кум как миссии, так и конвойного отряда, который он намерен выслать с р. Сыр.

При этом Генерал-адъютант Катенин полагает, что расходы, предстоящие на заготовление здесь бочонков и доставку их в форт № 1, будут простираться до четырех тысяч рублей.

Другим письмом от 7 Мая за № 668, Г. А. Катенин, сообщая мне две просьбы, поданные на его имя купцами Деевым и Путуловым, приносящими жалобы на разграбление хивинцами карабинов в 1847 г. и пленение их приказчиков, просит меня, по прибытии моем в Хиву, о претензиях упомянутых купцов предъявить тамошнему правительству и склонить оное на сколь возможно справедливое вознаграждение за понесенные ими убытки. Постараюсь, при благоприятных обстоятельствах, что либо по сему делу сделать, если увижу, что ходатайство это не повредит общему ходу переговоров или, по крайней мере, поставлю на вид хивинскому хану сии грабежи, в доказательство основательности нашего требования об обеспечении личности и имущества торгующих в хивинских владениях русских подданных и необходимости оградить нашу торговлю на будущее время.

При отправлении моем из С.-Петербурга мне приказано было сверить, для дополнения, данную мне из Азиатского Департамента записку о русских пленных, находящихся в Хиве и Бухаре, с делами канцелярии Генерал-губернатора. Оказалось, при сличении с делами канцелярии, что других, кроме упомянутых сведений, собственно о русских пленных, в Хиве и Бухаре находящихся, в г. Оренбурге нет, но есть только переписка об истребовании из Хивы семейства персидского подданного Хассанова, возникшая вследствие ходатайства персидского консула в г. Астрахани. Сие ходатайство было предъявлено находившемуся в г. Оренбурге [28] хивинскому посланцу Фазиль-Ходже, обещавшему председателю пограничной комиссии употребить старание о возвращении детей Хассанова.

Назначенный Оренбургским и Самарским Генерал-губернатором старшим драгоманом миссии, коллежский асессор Батаршин, вполне владеет татарским языком, но не в состоянии свободно передавать на персидском языке разговор, выходящий из ряда обыкновенных. Словесный толмач коллежский секретарь Чанышев может быть предназначаем единственно для самых обыкновенных не дипломатических сношений и то только на татарском языке. Имея в виду, что персидский язык в Бухаре — язык дипломатический и придворный и что во всяком случае иметь в миссии человека свободно объясняющегося на этом языке — существенно необходимо, я решился обратиться к Г. А. Катенину с покорнейшею просьбою сделать изменение в назначения переводчиков. Мне объявлено было, что в г. Оренбурге нет никого, удовлетворяющего этому условию. Осведомившись после сего о прибытии сюда Банщикова, назначенного в Оренбургскую пограничную комиссию и вполне владеющего персидским языком, я просил — основываясь на предложении самого Г. А. Катенина, — о заменении коллежского секретаря Чанышева титулярным советником Баньщиковым. Г. А. Катенин, письмом от 10 Мая за № 1005, уведомил меня, что назначил этого чиновника в состав вверенной мне мессии».

Ходатайство о назначении Баньщикова словесным толмачом миссии, — несмотря на то, что он по образованию и прежней своей службе мог занять высшее место, хотя по склонности к крепким напиткам был выслан из Персии, где он служил и назначен в г. Оренбург так сказать для наказания, — было вынуждено совершенною необходимостью. Драгоман Батаршин, в совершенстве знакомый с татарским языком, сознался, при первом испытании, что, изучив письменный язык персидский, он положительно не в состоянии переболеть словесно на этом языке разговор, состоящий не из общеупотребительных выражений. Словесным же толмачом назначали совершенно бесполезного [29] миссии чиновника, который мог быть, в большей части случаев, заменен одним из нескольких казаков конвоя миссии, говоривших бойко на татарском. Миссия могла быть поставлена в самое неприятное положение в Бухаре, где встречается беспрестанно необходимость говорить по-персидски, а также в случае сношений с персиянами.

Перед прибытием моим в г. Оренбург все расчеты и распоряжения Генерал-губернатора были основаны на отрезном предположении, что миссия не иначе вернется из Бухары, как снова через Хиву. Мне стоило большого труда объяснить Г. А. Катенину, что неблагоразумно связывать заблаговременно движения посольства и ставить его так сказать в зависимость от доброго расположения своевольного хивинского хана, что обстоятельство это вовсе не имелось в виду и что по всей вероятности посольству придется возвратиться из Бухары иным путем, на р. Сыр. Тогда Генерал-губернатор известил меня о неожиданном решении, сделанном им вследствие моего сообщения, о заготовке и высылке на р. Сыр 620 бочонков для воды, на случай возвращения посольства из Бухары не чрез Хиву, предупредив меня, что это вызвало сверхсметный расход в 4.000 р. Такого исхода я не мог предвидеть и находил этот расход излишним.

Когда я в Петербурге первоначально составлял (осенью 1857 года) проект посольства в Хиву, с движением наших судов, по р. Аму, предполагалось, что из устья р. Сыр пойдут в Аральское море канонерская лодка, два речных парохода и две или три баржи с достаточным числом гребных судов и десантом и даже приготовлен будет легкий, подвижной отряд в форте № 1 для того, чтобы посольство могло тот час же подкрепить свои требования энергическими мерами. Но в г. Оренбурге я убедился, что средства недостаточны, что от флотилии ожидать мне помощи большой нельзя и что пересесть на пароход посольству будет трудно, если не невозможно. Бросить караван и лично находиться на пароходе я считал неприличным, потому тогда же решился остаться, преимущественно, при караване, [30] ограничиваясь — для доставления благовидного предлога пароходу вступить в реку и пройти по ней, — передачею на судно лишь некоторых лиц и части конвоя и подарочных вещей, получение которых ханом и его сановниками, в глазах азиатцев, считается необходимейшею принадлежностью посольства. Я просил Катенина сообщить в Хиву о моем скором прибытии, назначив несколько более близкий срок, чтобы хивинцы поверили сказанию нашему о затруднительности и медленности доставки громоздких подарочных вещей и необходимости перевозки их водою.

Перед отбытием из Петербурга и видя неудовлетворительность и неполноту данных мне официальных инструкций, я представил Ковалевскому несколько вопросных пунктов, на которые и получил словесные ответы, мною тогда же записанные и долженствовавшие служить мне руководством в будущем. Мне поставлено было Ковалевским главною целью: «исследовать, по возможности, р. Аму, стараться составить карту этой реки, убедиться в какой степени долина Аму представляет будущность для заселения, развития торговли, пароходства и пр. Иметь в виду, что конечною целью наших действий: искать удобнейший путь в Индию, по рр. Сыру и Аму или через Кашгар: так как на Персию надеяться нам нельзя, то желательно достигнуть самостоятельного нуги для будущих действий». Не смотря на то, что экспедиция снаряжаема была на полтора года, мне предлагалось сократить пребывание в крае, по возможности, постараться вернуться из Бухары в Ноябре. Если ханы согласятся на пребывание наших коммерческих агентов в их столицах, то дозволяется оставить какого-нибудь караван-башу (в роде старосты киргизского, заведывающего верблюдами каравана) без всякого иного официального вида. Ковалевский просил меня избегать выходить часто из дома, который будет занимать посольство, и «отнюдь не попадаться эмиру Бухарскому верхом на улицах»[13]» [31] и разрешил в случае недостатка денег занять в Хиве и Бухаре именем Министерства Иностранных Дел[14]. На вопрос мой, что мне предпринять, если хан — вследствие возбужденных опасений — дурно или дерзко примет посольство или же при приближении наших судов к берегу их встретят выстрелами, Ковалевский отвечал, что «на частные неприязненные действия не следует обращать внимания, ни придавать им значения политического, а если я попаду в Хиву во время расстройства общественного или резни, то, узнав от лазутчиков о положении дела, следует заблаговременно уйти из хивинских пределов». Касательно ввода судов в р. Аму, вопреки хивинскому хану, было разрешено, но «с крайнею осторожностью, с тем, чтобы хивинцы не задержали миссии в виде залога. Отнюдь не рисковать зимовать в реке судам, разве что в хивинских владениях близ устья реки». Меня уполномочивали, для достижения открытия судоходства по р. Аму, обещать уменьшение таможенного тарифа на хивинские и бухарские произведения. На вопросы имеются ли у нас виды на Хиву и предполагается ли распространить Сыр-Дарьинскую линию в сторону хивинских владений, а также что делать миссии, если русские невольники прибегнуть к непосредственному ее покровительству или даже скроются в домах, нами занимаемых последовали ответы: что «никаких видов на расширение наших владений не имеется и что лучше не принимать русских невольников под свое покровительство непосредственно, чтобы не подвергать миссию опасности». Касательно Персии и персиян предписывалось миссии обходиться дружественно с персидским посланцем, — если таковые встретится, — содействовать Персии, а не Дост-Мухамеду и ходатайствовать в ханствах за персидских невольников, допуская даже денежные пожертвования для[32] их освобождения. В отношении к уроженцам Индии, Ковалевский советовал стараться распространять недоверие к Англии и в случае заявления или желания бежать в Россию обещать убежище. Миссии разрешалось войти в сношение с Ханыковым, но запрещалось посылать — как я предполагал — от себя агента в Балк, Кундуз, Гиссар и пр., а предлагалось выжидать, чтобы из этих владений прислано было к миссии доверенное лицо или же ограничиться отправлением туда для собрания сведений киргиза. Имея в виду бродившие на востоке слухи, я спросил Ковалевского «следует ли нам содействовать составлению оборонительного союза между Афганистаном, Персиею, Бухарою и ближайшими к Индии независимыми владетелями с целью неприязненною Англии и клонить ли к тому, чтобы, при подобной группировке владений в Средней Азии, Хива и Коканд были исключены из союза». Директор Азиатского Департамента подтвердил мое предположение, отозвавшись, что надо, сколько возможно, иметь это в виду.

Приготовления и предварительные переговоры с Генерал-губернатором длились две недели и лишь к 15 Мая миссия была снаряжена и готова к выступлению, в составе, с конвоем, 117 человек с 178 лошадьми, 352 верблюдами и 22 повозками, из коих лазаретная фура и полевая кузница форменного образца отличались в особенности своею непомерною громоздкостью и непрактичностью для степного похода.

Убежденный, что для сохранения порядка и безопасности, для сбережения сил людей, лошадей и верблюдов, для успешного достижения цели, необходимо установить систематическое исполнение известных правил, как при движении, так, в особенности, при бивачном расположении отряда, а также что многочисленность личного состава миссии поведет к постоянным ссорам, внутренним раздорам и может иметь, при отсутствии обязательных занятий, тунеядстве и скуке однообразной жизни, лишь самые дурные последствия, я постарался придумать перед выступлением и тщательно распределил занятия между моими спутниками и дал инструкции начальнику конвоя относительно порядка следования [33] экспедиции. Начальник конвоя обязывался заведовать, сверх своей собственной команды, всем караваном, верблюдовожатыми и верблюдами, прислугою и пр., смотреть за порядком навьючивания, кормления, движения и расположения каравана; он должен был принимать меры для его обеспечения от разных случайностей и отвечать за порядок и целость имущества. Старшие три офицера (по чину) заведовали командами Уральскою, Оренбургскою и стрелковою (линейного батальона), а три младших — тремя отделениями караванного обоза, в состав которых входили верблюды с их вожаками, лошади, порционный скот, повозки и проч. По очереди офицеры назначались дежурными — старшие по отряду, а младшие по табуну.

Один из двух офицеров Генерального Штаба, штабс-капитан Салацкий, назначен был мною наведывать топографскими работами, производимыми двумя офицерами корпуса топографов (шт. — кап. Яковлев и пор. Зеленин) и двумя топографами — Недорезовым и Чернышевым, — вести топографический и расспросный журналы, находиться при авангарде и выбирать бивачные шеста. Топографы производили все время маршрутную съемку и, при знании татарского и киргизского языков, занимались собиранием расспросных сведений о крае. На пути от Оренбурга до Хивы Яковлев был постоянно впереди, а Зеленин при мне тогда как от Хивы до Бухары Зеленин шел в авангарде, а Яковлев оставался при мне, заведуя в тоже время во весь путь хозяйством миссии. Другому офицеру Генерального Штаба, капитану Залесову, было поручено вести дневник миссии, политический, статистический и пр., составлять военно-статистическое описание края и находиться на походе при мне для исполнения поручений и переписки по отряду (приказы и пр.) и с Оренбургским ведомством. Чиновник Министерства Иностранных Дел Кюлевейн, назначенный в должность секретаря, но не привычный к переписке на русском языке, держал в порядке журнал дипломатической переписки и всю казначейскую часть, счетную книгу и пр. Галкину были поручены сношения с пограничною комиссиею, [34] заведовавшею киргизами, и собиранием сведений торговых; сверх того он вел дневник для Оренбургского Генерал-губернатора. Лерхе собирал сведения этнографические, лингвистические, археологические, исторические, расспрашивая встречных киргизов и впоследствии, в ханствах, туземцев.

Доктору Пекарскому — ведение медицинского журнала, наблюдения по части естествознания и лечение чинов миссии.

Доктору Батаршину — лечение конвоя и, по знанию татарского языка (он был магометанин), сношения с туземцами, их лечение и расспросы.

Струве производил астрономические наблюдения и вместе с лейтенантом Можайским — барометрическую нивелировку и метеорологические наблюдения.

В отношении к караванному следованию, я поставил начальнику конвоя в обязанность иметь ближайшее наблюдение:

1) за исправностью вьючной сбруи и, в случае надобности, за своевременным ее исправлением;

2) чтобы каждый верблюд навьючивался лишь соответственно его силам, и измученные или слабые получали облегчение в клади;

3) чтобы заведены были точные списки людям, лошадям, верблюдам и общая ведомость прихода и расхода всех транспортируемых нашим караваном предметов;

4) все офицеры, состоящие при караване, заведуют, по назначению начальника конвоя, каждый своею обозною частью, которую должен принять в полное свое ведение и содержать в исправности;

5) ежедневная перекличка киргизов и поверка верблюдов должна производиться по пробитии вечерней зори;

6) дежурный офицер должен идти безотлучно с арьергардом и по прибытии последнего верблюда донести начальнику;

7) для облегчения управления киргизами и наблюдения за ними назначить ответственного старшину (караван-баша);

8) за два часа до восхождения солнца или перед временем, [35] назначенным для выступления каравана, бьют генерал-марш. Сигнал «сбор» должен обозначать приступ к навьючиванию;

9) тотчас по приходе на место ночлега отряда, верблюды должны быть развьючены в порядке, указанном раз навсегда (каре), 1/4 часть казаков назначается для содержания пикетов вокруг табуна и лагеря и отводит лошадей и верблюдов на пастбище. Другая 1/4 наличных людей конвоя расставляет вьюки по заведенному порядку. Третья 1/4 людей разбивает кибитки, а последняя 1/4 приносит дрова, кизяк, воду, устраивает кухню и пр.

Я строго наблюдал за систематическою исполнительностью этой программы и за точным принятием всех предосторожностей для предупреждения хищнического нападения Кочевников на стан миссии, угона табуна и пр. В день выступления, 15 Мая, в состав моего каравана входили 27 чинов военных и гражданских, один иеромонах, 125 казаков и стрелков, 14 чинов нестроевых (прислуга), 202 лошади и 559 верблюдов. Но так как часть дополнительного конвоя должна была отделиться от посольства при вступлении его в хивинские пределы, то собственно для охранения посольства и громадного каравана оставалось 50 человек казаков и стрелков.

Перед самым выступлением нашим, прибыл в Оренбург, чтобы присоединиться к посольству, идущему в Хиву и Бухару, студент С.-Петербургского университета, по естественным наукам, Зоммер, которому Министерство Иностранных Дел разрешило пристроиться к экспедиции для собирания зоологических и ботанических коллекций и сведений, если я не встречу к тому препятствий. Ходатайство Зоммера было поддержано предо мною многими личностями из Петербурга, между прочими письмами от барона Ливена (генерал-квартирмейстера) и ректора университета Плетнева, который писал мне «все, что Вы соблаговолите сделать в его пользу и в облегчение занятий его, останется неизгладимым не только в его сердце, но и в благодарном воспоминании нашего университета, который привык студентов, своих считать чем-то нераздельным с собою. Что касается до [36] меня лично, то я заранее радуюсь, что молодому человеку, посвящающему ранние свои годы ученым изысканиям, судьба посылает в руководители именно Вас: он целый год будет видеть перед собою прекрасный пример во всем. Это так возвышает душу, ум и сердце. Я остаюсь в полной уверенности, что спутник Ваш возвратится к нам не только обновленный в лучших своих качествах, но и укрепившимся и созревшим».

Ожиданиям почтенного ректора не суждено было сбыться. В виду полученных рекомендаций, я преодолел принципиальное предубеждение против увеличения уже без того слишком многочисленною состава миссии и, приняв Зоммера благосклонно, помог ему снарядиться в поход, снабдив — джуламейкою[15] и пр. Но оказалось, что Зоммер, при несомненной любознательности, был крайне самонадеян, совсем не подготовлен к перенесению трудностей и лишений, сопряженных с степным походом, не понимал необходимости соблюдения дисциплины и порядка в караване и проявлял несообразные притязания, возбуждавшие неудовольствие не только начальника и офицеров конвоя, но даже простых казаков, просивших неоднократно «уволить их от сопровождения букашника» в его поисках по степи во время наших остановок, Зоммер воспроизводил тип немецкого бурша всеми привычками, своим поведением, вкусами и обращением с другими; любил поспать и вечно опаздывал к выступлению отряда, затрудняя прислугу, и, несмотря на внушения и напоминания старших, постоянно продолжал подавать дурной пример безнаказанного нарушения общих распоряжений. Отряд уходил, когда Зоммер еще не вставал с постели и потому мы должны были оставлять людей для уборки его кибитки и верблюда для перевозки его вещей. Дело дошло до того, что после неоднократных ослушаний и предупреждений, я вынужден был оставить Зоммера на одном из биваков на Усть-Урте, предоставив съемочному отряду, пересекавшему путь миссии, по [37] направлению от запада на северо-восток, взять его с собою до форта № 1, откуда он вернулся в Россию, не побывав ни в Хиве, ни в Бухаре.

Аральское море и устья реки Аму были исследованы нашими моряками под начальством Бутакова (пароходы «Перовский» и «Обручев») в 1848 и 1849 годах. В результате нам было известно, что Аму (Окс) впадает в Аральское море нитью рукавами, из которых некоторые отделяются от главного русла выше г. Кунграда, а рукав Лаудан впадает в Айбугирский залив. А. А. Бутаков считал рукава Талдык и Лаудан доступными для судов нашей Аральской флотилии и все затруднение для плавания предвиделось в необходимости облегчить груз «Перовского» при прохождении бара — пред устьями. Для этого и для перевоза топлива при дальнейшем плавании вверх по реке предполагалось взять еще две баржи. Для парохода «Обручева» не предвиделось никаких задержек. На этих данных был основан весь план экспедиции. Еще в Петербурге, тотчас по возвращении моем из-за границы я подавал записку Ковалевскому, в которой настаивал на том, что, не довольствуясь донесениями и смелыми бумажными предположениями Бутакова, следует истребовать от него положительного указания:

1) Какие имеет он точные сведения о различных устьях реки Аму, о глубине бара и фарватера, быстроте течения, о свойстве берегов и т. п.

2) Действительно ли может он войти безостановочно с двумя из судов флотилии в реку.

3) Сколько примерно нужно ему времени, чтобы дойти с моря до г. Кунграда.

4) Может ли флотилия идти вдоль Усть-Урта, держась на высоте с караваном и быть с ним в постоянном сообщении; могут ли суда останавливаться на ночь близ берега и насколько приблизиться в течение дня.

5) Где лучше всего производить нагрузку и выгрузку, ибо предполагалось, что не только посольство сядет на пароход, но что [38] продовольствие для конвоя и лошадей экспедиции будет доставлено на судах из форта № 1, по распоряжению Генерал-губернатора.

6) Где лучше, по его мнению, устроить пристань на Аральском море для нашей флотилии и где выгоднее устроить укрепление в устье Аму, для обладания оным и для обеспечения беспрепятственного прохождения наших судов с моря.

7) Как полагает он распорядиться плаванием судов, с тем, чтобы ни одна из барж не подошла ранее парохода "Перовский" к устью, а сей последний — не ранее прибытия миссии на границу хивинских владений. Так как весь успех предприятия зависел от гармонического соглашения движений каравана и флотилии, то желательно было знать: какие сигналы полагаете употребить Бутаков для сообщения флотилии с посольством во время следования по Усть-Урту.

8) Какие средства полагает он употребить для поддержания постоянных сношений с миссиею и с караваном во время следования последнего по хивинским пределам и движения судов наших по реке Аму.

Никакого ответа, ни разъяснения я на эти вопросы не получил ни от Министерства, ни от А. А. Бутакова, ни от Генерал-губернатора. Сей последний на мои настояния о необходимости выяснить все вышеозначенные обстоятельства прежде выступления в поход, чтобы возможно было правильно рассчитать, в какой мере миссия имеет основание положиться на содействие флотилии и сообразовать свои предположения с действительностью, — ограничился заверением, что все меры для успешного плавания «Перовского» и «Обручева» приняты, что первый пароход с Бутаковым будет нас ожидать в Чернышевском заливе и сообщит мне все нужные сведения, на основании которых я и могу действовать. Таким образом посольство выступило из Оренбурга в полном неведении, что его ожидало на Аральском море и в неизвестности, может ли быть выполнена программа, послужившая основанием экспедиции. [39]


2 Мая писал я отцу:

«Вчера, в 9 ч. утра, дотащился я наконец до Оренбурга. Переправы и ужасное состояние дороги на г.г. Бугульму, Бугуруслан и Бузулук задержали меня в пути из Казани четверо суток. Два раза ночью сидел я, по несколько часов, в зажорах и однажды только остановился на отдых, с 10 часов вечера до 11/2 ночи, и то вследствие опасной переправы, возможной только засветло. Остановился я здесь в доме благородного собрания, в отведенной мне квартире. Через час после приезда отправился являться к Г. А. Катенину, который принял меня со свойственною ему приветливостью и предупредительностью…

К сожалению, кажется, нельзя рассчитывать на раннее выступление[16]. Верблюды, назначенные для миссии, начнут прибывать г. Оренбург только в половине Мая. Таким образом ранее 15-го вряд ли возможно будет нам выступить. Г. А. Катенину непременно угодно, чтобы миссия следовала с ним вместе р. Эмбы. Идти одному моему отряду в степи было бы несравненно легче и привольнее».

В приписке к тому же письму, — наполненному, как и вся последующая переписка, условленными цифрами, ключ к разумению которых, к сожалению, потерян[17], — было сказано:

«Не смотря на все мое старание и все усилия, мне кажется не удастся выйти из Оренбурга ранее 15-го Мая, как было предположено в Петербурге. Г. А. Катенин настаивает, чтобы я шел[40] с ним вместе, в одном отряде, до р. Эмбы. Это будет утомительно для людей, для лошадей и для верблюдов».

11-го Мая писал я отцу: «в течение целой недели я так был занят, что не успел взяться за перо, чтобы, по обыкновению, написать Вам[18].

Кажется в степи только буду иметь я возможность отдохнуть умственно и душевно и с Вами заочно вдоволь побеседовать, но за то отправление моих весточек будет редкое…

Сборам нашим нет конца. Надо бороться с бесчисленными затруднениями, чтобы привести, неуклонным образом, в испод-пение определенное в Петербурге; Вы себе представить не можете, как я буду рад, когда выступлю из Оренбурга. Всю неделю шли дожди. Трава в степи великолепная и погода снова потеплела. У нас здесь было два бала; сегодня вместе с иллюминациею сада и здания караван-сарая. Третьего дня был здесь парад войскам и нас вымочило до костей. Жаль мне было и собственной полной формы, но в особенности тех щегольских казачьих мундиров, в которых должен будет вступить в Хиву и Бухару конвой мой, бывший в строю на параде. Выступаю решительно 14-го или 15-го отдельно от Александра Андреевича (Катенина) с добавочным конвоем[19], так что в моем караване будет до 180 человек, 540 верблюдов и 250 лошадей. Кажется, по крайней мере, доселе, [41] удалось мне соединить трудно согласуемые три условия: исполнить желания петербургские (т. е. Министерств Иностранных Дел, Военного и Морского), сделать все основательно, как должно, и угодить лично начальнику края.

Часто беседует со мною Александр Андреевич подолгу и не об одних делах, касающихся моего отправления. Несколько раз говорил он мне, что ищет людей способных в начальники штаба, в атаманы Оренбургского казачьего войска и в заведующие башкиро-мещерякским войском. Вчера предложил он мне, на выбор, все три должности[20]. Я ответил, что с увлечением пошел бы служить в Оренбургском крае, преимущественно, казачьим атаманом, но не могу теперь же дать не только положительного ответа, но даже обещания. Кюлевейн[21] оказался пока неспособным к деловой переписке и прекрасным по своим нравственным качествам, но, непрактическим человеком, неповоротливым и малоискусным в русской гравюре джентльменом. Мне он будет полезен разве что казначеем, но в секретари не годится. Хозяйство свое поручил я ближайшему заведыванию ретивого, дельного и исполнительного штабс-капитана корпуса топографов Яковлевн, бывшему еще в 1846 году в такой же должности при Бутеневе, ходившем в Бухару.

Вряд ли придется мне Вам присылать фотографии. Я очень плохо надеюсь на своего фотографа (Муренко). Беру с собой[42] тарантас и крытую легкую повозку[22]. Другой тарантас оставляю здесь, у старого казак — Коссаковского. Лошадей у меня 6 упряжных и 2 верховых (одна из них иноходец[23], вчера купленный).

Поклажа моя укладывается на семи верблюдах и на моих повозках. К лошадям нанял я двух Оренбургских казаков. Урядника не беру с собой, потому что народа в моем распоряжении и так слишком много.»

15-го Мая писал я отцу, — в 6 часов утра: «все пусто на моей квартире, люди и вещи отправлены вчера вечером за р. Урал, а сегодня в 4 ч. утра, выпроводил я караван мой. Верблюды и повозки отправлены с начальником конвоя войсковым старшиною (уральцем) Бурениным, при небольшом прикрытии (12 оренбургских казаков) на первый прилежный пункт, отстоящий от менового двора верст на 20. Весь остальной конвой, состоящий из 43 уральцев, и 3 оренбургских казаков и 22 пехотных стрелков — драгун, т. е. посаженных на лошадей, остался здесь для молебствия, которое Катенину угодно было назначить отслужить лишь в 9 час. утра (он вставать рано не любил). Придется идти по жаре, но впрочем, переход небольшой. Г. А. Катенин выступает несколько часов после меня и будет ночевать почти на том же самом месте, что я. С начальником края идти вместе будет крайне неудобно, для отряда моего, а [43] потому, поднявшись рано завтра, постараюсь уйти, на 2-й переход, несколько верст далее, на 3-ем переходе еще далее и т. д.

Место отдыха, Оренбург утомил меня нравственно. С А. А. я сохранил наилучшие отношения. По службе с ним трудно иметь дело, по строптивости его нрава. Впрочем у нас обошлось все благополучно. Орда[24], меня сопровождающая, приводит меня в отчаяние: многие наивны, как малые дети, непрактичны, не подготовлены к трудностям и лишениям предстоящего нам дела и помощи от них можно ожидать весьма мало».

В письме к Е. И. Ковалевскому, выражаясь более осторожно, я писал из Оренбурга: «целые дни проходят в беседах и дипломатических сношениях с Генерал-губернатором, с различными властями и лицами местного управления. Страсть к представительности и утонченная вежливость здешнего начальства (т. е. Катенина) отнимает все время… Снабжение миссии и снаряжение конвоирующего отряда произведены в таких размерах и не жалея никаких средств, что караван мой будет скорее походить на экспедицию Перовского 1839 г., нежели на мирное посольство. При всем том конвойных нижних чинов[25] почти мало для охранения табуна, в котором будет до 352 верблюдов и 180 лошадей. Несомненно, что дорогою мне придется бросить многое. Не понимаю, каким образом пройду я по Усть-Урту и как протащу я до Хивы повозки офицерские и в особенности неуклюжий казенным форменный обоз».

15-го Мая таким образом посольство выступило. Для избежания слишком сильных жаров по пути в Хиву и достижения более[44] раннего прибытия в Бухару, когда еще кормы не истощены палящим солнцем, желательно было выступить 12 или 10 днями раньше, но не было возможности, несмотря на всю настойчивую энергию, преодолеть затруднения, происходившие преимущественно от непрактического, слишком парадного снаряжения экспедиции. Многое следовало переделать, урезать и дополнить более существенным; но, в виду самолюбивого упрямства и тщеславного самовластия Начальника края приходилось выступить с тем, что было подготовлено, жалея лишь о напрасно и бесполезно потраченных казенных деньгах. Несравненно лучше было бы значительно уменьшить число офицеров и чиновников, для цели посольства не только бесполезных и обременительных, упростить и удешевить снаряжение, снабдив меня в то же время соответственно большими денежными средствами. Таким образом, из донесения моего директору Азиатского Департамента, генералу Е. И. Ковалевскому, видно, что посольству, коему вменено было в обязанность урегулировать, оживить или вновь завести торговлю русскую в Средней Азии, не придали двух купеческих агентов, о которых совещались в Петербурге и которые должны были составлять, вместе с своим торговым караваном образцов, существенную часть экспедиции.

Пришлось ограничиться присутствием приказчика Деева, которого я лично уговорил со мною отправить небольшой товарный караван.

Несмотря на неожиданную в Петербурге неподготовленность Аральской флотилии, я тотчас предупредил с нарочным капитана 1-го ранга Бутакова, что необходимо ускорить прибытие парохода и миссии к Аральскому морю и движение на Хиву, чтобы воспользоваться остатками полноводия и, что я прибуду к половине Июня к заливу Чернышева с тем, чтобы пересесть на пароход с частью клади для переправы по Айбугирскому заливу[26] и [45] дальнейшему плаванию по реке Аму. Предполагалось также, что Бутаков доставит каравану нашему запас воды из реки Сыра для облегчения следования по Усть-Урту, о затруднительности которого составили себе в Оренбурге преувеличенное понятие. Всем этим предположениям не довелось осуществиться, как вследствие слишком позднего выхода в море Бутакова, так и несоответственности задач со средствами флотилии и заявлениями ее начальника, а также и потому, что: 1) оказалось возможным переправиться через залив Айбугирский без помощи нашей флотилии, и 2) в виду встреченных опасностей в Хивинских пределах, не предвиденных в Оренбурге, я нашел невозможным отделиться от каравана и бросить на произвол случайностей конвой, могущий подвергнуться внезапному нападению коварных азиатов. Думая распорядиться как под Красным Селом, на маневрах, Г. А. Катенин, не воображаясь с политическими обстоятельствами, характером сношений ханов с нами и между собою, а также местных и климатических препятствий, сделал все распоряжения для обратного следования посольства из Бухары снова через Хиву и Усть-Урт. Усмотрев уже в Оренбурге неудобоисполнимость сего плана, я письменно предупредил начальника края о невозможности заранее предрешить вопрос о предпочтительности направлений моего обратного путешествия, тем более, что одною из целей моего отправления было составление маршрутов и карты и изучение страны на возможно большем пространстве. В Оренбурге же я собрал сведения о враждебных действиях хивинцев в отношении к России, а также доказательства вероломства хана Сеид-Мохаммеда и покровительства, им оказываемого враждебным нам киргизам и всем кочевникам, недовольным властями и скрывающимся от законного преследования. В известительном о моем скором прибытии в Хиву письме к мехтеру [46] (нечто вроде министра по сношению с иностранцами хана) Катенин, по моей просьбе и на основании проекта мною составленного, упомянул, что посольство назначено «лишь по снисхождению к желанию самого Хана» выраженному чрез шейх-уль-ислама Фазиль-Ходже, присланному на Коронацию Государя и что я обязан из Хивы отправиться в Бухару, а из Бухары «спешить обратно в Россию», что заставит меня сократить мое пребывание в Хиве, при чем, для избежания, по возможности, продолжительной задержки, было заявлено желание, чтобы переговоры мои с хивинским правительством ведены были с «наивозможно меньшею тратою времени». Последствия повязали, что хап не обратил никакого внимания на эти предупреждения Оренбургского Генерала-губернатора: хотел меня задержать как можно дольше, тянул переговоры, не только затруднял мое шествие по ханству всячески, но в особенности желал сопротивиться моему движению на Бухару, стараясь вынудить «бежать» обратно в Россию.

Чтобы постепенно втянуть верблюдов и лошадей, приучив их исподволь к трудным переходам, а нижним чинам конвоя и прислуге дать возможность приладить вьюки к перевозке и приобрести, без излишнего утомления, нужную в степных походах сноровку, я начал с небольших переходов, верст с 20, увеличивая их впоследствии, смотря по состоянию караванного скота и водопойного расположения, не придерживаясь строго маршрута, мне данного из Оренбурга. С совершенным сохранением сил людей, лошадей и верблюдов, движение наше до Айбугирского залива совершилось, таким образом, гораздо быстрее, нежели расчитывали в управлении Оренбургского Генерал-губернатора. На третий переход (к Караванному озеру) я уже сделал 40 верст, перед дневкою. Выводил я караван с разсветом, при чем сам поднимал отряд, давая сигнал к подъему и приказывая трубить «генерал-марш». Вследствие сильных жаров (от 24° до 30° и 32° Р. в тени) мы старались сделать весь переход дополудня и становились в половине дня на ночлег.

Нам приходилось испытывать все те затруднения, которые [47] выпадают на долю в степи большому военному транспорту, — вследствие обременения отряда множеством ненужной поклажи и тяжелых неуклюжих повозок; всего более затрудняли движения форменные походные кузница и огромный неповоротливый госпитальный фургон. С первых переходов показались между нижними чинами несколько случаев кровавого поноса и был один — заражения сибирскою язвою.

Для облегчения верблюдов, слишком нагруженных, и в виду предстоящих дальнейших трудностей пути, при существовании достаточного, до подножия Усть-Урта, травяного корма, я решился на первых же переходах бросить несколько сот пудов прессованного сена и оставить часть безполезного обмундирования, как например кивера пехотных чинов и т. п. Делая по пути разспросы встречным караванам и отдельным киргизам, я узнал, что между хивинцами и туркменами (иомудами) возгорелась война и были уже стычки, в которых хивинцы приписывали себе победу. Являлось сомнение возможности идти в Хиву по маршруту, назначенному в Петербурге и Оренбурге, так как Куня-Ургенч был осажден туркменами и на пути в том направлении мы могли встретить враждующие между собою шайки и стать в неловкое положение к тем или другим. Вместе с тем получил я сведение, что бунтовавший Исет Кутебаров, бывший в письменных сношениях с ханом хивинским и обнадеживший было Генерал-губернатора, чрез своих доверенных, что он явится к нему с новинкою, изменил это намерение, письменно уведомил о том начальника края и кочует на Усть-Урте близ пути следования посольства. Сведения эти и опасение, что табун отряда, при малейшей оплошности, может быть угнан разбойниками киргизскими или туркменскими, заставил меня ввести строгий боевой порядок как при следовании каравана, так и в особенности на ночлегах. Караван становился в каре, причем повозки и вьюки составляли как бы временное укрепление, внутри которых помещались кибитки наши и джуламейки, а на ночь загонялся табун, лошади, размещались в коновязях, а верблюды клались на колени [48] непосредотвенно возле вьюков своих. Часовые и патруль охраняли всю ночь спокойствие каравана; я засыпал последним с заряженным револьвером под подушкой, предварительно обойдя весь бивак и проверя меры предосторожности.

Отсутствие каких либо положительных известий об Аральской флотилии или о степени ее готовности к плаванию, о времени и месте возможного нашего соединения — меня беспокоило. Весь Май прошел в ожидании ответа Бутакова.

Впервые 17 дней похода прошли мы 458 верст. Как я писал Е. И. Ковалевскому, мы могли бы идти гораздо быстрее, но желание дать время пароходу «Перовский» подойти к западному берегу Аральского моря и войти с нами в связь, заставляло меня замедлять движение. Нижние чины конвоя были бодры, свежи и не утомлены, а лошади и верблюды в отличном состоянии, когда мы дошли 31 Мая до слияния р. Аты-Джаксы с р. Эмбою, на место, где было возведено укрепление в 1839 г.

Нравственное состояние и настроение в течение этой первой части степного похода выказывается в письмах к отцу и Егору Петровичу Ковалевскому. Родителю своему писал я, с первого ночлега: «Не привыкать стать уже мне прощаться с гранью родной земли и пускаться в далекое странствование, и тем не менее призадумался я, когда вышел в степь и увидал себя на коне, среди зеленого, необъятного моря. Впрочем выступили мы бодро, и я совершенно спокоен духом. Трудное дело предстоит мне; много испытаний, лишений и неприятности ожидаю; иду даже на полную неудачу с твердою решимостью оделять все человечески возможное, чтобы исполнить волю Государя и послужить родине; а об успехе и не мечтаю, предоставив слепо воле Божией и себя самого и результат моей необычайной поездки.

Примера ради еду я верхом впереди конвоя весь переход и даже спешиваюсь вместе с казаками[27]. [49]


Пример этот необходим потому, что без этого 3/4 моей разнокалиберной свиты расселись было по фурам. Я совсем не устал; кибитка у меня чудесная; погода прекрасная и если бы не такой дальний путь и еще более отдаленная и неизвестная будущность, то должен бы сознаться, что чувствую себя в своем элементе».

В другом письме, с р. Эмбы 1 Июня писал я отцу: «Странствование наше до р. Эмбы было прогулкою; мы ни разу не терпели лишения в воде, имели на каждом ночлеге изобильный корм для лошадей и верблюдов, обедали ежедневно чуть ли не как в Петербурге, делая средним числом только по 30 верст в сутки, не имея утомительных переходов, и не попытали еще неприятного, предстоящего нам на Усть-Урте, соседства фаланг, тарантулов и пр. Одни только мошки и комары сильно досаждают нам.

Говоря, что считаю путь наш до р. Эмбы прогулкою, передаю только впечатления собственные, моих конвойных офицеров, всех нижних чинов, киргиз и тех из немногих лиц посольства, бывавших прежде в степи. Все же прибывшие из С.-Петербурга спутники мои раскисли, неотступно просят у меня дневок, позволения лишний час поспать, отстать от каравана и т. п. Когда мы приходим на место, то все ложатся тотчас спать и просыпаются лишь для обеда. В случае надобности, мне от них помощи ждать нечего, тем более, что большая часть из них и в покойном состоянии едва ли достижению цели [50] посольства содействовать могут. Кюлевейн, данный мне в помощники, прекрасный человек, но тип учителя, прихотливого, чопорного, в высшей степени непрактического, к тому же рассеянного, доброго малого, непривычного к труду и неуклюжего. В числе чиновников, меня сопровождающих, единственно способный на должность секретаря — Галкин[28]. Не могу, к сожалению, ни к чему его употребить, потому что он находится в постоянной корреспонденции с Г. А. Катениным, поручившим ему собирать и доставлять начальнику края различные сведения. Кроме того вся стая «миссионных» (как их называют казаки) бесполезна и только затрудняет меня, скорее мешая успеху дела, чем способствуя мне; но они, от безделья, еще беспрестанно ссорятся, сплетничают друг на друга, жалуются один на другого и т. п. Кюлевейну предоставил я исключительно счетоводство, часть — казначейскую, но, несмотря на свое немецкое происхождение, он оказывается и к этому не подготовленным. Не умеет ладить с нашими спутниками и опасается утешать нас своим прекрасным пением, чтобы себя, как секретаря, не «компрометировать»

«Меня сильно беспокоило, что до сей поры не получил никакого известия от Бутакова. Алекс. Андр. также ничего не знает об Аральской флотилии. Опасаюсь, что Бутаков не прибудет во время к западному берегу Аральского моря, чтобы со мною свидеться и условиться. Все планы мои тогда разрушатся. Если же все пойдет у нас благополучно, то, основываясь на полученных мною из Хивы сведений, полагаю поступить иначе, нежели предполагалось в Петербурге, и рискнуть иную меру, которая — если все пойдет успешно — одобрится; но если последует неудача, то подвергнется, по обыкновению, сильному осуждению. Qui ue risque rien ne gagne rien. Не думайте, что тут предстоит какая-нибудь особенная опасность физическая — нет, тут только опасность [51] ответственности, которой я пока также не боюсь, как и первой. Надо пользоваться таким расположением духа, проходящим обыкновенно с летами».

Еще на пути к р. Эмбе с бивака у р. Илека, описывал я отцу следующим образом наше странствование.

«В степи ощутительна внезапная перемена температуры вечером: днем 25 и до 30° Р. в тени, а как только сядет солнце, так делается свежо и сыро. Ночью, в кибитках, так холодно (сравнительно с днем), что приходится покрываться потеплее и даже надевать на голову шерстяную шапочку. Чтобы приучить отрядец мой к походному порядку и предупреждать оплошности в ночное время, когда мы будем идти по таким местам, где могут подкрасться кочующие воры — заведен мною раз навсегда военный порядок. Мы становимся в каре, образуемом из верблюдов, их вьюков и повозок; по фасам каре располагаются казаки и стрелки[29] (каждая часть имеет свой определенный фас каре) и джуламейки конвойных офицеров… Моя кибитка разбивается в середине бивака, подле нее становятся вьюки с подарочными вещами и повозки с казною нашею; отдельно от них, также в середине складываются порох и фейерверк[30] и разные военные припасы. За моею кибиткою ставится джуламейка с кухнею и мои две повозки, а по сторонам джуламейки и обоз всех членов миссии. Часовые расставляются на ночь перед линиею вьюков наружных; табун пасется под особым прикрытием вне каре, а к темноте загоняется внутрь, на коновязи, с тем, чтобы на рассвете снова пастись перед самым выступлением. Конвой у меня лихой и конвойные офицеры очень хороши. Не могу того же сказать о некоторых других спутниках, предназначенных быть ближайшими моими помощниками. Из них 2/3 мне совершенно бесполезны…

Кюлевейн так путает счеты, что я предвижу, что мне придется [52] с ним много горя мыкать и поплатиться моими деньгами за его ветреность.

Обыкновенно в 4 часа утра трубачи играют генерал-марш и начинают навьючивать и отправлять верблюдов, а в 5 трогаются наш обоз и кибитки. Я остаюсь еще с 1/2 часа на месте бивака, пока переловят из табуна всех лошадей и оседлают коней. Затем, подъехав к главной части конвоя, остающейся в походе в сомкнутом порядке, и, поздоровавшись с людьми, вызываю песенников и иду вместе с ними верст 15. Мои верховые кони так шагисты, что идти продолжительно, безотлучно с конвоем тяжело потому, что пришлось бы держать лошадь на самых тугих поводьях. Для избежание сего пускаю полным шагом моего коня, обхожу весь караван и, выйдя вперед за авангард[31], слезу и иду пешком. Со мною ездит безотлучно вестовой уральский казак Иеремии — человек неоценимый во всех отношениях, имеющий зрение, заменяющее подзорную трубу, и говорящий отлично по-киргизски и по-татарски, а также вожак киргиз и еще кто-нибудь из моих миссионных спутников, обыкновенно офицер Генер. Шт. Залесов, доктор Пекарский или драгоман Батаршин. Все другие рассыпаются по всему каравану, растягивающемуся на довольно значительное пространство во второй половине перехода. Пользуясь филологическими знаниями моего казака, расспрашиваю дорогою своих караванных киргиз и всех встречных путешественников. Обедают у меня от 16 до 20 человек ежедневно: постоянно все миссионные, а конвойные поочередно приглашаются. Обедаем около 5 часов пополудни, или лучше сказать, как только повар Дуброцкий успеет его приготовить. Он отлично с своим делом справляется, и пока не могу достаточно похвалиться им. Мне так удалось распорядиться, что у нас ежедневно три или четыре кушанья. Чай пьют и завтракают или ужинают [53] каждый про себя; иначе я замучил бы моих людей и провизии у меня не хватило бы. Охотников у нас много в отряде и дичь доставляют для стола почти всякий день для четвертого блюда. Изредка в речках и озерах рыбу ловят. Сидим мы за столом под навесом, составленным из кошмы, накинутой на казачьи пики…

На одном из первых переходов весь день почти лил дождь и гремела гроза. Караван шел быстрее обыкновенного, в массе, не растягиваясь. Картина была великолепная. Несколько трудных переправ через овраги задержали нас однако же, а глупый вожак сбил с должного направления и мы проплутали порядочно в различные стороны; лишь в 10 часов вечера прибыли на бивак к так называемому караванному озеру, при совершенной темноте. В этот день заезжал я в несколько кочевавших по близости киргизских аулов и пробовал кумыс. Сначала кисловатый, странный вкус кумыса поражает, а в особенности неопрятность, с которою сохраняют киргизы этот напиток; но если стакан чистый, то, после нескольких проглоченных стаканов, можно впиться до пьяна в кумыс, как случается с киргизами». 18-го в воскресенье, на дневке при караванном озере, писал я отцу: «иеромонах Фотий[32] служил обедницу и молебен с водосвятием, окропил наши кибитки и лагерные принадлежности. Для богослужения был устроен шатер, а на стол, поставленный на ковер, были расставлены все св. иконы, бывшие в отряде. Перед иконами горели большие восковые свечи. Что-то особенно торжественное, возвышенное и умилительное было в этой простоте богослужения среди киргизской степи и мычащих верблюдов. [54]

Раскольник-уралец служил добровольцем псаломщиком и расходился с иеромонахом в гласах и способе чтения к соблазну, присутствующих[33].

После обедни принимал я султана, правителя средней части орды, и нескольких местных начальников и киргизских старшин. Некоторые из них были люди умные и занимательные, так что я долго с ними беседовал, расспрашивая о крае и местных обстоятельствах. Во время угощения (обязательного) спутники мои нарушили было соблюдаемую неупустительно, при подобных случаях, подобающую важность, когда заметили, что один из старшин, завидев поданную к чаю лимонную кислоту и приняв ее вероятно за нечто сладкое, наложил с жадностью себе в стакан несколько ложек и потом, из приличия и уважения к присутствующим, проглотил до дна эту кислятину, делая укладкою неимоверные гримасы и стараясь скрыть затруднительность своего положения».

В другом письме, не доходя р. Эмбы, сообщил я отцу: «что, уши и в особенности губы совершенно обгорели у меня и кожа слезла. Такой жар в воздухе без передышки, что я принужден делать малые переходы, чтобы сохранить силы лошадей и верблюдов. Вы, вероятно, желаете знать, что я делаю от времени прихода на бивак до выступления в поход? Прийдя на место, занимаюсь окончательным выбором бивачного места, предварительно намеченного авангардом, присутствую при разбивке нашего расположения, затем обыкновенно пью чай, ложусь на складную кровать (одетым), чтобы отдохнуть часа полтора, и после того сажусь за складной письменный стол и занимаюсь — пишу или читаю часов до 5 или 5 %, когда подают нам обедать. Сидим мы за столом обыкновенно часа 11/2 и толкуем. После того я обхожу весь бивак и всех нижних чинов и киргиз. В 8 ч. [55] возвращаюсь в свою кибитку, опрашиваю разведчиков или приведенных приезжих киргиз, делаю распоряжения на завтрашний поход, просматриваю счеты, шнуровые книги Кюлевейна, журналы военно-топографические, метеорологических и астрономических наблюдений и проч. Напившись чаю, ложусь спать часов в 10 или в начале 11-го. Образ жизни, как вы видите, здоровый и очень однообразный. Жара и беспрестанная мелочные отвлечения мешают мне много писать, так что не успеваю вести правильно дневник свой».

1 Июня писал я отцу: «с самого выступления нашего из Оренбурга погода была чудесная и жаркая; дождь шел всего два раза. Со вчерашнего числа внезапно произошла такая крутая перемена, что мы все дрогнем. Ночью термометр показывает только 2 или 3 градуса тепла, а днем прибывает не более 2 или 3 градусов еще; к тому же дует сильный, порывистый северный ветер, сносящий беспрестанно наши кибитки и джуламейки и наносящий на наш бивак целыми клубами песок и мелкую, всюду проникающую, пыль … Последний переход наш был по пескам, предвестником того, что нас ожидает за р. Эмбою.

Расстаемся с очаровательною частью степи. В числе уральских казаков конвоя человек 12 старообрядцев, строго держащих даже теперь пост, т. е. едящих ежедневно одни сухари и пустой суп (т. е. горячую воду, в которую накрошат сухари) и только по временам рыбу, ловимую ими в речках. Они сильно негодуют на нашего иеромонаха за то, что он ест постное только по средам и пятницам и осмелился попробовать «кумыс», поганое, по их мнению, питье. По вкусу я разделяю их мнение: кумыс может быть хорошее лекарство, но недостоин своей репутации как питье. Четыре раза я заставлял себя пробовать кумыс, слушая восхваления оренбургских обитателей, и всякий раз испытывал большее и большее отвращение. Я позволил себе на этих днях походную роскошь: проходя мимо киргизского аула купил за 20 р. хорошую корову и мы теперь ежедневно утром пьем какавеллу на [56] молоке, а вечером парное молоко. Жаль, что моя коровушка дает очень мало молока, не успевая наедаться во время нашего походного движения. Катенин идет в одном переходе за мною, но после сегодняшней дневки мы разойдемся за рекою Эмбою в разные стороны… Напрасно, ради любезности и утешения, Егор Петрович Ковалевский поддерживает в Бас несбыточную надежду, что я могу вернуться в Петербург к зиме. Сомнителен вообще успех потому, что все дело устроено с самого начала не ладно, «криво». Тем более невероятно, что «все пойдет как по маслу». В прежнее время посылались всегда отдельные посольства в Хиву и Бухару и каждое оставалось в этих ханствах не менее пяти месяцев, употребляя не менее 8 или 9 месяцев, чтобы пополнить возложенное на них поручение. Мне поставлено в обязанность соединить действия двух посольств. Рассчитайте сами время, потребное на все путешествие и на две продолжительные стоянки в ханствах. Директору Азиатского Департамента Егору Петровичу Ковалевскому писал я о результате моих размышлений над политическою инструкциею мне данною, расходившеюся с сведениями, почерпнутыми из разных источников, в Оренбурге. Выражая некоторые сомнения, я предупреждал однако же, что «жертвуя собою для пользы службы, не боюсь ответственности, когда наступит время переговоров с ханами; в случае сомнения и противоречия местных обстоятельств с указаниями мне данными решусь на то, что, по крайнему моему разумению, почту за наиболее для России — выгодное в данную минуту и сообразнейшее с общими видами Министерства Иностранных Дел».

Сообщая о полученных противоречивых сведениях и о взглядах на разные вопросы, возбужденные инструкциею и ходатайствами среднеазиатцев, я просил директора, если он увидит, что я ошибаюсь, то сообщить мне положительные приказания Министерства Иностранных Дел, пока еще не начаты переговоры, имея достаточно времени впереди. Я заканчивал свое обращение к Егору Петровичу следующим образом: «так как вообще обещания наши взамен требуемого ныне от правительств Бухары и Хивы [57] будут в сущности ничтожны и должны заключаться преимущественно в громких, но пустых фразах, то не лучше ли для убеждения ханов в необходимости принять и подписать предлагаемый им нами акт, угрожать в случае отказа отнять существующие доселе для азиатцев торговые льготы[34], выставив им при этом на вид, что мы без азиатских товаров обойтись можем. Одобрит ли Министерство мои действия и поддержит ли, в случае надобности, мои угрозы. Во всяком случае я намерен в крайности испытать сей способ убеждения».

Что касается до кокандского ханства, Министерство Иностранных Дел, по-видимому, хотело сохранить с ним хорошие отношения, ибо предписывало в случае просьбы бухарского эмира (находившегося в постоянной борьбе с кокандским ханом) о помощи в войне против кокандцев не давать ему положительного ответа; с выходцами же и с посланцами кокандскими и ташкентскими быть осмотрительными[35]. Не разделяя благоприятного воззрения на кокандское ханство, я позволил себе высказаться более определенно: «но последним сведениям, писал я Егору Петровичу, кокандцы, не перестают действовать тайно, а часто явно, враждебно в отношении к нам. Мне кажется, что достоинство России требует, чтобы мы обращались с кокандцами, как с людьми, заслуживающими справедливого наказания, и не только не входили бы с ними в переговоры, но и в Бухаре, где вполне известны безнаказанные враждебные действия кокандцев в отношении к нам, мы о них не иначе выражались бы как о разбойниках, с которыми не хотим иметь сношений и которых мы при первом новом преступлении [58] намерены наказать. Едва ли выгодно для нас, в случае если бы эмир бухарский попросил помощи России в войне о Кокандом, отказать ему в этом и не воспользоваться сим случаем, чтобы связать Сыр-Дарьинскую линию с Сибирскою, заняв Туркестан и Ташкент[36]. Бухарское ханство, даже если бы усилилось на счет кокандского, не может сделаться для нас опасным по не воинственности народа, и потому эмиру трудно будет, как этому уже были неоднократные примеры, удержать завоеванную часть Коканда в покорностью. Я доказывал, что содействовать даже нашим благосклонным невмешательством Коканду против Бухары было бы противно интересам России. Имея в виду, что посольство наше в 1841 году было принято эмиром весьма дурно, что оно имело неудачу и не могло получить согласие ни на какое из своих требований, но даже подверглось различным неприятностям, я указывал на необходимость доставить бухарцам какое либо доказательство действительной пользы от союза с нами, чтобы понудить эмира изменить свой тогдашний образ действий и достигнуть какого либо существенного результата.

Что касается хивинского хана, то я обратил внимание директора, что лишь денежная выгода от прохода наших товаров на судах по р. Аму может побудить его дозволить свободное плавание наших пароходов по ней. А потому я предлагал допустить хана взыскать 21/2% пошлины с действительной ценности товаров на судах, проходящих мимо хивинских владений по реке. Допустив это взимание на первые два, три года, можно будет [59] уменьшить и изменить эту льготу с развитием нашего судоходства по Аральскому морю и р. Аму.

Во время дневки на р. Эмбе, где в последний раз виделся я с Генерал-губернатором, кочевавшим в нескольких верстах от меня, Генерал-адъютант Катенин посетил меня и; напившись чаю в кибитке моей, осмотрел конвой посольства, найдя у нас все в порядке. Вечером я был у него и по настоятельной просьбе его, выпроводив свой караван на другой день, еще раз к нему заехал, присутствовал на его приеме киргизских и туркменских депутаций и 5 часов с ним пробеседовал. При его словоохотливости, я едва урвался от любезного собеседника и должен был догонять свой караван, ушедший на 30 верст. При мне был конвой из 6 уральских казаков-песенников и мы, попав под страшный ливень, промокли до костей. В беседах с Генерал-адъютантом Катениным выяснилось, что ожидания его относительно Исет-Кутебарова не сбывались. Надеялись, что он сдержит свое первоначальное обещание и явится к начальнику края с повинною на р. Эмбе, вследствие объявленного перед тем, в киргизской степи, общего помилования непокорным кочевникам. Исет, предвидя дурные для себя последствия от этой явки, отправился проститься с своею матерью, а упорная старуха объявила колебавшемуся сыну, что она лишит его своего благословения, если он осмелится явиться к Генерал-губернатору с повинною и напомнила ему, что дед и отец его никогда не признавали власти русских, и, тем не менее, жили в степи привольно и благополучно. Не видя сочувствия в своих приближенных к изъявлению покорности и не желая идти наперекор матери, Исет поддался неприязненным России внушениям некоторых приятелем своих и отказался от намерения ехать на встречу Генерал-губернатору, ограничившись присылкою своего письма с доверенным своим человеком.

Желая повлиять на Исета в благоприятном смысле, я стал принимать из числа ордынцев, выезжавших на встречу [60] посольства[37] чиклинцев, большею частью знакомых и благоприятелей Исета и, под видом участия, выставлял им безвыходное и жалкое положение их любимого батыря[38], которого, если он не покорится добровольно, затравят со всех сторон отрядами; я выяснял им могущество России и полную возможность для нас унять набеги вооруженною рукою, ничтожность покровительства, которое могут оказывать хивинцы буйным киргизским шайкам, грабительство и вероломство ханов и благие виды Правительства относительно киргиз. Внушения эти разносились по всей окружности, а равно и вести о ласковом приеме и моих угощениях. Чиклинцы дали мне наконец знать, что возвратившийся 27 Мая в чиклинские аулы на р. Темире киргиз назаровского отделения этого рода, ездивший в шайку Исета отыскивать трех украденных у них лошадей, оставил кочевку Исета на песках Кошкар-Ата, на самом пути, по которому приходилось нам следовать, но что он собирался откочевать далее на караванную хивинскую дорогу. От другого чиклинца, бывшего недавно в гостях у Исета, узнал я, что «батырь» знает о моем приезде в Оренбург и движения в Хиву и желает будто бы встретиться со мною на Усть-Урте. Я решился не уклоняться от этой встречи, тем более, что уронил бы русское достоинство в глазах киргиз и хивинцев, если бы высказал малейшее опасение столкновения с вольною вооруженною шайкою наших беглецов. Странность, так называемого, оренбургским начальником Исетского бунта, [61] заключалась в том, что Исет, считая себя обиженным, метил лишь русским властям и своим степным недругам, находясь во главе своих приверженцев, но с остальным населением, повинующимся степному управлению, оставался на приятельской ноге; к нему ездили на побывку чуть не из всех аулов, а чиклинцы оставались на его кочевке по несколько дней и затем снова возвращались в свои аулы, продолжая вести себя смирно. К Исету обращались для отыскания угнанного скота, лошадей, возвращения ограбленного имущества; купеческие караваны просили его покровительства и охраны; ему как «бию» передавали на суд распри и т. п. Обаяние Исета между кочевниками было значительно. Большею частью его считали человеком справедливым, верным слову, но угнетаемым пристрастно нашими местными властями.

Так как во время следования нашего по Усть-Урту, мы приблизились бы к кочевью Исета, то я счел полезным взять с собою одного из близко знакомых с ним чиклинцев, мирно проживавшем в одном из встреченных нами близ р. Эмбы аулов, с целью выслать вперед этого киргиза удостовериться в настоящих намерениях Исета и, при благоприятных обстоятельствах, сделать ему полезное внушение и уговорить принести окончательную повинную. Самым способным и расторопным из числа посетивших меня чиклинцев, благоприятелей Исета, показался мне мулла Сюгюр-Мухамеджанов. Так как внутренние дела киргизские не входили в круг предоставленной мне деятельности, и я знал, с каким ревнивым оком Генерал-адъютант Катенин смотрит на мои невольные сношения с киргизами, то я сообщил ему тотчас все полученные об Исете сведения и испросил его разрешения взять Сюгюра с собою, в виде почетного вожака[39]. [62]

Между тем Исет откочевал с песков Кашкар-Ата на Каратамак, удаляясь от пути следования Генерал-губернатора, и несколько дней прошли без вестей об Исете, хотя было известно, что киргизы, служившие посредниками между оренбургским начальством, мною и Исетом, отправились разыскивать кочевье Исета, чтобы уговорить его остаться верным, прежде данному Джингильдину, слову и явиться к Генерал-губернатору.

