КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Сборник "Оливье де Куртене и Святой Крест". Книги 1-3 [Жюльетта Бенцони] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Тибо, или Потерянный крест

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ИЕРУСАЛИМСКИХ КОРОЛЕЙ

Все началось со знаменитого Готфрида Бульонского, взявшего Святой город в 1099 году, во время Первого крестового похода. Именно тогда ему предложили стать иерусалимским королем, но он отказался принять золотой венец там, где Христа увенчали терновым, и довольствовался расплывчатым титулом Защитника Гроба Господня. Зато его родной брат, Бодуэн Бульонский, после смерти Готфрида был коронован и стал королем Бодуэном I.

Первый король Иерусалимский был женат трижды, но ни одна из жен не подарила ему наследника, и после смерти Бодуэна I в 1118 году бароны Святой земли передали трон его родственнику, Бодуэну де Бург, сыну графа Гуго де Ретеля, в то время — графу Эдесскому. И Бодуэн де Бург стал королем Бодуэном II.

От брака с армянской принцессой Морфией у него родились четыре дочери. Старшая, Мелисенда, должна была унаследовать от отца корону, но она не могла сама править такой беспокойной страной, и ее рука вместе с престолом была предложена весьма знатному крестоносцу — Фульку Анжуйскому Плантагенету, который и правил с 1131 года по 1144-й.

У Фулька с Мелисендой было двое сыновей. Старший короновался в 1144 году под именем Бодуэна III,царствование его продолжалось до 1162 года. После безвременной кончины Бодуэна иерусалимский престол занял его брат Амори, ставший королем Амальриком I, однако перед тем, как получить корону, ему пришлось развестись с женой, Аньес де Куртене, о которой шла дурная слава. Тем не менее прав двух их общих с Амори детей — сына Бодуэна (будущий Бодуэн IV) и дочери Сибиллы — на корону никто не оспаривал. Расставшись с Аньес, Амори женился на византийской принцессе Марии Комнин, и та родила ему дочь Изабеллу.

Маленький Бодуэн, заболевший проказой в девять лет, был все-таки коронован в 1173 году и стал тем самым героическим королем, чьи деяния кажутся чудом, о котором и написан этот роман. О нем... и о его преемниках.

Памяти юного Бодуэна IV, прокаженного короля, истинного героя франкского королевства в Иерусалиме.

Верь учению Церкви и соблюдай заповеди Господни.

Будь милосерден к слабым, стань их защитником.

Люби страну, в которой родился.

Не отступай перед врагом.

Веди с неверными беспощадную и неустанную войну.

Исполняй свой долг феодала, если он не вступает в противоречие с Законом Божьим.

Ни в чем не солги и будь верен данному слову.

Будь щедрым и великодушным ко всем.

Защищай Церковь.

Везде и всегда сражайся за Справедливость и Добро против Несправедливости и Зла.


Из Рыцарского кодекса ХI-ХIIвеков

Пролог Забытая башня

1244
Стук подков о мерзлую землю отдалился, затих, затерялся вдали... Затаившийся беглец медленно, словно боясь выдать себя хрустом позвонков, приподнял голову. Сердце его билось с такой силой, что ему казалось, будто это бьется не его сердце во вжавшемся в почву теле, а сердце подземного мира — там, в его таинственных глубинах. Колотится с оглушительным грохотом, гулом отдаваясь в ушах, перекрывая вой зимнего ветра.

Когда в лунном свете на мгновение блеснули солдатские шлемы, он бросился в колючие заросли, и теперь по его лицу текли струйки крови от шипов, но он ничего не чувствовал, все перестало существовать, кроме этого нечеловеческого шума, этого беспрестанного биения, которое душило его, не давало вздохнуть...

Он поочередно разжал окоченевшие руки, вцепившиеся в торчащие из земли корни, и, упираясь в землю, поднялся, распрямился. Нет, он не боялся, что его увидят, — здесь, на опушке огромного леса, начинавшегося от самого края диких ланд, где не было ничего, кроме скал и зарослей вереска. Длинные быстрые ноги не оставили ни единого следа на промерзшей земле, попробуй, найди его теперь. А в лесу, среди деревьев и кустов, так легко затеряться. Конечно, здесь водятся волки, они хозяева в здешних лесах, только ведь за спиной у него остались владения людей, и опасность там была не меньшей, так что выбор было сделать легко...

Стараясь унять бешено колотящееся сердце, он сделал глубокий вдох. Ему стало легче от морозного воздуха, хоть его и дрожь пробрала, когда он внезапно сообразил, что на нем ничего нет, кроме рубахи и шоссов[1]. Несясь со всех ног, он об этом не думал, не чувствовал холода. Разве кто-то задумывается, во что он одет или о том, какая на дворе стоит погода, когда смерть наступает ему на пятки? Конечно, положение у него сейчас незавидное, но все-таки он жив... Он жив! Все еще жив, хотя к этому часу давно должен был стать бездыханным телом, лишиться зрения и голоса, не чувствовать боли и не испытывать никаких потребностей. Стать куском мертвой плоти, болтающейся на конце пеньковой веревки и ожидающей погребения. Но нет, вместо этого по его жилам бежит живая кровь, и черная земля не засыпала, не придавила своей тяжестью его закрытые глаза... Конечно, это может быть всего лишь отсрочкой, и все же — сейчас он жив, и как это прекрасно! Теперь бы еще суметь живым и остаться.

Первая и самая насущная потребность — поесть, но не так-то просто парню раздобыть еду на голой зимней земле. Последний кусочек хлеба был съеден вчера, а сегодня утром люди бальи[2] сочли излишним кормить приговоренного к смертной казни. Перед тем как он поднялся на эшафот, ему дали выпить лишь стакан вина, да и то, поскольку делалось это лишь для публики и ради соблюдения обычая, ему налили какую-то кислятину, мало чем отличающуюся от уксуса, и эта мерзость до сих пор жгла изнутри его пустой желудок.

Он не обращал на это внимания, поскольку ждать, кроме смерти, было уже нечего, но незначительное событие — драка между двумя торговцами птицей на площади Мартруа, «украшением» которой он вскоре должен был стать, — привела к тому, что толпа заколыхалась, стража расступилась... и он мгновенно сообразил, что можно воспользоваться этими обстоятельствами. Перед ним мелькнула слабенькая надежда на спасение, и он, ухватившись за подвернувшуюся возможность, метнулся в образовавшуюся брешь и растворился, утонул в людском море. Невидимый клинок разрубил его путы, кто-то подтолкнул его вперед. Плотная толпа стала естественной, почти непреодолимой преградой между ним и вооруженными стражниками, и пусть преграда эта в конце концов подалась, не устояла перед гизармами[3], но все же продержалась она достаточно долго: беглец успел скрыться.

Он мчался через лесосеки и овраги, пробирался черен рощи и ивняки, не разгибая спины, чтобы остаться незамеченным, голова его куда чаще опускалась до уровня колен, чем оставалась на присущей ей высоте, а сами колени то и дело упирались в землю. Им полностью завладела неутолимая жажда жизни и свободы, и он не чувствовал холода, переползая через замерзшие лужи и пруды, не ощущал боли, продираясь через колючие заросли. Заслышав малейший шорох, он падал ничком, в ушах гудело, сердце замирало, но всякий раз, распластавшись по земле и потом вновь поднявшись на ноги, он продолжал бежать, и время стало его попутчиком. Вскоре густую черноту неба разведет, словно сажу, до серенькой мути сырой рассвет. Где-то в деревне хрипло прокричал петух — значит, и люди вот-вот проснутся. Надо найти укрытие, надо спрятаться. Нет лучше убежища, чем лес, и он углубился в чащобу, надеясь отыскать там укромное место, чтобы поспать и выкопать хоть несколько съедобных корешков — распознавать их он умел с детства. Но о том, где сейчас находится, беглец не имел ни малейшего представления.

Вылетев пулей из Шаторенара, он думал — если, конечно, он вообще о чем-нибудь думал в ту минуту! — только о том, чтобы убежать как можно дальше от этой чудовищной виселицы. Он бежал, словно заяц, за которым гонятся собаки, куда глаза глядят. И только теперь, оглядевшись вокруг в тусклом предутреннем свете и как следует поразмыслив, он понял, куда попал: единственным известным ему лесом в этой стороне, за широкой полосой непаханой земли, был лес Куртене. Его владельцы, потомки одного из французских королей, были сеньорами настолько высокородными, что им, говорят, удалось получить императорскую корону в какой-то далекой стране на Востоке. Может, потому-то они здесь никогда не появлялись, и бальи в Шаторенаре, — входившем в их ленные владения, — распоряжался здесь по-хозяйски?

Как бы там ни было, Куртене или не Куртене, — для него сейчас это не имело никакого значения. Мир был против него, и единственная надежда на спасение — найти поблизости монастырь или церковь, то есть неприкосновенное убежище. Должны же они найтись и окрестностях города-сюзерена?

Лес кое-где прорезали ручейки, и даже такой — по-зимнему голый — он был прекрасен. К небу тянулись количественные дубы, буки, березы и ольхи; у воды клонили голову ивы; среди зарослей ежевики и остролиста виднелись черешневые деревья, сливы и дикие яблони, но нигде ни единой ягодки, ни единого плода — вот несчастье-то! А у беглеца уже просто живот сводило от голода! К тому же он смертельно устал и потому решил, что лучше всего было бы, наверное, немного вздремнуть, если только удастся забиться в кусты или спрятаться за каким-нибудь камнем, ведь поговорка «кто спит — тот обедает» придумана не вчера.

Он почти сразу набрел на то, что искал: заросшую кустами — к счастью, без колючек — яму между тремя громадными камнями и нырнул туда, снова оцарапавшись. Яма оказалась узкой, но, продравшись через кусты, он смог свернуться клубочком на ее дне. К тому же здесь было сухо и немного теплее, чем снаружи. «И меня тут почти не видно», — подумал беглец, засыпая.

Проснулся он все таким же голодным, но отдых придал ему сил, и он готов был продолжить путь. Короткий зимний день угасал, нужно было поторопиться. И юноша, попив воды из ближайшего ручья и пожевав корешок, который там же наскоро ополоснул, — так ему удалось хоть немножко обмануть голод, — двинулся дальше.

Если он в самое ближайшее время не найдет, чем подкрепиться, его ждет не менее печальный конец, чем на виселице, только ждать этого конца придется намного дольше... Но беглец тут же и упрекнул себя за безрадостные мысли: раз Господь позволил мне избежать виселицы, он не покинет меня и дальше! Он двинулся по лесной тропе, опираясь на подобранную с земли гладкую и ровную, словно посох, ветку, и вдруг ему почудилось, что чья-то невидимая рука как будто подталкивает его вперед. Кто это? Может быть, его ангел-хранитель?.. А может, это душа его матери — солдаты бальи убили ее у дверей, когда пришли за ним, обвиненным в убийстве, которого он не совершал? Стоило вспомнить об этом, и на глаза навернулись слезы. Надо же — еще остались, он думал, ни единой слезинки больше из себя не выжмет после того, как оплакивал ее в тюрьме...

Мороз крепчал, и беглец поспешил утереть слезы из опасения, чтобы мокрые дорожки на щеках не превратились бы в ледяные, к тому же от слез у него туманились глаза, а в лесу и без того уже стемнело, ничего не разглядеть. Добравшись до очередного ручейка, он решил идти вдоль его берега, подумав, что так хоть куда-нибудь да выйдет...

Внезапно среди нагромождения голых ветвей мелькнул едва заметный огонек, словно где-то там, за деревьями, горела свеча, и беглец устремился к этому маячку, к этому хрупкому признаку жизни: так волхвы шли на свет Вифлеемской звезды. Но вдруг стволы деревьев подступили один к другому вплотную, ручеек свернул куда-то в сторону, и огонек исчез. Но тем не менее беглец уже понял, куда приближается. Он вспомнил осенний день, лет уже... ох, уже больше десяти лет назад, день, когда отец привел его туда, посоветовав молчать сейчас, да и впредь молчать о том, что увидит, Господи, да он же тогда просто задрожал от счастья. Никогда раньше отец не уводил его так далеко от дома: они ведь отправились в путь накануне! А еще больше мальчик радовался оттого, что они даже ни разу не остановились ни на одном постоялом дворе — все необходимое взяли с собой, а поклажу везла лошадь.

Он не задавал отцу никаких вопросов, отлично зная, что тот все равно не ответит, и довольствовался ожиданием, втихомолку радуясь и гордясь тем, что его сочли достойным приобщения к тайне. Тогда увиденное его не разочаровало, и сейчас он всем сердцем надеялся, что сегодня получится так же.

Когда занавес из деревьев и кустарников наконец раздвинулся, ему открылась поляна, а на ней — полуразрушенная башня. Юношу снова пробрала дрожь, но на этот раз не от холода, а, как и тогда, в детстве, от счастья: огонек, на который он шел, не угас, он по-прежнему светился за узким окошком, и это означало, что старик жив, и он ему поможет! А в помощи беглец нуждался так сильно, что его покинула недоверчивость, свойственная загнанному зверю. В конце концов, даже если старика уже нет, даже если в башне поселился кто-то другой, и этот другой — враг, ему все равно терять почти нечего...

Он поднялся по нескольким неровным ступенькам к низенькой двери, прижался к шероховатому дереву, предвкушая продрогшим телом блаженное тепло, которое, должно быть, царит в башне, а потом, отогнав последние колебания, постучал одним пальцем — настолько окоченевшим, что, кажется, и стука-то не получилось. Тогда, собрав последние силы, он принялся колотить в дверь кулаком. Из-за двери послышался низкий голос:

— Кто там?

— Несчастный... взывающий о помощи!

Дверь тотчас распахнулась, — и в светлом прямоугольнике обозначилась высокая фигура человека в грубой черной шерстяной рясе, с длинной седой бородой и голым черепом, по которому скользили желтые блики. Несмотря на то, что годы согнули старика, и теперь он опирался на костыль, юноша узнал его: это был человек из прошлого, тот самый!

— Господин Тибо, — взмолился он, — сжальтесь надо мной!

— Ты знаешь меня? Откуда? Кто ты?

— Рено де Куртиль. Мой покойный отец когда-то приводил меня сюда.

— Входи! Входи же скорее!

Оторвав руку от притолоки, за которую цеплялся, беглец вошел и так стремительно бросился на колени у горящего очага посреди комнаты, что старику показалось, будто он хочет зачерпнуть пригоршню огня. От одежды гостя остались лишь жалкие, насквозь промокшие лохмотья, его трясло так, что зуб на зуб не попадал.

— Почему ты в таком виде? — спросил тот, кого только что назвали господином Тибо. — И что случилось с твоим отцом?

— Отец умер месяц назад, в день Святого Илария. Его свело в могилу страшное расстройство кишечника, опорожнило, словно прохудившийся мешок. С этого и начались все наши беды. После смерти отца королевский бальи хотел забрать себе все наследство, заявив, что отец занимал у него деньги. Но это неправда!

— Об этом ты мог бы не говорить, я знаю, что твой отец никогда ни у кого и гроша в долг не брал. Давай-ка, снимай поскорее свои мокрые тряпки и завернись вот в это, — старик вытащил из грубо сколоченного деревянного сундука одеяло и подал его юноше. — Я тебя хорошенько разотру, а ты тем временем продолжишь свой рассказ.

— Да рассказывать-то уже почти нечего. Бальи явился к нам в Куртиль и попытался выгнать нас оттуда. Мать упиралась и проклинала его, на чем свет стоит, но один из людей бальи убил ее, а меня обезоружили и бросили в тюрьму...

— За то, что отстаивал право на свое имущество?

— Нет, — горько усмехнулся Рено. — За то, что убил свою мать и украл пряжку от плаща бальи, — ее нашли в моей постели, но я понятия не имею, откуда она там взялась!

— Ну, об этом догадаться нетрудно: один из этих мерзавцев, а может, и сам бальи, подбросил... А что дальше?

— А дальше — тюрьма, а потом... вчера утром — виселица... но мне сказочно повезло: в последнюю минуту я успел сбежать.

— Виселица? Послушай, твой отец был безупречно честным человеком и веселым малым. У него ведь были друзья? И что же — никто за тебя не заступился? Никто даже и не попытался помешать бальи осуществить его намерения? Все-таки вешать того, в чьих жилах течет дворянская кровь...

Рено пожал плечами. Дрожь не унималась, даже под грубошерстным одеялом его все еще знобило.

— В Шаторенаре царит страх, многие ушли из города — с крестоносцами... или чтобы присоединиться к императору.

Старик взял в углу котелок, наполненный примерно до половины, поставил его на железную решетку над огнем очага, потом достал из хлебного ларя краюху черного хлеба, отрезал от нее толстый ломоть и протянул юноше:— Съешь-ка, пока похлебка подогреется. Ты ведь, наверное, умираешь с голоду?

Не то слово! Рено схватил протянутый ему хлеб и с жадностью начал есть. А старик, вооружившись длинной ложкой, сел рядом с гостем на каменную глыбу — одну из тех, что окружали очаг, — и, помешивая ложкой в котелке, тяжело вздохнул:

— Крестовый поход! Как это было прекрасно во времена доблестного Готфрида и князей Тарентских![4] И не менее прекрасно в те времена, когда великим франкским королевством правили Бодуэн или Амальрик, тот безвременно умерший король, который был моим крестным отцом... Но сколько бедствий выпало нашей родной земле! Сеньоры уходили в поход, не зная, вернутся ли обратно, оставляя свои владения в руках жен, и это еще хороший вариант — при условии, что женщина была способна управлять землями и вассалами и с ней оставался сын-помощник. А если нет — поместье доставалось какому-нибудь родственнику или соседу, которого считали честным человеком, или самому королю, ссужавшему взамен деньгами, необходимыми для дальней дороги. А что делали те, кому владельцы передавали свои полномочия? Приводили своих людей, ставили своего бальи, который душил налогами и поборами, занимался вымогательством, и это удавалось ему еще легче, если его хозяин рассчитывал на большие доходы, потому что, оставаясь царьком на вверенных ему землях, он мог и себе урвать приличный кусок. И если для бедняков это было началом дурных времен, то для больших ленов стало началом распада...

— Да ведь вы и сами участвовали в крестовом походе, мессир? Так, по крайней мере, говорил мой отец... и еще говорил, что вы были...

Юноша замялся, не решаясь продолжить, и, чтобы скрыть смущение, еще усерднее принялся жевать свой ломоть. Тогда старик закончил начатую им фразу сам:

— ...рыцарем, которого Орден тамплиеров изгнал из своих рядов за тяжкое нарушение устава и которого местный люд в простоте своей окрестил Проклятым тамплиером. Вот чему я обязан своим полнейшим одиночеством и ненарушимым покоем: все вокруг боятся колдовских чар, которые я мог унаследовать оттуда — из тех мест, которые были моей родиной. Пора тебе узнать то, что знал твой отец: я никогда не отправлялся в крестовый поход, я там и родился.

— Там?! Вы хотите сказать, что... что родились в Святой земле?

Услышав, с каким восхищением гость спросил о месте его рождения, старик усмехнулся, но тут же закашлялся. Лицо отшельника побагровело, и унять приступ он смог, лишь отпив несколько глотков воды из кувшина. Лицо это было смуглым и изрезанным морщинами, как скорлупа грецкого ореха, но серые глаза, в которых мерцали непролитые слезы, оставались молодыми, живыми и ясными.

— Вы больны, мессир? — испугался Рено. — Может быть, нужно позвать лекаря?

— Ни один лекарь не осмелится приблизиться к моей заброшенной башне, но они мне и ни к чему: все равно я лучше любого из них знаю, как лечить людские болезни. А стало быть, знаю и то, что когда-нибудь — и, думаю, очень скоро, — этот кашель меня прикончит. Но поскольку, благодарение Господу, час мой еще не пробил, — с улыбкой добавил старик, — вернемся к тому, о чем говорили... Я сказал...

— Вы сказали, что появились на свет Божий там же, где родился Иисус Христос.

— Нет, не совсем так Я родился в Антиохии[5], богатом городе на реке Оронт, в ста пятидесяти лье от Иерусалима и еще дальше от Вифлеема, где родился Спаситель... Но мы поговорим об этом позже... Ты совсем измучен, да и похлебка разогрелась. Поешь и ложись спать.

Пока молодой человек жадно поглощал густой суп из разваренных бобов и репы, отшельник принес из кладовой большую охапку соломы и положил ее на пол (постель старика представляла собой голую доску, покрытую одеялом, а подушкой служил валик). Потом, достав из сундука сорочку из грубого холста и такой же грубый шерстяной котт[6], протянул их юноше:

— Переоденься, как поешь, надо высушить одеяло. А потом ложись, тебе необходимо отдохнуть...

Рено не заставил себя упрашивать. Но прежде чем лечь, он преклонил колени перед скромным крестом из черного дерева, висевшим на стене между связками сухих трав, — юноше хотелось поблагодарить Господа за то, что нашел пристанище. Тибо, стоя за его спиной, тоже молился, но молитва его была долгой, так что нечаянный гость с блаженным вздохом заснул, зарывшись в солому. Затем старик подбросил в огонь пару поленьев, снова опустился на камень у очага и погрузился в раздумья.

Конечно, он понимал, что юноша рано или поздно у него появится, и что дня встречи теперь уже оставалось ждать недолго, потому что Рено исполнилось восемнадцать. Да, он знал, что мальчик придет, но не таким же образом! Не как затравленное охотником, голодом и зимой измученное животное! Что же до случившегося с Олином де Куртилем и его кроткой, терпеливой супругой Алес, — этому вообще не найти объяснения! Конечно, он сам уже давно не питал никаких иллюзий, он знал, какие разрушения способны произвести в человеческой душе алчность и продажность, он собственными глазами видел, как из-за двух этих пороков обратилось в руины целое королевство, святейшее из королевств земли, королевство Иерусалимское... Но то, что эти два демона завладели бальи, присланным королем Людовиком, которого, несмотря на юность, уже назвали Святым, до такой степени, что заставили его не только позабыть Божьи заповеди, но и пренебречь самой обычной осторожностью, утратить страх перед королевским правосудием, — вот что превосходило всякое понимание. Он должен был хоть немного призадуматься, этот бальи, но нет — искушение, должно быть, оказалось слишком велико, он уже вообразил себя полновластным хозяином богатого и сильного графства, сеньор и владелец которого не просто долго отсутствовал — он даже и на свет появился не здесь, а на императорском престоле в Константинополе.

Поистине, странный род — род Куртене, представителем одной из ветвей которого был и он сам: неодолимо действует на них магия дальних стран и опасных приключений. Атон[7], положивший начало этому роду, сын полководца, состоявшего в родстве с графами Сансскими, не был обременен религиозными предрассудками, и потому первое свое ленное владение выкроил из земель аббатства Феррьер. Он воздвиг там хорошо укрепленный замок и — при содействии некой «знатной дамы», чьего имени история не сохранила, возможно, потому, что он и сам его позабыл, — основал род Куртене. У него родился сын, за ним несколько дочерей, потом — четыре внука, двое из которых навсегда покинули фамильную башню. В то время как старший, Милон, получив наследство, приложил все усилия, чтобы расширить и умножить владения рода, Жослен в 1101 году взял крест и последовал за своим другом Этьеном де Блуа в Палестину, где поступил на службу к кузену, Бодуэну де Бургу, ушедшему в крестовый поход ранее — с Готфридом Бульонским, и там получил титул графа Эдесского, чьи владения лежали на границе с Арменией и землями неверных. Жослен, безупречное воплощение всего самого благородного и чистого в рыцарстве, божественно красивый, как, впрочем, будут красивы и его потомки, стал обладателем богатых земель вокруг крепости Тюрбессель на западном берегу Евфрата. Когда Бодуэн Бургский взошел на иерусалимский престол под именем Бодуэна II, Жослену досталось графство Эдесское. Здесь он, взяв в жены армянскую принцессу[8], продолжил род Куртене, который со временем станет известен по всему Междуречью и Средиземноморью. К сожалению, слава этого рода не всегда будет доброй, потому что его сын, Жослен де Куртене Второй, а еще в большей степени — его внук, Жослен Третий, отнюдь не отличались ни добродетелями, ни доблестью отца и деда.

Но к тому времени во Франции сеньория Гатине, к которой добавились Монтагри, Шаторенар и многие другие территории, перешла в другие руки.

Третий внук Атона, Жоффруа, тоже отправился в Святую землю, но намного позже, чем Жослен, в 1139 году, и, как оказалось, только ради того, чтобы сложить голову у стен Монферрана, крепости графства Триполи, которую удерживал тогда эмир Зенги[9]. Христианам удалось взять крепость, но гибель храбреца Жоффруа оплакивала тогда вся армия.

У младшего из четырех братьев, Рено, был только один ребенок. Старший, Милон, вообще не оставил потомства, и потому Элизабет, единственная дочь Рено, оказалась наследницей всего, чем владела семья, а это было немало. Богатства рода были так велики, что сам король Людовик VI Толстый, соблазнившись ими, попросил руки Элизабет для своего седьмого сына, Пьера Французского[10]. Бракосочетание состоялось, и принц — повинуясь весьма распространенному в те времена обычаю, согласно которому младший сын, даже и королевского рода, женившись на наследнице, полностью «врастал» в то, что становилось его достоянием, — принял имя Пьера де Куртене и сменил щит с королевскими лилиями на щит с золотыми византиями, с которым ему пришлось дойти куда дальше, чем он мог вообразить. Ему тоже предстоял путь в Палестину, куда он отправился в 1180 году вместе с графом Шампанским[11], чтобы помочь разжать тиски, в которых Саладин[12] уже сдавил Иерусалимское королевство франков.

Наведя порядок в своих делах, сделав Элизабет полноправной госпожой и хозяйкой их владений и оставив с нею их великолепное потомство в составе семи сыновей и шести дочерей, он отправился навстречу судьбе. И что же? Ни супруги, ни детей своих Пьеру больше никогда не суждено было увидеть, ибо несколько месяцев спустя он пал смертью храбрых у брода Иакова, защищая новенький замок, белокаменные стены которого оскорбляли султанский взор...

Тем временем владения рода Куртене все разрастались. Нареченный со дня рождения графом Оссерским, сын Пьера Французского, Пьер II де Куртене, благодаря первой женитьбе — на Аньес де Невер — стал еще и графом де Невер и де Тоннер, а девятью годами позже, благодаря второй женитьбе — на Иоланде де Эно[13] — маркизом Намюрским. А его брат Рено, вскоре изменивший имя и ставший Реджинальдом, тем временем отправился в Англию в свите королевы Алиеноры, отвергнутой супругом, королем Людовиком VII — той самой Алиеноры Аквитанской, которая принесла потом в приданое Генриху II Плантагенету почти половину Франции. Реджинальд женился там на высокородной даме, и благодаря этой женитьбе его потомки стали графами Девон[14], пэрами Англии и баронетами Ирландии[15].

Однако вернемся к Пьеру II.

Причуды истории уготовили ему судьбу необычную, но, в конечном счете, вполне достойную французского принца крови, поскольку крестовый поход, который венецианцы заставили отклониться от намеченного пути, привел его на императорский престол в Константинополе[16].

С тех пор драгоценная корона — вместе с другими сокровищами — так и оставалась в семье, и в то время, когда Тибо вспоминал обо всем, о чем вспомнил, она все еще принадлежала ей. Более того, последний император из рода Куртене как раз сейчас был на Западе — отправился туда несколько месяцев назад, чтобы заключить соглашения, в которых ощущалась серьезная необходимость, поскольку с их помощью монарх надеялся укрепить сильно пошатнувшийся трон.

Пламя в очаге погасло, оставив лишь несколько дотлевающих угольков, и отшельник, вздрогнув от холода, очнулся от раздумий, в которые был погружен.

Непрерывно кашляя, он сходил за охапкой хвороста и поленьями, но прежде чем раздуть огонь через железную трубку, которую он использовал для этой цели, ему пришлось немного выждать, отдышаться, перетерпеть мучительное ощущение, будто в груди у него что-то рвется, а сердце вот-вот, не выдержав, лопнет. Но, в конце концов, боль отступила, сердце унялось, на дровах весело заплясал один язычок огня, за ним другой, старик еще немножко посидел у очага, согреваясь, после чего встал на колени перед распятием и снова начал молиться. Он знал, что смерть приближается к нему семимильными шагами, но молил о том, чтобы она не забрала его прежде, чем мальчик, укрывшийся у него от преследования, узнает все, что ему необходимо узнать о собственной жизни и о том, какие секреты она таила. В изгнании Рено с земель, принадлежавших его роду, отшельник видел скорее божественный промысел, чем преступную несправедливость. Рено в любом случае пришлось бы уйти, но, может быть, он почувствует себя менее несчастным, если узнает правду. Узнает, что Олин и Алес — не настоящие его родители, что он так же, как и сам Тибо, появился на свет за морем, в далекой земле, которой так трудно оставаться святой, когда ее раздирают на части те, чьи намерения слишком уж честолюбивы, те, чьи расчеты слишком уж низменны, те, кто проливает чужую кровь, как воду... Узнает, что его матерью была прекрасная и нежная принцесса, жертва запретной любви... Да, час правды пробил, и необходимо грамотно распорядиться временем, которое милосердный Господь даровал своему смиренному рабу Тибо.

Закончив молитву, он вышел из башни и направился к спрятанному среди кустов колодцу, чтобы набрать моды. Мороз смягчился, под утро пошел снег, и, даже если где-то и оставались следы беглеца, — теперь они были укрыты белой пеленой, и Тибо возблагодарил за это Бога. Вернувшись к себе, он полез в кладовку за овощами и куском сала, подарком дровосека, которого старик вылечил минувшей осенью — у парня была сильно поранена нога. Лесные люди его не опасались — знали, что он хорошо разбирается в лекарственных растениях, и приходили сами. Зато деревенские — совсем наоборот: на них большой лес с его тайнами нагонял страх, их сюда не заманишь.

Старик почистил репу и дикую капусту, залил овощи водой, поставил их томиться на огонь. Мальчик — как ни странно, у Тибо не получалось мысленно называть его иначе, хотя гость выглядел взрослым и мужественным, — мальчик проснется голодным.

Он долго и растроганно смотрел на спящего: в грязном, заросшем щетиной лице все же угадывались черты сходства с матерью, чувствовалась ее греческая кровь. Нос совсем такой же — прямой, ровно продолжающий линию высокого умного лба, почти не прикрытого спутанными немытыми волосами. Правда, остальные черты у него от отца: черные-пречерные, слегка удлиненные глаза под прямыми бровями, четко обрисованные, в меру полные губы — сразу видно, что этот рот всегда готов к улыбке; наконец, твердо очерченная челюсть и волевой подбородок, свидетельствующие о сильном характере. Но гость все же был еще очень юн: эти губы и нежная кожа цвета слоновой кости — они еще детские, и, слеза, скатившаяся из-под опущенных ресниц, тоже была детской.

Старик взял руку юноши, лежавшую поверх одеяла, и тихонько разжал пальцы, чтобы рассмотреть ладонь. Вот царапины, а вот небольшая мозоль — от ежедневных упражнений с мечом, боевым топором или копьем... Уж кому-кому, а Олину де Куртилю можно было доверять обучение боевым искусствам и обращению с лошадьми. Если бы у Рено не отобрали его имение, его, несомненно, хоть сегодня можно было бы посвящать в рыцари... но ведь ничего еще не потеряно, раз ему удалось сбежать от врагов и добраться сюда. Остается узнать его получше, чтобы понять, можно ли доверить мальчику наследство, которое отшельник так долго берег для него...

Пальцы руки, которую держал Тибо, внезапно сжали его руку, и юноша открыл глаза. Сначала он удивился, увидев перед собой незнакомое лицо, потом обрадовался.

— Как хорошо я выспался! — потянувшись, выдохнул Рено. — Давно мне так не спалось, с тех пор, как...

— Да кто же может заснуть, когда ждет палача, кто может заснуть, когда душа переполнена болью и негодованием? А теперь иди-ка умываться! Я принес воды, и на дворе немного потеплело. А я пока приготовлю тебе одежду — в ней ты не будешь привлекать к себе внимания, когда уйдешь отсюда...

— Вы прогоняете меня, мессир? — испуганно, как ребенок, которого грозят отправить на улицу темной ночью, воскликнул молодой человек.

— С чего ты взял? Разумеется, ты уйдешь отсюда, но я не говорил, что это случится прямо сейчас. Мне нужно многое рассказать тебе, прежде чем отпустить в большой мир, — добавил старик, доставая из сундука монашескую рясу с капюшоном, похожую на его собственную.

Юноша удивленно посмотрел на эту рясу — у монахов, а уж тем более у отшельников, редко найдешь такой запас одежды. К тому же эта ряса выглядела новой, во всяком случае — новее той, что была надета на Тибо.

Отшельник прочитал его мысли и улыбнулся:

— Друг оставил ее мне, чтобы я мог сменить облачение, если моя ряса совсем обветшает, а от подарков друзей не отказываются. Теперь она твоя, можешь ее надеть, ничего не опасаясь. И давай позавтракаем... а потом поговорим...

— Охотно, вот только не подвергаю ли я вас опасности, оставаясь здесь?

— Нет. Мне, как, впрочем, и тебе, ничто здесь не угрожает. Если бальи Шаторенара получил власть из рук короля, он не посмеет разыскивать тебя в ленных владениях рода Куртене, по-прежнему принадлежащих молодому императору и прекрасно охраняемых. Особенно сейчас, когда владелец этих земель, вполне возможно, уже вернулся во Францию и может явиться сюда в любую минуту.

Рено снова изумился:

— Лес такой огромный, непролазный... Да еще башня, о существовании которой, по словам моего отца, все или почти все давно забыли, — это, по-моему, надежно охраняет вас от появления нежелательных гостей. Откуда же вам все это известно?

— Порой все же кто-нибудь вспоминает обо мне и приходит... вот как ты когда-то пришел с мудрым Олином. Таких людей, конечно, немного, но вполне достаточно для того, чтобы до меня доносились самые главные новости. Да, я узнаю многое... но не все запоминаю: я сохраняю в памяти только то, что кажется мне важным для этого края, для королевства... или для твоего будущего, которое давно уже меня заботит. Ну, иди умываться. Потом я помогу тебе привести себя в порядок, а тем временем и похлебка сварится.

Вскоре оба, хозяин и гость, помолившись, уже сидели, поставив на колени каждый свою миску, куда отшельник налил похлебки из котелка: от одного запаха этого блюда силы, казалось, прибывали. Они ели молча, как и положено людям, почитающим этот дар Господень — пищу. Рено буквально заглатывал толстые ломти хлеба, макая их в похлебку, да и с салом, к которому Тибо даже не притронулся, — и потому что хотел побольше оставить мальчику, и повинуясь правилам монашеской жизни, одним из которых было воздержание от мяса, — расправился мгновенно. А отшельник, прихлебывая постный супчик, с довольным видом разглядывал своего гостя. Теперь Рено выглядел совершенно другим человеком: умытый, гладко выбритый (на щеках осталось несколько порезов), роскошные волосы острижены в кружок, так что шея и уши оставались открытыми. Да, дело сделано на совесть, мальчик настолько изменился внешне, что может теперь без опаски отправляться навстречу своей судьбе, совершенно отличной от той, что уготовил ему шаторенарский бальи...

Когда с трапезой было покончено, Рено взял миски и отправился их мыть. Старик, которого снова одолел жестокий кашель — такой жестокий, что даже капелька крови показалась на кусочке корпии, торопливо прижатом им ко рту, — вдруг показался ему таким слабым, что юноша забеспокоился и решил: пора им поменяться ролями, пришло время ему ухаживать за отшельником.

— Мессир, вы спасли мне жизнь, скажите теперь, что я могу сделать для вас, чем помочь...

— Сходи в кладовку, найди на полке горшочек с диким медом и принеси сюда — мне станет лучше от одной ложки...— Мама говорила, что наши пчелы — то есть пчелы из Гатине — дают самый лучший мед во всем королевстве. У нас дома всегда был этот мед, да и вам бы лучше держать его под рукой, а не хранить там, в кладовке, — заметил молодой человек, выполнив просьбу старика.

— Дело в том, что меда у меня осталось всего ничего — на донышке, а до нового сбора еще далеко, так что я это снадобье берегу на самый крайний случай, когда совсем уж худо сделается. Ну вот — видишь, мне уже полегчало, — Тибо улыбнулся склонившемуся над ним встревоженному юноше.

— Неужели, мессир, вам так обязательно оставаться тут одному? Вы вчера упомянули о том, что храмовники изгнали вас, но ведь долг милосердия велит им заботиться о больных, и я знаю, что в Жуаньи[17] есть резиденция могущественного командора. Там могли бы вам помочь. Особенно, если... если вы сожалеете о своей ошибке... — добавил Рено, покраснев: он понимал, что ступает на скользкую почву.

А старый рыцарь, покачав головой, снова улыбнулся:

— Нет, о своей, как ты сказал, ошибке, вернее, о своих ошибках, я ничуть не жалею, потому что совершил их из-за любви... ну и еще один мой проступок состоял в том, что я отказался открыть тайну. Я дважды нарушил устав, и был наказан по справедливости. Они бы не приняли меня. И я не стал бы просить их об этом.

— Хорошо, но ведь есть еще монастыри, и есть, насколько я знаю, странноприимный дом в Куртене, который содержат рыцари-госпитальеры...

Иоанниты[18]... — поправил Тибо. — Те, что основали когда-то в Святой земле амальфийскую лечебницу для заботы о неимущих, больных или раненых пилигримах. Но, как бы там ни было, я считаю, что бывшему тамплиеру не место ни в этом, ни в любом другом монастыре. Я дорожу своим одиночеством и хочу умереть здесь.

— Тогда я останусь с вами. Буду вас лечить, если вы согласитесь рассказать мне о тех травах, флаконах и горшочках, которые хранятся там, — Рено кивнул в сторону кладовки. — Научите меня, мессир!

— Я не успею. Рука Господня привела тебя сюда в то самое время, когда я искал способ передать послание твоему... твоему отцу. Я знаю, что дни мои сочтены, и мне хотелось, чтобы он пришел сюда снова, пришел с тобой, потому что я должен был ввериться ему и дать ему разрешение приподнять завесу. А затем открыть тебе то, чего он не знал.

При свете плясавшего в очаге пламени было видно, как широко раскрылись и заблестели глаза юноши.

— Приподнять завесу? Мессир... ваши слова так таинственны...

— Вот потому-то и надо пролить свет. Скажи, ты что-нибудь помнишь о своем раннем детстве? Или ты убежден, что родился в Куртиле?

— Нет... ничего не помню, кроме родительского дома... — задумчиво ответил молодой человек — А должен помнить?

— Может быть, да, а может быть, и нет... Тебе было всего несколько месяцев от роду, когда мы с Олином, ставшим моим другом и товарищем по оружию, принесли тебя его жене Алес. Она, бедняжка, не могла иметь детей и собиралась уйти в монастырь, если ее супруг, чьего возвращения из Святой земли она ждала пять долгих лет, так и не вернется домой. Твое появление стало для нее самым прекрасным даром Господа, и ей ни на миг не пришло в голову, что муж мог солгать ей, сказав, что ты не его сын. Вот почему она была так нежна с тобой, вот почему ты так ее любил и вот почему ты и сегодня можешь оплакивать ее, как оплакивают родную мать.

— Нет нужды поощрять меня в этом, мессир! — Глаза Рено мгновенно переполнились слезами. — Меня неотступно преследует видение ее страшной смерти, и невозможно любить сильнее, чем люблю ее я. Но вы говорите, — она мне не мать? А кто же та женщина, которая отказалась от меня и захотела, чтобы сын жил вдали от нее?

— Весьма высокородная дама. И если она, как ты говоришь, отказалась от тебя, то уж не с легким сердцем и не по своей воле. Она была поставлена перед самым жестоким для матери выбором: отказаться от своего ребенка или дать ему умереть... и, должно быть, умереть вместе с ним, хотя это, пожалуй, стало бы для нее утешением.

— И... как ее звали?

— Мелисенда Иерусалимская-Лузиньянская, и благодаря ее происхождению в твоих жилах течет кровь франкских королей. Ее совсем юной выдали замуж за антиохийского князя Боэмунда IV Кривого... но не он стал твоим отцом.

Ужас, вызванный последними словами, заглушил радостное удивление, с которым юноша встретил великолепное имя матери.

— Незаконнорожденный? Бастард? Я бастард?!

— И что? Я тоже бастард, но никогда не стыдился этого. Ты ведь знаешь, в семьях правителей это обычное дело, и все дети растут вместе.

— Может быть, но я предпочел бы быть законным сыном от законного брака, а не ублюдком, которого произвела на свет пусть даже и королева, но при этом шлю...

Тибо крепко запечатал ему рот ладонью, не дав произнести бранное слово.

— Замолчи! Чтобы судить — надо знать, а ты пока ничего не знаешь. Никогда не позволю тебе чернить твою матушку. Это прекрасная, нежная принцесса, для которой любовь твоего отца была единственным проблеском счастья. Что еще хорошего может быть в жизни женщины, в интересах государства насильно выданной замуж за грубого скота. Да, скупой и трусливый Боэмунд Кривой был худшим мужем, какого можно себе представить. Или, на ее беду, не только был, но и остался...

— Она еще жива?

— Может быть, ведь ей сейчас должно быть всего тридцать восемь лет, но я не уверен, что стоит ей этого желать.

— А кто тот... кто меня зачал?

Отшельник улыбнулся, услышав, с каким трудом он это выговорил, постаравшись избежать слова «отец».

— Понимаю, что тебе трудно назвать его отцом, но сегодня ты больше ничего не узнаешь.Почему?

— Потому что, мне кажется, время еще не пришло, и потому...

Не договорив, старик зашелся в новом приступе кашля. Ну конечно — от непросохшего полена потянулась струйка едкого дыма. Рено бросился к двери, распахнул ее настежь, потом схватил стоявшую в углу лопату, первой попавшейся веткой выгреб на нее негодное полено и выкинул его наружу. Теперь дверь можно было закрыть. Юноша хотел было принести горшочек с медом, но старик попросил вместо этого дать ему воды, а когда кашель его отпустил, поднялся, опираясь на посох, и направился в кладовую, пристроенную к одной из стен башни.

— Помоги мне! — попросил он.

Здесь тоже, как и вокруг распятия, сушились пучки разных трав, подвешенные надлинной палке, которая была закреплена между двумя камнями в стенах, а на полке стояли горшочки и склянки с латинскими надписями.

— На Востоке я научился лечить самые разные хвори—в любом доме тамплиеров есть своя аптека и свой аптекарь, и надо признаться, мы много чего переняли у арабских... и у еврейских целителей.

— Вы учились у неверных? — с ужасом вскричал Рено.

— А почему бы и нет? Они ведь не только воины, но еще и великие ученые, а между битвами случались долгие периоды мира, когда мы сближались, и нередко именно потому, что каждый успевал оценить достоинства другого. Ну, а кроме того, нельзя не признать, что восточный образ жизни куда приятнее того, какой мы ведем в наших северных странах. Не смотри на меня такими глазами! Я никогда не знался с нечистой силой и в сделки с лукавым не вступал, но в меру своих слабых сил кое-чему научился, хотя и не претендую на то, чтобы называться врачом. Видишь ли, я всегда любил растения, всегда любил цветы — ведь они рождены Божьей улыбкой, и они помогали мне облегчать страдания людей. Вот, смотри, это репейник, он лечит кожные болезни, это — змеиный горец, который помогает при поносе, а вот это — бузина, у нее целебны и кора, и цветы, и ягоды, от чего только она не помогает!.. Это валериана, она успокаивает нервы, а вот это — мать-и-мачеха, ее заваривают и принимают при кашле, и становится легче...

— Так почему же вы не пьете эту траву?

— Потому что я старый дурак, упустил время и вовремя не приготовил отвар! Правда, в последнее время я чувствовал себя немножко лучше. Но я сейчас же его приготовлю...

Он налил в горшочек воды, всыпал туда же горсть сероватой травы и поставил зелье на огонь.

— А что, это лучше меда? — спросил Рено, подергивая носом, словно принюхивающаяся собака.

— В некотором смысле — да, лучше, но этого отвара нельзя пить слишком много. Кроме того, лекарственные травы, как и мед, всего лишь облегчают состояние, но не лечат. Болезнь засела во мне очень глубоко, и я знаю, что никаким снадобьем ее не прогонишь. Мое легкое поедает злобный зверь, и последнее слово будет за ним.

— И нельзя убить этого зверя?

— Нет. Теперь он — часть меня самого, и убивая его, убьешь меня. Разумеется, тогда бы все быстро закончилось, но было бы жаль, потому что боль спасительна для того, кто много грешил. Господь скорее простит меня, если я претерплю страдания...— А вы сейчас их терпите, — без тени сомнения произнес Рено, заметив капли пота, выступившие на впалых висках и вокруг ставших странно-восковыми губ старика. — Вам надо прилечь. Правда, на таком ложе спокойно не уснешь, — добавил он, бросив недовольный взгляд на голую доску, заменявшую отшельнику постель. — Давайте-ка я устрою вас получше.

Молодой человек пошел было за соломой, чтобы соорудить из нее хоть какое-то подобие матраса, но отшельник его остановил:

— Не надо! Я так давно сплю на этой доске, что любая подушка, даже самая мягкая, мне только помешала бы. Но ты прав: мне надо лечь. И я хочу помолиться — иногда во время молитвы ко мне приходит сон. Только прежде...

Он направился в самый темный угол башни, повозился там немножко и обернулся к Рено.

— Иди сюда, поможешь мне! — расстроенный тем, что не справился сам, позвал он. — Сил совсем не осталось...

Рено подошел и, выполняя указания отшельника, вынул из стены два тяжеленных камня. За ними оказалась ниша, а в ней — пакет, обернутый грубой тканью. Старик велел взять пакет и положить его на стол.

— А теперь разверни!

Юноша развязал шнурок, развернул ткань, от которой исходил какой-то давний, неуловимый запах, и увидел стопку пергаментов, очень тонких, почти как велень[19]. Стопка состояла из многостраничных тетрадей. Страницы, исписанные четким, легко читаемым почерком, были скреплены продернутыми в дырочки и завязанными узлом обрывками пеньковой веревки, все вместе представляло собой нечто вроде книги без обложки и без названия. Вместо заглавия стояли две даты: 1176-1230.

Старый рыцарь положил на эту пергаментную книгу тонкую, все еще красивую руку — старость не изуродовала ее суставов — и сказал:

— Я написал все это для тебя. Тут... тут моя жизнь и те тайны, которые подарила ей судьба, надеюсь, тебе полезно будет это узнать. Еще здесь написано все, что мне известно о твоем рождении. Ты должен прочесть это прямо сейчас, чтобы я, грешный, мог упокоиться с миром. Потом я дам тебе все необходимое, чтобы ты понял, какое звено соединяет наши жизни... Читай, дитя мое, читай!

Торжественность тона придавала странную выразительность его словам, и услышанное произвело сильное впечатление на Рено. Он помог старику устроиться поудобнее на жестком ложе, напоил его травяным отваром, добавив в него немного меда, подбросил и очаг поленьев и сел у стола — лежавшей на козлах доски — на грубую табуретку, сделанную из деревянного кругляша и трех толстых веток одинаковой длины. Свет, подобно благословению пролившийся на него из узенькой бойницы, под которой он сидел, показался ему неожиданно теплым: еще недавно зимний, холодный, теперь он слегка окрасился золотом, будто солнце старалось проникнуть в башню.

Рено поднял к окошку исполненный благодарности взгляд, осенил себя крестным знамением, затем так же бережно, как если бы перед ним было Евангелие, взялся за книгу, но к чтению приступил с любопытством куда большим, чем могло бы вызвать у него Священное Писание.

«Я вернулся на землю моих предков, где чувствую себя таким чужим, желая завершить здесь свою жизнь, и молю милосердного Господа лишь об одном: дать мне время завершить работу, которую начинаю сегодня ради того, чтобы дать наставления милому моему сердцу ребенку, рассказать ему о своей жизни. Не потому, что это была жизнь человека знаменитого или важной особы, никем подобным я никогда не был, а потому только, что она протекала вблизи такого величия и такой низости, такой славы и такого убожества, такого света и такого мрака, стольких вершин и стольких бездн, стольких тайн и стольких вещей, вполне очевидных, что в конце ее мне необходимо сложить здесь с себя это бремя.

Да поможет мне Святой Дух и да обернет Господь, прежде чем даровать мне прощение, свой лучезарный лик к тем, с кем я по великой любви или по жестокой необходимости вместе согрешил или кого побудил согрешить!

Меня зовут Тибо де Куртене, и мой герб — это прославленный герб древнейшего из родов Гатине, переселившегося на Святую землю во время крестового похода во главе с Готфридом Бульонским, который привел нас в Иерусалим. И пусть справа налево перечеркнувшая мой щит перевязь[20] говорит всем, что я бастард, мне она никогда не мешала со вполне законной — в отличие от меня самого! — гордостью идти с ним в битву, хотя мой отец... Впрочем, я вернусь к этому в надлежащее время...

Когда я родился, — а случилось это в Антиохии, красивейшем городе на Оронте, осенью 1160 года от Рождества Христова, — мой отец, Жослен III де Куртене, обладал лишь титулом графа Эдесского и Тюрбессельского, не владея этими землями. Эдесса была утрачена не при нем, а еще при его отце, Жослене II, слабом и ни на что не годном из-за своей страсти к наслаждениям. Прекрасное графство в северной Сирии было отнято у него в 1144 году эмиром Мосула, грозным Зенги. У него оставались, правда, несколько крепостей, в том числе радующая взор Тюрбессель, где ему особенно нравилось находиться, но этот безрассудный хвастун развлекался тем, что дразнил Нуреддина, могущественного атабека Алеппо. Майской ночью 1150 года, когда он с небольшой свитой, покинув Тюрбессель, направился в Антиохию, чтобы побеседовать с патриархом, на них напали из засады. Нападавшие и не подозревали о том, кто стоит во главе небольшого отряда, они приняли поначалу свиту Жослена за обычных припозднившихся путников, но затем один еврей его узнал и назвал его имя остальным, после чего пленника препроводили к Нуреддину, а тот приказал заковать его в цепи и бросить в темницу. Там он протомился до самой смерти, забравшей его девять лет спустя. Взыгравшие в нем честь и достоинство заставили его предпочесть пытку отречению от христианской веры, похоже, до тех пор мало его заботившей, но пути Господни неисповедимы. Во время этой отлучки, которой не суждено было завершиться, его жена, моя бабка Беатриса, старалась удержать Тюрбессель и другие земли на берегах Евфрата, одновременно продолжая растить сына, Жослена-младшего. Задача была непосильно тяжелой для нее, поскольку феод располагался на форпосте франкского Иерусалимского королевства, правители которого, какими бы храбрыми и доблестными они ни были, не могли постоянно метаться по всем своим владениям, спеша на помощь тому или иному барону, виновному в несоблюдении договоров. В самом деле, к тому времени, можно сказать, установилось равновесие, между иерусалимским королем и дамасским атабеком было заключено длительное перемирие. Таким образом, было решено, что дамасские стада могут пастись у истоков Иордана, на роскошных лугах, окружающих город Панеас. Однако великолепные кони сторожей этих стад возбудили зависть местных франков, и те, внезапно напав на всадников, перебили их, а коней увели с собой. В Иерусалим они вернулись с богатой добычей, но священные на Востоке обычаи гостеприимства были нарушены, и снова вспыхнула война, которой предстояло длиться тридцать лет...

Но вернемся к госпоже Беатрисе. Решение было найдено, и поначалу оно казалось удачным: вернуть византийцам оказавшиеся под угрозой владения, добившись возмещения убытков. С одобрения иерусалимского короля — в то время престол занимал Бодуэн III — было заключено окончательное соглашение, земли и замки были возвращены, однако часть населения отказалась подчиняться грекам, и начался долгий, тягостный исход с берегов Евфрата в Антиохию и на побережье. Графиня Беатриса тронулась в путь вместе с детьми: сыном, ставшим Жосленом III, и двумя дочерьми, Аньес и Элизабет. В Антиохии их встретили с почестями.

Там я и появился на свет. Граф Жослен, как и все в роду Куртене, был очень красив, и немногие женщины могли перед ним устоять. Он ненадолго увлекся молоденькой армянкой, сиротой знатного происхождения, которая жила при дворе и пользовалась покровительством Констанции, княгини Антиохии. Звали ее Дорила, и это все, что мне о ней известно, ибо она умерла, производя меня на свет. Для моего отца, не имевшего ни малейшего намерения на ней жениться, это стало большим облегчением, он дал себя уговорить и согласился меня признать, с той оговоркой, что я никогда не стану его преемником, право наследования он приберегал для законных детей, которые появятся у него, когда ему угодно будет жениться.

Заботы обо мне взяла на себя Элизабет, младшая из его сестер, которая относилась ко мне с поистине материнской нежностью. Она предназначала себя Господу, но отложила постриг, чтобы посвятить себя чудом появившемуся у нее ребенку. Она была красивой, целомудренной и кроткой, и в глубине моей души хранится воспоминание о раннем детстве, озаренном светом ее улыбки и ее ласкового взгляда...

Совсем иной была ее старшая сестра Аньес. Никогда мне не доводилось встречать ни столь же ослепительной, ни столь же порочной красоты. Когда я появился на свет, ей было восемнадцать, и она вступала во второй брак. Первый ее супруг, Рено де Мара, чьей женой она стала в шестнадцать, через год, истерзанный ее неверностью, дал себя убить. Дело в том, что прекрасная Аньес была влюблена в Амори Анжуйского, графа Яффы и Аскалона, брата Бодуэна III Иерусалимского. Он был храбрым рыцарем и в то же время сдержанным, умным и спокойным человеком, однако она свела его с ума и ко времени смерти мужа была беременна от Амори. Траур она носила недолго: всего через несколько недель после того, как овдовела, Аньес вышла замуж за Амори. Но позже их разлучила корона.

В самом деле, 10 января Бодуэн III скончался в Бейруте, отравленный своим собственным врачом, Бараком, и до сих пор доподлинно неизвестно, был ли тот и организатором убийства. Бодуэну было тридцать три года, — возраст распятого Христа, — и, когда его тело несли на Голгофу, где находилась усыпальница иерусалимских королей, народная скорбь нашла выход в поисках виновника трагической кончины доброго короля, сумевшего благодаря своим политическим талантам поддерживать равновесие между христианскими и мусульманскими силами. Даже султан Нуреддин воздал должное памяти благородного противника.

После этого для супруга Аньес все изменилось. Поскольку король умер бездетным, граф Яффы должен был сделаться его преемником под именем Амальрика I, а моя тетушка, если бы ее присутствие рядом с ним не вызывало возмущения, стала бы королевой. Но ее поведение настолько очевидно не соответствовало общепринятым нормам, что бароны поставили Амальрику условие: если он хочет быть королем, должен развестись с женой. Поначалу он отказался: она родила ему двух детей, он все еще любил ее, но заверения, что его сын, тогда еще годовалый Бодуэн, унаследует трон, заставили этого хладнокровного, рассудительного и дальновидного политика, для которого крайне важен был иерусалимский престол, принять вполне определенное решение. Так что Аньес де Куртене вернулась в Антиохию вместе с двухлетней дочерью Сибиллой, а маленький Бодуэн, ставший наследным принцем, остался в иерусалимском дворце... и я вместе с ним. С тех пор я с ним не расставался.

Я родился почти одновременно с Сибиллой, и до тех пор мы с моей приемной матерью Элизабет жили при Аньес в Яффе. Но, когда та отправилась навстречу своей, надо заметить, вовсе не горестной участи, — несколько месяцев спустя она вышла замуж за Гуго д'Ибелина, сеньора де Рамла, потомка виконтов Шартрских! — мы остались в Иерусалиме, где на попечении Элизабет оказался теперь, кроме меня, и ее племянник.

О своем отце, Жослене де Куртене, я долгое время ничего не знал, тем более что в августе 1164 года — я тогда был четырехлетним ребенком — во время битвы у крепости Аран (которую на той стороне называют Гарим) к востоку от Антиохии он попал в плен вместе с юным Боэмундом III Антиохийским (сыном княгини Констанции, принявшей нас после утраты крепости Тюрбессель), графом Раймундом III Триполитанским, Гуго де Лузиньяном и византийским герцогом Сицилии Константином. Эти неугомонные молодые люди отнеслись ко всему недостаточно серьезно и не особенно сопротивлялись пленению. Всем им, за исключением герцога Сицилийского и Боэмунда, предстояло долгие годы томиться в тюрьмах Алеппо.

Дни моего детства протекали так счастливо, что и теперь, когда перо мое готовится вывести слова, описывающие его, я по-прежнему испытываю радость. Когда меня, маленьким мальчиком, привели в новый дворец из светлого камня, возведенный у западной стены города, между башней Давида и Яффскими воротами, я сразу же полюбил большие прохладные залы и тенистые дворы, где белые ветви акаций и жасмина клонились над фонтаном, чья чистая вода, сверкнув в голубом воздухе, вновь падала в чашу, в которой мы плескались в жаркие часы; где голубки, покружив в бирюзовом небе, опускались на оконную раму или капители тонких колонн галереи. Мы — это маленький принц Бодуэн и я. Я был годом старше, любил его как брата, и, мне кажется, полюбил его еще больше, когда у него появились первые признаки болезни, начавшей его разрушать и поначалу вызвавшей такое недоверие. Не было на свете второго такого красивого, искреннего, честного, гордого и умного ребенка. От матери, Аньес, он унаследовал густые золотистые волосы, большие глаза, словно отражавшие яркую синеву небес, чистоту черт и прелесть улыбки. От отца — стать (видно было, что он будет высок ростом), живой ум, тягу к знаниям, отвагу и удивительную предрасположенность ко всем телесным упражнениям, а также способность к обращению с оружием и верховой езде. В семь лет он был лучшим всадником, какого можно себе представить, маленьким кентавром, за которым нам, мне и прочим его юным спутникам, трудно было угнаться в скачке по холмам Иудеи. От отца унаследовал он и единственный физический недостаток, какой у него был: речевой изъян, легкое заикание, которое самого его раздражало, и он старался с ним справиться, заставляя себя говорить медленно. Его наставник — и мой в то же время! — Гийом Тирский, человек великой учености, обладавший большим опытом и мудрый советчик, гордился им, как гордился бы родным сыном, и тогда уже предсказывал, что он станет великим королем...

А пока время текло для нас беззаботно в чудесном городе Иерусалиме, где цвет камней менялся вместе с временем дня! И, если наш учитель Гийом нас сопровождал, город полностью принадлежал нам. За стенами величественного и надежно охраняемого дворца-крепости расположился город Господа, отмеченный печатью Его мученичества, и все же невероятно живой и веселый. Мы любили его поднимающиеся уступами улицы, его ускользающие под темные своды переулки, его узкие проходы, ведущие во дворы с аркадами, его площади, украшенные прекрасными церквями, историю которых наш наставник великолепно знал. Его знания были очень обширны, поскольку он много странствовал. Он изучил на Западе право, искусство, историю и литературу, а также языки: французский, латынь, греческий, арабский и даже древнееврейский. Казалось, он знает в Иерусалиме все и всех, он то водил нас среди лотков большой базарной площади, то увлекал за мощные, украшенные мраморной мозаикой стены скакать верхом по долине Кедрона или молиться в Гефсиманском саду. Бывали мы и в других, столь многочисленных здесь местах, где ступала нога Господа нашего Иисуса. Во время таких прогулок мы успевали проголодаться, но утоляли жажду знаний, припав к их источнику, как утоляли обычную жажду у фонтанов с колоннами и куполами на площадях. Мы были счастливы, торопя наступление грядущих дней, наполненных и волнующих, — ведь мы знали, что настанет час, когда придет наш черед защищать Святой город от полчищ неверных Нуреддина, который три четверти века спустя после завоеваний Готфрида успел оторвать несколько клочков от королевской мантии, распростертой над франкским королевством. Но это нас нисколько не печалило, совсем напротив: Бодуэн только о том и мечтал, чтобы отнять у властителя Дамаска земли, принадлежавшие его предкам, и в первую очередь — прекрасное Эдесское графство, которым он грезил. А потом...

А потом наступил тот беспредельно горестный день, когда на нас, как гром среди ясного неба, обрушилась внезапная беда. Бодуэну было тогда девять лет, а мне — десять. Как это часто бывало, мы играли у дворца в войну под снисходительными взглядами солдат, несших охрану на крепостных стенах. Сыновья многих знатных господ, составлявшие наше обычное общество, с увлечением участвовали в этой игре. Если память меня не подводит, с нами тогда были Гуго Тивериадский и его брат Гийом, а также юный Балиан д'Ибелин, и Пьерде Ньяне, и Ги де Жибле, и другие, чьи имена я уже позабыл. Мы раззадорились, и дошло до того, что некоторые плакали и кричали, получив царапины или легкие раны. Один только принц, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания. Это удивило нашего учителя Гийома, и он, поставив ученика между колен, стал осматривать довольно скверную рану у него на шее.

— Вам не больно? — спросил он.

— Ничуть, — сияя улыбкой, ответил Бодуэн. — И в этом нет моей доблести. Просто я ничего не чувствую. Я заметил это не так давно. Меня даже огонь не обжигает! Разве это не чудесно?

— В самом деле, чудесно...

Больше Гийом Тирский не добавил ни слова, но было заметно, как он побледнел. Перевязав рану Бодуэна, он отправился к королю Амальрику. В тот же вечер королевский медик осмотрел мальчика, но не решился огласить диагноз. Королю пришлось припереть его к стенке, чтобы он, наконец, осмелился признаться, чего опасается: он боялся, что наследник престола, светлое дитя, поражен ужаснейшей из всех болезней, той, перед которой в страхе отступают даже самые храбрые, — проказой.

Врач был достаточно знающим для того, чтобы ему поверили. Убитый горем отец тем не менее себе не изменил и решил не сдаваться. Он созвал со всех концов страны, хотя и под покровом тайны, ученых, лекарей, священников и знахарей. Бодуэна повели к реке Иордан в надежде, что повторится чудо, совершенное некогда пророком Елисеем, исцелившим прокаженного военачальника[21]. Его семь раз окунули в реку, — и все напрасно! Кроме того, Бодуэна собирались повезти в Тур, на могилу Святого Мартина, где получили исцеление прокаженные, и, разумеется, отец и сын долго молились у Гроба Господня. Ничего не помогло. Чувствительность у ребенка не восстановилась, больше того — на теле у пего появилось темное пятно. Однако Амальрик не желал сдаваться и не прекращал надеяться на исцеление своего сына. Отправившись на завоевание Египта, он услышал, как превозносят одного удивительного врача. Его называли Моисеем-испанцем, потому что он прибыл из Кордовы, города ученых, откуда его изгнала победа черных воинов Юсуфа, но прославился он под именем Маймонида. Амальрик велел привести его, а затем под надежной охраной доставить в Иерусалим, чтобы он смог осмотреть Бодуэна. Вернувшись к Амальрику, он произнес тот же приговор, что и другие: это действительно была проказа; но, если он не знал средства, которое совершенно исцелило бы от нее Бодуэна, ему все же известно было растительное снадобье, способное отдалить разрушения, которые несла с собой болезнь. Речь шла о масле, извлеченном из семечек плода, называемого «коба» или «анкоба», который собирали в сердце Африки, в окрестностях Больших озер. Он нарисовал это растение и отдал рисунок королю.

— Если ты можешь послать караван в те края, я приготовлю для твоего сына это масло[22], но путь туда долог, а бальзама понадобится много, и он со временем портится...

— Можешь ли ты научить моего врача готовить это снадобье или это секрет?

— Хороший лекарь с этим справится.

— Тогда я пошлю караван.

Караван ушел и вернулся, бальзам был приготовлен. Болезнь удалось приостановить на многие годы, но это по-прежнему оставалось тайной. Бодуэн рос и развивался без всяких отклонений. Однако в его окружении оставалось совсем немного людей, и король Амальрик, под предлогом, что приобщает его к управлению страной, держал сына в некотором отдалении от всего, что было им особенно любимо. Не подпускал он его и к маленькой сестренке, Изабелле. Дело в том, что Амальрик, желая упрочить политические связи с византийским императором, женился вторым браком на одной из его племянниц, Марии Комнин, которой к тому времени, когда греческие корабли в августе 1167 года доставили ее в Тир, не исполнилось еще и пятнадцати лет. Год спустя родилась Изабелла, и никто не видел более прелестного дитя. Впрочем, и мать ее была прекрасна, словно цветок, у нее были самые красивые черные глаза на всем свете. Она была робкой, кроткой и любящей — полная противоположность Аньес, бывшей жене, — и царственный супруг нежно ее любил. Бодуэн, лишившийся возможности видеться с родной сестрой, Сибиллой, которая воспитывалась теперь в монастыре Святого Лазаря в Вифании, где настоятельницей была ее двоюродная бабушка Иветта, сильно привязался к Изабелле, и, пока не проявилась его болезнь, прибегал к ней по десять раз на дню. Я разделял его чувства, потому что невозможно было не любить эту очаровательную девочку.

Однако, заболев проказой, Бодуэн — от него недолго скрывали диагноз — должен был отдалиться от сестры. Королева Мария, очень любившая Бодуэна, но смертельно боявшаяся его болезни, поддержала его в этом, и теперь вести доставлял я. Я приносил королеве письма, которые она сжигала после того, как прочтет, и отвечала на них ласково, стараясь скрыть за нежностью жалость, которую принц отверг бы. Я был так искренне, так безраздельно предан ему, что мне казалось совершенно естественным ничего не менять в нашем образе жизни, оставаться рядом с ним и делить с ним каждый час существования, которое с годами должно было становиться все более мучительным. Мы играли в разные игры: в шары, в шахматы, — он был очень сильным игроком, — а когда бывали в Яффе, то вместе плавали в море, к которому его влекло, поскольку ему казалось, будто в соленой воде он очищается.

— Если хочешь, можешь уехать, — сказал мне король Амальрик — Я смогу понять, если ты захочешь отправиться к тетке в Рамлу...

— Она меня не любит, да и я не слишком-то к ней привязан. Зато я люблю моего принца, хочу ему служить и помогать ему до тех пор, пока он меня не прогонит...

— Ты не боишься проказы? Знаешь, это ведь страшная болезнь.

— Наш учитель, архидиакон Гийом, ее не боится, так почему же я должен опасаться? Нет, я хочу остаться.

Амальрик I был человеком с холодным умом, держался чаще всего отстраненно, но на этот раз он меня обнял.

— Я сам посвящу тебя в рыцари одновременно с Бодуэном, и ты станешь его щитоносцем. Только помни о том, что ты еще очень молод и берешь на себя серьезные обязательства!

— Нет никаких причин для того, чтобы со временем я передумал...

Вскоре после ужасного известия о болезни принца королевство потрясла другая трагедия, заставившая еще сильнее кровоточить и без того истерзанное сердце короля: землетрясение, от которого содрогнулся весь сирийский берег. Многие деревни были разрушены, пострадали такие города, как Антиохия, Триполи, где живым был найден всего один-единственный человек, Алеппо, Хама, Баальбек: там обрушились высокие колонны огромного храма Юпитера Гелиополитанского, уцелели всего шесть из них...

Амальрик I не знал, как истолковать это двойное несчастье, и приказал своему окружению и подданным молиться о том, чтобы Господь отвратил свой гнев от прекрасной страны. Бодуэн молился, должно быть, усерднее всех, но просил он не за себя: все его помыслы были о тех несчастных, кого унес шторм, или о тех, чьи жилища были разрушены подземными толчками. В остальном мы остались верными своим привычкам, каждый день отправляясь на пешие или конные прогулки. И — вещь невероятная, если вспомнить о том, какой страх внушает проказа, — никогда ни горожане, жители Иерусалима, ни солдаты, ни даже крестьяне и не думали разбегаться при появлении моего друга. Обаяние его личности было столь велико, что рассеивались самые обоснованные опасения. Вот только потом, у него за спиной, женщины плакали, а еще горше рыдали молодые девушки, печалясь о его красоте, которой угрожала смертельная опасность...

В то время исламский мир еще делился на две враждующие части, у каждой из которых были свое учение и свои обряды: багдадский халифат, с его суннитским вероисповеданием, противостоял каирскому халифату Фатимидов, где проповедовали шиизм. Правитель второго халифата ненавидел властителя Багдада: тот жил в сказочной обстановке «Тысячи и одной ночи», в окружении женщин, поэтов, эмиров и садов. Для того чтобы справиться с тяжким бременем реальной власти, он обратился к турецким наемникам, и тогда целые орды оголодавших волков лавиной скатились с плоскогорий Малой Азии и завладели рычагами управления, оставив халифу лишь религиозную власть. Стало быть, существовали уже два правителя и два различных истолкования сур Корана, породившие множество сект. Конечно, Пророк говорил: «Разнообразие взглядов есть милосердие Аллаха», однако на этот раз дело зашло слишком далеко, и Готфрид Бульонский понимал, что у него есть неплохая возможность создать посреди этого пестрого и раздробленного халифата франкское королевство.

Между тем, когда сабли Зенги, а затем и его сына Нуреддина начали перекраивать это прекрасное христианское королевство, Бодуэн III и Амальрик I обратили свои взгляды к Египту, который, в свой черед, начал приходить в упадок, купаясь в удовольствиях и неге двора не менее утонченного и не менее развращенного, чем багдадский. Впрочем, то же сделал и Нуреддин в Дамаске.

После смерти брата Амальрик выступил в первый поход против каирских Фатимидов. Это был всего лишь набег, но он доказал иерусалимскому королю, что Египет может стать легкой добычей. За ним последовали, с переменным успехом, два других похода. Королю дважды пришлось возвращаться, чтобы сразиться с Нуреддином, который, воспользовавшись его отсутствием, начал расширять свои владения. Кроме того, властитель Дамаска отправил в Каир храброго воина, Ширкуха, который должен был сменить визиря Шавера — им Амальрик мог вертеть, как хотел. Но Ширкух был стар, и Шавер надеялся его обхитрить. Однако он не принял в расчет племянника старого воина. Тот был молод, талантлив, преисполнен честолюбия и религиозной нетерпимости. Он предложил Шаверу отправиться верхом к могиле мусульманского святого, а сам мирно скакал рядом с ним. Но вдруг, внезапно наклонившись, сдернул визиря с седла и велел заковать его в цепи, а сам занял место визиря. Его имя было Салах эд-Дин, но мы, франки, переделали его в Саладина. Ему предстояло объединить в своих руках распавшийся на две половины ислам.

По надеждам Амальрика I Египту тем самым был нанесен жестокий удар, но король, дальновидный политик, использовал обстоятельства для того, чтобы установить еще более тесные связи с Мануилом Комнином, византийским императором, чьи войска и сильный флот могли оказать ему существенную помощь.

Тем временем в Каире Саладин продолжал проводить свою политику оздоровления, полностью уничтожив прежний халифат Фатимидов и объявив себя властителем страны. Это не понравилось Нуреддину. Старый атабек Дамаска счел его обычным мятежником и принялся готовить карательный поход. И тогда Саладин постарался сблизиться с Амальриком I, чье государство, как ему казалось, было на редкость удачно расположено между «его» Египтом и Дамаском. Иерусалимский король был тонким политиком и не мог не отозваться на столь любезное отношение. Впрочем, Нуреддин умер в Дамаске 15 мая 1174 года, оставив одиннадцатилетнего сына по имени Малик-аль-Салих, и король Иерусалима всерьез подумывал о том, чтобы стать покровителем этого ребенка, если только не достигнет соглашения с Саладином, целью которого был бы раздел Сирии. Но два месяца спустя после смерти Нуреддина, 11 июля 1174 года, он и сам, не дожив до сорока лет, скончался от тифа.

Три дня спустя, 14 июля, тот, кого я называл своим братом, был коронован в базилике Гроба Господня и стал королем Бодуэном IV. Ему было всего четырнадцать лет. Конечно, он был ненамного старше юного Малика аль-Салиха, но как они отличались друг от друга: болезнь, которой страдал Бодуэн, закалила его душу, и возложенную на его голову корону он принял со слезами на глазах и величием, поразившим всех присутствовавших. Голос, только что переменившийся после мутации, звучал уверенно и решительно.

«...Я обещаю, — говорил он, — сохранить прежние привилегии и суды, и прежние обычаи и вольности, и защищать вдов и сирот. Я сохраню старинные обычаи королей, моих предшественников, и всех христиан королевства, и буду править христианами королевства согласно старинным обычаям, по закону и справедливости. Я верно сохраню все, как и подобает христианскому королю, честному перед Господом!»

Бог свидетель — он никогда не отступал от своей клятвы, доблестно носил корону, до последнего своего часа делал больше, чем было в человеческих силах, и нежно любил и прекрасное королевство, где появился на свет, и народ, чью любовь уже успел познать.

Но едва закрылись глаза Амальрика, как в Иерусалим поспешили стервятники: мать молодого короля, моя тетка Аньес, и ее «духовник», монах Гераклий, чтобы им вечно гореть в адском пламени!

Тебе же, читающему эти строки, хочу еще сказать следующее: знай, что из этого рассказа ты узнаешь не только о том, что я видел своими глазами, но также и о том, что довелось пережить некоторым из моих близких, и о чем они мне поведали. И потому я, поскольку не могу передать им перо, решил вплести в свой рассказ услышанное от них таким образом, словно сам при этом присутствовал. Так вот, не удивляйся и узнай теперь то, что тебе следует знать...»

Часть первая Такая огромная любовь!.. 1176

Глава 1 Вернувшиеся из небытия

Все колокола Иерусалима оглушительно звонили, возвещая целому свету о том, что молодой король вернулся с победой. От церкви Святой Анны до базилики Гроба Господня, от собора Святого Иакова до Храма Господня, от церквей Святой Марии и Спасителя на горе Сион до церквей Святой Марии и Спасителя в Гефсимании, — колокола всех часовен и всех монастырей, колокола, укрывшиеся за крепостными стенами или разбросанные по деревушкам, перекликались звучными или слабыми, гулкими или легкими голосами, звон плыл по синему ночному воздуху, сквозь тучи пыли, поднятые всадниками.

Армия возвращалась заметно поредевшей. Войска, созванные в начале августа 1176 года для того, чтобы выманить из Дамаска Турхан-шаха, правившего городом от имени своего брата Саладина, разоряя его житницы, сказочно плодородные земли в долине Бека, на обратном пути к столице таяли, оставляя часть армии в каждом владении. Потерпев поражение при Айн-Анджаре, Турхан-шах убрался восвояси, вернулся в свой белый город зализывать раны. А Бодуэн IV отправился в Тир, откуда его двоюродный брат, граф Раймунд III Триполитанский, отправился в свой приморский замок вместе с войсками и своей долей трофеев — добычу захватили огромную. До недавнего времени граф Раймунд был регентом королевства, но теперь Бодуэну исполнилось пятнадцать — возраст королевского совершеннолетия, — и отныне он мог править самостоятельно. Раймунд благородно покорился этому обстоятельству. В Акре, Кесарии, Яффе оставались еще войска, там пало много воинов, но следом за королевской армией двигалось немало груженных зерном повозок, стада и пленные.

Зная, что король войдет в город через ворота Святого Стефана, чтобы перед тем, как отправиться во дворец, преклонить колени у Гроба Господня, вознести Господу благодарность за дарованную победу и сложить оружие, народ теснился на пути, которым должен был проследовать Бодуэн, и толпа, собравшаяся на плоских крышах домов, была такой плотной, что казалось, будто выплеснулась волна, катившаяся по сумеречным улицам, уже покинутым заходящим солнцем. Когда на крепостных стенах затрубили трубы, возвещая о появлении государя, к небу взмыли громовые рукоплескания, оглушительный ликующий крик. И, наконец, показался он: Бодуэн держался в седле прямо и величественно, под ним был прекрасный белый арабский скакун с огненными глазами, которым он правил одной рукой, а другая покоилась на мече в ножнах, мерно ударявшихся о левый бок коня. Под сюрко[23] из серебристого шелка, украшенным гербом иерусалимских королей, — золотой крюковый крест, окруженный четырьмя золотыми же крестиками, — была стальная кольчуга, охватившая его тело от колен до плеч и продолженная наголовником и шлемом, увенчанным королевской короной. Блестящее стальное полотно оставляло на виду лишь юное властное лицо с загорелой кожей, гордым носом, волевым подбородком и большими синими глазами, сияющими так, что встретившим их взгляд простым людям, — а иногда и не только простым, — казалось, будто их коснулся взгляд самого Христа. А когда Бодуэн — как сейчас, упоенный победой, — улыбался, они отказывались верить в то, что к этому времени стало известно всем: в то, что в этом прекрасном юноше, в этом пятнадцатилетнем военачальнике, чьи отвагу и благородство солдаты не уставали восхвалять, дремлет мерзкое чудовище проказы. И они без страха приближались к нему, убежденные, что Господь Бог исправит такую несправедливость, и чудо свершится. Это чудо народ изо всех сил и призывал радостными возгласами, которыми встречал молодого государя на протяжении всего его пути.

И еще один человек не уставал призывать чудо и жаждал в него уверовать. Рядом с Бодуэном IV, также закованный в латы и с королевским щитом в руке, задумчиво ехал верхом бастард де Куртене, который никогда, ни днем ни ночью с ним не расставался. Но ему было известно, что по всему телу Бодуэна распространились темные пятна — отметины болезни, и, если она и развивалась медленно, — благодаря маслу еврейского врача? — но все же окончательно не уходила. Тем не менее вера Тибо, как и вера его короля, была истинной и пылкой. Он был полон надежды, а кроме того, существовало и еще одно обстоятельство, укреплявшее в нем великую надежду на чудесное исцеление по воле Божией: ни ему и никому другому из тех, кто приближался к Бодуэну или служил ему, болезнь не передалась. Разве это не знак? Больше того, никогда еще он не ощущал себя настолько сильным, как сейчас.

Тибо был крепким шестнадцатилетним юношей со смуглой кожей, темными волосами и проницательными серыми глазами, высокий для своих лет, как и сам Бодуэн, раздавшийся в плечах от упражнений с оружием и уже внушающий страх. Он легко мог бы со своим узким, с тонкими чертами лицом сойти за сарацина[24], если бы не цвет глаз и не явная склонность к веселью, обозначенная насмешливыми складочками в уголках рта. В самом деле, ему не досталось белокурой красоты Куртене, которой так и сиял Бодуэн, внешность он унаследовал от знатной армянки, так недолго бывшей ему матерью. Что же касается его нрава, то, хотя он был великодушным и сговорчивым, но мог и вспылить, и впасть в черную ярость и проявить жестокость, если кто-то посягнет на то, кому и чему он поклонялся. Если перечислять по порядку, то следует назвать: его короля, его Бога, его тетку Элизабет, его наставника Гийома Тирского, законы рыцарства и прекрасную землю Палестины, где раздался его первый крик. Был и кое-кто еще, но он пока точно не знал, какое место отвести этому человеку в своей иерархии и насколько его почитать. Кроме того, тот, кого Бодуэн, смеясь, называл «Тибо неверующий», и в самом деле был скрытен, не спешил открывать душу и интуитивно догадывался, что не всем в окружении государя следует оказывать доверие.

Улица была тесной, узкой, она поднималась уступами, иногда перекрытыми каменными арками. Нередко дома соединялись переходами, и Бодуэну пришлось расстаться с большей частью своей свиты. За ним смогли последовать лишь старый Онфруа де Торон, вот уже двадцать пять лет доблестно державший большой меч коннетабля, знаменосец Гуго де Жибле, щитоносец Тибо де Куртене и пять или шесть баронов. Этого было вполне достаточно: толпа, окружавшая их, мешала проехать, и надо было следить, чтобы кони не затоптали людей. Наконец, всадники прорвались, — именно таким образом, казалось, они проделали в улице дыру, — на просторную площадь перед трижды священной базиликой, которую так величественно венчал лазурный купол, чья вершина в праздник Пятидесятницы раскрывалась, чтобы небесный огонь мог проникнуть внутрь. За распахнутыми двойными дверями были видны золото, эмали и мозаики, озаренные сотнями красных свечей. Перед входом стоял патриарх, Амори Нельский, внушительного вида старик, чьи белая борода, митра из золотой парчи и пурпурная мантия, скрепленная рубиновым аграфом, напоминали изображения Бога-Отца. И хотя позади него стояли Великий магистр Ордена тамплиеров Одон де Сент-Аман и Великий магистр Ордена госпитальеров брат Жубер, а чуть поодаль — около тридцати священников и клириков в парадном облачении, он затмевал всех. Высокий, статный, набожный, славящийся своим суровым и гордым нравом, он, казалось, мог извлечь из посоха, на который опирался, сверкающую молнию. Толпа внезапно смолкла, показав тем самым, что чувствует торжественность этой минуты, — колокола-то не унимались, трезвонили вовсю! — и Бодуэн, спешившись так легко, словно его броня ничего не весила, снял увенчанный короной шлем, протянул его Тибо, откинул наголовник, показав густые, медового оттенка волосы, где русые пряди перемежались почти с совсем белыми, а затем, широко и мягко шагая, направился к патриарху и, склонившись перед ним, поцеловал кольцо на его руке.

Ласково улыбаясь, Амори Нельский обнял его за плечи и со слезами на глазах поцеловал... Нетрудно было догадаться, что он при этом думал: «Такой молодой, такой красивый, такой храбрый, такой благородный — и уже обречен на медленную, ужасную... и неотвратимую смерть». Но все же он сумел обуздать свои чувства.

— Господь благословил твое оружие, сын мой! — произнес он громким, слышным и на дальнем краю площади голосом. — Пойдем вместе, поблагодарим Его!

И, словно отец, ведущий сына, не снимая руки с плеча юного короля, патриарх вместе с ним направился к церкви. Священники последовали вслед за ними, а сопровождавшие Бодуэна бароны, спешившись, преклонили колени, чтобы присоединить свои молитвы к молитвам двух властителей Иерусалима.

Тибо, с довольной улыбкой на лице, последовал их примеру. Ему понравилось, что в этот вечер обычную пышную и торжественную церемонию заменила простая и сердечная встреча.

Король долго молился, распростершись на мраморной плите, под которой находился Гроб Господень, от всего сердца благодаря за дарованную победу и за это мирное мгновение наедине с Богом.

Молитвы Бодуэна ничем не походили на обычные молитвы юноши его лет, чьи мысли заняты различными удовольствиями, поединками, завоеваниями и любовью. Ему не надо было заботиться ни о будущем, поскольку его собственное будущее ограничивалось самое большее несколькими годами, ни о выборе жены, которой он все равно не смог бы обнять. Всю любовь, на какую был способен, он дарил своему народу. Он думал о будущем этого народа и о том, кто сможет заменить его, чтобы продолжать вести Иерусалим по спокойным водам мира, несущего с собой процветание. И царственный юноша молил о даровании ему сил и мужества, чтобы он смог преодолеть страдания, которые вскоре придут, и несмотря ни на что продолжать делать свое дело ради блага королевства и во славу Божию.

Он знал, что политическая обстановка ему благоприятствует. Саладин, который был в то время в Египте и откуда изгнал династию Фатимидов, чтобы установить вместо нее собственную — династию Айюбидов, хотел окончательно удалить из Сирии молодого Аль-Салиха, отпрыска Нуреддина. Да, он завоевал Дамаск, великий белый город, но у молодого принца оставались ярые сторонники, опиравшиеся на такие сильные города, как Алеппо и Мосул. Раймунд Триполитанский, правивший до тех пор, пока Бодуэну не исполнилось пятнадцать лет, с присущей ему проницательностью понял, что, помогая Аль-Салиху, можно вернее победить Саладина, открыто напав на него, а потому заключил с Аль-Салихом не только перемирие, но и договор о взаимопомощи. Так, годом раньше, когда Саладин осаждал Алеппо, Раймундзаставил его выпустить добычу, совершив короткий набег на Хомс, и одновременно с этим Бодуэн, тогда еще четырнадцатилетний военачальник, разорял подступы к Дамаску, его предместья и окрестные деревни, чтобы лишить город продовольствия. Саладин на некоторое время затих, однако его по-прежнему подстегивало жгучее желание объединить в своих руках всю мусульманскую Сирию, и он предпринял новую осаду Алеппо, грозной крепости, снившейся ему по ночам. Тогда Бодуэн созвал войско и снова напал на Дамаск. Армия Турхан-шаха была разбита, и его старший брат смирился с тем, что ему придется оставить Алеппо и вернуться в Каир, где начинался мятеж. Отложив на потом свои планы создания объединенной империи, «султан» решился заключить длительное перемирие, что вполне устраивало канцлера Гийома Тирского. Вернувшись в Иерусалим, Бодуэн мог полностью посвятить себя будущему своего королевства. Саладин научился с ним считаться...

Патриарх вывел Бодуэна на паперть храма Гроба Господня, обнимая его все так же ласково, как и при встрече, а затем, широким движением благословив баронов и жителей города, которые теперь теснились у церкви, объявил, что на следующий день состоится благодарственный молебен и что всех на него созовут, после чего пришло время прощаться. Снова садясь в седло с ловкостью опытного всадника, каким он и был, Бодуэн улыбнулся Тибо.

— Поедем скорее. Мне не терпится, я соскучился по дому...

— Только вы так его и называете!

— Может быть, но слово «дворец», которое так нравится моей матери, совершенно ему не подходит!

На самом деле ни то, ни другое название по-настоящему не годилось для благородного и строгого здания, построенного Бодуэном I в середине древней цитадели Давида, восстановленной и окруженной массивными квадратными башнями; над всеми прочими возвышалась та, что носила имя библейского царя, — суровый донжон, над которым взлетала тонкая башенка, похожая на минарет мечети или цветок, чей еще не раскрывшийся венчик изображала высокая ажурная галерея. Но эта крепость обладала своеобразной прелестью: за толщей светлого камня скрывались благоухающие сады, внутренние дворы, полные цветов, напоминающие мосарабские[25] патио, крытые галереи, опирающиеся на тонкие колонны, увитые белым жасмином и синими вьюнками, террасы, где так хорошо по ночам смотреть на звезды. Об этом-то и мечтал Бодуэн, когда гнал своего коня по горячо встречавшим его улицам. На него, как с некоторых пор иногда с ним случалось, тяжким грузом обрушилась усталость последних дней. Это злило юношу: чувствовать себя утомленным в пятнадцать лет — слышал ли кто-нибудь про подобную нелепость? Он старался не подавать виду, что устал, продолжал улыбаться, приветственно махал свободной рукой, на ходу дружески здоровался, когда попадалось знакомое лицо. Ему приятна была эта всеобщая любовь, он гордился своими победоносными войсками, принесшими его народу мир. Люди надеялись, что мир принесет с собой и процветание, ибо он означал свободный путь для богатых караванов, урожай, успевающий созреть в полях, и право спокойно заниматься своими делами, не опасаясь дурных вестей, доставленных покрытым пылью всадником и подхваченных набатным звоном, возвещавшим о вражеском вторжении в том или ином конце королевства.

Султан, конь Бодуэна, уже ступил на пологий склон, который вел к подъемному мосту крепости, когда внезапно вырвавшаяся из толпы девушка кинулась едва ли не под копыта. В руках у нее был букет белых роз, который она, падая, все-таки сумела бросить прямо в руки молодому человеку, прокричав:

— Это тебе, мой король! Со всей моей любовью!

В ответ раздался крик Бодуэна, — Султан вот-вот затопчет ее, а он бессилен что-либо сделать! — но Тибо уже спешился: его конь был не таким горячим, как скакун его господина, и его можно было резко осадить. Он подхватил девушку на руки и отнес в безопасное место. Король, проскакавший чуть дальше, успокоил Султана, испуганного внезапной помехой, потом в свою очередь соскочил наземь, бросив поводья на спину теперь уже стоявшего неподвижно коня, и направился к девушке. Слегка оглушенная, она приходила в себя, лежа на земле, Тибо поддерживал ее за плечи. Бодуэн опустился на колени рядом с ней и на мгновение залюбовался нежным, тонким, словно вырезанным из слоновой кости лицом. Толстая и блестящая черная коса выбилась из-под легкой белой муслиновой косынки, которую сверху придерживала маленькая шапочка, обтянутая красным атласом. В этом обрамлении особенно нежно розовели губы и ярко светились темные глаза, засиявшие, когда девушка узнала короля.

— Она ранена? — спросил тот.

— Нет, Ваше Величество. Она только оглушена, но ей повезло: Султан терпеть не может, когда ему бросаются под ноги.

— И все только ради того, чтобы преподнести мне эти цветы! — растроганно произнес Бодуэн. — Благодарю вас, но вы напрасно подвергли себя такой опасности.

— Нет, потому что теперь вы здесь, рядом со мной. О, Ваше Величество, ради счастья служить вам я с песней пошла бы на смерть...

Она поднялась с земли, распрямилась, оправила ярко-алое платье, по которому струилось узорное золотое ожерелье. Бодуэн с улыбкой глядел на нее:

— Что за безумные речи! Но как отрадно их слышать! Как вас зовут?

— Ариана, Ваше Величество, я дочь Тороса, армянского ювелира с улицы...

Договорить она не успела. Можно было подумать, будто звука его имени оказалось достаточно для того, чтобы толстяк в темно-красной одежде и высоком черном фетровом колпаке внезапно материализовался рядом. Вынырнув из толпы, незнакомец оттолкнул Тибо и схватил красавицу за руку.

— Бесстыжая девка! Ты что же, уморить меня решила? Хочешь, чтобы я умер с горя? Простите ее, великий король! Ее несчастный разум помутился после смерти матери, а моя дочь — все потомство, каким наградила меня бедняжка. Вы должны понять мою скорбь и вернуть мне ее. Иди сюда немедленно!

Этот поток слов сопровождался градом затрещин, а такого Тибо стерпеть не мог, и он кинулся защищать Ариану от отцовского гнева, который к тому же казался ему не вполне искренним.

— Довольно! Неужели ты совсем не уважаешь своего короля, если позволяешь себе в его присутствии поступать так, словно ты у себя дома? Никто не пытается отобрать у тебя твою дочь, она всего-навсего подарила королю цветы, это очень красивый жест, так что не за что ее бить.

Толстяк яростно выдохнул через ноздри, но, окинув взглядом закованного в железо силача шести футов ростом, только что вырвавшего у него из рук его жертву и теперь возвышавшегося над ним, сделал над собой огромное усилие и, заставив себя успокоиться, уже тише проговорил:

— Пойми меня, благородный барон! Эта проклятая девка только что отвергла пять великолепных женихов под тем дурацким предлогом, что любит короля и бережет себя для него. Она хочет служить ему во дворце...

На этот раз вмешался Бодуэн:

— Помолчите-ка вы все! По-моему, это касается только меня!

Его голос, уже низкий, взрослый, прозвучал так повелительно, что мгновенно наступила тишина, и молодой король продолжил:

— Ваша дочь последует за вами, как и велит ей ее долг, Торос-ювелир, потому что ни одна женщина не имеет права мне служить, за исключением всем вам известной Мариетты, вскормившей меня своим молоком. А взамен я попрошу вас обращаться с ней хорошо, а не так, как вы только что поступили. А вы, — повернулся он к девушке, — примите мою благодарность за эти розы, но больше, к сожалению, я ничего не могу вам дать.

— Ты так думаешь?

Ариана бросилась к нему так стремительно, что никто не смог бы ее остановить, обхватила его за шею и припала губами к его рту. Из-за того, что все присутствующие оторопели, ей удалось продлить этот поцелуй. Наконец она оторвалась от юноши и одарила его ослепительной улыбкой.

— Ну вот! — воскликнула она. — Хочешь ты этого или нет, я твоя, ведь ты, говорят, прокаженный, а если ты прокаженный — значит, прокаженной стану и я... А теперь пойдем, отец, мы можем вернуться домой!

Толпа, ставшая свидетелем этой сцены, расступилась перед девушкой, а та с гордо поднятой головой, блаженно улыбаясь, двинулась в сторону армянского квартала, увлекая за собой окончательно сбитого с толку отца. Все как один смотрели ей вслед. Бодуэн машинальным жестом поднес руку ко рту, но вытирать губы не стал, а потом уставился на эту руку так, словно ожидал увидеть на ней отпечаток этого невероятного мгновения... В конце концов он развернулся, подошел к коню, снова сел в седло и направился к крепости, мечтательно вдыхая аромат цветов. Вскоре он обернулся к Тибо.

— У ее губ вкус яблок и мяты, — прошептал он. — Мне никогда этого не забыть... Но почему она так поступила?

— Просто она любит вас.

— Так сильно, что хочет разделить со мной мою болезнь? Никогда себе не прощу, если этот поцелуй причинит ей вред...

— Напрасно вы беспокоитесь. Я уже много лет живу рядом с вами, и не я один. Ни с кем из нас ничего не случилось. Так не старайтесь забыть это чудесное воспоминание!

Бодуэн посмотрел на него с благодарностью и повернулся к мощным стенам, на которых, возвещая о его появлении, уже затрубили в длинные трубы. Подъемный мост был опущен, а решетка ворот поднята, открывая взглядам освещенные только что зажженными факелами передние дворы, куда высыпал весь простой люд из крепости. Собравшиеся громкими криками приветствовали своего молодого короля, эти крики сливались в прекрасную и волнующую музыку, сладостное завершение недавно пережитого удивительного мгновения. На время, пока Султан нес его к дому, Бодуэн забыл о болезни, одновременно терзавшей его плоть и его ум.

У входа в королевское жилище ждали придворные, толпа большей частью состояла из женщин, маленьких детей, монахов и стариков, которым уже не по возрасту было браться за оружие. В пляшущем свете факелов фигуры складывались в яркую, красочную картину, центром которой была высокая и красивая знатная дама. Ей было под сорок, но ослепительная красота ее почти не поблекла и притягивала взгляды. Красавицу Аньес, мать короля, некоторые — из приличия и через силу — называли «королевой-матерью», хотя она никогда не носила короны. Впрочем, и с сожалением, потому что не было второй столь же обворожительной женщины; правда, и второй такой распутницы тоже было не найти: мужчины, не всегда имевшие право на звание супруга, сменяли друг друга в ее постели. Ей было достаточно того, чтобы они были красивыми, сильными и пылкими в любовных играх, в которых она нуждалась, словно в наркотике. Отказа она не встречала. Ее тело, облаченное в облегающие наряды из атласа или бархата, излучало чувственность, и даже худшие ее враги втайне мечтали как-нибудь прижать ее в уголке галереи или в тенистом саду, а лучше — среди шума и неистовства во взятом штурмом и отданном на разграбление городе, поскольку эта женщина пробуждала самые низменные инстинкты. Некоторым удавалось исполнить свою мечту, но после этого они лишь еще больше ненавидели Аньес, потому что не могли ее удовлетворить, а она им об этом обязательно сообщала. И тогда они втихомолку оскорбляли ее, нашептывали, что она заразила сына грязью своей души и что он расплачивается за грехи матери.

И в самом деле — ошеломляющая красота! Со своими длинными светлыми и яркими волосами, которые она носила распущенными, словно юная девушка, едва перехватив сапфировым обручем, покрытым трепещущей на вечернем ветерке кисеей, с этими удлиненными синими сверкающими гордостью глазами и прекрасными алыми губами, приоткрытыми в словно зовущей к поцелую улыбке, она походила на торжествующую львицу. Разве не вернулся победителем ее сын, а вместе с ним — молодой Рено Сидонский, ее четвертый муж, за которого она вышла, невзирая на то, что он был пятнадцатью годами ее моложе, вскоре после смерти третьего супруга. А третий ее муж, Гуго д'Ибелин, был преемником того, кто позже стал королем Амальриком I, но в те времена, когда она еще оставалось женой господина де Мара, уже состоял с ней в любовной связи. Впрочем, эти четырехкратные брачные узы никогда не мешали Аньес отдаваться всякому, кто пробуждал в ней любопытство и желание.

Последний ее избранник сейчас стоял рядом с ней, лишь чуть отступив назад, он был епископом. Вообще-то, что довольно странно для духовного лица, он выбрал Церковь только для того, чтобы разбогатеть, как другие выбирают c той же целью торговлю или вступают в отряды наемников, чтобы иметь возможность пограбить. Поначалу он был простым жеводанским монахом, которому пришлось бежать из своей обители от гнева настоятеля после того, как он обрюхатил дочку знатного господина из соседнего города. Он добежал до Марселя, а оттуда, наслушавшись рассказов вернувшегося из Палестины крестоносца, отплыл в южные страны вместе с паломниками. Высадившись на берег в Кесарии, которой правил тогда Рено Сидонский, только что женившийся на Аньес, — дело было в конце1174 года, — он устроил так, чтобы познакомиться со здешней госпожой, о чьей репутации был уже наслышан, и без малейшего труда ее соблазнил. Правду сказать, он был очень хорош собой — один из тех белокурых арвернов[26], что кажутся выкроенными из лавы их вулканов, красавец со стальными мускулами, огненным взглядом, жестокой улыбкой, открывавшей белые волчьи зубы, и плотью настолько ненасытной, что мог утолить все желания Аньес. Став ее духовником, — что было очень удобно для дальнейшего сближения, все грехи и так известны наперечет и можно избежать долгих перечислений, — он после кончины епископа Кесарии, случившейся несколькими месяцами позже, стараниями возлюбленной получил митру на голову и посох в руки. Но настоящего его имени никто так никогда и не узнал. Сойдя на берег в Святой земле, он выбрал себе имя Гераклия — покровительство императора, некогда отбившего Иерусалим у персов, показалось ему добрым предзнаменованием. И сегодня, в день возвращения Бодуэна, он был здесь, стоял на почетном месте, этот епископ, обращавший свои молитвы к Христу лишь тогда, когда без этого никак было не обойтись, да и то делал это неохотно, потому что в своей порочной душе он, торговавший церковными должностями, алчный и напрочь лишенный стыда и совести, поклонялся лишь двум богиням — Фортуне и Венере.

Бодуэн его не любил и почти не скрывал своей неприязни — вернее, скрывал ее ровно настолько, чтобы не причинять огорчения матушке, которую любил, несмотря на дурную молву и не желая этой молвы слышать. Гераклию нерасположение Бодуэна было безразлично. Он знал, что молодой король обречен и долго не протянет, сам же чувствовал себя совершенно здоровым и полным сил, так что ему не стоило труда выказывать внешнее почтение: единственное, чего он желал молодому королю, — прожить достаточно долго для того, чтобы Аньес успела добиться для него места патриарха. Амори Нельский стар и болен, ему тоже недолго осталось. Вместе с высоким чином он получит преимущество перед самим королем, потому что истинным властителем Святого города был Христос, патриарх же являлся его представителем. Достойным представителем или нет — большого значения не имело... Во всяком случае, так думал Гераклий, а его зеленые, всегда на удивление ярко блестящие глаза неотрывно следили за каждым движением молодого короля, который тем временем спешился и направился к матери, чтобы поздороваться с ней. В действительности единственной трудностью, какую создавал Гераклию молодой король, была эта удивительная способность сопротивляться болезни, которая за шесть лет, прошедших с тех пор, как ее обнаружили, казалось, не произвела никаких разрушений в его организме. Однако, хоть епископ и желал прокаженному жить достаточно долго для того, чтобы он, Гераклий, успел получить от него все, чего ему хотелось, но в то же время он отчаянно боялся заразы, которой, похоже, ничуть не опасалась Аньес. По крайней мере, так считалось.

Конечно, она не целовала сына, но ведь это сам юноша давно уже исключил из их отношений проявления нежности. Однако иногда, когда сын был облачен в доспехи, Аньес его обнимала, и ее кожа при этом не соприкасалась с его кожей. Могла она, преклонив колени перед Его Королевским Величеством, простереть руки к его губам, — именно это она и проделала только что, в минуту встречи, — а любое сближение заставляло содрогнуться красавца-епископа, в число добродетелей которого, — если предположить, что он вообще обладал хоть какими-то добродетелями, — храбрость не входила!

— Ваше Величество, сын мой, — радостно и звонко восклицала тем временем «королева-мать», — какое счастье снова вас видеть! Все мы ликованием встречаем победу, несущую нам мир на долгие времена!

— Да услышит вас Господь, матушка! Да услышит вас Господь...

— Вы не доверяете слову вашего врага?

— Турхан-шах сделал самое необходимое, опасаясь, что в Дамаске начнется голод, но считаться надо, в первую очередь, с Саладином, а он сейчас в Каире. Возможно, его брат тянет время, дожидаясь его возвращения.

— В таком случае, отчего же вы не взяли Дамаск? И Алеппо?

— Алеппо — наш молчаливый союзник, матушка, поскольку он рассчитывает на нашу помощь, на то, что мы преградим путь Саладину, заставим признать права юного Аль-Салиха и поддержим таким образом разделение ислама. Что же касается Дамаска — для того чтобы взять его, потребовалось бы войско более могущественное, чем я в состоянии собрать. Может быть, это случится весной, если из Европы пришлют большую армию крестоносцев. Со временем Саладин, скорее всего, вернется, но Дамаск будет истощен лишениями, а у нас, благодарение Богу, до этого не дойдет.

— Что же вы намерены делать?

— Предоставить всему идти своим чередом... а графу Триполитанскому — действовать. После окончания сражений мой кузен Раймунд вернулся в свои владения и не будет сидеть сложа руки. Это тонкий политик и...

От внезапной вспышки гнева лицо Аньес запылало, глаза загорелись.

— Вы все еще полагаетесь на этого предателя? Не понимаю, с какой стати. Вы, насколько мне известно, король, а он больше не регент!

Бодуэн прекрасно знал о застарелой ненависти, которую его мать питала к Раймунду — такую же ненависть питала она ко всем баронам, вынудившим Амальрика I развестись с ней ради того, чтобы сделаться королем. Может быть, его она ненавидела немного сильнее, чем прочих: в бытность его регентом она попыталась его соблазнить, но он оставался верен жене, прекрасной Эшиве Тивериадской. Но, разумеется, король, ничем не показав, что знает об этом, ответил:

— Он остается самым могущественным из наших баронов, а его умение вести дела поистине бесценно. И давайте поговорим об этом в другой раз, теперь я хочу поздороваться с сестрой!

В самом деле, рядом с Аньес, на шаг позади матери, стояла Сибилла, ее старшая дочь. Эта белокурая девушка семнадцати лет тоже была очень красива, хотя красота ее была совсем иной. Более светлой, более тонкой. От Аньес она унаследовала синие глаза и чувственные губы, но овал лица, маленький круглый и крутой подбородок, упрямая складка губ были отцовскими, и это позволяло предположить, что она и в самом деле была дочерью Амальрика I, — ведь с такой женщиной, как Аньес, трудно быть убежденным в отцовстве мужчины, связанного с ней брачными узами. Кроме всего прочего, Сибилла была удивительно грациозна, ее стройное гибкое тело еще не вполне развилось, но расцвет его уже можно было предсказать, и она уже умела двигаться с же тем искусством, каким в совершенстве владела ее мать и которое неизменно воспламеняет мужские взгляды. Словом, она была очень привлекательной девушкой, вот только ее прекрасные глаза редко смотрели на кого-нибудь прямо и открыто, а насмешливая улыбка иногда бывала весьма неприятной.

Тибо де Куртене наблюдал за этой сценой с легким раздражением. Он не любил Аньес, хотя та и доводилось ему теткой, недолюбливал свою кузину Сибиллу и сожалел о том, что Бодуэн так привязан к обеим. Эти две женщины не заслуживали его нежности. Обе они так непохожи были на Элизабет, сестру Аньес и приемную мать Тибо, которая теперь удалилась к монахиням Вифании, в укрепленный монастырь, посвященный Святому Лазарю и возведенный на отроге Елеонских гор покойной королевой Мелисендой, супругой Фулька I (Анжуйского). Он заменил, женившись на дочери Бодуэна II, род Готфрида Бульонского родом Плантагенетов. Настоятельницей монастыря была младшая сестра Мелисенды, Иветта, и многие женщины этой семьи перебывали в обители. Там воспитывалась и Сибилла, но большой учености не приобрела: она была слишком ленива для того, чтобы забивать голову, занятую исключительно нарядами и удовольствиями, греческим языком, науками и прочим вздором.

С недавних пор ее место в монастыре заняла другая принцесса: ее звали Изабеллой, ей к тому времени исполнилось восемь лет, и она была единокровной сестрой Бодуэна, дочерью византийской принцессы Марии Комнин, на которой Амальрик I женился после развода с Аньес. Она была самой очаровательной малышкой, какую только можно себе представить. У Тибо мурашки бежали по спине всякий раз, когда он вспоминал прелестную фигурку, гордо вскинутую под тяжестью золотисто-каштановых кос голову, личико с чистыми нежными чертами, озаренное точно такими же глазами, как у брата: синими и ясными, словно в них отражалось небо. В ней не было и следа ранней томности и вялости Сибиллы. Изабелла была веселой, резвой и шаловливой, и под монастырскими сводами то и дело раздавались ее топот и неудержимый смех. Бодуэн обожал ее, а Тибо — тот и вообще души в ней не чаял с того дня, как она, пятилетняя, исхитрилась взобраться на спину отцовского вороного боевого коня, который внезапно помчался во весь опор под громкие крики конюхов. Тибо, оседлав первого подвернувшегося скакуна, бросился вдогонку, и ему удалось вызволить Изабеллу из опасного положения, предоставив королевскому коню успокаиваться самостоятельно. Ему тогда было всего лишь тринадцать лет, и его осыпали похвалами после этого подвига, но для него самого главным было ощущение огромного счастья, охватившего его, когда он поднял Изабеллу на руки, а она прижалась к нему, трепеща, словно испуганная птичка. Девчушка не издала ни звука и вся побелела, а ее сердечко отчаянно колотилось. Он осыпал ее поцелуями и ласками, стараясь успокоить, и, пока они шагом возвращались к воротам Давида, она пришла в себя. Когда Тибо передавал ее с рук на руки обезумевшей от страха воспитательнице, ему показалось, будто у него отняли часть его самого.

С тех пор прошло три года, но это чувство лишь укрепилось и усилилось, тем более что после смерти короля королева Мария удалилась вместе с дочерью в свои наблусские владения, желая укрыться там от злобы ненавидевшей ее Аньес, которая снова обосновалась во дворце, едва лишь ее сын сделался королем. Бодуэн рад был увидеть матушку и принял ее, но Марию, вместе с маленькой Изабеллой уезжавшую в свой прекрасный край, провожали с поистине королевскими почестями. Молодой король, любивший обеих, прислушался к советам Гийома Тирского, своего прежнего наставника, а тот, зная, на что способна Аньес, благоразумно счел необходимым оберечь вдовствующую королеву и ее дочь от возможных неприятных неожиданностей.

Их отъезд, разумеется, огорчил Тибо, и он искренне обрадовался, узнав, что девочку привезли в Вифанский монастырь: теперь, навещая там Элизабет, он будет получать от своих визитов двойное удовольствие.

От Бодуэна не укрылись чувства, которые его друг испытывал к его младшей сестре. Намекнув однажды на это и заметив, что Тибо залился краской до корней волос и замкнулся подобно устрице, король расхохотался:

— Уж не считаешь ли ты себя в чем-то виновным? Насколько мне известно, любить — не грех?

— Грех — засматриваться слишком высоко. Я всего-навсего бастард.

— Да кто придает этому значение? И, как только ты совершишь какой-нибудь подвиг, я немедленно сделаю тебя принцем. Я — король. И люблю вас обоих.

Больше они никогда на эту тему не заговаривали, но Тибо помнил об обещании друга, зная, что Бодуэн постарается его сдержать.

Об этом он и думал сегодня вечером, следуя за королем в его личные покои, а точнее — в просторную и прохладную комнату, к которой примыкала галерея с аркадами, выходившая в уютный дворик с журчащим фонтаном. Его поселил там король Амальрик, узнав о болезни сына и желая, чтобы тот мог отдохнуть вдали от повседневной суеты дворца-крепости. Лестница в несколько ступенек вела вниз, к ванне. В этих покоях, куда допускали одного только Тибо, распоряжалась Мариетта. Она была кормилицей Бодуэна и не желала никому, даже и придворному лекарю, — впрочем, тот и не пытался возражать, — уступить то, что рассматривала как свою привилегию: обязанность заботиться о чистоте тела юноши и ухаживать за ним так, как требовала его болезнь.

Мариетта была аскалонской крестьянкой, а ее муж выращивал и поставлял во дворец ароматный лук, которым славились эти края[27]. Незадолго до того как Аньес, в то время — графиня Яффы и Аскалона, произвела на свет сына, Мариетта потеряла одновременно мужа, раздавленного рухнувшим на него куском стены, и ребенка, умершего от лихорадки. У нее же самой здоровье было отменное, и молока хоть отбавляй. Кормилица, которую взяли поначалу к графскому сыну, не понравилась матери, и тогда обратились к Мариетте, которая всецело посвятила себя младенцу, чудному красивому мальчику, вернувшему ей смысл жизни. С тех пор она больше с ним не расставалась, а обнаруженная у мальчика проказа не только не обратила ее в бегство, но лишь усилила ее любовь, потому что она знала, что Бодуэн отныне будет все больше в ней нуждаться. Если же говорить о ее внешности, — эта была крупная, плотная женщина с круглым лицом, почти лишенным мимики, но озаренным чудесными темными глазами, которых она ни перед кем не опускала. Неизменно одетая в синее полотняное платье, повязанное белым передником, с упрятанными под белую косынку седеющими волосами, она держала приставленных к Бодуэну слуг в ежовых рукавицах.

Разумеется, когда перед королем и его щитоносцем распахнулись двери, она встретила обоих. Тибо с облегчением услышал, что Бодуэн отказался присутствовать на устроенном его матерью пиршестве, сказав, что не голоден, и прежде всего хочет помыться и отдохнуть.

— А ты мог бы и остаться, Тибо, — заметил он, когда тот, расстегнув кожаный пояс, к которому был подвешен меч, положил его на сундук — Ты проголодался сильнее меня, и матушка тебя приглашала отдельно.

— Вы должны были бы знать, что мне не по вкусу пиршества вашей матушки. Она слишком любит смешивать разные пряности, а вина у нее всегда чересчур крепкие, от них тяжелеет голова и появляются странные мысли...

Он не стал говорить о том, что в последнее время старался избегать общества Аньес, когда рядом не было короля. Это решение он принял несколько месяцев назад, в день, когда ему исполнилось шестнадцать лет, и Бодуэн в базилике Гроба Господня посвятил его в рыцари. В тот же вечер он получил от Аньес не совсем обычные поздравления. Она дала ему понять, что он ей нравится и что только от него зависит, завяжутся ли между ними связи, выходящие за пределы семейных отношений. Свежеиспеченный рыцарь был совсем не глуп и прекрасно понял, что она хотела этим сказать. Глубоко возмущенный и застигнутый врасплох, он в тот раз выкрутился, прикинувшись дурачком: он донельзя счастлив тем, что милая тетушка ответила, наконец, взаимностью на его неизменную привязанность к ней, и это непременно скрепит узы, уже соединившие его с ее сыном, королем...

В тот раз Аньес больше уговаривать его не стала, явно призадумавшись, в самом ли деле этот мальчишка так глуп, как кажется. И отложила на потом прояснение этого, в конце концов, второстепенного вопроса — ведь речь шла всего-навсего о прихоти, такое с ней иногда случалось при встрече с красивым и хорошо сложенным юношей. Тибо, со своей стороны, пообещал себе в дальнейшем избегать свиданий с пылкой Аньес. Война помогла ему продержаться, хорошо бы, чтобы и мир оказался не менее безопасным...

Бодуэн оставил эту тему. Тибо помог ему снять гибкую, но прочную стальную кольчугу, — подарок Раймунда Триполитанского, который привез ее из Дамаска! — под которой у короля была только рубашка из грубого полотна. Бодуэн в задумчивости поглаживал пальцем недавно появившийся у него между бровей бугорок — ему казалось, что шишка растет, и он то и дело ее трогал, потому что мог ощутить ее, только ощупав снаружи, сама по себе она была безболезненной и никак не давала о себе знать.

— Думаю, — внезапно сказал он, — болезнь недолго теперь будет щадить мое лицо...

Мариетта, которая уже направилась к ванне, прихватив простыню, чтобы завернуть в нее Бодуэна, как только он выйдет из воды, замерла на пороге и, почувствовав, что кровь отхлынула у нее от щек, помедлила, прежде чем обернуться и ответить.

— Вас, наверное, какое-нибудь насекомое ужалило, — сказала она, наконец, тусклым голосом. — Сейчас сделаю вам припарку...

— ...которая нисколько не поможет. Ты думаешь, мне неизвестно, что делает с человеком проказа? Мало-помалу мое лицо начнет меняться, раздуваться, превращаясь в так называемую «львиную маску». Это означает, что мне следует поторопиться...

Он не закончил фразу. Дверь отворилась, слуга доложил о приходе канцлера, и Бодуэн, снова завязав шнурок рубахи, направился навстречу своему бывшему наставнику. Лицо его мгновенно разгладилось, он заулыбался, — Гийома король любил, как родного отца. В свои сорок шесть лет Гийом, архиепископ Тирский с тех пор, как Бодуэн взошел на престол, канцлер и летописец королевства, больше походил на монаха, чем на прелата. Он был среднего роста и обычного телосложения, волосы с сильной проседью венчиком окружали обширную тонзуру[28], которая должна была вот-вот соединиться с высоким, начавшим плешиветь лбом. Гладко выбритое лицо с неправильными чертами было живым, веселым и подвижным, большой рот то и дело улыбался, а веселый блеск темных глаз иногда уступал место серьезности, какая питает великие замыслы ума, способного разрешать труднейшие вопросы и проникать в глубины человеческой души. Его познания, приобретенные в Европе, где он в течение двадцати лет учился у величайших мыслителей — таких как Бернар Клервоский, Жильбер Порретанский, Морис де Сюлли, Иларий Пуатевинский[29] или Робер де Мелен[30] — и посещал лучшие учебные заведения, были огромны. Однако он был далеко не аскетом, если судить по животику, мягко очерченному под белой рясой с капюшоном, поверх которой он носил черную далматику[31], ничем не украшенную, если не считать наперсного креста с такими же аметистами, какой был вправлен в кольцо на его безымянном пальце.

— Где же вы пропадали, монсеньор? — мягко упрекал его молодой король. — Я надеялся, что увижу вас в храме Гроба Господня, и мы вместе произнесем благодарственные молитвы.

— Патриарху это могло бы не понравиться, и он был бы прав. Это ваша победа, Ваша Величество, и Господь желал услышать только вас одного. Что же до меня — мне надо было обдумать известие, только что полученное из Алеппо. Аль-Салих настолько благодарен вам за то, что вы заставили Саладина уступить, что решил вернуть вам нескольких узников, с давних времен томящихся в его темницах. И прежде всего — вашего дядю, Жослена де Куртене, двенадцать лет назад взятого в плен в Харане. Твоего отца, Тибо, — пояснил он, повернувшись к юноше.

— Моего отца? — пожав плечами, повторил тот. — Мне кажется, я уже о нем забыл. Когда он попал в плен, мне едва исполнилось четыре года. К тому же, когда он навещал ту, кого я называл не иначе как матушкой, он уделял мне очень мало внимания — вернее сказать, вовсе не замечал. Он смотрел на меня, как на забавного зверька, и даже ни разу не взял меня на руки. Потому я только и могу вспомнить, что он был очень красив и всегда роскошно одет. Думаю, я им восхищался... но и только!

Теперь он, несомненно, уже не так хорош! Двенадцать лет в турецкой темнице меняют человека до неузнаваемости. Впрочем, речь идет не только о нем: нам возвращают также и Рено Шатильонского. А вот его вы оба не видели никогда, потому что вы еще на свет не появились, когда султан Нуреддин взял его в плен.

— Он все еще жив? — удивился Бодуэн. — Я думал, он остался жить только в легендах. Похоже, это был самый необыкновенный воин, какой только существовал на свете. Его беспримерная храбрость...

— Равная его же безрассудству, жестокости, гордыне и эгоизму! Худший смутьян, какого когда-либо носила земля...

— И нам его возвращают? Мне кажется, я слышал, будто покойный султан поклялся не отпускать его, если не получит огромного выкупа, настолько гигантского, что даже и князю Антиохии потребовались бы века для того, чтобы его собрать. Что же, Аль-Салих отменил отцовскую клятву?

— Ничего подобного! Выкуп был уплачен. Сто тысяч золотых динаров!

— Сто? Господи, да кто же его заплатил? Княгиня Констанция, его супруга, умерла, а его пасынок Боэмунд, нынешний князь Антиохии, кажется, не слишком о нем беспокоится?

— Да, так и есть. И потому так до сих пор и непонятно: кто заплатил за то, чтобы теперь, когда снова воцарился мир, к нам вернулся этот зачинщик беспорядков? Кстати, Тибо, он ведь доводится тебе родней. Земли Шатильонов, откуда он прибыл, не так далеко от владений рода Куртене.

— Что ж, — вздохнул Тибо, — похоже, моя семья разрастается. Но должен ли я радоваться этому больше, чем вы?

Будущее покажет...

Снова появилась Мариетта с недовольным лицом. Она низко поклонилась архиепископу, но заговорила ворчливым тоном:

— А что, государственные дела никак не могут подождать, пока король выкупается и отдохнет? Ему сейчас это необходимо! И вам, монсеньор, должно быть, это известно! — добавила она сердито.

— И правда! Простите меня, Ваше Величество, за это вторжение, я не подумал, что могу явиться не ко времени. Мне лучше уйти...

— Нет-нет! — возразил Бодуэн. — Мне надо поговорить с вами о деле еще более важном, чем возвращение этих людей. Согласитесь ли вы немного подождать меня? Здесь есть галилейское вино и фрукты, с ними ожидание покажется вам менее тягостным.

Гийом Тирский с улыбкой согласия устроился в одном из стоявших вдоль галереи резных кедровых кресел с синими — синий и белый были излюбленными цветами Бодуэна — подушками, поближе к большому медному подносу, на котором стояли тарелка с инжиром, несколько кубков и кувшин из сидонского стекла, наполненный темным ароматным вином. Тибо последовал за гостем, налил ему вина и устроился рядом.

— Монсеньор, может быть, вы расскажете мне историю этого Рено Шатильонского, — попросил он, наливая вина и себе.

— А история твоего отца тебя не интересует?

— Да тут есть о чем говорить?

— В самом деле, почти не о чем. Ты прав: у другого история куда более захватывающая, а кроме того, для мира и спокойствия в королевстве он куда опаснее. Собственно говоря, его история — обычная история младшего сына в семье, которого законы о наследовании вынуждают самого добывать себе состояние. Он покинул Францию в составе участников Второго крестового похода, предводителем которого был Людовик VII Французский, а его, надо сказать, сопровождала супруга, королева Алиенора. Замечу в скобках, что именно из-за нее поход закончился так быстро. Все дело в том, что Антиохией тогда правил ее дядя, Раймунд де Пуатье, который был, пожалуй, одним из самых привлекательных мужчин своего времени. У Алиеноры с ним вспыхнула страстная любовь, что, разумеется, не понравилось ее мужу и привело к спешному возвращению во Францию. Но Рено Шатильонский не отправился в обратный путь вместе с остальными. Ему нравилась наша страна: солнечная, богатая, куда более свободная, чем Европа. Он остался и поступил на службу к князю Раймунду, а потому стал часто попадаться на глаза его жене, княгине Констанции.

Когда Раймунд в июне 1149 года пал в бою с Нуреддином, овдовевшая Констанция осталась одна с маленьким ребенком на руках. Но не следует забывать, что Раймунд стал князем Антиохии исключительно благодаря жене. В то время ей, хотя и вдове и матери четверых детей, было всего-навсего двадцать два года. Княжество нуждалось в сильном правителе, и, стало быть, — надо было снова выдать Констанцию замуж. Ее руки добивались самые знатные бароны и князья, родственники императора Мануила. Она всем отказывала, а в один прекрасный день объявила, что любит неимущего рыцаря, наемного воина по имени Рено Шатильонский и хочет стать его женой. Поднялся страшный шум, возмутились все, как высшая знать королевства, так и антиохийские нотабли, но... Констанция была непреклонна в своем выборе.

Архиепископ взял с тарелки винную ягоду, с явным удовольствием ее съел, отпил немного вина из кубка и продолжил рассказ:

— Я плохо себе представляю, каким он мог стать за шестнадцать лет заточения, к тому же теперь ему должно быть около пятидесяти, но в свое время это действительно был красавец-мужчина, исполин, чья варварская красота оставляла равнодушной лишь редкую женщину. Констанция, искренне любившая Раймунда де Пуатье, могла сделать его преемником лишь совершенно неотразимого мужчину. Не обращая внимания на крики, она обвенчалась с ним — и вскоре осознала, что поступила безрассудно, поскольку Рено, внезапно возвысившийся из полной безвестности до титула князя Антиохии, совершенно утратил чувство меры. Опьяненный своей только что обретенной властью, он, не теряя ни минуты, решил показать остальным, с кем они имеют дело, и принялся сводить счеты с каждым, кто был настроен против него. Его первой жертвой стал городской патриарх, Эмери де Лимож, старик, конечно, несколько язвительный, однако мудрый и всеми почитаемый. Рено, несмотря на преклонный возраст и немощь Эмери, велел схватить его и привести в крепость, а там приказал отхлестать его до крови, после чего смазать его раны медом и выставить старика нагим и скованным цепями на вершине самой высокой из башен, беззащитного перед палящим солнцем и тучами безжалостных насекомых.

— Какой ужас! — воскликнул Тибо, которому тошно было все это слушать. — Несчастный, конечно же, этого не пережил? Он там и умер?

— Нет. На его счастье, короля Иерусалима, которым был тогда Бодуэн III, дядя нашего князя, очень быстро известили о том, что творится в Антиохии, и он отправил к Рено своего канцлера и епископа Акры, категорически потребовав выдать им узника. Поняв, что может навлечь на себя весьма крупные неприятности, новый князь отпустил старика, и спасители доставили его в Иерусалим — в состоянии, разумеется, самом плачевном, однако он прожил здесь после этого еще несколько лет, оставаясь патриархом Антиохии.

Тем временем армянский правитель Киликии — провинции, расположенной к северу от Антиохии и находящейся в подчинении у Византии, — попытался освободиться от власти последней. Император Мануил Комнин послал туда своего родственника, Андроника, — храброго воина, можешь мне поверить, — чтобы он вернул армян на путь истинный, но Андроник был разбит. Тогда император обратился к князю Антиохии, ссылаясь на право сюзерена, которым Византия считала себя наделенной со времен Великого крестового похода, и на вассальную зависимость Киликии. Рено, чрезвычайно польщенный этим предложением, радостно отправился разорять земли соседа, и предавался этому занятию так свирепо и безудержно, что армяне заключили перемирие с императором, а Рено пришлось вернуться восвояси. Но он ожидал от Византии вознаграждения за честную и верную службу. Так ничего и не дождавшись, он решил самостоятельно добыть то, что, как он полагал, ему причиталось, выбрав для этой цели самую богатую из греческих провинций, остров Кипр, до которого от принадлежащего ему порта Сен-Симеон было около сорока лье, и напал на нее. Он не щадил киприотов, убивал всех подряд, в том числе и малолетних детей. Поля и фруктовые сады были уничтожены, церкви — разграблены и сожжены, монастыри брали приступом, монахинь насиловали и резали, монахи лишались ступней ног, кистей рук, носов и ушей. Совершив чудовищные злодеяния, Рено вернулся домой с огромной добычей, но навлек на себя всеобщее осуждение: Кипр был христианской землей, а Рено называл себя христианским правителем. А император тем временем выехал из Византии для того, чтобы покарать для начала киликийского князя, который странным образом помог Рено в его сомнительном предприятии, а затем двинулся к Антиохии, которой никто теперь не хотел прийти на помощь. Рено пришлось смириться и явиться в лагерь императора, чтобы молить его о прощении. Он пришел с непокрытой головой, с голыми руками, держа меч за острие. Это было в Мамистре. Мануил Комнин заставил Рено долгое время простоять коленопреклоненным, после чего соизволил принять протянутый меч, разрешил виновному подняться с колен и простил его. Все завершилось праздниками: император отдал свою дочь, прекрасную Феодору, в жены королю Иерусалима, — чья дипломатия вершила чудеса во время кризиса, — а сам женился на Марии Антиохийской, дочери Констанции, а стало быть — падчерице Рено. С тех пор прошло без малого двадцать лет.

— Я предполагаю, что с тех пор этот самый Рено сидел тихо? Как же получилось, что шестнадцать лет назад он оказался узником в Алеппо?

— Дело в том, что он ненасытно жаждал крови, ему нравилось грабить и убивать, испытывать ярость битвы. В конце 1160 года, узнав, что вдоль границы бывшего Эдесского графства гонят большие стада, принадлежащие жителям Алеппо, он устремился туда, но не только стад не захватил, но и сам был пленен. Его привезли в Алеппо голым и связанным, усадив на верблюда... Вот и все, мой мальчик! Я, разумеется, пересказал все это вкратце, но главное ты теперь знаешь. Вот что за человек этот Рено, которого нам возвращают!

— И как вы с ним поступите?

— Честно говоря, понятия не имею, что с ним делать, потому что теперь он никто. Сын Констанции, Боэмунд III, правящий нынче в Антиохии, ни за какие сокровища не согласится его принять. У нашего героя остается только его меч... если он еще способен его поднять, — вздохнул Гийом Тирский. — Вот потому-то мне очень хотелось бы узнать, кто заплатил целое состояние за то, чтобы его освободили. Вполне возможно было бы оставить его в тюрьме до конца его дней, потому что я не вижу, какую пользу он мог бы принести королевству.

— Как знать? — послышался теплый голос Бодуэна, который незаметноподошел к беседующим, завернувшись в банную простыню, словно в римскую тогу, и услышал окончание рассказа. — Мой двоюродный брат Раймунд Триполитанский за время своего заточения очень изменился, а главное — многому научился, в первую очередь — изучил арабский язык и некоторые науки, которые преподают сыны ислама, а также их поэзию. Кто знает, может быть, и Рено Шатильонский преуспел в овладении знаниями?

— Я даже не вполне уверен, что Рено умеет читать, — со смехом ответил Гийом. — Считать-то он умеет, без сомнения, но это, кажется, его единственное достоинство. Лучше всего он умеет воевать. А у нас сейчас мир... О чем вы хотели поговорить со мной, Ваше Величество?

— О том, о чем уже говорил с вами несколько месяцев тому назад: о том, кто станет моим преемником.

— О нет! — запротестовал Тибо. — Об этом говорить слишком рано...

— Замолчи! Ты сам не понимаешь, что говоришь, — вздохнул Бодуэн, снова потирая пальцем бугорок между бровей. — Напротив, сейчас самое время этим заняться. Есть ли у вас вести из Италии, монсеньор?

— Да, Ваше Величество, и я думаю, что вы останетесь ими довольны. Молодой маркиз де Монферра весьма... охотно принял ваши предложения насчет женитьбы на вашей сестре Сибилле... Он должен прибыть сюда в первых числах октября.

Бодуэн с облегчением вздохнул и опустился в кресло, с которого только что встал Тибо.

— Благодарение Господу за ту надежду, которую он даровал нашей земле! Гийом де Монферра достойный человек и может стать настоящим королем. Он еще молод, но его доблесть и мужество уже известны всем не меньше, чем его мудрость и его высокий рост — не зря его прозвали Гийом Длинный Меч.

— Его родственные связи не менее привлекательны, — подхватил канцлер. — Его дед приходился дядей французскому королю Людовику VI Толстому, а мать — сестра германского императора. Таким образом, он состоит в ближайшем родстве с нынешними государями двух великих стран — королем Людовиком VII Французским и императором Фридрихом Барбароссой. Я искренне полагаю, что лучше него нам никого не найти, — с довольным видом заключил он.

— Чужестранец? — удивился Тибо. — А что скажет знать? Насколько мне известно, многие мужчины из высокопоставленных семей хотели бы жениться на принцессе!

— Мне об этом тоже известно, — оборвал его Бодуэн, — но им нечего возразить. В жилах Монферра течет, как ты только что услышал, королевская и императорская кровь. Принцессе нужен принц!Несомненно, но согласится ли ваша сестра?

— Если верить тому, что о нем рассказывают, — снова заговорил архиепископ, — наш претендент на руку принцессы одарен всем необходимым для того, чтобы ей понравиться. Помимо привлекательности, которая, бесспорно, будет ему на руку, он и сам по себе юноша милый и обаятельный, хороший друг, любитель вкусно поесть...

И тут король от души расхохотался:

— Так вот истинная причина того, почему он так вам понравился, монсеньор! Тут вы с ним точно поладите...

— Этим тоже не следует пренебрегать! Застолье, если не объедаться, — прекрасный повод для встреч и переговоров, — добродушно ответил Гийом. — Этот принц сумеет привлечь к себе друзей...

— Надеюсь, что он прежде всего сумеет заставить себе повиноваться. Королевству понадобится твердая рука после того как...

Он не договорил, но оба собеседника могли бы без труда закончить фразу за него. Гийом Тирский, приблизившись к Бодуэну, ласково положил руку ему на плечо.

— Ваше Величество... дитя мое... — прошептал он, даже не пытаясь сдержать нежность и сострадание. — До этого еще, может быть, очень далеко, и нам некуда спешить. Чудодейственный бальзам, который прописал вам Моисей Маймонид и который готовит теперь для вас Жоад бен Эзра, уже показал свою силу. Вот уже многие годы он справляется с болезнью...

— Но его осталось совсем чуть-чуть, надолго не хватит, — подала голос Мариетта, которая, не таясь, слушала разговор с порога ванной комнаты.

Гийом Тирский обернулся к ней.

— Не беспокойся! Караван, который я несколько месяцев назад отправил Африку к Великим озерам, должен вот-вот вернуться. Если все пойдет так, как я надеюсь, Гийом де Монферра не скоро еще воцарится в Иерусалиме, и мы успеем совершить немало великих дел...

— Так прогоним же черные мысли и будем просто радоваться его приезду! — воскликнул Бодуэн, на чьем лице вновь появилась улыбка. — Да, возвращаясь к Рено Шатильонскому и моему дяде Жослену, когда они должны прибыть?

— Ну... может быть, через неделю...

Они прибыли три дня спустя.

Король, с голубым соколом на руке, возвращался после охоты в Иудейских горах. Он охотился в сопровождении лишь только Тибо и сокольника, с раннего утра, — ему нравилась утренняя прохлада, когда солнце еще не устремляло на землю свои палящие лучи. Только в эти часы ему удавалось забыть и о тяготах власти, и о проклятии, которое он нес в себе. Все исчезало, оставалось лишь чистое небо, очертания желтеющих полей под серыми облачками олив, выстреливающие в небо и там раскрывающиеся веером веретена пальм или сурово возносящиеся темные кипарисы. Оставался ветер, дувший с моря или со стороны пустыни. Оставалось опьянение скачки, тепло могучего тела Султана, полет ловчей птицы, темным камнем падающей на выбранную добычу, а затем устремляющейся назад и вонзающей когти в толстую кожаную рукавицу. Драгоценные минуты, принадлежавшие мирным временам, минуты, которые Бодуэну не хотелось делить с придворными: с ними ему было скучно, он угадывал, какие между ними плетутся интриги. Эти мгновения завершались на обратном пути, который молодой король освящал, останавливаясь для молитвы в каком-нибудь монастыре и щедро раздавая милостыню нищим, роями вившимся у ворот Иерусалима. День, начинавшийся таким образом, — особенно если вспомнить, что на рассвете он слушал мессу! — всегда казался ему лучше прочих. После этого он с особенным усердием возвращался к государственным делам, которые неизменно доводил до конца, несмотря на внезапно обрушивавшуюся на него усталость.

В то утро, едва въехав на парадный двор крепости, охотники поняли, что там происходит нечто необычное: целая толпа сеньоров, дам, солдат, слуг, служанок и даже простолюдинов окружала на почтительном расстоянии, не решаясь к ним приблизиться, двоих мужчин, стоявших у колодца; один из них пил воду. Выглядели они пугающе, несмотря на то, что были прилично одеты и прибыли верхом — конюхи уже вели лошадей к конюшням. Особенно один из них — исполин с могучими плечами, бычьей шеей и львиной головой. Седая грива была вздыблена, тяжелые веки наполовину прикрывали хищно смотревшие карие глаза, поблескивавшие медными бляхами в солнечных лучах. Он слегка сутулился, отчего казался ниже ростом, чем был на самом деле, но, несмотря на это, его спутник, который и сам был немалого роста, рядом с ним словно уменьшался в размерах. Этот последний был худой, широкоплечий, светловолосый и, если вглядеться в обоих сквозь буйные заросли волос, покрывавших их головы, становилось понятно, что он намного моложе исполина. У него были очень красивые синие глаза, тотчас напомнившие Тибо глаза его тетушки — вот только и следа граничившей с наглостью уверенности, светившейся в глазах Аньес, не было в уклончивом взгляде ее брата, — потому что этот человек не мог быть никем иным. Он как раз и пил воду у колодца. Второй же приезжий осыпал руганью толпу. Его громовой голос звучал грубо, резко и угрожающе — впрочем, это были его привычные интонации, великан никогда и не изъяснялся другим тоном.

— Что вы на нас так уставились, толпа ублюдков? Мы не призраки, а честные и доблестные рыцари, способные встретиться с вами на поединке хоть на копьях, хоть с секирами или мечами в руках и победить — я, во всяком случае, несмотря на шестнадцать лет, которые провел в грязной темнице, откуда никто из вас и не пытался меня вызволить! Меня! Меня, Рено Шатильонского, меня, князя Антиохии!

— Вы теперь никто, господин Рено! — произнес спокойный голос, долетевший с возвышающейся над двором галереи с колоннами. — Княгиня Констанция, благодаря которой вы сделались князем, вот уже тринадцать лет как возвратилась к Господу, а Боэмунд III, нынешний правитель Антиохии, не вашего рода. Кроме того, он вас не любит!

Рено Шатильонский уставился на наглеца пылающим взглядом.

— А ты кто такой, что решаешься оскорблять меня, не опасаясь, что я тебя убью? Правда, близко ты не подходишь. Спустись-ка и повтори все это мне в глаза!

— С удовольствием! Я сейчас спущусь. Знайте только, что мое имя Гийом, и я милостью Господней архиепископ Тирский и канцлер этого королевства милостью нашего короля Бодуэна IV!

— Отличная парочка, должно быть, из вас получилась! — усмехнувшись, проговорил второй, пока Гийом спокойно шел к наружной лестнице. — Ты похож на разжиревшего борова, а он, как я слышал... болен проказой! — договорив, он сплюнул на землю.

В это мгновение толпа расступилась перед охотниками, которых стоявшие на дозорном пути трубачи, поглощенные тем, что происходило во дворе, не заметили вовремя, а потому и не возвестили об их появлении. Теперь они поспешили исправить оплошность, трубя во всю мощь своих легких, но Бодуэн уже успел все услышать.

На пляшущем под ним Султане, которого тщетно старался заставить идти более торжественным шагом, он направился к бесноватому и некоторое время свысока его разглядывал, сохраняя за собой преимущество, данное ему статью коня. Так, стало быть, это и есть Рено Шатильонский, рыцарь, не знающий страха и жалости, почти забытый алеппский узник? Он больше походил на дикого зверя, чем на легендарного рыцаря, но разве можно было представить себе нечто иное, разве могло быть по-другому после столь долгого заточения в плену у людей, у которых не было ни малейших причин смягчать его участь? Чудом казалось уже и то, что ему удалось сохранить такую физическую мощь, столько жизненных сил!

Король не произнес ни слова, он молча смотрел на Рено, и молчание это уже становилось тягостным. И под властным взглядом этих ясных светлых глаз дикарю внезапно стало не по себе. Всем было заметно, что он борется с собственными необузданностью и гордыней. Он щурился, будто сова, внезапно вынесенная на утренний свет, и корчился, словно червяк, насаженный рыбаком на крючок. А король по-прежнему молчал. Толпа затаила дыхание...

Наконец Рено, издав глухое, сдержанное рычание, сдался, должно быть, поняв, что ничего другого ему не остается, потому что прав был архиепископ, — он сделался никем, ничтожеством. Смутьян упал на одно колено и склонил голову, сраженный силой этого небесного взгляда, победившего его быстрее, чем когда-либо удавалось турецким войскам. Бодуэн склонился с седла и протянул ему руку в перчатке.

— Добро пожаловать, Рено Шатильонский! — только и произнес он, и его странно низкий голос звучал ровно и бархатно.

Вернувшийся после бесконечно долгого отсутствия рыцарь увидел эту руку, потянулся к ней и, после едва заметного колебания, поцеловал вышитую кожаную перчатку. И тогда Бодуэн, улыбнувшись с почти неуловимой насмешкой, добавил:

— Встаньте! Кто же может утверждать, будто вы стали никем? Разве не осталось у вас вашего рыцарского звания? Нет титула прекраснее этого.

— Ваше Величество, я был князем! — ответил Рено, и в его словах прозвучала беспредельная горечь.

— Вы можете снова им стать. Разве не остался при вас, кроме того, и ваш меч? Самый доблестный меч, если верить тому, что мне о вас рассказывали. Работы ему хватит. Как и богатых земель, которые предстоит отвоевать...

Король спешился, и в ту же минуту из дверей вышла его мать, а с ней — дамы в разноцветных шелковых платьях, под кисейными покрывалами, украшенные драгоценностями, — двор словно расцвел с их появлением. Очень взволнованная и растроганная, — по крайней мере, так это выглядело со стороны, — Аньес устремилась ко второму вернувшемуся из плена, которого настолько отодвинуло в тень буйство его спутника, что его совсем перестали замечать. Обняв его, она несколько раз поцеловала его в губы[32].

— Милый мой брат! Никто уже не верил, что я снова вас увижу, но Господь милостив! Ваше Величество, сын мой, — добавила она возбужденно, схватив брата за руку и подведя его к королю, — это ваш дядя Жослен, вернувшийся из темниц неверных! Его возвращение — большая радость, и надо принять его как можно лучше!

— Об этом и напоминать не стоит, матушка. Милый дядя, — произнес Бодуэн с улыбкой, перед которой никто не мог устоять, — я очень рад видеть вас в этом дворце, вы здесь у себя дома. Я был совсем еще младенцем, когда вы нас покинули, однако не забыл вас...

Ему он протянул обе руки, и Куртене, склонившись, взял их в свои. Для короля это был не только нежный и любезный жест, но вместе с тем и способ избежать объятий, удерживая собеседника на расстоянии!

— Я хотел бы вас расцеловать, но я никогда никого не целую, — добавил молодой король. — Матушка сделает это за меня.

— Конечно, конечно же! — воскликнула Аньес. — И мы отпразднуем этот великий день как подобает, едва лишь наши путешественники смоют с себя дорожную пыль и облачатся в достойные их одежды.

— Как вам будет угодно, матушка!

Дамы, щебеча, словно переполошенный птичник, повели обоих в дворцовую баню, где, по обычаю, собирались их вымыть, причесать, надушить, а потом и одеть. К королю, задумчиво смотревшему, как они входят в его жилище, приблизился Гийом Тирский.

— Подумали ли вы, Ваше Величество, о том, как поступить с отравленным подарком, который преподнес вам атабек Алеппо? Эти люди немногого стоят. Единственные достоинства Рено Шатильонского — его безумная храбрость и влияние, какое он умеет оказывать на своих воинов, а о вашем дяде нельзя сказать и этого. Он трус, а если говорить о его имущественном положении, то он нисколько не богаче своего спутника. Он сохранил титул графа Эдессы и Тюрбесселя, но его отец и он сам давным-давно утратили сами владения. Ничем не подкрепленный титул — это немного.

— Может быть, найти для него придворную должность? Что касается Рено, — поскольку ему подходит только оружие, — почему бы не доверить ему охрану Иерусалима?

— Может случиться, ваши предложения покажутся им не слишком щедрыми. Оба они непомерно честолюбивы, и в заточении это свойство, несомненно, лишь усилилось.

— Придется им удовольствоваться этим! — не скрывая раздражения, воскликнул король. — Не в моей власти дать им земли. Где мне их взять? Уж не должен ли я отнять земли у двух моих баронов, чтобы доставить удовольствие этим, вернувшимся из плена, и втянуть королевство в войну, в то время как Саладин сидит тихо у себя дома? Я еще не сошел с ума!

— Не дай бог! — с улыбкой отозвался архиепископ. — Я с радостью вновь убеждаюсь в вашей мудрости. Впрочем, роскошная жизнь, вкусная и сытная еда, добрые вина, шелка, бархат и женщины дадут нам несколько дней передышки. Пока они будут погрязать и распутстве...

Добравшись, наконец, до своих покоев под шум, вызванный приготовлениями к празднику, Бодуэн внезапно спросил у своего щитоносца:

— Только что вернулся твой отец. Почему же ты не подошел к нему, не поздоровался с ним? Хотя, конечно, я мог бы взять это на себя, мог бы свести вас.

— Напротив, я очень вам благодарен, Ваше Величество, за то, что вы этого не сделали... Известие о его возвращении ничуть меня не обрадовало, и, как бы там ни было, мне все равно скоро предстоит встретиться с ним.

— Но ведь это твой отец.

— Кому и когда хотелось, чтобы его знали как сына труса? А ведь именно так о нем говорят...

Глава 2 Чего хочет женщина...

В доме ее отца, ювелира Тороса, с Арианой обращались как с прокаженной.

Вернувшись в расположенный поблизости от цитадели армянский квартал, — он занимал юго-западную часть города и прилегал к могучим крепостным стенам, — Торос стряхнул с себя оцепенение, охватившее его после того, как дочь поцеловала короля. Внезапно впав в ярость, он набросился на нее с силой и скоростью, удивительными для такого толстого и спокойного человека. Схватив Ариану за толстую черную косу, он буквально проволок ее до дома, не слушая ни ее плача, ни разнообразных замечаний прохожих, которые тем не менее не пытались вмешаться, поскольку Торос был человеком богатым и уважаемым. Его жилище было, возможно, не более просторным, чем дома его соседей, зато защищено оно было куда лучше. За крепкой железной решеткой ворот открывался темный проход, упиравшийся в кедровую с чеканными металлическими накладками дверь, которая вела во внутренний двор, окруженный невысокими арками. Посреди него, в темно-синей фаянсовой чаше, лепетала серебристая струя фонтана. Ее журчанию внимали усыпанные цветами олеандры, а две стороны двора замыкал дом, выстроенный в виде латинской буквы «L»: одна часть была занята мастерской, а вторая предназначалась для повседневной жизни. Прелестный двор был прохладен и радовал глаз, но преступнице не дали там задержаться. Грубо отпихнув некрасивую служанку в плоской шапочке, — старуха от неожиданности выронила тарелку с жареным луком, — Торос протащил дочь через кухню и кладовую ко входу в подвал и втолкнул ее туда.

— Тебе принесут подстилку и еду, — вне себя от ярости проревел он, — но ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока я не пойму, заразилась ли ты проклятой болезнью. Если ты заболела, я позову братьев из Сен-Ладра, чтобы они отвели тебя в лепрозорий, где ты просидишь взаперти до тех пор, пока не умрешь!

— А если... я не заразилась? — с трудом выговорила разбитая и наполовину оглушенная девушка.

— Тогда... не знаю! Мне надо подумать... Может быть, я все равно к ним схожу... из предосторожности! Какой мужчина захочет тебя взять после такого безобразия? Уж точно не сын Саркиса, которому я тебя пообещал! Разве что его сейчас нет в городе? По-моему, он должен был поехать в Акру...

Совершенно очевидно, что Торосу, не имевшему сына, мучительно было видеть, как исчезает с его горизонта свадьба, которая соединила бы его лавку с мастерской ювелира Саркиса. Мысли с бешеной скоростью крутились у него в голове, и он прикидывал, что, может быть... не все потеряно, если Ариана не заразилась проказой.

— Вы можете с таким же успехом прямо сейчас отвести меня туда, — устало проговорила девушка. — Если я не могу принадлежать королю, я предпочту сыну Саркиса лепрозорий.

— Принадлежать королю? Дура несчастная! Хоть он и прокаженный, а ты ему ни к чему! Ты теперь даже в шлюхи не годишься и, если бы я не сдерживался...

Он поднял над ней громадный кулак, и Ариана сжалась в комочек, втянув голову в плечи и ожидая удара, который отец, к счастью, так и не нанес. Торос, человек практичный и обладавший торговым чутьем, вовремя сообразил, что, если его дочь не заразилась, глупо было бы загубить едва расцветшую красоту, которая со временем лишь развилась бы. Не один только сын Саркиса, но и другие мужчины давали ему понять, что не прочь заполучить на свое ложе такую прелестную супругу. Пожав плечами, армянин поднялся по ступенькам, запер подвальную дверь и вытащил ключ из замка. Ему в самом деле надо было подумать!

За дверью стояла служанка, которой даже не пришло в голову собрать рассыпавшийся с тарелки лук. Она была слишком стара для того, чтобы по-прежнему бояться хозяина, которого помнила еще в мокрых пеленках, а то, как он обращался с дочерью, ее возмутило, и она набросилась на него:

— Да что она такое сделала, чтобы ты ее бил и запирал, как бешеную?

— Она и в самом деле взбесилась, и я советую тебе оставить ее там, где она сейчас, если не хочешь, чтобы и тебе досталось! Она оскорбила меня, публично себя опозорив.

— Этого не может быть... или она совсем потеряла голову. А может, не она, а ты? Такая кроткая, такая скромная, такая благоразумная девушка! Цветок добродетели.

— Твой цветок добродетели, твоя скромная девушка бросилась под ноги коню, на котором король возвращался с войны, потом преподнесла королю розы... а потом поцеловала его. На глазах у всего Иерусалима! — проскрежетал Торос.

Старуха горестно покачала головой.

— Она давно его любит, — вздохнула служанка, утирая слезу. — С того дня, как он пришел сюда вместе с отцом, которому хотелось подарить молодой жене рубины. Им было тогда лет шесть или семь, и твоя дочь навсегда осталась очарована им. Он был таким красивым мальчиком!

— От его красоты скоро и следа не останется! Несмотря на лечение, проказа свое дело делает. Он пока еще не скрывает лица, но уже не снимает перчаток А эта несчастная закричала, что, если он прокаженный, она тоже хочет заболеть и отдаться ему! Все ее слышали и все видели, как она прильнула к нему и поцеловала короля. О, Бог отцов наших, знал ли хоть один мужчина такой позор! Я уж не говорю о том, кто желал ее, а теперь от нее откажется!

— Если ты говоришь о сыне Саркиса, могу тебя успокоить, — усмехнулась старуха. — Он так ее хочет, что взял бы ее даже завшивевшую, паршивую, в коросте, истекающую кровью и даже прокаженную!

— На ночь — может быть, чтобы утолить желание, по не в жены. Саркис, во всяком случае, ее никогда в свой дом не впустит. А мне так хотелось сделать их сына своим наследником!

— Да она-то его не хотела! На Левона, сына Саркиса, ей и смотреть противно, и я думаю, уж не хотела ли она сделать что-нибудь непоправимое, чтобы избежать замужества, которое только тебя и устраивало. Так что ты теперь намерен делать?

— Думать! — проворчал Торос, явно цеплявшийся за эту единственную возможность. — Ариана просидит в подвале до тех пор, пока я не смогу быть уверен, что она здорова. Потом она, возможно, на некоторое время отправится в монастырь, чтобы все забыли о ее поступке...

— А потом?

— Потом, потом! Я почем знаю! — заорал ювелир. — Я тебе только что сказал, что хочу подумать.

— Хорошо. Понятно. Но что станет с моей голубушкой за то время, пока ты будешь раздумывать? Оттого, что она будет мерзнуть и томиться в подвале, краше она не сделается, хоть прокаженная, хоть нет. Тебе не кажется, что ей было бы лучше находиться в ее комнате?

— Чтобы она весь дома заразила? Я спущу ей туда подстилку, а ты будешь давать еду. И еще все, что надо, чтобы помыться, и чистую одежду тоже. А те вещи, которые соприкасались с прокаженным, подбери вилами и брось в огонь. Все поняла?

— До чего все просто! — проворчала Текла. — Да, конечно, поняла! Бедная девочка!

— Жалеть надо не ее! А меня... и весь этот дом, а то и весь квартал! А ей-то что — у нее любовь! — последние слова Торос произнес подчеркнуто напыщенно.

Он хотел съязвить, но нечаянно сказал правду: Ариана, сидевшая в эту минуту на последней ступеньке лестницы, ведущей в подвал, чувствовала себя совершенно счастливой. Обвив руками колени, она улыбалась с закрытыми глазами и заново проживала то, что в ее представлении было ее звездным часом: она приблизилась к королю, она громко заявила о своей любви, она поцеловала его в губы, и они показались ей такими нежными... Ариана чувствовала себя так, словно отдалась ему на виду у всего города, и сердце ее пело от радости, потому что любовь ее была так велика, так сильна, и так давно она готова была принять самое худшее ради того, чтобы сделаться его служанкой, иметь право ухаживать за ним, заботиться о нем и — почему бы и нет? — умереть вместе с ним. Она не была ни экзальтированной, ни невежественной. Она знала, что такое проказа: когда до нее дошли слухи о страшном несчастье, груз которого Бодуэн был обречен нести до конца своей жизни, девушка настояла на том, чтобы собственными глазами увидеть больных, — но она верила в могущество любви. Потому что в один прекрасный день ее глаза встретились с сияющим небесным взглядом, с неодолимой силой влекшим ее к себе. Она погрузилась в этот взгляд, как уходят в монастырь, да так из него и не вышла...

Шумное появление Теклы, нагруженной матрасом и подушками, которая объявила хозяину, что будет куда лучше, если она сама займется устройством девочки на новом месте, заставило Ариану посторониться. Подушки, выпав из рук старухи, посыпались вниз по ступенькам, и Ариане пришлось встать, чтобы пропустить мимо себя лавину, катившуюся вниз под причитания служанки.

— Твой бессердечный отец решил, что до нового распоряжения ты будешь жить в подвале, сокровище мое! — воскликнула она. — Но я постараюсь, чтобы тебе и здесь было хорошо! У тебя будет освещение и все, что тебе потребуется! Раздевайся!

— Раздеться? Зачем? Я надела лучшее свое платье и не запачкала его.— Твой отец думает иначе! Он хочет, чтобы я забрала эти вещи, подцепив их вилами, а потом сожгла! Так что скидывай все это, а я принесу тебе другую одежду!

— Он так сильно испугался? — печально спросила Ариана. — Неужели я после одного-единственного поцелуя стала прокаженной?

— Я думаю, что ему в первую очередь хочется наказать тебя за то, что ты разрушила его брачные планы.

— Ну и пусть наказывает меня, сколько хочет! Для меня главное — чтобы сын Саркиса навсегда от меня отстал! Меня тошнит при одной мысли о том, что он может до меня дотронуться! От него пахнет козлом, и у него все лицо прыщавое!

— Это все пустяки по сравнению с тем, что выбрала ты. Проказа, цветочек мой, это проклятие: она разрушает тело, и молодой король, которым ты любуешься, скоро станет безобразным и отталкивающим!

— Для меня он всегда будет таким, как в первый день.

— Его лицо станет ужасным.

— Но его глаза останутся прежними, и я хочу утонуть в их небесном сиянии...

— Он может ослепнуть...

— Но я-то не ослепну, и их глубина поможет мне забыть обо всем остальном. Хватит меня уговаривать, Текла! Я люблю его, понимаешь? И единственное мое желание — быть с ним...

— Твой отец этого не допустит! Он продержит тебя взаперти столько времени, сколько потребуется для того, чтобы убедиться, что ты здорова. Если так оно и окажется, ты на некоторое время отправишься в монастырь, чтобы очистить душу... а потом он выдаст тебя замуж за сына Саркиса!

Ариана, которая, усевшись на матрас, вновь погрузилась в свои грезы, мгновенно вскочила:

— Ни за что и никогда! Неужели ты думаешь, что я вытерплю наказание, которому подверг меня отец, только ради того, чтобы оказаться потом в постели с тем, кто мне противен? Если меня ждет такая участь, то мне надо как можно скорее уйти отсюда. Ты должна мне помочь!

— В чем помочь? Поскорее тебя погубить? — грустно спросила старуха. — Выйдя отсюда, ты побежишь во дворец, но тебя и близко не подпустят к молодому королю. И тогда ты, дочь богатого и уважаемого отца, станешь скитаться по городу, выпрашивая подаяние? Тебя выдадут отцу за несколько медных монет, и тогда Торос уж точно запрет тебя в лепрозории. Не рассчитывай, что я помогу тебе себя погубить!

— Что ж, обойдусь без твоей помощи. Исполняй распоряжения твоего хозяина! — резко бросила ей Ариана, повернувшись к служанке спиной.

Текла поняла, что настаивать бесполезно, со вздохом вышла из подвала и вскоре вернулась с охапкой одежды и масляной лампой с тремя рожками. Коротенькие язычки пламени разогнали тьму, и от представшего перед ней зрелища у старухи сжалось сердце: повинуясь отданному ей приказанию, Ариана сбросила платье и сорочку, нагишом растянулась на матрасе и продолжала мечтать, подперев голову руками. Красота этого девичьего тела, позолоченного мягким светом, потрясла служанку. Как ни странно, ей ни на мгновение не удавалось представить себе на этом теле темные пятна проказы, зато она так и видела его беззащитным перед натиском Левона Саркиса в первую брачную ночь. Ей померещились волосатые, взмокшие от похоти руки, — этот парень всегда начинал потеть при виде Арианы, — огромными улитками ползущие по нежной коже и оставляющие на ней липкие следы, и она на мгновение закрыла глаза. А открыв, увидела Ариану в той же позе: девушка даже не пошевелилась и, похоже, не замечала ее присутствия. И тогда Текла сбросила на нее ворох тряпок:

— Одевайся, бесстыдница! Ты... как уличная девка в ожидании клиента!

— Ты велела мне раздеться, я послушалась!

— Ты должна была подождать, пока я вернусь! А если бы вместо меня вошел твой отец?

— Какая разница? Я его дочь. И у меня было вот это одеяло.

Текла не ответила. Девочка была слишком молода и слишком невинна для того, чтобы хоть на миг представить себе, что ее отец тоже мужчина, способный при виде такого зрелища потерять голову и по-скотски наброситься на родную дочь. К тому же Текла знала о его пристрастии к молоденьким девочкам. И о том, что Тороса вовсе не переполняли отцовские чувства. Дочь представляла для него ценный товар, и он наблюдал за ее расцветом, дожидаясь возможности продать ее тому, кто больше заплатит... Конечно, угроза страшной болезни может на время защитить Ариану, но надолго ли?

— Сейчас принесу тебе поесть, — пообещала служанка, — а завтра приду тебя помыть. А сейчас тебе надо хорошенько выспаться. Мы... мы поговорим обо всем этом попозже.

— Зачем, если ты все равно не хочешь мне помочь?

— Мне, как и твоему отцу, надо подумать, но не теряй надежды! Ты прекрасно знаешь, что я никогда и ни в чем тебе не отказывала!

Текла снова поднялась по лестнице, ведущей наверх из подвала, твердо решив сделать все, что в ее силах, ради спасения девочки, которую она называла своим сокровищем.

Вскоре она поняла, что предприятие это будет куда более сложным, чем ей представлялось поначалу, и вытащить Ариану из затруднительного положения — задача непростая. Недоверчивый и подозрительный Торос знал о том, насколько служанка предана его дочери, хотя для него самого слово «нежность» оставалось пустым звуком. Текле было позволено относить узнице то, в чем она нуждалась, лишь под хозяйским надзором. Торос отобрал у нее ключи. Он сам в определенные часы отпирал ей дверь и с верхней ступеньки следил за каждым ее движением, не выпуская из рук палки и готовый при малейшем нарушении его распоряжений ее поколотить. Служанке позволялось лишь приносить еду и через день менять воду, — ювелир настаивал на том, чтобы его дочь мылась! — не обмениваясь при этом с узницей ни единым словом. После того как она все это проделывала, он снова запирал дверь подвала и вешал ключ себе на пояс.

Несчастной старухе приходилось повиноваться, — а ведь раньше она то и дело перечила хозяину! Но на этот раз хозяин не оставил ей выбора, потребовав выполнять его волю беспрекословно и пригрозив поколотить ее палкой и даже выгнать из дома, и пусть еще радуется, что в живых осталась. Так что ей пришлось покориться, подчиниться нехорошему блеску в глазах ювелира, слишком явственно выдававшему, насколько он обозлен, разъярен и унижен. Рано или поздно кому-то придется поплатиться за его гнев, и служанка опасалась, что это выпадет на долю девушки. Стоит только появиться первым признакам проказы, — и Торос, не дав себе труда вести Ариану к собратьям по несчастью, попросту убьет ее и сожжет ее тело. А если она выйдет из заточения невредимой, он отлично сумеет заставить ее исполнить его требования. Вот к чему привели его пресловутые «размышления», которым он так стремился предаться в день, когда его постигло «великое несчастье».

Единственным обстоятельством, хоть немного утешавшим Теклу, было то, что ее голубка, кажется, не слишком страдала оттого, что оказалась в заточении. Похоже, она его даже и не замечала. Она не жаловалась, не сетовала, не возмущалась, неизменно встречала старую служанку улыбкой, а потом закрывала глаза, будто снова погружалась в сон. На самом же деле она не засыпала, но раз за разом заново проживала мгновение поцелуя, и ее охватывала такая радость, на нее снисходил такой покой, что ее нимало не тяготило положение узницы.

Все время, когда она не грезила во сне или наяву, Ариана молилась. Толком и сама не зная, о чем просит. Может быть, о том, чтобы ей прощены были публичное признание и вызванный им скандал, но скорее — о том, чтобы ей даровано было снова увидеть возлюбленного, а если это окажется невозможным, — чтобы ей позволено было закончить под монашеским покрывалом жизнь, лишенную без него смысла. Если не считать Теклы, Бодуэн был единственным любимым ею существом на всем белом свете.

Служанка тоже много молилась, но далеко не так безмятежно. Ее молитвы были беспорядочны, неистовы, лихорадочны, бессвязны. Несчастная уже не знала, к какому святому воззвать, кого просить о помощи в положении, которое представлялось ей безвыходным. Если Ариана выйдет из подвала целой и невредимой, она будет отдана мерзкому Левону и, несомненно, вскоре умрет от горя и разочарования, а может, и от жестокого обращения, потому что поговаривали, что сын Саркиса зол и необуздан. С другой стороны, если проказа не пощадит девушку, Торос ее в живых не оставит. Мучительная дилемма, и при любом исходе сердце ее будет разбито. Разве только...? Теперь старуха день за днем спешила в ближайший собор к ранней мессе, простаивала на коленях все время, пока длилась служба, но больше не смела причащаться из-за страшных мыслей, которые ее посещали и в которых она не могла признаться. Как рассказать на исповеди, что бессонными ночами она обдумывает способ убить Тороса раньше, чем он успеет распорядиться судьбой Арианы? И кто отпустит ей грехи, если она признается, что уже начала приводить свой план в исполнение? Как-то глубокой ночью Текла сходила в еврейский квартал, расположенный в северной части города, чтобы встретиться там с некой Рашелью, известной своим умением изготавливать благовония и мази, предназначенные для исцеления или для поддержания красоты, но умевшей и составлять странные и куда менее безобидные снадобья. Текла отдала ей половину своего состояния — один из двух золотых браслетов, когда-то завещанных ей матерью Арианы, — в обмен на маленькую темную скляночку, оплетенную соломой. Содержимое этой скляночки можно было подмешать в любую пряную или обильно приправленную чесноком, как нравилось Торосу, еду. С тех пор, как у нее появилось это снадобье, старуха почувствовала себя немного спокойнее, хотя от невозможности поговорить с Арианой у нее разрывалось сердце...

Избавление пришло с неожиданной стороны.

Ариана уже недели три прозябала в своем подвале, как вдруг однажды, поздним вечером, когда Торос в своей мастерской изучал партию жемчуга и бирюзы, купленных в тот же день у погонщика верблюдов, пришедшего из Акабы, окованная железом дверь затряслась под ударами. Ювелир замер, охваченный безотчетным страхом, но в дверь застучали снова, еще более нетерпеливо, и властный голос прокричал:

— Открой, ювелир Торос! Именем короля!

Он тут же вскочил, живо ссыпал свои покупки в кожаный мешочек, сунул его в ларец, бросился к двери, мигом отодвинул засовы, потом повернул ключ в замке и склонился перед появившейся на пороге бравой фигурой. И сразу отступил, пропуская в дом второго, почти такого же рослого гостя — нет, гостью. Сложный, тонкий, слегка пьянящий аромат тотчас заполнил комнату. Ее манера держаться была неповторима и, несмотря на покрывало, окутывавшее ее до колен, армянин сразу ее узнал и склонился еще ниже, а гостья тем временем, пройдя мимо него, уселась на предназначенный для посетителей резной стул с красной подушкой. Ее спутник остался за дверью.

Торос уже произносил слова, какими подобает встречать столь высокородную даму:

— Кто я такой, чтобы августейшая матушка моего короля снизошла до моего убогого жилища, когда ей довольно было позвать меня — и я принес бы ей все, что она желает видеть?

Аньес откинула покрывало, открыв белокурую голову, окутанную лазурного цвета кисеей, перехваченной золотым обручем с сапфирами.

— Дело, о котором я пришла с тобой поговорить, торговец, не из обычных, — вздохнула она, играя концом стянувшего ее бедра широкого узорного пояса, украшенного эмалевыми вставками, жемчугом и сапфирами. — Я хочу купить у тебя не драгоценный камень, а нечто, может быть, еще более драгоценное, несмотря на то, что недавно этот товар обесценился...

Как только разговор зашел о сделке, Торос почувствовал себя намного увереннее, хотя вступление показалось ему непонятным. Он так и сказал без обиняков:

— Соблаговолите меня простить, но я не понимаю, о чем вы говорите.

«Королева-мать» улыбнулась.

— А ведь все очень просто: я пришла за твоей дочерью!

— Моей... дочерью?

Когда речь шла о деньгах, толстокожий Торос делался совершенно бесчувственным, но эта женщина сказала, что хочет «купить» Ариану, и гордость, дремлющая в каждом истинном армянине, проснулась, заставив умолкнуть торговый интерес.

— Мы — подданные короля, но не рабы, и моя дочь не продается!

Аньес медленно улыбнулась одними губами.

— Ты можешь отдать мне ее, я не возражаю.

— Ее... отдать? Но зачем?

— Ну, не притворяйся дурачком! Думаю, ты не забыл, что произошло при возвращении армии? Твоя дочь бросилась королю на шею, а потом долго целовала его и губы, объявив, что хочет принадлежать ему. Вот я и пришла за ней. Именно для того, чтобы ее ему отдать!

По спине у Тороса стекла струйка холодного пота, и в то же время слабо теплившаяся надежда когда-нибудь увидеть Левона мужем Арианы начала умирать. Ноги у него ослабели, он опустился на колени, не слишком, впрочем, надеясь смягчить эту женщину: он знал, насколько она безжалостна, — но тело действовало само, пока ум тщетно искал хоть какую-нибудь отговорку. Ничего не придумав, он только и смог, что жалостно пролепетать:

— Это... это невозможно.

— Почему?

— Наш... великий король... он...

— Прокаженный? Твоя дочь знала об этом, когда целовала его, она выкрикнула, что из любви к нему тоже хочет стать прокаженной. Вот я и подумала, что для него это — единственная возможность изведать радости плоти, потому и пришла за ней, чтобы ее ему отдать. Пусть он узнает женщину! — добавила она со слезами в голосе, — кто бы подумал, что она способна так горевать... (И все же она была не из тех особ, кто позволил бы себе открыться торговцу: откашлявшись, она вернулась к обычному своему тону). — А если я сейчас говорила о деньгах, то имела в виду вот что: я дала бы тебе денег, чтобы ты имел возможность выбрать для себя самую красивую из бедных девушек. После чего тебе останется лишь ее обрюхатить, и она подарит тебе новую дочь... а то и лучше: сына! Наследника, которого ты так жаждешь обрести! А теперь приведи сюда эту влюбленную девушку, которая не испугалась проказы! Я хочу ее видеть!

Торос понял ее правильно — это был приказ. Он с трудом поднялся, взглянул на Аньес, покачал головой, потом склонился:

— Если благородная дама соизволит немного подождать, я исполню ее желание...

— Не трать время на то, чтобы ее наряжать! — приказала Аньес. — Я хочу видеть, как она выглядит, едва проснувшись!

Минуту спустя отец привел босую, заспанную Ариану в одной рубашке. Открывшиеся перед ним перспективы слегка приободрили его, он внезапно почувствовал, что еще достаточно молод и способен произвести на свет потомство! Некоторое отношение к этому имело и мгновенно выплывшее из его памяти воспоминание о некоей молоденькой девушке, дочери бедного ткача, жившего у Сионских ворот.

— Благородная дама, вот моя дочь Ариана!

— Вижу. А теперь выйди! Я хочу остаться с ней наедине!

Торос открыл было рот, чтобы возразить, но тут же его и закрыл. Спорить с этой женщиной — только понапрасну время терять... Он вышел на цыпочках, а Ариана, пробудившись окончательно, с восторженным удивлением взирала на прекрасную и роскошно одетую даму, нимало не сомневаясь в том, кто она. Девушка робко опустилась на колени, и Аньес улыбнулась:

— Ты знаешь, кто я?

Ариана, слишком взволнованная для того, чтобы говорить, только ниже наклонила и без того уже опущенную голову.

— Отлично. Я пришла ради тебя, потому что захотела с тобой познакомиться. Встань и посмотри на меня. Значит, это ты любишь короля, моего сына? Отчего ты краснеешь, тебе нечего стыдиться! Любовь — не позор, а лучшее, что только есть на свете!

Ариана быстро вскинула голову и на этот раз осмелилась посмотреть прямо в глаза Аньес:

— Я не стыжусь и я не отрекаюсь ни от одного слова из тех, какие сказала ему, потому что я больше не могла молчать. Во мне так много любви, благородная дама, что мне необходимо было прокричать о ней, чтобы не задохнуться. О, я сознаю, что вела себя дерзко, сознаю, что я его недостойна, потому что он — великий король, а я — никто. Но я мечтаю о том, чтобы служить ему.

— Ты готова отдать ему твое тело?

— Ему принадлежит моя душа! Тело ничего не значит...

— Ничего? Тело — источник сладострастия и самого жгучего наслаждения, но в то же время и жесточайших страданий! Ты не боишься проказы?

— Его — нет. Он — Божий помазанник В тот день Господь Бог возложил на него руку...

— И ты надеешься на чудо, да? Ты на мгновение не способна представить себе, что этот прекрасный юноша может сделаться отталкивающим?

— Для меня он таким не станет никогда.

Мать Бодуэна гибким движением поднялась со стула и, приблизившись к Ариане, пальцем приподняла ее подбородок, чтобы заглянуть девушке в глаза и прочесть в них правду. Ей трудно было поверить в то, что она услышала, хотя она и испытывала безотчетное восхищение. Ее, всегда выбиравшую любовников, сообразуясь лишь с красотой и силой их тел, удивляло, что эта девушка благодаря одной лишь магии любви способна принять неприемлемое...

У нее мелькнуло сомнение. Лицо юной армянки было нежным, словно цветок, и, бесспорно, красивым, но, может быть, все остальное далеко от совершенства? Она дернула за шнурок, стягивавший льняную ткань вокруг стройной шеи, рубашка упала к ногам девушки, и Аньес немного отступила, чтобы получше ее разглядеть. Беззащитная перед ее взглядом Ариана залилась краской, закрыла глаза и поспешно прикрыла грудь руками, но Аньес заставила ее убрать руки, а затем, взяв со стола лампу, подняла ее повыше, чтобы ничто не осталось в тени, и медленно обошла кругом хрупкую дрожащую фигурку, похожую на статуэтку из слоновой кости.

— Ты изумительно сложена, девочка! — воскликнула Аньес наконец и невольно почувствовала укол ностальгической зависти.

В четырнадцать лет, когда она отдавалась впервые, у нее была такая же прелестная и такая же безупречная фигурка. Несмотря на то, что она неустанно о себе заботилась, возраст и многочисленные любовные утехи сказывались на ее теле, она отяжелела, — и все же редкий мужчина мог устоять перед ее чувственной притягательностью. Но вспоминать прежнее было так приятно... Довольная Аньес, завершив свой обход, снова встала лицом к лицу с Арианой.

— Надеюсь, тыдевственница?

— О!

Это вырвавшееся у нее почти жалобное восклицание стоило целой речи. И тогда Аньес снова обхватила лицо девушки руками, унизанными кольцами, и легонько поцеловала в дрожащие губы.

— Если моему сыну суждено сорвать всего один цветок, я хочу, чтобы это была ты! Подбери рубашку и иди одеваться. Я забираю тебя с собой.

— Вы забираете меня с собой? — просияв, шепотом повторила Ариана.

— Разумеется! Отныне ты будешь жить во дворце. Поторопись и скажи своему отцу, что я жду его...

Четверть часа спустя Ариана со счастливыми глазами покинула дом Тороса и отправилась в жилище возлюбленного. Единственным, что ее печалило, было огорчение старой Теклы, которую она оставила коленопреклоненной на пороге дома и разрывающейся между радостью оттого, что ее девочка счастлива, и ужасом перед ее неминуемо трагической судьбой. Торос-то мог утешиться полным золота кошельком, который «королева-мать» пренебрежительно кинула на стол...

Однако если Ариана по-детски простодушно надеялась, что ее прямо с утра поведут к Бодуэну, то ей предстояло испытать разочарование. Когда они добрались до дворца, Аньес, которая всю дорогу беседовала с девушкой, выясняя, что она знает и умеет, сдала ее с рук на руки той, что управляла ее «хозяйством» и кого она держала при себе с тех пор, как Куртене нашли прибежище в Антиохии. Жозефа, чьим дальним предком был Дамианос, византийский герцог, правивший в X веке большим городом на реке Оронт, была к этому времени женщиной зрелого возраста, надменной и неласковой, беспрестанно всем напоминающей о своем высоком происхождении, однако беспредельно и рабски преданной Аньес, при этом не питая на ее счет никаких иллюзий. Она держала в ежовых рукавицах небольшую стайку благородных девиц, которые из-за безденежья или чрезмерной практичности родителей вынуждены были занять положение чуть выше, чем у служанок, в ближайшем окружении всемогущей, но всеми осуждаемой Аньес. Дочь богатого торговца вполне могла быть допущена в этот крут, на происхождение не слишком смотрели.

— Вплоть до новых распоряжений она будет жить в моих покоях, — уточнила «королева-мать». — Для начала найди место, где она сможет спать...

— Что она умеет?

— Вышивать — ты ведь знаешь, насколько армянки в этом искусны. Кроме того, она умеет читать и играть на лютне. Как видишь, ее есть чем занять до тех пор, пока... Быстро наклонившись к уху Жозефы, Аньес шепнула ей несколько слов, от которых та вздрогнула.

— И... она согласилась?

— Больше того — это ее самое заветное желание. Но и предпочитаю выждать еще немного перед тем, как ее туда отправить.

— Ждете, что он выздоровеет? — с тонкой и презрительной улыбкой спросила Жозефа.

— Не болтай глупостей! Просто я думаю, что самое подходящее для этого время — после свадьбы Сибиллы.

Вот так Ариана волей-неволей оказалась в этой стайке молоденьких девушек, большей частью — дурнушек, поскольку главным их предназначением было оттенять ослепительную красоту матери короля. Встретили ее недоверчиво и даже испуганно, несмотря на то, что появление юной армянки, нарядной, улыбчивой и хорошей музыкантши, было само по себе немалым развлечением для этих девиц, почти заброшенных своей госпожой, появлявшихся рядом с ней лишь в официальных случаях, почти не участвовавших в ее дневной жизни, — Аньес иногда по целым дням не вставала с постели, — и полностью устраненных из ее жизни ночной, когда она предавалась чересчур пряным удовольствиям. Но появлению Арианы предшествовал слух о ее дерзком поступке: она была той самой девушкой, которая поцеловала прокаженного короля. И, если не одна из них была тайно влюблена в Бодуэна, все же страх перед его болезнью был сильнее. И потому дни, отделявшие ее переезд во дворец от прибытия молодого маркиза де Монферра, Ариана провела в уединении, что вполне ее устраивало. Отложив работу, — она вышивала золотом и мелким жемчугом голубое платье для Сибиллы, — она перебирала струны тара[33] и вполголоса напевала стихи армянского поэта Давида Сасунского[34], так прекрасно писавшего о красоте роз и благоухании жасмина. И не без удовольствия наблюдала за тем, как девицы в другом конце комнаты умолкают и начинают прислушиваться, а некоторые даже подходят поближе, чтобы лучше слышать.

Аньес, при всем ее врожденном эгоизме, хотела навести порядок, но Ариана смиренно попросила ее не вмешиваться. Если ей предстоит жить рядом с королем, весь остальной двор рано или поздно от нее отдалится. Аньес поняла и настаивать не стала. Ей внушала робость эта спокойная решимость, и, как всякая мать, — ведь она любила сына! — она радовалась, что может подарить ему эту надежду на счастье.

В эти дни Ариана часто видела Бодуэна издали, когда тот рано утром, после мессы в часовне, выезжал верхом из крепости с соколом на руке и в сопровождении одного только Тибо, но встретилась она с ним лишь однажды.

Бодуэн, — если оставить в стороне государственные дела, — по собственной воле находился практически в полном уединении. Когда он не заседал в совете или не давал аудиенции, он почти не участвовал в повседневной жизни дворца, появляясь на людях лишь ненадолго и держась поодаль; еще того меньше он был склонен участвовать в развлечениях, если только речь шла не о поединках. Ел он чаще всего в одиночестве, прислуживали ему Тибо и Мариетта, неусыпно о нем заботившаяся: она пробовала каждое поданное ему блюдо и пригубливала вино из каждого кувшина. И все же три человека имели к нему доступ в любое время: канцлер Гийом Тирский — они виделись один-два раза ежедневно! — патриарх Амори Нельский и коннетабль Онфруа де Торон, все трое — люди в годах, опытные и мудрые. Молодой король полагался на них, зная, что никогда не получит от них необдуманного совета, что они искренне к нему привязаны и пренебрегают опасностью заразиться: их сединам уже нечего было бояться. Преданность этих троих совсем юному королю, на которого венец был возложен как рождением, так и несчастьем, была беспредельной. Они восхищались его мужеством, его покорностью воле Божией и сплотились вокруг него, образовав крепкую преграду, о которую разбивались все интриги баронов, куда больше заботившихся о собственном могуществе, чем о благе королевства.

Тем временем Иерусалим готовился к свадьбе принцессы Сибиллы. Все знали, что жених, Гийом де Монферра, зашел на стоянку на Кипре, и волнение достигло предела как в городских лавках и мастерских, так и в караван-сараях, в богатых домах и убогих жилищах, и даже в общественных банях, которыми управляли госпитальеры и где запасались самыми тонкими маслами и мылом, которое, по клятвенным заверениям продавцов, было доставлено из Марселя, Савоны или Венеции. Каждый старался выглядеть как можно лучше, и во дворце — особенно в комнатах дам — работа так и кипела. Невеста так прекрасна, что все наряды и все украшения тоже должны быть непревзойденными. И кругом вились куски шелка, парчи, кисеи, атласа и бархата. Примерялись новые уборы, сверкали богатые вышивки; огранщики и мастера-ювелиры — часто это были одни и те же люди, и Торос был в их числе, — без устали чеканили, вправляли камни в оправы, собирали из золота и драгоценных камней короны, ожерелья, пряжки, браслеты, кольца и серьги. Чудесных украшений было так много, что осень в Святом городе словно превратилась в сказочную цветущую весну — да и как могло быть иначе, ведь каждый понимал, что юная девушка, которую вот-вот выдадут замуж, станет королевой Иерусалима, как только Господь призовет к себе ее несчастного брата.

Однажды вечером, когда девушки суетились вокруг Сибиллы, примеряя ей синее шелковое платье, расшитое мерцающими серебряными нитями, по залам и галереям раскатилось эхо крика герольда:

— Король!

Воцарилась тишина. Ариана, которая вышивала у окна при свете заходящего солнца, выронила работу и поднялась, хотя колени у нее внезапно задрожали. Дверь была совсем рядом, сейчас он пройдет мимо нее!

Однако, когда Бодуэн вошел вместе с Тибо, несшим следом за ним ларец, он увидел лишь темный силуэт на фоне горящего в стрельчатом окне неба. Ариана упала на колени, но головы не склонила: ей хотелось видеть этот гордый профиль, увенчанный золотисто-рыжими волосами, над почти монашеским платьем — так Бодуэн одевался почти всегда, когда не носил доспехов или королевской мантии: простое одеяние из грубой белой шерсти, опоясанное по бедрам и с подвешенным к поясу мечом. И тут она увидела бугорок у него на переносице и поняла, что это означает, но только крепче полюбила его, потому что сердцем почувствовала его страдания.

Тибо-то девушку узнал и удивленно приподнял брони, но ничего не сказал, а Бодуэн уже направился к Сибилле.

— Как вы красивы, сестрица! Счастье вам будет к лицу — ведь я не сомневаюсь, что в этом браке вы будете счастливы. И я надеюсь, что вы не разочаруетесь.

По знаку короля Тибо опустился на одно колено перед Сибиллой, подняв обеими руками ларец. Открыв его, девушка увидела прелестную корону — между прочим, творение Тороса: широкий филигранный золотой обруч с изумрудами и жемчугом, сделанный в виде венка из цветов и листьев.

— О, как красиво! — в восторге закричала она. — Ваше Величество, братец, вы всегда так щедры!

— Вы — моя сестра, и выходите замуж Разве может быть более подходящий случай проявить щедрость?

В порыве радости она потянулась было его поцеловать, но он мягко отстранил ее затянутой в перчатку рукой:

— Нет... Ваше удовольствие — лучшая награда для меня. Не буду вам больше мешать!

Он повернулся к двери, и тут Тибо, наклонившись к сто уху, шепнул:

— Девушка с букетом роз! Она там, у крайнего окна!

Король вздрогнул, но не произнес ни слова. Он молча шел дальше, но взгляд его теперь был прикован к Ариане. Заметив это, она покраснела, а колени ее, когда он приблизился, снова сами собой подогнулись. Когда Бодуэн подошел совсем близко, она, не выдержав его пламенного взгляда, опустила голову.

— Как вы здесь оказались? — ласково спросил король.

— Ваша августейшая и благороднейшая матушка забрала меня у отца, чтобы включить в свою свиту.

— Вот как? Тогда почему же вы сидите в одиночестве в углу? Разве вам не следовало бы присоединиться к остальным?

На этот раз она осмелилась посмотреть королю в глаза.

— Здесь больше света, а я спешу закончить отделку рукавов, — объяснила она, указывая на холмик голубого шелка, выросший у ее ног.

— Света хватит ненадолго, уже смеркается! Я... я очень рад, что вы здесь...

Сказав это, он быстро зашагал прочь, возможно, опасаясь, как бы она не повторила свой безумный поступок, но опасения его были напрасны. Последние его слова наполнили юную армянку такой радостью, что она едва не лишилась чувств, и ей потребовалось некоторое время для того, чтобы подняться на ноги, а потом снова сесть на свой табурет. Ей казалось, что в голосе Бодуэна, странно низком и глубоком для такого молодого человека, слышится ангельское пение... И этот голос волновал ее так, как не мог взволновать больше ни один голос на всем свете.

Она бы почувствовала себя еще более счастливой, если бы узнала, что и Бодуэн взволнован ничуть не меньше. Тибо понял это, когда они вернулись в королевские покои, и Бодуэн вслух подумал:

— Она здесь, во дворце! Как это удивительно! Я думал, что никогда больше ее не увижу, и вот она сидит среди придворных дам моей матушки! Просто поверить невозможно, да?

Король говорил сам с собой, и все же Тибо не постеснялся прервать его монолог.

— Она ведь сказала вам, — ваша матушка послала за ней...

— Нет, она сказала не так. Ее слова все еще звучат у меня в ушах: «Ваша матушка забрала меня у отца...» Моя мать сама ездила за ней в армянский квартал? Тому, кто хорошо ее знает, трудно в это поверить.

— Насколько я разглядел, она — весьма искусная вышивалыцица...

— Среди дам и девиц, которые окружают матушку, вышивальщиц и без нее немало! Тогда зачем ей понадобилась именно она? Постарайся разузнать, Тибо!

Щитоносец поморщился. Ему совершенно не улыбалась мысль о необходимости лезть в окружение «королевы-матери». Тем более что Рено Сидонский, нынешний ее супруг, отбыл в свои владения, чтобы встретиться там с графом Раймундом Триполитанским и имеете с ним с почестями принять маркиза де Монферра. Дело в том, что жених должен был сойти на берег в порту Сидона, и Бодуэн хотел, чтобы в Иерусалим он явился в сопровождении большой и представительной свиты. Вместе с Рено отправились Жослен де Куртене и множество баронов.

Тибо был не настолько самодоволен, чтобы вообразить, будто Аньес в отсутствие супруга станет на него покушаться. К тому же красавец-епископ Кесарийский всегда находился где-то поблизости от нее — должно быть, она постоянно пребывала в состоянии благодати, не зная угрызений совести, ведь Гераклий, похоже, «исповедовал» ее денно и нощно! Но Тибо знал, что эта непредсказуемая женщина способна поддаться минутной прихоти и не желал подвергаться ни малейшей опасности. Самым благоразумным решением было обратиться для начала к Мариетте: королевская кормилица имела доступ в покои Аньес в любое время. Однако надо было что-то ответить Бодуэну

— Я исполню вашу волю, Ваше Величество, но позвольте мне задать вам вопрос.

— Можно подумать, ты нуждаешься в моем позволении!

— Эта девушка... позвольте называть ее по имени — Ариана... мне кажется, она заинтересовала вас.

Задумчивое лицо короля осветилось улыбкой.

— Ее зовут Ариана? Какое красивое имя, и как оно ей подходит! Но, если ты это знал, почему ничего не сказал мне?

— Да потому что вы меня об этом не спрашивали. Я думал, что... что вы ее забыли.

— Разве мог я ее забыть? У ее губ вкус яблок и мяты... но что ты хотел узнать? Ты хотел задать мне какой-то вопрос.

— Вопрос? Простите, Ваше Величество... вылетело из головы.

— Ничего, потом вспомнишь.

Смуглое лицо юноши дышало невинностью и простодушием. На самом деле Бодуэн, не догадываясь об этом, уже ответил на незаданный вопрос, и Тибо понял, что он часто думает о «девушке с букетом роз». Должно быть, думал до тех пор, пока не влюбился в нее. Оставалось понять, хорошая это новость или плохая, но, вспомнив, каким сияющим взглядом смотрела на короля Ариана несколько минут назад, Тибо склонился к первому предположению: даже такой неопытный юноша, как он, без труда догадался бы, что она любит короля всей душой...

Прибытие Гийома де Монферра по прозванию Длинный Меч положило начало пышным празднествам. И радовались все искренне, потому что никто не сомневался: это будет брак по любви, нареченные полюбили друг друга с первого взгляда. Сибилла даже едва не кинулась в порыве благодарности на шею брату, выбравшему для нее такого красивого мужа. Гийому было двадцать семь лет, он был высок ростом и хорошо сложен. Его лицо могло бы послужить моделью для маски римского императора, а черные глаза составляли чудесный контраст со светлыми волосами. Его знали как доблестного рыцаря, искусно орудующего длинным мечом, висевшим у него на боку. Мудрый и рассудительный, молчаливый, но обладающий даром красноречия, он, казалось, соединил в себе все достоинства, необходимые для того, чтобы стать превосходным королем. Сибилла восхищалась им, а Монферра был с первого же мгновения покорен красотой девушки. Словом, все сошлось так, что их свадьба должна была стать настоящим праздником.

В день свадьбы весь Иерусалим благоухал ароматами жареного мяса, пряностей и цветов, рассыпанных на всем пути кортежа, бьющим из фонтанов вином, горячим воском и ладаном. Город, от бедных окраин до вершины башни Давида, где трепетали на легком ветру два соединенных знамени — королевское и маркиза де Монферра, был расцвечен флагами. На улицах пели, танцевали и пировали, а в большом дворцовом зале Героев, сплошь убранном коврами и знаменами, заполненном шумом шелков и сверкающем огнями, новобрачные заняли места на двойном троне, расположенном под большим гербом Иерусалима, и туда устремлялись взгляды благородного собрания — здесь присутствовали самые знатные люди королевства. Сибилла, одетая по обычаю в платье из алого затканного и расшитого золотом атласа, с длинным покрывалом того же цвета на светлых волосах, перехваченным подаренной братом короной, казалась на удивление робкой, но ее глаза из-под опущенных век неотрывно смотрели на мужа, взволнованного не меньше нее. К еде жених и невеста почти не притрагивались, зато ежеминутно касались друг друга руками, и лица их заливались жарким румянцем. Они явно сгорали от нетерпения, им хотелось поскорее остаться наедине и оказаться в приготовленной для них большой кровати, украшенной миртом и усыпанной розовыми лепестками. Гийом много пил, должно быть, стараясь справиться с волнением.

Аньес, сидевшая неподалеку, с легкой улыбкой смотрела на них. Нетрудно было догадаться, что первая брачная ночь пройдет как нельзя лучше, а может быть, и принесет плод. Дата свадьбы была назначена с учетом фаз луны и месячного цикла невесты. Кроме того, «королева-мать» накануне собственноручно выкупала Сибиллу в ванне с дождевой водой, собранной во время последнего ливня, — это должно было способствовать зачатию. Разве не следовало любой ценой обеспечить продолжение династии? Да, очень хорошо, что этот брак заключен, и вид новобрачных, которым не терпелось слиться в объятиях, утешал Аньес, вынужденную сидеть за одним столом со множеством своих врагов. Ведь все они сюда явились — разумеется, за исключением мертвых! Здесь был и князь Антиохии, Боэмунд III Заика, жалкое существо, которым помыкала жена, Оргейез де Аран, которой как нельзя лучше подходило ее имя[35]. Были здесь и два брата д'Ибелин — братья Гуго, ее покойного третьего мужа, Бодуэн де Мирабель и де Рамла и его младший брат Балиан II, сеньор д'Ибелин, — и оба брата ее ненавидели: первый — потому что был влюблен в Сибиллу и ее замужество приводило его в отчаяние, второй — потому что страстно любил соперницу Аньес, молодую вдовствующую королеву Марию Комнин, вдову Амальрика, и хотел на ней жениться. Разумеется, сделать это ему не позволяли. А главное — здесь присутствовал злейший из всех ее врагов — Раймунд Триполитанский, бывший регент, красавец мужчина, высокий и широкоплечий, смуглолицый, с жесткими черными волосами, мечтательными темными глазами и большим носом. Аньес хотела бы затащить его в постель, сделав своей собственностью, но он — и не без причин! — ее остерегался, а кроме того, казалось, был привязан к жене Эшиве, вдове Готье де Сент-Омера, правителя Тивериады и Галилеи; брак с ней дал ему возможность прибавить к графству Триполи еще и это великолепное княжество и сделаться благодаря этому самым крупным сеньором королевства. Он был очень умным и образованным человеком, тонким политиком, но, вероятно, не угодил не только Аньес, но и Господу, поскольку до сих пор утроба его супруги не принесла ему наследника, и он вынужден был, смирившись, усыновить четверых отпрысков Сент-Омера, которым ему придется когда-нибудь отдать Галилею. Наконец, здесь был Рено Сидонский, ее теперешний муж, с которым она почти не виделась, поскольку он предпочитал скрываться, чтобы не испытывать позора быть мужем любовницы Гераклия. Он тоже много пил и ни разу на нее не взглянул. Вскоре, едва протрезвев, он снова уедет в Кесарию или Сидон, свои владения, которыми заботливо управлял. Слава богу, брак Сибиллы убережет девочку от всех этих людей! И потом, рядом с ней теперь ее брат, Жослен, полностью преданный ей и благополучию рода, которое он усердно восстанавливал.

Взгляд «королевы-матери» задержался на последнем лице: это было лицо Рено Шатильонского, и она не знала, к какой категории отнести этого человека, потому что он был настолько же хитер, насколько и она сама. Верная собственному способу оценивать мужчин, а кроме того, желая отведать, каков на вкус этот хищник, она с ним переспала, но он оказался чересчур грубым любовником, не знающим тонкостей интимных игр, обжирающимся в постели так же, как за столом, и неспособным дать утонченной женщине то наслаждение, на какое она вправе была рассчитывать. Тем не менее они расстались на дружеской ноте.

— Найдите мне богатую вдову с хорошими владениями, и я стану вам верным союзником, — бесцеремонно заявил он.

Куда легче было сказать это, чем сделать: такие феоды, как Антиохия, под ногами не валяются, и пока Рено пришлось довольствоваться тем, чтобы руководить обороной Иерусалима, порученной ему королем, что было вполне подходящим для него занятием. Руководителем он был не вполне обычным. Несомненно, он безукоризненно исполнял свой воинский долг, со знанием дела следил за состоянием укреплений, умел отдавать приказы. Солдаты, завороженные масштабами его личности и его легендарной судьбой, его боготворили, но не меньше прославился он и своим распутством, и хорошо был известен городским торговцам, которых более или менее регулярно обирал, пополняя свой неприятно отощавший кошелек.

Тибо тоже смотрел на Рено, но ни малейших сомнений в том, как к нему относиться, не испытывал: этот человек был опасен, и опасен тем более, что дьявол наделил его обаянием, перед которым не могли устоять те, кто был ослеплен его репутацией безрассудного храбреца. Многие им восхищались, и, на беду, среди них был и Бодуэн, оказавшийся в их числе в силу природного закона, согласно которому противоположности притягиваются. Молодой король, знающий, что его пораженное болезнью тело обречено на скорое разрушение, был очарован фантастической жизненной силой Рено, его неизменно прекрасным настроением, его внезапными выходками и его неутолимой жаждой жизни. Он видел в нем героя романа, вождя с зычным голосом, понятия не имея о том, что этот наемник — и конце концов, никем иным он и не был! — в его отсутствие едва скрывал презрение, которое внушала ему болезнь Бодуэна, и надежды на скорый конец короля, в котором он нисколько не сомневался. Но недоверие Тибо сменилось ненавистью, когда он понял, какие замыслы вызревают под львиной гривой: добиться руки маленькой Изабеллы, которую он, Тибо, так любил, и сделаться таким образом иерусалимским принцем. Дальнейшее нетрудно было угадать: при помощи железа или яда, подстроенного несчастного случая или намеренного убийства Рено сметет все препятствия, стоящие между ним и королевской короной. То, что ему было пятьдесят лет, а маленькой принцессе — восемь, нисколько его не смущало: он и не скрывал, что ему нравятся незрелые девочки.

Об этих невероятных планах Тибо узнал накануне свадьбы, когда побывал в монастыре в Вифании, куда повез, как это довольно часто случалось, подарок девочке от ее брата-короля, который тем самым показывал, что не забывает ее и по-прежнему любит. Вчерашний подарок — пряжка с жемчугом и бирюзой — был более ценным, чем обычно: Бодуэну хотелось утешить младшую сестру, вместе с матерью оставшуюся в стороне от праздников по случаю бракосочетания Сибиллы. Но, к его удивлению, — и разочарованию! — Тибо не смог увидеться с Изабеллой: мать Иветта, настоятельница монастыря, отправила девочку под надежной охраной в замок Наблус, к ее матери. Причины такого решения объяснила ему сестра Элизабет, его приемная мать: за два дня до того Рено Шатильонский явился в обитель, объявив, что ему необходимо проверить внешние укрепления монастыря, стоящего вне городских стен. Чтобы не пугать монашек, он приехал верхом и без сопровождения. Пришлось его впустить, тем более что он, по его словам, должен был передать Изабелле известие от короля; ему позволили встретиться с девочкой, разумеется, в присутствии настоятельницы. Выслушав убогое послание, — несколько невнятных ласковых фраз, — та мгновенно поняла, что этот человек солгал, и единственное, чего он хотел, — получше рассмотреть маленькую принцессу.

— Наша мать-настоятельница тотчас решила отправить ее в Наблус, — прибавила Элизабет. — Этот человек разглядывал ее так, будто перед ним дорогой скакун, только что зубы показать не попросил...

— Почему же вы сразу не послали кого-нибудь во дворец, чтобы предупредить Его Величество? Слов не нахожу для такого поведения...

— Мы все это понимаем, но наша матушка сочла, что в первую очередь надо увезти отсюда Изабеллу. Она собиралась написать королю сразу после праздников, которые перевернули город вверх дном. Можешь успокоиться, Тибо: этому мужлану не дотянуться до нашей милой принцессы.

— Как она с ним держалась?

Она не поверила, что он явился с поручением от короля, и так ему и сказала, а еще добавила, что он слишком уродлив, после чего показала ему язык и покинула зал Капитула.

Тибо тут же почувствовал себя намного лучше, а вернувшись в крепость, доложил о выполнении поручения с таким пылом, что Бодуэн улыбнулся:

— Ну, успокойся! Я хорошо отношусь к Рено, но совершенно не расположен отдавать ему мою маленькую Изабеллу!

— Разве вы не дадите ему понять, что недовольны его поведением? — воскликнул Тибо, прекрасно понимая, что ярость охватила его самого, а вовсе не короля.

— Посмотрим, возможно, потом. Матушка Иветта поступила совершенно правильно, отослав Изабеллу в Наблус, а пока я сделаю вид, будто ничего не знаю. Рено может немедленно попросить ее руки, в этом случае отказ неминуем, а мне нужны такие люди, как он, для обороны королевства...

Добавить к этому было нечего, Тибо пришлось ограничиться предсказуемым ответом: он и не предполагал, что Бодуэн отдаст свою прелестную сестренку этому чудовищу, — но он пообещал себе пристально наблюдать за бывшим правителем Антиохии.

Пиршество тем временем подошло к концу. Настало время отвести новобрачных в супружескую спальню. Аньес взяла дочь за руку, и тут же раздались оглушительные крики:

— Долгой жизни супругам!

Сибилла и Гийом выпили по кубку вина за здоровье гостей, потом дамы и девицы, окружив новобрачную, умели ее из зала, а король и его бароны сопровождали Гийома. Их провожали звуки лютни, флейты и ребека[36]. Под столами валялись несколько упившихся гостей, не выдержавших сражения с винами... там они и пролежат до утра, пока не проспятся... Выходя, Тибо оглянулся и увидел, что Рено Шатильонский тоже остался в пиршественном зале. Грузно навалившись на стол, поставив локти прямо на блюда, он жадными глотками опорожнял чашу, но взгляд его налитых кровью глаз был прикован к пустому трону, с которого только что поднялся Бодуэн... Неподалеку от него старший из братьев д'Ибелин, сорокалетний здоровяк, рыдал, уронив голову на руки, из-под которых расплывалась по столу огромная винная лужа. У него на глазах та, которую он любил, ушла с другим, и Тибо де Куртене посмотрел на него с жалостью.

Спальня была завешана яркими шелковыми коврами, окна и двери ее были украшены гирляндами, сплетенными из жасмина, роз и лилий с опьяняющим ароматом. Огромная белая кровать с шелковыми простынями, усыпанными букетиками лаванды и благоухающих трав, походила в трепещущем свете длинных красных восковых свечей на языческий алтарь. Девушки, окружившие Сибиллу, чтобы раздеть ее и расплести ей косы, краснели, бросив ненароком взгляд на постель.

Сибиллу, облаченную в длинную белую рубашку, настолько тонкую, что сквозь нее просвечивала нежная розовая кожа и обрисовывались прелестные очертания юного тела, отвели на ложе, благословленное патриархом, и она, опираясь на подушки, в ожидании потупила глаза. Вскоре явился Гийом, предшествуемый Бодуэном, который встал у изголовья. Молодой супруг, также облаченный в рубашку, уселся рядом с юной женой, чтобы вместе с ней ответить на приветствия и поздравления подвыпивших придворных. Затем Аньес поднесла новобрачным кубок вина, сваренного с мятой и другими возбуждающими чувственность травами, а девушки тем временем пели и хлопали в ладоши. Наконец все стали расходиться. Бодуэн вышел последним, запер за собой дверь и вручил ключ камергеру, которому предстояло всю ночь оставаться у дверей, оберегая покой супругов.

Когда Бодуэн подошел к Тибо, тот поразился его бледности, а заметив, что руки у него дрожат, забеспокоился:

— Ваше Величество, что с вами? Вам нездоровится?

— Кажется, да, немного, — прошептал Бодуэн с улыбкой до того печальной, что лучше бы уж он заплакал. — Эта свадьба меня утешает, теперь я спокоен за будущее королевства, но при виде этого счастья, которое сам же и призывал, я невольно подумал о том, что и сам хотел бы жениться, заключить в объятия нежную девушку, чья плоть расцветала бы' до тех пор, пока не принесет плоды, похожие на нас. Но мне предначертано обвенчаться со смертью!

Несчастный юноша впервые позволил себе заговорить вслух о страданиях, которые обычно так хорошо умел скрывать, и Тибо был потрясен до глубины души. Он мог бы сказать, что есть девушки куда более нежные, чем надменная Сибилла, что Гийом будет, возможно, не так сильно счастлив, как ему желают, но шутки, за которыми иногда укрывался Бодуэн, в это тягостное мгновение были бы неуместны. Не зная, что ответить, Тибо только ласково обнял друга за плечи, но потом все же нашелся:

А может быть, это всего лишь испытание? Господь сделал вас королем и хочет, чтобы вы достигли величия. Может быть, Он послал его для того, чтобы закалить вашу душу, и исцелит вас, когда ему будет угодно? На земле, по которой мы ходим, совершались разные чудеса. Не надо отчаиваться!

По мере того как Тибо говорил, горестное лицо Бодуэна постепенно разглаживалось, и, наконец, вымученная улыбка сменилась радостной:

— Я бы и так никогда не разуверился в Божием милосердии, но благодарю тебя за то, что ты мне о нем напомнил. Пойдем помолимся вместе!

Целый час прокаженный король, вытянувшись во весь рост и раскинув руки крестом, как в ночь, предшествовавшую его коронации, пролежал в темной часовне, где теплилась лишь лампадка у дарохранительницы, не столько молясь, сколько отдавая себя на волю Божию. Тибо это понял, а сам, стоя позади него на коленях, со слезами на глазах беззвучно взывал к небу, просил, чтобы чаша ужасного мученичества миновала его короля. Шум ликующего города и дворца, занятого прославлением плотских радостей, угасал, натолкнувшись на толстые каменные стены, и минуты, проведенные в уединении этого зала, принесли обоим умиротворение. Молодые люди вернулись в королевские покои с легкой душой, вновь обретя уверенность в себе.

Перед дверью королевской спальни они увидели Мариетту. Она загородила дорогу Тибо: король должен войти один, потому что его ждут.

— В такой поздний час? — нахмурился Бодуэн. — Кто там?

— Кто-то, до кого нет никакого дела королевству, — пожав плечами, ответила она. — Как, впрочем, и любопытным молодым щитоносцам.

Я ни днем, ни ночью не расстаюсь с королем! — возразил Тибо и попытался отодвинуть толстуху, но она уперлась и не сдвинулась с места.

Бодуэн тем временем успел войти, и тогда Мариетта успокоила Тибо:

— Ну, идите же! Уверяю вас, опасаться нечего. Совсем наоборот!

Тем временем глазам Бодуэна предстало зрелище настолько невероятное, что на мгновение ему показалось, будто он вновь оказался в спальне новобрачных. Как и там, в его опочивальне тоже находилась освещенная огоньками красных свечей девушка в белой рубашке, сидящая в постели, усыпанной лавандой и розовыми лепестками. Опустив глаза и разрумянившись от волнения, она прикрывала скрещенными ладошками грудь, просвечивающую под тонкой тканью. Только цвет ее волос был другим: у этой девушки они были темнее ночи, и еще одно отличие — они свободно ниспадали на нежные плечи, а у Сибиллы были перевиты жемчугом. Никогда Бодуэну не доводилось видеть более прелестного создания...

На мгновение у него перехватило дыхание, но он быстро справился с собой и, не в силах оторвать глаз от чудесного видения, присел на край постели.

— Зачем вы сюда пришли? — прошептал он.

Не смея на него взглянуть и покраснев еще сильнее, она дрожащим голосом проговорила:

— Чтобы доставить вам удовольствие, господин мой и король. Ваша благороднейшая матушка все приготовила сама, чтобы в эту ночь, принадлежащую принцессе, вам, как и ей, была подарена любовь.

— Моя... матушка? Как она посмела от вас этого потребовать?

Ариана внезапно вскинула на него глаза, и молодой король увидел, что они сверкают подобно двум черным бриллиантам:

— Потребовать? О, нет, мой прекрасный повелитель, если бы она меня не привела, я сама пришла бы сюда! Вы ведь знаете, что я люблю вас! Или... может быть, вы забыли об этом?

— Нет... конечно, нет! Как... я мог бы забыть об этом? Поцелуй, который вы мне подарили, наполняет радостью мои дни... и терзаниями мои ночи.

— Так верните его мне... или позвольте подарить вам и другие! Много других поцелуев!

Она оторвалась от подушек и, скользнув по шелковым простыням, придвинулась к нему совсем близко. У самых его губ было очаровательное, сияющее радостью лицо, а шею обвили нежные, прохладные, благоухающие руки. Они наклонилась еще ближе, их губы соединились, слились, и страсть захлестнула их. Бодуэн почувствовал ладонями тепло готового отдаться ему тела, ощутил, как в грудь ему упираются маленькие твердые круглые грудки, и взыгравшее в его чреслах жгучее желание погасило и его разум, и его волю. Однако, заметив, что пальцы Арианы раздвигают его одежду, добираясь до кожи, он попытался отстраниться.

— Нет... нет, я не могу...

— А я хочу этого! Я люблю тебя! Ты представить себе не можешь, как я тебя люблю! Я всегда принадлежала тебе и жила лишь ради этого мгновения. Не губи его! Я так счастлива...

Он тоже был счастлив. Несказанно счастлив. Ариана, с врожденным умением, какое дарует любовь под небом Востока, опутывала его тонкой сетью ласк и поцелуев. Тонкой, но лишившей его всякой способности сопротивляться, — и он сдался. И теперь уже он вел игру, он подчинил ее себе и в конце концов овладел ею, задохнувшись от счастья и с такой яростью, что девушка вскрикнула от боли, когда он лишил ее невинности. Этот крик отрезвил Бодуэна и вернул ему способность управлять собой. Он со стоном оторвался от девушки, слез с постели и не столько дошел, сколько доплелся до галереи, а там, ухватившись за столб, стал ждать, пока уймется сердце. Голова его гудела словно большой колокол в соборе, и сквозь этот гул он едва расслышал жалобный зов Арианы:

— Вернись, милый мой повелитель!

— Нет! Нет, я не должен был этого делать! Никогда! Как я мог забыть, кто я такой... и кто ты?

Она уже подбежала к нему и скользнула в его объятия, и он не нашел в себе сил ее оттолкнуть.

— Кто я? Твоя собственность, твоя служанка, твоя рабыня, но прежде всего — та, что будет любить тебя до тех пор, пока жива, пока не перестанет дышать...

— Именно о твоей жизни я как раз и думаю! Ведь сам-то я несу в себе смерть... Ужасную, отвратительную смерть, — а ты так прекрасна, так чиста, так молода!

— Не все ли равно! Так или иначе, когда-нибудь и я тоже умру! Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь...

Он вздрогнул, изумленный последними ее словами:

— Ты знаешь «Песнь Песней»? В это невозможно поверить.

— Почему? Это самая прекрасная поэма о любви, а девушки моего народа куда более просвещенные, чем ты думаешь...

Теперь она смеялась, и этот смех его обезоружил, но, когда она снова потянула его к постели, он стал упираться:

— Не надо! Потом меня совесть истерзает!

— Значит, ты меня не любишь! — едва не плача, жалобно проговорила Ариана.

— Все ровно наоборот: именно потому, что я тебя люблю и хочу тебя уберечь.

Он обхватил ее лицо ладонями и наклонился, почти коснувшись ее губ.

— О да, я люблю тебя! С того дня, как ты подарила мне розы, ты во мне словно тихий свет... и мучительное сожаление! Если бы я был здоровым, я сделал бы тебя королевой...

— Нет, ты не смог бы, потому что я слишком низкого происхождения, но не надо об этом сожалеть, потому что мы все-таки соединились. Прими то, что судьба... и твоя благородная матушка нам подарили! Быть рядом с тобой, в тени, но совсем рядом — вот и все, чего я желаю. Во всем остальном я полагаюсь на всемогущего Господа. И на любовь. Ей случается творить чудеса... Чары снова подействовали. Так сладко было слушать этот голос, а еще слаще были слова, произносимые им: они, словно бальзам, ублажали измученную душу молодого короля. Зачем отказываться снова и снова? Внезапно он почувствовал, что устал бороться с самим собой.

— Как отвергнуть то, чего я жажду больше всего на свете? — прошептал он, уткнувшись лицом в ее волосы, и, замирая от счастья, почувствовал, что она теснее прижалась к нему.

Они, может быть, вернулись бы в постель с запятнанной кровью простыней, но тут загрохотали двери, поворачиваясь на бронзовых петлях, послышались военные команды и топот копыт. Потом кто-то проревел:

— Послание из Византии! Для короля!

Бодуэн поспешно наклонился за упавшей на плитки пола рубашкой Арианы, потом схватил лежавший натабурете плащ, помог ей в него завернуться, наскоро поцеловал и кликнул Мариетту, чтобы та проводила Ариану в покои матери. Но кормилицы на месте не оказалось.

— Она пошла на кухню, ей там что-то понадобилось, — объяснил Тибо, который караулил у дверей, растянувшись на лавке. — Хотите, я схожу за ней?

— Нет, — отказалась Ариана. — Я прекрасно могу дойти и одна! Не так уж здесь далеко!

И она легкой тенью метнулась к винтовой каменной лестнице, а Бодуэн быстро вернулся в спальню, чтобы переодеться и принять императорского посланца. Тибо за ним не последовал: его охватило недоброе предчувствие, когда юная армянка ветерком просквозила мимо него: он смутно ощутил угрозу, и потому, после секундного колебания, крикнул своему господину:

— Я пойду следом за ней. Сегодня ночью по всему дворцу шатается немало пьяниц.

Он сбежал по лестнице, пересек пустой двор, вошел под низкий свод и снова ступил на лестницу, на этот раз более узкую. Услышав крики, взлетел наверх, перепрыгивая через ступени, ворвался в коридор, освещенный двумя факелами, вставленными в торчащие из камней стен железные крючья, — и увидел, что случилось именно то, чего он опасался. Это был крик Арианы — тогда она еще могла кричать, а теперь лишь стонала в руках человека, который грубо ее схватил и насиловал. Он содрал с нее плащ, но со своего места Тибо видел только раскинутые в стороны голые ноги, торчавшие из-под тяжелого, ходуном ходившего тела. Мгновенно разъярившись, он набросился на негодяя, схватил его за ворот, поблескивавший в темноте золотым шитьем, оторвал от несчастной девушки и с такой силой отшвырнул — сила его от ярости удвоилась! — что тот, ударившись о стену, рухнул без чувств. Он упал как раз под одним из факелов, и Тибо без труда его узнал: перед ним лежал Жослен де Куртене, его отец...

Он почти не удивился этому. С первой минуты, с первого взгляда на него в день, когда он прибыл в город вместе с Рено Шатильонским, Тибо не испытывал к нему никаких родственных чувств. Единственное, что зародилось в его душе в тот момент, — твердая уверенность в том, что с этим человеком ему всегда придется оставаться начеку, и никаких близких отношений между ними никогда не сложится. Даже жалкое состояние, в котором находился тогда Куртене, его не тронуло, потому что Тибо, несмотря на свою молодость, умел смотреть вглубь вещей. Жослен де Куртене, на первый взгляд любезный и вместе с тем надменный, а на деле — чересчур гибкий, чересчур скользкий и чересчур верткий, в противоположность Раймунду Триполитанскому, никакого урока из долгих лет заточения не вынес. Он вернулся с еще сильнее разгоревшимся желанием наслаждаться жизнью и пользоваться теми привилегиями, на какие его титул графа Эдессы и Тюрбесселя давал ему прав не больше, чем его товарищу по заключению — титул князя Антиохии. Ему повезло — сестру по возвращении он застал в роли матери короля, которому нетрудно было предсказать недолгую жизнь. Короля, которого он с первой минуты презирал и боялся, но скрывал свои чувства под видом благожелательности. Сделавшись после своего возвращения сенешалем[37], он вытребовал себе дом в городе и средства на роскошную жизнь, по которой так соскучился. Теперь он проводил долгие часы за столом, не менее долгие — в постели с красивыми девушками или юношами, а остальное время разгуливал по дворцу, неизменно пышно наряженный в одежды из драгоценных тканей, расшитых золотом и серебром, под которыми уже заметно начинал круглиться животик.

Со своей стороны, Жослен, оказавшись лицом к лицу с брошенным им сыном, чрезмерной радости не выказал, а если и обнял его, — хотя и без лишнего пыла, — то сделал это исключительно для публики, поскольку взгляды толпы были устремлены на него. Его же собственные глаза, бледно-голубые и удлиненные, как у сестры, оставались холодными, как лед. С тех пор он и трех раз с ним не заговорил, да и то всякий раз отпускал неприятные замечания.

В ту ночь Тибо, охваченному ненавистью и омерзением, пришлось воззвать к собственному рассудку и напомнить себе о своих рыцарских обетах, не то он зарезал бы как свинью этого толстяка, порочившего имя, которое носили они оба. Впрочем, он и не поинтересовался тем, сильно ли тот поранился, ударившись о стену, он беспокоился лишь об Ариане, которая осталась лежать на полу нагая и бесчувственная, раскинув ноги и руки в той самой позе, к которой принудил ее обидчик; но, склонившись над ней, Тибо увидел, что ее глаза широко раскрыты и смотрят с беспредельным отчаянием, а по щекам струятся слезы.

Он торопливо прикрыл ее лохмотьями изодранной рубашки, подобрал плащ и завернул в него девушку. Она покорилась, как маленький ребенок, но, когда Тибо хотел ее приподнять, застонала от боли и снова откинулась на спину. Юноша забеспокоился: а вдруг он не сможет поднять с пола это неподвижное тело? Но ведь Ариане надо было помочь, и сделать это могли только женщины или врач. Он снова наклонился над ней, но, услышав за спиной быстрые шаги, поднял голову, к величайшему своему облегчению узнал в приближавшейся женщине Мариетту и побежал ей навстречу. Кормилице Бодуэна не потребовалось долгих объяснений. Она тотчас вспылила:

— Вы хотите отнести ее к госпоже Аньес, чтобы над ней насмехались все эти девицы?

— А куда же еще?

— Ко мне! Берите ее за плечи, а я возьму за ноги...

Из-за болезни Бодуэна и благодаря своему положению бывшей кормилицы Мариетта располагала маленькой комнаткой, втиснутой между королевской спальней инаружной стеной, где хранились лечебные снадобья. Там же стоял сундук, горой лежали матрасы и подушки, в углу — таз с кувшином. В эту каморку можно было попасть прямо с лестницы. Ариану уложили, после чего Мариетта выставила Тибо за дверь.

— А теперь идите по своим делам! Я знаю, как за ней ухаживать. Она не первая: через мои руки прошла не одна изнасилованная девушка.

— Но она без сознания! Вы уверены, что ее положение не опасно? Я быстро подоспел, у этого сукина сына было немного времени...

— Не так много времени надо, чтобы силой взять девушку, если перед тем оглушить ее ударом кулака! Не волнуйся! Тело ее исцелится скоро, правда, душевные раны будут заживать намного дольше. Бедняжка! Этот негодяй добился своего, получил, что хотел!

— Как это — что хотел? Разве он...

— Я говорю то, что есть: с первого дня, как она здесь появилась, он крутился около нее. Госпожа Аньес прекрасно об этом знает, она ему уже выговаривала. Ей хотелось, чтобы малышка пришла к королю девственницей. Он, наверное, ее выслеживал, подстерегал.

— Я думал, он боится проказы?

— Он, наверное, пьян, от него так и несет винищем! Ну, все, уходите живее, не мешайте мне!

Перед тем как вернуться к Бодуэну, занятому византийским посланием, Тибо заглянул в сводчатый коридор, намереваясь отбить у Куртене всякую охоту делать новые попытки. У него не было ни малейших иллюзий насчет того, что это за человек, но ему тошно делалось при мысли о том, что ему дал жизнь такой мерзавец. Если бы они встретились, королевскому сенешалю не поздоровилось бы, потому что юноша был в такой ярости, что мог и убить. Но Тибо его уже не застал. Только небольшое пятно крови на стене свидетельствовало о том, что недавно он побывал здесь.

Глава 3 Дамы из Наблуса

На следующий день, проводив молодых супругов, которые отправились в свои аскалонские владения, где намеревались провести медовый месяц, король, воспользовавшись тем, что все его бароны находились в Иерусалиме, созвал расширенный совет. Поводом для собрания, проходившего в зале, где стоял высокий отделанный золотом и слоновой костью и украшенный гербом Арденн-Анжуйской династии бронзовый трон под синим с золотом балдахином, стали пришедшие ночью известия. Знамена и гербы самых знатных людей королевства образовали вдоль всех стен подобие яркой шелестящей шпалеры; у каждого из баронов — и среди них было немало женщин! — было свое кресло с высокой спинкой, над которым был укреплен украшенный гербом щит. Здесь ничто не напоминало изнеженную восточную обстановку, смягченную коврами и дорогими тканями: просторный зал с каменными стенами выглядел строго, но внушительно и очень благородно. Ожидали появления византийских послов, прибывших на трех военных галерах, которые стояли теперь на якоре в порту Акры. Именно это известие и принес ночной гонец, а пока что король в синем с золотом облачении и с короной на голове обсуждал различные вопросы со стоявшим рядом с ним Гийомом Тирским.

— Ваше Величество, возлюбленный король наш!

Та, что выступила сейчас вперед и чей звонкий и ясный голос раздался под сводами зала, была, должно быть, в то время самой могущественной женщиной во всем королевстве франков, поскольку она одна правила огромными владениями, лежавшими по ту сторону Иордана, простиравшимися от Иерихона до Красного моря и включавшими в себя щедрые земли Моава, где росли виноград, оливы, злаки и сахарный тростник и пролегали большие караванные пути, которые вели в Аравию или к богатым берегам Персидского залива[38]. Неприступные крепости — Монреаль и Моавский Крак[39] — служили им неусыпной и надежной охраной и были так прославлены, что эту женщину прозвали «Госпожой Крака».

На самом деле ее звали Стефания де Милли, и она была дочерью Филиппа де Милли, сеньора Трансиордании, в 1167 году, после смерти жены, вступившего в ряды тамплиеров. Стефании едва исполнилось тридцать лет, но она успела уже дважды овдоветь. Первым ее мужем был Онфруа III де Торон, сын старого коннетабля; от него у нее был сын лет двенадцати, которого звали Онфруа, как его отца и деда, и дочь Изабелла, годом раньше ставшая армянской царицей. Во второй раз она вышла замуж, — такую огромную страну все-таки должен был возглавлять закаленный воин, — за сенешаля Милона де Планси, родом из Шампани. Это был упрямый, злобный, желчный и тщеславный человек, который обременял ее всего лишь два года: за то, что попытался захватить регентство, когда Бодуэн был еще несовершеннолетним, он был зарезан на улице в Акре декабрьской ночью 1174 года. С тех пор Стефания умно и уверенно правила своими владениями: брак ее дочери с Рупеном IIIАрмянским служил тому доказательством.

Накануне она стала одним из лучших украшений — ибо красота ее была по-прежнему ослепительна — свадьбы Сибиллы. Она была не очень высокого роста, но казалась выше из-за своей горделивой и надменной осанки. Безупречная лепка ее лица с изящным орлиным носом позволяла ей с годами оставаться все такой же прекрасной. Большие темные глаза смотрели прямо, ее чувственно очерченные губы показывали, что эта холодная и высокомерная женщина способна воспламениться. Другая ее особенность: она была, кажется, единственной подругой Аньес, с которой у нее неизменно сохранялись превосходные отношения.

И вот сейчас она с полного одобрения «королевы-матери» покинула свое место и с величественной грацией двинулась к трону, а за ней заструилось длинное лиловое покрывало, окутывавшее ее голову и грудь и перехваченное надо лбом обручем из жемчуга и аметистов. Когда она остановилась перед королем, Бодуэн улыбнулся ей, любезно поклонился и спросил:

— Чего хочет от нас благородная госпожа Трансиордании, наша верноподданная и наша верная подруга?

— Чтобы король сделал еще более тесными узы, соединяющие меня и мою семью с его королевством. В этом дворце еще не затихли отзвуки вчерашнего праздника. Большого и прекрасного праздника, скрепившего союз двух родов любовью молодых! И тогда я подумала о другом празднике, который тоже может пойти королевству на пользу.

— Что вы имеете в виду?

— Еще одну свадьбу. Ваше Величество, я пришла сюда просить для моего сына, Онфруа IV де Торона, которому я отдам все мои владения, руки вашей младшей сестры Изабеллы, чтобы они вместе, когда настанет время, подарили королевству могучих защитников, без которых оно не сможет обойтись.

Тибо, стоявший у трона, чуть отступив назад, сжал кулаки. Ему показалось, что будущее его принцессы занимает слишком многих. Сначала ее пытался заграбастать грубый солдафон, а теперь к ней тянет руки эта ведьма? Нетрудно догадаться, почему! Женить своего отпрыска на той, что следом за Сибиллой может претендовать на трон, для нее было бы делом очень выгодным, ведь таким образом ее сын мог стать королем. Но он не успел довести до конца ход своих рассуждений. Гийом Тирский, со своей обычной улыбкой, вмешался в разговор:

— Прекрасная и благородная мысль, Ваше Величество, но вам следовало бы обратиться к ней... несколькими годами позже. Принцессе Изабелле не исполнилось и девяти лет, а претенденту на ее руку, если не ошибаюсь, нет еще двенадцати?

Стефания де Милли смерила наглеца взглядом.

— В королевских семьях обручение совершается рано, и невеста затем воспитывается рядом с тем, чьей женой она станет, когда наступит надлежащее время.

Тибо вздрогнул. Он знал, что Госпожа Крака ненавидит Марию Комнин по той убедительной причине, что после того, как Амальрик I развелся с Аньес де Куртене, она надеялась стать женой короля, а стало быть — и королевой Иерусалима. Разве могла дочь «гречанки», как та с презрением называла Марию, рассчитывать на ее любовь? При мысли, что Бодуэн может согласиться на этот брак и отправить свою нежную сестренку провести отроческие годы за грозными стенами Моавского Крака, ему стало страшно. Король пока хранил молчание, зато канцлер еще не все высказал. Он повернулся к даме, вытянувшейся перед ним с видом изготовившейся к нападению кобры, с самой благодушной улыбкой.

— Король сейчас не может дать вам ответ, благородная Стефания. Мы собрались здесь, чтобы встретить послов басилевса[40]. Вдовствующая королева Мария доводится ему племянницей, и император может иметь свои виды на ее дочь. Мы не можем обещать вам руку маленькой Изабеллы без его согласия...

На это ответить было нечего: Стефания проиграла, и Бодуэн легкой улыбкой поблагодарил бывшего наставника. Однако рядом с Госпожой Крака, которая уже собиралась вернуться на свое место, внезапно вырос бросившийся ей на подмогу Рено Шатильонский. Он подал ей руку, но вместо того, чтобы проводить ее к креслу, решительно повернулся к королю:

Ваше Величество, — выкрикнул он так громко, что, должно быть, его голос услышали и на парадном дворе, — государю Иерусалимского королевства франков нет надобности спрашивать разрешения грека на то, чтобы выдать замуж младшую сестру. Достаточно и того, что в ее жилах течет доля этой проклятой крови. Дайте ей в мужья нашего принца, и ее дети не унаследуют лукавый византийский ум. Сеньория Трансиордания стоит королевства. Пусть она достанется самому достойному. А вы что думаете на этот счет? — прибавил он, обернувшись к прочим баронам.

Со всех сторон раздались одобрительные возгласы, и на его лице появилось торжествующее выражение. Раймунд Триполитанский, которого почти никто не поддержал, возвысил голос:

— Господин Рено, уж не забыли ли вы, где находитесь? Ни для кого не секрет, что вы ненавидите императора с того дня, как он после ваших кровавых подвигов на Кипре подверг вас унижению, заставив вымаливать у него прощение, стоя на коленях, с обнаженными руками и держа меч за острие. Тогда вы были князем Антиохии, но теперь вы — то, чем угодно будет сделать вас королю...

И тут раздался голос короля:

— Всем здесь известны ваша мудрость и ваша преданность королевству, милый кузен, и я первый выскажу вам бесконечную признательность за это. Однако они не должны заставить вас забывать о милосердии к ближнему. Что касается вас, мессир Рено, все присутствующие здесь помнят, каким прекрасным воином вы были, и все так же, как и я, желают, чтобы этот меч, который слишком долго был обречен на бездействие, снова засверкал под солнцем в сражениях; но в том, что касается политики, — сделайте милость, предоставьте это мне. Мы выслушаем византийских послов. А вас, прекрасная дама, я буду счастлив видеть снова!

Добавить к этому было нечего. Все это поняли, и Гийом Тирский с трудом скрыл довольную улыбку, с радостью убедившись в том, что его бывший ученик, несмотря на свой юный возраст, мог проявить и твердость, и показать себя искусным дипломатом. Теперь Госпожа Крака, наконец, двинулась к своему креслу. Рено гордо вел ее, не сводя с нее пылкого взгляда. И она внезапно оказалась во власти этого взгляда. Как только он приблизился к Стефании, как только она почувствовала под своими пальцами твердые кости и мышцы этого огромного, крепкого, словно камень, кулака, ею овладело странное волнение. Скоро она расстанется с этим человеком, отдалится от него, вернется в свою сказочную страну с ее слишком большими и слишком пустыми замками — и уже сейчас она ощущала нечто, напоминавшее тоску. Могучая фигура Рено заставила ее забыть обо всем, даже о сделанном ею предложении, заставила отвлечься от ненависти к Марии Комнин, — все это уступило место весьма соблазнительной мысли. К чему ей сейчас искать жену для сына, когда она сама чувствует себя еще такой молодой, когда ее чрево еще вполне способно вынашивать плоды любви? Сама того не зная, она повторяла тот путь, которым, если говорить о чувствах, прошла Констанция Антиохийская: пренебрегая ухаживаниями огромного количества баронов, она остановила свой выбор на наемнике, странствующем рыцаре, сумевшем, однако, пробудить в ней все муки и наслаждения страсти...

Рено хорошо знал женщин и не мог не заметить, какое впечатление произвел на Стефанию. Его недавний поступок был продиктован необдуманным порывом, желанием нанести врагу оскорбление через посредника, но теперь он сообразил, что объявить себя рыцарем этой дамы — самый умный поступок, какой он совершил со времен своего антиохийского подвига. Она была красивой и желанной... а еще более желанными были ее бескрайние владения и принадлежавшие ей неприступные крепости. Ему страшно захотелось ей понравиться, соблазнить ее и, если удастся, стать ее супругом. И потому, проводив даму к креслу, он решился на один из тех нежных и галантных жестов, какие всегда оказывали неотразимое воздействие. Подняв руку Стефании к своим губам, он коснулся ее легким поцелуем, а потом, опустившись на колено, произнес:

— Прекрасная дама, окажите мне милость, позволив носить ваши цвета, и никогда, клянусь вам, у вас не будет поклонника, более достойного этой чести. До последнего вздоха я буду защищать вас где угодно и от кого угодно, кто бы ни бросил мне вызов.

Эту смелую выходку встретили не только одобрительными, но и насмешливыми перешептываниями. Однако лицо Стефании де Милли, омрачившееся после королевского отказа, просияло теперь такой радостью, что Гийом Тирский отказался от намерения напомнить Рено о его долге перед королем; убедившись, что все закончилось лучше, чем он опасался, он решил позже понаблюдать за этой парочкой. Но тут трубы с дворцовых стен возвестили о прибытии византийских послов, и все приготовились к встрече.

На самом деле, если некоторое время назад и заговорили о судьбе маленькой Изабеллы, но никаких определенных предложений сделано не было и никаких документов никто не подписывал. Протосеваст Андроник Ангел, возглавлявший делегацию, всего лишь хотел узнать, как Бодуэн IV относится к заключенным в Константинополе между его отцом Амальриком I и императором Мануилом соглашениям, предметом которых было совместное вторжение в Египет для того, чтобы попытаться подорвать, пока не поздно, растущее могущество Саладина.

Молодой король принял знатного посла с большим почетом. Он слишком хорошо понимал, какие личные и семейные отношения связывали его отца с басилевсом, и хотел сохранить их неизменными. Византия была лучшим и самым могущественным союзником франкского королевства, и потому он высказал свои намерения, не оставляя места для малейших сомнений. Однако с Турхан-шахом было подписано перемирие, и Иерусалим был заинтересован в том, чтобы оно продлилось еще какое-то время, чтобы как следует подготовиться к предстоящему нелегкому походу, для которого требовалась большая, хорошо подготовленная армия. Лучше всего было бы дождаться новых отрядов крестоносцев, которые непременно должны были прибыть к Пасхе. А сейчас следовало убедиться, что прежние соглашения остаются в силе; после чего можно было весело пировать, поднимая кубки во славу тех, кому предстояло победить Каирского лиса.

Король участвовал в общем веселье, но лишь для вида. Одному Богу было ведомо, будет ли он среди тех, кто избавит королевство от такой серьезной угрозы: ведь он не обманывался насчет врага и лишь надеялся, что тот не разорвет первым ненадежное перемирие. До тех пор, пока Алеппо может ему противостоять, Саладину есть чем заняться, не скоро он еще завладеет всей Сирией, и Иерусалим может жить спокойно. С другой стороны, Бодуэну не хотелось первым нарушать столь драгоценное перемирие, и нетерпение императора, хоть он этого и не показывал, было ему неприятно. Однако Гийома Тирского ему было не провести: он читал в уме и сердце ученика, словно в открытой книге.

— Вы правильно поступили, Ваше Величество, что не стали торопить события. Войска басилевса только что были жестоко разгромлены в Анатолии, и единственная его мечта — месть. Но для того, чтобы напасть на Египет, его судам требуются наши порты и наша поддержка, хотя и людей, и ресурсов у него больше, чем у нас. Но сейчас победа осталась за нами, и ваши бароны, как и ваши воины, хотели бы без помех ею насладиться. Собирать в этой ситуации войска было бы губительно.

— Я и сам это знаю! Единственное, чего я опасаюсь: как бы протосеваст не обосновался здесь надолго, не вздумал бы ждать здесь весны, прибытия войск из Европы и главных сил византийского флота... В этом случае придется двигаться к Каиру.

— Не уверен. У него всего три галеры, и он, несомненно, предпочтет вернуться домой и перезимовать там. Если потребуется, мы можем ему предложить этот вариант... деликатно. А пока он хочет засвидетельствовать свое почтение вдовствующей королеве, своей кузине.

— Это вполне понятно. В таком случае я пошлю Тибо предупредить мою мачеху.

— Зачем посылать Тибо, когда можно было бы отправить письмо с гонцом? — удивился Гийом, лучше чем кто бы то ни было знавший, что бастард не любит разлучаться с Бодуэном.

— На то у меня есть очень веская причина, друг мой. Вы ведь не могли не заметить, что сенешаль отсутствовал на приеме?

— В самом деле. Мне сказали, что он болен. И меня это сильно удивило: он так любит быть на виду, что должно быть, болен довольно серьезно, если упустил такую возможность.

— Прошлой ночью он весьма неудачно ударился о стену. У него на голове огромная шишка, и щека разодрана. Опасности для жизни ни малейшей, но выглядит ужасно...

— Он до такой степени напился? — смеясь, спросил канцлер.

— Нет. На самом деле это Тибо его так отделал, оторвав от девушки, которую этот мерзавец пытался изнасиловать.

Гийом, вскинув брови, всмотрелся во внезапно побледневшее от гнева лицо короля и, немного помолчав, проговорил:

— Изнасиловать девушку? Надеюсь, речь идет не о той молоденькой армянке, которую подарила вам ваша матушка?

Бодуэн, только что смертельно бледный, густо побагровел.

— Вам это известно?

— Если я хочу хорошо вам служить, Ваше Величество, мне необходимо знать обо всем, что происходит во дворце. Я видел, что сегодня ночью ее привели к вам, и что она была совершенно счастлива, потому что любит вас сильно и искренне. Я надеялся, что и вы будете счастливы.

Он говорил мягко и ласково, однако Бодуэн повернулся к нему спиной — не хотел, чтобы бывший наставник заметил, что глаза у него полны слез.

— Я и был счастлив, — прошептал он. — Я испытал огромную радость, потому что на мгновение забыл, кто я такой и какой недуг меня гложет. Но, когда я ею овладел, ее крик отрезвил меня... вернул к ужасной действительности. Мое проклятое семя в нее не излилось, и я благодарю за это Господа. Господа, который не уберег меня от искушения!

— Не обвиняйте его! Он не осуждает подаренную вам любовь! Каждый волен распоряжаться своим телом, и эта девушка отдалась вам, полностью сознавая то, что делает. Но что же произошло потом?

— Прибыл гонец от византийцев, и я отослал ее к моей матери. Она не хотела, чтобы ее провожали, но Тибо забеспокоился, побежал ее догонять... а что было потом — вы уже знаете.

— Сенешаль узнал нападавшего?

— Тибо думает, что нет. Там было темно, и все произошло очень быстро.

— И вы отправили девушку к вашей матушке? В том состоянии, в каком она, наверное, была, это не слишком...

— Мариетта забрала ее к себе, она и сейчас там. Я поблагодарил матушку и сказал, что оставлю ее у себя, но на самом деле намерен поступить с ней иначе. Ей надо уехать, вот потому я сегодня же вечером и посылаю Тибо в Наблус: он отвезет Ариану к моей мачехе. Мария немного безрассудна, но она — сама доброта, и дом у нее чудесный. Ариане там будет хорошо... а я смогу успокоиться. Здесь, среди этих злобных женщин, рядом с мерзким Куртене, который, скорее всего, продолжит ее добиваться или постарается как-нибудь отомстить, девушка уже не будет в безопасности. Сколько же в людях грязи и мерзости! — Продолжая говорить, Бодуэн приблизился к резному кедровому ларю, на котором лежали его меч и кинжал. Взяв кинжал, он выхватил его из ножен и с последними словами яростно всадил в драгоценную крышку, а потом выдернул и уставился на блестящее лезвие с таким видом, словно искал, куда бы его еще вонзить. Гийом Тирский, испуганный выражением отчаяния на его лице, бросился к королю и осторожно отнял у юноши оружие.

— Нет. Это ничего не решит, а вы погубите свою душу! Сын мой... вы уже так ее любите, эту девочку?

— Вы ведь знаете меня лучше, чем мой духовник, правда? — С горечью проговорил король. — Да, я люблю ее! И вот теперь, когда я хотел бы, чтобы она была моей безраздельно, я должен оторвать ее от себя, отослать как можно дальше!

— Это и есть истинная любовь: желать другому добра даже в ущерб себе. Наблус не так далеко! Всего каких-то пятнадцать лье!

— Для меня они должны превратиться в океан. Если я больше ее не увижу, может быть, мне удастся ее забыть...

Гийом лишь молча покачал головой: он слишком хорошо знал Бодуэна, чтобы допускать такую возможность, но благоразумие подсказывало поддержать короля в его решении. В эту минуту вернулся Тибо — он побывал у Мариетты и узнал, как чувствует себя Ариана. Его улыбка стала ответом на вопросительный взгляд Бодуэна.

— Она чувствует себя куда лучше, чем мы смели надеяться. Мариетта прекрасно за ней ухаживала. К тому же, она очень хочет вас видеть, но не решается попросить об этом. Теперь, когда ее честь поругана этим негодяем, она сгорает от стыда.

— Она в состоянии путешествовать?

— Путешествовать? Но куда ей надо ехать?

— В Наблус, и ты отвезешь ее туда сегодня же вечером! Я не хочу, чтобы она оставалась здесь и подвергалась... всякого рода унижениям!

— Она ни за что на это не согласится, — возразил Тибо, предвидя ответ молодой армянки. — Кроме того, она никогда не ездила верхом...

— Это приказ! Что касается верховой езды... Возьми мула... осла... носилки, что угодно. Но завтра утром она должна быть далеко отсюда. Вели Мариетте все приготовить! А я сейчас напишу Марии...

Тибо, повернувшись на мгновение к Гийому Тирскому, с улыбкой смотревшему на него, состроил забавную гримасу — и отправился выполнять королевское поручение. Он по опыту знал, что когда король начинает говорить с определенной интонацией, спорить с ним — только понапрасну терять время. Но вскоре он вернулся, взволнованный и растроганный.

— Ваше Величество, вы должны с ней встретиться, хотя бы на минутку! — сказал он. — Она плачет, уверенная, что вы отсылаете ее подальше от себя, потому что она вам противна.

— Она мне противна? Клянусь всеми святыми рая, вот уж точно — все перевернуто с ног на голову! Ну, хорошо: приведи ее!

Еще мгновение — и Ариана стояла перед королем, похожая на статую, символизирующую безутешное горе. Бодуэн не удержался от смеха, и она окончательно расстроилась и обиделась.

— Ваше Величество, вы меня прогоняете, доводя этим до отчаяния, — и вам смешно?

— Да, потому что у вас нет никаких причин для того, чтобы так печалиться. Я вовсе не прогоняю вас — я отправляю вас в безопасное место, чтобы уберечь от негодяя, который надругался над вами... и который снова примется за свое, если вас отсюда не увезти. В Наблусе вам будет хорошо. Королева Мария очень добрая, а моя сестренка — прелестная девочка... Кроме того, сенешаль никогда там не показывается.

— А я думала, что...

— Я знаю, что вы думали, но вы сильно заблуждались. Вы бесконечно дороги мне... и любимы.

Ариана молитвенно сложила руки, и в ее покрасневших от слез глазах засветился огонек надежды:

— О, если это так, оставьте меня при себе! Без вас мне жизнь не мила, я живу только вами и ради вас. Прекрасный мой повелитель, поймете ли вы когда-нибудь, как сильно я люблю вас?

Она упала перед королем на колени и простерла к нему руки. Он взял ее за ладони, поднял и на мгновение прижал к себе.

— Возможно, я понимаю это лучше, чем вам представляется, — очень нежно проговорил Бодуэн. — Вы сделали мне самый чудесный подарок, какой только возможен, и мысль о том, что вы меня любите, будет освещать мой безрадостный путь. А теперь повинуйтесь мне — уезжайте! Не терзайте меня еще сильнее! Господь свидетель, я не хотел бы с вами разлучаться никогда!

Он коснулся губами пальцев девушки и выпустил ее руки.

— Уведи ее, Тибо! И береги, как зеницу ока. Вот здесь письмо для королевы Марии. Возьми его — и не забудь об охране!

— Это ни к чему. Лучше бы нам пробраться незамеченными, а дороги сейчас спокойные.

Он уже собрался увести девушку. На этот раз она шла покорно и молча, но из ее глаз снова заструились слезы.

— Постой! — проговорил Бодуэн.

Взяв стоявший у изголовья маленький ларчик, украшенный синими эмалевыми вставками, король открыл его, достал кольцо, в которое была вправлена великолепная бирюза, и надел его Ариане на безымянный палец.

— Я всегда очень дорожил этим кольцом. Отец подарил его, когда мне исполнилось десять лет. Он говорил, что оно даст мне безмятежное спокойствие и защиту небес. Я не могу больше его надевать, как, собственно, и никакое другое, — добавил он, глядя на свои начавшие утолщаться пальцы. — Но ты, нежная моя Ариана, сохрани его на память обо мне.

Она тотчас поднесла его к губам, потом умоляющим голосом спросила:

— Я ведь еще увижу вас, правда?

— Если Богу будет угодно! Но если он этого не захочет, знай, что я всегда буду любить только тебя!

Часом позже Тибо и Ариана выехали из Иерусалима через ворота Давида — с этой стороны можно было покинуть крепость, не пересекая весь город, а затем двинулись на север и свернули на дорогу, ведущую в Наблус.

Зеленая долина Наблуса, лежащая у подножия Самарийских гор — древнее место Сихем, — была одним из тех благословенных уголков, где красота пейзажа гармонично соединяется с щедростью природы, и между синим небом и светлой землей появляется зеленая чаша, теплый и спокойный оазис, где путнику хочется остановиться и где душа ищет отдыха. Смоковницы, оливы, лавры, лимонные и апельсиновые деревья в изобилии росли вокруг белых домов с террасами или куполами, стоящих в подвижной тени пальм.

Жилище вдовствующей королевы Иерусалима возвышалось над городом: ее дворец был расположен там, где начинались склоны горы Гаризим, некогда центрагностической и аскетической религии самаритян. В прошлом веке, после взятия Иерусалима, Танкред де Отвиль, которому предстояло впоследствии стать князем Антиохии, выстроил там замок на сицилийский лад: наполовину укрепление, наполовину дворец, — и второе его назначение возобладало над первым, когда король Амальрик подарил Наблус молодой жене. Он перенес туда часть сокровищ, составлявших сказочно богатое приданое византийской принцессы. Это был весьма благоразумный шаг, поскольку Аньес, вернувшаяся в Иерусалим после его кончины и первым делом поспешившая изгнать из города ту, которая теперь носила корону, такую желанную для вдовы, все же не посмела потребовать, чтобы разграбили владения Марии, прекрасно зная, что Бодуэн и Раймунд Триполитанский, в то время регент королевства, решительно этому воспротивятся.

И потому, когда после двух дней путешествия, во время которого ее спутник, как мог, оберегал ее, Ариана приблизилась к замку бывшей государыни, ей почудилось, будто она оказалась в раю. Покои Марии во дворце выглядели роскошно благодаря восточному изобилию ковров, драпировок и подушек. Но здесь во всем — в мраморных плитках пола, изображавшего усыпанный цветами луг, в настенных мозаиках, на которых длиннокрылые ангелы взирали на Богоматерь в лазурно-золотых одеждах, с отсутствующим взглядом представляющую для поклонения торжественно благословляющего Младенца Иисуса, в порфировых колоннах, поддерживающих усыпанный звездами свод, соединявшийся с портиком, за которым виднелся сад с лавровыми и апельсиновыми деревьями, где пел фонтан, — во всем этом было сосредоточено поистине византийское великолепие. И сама королева Мария словно сошла с одной из этих мозаик. По византийскому обычаю она была одета в длинное и роскошное темно-пурпурное платье с богатым золотым шитьем и высоким, закрывавшим шею воротом, с просторными рукавами на подкладке из золотой парчи, ниспадавшими до земли, но соскальзывавшими к плечу, когда она поднимала унизанную тяжелыми браслетами руку. Голову охватывал обруч с жемчугом и аметистами, такими же, какие украшали ее пектораль. Две длинные гладкие черные пряди обрамляли лицо с удивительно правильными чертами, разглядеть которые было возможно, лишь оторвавшись от завораживающего созерцания огромных темных иконописных, но при этом ярко блестевших глаз.

Однако на этом вся ее величественность и заканчивалась. Двадцатишестилетняя племянница басилевса была полной жизненных сил молодой женщиной. Когда пухлая дама, чьим заботам поручил Тибо и его спутницу суровый пожилой камергер, привела их к ней, Мария играла с бело-рыжей собачкой — та, захлебываясь от восторга, кидалась за палочкой, которую бросала ей хозяйка. Встречая гостей, королева приняла подобающий вид, но было совершенно ясно, что она рада их появлению, как радуется всякой весточке из Иерусалима, потому что в этой прекрасной стране и в этом роскошном жилище Мария Комнин отчаянно скучала. Как истинная гречанка, она любила музыку, танцы, праздники, поэзию и молодость — все то, чего лишало ее положение вдовствующей королевы и что заменил собой суровый церемониал, где самое большое место было отведено молитвам и религиозным обрядам.

Королева, усевшаяся на высокое кресло из слоновой кости, встретила их с тем большей радостью, что хорошо знала Тибо.

— Господин де Куртене! — воскликнула она. — Чему я обязана радостью видеть у себя верного и неразлучного спутника нашего государя Бодуэна, храни его Господь?

— Письму, собственноручно им написанному.

Юноша опустился на колени (Ариана тотчас последовала его примеру) и протянул ей послание, запечатанное малой личной печатью, которое бдительная дама, приведшая их, а теперь стоявшая на страже возле кресла, потянулась было перехватить, — правда, нерешительно, — но Мария ее опередила:

— Евфимия, это послание от самого короля, и предназначено оно мне! И не делайте такое лицо! Вы прекрасно знаете, что мой пасынок не снимает перчаток.

Сломав восковую печать, она развернула пергамент и, пробежав его глазами, опустила на колени.

— Поднимитесь оба! Евфимия, король поручает нашим заботам эту девушку, желая уберечь ее от домогательств одного из высокопоставленных придворных. Он говорит, что она недолгое время пробыла при его матери, что она хорошо играет на лютне и изумительно вышивает...

— И вы считаете, что недолгое пребывание в окружении этой женщины делает ее достойной служить такой знатной госпоже, как вы? — возмутилась дама. — Король, должно быть, потерял рассудок. Нам не нужны подобные девицы!

— Успокойся, Евфимия! Успокойся и помолчи! Его Величество пишет также, что она ему очень дорога и что нигде она не будет в такой безопасности, как в моем доме. Стало быть, ты из армянского квартала, и ты — единственная дочь Тороса, богатого ювелира. Сколько тебе лет?

Пятнадцать, госпожа королева, на Святого Иакова исполнилось.

Несмотря на ободряющую улыбку Тибо, Ариана понимала, что ее снова экзаменуют, и чувствовала себя неловко. Она знала, что король в своем письме умолчал о том, что она считала своим позором, ограничившись сообщением, что сенешаль преследует ее настойчивыми ухаживаниями; однако ей казалось, что большие темные глаза королевы видят ее душу до самого дна... Королева тем временем протянула ей руку, сказала какие-то приветственные слова и добавила, что Ариана будет приставлена к ее дочери Изабелле — и тут девочка внезапно вбежала из сада, подхватив обеими руками и задрав до колен, чтобы легче было двигаться, синее платье, уменьшенную копию материнского, что выглядело довольно забавно, поскольку одежда была из жесткой ткани. Толстуха Евфимия встретила ее возмущенным криком:

— Немедленно опустите юбку! Здесь мужчина!

Сердце этого мужчины замерло, когда он увидел ту, о ком ни на мгновение не переставал думать. Со времени их последней встречи прошло уже несколько месяцев, а Изабелла, хотя еще и не вступила в отроческий возраст, — правда, на Востоке девочки развиваются быстрее, — была уже настолько обворожительна, что всякий, видевший ее, не мог удержаться, чтобы не представить себе, какой она станет через несколько лет, когда ее пока что хрупкие руки и ноги округлятся, а ее повадки резвого жеребенка станут мягче и женственнее. Ей удалось почти невозможное — походить одновременно и на мать, от которой она унаследовала тонкие черты лица, короткий прямой нос и уже сочные губы, и на брата, Бодуэна, с которым ее роднили гордая осанка, высокий рост, — он достался ей от Плантагенетов, девочка почти догнала Марию, — а главное — удлиненные сияющие небесные глаза, окаймленные темными и неправдоподобно длинными ресницами. Что же касается ее волос оттенка зрелого каштана с золотым отливом, — она носила волосы свободно распущенными по спине, и каждому позволено было ими любоваться, — таких не было ни у кого в семье, разве что у бабушки с отцовской стороны, королевы Мелисенды, одной из самых ослепительных красавиц своего времени. Изабелла обещала стать такой же прекрасной.

Однако выговор Евфимии подействовал: Изабелла выпустила юбки из рук, отчаянно покраснела и подошла поцеловать материнскую руку, прошептав в свое оправдание, что она заметила прибывших и поспешила узнать новости; но в ту же минуту она узнала щитоносца своего брата и, не в силах долее сдерживаться, бросилась к нему, почти дословно повторив то, что сказала мать:

— Мессир Тибо! Какая радость! Я уже начинала думать, что вы меня забыли!

— Это совершенно невозможно, и не моя вина, если вас отослали сюда из монастыря.

— Похоже, это было продиктовано благоразумием, — со вздохом ответила Изабелла, — но я покинула его не без сожалений. Мы здесь ведем, — добавила она, понизив голос, — еще более монашескую жизнь, чем у преподобной матушки Иветты... и еще более скучную! А это кто такая? — спросила она, встряхнув тяжелое платье и поворачиваясь к Ариане.

Мать объяснила ей, что это за девушка. Изабелла приблизилась к гостье и, нахмурившись, обошла ее вокруг, пристально разглядывая.

— Если мой брат ее любит, чего же он опасается? Если не ошибаюсь, он — король?— Вы слишком молоды и не знаете, какие опасности таит в себе жизнь при дворе, — твердо ответила королева. — К тому же у короля хватает других забот, ему некогда присматривать за молодыми особами...

— А вы, матушка, уверены в том, что она бежит не от него? Если она любит короля, то, должно быть, боится его болезни, потому что она, как все остальные, неспособна понять, какой он прекрасный человек...

— О да, я люблю его! Господь свидетель — я люблю его больше всего на свете!

Отчаянный крик Арианы настолько поразил Изабеллу, что девочка окаменела. Она замерла, а молодая армянка, рыдая, упала на колени и сквозь всхлипывания пролепетала, что хочет вернуться к королю. Но никто из стоявших рядом с ней не успел вмешаться, — Изабелла, внезапно стряхнув оцепенение, опустилась на колени рядом с девушкой, не решаясь к ней прикоснуться, и звонким, ясным голосом проговорила:

— Простите меня! Поймите, он — мой любимый брат, и я страдаю вместе с ним. Наверное, я немного... ревную. Дадите мне руку?

Ариана подняла голову, посмотрела на маленькую принцессу, стоявшую на коленях напротив нее, и робко протянула свою руку. Изабелла положила поверх нее свою, крепко сжала, и, не выпуская ладошки Арианы, помогла ей подняться.

— Я хотела приставить ее к вам, — помолчав, сказала Мария. — Судя по тому, что я наблюдаю, вы ничего не имеете против?

— Нет. Больше того — я прошу вас об этом! Я отведу ее к себе. Вы тоже с нами пойдете, мессир Тибо?

— Я очень надеюсь снова увидеть вас перед отъездом, но, если королева позволит, мне надо с ней поговорить, — ответил он и со вздохом проводил глазами дне стройные фигурки, которые удалялись, прижавшись одна к другой, словно были знакомы целую вечность.

Когда они скрылись из виду, Мария Комнин поднялась и, повернувшись к камеристке, приказала:

— Идите за ними, Евфимия, и устройте получше эту девушку! А мы с вами, друг Тибо, пойдем подышим воздухом под пальмами. Мне кажется, теперь я смогу выслушать прочие новости, которые вы привезли, спокойнее. Особенно если они неприятные...

— Не все, благородная королева! Незадолго до моего отъезда в Иерусалим прибыл посол от басилевса. Речь идет об Андронике Ангеле, кажется, вашем родственнике; он объявил о своем намерении в ближайшее время явиться сюда, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение.

— Я его недолюбливаю. Если, по-вашему, это хорошая новость...

— Я на это рассчитывал, и очень огорчен тем, что это не так, потому что сильно опасаюсь, что продолжение моей речи понравится вам еще меньше.

— На все воля Господня...

Она осенила себя широким крестным знамением, сложила ладони и принялась молиться на ходу, направляясь к выложенной синей мозаикой чаше фонтана, журчавшего посреди круглой площадки, затененной ветвями финиковых пальм. По краю ее располагалась круглая скамья, на которую Мария и села; от зарослей мирта и жасмина в воздухе разливалось благоухание.

— Ну, говорите, что у вас за новость! — вздохнула она, в последний раз перекрестившись.

Тибо коротко и быстро рассказал о почти торжественном выступлении Госпожи Крака на собрании баронов и о том, как настойчиво добивалась она руки Изабеллы для своего сына Онфруа, но даже договорить не успел: едва он произнес слово «брак», как Мария вскочила, пылая гневом и возмущением.

— Никогда! Отдать мою дочь этой женщине? Никогда, слышите? Ничего, кроме злобных выходок и унижений, от нее не дождешься!

— Король не более благосклонно, чем вы, смотрит на это предложение, но госпожа Стефания упряма, она так просто не отступится, разве что протосеваст попросит руки Изабеллы для кого-нибудь из представителей императорской семьи. Возможно, именно это и входит в его намерения...

— Меня и это не устраивает. Я намерена оставить дочь при себе, и королю, моему пасынку, придется считаться с моими желаниями. Кроме того, я не забываю о том, что болезнь, которой он страдает, должно быть, через несколько лет сведет его в могилу, а моя дочь после его смерти станет королевой Иерусалима.

— Я больше всех был бы этому рад, потому что это хоть как-то смягчило бы горе от потери моего дорогого господина, но... есть еще и принцесса Сибилла, которая только что вышла замуж, и она старше.

— Дочь этой потаскухи? Да никогда бароны на это не согласятся! В жилах Изабеллы течет только королевская кровь, и в свое время об этой разнице вспомнят. Передайте королю, что принцесса, его сестра, не поедет в Византию и не станет женой одного из многочисленных родственников императора, я ее не отдам в заложницы Госпоже Крака. А теперь пойдемте помолимся! Я слышу, как ударили в симандры[41], — нас зовут на вечернюю службу.

Ничего другого не оставалось, как последовать за ней. Тибо только вздохнул. Он был добрым христианином, преисполненным смиренной любовью к распятому Спасителю, но, если он молился каждый день, как и полагалось истинному рыцарю, он все же не видел пользы в том, чтобы половину своего времени проводить коленопреклоненным на земле или камнях, как делают монахи. Изабелла верно заметила, что этот дворец удивительно напоминает монастырь. Тибо сейчас куда охотнее перекусил бы, а потом прилег где-нибудь в тихом уголке, чтобы отдохнуть и восстановить силы, — этот путь, который пришлось проделать слишком медленно ради удобства девушки, утомил его больше любой стремительной скачки. Однако он покорно провел целый час в дыму ладана и свечей, его утешало присутствие Изабеллы, которая улыбалась и подмигивала ему, ерзая на своей тонкой, как лепешка, шелковой подушке.

После окончания службы он уже собирался уйти в небольшой замок, расположенный у входа в крепость, — там жила стража и останавливались посетители мужского пола, — единственными мужчинами, кому дозволялось жить во дворце вдовствующей королевы, были священники и монахи, — но его нагнала и остановила Изабелла.

— Когда вы уезжаете, мессир Тибо? — слегка задыхаясь от бега, спросила она. — Надеюсь, не сегодня вечером?

— Нет, завтра утром, как только откроют ворота. Стало быть, больше мы не увидимся, — сказал он грустно, и его огорчение не укрылось от внимания девочки.

— А когда приедете снова?

— Боюсь, не скоро. Мне нечего здесь делать.

— А повидать меня? Разве это не важное дело?

Он был слишком молод для того, чтобы научиться скрывать душевные порывы, и потому выпалил:

— Очень важное! Если бы это зависело только от меня, принцесса, я хотел бы видеть вас все время!

От того, какой улыбкой одарила его принцесса, и от того, как засияло ее прелестное лицо, сердце юноши забилось еще быстрее.

— Так сделайте то, что для этого требуется: скажите моему брату, королю, что я люблю его... и что смертельно здесь скучаю! Мне бы так хотелось вернуться в Иерусалим!

Умоляюще глядя на Тибо, она вцепилась в его руку, и он не отказал себе в наслаждении накрыть ладонью обе ее маленькие ручки, нежные и теплые, как птичье оперение.

— Вы бы скучали еще больше, если бы пришлось отдать вас одному из тех, кто уже сейчас домогается вашей руки, потому что в этом браке вы не нашли бы ни радости, ни счастья.

— А кто-то уже просит моей руки? И кто же?

— Вы прекрасно это знаете. Тот самый старый наемник Рено Шатильонский, из-за которого матушка Иветта отослала вас из монастыря. Есть еще и госпожа Стефания де Милли, которая хотела бы видеть вас женой своего сына... И это не сделало бы вас счастливой, потому что вам пришлось бы отправиться жить на границу королевства и пустыни, в грозный Моавский Крак Иерусалим показался бы вам оттуда еще более далеким...

— Я знаю, что она ненавидит мою мать, что моя мать ненавидит ее, и ни за что не хотела бы стать ее дочерью. Но, если меня и в самом деле необходимо выдать замуж, почему бы моему брату, королю, не выдать меня за какого-нибудь рыцаря, завоевавшего его уважение и любовь?

— За кого, например?

— Почему бы не за вас? Мне кажется... я бы очень хотела стать вашей женой... Тибо.

Ему пришлось на мгновение прикрыть глаза, так ослепил его блеск синих глаз этой девочки. И пришлось сделать над собой усилие, чтобы проговорить:

— Вы — принцесса... а я — всего-навсего бастард...

— Однако из очень знатного рода, а благодаря браку со мной возвыситесьеще больше. Кроме того... мне вспоминается, что однажды, когда вы вместе с моим братом уезжали из монастыря, я услышала, как он сказал вам... уж не знаю, о чем был разговор, вы оба в это время садились в седло: «Ну, не скромничай! Я сделаю тебя принцем, и ты получишь мою сестру»... а потом еще добавил: «Я прекрасно знаю, что ты ее любишь...» Тибо! Это правда, что вы меня любите?

Тибо, окончательно смешавшись, не решался взглянуть на Изабеллу. То, что с ним произошло, было слишком прекрасно, слишком невероятно, а главное — слишком внезапно, он едва осмеливался в это поверить.

— Вас так легко любить, госпожа моя! Для меня самое главное не это, а...

— ...может быть, узнать, люблю ли вас я?

На этот раз он посмотрел прямо в искушавшие его прекрасные синие глаза.

Может быть, — ответил он голосом до того сдавленным, что она расхохоталась, а он тут же оробел. — Но все же было бы жестоко превращать это в игру, госпожа моя...

— В игру? Я в жизни не была так серьезна, и сейчас дам вам ответ. Только наклонитесь немного — очень уж вы высоки ростом!

Он сделал то, о чем она просила. И тогда девочка обвила руками его шею, царапнув жесткой вышивкой на рукавах, но он и не почувствовал боли, потому что Изабелла припала губами к его губам, успев перед тем шепнуть:

— И перестаньте, когда мы одни, называть меня госпожой!

Поцелуй, который она ему подарила, его потряс, хотя был неумелым, и даже неловким: ведь это был первый поцелуй, но, если бы сейчас его целовали искушенные гурии магометанского рая, их ласки опьянили бы его не сильнее. Он был счастлив оттого, что до этого чудесного мгновения сберег себя в чистоте. Дело в том, что, с отроческих лет лелея в себе эту любовь, он никогда не отзывался ни на тонкие заигрывания придворных особ, пленявшихся его величественной осанкой и контрастом между стальным холодным взглядом и чарующей улыбкой, — вспомнить хотя бы Аньес! — ни на более откровенные и грубые приставания беспутных девиц, случайно попадавшихся ему на пути в переулках Иерусалима. Чистым он был в тот час, когда Бодуэн, прикоснувшись к нему мечом, посвятил его в рыцари, чистым оставался и до этой минуты, когда Изабелла подарила ему свое сердце...

Однако поцелуй мгновенно его воспламенил. Он крепко обнял любимую, стремясь почувствовать ее тело, прильнувшее к нему... и осознал, что это невозможно: платье, сплошь покрытое вышивками и драгоценными камнями, превратилось в надежный щит. Изабелла засмеялась:

— Потише, мессир! Помолвка — еще не свадьба, и вы только что могли убедиться в том, что византийская мода способствует тому, чтобы дожить до нее девственницей!

— Стало быть, мы помолвлены?

— Мне казалось, я вам об этом уже сказала? А для того чтобы окончательно в этом убедиться, возьмите нот это кольцо и сохраните его до того дня, когда взамен дадите мне другое.

Она сняла одно из своих колец — обруч из мелкого жемчуга и бирюзы — и попыталась надеть его на палец Тибо, но и здесь перед ними оказалось непреодолимое препятствие: ни один из пальцев Тибо, даже мизинец, не был достаточно тонок для того, чтобы кольцо на него налезло. Тогда он взял кольцо из рук Изабеллы и благоговейно поднес его к губам:

— Я буду носить его у сердца, на цепочке. Благодарю вас, милая... Изабелла!

Она снова поцеловала его в губы, а потом убежала так же поспешно, как и прибежала. До Тибо донеслись се последние слова:

— Все-таки не забудьте сказать королю, моему брату, что я здесь скучаю!

Вслед за этим до его ушей тотчас донесся ворчливый голос, звавший принцессу, и Тибо, крепко сжав кольцо в ладони, двинулся дальше, к крепостной стене, над которой горел такой великолепный, такой золотой, такой торжествующий закат, что влюбленный юноша не мог не увидеть в этом чудесное предзнаменование. Жених! Он стал женихом Изабеллы, и, пусть ни один священник не благословил подаренного ему кольца, пусть король еще не дал своего согласия, кольцо это навсегда останется для него залогом самого крепкого обещания, самой нерушимой клятвы.

Он уже вошел в караульное помещение и собирался подняться по лестнице, ведущей в большой зал, когда двойная решетка ворот поднялась, и в крепость въехал рыцарь в сопровождении щитоносца и еще четырех всадников. Его великолепный герб потускнел от дорожной пыли, однако Тибо и не требовалось разглядывать знаки, вышитые на одежде новоприбывшего или нарисованные на его щите, он и без того узнал рыцаря: ястребиный профиль, обрамленный стальным наголовником кольчуги, принадлежал одному из самых надежных столпов королевства и в то же время одному из самых могущественных баронов — Балиану д'Ибелину бывшему деверю и заклятому врагу «королевы-матери». Зачем он сюда прискакал?

Балиан явно задавал себе тот же вопрос насчет него самого, поскольку и он узнал бастарда де Куртене, однако он был слишком хорошо воспитан для того, чтобы произнести его вслух, а потому Тибо поспешил ответить ему на этот незаданный вопрос.

— Я здесь по поручению короля, господин граф, — с улыбкой сказал он. — Своего рода чрезвычайный посланник, но без лишней огласки.

— Только этим и можно объяснить, что вы оказались здесь без свиты, — любезно ответил Ибелин. — Это делает честь вашей храбрости, ведь вы еще очень молоды, но всем известно, с каким уважением — и заслуженным уважением! — относится к вам Его Величество! Что касается меня, я — свой собственный посланник, — добавил он более серьезным тоном. — Мне случается приезжать в Наблус для того, чтобы королева

Мария всегда знала, что делается при дворе. Вам известно, что ее друзей там не жалуют...

— Вы выполняете роль связного? — широко улыбнулся Тибо.

— В некотором роде. Я сделался ее глазами и ушами, чтобы избавить ее от всех унижений, каким хотела бы подвергнуть ее госпожа Аньес.

Тибо подумал, что Балиан явился сообщить ей о просьбе Госпожи Крака и решил не говорить о том, что она об этом уже узнала. Балиан д'Ибелин был человеком сдержанным и даже, пожалуй, строгим и серьезным. Однако в это мгновение он весь лучился непривычной радостью, и бастард не захотел лишать его удовольствия. Он любезно поклонился графу и предоставил ему продолжать путь к жилищу королевы.

Не увидев его за ужином, Тибо удивился, но подумал, что Балиану так много надо было сказать королеве Марии, что она все еще не отпустила его, или что он не голоден, чего никак нельзя было сказать о самом Тибо. В самом деле, юноша успел уже прославиться своим легендарным аппетитом, а также тем, что, как ни любил поесть, нисколько не прибавлял в весе. Правда, он еще не перестал расти!

За столом капитана, коменданта крепости, он весело уплетал за обе щеки, а пил, по обыкновению своему, умеренно; после ужина ему захотелось немного пройтись.

Осенняя ночь была прекрасной, ясной и даже светлой, сады благоухали миртом и апельсинами. Удостоверившись, что прогуливаться здесь не запрещено при условии, что не будешь приближаться к замку, он свернул в аллею из высоких лавровых деревьев, поднимавшуюся по склону горы Гаризим, и направился к маленькой молельне, укрывшейся в кружке черных кипарисов, которые словно бы безмолвно охраняли изящное строение.

Он приближался к часовне неспешными шагами, машинально стараясь ступать бесшумно, чтобы не нарушать покоя этой прекрасной ночи, вдыхая ласковый воздух и любуясь красотой лежавшей внизу спящей долины, где так явственно раскрывалось все великолепие творения Божия. Он снова достал подаренное Изабеллой кольцо и, держа его в руке, время от времени подносил к губам и нежно целовал.