4 Июня утром, когда я стал поднимать отряд с бивака при урочище Кенги-суат и дал уже приказание убрать кибитки, чтобы идти к Карагетау (гора Карате), разведчик дал знать о быстром приближении партии киргиз, принятых сначала, высланными казаками, за враждебную. Под ем с бивака был тотчас приостановлен и было сделано распоряжение об установлении всего каравана в правильное каре с приготовлением к обороне. Быстро все приготовились к бою. Сонные вооруженные киргизы показались на высоте, командующей нашим расположением. Наши верблюдовожатые киргизы, с перепуганными рожами, заволновались и засуетились. Но в скором времени прискакал во всю прыть киргиз, а вслед за ним и знакомый нам Джингильдин, объяснивший, что приближается сам Исет Кутебаров с своею шайкою и просит быть допущенным на наш бивак, вместе со своими родственниками и приближенными, для того, чтобы представиться мне и принести повинную пред доверенным лицом Белого Царя. Отвергнуть просьбу Исета было немыслимо, ибо это значило ввергнуть его в отчаяние заставить уйти в степь, продолжать свои набеги и грабежи или укрыться в хивинских владениях, куда его приглашал письменно хан. Я предвидел, что прием Исета возбудит ревнивое неудовольствие на меня начальника края и поставит меня с ним в щекотливые отношения. Но делать было нечего: польза службы требовала воспользоваться благоприятною минутою, бесповоротно нравственно связать Исета, прекратить разом беспорядки, волновавшие степь и компрометировавшие нашу власть в глазах среднеазиатцев. Я изъявил согласие принять Исета, не зная вероломство и впечатлительность азиатцев, а потому, желая унизить [63] предводителя бунтовщиков в глазах киргиз и уронить между ними обаяние, которым он пользовался, я поручил офицеру, высланному с переводчиком на встречу Исету, вместе с Джингильдином, объявить категорически Исету, что не впущу его иначе в наше каре, как если он, в знак покорности, положит оружие на линии наших первых (внешних) вьюков; он и его свита должны подойти ко мне безоружными, с повинною, как побежденные и кающиеся беглые люди. Исет исполнил беспрекословно требование, хотя снимая оружие и отдавая его приставленным казакам, выказал смущение и колебание. Он видимо опасался дурных последствий для себя. «Огромного роста, с атлетическими формами, в белой, высокой киргизской шапке и в тонком черного сукна хадате с серебряными застежками, как занесено в дневнике посольства, Исет резко отличался своею сановитостью и ясным, умным взглядом от 10 или 12 человек сопровождавшей его свиты. Не более как за полгода сильный и надменный мятежник, самовольно ворочавший всем населением степи от Усть-Урта до Илека, т. е. до нашей старой границы, Исет теперь смиренно, но не без достоинства, вошел в кибитку начальника миссии с тремя из своих самых близких приближенных». Для большого впечатления на киргиз, я не вышел на встречу Исету и лишь привстал, когда он вошел, выслушав, стоя, его приветствие и изъявление полной покорности Русскому Императору с испрошением Всемилостивейшего прощения за прошлую мятежническую деятельность. Затем, Исет был приглашен сесть, и начались мои с ним переговоры. Считаю всего лучшим привести достоверную выписку из дневника посольства, в которой беседа с Исетом записана была достаточно подробно Ш. К. Залесовым[40] 40. «Начальник миссии, выразив Исету удовольствие за его приезд, представил ясно и положительно, как многочисленность совершенных им преступлений и милосердие к нему Правительства, так равно и то [64] безвыходное положение, в котором находился он теперь, оставленный большею частью своих сообщников. Исету представлено было резкое сравнение его прошедшего и будущего положения; ему было сказано, что прежде он скитался как беглец, подвергавшийся ежеминутно за свои разбои справедливому наказанию законной власти, а что теперь, при искреннем раскаянии, его ждет спокойная жизнь на привольных местах и, что, при более ясных доказательствах его преданности, он может даже надеяться на внимание Правительства, действующего не из личных мелочных расчетов, а единственно с целью доставить спокойствие и благоденствие подвластным ему киргизам. Наконец Исету было выражено, что такое могущественное Правительство, как русское, если до сих пор и щадило его, то отнюдь не вследствие невозможности поймать и наказать его, а собственно лишь из нежелания напрасного кровопролития и что не далее, как нынешнею осенью, употреблены бы были все средства к его поимке и примерному наказанию; при этом было объяснено также, что надежды его на хивинского хана, на адаевцев и чиклинцсв были совершенно напрасны, так как с первым у нас плут самые дружественные сношения, чему доказательством служит отправляемая ныне в Хиву, вследствие просьбы самого хана, миссия, а что последние несколько дней тону назад сами просили Генерал-губернатора дозволить им схватить и представить Исета; но что однажды данное Русским Правительством слово до такой степени свято и ненарушимо соблюдается, что, несмотря на просьбу чиклинцев, мы отвергли их предложение и решились принять Исета в своем лагере, взамен всех наказаний, твердо сдержать свое слово и при его раскаянии протянуть ему руку.

«На все это Исет отвечал полным раскаянием в своих поступках и уверением, что он никогда не считал себя врагом Правительства, а единственно желал отомстить, по киргизским обычаям, султану Джантюрипу, которого он и убил, и что, если он до сих пор не являлся к Генерал-губернатору, то потому, что встречал на каждом шагу недоброжелательство и [65] недобросовестность посылавшихся в степь чиновников и отрядных начальников».

В ответах своих во время переговоров Исет постоянно старался доказать, что он не бунтовщик и не противник Белому Царю, но что злоупотребления местных властей вывели его из терпения и это он исключительно мстил им, по древнему киргизскому обычаю. Он просил меня быть его ходатаем пред Его Императорским Величеством и засвидетельствовать пред Государем готовность загладить свою вину ревностью и верною Ему службою. Исет старался провести мысль, что давно желал прекратить бродяжническую жизнь и изъявить свое раскаяние и покорность, но недобросовестность чиновников, посылавшихся в степь, и желание начальников отрядов разбивать и грабить мирные аулы, под предлогом преследования исетцев, препятствовали исполнению его желания и не допускали его представиться к начальнику края. Узнав, что в степь явился «сановник, который непосредственно может засвидетельствовать Государю Императору об его покорности и раскаянии» и вместе с тем поручиться за его личную безопасность при поездке к Генерал-губернатору, он решился воспользоваться благоприятным случаем.

Врожденная азиатцам подозрительность его долго не покидала. Он с видимою боязнью решился выпить чашку чаю и то только тогда, когда я, заметив его трепет, прежде всего себе налил, а потом ему и начал сам пить. Точно также испугался было он фотографического аппарата на него направленного, предположив вероятно, что это нечто иное как пушка или орудие его заслуженной казни. Он с трудом мог освоиться с нашим великодушным отношением к приносящим повинную противникам русской власти. Но мало по малу успокоился и, под конец нашей продолжительной беседы, повеселел и стал относиться более доверчиво, отвечая положительно и ясно на вопросы, ему поставлявшиеся. Посоветовав Исету отправиться немедленно к начальнику края, я его отпустил, послав вперед подробное донесение Генерал-адъютанту Катенину.

«Во время приема Исета, писал я к Егору Петровичу [66] Ковалевскому, я выражался в отношении к нему несколько строже, нежели он, может быть ожидал, судя по тем сношениям, которые были заведены с ним для склонения его к принесению повинной[41]. Но я почел за сообразнейшее с достоинством России и с личным положением моим, как посланца Государя, обращаться с ним, не как с предводителем независимого, кочующего племени, а просто как с раскаявшимся мятежником, которому уже обещано помилование (начальником края, именем Государя) только из снисхождения, а не из слабости и желания сближения. Окончив официальный разговор мой, я предложил ему и его приближенным угощение, в знак гостеприимства и с целью удостоверить его в том, что он может безбоязненно продолжать путь свой к Генерал-губернатору и вполне надеяться на то, что раз данное нами обещание помиловать хранится свято[42].

Покорность Исета была полная, и из него с этой минуты Оренбургское начальство мемо бы извлечь большую пользу для киргизской степи и даже против хивинских происков. Непостижимо было для спутников моих, присутствовавших при приеме Исета, его нравственное влияние на всех киргиз даже в минуту его унижения. Он продолжал обращаться с своими киргизами, даже с киргизами нашего каравана повелительно и высокомерно и все приближавшиеся к нему раболепствовали перед ним, хотя видели, что он у нас уже в руках. Вред, наносившийся Исетом Кутебаровым спокойствию степи, был значителен, в особенности, потому, что все мелкие разбои, грабительства, убийства, баранты и воровство, даже в при линейной части степи, делались его именем и все беспорядки на него одного сваливались, даже больше чем некогда на Кенисара. Поймать самого Исета, к несчастию, [67] оренбургское начальство не сумело. По принесении им раскаяния, оставалось подержать Исета в этом добром направлении и утвердить его в чувствах покорности законной власти для того, чтобы обеспечить спокойствие степи.

Под впечатлением дня проведенного с Исетом, я писал отцу вечером 2 Июня. «Сегодня случилось одно из важнейших событий, бывших в степи в течение многих лет в Оренбургском крае. Один из родовитейших киргизских почетных лиц — биев Исет Кутебаров, вследствие личных пререканий и ссор, убил несколько лет тому назад султана-правителя средней части киргизской степи; из опасения взыскания и ответственности, возмутил многие роды кочевников, открыто восстал против правительства и производил разбой и грабежи для добычи средств к поддержанию своей власти и мятежа. Пользуясь его громким, но честным и уважаемым в степи именем, мелкие шайки ордынцев, даже простые воры и разбойники, производили грабежи, угон скота, убийства и т. п. под именем набегов исетовцев. Прибегнув в последнее время к покровительству Хивы, кочуя на Усть-Урте, на самом пути, по которому я буду, через несколько дней, следовать, Исет властвовал нравственно в степи более нежели Оренбургский Генерал-губернатор и издевался над отрядами, которые гонялись за ним несколько лет сряду. Все попытки оренбургского начальства сблизиться с Исетом и добиться, чтобы он явился лично с повинною, оставались тщетными». Рассказав о сношениях уже вышеупомянутых с Исетом, через преданных России киргиз, Г. А. Катенина, и о собственных внушениях, сделанных через Чиклинцев во время похода, я писал о случившемся 4 Июня нижеследующее: «сегодня разные неисправности, замеченные мною в обозе, и мелочные обстоятельства помешали нашему обычному раннему выступлению. Лишь в 8 ч. утра мог я дать, наконец, приказание вьючить верблюдов и снимать кибитки, как вдруг сделалась всеобщая суета в нашем лагере, в особенности между верблюдовожатыми, бежавшими опрометью к биваку из табуна.[68]

Прискакавший вскоре маячный казак[43] объявил мне, что на нас идет исетовская неприязненная партия. Мятежники ордынцы уже показались на высоте ближайшей к нашему вьючному табуну, который выпустили утром на пастбище. Мирное приближение Исета к русскому лагерю казаков казалось конвою нашему таким необычным делом, — тем более, что накануне у нас была небольшая ночная тревога по случаю приближения к нашему табуну нескольких неизвестных всадников, — что все казаки моментально бросились к оружию и в табун разбирать и седлать лошадей. Насилу унял я тревогу в особенности между моими гражданскими спутниками, сильно перепугавшимися, и водворил порядок. Пришлось прикрикнуть и поругать нескольких ошалелых. Через 1/4 часа после того завидели мы конных киргиз; высланный от них передовой подскакал к офицеру, отправленному мною на рекогносцировку с бивака нашего, и объявил ему, что это Исет с своими родственниками и приближенными, желающий принести повинную пред мудрым (sic) доверенным лицом Императора Всероссийского. Я принял его, как кающегося мятежника, которому уже заранее было обещано Александром Андреевичем помилование от имени Государя. Все обошлось у меня удачно, как утверждают единогласно, присутствовавшие при этом, спутники мои. Во всяком случае Исет — замечательная личность. Портрет его фотографический снят под благовидным предлогом. Ожидаю, что Катенин будет очень недоволен случившимся и моим невольным вмешательством в дело с Исетом. Вероятно оренбургское начальство постарается изобразить это событие перед Петербургом совершенно иначе или в ином свете. Бог с ним. Я исполнил свой долг».

На другой день, пользуясь тем, что мы стояли накануне на месте, мы сделали большой переход в 48 верст, по неудобной для движения повозок местности и, снявшись с бивака в 21/2 ч. утра, пришли на ночлег лишь около 5 ч. пополудни. [69]

Отсутствие известий о флотилии, опаздывание выхода нашего парохода в Аральское море, угрожавшее расстройством всего плана экспедиции, меня сильно тревожили и были более тягостны, нежели немалые трудности похода от р. Эмбы к Усть-Урту и по этой плоской возвышенности.

Единственное сведение о Бутакове было письмо, полученное 27 Мая лейтенантом Можайским, бывшим в составе посольства, из которого мы узнали, что морская команда, посланная под начальством лейтенанта Колокольцева для усиления экипажей флотилии, выступила из Оренбурга и прибудет в форт № 1 на р. Сыре гораздо позже предполагавшегося. Я писал директору Азиатского Департамента с р. Эмбы: «все соображения наши расстроятся, если Аральская флотилия не будет в состоянии выполнить задачу, ей предназначавшуюся (т. е. взойти под флагом посольства в р. Аму, для исследования этой реки и доставления посольства, вверх по Аму), и если мы не сойдемся с нею в северо-западном углу Аральского моря.[44]

Запоздалое изготовление флотилии, в соединении с фальшивым положением, в котором я буду, вероятно, находиться в Бухаре, вследствие того, что иду туда из Хивы, заставляет меня сожалеть, что миссия не была направлена первоначально в Бухару с тем, чтобы потом уже спуститься по р. Аму в хивинские владения.[45] Теперь не имея особой политической причины, уже поздно, к сожалению, изменить путь. Это изменение сопряжено [70] было бы вследствие первоначальных распоряжений[46] с большими затруднениями, с тратою времени и с напрасными расходами; к тому же такое изменение в первоначальном плане могло бы показаться неблаговидным и подозрительным для азиатцев, ибо хивинский хан уже был официально предварен о скором прибытии посольства в Куня-Ургенчь; бухарскому посланцу тоже объявлено о пути следования посольства, о чем он и донес эмиру.

Чувствую себя совершенно здоровым и переношу поход легко. Погода у нас была теплая, но внезапно произошла перемена; холодно, дует сильнейший ветер и сегодня ночью было только 3° тепла по Реомюру. Песком засыпает глаза и весь наш бивак.

Все мои спутники очень устают от похода. Струве (астроном)name=r47>[47] работает дельно и неутомимо. Лерхе[48] заставляет, верблюдовожатых петь киргизские песни и пытается записать слова, а также роется в киргизских могилах, отыскивает степные достопримечательности».

До какой степени снаряжение посольства было мало соображено с действительною потребностью и обставленное с одной стороны с дорого стоящим, часто бесполезным и даже тягостным в походе излишеством, с другой — не было снабжено многим самым необходимым для достижения предположенной цели, доказывает следующее извлечение из письма моего к Егору Петровичу Ковалевскому.

«Кюлевейн вошел ко мне сегодня в кабинет о печальным и весьма неприятным известием. Со вчерашнего числа было [71] замечено во вьюках с органами, предназначенными для ханов, какой-то странный шум во время качания при ходе верблюдов. Я поручил Кюлевейну вскрыть ящики и убедиться в том, что эти столь необходимые для нашей цели подарочные вещи уложены удовлетворительно и не попорчены. Оказалось, что деревянные части органов раскололись и Кюлевейн не мог воспроизвести на этих инструментах никакой другой музыки, кроме нескольких неприятных, визгливых звуков. На какие громоздкие и великолепные подарки придется мне теперь сослаться, чтобы испросить разрешение у хана ввести пароход в р. Аму?»[49].

Кроме извещения Бутакова при выступлении посольства из Оренбурга, я отправил ему с нарочным чабаром[50], с урочища Биш-Гамака, уведомление, что прибуду 9 Июня — к Чернышеву заливу, где и прошу его находиться с пароходом «Перовским». Отсутствие всякого положительного сведения о флотилии приводило меня в немалое смущение и, когда я приблизился уже на раз-стояние пяти переходов к Аральскому морю, я отправил с бивака на р. Чеган топографа Недорезова, свободно говорящего по-киргизски и переодетого в киргизское платье, с двумя рассыльными нашими киргизами, к Чернышевскому заливу, с бумагами к капитану 1-го ранга Бутакову. Так как сей последний постоянно выставлял полную готовность парохода «Перовский» принять посольства, и зная Бутакова за ретивого и весьма предприимчивого моряка, я опасался, что получив извещение мое о предполагавшемся прибытии моем 9 Июня к месту нашего предполагавшегося свидания на Аральском море, начальник флотилии поспешит прибыть туда к сроку, а так как движение каравана моего замедлилось, противно моему первоначальному предположению, то Бутаков[72] мог быть поставлен в затруднение моим отсутствием. Я спешил на этом основании, через отправленного Недорезова, предупредить всякое недоразумение и установить прочную связь между движениями посольства и флотилии. К несчастью, ожидания мои не оправдались: ни одно судно нашей флотилии не только не пришло 9-го Июня, но даже и 12-го в день моего личного прибытия к Чернышевскому. Недорезову было приказано подавать сигналы с берега пароходу, как только он его завидит, войти в сношение с ним и, передав бумаги мои Бутакову, условиться относительно наиудобнейшего пункта для свидания нашего и посадки на пароход части посольства и подарочных вещей.

Вместе с тем Недорезов должен был тотчас отправить одного из чабаров обратно ко мне с извещением о прибытии парохода и указанием наилучшего направления для каравана нашего. Поджидая уведомления Недорезова и не желая напрасно и бесцельно стоять у Чернышевского залива с караваном, я замедлял движение наше, соображаясь поневоле с имеющимися в Барсуках (название песчаной части степи, по которой мы двигались) колодцами. Недорезов известил меня, что Бутакова еще нет в заливе.

8 Июня поднялись мы на Усть-Урт, пройдя перед тем солонцами, в которых вода на биваках была отвратительна (водяные вши и т. п.). 9 Июня вечером явились к нам в лагерь два брата Исета с приветом от сего последнего, подарками и приглашением к нему в аул, на другой день, на угощение. Я принял это приглашение; для того же, чтобы доказать Исету личное доверие — столь ценимое степняками я решил не брать с собою обычной свиты и конвоя, а отправиться без оружия с несколькими лишь офицерами и казаками; последние предназначались для держания наших лошадей. Некоторые из моих спутников переполошились и, подозревая в Исете коварное намерение меня задержать или отравить во время угощения и напасть на караван наш врасплох, предостерегали меня, уговаривая отказаться от моего намерения и принять меры предосторожности. Но я не поддался этим [73] опасением; Исет принял меня с величайшими почестями. Все обошлось благополучно и посещение мое бывшего мятежника произвело глубокое впечатление на киргиз, удостоверившихся, что мы их батыря-султана Исета не боимся и верим в его совершенное раскаяние и покорность. Наконец, 12 Июня я опередил караван с несколькими спутниками и казаками и проехал довольно быстро до песчаных бугров Кум-Сует, с которых представляется обширный вид на Аральское море. Вооружившись подзорными трубами, я, Струве и Можайский тщательно осматривали весь горизонт, но нигде не было видно ни парохода, ни дыма, ни мачты, ни малейшего признака присутствия флотилии на морской поверхности. Отсутствие флотилии расстраивало всю программу данную мне в Петербурге, и весь мой план действий. Возникал вопрос, что тут делать; стоять неопределенное время на берегу моря с караваном, при полной неизвестности, чего ожидать можно от флотилии, было немыслимо во всех отношениях; при том кормы в этой местности были самые плохие и воды в колодцах слишком мало даже для однодневного пребывания нашего каравана. Идти далее значило рисковать разойтись совсем с флотилиею и отказаться от главной цели исследования р. Аму и введения в нее наших судов. Положение было неприятное, неожиданное, ответственное.

В письмах к отцу я высказывался, естественно с большею откровенностью, нежели в донесениях, хотя и в частной переписке надо было соблюдать крайнюю осторожность в выражениях, ибо вся переписка с Петербургом проходила чрез канцелярию Генерал-губернатора и при том письма, равно как и бумаги, подвергались всевозможным случайностям, при перевозке чабарами, которые могли быть перехвачены хивинцами или туркменами, что нередко случалось во время нахождения посольства в Хиве, причем несколько чабаров было убито и почта наша разграблена[51]. Описывая отцу свое трудное странствование с [74] успокоительным освещением случайностей пути, у меня сорвалось однако же, в письме от 4 Июня, невольно, пожелание: «авось вынесет меня Бог благополучно из этого тяжелого испытания, несмотря на бесчисленные затруднения и многие козни, меня окружающие».

В длинном письме, отправленном отцу 23 Июня, с бивака на урочище Урга, у Айбугирского залива, я описал происходившее со мною после принятия покорности Исета до подхода к Айбугирскому заливу следующим образом: «5 и 6 Июня сделали мы довольно сильные переходы, так что в два дня прошли 83 версты. Холод продолжается уже неделю. Вставать рано утром до рассвета, в холод и при огне (в кибитках темно, а небо на беду пасмурно, в тучах) кажется довольно трудным в особенности для гражданских членов посольства. Все охают, жалуются и упрашивают меня дать лишний час поспать, но, для порядка движения, я неумолим в этом отношении и сам пример всем подаю, вставая ранее, нежели подан сигнал к под ему. Переход 6 числа мне показался неимоверно длинным: на пути догнал нас киргиз, привезший письмо от Вас, бесценные родители, от сестер и пр. Живущие постоянно в семейном кругу и в образованном обществе не могут себе представить, какое впечатление производят милые сердцу строки, полученные среди голой степи, за тысячу верст от границы отечества и читаемые под дикие звуки рыкающих верблюдов. Полученные письма и бумаги меня заинтересовали до крайности, но я принужден был положить их к себе в сумку и пройти еще 25 верст, прежде чем вполне ознакомиться с содержанием. Это было нечто в роде лисицы, смотрящей на виноград!.. Доктор Пекарский — хороший человек и врач, но трус преестественный. Мы забавляемся, пугая его киргизскими разбойниками, туркменами, хивинцами, фалангами, скорпионами и тарантулами; фаланги и тарантулы уже неоднократно посещали наш бивак. 7 Июня дал я дневку отряду, вследствие необычайной грозы, внезапно нас снова посетившей, и для того, чтобы снарядить топографа, отправляемого к Аральскому морю на [75] разведку и на открытие Бутакова, от которого ни слуха, ни духа[52]. Служили мы обедницу с молебном и вечером (день был субботний) всенощную. Я читал Апостола и Шестопсалмие и пел с двумя офицерами и несколькими стрелками. Мы спелись теперь порядочно. Иеромонах служил в моей кибитке. Офицеры стоят обыкновенно вместе со мною тут же, а нижние чины вокруг кибитки. Киргизы с любопытством, но с почтительным вниманием, на это смотрят молча. Богослужение происходило на солонцоватой равнине, у подошвы возвышавшегося над нами Усть-Урта, на таком месте, где никогда еще не раздавалось, с создания мира, христианское церковное пение! Мысленно переносился я к Вам и, желая, чтобы все со мною праздновали этот день, я роздал всем нижним чинам конвоя и посольства по лишней чарке водки и фунту мяса (из Оренбурга я запасся лишними порциями, на такие случаи, на собственные деньги, чтобы прибавлять к казенной раздаче). Все спутники мои и офицеры конвоя обедали у меня. Добруцкий[53] приготовил нам отличный обед. Праздник был всеобщий. Чтобы доставить развлечение нижним чинам, устроил я цельную стрельбу, раздавая попадавшим в цель денежные награды.

На другой день, с рассветом, поднялись мы на возвышенное плато Усть-Урт и с трудом отыскали только к 4 час. поп. удобное для ночлега место. Нас наградили из Оренбурга такими вожаками, которые решительно ничего не знают, не могут отыскать колодцев и сбивают нас с надлежащего направления. Мне приходится возиться с ними, ежедневно, по часам, расспрашивая и сверяя чрез переводчика различные показания на счет будущего перехода. Тем не менее каждый почти раз вожаки напутают; нам приходится плутать, делаем несколько верст лишних и, наконец, с помощью встречных киргиз, разведок или просто случайно, натыкаемся на воду и подножный корм. Этот поход, благодаря не совсем удачному подбору моих спутников, [76] доставил мне значительную опытность в движениях по степи[54], ибо пришлось самому во все подробности входить. Если когда в другой раз наградят меня подобными же странствованиями, решительно не буду брать с собою никого, кроме тех, которых сам выберу en eonnaissance de cause. С некоторыми из моих спутников — просто беда. Олива Богу, что командир конвоя расторопный штаб-офицер уральского войска (Буренин) и при нем несколько вполне надежных офицеров, а то много горя испытал бы я с нашим неуклюжим караваном. Конвой меня, кажется, полюбил. В особенности уральские казаки выказывают мне привязанность и из дополнительного конвоя, отделенного от конвоя корпусного командира, провожающего нас по Усть-Урту до хивинских владений, являются беспрестанно охотники, просящие меня, чтобы я их взял с собою в Хиву и Бухару.

9 числа проходили мы песками (Барсуки) и было в них запутались, когда выскакал к нам на встречу киргиз, слез с коня и, почтительно подойдя ко мне, пешком, заявил, что он прислан братом Исета (отчаянного разбойника, принесшего повинную вместе с старшим братом) направить караван наш на настоящий путь, так как мы уклонились в сторону и в направлении, ламп взятом, воды скоро не найдешь. Он сказал мне, что сам Исет Кутебаров, вернувшись от Генерал-губернатора, поджидал нас уже два дня, по расчету нашего обычного движения[55], и выслал, наконец, по разным направлениям, людей нас разыскивать. Мы повернули за киргизом и пришли скоро на бивачное место. Вечером, явились ко мне два брата Исета и принесли в дар большого барана, верблюда, лошадь и сосуд с кумысом. Все это предназначалось, якобы для нашего угощения. Барана я отдал повару на заклание, верблюда под вьюки, а лошадь [77] к крайнему изумлению киргиза уральскому казаку, у которого только что пала лошадь и который поэтому был в большом горе. Кумыс же я роздал моим спутникам, любящим этот непривлекательный напиток.

Я долго разговаривал с родными Исета и отдарил их, по обычаю, подарками и деньгами. Завтра Исет собирается выехать ко мне навстречу и пригласят меня в свой аул.

10 Июня, утром, только что мы выступили с бивака, встретил меня, на коне, Исет Кутебаров, окруженный большою свитою. Встреча была сопряжена со всевозможными восточными церемониями. Мы потом поехали вместе, впереди песенников конвоя, весело распевающих удалые казацкие и солдатские песни в течение целых переходов. Исет, переговорив со мною, поехал потом в знак почтения, впереди, служа как бы вожаком отряда, до следующего ночлега. Иду теперь малыми переходами, потому что Бутаков не отвечает все еще на мое извещение о прибытии к Аральскому морю. Посланный мною вперед, к Чернышевскому заливу, дал мне знать, что до 10 (утром) парохода нашего не видно в море. Приду к Чернышевскому заливу, вместо назначенного мною заранее 9 числа, только 12[56], чтобы дать время Бутакову собраться и иметь, по крайней мере, совесть спокойною в убеждении, что все зависящее от меня, для выполнения предначертанной программы, сделано.

Исет уступил для моего бивака единственное удобное в здешних песках место, занятое прежде его кочевкою[57]. Отпустив Исета, я отдохнул часа три в лагере, а потом явилась ко мне вся родня Исета с убедительным приглашением посетить их аул, перекочевавший из-за нас, на два дня, с удобных мест, нам уступленных, на пески. После настойчивых просьб ордынцев, я, не внимая на опасения и предостережения некоторых [78] из моих спутников, отправился верхом с самою маленькою свитою к Исету в гости. Около нас скакала толпа киргиз, увеличивавшаяся постепенно с приближением нашим к аулам Исета. Меня приняли со всевозможными почестями и посадили в большой кибитке на высокое сиденье, состоящее из какого-то казанского чемодана, покрытого ковром. Все остальные присутствующие сидели на полу на коврах. Нам подали великолепный, по киргизским понятиям, обед, состоявший из лаханки[58] кумыса, поставленный перед каждым из присутствующих, из огромного блюда жареного жеребенка, политого лошадиным бульоном, пилава (рис с бараниной), поданного также в больших тазах и, наконец, чая, налитого в полоскательные чашки. Отказываться было неучтиво и отказ в еде мог бы быть истолкован моею боязнью отравы и недоверием к Исету. А на беду мне подавали, ради моего бана, сосуды наибольшего, против всех остальных, размера. Я нашел исход из этого жалкого положения: основываясь на том, что, по восточным понятиям, передать кому либо недокушанное кушанье или поделиться с ним — значит оказать ему величайшее внимание и отличить пред всеми окружающими, я стал раздавать подаваемое мне (отведав предварительно) доктору Пекарскому (что привело его в крайнее смущение боязнью отправления) и затем ближайшей родне Исета. Пробыв около 3/4 часа в кибитке и получив в подарок иноходца, я простился с Исетом и возвратился благополучно в лагерь. Старшого сына Исета взял я с собою в Хиву, в качестве вожака, с тем, чтобы он служил живым свидетелем покорности отца, так недавно еще прибегавшего к покровительству хана, и связью нашею с многочисленными друзьями и приверженцами Исета в Хиве. Я подарил отцу на прощанье один из двуствольных пистолетов, купленных мною за границею. [79]

Вообще все подарочные вещи, данные мне из Петербурга, оказываются более или менее непригодными. Я должен ссылаться пред ханами, в оправдание вступления парохода нашего в р. Аму, на громоздкость и великолепие (sic) царских подарков, а главнейшие из них — органы, по осмотре, оказались не издающими никакого другого звука, как невыносимого писка. Опасаюсь, что стеклянные люстры и зеркала будут разбиты при верблюжьем ходе. Мелочь, накупленная для раздачи, не соответствует азиатским вкусам и понятиям. Женские вещи годны скорее для наших дам, нежели для хивинок и бухарок. Если бы я не догадался накупить в Париже и Лондоне, на собственные деньги, несколько порядочных вещей и оружие, то совершенно осрамился бы в глазах азиатцев.

12 числа караван мой дошел до Исен-Чагыла. Я опередил с небольшим конвоем отряд и выехал на берег моря, отстоящий от бивачного места нашего на 10 верст. Собственными глазами убедился я, к несчастью, что Бутакова нет как нет. Жары возобновились. Последний переход в 35 верст пришлось пройти при 29° Р. в тени. Довольно утомительно. Писать было лень, а надо было написать донесения Великому Князю Константину Николаевичу, Катенину и директору Азиатского Департамента».

13 простоял я день в Исен-Чагыл без корма и с дурною водою, в недостаточном количестве, чтобы сутки переждать флотилию. Но оставаться в этом положении, да еще когда мне объявил утром начальник конвоя, что вода вся вычерпана из глубокого колодца и что она плохо набирается, было невозможно. Мы уклонялись от караванного пути собственно, чтобы подойти к месту, назначенному петербургским комитетом для соединения флотилии, — долженствовавшей выйти из форта № 1 в Аральское море, с посольским караваном, идущим из Оренбурга. Но очевидно стало, что предположения, основанные главнейше на представлениях начальника флотилии, которому местные обстоятельства могли быть ближе известны, нежели кому либо, вследствие его рекогносцировок вдоль берегов Аральского моря, не могли [80] осуществиться. Посольству необходимо было поскорее выйти из затруднительного положения и обеспечить караван свой хотя кормом и водою, не теряя однако же, как можно долее, возможности войти в сношение с пароходом «Перовский», соли бы он показался на морской поверхности. На этих соображениях основывались наши дальнейшие движения. Оставалось только пожалеть, что позднее отправление дополнительной морской команды и разных предметов снаряжения из Оренбурга помешало капитану 1-го ранга Бутакову вовремя изготовить суда к плаванию и поставило посольство сразу в ложное и затруднительное положение относительно Хивы и плавания наших судов по р. Аму. Как бы то ни было, но надо бы пройти от Исен-Чагыла 58 верст по трудному пути, без корма и без воды, чтобы выйти снова ближе к морскому берегу в таком месте, где был бы водопой. А жара была днем нестерпимая и при таком утомительном переходе можно было опасаться, что лошади и верблюды пристанут и не все выдержат. Решено было идти ночью. Выступили в 6 час. вечера. «Ночь была душная, восхитительная, писал я отцу, и переход был совершен лихо и благополучно. Только подаренный мне Исетом иноходец внезапно заболел и отказался идти дальше. Я вынужден был отдать его на обед сыну Исета и всем нашим киргизам. Мы шли, большею частью, по окраине скалистого отвеса Усть-Урта. Вдали виднелось блестящее, серебристое отражение луны в Аральском море. Всю ночь лихие уральские казаки пели мои любимые песни. Когда смерклось и показалась луна, песенники пропели рыбацкую, морскую песню уральцев, с заунывным, тихим, весьма романическим, прелестным напевом. Невольно задумался я и возвратился к действительности лишь тогда, когда конь мой споткнулся и чуть было не свалился в одну из рытвин, которыми откос Усть-Урта, испещрен. В 9 час. вечера я остановил отряд, мы слезли о коней, трубач сыграл зарю, мы сняли шапки и помолились усерднее, вероятно, обыкновенного. Сели на коней и снова тронулись в нут, и снова степь огласилась заунывными песнями горсти русских людей. В 71/2 час. утра пришли мы на бивак, а в [81] 8 час. утра увидели на горизонте морском черную, движущуюся точку. Крики радости раздались в лагере нашем и все бросились к обрывам скал, стоящих над морем. Развесили мы флаги, зажгли огромный костер из сухой морской травы, рогож от опорожненных вьюков, набранных кореньев и т. п. и наконец, когда оказался недостаток материала для поддержания костра, мы сожгли тяжелую казенную повозку, которою я решился пожертвовать, предвидя, что при переправе чрез р. Аму, нам придется все-таки уничтожить обоз, который нельзя будет отослать с дополнительным конвоем. Пароход, как будто, взял на нас курс свой. Он видимо стал приближаться; формы его обрисовались. Все оренбуржцы узнали в нем «Перовского» и мы уже располагали спуститься несколько к берегу со скалы, чтобы радостно принять наших моряков. Но вдруг к крайнему нашему разочарованию пароход, в расстоянии 5 до 6 верст от берега, повернул налево и пошел вдоль Усть-Урта, направляясь несравненно южнее того места, где мы находились. Чтобы исчерпать все имевшиеся у нас средства для извещения местопребывания я поставил человек 20 с ружьями на берегу и мы начали производить пальбу залпами в направлении парохода; горнист и трубач залегли у самой воды и подавали сигналы, наконец выпустили 6 боевых ракет (а мы их берегли как зеницу ока, на случай столкновения с туркменами), залетевших далеко в море, как раз по направлению не останавливающегося парохода; но все было тщетно: «Перовский» горделиво прошел перед нами, направляясь по-видимому, к Давлет Гирею, лежащему на 120 верст южнее нашего бивака. Я еще не упал духом от печального недоразумения, препятствующего выполнению инструкции мне данной и испытываю последнее средство: отправляю двух моих топографов и рассыльных на различные пункты приморского берега, чтобы постараться где-нибудь войти в сношение с Бутаковым. Собственно я во флотилии не нуждаюсь; напротив того она, в нынешнем ее состоянии, для меня только излишняя обуза. Достичь предположенной цели могу и другими средствами, хотя бесспорно, [82] что мне лично было бы удобнее и приятнее сидеть спокойно на пароходе. Но бросить караван мой на произвол судьбы, находясь самому в безопасности, я не решусь и не желаю. Делаю все от меня зависящее, чтобы доставить морякам возможность участвовать в нашей экспедиции и совершить под благовидным предлогом, мирное плавание по р. Аму, согласно желанию Великого Князя Константина Николаевича, настаивавшего на этом в комитете, когда составляли мне инструкцию. Не забочусь о том, оценят ли мои заботы и хлопоты в Петербурге, но исполню свой долг до конца».

Все собранные по пути, посредством расспросов, сведения о р. Аму и расположении умов в Хивинском ханстве, сводились и следующему. 1) старожилы не помнят, чтобы когда либо было такое полноводье р. Аму и такой разлив в низшей часто ханства как в нынешнем году. Вся местность была затоплена до второй половины Мая месяца, но с того времени вода начала спадать и к половине Июня уровень воды в реке возвращается к нормальному, так что к 1 Июля уровень воды окончательно понизится, сели не будет сильных дождей в Бадакшане. Таким образом благоприятное время для входа в р. Аму и плавания вверх по течению как можно далее, как предположено было в Петербурге, было пропущено безвозвратно на 1858 год. Чтобы наша попытка была успешна, следовало приготовить флотилию к плаванию месяцем раньше, а посольству выступить не позже 2 или 3 Мая и идти полным ходом на соединение с флотилиею; 2) борьба хивинцев с туркменами продолжается и города Куня-Ургенч и Ходжейли содержатся в тесной блокаде туркменами, желающими свергнуть Сеид-Мохамеда и, завладев ханством, посадить ханом своего вождя Ата-Мурада. Движение посольства, по выработанному в Оренбурге маршруту, становилось, при подобных обстоятельствах, неудобоисполнимым, могло подвергнуть караваи наш разграблению и случайностям схваток между дикими шайками враждующих; 3) Хивинцы почему то (вероятно слухи из форта № 1 о спешном и усиленном снаряжении флотилии) предчувствуют [83] желание наше ввести суда в р. Аму и решили не соглашаться на плавание пароходов. На основании этих данных, чтобы не потерять напрасно времени и хотя сколько-нибудь отстранить огромные не выгоды слишком позднего прибытия нашего, я задумал изменить направление пути посольства и не придерживаться вполне первоначальных предположений. Желательно было воспользоваться стесненным положением хана и предупредить хитростью неминуемый отказ в пропуске нашей флотилии в р. Аму. Для сего я положил идти не на Куня-Ургенч, а постараться переправиться через Айбугирский залив и идти на г. Кунград; часть подарочных вещей и тяжестей посольства нагрузить непременно на пароход «Перовский» и отправить при двух членах посольства (морском офицере и генерального штаба штабс-капитане Салацком), которым якобы поручено хранение этих вещей, прямо в г. Кунград по реке. В Кунграде мы таким образом соединились бы с Бутаковым. Я намерен был, для избегания недоразумений, письменно предупредить мехтера как о прибытии посольства по новому пути, так и о плавании парохода с тяжестями посольства и Высочайшими подарками хану. Но письмо мое должно было дойти до Хивы по такому расчету времени, чтобы пароход успел войти беспрепятственно в устье р. Аму и быть уже в реке, прежде нежели хан имел бы возможность известить меня в отказе своем и привести в исполнение распоряжение о преграждении входа в Аму нашему судну.

Хотя я не вошел еще в связь с Бутаковым, но видя, что он направился к южной части Усть-Урта, я не терял еще надежды сойтись с пароходом до прибытия каравана моего к Айбугирскому заливу. Откладывать долее извещение Хивинских властей о новом пути избранном иною и скором вступлении нашем в пределы ханства, не в тон направлении как было сообщено из Оренбурга и упомянуто в письме Генерал-адъютанта Катенина, было невозможно. А потому я решился поедать составленную мною грамоту, на русском и персидском языках, мехтеру 14-го вечером, избрав для доставления ему в руки моего послания [84] сметливого и расторопного русского прикащика Григория Панфилова, следовавшего с нами, с товаром Десна, из Оренбурга. Панфилов одевался по-киргизски и говорил бойко на киргизском и татарском языках, зная все местные обычаи. Ему поручил я собрать нужные сведения в Кунграде о положении дела в ханстве, о туркменах, о трудностях нового пути, мною избранного и о котором в Оренбурге и у нас не имелось никаких указании и в особенности ознакомиться с расположением умов хивинских сановников и влиятельнейших жителей, к которым торговый человек, приезжий с русским товаром, всегда имеет свободный доступ, если умеет применяться к местным нравам и владеть свободно понятным для собеседников языком. Вместе с тем я, поручил Панфилову постараться войти в сообщение с пароходом, если он найдет его где либо близ берега. Оказалось, что пароход во время проезда Панфилова стоял на якоре у Аксуата, т. е. у соединения Айбугирского залива с морем. Но эта попытка также не удалась.

Оставленный у Чернышевского залива Недорезов явился ко мне 15-го и сообщил, что старания его обратить на себя внимание парохода, прошедшего по заливу рано утром 14-го, также не увенчалось успехом и потому он, согласно прежде данному приказанию, догнал караван на ночлеге.

А между тем Бутаков, пройдя вдоль всего Уоть-Урта и не заметив ничего на берегу, бросил якорь у Аксуата и простоял там до 17-го. Видя бесполезность своего ожидания, он повернул на север и пошел снова вдоль берега разыскивать караван и на этот раз более внимательное наблюдение указало ему 18-го, утром, наше присутствие на скалистом берегу.

Вот, что писал я отцу в виде дневника[59]: 14-го вечером отправил я в Хиву в качестве передового посланца моего, русского прикащика (очень дельного, расторопного, свободно говорящего [85] по-киргизски и по-татарски и бывшего уже два раза в Хиве, по торговым делан купца Десна), которого я уговорил идти вместе со мною в Хиву, с товаром его доверителя. С ним отправил я несколько писем в Хиву к первенствующим лицам, между прочим официальное извещение (кажется довольно удачно составленное) к мехтеру т. е. к первому хивинскому министру.

17-го до полудня сегодняшнего дня нет никаких известий о Бутакове. Он кажется по киргизским слухам прошел прямо к хивинским берегам, рекогносцирует устье и во всяком случае там его кочевники заметили. Наделает он мне немало хлопот и неприятностей, переполошив преждевременно хивинцев и туркмен, которые пока воюют между собою.

В виду войны этой и осады туркменами города Куня-Ургенча и Ходжейли, через которые мне приходилось бы идти, чтобы добраться до столицы, решаюсь переменить свой путь и идти не на Куня-Ургенч, а переплыв через Айбугирский залив, хотя на наемных лодках (за неимением в своем распоряжении средств флотилии нашей) направиться на Кунград и оттуда идти вдоль р. Аму в Хиву, по пути и часто Ханства, весьма мало нам известным и совсем не исследованным. Топографам моим будет много работы. Непонятные опрометчивость и легкомыслие со стороны Бутакова пройти к Хивинским берегам, не переговорив со мною, тогда как официально флотилия отдана в полное мое распоряжение, не исполнить приказаний ни Великого Князя, Генерал-адмирала, ни Генерал-губернатора, предписавших ему непременно свидеться со мною у Чернышевского залива (куда я с своей стороны прибыл, где пост мой находился 6 суток и где я простоял с караваном более суток, не смотря на отсутствие кормов и воды), ни моих собственных убедительных просьб, переданных ему двукратно, официальным образом, о том же. Он не зашел никуда, не выслал никого нигде на берег, без оглядки пустился к Айбугирскому заливу, обратившемуся теперь почти в озеро, разве для того, чтобы ранее нас там побывать и хивинцам показаться. Несчастье для Руси, что у нас [86] почти всякий деятель ставит свой интерес, свои личные виды и, даже увлечения выше государственных соображений, гоняется за преходящими, мишурными отличиями, забывая подчас главную свою обязанность и побуждаясь преимущественно желанием выслужиться на счет других, правдою или даже и неправдою. Я не знаком лично с Бутаковым, но по тому, что я слышал о нем в Оренбурге и по словам Можайского (моряк, бывший в составе посольства) должен предположить, что Алексей Бутаков не совсем похож на возвышенно честных и самоотверженно благородных двух братьев своих. Судя, вероятно по себе, он вероятно напрасно вообразил, что я намерен действовать эгоистично, обойтись без участия флотилии и предоставить исключительно себе славу экспедиции по р. Аму. Сильно ошибся Бутаков, если думал так. Неоспоримо, что если бы я не был связан во времени и в направлении каравана и флотилии, то мне несравненно удобнее было бы достигнуть той же цели обследования р. Аму, распорядившись совершению иначе своим путешествием. Но отстранять его от заслуженной славы и возможности оказать пользу делу, нам порученному я считал бы подлостью, на которую я надеюсь никогда не быть способным.

Наконец 18-го числа наши постоянные береговые поиски и усилия увенчались успехом. Рано утром Бутаков, идя вдоль Усть-Урта обратно к северу, завидел на самом берегу высланного мною вперед, верст на 30 с 6 казаками и ракетным станком лейтенанта Можайского. Пароход «Перовский» направился к месту нашего бивачного расположения и подошел вскоре после восхода солнца. Случайно я первый заметил приближение парохода и, остановив поднявшийся уже с бивака караван свой, съехал с утесистого берега Усть-Урта к морю. К месту, где я остановился, причалил скоро начальник флотилии, проведя с ним часа три на берегу и распорядившись движением каравана, я переехал с ним на пароход и доплыл на нем, по убедительной просьбе Бутакова, до следующего ночлега каравана нашего, дошедшего туда несколько ранее меня. Со мною произошло то же, что [87] случилось с повозкою баснописца, в которую впрягли щуку, рака и лебедя: пароход не мог подойти ближе 12 верст к биваку из опасения попасть на камень; крутизна утесов, по которым пришлось карабкаться к биваку затрудняла чрезвычайно подъем и, когда я высадился из катера, мне пришлось при наступлении темноты блуждать по оврагам и скалам до 11 час. вечера. В отряде начинали беспокоиться моим отсутствием.

В прибывших, по приказанию Генерал-адъютанта Катенина, на пароход для замещения в конвое посольства больных, 5 уральских казаков и 5 стрелков я не нуждался, ибо удалось сохранить здоровье и силы меня сопутствующих не только людей, но и лошадей. Еще менее нуждался я в овсе и прессованном сене, перевезенных из форта № 1 на флотилию; принятие этого дополнительного фуража потребовало бы одновременного усиления наших сухопутных перевозочных средств, а здоровыми верблюдами из числа тех, которые постепенно освобождались от вьюков, приходилось заменять приставших, искалеченных и больных, так что лишних верблюдов в караване у меня не было.

При свидании с Бутаковым, я чтобы уяснить ему его положение, в отношении к посольству, требования и ожидания правительства относительно флотилии, предъявил журнал Комитета который был мне сообщен в виде инструкции для руководства. Когда Бутаков, самоуверенно утверждавший в Петербурге, что плавание флотилии по Аму не может встретить никакого затруднения и что вход в реку беспрепятствен, заявил мне необходимость произвести предварительную рекогносцировку низовья реки до Кунграда, прежде чем решиться окончательно на плавание парохода «Перовский» до Хивы, я всячески старался отговорить его от такого предприятия, могущего повлечь самые дурные последствия для посольства и во всяком случае причинить большую и напрасную потерю времени, что при начавшейся убыли воды было весьма важно. Из сведений, собранных Бутаковым оказалось, что рукав Талдык, на который он прежде указывал как на самый глубокими, и в который было предположено поэтому в [88] Петербурге войти посольству на пароходе «Перовский», обмелел, а главная масса воды обратилась в самый восточный рукав реки. Сборным местом для флотилии, состоящей из 2 пароходов «Перовский» и «Обручев» и 2 парусных барж, которых предполагалось вести в реку на буксире, назначено было устье Талдыка. Суда могут собраться лишь 23-го, а «Перовский», вышел ранее других для рекогносцировки и вступления в связь с посольством. Притом выяснилось, что пароход «Обручев» не может выгрести против течения с баржею на буксире, а оба парохода нагружают так мало топлива, что пускаться им без запаса на баржах невозможно. Таким образом программа, выработанная в Петербурге, вследствие позднего прихода из Оренбурга команды моряков (лишь 3 Июня), — плохого состояния судов и неточности прежних сведений, была изменена начальником флотилии без ведома посольства, которому при таких обстоятельствах несравненно сподручнее было бы идти в первых числах Мая прямо в Бухару и уже оттуда повернуть на Хиву; тогда вступление флотилии в главное русло Аму было бы уже вполне обеспечено. Как бы то ни было я условился с Бутаковым, что он пройдет к мысу Аксуат и бросит там якорь в ожидании прибытия на пароход генерального штаба штабс-капитана Салацкого, назначенного состоять при подарочных вещах, которые должны были служить предлогом плавания парохода «Перовский», — фотографа Муренко, со всеми громоздкими принадлежностями его светоносных аппаратов и иеромонаха Фотина. Затем предполагалось, что Бутаков, взяв с собою два судна (остальные должны были остаться близ устья) и нагрузив на них подарочные вещи, тотчас войдет в реку и подымится как можно скорее до г. Кунграда, сообразуясь, в своих сношениях с местными властями и жителями, со смыслом изложенного мною в письме Кунградскому градоначальнику объяснения этого плавания наших судов. Означенное письмо я через три дня после того по приходе к Айбугирскому заливу, отправил градоначальнику с рассыльным киргизом. Я убедительно просил Бутакова не обращать [89] никакого внимания на частные столкновения с местными жителями или мелкими властями и даже на неприязненные действия сих последних, а равно и на попытки остановить или задержать пароход и идти безостановочно вперед вверх по реке. В виду лживости и вероломства хивинцев и крайне затруднительного, фальшивого положения, в котором посольство могло бы очутиться в хивинских владениях без подарочных вещей, при необходимости поджидать пароход и при неизвестности, что творится в устье, весьма важно было мне не оставаться без частых сведений о флотилии нашей и потому я настойчиво просил Бутакова как можно чаще присылать мне, с конным киргизом, известия о плавании судов, в особенности же, если последует какая-либо непредвиденная задержка или остановка, мешающая «Перовокому» прибыть своевременно в Кунград. Последним сроком нашего соединения в этом городе был назначен, по желанию и соображению Бутакова, рассвет 25-го числа, но начальник флотилии рассчитывал прибыть гораздо ранее. На этих данных основывались мои дальнейшие распоряжения и расчет движения каравана.

На Усть-Урте встречались нам несколько караванов, шедшие из Хивы с товаром, а также и киргизы, русские подданные, возвращавшиеся в свои кочевки из ханских владений[60]. Мы всех этих встречных людей расспрашивали как о Хиве, так и о туркменах. Сверх того Исет доставлял мне сведения, до него доходившие. Все они, равно как и расспросы паши, сводились к следующему:

1) Караваны, ходившие прежде из Хивы через Ходжейли и Куня-Ургенч бросили этот более удобный путь, как весьма опасный при существовании военных действий между хивинцами и туркменами, набегов и разбоев последних, и идут [90] исключительно через Кунград, переправляясь на небольших лодках через Айбугирский залив.

2) Куня-Ургенч обложен многочисленным скопищем туркмен. Весь край до рукава Аму-Лаудана и к югу до Ходжейли, а равно и сухопутный путь из Кунграда, по левому берегу Аму на Хиву не безопасен от грабительских шаек туркмен, везде рыскающих за добычею.

3) Туркмены, кочующие близ Куня-Ургенча очень недовольны, что русское посольство идет в Хиву к Сеид-Мохаммеду, их врагу, и желали бы сему воспрепятствовать. Ата-Мурад, провозглашенный хивинским ханом Ямудами и предводительствующий скопищами туркменскими, нападающими на хивинские владения, желает принять миссию в своей кочевке, чтобы показать населению, что его и Белый Царь признал ханом хивинским, отвергая Сеид-Мохаммеда.

4) Туркмены, барантовавшие с Исетом, с чумичли-табынцами и адаевцами, послали к Генерал-губернатору, когда он был на р. Эмбе, депутацию, с просьбою о принятии их в подданство России, в надежде возврата, чрез посредство начальника края, пленных и скота, отбитых у них означенными двумя киргизскими племенами.

Все эти данные, вместе с необходимостью не отдаляться от флотилии, окончательно убедили меня в необходимости уклониться от направления, первоначально мне назначенного в Петербурге и Оренбурге и избрать для следования на Хиву путь на Кунград, как кратчайший и самый безопасный не только для моего каравана, но и для дополнительного конвоя (60 казаков), которому надлежало отделиться от посольства у Куня-Ургенча, для следования в уральское укрепление. Действительно не только посольство, но и этот отрядец могли подвергнуться по частям нападению туркмен, и особенности последний при следовании из окрестностей Куня-Ургенча по Усть-Урту. Сверх того, по дошедшим до нас сведениям некоторые плотины по пути из Куня-Ургенча, при бывшем сильном разливе Аму, были прорваны и, при существовавшей в [91] этой местности безурядице, не починены. Путь на Кунград соответствовал более достоинству русского посольства, ибо, идя на Куня-Ургенч, оно попадало между двух огней и могло нечаянным образом возбудить против себя недоброжелательство той или другой из враждующих сторон.

По обычному этикету в ханствах, посольство должно быть встречено почетным конвоем в первом граничном городке, но высылка хивинского конвоя в Куня-Ургенч или даже в Ходжейли была немыслима и могла бы лишь дать повод к весьма неприятным для нас последствиям схватки узбеков с туркменами. Входит же в ханство без почетной встречи было бы унизительно в глазах азиатцев.

Раз эти действия посольства были связаны со вступлением наших судов в р. Аму, то, направляясь на Кунград, а не на Куня-Ургенчь, я мог скорее успеть попытаться ввести пароход до окончательного спасения воды в реке, быть ближе с караваном к флотилии и держать свои средства более сосредоточенными, нежели придерживаясь оренбургского маршрута. Во всяком случае, следуя по новому пути, мы приобретали возможность изучить вполне Айбугирский залив, сделать съемку малоизвестной местности и обозреть с пользою для науки и для военно-политических соображений, низовую часть хивинского ханства.

Путешествие наше по Усть-Урту было сопряжено о разными приключениями. Вот что писал я отцу о дальнейшем шествии нашем, после свидания с Бутаковым.

«19 Июня. У нас было три случая укуса скорпионов: первые два с казаками, бравшими сухари из мешка, в котором забрался незваный гость, а 3-й забавный, с доктором Батаршиным, положившим руку в задний карман, чтобы вытащить носовой платок. Доктор был верхом и, испугавшись несравненно более казаков, помчался мимо нас, крича «скорпион укусил». Но «не так страшен черт, как его малюют», и «славны бубны за горами», говорят народные пословицы: укушение скорпиона не так страшно и опасно, как рассказывают путешественники; если [92] захватить во время и принять тотчас же надлежащие средства — выздоровление несомненное и скорое. Ограничивается местным воспалением.

20 Июня подошли мы к Айбугирскому заливу и расположились биваком у урочища Аджибай. Но еще перед остановкою на ночлег, нас встретили три киргиза, возвращавшиеся из Хивы: два из них были рассыльные Генерал-губернатора, посланные из Оренбурга, перед моим выступлением в степь, с известительным письмом начальника края о посольстве в Хиву и Бухару, а третий передовой посланец хивинский, с приветом и поклоном от Азбиргена Мутантмакова — киргизского батыря, вышедшего из наших пределов и проживавшего в ханстве, где он пользовался большим влиянием и остался как бы предводителем киргизского населения, пребывающего в низовой части Аму. Азбергену, как близко знающему русских, поручено было принять меня, вместе с другими чиновниками ханскими и облегчить переправу через Айбугир. Рассыльные наши вручили мне письмо от мехтера хивинского, в котором этот сановник извещает меня в нескольких словах, что мое известительное письмо им получено и что хан повелел кунградскому начальнику есаул-баши Махмуд — Ниазувстретить с почестями посольство и проведет через Кунград в Хиву. Таким образом оказалось, что я предугадал невозможность следовать на Куня-Ургенч и принял заблаговременно самостоятельное решение, соответствующее действительности поло-женим и оградившее достоинство посольства. Ясно было, что если бы мы сами не пошли бы на Кунград, а продолжали бы идти в Куня-Ургенч, то посольство не было бы вовсе пропущено в Хиву и подверглось, вместе с конвоем разным опасным случайностям, при безначалии тогда царствовавшем и многочисленном скопище бродячих туркменских шаек. Пришлось бы или вступить в бой с одною из враждующих сторон, без достаточных средств, чтобы проложить себе дорогу до Хивы и очутиться в самом неприличном для посольства положении; или же подчиниться требованию хана и вернуться с пути, чтобы идти на Кунград, дав лишь [93] пищу подозрениям в сношениях с Ата-Мурадом; при этом еще неизвестно, как отнесся бы сей последний к появлению посольства, идущего к Сеид-Мохаммеду и уклоняющемуся от сношений с ним обратным движением от Куня-Ургенча к Айбугиру. Или, наконец, посольству пришлось бы, при недоразумении с хивинцами и туркменами, отказаться от преследуемой цели и не дойти до Хивы, а еще менее проникнуть в бухарские владения со стороны р. Аму. Из расспроса наших рассыльных видно было, что одновременное появление близ Усть-Урта нескольких отрядов русских (посольства, конвоя Генерал-губернатора и двух съемочных партий), которым так дорожил Генерал-адъютант Катенин, выставляя в своих донесениях в Петербург и в беседах со мною, что он такими стратегическими передвижениями по степи будет способствовать облегчению задачи посольства и легчайшему достижению преследуемой нами цели, вызвало в Хиве совершенно обратный результат и, как всякая полумера, не внушая действительного страха, подготовило лишь излишние затруднения посольству, усилив враждебную в азиатцах недоверчивость и подозрительность.

Рассыльные наши прибыли 6 Июня в Хиву и после свидания с мехтером, которому они отдали порученное им письмо, они представились самому хану, который подробно и долго допытывался у них о причине движения «больших русских отрядов в киргизкою степь, сопредельную о хивинскими владениями», он выразил даже им подозрение свое относительно недружелюбных замыслов наших и опасение, что мы, войдя в сношение с туркменами, примем их в подданство русское и будем тогда за одно о ними враждовать с Хивою. Киргизы наши старались успокоить хана объяснением, что Генерал-губернатор должен был идти лишь до р. Эмбы по тому же пути, что посольство, а с р. Эмбы он направился на Сыр-Дарью, тогда как посольство следовало по Усть-Урту. Желая отстранить возможность свидания моего с Ата-Мурадом и желая удостовериться в действительных намерениях наших относительно Хивы, хан решился тотчас же предложить мне [94] изменить мой маршрут и направиться не на Куня-Ургенч, а на Кунград. К счастью, еще до получения сообщения мехтера, я уже послал уведомление мехтеру и кунградскому начальнику, что решился изменить первоначально избранный путь и идти в Кунград. Меня это совпадение намерения хана с собственным решением вполне удовлетворило, доказав, что я своевременно, безошибочно, оценил действительное положение дела в ханстве и изменением первоначальных предположений согласил исполнение главнейшей цели нашей — рекогносцировку р. Аму, с желаниями самого Хана. К сожалению эта первая благоприятная случайность не облегчима, как я был в праве надеяться, мне последующие сношения с хивинским правительством.

Рассыльные передали нам, что делаются приготовления для почетного приема посольства: в Кунграде распоряжается приемом любимец хана эсаул-баши — Мехмед-Ниаз, начальник города; к Айбугирскому заливу отправлен почетный конвой из 100 всадников; в заливе заготовлены лодки, а для сопровождения посольства в Хиву прислан ханом брат Диван-беги, занимающего должность секретаря и казначея ханского. Во время бытности наших рассыльных, в Хиву вернулся посланник хивинский из Бухары с посланцем эмира, что обозначало улучшение отношений между двумя соседними владетелями, которых я должен был посетить. Перед тем отношения эти были, если не враждебны, то очень натянуты.

На беду 20 числа весь вечер и всю следующую ночь дул сильнейший северо-восточный ветер, так что капитан I ранга Бутаков, стоявший с пароходом «Перовским» на якоре, в 3-х верстах от берега, не мог войти в сообщение с караваном до утра 21 Июня. Когда он прибыл на наш бивак, я представил ему вышеозначенных трех лиц, которые с ним отправились на пароход, а вместе с тем сдал я не только вещи, о которых было уже упомянуто, но еще пятидневное довольствие миссии и конвоя, для облегчения тяжести каравана и предстоящих нам переправ через залив и реки, а также для сохранения наших верблюдов, так как [95] предвиделась необходимость побросать повозки и все необходимое переложить на вьюки. В виду предвидевшихся затруднений в оставшейся нам части пути, посольство должно было приготовиться ко всей случайностям неизвестного будущего.

За чае до прибытия в наш лагерь Бутакова, прискакал из Кунграда присланный от Панфилова киргиз, с известием, что посланный мой благополучно прибыл в Кунград, исподних словесно все мои поручения к городскому начальству и продолжает свой путь в Хиву по правому берегу реки, вследствие небезопасности от туркмен дорог по левому берегу Аму. Панфилов подтвердил мне известие о подозрениях, возбужденных против нас между хивинцами и сообщил, что, предполагая в нас враждебные намерения, прикрытые посылкою якобы посольства к хану, хивинцы чрезвычайно встревожились появлением парохода в южной части Аральского моря. Панфилов старался успокоить азиатцев, объясняя движение наших судов в указанном мною смысле…

Было условлено, что Бутаков тотчас же, по перевозке вещей на пароход, снимется с якоря и пойдет в устье реки. Я же перекочевал 21-го после полудня, да самой переправы через Айбугир, на урочище Урга. Верст за 6 до нашего бивака, мы были встречены тремя хивинскими чиновниками[61], из которых один был наш бывший киргизский бий Азбирген. Весьма характерное лицо последнего обличало энергию, сметливость и находчивость, соединенные с хитростью и пронырством. Первым принял их сын Исета, ехавший в качестве вожака, всегда впереди нашего авангарда. Хивинцы спешились, завили меня, и по азиатски оказали мне полнейший почет; но когда поехали со мною до бивака, то всячески старались выведать у меня и у моих спутников «истинную» цель посольства: не имеем ли мы в виду воспользоваться нынешним положением ханства, чтобы действовать за одно с туркменами, а главное (этот вопрос интересовал в особенности [96] Азбиргена) не намерены ли мы принять под свое покровительство киргиз и каракалпаков, живших в нижней части ханства, весьма многочисленных, по словам Азбиргена, и из которых некоторая часть желала бы перекочевать в нашу степь. Приготовленные хивинцами лодки оказались незначительных размеров, не надежной конструкции и их было слишком мало для нашего многочисленного каравана; переправа представляла значительные затруднения, ибо приходилось плыть около 8 часов сряду, пробираясь между камышами, которыми зарастает прежний морской залив. Тем не менее надо было идти вперед и мы начали производить переправу с утра 22 Июня. Первоначально я отправил половину конвоя миссии с лошадьми, приказав старшему офицеру расположиться противоположном берегу задика с военными предосторожностями, служа как бы прикрытием для переправы всех тяжестей и остальной половины конвоя с посольством. Верблюдов, после некоторого весьма понятного колебания, пришлось отделить на значительное расстояние и направить в обход, по броду, находящемуся между заливом Айбугирским и морем, к устью одного из рукавов р. Аму, откуда верблюдов провели в два дня, до места высадки конвоя. Большую часть повозок, которыми посольство и конвой было так щедро и не практично наделено, а равно и частных повозок членов миссии, пришлось уничтожить, за совершенною невозможностью переправить их на маленьких хивинских лодках и тащить о собою из Кунграда в Хиву. Для примера другим я приказал сжечь свою повозку в первый же день переправы. Четыре из числа казенных повозок, а равно всех излишних упрямых лошадей я отправил с дополнительным конвоем в уральское укрепление, куда он должен был выступить на другой день после моего перехода на противоположный берег Айбугира. Вслед за первою половиною конвоя посольства, постепенно, но безостановочно переправлялись тяжести и вьюки нашего каравана и с ними переходили нижние чины и офицеры конвоя. Под конец я оставался на левом берегу с одним дополнительным конвоем, несколькими моими спутниками и 6-ю казаками, [97] которые должны были переправиться через залив вместе со мною последними. Переправа наша закончилась 24, хотя она нас порядочно задержала, но я рассчитывал, во всяком случае, прибыть в Кунград не позже 25 или самое позднее утром 26 и застать пароход «Перовский» уже там, т. е. в реке перед городом. Я писал Е. И. Ковалевскому 24, садясь на лодку, чтобы переплыть залив, нижеследующее: «мне столько теперь хлопот по переправе миссии, отправлению обратно добавочного конвоя, хозяйственным расчетам и по сношению с хивинцами, что не инею времени писать вам коротко и гладко».