Когда он приблизился к высоким кипарисам, ему внезапно захотелось войти в молельню, чтобы поблагодарить Господа за великое счастье, дарованное ему в этот день. Дверь была приоткрыта, и он уже хотел войти, когда до него донесся женский голос.

— Разве мы недостаточно долго ждали, милый друг? — говорила невидимая дама. — Три года прошло с тех пор, как я овдовела, время уходит, а вместе с ним увядает и красота. Почему бы не позволить цветку нашей любви цвести у всех на виду? Король вас любит, и я знаю, что он желает мне счастья.

— Больше всего на свете мне хотелось бы открыть всем, какую радость вы мне дарите. Король и в самом деле охотно отдал бы вас за меня замуж, но рядом с ним есть женщина, которую наше счастье приводит в ярость, и, к сожалению, женщина эта весьма могущественна. Дьявол на ее стороне, а король, что вполне естественно, любит свою мать. В Иерусалиме вы не будете в безопасности. И еще больший риск грозит вашей дочери, маленькой Изабелле, о которой сейчас много говорят. О, любовь моя, если бы вы знали, как мне мучительно вот так призывать к благоразумию, когда душа моя полна вами...

Внезапно наступила тишина, затем ее нарушил издох. Тибо прирос к земле и не смел пошевелиться, как ни хотелось ему уйти, — он ведь сознавал, что подслушивает. Все же он решился покинуть это место и с бесконечными предосторожностями удалился, сумев сделать это бесшумно. Его не слишком обрадовала тайна, свидетелем которой он невольно стал. Его нисколько не огорчило бы то, что королева Мария и Балиан д'Ибелин любят друг друга, — и он даже обрадовался бы, узнав, что у нее есть такой надежный защитник! — если бы не притязания, объектом которых была Изабелла. Как знать, — а вдруг Мария ради того, чтобы быть счастливой, не скрываясь и не таясь, согласится выдать дочь за одного из претендентов, пребывающих сейчас в милости?

Часть вторая Агония в седле

Глава 4 Белое кисейное покрывало

Надежды короля и Гийома Тирского не сбылись, — возвратившись из Наблуса, протосеваст объявил, что желает продлить свое пребывание в Святой земле. Как он с любезной улыбкой объяснил им обоим, погода в Средиземноморье начала портиться, — что было чистейшей правдой! — а кроме того, он не видел никакого смысла в том, чтобы отправлять свои галеры назад в Византию, а потом заставлять их совершать обратный переход ранней весной, когда так просто — раз уж они пришли к соглашению насчет египетского похода — спокойно дождаться здесь прибытия военного флота.» Таким образом у него будет время для того, чтобы привести суда в порядок и улучшить их вооружение. К тому же он, желая упрочить связи вдовствующей королевы с ее родной страной, собирался еще несколько раз ее навестить. Для начала — на Рождество, которое она предложила протосевасту провести у нее.

— В чем они неподражаемы, эти византийцы, — у них никогда ничего не бывает просто, наверняка! — вздохнул Гийом Тирский как-то вечером, играя с королем в шахматы. — Сегодня они говорят «белое», завтра — «черное», и еще умудряются при этом доказывать вам, что повинуются строжайшей логике.

Вас так заботят эти три судна, стоящие в порту Акры? — спросил Бодуэн, делая ход пешкой и ставя тем самым ферзя противника под удар своего слона.

— Не слишком, хотя редко бывает, чтобы греческие моряки, без дела шатающиеся в порту, не нарушали спокойствия. Но меня куда больше беспокоит усердие, с которым протосеваст обхаживает вдовствующую королеву. Он три четверти своего времени проводит в Наблусе.

— А чего вы опасаетесь? Что он похитит ее, как «кузен» Андроник — тетю Феодору, вдову короля Бодуэна III, и запятнает ее репутацию?

— Нет. Королева Мария слишком благоразумна для этого. Кроме того, она любит другого. Нет, я опасаюсь серьезной ссоры между ним и сеньором д'Ибелином, который до беспамятства в нее влюблен...

Тибо от неожиданности выронил меч, рукоять которого начищал, и игроки обернулись на громкий звон оружия, упавшего на каменные плиты.

— А вам откуда это известно? — вытаращив глаза, спросил он.

— Получается, и ты тоже об этом знаешь? — не меньше него самого удивился Бодуэн. — И ничего не сказал мне?

— Ваше Величество, — ничуть не смутившись, ответил бастард. — Если рыцарю случается нечаянно узнать тайну другого рыцаря, честь велит ему сохранять эту тайну и никому... даже королю не рассказывать о том, что он узнал. Я действительно в ту ночь, которую провел в наблусском замке, нечаянно подслушал... разговор. А удивило меня то, что и господин Гийом, который никуда отсюда не выезжал, знает об этом...

— Друг мой, — откликнулся тот. — У меня, как и у всех прочих людей, есть глаза и уши, но в дополнение к ним — этим я обязан своей должности — я располагаю еще несколькими парами глаз в самых разных местах. И я должен признаться королю в том, что именно скандальная история королевы Феодоры навела меня на мысль о том, что следует присматривать за вдовствующей королевой...

— И вы ничего мне об этом не сказали? — недовольно проговорил король.

— Не сказал, потому что эта любовь никакой опасности для государства не представляет. Совсем наоборот: мне не надо объяснять вам, Ваше Величество, что Ибелины — род славный и знатный, и что хотя сеньор Балиан и младший сын в семье, однако в удел ему достались обширные владения, и он вполне достоин руки вдовствующей королевы. К тому же он — ваш верный друг и преданный слуга. Мне совершенно не хочется, чтобы бесшумный греческий кинжал или исподтишка пущенная стрела лишили нас такого человека.

— Так, может быть, поженим их? По крайней мере, тогда Изабелла вместе с матерью вернется в Иерусалим, — произнес Бодуэн, с едва заметной улыбкой взглянув на Тибо.

— Ваше Величество! Я-то думал, что научил вас смотреть вглубь вещей и событий! Как ваша матушка посмотрит на то, что ее вечная соперница станет ее невесткой?

— После того как она вышла замуж за Рено Сидонского, невестками они уже не будут.

— О, Рено ее совершенно не беспокоит. Он не покидает свой город и...

— Избавьте меня от дальнейших подробностей! — внезапно нахмурившись, прервал его Бодуэн. — Если вы хотели сказать, что и этот супруг, как и прочие, сбежал из-за ее беспутства — напоминать мне об этом совершенно ни к чему. Это моя мать! И я ее люблю!

Гийом тотчас вскочил со стула, подошел к молодому королю, обнял его за плечи и почувствовал, как тот дрожит.

— Она тоже вас любит! Успокойтесь, дорогое мое дитя! Я совсем не хотел вас обидеть, Боже сохрани! Просто когда две женщины так ненавидят друг друга, для спокойствия королевства лучше, чтобы они находились в разных концах страны.

Бодуэн сделал несколько глубоких вдохов, постарался взять себя в руки и, хотя и с трудом, но сумел успокоиться и даже улыбнуться.

— Вы правы. Я и это тоже знаю... но что вы мне посоветуете?

— Поговорите с Балианом! Откровенно! Скажите ему, что я узнал его тайну и что вы ничего не имеете против его женитьбы на вашей мачехе, только не в самое ближайшее время, и попросите его как об услуге о том, чтобы он избегал встреч с протосевастом, которого ему вовсе не надо опасаться... и который с наступлением весны покинет нас, словно зимние дожди.

— Так я и поступлю! — вздохнул Бодуэн, немного подумав. — Может быть, продолжим нашу партию? — добавил он, учтивым жестом указав на опустевшее кресло по другую сторону шахматной доски с клетками из черного дерева и слоновой кости...

Влюбленного убедить нелегко, однако Балиан любил своего короля и, положившись на данное Бодуэном слово, согласился по возможности избегать встреч с византийцем. В то же время он сблизился с Тибо, и с каждой неделей и каждым месяцем дружба, завязавшаяся между ними, становилась все крепче, несмотря нато, что его разделял с юношей добрый десяток лет. Бодуэн очень этому радовался. Во-первых, потому что Ибелины всегда были близки к нему, а во-вторых, потому что его огорчала та изоляция, в какой по большей части пребывал при дворе его щитоносец, постоянно находившийся с ним в отношениях слишком тесных для того, чтобы окружающие не начали опасаться: уж не таится ли под кольчугой, которую Тибо носит так часто, страшная болезнь? Тибо же носил кольчугу, потому что всегда хотел быть готовым встретить удар, который преступная рука могла попытаться нанести его королю.

Прошла зима, зябкая, с пронизывающим ветром, беспокойная. В Рождественскую ночь на Святую землю обрушилась настоящая снежная буря, метель замела купола и колокольни Иерусалима, превратив городской пейзаж в уменьшенную копию горного — к величайшей радости городских детишек, для которых наступило настоящее раздолье: играть в снежки им приходилось нечасто. Что ж, хотя бы кто-то чувствовал себя счастливым! А во дворце тем временем нарастала тревога: караван, посланный в Африку за семечками анкобы, из которых изготавливали необходимый прокаженному бальзам, так и не вернулся. Осенью Гийом Тирский отправил следом за ним второй, чтобы попытаться отыскать следы первого и, если потребуется, выполнить поручение вместо него, а тем временем лекарство в последней склянке почти закончилось. «Королева-мать» была очень огорчена этим обстоятельством, и ее чувства были понятны всякому, но ее нескрываемо мрачное настроение вызвано было не одними лишь материнскими заботами: ее молодой супруг теперь вообще не покидал свой город Сидон, куда она упрямо отказывалась перебраться, как он на этом ни настаивал. Кроме того, она обнаружила, что красавец Гераклий — никогда не посещавший свою кесарийскую епархию — ей изменяет; изменяет потихоньку и, скорее всего, лишь время от времени, но все же изменяет с резвой женушкой галантерейщика из Наблуса — города, который Аньес, если бы ей дали волю, разрушила бы до основания, стерла бы с лица земли! — приезжавшей погостить к сестре в Вифанию, когда торговец отправлялся в Акру, чтобы пополнить запасы товара на складах крупного порта. Красотку звали Пак де Ривери, она была и в самом деле ослепительно красива и очень чувственна, а кроме того, со свойственным двадцатилетним легкомыслием любила наряжаться и украшать себя куда роскошнее, чем полагалась ей по ее положению в обществе, и разгуливала по Иерусалиму в таких нарядах и уборах, что Аньес выходила из себя, а Гераклию становилось неловко... Из-за этого происходили шумные ссоры, доставлявшие немалое удовольствие зевакам и сплетницам, но приводившие в негодование окружение короля. Желая положить конец всему этому безобразию, король велел передать галантерейщику, чтобы тот не выпускал жену из своего наблусского дома, а когда ему надо ехать в Акру по делам — брал ее с собой. В то же время патриарх Амори Нельский дал Гераклию понять, что, если отношения будут продолжаться, это может иметь самые тяжелые последствия для его церковной карьеры. Бывший монах, слишком хитрый для того, чтобы упираться и ссориться с такой коалицией, принял это к сведению, еще сильнее возненавидел патриарха, но вернулся в постель Аньес, а во дворце снова воцарилось спокойствие.

Но ненадолго. В начале весны, которая в тот год была очень сырой и дождливой, от принцессы Сибиллы прибыл гонец. Упав королю в ноги, он сообщил ужасную новость: Гийом де Монферра умирает, сраженный болезнью, которой врачи толком не могут определить. В письме от безутешной молодой жены говорилось, что его могли отравить...

Бодуэн не колебался ни мгновения: он объявил, что отправляется в Аскалон, и послал за своим лекарем, Жоадом бен Эзрой, решив взять его с собой. Разумеется, его решению дружно воспротивились, и общее недовольство высказал на этот раз Гийом Тирский.

— Ваше Величество, вы без нужды подвергаете себя опасности! Аскалонские врачи ничем не хуже вашего, и я совершенно уверен, что графа превосходно лечат и за ним прекрасно ухаживают. Вы должны заботиться о собственном здоровье!

— Мое здоровье? Что, по-вашему, может быть хуже, чем проказа? Гийом — мой брат по духу и по душе. Я сам выбрал его, чтобы оставить ему королевство. Я хочу, — он с нажимом произнес это слово, — поехать к нему и оказать всяческую помощь, какая только возможна. Ему и моей сестре, которая сейчас в полном отчаянии. Если его отравили, я прикажу начать расследование, чтобы наказать виновного, а если это обычная болезнь, — мы будем всеми средствами с ней бороться и обращать наши молитвы к Господу. И, в первую очередь, я стану молиться о том, чтобы Господь сохранил для моего королевства ту великую надежду, воплощением которой стал Гийом. Я поеду верхом и с небольшой свитой — большая помешала бы мне двигаться быстро. Я хочу выехать через час!

Бодуэн любил Аскалон, свой родной город, и пусть воспоминания раннего детства со временем стали немного расплывчатыми, но всякий раз, когда он туда возвращался, и при жизни отца, и позже, он испытывал радостное чувство при виде огромного кургана, увенчанного белыми стенами. Город спускался с него к порту и синему морю, вода в котором в этом мягком климате круглый год была одинаково теплой. Кедры и пальмы укрывали весь город прохладной тенью, и казалось, что крепостные стены заключают в себе столько же садов, сколько и домов. Кроме того, на склонах этого холма в виде перевернутой чаши, сложенного из остатков городов, которые сменяли друг друга на этом месте, иногда попадались развалины, казавшиеся ему трогательными. Ему нравилось, глядя на эти следы истории, представлять себе ушедшие цивилизации, унесшие с собой свою тайну. Это было идеальное место для медового месяца. Бодуэн и представить себе не мог, что Сибилла, графиня Аскалона и Яффы, могла переживать здесь такой ужас. Графский дворец, некогда выстроенный Фатимидами, у которых город был отнят в 1153 году, был полон света, создан для роскошной жизни и пленял красотой, свойственной богатым восточным жилищам; но когда король и его свита туда вошли, им показалось, будто свет покинул это помещение, и даже аромат цветов исчез, заглушённый тяжелым запахом испражнений, который не могли развеять дымившиеся кадильницы.

В спальне Гийома запах был попросту нестерпимым. Врачи в черных одеждах хлопотали вокруг ложа, на котором покоился больной, а служанки как раз вытаскивали из-под него грязные простыни и меняли их на свежие. Все говорили одновременно и обильно жестикулировали, как это свойственно жителям Средиземноморья. А среди этого гвалта лежал несчастный Гийом, совершенно обессилевший и пожелтевший, как лимон; казалось, его истощенное тело плавает внутри кожи, прежние крепкие мышцы словно растаяли.— Король!

Это слово, которое Тибо выкрикнул во всю мощь глотки, упало, словно камень в лягушачье болото. Люди в черных одеждах бросились врассыпную, и Бодуэн, не удостоив их даже взглядом, направился к постели и наклонился над больным.

— Брат мой, — тихо и ласково сказал он, беря его руку в свои, обтянутые перчатками, — видно, что вам совсем плохо. Что с вами?

Несмотря на свое жалкое положение, Гийом попытался улыбнуться.

— Мне кажется, у меня внутренности гниют... я, не переставая, опорожняюсь...

Один из лекарей нашел в себе смелость приблизиться, снизу вверх вглядываясь в лицо юноши, о котором говорили, что он прокаженный... и должно быть, это было правдой, если судить по вздувшимся надбровным дугам, где кожа стала чешуйчатой.

— У него непрекращающийся понос, Ваше Величество, но в городе есть и другие случаи заболевания. Господин граф, должно быть, выпил грязной воды...

— А графиня, моя сестра? Она не заразилась?

— Нет, слава богу! Она больше не входит в эту комнату с тех пор как... с тех пор...

Он подыскивал слово для обозначения длительности отсутствия Сибиллы, но король, с жалостью глядевший на лицо зятя, увидел, что по его щекам внезапно потекли слезы, и все понял сам:

— Уже давно, верно? С начала болезни?

— Мы... мы сами ей настоятельно это посоветовали! Молодая графиня должна заботиться о ребенке, которого она носит, — затараторил врач, вдруг сделавшийся словоохотливым и явно напуганный резким и повелительным тоном короля.

Но тот, жестом приказав ему замолчать, только пожал плечами.

— Такого рода болезнью нельзя заразиться, — сказал он, обтирая вспотевший лоб больного и произнося слова ободрения и любви.

Поведение Сибиллы его нисколько не удивляло. Его привязанность к сестре — как и любовь к матери — были лишены иллюзий. Он знал, что Сибилла — пустая и легкомысленная, жаждущая наслаждений и беспредельно эгоистичная. Ребенок, которого она носила, служил для нее идеальным оправданием, но даже и без него она при появлении первых же симптомов болезни отдалилась бы от Гийома. Она слишком дорожила своей красотой!

Тем временем Жоад бен Эзра, личный врач Бодуэна, наклонился над больным, чтобы его осмотреть. Молодой король доверял ему полностью, потому что этот еврей, изгнанный из Испании солдатами Юсуфа Аль-Мохада, был, как и Маймонид, с которым он вместе учился, человеком мудрым и знающим. Жоад, седой, коротконогий, с круглым аккуратным животиком, с густыми бровями и подстриженной бородой, говорил мало и медленно. Остальные врачи даже и не пытались к нему присоединиться, он же, закончив осмотр, выпрямился и проговорил.

— Здесь есть что-то еще...

— Что ты хочешь этим сказать?

— Дизентерия не дает такого сильного жара, таких кровотечений и красных пятен, какие я обнаружил у него на теле.

Король испуганно взглянул на врача, и Жоад бен Эзра мгновенно понял, какая ужасная мысль мелькнула у него в голове. Стараясь успокоить Бодуэна, он положил руку ему на плечо:Нет. Этого у него нет. Если вода действительно заражена и если есть другие больные, возможно, у него то, что по-гречески называется τύφος[42]. В таком случае графиня правильно делает, что не заходит сюда. И тебе следовало бы поступить так же! Но это может быть... и яд! — добавил он так тихо, что услышал его один только Бодуэн.

У короля засверкали глаза.

— Кто мог осмелиться? И зачем?

— Ты хочешь сделать его своим наследником. Это наводит на размышления, но я хотел бы осмотреть других больных. Не приближайся к нему! А пока что я пропишу ему тамариндовый[43]> отвар, — решил врач, после чего потребовал немедленно принести ему все необходимое для того, чтобы вымыть руки.

Бодуэн нашел сестру на высокой террасе, соединенной портиком с комнатой, в которую она перебралась. По-восточному раскинувшись на подушках, она смотрела на море и поедала сладости с подноса, стоящего рядом с ней. То, что она беременна, было заметно скорее по ее красивому осунувшемуся лицу с кругами под глазами, чем по фигуре, закутанной в стеганую синюю шелковую далматику, защищавшую ее от холодного воздуха. Появление брата ее явно нисколько не обрадовало, и она дала ему это почувствовать:

— Бога ради, Ваше Величество, брат мой, что вы здесь делаете? Вы находите, что нам мало своих болезней, и хотите добавить к ним ваши? Пожалуйста, не подходите ко мне!

Не беспокойтесь, у меня и не было такого намерения! Я хочу всего лишь узнать, как вы себя чувствуете.

Сибилла махнула рукой, отсылая двух служанок, стоявших в нескольких шагах от нее и готовых исполнить малейшее ее желание.

— Как, по-вашему, я могу себя чувствовать, когда мой муж превратился в поток мерзкой зловонной жижи, а сама я ношу в себе эту тяжесть, от которой меня тошнит? Плохо я себя чувствую! Вот как! И даже очень плохо!

Бодуэн нахмурился.

— Пора бы вам вспомнить о том, кто вы такая, сестрица. Не так уж давно вы благодарили меня за то, что я выдал вас замуж за этот зловонный поток, который вы тогда, по вашим словам, обожали! Что касается тяжести, от которой вас тошнит, это — тот или та, кому когда-нибудь предстоит носить иерусалимскую корону.

— Как вы со мной разговариваете! А мне сейчас так необходимо утешение...

— Если бы вы чуть поменьше думали о себе и чуть побольше о других, вы не так сильно нуждались бы в утешении! И все же не покидайте больше этих покоев: возможно, речь идет не просто о поносе.

Сказав это, прокаженный король вернулся к прекрасному умирающему рыцарю, которого считал братом и от которого, лишенный возможности иметь потомство, ждал наследника. Но четыре дня спустя Гийом де Монферра испустил последний вздох и, пока его тело наспех укладывали в гроб и относили в склеп, где оно должно было покоиться до тех пор, пока его не отправят в Иерусалим, болезнь, которую ни одному врачу так и не удалось распознать, напала на Бодуэна. Он слег и постель, пылая жаром и истекая зловонной жижей, но на этот раз вокруг него не собрался консилиум врачей в черном, и Жоаду бен Эзре не пришлось отстаивать свои права королевского лекаря: убежденные в том, что проказа вместе с загадочной болезнью вскоре прикончит короля, местные лекари сбежали, заявив, что должны спешить к другим больным, которых в городе немало. Тибо и Жоад остались одни на поле битвы с болезнью и устремились в эту битву с твердым намерением ее выиграть, а в городе тем временем на всякий случай начали молиться об умирающем. Но этим двоим молиться было некогда, разве что по ночам, когда больному, одурманенному настоем опия, удавалось ненадолго заснуть. Они поочередно меняли белье, промокшее от пота и запачканное гноем и сукровицей, поили его приготовленными врачом отварами из тамаринда и сколопендр, приправленных медом и корицей или вином с пряностями. Благоухание ладана, который воскуряли, чтобы заглушить все прочие запахи и отогнать злого духа, смешивалось с благоуханием мирры — той, что принесли Младенцу волхвы вифлеемской ночью. И никогда ни один больной не покорялся так безропотно лечившим его и ходившим за ним. Ни разу король не пожаловался и не застонал, разговаривал кротко, но чувствовалось, что сам он тоже сражается с болезнью. Владевшая им мысль отразилась в одной-единственной фразе:

— Мне надо выздороветь, потому что я еще не закончил свои дела, но да свершится воля Божия!

Битва длилась три бесконечно долгих недели, но в конце концов болезнь оставила измученное тело, как волна отступает от берега, на который только что яростно обрушивалась. Жар спал, и все прошло... Но увы! Оба верных друга Бодуэна с безмолвной скорбью наблюдали, как распространяется по телу короля проказа. Теперь плотные, красновато-коричневые уплотнения появились на ноздрях, на висках и на конечностях, а по всему телу расползались плоские пятна. Все, что Тибо и Жоад сейчас могли сделать для больного, — это помочь ему восстановить утраченные силы, то есть кормить его полезной, укрепляющей и освежающей пищей.

Но, наконец, настал тот день, когда Бодуэн сумел встать с постели, пройтись по комнате, после чего объявил, что больше не следует о нем молиться, а нужно возблагодарить Всемогущего Господа, позволившего ему еще некоторое время продолжать свое дело. Ни разу за все это время Сибилла и близко не подошла к комнате больного, известия о нем она получала через одну из своих служанок, которую посылала к Тибо, требуя, чтобы та разговаривала с ним через дверь, потому что и королевского щитоносца она к себе не подпускала. Она носила ребенка, и желание его оберегать было вполне естественным, вот только до Бодуэна через слуг, занимавшихся уборкой, дошли дворцовые слухи: молодая вдова прекрасно себя чувствует, ее перестало тошнить, и теперь ей не терпится покинуть Аскалон. Она хотела, чтобы тело Гийома поскорее перевезли в Иерусалим, где его должны были похоронить, а после погребения, до начала жары, она собиралась уехать в Яффу и поселиться в маленьком дворце, тоже стоявшем на берегу моря, где ничто не напоминало бы ей о тягостных днях, проведенных в Аскалоне. Для ее эгоистичной натуры такое отношение к чужому горю или страданиям было вполне естественным, и Тибо, хорошо ее знавший, ничуть не сомневался в том, что, как только ребенок появится на свет, Сибилла начнет требовать, чтобы ей нашли нового мужа, такого же красивого и такого же неутомимого в любовных утехах, каким был уже, должно быть, позабытый ею несчастный Гийом. И она не успокоится, пока своего не добьется. Подобно госпоже Природе и госпоже Аньес, Сибилла не терпела пустоты...

Бодуэн постепенно выздоравливал, его истерзанное тело день ото дня становилось сильнее, а тем временем ворот Аскалона, закрытых по приказу короля для того, чтобы избежать распространения эпидемии, — после Гийома де Монферра умерли еще многие, — достигли две вести. Во-первых, византийский военный флот только что присоединился в порту Акры к судам протосеваста, и флот был немалый: несколько десятков дромонов, огромных боевых кораблей, перевозивших не только войска, но и тяжелые осадные машины, катапульты и железные трубки, изрыгавшие греческий огонь[44], грозное оружие, чье пламя способно было запалить любую цель и не гасло даже в воде (оно могло скользить по волнам). Кроме того, в состав флотилии входили и быстрые галеры, и суда, предназначенные для высадки войск: задний борт у них откидывался, опускаясь на берег и выпуская прибывших на корабле людей. Судами командовали первые люди империи, не скрывавшие своего нетерпения: им хотелось как можно скорее соединить свои силы с войсками, обещанными некогда королем Амальриком, и напасть на Саладина на египетской земле. А пока что вся эта толпа, пользуясь долгим отсутствием короля, создавала в порту Акры суету и беспорядок.

Вторая новость, хотя и менее значительная, тоже была связана с отсутствием государя: Стефания де Милли, Госпожа Крака, только что обвенчалась с Рено Шатильонским.

— Без моего согласия! — проворчал Бодуэн. — Что, эти люди считают меня уже умершим, если ведут себя так, словно меня не существует? Надо возвращаться в Иерусалим. И как можно скорее!

— Вы еще слабы, Ваше Величество! — возразил Жоад бен Эзра. — Согласитесь, по крайней мере, проделать этот путь на носилках!

— Как женщина, к примеру, как моя сестра, которая должна будет сопровождать тело своего супруга? Никогда! Особенно при таких обстоятельствах! Я поеду верхом!

Тотчас был отдан приказ готовиться к отъезду. Король лично будет сопровождать останки зятя до соседствовавшей с храмом Гроба Господня часовни госпитальеров, где Гийом Тирский отслужит заупокойную мессу, и где умершему предстояло навеки упокоиться вместе со своим бесполезным теперь длинным мечом.

Утром в день отъезда Бодуэн впервые попросил дать ему зеркало. Уже облаченный в длинный плащ, украшенный гербом, поверх кольчуги, он стоял у окна, озаренный ясным утренним светом. Не оборачиваясь, король протянул руку, чтобы ему подали зеркало, и посмотрел на свое отражение. Рука его не дрогнула, и высокая фигура не шелохнулась. В течение бесконечно долгой минуты, пока он разглядывал свое отражение, не слышно было даже его дыхания. Наконец он вернул зеркало Тибо и приказал:

— Принеси мне покрывало!

— Покрывало?

— Да, неужели так трудно понять? Достаточно будет и кисейного... пока что. Но только белое!

Вскоре Тибо неохотно принес то, что требовалось королю: один из тех прозрачных шарфов, какими дамы окутывают голову и плечи. Бодуэн, взяв кусок ткани, который оказался слишком длинным, мечом разрезал его надвое, закутал голову одной половинкой и велел надеть сверху шлем с короной и без забрала, который носил, когда не участвовал в сражениях.

— Вскоре, — произнес он, и голос его был ровным и спокойным, как озерная гладь, — на мое лицо невозможно будет смотреть. Лучше, чтобы у меня лица не оставалось вовсе. На меня может смотреть только Мариетта! Я не уверен, что моя мать смогла бы вынести это зрелище, ведь для нее красота — единственный смысл существования!

— Но я ведь — не она! Я-то люблю вас, я преклоняюсь перед вами! — воскликнул Тибо, внезапно рассердившись. — Меня ваше лицо не пугает!

— Пока что нет, потому что ты к нему привык, но потом это непременно случится.

— Никогда! Представьте, что мое лицо оказалось бы изуродованным во время битвы: разве вы прогнали бы меня?

— Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Так почему вы отталкиваете меня теперь? Ведь не позволять мне больше видеть ваше лицо — все равно что оттолкнуть или прогнать. Как я теперь смогу за вами ухаживать? Как буду вам служить? За что такая немилость?

— Не задавай глупых вопросов! Ты только что день за днем сражался, спасая мою убогую жизнь. Я благодарю тебя от имени моего королевства... и тебя благодарю, Жоад бен Эзра, — добавил он, повернувшись к врачу, который наблюдал за ними, скрестив руки на груди и теребя кончик бороды. — Я отплачу тебе за труды.

— Вы отплатите мне сторицей, если позволите и дальше себя лечить. Больше мне ничего не надо. Я не то чтобы равнодушен к земным благам, но я прежде всего врач, Ваше Величество, и вы представляете собой самый удивительный случай за всю мою карьеру, — ответил он, лукаво блеснув глазами. — И я прошу вас не скрывать своего лица и от меня, потому что я намерен упорно и неотступно сражаться с болезнью, если на то будет воля Всевышнего...

Бодуэн немного помолчал, давая себе время оценить по достоинству преданность, в которой, конечно, никогда бы не усомнился, если бы не потрясение, испытанное им, когда он увидел в зеркале свое лицо, изуродованное болезнью. Возможно, в глубине души он не верил, что это когда-нибудь случится, и его решение отныне прятать лицо под покрывалом было продиктовано не столько потребностью скрывать следы разрушений, произведенных проказой, сколько желанием утаить от окружающих собственное отчаяние.

— Спасибо! — сказал он наконец и направился к лестнице.

Когда он показался в залитом солнцем дворе, мужчин в доспехах, выстроившихся рядом с черной повозкой, на которой лежало тело покойного, пробрала дрожь. Вид легкой белоснежной ткани, трепещущей в раме стального шлема, перехваченного золотым обручем, и превращавшей лицо в клок тумана, потряс их до глубины души. Некоторые стали креститься, поняв, что это означает. Не обращая внимания на боль, внезапно пронзившую бедро, Бодуэн сел верхом на Султана, заставил его развернуться и даже встать на дыбы, а затем успокоил, потрепав по гладкой шее. Выхватив меч и взмахнув им, он звучным, низким голосом произнес:

— Я по-прежнему ваш король! И хотя вы больше не увидите моего лица, знайте, что пока у меня останутся хоть какие-то силы, я буду, как и раньше, вести вас в бой и защищать эту корону, доставшуюся мне от моих предков, а главное — нашу Святую землю, где пролилась кровь Христа. И с вашей помощью мы снова победим неверных!

Ему ответили громовыми возгласами, и над рядами заплясали флаги и хоругви. Пришпорив коня, Бодуэн выехал вперед и во главе процессии двинулся через весь город к дороге, ведущей в Иерусалим. Он продолжал держать меч в руке, и лучи солнца, отражавшиеся и от сверкающего лезвия, и от золотых листьев короны, окружали его таким слепящим сиянием, что простые люди, думая, будто им явился сам Святой Георгий, при его приближении падали на колени в дорожную пыль. Бодуэн их не видел, он не сводил взгляда со сверкающего на куполе церкви золоченого креста, горевшего в утреннем свете. И чувствовал, что все еще остается связующим звеном между этой робкой толпой и ясным небом и что должен до последних пределов возможного удерживать эту связь. Может быть, он стал искупительной жертвой, необходимой для спасения этого народа, бессильного, как и он сам, перед искушениями века, но, как бы там ни было, с этой минуты он принял свою судьбу...

Внезапно, уже выезжая за городские ворота, он услышал слова какой-то женщины:

— А это и вправду он или это уже его призрак? Я его боюсь.

— Если и сарацины его испугаются, — ответил мужской голос, — будет совсем неплохо...

Тибо, ехавший следом за ним, тоже услышал эти слова и испытал не только облегчение, но едва ли не радость. Возможно, это был ответ на тоску, от которой у него все внутри сжималось с той минуты, как лицо его короля скрылось под белой кисеей. Ткань, окутавшая короля туманной дымкой, может сделать его легендой еще при жизни, — так рождаются тайны. Вместо того чтобы пугать народ своим безобразным обликом, царственный рыцарь под белым покрывалом будет притягивать взгляды людей, жаждущих чуда, или наводить на них ужас. В любом случае, это придаст Бодуэну новые силы... На протяжении всего пути длиной в восемнадцать лье, отделявших Аскалон от Иерусалима, и пройденного медленным шагом, подчинявшимся движению катафалка и носилок, на которых передвигалась молодая вдова, происходило одно и то же: все падали на колени, когда мимо них провозили усопшего в сопровождении рыцаря без лица, со сверкающим оружием, при виде которого невольно думалось, что, может, это уже никакой не прокаженный король, а один из архангелов, спустившийся с небес.

У ворот Святого города их встретил Истинный Крест[45], высочайший символ королевства, источенный временем, оправленный в золото и украшенный драгоценными камнями; как в дни битв, его окружали рыцари-храмовники, впереди вырисовывалась грузная фигура Великого Магистра Одона де Сент-Амана, о котором ненавидевший его Гийом Тирский говорил, что тот не боится ни Бога, ни людей и пышет ненавистью, как дракон огнем. Подошли также и брат Жубер и его рыцари-госпитальеры, вернее — рыцари Суверенного военного странноприимного Ордена Святого Иоанна, чьи черные одежды, пересеченные белым крестом, так сильно контрастировали с белыми с красным крестом одеяниями тамплиеров. Они должны были забрать тело, поскольку Гийом де Монферра не был королем и не мог покоиться в королевской гробнице на Голгофе. Местом его упокоения должна была стать часовня госпитальеров. Следом шли патриарх и канцлер, но они встречали короля, а не его зятя.

При виде Бодуэна IV, прямо и неподвижно сидящего в седле, на лицах присутствующих отразилось изумление, но лицо Гийома Тирского исказилось от боли, ибо он понял, какие муки будет отныне скрывать маска из белой кисеи.

Мать тоже это поняла, когда вышла на порог поздороваться с сыном и встретить дочь, чье тело так изменила беременность. Сибилла тоже была под покрывалом, но под ее покрывалом, небесно-голубым и окутавшим ее с головы до пят, таилась надежда. При виде Бодуэна по прекрасному лицу Аньес тихо заструились слезы: и она тоже долго верила, что чудо может совершиться... Действительно верила! Верила изо всех сил, дремавших в глубине ее души, с давних пор развращенной осознанием собственной красоты и возможных наслаждений, какие она могла из этого извлечь. Разве они жили не на той самой земле, где совершалось невозможное? Почему же воды Иордана, исцелившие стольких прокаженных, оказались бессильны избавить ее сына от этого ужаса? Она знала, о чем шепчутся и во дворце, и в городе: сын расплачивается за беспутное поведение матери; но гордость заставляла ее отказывать этим людям в праве ее судить, как отказывалась она излить в ухо священника — настоящего священника! — сладкие грехи плоти, о которых ни на мгновение не пожалела. Просить прощения, даже и у Господа, для нее было невозможным!

Однакосына она любила и, увидев его с закрытым лицом, совершила, повинуясь внезапному порыву, поступок, на который ни один человек не счел бы ее способной. Когда Бодуэн спешился — не так проворно и не так легко, как прежде, — она бросилась к нему, обняла его, прижала к себе и, приподняв кисейную маску, коснулась губами его лица.

— Возлюбленный сын мой! Вы живы, и мы должны возблагодарить за это Господа Бога!

Потрясенный этим мимолетным проявлением чистой любви, он в ответ обнял ее, откинув голову назад.

— Матушка, — с бесконечной нежностью проговорил он, — молиться надо о младенце, который вскоре появится на свет! Он будет нуждаться в вашей силе еще больше, чем в матери, вовсе лишенной сил! Берегите его!

Он двинулся дальше, опираясь на плечо Тибо. И тогда щитоносец заметил двух мужчин, стоявших позади Аньес: Бодуэн от волнения, должно быть, не обратил на них внимания. Жослен де Куртене и Гераклий проводили короля глазами. Странно похожими взглядами, которые очень не понравились бастарду: в их сузившихся зрачках горела необъяснимая ненависть — она могла родиться разве что из разочарования, охватившего обоих, когда они увидели, что король, побывав на пороге смерти, вернулся живым. И он подумал, что сейчас надо остерегаться провокаций больше обыкновенного...

При виде того, кого ей так нравилось называть своим малышом, Мариетта не произнесла ни слова, но, когда Бодуэн снял шлем и покрывало, Тибо увидел, как она побледнела, и во взгляде, которым она с ним обменялась, он прочел нестерпимую боль. Сам же Бодуэн ничего не заметил — слишком устал. Два дня медленной езды утомили его больше, чем любое сражение. Возможно, дело было еще и в том, что он осознал, до какой степени ослабел, и снова начал тревожиться за судьбу королевства. Он сказал об этом вслух и без обиняков:

— Мне ни за что не продержаться до тех пор, пока ребенок достигнет возраста, когда он сможет править. Со смертью Монферра рухнуло все. Кто сможет управлять после меня до тех пор, пока наследник достигнет совершеннолетия? Если вообще родится мальчик! И потом, маленький ребенок — это такое хрупкое существо! Может быть, надо уговорить Сибиллу снова выйти замуж? Но за какого принца теперь ее выдать?

— Почему непременно за принца? — спросил Гийом Тирский, вошедший, по своему обыкновению, без доклада. — До рождения ребенка осталось совсем немного, и, если он окажется жизнеспособным, совершенно ни к чему звать сюда какого-нибудь королевского сына или племянника. Вполне подойдет какой-нибудь из наших знатных сеньоров, храбрый, умный и верный.

— О ком вы думаете?

— О Бодуэне де Рамла, старшем из братьев Ибелин. Он сходит с ума от любви к принцессе, изнывает от страсти к ней, ее замужество довело его до отчаяния, но это человек достойный и, вне всякого сомнения, преданный вам.

— Почему бы и нет? Если он нравится моей сестре...

— До приезда Монферра он был ей далеко не противен.

— Возможно, это верное решение... хотя мы не знаем, справится ли он. Но, если времени мне будет отпущено слишком мало, вы можете, как в годы моего несовершеннолетия, назначить регента. Мой кузен Раймунд прекрасно справлялся с этой задачей, и он еще достаточно молод... А поскольку он, кажется, неспособен произвести на свет потомство, он не сможет рассчитывать на то, чтобы стать родоначальником собственной династии, которая сменила бы нашу...

Отсутствие потомства не мешает вынашивать честолюбивые замыслы. Кроме того, вы прекрасно знаете, что собрание баронов не смирится с его регентством! Но в любом случае, — очень мягко прибавил канцлер, — у нас вполне достаточно времени для того, чтобы взвесить все «за» и «против». Как вы себя чувствуете, Ваше Величество?

— Я очень устал, но это вполне объяснимо: я еще не совсем выздоровел. Немного отдохну, и тогда мои силы, надеюсь, полностью восстановятся. А теперь давайте поговорим о том, что произошло за время моего отсутствия. Что византийцы?

— Как только вы позволите, они явятся вас приветствовать.

— Завтра! Или лучше послезавтра. Они вполне могут подождать еще сутки. Мне надо уладить другое: этот брак, заключенный без королевского позволения. Тибо, — добавил он, повернувшись к своему щитоносцу, — приведи ко мне мессира Рено.

— Никуда не ходите, Тибо, — вмешался Гийом. — Его уже здесь нет!

— Уже нет? — загремел Бодуэн, у которого от ярости сразу прибавилось сил. — Это похоже на отступничество, я считал его неспособным на такую низость. И кто же здесь распоряжается?

— Балиан д'Ибелин. Между прочим, он прекрасно справляется с этим, поскольку не менее отважен, чем Рено, но более хладнокровен. Что же касается Рено, он побывал у меня перед тем, как отправиться в Моав со своей супругой, то есть неделю назад...

— Он посмел это сделать? И вы не бросили его в темницу?

— Нет, Ваше Величество, и я думаю, вы меня поймете. Прибытие византийского флота заставило его призадуматься. Если, как мы предполагали, войска двинутся морем в сторону Египта, Саладин может заключить из этого, что огромная территория Трансиордании останется без защитника, и, не переставая отражать ваше наступление, послать войска через Красное море с тем, чтобы захватить эти обширные владения, ключевую позицию королевства на юге. Конечно, он заслуживает наказания, но...

— А он не так уж глупо рассудил! И потом, никто здесь не рассчитывал снова увидеть меня живым, верно? Забудем об этом! Есть другие новости?

— Да, Ваше Величество, и важные: Филипп Эльзасский, граф Фландрии, только что прибыл в Кесарию с большой армией. Признаюсь, меня это очень радует: я не перестаю рассылать по всей Европе письма, обращаюсь к королям и князьям, прошу их вспомнить о Святой земле, прислать нам войска, и...

— Господи, да что же вы раньше-то об этом не сказали? Это самая лучшая новость, какая только может быть! Вот оно, спасение, посланное нам небесами в ответ на мои молитвы. Граф Фландрский — не король, но он — один из высших сеньоров христианского мира и ближайший наш кровный родственник, а кроме того, его сближает с нами любовь к Святой земле, ведь его отец, граф Тьерри, четырежды приезжал сюда молиться и сражаться. И женился он на Сибилле Анжуйской, дочери моего деда Фулька от его первой жены. Если Филипп также отважен, как его отец, не надо искать другого военачальника, который возглавил бы поход франков в Египет на византийских судах! А я тем временем подготовлю надежную оборону, и когда Саладин, изгнанный из своего тучного Египта, отправится в Сирию заново собирать войска в надежде напасть на нас с тыла, мы будем готовы его встретить! Мой отец был прав: до тех пор, пока султан станет удерживать Египет, королевству нечего рассчитывать на долгий и прочный мир!

При виде того, какой радостью сияет это уже так жестоко изуродованное болезнью лицо, у обоих слушавших его сжалось сердце, но канцлер-архиепископ в душе возблагодарил Господа: Бодуэна не покинула вера в величие его короны. Несмотря на то, что его страдания внезапно сделались особенно тяжкими, он оставался королем, хранил надежду и не отказывался от великих замыслов. Он понял, что Саладин, несмотря на перемирие, не будет до бесконечности сидеть, затаившись в своем каирском дворце, и что единственный способ помешать ему снова наложить лапу на Иерусалимское королевство — это вынудить его защищаться. Но покинуть пост бдительного стража королевства было невозможно. Прибытие Филиппа Эльзасского освобождало его от необходимости отправляться в поход, пусть даже в глубине души он и сожалел о том, что другой, а не он сам, будет увенчан лаврами победителя.

Гийом Тирский, способный читать мысли бывшего ученика, невольно улыбнулся:

— Не уноситесь в мечтах слишком далеко, Ваше Величество! Ваш герой восемнадцать лет женат на Изабелле де Вермандуа!

— Я об этом и не думал. Как бы там ни было, вдова не может снова выйти замуж раньше, чем минет год, а паломничество нашего родственника, возможно, так долго и не продлится. Но это не мешает нам возблагодарить Господа за то, что он послал нам его!

Бодуэн вскоре осознал, что немного поспешил возносить хвалы. Не то чтобы граф Фландрский ему с первого взгляда не понравился. Этот крупный феодал, крепкий сорокалетний мужчина, образованный человек и любитель поэзии, славился еще и как великолепный управляющий. Умел он быть и первопроходцем: по его распоряжению в его владениях проводилось осушение болот Аа между Ваттеном и Бурбургом, он руководил благоустройством городов Камбре и Лилль. Так что можно было и призадуматься, отчего это он покинул свои богатые земли и повел такое большое войско в долгий и трудный поход под видом паломничества. Возможно, он захотел последовать примеру отца, графа Тьерри, четырежды сюда приходившего и проявившего такое благочестие, что тогдашний патриарх вручил ему сосуд с несколькими каплями крови Христа, собранной на Голгофе Иосифом Аримафейским. Этот сосуд стал предметом поклонения, когда его доставили в Брюгге[46]. А может быть, он надеялся вымолить у небес наследника, которого за восемнадцать лет брака не сумела принести ему супруга, Изабелла де Вермандуа? Мудрый и прозорливый Гийом, давно наблюдавший за людьми, не мог в это поверить. Приветливое лицо графа, его прекрасные манеры и румянец кутилы на свежем лице не мешали заметить холодный, как камень, взгляд серо-синих глаз и хищную челюсть... Но Бодуэн был слишком молод для того, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Он великолепно и сердечно принял родственника в присутствии всех своих баронов и византийских послов. Со свойственной его летам восторженностью он не утаил от гостя, что видит в нем человека, ниспосланного провидением, благодаря которому — в той же мере, в какой и благодаря императору, — захватнические поползновения Саладина могут быть пресечены, и франкское королевство сможет отвоевать отнятые у них земли графств Эдессы и Тюрбесселя. Кроме того, в случае, если смерть заберет его, Бодуэна, раньше, чем он рассчитывает, разве не станет Филипп Эльзасский, с его выдающимися достоинствами, лучшим регентом, какого только можно пожелать?

Увы, это предложение, рожденное таким полным самозабвением и такой безграничной заботой о благе королевства, не нашло у графа того отклика, на какой надеялся король. Глядя в это скрытое покрывалом лицо под золотой короной, должно быть, пробудившее у него неприятные воспоминания, — ведь его шурин, Рауль де Вермандуа, двенадцать лет тому назад умер от проказы, — он решительно отказал, что было не только не по-христиански, но даже и несколько оскорбительно: он явился ко двору не для того, чтобы давать обещания и брать на себя обязательства, он не намерен и оставаться здесь дольше, чем предполагал. Что же касается регентства — король может возложить его на кого ему будет угодно.

Бодуэн, проявив бесконечное терпение, не ответил наглецу так, как он того заслуживал, но поручил баронам, — которым граф совершенно не понравился, — уговорить его, по крайней мере, послужить своим мечом Кресту, отправиться воевать с Саладином и победить этого заклятого врага иерусалимской короны; регентство же в случае внезапной кончины короля может быть в его отсутствие доверено надежному воину — Рено Шатильонскому.

Новое предложение оказалось еще более неудачным. Филипп для начала заявил баронам, что и слышать не желает о сеньоре Крака, — и последний, примчавшийся по такому случаю, едва не удавил его за эти слова! Что же касается Египта, — если он туда и отправится, то только для того, чтобы самому стать там королем. Кроме этого, в ходе разговора граф Фландрский имел наглость заявить, что, если уж речь зашла о будущем королевства, он не видит, почему бы любую из сестер короля не выдать замуж за сына одного из его вассалов, Робера де Бетюна, мелкого сеньора из Артуа, которого он прихватил с собой в это путешествие.

«Выслушав эти слова, — написал впоследствии Гийом Тирский, — мы с изумлением осознали, насколько коварен этот человек и насколько бесчестны его замыслы. Король так благосклонно его принял, — он же забыл о том, как подобает вести себя гостю, насмеялся над законами наследования и начал плести интриги с тем, чтобы лишить Его Величество престола».

Тогда Бодуэн написал ему очень резкое письмо, призывая соблюдать приличия: принцесса не может снова выйти замуж раньше, чем через год, а Гийом де Монферра умер всего три месяца назад. Помимо этого, руку дочери короля и племянницы императора, — если говорить об Изабелле, — нельзя отдать первому встречному. Поняв, что зашел слишком далеко, Филипп попросил, чтобы ему поручили выбрать кого-нибудь вполне достойного, но имени не назвал. В этом бароны ему решительно отказали.

Византийцы тем временем начали терять терпение. Им нужны были войска графа Фландрского, и последние распоряжения императора состояли в том, чтобы ни в коем случае не принуждать иерусалимского короля отказываться от собственных войск для того, чтобы сопровождать другие. Андроник Ангел и Иоанн Дука в подтверждение своих полномочий показали ему золотую императорскую буллу, и тогда непредсказуемый Филипп нашел другую отговорку: он не хотел, чтобы он и его войска подвергались опасности «умереть с голоду», он лично всегда ведет своих людей только туда, где царит изобилие: «они не смогут терпеть лишения». Зато он охотно поможет им служить Христу в каком-нибудь безопасном месте.

Дальнейшее нетрудно было предвидеть: его в один голос обвинили в трусости, а он разгневался, — что и понятно, ведь дойди о нем такой слух из Святой земли, и весь христианский мир на него ополчится. Тогда он решил, что выполнит все обряды паломничества, после чего подумает, где именно мог бы проявить отвагу.

Эта комедия продолжалась всего-то две недели, но Бодуэна она так истерзала, что он снова слег. Византийские послы, преисполненные сострадания и восхищения его мужеством, предложили на несколько месяцев отложить египетский поход. Тогда же они известили короля о том, что граф Фландрский только что покинул Иерусалим и отправился в Наблус и что это сильно их встревожило. Бодуэн тотчас призвал к себе Гийома Тирского:

— Что ему там делать? Не сумев заполучить мою сестру Сибиллу, он рассчитывает взять в заложницы мою сестру Изабеллу, чтобы выдать ее замуж за кого ему хочется и таким образом приблизиться к императору?

— Вполне возможно. Теперь мы достаточно хорошо его знаем, чтобы понять, что от него можно ожидать чего угодно.

— И что вы мне посоветуете, друг мой? Темные глаза канцлера лукаво заблестели.

— Мой совет будет кратким, Ваше Величество, он заключается в одном имени: Ибелин!

— Вы хотите, чтобы я разрешил королеве Марии выйти замуж за Балиана? Я правильно понял?

— Совершенно верно, и я думаю, что надо поторопиться и немедленно написать ей об этом. Позвать вашего секретаря? Разумеется, если вы согласны.

— Что за вопрос! Это замечательная мысль, лучше не придумаешь... Наследство, доставшееся ей от мужа, превратится в приданое, а Балиан сумеет защитить ее владения от любого вторжения. Я пошлю к ней...

— Позвольте дать вам еще один совет, Ваше Величество: пошлите к ней самого Балиана с его людьми. Он доберется быстрее любого другого, потому что любовь подгоняет, как хороший хлыст.

— Ты поедешь с ним, Тибо! — обернувшись к своему щитоносцу, произнес король. — С моим знаменем и моим щитом, чтобы все знали, что я желаю этого брака. Иди, собирайся! А потом я передам тебе подарок для невесты! И пусть свадьбу сыграют немедленно!

Юноша не заставил просить себя дважды — и часом позже уже скакал рядом с сияющим от счастья и гордости Балианом д'Ибелином. Он тоже чувствовал себя совершенно счастливым при мысли о том, что вскоре увидит Изабеллу, от которой у него вот уже год как не было никаких известий. Вспомнил он и Ариану — интересно, подумал он, по-прежнему ли она там, рядом со своей принцессой? Он долго опасался, как бы она не совершила из-за своей великой любви к Бодуэну какого-нибудь безрассудного поступка. Она так надеялась, что ей позволят жить в его тени, что она больше никогда с ним не расстанется, — пребывание в Наблусе должно было казаться ей жестоким изгнанием, ссылкой... Как бы там ни было, вряд ли она вернулась в Иерусалим, Тибо осведомлялся о том, что происходит в доме ее отца. Торос теперь был счастливым супругом совсем юной женщины, которую он осыпал драгоценностями, и, похоже, забыл даже самое имя собственной дочери.

Королевский щитоносец вскоре получил ответ на свои вопросы: когда он следом за Балианом вошел в парадный зал, где среди всех своих домочадцев сидела вдовствующая королева, он тотчас увидел Ариану в первом ряду женщин, собравшихся вокруг небольшого серебряного, украшенного эмалью трона, на котором восседала Мария Комнин. Изабелла устроилась на квадратной бархатной подушке у ног матери, они с Тибо одновременно друг другу улыбнулись, и ему пришлось сдержать непомерную радость, чтобы не нарушить торжественности минуты... И в самом деле, пока Мария читала письмо от пасынка, в зале царила глубокая тишина.

Закончив читать, Мария встала и, держась очень прямо в своем лиловом, шитом жемчугом платье, подошла к Балиану, а тот опустился на колени и с сияющей улыбкой протянул ей обе руки.

— Вот вам моя рука, мессир Балиан, и мое слово, и мое сердце! Наш возлюбленный король не только соблаговолил дать свое согласие на наш брак, но и велит нам сыграть свадьбу немедленно. Отныне вы — хозяин здешних мест!

Он поднялся с колен, поцеловал ее в губы, и они вдвоем отправились в часовню, чтобы возблагодарить Господа за дарованное им счастье и помолиться о короле. Приготовления к брачному обряду должны были начаться сразу же, и начаться одновременно во дворце и в городе, поскольку о событии следовало возвестить на улицах, чтобы каждый мог принять участие в празднике. Весь Наблус будет с радостью готовиться к торжеству, — ведь все население города не может не ликовать от того, что греческая принцесса, владычица этих мест, упрочит свои связи с королевством, став женой одного из самых знатных и самых отважных его баронов.

Не радовался один только Филипп Эльзасский. Он надеялся уговорить Марию выйти замуж за одного из его людей, чтобы установить с Византией новые связи независимо от тех, которые издавна соединяли ее с франкским королевством. Что же касается юной Изабеллы, — ее мать во время достаточно напряженного разговора, который между ними состоялся, объявила, что рука ее дочери только что была обещана сыну басилевса; это было бесстыдной ложью, но ничего другого ей в ту минуту в голову не пришло; впрочем, этот грех ей был легко отпущен.

И потому, когда последний отправленный в Иерусалим гонец, Робер де Бетюн, вернулся с известием, что Дука и Ангел готовы изменить свои планы и подождать, если только он клятвенно пообещает отправиться вместе с ними в Египет, или же, если ему помешает болезнь, отпустить с ними своих людей, он ответил твердым и окончательным отказом. Он будет воевать против ислама вместе с тем, с кем ему заблагорассудится, и тогда, когда ему будет угодно!

Тем временем Тибо встретился с Изабеллой в саду, под теми самыми кипарисами, что некогда были свидетелями их помолвки. Она повзрослела и стала еще очаровательнее, чем в день, когда подарила ему первый поцелуй. Природа уже избавила ее от подростковой угловатости и неловкости: она стала нежной и хрупкой, но заговорила девушка с ним весьма решительно:

— Ну так что же, мессир Тибо, случилось с вашим обещанием помочь нам вернуться в Иерусалим? Теперь вы, как я вижу, выдаете замуж мою мать за сеньора д'Ибелина, и мне кажется, он сюда приехал с тем, чтобы здесь и остаться?

— Мне кажется, я ничего такого не обещал! — возмутился юноша. — Я только сказал, что был бы беспредельно рад видеть вас рядом с братом. Что же касается замужества королевы, то здесь я только исполнитель королевской воли. Впрочем, вполне возможно, вы здесь и не останетесь, возможно, вы уедете в Ибелин.

— Я понятия не имею о том, где это. Наверное, какая-нибудь дыра, затерянная в глуши? Такая, что я даже о Наблусе пожалею?

Затем, немного успокоившись и сменив тон, она спросила:

— Как он себя чувствует?

— Кто?

— Не притворяйтесь дураком! Разумеется, мой милый Бодуэн!

Ее голос дрожал от тревоги, прекрасные глаза молили дать ответ, который успокоил бы ее, но Тибо, отведя глаза, произнес:

— Не сказать, чтобы хорошо! Болезнь, которой он заразился в Аскалоне от покойного маркиза де Монферра, едва не погубила его, но не убила проказу, которая терзает его теперь сильнее прежнего. Затронуты не только кисти рук и ступни, но и лицо, которое он прячет под белым покрывалом.

— Боже мой!

На вырвавшийся у Изабеллы горестный крик эхом отозвался другой, затем послышались раздирающие душу рыдания, — они доносились откуда-то из-за кустов. Тибо, а следом за ним и принцесса, пробрались через кустарник и увидели Ариану. Девушка, опустившись на колени, припала головой к усыпанной песком дорожке и горько плакала, закрыв лицо судорожно сжатыми руками: живая и жалкая картина отчаяния. Изабелла тотчас упала на песок рядом с ней, обняла ее, стала успокаивать, и тут же, вскинув голову, обернулась к Тибо:

— Матерь Божия, она была здесь и все слышала! Вы себе и представить не можете, Тибо, как она его любит!

— Знаю... может быть, знаю даже лучше, чем вы, но нисколько не сожалею о том, что теперь ей стало известно, как обстоит дело. Как бы там ни было, мне все равно пришлось бы ей об этом сказать, а сейчас вы, по крайней мере, рядом с ней и можете хоть как-то смягчить удар. Нет, я не жалею о том, что она все слышала.

Они долго молчали. Изабелла тихонько поглаживала Ариану по голове, с которой свалилась шапочка вместе с покрывалом. Принцесса тоже плакала, Тибо горестно смотрел на обеих. Наконец, Изабелла проговорила:

— Знаете, я очень ее люблю. Сначала я ее не любила, потому что считала ее вашей возлюбленной, несмотря на...

— На то, в чем я вам признался, несмотря на это кольцо, которое я все еще ношу на шее? О, Изабелла!

— Я думала, она раньше была вашей возлюбленной, и вы из рыцарских чувств хотите ее защитить, но однажды ночью я услышала, как Ариана плачет, и она обо всем мне рассказала. И тогда она стала дорога мне, как сестра, потому что всем своим существом принадлежит моему брату.

И тут послышался жалобный, молящий голос Арианы:

— Мессир, отвезите меня к нему! Если он так жестоко страдает, ему как никогда необходимо знать, что его любят...

— Мариетта выхаживает его лучше родной матери, и я тоже всегда рядом с ним. Мы его любим, и она, и я. Я понимаю, как он в этом нуждается, потому что у нас больше не осталось ни масла, ни семечек, из которых

делали лекарство, замедляющее развитие болезни. Как видите, я все вам рассказал.

— Если так вы стараетесь ее отговорить, то выбрали не лучший способ! — резко проговорила Изабелла.

И в самом деле — Ариана вскочила, явно готовая ринуться в бой:

— Тогда мне обязательно надо туда поехать! У нас, армян, есть свои снадобья, известные только в наших горах. Может быть, стоит попробовать...

— Нет, — отрезал Тибо, решив, что разговор слишком затянулся и пора его заканчивать. — Нет, вы не будете за ним ухаживать, потому что он никогда на это не согласится. Именно вам он этого не позволит ни за что! Я ведь сказал, что он прячет лицо под покрывалом, — неужели вы думаете, что он позволит вам заглянуть под него? Одна только чудотворная рука Христа могла бы стереть следы болезни, но вы — не Христос. Вы можете лишь усугубить его страдания!

— Неужели вам непременно надо разговаривать так грубо? — в негодовании воскликнула принцесса. — Неужели в вас нет ни капли жалости?

— Есть, конечно же! Но ваш брат слишком благороден для того, чтобы принять сочувствие или умиление в то самое время, когда он собирает все силы для того, чтобы продолжить свою королевскую миссию. И знаете, почему от этой девушки он еще менее склонен принять сострадание и жалость, чем от кого-либо другого?

— Почему?

— Потому что он тоже ее любит! Так что оставайтесь здесь, Ариана, — добавил он, повернувшись к девушке, которая слушала его, не проронив ни слова. — Вам придется повиноваться, потому что такова его воля! И я, Тибо де Куртене, никогда не стану помогать вам нарушать ее!

— Даже если об этом попрошу вас я? — прошептала Изабелла.

Он успел поклониться и уже собирался уйти, но эти слова пронзили его, будто стрелой. Он остановился, вернулся к Изабелле, опустился перед ней на колени, склонившись, приподнял край ее зеленого парчового платья, негнущегося от густой вышивки, — золотые нити образовывали цветы, серединки которых были украшены мелкими драгоценными камешками, — и поднес его к губам.

— Я навсегда останусь вашим рыцарем, прекрасная дама, и ваши желания для меня так же священны, как Божии заповеди... если только ваши желания не противоречат приказаниям моего господина и короля. Сейчас, в том состоянии, до какого он дошел, он не заботится более ни о чем, кроме славы Божией и спасении королевства. Для того чтобы делать свое дело, ему необходимы все силы, какие у него еще остались. Так не лишайте же его этих последних сил!

Принцесса несколько секунд внимательно смотрела на юношу, почти распростертого у ее ног. Если бы он сейчас поднял голову, то увидел бы слезы, катящиеся по ее щекам. Наконец, она подняла руку и коснулась его плеча:

— Друг мой, не дай Бог мне пожелать добавить к его страданиям новые. Скажите ему, что его воля будет исполнена, пусть только он не забывает, что я — его нежная и преданная сестра... и что рядом со мной — всецело принадлежащее ему сердце!

— А долго ли вы сумеете хранить для меня собственное сердце? Ведь может случиться, что мне теперь не скоро выпадет счастье увидеть вас.

— Тибо, я никогда не забираю того, что отдала! И я умею ждать... надеюсь, вы тоже?

Не дожидаясь ответа, она наклонилась к нему и поцеловала в губы, а затем, схватив за руку полностью ушедшую в собственные размышления Ариану, побежала в сторону дворца, увлекая девушку за собой. И только теперь он поднялся с колен.

— Навсегда, Изабелла! — крикнул он, и ветер донес его слова до девичьего слуха. — Я навсегда принадлежу вам!

Несколько дней спустя брак Марии Комнин и Балиана д'Ибелина был должным образом благословлен и освящен. На следующее утро Тибо покинул Наблус, едва открыли городские ворота, едва первые солнечные лучи коснулись вершины горы Гаризим. В городе снова воцарилось спокойствие: Филипп Эльзасский и его люди уехали вскоре после прибытия «жениха»; они направились на север...

Глава 5 Король-рыцарь и слава

Конь одного из всадников его свиты потерял подкову, и Тибо остановился в городке под названием Белин, чтобы подковать коня. Пока его люди искали кузнеца, бастард подошел к фонтану, укрывшемуся в тени двух сикомор посреди красивой площади... Там какой-то человек, сидя на камне, жевал краюху хлеба с красным луком, ломтики которого он отрезал от крупной луковицы, придерживая ее большим пальцем и ножом почти таким же длинным, как римский меч. Управлялся он с ним на удивление ловко, а, отрезав очередной ломтик, потом медленно жевал хлеб с луком, как человек, понимающий ценность еды. Тибо приблизился к нему, зачарованный и обликом незнакомца, и его манерой есть. Надо сказать, он и впрямь выглядел живописно. Буйная грива рыжих волос и такая же рыжая борода, над которой торчал облупившийся на солнце нос; широкие ладони и толстые пальцы делали его похожим на крестьянина; у него и лицо было по-крестьянски спокойное, даже чуть туповатое — словом, у Тибо и сомнений бы никаких не возникло в социальной принадлежности мужчины, если бы на незнакомце не было кольчуги с наголовником и если бы к дереву, в тени которого стоял могучий конь, не был подвешен удлиненный миндалевидный щит с тремя огромными зелеными трилистниками на лазурном фоне. Оставалось лишь выяснить, откуда прибыл этот одинокий рыцарь и куда он направляется, потому что юноша не помнил, чтобы когда-нибудь видел его прежде.

Учтиво поздоровавшись с ним и извинившись за то, что, хотя и желая оказать ему какую-нибудь услугу, помешал его трапезе, Тибо, заметив, что голубые глаза неизвестного вопросительно на него смотрят, представился:

— Мое имя Тибо де Куртене, и мне выпала великая честь быть щитоносцем Его Величества Бодуэна, четвертого из носивших это имя, милостью Божией короля Иерусалима.

— Прокаженного?

— Да, прокаженного, но душа у него куда более благородная и отважная, чем у многих здоровых! — парировал Тибо, чувствуя, что начинает закипать.

Собеседника это нисколько не тронуло.

— Я сказал это вовсе не для того, чтобы его унизить, а просто потому, чтобы не вышло ошибки, — объяснил тот, вытряхивая крошки из бороды и распрямляясь во весь рост, отчего Тибо показалось, будто сам он как-то съежился. — Я — Адам Пелликорн, сеньор Дюри из Вермандуа, — объявил он.

— Вермандуа? Вы, стало быть, из людей графа Фландрского?

— Раньше был!

— Раньше? Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, что перестал принадлежать к их числу, потому что не желаю больше быть среди них.

— В самом деле? А как же феодальная клятва верности?

— Клятву я приносил не ему, а монсеньору Родольфу, графу де Вермандуа, его тестю, которого уже нет с нами... а прежде всего — Господу Богу! Своими мечом и копьем я служу Царю-Христу, а не какому-то там графу Триполитанскому или князю Антиохийскому, жаждущим отнять у сарацин земли, которые те у них отобрали!

Затем Адам объяснил, что Филипп Эльзасский два дня назад отбыл в Тивериаду в замок графини Триполитанской, где его уже ждали. И отбыл туда со всеми своими людьми, к которым присоединились многие бароны королевства, а также воины, сотня тамплиеров и еще того больше госпитальеров — последние близки к графу Триполитанскому, охотно использовавшему их мощную крепость Калаат-эль-Хосн (Крак де Шевалье) как отправную точку для своих походов. Князь Антиохии, Боэмунд III, должен был отправиться с ними, чтобы все эти люди помогли ему отвоевать Аранк, феод его жены. Что касается Раймунда Триполитанского, он желал снова прибрать к рукам всю долину Оронта.

— Ну, а я, — заключил рыцарь Пелликорн, — прибыл сюда, чтобы помолиться у Гроба Господня, попросить, чтобы мне были прощены мои грехи, а очистив совесть от грехов, защищать Святой город и все франкское королевство. Так что я возвращаюсь в Иерусалим!

Но Тибо уже не слушал его, он пытался осознать невероятные сведения, которые только что простодушно выложил ему исполин. Не может быть, чтобы все эти люди, составляющие значительную часть войск, которыми располагал король в мирное время, и еще более необходимых ему во время войны, отправились в Сирию на поиски приключений и ради личной выгоды знатных сеньоров, причем один из этих последних, похоже, напрочь забыл, что не так давно был регентом королевства. Бодуэн не мог дать на это согласия, это было бы равносильно самоубийству... разве что он и впрямь при смерти!

При мысли об этом у Тибо перехватило горло, но он мгновенно опомнился:

— Вы хотите служить королевству? Тогда следуйте за мной, не мешкая! Нам нельзя медлить ни минуты!

— Куда мы идем?

— К королю! Что-то мне подсказывает, что ему нужна помощь.

И он бросился к своей свите, крича на ходу: «По коням!» — да так, что легкие едва не лопнули. Оставшийся до Иерусалима путь — примерно полтора лье — они промчались с бешеной скоростью. Адам Пелликорн, ни о чем больше не расспрашивая, последовал за ним: он был человеком скорее медлительным, однако любил тех, кто умеет быстро принимать решения, и этот юноша ему понравился.

Добравшись до крепостной стены, Тибо перевел дух: в городе, похоже, все спокойно. Никаких признаков траура не заметно, а над башней Давида тихонько колышется под осенним ветром королевское знамя. Стало быть, Бодуэн все еще жив. Так же спокойно было и в тесных переулках; ни одна церковь и ни один монастырь не распахнули двери настежь, не было слышно гула традиционных общих молитв, которые обычно читают, когда государь находится при смерти. Куда ни глянь — люди мирно занимались своими делами.

Раскаты громкого голоса донеслись до него в ту минуту, когда он, в сопровождении только что завербованного сторонника, твердо решившего ни на шаг от него не отступать, уже собирался подняться в королевские покои. Ему не составило ни малейшего труда догадаться, кому принадлежит этот низкий и вместе с тем визгливый голос: Жослену де Куртене! Похоже, он охвачен сильным гневом. К тому же, кажется, не вполне трезв: ту малость храбрости, на какую он вообще был способен, сенешаль добывал из «божественной бутылки».

— Вы предали нас! — ревел он. — Вы предали... всю... семью! Неужели так трудно было... хоть сколько-то... посчитаться с желаниями... графа Фландрского, который... ик!.. жив и здоров, когда сами вы... одной ногой в могиле! Вы не могли ему велеть... пойти и отобрать мои графства вместо того, чтобы позволить ему... снюхаться с... Три... Триполи?.. Что скажете, мой... гнилой пле... племянничек?.. Но это ведь можно... уладить, а?

Тибо взлетел по ступенькам наверх и молнией ворвался в комнату Бодуэна. От зрелища, свидетелем которого он стал, у него волосы встали дыбом: самого короля он не увидел, из-под белого монашеского одеяния торчали только его ступни, а сам он полностью был заслонен красно-золотой тушей сенешаля, приставившего ему к горлу кинжал. И тогда ярость, тлевшая с той ночи, когда он стал свидетелем изнасилования, вспыхнула в щитоносце, как будто ни на мгновение и не угасала. Он рванулся вперед и попытался схватить негодяя за ворот его просторного одеяния, но тот за прошедшее время растолстел, да к тому же свободной рукой крепко держался за тяжелое кресло из черного дерева. Тибо не смог зацепиться за шелковую ткань и поскользнулся. Увидев это, Адам Пелликорн, не задавая лишних вопросов, пришел на помощь: одна из его широких ладоней обрушилась на шею Куртене, а другой он ухватил его за пояс и оторвал от пола так легко, как поднял бы свернутый ковер, а затем отступил на три шага, бросил ношу к королевским ногам, — и сенешаль распластался на полу огромной раздавленной клубничиной.

— Так с государем не разговаривают, — спокойно пояснил исполин. — Кто этот мерзавец?

— Королевский сенешаль, — так же спокойно ответил Бодуэн, который и пальцем не шевельнул, чтобы себя защитить. — А сами вы кто, мой спаситель?

Вместо него на вопрос короля ответил Тибо. Адам ограничился тем, что опустился на колени, пораженный видом этой высокой фигуры в белой одежде, белых перчатках и под белым покрывалом, сидевшей в высоком черном кресле. Он лишился дара речи, но ничуть не испугался: в ясных глазах пикардийского рыцаря читалось лишь почти религиозное благоговение. Тем временем Куртене пришел в себя, попытался встать, запутался в подобии схваченной на плече драгоценной застежкой римской тоги, в которую был облачен, и тут вино, которое переполняло его, разом поднялось к горлу, и его вырвало. Заканчивая излагать причины, которые привели солдата фламандской армии в Иерусалим, Тибо помог Куртене встать на ноги, но тот, едва распрямившись, тотчас его оттолкнул, и налитые кровью глаза снова вспыхнули ненавистью.

— Ты не в первый раз на меня нападаешь, да, мерзкий ублюдок? На этот раз я узнал твои повадки, но этот раз был последним! Я отрекаюсь от тебя! Я тебе больше не отец...

— Вы никогда им и не были! А я никогда не буду сыном цареубийцы, который заслуживает того, чтобы его четвертовали.

— Загордился, да? Пока этот огрызок жив, чувствуешь себя сильным? Но не все и не всегда будет по-твоему, ничтожество, и когда-нибудь...

— Довольно! — прогремел Бодуэн и добавил, еще больше возвысив голос: — Стража! Ко мне!

Вошли двое часовых и, опираясь на пики, стали ждать приказания, которое было отдано незамедлительно:

— Отведите сенешаля в его дом и сторожите его там до тех пор, пока бы будем считать нужным!

Жослен де Куртене чувствовал себя слишком плохо для того, чтобы оказывать хоть какое-то сопротивление: он позволил себя увести и лишь в отчаянии плюнул на пол. Тибо тем временем запротестовал:

— В его дом — после того, как он попытался вас убить? Да его в каменный мешок надо бросить!

— Он пьян, — пожав плечами, вздохнул Бодуэн. — И потом, моя мать никогда на это не согласится, она все равно сделала бы все для того, чтобы его выпустили. Но ты остерегайся! Мои дни сочтены, и тебе это известно; в скором времени я действительно стану тем, чем он меня назвал: огрызком... А вам, мессир Адам, желающий сражаться за Иерусалим, спасибо! Я вам обязан жизнью, так скажите мне, как вас отблагодарить.

— Позвольте мне остаться рядом с вами, Ваше Величество, — широко улыбнувшись, ответил рыцарь. — Для меня было бы величайшей милостью позволение использовать мою силу для того, чтобы служить вам. А когда... если, не дай Бог, случится то, о чем вы только что упомянули, я смогу помочь ему уберечься, — добавил он, указав на Тибо. — Господин сенешаль и вправду очень неприятный человек!

— Милость — позволение остаться рядом со мной? Вы в этом уверены?

Бодуэн стремительным движением сдернул белую кисею, открыв свое лицо — «львиную маску», на которой все еще светились небесного цвета глаза. Адам Пелликорн даже не моргнул, только вздохнул, пожал плечами и снова опустился на колени.

— В молодости я служил графу Раулю де Вермандуа. Он выглядел куда хуже, но я его любил. Прошу вас, оставьте меня у себя!

Вот так Адам Пелликорн из Дюри в Вермандуа поступил на службу к прокаженному королю.

Как объяснил Гийом Тирский, происшествие было очень простым и при этом позорным: рассчитывая на то, что Бодуэн, у которого опять случился приступ дизентерии, сильно ослабел, граф Фландрский, очень довольный тем, что ему удалось в течение двух недель водить за нос короля и императорских гонцов, доведя последних до отчаяния, преспокойно сманил большую часть королевских войск и отправил их гарцевать у стен Аранка и на Оронте, надеясь этим заслужить признательность Боэмунда Антиохийского и Раймунда Триполитанского, привязать их к себе, а затем устранить больного короля и прибрать к рукам его корону. Особенно негодовал канцлер на второго из них, поскольку насчет истинных достоинств графа Фландрского он никогда и не обольщался. Раймунд Триполитанский, которого он до тех пор считал мудрым человеком и настоящим государственным деятелем и которого очень любил, не имел права до такой степени забывать о своем долге перед государством, чьим регентом он был до совершеннолетия короля. Может быть, он и сам, как и фламандец, вообразил, будто Бодуэн при смерти, а как только король умрет, его корону нетрудно будет подобрать?

Один лишь Рено Шатильонский, ненавидевший Филиппа Эльзасского почти так же, как Раймунда, присоединился к старейшим из баронов и дал ему от ворот поворот: его средиземноморскому княжеству незачем было впутываться в эту историю, оно ничего от этого не выигрывало. Кроме того, те несколько эмиров, с которыми граф намерен был сражаться, его нисколько не интересовали, только Саладин достоин его внимания, а поскольку из-за недобросовестного поведения фламандца поход в Египет провалился, он намеревался возвратиться к себе домой и присматривать за караванными, путями в пустыне, а также за побережьем Красного моря.

— Если я потребуюсь королевству, — объявил он королю, — разложите большой костер на башне Давида. Я увижу его из Керака!

Бодуэн был ему за это признателен и не удивился такому поступку: желание выступить одному против всех было вполне в духе нового сеньора Моава.

Тем временем, пока вокруг укреплений Аранка развевались стяги и хоругви и сверкала сталь мечей, шпионы и почтовые голуби[47] султана трудились, не зная передышки. До Саладина в его каирском дворце вскоре дошли вести о том, что граф Фландрский, нарушив перемирие, совершил с армией франков набег на плодородные равнины в северной части Сирии. Ему не пришлось собирать войска: он занимался этим давно, еще с тех пор, как в Акру прибыли первые византийские суда. И в середине 1177 года, как гром с ясного неба, на Иерусалим обрушилась новость: Саладин вошел в Палестину и продвигается вдоль берега Средиземного моря, захватывая, разрушая и сжигая по пути к Иерусалиму богатые прибрежные города.

К счастью, Бодуэну стало лучше. Даже проказа, похоже, на время утихла. Но положение оставалось тяжелым. Весть о нашествии дошла одновременно до дворца и до магистра тамплиеров, Одона де Сент-Амана, который с тех пор, как возглавил Орден, считал, что подчиняется одному лишь Папе Римскому, а короля как будто не замечал. Он собрал горстку оставшихся у него рыцарей и поскакал в сторону Газы. Эта крепость традиционно состояла в ведении тамплиеров, которые и содержали ее гарнизон. Магистр не без оснований предполагал, что Газа станет первой мишенью Саладина, и намеревался ее защищать, и все же, перед тем как отбыть, он мог бы, по крайней мере, предупредить об этом Бодуэна.

Другая проблема — состояние здоровья коннетабля. Возглавлявший войска доблестный старик Онфруа де Торон совершил весьма неосторожный поступок: годом раньше он вступил в повторный брак, женившись на Филиппе, самой младшей из сестер Боэмунда Антиохийского, которая в то время едва оправилась от любовного приключения с любвеобильным Андроником Комнином и чахла от тоски. Некоторые излишества, последствия вступления в брак со слишком молодой особой, в соединении с печалью, вызванной тем, что любимая у него на глазах сохнет по другому, потихоньку сводили военачальника в могилу. Но Бодуэн с четырнадцати лет умел вести войска в сражения, и он без колебаний собрал всех рыцарей — от двух до трех сотен! — и отправился к Гробу Господню за Истинным Крестом, который предстояло нести вифлеемскому епископу Обберу. Он воззвал к Господу, прося у него помощи и защиты, велел разложить огонь на башне Давида, под громкие причитания женщин вскочил в седло и направился со своим небольшим отрядом к берегу, поскольку, если верить дошедшим известиям, Саладин надвигался оттуда.

Король, подгоняемый настойчивым желанием его опередить, проскакал без передышки до ворот Аскалона, которые распахнули перед ним с облегчением. Бодуэн знал, что Аскалон расположен на перекрестке дорог; Господь позволил ему добраться туда раньше Саладина. Город был уже готов к обороне, и король решил, что у него есть немного времени — столько, сколько потребуется султану на осадуГазы. Оставшись в руках тамплиеров, в чьей доблести еще никто ни разу не усомнился, город сможет обороняться и продержится до прихода подкрепления, на которое так рассчитывали. Еще до того, как покинуть Иерусалим, король созвал ополчение: все мужчины, умеющие обращаться с оружием, должны были присоединиться к его войску. Он не сомневался в том, что его поддержат, и в самом деле — городское ополчение, рыцари, добровольцы и даже простые мирные горожане со всех концов королевства тронулись в путь...

Вот только Саладин был непредсказуем, он ни с кем не делился своими решениями, что сильно затрудняло работу франкских шпионов. Его целью был Иерусалим, и он не намеревался останавливаться в пути чаще, чем того потребует крайняя необходимость, а потому пренебрег Дароном и Газой, и ошеломленный Одон де Сент-Аман наблюдал, как прямо перед ним, не удостоив его и взглядом, катится лавина всадников Аллаха. Но путь от Газы до Аскалона не занимает и двух часов...

Утром Бодуэн, который часть ночи потратил на инспекцию городских укреплений и городских запасов, еще раз обошел крепостные стены в сопровождении Тибо, Адама и Рено Сидонского, доблестного супруга Аньес, так редко видевшего жену. Погода стояла прохладная, ветер с моря гнал по небу тучи. Опершись на зубец стены, король снял наголовник кольчуги и, повернувшись лицом к полям, на мгновение откинул покрывало и подставил лицо ветру. Он стоял спиной к троим спутникам, и один лишь Бог мог видеть его изуродованное лицо. Еще немного — и он сможет отдохнуть... но его надеждам не суждено было сбыться: Рено Сидонский закричал:

— Ваше Величество! Посмотрите! Они идут сюда!

С южной стороны горизонт заволокла быстро приближавшаяся туча пыли, пронизанная вспышками. От топота копыт бешено скакавших коней по земле словно катились раскаты грома, а все вместе было похоже на донную волну, на девятый вал железа под зелеными знаменами Пророка и черными флагами, которые халиф из далекого Багдада, повелитель верующих[48], традиционно посылал прославленным военачальникам, способным высоко поднять меч ислама. Впереди всадников бежали крестьяне, еще не успевшие найти укрытие за стенами Аскалона. Были слышны их крики, они падали под ударами кривых турецких сабель, и вскоре огромная волна ударилась о стены, а подожженные противником деревни скрылись в дыму.

Бодуэн опустил белое покрывало, поднял наголовник, надел на голову лежавший рядом с ним на зубце шлем. Теперь, отдав приближенным приказы, он остался один. Его высокая прямая фигура отчетливо вырисовывалась на фоне синего неба. Вот тогда он и увидел, как Саладин направляется к подножию крепостной стены. Его мамелюкская охрана[49] в наброшенных поверх стальных кольчуг шелковых шафрановых туниках — того же оттенка, что и знамя, которое нес один из них, — привлекала к нему внимание, но Бодуэн и без этого узнал бы его. Он знал, как выглядит этот тридцатидевятилетний — более чем вдвое старше его самого, семнадцатилетнего юноши! — курд со смуглым лицом, темными, глубоко посаженными глазами и длинной темной раздвоенной бородой, соединявшейся с закругленными книзу усами. Его круглый шлем с шипом был обмотан тюрбаном — белым, как арабский скакун под Саладином. Поверх одежды и кольчуги он носил подобие кирасы из плотной темной простеганной ткани, — эти доспехи он не снимал ни днем ни ночью.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга; султан старался проникнуть взглядом под белую кисею, скрывавшую лицо прокаженного. И тут Тибо, снова поднявшись на стену и увидев, что король стоит один против этого людского моря, выхватил у одного из воинов лук и хотел было встать рядом, но Бодуэн властным жестом приказал ему отойти. Затем, не сводя глаз с Саладина, он поднял руку, пальцем указывая на небо, словно взывал к Божию правосудию. И тогда султан широким движением указал на свои войска, улыбнулся, развернул коня и поскакал к небольшому пригорку, где уже устанавливали его шатер.

То, что последовало дальше, было ужасно. Королевские ополченцы, не сознавая, что враг оказался куда ближе, чем они рассчитывали, подходили небольшими группами, и с ними быстро расправлялись намного превосходящие числом силы противника. Бодуэн видел с крепостной стены, как их связывали и гнали, будто скот. Не в силах смотреть на это невыносимое зрелище и в надежде их освободить Бодуэн попытался совершить вылазку с сотней всадников, но, как ни были они отважны, — глиняный горшок столкнулся с чугунным, и, чтобы не погибнуть без всякой пользы для пленных, ему пришлось с наступлением темноты вернуться в город.

Если в эту ночь Бодуэну удалось заснуть, то лишь потому, что его сломила усталость, да и отдал он сну всего-навсего три часа. Обостренная восприимчивость подсказывала ему, что и Саладин не спит в своем большом желтом шатре, но султан своей бессонницей был обязан предвкушению близкой победы. Вскоре, может быть уже завтра, он войдет в Иерусалим, а несчастный король останется запертым в Аскалоне, где султан оставит ровно столько людей, чтобы его оттуда не выпустить. Уже сейчас, даже до того, как начать осаду маленького города, он выслал вперед большую часть своего передового отряда под командованием армянского ренегата по имени Ивелен, который должен был расчищать ему дорогу, жечь и убивать все и всех подряд на своем пути. Теперь Саладину остается только протянуть руку, и франкское королевство упадет в нее, подобно спелому плоду. И потому, когда он на рассвете вышел из шатра, чтобы преклонить колени на шелковом коврике и помолиться, повернувшись лицом к Мекке, решение было уже принято. Он выйдет сегодня же и продолжит свой путь. Аллах — трижды будь благословенно имя его! — уже даровал ему победу. Остается лишь снискать ее лавры на гробнице Христа.

Однако, глядя на огромную толпу, он сообразил, что многочисленные пленные, захваченные им накануне, помешают его победному маршу. Их и в самом деле насчитывались сотни. И тогда он приказал:

— Убейте их всех!

Одного за другим этих несчастных подводили к городским стенам — но вне досягаемости для стрел! — и головы их падали под кривыми саблями палачей, и кровь лилась на выжженную землю, а Бодуэн на своей башне, стоя среди бессильных помешать этому злодеянию солдат, плакал от боли и негодования при виде этого преступления, нарушавшего все законы рыцарства и даже войны, и все же совершавшегося по приказу человека, считавшего себя великим и благородным героем, но на самом деле — жестоким и равнодушным к человеческой жизни. Пощадил он лишь горстку жителей Иерусалима, за которых рассчитывал получить богатый выкуп, — он решил забрать их с собой и велел привязать на спины верблюдам. После чего, насмешливо махнув рукой на прощанье в сторону города, Саладин сел на коня, чтобы продолжить свой победный путь к северу. Он полностью полагался на таланты Ивелена. К этому времени тот уже должен был сжечь Рамлу, Лидду и Арсуф, чтобы расчистить своему господину путь к столице. Но никогда не следует недооценивать врага, а султану, должно быть, ударил в голову хмель победы: ведь Бодуэн, пока падали головы пленных, не бездействовал. В Газу, к магистру тамплиеров, полетел гонец с приказанием вернуться; затем, глядя вслед отъезжающему султану, Бодуэн созвал своих рыцарей:

— Саладин до такой степени нас презирает, что нисколько не остерегается, раз так распылил свои войска. Рядом с ним остались только мамелюки и несколько легких отрядов. Если нам, с Божьей помощью, удастся выбраться отсюда и застигнуть его врасплох, мы, может быть, и сумеем его победить. А потом нам нетрудно будет истребить отрады, разоряющие наши земли. Что касается меня, я предпочитаю славно погибнуть с мечом в руке, но не позволить этому демону, сколько бы воинов у него ни было, уничтожить мое королевство! Монсеньор Обер, — прибавил он, обращаясь к епископу Вифлеемскому, — пошлите за Святым Крестом!

Когда крест принесли, все опустились перед ним на колени, моля Вседержителя помочь королевству, оказавшемуся в бедственном положении, и придать сил его защитникам. Затем епископ благословил собравшихся, а король поцеловал подножие креста, и все почувствовали прилив сил и надежды. В минуту крайней опасности к ним вернулись вся вера их отцов и жгучее желание принести себя в жертву во славу Божию и ради спасения Святой земли.

Бодуэн снова прокричал: «По коням!» — и они направились к Яффским воротам — тем, за которыми лежал путь, ведущий на побережье. Они так яростно вылетели из ворот, что буквально размели, как солому, несколько отрядов, оставленных Саладином, словно по недосмотру; впрочем, воины султана отяжелели от обжорства и пресытились добычей. Теперь и войско Бодуэна направилось к северу, но по другой дороге, параллельной той, по которой двинулся султан. Встречая на своем пути лишь следы разорения, оставленные свирепствовавшими в этих местах людьми Ивелена, король проехал через Ибелин, куда из Наблуса спешно возвращался Балиан, и через сожженную Рамлу, где благодаря ее сеньору, Бодуэну робкому вздыхателю Сибиллы, все население спаслось, укрывшись в замке

Мирабель и на крыше собора. Затем маленький отряд свернул к Иерусалиму, чтобы перерезать путь Саладину в Иудейских горах. Там к ним и присоединились тамплиеры Одона де Сент-Амана, который на этот раз повиновался королю. Их была всего лишь горстка, но и это было уже лучше, чем ничего. А главное — вскоре появился еще один небольшой отрад, и вел его Рено Шатильонский.

— Я здесь, мой король! — крикнул он, не слезая с коня. — Слава Богу, вы живы! Вдвоем мы заставим Саладина поплатиться за все, что он натворил в нашей стране!

Он торопливо спешился и направился к Бодуэну, который последовал его примеру и двинулся ему навстречу. Рено опустился перед ним на колени, потом они обнялись.

— Я всегда знал, мессир Рено, — произнес король, — что в минуту опасности смогу положиться на вашу отвагу и вашу верность.

Была пятница — священный день для мусульман; у христиан же этот день — 25 ноября — был днем памяти святой Екатерины. Около часа пополудни, в двух лье от Рамлы, король и его люди увидели выступающие из легкой дымки знамена султана, сумевшего объединить свои разбросанные войска. Когда Бодуэн со своим отрядом его атаковал, Саладин свернул в пересохшее русло реки. Внезапность нападения сыграла свою роль в полной мере, султан и представить себе не мог, что несчастный иерусалимский король, запертый, как он считал, в Аскалоне, и глядящий из-за стен на отрезанные головы своих подданных, окажется здесь, с мечом в руке, во главе разбушевавшейся орды. Гордые мамелюки не устояли перед неистовым натиском и почти все были истреблены Бодуэном и Рено, прокладывавшими себе дорогу среди них. «Ни Роланд, ни Оливье не совершили в Ронсево столько подвигов, сколько совершил в Рамле в тот день Бодуэн с Божией помощью и с помощью святого Георгия, который участвовал в этой битве», — напишет позже Гийом Тирский. Король, в золотой короне и пыльных доспехах, и впрямь казался вездесущим и возбуждал храбрость в своих воинах, — если, конечно, допустить, что они в этом нуждались. Его рука казалась настолько неутомимой, что многие уверяли, будто под белым покрывалом прокаженного на самом деле бился с врагом святой Георгий. Рядом с ним, стараясь его прикрыть, сражались Тибо и Адам, охваченные радостью от предвкушения победы. Что же касается Рено Шатильонского, — он дрался словно дьявол, проявляя героизм, которым невозможно было не восхищаться. Наконец-то он смог отомстить за те шестнадцать лет, которые томился в алеппской темнице, и головы так и летели из-под его меча.

Кровь ручьями лилась по полям. Маленький отряд в пятьсот человек, ведомый сияющим образом Истинного Креста, тараном врезался в мусульманское войско, — а тут и ветер перешел на сторону войска Бодуэна: принялся дуть христианам в спину и погнал тучи песка, которые ускорили разгром мусульман. Ибо это действительно был разгром — да еще какой! Грозная махина армии султана рассыпалась, была разбита храбрым маленьким войском Бодуэна. И сам Саладин внезапно оказался в одиночестве...

И тогда он увидел, что прямо на него несется, выставив вперед копье, вражеский всадник, за ним следуют еще двое, но на шлеме первого сияет корона. И тогда он понял, от чьей руки падет, — надеяться ему было не на что, потому что он был безоружен. Он ждал. Заметив это, Бодуэн отбросил копье и выхватил меч, затем успокоил коня и подъехал ближе к тому, кто бросил ему столь жестокий вызов. С минуту они, как незадолго перед тем в Аскалоне, смотрели друг на друга с почти осязаемым напряжением, и Саладин смог разглядеть открытое изуродованное лицо прокаженного короля и его сверкающие глаза, разделенные железным «носом» шлема...

— Дайте ему меч! — приказал Бодуэн. — Я не стану убивать безоружного человека!

— Ваше Величество, это безумие! — попытался отговорить его Адам.

— Я так хочу!

В оружии здесь, на поле боя, недостатка не было. Тибо уже наклонился, чтобы подобрать какой-нибудь меч, когда несколько мамелюков, несмотря на панику заметивших отсутствие господина, сломя голову примчались обратно, и трое христиан едва успели встать в оборонительную позицию в ожидании удара, которого так и не последовало. Всадники в желтом ограничились тем, что окружили своего повелителя и увлекли его за собой, подгоняемые ветром, который дул им в спину, в сторону их страны. Бодуэн не шелохнулся.

— Ваше Величество, почему вы его не убили? — возмутился Адам Пелликорн.

— Он же вам сказал, — проворчал Тибо. — Рыцарь не убивает врага, когда тот не может защищаться, а король — величайший рыцарь из всех!

Впоследствии стало известно, что Саладин с остатками своей армии, сотней воинов, забрался в синайскую глушь. Без запасов еды, без проводников, без корма для лошадей он углубился в пески, проливными дождями превращенные в болота. В довершение всех несчастий на них напали грабители-бедуины, и после долгого и мучительного пути, который стал для него настоящей пыткой, султан почти в одиночестве и пеший кое-как 8 декабря добрался до Каира. И очень вовремя, потому что ограбленные им сторонники Фатимидов уже делили между собой его имущество.

Пока Бодуэн совершал подвиги, славные войска графа Фландрского, графа Триполитанского и князя Антиохийского, осаждавшие Аранк, выставили себя, можно сказать, на посмешище. Эта крепость, расположенная на равном расстоянии от Алеппо и Антиохии, побыв приданым княгини Антиохийской, досталась аль-Адилю, злополучному сыну Нуреддина, которого франкское королевство старалось защитить от Саладина. Он отправил туда своего армянского визиря, но сделал это напрасно, поскольку человек, о котором идет речь, больше всего желал оставить ее себе. И потому, когда христиане подошли к крепостным стенам, справедливо ссылаясь на давние соглашения, он рассмеялся им в лицо и отказался открыть ворота, но позволил начать осаду, не слишком сопротивляясь. Впрочем, странная это была осада, во время которой осаждавшие вели веселую жизнь в своем лагере, словно прибыли сюда на отдых: играли в кости или в бабки, кутили, поскольку местность была богатая, а то и отправлялись в Антиохию, чтобы понежиться в бане и попировать в ожидании, пока визирь соблаговолит сделаться более сговорчивым. Тем временем из Алеппо на помощь осажденным прибыл аль-Адиль собственной персоной, но ворота оказались заперты. И положение двух групп осаждавших стало довольно забавным: они гарцевали, учтиво здороваясь друг с другом на расстоянии, а жители Аранка, у которых припасы подходили к концу, смотрели на них голодными глазами, не зная уже, какому святому молиться, и не понимая, кто чей враг.

В конце концов было решено начать переговоры между осаждавшими. Сын Нуреддина тайно послал к графу Триполитанскому делегацию с такими щедрыми дарами, что Раймунд, сообразив, что в конце концов с Аранком должен разбираться Боэмунд, а не он, решил уйти, велел сворачивать шатры и спокойно вернулся в Триполи, утратив к долине Оронта всякий интерес.

При таких обстоятельствах Филипп Эльзасский, догадавшись о том, что произошло, дал понять аль-Адилю, что и он тоже не прочь получить кое-какое вознаграждение; после того как желание его было удовлетворено, он отступил и вернулся в Акру, откуда не замедлил отплыть в Европу. Оставшись в полном одиночестве, Боэмунд III, разумеется, настаивать не стал и отправился в свой славный город Антиохию, где единственной подстерегавшей его неприятностью был гнев женщины, к которой он был совершенно равнодушен, поскольку уже попал под действие чар госпожи де Бюрзе, прелестной и опасной плутовки, не всегда его радовавшей... но это уже другая история.

На поле боя, на котором никакого боя не происходило, остался один аль-Адиль. На этот раз ему с легкостью удалось войти в крепость: ворота охотно открыл голодный горожанин, не понимавший, с какой стати он должен умирать за визиря. Последнему отрубили голову, вместе с ней упали еще несколько голов, затем все улеглось и пошло по-прежнему. Тамплиеры, разочарованные и разъяренные, убрались восвояси...Однако Иерусалим успел изведать страх. Над городом, сея панику, ветром пронеслись страшные вести. Говорили, будто Саладин приближается со скоростью урагана, истребляя все на своем пути. С крепостной стены был виден дым горящих деревень, это подкрепляло страшную уверенность, и, пока часть горожан заполняла церкви, другая, — и куда более значительная, — бросилась в цитадель, под прикрытие высокой и могучей башни Давида, окруженной крепкими и надежными стенами, сложенными из огромных камней, а за этими стенами хранились запасы воды и зерна, необходимые на случай осады. Вокруг королевского дворца, где Аньес старалась держаться и как можно лучше сыграть роль «королевы-матери», в которой ей прежде отказывали, столпились женщины, дети и старики с узлами, в которые они увязали самое ценное, что у них было. Мать короля изо всех сил старалась навести во всем этом хоть какой-то порядок, таская повсюду за собой ничего не понимающего Гераклия, которому сейчас больше всего на свете хотелось оказаться в своей кесарийской епархии, потому что Кесария — порт, а из порта всегда можно сбежать по морю. Аньес его вразумила и заставила более или менее осознать его роль пастыря душ, если не тел. Тело могло его заинтересовать лишь в том случае, если принадлежало какой-нибудь хорошенькой девице, но, когда в глазах любовницы загорался хорошо ему знакомый недобрый огонек, Гераклий предпочитал на своем не настаивать.

Когда поднялся переполох, Балиан с женой, принцесса Изабелла и Ариана находились в Ибелине. Свежеиспеченный муж едва успел отправить женщин в Иерусалим с небольшой охраной, которой командовал Эрнуль де Жибле, служивший ему и щитоносцем, и секретарем. Это был очень умный и очень наблюдательный юноша, хорошо разбиравшийся в людях и событиях; он прошел школу Гийома Тирского и мечтал когда-нибудь стать его преемником в великом труде летописца, некогда начатом при короле Амальрике. Небольшой отряд добрался до города за несколько минут до того, как все семь городских ворот наглухо закрылись в ожидании штурма.

Как и у многих знатных семей, у Ибелинов в столице был собственный дом. Это было крепкое строение, у которого на улицу выходили всего лишь несколько квадратных зарешеченных окон, а окованная железом дверь под стрельчатым сводом вела в сад, где вились кирказоны и ломоносы. Оттуда было рукой подать до главного дома Ордена госпитальеров на углу улицы Патриарха. Посоветовавшись с Эрнулем, молодая госпожа д'Ибелин решила остаться там, несмотря на то, что все прочие обитатели дома устремились к цитадели. Для бывшей королевы цитадель была настолько же недоступна, как если бы находилась на расстоянии в несколько сотен лье, и при этом опаснее гнезда скорпионов, поскольку там царствовала Аньес, ее заклятый враг.

— Если султан захватит город, — философски заметила она, — нас убьют чуть раньше, только и всего, потому что от него нечего ждать ни жалости, ни пощады.

— Вам не смерти следует опасаться, госпожа, — заметил Эрнуль, занятый в эту минуту проверкой надежности внешних решеток, — вам надо опасаться, как бы вас не угнали в рабство. Вы высокородная дама и при этом очень красивы, как, впрочем, и наша принцесса, и ее камеристка. Мусульманские правители не убивают прекрасных дам: они приводят их в свои дворцы, чтобы те их ублажали, или отдают своим самым доблестным воинам.— В таком случае, мессир Эрнуль, вам придется нас убить — смерть куда лучше такой позорной участи! Как после этого смотреть в глаза мужу, если, конечно, нам суждено будет встретиться?

— Так я и сделаю, госпожа, но только в случае крайней необходимости и поневоле...

Ариана, как и Изабелла, не могла всерьез думать о том, что вернулась в Иерусалим для того, чтобы умереть. Обе они так жаждали этого возвращения, что и представить себе такое было невозможно, мысль о кончине кажется странной и чуждой, когда сердце переполнено любовью. Укрыться за стенами Святого города было все равно, что укрыться в объятиях своего короля, и только о нем сейчас думала молодая армянка, только за него молилась, просила, чтобы ей дано было снова увидеть его живым. Эта упорная надежда еще больше сближала ее с Изабеллой, поскольку принцессе, несмотря на ее молодость, стойкость духа и любовь тоже не позволяли смириться с тем, что мечты ее рассеются без следа. И потому она два раза в день вместе с Арианой и матерью проделывала недолгий путь до Гроба Господня, чтобы там, вместе с другими женщинами преклонив колени на каменной паперти, молить Бога защитить ее брата и того человека, который неусыпно охранял его день и ночь: светлоглазого юношу по имени Тибо!

В один из таких часов тревожного ожидания, когда противоречивые известия сквозняками проносились по городу, Ариана нашла свою старую Теклу. Однажды утром, у храма Гроба Господня, когда патриарх вынес монстранц[50] для поклонения небольшой толпе, собравшейся на площади, она внезапно ее узнала, хотя и не сразу поверила своим глазам: эта истощенная старуха в убогом платье, закутанная в дырявый кусок серого полотна, плохо защищавший от утреннего холода, — ведь приближалась зима, а в Иудейских горах нередко выпадает снег, — не могла быть ею! И все же это была Текла! Впалые щеки, серая кожа, покрасневшие от слез глаза... Ариана опустилась рядом с ней на колени.

— Что с тобой случилось, Текла, как ты дошла до такого состояния? — прошептала она, поглаживая руки старухи, которые та сцепила перед лицом. — Мой отец...

Измученное лицо старухи просияло:

— О, Господи! Маленькая моя! Где ты пропадала все это время?

— Сначала я была во дворце, потом в Наблусе у вдовствующей королевы. Теперь я в ее свите... вернее, в свите принцессы Изабеллы...

— Да как же так? Ведь тебя забрала эта... ну, то есть «королева-мать»? Они же друг дружку ненавидят!

— Я тебе потом все объясню, сначала ты мне ответь: что случилось с моим отцом, почему ты оказалась здесь, одетая как нищенка?

— О, с твоим отцом ничего не случилось, разве что завел себе совсем молоденькую женушку, и она явилась к нам со своей родственницей, которая состоит при ней с детства. Жена у него — дурочка, радуется, что обзавелась богатым мужем, который дарит ей платья и драгоценности, а вот кузина-то знает, чего хочет. А хочет она прибрать к рукам богатство твоего отца. Я ей мешала, вот они и подстроила все так, чтобы обвинить меня в краже, и... и твой отец выгнал меня из дома, — добавила она, не удержавшись от слез. — С тех пор я побираюсь около монастырей и сплю, где придется. В мои годы это нелегко...

— Но, в конце концов, тебя же все знают в армянском квартале! И никто тебе не помог?

— Нет. Люди обычно охотно верят плохим слухам. Когда меня выгнали из дома, — а это было среди бела дня, — все очень громко кричали, обвиняя меня в воровстве... и это еще не самое худшее! Поскольку в ту памятную ночь никто не видел, как ты ушла, эта женщина наплела, будто я отвела тебя во дворец и продала Его Величеству, чтобы он тобой потешился. Так что, когда я покинула дом твоего отца, в меня кидали камнями, а потом я укрывалась где придется. Не думай, будто я тебя не искала, — искала, но никто не мог мне сказать, где ты и что с тобой стало.

— Как видишь, у меня все хорошо! А насчет того, что я была продана, это правда, только продавцом был мой отец. Госпожа Аньес не стала от меня скрывать, на каких условиях меня с ней отпустили, — презрительно добавила девушка. — Но сейчас ты пойдешь со мной. Королева Мария — само великодушие, а наша маленькая принцесса — настоящий ангел. Мы больше не расстанемся.

И Ариана увела плачущую от счастья Теклу в дом Ибелина, где той и впрямь без труда нашлось место среди многочисленной челяди — с благословения толстухи Евфимии, которая полюбила Ариану, а кроме того, была довольна тем, что у нее появилась такая надежная помощница, чтобы присматривать за непредсказуемой Изабеллой. Да к тому же еще в тот вечер пришла радостная весть: Бог и на этот раз благословил войска молодого короля. В Монжизаре он с небольшим отрядом, насчитывавшим меньше чем тысячу человек, разгромил большую армию Саладина. Побежденный султан обратился в бегство, и вот уже на глазах рождалась легенда, а крылья народной любви подхватывали ее и разносили повсюду. Рассказывали, будто от королевской руки пали многие сотни сарацин, будто сам святой Георгий в сияющих доспехах показался рядом с королем и бился с ним бок о бок. Во всех домах города, избавленного от страха, плакали от счастья.

И потому, когда трубы со стен Иерусалима возвестили о возвращении короля, поднялся неописуемый восторг, неудержимый, еще более неистовый, чем тот, каким встретили короля после его возвращения из Сирии. К небу поднялся оглушительный шум. Каждый старался подойти поближе, коснуться королевской ноги или стремени, или хотя бы погладить Султана. Никого не пугала проказа: меч короля был мечом Всевышнего, а белое покрывало в раме стального шлема добавляло таинственности, столь милой народному воображению. Некоторые даже полагали, будто Бодуэн был живым взят на небо, а под непроницаемой кисеей скрывается, подобно гостии в дарохранительнице, сам святой Георгий. И, когда король вслед за Истинным Крестом, который возвращался в храм, двигался к Гробу Господню, его конь ступал по ковру из пальмовых и лавровых ветвей, которыми устилали его путь. Колокола под содранными до крови руками звонарей звонили ликующе и торжественно...

Ариана, закутанная в длинную накидку с капюшоном, — стоял конец ноября и было очень холодно! — ждала его на месте их первой встречи. Подъемный мост был опущен, решетки подняты, цитадель, распахнутая настежь, выплеснула наружу толпу, укрывавшуюся до тех пор в ее лоне. Стража пыталась сдержать огромную толпу, но остановить людской поток было невозможно, и, когда король показался, все хлынули ему навстречу. Ариану подхватила человеческая волна, ее едва не затоптали, и все же она, сама не понимая как, сумела пробраться в первый ряд. Девушка высунула из-под накидки руку с маленьким букетиком: всего три розы, чуть увядшие, но по-прежнему прекрасные, — все, что она отыскала в саду! — и протянула цветы Бодуэну.

Он вздрогнул, повернул голову, отыскивая знакомое лицо, зажал цветы в железной рукавице, поднес их к своим невидимым губам, затем уронил на землю и продолжил путь... Ариана полными слез глазами смотрела ему вслед. Сердце у нее мучительно сжалось — она заметила, что покрывало почти отвесно спускается со лба Бодуэна, гордая линия носа сохранилась, должно быть, лишь в ее воспоминаниях...

Сотрясаясь от рыданий, она вернулась к Изабелле и Евфимии, которых так и не смогла убедить отпустить ее одну, и упала в объятия принцессы. Изабелла тоже плакала, но это были слезы радости и гордости. Принцесса наслаждалась триумфом любимого брата.

— Как гордо и великолепно он выглядит! — воскликнула она. — Нет второго такого героя! И народ, который так шумно его приветствует, не ошибается! Своей отвагой он добыл великую победу, Господь благословил его...

— ...но не исцелил! Вы видели?

— Что?

— Его... его лицо! Должно быть, он очень несчастен!

— Несчастен? В минуту, когда весь его народ упал перед ним на колени? Что же до этого покрывала... — голос Изабеллы внезапно охрип, — если он решил его носить, то лишь для того, чтобы сохранить свой царственный облик... и незачем вам и пытаться себе представить, что там, под этим покрывалом! — прибавила она, внезапно рассердившись. — Делать это — все равно что... все равно что оскорбить его!

— Мне — его оскорбить? Да разве вы не знаете, как я его люблю? Я мучаюсь от мысли о том, как он страдает. Как бы я хотела, чтобы он позволил мне разделить его боль! А он, — вы же видели, — бросил мои розы...

— Но прежде их поцеловал! Это означает, что он тоже любит вас, но не позволяет себе заходить дальше. Вы носите его кольцо — постарайтесь довольствоваться этим! Не терзайте его еще больше, пытаясь коснуться его ран.

Добавить к этому было нечего. И прежде бывали такие дни, когда ее поражала глубина суждений этой девочки, она знала, что слышит голос разума. Но что такое разум, когда сердце переполнено любовью...

Она и не догадывалась, что подруга способна читать ее мысли по глазам, но осознала это, когда Изабелла, немного помолчав, проговорила:

— Неужели вы думаете, что мне, его любящей сестре, не хочется к нему подойти? А ведь я не имею права даже переступить порог его дворца, потому что там правит его мать, и ненависть ее не унимается, так что меня выставили бы за дверь без всяких церемоний.

— Разве вы не можете... попросить короля об аудиенции?

— И отправиться туда официально, со всей свитой... стало быть, и с вами? — улыбнувшись, спросила Изабелла. — Может быть, я так и сделаю... только попозже, не теперь: надо дать госпоже Аньес время упиться славой сына. Некоторое время она ни шаг его не будет отпускать от себя. Потерпите, а там будет видно...

И, взяв камеристку под руку, она повела ее к дому. А Бодуэн уже был во дворце. Толпа рассеялась, все отправились пить за здоровье победителя... и в честь возвращения огромных богатств, которые успел награбить Саладин.

Ослепительная победа позволяла предположить, что король сможет немного отдохнуть после тяжелых трудов, которыми подверг свое и без того измученное тело, но его близкие прекрасно знали, что он этого не сделает. Или, по крайней мере, не сделает всего, что следовало бы. Едва вернувшись в столицу, он согласился заключить с Саладином перемирие, о котором тот просил, и подписал договор. Таким образом, королевство вступало в мирный период, которому, возможно, предстояло продлиться достаточно долго. За это время можно было бы осуществить многое из задуманного, поскольку Саладин, только что потерпевший сокрушительное поражение и стремящийся исправить положение в Египте, вряд ли захотел бы в ближайшее время снова ввязываться в войну. Бодуэн, которого неотступно терзали мысли о смерти, стремился сделать так, чтобы оставить королевство в наилучшем, какое только возможно, состоянии маленькому принцу, которого только что произвела на свет Сибилла. Поэтому он без устали занимался обороной.

Первой его заботой стали стены Иерусалима. Их давно пора было укрепить — если башня Давида и крепкая цитадель при ней были неприступны, то старые стены, столетие тому назад восстановленные Готфридом Бульонским, требовали серьезного ремонта.

Кроме того, Бодуэн, как и его предшественники на престоле, считал, что неусыпной заботы требует внушительная цепь крепостей, построенных со времен завоевания и охранявших не только границы королевства, но и скрещения главных дорог. Со стороны Египта, то есть на юге, — это Дарон, Газа, Аскалон, Бланшгард, Хеброн и Курмуль. На юго-востоке, если двигаться от Красного моря, — Акаба, долина Моисея, Монреаль, Тафила и Крак Моавский, напротив города Керака, теперь ревностно охраняемые Рено Шатильонским, как в других местах — другие крепости другими баронами, которым поручена была забота об этих владениях. Тамплиеры и госпитальеры отвечали за крепости, состоявшие в их ведении. Однако некоторые из этих удивительных сооружений, демонстрирующих в Палестине искусство и мощь франкских строителей, были захвачены врагом: например, Панеас или Бейтин. Дороги, ведущие от долины Иордана к морю, тоже требовали надежной охраны. Конечно, на севере возвышался Торон, укрепленный замок старого коннетабля, а на юге — Сафед, принадлежавший тамплиерам, — и эти две крепости были великолепны. Однако Бодуэн решил еще более укрепить свои позиции, построив новую крепость на холме Хунин напротив Панеаса, и поручил заниматься работами коннетаблю, который к этому времени оправился от тяжелой болезни. Там выросла крепость Шатонеф. На юге, чтобы надежнее защитить переправу через Иордан, он приказал построить новую крепость под названием Брод Иакова, возведением которой очень много занимался сам, хотя она предназначалась тамплиерам, которые, таким образом, получали возможность контролировать весь путь от Дамаска до Акры. Он даже сам туда отправился, чтобы наблюдать за ходом работ.

Тем временем Гийом Тирский путешествовал. На закате своих дней Папа Александр III созвал собор, на котором должны были присутствовать епископы христианского мира. Одним из первых был призван Гийом, архиепископ Тирский и канцлер королевства, который и возглавил делегацию. Осенью 1178 года он отплыл вместе с Обером Вифлеемским, Раулем Севастийским, Жосом Акрским, Роменом Триполитанским, Рено Сионским и приором храма Гроба Господня, представлявшим патриарха Амори, который был слишком стар для того, чтобы отправиться в такое нелегкое путешествие. Не без тайного ликования он взял с собой и злого гения Аньес: не пора ли было Гераклию всерьез отнестись к своей роли епископа Кесарийского? Красавец-прелат отправился в путь неохотно, но избежать этой миссии и в самом деле было невозможно. Гийом Тирский, со своей стороны, очень надеялся добиться для милого ему королевства серьезных преимуществ и обязательства знатных сеньоров сражаться за гробницу Христа. Кроме того, король облек епископа Акры, Жоса, особенным поручением: ему следовало отправиться в Бургундию и предложить герцогу Гуго III руку принцессы Сибиллы, вдовы маркиза де Монферра. В самом деле, молодая вдова, как и ее мать, нуждалась в том, чтобы у нее вновь появился спутник жизни. Она заигрывала с Бодуэном де Рамла, но, несмотря на страсть, которой тот не скрывал, он казался ей скучноватым, и, пожалуй, уже недостаточно молодым, а главное — она слишком давно его знала. Потому-то ее брат и решил послать за чужестранцем.

Жизнь в королевстве текла мирно, и Ариане пришлось смириться с возвращением в Наблус вместе с другими камеристками королевы Марии и ее дочери.

Так прошло много месяцев.

Глава 6 В Дамаск...

Жоад бен Эзра бессильно развел руками: — У меня совсем ничего не осталось! Запасы иссякли, и поскольку никто из тех, кого мы посылали за целебными семечками, которые мне необходимы, так и не вернулся, я ничего не могу поделать.

Нахмурившись и запустив руку в черную бороду, он расхаживал взад-вперед по прохладному залу, в котором принимал гостя. Снаружи стояла июльская жара, тяжкий зной навалился на иерусалимские террасы всем весом слепящих лучей, и на улицах еврейского квартала, защищенных от палящего солнца тростниковыми решетками, едва ли не в каждом тенистом уголке лежал и спал, свернувшись клубочком, какой-нибудь человек. В этот полуденный час город затих: прекратилась всякая работа, а мастерские и лавки закрылись для посетителей. Но в доме бен Эзры, выходившем на улицу глухой стеной, с надежно хранившими прохладу лавровыми деревьями и старой смоковницей во внутреннем дворике, было приятно находиться. А еще лучше — в зале с толстыми стенами, как и во многих домах старого города, сложенными во времена Ирода. Тибо, прибывший в королевский город накануне, выбрал для визита к врачу-еврею именно этот час, когда улицы были почти пустынными. Покинув дворец, — впрочем, сейчас опустевший, поскольку Аньес решила провести лето вместе с дочерью и внуком в Яффе, подышать морским воздухом, — он перебрался на старый «постоялый двор царя Давида», самый древний и самый лучший в городе. Вечером, когда станет немного прохладнее, он уедет.

Врач остановился рядом с юношей и налил ему еще один кубок холодного ливанского вина, зная, что тот большой любитель этого напитка.

— Как далеко зашла болезнь?

— Она развивается с ужасающей быстротой. Лицо стало неузнаваемым, оно потемнело и вздулось вокруг носа, от которого ничего не осталось. Борода перестала расти, брови выпали. Только волосы растут на удивление быстро, я не успеваю их подстригать. Разумеется, глаза остались прежними, похожими на ясное небо, и в них по-прежнему отражаются непреклонная воля и ум.

— Увы, может случиться так, что он ослепнет. А конечности?

— Он уже потерял два пальца на руках и четыре на ногах. Темное пятно расползлось по всему телу. Кожа стала толстой и шелушится. Вы говорите, он может... потерять зрение?

— Это возможно и даже, скорее всего, так и будет, если в самое ближайшее время не раздобыть семечек анкобы. Он все еще ездит верхом?

— Вы достаточно хорошо его знаете, чтобы понимать: в тот проклятый день, когда он не сможет держаться в седле, смерть не замедлит явиться за ним. Он вел армию во время всей этой кампании, которая по вине магистра Ордена тамплиеров стала такой неудачной, хотя король и одержал очередную победу.

И в самом деле, после полутора лет перемирия война вспыхнула снова. Саладин, вернувшийся в Дамаск, был очень недоволен строительством Шатонефа, а еще больше ему не нравилась образцовая крепость Шатле у Брода Иакова. Всю зиму на его сирийских землях свирепствовал голод, и потому он волком принюхивался к богатым галилейским холмам. Но ему необходим был предлог, поскольку он, как честный человек, не мог по собственной воле нарушить перемирие. Так вот, он покинул Дамаск, подобрался поближе к Панеасу, который был в то время в руках его племянника, Фарух-шаха, и стал ждать дальнейшего развития событий. Подходящий предлог вскоре нашелся: он отправил стадо с пастухами-бедуинами пастись вблизи Шатонефа, охраняемого коннетаблем Онфруа де Тороном, который не устоял перед искушением и захотел подкормить своих людей. Бодуэн тогда вместе с несколькими рыцарями находился в крепости. Несмотря на королевский запрет, его люди решили присоединиться к старому воину и, когда маленький отряд вступил в ущелье меж двух холмов, Фарух-шах напал на них. Завязался жестокий бой. Во франков, атакованных со всех сторон, летели стрелы. Они сражались яростно, но превосходство врага было очевидным, и многие из них в тот день остались лежать на поле брани. Сам Бодуэн был ранен. Заметив это, коннетабль бросился вперед и закрыл его собой, чтобы дать королю возможность собраться с силами. И тогда мусульмане яростно обрушились на того, чей огромный меч с эмблемой Христа уже стал легендарным: одна стрела срезала ему кончик носа, вошла в рот и вышла из подбородка, другая пробила ступню, третья — колено, да к тому же его ранили в бок и перебили ребра. Но Бодуэн тем временем успел выдернуть стрелу, впившуюся ему в плечо, собрал нескольких рыцарей и сумел доставить героического старика в Шатонеф, где он через несколько дней скончался. Его отвезли в родной город Торон и похоронили в церкви Святой Марии. Бодуэн, присутствовавший на погребении, не мог скрыть своего горя. Он искренне любил старого воина, при трех королях с честью носившего меч коннетабля. Но Саладин все еще помнил монжизарский позор, ему необходимо было смыть это пятно христианской кровью. В мае он начал осаду Шатонефа, но один из его любимых эмиров был убит стрелой, попавшей в глаз, и осаждавшие крепость воины впали в уныние и отступили. Гнев Саладина был страшен. Он разбил шатер на холме Тель аль-Кади неподалеку от Панеаса и оттуда послал многочисленные войска, чтобы разграбить долину Сидона и разорить все на своем пути. Грабеж продолжался несколько недель. Север королевства постигла та же участь, что и юг до Монжизара. Король собирал армию из замка Торон, где все еще находился. Раймунд Триполитанский и магистр Ордена тамплиеров Одон де Сент-Аман откликнулись на его призыв, и войска двинулись к Панеасу. С холма долина была видна, как на ладони: Фарух-шах уже принялся за дело — грабил, жег, разорял и истреблял. Виден был и лагерь султана, он выглядел мирным и спокойным. И тогда Бодуэн бросился на защиту своих разоренных полей. Он с быстротой молнии налетел на Фарух-шаха с войском всего-то в шестьсот человек и наголову разбил его армию — надо сказать, отягощенную караваном, нагруженным награбленной добычей. Победа была полной и сокрушительной. Но, пока он бился с врагом, Одон де Сент-Аман и Раймунд Триполитанский вместо того, чтобы его поддержать, решили напасть на лагерь Саладина, полагая захватить его без всякого труда. На равнине Мардж-Аюн они встретились не только с самим Саладином, но и с теми, кто сумел ускользнуть от Бодуэна, — и великолепная утренняя победа обернулась катастрофой. Поспешивший на выручку Бодуэн и присоединившийся со своим войском к королевской армии Рено Сидонский смогли лишь спасти небольшие остатки армии. Поле битвы было завалено мертвыми телами, а султан уводил с собой огромную толпу пленных, в числе которых были и Одон де Сент-Аман, и Бодуэн де Рамла, воздыхатель Сибиллы. Король с остатками своего войска добрался до Тивериады, а граф Триполитанский со своими людьми тем временем дошел до побережья и укрылся в Тире.

— Вот как обстоят дела, — вздохнул Тибо, завершив свой рассказ. — Душевные страдания короля еще более мучительны, чем телесные. Кажется, никогда еще ни один человек не произносил «Да свершится воля Твоя!» с большей верой и большим самозабвением. До сих пор он знал только победы, и думал, — я только предполагаю, что он так думал, сам он ни слова не сказал! — что, смирившись с выпавшей на его долю ужасной судьбой, платит такой ценой за благо своих подданных. Однако на другой же день часть его королевства оказалась разоренной, Саладин празднует победу, а его собственные физические силы истощаются. Однако он — поверьте мне, Жоад! — готов ради спасения своего народа вытерпеть еще более жестокие муки. Он молится! Распростершись перед распятием, король молится, он взывает к небу, и этот беззвучный крик раздирает душу больше, чем слезы...

— Но я бессилен что-либо сделать! —возмутился врач, снова начав метаться по комнате. — Во всяком случае, я мало чем могу помочь с тех пор, как закончилось основное лекарство. Как вы его лечите?

— Мариетта, которая ни на шаг от него не отходит, моет его с настойкой лаванды и ее же дает ему пить, а кроме того, поит оливковым маслом, им же смазывает кожу. Еще она использует для лечения отвар тимьяна. Пока он сражается, она собирает растения с приятным запахом, а потом жжет их вместе с ароматическими смолами бальзамического тополя... Дело в том, что теперь, как ни печально, из-за болезни от него исходит запах... Простите меня, господин Жоад, я вовсе не хотел бы подвергать сомнению вашу великую ученость, но сейчас я намерен отыскать вашего единоверца, того самого Маймонида. Может быть, за это время он нашел какое-то новое средство? Если он еще жив, думаю, он сейчас в Каире? И я готов...

— Вам не придется отправляться в такой далекий путь! Маймонид сейчас стал личным врачом Саладина, без которого тот не может обойтись. Так что, где султан — там и он... Но, если только у него самого нет семечек анкобы, я не понимаю, зачем бы ему возить с собой среди прочих снадобий лекарства, исцеляющие от проказы...

— Может быть, проще всего спросить об этом у него самого? — с этими словами Тибо поднялся с места, собираясь откланяться.

И в глазах его горела такая решимость, что Жоад испугался.

— Если вы намерены отправиться в лагерь Саладина, то понапрасну совершите безрассудный поступок. Вместо врача вы встретитесь с палачом. Куда проще было бы пробраться в многолюдный Каир, где легко затеряться в толпе. Но добраться до Маймонида в лагере — об этом нечего и думать. У вас ничего не выйдет, а вашу голову отправят королю с помощью катапульты.

— Саладин пока еще не осаждает Тивериаду! — яростно выкрикнул Тибо. — А я готов стучаться и во врата преисподней, чтобы просить Господа нам помочь!

— Это безумие! Вы готовы лишить Его Величество самого верного его друга, того, что поклялся никогда его не покидать? Кстати, мне и сейчас странно видеть вас здесь, вдали от него. Кто ему служит?

— Другой его щитоносец, рыцарь Пелликорн. Он обладает недюжинной силой, а на его верность всегда можно положиться... как и на его дружбу, способную выдержать любые испытания! Спасибо за то, что выслушали меня, господин Жоад!

Выбравшись за пределы еврейского квартала, юноша подождал, пока спадет жара, и с наступлением сумерек двинулся в сторону Тивериады. На сердце у него лежал камень, но решимость не ослабела.

В окрестностях Тивериады трудно было поверить, что всего в каких-то семи лье оттуда война опалила землю огнем и яростью, погубила множество людей, истребляя все на своем пути. Озеро с лазурно-изумрудной водой в оправе из пышной растительности, среди которой подобно жемчужинам были рассыпаны маленькие городки, дышало покоем и безмятежностью. В чистой воде, некогда омывавшей ноги Христа, казалось, навек отразился Его взгляд, и привязанные к кольям лодчонки рыбаков будто бы все еще ждали переполненных рыбой сетей апостола Петра и появления Того, чей голос усмирял бури и потрясал человеческие души... Здесь, на земле Галилеи, до скончания веков будет звучать эхо несравненных слов Нагорной проповеди.

Древнее основание княжеского замка погрузилось в воды озера и во тьму веков. Эта земля помнила стражу Ирода Антипы, римских легионеров, византийских стратиотов[51], сарацин Магомета и франкских воинов, явившихся со всех концов Европы.

Тивериада, обычно тихая и спокойная, в момент возвращения Тибо гудела потревоженным ульем, и на всех лицах читалась отчаянная скорбь, какую порождает бессилие. Уже у самого замка старый и кривой солдат, из единственного глаза которого текли слезы, объяснил ему:

— Шатле горит! Оттуда, сверху, видны пламя и дым, — сказал он, показав рукой на гребень крепостной стены.

— Ты знаешь, где сейчас король?

— Похоже, что там, наверху! Он плачет, как и я.

Бодуэн и в самом деле был там. Но, взобравшись по лестнице, которая вела на дозорный путь, Тибо поначалу увидел лишь мощную фигуру Адама Пелликорна. Закованный в броню с головы до пят, он стоял, расставив ноги и положив руки в латных рукавицах на воткнутый в щель тяжелый двуручный меч, с которым он умел управляться как никто другой, и полностью закрывал собой короля в его белом монашеском одеянии. Король сидел, прислонившись к выступу между двумя амбразурами и повернувшись лицом к западу, и каждая клеточка его тела безмолвно кричала от боли. Когда щитоносец приблизился к нему, Бодуэн, не поворачивая головы, протянул руку.

— Смотри! Саладин расправился с моим замком. Это горит Брод Иакова!

На горизонте, в наступающих сумерках, темнел огромный столб дыма, пронизанный красными всполохами. Несмотря на довольно большое расстояние[52], зрелище походило на пасть ада, внезапно разверзшуюся в глубине долины. Пожар полыхал с такой неистовой силой, что троим стоявшим на стене мужчинам казалось, будто они чувствуют его жар и зловоние обугленных тел. А там, на месте, должно быть, настоящее пекло, все выжжено на много лье вокруг.

— Как это могло случиться? — Тибо не поверил своим глазам. — Он ведь был сложен из огромных камней, обтесанных так безупречно, что они смыкались без единой щелочки между ними. Вы заплатили за каждый по четыре золотых динара. И это могло загореться?

— Там произошел чудовищной силы взрыв, — объяснил приблизившийся тем временем Адам. — Подрывникам Саладина, должно быть, удалось забраться глубоко под стены и заложить огромный заряд. А скорее всего, даже и не один. Из защитников крепости, видно, в живых не осталось никого. Это не человек, а дьявол!

— А я — всего лишь оставленный небесами несчастный король! Теперь ему открыта дорога на Акру. И я никак не могу ему помешать, не могу его остановить. И все же я должен спасти то, что еще можно спасти!

— Торопиться некуда, Ваше Величество, — умиротворяющим тоном проговорил Адам. — Султан не двинется по прибрежной дороге, оставив за спиной владения графа Триполитанского и князя Антиохийского. Кроме того, как я слышал, у него в лагере началась чума. Возможно, теперь, после сожжения Шатле, он на время успокоится. Должно быть, перемирие ему сейчас требуется не меньше, чем нам...

— Он — победитель, и ни за что не попросит перемирия! — с горечью ответил Бодуэн. — Стало быть, заняться этим придется мне, и я сделаю это из любви к Богу и к моему народу, на чью долю и без того уже выпало слишком много страданий!

— В таком случае, Ваше Величество, если вы отправите послов, я попрошу вас послать вместе с ними и меня, — сказал Тибо.Тебя? Ты снова хочешь меня покинуть? Но ведь ты прекрасно знаешь, как я нуждаюсь в тебе.

— Да, но еще больше вы нуждаетесь в том, чтобы вас хорошо лечили. Я хочу повидаться с Маймонидом. Мне известно, что сейчас он придворный лекарь Саладина.

— Вот как? Это означает, что Жоад больше ничем не может мне помочь? — до странности спокойным голосом произнес Бодуэн.

— Это означает, что у него нет необходимых для этого препаратов, а у Маймонида они, возможно, найдутся...

— Я сам могу туда отправиться, — предложил Адам.

В это мгновенье Бодуэн попытался встать, но силы ему изменили, и он, застонав от боли и гнева, упал на колени. Увидев это, Адам отпустил меч, который с колокольным звоном упал на камни, бросился к королю, легко, словно перышко, подхватил его на руки и произнес:

— Вам лучше снова лечь в постель, Ваше Величество! У вас сильный жар...

— У меня теперь все время жар. Мне кажется, что я горю в огне.

Великан понес короля вниз по лестнице, а перепуганный Тибо последовал за ними.

— Вы будете здесь полезнее, чем я, — заметил он. — И я не думаю, что мне стоит дожидаться посольства. Сегодня же вечером я отправлюсь в лагерь Саладина...

Бодуэн попытался его отговорить:

— Ты не найдешь его там. Судя по тому, что я узнал, он должен двигаться к Дамаску.

— Значит, я отправлюсь в Дамаск.

— Только прежде выслушаешь меня, потому что я могу тебе помочь... Господь свидетель, я никогда не позволил бы тебе подвергаться такой опасности, если бы чувствовал себя не так плохо, но мне надо еще пожить, и при этом быть на ногах! Так что, если этот Маймонид может помочь мне...

На следующее утро Тибо выехал из Тивериады со слезами на глазах, но они высохли от ветра и от непреклонного желания добыть лекарство, которое позволит героическому молодому королю продержаться еще какое-то время.

На третий день узкая тропинка, которая вилась между холмами, внезапно превратилась в широкую дорогу и стала подниматься на каменистую кручу. И всадник увидел с высоты цветущую равнину, полную садов и лесов, чередовавшихся с четко выделявшимися квадратами полей, и большой город, прильнувший к рыжим склонам Антиливана. Перед ним был Дамаск, великий белый город.

Он на мгновение остановился, чтобы полюбоваться священным городом с двумя с половиной сотнями мечетей, оазисом, о котором арабские поэты говорили, что он — один из четырех прекраснейших городов, омываемых светлыми водами Барады, «золотой реки», питавшей своими неутомимыми струями бани, фонтаны, храмы и сады; местом, откуда трогались в путь через пустыню караваны; наконец, городом знаний, который Саладин особенно любил посещать, чтобы учиться в тени сикоморы.

Под бледным зимним солнцем яркие краски мозаики на куполе большой мечети Омейядов[53] отливали шелковым блеском и, если бы не было крепостных стен с их притуплёнными зубцами, пленительная картина была по-настоящему райской, но сколько же под этими деревьями и близ этих журчащих вод таилось ловушек, сколько ползучих тварей!

Оторвавшись от созерцания, Тибо подумал, что и он сам — одно из таких подземных существ, которых каждый день на закате или на рассвете ворота выпускают из Дамаска или впускают в город, и что для него это нечто совершенно новое. До сих пор, если он выполнял какое-нибудь поручение короля, то делал это с открытым лицом, под своим именем и со своим гербом, которым гордился, но на этот раз он счел нужным утаить свое имя. Тибо де Куртене исчез, пропал неведомо куда, а вместо него появился Бекир Хамас, сын бейрутского торговца, который направлялся в Дамаск, чтобы купить там несколько красивых вещиц, которые городские мастера изготавливают с непревзойденным умением, украшая их золотыми или серебряными нитями и изысканными рисунками. Ведь даже во время военных действий на левантийских землях, где ценность вещей зачастую была важнее религиозных и даже расовых различий, торговля никогда не утрачивала своего значения.

Откровенно говоря, Тибо толком не знал и того, кем был на самом деле этот Адам Пелликорн, ставший его ближайшим другом и сменивший его у постели бесчувственного Бодуэна, над которым хлопотала Мариетта. Адам совершенно спокойно дал ему точнейшие указания, объяснил, как он должен действовать, чтобы выполнить поручение и остаться в живых.

— Я бы предпочел сам туда отправиться вместо вас, но вам легче, чем мне, выдать себя за мусульманина. Внешность более подходящая! Кроме того, вы говорите на их языке. Так вот, вы остановитесь в Аль-Кунейтре...

— Да откуда же вы все это знаете, вы ведь совсем недавно приплыли сюда вместе с людьми графа Фландрского?

— Давайте отложим объяснения на потом! Пока вам достаточно знать, что это не первое мое паломничество. Я уже побывал здесь десять лет назад... и знаю эти края почти так же хорошо, как вы, — закончил он с чудесной улыбкой, которая так к нему располагала.

Однако Тибо этим не удовольствовался. Он почувствовал себя обманутым, о чем и заявил без околичностей:

— Вы — рыцарь, и все же солгали мне? Вы согласились, чтобы я привел вас к королю...

— Я в любом случае явился бы к нему, и хочу вам напомнить, что я не был с вами знаком, хотя вы уже стали мне симпатичны.

В эту минуту послышался голос Бодуэна.

— Тибо, я все о нем знаю, и ты можешь полностью ему доверять, как доверяю ему я. А если я оставил тебя в неведении, то лишь потому, что достойный этого звания король не может быть всегда откровенным даже с теми, кого любит...

Пришлось Тибо смириться и с этим. Юноша тронулся в путь озадаченный, сгорая от любопытства, но все же успокоившись: слово его короля было для него таким же истинным, как тексты Священного Писания. В Аль-Кунейтре, после того, как он передал записку от Адама, ему не стали задавать никаких вопросов, и все прошло как по маслу; единственное, что он услышал, — новые точнейшие указания, на этот раз — насчет того, как ему следует себя вести, когда он окажется в Дамаске. Ну вот, теперь он оказался в городе.

Он вошел в монументальные ворота, охраняемые людьми с жестокими глазами, в круглых шлемах с длинными шипами; стражники равнодушно глядели на обычную для рыночных дней толчею, считая, что для острастки вполне достаточно двух торчащих над крепостной стеной свежесрубленных голов. Ряженый торговец, ведя своего мула на поводу и в точности выполняя полученные указания, двинулся вдоль Торы, одного из рукавов Барады, мимо окруженных садами тихих домов, спокойно глядевших на реку из-за частых деревянных оконных решеток Пройдя еще немного, Тибо остановился перед низкой дверью, выкрашенной в зеленый цвет, постучал в нее палкой три раза с расстановкой и стал ждать. Довольно скоро послышались шаркающие по плиткам пола шаги, затем, открылось вырезанное в створке окошко, в нем показалось заросшее белой бородой морщинистое лицо.

— Лишь молчание могущественно... — прошептал путник.

Старик по ту сторону окошка кашлянул, затем, открыв дверь, закончил:

— ...все остальное — лишь слабость! Входи, будь желанным гостем!

Следом за ним Тибо вошел в маленькую комнату на первом этаже — с глиняным полом и белыми стенами, украшенными узкими коврами. Купол над ней опирался на ярко раскрашенные балки, а в центре его было отверстие, предназначенное для выхода дыма, поднимавшегося от полной горящих углей жаровни, стоявшей точно под куполом в квадратной выемке. Вокруг были разложены плоские подушки, на которых можно было удобно устроиться и погреться. В углу стоял большой железный кованый сундук, сквозь решетки просвечивали желтые переплеты хранящихся в нем книг.

Теперь, при свете очага, Тибо сумел получше рассмотреть человека, который его впустил: это был мужчина преклонных лет, в тюрбане, сухой и согбенный.

Перед тем как предложить гостю сесть, он недоверчиво его оглядел.

— Давно мне не приходилось слышать этих слов, — вздохнул он, — между тем ты очень молод. Кто ты такой?

— Скажи мне прежде, тот ли ты человек, которого я ищу. Ты — переписчик Рахим?

— ...бывший секретарь великого султана Нуреддина, да благословит его Аллах сотню раз! Ты прибыл от его сына, несчастного Малика аль-Адиля, от которого у меня нет никаких известий?

— У меня их тоже нет, я знаю только, что он, заточенный в неприступной крепости Алеппо, все еще не отдал Саладину остатков своего наследства.

— Курдский шакал в конце концов его убьет. Он только что вернулся в Дамаск, разгромив христианского короля, последнего союзника моего несчастного хозяина. Уничтожив прокаженного, он захватит королевство франков, а аль-Адиля утопят...

— Вот для того, чтобы Бодуэн еще мог сражаться, я и пришел.

— Ты франк?

— Да, я — его щитоносец, Тибо де Куртене, и я хочу видеть врача Маймонида. Можешь ли ты помочь мне его найти?

— Я могу помочь тебе проникнуть во дворец, ибо подозрение еще не коснулось меня своим черным крылом, но потом...

Тибо понял: дальше ему предстоит действовать на вражеской территории в одиночку. Но в своем стремлении помочь Бодуэну нести его непомерно тяжкий крест он чувствовал себя готовым вытерпеть все, даже погибнуть под пытками, — а враги знали в них толк. Тем временем старик хлопнул в ладоши, и в ответ на его зов явился молодой слуга с большим подносом, нагруженным лепешками, миндальным печеньем, виноградом и ломтями вяленой дыни. Тогда старик предложил Тибо подкрепиться, прежде вымыв руки, и тот же мальчик-слуга принес таз и медный поднос и стал лить воду на их протянутые над тазом руки. Затем они вытерлись тонким полотенцем, поели, как положено, в молчании... После этого старик уложил гостя спать.

Вечером, когда давно уже отзвучали крики муэдзинов, с минаретов призывавших правоверных к молитве, Рахим завернулся в плащ и пошел будить гостя. Ночь была холодная, и на темных улицах, которыми они шли, народу заметно поубавилось. Только огромный рынок с узкими сводчатыми проходами выглядел более или менее оживленным, но старик и юноша обошли его стороной и направились к бывшему дворцу Нуреддина, над которым реяло теперь желтое знамя Саладина. Дворец, выстроенный столько же для защиты, сколько для наслаждений утонченного человека, представлял собой удивительное соединение бастионов, куполов и садов, нечто вроде города в миниатюре, по которому перемещались чиновники, воины, слуги и рабы с кандалами на ногах... Личный врач султана, не будучи мусульманином, жил в отдельном домике, стоявшем в саду дворца. От улицы его отделяла лишь ограда с низкой дверцей, перед которой нередко собиралась толпа больных, жаждущих исцеления от человека, о котором говорили, что он творит чудеса. Дело в том, что Саладин не имел ничего против того, чтобы его врач давал советы и лечил даже и самого незначительного из его подданных, поэтому у ограды всегда толкались люди, и стражам, как правило, приходилось наводить порядок. Но теперь, в этот поздний час, здесь никого не было: призыв к вечерней молитве заставил каждого отправиться исполнять свой религиозный долг.

— Внутри есть сторож, — объяснил старый переписчик, — но тебя проведут к еврейскому врачу, если скажешь, что принес послание от Бак Якуба, его бейрутского собрата.

— Письмо? А если меня попросят его показать? У меня же его нет.

— Не беспокойся, есть. Пока ты спал, я сам его написал на иврите и спрятал в твоем плаще.

— И что в нем написано?

— Что Бар Якуб ему кланяется, и что ты очень нуждаешься в его помощи. Будь уверен: тебя отведут к еврейскому врачу. А теперь я тебя оставлю, я ведь предупреждал тебя, что моя роль на этом заканчивается! Я должен беречь себя, потому что еще могу оказаться полезен моему господину аль-Адилю, да пребудут с ним сто тысяч благословений...

— Ты меня не подождешь? Я же никогда не смогу найти твоего дома... и своего мула. Как же я вернусь обратно?

— Если ты вообще вернешься! В таком случае иди в караван-сарай, расположенный около тех ворот, через которые ты вошел в Дамаск Его держит мой родственник, Абу-Яя. Ты назовешься торговцем, и он вернет тебе мула. Не забудь купить то, за чем ты якобы прибыл! А если не вернешься, твой мул достанется мне!

На этом ободряющее напутствие закончилось, и высокая согбенная фигура растворилась в темноте с быстротой, говорившей о том, как ему не терпится скрыться, удалиться со сцены, — у Тибо от этого остался довольно-таки неприятный осадок Не то чтобы он боялся предательства — ведь ему достаточно было заговорить, чтобы навлечь на этого человека неприятности не менее серьезные, чем те, что угрожали ему самому; но, если он брал пример с тех сообщников, которых держали христиане в странах ислама, радоваться было нечему. Тем не менее приходилось довольствоваться тем, что есть, и Тибо, собрав всю смелость, обратился с пылкой молитвой к своему святому покровителю, а потом направился к низкой дверце и постучался.

К его удивлению, все прошло куда легче, чем он опасался, и вскоре, после краткого обмена вопросами и ответами, он уже следом за одним из тех людей, которые встретили его в маленьком караульном помещении, шел вдоль аркад крытой галереи, обрамлявшей двор, в середине которого рос, широко раскинув темные ветви, большой кедр. Проводник постучал кулаком в искусно отделанную дверь; когда дверь открылась, Тибо увидел человека в серой одежде, что-то пишущего на пергаменте при свете стоящей рядом с ним серебряной лампы, и без колебаний — ведь десять лет назад еврейский врач осматривал Бодуэна — узнал высокий лоб, на который была надвинута прикрывающая лысину черная ермолка, жесткие волосы по бокам этой лысины, длинный чуткий нос и глубокие темные глаза под нависшими кустистыми бровями. Это и в самом деле был Моисей Маймонид, и юноша вздохнул с облегчением.

Врач тем временем взял послание, протянутое ему стражником, отослал последнего жестом, прочел письмо, бросил на стол, встал и принялся разглядывать посетителя.

— Значит, как мне пишут, ты болен? Ты не похож на больного.

— Нет, болен не я. Другой человек страдает душой, может быть, еще сильнее, чем телом.

— Выскажись яснее! И прежде всего кто ты такой?

Во всяком случае, не еврей... и не араб, несмотря на твою одежду...

— Я франк! Мое имя — Тибо де Куртене, и я щитоносец иерусалимского короля.

Взгляд кордовца на мгновение блеснул.

— Прокаженного! Ему, должно быть, очень плохо, раз ты решился войти в дом его заклятого врага. Лекарство перестало действовать?

— Лекарства больше не осталось, и ни один из караванов, посланных в Африку за целебным растением, не вернулся. И теперь болезнь быстро развивается.

— Глядя на него, никогда не скажешь!

Насмешливый голос доносился с порога, но Тибо не понадобилось оборачиваться, чтобы догадаться, кому он принадлежит: достаточно было увидеть, в каком глубоком поклоне склонился Маймонид. Живо обернувшись на голос, он и в самом деле узнал Саладина.

От удивления у него перехватило горло, и он лишился дара речи, так что поклонился молча. Султан двинулся вперед, отбрасывая на охру стены тень, несоразмерную с его истинным ростом, который был не очень велик, хотя белый тюрбан зрительно делал его выше. Саладин уселся на покрытый ковром диван, стоявший в глубине заставленной сундуками с книгами комнаты... На нем было одеяние из темной ткани с золотыми нитями, в разрезе которого видны были ноги в мягких сапогах. Султан недобрым взглядом изучал юношу.

— Кого ты надеешься обмануть, неверный, кому ты, пес, надеешься внушить, будто твой господин настолько болен, что послал тебя упрашивать о помощи моего личного врача? Уж меня-то ты точно не проведешь: совсем недавно я видел, как он сражается. Так зачем же ты сюда явился? Чего тебе надо?Ничего, кроме того, о чем я уже сказал! — заверил его Тибо, от злости вновь обретя способность говорить. — Рыцарь не умеет лгать, и я никогда не лгу. Равно как никогда и никого ни о чем не упрашиваю. Что же касается моего короля, — когда настает час битвы, его отвага и вера в Бога превозмогают телесные страдания, хотя для него мучительна тяжесть доспехов... Ты здоров, тебе этого не понять.

— Зато я прекрасно понимаю, что помогать и делать так, чтобы он чувствовал себя лучше, не в моих интересах. А если его Бог позволяет ему так себя превозмогать, — я признаю, что сражается он храбро! — никакой другой помощи ему вовсе не требуется! Тебе следовало бы помолиться за него и этим ограничиться... Но я невольно сопоставляю твое появление с тем обстоятельством, что на сегодняшний день победитель — я, и что я разрушил прекрасный замок, который этот «больной» позволил себе выстроить, несмотря на заключенное перемирие...

— Условия перемирия не запрещают возводить замки в преддверии будущего.

— Я смотрю на дело иначе. А что касается тебя, интуиция подсказывает мне, что, если ты и в самом деле никогда не врешь, как уверяешь, несомненно, есть немало такого, о чем ты мог бы мне рассказать. Например, я хотел бы знать, как ты сюда попал?

— Переодетым, как видишь...

— Это-то я вижу, но ты не мог пробраться сюда без чьей-то помощи. Вот я и хочу знать, кто тебе помог. Так что...

Он быстро похлопал в ладоши, тут же появились два стражника и схватили возмущенного и разъяренного Тибо. Маймонид попытался вмешаться:

— Несравненный господин, ты всегда действуешь мудро, но в данном случае мне становится неловко. Врач, выдавший того, кто, рискуя собственной жизнью, пришел за лекарством для больного брата, — человек подлый и бесчестный! Прошу тебя, заставь свой гнев умолкнуть и отпусти его к господину, потому что тот, несомненно, очень, очень сильно болен...

— Что ж, тем лучше! Лучший враг — это мертвый враг. А ты вовсе никого не выдавал. Я сам без предупреждения явился в твой дом. Так что можешь успокоиться!

— Не могу! Этот юноша пришел ко мне, не скрывая ни своего имени, ни своего звания. Он не пытался меня обмануть...

Дальнейшего разговора Тибо уже не услышал, — стражники довольно грубо потащили его через какие-то сады и дворы, становившиеся все менее и менее роскошными, и, наконец, привели к высокой сумрачной башне, стоявшей, должно быть, на границе дворца и города. Его заставили спуститься на два этажа по крутой и скользкой лестнице, а потом втолкнули в темную камеру и оставили там, не дав себе труда заковать его в цепи. Когда рассвело, он понял почему кроме низкой и хорошо защищенной двери здесь не было никаких других отверстий, если не считать вырубленной в огромных камнях узкой щели, в какую не смог бы протиснуться и худосочный ребенок, — да и в нее были крест-накрест вставлены перекладины. И о нем позабыли...

По крайней мере, так ему показалось, потому что дни и ночи сменяли друг друга, но он не видел ни единого человека, кроме тюремщика-суданца, черного, как зимняя ночь, с исполинскими мускулами. Этот сторож раз в день приносил ему плошку с кашей из репы и турецкого гороха, черствый кусок хлеба и кувшинчик воды. Тюремщик, возможно, был немым, потому что ни разу не ответил ни на один вопрос из тех, какие задавал ему узник на всех известных ему языках. Похоже было, будто он их и не слышал.

Кроме того, поначалу дверь иногда с грохотом распахивалась посреди ночи, и узник, спавший на вырубленной в камне скамье, просыпался. Сердце у него отчаянно колотилось: он думал, что за ним пришли для того, чтобы увести на пытки, которыми грозил ему султан. Но ничего такого не происходило: входил вооруженный человек с факелом, придвигал ему этот факел к самому лицу, некоторое время, усмехаясь, смотрел на него, потом уходил, а Тибо с облегчением, которого стыдился, снова падал на свое холодное жесткое ложе. Но через некоторое время он не видел уже никого, кроме тюремщика, и понемногу начал впадать в уныние, а когда думал о Бодуэне, им овладевало отчаяние. Мало того, что проказа не дает ему передышки, — к жестоким мучениям гниющего заживо добавится горе потери, ведь он утратит того, к кому относился как к брату. Кроме того, Тибо явственно чувствовал, что с каждым днем, который он проводит в замкнутом пространстве, питаясь тухлятиной, силы его покидают, хотя он и принуждал себя есть, и старался как можно больше двигаться в отведенном ему тесном помещении. Нередко он впадал в бессильную ярость: он ненавидел Саладина, хотя льстецы в один голос уверяли, что у того рыцарская душа. Он, пребывая в своем дамасском дворце, должно быть, наслаждался, представляя себе агонию противника, которого, по его словам, уважал. О, если бы снова ощутить в руке привычную тяжесть меча, увидеть ослепительное сияние солнца и умереть на поле боя вместо того, чтобы медленно гибнуть в темнице, где его, может быть, скоро и кормить перестанут, и дверь больше никогда не откроется... А может, его замуруют в этой могиле, отравленной миазмами его собственных испражнений? Несчастный полностью утратил представление о времени.

Но вот однажды вечером, едва он успел пристроить свое изболевшееся тело на каменной скамье в поисках сна, все меньше и меньше восстанавливавшего его силы, в камеру вошел черный тюремщик, положил ему на плечо тяжелую руку, без труда, как ребенка, поднял его на ноги, а затем указал на дверь, за которой поблескивали кривые сабли двух стражников. Он шагнул за порог, и они частично проделали в обратном направлении путь, которым он прошел... сколько же времени назад это было?

Его привели в большой зал судебных заседаний, как ему показалось — заполненный толпой, над которой, словно барашки волн, пенились разноцветные тюрбаны. В самой глубине этого зала располагалось устланное ковром возвышение, и там, на чем-то вроде золотого подноса на очень коротких ножках с невысокой оградкой, восседал Саладин. Под его скрещенными ногами виднелась лежавшая на этом троне большая подушка из темного бархата. Султан был облачен в роскошное одеяние из пурпурной парчи с более темными завитками, рукава которого в верхней части были перехвачены двумя широкими полосами золотого шитья; однако полное румяное лицо его с висячими усами, подчеркивающими презрительную складку рта, казалось под черным тюрбаном, украшенным сверкающими камнями, еще более мрачным. В огнях огромных светильников под потолком и стоявших перед помостом стеклянных с золотой филигранью фонариков он блистал, словно какое-нибудь божество.

Стража бросила Тибо к его ногам, заставив опуститься на колени и уткнуться лицом в мраморные, не покрытые ковром плиты свободного пространства перед троном. Несмотря на слабость, Тибо не мог стерпеть такого недостойного обращения и встал, утирая рукавом кровь, льющуюся из разбитого носа. Только теперь он увидел, что неподалеку от него стоит другой узник, высокий мужчина с седыми волосами и бородой и высокомерным взглядом, и без труда узнал его, хотя на нем и не было уже белой мантии с красным крестом: это был Одон де Сент-Аман, магистр Ордена тамплиеров. И Тибо стало стыдно, потому что Сент-Аман, который пробыл в плену куда дольше, чем он, и был закован в цепи, выглядел намного лучше. Но, может быть, его и содержали в лучших условиях? Впрочем, он не успел на этом сосредоточиться, потому что султан заговорил с тамплиером:

— Обдумал ли ты то, что предложил тебе мой визирь?

— Я не помню, чтобы он мне что бы то ни было предлагал. Но ты мне ответишь! Что ты сделал с моими братьями?

— Твои братья — худшие враги Пророка — сто раз будет благословенно его имя! — и ты прекрасно знаешь, что я не люблю набивать ими свои тюрьмы: они мертвы. Но ты — их господин — представляешь собой большую ценность...

— Не большую, чем они. Все мы — бедные рыцари Христа.

— Да будет тебе! Твой Орден — самый богатый из всех. Он богаче многих королей. Так что я подумываю потребовать за тебя выкуп. Скажем...

— Не трудись подсчитывать! Тамплиер, кем бы он ни был, магистром или низшим из братьев, может отдать в качестве выкупа только свой нож и свой пояс.

Таково правило. Ты можешь потребовать выкуп, но все равно ничего не получишь, а своих посланцев больше не увидишь.

Темные глаза Саладина полыхнули гневом, но он полностью владел собой и впадал в ярость только тогда, когда сам хотел этого.

— Взгляни-ка на рыцаря, которого только что сюда привели! Ты его знаешь?

Тамплиер пожал плечами.

— Разумеется. Это — королевская тень, бастард де Куртене. Но я не могу понять, как он здесь оказался. Ты не мог взять его в плен во время боя, потому что он никогда не отходит от короля ни на шаг.

— Он явился сюда сам и сам виноват в том, что его схватили. Он пришел просить у моего врача лекарство, в котором нуждается его господин.

— Что, караваны не возвращаются? — с жестоким смешком спросил старик. — Впрочем, я и сам знаю это лучше кого бы то ни было, поскольку делаю все для того, чтобы они не вернулись... Да успокойся ты, сосунок! — добавил он, заметив, что Тибо разъярился настолько, что стражники удерживали его с большим трудом. — Я не желаю зла этому несчастному, потому что его мужество невольно вызывает восхищение. Он — настоящий герой, но Ордену тамплиеров, никаких королей не признающему, ни к чему умирающий герой на иерусалимском троне. Только нашему Ордену должны быть доверены Гроб Господень и город, им освященный!

— После смерти Бодуэна престол перейдет к его наследнику!

— Младенцу нескольких месяцев от роду. Он, может, еще и не выживет? А что касается женщин, то они испорчены до мозга костей, и было бы величайшим позором, если бы корона досталась одной из них. Господь этого не допустит! Один лишь Орден тамплиеров может и должен царствовать!

Саладин внезапно повысил голос:

— Подойдите поближе, мессир Пливани, посланец графа Триполитанского! Похоже, Раймунд, исполненный мудрости человек и государственный деятель, разделяет мнение Великого магистра, только рассуждает при этом совсем по-другому.

К трону неуверенно приблизился богато одетый и хорошо сложенный человек лет сорока — процветающий пизанский торговец, отец которого много лет назад обосновался в Триполи; Раймунд весьма ценил его советы... Увидев его, Сент-Аман злобно и безудержно расхохотался:

— Ни для кого не секрет, что Раймунд хочет взойти на престол, он так надеялся, что его регентство закончится коронованием. Ради того, чтобы стать регентом, он велел убить Милона де Планси, который занимал это место до него. Точно так же, как всякому известно и то, как высоко он ценит этого купца, — настолько высоко, что отдал ему в жены благородную девицу, на которой сенешаль Ордена тамплиеров, брат Жерар де Ридфор, хотел жениться, когда прибыл в Святую землю искать счастья. Красавица была в него влюблена, но этот... торговец, — прошипел Сент-Аман, — сделал весьма заманчивое предложение: он готов был купить девушку на вес золота... и Люси де Ботрон стала сеньорой Пливани! Незачем и спрашивать, с какой целью ее супруг явился в Дамаск! Ради того, чтобы стать королем, Раймунд вступил бы в союз и с мессиром Сатаной!

Теперь, в свой черед, расхохотался Саладин:

— Клянусь бородой Пророка, — будь он благословен во веки веков! — все это очень забавно. Теперь уходите, мессир Пливани, с вами мы увидимся позже, а сейчас мне надо покончить с магистром Ордена тамплиеров. В последний раз спрашиваю тебя, Одон де Сент-Аман: назовешь ли ты сумму твоего выкупа?

— Я уже назвал: нож, которого у меня уже нет, и вот этот пояс.

— Если ты откажешься, умрешь под пытками.

Старик выпрямился во весь рост с презрительной улыбкой на губах:

— Умру я в любом случае. Так что поступай, как знаешь! Я — Божий человек, к Богу я и вернусь, а каким путем — значения не имеет!

Все совершилось быстро и ужасно. По знаку султана двое его людей схватили тамплиера, — а тот и не думал отбиваться. Они обнажили его покрытый шрамами торс и заставили опуститься на колени. Он уже погрузился в молитву. Тогда к нему сзади приблизился палач, вооруженный кривой турецкой саблей с широким лезвием. Первым ударом палач нанес ему глубокую рану на шее. Магистр, не издав не единого стона, упал лицом вперед, и по белому мрамору пола заструилась кровь. Вторым ударом палач отделил голову, которая подкатилась к ногам Тибо. Юноша позеленел. Не сводя глаз с султана, он широко осенил себя крестным знамением. Тибо ждал, что и его постигнет та же участь, но Саладин знаком приказал его увести.

И время возобновило свое течение, до того унылое и монотонное, что узнику уже совсем не удавалось его считать. Дни и ночи беспрестанно сменяли друг друга, совершенно одинаковые и размеренные лишь звуками тюрьмы и меняющейся яркостью света, с трудом проникавшего в узкую щель. Темница оставалась все такой же убогой, однако Тибо показалось, что кормить его стали чуть получше. О, совсем ненамного, но все же хлеб, который ему бросали, был менее заплесневелым, а похлебка — не такой жидкой. В ней иногда попадались кусочки мяса, настоящие кусочки, а не волокна; Тибо дошел до такого истощения, что почувствовал и такую разницу, поскольку слабость чуть-чуть уменьшилась. Время от времени — и всегда по ночам — дверь его камеры с грохотом распахивалась, появлялся тюремщик и вставал так, чтобы хорошо были видны оставшиеся снаружи вооруженные стражники. И тогда сердце узника на мгновение переставало биться, ему представлялось, что за ним пришли, чтобы увести если и не на пытки, — должно быть, Саладина перестали интересовать ответы на те вопросы, которые он собирался ему задать, — то, во всяком случае, на казнь. Смерти он не боялся и иногда даже желал ее; единственное, о чем он молился, — чтобы она была не слишком мучительной, и он смог бы встретить ее с достоинством, подобающим франкскому рыцарю. Но дверь неизменно закрывалась, и Тибо снова валился на свое каменное ложе, испытывая при этом нечто, напоминавшее сожаление. Любая участь была бы лучше, чем оставаться запертым на дне этой ямы!

Наконец, однажды ночью, Тибо вывели из камеры и погнали по скользкой лестнице вверх. Он шел, выпрямившись, между двумя стражниками и молча молился, готовый вытерпеть любые пытки. Его привели в странное место: маленькую комнату без окон, освещенную свисавшей с потолка медной лампой. Стены и пол этой комнаты были покрыты темно-красным ковром, на котором были заметны еще более темные пятна. Там его и оставили, предупредив, что он должен приготовиться к смерти...

Комната выглядела зловеще, и еще более зловещими были пятна крови — ничем другим это быть не могло, — но Тибо, после всего, что ему пришлось вынести, дошел до предела, и сил у него уже не оставалось, зато воображение подсказывало ему, что это место предназначалось явно не для сна, разве что вечного. Но он до того устал, до того был переполнен ужасом и отчаянием, что чувствовал только одно, — ковер с пятнами кропи под его босыми ступнями казался мягким. Он потрогал его рукой — и впрямь мягкий и пушистый, куда приятнее, чем холодный камень, на котором он спал. Тибо опустился на колени, потом растянулся во весь рост и провалился в глубокий сон, какого не знал уже давно. Сейчас ему было совершенно безразлично, что с ним сделают, единственное, чего ему хотелось, — уснуть, забыться; и пусть бы его даже убили, — лишь бы перейти из жизни в небытие, не просыпаясь.

А когда он, несколько часов спустя, вновь открыл глаза, ему показалось, что он и в самом деле оказался в раю... Тибо лежал на диване, покрытом шелковым ковром, с шелковыми подушками, в галерее с большими арочными окнами, выходившими в яблоневый сад, напоминавший фруктовый сад замка. В то же мгновение его ноздрей коснулось восхитительное благоухание — и благоухание совершенно земное, божественный запах жареного барашка с зеленью, напомнивший ему, что он по-прежнему испытывает мучительный голод. Тибо приподнялся на локте: и в самом деле, рядом с ним на низком столике стояло большое медное блюдо, уставленное разнообразными яствами, среди прочего — и тем, что издавало этот чудесный аромат. Нот только по другую сторону от столика, на почти таком же диване, на каком лежал он сам, сидел Саладин и пристально смотрел на него, отчего у Тибо мгновенно пропал аппетит.

— Так я, значит, не умер? — разочарованно протянул он.Да нет же. Ты пока поешь! А потом поговорим.

К нему приблизился раб с чашей, кувшином и полотенцем — для омовения рук. Тибо подчинился, проделал положенный ритуал, а потом набросился на соблазнительную еду с такой жадностью, что султан попробовал его остановить:

— Не так быстро и не слишком много! После длительной голодовки не следует торопиться.

Тибо старался умерить свой аппетит, но на столе было слишком много вкусной еды, и он опустошил почти все тарелки, после чего опорожнил стоявший тут же кувшин с вином. Покончив с пиршеством, он, вспомнив преподанные ему Гийомом Тирским уроки восточной вежливости, шумно рыгнул, и это, похоже, привело хозяина дома в восторг.

— И долго я голодал? — спросил Тибо.

— Если считать по-вашему, — почти двенадцать месяцев. Как видишь, скоро весна.

Вспомнив о кровавом убийстве тамплиера, Тибо невольно поежился и задал следующий вопрос:

— Почему ты меня пощадил?

— Потому что меня восхищает мужество. Я не без колебаний решился провести это испытание, но человек, который способен спать в комнате с коврами настолько спокойным сном, что его не могут потревожить даже приближение и рычание моей любимой пантеры — бесспорно, храбрый человек!

— Моя заслуга невелика, — пренебрежительно заметил юноша. — Я уже много месяцев почти не спал, и устал до изнеможения! Я бы уснул и на пороге ада.

— Нет. Когда человеком владеет страх, он его подавляет, и его тело начинает источать мерзкий запах, я умею его распознавать. Завтра я тебя отпущу.

Тибо поднял на султана полный тревоги взгляд.

Это означает... что мой король умер... или при смерти?

— Нет. Он все еще жив, и ты отвезешь ему то, за чем приехал. Маймонид получил приказ приготовить бальзам.

— Значит, у него есть все, что для этого требуется?

Живой и быстрый взгляд Саладина на мгновение затуманила горестная мысль.

— Да, в Египте куда легче это раздобыть, и потом, видишь ли, ни одна семья, даже семья правителя, не может уберечься от этой болезни, — вздохнул он, не вдаваясь в подробности, а Тибо не стал его расспрашивать, поскольку он уже заговорил снова: — Так вот, ты уедешь завтра. Перемирие заключено, и я, со своей стороны, намерен его соблюдать: Египет нуждается во мне, и я собираюсь туда вернуться. Но я бы хотел, чтобы ты... оказал мне одну услугу.

— Услугу? Я — тебе? Я служу только двум господам: Богу и моему королю!

— Одно другому не мешает. Если ты сумеешь примести мне то, что я разыскиваю уже много лет, и, разумеется, если твои сограждане будут сидеть тихо и не нарушат перемирия, я позволю твоему королю спокойно править и спокойно умереть. А может быть, позволю и вырасти ребенку его сестры.

— Чего ты хочешь?

— Чтобы ты нашел для меня Печать Пророка — будь навеки благословенно его имя! Не смотри на меня так растерянно, сейчас я все объясню! В сороковом году хиджры[54] умер Отман ибн Аффан, третий халиф после Омара и Магомета — будь благословенно его имя во

веки веков! Он родился в Мекке, был первым значительным человеком в этом городе, обращенным в ислам, и принадлежал к могущественному роду Омейядов. Он поочередно женился на двух дочерях Пророка — будь благословенно его священное имя!

Затем султан рассказал, каким образом Отмана, предпочтя его Али, другому зятю Пророка, избрали преемником великого халифа Омара, который, победив персов и византийцев, завоевал Месопотамию, Сирию, Палестину и Египет, обратил свою империю в ислам, а потом был убит в мединской мечети рабом-персом по имени Фируз. Его преемник, Отман, сделался мишенью для нападок и обвинений Айши, жены Али и дочери Абу-Бакра, ближайшего сподвижника Пророка. Она утверждала, что он покровительствует своим людям и оставил себе часть огромной добычи, захваченной в Персии, в Африке и в Малой Азии. В конце концов она подослала к нему убийцу, одного из своихподручных. Главной бедой для Отмана — именно потому он и не смог ответить обвинителям — стала утрата кольца, Печати Мухаммеда, полученной от архангела Гавриила во время одного из его ночных посещений.

— Ее у него украли? — спросил Тибо.

— Нет. Перед смертью он собрал достаточно сил, чтобы передать кольцо одному из своих людей, а тот уронил его в колодец...

— В колодец? Почему же он не велел его достать?

Высокомерное лицо султана озарила сдержанная улыбка, совершенно его изменившая и сделавшая на удивление приятным.

— Трудно бывает отдать иной приказ, и еще труднее бывает его исполнить, если дело происходит во время боя. Убийство, должно быть, совершилось вскоре после того, и он не успел вернуться на то место с достаточным количеством рабов, которых можно было бы заставить спуститься в колодец.

— Но успел ли он, по крайней мере, сказать, где находится этот колодец? Ведь территория его империи была огромна. Он может находиться в...

— Он в Иерусалиме. Это все, что Отман успел сказать тому, кому доверился в надежде, что этот человек когда-нибудь сможет передать это его сыну. Тот вскоре покинул Медину и добрался до берегов Тигра, до Такрита, где я появился на свет. Он — один из моих предков, и секрет, ставший легендой, передавался в нашем роду от отца к сыну. Но мой отец не жаждал могущества. Перебравшись в Багдад, он поступил на службу к халифу, а впоследствии стал наместником в Баальбеке, где основал суфийский монастырь — суфии, эти набожные мусульмане, отстаивают аскетические принципы ислама. Вот потому я, воспитанник этой школы, стремлюсь к тому же идеалу совершенствования человеческой души...

— Отчего же ты не стал имамом, а предпочел быть султаном? — усмехнулся Тибо.

— Я куда лучше смогу проповедовать суфизм, находясь на высоком посту повелителя верующих. Но сейчас этот пост занят человеком, который больше заботится о своих садах и поэтах, чем о славе ислама. Вот потому я и хочу стать халифом! Поэтому мне и понадобилось это кольцо. Принеси мне его, — и для франкского королевства надолго наступят мирные времена, как было до того, как Сельджукиды[55] в 1071 году разгромили византийцев и завладели Иерусалимом.

— И ты дашь клятву, что, если получишь это кольцо, никогда больше не будешь пытаться снова захватить город Царя Христа?

— Никогда? Конечно, только запомни: рано или поздно Иерусалим все равно будет нам возвращен, ибо Пророк — сто раз будь благословенно имя его! — написал: «Слава тому, кто пошлет ночью в путь своего слугу из священной Мечети в очень далекую Мечеть, чьи стены мы благословили». Очень далекая Мечеть — Аль Акса! — та, которую выстроил некогда халиф Омар и которую первый король-крестоносец превратил в свой дворец, а потом ею завладели тамплиеры и устроили там конюшню! — закончил Саладин с внезапным гневным презрением. — Если ты не принесешь мне кольца с подписью Мухаммеда, я снова возьму Иерусалим!

Тибо печально усмехнулся.

— Почему бы тебе прямо сейчас не двинуть к нему свои войска? Тебе известно, сколько колодцев в Иерусалиме? А о некоторых из них говорят, будто они бездонны. Может быть, побросав в эти колодцы сотни рабов, ты и смог бы заполучить свою Печать, но я один...

— Быстро ты падаешь духом! А ведь ты молод, и мое предложение должно было бы раззадорить тебя...

— Я не сказал, что отказываюсь от твоего предложения, и я действительно сделаю все, чтобы найти Печать, хотя это и кажется мне невозможным. Как знать, может быть, с Божией помощью мне это удастся? Как оно выглядит, это кольцо? Я предполагаю, оно из золота?

— Твое предположение неверно, — презрительно ответил Саладин. — То, что идет от Аллаха — Великого, Милосердного, Всемогущего, да будет его имя почитаемо до конца времен! — не может быть обычной вещью, такой, как у земных царей: кольцо это вырезано из цельного изумруда, и небесный огонь запечатлел на нем Имя. Весь исламский мир — сунниты, шииты и все прочие — не может не склониться перед тем, кто его носит. И я хочу быть этим человеком, потому что тогда никто, от границ Персии и до Магриба, больше не оспорит моей власти!

Продолжая говорить, Саладин распрямился, и его взгляд, обратившись за пределы дворца и за стены Дамаска, полетел далеко-далеко, через моря, горы и пустыни и устремился к сияющему торжеству, которое он уже предвкушал. Тибо молчал, не желая разрушать его грезы. Однако султан и сам вскоре очнулся и снова заговорил самым естественным тоном.

— Так вот, завтра ты отсюда уедешь, — снова повторил он. — Ты получишь лекарство, и еще одно средство... на случай, если болезнь зашла слишком далеко. Смерть от проказы ужасна, я видел это собственными глазами. И потому Маймонид даст тебе опийную настойку, которая смягчит предсмертные муки.

— Благодарю тебя за щедрость и великодушие, но я знаю моего короля: он не согласится усмирять свои страдания на том самом месте, где Христос претерпел искупительные страсти...

— И все же ты его возьмешь... Ах да, чуть не забыл: в Иерусалиме беспокоятся о судьбе сеньора Рамла, Бодуэна д'Ибелина, который был моим пленником. Я назначил за него выкуп: двести тысяч динаров...

Тибо был ошеломлен такой непомерной суммой.

— Ибелины богаты, но таких денег они никогда не смогут заплатить! Это королевский выкуп.

— Вот потому я и обходился с ним, как с королем, — насмешливо ответил Саладин. — Он сам торопил меня назвать сумму выкупа, чтобы вернуться и жениться на принцессе Сибилле, которая вроде бы его ждет. Я и назвал, — вздохнул он, не глядя на собеседника, который все не мог понять, как может Саладин, после того как парил в облаках своих имперских грез, торговаться, словно продавец ковров на восточном базаре.

— То есть, выходит, что он все еще здесь?

— Нет. Взяв с него слово вернуться, если ничего не получится, я отпустил его в Византию, к басилевсу, готовому, по его словам, заплатить за него выкуп... Однако, признаюсь, он разжег мое любопытство, и мне захотелось когда-нибудь познакомиться с этой дамой, которая, очевидно, настолько красива, что мужчина решился на подобные безумства! Она ведь, кажется, твоя родственница?

— Да, и она в самом деле очень красива. Вот только сердца у нее нет, и я боюсь, что Рамла это скоро заметит...

— Тот, кто позволяет женщине управлять собой, кто дает ей власть над своими мыслями и поступками, недостоин быть мужчиной... более того, он недостоин стать королем! Отдохни еще немного, ведь завтра тебе предстоит долгий путь, — добавил Саладин.

Встав, он на мгновение положил руку на плечо своего недавнего узника, и тот удивился:

— Ты теперь обращаешься со мной почти по-дружески. Почему?

— Потому что я оценил тебя по достоинству.

— И ты надеешься, что я принесу тебе кольцо! Откровенно говоря, надо быть сумасшедшим, чтобы согласиться на такое предложение!

— Нет, для этого надо любить своего господина больше, чем себя самого. Твой король должен быть счастлив, имея такого слугу, как ты. Пусть он соблюдает перемирие, и оно продлится столько же, сколько его жизнь!

Глава 7 Огонь на башне

За последним поворотом дороги взгляду Тибо открылся Иерусалим, и, увидев этот город снова, он понял, что будет любить его до последнего вздоха, до тех пор, пока в его жилах останется хоть капля крови. Город, воздвигнутый на высокогорном плато между небом и глубокими ложбинами Гиннома, в которые прочно вросли его обновленные крепостные стены, выложенные циклопической кладкой[56], напоминал в чистом и прозрачном свете, какого не встретишь больше нигде, исполинский золотой шар. После тяжелого пути по суровым горам Иудеи перед путником словно раскрывался ларец с ослепительно прекрасными драгоценностями, сокровищница, полная колоколен, башен, террас и куполов. Слева сиял синий купол Храма, который во времена турецкого завоевания назывался мечетью Омара, справа — сверкал золотой купол Анастасиса, а за базиликой Гроба Господня высилась мощная башня Давида, грандиозный донжон, над которым вольно реяло королевское знамя, и при виде его Тибо улыбнулся: благодарение Богу он все еще здесь, он все еще жив! Под лучами жаркого солнца все это блестело, сверкало, мерцало наподобие гигантской короны, сотворенной во славу Царя Христа, и Тибо, чья душа преисполнилась восторга, спешился и преклонил колени на камнях дороги, благодаря Того, кем было создано все вокруг. Стояли теплые светлые дни, погода была живительной и утешительной, как надежда, а этот город был городом Воскрешения. Почему бы ему не стать и городом исцеления безнадежного больного?

Тибо так счастлив оттого, что привез редкое лекарство, что готов был поверить в любое чудо, ему казалось, что возможно все. Тем временем его конь прокладывал себе путь по людным улицам города, и Тибо снова видел Иерусалим, точно таким же, каким знал его всегда, с его пестрой толпой, говорливой или монотонно бормочущей в соответствии с ежедневными уставными часами молитв или праздниками более или менее значительных святых, которые отмечались в тот или иной день. Одних почитали только в каком-нибудь из кварталов, других — во всем городе. Но и сам Тибо, вернувшийся после долгой отлучки, не остался незамеченным: слишком давно в городе знали королевского щитоносца и друга детства Бодуэна, и его имя неслось впереди него по улицам и площадям:

— Бастард де Куртене! Он вернулся! Его не убили!

Тибо окликали, угощали фруктами и сладостями, какая-то хорошенькая женщина бросила ему цветок, — и он благодарил ее улыбкой, но продолжал свой путь, не останавливаясь. Тем временем слухи о его возвращении достигли цитадели, и опускная решетка ворот поднялась перед ним прежде, чем он назвался. Когда Тибо оказался во дворе, его тотчас окружили, тесня со всех сторон: каждому хотелось разузнать хоть что-нибудь, чтобы было о чем рассказать в тавернах нижнего города, — и никому не приходило в голову принести ему воды или спросить, как он себя чувствует, — но Тибо никому не отвечал: прежде всего он должен был отчитаться перед королем.

— Король, — сказал кто-то, — выходит из своей спальни только чтобы заседать в Совете или помолиться в часовне.

— Ему так плохо? Тогда отчего же слышны эти звуки — пение, скрипки, праздничный шум?

— Это все «королева-мать»! Она устраивает бал в честь графа Генриха Шампанского и принца де Куртене, которые недавно к нам вернулись...

— Вместе со мной! — громовым голосом прокричал Гийом Тирский, подхватив обеими руками полы своего священнического одеяния, чтобы бежать быстрее. — Что же вы его тут держите, безмозглые, любопытные дураки? Убирайтесь отсюда! Скройтесь с глаз!

Когда он добежал до Тибо, стража и слуги уже разошлись. С минуту Гийом смотрел на него, не зная, радоваться или плакать, а потом из его сияющих радостью глаз брызнули слезы, и он крепко обнял чудесным образом возвращенного ученика.

— Хвала Господу, Тибо, наконец-то ты вернулся! Но где ты пропадал? Что с тобой случилось?

— Я был пленником Саладина. В Дамаске. Разве вы не знали? Правда, поскольку меня взяли в плен не в бою, то и выкупа за меня не просили.

— Больше того — то, что ты в плену, держали в тайне. В противоположность тому, как делается обычно, Дамаск даже на наши вопросы не отвечал, хотя мы не раз справлялись о тебе. Но иди же скорее к королю! Господи, как же он обрадуется!

— Тем более что я наконец-то привез анкобу! В каком он сейчас состоянии?

— Не знаю, в каком состоянии ты его оставил, уезжая, но я, увидев его после своего возвращения с Запада, был потрясен. Мариетта утверждает, что внешних признаков болезни стало ненамного больше. Она никогда не сомневалась, что ты вернешься, и проказа, по ее словам, утихла, дожидаясь, пока ты привезешь средство против нее. Однако жар у него бывает часто.

— А кто такой этот граф Шампанский? Что это за принц де Куртене, ради которого так стараются музыканты?

— Это крестоносцы, которые прибыли сюда, чтобы обеспечить себе местечко в раю, совершив сорокадневное паломничество и надеясь истребить какое-то количество неверных. Перемирие их разочаровало. Первый из них — Генрих Щедрый, родственник французского короля Людовика VIII, человек весьма достойный. Второй, Куртене, не связан с тобой никаким кровным родством: это младший сын Людовика VI Толстого, а если он носит то же имя, что и ты, то только потому, что женился на последней и очень богатой наследнице феода, которую сделал принцессой, получив взамен ее имя и герб. Это мрачный, жестокий и высокомерный человек, но твой отец, сенешаль, очень его ценит, они отлично ладят — а как же, рыбак рыбака видит издалека... Когда они стали подниматься по лестнице, ведущей в покои Бодуэна, Тибо с удивлением услышал звуки лютни и поющий женский голос, удивительно нежный и мягкий. Прочитав в его глазах немой вопрос, канцлер улыбнулся:

— Сам увидишь, здесь произошли заметные перемены. Некоторые явно неприятные и даже мерзкие, но... эту как раз можно было бы считать своего рода утешением, посланным Господом по заступничеству Пресвятой Девы.

В самом деле, сцена, которая открылась взгляду юноши, когда слуга распахнул дверь, неожиданно оказалась пленительной и немного нереальной. Ощущение иллюзорности еще усиливало благоухание легкого дымка, поднимавшегося от стоявшей на полу курительной плошки. Бодуэн в своем белом монашеском одеянии сидел, прислонив окутанную покрывалом голову к спинке высокого кресла, руки в перчатках спокойно лежали на коленях, и прелестная фигурка музыкантши, одетой в атласное платье радостного алого цвета и устроившейся на подушке, соседней с той, на которой покоились забинтованные ноги прокаженного, составляла с этой белой тенью эффектный контраст. Картина была странной, но завораживающе красивой, и вся была пронизана любовью, которую источал голос Арианы, которая сияла в ее глазах... У ног этого заживо разлагающегося человека она напоминала Магдалину у подножия Креста: телесная немощь исчезала в ослепительном сиянии воспоминаний, она не видела того, что было у нее перед глазами.

Увидев входящих, она радостно вскрикнула:

— Мессир Тибо! Посмотрите, мой дорогой господин, он к вам вернулся!

Бодуэн сделал усилие, пытаясь подняться, нашарил костыль, но Тибо уже упал к его ногам, стараясь разглядеть скрытое под белой тканью лицо, — однако покрывало теперь было более плотным. Бодуэн тем временем наклонился и порывисто обнял за плечи друга, вернувшегося издалека.

— Благословен Господь, позволивший мне снова тебя увидеть! Я уже считал тебя умершим, — воскликнул он, и в голосе его слышались слезы.Однако я здесь, мой король, и готов снова вам служить! И я привез анкобу...

— В самом деле? Боюсь, друг мой, что теперь уже слишком поздно, я так устал...

— Слишком поздно никогда не бывает. И вы так прекрасно умеете сражаться! Мы вместе продолжим эту битву.

Это не было предложением, и еще того менее — вопросом, это было утверждением. Тибо вновь почувствовал себя старшим братом, каким он был когда-то для десятилетнего мальчика, оглушенного известием о своей болезни. Оглядевшись вокруг в поисках поддержки, он остановил взгляд на Ариане, отошедшей в сторонку.

— Как вы здесь оказались? — вопрос сам собой сорвался с его губ. — А где Изабелла... я хочу сказать, принцесса, чьей камеристкой вы были? — тотчас поправился он.

— Не упрекай ее ни в чем, — вмешался Бодуэн. — Если кто и заслуживает упреков, то только я один: у меня недостало сил ее отослать, когда она вернулась во дворец. Тебя рядом не было, и никто не мог мне обещать, что когда-нибудь ты вернешься. Она молила, упрашивала... а мне так необходима была хоть капля нежности! И я позволил ей остаться при одном условии: она никогда не увидит меня с открытым лицом. Она живет вместе с Мариеттой и выходит, когда я ее об этом прошу. Я и сейчас попрошу ее об этом.

Он повернул голову к девушке, та с улыбкой наклонилась, поцеловала его руку в перчатке и вышла. Проводив ее глазами, больной вздохнул:

— Ты должен презирать меня, но, видишь ли, когда доходишь до такого состояния, до какого дошел я, удивительно слышать из уст такой красивой девушки, что она меня любит. Моя мать тоже это говорит, но я не люблю мою мать так, как люблю Ариану... Она поет, разговаривает со мной... и болезнь затихает.

— Но — простите меня! — разве не мучительна вам... вашей плоти... эта близость, которой прежде вы так опасались?

— Да, но Господь в великой милости своей угасил во мне желание. Я узнал, что существует другой род любви: когда можешь всю жизнь провести рядом с любимой, глядя на нее и слушая ее голос, и не просить ни о чем, кроме того, чтобы она была рядом. Мне кажется, она чувствует то же самое. То, что ей пришлось однажды ночью вытерпеть в этом дворце, оставило у нее глубокое отвращение к плотским утехам.

— И слава богу! — мягко проговорил Тибо. — Но вы только что упомянули о той ночи, когда она оказалась в такой серьезной опасности, что вы тотчас ее отослали. Этой опасности больше не существует?

— Нет. Моя мать меня в этом заверила. Она снова взяла Ариану под свое покровительство.

— Ваша... мать?

От изумления у Тибо пропал голос, и Гийом Тирский воспользовался этим, чтобы вмешаться в разговор.

— Дай королю немного отдохнуть! — посоветовал он. — Я сам тебе все объясню. В этом дворце, да и во всем Иерусалимском королевстве, многое изменилось... Как, впрочем, и во всем остальном мире, где за это время один за другим умерли французский король Людовик VII, наш друг басилевс Мануил и Папа Александр III.

Это было самое малое, что можно было сказать, Тибо вскоре и сам с печалью увидел, какие разрушения за год его отсутствия произошли в привычной ему картине. Иерусалим был все так же прекрасен, но теперь он напоминал великолепный плод, у которого под кожицей ползают черви, питающиеся его мякотью и тучнеющие до тех пор, пока он не сгниет. Самым ярким символом этого был Гераклий, который вернулся с Собора преисполненный собственной значительности и наконец-то сумел добиться того, о чем давно мечтал: патриаршего престола, освободившегося после смерти Амори Нельского. Несмотря на ожесточенное сопротивление Гийома Тирского, — сопротивление, которого тот ему так никогда и не простит, — Гераклий получил это место без особого труда, поскольку на его стороне выступила мать короля. Конечно, Аньес, несмотря на то, что начала стареть, завела себе нового любовника, но и к Гераклию она сохранила довольно пылкую нежность, и потому взяла на себя труд осаждать бесконечными просьбами Бодуэна, у которого в то время началось жестокое обострение болезни. Она ухаживала за ним с поистине материнской заботой, и король, на время снова ставший несчастным ребенком, которого холит и лелеет нежная мать, дал согласие на совершенно возмутительное избрание, с которым каноники храма Гроба Господня вынуждены были согласиться: с одной стороны, их принуждал к этому приказ короля, с другой — давление при помощи оружия, которое оказывал на них в момент выборов Жослен де Куртене. Не говоря уж о том, что некоторые из них были подкуплены...

С тех пор Гераклий поражал город роскошью и разгулом. Его любовница, Пак де Ривери, усердно ему в этом помогала и подолгу гостила в патриаршем дворце.

Аньес, со своей стороны, ничего против этого не имела: она была поглощена своей новой любовью, которая, как впоследствии выяснится, оказалась для королевства гибельной. Впрочем, не впрямую; счастливый избранник был — разумеется! — очень красивым мужчиной, отважным как на поле боя, так и в любовных забавах, и к тому же довольно умным. Его звали Амори де Лузиньян, он принадлежал к старинному пуатевинскому роду, который, как говорили, вел свое происхождение от феи Мелюзины[57]. Несколько лет назад он прибыл в Святую землю, чтобы совершить паломничество с оружием в руках, и женился здесь на дочери от первого брака Бодуэна де Рамла, вечного воздыхателя Сибиллы.

Он не занимался кознями, как Гераклий или Жослен де Куртене. Как и сам король, он более всего был озабочен преемником — ведь он мог потребоваться в самое ближайшее время, и вполне могло случиться, что им станет младенец, еще находящийся на руках у нянек. Для того чтобы ребенок мог спокойно расти, ему необходим был защитник, а стало быть, — нужно найти для Сибиллы супруга, который сумел бы ей понравиться и, разумеется, был бы при этом и доблестным рыцарем... Пусть даже он не будет особенно умен, — найдется способ восполнить этот недостаток.

Найти мужа — вдова Гийома де Монферра только о том и мечтала. Отсутствие «жениха» слишком, на ее взгляд, затянулось, и она обрадовалась появлению в ее жизни младшего брата Амори: Ги де Лузиньян, несомненно, один из самых прекрасных юношей на свете, только что по приглашению старшего брата прибыл в Иерусалим. Пылкая молодая вдова страстно в него влюбилась и незамедлительно пала в его объятия. Сделав его своим любовником, она во всеуслышание объявила, что намерена выйти за него замуж и в случае, если вдруг ее маленький сын умрет, она, как вменяет ей в обязанность закон о наследовании, наденет корону на своего возлюбленного.

Амори, несколько удивленный успехом своего предприятия, — не рассчитывал, что дело зайдет так далеко, и думал, что большее, на что может рассчитывать его брат, — это стать заботливым отчимом малолетнему государю, не мог удержаться от смеха:

— Если Ги сделается королем, я в таком случае должен стать богом! — сказал он канцлеру, с которым, оценив его по достоинству, поддерживал неплохие отношения. — Но, надеюсь, с Божьей помощью ребенок выживет, и до этого дело не дойдет!

Как бы там ни было, их обвенчали, и назад пути уже не было. В тот же день Ги де Лузиньян получил графства Яффы и Аскалона, и чета новобрачных отправилась проводить знойный медовый месяц в Яффском дворце под пальмами.

Гийом Тирский не решился высказать Бодуэну свое мнение об этом браке, как раньше не осмелился попрекнуть его избранием Гераклия. Его куда больше тревожило другое: Бодуэн, опять же под воздействием Аньес, которая неделю за неделей умело вкладывала в голову своего сына нужные ей мысли, возненавидел Раймунда Триполитанского, который, по словам этой дамы, с нетерпением дожидался его смерти, чтобы тотчас устремиться в Иерусалим и завладеть короной.

— Графу Раймунду, прибывшему на свадьбу, было приказано немедленно отправиться восвояси. Взбешенный, — что вполне понятно, — он заперся в своем замке в Тивериаде и, признаюсь, меня это мучает, — со вздохом признался Гийом Тирский. — Самое печальное, что по одному этому видно, каким огромным влиянием на Его Величество теперь обладает госпожа Аньес.

Она не устает твердить, что Раймунд связался с Саладином и — будем называть вещи своими именами — что он предатель. Однако твое возвращение вселяет в меня некоторую надежду...

— Возможно, ненависть делает госпожу Аньес ясновидящей: знаете ли вы, с какими почестями принимали и Дамаске, у султана, одного из его приближенных, синьора Пливани? Я видел это собственными глазами.

— Ах вот что! — отозвался явно раздосадованный архиепископ. — И ты заключил из этого, что он использует перемирие для улаживания собственных дел и старается снискать расположение Саладина?

— А вы что подумали бы на моем месте? Это было в тот самый день, когда магистру тамплиеров отрубили голову. Кстати, кто занял его место?

— Арно де Торрож, человек немолодой и благоразумный, с ним нам не придется опасаться припадков ярости, к каким был склонен Одон де Сент-Аман, прими Господь его душу! Даже стычки с госпитальерами, которые случались почти ежедневно, и те прекратились, что уже отрадно. Вот видишь, хорошенько поискав, я все же сумел найти одну хорошую новость, — произнес он, намереваясь удалиться в часовню, но Тибо его не отпустил.

— Прошу вас, монсеньор, погодите еще минутку! Вы ведь обещали рассказать мне, каким образом Ариана оказалась теперь у короля, да еще с благословения госпожи Аньес.

— Да здесь и рассказывать-то почти нечего. Насколько мне известно, однажды вечером, вскоре после того, как отпраздновали свадьбу, она явилась во дворец и направилась прямиком к матери короля. Я не знаю, о чем они говорили, но Аньес сама привела Ариану в покои Его Величества, и ты собственными глазами видел, как сейчас обстоят дела...

— Да-да, конечно! Но почему она покинула принцессу Изабеллу? Да еще ради того, чтобы вернуться в дом ее врага? Не понимаю, как такое могло случиться...

— Об этом, мальчик мой, надо спросить у нее самой, я об этом не имею ни малейшего представления!

Гийом Тирский вдруг заторопился, и это обстоятельство навело Тибо на мысль о том, что, возможно, священнослужитель решил прибегнуть к искусству, полезному для дипломатов, но осуждаемому моралью, — ко лжи. Ему очень хотелось расспросить Гийома Тирского обо всем поподробнее, но он знал, что если архиепископ-канцлер решил о чем-то умолчать, то и под пытками ни о чем не расскажет. Оставалось понять, почему он лжет, и Тибо решил, последовав его совету, расспросить обо всем девушку. Он нашел ее на заднем дворе: Ариана помогала Мариетте развешивать только что выстиранное белье.

Она встретила его, как всегда, приветливо, с той счастливой улыбкой, которая, похоже, не сходила теперь с ее лица, но когда он — очень осторожно! — задал вопрос о ее возвращении, Ариана отвела глаза и наклонилась к корзине с бельем.

— Все получилось очень просто, — пожав плечами, сказала девушка. — Я больше не могла жить вдали от него, потому и покинула Наблус...

— И никто вас не удерживал?

— Никто. А почему кто-то стал бы это делать?

Теперь она держалась так же неестественно, как и канцлер, и Тибо потерял терпение.

— Я думал, мы — друзья, — произнес он с горечью, к которой примешивался гнев, — а вы обращаетесь со мной, как с едва знакомым и назойливым человеком. Я целый год ничего ни о ком не знал и, наверное, имею право узнать чуть побольше. Между вами и королевой Марией что-то произошло?

— Ровным счетом ничего. А что, по-вашему, могло произойти? Я вам уже сказала: я вернулась, чтобы быть рядом с моим королем. Я знала, что ему становится все хуже, и мне непереносимо было находиться от него вдалеке.

— И вы сочли, что можно отправиться к госпоже Аньес прямо от ненавидящей ее женщины, которая вас приютила? Вы не находите такое поведение недостойным?

Ариана сильно покраснела и уставилась на него заблестевшими от слез глазами:

— Я не смогла бы вернуться во дворец без госпожи Аньес. В конце концов, именно она забрала меня из дома моего отца! Кроме того, за год многое изменилось, и — не знаю, поверите ли вы мне, но и королева, и принцесса расстались со мной без сожалений! А теперь оставьте меня и не мучайте короля расспросами, он и без того несчастен! Удовольствуйтесь тем, что займете подле него прежнее место. И помните, что он тяжело болен и, несомненно, сражаться больше не сможет!

— Приказывать мне может только он! — в ярости выкрикнул Тибо. — А что касается места, — вам тоже следовало бы оставаться на своем! Насколько мне известно, он на вас не женился?

Эти жестокие слова произносить было ни к чему, и Тибо тотчас пожалел о сказанном. Но он был слишком горд для того, чтобы просить прощения, да к тому же еще, несмотря на то, что минутой раньше сказала ему Ариана, у него было тягостное ощущение, что он уже не может занять свое прежнее место. Все стало иначе — не так, когда он и Мариетта были единственными близкими Бодуэну людьми. Конечно, никто — и в особенности король — не пытался отнять у него привилегию ночевать в королевской спальне, но Тибо вскоре заметил, что теперь там царили женщины. Он убедился в этом на следующий же день после своего возвращения. Помимо Жоада бен Эзры, который тотчас явился, чтобы назначить новое лечение с учетом нынешнего состояния больного, вокруг короля, сменяя одна другую, хлопотали четыре женщины: при нем, разумеется, оставались Мариетта и Ариана, но к ним присоединилась и Текла, армянская служанка, с которой Тибо не был знаком, а главное — госпожа Аньес, которая приходила несколько раз в день и окружала сына безмерной нежностью. Бодуэн черпал в этих потоках нежности поддержку, не сознавая, что мать бессовестно пользуется его беспомощным состоянием для того, чтобы делать политические ходы и добиваться выгод и преимуществ для своих приближенных, одновременно стараясь исподтишка устранить тех, кто мог бы, когда смерть сделает свое дело, воспротивиться ее власти. Она, вместе со своим братом-сенешалем, во время тяжелого приступа болезни, когда Бодуэн едва сознавал, что происходит вокруг него, и потому допустил возмутительное избрание Гераклия, попросила Адама Пелликорна поискать себе другое жилье — под тем предлогом, что ночью рядом с королем должны оставаться лишь надежные люди, а он, прежде служивший в войсках графа Фландрского, не мог считаться таковым. А когда король, немного оправившись, осведомился о нем, ему ответили, что Адам уехал, и никому не известно, что с ним сталось... Король без раздумий в это поверил.

— Я огорчился тогда, — вздохнул Бодуэн, — потому что это ты привел его ко мне и потому что он мне доверился, но меня это не удивило. Он прибыл в Святую землю с высокой миссией, и, наверное, ради исполнения этой миссии он и уехал.

— А вы можете рассказать мне, что это была за миссия?

— Я не имею права рассказывать тебе об этом, Тибо, ты должен понять. Он один...

— И все же, когда я уезжал, он сказал, что все мне объяснит. Может быть, когда-нибудь он еще вернется?

Тибо не очень в это верил. Его дружеское расположение к человеку, который был десятью годами старше, зародилось внезапно и просто, и он никогда бы не подумал, что такой веселый товарищ может скрывать тайну настолько важную, чтобы не разделить ее с ним, несмотря на то, что королю он открылся. С одной стороны, это было хорошо, поскольку он признал Бодуэна своим сюзереном, но с другой — юноша не мог отделаться от мысли о том, что истинная дружба, то братство, которое складывается в битвах, когда смерть близка, создает особые связи, самой прочной из которых должно быть доверие. Впрочем, Адам мог счесть его слишком молодым для того, чтобы все ему рассказать. Сам он, во всяком случае, точно знал, что без раздумий и даже с радостью разделил бы с Адамом тайну, тяготившую его с той минуты, как Саладин высказал ему свое странное требование: найти затерянную в одном из колодцев Иерусалима Печать Мухаммеда, — хотя Бодуэну, разумеется, он ни словом об этом не обмолвился. Ему казалось, что здравый смысл, коим в высшей степени был наделен пикардийский рыцарь, помог бы ему решить: стоит ли это дело того, чтобы им заниматься, или — что казалось наиболее вероятным, — следует причислить его к разряду тех неисполнимых поручений, приправленных изрядной долей насмешки, какие дают правители, прекрасно зная, что их требование исполнено не будет, а стало быть, ничто не помешает осуществиться их замыслам. И в самом деле, Саладин дал ему понять, что рано или поздно завладеет Иерусалимом, и остановить его не сможет никто.

Так что исчезновение Адама лишь сгущало эту новую, душную и мутную, атмосферу, в которой Тибо передвигался практически вслепую. Конечно же, душа Бодуэна не изменилась. Напротив, он выказывал своему щитоносцу трогательную признательность за лекарство, за которое теперь так ухватился и которое, против всех ожиданий, начало действовать: жар уменьшался, силы возвращались. Это позволило юному герою снова появляться на заседаниях Совета, утверждать свою волю, словом, царствовать, но ему все-таки требовались долгие часы отдыха между делами. Только теперь он уже не охотился и не скакал верхом по холмам, и если Султан не слишком скучал в конюшне, то лишь потому, что Роже Ле Дрю, старший конюх, по приказу короля до возвращения Тибо особенно заботился о коне и следил за тем, чтобы тот не застаивался. Теперь, по просьбе Бодуэна, его сменил Тибо, и ежедневные встречи с прекрасным скакуном помогали ему унять мучительную тревогу. Так было до того утра, когда Жослен де Куртене вошел в конюшню в то время, как Роже седлал Султана для Тибо, и направился к ним тяжелой походкой, которая появилась у него в последние несколько месяцев. Даже не взглянув на сына, он обратился к старшему конюху своим обычным высокомерным тоном:

— А, я вижу, ты Султана седлаешь! Очень удачно, я как раз пришел за ним.

Тибо немедленно вмешался, с величайшим удовольствием отметив при этом, что за год своего плена подрос и сделался выше сенешаля:

— Никто не имеет права прикасаться к королевскому боевому коню... если сам король не прикажет, а меня сильно удивило бы, если бы он отдал такое распоряжение!

— Почему бы и нет? Я ведь его дядя, и в то же время — сенешаль этого королевства. Ну-ка посторонись!

— Об этом не может быть и речи. Именно мне Его Величество поручил Султана, чтобы немного освободить Ле Дрю. К тому же вы не можете ездить на нем: вы слишком тяжелы для этого коня, ему вас не вынести! Он сбросит вас на землю.

Тибо умолчал о том, что Жослен, на его взгляд, был в плохом состоянии: кожа пожелтела, уплотнилась, глаза палились кровью, он вряд ли смог бы справиться с норовистым Султаном.

— Я и сейчас езжу верхом лучше, чем когда-нибудь сможешь это делать ты, молокосос, — недобро ухмыльнувшись, ответил тот. — Впрочем, я сам и не собираюсь па него садиться, ездить на Султане будет мой новый щитоносец Жеро де Юле, а он отличный наездник!

— О да, с его девичьим личиком и глазами газели, — усмехнулся Тибо, уже разглядевший за спиной у Сенешаля прелестного мальчика. — Как бы там ни было, даже если он ездит верхом как сам святой Георгий, к королевскому коню ни он, ни вы не притронетесь!

— Болван! Лучше бы тебе со мной не ссориться. Твой король долго не протянет, а когда он умрет, тебе потребуется мое покровительство.

— Я не нуждаюсь в вашем покровительстве ни теперь, ни в будущем! Я всегда рассчитываю только на свой меч. Что же касается состояния здоровья Его Величества Бодуэна, — готов биться об заклад, что вскоре он снова оседлает Султана!— Сядет в седло? Без рук, без ног — говорят, у него ни кистей, ни ступней не осталось? Ну да, ты всегда был мечтателем.

— Я — мечтатель?

— Ну конечно. Разве ты не мечтал сделаться принцем, женившись на младшей сестре своего господина? Я даже слышал, будто он обещал отдать ее за тебя.

Тибо пожал плечами.

— Не знаю, мессир, у кого вы добываете эти сведения, но, если вы за них платите, знайте, что вас обворовывают. Никогда Его Величество ничего подобного мне не обещал.

— Что ж, тем лучше. В таком случае тебя не огорчит ее предстоящее замужество. За время твоего отсутствия немало воды утекло, и сердце прелестной Изабеллы высказалось так... как пожелали мы с госпожой Аньес.

— Вы говорите загадками. За кого она должна выйти замуж и когда?

— Когда? Не сию минуту — надо еще уговорить бывшую королеву, а также короля, но он ничему помешать не сможет...

— Скажете вы мне, наконец, за кого ее собираются выдать замуж? — проговорил юноша, стараясь сохранить бесстрастное выражение лица и скрыть поднимавшуюся в душе бурю.

— За молодого Онфруа де Торона, сына госпожи Стефании Шатильонской. Она познакомилась с ним на свадьбе Сибиллы и Лузиньяна.

— Вы никогда не заставите меня поверить, что ее привезла туда королева Мария.

— Нет, не она, это сделал ее супруг, Балиан д'Ибелин, получивший приказ... от короля! Госпожа Аньес сочла несправедливым, что несчастная девочка остается вдали от двора, и хотела доставить удовольствие госпоже Стефании, своей подруге. Должен сказать, королевского приказания было нелегко добиться, но Бодуэн в то время был так болен, что со свадьбой пришлось поторопиться из опасений, как бы ее не пришлось отложить из-за траура. Прелестная Изабелла приехала, посмотрела на Онфруа, он увидел ее, — и любовь довершила дело. Они друг от друга без ума. Надо сказать, более красивую пару трудно себе представить, так не хотелось их разлучать. Она подождет согласия матери в монастыре в Вифании, а это случится довольно скоро. Жених же отправился в Крак учиться рыцарским искусствам у отчима. Правда, не знаю, так ли уж он в этом нуждается, потому что он красив, как греческий бог... Откровенно говоря, он немного похож на тебя... И даже очень похож, потому что, по-моему, он слабоумный.

— Но я не слабоумный! — в бешенстве выкрикнул Тибо. — И Изабелла не смогла бы полюбить такого человека.

— Тем не менее именно это и случилось. Все, на что способен Онфруа, это пощипывать струны и мурлыкать любовные песенки, но, боюсь, с мечом он управляется хуже, чем с лирой. Очаровательный трусишка!

— Трусишка? Внук коннетабля, такого мужественного человека? — презрительно уронил Тибо. — Мне трудно в это поверить! А что говорит Рено Шатильонский?

— Он старается быть обходительным с супругой, поскольку феод ему достался благодаря ей, к тому же любовь Онфруа к Изабелле на руку его политическим интересам... и нашим тоже; таким образом, все преемники этого несчастного прокаженного теперь у нас в руках. Ну так что — уступаешь ты мне этого коня?

Тибо хоте было повторить, что об этом и речи быть не может, но Роже Ле Дрю его опередил.— При всем моем уважении к господину сенешалю, — сказал он, — я никогда не позволю, чтобы кто-то брал одного из коней Его Величества, и так будет до тех пор, пока жив наш король. И уж тем более — чтобы кто-то брал Султана!

— Ладно тебе! Чуть раньше, чуть позже... Я подожду. Я всегда умел ждать!

И его мрачный смех раскатился и затих под высокими сводами просторной конюшни.

Три минуты спустя Тибо оседлал Султана и пустился скакать галопом по дороге, ведущей в Вифанию. Если Изабелла разлюбила его и теперь любит другого, пусть скажет об этом сама. Он слишком хорошо знал, насколько коварен его отец, чтобы полностью и безоговорочно поверить его словам. Казалось, человек, когда-то давший ему жизнь, теперь поставил перед собой задачу отравлять ему эту жизнь. И удавалось это ему как нельзя лучше, потому что в груди Тибо, когда он соскочил с коня у монастырских ворот и яростно дернул веревку колокола у входа, кипела неукротимая ярость. И все же эта ярость утихла, когда его провели в окруженный прохладной внутренней галереей сад с пряными травами, над которыми высились черные кипарисы. Здесь царил такой покой, что всякий гнев, даже не находящий исхода, казался святотатством, и Тибо почувствовал, как боль покидает его.

Но навстречу ему вышла вовсе не Изабелла, а сама настоятельница, он издали увидел ее белое платье и черное покрывало, задевавшие верхушки тимьяна, лаванды и майорана. Большой золотой наперсный крест свидетельствовал о ее сане. Тибо почти не удивился, узнав обрамленные строгим белым апостольником черты лица вовсе не матушки Иветты, а Элизабет де Куртене, его приемной матери. В порыве нежности он готов был кинуться к ней, но она выглядела в своей ноной роли настолько величественной, что он опустился на колени и склонил голову.

— Преподобная мать!

Она быстрым движением заставила его подняться и на мгновение прижала к себе.

— Сын мой! Господь позволил мне снова тебя увидеть, и я не устану благодарить Его и не перестану молить о прощении за то, что поспешила тебя оплакать. Как ты живешь? Ты еще больше вырос... и повзрослел. Очень тяжко было в плену?

— Все это пустяки по сравнению с тем, что я застал здесь: мой король оказался в окружении людей, которые уже теперь делят между собой его наследство... и к этому добавилось то, что мне рассказали про Изабеллу! Простите меня, матушка, сначала я должен был спросить у вас, но...

— ...но ты хотел ее увидеть? Но это невозможно... потому что она не хочет видеть тебя.

— Почему?

— Думаю, ей стыдно.

— Чего ей стыдиться? Этой новой любви, которой она, как говорят, одержима и которая заставила ее меня отвергнуть? Значит, это правда?

— Кто тебе об этом рассказал?

— Мой... то есть сенешаль! И с такой злобной радостью!

— Тебе больше не хочется называть его отцом? Признаюсь, мне и самой трудно называть его братом, как и мать короля — сестрой. Род Куртене когда-то был таким значительным, благородным, а теперь... Почему должно было случиться так, что самый, может быть, великий и, несомненно, самый чистый из всех поражен ужаснейшей из болезней? Пути Господни иногда и впрямь неисповедимы...

— Матушка, умоляю вас, забудьте на минутку о короле и расскажите мне об Изабелле!

— Что я могу тебе рассказать? Что она сожалеет о том, что не смогла удержаться, увидев этого юношу? Тебя это не утешит. Не утешит тебя и то, что она молит тебя о прощении. Она так молода! И была еще моложе, когда дала тебе слово. Это была детская любовь, не устоявшая перед временем, такое часто случается...

— Но не всегда, матушка, не всегда! Я знаю, что моя любовь не угаснет, что я буду любить ее до последнего вздоха... Но я больше не имею права хранить вот это...

Он резким движением сдернул с шеи тонкую цепочку, на которой висело подаренное Изабеллой кольцо, и вложил цепочку с кольцом в руку Элизабет.

— Я возвращаю ей слово вместе с этим кольцом. Только попросите ее не отдавать его... другому!

Он снова опустился на колени, приподнял край белого платья своей приемной матери, коснулся его губами, потом вскочил и убежал. Настоятельница проводила его печальным взглядом. Она считала эту детскую любовь непрочной, и только теперь поняла, как глубоко она может ранить взрослого мужчину.

Выйдя за ворота монастыря, Тибо спустился к Кедрону и, привязав к стволу ивы Султана, сам присел рядом. Он любил этот уголок и часто приходил сюда ради простого удовольствия наблюдать за бегущей водой. Впрочем, иногда он окунался в реку с блаженным чувством: ему казалось, что вода не только смывает с тела грязь и пыль, но и очищает душу. Однако сегодня, в этот горестный день, вода не могла угасить горевший в его отравленной душе огонь гнева, горя и ревности. И тогда он впервые в жизни заплакал...

Новость ворвалась ураганом: Рено Шатильонский, несмотря на перемирие, только что начал приводить в исполнение план, который долго вынашивал, мечтая, наконец, отомстить за шестнадцать лет плена, проведенных в темнице Алеппо: собрав войска, он вошел в Аравию и направился к Хиджазу, намереваясь захватить Мекку. В его планы входило уничтожить святые места ислама, разрушить Каабу, черный камень, к которому каждый год стекались паломники, напоить своего коня в мечети Аль-Харам в Медине[58], где жил, молился и учил Пророк Он следовал путем паломников,которые через Петру, Хизму и пустыню Нефуд шли к оазису Тейма, самому цветущему из всех, — его называли «преддверием Мекки».

Он почти добрался до цели, когда до него дошли дурные вести. Вернувшись в Каир, Саладин с ужасом узнал о намерениях Рено, и его почтовые голуби отправились в путь, неся его племяннику Фарух-шаху, правителю Дамаска, приказание немедленно выступить в поход на земли неуемного сеньора, лежавшие к востоку от Мертвого моря. Узнав о разорении своих земель, Рено пришел в ярость, отказался от прежних намерений и повернул назад, чтобы защитить свои владения. Он не застал там Фарух-шаха, — тот уже отступил в мусульманские земли, — но встретил неподалеку от Керака один из тех больших караванов, которые обычно посылали из Дамаска в Египет: на сотни метров растягивались эти роскошные вереницы людей и вьючных животных, несущих на себе ковры, благовония, ткани и пряности. Рено, нарушив все законы и соглашения, напал на караван, убил всех, кто ему сопротивлялся, обратил в рабство женщин и детей и забрал себе весь груз, который стоил целое состояние — около двухсот тысяч золотых византинов.

Саладин на этот раз набрался терпения и отправил к Бодуэну послов, требуя справедливости, а тот решительно, как действовал обычно при решении военно-политических вопросов, потребовал, чтобы Рено, исполняя данное Саладину слово, вернул награбленное имущество и отпустил пленных.

Рено с дерзостью, присущей человеку, чрезмерно уверенному в себе, ответил, что не подчинится королевскому приказу, а если король хочет, чтобы он вернул все захваченное, так пусть сам Саладин придет и заберет.

Саладин в ответ выступил из Каира и вторгся в Трансиорданию. Увидев перед собой желтые флаги, Рено понял, что зашел слишком далеко и проиграл. И тогда, поднявшись на донжон Крака, он приказал разложить там большой костер и поддерживать огонь днем и ночью...

Часовые на крепостных стенах Иерусалима заметили этот огонь и сообщили о нем королю. Бодуэн ни минуты не колебался: его звали на помощь, так же, как делал он сам, когда зажег огонь на башне Давида перед Монжизаром. Король призвал к себе Амори де Лузиньяна и приказал ему собрать все войска, какими он сейчас располагает.

— Я пойду вместе с вами во главе армии!

— Ваше Величество, это невозможно, — возразил ему коннетабль. — Или вы мне не доверяете?

— Я вам доверяю целиком и полностью, но мессир Рено однажды помог мне спасти это королевство, и я не могу его покинуть в беде, даже если он сам виноват в сложившейся ситуации. Не беспокойтесь, мне сейчас лучше. Я должен туда отправиться. Однако, чтобы вы не тревожились, я проделаю весь путь на носилках и сяду на коня только тогда, когда покажется враг!

Отговорить его от этого решения было невозможно. Передав бразды правления Иерусалимом своему зятю, Ги де Лузиньяну, и поручив ему охранять город на время своего отсутствия, он устроился в носилках, закрепленных на сильных лошадях. Тибо скакал следом, ведя Султана в поводу, одновременно радуясь тому, что лекарство Маймонида помогло Бодуэну, и тревожась: сможет ли король удержаться в седле? На этот вопрос, который он не решался задать прямо, Бодуэн ответил так

— Все очень просто: ты меня привяжешь. Я велел изготовить для меня седло, более высокое, чем обычно, и снабженное крепкими кожаными ремнями, чтобы они прочно меня удерживали.

— Но как вы будете сражаться?

— На левой руке пальцев у меня не осталось, но щит я еще держать могу. А правая, благодарение Господу, еще может управляться с мечом.

— Ваше Величество, это безумие!

— Ты так думаешь? Ты помог мне вернуть силы, и я обязан отдать эти силы служению Богу и королевству, и моим солдатам тоже. Пока дышу, я постараюсь сам вести войска. Может быть, Господь дарует мне счастье умереть в седле, пронзенным стрелой или копьем. Это, видишь ли, единственное, о чем я теперь мечтаю, потому что мне страшно думать о том, как я буду догнивать в своей постели.

Однако на этот раз Бодуэн с врагом не встретился. Саладин отказался от боя и повернул к Дамаску, намереваясь воспользоваться перемещениями армии франков для того, чтобы напасть на Галилею. Он перешел Иордан, захватил Бейсан и начал осаду укрепленного замка Бельвуар, преграждавшего дорогу к Назарету. Но Бодуэн уже развернулся и двинулся к нему.

Именно у стен Бельвуара король-рыцарь под восторженные крики солдат появился перед войсками. На нем снова была кольчуга, на голове — шлем, защищенный от палящих лучей солнца белой куфией, позаимствованной у мусульманских воинов. И снова произошло чудо: Саладин, побежденный неистовством этих людей, воспламенившихся от храбрости Бодуэна и убежденных в том, что их ведет вперед сам святой Георгий в облике этого героического прокаженного, понапрасну потерял день и снова перешел Иордан — только в обратном направлении.

Однако не все еще было сказано, и султан уже решился на дерзкий ход: он вознамерился овладеть Бейрутом и таким образом отрезать Иерусалим от графства Триполи. И пока египетский флот приближался со всей скоростью, на какую были способны его галеры, он прошел через Ливан.

Бодуэн, что-то заподозривший, не спешил возвращаться в Иерусалим, он ждал в своем просторном красно-золотом шатре, ярким роскошным цветком распустившимся посреди его лагеря...

Только полностью удостоверившись в том, какую цель преследовал его враг, он тронулся с места и со своей конницей во весь опор поскакал к Бейруту, приказав всем христианским судам двигаться к оказавшемуся под угрозой городу. Натиск его был так стремителен, что Саладин снова отступил, но, отступая, он разорял на своем пути все. Бодуэн же победителем вошел в Бейрут, жители которого, надо сказать, стойко защищали город. Он даже нашел в себе силы преследовать Саладина, который снова обрушился на Алеппо и Мосул, последние из сирийских городов, упорствовавшие в своем желании хранить верность потомкам Нуреддина. Прежние договоры между ними и королевством франков так и не были отменены, Бодуэн твердо решил и на этот раз выполнить свои обязательства и снова заставил султана отдать добычу. После этого Саладин затворился в Дамаске, и прокаженный король, чувствуя себя почти счастливым, — ведь Господь и на этот раз благословил его оружие, — прибыл в Тир, чтобы отпраздновать Рождество у своего бывшего наставника, который каждый год в эту пору на время оставлял свою должность канцлера и оставался лишь архиепископом древнего финикийского города. Но вместо того, чтобы провести праздник, как он надеялся, в окружении своих храбрых рыцарей, закалить душу и обрести силы для того, чтобы довести до конца свою битву, он получил настолько жестокий и настолько неожиданный удар, что едва снова не свалился в лихорадке.

Войдя за крепостные стены большого порта пурпура и кедра, уединенно расположенного на полуострове, и приняв приветствия толпы, — как ему показалось, менее пылкие, чем обычно, — он направился к собору, и котором его отец некогда обвенчался с Марией Комнин, ожидая, что на пороге и во главе духовенства его с сияющей улыбкой на лице и распростертыми объятиями встретит дорогой Гийом; однако он увидел перед собой лишь горстку священников с растерянными лицами и бегающими глазами, неловко жмущихся в своих золотых и серебряных облачениях. Они все же пригласили его войти в церковь и прослушать мессу, но король отказался.

— А где монсеньор Гийом? Где ваш архиепископ? — спросил король таким суровым голосом, что они растерялись еще сильнее. — Уж не болен ли он?

Вперед выступил архидиакон.— Нет, он не болен, но... ему помешали обстоятельства. Он со вчерашнего дня не покидает архиепископского дворца. Во всяком случае, пока...

— Стало быть, он должен его покинуть?

— Придется, благородный король, придется ему это сделать...

— Но почему, скажите на милость? Совершенно стушевавшийся архидиакон был не в

состоянии вымолвить ни слова и только молча смотрел на призрака в короне, которого переносили с места на место на чем-то вроде стула с высокой спинкой, укрепленного на носилках. В конце концов, собравшись с силами, он пролепетал:

— Вчера вечером... пришла булла об отлучении от церкви. С тех пор... мы больше не видели...

Он не смог больше и слова сказать, но это уже не имело значения, поскольку его голос затерялся в негодующем ропоте окружавших короля рыцарей. Тот велел им замолчать и переспросил:

— Булла об отлучении от церкви? Но новый Папа еще не избран, а если избран, ему, должно быть, есть чем заняться, помимо того, чтобы вершить подобную несправедливость! Не говоря уж о том, что он не успел бы сюда добраться.

— От имени Папы это сделал Его Святейшество патриарх!

— Гераклий? Но по какому праву? И кем он себя вообразил? Эй, вы там, несите меня во дворец! Хочу поговорить с Его Высокопреосвященством Гийомом, — добавил Бодуэн, делая акцент на титуле...

Дворец выглядел пустым, холодным, угрюмым, покинутым всеми — как и подобает жилищу, подвергнутому анафеме. Гийома в конце концов отыскали в часовне. Облаченный в свою монашескую рясу, он лежал ничком на полу, раскинув руки, перед алтарем с пустой дарохранительницей, с погашенными и опрокинутыми свечами, настолько придавленный тяжестью ужасного обвинения, что казалось, будто он сросся с черными мраморными плитами. В своем чудовищном одиночестве он и на живого человека не походил.

— Господь Всемогущий! — еле сдерживая рыдания, вскричал Бодуэн. — Вы все оставайтесь снаружи! Я один! Я один! Помоги мне, Тибо! Дай руку! Где мой костыль...

Щитоносец снял его со стула. Мышцы Бодуэна настолько истаяли, что он мог бы и в одиночку его донести, но король схватил костыль здоровой рукой, заковылял к безжизненному телу и рухнул рядом с ним, — а Тибо в это время уже поднимал Гийома: тот просто уснул, раздавленный горем и усталостью после того, как провел ночь распростертым перед Богом, с которым его разлучили. Еще мгновение — и оба уже плакали, слившись в объятиях так крепко, что было очевидно, какие нерушимые узы связывали их эти долгие годы.

— Простите, простите меня, — молил Бодуэн, — простите, дорогой мой учитель, мой старый друг, я своей преступной слабостью позволил этому чудовищу, этому недостойному священнику, этому блудодею добиться власти, которая дала ему возможность вас сокрушить!

— Это не ваша вина, дитя мое... а тех, кто посмел воспользоваться вашей болезнью. Гераклий ненавидит меня за то, что я противился его избранию. Он просто-напросто мстит.

— Служитель церкви не может мстить, — вмешался Тибо, — но он никогда и не был истинным служителем церкви. В чем он вас обвиняет, монсеньор? Ведь, в конце концов, нельзя предать анафеме, не назвав причины?

— Я посягнул на его честь, восстав против него, я оскорбил его... публично оскорбил, обвинив в том, что он содействовал похищению принцессы Изабеллы из монастыря в Вифании.

— Изабеллы? Ее похитили, и прямо у ворот Иерусалима? — воскликнул Бодуэн. — Кто это сделал?

— Горстка людей, которыми командовал лично Рено Шатильонский. Не тревожьтесь, с монахинями не обращались грубо, и монастырь не пострадал. На самом деле, Ваше Величество, ваша сестра не слишком противилась похищению, — с горечью добавил Гийом, — и я совершенно напрасно вмешался в то, что счел надругательством над нашей матерью Церковью, но что на самом деле было всего-навсего любовным приключением.

— Ворваться силой в монастырь — всегда святотатство, и если Гераклий допустил и оправдал такое, так не вас, а его следовало отлучить от церкви! Ему придется мне за это ответить! И вы в любом случае остаетесь канцлером королевства.

Поднявшись с пола, Гийом Тирский помог Тибо поставить короля на ноги; они вдвоем поддерживали его за плечи с обеих сторон.

— Вы прекрасно знаете, что это невозможно, дорогой мой! Иерусалимское королевство отличается от всех прочих, и у патриарха там больше власти, чем у короля, потому что он — представитель Бога, истинного государя нашей священной земли. Мне остается лишь удалиться в пустыню и каяться, пока Всевышний мне это позволит.

— Нет. Я этого не допущу! Это несправедливо!

— И все же придется с этим смириться, — с печальной улыбкой возразил Гийом. — Патриарх вполне способен отлучить от церкви и вас!

В это мгновение от группы оставшихся у входа в часовню баронов отделился высокий тамплиер внушительного вида. Он направился к троим мужчинам, стоявшим почти в обнимку. Это был Жак де Майи, маршал Ордена, командовавший большим отрядом рыцарей, сержантов и туркополов[59] и принимавший участие во всех королевских походах. Чистота его веры и его верность могли сравниться лишь с его же отвагой, ставшей легендарной даже среди врагов, несмотря на то, что ему было всего тридцать лет. Он преклонил колени перед Бодуэном.

— С вашего позволения, Ваше Величество, я хотел бы высказаться от имени всего Ордена, а также от имени магистра, поскольку я не сомневаюсь в том, что он скажет.

— Говорите, маршал, и будьте благословенны, если сможете помочь нам в столь непростом для нас деле.

— Рыцари нашего Ордена, не принимавшие участия в избрании патриарха и подчиняющиеся лишь нашему Святому Отцу Папе, воспринимают возвышение дурного священника, исполненного пороков и порицаемого всяким честным человеком, как пятно на ризах Христа. Однако мы не имеем власти отменить анафему, произнесенную действующим патриархом. Такой властью обладает лишь Папа.

— Я с этим согласен, — произнес Бодуэн. — И сейчас же пошлю гонца к Его Святейшеству.

— Гонца, который будет убит, не успев отплыть? Простите меня, Ваше Величество, но есть лучший способ. Новый Папа, Луций II, которого римская община по-прежнему не пускает на свои земли, только что объявил, что созывает собор, который должен состояться в Вероне, где он прежде был архиепископом. Наш магистр, Арно де Торрож, через несколько дней отправится туда. От его имени я предлагаю Его Высокопреосвященству Гийому сопровождать его и самому передать ваше послание. На принадлежащем Ордену судне и под его защитой он благополучно доберется до цели. И это, я думаю, будет более полезным деянием во славу Божию, чем удалиться в пустыню.

Изуродованная рука прокаженного, уже снова сидевшего на носилках, дрожала от волнения; то же волнение выдавал и его дребезжащий голос, когда он произнес:

— Будьте благословенны, господин маршал, и Орден ваш вместе с вами: вы сняли тяжкий груз с моей души, вернув надежду тому, кого я всегда почитал как отца. Разлука будет менее жестокой. Вернувшись в Иерусалим, я сам провожу его на корабль...

Двумя неделями позже Бодуэн и его бароны в порту Акры наблюдали, как галера магистра Ордена стронулась с места, повинуясь длинным веслам, которые придавали ей сходство с опустившимся на синюю воду моря исполинским насекомым. Затем, когда судно миновало большой мол, на мачте взвился парус с тамплиерским крестом, но теперь уже было не различить монашеской рясы Гийома Тирского, рядом с которым высилась воинственная и надежная фигура старого магистра в белом плаще. Прокаженный король всхлипнул под покрывалом, которое теперь окутывало его целиком, и с которым уже он не расставался, но и все его окружавшие, сеньоры Белина, Арсуфа, Ашхода, Эйн Геди и прочие, не скрывали волнения. Тибо, не сдерживаясь, плакал — должно быть, столько же о том, кто только что отплыл, сколько о той, что позволила себя похитить. Даже сам коннетабль, Амори де Лузиньян, яростно жевал ус. В душе он был приверженцем правительства и Гераклия ненавидел — не столько за то, что тот оставался фаворитом стареющей любовницы, успевшей ему прискучить, сколько за то, что грязь его неизменно возмутительного образа жизни продолжала пятнать Гроб Господень.

— Ваше Величество, нельзя ли воспрепятствовать тому, чтобы этот человек приносил вред? — спросил он. — Он открыто живет в патриаршем дворце со своей любовницей, этой самой Пак де Ривери, которую народ прозвал патриаршихой!

— Он был избран, — вздохнул Бодуэн, — и я к этому причастен. В городе он больше король, чем я, и, если я его задену, ему дана власть предать анафеме даже и меня самого... А теперь давайте вернемся! Корабль уже далеко...

И в самом деле, на мерцающем горизонте не было видно уже ничего, кроме крохотной белой точки, еще мгновение — и она скрылась за горизонтом. Королевство потеряло мудрейшего из своих советников, и Бодуэн понимал, что больше его не увидит, поскольку чувствовал, что его бедное тело долго не протянет, и смерть близка...

К несчастью, при наличии такого сильного противника, как Саладин, Бодуэну надо было еще какое-то время продержаться в седле. Следующей весной пали Мосул, и, главное, неприступный Алеппо; виной тому были неспособность и неумелость правителей, должно быть, слишком рассчитывавших на помощь франкского короля, столько раз их выручавшего. Теперь вся мусульманская Сирия принадлежала египетскому султану и тот явился в Дамаск праздновать победу. Великий белый город шумно радовался.

Гордость Бодуэна не могла с этим смириться, и он снова приказал собрать войска и направился к источникам Сефории — там, в Галилее, к северу от Назарета по Тивериадской дороге, традиционно собирались армии различных христианских баронов. За много веков до того там стоял дом Захарии и Елизаветы, где увидел свет Иоанн Креститель и где Мария провела три месяца своей чудесной беременности. Место это было священным для всякого крещеного человека. И все же именно здесь проказа сразила молодого короля...

Это случилось ярким, сияющим утром, когда холмы Галилеи и склоны горы Хермон только начали покрываться молодой травкой и полевыми цветами. Бодуэн пылал в жару и все же не желал сдаваться болезни, он хотел хотя бы еще раз показаться перед своими воинами, своими боевыми товарищами. Но однажды, когда его сажали в седло, он вдруг вскрикнул, захрипел... и упал наземь, под копыта Султану. Короля раздели — и с ужасом обнаружили, что его нога отвалилась ниже колена...

В первую минуту всем показалось, что конец близок. Припадок болезни был самым сильным из всех, какие несчастному довелось пережить до этого дня. Его перенесли в замок в Назарете, и состояние больного было настолько тяжелым, что к его ложу поспешили Аньес, Сибилла и ее супруг. Пока король был в сознании, надо было добиться от него, чтобы он назначил регента на то время, пока маленький Бодуэн достигнет совершеннолетия. Сибилла, уже видевшая себя королевой-матерью, проявила неожиданное красноречие. Воспользовавшись отсутствием деверя, вместе с армией оставшегося у источников Сефории, она сумела убедить больного в том, что ее муж, от которого сама она была без ума, обладает огромными достоинствами. Бодуэн, плохо знавший Ги де Лузиньяна и почти не понимавший, что происходит вокруг него, согласился отдать должность регента этому простачку, которого природа одарила необыкновенной красотой. На первый взгляд, ничего особенного в этом не было, поскольку одновременно с этим решением умирающий принял и другое: приобщить к трону, как это обычно и делалось, маленького Бодуэна, которому предстояло со временем стать его преемником. Добившись этого и воспользовавшись незначительным улучшением в состоянии здоровья своего сына, Аньес приказала, чтобы ее сына перевезли в его иерусалимский дворец, новому регенту же тем временем предстояло присоединиться к коннетаблю и вместе с ним возглавить армию. Тот, едва увидев этого высокомерного и тщеславного красавчика, не стал скрывать своих мыслей:

— Если ему вздумается командовать войсками, мы погибли, — вздохнул он. — Храни Господь наше королевство!

Будущее вскоре показало, насколько он был прав.

Иерусалим был наполнен гулом общих молитв. Патриарх, донельзя обрадованный тем, что обстоятельства позволили ему избежать открытого столкновения с королем, служил молебны, должно быть, своим лицемерием вызывавшие у Господа лишь отвращение, а Бодуэн в своих покоях, возвышавшихся над двором со смоковницей, нечеловеческим усилием воли снова преодолел снедавшую его болезнь. Лихорадка отступила, жар спал, к нему полностью вернулись сознание и ясность ума; этого почти что чуда добились неустанно сменявшие друг друга у его изголовья Тибо, Мариетта, Ариана, Жоад бен Эзра и даже Аньес, сквозь эгоизм которой пробивалась подлинная скорбь. Но какой ценой они этого добились! Король, который теперь уже не мог покинуть своего ложа, почти слепой и с культями вместо рук и ног, распространял трупный запах, который старались заглушить при помощи бальзамов, ароматных настоев и курильниц со всеми благовониями Аравии.

— Глядя на то, что мы видим перед собой, я спрашиваю себя: не напрасно ли мы так отчаянно сражались, отнимая его у смерти, — как-то вечером сказал Ариане Тибо, нередко вспоминавший о том лекарстве, которое дал ему Маймонид, когда он покидал Дамаск. — Безболезненная кончина стала бы для него благодеянием...

— Возможно, но он ее не желает, потому что знает: королевство еще нуждается в нем. И я тоже...

— И вы тоже? — проворчал Тибо. — Неужели вы осмелитесь сказать мне, что по-прежнему любите его, доведенного до состояния живого трупа?

— Я никогда не перестану его любить, потому что моя душа узнала его душу, потому что мы изначально были друг другу предназначены, и в вечности, где я когда-нибудь к нему присоединюсь, мы будем вместе. Вот это и есть любовь. Та любовь, какой ждет от нас Господь.

Он взглянул на нее с восхищением, к которому примешивалась горькая зависть. Дал бы Бог, чтобы Изабелла так любила его! Все то время, пока его господин требовал неусыпных забот, ему удавалось отгонять от себя ее образ, но теперь он вернулся с новой силой и отравлял его сны. Чем он обладал, этот незнакомый мальчик? Что в нем было такого, чего недоставало ему самому, и почему она все разрушила, все бросила, все предала — вплоть до того, что позволила вооруженным людям ворваться в ее любимый монастырь, чтобы дать увезти себя на край моавской пустыни и жить этой новой любовью? Ответа на этот вопрос у него не было. Однако он должен был получить ответ и как можно скорее.

А неисправимый Рено Шатильонский не сидел сложа руки. Ему было поручено охранять границы королевства, и он не участвовал в последних военных операциях на севере, но это вовсе не означало, что он пребывал в бездействии. Совсем наоборот: он попросту вернулся к своим прежним планам, касавшимся священных городов ислама — Мекки и Медины; только на этот раз он намеревался отрезать паломникам пути как на суше, так и на море. Для этого он собирался привести в исполнение замысел совершенно безумный: завладеть телом Пророка, положить его в ящик и привезти в Керак, где мусульмане могли бы быть допущены к нему, и им дозволено было бы поклоняться святыне за немалую плату, что обеспечило бы сеньору Трансиордании сказочные доходы.

Ради того чтобы получить контроль над морем, Рено решил подготовить суда, разобранные на части, и перевезти их на верблюдах в Акабу, где они снова были бы собраны и спущены на воду. Суда направились через Красное море к берегам Египта и к Хиджазу. Они нападали на мусульманские корабли, разоряли порты, препятствовали продвижению караванов и мешали всякой торговле кроме той, какая велась к выгоде Рено и должна была обеспечить празднествам по случаю свадьбы его пасынка, Онфруа де Торона, и принцессы Изабеллы неслыханную роскошь и ослепительный блеск...

Безумное предприятие, разумеется, провалилось, и шум поднялся совсем не такой, какого ожидал Рено...Венчающий плато огромный и грозный Моавский Крак, построенный за сорок лет до того на суровых черно-красных вулканических скалах, был одним из самых надежных оплотов Святой земли, а с тех пор как в крепости хозяйничал Рено, она представляла собой постоянную угрозу для караванных путей, пролегавших между Красным и Средиземным морями. Главенствовала в ней исполинская квадратная башня, пробитая всего-навсего несколькими бойницами для стрельбы из лука. Она высилась над долиной огромной скалой, своеобразным шипом, угрожающе нацеленным в синеву неба, а над ней реяло море знамен. От башни расходились в стороны мощные стены с встроенными в них другими башнями, заключавшими внутри себя жизненно важные части замка: большой водоем, безмятежно отражавший небо, конюшни, главный и задний дворы, парадные залы, где в этот день готовились к сказочному пиршеству, на которое вот-вот должны были прибыть знатные гости, многие — из дальних мест и даже из самого Иерусалима. Готовился пышный праздник, и в замке все было вверх дном. Носились взад-вперед слуги, музыканты настраивали инструменты, а гигантская кухня гудела потревоженным ульем.

На женской половине Изабеллу, отданную в руки камеристок и придворных дам, только что облачили в роскошное платье из парчи кораллового цвета, затканной золотом, которое ей предстояло снять только вечером, чтобы взойти на супружеское ложе. Этим будет отмечен переход от беззаботных дней детства к обязанностям замужней женщины, но главное — от уединенных мечтаний к плотской реальности любви. Реальности, которую она призывала всем своим пятнадцатилетним телом, поскольку узнать все любовные тайны ей предстояло с тем, кого избрало ее сердце, с прекраснейшим на свете рыцарем. Она чувствовала, что и сама очень хороша, во всем его достойна, и убиравшие ее к свадьбе девушки наперебой расхваливали будущую чету новобрачных и красоту детей, которые у них родятся.

Она полюбила Онфруа с первого взгляда. Взгляда, впрочем, чуть удивленного сходством рыцаря с Тибо де Куртене, которого она, как ей казалось, любила так сильно. Как и Тибо, он был темноволосым и сероглазым, но в этих серых глазах — правда, Онфруа был моложе, ему едва исполнилось семнадцать — светилась лишь радость жизни, ласковая кротость, тогда как глаза бастарда сурово отливали сталью. Потом Онфруа с ней заговорил, и речи его были пленительны, он пел ей чудесные любовные стихи, а когда она подарила ему первый поцелуй, губы его оказались шелковистыми и нежными, они круглились, словно лепесток розы. Она не понимала, каким образом вдруг перестала любить Тибо и так неожиданно всю себя посвятила Онфруа, вызвав гнев матери и огорчив Балиана, своего отчима, благородного и доблестного рыцаря, ставшего ей настоящим отцом. Огорчилась и Ариана, не понимавшая, как можно с такой легкостью полюбить другого, потому она ее и покинула — и еще потому, что Изабелла, встретив Онфруа, отдалилась от своего брата-короля и перешла в стан его прирожденных врагов.

Девушка иногда еще вспоминала Тибо, но она так давно его не видела, что лицо королевского щитоносца в конце концов почти стерлось из ее памяти. Говоря откровенно, это забвение было довольно приятным, и именно для того, чтобы его сберечь, она и отказалась встретиться с Тибо в монастыре, и даже не попыталась его увидеть, потому что, каким бы странным это ни показалось, в ее представлении это означало бы неверность по отношению к Онфруа. Да, надо признать, что не напрасно она наполовину была византийкой...

Теперь придворные девушки украшали ее великолепными драгоценностями, убирали ее длинные, темные с золотистыми отблесками волосы под красное покрывало, спускавшееся ей на грудь, и закрепляли его широким золотым обручем, в который были вправлены жемчужины, бриллианты и рубины... но веселый девичий щебет разом оборвался — на донжоне раздался крик, вырвавшийся из самой мощной во всем замке глотки:

— Тревога! Тревога! Враги!

Как ни печально, но это была правда. Мусульманские воины под желто-черными знаменами мчались к замку и городу Кераку, с которым он был соединен переброшенным через ров мостом из двух пролетов. Саладин был сыт по горло разбоем Рено и двигался к крепости с войском и осадными машинами.

В Краке поднялся переполох, все будто с ума сошли, потеряв голову. Лишь один-единственный местный сеньор, изучив положение, принялся отдавать приказания: прежде всего следовало разрушить связь между замком и городом, на который должен был прийтись первый удар, затем — накрепко запереть Крак и запретить открывать ворота горожанам, если они попытаются укрыться в крепости.

— Это даст нам время, чтобы лучше подготовиться, — заключил он, — а пока мы как ни в чем не бывало отпразднуем свадьбу. Слава Богу, у нас достаточно запасов продовольствия, мы сможем продержаться довольно долго.

— В обычное время, может быть, и продержались бы, — возразила ему жена, — но сейчас у нас много гостей...

— Которые вместе с нами будут защищать крепость, — ведь и речи не может быть о том, чтобы выставить их за ворота. Что же касается свадьбы вашего сына, — уже все подготовлено, и я не вижу никаких причин ее откладывать. Пусть процессия выстраивается и начинает двигаться к часовне!

— Милый мой, знаете ли вы, какая лавина к нам несется? Не скрою от вас, что я встревожена...

— Напрасно вы тревожитесь, этот замок — невероятно прочный, он способен выдержать любой штурм. К тому же мы позовем на помощь.

— Кого? Король, можно сказать, уже умер!

— Если он сам будет не в состоянии прийти нам на помощь, то обязательно пришлет кого-нибудь! Он дал мне слово. Кроме того, у меня есть друзья в Иерусалиме. Я велю разложить на донжоне большой костер.

И пышная свадьба развернулась вовсю, хотя гости были все же порядком обеспокоены. Пока капеллан произносил над соединенными руками жениха и невесты сакраментальные слова, Изабелла чувствовала, как ее радость постепенно тускнеет: хор голосов, славящих Господа, не мог заглушить ужасных звуков, доносившихся из предместий, где мамелюки убивали всех, кто не успел убежать или не смог найти укрытие в городе. Онфруа же все это ничуть не беспокоило, — если бы даже разверзлись ворота ада, он был бы все так же безоблачно счастлив и не перестал бы улыбаться той, что в эти мгновения становилась его супругой.

Однако пир получился не очень-то веселым. Все собравшиеся были обеспокоены тем, смогут ли выдержать многочисленные вражеские атаки стены замка, защитят ли они их от мусульман. Печалились, главным образом, женщины, среди мужчин были и такие, кто предпочел бы сражение, но хозяин замка всех успокоил: с теми запасами, которые у них есть, они смогут продержаться в осаде не один месяц.

Тем временем госпоже Стефании пришли в голову кое-какие мысли, и она осуществила задуманное, не спрашивая на то согласия мужа: приказала нескольким слугам сложить в корзины еду и вино со свадебного стола и отправила все это Саладину с письмом, в котором приветствовала его и напоминала ему о тех временах, когда он, простой воин, оказался пленником в Краке Моавском. С ним тогда обращались не так уж плохо, поскольку христиане и мусульмане тогда были друг с другом весьма любезны; Стефания напомнила ему и о том, как он носил на руках маленькую девочку, какой она была в те давние годы. В память о прошлом она просила его не портить свадьбу ее сына с дочерью короля.

— Знаешь ли ты, в какой части замка находятся спальня и прочие покои, отведенные новобрачным? — спросил султан у старшего из слуг.

Тот указал на помещения, расположенные ближе всего к часовне.

— Скажи благородной даме, что в память о прошлом, о котором мне вспоминать по-прежнему приятно, ее сын сможет мирно провести свою первую брачную ночь: мои камнеметы и мои катапульты не станут стрелять по этой башне!

Ночь и в самом деле прошла так спокойно, словно никакие войска и не окружали крепость, но когда рассвело, Саладин, помолившись и обратясь лицом к восходящему солнцу у входа в свой большой желтый шатер, приказал штурмовать Крак. Восемь мощных катапульт начали забрасывать крепость огромными глыбами, лучники в то же время выпустили такую тучу стрел, что оборонявшимся почти невозможно было высунуться между зубцами, чтобы ответить противникам.

Так прошло несколько дней, и толпа гостей в праздничных нарядах приуныла: на следующий же день после свадьбы их стали кормить довольно скудно, объясняя это тем, что надо беречь запасы продовольствия. Тем же, кто возмущался, отвечали, что им следует почитать за счастье, что их не выгнали из города, хотя могли бы: зачем кормить столько лишних ртов. И тут Изабелла поняла, что ее супруг, который оказался превосходным любовником и с которым она прожила волшебные часы первой брачной ночи, вовсе не горел желанием присоединиться к оборонявшим замок.

— Прежде всего я должен защищать вас, моя нежная королева, а для этого мне следует оставаться рядом с вами.

Новые ласки быстро заставили Изабеллу обо всем позабыть, и все же сестре прокаженного героя не раз приходил в голову вопрос: а смог бы ее брат... или другой человек до такой степени забыть о том, что место рыцаря, когда замку грозит опасность, — не в спальне жены, хотя бы она и стала его женой совсем недавно... Но Онфруа был так хорош собой и так чудесно умел говорить о любви!

Тем временем часовые в Иерусалиме заметили призыв на помощь, посланный из Крака. Для того чтобы решить, что следует предпринять, собрался Совет, но король, несмотря на физическую слабость, и не думал никому передавать бразды правления и уж точно не желал уступать своего места юному зятю, чью нерешительность и полнейшую неспособность руководить он уже успел оценить. Совет осознал это, когда в Рыцарском зале появились носилки, на которых Бодуэн перемещался по городу и по дворцу. Это производило сильное впечатление: носильщиками было два черных исполина, и черным же было покрывало, окутывавшее прокаженного, превращая его в подобие надгробной статуи. Разговор был недолгим:

— Я приказал зажечь костер на башне Давида. Таким образом, в Краке будут знать, что мы идем на помощь.

— Но, Ваше Величество, — попытался вмешаться Гераклий, — мы как раз обсуждали...

Черная статуя повернулась к нему:

— Кто тут смеет говорить про обсуждения, когда я сказал: «Я приказал»? Как только соберем людей, сразу выступим.

Патриарх ухмыльнулся: ему нечего было опасаться, поскольку говорили, что король почти совсем ослеп.

— Только не вы, Ваше Величество. В таком состоянии...

В следующее мгновение он попятился, как будто в него попал снаряд: тяжесть презрения, прозвучавшего в голосе короля, обрушилась на него не хуже удара кулака.

— В каком бы состоянии я ни был, я еще могу, с Божьей помощью, вести людей в бой. Что касается вас, Гераклий, займитесь на этот раз своим делом! Молитесь, если вы на это еще способны!

— Но, Ваше Величество...

— Я все сказал! Господа, — добавил он, обращаясь к остальным членам Совета, — Рено Шатильонский пришел на помощь королевству накануне Монжизара, когда я позвал его, разложив на башне костер, и я поклялся отплатить ему тем же, если ему будет угрожать опасность, что бы он ни сделал. Это дело чести, — пусть даже патриарху и неизвестно значение этого слова!

Назавтра армия, во главе которой двигались носилки с больным, ненадолго остановившись в Сегоре на берегу Мертвого моря, чтобы напоить коней и дать отдохнуть пехоте, затем продолжила путь к Моаву, некогда столь богатому сахарным тростником, фруктами и прежде всего злаками, но теперь же разоренному, с мрачными следами набегов. Бодуэна трепала лихорадка, но он не останавливался; с одной стороны от него шел Тибо, с другой — Балиан д'Ибелин, фанатично преданный тому, в ком видел святого и мученика. Наконец показались черные стены Крака, но... желтого шатра Саладина рядом с ними уже не было, и плотное облако пыли, застилавшее горизонт с севера, указывало на то, что осаждавшие снялись с места и бежали. Узнав о том, что против него выступил в поход прокаженный король, Саладин впал в сумрачную задумчивость: этот молодой человек, которого давно называли умирающим, казалось, обладал сверхчеловеческой силой, поэтому страшил и тревожил его, и султан решил, что отомстит разбойнику из Крака в другой раз... Это не помешало Саладину, вернувшись в Дамаск, принять подарок, присланный ему в знак уважения новым халифом.

А Бодуэна в Кераке встретили торжественно и восторженно. Жители города целовали следы коней, которые везли его носилки. Покрывало он снова сменил на белое, чтобы не пугать людей. Рено Шатильонский и госпожа Стефания встретили его коленопреклоненными, она — со слезами благодарности, на которые он ответил обычной своей добротой и которые помогли ее супругу избежать вполне заслуженного им гнева. Затем Изабелла, которую вел за руку супруг, в свой черед, вышла навстречу брату, которого не видела несколько лет. Она тоже преклонила колени перед задрапированным белой тканью странным сооружением, откуда, словно из нового Ковчега Завета, плыл дым ладана и мирры. И оттуда же до нее долетел бесконечно ласковый и теплый голос:

— Если вы счастливы, Изабелла, мне нечего вам прощать. Вы всегда были моей любимой младшей сестрой, и мне жаль, что я не могу обнять вас. Но, хоть это и невозможно, будьте все же уверены, что ваше счастье значит для меня куда больше, чем требования политики. Я только надеялся, что счастье вы найдете с другим избранником...

Молодая женщина слушала его, опустив голову, с глазами, полными слез. Потом она подняла голову и встретилась взглядом с Тибо. Он показался ей настолько изменившимся, что она едва не вскрикнула от изумления. Молодой рыцарь в ее воспоминаниях еще хранил следы отрочества, но сейчас перед ней стоял взрослый мужчина, на долю которого выпало немало страданий. Он стал еще выше ростом; его гордое лицо, выдубленное солнцем сражений, стало мужественным, черты стали резче. Сила отчаяния, с которой он смотрел на Изабеллу, придавала ему грозную красоту, и она не могла отвести взгляда от этих серых глаз, которые помнила такими нежными, но теперь ставших суровыми, словно камень...

Сама для себя она оправдывала перемену в своих чувствах тем сходством, которое находила между Онфруа и Тибо, но если это сходство и существовало, то скорее в ее воображении. Снова взглянув на супруга, она поразилась тому, каким слащавым он теперь показался ей, когда, в свою очередь, обратился со словами благодарности к царственному шурину. Конечно, он был еще очень молод, так же молод, как Тибо в прежние времена, но она чувствовала, что, сколько бы лет ни прошло, они никогда не сделают его похожим на этого великолепного и молчаливого рыцаря, которым она пренебрегла с такой легкостью. И тогда, не в силах дольше выносить эту пытку его присутствия, пробудившего в ней столь мучительные сожаления, Изабелла разрыдалась и убежала в замок. Онфруа поспешил за ней следом, источая потоки нежных слов и утешений, неловких уже потому, что он не понимал причины ее горя, приписывая его состоянию Бодуэна; однако, подойдя к двери спальни, он нашел ее запертой.

— Оставьте меня, прошу вас! — в ответ на его мольбы со слезами отвечала жена. — Простите меня, но мне сейчас в самом деле надо побыть одной.

Молодой супруг, пожав плечами, смирился и с недовольным видом отправился праздновать с теми, кто, прибыв на свадьбу, оказался узником в осажденном замке и рисковал собственной головой. Гости пили, произносили речи и пели веселые песни, но каждому не терпелось поскорее вернуться домой!

Часть третья Тамплиер!

Глава 8 Главный дом Ордена

В пристроенной к храму Гроба Господня погребальной часовне иерусалимских королей разрушенное тело Бодуэна IV только что накрыли мраморной плитой под строгое пение священников и рыдания молящихся женщин, среди дыма от ладана, густыми клубами поднимавшегося от стоявших прямо на полу четырех бронзовых курильниц. Затем все смолкло, и присутствующие начали расходиться: первым покинул усыпальницу патриарх со Святым Крестом, за ним — мать и старшая сестра усопшего в белых траурных покрывалах; первая из них опиралась на трость, согнутая из-за болей в животе, вторая шла прямо и гордо, она вела за руку пятилетнего сына, которому предстояло стать королем Бодуэном V: коронация была назначена на следующий день. За ними, во главе знатных сеньоров и магистров военных Орденов, тамплиеров и госпитальеров, шел регент, Раймунд III Триполитанский, следом — все остальные. В часовне остался только один человек...

Желтые восковые свечи горели вокруг надгробной плиты, словно стояли вокруг нее в безмолвном и все-таки живом карауле, — живом, потому что пламя играло на мозаиках и золоте купола и заставляло плясать непомерно огромные тени. Тибо, стоя на коленях у новенькой плиты, опустил на нее руку, как столько раз опускал ее на край постели короля-мученика в просторной и прохладной комнате, выходившей на двор со смоковницей. Тибо казалось, что это привычное движение поможет ему хоть еще немного побыть рядом с его королем. Мир теперь казался опустевшим.

Еще вчера он был здесь, в большом дворцовом зале, куда велел себя перенести, чтобы умереть в присутствии всех своих баронов, которых потребовал собрать вокруг него в его последний час. Лежа на жестких носилках, покрытых черным покрывалом, с терновым венцом на голове, как он сам захотел, этот слепой умирающий человек с искалеченным телом, но одержимый сверхчеловеческой силой, диктовал свою последнюю волю толпе мужчин и женщин, которые только и ждали его смерти, чтобы кровожадными волками наброситься на королевство. И все же они выслушали Бодуэна молча, пораженные неким священным ужасом, который объял их при звуках этого все еще красивого голоса, раздающегося как будто уже из гроба: мальчик будет коронован завтра, и до его совершеннолетия все должны повиноваться и хранить верность графу Раймунду, которого Бодуэн позвал, когда очевидны стали бездарность, ничтожность и тщеславное самодовольство Ги де Лузиньяна. Он заставил баронов дать клятву феодальной верности. И они повиновались — злобно скривив губы и затаив в глазах ненависть, но все же повиновались. А потом пришла смерть, так тихо, что приход ее заметили лишь тогда, когда перестал звучать голос...

Тибо он тоже высказал свою волю, но сделал это, оставшись с ним наедине в своих покоях.

— Женись на Ариане, — сказал он, — потому что, когда меня не станет, она окажется в опасности. Я знаю, кого ты любишь, но там тебе больше надеяться не на что, а ты знаешь, насколько дорога мне Ариана. Став твоей женой, она будет защищена.

А сломленную горем девушку он напутствовал:

— Вот твой супруг! Теперь ты должна следовать за ним. Он сумеет о тебе позаботиться...

Но Ариана отказалась до странности твердо — ведь она впервые сказала королю «нет».

— Женщина должна служить своему мужу, а я не хочу служить другому господину, кроме Господа Бога. Прости меня за то, что я не исполню твою волю, милый мойповелитель! Я хочу стать монахиней-госпитальеркой и посвятить свою жизнь больным. Тогда я навсегда сохраню тебе верность!

— Я не заслуживаю такой любви, но для меня будет утешением доверить тебя Господу...

Однако, когда она отошла за свежей водой, Бодуэн знаком подозвал к себе Тибо:

— Ты сам отведешь ее в монастырь, брат мой, но твоя задача этим не исчерпывается... Я боюсь за нее... Так что поклянись мне, что будешь заботиться о ней... хотя бы издалека! И еще... об Изабелле!

— Клянусь!

В ночь после смерти короля Ариана исчезла из дворца вместе со своей верной Теклой. Мариетта, к которой обратились с расспросами, ничего ответить не смогла. Сама она собиралась вернуться в Аскалон, где у нее был маленький домик и жила племянница. Предположив, что девушка решила отправиться в монастырь одна, Тибо больше ни о чем допытываться не стал. Он был поглощен горем, и ему следовало подумать о собственном будущем, поскольку у него не было ничего, кроме коня и оружия. Сделаться странствующим рыцарем, которых и без него было немало? Конечно, регент королевства предложил оставить его при себе, и сделал это достаточно тепло, но, отдавая должное талантам графа Триполитанского как государственного деятеля, Тибо не так сильно его любил, чтобы поклясться ему в верности. Слишком ловко Раймунд поддерживал тайные отношения с Саладином и его эмирами, которым Тибо не доверял...

Он долго простоял на коленях рядом с холодной мраморной плитой, согревая ее теплом своей руки и скорбно думая о том, что близится Пасха, близится день Воскрешения, но Бодуэн в этот день не встанет из гроба. Он смутно надеялся получить ответ на вопрос, которого сам себе не задал... и вдруг на плечо ему легла тяжелая рука. Обернувшись, Тибо увидел, что позади него стоит рыцарь-тамплиер. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы узнать в этом рыцаре пропавшего несколько лет назад Адама Пелликорна.

— Не надо вам здесь оставаться, — проговорил пикардиец. — Тот, кто покоится под этой плитой и чья героическая душа сейчас, должно быть, уже в ореоле сияния, не хотел бы этого. Надо думать о том, как жить дальше. Конечно, и ради вас самого, но и ради служения Господу.

— Я больше никому служить не хочу. Кажется, даже Господу! А, собственно, где вы пропадали все это время? Я-то был в плену, но разве вам не следовало оставаться подле моего короля?

— Следовало, конечно, но мне не позволили это сделать. Чтобы спасти свою жизнь, или, по крайней мере, принести хоть какую-то пользу, мне пришлось бежать... Я покинул Иерусалим и стал искать убежища...

— У тамплиеров, если судить по вашему облачению? Вы вступили в Орден...— Я и до того был тамплиером... и уже давно. Но давайте уйдем отсюда! Это место не предназначено для обсуждения человеческих дел, а мне надо многое вам рассказать.

Тибо был рад снова встретить своего товарища и позволил себя увести из часовни. Кроме того, Адам пробудил его любопытство, и это служило явным доказательством того, что он еще не готов был отрешиться от земных дел. В конце концов, ему только что исполнилось всего-навсего двадцать шесть лет, и он был слишком молод для того, чтобы стремиться к смерти, если только речь не шла о том, чтобы встретить ее с мечом в руке.

Покинув храм Гроба Господня, который каноники собрались запереть до завтрашнего дня, чтобы никто не помешал им молиться за упокой души усопшего, друзья вошли под своды улицы Трав, защищавших ее от жарких солнечных лучей и делавших похожей на галерею. Там располагались лавки торговцев фруктами и пряностями, но в этот траурный день все они были закрыты — не по приказу, но по единодушному решению. Жители всех четырех кварталов города, кем бы они ни были, — франками, армянами, греками или евреями, равно оплакивали удивительного молодого короля, чей героизм вызывал общее восхищение, и даже восхищение Саладина, о котором говорили, будто он оплакивает кончину благородного и великодушного врага, в котором иные видели воплощение самого Христа. На улице витали лишь привычные запахи пряностей и фруктов: корицы, перца, тимьяна, яблок, фиников, дыни и прочих земных плодов, которыми она обычно изобиловала. Пуста была и улица Храма, упиравшаяся в большую мощеную площадку, где располагались дом Ордена, его только что достроенная церковь, часовня, раньше именовавшаяся Харам-эш-Шериф, — бывшая мечеть, как и сам монастырь.

Эта мечеть называлась Аль-Акса — дальняя, первые крестоносцы превратили ее в королевский дворец, и только потом Бодуэн II отстроил заново большую крепость, центром которой стала башня Давида. Другая мечеть, круглая и увенчанная лазурным куполом, была построена халифом Омаром для того, чтобы укрыть внутри нее камень Ангела: тамплиеры посвятили ее Пресвятой Деве, как и все свои церкви. Именно туда и повел Пелликорн своего спутника, потому что с этой стороны наверх вели широкие лестницы, и можно было укрыться в тени, не опасаясь быть потревоженными.

За все время пути они не обменялись ни единым словом — может быть, потому, что звук голосов показался бы неуместным в безмолвном городе, замкнувшемся в своей скорби. Здесь, на этой террасе, овеваемой легким ветерком, который приносил с собой благоухание цветов, усыпавших весной холмы и поля Палестины, — крокусов, диких лилий, гладиолусов и анемонов, — здесь можно было поговорить, не боясь быть услышанными. Золотой крест над церковью Святой Марии Латинской сиял в ярких лучах солнца...

Тибо не терпелось о многом расспросить Адама. Но он задал лишь один вопрос:

— Для чего вы меня сюда привели? Разве нельзя было поговорить в другом месте? Я был здесь всего один раз, во время коронации.

— Мы пришли сюда для того, чтобы вы здесь остались! Это единственное место в Иерусалиме, где вы будете в безопасности. Если бы вы не покинули дворец, то сейчас оказались бы в каменном мешке без всякой надежды оттуда выбраться. Вот потому я за вами и пришел. У вас теперь нет господина, подумайте об этом. А сенешалю хочется стереть самую память о прокаженном короле, которого он так боялся. Должно исчезнуть всякое воспоминание о нем, и правильно сделали служившие ему женщины, сбежав оттуда.

— По какому праву? Ведь регент — не он, а граф Триполитанский, который не желает мне никакого зла, совсем напротив.

— Знаю. Он предложил вам поступить к нему на службу, и именно потому Куртене хочет вас погубить. У вас есть одна-единственная возможность от него ускользнуть, друг мой: сделаться тамплиером!

— Монахом-воином? Надо иметь к этому призвание, а у меня его нет.

Адам сорвал росшую между двух камней травинку и сунул ее в рот.

— Друг мой, — сказал он, — вы бы удивились, узнав, как много людей вступает в Орден, не имея к тому ни малейшего призвания, по самым разнообразным причинам, наиболее веская из которых — желание остаться в живых. Среди нас есть даже осужденные, избежавшие казни, потому что наш Храм — это церковь, а стало быть, дает убежище всем, кто в нем нуждается. Довольно того, что вы примете устав с твердым намерением ему подчиняться. Мы умеем хранить тайны. Любые тайны!

Это было слишком ново и слишком неожиданно для того, чтобы Тибо согласился без возражений. Конечно, сохранить жизнь — это замечательно, но он не готов был поступиться свободой.

— Кстати, раз уж речь зашла о тайнах, — проворчал он, — может быть, откроете мне свои? В день, когда вы научили меня, как войти в Дамаск и не попасться, вы сказали, что все мне «объясните» и что королю уже все известно.

— Не по моей вине пришлось отложить объяснение на... несколько лет, — ответил Адам с улыбкой, которая в прежние времена казалась Тибо такой ободряющей. — Но теперь времени для этого у нас достаточно: в Храм за вами никто не придет. И я надеюсь, что вы согласитесь там остаться.

— Я хотел бы сначала услышать вашу историю.

— Она началась около пятнадцати лет назад. Мой отец дал обет совершить паломничество в Святую землю и уже готов был тронуться в путь, но несчастный случай навсегда приковал его к постели: он неудачно упал с коня, повредил спину и лишился возможности ходить. При таких обстоятельствах он никак не мог отправиться в Иерусалим. Но он собирался в это путешествие не только для того, чтобы поклониться Святым местам. Епископ Ланский, которому он доводился родней и был его доверенным лицом, поручил ему передать секретное и очень важное послание его родственнику, Филиппу де Милли, недавно ставшему магистром Ордена тамплиеров в Иерусалиме и сменившему прославленного Бертрана де Бланфора...

— Филипп де Милли? Родственник Госпожи Крака?

— Это ее отец. Он принадлежал к знатному пикардийскому роду, обосновавшемуся в Сирии — в Наблусе, — и женился на наследнице трансиорданской сеньории, а после смерти своей жены Изабеллы, которую нежно любил, стал тамплиером. Но вернемся к моему отцу и к посланию епископа! Поскольку из-за случившегося с ним несчастья отец не мог сам его доставить, епископ добился для меня — а я с недавнего времени состоял в командорстве Пюизе близ Лана — исключительного разрешения его заменить. Речь шла о делах Ордена, я, разумеется, ничего не знал, но мне не забыли сказать, что послание зашифровано. И я отправился в Святую землю. Филипп де Милли, который с трудом справлялся с возложенными на него тяжкими обязанностями, решил, воспользовавшись случаем, сопровождать в Византию короля Амальрика I, передав полномочия своему будущему преемнику — Одону де Сент-Аману. Так что послание мое пришло не вовремя, и Филипп де Милли, не посвященный в тайны и секреты Ордена, не стал от меня скрывать, что ничего в письме епископа не понял.

Но поскольку надо было все-таки дать ответ, он поручил нас — меня и доставленное мной послание — заботам старейшего из высокопоставленных братьев (впрочем, о нем упоминалось в письме), человека весьма преклонных лет, который был одним из восьми рыцарей, некогда сопровождавших в его иерусалимской миссии Гуго де Пейна, позднее ставшего первым магистром Ордена. Брат Гондемар был, несомненно, одним из самых ученых людей своего времени и знал все секреты Ордена. К тому времени, как я с ним познакомился, он был глубоким стариком, но, несмотря на груз прожитых лет, ничуть не утратил ни живости, ни глубины ума, так что ему не составило никакого труда расшифровать письмо епископа. Затем, попросив меня оставить его в одиночестве, он погрузился в глубокие размышления. А потом снова позвал и стал расспрашивать, попросил рассказать о себе. Поначалу настроенный недоверчиво, он вскоре проникся ко мне дружеским расположением и взялся заполнять пробелы в моем образовании — меня почти ничему не учили, разве что читать и писать. Затем, когда был уже уверен во мне, он рассказал мне странную историю.

Как и всякий тамплиер, я знал — или думал, будто знаю, — о том, как создавался Орден, о том, как аббат Бернар Клервоский, обладавший универсальным умом и ставший величайшим человеком своей эпохи, собрал девять рыцарей для того, чтобы отправить их в Святую землю на помощь несчастным паломникам: на пути к святым местам на них то и дело нападали и безжалостно грабили. В то время здесь правил Бодуэн II, который прежде был Бодуэном Бургским, а потом Бодуэном Эдесским, и доводился родней Готфриду Бульонскому. Это был сильный и решительный государь, и его царствование считалось великим. Он принял этих девятерых рыцарей и поселил их в собственном дворце, бывшей мечети Аль-Акса, из которого он только что перебрался в новый, расположенный в цитадели, построенной вокруг башни Давида.

— Если речь шла о том, чтобы защищать паломников на пути, к примеру, из Яффы или Кесарии в Иерусалим, это была странная мысль: почему он поселил их в месте прибытия, а не в тех двух портах, из которых должны были двигаться паломники? И всего девять человек, а расстояния большие: семнадцать лье с одной стороны и около двадцати с другой? Маловато.

— Дело в том, что эта миссия прикрывала другую, крайне важную. Здание, впоследствии ставшее главным домом нашего Ордена, бывшая мечеть, которую вы видите перед собой, построено на основании храма, возведенного некогда Хирамом Тирским для царя Соломона. Этот храм был сожжен в семидесятом году римлянином Титом, а затем полностью снесен в 134 году после восстания евреев. Что же касается сокровищ храма — Тит завладел ими раньше, но он не нашел самого главного, то есть Ковчега Завета, в котором хранились Скрижали, данные Богом Моисею на горе Синай в еще более далеком прошлом. Однако Бернар Клервоский, человек великих знаний, был убежден в том, что еврейские священники времен Тита спрятали Ковчег Завета в подземельях или даже в самом фундаменте своего храма, замуровав их. Несомненно, ученость этого «смиренного и грозного» монаха, перед которым склонялись короли, превосходила даже его славу, потому что Гуго де Пейн и его люди нашли Ковчег. Им удалось — разумеется, с помощью и с согласия короля Бодуэна II — переправить его во Францию...

— Во Францию? Он теперь во Франции? Но где же?

— Это мне, как и многим другим, неизвестно. Только Бернар Клервоский, умерший тридцать лет назад, и крохотная горстка его сподвижников знали об этом, но миссия была выполнена — это несомненно. Сам Бернар Клервоский, можно считать, объявил об этом событии на соборе в Труа, созванном — вещь совершенно невероятная, потому что до тех пор ничего подобного не бывало! — в связи с основанием в 1128 году Ордена тамплиеров, во время предварительного обсуждения его устава: «Матерь Божия потрудилась вместе с нами, и Спаситель наш Иисус Христос, призвавший своих друзей на рубежи Франции и Бургундии...» Иными словами, дело было сделано. На этом все должно было бы и закончиться, но когда древнееврейский текст Скрижалей был расшифрован, стало понятно, что Великий Первосвященник и его помощники на самом деле были куда более хитроумными людьми, чем нам представлялось, поскольку там оказались вовсе не письмена, начертанные самим Господом, а всего-навсего переписанный отрывок из Книги Псалмов. Сложенных, конечно, во славу Божию, но не более того!

— Как это могло случиться? Они забрали Скрижали Завета?

— Совершенно верно. Они — и не без оснований — предположили, что, если римлянам удастся найти золотой ларец, то есть Ковчег, с лежащими внутри каменными плитами, испещренными письменами, они сразу обо всем догадаются. И перенесли истинные Скрижали... в другое место.

— Куда именно, разумеется, неизвестно?

— Конечно, нет! В зашифрованном письме епископа, которое было поручено мне доставить в Иерусалим, как раз и содержался вопрос: имеют ли в Иерусалиме хоть какое-то представление о том, где могут находиться Скрижали? Но даже брат Гондемар не знал этого и через несколько месяцев отправил меня обратно в Европу с новым письмом, на этот раз — написанным его рукой. Так что я вернулся в Пюизе, но эта история крепко засела у меня в голове и не давала мне покоя. Она до такой степени завладела моими мыслями, что я, проведя несколько лет в размышлениях о том, что узнал от старого тамплиера, захотел вернуться на Святую землю, чтобы продолжить поиски. Сделать это мне было нетрудно — достаточно было попросить о переводе. Но при этом мне хотелось оставаться свободным, а в нашем Ордене братья путешествуют парами. Тогда я обратился к ланскому епископу, — кстати, его зовут Жерар де Мортань, — и он все устроил. Тут-то и оказалось, что он человек куда более могущественный, чем я предполагал, что внутри Ордена существует тайная иерархия, что он — один из его руководителей... и что он так же сильно хочет отыскать настоящие Скрижали. Так вот, я покинул командорство, получив разрешение вернуться в мир, и, поскольку граф Фландрский как раз собирался тронуться в путь, я, вместе с другими рыцарями из Вермандуа, к нему присоединился. Но мне было дано еще и тайное звание, делавшее меня вхожим в любые помещения Ордена: я стал визитатором[60] и благодаря этому мог идти куда мне вздумается, рыскать где угодно... Дальнейшее вам известно, поскольку мы встретились в Белине.