Мы прошли трудный путь без труда и особенного утомления людей, лошадей и верблюдов. Хивинцы, нас встретившие, удивляются блистательному нашему состоянию в этом отношении. Утешаюсь мыслью, что, по крайней мере, старания мои облегчить следование каравана и сохранить силу людей и лошадей увенчались успехом. Нашим благополучным прохождением через Усть-Урт[62] задача о возможности похода значительного отряда, с повозками и артиллериею, вполне решена[63]. Если благополучно прошли 26 таких громоздких повозок старого образца, какие были мне выданы в Оренбурге, то пройдет, в случае надобности, по тому же пути и артиллерия и несравненно больший обоз. С Бутаковым мы наконец сошлись. Он наделал было мне порядочных хлопот преждевременным приближением судов к хивинским берегам («Перовский» подошел от Усть-Урта, т. е. от северо-запада, а остальные суда с другой стороны, т. е. р. Сыра). Лодочники на Айбугирской переправе были так напуганы появлением необыкновенного судна, выбрасывающего черную струю (т. е. парохода), что попрятались в камыши и их с трудом могут собрать для нашей [98] переправы. В Кунграде жители также напуганы. Мы много перетолковали с Алексеем Ивановичем[64] и, кажется, пойдем теперь рука в руку. Ручаюсь, что с моей стороны все будет сделано, чтобы доставить флотилии нашей успех. Желательно, чтобы моряки наши не слишком гонялись за блистательным успехом и не возбудили бы недоверие хивинцев, естественно уже возбужденное странствованием по степи, в разных направлениях, наших воинских отрядов[65]. Из моих официальных писем Ваше Превосходительство усмотреть изволите как хорошо случилось, что мне удалось отделиться заблаговременно от отряда корпусного командира».

Это было последнее письмо и последняя отправка подробных донесений до самого возвращения моего в Петербург. С вступлением на хивинскую территорию сообщение затруднилось, и мне пришлось довольствоваться случайными отправками кратких извещений, переписанных шифром. Многие экспедиции наши отправляемые с двумя киргизами, каждый о двуконь, пропадали в степи и на переправах, некоторые были перехвачены хивинцами или туркменами и даже три наших почтовых киргиза были убиты на пути, а один пропал без вести.

Вот как описывал я отцу моему в письме от 28 Июня из Кунграда, переезд мой через залив: «24 Июня утром переправился я на хивинский берег[66]; в лодке, убранной ковром, сидели со мною несколько членов посольства (секретарь Кюлевейн, генерального штаба штабс-капитан Залесов, драгоман и доктор), а впереди ехала лодка, в которой находились, в виде конвоя, 6 уральских песенников, вооруженные бубнами и разными другими своеобразными музыкальными инструментами. Переправа через [99] мнимо-морской Айбугирский залив имеет особенный отпечаток. 8 часов сряду плыли мы между двумя зелеными стенами, образованными камышами. Жара была невыносимая (32° Р. в тени), мошек и комаров множество. Подъезжая к берегу, завидели мы кибитки нашего лагеря, выстроенный конвой мой и хивинский пестро-халатный конвой, меня ожидавший. Члены посольства, переправившиеся прежде, встретили нас у самой пристани; я сел верхом, под ехал к моему конвою и, не ранее, как поздоровавшись с нашими молодцами и проехав по их фронту, направился к трем почетным хивинским особам, высланным для нашей встречи, с 100 конными халатниками. Проехав, по нашему обычаю, вдоль фронта ордынского конвоя, сказал я хивинцы приветственную речь, переведенную по-татарски и вступил в свой лагерь. Переправа была затруднена и усложнена нераспорядительностью и бестолковостью хивинских чиновников, а также боязнью лодочников, неоднократно наотрез отказывавшихся перевозить нас. Таким образом мы только 26 вечером окончили вполне переправу всех наших тяжестей и необходимых принадлежностей. Мы так привыкли к ежедневному походному движению, что оставаться на месте без дела было очень скучно и я себя не хорошо чувствовал на стоянке. 25 принимал я у себя и угощал хивинских чиновников и почетнейших лиц из числа конвоя. Угощение закончилось лишь тогда, когда я одарил, по местному обычаю, всех присутствующих сахарными головами (пред каждым обязательно должна быть поставлена сахарная голова, ему предназначенная) и разными вещами.

Лишь 27 (в 5 ч. утра) могли мы тронуться далее. С самым малочисленным конвоем казаков и окруженный толпою хивинских всадников, поехал я вперед и прибыл к месту ночлега, назначенного близ аула и сада Азбиргена, за 2? часа до прибытия нашего каравана. Дорогою хивинские всадники старались развлечь нас ристанием на своих быстрых и легких конях, охотою на кабанов, рыскающих по камышам, и т. п. Сад Азбиргена произвел на всех нас самое приятное впечатление. Первая тень и [100] первые плоды, после 6-ти недельного степного странствования! Как то душа отдохнула при виде пирамидальных тополей и абрикосовых деревьев. Для нас была разбита палатка у пруда. Напившись зеленого чая, поданного в полоскательных русских чашках, наевшись фруктов я разных хивинских кушаний, я возвратился к каравану нашему, как только он расположился биваком. Не вообразите себе, что показавшиеся нам в первую минуту очаровательными хивинские сады, в самом деле, восхитительны. Они вроде наших огородов, обсаженных деревьями, но такими, которых у нас на севере нет. Хорошее и дурное, прекрасное и гадкое — понятия относительные, смотря по «освещению» времени и обстановке. 28-го шли мы между полей, лугов, канав, рощей и фруктовых садов в стране населенной и очень обработанной. В 11 ч. утра прибыли в Кунград. Мы приоделись и с песнями вошли в городские ворота. На р. Эмбе купил я у киргизов очень порядочную и статную лошадь, собственно для торжественных въездов. Беспрестанные визиты, а также необходимость сделать много распоряжений для дальнейшего нашего следования, при совершенно изменившихся обстоятельствах (вследствие отсутствия Бутакова и невозможности оставаться долго на месте), прерывают мою заочную беседу с вами. Урывками сажусь в свею темную каморку в глиняном дворце ханском, — составляющую теперь якобы мой кабинет, а обычно одни из наилучших апартаментов хивинского владения (французы бы сказали salon de reception de Sa Majeste Chivienne), — чтобы сказать вам, что 29[67], несмотря на все мрачное расположение духа, отпраздновали мы как бы семейно. Все члены посольства, офицеры и юнкера (ах у меня три) конвоя, пришедшие поздравить меня с днем Вашего ангела, обедали у меня и пила за Ваше здоровье. Для нижних чинов, также не забывших меня поздравить при утреннем моем обходе отряда, зарезали целого быка и роздали вина. Вследствие трогательного внимания Мити[68], [101] проснувшись утром я увидел возле постели, на складном стуле, портреты Ваш и всей семьи.

Подходя к Кунграду[69] я был убежден, на основании всевозможных неоднократных заверений Бутакова, что найду пароход «Перовский» в реке, перед: городом и, по расчету времени, необходимого для плавания даже с большими остановками от Аксуата до Кунграда, опасался скорее опоздать и задержать слишком долго плавание парохода невольною медленностью нашего передвижения из Урги, чем предупредить Бутакова в пункте, назначенном для нашего соединения, и лишиться надежды с ним свидеться.

При расставании с Бутаковым в Аксуате, я, для предупреждения каких либо недоразумений, дал начальнику нашей Аральской флотилии форменное предписание, в дополнение всех бывших с ним словесных объяснений и соглашений. Предписание это (от 20 Июня) извещало его, что в изменение Высочайше утвержденного положения комитета о действиях Аральской флотилии и посольства мне вверенного, по коему предполагалось судам нашим войти в р. Аму не иначе как с предварительного согласия Хивинского хана[70], я решился ввести суда в реку для выигрыша времени и в виду могущего последовать отказа хана.

Всего важнее нам было, конечно, не пропустить нынешний случай для исследования нижней части реки до г. Кунграда, чтобы [102] удостовериться, можно ли рассчитывать на плавание наших судов в реке или нет. Я убеждал Бутакова не терять времени[71] на предположенную им предварительную рекогносцировку устья, что могло лишь взбудоражить преждевременно хивинцев и вызвать лишь большие препятствия к дальнейшему плаванию наших судов. Хотя на основании прежних сведений, доставленных Бутаковым в Петербург, решено было, что суда должны были вступить в главный Талдыкский рукав, но, в виду дошедших до нас сведений, что главное течение изменилось и направилось преимущественно в восточный рукав, отделяющийся от прежнего русла выше г. Кунграда, я разрешил Бутакову направиться с двумя судами по этому рукаву, с тем, чтобы, дойдя по оному до соединения с главным руслом Аму, там остановиться и войти в сношение с посольством для получения извещения о нашем следовании, с которым флотилия весьма естественно должна была сообразоваться. В предписании было сказано, что «во всяком случае плавание должно быть так рассчитано, чтобы пароход «Перовский» прибыл к Кунграду не ранее 25 и отнюдь не позже утра 26 Июня, а если он бросят якорь выше г. Кунграда по реке, то 27, т. е. по расчету времени прибытия миссии в окрестности места Вашей стоянки».

Относительно плавания по р. Аму, я просил начальника флотилии придерживаться следующего:

1) Сообразовать движения судов с содержанием сообщенного ему письма моего Кунградскому начальнику, для того, чтобы отклонить подозрения и чтобы доставление подарочных вещей хану могло служить основательным предлогом неприятного для хивинцев появления наших судов.

2) Не обращая внимания на попытки туземцев задержать флотилию и даже на их неприязненные действия, плыть безостановочно к г. Кунграду, или к пункту соединения восточного рукава с [103] главным руслом Аму, для точного исполнения условленной программы.

3) В случае официального требования остановки парохода хивинским чиновником, предъявить заготовленное мною на этот случай предписание касательно доставки хану драгоценных подарочных вещей от Государя, объявить, что без моего разрешения никакая проволочка допущена быть не может и тотчас меня известить чрез нарочного.

4) В случае крайности, при невозможности продолжать плавание на «Перовском», согласиться на доставку подарочных вещей на хивинских лодках, но под предлогом охранения первых отправить с ними не только штабс-капитана Салацкого, но морского офицера с двумя матросами для обозрения реки и исследования фарватера.

Пользуясь случаями отправления ко мне нарочного с донесением штабс-капитана Салацкого о встреченных затруднениях при плавании, прислать топографа Недорезова, посаженного мною с этою именно целью на пароход, для доставления ему возможности сделать глазомерную съемку или очерк топографической местности, по которой он будет проезжать. Для того, чтобы лучше согласовать движения каравана с плаванием судов и наши съемки с морскими исследованиями, я просил Бутакова, в заключение предписания, доставить мне, на основании всех собранных им, во время многолетнего пребывания в форте № 1, данных касательно Аму, программу предстоящих действий в нынешнюю навигацию судов его флотилии и инструкцию, которою он предполагает снабдить морского офицера, в случае посылки его на хивинских лодках, на объединение со мною. К сожалению ни этой программы, ни инструкции для рекогносцировки реки Бутаков никогда не поставил посольству. В уверенности, что Бутаков выполнит условленное между нами, я 20 Июня, т. е. тотчас после свидания с ним, отправляя письма к Мехтеру и к Кунградскому начальнику, известил хивинских сановников, что «по невозможности провести сухопутьем» в целости некоторые громоздкие подарочные [104] вещи, посланные Государем хану, а также некоторые тяжести посольства, могущие быть доставленными до Хивы безвредно лишь водою, я вынужден был нагрузить их на два наших судна, «плавающих» обыкновенно по Аральскому морю и отправил при них двух из моих чиновников, которым предписано подняться по р. Аму до ближайшего к Хиве удобного места для выгрузки вещей; я просил выслать на встречу судов хивинского чиновника «для их сопровождения по реке, с целью беспрепятственного следования выше г. Кунграда». Кунградскому начальнику я старался внушить, в письме моем, некоторые опасения принять на себя ответственность за недружелюбные поступки кого либо из местных жителей в «отношении наших двух чиновников и судов, на которых они находятся» и просил принять их «как следует, т. е. приветливо и дружелюбно», оказывать всякое содействие к безостановочному плаванию по реке судов и к беспрепятственному сообщению между ними и мною. Я украсил эти письма, разумеется, цветами восточного красноречия. В письме Мехтеру я распространился несколько, — с целью сократить предстоящее мне пребывание в Хиве, — на счет необходимости мне поспешить в Бухару и для сего проплыть по Аму-Дарьи, чтобы избегнуть трудного перехода, в летнее и раннее осеннее время, безводных песков Кизил-кума. Вместе с тем, чтобы отвести от них подозрение в союзе нашем с туркменами, я выразил сожаление по поводу слухов, переданных мне встретившимся караванном из Хивы, о военных действиях, происходящих близ Куня-Ургенча и, намекнув на расположение Ата-Мурада, свидеться со мною, а туркмен принять русское подданство, — я заверил Мехтера о приязненном расположении Государя Императора к хану Сеид-Мохамеду и что я, для избежания сношений с Ата-Мурадом и выяснения туркменам добрых наших отношений с Хивою, отказываюсь от следования на Куня-Ургенч и, предпочитая более трудный путь на Кунград, озабочиваюсь единственно беспрепятственным и сохранным доставлением на судах наших подарков хану. [105]


Расставаясь с Бутаковым, после передачи на пароход нашего груза, я выдал ему, — на случай объяснений с хивинскими властями и каких либо препятствий от местных жителей, при плавании судов наших вверх по р. Аму, — письменный вид на русском и татарском языках, в котором было сказано, что «предъявителям сего двум доверенным русским чиновникам поручено доставить водою в Хиву подарки Императора хану, и так как упомянутые вещи могут быть доставлены безвредно только водою, то я прошу всех хивинских местных властей оказывать полное содействие для беспрепятственного и безостановочного плавания по р. Аму двух русских судов, принимать чиновников дружелюбно, соответственно приязненным сношениям, существующим между Россиею и Хивою, а также содействовать отправлению с судов извещений ко мне, с тем, чтобы я мог следить за их плаванием и сообщать им свои приказания, сообразно с желаниями хана, который уже поставлен обо всем в известность». Бутакову оставалось только идти смело вперед, вверх по реке, не обращая внимания на попытки остановить наш пароход и, в случае появления на лодках хивинских чиновников, предъявлять данный мною вид и ссылаться на сообщения мои к Кунградскому начальнику и Мехтеру, не входя ни в какие излишние объяснения, которые могли бы только усложнить и запутать дело. Все заключалось в выигрыше времени и в скорейшем приходе в Кунград. Если бы пароход, — как предполагалось и как по всем расчетам считалось возможным, — пришел бы своевременно, то успех нашей экспедиции можно бы считать обеспеченным. Опоздание парохода расстраивало все соображения и подрывало все основание дальнейших действий посольства в Хиве. Для объяснения в глазах хивинцев вступления наших судов в Аму и уменьшения довольно основательных подозрений их, что посольство служит лишь отводом глаз для экспедиции наших военных судов, проникающих в сердцевину ханства, моряки, в сообщениях наших хивинцам, — отодвигались, как бы, на второй план, о присутствии же начальника флотилии умалчивалось, и весь центр тяжести [106] переносился на подарочные вещи и двух членов посольства, при них состоящих». Странно, что такой образованный, опытный и умный человек, как Бутаков, никак не мог помириться с такою обстановкою и все хотел продолжать играть роль начальника флотилии, как в Аральском море, когда он подошел к устью Талдыка с 2 судами, так и в реке.

Несмотря на почетную встречу в Кунграде, положение миссии сразу сделалось чрезвычайно затруднительным, вследствие неприбытия парохода «Перовского», переполоха в низовье Аму, усиленною пушечными салютами благу начальника флотилии, выкинутому на «Перовском» при приближении «Обручена» и двух барж, и разных бестактностей при сношениях наших моряков с хивинцами, при плавании в устье, а главное по поводу непредвиденного обстоятельства, извратившего в глазах подозрительных азиатцев характер посольства, пришедшего из России. Обстоятельство это было дружественное письмо к туркменам от имени Оренбургского Генерал-губернатора, перехваченное хивинцами и доставленное Сеид-Мохаммеду. Вот что писал я (шифром) директору Азиатского Департамента: «Любезное письмо, посланное по приказанию Оренбургского Генерал-губернатора туркменам, перехвачено ханом хивинским, который почел сие уликою к двойственности наших действий. Из четырех киргиз, везших это письмо, трое схвачены и приведены к хану, а четвертый спасся и пробрался ко мне с жалобою на хивинцев».

Необычайное многолюдство моего каравана, одновременное движение по степи Генерал-губернатора и военно-съемочного отряда, встретившегося со мною на Усть-Урте, преувеличенные рассказы киргиз и т. п. до того встревожили хана, что он стад собирать войско, ожидая со дня на день нашего нападения совместно с туркменами. Еще более необычайное появление нескольких судов наших у устья Талдыка и затем вступление двух из них в реку усилило дурное впечатление и опасения хивинцев. Очевидно, что при таком положении дел скорейшее свидание и личное объяснение с ханом становилось совершенно необходимым. [107] Следовало торопиться прибытием в Хиву, остановиться в Кунграде на неопределенное время было немыслимо; это могло лишь усилить и оправдать, в глазах азиатцев, уже возбужденные подозрения. Желая однако же выяснить несколько обстоятельства, которые, по доходившим до нас олухам, казались весьма смутными, и добиться положительных известий с парохода, я медлил, сколько приличие позволяло, нашим дальнейшим выступлением и остался в таком неопределенном положении почти трое томительных суток, с утра 28 до утра 1 Июля. От имени хана хивинского Есаул-баша и хивинские чиновники, назначенные для сопровождения посольства, настойчиво просили с одной стороны не мешкать более и удовлетворить ожиданиям Сеид-Мохамеда скорейшим выступлением в Хиву, а с другой требовали, чтобы подарочные вещи, сложенные на пароходе, были выгружены в устье на хивинские барки, для дальнейшего следования. По доходившим до нас, с разных сторон, сведениям, оказывалось, что пароход наш пытался входить в различные рукава Аму; сигнальные и салютационные выстрелы с флотилии, собравшейся у устья Талдыка, а равно и изыскания, зондировки, производившиеся с парохода «Перовский», наделали тревогу не малую и навели на всех сомнение и недоумение. С 22 числа по 1 Июля, т. е. целых восемь дней, «Перовский» где то пропадал для нас, и раз, что он в неделю времени не дошел до Кунграда, ни что не обеспечивало, что он вскоре достигнет цели и до нас дойдет. В таком положении я должен был принять наконец предложение хивинцев. По собранным в городе чрез наших киргизов и сына Исета сведениям, а также из объяснений с хивинскими чиновниками оказалось, что по причине сильных разливов нынешнего года и бродящих туркменских шаек нет никакой возможности идти с таким тяжелым караваном, как наш, по левому берегу реки, где на каждом шагу встречаются переправы через ирригационные каналы и т. п. По правому же берегу путь неудобен вследствие двух переправ через р. Аму и моровой язвы, уничтожающей верблюдов. Хивинские чиновники первоначально предлагали мне идти [108] по правому берегу реки. Но я объявил, что идти сухопутно налегке, оставив не только тяжести[72], но даже кибитки на барках в р. Аму, при затруднительности и неизвестности для нас сего, пути и необходимости отпустить верблюдов, довольствуясь конскими вьюками, я не могу. Хивинцы жаловались на недостаток лодок для поднятия всего каравана нашего с 182 лошадьми, при трудности 14-ти дневного плавания на барках с бечевою тягою.

29 Июня вечером, был у меня с визитом начальник города Есаул-баши, и его высокомерный тон его речей не предвещал ничего хорошего[73]. Пришлось на другой день сделать распоряжение, согласно желаниям лиц, командированных ханом для препровождения посольства. Лошади наши и часть конвоя с 10 одногорбыми верблюдами, менее подверженными, приступу моровой язвы, под начальством Уральского офицера Бородина, должны были отправиться правым берегом р. Аму, большими обходами в Хиву, но при непременном обязательстве хивинцев доставить их в 8 дней в Ургенч (близ Хивы), где они должны были нас дожидаться и не удаляться от берега р. Аму[74]. Члены посольства, вместе со мною, со всеми тяжестями и другою половиною конвоя разместились на 7 барках к вечеру 30 и на другой день поплыли вверх по реке, с помощью багров и весел хивинских лодочников (человек от 5 до 7 на каждое барке). Тем более приходилось согласиться на такое крайне неудобное и опасное разделение нашего малочисленного отряда, что продолжать караванное движение не оказывалось возможным. Верблюдов приходилось распустить, рассчитав наших верблюдовожатых. Начальник конвоя и даже наш караван-баши заявили мне, что если бы, понадеявшись на наших верблюдов и продолжая вопреки хивинцам, как я вначале намерен был [109] идти караваном по-прежнему, то я мог быть вынужден побросать дорогою большую часть наших тяжестей. Таким образом пришлось нам, не доходя еще до Хивы, сначала отказаться от повозок и уничтожить или отослать обратно, а теперь приходилось расстаться нам и с Оренбургскими верблюдами нашими, тем более, что по единственному пути, по которому хивинцы (из опасения туркменских шаек) нас соглашались провести, переправы через каналы, разливы и рукава реки были так часты и затруднительны (что испытала часть нашего конвоя, крайне бедствовавшая во время своего странствования), что, по собранным сведениям, почти невозможно было бы провести караван наш в полном составе. Отказаться от достижения цели нашей посылки в Среднюю Азию я ни в каком случае не хотел и твердо решился идти вперед, преодолевшая все препятствия. Причины, вынудившая меня отплыть из Кунграда 1 Июля на крайне неудобных, открытых простых хивинских барках, не ожидая долее «Перовского», были следующие:

1) Убеждение, что если Бутаков так запоздал, то он несомненно встретил в неизвестном ему восточном рукаве непреодолимые препятствия и уже вовсе не придет в Кунград, куда он сам вызвался дойти непременно 24 или самым поздним сроком в утро 25.

2) Настойчивые просьбы Эсаул-баши и присланного из Хивы, в качестве пристава миссии, Диван-беги и, наконец, выраженное ими 30 личное приглашение хана мне сесть на приготовленные барки и безотлагательно продолжать свое путешествие в Хиву, полученное в Кунграде по их словам, с нарочным 30 утром. Начальник города, при свидании со мною, даже выразил мысль, что не может, мол, быть, чтобы посланник, едущий к хану, не ответил согласием на личное приглашение его ускорить прибытие в столицу, для скорейшего о нем свидания, и стал действовать наперекор владетелю, что было бы сочтено за открытую неприязненность. Вообще Есаул-башн сделался, с утра 30, неприятен, высокомерен и даже дерзок в отношении к нам, так что мне пришлось его в разговоре осадить, но он не унимался, заявляя громко [110] своим приближенным[75], что напрасно, мол, посланник ожидает парохода; «он не дойдет, и это один предлог, чтобы остаться подольше в Кунграде. Это уже не дружба, а что-то другое и скорее коварство со стороны Русских». Настроение жителей в городе, как нам передавали киргизы, становилось неприязненное. Ничего не хотели продавать нашим людям, ссылаясь, что не смеют, так как мы гости ханские и Есаул-баша запретил» под предлогом гостеприимства. Впоследствии я жаловался хану и его сановникам на грубость и бестактность Есаул-баши, но очевидно, что ему приказано было не давать нам заживаться в Кунграде.

3) Так как инструкциею, Высочайше утвержденною, я обязан был исключительно одними лишь мирными путями исследовать, по возможности, р. Аму и отнюдь не ссориться с Хивою, то необходимо было опровергнуть нашим отъездом молву, распространившуюся в народе, что, прийдя в Кунград, я намерен, под разными предлогами, обождать прибытие подкреплений и военных судов, чтобы захватить город и открыть военные действия.

4) Желание предупредить моим скорейшим прибытием в Хиву развитие всех дурных слухов, ходивших о России в Ханстве и последствия неблагоприятных известий, сообщенных Хивинскими чиновниками, о действиях Бутакова в устье. Чиновники, посланные к устью следить за нашими судами, доносили о пальбе из орудий 24-го, о посылке разведочных партий — вероятно для зондировок и расспросов — и наконец о каких то неуместных ответах, данных им с «Перовского», усиливших раздражение и опасение азиатцев.

5) Убедясь, что от Есаула-баши толку не доберешься и что с ним при его грубости, необразованности и нахальстве можно лишь вызвать бесповоротное столкновение, я намерен был попытаться испросить лично у самого хана позволение для наших судов войти в реку. Желательно было не терять времени напрасно в Кунграде и [111] воспользоваться еще разливом, пока вода не совсем спадет в реке, тем более, что встреченные Бутаковым препятствия и им непредвиденные для вступления в устье, доказывали — необходимость для нашей флотилии пройтись по реке и выбраться из оной, пока бар, при входе в устье еще не совсем обмелеет, что могло случиться к концу Июля и в начале Августа, как утверждали жители.

6) Нездоровое, дурное, сырое и крайне стесненное положение посольства и конвоя, в землянках и на дворах Кунградского дворца, сразу повлияло на здоровье людей и лошадей, привыкшие к свежему, степному воздуху; лошади в 2 дня похудели, а люди опустились и стали болеть (поносами). Доктора умоляли меня вывести конвой на чистый воздух, предсказывая развитие болезней.

7) Желание скорее выйти из глупого, неопределенного положения, в котором очутилось посольство в Кунграде и которое могло продолжаться, в случае неуспеха Бутакова, неопределенное время, так долго, что впоследствии исправить отношения к хивинскому правительству оказалось бы невозможным.

8) Отправив лошадей, с частью конвоя в Хиву, чрез город Ургенч (близ Хивы), куда они по уверению чиновников и вожаков должны были прибыть уже через 8 дней, я опасался их оставить без себя и подвергнуть гибели, если задержусь в Кунграде, тогда как они углубятся в страну и будут совершенно в руках хивинцев, без всякого руководства в сношениях с последними.

Диван-беги и Есаул-баша клялись что мы увидимся с отрядом нашим на правом берегу р. Аму через три дня. Таким образом, даже поддавшись по необходимости ухищрениям Хивинцев, склонявшихся к раздроблению наших сил, я надеялся оставаться хозяином дальнейших движений наших, ибо в случае подтверждения, в течении предстоявших трех суток, неблагоприятных для безопасности вверенного мне посольства известий, доходивших до нас со времени прибытия в Кунград, — относительно распоряжения и намерений хивинцев, бухарского эмира и туркменских шаек, — я мог, воссоединившись с лошадьми и конвоем, остановиться, высадиться на правый берег и свободно принять меры, [112] чтобы не идти в Хиву, а повернуть на р, Сыр, возложив всю ответственность на хивинское правительство, по поводу коварных и неприличных действий Есаул-баши, Мехтера и их чиновников. А каковы эти тревожные слухи были, свидетельствует следующее донесение, посланное из Кунграда шифром директору Азиатского Департамента: «Власти хивинские сообщают, что эмир бухарский объявил России войну, отрезав уши рассыльным киргизам нашим, прибывшим с известительным письмом начальника края о посольстве, прислал посланца в Хиву и собирается захватить миссию нашу силою на пути, сговариваясь о том с ханом. Не верю, предполагая, что хотят напугать и сделать меня сговорчивым. Медлю для выиграния времени и выяснения обстоятельств с флотилиею, но иду вперед. Миссия садится в Кунграде на хивинские барки. 29 Июня 1858 г.».

Еще при самой переправе нашей через Айбугир чиновники, назначенные для нашего приема, утверждали, что бухарский эмир возвратил караваны свои[76], шедшие в Россию, и объявил нам войну, о чем прислано, будто бы, мне извещение от начальника Казалинского форта (№ 1) с нарочными киргизами, ожидающими меня в Хиве, как хану сделалось известным. Я выслушивал эти россказни хладнокровно, не показывая виду Хивинцам, что тревожусь за участь посольства. Во время пребывания нашего в Кунграде такие же вести были мне, — под видом участия и желания оказать услугу, — сообщены Есаул-баши и Диван-беги, с добавлением, что посольству будет угрожать величайшая опасность, если мы из Хивы не вернемся в Россию тем же путем, а вздумаем, несмотря на дурные намерения эмира, направиться в Бухару.

Все собранные, чрез Исета, Азбиргена и нескольких лазутчиков из киргиз и Каракалпаков сведения в г. Кунграде, [113] согласовались в следующем: хивинцы были сильно встревожены в начале Июня месяца движениями наших отрядов по степи, известиями, полученными ими с р. Сыра о «военных приготовлениях» флотилии, нагрузки на нее провианта и даже «десанта»[77] и сношениями Генерал-губернатора с туркменами, начавшимися на р. Эмбе приемом их депутации. Предположив, что мы действуем за одно с туркменами и что мирная миссия служит только предлогом для вступления русского передового отряда в пределы ханства, хан стал деятельно приготовляться к сопротивлению, собрал народную милицию, послал 3,000 человек с орудием к Куня-Ургенчу, чтобы заградить мне дорогу и встретить неприязненно, а кунградскому начальнику строго на строго запретил впускать суда паши в реку. Движение нашего каравана на Кунград несколько успокоило хивинцев и открыло мне доступ в ханство, но недоверчивость поддерживалась преждевременным появлением у хивинских берегов парохода. «который вскоре скрылся и куда-то ушел; затем появилось несколько судов и стали пытаться в разных направлениях, входить в ручные рукава, производя пальбу и стараясь войти в сношение с жителями, которым задавали подозрительные вопросы». Все это не могло быть объяснимо в глазах хивинцев иначе как неприязненными намерениями и желанием овладеть устьем Аму. Но что довершило подозрительность хивинцев и довело предубеждение против нас до последней крайности, это перехваченное хивинцами письмо[78], адресованное Ата-Мураду и написанное, по распоряжению Г. А. Катенина, султаном правителем западной части орды из излишней, — не соображенной с местными обстоятельствами, — предусмотрительности, для извещения туркмен о прохождении в Хиву [114] посольства и об оказании нам содействия[79]. Рассыльные, отправленные из Оренбурга, попали не к Ата-Мураду, а в окрестности Ходжейли, где были схвачены и представлены хану, вместе с мнимою уликою наших сношений с его врагами. Письмо это подвернулось, разумеется, самым бессмысленным комментариям.

Еще до переправы моей через Айбугир стали являться ко мне нарочно посланные от Есаул-баши, который, — как любимец и доверенный хана, был лишь временно начальствующим в Кунграде[80], с просьбою остановить пароход и воспретить ему попытки входить в р. Аму, так как ханом запрещен вход, и разрешение впустить русское судно еще не получено из Хивы.

С самой минуты вступления моего на хивинский берег, Кунградский начальник стал неотступно просить меня остановить пароход и «запретить судам нашим рыскать по взморью и всем рукавам реки, смущая и пугая жителей и нарушая дружественные отношения между соседними владениями.» Наконец, доставлено было мне письмо в том же смысле от Есаул-баши, в котором повторялось, что из Хивы не получено никакого разрешения о пропуске русских судов, тогда как ханом формально и строго запрещено плавание их по р. Аму. Хивинские чиновники, принявшие меня во главе конвоя, утверждали, что большие отмели, недавно загородившие реку, воспрепятствуют пароходу пройти в устье и что он может быть введен в реку тогда только, когда получится в Кунграде ханское повеление расчистить для пропуска наших судов фарватер. Хивинцы в подтверждение сего добавляли, что пароход уже пробовал входить в устья рукавов, делал везде промеры на малых лодках и отказался совершенно отзадуманного предприятия, отправившись на взморье. В народе и в почетном конвое, к нам высланном, внезапно распространился слух, на другой день моей переправы, что суда паши открыли накануне (24) [115] неприязненные действия против хивинского отряда, высланного с целью наблюдения за нашею флотилиею. Слова хивинцев как бы, подтверждались тем, что я сам явственно со всеми моими спутниками, слышали 24 Июля пушечные выстрелы, по направлению к устью Талдыка. Желая дать время Бутакову преодолеть местные затруднения, отыскать наилучшее русло и дойти до Кунграда, я умышленно медлил и не слишком налегал на ускорение доставления перевозочных средств для последних тяжестей посольства (запасного продовольствия людей площадей и т. п. и сократил переходы до Кунграда) мы прошли в оба дня не более как по 20 верст, тогда как могли бы пройти все пространство в один день. Мы только 28-го вступили в Кунград, тогда как Бутаков должен был уже три дня, по крайней мере, находиться у города. В течение времени, проведенного в Кунграде, как Есаул-баша, так и Диван-беги, именем хана, заклинали меня немедленно отправиться в Хиву, намекая, что, в противном случае, они не могут ручаться за последствия раздражения ханского и беспокойства местных жителей и ручаясь, что пароход наш не мог войти в некоторые устья потому, что слишком «велик и глубоко видно сядет, никогда не дойдет до Кунграда теперь, когда везде уже образовались отмели.» Оказалось впоследствии[81], что Бутаков, обрекогносцировал все почти устья р. Аму[82], нашел наконец у м. Кара-Джара[83] неизвестное до тех пор нашим морякам, доступное для флотилии нашей, устье рукава Улькум-Дарья, по которому и стал медленно подниматься. Не только словесно, но и письменно и в официальном отношении, я убедительно просил капитана 1-го ранга Бутакова, распорядиться своим плаванием таким образом, чтобы прибыть в Кунград никак не позже утра 26-го; если же пришлось бы ему идти самым дальним, восточным рукавом, отделявшимся, по полученным мною на [116] Усть-Урте сведениям, от р. Аму, на высоте Ходжейди, то прибыть туда, т. е. гораздо выше Кунграда, 27 числа, так как я предполагал вовсе не останавливаться в этом городе, чтобы избегнуть недоразумений с городским начальством и населением, и выступить оттуда не позже 26-го.

Вследствие непонятного для нас запоздания Бутакова и отсутствия от него каких либо известий, в течение всего времени, предполагая, что мелководье в устьях действительно воспрепятствовало пароходу нашему вступить в реку, или же дойти до Кунграда, по известным нам рукавам реки и желая, с одной стороны, успокоить умы хивинцев, а с другой стороны, отстранить добровольным распоряжением развитие вредного для России убеждения среди населения, что ханство, по самому свойству реки, недосягаемо для нашей флотилии, я сделал вид, что согласен приостановить плавание наших судов и отправил состоящего при мне лейтенанта Можайского[84] с 2 хивинскими чиновниками, еще 29 Июня вечером, вниз по Талдыку, до Талдыкского залива, где, по сказанию Есаул-баши, должна была находиться наша флотилия, после тщетных усилий плыть по реке вверх. Можайскому было, официально, с ведома хивинцев, поручено принять от Бутакова подарочные вещи и, при содействии местных властей, привезти их на барках в Хиву. Секретно ему было приказано исполнить это лишь, когда — в действительности пароходу «Перовскому» оказалось бы невозможным пройти до Кунграда и догнать нас в реке; в таком случае лейтенант Можайский, под прикрытием своей официальной командировки и под предлогом любознательности, должен был сделать по возможности полную рекогносцировку реки и даже глазомерную съемку с зондировкою; ему дан был для этой цели в помощь топограф и расторопный уралец. В случае если оказалось возможным для парохода «Перовский» исполнить первоначальную программу, т. е. догнать безотлагательно посольство, Можайскому было поручено уговорить Бутакова идти как можно скорее и [117] не теряя времени в препирательствах и объяснения с хивинцами, на что начальник флотилии был большой охотник. От сопутствующих ему чиновников хивинских, Можайский должен был, в этом случае, отделаться, перейдя на пароход, с заявлением, что вещи, по своей громоздкости и из опасения их сломать и попортить не могут быть спущены на простую местную лодку и что капитан парохода, за них ответственный, и чиновники посольства, при них состоящие, не соглашаются их выдать Можайскому и исполнить распоряжение посланника, из опасения ответственности пред Государем Императором за порчу вещей, посылаемых хану. Отправив Можайского, я еще тянул наш отъезд до 11 ч. утра 1 Июля, в слабой надежде, что мы увидим наконец пароход «Перовский», вследствие встречи его с Можайским или же, что, разойдясь с Можайским, он пройдет каким либо другим, неизвестным нам рукавом, в Аму. Истощив наконец все средства проволочки и потеряв всякую надежду увидеться с Бутаковым, мы тронулись вверх по реке, проходя большею частью побочными рукавами, разливный и среди камышей, вдоль неприглядных большею частью берегов. Плавание наше было самое примитивное: тащились мы медленно, большею частью бечевою, а иной раз на шестах.

«Жара была нестерпимая, писал я Егору Петровичу Ковалевскому, — зачастую до 36° Р. в тени. Изредка дул ветер и то теплый, увеличивавший только духоту. Ночью беспощадно кусали нас мириады комаров и разнообразных мошек. Разливы, не высохшие берега там, где вода спала, пустой камыш, почти повсеместный, или непроходимые колючие кустарники, там где почва несколько посуше, мешали нам выходить из лодок, на коих мы оставались безвыходно, день и ночь, 14 дней сряду.» Плыли мы таким образом до Ургенча, напоминая медленностью движения наших лодок и первобытностью приемов наших лодочников плавание аргонавтов. Весьма естественно, что после походного постоянного движения и напряжения сил, две недели неподвижности, при бессоннице, ночной и ужасной духоте, в спертом высоком [118] камышовом пространстве, пагубно отразилось своею крутою переменою на здоровье всех нас. Многие заболевали кровавым поносом, в том числе и я, так что под конец плавания я совершенно обессилился. От недостатка движения и болезненного состояния в этой обстановке, едва мог выйти из барки и меня должны были, при приезде в Хиву, вывести под руки, причем у меня кружилась голова и сделались неоднократные обмороки. А силы мне были нужны среди не только физических, но нравственных тяжелых испытаний этого похода. Я не падал духом и поддерживал бодрое настроение в конвое. Меня удручало лишь отсутствие известий об отряде Бородина, от Можайского и об участи парохода «Перовский». Куда девался Бутаков, мне было неизвестно почти до самого Ургенча. Что касается до отряда Бородина, то тут обнаружилась вся лживость, вероломство и коварство хивинцев, которые чуть не погубили наших лошадей и половину моего конвоя своими плутовскими проделками. Отряд Бородина выступил при мне из Кунграда (часом раньше нас), при чем Есаул-баша, Диван-беги и вожаки повторили клятвенно обещание доставить лошадей наших в целости, через 8 дней, обыкновенными переходами, в Ургенч, лежащий на Аму-Дарьи, сказав, что мы впрочем увидимся через три дня на ночлеге у правого берега реки. При неизбежности отдельного следования лошадей, я успокаивался уверенностью, что связь между нами и Бородиным может быть поддержана и что через три дня, на общем ночлеге, мы можем изменить, в случае надобности, распоряжения хивинцев. Все что, утверждали хивинцы, оказалось чистейшею ложью. Мы доплыли до Хивы, а лошадей не только нигде не видели, но и следов нашего отряда не могли долго найти, несмотря на энергические мои требования, чрез лукавого и ловкого Диван-беги, находившегося безотлучно при нас. Только когда я почти потерял всякое терпение и решившись на отчаянное сопротивление, категорически объявил, что не поеду представляться хану на других лошадях как на своих, удалось достигнуть соединения с отрядом Бородина уже в Хиве. Оказалось, что Есаул-баши, преследуя вероятно все туже цель, раздроблять силы [119] русских и препятствовать их соединению, направил отряд Бородина по такому пути, где разливы воспрепятствовали дальнейшему их следованию, а бесчестность, воровство и мошенничество чиновников хивинских, сопровождавших Бородина, яко бы для содействия ему, были причинами и что у людей наших не достало продовольствия и фуража. Пришлось приобретать то и другое непосредственно от жителей, в неизвестной местности, пересеченной разливами[85] у бедного и запуганного ханскими чиновниками населения. Вместо того, чтобы идти вверх по реке, отряд наш направлен был сначала вниз, т. е. по направлению к Аральскому морю и вместо того, чтобы прибыть 8 Июня в Ургенч, лошади наши, промучившись 5 дней, вернулись в Кунград 6 Июня. Офицеры, находившиеся при лошадях, жаловались мне впоследствии на явное недоброжелательство Есаул-баши и на его недобросовестные распоряжения касательно следования нашего отряда. Первые известия получены были мною о лошадях наших, а равно о флотилии чрез сына Исета (оставленного мною при Бородино), привезшего мне, несмотря на все препятствия, письма Бутакова и офицеров, оставленных при половине конвоя и лошадях наших. Сын Исета доскакал о двуконь до нашей флотилии и можно себе представить чувства, нас охватившие, когда мы его увидели на берегу верхом, догоняющего маши барки и выбирающего сухое место, чтобы до нас добраться.

Видя каждый день доказательства вероломства и злонамеренности хивинцев, мы думали в первую минуту, что Исету одному удалось спастись и по его усталому лицу предположили, что он принес нам страшную вест о погибели отряда, но он бережно вынул запрятанные в халате конверты и подал нам их, дополнив потом своими рассказами повествование о проделках хивинцев и бедствиях, претерпенных нашим отрядом. Через полчаса после Исета прискакал хивинский рассыльный и доставил мне еще письма из Кунграда. Очевидно было, что эти последние, [120] высланные Бутаковым и нашими офицерами, никогда не были бы мне доставлены, если бы хивинцы, не осмелившиеся арестовать сына батыря Исета, которого боялись больше нежели русских, не убедились в решимости последнего во чтобы то ни стало догнать нас и передать сведения, о происходящем в Кунграде. Из писем Бутакова, писанных на французском языке, оказалось, что он действительно потерял много времени, рекогносцируя все устья р. Аму, прежде чем удостоверился, что предположение его, на котором основаны были решения комитета в С.-Петербурге, установившего программу экспедиции и инструкции, данные нам для руководства, неосуществимы. Оказалось невозможным провести пароход нам ни в одно из виденных Бутаковым в 1848 г. устий, ни в открытые ныне. Наконец, пройдя за мыс Кара-Джар, в восточном направлении, нашел он удобопроходимое устье, Улькум-Дарью (т. е. большая река), незамеченное им при плавании в Аральском море в 1848 г., но отмеченное, на основании расспросов, на карте Данилевского (в 1841 г. составленной) под именем Улу-Дарьи. Лишь 30 Июня, т. е., когда мы перебрались на барки в Кунград и по условленному на Усть-Урте расчету должны были бы уже пройти выше по реке за Ходжейли (там предполагалось нам быть 27-го), вошел Бутаков в рукав Аму, а лишь 3 Июля, рано утром, добрался до Кунграда. Вместо того, чтобы тотчас же двинуться за нами и нас догнать, он остановился и не тронулся даже тогда, когда свиделся с половиною нашего конвоя, вернувшегося от своего бесплодного странствования по разливам и узнал от офицеров о всем происходившем, а равно о коварном вероломстве хивинцев, по всем признакам злоумышлявшим против посольства. Бутаков описывал трудность плавания[86] и горько жаловался на обманы хивинцев и на недоброжелательство к нам Есаул-баши. [121]

Описание своего неудачного плавания, Бутаков закончил сознанием, что 1) «лишь с большим затруднением и только благодаря необычайной прибыли воды в нынешнем году мог он пройти до Кунграда; 2) что у него в запасе остается только 700 пудов угля, а дополнительный груз антрацита, необходимый для дальнейшего плавания «Перовского», находится на барже лейтенанта Колокольцева, не имеющей физической возможности подняться (бечевою) вверх по реке вследствие затопления берегов; 3) в виду того, что по берегам реки растут лишь фруктовые деревья, а не имеется саксаула или вообще дровяного леса, Бутаков считает совершенно невозможным (tout a fait impossible) запастись топливом для того, чтобы подняться вверх по р. Аму» (как было решено в Петербурге на основании его же предложения).

4) «Если политические обстоятельства воспрепятствуют миссии идти в Бухару и я (Игнатьев) решусь употребить пароход для обратного путешествия, или же просто разрешу судам вернуться на р. Сыр, Бутаков считал совершенно необходимым как можно скорее спуститься по реке, в более глубокую часть Улькум-Дарьи, потому что когда вода спадет, пароход «Перовский» очутится как в западне, без возможности подняться или спуститься по реке; тогда, будучи отрезан от своих запасов на р. Сыре, Бутаков предвидел, что будет в самом критическом положении». Начальник флотилии выражал даже опасение, что, имея с собою более 100 человек, он не в состоянии будет их продовольствовать, при поредении, или даже просто ослаблении усердия хивинцев, и что всему экипажу «Перовского» может грозить голодная смерть. Указывая, что главнейшая цель морской экспедиция уже достигнута, Бутаков испрашивал разрешения вернуться к устью реки, пока еще вода заметно не спала и меня там дождаться, выражая опасение, что я потеряю при трудном странствовании до Хивы большую часть лошадей и не буду иметь возможность пенять верблюдов для выступления из Хивы. При таких обстоятельствах, Бутаков [122] считал самым удобным мне спуститься к флотилии на хивинских лодках и брался разместить на пароходе «Перовский», а на, баржах все посольство и конвой для доставления в форт № 1[87]. Бутаков жаловался также на то, что все письма перехватываются и распечатываются хивинцами, у которых оказалось под рукою несколько перебежчиков наших (мусульман и киргиз), мнивших возможным знакомиться с содержанием нашей переписки. Тоже подтверждали, относительно корреспонденции нашей, Бородин и офицеры с ним бывшие. Письма, доставленные мне из Кунграда, чрез хивинского рассыльного, оказались действительно грубо распечатанными и запачканными. Выдерживая терпеливо все тягости лишений во время нашего плавания и нравственных страданий лишь для того, чтобы достигнуть главной цели: продолжать съемку и исследование реки, производившиеся нами во время этой несносной пытки на барках[88], и дойти до Хивы водою, я был наконец выведен из терпения невыносимыми и обидными для русского представителя проделками хивинцев. Желая, хотя сколько-нибудь проучить их и показать им, что я не намерен более сносить подобных действий с той минуты, как убедился в вероломстве кунградского начальника, я остановил, не доходя г. Яны-Ургенча, наши лодки,[89] выбрав место у сухого берега, где можно было бы выйти и расправить, хотя немного запухшие ноги паши. Я позвал к себе Диван-беги, занимавшего одну из лодок меньшого размера; в строгих и ясных выражениях [123] объяснил ему сколь непривычны и непростительны были поступки хивинцев, выразил полное негодование мое касательно недоброжелательного, лживого и двуличного образа действий Есаул-баши, как в отношении посольства, так и судов наших, и категорически объявил ему, что если до сведения хана не будет немедленно доведено мое неудовольствие и негодование на Есаул-баши и требования, чтобы тотчас же было сделано распоряжение об облегчении следования наших лошадей и конвоя на соединении с няни в Хиву и обеспечении их продовольствия в пути, то я не только не буду продолжать плавания своего далее, но вернусь безотлагательно в Кунград, не вступая ни в какие переговоры с хивинскими властями и, соединившись с флотилиею, вернусь на судах наших в Россию, чтобы дать отчет Государю Императору. Диван-беги, в виду моего решительного тона и энергических выражений, страшно перепугался, извинялся всячески, приискивая лживые объяснения всему происходящему на низовье Аму, упрашивал меня доехать, хотя до Ургенчской пристани, говорил, со слезами на глазах, что я приведу его на плаху моим возвращением в Кунград и тотчас же послал донесение хану, ручаясь в том, что все требования мои будут исполнены и что Есаул-баши получит строгий выговор и должен будет изменить свое обращение с русскими чиновниками, находящимися на пароходе. Я отказался двинуться, пока не получу удовлетворительного ответа из Хивы. Вместе с тем, на случай отрицательного или уклончивого ответа хана, а также какой либо изменнической попытки хивинцев напасть на нас врасплох чтобы обезоружить конвой[90], я собрал, когда стало темнеть, офицеров и конвойных [124] чинов на берегу, под предлогом общей молитвы, и сделал в полголоса все нужные распоряжения для того, чтобы спутники мои были готовы к должной обороне, оружие осмотрено, ружья и, пистолеты заряжены и чтобы, по данному мною (из металлического свистка всегда бывшего на мне), условленному сигналу, нижние чины конвоя быстро выбросили за борт хивинских лодочников[91] и отчалили бы с барками от берега, не открывая стрельбы без приказания назначенных старшими на каждой лодке офицеров, которые должны были сообразоваться с тем, что будет делаться на моей лодке. Барки должны были быть заворочены затем по течению и плыть безостановочно до нашего парохода в таком порядке, чтобы моя лодка, как самая большая и вмещавшая 8 человек вооруженных (в том числе я и секретарь), была сзади всех других. Вообще барки наши должны были держаться, по возможности, вместе и поддерживать отставших и друг друга. Я постарался воодушевить всех моих спутников надеждою, что мы выйдем, с Божьей помощью, с честью, из трудного положения и исполнив до конца свой долг, пробьемся, вероятно, до парохода, при надлежащем хладнокровии и решимости. Мои слова произведи поразительное впечатление на конвойных. Все перекрестились, горячо помолились и единодушно обещались мне «живыми в руки азиатов не даться и за честь русскую постоять твердо»: «Авось, прибавил один из офицеров, Государь и Россия не забудут нашей тяжкой и верной службы, а Бог вознаградит в царстве небесном тех из нас, которые не вернутся на родину». На прощание я сказал моим спутникам, что может быть все устроится благополучно в течение завтрашнего дня, но в нашем положении, в таксы далеком расстоянии от родины, будучи окруженными враждебным населением и без других перевозочных средств, как хивинские лодки, надо быть на стороже и постоянно готовым на все. Все разошлись по баркан [125] и водворилось на них какое то торжественное молчание: люди переоделись в чистые рубахи и потихоньку приготовляли свое оружие[92]. Ночь прошла благополучно. Рано утром прискакал гонец из Хивы и Диван-беги явился предупредить меня, что хан приказал сделать немедленно желаемые мною относительно конвоя и лошадей распоряжения и высылает, для личных объяснений со мною и для почетной встречи, высших сановников своих, с почетным конвоем в Ургенч, куда убедительно просил дозволить довести наши барки. Я, после некоторых расспросов, согласился, предварив Диван-беги, что если окажется, что объяснения сановников неудовлетворительны или же, что он опять нас хотел обмануть, как в Кунграде, то я тотчас же брошу все и уйду обратно. Расстояние до пристани ургенчской было небольшое и мы еще утром туда доплыли. Несмотря на убеждения Диван-беги и местных чиновников, приглашавших меня выйти из лодок и поместиться в доме, нам отведенном в городе, я наотрез отказался перейти на берег, оставя тяжести и часть конвоя в лодках и пробыл безвыходно целый день в моей барке, где и принял, к великому огорчению Диван-беги, в самой простой обстановке, посольство хана. Оно состояло из дарги (в роде гофмаршала двора или министра двора) одного из 6 важнейших и самых приближенных лиц к хану, Исахаул-Бека, пополнявшего должность церемониймейстера и мине-баши, с большою свитою и почетным конвоем. Скромная обстановка моя в барке, где железные складные кровати, ящики и чемоданы, слегка покрытые коврами, служили мне мебелью, а самый высокий ящик-столом, на котором подавали для гостей угощение, не соответствовал [126] характеру посланца Русского Императора; хивинцы, которым я это подчеркнул в разговоре с ссылкою на странное положение, в которое я был поставлен, были несколько сконфужены упорством моим оставаться в барке и в этой обстановке, пока не получу полного удовлетворения. Дарга рассыпался в учтивостях, любезностях, от имени хана, и уверениях дружбы и приязни его к России. Он выразил мне положительно ханское неодобрение действиям Есаул-баши и известил, что ему послан выговор и приказание принять немедленно меры к ускорению следования наших лошадей, «которые должны быть уже теперь в походе по более удобному и кратчайшему пути, нежели тот, по которому их, по ошибке, (!!) отправил Есаул-баши». Но мы не могли добиться точного и ясного для нас определения даргою этого пути и я должен был ограничиться передачею ему нескольких успокоительных строк к Бородину, которые хивинцы взялись быстро доставить нашему отряду. Долго уговаривал меня ларго, именем хана, выйти на берег, покинуть наши лодки и следовать в Хиву верхом на высланных от хана лошадях, нагрузив тяжести на 200 арб, также присланных из Хивы на берег. Но я самым категорическим образом отклонил все предложения дарги, объявив ханским посланцам, что пока наши лошади и остальная половина моего конвоя к нам не присоединится, я не отойду от воды и останусь в лодках до самой Хивы, а также, что и к хану поехать я не могу, потому что считаю неприличным. Все случившееся как о пароходом «Перовский», так и с половиною конвоя моего было, конечно, крайне неприятно и расстраивало все мои соображения, поставив посольство в самое трудное и опасное положение. Но надо было извлечь из случайных обстоятельств этих всевозможную пользу для главной цели нашей экспедиции и она была нами, вопреки предосторожностям хивинцев, вполне достигнута: Бутаков исследовал все устья Аму и в подробности главное русло Улькум-Дарьи, собрав попутно массу сведений и о других рукавах, более восточных. Можайский исследовал подробно Талдык и затем всю верхнюю часть реки; [127] отряд Бородина походил и снял топографически такую местность, которая доселе была совсем неизвестна и для русских недосягаема; опытный и искусный топограф Недорезов, оставленный мною на флотилии, сделал глазомерную съемку всех пройденных рукавов до г. Кунграда, а впоследствии и выше этого пункта; плывя на барках, мы производили съемку реки с надлежащею зондировкою фарватера. Струве определил астрономически несколько пунктов. Отказал я хивинцам высадиться в Ургенче, чтобы дать им еще более почувствовать оскорбительное значение поведения их относительно нас в Кунграде, воспользоваться случаем; чтобы исследовать подробнее прежнего каналы, прорытые из р. Аму внутрь ханства и заставить хивинцев не ограничиться одними обещаниями, а в действительности озаботиться скорейшим прибытием наших лошадей в целости в Хиву. Сверх того, я считал переезд посольства на ханских лошадях и арбах затруднительным (многие вещи переломались бы и перепортились при такой перевозке) и в действительности неприличным тем более, что я не хотел попасть, относительно перевозочных средств, в полную зависимость от ханского своеволия. Уезжая, дарга объявил мне, что донесет о нашей беседе хану подробно и просил в заключение не отвергнуть ханского угощения, которое и было подано мне и всем моим спутникам в изобилии. С преданным нам и храбрым Назаром Исетовым (сыном Исета) послал я деньги Бородину, приказав ему идти безостановочно в Хиву, стараясь сберечь лошадей и не внимая лживым проискам хивинских чиновников. Бутакову же ответил 16 Июля № 50, на два его донесения из Кунграда, прося начальника флотилии отправить, в сопровождении хивинского чиновника, на хивинских лодках, лейтенанта Можайского, штабс-капитана Салацкого и остальных членов миссии с конвоем 5 или 6 нижних чинов, ко мне, в Хиву и разрешил ему, по благополучном отправлении из Кунграда, как подарочных вещей, так и сухопутного отряда есаула Бородина, отплыть вниз по реке, ближе к устью, согласно его представлению. Но вместе с тем я поставил Бутакову в [128] обязанность не уходить с пароходом «Перовским» совсем из реки, пока не получит от меня особого извещения, не теряя из виду, что может последовать согласие хана на исполнение нашего первоначального предположения, т. е. плавание «Перовского» вверх по Аму. Советуя Бутакову запастись, посредством барж, с р. Сыра достаточным продовольствием и запасом угля, я просил известить меня о точном месте стоянки судов, не спускать людей на берег во избежание столкновений с туземцами и не подавать напрасно хивинцам повода к столкновению с нами. На другой день утром последовало ханское разрешение везти нас на лодках вплоть до загородного дворца, нам отведенного. Хан предполагал первоначально, как сказывали нам Диван-беги и дарга в Ургенче, поместить миссию в самом городе, но узнав о моем требовании продолжать шествие в лодках, переменил свое распоряжение и приказал отвести загородный свой дворец гюмгюмдан[93] с очень большим фруктовым садом, выходящим на канал Полван, по которому мы должны были прибыть. Дарга и Исахаул-Бек, на другой день, встретили нас, с тем же почетом и угощением в Ханки и приняли потом в Хиве, куда я прибыл, по каналам Шават, Казават и Полван-Ата, 18 Июля, после 18-ти дневного утомительного и несносного плавания, совершенного при самых неблагоприятных обстоятельствах.

Бутаков в бумагах (от 3-го Июля) и в письмах ко мне от 6 и 7-го Июля, полученных мною у Ургенча, сообщил, что хотя рукав Улькум-Дарья достаточно глубок для прохода «Перовского», но близ соединения этого рукава с Талдыком, существуют такие мели, что плавание крайне затруднительно и пароход едва успели протащить к Кунграду. При спаде воды плавание сделается еще затруднительнее, а при мелководии может [129] пароход совсем засесть в реке. Не имея достаточного продовольствия и сохранив на пароходе и барже, шедшей у него на буксире, лишь 700 пудов угля, считая при том совершено невозможным для второй баржи, с дополнительным запасом топлива, войти в реку без содействия парохода, он положительно не в состоянии проплыть вверх по реке[94] выше Хивы[95]. Оставаться же в Кунграде до окончания моих переговоров капитан 1-го ранга Бутаков опасался, ибо при ожидаемом понижении уровня воды, рисковал бы не иметь уже более возможности вывести пароход к устью и очутиться в самом критическом положении, среди враждебного населения. Осыпаясь на вышеизложенное и отстраняя первоначальную программу экспедиции, начальник флотилии просил у меня разрешения уйти как можно скорее с «Перовским» — и баржею в Улькум-Дарью, ближе к морю, за мелкие места.

Когда мы обсуждали с Бутаковым на Усть-Урте и во время плавания моего на «Перовском» вопрос о желаемом в Петербурге плавании нашей флотилии вверх по р. Аму он мне заявил, что состав судов не отвечает этой правительственной задаче: на пароход «Обручев» нечего и рассчитывать, ибо по морю ходить может он лишь при самой благоприятной погоде, а для речного плавания он также не годится, будучи не в состоянии идти против такого быстрого течения, как то, которое существует в Аму. Что касается до парохода «Перовский» то, по мнению Бутакова, он едва ли может, в нынешнем году, идти далеко вверх по реке[96], так как, по сознанию самого Бутакова, [130] флотилия выступила из р. Сыра слишком поздно, пропустила для плавания по Аму самое благоприятное время и при предстоящем мелководии может засесть где-нибудь за мелью и остаться неожиданно на зиму в реке, подвергаться же случайностям зимовки с флотилиею в Аму, в хивинских или бухарских владениях, без предварительных обширных приготовлений, Бутаков считал почти невозможным и безусловно опасным[97] и исходил, что главная цель участия флотилии в посольстве уже достигнута.