— Не совсем! Почему вы согласились поступить на службу к королю Бодуэну? Ведь это удаляло вас от места ваших поисков?

— Не так уж сильно и удаляло, ведь во дворце есть башня Давида — царя Давида, неизвестно где похороненного. А среди соображений брата Гондемара было и такое: возможно, это никому не известное место погребения и Скрижали как-то связаны между собой. Поэтому поселиться во дворце было для меня большой удачей, мне кажется, я изучил все его подвалы, все погреба и подземелья. И потом, — внезапно в голосе Адама Пелликорна, до тех пор ровном и спокойном, послышалось волнение, больше того, тамплиер на мгновение запнулся, сдерживая рыдание, — ...я признаюсь вам: я восхищался этим героическим мальчиком, этим коронованным мучеником, который так долго умирал в седле. Я любил его всей душой. Он прошел свой крестный путь, окруженный хищниками с непомерными амбициями. И мне показалось, что не так важно найти Скрижали, как защитить его, помочь ему в меру моих слабых возможностей выполнить его намерение царствовать, несмотря ни на что и наперекор всему. Я ничего от него не утаил, рассказал о себе все и оставался бы с ним до конца, если бы меня не прогнали. И тогда я вернулся в Орден, и тем охотнее, что там уже не было Одона де Сент-Амана. Человек с таким характером держал бы меня с первой минуты на коротком поводке несмотря на то, что я был визитатором. Вот, друг мой, теперь и вы тоже знаете все, и вам остается лишь распорядиться вашим собственным будущим. Готовы ли вы принять мое предложение — заняться поиском Заповедей Господних — вместе с покровительством всемогущего Ордена? Считаете ли вы такое будущее достойным вас? Тибо встал.

— Я следую за вами, — просто сказал он. — Но примут ли меня?

— Вы уже приняты!

И «брат Адам» зашагал через широкую площадку вместе с тем, кому предстояло сделаться «братом Тибо».

Магистром, сменившим старого Арно де Торрожа, был прежний сенешаль Ордена, то есть человек, занимавший один из самых высоких постов после магистра, тот самый Жерар де Ридфор, чье имя Тибо впервые услышал от Одона де Сент-Амана, упомянувшего о нем в разговоре с Саладином. Это был бывший странствующий рыцарь; будучи по натуре мстительным, этот фламандец вступил в Орден только с досады и по случайности, из-за раны, полученной во время боя. Его выхаживали в одной из больниц Ордена, в котором он потом и остался. Благодаря скорее хитрости, чем проявленной храбрости, он быстро продвинулся по служебной лестнице, держа в голове одну-единственную прочно засевшую мысль: стать достаточно могущественным для того, чтобы иметь возможность когда-нибудь отомстить графу Триполитанскому, своему бывшему господину, который сначала пообещал ему руку принцессы, а потом отказал, выдав девушку замуж за пизанского купца. Больше он ни о чем и думать не мог, и потому после своего избрания куда меньше интересовался внутренней жизнью монастыря, чем интригами в королевском дворце. Появление нового брата, хоть и незаконного, но все-таки потомка знатного рода, да к тому же, как было известно каждому, верного щитоносца короля, которого оплакивал весь Иерусалим, было ему как нельзя более на руку. Кроме того, этот юноша никогда особенно не сближался с Раймундом Триполитанским, к которому Бодуэн IV долгое время относился с недоверием. И Ридфор был достаточно умен для того, чтобы допустить или, по меньшей мере, понять: если место регента снова досталось его врагу, то лишь потому, что муж Сибиллы оказался на удивление бездарным. Оставалось лишь отнять у него это место, пусть даже в ущерб королевству. Именно поэтому Тибо и был возведен в звание, кроме того, дело ускорил тот факт, что многие рыцари пали в недавних боях.

Тибо под руководством Адама вступил в этот замкнутый мир со строгими правилами, которые его-то как раз совсем не пугали. Разве не вел он почти монашескую жизнь, в течение многих лет находясь рядом со своим больным королем? Главное отличие этого монастыря от всякого другого состояло в том, что хотя тамплиеры и служили Господу беззаветно, они прежде всего были воинами. Дав обет бедности и не владея никакой личной собственностью, они были снаряжены лучше, чем богатые рыцари. Их вооружение было превосходным, и Тибо не раз любовался тем, как красиво и слаженно двигаются их эскадроны в длинных белых плащах с красным крестом, верхом на конях одинаковой масти, под прославленным черно-белым знаменем, которое называлось «босан». Оружие сверкало, кожаная упряжь была начищена безупречно. Различались между собой тамплиеры лишь цветом бород (все тамплиеры носили бороды, а стриглись очень коротко, почти наголо), но в бою, когда головы их были прикрыты островерхими шлемами с «носами», все они становились одинаковыми, поскольку никаких отличительных знаков у них не существовало.

Конечно, их монашеская жизнь была, как положено, размерена часами молитв, но их пища — немалую часть которой они неизменно отдавали бедным — отличалась обилием и разнообразием, как и должно быть у людей, занимающихся трудным солдатским делом. Дом их, который изначально был мечетью, а позже — дворцом, поражал великолепием. Конюшни же их — наверное, прекраснейшие в мире — могли вместить две тысячи лошадей. А их церковь Святой Марии Латинской, только что достроенная и заменившая прежний, явно слишком тесный для них Купол Скалы, была образцом романской строгости и византийского блеска.

В течение недели Тибо проходил обучение у Адама. Отныне в его распоряжении была келья в расположенном между дворцом и церковью здании, где размещались спальни братьев. В узкой комнате помещались табурет, ларь и деревянная кровать с тюфяком, подушкой-валиком, простынями и одеялом. Став рыцарем, Тибо получал право иметь коврик или покрывало[61], но в общем ему, несколько лет спавшему на подстилке у кровати Бодуэна, эта келья казалась почти роскошной. Братья-сержанты — их было шесть или семь сотен на три сотни рыцарей — жили вместе в длинных залах, где рядами стояли кровати.

Главный дом Ордена, город в городе, имел собственные кузницу и оружейную, шорную, сукнодельную и швейную мастерские. Здесь же размещались владения командора по провианту: кухни, винный погреб и печи, а также курятник, свинарник и огород. И, разумеется, лазарет с его удивительно богатым огородом лекарственных трав.

И вот, наконец, настал тот день, когда Тибо, стоя на коленях в церкви, сверкающей яркими красками и сияющей сотнями горящих свечей, держа на раскрытых ладонях большое Евангелие, произнес в присутствии магистра и всей общины клятву, которая связала его с Орденом и, по сути, представляла собой повторение ответов на многочисленные вопросы, которые ему уже задавали раньше.

— Брат, — начал капеллан, — соблаговолите правдиво отвечать нам на все вопросы, которые мы вам задали, ибо, если вы хоть в чем-то солжете, вы можете утратить этот дом, в котором Господь вас хранит. Так вслушайтесь, брат, в то, что мы вам говорим. Обещаете ли вы Господу нашему и Пречистой Деве отныне и до конца своих дней повиноваться магистру или командорам, какие будут над вами?

— Да, сир, если будет на то Божья воля.

— Обещаете ли вы Господу и Пресвятой Деве Марии отныне и до конца своих дней хранить телесное целомудрие?

— Да, сир, если будет на то Божья воля.

— Обещаете ли вы Господу и Пречистой Деве Марии, что отныне и до конца своих дней не будете иметь никакой собственности?

— Да, сир, если будет на то Божья воля.

Список был длинным. Тибо обязался служить Ордену во всех делах и повсеместно, не причинять никому ущерба ни своими советами, ни своими действиями, никогда не покидать Ордена тамплиеров ради какого-либо другого, если только он не будет из него исключен.

Наконец брат Жерар, иными словами — магистр, в свой черед, несколько минут проведя в молитве, произнес формулу вступления Тибо в Орден тамплиеров Иерусалима:

— Именем Господа и Святой Пречистой Девы Марии и Святого апостола Петра, именем отца нашего Папы и всей братии Ордена, мы распространяем на вас благодеяния, как те, что были оказаны Ордену с момента его основания, так и те, которые будут оказаны до его конца... И вы тоже распространите на нас благодеяния, которые вы совершили и еще совершите. И мы обещаем вам хлеб и воду, бедное монашеское облачение и много трудов и лишений.

Затем магистр взял белый плащ с красным крестом, накинул его на плечи новому брату и завязал шнурки у него на шее. После этого брат капеллан затянул псалом: «Ессе quam bonum et quam jucundum habitare fratres...» — «Как хорошо и как прекрасно братьям жить вместе...», потом произнес молитву Святому Духу, и все собравшиеся тамплиеры вслух прочитали «Pater noster»[62]. И наконец, магистр и капеллан запечатлели на устах нового брата поцелуй феодальной верности[63]...

Итак, свершилось: Тибо де Куртене вступил в могущественный и грозный Орден, не признававший над собой других господ, кроме Господа Бога, Пречистой Девы Марии, которой посвящены были его церкви, и Папы. Орден отвергал мирскую власть любого государя, будь он хоть королем, хоть императором, и этим пренебрегать не следовало.

Однако, выходя из церкви, Тибо чувствовал себя слегка оглушенным. В зале капитула, примыкавшем к святилищу, все братья его поздравили, а затем его познакомили с обширным списком его дел и обязанностей... бесконечно длинным и несколько устрашающим. Брат Адам, ставший по собственной просьбе и особой милости спутником его жизни — ведь тамплиеры ходили по двое — постарался его успокоить:

— Не пугайтесь! Устав был продиктован Бернаром Клервоским, которого теперь называют Святым Бернаром; это творение человека, который прожил очень суровую и необычайно чистую жизнь, но могу вас заверить, что его можно приспособить...

— Вы в этом уверены? А то я уже начал задумываться, правильно ли поступил, послушавшись вас, и не следовало ли предпочесть угрожавшие мне опасности столь удушающему уставу. По крайней мере, я подвергался бы им на свежем воздухе! И меня не заставляли бы бесконечно читать молитвы!

Адам от всей души расхохотался, и Тибо почувствовал, что и у него на душе стало легче.

— Вот что касается свежего воздуха, — я могу вас заверить, что в нем вы не будете испытывать недостатка. А суровые законы — в этом доме, по крайней мере, вы можете быть уверены: если будете почитать старшего, — они не станут вам в тягость. Поглядите-ка лучше на магистра! Известно ли вам, кто его лучший друг?

Откуда мне знать?

— В самом деле, откуда? Вы жили в таком отдалении от всех этих людей! Так вот, его лучший друг — наш дорогой Гераклий.

— Вы шутите?

— Нисколько! Да и ничего забавного в этом нет. Это даже довольно грустно, но что ж вы хотите? Они друг друга стоят. Ну, а теперь пойдемте за стол! Вот уже и колокол звонит. Увидите, с вами будут здесь обращаться не хуже, чем во дворце. А может быть, иногда даже и лучше.

До вступления в Орден, пока длился срок своеобразного послушничества, Тибо ел в своей келье, и теперь, войдя в столовую, которую тамплиеры всегда называли дворцом, ахнул от восхищения: просторный сводчатый зал с мощными колоннами был сплошь увешан трофеями, захваченными в боях с врагом и содержавшимися в безупречном порядке. Здесь были шлемы с насечкой, сверкающие мечи и копья, круглые щиты, раскрашенные и с чеканными узорами, золоченые кольчуги и зеленые, желтые или черные знамена; все это было красиво размещено на стенах. Каменный пол был устлан листьями камыша, выстроившиеся вдоль стен столы с белыми скатертями ломились от яств, — щитоносцы рыцарей уже накрыли их к обеду. Лишь большое распятие над креслом магистра напоминало о том, что этот роскошный зал находится в монастыре. И еще поражала царившая в нем тишина, ибо устав запрещал разговаривать во время еды, застольные беседы разрешались только магистру, когда у него бывали гости, а такое случалось довольно часто.

Вскоре Тибо обрили голову, а борода у него отрасти еще не успела, и выглядел он от этого совсем иначе, по-новому: лицо его казалось теперь более суровым. Вскоре он получил причитавшееся ему имущество, при этом ему объяснили, что речь идет не о дарении: все принадлежит Ордену, а ему лишь дается в пользование. Он, как и другие рыцари, имел право на трех коней, на щитоносца, которого ему предоставить не смогли, на такое же оружие, какое было у других, — то есть самое лучшее, и на богатое «приданое», в которое входило все, что только могло понадобиться, начиная от двух сорочек и двух пар штанов и заканчивая котелком, чтобы готовить еду во время похода, и тазом, чтобы насыпать корм коням. Получил он и кольчугу, и железные поножи, и шлем, снабженный двумя железными пластинами, заклепанными в форме креста, — чтобы защищать лицо[64].

После того как все эти формальности были улажены, жизнь пошла своим чередом, слишком монотонная для Тибо, который только и мечтал о битвах: уж они точно бы развеяли сожаления и печальные мысли, осаждавшие его по ночам в тесной келье, где ему так трудно было уснуть. Но благодаря Раймунду Триполитанскому, заключившему с Саладином новое перемирие на четыре года, королевство вступило в мирный период и старалось залечить многочисленные раны, оставленные последними мученическими годами жизни Бодуэна.

Тамплиеры не только охраняли дорогу на Яффу и обеспечивали безопасность паломников, которые в течение всего года высаживались на берег с генуэзских, пизанских или византийских судов — плыть на снабженных орудиями кораблях Ордена было надежнее и дешевле. Портом приписки для них была Акра, а оттуда высший руководитель, командор, помогал добраться до Священного города, — тамплиеры еще и следили за порядком в Иерусалиме, поскольку их собратья-госпитальеры занимались, главным образом, здоровьем горожан и путешественников, следили за чистотой в городских банях. Так вот, однажды утром Тибо и Адам в сопровождении двух братьев-сержантов неспешно шли через рынок пряностей, с удовольствием вдыхая запахи гвоздики, мускатного ореха, черного и белого перцев, имбиря, кардамона, тмина и корицы, как вдруг старуха, просившая милостыню на углу улицы Трав, начала их преследовать. Вернее, она стала пробираться через толпу таким образом, чтобы сначала обогнать тамплиеров, а потом вернуться и получше рассмотреть обоих рыцарей. Они шли медленно, на ходу отвечая на приветствия торговцев, с большинством которых Тибо был знаком, и почти добрались до конца крытого тростником прохода, когда старуха, внезапно решившись, бросилась им в ноги.

— Во имя Всемогущего Господа и Пресвятой Девы выслушайте меня...

— Ты достаточно долго живешь для того, чтобы знать: мы не подаем милостыню на улицах, — ответил Адам. — Тебе надо идти в монастырь, мы каждый день кормим там тех, кто нуждается.

— Я не в хлебе нуждаюсь, а в помощи. Мне надо, чтобы вы помогли мне спасти мою хозяйку. Вы ведь мессир Тибо, я не ошиблась? Я не сразу узнала вас...

— Да, это я, только теперь я — брат Тибо. А вы... мне кажется, я вас уже где-то видел.

— Я — Текла-армянка, служанка госпожи Арианы... — проговорила она и внезапно разрыдалась. — О, господин рыцарь, если у вас остались к ней хоть какие-то дружеские чувства, прошу вас, помогите ей! Я уже с ног сбилась, пытаясь хоть как-то облегчить ее участь. И тут вдруг встречаю вас!

Ариана? Но что с ней случилось? Разве не отправилась она к монахиням-госпитальеркам?

— Нет. Она уже собралась уходить, а я хотела проводить ее, — и вдруг явился господин сенешаль со стражей. Они схватили мою бедную голубку и увели ее...

— Куда? В тюрьму?

— Нет, не в тюрьму... в лепрозорий! Сенешаль сказал, что она — шлюха покойного короля, что она спала с ним и заразилась от него его болезнью... О, Всемогущий Господь! Клянусь перед Тобой, что она была здоровой и чистой!

— Да что вы говорите? Он отправил ее туда? Но по какому праву?

Охваченный негодованием Тибо не обращал внимания на то, что вокруг них собираются люди, но Адам был начеку. Поняв, что его спутник намеревается следовать за этой женщиной в лепрозорий, он схватил его за руку:

— Успокойтесь! Держите себя в руках! Не забывайте о том, что вы — рыцарь, тамплиер и не имеете права вмешиваться в чужие дела...

— Чужие? Когда речь идет о девушке, которую любил мой король? О той, что посвятила ему свою жизнь и кого теперь этот негодяй порочит безобразным и самым подлым образом? Я сейчас...

— Ничего вы сейчас не сделаете! Мы завершим свой обход, а потом спокойно обо всем поговорим. Тетушка, где вы живете?

Она грустно усмехнулась сквозь слезы.

— Где может жить побирушка? Я поселилась под аркой монастыря госпитальерок вместе с другими такими же несчастными. По крайней мере, у нас есть хлеб и укрытие...

— В таком случае, мы сумеем вас найти. А теперь уходите! Мы и так привлекли к себе лишнее внимание!

Он говорил не грубо и не резко, но твердо и очень убедительно, так что слезы бедняжки мгновенно высохли. Она поняла, что ее просьба услышана, и уже со спокойным лицом поклонилась и скрылась в прохладной тени улочки. Постепенно успокоился и Тибо. Адам прав: огласка ни к чему, она не поможет девушке, которую он считал вдовой Бодуэна и к которой относился с братской нежностью, рожденной преклонением перед такой великой любовью.

Однако когда их обход завершился и они возвращались в главный дом Ордена, Тибо не удержался и нарушил молчание:

— Но вы все же не думаете, что я стану сидеть сложа руки, когда Ариану постигла столь страшная участь? Подумайте сами: каково ей, жившей во дворце и без памяти любившей великого прокаженного, оказаться теперь в мире, какой может привидеться только в страшном сне? Ей приходится жить рядом с убогими призраками, в которых не осталось ничего человеческого, которые только называются людьми, и медленно гнить, ни от кого не получая помощи, кроме монахов из госпиталя Святого Лазаря, да и ту нельзя назвать щедрой. Я вытащу ее оттуда! Это мой долг перед покойным королем: до того, как он попросил меня заботиться о ней, он хотел, чтобы я женился на Ариане, тогда бы у нее было положение в обществе. Но она не захотела.

— И она была права, потому что от этого стало бы только хуже: вас, скорее всего, настиг бы удар кинжала или стрела, неизвестно откуда вылетевшая... и она, несмотря ни на что, все равно оказалась бы среди прокаженных, — закончил Адам своим обычным спокойным тоном.— Возможно. Тогда мне надо найти другое решение. И для начала...

Ничего больше не объясняя, он развернулся и хотел уйти, но Адам остановил его, придержав за край длинного белого плаща.

— Эй, постойте! Можно узнать, куда это вы собрались?

— А вы как думаете? — проворчал Тибо, с вызовом глянув на него.

— Думаю, что как раз туда вы и не пойдете! Во-первых, потому что не имеете на это права. А во-вторых, потому что нам пора возвращаться. Дом тамплиеров — монастырь, а не постоялый двор.

— К черту тамплиеров, к черту монастырь! — бросил Тибо, сильно понизив голос, чтобы его не услышали шедшие за ними следом сержанты. — Если я нужен Ариане, меня ничто не остановит!

Адам вздохнул так шумно, что с навеса над лавкой суконщика, мимо которой они в эту минуту проходили, взлетели голуби.

— Да, хорошенькое пополнение я привел в Орден! Я вам еще раз говорю, что вы вернетесь в монастырь, и немедленно. После ужина подумаем, что можно предпринять...

— ...после того как затворимся каждый в своей келье и не выйдем оттуда до тех пор, пока колокол не прозвонит к заутрене, чтобы в два часа ночи собрать нас в часовне?

— Вот именно. У нас будет немало свободного времени, и спать в это время совсем не обязательно.

— И что, мы сможем выйти из монастыря? Каким образом? Его ведь хорошо охраняют?

— Конечно, конечно! И ночью оттуда выходить запрещено, если вы на то не уполномочены магистром или командором Иерусалима. Нарушив это правило, вы будете изгнаны. Добавлю к этому, что выходить по ночам другим путем, кроме как через ворота, тоже запрещено! За это тоже исключают!

— Ну, так меня прогонят! Велика важность!

— Не думайте, что это поможет вам уладить ваши дела. Если вас отсюда выгонят, мальчик мой, так перед тем выпорют ремнем при всей общине, после чего отравят в другой монастырь, с еще более суровым уставом, к бенедиктинцам или августинцам, и вы просидите там в заточении до конца ваших дней. А если попытаетесь сбежать — вас вернут, и тогда уже — inpace[65]... и навсегда. Ну, успокойтесь! — прибавил он с умиротворяющей улыбкой. — Возможно, существует способ выйти из монастыря, не проходя через ворота... и не попавшись.

— Откуда вам это известно?

— Думаете, я все ночи провожу в своей постели? Хочу вам напомнить, что у меня есть миссия, которую я должен выполнить. Так что по ночам я ищу, я работаю...

— Так объясните мне! — внезапно загоревшись, воскликнул Тибо. — Вы, стало быть, нашли выход... о котором никто не знает?

— Примерно так, только сейчас помолчите! Мы уже подошли к воротам!

Они уже находились перед укрепленными воротами строго охраняемого входа в монастырь.

За ужином Тибо без всякого насилия над собой оставил бедным почти всю свою еду. Он не чувствовал голода, и в тишине, которой почти не нарушал слегка охрипший голос брата, читавшего религиозный текст со специально устроенной для этого кафедры, мысль его улетела далеко за городские стены.

Он думал об Ариане — такой красивой, такой нежной, и злился на себя за то, что согласился воспользоваться предложенным Адамом Пелликорном убежищем, не удостоверившись прежде, что она в безопасности... Кроме того, он был настолько разгневан на Жослена де Куртене, что у него руки дрожали и горло перехватывало, так что есть он не мог, лишь глотком вина утолил жажду. Тибо никак не мог понять, почему сенешаль — о, как бы ему хотелось забыть о том, что в их жилах течет одна кровь! — продолжает столько лет так упорно и мстительно преследовать несчастную девушку.

Часом позже он вытянулся на своей узкой лежанке, уже смирившись с тем, что проведет здесь бессонную ночь, и тут дверь его кельи бесшумно отворилась. При свете масляной лампы — тамплиеры оставляли на ночь горящие светильники на случай, если их поднимут по тревоге: тогда им не придется шарить в поисках одежды и оружия — он увидел Адама. Тот внезапно, словно призрак, появился в дверном проеме и приложил палец к губам, прося хранить молчание. Затем протянул юноше черную тунику сержанта, такую же, в какую был облачен и сам. Ни о чем не спрашивая, Тибо в мгновение ока накинул ее поверх рубашки и подвязанных шнурком штанов, в которых по уставу всем тамплиерам полагалось оставаться на ночь, и, держа башмаки в руке, последовал за другом. В этот поздний час коридоры бывшего дворца были пусты. К тому же магистр сейчас отсутствовал, и монастырь остался на попечении сенешаля, Эрно де Сен-При, а всякому было известно, как крепко он спал.

Бесшумно, словно тени, друзья пробрались в зал капитула, который представлял собой один из семи нефов, соответствовавших семи дверям бывшей мечети, той, михраб[66] которой был скрыт за каменной стеной. Пройдя в глубину зала, они свернули направо, в старую часовню, которую теперь заменила новая церковь. Ее романский свод поддерживали четыре толстые колонны со строгими капителями, украшенными грубой резьбой в виде листьев оливы. Здесь Адам открыл заслонку фонаря, который был у него с собой, поднял его повыше, при свете открывшегося в окошке огонька выбрал один листок и повернул его, описав половину окружности. И тут, к изумлению Тибо, в колонне открылась дверца, за которой он увидел лестницу, уходящую в подвал. Адам начал спускаться, приказав спутнику прикрыть за собой каменную створку.

Лестница уходила глубоко в подземелье, высокие, едва обтесанные ступеньки были бы опасны, если бы были влажными, но камень, в котором их вырезали, к счастью, был совершенно сухим. Поскольку их вряд ли кто-нибудь мог здесь услышать, Тибо осмелился спросить:

— Как вы обнаружили эту лестницу? И куда она ведет?

— Брат Гондемар показал мне ее, когда я впервые побывал здесь. Она ведет в коридор, прорытый римлянами, он тянется вдоль западной стороны паперти. Раньше можно было через него из задней части Храма попасть в крепость Антония. Во времена Христа это позволяло захватчикам присматривать за священниками и подслушивать, о чем они говорят. Этот коридор соединял несколько подземелий; впрочем, самый большой подвал евреи заложили еще в начале римской эпохи. Но на самом деле римляне только лишь продолжили ход, прорытый левитами храма, заново выстроенного Иродом. Этот коридор вел под арку большой лестницы, начинающейся у входа в это удивительное сооружение. Именно этот выход я и хочу вам показать... на случай настоятельной необходимости и для того, чтобы вы точно знали, что из монастыря можно выйти и вернуться в него так, чтобы никто этого не заметил.

— Что мы и сделаем?

— Ничего подобного! Сегодня ночью я только покажу вам дорогу на случай, если вам понадобится отсюда уйти... а меня здесь не будет — или уже не будет.

— Как это? Разве мы не пойдем вызволять Ариану?

— Конечно, нет! Я привел вас сюда, потому что чувствовал: вы готовы на любое безрассудство, того и гляди натворите глупостей, что может привести к непоправимым, а то и смертельным последствиям. В лепрозорий мы отправимся завтра днем. Дело в том, что я знаком с настоятелем монастыря Святого Лазаря. Это порядочный человек, которому явно не понравилось бы, если бы к нему силой привели здоровую женщину.

— Почему же вы раньше об этом не сказали?

— Потому что мы были не одни... и еще потому что пора было возвращаться в монастырь. Нужно стараться привлекать к себе как можно меньше внимания, особенно когда собираешься нарушить устав.

В это время они проходили мимо дыры, проделанной в стене, и Тибо поинтересовался:

— Это что — вход в другое подземелье?

— Да. И одно из самых главных. Во всяком случае, так было в прошлом: именно в его недрах рыцари Гуго де Пейна нашли Ковчег Завета, в замурованной выемке под тем местом, где находилась в те времена Святая Святых.

— И Скрижалей в то время там уже не было?

— Нет, именно поэтому я теперь нахожусь здесь и пытаюсь их разыскать.

— Но, в конце концов, зачем? Ведь любому христианину известно, какие слова начертала там невидимая рука Всемогущего огненными буквами.

— Нам известно не все. Господь дал людям закон, это несомненно, но есть еще и другое. В Книге Бытия Всевышнийговорит: «Я сотворил мир мерою, числом и весом»[67], и это означает, что существует другой закон, управляющий движением и составными частями мира, и этот закон спрятан, зашифрован под текстом нравственного закона. Брат Гондемар был в этом убежден, а он был одним из самых знающих людей на земле. Тот, кто сумел бы это прочесть, приобрел бы огромное знание, а значит — и огромную власть. Вот потому в те давние времена Первосвященник и его левиты, после того как с величайшим тщанием спрятали Ковчег, сочли, что этого тоже недостаточно, подменили Скрижали псалмом и спрятали их... одному Богу известно где!

— Может быть, вне стен Иерусалима? В другом священном месте, возможно, затерянном где-то в глубине пустыни?

— Я бы очень удивился, если бы оказалось, что им хватило на это времени. Брат Гондемар также считал, что Скрижали должны находиться где-то в недрах горы Мориа, на которой стоял храм Соломона, великого и мудрого царя. Остается узнать — где, и именно этим я и занимаюсь с тех пор, как вынужден был покинуть дворец. Я уже столько ночей провел в этих подземельях! И ничуть не сомневаюсь в том, что провести их здесь придется еще немало... А теперь я покажу вам, как выбраться отсюда, а потом мы поднимемся наверх, чтобы колокол, звонящий к заутрене, не застал нас врасплох. Волей-неволей Тибо пришлось этим удовольствоваться. В любом случае выбора у него все равно не было, да и Адам обещал, что днем они пойдут к прокаженным. Оставалось подождать всего каких-то несколько часов, и два друга вернулись в свои кельи так же тихо и незаметно, как и покинули их...

На следующий день Адам и Тибо действительно выехали из монастыря — на этот раз верхом и без сержантов. Как раз был день Святого Лазаря — воскрешенного, — и им без всякого труда удалось получить у командора Иерусалима разрешение отправиться помолиться об упокоении души прокаженного короля в маленькой монастырской церкви у потерны[68] Сен-Ладр. За городскими стенами и окружавшими город глубокими пересохшими рвами, на небольшом возвышении, виднелись почти разрушенные здания бывшего монастыря, огороженные живой терновой изгородью. Здесь обитали те, кого из-за отвратительной болезни выбросили из города и предоставили здесь медленно гнить заживо. Они имели право выходить из лепрозория и побираться, при условии, что никогда не выйдут за крепостные стены, и потому их часто можно было увидеть у потерны или чуть выше — у ворот Святого Стефана, или же чуть ниже — у ворот Давида, расположенных примерно на одинаковом расстоянии от их убогого приюта. Прокаженные выпрашивали милостыню у прохожих, тщательно заботясь о том, чтобы никогда не оказываться с подветренной стороны. Одни протягивали изуродованные руки, другие трясли трещотками. Третьи же, если пальцев на руках уже не осталось, без умолку кричали и стонали: «Amé!.. Amé!..», что означало «нечистый». Прохожие бросали несколько мелких монет в стоявшие рядом с ними деревянные плошки, и это подаяние давало прокаженным возможность хоть как-то улучшить свой скудный рацион. Каждый раз, когда Тибо проходил мимо этого проклятого места, у него сжималось сердце, потому что он представлял под лохмотьями этих несчастных образ своего короля. Сегодня он каменел от ужаса при мысли об Ариане. Братья из находившегося совсем рядом монастыря Святого Лазаря, как могли, заботились о больных. Они приходили, сменяясь, по двое или по трое, доставали для них воду из колодца, кормили их и по мере сил лечили, — но что они могли сделать? Запах, стоявший в этом месте, был невыносим...

Адам был знаком с настоятелем монастыря, уже немолодым человеком, во взгляде которого отражалась, казалось, вся печаль мира. Как и все остальные монахи, брат Жюстен знал, что рано или поздно болезнь завладеет и им, что, возможно, она уже поселилась в нем, пока еще никак себя не проявляя. Он встретил друзей и с благодарностью принял корзины с приношениями. Настоятель проводил гостей в часовню, где они долго и усердно молились и, только закончив молитвы, задали вопрос, который и привел их туда. Впрочем, ответ они получили совсем не тот, на какой рассчитывали.

— Молодая женщина, приведенная сенешалем в день похорон короля? Могу вас заверить, что такой не было. Никто здесь не появлялся ни в тот день, ни в последующие. И уж тем более никого не приводил господин сенешаль. Этот человек не может остаться незамеченным, — едва приметно улыбнувшись, добавил он. — Какая она из себя, эта молодая женщина?

Выслушав описание Арианы, он покачал головой:

— Здесь всего тридцать прокаженных, у нескольких из них есть дети, у которых не замедлят проявиться предвестники болезни. Мои братья и я сам знаем всех их наперечет, и если вы думаете, будто кто-то мог тайно явиться ночью, помните, что, хотя здания и обветшали, но дверь крепка и запирается наглухо с заходом солнца. Хотите взглянуть?

Поняв, что согласиться означало бы подвергнуть сомнению слова этого монаха, и зная, насколько честным он был человеком, гости отказались, поблагодарили брата Жюстена, забрали пустые корзины и, снова оседлав коней, повернули к своей обители.

— Куда он мог ее увести? — проговорил, наконец, Тибо, обращаясь скорее к самому себе, чем к спутнику. — И почему ему понадобилась такая охрана, чтобы отвести беззащитную молодую женщину в лепрозорий, до которого она так и не добралась?

— Я тоже об этом думаю, — отозвался Адам. — К несчастью, если не считать стражи, чьей помощью воспользовался сенешаль, только он сам может ответить нам на наши вопросы...

— Стало быть, выход есть, — проворчал Тибо, неспособный дольше сдерживать гнев и тревогу, и развернул коня, чтобы сменить направление. — Надо пойти к нему и спросить!

И он во весь опор поскакал к дому сенешаля. Адам последовал за ним, нахлестывая коня, чтобы догнать друга.

— Вы забыли про устав, который приняли? — прокричал он, стараясь быть услышанным сквозь вихрь скачки. — Тамплиер, если только он не участвует в битве, не может никому причинить вреда ни действием, ни словом. Удары и оскорбления для нас запрещены. Вы должны поговорить с ним... вежливо!

В ответ послышался злобный смешок.

— Знаю! И очень... вежливо его отделаю!

И все же Тибо пришлось остудить свою ярость. Жослена де Куртене дома не оказалось, он отправился в Яффу к больной сестре, племяннице и маленькому королю. Возвращаясь назад вместе с очень мрачным, но усмиренным Тибо, Адам с явным облегчением тихонько вздохнул. Идти на открытое столкновение с всемогущим сенешалем было бы смертельно опасной глупостью, и он искренне возблагодарил Господа и Пресвятую Деву за то, что они избавили друга от этой опасности. По крайней мере, на ближайшее время, а это главное. А дальше он сам справится, он будет настороже...

Глава 9 Темные тучи

Изабелла вернулась в Наблус. Она не слишком была этому рада. Здесь было так мирно, так спокойно, что событием казался даже полет ласточки! Полная противоположность Моавскому Краку, где суета и жестокость стали обыденностью. Там, в сумрачной крепости, втиснутой между тучными землями, орошаемыми Иорданом, и пустыней, Рено Шатильонский сумел устроить своим домочадцам такую жизнь, от которой они иногда смертельно уставали, но скучно им не бывало никогда. Старый разбойник без устали подстерегал караваны, которые продвигались от побережья Красного моря и, нисколько не интересуясь тем, откуда и куда они направлялись, набрасывался на них с радостной жадностью голодного волка, который чует приближение славного обеда. Стражу, сопровождавшую караван, убивали, отрезали несколько голов, и на замок изливался новый поток богатств, что позволяло пировать и праздновать несколько дней подряд. Пили допьяна, иные допивались до того, что падали под стол и совокуплялись там, не разбирая с кем. Вот так и вышло, что однажды ночью Изабелла оказалась в постели свекра, пока ее супруг спал беспробудным сном, упившись тяжелым греческим вином.

Странный это был опыт, но он оказался далеко не таким ужасным, как могла бы предположить молодая женщина. Во-первых, потому что и она была немного пьяна, а во-вторых, грубый Рено, демонический Рено, распутник Рено не давал ей опомниться, чередуя умелые ласки с жестоким насилием и доводя ее до нестерпимого наслаждения, так что она едва не лишилась чувств. Протрезвев, он даже и не пытался оправдываться, а только сказал ей, что любит ее и хотел ее до безумия с того самого дня, как она вошла в его дом. Что она могла на это ответить? Что любит своего молодого мужа? Это пока еще было правдой, но после того, что она испытала в объятиях этого дикого зверя, которому было уже под шестьдесят, любовные утехи с Онфруа показались ей робкими и пресными.

И тогда жить в замке ей стало трудно. Госпожа Стефания, неусыпно приглядывавшая за супругом, давно уже заметила, какие чувства он испытывает к очаровательной Изабелле, едва достигшей семнадцати лет. И если Рено смог в ту самую ночь утолить свою страсть, то лишь потому, что просто-напросто до утра запер жену в чулане. Эту «оплошность» свалили на одного из слуг. Беднягу выпороли, но дело было сделано. Стефания поняла: муж, в полном согласии с поговоркой, утверждающей, что «горбатого могила исправит», готов на все ради того, чтобы снова насладиться восхитительным телом, доводившим его до безумия. Он был способен убить Онфруа, а может быть, даже и ее саму зарезать, чтобы потом жениться на Изабелле.

Дни шли за днями, и Стефания не знала, что ей теперь делать. Она уже мечтала о том, чтобы Рено снова отправился в один из тех далеких походов, которые разжигали ярость Саладина и два раза навлекали серьезную опасность на крепость и город. Вот только если он соберется в поход, то прихватит с собой и Онфруа, слишком нерешительного для того, чтобы ему сопротивляться, и одному Богу ведомо, что может произойти в песках пустыни.

И потому она восприняла как благословение, как ответ небес на ее лихорадочные молитвы пришедшую из Иерусалима весть: маленький Бодуэн, шестилетний король, только что скончался в яффском дворце от неизвестной болезни. Стефания тотчас вспыхнула:

— Готова спорить на что угодно — они его отравили! Куртене хотят, чтобы корона досталась Сибилле!

— Вы бредите! Аньес — его бабушка, Сибилла — его мать, они бы на это ни за что не пошли! — проворчал Рено.

— А вы бы не сделали такого? — усмехнулась его жена.

— Сделал бы... но не с собственной плотью и кровью!

— Откуда вам знать? Вы не способны к деторождению. Ни у Констанции Антиохийской, ни у меня самой от вас детей не было. Мы выходили за вас, уже будучи матерями. Как бы там ни было, корона должна перейти к Изабелле... и к моему сыну. Так что не будем терять времени: надо отправить их — ее и Онфруа — в Наблус, к Балиану д'Ибелину. Я уверена, что он уже собирает своих сторонников и готовится двинуться в Иерусалим!

— В Наблус? Несмотря на то, что вы запретили Изабелле встречаться с матерью?

— Это уже не имеет значения, ей бы только занять престол, а там уж Онфруа сумеет ей напомнить, кому она обязана короной.

— В таком случае, я тоже туда отправлюсь! — заявил Рено.

— Вы? К одному из ваших заклятых врагов? Вы успеете с ними встретиться в день коронации. А пока что дайте нашим молодым супругам хорошую свиту, и пусть они едут!

Вот так Изабелла снова увидела мать и дворец у подножия горы Гаризим, где она провела лучшие годы своего детства. Она с удовольствием вернулась в прекрасный дворец, к прозрачным водам и садам Наблуса. Их с мужем встретили восторженно. Как и предполагала Стефания, Балиан д'Ибелин, не теряя ни минуты, принялся сзывать тех, кого устрашала перспектива увидеть королевой капризную и тщеславную Сибиллу. Таких людей было немало. Среди них был и регент. Ради того, чтобы присоединиться к ним, Раймунд Триполитанский не явился на пышные похороны Бодуэна, и это было большой ошибкой, потому что враги использовали его отсутствие.

Его врагами были, кроме Аньес, чье здоровье все ухудшалось, патриарх Гераклий, Жослен де Куртене и магистр тамплиеров Жерар де Ридфор. Последний особенно свирепствовал. Ему хотелось, чтобы его давний враг был окончательно устранен от власти. А для этого существовал лишь один-единственный способ: как можно раньше короновать Сибиллу, сделав ее королевой Иерусалима. Но это было не так-то просто. Прежде всего собрание баронов было далеко не полным, немалая их часть отправилась в Наблус. Кроме того, права Сибиллы, хотя она и была старшей, многим представлялись сомнительными, поскольку она была рождена отвергнутой женой с плачевной репутацией, тогда как мать Изабеллы, когда произвела ее на свет, была королевой. Наконец, для того чтобы короновать кого бы то ни было, требуется корона, а корона Иерусалима была заперта в королевской сокровищнице, отданной на хранение каноникам храма Гроба Господня. Для того чтобы ее отпереть, требовались три ключа: один из них находился у патриарха, второй у магистра Ордена тамплиеров — и здесь не было никаких затруднений, — но третий был в руках у магистра госпитальеров, и тот, Роже де Мулен, безупречно честный нормандский дворянин с крутым нравом, к тому же заклятый враг Гераклия и главного тамплиера, наотрез отказывался его отдавать. Раймунд Триполитанский знал, что на Роже де Мулена можно положиться, и торопился подтянуть силы в Наблус, ставший теперь на удивление оживленным...

Таким образом, тишина и покой, поразившие Изабеллу сразу по приезде, длились недолго. Один за другим прибывали сеньоры со знаменами и людьми, заполняя город и дворец. Все приветствовали ее почтительно и благоговейно, уже видя в ней свою государыню, и она толком не понимала, рада она этому или нет. Конечно, она с гордостью надела бы корону, прежде венчавшую ее отца и ее брата, но она помнила, какие трудности пришлось преодолевать Бодуэну, и не была уверена, что способна на это. Если бы еще рядом с ней был сильный мужчина, такой, который сам способен справиться с любой проблемой и решительно противостоять нападениям султана! Но ее прекрасный Онфруа явно был не в силах это сделать. Он терпеть не мог походной жизни, не любил носить тяжелые доспехи и не скрывал своего пристрастия к тихим и утонченным наслаждениям эпикурейца.

— Разве не милую, не приятную жизнь мы с вами ведем, душа моя? Мы счастливы вместе, потому что я могу каждую свою минуту посвящать вам. Разве не достаточно у нас крепостей и храбрых воинов, которые их защищают? Зачем царствовать среди шума и ярости народа, который никогда толком не знает, чего хочет? Скажите этим людям, что вы не желаете быть королевой, и давайте вернемся в Крак!

— И вы думаете, что нас встретят там с радостью? Ваша мать и господин Рено страстно желают, чтобы корона досталась нам с вами. Они могут нас прогнать, и куда мы отправимся в таком случае?

— В Торон, крепкий замок в Ливанских горах, который мне достался в наследство от моего деда, коннетабля. Помню, я бывал там ребенком, это прекрасное место недалеко от моря...

Подобные речи могли бы прельстить молодую женщину, которой жизнь до тех пор улыбалась, пусть даже в глубине души тихий голосок нашептывал ей, что Онфруа — личность далеко не героическая и вряд ли сумеет ее защитить, если потребуется; но рядом с таким безупречным рыцарем, каким был Балиан д'Ибелин, произносить подобные слова было немыслимым, и последний не стал скрывать своего мнения:

— Ваш славный предок всегда высоко и решительно держал меч коннетабля, — сказал он напрямик. — Ему было бы очень стыдно за вас, мессир Онфруа. Он бы от вас отрекся, как поступил бы и любой честный человек, потому что вы — просто-напросто трус!

На это оскорбление молодой человек все же ответил:

— Я человек не менее храбрый, чем вы, мессир, но я имею полное право отказаться от трона, на котором чувствовал бы себя не на месте и который меня совсем не интересует! Моя прекрасная супруга также к нему не стремится.

— Потому что вы этому препятствуете, — вмешался Раймунд Триполитанский. — Но помните, что мы не вас изберем нашим королем, а ее — королевой. Если вы откажетесь достойно играть ту роль, которая вам предназначается, мы попросту вас разведем, чтобы отдать ее королевскую руку тому, кто будет достойным Изабеллы! В отличие от вас!

— Вы даже детей ей дать неспособны, а ведь вы женаты уже более двух лет! — презрительно подхватил Балиан.

— Дети у меня будут, когда я этого захочу! — в бешенстве заорал Онфруа. — А что касается короны, — если вы рассчитываете, что патриарх возложит ее на голову моей жены, то напрасно теряете время! Он никогда на это не согласится.

— Епископ Вифлеемский может заменить этого недостойного патриарха. Как только он прибудет, мы приступим к избранию госпожи Изабеллы, потому что здесь многие хотят, чтобы она стала нашей королевой. А он будет здесь сегодня вечером!

И в самом деле, несколькими часами позже старый прелат со своей свитой под восторженные крики толпы вошел в Наблус. На следующий день, после того как он немного отдохнул, в большом зале дворца собрались все высшие бароны — те, кто честью служил Амальрику и Бодуэну и кто составлял большинство франкской знати. Каждый занял свое место под родовым гербом, как некогда в Иерусалимском дворце. Пустой трон в глубине зала ожидал молодую женщину, которой предстояло его занять. А перед этим троном, рядом с которым сидел епископ, стоял Раймунд Триполитанский.

Когда все собрались, он приказал ввести принцессу и ее супруга.

Она пришла в сопровождении матери, бывшей королевы Марии, которая вела ее за руку и, казалось, поддерживала. И в самом деле, Изабелла была очень бледна, и эту бледность подчеркивало негнущееся темно-лиловое византийское платье, усыпанное сверкающими камнями, которое она теперь снова предпочла надеть.

Гром приветствий, встретивший молодую особу, не заставил ее улыбнуться. Обе женщины подошли к епископу и склонились, чтобы получить благословение, затем мать выпустила руку дочери, перед тем на мгновение сжав ее в своей ладони.

— Смелее! Надо сказать им об этом!

Но Изабелла разрыдалась и закрыла лицо руками, не в силах вымолвить ни слова.

— О чем сказать? — грозно нахмурившись и сверкая глазами, спросил граф Триполитанский.

Заключив Изабеллу в объятия, чтобы она могла выплакаться, Мария громко и отчетливо проговорила звенящим от негодования голосом:

— О том, что сегодня ночью господин Онфруа тайно покинул этот дворец и отправился в Иерусалим. Он намерен сказать принцессе Сибилле, что его силой намереваются сделать королем, что он никогда на это не согласится... что просит у нее защиты и покровительства... и хочет быть ее лучшим другом!

Рокот гнева прокатился по толпе и рассыпался проклятиями. Казалось, через просторный зал пронеслась буря, взметнув разноцветные шелковые полотнища на древках. Раймунд Триполитанский, стоявший посреди этого вихря, на мгновение прикрыл глаза, придавленный тяжестью известия. А когда снова их открыл, увидел, что королева Мария тихонько ведет дочь к выходу. Сердце у Изабеллы колотилось под лифом, расшитым жемчугом, так, что едва не выскакивало из груди. Ей было нестерпимо стыдно и больно. А ведь она этой ночью так отчаянно сражалась, стараясь помешать Онфруа совершить преступление, которое приведет к полному разрыву с людьми его круга, но все оказалось напрасно! Все, что она могла сделать, — это отказаться последовать за ним. Да и то ей пришлось поклясться на распятии, что никому не расскажет о его бегстве до завтрашнего собрания — до тех пор, пока он не окажется вне досягаемости и его уже невозможно будет догнать.

Тем временем Раймунд Триполитанский, дождавшись, пока воцарится относительная тишина, заговорил снова:

— Сибилла будет коронована, господа, если это уже не произошло, и отныне мы все в опасности. Особенно — я, к которому Куртене и магистр Ордена тамплиеров всегда испытывали стойкую ненависть. Я отправляюсь в свой укрепленный замок в Тивериаде, к моей жене и четверым сыновьям, и никуда оттуда не двинусь. И храни Господь королевство, над которым также нациста смертельная опасность!

Впоследствии стало известно, что, вернувшись домой, он вступил в переговоры с Саладином на тот случай, если новая королева вздумает на него напасть. Конечно, это был странный способ блюсти интересы франкского королевства, но Раймунд всегда придерживался политики согласия с исламом — той же, которой придерживались короли, когда речь шла о том, чтобы защищать от ненасытного завоевателя правителей Алеппо и Мосула! — и среди его друзей насчитывалось несколько эмиров, хотя это все же напоминало предательство.

В Иерусалиме испытали огромное облегчение, когда там появился Онфруа де Торон, источающий тошнотворную благожелательность в надежде на то, что его и его жену оставят в покое. Его тотчас повели к Роже де Мулену, упорствовавшему в своем отказе выдать третий ключ.

— Вот, благородный магистр! — воскликнул Жослен де Куртене. — Теперь у нас осталась всего одна королева, никто с ней в борьбу не вступает, и у вас больше нет никаких оснований противиться ее коронации.

Роже де Мулен, ничего на это не ответив, повернулся и ушел, засунув руки глубоко в рукава своего длинного черного одеяния с белым крестом, но мгновение спустя вернулся, с выражением омерзения на лице бросил ключ к ногам сенешаля и снова ушел. Покидая монастырь, Куртене услышал голоса госпитальеров, медленно и торжественно поющих печальное Miserere[69]... И невольно вздрогнул.

Несмотря на то, что бароны, опираясь на официальное завещание прокаженного короля, отправили патриарху запрет на совершение обряда, по всей Палестине были разосланы приглашения присутствовать на коронации. И она состоялась...

В сияющем тысячами свечей храме Гроба Господня Гераклий возложил на белокурую головку светящейся радостью и гордостью Сибиллы корону, которой она так жаждала. Тотчас после этого Сибилла ее сняла и, подозвав к себе мужа, сказала:

— Примите эту корону, потому что кому же, кроме нас, я могла бы ее отдать!

Ги де Лузиньян опустился перед ней на колени, и jна нежным и грациозным жестом под восторженные крики собравшихся возложила на его голову тяжелый золотой обруч.

Рено Шатильонский, стоявший в первом ряду, мужественно терпел неудачу, не подавая вида. В сущности, этот король, которого он справедливо считал ни к чему не годным, не будет ему сильно мешать. Присутствовал гам, разумеется, и Жерар де Ридфор, переполненный злорадством: он заранее наслаждался, воображая, как отомстит в самое ближайшее время своему врагу Раймунду Триполитанскому.

— Эта корона вполне стоит наследства Люси де Ботрон! — прошипел он сквозь зубы.

Что же касается сенешаля — тот с угрюмой радостью наблюдал за происходящим. Будущее не таило никаких препятствий его алчности, и он уже подсчитывал земли и богатства, которые заполучит. Разве не ему Сибилла была обязана этой прекрасной короной, которой она так гордится? Ему, отравившему маленького Бодуэна для того, чтобы лишить регентства Раймунда Триполитанского.

Сибилла, чувственная, томная и нестерпимо желающая нравиться, была, кроме того, слишком ленива для того, чтобы быть хорошей матерью, и она не слишком горько оплакивала сына, в отличие от Аньес, для которой смерть ребенка стала настоящим горем, — но с Аньес теперь можно было не считаться. Подточенная таинственной болезнью, которой, вероятно, заразилась от случайного любовника, она приближалась к своему смертному часу покорно и безропотно, она хотела последовать за внуком. Но Сибилла, нисколько о ней не беспокоясь, ликовала, нескрываемо счастливая оттого, что может украшать себя драгоценностями короны, и радовалась внешней, парадной стороне царствования, которую только и ценила. Серьезные дела нагоняли на нее тоску, и когда она короновала своего мужа, хотя это и было несомненным проявлением любви, то сбросила на его широкие плечи все заботы. Однако Жослену было известно, что этот новый король, способный проявлять храбрость в бою, был при этом почти так же глуп, как Онфруа де Торон, так что для человека хитрого и предприимчивого должны были настать золотые денечки.

Теперь, когда Сибилла была коронована, высшим баронам пришлось стать сговорчивее и принести ей клятву феодальной верности. Уклонились от этого лишь Раймунд Триполитанский, прочно затворившийся в Тивериаде, и Балиан д'Ибелин, неспособный смириться со столь явным нарушением завещания Бодуэна IV. Рено Шатильонский надолго здесь не задержался: ему было чем заняться в своем Моавском логове, а упреков прокаженного теперь опасаться не приходилось... И он отбыл вместе с госпожой Стефанией, нимало не заботясь об Онфруа и не скрывая от супруги, насколько омерзительным считает поведение пасынка:

— Подлый, презренный трус, баран, который только и ждет, чтобы его остригли, и всегда готов похныкать, уткнувшись в бабьи юбки! Ну, так пусть там и остается!

Зато Изабеллу ему очень хотелось бы увезти с собой, но тут уж Стефания легко отыгралась, дав ему понять, что место жены — рядом с мужем, и ей следует идти за ним, куда бы он ни направлялся. Изабелла вернется в Крак вместе с Онфруа — или не вернется туда вообще. И Рено, как бы сильно ему этого ни хотелось, настаивать на своем не посмел. Он знал по опыту, насколько решительна его супруга, и ему очень не нравилась ее манера слегка опускать веки, пряча опасный блеск глаз. Впрочем, Изабелла, как говорили, была больна, и лучше было дать ей время оправиться.

Это не были пустые слухи. После ужасного торжественного собрания, на котором ей пришлось рассказать всем этим возмущенным людям о поступке мужа, дочь Амальрика I, сестра героического Бодуэна, жила затворницей в своей спальне, лишь изредка выходя оттуда по настоянию матери, чтобы сделать несколько шагов по саду, опираясь на руку все такой же крепкой и надежной Евфимии... Истерзанная стыдом, она почти не ела и не спала, а когда ей все же случалось забыться сном, ей снились жуткие кошмары, и она вскакивала с постели, заходясь криком и обливаясь холодным потом. Служанки меняли ей простыни, осторожно протирали ее флердоранжевой водой, переодевали в чистое белье, снова укладывали и пели ей, как маленькому ребенку, колыбельные, чтобы на нее сошли приятные сновидения. Дворцовый врач нашел у нее болезненную слабость и апатию и пытался лечить ее мудреными снадобьями, молитвами и постоянным курением ладана: все это, разумеется, ничуть не помогало. Отчаявшись, Мария однажды ночью села у изголовья дочери, только что уснувшей под воздействием легкого опиата, и стала ждать.

Снотворное было слишком слабым для того, чтобы подействовать надолго, и вскоре после полуночи молодая женщина беспокойно заворочалась, бормоча что-то невнятное, по большей части — междометия. Казалось, она мучительно старается оттолкнуть невидимого врага. А потом внезапно успокоилась. Стенания сменились такими сладострастными вздохами, что матери стало неловко: дочери снилось, что она предается любви, а когда у нее вырвалось имя мужчины, Мария поняла, что речь идет вовсе не о муже, и это ее очень удивило, — ведь она считала, что, если говорить о плотских отношениях, брак Изабеллы был удачным. Но не успела Мария об этом поразмыслить, Изабелла снова начала мучительно метаться, умоляюще лепетала обрывки каких-то слов, а потом вскочила на постели, буквально взревев:

— Нет! Нет, не убивай его!

В следующее мгновение она проснулась и забилась в рыданиях. Мария позвала служанок и велела им позаботиться о госпоже, но ни слова не говорить Изабелле о том, что она находилась рядом с ней, а потом вернулась в свою прохладную спальню, к мужу. Весь день стояла жара, но в комнате, которую почти целиком занимала широкая кровать под кисейным пологом, благодаря выходившей в сад открытой галерее было свежо.

Как и всегда летом, Балиан спал обнаженным. Мария сбросила далматику, в которую была закутана, и прижалась к нему, жадно впитывая его тепло, потому что чувствовала себя озябшей и расстроенной до глубины души. Балиан повернулся и обнял ее, стал искать ее губы, но ощутил слезы на ее лице.

— Что случилось? Ей опять снился плохой сон?

— Да. О, милый мой, я и не предполагала, что она может быть до такой степени несчастна!

— Как же можно быть счастливой, осознав, что вышла замуж за труса? Да за такой поступок старый коннетабль разрубил бы своего внука надвое одним ударом меча!

— Дело не в этом. Во всяком случае, не только в этом. Мне кажется, с ней произошло нечто еще более серьезное: она разлюбила своего мужа.

— Откуда вам это известно? Она сама вам сказала?

— Мне сказали об этом ее сны. Когда-то ей нравился Тибо де Куртене. Я не придавала этому значения, думая, что она переносит на него часть той огромной любви, какую испытывала к больному брату. Затем появился Онфруа — и, хотя этот брак не слишком нас радовал, пришлось уступить ее непреклонному желанию выйти замуж за этого мальчика, по которому она, казалось, сходила с ума.

— К тому же он хорошего рода, и у нас не было никаких причин ему отказать, кроме разве что политических. Так вы говорите, пылкая любовь угасла? Что ж, надо признать, не без причин...

— Возможно, — упрямо гнула свое Мария, — а только снится ей Тибо...

— Ее служанки уже давно говорили вам о ночных кошмарах Изабеллы, так о чем же вам тревожиться?

— Да ее служанки ничего не поняли. Сны Изабеллы завершаются кошмарами, она начинает кричать и криками будит спящих возле нее служанок Но могу вас заверить, что в начале сна ничего мучительного нет, и имя, которое она произносит, не позволяет усомниться в происходящем.

— Что вы хотите этим сказать?

— Во сне она предается любовным утехам. А потом происходит какая-то драма, и Изабелла молит кого-то не убивать «его»! Я не могу понять одного: почему после того, как Онфруа так сильно ее разочаровал, она вновь начала грезить этим бастардом? Она ведь, насколько мне известно, с тех пор больше ни разу его не видела?

— Да нет, видела во время торжественной встречи, которую жители Керака устроили Бодуэну, когда тот в очередной раз обратил в бегство Саладина. И смогла оценить разницу между Тибо и ее молодым мужем, пусть даже изначально и признавала существование некоторого сходства между ними. Тибо — не изнеженный мальчик вроде Онфруа. Дамасское заточение и битвы закалили его: теперь это мужчина... и великолепный мужчина! Я видел, как Изабелла смотрела на него.

— Господи боже! Но что мы можем сделать? Трус или нет, но Онфруа — ее муж и, если он потребует, она должна будет последовать за ним. Я думаю, мы должны, по крайней мере, до тех пор, пока она не выздоровеет, не отпускать ее отсюда. Представьте себе, какое впечатление произведет подобный сон на ее мужа, на эту тварь Стефанию и на скота, которого она выбрала себе в супруги!

Балиан, обеспокоенный тревогой жены, нежно пригладил ее прекрасные черные волосы, в которых уже поблескивало несколько серебряных нитей:

— Конечно же, она останется здесь, сколько потребуется, но исцелится ли она когда-нибудь? Онфруа был всего лишь девичьим безрассудством, а теперь любовь снова вступила в свои права. Если бы я был уверен в том, что ей станет лучше, когда она увидит Тибо, я немедленно послал бы за ним... Но я понятия не имею, что с ним стало: сразу после того, как Бодуэн последовал за отцом на Голгофу, его щитоносец исчез... как, впрочем, и все, кто был близок к прокаженному королю.

— И Ариана тоже?

— Да, и она. Никто не знает, куда она пропала. Может быть, надо опасаться худшего? — внезапно сделавшись очень серьезным, добавил Балиан. — Видите ли, королева моя, я боюсь, что впереди нас ждет большая беда...

— Почему вы так говорите?

— Честно говоря, и сам не знаю. Внутренний голос подсказывает мне, что нас ждут трудные времена. А ведь я никогда не был пророком...

Балиан д'Ибелин не ошибался, хотя Раймунд Триполитанский и добился от Саладина нового перемирия, заключенного на четыре года и главным образом для того, чтобы защитить свои земли от посягательств иерусалимского клана, которому он всегда отказывался присягнуть на верность. Виновником волнений и на этот раз стал Рено Шатильонский, твердо вознамерившийся сам хозяйничать у себя дома, не оглядываясь на бездарного и слабохарактерного короля Ги.

Через несколько месяцев после коронации он услышал заманчивую новость: у границ его владений должен был проследовать необычайно богатый караван, идущий из Каира в Дамаск. Этот караван хорошо охранялся, поскольку должен был доставить к месту назначения сестру Саладина, обещанную в жены могущественному эмиру. Принцесса путешествовала в сопровождении большой свиты и везла с собой несметные богатства. Вся эта картина была похожа на золотой мираж, перед которым старый разбойник не мог устоять.

Он давно держал в сообщниках кочующих бедуинов, с которыми уже провернул несколько выгодных бандитских операций. Собрав своих людей и заручившись помощью бедуинов, он обрушился на предмет своего вожделения внезапно и стремительно, истребил вооруженную охрану и привез в Крак огромную добычу, а также толпу пленных, которых бросил в свои темницы. Принцесса же бесследно исчезла, и никто не знал, что с ней случилось: удалось ли ей бежать, или же она покончила с собой, чтобы не попасть в руки Рено живой.

Султан, как и следовало ожидать, разъярился и потребовал от иерусалимского короля, чтобы ему вернули его сестру и караван. Он согласен был мириться с гибелью охраны, павшей во время столкновения, но только при условии, что ему вернут пленных, купцов и всех прочих, а также похищенное у него имущество. Ги, который все же понимал, насколько это дело серьезно, сначала приказал, потом попросил, а потом стал умолять Рено исполнить требования Саладина. Тот ответил, что он «в своих землях такой же хозяин, как король — в своих». Что же касается купцов, он твердо решил их выпустить лишь после того, как «выжмет из них все их золото!».

В подобных случаях никакие перемирия не соблюдаются. Решив раз и навсегда покончить с франкским королевством, Саладин ответил на обиду не так, как обычно: он не стал осаждать Шатильон и не отправил карательный отряд с заданием разорить тот или другой кусок вражеской земли: он объявил «священную войну».

Повсюду — в Дамаске, в Алеппо, в Каире и по всей северной Сирии он собирал войска. Улемы[70] в мечетях звали народ на битву, под зеленый стяг Пророка и черные знамена халифа... Собралась громадная армия...

Тем временем король Ги, рассчитывая на то, что Саладин удовлетворится посланными ему извинениями, намеревался выступить в поход на земли Раймунда Триполитанского, чтобы покарать его за отказ принести клятву феодальной верности. Граф, услышавший об этом и еще не знавший о «подвигах» Рено Шатильонского, по-прежнему полагаясь на соглашения, заключенные между ним и султаном, попался в расставленную тем ловушку. Саладин предложил отправить к нему корпус из семи тысяч мамелюков, которым предстояло совершить вторжение в Галилею для того, чтобы заставить призадуматься Ги. Во время этого набега кровь не должна была пролиться, грабежи запрещались. Разумеется, Раймунд оповестил всех своих подданных о том, что речь идет всего лишь о «разведывательной операции», и на участников ее нападать не следует. Проявил ли граф в этом случае наивность или надеялся таким способом достаточно сильно напугать Ги, чтобы отобрать у него корону, в любом случае этот шаг был более чем сомнительным. И сам Саладин прекрасно понимал, что где-нибудь его воины встретят отпор. Отпор ему дали тамплиеры.

В тот день магистр собрал перед главным домом Ордена десяток рыцарей: вместе с ними ему предстояло сопровождать делегацию, которую король Ги отправил к графу Триполитанскому с поручением заставить его образумиться. Наиболее здравомыслящим из баронов удалось втолковать молодому государю, что эта ссора для него гибельна, и что выступать против графа Раймунда с оружием означает играть на руку врагу. Жерар де Редфор и Роже де Мулен, магистр Ордена госпитальеров, должны были по этому случаю присоединиться к Балиану д'Ибелину, который, как и Рено Сидонский и еще несколько человек, примирился с королем. Мысль о сближении с человеком, которого он люто ненавидел, приводила гордого тамплиера в бешенство, но уклониться он не мог. Так что ему оставалось лишь выбрать нескольких «братьев», среди которых был и Тибо. Впервые после своего вступления в Орден ему предстояло расстаться с Адамом, лежавшим в лазарете: во время одной из ночных вылазок в подземелья пикардиец неудачно упал и сильно повредил ногу; его спутнику стоило неимоверного труда дотащить его до кельи, не перебудив весь монастырь. На следующее утро у Адама случился сильный жар, который он приписал старой ране, открывшейся из-за того, что он скатился по одной из многочисленных лестниц.

Когда делегация собралась перед храмом Гроба Господня, чтобы получить благословение патриарха, сразу стало заметно, что Ридфор не в духе. Впрочем, и сам патриарх выглядел недовольным. Оба слишком сильно ненавидели графа Раймунда, чтобы смириться с тем, что к нему отправляют такое пышное посольство вместо того, чтобы послать все войско и взять его за горло. Картина, освещенная ярким солнцем последнего апрельского дня, впечатляла: рыцари в белых одеждах с красными крестами стояли, выстроившись по обе стороны площади, словно шахматные фигуры для игры исполинов. Между ними разместились три посланца короля Ги со своими щитоносцами и сержантами, над ними трепетал шелк развернутых знамен.

После того как Гераклий, в сиянии золота и пурпура напоминавший римского императора, под пение Veni, Creator[71]осенил этих коленопреклоненных людей широким крестным знамением, все разом поднялись, оседлали лошадей и стройными рядами покинули площадь. Три посла двинулись первыми; им предстояло проехать между двойным строем тамплиеров и госпитальеров. И вот тогда озабоченный взгляд Балиана д'Ибелина остановился на лице, которое он слишком часто видел в обрамлении стального наголовника кольчуги, чтобы тотчас его не узнать: Тибо! Тибо де Куртене среди тамплиеров! Тибо стал рыцарем-монахом, а стало быть, навсегда удалился от земной любви и потерян для Изабеллы!

Зная по опыту упрямую силу истинной любви, он в последнее время подумывал разыскать щитоносца Бодуэна и привести его к больной, чтобы вернуть ей хотя бы энергию и желание бороться за свое будущее, потому что насчет будущего, ожидавшего Онфруа де Торона, у него не оставалось никаких иллюзий: трусу в постоянно воюющей стране долго не продержаться. Они с Марией сделали бы все возможное для того, чтобы сблизить этих двоих. Но теперь...

Безнадежно улыбнувшись и пожав плечами, — Тибо так и не понял почему, — Балиан д'Ибелин двинулся своим путем дальше...

Посольству предстояло заночевать в принадлежавшем госпитальерам замке Фев (Аль Фула). Там они и узнали о том, что поблизости находится мусульманское войско и что самое странное — оно находится здесь с полного согласия графа Триполитанского, предупредившего местных жителей, что никаких столкновений с мусульманами происходить не должно и что речь идет всего-навсего о разведке.

Поверить в такое было трудно — и Жерар де Ридфор, конечно же, не поверил невероятным слухам. Его переполняла ненависть к Раймунду, и он буквально взорвался:Я всегда говорил, что этот человек — предатель, но никто не хотел меня слушать. Некогда за пригоршню золота он нарушил данное мне слово, а теперь нарушает клятву верности, данную королевству. Мы всегда отказывались сделать его королем, так теперь он вступил в союз с Саладином, чтобы тот помог ему получить корону.

— Не могу поверить в подобное коварство, — возразил Балиан д'Ибелин. — Я хорошо знаю графа Раймунда: он давно поддерживает добрые отношения с правителями Алеппо и Мосула, которых и мы тоже защищали до тех пор, пока они преграждали дорогу Саладину. Но это вовсе не означает, что Раймунд натравил на королевство армию неверных.

— Можете не сомневаться, он пошел на это: доказательства уже у наших ворот. Поступайте, как вам будет угодно, господин граф, но я намерен хранить верность священной миссии Ордена — защищать дороги, ведущие в Иерусалим, от всяческих нападений, и я готов сражаться. Как бы там ни было, у нас есть основания считать эту нелепую поездку бессмысленной. Господа, можете возвращаться по домам, чтобы, если потребуется, защищать ваших жен и детей, когда на них обрушатся мамелюки и захотят увести их в рабство. Вам нужно отстаивать свое имущество!

И он немедленно отправил брата Тибо к маршалу Ордена тамплиеров, находившемуся тогда с шестьюдесятью рыцарями в небольшой крепости вблизи Какуна, с приказом присоединиться к отряду до рассвета. Приказ был выполнен без промедления: солнце еще не озарило землю, а подкрепление под командованием маршала уже прибыло.

Маршал, Жак де Майи, был человеком, которым, наверное, больше всего восхищались во всех домах тамплиеров, и в первую очередь — в главном доме Ордена, за его величайшую смелость и безупречную честность. Его авторитет был так велик, что распространялся и на землю неверных. Однако его храбрость не была безрассудной. Будучи в Какуне, он тоже собрал сведения: воинов ислама было несколько тысяч. А в христианском войске всех вместе, считая членов делегации с их людьми и госпитальеров Роже де Мулена, насчитывалось чуть больше полутора сотен человек. Надо было собрать как можно больше людей, иначе эта операция будет равносильна самоубийству, без обиняков сказал он, и обезумевший от ярости Ридфор в ответ оскорбил его:

— Вы, должно быть, слишком любите свою белокурую голову, раз так стараетесь ее уберечь? — усмехнулся он, не обращая внимания на поднявшийся среди рыцарей ропот негодования.

Но Жак де Майи лишь смерил его презрительным взглядом:

— Я погибну от руки врага, как честный человек, а вот вы сбежите, как предатель!

Балиан д'Ибелин поспешил встать между ними; но Ридфор был магистром, и ему следовало повиноваться беспрекословно. Отслужили короткую мессу, затем все причастились и стали готовиться к бою. К тем, кто не принадлежал к Ордену тамплиеров и кого тем не менее честь обязывала сражаться, Балиан обратился с такими словами:

— Господа, — произнес он, поднимаясь после благословения капеллана, — а теперь пойдем в бой... и погибнем смертью храбрых, если на то будет Божья воля!

Добавить к этому было нечего. Все молча селиверхом и устремились на врага. Арабский летописец скажет об этой горстке людей: «Они напали с такой яростью, что и самые черные волосы побелели от ужаса». Жак де Майи верхом на белоснежном коне, в белом одеянии и сверкающих латах, бился так храбро и так косил врагов вокруг себя, что тем показалось, будто бы против них сражается сам святой Георгий. Он казался непобедимым, и его неутомимый меч так сверкал в солнечных лучах, что бросал отблески даже на капли пролитой крови. И все же Жак де Майи был всего лишь человеком: в грудь ему вонзился арбалетный болт, и он покачнулся, хотя и устоял на ногах. Тогда мамелюки расступились и с величайшим уважением попросили его сдаться.

— Я — племянник султана! — выкрикнул воин в роскошных доспехах. — Отдай мне этот славный меч! Мы не хотим убивать такого доблестного воина, как ты.

— Хочешь его получить — попробуй взять сам! Жак де Майи бросился на врага и минуту спустя упал, пронзенный множеством стрел[72], а Жерар де Ридфор тем временем продолжал скакать во весь опор прочь. Роже де Мулен и все его люди были убиты. Смерти избежали лишь трое тамплиеров, считая Ридфора и Балиана д'Ибелина. Именно ему Тибо был обязан жизнью: он сражался на краю поля битвы и только что был ранен в лицо, когда Балиан молнией примчался к нему, схватил его коня за повод и увлек за собой на дорогу, ведущую в Назарет.

Убедившись в том, что они вне опасности, сеньор д'Ибелин остановился у воды: надо было умыть залитое кровью лицо Тибо. К счастью, «нос» шлема заставил наконечник стрелы отклониться, и, хотя рыцарь был оглушен, рана оказалась неглубокой.

— Ничего страшного, отделаетесь шрамом! — заметил Балиан, останавливая кровь куском ткани, оторванным от красно-белой куфии, которая защищала его шлем от солнечного жара.

— Почему вы меня спасли? Конечно же, я очень вам благодарен, но...

— ...но не слишком этому рады? Ничего не поделаешь! Что касается причин моего поступка — могу объяснить: я сделал это из чистого любопытства!

— Из любопытства?

— Вот именно! Я хотел узнать, с чего это вдруг вы решили стать тамплиером. Неужели тому причиной — горе из-за смерти короля? Я знаю, как вы его любили, но, друг мой, смерть стала для него избавлением...

— Я и сам это знаю, и причина не в этом. Я вступил и Орден тамплиеров не потому, что Господь меня прижал, и не от отчаяния, а просто для того, чтобы спасти жизнь, которой тем не менее, как вы видите, не слишком дорожу. Адам Пелликорн пришел за мной, когда я плакал у могилы моего возлюбленного господина!

И Тибо рассказал ему о том, как все произошло: как ближайшее окружение Бодуэна внезапно оказалось под угрозой, не забыл упомянуть и о странной истории с лепрозорием.

— Ах вот оно что! Госпожа Изабелла, которая сейчас у нас в Наблусе, очень беспокоилась об Ариане, когда умер король. И моя жена тоже, потому что они очень привязались к этой девушке.

Балиан почти небрежно упомянул об Изабелле только для того, чтобы проверить, подействует ли как-нибудь на тамплиера это имя; и в самом деле, Тибо отвел потемневшие глаза, но не произнес ни слова, и тогда барон, решив припереть его к стенке, добавил:

— Кстати, насчет Изабеллы, слышали ли вы о ее болезни? Из-за нее-то она и не вернулась в Крак. И мы очень обеспокоены.

— Значит, она так тяжело больна?

Тревогу Тибо выдал его голос, мгновенно охрипший, и теперь Балиан понял, как ему держаться.

— И да, и нет. Страдает ее душа, а это сказывается на общем состоянии. Надо понять Изабеллу: нелегко, родившись дочерью короля, сознавать, что соединила свою судьбу с трусом.

— Вы меня успокоили: страдает ее гордость, но время ее исцелит. Госпожа Изабелла так сильно любит своего мужа, что в конце концов простит его. И потом, Моав далеко, а Крак — неприступная крепость, ее можно взять только с помощью предательства. Там, должно быть, можно жить, не слыша ни о чем, что творится в мире.

Балиан не удержался от смеха.

— Вы какой-то приют отшельника описываете, друг мой! А вот мне всегда казалось, что замок, где правит сеньор Рено Шатильонский, не может быть похож на него. Что же касается этой великой любви, я не уверен, что она по-прежнему сильна. Во всяком случае, так думает моя прекрасная супруга.

Тибо поднял голову и посмотрел спутнику прямо в глаза.

— Что вы хотите этим сказать, мессир Балиан?

— Что вам совершенно незачем было становиться тамплиером, но пути Господни неисповедимы... Однако кони наши уже напились, и нам надо как можно скорее добраться до Тивериады, чтобы сообщить графу Раймунду о том, что произошло.

Однако тот уже обо всем знал. Добравшись до него, Тибо и Балиан застали графа на верхушке самой высокой башни, на том самом месте, с которого Бодуэн с величайшей скорбью смотрел, как горит Брод Иакова, и на мгновение Тибо почудилось, будто история повторяется, потому что и у Раймунда Триполитанского сейчас на глазах блестели слезы. Вот только смотрел он не на горящую крепость, а на всадников-мамелюков, которые скакали к своему лагерю, разбитому на берегу Иордана, потрясая копьями с насаженными на них головами тамплиеров...

— И все это по моей вине! — в отчаянии прошептал он. — Но разве я мог предположить, что в дело вмешается отряд рыцарей?

— Это был не отряд тамплиеров, а посольство, которое отправил к вам король Ги, чтобы попросить вас с ним помириться. Я был в его составе вместе с Рено Сидонским, а кроме того, в него входили магистр Ордена госпитальеров и магистр Ордена тамплиеров, каждого из которых сопровождали по десять рыцарей. Как могли мы подумать, что вы разрешили людям Саладина совершить «мирное» вторжение в Галилею? К тому же, поскольку нас было слишком мало для нападения, мы начали совещаться о том, что следует предпринять, но Жерар де Ридфор распалился, вызвал из Какуна маршала тамплиеров с полусотней рыцарей и, можно сказать, вынудил нас атаковать. Нас было полторы сотни против нескольких тысяч противника!

Смертельно бледный Раймунд побелевшими губами проговорил:

— И что от вас осталось?

— Насколько мне известно, если не считать Ридфора, который бежал, как и предсказал ему Жак де Майи, в живых остались только мы с братом Тибо. Все остальные погибли... смертью храбрых! Но, в конце концов, друг мой, скажите, что означало это внезапное вторжение, которое, по вашим словам, должно было оставаться безобидным? Вы не справились или...

Балиан д'Ибелин умышленно не закончил фразу, зная, что Раймунд его поймет. Кроме того, он был, наверное, единственным человеком, который мог себе позволить задать гордому графу этот дерзкий вопрос, пользуясь тем, что их семьи были связаны узами родства с тех пор, как один из сыновей графини Триполитанской, принцессы Тивериады, женился на его единственной сестре Эрменгарде. И в самом деле, Раймунд закончил за него:

— ...или вы предали королевство?.. Нет, — продолжил он. — Не так давно — как раз перед появлением Саладина! — мы жили в мире с нашими мусульманскими соседями... Я хотел показать, что это еще возможно.

— В мире? В таком случае это был очень относительный мир. Нуреддина нельзя было по-настоящему назвать нашим другом, а еще менее того — его отца, свирепого Зенги! Как бы там ни было, сейчас для вас настало время принять решение... окончательное решение: возвращаетесь ли вы вместе с нами в Иерусалим? Даже если от всего посольства осталось два человека, оно по-прежнему существует, и я его возглавляю!

— Я поеду с вами. Но прежде скажите мне, Балиан, согласитесь ли вы воспользоваться моим гостеприимством?

— Почему бы и нет? Нам обоим необходимо отдохнуть... и помыться!

— Вы сможете сделать и то и другое... и не только!

Пока Балиан д'Ибелин и его товарищи с оружием и руках защищали свою жизнь, сражаясь с мамелюками, в Наблусе Мария пыталась защитить свою дочь от ежедневных домогательств ее супруга. Недавно прибывший в город Онфруа де Торон осаждал маленький дворец, лил слезы и источал мольбы, которые время от времени сменялись припадками ярости. На все это она отвечала, что Изабелла слишком слаба для того, чтобы в майскую жару отправляться в Трансиорданию. А когда он начинал умолять, чтобы ему позволили хотя бы ее увидеть, она спрашивала у опечаленного молодого человека: неужели ему так не терпится узнать из уст возлюбленной, что она о нем думает? Но он ничего и слышать не желал, и не следующий день снова принимался за свое... Мария прекрасно знала, что Онфруа вправе требовать свидания с супругой, что, вероятнее всего, он простоит у дверей до тех пор, пока ему ее не вернут, но слишком страшно ей делалось при мысли о том, чтобы отослать дочь в это гнездо стервятников, отдать ее на растерзание злобной свекрови и похотливому Рено. Изабелла и в самом деле не скрыла от матери, что тот ее преследует, а Онфруа не в состоянии ее защитить. И потому она тянула время, а главное — ждала возвращения Балиана: ведь он был хозяином в Наблусе, и никто не должен был приезжать или уезжать без его позволения... Во всяком случае, так она объяснила ситуацию безутешному мужу Изабеллы.

Вот его-то как раз Балиан и увидел первым, когда вернулся из Иерусалима, доведя свою нелегкую миссию до конца. Онфруа был принят хуже некуда. Супруг Марии Комнин смертельно устал от бесконечных переговоров и был так же мрачен, как грозившее им будущее.

— Вам вернут вашу жену, как только она выздоровеет, но лучше бы вам оставить ее здесь, потому что и речи не может быть о том, чтобы везти ее в Крак.

— Но почему? В конце концов, это мой замок, дом моих предков, и мы всегда жили там счастливо и прелестно...

— Да очнитесь вы, молокосос! — проворчал Балиан. — Что вы мне тут рассказываете про приятную жизнь, когда уже идет война? Вам придется сражаться, понимаете? Сражаться! Сменить столь любимые вами бархат и парчу на шлем, кольчугу и толстую куртку, а ваши прелестные стишки — на меч и боевой топор. Вы, я думаю, уже посвящены в рыцари?

— Разумеется! Мессир Рено сам меня посвятил!

— Он, видно, надеялся сделать из вас того, кем вы не являетесь и не станете никогда... если только не случится чудо! Ну, а теперь скажите, есть ли у вас дом в Иерусалиме?

— И великолепный... хотя он немного маловат и... Но Балиан явно решил не дать ему закончить ни одной фразы.

— Стало быть, именно туда вам и следует отвезти вашу супругу, если она согласится последовать за вами. Там она будет в безопасности. Потому что, да будет вам известно, война, которая вот-вот начнется, будет хуже всех тех, какие нам довелось пережить...

Сказав это, Балиан отправился искать жену и нашел ее в саду под пальмами. С ней была и Изабелла. Они сидели на скамье у подножия чешуйчатого ствола, и в сиянии пробивавшихся сквозь листья солнечных стрел показались ему особенно красивыми и хрупкими.

Сердце его сжалось при мысли о том, что вскоре ему придется их покинуть и отправиться навстречу своей судьбе, которую он разделит с королевством. Стоя перед ними, Эрнуль де Жибле, его бывший щитоносец, которого он после тяжелого ранения, заметив его способности, предпочел сделать летописцем, что-то читал им вслух.

Увидев своего господина, юноша с радостным восклицанием направился к нему, чтобы поздороваться, по Мария его опередила. Она бросилась к мужу и пылко его обняла. Одна только Изабелла, несмотря на то, что очень любила отчима, не шелохнулась. Она казалась еще бледнее, а главное — еще печальнее, чем в день его отъезда. Попросив Марию на минутку оставить его с падчерицей наедине, Балиан подошел к Изабелле, сел рядом с ней на скамью и взял ее маленькую руку.

— Мне кажется, милая дочь, вам стало лучше, я рад видеть вас на ногах...

— Я и в самом деле чувствую себя лучше, я окрепла, но не до такой степени, чтобы вернуться туда!

Нетрудно было догадаться, что она имела в виду.

— Я думаю, вы еще долго туда не вернетесь. Именно это я только что объяснил мессиру Онфруа, который, как вы, должно быть, знаете, громко требует вас... впрочем, ему вскоре придется вас покинуть.

— Покинуть меня? По-моему, он вовсе к этому не склонен!

— Он вынужден будет сделать это, если не хочет, чтобы его заклеймили позором, потому что вскоре нам предстоит сражаться. Он знает, что, если не согласится оставить вас здесь, ему придется отвезти вас в Иерусалим.

Услышав название столицы, Изабелла внезапно ожила:

— В Иерусалим? Мне кажется, я охотно бы туда отправилась! Может быть, там я смогу узнать о людях, которых очень любила, например, о моей милой служанке Ариане, покинувшей меня из-за того, что я огорчила брата, захотев стать женой Онфруа, а она не могла с этим смириться...

— И еще об одном человеке, верно? Есть некто, о ком вам хотелось бы узнать, по крайней мере, жив этот человек или умер.

От волнения тонкое, словно выточенное из слоновой кости лицо окрасилось румянцем, но Изабелла не отвела взгляда. Напротив, она посмотрела Балиану прямо в глаза и решительно проговорила:

— Дочь короля не прибегает к хитрым уловкам, и мне не стыдно признаться в том, что меня заботит судьба Тибо де Куртене, потому что никто не смог мне сказать, что с ним стало...

— Я могу вам это сказать, потому что мы с ним недавно бились бок о бок, и в этом бою он один сражался против сотни!

— Боже! Он не...

— Нет. Он жив, и я даже проводил его на прошлой неделе в главный дом Ордена.

— Главный дом Ордена? — прошептала Изабелла, и лицо ее вновь побледнело.

— Да, дочь моя! Когда я его увидел, на нем был белый плащ рыцарей-тамплиеров. В Орден его привел друг, там он нашел убежище; для него это был единственный способ ускользнуть от его врагов, патриарха и сенешаля.

— Его отца? Родной отец желал ему смерти?

— Слово «отец» никогда ничего не значило для Жослена де Куртене. Для него его единственный сын всего лишь «бастард», и, хотя у него есть все основания им гордиться, он предпочел бы отправить его на шесть футов под землю, чем видеть при свете дня. Что же касается самого Тибо, я не уверен, что он нашел свое призвание в монашестве, пусть даже и с оружием в руках...

— Это не наше дело, — прервала его падчерица, и в голосе ее послышались слезы, которые она тщетно пыталась сдержать. — Он тамплиер, и этим все сказано!

Назавтра Изабелла позволила обезумевшему от радости Онфруа увезти ее в Иерусалим. Там она, по крайней мере, сможет видеть с террасы, возвышающейся над Сионской улицей, большой золотой крест, венчающий церковь тамплиеров. Пусть между ней и Тибо стали Бог и Пресвятая Дева, она рада уже тому, что он жив...

Глава 10 Пропасть все ближе


— «Requiem aeternam dona eis Domine».

«Et lux perpetuat luceat eis...»[73]

В церкви тамплиеров служили заупокойную мессу, хор подхватывал песнопения, и в суровых голосах рыцарей чувствовалось подлинное горе, которое разделяли все. Сегодня отпевали тех, кто пал смертью храбрых у реки Крессон, славных товарищей, с которыми прощались навсегда, и в первую очередь того, кого особенно любили, самого чистого и самого мужественного из всех, брата Жака де Майи. Все стоявшие в поредевших рядах избегали останавливать взгляд на магистре, о котором ходили слухи, будто он бежал с поля боя, как только осознал, что втянул и своих рыцарей, и госпитальеров, и многих, многих других в это безрассудное дело. Тамплиеры привыкли сражаться в одиночку с двумя, а то и с тремя противниками, таков был закон, ибо им во всем полагалось быть лучшими. Но один против ста — нет, надо быть безумцем, чтобы вступить в такую неравную схватку, и магистру следовало быть благоразумным и не проливать напрасно кровь своих рыцарей. Однако он этого не сделал, и теперь многие сожалели о том, что избрали на высший пост этого опрометчивого и грубого вояку, а не мудрого и благородного Жильбера Эрайля, которого тотчас отослали на Запад. Но самые беспокойные среди них, те, кто был наиболее близок к вспыльчивому Одону де Сент-Аману, томились под властью старого Арно де Торрожа, и они сделали во время выборов все, чтобы победу одержал Ридфор, сенешаль и искусный оратор. Теперь сожаления были, можно сказать, единодушными, и это сказывалось на атмосфере главного дома Ордена: некоторым приходилось себя неволить, высказывая должное уважение недостойному магистру. И лишь одному человеку странным образом удавалось противостоять общей подавленности: брат Адам Пелликорн, не сводя голубых глаз с большого распятия над алтарем, пел Deprofundis[74]так мощно и с таким воодушевлением, словно это было TeDeum[75]. Впрочем, это никого не смущало: брата Адама все одинаково любили за неизменно хорошее настроение и неистощимую доброжелательность. Когда служба закончилась и тамплиеры начали расходиться по своим разнообразным делам — большая часть направилась в конюшни, поскольку кони требовали ежедневного ухода, — Тибо подошел к другу, с которым после возвращения у него еще не было случая поговорить наедине.

— Можно подумать, вы пришли на свадьбу, а не на похороны. Чему вы так радуетесь? Разве вы не любили брата Жака?

— Конечно, любил, но у меня и в самом деле есть превосходная причина для радости: кажется, я нашел!

— Нашли... Скрижали?

— Тише! Я еще в этом не уверен, но я обнаружил проход, о существовании которого никто раньше не подозревал, и что-то мне подсказывает, что это — тот самый, который нам нужен.

Продолжая внимательно осматривать своего коня, чтобы убедиться в том, что он в добром здравии, — все тамплиеры считались неплохими ветеринарами, — Адам рассказал о том, что он обнаружил и чем занимался по ночам.

— Но как вам это удалось? — перебил его Тибо. — Вы болели, у вас даже жар был...

— О, знаете, этого легко добиться при помощи некоторых растений. А я очень хорошо разбираюсь в лекарственных травах.

— И скрытничать, похоже, тоже умеете отлично? У меня осталось не самое лучшее воспоминание о возвращении после нашей последней вылазки...

— Понимаю и прошу у вас прощения, но я... нарочно поскользнулся на лестнице, когда узнал, что часть из нас должна составить делегацию, которая отправится к графу Триполитанскому. Надо было воспользоваться тем, что здесь оставалось не так много людей, а главное — отсутствием магистра. С некоторых пор меня не покидало ощущение, что за мной наблюдают.

— И вы воспользовались мной? Большое спасибо за доверие!

— Дело не в этом, просто вы еще сильны и молоды, а мне необходимо было, чтобы все выглядело правдоподобно. Ну что, будете слушать мою историю или повернетесь ко мне спиной?

— Вы прекрасно знаете, что я сгораю от нетерпения...

Адаму и в самом деле повезло. Он прекрасно помнил, что келья, которую некогда занимал брат Гондемар, была расположена рядом с лазаретом, и это было вполне разумно, учитывая его преклонный возраст. Однако теперь это была келья Жака де Майи, а значит — она несколько дней пустовала еще до отъезда посольства, поскольку маршал отправился с проверкой в Какун. На следующую же ночь после того, как магистр отбыл со своим десятком рыцарей, Адам пробрался туда, уверенный в том, что никто его не потревожит: две кельи стояли пустыми, а брат-лекарь, занимавший соседнюю келью, не только крепко спал, но был еще и туговат на ухо.

— Но, в конце концов, — снова перебил его Тибо, — почему вам так хотелось попасть туда?

— Честно говоря, я и сам не знаю, но с некоторых пор мне казалось, что меня туда как будто зовут, меня влекло туда какое-то предчувствие... если только это не был дух брата Гондемара. Впоследствии я начал думать, что так оно и было.

— Вы слышали его голос? — спросил Тибо, невольно оробевший от торжественного тона друга.

— Дайте мне договорить, потом решите сами. Хотя эту тесную келью занимали великие люди, она все же ничем не отличалась от прочих: поскольку перед уставом мы все равны и равно ничем не обладаем, там нет ни одного предмета, ни одного знака, который указывал бы на личность того, кто ее занимает. Но в этой келье, едва я устроился на лежанке, мне вдруг стало удивительно хорошо. Погрузившись в это ощущение блаженства, я закрыл глаза, призывая дух брата Гондемара. И тогда я услышал...

— Скорее вам почудилось, будто вы услышали. Наверное, это был сон.

— В таком случае, сны бывают более реальными, чем сама действительность. Ни на мгновение мне не показалось, будто я теряю сознание. Я чувствовал себя словно ученик, жаждущий получить наставление от учителя, ум мой был на удивление живым и ясным.

Поглядев на друга, Тибо подумал, что тот и в самом деле меньше всего похож на аскета, чья плоть, истощенная лишениями и умерщвлениями, с трудом удерживает душу. Он был крепок, прочно, как дерево, стоял на земле и к окружающему испытывал немного интереса.

— Продолжайте! — только и ответил он.

— Так вот, он мне сказал... о, его слова огненными буквами записаны в моей памяти! Он сказал мне: «Под жертвенным камнем находится колодец душ, где, по словам Мухаммеда, собираются в ожидании Суда души истинно верующих. Доступ туда был закрыт уже очень давно, и все же не так давно, как доступ к пути, который ведет к Закону. Тот путь закрыла рука Господа, когда в ответ на призыв первосвященника земля содрогнулась, чтобы священные камни, заключенные в золотой ларец, не были бы осквернены. Ищи колодец душ! На юге, за камнями, есть путь, который я не мог и надеяться открыть своими слабыми руками...»

В голосе Адама зазвучали такие интонации, что Тибо немного испугался, ему показалось, будто он слышит голос усопшего тамплиера, и ему стало не по себе. Истовый христианин, верный законам Церкви и почитающий их, он инстинктивно сторонился всего странного, необъяснимого и потустороннего. Он, безусловно, верил в вечную жизнь. Он, безусловно, верил в чудеса, в явления святых или духов света, но призраки ему не нравились. И то, что он только что услышал, эти слова, повторенные необычно приглушенным, словно отяжелевшим голосом, его встревожили.

— Вы действительно уверены в том, что все правильно расслышали, — спросил он, наконец, — а главное, что все это вам не приснилось?

— Нет, мне это не приснилось. Вчера я пошел обследовать бывшую мечеть, которую мы превратили в часовню, и заметил, что часть пола отличается по виду от всего остального, то есть там вполне мог скрываться вход на лестницу. Я вернулся туда ночью с позаимствованной у брата садовника мотыгой и нашел эту лестницу. Как видите, то, что вы называете сном, не помутило мой разум.

— И вы спустились по этой лестнице?

— Нет. Скоро должны были звонить к заутрене, и я опасался, как бы меня не застали врасплох. Но я снова пойду туда сегодня ночью.

— Тогда я пойду с вами, — решил Тибо, захваченный радостью открытия и отбросивший всякое недоверие.

Несколько часов спустя, когда весь монастырь уснул, Адам и Тибо извилистым путем, стараясь насколько возможно держаться в тени зданий, — луны на небе не было, но звездные ночи, особенно с приближением лета, так светлы! — добрались до одной из четырех лестниц, ведущих на террасу, на которой стояла увенчанная восхитительным куполом восьмиугольная молельня, выстроенная вторым халифом и превращенная христианами в часовню, посвященную ангелам. Впрочем, ею давно уже не пользовались, и Тибо никогда там не бывал. Они поднялись наверх, и, когда Адам открыл одну из соответствовавших четырем сторонам света четырех дверей с портиками, опиравшимися на колонны из драгоценного мрамора, Тибо был поражен благородством и красотой этого места. Как и положено жителю Иерусалима, он с детства знал этот шедевр искусства Омейядов — правда, лишь издали: поскольку часовня помещалась внутри монастыря тамплиеров, он никогда к ней не приближался и уж тем более в нее не заглядывал. Превращение бывшей мечети в святилище для христианских обрядов всегда казалось ему сомнительным, поскольку выглядела часовня так, словно по-прежнему принадлежала исламу. То, что находилось внутри, завораживало: двойная галерея со стройными колоннами окружала простой камень, который был тем не менее одной из святынь двух религий: иудеи считали, что именно здесь рука Господа остановила руку Авраама, готового убить своего сына; мусульмане — что именно с этого камня Мухаммед взлетел в небо на крылатом коне Аль Бораке. Христианам же приходилось довольствоваться одной деталью: в миг, когда Пророк улетал, камень хотел последовать за ним, но Гавриил, ангел Благовещения, остановил его, положив на него ладонь, отпечаток которой и сегодня хранил камень. Крестоносцы, желая навести здесь порядок, возвели алтарь над этим трижды священным камнем. Это и впрямь было самое явное свидетельство тесного переплетения различных, но соседствующих друг с другом религиозных преданий, которые сохранила Палестина.

Глаза Тибо быстро привыкли к царившей в часовне темноте, и он залюбовался великолепными синими с золотом мозаиками, на которые Адам не обращал ни малейшего внимания: он уже пытался приподнять одну из мраморных плит.

— Не хотите мне помочь? — проворчал он. — У вас будет сколько угодно времени, чтобы вернуться сюда и наглядеться на все это днем. Двери никогда не запираются. Ох, до чего же тяжелая!

При помощи мотыги и лома им вдвоем удалось сдвинуть плиту, которая и в самом деле прикрывала уходившие в глубь ступени. У Адама были с собой факел и масляная лампа, которую он зажег от факела; он начал спускаться в подземелье великого храма Ирода. Вскоре они оказались в глубокой и узкой пещере, в своде которой, как ни странно, было пробито нечто вроде дымохода. Тибо не успел задать вопрос, хорошо осведомленный пикардиец тут же ему объяснил:

— Во времена евреев над этой дырой находился алтарь для жертвоприношений, в нее сбрасывали пепел. Взгляните — точно под ней находится другая дыра, в полу. Как бы там ни было, колодец душ, похоже, находится именно здесь, и туда должен вести подземный ход.

— А разве голос в вашем сне не говорил вам о землетрясении, которое Господь устроил, чтобы преградить туда доступ?

— Мне это не приснилось! — резко возразил Адам. — Но вы правы, он сказал, что земля содрогнулась. В таком случае это должно было произойти там, — он показал на растрескавшуюся южную стену, которую и впрямь, похоже, толкнула исполинская рука. — Не представляю, как мы вдвоем сможем разгрести эти завалы, — добавил он, внезапно приуныв.

Адам сел на пол и принялся разглядывать то, что, как ему казалось, положило конец его поискам.

— Почему бы не попросить братьев о помощи? — предложил Тибо. — В конце концов, возложенная на вас миссия касается всего Ордена, и, думаю, никто не просил вас сворачивать горы в полнейшей тайне.

При свете факела было видно, как гневно блеснули голубые глаза пикардийца.

— Обратиться к Ридфору? Не иначе вы с ума сошли? Священные Скрижали не должны попасть в недостойные руки! Никогда у Ордена тамплиеров не было худшего магистра.

— Вы правы. Возможно, есть и другое решение: этот подземный ход, — если он действительно существует, — должен быть проложен по направлению к югу, то есть к главному дому. Измерив ступени лестницы, мы сможем определить, на какой глубине он проложен...

— Вы забываете только об одном. Сейчас мы, несомненно, не очень глубоко под площадью.

— Но, может быть, за этой грудой камней есть еще одна лестница? Я бы сильно удивился, если бы оказалось, что истинные Скрижали не погребены, по крайней мере, так же глубоко, как Ковчег.

— Несомненно, так оно и есть, но это мало что нам даст. Мне кажется, если бы существовал другой путь, брат Гондемар указал бы мне его. А он сказал только: «...есть путь, который я не мог и надеяться открыть своими слабыми руками...» И наши руки не намного сильнее, — сердито проворчал пикардиец. — Нам бы еще людей и орудия...

— А почему бы не новое землетрясение? — откликнулся Тибо, задетый разочарованием друга. — Мало же у вас веры! Неужели мне, сомневающемуся, надо указывать вам на подробность, на которую вы должны были обратить внимание сами?

— Какую именно?

— Если бы эта трудность была непреодолимой, душа старика не стала бы беспокоить вас. Или же он мог сказать: Скрижали погребены под завалами земли и камней, которые невозможно разгрести. Стало быть, надо оставить всякие попытки до них добраться. Вместо того...

— Клянусь Богом, точно! Надо искать, думать...

Адам уселся на нижнюю ступеньку лестницы и попытался привести в порядок свои мысли. Тем временем Тибо, медленно обходя пещеру с факелом в руке, дошел до ямы, в которую сбрасывали пепел после жертвоприношений. Она была полностью засыпана, последние сброшенные кучки возвышались сероватым холмиком, в котором еще виднелись крохотные осколки не до конца сгоревших костей. Тибо машинально наклонился, кончиком пальца поворошил пепел, и при свете факела там что-то блеснуло... Внезапно он понял, что может совершиться то, что казалось ему невозможным. Этот колодец был тем самым колодцем, который Саладин наполовину в насмешку, наполовину всерьез велел ему отыскать, ибо он только что вытащил из многовекового пепла пыльный предмет, который теперь обтирал о собственную одежду: вырезанное из цельного изумруда кольцо с арабской надписью. От неожиданности у него подкосились ноги, и он сел на пол, едва не опалив огнем факела пробивающуюся бородку.

— Адам! — сдавленным голосом позвал он. — Кажется, я нашел Печать Мухаммеда!

— Что вы сказали?

Пелликорн поднялся, подошел к нему, присел рядом и ошеломленно уставился на кольцо, которое в руках Тибо постепенно вновь обретало чудесный зеленый цвет, одновременно глубокий и прозрачный.

— Никогда бы не поверил, что это возможно! — ликовал юноша. — Когда Саладин велел мне его отыскать, я был уверен, что он надо мной насмехается. Причем уверен до такой степени, что и думать об этом забыл! С тех пор столько всего произошло. И вот теперь я держу в руках Печать Пророка, то самое кольцо, которое должен носить халиф Багдада, единый и единственный повелитель всех мусульман!

Адам взял у него кольцо и стал его разглядывать с нескрываемым любопытством.

— Саладин говорил вам о нем? А почему вы мне ничего не сказали?

— К тому времени, когда я вернулся в Иерусалим, вы исчезли, а когда мы с вами встретились вновь, прошло уже очень много времени. Я действительно уже забыл об этой истории... в которую, собственно, и не слишком поверил.

— Что ж, сейчас самое подходящее время для того, чтобы мне ее рассказать. Сейчас нам никто не сможет помешать.

Ненадолго задумавшись, чтобы как можно точнее передать слова султана, Тибо пересказал другу свой последний разговор с ним.

Когда он закончил, Адам помолчал и, продолжая вертеть в руках уникальную драгоценность, спросил:

— Понимаете ли вы, что, если вам захочется перейти в ислам, у вас есть средство стать халифом? Ведь тот, кто обладает Печатью, — несомненный избранник Аллаха. Любой мусульманин должен пасть ниц перед ним.Вам многое известно! Я не так хорошо образован, и потому могу сказать вам только одно: мы держим в руках ключ к спасению королевства, потому что теперь я поверил словам Саладина. В обмен на это кольцо он даст нам все, что только мы ни попросим! Надо...

Рассуждения Тибо прервал колокольный звон, близкий и отдаленный одновременно.

— Заутреня? Уже? Неужели мы здесь так долго?

— Возможно. Во всяком случае, надо возвращаться... и при этом мы сильно рискуем попасться!

— Посмотрим... Лучше всего идти прямо в церковь. Если нам немного повезет, мы окажемся там раньше других.

— Без белых плащей? Нас накажут...

Укладывая плиту на прежнее место и пряча инструменты в темном углу, Адам размышлял вслух:

— Тогда нам надо зайти домой за плащами. Придем с опозданием... Ой, там что-то случилось! Это не к заутрене звонят!

В самом деле, это не был спокойный, сдержанный гул, призывавший на ночную службу, а становившийся все более неистовым трезвон, сзывавший всех тамплиеров, которые могли по той или иной причине оказаться в городе. Нельзя сказать, что по-настоящему ударили в набат, но было очень похоже на это. И монахи-солдаты собирались вовсе не в часовне, а в зале капитула, где ждал их Жерар де Ридфор. Когда все собрались, магистр встал со своего кресла, держа в руке абакус — жезл главы тамплиеров. На обращенные к нему вопросительные взгляды он ответил желчной улыбкой.

— Братья, — воскликнул он. — Нам предстоит сражаться во славу Божию и ради чести Ордена. Этот пес Саладин, которому помогает его друг Раймунд Триполитанский, вторгся в Галилею, но мы доблестно преградим ему путь! Сражаться в первых рядах и защищать Святой Крест — вот наши привилегии, и я рассчитываю на то, что вы об этом помните. Сейчас мы отслужим мессу и попросим Господа дать нам стойкости и храбрости в бою. Затем вы приготовитесь к походу. Выступаем через два часа. Здесь останутся лишь престарелые или больные братья. Как всегда, войско собирается у источников Сефории. Братья, наш девиз: «Non nobis, Domine, non nobis sed nomini tuo da glorium»[76]. Вы всегда должны его помнить! А теперь пойдем помолимся!

— Это ему, в первую очередь, следовало бы всегда его помнить! — шепнул Адам, когда тамплиеры парами двинулись в часовню для последней молитвы.

Вскоре облаченные в доспехи тамплиеры строем покинули главный дом Ордена вместе со своими щитоносцами, сержантами, туркополами и всем обозом, оставив монастырь почти пустым. Во главе отряда двигался новый маршал, Жан де Куртрэ, который вместе с десятью рыцарями охранял босан, черно-белое знамя, вокруг которого во время боя должны были собираться все, кто окажется в трудном положении. Маршалу предстояло командовать тамплиерами в походе. Магистр в сопровождении другого десятка рыцарей отправился к храму Гроба Господня, чтобы охранять Истинный Крест, который понесут впереди короля Ги, его баронов и войск.

Час был ранний, и петухи еще перекликались по всей округе, но весь город уже высыпал на террасы и улицы. Иерусалим казался странно притихшим, все понимали, насколько серьезным было положение. Давно и хорошо было известно, что Саладин задался целью захватить Священный город, и что единственная преграда между ними самими и его яростью — эта движущаяся стальная стена, над которой в еще прохладном — недолго ему оставаться прохладным сейчас, в июле, — утреннем воздухе развеваются знамена. Ни единого крика. Ни единого оклика. Ни единого слова. Иногда слышались всхлипывания. Казалось, подавленный Иерусалим и дышит-то с трудом; все молились, поочередно волнами опускаясь на колени, когда мимо проносили большой золотой крест, украшенный драгоценными камнями, внутри которого было заключено орудие казни Христа. Бесценную реликвию нес епископ Акры, хотя при таких драматических обстоятельствах это следовало бы делать патриарху, и король его об этом просил, но Гераклий, как нарочно, сказался больным. Конечно, он сделал над собой усилие и вышел, чтобы благословить войско, но при этом его руки благоговейно поддерживали два причетника. Что правда, то правда — выглядел он плохо, должно быть, печень болела, что и неудивительно, если вспомнить, сколько вина он ежедневно выпивал. Правда и то, что епископ Акрский был его незаконным сыном. Впрочем, обмануть ему никого не удалось, даже Ги, тонкостью ума и проницательностью не отличавшегося. Зато как он был хорош собой, их король!

Он ехал с непокрытой головой, и первые лучи солнца играли в его золотых волосах, роскошные доспехи как влитые сидели на стройном мускулистом теле, великолепные белые зубы сверкали в улыбке, которой он отвечал женщинам, восторженно на него глядевшим и думавшим, что королева Сибилла правильно сделала, выбрав себе в мужья такого красавца. Иногда они бросали ему цветы или посылали воздушные поцелуи.

— Он похож на нашего Бодуэна, каким он был когда-то... — прошептала одна.

— Только взгляд его голубых глаз слишком нежен, да и до отваги Бодуэна ему далеко! И сравнивать нечего!

Хотя он и не был трусом, и умел обращаться с мечом, копьем и боевым топором, хотя он готов был сразиться с равными себе и даже порой способен был проявить храбрость, но Саладина и его мамелюков боялся смертельно. Так что, едва он выехал за городские ворота, улыбка пропала с его лица, и он, стараясь прогнать овладевший им страх, не сводил взгляда с Креста, черпая в этом созерцании надежду вернуться живым из страшного похода. Чуть позади, бесстрастный и серьезный, скакал его брат Амори, коннетабль.

Тем временем отряд тамплиеров, направляясь к воротам Святого Стефана, проследовал мимо дома Торонов, откуда только что выехал Онфруа, которому волей-неволей пришлось присоединиться к королевской свите. Тибо машинально поднял голову, взглянул на террасу, и сердце его радостно забилось: Изабелла была там. Вся в белом, с покрывалом на заплетенных в косы волосах, она стояла среди своих служанок, смотрела прямо на него, и из ее синих глаз текли по щекам тяжелые слезы. Сила этого взгляда и заставила Тибо искать ее глазами. Ему бы так хотелось остановиться, подойти к ней, — ведь еще до того, как пальцы молодой женщины коснулись губ, и она безмолвно послала ему поцелуй, он понял, что прежняя любовь вернулась, что брак с Онфруа был всего лишь недоразумением, что он снова завладел ее сердцем, чья измена была для него все еще мучительна, несмотря на то, что открыл ему Балиан д'Ибелин. Но останавливаться было нельзя ни на мгновенье. Кони дружно шли иноходью, и Тибо, раб дисциплины, не имел права даже обернуться. Вскоре дом остался позади...

К источникам Сефории стянулись все христианские войска. Двадцать тысяч человек! Лучшая армия, какую удавалось собрать за все время существования франкского королевства! Здесь были Раймунд Триполитанский и четверо его пасынков: Гуго, Гийом, Одон и Рауль; Балиан д'Ибелин, Рено Сидонский, госпитальеры, которыми до избрания нового магистра командовал сенешаль, и Рено Шатильонский, еще более высокомерный, чем обычно. Он, не теряя ни минуты, начал внушать супругу Изабеллы, что в ближайшие дни ему следует проявить отвагу, если он не хочет, чтобы тесть его выпотрошил собственными руками.

Едва успели разбить лагерь, как прискакал раненый всадник с тревожной новостью: Саладин только что лично начал осаду Тивериадского замка, единственной защитницей которого осталась принцесса Эшива — у нее забрали и мужа, и сыновей.

Тотчас в большом красном королевском шатре собрался совет, и старший из мальчиков, Гуго Тивериадский, бросился к ногам короля, умоляя, чтобы его отпустили помочь матери. Но граф Раймунд велел ему замолчать и, повернувшись к королю Ги, проговорил: «Ваше Величество, Тивериада принадлежит мне. Ее госпожа — моя жена. Она осталась там с моими людьми и моей сокровищницей, и никто не потеряет столько, сколько я, если замка не станет. Но если мусульмане захватят замок, — они не смогут его удержать. Если они сломают его стены, — я их отстрою заново. Если они возьмут в плен мою жену и ее родных, — я заплачу за них выкуп. По мне, лучше пусть Тивериада будет разрушена, чем погибнет вся Святая земля. Я хорошо знаю эти места. На всем пути нет ни одного оазиса и, если вы сейчас направитесь к моим владениям через бесплодные холмы, ваши люди и ваши кони погибнут от жажды еще до того, как их окружит огромная армия Саладина. Сегодня четвертое июля. Завтра — день Святого Мартина Кипящего. Ночь сегодня жаркая — представьте себе, каким будет завтрашний день под знойным небом!»[77]

Совет был тронут этими словами. Один лишь Жерар де Ридфор открыто обвинил Раймунда в том, что он готовит новое предательство.

— Чую запах волчьей шкуры! — усмехнулся он.

Но граф Триполитанский вместо ответа лишь презрительно пожал плечами. Впрочем, другие бароны поддержали его разумное мнение, и король, разумеется, решение одобрил: нападения султана они дождутся у источников Сефории. На этом совет закончился.

Но в полночь магистр тамплиеров вернулся в шатер Ги, где застал его одного, и дал волю своей ненависти: «Ваше Величество, неужели вы верите этому предателю и хотите последовать его совету? Он дал его для того, чтобы вас опозорить, ибо великий позор и великие упреки ожидают вас, если вы позволите захватить крепость в шести лье от себя. И знайте, что тамплиеры снимут свои белые плащи и отдадут все, что имеют, ради того, чтобы отомстить за позор, которому подвергли пас сарацины. Велите же объявить войску, чтобы все вооружались и следовали за Святым Крестом!»

И, разумеется, Ги де Лузиньян прислушался к тому голосу, который звучал последним...

Едва был отдан приказ сворачивать лагерь, как сбежались бароны и попытались добиться его отмены, но недостойный магистр говорил слишком убедительно, и король настоял на своем решении, отказавшись объяснить перемену в своих намерениях. В лагере царило смятение. Многих этот бессмысленный приказ привел в изумление, но все они были бессильны, поскольку и речи не могло быть о том, чтобы ослушаться короля. Даже Рено Шатильонский, встревоженный, несмотря на обычную свою смелость, не смог убедить Ги прислушаться к себе...

— Господа, если Бог нам не поможет, день будет трудным. Что же до меня, если мой добрый меч сможет сразить этого пса Саладина, я почувствую себя владыкой мира и умру счастливым!

Еще до рассвета лагерь был свернут, и войско приготовилось выступить. В последний раз помолились у подножия Истинного Креста, в последний раз получили благословение епископа и капелланов, и отлаженная машина войны стронулась с места. Но на этот раз Тибо не было в строю тамплиеров: ночью умер, укушенный скорпионом, один из рыцарей, охранявших крест, и маршал сам выбрал Тибо, чтобы его заменить.

— Мне пришло в голову, что эта честь должна достаться вам, брат мой, — сказал он, — потому что вы не один год сражались в тени этой бесценной реликвии рядом с королем Бодуэном, прими Господь его героическую душу. Кроме того, я нахожу полезным для чести рода Куртене, чтобы один из его потомков оказался в самом опасном месте, поскольку сенешаль, заполучив Акру, не считает нужным оттуда выбираться.

Добавить к этому было нечего, оставалось лишь повиноваться и поблагодарить. И Тибо занял опустевшее место в каре из десяти рыцарей... Он был горд и счастлив честью, через него возданной памяти Бодуэна, но в то же время чувствовал себя немного смущенным.

В самом ли деле, достоин ли он стоять здесь, нарушив устав Ордена и, возможно, согрешив перед Богом тем, что носит на себе кольцо неверного? Может быть, надо было спрятать его где-нибудь в келье? Но, с одной стороны, он опасался, что какое-нибудь событие помешает ему найти кольцо повозвращении, с другой — ему показалось, что оно может пригодиться для спасения королевства, заставив Саладина отступить в том случае, если военная удача отвернется от христиан. Разумеется, при условии, что султан захочет выполнить обещание, данное отпущенному на свободу пленнику: в конце концов, это могло быть всего лишь минутной прихотью Саладина. Как бы там ни было, Тибо на всякий случай держал Печать при себе, подвесив ее на шею на кожаном шнурке. Разумеется, если бы он мог предвидеть, какая честь ему будет оказана, он отдал бы Печать Адаму Пелликорну, но теперь уже было поздно.

Раймунд Триполитанский, как местный сеньор, возглавил войско вместе с четырьмя сыновьями жены. Он шел впереди Креста, который крепко держал епископ Акры, за ним следовали король с большей частью войска и, наконец, в арьергарде шли госпитальеры и тамплиеры. Они двигались на восток через длинную бесплодную долину, которая между еще более иссохшими холмами поднималась к Рогам Хаттина, двойной горе с редкой растительностью; оттуда начинался спуск к синим водам Тивериадского озера, около которого стояла армия Саладина. Расстояние до осажденного замка принцессы было невелико, примерно сотня лье, но по мере того как поднималось в гору войско, поднималось и солнце, изливая на лишенную тени землю и одетых и железо людей зной, вскоре сделавшийся нестерпимым... Несмотря на то, что крестоносцы переняли у сарацин обычай носить льняные куфии, из-под шлемов и наголовников долгими струйками стекал пот. Однако и речи не могло быть о том, чтобы их снять. В самом деле, солдаты выставленного султаном сторожевого охранения быстро заметили ползущую к Хаттину длинную стальную змею в сверкающей броне. Вскоре арьергард начали тревожить осиным роем налетевшие на него быстрые всадники, вооруженные луками и стрелами. Как и предсказывал Раймунд Триполитанский, в этом унылом мире, где вся зелень до последней травинки давно была выжжена, не было ни одного источника, ни одного родника. Единственной надеждой на спасение было бы перевалить через Хаттин и лавиной скатиться к озеру, подмяв мусульман тяжестью железных эскадронов, но уже вечерело, люди и кони устали до изнеможения. Жерар де Ридфор, у которого немало воинов полегло под вражескими стрелами, предложил остановиться в Марескальции, где была вода. Но, когда они добрались до селения, оказалось, что колодцы пересохли...

Привал все же сделали. Невозможно было идти к озеру по неровной дороге, которой в темноте было совсем не видно. К тому же вечером стало немного прохладнее, но не настолько, чтобы можно было забыть о жажде, терзавшей людей и животных. Необходим был хотя бы короткий отдых, и крестоносцы, не разбивая лагеря, устроились кто как мог. Надежно утвердив Истинный Крест, тамплиеры, которым поручено было его охранять, разделились на две пятерки и, сменяясь, поочередно вставали вокруг него в определенной позе: опираясь обеими руками на рукоять воткнутого в землю меча. Всем остальным рыцарям надо было держаться наготове и, едва рассветет, начать спускаться к озеру, пока не вернулась нестерпимая жара.

Так прошло несколько часов. Стражи с нетерпением ждали рассвета, и до него оставалось совсем немного, когда ночь внезапно озарилась зловещим светом: выждав, пока задует ветер с востока, Саладин поджег сухие кусты и траву вокруг позиций, занятых христианской армией, и теперь ветер гнал в сторону франков клубы дыма, который забивался им в глаза и в горло, еще более увеличивая их страдания. Вскоре дорога, ведущая к озеру, оказалась прегражденной стеной огня, и пехоту охватила паника. Многие из этих несчастных, устрашенные зрелищем разверзшейся перед ними, как им показалось, преисподней, бросились бежать кто в горы, кто к Сефории прямо на глазах у бессильных их удержать военачальников.

— Неужели и мы поступим так же? — вскричал Балиан д'Ибелин. — Мы попались в западню, о которой предупреждал граф Раймунд. Может случиться, что живыми мы из нее не выберемся. Что прикажете делать, Ваше Величество? — спросил он, повернувшись к Ги, который тоскливо и с ужасом в глазах смотрел на него, не в состоянии принять решение.

Вместо него ответил Раймунд Триполитанский.

— Надо попробовать прорваться! Положившись на собственные силы и на милость Божию! Но прежде надо спрятать Святой Крест: он не должен попасть в руки неверных, если мы потерпим поражение!

Был отдан приказ готовиться к атаке.

Маршал тамплиеров велел снять охрану, за исключением двух рыцарей, одним из которых был Тибо, затем, в последний раз простершись ниц перед тем, что составляло самую суть веры, жившей в сердце каждого из этих людей, сказал:— Вы его закопаете. Но перед тем поклянитесь спасением своей души, что никогда не откроете, в каком месте он покоится. Даже под пыткой!

— Клянусь честью рыцаря! — в один голос отозвались Тибо и его товарищ, которого он знал под именем брата Жерана.

Затем Жан де Куртрэ вернулся на боевую позицию, а рыцари начали искать подходящее место и нашли его поблизости от развалин башни. Там из песка росла старая кривая акация — единственное растение в этом безотрадном месте. Это была одна из тех упрямых акаций, что способны вырасти и посреди пустыни, потому что их корни могут добраться до воды, скрытой на более чем тридцатиметровой глубине. Решив, с какой стороны лучше всего копать, — как оказалось, с восточной, — Тибо и его спутник вырыли лопатами, составлявшими часть походного снаряжения тамплиеров, глубокую яму и благоговейно опустили в нее крест, который, в представлении Тибо, был неразрывно связан с именем Бодуэна, чье мужество он неизменно поддерживал. Сокровище они завернули в омофор, которым его в некоторых случаях покрывали. Затем они осторожно засыпали святыню землей, смешанной с песком, и, опустившись на колени, в последний раз помолились, обливаясь слезами столь же горестными, как если бы только что похоронили родную мать. Встав с колен, они обнялись.

— А теперь пойдем навстречу славной гибели! — произнес брат Жеран.

Тибо чуть поотстал, притворившись, что хочет справить нужду, и подошел к акации...

Дважды в этот злосчастный день франкские всадники атаковали мусульман. Огонь, которому нечем было подкрепиться, угас сам собой на почерневших склонах

Рогов Хаттина. Поначалу франки думали, что сумеют прорваться, поскольку турецкие войска, верные своей давней тактике, расступились перед ними, открыв проход... который позже странным образом закрылся, едва лишь его преодолели граф Триполитанский и его сыновья. Больше их никто не видел: умывшись и напившись у первого же колодца, они, не останавливаясь, скакали до самого побережья...

И тогда произошло чудо: Ги де Лузиньян, позабыв о своих страхах, поддался одному из тех припадков храбрости, которые способны были сделать этого ничтожного человека истинным королем. Созвав всадников под свое знамя, он возглавил отряд и повел его в атаку — отчаянную, безнадежную, но настолько яростную, что охваченные безрассудной отвагой рыцари едва не смели самого Саладина с невысокого пригорка, с которого он вместе с сыном Афдалем наблюдал за сражением. Но стремительное выступление мамелюков устранило опасность и оттеснило нападавших к холмам, где их подстерегала гибель... Они сопротивлялись упорно, отстаивая каждую пядь, но врагов было намного больше. Некоторые погибли в озере, где вместе с ними затонули их надежды, и последним утешением стало для них утоление жажды. Все те, кого смерть пока забрать не пожелала, оказались в плену. В их числе был и Тибо, увидевший, как горло брата Жерана пронзило копье, и он упал. Конь под Тибо был убит, и он не смог справиться с пятью набросившимися на него мамелюками.

С него сдернули шлем, отняли меч, а потом скорее оттащили, чем отвели к другим тамплиерам и госпитальерам, взятым в плен раньше, и всех их погнали к большому желтому шатру, поставленному слугами султана на заваленном мертвыми телами поле битвы. По воле случая он оказался рядом с Адамом, который, хотя и связанный по рукам и по ногам, все еще отбивался, как пойманный медведь.

— Приберегите силы для того, чтобы достойно умереть! — посоветовал он другу. — Ждать, должно быть, осталось уже недолго! Саладин ненавидит тамплиеров и поклялся уничтожить Орден.

В самом деле, белые плащи с красными крестами, пусть даже пыльные и грязные, служили опознавательными знаками для мамелюков, которые отделяли тамплиеров от прочих пленных и вели их прямо к Саладину. Султан стоял у входа в свой шатер и, скрестив руки на груди, наблюдал, как они приближаются. Их заставили опуститься на колени, но, когда вооруженные кривыми турецкими саблями солдаты уже встали рядом с тамплиерами и приготовились их казнить, «приблизилась группа добровольцев, дервишей и улемов, людей ученых, нрава благочестивого и сурового, аскетов и мистиков. Каждый из них, как милости, испросил разрешения казнить одного из пленных, обнажил саблю и засучил рукав»[78]... И Саладин исполнил их просьбу. То, что последовало за этим разрешением, было чудовищно, потому что даже во имя Аллаха мгновенно палачом никто стать не может. Некоторым удалось быстро сделать свое дело, но другие, слишком слабые или неловкие, истязали своих жертв так долго, что иногда приходилось заканчивать работу вместо них. Несчастные монахи-воины, все до единого, вели себя мужественно и до последней минуты молились. Некоторые пели псалмы до тех пор, пока голос их не обрывал удар железа. И тогда Тибо, внезапно распрямившись, закричал по-арабски во весь свой, пока оставшийся при нем, голос:

— Клянусь Печатью Пророка, похоже, ты позабыл меня, султан? Я — Тибо де Куртене!

Саладин тотчас поднял руку, и сабли замерли в воздухе. Он что-то сказал, и два солдата, подбежав к Тибо, подтащили его к султану, бросив его к ногам повелителя. Но Тибо на этом не успокоился:

— Вели привести к тебе и того, что был справа от меня, потому что он — мой брат. Иначе я ничего не скажу!

Саладин нахмурился, но оба стража отправились за Адамом и минуту спустя заставили его опуститься на колени рядом с другом. Затем обоих снова поставили на ноги и втолкнули в большой желтый шатер, а снаружи тем временем снова начали молиться... и казнить, и Тибо вышел из себя:

— Прекрати эту резню! Все эти люди — мои братья, и они честно бились с тобой!

— Если хочешь, чтобы я пощадил твою жизнь и жизнь твоего брата, не проси у меня слишком много! Я поклялся истребить служителей твоего Бога, которые не перестают оскорблять Аллаха — будь во веки веков благословенно имя его! Так и надо, чтобы истинно верующие убивали тех, кто только и делает, что предает свою веру!

И он вышел, чтобы дальше наблюдать за казнью. Тибо понял, что больше ничего не добьется от этого опьяненного радостью победы завоевателя.

— Напрасно вы помешали ему меня убить! Я умираю от жажды, — с трудом выговаривая слова потрескавшимися губами, прошептал Адам.

— Потерпите еще немножко! В конце концов он даст нам напиться, пусть даже после этого убьет...

Первая часть его предсказания исполнилась в следующее же мгновение — в шатре появился черный раб с кувшином воды и кубками, и оба друга, наконец, смогли утолить жажду, казалось, что они припали к самому источнику жизни. Пение и молитвы за стенками шатра понемногу утихли, сменяясь стонами несчастных, которых неловкие палачи вместо быстрой смерти обрекали на долгие муки. Вскоре воцарилась тяжкая тишина, но почти сразу ее нарушили исступленные вопли мусульман. Адам и Тибо начали молиться об упокоении душ благородных воинов, погибших такой ужасной смертью. За молитвой и застал их Саладин.

— Вы осмеливаетесь молиться своему трехголовому Богу под моим кровом! — проворчал он.

— Как бы ты Его ни называл, есть только один Бог, — ответил Адам, — и те, кого ты только что так подло убил, Ему служили. Как, по-твоему, посмотрит Он на то, что ты сейчас совершил?

— Думаю, с удовольствием. Я, видите ли, намерен очистить землю от двух этих поганых Орденов: враждебность входящих в них людей неистребима, а пользы от них никакой, даже рабов из них не сделаешь.

— Ты мог бы убить их более благородным способом!

— Разве это не лучшая смерть? Они пали от рук высочайших служителей Аллаха — да будет воздана вечная хвала его имени! Я это сделал, потому что войскам необходимо было принести жертву тому, кто даровал нам победу. А теперь...

В эту минуту к Саладину привели троих пленных, и это были Рено Шатильонский, Жерар де Ридфор и Ги де Лузиньян. Последний, сломленный усталостью, жаждой и страхом, казалось, вот-вот лишится чувств. Саладин усадил его рядом с собой, перед тем коротко приказав:

Успокойся и приди в себя! Ты совсем обессилел. Но тебе нечего бояться...

Затем, когда раб подал ему чашу с шербетом из розовых лепестков, охлажденным снегом с горных вершин, добавил:

— Выпей! Тебе станет лучше...

Несчастный иерусалимский король жадно начал пить, но, утолив жажду, ощутил нечто вроде братского чувства и протянул чашу Рено Шатильонскому, который ее быстро опустошил. И тогда Саладином овладел гнев.

— У арабов есть благородный обычай, — сказал он. — Если пленный пил и ел вместе с победителем, его оставляют в живых. Но этого несчастного напоил ты, и на него обычай не распространяется.

Затем, повернувшись к Рено, бросил ему в лицо:

— Небо отдало тебя в мои руки, чтобы покарать за преступления. Вспомни о совершенных тобой предательствах! Вспомни о своих набегах и разбое, вспомни о нарушенных клятвах и хуле, вспомни, сколько раз ты осквернял священные города Мекку и Медину. Будет справедливо, если ты поплатишься за свои злодеяния.

Но неукротимый Рено, даже побежденный и израненный, лишившийся кольчуги и доспехов, оставался верным себе. Он еще выше вскинул свою львиную голову и презрительно, оскорбительно улыбнулся победителю:

— Так поступают короли! А я — король в своих трансиорданских землях!

— Презренный! Я поклялся, что ты примешь смерть от моей руки... если только не отречешься от своей меры и не примешь закон Пророка, не произнесешь его имя...

— Принять твой нечестивый закон, оскорбляющий Господа больше, чем я мог бы сделать и за тысячу лет жизни? Никогда!

И тогда Саладин, разъярившись, выхватил меч и обрушил его на Рено Шатильонского, но, охваченный гневом, он рассчитал удар неверно. Лезвие отсекло руку врага у самого плеча, она упала на землю, хлынула кровь, но раненый даже не застонал. Два мамелюка прикончили его, отрубив продолжавшую улыбаться голову, и она упала к самым ногам замершего от ужаса Ги. Саладин, жестом приказав насадить голову на копье и выкинуть тело из шатра, снова сел рядом с ним.

— Успокойся! — мягко проговорил он. — Король короля не убивает. Когда ты отдохнешь, я велю доставить тебя в Дамаск, там и поговорим.

Он ни единого слова не сказал Ридфору, который ждал, что настанет и его черед, но держался в ожидании казни все-таки мужественно. Впрочем, через некоторое время увели и его, и того, кто лишь назывался теперь иерусалимским королем... Затем Саладин отослал воинов и слуг, чтобы и они могли принять участие в шумном празднике, который должен был продолжаться всю ночь в ознаменование окончательной победы над королевством франков. Затем, когда унесли синий с золотом ковер, залитый кровью Рено Шатильонского, он указал двум оставшимся пленным на голую землю.

— Садитесь и назовите мне вескую причину, по которой я должен пощадить еще двоих тамплиеров!

— Но прежде ответь, пожалуйста, на один вопрос! Почему ты пощадил нашего магистра? Не ждет ли его более изощренная пытка?

— Не думаю.

— Ты пощадишь его, хотя из-за него случились все наши беды? Хотя он единственный из всех верных своей клятве и Всемогущему Господу чистых и доблестных рыцарей, чья кровь обагрила эту землю и смешалась с ней, недостоин был носить белый плащ?

Султан на мгновение загадочно улыбнулся.

— Именно потому я его и пощадил. От живого мне от него пользы больше, чем от мертвого. Благодаря ему все, что осталось от проклятого Ордена, само упадет мне в руки, словно спелый плод!

— Так вот в чем дело! Зная, как хорошо ты разбираешься в людях, я должен был догадаться об этом.

— Я и в самом деле горжусь тем, что хорошо знаю людей. Тебя, к примеру! Похоже, ты далеко продвинулся в своем умении избегать неприятных вопросов, но ты должен понимать, что мое терпение не безгранично. Так что давай перейдем к главному: нашел ли ты то, что я просил тебя отыскать?

— Да. С помощью рыцаря, которого ты сейчас видишь рядом со мной.

— Мне трудно тебе поверить, потому что, не скрою, яи не думал, что это возможно.

— Я и сам в это не верил, но мой Бог могущественнее твоего — если, как ты говоришь, он у нас не один и тот же. Я держал в руках Печать твоего Пророка.

— Хвала его имени! — воскликнул султан. — И где же она была?

— Мой товарищ расскажет тебе об этом. Мессир Адам, скажите ему, где находился большой резной изумруд!

— Под жертвенным камнем Авраама, в том месте, который вы называете колодцем душ. Печать была там. Мой друг извлек ее из кучи золы, насыпавшейся под жертвенником времен царя Соломона...

— Вот как? Значит, речь шла не о колодце? В таком случае, Отману не так уж трудно было бы ее найти?

— Может быть, на самом деле она не пропала? — негромко сказал Тибо. — Может быть, он хотел, чтобы Печать была утрачена... лишь для его преемников?

— Чтобы после него больше не было халифов? Это было бы нелепо... и даже бессмысленно. Но, в общем, если вспомнить то, что мне о нем известно, ничего невозможного в этом нет. И, как бы там ни было, ты заслужил мою признательность. А теперь отдай мне кольцо!

— Неужели ты считаешь меня настолько глупым, чтобы держать его при себе? Ведь его мог украсть любой. Я тоже его спрятал, — спокойно ответил Тибо.

Щеки Саладина в обрамлении черной бороды побагровели.

— Если ты решил надо мной посмеяться — берегись, гнев мой страшен.

— Знаю. Но я тебя не обманываю, я сказал правду.

— И кольцо действительно у тебя?

— Клянусь моей честью, клянусь гробницей, в которой покоится безупречный герой, который был моим королем!

— Тогда скажи мне, где оно!

— Нет. И не пытайся выведать это у моего друга, он ничего не знает.

Это и так было видно. Удивление Адама, не имевшего ни малейшего представления о том, что Тибо мог сделать с кольцом после того, как они покинули главный дом Ордена и нимало не сомневавшегося в том, что он по-прежнему держит его при себе, было непритворным. Саладин сразу это понял, но виду не подал.

— Я знаю, что ты не заговоришь и под пыткой, но может быть, моим палачам стоит взяться за твоего друга?

— Как я могу сказать то, чего не знаю? — пожав плечами, проговорил пикардиец.

— Да, но, может быть, глядя на твои мучения, заговорит он?

— Рыцарь смерти не боится, даже самой мучительной. Кроме того, мы дали Ордену клятву никогда, хотя бы и под пыткой, не выдавать тайн, которые нам известны. Тебе больше нечего предложить мне, кроме силы? — снова заговорил Тибо.

— Уж не собираешься ли ты предложить мне сделку?

— Это означало бы тебя оскорбить, а я этого не желаю. Я просто хочу, чтобы ты выполнил обещание, которое дал мне в Дамаске. Вспомни! Ты сказал: найди печать Пророка и, пока я жив, франкское королевство будет жить в мире, как было до тех пор, пока Сельджукиды не напали на Палестину, чтобы изгнать оттуда византийцев.

— Времена изменились. Тогда я думал, в первую очередь, о прокаженном короле с благородной душой! Теперь победитель — я, и мне достаточно протянуть руку, чтобы получить все королевство. Сделка с тобой утратила смысл. Преемник великого Бодуэна — бездарный трус, который отдаст мне свои города в обмен на жизнь. И магистр твоего Ордена поступил также с крепостями тамплиеров...

— Тогда можешь убить нас обоих, потому что я не отдам тебе кольцо!

Воцарилась тишина. Молчали все — и завоеватель, восседавший на груде шелковых подушек, и два смертельно усталых человека, обессиленных двухдневной битвой и мучительной ночью. Тибо было мучительно больно наблюдать, как его страна переходит в руки человека, несомненно, благородного, но тем не менее заклятого врага. Пленные ждали, что с минуты на минуту появятся палачи с кривыми окровавленными саблями, и готовились умереть достойно, но тут Саладин как-то особенно хлопнул в ладоши, и вместо палачей вошли черные рабы. Султан, подозвав их к себе, тихонько сказал несколько слов, затем вновь обратился к пленникам:

— Эти рабы отведут вас к озеру, в котором вы сможете искупаться, а потом сопроводят в шатер, и там о вас позаботятся. Отдыхайте! Мы еще увидимся позже...

Если друзья и испытали облегчение, то оно пропало после первых же шагов за стенами шатра. Там, под беспощадным солнцем, лежали обезглавленные тела — и мало среди них было казненных умело — почти трехсот рыцарей, тамплиеров и госпитальеров, на этот раз братски соединившихся. Невыносимо было смотреть на это кровавое месиво, в котором копошились мухи, но еще более нестерпимым был запах, усиленный жарой.

— Как человек может приказать совершить подобную мерзость? — сказал Адам. — Неужели его Богу недостаточно было той крови и тех мертвых тел, которыми покрыты склоны Хаттина? А еще говорят, что Саладин великодушен!

— Он великодушен, когда ему это надо, и мы с тобой — тому пример, — вздохнул Тибо, пожав плечами. — Но вспомните Аскалон... и то, что мы там видели!

И все же, несмотря на окружавший их ад, когда они погрузились в прохладную воду озера, о которой так долго мечтали, им показалось, будто они в раю; высокие прибрежные тростники скрыли от них ужасную реальность, от которой им так хотелось уйти. Они с наслаждением вымылись, потом немного полежали на воде без движения, словно мертвые.

— Если бы я не был так голоден, — признался Адам, — я попытался бы бежать, но, боюсь, мне недостанет сил. Вы умеете плавать?

— Да. Я научился еще в детстве, с Бодуэном, в Яффе, Аскалоне или Кесарии, и могу плыть долго, но, признаюсь, сейчас не уверен, что способен на это. Может, чуть позже? Я хотел бы вернуться в Иерусалим, чтобы помочь Изабелле и ее матери. Балиан в плену. Я видел, как его связали и бросили в шатер. Они в опасности...

— Нет, пока Иерусалим не пал! Но скажите мне, что вы сделали с изумрудом? Я думал, вы носите его при себе.

— Я и в самом деле его носил при себе... до нашего привала прошлой ночью. Я спрятал его после того, как мы вместе с братом Жераном закопали Крест.

— Вы положили его рядом с Распятием? — выдохнул Адам, возмущенный этим святотатственным соединением.

— Нет. Поблизости.

— И ваш спутник ничего не видел?

— Вы ведь знаете, какая безупречная вежливость отличает тамплиеров? Брат Жеран не имел ничего против того, чтобы отойти в сторонку и не мешать мне удовлетворить естественную потребность...

После купания их, как и обещал султан, отвели в шатер на берегу, где дали чистую одежду и накормили. Затем они, донельзя усталые, уснули, несмотря на оглушительный шум праздника, грохотавшего в лагере ненадолго прервавшегося лишь тогда, когда раздался призыв к вечерней молитве, и мусульмане, кто бы где ни был, упали на колени, повернувшись лицом к Мекке.

Посреди ночи Тибо проснулся и некоторое время лежал с открытыми глазами. Он снова почувствовал себя полным сил, но его снедала и тревога за будущее.Великолепное войско, только что растаявшее под палящим солнцем и утонувшее в крови, было единственной преградой, какая оставалась между королевством и Саладином. Несколько уцелевших замков и командорских резиденций не смогут долго сопротивляться стремительному нашествию всадников Аллаха. А дальше — Иерусалим, прекрасный и Священный город. Там — гробница Христа, его Бога, и там — Изабелла, его любимая. Что с ними станет? Особенно с ней! Он знал, что султан не воюет с женщинами. Он мог показать себя мягким, милосердным и даже почтительным по отношению к знатным дамам. Так что принцесса Эшива, которая, должно быть, с высоты своих башен видела разыгравшуюся здесь трагедию, ничего из нее не упустив, несомненно, будет отпущена на свободу, и ей даже дадут охрану, чтобы она могла добраться к мужу. К мужу? К этому предателю! Тибо долго ему доверял только потому, что Гийом Тирский его любил и ценил его достоинства правителя. А потом случилась та встреча в Дамаске с его посланцем Пливани и это странное вторжение в Галилею, «дозволенное» Раймундом при столь удивительных обстоятельствах. И, наконец, этот проход, который открыла в своих рядах турецкая армия, чтобы пропустить его... и позволить ему ускользнуть к побережью, пока его товарищей истребляли. Конечно, это был метод ведения боя — вот так расступиться перед врагом, но ведь всегда это делалось для того, чтобы его впоследствии окружить, а не для того, чтобы предоставить ему лазейку. Неужели Раймунду так хотелось получить корону Иерусалима, что он готов был выпрашивать ее у врага?..

— Вы проснулись? — шепнул Адам, услышав, как он ворочается. — Как вы себя чувствуете?

— Хорошо... но я в отчаянии оттого, что я здесь и бессилен, когда всему, чем я еще дорожу в этом мире, угрожает такая опасность! Я бы предпочел умереть!

— И, стало быть, уж точно лишиться возможности помочь кому бы то ни было, разве что молитвами. Может быть, есть способ получше?

— Какой? Сходить за Печатью и отдать ее Саладину, чтобы он сохранил нам жизнь?

— Нет. А как насчет того, чтобы сбежать отсюда, добраться до Иерусалима и заняться обороной города?

— С кем? Там никого не осталось, кроме Гераклия и мирных горожан.

— Простые люди, когда надо, умеют проявлять героизм. Благодаря Бодуэну крепостные стены были отстроены заново, а окружающие город рвы глубоки. Кроме того... мне бы очень хотелось вернуться в монастырь!

— Вы что-то придумали?

— Да. До утра еще далеко. Мы можем войти в воду и плыть до тех пор, пока не минуем мусульманское сторожевое охранение, а потом добраться до Бельвуара, крепости госпитальеров, которая стоит на страже долины Иордана. До нее отсюда шесть или семь лье. Если нам повезет, может быть, найдется какой-нибудь конь, уцелевший в этой резне.

— Думаете, в Бельвуаре еще кто-то остался?

— Конечно. Крепости тамплиеров или госпитальеров не лишились своих защитников. Ушли только те, кто был в главных домах. Саладину нелегко будет справиться с Бельвуаром, стоящим на высокой скале. Для нас это единственная возможность принесли еще хоть какую-то пользу...

— Ну, раз вы так говорите!

Тибо вскочил. Он испытывал слишком сильную потребность в действии, чтобы обсуждать план Адама. Да, впрочем, ничего другого им и не оставалось. Оба, стараясь двигаться как можно тише, выскользнули из шатра, который никто не охранял. Снаружи, вокруг большого желтого шатра, окруженного палатками эмиров, как курица цыплятами, праздник продолжался при свете факелов, под воинственные песни, среди дыма, поднимавшегося над жарящимся мясом. До озера было рукой подать.

Два друга ужами проползли по жесткой траве, среди тростника, достигли берега и тихо, без плеска и брызг соскользнули в воду... Заквакала и ускакала прочь потревоженная лягушка. Вода в озере в этот поздний час была прохладная, почти холодная.

Подняв глаза к усыпанному звездами небесному своду, Тибо молча помолился, затем медленно поплыл за уже удалившимся от берега Адамом. Они двигались вдоль берега в сторону юга, сдерживая, насколько возможно, дыхание и замирая от малейшего подозрительного шороха. Ни на мгновение они не заметили тени, отделившейся от шатра, когда они его покинули. Тень проследила за их побегом и вернулась к султану...

Беглецы плыли долго, и лишь совершенно убедившись в том, что вражеский лагерь остался позади, выбрались на берег и легли, чтобы отдохнуть и отдышаться. Потом они направились к долине Иордана.

Глава 11 Плачь, о Иерусалим...

Как и предполагал Тибо, на следующий же день Саладин завладел Тивериадским замком, где застал принцессу Эшиву. Любезно ее поприветствовав, как и подобало при встрече со столь высокородной дамой, он сообщил ей, что она может отправиться к супругу в Триполи. Он даже предоставил ей большую охрану, чтобы она могла путешествовать со своими служанками в полной безопасности. Затем он разрушил часть города, разместил в замке гарнизон, после чего, приказав построить часовню в память о своей победе у Рогов Хаттина, двинулся дальше к Акре, большому приморскому городу, торговому порту франкского королевства, и был приятно удивлен тем, что не встретил ни малейшего сопротивления. Прево, иначе говоря — правителем города, был Жослен де Куртене. До него долетели страшные слухи о кровавой бойне в Тивериаде, и Саладину достаточно было лишь показаться у городских ворот, чтобы он вышел ему навстречу с ключами от города и в сопровождении большой делегации купцов. Им султан предоставил выбор: купцы могли остаться в городе или же покинуть его, в том и в другом случае он обещал им полную безопасность. Многие, и в первую очередь сам Куртене, предпочли уйти, прекрасно зная: что бы там пи обещал победитель — пока он в городе, порядок будет обеспечен, но стоит Саладину хоть ненадолго покинуть город, и его эмиры оберут их дочиста. Базары были роскошными, и турецкие солдаты набивали карманы золотом, расхватывали товары, привезенные со всей Азии, тащили великолепные узорные шелка и венецианский бархат, которые доставляли сюда в изобилии. Здесь можно было найти и разнообразные продукты, сахар; горы оружия и много чего еще. Оставив и Акре своего сына Афдаля, Саладин продолжил свой победоносный путь.

Тысячи пленных уже тянулись к Дамаску, где их ждал вовсе не божественный свет, а самое тяжелое рабство, потому что вскоре рабов на рынке стало так много, что цены на них упали, и крепкий, сильный раб стоил не больше пары туфель без задника. Но двух самых ценных пленников, Ги де Лузиньяна и Жерара де Ридфора, Саладин оставил при себе, низведя их до уровня фактотумов[79]. Он пообещал им свободу, если сдадутся другие крепости, и оба бедняги, испив чашу позора до дна, старались как могли, уговаривая своих подданных и рыцарей отдать без боя свои крепости врагу. Так и случилось в Бейруте, Яффе и других прибрежных городах, таких, как Хайфа и Кесария. Эмиры Саладина разоряли и грабили города Галилеи. Иногда они находили городские ворота открытыми, а города пустыми: жители бежали в графство Триполи и княжество Антиохию, на которые Саладин нападать был не должен — разве не был граф Триполитанский, можно сказать, другом султана? Что же касается Антиохии, Боэмунд, ее бездарный правитель, наконец-то овдовевший, не придумал ничего лучше, чем жениться на своей любовнице Сибилле де Бюрзе, которая с давних пор осведомляла Саладина обо всем, что происходило в округе, и потому там пока еще можно было жить спокойно, лишь издали слыша звон цепей, шум резни и гул пожаров.

В руках наместников султана уже оказались Нем, Арсуф, Геним, Самария, Наблус, Иерихон, Фулех, Маалша, Сканделион и Тибнин. И это еще не полный перечень сдавшихся на милость врага городов. Но все же, несмотря на все старания Лузиньяна и Ридфора, большие крепости тамплиеров и госпитальеров — Шатонеф, Сафед и Бельвуар — продолжали сопротивляться и продержались больше года, до тех пор, пока их не взяли измором.

В Газе и Аскалоне тоже все сложилось не так, как хотелось добровольным помощникам Саладина. Ги де Лузиньян по-прежнему считался сеньором города, в котором некогда заперся с Сибиллой, чтобы подразнить прокаженного короля, который, уже умирая, все же нашел в себе силы сразиться с врагом. Местные жители не простили этого Лузиньяну и, когда он осмелился потребовать, чтобы они открыли мусульманам ворота, его осыпали градом камней и оскорблениями: он был ничтожеством, недостойным носить корону, добытую и постели развращенной и безрассудной женщины, и никогда больше они не признают его королем.

Началась осада, и Саладину понадобился целый месяц, чтобы, приложив огромные усилия, все же взять город. Теперь оставался только Иерусалим!

Когда Тибо и Адам, ненадолго остановившиеся в Бельвуаре и приободрившиеся при виде решимости госпитальеров, вскоре добрались до Иерусалима, ворота города оказались закрытыми, и им стоило огромного труда пробраться в город. Крепостные стены охраняли не только мужчины, но и женщины, и, как Тибо ни надсаживал глотку, выкрикивая свое имя, казалось, все они слышали его впервые. День уже близился к концу, по тяжкая жара не спадала, с моря надвигались тяжелые грозовые тучи. Казалось, эта гнетущая атмосфера еще усиливала недоверчивость часовых.

Наконец, в то время пока Адам вел долгие и бесплодные переговоры со старым греком, упорно считавшим друзей передовым отрядом Саладина, рядом с бдительным стражем в амбразуре показалась мощная фигура; этот человек наклонился — и тут же закричал:

— Открывайте, черт вас возьми! Это и в самом деле бастард! Я сейчас спущусь.

Еще несколько минут — и Тибо бросился в объятия Балиана д'Ибелина. Тот расцеловал его с такой радостью, что у бастарда на глазах показались слезы; минуту спустя Балиан обнял Адама.

— Значит, вам удалось вырваться из ада, друзья мои? Слава богу! Нам здесь так нужны отважные мечи и бесстрашные души! Но как вам удалось бежать? Проклятый Саладин с ужасающей жестокостью перебил всех тамплиеров и госпитальеров, как будто имел дело с последней мразью, а не с благородными рыцарями!

— Нам удалось пробраться к озеру и вплавь скрыться от султана, — ответил Тибо, которому не хотелось подробно объяснять все произошедшее. — А как вы оказались здесь, мессир Балиан?

— Саладин отпустил меня, когда я сказал ему, что тревожусь за жену и ее дочь. Должен признать, что он охотно проявляет рыцарские чувства по отношению к дамам.

— И он вас отпустил, ничего не потребовав взамен? — насмешливо блеснув глазами, спросил Адам. — Например, клятвы больше никогда не обращать против него оружие?

Красивое лицо графа болезненно дрогнуло, но взгляд был по-прежнему тверд.

— Да, я и в самом деле поклялся в этом, и готов снести этот позор, но, прибыв сюда, я застал в городе лишь перепуганных стариков, женщин и детей, почти все защитники города погибли или взяты в плен. Однако из деревень, которые разоряют эмиры, пришло множество беженцев, и среди них есть мужчины, которые не хотят умирать или становиться рабами. Они со слезами умоляли меня дать им оружие и научить с ним обращаться. Кроме того... я получил приказ это сделать.

— От кого?

Они втроем шли по улице Гроба Господня. Балиан, не отвечая, молча кивнул, указывая на Гераклия, который, с митрой на голове и посохом в руке, все такой же сверкающий, направлялся к ним.

— Он имеет на это право, поскольку остается патриархом, и, как ни странно, похоже, тяжелое положение в городе пробудило в нем потребность быть хоть чем-то полезным и вполне крестьянское желание сохранить свою землю. Он, наверное, и сам не догадывался, что в нем это кроется. С тех пор как он узнал, что стало с армией, он просто на части разрывается.

Вот так, впервые в жизни, бастарду был оказан этим ненавидевшим его человеком, — которому он платил взаимностью, не в силах забыть о том, какое зло тот причинил Гийому Тирскому, — почти дружеский прием. Гераклий сильно постарел. Его мощная фигура исхудала, из зеленых глаз пропало привычное жестокое и насмешливое выражение, да и глаза выцвели, поблекли. Он искренне обрадовался новоприбывшим и обрадовался к ним почти с теми же словами, что и Балиан:

— Нам очень нужны храбрые воины, чтобы несчастные горожане почувствовали себя увереннее...

И двинулся дальше своей дорогой. Вокруг него тотчас собралась толпа стариков, на которых он раньше никогда и не смотрел, а теперь заговорил с ними и благословил некоторых из них.

— Поверить невозможно! — воскликнул Тибо. — Эти люди идут к нему, будто он — рака с мощами какого-нибудь святого. Что с ним такое случилось?

— Может быть, все дело в возрасте, а может быть, совесть пробудилась? И потом... у него горе!

— Горе?

— Госпожа Аньес умирает сейчас во дворце. Совсем одна! Мне кажется, он все-таки любил ее. Она так много для него сделала!

— А что же Сибилла? Я хотел сказать — королева?

— Нет больше никакой королевы. Горожане едва не растерзали ее на куски, считая виновной во всех их несчастьях. Они говорят, что она украла корону Бодуэна, чтобы отдать ее трусливому глупцу. Хуже того: ее обвиняют в том, что она позволила убить своего сына, маленького Бодуэна. Так что однажды ночью она сбежала вместе со своими придворными дамами и слугами. Ее дворец расположен совсем рядом с воротами Давида. Открыть их было нетрудно, и Сибилла бежала в Яффу, а оттуда отплыла в Акру или Тир, точно не знаю. Больше мне ничего не известно.

Продолжая разговаривать, они дошли до базилики Гроба Господня, где прибывшие хотели помолиться, как делает всякий паломник, добравшись до цели, и всякий житель Иерусалима, возвратившись из долгого путешествия. Они вернулись в Святой город от врат смерти, ничуть не сомневаясь в том, что все-таки обязательно вновь увидят родной город. В полном соответствии с девизом тамплиеров, они ни о чем не просили для себя лично, а молились, во славу Божию, о возвращении мира в королевство, выстроенное вокруг самой священной из всех гробниц... Затем они вошли в крипту королей, чтобы помолиться у мраморной плиты, под которой покоился наконец-то получивший избавление от страданий прокаженный. И в это мгновение Тибо почудилось, будто в его ушах еще звучит измученный голос Бодуэна, звучат слова, которые тот прошептал перед смертью: «Ариана... Изабелла... позаботься о них!»

Когда они снова вышли наружу, площадь, еще недавно безлюдная, была заполнена коленопреклоненной толпой: как и каждый вечер, люди собрались помолиться Спасителю, чтобы Он защитил их город от ярости воинов ислама. Гераклий, стоя перед базиликой и потрясая посохом, серьезно и убежденно дирижировал этой общей молитвой.

— Его будто подменили! — прошептал Тибо.

— Сомневаюсь, — откликнулся Балиан. — Думаю, что он непревзойденный комедиант. Хотя, вполне возможно и то, что он не полностью утратил веру... и страх перед Господом! А теперь отдохните немного, вы, наверное, очень устали, а завтра у нас будет много дел...

И в самом деле, Балиан д'Ибелин, с тех пор как вернулся, обучал управляться с оружием, по их просьбе, всех простолюдинов, способных держать его в руках, а также детей дворян или горожан, которых он посвящал в рыцари в тринадцатилетнем возрасте. Его радовала общая решимость отстаивать город и защищать собравшихся там несчастных беженцев. Благодарение Господу, кладовые цитадели были полны, и голода пока опасаться не приходилось. Кроме того, горожанам не угрожала и жажда, благодаря выходу на поверхность подземных вод Тихона, которые через туннель царя Езекии, прорытый много веков назад, направлялись в Силоамскую купель. Никогда осажденный Иерусалим не сдался бы из-за недостатка воды...

— Располагайтесь в цитадели! — заключил Балиан. — Я и сам там живу, чтобы всегда быть рядом с укреплениями... Нет, — добавил он, отвечая на вопрос, который Тибо не решался задать, — моей жены и ее дочери нет со мной рядом, они по-прежнему живут в доме Ибелинов. Так решила Изабелла. В ней с каждым днем все больше проявляется дочь Амальрика: она хочет оставаться среди своего народа. Онфруа в плену у Саладина, но она, похоже, не очень о нем беспокоится. Ну, увидимся позже!

Помахав им рукой, граф уже собирался уйти, но Адам Пелликорн его удержал.

— Одну минуту, мессир! Мы тамплиеры, а стало быть, обязаны вернуться к себе в монастырь, — серьезно проговорил он.

— В монастырь? — усмехнулся Ибелин. — А вы знаете, кто там остался? Никого! Разве что старик брат Тьерри, охраняющий главный дом... должно быть, для призраков. Ордена больше не существует: Ридфор его опозорил, а Саладин его истребил!

— Болтаете невесть что! — рассердился пикардиец. — В Сафеде, в Тортозе и в других местах еще остались рыцари нашего Ордена, как остались госпитальеры в Бельвуаре или в крепости Крак де Шевалье в графстве Триполи! И прибудут другие, из Европы, как, несомненно, состоится и новый крестовый поход, как только станет известно о том, какая беда постигла королевство.

— Крестовый поход? Вот уже долгие годы Гийом Тирский и его соратники просят помощи у королей Запада. Возможно, когда-нибудь она и придет, но я очень боюсь, что это случится слишком поздно... даже если мы здесь совершим невозможное для того, чтобы все-таки дождаться.

И он удалился размашистым шагом, лишь на мгновение задержавшись около Тибо, чтобы улыбнуться ему и услышать, как тот выкрикнул:

— Я буду в цитадели, я готов вам помогать!

Затем, повернувшись к внезапно замершему Адаму, Тибо добавил:

— Простите меня... но я согласен с ним! Ордена действительно больше не существует!

— Вы говорите, как несведущий ребенок. Даже если здесь дома Ордена опустели, в Европе их еще много, и они заполнены храбрецами, душой и телом преданными ему.

— Отчего же они не здесь? Разве Орден был создан не для защиты паломников на пути к Святым местам... а для того, чтобы снискать могущество и богатство? Кроме того, разве не является этот презренный Ридфор верховным магистром всего этого прекрасного рыцарства?

— Недостойный магистр — всего лишь недостойный магистр! После его смерти выберут другого!

— Но, пока он жив, разве не обязаны вы беспрекословно ему повиноваться?

— «Мы» и в самом деле обязаны ему повиноваться, и вы в числе прочих, поскольку поклялись в этом перед Господом!

— Знаю... но я не был искренен. Вы убедили меня в том, что для меня это было единственной возможностью избежать встречи со смертью в другом месте, не на поле боя. Меня увлекла ваша миссия, и я хотел вам помочь.

— Теперь уже не хотите?

— Я больше не хочу, чтобы меня заставляли уважать презренного негодяя, который явно меньше всего стремится служить Богу и повиноваться ему. Что же касается поисков Скрижалей Закона — мне кажется, сейчас для этого время не самое подходящее. Разве что вам хочется поднести их Саладину? Адам, у нас есть более важные дела! Защищать Святой город, пока хватит сил, и погибнуть вместе с ним.

— Но я тоже намерен его защищать. Только я, как всегда, буду сражаться в белом плаще с красным крестом...Но вы ведь не всегда его носили? Когда я встретил вас в Белине и отвел к моему королю, которому вы долго служили, на вас его не было, и никто не знал, кто вы. Даже я!

— Уменя было и по-прежнему есть особое разрешение, связанное с возложенной на меня миссией.

— Кто дал вам это разрешение, если высшее начальство — это здешний магистр?

Немного поколебавшись, Адам решился ответить:

— Есть другой магистр. Тайный, скрытый от всех, известный лишь нескольким посвященным. Довольствуйтесь этим: я и так сказал слишком много...

В это мгновение темное небо распорола молния, почти сразу за ней последовал оглушительный удар грома, и оба тамплиера одновременно перекрестились. Казалось, небо недовольно тем, что дружба вырвала у Адама Пелликорна это признание и запрещает ему продолжать, если, конечно, допустить, что у него было такое намерение. Тибо с досадой покачал головой.

— Для меня все это слишком сложно, и я хочу вернуть себе свободу. Только что, у могилы Бодуэна, мне показалось, будто я слышу его голос. Он приказал мне заботиться о его подруге и его сестре...

— У его сестры есть муж, есть отчим, она — принцесса и, возможно, вскоре станет королевой. Она не нуждается в вашей помощи.

— Но у несчастной армянки нет заступников. И я хочу узнать, что с ней стало. Так что, раз уж вы так могущественны, дайте мне разрешение покинуть Орден, а еще лучше — скажите, что я погиб вместе с теми, кто пал в Хаттине! Но знайте, что мои дружеские чувства к вам остаются неизменными! А если вы больше не хотите быть моим другом, скажите мне об этом сразу.

И Тибо развернулся и побежал к цитадели в то самое мгновение, когда огромная черная туча прорвалась дождем. На иссохшую землю обрушился настоящий потоп, мгновенно загнавший людей в дома. Вскоре Тибо совсем исчез из виду — он был слишком далеко и отгорожен стеной воды. И тогда Адам, не сдвинувшийся с места и продолжавший смотреть ему вслед, пожал плечами, пробормотав:

— В конце концов, почему бы и нет?

И направился к брошенному монастырю.

К тому времени как Балиан вернулся в цитадель, гроза уже закончилась, и вдоль улиц по склонам бежали резвые ручьи. Тибо он нашел у входа в парадный двор. Бастард разговаривал со старым сержантом, одним из чех, кто уже не мог сражаться и был оставлен охранять город. Старик знал Тибо с детства и обрадовался ему до слез, все еще струившихся по его щекам, несмотря на горечь слов, которые он тем временем произносил, глядя на освещенное окно королевских покоев. Он говорил о том, что там, за стенами дворца, госпожа Аньес и в самом деле умирает в полном душевном одиночестве, потому что никто из членов ее семьи и родных не пришел, чтобы помолиться о ней и скрасить ее последние часы: ни ее сбежавшая дочь, ни ее оставшийся к Акре брат, ни муж, Рено Сидонский, которого она уже несколько месяцев не видела. Вырвавшись из хаттинского ада, Рено заперся в своем приморском замке в Сидоне, сопротивлялся как мог эмирам Саладина и думать забыл о женщине, которую давно разлюбил. Что же касается последнего — из тех, кого можно было назвать вслух! — любовника Аньес, коннетабля Амори де Лузиньяна, он был в плену у Саладина.

— Жалко смотреть на нее, всеми покинутую, такую высокородную даму и совсем еще недавно такую красавицу! Ведь все служанки уехали вместе с королевой Сибиллой, и при ней остались только старуха гречанка, Жозефа Дамианос... и Мариетта, которую вы, мессир Тибо, прекрасно знаете.

— Мариетта? Она вернулась?

— Вместе с теми жителями Аскалона, которых турки не убили и не утопили. Они добрались до Иерусалима в самом жалком виде, потому что если султану, как говорят, и случается кому-то посочувствовать, то с его эмирами такого не бывает никогда. Во имя Аллаха они убивают, жгут, грабят, насилуют и пытают. Мариетта была ранена. Прибыв сюда, она сразу направилась во дворец, будучи уверена в том, что для нее здесь найдется местечко...

— Я хотел бы ее увидеть.

— Нет ничего проще, — вмешался Балиан, стоявший чуть поодаль и слышавший старого солдата. — Достаточно лишь подняться наверх... или вам очень не хочется встречаться с госпожой Аньес? Это можно понять, если вспомнить ее алчность. Помните, как она использовала самые жестокие приступы болезни Бодуэна для того, чтобы добиться от него всего, чего ей хотелось?

— Я хочу помнить только о ее любви к нему, пусть даже она недостаточно его любила.

— Ну, так идите! Не буду вас провожать. Дорогу вы знаете, а я никогда не был в числе ее друзей... Увидите, она сильно изменилась.

Теперь уже совсем стемнело, но в Иерусалиме ночи редко бывали тихими. Раньше к шуму праздников, которые устраивали Аньес и ей подобные, примешивались звон колоколов и удары в била. Все эти звуки по-прежнему раздавались в Иерусалиме, но теперь они сливались с шумом жизни сотен беженцев, которые ютились и нижних дворах цитадели и в церквях, в монастырских садах, у госпитальеров и в первой ограде Храма.

Вытащив из железного кольца факел, Тибо стал подниматься по лестнице королевского жилища, в былые времена ярко освещенного и наполненного голосами флейты и лютни, звоном тамбуринов и пением, теперь же угрюмого и безмолвного.

У дверей Аньес не было даже стражи — мужчины, способные держать оружие, нужны были в других местах, — и, когда Тибо толкнул тяжелую резную кедровую створку, послышался лишь тихий шепот молитв. В темной спальне слабо светились огоньки двух масляных ламп, горевших у изголовья огромной кровати, задрапированной лазурным дамасским шелком, с легким пологом, защищавшим ее от ночных насекомых. Голубоватый оттенок занавесей подчеркивал красоту белокурой хозяйки спальни. Светлое пятно висело в темноте чуть золотящимся от желтых огоньков облачком — только это и осталось от чувственной роскоши постели, где Аньес некогда так весело грешила с самыми красивыми мужчинами, которых случай приводил в ее сети. Ничего не осталось от шелковых простыней, мягких тюфяков, пуховых подушек в вышитых наволочках. Исхудавшее тело покоилось на тонкой подстилке, без одеял и покрывал, прикрытое лишь белым монашеским платьем, напоминавшим то, которое Бодуэн любил надевать, когда расставался с доспехами. Великолепные волосы, служившие Аньес единственным нарядом, когда она принимала своих любовников, были коротко острижены и легкими кудрями вились вокруг лица, которое болезнь изменила настолько, что Тибо едва его узнал. Созданное для любви тело распадалось под действием болезни, пожиравшей органы размножения. Несмотря на то, что в спальне жгли ароматные травы, ее наполнял запах болезни, предвещающий появление запаха смерти.

Тибо, завороженный этим неожиданным, несмотря на предупреждения Балиана, зрелищем, не сразу заметил две сидящие фигуры по обе стороны ложа, двух женщин с седыми волосами: одна — еще более прямая и высохшая, чем раньше, вторая — чуть оплывшая, но все еще крепкая. Она-то первой заметила вошедшего и, узнав его, разволновалась.

— Мессир Тибо! — прошептала она, вскочив и устремившись к нему. — Неужели это действительно вы?

Мариетта говорила тихо, но умирающая все же услышала ее и потянулась рукой в их сторону.

— Да тише вы! — рассердилась гречанка. — Зачем вы тревожите бедняжку?

— Нет, — прошептала Аньес. — Она только что произнесла имя... Он здесь... бастард?

— Да, это он, милая госпожа, — радостно всхлипывая, отозвалась Мариетта.

— Подведи его ко мне! О... сам Господь его послал! Может быть, это знак... Его милостивого прощения! Подойди, Тибо, подойди поближе...

Он приблизился к постели и только теперь разглядел большие, широко открытые голубые глаза, так же поблекшие от болезни, как у Бодуэна перед тем, как он ослеп.

— Я здесь, моя госпожа и тетушка, мне очень грустно видеть вас на этом скорбном ложе...

— Никакой скорби я не испытываю! Я умираю, дано очень рада тебя видеть. Господи, до чего же ты красив! — прошептала неисправимая Аньес. — Конечно, ты ведь мой племянник... Единственный из рода Куртене, кто способен показать, как хороша была наша порода!

— Вы и сейчас прекрасны! — почти искренне произнес Тибо, видя, как загорелся этот почти угасший взгляд и как приоткрылись в легкой улыбке сухие губы.

— Спасибо... за эту ложь. Ты станешь последним мужчиной, восхвалявшим меня.

И совсем уже глухим голосом она проговорила:

— Я очень устала, мои часы сочтены. И все же мне хотелось бы... услышать... что ты делал...

На мгновение она умолкла, стараясь отдышаться.

— Скажи... сколько тебе лет?

— На Святого Симеона исполнилось двадцать семь[80].

— Уже? А сколько... женщин?

— Госпожа!

Жозефа подавилась возмущением, а Аньес снова улыбнулась:

— Ну, ты же знаешь меня, Жозефа! Любовь всегда будет для меня притягательна... даже на краю могилы... Ну, так что, красавец?

— Ни одной.

В мерцающих глазах появилось испуганное выражение.

— Что? Ни одной? Ты никогда не любил?

— Нет, я люблю, и любовь моя так велика, что никакая другая женщина меня не заполучит!

— Всего одна любовница?.. Маловато.

— Она мне не любовница. Она — моя жизнь и моя страсть, но она не принадлежит мне.

— Это означает, что ты никогда не... с твоим-то сложением?

На ее изумленный взгляд он ответил презрительной улыбкой.

Опомнитесь, госпожа Аньес! Если не считать того года, который я провел в плену, я никогда не расставался с моим королем, Бодуэном. Его болезнь препятствовала его отношениям с женщинами. Разве мог я предаваться грязной любви и возвращаться к нему потом, замаранный душой и телом? Мне нетрудно было от этого отказаться: любовь, которая во мне живет, оберегала меня от искушений.

Она протянула ему горячую руку, которую он крепко сжал; ухватившись за него, Аньес попыталась приподняться, но у нее не хватило сил, и она с печальной улыбкой снова упала на постель.

— Но потом? — спросила она.

— Любовь по-прежнему со мной!

— Чистые рыцари! Значит, они еще существуют в этой стране?

— Их куда больше, чем вы думаете. Тамплиеры и госпитальеры дают обет целомудрия...

Он умолк, потому что боль, на время усыпленная опиатом, пробудилась снова в измученном теле Аньес. Жозефа принесла лекарство, налила его в золотой кубок. Опередив Мариетту, Тибо наклонился, приподнял Аньес, помог ей выпить снадобье. Ее тело напряглось, окаменело от боли, на лбу выступили капли пота, и Жозефа стерла их тонким платком. Тибо стал осторожно опускать Аньес на постель, и она вздохнула:

— Мужские объятия! Какое чудо! Я мечтала о твоих руках... когда-то!

— Вам о Боге пора думать, госпожа! — снова вмешалась гречанка.

— Для этого у меня будет целая вечность... и для того, чтобы... раскаяться в моих плотских грехах, хотя... я очень боюсь, что этого никогда не произойдет... Но, милый племянник, я хотела бы... раз ты пришел... облегчить этот переход... подарить тебе что-нибудь... на память! Чего ты хочешь?

Он снова опустился на колени у постели и взял ее руку.

— Ничего... разве что ответ на один вопрос: известно ли вам, что стало с армянкой Арианой, которая была в вашей свите?

— Это ее... ты любишь?

— Нет. Ее любил мой король, и незадолго до смерти он приказал мне заботиться о ней. Но, когда я стал ее искать, мне сказали, что ваш брат, сенешаль, пришел за ней с вооруженной стражей, чтобы отвести ее в лепрозорий... где она так и не появилась. Знаете ли вы, что он с ней сделал? Он ее убил? Вы должны это знать! Вам он говорил обо всем!

Аньес, не отвечая, опустила веки, и Жозефа попросила Тибо оставить ее в покое и не мешать готовиться к соборованию. Вот-вот должен был прийти епископ Вифлеемский. Тибо неохотно поднялся, и тогда Аньес открыла глаза.

— Эту девушку... он желал... и так же страстно ненавидел. Я думаю... он взял ее в свой дом...

Неуверенный, умоляющий взгляд Аньес встретился со взглядом Тибо.

— Держись от него подальше! Жослен — плохой человек! Я давно это знаю. Он куда хуже меня, и к тому же ненавидит тебя. Тебя, родного сына...

— Я и сам его не люблю и буду остерегаться. Но... спасибо, что сказали...

Он наклонился и хотел перед тем, как уйти, поцеловать ей руку, но Аньес потянулась к нему, пытаясь удержать.

— Постой, не уходи! Я хочу дать тебе что-нибудь... на память обо мне... Жозефа! Принеси мою эмалевую шкатулку...

— Госпожа! Сейчас придет епископ! У вас не осталось времени и...

— Принеси шкатулку, я сказала! Или убирайся!

Гречанке пришлось повиноваться. По приказу хозяйки она принесла синий с золотом ларчик, открыла его и вытащила оттуда великолепное ожерелье: длинную, тяжелую золотую цепь, в которую были вправлены жемчужины и карбункулы. Такое украшение можно было носить и мужчине, и женщине.

— Возьми его, Тибо! Никаких богатств у тебя нет, а твоего короля, который мог бы тебя обеспечить, тоже уже нет в живых!

И, заметив, что рыцарь хочет отказаться от подарка, настойчиво повторила:

— Возьми его, говорю тебе! Я так хочу... И молись обо мне! Думаю... мне это... очень понадобится.

Тибо повиновался.

За дверью послышался звон колокольчика, и не успел он, по-настоящему растроганный, поблагодарить Аньес, как дверь отворилась, и показался прелат, которого сопровождали два служки со свечами и кадилоносец. В руках у епископа была чаша, покрытая золотой парчой. Все опустились на колени, а Тибо торопливо покинул комнату. Мариетта проводила его ласковым взглядом и пообещала, что они увидятся позже.

Аньес умерла той же ночью, доставив тем самым Балиану дополнительные хлопоты: надо было устроить погребение, достойное женщины, носившей в своем чреве короля. И сделать это надо было как можно скорее, в летнюю жару тело не могло лежать долго.

И потому отпевание состоялось в тот же вечер в церкви госпитальеров. Служил сам патриарх. Все знали, какие отношения связывали его с усопшей, но он умел обольщать речами и нашел простые, но волнующие слова, чтобы описать мучения последних дней прекрасной дамы, которая сделала сладострастие своей религией и все же сумела перед смертью отказаться от всякой роскоши и покаяться. Все понимали, что, отпуская ей грехи, он отчасти отпускал грехи и самому себе, но ни у кого это не вызвало улыбки. Затем Аньес де Куртене, графиню Сидонскую, при свете факелов перенесли в крипту, где она упокоилась рядом с первым своим зятем, Гийомом де Монферра, умершим давным-давно... Похоронный звон плыл над городом с той минуты, как процессия вышла из дворца...

Тибо искренне молился об упокоении души Аньес, чьи беспутство и алчность причинили столько зла королевству: в его представлении она искупила все свои грехи той неизменной любовью, которую питала к прокаженному сыну. После мессы, он последовал за Балианом на укрепления, куда непрерывно стаскивали камни, смолу, вязанки хвороста и глиняные кувшины с маслом: все это должно было обрушиться на голову неприятеля, как только он приблизится к степам города. Ждать оставалось недолго — войска Саладина захватывали один за другим маленькие городки вокруг Иерусалима, постепенно замыкая железное и огненное кольцо, которое — и каждый это сознавал! — невозможно будет разорвать без помощи извне. Но помощи ждать было не от кого. Западные короли оставались глухи к неумолчным просьбам, с которыми к ним обращались из Святой земли. Что же касается графа Триполитанского и князя Антиохийского, они были поглощены стараниями сократить ущерб, нанесенный их собственным — уже съежившимся — владениям и нимало не беспокоились о судьбе Иерусалима.

Однако вместе с беженцами, которые продолжали стекаться в город и для которых уже не хватало места, — но ведь среди них были мужчины, способные сражаться! — в главные дома своих Орденов возвращались тамплиеры и госпитальеры, прибывавшие из разных осажденных крепостей: рыцари предпочли покинуть их ради того, чтобы защищать Гроб Господень. Монастырь тамплиеров снова ожил, и, поскольку магистр все еще пребывал в плену, вместо него был назначен сенешаль, в чьи руки брат Тьерри с огромным облегчением передал все имущество и сокровищницу. Адама же Тибо в эти первые дни ни разу даже не видел. Должно быть, у пикардийца было много дел. Верные своим правилам, тамплиеры каждый день щедро раздавали милостыню, принимали и ободряли тех, кто в этом нуждался. Больные и раненые стекались к госпитальерам, и рыцари в красном не жалели для них сил, — так было всегда, начиная с 1048 года[81], когда они назывались всего-навсего странноприимным братством в тени Гроба Господня.

Работа в городе кипела днем и ночью. Неутомимый Балиан д'Ибелин, казалось, был везде одновременно: он принимал решения, устраивал, руководил всеми делами с уверенностью, восхищавшей и зажигавшей всех вокруг. И речи не могло быть о том, чтобы сдаться врагу, послушными баранами подставить шеи под сабли неверных! Они будут сражаться до последней капли крови! Одни только греки не проявляли особенного энтузиазма, но это было не ново: они с давних времен с трудом терпели господство своих католических единоверцев и не прочь были распахнуть ворота перед султаном. Но Балиан за ними присматривал и вежливо объяснил их предводителям, что малейший подозрительный поступок с их стороны будет караться смертью.

У Тибо не выходили из головы последние слова Аньес. Она сказала, что Жослен одновременно и любил, и ненавидел Ариану и что он взял ее «в свой дом». Но в какой? В дом сенешаля на улице Святого Стефана, в замок Монфор в семи или восьми лье от Акры, который выпросила для него Аньес у Бодуэна, или же во дворец наместника в самой Акре, ключи от которой он так радостно поднес Саладину едва ли не на следующий день после хаттинской трагедии?

Поразмыслив, Тибо, хорошо знавший человека, который дал ему жизнь, склонился к тому, что это все-таки был Монфор. Ему уже доводилось видеть эту угрюмую крепость, построенную в центральной части Галилеи, к дикой и труднодоступной местности. Для того чтобы надежно заточить человека, которого «любишь и ненавидишь одновременно», лучше места не придумаешь, потому что никакая помощь туда не доберется. Вполне возможно, и даже скорее всего так оно и было, что к этому времени замок перешел в руки какого-нибудь эмира, поскольку Саладин успел захватить всю Галилею. В таком случае прекрасная армянка — если допустить, что она еще жива! — оказалась во власти араба, ее отдали в его гарем, а может, и того хуже... Одному Богу известно, что с ней случилось! И все же Тибо на всякий случай решил как следует осмотреть иерусалимский дом Жослена. Он знал этот дом, не раз приходил туда с Бодуэном в те времена, когда королевством правил Амальрик и когда дом сенешаля принадлежал Милону де Планси, второму мужу Стефании де Милли, убитому в Рождество 1174 года в одном из переулков Акры подручным графа Триполитанского. У Милона был младший брат, тоже давно умерший. Тибо с ним дружил и довольно часто навещал во время болезни, которая его и унесла.

Добравшись до этого дома, молодой человек увидел, что дверь в огораживающей внутренний двор стене без окон открыта нараспашку, и толпа людей с жалкими пожитками втискивается туда, несмотря на то, что Хода — черный, как ночь, и могучий эфиопский раб, которого Жослен купил после своего возвращения из плена, очень дорого за него заплатив и сделав своим доверенным лицом, — изо всех сил старается их остановить. Должно быть, хозяин, уезжая в Акру, поручил ему сторожить дом. Хода был очень высокого роста и выглядел внушительно, но при таких обстоятельствах он не мог противостоять напору толпы несчастных, которым не терпелось найти место для ночлега и пропитание и позабыть о своем страхе. Эти люди пришли из Иерихона, город был полон беженцев, которых принимали не везде, но, как правило, двери домов знати широко перед ними распахивались: в тяжелые времена всеми движет милосердие. Разве можно не впустить христиан в дом, который завтра, может быть, захватит враг?

Однако Хода, казалось, придерживался другого мнения. Ему велели сторожить дом, — он его сторожил и ничего больше знать не желал. Сейчас он вел переговоры с какой-то дамой, — Тибо была видна только ее голова под синим покрывалом, перехваченным резным серебряным обручем. И тут он услышал громкий, властный голос этой женщины:

— Эти несчастные измождены, они совершенно выбились из сил и нуждаются в помощи. Ты должен их впустить, потому что таков приказ прево, господина Балиана д'Ибелина!

Тибо достаточно было услышать этот голос, чтобы сердце у него забилось сильнее. Он легко раздвинул толпу широкими плечами и оказался рядом с Изабеллой.

— Ваше желание будет исполнено, благородная дама, не то этому человеку придется узнать, что бывает с теми, кто отказывается повиноваться правителю.

О, каким прекрасным, каким чудесным светом засияли большие синие глаза молодой женщины, когда она узнала Тибо! Она потянулась было к нему, но сдержала свой порыв: излияния чувств неуместны были в присутствии этого злобного сторожевого пса, к тому же начавшего ворчать:

— У Ходы только один хозяин, и он велел смотреть за его домом. Никаких других он не знает!

— Ну, так придется тебе их узнать, — ответил Тибо, выхватил меч и приставив его острие к горлу раба. — Или ты сейчас же впустишь этих людей, или...

Хода, несомненно, прочел в устремленном на него холодном, сером, неумолимом взгляде свой смертный приговор, но все же попытался еще сопротивляться:

— А что скажет хозяин, когда вернется? Вспомни, господин, он ведь бывает очень жестоким!

— Можешь не сомневаться — не таким жестоким, как я. Кроме того, я не думаю, что твой хозяин когда-нибудь сюда вернется. Таким образом, я становлюсь его наследником, потому что я — его сын! Так что отдай мне ключи и впусти нас!

Эфиоп повиновался. Сняв со своего пояса связку ключей, он с глубоким поклоном вручил ее Тибо и посторонился. Тибо сунул меч в ножны и, трепеща от удовольствия, но стараясь этого не показывать, подал Изабелле руку, чтобы она могла на нее опереться, и повел ее во двор, куда следом за ними потянулись беженцы. Мужчины, женщины, дети, старики с радостными криками и благословениями заполнили комнаты первого этажа. Женщины даже потянулись целовать руки Тибо, а тот, перед тем как полностью насладиться блаженством, на несколько мгновений подаренному ему случаем, прокричал:

— Здоровые мужчины, когда немного отдохнут, должны отправиться в цитадель и поступить в распоряжение господина Балиана! Опасность, от которой вы бежали, приближается и сюда, и нам потребуются мужские руки.

— А наши чем плохи? — бросила ему красивая девушка с дерзким взглядом, даже не пытаясь скрыть от рыцаря, что он ей приглянулся. — Мы тоже можем пригодиться: подносить камни, кипятить масло, подбирать стрелы, ухаживать за ранеными...

— Мы с благодарностью примем любую помощь добровольцев! — ответил он с улыбкой и, продолжая улыбаться, повернулся к Изабелле.

Но та уже склонилась над лишившейся чувств беременной женщиной. Только сейчас Тибо увидел, что Изабелла пришла не одна, как ему показалось вначале, — ее сопровождали три служанки с корзинами, полными корпии, бинтов, бальзамов, масел, словом, всего того, что может понадобиться для оказания первой помощи. Одной из них была толстуха Евфимия, она принесла хлеб и вино, которые тут же и принялась раздавать.

Продолжая умело, — чему Тибо немало удивился, — оказывать помощь женщине, Изабелла отдавала приказы: натаскать воды из колодца, принести соломы, устроить по возможности удобные спальные места для самых обессиленных. Внезапно она подняла голову и посмотрела на Тибо.

— Займитесь чем-нибудь полезным, друг мой! Надо накормить всех этих людей, должны же здесь быть какие-то запасы!

Тибо знаком подозвал Ходу и спросил у него, где может находиться еда; раб в ответ молча и обреченно махнул рукой, показывая на дверь, за которой начиналась лестница. Дверь была, разумеется, заперта на ключ. Изабелла велела отдать ей ключи и проговорила:

— Я пойду с вами. Мне надо посмотреть, что там!

Лестница ничем не отличалась от всех других лестниц, ведущих в подвалы: крутая и скользкая, особенно для принцессы в тонких башмачках, и потому Изабелле, спускаясь, пришлось опереться на Тибо. Мало того — она была до того неудобной, что, несмотря на поддержку спутника, она едва не упала, но тот ее подхватил, и, добравшись до нижней ступеньки, они оказались друг у друга в объятиях. От соприкосновения с ее телом у Тибо помутился разум. Синее льняное платье Изабеллы, того же оттенка, что и ее глаза, должно быть, запылилось и испачкалось, но от Изабеллы исходило дивное благоухание розы и жасмина. Стан восемнадцатилетней женщины пленял дивными округлостями, которых только что коснулись нетерпеливые руки Тибо. Изабелла инстинктивно ответила на обжигающий поцелуй слишком долго сдерживаемой страсти, не переставая шептать «нет... нет...», с каждым разом произнося эти слова все более неуверенно.

Тибо уже обшаривал взглядом подвал в поисках чего-нибудь, что хотя бы отдаленно могло напоминать ложе, когда до него донесся еле слышный стон... мгновенно его отрезвивший. Изабелла тоже его услышала, и пара тут же разомкнула объятия.— Кажется, это оттуда! — проговорил Тибо, указывая на проход между кувшинами с маслом и вином и мешками со всевозможной снедью.

Прихватив горевший у входа факел, Тибо направился в глубь подвала, где была дверь — довольно трухлявая, но с новым крепким замком. Стон доносился из-за этой двери.

— Будьте осторожны! — шепнула Изабелла.

— Дайте мне ключи и возьмите факел!

Он лихорадочно перебирал связку, отыскивая ключ, который мог бы подойти, попробовал два, которые в замке не повернулись, и, наконец, нашел нужный, оказавшийся и самым новым. Хорошо смазанный замок быстро подался, низкая массивная дверь отворилась, выпуская тяжелый запах.

— Стойте здесь! — приказал Тибо. — Может быть, там больной и опасный зверь...

— Никакое животное, даже очень ценное, не запирают так надежно! — Логично возразила Изабелла, передавая ему факел.

Пригнувшись, он вошел и стал всматриваться в непроглядную темень этой тюремной камеры, — по-другому не назовешь, — без света и воздуха, где невозможно было распрямиться. И, ужаснувшись при виде того, что высветил факел, невольно вскрикнул: «О, господи!»

Женщина, едва прикрытая лохмотьями изодранного платья, лежала, скорчившись, на гнилой соломе, от которой и исходил этот нестерпимый запах. От железного кольца у нее на щиколотке тянулась цепь, приковывавшая ее к стене, но несчастная была в таком состоянии, что эта предосторожность казалась излишней. Поначалу Тибо разглядел лишь грязное, истерзанное, страшно исхудавшее тело, сплошь покрытое паразитами, и длинные спутанные черные волосы, за которыми не видно было лица. Бедняжка продолжала тихонько стонать, не замечая вошедшего.

Охваченный страшным предчувствием, Тибо уже потянулся убрать волосы с ее лица, но вошедшая следом за ним Изабелла его опередила.

— Господи Иисусе! — воскликнула она, увидев худое, бледное безжизненное лицо в синяках и следах запекшейся крови.

Ввалившиеся глаза были закрыты, щеки запали.

— Она без сознания! — горестно воскликнула Изабелла. — Надо о ней позаботиться, но прежде всего надо вытащить ее отсюда. Должен же быть ключ, которым отпираются кандалы?

Ключа не нашлось: кольцо было запаяно, и это означало, что несчастная была обречена томиться здесь до тех пор, пока не умрет. После чего оставалось только замуровать дверь.

— Это чудовище поплатится жизнью! — прорычал Тибо. — Клянусь моим мечом!

— Это чудовище... ваш отец, друг мой, — печально отозвалась Изабелла.

— Может быть, он и дал мне жизнь, но это не делает его отцом. И я поклялся вашему умирающему брату позаботиться об Ариане. Постойте! Я пошлю Ходу за кузнецом. Надо прежде всего разрубить эту цепь, а там посмотрим, что делать...

Но эфиоп скрылся, прекрасно понимая, что первым делом гнев рыцаря обрушится на него. И тогда Тибо встал посреди забитого беженцами двора и крикнул:

— Есть среди вас кузнец?

Вперед вышел бородач, тащивший за собой тяжелый кожаный мешок, в котором была его наковальня, и другой, поменьше, с инструментами.

— Меня зовут Симон, я из Иерихона.

— Отлично. Подожди минутку!

Он взбежал наверх, схватил с какой-то кровати пурпурное шелковое покрывало, перебросил его через руку и вернулся к кузнецу. Они вместе спустились в подвал, и Симон без труда разрубил цепь на несчастной женщине.

— С кольцом справиться будет труднее, но я думаю, что смогу это сделать, не поранив бедняжку. Боже мой, до чего ее довели! В каком она состоянии!

Тибо расстелил на полу покрывало и хотел взять Ариану на руки, чтобы переложить ее туда, но Симон робко возразил:

— Позвольте мне, господин рыцарь. Ваша кольчуга может ее поранить.

Тибо и в самом деле снимал кольчугу только для того, чтобы помыться. Как и все защитники города, он не расставался с ней ни днем, ни ночью, даже спал в ней. Симон с нежностью, свойственной некоторым очень сильным людям, поднял Ариану с ее мерзкой подстилки и уложил на покрывало, в которое Изабелла, обливаясь слезами, осторожно ее завернула.

— Отнести ее в спальню? — спросил Симон.

— Нет. Мы перенесем ее к моей матери, в дом Ибелина. Надо найти врача! Займитесь этим, Тибо! А я покажу дорогу... Кузнец, я заплачу тебе за труды. Особенно если ты сможешь снять с нее кандалы, не повредив ей ногу.

А Тибо торопливо направился в еврейский квартал, моля Бога о том, чтобы Жоад бен Эзра по-прежнему был там.

Искусный врач-еврей по-прежнему жил на улице Смоковницы, но сейчас его не было дома. Из-за притока беженцев его рабочие часы бесконечно удлинились.

Однако Тибо отыскал его на улице Иосафата, недалеко от одноименных ворот. Врач был занят тем, что смазывал бальзамом ожоги женщины, обварившейся из котла, и Тибо пришлось сдержать нетерпение до тех пор, пока Жоад бен Эзра не закончил перевязку. Однако и после этого он отказался сразу же последовать за рыцарем, ссылаясь на то, что ему надо навестить нескольких тяжелобольных.

— Они подождут! — решил Тибо. — Армянка Ариана и большой опасности и нуждается в вашей помощи. Надеюсь, вы ее помните?

— Девушку, которую король Бодуэн называл своим ангелом? О, да, я помню ее, и я не знал, что она больна: после смерти прокаженного меня больше не звали во дворец!

— Она уже не во дворце.

По дороге Тибо постарался как Можно подробнее изложить врачу, при каких обстоятельствах они нашли молодую женщину, и в каком она быласостоянии. Когда они вошли в спальню Изабеллы, Симон все еще находился там и заканчивал осторожно распиливать железное кольцо, замкнутое на щиколотке Арианы, — перед этой процедурой ее раненую ногу обложили толстым слоем корпии.

— Я решила, что лучше это сделать, пока она без сознания, — объяснила Изабелла. — Похоже, она ничего не почувствовала... или почти ничего.

Когда Симон ушел, унося с собой туго набитый и вполне заслуженный им кошелек, врач выгнал из комнаты всех, включая Тибо; он разрешил остаться только Изабелле, зная, что она сумеет толково ему помочь. Тибо тем временем отправился в сад, чтобы поздороваться с той, кого все еще называли королевой Марией. Она учила молитвам свою младшую дочь Маргариту, двухлетнюю крошку, четвертого ребенка, родившегося от ее брака с Балианом. Третья, малышка Хелвис, стояла рядом и старалась помешать уроку, щекоча нос младшей сестренки веточкой жасмина. Двое старших братьев, Жан и Филипп, уже начали под руководством мужчин свою рыцарскую подготовку.

Семейная картина на фоне маленького цветущего сада выглядела прелестно, девочки заразительно смеялись, а Мария Комнин была не слишком строгой матерью. Она смеялась вместе с дочками и даже не догадывалась, как отрадно было смотреть на них рыцарю, в глазах у которого все еще стояло ужасное зрелище, представшее ему в доме Жослена де Куртене.

Мария всегда любила Тибо. Она встретила его, как встречают друга, которого давным-давно потеряли из виду. Представила ему дочек, — одетых, как и сама она теперь, по моде франков, — а затем отдала их кормилице и, ни минуты не медля, задала тот вопрос, который не счел нужным задать ее супруг:

— Как получилось, мессир Тибо, что вы не вернулись в монастырь, и на вас нет тамплиерского плаща? Ведь мой милый муж рассказал нам, что вы дали обет.

— Да, я это сделал, но неохотно и скорее подчиняясь необходимости и совету друга. Теперь же мне нестерпима сама мысль о том, чтобы слепо, как того требует устав, подчиняться магистру этого Ордена, особенно после того, что я видел сам и что стало мне известно о его деяниях. Если раньше Орден тамплиеров был велик, то теперь об этом говорить не приходится, так что отныне я решил молиться Богу по-своему. Кроме того, я обещал королю Бодуэну позаботиться о единственной женщине, которую он по-настоящему любил. Сегодня мы с госпожой Изабеллой ее нашли. Если она выживет, мне надо будет опекать ее...

— Почему бы этим не заняться нам? Ариана не один год провела рядом с моей дочерью. Они привязаны друг к другу, и она не чужая в нашей семье...

В эту минуту Изабелла появилась у входа в сад и сделала Тибо знак подойти к ней. В зале первого этажа, откуда начиналась лестница, его ждал опечаленный Жоад бен Эзра.

— Ну, что? — спросил Тибо.

— Она очень слаба и вот-вот должна была бы умереть, если бы вы не пришли ей на помощь... Возможно, это было бы лучше для нее...

— Почему это? — возмутился Тибо.

— Прошу вас выслушать меня без гнева, потому что я думаю именно о ней. То, что ей пришлось вытерпеть, было ужасно. Эту несчастную избивали, наносили раны, жгли и, несомненно, насиловали много раз и со зверской жестокостью, потому что у нее внутри все разорвано. Думаю, она, кроме того, страшно голодала: больная истощена так, что страшно смотреть, а в последние дни ее сторож, должно быть, получивший определенное распоряжение, забывал приносить ей воду.

— Но разве все это нельзя поправить?

— Можно было бы... но при других обстоятельствах. Она больна проказой...

— Нет! — закричала Изабелла, упав на колени и закрыв лицо руками.

Тибо показалось, будто земля ушла у него из-под ног.

— Господин бен Эзра! Вы понимаете, что говорите?

— Слишком хорошо понимаю! Мессир Тибо и вы, благородная госпожа, не сможете оставить ее здесь. Этот дом полон людей, которым хочется жить.

— Может быть, вскоре им придется просить Саладина о том, чтобы он оставил их в живых... Прокаженная! — прошептал он, обращаясь к самому себе, потому что в эту страшную минуту забыл о присутствии остальных, — но они все же его услышали. — Это невозможно!.. Он никогда к ней не прикасался... если не считать одного-единственного раза, и это было очень, очень давно!

— Этого могло оказаться вполне достаточно, — тихо произнес врач, понимая, кого имеет в виду рыцарь. — В действительности мы мало знаем о том, какими путями передается болезнь. Несомненно, что при непосредственном соприкосновении, но, возможно, не только таким образом. И ребенок, родившийся от здоровых родителей, какими были король Амальрик и госпожа Аньес, может заболеть. Точно так же не знаем мы и того, сколько времени проходит до тех пор, пока болезнь становится явной...

Он говорил, не переводя дыхания, словно стараясь утопить в потоке слов ужас этой минуты. Но Тибо уже ничего не слышал, он оглох от ярости, поднимавшейся в его сердце. Значит, Ариана, истерзанная и раздавленная, едва найдя прибежище, должна тут же его покинуть, должна быть изгнана? Неужели Господь допустит, чтобы эта жизнь, полностью отданная чистейшей любви, закончилась печальным и жалким образом в убожестве лепрозория вне городских стен, который мусульмане непременно подожгут, едва подойдут поближе?

Оглядевшись, он увидел в дверях и на лестнице людей с перепуганными лицами, увидел Изабеллу, которая, все еще сгорбившись, стояла на коленях и молилась, закрыв глаза и стиснув руки так, что побелели суставы. Он услышал тишину. Тишину, рожденную страхом, и уже выталкивавшую во внешний мрак ту, что лежала сейчас там, наверху...

И тогда им овладел беспредельный гнев, близкий к священной ярости. Растолкав слуг и служанок, он ураганом пронесся по лестнице наверх, ворвался в комнату и на мгновение замер у постели, глядя на больную. Ей дали воды, ее вымыли и переодели в белую рубашку, она выглядела теперь не такой жалкой и более спокойной, но он слишком хорошо знал, на какую жестокость могут толкнуть страх и глупость, — а на лбу, с которого стерли грязь и запекшуюся кровь, темнели, словно стекая из-под корней черных волос, два коричневых пятна, напомнивших ему другие пятна.

Что он должен был сделать, чтобы избавить возлюбленную Бодуэна от последних мучений? Убить ее прямо сейчас, в этой постели? Он машинально потянулся к кинжалу, но, когда он уже вытаскивал его из ножен, какая-то неведомая сила, которой Тибо не мог сопротивляться, удержала его руку. А потом внезапно, словно в комнату хлынул поток света, его ослепила мысль странная и безумная, но возвышенная и достойная той прекрасной истории любви, от которой осталось лишь это жалкое существо!

Наклонившись над постелью, Тибо подхватил Ариану вместе с простыней, которой она была прикрыта, и завернул ее в эту простыню. Она была легка, как перышко, а рыцарь почувствовал небывалый приток сил. Он понес ее к лестнице.

— Всем разойтись! — гремел он, сбегая по ступеням.

— Тибо! — крикнула ему Изабелла. — Что вы задумали?

Но он уже шагал через двор и не ответил ей. И тогда она, подхватив подол, чтобы не отстать, побежала за ним следом. Так они, ни разу не споткнувшись в сумерках, поднялись по перемежавшейся лестницами улице, которая вела к храму Гроба Господня. Перед их стремительным бегом расступались прохожие. Они крестились, а потом, немного опомнившись от удивления, кидались следом за ними в жадном нетерпении — каждому хотелось увидеть, что произойдет дальше.

Перед базиликой собрались люди; преклонив колени, они слушали проповедь Гераклия. Увидев несущихся к входу Тибо с его ношей и Изабеллу, патриарх попытался было их остановить.

— Назад! — снова взревел Тибо. — Пропусти меня, неверующий священник, и я на время позабуду о том, что ты приказал убить Гийома Тирского!

Пока они бежали, простыня соскользнула, открыв лицо Арианы, на которое упал последний луч солнца.

— Но ведь эта женщина... прокаженная! — еле выговорил испуганный патриарх. — Куда ты собираешься ее нести?

— Туда, где она должна быть. Посторонись, патриарх! Или бойся Божьего гнева, если не моего!

Гераклий, чуть пригнувшись, с расширившимися, словно у хищника, глядящего на укротителя, глазами, попятился, и за его спиной послушно расступилась загораживавшая вход цепь каноников и дьяконов. Походка Тибо внезапно стала торжественной. Он вошел в церковь, преклонил колени, все также крепко держа на руках Ариану, а затем стал спускаться по лестнице, ведущей в крипту, где покоились короли Иерусалима. Как и гробница Христа, она освещалась и ночью, и днем, но скромнее: две больших восковых свечи по обе стороны надгробной плиты Бодуэна IV, рядом с которой была другая, маленькая, — сына Сибиллы. Ни на мгновение не задумавшись, Тибо осторожно опустил свою ношу на темно-синий с белыми прожилками мрамор, в котором два желтых огонька высвечивали странные глубины, потом, снова опустившись на колени, наклонился и прижался лбом к холодному камню.

— Я пришел, мой король! — прошептал он так тихо, что его не услышал никто, даже Изабелла, стоявшая на коленях по другую сторону могилы. — И со мной та, которая любила тебя так, что хотела умереть вместе с тобой от самой ужасной из всех болезней. Ты доверил ее мне, твоему верному другу и преданному слуге, а я не сумел ее уберечь. Поэтому я принес ее тебе, чтобы ты позаботился о ней и, если Богу будет угодно, сказал мне, какой должна быть ее участь. И я буду молиться, молиться и снова молиться до тех пор, пока не услышу твое дыхание! In nomine Patris et Filii et Spiritus Sanctus...[82]

Тибо молился долго. Он так усердно взывал к распятому и воскресшему Господу и к Отцу всех живущих, что и не замечал, как бежало время. Но ничего не происходило. Должно быть, тот, кто спал под этой плитой, его не слышал, потому что долгожданный голос так и не зазвучал в ушах рыцаря. Он молился все жарче, все настойчивее. Он готов был, если понадобится, молиться до последнего вздоха... И внезапно он совсем рядом с собой услышал голос, но это был голос Изабеллы:

— Посмотрите!

Отблески свечей играли на узком неподвижном лице, выделявшемся на фоне темно-синего мрамора, и было видно, что с него пропали все следы болезни, и главное — страшные темные пятна. Лоб Ариадны снова приобрел ровный оттенок цвета слоновой кости, и скрещенные на груди руки стали гладкими.

Не веря своим глазам, Тибо поднял голову и встретился взглядом с удивленным взглядом Изабеллы. Ее глаза сияли сквозь радостные слезы двумя синими звездами.

— Слава богу! — прошептала она. — Болезнь исчезла! Господь позволил той, кого любил верно ему служивший Бодуэн, исцелиться от проказы на его могиле. Она выздоровела! Она здорова!

Торжествующий крик разнесся под сводами, вылетел на ступени, где толпились священники из базилики. Один из них подхватил этот возглас, за ним — другой, третий. И вскоре голоса слились в единый хор, прославляющий Господа и беспримерное чудо... Безграничное ликование заполнило церковь, выплеснулось на паперть, захватило молящуюся толпу до такой степени, что патриарх поспешно велел закрыть бронзовые двери базилики, чтобы помешать толпе устремиться к могилам, а затем сам спустился в крипту. И замер на месте, глядя на сияющих от радости принцессу Изабеллу и бастарда Куртене, склонившихся над недавней прокаженной: сразу было понятно, что на нее снизошла неслыханная благодать. Они помогли ей сойти с надгробной плиты, но вскоре поняли, что она еще слишком слаба для того, чтобы идти сама, и Тибо снова взял ее на руки, торопясь вынести на воздух. И тогда Гераклий направился к ним.

— Я приказал закрыть двери, чтобы народ не ворвался сюда. А вы выйдете...

— Мы выйдем через главные двери, — спокойно перебил его Тибо, слишком счастливый для того, чтобы говорить резко. — Подобных проявлений Божия могущества не скрывают. Народ имеет право видеть. Особенно в час, когда надвигается смертельная опасность.

Гераклий был так смущен и взволнован, что ничего не смог возразить, и Тибо с Арианой на руках и следующая за ними Изабелла появились на пороге базилики,

за которым горели теперь десятки факелов. Снова поднялся шум, но мгновенно стих, как мгновенно гаснет задутая свеча, и Тибо с Изабеллой прошли посреди коленопреклоненной толпы через площадь, надальнем краю которой их ждал Балиан д'Ибелин, чье измученное лицо тоже сияло от радости.

— Чудесное исцеление! — воскликнул он. — Эта нечаянная радость подкрепит общее мужество. А в этом сейчас нуждаются все...

— Может быть, Господь совершит еще одно чудо? — произнесла Изабелла.

— Почему бы и нет, в конце концов? В таком случае, хорошо бы это случилось поскорее. Дозорные сообщают, что вокруг города начались пожары.

Всю ночь жители Иерусалима толпились у базилики Гроба Господня, молились и пели в надежде на чудо. Но когда рассвело, неподалеку от города стала видна армия Саладина. Огромное войско с осадными машинами выстраивалось неподалеку от стен Иерусалима...

Час битвы приближался, но теперь все готовились к этой битве с новыми силами...

Только на следующий день Ариана, которую, несмотря на протесты патриарха, желавшего отправить ее к госпитальеркам, снова перенесли в дом Ибелина, смогла рассказать Изабелле и Марии о том, какие страдания ей пришлось перенести, пока она была узницей Жослена де Куртене. Она поведала, что в первые дни он привязывал ее к кровати, чтобы снова и снова утолять свое неутолимое желание. Жослен набрасывался на девушку грубо, с какой-то разрушительной яростью, не имевшей ничего общего с любовью. А потом, когда стал правителем Акры, он приковал Ариану на цепь в подвале и дал Ходе четкие распоряжения. Узницу должны были кормить так, чтобы она не умерла с голоду, но больше никоим образом о ней не заботиться; Куртене хотел, чтобы к моменту его возвращения она все еще была способна испытывать страдания. Но, если случится так, что враг будет угрожать городу, Хода не должен больше отпирать дверь темницы, — пусть узница умрет от жажды и голода. Когда Ариану нашли, она уже и вспомнить не могла, сколько времени не видела эфиопа...

— Но, в конце концов, кое-что остается совершенно непостижимым. Про сенешаля рассказывали, будто он до такой степени боится болезней, что добывал все лекарства, о каких только слышал, и даже держал на службе личного аптекаря. Как же могло случиться, что он много раз тебя насиловал — тебя, прокаженную?

— Я не была больна. Это он меня заразил. Болезнь уже очень давно таилась в нем... но проявилась много лет спустя.

— Значит, эта беда, сведшая моего брата в могилу, пришла от Куртене?

— Сенешаль думает иначе. По его мнению, источник болезни — я. Это я заразила его, когда он набросился на меня в одном из коридоров дворца после свадьбы Сибиллы. Вспомните, госпожа, ведь это было сразу после того, как я пережила единственные мгновения плотской любви, которые подарил мне мой король, и кровь моя пролилась на его царственное ложе...

— И ты передала ему болезнь моего брата, не заразившись при этом сама? Не может быть! Я думаю, он скорее мог заразиться от одной из бесчисленных женщин, которых затаскивал в свою постель. Как узнать, болен ли ты, если нет явственных признаков болезни? Наверное, не все прокаженные попадают в лепрозорий...

Тем не менее могло оказаться и так, что прав был сенешаль. Когда Изабелла пересказала Тибо то, что услышал а от Арианы, он вспомнил, как Мариетта иногда жаловалась, что ее запасы масла анкобы, привезенного из Дамаска, необъяснимым образом уменьшаются. Вора гак и не смогли поймать, однако при мысли о том, что, делая это, Жослен де Куртене тем самым укорачивал жизнь короля, бастард почувствовал, как разгорается его ненависть.

— За это и за то, что он сделал с Арианой, я готов убить его собственными руками, если Бог возмездия поставит его на моем пути!

— Вы стали бы отцеубийцей, Тибо! А это смертный грех... который на этой земле карается костром.

— Не все ли мне равно? Бог, видящий мою душу, смилостивится надо мной.

— Но мне-то не все равно, друг мой, — прошептала Изабелла. — Что станет со мной, если не будет вас?

— Значит, вы все еще меня любите? О, прекрасная дама, пожалуйста, скажите мне это!

— Я не имею на это права. Мой супруг в плену, возможно, ему угрожает смертельная опасность, и произнести эти слова — означало бы его отвергнуть. Он не заслуживает подобного обращения. Пусть он не храбрец, но он кроток, ласков, лишен всякой злобы и очень меня любит.

— Стало быть, вы простили ему его... поступок?

— Что мне еще оставалось? Он так плакал, что мне стало его жаль. И вот... нет, мой рыцарь, я не скажу вам, что люблю вас... даже если это правда! — добавила она, протянув ему руку, которую он пылко поцеловал, перед тем как умчаться.

К Балиану, который ждал его на северной стороне укреплений, Тибо летел, как на крыльях...Подойдя к Иерусалиму, Саладин долго стоял в задумчивости, любуясь красотой города, — третьей столицы ислама! — мягко золотившегося в неярких лучах осеннего солнца. Он не хотел его разрушать, он хотел только освободить его от всех этих нечистых христиан, для которых город был образом небесного царства, и потому отправил послание защитникам Иерусалима: если они сдадутся на милость победителя, он, Саладин, пощадит жизнь горожан и не тронет их имущества. После своей победы у Рогов Хаттина он и в самом деле — когда лично находился на месте, его эмиры вели себя совершенно по-другому! — проявлял себя великодушным победителем. Он мягко обращался с населением завоеванной местности, особенно если речь шла о людях греческого или сирийского происхождения, желая показать, что пришел к ним освободителем, а потому им не следует его опасаться, не стоит бояться ни за свою жизнь, ни за свое добро. И, разумеется, греки тотчас предложили защитникам города сдаться. Видя это и совершенно не желая оставлять в городе людей, способных нанести ему удар в спину, Балиан созвал их вместе, велел собрать им все свое имущество и выпроводил из города. Мария Комнин была по происхождению гречанкой, и Саладин написал ей, предлагая вместе с детьми перейти под его покровительство, но она отказалась покинуть мужа, которого по-прежнему нежно любила.

После этого началась осада, и вскоре стало понятно, что она будет трудной. Саладин хотел вернуть свои святилища — Харам-эш-Шариф (Купол Скалы) и Дальнюю мечеть. Франки же намеревались защищать город, который для них был не третьим, а первым и единственным, трижды священным вместилищем гробницы Иисуса. Они не уступят без сопротивления, пусть даже их всего чуть более шести тысяч воинов — и это в городе, в котором до Хаттина насчитывалось около сотни тысяч жителей! — против огромного войска султана. Но вера их была крепка, и турки это почувствовали.

Балиан д'Ибелин и его люди не сидели сложа руки и до того, как флаги Пророка показались на склонах Иудейских гор. Рвы были углублены, ворота укреплены, камнеметы и катапульты установлены на стенах, туда же стаскивали камни, бревна и котлы для кипящего масла, а самые широкие проходы сильно сужали. Мужчинам помогали женщины и дети. Под пение гимнов каждый делал все, что мог, ради спасения своего города.

Осада была довольно короткой — она продолжалась всего пятнадцать дней, — но на редкость яростной. Саладин выставил две большие осадные машины против защитников на укреплениях. Франки держались стойко, а кое-где даже переходили в наступление. В какой-то момент султан усомнился в успехе своего предприятия: в этих людях и впрямь жила вера, способная сдвигать горы. Кроме того, говорили, будто в городе случилось чудо, а это — лучшее ободрение для воинов. На стенах можно было видеть священников с крестами: пренебрегая опасностью, они пришли, чтобы поддержать мужество сражающихся.

Увы, надолго их не хватило. Египетским саперам Саладина, работавшим под прикрытием осадных машин, удалось пробить в стене брешь. И тогда военачальники защитников города решились на столько же смелый, сколько и отчаянный шаг: попытаться под прикрытием тьмы произвести массовую вылазку и прорваться — или погибнуть с оружием в руках.

Вмешался Гераклий. Смерть Аньес и совершившееся чудо глубоко потрясли этого почти неверующего священника, но все же не изменили его настолько, чтобы заставить желать для себя мученического венца. Как и все трусы, он нашел весомые аргументы: из-за вылазки останутся беззащитными те, кто не сражается, и в первую очередь — дети, которых Саладин не преминет обратить в ислам и тем самым погубит их души.

Балиан, смирившись, попросил султана о встрече и отправился в его лагерь, взяв с собой только Тибо и своего летописца Эрнуля. Он готов был сдать город, если в обмен всем его жителям беспрепятственно позволят уйти.

Первая неожиданность встретила послов, едва они вошли в большой желтый шатер: султан решил воспользоваться услугами переводчика, и переводчиком этим был Онфруа де Торон, не очень отважный, но очень образованный супруг Изабеллы. Ответ Саладина, произнесенный его нежным голосом, звучал так странно, что тот, не вытерпев, сам закончил свою речь, сводившуюся к отказу: он хотел, чтобы город сдался на милость победителя.

— Я поступлю с вами в точности так же, — прибавил он, — как ваши отцы поступили с нашими: они все были убиты или обращены в рабство.

Балиан д'Ибелин, стараясь обуздать гнев, ответил:

— В таком случае мы сами зарежем наших жен и сыновей и сожжем город; мы разрушим Храм и все святилища, которые были и вашими. Мы убьем пять тысяч мусульман, которые сейчас у нас в плену, и вьючных животных тоже; затем мы выйдем из города, и будьте уверены, что ни один из нас не падет, не убив перед тем хотя бы одного из ваших. Вот тогда, султан, ты сможешь войти в Иерусалим, но к тому времени от него останется груда залитых кровью руин.

Наступило тяжелое молчание — его тяжесть была весом тысяч человеческих жизней. В обоих лагерях все затаили дыхание. Затем Саладин вздохнул и прежним своим бархатным голосом произнес:

— Возможно, у меня есть средство сделать тебя сговорчивей, если только ты любишь своего Бога так, как говоришь...

Он хлопнул в ладоши, и полог тотчас поднялся, пропуская высоченного мамелюка, несущего в обеих руках резной золотой шедевр, внутри которого было орудие казни Христа: перед франками был Истинный Крест.

Едва удержавшись, чтобы не вскрикнуть от изумления, Тибо, как и оба его спутника, почти машинальным — настолько оно было для них привычным и естественным — движением опустился на колени. У всех троих на глаза от боли выступили слезы, которые они изо всех сил старались скрыть: удар оказался страшным, они были совершенно уверены, что их божественный символ надежно спрятан. Сердце у Тибо колотилось так, что едва не выпрыгивало из груди, а его смуглое лицо приобрело пепельный оттенок.

— Я верну его тебе в обмен на город! — совершенно спокойно произнес Саладин. — Можешь его забрать и уйти куда тебе будет угодно со всеми теми, кто пойдет с тобой. И не бойся, я позабочусь о твоей жене и детях, они в полной безопасности будут доставлены к родным.

Но Балиан, дрожа всем телом от жестокой муки, уже встал. Взгляд его темных глаз, мерцающих от слез, был твердым и решительным, как и его голос.

— О тебе говорят, что ты — человек верующий, что ты боишься своего Бога и соизмеряешь с ним свои мысли и действия. Я не буду вступать с тобой в сделку. Мне слишком больно видеть у тебя в руках Святой Крест. Если у тебя благородная душа, как утверждают некоторые, ты не сделаешь его предметом мучительного для меня торга...

Саладин хотел ответить, но тут вмешался Тибо:

— Дайте мне одну минуту, мессир Балиан...

Ему позволили подойти к большому золотому кресту, украшенному камнями. Он снова опустился на колени, потом, внимательно рассмотрев крест, поднялся:

— Успокойтесь, Балиан д'Ибелин. Вам не придется класть на чаши весов вашу веру и вашу честь. Это — не Истинный Крест!

Саладин тотчас отозвался:

— Тебе, неверный, наглости не занимать! Как ты смеешь обвинять меня во лжи?

— Возможно, ты и сам был обманут... одним из твоих эмиров, желавшим тебе угодить.

— Никто не посмел бы это сделать. А ты-то с чего говоришь подобные глупости?

— По той простой причине, что я хорошо знаю, как выглядит Истинный Крест. Не один год, с тех пор как вошел в тот возраст, когда смог взять в руки меч и копье, следовал я за ним вместе с королем Бодуэном — Крест всегда несли впереди короля, когда королевству угрожала опасность, и побежденным он оказался лишь в тот день, когда Креста не было рядом! А после его смерти я видел Крест еще ближе, потому что мне было поручено его охранять...

— И что же?

— Ювелиры Дамаска не зря славятся своим искусством, и они сделали прекрасную вещь. Из чистейшего золота. С великолепными камнями и жемчугом. Вот только золото это слишком новое, слишком гладкое: золото Истинного Креста было слегка помятым и поцарапанным. Кроме того, выступ, сделанный для того, чтобы его можно было нести, украшен тремя рубинами и тремя темно-золотыми топазами, а здесь я вижу только рубины. И что же из этого следует?

— Что ты хитер, рыцарь. Я не впервые в этом убеждаюсь, но я полагаюсь на твою честность. Готов ли ты поклясться своей честью и спасением своей души, что говоришь правду?

Глядя султану в глаза и положа на сердце руку в стальной рукавице, Тибо ответил:

— Клянусь спасением моей души, честью и верой, что это другой крест — не тот, у подножия которого я так долго сражался!

Стесненная грудь Балиана расправилась, он глубоко и облегченно вздохнул, когда Саладин жестом приказал унести крест. То, что он сейчас услышал, и та суровая непреклонность, которую проявил Балиан, заставили султана надолго умолкнуть, и никто не решался прервать молчания. В конце концов он решил позволить христианам Иерусалима откупиться: жизнь каждого из мужчин он оценил в десять золотых византиев, за женщин хотел получить по пять византиев, за детей — по одному.

— Конечно, многие смогут заплатить, — ответил Балиан, — но не все. В городе есть немало бедняков, которые неспособны собрать такую сумму. В том числе — женщины и дети, у которых ничего не осталось, потому что вы убили или забрали в плен их защитников.

— Хорошо. В таком случае городу придется уплатить сто тысяч византиев выкупа за двадцать тысяч этих несчастных... И я не уступлю.

Больше ничего от него добиться не удалось, и Балиан, довольный тем, что хотя бы кого-то может спасти, уже собирался возвращаться в Иерусалим, когда султан попросил его немного задержаться: он хотел несколько минут поговорить с его спутником. Балиан, пожав плечами, согласился и, отказавшись от предложенным ему напитков, предпочел ожидать снаружи.

— Ты по-прежнему утверждаешь, будто готов отдать мне Печать? — спросил Саладин. — Ты ведь не ходил за ней после того, как покинул Тивериаду.

— Откуда тебе это известно?

— За тобой и твоим другом следили. Я приказал не слишком вас охранять, чтобы у вас появилось искушение сбежать.

— Эта вещь утратила для меня всякую ценность с тех пор, как оказалось, что в обмен на нее я не могу получить свободы для Иерусалима.

— Как знать...

— Не пытайся меня обмануть, великий султан! Ты слишком давно хочешь заполучить Святой город, чтобы теперь от него отказываться. Я прав?

— Ты прав. И все же мне больно думать, что только из-за твоего упрямства я не могу надеть себе на палец Печать Пророка — благословенно будь его имя до конца времен!

— А мне еще больнее видеть, как рушится под твоими ударами самое прекрасное на земле королевство, служению которому я посвятил всю свою жизнь, и это — моя родина. Тебе трудно меня понять, потому что ты — курд. Подумай об этом, и ты избавишься от сожалений об утрате той крохотной частицы власти, о какой еще продолжал мечтать. Ты — император, и тебе незачем становиться Папой!

Сказав это, он вышел к Балиану. Саладин даже не пытался его удержать. Вернувшись в город, Балиан созвал руководителей тамплиеров и госпитальеров, рассчитывая с помощью сокровищниц двух Орденов выплатить сто тысяч византиев за бедных. Но оказалось, что получить деньги не так просто: несмотря на свое несомненное богатство, те и другие уверяли, будто неспособны собрать подобную сумму. Все, чего ему удалось от них добиться, — это денег на освобождение семи тысяч человек. Как просьбы, так и приказы были бессильны. И, когда Балиан, сам отдавший все, что у него было, начал накипать яростью, Тибо высказал предположение, что большая часть богатств тамплиеров могла уже покинуть Иерусалим.

— Существует возможность, — объяснил он, — выйти из монастыря так, чтобы не проходить через ворота и остаться никем не замеченным... Готов поклясться, что казна уже далеко отсюда!

Эта уверенность опиралась на серьезный довод: ни одного-единственного раза за все время осады он не видел Адама среди братьев, сражавшихся на укреплениях; а когда, после того как Саладин продиктовал свои условия, он отправился в главный дом Ордена, чтобы поговорить с Пелликорном, не знавшие его сержанты, охранявшие вход, сказали, что брат Адам вместе с двумя другими тамплиерами покинул монастырь, как только появились враги, чтобы проводить до побережья группу горожан, пожелавших покинуть Иерусалим и попытаться добраться до еще свободных портов на сирийском берегу, а может быть, и отправиться в Византию.

А почему бы не на Запад, подумал Тибо? Он и в самом деле не очень понимал, что Адаму было делать у этих людей, ставших после смерти императора Мануила очень ненадежными. Зато он прекрасно понимал, что тот мог, сопровождая беженцев, увезти и спрятать в надежном месте сокровищницу Ордена. И почему бы вместе со всеми прочими ценностями ему не вывезти и Скрижали?

Должно быть, Адам, выполнив свою миссию, сейчас уже плывет по морю в Прованс, откуда направится в свою родную Пикардию. Но, даже сознавая, что друг сделал все, чтобы увлечь его за собой, Тибо не мог без глубокой печали подумать о том, что, скорее всего, больше его никогда не увидит. Мысль об этом была не менее горестной, чем если бы он только что потерял брата. А может быть, и больше, чем брата!

А пока надо было собрать побольше золота, чтобы выкупить как можно больше христиан. Что касается Саладина, тот свои обещания выполнял. Марии Комнин, ее дочери Изабелле и другим ее детям был послан эскорт, который должен был сопровождать их сначала к султану, где они были приняты с почестями, а затем — до Тира, который на всем средиземноморском побережье оставался едва ли не единственным местом, откуда можно было отправиться в Антиохию. Кроме того, он отдал строжайший приказ своим войскам охранять главные пути сообщения, категорически запретив им кого бы то ни было притеснять или подвергать грубому обращению, а также заниматься грабежом. Наконец, госпитальерам было позволено еще на год остаться в городе, чтобы ухаживать за больными. Гроб Господень будет передан грекам и сирийцам.

Наконец настал день, когда Саладин вошел в город. Воцарилась глубокая тишина, сменившаяся скорбными криками христиан и радостными — мусульман, когда султан велел срубить большой золоченый крест на вершине купола Храма, а затем омыть розовой водой святилище, которое вновь превращалось в Харам-эш-Шариф. Он стал обустраиваться в цитадели, позволив уйти оттуда тем, кто хотел это сделать.

Все ворота Иерусалима, кроме ворот Давида, были закрыты...

И тогда из ворот, возглавив процессию, как и полагалось патриарху, первым вышел Гераклий. За ним следовало белое и черное духовенство... и огромный обоз: патриарх увозил с собой священные сосуды, драгоценности, ковры и всю сокровищницу базилики Гроба Господня. Саладин, наблюдавший за исходом с высоты крепостных стен, мог его остановить, но не сделал этого.

Затем, во главе франкской знати и нотаблей, шел Балиан. Непреклонный в своем желании уйти гордо и мужественно, он одной рукой вел своего коня, в другой держал знамя иерусалимских королей, которому не суждено было больше развеваться на башне Давида. На крупе его коня ехали Тибо де Куртене и Эрнуль де Жибле, за ними, верхом или пешими, двигались все остальные. Каждый старался выглядеть спокойным, но горе было слишком велико, и многие женщины в голос оплакивали оставленное и оставленных — ведь их никто не выкупил. Тибо думал в первую очередь о них. И об Ариане, которую пришлось отвести к госпитальеркам: она по-прежнему намеревалась стать монахиней. Единственным ее желанием было остаться поблизости от могилы Бодуэна. Он не был уверен в том, увидит ли ее когда-нибудь снова, но знал, что присутствие чудом исцеленной будет большим утешением как для общины, так и для больных, порученных ее заботам... И хотя Тибо знал, что Изабелла, а вместе с ней — и Мариетта, благодаря покровительству Саладина, находятся в безопасности, на душе у него было тяжело, а горло сжималось от ярости. Саладин был там, во дворце Бодуэна, может быть, в самых покоях Бодуэна или на террасе, глядел оттуда на огромную и жалкую толпу тех, кого он выгнал из города, пусть и позволив им прихватить с собой какие-то крохи! Но некоторые остались в Иерусалиме, например, жители еврейского квартала, а в их числе — поседевший от горя Жоад бен Эзра, который на прощанье со слезами обнял Тибо. А главное — там были умершие, которых Тибо любил, и теперь их тела, лишенные Креста, оставались пленниками мусульман: короли, королевы, его родные — среди них его тетка Елизавета, умершая в Вифании незадолго до его возвращения из Хаттина и теперь покоившаяся вместе с другими настоятельницами в пустой часовне, которая завтра, возможно, будем осквернена. Несколько монахинь, во время осады нашедшие убежище в городе, должно быть, затерялись в этой громадной толпе... И затуманенный слезами взгляд Тибо в последний раз любовно скользил по лощинам и оголившимся теперь склонам холмов, где он столько раз охотился, столько раз скакал следом за черным волнистым хвостом Султана... несравненного коня, которого Ле Дрю, его конюх, убил собственной рукой, чтобы он не достался сенешалю, а затем покончил с собой.

А солнце в этот горький час изливало свои лучи на Святой город, утраченный, может быть, навеки, все так же щедро, как и в самые радостные дни, ему неведомо было, какие воспоминания оно пробуждает, какие растравляет раны.

Это случилось 2 октября 1187 года, в День ангелов-хранителей, в 583-й год хиджры, и у Иерусалима не было больше короля! Уходившие не желали верить, что где-то в мире короли еще существовали: ведь никто из них не пришел на помощь.

Но Исаак Ангел, византийский император, Фридрих Барбаросса, император Священной Римской империи, Филипп Август, французский король, и Генрих II, король английский, продолжали царствовать...

Часть четвертая Три короля на одну королеву

Глава 12 Сеньор Тира!

В представлении Саладина позволить последним защитникам Иерусалима присоединиться к той малости, какая осталась от королевства франков на средиземноморских берегах, — Трансиордания продержится еще долго, и покорить ее поможет только голод! — было возможно лишь способом отступления для более мощного скачка; целью султана было окончательно и навсегда очистить Палестину от владычества франков. Саладин, несомненно, намеревался рано или поздно захватить их последние оплоты — крепости Тир, Тортоза, Маргат, а также овладеть графством Триполи и княжеством Антиохия, от которых он к тому времени уже успел отрезать изрядные куски. Тортоза, крепость тамплиеров, куда они стягивались, как госпитальеры — в Маргат, а чаще — в Калаат аль-Хосн и в прославленный Крак де Шевалье, могли сопротивляться долго и успешно. Что же касается Тира, он был, можно сказать, вообще неприступен. Прежде всего — благодаря своему географическому положению: крепость, окруженная синими волнами Средиземного моря, была соединена с большой землей лишь насыпью, некогда созданной Александром Великим; великолепный порт укрывали толстые стены; и, наконец, сразу после Хаттина у города появился едва ли не с неба упавший защитник, столь же упрямый, сколь и неожиданный — Конрад, маркиз де Монферра, родной брат Гийома по прозвищу Длинный Меч, недолговечного супруга прекрасной Сибиллы. И теперь на его широких плечах покоились все надежды на выживание обескровленного королевства.

Этот выдающийся человек, состоявший в родстве с французским королем и германским императором, по праву считался одним из лучших полководцев своего времени. Суровый, властный и честолюбивый, он вспомнил о том, что покойный маленький Бодюине был его племянником и, хотя мальчика уже не было в живых, его дело — заботиться о том, что осталось после него. А потому он с большим отрядом рыцарей отплыл из Константинополя и, не зная о том, что незадолго до того случилось близ Тивериады, направился в Акру, где был неприятно удивлен, услышав крики муэдзинов, призывающих к молитве, и увидев развевающиеся на городских башнях флаги Саладина. Тогда он решил двигаться дальше и доплыл до Тира, где его встретил церковный колокольный звон и флаги, которые вполне его устраивали. Он высадился вместе со всеми своими людьми, был радостно встречен горожанами и гарнизоном, которые тут же его избрали своим командующим, обосновался там и начал готовить город к обороне. А потом начал ждать дальнейших событий, первым из которых стал исход жителей Иерусалима...

Тибо давно знал Тир. Он часто бывал здесь с Бодуэном во времена его любимого епископа Гийома. Город хранил столько воспоминаний! Правда, не всегда приятных, — как, например, воспоминание о том дне, когда они нашли несчастного Гийома, отлученного Гераклием от церкви, лежащим на полу своей часовни. И все же чаще вспоминалась хорошее, и его было намного больше. Тибо казалось, будто он возвращается в особенное место, где его ждут милые призраки, и это немного смягчало боль от утраты, может быть, навеки, гробницы Христа и могилы Бодуэна...

У источников Рас-аль-Айна с огромными древними цистернами, созданными Соломоном для того, чтобы отблагодарить Хирама Тирского, царя-строителя, который возвел для него иерусалимский храм, мусульманский эскорт расстался с теми, кто направлялся в Тир, чтобы продолжить сопровождать ищущих убежище в Триполи или Антиохии. Удивительное плодородие всего края объяснялось наличием этих источников воды; оттуда же брал воду и город. Надо отдать должное разумности Саладина: он не стал превращать эту прекрасную местность в пустыню только для того, чтобы заставить город сдаться из-за жажды.

Беженцы, поглощенные разнообразными мыслями, по большей части — сходными с теми, с какими евреи шли к земле обетованной, тянулись вдоль старой римской дороги, тенистой и обрамленной древними могилами. Путь с ночевками где придется был трудным. Все устали и хотели отдохнуть в городе, казавшемся им последним надежным убежищем. Некоторые считали, что эта передышка может оказаться последней перед катастрофой, большинство все же надеялось, что Господь сжалится над ними, дарует чудо и уврачует их раны. Чудо и в самом деле произошло, но в том, кто его воплотил, не было ни малейшего сходства с ангелом.

Странники, дойдя до конца дороги, остановились у барбакана, защищавшего подступ к воротам. Отныне это был единственный вход в Тир, отрезанный от перешейка рвом с соленой морской водой и переброшенным через него новеньким подъемным мостом. Неожиданно на укреплениях показалась фигура сеньора в сверкающих доспехах, поверх которых была наброшена расшитая золотом шуба из чернобурки. Прохладным осенним днем в ней большой необходимости не было — должно быть, мужчина озяб.

Над воротом — высокомерное лицо, обрамленное жесткими черными волосами, суровая складка рта, орлиный взор. И громовой голос:

— Я — Конрад, маркиз де Монферра и хозяин этого города. А вы кто такие?

— Откуда же вы прибыли, если не узнаете этого креста и священных знаков на моем облачении? — выкрикнул Гераклий, наряду с прочими отсутствующими добродетелями не обладавший и терпением. — Мое имя — Гераклий, я — патриарх Гроба Господня и Святой Иерусалимской Церкви. Если вы — богобоязненный христианин, вы откроете перед нами ворота этого города, который не может принадлежать вам, поскольку по-прежнему остается владением нашего короля Ги!

— Вашего короля? И где же он? Если Тир все еще остается христианским городом, то лишь потому, что я здесь обосновался и взял на себя командование, по просьбе нотаблей и всего населения. А кто эти люди?

Балиан выехал вперед и остановил своего коня рядом с Гераклием.

— Знать Иерусалима, последним прево которого был я — Балиан II д'Ибелин, и я собирался здесь править. Но, если город стал вашим по воле его жителей, я не буду этого оспаривать. Разве что вы откажетесь открыть эти ворота перед теми, кого Господь вам вверяет?

Монферра небрежно кивнул со стены, но не успел он и рта раскрыть, как рядом с ним появилась стройная молодая женщина в голубом платье и под голубым же покрывалом такого нежного оттенка, что казалось, в серых тучах, к вечеру собравшихся над городом, появился просвет: Изабелла! Она в ярости набросилась на маркиза:

— Это наши, мессир! Моя семья, мои друзья и все мое окружение. Почему вы стоите здесь и рассуждаете вместо того, чтобы распахнуть перед ними ворота этого города, все еще принадлежащего мне?

Монферра почти силой взял руку этой юной фурии и поднес к своим губам:

— Мы сейчас им откроем, милостивая госпожа! Я только хотел удостовериться, что эти люди действительно те, за кого себя выдают... а не переодетые сарацины! В наши дни всего следует остерегаться!

В следующее мгновение подъемный мост с грохотом опустился, и путники смогли наконец войти в город.

— Сарацины, говорите? — проворчал Гераклий, оказавшись перед Монферра. — Неужели мы и впрямь на них похожи? Неужели меня можно принять за какого-нибудь султана, путешествующего со своими женами и детьми? Пока что хочу вам напомнить, что я — патриарх, а стало быть, облечен самым высоким саном в этом королевстве и стою выше даже самого короля, потому что я — представитель Христа! И жду от вас знаков почитания! — добавил он, чуть приподняв руку в пурпурной перчатке, на которой блестел перстень.

В это мгновение от него исходила такая властная уверенность в себе, что маркизу ничего другого не оставалось, кроме как покориться. Опустившись на одно колено, он взял руку, которую патриарх соблаговолил поднять к его губам, и поцеловал перстень.

— Добро пожаловать всем! — воскликнул он наконец. — Место найдется для каждого! Завтра, когда вы отдохнете, я жду тех, кто еще способен сражаться, в цитадели — я там живу! Вы довольны, моя госпожа? — добавил он, отыскивая глазами Изабеллу.

Но та, расцеловавшись с Балианом, уже протянула руку Тибо, который, преклонив колени, прильнул к ней губами. Когда маркиз увидел, как они улыбаются друг другу, он насупился, и, поднимаясь, Тибо натолкнулся на его враждебный взгляд. И сразу понял, что Монферра никогда не будет ему другом. Это ничуть его не огорчило: Монферра не понравился ему с первого взгляда, едва Тибо увидел его на стене, теперь же он чувствовал, что начинает его ненавидеть. Особенно после того, как тот взял за руку Изабеллу, чтобы «отвести ее домой»...

— Мне это не очень нравится, — обратившись к Тибо, произнес Балиан. — Онфруа де Торон, пусть даже он занимает при Саладине не самую почетную должность, по-прежнему остается мужем моей падчерицы, а этот Монферра, как мне кажется, слишком близко наклоняется над цветами ее сада...

— До тех пор, пока она была под защитой королевы Марии... но теперь вы здесь, мессир Балиан, и она в безопасности, — ответил Тибо.

Бастард выглядел бесстрастным, но на самом деле на душе у него было тревожно, хотя он и старался успокаивать себя тем, что отныне входит в ближайшее окружение бывшего правителя Иерусалима, с которым его связывает уже давняя дружба, и потому всегда будет находиться поблизости от молодой женщины и вовремя заметит опасность, угрожающую ей. А пока ему и Балиану надо было заняться размещением беженцев, особенно женщин и детей, чьи отцы, мужья и братья были убиты или попали в плен. Слава Богу, места для всех было достаточно.

Тир, ценой титанического труда выстроенный некогда Хирамом на двух соединенных островах, был одним из самых красивых городов королевства франков. Крупный порт, через который шли товары из местности на редкость плодородной, обеспечивал не менее крупную торговлю. Генуэзцы, пизанцы и венецианцы давно освоились в Тире, открытом для торговли с европейцами и служившем преддверием Востока, и держали там богатые владения. Это служило одной из причин — если не главной — того, что Конрада де Монферра, который был, как и они, уроженцем итальянского «сапога», так радостно встретили обитатели города и мгновенно признали его сеньором. Кроме того, Тир был мощно укреплен и неприступен как с суши, так и с моря. Для того чтобы его одолеть, потребовался бы огромный флот... и маленькое предательство.

Этот прекрасный город обладал и долгой историей. Считалось, что он был основан в 2750 году до Рождества Христова[83], в те времена, когда евреи возвращались из Египта, и был богатой морской столицей финикийцев, чьи суда умножали свои владения на Сицилии и по всему северу Африки. Его богами в то время были Ваал и Астарта, а его женщины нередко играли первостепенные роли в жизни города-государства: некоторые из них становились женами фараонов; Иезавель, дочь первосвященника Ефваала, стала царицей Иудеи; еще более известна Дидона, когда-то покинувшая Тир, чтобы основать Карфаген. Через этот славный город пролегал путь всех народов восточного Средиземноморья, христианским же он стал лишь в IV веке, когда в нем была возведена первая базилика, но впоследствии подвергся арабской оккупации, которая закончилась в 1124 году. Именно тогда, благодаря могущественному венецианскому флоту, Тир перешел в руки королей Иерусалима, в данном случае — Бодуэна I.

Кроме собора, построенного на развалинах базилики из ее камней, в городе насчитывалось восемнадцать храмов, — не считая часовни замка, — в том числе церковь Святого Петра пизанцев, церковь Святого Лаврентия генуэзцев и церковь Святого Марка венецианцев. Тир, шумный и живописный город, окрасил в пурпур, который добывал из раковин определенного вида, одеяния всех властителей древности, а также придумал алфавит и породил сотни талантливых кораблестроителей и зодчих: порт его был богат, а дома выстроены прочно. Поскольку жители города отличались не только вспыльчивостью, но и великодушием, они гостеприимно приняли несчастных беженцев, а о больных позаботились в лечебнице Святого Петра.

Гераклия с его сокровищницей и духовенство, разумеется, поместили в том самом дворце архиепископа, из которого тот же самый Гераклий не так давно выгнал Гийома. Со времен Веронского собора он был знаком с его нынешним владельцем, Жоссом, которому прокаженный король некогда поручил устроить брак Сибиллы с герцогом Бургундским. Жосс был в высшей степени добродетельным священником, и, возможно, им с Гераклием нелегко было бы ужиться под одной крышей, если бы он как раз в это время не отлучился. Когда пошатнулись основы королевства, архиепископ отправился на Запад, чтобы проповедовать там крестовый поход и убеждать королей почаще смотреть в сторону Святой земли, которая оказалась в большой опасности.

Это известие заставило призадуматься патриарха, лишившегося своей патриархии. Он был реалистом и очень заботился о собственном будущем, поэтому быстро понял, что это будущее, вероятно, оказалось под угрозой. Тем более что среди беженцев находилась его любовница Пак де Ривери со своим младшим сыном, которым она, ко всему прочему, разрешилась во дворце, стоявшем рядом с храмом Гроба Господня. Продолжать встречи с Пак де Ривери в доме архиепископа Тирского под недобрым взглядом черных глаз Монферра им было бы невозможно. И потому Гераклий избрал тот единственный выход, какой у него оставался: тоже отправиться в путь, чтобы рассказать великим мира сего, и в первую очередь — Папе Римскому, о бедственном положении королевства франков. В Риме у него были друзья и даже жилье, где он мог поселить свою подругу, муж которой, галантерейщик из Наблуса, давным-давно где-то сгинул. Когда у ног Гераклия заплескались синие волны Средиземного моря, жажда жизни вытеснила из его темной души ростки покаяния и возвращения к долгу, проклюнувшиеся после смерти Аньес и трагедии Иерусалима. Гераклий, которому давно перевалило за пятьдесят, по-прежнему был крепок и силен и все также стремился к власти и роскошной жизни. О да, он готов был поставить свое — по праву прославленное — красноречие на службу правому делу, но не забывал и о том, что он оставался патриархом и, даже утратив престол, все же сохранил сан высочайшего духовного лица, и обходиться с ним должны соответственно.

Приближалась зима, и он, решив не задерживаться в Тире, поделился своими намерениями с маркизом, — который обрадовался возможности избавиться от столь неудобного постояльца, а заодно и от изрядного количества лишних ртов, — сговорился с пизанским судовладельцем и ясным ноябрьским утром покинул Святую землю, благословляя широкими жестами собравшуюся на пристани толпу, для которой только что отслужил мессу... Изменив своим привычкам, он облачился в черное монашеское одеяние, в котором теперь и расхаживал, желая произвести впечатление на окружающих... Его любовница и их ребенок в ночь перед отплытием устроились в кормовой надстройке большого корабля, уносившего их к дальним берегам.

В тот же день в Тир прибыли Онфруа де Торон и его мать.

После того как ее супруг пал от руки самого Саладина, а единственный сын попал в плен, неукротимая Госпожа Крака без колебаний покинула свои еще невредимые город и замок и с очень маленькой свитой отправилась в Иерусалим просить аудиенции у султана. У них были общие воспоминания детства, и Стефания знала, что ей нечего опасаться. И в самом деле, Саладин принял ее с обычной своей любезностью и даже дружески. Он не только без всяких просьб вернул ей сына, но и осыпал щедрыми дарами и, разумеется, дал охрану, которая должна была сопровождать ее в поездке через покоренные земли до самых ворот Тира. Он попросил молодого человека, как просил других освобождаемых пленных, дать клятву никогда больше не обращать против него оружие, превосходно зная, что, по крайней мере, этот — возможно, единственный из всех, от кого он такой клятвы потребовал! — ее не нарушит. И в самом деле, Саладин не только смог оценить образованность своего временного «переводчика» и его привлекательную внешность, но и заметил в том полнейшее отсутствие мужества. Он вручил Онфруа матери, а та в ответ пообещала больше никогда не возвращаться в Трансиорданию. Став обычной беженкой, она отправилась в Тир, где к ее появлению отнеслись по-разному.

Балиан и его жена были откровенно недовольны ее появлением. Мария и Стефания слишком давно друг друга ненавидели, чтобы и самые тяжелые времена могли что-то изменить в их отношениях. Да и Монферра, гостеприимно распахнувший двери замка перед прибывшими, не желал оказывать радушного приема женщине, которая с первого взгляда ему не понравилась. Изабелле же пришлось покинуть замок и вместе с мужем и свекровью перебраться в дом по соседству с собором, который им предоставили.

Изабелле не слишком хотелось покидать семью, от которой она некогда так радостно отвернулась, последовав за своим прекрасным принцем. Но времена изменились. Конечно, в огромном моавском замке места было предостаточно, и ей не приходилось жить со Стефанией нос к носу. В Тире же дело обстояло совсем иначе. Белый домик с плоской крышей, который предоставили в их распоряжение, оказался невелик, в нем было всего несколько комнат, окружавших внутренний двор, и из-за тяжелого нрава бывшей Госпожи Крака атмосфера вскоре стала невыносимой. Тем более что, проезжая через Иерусалим, Стефания прихватила с собой Жозефу Дамианос, которая по-прежнему разделяла чувства своей прежней госпожи Аньес де Куртене и ненавидела скопом Марию Комнин и всю ее родню. Но Изабелла благодарила Бога за то, что сохранил ей Онфруа.

Она слишком его любила и тревожилась за его судьбу. Но любовь, которую она к нему испытывала, — и это стало понятно уже давно, — больше походила на любовь матери к своему ребенку, чем на любовь жены к мужу. Теперь ей легко было сравнивать, и сравнения эти всегда были не в пользу Онфруа. Теперь она видела его без прикрас: слишком красивым, слишком изнеженным, слишком вялым, слишком робким, слишком трусливым, слишком опечаленным утратой своего имущества; его постоянно надо было успокаивать и утешать в этом ощетинившемся мире, где то и дело вспыхивали неурядицы и войны. Этот мир, который приводил его в ужас, Онфруа не понимал. Он прятался от его угроз в плотские наслаждения — только в этой области он проявлял хоть какую-то энергию. Вот только разочарование Изабеллы было так велико, что она уже не находила в любовных играх той прелести, которая так пленяла ее в самом начале их брака. Она не показывала виду, что постельные утехи удручают ее, — Изабелла жалела мужа: не его вина, если он перестал походить на тот образ, который она сама создала. В крушении своих надежд она винила только себя и свое прежнее упрямое желание выйти замуж за Онфруа.

Все, наверное, было бы легче и проще, если бы в этом перенаселенном городе, где люди жили слишком скученно, Тибо не оказался слишком близко к ней. Он был очень близко... и вместе с тем так далеко! С тех пор как она вновь оказалась в одном доме со Стефанией, Изабелла стала почти что узницей. Она имела право выходить из дома лишь в сопровождении свекрови или Жозефы, ничуть не уступавшей ей в злобности. Онфруа же вовсе не выходил из дома, опасаясь недвусмысленных взглядов других баронов — в них слишком ясно читалось презрение. Он предпочитал, когда не ласкал свою супругу, сидеть у себя в комнате взаперти или же устраиваться во дворе, в тени пальмы: там он читал книги, позаимствованные из библиотеки стоявшего по соседству архиепископского дворца, — то есть библиотеки ученого мужа Гийома Тирского. Изабелла же все чаще молилась и бывала счастлива, когда с высоты своей террасы могла разглядеть Тибо, едущего верхом рядом с Балианом и маркизом осматривать городские укрепления. Торжественная воскресная месса оставалась единственной возможностью поздороваться с матерью — только тогда грозная вдова Рено Шатильонского ей это и позволяла. Но женщины едва успевали обняться со слезами на глазах — Стефания тут же возвращала Изабеллу на ее законное место, а та не смела упираться, поскольку все это, как правило, происходило перед самым началом службы.

Для Тибо такое положение вещей было мучительным. Он хранил в глубине души,словно бесценное сокровище, воспоминание о тех нескольких днях, которые провел рядом с Изабеллой перед тем, как явились Онфруа и его мать. Теперь он запрещал себе приближаться к возлюбленной. Онфруа был жив, и Изабелла по-прежнему была связана с ним узами брака. Да и сам он, даже если бы Изабелла была свободна, не мог надеяться ни на что, кроме любви вприглядку, поскольку, хотя он и не желал долее оставаться в подчинении у Жерара де Ридфора, он тем не менее дал обет, связавший его с Орденом тамплиеров. Освободить его от данной клятвы могли только Папа Римский или достойный этого звания магистр.

Но существовал другой человек, которого все больше раздражало заточение, в котором держали молодую женщину: с первой их встречи Конрад де Монферра влюбился в Изабеллу — бешено, яростно, эгоистично и страстно. Изабелла принадлежала к слишком знатному роду для того, чтобы он мог взять ее силой, но Монферра нетерпеливо ждал, твердо вознамерившись разрушить одно за другим препятствия, мешающие осуществлению его желания. Изабелла все равно будет принадлежать ему, даже если целый мир этому воспротивится! Но пока ему следовало отложить на более позднее время осуществление своих любовных планов. Только что произошло событие, которого следовало ожидать со дня взятия Иерусалима: армия Саладина разбила свой лагерь на конце перешейка, отрезав доступ к суше. И Монферра, как только ему донесли, что на барбакане, защищавшем доступ к воротам крепости, взвился желтый флаг султана, тотчас понял, что ему придется действовать решительно: стало быть, в этом городе, который он, как ему казалось, крепко прибрал к рукам, нашелся, по крайней мере, один предатель. Беда никогда не приходит одна, и вскоре он получил еще одну дурную весть: на горизонте показались паруса египетского флота...

Отдав соответствующие распоряжения для того, чтобы предупредить появление малейшей бреши в обороне укреплений и порта, маркиз собрал нотаблей в парадном зале замка.

— Нам надо приготовиться к нападению Саладина, и у нас есть все шансы отбить его наступление, если каждый исполнит свой долг. Все вы должны помнить, что этот город — последний бастион королевства, а кроме того — именно с этого клочка земли мы начнем его отвоевывать. Главное, не утратить веру в победу и в то, что помощь вот-вот придет. Мне известно, что на Западе сейчас призывают к крестовому походу, и вскоре сюда хлынут войска из Европы, потому что ни один король, достойный носить корону, не сможет остаться равнодушным при виде ужасной картины Гроба Господня, вновь оскверненного неверными. Вспомним о тех, кто дал нам эту землю! Вы будете прокляты всеми грядущими поколениями, если из-за вас навсегда погибнет дело Готфрида Бульонского и великих королей Иерусалима. Так что мы будем держаться, понятно вам? Мы продержимся до тех пор, пока придет помощь! А для этого надо прежде всего истребить трусов, подло продавших нас султану! Кто-то поднял это знамя на укреплениях, и я требую, чтобы мне выдали этого человека! Иначе я схвачу одного из вас — любого, на кого укажет жребий, — и повешу вместо предателя!

Часом позже виновный был найден, и его без долгих рассуждений повесили на том самом месте, где перед тем красовался злополучный флаг. Монферра стоял рядом и наблюдал за происходящим, подбоченившись. Когда преступник испустил дух, он бросил желтый флаг в ров, заполненный морской водой.

— Вы что, думали, что так легко возьмете город? — выкрикнул он, обращаясь к Саладину, который приближался, окруженный своими мамелюками, по узкой полоске земли. — Всех предателей я велю кинуть в кипящее масло, а потом брошу тебе их вспухшие, словно оладьи, тела! Знай, что если Монферра что-то держит в руках, он держит это крепко!

— А что сделает Монферра с тем, кто держит в руках другого Монферра?

Два мамелюка проволокли между ног коней старика с седыми волосами и бородой и поставили его перед султаном, повернув лицом к крепостной стене. По его кольчуге — единственной вещи, которую на нем оставили, если не считать рубашки, — было видно, что это рыцарь, хотя с него и сняли золотые шпоры. Он высоко, несмотря на предельную усталость, держал голову, и это выдавало в нем знатного сеньора. Монферра отшатнулся от бойницы.

— Это мой отец! — вскрикнул он. — Как он здесь оказался? Я думал, что он в Риме или, в крайнем случае, в пути после паломничества к гробнице Христа и к могиле моего брата Гийома, которое непременно желал совершить, пока еще не слишком стар. Он отправился туда прошлой весной...

Тибо понял, что Монферра говорит сам с собой, а не с теми, кто стоял рядом: самым верным его другом Раймундом д'Акви, Балианом д'Ибелином и двумя другими пьемонтскими баронами.

Тем временем снова послышался резкий, насмешливый голос Саладина:

— Послушай меня, Конрад де Монферра! Вот мои условия: если ты сдашь мне город, я пощажу его жителей, и с ними будут хорошо обращаться. Если нет, — вот твой отец, ставший после Хаттина моим пленником, и прежде чем добраться до нас, тебе придется стрелять по нему.

Предложенная сделка была чудовищной, и это почувствовали все. Монферра смертельно побледнел, увидев, как рабы вколачивают в землю неподалеку от рва столб, и мамелюки привязывают к нему старика, который был настолько измучен, что едва сознавал происходящее, однако губы его слабо шевелились, и можно было догадаться, что он молится. Все затаили дыхание, понимая, какую внутреннюю борьбу сейчас приходится вести его сыну. Конрад попытался вступить в переговоры:

— Предложи другой выкуп! Я заплачу тебе, даже если мне придется отдать все, до последнего Византия...

— Нет. Я хочу Тир, и тогда твой отец останется в живых. Иначе...

Маркизом овладел порожденный его бессилием неудержимый гнев:

— Я скорее сам выстрелю в родного отца, чем отдам хотя бы один камень «моего» города!..

Он едва успел укрыться за зубцом стены: в сторону барбакана полетела туча стрел, за ней — другая, потом третья, не причинив никому никакого ущерба, если не считать легких ранений: все находившиеся за стеной крепости инстинктивно бросились наземь, едва отзвучали последние слова Монферра. Тибо, не дожидаясь, пока смертоносные жала перестанут летать, осторожно выглянул наружу.

— Они уходят! — крикнул он, выпрямляясь, но Монферра уже вскочил на ноги и стоял, обоими кулаками упираясь в амбразуру.

Султан удалялся по перешейку. Столб стоял на месте, а привязанный к нему старик обвис на веревках, обреченный погибнуть если не от пущенных из города снарядов, то, во всяком случае, от голода и жажды. Его ожидала чудовищная агония, которую, разумеется, могла сократить какая-нибудь милосердная стрела. Внезапно полил дождь, он хлынул с необычайной силой, как обычно бывает в очень жарких странах в преддверии зимы, и положение маркиза стало еще более трагическим. Сын молча и сумрачно смотрел на отца, скрестив на груди руки.

— Нельзя же оставить его там! — возмутился Балиан. — Это оскорбление для каждого из нас!

— Вы думаете, я этого не понимаю? — проворчал Конрад. — Но пойти за ним — означает открыть ворота, поднять решетки, опустить мост. А эти псы только того и ждут!

— Послушайте, мессир, — решился Тибо. — Возможно, есть и другой способ.

— Какой же?

— Скоро стемнеет. Я могу спуститься к пристани, взять лодку, двух человек и проплыть через ров, а с той стороны, мне кажется, не так уж трудно будет подняться на берег. Слава Богу, ваш отец не прикован цепями: он всего-навсего привязан веревками, которые легко будет перерезать острым кинжалом.

В почти каменном взгляде, до того холодном, что, казалось, в нем не может отразиться ни одно человеческое чувство, на мгновение вспыхнула искра — словно кремень ударил о кремень.

— Ну, что ж, попытайся! — проговорил Монферра. — Но ты можешь взять только одного человека! Я не могу рисковать тремя!

Дождь все еще лил сплошной стеной, скрывая за струями воды ночной пейзаж, когда, около одиннадцати часов вечера, Тибо тронулся в путь вместе с Жаном д'Арсуфом, дальним родственником Балиана и его щитоносцем. Этот девятнадцатилетний юноша был здоров, как бык, и наделен счастливым характером, немного напоминавшим характер Адама Пелликорна. Он питал к Тибо восторженно-дружеские чувства, которых почти не показывал, если не считать того, что Жан, как чести, попросил разрешения его сопровождать.

Ночь была недостаточно темной для того, чтобы не видны были египетские галеры, выстроившиеся полукругом вокруг города, но благоразумно державшиеся в отдалении. Завтра они, должно быть, попытаются войти в порт, доступ к которому преграждала огромная цепь, протянутая от одной башни до другой. Маленькой лодочке, которую два человека, с головы до ног одетые в черное, нашли приготовленной у одной из башен, нетрудно было выбраться из порта: в этом месте было легко проскользнуть под цепью.

Именно так они и поступили. Жан уверенно и привычно взялся за весла: он все свое детство провел в Сидоне у деда и управлял лодкой, как истинный викинг, — у него и в самом деле текла в жилах кровь этих скандинавских воинов. Тибо поблагодарил небо за такую удачу: и в самом деле, за пределами порта море было неспокойно, и лодку сносило к берегу; но Жан д'Арсуф продолжал грести, и вскоре они вошли в недавно прорытый ров. Разрезанный им перешеек возвышался невысокой скалой. В этом месте волны были тише, и Тибо смог подняться на ноги. Взяв в руки багор, он раскачал его, выбросил вперед, потянул. Первая же попытка оказалась удачной: железные когти вцепились намертво.

Тогда он, подтянувшись на руках, выбрался на берег. Перешеек был пустынным, но на дальнем его конце горели костры мусульманского лагеря. Столб был рядом, в двух шагах, насквозь промокшую жертву удерживали только веревки. Тибо в три взмаха кинжала их перерезал, и старик рухнул в грязь. Опустившись рядом с ним на колени, рыцарь удостоверился, что он еще дышит, хотя и слабо. Действовать надо было быстро!

Он подтащил его к краю рва, размотал веревку, которая была намотана у него вокруг пояса, обвязал старика под мышками, легким свистом предупредил Жана, что они здесь, затем очень осторожно, крепко держа веревку, опустил Монферра в протянутые навстречу руки щитоносца. В это мгновение налетел порыв ветра, и Тибо пошатнулся, но устоял на ногах и ноши своей не выпустил. До него донесся приглушенный голос Жана:

— Я его держу! Спускайтесь скорее! Я слышу шум!

Тибо тоже его слышал. Люди с факелами приближались, должно быть, желая взглянуть, в каком состоянии пленник. Тибо не стал медлить и их дожидаться. Он мгновенно соскочил в лодку и попытался отцепить багор, но тот не поддавался, и пришлось его бросить. Свет факелов приближался, и Жан ожесточенно греб, сражаясь одновременно с ветром и водой.

— Я помогу вам! — предложил Тибо.

Сев рядом с ним, он взял одно из весел, и, объединив свои усилия, они обогнули башню в тот самый миг, когда солдаты добрались до столба. Они еще успели услышать их гневные вопли, на которые насмешливыми криками ответили воины, с луками в руках следившие с барбакана за всеми перипетиями спасательной операции, — а Тибо с Жаном их и не замечали.

Пристань теперь была ярко освещена. Конрад де Монферра и Балиан д'Ибелин ждали на скользких от дождя ступенях уходившей в воду каменной лестницы. Жан ловко пришвартовался к ржавому кольцу, а Тибо уже приподнимал бессильно обвисшее тело старика.

— Дай его мне! — властно приказал Монферра.

И с силой, какую трудно было в нем заподозрить, поскольку он был худ и не очень высок ростом, он подхватил отца на руки и поднялся вместе с ним по опасным ступеням, не позволив никому себе помочь, а потом опустил его на приготовленные носилки.

— В замок! — крикнул он, ни единым словом не поблагодарив обоих спасателей, и вот уже его красный плащ скрылся в темноте.

Дождь, словно только и дожидался их возвращения, прекратился. Балиан подал каждому по кружке с горячим вином, приправленным корицей, и, едва заметно улыбнувшись, заметил:

— Маркиз — человек таких великих достоинств, что мы не будем обращать внимание на такие мелочи, верно?

Гийом III де Монферра скончался на следующее утро, на восходе солнца, в то самое время, когда во вражеском лагере муэдзин, взобравшись на пригорок, сзывал воинов Аллаха на молитву.

— Сегодня ночью мы воздадим ему почести и вверим Господу, — объявил Конрад.

Затем, внезапно повернувшись к Тибо, занявшему свое обычное место рядом с Балианом, и устремив на него орлиный взор, добавил:

— Я не забуду!

Осада Тира продлилась недолго. Рассчитывая на египетский флот, который должен был обложить порт с моря и помешать кораблям франков оттуда выйти, Саладин разместил на перешейке три или четыре осадные машины, камнеметы и катапульты, но полоска земли была такой узкой, что развернуться было негде. Тем более что снаряды, перелетавшие через барбаканы, попадали только в одну небольшую часть города и больших разрушений не производили. Блокада представлялась более действенной даже при том, что Тир, богатый и обладавший большими запасами, мог продержаться долго. Вот только настала ненастная пора, и мысль о том, что придется провести холодное время года на этом клочке земли, султана нисколько не прельщала, а еще того менее — его эмиров, которым очень хотелось, наконец, насладиться плодами своих побед. Для мусульман так же, как и для христиан служба у сюзерена не была постоянной. Точно так же, как прибывшие с Запада крестоносцы отбывали определенный срок службы, так и воины Аллаха были обязаны прослужить под зелеными знаменами лишь какое-то время. Конрад де Монферра взялся урегулировать сложившуюся ситуацию.

Мусульманских галер, окружавших Тир, было десять, и, как случается, когда кажется, что делать больше нечего, кроме как ждать, пока город сдастся, с наступлением темноты они охранялись плохо. В ночь на 30 декабря Монферра незаметно вывел из порта собственные суда, к которым присоединились две провансальские галеры. Для мусульман это стало полнейшей неожиданностью; пять их судов были взяты на абордаж и захвачены, другие пять при виде этого штурма ушли в открытое море, чтобы укрыться в Бейруте, но франкские моряки погнались за ними, и, когда уже почти нагнали противника, суда выбросились на берег, а их экипажи обратились в бегство.

Утром Саладин понял, что игра проиграна. Упорствуя, он мог навлечь на себя большую опасность, поскольку узнал от своих шпионов, что вот-вот должен был начаться крестовый поход под предводительством императора Фридриха Барбароссы. Он снял осаду и вернулся в Дамаск, сильно обозленный на маркиза де Монферра, с которым не так легко оказалось сладить... И вот тут его политическое чутье подсказало ему блестящую идею, основанную на странности судьбы, неизбежно заставлявшей франкских правителей воевать друг с другом... Он решил освободить Лузиньянов: короля Ги и коннетабля Амори, о чем неотступно просила его королева Сибилла, явившаяся из Тортозы, где она укрывалась под защитой тамплиеров. Ему следовало совершить этот поступок еще тогда, когда, после Хаттина, Ги помог ему овладеть Аскалоном и другими городами на подступах к Иерусалиму. Если он этого не сделал, то лишь потому, что на самом деле Ги, как всегда нерешительный и колеблющийся, толком не знал, куда ему идти, и, поскольку с ним хорошо обращались, пребывание в плену было ему не в тягость. Но теперь этот нелепый и слабый король представлялся султану пешкой, с помощью которой можно сделать удачный ход. Он освободил Ги вместе с его братом и еще несколькими пленными из его лагеря, подобающим образом их снарядив и взяв с них клятву, что они «уйдут за море», чтобы не испытывать больше искушения пойти на него с оружием в руках.

— У вас остается Тир, порт, который находится сейчас в руках сеньора де Монферра, — сказал он Ги. — Так что вам никто не помешает отплыть оттуда вместе с королевой, вашей прекрасной супругой...

«Король» пообещал Саладину все, чего тому хотелось, и, может быть, сдержал бы слово, если бы не его жена и не его брат. Оба знали, что представляет собой древний финикийский город: неприступная крепость у бескрайних морских просторов. Почему бы не начать отвоевывать свои земли отсюда? Может быть, утрата Святых мест заставит, наконец, встряхнуться эгоистичных и бездеятельных государей Европы?

Они двигались в сторону побережья, и головы их были переполнены мечтами.

А вот Конрад де Монферра в Тире мечтаниям не предавался, это было не в его привычках. Зато он вовсю наслаждался настоящим, которое, как ему казалось, обещало многое; он только что заставил отступить Саладина и получил превосходное известие: человека, которого он опасался, боясь, как бы тот не встал между ним и властью над королевством франков, уже не было в живых. И действительно, в самом конце года Раймунд III Триполитанский умер от плеврита, усугубленного горем и состоянием подавленности, в котором он пребывал с тех пор, как вырвался из хаттинского ада. Его преемником стал сын бездарного Бодуэна III Антиохийского, которому было не выстоять против Саладина, даже если предположить, что он испытает желание помериться с ним силами.

Стало быть, все шло как нельзя лучше; но вот однажды вечером, когда Монферра играл в шахматы со своим другом Акви, снаружи затрубили трубы, и тотчас ему доложили, что король и королева Иерусалима желают войти в «свой добрый город Тир».

Маркиз приподнял брови над глазами, в которых засветилась злобная насмешка:

— А что, в Иерусалиме еще существуют король и королева? Откуда же они явились, если еще не знают, что они теперь никто?

Однако невозможно было заставлять их ждать у ворот. Если бы там был только Ги, Конрад, скорее всего, не пошевелился бы, поскольку репутация у короля была — хуже не придумаешь; но Ги сопровождала Сибилла, которая прежде доводилась Монферра невесткой, и с эти приходилось считаться. Так что пришлось ему отложить недоигранную партию и отправиться на барбакан. Оттуда, выглянув через бойницу, он различил в легкой вечерней дымке небольшую группу всадников, в центре которой двигалась самая красивая пара, какую ему когда-либо доводилось видеть: светлое видение, сотканное из золота и лазури. Но, если он взглядом знатока оценил красоту Сибиллы и залюбовался ею, такой прелестной в бархатной, подбитой мехом одежде, верхом на белом иноходце, то красота ее мужа оставила его совершенно равнодушным. Прекрасное лицо Ги и его высокий рост, возможно, и делали его внешность поистине королевской, но дальше внешности дело не шло.

— Приветствую вас, благородная дама, и вас, мессир! Могу ли я узнать, чего вы хотите?

— Я — Ги, король Иерусалима, а это — королева, моя супруга. Мы хотим войти в этот принадлежащий нам город. Опустите же мост!

— Этот город — ваш? И как вы собираетесь с ним поступить? Впустите сюда следом за вами Саладина, как было в Аскалоне и других местах? Никогда я на такое не соглашусь! Тир — мой, потому что я взял его и спас от бедствия, подобного тому, какое постигло Иерусалим. Я не впущу вас в город.

К Ги подъехал другой всадник и остановился рядом с ним.

— Я — Амори де Лузиньян, коннетабль королевства. Я требую от вас, маркиз де Монферра, чтобы вы приняли короля и королеву Иерусалима! Это — ваш долг!

— Иерусалимского королевства уже не существует, так что нет больше ни короля, ни коннетабля. Возвращайтесь туда, откуда пришли! И храни вас Бог... если у Него еще не пропало такое желание!

И Конрад, насмешливо поклонившись, скрылся за зубцом стены, предоставив своим взбешенным и растерянным вечерним посетителям снова тронуться в путь и направиться к северу, в сторону Триполи, где они надеялись найти убежище. Их вечный враг, граф Раймунд, покинул этот мир, а с его преемником договориться было куда проще, он всегда готов был принять пополнение, хотя бы даже и слабое, поскольку Саладин начал проявлять себя настоящим захватчиком. Когда появится Фридрих Барбаросса со своим войском, может быть, и неплохо будет, если рядом окажется король, коронованный в храме Гроба Господня. Ги большим умом не отличался, но он никогда не забывал о том, что Монферра был племянником императора.

Стало быть, повседневная жизнь в Тире снова входила в колею, и все с нетерпением ждали Барбароссу. Монферра коротал время, снова и снова укрепляя оборонительные сооружения города, население которого все продолжало увеличиваться благодаря прибытию рыцарей и даже баронов, бежавших из мусульманских тюрем или просто отпущенных султаном, который поступал так в тех случаях, когда личность пленного казалась ему способствующей расколу в стане противника и раздорам между Конрадом и Ги. Вот так и получилось, что однажды по большому подъемному мосту в город въехал бывший сенешаль королевства и последний правитель Акры Жослен де Куртене.

Тибо не сразу узнал о его появлении, потому что в самый момент прибытия отца его не было в замке, Монферра поручил ему присматривать в порту за ходом работ по укреплению одной из башен, между которыми тянулась цепь. Ему сообщил об этом Жан д'Арсуф, посланный Балианом.

— Господину Балиану известно, что вы очень озлоблены и враждебно настроены против этого человека, но он просит вас хотя бы на время сдержать свои чувства. Похоже, этот человек сильно настрадался в плену: у него все лицо изранено, и он не снимает шелкового капюшона, под которым скрывает страшные ожоги на голове...

— И где же он мог их заполучить? Его плен продлился совсем недолго после того, как он, даже не вынув меча из ножен, отдал ключи от Акры! Кроме того, Саладин не подвергает своих высокородных пленников жестокому обращению, потому что надеется получить за них хороший выкуп. Хотя в этом случае я не представляю, кто мог бы его заплатить, и султан проявил великодушие по отношению к человеку, которого он должен презирать...

Тибо не стал уже говорить о том, что истинные намерения Саладина разгадать было нетрудно. Разумеется, он отпустил Куртене с вполне определенной целью, иначе зачем бы он стал отправлять его в Тир, к людям, у которых были все основания его ненавидеть — таким, как Балиан и его приближенные, — вместо того, чтобы послать в Триполи, где находилась его племянница Сибилла? Что же касается ран и ожогов Жослена — они, несомненно, должны были скрывать видимые проявления проказы, но эти соображения Тибо оставил при себе.

— Если он в таком плохом состоянии, — снова заговорил он, — отчего же его не отвезли в больницу Святого Петра? Пизанские врачи славятся своим искусством!

— Такого знатного господина положить в больницу вместе с бедняками? Что вы, друг мой! — в негодовании воскликнул Жан. — Он не хочет даже и лекарю показаться, говорит, благодаря отдыху и хорошей пище болезнь пройдет сама собой...

— Меня бы это сильно удивило! Что-то подсказывает мне, что от этой болезни он не излечится никогда. И очень хорошо, если случится именно так! — в ярости выкрикнул Тибо.

— Как вы можете такое говорить? Ведь это, кажется, ваш отец?

— Отец? С какой стати? Потому что он обрюхатил, а потом бросил мою мать? Ничего хорошего я от него не видел.

— Но ведь он вас все-таки признал?

— Потому что от него этого потребовали. Все, не будем больше говорить об этом. Возвращайтесь в замок! Скажите господину Балиану, что мне надо зайти к Фабрегесу, провансальскому купцу.