Имея в виду эти заявления Бутакова, сделанные до вступления его в реку, и возобновленные опасения, высказанные в сообщениях из Кунграда, а также совершенную бесполезность парохода без достаточного топлива, обеспечивающего его подвижность, я не считал себя в праве принять лично ответственность за решение, противное мнению начальника флотилии, и подвергнуть пароход «Перовский» и баржу тем опасностям, которые предвидел для них Бутаков, при продолжительном пребывании в Кунграде и в особенности при более осмысленном плавании по реке, вверх до Чарджуя или даже до Балка, как было предположено Великим Князем Константином Николаевичем. Очевидно было, что при исполнении прежних предположений, плавание парохода продолжалось бы до поздней осени, а потому я счел себя обязанным согласиться с предположением Бутакова, тем более, что по ходу дел с хивинцами, можно было предвидеть, что переговоры мои в Хиве[131] продолжатся не менее месяца, т. е. до конца Августа, а осенняя прибыль воды в реке бывает, по некоторым сведениям, незначительна и непродолжительна. К тому же плавание судов наших по Аральскому морю позже 1-го Октября начальник флотилии считал крайне опасным и едва ли возможным. На основании всего вышеизложенного, я объявил Дарга в Ургенче, что, для доказательства нашего дружелюбия к Хиве, неосновательности подозрений, возбужденных в Кунграде, и в подтверждение желания нашего поддержать мирные сношения с ханом, я отказываюсь, до личных переговоров с сим последним, от своего постоянного требования немедленного пропуска судов вверх по реке и даже готов послать приказание пароходу отойти от Кунграда ближе к морю, передав чиновников моих и царские подарки на хивинские лодки. Перед вступлением во внутренние каналы ханства, 16-го послал я с мин-башею, командированным ханом в Кунград, вышеупомянутое отношение к Бутакову об отправлении, на хивинской лодке, подарочных вещей с находившимися на пароходе «Перовский» чинами посольства и разрешение ему отойти ближе к морю и там ожидать дальнейших моих извещений. Сразу возвратить пароход в р. Сыр я считал преждевременным, тем более, что присутствие наших судов в устье могло быть весьма полезно в случае совершенной неудачи миссии, ссоры с ханом, или невозможности пройти прямо в Бухару и необходимости направиться вниз по р. Аму в форт № 1.

Не входя в подробности действий начальника нашей флотилии в низовье Аму и не излагая содержания нескольких писем его и Можайского, до меня дошедших, полагаю, что он лишил посольство того содействия, на которое рассчитывали в Петербурге при моем отправлении и на котором я основывал все свои соображения главнейшее оного, что снаряжение и укомплектование флотилии опоздало на целый месяц; удобное время для входа в реку и плавания по ней в 1858 г. было упущено; сведения, доставленные о реке и средствах, необходимых для осуществления мысли появления наших судов на высоте Чарджуя и даже Балка, ее [132] соответствовали действительному состоянию фарватера, причем могущий случиться недостаток топлива не был принят в расчет; состав судов флотилии и качество их были неудовлетворительны и не соответствовали свойству задачи. Частные ошибки Бутакова заключались в следующем:

1) Не дал мне заблаговременно знать в мае ни в Оренбург, ни в течение всего моего похода на Эмбу и до Аральского моря, посредством киргизской почты и рассыльных, имевшихся в форте № 1, что не может придти не только с флотилиею, но и с одним пароходом «Перовский», в Чернышевский залив, как было предписано в Петербурге.

2) Не замечая наших сигналов и не входя еще в сношение с миссиею, пришел прямо к Асуату и растревожил преждевременно хивинцев.

3) Опоздал прибытием в Кунград 7-ю и даже 8-ю днями и зная вперед намерения мои идти безостановочно к Хиве, — так как времени терять мне было нельзя и посольство было слишком задержано в своем движении на Хиву и Бухару, а всякая излишняя остановка в Кунграде могла только повредить нашей цеди, усиливая подозрения хивинцев, — не дал мне однако же знать о природных непредвиденных затруднениях, встреченных им в устье, по признанной им невозможности пройти чрез Талдык, т. е. по пути, условленному между нами при свидании.

4) Салютованием флагу начальника флотилии, 24-го числа, при запоздалом соединении судов флотилии, бесполезно усилил опасения и подозрительность к русским между хивинцами, что должно было отразиться весьма естественно на расположении кунградских властей и населения. Бутаков слишком долго был в Средней Азии, чтобы этого не предвидеть и не приложить старания предупредить все излишние препятствия к достижению главной цели: воспользоваться благовидным предлогом посольства, для мирного и беспрепятственного плавания русского судна с подарочными вещами по р. Аму.

5) Перед отправлением из форта № 1 Бутакову следовало [133] тщательно проверить и восполнить расспросами киргиз, бывающих в форте № 1, и даже высылкою тайных разведчиков, имевшиеся у него с 1848 года сведения об устьях р. Аму, о характере и сроках разливов и т. д. Улькум-Дарья была пропущена на карте Бутакова и случайно им открыта уже в то время, когда посольство было не только в Кунграде, но, по установленному между нами на Усть-Урте, уже должно было находиться выше Ходжейли. Пропуск Улькум-Дарьи был тем более удивителен, что на карге Данилевского, составленной в 1841 г., в том же месте означен был рукав Аму, под несколько иным названием, и что, по отзыву жителей и лодочников, которых мы расспрашивали, Улькум-Дарья издавна существует и составляет главное русло реки, что и свидетельствует самое название этого рукава реки.

6) Но главная ошибка заключалась в том, что, придя в Кунград рано утром 3-го Июля, т. е. в то время, когда мы, по крайней медленности нашего движения, находились не далее каких-нибудь 50 верст, Бутаков вместо того, чтобы тотчас же категорически заявить хивинцам, что он обязан передать мне лично царские подарочные вещи и получить от меня приказания и немедленно идти за нами по реке далее, или же, по крайней мере, выслать штабс-капитана Садацкого на своей шлюпке или даже на легкой и скороходной лодке хивинской (на что для задержания парохода в Кунград, Есаул-баши непременно согласился бы), под официальным предлогом извещения меня о приходе парохода и получения дальнейших распоряжений, — бросил преспокойно якорь и остановился, вступив не только в бесполезные, но вредные переговоры с Есаул-башею, старавшимся, разумеется, отклонить Бутакова от дальнейшего плавания. Чем принимать и угощать на пароходе Есаул-башу, Бутакову следовало не гасить паров и прямо проследовать мимо города за посольством, поступая во всяком случае не как дипломат, а как командир (в этом случае) судна, везущего чиновников посольства и подарочные вещи. Плывя на барках, я впервые дни не терял совсем еще надежды увидеть [134] догоняющий нас пароход, рассчитывая, что ему удастся каким-нибудь путем добраться до Кунграда и узнать о нашем бедственном положении. Окончательно потерял я эту надежду лишь по получении писем Бутакова из Кунграда, почти чрез две недели после нашего выхода из Кунграда.

В Хиву прибыл я до такой степени нездоровым, равно как и многие из моих спутников, что я начал сомневаться, что буду в состоянии отправиться в Бухару и выполнить данное мне Высочайшее поручение. Угнетенному состоянию духа способствовало еще беспокойство за часть вверенного мне конвоя и лошадей наших, ибо всем уверениям хивинцев в благополучном состоянии отряда и скором его прибытии я не доверял и считал всех чиновников хана обманщиками и мошенниками. Целых 8 дней пришлось мне сидеть безвыходно в отведенном нам помещении и ждать присоединения нашего отряда, продолжая пилить Диван-беги и посещавших меня ханских чиновников и подготовлять в разговорах почву к переговорам моим с Мехтером и Куш-беги, по поводу наших требований. Наконец, 27 Июля утром прибыл благополучно отряд Бородина. Несмотря на трудность и лишения долгого странствования по хивинскому ханству, люди имели бодрый вид, а лошади, за исключением 2 или 3, сохранились в целости, благодаря твердости и благоразумной распорядительности назначенного мною начальником этого отряда есаула Бородина (уральца) и подчиненных ему конвойных офицеров. Обоюдная радость нашего свидания с участниками нашего степного похода, которые могли погибнуть от коварства азиатского, была сердечная, искренняя; к счастью никто из наших спутников не пропал, но устали они порядком и конвойные нижние чины были до того раздражены на хивинцев, что с увлечением вступили бы с ними в самый неравный бой. Дав людям отдохнуть сутки и известив хана, что я могу ему теперь представиться, был я в тот же вечер (27 Июля) приглашен на торжественную аудиенцию. На другой день 28 представился я таким образом хану и вручил ему, с обычною церемониею, Высочайшую грамоту, которую [135] секретарь нес на подушке, сначала верхом, а потом за мною, летком, по бесконечным переходам, большею частью темным, дворца ханского до тронного двора, где хан меня принимал, сидя на колонном возвышении и окруженный своим двором, министрами и толпою вооруженных халатников, изображавших его телохранителей и гвардию. На другой день я сделал визиты мини-стрем Мехтеру и Куш-беги и передал первому письмо Министра Иностранных Дел. Между тем подарочные вещи прибыли из Кунграда и 1 Августа я поднес все предназначенные вещи хану и министрам. На другой день, 2-го приступил к формальным переговорам. Требования, мною письменно формулированные, заключались в следующем:

1) Никогда не предпринимать никаких явных, ни тайных, враждебных действий против России и не возбуждать ближайшие ближние к хивинским владениям туркменские, киргизские и каракалпакские роды к неприязни с Россиею и к взаимной вражде друг с другом.

2) Не потворствовать никаким грабежам, захватам, содержанию в плену русских подданных, и в случае, если бы подвластные Хиве племена произвели таковые действия, то предавать виновных немедленному наказанию, а ограбленное имущество выдавать русским властям, для возвращения законному владельцу.

3) Ответствовать за личную безопасность и за сохранность имущества всякого российского подданного, находящегося в хивинских владениях; не делать русским подданным никаких насилие и притеснений, а также и караванам, идущим в Россию и из России; в случае же смерти русского подданного во время бытности в хивинском ханстве, отпускать в целости оставшееся после смерти имущество, для передачи законным его наследникам.

4) Дозволить российским судам свободное плавание по р. Аму-Дарье.

5) С товаров, привозимых российскими купцами в хивинские владения, установить постоянную пошлину, не свыше 27,% с [136] действительной ценности товара и взимать эту пошлину единожды при ввозе товаров, производя оценку оных безобидно для русских торговцев, т. е. сообразно с продажными ценами.

6) Для наблюдения за ходом торговли и заведывания делами русских подданных дозволить постоянное пребывание в Хиве русского торгового агента (караван-баши).

Положение наше в Хиве было очень тягостное, затруднительное и даже опасное. С Петербургом и даже с Оренбургским Генерал-губернатором сношения были почти прерваны совершенно и во всяком случае крайне затруднены. Я мог пользоваться только весьма редкими случаями и должен был писать не иначе как шифром, кратко, отрывисто или на иностранном языке. Вынужден был я прекратить и обычную, подробную переписку с отцом и довольствоваться редкими и краткими письмами на французском языке. 19 Июля, на другой день прихода в Хиву, писал я родителям: «18 дней сряду не брал я пера в руки и не читал ни строчки от Вас. В разлуке с Вами это ужасно тягостное испытание. 18 суток сряду провели мы безвыходно на барках, — тянувшихся весьма медленно, большею частью бечевою, на людях, шагавших с трудом среди камышей, а частью на шестах. Жар был нестерпимый: 36° в тени несколько дней сряду. Днем, под солнечными лучами, пот лил градом с нас, а ночью терзали нас комары и мошки. Такого мученья в Европе нельзя себе представить. Несмотря на всевозможные меры, нельзя предохраниться от постоянных укусов этих тварей. На лице и на руках нет живого места и вся кожа воспалена. Мне на долю выпало выучиться много переносить и физически, и нравственно. Год пробыть в Средней Азии в таком положении как мы теперь — наверное несколько лет жизни долой. Единственным утешением и душевным отдохновением служит мне молитва, мысль о всех милых сердцу, воспоминание о былом и чтение книги «О подражании Христу». Книга эта, подаренная мне Вами, дражайшие родители, составляет вместе с Евангелием, которое читал ежедневно, — обильнейший источник духовной [137] поддержки и ключ к разрешению всех сомнений. Книга «О подражании Христу», неразлучный мой спутник и вернейший друг. Доктор Пекарский очень упал духом, перестал быть веселым и очень скучает говорит, что 11/2 года не прожить никому в таком крае».

28 Июля я снова воспользовался возможностью написать отцу: «До 24 Июля жара здесь была нестерпимая: почти ежедневно, в течение не менее 3 и 4 часов времени, термометр в тени поднимался до 36° по Реомюру. Ночью жара сбавлялась незначительно и было очень душно. С 24 числа жар уменьшился и ночи стали холодноваты. Бедный Струве — астроном наш — со дня прихода в Хиву заболел жесточайшим ревматизмом и, несмотря на все зависевшая от нас медицинские пособия, лежит больной и не может встать. По малости Божьей, я здоров и бодр духом. Безвыходно сижу в отведенном мне загородном помещении, прохаживаюсь по саду, окруженному глиняною степом, и не выхожу на улицу. Монотонность жизни, отсутствие движения и правильного занятия нагнали скуку и уныние на моих спутников. 27-го утром пришли, наконец, давно ожидаемые лошади наши. Я послал сказать хану и был принят им 28-го в 5 ч. пополудни. Народу на улицах было множество. Блестящее шествие наше, большая свита и копкой произвели, как говорят, сильноевпечатление на население города. Меня приняли с большим почетом и, по здешнему, мне оказано особенное внимание ханом. С тех пор веду и тороплю переговоры о заключении письменного акта; но, кажется, здесь намерены медлить и подвергнуть мое терпение великому испытанию, так что я не знаю, когда именно мне удастся выступить в дальнейший поход. Мои письма и пакеты, мне адресованные, перехватывают. Для большой осторожности я принужден писать Вам на французском языке, неизвестном еще при дворе, к которому я ныне аккредитован. Унизительно и глупо заставлять русского представителя говорить с такими негодяями, как хивинцы, и считаться с ними на равной ноге. В такие страны посылать посольство не следует, а снаряжать нечто более внушительное…….. [138] Бутакову не хотелось поднятья вверх по реке, потому что у него недоставало угля или иного топлива и он не был обеспечен продовольствием. Он основательно опасался быть лишенным возможности выйти из реки после начинающегося спада воды и двоекратно просил у меня разрешения удалиться из реки. Я должен был на это согласиться. Лишенный содействия флотилии, на котором основан был весь расчет экспедиции, мне почти невозможно будет исследовать реку и подняться вверх, вдоль ее русла, тем более, что хивинцы сопротивляются моему передвижению в Бухару. По свойственному мне упорству, я не расположен поддаваться и рискнул бы идти в Бухару, несмотря ни на какие препятствия, если бы не было со мною столько людей и столько тяжестей. Все сведения, которые я собираю здесь о Бухаре, не предсказывают мне благоприятных результатов переговоров моих с эмиром. Цель нашей экспедиции — исследование р. Аму — достигнута вполне. Полагаю, что нам придется идти отсюда на р. Сыр, в Казалу (форт № 1), чтобы уже оттуда, — если прикажут из С.-Петербурга, — предпринять поход в Бухару. По моему мнению не следовало бы посылать теперь посольства в Бухару, а выждать более благоприятных обстоятельств и возобновить — лучше подготовленную нежели теперь — экспедицию флотилии вверх по р. Аму, будущею весною. Производить же рекогносцировки и разные передвижения судов флотилии, оставив в руках хивинцев дипломатическую миссию, не очень практично, при отсутствии здесь понятия о международном праве. Уходя на р. Сыр, я поднесу правительству сбережения приблизительно в 50.000 р. из суммы, ассигнованной на все время нашей экспедиции. Можно бы извлечь большую пользу из этого капитала в будущем году, тогда как если я пойду теперь в Бухару, деньги эти будут истрачены, не достигнув благополучного результата. Мы произвели отличную и подробную съемку р. Аму и собрали все нужные сведения для более серьезной экспедиции в будущем. Надо сознаться, что я попал в этой стране в самое критическое положение и что я шел вперед, слишком очертя голову. Теперь как будто дела наши [139] поправляются, но переговоры не могут подвигаться к желаемой цепи с такими упорными болванами как хивинцы. Замечательно, что перед отправлением своим в Аму, Бутаков только и мечтал о том, как бы попасть в реку, а раз что прошел в устье, не захотел ничем рисковать, помогая добросовестно посольству. Все мои спутники упрекают меня в том, что для исполнения инструкций, мне данных, я слишком рискнул, идя прямо в Хиву, несмотря на препятствия, встретившиеся на пути для флотилии и нами претерпенные в Кунграде. Многие из спутников меня уговаривают и упрашивают вернуться как можно скорее в Оренбург, чтобы зима нас не настигла в том негостеприимном крае. Если бы я видел хотя малейшую возможность посольству достигнуть желаемой правительством цели в Бухаре, я непременно рискнул бы туда отправиться. Но для личного самолюбия и честолюбия я не считаю себя вправе рисковать бесполезно для государства жизнью всех моих спутников и моего конвоя, мне вверенных. Предвижу, что меня будут порицать и бранить, что бы я ни сделал, но я готов представить свое оправдание. Если все то, что предположено было при моем отправлении в Петербурге, не достигнуто, ответственность, по справедливости, должна пасть не на меня, но на Министерство Иностранных Дел, на Бутакова и в особенности на Катенина. Мы жертвы их легкомыслия, непредусмотрительности и административных недоумений, препирательств и несогласий. Аму — великолепная река и может доставить нам все выгоды политические и торговые, которые я предполагал. Но для извлечения их представляются и большие затруднения. Если хотят их преодолеть и достигнуть прочного результата в Средней Азии, необходимо составить себе план действий ясный, определенный, основанный на тех средствах, которыми мы можем располагать в действительности, чтобы достигнуть неукоснительно того, что мы предположили. Теперь я в состоянии лишь собрать данные и нужные сведения для разработки дальнейших соображений. Мы исполним разведочную службу. Если правительство не воспользуется нашими сведениями для того, чтобы безотлагательно остановиться на [140] каком-нибудь положительном решении и установить осмысленный план действий, тогда, разумеется, труды наши пропадут даром. С двумя пароходами надлежащей силы (теперь существует лишь один, могущий плавать и то с грехом-пополам) с двумя большими баржами на буксире и отрядом в тысячу человек пехоты, с несколькими сотнями казаков, я возьмусь, с величайшим удовольствием, с будущей весны[98], занять нижнюю часть реки, по течению которой мы впоследствии можем приблизиться на расстоянии 20 переходов от нынешних границ индийских владений Англии. К несчастию у нас если предпринимают что, то лишь под впечатлением минуты, а не достает у нас действительной государственной инициативы для того, чтобы предпринять великое дело, с твердою решимостью неуклонно и настойчиво довести до конца.

Можайский прибыл с Салацким и подарочными вещами, предназначенными для хана…….. Я очень благодарен Можайскому за то, что он Вам доставил сведения обо мне[99], но опасаюсь, что отсутствие моего почерка Вас напрасно напугает и будет беспокоить. Ждите терпеливо, надеясь на милость Божью и на силу Вашей молитвы, правда что мы попали в довольно опасное положение, но в Кунграде умышленно распространяли неблагоприятные, устрашающие слухи, чтобы нас запугать, обмануть ни заставить отказаться от задуманного. Убедительно прошу Вас не верить слухам, которые могут дойти из киргизской степи до Петербурга. Эти слухи растут, увеличиваются в размере и значении, видоизменяют свой первоначальный смысл по мере увеличения расстояния ими пройденного, как комок снега, служащий первообразом и основанием альпийского завала, [141] обрушивающегося в долину. Опасность, затруднения жизни и положения критические, в которые бывает поставлен человек нормальный, очищают его нравственно, возвышают дух и выводят нас на прямой путь, с которого мы так охотно сбиваемся среди искусственных удовольствий и удобств обыденной жизни. В минуту опасности человек с верою и сердцем крепнет и бодро выносит испытания, а похвалявшийся отсутствием мнимых предрассудков (esprit fort) начинает метаться, чванившийся же своим атеизмом зачастую невольно обращает свои взоры к Всевышнему Покровителю, которого он забыл при мирном пользовании благами земными. Не в первый раз приходится мне присутствовать при этих психических изменениях душевного настроения и прочувствовать их нравственное воздействие. Это возвышает душу, но и внушает презрение к человеческой слабости. Таким нутом приобретается жизненный опыт, заменяющий много лет жизни обыденной.

Если будет какая либо действительная опасность, я Вам в ней сознаюсь, а потому прошу Вас не беспокоиться при получении стороною каких либо известий обо мне. Неизменная память о Вас, бесценные родители, заставляет меня быть благоразумным и принимать меры предосторожности, мне несвойственные, единственно потому, что меня преследует мысль Вас не огорчить моим исчезновением Хивинцы скоты, которые умеют только врать, подозревать, относиться ко всему с недоверием; они трусливы, подлы, злы и коварны. Извольте говорить 6 переговорах дипломатических и о заключении трактатов с людьми, которые отвечают на все ваши красноречивые доводы и убедительные для всякого европейца, доказательства: мы не желаем принять ваши предложения, потому что того совсем не требовали от наших предков, живших еще счастливее нас; мы не желаем нововведений, мы не нуждаемся в богатствах, потому что довольствуемся тем, что уже имеем: мы не нуждаемся даже в хорошо вооруженном и обученном войске, чтобы предохранить нас от вашего наступления на Хиву, потому что у нас много святых, [142] в роде Полвана и других, которые за нас будут молиться и заступятся, как это было во время экспедиции Перовского, собравшегося с несметным войском завладеть хивинским ханством и не бывшим в состоянии достигнуть даже тогдашних пределов наших владений и т. д. Чтобы договариваться с ними мирным путем надо ждать перерождения этих азиатов или же по крайней мере, начать с того, чтобы отдуть их порядочно и, проучив, внушить должное почтение к нам и тогда уже приниматься с ними за переговоры, которые может быть и привели бы, в таком случае, к желаемым результатам: обеспечить за нами свободное пользование р. Аму и личную безопасность русских людей в ханстве».

Безвыходное положение, в котором по-видимому находилось посольство со времени отплытия из Кунграда и в первые десять дней пребывания в Хиве, поколебало было мое намерение идти в Бухару, тем более что, по доходившим до нас сведениям, эмира не была в Бухаре, а он находился во главе войск своих на войне против Кокана, и внушило мне мысль вернуться к первоначальному предположению Егора Петровича Ковалевского, находившего, что предпринять сразу путешествие в оба ханства затруднительно и слишком утомительно, а что следует выполнить это в два приема, в течение не одного, а двух годов, т. е., употребив два лета и зимовать в одном из наших степных укреплений. Впоследствии директор Азиатского Департамента присоединился к мнению Великого Князя Константина Николаевича, желавшего, на основании сведений, доставленных Бутаковым, основывать все действия посольства на движениях флотилии, так как предполагалось, что никакого физического препятствия не встретится для плавания судов наших до бухарских владений и даже до Балка. Мнение это послужило основанием для решений комитета, постановившего направить посольство чрез Хиву в Бухару, в предположении, что если не удастся окончить в одну навигацию, то посольство прозимует в Бухаре и вернется весною в Оренбург. Под впечатлением [143] неблагоприятных сведений, полученных с разных сторон о положении дел в Бухаре, я составил для отсылки в Министерство Иностранных Дел записку, в которой изложил причины, заставляющие предпочесть отложить поездку посольства в Бухару до следующей весны:

1) Ежели хивинский хан, при всей слабости ханства и будучи напуган нами, не согласится на условия, ему предложенные, то как ожидать большей уступчивости от хана бухарского, считающего себя за самого могущественного государя Средней Азии, более отдаленного от наших военных средств и избалованного нами доселе более, нежели Хива.

2) Теперь самое неудобное время, чтобы идти в Бухару, ибо хан будет несравненно менее уступчив, нежели в 1841 г., когда посольство претерпело совершенную неудачу; ныне а) он покорил Шахри-Сябз, б) отрезал уши и нос у коканских посланцев, потребовал, чтобы коканский хан сошел с престола, уступив оный воспитанному в Бухаре сыну Медемли-хана, в) у хивинского хана потребовал бухарский эмир также, чтобы он сошел с престола, уступив оный другому сыну Медемли-хана, зятя его, и чеканил бы монету на имя эмира, г) от употребления опиума и разных излишеств эмир почти сошел с ума.

3) Несравненно выгоднее дождаться смерти эмира и послать посольство, когда воцарится его сын, содержимый ныне под арестом в Карши.

4) Эмир требует, чтобы хивинцы не пропускали нашего парохода и посольства, не желая видеть на р. Аму судов русских и опасаясь показать нам новую дорогу в Бухару.

5) Хивинцы не хотят пропустить посольство прямо в Бухару, не пропускают наших чабаров (курьеров) в Бухару и намерены, — если я непременно потребую пропуска посольства, — напасть на оное на пути.

6) Невозможность, — вследствие опасений капитана 1-го ранга Бутакова и недостатка в продовольствии и в запасе угля для [144] парохода, подняться в нынешнем году до Чарджуя и Балка, — уничтожает существенную цель посольства; лучше сохранить этот предлог, для плавания наших пароходов, до будущей весны и приготовить надлежащим образом флотилию.

7) Эмир недоволен лично мною за то, что я пошел не прямо в Бухару, а первоначально в Хиву и, по довольно верным сведениям, считает себя вправе быть недовольным русским Правительством: а) за то, что будто бы посланец его был очень дурно принят в Петербурге; б) что он был задержан месяц в Орской крепости, при приезде; в) что Русское Правительство не удовлетворило бухарских купцов за разграбленные якобы нашими киргизами караваны; г) что не удовлетворило бухарских торговцев за сожженные в форте № 1 две бухарские лавки; д) за то, что держат в России (будто бы) бухарцев в плену.

8) Я не мог бы достигнуть теперь в Бухаре ни одной из предпринятых целей: а) исследование реки без парохода не могло быть произведено, ибо пришлось бы идти бечевою на барках хивинских и употребить до 20 дней, чтобы дойти до Усти или до Хераджа, т. е. до поворота в Каракуль, а лошадей снова вести отдельно; при настоящем же расположении хивинцев и неуверенности в расположении бухарцев, сие было бы не только безрассудно, но и невозможно; б) войти в сношения с Балком, Афганистаном и т. д. с парохода удобно, а из Бухары, в особенности при распространенных уже слухах о посольстве — невозможно; в) освобождение русских пленных — это, как говорят, большею частью дезертиры, не желающие возвратиться, при том эмир сошлется на то, что он просил о бухарцах, задержанных будто бы в России и даже, если хорошо к нам расположен, то едва ли согласятся на ту выдачу людей, находящихся у него преимущественно на военной службе; г) свободное плавание по р. Аму наших судов, ежели хивинцы не согласятся, то эмир может мне ответить, даже при особенно добром расположении и не желая сделать отказа, что не к чему просить о свободном плавании судов, тогда как в устье не будут нас пропускать; торговые люди в Бухаре ни за что не [145] хотят возить свои товары этим путем, опасаясь поборов хивинцев; ежели торговые люди не хотят того, то эмир, — в особенности при дурных слухах, дошедших до него из Хивы, — вероятно, ни за что не согласится; д) в 1841 г. эмир не согласился на такую сбавку пошлины, какую мы теперь желаем истребовать. При настоящем же положении дела еще более сомнительно, чтобы он согласился вступить в переговоры по этому предмету; сбавка пошлины ни к чему не ведет, иона оценка товаров зависит от произвола; надо добиваться, чтобы брали пошлину после распродажи, по продажным ценам, а на это эмир не согласится, без особенной причины, и ежели торговцы заблаговременно не будут к сему подготовлены; е) ежели и вытребовать у эмира дозволение на пребывание в Бухаре нашего караван-баши, то положение его будет до того безвыходное, что ничего нельзя будет сделать; лучше попробовать прислать когда-нибудь с одним из наших караванов опциального караван-баши и посмотреть, как его примут и что из этого выйдет.

9) Подарочные вещи наши разбиты и разломаны от дороги; в Хиве еще можно объяснить это, свалив все на затруднения вынужденных хивинцами перегрузок; эмир же, по строптивому своему характеру, вероятно, не примет никаких извинений.

10) Эмиру передали из Хивы ложные слухи о нашем посольстве, о сношениях с туркменами, о мнимых происках с киргизами, за факт, так что он ожидает посольство с крайнею недоверчивостью и не только не согласится на какие либо условия, но примет дурно и даже, как слышно, хочет задержать в Бухаре посольство до возвращения своих караванов из России.

11) Англичан в Бухаре нет и даже в настоящее время нет привезенных афганцами английских товаров, так что противодействовать и ныне английскому влиянию нечего и опасаться их успехов нельзя.

12) По верным сведениям бухарский эмир собирается нынешнею осенью в поход на Кокан, так что посольство может прибыть во время его отсутствия и просидеть напрасно и в бездействии [146] неопределенное время, что едва ли сообразно с достоинством России.

13) Так как, вследствие ложных слухов из Хивы, бухарский эмир будет чрезвычайно недоверчив к миссии, то он, вероятно, воспрепятствует отправлению чабаров и каким либо сношениям нашим с соседними странами[100].

14) Пошатнувшееся[101] здоровье мое заставляет опасаться, что я не выдержу всего странствования.

15) Ежели конвой был малочисленнее и в особенности состав миссии, то можно бы рисковать идти по берегу р. Аму, но большой караван, в случае отказа эмира, подвергнется опасности.

16) Самое лучшее послать весною четыре судна наших в Бухару и на них посланца. Тогда от Ханыкова уже будут получены сведения и легче будет распорядиться дальнейшим развитием отношений.

Изложив мое мнение Министерству Иностранных Дел, основанное на соображениях, выведенных из имевшихся в то время сведений, для объяснения причин изменения программы путешествия посольства на случай, если бы мне пришлось оставить Хиву и идти в форт № 1, я тем не менее продолжал следовать предписаниям инструкции, мне данной, стараясь уговорить хивинцев на принятие наших предложений и изыскивая возможность пройти в Бухару, без пособия флотилии, караванным способом, не подвергая конвоя своего разделению и не ослабляя таким образом нашего малочисленного отряда.

Недоразумения, возникшие между Бутаковым и Есаул-башею, постоянное противоречие между отношением кунградских властей к русским и заверениями хана, вынудили меня отправить, для скорейшего разъяснения обстоятельств, объяснения с Бутаковым и ускорения прибытия подарочных вещей, без которых я, по [147] обычаю страны, не мог начать официальных переговоров, состоявшего при мне оренбургского чиновника Галкина в г. Кунград. Но коварные хивинцы не пропустили его обратно ко мне с донесением и он вынужден был остаться на пароходе «Перовский», вскоре отошедшем в Улькум-Дарью, и затем вернувшимся в форт № 1 на зиму.

Не входя в описание скучных и неинтересных переговоров наших с хивинцами и происходивших между нами ежедневно споров и пререканий, замечу, что я несколько раз должен был объясняться лично с ханом Сеид-Мохаммедом, но дела наши подвигались очень туго, хотя одно время казалось, что будто большая часть наших предложений принимаются Мехтером. С первых дней наших бесед с хивинцами нельзя было не заметить, что тогдашнее положение дел в Хиве было самое неблагоприятное для пребывания русского посольства и заключения предположенного договора. Б 1841 г. хан Рахим-Куль вступил на престол во время пребывания миссии Данилевского в Хиве, не успел еще опериться, был слишком неопытен, молод и боязлив, чтобы не подпасть под влияние некоторых из своих сановников, управлявших делами ханства при отце его Алла-Куле. Из них первостепенным значением пользовался Мехтер, ворочавший всеми делами ханства, переживший несколько ханов, наживший себе лихоимством и грабительством огромное состояние и убитый в прошлом году, одновременно со всеми своими родственниками, ханом Сеид-Мохаммедом, считавшим себя до того небезопасным на престоле. Пока жив был покойный Мехтер, стоило только поднести ему получше подарки и условиться с ним о том, что нам нужно получить от хана, и все могло быть улажено. В 1859 г. положение было совершенно иное. Сеид-Мохаммед никому из своих сановников не доверял, боялся их козней, подозревал всех и каждого, хотел все знать и делать сам, отстраняя возможность, чтобы советники его могли подпасть под влияние наше, быть нами подкуплены иметь какое либо участие в решении дела.

Два лица только пользовались, по своему родству с ханом, [148] большим весом и значением, нежели остальные приближенные: эмир-Эль-Омра, старший брат хана и Куш-беги, зять хана. На беду оба считали и имели некоторое основание считать себя обиженными Русским Правительством, ибо у меня не было к ним ни писем, ни подарков. Прочие сановники, не исключая и самого Мехтера, хотя и занимались текущими делами ханства, но не имели значительного голоса в совете, обсуждающем главнейшие дела, в присутствии и по приказанию хана.

«Решительно все доводится, писал я директору Азиатского Департамента, до сведения хана, так что без его разрешения никто в Хиве и переговорить с кем либо из русских не смеет. Вместе с тем Сеид-Мохаммед не имеет достаточно твердости духа, опытности в делах и уверенности в себе, чтобы самостоятельно обдумать и решить что либо, по собственному разуму в деле государственном, а потому прибегает беспрестанно к суждению многочисленного совета, никогда не приходящего к какому либо заключению, пока хан не выскажет своей воли. Такой советь, очевидно, затрудняет еще более ход дела[102]. Стесненный с одной стороны туркменами, зная намерение киргизов перепили в русское подданство, находясь под сильным влиянием бухарского эмира, коего он отрешится несравненно более России, опасаясь однако же нашего соседства и крайне встревоженный нашими отрядами в степи и нашею флотилиею Аральскою, Сеид-Мохаммед видит в каждой уступке в пользу русских конечную свою гибель и ущерб собственному достоинству, тем более, что в этом смысле делаются ему постоянные внушения хитрым Наср-Уллою[103].

Никто из хивинцев, даже самые ближайшие его родственники, не смели говорить что либо в нашу пользу, боясь опроститься тотчас жизнью, по подозрению в измене». [149]


Положение наше в Хиве, в первое время нашего там пребывания, было действительно весьма тягостное. Недоверие к нам и дурное расположение хана простиралось до того, что, под страхом смертной казни, запрещено было жителям нас посещать, останавливаться на улицах, когда кто либо из русских показывался, и говорить с нами. Хивинцы было вздумали требовать от меня, чтобы я запретил членам посольства и конвойным офицерам и нижним чинам отлучаться из дома и сада, нам отведенных, без особого, каждый раз, ханского разрешения. Мы были как бы взяты под стражу и содержимым под арестом. Вооруженные хивинцы окружали наше помещение и даже на плоских крышах глиняных мазанок, в которых мы обитали, были днем и ночью хивинцы, которые присматривали, в отверстия, сделанные в потолках, за тем, что делается у нас внутри. Члены посольства и офицеры размещены были также, как и я, в мазанках, именовавшихся дворцовыми строениями, а конвой стоял биваком на дворе и в части сада. Часовые и дежурные часть охраняли нас от нечаянного нападения, которое мы могли всегда ожидать. В народе ходили самые дикие слухи о насильственных действиях русских на взморье и в устьях р. Аму, а также в степи и всякий, проходящий мимо русских на улице или перед помещением нашим, хивинец считал себя в праве и обязанным ругать нас и рассыпать угрозы, по нашему адресу, напоминая нам об участи отряда Бековича-Черкасского. Для острастки и угнетения нашего духа, хивинцы часто подходили, вечером, утром на рассвете или даже однажды ночью, толпою к ограде, окружавшей наше помещение и при звуках барабана и оглушительной музыки, оставались некоторое время в нашем соседстве, а хивинская стража и Диван-беги выказывали при этом беспокойство и опасение за нашу личную безопасность. В виде также внушения провели однажды около нас пленную персидскую военную команду, с барабанщиками, отбивавшими по нашему уставу скорые и тихие шаги, взятую туркменами близ Астрабада и проданную в неволю в Хиву. Несколько туркменских всадников окружали несчастных и запуганных [150] регулярных персидских солдат, сохранивших форму и внешнюю военную выправку.

Хан был в недоумении, как поступить с миссиею и чего держаться. В течение первой недели нашего пребывания, ежедневно, собирался у него многочисленный совет, на который призваны были даже торговые люди и некоторые из старшин киргизов и мирных туркмен, живущих в пределах ханства. В совете этом обсуждалось, всякий раз по несколько часов, сряду, что с посольством делать, как принять, как поступить с нашими предположениями и с флотилиею и, главное, каким образом от нас избавиться.

До чего простирались невежество и глупая подозрительность хивинцев, что они вообразили почему то, что я намерен последовать примеру туркменского посланца[104], убившего предшественника Сеида, хана Кутлу-Мурада, во время аудиенции. Долго рассуждали, на основании этого нелепого предположения, и решили было, что меня совсем не следует допускать лично до хана. Вздумали было требовать от меня, чтобы я, отправляясь в первый раз к хану, взял с собою одного лишь переводчика и снял бы непременно оружие при входе. Само собою разумеется, что унизительное предложение это было мною категорически отклонено и я объявил посланцу хана, что сей последний меня без сабли моей не увидит и что я ему представлю всех членов посольства или же вовсе не поеду во дворец. Правильные сообщения наши с флотилиею и Россиею было прерваны, ибо киргизов наших хивинцы запугали до того, что даже ни один из рассыльных наших не брался довезти почту, в особенности после того как чабара, привезшего бумаги и письма от Генерал-адъютанта Катенина, в Хиву, на другой день нашего туда прибытия, т. е. 19 Июля, захватили на следующий день, когда он вышел из помещения посольства, посадили его в [151] ужасный острог, долго допрашивали, делали ему всевозможные угрозы и возвратили нам только вследствие моего энергического, настоятельного требования, доходившего до угрозы немедленного отъезда из столицы. По всем дорогам, ведущим из Хивы, расставлены были караулы с приказанием не пропускать ни ко мне, ни от меня рассыльных. Присмотр за нами был такой бдительный и придирчивый, что я не мог, до 2 Августа, найти случай отправить в Бухару преданного нам киргиза, для разузнания там положения дел и передачи бухарскому визирю письменного уведомления о моем следовании в Бухару из Хивы сухопутно. Лишь чрез приказчика Панфилова успевал я, вначале, добывать сведения и проверять доходящие до нас от хивинцев и киргиз слухи. Все местные жители, оказавшие какую либо услугу нам или нашим рассыльным киргизам, брались под стражу и допрашивались сановниками. Некоторые из старшин киргизских, даже Азбирген, — на коих пало подозрение, что они нам сочувствуют или находятся в сношении с нами и хотят перекочевать в наши пределы, были вытребованы в Хиву для объяснений и некоторые из них взяты под стражу.

Есаул-баши продолжал нам вредить изо всех сил. Он беспрестанно присылал донесения из Кунграда о мнимых враждебных замыслах наших, о том, что пароход наш вошел силою в реку, несмотря на оказанное, по его распоряжению, сопротивление; что на судах наших находится множество оружия, боевых запасов и людей и т. п. Со страха ему показалось даже, что у Бутакова какая то подводная лодка, которая «может пробраться незаметно под водою», что кроме двух судов, непосредственно угрожающих Кунграду, у нас множество других судов, по сознанию наших моряков, на Аральском море, что на Усть-Урте стоят русские отряды, из которых один расположен у Бековичей[105] крепости Девлет-Гирей. С р. Сыра дано знать хивинцам [152] будто собирается отряд в форте № 1 и что сам Генерал-Губернатор уже выступил в поход. Одновременно распространилось известие — как оказалось впоследствии имевшее некоторое основание — о сношениях Генерал-губернатора с даукаринскими киргизами, считавшимися хивинскими подданными, и о каком-то воззвании к ним начальника края. Наконец 25 Июля пришло известие, что в Кунград прибыл 3-й пароход[106], а 4-й стал будто бы у устья.

Недоумение и злобная трусость хивинцев возросла до того, что хан прислал ко мне 25 Июля, поздно вечером, прямо из совета, просидевшего в сборе, во дворце, с 5 ч. по полудни до утра, т. е. всю ночь двух приближенных чиновников (один из них Якуб-Мехрем — старший из его личных адъютантов) спросить меня категорически и требовать от меня положительного ответа: считать ли ему меня за мирного посланца, прибыл ли я с дружелюбным намерением или с войною. Дальше этого, конечно, нельзя было идти, в сношениях между начальником русской миссии и владетелем, к которому он аккредитован. Это крутое объяснение мое с хивинцами и неизвестность, в которой я находился о флотилии со времени пребывания Бутакова у Кунграда и вынудили меня объявить хану, что я уверен в лживости дошедших до него донесений и слухов, но что, не имея, по милости Есаул-баши, прямых сообщений с пароходом, я могу лишь командировать от себя доверенного чиновника, для выяснения происходящего в Кунграде и для прекращения недоразумений. Официальное поручение это дано было М. И. Галкину, которого я просил вместе с тем уговорить Бутакова, — раз, что он не в состоянии идти вверх по реке и оказать существенное содействие посольству, — прекратить не только бесполезное, но вредное стояние под Кунградом и уйти в Улькум-Дарью, положив конец сношениям с Есаул-башею и напрасным передвижениям судов [153] флотилии в устьях и рукавах р. Аму. С Галкиным послал я почту и между прочим, писал директору Азиатского Департамента, шифром: «надо нам большую осторожность в действиях, чтобы не сделать положение миссии безвыходным. Ведь наше исследование нижнего течения Аму достигнуто вполне. Эмир бухарский, чрез посланца, просит хивинцев не пропускать нас далее по реке. Хивинцы хотят заставить меня вернуться в Казалу, чтобы оттуда уже идти, если желаю, в Бухару. Они не соглашаются на пропуск судов наших и на пребывание в Хиве агента и считают левый берег Сыр-Дарьи, все Аральское море и Усть-Урт своим[107], требуя моего признания сего. Несмотря на нелегкость для нас военного предприятия на Хиву и слабость ханства, узбеки ослеплены до того, что убеждены в своей неприступности. Не ожидаю благоприятного результата и в Бухаре. Рассыльный, довезший мне из Казалы Ваше письмо, подвергался большой опасности. Его больной товарищ взят уже в тюрьму, также как и все каракалпаки, бывшие в сношениях с нашими рассыльными киргизами[108]. Сына Исета хотели захватить и оставить в залоге в Хиве[109]. Азбиргену угрожает также опасность за доставление нам сведений. Вчера взяли нашего чабара для допроса к Куга-беги. Требую настоятельно выдачи мне наших арестованных киргиз». Я писал отцу, в первых числах Августа: «не могу еще добиться никакого ответа на заявленные предложения наши. Терпение мое почти истощилось. Я послал сегодня сказать первому министру (Куш-беги — разбойник каких мало), что не могу здесь оставаться долее как до 15 числа сего месяца и что ни в каком [154] случае ему не удастся меня задержать без того, чтобы я вполне не выяснил намерения и расположение хана относительно России». Твердым, хотя и миролюбивым образом действий, хладнокровным терпением, — которое мне было очень трудно выдержать, неослабною настойчивостью в обращении с коварным, грубым и в высшей степени невежественным азиатом, не сознававшим своего ничтожества в сравнении с величием России, — мне удалось, наконец, улучшить постепенно наше положение. Главное — я успел внушить сановникам, имевшим со мною сношения, некоторое доверие к себе лично, к моему слову и заставить их сильно опасаться за последствия их непозволительного поведения относительно посольства, поведение которое я им почти ежедневно, не стесняясь, характеризовал по достоинству и выставлял на вид при каждом случае. Захваченных киргиз наших мне выдали и некоторых из них мне удалось благополучно вернуть в степь. Двое однако же из наших чабаров, везших почту и наш караван-баши, возвращавшийся на родину, были убиты и почта пропала. Хивинцы сваливали это преступление на бродячие туркменские шайки, но мы имели повод подозревать в этом преступлении — исполнение зверских распоряжений Есаул-баши. В конце третьей недели нашего пребывания хивинские чиновники изменились в обращении к нам: стали вежливее, обходительнее и любезнее. Чины миссии, нижние чины и наши киргизы стали свободно ходить по городу, входить в лавки, делать закупки и пр. Верхе покупал рукописи и делал свои изыскания, а топографы воспользовались, по моему поручению, свободою движений по городу и ближайшим окрестностям, чтобы, скрытно от азиатцев, снять довольно подробный план Хивы[110] [155]

Хан предполагал сначала дело повести так, чтобы, не доводя до окончательного разрыва с нами, принять подарки Царские, но не принимать наших предложений касательно плавания судов и отпустить посольство ласково, хотя без всякого положительного ответа. Самые тяжелые дни нашего пребывания в Хиве были первые 10 дней, когда еще не прибыли 1/2 конвоя и наши лошади и когда пришло известие о появлении 3-го судна в Кунграде. Хану я объяснил, что хивинцы сами вызвали неожиданный для меня приход этого последнего: так как сообщение посредством рассыльных киргиз оказалось неверным и многие из них исчезли бесследно, то, не получая от меня давно известий, начальник края прислал из форта № 1 третье судно за вестями о нас ни, вероятно, с почтою из России. Хан согласился, наконец, по моему настоянию на оставлении в Улькум-Дарье двух из судов флотилии и успокоился командированием М. И. Галкина к Бутакову, отправив с ним хивинского чиновника, которому приказано было распорядиться немедленным доставлением почты с парохода. Хан не допускал прямых сношений посольства ни с Мехтером, ни даже с родственником своим Куш-беги и заявил желание вести переговоры со мною лично, не доверяя их своим сановникам. Когда было нужно с ними сноситься, я обыкновенно не ездил лично, а посылал к ним секретаря с драгоманом или просто одного из двух переводчиков моих. Пропуску наших судов в заветную реку противился, как утверждали хивинцы, не только бухарский эмир, «требовавший от хана, чтобы он не смел пропускать парохода в Аму», и с которым хан пересылался посланцами, во время пребывания нашего в Хиве[111], но и все местное торговое сословие, опасающееся, что при перевозке товаров водою вся торговля перейдет неминуемо в руки русских купцов. Чтобы ослабить [156] предрассудки хивинских торговцев и доказать им осязательно преимущество водяного сообщения над верблюжьими караванами, я предложил хивинским кущам доставить, безденежно, в форт № 1, для дальнейшего отправления оттуда караваном, в Оренбург, товары, предназначавшиеся в Россию, но оставшиеся в Кунграде, за недостатком верблюдов, вследствие вышеупомянутого на них мора. Хивинские торговцы решительно отказались воспользоваться даровой и скорою перевозкою, объявив, что согласятся скорее, чтобы заготовленный товар у них сгнил на месте и оставался непроданным, чем погрузить его на русские суда в Кунграде. Победить такое закоренелое невежество, недоверие и недоброжелательство целого населения нельзя одним красноречием или сплою доводов; нужно для сего какое либо сильное потрясение или применение силы физической извне, чтобы хивинцы покорились необходимости неотвратимой. Во время аудиенции хана, 2-го Августа, я ему подробно разъяснил все наши требования и доказал их основательность, указав также на пользу, которую извлекут хивинцы из установления прочных торговых сношений о Россиею. Сеид-Мохаммед оказал мне большое внимание ни, по-азиатски, даже отличие, возражая настоятельно только против плавания судов наших, притом он ссылался на сопротивление мира бухарского и своих торговцев. Я оставил в его руках письменный перевод проекта акта, который предлагал хану подписать, для скрепления дружественных отношений с Россиею.

Затем почти ежедневно должен я был опровергать замечания, возражения и недобросовестные заключения, которые делались хивинцами. Хотя и медленно, но дело как будто и подвигалось к благоприятному концу. С первых же дней моего пребывания в Хиве, я однако же убедился, что если и удастся подвинуть хана на заключение обязательного для хивинцев акта, то этот невежественный и вероломный народ не исполнит его при первом удобном случае; лишь постоянная близость опасности и присутствие внушительной военной силы могут исподволь приучить хивинцев к исполнению договора. Это заключение я тотчас же высказал, в [157] донесениях моих, а также в письмах к директору Азиатского Департамента и к отцу. «Если мы хотим, чтобы наши суда плавали по р. Аму, нам придется, рано или поздно, занять устье р. Аму и построить там укрепление для обеспечения пропуска наших судов» писал я вскоре по прибытии Хиву.

«Имея теперь в виду, что русские, рано или поздно, войдут в реку, хивинцы уже в настоящее время стали придумывать средства прекратить нам, в случае надобности, физически, плавание, и предполагают построить к будущей весне крепость между Улькум-Дарьею и Талдыком и прорыть канал, чтобы Аму, близ Кунграда, обмелела».

Другого средства для предохранения предвиденного перехода в наши руки Кунграда Есаул-баши не находил. Относительно пребывания в ханстве русского торгового агента, хан изъявил принципиальное согласие, но выразил желание, чтобы он был в Хиве только временно, прибывая ежегодно с первым оренбургским караваном и удаляясь из пределов ханства по окончании всех торговых дел с русскими поданными. Ознакомившись с точным положением дел в Хиве, я находил излишним отстаивать право постоянного жительства в этом городе нашего агента, сознавая, что положение его в ханстве было бы так затруднительно, безнадежно и даже опасно лично, что для России было бы несравненно выгоднее присылать временного агента, нежели держать здесь, с большими расходами, постоянного агента, который, если струсят и поддастся хивинцам, будет не только бесполезен, но вреден; если же будет надлежащим образом, стойко и твердо отстаивать русские интересы, то может ежечасно подвергаться личной опасности, быть отравленным, и входя в столкновения не только с ханскими чиновниками, но и с самим ханом (при существующем порядке или вернее сказать беспорядке управления) будет лишь способствовать, в особенности в первое время своего учреждения, — зарождению неминуемых недоразумений между Россиею и Хивою; оставлять безнаказанно разрастаться последние не соответствовало бы нашему достоинству и [158] тому обаянию, которым Белый Царь и его служители должны пользоваться в Средней Азии. Я тогда же, продолжая настаивать пред ханом на праве нашем иметь постоянного агента в Хиве, высказал директору Азиатского Департамента, что, по моему мнению, было бы благоразумнее, — если бы даже хан согласился на наше предложение, — начать с временного агента и перейти на постоянное его пребывание в ханстве лишь, когда он успеет осмотреться вполне в Хиве и если притом местные обстоятельства укажут необходимость перейти незаметно от временного к постоянному агенту, от караван-баши к консульству. Что касается до взимания пошлины с русских торговцев, то я, пользуясь нынешними обстоятельствами, пошел несколько далее инструкций, мне данных, и истребовал не только уменьшения пошлины до 5 % с действительной ценности товаров, но совершенное сравнение в этом отношении наших мусульман с природными русскими[112] и взимание только 21/2%, т. е. половины прежнего размера с действительной ценности товаров, идущих в Хиву из России. При этом я возбудил вопрос, не предвидевшийся в моих инструкциях, но который при изучении местных условий торговли, показался мне самым существенным: о способе оценки наших товаров хивинцами. Уменьшение пошлины в ханстве не облегчило бы нашей торговли, осталось бы лишь на бумаге, фиктивным, и ни к чему не повело бы, если не ввести одновременно более справедливой и добросовестной оценки товаров таможенными чиновниками, которые своевольничают, совершенно произвольно оценивают представляемые им товары, в полтора и в два раза более, нежели продажная на них цена на местном базаре, всячески притесняют наших торговцев и берут с них, под названием [159] подарков, сверхсметную пошлину, чрез что действительно взыскиваемая пошлина восходит до несравненно большей цифры, нежели назначенный ханом процент с ценности товаров. Трудно было припекать практический способ оценки товаров, доступный пониманию и степени развития хивинских чиновников и ограждающий наших торговцев. Предложить условия и приемы оценки, принятые в некоторых европейских государствах, было невозможно, ибо оные не соответствуют жалкому составу хивинских чиновником, а потому я ввел в мое предложение о взимании пошлин обязательство производить оценку товаров не при ввозе их в пределы ханства или в город Хиву, но после распродажи товаров на базаре, по состоявшимся ценам. Это условие существеннее и выгоднее было бы для наших торговцев, нежели самое уменьшение размера пошлины. Сообщая директору Азиатского Департамента, что хан изъявил свое согласие на это весьма важное для нашей торговли условие, я выразил мысль, что если бы нам удалось обеспечить в Хиве точное исполнение обещанного и достигнуть чего либо подобного в Бухаре, то первенству русской торговли на среднеазиатских рынках было бы положено основание и перевес торговцев мусульманского вероисповедания над природными русскими — столь обидный ныне, был бы уничтожен. Разумеется, что для приобретения сего результата необходимо, чтобы впредь Императорское Правительство оказывало должную поддержку нашим торговцам в их основательных жалобах при могущих всегда случиться отступлениях от заключенных с нами условий. Чтобы положить прочное начало осуществлению тех льгот, которых мне удалось добиться у хана, я настоял, чтобы к применению нового порядка было приступлено тотчас же, пока еще посольство находилось в столице ханства.

И действительно русские товары, не только присланные из Оренбурга с приказчиком Панфиловым, сопровождавшим нас, но и другие, прибывшие в Хиву с другим караваном, в продолжение нашего там пребывания, былиоценены не по-прежнему, а лишь после распродажи и с них взято лишь 21/2% пошлины. [160]

Так например с Панфилова потребовали первоначально 520 хивинских червонцев (около 1.040 р.); пошлины, а после из явленного мне ханом согласия на принятие моего предложения, таможня удовольствовалась лишь 105 червонцами, т. е. 210 р. сер., т. е. в 5 раз дешевле: переговоры мои лично с ханом выяснили мне вполне положение ханства в отношении к нам. Несмотря на всю слабость овею, в сравнении с могуществом и величием России, невежественные и избалованные нами хивинцы ослеплены были до того, что верили безусловно в недосягаемость свою для нас и до того не сознавали необходимости уступок России, что осмелились предъявить было, с своей стороны, весьма странные и дерзкие требования: об одновременном уменьшении у нас пошлины с хивинских товаров, об определении общей границы между нами, согласие якобы обещаниям, данным полковником Данилевским в 1841 г., о своих мнимых правах на владение Усть-Уртом, Аральским морем и его берегами и даже р. Сыром, о возвращении в хивинское подданство каракалпаков, перекочевавших недавно в наши степи, и т. п. Возмущенный и озадаченный в первую минуту подобным нахальством, я немедленно прервал всякое обсуждение и даже разговор относительно подобных неожиданных требований, следующим заключением, сделанным самому хану, затронувшему лично эти вопросы на одной из аудиенций: «я буду вынужден, в таком случае, предъявить, с своей стороны, также новые требования, не касающиеся исключительно будущих торговых сношений, о которых исключительно шла у нас речь до сих пор, а именно требовать вознаграждения за разграбленные в 1847 и 1848 годах караваны наши, за грабежи, произведенные разновременно в степи, за нападения на паши степные отряды, после заключения дружественного акта в 1841 г. и в прямое нарушение его, за укрывательство наших преступников и незаконное отправление ханских фирманов к подданным Государя Императора, киргизским и туркменским племенам и пр. Сановникам ханским и Диван-беги я развил еще более эти вопросы и доводы в пользу основательности наших жалоб на [161] Хивинское правительство, о которых «мы умалчивали в продолжении наших переговоров лишь в доказательство наших миролюбивых намерений и дружественного, великодушного расположения к Хиве. Мы хотели предать забвению прошлое и верить лучшему будущему, но странные притязания хана вынудят нас выступить с требованиями ее исключительно торгового свойства». Что касается до определения восточной границы между Россиею и Хивою по р. Сыру и вообще об изменении фактического разграничения ныне существующего, я, согласно инструкции, данной мне при отправлении из С.-Петербурга, уклонился от какого либо ответа на повторительные вопросы хивинцев, указав им, что об этом предмете хан уже был извещен письменно из Министерства Иностранных Дел и я не уполномочен рассуждать с ним по вопросу уже исчерпанному прежнею перепискою[113]. Сеид-Мохамед не удовольствовался таким возбуждением вопроса о притязаниях своих на распространение владений своих до левого берега р. Сыра, но желая фактически установить в глазах наших свои права и ввести в заблуждение киргиз, кочующих по рукаву Яны-дарья и на левом берегу Сыра, послал тайком хивинских чиновников в их кочевья распустить слух, что они формально признаны Россиею за Хивою, на основании чего с них собран будет позднею осенью зякет (подать). Хотя киргизы сообщили нам эти сведения, когда я еще был в Хиве, но удостоверился я в этих проделках лишь после выхода из столицы ханства и переправы на правый берег Аму. Сам же хан хотел меня уверить в доказательство своих якобы прав, что упомянутые киргизы добровольно ему платят подати и не признают себя русскими подданными.

Напротив, как оказалось впоследствии, Даукаринские киргизы, как равно и все вообще киргизы, кочующие на правом берегу Аму, [162] выведенные из терпения постоянными вымогательствами хивинских чиновников, проведав от Азбиргена и других киргиз бывших в сообщении с посольством, что оно в виду сопротивления хана и Эмира движению судов по р. Аму, направится, по всей вероятности, на р. Сыр к форту № 1 чрез Даукару, — собирались воспользоваться сим движением нашим, чтобы, под прикрытием русского конвоя, откочевать беспрепятственно из хивинских владений в наши степи, пользуясь, для этого перехода, защитою посольства. Хивинцы заметили такое настроение между киргизами и под конец моего пребывания в ханстве стали всячески противиться осуществлению следования посольства по этому направлению, которое прежде сами рекомендовали мне взамен путешествия по долине р. Аму, для непосредственного перехода в бухарские владения. Колеблясь между двумя опасениями: с одной стороны допустить посольство пройти чрез кочевья киргиз, на верность которых он полагаться не может, а с другой — в угоду бухарскому эмиру, желая не пропускать меня по долине р. Аму, хан хотел меня заставить совершенно отказаться от намерения идти в Бухару, с которою старался сам сблизиться из боязни России, мешая в то же время нашему соглашению с Эмиром, посредством распускания разных ложных слухов на наш счет. Когда он убедился, что я не поддамся этим ухищрениям и намерен выполнить до конца данное мне Государем повеление, то Сеид-Мохамед вздумал потребовать, чтобы я вернулся непременно прежним путем, чрез Кунград, в Усть-Урт, заявляя, что он меня ни в каком случае не пропустит в Бухару ни чрез Даукару, ни караванным прямым путем на Каракуль, ни по р. Аму.

9-го Августа, пользуясь отправлением на Сыр-дарьинскую линию киргиза, освобожденного мною из хивинской тюрьмы, из числа произвольно задержанных ханом, я писал отцу: «я здоров, но сознаюсь, что скучаю чрезвычайно. Мои переговоры идут весьма медленно, и я решительно не знаю когда выберусь из этой проклятой страны. Я уже два раза был у хана, принимающего меня с [163] почетом. Но тем не менее бессмысленно посылать дипломатические миссии в ханство Средней Азии и трактовать с здешними властелинами как с равными, независимыми владетелями……..

«Сообщения очень не верны, так как хивинцы перехватывают наших рассыльных и имеют любопытство пересматривать нашу переписку. Эмир бухарский уходит на войну, и его отсутствие может продлить несколькими месяцами мое пребывание в Бухарских пределах.

«Наша топографическая съемка реки Аму вышла очень удачною. По правде сказать главная цель экспедиции достигнута. Остальное — излишняя роскошь».

В другом письме к отцу от того же числа, я писал: наши дела здесь поправляются, но мне стоило много труда, чтобы достигнуть улучшения положения, бывшего сначала невыносимым.

«Здешний 1-й Министр (Куш-беги) дает мне какой то праздник чрез неделю, а на другой день я собираюсь дать хивинским сановникам обед с фейерверком и иллюминациею нашего сада. Мне торжественно обещали отпустить нас чрез несколько дней после этого обмена любезностей. Таким образом надеюсь отправиться в поход чрез две недели. Я получил успокоительные известия из Бухары, чрез посланных мною разведчиков, и я думаю направиться туда, если получу — дней через восемь — благоприятный и положительный ответ на мое официальное известие, посланное из Хивы первому Министру Эмира. Мне придется, по всей вероятности отправить на суда наши, для возвращения на родину. Струве, доктора Пекарского, Дучинского (гвардейского офицера, включенного Катениным неизвестно зачем в состав конвоя) и даже самого начальника конвоя Буренина, здоровье которых до того расстроилось, что они не в состоянии продолжать путешествие. Эмир выступил против Кокана и ведет там истребительную войну. Для меня это крайне неблагоприятно, ибо предполагают, что военные действия могут продолжиться три или четыре месяца, и мне тогда придется сидеть в Бухаре все это время [164] в ожидании его возвращения. Если он вернется победоносным — с ним трудно будет говорить, а если, напротив, поход не оправдает его надежды, то неудача приведет его в такое дурное расположение духа, что он будет еще более неприятен в сношениях с нами нежели был прежде. Эта злополучная война может задержать мое возвращение к вам на несколько месяцев, так как зиму придется переждать и пуститься в обратный путь (как и рассчитывал Ковалевский) лишь раннею весною. Для меня это ужасно, но по долгу службы, не могу я сам произвольно не ходить в Бухару раз, что Эмир желает меня принять у себя и ожидает моего прихода Так как здешние известия весьма противоречивы и сбивчивы, то я пишу мало Ковалевскому и опасаюсь доносить о том, что до нас доходит официально, чтобы не ввести в заблуждение Правительство».

Чрез несколько дней я снова написал отцу: «Высылаю из Хивы четырех наших киргиз, задержанных здесь в качестве пленных, до нашего прибытия сюда, и которых я имел удовольствие вырвать из ханских когтей.

«Так как я вытребовал для них охранный ханский лист, то надеюсь, что эти строки до вас дойдут. Мои спутники приходят в отчаяние от продолжительности здешнего пребывания в виду еще предстоящего, весьма продолжительного и трудного, странствования по степям. Что касается до меня, то поступаю по обыкновению: покоряюсь безропотно воле Божьей и стараюсь с бодрым духом преодолеть затруднения нашего положения. Если бы успех был возможен, то нравственные испытания, лишения, и все что нам приходится претерпевать могли бы, разумеется, быть легко перенесены, но трудно сохранить неизменную бодрость духа, которая меня до сих пор не оставляла ни на минуту, когда убежден что официальная цель нашего посольства — заключение дружественных договоров с двумя ханствами и приобретение права на плавание наших судов по р. Аму, не может быть достигнута теми способами, которых мы обязаны придерживаться. Но моя совесть совершенно чиста в этом отношении, потому что [165] я старался достигнуть даже того, что казалось всем невозможным и мне сдается, что никто, в том положении, в котором были мы поставлены, не мог бы добиться большого. Тем не менее надо ожидать, что власть имущие не признают наших заслуг и усилий. Завистники и интриганы (а их столько развелось у нас в отечестве) воспользуются всяким случаем, чтобы критиковать, умалить результаты и возвысить себя на наш счет. Я имел уже случаи узнать свет и оценить вещи по достоинству».

«Ничто меня не удивит в этом отношении, потому что, к сожалению, у нас очень мало людей, которые дали бы себе труд углубиться в изучение действительности и ценить добросовестно труд; у нас оценка зависит от первого случайного впечатления Сожалею, что Бутаков не захотел уступить мне моряка Ковалевского (как было условлено в Петербурге), чтобы не лишить себя его поддержки, у дяди[114], в Петербурге. Мне очень хотелось иметь его при посольстве: говорят, что он соединяет ум и способность с приятным характером. Когда Пекарский прибудет в Петербург, он вам расскажет все подробно. Он правдив, но немного увлекается воображением.

«Хотя я покоряюсь философически или лучше сказать по христиански моей участи, но часто сам себе говорю, что глупо было, с моей стороны, променять спокойную и радостную жизнь в семействе, на тяжкое существование и постоянное передвижение, не приносящие ни видимой пользы, ни удовлетворения. Единственные результаты, меня ожидающие: напрасная потеря драгоценнейших благ жизни — времени и здоровья — и незаслуженная, но неотвратимая неудача. Мне остается лишь утешительное сознание исполненного до конца долга и что я не отступил ни перед каким препятствием ни тяжелым испытанием, повинуясь воле Государя и стараясь достигнуть пользы отечества.

15 Августа мне давали, в загородном доме Куш-беги, праздник [166] от имени хана. Я туда отправился со всею своею свитою и 30 конвойными казаками[115]. По «хивински» праздник был великолепный. Говорят, что мы проглотили 20 пудов сахара. Битых четыре часа провел я в спорах с тремя ханскими министрами, после угощения. Эти конференции ни к чему не ведут: когда пропрешь к стене хивинских уполномоченных, они отмалчиваются за израсходованием доводов и никогда не сдаются на логическое изложение фактов и выводов. Вы не можете себе представить до какой степени мухи отравляют нашу жизнь в Хиве. Днем и ночью тысячи их меня преследуют в комнате, мною занимаемой».

Обед этот был дан от имени хана, который якобы не может лично присутствовать, но присылает угощение со своего стола своим гостям. Обед послужил прологом продолжительного совещания моего о тремя министрами и двумя сановниками, приближенными к хану и которым поручено было попытаться со мною сговориться на счет предложенных мною условий, на которых я продолжал ежедневно настаивать. В конце концов они единогласие объявили мне, что хан принимает все пункты предложенного мною проекта договорного акта, за исключением пропуска судов и, наконец, согласен и пропустить меня с посольством и конвоем в Бухару. Я ответил, что для того, чтобы дать отчет Государю, я обязан знать причину несогласия хана на свободное плавание судов русских в р. Аму, ибо не решусь доложить Его Императорскому Величеству об отказе хана в нашем требовании без указания на какие либо основательные причины. Отрицательный ответ может быть принят у нас за признак того, что хан не [167] дорожит приязнью могущественной России. После четырех часовой конференции, сбитые с толку моими опровержениями и замечаниями на их доводы, которые они вполне исчерпали, не находя уже ответов на мои настояния и начиная понимать из моих слов ту опасность, которой Хива может подвергнуться, если не согласится добровольно допустить свободное плавание наших судов, которые, как я дал заметить, в состоянии проникнуть в Аму и без разрешения ханского, сановники ханские стали было уже колебаться. Выяснилось при этом, что они с одной стороны до того боятся Эмира, что не смеют изъявить своего согласия до получения ими ответа на запрос посланный Наср-Улле и возвращения из Бухары посланца, отправленного туда, для разъяснения вопроса, а с другой стороны опасаются и отпустить меня с положительным отказом. Сановники под конец сделали мне предложение отправить с нами в Бухару уполномоченного ханского, которому поручено было бы подписать со мною дружественный акт в Бухаре; как только Эмир допустит, со своей стороны, плавание наших судов по р. Аму. Очевидны были неудобства такого появления хивинского посланца, в сообществе со мною в Бухаре, и потому я отверг это странное предложение, заявив, что не соглашаюсь на заключение дружественного акта без требуемого нами права плавания по р. Аму и заключил просьбою доставить мне окончательный и положительный ответ хана: да или нет, так как тратить время в беспрестанном повторении одного и того же не намерен.

До 21 Августа настойчивые мои требования и объяснения до такой степени поколебали всех ханских сановников и самого, хана, что я имел полное основание надеяться уговорить их подписать изготовленный мною проект договорных условий, которыми допускалось плавание наших судов с будущего 1859 г. Но снова неожиданно расстроились мои предположения. 21 Августа хан получил донесение эсаул-баши, что с парохода «Перовский» посылаются постоянно лодки, для производств съемок и промеров, что русские изучают тщательно все рукава реки и что из Кунграда бежал на наше судно пленный раб персиянин, которого выдачу [168] напрасно пытались хивинские чиновники и кунградский начальник вытребовать от Бутакова. Переполох между рабовладельцами и хивинскими сановниками был большой: им угрожал личный имущественный ущерб, ибо все их земли возделывались рабами персиянами которых им продавали. Туркмены ходившие на поиски к Персидской границе. Проданный в Хиву персиянин, не видевший возможности спастись бегством чрез голодные степи, обращался в рабочую скотину, на которую взваливали вою тяжелую работу, все хозяйственные заботы и который служил вечно, до могилы, усердно и безропотно, под страхом самого грубого произвола и тяжких истязаний. Что же будет с ленивым и своекорыстным хивинцам, когда невольники персияне увидят возможность сбросить с себя иго рабства? что станет с Хивою, когда луч свободы, направленный мощною русскою рукою проникнет в темную, безмолвно повинующуюся слепому произволу чиновников и земельных владельцев массу рабочих, обремененных непосильным трудом? Что будет с ханскою властью, если даже невольники могут безнаказанно приобретать свободу под защитою русского флага и смеяться над бессилием своего властелина и своих владельцев? Вот помыслы, которые навязывались хивинцам по получении печального для них известия о бесплодных усилиях Кунградского правителя вернуть беглого персиянина и доказать населению, что русские не смеют укрывать у себя невольников. Случай с персиянином произошел в самое неблагоприятное для посольства время, когда переговоры наши близились успешно к концу и я, в утро 20 Августа, т. е. перед самым получением кунградских вестей, просил мехтера и Куш-беги, в знак приязни к России и доброжелательства к Персии, отпустить нам человек 30 пленных персиян, недавно приведенных туркменами и проданных в Хиве в неволю. Эти 30 человек были персидские солдаты, захваченные близ Астрабада туркменами, во время весеннего набега. Я предполагал внести за них частным владельцам этих невольников (если бы они не все принадлежали самому хану), следуемый выкуп (деньгами) и намерен был воспользоваться этим случаем [169] чтобы, под предлогом возвращения выкупленных пленных в Персию и охранения их от вторичного захвата Туркменами, отправить их, с охранным хивинским и чаудурскими листами, с одним из членов посольства и топографом, в Мерв и Мешхед, для передачи Персидскому правительству. Исполнение этой мысли соответствовало бы вполне и нашим политическим видам и желанию захватить исследованиями нашими и съемками по возможности обширнейшую полосу Средней Азии. В виду переполоха, произведенного беглым персиянином в Кунграде, и для избежания дальнейших недоразумений, по поводу вывоза персиян из ханства, — я должен был отказаться от осуществления моей мысли и не продолжать моих настояний, обреченных на неудачу при изменившихся внезапно обстоятельствах. Под впечатлением этого известия собрался опять совет ханский, на этот раз очень многочисленный и, после долгого совещания, пришел к заключению, что русские пароходы решительно опасно и вредно пускать в реку; во 1-х потому, что они оделяют подробную съемку реки, вполне ознакомившись с местностью и записав все на «бумагу, по своему обычаю будут знать местность лучше самих хивинцев», а сим воспользуются, чтобы, при первом благоприятном случае, овладеть ханством; во 2-х, если русские, как старался доказать посланник, и не имеют ныне прямых враждебных замыслов, то действиями своими относительно невольников, они могут разорить землевладельцев, сановников и самого хана, уводя безнаказанно и беспрепятственно на судах хивинских пленников персиян — единственных работников в ханстве. К такому зловредному действию может побудить русских тесная связь их с Персиею, простирающаяся по понятиям хивинцев до того, что в Персии чеканят монету на имя Государя Императора[116] и Шах держит при себе, вместо гвардии, русское войско; и в 3-х, обаяние ханской власти будет поколеблено, если население увидит, что каждый [170] командир русского судна может принимать безнаказанно под свою защиту беглых, укрывающихся от местных властей и людей, приговоренных к наказаниям, а также освобождать от рабства невольников, вопреки хану и исполнителей его воли.

Настоящий случай увоза персиянина русским пароходом будет служить весьма пагубным примером для всех других жителей ханства, в особенности же для рабов и рабынь.

Хан поздно вечером того же дня прислал мне своего приближенного, в роде адъютанта, объявить о полученном известии, из Кунграда и требовать от меня, именем Сеид-Махомеда, немедленной выдачи персиянина и распоряжения о прекращении Бутаковым производства «розысков и снятия планов» в устьях Аму. В виду такого категорического личного вмешательства хана в это дело, я старался избегнуть крутого разрыва переговоров и отвечал уклончиво, отозвавшись неимением никаких известий не только от парохода, но даже от посланного мною, для разъяснения мне происходящего в устьях и Кунграде, чиновника (коллежского советника Галкина); при отсутствии положительных сведений, сделать какое либо распоряжение немыслимо, донесениям же хивинских чиновников не могу нисколько верить, ибо уже несколько раз имел случай удостовериться в их преувеличенности и неосновательности, в чем и сам хан мог бы кажется убедиться, по той бессмыслице, какая была ему понесена при моем вступлении в пределы ханства. Все что я могу сделать — это написать о донесениях Кунградских командиру «Перовского» и требовать от него объяснений. Письмо мое я пошлю с больными чиновниками, коих необходимо отправить на пароход, по невозможности для них продолжать сухопутное путешествие далее. Я воспользовался сим случаем, чтобы облегчить таким образом безопасный переезд по р. Аму отправляющихся на р. Сыр заболевших четырех спутников моих и с ними нескольких ослабевших от лихорадок нижних чинов. Прискорбно было, что Струве, добросовестно производивший астрономические наблюдения в продолжение всего пути нашего до Кунграда, не мог продолжать свои занятия, но, страдая [171] жестоким ревматизмом в суставах, он находился в таком положении, что решительно не мог следовать с нами в Бухару.

При других обстоятельствах и без возбужденного мною в хане желания скорейшего доставления посылаемых мною спутников моих на пароход, наши больные, отправляясь на хивинской лодке и находясь несколько дней совершенно во власти хивинцев, могли быть задержаны в Кунграде Эсаул-башею для размена с беглыми персиянами и как залог, при переговорах с Бутаковым, по свойственному своеволию кунградского начальника. Но, связав отправление их с исполнением желания хана скорее избавиться от присутствия в устье судов наших, я приобретал для больных спутников моих самое надежнейшее обеспечение в скором доставлении на пароход и единственное, бывшее в моей власти.

На другой день утром получил я уведомление, чрез Диван-беги, что коллежский советник Галкин, — отправленный из Хивы, вместе с хивинским чиновником на лодке, в конце Июля месяца, к Бутакову, чтобы уяснить происходившее в Кунграде и отстранить недоразумения между нашими моряками и хивинцами, сообщить начальнику флотилии сведения о нашем положении и выставить ему на вид необходимость действовать более осторожным образом, пока посольство находится как бы в виде заложников в руках хивинцев, доехал благополучно до парохода, но должен был остаться на нем, вследствие неприятных объяснений с Кунградским губернатором относительно выдачи хивинцам беглого персиянина. По своему обычаю хивинцы прикрывали свое своеволие и грубость объяснением, что «мол не наша вина, что чиновник ваш к вам не вернулся, а остался на пароходе, потому что поссорился с нашими чиновниками и с ними побранился»… Такое объяснение мне служило лучшим доказательством, что Галкин держал себя с подобающим достоинством и не подчинился возмутительному нахальству Есаул-баши.

22 Августа получил я сведение, что не только эмир, но и противник его хан Коканский, поддерживавший сношения с Хивою, [172] в виду своей распри с Бухарою, прислал Сеид-Мохамеду письма, в которых советует ему не пропускать наших пароходов, чтобы избегнуть еще большей и постоянной опасности от соседства с Россиею. Это заявление окончательно утвердило хивинцев в решимости не соглашаться на письменное обязательство допустить свободное плавание наших судов по р. Аму. Удостоверившись в невозможности преодолеть дипломатическим путем встреченное сопротивление и имея в виду с одной стороны Высочайшее повеление избегать разрыва с Хивою, а с другой — сознанную бесполезность какого-либо дипломатического письменного акта с таким разбойничьим правлением, каково тогда было хивинское, я счел более сообразным с достоинством России отказаться от дальнейших бесплодных переговоров и добиться лишь скорейшего и, по возможности, мирного выступления нашего из Хивы. А потому я известил Куш-беги и Мехтера о решимости моей предпочесть совершенно отказаться от заключения какого-либо письменного дружественного акта между Россиею и Хивою, нежели допустить, чтобы в акте, который мне Государем позволено заключить с Хивою, выпущено было одно из главнейших требований наших, соответствующее тем приязненным и торговым сношениям, которые мы готовы были установить. Принять от хана акт без включения этого существенного условия я считаю себя не в праве. Вместе с тем, чтобы не оставаться в долгу угощений у хивинцев и показать, что я покидаю их без злобы и в мирном настроении, я пригласил всех главнейших сановников и приближенных хана на обед к себе на другой день, 23 Августа. Обет был накрыт на каменных возвышениях (нечто в роде террасы) в саду занимаемом посольством. После обеда пущен был небольшой воздушный шар, крайне удививший хивинцев и сочтенный мусульманами за бесовское наваждение; сад был иллюминован разноцветными фонарями и шкаликами, а затем пущен был фейерверк, привезенный из Оренбурга и очень удавшийся. Вечер окончился раздачею подарков гостям, и в знак прощенья было поставлено перед каждым гостем по голове сахара. [173]

Мы стали деятельно готовиться к походу и нанимать верблюдов. 24 Августа, когда я уже ложился снять, явился в наше подворье адъютант хана, с приглашением мне тотчас же ехать к Сеид-Мохамеду, для личных переговоров, но с добавлением, что хан желает меня принять одного, без свиты и конвоя, и просит приехать без оружия. Условия подобной ионной аудиенции возбудили в нас естественно подозрительность, тем более, что во время всего пребывания нашего в Хиве, Азбирген и другие киргизы, выражавшие нам тайно свою преданность, не переставали извещать нас о замыслах хана «извести русскую миссию и конвой» или по крайней мере, захватить «посольство» и для сего, заманив его во дворец, не выпустить живым, если он не согласится на все ханские требования». Зная вероломство и невежественную дикость повелителя Хивы, я тем не менее решился пренебречь личною опасностью, чтобы доказать хану, что я его не боюсь и не допускаю возможности насилия с его стороны. Я ответил посланному, что, несмотря на неурочный час, тотчас буду, взяв с собою переводчика и секретаря, а что касается до оружия, то я явлюсь в той форме, которая предписана уставом, Царским, и с шашкою не намерен расставаться. Взяв с собою лишь двух лихих казаков уральских, у которых, как и у меня, было для воякой предосторожности по два заряженных револьвера в кармане, я отправился верхом с драгоманом Батаршиным, который трусил не на шутку и во время нашего разговора с ханом совсем было растерялся. Предвидя это, я взял с собою, в виоле казаков, моего вестового урядника Еремина, человека бесстрашного и бойко говорившего по-татарски. На случай несчастного исхода конференции, я оставил Кюлевейна, который в качестве старшого дипломатического чиновника мог бы продолжать переговоры, а начальнику конвоя Буренину дал запечатанный конверт, с приказанием распечатать чрез час после моего отъезда. В пакете было приказано мною начальнику конвоя поднять всех людей, приготовиться к бою и ожидать исхода моей ночной конференции, действуя потом по обстоятельствам для спасения миссии и благополучного[174] возвращения в Россию, по соглашению с Кюлевейном; моих приказаний, чрез каких-либо посланных не пополнять, для избежание коварной измены, пока снова лично не покажусь конвою. Вещи мои, портреты семейные и деньги передал я на хранение моему верному слуге Дмитрию Скачкову, слезно убеждавшему меня не рисковать и «не верить азиатам, которые вас хотят извести а мы все тогда пропадем». Обстановка конференции была не привлекательная, и ханский дворец, в эту ночь, походил скорее на становище атамана разбойников, нежели на помещение повелителя отравы, беседующего с аккредитованным к нему посланником европейской державы. У ворот дворцового двора торчали два огромных кола, на которых мучились две жертвы варварского правления, — вероятно, для моего личного устрашения и произведения воздействия на мою нервную систему. Несчастные казненные освещались заревом большого костра. Костры несколько меньших размеров были расположены по двору и в заворотах темных коридоров, ведущих на внутренний дворик, где происходила аудиенция. Костры эти освещали нам путь, но вместе с тем бросали красноватый, зловещий оттенок на вооруженных халатников, в высоких туркменских шапках, составлявших дворцовую стражу и размещенную по всему пути нашего шествия внутри дворцовой ограды. Я нашел хана на небольшом дворике, сидящем на возвышении, сложенном из глины и покрытом коврами, он сидел так высоко, что я не мог бы до него достать[117]. На ступеньках сзади и по бокам седалища стояли вооруженные с ног до головы люди. Мои объяснения с ханом приняли тотчас же весьма крутой и острый характер, потому что он мне заявил, что не может допустить опасное для Хивы плавание наших судов по р. Аму прежде, нежели я соглашусь на проведение граничной линии между Россиею и Хивою по р.р. Эмбе и Сыру, т. е. признаю Усть-Урт и кочевья[175] киргизские и туркменские, до пределов Персии, в хивинском владении[118]. Я, разумеется, с негодованием отвергнул такое дерзкое предложение и, когда хан нахально дал мне заметить, что я должен бы быть сговорчивее и скромнее, потому что нахожусь совершенно в его власти ныне, то ответил категорическим отрицанием и добавил, что полковников много у Государя Императора, а потому если один и пропадет, то не будет для России большой беды; никто не осмелится исполнить приказания хана, если бы ему вздумалось меня задержать, ибо я всякого, кто ко мне подойдет, застрелю и с этими словами я вынул револьвер из кармана. Хап завидев поднятое дуло пистолета и вероятно заметив в глазах моих вспышку решительного негодования, перепугался не на шутку и невольно подался назад, уронив свою шапку при этом быстром движении. Сказав хану в заключение, что я вижу что мне здесь более нечего делать и что дальнейшие переговоры бесполезны, я раскланялся и, пользуясь всеобщим смятением, направился к выходу из дворца, при чем Еремин и другой уральский казак, вошедшие к нам под предлогом внесения за мною моего складного стула, держали, также как и я, револьверы наготове, чтобы удержать ханскую вооруженную челядь на почтительном от себя расстоянии. В это время раздалась на дворе ханском и в коридоре крупная русская ругань, и я услышал осипшими от крика и взволнованный голос моего Дмитрия, который с двумя или тремя казаками расталкивал не пропускавших их к нам хивинцев и туркмен, грозя шашкою и револьвером и объявляя во все горло что «он всех мошенников хивинцев перекрошит, если они не пропустят его к барину». Оказалось, что когда я выехал из занимаемого нами помещения, то беспокойство овладело не только Дмитрием, но и манером Бурениным и мне представилось, что хан меня непременно умертвит или засадит в метку. Когда[176] предположение это распространилось между нижними чинами, они все встрепенулись, вооружились, оседлали лошадей и стали упрашивать Буренина, чтобы их повели на мою выручку. Начальник конвоя, наконец, согласился отпустить верхом моего Дмитрия с четырьмя или пятью самыми ретивыми и лично преданными мне казаками. Оставив у ворот конских лошадей с двумя казаками, остальные бешено ворвались в ограду и подняли страшную суматоху, расталкивая всех хивинцев, заграждавших им путь. Дело могло бы кончиться весьма плохо, если бы аудиенция моя у хана продолжалась. Мы скоро сошлись в темном коридоре дворца и казаки громким криком «Ура» выразили свою радость видеть меня невредимым. Озадаченные хивинцы от нас отхлынули и мы беспрепятственно сели на лошадей и вернулись домой. С рассветом явился к нам Диван-беги, как будто ни в чем не бывало и старался объяснить все происшедшее ночью непонятным недоразумением, заявляя, что хан меня отпускает куда я хочу с миром и не думает меня задерживать. Чрез несколько часов, 25 Августа, хан прислал мне подарки, назначенные для поднесения Государю Императору: два аргамака, с полною сбруею и богатый ковер. Б то же время два придворных ханских чиновника передали мне ответное письмо хана к Его Императорскому Величеству, и на вопрос мой, когда хан назначит прощальную аудиенцию, отвечали, что он вероятно примет меня в тот же день вечером. Заметив, что письмо ханское запечатано, я объявил хивинским чиновникам, что требую копию с ханского ответа и если не получу оную до прощальной аудиенции, то, во всяком случае, лично буду просить о том хана.

Можно себе представить мое удивление и негодование, когда, прождав напрасно до ночи приглашения ехать к хану, узнал я наконец, что Сеид-Мохамед, — чтобы избегнуть неприятных объяснив со мною и необходимости, в которую он был бы мною поставлен дать какой либо положительный ответ, по вопросу о плавании судов по р. Аму, поспешно уехал в загородный свой дворец, поручив одному из сановников своих пожелать мне доброго[177] пути. Я тотчас же написал довольно круто куш-беги, что требую положительного ответа хана на предложенные мною условия[119] и прошу доставить копию с ответного письма, писанного от хана к Государю Императору, в виду того, что содержание письма Его Величества к хану мне было известно и что мне надо знать, соответствует ли оному ответ. 26 числа, после полудня куш-беги прислал мне диван-беги с ответом, что он не смел доложить моего письма хану. Получив между тем известие, что хан вернулся незаметным образом в Хиву, я тотчас же послал прямо во дворец секретаря с драгоманом, для получения копии с ханского письма Государю и повторения неоднократно уже выраженного мною требования, о выдаче нам уральского урядника, взятого в плен Джан-Ходжею и скрываемого от нас хивинцами. Застигнутый врасплох во дворце моими посланными, куш-беги[120] вынужден был принять Кюлевейна и объяснил ему, что хан не желает дать мне особой прощальной аудиенции единственно потому, что хивинский посланец Фазиль-Ходжи не был принят Государем Императором более одного раза, тогда так я уже неоднократно виделся с ханом и с ним лично вел переговоры; что копии с ханского письма мне не дали потому, что это не в обычае в Хиве и что при том Фазиль-Ходжи было неизвестно содержание Высочайшего письма к хану, тогда как мне непосредственно, хотя и словесно, уже два раза были объявлены ответы хана на предложенные условия для заключения дружественного акта. Куш-беги присовокупил, что в ныне присланном мне письме заключается вкратце повторение всего уже мне известного, что хан не может согласиться на свободное плавание судов русских по р. Аму, пока Россия не признает окончательно границею между своими владениями и хивинскими с одной стороны р. Эмбы, а с другой р. Сыр [178] и что я, во всяком случае, не могу считать себя обиженным, ибо был «принят с почетом и отличием, несравненно лучше, нежели Фазиль-Ходжа в С.-Петербурге.

Считая порученное мне дело в Хиве оконченным, тем более, что цель снаряжения всей экспедиции нашей была достигнута тщательным исследованием р. Аму, а заключение договора с таким невежественным и недобросовестным правителем, как Сеид-Мохаммед было бы несообразно с достоинством России и нисколько не обеспечивало русским судам и торговцам пользование теми торговыми преимуществами, которые были бы дарованы письменно Хивинским ханом, я решил не унижаться перед ханом, выпрашивая у него свидания, а просто выступить 28 Августа из Хивы, направляясь через г. Ханки к р. Аму-Дарье, переправиться близ этого города через реку и продолжать путь в Бухару правым берегом, по долине реки, на Кукертли и через Каракуль, не обращая внимания на неудовольствие и даже противодействие хивинцев.

Я имел в виду таким образом произвести топографические работы наши по р. Аму от самого устья до высоты кр. Усти и как можно выше по течению. Во время пребывания нашего в Хиве были приведены более или менее в порядок глазомерные маршруты, снятые топографами нашими, как при степном походе, так и при плавании на хивинских барках и во время прохождения части конвоя по совершенно нам неизвестной дотоле местности. Моряки в то же время составляли карту устьев и рукавов нижней части реки. Независимо от результатов морских инструментальных работ и астрономических наблюдений, у нас получилась отчетливая глазомерная с емка от р. Эмбы по Усть-Урту до Кунграда и реки Аму, от Талдыкского устья до высоты Хивы, в масштабе 2-х вер. в дюйме, с прибавкою местности, пройденной половиною конвоя, бывшего под начальством Бородина[121]. [179]


Я писал отцу 22 Августа: «Близок был я к тому, чтобы вынудить у хивинцев согласие на принятие всех предложений наших, когда возникли внезапно новые обстоятельства, напугавшие и сбившие с толку не только властей, но и население хивинское, и помешавшие им допустить свободное плавание наших судов в р. Аму. Бутаков слишком открыто и без надлежащей предосторожности производил съемки и зондировки в реке и необдуманно принял на пароход беглого персиянина, скрывшегося из Кунграда. На упорном труде невольников-персиян основывается весь доход, все богатство земельных собственников этой страны, в особенности влиятельных сановников. В стране исключительно землевладельческой невольники эти почти единственные земледельцы».

«Удачное бегство одного персиянина, взятого под нашу защиту, могло послужить дурным примером для тысячи этих несчастных, которые не могут спастись бегством из неволи лишь потому, что край этот окружен, со всех сторон, трудно проходимыми для одинокого пешехода пустынями. Бутакову, в виду нынешних исключительных обстоятельств, не следовало принимать персиянина и из за одного человека, чуждой нам национальности, создавать неожиданные затруднения посольству и компрометировать успех наших переговоров. Но раз, что беглый, все равно какой, — вступил на русское судно, с согласия командира, и осенен русским флотом, достоинство отечества не дозволяет его выдать преследователям. Хивинцы обратились ко мне с требованием выдачи персиянина я отказались окончательно согласиться на пропуск судов, говоря, что мы таким образом увезем всех персиян от них, из приязни к шаху. Так как я убедил уже хивинцев принять такие выгодные для нашей торговли условия, как: 1) сбавка пошлины, чуть не в четыре раза против того, что брали до сих [180] пор; 2) сравнение в торговом отношении прав природных русских с магометанами, и 3) дозволение присылать в Хиву нашего временного торгового агента, — то мог бы пожалуй из тщеславия заключить с ханом дружественный акт, несравненно выгоднейший, нежели никогда не исполнявшийся хивинцами договор, заключенный Данилевским в 1841 г.[122]. Добросовестность и чувства долга воспрепятствовали мне шарлатанить и заключить фиктивный дипломатический акт, не соответствующий, по моему мнению, тому положению, которое Россия должна занять в этом крае, и тем видам, которые ей следует иметь. Если бы я думал лишь о получении награды, — или даже лишь о начальническом одобрении, то мог бы, конечно, заключить здесь мое пребывание успешнее даже, нежели мой предшественник, но я предпочел придраться к тому, что хивинцы не согласились на главное условие — открытие судоходства по р. Аму, чтобы прекратить переговоры. Ухожу, с чем пришел. Пусть останется у Правительства открытый и основательный предлог для иного образа действий на будущий год. Так поступать в отношении к Хиве, как мы доселе — невозможно, унизительно. По крайней мере таково мое личное убеждение. В Бухаре нас ожидает, по всей вероятности, еще меньший успех, потому что успеха и быть не может, пока мы не будем действовать совершенно иначе, нежели по сие время: ужасна мысль, что проходишь по пустыням 11/2 года даром и потеряешь драгоценнейшее время жизни с невежественнейшими из людей, в сношениях с самым безобразным правительством коего света. Впрочем грех сказать «даром». Бог лучше знает действительную цену нашего земного времени, данного нам не для человеческой суеты, а для душевного подготовления к иному образу жизни душевной. Утешаюсь думою, [181] что перенесенное с непоколебимою твердостью и с надеждою на Божью помощь не бесполезно для души.

… Так как мне приходится идти теперь по пескам и у меня из 11 лошадей три пали, то в легкий тарантас мой (единственный экипаж в нашем караване) впрягают двух верблюдов. Удивительно красиво, но вонь нестерпимая, когда сидишь в тарантасе».

«С берега р. Аму, перед переправою у Ханки, послал я, 2 Сентября, через форт № 1, с двумя нарочными киргизами, официальное извещение Генерал-губернатора о выступлении моем в Бухару и последнее письмо отцу моему из хивинского ханства: «Пекарский, выехавший из Хивы 30 Августа, через два месяца увидеться с вами и может вам рассказать в подробности все случившееся с нами в течение первых 31/2 месяцев путешествия Чтобы избегнуть обстоятельного объяснения со мною и необходимости дать мне положительный и осмысленный ответ на мои неослабные настояния, хан побоялся дать мне прощальную аудиенцию и просто удрал из столицы. Не желая, со своей стороны, удовольствоваться таким документом, который бы не удовлетворил русских интересов, я предпочел выехать из Хивы 31 и отправиться в Бухару. Хивинцы, спохватившись, что могут поплатиться за такой оборот дела, собираются отправить в Россию новое посольство, которому поручено будет обещать окончательное принятие всех предложений, мною сделанных, без исключения. В конце концов я не достиг желаемого результата моих переговоров и меня далеко не удовлетворяет плачевное окончание моего томительного пребывания в Хиве, но я уношу убеждение, что действовал добросовестно, по долгу совести и чести, и что лучшего я добиться не мог бы, а при уступчивости рисковал бы унизить русское достоинство в глазах азиатов. Вчера, 1 Сентября, прибыли мы в Ханка, где, в знак своего неудовольствия против хана, я отказался от прощального угощения, приготовленного нам от имени хана, и, не заходя в город, прямо прошелк р. Аму, на берегу которой и расположился наш бивак. Сегодня рано [182] утром мы начали трудную переправу на левый береге; ничего хорошего не ожидаю в Бухаре Я слава Богу здоров, хотя в это время здесь свирепствуют перемежающиеся лихорадки и тифозные горячки. Таких больных у нас несколько в конвое. Принужден кормить всякое утро отряд наш хинною коркою» Кончая свои донесения из Хивы, я писал директору Азиатского Департамента нижеследующее: Хивинцы намерены, под предлогом желания убедиться в дружественных видах России относительно ханства, послать к нам новое посольство, которое, выйдя к нам на встречу, при возвращении миссии, мне вверенной, из Бухары в форт № 1, присоединится к нам и будет просить у Его Императорского Величества определения границ между Россиею и Хивою по рр. Сыру, Эмбе и отпуска в Хиву большого числа мастеровых и механиков, для обучения хивинцев различным ремеслам и искусствам и даже для построения парохода на р. Аму; взамен этого посольство привезет ханское согласие, при исполнении вышеизложенных 2 условий, допустить свободное плавание наших судов по р. Аму и постоянное пребывание нашего торгового агента в Хиве. Посланцем назначается Дарга, человек влиятельный, умный, ловкий, хитрый, пользующийся большим значением и выгодным положением и отличающийся от всех других узбеков своею обходительностью и вежливостью. Он занимает второе место между ханскими сановниками. Советником Дарги будет, кажется, диван-беги, бывший приставом нашим от вступления в Кунград до выхода из Хивы и назначенный теперь для препровождения больных наших до парохода.

Несмотря на то, что посольство это заслуживало бы, по составу своему, несравненно большого внимания, нежели обыкновенно присылаемые в Россию, но мне кажется, что следовало бы не пустить Даргу далее Оренбурга, для вселения в хивинцах убеждения, что мы никогда не допустим, чтобы они смели нам в чем либо отказать и возбуждать вопросы о распространении, на наш счет хивинских пределов. В таком случае надлежало бы объявит [183] хивинскому посланцу в Оренбурге или еще лучше в форте № 1, что ни одно посольство хивинское не будет принято Его Императорским Величеством, пока хивинцы не докажут, что они умеют ценить оказанное им внимание, посылкою русского агента, поднесением Его Императорскому Величеству письменного согласия хана на все наши условия без изъятия».

Накануне дня, назначенного для выступления из Хивы, я послал еще следующее донесение Егору Петровичу Ковалевскому: «Вероятно Ваше Превосходительство не изволили забыть, что, отправляясь из С.-Петербурга, я высказал вам предположения мои относительно того затруднительного положения, в котором могу накопиться в Хиве. Действительность превзошла эти предположения и мне здесь понадобился, как Ваше Превосходительство тогда мне предсказывали, порядочный запас твердости духа. Мне остается повторить то, что я говорил прежде: надо сожалеть, что миссия выступила поздно из Оренбурга, что она не была направлена первоначально в Бухару, а потом в Хиву и, наконец, что флотилия была снаряжена так поздно и неудовлетворительно. По предположению Комитета, флотилия должна была нас дождаться в полном составе в Чернышевском заливе, а я сошелся с одним пароходом «Перовский» только в 3-х переходах от Айбугирского залива: первая баржа прибыла к Талдыкскому заливу 24 Июня, а третья с необходимым запасом угля только в конце Июля месяца. Пароход «Обручев» оказался совершенно не соответствующим предположенной цели. Движение различных отрядов по степи имело предвиденные мною, неблагоприятные для нас последствия. К сему присоединились многие другие обстоятельства, которые все содействовали еще большему затруднению нашего положения в ханстве.

С флотилиею вышли у вас также некоторые недоразумения. Ежели бы миссия была отправлена, как предполагалось прошедшею осенью, на флотилии, а не отдельно сухопутно, то многие из затруднений были бы устранены. Согласовать движения каравана, в особенности такого неудобо-подвижного, как мой, с целью [184] политическою и с действиями и движениями флотилии, весьма затруднительно, в особенности при невозможности верных сообщений. В Хиве мы были, как я и предполагал еще в С.-Петербурге, в руках хивинцев как бы залогом приязненных действий флотилии. Эмир бухарский, по слухам, недоволен Россией за дурной прием в С.-Петербурге посланца, за неудовлетворение нескольких его просьб и за предпочтение, оказанное хивинцам, направлением миссии первоначально в Хиву, а потом уже в Бухару. Нелепые известия, распространенные относительно нашей миссии и флотилии в Хивинском ханстве, дошли в самом преувеличенном виде до эмира. Нам нельзя, таким образом, ожидать ничего хорошего в Бухаре. Иду туда собственно для того, чтобы не потерять случай пройтись долиною р. Аму, попытаться исполнить возложенное на меня поручение и для того, чтобы эмир не считал себя еще более прежнего обиженным нами; но не рассчитываю на успех в переговорах. Опасаюсь, что своенравный Эмир продержит нас в Бухаре до будущей весны.

Подарки наши были частью попорчены и поломаны дорогою. Шарманка исправлена на пароходе механиком флотилии, но в Хиве долго возились с нею, пока не открылся в конвое артист-слесарь, который починил не только орган, но и часы с птичками, так как птицы перестали было летать и клевать. Колпаки стеклянные у часов разбились в дребезги, а хрустальные канделябры поломаны. Шуба и палатка также пришли, не знаю почему, в неблаговидное состояние. Впрочем, подарочные вещи спустили мы довольно благополучно, свалив все погрешности на самих хивинцев, потому де, что они не пропустили вверх по реке пароход, везший подарки. Чтобы сколько-нибудь задобрить старшого брата хана, ему поднесены были подарки от имени Его Императорского Высочества Государя Наследника, с приветствием от Его Императорского Высочества. На вопрос, почему нет письма, объяснено было, что у нас Наследник не имеет права писать грамоты до совершеннолетия. В Хиве полагается 2 равносильных визиря; самый значительный из них, куш-беги. Он не может [185] простить нам, что его обидели в глазах всех хивинцев тем, что у меня было письмо только, на имя мехтера. Тут и подарки не помогли. Он враждует о мехтером, к нам расположенным, и успел даже очернить было совершенно его перед ханом. Фазиль-Ходжа также в опале, потому что хорошо о нас… отзывается.

Сеид-Мохаммед составляет исключение из последнего поколения хивинских ханов: он крут, самовластен и о твердою волею, в роде Наср-Уллы.

Жалею чрезвычайно, что Бутаков, придя в Кунград 45-ю часами только позже нас и узнав еще накануне от встреченной им части конвоя миссии, что мы идем на барках бечевою по реке, не решился догнать нас под предлогом необходимости свидеться со мною и получить приказания; не послал ко мне по крайней мере, или на шлюпке пароходной, или берегом верхом, штабс-капитана Салацкого и топографа Недорезова, данных мною на пароход собственно на случай отправления ко мне известия и разъяснения недоразумений. Утром 3 Июня мы были от Кунграда не более как в 50 вер. Я уверен, что мы избегли бы чрез это многих недоразумений, дело мое пошло бы успешнее в Хиве и я не засиделся бы так долго в этом несносном городе.

Чтобы доставить случай большему числу морских офицеров ознакомиться с р. Аму и проплыть по оной, по крайней мере на хивинских барках, я просил Бутакова прислать с подарочными вещами одного офицера с флотилиею, в качестве чиновника, заведывающего подарочными вещами, совместно с штабс-капитаном Салацким. Бутаков счел затруднительным — вероятно по малочисленности офицеров на флотилии — воспользоваться сим случаем.

С половины Августа настало в Хиве время повальных лихорадок и горячек. Эти болезни сильны между жителями, но в особенности воспринимаются новоприезжими. У нас, в течение [186] нескольких дней, заболело много нижних чинов, так что одних горячечных было одновременно до 18 чел.[123].

Удушливые зной днем, сырые и холодные ночи, спертый воздух на занимаемых нами дворах дворца, окруженных высокими стенами, и продолжительная стоянка, соединенная с изобилием фрукт, все это способствовало большому развитию болезней, бывших для нас весьма тяжким испытанием. Теперь, по милости Божией, больные стали поправляться и многие уже выздоровели. Болезненное состояние доктора Пекарского, заболевшего сильным биением сердца, астронома Струве, начальника конвоя, а также слабость нескольких нижних чинов (семи человек) — затруднили бы чрезвычайно следование миссии по трудному пути, ей предстоящему из Хивы в Бухару и из Бухары в форт № 1. Вследствие сего отправляю всех их на двух хивинских барках в устье Улькум-Дарьи к пароходу «Перовский», с тем, чтобы она перевезены были в форт № 1 на барже или на пароходе, по усмотрению капитана 1-го ранга Бутакова. Возвращение в Россию Струве и Пекарского — чрезвычайно чувствительная потеря для миссии. По необходимости я должен был передать теперь астрономические занятия лейтенанту Можайскому.

«Вопрос о выдаче бежавшего на наш пароход персиянина случился весьма не кстати, тем более, что я только что в утро 20 Августа просил, чрез ханских сановников, у хана отпустить со мною, в знак приязни к России и расположения к Персии, до 30 пленных персиян, преимущественно из числа военных, взятых туркменами близ Астрабада. Я предполагал внести, в случае надобности, следуемые за них, для выкупа, деньги и намерен был командировать с границы бухарской одного из моих чиновников с выкупленными пленными, через Мерв, в[187] Персию, предполагая, что это было бы приятно шаху и вполне соответствовало бы нашим видам. Теперь естественно должен был я отказаться от преследования сей мысли, с тем, чтобы по поводу вывоза из ханства пленников аз персиян, не возбудить новых недоразумений, которые могли бы быть пагубны для дальнейшего следования миссии.

Туркмены разбойничают по р. Аму выше Хозарема и по караванной дороге из Хивы в Бухару, грабя преимущественно хивинские караваны. Недавно два каравана ограблены на этой дороге шайкою из 60-ти туркмен племени Серакс. Надеюсь, что мы пройдем благополучно. Несколько афганских и бухарских торговцев намерены присоединиться к нашему каравану для большей безопасности.

По полученным мною на этих днях довольно правдоподобным сведениям самый глубокий и удобный проход для наших судов в р. Аму не через Улькум-Дарью, а через рукав, более юго-восточный, называемый разно, но между прочим Сасык-куль, впадающий яко бы в озеро, изливающееся рукавом «Джиделю» в море, верстах в 120-ти восточнее устья Улькум-Дарьи. Не имев еще возможности сверить все данные по сему предмету, а в особенности проверить сбивчивые названия, упоминаемые в доставленных сведениях, воздерживаюсь от положительного заключения о преимуществе сего пути над остальными рукавами Аму-Дарьи. На случай самовольного вступления нашей флотилии в р. Аму, хивинцы придумали построить две крепости: одну близ соединения Талдык с Улькум-Дарьею, против мелей, где суда наши встретили некоторое затруднение для плавания, а другую на ур. Курганча, в одной версте от устья рукава Сасык-куль, верстах в 90 от моря. В эту последнюю крепость будет переселено 100 узбекских семейств; для сего берут по 5 человек из каждого хивинского города. Начальником крепости будущего оплота Хивы против нашей флотилии — назначен Якуб-бай, брат есаул-баши Кунградского. Тут же будут собирать зякет с кочующих на правом берегу р. Аму киргизов и каракалпаков. [188]


Построение крепостей начнется немедленно послеухода миссии в Бухару.

Мне кажётся, что в случае ежели предположение хивинцев об отправлении в Россию нового посольства будет приведено в исполнение, то следовало бы высказать посланцу, что он не может быть принят, пока не доставлен будет в С.-Петербург ханский фирман, удостоверяющий в принятии хивинцами всех предложенных нами условий и решительно ему объявить, что рр. Сыр и Эмба не составляют уже границ ханства и что хивинцы должны отказаться от взимания зякета с киргиз — наших подданных. Всего лучше было бы ежели бы посольство хивинское вернулось в Хиву из форта № 1, а наша флотилия вслед затем подошла бы в полном составе к южному берегу Аральского моря, с тем, чтобы начать плавание вверх по р. Аму, не дожидаясь ханского позволения. Посольства из среднеазиатских владений, принимаемые нами, не имеют никаких выводных для нас последствий, а стоят нам между тем очень дорого. Весьма мало пользы могут принести также России и наши миссии, посылаемые временно в ханства. Это напрасная трата денег, которые могут быть употреблены для достижения той же цели, в этой же части Азии, но иным образом, с несравненно большим вероятием успевшего результата».

В самый день выступления нашего из Хивы, я, желая объяснить директору Азиатского Департамента действительное значение дипломатических актов в Средней Азии, которых прежде Министерство Иностранных Дел так напрасно добивалось, писал следующее: «договор, заключенный Данилевским в 1841 году политический пуф, потому что договор в Хиве не имеет значения европейского. Он никогда соблюдаем не был и даже малоизвестен в Хиве. Если хотите — уступки, вынужденные у хивинцев в настоящее время, могли бы считаться несравненно важнее и существеннее, нежели те, которые были сделаны нам в 1841 г., но стоило ли заключать дипломатический акт без права свободного плавания по р. Аму и собственно только для того, [189] чтобы представить Министерству Иностранных Дел клочок бумаги, скрепленный ханскою печатью, но не представляющий существенного для нас значения по отсутствию гарантии исполнения. Надеюсь, что Ваше Превосходительство меня не осудите. Может быть, в Петербурге найдут, что я ошибся в своих действиях, но я сохраню убеждение, что поступал добросовестно, сообразно с чувствен долга, по крайнему моему разумению, и не гоняясь за мишурными результатами».

Несмотря на то, что все косвенные сведения о Бухаре, доходившие до меня со времени переправы нашей через Айбугирский залив, были для нас крайне неблагоприятны, что неприязненные вам внушения и намеки эмира хану хивинскому в вопросе о судоходстве по р. Аму их подтверждали и что мне самому приходили на ум многие доводы против непосредственного и безотлагательного перехода из Хивы в Бухару, но я твердо решился испытать до конца все зависящие от меня средства для выполнения Высочайше возложенного на меня поручения и утвержденной Государем программы экспедиции.

В этих видах мне было необходимо удостовериться прежде всего в действительном расположении относительно принятия посольства бухарским правительством и в своевременности появления моего в бухарской столице при отсутствии эмира. Достигнуть этого было довольно трудно, так как хивинцы нас зорко и тесно стерегли и приняли меры для воспрепятствования нам прямых сношений с Бухарою. Чрез приказчика Панфилова и двух преданных нам киргиз удалось мне однако же найти двух расторопных, предприимчивых и верных России киргиз, не бывших еще в подозрении у хивинцев, и я их отправил в Бухару о письмами моими, — официальным и конфиденциальным, частным, к бухарскому визирю, Тохсабе-Мирзе-Азизу. Киргизам этим поручено было, — как я предупредил Тохсабу в частном письме, — передать многое бухарскому правительству для расположения его в нашу пользу и рассказать о действиях наших в Хиве и о происходящем в ханстве, с таким [190] освещением фактов, которое должно было произвести благоприятное нам впечатление на эмира и раздражить его против хивинцев. Мы раскрыли Тохсабе происки сих последних, клонившиеся к тому, чтобы внушить нам подозрение и опасение относительно намерений эмира, свалить на него всю ответственность за не пропуск судов и помешать посольству вручить Наср-Улле письмо Государя Императора и Царские подарки. Тохсаба, вскоре после прибытия моих посланцев, отвечал мне самым предупредительным образом и заявил, что эмир поручил ему пригласить меня формально в Бухару. Ответ этот был послан мне бухарским визирем не прямым путем, а, для большей верности, кружным, через форт № 1, и я получил его слишком поздно, т. е. тогда уже был в бухарских прёделах. Но посланцы наши успели вернуться прежде, прямым путем, в Хиву и на словах рассказали мне о ласковом приеме Тохсабы и доставили все нужные сведения, которые укрепили меня в решимости, несмотря на все препятствия и коварные замыслы хивинцев, попытаться пройти в Бухару путем неизвестным в России и по которому никто еще из образованных европейских путешественников до нас не проходил.

Для перехода этого нужно было преодолеть немало затруднений, кроме обыкновенных естественных препятствий среднеазиатского караванного движения:

1) переправу через широкую реку Аму (почти против шеста, где после построено Петро-Александровское укрепление) без других перевозочных средств, как одна лодка, которую мы успели захватить;

2) Неимение каких либо топографических сведений и малейших указаний касательно пути, на котором мы с трудом находили удобные биваки для ночлегов;

3) Недоброжелательное отношение хивинцев, которые исчерпали всевозможные ухищрения, чтобы побудить нас отказаться от нашего намерения и напугать нас нападениями туркмен, шайки Джан-Ходжи, бродившей в Кизыл-куме и т. п. и даже нежеланием бухарцев, чтобы русские пришли долиною р. Аму, недоступною до [191] того времени для европейцев. Нас не остановили не только предостережения хана и хивинских сановников и распущенные для устрашения нас слухи, но и затруднения, встреченные для найма верблюдов в Хиве и снаряжения каравана.

Все уже было готово к выступлению, когда пришлось еще отложить на два для, т. е. до 31 Августа, чтобы выдержать бурную сцену с ханским сановником и дополнить наши военные приготовления на случай, если бы пришлось пробиваться в пути через шайки грабителей или отбиваться от вероломных хивинцев. 28 Августа некоторые из наших киргизов и два бухарца, бывшие по торговые делан в Хиве и побывавшие в России, тайно предупредили меня, что будто бы несколько сот туркменского племени Чаудур подговорены разгневанным Сеид-Мохаммедом напасть на наш караван, когда он будет уже на правом берегу р. Аму, с целью ограбить нас и поживиться мнимыми богатствами, предполагавшимися в каждом из многочисленных ящиков, навьюченных на верблюдах, и отучить таким образом русских заходить в этот край и дерзко противиться воле хана, который настаивал, чтобы посольство, для своей безопасности, вернулось на Усть-Урт. Сеид-Мохаммед полагал, вероятно, что с него лично будет снята ответственность за последствия, так как гости его, выйдя благополучно из Хивы, «не послушались однако же его советов и предостережений». Мехтера хан сменил, посадил в тюрьму и, как носились слухи, ослепил за то, что уполномоченный им на заключение со мною дружественного акта, он убедился моими доводами, принял предложения и готов был подписать заготовленный проект. Заступивший его в управлении дел с иностранцами куш-беги прислал мне, без всяких объяснений, письмо на имя Министра Иностранных Дел, и подарки князю Горчакову и Ковалевскому. Мне присланы были халаты для раздачи членам посольства и конвоя по степени их важности. Почетный конвой, под начальством мин-баши, был назначен для сопровождения посольства и охранения его от туркмен, в пределах ханства, так как караванный путь в Бухару считался [192] не безопасным и перед самым выступлением нашим два торговых каравана были разграблены шайкою туркменской, пришедшею из-под Мерва и переправившеюся для грабительского набега через р. Аму. Впрочем хивинский конвой не мог внушить нам, по составу своему, большого доверия и обратился бы в бегство при нападении туркмен иди скорее присоединился бы к грабителям, чем честным образом исполнил долг свой. Киргизы предупреждали нас, что таковы были истинные намерения этого конвоя и что Мин-баша будет в сообществе с рыскающими по правому берегу р. Аму туркменскими шайками. Как мы впоследствии могли убедиться, сама бухарцы не ожидали, что мы решимся пройти в Бухару прямо из Хивы, долиною р. Аму, и полагали, что мы предпочтем путь через форт № 1 и р. Яны-Дарью.

Несомненным признаком сего предположения было то, что, — несмотря на извещение мое Тохсабы и приглашение эмира, — никто из пограничных властей, ни передовые караулы Бухарии на пути нашего следования не были предупреждены о нашем появлении, а Чарджуйский губернатор, известившись о выступлении моем из Хивы в этом направлении, прислал спешных гонцов предупредить меня (в 3 или 4 переходах от переправы), как гостя эмира, о грозящей нам опасности со стороны туркмен, прослышавших о мнимых богатствах нашего каравана и собиравшихся напасть на нас. Чарджуйский начальник убедительно просил меня задержать путешествие посольства, пока он успеет снарядить и выслать на границу бухарскую достаточный конвой для нашего охранения. Не обращая внимания на все эти проделки азиатцев, на угрозы хивинцев и предостережения киргиз и решившись преодолеть ожидавшиеся испытания, я с трудом нанял достаточное для подъема наших тяжестей количество верблюдов у возвращавшихся в Бухару, по сдаче товаров в Хиве, киргиз и принял все надлежащие меры для охранения нашего каравана, собственными нашими средствами, от внезапного нападения во время нашего следования и ночлегов. В виду возможности быть вынужденным принять неравный бой, без надежды на [193] подкрепление, в дальнем и пустынном крае, из которого и весть о нашей участи достигла бы с трудом, своевременно, до русской границы, я предварил оставшихся со мною спутников о предстоящих нам опасностях и трудах и предложил тем, которые пожелают или не чувствуют в себе достаточной силы, чтобы выдержать до конца, присоединиться к отправляемым на флотилию больным; но никто не пожелал сим воспользоваться, несмотря на то, что в числе нижних чинов было не менее 16 человек ослабевших от местной лихорадки и дизентерии. Отпраздновав царское тезоименитство и выпив за здоровье Государя последнюю чарку водки, привезенной с собою из Оренбурга[124], мы на другой день, не предваряя хивинцев, не внушавших своим обращением никакого доверия, выступили с заряженными ружьями и пистолетами, готовые на неравный бой, если бы вздумали, — как носились в городе слухи, — остановить нас, по приказанию хана насильственно. Трудная переправа на противоположный берег Аму совершилась благополучно: Бородина послал я, с частью конвоя, занять бивак на правом берегу, освещая местность для своевременного предупреждения какого либо нападения во время переправы, тогда как я оставался с другою частью конвоя, в оборонительном положении, перед окружавшими нас хивинцами, большею частью вооруженными. Когда мы собрались благополучно на правом берегу Аму, прискакал из форта № 1 посланный (о двуконь) киргиз и передал мне предписание Министра Иностранных Дел, разрешавшее мне не идти в Бухару, в виду встреченных затруднений и опасностей, а отправиться в форт «№ 1, где прозимовать и с раннею весною предпринять путешествие в Бухару. В официальной бумаге этой было сказано, что Государь Император, осведомившись о тяжелом положении, в котором очутилась [194] миссия в Хиве, не желает, чтобы я подвергался личным опасностям, мне и миссии угрожавшим Взвесив последствия пополнения этого предписания, неизбежное увеличение расходов и напрасную потерю времени, неблагоприятное для России впечатление, которое это изменение нашей первоначальной программы могло произвести в Средней Азии и нелестные для меня лично толки, которые не преминули бы недоброжелатели распустить, обвиняя нас в неудаче и трусости, я решился не воспользоваться данным Высочайшим разрешением и, положив бумагу в карман, сел на коня и двинулся на Бухару.

1 °Cентября мы уже достигли до бухарской границы и простились с хивинским конвоем и предводителем его Мин-башей, который постоянно задерживал наше движение, суетился, чего то пугался, притворялся спасающим нас от грозящей нам гибели и постоянно пёресылался гонцами с Хивою и другими городами. Он всем нам надоел донельзя, и мы рады были отделаться от мнимых ваших охранителей, составлявших для нас источник забот и недоразумений, несравненно более нежели туркмены, которыми старались нас постоянно стращать. На пути мы встретили несколько ограбленных торговцев; в виду беспокойного состояния края, к нашему каравану пристроились два торговых каравана, шедших в Бухару, и дело не обошлось у нас без нескольких тревог, причиненных постоянным ожиданием нападения и приготовлениями к отчаянной обороне. Одушевление конвоя не переставало быть прекрасным, несмотря на то, что число больных и слабых у нас было весьма значительно (одно время доходило до 1/2 низших чинов, так что наряды на охранительную службу были затруднительны). Нам довелось, слава Богу, поторопить лишь одного казака уральского (бывшего у меня вестовым и умершего в моей кибитке), заболевшего внезапно, после лихорадки, пятнистым тифом. Доктор Батаршин, перепуганный болезненностью людей и трудностью переходов, требовал от меня сначала словесно, а потом формально, рапортом, чтобы я остановил на несколько дней караван и дал продолжительный отдых людям. [195]


Зная, по опыту, что в таких случаях упадок духа и бездействие отзываются самым неблагоприятным образом на воинских чинах, я отверг предложение доктора, старался кормить хорошо людей, вез больных в оставшихся у нас повозках (мой тарантас легкий, офицерская и две казенных повозки) или привязывал их на верблюдов и всячески поддерживал веселость и бодрость духа. Одна из ночных тревог, произведенная внезапным появлением туркменских всадников, окруживших наш бивак и заставивших нас всех приготовиться к бою, воздействовала отлично на состояние здоровья людей. В виду опасности, — все почти выздоровели и захотели стать в ряды. На другой день почти все были на коне. Доктор был очень смущен неожиданным для него результатом нравственно-нервного лечения. Подскакавшие к нам туркмены были напуганы брошенными в них сигнальными ракетами и бураками, ими никогда прежде не виданными. Они выслали двух старшин сказать нам, что просят не жечь «шайтан атеш» (чертов огонь), пугающий их лошадей, что они приняли наш караван за торговый, но на посольство русское нападать не намерены. Не доверяя степным грабителям, я потребовал, чтобы сын предводителя шайки и один из старшин остались у нас аманатами[125], пока туркмены будут у нас в виду. Надо было опасаться возобновления попытки к нападению, когда днем туркмены убедятся в нашей малочисленности и караван наш растянется. Аманаты были поставлены между четырьмя казаками с заряженными револьверами, с предупреждением, что при первой попытке туркмен напасть или приблизиться к каравану, они будут застрелены. Все обошлось благополучно, и к концу перехода я отпустил аманатов, одарив их халатами и послав почетный халат (с галунами) предводителю шайки в знак внимания. Оказалось впоследствии, что чаудуры (туркмены, ближайшие в Хиве) переправились через Аму, близ Кипчака, действительно погнались было за нами и уже собрались на нас [196] напасть, но заметив, что с нами труднее будет справиться, нежели они ожидали, они обратились влево от нашего пути на кочевавшие там киргизские аулы и ограбили при том несколько аулов бухарского владения. Этот случай, представленный эмиру, как очевидный признак недоброжелательства к нему хивинцев, пропустивших беспрепятственно грабительскую шайку, послужил основанием возникшего, при окончании нашего пребывания в Бухаре, крупного несогласия между Хивою и Бухарою. Этот же набег наделал не малых хлопот на Сыр-Дарьинской линии и в Оренбурге. Преувеличенные слухи о попытке туркмен и похождениях шайки Джан-ходжи, в песках Кизыл-кума, близ пути следования посольства, дойдя до форта № 1 и начальника края, преобразились в нападение на посольство, окончившееся нашею гибелью. В Оренбурге поспешили обвинить меня в безрассудной отваге и, оплакивая мою преждевременную смерть, поторопились донести об этих непроверенных известиях в Петербург. Государь, в самых милостивых выражениях, отметил на донесении Генерал-адъютанта Катенина, что он сожалеет сердечно о моей утрате, но что, зная меня, надеется, что я сумею выйти из опасного положения с честью. Многие поверили оренбургскому известию и, к сожалению, сочли долгом подготовлять моих родителей к ужасной вести о постигшей меня участи.

13 Сентября, в двух переходах от населенной части Бухары, встретили мы первый разъезд бухарский. Узнав от всадников, его составлявших, что ближайшая к нам местная власть — начальник крепости Усти, я послал от себя ему приветствие.

Сентября, вечером, я получил письмо от Тохсаба мирзы Азиза, узнавшего о нашем выступлении из Хивы и просившего меня замедлить наше следование и прибытие в Бухару до получения им ответа от эмира, выступившего с войском против Кокана и которого он, Тохсаба, поспешил известить о приближении нашем. Я тотчас ответил письменно мирзе Азизу, что задержать караван в степи, после трудного пути, нами пройденного, я не могу и буду продолжать наше движение через Каракуль в [197] Бухару, надеясь везде встретить прием, соответствующий значению русского посольства и нашим дружественным отношениям.