И, внезапно покинув ошеломленного юношу, он быстро зашагал прочь по главной улице, направляясь к Зеленому Дворцу, где находились склады и лавки провансальцев. С недавних пор он подружился с жизнерадостным толстяком и любил посидеть у него в лавке с полотняным навесом над дверью, попивая прохладное вино и слушая рассказы друга о его родном городе, Марселе. Но в этот день Симона Фабрегеса на месте не оказалось, и Тибо, стараясь успокоиться, решил пойти в собор: во-первых, для того, чтобы помолиться Господу и попросить унять его гнев, а во-вторых — в надежде увидеть Изабеллу, которую свекровь вынуждала подолгу простаивать перед главным алтарем, над которым царил величественный Христос Пантократор[84], немного пугающий прихожан неподвижным взглядом своих расширенных глаз. При Бодуэне I храм был заново отстроен в византийском стиле, его украсили чудесные порфировые колонны, изначально принадлежавшие стоявшей на этом же месте базилике.

Внутри собор был ярко освещен множеством масляных лампад, и в нем собралась целая толпа женщин — они постоянно туда приходили в эти трудные времена, — но ни одна из них и отдаленно не напоминала Изабеллу. Тибо огорчился. Ему решительно было отказано в поддержке дружбы и любви — в ту минуту, когда он так сильно в ней нуждался! Только к Богу он мог обратить свою переполненную злобой и яростью душу — и он стал молиться. Во всяком случае, попытался молиться, но никогда еще путь к небу не казался ему таким трудным и таким бесплодным. Хотел он того или нет — в его жилах текла кровь этого человека, кровь, закипающая от ярости и отказывающая в прощении тому, кто сначала посмел воровать масло анкобы, необходимое для того, чтобы поддерживать силы прокаженного короля, а потом истязал Ариану. Как ему без ненависти смотреть на этого негодяя, если на помощь не придут Господь и Пресвятая Дева?

Он долго простоял коленопреклоненным на мраморных плитах, вымаливая помощи, совета... умиротворения. И... снова случилось нечто удивительное. Тибо показалось, будто он слышит голос Бодуэна, напоминающий о чуде, которое совершилось на его могиле. «Господь помиловал жертву после того, как палач понес заслуженную кару. Предоставь ему умереть от болезни, которой он заразился по собственной вине! Дай совершиться божественному правосудию! Тебе еще многое предстоит совершить на земле. Не отягощай свою душу смертным грехом!»

Немного утешившись, он вышел на паперть. Робко проглянувшее солнце освещало город и море, где ветер надувал красные и желтые паруса двух покидавших порт судов. Тибо вдохнул любимый соленый запах и направился к замку. Незачем было дольше откладывать неизбежную встречу. Если она окажется слишком неприятной, а близость впоследствии сделается непереносимой, он попросит Балиана отпустить его, отправить туда, где граф сочтет полезным его присутствие...

Однако судьба распорядилась по-другому...

Свернув на улицу, где жила Изабелла, Тибо увидел Жослена. Бывший сенешаль направлялся прямо к нему, опираясь на длинный посох; он был закутан в подбитый мехом парчовый плащ, голова покрыта красным шелковым капюшоном. Собственно, именно по этому головному убору, упомянутому Арсуфом, Тибо его и узнал, потому что заросшее бородой лицо было исполосовано еще набухшими кровью рубцами, но в синих глазах Куртене, которых сын от него не унаследовал, горела все та же знакомая злоба.

— А, вот и ты! — заорал он во весь голос. — Я только что возблагодарил Господа за то, что пощадил меня, и Он поставил тебя на моем пути... Какая радость!

Потрясая своей палкой, Куртене приближался к нему так быстро, как только позволяла ему недавно приобретенная хромота, с распростертыми объятиями, готовый расцеловать сына, которого всегда ненавидел. Вытянув руку так, что она коснулась сверкающей парчи, Тибо отстранил его, стараясь избежать неуместных объятий.

— Радость? Это что-то новенькое в наших отношениях! Я никогда прежде не замечал, чтобы вы испытывали ко мне хоть какую-то привязанность.

— Ну, так будем считать, что она во мне пробудилась. Еще недавно ты был совершенно невыносим. Теперь надо укреплять наши семейные узы. Ведь ты — мое единственное дитя!

— Поздновато вы это осознали! Я предпочитаю об этом не вспоминать!

— Такой несговорчивый? Впрочем, я давно это знаю! В конце концов, ты похож на меня! Ну, давай забудем прошлое и обнимемся!

Он снова попытался приблизиться к Тибо, но тот отступил.

— Нет!

— Нет? Но... почему?

— Потому что теперь мне все ясно. Признаюсь, на мгновение я растерялся при виде столь мало присущей вам благосклонности, но ведь не нежность вы пытаетесь передать мне с этим Иудиным поцелуем? Я прекрасно понимаю, что вы пытаетесь передать мне вашу болезнь, не правда ли... отец? Проказу, которая гложет ваше тело, наверняка с той же силой, с какой разъедает вашу душу.

— Замолчи! Право же, ты помешался! Я — прокаженный? С чего ты это взял?

— Я узнал об этом в подвале вашего иерусалимского дома, где вы приковали Ариану, обрекая ее на жестокую смерть...

— И заслуженную! Сто, тысячу раз заслуженную! Эта прогнившая развратница посмела ко мне лезть...

Лицо Тибо под шапкой коротких темных волос словно окаменело.

— Мне следовало бы убить вас за это гнусное обвинение, за то, что вы с ней сделали, и за анкобу, которую вы не постеснялись воровать! — проворчал он сквозь стиснутые зубы. — Но идите своим путем и впредь обо мне не вспоминайте!

— Позабыть о том, какого красавца подарила мне твоя потаскуха-мать? Никогда! Ты так великолепен и прямо-таки пышешь здоровьем. А я намерен разделить с тобой все...

И, не дожидаясь, пока Тибо, с омерзением выслушавший эти слова, успеет в третий раз его оттолкнуть, Жослен кинулся ему на шею и с нежданной силой поцеловал в губы. Потрясенный и охваченный ужасом Тибо попытался его отстранить, но руки, обхватившие его шею, уже разжались, и Жослен, коротко вскрикнув, соскользнул наземь и упал лицом вниз. В его спину был всажен кинжал, неизвестно откуда взявшийся...

Ошеломленный Тибо поглядел на безжизненное тело и, опустившись на колени, потянулся к смертоносному оружию, должно быть, брошенному с невероятной силой. Потом он поднял глаза, ища взглядом убийцу, но к нему уже бежали люди... И впереди всех — разъяренная женщина, чей голос ворвался в его уши трубой Страшного суда:

— Злодей! Отцеубийца! Смотрите все: этот негодяй только что зарезал своего старика отца! Я видела! Я все видела!

Жозефа Дамианос, тоже неизвестно откуда взявшаяся, обвиняла его в убийстве и натравливала на него уже орущую свору...

Глава 13 Изабелла и скорбь

Тибо спасло появление двух направлявшихся в собор священников. Натравленная Жозефой небольшая толпа горожан уже готова была его растерзать. Святые отцы, не обремененные излишней христианской кротостью, раздавая направо и налево крепкие тумаки и безжалостно расталкивая навалившихся на Тибо жителей, отбили его у толпы, не переставая кричать:

— Во имя Христа, посторонитесь! Оставьте этого человека! Позор вам, посмевшим напасть на него перед домом Господним!

— Он только что зарезал своего отца! — вопила Жозефа. — Этот человек — отцеубийца!

— Даже если это и так, — ответил один из священников, — право судить его принадлежит сеньору! Его следует отвести в замок!

Легче было это предложить, чем сделать: Тибо лишился чувств. Полуголый, в разодранной одежде, он был весь избит, а там, куда добрались когти разъяренных фурий, остались кровоточащие царапины.

— Клянусь всеми святыми рая, это рыцарь, — заметил один из священников. — Вам придется ответить за содеянное. А где жертва?

— Вот, — отозвался какой-то рыбак, который, опустившись на колени рядом с телом Жослена, только что выдернул из раны орудие убийства. — Поглядите, какой отличный кинжал! Господское оружие...

Затем, немного отодвинувшись и все еще не встав с колен, он откинул с лица убитого красный капюшон, и всем стали видны большие темные пятна. Судорожно перекрестившись, он выдохнул:

— Господь всемогущий... Это прокаженный...

— Не прикасайтесь к нему! Люди из сканделионского лепрозория позже придут за ним, чтобы похоронить его среди ему подобных. А пока надо его прикрыть и обложить вокруг камнями. И сходите за носилками для этого человека!

Когда Тибо унесли, Жозефа завернула за угол архиепископского дворца, где ее ждал коротконогий человек с огромными мускулами, на которых едва не лопались куртка и кожаные шоссы. Она сунула ему в руку кошелек.

— Отличная работа! Как видишь, я была права, решив, что надо идти следом за стариком. Что-то мне подсказывало, что он не замедлит встретиться со своим сыном... и своей смертью! А теперь скройся с глаз! Хозяйка останется довольна!

Подхватив юбки, она пустилась бежать, догоняя людей, уносивших все еще бесчувственного Тибо в замок. Ее свидетельство будет решающим, и бастарда предадут в руки палача. Затем останется только выяснить, где он прячет ожерелье из карбункулов и жемчуга, прежде принадлежавшее госпоже Аньес. Но, как бы там ни было, госпожа Стефания сумеет отблагодарить свою служанку за то, что избавила ее от прекрасного рыцаря, которым грезила ее невестка.

Когда Тибо наконец пришел в сознание, не вполне ясное из-за жестокой головной боли, он лежал в тесном помещении, которое не могло быть ничем иным, кроме тюремной камеры, и лицо у него щипало оттого, что кто-то обтирал его уксусом.

— Он пришел в себя, мессир! — послышался голос Жана д'Арсуфа.

Раненый с трудом разлепил вспухшие веки и увидел, что рядом со своим щитоносцем, который сейчас за ним ухаживал, стоит, скрестив руки на груди, Балиан. Лицо его, освещенное прикрепленным к стене факелом, было угрюмым.

— Вы меня слышите, Тибо? — спросил он.

— Я вас... слышу...

— Что же вы натворили? Я ведь послал к вам своего щитоносца, чтобы предупредить вас и посоветовать не терять спокойствия! А вы что сделали? В первую же встречу убили Жослена!

— Я не убивал его! Это не я...

— Думаю, кинжал не сам собой оказался у него в спине?

— Конечно, нет. Но это не я его туда воткнул. Этот человек...

— Ваш отец!

— Сжальтесь, мессир Балиан! Вам давно известно, какие чувства мы испытывали друг к другу. И вот... он набросился на меня и поцеловал в губы, чтобы заразить меня...

— До чего же правдоподобно! Заболеть проказой из-за какого-то поцелуя — это вам-то, многие годы прожившему рядом с Бодуэном и не заразившемуся от него? Разве не естественно, что человек... несомненно, тяжело больной, захотел помириться с единственным сыном... и поцеловать его?

— Покиньте меня, мессир, если вы уже сделали выбор! Клянусь честью рыцаря и священной памятью моего короля, что я не убивал сенешаля... А теперь, если вам больше нечего мне сказать, предоставьте меня моей участи.

Балиан сел на корточки, чтобы быть поближе к Тибо.

— Нет. Я хотел припереть вас к стенке, чтобы обрести полную уверенность, но я никогда не сомневался в ваших словах. К несчастью, ваша участь зависит не от меня, а от сеньора Тира. А человека, который убил своего отца, отправляют на костер!

Тибо, несмотря на все свое мужество, содрогнулся. Огонь! Сможет ли он выдержать это испытание до конца, зная, что невиновен?

— Как будет угодно Богу, мессир Балиан! — вздохнул он. — Не знаю, почему эта женщина меня обвиняет! У нее нет никаких причин для того, чтобы меня ненавидеть!

— Еще она говорит, что вы дурной человек и что в Иерусалиме вы обокрали госпожу Аньес, когда она была при смерти.

И тут Тибо начал кое-что понимать. Ожерелье! Должно быть, эта Жозефа мечтает им завладеть? Он усмехнулся.

— Перед смертью госпожа Аньес, зная о моем безденежье, сделала мне подарок: длинное ожерелье из карбункулов... Оно сейчас у меня дома. После моей смерти можете отдать его кому захотите!— Вы пока что живы! И я сделаю все для того, чтобы вас спасти... Но боюсь, от суда мне вас избавить не удастся. Горожане орут, будто стая шакалов...

— Но разве нельзя заставить замолчать Жозефу? — в негодовании воскликнул Арсуф. — Она — всего-навсего служанка Госпожи Крака! Хозяйке следовало бы ее образумить.

— У ее хозяйки нет никаких оснований меня любить, и еще меньше — защищать меня, — вздохнул Тибо. — Совсем наоборот...

— Мы попытаемся разобраться в этом деле, — пообещал Балиан. — А пока отдыхайте и набирайтесь сил! Вам сейчас принесут поесть.

Но Тибо не мог ни есть, ни спать. У него болело все тело, но еще мучительнее страдала душа. Несчастье, обрушившееся на него так внезапно, открывало перед ним чудовищную перспективу, он был подавлен и почти жалел о том, что его не растерзали на паперти собора. Тогда он, по крайней мере, избежал бы самого худшего: лишиться звания рыцаря, быть обесчещенным, а потом брошенным в огонь, словно труп зачумленного. И, если хорошенько подумать, последнее было не самым страшным, поскольку смерть положила бы этому конец. Мучительнее всего была мысль о том, что его имя, и без того запятнанное Жосленом, будет навеки обесчещено и покрыто позором. И горько было думать об Изабелле. Увидит ли он еще хоть раз свою прекрасную даму, чей образ всегда помогал ему хранить чистоту? И будет ли она горевать, вспоминая о нем?

Ожидания Тибо завтра же предстать перед сеньором Тира не сбылись. В течение нескольких дней его навещал лишь тюремщик, который приносил ему пищу. На этот раз он от еды не отказывался, понимая, что, когда настанет его час, ему потребуются все силы, если он не хочет остаться в памяти других мерзким, полураздавленным существом. Прошла целая неделя, прежде чем Балиан снова встретился с ним.

— Это будет завтра, — сказал он, с удовольствием убедившись в том, что узник выглядит лучше, чем в прошлый раз. — Монферра не хотел, чтобы вы предстали перед судом раньше, он надеялся, что страсти немного утихнут.

— Я благодарен ему за его добрые намерения, но ведь успокоить следовало бы Жозефу Дамианос, а я предполагаю, что она настроена все так же воинственно?

— Не знаю, госпожа Стефания закрыла свой дом для всех... И моя благородная супруга тщетно пыталась увидеться с дочерью, которая, как говорят, больна. Она перестала появляться в церкви.

— Больна? — мгновенно встревожившись, воскликнул Тибо. — Надеюсь, болезнь у нее не тяжелая?

— Если хотите знать мое мнение, к которому присоединяется и моя королева, она вообще не больна. Госпожа Стефания просто-напросто злоупотребляет своей властью для того, чтобы держать ее взаперти. Ну, друг мой, успокойтесь и думайте только о себе! Я уверен, Монферра хочет вас вызволить. Но вы ведь знаете, что значит для него этот город и как важен он для того, чтобы королевство продолжало существовать, и...

— ...и он не может рисковать, не может допустить, чтобы вспыхнул мятеж, из-за которого пошатнулось бы его положение. Я прекрасно это понимаю. Но мне бы так хотелось избежать позора, избежать лишения рыцарского звания... Я не хочу, чтобы мое оружие было сломано, а мое имя замарано...Об этом позаботился сенешаль, и среди всех укрывшихся здесь ваших собратьев не найдется ни одного, кто пожалел бы о нем. Пожалеть готовы скорее вас!

— Я бы предпочел, чтобы отыскали настоящего убийцу... Хотя и это все же утешение.

Однако утешение это показалось ему весьма слабым, когда на следующий день стража привела его, закованного в цепи, на суд сеньора в парадный зал замка. Конрад де Монферра, по обыкновению своему весь сверкающий, восседал на самом почетном месте, окруженный своими рыцарями. На возвышении с правой стороны восседал архидиакон, представляющий архиепископа Жосса, с ним была часть духовенства. Стражи, выставив копья наперевес, с трудом сдерживали толпу людей с обнаженными головами, теснившихся в дальнем конце просторного зала.

Когда ввели узника, толпа угрожающе загудела, но маркиз громовым голосом приказал всем замолчать. А Тибо все никак не мог понять, почему этот город, где никто, за редкими исключениями, его не знал, настроен против него, почему обвинение Жозефы Дамианос все так дружно подхватили. Не понял он и того, что произошло вскоре. А произошло это на удивление быстро.

Обвинительный акт, который был прочитан писцом маркиза и в котором прозвучали слова «отцеубийца» и «вор», вызвал негодование Тибо.

— Рыцарь не ворует. Эта драгоценность была подарена мне покойной госпожой Аньес де Куртене в награду за заботы о ее сыне Бодуэне, четвертом из носивших это имя и моем высокочтимом короле. И еще потому, что у меня нет никакого имущества, кроме моего меча. Клянусь в этом честью!

Последовавшее за этим обсуждение потонуло в шуме, который очень трудно было перекричать. Один только Симон Фабрегес с немалым мужеством попытался заставить остальных услышать его голос. Он рассказал о дружбе, связывающей его с бастардом Куртене, и высказал твердую уверенность в том, что Тибо невиновен в приписываемых ему злодеяниях.

Монферра некоторое время вслушивался в этот шум с напряженным вниманием, и видно было, что он старается взвесить все «за» и «против». Обвиняемый молчал, не в силах выносить крики, полные ненависти, которую он непонятно чем на себя навлек; Жозефа же никак не унималась, и ее пронзительный голос перекрывал общий гомон. Маркиз вопросительно поглядел на окружавших его ломбардцев, но им явно не хотелось вмешиваться в местные дела, касавшиеся людей, которые были им глубоко безразличны. Беженцы молчали, не желая настраивать против себя приютивших их людей. Кроме, разумеется, Балиана д'Ибелина, который яростно набросился на Жозефу, но так и не сумел заставить ее сдаться: она продолжала утверждать, что собственными глазами видела, как Тибо заколол кинжалом своего отца, когда тот его целовал, и что она застала его на месте преступления, когда он крал шкатулку. И тогда Балиан, надеясь ее уличить, заметил:

— Как же получилось, что эту шкатулку нашли нетронутой? И, похоже, ничего оттуда не пропало... кроме разве что того ожерелья... которого, впрочем, не оказалось в доме Тибо в том месте, которое мне указали!

— Зачем бы он стал оставлять доказательства своего преступления? Он спрятал его в другом, более укромном месте! — завопила она. — Велите его пытать, и получите правильный ответ!

— Мне бы не его, а вас хотелось бы подвергнуть пытке, потому что вы — дурная женщина и оболгали рыцаря! — в ярости выкрикнул Ибелин. — Бойтесь гнева Божия!

— А мне нечего бояться: клянусь перед Богом, что сказала истинную правду, я все видела сама!

Тибо уже не слушал. Все это было бессмысленно и перестало его интересовать с той минуты, как он узнал, что ожерелье на этот раз действительно было украдено, но уже у него. Оказывается, слишком многие люди желали его смерти...

Смерти, которой громко для него требовали нотабли и весь город. Неподвижно сидя в своем кресле, опершись локтем на подлокотник в виде львиной лапы и опустив подбородок на ладонь, Монферра хранил молчание, но его взгляд быстро перебегал с одного говорившего на другого. Не шелохнулся он и тогда, когда предводитель нотаблей направился к нему и потребовал, чтобы узника немедленно предали огню. Только посмотрел на него таким взглядом, что тот попятился. Наконец Монферра встал и, расставив ноги,подбоченясь, окинул собравшихся взглядом, полным тяжкого презрения. А потом загремел:

— Этот человек, которого вы по непонятной мне причине так жаждете казнить, рисковал собственной жизнью, чтобы спасти моего благородного отца, Гийома III де Монферра, от недостойной участи, которую готовил ему Саладин. По этой причине, а также потому, что для меня слово рыцаря значит больше, чем слово злобной мегеры, я вам его не отдам!

Снова поднялся шум. И тогда Монферра зарокотал еще громче:

— Довольно! Замолчите, или я велю моей страже взяться за вас! Я еще не закончил.

Когда снова воцарилась тишина, почти не нарушаемая смутным ропотом, маркиз продолжил:

— Поскольку доказательства отсутствуют, я не волен перечеркнуть все обвинения и должен считаться с местными нравами и обычаями. Но я намерен утвердить собственное правосудие, и решать буду я — Конрад де Монферра, без которого вы сегодня были бы рабами султана. Так вот, мое решение таково: этот человек будет изгнан и предоставлен Божьему суду!

И снова грозному голосу пришлось перекрывать возражения и ропот, пожалуй, более слабые, чем в прошлый раз.

— Замолчите! Я выгоню его из города, безоружного, босого, в одних штанах и рубахе. Он пойдет туда, куда Всевышний пожелает его повести. Вряд ли ему удастся уйти далеко в таком виде, по этой усеянной ловушками земле...

На этот раз в шуме толпы послышалось удовлетворение, должно быть, слишком слабое для того, чтобы маркиз на этом успокоился.

— Добавлю также, что на городских воротах, как и на барбаканах, будут стоять лучники, готовые пустить стрелу в любого, кто попытается к нему приблизиться, чтобы оказать помощь, но также и во всякого, кто посмеет его обидеть, бросая в него камнями, или каким-нибудь другим способом. А мои лучники стреляют метко! А теперь уведите его! И расходитесь — или бойтесь моего гнева!

Тибо был спасен от костра, и таким образом Монферра вернул ему свой долг. Но сделал это на свой лад, что совершенно не устраивало Балиана.

— Вы все равно обрекаете Тибо на смерть, маркиз... Или, хуже того, на рабство. Враги неподалеку. А местные жители не поспешат ему на помощь...

— Я знаю, что всего лишь продлеваю ему жизнь... Но это все-таки жизнь. Кто может предугадать, как он ею распорядится? Мы оба знаем, что он из себя представляет... И довольно об этом!

С осужденного сняли цепи, обувь и шерстяную куртку, которую ему дали в тюрьме взамен разорванной одежды. Затем стража окружила Тибо, готовясь вывести его за пределы города. Солдаты начали грубо расталкивать толпу, чтобы дать Тибо возможность пройти, но тут Балиан, перехвативший взгляд, который изгнанник бросил на судей перед тем, как повернуться к ним спиной, не выдержал. Он подбежал к Тибо, оттолкнул солдат, которые не посмели сопротивляться такому знатному сеньору, обнял его и со слезами на глазах поцеловал.

— Клянусь, те, кто любит вас, будут молиться, чтобы Господь хранил и оберегал вас! А против такой защиты бессильны любые стрелы!

— Если вам позволят когда-нибудь снова увидеть Изабеллу, передайте ей, что и в последнюю минуту ее имя будет у меня на устах, как живет оно с давних времен в моем сердце...

Сказав это, он мягко отстранил друга и продолжил свой путь под звон оружия, носить которое он сам теперь не имел права.

Тибо пересек двор, миновал оборонительные сооружения у ворот, над которыми лучники изготовились к стрельбе, целясь в толпу внутри городских стен. День был серый и холодный, хлестал дождь, полотняная рубаха молодого мужчины промокла насквозь, он шел, дрожа, поджимая пальцы босых ног в перемешанной с нечистотами ледяной грязи, поскальзываясь и спотыкаясь. Он стиснул зубы, пытаясь заставить себя перестать дрожать хотя бы на то время, пока не минует застывший мир, состоящий из оружейного железа, камня домов и двойной человеческой стены: люди замерли от страха, не решаясь ни пошевелиться, ни издать хотя бы звук.

Когда он ступил на доски подъемного моста, дождь еще более усилился, а ветер стегнул его с неистовой силой. За мостом лежал перешеек, голый и пустынный в надвигающихся сумерках. Тибо прошел мимо столба, от которого недавно отвязал старого маркиза и который никто так и не позаботился убрать. Он начинал свой мучительный путь, спиной чувствуя тяжесть устремленных на него взглядов; к дождю добавились соленые брызги, которыми бросало в него море, и он начал молиться, чтобы избавиться от искушения покончить со всем этим, бросившись в покрытые пеной грязно-серые волны. Но самоубийство считалось самым страшным грехом, навеки закрывающим доступ к божественному милосердию, а рыцарю оно было запрещено вдвойне, даже если речь шла о том, чтобы избежать пытки или жестокой казни. И все же на миг он едва не поддался искушению, и тогда начал читать молитвы Пресвятой Деве, которую с детства особенно почитал и любил, поскольку был лишен матери. И постепенно начал чувствовать себя лучше, хотя ветер продолжал его трепать, а камни на дороге ранили босые ступни...

Балиан д'Ибелин и Жан д'Арсуф еще долго стояли на барбакане под порывами ветра, глядя, как растворяется в темноте и тумане высокая фигура, еще недавно такая прямая и гордая, а теперь внушающая жалость.

Они продолжали там стоять и тогда, когда уже ничего не видели, но мучительная картина запечатлелась в их глазах, которые заволокло слезами, смешанными с дождем, и они не могли убедить себя в том, что Тибо уже не видно...Изабелла чувствовала, что начинает задыхаться в тесном жилище, под строгим надзором свекрови. Собственно говоря, Стефания нисколько не изменилась и оставалась верна себе. Но то, что довольно легко можно было пережить в огромном Моавском Краке, становилось непереносимым в четырех стенах городского дома. Кроме того, пока был жив Рено Шатильонский, семья жила по его законам, и его жена, опасаясь резкого отпора с его стороны, старалась ему не противоречить. В Тире благодаря вялости и робости сына она располагала почти неограниченной властью, единственное, что было не в ее силах, — разлучить его с обожаемой женой. И Стефания злоупотребляла своим могуществом: Изабелле пришлось жить, как живут жены знатных мусульман, которые никогда не выходят из дома. Единственное исключение — утренняя месса в соседнем соборе, куда ходили «всей семьей». Да и тогда Изабелла должна была накидывать покрывало, окутывавшее ее до пояса.

Она пожаловалась на это мужу: если он так ее любит, почему позволяет своей матери делать ее несчастной, запрещая ей все, что может доставить удовольствие и скрасить жизнь? Онфруа, который был, в общем, славным малым, поговорил с матерью, но та ловко вывернулась, с улыбкой ответив сыну:

— Я только и желаю вашего счастья. Ваша жена молода, прелестна и легкомысленна. Она мечтает об удовольствиях, неуместных во время войны, и, если я запрещаю ей выходить из дома без покрывала, то лишь для того, чтобы к нашим дверям не слетался рой поклонников, привлеченных ее привлекательностью. Ее красота должна цвести только для вас, для вас одного, и таким образом я охраняю ее от похотливых взглядов других мужчин. Мы, к сожалению, уже не в Краке, и ваше счастье не защищают больше расстояние и наши крепкие стены. Так предоставьте мне действовать! И подарите ей всю свою любовь, на какую вы способны!

— Никто не может любить больше, чем я! — возразил молодой человек.

— Тогда объясните-ка мне, как же это получилось, что вам не удается ее обрюхатить? За столько времени!

— Не знаю. Поверьте, я стараюсь изо всех сил!

— Видно, все-таки недостаточно! Как только она забеременеет, у нее сразу поубавится желания выходить... и она не будет так привлекательна.

На самом деле Стефания невестку ненавидела. Она не прощала ей ни ее греческой крови, ни той страсти, которую ее сын питал к жене, ни тем более того жгучего желания, которое ее юная красота пробудила у Рено в то время, когда ее собственная давно увяла. И потому она не упускала ни малейшей возможности унизить Изабеллу, сказать ей колкость. Прекрасно зная о том, какие отношения когда-то завязались между Изабеллой и Тибо де Куртене, она с любопытством энтомолога, пронзающего булавкой чересчур красивую бабочку, и с явным наслаждением рассказала ей о трагедии, жертвой которой только что стал давний друг ее невестки. Пристально наблюдая за реакцией Изабеллы, Стефания заключила:

— За то, как он поступил с родным отцом, этот выродок заслуживал пламени костра не меньше, чем адского пламени! Повезло ему, что он имел дело с этим маркизом де Монферра, в чьих порочности и безбожии усомниться невозможно! Вы ведь согласны со мной, дочь моя?

Изабелла не в силах была ответить. Смертельно бледная, окаменевшая от ужаса, она чувствовала, как кровь отхлынула от сердца, и ей казалось, будто жизнь вот-вот ее покинет. Губы ее зашевелились, но с них не слетело ни единого звука. Глаза непомерно расширились, она встала, чтобы бежать от этой обрушившейся на нее жестокости, но ноги отказались ее держать, и Изабелла без чувств рухнула на пол.

— Матушка! — бросившись к ней, закричал Онфруа. — Что с ней случилось? Что это означает?

Стефания спокойно допила вино из кубка, который держала в руках, и ответила:

— Что я правильно сделала, когда начала охранять ее должным образом, и что следует продолжать это делать и впредь! Тибо устранили, но остаются другие... Взять хотя бы Монферра!

— Да помогите же ей! Ей дурно, она такая бледная.

— Ничего страшного. Плесните ей воды в лицо, она тотчас и опомнится!

И Стефания, пожав плечами, вышла из комнаты, где они только что поужинали.

Следующие дни были для Изабеллы ужасными. Ее нервы не выдержали напряжения, вызванного горем. Она истерически рыдала. Она снова, как раньше в Наблусе, попала в порочный крут тревог, страхов и кошмаров, вызванных картиной изгнания Тибо, которую ей так точно и подробно, с уничтожающей жестокостью описала Стефания. Она все время звала мать, но Стефания и слышать о той не желала. Онфруа уже не знал, какому святому молиться, и чувствовал, что и сам теряет рассудок рядом с этой обезумевшей от рыданий женщиной, в которой он тщетно пытался вновь обрести милую подругу своих ночей. Все это придало ему смелости обратиться к своей грозной матери; он молил ее со слезами, и Стефания в конце концов сдалась, не выдержав страданий сына. В замок отправили слугу чтобы передать королеве Марии просьбу навестить дочь. Но сама Стефания не желала встречаться с ней.

— Вы примете ее без меня, — сообщила она Онфруа. — А я пойду помолюсь в соборе... И постарайтесь сделать так, чтобы она здесь не засиживалась!

Однако вместо Марии Комнин явился Конрад де Монферра в сопровождении своего личного врача.

— Я узнал, что принцесса Изабелла занемогла, — сказал он Стефании после того, как поприветствовал ее. — Это — господин Антони, искусный миланский лекарь, которого я взял к себе на службу...

— Моя невестка просила привести ее мать. Ник чему, чтобы ее осматривал врач, в чьих услугах она ничуть не нуждается! Это женское недомогание из тех, в которых мужчины ничего не понимают! — резко парировала Стефания, которой этот визит совсем не понравился.

— Королева Мария и сама нездорова. Она придет, как только сможет, а пока позвольте господину Антони осмотреть больную!

— Зачем? Она больше страдает душой, чем телом, и любовь, которой окружает ее супруг, исцелит ее вернее, чем все ваши лекарства. Тем не менее я благодарю вас, мессир Конрад, за то, что проявили заботу об Изабелле.

Если она надеялась, что после этих слов Монферра повернется и уйдет, то глубоко заблуждалась. Любезное выражение исчезло с лица маркиза, словно его заволокла грозная туча.

— Благородная госпожа, — со свирепой улыбкой ответил он, — вы забываете о чрезвычайно важном обстоятельстве: о том, какую ценность представляет для всех в этом королевстве — или в том, что от него осталось! — жизнь младшей дочери короля Амальрика. Если с королевой Сибиллой случится несчастье, — а говорят, что здоровье ее пошатнулось после того, как она родила мертвую девочку, — бароны, и на этот раз единогласно, отдадут корону принцессе Изабелле. Так что она не только ваша невестка, но еще и — и в первую очередь — ставка в политике.

— И что это означает?

— Это означает, что я намерен как можно лучше о ней позаботиться. И потому сейчас пришлю носилки, чтобы отнести ее в замок... вместе с ее мужем, само собой разумеется!

— Тем самым вы нарушите мои права: ваша принцесса — жена Онфруа де Торона, сеньора Керака, Моава и Торона, и...

— Да, в самом деле, а я и позабыл, — вкрадчиво промурлыкал маркиз с видом кота, который вот-вот проглотит мышку. — Но, в таком случае, что он здесь делает, почему прячется среди женских юбок? Если верно то, что рассказывают, Крак не пал в отличие от Торона, который отсюда совсем недалеко и который он даже не попытался сохранить. Отчего он сейчас не там?

— Саладин освободил моего сына, взяв с него обещание, что он больше не поднимет на него оружие! Мне кажется, это имеет значение!

— Это имеет значение, главным образом, для труса! — отрезал Монферра, не обременяя себя чрезмерной вежливостью. — От этого обещания, к которому его принудили силой, патриарх... или даже первый попавшийся архиепископ мог бы его освободить, но, похоже, он предпочитает его выполнять. И потому я заявляю, что он неспособен обеспечить защиту столь знатной и столь драгоценной госпоже... Носилки скоро будут здесь. И я сам буду сопровождать Изабеллу!

Вы посмели бы применить оружие в моем доме?

— Без малейших колебаний! Тем более что дом этот — не ваш, вам его лишь предоставили на время...

С трудом обуздав свой гнев, Госпожа Крака сдалась:

— Ну, что ж, если дело принимает такой оборот, я позволю вашему врачу осмотреть мою невестку, — проговорила она снисходительно, но маркиз лишь насмешливо взглянул на нее.

— Премного благодарен! Вот только мне этого уже не хочется. Сопротивление, которое вы мне оказали, убеждает меня в том, что принцессе небезопасно оставаться в этом доме. И скоро она будет в замке!

Разъяренная Стефания поняла, что с этим человеком ей не сладить. Часом позже Изабелла на крытых носилках с задернутыми занавесками прибыла в замок, где ее встретили с распростертыми объятиями мать (которая и не думала ничем болеть) и Евфимия. Изабеллу разместили на женской половине. Что же касается несчастного Онфруа, — ему пришлось отправиться в казарму к тем солдатам, которых он так ненавидел. На супружеское ложе с задернутым пологом его обещали допустить лишь после выздоровления жены. Нехотя смирившись и проявив предусмотрительность, он прихватил с собой пару книг.

Стефания, конечно, попыталась последовать за невесткой, но ее весьма любезно попросили остаться на месте: в замке слишком тесно, и она не смогла бы расположиться там со всеми удобствами. И уж вовсе негде разместить ее служанку Жозефу, которую Балиан д'Ибелин подозревал в лжесвидетельстве и которую только из уважения к ее хозяйке не выбросили за городские стены следом за Тибо. Тем временем война не замедлила начаться вновь.

Ее разжег человек, от которого никто не ждал подобной смелости: Ги де Лузиньян, опозоренный и обесславленный король без армии и королевства, возможно, побуждаемый своим братом, коннетаблем Амори, и женой Сибиллой, разъяренной положением беженки в Триполи, собрал всех франкских рыцарей и только что прибывших паломников, к которым присоединились тамплиеры Жерара де Ридфора, укрывшиеся в Тортозе, и госпитальеры из Маргата. С этим небольшим войском Ги начал осаду второго города почившего королевства и главного его порта: Акры. Вскоре на холме Тель аль-Фухар к востоку от города расцвел большой красный шатер королей Иерусалима, «и Сибилла была там вместе с ним»...

Предприятие было безумное: обширную и прочную крепость с западной стороны защищало море, а с восточной — мощная преграда из высоких и длинных[85] стен, над которыми возвышался грозный донжон: Проклятая Башня. Кроме того, крепость защищал большой — численность его превышала численность осаждавшей крепость армии — гарнизон, которым командовал племянник султана. И все же осаждавшим удалось блокировать город со стороны суши и закрепиться на берегу, откуда к ним могла подходить помощь.

Когда Саладин понял, что происходит, то поспешил ввязаться в драку и, в свою очередь, охватил осаждавших железным полукольцом, но сторонники Лузиньяна уже окопались в укрепленном лагере, к которому не могли подобраться ни люди из города, ни войско Саладина. Кроме того, к ним вот-вот должно было прибыть подкрепление из Европы, и в первую очередь — из Франции. Подоспели со своими рыцарями граф Роберт де Дрё, внук короля Людовика VI Толстого, и с ним его брат, епископ Бове, граф де Бар, Ги де Дампьер, Раймунд де Тюренн, Жоффруа де Жуанвиль и Наржо де Туси, все как один — доблестные рыцари, воодушевленные истинной верой и сильнейшим желанием отвоевать Иерусалим и Гроб Господень. Ждали большую германскую армию Фридриха Барбароссы, который предпочел двигаться по суше, через Византию и Анатолию. На его скорое прибытие возлагали большие надежды: говорили, что он ведет с собой сто тысяч дисциплинированных и хорошо обученных воинов. Когда старый рыжебородый император обрушится на Саладина с его мамелюками и враг окажется зажатым между франками и германцами, его будет легко уничтожить. И разгром Саладина показался совсем близким, когда стало известно, что Фридрих только что победил хозяина города Конья, занимавшего ключевую позицию, и заключил с ним союз против султана. Но... жарким летним днем, проведя много времени в седле, Фридрих добрался до берега реки Селиф, где ему захотелось окунуться в прохладную воду. Ему было очень жарко... и ему было семьдесят лет: у Фридриха случился удар, и он камнем пошел ко дну.

Германские войска отличались одной особенностью: они действовали слаженно, как один человек, лишь тогда, когда ими командовал полководец. Когда его не стало, они тотчас утратили боевой дух. Армию Фридриха тоже не миновала эта участь. К тому же Фридрих Швабский, сын императора, не имел ни малейшего авторитета. Войска разбрелись. Часть вернулась на родину, другая направилась в Антиохию, третья — и самая значительная — была застигнута врасплох одним из эмиров Саладина, и уцелевшие были проданы в рабство. А та часть, которая добралась до Антиохии, сильно поредела из-за эпидемии. В итоге у принца Швабского осталось не более тысячи человек, с которыми он надеялся довезти до Иерусалима забальзамированное тело императора. Но доставить в Святой город удалось только голову... и спустя три года. Тело пришлось в спешке похоронить. И все же Фридрих со своей тысячей павших духом солдат сумел дойти до Акры.

Вот так началась странная война, в которой франки старались взять защитников Акры измором, одновременно по мере сил обороняясь от нападений Саладина. Огромный лагерь новоприбывших, вытянувшийся вдоль укреплений, стал своеобразным палаточным городом, в разных частях которого собралось огромное количество разных народов, говоривших на двух десятках языков. Разумеется, это был в первую очередь город военных, но в нем не было недостатка ни в музыкантах, ни в кабаках на открытом воздухе, ни в продажных девках, чья красота порой до того привлекала какого-нибудь задумчивого мамелюка, что тот решался дезертировать. Дело в том, что со временем у двух лагерей наладилась своеобразная совместная жизнь: между сражениями противники разговаривали друг с другом, вместе пели и плясали... После чего продолжали без малейших угрызений совести убивать друг друга во имя Христа или во имя Мухаммеда. Одно было несомненно: ни с той, ни с другой стороны никакого продвижения не было, если не считать того, что надежду на помощь армии Барбароссы сменила новая — два величайших государя Запада, французский король Филипп и английский король Ричард, взяли крест. Неизвестно было, когда они придут, но в то, что это случится, все верили твердо. Тем не менее, несмотря на значительную численность войск с обеих сторон, дело все тянулось и тянулось...

Подоспела и эскадра из Пизы, которую привел архиепископ города, Убальдо, легат Папы Климента III, затем другая — из Венеции, ее привели Джованни Морозини и Доменико Контарини, пришли датчане, бретонцы, фламандцы и другие. Позже явился граф Генрих II Шампанский, а с ним — Тибо де Блуа, Этьен де Сансерр и множество славных рыцарей. В самом деле, ужас, вызванный хаттинской резней и падением Святого города, принес свои плоды, и люди со всех сторон стекались к этой узкой полоске земли рядом с Акрой, на которой сосредоточилась надежда на возрождение королевства.

Тем временем в замке Тира Изабелла понемногу оправлялась от жестокого горя, причиненного ей известием об изгнании Тибо. Избавившись от навязчивого присутствия Стефании, окруженная нежностью матери, толстухи Евфимии и двух своих сестер, Хелвис и Маргариты, молодая женщина если и не позволила своей боли утихнуть совсем, то, по крайней мере, разрешила врачевать ее. В отведенных дамам покоях она заново научилась наслаждаться красотой заката и запахом моря, радоваться вкусу спелого плода, созерцать, замирая от счастья, бескрайний темно-синий купол ночного неба. Проснулось в ней и желание заботиться о других, облегчать их телесные или душевные страдания.

И потому она в конце концов начала жалеть своего несчастного Онфруа, догадываясь о том, что ему приходится терпеть в казарме среди рыцарей. Она стала чаще звать его к себе, хотя сил на то, чтобы принять его на супружеском ложе, у нее пока недоставало. Теснота помещения — в двух верхних комнатах жили жена Балиана, его дочери, их придворные дамы и недавно прибывшие старухи из Жибле и Арсуфа! — давала ей совершенно естественное оправдание для того, чтобы не подпускать его к себе близко. Онфруа не смел протестовать и довольствовался малым, прекрасно понимая, что, если бы не эти чудесные мгновения, проведенные рядом со своей женой, он не справился бы с требованиями маркиза, не вынес бы строгой муштры, которой тот подвергал всех мужчин, способных держать в руках оружие. Тир, конечно, был неприступной крепостью, но Саладин был недалеко, и оборона перенаселенного города требовала неусыпной бдительности. Репутация у Онфруа и так уже была не блестящей, и сеньор с черным орлом не упускал случая напомнить ему, что положение обязывает и что от внука великого коннетабля он вправе ожидать чего-то еще, кроме умения складывать стихи или петь, аккомпанируя себе на лютне.

Эта непреклонность по отношению к Онфруа, который, как она прекрасно знала, никогда не станет героем, как горлица никогда не сделается орлом, раздражала Изабеллу. Впрочем, ее раздражало в маркизе все.

Монферра с тех пор, как привел ее в замок, ежедневно навещал ее и осведомлялся о ее здоровье. Он неизменно держался с ней почтительно и любезно, но жена Онфруа была слишком умна для того, чтобы не догадаться о том, что кроется за красивыми словами, неусыпной заботой о ее здоровье и мелкими подарками, вроде духов или отрезов шелка, которые он преподносил ей и королеве Марии. Для этого ей достаточно было всего один-единственный раз поглядеть в горящие и алчущие глаза Конрада: он яростно желал ее, он питал к ней эгоистичную страсть, в которой любовь занимает немного места, — если она вообще там присутствует. Он страстно хотел ее, и Изабелла держалась начеку, недостаточно зная Монферра и не представляя себе, до чего он может дойти ради того, чтобы сделать се своей. При таких обстоятельствах Монферра не мог не быть ей неприятен, тем более что она никак не могла простить ему изгнания Тибо.

Мария, хотя и сама любила маркиза не больше дочери, все же старалась уговорить ее быть к нему более терпимой и справедливой.

— Проявите беспристрастность, Изабелла! Мне, как и всем, кто ценит по достоинству рыцаря Куртене и верит в его невиновность, вынесенный ему приговор кажется чудовищно несправедливым, но, по совести, я полагаю, что, спасши ему жизнь, маркиз сделал все, что можно было для него сделать в сложившихся обстоятельствах. Вспомните, что весь город, натравленный этой мерзкой Жозефой, набросился на него, требуя для Тибо наказания, положенного отцеубийцам.

— Что он мог сделать, матушка? По моему разумению, возможно, лучше было бы оставить его в тюрьме на то время, какое потребовалось бы для того, чтобы найти настоящего убийцу.

— Но как его можно было найти?

— Схватить обвинительницу и строго ее допрашивать до тех пор, пока не вырвут у нее правду.

— Дочь моя! — вскричала бывшая королева, ошеломленная тем, на какую безжалостную жестокость оказалась способна Изабелла. — Уж не хотите ли вы сказать, что ее надо было отдать в руки палачей?

— Почему бы и нет? Женщины вроде нее, — а я хорошо ее узнала, — неспособны ни на какие чувства, кроме ненависти, зависти и злобы. Она была дурной советчицей для покойной госпожи Аньес, нашего врага, а теперь проявляет свои способности на службе у Стефании де Милли, которая уж точно не нуждается в дополнительной жестокости, поскольку сама в достаточной мере одарена ею. Почему бы им, ей и Жозефе, не подстроить это убийство?

— Ни вижу причин для него.

— Причина — моя любовь к Тибо, любовь, которая, кажется, родилась вместе со мной, хотя я слишком поздно поняла, что она составляет самую суть моей жизни. Эта любовь, от которой я временно отреклась ради того, что на деле было всего лишь иллюзией, теперь держит меня в плену самых сильных чар, и она никогда не угаснет, потому что я унесу ее с собой в могилу и даже дальше, я унесу ее с собой за облака, туда, где царит Всевышний!

Никогда еще Изабелла не открывала своей тайны, и уж тем более не говорила о том, как глубока и сильна ее любовь. Слушая ее, видя, каким светом внезапно озарилось ее лицо, все ее существо, Мария почувствовала, что ее охватывает странное чувство одновременного смирения и восторга, будто бы ослепительный свет совершенной любви залил глубокий оконный проем, в котором они обе стояли, и рядом с ним потускнели даже солнечные лучи. Теперь она понимала, почему ее дочь так страдала из-за судьбы, уготованной ее любимому.

— Изабелла, — прошептала она, — надо молиться.

— О ком? О нем, которого с голыми руками отправили восвояси навстречу опасностям, жестокости людей и природы в стране, разоренной войной? Да я только это и делаю!

— Нет. Вам надо молиться о себе, Изабелла! О том, чтобы Господь оберегал вас, такую красавицу, от страсти других мужчин и от тех, часто непереносимых, требований, которые судьба почти всегда предъявляет к родившимся на троне. Потому что вас, возможно, ждут еще более серьезные испытания.

— О чем вы, матушка?

— О вашей сестре Сибилле, которая вот уже который месяц вместе с мужем живет в его пурпурном шатре в лагере под Акрой. Ходят слухи, что она больна, и с наступлением зимы ее состояние может ухудшиться. Если она умрет, корона перейдет к вам, потому что именно она была избрана по праву первородства, а Ги де Лузиньян — всего лишь супруг королевы. Если ее не станет, ее муж станет никем, а вы — всем!

— Может быть, и так, только я не понимаю, отчего я должна стать еще более несчастной. Я ведь замужем. Если я стану королевой, мой муж будет королем, как теперь — Лузиньян.

— Онфруа — королем? Вы думаете, что бароны и все рыцарство, дружно его презирающие, согласятся преклонить перед ним колени?

— Если я прикажу, им придется это сделать.

— Не будьте так самоуверенны. Разве вы забыли, что было с вашим отцом? Ради того, чтобы стать королем, хотя он имел на это полное право по рождению, ему пришлось развестись с Аньес, которую он любил и от которой у него было двое детей, и тогда он женился на мне.

— К счастью для него, матушка! Я знаю, он любил вас!

— Я в этом ничуть не сомневалась, но мужчина всегда остается мужчиной. Он устанавливает свои законы как в правлении, так и на ложе, и, если жена его не устраивает, он может ее бросить или искать утешений на стороне. Для женщины, даже для королевы, все обстоит иначе: ей придется терпеть супруга, выбранного для того, чтобы произвести на свет потомство. Разве это не самое жестокое испытание, когда любишь так, как вы любите бастарда?

— Настолько жестокое, что я и думать об этом не хочу! Если мне придется стать преемницей Сибиллы, я или все же сделаю королем Онфруа, как она сделала Ги, или откажусь от короны!

— Не думаю, что вы вправе от нее отказаться, потому что пребывание на троне станет вашим долгом!

Сибилла умерла в октябре 1190 года. Она стала жертвой одной из тех эпидемий, которые словно по расписанию обрушивались на переполненный лагерь, разбитый у Акры. Там скопилось слишком много людей, и не все они могли приспособиться к местному климату. Кроме того, вокруг было слишком много распутниц, надеявшихся поживиться богатствами, которые принесли с собой крестоносцы с Запада. И самые красивые из них были порой и самыми опасными, потому что они несли в себе болезни, заразу, которую где-то подхватили, а теперь передавали другим. Кроме того, съестные припасы начинали иссякать, а все попытки разжать тиски, в которые зажал противника Саладин, оказывались бесплодными. Наконец, дожди, обычно благословенные, этой осенью обернулись настоящим бедствием.

Молодая королева, которой было всего тридцать лет, умерла вечером, в час, когда из-за крепостных стен осажденного города доносился призыв муэдзинов к вечерней молитве, и епископ Акры, просивший Господа проявить милосердие к этой эгоистичной и легкомысленной душе, возвысил голос, чтобы заглушить голоса неверных. Окружающее пространство заполнили звуки, в которых звучало больше гнева, чем благочестия. У подножия лазурной постели, по которой с тщетным теперь сладострастием рассыпались золотые распущенные волосы, Ги де Лузиньян, припав лицом к ступням жены, душераздирающе рыдал, безразличный ко всему, что происходило вокруг. Он остался там и тогда, когда все остальные вышли, чтобы не мешать служанкам королевы обмыть ее и убрать, он не слышал, как перешептываются созванные к шатру бароны и военачальники.

Кто-то — и это был Симон Тивериадский, муж Эрменгарды д'Ибелин, — произнес:

— Королева Сибилла умерла. Да здравствует королева Изабелла!

А когда граф де Дрё удивленно заметил, что остается король Ги, он-то по-прежнему жив, ему объяснили, что Сибилла была не женой короля, а коронованной королевой, и Лузиньян без нее — никто. Коннетабль Амори, слушавший эти разговоры, нахмурясь и скрестив руки, возразил, что осаждать Акру пришел Ги, а не Изабелла, и он заслуживает того, чтобы оставить ему корону. Но местные бароны ответили на это, что существуют законы королевства, на что он откликнулся так:

— Можно понять, что вы не любите Ги, он сильно провинился, в чем позже раскаялся, но вспомните, за кем сейчас замужем Изабелла Иерусалимская. Неужели вы лишите престола Ги, чтобы посадить на его место Онфруа де Торона, который боится собственной тени и скорее убежит с криком «на помощь!», чем позволит возвести себя на трон? Нам нужен настоящий вождь.

— И это не ваш брат, — отрезал Симон. — Если бы не вы, и его бы здесь не было. Что касается Изабеллы, ей нетрудно будет развестись с Онфруа. В Тире есть человек, который нам нужен. С ним у нас появится новая, сильная и решительная династия. И на следующее утро, когда лагерь христиан облачился в траур, а в лагере мусульман по приказу Саладина воцарилось почтительное молчание, к старой финикийской столице направилось судно, уносившее епископа Акры и наиболее знатных баронов уничтоженного королевства.

Новость уже туда долетела. И пока Монферра, стараясь скрыть блеск глаз под полуопущенными веками, вместе с Балианом д'Ибелином ждал судно в порту, Изабелла вдвоем с матерью затворилась в часовне, где она молила небо избавить ее от этой короны. Изабелла боялась ее, как отравленной чаши, и не слушала мягких уговоров Марии, не понимавшей толком, радоваться ей или огорчаться тому, что ее предположения так быстро сбылись.

И все же Изабелле пришлось открыть двери маленького святилища перед архиепископом и, опустившись на колени, поцеловать кольцо на руке, которой он перед тем ее благословил. Затем она внешне спокойно выслушала горестную весть о смерти Сибиллы и известие о том, что ей предстоит взойти на трон, который прежде занимали ее отец и ее брат. Но, когда речь зашла о расставании с Онфруа де Тороном, молодая женщина возмутилась:

— Неужели вы такого невысокого мнения о браке, монсеньор? Я соединена с моим мужем священными узами, которые не может разорвать даже король.

— Почему же, в некоторых случаях может. Королева должна обеспечить продолжение династии. В глазах Церкви это самое главное. А у вас, хотя вы замужем уже семь лет, все еще нет детей.

— Может быть, в этом нет вины Онфруа? Возможно, это я виновата?

Она готова была взять на себя любую вину, приписать себе любой изъян, лишь бы избежать развода, после которого ее неизбежно отдали бы Конраду де Монферра. Она его боялась, а при одной мысли о том, что ждало бы ее в ночь после свадьбы, ей становилось тошно. И потому она намерена была изо всех сил цепляться за Онфруа, который оставался единственной преградой между ней и столь явным вожделением маркиза. Ее муж был неспособен на жестокий поступок, и его любовь походила на спокойную реку, знакомую и предсказуемую, поэтому никаких неожиданностей опасаться не приходилось. Брак с ним стал надежным убежищем, в котором сжигавшая ее великая любовь могла жить тайно, словно тлеющий под пеплом огонь. Но архиепископ Стефан с улыбкой возразил:

— Все женщины вашего августейшего рода плодовиты, и нет никаких оснований для того, чтобы вы стали исключением. Вина — если вообще можно говорить о вине в этой области, где распоряжаются лишь Бог и природа, может быть возложена лишь на сира Онфруа!

— И все же я останусь с ним! Я отказываюсь расстаться со своим мужем и, поскольку одна лишь корона принуждает меня к этому, я, в таком случае, отказываюсь и от короны! Если вам и баронам королевства так хочется сделать своим государем маркиза де Монферра — пожалуйста!

— Перемена династии без всякой связи с той, которая правит с самого начала? Никто на это не согласится!

— В самом деле? А разве такого никогда не случалось? Когда мой дед Фульк Анжуйский стал королем, он прибыл прямо с Запада, и он был Плантагенетом...

— Но он женился на Мелисенде Иерусалимской, и цепь не прервалась. Вы об этом прекрасно знаете, и я прошу вас подумать еще... во имя вашего народа и Всемогущего Господа. Это прекрасно — любить своего мужа, но для королевы на первом месте всегда должен быть трон.

— Я своего мнения не изменю. Впрочем, не в вашей власти расторгнуть мой брак. Такая власть дана только Его Святейшеству Папе...

— А также представляющему его кардиналу Убальдо. Подумайте еще, прошу вас, и помолитесь, помня об этой огромной армии, которая пришла отвоевывать королевство ваших предков, созданное вокруг Гроба Господня. Они терпят жестокие муки в этом лагере, где болезни истребляют тех, кого не убили воины Саладина и горшки с горящей нефтью, которые сбрасывают на них из Акры. И ваша сестра только что скончалась в великих муках. Неужели все это было напрасно? А теперь я вас оставлю...

И архиепископ удалился, оставив сломленную Изабеллу перед алтарем, на котором горели свечи, и от их пламени казалось, будто разноцветные прожилки на малахитовой с золотом дарохранительнице зыблются легкими волнами. В обрушившемся на нее ужасе молодая женщина естественным образом обратилась к Богу. Она чувствовала, что ее окружили, обложили и осаждают, словно Акру, все эти решения, все эти серьезные причины, государственные и нет, а главное — ее преследует отчаянное желание Монферра завладеть ею и заполучить корону. Один Господь мог ее от него избавить.

Он дал ей, по крайней мере, силы для того, чтобы сражаться, и прежде всего — со своей матерью и Балианом, которому она в ярости бросила:

— Отчего же вы не требуете отдать королевство вам, отец? Ваша жена была королевой в куда большей степени, чем когда-нибудь стану я! Почему же не выбрать вдову короля Амальрика?

— Потому что этого сделать нельзя, Изабелла! Этого не допускают законы и обычаи королевства. Здесь управляет порядок первородства.

— Это я и сама знаю! И тут же подчинилась бы, если бы не пытались меня заставить разрушить мой брак! И почему, объясните мне? Потому что мой муж не воинственный человек, потому что он предпочитает мир и...

— Не заставляйте меня снова говорить вам, что он — трус, который боится всего на свете. Я даже не уверен в том, что он настоящий мужчина. Неужели вы могли бы без жгучего стыда видеть его на месте Бодуэна?

— Моя сестра посадила на это место дурачка!

— Но он все же умеет сражаться. Изабелла, вы думаете, я не знаю, как давно он потерял вашу любовь... если она вообще когда-нибудь ему принадлежала. Так почему вы упрямитесь?

— Потому что маркиз внушает мне ужас и отвращение!

И Изабелла рухнула на пол и затряслась в рыданиях.

Несколько дней спустя траурный корабль доставил в Тир кое-как забальзамированное тело Сибиллы, чтобы похоронить ее в соборе — единственном во всем королевстве, какой еще мог ее принять. Если настанет день, когда они отвоюют королевство, они смогут и перенести ее в гробницу на Голгофе...

Тир оделся в черное и последовал за гробом, который рыцари несли по мокрым от тоскливого непрекращающегося дождя узким улицам, нередко спускавшимся уступами. За гробом в траурных одеждах шли немногочисленные члены семьи. Первым следовал муж, не сводя мокрых от слез глаз с золотой короны, лежавшей на королевском знамени, которым был покрыт длинный ящик из душистого кедра.

Изабелла тоже смотрела на этот резной, украшенный камнями обруч, который хотели во что бы то ни стало возложить ей на голову; но она смотрела на него с отвращением, словно предчувствуя, сколько страданий ей придется из-за него вытерпеть. В это мгновение она хотела только одного — продолжать сражаться ради того, чтобы оставить при себе чудесного мальчика с миндалевидными глазами, который мог бы послужить моделью для греческой статуи, но, конечно, не статуи Ахилла или Улисса. И все же она по-прежнему рассчитывала на его ответ, которого не может не последовать, когда вскоре, в парадном зале замка, делегация баронов потребует, чтобы он отказался от нее и удалился. Если Онфруа выкажет такую же решимость, как она сама, никто и ничто не сможет их разлучить...

Роковой час настал, по мнению Изабеллы, слишком быстро, но окружавшие ее воины спешили вернуться в свой ад перед Акрой: сдержанной любезности Саладина, скорее всего, надолго не хватит. Стоя перед этими израненными и утомленными людьми, перед теми, кого она любила, перед архиепископом, она взяла Онфруа за руку и объявила, что станет королевой только в том случае, если он будет королем-консортом. Онфруа, чьи пальцы в ее ладони были ледяными, эхом откликнулся на ее слова, и по залу порывом ветра перед бурей пронесся гневный ропот. Но никто, даже прелат, не успел ответить: могучий рыцарь в коротком плаще с лазоревым с золотом гербом вышел из рядов. Его звали Ги де Санлис, и он принадлежал к древнему роду, восходившему к Карлу Великому. Благородство происхождения позволяло этому доблестному рыцарю и знатному сеньору многое.

В три шага он оказался перед Онфруа, заглянул ему в глаза и торжественно произнес:

— Всякий честный человек имеет право защищать свое имущество и свое дело с оружием в руках. Это я и предлагаю вам сделать. С Божьей помощью докажите самому себе и этому благородному собранию, что вы достойны быть супругом королевы!

И Ги де Санлис спокойно снял латную рукавицу и бросил ее к ногам Онфруа...

Внезапно наступила тишина. Глубокая. Оглушительная, потому что она поглотила все звуки, даже отчаянный стук сердца Изабеллы. Все затаили дыхание. Изабелла выпустила руку мужа, предоставляя ему действовать по собственному разумению. Она с мольбой устремила на него полные слез глаза. Сейчас Онфруа нагнется, поднимет рукавицу, а завтра на парадном дворе сразится с этим незнакомым рыцарем! Он должен это сделать! Он уверял, что так ее любит, он не может ее покинуть, потому что ему... страшно? Господь Всемогущий, не может быть, чтобы он остался стоять неподвижно, глядя на эту стальную руку, ожидающую его ответа. Вот сейчас он...

Нет, он не нагнулся. Напротив, он поднял голову и перепуганно — по-другому и не скажешь — оглядел этих людей, стаей стервятников готовых наброситься на него. Но...

— Нет! — внезапно крикнул он. — Нет, я не стану сражаться! Разведите нас, если хотите, и... не надо мне вашей короны!

Не глядя на побелевшую, как полотно, жену, к которой уже бросилась Мария, чтобы подхватить ее, внук великого коннетабля выбежал из зала и помчался прятаться в доме рядом с собором, а Изабелла, которой Господь милосердно позволил лишиться чувств, опустилась на пол.

Стефания де Милли тоже была здесь, готовая поддержать сына, как она считала, обобранного и ставшего жертвой несправедливости. Она тоже побледнела при виде того, как рухнули все ее надежды, но она была куда более закаленной, чем ее невестка. Ни за что на свете она не позволила бы этим людям, ставшим свидетелями ее позора, заговорить с ней. Ей ни к чему было их сочувствие. Прямо держась под черным покрывалом, которого не снимала со дня смерти Рено, она покинула большой зал и вернулась домой.

Там она молча прошла в свою комнату, послала Жозефу за своим духовником и открыла ларцы и шкатулки, чтобы уладить свои дела. От всего ее огромного богатства у нее остались золото и драгоценности. Она поделила все это на три неравные части: одна предназначалась горстке слуг, которые прибыли с ней из Крака, вторая — сыну, которого она больше не желала видеть, третья — монастырю, куда она намеревалась удалиться. Жозефа не получит ничего, придется ей довольствоваться ожерельем, добытым ценой убийства, к которому Стефания никоим образом не желала быть причастной. Она ни словом о нем не обмолвилась старому священнику, которому исповедалась с тех пор, как прибыла в Тир. Ибо если она и обратилась к Богу в этот страшный час, то не столько из любви к Нему, сколько для того, чтобы навсегда избежать людских взглядов. Пусть сами устраивают свою судьбу, а она не испытывает никаких угрызений совести из-за многочисленных злодеяний, совершенных за свою долгую жизнь. Теперь один лишь Господь казался Госпоже Крака достойным собеседником.

Завтра на рассвете она в одиночестве и пешком отправится в монастырь Святой Каллисты.

name=t21>

Глава 14 Короли и призрак...

Десять дней спустя после смерти сестры Изабелла была коронована архиепископом Акры, заменявшим патриарха, все еще остававшегося в Риме, и стала королевой Иерусалима; а еще двумя днями позже в том же самом соборе, где некогда ее мать обвенчалась с Амальриком I, она стала женой Конрада де Монферра. Наверное, никогда еще невеста в веселом красно-золотом свадебном наряде не казалась такой бледной, а когда она вложила свою руку в руку маркиза, пальцы ее были ледяными.

До последней минуты Изабелла надеялась, что папский посол, кардинал Убальдо, не согласится расторгнуть ее брак с Онфруа, выглядевший безупречным. Но королева Мария и бароны нашли множество причин, которые должны были способствовать разводу: во-первых, возраст Изабеллы ко дню свадьбы, во-вторых, отсутствие согласия родных (даже если его и вырвали силой у больного Бодуэна IV), а главное — принуждение, которому подверглась тогда девочка, потому что из Вифании ее сразу же увезли в Крак. При таких обстоятельствах легату ничего другого не оставалось, кроме как объявить брак Изабеллы Иерусалимской и Онфруа де Торона недействительным. Так что бедняжка оказалась замужем за человеком, которого она не только не любила, но еще и боялась. Последовавшая за этим брачная ночь могла бы отбить всякое желание продолжения у человека, настроенного менее решительно, чем Монферра: прелестное тело, открывшееся перед ним на широкой кровати, застеленной пурпурными простынями, вытерпело его натиск с полным безразличием, а когда он, наконец, выдохся и заснул беспробудным сном, Изабелла, шатаясь, с залитым слезами лицом пришла будить Евфимию, а потом вместе с ней отправилась в пустые в этой ночной час дворцовые бани. Там она долго мылась, словно надеялась стереть со своей кожи мерзкие следы этого соития. Вода была холодной, ее трясло, но после того, как могучая гречанка завернула ее в наспех согретую простыню и растерла так, что едва не содрала кожу, она почувствовала себя лучше и, вернувшись на супружеское ложе, где постаралась как можно дальше отодвинуться от Конрада, смогла, наконец, уснуть.

К несчастью, она не могла прибегать к этому способу каждый вечер, и через три месяца после безрадостной свадьбы Изабелла поняла, что беременна.

Теперь она могла вздохнуть свободнее, потому что ее муж, озабоченный тем, что должен защищать свои права на корону, отправился участвовать в осаде Акры. В самом деле, если местные бароны и некоторые другие считали Изабеллу своей бесспорной королевой, по-другому обстояло дело с сеньорами, которые прибыли с Запада и которых Лузиньяны поспешили привлечь на свою сторону. В их представлении Ги, коронованный в храме Гроба Господня, — пусть рукой своей жены, но все же коронованный, — имел полное право стать преемником Сибиллы. Конрад же никакой короны не получал и намеревался получить ее от крестоносцев. В ту особенно трудную зиму в лагере под Акрой начался голод, и маркиз, нагрузив суда провизией, — не обделив при этом свой славный город Тир! — взял курс на север.

Его прибытие было встречено радостными криками. Несмотря на ужасную погоду, холод и грязь, люди бросались в воду, чтобы помочь как можно скорее разгрузить суда, перетаскать на берег драгоценные запасы.

Вся эта суета не укрылась от внимания шпионов, которых султан содержал в лагере врага, и Саладин тут же отдал приказ перейти в наступление. Франки, застигнутые врасплох, кинулись к своим укреплениям, и завязалось яростное сражение, в которое не преминули вступить люди из Акры: они бросали со стен горящую нефть и крупные камни. Саладину поначалу казалось, что он выиграет это сражение, и так продолжалось до той минуты, пока странное событие все не изменило: в то самое мгновение, когда робкому солнцу удалось пробиться сквозь пелену туч, неизвестно откуда взявшийся рыцарь на великолепном белом коне вылетел во весь опор из-за спины у мусульман; ряды расступались, пропуская его, люди останавливались, застывали в изумлении, смотрели на него с ужасом, потому что этот стремительный всадник мог примчаться только из загробного мира.

В слабых лучах солнца его кольчуга, шлем и оружие сверкали чистым серебром. Шлем был увенчан резной золотой короной, на куртке, надетой поверх доспехов, горел вышитый крест. Всадник притягивал свет, он был окружен таким сиянием, что можно было подумать, будто на выручку христианам явился сам святой Георгий. Его меч, вращаясь, вспыхивал яркими отблесками, но особенно путающим его делала скрывающая лицо белая кисея...

По рядам войска, состоявшего большей частью из простых людей, верящих в чудеса, пробежал испуганный шепот, завершившийся призывом, мольбой:

— Прокаженный король! Он возвращается! Аллах! Аллах!

Однако фантастическое видение никого не ранило, никого не коснулось. Оно молнией пронеслось через окаменевшее войско, вращая мечом, потом скрылось среди лесистых холмов, возвышавшихся над долиной Акры. Несколько всадников погнались за ним, но не нашли; да к тому же солнце внезапно поглотила черная туча, и снова полил дождь.

Эта сцена продолжалась совсем недолго, но франкам этого хватило, чтобы собраться с силами, мамелюкам пришлось иметь дело с храбрыми рыцарями графа Генриха Шампанского, и атака была отбита. Легко представить себе, с какой радостью встретили Конрада де Монферра и привезенное им продовольствие. Пожалуй, единственными, кто ему не обрадовался, были Лузиньяны. Вдовец Сибиллы без промедления дал понять мужу Изабеллы, что намерен оставаться на том месте, на которое возвела его любовь жены, еще немного — и они подрались бы. Спор остановил епископ Бове:

— Предоставим рассудить вас королям, которые вскоре прибудут! Они уже недалеко...

Может быть, это было самое мудрое предложение, хотя палестинские бароны, позабыв о своем европейском происхождении, с недоверием отнеслись к предложению предоставить за них решать их династические споры французскому или английскому королю. Но, поскольку в них очень нуждались, на этом и остановились. Тем не менее Конрад де Монферра больше не покидал лагеря у стен Акры, желая оказаться на месте, когда придется защищать права своей жены, а главное — собственные, и зная, что получит корону лишь в том случае, если Изабелла будет признана безоговорочно и всеми.

Это решение хорошо было, по крайней мере, тем, что избавляло молодую женщину, которую теперь часто тошнило, от присутствия мужа, которого ей в ее состоянии все труднее было выносить по очень простой причине: Монферра, очень о себе заботившийся — он чаще большинства мужчин посещал баню, — обожал духи и злоупотреблял ими. А Изабелла, которая в обычное время и сама их любила, хотя пользовалась ими более умеренно, испытывала такое отвращение к запаху, который распространял ее супруг, что ее начинало мутить, едва в залах, ведущих к супружеской спальне, раздавались его решительные шаги. Так что его отъезд совсем ее не огорчил.

Начиналась зима. Она была суровой, принесла с собой дожди, холода и болезни, и каждый получил свое; меньше всего досталось, пожалуй, жителям Акры, которые могли укрыться в домах, но в обоих палаточных лагерях находиться было тяжело. К тому же бои продолжались, убитых и раненых становилось все больше. Особенно трудно пришлось крестоносцам. Призрачный рыцарь появлялся еще два раза, всегда в решающие минуты, и снова сеял ужас среди мусульман. При последнем его появлении Саладин послал вдогонку своих людей, но безуспешно: рыцарь растаял, словно видение, каким он и был, среди тонувших в тумане деревьев, которыми поросли склоны высоких холмов...

С тех пор его больше не видели. Впрочем, сильное подкрепление было уже на подходе...

В первый день весны в море показалась армада кораблей под французскими флагами. Филипп II, которого уже называли «Августом», привез с собой герцога Бургундского, Гуго III, большое войско, а также Филиппа Эльзасского, того самого графа Фландрского, который вызвал в свое время недовольство Бодуэна IV и который теперь, повзрослев, поумнев и раскаявшись, привел, наконец, свои войска на помощь Святой земле.

Из трюмов своих судов Филипп извлек разобранные на части мощные осадные машины и поднял синий с золотыми лилиями флаг напротив Проклятой Башни — самого надежного укрепления во всем городе. Рядом его механики установили исполинскую катапульту, прозванную «Злой соседкой», которая обрушила на стены град огромных камней. Для того чтобы защититься от нее, осажденные поставили на стене свою машину, которая произвела некоторые разрушения в лагере франков, но не смогла нарушить царившего там отличного настроения. Эту катапульту воины окрестили «Злой кузиной» и продолжали делать свое дело как ни в чем не бывало.

Король без труда поладил с Монферра. Этот двадцатишестилетний Капетинг, рассудочный и политически дальновидный, уже сумевший дать почувствовать крупным вассалам силу своей воли, был в чем-то схож с Монферра, жаждавшим власти и проявившим достаточно ума и дальновидности, чтобы ее добиться. Кроме того, маркиз, женатый на наследнице иерусалимского престола, казался ему наиболее подходящим собеседником для переговоров.

К тому же его конкурент на время выбыл из игры. В самом деле, Филипп так сильно опередил Ричарда Английского, потому что последний, несколькими днями позже него покинувший Мессину, где оба перезимовали, увидел, как судно, на котором плыли его сестра и его молодая жена, Беранжера Наваррская, буря выбросила на берег острова Кипр. Островом в то время правил византиец Исаак Комнин, настроенный к франкам враждебно и поддерживавший какие-то связи с Саладином.

Поскольку выброшенные на берег суда встретили неласковый прием, Ричард высадил на остров свои войска, напал на Исаака, разбил его под Тремифусой, взял его в плен и хозяином вступил в столицу Кипра Никосию, завладев таким образом всем островом... Узнав об этом, Ги де Лузиньян тотчас отплыл на Кипр, чтобы рассказать Ричарду о своем положении и настроить его против Конрада де Монферра и его сторонников. Ему это удалось. Ричарда привели в восторг статность и красота Ги, и он пообещал ему свою полную и безоговорочную поддержку. С ним всегда было так. Ричард переходил от самой черной ярости к отроческому увлечению, и это, наряду с почти полным отсутствием политического чутья, было ахиллесовой пятой безрассудно храброго человека, легендарного воина, должно быть, величайшего воителя своего времени.

Когда английские львы присоединились у Акры к французским лилиям, Филиппу Августу пришлось призвать на помощь все свои дипломатические способности, чтобы совместная осада, которую им предстояло вести, не превратилась в династические раздоры — поскольку Ричард высокомерно дал понять, что намерен отстаивать права Ги. Филипп тем более заслуживал похвалы как дипломат, поскольку отношения между ними были не из лучших. Прежде, в те времена, когда Ричард, спасаясь от гнева отца, Генриха II, жил при французском дворе, они были дружескими и даже сердечными, но испортились после того, как Ричард занял на престоле место Генриха. Он сделался герцогом Нормандским и должен был дать клятвенное обещание верности королю, решительно настроенному отстаивать целостность своего королевства, стараясь при этом как можно больше расширить его границы. Кроме того, Ричард, который в течение долгих лет был помолвлен с единокровной сестрой Филиппа Алисой Французской (девушка воспитывалась при английском дворе), отказался на ней жениться, и его вполне можно понять: его невеста — несомненно, ее к этому принудили! — стала любовницей его отца Генриха, воспылавшего к ней бешеной страстью. Филипп еще мог смириться с тем, что сестру отослали домой; но пока он зимовал в Мессине, ему пришло в голову самому жениться на Жанне, сестре Ричарда и вдове короля Сицилии, а Ричард, не желая считаться с тем, насколько обеим странам пошел бы на пользу такой союз, грубо отказал. Выслушав отказ, Филипп покинул Мессину с мыслью когда-нибудь отплатить бывшему другу за оскорбление. И неуместное заявление Ричарда еще более укрепило его в намерении встать на сторону Изабеллы, Конрада и местных баронов. Пусть Ричард связан узами родства с Лузиньянами, но сам он точно так же связан с Монферра. Ему хватило благоразумия ответить на этот вызов кратко:

— Возьмем для начала Акру, а там посмотрим!

И он продолжал обстреливать стены, что начинало приносить плоды, а Ричард занял позицию с противоположной стороны, напротив Мушиной башни, сооружения, выдвинутого в море. Бесспорно, появление их обоих оживило разношерстную армию, которую заметно проредили атаки Саладина с одной стороны и стрелы и горшки с горящей нефтью, которыми осыпали их осажденные, с другой, — да еще ко всему этому добавились эпидемии. Прибытие Филиппа дало первый толчок, а появление прославленного Ричарда Львиное Сердце окончательно укрепило боевой дух воинов.

Второго июля «Злая соседка» наконец-то пробила брешь в стене рядом с Проклятой Башней, и Филипп, который, стоя рядом со своей катапультой, стрелял из арбалета как простой солдат, отдал приказ начать штурм и сам устремился к городу, но ворваться в него не смог: Саладин лично повел войска в наступление на него, и Филиппу пришлось вернуться, чтобы отбить это наступление. В Акре воцарилось уныние: осажденные послали к султану почтового голубя с сообщением, что они совсем выдохлись и долго не продержатся. Саладин тотчас начал новую атаку, которая оказалась неудачной. Тем временем Филипп Август снова начал штурм Проклятой Башни, но на этот раз войсками командовал Обри Клеман, маршал Франции, который поклялся взять Акру или умереть. Однако вес солдат оказался слишком велик для приставленных у бреши лестниц, они сломались, и Обри Клеман был убит на глазах у своего молодого короля, который смотрел на все это, не скрывая слез.

Тем не менее Акре был нанесен смертельный удар. Одиннадцатого июля, после яростной атаки англичан, город запросил пощады, а на следующий день сдался. С холма, на котором стоял его большой желтый шатер, Саладин мог видеть, как падают знамена ислама, на место которых христианский воин тотчас водружает флаги христианских королей. Этим воином был Конрад де Монферра...

Однако султан не свернул лагеря. Ему надо было выкупить жизнь тех приблизительно трех тысяч уцелевших, которые больше двух лет сохраняли для него Акру и которые теперь, согнанные в лагерь победителей, ждали, чтобы, воздав им почести как истинным героям, решили их судьбу. Условия выкупа продиктовал Ричард. Филиппа сломили нестерпимый летний зной, усиливший вонь от всех этих трупов, которые негде было хоронить, и миазмы болезни, которую привела за собой смерть. Его трепала лихорадка, он обливался потом и стучал зубами, вскоре все его большое тело начало шелушиться, и ему пришлось несколько дней безвылазно провести в палатке. Ричард, который тоже был болен, но не так тяжело, воспользовался этим, чтобы утвердиться в качестве бесспорного предводителя крестового похода. Он вел себя по отношению к товарищам по оружию вызывающе и даже высокомерно, гордость толкала его на неприглядные поступки: после того как Монферра поднял над Акрой знамена королей, герцог Леопольд Австрийский, имевший как государь на это полное право, велел добавить к ним свой флаг... который Ричард прилюдно велел сорвать и бросить в отхожее место[86].

Английский король потребовал заплатить огромный выкуп — двести тысяч золотых динаров, а кроме того, освободить две с половиной тысячи франкских пленных и вернуть Истинный Крест.

Филипп, хоть и был болен, не упускал из виду интересов своего кандидата и той, кого считал истинной королевой Иерусалима, хотя никогда ее не видел. Изабелла была на сносях и не могла покидать Тир, тогда как сам Филипп не мог покинуть Акру. Он, как мог, сражался с Ричардом, опираясь на поддержку местных баронов. Образовались два лагеря, готовые схватиться в рукопашной. Надо было искать выход. Английский лагерь куда меньше пострадал от осады и ее последствий. Он бессовестно пользовался популярностью Ричарда у войск, и его мнение восторжествовало: Ги де Лузиньян оставался королем Иерусалима. Филипп Август, собравшись с силами, заставил англичан пойти на компромисс: Конрад де Монферра взойдет на престол после смерти Ги де Лузиньяна. Нельзя сказать, чтобы Монферра сделали большой подарок: Ги было тогда всего тридцать пять лет, Конраду — сорок, но в те трудные времена не всегда первым умирал тот, кто старше.

Когда это дело было улажено, Филипп Август объявил о своем отъезде. Это вызвало негодование у англичан, которые сочли его дезертиром. Монферра и его сторонники поняли это решение, хотя и сожалели об отъезде Филиппа. Король Франции не излечился от своей жестокой лихорадки. Он не хотел таким молодым, да еще в то время, когда его прекрасное королевство так в нем нуждалось, сложить кости в земле, которая, на его взгляд, была уже не такой святой. Однако ради славы Божией он совершил благородный поступок, оставив приведенное им войско воевать дальше под командованием герцога Бургундского. Третьего августа королевский корабль покинул город, который снова теперь назывался Сен-Жан-д'Акр, и взял курс на Запад. В тот же день Изабелла в своей спальне замка в Тире родила девочку, которую назвала Марией...

Филипп Август даже не стал дожидаться ответа Саладина насчет выкупа пленных. Надо сказать, что этого ответа ждали довольно долго, но местные жители не видели в этом ничего особенного, они, можно сказать, с рождения привыкли к тому, как ведутся дела на Востоке. Саладин, щедрый и великодушный, готов был очень дорого заплатить за жизнь доблестных воинов, защищавших Акру, но он любил сам ритуал торга. Этого не мог стерпеть надменный Ричард, и Филипп совершил ошибку, предоставив действовать английскому королю. Если бы он был на месте, то непременно воспользовался бы своим авторитетом и помешал совершиться тому преступлению, на которое пошел Ричард Львиное Сердце. Гордость последнего не мирилась с восточными обычаями, он решил, что его хотят обмануть, или, по меньшей мере, Саладин над ним насмехается. Двадцатого августа он велел собрать три тысячи воинов у городских стен и приказал перерезать горло «всей этой своре»!

Расплатились за эту бойню франкские пленные — они заплатили жизнью за необдуманную жестокость английского короля. Саладин известил, что отныне пленных брать не будет. Что касается Истинного Креста — его отослали в Дамаск и засунули в чулан. На этот поступок, странный для мусульман, признававших Христа одним из пророков, мог бы пролить свет лишь Тибо де Куртене, но где он был и жив ли рыцарь вообще?

Однако Ричард Львиное Сердце, ничего не смысливший в политике, воевать умел. Он не хотел возвращаться с победой, которую не только он один одержал, поэтому решил отвоевывать королевство. Почти насильно оторвав войско от наслаждений Акры (едва не погибший от жажды город успел уже оправиться), он двинул его к югу. Армия находилась в полной боевой готовности, герцог Бургундский и прочие правители сошлись на том, что руководить боевыми действиями они предоставят Ричарду, как наиболее талантливому полководцу.

Госпитальеры и тамплиеры следовали за войском. Последние, сильно поубавившиеся в числе и обесчещенные поступками Жерара де Ридфора (пусть и погибшего у стен Акры), были благодарны Ричарду за то, что он дал им нового магистра в лице своего друга Робера де Сабле, которого король очень любил, потому что тот, как и сам он, был трувером, ему нравилось петь и сочинять песни. Робер был дважды женат, оставил в Европе сына и двух дочерей, а обет дал, только уже прибыв в Акру. Но его мудрость, отвага и безупречная честность были известны всем, и тамплиеры, которых почти не осталось, встретили его с огромной радостью. Кроме того, он сумел сохранять дисциплину и благоразумие в начинающемся походе, чтобы как можно скорее заставить позабыть о прежних ошибках. Как и раньше, тамплиеры шли впереди. Госпитальеры, все еще очень могущественные под руководством Гарнье Наблусского, сохранившие укрепленный замок Маргат, а главное — неприступный Крак де Шевалье в Ливанских горах, следовали арьергардом.

Армия выступила двадцать третьего августа и двинулась вдоль берега по направлению к югу. Идти под палящим солнцем было трудно, кусты и травы поднимались так высоко, что хлестали пеших по лицам и щекотали ноздри коням. Приходилось к тому же и отражать короткие набеги мамелюков Саладина, которые нападали на них, не доводя дело до сражения по всем правилам, но навязывая трудные и изнурительные перепалки. Турки следовали по суше путем, соответствовавшим тому, каким двигались по морю суда крестоносцев. Так продолжалось до 7 сентября, когда, наконец, под Арсуфом завязался бой.

Франки сломили там сопротивление Саладина и открыли себе дорогу на Яффу; город они нашли лежащим в развалинах, но зато вокруг росли обильно плодоносящие деревья: у них были теперь гранаты, инжир и оливки, а также виноград. Да и флот, стоящий на якоре в порту, снабжал их продовольствием. Саладин же удалился в Иерусалим, разрушив перед тем стоявшие поблизости крепости и оставив за собой выжженную землю. И тогда Ричард остановился в приветливой долине Шарон и провел там четыре месяца, не решаясь вести армию к чередованию бесплодных гор и тесных ущелий, за которыми был Иерусалим. Призрак хаттинского сражения, о котором Ричард раз за разом просил рассказать ему во всех подробностях, являлся ему по ночам. Кроме того, он не сумел снискать расположение французов, которыми командовал герцог Бургундский, а его собственные войска начинали проявлять нетерпение. Конечно, Ги де Лузиньян ни на шаг от него не отходил, но Ричарду потребовалось совсем немного времени для того, чтобы понять, чего на самом деле стоит этот слишком красивый человек. Познакомился он и с Онфруа де Тороном, которого привела к нему надежда снова увидеть жену. Что же касается Конрада де Монферра, недовольного тем, что он оказался всего-навсего наследником престола, то он обиделся и заперся в Тире... с Изабеллой!

Возвращение мужа — да еще к тому же и недовольного! — не принесло молодой матери никакой радости. Падение Акры и пыл, с которым Монферра намеревался отстаивать свои права на корону жены, позволяли ей надеяться на спокойные осень и зиму. Тир, надежно охраняемый и, кроме того, располагающий мудростью Балиана, вернувшегося в город, чтобы залечить рану, полученную во время последнего штурма, не очень-то нуждался в своем сеньоре, а Изабелла — и того меньше!

Она с первой минуты, как только ей положили девочку на руки, влюбилась в свою крошку. Добрая фея постаралась избавить ее от свойственной многим новорожденным неприглядности, Мария была прелестным младенцем, пухленьким и гладким, с легкими, словно птичий пух, темными волосами над хорошеньким личиком. Молодая мать, как и все окружающие, не могла налюбоваться на своего первенца. Королева Мария, Евфимия, придворные дамы, младшие сестры Изабеллы — особенно Хелвис, только что ставшая женой Рено Сидонского, — все были без ума от малышки. Особенно это касалось Хелвис. Она вышла за бывшего мужа Аньес де Куртене по любви, зародившейся у нее с детства, а Рено этот брак с юной особой принес обновление, похожее на дуновение весны, столь драгоценные для сорокалетнего мужчины. Когда-то он любил Аньес, но из-за ее беспутного поведения очень скоро к ней охладел. Большие восхищенные глаза шестнадцатилетней девочки вернули ему уверенность в себе и веру в любовь. И Балиан д'Ибелин охотно отдал младшую дочь своему другу и соратнику по оружию. С самого рождения Марии молодая жена Рено почти не отходила от ее колыбели.

— Вот поглядите, какой чудесный ребенок может получиться у мужчины в возрасте моего мужа! — твердила она. — Если я хочу, чтобы у меня был такой же, мне надо почаще внимательно смотреть на этого младенца!

И все вокруг смеялись. Но с возвращением Конрада смех затих. Он едва взглянул на девочку, совершенно равнодушную к его высочайшему присутствию и сосредоточенно спавшую в своей колыбели, плотно сомкнув веки и чуть приоткрыв губы в легкой улыбке.

— Девочка! — пренебрежительно бросил он. — А я так ждал мальчика, который поддержал бы мои права, когда Лузиньян наконец-то убрался бы!У нас девочки получают те же права, что и мальчики! — запротестовала возмущенная Изабелла. — Разве не лучшее доказательство этого то, что бароны признали меня королевой? А вот о вас этого не скажешь. А если вы недовольны — давайте разведемся, и ищите себе другую жену!

Ее гнев остудил негодование маркиза. Меньше всего ему хотелось делать ее своим врагом сейчас, в это сложное время. Тем более что он желал ее все так же сильно, как и раньше, и даже сильнее, потому что, став матерью, она восхитительно расцвела. И Монферра присмирел.

— Прошу вас простить меня, дорогая! Вы правы: главное, чтобы наш брак приносил плоды и чтобы все это видели. У Лузиньяна теперь нет жены...

— Но он может жениться снова, — вмешалась Хелвис, которая ненавидела маркиза и совершенно не давала себе труда это скрывать. — Он красавец-мужчина, и в желающих занять место Сибиллы недостатка не будет!

— В постели, наверное, да, а вот у алтаря — это другое дело. Этому никудышному королю следовало бы жениться на принцессе, но ни одна из них не согласится пойти за него, зная, что ее потомству ничего не достанется, поскольку по соглашению наследником престола стал я. И какая же коронованная девчушка захочет, чтобы я стал ее сыном?

Он сам засмеялся своей шутке, но никто его не поддержал. Изабелла была обижена его равнодушием к маленькой Марии. Однако Конрад, сознавая, какое ужасное впечатление он произвел, и раскаиваясь в своем поступке, изо всех сил старался загладить обиду. Ему хватило такта не домогаться жены; впрочем, и врачи запрещали близость до тех пор, пока она не оправится после родов: девочка была чудесная, но молодой матери она досталась нелегко, и надо было дать ей время полностью восстановить силы, прежде всем зачинать столь желанного сына. Конрад искал утешения у красавицы-пизанки по имени Маргарита, первенствовавшей среди куртизанок Тира.

Эта теплая зима была особенно приятной для Изабеллы, словно коконом защищенной своей любовью к дочери и заботой о ней, а кроме того, возвращением своих прежних грез. Эрнуль де Жибле, вернувшийся в замок вместе с Балианом, проводил с ней много времени, читал ей стихи и пел девочке. Молодой женщине было с ним хорошо. Среди прочего он упомянул о рыцаре под белым покрывалом, чьи мимолетные появления сеяли ужас в рядах врага, уверенного, что имеют дело с прокаженным королем. Изабеллу восхитил, но не очень удивил этот рассказ. После чудесного исцеления Арианы на могиле Бодуэна она уверилась в том, что после долгой агонии, которой завершилась жизнь ее брата, Господь причислил его к сонму блаженных. И теперь она обращалась к нему в кратких, наполовину благочестивых, наполовину родственных молитвах, прося его за тех, кого любила: прежде всего за свою дочь, но также и за мать, сестер и отчима... и за того, кто пропал, затерялся во тьме за городскими стенами зимним вечером, и чей образ неотступно преследовал ее по ночам, заставляя проливать слезы.

Только с Хелвис, ставшей ее наперсницей, она осмеливалась говорить о Тибо, зная, что та его очень любила, восхищалась им и с великолепным оптимизмом, делавшим ее столь драгоценной собеседницей, отказывалась вычеркивать его из числа живых.

— Он такой сильный, такой отважный, такой искусный в сражениях и во всем, за что ни возьмется, что мне трудно поверить, что людская злоба способна довести его до такого тяжелого положения, от которого может избавить только смерть.

— Хелвис, ему не оставили никаких возможностей. И он еще должен был благодарить за то, что избежал костра! Что его не покарали за преступление, в котором он неповинен!

Хелвис и слышать ничего не желала и только качала белокурой головкой, а между тонких бровей у нее залегала упрямая складка.

— Я считаю, что он способен выпутаться из самого трудного положения, и вместо того, чтобы оплакивать его, вам, сестрица, следует молиться о том, чтобы когда-нибудь снова его увидеть, потому что, если он жив, ничто его не остановит, не сможет помешать ему вернуться к вам. Какая вы счастливая, Изабелла, что вас любят такой великой любовью! Я думаю, если бы я так сильно не любила своего мужа, то обязательно полюбила бы мессира Тибо.

— Какое удовольствие слушать вас, милая моя! Вы способны вернуть мужество и беспросветно отчаявшимся. Мне так хотелось бы верить вам!

— Но ведь вы мне верите, даже если отказываетесь это признать, и я скажу вам почему: я уверена, что в самой глубине вашей души тихий голосок, какое-то неясное чувство, ощущение подсказывают вам, что он все еще жив.

— В таком случае это очень слабый голосок, потому что я ничего не слышу.

— Может быть, но, если бы его не было совсем, вы впали бы в полное отчаяние. Когда два сердца соединены так прочно, как ваше сердце и сердце Тибо, и одно из них перестает биться, другое начинает это мучительно ощущать, оно начинает томиться и жаждать смерти. Надеюсь, с вами этого не происходит?

— Нет. Благодаря Марии. Но маркиз жаждет сына, и стоит мне подумать, что придется снова и снова терпеть близость с ним, хочется, чтобы моя жизнь поскорее закончилась.

— Почему бы не его? Он на двадцать лет старше вас, у него много врагов, и, может быть, ему придет в голову, что пора ему снова поучаствовать в сражениях. Мне кажется, без этого никак не обойтись, если он хочет получить корону. Иначе, когда настанет час победы, всю выгоду из нее извлечет Ги де Лузиньян.

Однако до победы было еще далеко. Армия крестоносцев, несмотря на великолепную победу при Арсуфе, застоялась в окрестностях Яффы и пала духом. Дело в том, что после Акры настроение было уже не таким боевым. Дважды войска трогались с места и приближались на пять лье к Иерусалиму, так что город уже был виден, и тогда волнение достигало предела, как во времена Первого крестового похода, когда Готфрид Бульонский и его люди увидели перед собой Святой город. Но времена изменились. Саладин собственной персоной был в городе, он усилил там оборонительные укрепления, а чтобы помешать франкам закрепиться на подступах к Иерусалиму, превратил его окрестности в пустыню. После нескольких блестящих подвигов, совершенных во время единичных боев, Ричард Львиное Сердце прислушался к советам госпитальеров и тамплиеров, а также своих баронов и вступил в переговоры с Саладином. По своему обыкновению ни в чем не зная меры, он дошел до того, что предложил свою сестру Жанну, которую отказался выдать за Филиппа Французского, в жены Малику аль-Адилю, брату султана: ему представилось, что чета могла бы править Иерусалимом, потому что в этом случае мусульмане удержали бы свое господство, одновременно предоставив христианам не только доступ к Святым местам, но еще и достаточно обширные привилегии.

Для баронов Святой земли это предложение было оскорбительным: получалось, что король, поклявшийся отвоевать Гроб Господень, решил смешать кровь своего рода с вражеской, с кровью врага, который захватил Иерусалим и сбросил наземь его кресты? К счастью для Ричарда, все закончилось очень быстро: Жанна категорически отказалась выйти замуж за мусульманина.

— Я — вдова короля и дочь короля, а вы хотите сделать меня женой неверного, чей гарем, должно быть, и без меня полон... И это после того, как вы отказали в моей руке королю Франции? Братец, мне кажется, вы потеряли рассудок! Никогда, слышите? Никогда!

И вот наступил апрель 1192 года, месяц, в котором произошли события, таким странным образом повлиявшие на жизнь Изабеллы.

Недовольство баронов, вызванное необычным брачным проектом английского короля, росло, к ним присоединились некоторые военачальники крестоносцев, например, Гуго Бургундский. А Ричард тем временем велел всем идти к Аскалону, который он отвоевал и где теперь восстанавливал крепостные стены. Там он попросил их раз и навсегда решить спор между Ги де Лузиньяном и Конрадом де Монферра. Кого из этих двоих они хотят видеть своим владыкой?

Ответ не слишком его удивил: он давно утратил всякие иллюзии — если допустить, что они у него когда-нибудь были, — насчет того, чего стоил его кандидат. Конрад де Монферра был выбран собравшимися почти единодушно и стал королем Конрадом I Иерусалимским. В Тир было отправлено посольство для того, чтобы сообщить ему эту новость и предложить готовиться к коронации в Сен-Жан-д'Акре.

Новый король, словно нектаром богов, упивался своим триумфом в Тире, празднично освещенном до самых крепостных стен и до мачт украшенных флагами судов, плясавших на волнах в порту, как плясал народ на площади. Наконец-то его дело победило, наконец-то его оценили по достоинству, и не все ли равно, если англичанина, считавшего себя хозяином, к этому принудили! Значение имел только результат: теперь все равные ему пришли к согласию и вручили ему судьбы королевства, подхваченного на краю пропасти. Сознавая, чего он стоит, — «человек наиболее достойный благодаря своей осторожности и своей храбрости», — он чувствовал, что сможет оправдать огромные надежды этой вверившейся ему христианской земли.

— Я отстрою заново королевство ваших предков, душа моя, — очень серьезно сказал он Изабелле, которая смотрела на него, лежа в постели с пурпурным пологом. — Я посвящу этому все свои силы, все свои старания, потому что я научился любить эту землю, принадлежащую вам по праву рождения. И в этом я клянусь вам, как поклянусь в этом перед Богом, когда архиепископ возложит корону на мою голову. Вместе с вами, если вы этого захотите, мы совершим великие дела ради вящей славы Божией и ради блага наших подданных!

Продолжая говорить, он отошел от окна, через которое смотрел на ликующий город, и, приблизившись к кровати, опустился рядом с ней на колени, устремив свой орлиный взор в глубину синих глаз своей молодой жены.

— Наш брак не дал вам счастья, — вздохнул он. — Я знаю, что вы меня не любите и, наверное, не полюбите никогда, и сожалею об этом, потому что я люблю вас. Конечно, по-своему, что не совпадает с вашими представлениями о любви. Но... я хотел бы завоевать, по крайней мере, ваше уважение, хотел бы, если вы не можете быть счастливы, чтобы вы хотя бы могли гордиться тем, что вы — моя королева. Я предлагаю вам великую судьбу. Хотите ли вы принять ее, честно и с полным доверием?

Изабелла немного помолчала, вглядываясь в этого человека, которого с первого взгляда безотчетно возненавидела, не догадываясь о том, что за его неумолимой жестокостью и отталкивающей гордыней скрывалось глубокое и искреннее стремление к величию. Она увидела будущее, которое может открыться перед ней, если только она постарается заглушить голос своего сердца. В эту минуту Изабелла поняла, что не имеет больше права к нему прислушиваться, если только речь не идет о ее детях — маленькой Марии... и о том, кто только что дал знать о себе. С задумчивой улыбкой она протянула Конраду обе руки:

— Будьте уверены, супруг мой, что я буду вам верна и всегда готова трудиться бок о бок с вами, повинуясь вам, на благо нашего народа и ради его будущего. И ради наших детей. Возможно, к осени у нас будет сын, которого вы так ждете!

— Вы беременны? Это правда?

— Мне кажется, сомнений уже не осталось. Я узнала об этом сегодня утром.

Монферра уткнулся лицом в нежные ладони, которые так и не выпустил из своих рук.

Спасибо! — прошептал он. — Спасибо, милая моя королева, за ту великую радость, которую вы мне дарите!

Изабелла почувствовала, как по ее ладоням струятся слезы этого железного человека.

Начались приготовления к коронации и бесконечные поездки туда обратно между Тиром и Акрой. Конрад уже дважды побывал там, чтобы присмотреть за убранством собора и покоев, в которых должны были поселить его новый двор и благородных гостей: ожидался сам Ричард и предводители крестового похода.

В тот вечер — 28 апреля, за день до отъезда, — Изабелла, немного утомленная, потому что ей пришлось почти весь день провести на ногах, примеряя королевские наряды, ушла в купальню и провела там очень долгое время, позабыв даже выйти к ужину. Она так долго не появлялась, что ее супруг, потеряв терпение, но все же снисходительно попросил Хелвис передать ей: пусть продолжает купаться, сколько ей будет угодно, он же отправится к епископу Бове, с которым завязал дружбу во время осады Акры, на ужин.

Бывший маркиз де Монферра не питал особого расположения к представителям Церкви, но этот епископ мало походил на других. Филипп де Дрё, брат графа Роберта II и внук французского короля Людовика VI Толстого, был необычным прелатом. Этот статный тридцатидевятилетний мужчина, воинственный и наделенный невероятной жизненной силой, облачился в сутану лишь из-за своего положения младшего в семье, да и то надевал ее редко, явно предпочитая кольчугу. Этот французский пэр, получивший миропомазание в Реймсе, был одним из тех увенчанных шлемом епископов, каких не так уж мало было в те времена и которые, не пренебрегая своим религиозным долгом, более того — движимые глубокой верой, — умели истолковать учение Христа по-своему и были не прочь сразиться с неверными, как только представлялся такой случай. Святая земля не была для него неведомой землей.

В 1178 году, двадцатипятилетним, он, узнав о блестящей победе прокаженного короля при Монжизаре, в порыве восторга отправился в крестовый поход. Но Иерусалим не успел им полюбоваться, поскольку, едва прибыв, он в битве при Панеасе попал в плен и был, бог знает почему, отправлен в Месопотамию, куда увез его с собой донельзя обрадованный такой ценной добычей эмир. В плену он пробыл недолго, поскольку сумел заплатить немалый выкуп, который с него потребовали, и вернулся во Францию.

Бедственное положение Иерусалимского королевства и осада Акры заставили его снова пойти воевать, но после отъезда Филиппа Августа он отказался признать своим командиром английского короля, которого ненавидел всей душой, как и почти все английское, а потому поселился у своего друга Монферра и стал ждать дальнейшего развития событий.

— Ричард не дойдет до Иерусалима, — предрекал он. — Все, чего он хочет, это показать всем, и в первую очередь — Саладину, что он — единственный достойный его противник.

Восшествие Монферра на престол его сильно обрадовало, поскольку было неугодно Ричарду. В тот вечер два друга весело проводили время за ужином, празднуя грядущее событие, но очень уж долго засиживаться не стали, потому что на следующий день надо было отправляться в Акру.

Филипп не пошел провожать Конрада: от его дома до замка было рукой подать. Монферра пришел пешком, по-соседски. Кроме того, он любил в одиночестве прогуливаться по улицам Тира, а эта весенняя ночь была уже по-летнему теплой и светлой. Внезапно к нему приблизились два человека добродушного вида и протянули ему прошение, которое он без всякой опаски принял, на радостях готовый оказать любую милость и дать любое позволение. Но, пока он читал бумагу, один из этих двоих вонзил ему в грудь кинжал. Коротко вскрикнув, Монферра рухнул замертво, а убийцы быстро скрылись из виду.

Кто-то, ставший свидетелем преступления, поднял тревогу, и преступники были схвачены, не успев добраться до убежища, если, конечно, оно вообще у них было. И в самом деле, они позволили себя схватить, не оказав сопротивления и с полным равнодушием к ожидавшей их участи. Балиан д'Ибелин, к которому их привели, не прибегая к пыткам, дознался, кто они такие. Эти люди были так называемыми гашишинами, или хашишинами[87], чьим хозяином был почти фантастический, странный и пугающий персонаж, которого называли Горным Стариком и чье окутанное легендами имя внушало на Востоке повсеместный страх.

Примерно за столетие до этого в зороастрийской Персии появилась организация исмаилитов, проповедовавших, что Бог, недоступный для мысли, может проявиться только через всемирный разум. Это учение зародилось в Аламуте, неприступной крепости в горах Рудбар, куда могли проникнуть разве что орлы. Горным Стариком был в то время пророк и прорицатель по имени Хасан ибн Сабах, посвятивший свою жизнь непримиримой борьбе с ортодоксальным исламом. В начале своего правления Саладин едва избежал под Алеппо кинжалов его наемных убийц: секта и в самом деле переместилась из Ирана в Сирию под предводительством ребенка, которого Хасан ибн Сабах сделал своим учеником. Из своего логова в горах Ансария Рашид эд-Дин Синан, новый Горный Старик, мог по своему усмотрению натравливать на любое королевство своих приверженцев, доведенных до исступления с помощью гашиша.

«Старик держал при своем королевском дворе юношей из своей страны от двенадцати до двадцати лет, желавших стать воинами. Он давал им выпить снадобье, которое тотчас их усыпляло, потом приказывал перенести их в свой сад. Они оказывались в таком прекрасном месте, что верили, будто и впрямь попали в рай. Дамы и девицы ублажали их целый день, так что, достигнув исполнения всех желаний, они никогда по собственной воле не ушли бы оттуда... И когда Старик хотел убить знатного сеньора, он говорил им: «Идите и убейте такого-то человека, а когда вы вернетесь, мои ангелы снова отнесут вас в рай...» И потому они исполняли его приказания, не боясь гибели, желая вернуться в рай. И таким образом они по приказу Старика убивали всех, кого он велит...»[88]

Вот этот-то человек и приказал убить Конрада де Монферра...

Филипп де Дрё лично пришел сообщить Изабелле о событии, которое для королевства, едва начавшего восстанавливаться, стало настоящей катастрофой. Он рассказал, кем был нанесен удар, но Изабелла не могла этого понять, потому что на первый взгляд убийство и впрямь казалось необъяснимым.

— Горный Старик — враг Саладина, и потому не может быть врагом моего супруга. Я знаю, что некогда мой высокочтимый отец, король Амальрик I, поддерживал с ним почти дружеские отношения, и его преосвященство Гийом Тирский отзывался о нем с уважением. Так зачем ему совершать это убийство?

— Боюсь, — вздохнул епископ Бове, — причина достаточно гадкая. Некоторое время тому назад Монферра захватил, ограбил и потопил большое торговое судно, принадлежавшее Старику. Тот дважды требовал вернуть ему судно, груз и команду или, по крайней мере, возместить ущерб, но ваш супруг не верил, что этот человек, в котором он видел прежде всего легенду, может быть опасен. В ответна требования Старика он лишь пожимал плечами. Не мне вам рассказывать, каким он был строгим и непримиримым.

— Да, я это знаю. Когда он гневался, то неспособен был рассуждать ясно и мудро, как ему было свойственно. Именно потому, что мне объяснили, каким великим королем он мог стать, я согласилась выйти за него замуж. Неужели, — с горькой улыбкой добавила она, — мне, ничего не понимающей в политике, теперь придется править одной? Или же корона вернется к Ги де Лузиньяну, которого это убийство, должно быть, очень обрадовало?

— Об этом и речи быть не может, госпожа моя. Ассамблея баронов и слышать о нем не хочет.

— И что же будет?

На этот последний вопрос Филипп де Дрё не знал, что ответить. Не мог на него ответить и Балиан д'Ибелин, да и никто в окружении молодой вдовы. Пришлось ждать пять дней, до тех пор, пока не похоронят Конрада, так и не успевшего побыть королем. Среди огромного стечения народа, опечаленного и обеспокоенного своим будущим, Изабелла под траурным покрывалом следом за гробом прошла через весь убранный черными полотнищами город до церкви Святого Креста, где предстояло покоиться ее супругу. Горя она не чувствовала, она не любила Конрада и не могла его оплакивать, даже притворно. Лицо Изабеллы под длинным покрывалом было сухим, но бледным от снедавшей ее тревоги. Какое будущее ждет ребенка, которого она носит под сердцем? Дадут ли ему время вырасти, если это окажется мальчик? Или он погибнет через несколько месяцев, как маленький Бодуэн, чье существование мешало тем, кто имел свои виды на королевский трон? Кому же он может помешать, этот ребенок, кроме Лузиньяна, которого, как ее уверяли, опасаться больше не приходилось? У старого маркиза де Монферра, кроме Конрада и Гийома, отца Бодуэна, было еще двое сыновей: Бонифас — старший — и Ренье. Не попытается ли один из них завладеть шатким наследством? Задаваться этими вопросами было совершенно бессмысленно, но от них становилось страшно.

На следующий день после погребения в порт вошли военные суда. На мачте того, который возглавлял флотилию, красовались английские львы, они трепетали под утренним ветром, золотые на алом фоне...

Вскоре в парадный зал замка с затянутым черным крепом орлом Монферра, быстро шагая, вошел Ричард и направился к Изабелле, которая ждала его, сидя в королевском кресле. Рядом с ней были мать, по-прежнему красивая, но с годами ставшая более величественной, и обе сестры, Хелвис Сидонская и Маргарита, помолвленная с Гуго Тивериадским. Мужчины, за исключением епископа Бове, расположились немного ниже. Так пожелала Изабелла, решившая выдвинуть на первый план женщин своей семьи, чтобы дать понять английскому королю: пусть корона ей досталась от отца, но сейчас она принадлежит женщине, и эта женщина не намерена позволять диктовать ей, как она должна поступить... И речи не могло быть о том, чтобы выглядеть слабой в глазах человека, который был врагом Монферра.

Она смотрела, как приближается к ней этот могучий, белокурый и надменный Плантагенет, ее родственник по крови, и встала только тогда, когда он оказался у подножия трех широких ступеней, ведущих к трону. Изабелла, стоя на последней из них, молча протянула Ричарду руку без колец, выглядывающую из длинного черного шелкового рукава.

Намерение Изабеллы продемонстрировать свою независимость было слишком явным, и загорелые щеки англичанина стали пунцовыми. Он притих, но все же склонился над этой рукой, покоренный одновременно суровой и околдовывающей серьезностью взгляда ее огромных и бездонных синих глаз. Затем раздался его громкий, звучный голос:

— Госпожа моя и кузина, я пришел передать вам соболезнования баронов Востока и Запада, огорченных и возмущенных жестокой гибелью вашего супруга накануне дня его величайшего торжества...

— Примите мои уверения в том, что я очень признательна вам, господин мой кузен, вам и всем тем, чьим посланцем вы сегодня соблаговолили стать... Для всех нас утешение приветствовать вас здесь. Могу ли я надеяться, что вы будете моим гостем в Тире, как были бы в Сен-Жан-д'Акр?

— Простите меня, но у меня немного времени для того, чтобы я мог позволить себе насладиться вашим гостеприимством. Я пришел передать вам, что страна не только скорбит, но твердо высказывает желание, чтобы вы вышли замуж. И...

Этого Изабелла не ожидала. Сверкнув глазами, она оборвала Ричарда.

— Снова выйти замуж? Когда мой муж Конрад только вчера упокоился в могиле? Кузен мой, вы хорошо понимаете, что вы только что сказали?

— Разумеется, кузина! Я и в самом деле понимаю, что может испытывать в подобных обстоятельствах обычная женщина. Но вы — королева, а это совсем другое дело. Если бы не преступление, сделавшее вас вдовой, в Акре был бы король. И он должен быть, слышите?

— Может быть, он уже есть... в моем чреве!

— Армия, которая сражается для того, чтобы вновь завоевать для вас Иерусалим, не может ждать, пока он вырастет. А я не могу всю свою жизнь провести здесь. Я пришел сказать вам, что вчера в соборе Акры первые люди Сирии, а также Англии и Франции единодушно...

— Со мной, кажется, не советовались? — перебил раздраженный тоном англичанина Филипп де Дрё. — Однако, мне кажется, я вхожу в число этих людей?

— Ваш брат, граф Роберт де Дрё, высказался за вас. Вы будете протестовать против его решения?

— Разумеется, нет! Но меня возмущает беззастенчивость, с которой в Акре распоряжаются королевой, ее рукой, ее сердцем, ее жизнью — так, будто она всего лишь ставка в политической игре.

— Так оно и есть... во всяком случае, если не она сама, то ее корона! Она не может носить ее одна, и вы прекрасно это знаете!

Изабелла вмешалась, положив руку на руку пылкого епископа:

— Благодарю вас за то, что заботитесь обо мне,

Ваше Преосвященство, но король Ричард знает, что делает, когда говорит о государственных соображениях дочери Амальрика и сестре Бодуэна Великого — я правильно поняла вас, кузен?

— Правильно. Повторяю: претендент был избран единодушно, ибо не найти никого лучше для этой страны, а также для Франции и Англии. И для вас тоже, кузина. Помимо того, что он — благороднейший и доблестный рыцарь, любезный и мудрый, в его жилах течет кровь Капетингов, смешанная с кровью Плантагенетов, потому что он — одновременно племянник Филиппа Французского и мой собственный. Мы выбрали графа Генриха II Шампанского... и я имею честь представить его вам, — добавил Ричард, обращаясь к блестящему собранию; толпа по его знаку расступилась, все повернулись к дверям.

На пороге показался, в сопровождении своих рыцарей, человек лет тридцати, не очень высокий, но приятной наружности, с темными волосами, усами и глазами непонятного цвета: они были так глубоко посажены, что их оттенок не удавалось различить. Он хмурился, что придавало ему суровый вид, но хмурился лишь потому, что еще не смирился со своим избранием и был в дурном настроении. Он не желал трона, и еще менее того ему хотелось жениться на незнакомой женщине, о которой он только и знал, что она не только не девственница, но уже познала объятия двух мужчин, да ко всему еще и беременна.

Генрих, не желая ничего слышать, жестоко поспорил с баронами и Ричардом. Во-первых, его нисколько не привлекала мысль о том, что придется провести остаток жизни на этой выжженной солнцем земле. Он слишком любил земли своей Шампани, зеленые и плодородные, так хорошо обустроенные, чтобы привязаться к народу, только и мечтающему, что о сражениях и без передышки кидающемуся из одной битвы в другую. Кроме того, «нареченная», по его мнению, была недостаточно свежа. Наконец, — и это было главным, — он не хотел жениться на женщине, пусть и королеве, но уже беременной от другого мужчины.

— Если она родит мальчика, то королем станет он, а у меня на руках останется эта дама! Я дал обет идти в крестовый поход, а не разрушить свою жизнь, хотя бы даже и во славу Божию!

— Не примешивайте Господа к своим жалобам, сын мой, — очень мягко сказал ему епископ Акры. — Что касается этой дамы, как вы ее называете, для начала взгляните на нее! Она очень молода, и это самая красивая и прелестная женщина на свете!

Генрих в конце концов согласился отправиться в Тир, но был твердо намерен отстаивать свою точку зрения. Впрочем, если хорошенько подумать, можно было надеяться найти союзницу в этой самой Изабелле Иерусалимской, которую намеревались уложить в его постель, когда не прошло еще и недели после убийства ее мужа.

Войдя в зал, он тотчас заметил ее, стоящую на ступенях трона. Сначала он увидел тонкую фигуру, стройную и изящную в глухих черных одеждах, подчеркивавших нежную белизну ее лица. Приблизившись, он разглядел ее получше, и его сдвинутые брови расправились. Клянусь Богом, архиепископ был прав! Никогда еще его взгляд не упивался красотой более ослепительной и вместе с тем более изысканной. Настоящая жемчужина. Округлый нежно-розовый рот, должно быть, бархатистый, как лепесток цветка. А глаза под длинными ресницами — как два синих озера, затененных ивами.

Оказавшись прямо перед ней, Генрих различил выражение испуга, почти ужаса в устремленном на него взгляде, и внезапно его охватило нестерпимое желание понравиться ей, быть ею любимым, и прежде всего увидеть, как она улыбается...

Сделав глубокий поклон, он опустился на одно колено, поднял голову и посмотрел на нее широко открытыми и тоже синими глазами, в которых светилось радостное удивление.

— Благородная королева, — произнес он, — если вы соблаговолите взять меня в мужья, знайте, что я буду вам верен и предан, полон уважения к вам... и буду настолько любящим, насколько вы мне позволите! Я сочувствую вашему горю. То, чего от вас требуют, не просто трудно — это противоестественно! Но я всеми силами постараюсь помочь вам преодолеть это испытание и прошу у вас прощения за то, что стал его орудием...

По мере того как он говорил, лицо Изабеллы разглаживалось, и сама она чувствовала, как разжимаются тиски, сжимавшие ее сердце. Она поняла, что этот человек несет с собой спасение не только для королевства, но, может быть, и для нее самой, и, если она упустит эту возможность и откажет Генриху, новый предложенный кандидат может оказаться намного хуже. Еще один Монферра?

Размышления Изабеллы завершились улыбкой, на которую он так надеялся, и она, больше не раздумывая, протянула ему руку:

— Пусть будет так, как захотели знатные бароны и народ! Что же касается меня, господин граф, знайте, что я отдаю вам свою руку с большей радостью, чем смела надеяться...

Ее слова потонули в радостном шуме, и Ричард поцеловал свою будущую племянницу, пожалуй, более пылко, чем подобало. Назавтра в кафедральном соборе Тира Изабелла и Генрих соединились узами брака... ровно через неделю после того, как похоронили Конрада де Монферра. Затем Генрих был коронован и стал королем Иерусалима.

Первую брачную ночь отложили на неопределенное время. Генрих был слишком деликатен, и ему слишком хотелось заслужить любовь жены, чтобы в первый же вечер требовать, может быть, невыносимого для нее исполнения супружеских обязанностей. А несколько дней спустя, во время приготовлений к отъезду в Сен-Жан-д'Акр, где теперь должна была поселиться королевская чета, молодая женщина упала и потеряла ребенка. Легко и без слишком большого огорчения: срок беременности был совсем небольшой, чуть больше двух месяцев. Изабелла восприняла этот несчастный случай как проявление божественной воли: отныне Генрих мог быть уверен в том, что останется первым на троне, которого он не добивался, но который с каждым днем становился ему все более дорог по мере того, как росла его любовь к Изабелле.

Глава 15 Ночь в Сен-Жан-д'Акр

10 октября 1192 года Ричард Львиное Сердце покинул Святую землю куда менее радостный, чем в день своего прибытия. Конечно, королевство было частично восстановлено, но лишь частично: сирийское побережье Газы до Киликии и немного прилегающих земель. Иерусалим, город-символ, не был отвоеван у неприятеля. И не потому, что Ричард не пытался это сделать! Вскоре после (третьей) свадьбы Изабеллы христианская армия предприняла очередную попытку, одержала несколько побед, но остановилась в пяти лье от Святого города. Он был слишком хорошо защищен своими лощинами, горами, мощными стенами и окрестными колодцами, которые Саладин велел засыпать. Для того чтобы его взять, надо было иметь больше людей, больше боевых машин, больше времени... и меньше тяжелой, изнуряющей жары! Даже магистры тамплиеров и госпитальеров посоветовали отступить. Кроме того, Ричард, больной малярией, вынужден был долгие дни оставаться в своей палатке, освежаясь персиками, грушами и шербетами, которые ежедневно посылал ему султан. Наконец, было подписано перемирие, закрепившее за христианами полосу отвоеванных земель и обеспечившее паломникам свободный доступ к Гробу Господню...

Ничего другого не оставалось, как согласиться... после таких грандиозных мечтаний, после таких блестящих подвигов: ведь Ричард не раз подтверждал свою славу легендарного воина. А теперь он возвращался. Пожалуй, раньше, чем ему хотелось бы, но Англия, оставшаяся в руках ненавистного принца Иоанна, нуждалась в нем для того, чтобы противостоять поползновениям Филиппа Августа, которому очень хотелось подарить Франции ее естественную морскую границу вместе с Нормандией. Ничего радостного это возвращение не предвещало. И потому у Ричарда, наблюдавшего, как удаляются расцвеченный в его честь флагами порт Сен-Жан-д'Акр и голубые склоны гор Кармель, на душе было тяжело. Казалось, над его родом тяготеет проклятие. Опасался ли он такой же печальной участи, какая постигла его отца, Генриха II, который умер, проклиная сына, предавшего его и сражавшегося с ним? Будущее внушало ему страх...[89]

Наконец, 4 ноября султан, после четырехлетнего отсутствия, вернулся в Дамаск. Встретили его с безумным восторгом, как и подобало встречать такого прославленного человека, — его слава была самой ослепительной за всю историю ислама после славы Пророка. К несчастью для Саладина, дни его уже были сочтены. В субботу, 21 февраля, он умер от брюшного тифа, оставив после себя в наследство всего сорок семь динаров, золотую монету из Тира... и, разумеется, империю, которая его не пережила. Деньги для него ничего не значили, он всегда щедро тратил их на благо своей армии, своих народов... и даже побежденных, за которых он много раз платил выкуп и помогал им, если речь шла о женщинах или бедняках. В его последний час имам Агу Джаффер читал рядом с ним стихи из Корана, в которых говорилось о смерти Магомета: «Мраком сменилось сияние дня, когда это светило, склонившись к закату, угасло в ночь на 27 сафера. С ним затмились источники света, с ним умерли надежды людей. Исчезло великодушие, и распространилась вражда...»

Едва попав в Акру, Изабелла сразу же полюбила эту белую крепость, город веры, но в то же время и город торговли, напоминавший брошенный на море цветок лилии и сумевший с невероятной быстротой стереть следы страшной осады. Ей никогда не забыть чудесный день, когда она приехала сюда вместе с мужем. Все улицы до самого порта были украшены яркими шелковыми полотнищами, дороги устланы шелковыми коврами, усыпанными цветами и кедровыми веточками, а перед домами стояли кадильницы, над которыми поднимался душистый дым, окутывавший улицы легким голубоватым туманом. Весь город — а в нем в то время насчитывалось около шестидесяти тысяч жителей, — вышел им навстречу; жители облачились в лучшие наряды и сверкающие доспехи. Юные девушки, одетые в белое, пятясь, шли впереди них и осыпали цветами головы коней, которых вели оруженосцы. Процессии монахов вынесли хоругви и мощи, к которым они приложились перед тем как их отвели в собор Святого Креста, где они слушали мессу. Бедняки получили щедрое подаяние от венценосной пары. Молодая женщина впервые удовлетворилась тем, что стала королевой, видя, как радуется ей этот город, которому предстояло стать столицей королевства.

Затем Генрих отправился к своему дяде Ричарду, чтобы поддержать его последнюю попытку отвоевать Иерусалим, но отлучился он ненадолго. Молодая жена воспользовалась его отсутствием для того, чтобы привыкнуть к новому месту, обжиться в новом дворце, напоминавшем ей наблусский. Это было красивое здание поблизости от порта, построенное некогда для богатого венецианского купца. Комнаты были просторные, с большими окнами, выходившими на море или во внутренний двор. Все здесь дышало роскошью и покоем и ничем не напоминало суровый замок в Тире и еще менее — черные стены Моавского Крака, воспоминание о котором постепенно стиралось из ее памяти. Впрочем, она и сама хотела забыть об этом, чтобы страшные воспоминания не мешали ей выполнять свою работу королевы, которую ей хотелось делать как можно лучше на благо народа, плененного ее грацией и ее улыбкой.

Двор ее был небольшим, но живым и веселым и состоял из молодых девушек, жадных до жизни и всегда готовых повеселиться всласть, и более зрелых дам, к числу которых трудно было всерьез причислить Хелвис, оставшуюся с сестрой на время отсутствия мужа. Мария Комнин теперь жила в Хайфе, городе, расположенном у подножия гор Кармель, на другом берегу залива, и полученном Балианом д'Ибелином в ленное владение. Туда приятно было наведываться время от времени, особенно морем в тихую погоду. Но Изабелла, когда не исполняла свой религиозный долг и не отправлялась в город, чтобы облегчать страдания несчастных, любила проводить время в своей комнате с видом на море. Она проводила там целые часы: вышивала, пряла или плела позумент в окружении своих придворных дам, которые болтали или пели, а иногда умолкали, отдавая эти мгновения тишины тайнам своего сердца.

У Изабеллы тоже случались такие минуты, и когда девушки видели, как она опускает иглу или откладывает веретено, а ее синий взгляд устремляется к горизонту, они знали, что пришло время помолчать, и не доискивались, отчего, несмотря на сияющий день, ее прелестное лицо, словно зимним туманом, затягивается дымкой печали. Все они думали, что королева вспоминает о муже, и только двум из них, сестре Хелвис и старой Мариетте, приставленной теперь к маленькой Марии, было известно, что мысли ее заняты вовсе не Генрихом, и что другой образ, другое мучительное сожаление туманят подчас ее взгляд.

Когда король вернулся со своими рыцарями, — а Ричард тогда же уехал, — образ жизни стал более официальным, поскольку Генрих намеревался полностью войти в отведенную ему роль; очень скоро он показал, чего стоит, и взялся править королевством с благоразумием, отнюдь не исключавшим твердости и даже суровости. В этом пришлось убедиться пизанцам, которые, как и венецианцы и генуэзцы, держали свои владения в Акре, на этом огромном рынке шелка и пряностей.

На Кипре Ги де Лузиньян, ставший теперь его сеньором, изнывал от тоски и никак не мог смириться с решением отвергших его баронов. Но он еще не утратил надежды вернуть то, что считал своей собственностью, и сговорился с пизанцами, у которых и на Кипре было владение. Они решили для начала захватить Тир, потом — Акру и прогнать Генриха и его жену. Довольно глупый план, если знать, насколько мощной была оборона древней финикийской столицы, но у них были в городе сообщники. Кроме того, Ги рассчитывал на поддержку брата, Амори, который по-прежнему был коннетаблем королевства, а следовательно, входил в ближайшее окружение Генриха.

Последний узнал о заговоре и прогнал пизанцев из Тира. Обозлившись, они отправили с Кипра суда разорять побережье между Тиром и Акрой, отчего новый король пришел в ярость и выгнал всех пизанцев из Акры и вообще из всего королевства, предупредив:

— Если они посмеют снова сюда сунуться, я их повешу!

Разумеется, Амори де Лузиньян пытался заступиться за изгнанных. Но не тут-то было, напрасно он это сделал: гнев Генриха обрушился теперь на него, король приказал его арестовать, обвинив в предательстве, и коннетабль мог угодить на эшафот.

Изабелла выслушала эту новость с удовольствием. Она никогда не любила коннетабля, прекрасно зная, что это он устроил брак Сибиллы со своим «дурачком» братом. Кроме того, он несколько раз пытался подтолкнуть королевскую чету и Гераклия к тому, чтобы разрушить ее брак с Онфруа, чтобы самому жениться на Изабелле и обеспечить себе право на корону. Наконец, он никогда не скрывал, что она ему очень нравится, и вовсю ухаживал бы за ней, если бы Госпожа Крака не присматривала так внимательно за семьей сына. Новый брак Изабеллы с графом Шампанским разгневал его и вместе с тем привел в замешательство: как ему, не обесчестив себя, открыто покинуть лагерь Ги и выступить в качестве его соперника? Так что пришлось Амори смириться со свершившимся фактом, но сожаления у него остались, и Изабелла об этом знала, хотя Амори никогда ни в чем не отступал от выполнения своих обязанностей военачальника. Но она все же не желала его смерти, поэтому постаралась внушить мужу, что казнить за простое заступничество — слишком суровая кара; магистры тамплиеров и госпитальеров поддержали ее в этом.

Амори выпустили на свободу, но, зная, что Генрих мог затаить на него злобу, он отказался от меча коннетабля и уехал к брату на Кипр. Никто не сожалел о его отъезде: у нового короля были уже другие заботы, и немалые, поскольку речь шла о канониках храма Гроба Господня, разумеется, перебравшихся в новую столицу.

Патриарх Рауль, сменивший Гераклия, был уже немолодым человеком. Теперь он умер, и каноники, не спросив согласия короля, как обязаны были сделать, тотчас приступили к выборам нового патриарха, которым стал архиепископ Кесарийский, Эймар Монах, один из самых горячих приверженцев клана Лузиньянов. Генрих высказал им свое недовольство. Капитул дерзко ответил ему, что не обязан считаться с мнением короля, который не был коронован в храме Гроба Господня, как того требовал обычай. Это было уже чересчур!

Генрих тотчас явился в доспехах в зал капитула церкви Святого Креста, приказав охранять все входы и выходы, в одиночестве вступил в круг черных сутан, на которых блестели роскошные наперсные кресты, и обвел суровым взглядом все эти обритые, а то и лысые головы, на которых тонзура постепенно разрасталась, превращаясь в обширную плешь.

— Ну что, господа, — насмешливо воскликнул он, — похоже, вы ни во что не ставите избранного и коронованного короля? Как получилось, что вы забыли меня позвать и, не посоветовавшись со мной, выбрали нового патриарха?

— Нам показалось, — тяжело дыша, ответил самый старший из них, — что, поскольку глава Иерусалимской Церкви подчиняется только Папе, совершенно незачем было вмешивать в это светскую власть. Мы, каноники храма Гроба Господня, уполномоченные на то Его Святейшеством, сделали свой выбор и отправили к нему гонца...— А я вас сейчас отправлю ко дну! Мне очень хочется вас утопить, чтобы научить уважать королевскую власть, да и дальнейшее ваше существование лишено всякого смысла...

— Власть, которую вы получили благодаря убийству... в котором вы, возможно, хотя и не виновны, но замешаны!

Генрих направился прямо к наглецу, и стальная пластинка, спускавшаяся с его шлема, оказалась в опасной близости от носа каноника.

— Не угодно ли вам повторить сказанное, Ваше преподобие? Какое я имею отношение к делам Горного Старика?

— Вы — нет, а ваш славный дядя Ричард Английский — да. Говорят, сразу после того, как сошел на берег, он отправил своих посланцев в замок Эль Хаф с просьбой избавить его от Филиппа Французского. Вот только Рашид эд-Дин Синан на это не согласился. Зато он, похоже, согласился поохотиться на Конрада де Монферра, который осмелился бросить ему вызов.

— Наемные убийцы рассказали о причине?

— Эти люди даже в смерти повинуются хозяину. И говорят только то, что им велели сказать!

— А вы нагло солгали! Вы все — сборище ни на что не годных заговорщиков! Да и вообще вы больше никому не нужны. Гроб Господень далеко, а вы — в моих владениях!

Возмущенный ропот смолк, но поднялся снова и с удвоенной силой, когда в зал вошла стража, чтобы схватить каноников и отвести их в темницы крепости. Эта история наделала немало шума.

Канцлером королевства и лучшим советчиком Генриха был теперь Жосс Тирский, архиепископ, чьи речи побудили королей выступить в крестовый поход. Он, как прежде Гийом, в выражениях не стеснялся и сказал королю в глаза, что тот зашел слишком далеко. Немного успокоившись, Генрих и сам охотно это признал.

— Их выпустят на свободу. Согласитесь, друг мой: эти старые дураки заслуживали урока! Никогда еще церковники не были настолько злобными. Осмелиться обвинять Ричарда Львиное Сердце в том, что он подстрекал к убийству достойного человека? Да что это, черт возьми, за выдумки?

— Ходили такие слухи, Ваше Величество, этого отрицать невозможно. А насчет того, чтобы узнать правду... Для этого надо иметь возможность проникнуть в сердце и внутренний мир[90] Старика...

Король несколько мгновений подумал, а потом поинтересовался:

— Есть у вас какие-нибудь известия из Антиохии? Далеко ли зашла ссора между князем Боэмундом III и киликийским армянином Левоном II?

— Она еще более усугубилась, я как раз собирался вам об этом рассказать. Князь Левон схватил Боэмунда и держит его в плену в Сисе...

Кулак Генриха обрушился на стол, возле которого сидел король.

— Этот армянин перешел все границы! Я прекрасно знаю, что Боэмунд немногого стоит и что его новая супруга, госпожа де Бюрзе, долгое время состояла шпионкой на службе у Саладина, но Антиохия должна оставаться союзницей нашего франкского королевства. Я немедленно еду туда. Но прежде мне надо посовещаться с городскими нотаблями, а потом тут же отправлюсь в Сис за князем. Велите приготовить королевский корабль и еще два, хорошо вооруженных!

— Я отдам распоряжения. Вы отправитесь прямо в Сен-Симеон[91]?

— Нет. Я остановлюсь в Триполи, прихвачу по пути молодого графа Боэмунда Кривого, вполне естественно, чтобы он сделал что-нибудь для отца. А обратно я вернусь по суше... чтобы навестить Горного Старика. Настало время возобновить отношения, завязанные некогда королем Амальриком. Синан и его исмаилиты, выступающие против ортодоксального ислама, представляют собой силу, с которой следует считаться...

Жосс слегка улыбнулся — точно так же, как улыбался Гийом Тирский.

— И заодно вы надеетесь узнать правду, которая вас так волнует, Ваше Величество?

Генрих рассмеялся:

— Мне бы следовало знать, что вы всегда все угадываете с полуслова! А теперь я пойду навешу королеву!

Изабелла в третий раз была беременна и дохаживала уже последние недели, но, если бы не круглый живот, приподнимавший блестящую желтую парчу ее платья, никому не пришло бы в голову, что она ждет ребенка. До сих пор беременность протекала удивительно легко. Ни малейшего недомогания, никаких пятен на лице и даже ни следа усталости, хотя она не отказалась от своих обычных занятий. И она радовалась, что вскоре подарит мужу ребенка — сына? — которого он так желал, радовалась, потому что в их взаимоотношениях царили нежность, доверие и понимание, и ее чувства к мужу ничем не напоминали то, что она некогда испытывала к маркизу де Монферра. Ничего общего не было и со страстной и мучительной любовью, которой она продолжала любить Тибо, но это чувство она старалась спрятать в самой глубине души и принималась отчаянно молиться всякий раз, когда эта обжигающая лава, пробужденная порой самой незначительной подробностью, пробивалась из-под покрывавшего ее слоя золы. Она старалась быть верной, нежной и понимающей женой, вознаграждая тем самым Генриха за ту искреннюю любовь, которой он окружал ее с первого дня.

Она огорчилась из-за того, что муж уходит в поход и, может быть, надолго.

— Я-то надеялась, милый, что вы будете рядом со мной, когда настанет день моих родов. Осталось ждать совсем недолго. Не можете ли вы отложить свой отъезд?

— Нет. В Антиохии произошли слишком серьезные события, нельзя оставлять все по-прежнему. Я должен освободить этого князя... но обещаю вернуться к вам как можно скорее, потому что при одной только мысли о том, что скоро вас покину, я начинаю тосковать!