16 Сентября мы вступили в населенную часть Бухары, и за несколько верст до первого селения встретил нас верхом, с бедною свитою, устийский начальник и приветствовал меня от имени бухарского правительства, оказывая почести, по азиатскому обычаю, а дорогой дал в честь нашу скачку «курбани». Охватив ягненка, всадник несется во весь опор, стараясь ускакать от толпы наездников, пытающихся отбить у него добычу, вырвать ягненка или хотя часть его у него из рук. Начинается бешеная скачка вокруг лица, в честь которого дается это представление, и ловкость главного действующего лица состоит в том, чтобы при постоянных изменениях направления скачки, увертываясь от преследующих, не удаляться однако же из виду главных зрителей, продолжающих следовать по пути шагом, и наконец, улучив благоприятную минуту, пронестись вихрем перед самым главным лицом и, на всем скаку, передать ему, а если преследователи этого не допустят, то бросить просто перед ногами его лошади несчастного, переходящего из рук в руки, окровавленного и зачастую истерзанного ягненка. Тот, в честь которого устраивается эта скачка, бросает горсть золотых всаднику-победителю. Всадники отличаются ловкостью и удальством и приходят в такое исступление, что наскакивают друг на друга, дерутся и несутся гурьбою через балки, кусты, канавы и всякие препятствия, очертя голову, сбивая иной раз чалмы с голов и калеча беспощадно и себя и лошадей. В виду такого настроения всадники безоружны, но и плетей, которыми они погоняют лошадей и управляют иные, достаточно для нанесения ударов друг другу. Положение лица, в честь которого производится скачка, бывает довольно затруднительно, ибо вся толпа всадников несется во весь опор, в плотную, на него, пока тот, который выйдет победителем, т. е. обладателем ягненка, не успеет бросить в ноги чествуемой особы свою добычу. Скакавшие на этот раз всадники выказали [198] удивительную ловкость: ни один не свалился и, несмотря на бешеную езду, наездник, первоначально схвативший с земли ягненка, не выпустил его из рук и бросил мне в ноги свою добычу, хотя в борьбе за обладание ягненком у него была оторвана одна из задних ног. Я имел неосторожность похвалить не только ловкость всадника, но и удивительные качества лошади, обскакавшей всех присутствующих и изменявшей постоянно, на всем скаку, сообразуясь с наклонением тела седока, направление своего бега, чтобы увернуться от наседавших со всех сторон противников. Лошадь эту туркменской породы начальник Усти счел долгом тотчас же мне поднести, и как я ни отговаривался, но пришлось принять, чтобы, по местному воззрению, не обидеть на первых порах бухарского чиновника, которого я, разумеется, щедро отдарил имевшимися у меня, на эти случаи, подарками, запасенными мною в Париже и Лондоне.

Переход из долины р. Аму, через Аюбай и Гудженли и Каракуль, песками, был самым затруднительным и утомительным, как для людей, так и для животных. Поднимаясь беспрестанно на сыпучие бурханы и опускаясь с них, в течение от 10 до 12 часов в день, мы измучились[126]. Оказалось невозможным провезти повозки. Моим тарантасом сварили нам обед, и остались при караване одни дроги для больных. Вузов и две последние казенные повозки пришлось также сжечь.

18 Сентября, в переходе от Каракуля, встретили нас чиновники, наскоро высланные мирзою Азизом для почетного сопровождения посольства.

По вступлении нашем в Каракуль поднесено нам было бесконечно продолжавшееся угощение от имени Тохсабы. Вечером того дня прибыли в Каракуль и посетили нас тотчас же, в лагере, высланные из Бухары для приветствования меня: директор [199] монетного двора мирза Кары, близкий родственник мирзы Азиза, человек умный, ловкий, более развитой, нежели все другие чиновники азиатские, с которыми нам приходилось встречаться, и пользовавшийся большим доверием Наср-Уллы, и еще шесть других чиновников, большею частью также родственников мирзы. Азиза. Все они сопровождали нас до Бухары и, находясь, таким образом, в течение трех дней, при нас безотлучно, старались заговаривать со мною и с моими спутниками, делать нам разные вопросы, касающиеся отношений России к среднеазиатским владетелям, и выведать наши виды и образ мыслей. Значение мирзы Кары придавало особенный интерес сим беседам, и я воспользовался его сообщительностью и словоохотливостью, чтобы начать с бухарским правительством переговоры, заочно, косвенным обрезом, до прихода нашего в Бухару и сделать бухарцам все те внушения, которые могли расположить эмира в нашу пользу, дока-зять ему выгоду добрых отношений к России, повредить англичанам — против которых, со времени путешествия Стоддарта и Коллинса, эмир и без того был чрезвычайно предупрежден, и раздражить бухарцев против хивинцев, которыми мы не могли быть довольны и которых поэтому надлежало ослабить и лишить союзников, на случай столкновения с нами. По заведенному в Бухаре порядку все сказанное нами замечалось и записывалось и эмиру посылалось в лагерь, — как мы имели случай убедиться, — подробные донесения о говоренном мною и кем либо из моих спутников.

22 Сентября, около полудня, вступили мы торжественно в Бухару. Для надлежащего приготовления к этому мы останавливались в 11/2 верстах от города, биваком, и там пообчистились и приоделись, заменив самою лучшею форменною одеждою наше дорожное одеяние.

Из Бухары я на четвертый день отправил в форт № 1 двух рассыльных киргиз с донесениями Катенину и в Петербург о благополучном прибытии нашем и внимании, оказанном визирем (Тохсаба), который, сверх высланных на встречу чиновников, [200] отправил ко мне три любезных письма, одно за другим, в ответ на извещение мое о скором прибытии.

Отцу я писал (25 Сентября): «22 дня не писал я вам и не брал пера в руки, что со мною никогда еще прежде не случалось. Но мы сделали трудный поход, так что во время остановок я едва успевал несколько отдохнуть, чтобы физически быть в состоянии ежедневно, изо дня в день, без дневки, идти, верхом, не менее 8 и 9 часов времени. Как только мы вошли в бухарские пределы, у меня стало больше досуга, потому что опасность, угрожавшая до того времени каравану, миновала; но я до того был окружен бухарцами, которые с меня глаз не спускали, наблюдая за каждым движением моим, что мне невозможно было улучить минуту свободную[127].

«Неоднократно уже имел я случай убедиться в том, чего может достигнуть сила духа даже в слабом и болезненном теле. На этот раз, смею думать, опыт был еще более полный и успешный, нежели когда-либо. С моею ужасною болью в левой ноге препятствующею мне спокойно сидеть на лошади более часа времени, я прошел верхом более 500 верст, без дневок, не дозволив себе, для примера другим, даже присесть на минуту в тарантас, которые я тащил еще за собою. Большое число больных и слабосильных, выздоравливающих в продолжение всего похода (первых было не менее 16 до 20 ежедневно) поставило меня в необходимость отдать мой тарантас, равно как и две казенные повозки, которые мы с большим трудом еще тащили за собою, под тех больных, которые не имели уже силы выносить движения лошади или верблюда, и строго запретить здоровым и тем легкобольным, которые еще могли держаться верхом, пользоваться повозками или хотя садиться в них временно. Чтобы [201] показать пример и иметь возможность тотчас распорядиться в случае предсказываемого нам нападения туркмен, я весь поход шел в голове конвоя Путешествие по Усть-Урту, — так пугавшему прежде оренбуржцев, — приятная прогулка, в роде катания по Петербургским окрестностям, в сравнении с ужасным плаванием нашим по р. Аму и тяжелым походом ныне нами благополучно оконченным. Мы воспоминаем с удовольствием о нашей киргизской степи и о возвышенной плоскости Усть-Урта, которая может пугать только тех, которые никогда не выходили из цветущей части наших степей». Все на земле имеет относительное значение, по сравнению с другими предметами. Уже в Хиве мне со всех сторон предсказывали, что на нас нападут туркмены, когда мы будем подходить к бухарской границе. Переправа через р. Аму была крайне затруднительна и взяла у нас двое суток. Во время первых переходов зловещие слухи получили как будто подтверждение: с одной стороны нам дали знать, что хан хивинский приказал почетному конвою, нас сопровождавшему, напасть на нас врасплох, совместно с 300 чаудуров (туркмены, в пределах ханства пребывающие) подговоренных нас преследовать, для грабежа каравана; с другой стороны взбунтовавшийся киргизский предводитель Джан-ходжа должен был придти из Кизыл-кума, чтобы захватить посольство в виде залога против отрядов наших войск, его преследовавших и т. п. Только то было достоверно, что путь в Бухару не был безопасен и что разбойничьи шайки кочевников грабили торговые караваны: два из них, перед самым нашим проходом, были ограблены туркменскими аламанщиками, пришедшими из под Мерва, и спасшиеся от них верблюдовожатые нам встретились и смутили наших киргиз описанием мнимых опасностей, нам угрожающих. И хивинцы уже не скрывали своего дурного расположения относительно посольства, выражая, не стесняясь даже присутствием наших людей, удивление, что хан имел глупость выпустить таким образом из своих рук русский караваи, везший, вероятно, много денег и богатые подарки эмиру, которые он мог бы легко себе [202] присвоить. Во время похода нашего, случилось несколько фальшивых тревог, и мы всякими раз были готовы вступить в бой. Для отвращения от себя подозрения хивинский хан два раза присылал нам в догоню гонцов, чтобы чрез Мин-башу, начальника конвоя, известить меня формально о готовившемся яко бы скоро нападении на нас туркмен. Чарджуйский губернатор выслал мне также извещение, что несколько шаек туркменских переправлялись для грабежа на левый берег Аму и находятся близ пути, по которому мы должны были следовать. Начальник нашего хивинского конвоя, Мин-баша силился всячески доказать мне, что мы окружены опасностями и что он нас, с величайшим усердием, от них ограждает. Возложив свое упование на Всемогущего Бога и подозревая, что все это хивинские проделки, имеющие целью меня смутить, сбить с толку и навести на выбор другого более кружного и яко бы безопаснейшего пути, чтобы помешать мне идти вдоль р. Аму, прямо в Бухару, я неукоснительно продолжал идти по предположенному маршруту. Слухи эти побудили лишь меня совершить поход по военному, с принятием всех нужных мер предосторожностей, как в неприятельской стране. Я распределял своих спутников и держал конвой в сборе под личным моим руководством, так, чтобы, в случае надобности, иметь возможность тотчас же распорядиться защитою нашего каравана от степных наездников. Мы пили только пока светло, а на ночь становились в каре биваком, выбирая осмотрительно место удобное для обороны. Выходили мы обыкновенно не позже 6 часов утра и становились на бивак в 3, 4 и даже в 5 ч. пополудни, смотря по тому, когда находили удобное место для водопоя и охраны каравана. Киргизы служили нам разведчиками, и я посылал их, в виде разъездов, осматривать местность впереди и по сторонам следования каравана. Верблюды наши шли обыкновенно в 4-х параллельных колоннах, в тесном порядке, что, очевидно, замедляло несколько ход их, но давало возможность, при первой надобности, сводить вереницы верблюдов в каре, для лучшей обороны каравана. Копкой следовал сомкнуто, прикрывая караван [203] с той стороны, с которой в данную минуту можно бы всего скорее ожидать внезапного появления неприятеля. На биваке, кибитки и джуламейки наши расставлялись в форме четыреугольника, занимая пустое пространство тюками и тяжестями нашими. Лошадей на ночь брали, на коновязи, в середину каре. Чтобы приучить лошадей по свистку бросаться в каре, а не разбегаться по степи, я настоял, с самых первых переходов наших, еще до р. Эмбы, чтобы их не иначе кормили овсом как внутри каре, подавая перед тем сигнал особенного рода свистком. Лошади так привыкли к этому звуку, что, услышавши знакомый свист, сбегались опрометью в середину каре. Четыре часовых по флангам и киргизский конный пикет несколько впереди, на месте, удобном для наблюдения за подходами к каравану, доставляли нам достаточную охрану, так что мы все ночи спали спокойно. Один раз только появились было туркмены, но мы отделались от них, пуская фейерверк; «дьявольский огонь», ими доселе невиданный, произвел ошеломляющее, внушительное на них впечатление и мы, по приятельски, с ними расстались. Мы так хорошо приготовились защищаться и конвой был так одушевлен, что я, признаюсь, почти сожалел, что для разнообразия наших ощущений и воспоминаний не было действительного туркменского нападения, из которого мы вышли бы, я уверен, с честью при тогдашнем настроении всех нас. В самом деле, стычка с нападающими открыто, с оружием в руках, предпочтительнее, нежели пребывание в Хиве, или, может быть, и в Бухаре, где находится постоянно во власти зверообразных, бессовестных людей. 300 чаудур, которые, как уверяют киргизы, по наущениюхана Сеид-Мохамеда, бросились было за нами с целью грабежа; но узнав чрез лазутчиков своих, бывших в составе нашего хивинского конвоя, о нашей бдительности, о неуклонном соблюдении нами военных предосторожностей, а также о нашем вооружении (тотчас по выходе из Хивы я умышленно дал заметить хивинцам действие наших револьверов, им совершенно неизвестных), и дальности полета имевшихся у нас ракет (на третьем переходе после переправы через Аму, я, под [204] предлогом осмотра, не отсырели ли ракеты, велел спустить две из них), предпочли наброситься на мирные аулы киргиз, — считающихся такими же подданными хана, как и эти чайдуры, — чтобы не возвращаться с пустыми руками в свои кочевья, чем вступить в бой с моим конвоем, обладающим таким неизвестным и казавшимся страшным вооружением. Не могу достаточно нахвалиться духом и — преданностью моего маленького отряда. Мы переправились через р. Аму с третьею частью конвоя больными или крайне расслабленными последствиями перемежающейся местной лихорадки, которая пристает жестоко к людям, в первый раз приходящим в этот негостеприимный край, преимущественно осенью. Несмотря на пятнистый тиф, который показался у четырех прежде заболевших лихорадкою, посмотри на трудности пути и сторожевой службы, несносной жары днем и свежести ночей, несмотря на необходимость быть постоянно на стороже, ожидать нечаянного нападения и остерегаться нашего хивинского неблагонадежного конвоя, мы все были постоянно веселы и бодры духом. Я заставлял песенников петь беспрестанно во время похода, разговаривал и шутил с нижними чинами для поддержания в них бодрого настроения, что так важно в подобных обстоятельствах, и давал им от себя два раза в день чаю, что было для них новинкою, к которой они пристрастились. Водки у нас осталось, на чрезвычайные случаи, надобности, очень мало. В Кукертли, 12 Сентября, перешли мы границу бухарскую и расстались с хивинцами, но только 16 Сентября встретили мы жилище человеческое, С переправы через р. Аму мы остановились только однажды днем — 15 Сентября, потому что накануне вечером мне доставили очень любезное письмо Тохсабы (нечто вроде визиря, заведывающего иностранными делами и финансами), который в ответ на извещение, посланное с р. Аму о скором прибытии моем, выражал удовольствие со мною познакомиться и разные благожелания, но просил вместе с тем замедлить паше путешествие, так, чтобы мы не вошли в Каракульскую область прежде, нежели он успеет сообщить мне непосредственный отзыв эмира, которому он послал, [205] с гонцом, мое письмо. Выступив, несмотря на это предостережение, 16 Сентября, я был встречен и провожаем депутациями, высланными начальниками ближайших бухарских укрепленных городов — Усти и Чарджуя (первый на правом, а второй на левом берегу р. Аму). На последнем переходе встретил меня сам начальник Усти, который оказал мне большие (по азиатским понятиям) почести, развлекал ристалищем всадников, дикою музыкою и поднес всем нам угощение на биваке».

«Только 17 Сентября покинули мы берег р. Аму и вступили в песчаные бурханы, отделяющие долину реки от Каракуля. Таким образом, не смотря на всевозможные и неожиданные препятствия, на отсутствие обещанного парохода и средства флотилии, я исполнил все то, что от меня требовалось в Петербурге, в отношении географическом и топографическом: около 40 дней провели мы на р. Аыу и сделали съемку и изыскания от устья Талдыка (работа Можайского, Зеленина и Недорезова) до Ханки: от Ханки прошлись мы по берегу реки, производя постоянно глазомерную съемку почти до высот Чарджуя, т. е. до поворота караванной дороги на Кара-куль в Бухару. По первоначальному предположению я должен был высидеться с парохода «Перовский» как раз в том пункте, до которого мы дошли вдоль реки. Правда, что пароходу предстояло подняться выше, без меня, но не моя вина, что оказалось невозможным пополнить это в нынешнем же году. Не надо отказываться от осуществления этого плавания и настойчиво возобновлять преследование той же цели, с будущей весны, на что я и буду настаивать по возвращении в Петербург».

«Мы были первыми европейцами, видевшими р. Аму на пространстве между Ханки и Усти и во всяком случае первыми европейцами, пропутешествовавшими в этой местности и изучившими эту реку на протяжении 2/3 ее течения. В начале восемнадцатого столетия какой-то итальянец (которого хивинцы считали за часового мастера) прошел вдоль р. Аму около 2/3 пути из Хивы в Бухару и потом свернул, по караванной дороге прямо, в Бухару, не [206] доходя до Кукертли. Жаль, что не осталось, сколько мне известно, ни следов, ни описания его интересного путешествия».

«Пройдя сыпучее песчаное взволнованное море бурханов (сыпучие пригорки), мы взошли в долину Заревшана и были приняты торжественно в Каракуле 19 Сентября. Несколько чиновников (из которых два поважнее, близкие родственники Тохсабы были присланы из Бухары для нашей встречи. Нас обкормили бухарскими разнородными сладостями, конфектами и вареньями, а я за всю эту гадость отдаривал подарками всех без исключения присланных нам навстречу чиновников, распределяя ценность подарка по степени важности и значения чиновников, что требует не мало тонких, щекотливых и неудобопонятных для европейца соображений. После утомительного перехода 2 °Cентября, мы сделали на другой день (21) лишь верст двадцать, чтобы расположиться в последний раз, перед вступлением в Бухару, биваком, верстах в 2-х от городских стен. Остальная часть этого дня (Воскресенье) была употреблена на приготовления ко вступлению в столицу бухарскую: разделывали вьюки и чемоданы, чтобы одеть конвой и всех нас в парадную форму и пообчиститься. Все хотели щегольнуть не только собою, но и лошадьми, которым давали в последние дни корму более обыкновенного».

«Около 10 часов утра 22 мы тронулись. Заметили мне, что Понедельник — дурной день для вступления в столицу и для начала дела в особенности в такой стране, где многое с нами может случиться. Тем не менее мы храбро сели на коней, доказывая тем, что не верим предрассудкам, а полагаемся во всем на милость Божию. Для торжественного вступления в город — Тохсаба прислал мне великолепного аргамака (молодой, резвый и железисто-серый, темной масти); на него было накинуто седло с бархатным чепраком: вышитым золотом, с серебряными стременами и серебряною уздечкою. Шествие наше устроилось в следующем порядке: 12 оренбургских казаков, по три в ряд, с 2 конвойными офицерами шли впереди, предшествуемые несколькими полицейскими, вооруженными длинными шестами, которыми они били [207] население по головам, расчищая вам дорогу. Улицы были запружены толпою любопытных. За оренбургскими казаками ехали верхами попарно 8 чиновников эмира, высланные нам навстречу и одетые в разноцветные, ярко-пестрые халаты. За этою разношерстною дружиною, в нескольких шагах за самыми важными бухарцами, гарцевал невольно я, сидя на очень рослом (но сравнению с нашими киргизскими и башкирскими конями) аргамаке-жеребце[128], не подпускавшем никого к себе близко, а сзади меня, в «почтительном» расстоянии, вся моя военная и штатская свита, в мундирах. 10 уральских казаков, в их красивых и высоких шапках, и 12 импровизованных драгун (стрелки, посаженные на лошадей) заключали шествие. Караван наш шел отдельно, чтобы не расстраивать общего впечатления. Погода была превосходная и толпы народа несметные. По прибытии в дом, нам отведенный, мы были, в последний раз, угощаемы чиновниками нас встретившими и сопровождавшими. Эти бухарские пиры повторялись ежедневно, от самого Каракуля, по два раза в день: в 7 часов утра и в 2 часа пополудни, и если мы были в движении, то должны были сделать привал, чтобы принять заготовленное по пути угощение. Подносили сначала массу разнообразных сладостей, а потом подавали мясные блюда и неизменный пилав, который я нахожу — очень вкусным; все оканчивалось чаем».

«Дом, в котором мы поместились, очень обширен, с несколькими дворами, и находится в близком расстоянии от дворца эмира. Я занимаю комнату во втором этаже, в поперечном строении отделяющем наружный двор от среднего». «Комната эта в виде фонаря, с окнами на обе стороны и террасою, вроде балкона, с которой я могу обозревать все дворы и помещения моих спутников и конвоя, равно и конюшни лошадей». [208]


«На другой день после нашего размещения, Тохсаба приехал ко мне с официальным визитом, окруженный многочисленною свитою. Я принял его в мундире и предложил ему завтрак, по местному обычаю. После взаимных приветственных комплиментов я ему представил всех членов посольства и мы имели затем продолжительную конференцию по делам, касающимся политических и торговых вопросов и заключения дружественного договора. По местным воззрениям и установившимся обычаям, не принято чтобы иностранные посольства выходили из дома и показывались на улицах прежде представления самому эмиру или, по крайней мере, прежде получения какого либо отзыва на сделанные предложения. Опасаюсь чтобы эмир не вздумал заставить нас ожидать его в Бухаре в течение всей зимы если ему придется остаться в Ходженте, который он теперь осаждает и надеется взять. Желал бы получить от него извещение, что он не может меня принять ныне, до окончания войны с Коканом. Вот уже 5 месяцев, потерянных в моей жизни, без ощутительного результата. Вы знаете, что в деловой моей жизни — и в особенности во время пребывания военным агентом за границею — я привык рассчитывать употребление каждой минуты дня, не желая тратить драгоценное время бесполезно, тогда как здесь я вынужден проводить целые дни без занятий умственных, без труда; сделаешься ужасным невеждою, от всего отстанешь и обленишься. Пять месяцев прошло в том, чтобы двигаться верхом или пешком, или сидеть неподвижно в лодке, уставать физически, чтобы потом отдыхать, есть и спать и еще бесплодно пререкаться с скотообразными людьми. Во что обращусь я если мне придется просидеть здесь, в таком же положении, еще 6 месяцев!»

«Забыл Вам сказать, что во все время похода из Хивы в Бухару мы любовались чудесною и большою кометою, которая нам видна уже более месяца»

«Моими теперешними спутниками я гораздо более доволен, нежели в начале нашего похода. Кюлевейн очень сформировался, трудолюбив и добросовестен. Но я никого почти из моих [209] спутников, за исключением драгомана и в редких случаях (как напр. в Хиве) Кюлевейна, не могу употребить на сношения с азиатами, потому что эти дела нельзя иначе вести, как самолично, непосредственно или чрез драгомана, говорящего на понятном для местных жителей языке. Этого преимущества, к сожалению, ни у кого из моих спутников нет. Кюлевейн переписывает мои донесения и сообщения, записывает в журнале сведения политические и отлично исполняет должность казначея, так как он бережлив. Все остальные члены посольства собирают сведения каждый по своей части, но добрая половина моих спутников ровно ничего не делает, потому что здесь решительно нечего делать человеку специально неподготовленному к такого рода путешествию»…

«Ожидаю самого печального последствия нашего несчастного странствования, потому что, по возвращении в С.-Петербург, я, без сомнения, буду преследуем завистью и злоречием. Хотел бы перенести всю ложь и злобу, — обычно изливаемые в известных сферах Петербурга на людей, что либо творящих необыденное, с тем самоотвержением и терпением, которые чувствую в себе в настоящее время Я совершенно здоров и бодр духом.

Говорят, что здесь, под видом афганского и индейского торговцев, скрываются два тайных английских агента. Они свободнее нас могут действовать и делать внушения бухарцам, располагая денежными средствами и пользуясь тем, что их считают за обыкновенных купцов. Слежу за ними чрез Панфилова и двух киргизов и стараюсь удостовериться, но разоблачить не могу…… Скоро же считаете Вы с Ковалевским наши переходы! Пока еще и нельзя надеяться окончить так скоро, как Вы предполагаете, мое здешнее пребывание. Ковалевский забыл видно, что он меня отправлял по крайней мере на целый год и что в Министерстве Иностранных Дел ожидали, что я буду в необходимости продолжить свое путешествие до 13 месяцев. Очень жалею, что, основываясь на словах Егора Петровича, очевидно, сказанных для Вашего утешения, Вы решили не посылать уже мне более газет и [210] журналов, которыми мы все, т. е. я и мои спутники, пользовались в Хиве и в течение похода»

Мирза Азиз, считавшийся, по разнообразию предметов его ведения и доверенности оказываемой ему эмиром, при его отлучках из столицы как бы первым министром занимал официально собственно лишь должность главного сборщика податей и государственного казначея, по его управлению специально были поручены все дела торговые и дипломатические. Хотя при отсутствии из столицы Наср-Уллы, наместником эмира в Бухаре, в отношении военном и внутренних дел, назначаем был губернатор города, но фактически мирза Азиз управлял всеми делами ханства. Во время посещения мирзы Азиза почетный караул от конвоя мессии отдал ему военные почести, а после угощения я ему — поднес подарки от имени Министерства Иностранных Дел и дал еще от себя несколько хороших вещей. Тохсаба сказал мне что эмир поручил ему узнать достоверно от меня действительную цель прибытия посольства и почему мы не пришли — как делалось до сего времени — прямо из России, чрез р. Сыр, а кружным путем чрез Хиву, чем оказали ей как будто предпочтение. Объяснив мирзе Азизу причины, заставившие нас предпочесть путь чрез Хиву, как кратчайший и легчайший при предположенном плавании по р. Аму до Чарджуя или Усти, я заметил ему, что нам пришлось остаться в Хиве гораздо долее, нежели мы желали и предполагали, единственно потому, что лошади мои и части конвоя должны были отделиться от меня и прибыли в Хиву позже нежели мы рассчитывали, основываясь на лживых уверениях хивинцев. Прибыть же на пароходе, по реке, в бухарские владения, что было бы гораздо легче и приятнее, нежели проделать весь пройденный нами трудный путь, — я раздумал преимущественно потому, что хивинцы утверждали, что будто бы Наср-Улла не желает видеть парохода в своих владениях и даже прислал посланца в Хиву с просьбою к хану не пропускать наши суда. Я подробно и обстоятельно изложил все наши требования, объяснил причины их возникновения, их [211] справедливость и умеренность и указал на те выгоды, которые Бухара может извлечь из их удовлетворения и из тесной дружбы с Россиею. При этом сделаны были мною также надлежащие внушения относительно происков англичан в Средней Азии, в Китае и в особенности в Афганистане, их образе действий в Индии и вообще их своекорыстной и хищной политикою.

В Хиве нас уверяли, что в Кокане есть несколько офицеров, присланных Ост-Индскою компаниею, для сформирования пехоты и артиллерии, а также для укрепления некоторых пунктов[129] и что прибывший в Хиву посланец рассказывал, что англичане прислали коканцам оружие и отливают у них пушки, предлагая хану оборонительный и наступательный союз, под покровительством Англии, которая якобы сильнее России и готова поддержать Кокан и Хиву против их соседей. Я упомянул об этих слухах в разговоре с мирзою Азизом а ad usum delphini и обратил его внимание на необходимость проследить за тем, чтобы англичане не присылали в Кокан оружие и своих агентов. Я поставил Тохсабу также в известность до какой степени я нашел хивинцев недоброжелательными к эмиру и вообще коварными сплетниками, желающими поселить взаимное недоверие и вражду между Россиею и Бухарою, чтобы извлечь наибольшую пользу собственно себе, а также о намерении Сеид-Мохамеда обложить пошлиною бухарские караваны, проходящие в Россию чрез хивинские владения, на что я никак не хотел согласиться, чтобы не нанести ущерба бухарской торговле. Я намекнул Тохсабе на тесные сношения между Коканом и Хивою, направленные очевидно против эмира. Разговор наш продолжался очень долго и перешел на общие вопросы. Коснулись могущества и обширности России, минувшей войны, в продолжение которой четыре [212] державы — Англия, Франция, Турция и Сардиния не могли сломить нашу силу и заключили мир, не достигнув своей цели: восстания сипаев в Индии и войны англичан с Персиею, весьма интересовавшей бухарцев. Тохсаба меня расспрашивал о причинах особого покровительства, оказываемого Россиею шаху и персиянам, и о взятии Кантона англичанами. В заключение я распространился о выгодах, которые бухарцы получают уже теперь чрез торговлю с Россиею и возможного развития ее при обеспечении и облегчении сообщения, что было бы достигнуто перевозкою товаров на судах по р. Аму, Аральскому морю до залива Сары-Чаганака или до Чернышевского, вместо трудного, кружного и далекого пути чрез пески Кызыл-Кума. Все, что мною было говорено, до малейших подробностей, записывалось письмоводителем Тохсабы, который, с своей стороны, при кажущейся неясности, переспрашивал меня о том, что я сказал и делал в полголоса замечания секретарю, на что, при записывании следует обратить особенное внимание. Очевидно было, что это делалось для доклада эмиру.

Желая однако же избегнуть недоразумений, которые могли произойти от неточной редакции и неверного освещения слышанного от меня, мы условились с мирзою Азизом, что требования России и все то, что я официально желаю передать эмиру, будет записано отдельно, по возможности буквально с моих слов. Для исполнения сего, мирза Азиз, уезжая, оставил своего письмоводителя и нашего каракульского знакомого, директора бухарского монетного двора, которые, при участии наших переводчиков, записали под мою диктовку, все что должно быть передано эмиру от моего имени.

Перед отъездом осторожный Тохсаба предупредил меня: 1) что не имеет права, без разрешения эмира, принять мой ответный визит и что спросят на то повеление своего властителя; 2) что не знает, где и когда будет угодно эмиру принять нас, т. е. в Бухаре ли, или в ином шесте, и 3) что, по существующим обычаям, иностранцы не могут ходить по городу и показываться на улицах до получения разрешения эмира или до представления [213] ему. Употребляя все усилия для приобретения доверия эмира и желая доказать ему фактически, что мы не пришли в Бухару — как бывшие английские агенты — для тайного собрания сведений, и желая отстранить до благоприятного окончания политической части возложенного на меня поручения те недоразумения, сплетни и мелочные столкновения, которые могли произойти между посольством и бухарскими властями, в особенности при попытках хивинцев распустить в Бухаре дурные о нас слухи, если бы все чины миссии и конвоя стали свободно ходить по городу и невольно вызывать любопытство и недоумение местных жителей, — я отвечал, что обычай этот мне известен и что не только чины конвоя, но никто из моих спутников не будет выходить из дома, нами занимаемого, до получения ответа эмира, так как нам пока в городе делать нечего, а закупки на базаре мы не можем делать ранее чем определится время нашего выхода из Бухары в обратный путь, в Россию. Впоследствии оказалось, что одна из причин особенного личного расположения к нам эмира было именно то, что мы воздержалась, до получения его приглашения, от осмотра достопримечательностей города и от поездки по улицам и базарам. Требования наши я формулировал следующим образом:

1) Освобождение русских пленных, оставление коих в Бухаре не соответствует тому дружелюбию, которое, по уверениям мирзы Азиза, эмир питает к России и торговым сношениям, издавна существующим между обоими государствами.

2) Уменьшение на половину таможенных пошлин, взимаемых с наших купцов православного вероисповедания, и прекращение несообразности взимания с магометанина вчетверо менее нежели с христианина.

3) Введение правильной оценки товаров и ограждение наших торговцев от произвола бухарских чиновников; при этом доказало было, что отсутствие правильности и справедливости в оценке товаров еще пагубное для торговли, нежели высокая пошлина.

4) Свободное пребывание в Бухаре временного торгового агента из русских чиновников, который будет присылаем в Бухару [214] ежегодно на несколько месяцев, т. е. на время, требуемое интересами наших торговцев, для ходатайства за них пред бухарским правительством и надзора за ходом нашей торговли.

О постоянном агенте я не упоминал, считая эту меру преждевременною, при настоящем положении дел в Средней Азии и новизне предмета; притом постоянный агент был бы теперь скорее вреден, нежели полезен; переход к постоянному консульству надо сделать постепенно и крайне осмотрительно.

5) Для помещения наших торговцев, агента и складов русских товаров бухарское правительство предназначает особый караван-сарай, на подобие того как хивинцы и индейцы имеют в Бухаре отдельные караванные сараи; при благоприятных обстоятельствах можно дать, впоследствии, дальнейшее сему развитие; вместе с тем я просил, чтобы нашим торговцам разрешено было ездить, в случае надобности, по бухарским владениям в Самарканд, в Кермине, в Каракуль и т. д. для закупки хлопчатой бумаги и других произведений страны из первых рук.

6) Разрешается свободное плавание русских судов по р. Аму, для перевозки товаров из России в Бухару и обратно. При этом я старался доказать бухарцам, что переезд из России в Бухару и обратно будет производиться несравненно скорее, удобнее и вернее посредствен пароходов нежели караванным путем, проходящим чрез р. Сыр, в Оренбург; остовы пяти тысяч верблюдов, павших в течение двух последних лет на пространстве между Бухарою и переправами чрез р. Сыр, а также несколько тысяч пудов хлопчатой бумаги, разбросанных по дороге, послужили им самым разительным доказательством сравнительного удобства путей.

Так как Тохсаба и оставленные им для совещаний со мною два чиновника изъявили сильные сомнения относительно принятия сего последнего предложения, говоря, что едва ли плавание наших судов доставит большие выгоды бухарским подданным, нежели перевозки товаров караванами, то желая сохранить для Аральской флотилии предлог проплыть будущею весною по р. Аму до высоты [215] Чарджуя и вместе с тем не дать вида, что мы имеем особенные причины добиваться пропуска наших судов в реку, я заметил бухарцам, что опыт лучше всего докажет, справедливо ли наше мнение, или нет, и что, ежели эмир не хочет теперь же дать нам нраве плавания по р. Аму, то дозволил бы по крайней мере своим торговцам, в виде опыта, перевезти на наших судах будущею весною товары, предназначенные для Нижегородской ярмарки; ежели опыт затем покажет выгоду сего пути для торговли, то эмир утвердит за нами право свободного плавания в реке; ежели же не захочет сего делать, то плавание наших судов ограничится одним опытом.

До 4 Октября оставались мы безвыходно в доме, нам отведенном. Нарочный посланный мирзою Азизом в лагерь эмира возвратился в этот день с благоприятным ответом и заявил, что эмир не потребует меня в лагерь, находя более приличным принять меня в столице или в Самарканде и потому просит остаться в Бухаре до окончания похода.

С этого дня, до конца нашего пребывания в Бухаре, все члены миссии и чины конвоя ходили беспрепятственно по городу и сообщались с жителями и торговцами совершенно свободно. Лица, входившие в состав предшествовавших миссий наших, во время своего пребывания в Бухаре, чтобы беспрепятственно ходить по улицам, одевались в бухарское платье. Но я счел более соответственным достоинству России не дозволять подобных унизительных переодеваний[130] и когда были сделаны нам намеки бухарским чиновником, состоявшим при посольстве, о том, что лучше было бы нам не носить платья, покрой которого так бросается в глаза толпе, как русская военная форма, я ответил решительным отказом прятаться в бухарский халат и надевать чалму и объявил, что формально запрещаю всем и каждому показываться иначе в городе, как в русском платье. Для соблюдения, в [216] глазах азиатских, достоинства звания посланника, я сам не гулял по городу, подобно моим спутникам, и только однажды, пред выступлением из Бухары, по приглашению самого эмира, об ехал верхом главнейшую часть города, осматривая мечети, училища (медресе), базары и лучшие караван-сараи.

Со времени посещения Тохсабы у нас завязались ежедневные переговоры, чрез доверенных его лиц, приезжавших ко мне с разными сообщениями и т. п. Желая сократить свое пребывание в Бухаре, в виду того что, если бы мне не удалось окончить переговоры до наступления вины, то, поневоле, пришлось бы просидеть там несколько месяцев до появления весенних кормов в степи, я старался расположить к себе Тохсабу и других доверенных лиц эмира и подготовить, чрез них, почву таким образом, чтобы решение властителя бухарского по разъясненным мною предварительно вопросам могло последовать немедленно, со свойственною Наср-Улле стремительностью.

С самого вступления нашего в населенную часть Бухары нас принимали гостеприимно и в самой столице было оказано нам полное внимание. Но с 4 Октября, т. е. с минуты получения повеления эмира, стали к нам еще предупредительнее прежнего. Приставленные к нам чиновники бухарские довольствовали нас щедро и заботливо следили за удовлетворением каждого желания нашего, так например, 4 Октября не только все члены посольства и офицеры конвоя, но и все нижние чины, без исключения, и прислуга наша приглашены были в бани, что очень порадовало всех их. Все мои спутники поздоровели в Бухаре и чувствовали себя хорошо, за исключением лишь нескольких больных и слабых нижних чинов, не избавившихся еще от злокачественной лихорадки, которую мы захватили с собою из Хивы.

Я вскоре получил наконец почту из Петербурга, доставленную двумя рассыльными киргизами из форта № 1, и мог ответить директору Азиатского Департамента тем же путем.

Оказалось, что по получении моих первых донесений из Кунграда, в Петербурге стали опасаться, что я, в справедливом [217] негодовании на хивинцев; поступлю круто и дело дойдет у нас до разрыва, а потому директор Азиатского Департамента писал мне, по поручению Министра, что все, что от меня требуют, это, чтобы я не ссорился с хивинцами и покончил мое пребывание в ханстве миролюбиво, но вместе с тем высказался бы против наложения какой либо пошлины на русские товары, которые будут провозиться по р. Аму-Дарье.

Я ответил, что радуюсь, что предупредил и исполнил желание Правительства, выйдя из Хивы миролюбиво и не доведя моих пререканий с хивинцами до совершенного разрыва. Что касается до пошлины, то я предлагал ее лишь условно, — чтобы воздействовать на корыстолюбие хана, — но с тем непременным условием, чтобы оную взимать не с товаров, идущих из России, а только при возвращении наших судов из Бухары в Кунград, без права задерживать их и оценить товары, объявленные в нашей накладной. Я оканчивал свое донесение настоянием, чтобы будущею же весною пароход «Перовский» был непременно отправлен, с баржею на буксире, в Чарджуй, под предлогом пробной перевозки русских товаров. Что касается до исхода переговоров в Бухаре, я выражал сомнение в успехе и уверенности, что «эмир ни в каком случае, — даже если примет наши предложения, не согласится на подписание письменного обязательного акта, его одного связывающего, потому что я лишен возможности что либо обещать с нашей стороны, взамен, кроме общих дружественных уверений Стараюсь согласоваться вполне с Вашими указаниями. Ожидаю вскоре[131] сильного порицания в Петербурге, но твердо надеюсь на вашу защиту, так как вам все обстоятельство известно из моих донесении. Знаю, что «les absents out toujours tort», но [218] это было в высшей степени несправедливо и нечеловеколюбиво в отношении к нам, а потому убежден, что Министерство Иностранных Дел нас не выдаст. Мы совершили, благодаря Бога, благополучно тяжкий поход, преимущественно тяжкий по болезненности, развившейся между нами во время стоянки в Хиве. Спутники мои, за исключением одного Уральского казака (с виду богатыря) остались, слава Богу, невредимы……. Подарки эмиру Тохсабе прибыли сюда далеко не в полном блеске. Винтергальтер[132] очень дурно уложил купленные у него вещи. Все попортилось».

5 Октября отдал я официальный визит Тохсабе, мирзе Азизу, в сопровождении всех моих спутников и части конвоя. Первоначально произошли было затруднения относительно соблюдения бухарского этикета, требованиям которого я не хотел подчиняться; по настоятельным отпором моим были отстранены все недоразумения еще до выезда нашего из дома. Пришлось заставить подождать мирзу Азиза, пока он не уступил. Так например, мирза Азиз не хотел допустить, чтобы чиновники и офицеры, меня сопровождавшие, оставались в одной комнате с нами, после обмена обычных приветствий. Он даже потребовал, основываясь на запрещении, существовавшем в Бухаре в то время не мусульманам ездить верхом в городской ограде[133] — чтобы я один был верхом, а все мои спутники шли бы за мною пешком; наконец он попробовал добиться от меня согласия, чтобы, по крайней мере, все нижние чины шли за нами пешком, допуская, чтобы непосредственная свита, т. е. члены посольства, была верхом. Я не только настоял на том, чтобы правило, существовавшее в Бухаре для христиан, было отменено для всех чинов миссии, без исключения, и конвоя, но воспользовался поднятым [219] мирзою Азизом вопросом, чтобы доказать нелепость такого притязания и что все торговцы и их приказчики, прибывающие из России, должны пользоваться тем же правом, основываясь на том, что в России нет различия в способе передвижения на улицах городских между православными и мусульманами. Тохсаба так убедился в основательности и непоколебимости моете требования, что с этого дня бывшим в Бухаре двум русским приказчикам было дозволено беспрепятственно ездить верхом по городу, как и правоверным.

Бухарцы садятся на ковер, поджавши ноги, и хотели меня угостить таким же сиденьем, но я потребовал, чтобы мне был приготовлен у Тохсабы стул, предварив, что если это не будет исполнено, я привезу — подобно тому, как сделал это уже в Хиве, на ханских аудиенциях, — свой собственный стул и сяду на нем, чтобы разговаривать с бухарским министром. Не осмелившись противиться моему желанию, бухарцы порешили между собою, что Тохсабе будет обидно и унизительно сидеть не на одном уровне со мною, т. е. ниже, на ковре, тогда как я буду выше его на стуле, и потому мирза Азиз, чтобы не уронить своего достоинства перед народом, предпочел также сидеть по европейски на стуле, чтобы «быть со мною на одной высоте». Все это кажется нам удивительною мелочью и признаком ребяческого каприза, но еще недавно в Азии все эти внешние приемы, всякая подробность местного этикета имели первостепенное значение в глазах туземцев, и горе тому европейскому агенту, который упускал это из виду и бессознательно, с первого шага, соглашался играть жалкую роль в глазах туземцев или же бестолковостью своею сразу грубо нарушал все обычаи и пренебрегал местными воззрениями на достоинство представительства. Те, которые первые были в сношениях с азиатцами разных местностей, вынесли на своих плечах всю тягость закоренелых, предрассудков и бесчисленных, непонятных, для европейского дипломата, затруднении, пока силою обстоятельства, а всего более русского оружия характер международных и общественных отношений в [220] Азии совершению изменился, приблизившись более или менее к общепринятому типу.

Наше блистательное, в глазах бухарцев, шествие прошло, по пути к Тохсабе, почти по всему городу, будучи направлено бухарцами по базарам и мимо главнейших караван-сараев, так что торговцы и несметная толпа, запрудившая все улицы еще больше нежели при вступлении нашем в город могла вдоволь любоваться небывалым зрелищем.

Мирза Азиз принял нас самым радушным образом, вышел ко мне навстречу до входа во внутренний двор, угощал всех членов миссии сладостями, чаем и обедом и просил — вследствие разрешения эмира, — принять в знак приязни подарки, состоящие по большей части из — халатов, не только меня, но и всех моих спутников. Во время беседы он сообщил мне между прочим, что эмир при личном свидании даст ответ на мои предложения. Что касается до требуемого мною права для наших торговцев ездить в различные города для закупки товаров из первых рук, то мирза Азиз уверял меня, что этим нравом паши торговцы будут постоянно в Бухаре пользоваться и не будут стесняемы.

Желая убедить меня в этом и доставать фактическое доказательство, он в тот же день лично объявил о том приказчику Панфилову, который неоднократно и ездил, во время нашего пребывания, для различных закупок по бухарским селениям и в г. Кермине. Относительно оценки товаров, мирза Азиз сказал мне, что, для предупреждения произвола сборщиков податей, оценки не иначе производятся с некоторого времени в Бухаре, как в присутствии маклеров, и что товар наших купцов должен оцениваться таким же образом, так что по этому предмету не для чего было бы давать мне каких либо особых письменных обязательств. Вместе с тем мирза Азиз дал мне заметить, что остальные преимущества, просимые мною для наших торговцев, так противоречат выгодам бухарского купечества, что едва ли эмир на оные согласится без значительных с нашей стороны [221] уступок. Из этого и из последующих разговоров моих с бухарскими чиновниками и купцами заметил я, что требования бухарцев чрезмерно велики; так например, они хотели, чтобы наши таможенные пошлины были понижены равномерно с бухарским, т. е. чтобы не взималось более 5-ти процентов с товаров, вывозимых из средней Азии, и чтобы товары не были очищаемы пошлиною при ввозе, а только по возвращении торговцев с нижегородской ярмарки в Оренбург. В виду таких притязаний, удовлетворить которые я не был в состоянии, я решился не показывать бухарцам, что, по инструкции мне данной, в праве был им обещать свободный выпуск семейств бухарцев из России, особые лавки на нижегородской ярмарке и пр., с тем чтобы доставить Правительству возможность, для сохранения хороших отношений с Бухарою, разрешить новому бухарскому посланцу часть его требований, безобидно для нашей торговли.

При окончании нашего визита я вызвал на внутренний двор дома песенников конвоя и доставил тем большое удовольствие мирзе Азизу и собравшимся к нему почетным бухарцам.

На другой день мирза Азиз сообщил мне, что эмир прекратил осаду Ходжента и возвращается в Бухару, где намерен принять меня тотчас по возвращении. Пристав наш был вытребован в Самарканд для личного доклада эмиру о замеченном им относительно нас во время нашего 2-х недельного пребывания в Бухаре. Отзыв его, — как оказалось впоследствии, — был самым благоприятный.

11 Октября около полудня эмир вступил в Бухару и тотчас же прислал пригласить нас к себе. Между присланным церемониймейстером и мною возникли снова некоторые недоразумения относительно церемониала, но вскоре все сомнения были разъяснены в нашу пользу. Так например, вздумали пробовать, чтобы я не надевал каски с белым султаном, так как она выше чалмы эмира, а хвост похож на конские хвосты, висящие у мечетей; чтобы мои спутники являлись эмиру без оружия, в знак почтения; чтобы мы приветствовали эмира по бухарски, не довольствуясь [222] прикладом правой руки к кокарде и т. п. В овею очередь я потребовал, чтобы не только я, но и секретарь, несший Высочайшую грамоту, сошли с лошадей не у внешних ворот дворца, как сие делается всеми бухарскими подданными и даже самыми высшими сановниками, но чтобы нам дозволено было в ехать верхом до того места, где сходит с лошади сам эмир, и заметил церемониймейстеру, что было бы соответственно достоинству представителя России, чтобы эмир пригласил меня сесть или дал мне руку, по нашему обычаю. Когда все было улажено, мы отправились верхом во дворец, предшествуемые бухарскими чиновниками и церемониймейстером. Впереди нижние чины конвоя несли Высочайшие подарки.

Эмир принял нас отлично. После обычных и обоюдных приветствий я выразил его высокостепенству благоволение Его Императорского Величества за принесенное Мирохуром Меледжановым поздравление с восшествием на Прародительский Престол, готовность Государя Императора поддержать близкие и дружественные отношения, издавна существующие между Россиею и Бухарою, и пожелал Наср-Улле от Имени Его Императорского Величества еще долгого продолжения благополучного царствования. Затем я изложил вкратце переданное мною перед тем мирзе Азизу и просил его высокостепенство поспешить удовлетворением наших справедливых требований и, по окончании возложенного на меня в Бухаре поручения, разрешить нам безотлагательно отправиться в Россию, до наступления сильных морозов. Протянув и пожав мне руку, эмир с своей стороны выразил желание скрепить дружбу России с Бухарою и просил верить чувствам, питаемым им к Государю Императору. В заключение, он сказал мне, что просит меня передавать все, что почту нужным, мирзе Азизу, для доклада ему, что он не замедлит сообщить мне ответ свой на наши требования и просит нас считать себя в Бухаре как бы дома.

Престарелый Наср-Улла — еще очень бодрый, крепкий, живой, характерный старик, с внушительною наружностью, умными, [223] проницательными глазами, держится с большим достоинством, но проявлениями жестокости и суровости своей заставляет всех трепетать пред собою. Он принимал нас сидя в окне, выходящем на внутренний, называемый бухарцами «тронным», двор своего дворца, и ничего не возразил когда, после обмена приветствий и передачи письма Государя, принятого им стоя и со знаками глубокого почтения и после представления всех членов посольства, т. е. когда окончилась официальная аудиенция и начался разговор между ним и мною, казак принес мне мой складной стул, на который я и сел. Перед приемом и после выхода моего от эмира нам предлагали сласти и угощение в комнате, в стороне от выхода. Я отказался от послеприемного угощения и вернулся домой тем же порядком, предшествуемый бухарскими чиновниками и имея с собою всех чиновников и офицеров посольства и конвоя верхами, а сзади весь наличный конвой на конях в мундирах и в полном вооружении, но лишь казакам велел я оставить пики дома. Тотчас по возвращении нашем в дом миссии, до позднего вечера и на другой день являлись разные чиновники бухарские, чтобы поздравить нас с благосклонным и необыкновенным, по их понятиям, приемом эмира, который никогда прежде не благоволил иностранцам. Но главною целью этих беспрерывных посещений, судя по тем вопросам, которые эти чиновники задавали мне и моим спутникам, было узнать мнение мое относительно личности эмира и бухарского ханства вообще, о впечатлении, произведенном на нас дворцом, городом, существу — тощим порядком и пр. Будучи на стороже, мы, как оказалось, вполне удовлетворили отзывами своими эмира.

Тотчас после аудиенции у эмира, ему были переданы мною Высочайшие подарки, которые были перенесены бухарцами и нижними чинами конвоя во дворец, с торжественною обстановкою. Несмотря на то, что вещи с механизмами были попорчены, а стеклянные (одно зеркало между прочим) разбиты, — так что я должен был заменить несколько вещей своими собственными, — эмир остался, по-видимому, доволен нашими приношениями. При раздаче [224] подарков я был поставлен в большое затруднение, подобно тому как в Хиве, по небрежности, с которою меня снаряжали в Петербурге, не дав себе труда собрать предварительно нужные местные сведения: в списке подарков, мне порученных и предназначенных для Бухарского правительства, значились вещи от имени Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича старшему сыну эмира. Вероятно, это было сделано в ожидании скорой смерти престарелого Наср-Уллы, чтобы расположить к России его наследника, будущего эмира бухарского. По полученным мною в Бухаре сведениям оказалось, что сыну этому 30 уже лет и что, так как бухарцы считают его за человека умного, рассудительного, хитрого и очень энергического, то старик эмир его чрезвычайно боится, близко к себе не допускает и держит большею частью в Кермине.

Желая сблизиться с сыном эмира, но в то же время не впутываться в щекотливые отношения к этому последнему, польза которых была бы сомнительна, — я предпочел действовать открыто и оказал, по окончании аудиенции, для передачи Наср-Улле, что у меня есть подарки, данные Государем Наследником для сына эмира, которому Его Императорское Высочество поручил мне передать также свой привет. Я предполагал настоять, чтобы подарки были отвезены секретарем миссии в местопребывание сына эмира, ибо, при существовавших тогда обычаях, нельзя было быть уверенным, что сам эмир их себе не присвоит и что во всяком случае вещи, переходя чрез руки туземцев, дойдут до своего назначения. Но отзывы, мне сообщенные, в ответ на мое заявление дали уразуметь, что исполнение моего намерения произведет самое неблагоприятное для нас впечатление на Наср-Уллу и может повредить ходу наших переговоров. В виду этого нежелательного результата и непрактичности дальносрочных соображений, основанных на личных качествах, чувствах и мнениях сыновей Азиатских властителей, я согласился, чтобы подарки и привет наш были переданы сыну чрез отца его, т. е. чрез самого эмира, которому вещи эти и были представлены. Этот [225] оборот дела имел весьма благоприятный результат для посольства, а подарки были действительно переданы, в целости сыну эмира.

Тохсаба сообщил мне его благодарность, а равно одобрение эмира, и что ответные подарки Его Императорскому Высочеству привезет бухарский посланец, который должен отправиться вместе со мною в Россию.

В тот же день отослал я, через секретаря и драгомана посольства, подарки мирзе Азизу от Министра Иностранных Дел, от директора Азиатского Департамента и от Оренбургского Генерал-губернатора. Чтобы Тохсаба мог их принять, пришлось предварительно испросить разрешение эмира, которому я также поднес некоторые подарки от себя.

Так как на аудиенции у эмира я коснулся всех требований, раз уже предъявленных Тохсабе, то и возбудил вопрос о возвращении в Россию всех пленных русских, находящихся в ханстве, и просил эмира выдать их мне в знак приязни своей к России. Мои слова подействовали наНаср-Уллу. Тотчас после аудиенции эмир строго приказал разыскать немедленно, по всему ханству, русских пленных и их потомков и, собрав их в столицу, доставить мне с тем, что мне предоставляется опросить их и взять с собою в Россию или оставить в ханстве, по моему усмотрению.

Через несколько дней действительно стали являться разные личности русского происхождения, приводимые к дому миссии полициею. Их мы спрашивали, записывая показания. Но не всех выданных оказалось возможным и нужным вернуть в русские пределы и даже признать русскими. Многие из числа выданных были сыновья и внуки взятых некогда в плени; они обухарились и забыли свое происхождение, женились, даже завели гаремы и, освоившись вполне с обычаями и нравами азиатскими, сделались чуждыми России. Какая была польза их водворить у нас и что с ними и их семействами стало бы, по возвращении в прежнее отечество? Нам важно было, с государственной точки зрения, [226] доказать, что русский подданный нигде не затеряется, что могучая Царская рука его везде найдет и достанет, что бухарским властям возбраняется их задерживать и прятать, но и самим беглым или дезертирам от Царского ока невозможно нигде укрыться. Дело было в принципе, в восстановлении нашего права на прежних русских подданных, в произведении известного, благоприятного для русского имени впечатления на бухарцев и наших пограничных жителей, а не в непременном насильственном водворении в России людей, сделавшихся для нее чуждыми и излишними. На этом основании, всех обратившихся добровольце в магометанство и нежелающих вернуться в Церковь Христову, всех обремененных большим семейством и не изъявивших, несмотря на увещания моих спутников, желания вернуться в Россию, возвратил я эмиру, объявив ему и бывшим русским, что я оставляю их на попечении бухарского правительства, предполагая, что оно не оставит их своим покровительством. Только одиннадцать человек, пробывших, в сердце, верными Православию и одного поляка-католика, просивших меня вывести их на родину, решился я взять с собою, а также туземную жену одного из этих людей. Из числа возвращающихся русских-8 служили в регулярном войске эмира. Действуя постоянно с крайнею осторожностью и предвидя те недоразумения, которые могли произойти между эмиром и вообще населением города и нами, если бы пленные русские, нами отобранные, были помещены у нас в доме, и стали пользоваться теми же гостеприимством и преимуществами, которые оказывались нижним чинам состоявшим при посольстве, а также опасаясь дурного влияния, которое эти развращенные азиатскою жизнью люди могли иметь на наших конвойных нижних чинов, оказывая им различные услуги при сожительстве с ними, — я ограничился снабжением их одеждою и порционными деньгами, вернув, на время нашего пребывания в Бухаре, на прежние квартиры, с тем однако же, чтобы бухарские власти смотрели за, их поведением до нашего выступления и выдали мне их окончательно только в самый день выступления нашего. Вместе с тем это [227] переходное состояние наших соотчичей должно было мне служить пробным камнем их личных качеств и удостоверением, что они действительно достойны нашего о них попечения, а также и искренности отношений к нам бухарского правительства. Эмир остался чрезвычайно доволен этим распоряжением, а последствия доказали, что оно избавило нас от многих неприятностей и разочарований.

Видя, что исполняется лишь одно из моих требований касательно пленных, но не получая ответа на остальные предложения мои, я обратился 15 Октября к Тохсабе письменно с требованием скорейшего ответа и при этом снова подтвердил все то, что неоднократно объяснял бухарцам прежде относительно сбивки пошлины, плавания наших судов по р. Аму и пребывания в Бухаре нашего торгового агента, упомянув при этом, что в других мусульманских государствах, в Турции и в Персии, проживают наши постоянные консулы в торговых городах так же, как и в столицах.

К крайнему удивлению и удовольствию нашему, мирза-Азиз на другой же день (16-го) уведомил меня письменно, что эмир изъявляет свое согласие на все мои предложения следующим образом:

«Высокодостойный Господин Посланник.»

После обычных комплиментов, да не будет скрыто от Вас, что высокостепенный повелитель мой относительно приезда сюда Ваших торговцев благосклонно приказал, что таковых до сего времени приезжало по одному и по два человека (подразумевается ежегодно), и с них по шариату брали 10 %, теперь же для пользы торговцев и из дружбы да будет так, что пусть (купцы) приезжают, сколько хотят, из снисхождения мы буден брать с них с двадцати один (т. е. 5 %) и, очистив один караван-сарай, отдадим его Вашим купцам, которые, прибыв вместе с одним из Ваших чиновников, до окончания своих дел там будут жить, а потом снова отправятся в ту (т. е. свою) сторону [228] водою ли по р. Аму-Дарьи или верхом (т. е. сухопутно) через Хиву. Только хивинцы, как иноверцы, к вам враждебны, а также и с нами враги; если только вы, найдя способ пройти через пределы Хивы, достигните наших владений, то мы уже сами сумеем довести вас сюда. Если Вы находите средство устранить это препятствие (т. е. Хиву) скажите, и мы посмотрим вместе о том как это лучше сделать. Теперь же когда Вы будете возвращаться, не дай Бог, чтобы с их стороны (т. е. от хивинцев) приключился вам какой-нибудь вред; (потому) способ и путь возвращения вашего следует нам сообща рассмотреть, все вышеизложенное мне поручено сообщить вам от Высокостепенного Повелителя моего. Да не нарушится Ваше благополучие.

К официальному сообщению своему Тохсаба присовокупил, что, в случае противодействия хивинцев проходу наших судов в Бухару, эмир готов принять, совокупно с нами, меры для уничтожения сего препятствия. Казалось, что, мы, в противность моим ожиданиям, достигли вполне цели и что все идет желаемым образом, тем более, что эмир, когда ему донесли, что я собираюсь послать рассыльных с почтою на р. Сыр, поручил Тохсабе выразить мне, от имени эмира, желание, чтобы я сообщил в С. Петербург, с нарочным, известие, что он принял все мои предложения.

Основываясь на таком необычайном заявлении я написал шифром директору Азиатского Департамента, что, слава Богу, дела наши здесь приходят, как кажется, к счастливому окончанию.

«Возвратившись в Бухару из похода в Кокан, 12 Октября, эмир нас в тот же день принял и был к нам крайне внимателен. Переговоры окончились весьма быстро получением сегодня мною письменного объявления Тохсабы, что эмир принимает все предложения наши для скрепления дружественных отношений России с Бухарой. Вместе с тем нам разрешено выступить обратно в отечество. Эмир намерен дать нам на этих днях прощальную аудиенцию, и мы надеемся, дней через 12, [229] выйти из Бухары. Эмир сам выразил желание, чтобы я сообщил в Петербург это радостное известие.

С приходом в Бухару здоровье нижних чинов переболевших дорогою; поправилось. Все спутники мои здоровы и деятельно занимаются».

Вместе с тем я представил сведения о метеорологических наблюдениях, произведенных во время следования нашего по степи…. результаты которых могли быть приведены в порядок во время остановки нашей в Бухаре, а также и астрономические наблюдения произведенные астрономом миссии на стоянках в пройденном нами пути.

Сообщая мне 16 Октября вечером, в ответ на запрос мой, что эмир разрешат мне делать приготовления для возвращения на родину, после той прощальной аудиенции, которую он мне намерен назначить, Тохсаба присовокупил предостережение, утверждая, что, по дошедшим до Бухарского правительства сведениям, нам угрожает, при предстоящем возвращении в отечество, большая опасность со стороны хивинцев, замышляющих произвести нападение на караван посольства, и предложил мне, от имени эмира, обсудить со мною принятие совместных мер для охранения нас на обратном пути. Не желая допускать зарождения мысли, что русское Правительство нуждается в покровительстве эмира и в союзе с бухарцами, для своей личной защиты, я ответил мирзе-Азизу, для доклада эмиру, что хан хивинский не в состоянии серьезно противодействовать России, что мы только потому и не принимаем мер для укрощения строптивого хана и не покорили ханства, что Россия не нуждается в завоеваниях; мы их не ищем, так как у нас своей земли столько, что ее некуда девать и мы не успеваем ее всю обработать. Вместе с тем я намекнул Тохсабе — в видах будущего, что хотя мы и не имеем в виду занять г. Хиву, но можем быть поставлены, в случае коварных и вероломных действий хивинцев, в необходимость, для облегчения судоходства и ограды наших киргиз и каракалпаков, занять устье р. Аму и город Кунград. На это мне было отвечено, что [230] действия хана Сеид-Мохамеда и его сношения с Коканом могут вынудить эмира предпринять войну против него и что тогда он займет Хиву, а потому относительно разделения ханства между Россиею и Бухарою и совокупных неприязненных действий против Сеид-Мохамеда надлежало бы заблаговременно условиться. Не будучи уполномочен входить в такие переговоры и не зная видов Правительства и взгляда Министерства Иностранных Дел относительно занятий нами устья р. Аму, так как это было лишь мое личное мнение, основанное на затруднениях, встреченных нашею Аральскою флотилиею, я уклонился от дальнейших разговоров по этому предмету.

16 Октября, вечером я поспешил письменно благодарить эмира и мирзу-Азиза за заявленное мне согласие на наши требования, но объяснил им, что хотя я уже послал о том извещение в С.-Петербург, согласно желанию эмира, но должен предупредить, что, по существующим в Европе дипломатическим обычаям, простого уведомления Тохсабы мне недостаточно и что я буду ожидать писем эмира Государю Императору и мирзы-Азиза к Министру Иностранных Дел, которые служили бы подтверждением обещанного ныне мне, и прошу мне доставить для моего личного сведения, копии с этих документов.

Что же касается до враждебных нападений на посольство, то я сообщил мирзе Азизу, что считаю совершенно невероятным, чтобы хивинцы дерзнули остановить посланца Русского Императора и что если бы я в этом сомневался, то имею всегда возможность дать знать об угрожающей опасности на Сыр-Дарьинскую линию, откуда могут выступить немедленно «значительные отряды для уничтожения всяких замыслов, нам враждебных».

Как бы в подтверждение моего заявления, но без прямого вызова с моей стороны, а на основании слухов распространенных не только в Хиве и Бухаре, но и в киргизской степи, о замыслах хищников хивинских и туркменских напасть на караван посольства при следовании его на р. Сыр из Бухары, слухов дошедших до г. Оренбурга с быстротою передачи киргизами [231] разных степных новостей, — по распоряжению Генерал-губернатора был двинут из форта № 1, тотчас по получении известия о нашем выступлении отряд из двух рот и двух орудий при сотне казаков, под начальством подполковника Черняева (Михаила Григорьевича, моего бывшего товарища по Военной Академии Генерального Штаба), который и встретил нас на р. Яны-Дарье, при нашем выступлении из безводных песков Кизыл-Кумских.

16 Октября писал я отцу моему:

«Принимаюсь за перо под впечатлением самой живой, самой неподдельной радости: сёйчас получил извещение, что эмир согласился на наши предложения и дней через 6 даст мне прощальную аудиенцию, так что дней через 10–12 я, если Бог поможет, выступлю в обратный путь на родину. Если все обойдется благополучно и Бог даст здоровья, надеюсь день моего рождения провести в кругу родном, а может быть при особенном счастье, добраться в С.-Петербург и к новому году».

«Так это было бы хорошо, что мне не верится в возможность. Я привык теперь при благоприятном обороте, равно и при неудаче, одинаково умерять настроение духа, чтобы не слишком резко ощущать то и другое. Жизнь так изменчива и прихотлива, что можно с ума сойти, если слишком поддаваться радости или горю. Надо установить в себе духовное равновесие».

«Вероятно, ко времени прибытия нашего в Оренбург, Александр Андреевич (Катенин) уже уедет в Петербург, но, во всяком случае, я не предполагаю оставаться в Оренбурге более 3 или 4 дней.

«Вернувшись в Бухару 11 Октября, в полдень, эмир тотчас же пригласил меня к себе. Несколько чиновников и придворных сановников были присланы ко мне, чтобы условиться относительно церемониала; было довольно трудно придти к соглашению. Но под конец все было установлено, как следует, и церемониймейстер прибыл за нами, чтобы проводить нас во дворец. Несметная толпа запрудила все улицы и площадь перед дворцом, и наше шествие походило, действительно, на триумфальное и если [232] хотите, на театральный выход. Два самых красивых и рослых казака, на серых конях, открывали шествие, предшествуемые конною бухарскою полициею; 36 солдат и казаков шли за ними, неся на красных суконных подушках подарки Государя Императора; затем ехали верхами 10 церемониймейстеров и придворных сановников. Я следовал за ними, в некотором расстоянии, на отличном аргамаке богато убранном (для этого случая я купил великолепный чепрак, золотом шитый). Около меня ехал Кюлевейн, неся на бархатной подушке Высочайшее верющее письмо, а сзади нас, тоже верхами, все члены посольства, офицеры и нижние чины конвоя. Двое из моих сотрудников разбрасывали деньги в парод, по пути нашего следования. Народ рвался вперед, несмотря на сопротивление и палочные удары полиции, чтобы на нас ближе посмотреть; дрались и даже убивали друг друга, чтобы приблизиться к шествию и схватить монеты, сыплющиеся на толпу. Эмир был очень любезен и даже разговорчив, к великому удивлению бухарцев, трепещущих при его грозном виде. Он протянул руку и пожал мне мою по европейски чего он никогда ни с кем не делал до сего времени. Оно и было заметно по не умелому, резкому рукопожатию, стиснувшему мне мальцы болезненно. На другой день я послал ему подарки от себя, в благодарность за любезный прием (оружие, часы, подзорную трубку, гравюры и пр.). Эти подарки ему больше понравились, нежили вещи казенных фабрик которыми нас наделили, руководствуясь «прежними примерами» по заведенному в Азиатском Департаменте издревле шаблонному порядку. После разных обоюдных ухищрений, нескольких совещаний и письменных сообщений с одной стороны и с другой, мои дела, кажется, очень хорошо наладились: все наши предложения приняты, и Джон Буль ошибется в своих расчетах. Если успех будет полный, то я достигну его разве ради Ваших молитв, бесценные родители, потому что обстоятельства были крайне неблагоприятны, в особенности в Хиве. Желал бы я выторговать у эмира более, нежели было предположено, при моем отправлении, но вместе с тем не дать, в [233] замен, никаких обязательств, которые могли бы связывать Правительство наше в дальнейших действиях. Эмир сани предложил мне отправить рассыльных киргиз с доброю вестью на р. Сыр. Вы увидите меня состарившимся лет на десять, но домашний очаг меня снова помолодит. Надеюсь, что теперь мною будут довольны в Петербурге. Бог свидетель, что я не мог или не умел ничего лучшего достигнуть в этой проклятой ханской Азии. Впрочем, я почти равнодушен к тому, что обо мне будут говорить. Совесть моя удостоверяет меня в том, что преданность моя Государю и отечеству и усердие к службе не ослабли ни на минуту, и этого убеждения для меня достаточно. Я ничего себе не — прошу и не ожидаю; лишь бы меня оставили в покое, и я предоставляю завистникам и недоброжелателям осуждать меня сколько им угодно……. До свидания (что за прелестное слово, которое я почти забыл выговаривать)».

Так как Тохсаба мне сообщи, что эмир примет меня вскоре для прощания, и занят уже выбором посла, для отправления с нами в Россию, то я ускорил приготовления наши к обратному походу. А дела было немало в этом отношении: надо было приискать и напять надежных верблюдов, из числа обратных Оренбургских, чтобы поход наш казне обошелся дешевле, а верблюдовожатые были бы русские подданные и потому для нас более благонадежные. Надо было приготовить пятьсот торсуков (шкур смазанных бараньим салом для противодействия влиянию атмосферических резких перемен) для поднятия запаса воды нас людей и лошадей при переходе через безводные пески Кизыл-Кума. Сверх того, для сохранения здоровья нижних чинов конвоя, я им купил туземные теплые киргизские сапоги, кожаные штаны и бараньи шапки, в замен форменной одежды, для зимнего похода и разрешил им всем отпустить бороды[134]. [234]


Одеяние конвоя оказалось очень практическим, людям нашим очень полюбилось, сберегло их здоровье и придавало им непривычный для нашего глаза, но воинственный, прекрасный вид.

Вместе с тем я усиливал настояния свои, — словесно и письменно — касательно документального подтверждения эмиром принятия наших предложений относительно торговли и плавания наших судов, тем более что мирза Азиз, в ответ на мое первое письмо, уведомил меня, что не смеет доложить эмиру просьбу мою, относительно нового подтверждения сделанных мне уступок, так как уже полученное мною официальное письмо, писанное мирзою Азизом по личному повелению эмира, должно считать документом вполне достаточным.

Тохсаба заключил свое сообщениё намеком, что дальнейшие настояния мои по сему предмету могут быть приняты за недоверие к слову Наср-Уллы, данному мне непосредственно и потом, от имени эмира, подтвержденному письменно.

Тем не менее, желая употребить все зависящие от меня меры для приобретения письменного дипломатического документа, подтверждающего важные уступки, сделанные эмиром, я беспрестанно к этому возвращался, под разными предлогами, и наконец написал Тохсабе в третий раз официальную бумагу, в которой настоятельно просил о выдаче мне, для ограждения моей личной ответственности пред Правительством, письменного обязательства относительно точного исполнения всего, мне эмиром обещанного. В то же время изустно стал я настаивать на выдаче мне засвидетельствованных копий тех писем, которые будут отправлены с бухарским посланником. Предполагая возможным, с азиатской точки зрения, что этому лицу будет поручено добиваться тех уступок со стороны России, которые были мною отклонены, или же сделать оговорки в статьях, мною требованных, я хотел иметь возможность заблаговременно о том получить верные сведения и своевременно употребить усилия для изменения инструкций посланника, который должен был меня сопровождать, и, во всяком случае, предотвратить недоразумения между мной и Министром [235] Иностранных Дел. Вместе с тем я старался внушить мирзе-Азизу сознание необходимости назначить посланником более достойного человека, нежели те, которые посылались доселе в Россию, и снабдить его, если уж азиатский этикет того требовал, более приличными и соответствующими нашим понятиям подарками, нижние халаты и т. п.

Вследствие моих разговоров с Тохсаба, эмир назначил посланником своим приличнейшего из своих сановников — Недмеджина-Ходжу, имевшего почтенный вид и умевшего себя держать в обществе соответственно своему новому званию.

Имея в виду, что хитрый, лукавый Наср-Улла, согласившись в моем присутствии на плавание наших судов по р. Аму, был в состоянии изменить свои воззрения до будущего года и, чтобы не нарушать данного мне слова, а равно дружественных отношений к России, уговорить под рукою хивинцев сопротивляться проходу судов, оставляя его таким образом в стороне, я поспешил предложить мирзе-Азизу возвратить бухарского посланника будущее весною на пароходе по р. Аму. По докладе о том эмиру, принявшему благосклонно мою мысль, Тохсаба, по моему настоянию, объявил Недмеджкну-Ходже, в моем присутствии, что эмир разрешил ему вернуться будущею весною на пароходе. Я воспользовался сим, чтобы условиться с мирзою-Азизом и с несколькими из бухарских купцов, торгующих с Россией, что на будущий год будут приготовлены не громоздкие товары для пробной перевозки на пароходе, при обратном его плавании от кр. Усти к р. Сыру, а также что близ кр. Усти будет устроена бухарцами, во время стоянки нашего парохода, пристань, по указанию наших моряков, для выгрузки и нагрузки товаров и что нам предоставлено будет впоследствии право пользоваться местным каменным углем и покупать на р. Аму древесный и саксаульный уголь поумеренным ценам и наконец что начальник парохода, долженствующего прибыть на будущий год в бухарские владения, может обратиться за всем необходимым для парохода прямо к начальнику (губернатору) кр. Усти, который уже будет снабжен [236] надлежащим повелением эмира, с тем чтобы не терять ему времени на испрашивание особого разрешения из Бухары, по каждому частному случаю, как это заведено в ханстве.

Несмотря на встреченные затруднения для составления письменного обязательства, противоречившего понятиям Наср-Уллы и его сановников о дипломатических переговорах и международных обязательствах, и на мои неприятные для бухарцев настояния, должно сознаться, что в последние две недели нашего пребывания, в бухарской столице эмир был так внимателен к нам и предупредителен, что казался для всех знавших его прежде совершение иным, нежели в продолжение всего своего долгого царствования, часто ознаменованного казнями, зверством и жестокостями. Озабочиваясь доставлением мне развлечения, эмир прислал по вечерам своих музыкантов, певцов, фокусника туземного, кукольный театр и наконец завалявшуюся где то во дворце электрическую машину, предполагая, конечно, что все это нас будет интересовать, занимать и забавлять. Не говоря уже о том, что в день, когда мне сообщено было о принятии моих предложений, эмир сам прислал адъютанта своего предложить мне поспешить донести о том в Петербург с нарочным, предварив, что я скоро могу вернуться; он прислал, через несколько дней после этого, придворного чиновника уговорить меня покататься верхом по городу, побывать на базарах и осмотреть достопримечательности, что я исполнил на другой день. Осведомившись, что уличные мальчишки бросают в нижних чинов конвоя камни, эмир рассердился и приказал градоначальнику принять строгие меры, чтобы «гостям его не было наносимо обид».

У нас со двора как то украли конвойную лошадь. После тщетных розысков, опасаясь, что это может повториться, а наши лошади, втянутые в походные движения, нам были крайне ценны для обратного путешествия, я призвал пристава и потребовал от него чтобы были приняты самые энергические меры для отыскания лошади, грозя иначе пожаловаться непосредственно эмиру. Каково же было наше удивление, когда на другой день лошадь, угнанная за [237] несколько верст от Бухары похитителем, была приведена в нашу конюшню обратно, а дежурный при воротах урядник пришел доложить начальнику конвоя, что какого-то человека, с распоротым животом, бросили у наших ворот. Оказалось, что это был вор, казненный смертью по личному повелению эмира. Потом мы узнали, что в предупреждение моей жалобы городская власть поспешила доложить Наср-Улле о воровстве лошади, и эмир, призвав градоначальника, объявил ему, что он будет бит палками, если в 24 часа не найдет вора и не возвратит посольству украденной лошади.

Бухарское купечество, проведавши о сделанных нам торговых уступках, было очень недовольно этим и стало изыскивать средства для воспрепятствования или, по крайней мере, затруднения нашим купцам личного приезда в Бухару; в этом смысле туземные торговцы ходатайствовали перед сановниками и самим эмиром, но Наср-Улла не обратил никакого внимания на эти происки и ответил решительным отказом, дав заметить, что он будет рад видеть русских купцов в столице своей. При сборах наших в путь, узнав, что нам нужна водка, прислал предложить мне распорядиться, чтобы начальник посольского конвоя сам отобрал у евреев — единственных обладателей водки, приготовляемой ими из винограда — все потребное для нас количество. Евреи выгоняли водку для собственного употребления, и, чтобы мусульмане не уклонялись от закона, открытая продажа евреям была запрещена, а потому они не хотели и нам продать, на что мы и пожаловались одному из чиновников, бывших с нами в сношении.

Все эти действия эмира не соответствовали существовавшим до тех пор в Бухаре фанатизму, местным обычаям, понятиям народа и принятым правилам и доказывали, несомненно, необычайное расположение эмира к русскому посольству.

Адресуя отцу последнее письмо из Бухары, 30 октября, я выразился следующим образом: «Не желая покинуть Бухару не кончивши основательно дела, которое пошло удачнее, нежели когда [238] либо можно было ожидать, я вынужден был остаться несколько дней долее, нежели предполагал при отправлении предыдущего письма к Вам, с целью письменно закрепить все, что мне было обещано эмиром, а равно и то, что уже заявлено было мне сообщением Тохсаба. Без этой предосторожности я мог рисковать, что эмир отречется, по азиатски, от всего того, о чем мы условились. Я не заключаю с эмиром договора по той простой причине, что обоюдных уступок быть не может в данном случае, и я ничего не мог обещать из того, чего они от меня здесь добивались. Но я надеюсь, что избрал выгоднейший путь для России, чем заключение формального договора с Бухарою, ибо выгоды, которые он мог бы доставить, весьма малым отличаются от уступок, ныне сделанных нам, а в то же время всякий договор влечет за собою уступки и льготы с нашей стороны. Я вообще того мнения, что мы уже слишком много делаем уступок и льгот всем иностранцам на счет собственных интересов, чтобы еще делать таковые диким среднеазиатским ханам, которые по милости нашей нравственной слабости и снисходительности, смеют относиться к нам на каких то правах равенства. Я избегнул всяких уступок с нашей стороны — даже тех, на которые был уже уполномочен при отправлении из С.-Петербурга, предоставляя самому Министерству Иностранных Дел случай и удовольствие их сделать, если оно непременно этого желает. Тем не менее я вытребовал от бухарцев все, что мне указано было в инструкциях Министерства и даже свыше указаний, данных мне в руководство. 27-го дана была мне прощальная аудиенция эмиром, а сегодня получил я наконец официальные бумаги, которые я требовал. Я ухожу отсюда в сопровождении бухарского посольства и слона, подаренного эмиром Государю. В последнее время нашего пребывания здесь, мы не только пользовались полною свободою, но мы сделались большими приятелями с эмиром, который мне доставлял прогулки в город, осмотр мечетей, училищ, базаров и проч., присылал мне своих актеров, фокусников, музыкантов придворных и певцов, чтобы меня, яко бы забавлять и развлекать в [239] длинные и скучные вечера, проводимые мною в одиночестве, в моей комнате. Мы почти ежедневно пересылались мелкими подарками. Однажды вечером Наср-Улла прислал мне старую электрическую машину, каким то образом попавшую в его дворец, и изъявил желание, чтобы я ему сказал мое мнение на счет улучшений, которые яко бы сделал в ней какой то наш беглый татарин. Можно себе представить состояние, в какое приведена была эта машина, невежественными людьми, с нею обращавшимися. Бухарский посланник везет Вам от имени Тохсаба и по повелению эмира письмо с любезностями на мой счет и подарки (несколько халатов и кашемирская шаль). Это должно служить Вам, по понятиям туземцев, доказательством, до какой степени меня здесь ценят и почитают, хотя я о возвеличении своей личности здесь вовсе не заботился. Обыкновенно в Бухаре звание посланника в России возлагают на самую ничтожную при здешнем дворе личность, но на этот раз облечен в это звание человек богатый, один из важнейших по положению своему при дворе и по знатности своего происхождения. Он везет с собою подарки лучше прежних. Утверждают, что отличия, мне здесь оказанные, беспримерны в летописях отношения Бухары с европейцами. Сознание, что я, русский, первый из европейцев занял здесь подобающее положение, вместо приниженного, которому предшественники мои, по неволе подчинялись, мне тем более приятно, что начало наших азиатских похождений было менее благоприятно, нежели можно было ожидать и что все случившееся удовлетворило мою совесть убеждением, что я исполнил свой долг неукоснительно и что в этих варварских странах я не уронил достоинства нашего дорогого и великого Отечества».

«Мне передают, что Бутаков злится на меня за то, что я, честным образом, не хотел обнадежить его в том, что всю ответственность за его непредусмотрительность и его промахи я возьму на себя и исполню все желания его для удовлетворения его тщеславия. Под видом добросердечного моряка скрывается честолюбец не чуждый интриги. Он очень умен и образован, но [240] слишком себялюбив и лукав иной раз, что несовместимо с обязанностями доброго и полезного слуги Отечества в этом дальнем крае. С половины Июня он мне не написал ни отроки, и у меня о флотилии ни слуха, ни духа, хотя она считается вместе с своим командиром, под моим начальством во все продолжение нашей экспедиции, и я понятно, уклонялся от ссоры, поводов к которой было множество. До моего сведения доводят из Оренбурга, что Галкина уверяли на пароходе «Перовском», — на котором он остался не по моей вине и противно моему желанию, — что я его умышленно удалил из Хивы, чтобы не брать его с собою в Бухару. Формально готов протестовать против этой лживой клеветы. Я жалею об удалении Галкина более, вероятно, нежели он сам, потому что отношения мои о Катениным могут лишь ухудшиться при отсутствии при миссии его чиновника особых поручений, и я, при возвращении его к посольству, мог получить обстоятельные сведения о происходившем в устье р. Аму между Бутаковым и хивинцами. Признаюсь, что эти беспрестанные интриги и личные усложнения мне ужасно противны.

31 Октября надеюсь выступить и пройти благополучно песками Кизыл-Кума. Перст Божий видимо над нами, Милость Всевышнего нас охранит до конца, и мы скоро свидимся».

Так как мне поручено было выследить английские происки в средней Азии, проследить за английскими агентами, собрать сведения политические о всех соседних с Бухарою владениях и наконец попытаться войти в сношения и в связь с Ханыковым, отправленным в то время в Афганистан, то на эти предметы обратил я особенное внимание. Расспросами собрано не мало материалов и все они доставлены, по возвращении моем, директору Азиатского Департамента, Егору Петровичу Ковалевскому. Почетный прием, сделанный русской миссии эмиром, поразил не только жителей города Бухары, но и пребывавших там жителей мелких соседних ханств, афганцев и индейцев. Молва о том несомненно разнеслась и произвела впечатление в этих странах. Относительно англичан эмир велел Тохсабе мне передать [241] словесно, что он очень хорошо понимает их коварные замыслы и знает, что самый надежный, могущественный и верный союзник Бухары — одна Россия, а потому он никогда не подастся Великобританским интригам и не только не намерен принимать у себя английских агентов, но пошлет сказать Дост-Мохамеду, чтобы он впредь не пропускал совсем англичан в Бухару. Бывшие в Бухаре, во время нашего приезда два яко бы английских агента, но выдававшие себя за афганских купцов, не были приняты даже мирзою Азизом и за несколько дней до нашего выступления отправились обратно в Афганистан.

27 Октября рано утром эмир прислал подарки[135] не только мне и всем моим спутникам, но даже всем нижним чинам; никто не был забыт. Вместе с тем он пригласил меня на торжественную прощальную аудиенцию. Когда я к нему подошел, он тотчас предложил мне сесть, довольно долго со мною беседовал и объявил официально об отправлении в Россию со мною Тохсабы Недмеджина Ходжи с подарками, выразив желание, чтобы между Россиею и Бухарою поддерживались постоянно частые сношения. На прощание он изъявил сожаление[136], что я так настойчиво желал вернуться к зиме в Россию, тогда как он первоначально надеялся, что мы проживем около года в г. Бухаре. Я воспользовался хорошим расположением духа эмира, чтобы представить ему не только всех членов посольства офицеров конвоя, но и нижних чинов.

При выходе из внутреннего двора и прохождении нашем мимо других помещений дворцовых, случилось небольшое, но интересное замешательство: красавица жена эмира, отбитая Наср-Уллою у владетеля Шахри-Сябза, после кровопролитной войны, увлеченная женским любопытством посмотреть на невиданных ею Европейцев, высунулась было из какой то двери, выходившей на внутренний двор; невольно я остановился, увидя в нескольких [242] шагах от себя ошеломляющее женское лицо, которое испуганно, хотя и с очаровательною улыбкою, на нас посмотрело и тотчас исчезло под прикрытием гаремной прислуги, энергично заслонившей ее от нескромных взоров европейцев.

Эмир хотел было, чтобы я выехал непременно на слоне из Бухары, корнак которого заставил его, когда я вышел, преклонить предо мною колена передних ног и попустить оглушительный привет хоботом, что, впоследствии, походом, повторялось всякий раз, как я обгонял слона, во время движения каравана, и что долго еще наводило панический страх на многих из наших лошадей, так что свита моя разлеталась в разные стороны, как только раздавался трубный привет слона. Но я нашел движение на слоне и, в особенности, посадку на него крайне неудобные в военной форме, с каскою на голове, и потому отклонил предложение эмира, обещав ему испробовать когда-нибудь, по выходе из города, этот способ передвижения, что и исполнил впоследствии.

По возвращении нашем в дом, нами занимаемый, мне были выданы требованные мною копии с писем эмира к Государю Императору и мирзы Азиза к Министру Иностранных Дел, а равно и сшивок подарочных вещей, предназначенных Высочайшему Двору. Старания мои убедиться в том, что обещанное словесное эмиром и сообщенное визирем будет вполне подтверждено бухарским посланцем и упомянуто в ответных гравюрах, задержали нас до 31 Октября. 30-го вечером были переведены и сверены с инструкциями, данными. Недмеджину Ходже, копии с грамоты эмира на Высочайшее имя и с письма Тохсабы.

31 Октября рапс утром, помолившись и усердно поблагодарив Всевышнего за окончание нашего пребывания в азиатской среде, мы выступили из города. До Кагатана, т. е. до 2 ночлега, нас провожали бухарские чиновники, и 1 Ноября, во время перехода, в честь моно был снова дан праздник, т. е. скачка «курбани» еще более обширного размера и многочисленнее, нежели та, которую [243] мне сделали близ Усти. Со времени вступления нашего в населенную долину Заревшана, до 2 Ноября, мы были на продовольствии бухарских властей, заботившихся весьма усердно и внимательно об удовлетворении нужд моих спутников и конвоя.

Пред самым выступлением из города, представился еще раз случай проверить искренность расположения к нам эмира. Когда я обратился наконец к Тохсабе и градоначальнику с просьбою о немедленном сборе и присылке в дом миссии всех выданным нам пленных, предназначенных к возвращению в Россию, двое из них — Петр Колобов и Степан (действительная фамилия осталась неизвестной) — скрылись и от нас и от бухарской городской власти. Так как за 20 дней пред тем они изъявил вполне добровольно согласно вернуться на родину и скрылись, не предварив нас о том, что раздумали и изменили свое намерение (как кажется, оба были беглые и, разговорившись с казаками конвоя, они вероятно стали сомневаться в том, что не будут подвергнуты строгой ответственности за прошлое), то, чтобы отнять у наших беглых всякую надежду на возможность скрываться в бухарских пределах от русского начальства, — я потребовал, на первом же переходе, — когда определилось вполне, что в караване нашем не досчитывается двух из числа выданных людей, — у сопровождавшего нас Бухарского чиновника немедленного и более тщательного розыска и вторичной мне выдачи двух поименованных беглых. На второй день вечером оба они были привезены, под бухарским конвоем, на арбе в Кагатан и доставлены на наш бивак. Во время похода, пользуясь каждою остановкою, от бывших русских пленных отбирались назначенными мною членами посольства подробные показания об их прошлой жизни и довольно любопытные сведения о Бухаре, а равно и о всех соседних местностях, где нашим землякам довелось побывать. Сведения эти представлены частью в Азиатский Департамент, частью в Главный Штаб (тогда еще в Департамент Генерального Штаба). У одного из пленных, при осмотре взятых им с собой вещей, нашелся английский карманный [244] молитвенник небольшого формата, на страницах коего несчастный Стоддарт, сидя на дне клоповника, записывал предсмертные свои заметки, некоторые из которых написаны иголкою, смоченною в собственную его кровь. Имя этого пленного Федор Федотов и он купил этот молитвенник на медные гроши на базаре, когда продавали все вещи, принадлежавшие ограбленному и убитому английскому агенту.

Молитвенник этот был выкуплен у Федотова и затем, впоследствии, возвращен семье Стоддарта, в Англии, одним из членов миссии, у которого книжка эта осталась в руках, по отъезде моем раннею весною следующего года в Китай, прежде чем вещи наши успели прибыть в Петербург.

Нас выпроводили из города и населенной части Бухары с почестями, и мы безостановочно пошли на Север, к Буканским горам и в пески Кизыл-Кума, по обыкновенной караванной дороге, ведущей к форту № 1.

Узнав от встречных наших киргиз, что в форте № 1, вследствие распространившихся в степи слухов, готовится значительный отряд, для встречи в Кизыл-Куме миссии, я тотчас отправил поспешно чабара, о двуконь, к коменданту, с просьбою отменить, если возможно, высылку отряда; так как снаряжение потребует больших непроизводительных расходов и подвергнет, в позднее время года, совершенно напрасно, войско отряда различным лишениям, тогда как посольство, с приближением к Сыр-Дарьинской линии, с каждым днем будет себя считать более и более обеспеченным от грозившей ему, может быть, прежде опасности.

Бухарский посланец выступил из города на другой день после нас и догнал нас 3 Ноября на ночлеге. Он затем шел все время с нами, но становился на ночлег, по желанию моему, отдельно в некотором расстоянии от нашего бивака, чтобы не расстраивать нашего порядка и тех военных предосторожностей, которые мы должны были соблюдать до р. Яны, проходя по Буканским горам и Кизыл-Куму, где нам предсказывали появление [245] бродивших тогда шаек хищников и Коканцев. Слон, по непривычке к нему наших лошадей и страху, внушаемому им верблюдам, производил на первых переходах смятение в нашем караване: верблюды, когда он приближался, начинали суетиться, рвать веревки, — пропущенные через ноздри для того, чтобы они шли один за другим, по воле своего вожатого, — сбрасывали зачастую вьюки, и теснясь друг к другу, поднимали неистовый рев. Чрез несколько дней панический страх ослаб, а потом и верблюды совсем освоились со слоном. Помещаясь на биваке Бухарского посланца, слон выходил позже нас, легко догонял и опереживал караван, располагаясь на ночлег ранее нашего прихода. Так как до русской границы его должны были продовольствовать бухарцы, то нередко слона обижали кормом, не давая ему любимых им мучных лепешек и уменьшая положенную ему порцию. Слон терял тогда терпение и раза-два наделал нам немало хлопот и тревоги, выходя из повиновения и выражая свое негодование всем смертным. Подняв хобот и испуская дикие звуки, слон однажды бросился в наш бивак и устремился прямо к моей кибитке, отстраняя все препятствия и как бы желая подать лично мне жалобу, на обижающих его бухарцев. С трудом мы его успокоили; накормив его чем попало, мы дали возможность оторопевшему корнаку привести его снова в повиновение. Слон почему-то не мог равнодушно видеть осликов, на которых восседали некоторые из верблюдовожатых, в особенности во встречных нам караванах, и, проходя мимо, зачастую сбрасывал седока самым неожиданным ударом хобота и откидывал вместе с осликом в сторону. Так как я давал слону лакомиться сухарями и сахаром почти при каждой встрече, то умное животное относилось ко мне благосклонно, старалось отыскать меня на походе и всякий раз приветствовало меня трубным звуком (походившим на сигнальный выпуск пара из труб некоторых речных пароходов) и поклоном.

С Недмеджином Ходжею мы часто беседовали и во время походного движения, и при бивачных остановках. Он перебывал [246] посланцем в Хиве, в Кабуле, ездил по разным поручениям в Гиссар, в Неймана, в Чарджуйскую область и занимал теперь при эмире должность селамагасси. Недмеджина считают знатного происхождения. Он умен, необыкновенно приличен, вежлив и доброго характера. В разговорах с ним узнали мы много любопытного про отношения между среднеазиатскими владетелями и про разные местности, им посещенные, а также и про виды бухарцев в отношении к нам. Таким образом я мог еще с пути предупредить директора Азиатского Департамента, что новый посланник будет просить то же самое, что и прежний бывший на коронации, Муладжан, а именно о сбивке таможенных пошлин с товаров, привозимых бухарцами в Россию, об отведении постоянных лавок на Нижегородской ярмарке, на подобие прежних Китайских, с тем чтобы торговцам бухарским не приходилось всякий раз нанимать особые помещения, а лавками этими мог бы распоряжаться эмир, распределяя их между бухарцами (эмир сам торговал в России, под именами назначаемых мы приказчиков, и желал извлекать личную пользу из постоянных лавок, которые были бы ему предоставлены), о даровании семействам бухарцев, живущим в России, права выезжать обратно в Бухару и снова возвращаться и о дозволении бухарцам торговать в Москве и в Петербурге непосредственно.

Вследствие внушений, сделанных ему еще в Бухаре, по моему приказанию, Недмеджин уменьшил значительно свою свиту, содержание которой должно было пасть, с переходом границы, на наш счет, что при прежних посольствах, поглощало значительную сумму и причиняло немало хлопот властям нашим. Вместе с посланником и прислугою было всего пятнадцать человек.

Хотя путь, который мы проходили, считался трудным, но он нам показался легче пройденного, и мы достигли 11 Ноября Буканских гор. С колодца Букан послал я последнее донесение свое в Министерство Иностранных Дел о результатах моего пребывания в Бухаре. Подложного корма мы уже нигде почти не могли найти, и бесчисленные остовы павших верблюдов, рассеянные по [247] всему пути, в особенности же близколодцев, где мы останавливались на ночлег, свидетельствовали о тех лишениях, которым подвергаются все караваны, следующие на пространстве между р. Сыром и Бухарою.

10 Ноября, когда мы подходили уже к Буканским горам, встретился нам рассыльный киргиз, отправленный ко мне из форта № 1 комендантом, с извещением, что, в противность моей просьбе, выслан нам на встречу отряд в 250 человек, при 2-х орудиях и 2-х ракетных станках.

Вследствие моего успокоительного извещения было сделано единственное изменение в прежних распоряжениях Генерал-губернатора: отряду приказано не доходить до Буканских гор, как предполагалось, а остановиться на р. Яны-Дарье, ожидая выхода посольства из песков Кизыл-Кумских.

Вот, что писал я отцу 12 Ноября с Буканских гор, у входа в песчаное пространство: «Меня выпроводили из Бухары с почестью и с тех пор мы идем безостановочно на север. До вчерашнего числа (т. е. 11 Ноября) погода была свежая, но необыкновенно приятная. Вчера стало вдруг очень холодно и шла изморозь. Завтра вступаем в пески, и надо пройти три дня без воды. Впрочем, я запасся в Бухаре, для миссии и конвоя, несколькими сотнями торсуков (кожаных жирных мешков), так что надеюсь не остаться без нужного запаса воды[137]. На пути из Бухары мы уже раза два сделали два перехода по безводным местностям. Обратный путь, физически, самый трудный из [248] пройденных нашим караваном. Надеюсь, с Божьею помощью, прибыть в форт № 1 около 25 Ноября и, отдохнувши не более трех дней, двинуться далее, Мне больше хлопот с моими спутниками посольства, нежели с целым конвоем и караваном. Претензиям, ссорам нет конца. Многочисленность миссии, разнообразие элементов, ее составляющих, и непривычка некоторых членов к перенесению таких трудов и лишений — главнейшее и самое важное для меня затруднение и источник постоянных неприятностей. Для довершения всех оригинальностей нашего странствования и испробования всевозможных способов передвижения, я ездил на сопровождающем нас слоне. Лошади наши по сие время не могут привыкнуть к этому животному и приходят в ужас при его появлении. Каждый раз, как слон проходит мимо меня, он отвешивает низкий поклон и приветствует хоботом. Слон до того к сему привык, что узнает меня издали.

«Я убедительно просил Сыр-Дарьинское начальство не высылать ко мне отряда на встречу, считая это совершенно излишним, но просьба моя не исполнена, и сегодня я получил известие о прибытии по ту сторону Кизыл-Кума огромного, для здешней степи, отряда, 250 человек при 2-х орудиях и 2-х ракетных станках. Жаль мне бедных людей, подвергающихся совершенно напрасно лишениям, неизбежным и неразлучным с движениями по степи, в особенности в осеннюю, позднюю погоду. Запасы мною лично сделанные были так обильны, что у меня останется не менее 6 ящиков французской провизии[138].

Еще из Хивы отправил я чрез одного преданного нам туркмена, из числа считающих себя русскими подданными, шифрованное письмо Ханыкову в Мешхед, на почтовой бумажке [249] маленького формата, чтобы поставит нашего путешественника в известность о положении дел в Хиве и о наших движениях.

Туркмен обязался доехать до Ирана, в случае надобности, и отыскать там русских путешественников. Разумеется, ему была обещана порядочная награда. Выступая из Бухары, я возобновил попытку войти в связь с Ханыковым и доставить ему сведения, могущие быть ему полезными при сношениях с Афганцами.

Афганский торговец, проживавший некоторое время в Бухаре и возвращавшийся в Кабул, с нами сблизился, был нами обласкан и обнадеженный получением награды, при передаче письма яко бы моему родственнику, путешествующему по Афганистану с ученою целью, взялся доставить маленький конвертик (крошечного размера), заключавший нижеследующее шифрованное сообщение:

«Окончив поручения на меня возложенные в Хиве и Бухаре, я выступил из Бухары 31 Октября на р. Сыр, возвращаясь в Россию. Эмир согласился на открытие русского судоходства по р. Аму и вообще принял нас очень ласково. Хивинцы не пропустили парохода далее Кунграда и приняли нас несравненно хуже, но можно надеяться, что они должны будут последовать примеру эмира бухарского. Подробная съемка р. Аму произведена от самого устья до высот Чарджуя. В Бухаре заметна чрезвычайная симпатия к восстанию туземцев в Индии, но эмир слишком занят Коканом и Хивою, чтобы думать о другом. Впрочем он не прочь воспользоваться первым благоприятным случаем, чтобы овладеть Балком и другими мелкими владениями, лежащими на левом береге р. Аму. К Дост-Мохамеду бухарцы питают большое недоверие, считая его в руках англичан. Желаю вам искренно успеха и благополучного возвращения на родину».

Мне осталось неизвестным, дошли ли мои сообщения до Ханыкова и, если получил он их, то где и когда именно. Никакого от него отзыва до меня не дошло, а уехав вскоре потом в Китай, мне не случилось встретиться с нашим почтенным ориенталистом. [250]

Хотя при выходе нашем из Бухары кочующие близ караванного пути к р. Сыру киргизы были напуганы не только хивинскими слухами, распространившимися по степи, но и коканскою шайкою, вышедшею из Ташкента и ограбившею один из наших аулов; так что мы были в некотором затруднении при найме верблюдов, ибо верблюдовожатые опасались идти по предстоящему нам пути, — но все эти опасения оказались неосновательными, и мы совершили переход до р. Яны самым благополучным образом. Когда усталые и измученные отсутствием водопоя в течение 21/2 суток верблюды инстинктивно почуяли, что выход из песков приближается и что вода должна быть близко, — они сани, без всякого побуждения верблюдовожатых, стали прибавлять шаг; верблюды и лошади разом повеселели, приободрились, подняли головы и стали жадно вдыхать в себя дальние и для нас еще не чувствительные влажные испарения Яны-Дарьи. Но когда, при спуске с возвышенности, мелькнула серебристая ленточка речной струи, тогда нельзя было уже сдержать животных: они все ускоряли шаг, перешедший скоро в бег. Подходя ближе, все устремилось к воде, перегоняя друг друга, так что я с трудом мог восстановить некоторый порядок в движении. Версты за три до р. Яны-Дарьи встретил меня начальник отряда подполковник Черняев, бывший тогда в должности помощника начальника Сыр-Дарьинской линии. Караван мой расположился биваком около отряда. Необыкновенно радостное чувство овладело всеми нами при виде наших молодцов-солдат и при звуках их удалой песни. Мы чувствовали себя как дона, вне всякой опасности и азиатского коварного злоумышления. Желая извлечь политическую пользу из бесполезной высылки нашего отряда, я воспользовался им для разъяснения столь темного и сбивчивого, в тогдашнее время, в глазах азиатов, вопроса о нашей границе с Хивою, Бухарой и Коканом. Как только мы пришли на бивак, я пригласил к себе бухарского посланца и поздравил его с прибытием в пределы русской Империи, сделал ему угощение по этому случаю и водил его по биваку отряда, показывая ему нашу пехоту и [251] артиллерию и объясняя ему, что это пограничий наш отряд, встретивший нас, для почета, на граничной черте, обозначенной течением р. Яны. Недмеджин-Ходжа, считавший, вместе с эмиром и всеми бухарцами и хивинцами, что граница наша проходит по р. Сыру, крайне удивился моему заявлению, что она уже передвинута далее вперед на р. Яны-Дарью. Видя его изумление, граничащее с негодованием, я подробно ему объяснил, что притязания хивинцев ни на чем не основаны, что присутствие такого отряда показывает, что мы здесь хозяева и прочно водворились и что вообще окраина песков Кизыл-Кума должна считаться ныне нашею границею. Для вящего же убеждения его в основательности моих объяснений, я стал, в его присутствии опрашивать, в следующие дни, встречных киргиз: русские ли они, или хивинские подданные. Все разумеется отвечали, что они всегда были русскими подданными. Сверх того, я выяснил бухарскому посланцу, что мы могли бы даже заявить основательное притязание на владение Кизыл-Кумом, ибо часть наших киргиз кочует зимою в песках Кизыл-Кумских, но мы предпочитаем держаться ясной и определенной, естественной границы по р. Яне. Недмеджин-Ходжа был очень смущен по-видимому открытием новой русской границы в более близком расстоянии к Бухаре, нежели он мог ожидать, и послал на другой день рассыльного с донесением к эмиру.

Наср-Улла, выждав уход посольства из столицы, отправился в Карши, Шехрисябз и Самарканд, для осмотра сих областей и раздачи наград за последний поход против коканцев. Прибывшему в Бухару в день нашего выступления оттуда хивинскому посланцу, Атанияз-бею, эмир приказал ожидать в Бухаре возвращения его из объезда. В Кокане возникли междоусобия между двумя братьями: ханом Худояр и Мулла-беком, расположившим в свою пользу киргиз. Так как Мулла-бек собирался низложить Худояра и обещал эмиру признать его верховным владетелем Кокана, то Наср-Улла выжидал до весны результата междоусобия, а между тем принял изъявление [252] покорности от нескольких влиятельных лиц, явившихся к нему из Ташкента, за несколько дней до нашего выступления.

По последним известиям, собранным по пути от киргиз, в ханстве хивинском произошли беспорядки и междоусобная война вскоре после нашего выхода из ханства: Кунград отложился, и там объявлен ханом, при поддержке киргиз и туркмен, Тюря-Сурья, происходящий от прежних независимых кунградских ханов. Хивинцы обложили город и собирались его взять осадою. Дарга, предназначавшийся посланником в Россию, назначен был мехтером. Каракалпаки, не сочувствуя хивинцам, опасались прямо принять сторону Кунграда и выжидали решительного оборота возникшего междоусобия, не принимая участия в борьбе. Такое положение ханства еще более подтвердило бесполезность заключения договора с Сеид-Мохамедом. Донося о положении дел в ханстве, я поспешил предупредить директора Азиатского Департамента, что при таких обстоятельствах сомнительно, чтобы хан отправил посольство в Россию, но что принять его и пропустить далее форта № 1 не следует ни в каком случае. При еще усилившейся слабости ханского управления осуществление будущею весною предположения об отправлении нашего парохода, с баржею вверх по реке к бухарским владениям, встретило бы меньше, нежели когда либо, препятствий. В доказательство, что положение, выдержанное мною в Хиве, в конце концов произвело некоторое отрезвляющее впечатление на Сеид-Мохамеда, служит то, что требование мое, заявленное хану перед выступлением, о выдаче урядника Уральского казачьего войска Курманова, взятого в плен Джанходжею и служившего впоследствии в хивинской регулярной пехоте, было исполнено: его выдали начальнику Сыр-Дарьинской линии тотчас после выхода моего из Хивы. Так как Курманов — человек развитой и бойкий, то он сообщил интересные сведения о Хиве, о киргизах и каракалпаках, а также и о туркменах, ближайших к ханству.

Когда мы подходили к форту № 1, р. Сыр покрылся ледяною корою, и нам пришлось много возиться, чтобы переправить слона на [253] противоположный берег. Умное животное сделалось любимцем моего конвоя, а скоро и отряда Черняева: при трудном переходе чрез крутой овраг слон добровольно помог перетащить застрявшую повозку, а однажды вытащил орудие, ловко подставивши хобот под ось лафета, и надвинул его на передок, так что уставшим лошадям оставалось очень мало труда, чтобы выйти на ровное место. Ступив осторожно на тонкий лед и чувствуя инстинктивно недостаток в нем крепости, слон заревел и быстро, круто повернул назад, отказавшись от дальнейших попыток перейти. Пришлось поливать водою ледяную кору, класть солому и дожидать достаточного утолщения льда, чтобы слон решился наконец послушать своего проводника и перейти на правый берег реки. По случаю наступивших сильных морозов с буранами пришлось нам оставить слона в форте № 1, до весны, вместе с двумя аргамаками, посланными ханом хивинским Государю.

В форте № 1 бухарский посланник осматривал, по моему приглашению пароход «Перовский», очень ему понравившийся, и мы условились, что на будущий год, пред возвращением на оном в Бухару, он, во избежание недоразумений с хивинцами, предупредит письменно, одновременно с нашими властями, хана о плавании наших двух судов (парохода и баржи с запасом топлива) по р. Аму до кр. Усти. Из форта № 1 Недмеджин Ходжа послал обстоятельное донесение эмиру о водворении русской власти между киргизами, кочующими на левом береге р. Сыра, развив сказанное мною ему о границе нашей по р. Яне и до окраины Кизыл-Кума.

Как только вошел я 23-го Ноября в форт № 1, комендант передал мне полученные из Петербурга конверты на мое имя. В одном из них нашел я Высочайшее повеление распорядиться дальнейшим следованием моего каравана, под прикрытием конвоя, в Оренбург, чрез кр. Орскую, а лично, передав начальство миссиею, а равно казенное имущество, Кюлевейну, спешить прибытием в Петербург, для получения особого назначения в Китай. [254]

Легко можно себе представить поразительное впечатление, которое могло произвести на меня, — только что вырвавшегося из рук хивинцев и бухарцев, — перспектива нового тяжелого странствования чрез всю Сибирь, в империю сына неба. Не смотря на неопределенность и неизвестность того, что мне предстояло в этой новой и, вероятно, продолжительной отлучке из родины, я принял бодро данное мне повеление, с полною готовностью послужить, с неослабным усердием, Царю и отечеству там, куда Промысел меня поведет. Дав прощальный обед всем моим спутникам и офицерам конвоя, простившись трогательно с нижними чинами, привязанность которых ко мне ощущалась, и раздав награды служившим мне лично, я сдал коменданту 25.600 р. (звонкою монетою), образовавших остаток от суммы, отпущенной в Оренбурге в распоряжение посольства (67.000 р.), и оставил Кюлевейну на содержание миссии и для окончательных расчетов по путевым расходам 14.000 р.

По приведении в порядок спутниками моими материалов и дорожных заметок, собранных нами по пути разнородных сведений, приобретенных нами о Средней Азии, вместе с произведенными съемками, путевым журналом, астрономическими и метеорологическими наблюдениями, подробным денежным отчетом и пр., все это предоставлено было частью в Министерство Иностранных Дел, частью в Департамент Генерального Штаба и в особенности в управление Оренбургского Генерал-губернатора. Из числа данных мне из Азиатского Департамента подарочных вещей некоторые остались неизрасходованными, так как при раздаче их, точно так же, как и при расходовании денег, мы постоянно старались соблюдать самую строгую экономию. Вещи эти были представлены обратно в Департамент Кюлевейном, по возвращению его в Петербург.

Купив кибитку, я впряг в нее пять верблюдов с одним запасным, нанял двух провожатых киргиз и одного казака и, взяв с собою Ш. К. Залесова, торопившегося к молодой жене своей (он женился перед самым походом), а также спутника [255] всех моих путешествий, камердинера Скачкова и повара, ехавших за нами на наемных лошадях, в санях, пустился на весьма рискованное, в тогдашнее время года, путешествие без дороги, по снегу, на колесах, до укр. Уральского. В Кара-Кумских песках было еще сносно, хотя и очень холодно, с ветром, по при выезде из них на степную равнину, между озерами стала падать пронизывавшая нас изморозь, а затем поднялся сильнейший буран, при значительном морозе, все увеличивавшемся, от которого мы все окоченели. Буран до того усилился к вечеру, что запряженных верблюдов не было нам видно из повозки и вожатый киргиз, отошедший шага на два в сторону, пропал без вести и, вероятно, погиб, не смотря на наши отчаянные крики, он не мог найти нас и исчез в пространстве. Другой киргиз, слезший с верблюда, чтобы отыскать нам выезд из какого-то оврага, куда нас занесло, также исчез в буране, и, вероятно, замерз. Вылезли мы кое как из углубления, но так как уже стемнело, мы все были истомлены, так как уже сутки ничего не ели, а верблюды и лошади изморились и едва передвигали ноги, идти же вперед, при невозможности ориентироваться и без погибшего вожака нашего, было немыслимо, а потому я решился остановиться и попытать согреть моих спутников чаем. Но развести огонь было трудно. Топлива нигде нельзя было достать. Общим советом решили сжечь запасные ось и колесо кибитки и, бесполезные нам при таких обстоятельствах, два моих седельных ленчика. С трудом разведи драгоценный огонь и поставили на него металлический чайник, бывший всегда с нами, набив в него ногами снегу (руки до того замерзли, что мы не могли ими владеть). Хотел я воспользоваться бочонком рому, взятого со мною на дорогу, чтобы оживить моих спутников, которые были совершенно обессилены и упали духом, ожидая каждую минуту замерзания одного из нас в эту ужасную ночь; но оказалось, что ром обратился в кусок льда. Тем не менее нам удалось таки выпить по стакану снегового чая, который нам показался вкусным и даже целебным. Но затем небольшой костер наш потух, и мы погружены были в [256] совершенную темноту, с беспрерывным завыванием и свистом снежного урагана. Так простояли мы 18 часов, занесенные снегом до того, что немыслимо было двинуться. Я старался поддерживать жизненные силы в себе и в спутниках, ободряя их словами, шутками, ударяя их по рукам и ногам для приведения крови в движение и чтобы не дать им заснуть. Несколько раз наступали минуты, когда я начинал думать, что все усилия мои будут тщетны и что едва ли кто из нас выйдет живым.

У Скачкова делалась икота и он уже так застывал, что я едва мог привести его в чувство. Один из двух оставшихся при нас киргиз совершенно замерз.

Наконец буран стал стихать, и мы могли осмотреться. Кочевавший аул заметил признаки нашего присутствия и чрез несколько времени помог нам отгрести заваливший нас снег. К вечеру прибыли мы в Уральское укрепление, и добрый комендант удивился, что мы уцелели, когда увидел, что вся одежда на нас одеревенела и что надо было разрезать рукав моего мехового пальто, чтобы его снять. Комендант, зная по опыту, как обходиться с обморозившимися людьми, не позволил нам ничего есть в течении нескольких часов, а поил чаем, чайною ложкою, пока мы постепенно не отогрелись. Когда, отдохнув и отогревшись у коменданта, мы тронулись в путь уже на полозьях, то опять пришлось проплутать ночью, потому что утихший было в течение 24-х часов буран снова возобновился, но довольно умеренно на этот раз. В течение 12 часов мы успели сделать таким образом одну лишь станцию, не смотря на обычную скорость езды киргизках почтовых лошадей.

Из Уральска мы продолжали путь на переменных почтовых лошадях до кр. Орской и потом по линии до Оренбурга. Бураны и метели нас преследовали, но не в таких ужасающих размерах, как около Уральского укрепления. В Оренбург прибыл я 6 Декабря, в день моих именин, около 10 часов вечера и прямо, в дорожном одеянии полукиргизского покроя, явился в дом Генерал-губернатора, где было собрание. Так как входить [257] в гостиные, наполненные оренбургским обществом, не было возможности, то я просил адъютанта вызвать Генерал-губернатора в переднюю. Александр Андреевич, по последним стенным вестям, считал меня погибшим при нападении на караван шайки туркмен и, во всяком случае, никак не ожидал такого скорого окончания моего пребывания в Бухаре и необыкновенно быстрого, для того времени и в такое время года, переезда с р. Сыра в Оренбург; а потому, выйдя ко мне и не предупрежденный адъютантом о том, кто такой, одетый по азиатски, его вызывает, всмотревшись в меня стал креститься и меня крестить, как пришедшего с того света; он казался очень смущенным, когда признал меня и услышал от меня, что, окончив данное мне поручение, я намерен на другой же день уехать в Петербург, вследствие полученного в форте № 1 повеления, ему неизвестного. Генерал-адъютант Катенин желал меня задержать в Оренбурге с тем, чтобы вместе ехать в Петербург, куда он намерен был отправиться через несколько дней; но я объяснил ему невозможность, в которой нахожусь, не исполнить Высочайшего повеления поспешить прибытием в столицу. Пришлось однако же остаться сутки для того, чтобы переговорить с Генерал-губернатором о среднеазиатских ханствах, о делах относящихся до края, ему вверенного, сообщить ему собранные мною сведения, а также ходатайствовать о награждении лиц его ведомства, служивших под моим начальством во время нашей, экспедиции и меня сопровождавших. Вместе с тем я виделся с управляющим пограничною комиссиею, заведовавшим Киргизскою степью д. с. с. Григорьевым и передал ему все впечатления, вынесенные мною из бесед с исетовцами и из наблюдений над существовавшем тогда управлением султанов правителей, с их жалкими письмоводителями, — которые набирались из отребьев чиновничества, — наделенными нищенским жалованьем и введенными таким образом в соблазн киргизского грабительства. Эти беседы дали мне возможность оценить русский склад светлого ума и восточную начитанность Григорьева, с которым я и [258] впоследствии остался в наилучших отношениях. В одном я никак не мог придти к соглашению с Генерал-губернатором, это в: вопросе об р. Аму-Дарье и об выставляемой мною необходимости перенести нашу флотилию с р. Сыра на р. Аму, заняв устье этой реки и став твердою там ногою, чтобы держать в руках хивинское ханство, завладеть всею торговлею от устья до верховий реки… и возобновить нашу попытку ввести пароход с будущей весны. Генерал Адъютант Катенин пренебрегал р. Аму и обращал особенное внимание на р. Сыр и на экспедицию против Джулека и Туркестана, для удлинения Сыр-Дарьинской линии. Я был против постепенного покорения небольших глиняных коканских крепостей и непроизводительной растраты наших сил и денежных средств на ничтожные результаты, когда всем известно, что горсть азиатов может долго, упорно защищаться за глинобитными стремами против многочисленного европейского войска, тогда как масса тех же самых азиатов не устоит в открытом поле против сомкнутой горсти хорошо предвидимых солдат наших.

Переезд из Оренбурга через Симбирск и Москву, несмотря на наступившие сильные морозы, совершил я очень быстро на почтовых до Москвы, а оттуда по железной дороге, и прибыл в Петербург до Рождества. Возвращение мое было до того неожиданно для всех, в особенности после мрачных донесений Генерал-губернатора, предсказывавшего мою конечную гибель, на основании степных слухов, что, когда я вошел без доклада в кабинет отца и застал его за чашкой чая (поезд московский тогда приходил рано утром), то он был так поражен моим появлением, что первоначально испугался и стал меня крестить издали, как бы преследуемый призраком.

Государь принял меня весьма благосклонно и в самых лестных выражениях благодарил за службу и понесенные труды.

Его Величество тотчас же сообщил мне, что, по решению специального Комитета, собранного для обсуждения китайских [259] дел и по предложению графа Путятина, я избран, чтобы отправиться в Пекин, для весьма важного и трудного поручения: покончить миролюбиво наши пограничные дела с Китаем, начатые Муравьевым, и вынудить ратификацию Айгунского договора, заключенного между Генерал-губернатором Восточной Сибири и местным Манджурским Генерал-губернатором И. Шанем, но при исполнении которого встретились, неожиданно большие препятствия со стороны Пекинского правительства… Вместе с тем — Его Величество объявил о пожаловании мне креста Анны 2 степени с короною. Я благодарил за доверие, но старался отговориться от поездки в Китай полным незнанием страны, трудностью самостоятельного дипломатического поста на таком громадном расстоянии от Петербурга, с затруднительностью получения современно инструкций и в предвидении непосредственного столкновения с противоположными нам западноевропейскими: интересами и их представителями — опытными дипломатами. Государь ответил мне, что Он убежден что поручение это мне по плечу, что я это доказал уже в Париже и Лондоне, как свидетельствовали обо мне граф Киселев, барон Бруннов и граф Хрептович, а ныне граф Путятин, лично оцепившие услуги, мною оказанные Правительству в Париже и Лондоне (граф Путятин был одновременно со мною в Лондоне, в качестве морского агента), что впрочем в Комитете, состоявшемся под председательством самого Государя, все Члены оного: Великий Князь Константин Николаевич, князь Горчаков, граф Путятин и генерал Ковалевский были единогласно того мнения, что в Пекин нужен человек энергический, знакомый с английскою политикою на востоке и что никому нельзя поручить этого деда, как мне, тем более, что тут нужны еще специальные военные сведения, так как дипломатическое поручение сопряжено с отправкою китайцам оружия, орудий и инструкторов, обещанных Пекинскому правительству Графом Путятиным. Я попытался сослаться на последствия выдержанной на р. Аму лихорадки с кровавым поносом и перенесенные трудности зимнего перехода [260] через степь, но Государь прервал меня замечанием, что «ты отдохнешь здесь два, три месяца и надеюсь, с Божьею помощью, поправишься совсем». Мне оставалось преклониться перед Царскою волею и исполнить в то же время приказание Его Величества составить план будущих действий наших на р. Аму, в Хиве и в Бухаре и представить его в Министерство Иностранных Дел с тем, чтобы можно было иметь в виду мое мнение, когда вопрос будет обсуждаться в Петербурге, по представлению начальника пограничного края. Я воспользовался сим случаем, чтобы представить Государю о необходимости повторить будущею весною, при лучшей подготовке и обстановке, попытку ввести суда наши в р. Аму, пользуясь отличным предлогом возвращения бухарского посланца, и занять, впоследствии, устье р. Аму, став там твердою ногою, в виду того, что для флотилии нашей нет будущности на р. Сыре, а господство наше в бассейне р. Аму может управиться, при плавании наших судов вверх по реке до Чарджуя и даже до высот Балка. Я выставил Государю неудобство различных воззрений административных систем, проводимых Его Именем в киргизской степи двумя губернаторами, Омским и Оренбургским, часто между собою не согласующихся и преследующих нередко противоположные цели, что вредно для России, непонятно ни для наших подданных киргиз, ни для соседей наших, азиатских владетелей и чем постоянно пользуется хан Коканский. Когда Его Величество спросил меня: какое же средство положить предел разномыслию наших деятелен в степи, я ответил: соединить Сыр-Дарьинскую линию с Сибирскою, продвинуть их вперед, чтобы выйти из пустынь, облегчить и удешевить содержание наших степных укреплений, подчинив всю киргизскую степь одному Генерал-губернатору, а не двум[139]. [261]

25 Декабря меня произвели, по Манифесту, в генерал-майоры Свиты Его Величества.

Я стал готовиться к поездке в Китай, читая в архив арбатского Департамента все, что касалось до сношений наших с Китаем и Японией и беседуя часто с вернувшимся из Китая графом Путятиным, бывшим уполномоченным нашим в поднебесной империи в 1858 г. и заключившим Тянь-цзинский трактат, для ратификации которого был послан тогда в Пекин д. с. с. Перовский.

В Январе представил я директору Азиатского Департамента требовавшуюся от меня следующую программу дальнейших действий наших в Хиве и Бухаре и вообще в Средней Азии, соединенных с экспедициею флотилии в р. Аму. Подготовив в Бухаре благовидный предлог для двоекратного плавания судов наших по р. Аму, я предполагал, что Императорское Правительство должно непременно им воспользоваться, чтобы сразу занять подобающее положение на этой реке и заинтересовать эмира в успехе этого предприятия, так как в первый рейс до Усти пароход доставил бы, раннею весною, бухарского посланца с Высочайшею грамотой и обычными подарками, а во второй рейс, сделанный еще в полноводье, пароход мог доставить из Сары-Чеганака в Усти коляску с парою лошадей, что эмиру очень хотелось получить от нашего Государя[140]. Такой приступ наш к [262] плаванию по р. Аму, вместе с пробною, льготною перевозкой товаров бухарских и русских впервые же рейсы парохода, значительно бы облегчили наши дальнейшие мероприятия на р. Аму и для обуздания хивинцев. Не поддаваясь влиянию личных отношений и несмотря на основательные причины, которые я имел, быть недовольным капитаном 1-го ранга Бутаковым, я предоставлял ему самую видную и блестящую роль в будущей экспедиции, так как признавал, что, по знанию края и местных обстоятельств, он мог быть полезнее всякого другого, тем более, что, состоя непосредственным начальником флотилии, он не имел бы повода соперничать с дипломатическим агентом; таким образом сохранилось бы необходимое единство действий, отсутствие которого так затрудняло путешествие мое в Хиву. Сверх того назначение его главным распорядителем экспедиции, вместо командирования особого лица из Петербурга, уменьшало расходы Правительства и дозволяло, отправив как можно ранее обратно бухарского посланца, начать плавание самою раннею весною, чтобы иметь, для совершения рейсов весь период полноводия, р. Аму в своем распоряжении.

Вместе с тем я обратил внимание Министерств Военного и Иностранных Дел на необходимость постройки укреплении в устье р. Аму и на р. Яны, и на соединение Сыр-Дарьинской линии с Сибирскою, а также приведение в ясность отношений туркмен к нам посредством рекогносцировок по восточному берегу Каспийского моря до самой Персидской границы. Ослабление Коканского ханства и подчинение Ташкента нашему исключительному влиянию входило также в мою программу, а вместе с тем немедленное принятие некоторых финансовых мер: изменение характера нашей торговли с Бухарою, запрещение вывоза золота из России и сбавка значительная пошлин с сырых бухарских произведений, полезных для нашей обрабатывающей промышленности, а именно: [263] с хлопка, дарены, верблюжьей шерсти, мерлушек и овчины. В то же время сделал я отдельное представление Министру Финансов о необходимости уничтожить вывозные пошлины с наших товаров: на сухопутной азиатской границе, доказывая, что в отношении к Средней Азии мы можем быть такими же фритредерами, как англичане в отношении к другим европейским государствам, и что ничтожная, по размерам, пошлина эта, не доставляя дохода казне, причиняете ей напрасные расходы, по содержанию сухопутного таможенного кордона и громадное стеснение нашим: и азиатским торговцам, подвергая их караваны произвольному осмотру в степной местности, где они должны ожидать, иной раз без корма верблюдов, когда таможенные чиновники соблаговолят их выпустить.

Вот содержание записки, представленной мною, как материал для будущих совещаний, Министру Иностранных Дел князю Горчакову, по повелению Государя Императора, и подробной программы, составленной затем, по поручению князя Горчакова, для директора Азиатского Департамента.

Программа действий на 1859 год.

1. Отправить бухарского посланца Недмеджин-Ходжу в Оренбург еще зимним путем, а из Оренбурга, в конце Апреля, на почтовых до Уральского укрепления: оттуда же в экипаже, на подставных верблюдах или башкирских лошадях, до форта № 1. В форте № 1, 1 Мая, посланец сядет на пароход и отправится водою до крепости Усти. С ним должны быть помещены советник его и секретарь, а также три или четыре человека из прислуги. Вся остальная свита посланца с его лошадьми отправится караванным путем в Бухару.

2. С бухарским посланцем отправить письма к эмиру и к Тохсабе мирзе Азизу, с несколькими подарками: баталлическую картину и большой портрет Государя, модель телеграфа электрического, железной дороги (игрушечной), парохода, несколько [264] больших карманных ножей, стеклянных пресс-папье и 2 больших ковра (с крупными цветами).

3. В письме к эмиру надо упомянуть, что посланец его был хорошо и почетно принят, что Бутакову поручено отвезти его с подарками до Бухары и что для пользы обоих государств эмир должен свято исполнить обещанное: покровительствовать нашим подданным и содействовать успешному плаванию ваших судов по р. Аму. В письме Тохсабе, сверх ответа на предложения, сделанные письменно посланцем от имени бухарского правительства, касательно различных льгот для бухарских подданных в России, — нужно также сказать, что Бутаков, по исполнении возложенного на него поручения в Бухаре, обязан вернуться в р. Сыр, чтобы взять коляску с двумя лошадьми, предназначенную эмиру. Коляска не могла быть доставлена зимою и раннею весною в форт № 1. Надлежит упомянуть, что на этом пароходе прибудут товары и купцы, отправляющиеся в этом году в Бухару, и торговый агент, которому просим оказывать содействие, доверие и внимание.

4. При отправлении бухарского посланца из С. Петербурга необходимо ему объяснить, что мы сбавляем до 5 %, т. е. слишком вчетверо, пошлинный сбор на главные произведения Бухары, вывозимые в Россию, а именно: на хлопчатую бумагу, шелк сырец, мерлушки, овчину, марену и верблюжью шерсть. Таким образом мы делаем все от нас зависящее для развития торговых связей между двумя государствами и исполнения желания эмира; что эта сбавка может почесться значительнее уступки, сделанной ныне в Бухаре (половинная против прежнего пошлина) для наших торговцев и что потому оставление прежнего нашего тарифа неизменным для остальных предметов; ввозимых в Россию, не составляет существенной важности для торговых оборотов, но обусловливается тем, что тариф у нас одинаков для всех государств. Если мы его изменим для бухарцев, то все другие соседи: персияне, турки и пр., будут просить той же льготы и отказать им было бы тогда несправедливо. Сбавка же пошлины на [265] одни только сырые произведения, поименованные выше, доставляя огромные выгоды торговцам бухарским, не подвергает изменению общий тариф по остальным предметам. Надо объяснить словесно посланцу, что нам крайне невыгодна бухарская торговля по значительному вывозу звонкой монеты, что бухарцам следует вывозить из России наши произведения, а не монету; поэтому вывоз оной не может быть впредь дозволен. Самое приведение в исполнение этой меры можно отложить до прибытия, будущим летом, бухарских караванов.

5. Пароход «Перовский» отправляется из сорта № 1 с баржею на буксире и, войдя в Улькум-Дарью, подвигается безостановочно до крепости Усти. Вторая баржа должна придти к устью реки не позже парохода и, пополнив там запас угля парохода и первой баржи, оставаться в устье реки до возвращения парохода. Высадив бухарского посланца близ крепости Усти, капитан 1-го ранга; Бутаков отправится с ним в Бухару, передаст эмиру Высочайшую грамоту и, окончив как можно скорее, дело свое в Бухаре, возвратится поспешно на пароход и отправится обратно к р. Сыру, с баржею на буксире, самым восточным рукавом реки, протекающим, по рассказам жителей, через озеро и впадающим в море протоком Джидели. При этом пароход и баржа вывезут на р. Сыр бухарских торговцев и товары. На случай, если бы, во время плавания судов наших, хивинцы осмелились попытаться сопротивляться нашему предприятию, надо разрешить капитану 1-го ранга, Бутакову, по истощении всех средств к увещанию, когда доводы и угрозы окажутся недействительными, прокладывать себе путь сплою. На этот случай необходимо, чтобы на судах флотилии, сверх нижних чинов собственно морского экипажа, находился десант из стрелков.

6, Взяв товары и наших торговцев в заливе Сыры-Чаганак или в устье р. Сыра, флотилия возвращается снова к устью р. Аму, с таким расчетом, чтобы быть там не позже половины Июня. Войдя в то устье, которое окажется при первом рейсе наиболее удобным для навигации, флотилия следует быстро до [266] бухарских владений, где выгружает товары и затем (об этом обстоятельстве нужно предварить бухарские власти при приезде Недмеджин-Ходжи) проплывает вверх по р. Аму, взяв из Бухары, если возможно, товары для Балка, Шерифа, Кундуза и пр. Надо иметь в виду предпринять плавание выше Чарджуя не позже конца Июля, чтобы возвратиться обратно в бухарские владения до половины Августа, взять из Бухары на пароход торгового агента нашего и торговцев, желающих воспользоваться нашими судами, проплыть вниз по реке и прибыть к устью около. 1-го Сентября, а затем вернуться в р. Сыр. Впрочем исполнение вышеизложенного будет главнейше зависеть от состояния, в каком найдены будут Капитаном 1-го ранга Бутаковым устья р. Аму. Если рекогносцировка, произведенные промеры и наблюдение прибыли и убыли воды в реке покажут, что на осеннюю навигацию, в самой нижней части реки, рассчитывать нельзя, то флотилии нашей необходимо зимовать где либо в бухарских владениях (близ крепости Усти и т. п.), а агенту нашему придется возвратиться из Бухары караванным путем или же остаться в этом городе до следующей весны, буде обстоятельства сие позволят.

7. Товары и торговцев, как наших, так и бухарских, а также из владений, лежащих на р. Аму выше Бухары, следует возить бесплатно в течение 1 года. Со второго года навигации можно будет назначить плату, сначала не выше 30 или 40 к. с пуда. В пользу наших торговцев, для поощрения их, можно бы распространить на несколько лет право беспошлинного перевоза.

8. Перед самым отъездом бухарского посланца с берегов Аральского моря на пароходе «Перовский» надо послать хивинскому хану письмо от Оренбургского Генерал-Губернатора, в коем предварить хивинцев о плавании наших судов «отвозящих в Бухару бухарского посланца» и предложить хану принять надлежащие меры для предупреждения какой либо попытки к преграждению свободного и безостановочного плавания; вместе с тем просить хана распорядиться, чтобы хивинские начальники [267] и подданные оказывали всякое содействие нашим судам, с предупреждением, что всякая неприязненная попытка или оскорбление повлечет за собою самые гибельные последствия для Хивы.

Бухарский посланец должен в то же время и в том же смысле написать письмо к хивинским властям. Кроме того на все суда наши должны быть даны открытые объявления, на татарском языке, в том же смысле писанные, для предъявления хивинцам, в случае каких либо недоразумений.

9. При первом возвращении своем из р. Аму, капитан 1-го ранга Бутаков может остановиться в Ургенче и передать хивинцам письмо Генерал-губернатора, на имя хана, в коем, изъяснено будет хивинцам, что у нас выступили отряды с Каспийского моря к кочевьям туркмен, а с р. Сыра к р. Яны-Дарье; но что эти отряды не предпримут против Хивы неприязненных действий, если сами хивинцы не подадут нам к сему повода и докажут, в особенности в отношении к нашим… судам и торговцам, свое дружелюбие. Вместе с тем в этой бумаге должно быть объявлено: а) что все требования России, заявленные письменно и словесно в прошедшем году нашею миссиею, как самому хану и его сановникам, были сделаны по приказанию высшего Правительства и ныне подтверждаются; б) что киргизы, кочующие между р. Сыром и Яны и по сей последней реке, а также по Усть-Урту, несомненно наши подданные, равно как и туркменские племена, кочующие близ Каспийского моря и Куня-Ургенч; в) хивинцы не должны вмешиваться в дела племен подвластных или покровительствуемых Россиею; г) хивинский хан ответствует за личную безопасность и имущество каждого русского подданного, пребывающего в хивинских владениях; д) хивинские власти должны оказывать всякое содействие нашим судам и не задерживать их в случае временной остановки в хивинских пределах; е) в случае надобности нашему временному торговому агенту разрешается пребывание в Хиве и он считается неприкосновенным; ж) при ввозе наших товаров в хивинские владения, с них взимается не более 21/2 % с оценки, [268] соответствующей продажным ценам на однокачественный товар. С провозных в Бухару товаров, находящихся на наших судах, хивинцы не имеют права взыскивать пошлину, и з) неисполнение какого либо из вышеизложенных условий или справедливого требования начальника нашего судна, или временного торгового агента повлечет весьма дурные последствия для Хивы.

10. Капитану 1-го ранга Бутакову и нашему торговому агенту в Бухаре надлежит условиться с бухарскими властями относительно развития русского судоходства по р. Аму и перевозки товаров не только о р. Сыра или Сары-Чаганака в бухарские владения, но из Усти и Чарджуя в Карки, Балк, Шериф, Кундуз и вообще во владения по р. Аму, в верхней части течения этой реки.

11. Капитану 1-горанга Бутакову, по окончании навигации, представить полное соображение относительно судоходства по Аральскому морю и р. Аму, устройства зимовки судов наших в реке — в случае надобности, — учреждения пристаней, приобретения и склада местного топлива и пр. Ему следует определить степень потребности занятия нами устья реки, для обеспечения судоходства и выбрать самый пункт для устройства укрепления. Для сего последнего обстоятельства необходимо, чтобы на пароходе «Перовский», в продолжение навигации будущего года, находился опытный офицер генерального штаба[141].

12. Нашему временному торговому агенту надлежит поставить в обязанность: а) всеми зависящими от него средствами поддерживать в бухарцах, престарелом эмире и его наследнике, дружественное расположение к России и недоверие к англичанам; б) наблюсти, чтобы с торговцев наших не было взимаемо более 5 % торговой таможенной пошлины, при безобидной и справедливой оценке товаров; иметь в виду выговорить у бухарцев, при [269] первом удобном случае, уменьшение пошлины до 21/2 %; в) для помещения наших торговцев и склада наших товаров должен быть отведен отдельный караван-сарай, согласно данному мне эмиром обещанию. Предоставляется ему обдумать на месте меры, клонящиеся к тому, чтобы закрепить этот караван-сарай вполне за Россиею, в тех видах, чтобы наши торговцы могли оставлять в нем безопасно, как в складе, свои товары, даже в случае выезда из Бухары. Следует воспользоваться первым благоприятным обстоятельством, чтобы добыть от эмира письменный документ, свидетельствующий, что караван-сарай принадлежит русским; г) наблюсти, чтобы наши торговцы, согласно данному миссии обещанию, не подвергались каким либо притеснениям или унижениям (т. е. чтобы бухарцы не вздумали снова требовать от русских, чтобы они, в качестве неправоверных, ходили пешком в ограде городской и не смели ездить верхом и т. п.), чтобы они пользовались правом покупать местные произведения из первых рук и для сего ездить вразличные города Бухары; д) действуя крайне осмотрительно и миролюбиво, иметь постоянно в виду приучить мало по малу бухарцев к признанию всех консульских прав за нашим временным агентом, на том же основании, как в Персии; е) зорко наблюдать за нашими торговцами, чтобы они не раздражали, на первое время, своими действиями купечество и власти бухарские и сами не воспрепятствовали, таким образом, дальнейшему успешному развитию наших торговых сношений и решительному преобладанию нашему на среднеазиатских рынках: ж) пользоваться своим продолжительным (около 21/2 мес.) пребыванием в Бухаре и присутствием в этом городе русских торговцев, чтобы собрать как можно больше сведений о крае; з) внушить бухарским властям, что при сопротивлении нашему судоходству мы должны будем занять г. Кунград и вообще дельту р. Аму. Построение же нашего укрепления на р. Яны-Дарье есть только административная и охранительная мера в пользу наших киргиз, подвергающихся набегам хивинских и коканских шаек. Укрепление это доставит выгоду бухарцам, ибо обезопасит [270] караванный путь, по которому зимние караваны будут, вероятно, следовать по-прежнему. При случае внушать бухарскому эмиру мысль, что ему несравненно выгоднее воевать с Хивою и Коканом, нежели стремиться распространить свои владения к Ташкенту и Туркестану, где он неминуемо войдет в столкновение с нами…

13. С целью доставить нашей торговле большие выгоды в Средней Азии и обеспечить наше первенство, полезно было бы воспретить с будущего же года вывоз золота из России и обязать подпискою наших торговцев, а также и всех бухарцев и хивинцев, приезжающих в Россию, в том, что они не будут вывозить звонкую монету. Одновременно необходимо сбавить таможенные пошлины с хлопка (23 коп. с пуда), с марены (платящей 30 коп. с пуда) и с верблюжьей шерсти (платящей 10 коп. с пуда) до 5 %, а также с мерлушек и овчиною каракульских и ширазских (платящих по 8 коп. со штуки) по 2 коп. со штуки; на остальные предметы можно оставить прежний тариф если не признается возможным допустить еще кроме того ввоз ревеня.

14. Будущею весною произвести рекогносцировку вдоль восточного берега Каспийского моря до Персидской границы, собрать положительные сведения о туркменах и избрать место для возведения укрепления.

15. Выдвинув два отряда на р. Яны-Дарью (один наблюдательный — к стороне хивинских владений, другой — для прикрытия работ по возведению укрепления), приступить к возведению в этой местности укрепления, которое обеспечило бы наших киргиз и развитие земледелия на плодородной почве. Укрепление это вместе служило бы постоянною угрозою для среднеазиатских владений, так как оно будет в 13–15 переходах от Бухары и в 10–12 от Хивы.

16. Поставить в обязанность начальнику Сыр-Дарьинской линии собрать точные и подробные сведения о Туркестане и Ташкенте, стараясь, поддерживать в начальниках этих двух городов и в ближайших киргизах стремление отделиться от Кокана [271] и не присоединяться к Бухаре, с тем чтобы они искали нашего исключительного покровительства.

17. По окончании в будущем году навигации Аральской флотилии, решить окончательно, вопрос о занятии устьев р. Аму и о., признании нашими подданными каракалпаков и всех — киргиз, обитающих на правом берегу р. Аму до Яны-Дарьи и на левом до Лаудана. Привести сие в исполнение, если окажется возможным и полезным, в 1860 году.

18. Ежели подтвердится известие отделения Кунграда от Хивы то немедленно признать владетеля первого из, этих городов независимым. Поддержать киргиз, каракалпаков и туркмен в стремлении отложиться от хивинского хана; в этом смысле снабдить инструкциями начальника Сыр-Дарьинской линии и, на будущую навигацию, начальника флотилии.

19. Иметь постоянно в виду отделение Ташкента и Туркестана от Кокана и эмира Бухарского с тем, чтобы при благоприятных обстоятельствах занять эти два города и соединить Сыр-Дарьинскую с Сибирскою линиею, но не ранее, как в 1861 г., подготовляя к сему средства исподволь.

20. Надлежит обдумать заблаговременно вопрос о соединении всей киргизской степи под одно управление.


Январь 1859 г.

С половины Января месяца я перестал заниматься делами Средней Азии, и все внимание мое было обращено на наш крайний восток. Когда Кюлевейн, после трудного зимнего перехода, прибыл в Оренбург и сдал местному начальству все то, что было его ведомства, тогда только вещи мои, бумаги и прислуга, остававшаяся в караване, могли быть отправлены в Петербург. Они прибыли в Москву лишь пред самым моим отъездом в Сибирь и дошли до Петербурга уже после моего выезда. Кюлевейн, офицеры Генерального Штаба и другие мои спутники сдали бывшие у них на руках разнородные материалы, собранные во время нашей экспедиции, впоследствии, когда привели их в порядок, без [272] моего участия. Вторую половину зимы прохворал я немало степною перемежающеюся лихорадкою, зародыш которой я привез с собою в Петербург. Тем не менее, во исполнение Высочайшей воли и предстоявшего скорого отъезда из Иркутска Генерал-губернатора Восточной Сибири графа Муравьева на Амур, для окончательного занятия этой реки и всего пограничного с Китаем пространства до Тихого Океана, я, еще больной, в сопровождении пользовавшего меня в пути доктора, отправился в Москву и далее в Сибирь, в первых числах Марта, в самую распутицу.

Участия в решениях, принятых относительно Средней Азии в Петербурге, я не принимал и не ответствен за то, что обдуманная программа, мною составленная на основании изучения политических и топографических свойств края, была выполнена неудовлетворительно, несвоевременно и лишь отчасти, а не цельно, не последовательно и не настойчиво и что возвращением бухарского посланника в Бухару вовсе не воспользовались, как предполагалось.

Генерал-губернатор отвергнул важность для нас обладания низовьем р. Аму-Дарьи, плавания по этой реке русских судов и прочного водворения нашего влияния в Хиве и в Бухаре, обратив все внимание свое и правительственные средства на продолжение Сыр-Дарьинской линии и завоевание Джулека.

Когда я узнал в Пекине, что Недмеджин-Ходжа, взятый мною из Бухары собственно с тем, чтобы обставить приличным образом возобновление нашей попытки провести мирным образом военное судно по р. Аму до высот Чарджуя, так как бухарский посланник должен был вернуться следующею весною на пароходе нашем, — отпущен обратно в Бухару прежним, караванным путем, через форт № 1; я написал отцу моему: «бухарский посланник надул не меня, уехавшего в Пекин, а Министра Иностранных Дел и в особенности Ковалевского, которому Недмеджин-Ходжа, в моем присутствии, на вопрос о возвращении его в Бухару на пароходе, отвечал утвердительно. Катенину — по словам нашего переводчика Батаршина — бухарский посланник то [273] же самое говорил и наконец на торжественной аудиенции у Государя, при мне, Недмеджин-Ходжи на вопрос Его Величества: будет ли он возвращаться в Бухару на пароходе, ответил что «непременно». В Оренбурге, когда посланник возвращался из Петербурга, не сумели заставить его исполнить данное обещание и выполнить условленную прежде программу; лучше сказать, не дали себе труда об этом позаботиться или просто не желали исполнения программы, мною начертанной и первоначально (до моего отъезда) одобренной Министерством Иностранных Дел. Таким образом испорчен практический результат посольства Недмеджина-Ходжи. Генерал-адъютанту Катенину хотелось доказать, что надо предоставить ему одному, как начальнику края, самостоятельно распоряжаться в Средней Азии, что моя экспедиция не может принести желаемых результатов, а что надо доставить ему требуемые им большие средства для распространения и усиления Сыр-Дарьинской линии, пренебрегая Амударью. К сожалению, на Руси обыкновенно так бывает, а от раздраженного самолюбия не того еще ожидать можно. Все сведения, доставляемые из Средней Азии и проходящие неизбежно через его руки, он будет освещать сообразно своей личной цели, теряя из виду, что я не могу быть ответчиком за испорченное положение после того, как Государь меня послал в Китай. В Азии, как и везде, завтрашний день в политике зачастую не похож на сегодняшний; чтобы достигнуть благоприятных и прочных результатов надо настойчиво, неуклонно преследовать усвоенную мысль и действовать последовательно по обдуманной и принятой программе. Переменять же оную по личным фантазиям, видам и минутным впечатлениям — вредно для государства. А у нас, к сожалению, все зависит от личности деятеля и личных отношений исполнителей к лицам власть имеющим.

Как бы то ни было, но в 1858 году горсть русских, несмотря на встреченные разнообразные препятствия, недоразумения и противодействия, прошла благополучно в Хиву и Бухару и вернулась через р. Сыр (прежде снаряжались всегда два отдельных [274] посольства), доказала осязательно возможность летнего похода на Хиву, по направлению, избранному графом Перовским в 1839 году, изведала недоступную дотоле нам реку Аму на протяжении 600 верст ее течения, — от устья почти до того пункта, который был известен со времени переправы через эту реку англичанина Бюрнса, произвела обширную съемку и собрала разнородные сведения о пройденном крае, а также о соседних местностях, отплатила по Царскому веленью, эмиру бухарскому и хану хивинскому за честь честью, освободила из тяжелой неволи поданных русского Царя, доказав киргизам и нашим пограничным жителям, что ни эмир, ни хан не смеют ни укрывать у себя наших беглых и дезертиров, ни держать в неволе продаваемых земляков наших. Не давши одному из владетелей азиатских никакого обещания или обязательства относительно исполнения их желаний миссия сохранила таким образом за Императорским Правительством полную свободу дальнейших действий и решений, и сумела настоять в Бухаре на требованиях, пред явленных в пользу нашей торговли.

Миссия совершила свою задачу в кратчайший срок и с несравненно меньшими денежными пожертвованиями, нежели предположено было при ее снаряжении Министерством Иностранных Дел и Оренбургским Генерал-губернатором, причем казне была возвращена, по распоряжению начальника миссии, большая часть суммы, предназначенной на чрезвычайные расходы его. Главнейший и существеннейший результат посылки нашего агента в Среднюю Азию, в 1858 году, заключается в том, что рассеялся туман, заслонявший ханства от глаз русского Правительства, которое наконец прозрело и узнало настоящую цену «дипломатических сношений» с хивинскими ханами и Бухарою. Сведения, добытые нашею миссиею и добросовестное уничтожение прежнего «миража» вызвали крутой поворот в характере наших сношении с этими коварными и вероломными соседями, способствовали установлению более правильного взгляда на значение и основу их власти, на действительную их силу и в особенности на то положение, которое [275] мы должны и можем занимать в Средней Азии, сообразно достоинству и действительным потребностям России, а равно и на те цели, которые мы должны преследовать, для более верного и мощного ограждения наших существенных интересов.

Государь Император оценил самым лестным для меня образом действия наши в Средней Азии в 1858 году, начертав на отчетной записке, мною составленной для Министерства Иностранных Дел и представленной в подлиннике Его Величеству князем Горчаковым, драгоценные слова: «читал с большим любопытством и удовольствием. Надо отдать справедливость Генерал-майору Игнатьеву, что он действовал умно и ловко и большего достигнул, нежели мы могли ожидать». [277]

Записки эти были сообщены Генерал-адъютантом Игнатьевым члену Военного Совета генералу от инфантерии Николаю Гавриловичу Залесову для прочтения и исправления тех неточностей, которые он мог бы заметить, как член бывшего в Хиве и Бухаре в 1858 году посольства и неотлучно сопутствовавшие Игнатьеву от самого выступления каравана из Петербурга до прихода в форт № 1 и возвращения в Оренбург.

Продержав у себя несколько времени записки, Залесов написал Игнатьеву 14 Ноября следующее:

«Я прочитан с большим интересом Ваши записки и передо мною живо восстали картины наших скитаний. Обращаясь к частностям, позволю себе заметить:

1) Приводя личную и верную характеристику Катенина и Бутакова, казалось бы, следовало обрисовать и Ковалевского, о котором упоминается непрерывно, и

2) Для характеристики хивинского хана и бухарского эмира следовало бы пометить следующие факты: хан, получив шарманку, по целым дням заставлял вертеть ее своего министра и, свертев, просил начальника миссии, прислать мастера починить. Послан был наш солдат-кузнец, который исправил шарманку, и тогда хан предложил ему остаться министром, но солдат не согласился. Эмир, в свою очередь, увлекся подаренной ему резиновой подушкой и заставлял постоянно одного из своих министров скакать на ней и очень утешался, когда вследствие давления, она со свистом выпускала надутый в нее воздух.

Затем 15 Ноября И. Г. Залесов, обещаясь приехать к Игнатьеву для личной беседы и сожалея, что визит последнего совпал с его обеденным временем, написал следующее: «Ваши записки бесспорно составляют документ исторический, а раз это так, то в нем и должны быть приведены факты освежающие вполне деятельность Вашу. Для этой последней цели необходима и характеристика Ковалевского и указание на понимание ханом и эмиром значения дипломатических переговоров. Что последнего в них, конечно, не было и история с кузнецом и подушкой рельефнее всего рисует людей, с которыми Министерство Иностранных Дел думало вести переговоры на европейский лад. Вообще говоря, все Ваше описание я нашел полным, правдивым и интересным».

В Январе 1896 года генерал Залесов умер.


Текст воспроизведен по изданию: Миссия в Хиву и Бухару в 1858 г. флигель-адъютанта полковника Н. Игнатьева. СПб. 1897

© текст — Игнатьев Н. 1858© сетевая версия — Тhietmar. 2008 © OCR — Николаева Е. В. 2008© дизайн — Войтехович А. 2001

Мы приносим свою благодарность netelo за помощь в получении текста.

Примечания

1

Ту же мысль о пользе предпочтения Азиатского театра войны пред Европейским в Турции высказывал я неоднократно и выразил в последний раз в докладной записке в Марте 1877 г. Д. А. Милютину, но точно также безуспешно.

(обратно)

2

Тогда еще мало думали о вредной для нас торговле и промышленности Германии, развившейся после 1867–1870 годов.

(обратно)

3

В ответ на присылку в Москву к Коронации посольств из Хивы и Бухары, предполагалось послать в ханства от нас грамоты с посланником.

(обратно)

4

Брат уважаемых, известных и доблестных адмиралов, очень образованный и умный человек, но не могущий сравниться с ними, но своему характеру, склонному к интригам.

(обратно)

5

В конце Октября я отправился, с Высочайшего разрешения, в Вену, Европейскую Турцию, Сирию и Египет, а затем в Лондон через Италию.

(обратно)

6

Но пути из Хивы в Бухару, когда нам угрожали Туркмены, боевые ракеты могли бы нам оказать большую услугу. Даже простые, сигнальные и Фейерверочные огни нам пригодились для устрашения Туркмен. Соображения мои вполне оправдались.

(обратно)

7

Действительно, хороший теоретик оказался плохим медиком-практиком, не внушавшим членам экспедиции никакого доверия.

(обратно)

8

Медик этот заболел в Хиве и я принужден был с ним расстаться и возвратить в Петербург.

(обратно)

9

Это желание, как я мог убедиться в 1879–1880 гг., осуществилось.

(обратно)

10

Лучше сказать, по небрежности Оренбургского начальства, обращавшего свое внимание, главнейше, на показную, материальную часть приготовлений к снаряжению посольства.

(обратно)

11

Имелось в виду таким образом обставить вступление наших судов в запретную реку Аму и объяснить благовидною целью неприятное для хивинцев появление нашего парохода.

(обратно)

12

Непосредственного его начальника, наведывавшего Киргизскою степью в качестве председателя пограничной комиссии.

(обратно)

13

В Бухаре требовали, чтобы христиане не иначе появлялись на улицах, как пешком или на осликах. С лошадей их заставляли слезать. Министерство Иностранных Дел находило приличным, чтобы я подчинялся этому унизительному правилу. Я этого не исполнял и напротив, потребовал даже для русского приказчика Панфилова право ездить по улицам верхом.

(обратно)

14

Не только я этим не воспользовался, но из ассигнованных сумм сделал экономию и сдал, при возвращении, в Форте № 1 и в г. Оренбурге более 30.000 р.

(обратно)

15

Кибитки малого размера.

(обратно)

16

Для степного похода самое важное — выйти как можно раньше, когда свежая трава доставляет обильный корм для лошадей. Желая не пустеть миссию ранее себя в степь, Г. А. Катенин заставил потерять напрасно много времен и невольно отягчил этом движение посольства на Хиву и Бухару.

(обратно)

17

Г. А. Катенин, человек способный и энергичный, но крайне самолюбивый в самонадеянный, даже в самых незначительных мелочах, и привыкший действовать по сатрапски, преследовал всякое неодобрение и разномыслие, требуя от всех пребывающих в крае личного себе поклонения и считая всякое противоречие за злостную враждебность и интригу. Известно было, что все письма контролировались и переписка, посылавшаяся из степи чрез Оренбург, с нарочным, распечатывалась.

(обратно)

18

В течение всех своих азиатских путешествия, даже можно сказать всю жизнь, я писал радетелям своим не менее двух раз в неделю, ставя № на письмах, большинство коих сохранились у матушки и мне возвращено ныне. В письмах этих отражаются с полною искренностью и правдою все события, в которых я участвовал и вся жизнь моя.

(обратно)

19

С величайшим трудом удалось уговорить Генерал-адъютанта Катенина пустить посольство, отдельно, впереди сопровождающего его в степь отряда, но я должен был согласиться на присоединение добавочного конвоя по Усть-Урту, до хивинских пределов, в виду предвзятого в Оренбурге убеждения об опасностях, угрожающих в этой местности (самом безопасном из всего предстоявшего нам пути) посольству, вследствие волнения, вызванного Исетом Кутебаровым между киргизами.

(обратно)

20

У Катенина сложилось убеждение, что всякий независимый от него человек, идущий в степь, для него может сделаться опасным в Петербурге, разоблачением существовавших непорядков, а потому он непременно хотел заручиться моею будущею подчиненностью, стараясь увлечь блестящими предложениями.

(обратно)

21

Кюлевейн, обладавший прекрасным тенором и певший на домашнем спектакле у Великой Княгини Елены Павловны, был рекомендован, на этом основании, Ковалевскому Двором Великой Княгини. Е. И. Ковалевский, желая подслужиться Великой княгине, назначил его мне секретарем и помощником, расхвалив мне его дипломатические способности, которых негде не испытал. Впоследствии Кюлевейн поступил в акцизное ведомство, ибо признал сам, что для дальнейшей дипломатической службы не годится.

(обратно)

22

Тарантаса два я купил в Казани, по совету Катенина, данному отцу моему письменно. Один оказался совершенно излишним, я его оставил в Оренбурге и о нем забыл. Другой пришлось впоследствии сжечь (кузов), оставив одно дроги. Вообще по незнанию местных условий такого трудного похода и петербургским воззрениям, снаряжение экспедиции было слишком тяжелое, непрактическое. Между прочим, обременяя повозками посольство и конвой его, Г. А. Катенин имел в виду практически испробовать возможность движения артиллерии к Хиве, но Усть-Урту, по направлению неудачной экспедиции Перовского. Эта возможность была блистательно нами доказана ценою трудностей, от которых было бы логичнее избавить дипломатическую миссию.

(обратно)

23

Иноходец этот, серый, коренастый, невзрачный, киргизской породы, сделал подо мною весь поход из Оренбурга в Хиву, Бухару и форт № 1, не проболел ни одного дня. Я его подарил на намять казаку Еремину, бывшему при мне вестовым.

(обратно)

24

Так называл я собрание чиновников и офицеров, данных мне разными ведомствами в состав посольства и назначенных большею частью для очистки корреспонденции, производившейся и Министерствах, без надлежащей подготовки и соображения с научными знаниями, способностями и характером случайно избранных лиц.

(обратно)

25

Очевидно, что средств у меня было бы больше, а затруднений меньше, если бы число бесполезных штабс и обер-офицеров и чиновников было убавлено, а состав конвоя увеличен несколько.

(обратно)

26

Первоначально предполагалось возможным плавать пароходу «Перовский» по заливу, но оказалось, что Айбугир значительно уже обмелел с 1849 года. Впоследствии залив этот высох. Вообще замечено было в продолжение нашего путешествия в 1858 году, что западные рукава реки Аму постепенно мелеют и высыхают, а восточные — углубляются и распространяются к Востоку.

(обратно)

27

На осенних маневрах 1852 года, исполняя личное приказание покойного Государя Николая Павловича, я переезжал верхом чрез шоссе и две широкие канавы, проведенные по болотистому лугу. Лошадь испугалась при последнем прыжке и кинулась налету в сторону, ударилась грудью о борт капаны, вывихнула себе ногу, а мне порвала оболочку большого мускула на левой поте. От такой боли я потерял сознание и годами потом страдал от сильнейшей невыносимой боли, причиняемой при верховой езде всяким неловким движением и продолжительною напряженностью мускула ноги и т. п. Нога начала сохнуть и доктора, лечившие меня в Петербурге и Париже, между прочим Наранович и Нелатон, считали невозможным для меня ездить верхом, советовали носить ножной корсет и проч. До сего времени боль возвращается, хотя и в меньшей степени. Но сила воли дозволила мне с тех пор совершать поход в Хиву и Бухару, пройти через Монголию, быть в свите Государя на войне 1877 г. и постоянно ездить верхом.

(обратно)

28

Ныне начальник Главного Тюремного Управления.

(обратно)

29

Маленькие кибитки.

(обратно)

30

Фейерверком снабдили меня из Оренбурга для забавы хана и эмира.

(обратно)

31

Авангард состоит обыкновенно из 6 или 8 казаков под начальством Офицера или урядника; при нем следовал Офицер Генерального Штаба (Салацкий), с топографом, для маршрутов съемки.

(обратно)

32

Александро-Невской Лавры, назначенный для сопровождения посольства в Хиву и Бухару, но, по характеру своему, не подходивший к такой обязанности. Большинство конвоя были старообрядцы и о. Фотий, плававшие прежде с моряками, смущал старообрядцев отсутствием монашеской дисциплины. Пришлось расстаться с иеромонахом и посидеть его на пароход, так как похода он бы не выдержал и присутствие его могло лишь подать повод к печальным недоразумениям не только с местным населением, но и среди конвойных.

(обратно)

33

Впоследствии, в особенности после отбытия о. Фотина, пришлось мне взять на себя обязанность псаломщика (несколько Офицеров и нижних чинов пели вместе со мною), а потом и начетчика старообрядцев.

(обратно)

34

Я всегда и везде в Средней Азии, в Китае и в Турции добивался выгод и преимуществ для одних русских подданных, находя, что мы неравномерно делаем уступки иностранцам и даруем им излишние льготы в России. Я предпочитал заискиваниям перед соседями твердую и решительную постановку вопросов. Министерство Иностранных Дел держалось зачастую в своих инструкциях противоположного правила.

(обратно)

35

Полагаю, что со всеми азиатцами мало быть «осмотрительным» в сношениях. Но тут был особый смысл: Министерство Иностранных Дел желало оставаться нейтральным, что непонятно в Азии.

(обратно)

36

Таким образом я с 1858 г. обратил внимание Министерства Иностранных Дел и Военного на необходимость положить предел безнаказанным набегам наших соседей и волнению в степи, упрочить нашу масть в Средней Азии соединением разделенных пустым пространством, служившим путем набегов в наши пределы, Сибирской лини с Сыр-Дарьинскою, обеспечить сию последнюю и стать прочною ногою на р. Сыр, выйдя из песков и бесплодной местности в населенную и богатую часть бассейна этой реки. Вследствие моей подробной записки поэтому же предмету было собрано в начале 1864 г. у Государя совещание, в котором я участвовал и которое положило основание экспедиции генерала Черняева и начало завоеванию Туркестанского края.

(обратно)

37

В степи в местах, где лучше подложный корм, кучатся аулы, которые по выкормлению трав расходятся, во аулы одного и того же рода держатся в известном районе. При прохождении посольства, киргизы, ради почета, а еще более любопытства, чрезвычайно развитого между кочевниками, выезжали за несколько десятков верст поглазеть на незнакомых людей.

(обратно)

38

Батырь, т. е. богатырь, удалой киргиз, наездник лихой и т. п. Исет по своему сложению, росту, физической силе и характеру был действительно богатырь, внушавший своим землякам невольное уважение, доходившее до подобострастия. При однообразной жизни кочевников, киргизы с напряженным любопытством следят за всем происходящим в степи, и нигде так быстро не разносятся вести, как между кочующими аулами. Всякий проезжающий останавливается поговорить с встречным всадником.

(обратно)

39

При караване моем было несколько нанятых вожаков, из числа тех, которые лучше других киргиз знакомы с предстоявшим нам путем. Но, в известных случаях, присоединялись к нам особенные почетные вожаки из числа значительных лиц, не несущих платной обязательной службы.

(обратно)

40

Бывший впоследствии корпусным командиром в Московском округе и Членом Военного Совета. Ныне умерший.

(обратно)

41

И по тем обещаниям, которые ему были даны Оренбургскими властями чрез посредствующих киргиз. Желая достигнуть цели, они всегда преувеличивают то, что им поручено передать.

(обратно)

42

Киргизы поверили, что мы относимся к ним чистосердечно и не намерены, заманив их, казнить, когда они со мною поели и напились чаю. Все они повеселели и стали смотреть бодрее.

(обратно)

43

В виде аванпостов ставились один или два маячных казака и высылался вперед разведчик.

(обратно)

44

Т. е. достаточно далеко от хивинских владений, чтобы пересадка на пароходе могла состояться своевременно, не возбудив основательных подозрения хана, и была осмысленна.

(обратно)

45

Для посольства было бы гораздо легче, менее рискованно и менее сопряжено с потерею времени отправиться сначала к самому главному среднеазиатскому владетелю, эмиру бухарскому, и у него получить разрешение на возвращение по р. Аму, на судах Флотилии, которые между тем успели бы снарядить, как следует, и ввести в р. Аму. Если бы пароход «Перовский» прошел беспрепятственно Кунград и хивинские владения, то возвращение из Бухары посольства чрез Хиву не встретило бы затруднений и могло состояться еще до зимы, без задержки. Если бы напротив хивинский хан попытался бы не пропустить наши пароходы, то посольство, выяснив из Бухары отношения к России Сеид-Мохаммеда, не полно бы чрез Хиву. Главнейшая цель исследования р. Аму до того пункта, до которого могли бы дойти пароходы, была бы достигнута. А против Хивы приняты были бы другие, более практические меры, может быть, совместно с Эмиром бухарским.

(обратно)

46

Основанных на уверениях Г. А. Катенина и, в особенности, Бутакова, что флотилия будет ранее в Аральском море, нежели успеет прибыть к берегам посольство и что плавание в р. Аму не потерпит никакой задержки и вполне для парохода «Перовский» доступно. В Петербурге приняли все это за основание проекта, как данные несомненные.

(обратно)

47

Бывший потом посланником в Японии и Соединенных Штатах Америки.

(обратно)

48

Впоследствии адъюнкт-профессор академии паук.

(обратно)

49

Мирное вступление парохода «Перовский» в р. Аму предполагалось обеспечить и объяснить необходимостью доставить в целости хану Высочайшие «великолепные и громоздкие» подарки. На этом вертелась вся переписка подготовительная.

(обратно)

50

Рассыльные киргизы, отправляемые обыкновенно о двуконь, т. е. с запасною лошадью в поводу, и исполняющие поручения весьма быстро и добросовестно. Вся переписка в степи пересылается через чабаров.

(обратно)

51

Несколько писем моих и донесений таким образом пропали и на случай похищения моей переписки мне пришлось сообщаться с флотилиею и писать в Петербург по-французски.

(обратно)

52

7 Июня был день рождения отца.

(обратно)

53

Повар.

(обратно)

54

Мне тогда в голову не приходило, что меня оторвут от военной службы, направив на дипломатическое поприще, и что я не буду иметь случая прицепить впоследствии своих военных знаний, приобретенных усидчивым многолетним трудом и исполнением разнообразных поручений военного начальства.

(обратно)

55

Нас задержала дневка 7-го и трудный подъем обоза на Усть-Урт.

(обратно)

56

Теряя таким образом напрасно три дня в самое благоприятное для плавания по р. Аму время.

(обратно)

57

Внимание и любезность, имеющие значение в глазах степняков.

(обратно)

58

Чем почетнее гость, тем большого размера посуду (обыкновенно таз) и большую порцию пищи подают ему азиатцы, а потому мне, как посланнику, обыкновенно подавали кумыс или кирпичный чай в лоханке, по нашему умывальной.

(обратно)

59

В продолжение этого опасного путешествия я писал отцу моему и директору Азиатского Департамента в виде дневника, отправляя постепенно при каждом представлявшемся верном случае, эти письма в Петербург, чтобы в случае моей внезапной смерти остался след того, что было сделано или предпринято.

(обратно)

60

Киргизы беспрепятственно кочевали то в наших пределах, то с хивинских, преимущественно в низовьях р. Аму. По берегам реки мы встречали беспрестанно киргиз или бежавших из Росси с Азбергеном, или просто мирно откочевавшим на время, или наконец наезжавших по разным хозяйственным делам своим, в Кунграл и другие хивинские города.

(обратно)

61

Сын кунградского губернатора, каракалпакский князь Петлеу и киргизский бий Азбирген. При них находился киргизский бий Табынец Мурад, говоривший немного по-русски.

(обратно)

62

Со времени несчастного похода графа Перовского Усть-Урт приобрел легендарный характер страшилища для оренбуржцев, проявившийся как только речь заходила о необходимости когда-нибудь доказать вероломным и нахальным хивинцам, что они не недосягаемы для русской силы.

(обратно)

63

Что и блистательно подтвердилось в 1873 г. движением Оренбургской колонны, направленной на Хиву через Усть-Урт, по маршруту, составленному посольством 1858 года.

(обратно)

64

Бутаков.

(обратно)

65

Оказалось впоследствии, напротив, что Бутаков подвигался слишком медленно вперед и наконец, совсем бросил посольство. Киргизы своими рассказами преувеличивают обыкновенно все случающееся и замеченное в степи, а потому передвижение нескольких малочисленных отрядов было передано в Хиву в виде массового наступления русских, с разных сторон, к пределам ханства.

(обратно)

66

Ширина Айбугира в месте, избранном для переправы, около 30 верст.

(обратно)

67

День именин отца.

(обратно)

68

Камердинер, Дмитрий Харламов Скачков, прослуживший мне с 1849 до 1878 г. и которого, впоследствии, семейство мое считало как бы за родного.

(обратно)

69

На половине пути к Кунграду выехали к миссии, с поклоном от хана, сборщик податей и таможенный чиновник. Они объявили, что присланы узнать какого рода тяжести везет с собою посольство. Так как между хивинцами распространился слух, что везутся скрытно пушки, то зякетчи желал осмотреть вьюки. Ему было категорически отказано с ссылкою на международный обычай, в силу которого посольское имущество нигде не подлежит осмотру. Тогда хивинцы стали просить, чтобы русские обозначили сами какие именно вещи находятся в их караване и, получив подарки и краткую опись, вернулись в Кунград.

(обратно)

70

Постановление комитета не соответствовало местным обстоятельствам, характеру азиатского владетеля и сношений ваших с Хивою; я тотчас же убедился в неисполнимости оного. Если бы дожидаться предварительного согласия хана, то ни одно русское судно никогда бы не показалось в Аму-Дарье и во всяком случае переговоры предварительные так затянулись бы, что согласие могло бы получиться лишь когда по мелководью или наступлению зимы плавание парохода сделалось бы невозможным и не достигло бы цели.

(обратно)

71

В виду того, что флотилия запоздала выходом в море и мы рисковали упустить благоприятное полноводие, приходившее к концу.

(обратно)

72

Касса посольства и подарочных вещи ее могли быть ни в каком случае посланы на барках, без посольства и достаточного конвоя, а это были самые тяжелые вещи в нашей поклаже.

(обратно)

73

Он не мог скрыть своих подозрений и недоверия к мирной цели посольства, упорно настаивая на безотлагательном отправлении его в г. Хиву.

(обратно)

74

Условия этого хивинцы не соблюли и коварно завели русский отряд в непроходимую местность, измучив людей и лошадей.

(обратно)

75

Это сообщил между прочим, Азбирген нашему драгоману, заявив в то же время сыну Исета готовность вернуться в русское подданство.

(обратно)

76

Так как эмир, точно также как и хан хивинский посылал за свой собственный счет торговые караваны в Россию, то самым верным признаком неприязненных действий и первым вестником разрыва считалось поспешное отозвание владетелями принадлежащих им лично караванов. Своим добром они рисковать не хотели, а о своих подданных не заботились.

(обратно)

77

Прибывшие из России моряки и дополнительный конвой для посольства, который так и не понадобился, а остался на пароходе.

(обратно)

78

О котором я не имел ни малейшего предупреждения, и понятия. Между хивинцами распускался слух, что это письмо лично от Г. А. Катенина к Ата-Мураду, с признанием его ханом. Истину узнали мы лишь впоследствии.

(обратно)

79

Нам совершенно бесполезного и положительно вредного в отношении к Хиве.

(обратно)

80

Вероятно в виду мнимой опасности, угрожавшей от русских этому передовому, якобы укрепленному городу.

(обратно)

81

Первое известие о том получил я уже на полпути от Кунграда к Хиве.

(обратно)

82

Что и усилило подозрения хивинцев, не понимавших цели этих передвижения наших судов.

(обратно)

83

Судя по новейшим картам, все названия подверглись более или менее изменению, равно как и весь характер местности дельты р. Аму.

(обратно)

84

Впоследствии занимавшегося усовершенствованием воздухоплавания.

(обратно)

85

И рукавами р. Аму.

(обратно)

86

В Петербурге были введены в заблуждение относительно легкости речной экспедиции, прежними донесениями Бутакова, который вынимался совершить путешествие по р. Аму беспрепятственно.

(обратно)

87

Очевидно Бутакову улыбалась мысль при полной неудаче посольства, явиться нашим спасителем, для возвращения в Россию.

(обратно)

88

Опасаясь встречи с туркменами, хивинцы проводили лодки среди разлива каналами и побочными рукавами. Плавание было крайне медленное. Несмотря на все усилия Игнатьева, проходили не более 15 до 20 верст в сутки.

(обратно)

89

Я помещался с своею прислугою, пятью казаками, секретарем и доктором на первой, головной и самой большой барке, охраняя кассу и самые ценные подарочные вещи, на нее нагруженные. Остальные члены посольства и конвоя были размещены по всем лодкам поровну, а начальник конвоя Бурелин находился на задней лодке. Не доверяя ни лодочникам, ни Диван-беги, мы не переставали принимать меры охраны на случай внезапного нападения или попытки нас снова разделить.

(обратно)

90

Хивинцам очень не нравился воинственный вид нашего малочисленного конвоя и они уже, по детски, предлагали мне в Кунграде «облегчить наших нижних чинов, сложив тяготившее якобы их вооружение на одну из барок». Судьба несчастного Бековича, обстановка нашего странствования, происшедшее в Кунграде с отрядом Бородина и отношения властей к пароходу, а также полученные письма от Бутакова и наших офицеров, заставили считать возможным всякими обман и даже насилие со стороны обезумевших хивинских властей.

(обратно)

91

Посольство о конвоем было размещено на 7 лодках. На каждой из них — для тяги бечевою — находилось в то время, от 4 до 5 хивинцев.

(обратно)

92

Все были одушевлены проявленным мною твердым намерением не поддаваться более ухищрениям хивинцев и проложить себе путь к флотилии, в случае надобности, даже силою, с тем, чтобы, соединившись с Бутаковым, поступить по обстоятельствам: или если возможно, остаться в Кунграде, до распоряжения из Петербурга и возобновив оттуда переговоры с ханом, или же вернуться на р. Сыр, чтобы оттуда идти на Бухару.

(обратно)

93

Хивинцы титулуют глиняные мазанки, занимающие довольно обширное пространство, но имеющие самый жалкий вид и не представляющие ни малейшего удобства, европейцу — дворцами, если они принадлежатхану. Гюмгюмдан принадлежал прежде Мохамед-Рахиму, отцу Сеид-Мохамеда, который и родился в атом загородном помещении.

(обратно)

94

Как предположено было в Петербурге, на основании сведений, доставленных тем же Бутаковым и основанных на его прежней рекогносцировке устья в р. Аму.

(обратно)

95

Что для целей посольства было бы совершению бесполезно, озлобив напрасно хивинцев. Для нас пароход «Перовский» был необходим в Кунграде и в первый период нашего пребывания в хивинских пределах или же для плавания до Чарджуя, а пока мы были в Хиве, он был бесполезен.

(обратно)

96

Лучше было бы посольству при таком неудовлетворительном составе флотилии, с нею не связывать свои действия и на нее вовсе не рассчитывать. Бутакову следовало все это предвидеть, предупредить в Петербурге и не браться за экспедицию в 1858 г., отложив плавание до следующего года.

(обратно)

97

В письмах от 6, 7 и 20 Июля, Бутаков высказал опасение, что большая часть лошадей посольства и конвоя погибнет от недостатка корма и затруднительности пути и что мы не в состоянии будем запастись верблюдами в Хиве для возвращения на р. Сыр или для дальнейшего путешествия. Он предполагал, что Игнатьев вынужден будет отказаться от следования из Хивы в Бухару при встреченных им и непредвиденных, материальных и политических, неблагоприятных обстоятельствах. По мнению Бутакова посольству следовало воспользоваться единственною возможностью выйти благополучно из Хивы, спустившись вниз по течению р. Аму, на хивинских барках, до парохода «Перовский». Он находил, что даже выгоднее продать лошадей или просто их бросить, так как наем верблюдов обошелся бы в Хиве дороже стоимости лошадей. В заключение Бутаков заявлял, что зимовать в реке флотилии невозможно и оставаться в устье реки позже 1 Октября нельзя (письмо 20 Июля).

(обратно)

98

Если только в течение зимы успеют доставить — подобно тому как сделали с пароходом «Перовский», — по частям в Форт № 1, лучший пароход из Швеции (завод Моталла), собрать его и вооружить до половины Апреля.

(обратно)

99

Войдя в сообщение с Флотилиею, он написал несколько слов отцу моему и сообщил краткие известия о здоровье и о встреченных нами затруднениях, принудивших меня отправиться в Хиву без средств сообщения с Россиею. Письмо это было переслано, с бумагами Бутакова, в форт № 1 на «Обручеве» и доставлено в Петербург.

(обратно)

100

По инструкции предполагалось, что я войду в сношение из Бухары с Ханыковым в Герате, с Афганистаном, Балком, Кундузом и прочими среднеазиатскими владениями, лежащими на р. Аму.

(обратно)

101

Впервые дни моего пребывания в Хиве.

(обратно)

102

И совсем не пригоден для дипломатических переговоров, тем более, что обыденный состав сановников и приближенных ханских, пополнялся в чрезвычайных обстоятельствах, как напр., вопрос об уступках иностранцам, случайными членами: муллами, дервишами в тому подобными Фанатиками.

(обратно)

103

Престарелый и дальновидный эмир бухарский.

(обратно)

104

Бий Мохаммед-Ниаз, предводительствовавший туркменами, подступил к Хиве и явился во дворец ханский, под предлогом поклониться Кутлу-Мураду, в качестве посланника Ата-Мурада, избранного туркменами ханом. Во время аудиенции Кутлу-Мурад был убит вместе с 7 сановниками, бывшими при нем.

(обратно)

105

Это была съемочная оренбургская партия, под прикрытием конвоя. По преданию крепость была построена Бековичем-Черкасским при движении его к Хиве. Название «Бековичей крепости» сохранилось у хивинцев.

(обратно)

106

В своем невежестве хивинцы принимали баржи (их было две) за такой же пароход как «Перовский», 4-е судно было, вероятно, «Обручев».

(обратно)

107

Как мне неоднократно заявляли Диван-беги, Мехтер, Куш-беги и впоследствии сам хан, который и настаивал на мнимых своих правах на обширную территорию.

(обратно)

108

Из Казалы рассыльные приехали в каракалпакские поселения и искали нас в окрестностях Кунграда, а потом, при пособии каракалпаков, добрались благополучно до Хивы.

(обратно)

109

Узнав о том своевременно, чрез посланного Исетом киргиза, я успел доставить ему возможность скрыться в киргизских кочевьях и потом пробраться и отцу.

(обратно)

110

Замечательно, что в Главном Штабе, куда представлен был этот план, забыли про него и он находился в военно-топографическое депо, когда шли приготовления к хивинскому походу. Узнав о них я написал из Константинополя директору Азиатского Департамента, чтобы напомнить о наших трудах, которые могли пригодиться и облегчить действия наших войск. Мне ответили, что план Фотографирован и в достаточном количестве экземпляров послан вслед за оренбургским отрядом. Покойный Скобелев уверял меня, что ящик, в котором были планы г. Хивы, опоздал, получен был на другой день после атаки на городские ворота и Скобелев имел случай удостовериться в его верности и точности, сожалея, что не получен он был своевременно в отряде.

(обратно)

111

За два дня до нашего прибытия в Хиву отправился ханский посланец в Бухару, тогда как оттуда прибыл посланец эмира за несколько дней перед тем.

(обратно)

112

Так как с русских (православных) купцов и приказчиков взыскивали вдвое больше против мусульман, то наши торговцы принуждены были, во избежание таможенной переплаты, обручать свой товар казанским татарам или киргизам и продавать товар под чужим именем, что порождало большие затруднения и нередко навлекало убытки на русских купцов, делая невозможным дальнейшее развитие наших торговых правильных сношений с Хивою.

(обратно)

113

Перед прибытием посольства, хан осмелился письменно и чрез своего посланца заявить мнимые права свой на левый берег р. Сыра, протестуя против перехода наших отрядов и взимания нами кибиточного сбора с киргизов. Ему отвечено было, что киргизы кочующие на левом берегу Сыра — русские подданные.

(обратно)

114

Директор Азиатского Департамента Егор Петрович Ковалевский.

(обратно)

115

Слух распространился накануне, что Куш-беги вызвался, заманив нас к себе на праздник, окружить посольство вооруженною толпою, внезапно нас обезоружить и даже перебить, как некогда Бековича. Не отказываясь от праздника, чтобы не показать робости, мы приняли меры, чтобы, в случае надобности, оказать отчаянное сопротивление: все были вооружены, а ружья и пистолеты заряжены. Под предлогом угостить хивинцев песнями, несколько казаков были введены во двор, где угощали членов посольства. Все обошлось благополучно.

(обратно)

116

В Хиву попадали, чрез туркмен из Персии и от пленных персиян, русские золотые и серебряные монеты, в особенности целковые.

(обратно)

117

Перед ханом, на ковре, лежал кинжал в пистолет кремневый, а за ним — как и в первую аудиенцию — находилось государственное знамя и несколько вооруженных людей. Сеид-Мохамеду было 32 или 33 года. Избран он был ханом в Апреле 1856 г.

(обратно)

118

Хан считал, что хивинские владения граничат на севере р. Эмбою, Аральским морем и Яны-Дарью, к Востоку простираются до Кукертли, а оттуда на юг, до Мерва; на западе — до Байкальского залива.

(обратно)

119

Можно было ее подписывать акта и не захлопать Формального условия, но ответ в том или другом смысле должен был быть дан русскому посольству.

(обратно)

120

Куш-беги, живший во дворце, был ловкий и свирепый узбек. Он оклеветал мехтера, благоразумно относившегося к России, и стал заправлять всеми делами ханства.

(обратно)

121

Во время путешествия от Оренбурга до Кунграда были сделаны астрономические наблюдения на 23-х пунктах, для определения широт и долгот этих мест. Между Оренбургом и Аральским морем была произведена барометрическая нивелировка. Определена высота Усть-Урта над р. Чеган, а также в 5 местах высота Усть-Урта над уровнем Аральского моря. Метеорологические наблюдения производились ежедневно, в продолжение всего путешествия.

(обратно)

122

Замечательно, что когда мне случилось ссылаться на этот договор, которому у нас, в то время, придавали особенное значение, то оказалось, что никто из чиновников хивинских и местных торговцев не знает содержания подписанного ханом акта и даже не слыхивали о нем в пределах ханства. Не было ни одного случая применения обязательства, выданного нам ханом. Вот значение и польза договоров с Хивою, ничем не обеспеченных.

(обратно)

123

Летом предыдущего года, и. е. в 1857 свирепствовала сильная эпидемия — последствие бывшего в стране голода. Смертность была значительна, в особенности между детьми. Судя по рассказам жителей, признаки указывали на кровавый понос и даже холеру.

(обратно)

124

Я заменил водку чаем, который с выступления из Хивы до возвращения в Форт № 1 давал дважды в день всему конвою. Водка русская вся вышла; был оставлен небольшой бочонок, для больных. Впоследствии я закупил местную, виноградную водку, которая пригодилась отряду при возвращении из Бухары и наступлении холодов.

(обратно)

125

Т. е. заложниками.

(обратно)

126

О тогдашней затруднительности этого пути и о перенесенных нами ощущениях трудно судить теперь тем, которые проезжают по этому пространству ныне в вагонах железной дороги, построенной Анненковым.

(обратно)

127

На каждого пишущего, а тем более вычерчивающего маршрут бухарцы смотрят крайне подозрительно. Стоддарт погиб исключительно из-за того, что писал письма, что в глазах эмира послужило доказательством его неблагорасположенности и шпионства.

(обратно)

128

Я потом раза два ездил на нем в Бухаре и выехал на нем из города, при возвращении в Россию, до первого ночлега. Приведя его в Петербург, я поднес его Его Императорскому Высочеству покойному Великому Князю Наследнику Цесаревичу Николаю Александровичу, который ездил на нем.

(обратно)

129

Так как это нам передавали лишь хивинские чиновники, в разгаре наших пререканий с ханом, то я считал все это за ложь, изобретенную самими хивинцами для своих надобностей в переговорах с нами, и написал в этом смысле Ковалевскому, но желал проверить эти слухи в Бухаре.

(обратно)

130

В составе моих спутников двое были с последним посольством в Бухаре и подтвердили в том смысле намеки и рассказы бухарцев.

(обратно)

131

Оренбургский Генерал-губернатор и Бутаков собирались зимою побывать в Петербурге, чтобы не подвергнуться обвинению в непредусмотрительности при приготовлении и снаряжении экспедиции; оба расположены были, по доставленным нам из Форта № 1 сведениям, свалить вину друг на друга, а всего более на начальника миссии.

(обратно)

132

У которого куплены были Министерством Иностранных Дел часы и ящики с музыкою.

(обратно)

133

Все христиане должны были ходить пешком; больного дозволялось провезти на осле. Вне города они могли ехать верхом на лошади, но должны были слезать с лошади при виде бухарского чиновного лица и приветствовать его стоя на ногах.

(обратно)

134

По тогдашним правилам мы все брили бороды, за исключением уральских казаков. Бородатый стрелок или офицер были тогда немыслимы.

(обратно)

135

Большею частью халаты.

(обратно)

136

Никем из нас не разделяемое.

(обратно)

137

Для наполнения этих торсуков остановились мы у последних Буканских колодцев, но к несчастью проводник ввел нас в заблуждение относительно качеств воды, и она оказалась пропитанною запахом сернистого свойства. Болтаясь на спине верблюдов в течение многих часов, вода эта получала весьма неприятный вкус и сверх того захватила жировые части, так что выливаемая, в сосудах она была покрыта маслянистым слоем. На первом ночлеге в безводной пустыне даже лошади фыркали на эту воду и долго не решались пить. Можно себе представить, какое впечатление производил на непривычных пленов посольства чай настоянный на такой воде.

(обратно)

138

Провизия эта была куплена мною на собственные средства, в предвидении спешного и неудовлетворительного снаряжения членов посольства в Оренбурге и необходимости мне их кормить в пути. У меня осталось, по приходе в Форт № 1, провизии собственной месяцев на пять, и я ее сдал в Форте № 1, когда должен был спешить в Петербург, пожертвовав оную на степные надобности, без всякого вознаграждения от казны.

(обратно)

139

Его Величество дважды припоминал этот разговор, когда я был потом директором Азиатского Департамента: в зиму 1863–1864 г., когда Военное Министерство пришло к тому же заключению и предположило перевести нашу передовую линию в Туркестан, Чекмент и Аулиста, для соединения Оренбургской линии с Сибирскою, и потом весною 1864 г., когда Государю Императору, вследствие возникновения проекта учреждения одного Степного генерал-губернаторства, с резиденциею в Акмолле, благоугодно было предназначить меня на эту должность, о чем мне уже было объявлено Государственным Секретарем Бутковым и Военным Министром Г. О. Милютиным. Назначение это не состоялось вследствие сопротивлений князя Горчакова, предложившего меня в посланники в Константинополь, и самый проект затем не осуществился.

(обратно)

140

Тохсаба дал мне это понять в прощальном разговоре, а я сим воспользовался, ответив, что это дело, вероятно, возможное, но перевозка через пески Кара-кум и Кизыл-кум крайне затруднит осуществление желания эмира оно легло бы облегчиться доставлением экипажа на пароходе, и что я доложу о том Государю, по своем возвращении в Петербург.

(обратно)

141

Я предложил командировать шт. — кап. Залесова, сопровождавшего меня в Хиву и в Бухару.

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***