Сказано было красиво, и Изабелла знала, что эти слова искренни. Да, Генрих был хорошим мужем, и она любила его, но... все же Изабелла не проливала слезы, когда неделю спустя из окна своей спальни она увидела, как ветер надувает украшенные гербами паруса уходящего к северу королевского судна. На самом деле она смирилась с тем, что отныне ее жизненный путь будет совсем простым, совсем прямым и совсем ровным... и даже немного скучным. Вскоре у нее появится еще один ребенок, потом, наверное, третий... а может быть, и четвертый, для того, чтобы надежно укрепить новую династию. Жизнь королевы, такая же, как у многих ей подобных, наверное, так? Не слишком отличающаяся от жизни обычной владелицы замка...Генрих Шампанский, спокойный, рассудительный, точный и властный ровно настолько, насколько требовалось, за несколько недель навел порядок в Антиохии и вернул князя домой, где тот смог свести счеты с женой-предательницей, немало поспособствовавшей его пленению. После этого король снова вышел в море, но вскоре его суда бросили якорь в маленьком порту Мараклеи, поблизости от Маргата, замка госпитальеров. Затем король Акры и Иерусалима вместе с Балианом д'Ибелином, с которым он дружил и которым восхищался, углубился в первые отроги гор Ансария.

Край исмаилитов, где царствовал Горный Старик, поражал воображение: путаница холмов, диких гребней и островерхих пиков, нередко увенчанных укрепленными замками, чьи колоссальные стены высились над глубокими лощинами и над деревушками, окруженными клочками плодородной земли и сплошными зарослями каменных дубов. Неприступные крепости из светлого камня на отвесных скалах укрывали в себе таинственных потребителей гашиша; три замка Старика — Кадмус, Масьяф и Эль-Хаф (Пещера) всей своей тяжестью нависали над окрестностями, окутанные легендами, благоговейным страхом, суеверием и ощущением вечного владычества, еще более гнетущим, чем вид зубчатых башен, на вершинах которых иногда на мгновение сверкала в солнечных лучах сталь оружия.

Генрих послал впереди себя гонцов, не желая сердить хозяина этих мест своим несвоевременным появлением. Он был вознагражден за свою предусмотрительность уважением, которое проявили к нему обитатели этой странной местности, в особенности жители деревни Хама Вазиль, расположенной на небольшом плоскогорье: мужчины, выстроившись в два ряда, склонились в глубоком поклоне, когда он шел между ними.

Отсюда начинался спуск в ложбину, из которой видна была гордая и могучая крепость Эль-Хаф.

Замок возвышался на скалистом островке, образующем выступ, там, где сходились три долины, узкие и сумрачные, несмотря на ослепительно сияющее небо. Оттуда можно было увидеть выдвинутые вперед оборонительные сооружения, сосредоточенные у подножия головокружительной скалы, и древний акведук, питавший замок водой. Все это охранялось хорошо вооруженными людьми. В саму крепость можно было попасть по единственной дороге, вернее, лестнице, вырубленной в скале и ведущей к черному зеву пещеры, своего рода туннеля, другой конец которого упирался в дверь замка.

Двигаться было трудно, и слуги в белоснежных одеждах вели коней на поводу вдоль этой тропы с широкими ступенями, стараясь сделать так, чтобы кони ступали уверенно и всадникам не приходилось бы тревожиться из-за неверного хода коней. Так они добрались до пещеры, внутри освещенной факелами, прикрепленными к стенам. В глубине, за гигантской распахнутой дверью, угадывался залитый солнцем парадный двор. Там находились другие люди в белом, прямые и безмолвные, словно кариатиды. Никакого шума. И ни единого звука.

— Как здесь странно! — произнес Генрих, на которого подействовала окружающая обстановка. — Особенно эта тишина!

— О замках Старика ходит множество рассказов. Говорят, когда он явился сюда из Персии, первым делом, как сделал некогда Хасан Сабах в Аламуте, прогнал всех никчемных мужчин вместе с их семьями, оставив только тех, кто был сведущ в какой-нибудь науке. Прогнал он также музыкантов и рассказчиков. Говорят, в крепости около сотни его сторонников, организованных согласно таинственной иерархии, и все они слепо преданы своему господину, который живет на самой вершине в окружении десятка учеников... И число тех и других никогда не уменьшается, потому что умерших при выполнении поручений очень быстро заменяют другие исмаилиты, пришедшие из иных краев, или люди, желающие познать учение...

— Откуда вам все это известно? Вы ведь не из тех людей, кто верит слухам?

— Я далеко не единственный, кому это известно. Вы бы узнали не меньше моего, Ваше Величество, если бы были, как я, уроженцем этой страны. Думаю, она очень отличается от Шампани? — с улыбкой добавил Балиан д'Ибелин.

— Очень, но и в ней есть своя прелесть. Иначе я не согласился бы провести здесь остаток своих дней. Что же касается этого замка, толком и не знаю, что о нем сказать... разве что видел куда более веселые монастыри! Монахи хотя бы смотрят на вас, а эти как будто нас и не видят...

Однако белые статуи, некоторые из которых были отмечены красными знаками, зашевелились и упали ниц, когда между рядов двинулся Горный Старик, идя навстречу спешившимся королю и его рыцарям. Рашид эд-Дин Синан был уже в годах и выглядел величественным. Высокий, худой и костистый, в белоснежной чалме над лицом с резкими чертами, большим носом, тонким ртом, выдававшим безжалостный характер, и загадочными глазами, глубоко ушедшими в орбиты под гребнями белых, как и длинная борода, бровей. Голос у него оказался удивительным, одновременно хрипловатым и мягким, но угадывалось, что он может и гудеть соборным колоколом.

Старик принял своего царственного гостя с исполненным благородства достоинством и пригласил его вместе с его людьми войти в дом.

Следом за хозяином гости прошли анфиладу галерей, лишенных всяких украшений и иногда перекрытых легкими перегородками, за которыми не было ничего, кроме циновок и сундуков. Там, как объяснил Старик, жили его приверженцы, распределенные в соответствии со степенью их посвящения. На верхнем этаже расположились большие залы, предназначенные для упражнений с оружием, для молитвы или для занятий иностранными языками. Подобное знакомство с замком было непривычным, но Генрих понял, что целью экскурсии было дать ему некоторое представление об этом замке, который, как и сам он заметил, едва приблизившись к нему, отчасти напоминал монастырь... или дом Ордена тамплиеров. Последний из залов оказался огромной столовой, и там уже были накрыты торжественные столы.

— Благородных сеньоров из твоей свиты будут угощать в этом зале, — сказал Старик, — и моим слугам приказано следить, чтобы они ни в чем не знали недостатка... кроме вина! Оно запрещено здесь под страхом смертной казни. Что же касается тебя и твоего друга, вы, надеюсь, окажете мне честь разделить со мной мою собственную трапезу...

Не дожидаясь ответа, он снова вывел их во двор и направился вместе с ними к огромному донжону, расположенному на другом его конце. Войти в донжон, стоявший на отвесной скале над лощиной, можно было только отсюда, обойти кругом его было нельзя ни с наружной стороны, ни со стороны двора, а потому невозможно было и определить его истинные размеры.— Лишь немногие и самые главные живут здесь поблизости от меня и от источника всеобъемлющего знания, которым мы обладаем.

Он открыл перед ними двери в огромный зал, освещенный единственным окном, за которым, словно картина в раме, открывалась часть величественного пейзажа. В зале, в нишах, в сундуках и на низких столах громоздились в невероятном количестве книги и свитки, причем некоторые, несомненно, самые ценные, хранились за железными решетками и крепкими запорами. Были там и низкие конторки, и циновки, на которые можно было присесть, и — единственная роскошь в этом суровом помещении — чудесные светильники из радужного или с золотой гравировкой стекла...

Наконец, оба гостя вошли в маленькую белую комнату, где не было ничего, кроме подносов на ножках, тростниковых циновок и подушек, на которых им предстояло расположиться. На одной из них устроился и сам Старик Гостям подали обильную и разнообразную еду — но вина не принесли! — хозяин же удовольствовался хлебом, молоком и финиками. Ели в молчании, как требует обычай, и только после того, как ополоснули руки в золотых, как и кувшины, чашах, еще немного помолчали во славу Аллаха и обменялись любезностями в восточном стиле, начался разговор.

— Твое посещение большая честь для меня, — обратился Синан к королю, — но о тебе говорят как о мудром человеке, и я понимаю, что ты явился не из простого любопытства. К тому же время для короля — на вес золота, и ты не стал бы из простого любопытства терять драгоценные минуты в обществе старика, одно ногой стоящего в могиле.

— Все мы смертны! Впрочем, о тебе говорят, будто ты — не человек, а бессмертный дух. Подобного чуда уже было бы достаточно для того, чтобы пробудить любопытство, но ты прав, предположив, что у меня есть цель: я хотел бы задать тебе вопрос, если ты согласишься на него ответить.

— Почему бы и нет? Речь — это связь между людьми. Пагубной ее делает злоупотребление ею. Говори!

— По моему королевству ходят слухи. И слухи эти для меня оскорбительны, поскольку задевают одного из моих ближайших родственников, короля Ричарда Английского.

— И что же о нем говорят? — с нескрываемым презрением спросил Синан.

— Что после того, как он тщетно просил тебя послать твоих людей убить другого моего родственника, французского короля, он добился от тебя смерти Конрада де Монферра.

Строгое лицо старика сделалось еще более суровым, хотя это казалось невозможным.

— Это правда, что мне иногда случается оказывать... друзьям такого рода услуги, но Ричард Английский не принадлежит к числу моих друзей. Он отважен, но не мудр. Если бы он мне мешал, он бы и был убит. Но, оттеснив Саладина, он оказал мне услугу. Что же касается Монферра, я велел его убить, потому что он меня оскорбил, только и всего. Фидаины[92] которых вы казнили, сказали правду.

— Говорят еще, будто ты неплохо относишься к франкам... за некоторыми исключениями. Разве ты не знал, что, расправившись с Монферра, ты ставишь королевство в затруднительное положение?

— Нет, потому что я был уверен: его заменишь ты. Монферра, конечно, обладал многими прекрасными качествами, он был отважен и хорошо управлял, но в его жестоком и нечистом сердце было слишком много хитрости. Ты лучший король, чем он.

— Ты это знал? Как ты мог узнать?

— Вот на этот вопрос я не отвечу... Я это знал — и все! Но ты прав, считая, что я расположен к тебе и твоим людям. Трижды во время осады Акры я позволил совершить отвлекающий маневр, который произвел достаточное смятение в рядах войск Саладина, чтобы дать вам возможность собраться с силами.

И тут Балиан д'Ибелин, во время этого разговора благоразумно хранивший молчание, не выдержал:

— Трижды? Ты имеешь в виду появление рыцаря в ослепительных доспехах... и под белым покрывалом? — от волнения у него перехватило дыхание.

— Призрак Бодуэна Прокаженного! Да, это я его создал.

— Создал? — удивился Генрих. — Значит, это один из твоих людей?

— Нет. Один из твоих.

— Вот как! — воскликнул Балиан, мигом вскочив на ноги. — Прошу тебя, назови нам его имя, потому что его ошеломляющие появления оказали нам огромную услугу, и мы должны его за это поблагодарить! Не так ли, Ваше Величество?

— Конечно! И я хочу...

— Не думаю, чтобы он этого желал, — перебил Синаи. — Здесь он обрел покой, медитирует, изучает великие тексты и овладел искусством врачевания. Его собственные раны едва успели затянуться, и вы их растревожите. Я заговорил об этом только для того, чтобы убедить вас в своем расположении к вам. Не спрашивайте меня больше ни о чем!

Он в свою очередь встал, показывая тем самым, что разговор окончен, но Балиан хотел знать больше. Однако король его опередил:

— Пожалуйста, ответь еще на один вопрос! Этот рыцарь предал своего Бога и принял ислам?

— Ислам? Здесь? Тебе следовало бы знать, что мы — не последователи Мухаммеда, но сыны Исмаила, чье учение основано на трех основных понятиях: Круговороте, возвращении совершенного Имама, изгнанного суннитами, и изначальном Совершенстве. Мы не воспринимаем время как прямую линию, бесконечно накапливающую прошлое. Время через возвращения снова и снова приводит к Истоку, потому что надо вернуться к Началу и первоначальной чистоте. Это возвращение произойдет лишь с совершенным Имамом! Аллах, конечно, наш бог, но мы не поклоняемся Мухаммеду!

— Совершенный Имам? — задумчиво повторил Генрих. — А мы ждем, чтобы вернулся Христос, единственный истинный Мессия, Сын Божий. Нет никого совершеннее его!

— Наш Имам не мог бы быть твоим, потому что он учит другому и те, кто принимает его учение, — совсем другие люди. Ни один из твоих рыцарей не способен так повиноваться твоим приказам, даже если ты отдаешь их во имя Бога, как это делают мои люди.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Пойдем со мной.

Синан вывел обоих гостей на маленькую террасу, служившую продолжением комнаты, в которой они находились, и выходившую в большой внутренний двор. Отсюда были видны укрепления южной и западной сторон. Исмаилиты попарно несли караульную службу на этих стенах, и их белые фигуры отчетливо вырисовывались на фоне безоблачного неба. Синан повернулся к тем, которые стояли на самой высокой башне, вытащил из рукава белый платок и взмахнул им. Двое стражников немедленно бросились вниз и разбились насмерть на глазах у короля и его коннетабля, которых этот акт привел в ужас.

— Можете ли вы добиться того же от своих солдат? — спросил Старик.

— Нет, — твердо ответил Генрих. — Нет, но я этого и не желаю! Смерть может быть прекрасна, только если приносит пользу. Но не такая!

— Нет, и эта смерть полезна. Те, кто на нее соглашается, знают, что попадут прямо в рай. Отсюда их готовность. Хочешь, я отправлю туда же других? — добавил Синан, чуть повернувшись вправо...

— Нет! Нет, только не это! Я признаю твою власть и склоняюсь перед ней, но этого опыта вполне достаточно. Лучше позволь мне задать тебе еще один вопрос: тот франкский незнакомец, который живетздесь у тебя, тоже принадлежит к числу твоих верных, способных на... такое?

— Нет. Я почти уверен, что он — единственный христианин в этих местах. О, не стану скрывать, я пытался приохотить его к гашишу, растению Блаженных, но он отказался после одного-единственного опыта, и я больше не настаивал, потому что достоинства его слишком велики. Своим мужеством, своей чистотой и стремлением к учению и знанию он завоевал мою дружбу...

— Но он-то, — не унимался Балиан, которого раздражала вся эта таинственность, — почему он остался с тобой? Если это франкский рыцарь — он должен жить вместе с франками, сражаться... и учиться, если ему так уж этого хочется! Признаюсь, меня это удивляет...

— Почему? Можно быть одновременно воином и ученым. Некоторым из ваших тамплиеров это удается куда лучше, чем вам представляется. Кроме того, моя библиотека, несомненно, осталась самой большой на всех берегах Средиземного моря после того, как была уничтожена Александрийская, и после того, как безмозглый Аль-Мохад сжег Кордовскую.

— Позволь нам, по крайней мере, его увидеть!

— Нет. Ему известно о том, что вы здесь. Но он не хочет с вами встречаться. И как бы вы с ним поступили? Подвергли бы его новой пародии на суд и снова вынесли бы несправедливый приговор?

По мере того как он говорил, в уме Балиана постепенно забрезжила мысль, в конце концов, не такая уж и безумная, потому что, если хорошенько подумать, — кто еще мог бы так хорошо воплотить легендарного Прокаженного? О, Господи, если бы это было правдой! Если...

Не раздумывая долее и повинуясь неуправляемой внутренней силе, Балиан бросился бежать вглубь замка. Он мчался наугад, не разбирая дороги, и кричал во все горло:

— Тибо! Тибо де Куртене! Если вы здесь, покажитесь! Я — Балиан д'Ибелин... Ваш друг! Тибо! Сюда!

Далеко зайти ему не удалось. На него набросились два фидаина, внезапно откуда-то появившихся. Он яростно отбивался, не переставая вопить:

— Тибо! Тибо! Я хочу вас увидеть! Дверь библиотеки открылась.

— Вот я!

И ошеломленный Балиан остановился в своем безумном порыве, когда перед ним внезапно выросла высокая фигура в белой одежде, почти такой же, в какую облачался Бодуэн IV, когда снимал доспехи. Но это было, несомненно, все то же смуглое лицо с энергично вылепленными чертами, обрамленное остриженными в кружок темными волосами и короткой бородкой, тот же проницательный взгляд серых глаз. Потрясение было так велико, что у Балиана на глазах показались слезы, и он, задыхаясь от радости, прошептал:

— Хвала Господу, позволившему мне снова увидеть вас живым!

Он бросился на шею давно потерянному другу и пылко его обнял, на что Тибо ответил тем же.

— Приветствую вас, Балиан д'Ибелин! Я тоже очень рад этой встрече.

— Но ведь вы хотели ее избежать. Я почти заставил вас со мной встретиться, и нисколько об этом не жалею! Нет, ни на мгновение я об этом не пожалел...

К ним приблизились Старик и король, и обстановка, только что такая теплая, сразу стала напряженной. Генрих, нахмурив брови, сурово наблюдал за восторженным порывом зрелого мужа в отношении человека, который, как ему прекрасно было известно, был осужден за отцеубийство, а теперь, несомненно, стал другом самого опасного из неверных. И, когда Балиан высказал желание увезти друга в Сен-Жан-д'Акр, он положил всему этому конец:

— Разумеется, нам следует поблагодарить мессира де Куртене за его тройное вмешательство, которое оказалось для нас таким благоприятным, но я не думаю, чтобы его возвращению обрадовались!

— Почему? — удивился Балиан. — Не говорите мне, Ваше Величество, что вы поверили обвинениям этой безумной женщины. Кроме всего прочего, когда ее нашли задушенной на одной из улиц Тира, при ней было ожерелье, в краже которого она обвиняла Тибо.

— Совершенно верно. Но это не служит доказательством его невиновности. Возможно, это была месть, истоки которой надо искать здесь, где располагают такими возможностями!

— Тем не менее, — спокойно вмешался в разговор Синан, — я не отдавал приказа убить эту женщину. Но она получила по заслугам, потому что солгала и лживо обвинила его из злобы и алчности.

— Откуда вы можете это знать? — все так же сурово спросил Генрих. — Вы были в Тире, когда это случилось?

— Нет, но у меня есть глаза и уши повсюду, где я считаю необходимым их иметь. Выслушай меня, о король! Поверишь ли ты мне, если я скажу, что этот человек был обвинен несправедливо и вследствие низких происков? Я убиваю, но я никогда не лгу!

На это раз вмешался Тибо:

— Король вынес суждение, Великий Учитель, и вы оскорбили бы меня, если бы и дальше пытались обелить в его глазах. Кроме того... я не хочу возвращаться к тем, с кем был близок прежде.

— Тибо! — горестно воскликнул Балиан. — Можете поверить моему слову, когда я говорю вам, что среди ваших прежних товарищей по оружию нет ни одного, кто считал бы, будто это вы убили Куртене!

— Я был осужден! Знайте, что к вам я сохранил дружеские чувства, но здесь я обрел покой. Сами видите, что лучше нам было бы не встречаться. Храни вас Господь! Я не переставал молиться за вас, за королевство... и за королеву! — не удержавшись, добавил он, стараясь не смотреть на Генриха.

Он прекрасно знал, что Изабеллу заставили выйти за него замуж, и потому питал к королю безотчетную неприязнь. Спрятав руки в рукава своего длинного белого одеяния, он неспешно поклонился и вернулся в библиотеку, к «Канону врачебной науки» Авиценны, который изучал, когда его прервали. Но он уже не мог сосредоточиться. Случилось то, чего он опасался: встреча с Балианом пробудила воспоминания, которые он с самого своего прибытия в Эль-Хаф старался упрятать в самый дальний угол памяти и завалить грудами научных сведений. Балиан для него ассоциировался с Изабеллой. И теперь любимое лицо заслоняло великолепную каллиграфию страниц строгого трактата, и у него недоставало сил его отогнать. Оставив свое занятие, он убежал в свою белую комнатку в глубине большой библиотеки, упал на узкую лежанку и, уронив голову на руки, долго плакал и после того, как затих стук копыт коней, уносивших мужа Изабеллы и его коннетабля...

Разочарование Балиана тоже не утихало. Радость от встречи с тем, кого он считал умершим, была слишком велика, и он дал это почувствовать Генриху упорным молчанием, которое хранил все время, пока они скакали к берегу и судам. Генриха это нисколько не трогало, во всяком случае, он не подавал виду, что поведение спутника его задевает. Он предоставил Балиану дуться до тех пор, пока они не спешились, чтобы отвести коней на судно, и только тогда спросил:

— Вы на меня сердитесь?

— Я бы не посмел, Ваше Величество! — сухо ответил Балиан.

— Ваши достоинства и уважение, с которым я к вам отношусь, дают вам на это право. Дело в том, что я опасался, как бы столь удивительное воскрешение в таком обществе не побудило злые языки обвинить вашего друга в том, что он из мести подослал убийц к Монферра.

Обида Балиана мгновенно перешла в негодование.

— Чтобы Куртене воспользовался услугами наемных убийц? Да никто бы не поверил в такую мерзость! Сразу видно, что вы совершенно его не знаете!

— Нет, но я знаю людей и уверен в том, что дурные инстинкты побуждают их охотно верить всему, что может запятнать чужую репутацию. Особенно в том случае, если она безупречна! Я моложе вас, друг мой, но я прожил достаточно долго и многому научился. Утешительно видеть, что вы еще так молоды душой!

— Я надеюсь сохранить эту молодость, и мне непереносима мысль о том, что человек столь высоких достоинств считается мертвым и запятнанным преступлением, которого он никогда не совершал! Спросите у королевы, что она думает о Тибо, который так долго был верным другом ее высокочтимого брата!.. Нет, лучше не надо! Не говорите ей ничего! Возможно, вас неприятно удивит та радость, которую она выкажет, узнав о том, что он жив, — добавил он с коварством, так плохо вязавшимся с его душевной молодостью, о которой только что упоминалось.

И тотчас пожалел об этом, услышав спокойный ответ Генриха:

— Предполагаю, что Изабелла думает о нем только самое хорошее. И, несомненно, она права. Когда знаешь человека с детства, редко в нем ошибаешься...

И, глядя на безмятежное лицо короля, Балиан невольно задумался: что бы на нем отразилось, если бы тот узнал, какая пылкая страсть связывает его прекрасную супругу и Тибо?

За время их отсутствия Изабелла, к великой радости маленькой Марии, произвела на свет еще одну девочку, отчего и сама была в восторге и некотором смущении. Малышка, хотя не очень походила на старшую сестру, тоже была прелестна, будто цветок, и мать с гордостью показала ее Генриху. Если отец и был разочарован, ему хватило такта этого не показывать. Он назвал девочку Алисой в честь своей двоюродной бабки, матери Филиппа Августа. Крестными ее стали Хелвис Сидонская и Балиан д'Ибелин. Генрих сам выбрал в крестные дочери своего коннетабля, чтобы показать ему, что ничуть на него не сердится, но тот был раздосадован, находя, что Генрих перестарался. Зачем надо было так поспешно и в присутствии одного только Балиана рассказывать жене о странной встрече в Эль-Хафе? Должно быть, он хотел посмотреть, как известие подействует на Изабеллу, и сделать его свидетелем этого? На мгновение Балиан очень испугался, потому что молодая женщина сначала сильно побледнела, потом залилась краской, а ее глаза, полные слез, которые ей все же удалось сдержать, засверкали, будто два синих алмаза. Но голос ее остался тихим, твердым и ровным, как всегда, и она улыбнулась мужу:

— Какая чудесная новость! Вот вам и доказательство, что Господь, спасший Тибо от гибели, на которую он был обречен, рассудил в его пользу. Я же, со своей стороны, никогда не сомневалась в его невиновности...

— Вы не упрекаете меня в том, что я не привез его сюда? — спросил Генрих, не глядя на Балиана.

— Как же я могу вас в этом упрекать, если он сам не захотел этого? Должно быть, он больше не желает видеть тех, кто поверил слову этой несчастной Жозефы Дамианос, а не его? Это не делает чести никому из тех, кто присутствовал в то время в Тире.

Изабелла поторопилась сменить тему, и облачко тревоги, набежавшее на лицо Генриха, рассеялось само собой. Разумеется, он и не подозревал, какая волна радости затопила сердце Изабеллы, Ее любимый жив! Жив! Получить, наконец, верное подтверждение этого было счастьем слишком большим, чтобы рядом с ним хватило места сожалению о том, что он не вернулся к ней. Может быть, Господь, который спас Тибо, когда-нибудь приведет его к ней?

Видно, новому королевству, которое Генрих сумел воскресить и сохранить, не суждено было долго наслаждаться покоем и безмятежностью. На этот раз смутьянами оказались германцы.

Император Генрих VI, преемник Фридриха Барбароссы, только что захватил норманнское королевство Обеих Сицилии и намеревался возобновить крестовый поход, оборвавшийся для его отца в водах Селифа. В ожидании отплытия он отправил большой передовой отряд, который в одно прекрасное утро вошел в Акру и начал вести себя там, как в завоеванной стране: германские солдаты самовольно вселялись в дома, выгоняя оттуда их владельцев, грубо обращались с женщинами, словом, вели себя как настоящие наемники, какими они и являлись.

Король, который в это время находился в Тире у своего канцлера, без промедления вернулся обратно, откликнувшись на призыв Гуго Тивериадского, мужа сестры Хелвис: он в то время остался правителем, но не мог взять на себя смелость без согласия короля прогнать «крестоносцев». Однако говорил он с ним весьма решительно:

— Я хорошо знаю этих людей. С ними надо действовать силой — ничего другого они не понимают.

А потому, укрыв женщин и детей в цитадели, которую с незапамятных времен охраняли госпитальеры, население призвали к оружию, но до сражений дело не дошло: предводители нежеланных «крестоносцев», поняв, что сейчас их разорвут в клочья, поспешили покинуть город и разбить свой лагерь вокруг замка Монфор, одно время принадлежавшего Жослену де Куртене[93].

К несчастью, провозглашение императором Генрихом VI крестового похода слишком громко отозвалось в ушах нового султана Малика аль-Адиля, брата Саладина. Сочтя, что ему брошен вызов, он послал экспедиционный корпус разграбить Яффу. Пришлось возобновить бои!

Генрих без промедления собрал войска, чтобы отправить их на помощь своему городу.

Он не намеревался сам вести их в поход, а потому захотел устроить перед выступлением смотр и приказал войскам пройти строем перед его дворцом. Он встал перед большим окном, не защищенным балконом, и начал весело отвечать на приветствия солдат и толпы. Почему случилось так, что именно в эту минуту ему объявили о прибытии делегации пизанцев и он обернулся, чтобы взглянуть на них и велеть им подождать? Желая вернуться в прежнее положение, он потерял равновесие, упал и разбился на глазах у ошеломленных стражников...

Изабелла горевала отчаянно, даже сильнее, чем могла бы себе представить. Рыдая, она бросилась на тело мужа, умоляя его вернуться, не покидать ее. Он подарил ей четыре года безмятежности и спокойного счастья, какого ей никогда больше не обрести. Снова придется страдать, терпеть...

Еще и двадцати четырех часов не прошло с тех пор, как тело Генриха упокоилось в крипте собора Святого Креста, а ей снова пришлось предстать перед своей судьбой. На этот раз она воплотилась в облике магистров Ордена тамплиеров и Ордена госпитальеров Жильбера Эрайля и Жоффруа дю Донжона, патриарха Эмери Монаха, канцлера Жосса Тирского и главных баронов королевства. Слова их были настолько же ясны, насколько удручающи: королева должна снова выйти замуж, и без промедления! В этот час, когда королевству опять угрожает война, ему не обойтись без решительного короля. Изабелла — королева, и поэтому важнее сейчас думать о короне, а горевать по мужу можно и потом!

Ей было очень трудно. Никогда еще Изабелла до такой степени не ощущала, как тяжела королевская власть. Она больше не имела права быть женщиной, она превратилась в какое-то гибридное, сросшееся с троном существо, которому не позволялось даже намека на проявление человеческих чувств.

Потускневшим от слез взглядом Изабелла обвела замкнутые, решительные лица людей, видевших перед собой лишь золотой с драгоценными камнями обруч поверх траурного покрывала. И только двое из них проявили хоть сколько-то сочувствия: разумеется, милый Балиан и — Гуго Тивериадский.

— Я предполагаю, — произнесла она, стараясь, чтобы голос не дрожал, — что ваш выбор, господа, уже сделан?

Патриарх хотел было ответить, но Гуго его опередил:

— Я осмеливаюсь предложить королеве в мужья моего брата Гийома, человека благоразумного, серьезного, отважного и доблестного рыцаря. Кроме того, он очень привязан к земле, которую все мы любим... как и к вам, благородная Изабелла!— Вы забываете, друг мой, — ответила та, — что он помолвлен с моей сестрой Маргаритой и что Маргарита его любит. Я никогда не соглашусь разрушить любовь и сделать так, чтобы несчастны были три человека, когда для того, чтобы удовлетворить ваше общее требование, достаточно сделать несчастной меня одну. Так кто же еще? — устало спросила она.

— Новый король Кипра, он же — наш бывший коннетабль, — предложил патриарх. — Стать его женой — означало бы объединить два королевства, а он обладает всеми достоинствами великого государя.

В самом деле, после смерти Ги де Лузиньяна, случившейся тремя годами раньше, его брат Амори унаследовал престол, став королем Амальриком.

— Вы хотите, чтобы я стала женой бывшего любовника Аньес де Куртене? Человека, который посмел восстать против моего супруга? Что же, я в ваших глазах всего лишь вещь, которую можно бросить в любую постель? Я устала выходить замуж, слышите? Устала... и мне это противно! Меня развели с милым Онфруа де Тороном, чтобы отдать Конраду де Монферра, который был убит, потом против воли меня выдали за благородного графа Шампанского, моего покойного мужа, а теперь….

Высокий тамплиер, выйдя из рядов, направился к ней. Жильбер Эрайль, уже немолодой, но полный благородства, отваги и мудрости, благодаря своим достоинствам сумел вернуть Ордену часть утраченной славы. Изабелла прочла сочувствие на его красивом и решительном лице, и, когда он заговорил с ней, надеясь смягчить суровость государственных соображений, голос его звучал очень ласково.

— Король Амальрик прислал эмиссаров. Он просит, чтобы королева Иерусалима соблаговолила отдать руку королю Кипра, объединив таким образом два близких государства, которые благодаря этому окажутся неразрывно связанными. Прошлое должно изгладиться из памяти, а ваши подданные слишком любят вас, чтобы не поддержать в этом испытании... к сожалению, необходимом! Подумайте, Ваше Величество!

Изабелла помолчала, потом прошептала, обращаясь скорее к самой себе, чем к другим:

— Король Амальрик I! Как мой высокочтимый отец! Можно подумать, время повернуло вспять! Что за насмешка!

— Амальрик I он только для Кипра, Ваше Величество! Король Иерусалима может быть только Амальриком II, — мягко поправил ее Жосс Тирский. — История никогда не повторяется!

— Вы так думаете, монсеньор? И все же мне хотелось бы, чтобы время повернуло вспять... хотя бы один раз!

Когда совет закончился, Изабелла попросила отчима остаться с ней. Несколько минут она просидела безмолвно, потом, поскольку он вопросительно смотрел на нее, не решаясь прервать ее раздумья, приказала:

— Пошлите за Тибо... прошу вас! Мне необходимо видеть его!

— Изабелла! О чем вы думаете? Вспомните, кто он такой, при всей любви, которую мы к нему питаем: тамплиер, нарушивший свои обеты, а возможно, и вероотступник! Вы не можете стать его женой!

— Разве я говорю о замужестве? — с бесконечной усталостью прошептала Изабелла. — Я прошу вас послать за ним. Я хочу его видеть, понимаете? Я этого хочу! И до того, как сюда явится Лузиньян! Иначе... я откажусь выйти за него замуж!

Он не успел больше произнести ни слова: Изабелла разрыдалась и выбежала из зала.

Поняв, что ничего другого ему не остается, Балиан исполнил ее желание...

Это случилось накануне приезда Лузиньяна. Было уже поздно, и дворец спал, утомленный приготовлениями к завтрашнему дню, когда в него следом за Балианом д'Ибелином вошел рыцарь, закутанный в длинный черный плащ. Ничего особенного в этом не было, и ни один из стражей и глазом не моргнул, когда они направились в покои королевы. После смерти Генриха именно к ней в любой час дня и ночи шли гонцы, посланцы, советники и просители... В комнате перед королевской спальней, где днем находились придворные дамы или свита, Балиан застал только свою дочь Хелвис и удивился этому, но она с мимолетной улыбкой объяснила ему, что после его отъезда все ночи проводила рядом с Изабеллой... чтобы та чувствовала себя не такой одинокой. У ее мужа было слишком много дел в Сидоне, чтобы этому воспрепятствовать. А увидев Тибо, которого она узнала с первого взгляда, Хелвис прошептала:

— Еще немного, и было бы слишком поздно, мессир.

— Мы не теряли ни минуты, — вздохнул Балиан, — но на обратном пути ветер был неблагоприятный, и я уже думал, что до завтрашнего дня нам не успеть...

— Входите! Она и так ждала слишком долго!

Взяв Тибо за руку, она повела его за собой в спальню, где сама задержалась лишь на мгновение, только для того, чтобы сказать:

— Вот, наконец, и он, Изабелла!

Затем она вышла, оставив их одних в роскошной спальне, устланной коврами. В высоких серебряных канделябрах, потрескивая, горели большие свечи из красного воска, но широкая кровать с пологом из алой и белой парчи оставалась в тени. Изабелла, распустив волосы поверх просторной белой далматики, на которой играли отблески свечей, полулежала, опираясь на подушки, на длинной узкой скамье, стоявшей у стрельчатой арки окна, покрытой тонкой резьбой. Рядом в большом горшке цвел куст пурпурных роз. Увидев того, кого так долго ждала, она поднялась, но осталась стоять на месте в своем белоснежном одеянии с поблескивающими складками, и смотрела на Тибо так, словно этот взгляд должен был стать последним.

Он остановился, восхищенный тем, что она оказалась еще прекраснее наяву, чем в его снах, столько раз ему ее являвших. Никогда ни одна женщина не светилась таким мягким сиянием, хотя темные круги под большими глазами говорили о печали и, придавая этой воплощенной иконе больше человечности, делали ее и более желанной. Он медленно отбросил плащ, опустился на одно колено и, протянув к ней обе руки, ждал, и ни единым словом они не разрушали чар...

За годы разлуки оба они сотни раз представляли себе это волшебное мгновение. Им не нужно было слов. Тибо знал, зачем Изабелла его позвала, и, пока корабль нес его к ней, посылал с ветром каждое слово своей любовной мольбы и был уверен в том, что она его услышит и желание его будет исполнено...

Глядя ему прямо в глаза, она шагнула к нему, оттолкнула ногой упавшие ей под ноги и мешавшие идти подушки. Один-единственный шаг, а потом ее прелестные пальцы расстегнули украшенную жемчугом золотую пряжку платья. Взмахнув руками, словно крыльями, она сбросила его с себя, словно дар поднеся любимому двойной розовый плод грудей. И, привстав на цыпочки, нагая и обворожительная, бросилась в протянутые ей навстречу руки...

Изголодавшийся Тибо страстно рванулся навстречу, сомкнул объятия на живом атласе нежной кожи. Кровь тяжело стучала в его висках, чресла пылали. Прижав к себе возлюбленную, он позволил своим рукам медленно скользить по ее телу, а она, обхватив его голову обеими руками, сама запечатала ему рот первым головокружительным поцелуем.

И сама раздела его, торопливо и немного неловко, а его это восхитило, потому что ее неловкость и поспешность выдавали трогательную неопытность, удивительную для молодой женщины, трижды побывавшей замужем. Ее шелковистые пальцы чуть подрагивали на его загорелой коже, обводя контуры мускулов, зарываясь в темную поросль волос у него на груди... а затем он поднял ее и отнес на постель, и они растворились в бесконечных ласках и поцелуях, завершившихся ослепительной вспышкой, но тотчас они начали все сначала. Они так давно томились друг по другу, что этот ненасытный голод невозможно было утолить...

Тибо уже успел изведать радости плоти. Когда он только прибыл в Эль-Хаф, старик испытал на нем власть гашиша, и тогда он узнал странную эйфорию, ощущение обладания безграничными возможностями. Как и все, кого Синан воспитывал в своих орлиных гнездах, он наполовину пробудился в сказочном месте, в роскошной беседке наподобие тех, в каких на Востоке укрываются в знойные часы... Открытая беседка в благоухающем саду казалась отлитой из золота, как и все, что в ней находилось... как и гладкое тело гурии. С ней он и познал то сладострастие, которого всегда старался избегать. Сначала — из-за Бодуэна, но потом и по осознанному выбору, потому что хотел сохранить себя в чистоте для чистой любви, жившей в его сердце, и потому что перед глазами у него была распутная Аньес. Что же касается тех потаскух, которых можно было встретить на жарких улицах Иерусалима, и тех, что следовали за армией, — они были ему противны. От первых он попросту шарахался, вторых отгонял хлыстом. Дважды он поддавался воздействию наркотика, но третьего раза не было. Он отказывался от всякой еды и всякого питья, какие ему подавали, и ограничивался водой и фруктами до тех пор, пока Синан его в этом не упрекнул. И тогда он открыто сказал, что не хочет больше затуманивать своей мозг и стать со временем губительной игрушкой в руках Старика.

— Я — рыцарь и христианин, и намерен жить и умереть достойно. Ты можешь убить меня или прогнать, если хочешь.

— Но ведь фидаин-христианин — это так заманчиво, я хотел попытаться обратить тебя. Конечно, это не то, что я тебе обещал, но мне нравится заглядывать в души до самой их глубины. Оставайся здесь, сколько захочешь, и живи, как тебе нравится. Я больше не стану посылать тебя в рай!

И тогда Тибо, желая отблагодарить его, рассказал Старику о Печати Пророка, которую тому не стоило никакого труда получить и которая могла в его руках стать грозным оружием против ислама...

А рай Тибо познал теперь. Куда более прекрасный и более пьянящий, чем тот, какой предлагал ему Старик, потому что любовное наслаждение, которое делишь с любимой женщиной, не может сравниться ни с чем. Долгие часы они с Изабеллой предавались любви и делали это радостно. Да, радостно, хотя они понимали, что второй такой божественной ночи у них не будет, но эту они прожили так, словно впереди у них была вечность, а произносили они только слова любви, которые были прекраснее самых прекрасных стихов...

И ей, и ему казалось, что рассказывать подробно обо всем, что происходило с ними во время столь долгой разлуки, означало бы потерять слишком много драгоценного времени. Изабелла уже знала главное от Балиана. Почти все — кроме того, как получилось, что ее возлюбленный нашел приют у Горного Старика.

— Когда я был изгнан из Тира, — объяснил Тибо, — я недолго шел один. У обочины меня ждал человек. Это был исмаилит, и он отвел меня в заброшенный и полуразрушенный дом, где ободрил меня, накормил и объяснил, что единственное возможное для меня убежище — там, где его хозяин. И я последовал за ним!

— Он ждал тебя? Как это может быть?

— Для этих людей нет ничего невозможного. Их шпионы повсюду, и Старик, Рашид эд-Дин Синан, не упускает случая добиться признательности несчастных, осужденных справедливо или несправедливо. Именно это он и попытался сделать...

Больше Тибо ничего не сказал, но Изабелле было довольно и этих слов. Единственное, что имело для нее значение, — это видеть своего любимого целым и невредимым. Да и к тому же рыцарь не мог открыть ей невероятную правду, ожидавшую его в Эль-Хафе в виде письма от Адама Пелликорна. В этом письме друг сообщал ему, что перед тем как отплыть на Запад, чтобы доставить туда то, что он искал (что именно — Адам не уточнил), он зашел в маленький порт Мараклеи, чтобы добраться оттуда до Старика, с которым тайный магистр и некоторые его приближенные поддерживали эпистолярные или иные отношения. Адам уже встречался с Синаном, и на этот раз отправился к нему для того, чтобы попросить позаботиться о друге и брате, которого оставлял одного. Вот так и получилось, что за Тибо, который об этом и не догадывался, следили и следовали повсюду, куда бы он ни двинулся... и спасали от смерти или рабства. Но этими сведениями он не мог поделиться даже с Изабеллой, потому что речь шла о тайнах, Тибо не принадлежавших...

Ночь была слишком коротка, и, когда крик петуха возвестил об ее окончании, Изабелла, потеряв голову, повисла на шее у любовника, пытаясь его удержать.

— Нет! Еще рано! Неужели я снова тебя потеряю?

— Придется, любовь моя! Через несколько часов здесь будет король Кипра, он увезет тебя на свой остров...

— Почему бы ему не остаться здесь? Когда я выйду за него замуж, он станет королем Иерусалима, а значит — и Акры... Я хочу жить в этом дворце... в этой комнате, где смогу воссоздавать твой образ... Но куда же отправишься ты? Снова в Эль-Хаф?

— Нет, эту страницу я уже перевернул. Сейчас Балиан проводит меня в главный дом Ордена тамплиеров...

— К тамплиерам? Но они тебя прогонят или даже выдадут Амальрику!

— С какой стати? Я уже был осужден и изгнан. Кроме того, перед моим отъездом Синан вручил мне послание к магистру. В нем он объясняет, как был убит сенешаль... и признается, что это он приказал задушить Жозефу Дамианос. Я знаю, что Жильбер Эрайль меня примет. Скорее всего, я буду наказан за такую долгую отлучку, но останусь в Акре... Так я буду ближе к тебе.

— И все же слишком далеко! Увижу ли я тебя еще когда-нибудь?

В эту минуту в комнату вошла Хелвис.— Уже светает! Скорее, рыцарь! Вам надо поторопиться! Мой отец ждет вас!

— Иду!

Тибо в последний раз заключил Изабеллу в объятия, прижал к себе так крепко, что ей стало больно, и поцеловал в дрожащий рот...

— Мы соединены навеки, Изабелла. Я знаю, когда-нибудь мы встретимся...

— Когда?

— Может быть, не в этой жизни, но наши души так крепко привязаны одна к другой, что время не сможет нас разлучить, пусть даже пройдут века. Я вечно буду твоим, и, если человек проживает не одну земную жизнь, я сумею тебя найти... Я сумею тебя узнать!

Высвободившись из объятий молодой женщины, он подвел ее к Хелвис, поспешно оделся и, не оглядываясь, выбежал из комнаты.

Вскоре Тибо в сопровождении Балиана д'Ибелина прошел через порт, украшенный флагами в честь того, кого здесь ожидали, и направился к крепости тамплиеров у маяка, за которым не было уже ничего, кроме сверкающего простора Средиземного моря...

Вокруг Изабеллы хлопотали ее служанки. Она, неподвижная, словно статуя, с залитым слезами лицом, готовилась принять четвертого супруга и новую корону, но душа ее была совсем с другим...

Эпилог, где конец становится новым началом

«Я больше никогда не встречался с Изабеллой, видел ее лишь издали: она — среди роскоши блестящего двора, я — в рядах рыцарей-тамплиеров, неотличимых друг от друга в белых с красными крестами плащах, кольчугах с наголовниками и стальных шлемах. И все же это было радостью. После свадьбы она большую часть времени проводила в Сен-Жан-д'Акр. Именно там она родила еще одну девочку, которую назвала Мелисендой. Позже я убедился в том, что она — моя дочь, и это стало для меня большим утешением, прежде чем причинить боль...

Союз с Амальриком оказался именно таким, каким и должен был быть: брак по расчету, в котором не было места любви. Четвертый муж Изабеллы больше походил на Монферра, чем на Генриха Шампанского. Осторожный и жесткий политик, равнодушный к непопулярности, когда речь шла о необходимых мерах, и умеющий безжалостно разрушить происки врагов и недоброжелателей. Став за три года до свадьбы с Изабеллой королем Кипра, он превратил остров в образец организованности, а потом принялся наводить порядок в Иерусалимском королевстве: через несколько недель после свадьбы он отобрал Бейрут у мусульман, восстановив таким образом наземные пути сообщения королевства с Триполи и Антиохией. Я был признателен ему за то, что он отдал город в ленное владение Жану д'Ибелину, старшему сыну моего дорогого Балиана, очень на него похожему, сразу после его женитьбы на Мелисенде д'Арсуф. Что же касается отношений Амальрика с Изабеллой, то по немногочисленным слухам, доходившим до меня, можно было понять, что муж гордился ее красотой, охотно дарил ей наряды и украшения и обращался с ней почтительно. Любил ли он ее хоть немного — сказать не мог никто, потому что он был очень сдержанным человеком. Даже во времена безумной страсти к госпоже Аньес его лицо оставалось непроницаемым, он всегда держался холодно и безупречно. Король устроил великолепный праздник по случаю рождения «своей» дочери и выглядел вполне счастливым, поскольку ему не приходилось беспокоиться о наследнике мужского пола: он уже давно был у него на примете. Этот юноша был рожден от брака с племянницей Балиана, Эшивой де Рамла, дочерью того самого Бодуэна, который так безумно любил Сибиллу, и, когда та вышла замуж за Ги, с досады покинул Иерусалим, укрылся в Антиохии и больше ни во что не вмешивался. Тогда же Амальрик заключил мирный договор с султаном Маликом аль-Адилем. Для королевства, так долго пребывавшего на краю гибели, надежды возродились... Новый век принес с собой множество перемен, и не все из них были к лучшему. Лотарио ди Сеньи, только что ставший Папой Римским под именем Иннокентия III, призвал к новому крестовому походу, чтобы добиться, наконец, освобождения Святых мест. В 1204 году он сумел собрать немало знатных сеньоров и простого народа. К несчастью, венецианский дож Генрих Дандоло использовал этот прекрасный порыв веры для того, чтобы свести собственные счеты, и поход завершился взятием Константинополя и совершенно неожиданным и неуместным созданием Латинской империи, которая едва избежала папской анафемы. Первым ее государем стал Бодуэн Фландрский. Время Куртене еще не пришло!

Несколько крестоносцев, упорствовавших в своем намерении следовать первоначальному плану и настроенных крайне воинственно, продолжили свой путь до Акры. Амальрик, дороживший заключенными им перемириями, решительно их утихомирил, подписал новые перемирия с Маликом аль-Адилем и вернул себе те части прибрежной равнины, которых ему еще недоставало.

К сожалению, — и тут во мне говорит житель Святой земли, поскольку у меня, как у мужчины, не было никаких оснований любить мужа Изабеллы, — Амальрик II 1 апреля 1205 года внезапно скончался в расцвете лет. Прочный и могучий союз, образованный Кипром и Акрой, распался. Гуго де Лузиньян, сын Амальрика, стал королем Кипра и жил во дворце в Никосии. Что же касается Иерусалима... здесь повторилось то же самое, что произошло после смерти моего дорогого прокаженного короля: корону по праву первородства получила старшая дочь Изабеллы, Мария. К счастью, бароны, поскольку ей в то время было всего тринадцать лет, выбрали регентом Жана д'Ибелина, и он сумел управлять мудро, поддерживая перемирия.

Для меня настало время потерь. Великий Балиан д'Ибелин умер в своем замке в Хайфе, когда с начала нового века прошел всего один год, и его возлюбленная супруга Мария Комнин, сломленная горем, не пережила его. Затем настал черед Изабеллы, и, когда она закрыла глаза, погас чудесный голубой свет неба Востока. Это случилось осенним вечером, в час, когда заходит солнце, когда рыбацкие лодки под красными парусами возвращаются в гнездо и складывают крылья, когда дворцовые прачки с пением возвращаются домой, неся на голове корзины с выстиранным бельем. Изабелла простудилась во время купания, болезнь развилась очень быстро, легко победив хрупкую и нежную женщину, которая была теперь — в неполные сорок лет! — вдовствующей королевой. Может быть, Изабелле больше не хотелось сражаться и пытаться удержать сделавшуюся скучной жизнь. И я, несмотря на свою глубокую скорбь, возблагодарил Господа за то, что он избавил ее от мук долгой агонии... Ее похоронили в соборе Святого Креста, и только три дня спустя Хелвис Сидонская передала мне через монаха записку с ее печатью, которую Изабелла попросила мне передать: «В этот час, когда я ухожу от тебя далеко, — писала она, — я хочу, чтобы ты знал: в моем сердце не осталось никого, кроме тебя и дочери, которую ты мне подарил. Она знает, что в беде сможет позвать тебя на помощь. И потому, Бога ради, постарайся, чтобы тебя не убили, хотя я с нетерпением жду нашей встречи. Я никогда так тебя не любила! И никогда не была так уверена, что я — твоя до скончания веков и даже дольше. Так что это не прощание, я в последний раз целую тебя, как если бы просто отправлялась в путешествие...»

Когда не стало Изабеллы, я, кроме ничуть не тяготивших меня суровых монастырских обязанностей, должен был лишь проводить большие работы по восстановлению Ордена, которые живо меня занимали. Не утратил я и воинственный пыл — Господь свидетель, я не уклонялся от участия в боях. В 1208 году, когда вторая дочь Изабеллы, Алиса, выйдя замуж за Гуго I, сына своего отчима, стала королевой Кипра, Совет королевства озаботился замужеством наследницы престола, Марии Иерусалимской, и выбор супруга для нее предоставили сделать королю Франции. Филипп-Август — все такой же великий политический деятель — выдал семнадцатилетнюю королеву за шестидесятилетнего шампанского барона. Но этим бароном был Жан де Бриенн, безупречный рыцарь, человек, совершивший тысячи подвигов, перед которым склонялись мужчины и по которому женщины сходили с ума, потому что возраст не убавил ни его силы, ни его обаяния. Впрочем, и маленькая Мария влюбилась в него с первой минуты знакомства и жестоко страдала из-за этой любви... и из-за приезда почти следом за Бриенном прекрасной графини Бланш Шампанской, связанной с ним такой безумной страстью, что Филипп-Август как раз эту связь и хотел разорвать, отправляя любовника Бланш править в Сен-Жан-д'Акр. Но Бланш последовала за ним, поскольку она была не из тех женщин, которые считают необходимым утаивать правду. Мария, несмотря на все старания ее мужа, вытерпела все муки ада. Произведя на свет девочку, которую назвали Изабеллой, она покинула эту землю с тем чувством избавления, какое испытывают те, с кем жизнь обошлась слишком жестоко.

Оставалась еще третья дочь моей королевы, самая дорогая моему сердцу, и я опасался брака, к которому ее могли принудить. От ее тетки Хелвис, через посредничество Рено Сидонского, поскольку женщины в наши монастыри не допускались, я узнал, что опасения мои были не напрасны. По государственным соображениям для нее был выбран худший муж из всех возможных. Боэмунд IV, хотя и был князем Антиохийским и графом Триполитанским, менее ужасным от этого не становился. То, что он был крив на один глаз, — это еще полбеды. Он был старше жены на сорок лет, а кроме того, отличался злым, лицемерным, хитрым и изворотливым характером. Без угрызений совести он совершал разного рода предательства (Антиохией он завладел грабительским путем, и из-за этого весь север Сирии едва не был разорен и выжжен). От первого брака с Плезанс де Жибле у Боэмунда было четверо сыновей, так что он мог бы на этом и успокоиться, но он любил молоденьких девушек, а свежая, как роза, Мелисенда была очень похожа на мать. Она понадобилась ему еще и для того, чтобы заполучить иерусалимскую корону, — впрочем, право на корону было сомнительным, поскольку у Марии родилась дочь, но Боэмунд был уверен в том, что, если бы Мелисенда родила ему сына, он сумел бы расчистить себе дорогу к трону...

Брак был заключен... и Мелисенда родила дочь. Старый муж тотчас сослал ее в небольшой замок на берегу Оронта, почти без слуг, — с ней поехала только ее нянька Амина, присматривавшая за Мелисендой со дня смерти ее матери, — а в своем антиохийском дворце поселил красавицу гречанку, которую тотчас принялся украшать драгоценностями Мелисенды. Обо всем этом я узнал только после своего возвращения из Египта.

Дело в том, что Жан де Бриенн отправился в египетский поход, поскольку в те времена ключи от Иерусалима находились в Каире. Поход продлился три года, мы захватили Дамиетту и могли уже вернуть себе Иерусалим, который султан предложил отдать нам в обмен на этот город, но все рухнуло по вине папского легата. Кардинал Пелагий, до глупости гордый испанец, неизменно одевавшийся в красные одежды, от шляпы до сапог, вообразив себя великим стратегом, вынудил короля Иоанна повиноваться под угрозой отлучения от Церкви, и в конце концов мы потеряли все, кроме чести. Когда кардинал вернулся в Рим, на его голову обрушился гнев Папы, но свое черное дело сделать он успел.

Я же в Египте приобрел друга. Как раз под Дамиеттой я встретился с Олином де Куртилем, несколько ошеломленным тем, что оказался на берегах Нила, тогда как в крестовый поход вместе с графом Эрве де Донзи[94] он отправился для того, чтобы помолиться у гробницы Христа и попросить для своей жены и себя самого счастья иметь сына. Они были женаты уже много лет, а никакого потомства и не намечалось.

Он довольно ловко избавил меня от застрявшей у меня в плече стрелы, и мы очень быстро сдружились. Я даже добился того, чтобы он заменил моего щитоносца, которого я потерял в этом сражении. Когда мы вернулись в Палестину, я сумел помочь ему исполнить его желание, проводив его, насколько это было дозволено, до окрестностей Иерусалима. Вместе с группой только что прибывших паломников он смог добраться до Гроба Господня.

Я думал, что после этого он вернется на родину, но он предпочел остаться со мной. Его притягивали Святая земля и жизнь тамплиера. Так что он явился в крепость, но позже, когда магистр отправил меня в Тортозу, чтобы проследить за ходом работ, он решил, наконец, отплыть оттуда домой. Возможно, он надеялся, что его желание будет исполнено, пока жена не слишком состарилась? Таким образом, он получил возможность помолиться перед написанным Святым Лукой образом Пречистой Девы, который хранился в базилике Богоматери в Тортозе и был в этом значительном владении Ордена предметом поклонения. Вот тогда-то судьба меня и настигла.

На третий день нашего пребывания в городе, перед вечерней службой, мне сообщили, что со мной хочет поговорить женщина, находящаяся в доме паломников. Она заболела, а кроме того, при ней был ребенок, младенец нескольких дней от роду. Я отправился ее навестить, и Олин, который не отходил от меня в эти последние перед разлукой дни, пошел со мной. Женщина и в самом деле выглядела совершенно измученной. Ее лицо показалось мне знакомым. И тут она сообщила, что узнала меня накануне, когда я проходил мимо, и что сам Бог захотел этой встречи, поскольку, когда ее настигла болезнь, она направлялась в Акру, чтобы увидеться со мной.

— Я — Амина, нянька и верная служанка принцессы Мелисенды. Это она послала меня к вам, чтобы вы спасли ее сына. Если Боэмунд Кривой схватит этого ребенка, ему будет грозить смертельная опасность...

Она показала мне грудного младенца, мирно спавшего в своем одеяльце; он выглядел совершенно здоровым. Амина добавила, что мальчик окрещен, его зовут Рено...

— Почему же, в таком случае, ее муж может захотеть его убить? Ведь сын — это благословение...

— Только не в том случае, если он — от другого мужчины... Да и мать может погибнуть!

— От другого? Но чей же он, в таком случае?

Она притянула меня к себе, чтобы нас точно никто не мог услышать, даже Олин, поглощенный восторженным созерцанием закутанного в одеяльце малыша. Амина прошептала, что речь шла о любви с первого взгляда: охотник, заблудившийся в поисках своего сокола, увидел сидевшую на берегу реки молодую и одинокую владелицу замка. Ее сопровождала всего лишь одна служанка, а неподалеку виднелись башня и несколько полуразвалившихся строений. Красавец охотник, рассказывала она, приходил снова и снова, и случилось то, что должно было случиться. И еще она сказала, что возлюбленный ушел на войну и так и не узнал, что их любовь принесла плод.

Я стал допытываться, кем же был этот охотник, и имя, которое она мне назвала, меня потрясло; я понял, что младенца и в самом деле надо спасать. Потом Амина добавила, что ей было поручено передать мне младенца для того, чтобы вывезти Рено из страны. Я был единственным человеком, способным о нем позаботиться, потому что этот мальчик был моим внуком.

— Но что я могу сделать? У тамплиеров нет никакойсобственности, и в монастырь не допускаются дети, а уж тем более — младенцы.

— У меня есть для него немного золота, а козье молоко можно найти везде... даже и на судах, плывущих на Запад...

— Почему на Запад? В этой стране довольно места для того, чтобы его спрятать.

— Нет. Если мы хотим его спасти, надо отослать его очень далеко... Я готова была отправиться туда вместе с ним, но, как видите, заболела. Его мать хочет, чтобы он рос христианином, а здесь — с его-то происхождением! — нельзя быть уверенным в его будущем! Не отказывайтесь, прошу вас! Вы — единственный человек, которому она доверяет. Ее мать, Изабелла, всегда говорила Мелисенде, что, если случится беда, она должна обращаться именно к вам...

Изабелла! Амина произнесла то единственное имя, которое было способно сломить любое сопротивление! Этот ребенок был внуком Изабеллы... и моим тоже. Но пока что я, немного испуганный неожиданными переменами, вызванными этой новостью, пытался что-нибудь придумать и, чтобы выиграть время, спросил:

— А как вы добрались сюда и каким образом намеревались попасть в Акру? Одна и пешком?

— Ради нее я была готова и на это, но у меня были мулы, и со мной поехал безраздельно преданный Мелисенде старый монах, который и окрестил малыша. Сейчас он в церкви. О, мессир Тибо, неужели вы покинете нас и заставите вернуться обратно, когда я выздоровею?

— Но, в конце концов, почему Мелисенда не подумала в первую очередь о своих тетушках, о графине Си-донской или принцессе Тивериадской?

— Госпожа Хелвис оплакивает мужа и никого не хочет видеть. Что же касается госпожи Маргариты, она слишком жестокосердна... В самом деле, не остается никого, кроме вас...

Не ответив, я наклонился и взял младенца из рук Олина. И, когда я поглядел на него, мое сердце растаяло от любви. Конечно же, теперь я уже ничего на свете так не хотел, как заботиться об этом малыше и оставить его у себя! Но как это сделать, не навлекая на себя недовольство Ордена, который может навсегда разлучить нас? In pace[95]для меня? А для него? Любое богоугодное заведение... или Бог знает что?

— На Запад! — повторил я. — Но куда? К кому?

— Моя госпожа говорит, что вы из рода Куртене и в вашей стране это знатный и богатый род.

— Моя страна — здесь... Я даже не знаю, где находятся земли Куртене.

— А я знаю, — спокойным голосом вмешался Олин. — Это недалеко от моих владений. Если хотите, я могу позаботиться об этом мальчике, ведь я возвращаюсь домой. Моя добрая жена примет всей душой, ласково, я уверен в этом. Кроме того, хоть я и не Куртене, у меня есть кое-какое имущество. И я вот о чем подумал: а вдруг... а что, если это и есть ответ Господа на мои мольбы? Мы с женой уже не молоды...

У этого славного человека на глазах показались слезы, и я, не удержавшись, обнял его. Мне уже больно было думать о том, что придется навсегда расстаться с Рено. И я мгновенно принял решение уехать вместе с ним, бросить все, что составляло мою жизнь, покинуть мою страну, могилы тех, кого я любил, и даже пренебречь спасением собственной души ради того, чтобы последовать за этим мальчиком, который связывал меня с Изабеллой. Тем хуже, если мне это даром не пройдет... Да, я тоже уеду!

Если бы великим магистром в те времена все еще был Жильбер Эрайль, я поспешил бы в Акру и попросил бы его отправить меня во Францию. Но теперь магистром был Пьер де Монтегю, человек жестокий, высокомерный и безжалостный. Он не понял бы меня, и я рисковал бы получить отказ, но последствия могли оказаться и куда хуже! И тогда я решил, что, как только Рено поселится у Куртиля, я повинюсь перед ближайшим командорством, чтобы остаться верным обетам, которые со временем стали мне дороги. По крайней мере, наказан я буду на той земле, где будет жить Рено... Вот так я и покинул Орден тамплиеров.

Несколько дней спустя монах и выздоровевшая Амина вернулись к Мелисенде, а мы, в одежде паломников, отплыли из Триполи на провансальском судне, прихватив с собой козу, чтобы кормить ребенка молоком. Достойная вдова из Марселя, которая возвращалась домой, совершив паломничество, добровольно взяла на себя заботу о нем на время путешествия, которое было для меня путешествием в неизвестность. Господь, Пресвятая Дева и море были к нам милосердны, и ни бури, ни недобрые встречи не помешали нам втроем достигнуть берегов Прованса...


* * *

День уже давно угас, и ночь подходила к концу, когда Рено добрался до последней страницы. Свеча, при свете которой он читал, еще горела. Рено задул ее и немного посидел в сером и зыбком свете раннего зимнего утра, уронив руку на кипу страниц, из которых только что вынырнул, словно из странного и немного страшного сна. У него голова закружилась, когда он узнал, как глубоко уходят его корни в Святую землю и со сколькими знатными людьми он связан родством...

Все еще опираясь на книгу, как будто боясь, оторвавшись от нее, потерять равновесие, он встал, заметил, что огонь гаснет, и поспешил разжечь его вновь. Затем повернулся к постели. Старый Тибо спал, сложив руки на груди, и так походил на надгробное изваяние в соборе, что Рено испугался: уж не уснул ли он вечным сном? Всерьез испугался, потому что этот благородный старик таинственным образом стал ему дорог... и потому что его рассказ породил столько разных вопросов! Он наклонился, уловил его дыхание. Успокоившись, взял кувшин и пошел за водой...

Было уже не так холодно. Снег начал таять, показался зеленый мох, и даже несколько травинок. Весна была не за горами. Рено немного посидел на пороге старой башни, любуясь этими признаками обновления. Хотя он и не знал, что они могут принести в его жизнь, они показались ему добрым предзнаменованием. Потом он вернулся внутрь, глотнул холодной воды, чтобы разогнать туман в голове после бессонной ночи, поставил греться остаток супа и, опустившись на колени перед распятием, начал молиться...

Когда с его губ слетело последнее «аминь», он обернулся и увидел, что Тибо, сидя на постели, внимательно смотрит на него. Лицо юноши мгновенно просияло.

— Вам лучше... отец мой?

Услышав это нежное и почтительное обращение, старый рыцарь улыбнулся, глаза его блеснули.

— Кажется, да... Господь снова дал мне отсрочку. И я счастлив, потому что благодаря этому могу еще немного побыть с тобой...

— Суп, наверное, уже согрелся. Сейчас налью. Вам надо поесть.

— Спасибо... Но сначала я хочу помолиться.

Он попытался встать, но ноги его не держали. И тут же он согнулся пополам от жестокой боли, его худое лицо как-то сразу трагически осунулось. Старик усмехнулся.

— Кажется, отсрочка получится не очень долгой, но... да свершится воля Божия! — добавил он, снова укладываясь с помощью Рено.

Все его длинное высохшее тело дрожало, и молодой человек принес свое одеяло, чтобы получше укрыть его. Дал выпить старику лекарство.

— Ты все прочитал? — с облегчением переведя дыхание, спросил Тибо.

— Да, все... и там есть...

— Вещи, которые бы ты хотел знать? Готов спорить, что первый твой вопрос будет об отце?Мне кажется, это вполне естественно?

— Конечно. Хотя не уверен, что ты очень обрадуешься моему ответу, потому что ты — не только мой любимый внук, но и внук... Саладина!

— Что? Но этого не может быть! — задохнувшись от ужаса, вскричал Рено.

— Почему бы и нет? В Палестине все возможно, даже самое невероятное. Этим заблудившимся охотником с соколом был малик Алеппо, Аль-Азиз, который занял место своего отца, Аль-Захира, за два года до того, как твоя мать вышла замуж за Боэмунда. Насколько я понял, когда они встретились с Мелисендой, он жил в Келле, неподалеку от Оронта. Они с твоей матерью полюбили друг друга...

— Но он же сарацин, неверный? Как она могла?

— Любви, как ты, может быть, узнаешь, — хотя я совсем не уверен, что желаю тебе этого! — нет дела до границ, которые ставят род, религия, цвет кожи... и даже самые страшные болезни. Если бы это было не так — скажи, каким чудом армянка Ариана смогла бы любить прокаженного до самого его ужасного конца?

— Я думаю, в его разрушенном теле она должна была видеть его прекрасную душу.

— Красиво сказано! Однако тело гнило заживо.

— Да... но он, наверное, был совершенно необыкновенным человеком! Хотел бы я его узнать. Кстати, в рукописи ничего не говорится о дальнейшей судьбе этой Арианы. Что с ней стало?

— Через год после взятия Иерусалима госпитальеркам, как и госпитальерам, пришлось покинуть город и перебраться в Акру, как указывалось в договоре, заключенном между Саладином и английским королем. В момент отъезда монахини повсюду искали ее и не могли найти. Эта чудом спасенная сестра была для них своего рода сокровищем, и они уже начали горевать, когда один из греческих монахов, приставленных к Гробу Господню, позвал мать-настоятельницу и показал ей то, что сам только что увидел: Ариана лежала распростертая на надгробии Бодуэна. Мертвая!

— Она умерла? Отчего?

— Никто не смог этого понять! На ее теле не было ни одной раны, не нашли и следов яда, вообще ничего, что могло бы заставить ее перейти в мир иной. Ничего! Она просто умерла, и ее лицо сияло такой радостью, что ее похоронили под плитой рядом с могилой того, к кому она только что ушла. Как видишь, истинная любовь, встречающаяся не так редко, как можно предположить, если только умеешь ждать и распознавать ее, может сделать с мужчиной или женщиной все, что угодно, и многое дать им...

— Но неверный?

— Он верен единому Богу... как и мы! Они называют Его по-другому, у них другие законы и другая мораль, далекая от любви. В их представлении рай надо завоевывать лезвием сабли. Они признают Христа пророком. А их пророк сказал: «...спасение в сверкающих саблях, и рай лежит в тени мечей. Тот, кто сражается ради того, чтобы мое слово было надо всем, тот идет по моему пути...»[96] Вот где они ошибаются, и я боюсь, что они будут упорствовать в этой ошибке, потому что их закон больше отвечает глубинным инстинктам людей. Что больше влечет тебя самого? Грохот сражений или монастырская тишина?

— Мне бы так хотелось стать рыцарем! — вздохнул Рено.

— Почему бы и нет? Нет, не говори ничего! Не прерывай меня, пока болезнь не мешает мне ясно мыслить, потому что речь идет о твоем будущем...

Старика прервал жестокий приступ кашля. Даже отпив немного растопленного меда, он еще долго не мог отдышаться. Ему явно было трудно говорить, но все же он сумел продолжить:

— Послушай! Мне надо тебе сказать... прямо сейчас... потому что это важно... Когда ты уйдешь... а это будет скоро, иди в командорство Святого Фомы... в Жуаньи! В этой монашеской рясе ты доберешься туда, не подвергаясь опасности. Командор... получил от меня... уже давно... важную для тебя бумагу...

— Но если это было так давно, может быть, это уже не тот командор? — рискнул предположить Рено.

— Тот... Брат Адам уже очень стар... но он все еще жив. Иначе мне бы сообщили...

— Брат Адам?

Тибо, несмотря на страдания, нашел в себе силы рассмеяться:

— Да... он самый! Брат Адам Пелликорн! Несмотря на то, что он обладает одним из самых высоких званий в Ордене, он ни на что большее, чем командорство, не согласился. Он будет руководить тобой... независимо от того, захочешь ли ты стать тамплиером или остаться в миру! Но я бы хотел, чтобы ты смог... отправиться туда... в Святую землю, чтобы найти то, за чем я так никогда туда и не вернулся. Крест! Истинный Крест, Животворящее Древо!

— Но почему? Ведь королевство так в нем нуждалось!

— Королевство — да... но короли, охваченные честолюбием, думали только о себе. Один только Генрих Шампанский... его заслуживал, и я собирался сказать ему, где находится Крест, но узнал о его смерти! А потом я предпочел оставить его в этой земле, освященной некогда стопами Христа, а позже — той кровью, что была пролита у Рогов Хаттина. Найди его... для нашего короля Людовика, который уже спас Терновый Венец и достоин этого, как никто другой!

— С Божьей помощью я исполню это... отец мой! Измученное лицо больного старика озарила счастливая улыбка:

— Знаешь, как приятно слышать это слово? Но мне надо еще кое-что тебе сказать: сделай так, чтобы Крест никогда больше не оказывался в руках тамплиеров! Никогда, слышишь?

— Почему? Вы — один из них... и вы почитаете Орден.

— Да-да, конечно! Только... у меня... нет ни времени... ни права... открывать тебе его темные дела! Сделай... как я тебе сказал... и Господь с тобой!

Прекрасная сухая рука, поднявшись к голове юноши, едва успела начертать знак благословения. Снова вернулся раздирающий грудь кашель, и на этот раз он не унимался. Рено час за часом пытался хоть чем-то облегчить мучительную агонию. Он и сам страдал оттого, что нашел деда только для того, чтобы его потерять, и горе его было велико...

Тибо де Куртене умер следующей ночью.

В старом сундуке, из которого он достал черную рясу, чтобы одеть в нее умершего, Рено нашел длинный белый плащ с выцветшим красным крестом с расширяющимися концами. Он вытащил его, чтобы покрыть им уходящего, как тот накинул бы его перед тем, как сесть на коня. Когда он разворачивал благородное одеяние, из складок плаща выпал маленький свиток пергамента, и Рено развернул его.

Он увидел нарисованное пером — должно быть, тем самым, которым были написаны все страницы рукописи, — очень тонко и без единой поправки юное женское лицо, более прекрасное, чем самый прекрасный сон, и настолько притягивающее взгляд, что юноша долго смотрел на него перед тем как решить, что делать с портретом дальше. Несомненно, это был портрет Изабеллы, и на мгновение он подумал, что надо похоронить его вместе с Тибо, но ему внезапно стала нестерпима мысль о том, чтобы с ним расстаться. В конце концов, она доводилась ему бабушкой, и в той ненадежной жизни, в которую он собирался вступить, портрет останется единственным сокровищем, связывающим его с прошлым, поддержкой и в то же время смутной надеждой... И он решил оставить портрет себе.

Затем, завернув в плащ неподвижное тело старого рыцаря, он снял со стены маленькое деревянное распятие, вложил его в руки усопшего и, опустившись на колени, долго молился.

А потом вышел в ясное утро и начал рыть могилу...

Сен-Манде, апрель 2002 года.

Жюльетта Бенцони Рено, или Проклятие

Часть I Изголодавшийся император

Глава 1 Командорство Святого Фомы

День уже клонился к вечеру, когда Рено наконец-то его увидел – за проселочной дорогой, что вилась вдоль берега реки Йонны, возвышался грозный замок с мощными стенами и четырьмя могучими башнями с узкими бойницами. Вокруг него плащом раскинулись виноградники, оттеснив мохнатый лес к вершине холма. Легкий ветерок, прилетавший с подернутого темнотой востока, играл черно-белым стягом с красным восьмиконечным крестом. По другую сторону реки виднелись островерхие крыши, колокольни и крепостные валы Жуаньи, городка, охранявшего выстроенный когда-то римлянами каменный мост через Йонну.

Юный путник облегченно вздохнул. Семь лье, которые он прошел, пустившись в путь с раннего утра, давали о себе знать: ноги, обутые в грубые сандалии, жутко устали. Но, пожалуй, тяжелее всего ему было преодолеть последнее лье, после переправы через реку у Сен-Обэн. Ох уж эта переправа… Жадный перевозчик, не испытывая ни малейшего почтения к его монашеской рясе, не единожды пытался завладеть холщовым мешком, который Рено всю дорогу тащил на плече. Ему насилу удалось убедить разбойника, что в мешке не сокровища, а всего-навсего перевязанная гибкой лозой кипа пергаментных листов, которую он должен отдать в монастырь Святого Фомы! Сколько времени было потрачено, прежде чем упрямый скряга согласился посадить его в свой ялик, похожий на ореховую скорлупку… Правда, может, дело было не только в жадности, но и в страхе: перевозчика напугали широкие плечи молодого монаха. Но в конце концов Рено все-таки перебрался через Йонну на лодке и снова пошел своей дорогой вдоль реки, петляя вместе с ней. Ноги у него застыли от холода. Он не привык к сандалиям, левая к тому же еще и натирала, и он со вздохом вспоминал об оставленных в Туре сапогах. Но странно бы выглядел монах в рясе и в сапогах. Кто бы ему поверил? Сапоги и сутану носят разве что князья церкви…

Последнее усилие, и Рено остановился у ворот, над которыми красовался каменный восьмиконечный крест. Висел здесь и колокол, как у ворот любого монастыря; чтобы попасть внутрь, нужно было лишь потянуть за веревку. Ни рвов, ни подъемных мостов вокруг обители монахов-воинов не было видно, они трудились на земле, как крестьяне, но в сражениях бились, как настоящие воины, которыми никогда не переставали быть. Брат-сержант в грубой черной рясе с красным крестом, освещая пространство факелом, открыл ворота, окинул гостя взглядом, пожелал ему мира и осведомился, что тому надобно.

– Увидеться с братом Адамом… Он по-прежнему командор вашего ордена?

– Да, милостью божией…

– Так не соблаговолите ли передать ему, что пришел Рено, посланный братом Тибо… и хочет передать ему вот это, – и юноша показал на холщовый мешок.

– Брат Адам в часовне на вечерне. Пойдемте пока в теплое помещение, там вы спокойно его дождетесь, а то я вижу, что вы, брат, устали и замерзли, – произнес монах с присущей всем тамплиерам приветливостью, которую устав вменял им в обязанность проявлять по отношению и к своим, и к чужим.

Рено последовал за братом-сержантом, и они вышли в обширный двор, загроможденный самыми разными постройками – тут были и конюшни, и кельи, и давильня для вина, и красивая романская часовня, а рядом с ней помещение, где собирался капитул ордена, и еще одно строение, где можно было погреться, так как лавки стояли вокруг очага, ярко горящего в центре.

Рено уселся, с облегчением протянул ноги поближе к огню, потом наклонился и поспешно снял сандалию, которая натерла ему кровавую мозоль. Ранку увидел и брат-сержант и тут же отправился за водой и тряпицей, чтобы гость смог вымыть ноги и забинтовать ссадину. Предложил монах гостю и ломоть хлеба с кружкой вина, чтобы тот немного подкрепился, ожидая, пока закончится служба и появится возможность доложить о нем командору.

Через небольшой промежуток времени брат-сержант вернулся и повел Рено в зал заседаний капитула, где его ожидал высокий и прямой, несмотря на преклонные годы, старик. Рено узнал его сразу, по описанию в рукописи. Даже рыжина еще мелькала в седой, как и борода, короне волос вокруг головы, да и стать осталась прежней, вот только синие глаза потускнели и выцвели.

Заложив узловатые руки за спину, командор большими шагами мерил просторный зал, выложенный плитками. Струилась сутана, струился его белый плащ, и гость восхищался крепостью воина, который так закалился в огне битв за Святую землю под палящим солнцем, что, казалось, был создан из другого материала, нежели простые смертные! А ведь старец видел уже девяносто весен! Разве этому можно было поверить?

Брат Адам Пелликорн остановился посреди зала и смотрел на Рено, который приближался к нему. Видно, что-то его беспокоило, потому как, не утруждая себя изысканной вежливостью, принятой в ордене, он быстро спросил:

– Как брат Тибо?

Ответ ему не понадобился, он получил его, увидев слезы в глазах гостя, который, взглянув на него, низко поклонился.

– Так он умер? – так же отрывисто потребовал он подтверждения.

– Да. Позавчера ночью. Я… я сам похоронил его, завернув тело в белый плащ.

– Но как вы оказались подле него?

– Я принадлежал ему душой и телом. Всемогущий Господь привел меня к нему в час, когда мне грозила смертельная опасность. Меня… меня должны были бы повесить, если бы поймали… Когда я бежал через лес… на моем пути оказалась Забытая башня…

Брат Адам сурово нахмурил густые белые брови, лицо его омрачилось.

– Повесить? Какое скверное слово!

– Увы, но по-другому я не могу сказать о том, что мне грозило…

И Рено повторил командору рассказ, который уже выслушал от него тот, кого в глубине своей души он называл дедушкой, и мало-помалу суровое лицо старца разгладилось. Последнее слово произнес брат Адам:

– Прискорбно, что столь доброму королю служат негодные бальи! Разумеется, не все они таковы, как недостойный Жером Камар, но все-таки нужно, чтобы в Париже узнали про этого негодяя… Что в нем? – спросил старец, указав на холщовый мешок, который Рено уронил у его ног.

Рено тут же поднял свою ношу, обнимая ее обеими руками.

– Записки сира Тибо, он писал их во время своего долгого одиночества. Я не мог уйти без них.

– Вы их читали?

– Читал еще при жизни брата Тибо. Он сказал, что писал их для меня. Но мне негде хранить их, у меня ни кола ни двора. И тогда я подумал, что могу доверить их вам, потому что вы, сир, были его другом. Единственным другом, как я полагаю…

– Да, единственным, ибо Олина де Куртиля и его благородной супруги уже нет в живых.

– Что вы обо всем этом думаете? – спросил командор, указывая на мешок, с которым Рено наконец решился расстаться, протянув его брату Адаму.

– Я испытываю горькое сожаление, что не знал раньше, кем был брат Тибо, что мне выпало слишком мало времени, чтобы быть с ним и любить его.

– У вас впереди целая жизнь, чтобы любить его, узнав, что вы… вы были ему так дороги. Что вы намерены делать дальше? Вас посвятили в рыцари?

– Нет. Мой отец собирался отдать меня в конюшие графу Осерскому, чтобы я там принял посвящение, но теперь я не могу и мечтать об этом. Теперь я обречен быть беглецом.

– Не будем сейчас об этом. Храм может принять вас и посвятить в рыцари. Оставайтесь, пройдет время послушничества, и вам вручат меч и плащ. – Но, посмотрев на смущенное лицо юноши, брат Адам добавил: – Или монашеская жизнь не привлекает вас? Даже наша, в которой битв не меньше, чем служения?

– Дело в том… На меня возложено поручение, которое я должен выполнить… но для этого мне предстоит отправиться очень далеко отсюда. Я знаю, что выполнить его будет нелегко.

– А орден не сможет помочь вам? Хотите я скажу, какое на вас возложено поручение? Тибо де Куртене поручил вам отыскать подлинный Святой Крест, указав место, где он укрыл его накануне битвы у Рогов Хаттина; в той страшной бойне войско крестоносцев было разгромлено. Но мне трудно себе представить, как вы туда доберетесь один, но могли бы доплыть на корабле ордена в сопровождении монахов. Сейчас, когда благодаря походу Фридриха II и в особенности последнему походу графа Тибо Шампанского и Ричарда Корнуэльского королевство франков существует вновь и наши братья-храмовники восстанавливают свои могучие монастыри-крепости…

Рено переминался с ноги на ногу, лицо его становилось все несчастнее: он не мог понять, как ему все объяснить, не обижая стоящего перед ним почтенного старца, который принял его с таким доброжелательством. И все-таки он решился. Внутреннее чувство ему подсказало, что только правда поможет ему в разговоре с братом Адамом.

– А… если я поплыву в Святую землю на корабле ордена, я должен буду отдать святую реликвию Ордену тамплиеров?

– А разве это не самое правильное решение? Во время похода Святой Крест охраняли рыцари-храмовники, и сенешаль тамплиеров отдал приказ закопать святыню в том месте, назвать которое никто не смел даже под пыткой.

– Я знаю. Обо всем этом я прочитал в рукописи, – вздохнул Рено, показав на объемный манускрипт. – Но тем не менее… сир Тибо пожелал, чтобы Святой Крест был вручен королю Людовику, как единственному, кто достоин его принять…

– Единственно достойному? – отчетливо повторил командор. – А что же мы? Мне казалось, что Тибо любил свой орден и оставался верен ему, несмотря на исключение из его рядов.

– Я тоже так думаю. Но у него были какие-то другие причины. Он говорил о… тьме, но не разъяснил, что именно имеет в виду.

– Вот оно что!

– Я должен исполнить его последнюю волю. Поэтому я не могу стать тамплиером.

– Понимаю. Но вы сами хотели бы вступить в наши ряды?

Бедному Рено трудно было дать ответ и на этот вопрос, но он и теперь предпочел сказать правду.

– Я… нет! Покорнейше прошу простить меня, святой отец, но до тех пор, пока со мной не случилось несчастье, которое погубило всю мою жизнь, я был таким же юношей, как и все другие. Мечтал опоясаться мечом, орудовать копьем, совершать благородные подвиги…

– Но таковы мечты и наших тамплиеров!

– Да, конечно… Но мне хотелось бы служить еще и дамам!

При этих словах лицо юноши осветилось таким простодушным восхищением, что Адам Пелликорн не мог не улыбнуться.

– Дамам? А вы знаете, что ваш дед любил только одну даму и из любви к ней отказался от других, храня чистоту под знойным небом Востока – там, где хранить ее, быть может, труднее всего на свете?

– Неужели он был верен только обету любви? Я слышал, что все рыцари-храмовники приносят обет чистоты и соблюдают его. Во всяком случае, я верю, что так оно и есть. А что касается сира Тибо, то разве своим отказом от женской любви не выражал он преданности королю, пораженному проказой, которому было отказано в праве на любовь?

– Так оно и было, вы правы. Я вижу, что вы многое успели узнать. Но вернемся к вам. У вас есть возлюбленная?

– Нет, – поспешно ответил Рено, смущенный тем, что в воздухе проступил образ прелестного лица, осветив суровое помещение с приземистыми колоннами и низким сводом.

Но если брат Адам и заметил его смущение, то не стал задавать вопросов и благожелательно заключил:

– У нас еще будет время обсудить все в спокойной обстановке. Нас ничто не торопит, не так ли? Король Людовик, храни его Господь, думает отправиться в крестовый поход. Так что у вас впереди много разных возможностей. А пока слышите? Колокол зовет нас ужинать. Пойдемте вымоем руки и сядем за стол. А потом вы отправитесь спать. Ночь, как часто у меня бывало, приносит разумные решения.

Но судьба предпочла нарушить мирное течение событий. Не успел брат Адам закончить фразы, как отчаянно громко зазвонил привратный колокол и дубовые ворота под мощными ударами загудели на весь монастырь. В тот же миг появился с озабоченным видом брат-сержант:

– Пожаловал бальи Шаторенара, сир командор. С ним отряд вооруженных воинов, он требует выдать ему беглеца, который у нас укрылся.

– Бальи Шаторенара? – переспросил брат Адам, покрывая голову белой шапочкой, которая до этого лежала на подлокотнике его кресла. – Проводите его сюда! Но одного! Хоть он и темен, но должен знать, что его солдаты не имеют права переступать порог святой обители!

Рено не мог удержаться от невольного стона, видя, что все его отчаянные усилия ни к чему не привели, а все надежды развеялись.

– Все кончено! Может быть, мне лучше спрятаться?

– Чтобы мне легче было солгать? Тамплиеры не лгут, мой мальчик. Во всяком случае, те, кто достоин этого звания. Оставайтесь здесь.

Брат Адам поднялся и сел в командорское кресло, пока в зал чинно входили рыцари-монахи в белых плащах и занимали свои места. Рено стоял в центре зала один, как подсудимый, которому суд вынес приговор и теперь он ждет появления палача. Долго ждать не пришлось.

Жером Камар и впрямь мог бы стать палачом. Сутуловатый, как многие высокие люди, он вопреки худобе отличался недюжинной силой. В черной шляпе, с невзрачным лицом, в котором не было бы ничего отталкивающего, если бы не тонкогубый лягушачий рот и бесцветные бегающие глазки, торопящиеся увидеть все сразу. Бедному Рено выпала честь остановить их взгляд на себе.

– Вот и прекрасно! – с удовлетворением воскликнул бальи. – Отрадно видеть, что справедливость королевского суда нашего города признана и за оградой монастыря славных тамплиеров!

И он направился к Рено, чтобы завладеть своей добычей, а тот, будто зачарованный, стоял недвижимо, как камень. Но голос брата Адама остановил дерзкого гостя.

– Разве вас не учили тому, что при входе следует здороваться? – прогремел он. – Похоже, вы забылись!

Камар ошеломленно остановился, неловко поприветствовал капитул и напомнил, что он все-таки бальи короля…

– Бальи только для Шаторенара, да и то лишь для небольшой его части. А значит, вам нечего делать здесь, поскольку никакими правами на территории ордена вы не обладаете! Командорство Святого Фомы ордена тамплиеров относится к графству де Жуаньи. А власть графа распространяется и на Шаторенар.

– Я представляю короля, а король повсюду у себя дома.

– Но не в монастыре! Наши славные тамплиеры, как вы изволили выразиться, подчиняются великому магистру, который пребывает в Святой земле, и Его Святейшеству папе. Так зачем вы к нам пожаловали?

– Вы прекрасно знаете зачем, а вернее, за кем, сир командор, коли сразу, как только я вошел, предоставили его мне, – усмехнулся бальи, самоуверенно приосанившись под взглядом тридцати пар глаз.

– Вы заблуждаетесь. Мы ждем ваших объяснений. Что вам здесь надо?

– Мне нужен вот этот молодец, он несколько дней тому назад сбежал, избежав виселицы, которую заслужил за свое преступление: он обокрал меня и отравил своих отца и мать!

– Неужели? Соблаговолите назвать его имя. Нет ничего легче, как ткнуть пальцем в первого попавшегося на пути прохожего, объявляя, что поймал беглеца.

– Ну, если дело стало за этим! Извольте отдать в руки правосудия человека, именуемого Рено де Куртиль!

Брат Адам улыбнулся, обнажив еще крепкие зубы, и погладил бороду.

– Вот видите, как легко ошибиться! Этот молодой человек вовсе не сын Олина де Куртиля.

– Да будет вам! Он хоть и переодет, но я сразу узнал его! Но даже если госпожа де Куртиль подарила мужу сына от другого…

Два рыцаря, что стояли ближе других к Рено, успели схватить и удержать юношу, а то бы он задушил Жерома Камара.

– Грязная свинья! – прорычал Рено. – Заткни свою лживую глотку! Дама Алес чиста как снег и непорочна…

Брат Адам поднялся со своего кресла, подошел и положил руку на плечо молодого человека, успокаивая его.

– Не возвышайте голос, сын мой. А вы, Жером Камар, держите за зубами свой змеиный язык. Я еще раз вам повторяю: вы ошиблись, перед вами Рено де Куртене, из старинного рода графов Эдессы и Турбесселя. Думаю, вам известно, что в жилах дворян этого дома течет кровь французских королей.

– Не может быть! С чего вы это взяли?

– Об этом свидетельствует акт, который хранится у нас в архиве. Он подписан при свидетелях сиром Тибо де Куртене, служившим ордену храмовников в Иерусалиме и на днях вернувшимся в лоно Господа. Он признал себя отцом этого молодого человека.

– А кем была его мать?

– Дамой из очень знатного рода, но ее имя мы не смеем упоминать.

– Стало быть, незаконнорожденный, – усмехнулся Камар.

– Он признан своим отцом, а это – главное, просто в своем роду он не имеет права на наследство. Что вам еще нужно?

– Убийца всегда убийца! И…

– Я не принуждаю вас к дальнейшим разговорам, но на вашем месте я не кричал бы так громко. Могут подумать, что убийца – вы и, совершив одно преступление, готовы совершить и второе, взвалив вину за первое на невиновного, чтобы завладеть «именем короля» имуществом де Куртилей.

– Вы сами сказали «именем короля»! Именно его именем я требую выдать мне этого человека!

– Нет! И на это у меня есть три причины. Во-первых, монастырь имеет право давать убежище несчастным, а у вас нет права в него вторгаться. Во-вторых, вы ищете Рено де Куртиля, а человека с таким именем здесь нет. В-третьих, если предположить, что Рено де Куртиль все-таки существует, – он никого не убивал. Чтобы покончить с этим делом, мы предлагаем вам поехать в Париж и подать жалобу королю по поводу дела, которое так вас занимает, и я обещаю вам, что королевский суд будет скор и праведен. А этого человека мы сами привезем во дворец.

Братья в белых плащах одобрили предложение командора негромким гулом, но Жером Камар, по всей видимости, усмотрел в этом мирном выражении общего мнения угрозу. Он повернулся на каблуках и направился к двери. У порога он обернулся.

– Знайте, что не все в вашей воле, «славные» тамплиеры! А этот, – он кивнул в сторону Рено, – я уверен, в один прекрасный день заплатит за свое преступление!

– Вот оно как! Значит, нам все-таки придется отправиться к королю! – произнес брат Адам и добавил с едкой иронией: – Ради блага жителей Шаторенара пора Его Величеству узнать, какой славный правитель вершит дела от его имени!

Бальи исчез за дверью, тамплиеры молча покинули зал заседаний и направились в трапезную. Брат Адам вышел последним и увлек за собой растерянного Рено, которому очень хотелось бы понять, что же все-таки здесь произошло. Он приоткрыл было рот, но его провожатый не дал ему заговорить:

– Поговорим позже! Сейчас у нас ужин, мы и так уже на него опоздали, а во время ужина у нас разговаривать не принято.

Пришлось Рено удовольствоваться обещанием Адама поговорить после ужина. За ужином Рено, поглощая с большим аппетитом вкусное рагу из барашка с репой и капустой, пытался привести свои мысли в порядок и не услышал ни единого слова из молитв, которые читал один из братьев, стоя за небольшой кафедрой. Про себя он отметил, что запрет на разговоры во время трапезы не касался командора, потому что тот все время о чем-то беседовал шепотом с капелланом. Очевидно, речь шла о нем, о Рено, – время от времени то один, то другой поглядывал в его сторону. После ужина все чинно проследовали в часовню, но и присоединив свой голос к псалмам, а потом и к «Ныне отпущаеши…», Рено не мог вложить в них душу, занятый необыкновенной новостью, которую только что узнал. Повторяя привычные молитвы – все де Куртили были необыкновенно набожны, – он лишь механически шевелил губами. Только песнь Симеона Богоприимца[97], исполняемая мощными басами тамплиеров, вернула его в часовню, но когда он попытался запеть вместе с ними, его высокий слабый голос показался ему настолько неуместным, что он тут же замолчал. Рено знал, что и уснуть не сможет, пока не узнает, каким чудом оказался сыном своего дедушки… И почему тамплиер, который не имеет права лгать, произнес столь невероятную вещь?

Брат Адам наблюдал за ним, прекрасно себе представляя, что происходит сейчас в голове этого восемнадцатилетнего юнца. И оставив своих рыцарей, которые, как обычно, завершили день осмотром конюшен, сам повел Рено в маленькую келью, расположенную рядом с кладовкой, где хранились лечебные травы.

– Здесь вы будете спать, – произнес он, указывая на узкую кровать. – Но сначала немного поговорим. Вы были рассеянны во время службы, и я догадываюсь, по какой причине.

– Документ, на который вы сослались, сказав, будто бы он у вас в архиве…

– Будто бы? Осторожнее в выражениях, сын мой! Да, у нас в архиве действительно лежит акт, подписанный сиром Тибо и скрепленный у нас на глазах его печатью. Тамплиеры не лгут.

– Он все-таки это сделал?! Он это написал? И хотя я не его сын, он…

– Да, он это сделал, прекрасно понимая, на что он идет. И капеллан отпустил ему этот грех. Все это было содеяно ради вашего блага. Вообразите, на какое жизненное поприще вы могли бы рассчитывать, родившись от незаконной любви принцессы Антиохийской и сарацина. Тибо сделал все необходимое, чтобы накрепко привязать слабый росток к мощному древу принцев де Куртене. Он хотел, чтобы вы носили его родовое имя, и я одобрил его желание. Теперь вам все понятно?

Радость Рено была так велика, что он не нашел слов для ответа. Повалившись на тощий тюфяк, он пробормотал:

– Принц де Куртене! Это же…

– Потише, сын мой, потише. Пока у вас на него прав не больше, чем у Тибо, простого рыцаря. Вы станете принцем, когда пройдете рыцарское посвящение. Возможно, ваш меч принесет вам и другие титулы, но это тайна вашего будущего…

Рено встал и смиренно поклонился командору, отважившись спросить, каким он видит его будущее.

– Я подумаю об этом, – ответил брат Адам и пожелал Рено спокойного сна.

Остаток ночи и начало нового дня укрепили в Рено нерасположение к образу жизни монахов-рыцарей, потому что они жили, как настоящие монахи. И хотя его приемные родители передали ему свою набожность и приучили честно исполнять религиозный долг, мирская религиозность была лишь бледным подобием тех суровых правил, которых придерживались в своем монастыре тамплиеры.

В четыре часа утра Рено был разбужен звоном колокола и шумом шагов. Он сообразил, что братья направляются в часовню, и подумал, что должен следовать их обычаям, поэтому поторопился подняться, надел рясу, обул сандалии и, продолжая спать на ходу, присоединился к веренице белых плащей, пересекающих двор. Было еще темно, весенний холод пробирал до костей, и ноги у Рено совсем закоченели, но он порадовался, что хотя бы нет дождя, а значит, сандалии сухие.

В часовне две больших свечи из желтого воска едва освещали сгустившийся под низкими сводами мрак, но в их слабом свете сияли крест и серебряная дарохранительница. Рено остановился неподалеку от двери, в самом конце череды монахов, выстроившихся справа вдоль нефа напротив другой такой же череды на противоположной стороне. Он хотел было присоединить к пению молитв свой скромный голос, но оказалось, что молитв этой ранней службы он не знает, и поэтому ему пришлось только слушать отнюдь не сладкоголосое, а суровое и мужественное пение тамплиеров. Вместе с монахами-рыцарями он прочитал тринадцать раз «Отче наш» во славу Богородицы и еще тринадцать во славу святого Любина, память которого отмечалась в тот день, а это было 14 марта.

Помолившись, монахи, сохраняя все тот же строгий порядок, вышли в темноту двора, обошли конюшни, проверяя, все ли там в порядке, и разошлись по кельям. Рено заснул сразу, но ненадолго: спустя два часа снова зазвонил колокол, приглашая к заутрене, на которую в часовню собрался весь монастырь. В этот раз отслужили мессу и прочитали шестьдесят раз «Отче наш», тридцать – за мертвых и тридцать – за живых.

Потом монахи отправились в трапезную, прочитали стоя «Боже, благослови» и «Отче наш», а затем в полном молчании принялись за еду, вкусную и сытную, слушая душеспасительное чтение одного из братьев. Рено указали на то же самое место, что и вчера, а не будь этого жеста, он бы решил, что стал невидимкой, потому как никто словно бы и не замечал его присутствия за длинным столом с белой скатертью, и брат Адам тоже о нем позабыл. Странное ощущение, когда тебя будто бы и нет. Нельзя сказать, чтобы очень приятное. Неужели командору и в самом деле нужно так много времени, чтобы понять, чем же может заниматься Рено в будущем?

Только после вечерни за юношей зашел монах, чтобы отвести его к старому тамплиеру, который ожидал его у себя в келье. Молодого человека утомил и ошеломил этот долгий день: каждые два часа монахи собирались в часовню на молитву, пели псалмы, а потом возвращались к своим трудам, кто на поле, кто на винограднике, кто в конюшне, кто в хлеву, трудясь в поте лица во славу монастыря и сопровождая свои труды неустанным чтением «Отче наш». Рено не работал, а только молился, ел и пел вместе с остальными монахами, но к вечеру очень утомился. Угадав его состояние, брат Адам про себя улыбнулся.

– Что скажете, Рено? Как вам показалась монашеская жизнь, сын мой? Сельский монастырь живет совсем иной жизнью, нежели монастырь в большом городе вроде Парижа, Лиона, Лилля, и уж совсем по-другому живут наши монахи на Востоке, где им приходится заниматься не столько мирным трудом, сколько военным.

Воистину, старец обладал удивительным даром задавать вопросы, на которые очень трудно давать ответы. Рено не один раз прокашлялся, прежде чем наконец решился ответить:

– Жизнь в монастыре очень сурова… даже для меня, который в этот час мог бы лежать глубоко под землей. И если бы мне предоставили выбор, то я… Я бы выбрал Восток.

– А вы знаете, что и там монахи неустанно молятся?

– Да, конечно, я понимаю… я тоже люблю молиться… Но мне кажется, что долг рыцаря – это в первую очередь ратное дело. Я…

– Значит, сельские труды вас не привлекают? А ведь кто-то должен их исполнять, ибо все, что едят, пьют, что носят на теле и что служит другим жизненным нуждам, поставляет наш монастырь. Труды наших рук позволяют нам каждый день подавать милостыню, как велит устав. А избытки мы продаем, пополняя сокровищницу ордена. Ну-ну-ну! К чему такая скорбь на лице? Я подверг вас небольшому испытанию, но не собираюсь ни к чему принуждать. Вы хотите жить своей жизнью, а я от души хочу помочь вам. Ваш отец – я имею в виду благородного сира Олина – желал отправить вас служить графу Осерскому, чтобы, побыв у него конюшим, вы затем приняли рыцарское посвящение?

– Да, он хотел поступить именно так и уже отложил приличную сумму на приобретение кольчуги, шлема и прочего рыцарского снаряжения, которое, как вы знаете, стоит весьма дорого… Но его уже нет на свете, все его имущество присвоил бальи… Так что я могу быть только простым воином. Ну, разве что сержантом…

– Что вы в этом понимаете, сын мой! И ваше неведение вполне объяснимо, ведь вы выросли в маленьком скромном поместье. Знайте, если вы будете хорошо служить своему господину, он сам снабдит вас всем необходимым, а я собираюсь отправить вас к одному из очень богатых баронов, который вполне может сравниться с принцем.

– Значит, вы передумали везти меня в Париж? А я… я-то надеялся… что буду служить королю!

– Вы безумец, сын мой, если считаете, что попасть на службу к королю проще, чем на мельницу! Минуту назад вы горевали, что до конца своих дней останетесь простым воином, а теперь хотите, чтобы вас доставили в королевский дворец на острове Ситэ? В качестве кого, позвольте вас спросить? Управляющего дворцом? О, простите меня, сын мой, я вышел из себя и забыл о том, что тамплиер должен говорить со всеми вежливо и… любезно! – Брат Адам перевел дыхание и поудобнее устроился в кресле.

Во время своей речи почтенный старец сначала побледнел, потом стал пунцовым и только теперь, успокоившись, обрел естественный цвет лица. Наблюдая за переменами, происходившими с Адамом, обеспокоенный Рено обозвал себя идиотом. Он знал за собой одну особенность, которая не раз уже приносила ему неприятности: не задумываясь, он мог высказывать все, что приходило ему в голову. Дама Алес частенько ругала его за это…

– Уповаю на вашу доброту и прошу простить меня, – прошептал Рено, смиренно опуская голову.

Но командор уже продолжил прерванную речь: —О Париже не беспокойтесь, вы побываете в столице! Чтобы вы тамне заблудились и не подверглись соблазнам большого города, я дам вам сопровождающих, и они доставят вас прямо в парижское командорство тамплиеров, самое могущественное на французской земле. Затем вас проводят в дом барона де Куси, где, я надеюсь, вас примут благосклонно благодаря моему рекомендательному письму. В доме барона Рауля вы и начнете с божьей помощью путь к рыцарскому посвящению.

Если брат Адам ждал от своего подопечного восторга и благодарности, то напрасно: он их не дождался. Рено очень хотелось узнать побольше о неведомом доме, куда его отправляли, но он боялся рассердить расспросами командора и поэтому предпочел молчать. Но его молчание как раз и рассердило брата Адама.

– Ну, что скажете? – язвительно, без малейшего намека на доброжелательность спросил он. – Надеюсь, на этот раз вы довольны?

– Я?.. О да, сир командор… вот только… я совсем не знаю…

– Чего не знаете? Кто такие де Куси?

– Ну да… Совсем не знаю.

Ответ был настолько простодушен, что брат Адам снизошел до улыбки:

– Думаю, вы единственный человек во Франции, который не знает баронов де Куси. Даже в Святой земле, где они проливали свою кровь, известно это родовитое и могучее семейство, владеющее несметными богатствами и обширными землями и живущее подобно принцам крови. Я знаком с ними с незапамятных времен, так как мое родовое имение Дюри граничит с их огромным феодом. Они всегда слыли гордыми сеньорами и доставляли немало хлопот королю…

– Один из непокорных баронов? – выдохнул испуганно Рено.

– Порой не обходилось и без этого. Барона Ангерана, умершего два года тому назад, уж точно нельзя было назвать покорным. На мысу Куси он приказал выстроить самый обширный, самый высокий, самый мощный замок на свете. А для чего? Да только для того, чтобы свысока взирать на Филиппа Августа, который незадолго до этого возвел большую башню Лувра. Но вам не стоит беспокоиться, сейчас и в помине нет ничего подобного, барон Рауль, унаследовавший титул своего батюшки, столь же отважный рыцарь, как и его отец, но нрав у него совсем не так крут. Теперь вы удовлетворены, я надеюсь?

– Более, чем могу это выразить в словах, и благодарю вас от всего сердца. Я приложу все силы и с божьей помощью постараюсь, чтобы вы никогда не пожалели о том, что спасли меня и помогли мне… так любезно!

– Вот это хорошо, – улыбнулся брат Адам и похлопал своего подопечного по плечу. – Есть еще вопросы?

– К сожалению, есть. После того как я прочитал рукопись, у меня в голове одни вопросы, – отважился признаться Рено, показав на фолиант, лежавший в углу на сундуке. – Но я боюсь злоупотребить вашим временем…

– В моем возрасте времени на сон уходит немного. К тому же может так случиться, что мы больше не увидимся. Что вы хотите знать?

– Только две вещи… хотя я стыжусь собственной дерзости.

– Дерзость не слишком большой недостаток, если она уместна.

– Так вот: если вы встретили сира Тибо под Белином, значит, вы ехали в Иерусалим искать… сокровище. Вы нашли его?

– Да.

– Но не передали его ордену храмовников и поступили, как я знаю, на службу к королю Бодуэну?

– Именно так. Орден в те времена находился в руках не лучших людей, и я хотел побольше узнать о них. К тому же, признаюсь, мне хотелось познакомиться с юным прокаженным, обладавшим исключительной силой характера и излучавшим удивительное сияние. И в короле я нашел именно то, что искал. Теперь ваше любопытство удовлетворено?

– Не совсем, с вашего позволения. Если я правильно понял, то на поиски вас отправил епископ Лана, города, который расположен неподалеку от вашего родового феода. Как же случилось, что вы возглавили монастырь, находившийся на подступах к Бургундии и расположенный вдалеке от ваших родовых земель?

– Тамплиер находится там, где ему приказывают быть, и мне кажется, что я принесу больше пользы в монастыре, расположенном на подступах к Бургундии, как вы удачно изволили выразиться, но одновременно и на подступах к домену короля и графству Шампанскому. Перекресток дорог всегда интереснее дома в городе, где живут лишь торговлей и финансами. Во всяком случае, для меня. А теперь ваша очередь отвечать на вопросы: похоже, вы и в самом деле много знаете о моей жизни, – вам обо мне рассказывал брат Тибо?

– Нет, основную информацию я почерпнул из рукописи. В ней говорится и о вас…

– И о многом другом, я полагаю. Я прочитаю ее с большим интересом, прежде чем передам в монастырское книгохранилище, однако не забуду записать, что она – ваша собственность и должна быть вам возвращена, когда вы ее потребуете.

– Я вам бесконечно благодарен за все, – произнес Рено, широко улыбаясь. – Но должен вас предупредить… в рукописи не хватает одной или двух страниц…

Уточнений не потребовалось. Солидный возраст не притупил разум брата Адама. Легкое недовольство, веселая усмешка и даже что-то вроде уважения смешались в его взгляде, когда он взглянул на высокого, худого юношу, красивого красотой тех статуй, которые ему доводилось видеть во время своих странствий по Греции, юношу со смуглой кожей и темными глазами, что так необычно смотрелось в сочетании с копной светлых волос. Наивный и простодушный на вид молодой человек обладал к тому же живым умом, так что Тибо был вправе им гордиться…

– Думаю, тех самых, где речь ведется о подлинном Кресте Спасителя?

– Да, не хватает именно их. Я покорнейше надеюсь на ваше прощение.

– Не надейтесь. Мы с вами воюем по-доброму. А теперь отправляйтесь спать. Завтра я помогу вам добраться до Парижа, не попав в засаду, которую бальи не преминет устроить вам по дороге.

– Неужели он осмелится на это после всего того, что вы ему сказали?

– Люди такого сорта готовы на все, когда речь идет об их интересах. Кому, как не вам, знать об этом? Не побоялся же мэтр Камар совершить преступление, отправляя вас, человека невинного и благородного, на виселицу?

– За виселицу я ему почти что благодарен, от плахи и топора было бы избавиться труднее.

– Что ж, можно посмотреть на это и таким образом. В любом случае вы живы, и это главное.

Преображение Рено из жалкого беглеца в воина, поступающего на службу к могучему барону, произошло за одну ночь.

И когда на рассвете колокол позвал его к заутрене, он не нашел больше ни рясы, ни сандалий. Вместо них лежали рубашка, сотканная из волокон конопли, штаны из плотного сукна, кожаная котта[98], не новая, но вполне приличная, а главное – добротные кожаные сапоги, которые Рено тут же натянул на ноги, вздохнув с большим облегчением. Больше всего его смущали собственные голые ноги в сандалиях. Еще он разглядел коричневую шерстяную шапочку и кусок шерстяной материи, которую можно было набросить на плечи, и тогда она служила бы плащом, тем самым вожделенным плащом, который имеют право носить только прошедшие посвящение рыцари.

Новой одежде Рено обрадовался, как ребенок. Конечно, до своих злоключений он носил одежду красивее, да и качеством она была гораздо лучше, он успел узнать даже, что такое шелк, потому что дама Алес любила побаловать своего «сыночка». Зато пережитое позже заставило его сейчас, когда он натягивал грубую рубаху и потертый кожаный колет, почувствовать себя самым счастливым человеком. Он и не вспомнил даже, что прежде носил нижние рубашки и штаны изо льна, что его приемная мать на последний день рождения расшила ему золотой нитью блио[99] из алого шелка, который теперь наверняка лежит в сундуке Жерома Камара.

После службы Рено собирался поблагодарить брата Адама, но вынужден был отправиться вместе с остальной братией в трапезную: в этот день завершился пост и командор с капелланом ожидали всех уже там, молча стоя перед пустыми мисками.

Едва войдя, Рено сразу обратил внимание на то, что брат Адам облачен в кольчугу и длинный белый джюпон[100] с красным крестом, поверх которого был наброшен еще и плащ с капюшоном. Потом на капюшон будет надет шлем. Еще четыре брата были в военных доспехах. По окончании трапезы брат Адам сообщил братии, что отправляется в Париж, чтобы уладить там некоторые необходимые дела, но надолго там не задержится.

Рено, смущенный тем, что вынудил обеспокоиться величественного старца, хотел поблагодарить его и за участие, и за выделенную охрану, но тот оборвал его.

– Я еду в Париж не ради вас, – сурово сообщил он. – Мне надо повидаться с братом казначеем нашего ордена, а поскольку я вам обещал сопровождение, то я им тоже воспользуюсь.

В это утро Рено ждала и еще одна нежданная радость – она явилась ему в виде крепкой лошадки, которую ему подвели, предложив на нее сесть. Он обожал лошадей и был страстным наездником, но уже не надеялся, что когда-нибудь вновь почувствует под собой живую нервную силу, мощную и отзывчивую, так что, надевая шпоры, он едва не расплакался. Но чтобы унять свои чувства, ну и, конечно, испробовать лошадь, он поднял ее на дыбы и заставил погарцевать.

– Не утомляйте коня раньше времени, – проворчал брат Адам. – Вы едете не на турнир, впереди у нас долгая дорога.

Но глаза у него смеялись, он был рад, что в мальчугане ожили таланты наездника и любовь к лошадям, которой отличался Тибо и его господин, прокаженный король.

Несмотря на почтенный возраст, брат Адам сидел в седле так, что ему могли бы позавидовать и молодые. Хотя для того, чтобы сесть в седло, ему все-таки понадобилась скамеечка.

Маленький отряд покинул стены монастыря, соблюдая следующий порядок: первым ехал брат Адам, следом за ним Рено, а за Рено парами еще четыре тамплиера. По долине Йонны они спустились вниз к Сансу, чтобы через Монтеро и Мелен добраться до Парижа.

Утро было светлым, ясным и пока еще очень холодным. Траву кое-где побелил иней, но жаворонок уже проснулся, взлетел с ветки и устремился прямо к бледному солнцу. Рено следил за полетом птицы и думал, что заря новой жизни шлет ему доброе предзнаменование. Правда, очень скоро ему пришлось убедиться, как мудро поступил брат Адам, позаботившись об охране. Едва они миновали Сен-Обэн, как из лесочка, спускавшегося прямо к дороге, выехал отряд всадников. Было их человек двенадцать, выглядели они угрожающе и остановились поперек дороги черными тенями. Они выставили щиты и держали копья наперевес. Оценив их готовность к бою, Рено взялся за рогатину, что была приторочена к его седлу.

И только брат Адам направил коня навстречу разбойникам, не касаясь оружия.

– Что вам нужно? – спросил он сурово. – Если ищете наши кошельки, то вынужден вас огорчить – у нас их нет.

– Нам нужен мальчишка, что прячется за твоей спиной, – ответил тот, кто, очевидно, был главным среди разбойников.

– Я не прячусь! – возмутился Рено и тут же занял место рядом с командором, держа наперевес рогатину. – Но если ты хочешь получить меня, то попробуй возьми!

– Тише! – провозгласил старый рыцарь. – Я, по-моему, ясно дал понять вашему хозяину, что думаю относительно его посягательств на этого юношу. И если я не удивлен засаде, которую ожидал встретить по дороге, то удивлен, что вы смеете посягать на Рено де Куртене, который едет под охраной тамплиеров.

– Нашел чему удивляться! – захохотал разбойник. – Вас всего-то пятеро, сопляка я не считаю, а нас одиннадцать крепких вояк!

– Сопляк?! – взревел Рено. – Сейчас ты увидишь, кто из нас умеет драться, греховодник!

– Хорошая новость, – улыбнулся брат Адам. – Что касается нас пятерых, то один против двух – не поединок для тамплиера, он начинает бой один против троих. Вот тогда…

В мгновение ока брат Адам вытащил меч и тут же кинулся на врага вместе со своими товарищами, которые тут же оказались рядом. Все произошло так быстро, что Рено, неожиданно увидев себя в арьергарде, не сразу сообразил, как это произошло. Он кинулся вперед, чтобы вступить в битву вместе с тамплиерами, но бой уже почти завершился: несколько слуг Жерома Камара были проткнуты копьями, и мечи, разившие, как молнии, довершили дело. Брат Адам, вступивший в поединок с главарем, уже сбросил его с лошади. Увидев поверженного начальника, остальные тут же бросились наутек. Рено пришлось удовольствоваться скудной радостью ранить одного из беглецов в руку.

– Хорошо поработали, – удовлетворенно сказал командор, сияя улыбкой, которая преобразила его суровое лицо с длинной белой бородой. – Давненько у меня не было случая размяться. А это очень даже полезно.

Несколько минут спустя верный слуга Камара по имени Эдм Гужон был крепко связан, вновь посажен на лошадь и занял свое место в центре отряда победителей, чтобы продолжить путь вместе с ними. А путь – Эдм не сомневался в этом – приведет его сначала к судье, а потом неминуемо к палачу.

Рено, пребывая в восторге от боевого искусства своих спутников, не мог не выразить восхищения юношеской удалью брата Адама, которому в его-то возрасте было бы куда естественней сидеть в уголке у камина с одеялом на коленях, согревая остывшую кровь и неподвижные суставы.

– А что, если мне выпадет столь же долгая жизнь, как выпала вам, сир командор! Я хотел бы узнать у вас волшебный секрет молодости!

– Упражняйтесь, мой мальчик, упражняйтесь каждый день. Ешьте досыта, но не чревоугодничайте. И еще не слишком прислушивайтесь к болезням, которые будут давать о себе знать. Впрочем, я ведь не исключение. Жан де Бриенн, который стал королем Иерусалима, женившись на дочери Изабеллы и Конрада Монферратского, – я полагаю, вы читали о нем в рукописи брата Тибо – стал впоследствии императором в Константинополе, в последний раз он сражался под стенами своего города, когда ему было девяносто лет. Есть и другие! Среди наших рыцарей-тамплиеров, например. У нас, если не сложат голову на поле битвы, живут долго.

Брат Адам, по всей видимости, был доволен, что показал желторотому ученику, каковы у него учителя, и, к величайшему удовольствию Рено, пустился в воспоминания о былых битвах. Дорога благодаря им стала еще приятнее…

Было это 16 марта 1244 года, день и в самом деле был светлым, только-только начиналась весна, и поля, которые твердая рука нынешнего государя на протяжении вот уже нескольких лет избавляла от ужасов войны, радовали зеленью.

Рено слушал рассказы брата Адама, а в этот миг в далеких Пиренеях разыгрывалась трагедия. Подмостками ее стал неприступный замок Монсегюр, декорацией – величественные горы. Замок был последним оплотом еретиков-катаров, приверженцев странного учения, которое утверждало, что земля проклята, брак греховен и самоубийство – лучшее средство, каким может исцелить себя человек. В этот день неприступный замок был взят, и именем короля Людовика IX, который и не подозревал о случившемся, был сооружен огромный костер, куда бросили более двухсот человек, мужчин и женщин. Они не только не пожелали отречься от своего заблуждения, напротив, они сочли мучительную смерть лучшим способом заслужить вечное блаженство.

На протяжении долгих часов столб вонючего черного дыма отравлял холодный горный воздух, внушая жителям близлежащих окрестностей смертный ужас, который помнился многие века.

Угли пламенели еще долго, а вокруг них стояли воины, которым было поручено охранять костер. Они смотрели на происходящее с бесстрастными лицами, потому что выражать свои чувства стало необычайно опасно. Всем уже было известно, что инквизиция, которая недавно обосновалась в Лангедоке, видит далеко, подкрадывается неслышно и имеет очень длинные руки…

Наблюдали за догоравшим костром и те, кто остался в живых в побежденном замке. Эти женщины и мужчины не были еретиками, но в их семьи ересь все-таки проникла, а они, к сожалению, ничем не смогли помочь своим близким, чтобы спасти их от пламени костра. Хозяин этого замка, сеньор Раймон де Перелла, видел собственными глазами, как приняли мучительнейшую смерть, взойдя на костер, его супруга Корба и младшая дочь Эсклармонда, которой было всего шестнадцать лет… Он так до конца и не понял, что случилось с его любимыми женщинами, потому что нестерпимая боль иногда превращает человека в камень.

Другого из наблюдающих боль не оглушила, не убила, напротив, она превратила его в сгусток жгучей ненависти. Над этой мучительной болью время оказалось не властным: пламенея, боль не давала угаснуть и ненависти. С этой болью и с этой ненавистью в один вовсе не прекрасный день предстояло встретиться Рено…

Глава 2 Дамуазо

Рено, знакомый лишь с весьма скромным городком Шаторенаром, не отличавшимся ни размерами, ни роскошью, полюбовался по дороге Сансом, его пятью старинными аббатствами и новым великолепным собором, где десять лет тому назад король Людовик обвенчался с Маргаритой Прованской. Но ждал Рено только Парижа. Парижу не было равных. Рено его ждал, как чуда.

А пока его радовали луга, пашни и солнечная погода, которая, став мягче после Санса, обещала скорую и щедрую весну. Леса, рощи, фруктовые деревья в садах уже не чернели голыми стволами, а покрылись легкой зеленой дымкой. Пастбища в долинах светились нежной травой, склоны гордились тщательно обработанными виноградниками. Чем ближе путники подъезжали к столице, тем чаще попадались им навстречу зажиточные и процветающие городки, деревни и аббатства. По мере продвижения вперед – на путешествие у маленького отряда ушло без малого четверо суток с ночевками в монастырях, принадлежащих их же ордену – одну ночь, например, они провели в монастыре в Дормеле, – в них крепло убеждение, что французское королевство живет в покое и мире под управлением мудрого государя. И когда перед их глазами показалась столица, Рено издал восхищенное восклицание, залюбовавшись мощной крепостной стеной из белого камня, которой Филипп Август окружил свой город. Брат Адам поведал юному спутнику, что в стенах проделано целых двадцать ворот и что круглые сторожевые башни надежно охраняют город.

Белая прочная лента крепко держала в объятиях букет колоколен, башен и башенок, что тянулись вверх над красными островерхими крышами с ажурными щипцами. Сена, которая делила город на две части, выглядела как муаровая лента. В глубине, на холме виднелись мельницы, чьи крылья весело вертелись, словно подгоняемые шумом и гамом многочисленных строек, криками разносчиков, скрипом телег и повозок, цоканьем лошадиных копыт, звоном колоколов, словом, жизнью большого города, занятого повседневной работой.

Наши путники въехали в ворота Сен-Жак по подвесному мосту между двумя круглыми башнями с бойницами и начали продвигаться по довольно широкой улице, которая вела к реке мимо величественного монастыря братьев-якобинцев. Рено поразило, что ехали они не по привычным рытвинам, твердым в сухую погоду и вязким в сырую, а по гладким каменным плитам.

– До чего же красиво! – воскликнул он. – Неужели весь Париж вымощен камнем?

– К сожалению, нет, – вздохнул брат Адам. – Король Филипп Август, дедушка теперешнего нашего короля, Его Величества Людовика по счету девятого, намеревался замостить весь город, но времени у него не хватило. Только две самые большие дороги, что перекрещиваются у Сены, покрыты камнем. Одна ведет от ворот Сен-Жак, которые находятся на юге, к воротам аббатства Святого Дионисия, которые находятся на севере, а другая – с востока на запад, от ворот Сент-Оноре к воротам Сен-Антуан. И это можно считать великим свершением, ведь и жизни королей, как и всех прочих смертных, положен свой предел… Сын Филиппа Людовик VIII Лев занимался не мощением улиц. Он много воевал, да и царствовал всего три года. Наш государь не унаследовал его воинственного пыла, и мы восхищаемся им за другие деяния. Сейчас мы с вами едем по кварталу, где обучаются школяры, и, должен сказать, не всегда наукам. А вот за тем мостом, который называется Малый мост, виден остров Ситэ. Там находится дворец короля, все присутственные места, королевский сад, королевские башни, а на другом конце – великолепный собор с двумя прямоугольными колокольнями из белого камня, которые так и сияют на солнце, – это собор Парижской Богоматери. Строительство его закончили всего шесть лет тому назад, и теперь мы можем любоваться этим чудом. Три его портала и верхняя галерея украшены золотой росписью.

С Малого моста, по которому вскоре двинулись их лошади, виден был не весь собор, а только две башни-близнеца, вздымавшиеся к небу. Рено смотрел вокруг и не переставал удивляться. Когда дорога свернула к королевскому дворцу, он был потрясен еще больше, заметив огромное количество народа, суетившегося за оградой, – не иначе там шло большое строительство. Так, во всяком случае, ему показалось. И снова брат Адам просветил его:

– Король возводит часовню, великолепнее которой не будет на свете, потому что в ней будет храниться терновый венец и другие святыни, принадлежавшие Господу нашему Иисусу Христу и сопровождавшие его во время крестного пути. Наш король выкупил их в Венеции.

– Выкупил? – не поверил своим ушам Рено. – Разве можно покупать и продавать святыни?

– И не такое случается! Бедный король Бодуэн II, о котором брат Тибо вам уже рассказывал, так нуждался в деньгах, что заложил святыни венецианскому ростовщику-еврею Никола Керини. Король Людовик выкупил их, и теперь они во Франции. Это случилось пять лет назад, и Людовик встречал их в Сансе, а потом нес их вместе с братьями в Париж.

– Но подлинного Креста Спасителя среди них не было! – воскликнул Рено.

– А я разве что-то об этом сказал? – покачал головой брат Адам. – Среди святынь была разве что небольшая щепка от святого древа, но ничего похожего на тот… в чью тайну вы теперь посвящены…

Рено почувствовал, что будет лучше, если они сменят тему.

– Судя по тому, что говорил сир Тибо, император сейчас у себя в Константинополе.

– Уже нет. Он был там, но уехал. Скорее всего он у Его Святейшества папы.

– А почему он так много путешествует?

– Потому что всегда нуждается в деньгах. Думаю, он самый нищий государь на свете.

– Император Константинопольский? А я-то думал, что богаче его никого на свете нет!

– Времена царствования великолепных Комнинов, увы, прошли. С тех пор как дож Венеции воспользовался Четвертым крестовым походом и завладел государством, именовавшимся Византийской империей, дела его пошли намного хуже. Ваш родственник, Бодуэн де Куртене, который в настоящее время занимает императорский престол, вынужден в поисках денег постоянно прибегать к крайним средствам. Он даже намеревался продать свои родовые земли, но король запретил ему, и тогда он вынужден был сделать своей наследницей свою юную супругу Марию, дочь Жана де Бриенна. А деньги он получил, заложив свой маркизат Намюр нашему королю. Несчастный император ведет нескончаемую войну с двумя мятежными партиями греков, которых ограбил дож и которые хотят вернуть себе Константинополь. Думаю, Бодуэн не замедлит вскоре опять пожаловать во Францию в надежде на радушную встречу, добрый совет и… конечно же, денежную помощь.

– Нет большего удовольствия, чем беседовать с вами! – воскликнул Рено. – Мне кажется, вам известно все!

– Я долго жил, много видел и много чего узнал, – улыбнулся брат Адам. – К тому же орден хочет быть в курсе всего, что происходит между королевством Иерусалимским, где находится его главный дом, и остальными странами. А что там за потасовка?

При въезде на мост, который вел с острова Ситэ на правый берег Сены, затеяли драку два носильщика, и судя по затрещинам, которые они отвешивали друг другу к великой радости зевак, всегда охочих до подобных зрелищ, основания для драки у них были весьма серьезные. Зевак вокруг драчунов становилось все больше, но дело было не слишком серьезным, так что дворцовая стража не спешила вмешиваться, сообразив, что тамплиеры, торжественно следующие по направлению к мосту, быстренько наведут порядок. И правда: толпа сразу же расступилась, пропуская рыцарей-монахов. А забияки, поклонившись тамплиерам с величайшим почтением, отправились выяснять отношения на набережную. Отряд тамплиеров вступил на мост – прочный деревянный настил, опиравшийся на мощные опоры, по обеим сторонам которого выстроились мельницы.

Не столько драка, сколько вежливость драчунов весьма позабавила Рено.

– Чего-чего, а этого я от них не ожидал, – признался он.

– Меня их поклон удивил меньше, чем вас, – улыбнулся брат Адам. – Не знаю, влияние ли это короля Людовика, которого многие уже называют святым, но с тех пор, как он царствует, парижане, похоже, дали себе зарок стать самыми вежливыми людьми на свете.

– Но эти двое обменивались между собой отнюдь не любезностями…

– Вражда тоже должна найти себе выход… И потом, я же не сказал, что парижане стали святыми!

В конце Большого моста высилась мрачная и неприветливая крепость, древняя и суровая, именовалась она Шатле и служила одновременно и жилищем прево, и тюрьмой. Пожалуй, Шатле была единственным темным зданием в этом светлом и праздничном городе, где все вокруг или строилось, или казалось только что построенным. А вот и еще одна крепость. Охраняя левый берег Сены, высоченный донжон с тремя рядами крепостных стен с боевыми башнями выглядел очень грозно, зубцы его, казалось, ощерились против самого неба.

– Лувр! – сообщил командор. – Филипп Август – да, да, снова он – хотел с помощью этой крепости защитить Париж от англичан, которые владеют землями в Нормандии, а она не так уж далеко от Парижа. Теперь вы видите, что короли у нас – не какие-нибудь мелкие сеньоры!

Миновав мост и мельницы, работавшие с оглушительным шумом, путешественники оказались в самой оживленной части города. Здесь теснились вперемежку особняки, домишки, мастерские и лавки, не говоря уж о большом рынке, который прозвали Чревом Парижа. Повернув направо, шестеро всадников выехали на Гревскую площадь, где совершались публичные казни и куда выходил фасад красивого здания, известного под названием Бюргерский зал – в нем располагалась гильдия самых богатых купцов, присвоивших себе право перевозить товары по Сене, Уазе, Марне и Йонне. За ним виднелась церковь Святого Жерве и больница Святого Анастасия, где монахи-августинцы лечили неимущих. Неподалеку от больницы располагалось и подворье тамплиеров – высокий дом на берегу Сены[101]. Рено оглядел его с неподдельным изумлением.

– Неужели здесь располагаются рыцари-храмовники? Оно куда меньше, чем ваш монастырь, мессир.

– Поэтому в ближайшее время у нас будет другая, гораздо более просторная обитель. Четыре года назад орден купил неподалеку отсюда приличный кусок земли, где чего только не было: и болота, и пески, и непролазный лес, но за это время его обработали и подготовили для строительства. Вскоре мы там возведем красивый замок с крепкими стенами, башнями и могучим донжоном, где сокровища ордена будут в большей безопасности, чем сейчас. Парижане – народ горячий, тут может всякое случиться. Замок будет достойным местом для главного монастыря тамплиеров во Франции. А пока нам довольно и этого.

Ненасытно любопытный Рено очень хотел бы узнать, что имел в виду брат Адам, говоря о сокровищах ордена, – его богатства или святыни, привезенные из Святой земли? Но он вовремя удержался, почувствовав, что ему все равно не ответят. К тому же брат Адам привлек его внимание к новехонькому, вернее, даже еще недостроенному особняку, что красовался рядом с больницей Святого Анастасия:

– Обратите внимание – парижское жилище барона де Куси. Вы там будете завтра, если все сложится удачно.

– Иными словами, если он примет меня на службу? А… если не примет?

– Я буду крайне удивлен.

Молодой человек немного успокоился. Королевская столица заворожила его, и он очень хотел бы здесь остаться. Очаровали его не роскошь, не богатство, а жизнь, которая кипела вокруг. Закружиться в этом водовороте было бы… было бы… так захватывающе! Да, именно захватывающе, он нашел правильное слово!

Удивительно ли, что в эту ночь Рено не сомкнул глаз, лежа в келье обители тамплиеров, где сто лет тому назад Томас Беккет обрел убежище, спасаясь от гнева английского короля Генриха II? Рено размышлял. В случае, если барон де Куси откажется принять его на службу, он не видел для себя иного выхода, кроме вступления в ряды ордена тамплиеров, – но этого ему не слишком-то хотелось после того, как он встретился с Парижем. А что, если странный император, о котором рассказывал брат Адам, уже приехал в столицу? И, может быть, можно поступить на службу к нему? Но если Бодуэн и в самом деле так беден, то вряд ли у него возникнет желание отягощать себя каким-то там дальним родственником. А оказаться нищим в свите нищих? Нет, такое будущее тоже сулило мало хорошего…

Чего только не передумал Рено за долгую ночь. И немного угомонился только тогда, когда вспомнил, что пока еще с ним рядом брат Адам, а он не из тех, кто способен бросить его на произвол судьбы. Судя по обращению, брат Адам пользовался большим уважением в ордене. Интересно, его просто уважают или он обладает большой властью? В парижской обители брата Адама встретили так, словно сам великий магистр прибыл из Иерусалима во Францию, и Рено сообразил, что для подобного почета только лишь почтенного возраста маловато.

На следующее утро после мессы Рено с колотящимся сердцем вошел следом за братом Адамом в парадные ворота особняка барона де Куси. К особняку вела яблоневая аллея, и Рено, шагая по ней и любуясь прекрасным зданием, забыл о своем волнении. Выстроенный из прекрасного белого камня, украшенный розетками над окнами, особняк мог быть дворцом какого-нибудь принца. Под стать внешнему виду было и внутреннее убранство особняка – настенные ковры, резная мебель из темного дуба, горки с великолепной серебряной посудой и хрустальными кубками, оправленными в золото. Плоские шелковые и бархатные подушки покрывали табуреты, выстроившиеся по обе стороны от камина, украшенного гербом де Куси, а в камине пламенели ароматные смолистые дрова из сосны и бука. Красивые черное-красные плитки пола были посыпаны сухой травой. На небольшом возвышении стояла кафедра из черного дерева под балдахином, а рядом с ней стол, покрытый пурпуровым бархатом, за столом сидел и что-то писал богато одетый мужчина. Зрелище удивительное! Родовитые сеньоры брезговали обычно пользоваться пером и чернилами, поручая это дело писцам. Но на этот раз писарь при виде гостей отложил перо в сторону и направился им навстречу, раскрыв объятия:

– Брат Адам! Какая радость принимать вас у себя, радость, которая выпадает мне так редко! Мы так давно с вами не виделись!

– В мои годы не путешествуют, барон Рауль. А время течет так быстро! – отвечал командор, усаживаясь в кресло, к которому подвел его хозяин. Рено скромно остался стоять за спинкой кресла. И воспользовался своим положением, чтобы как следует рассмотреть того, кому скоро ему предстоит служить.

Барон был невысок, худощав, хорошо сложен; его красивое лицо отметили несколько выразительных морщинок, говоривших о натуре страстной и впечатлительной. На вид ему было лет тридцать. В то время как брат Адам рекомендовал своего юного спутника, темные глаза барона внимательно рассматривали Рено и стали еще внимательнее после того, как барон услышал его «родословную».

– Один из Куртене, воевавших на Святой земле, ставший затем тамплиером… и очень знатная дама, если я правильно понял?

– Королевской крови, сир Рауль. Однако вам придется удовольствоваться этим, так как о ней я больше вам ничего не скажу.

– Разумеется, по-другому и быть не может. При такой родовитости незаконное рождение никто не может поставить в упрек. Имеет значение только кровь, текущая в жилах. Я буду счастлив взять молодого человека к себе на службу. Тем более что сейчас мы находимся в немалом затруднении. Дамуазо, который служил моей супруге, госпоже Филиппе, недавно скончался… при очень скверных обстоятельствах. Она так потрясена этим и находится в таком горе, что не хочет и слышать ни о ком другом. Она отвергает всех, кого бы я ни предложил. Но может статься, вы ей понравитесь.

– Дамуазо? Кто такой дамуазо? – осмелился вступить в беседу Рено, который не знал такого звания, но оно ему не слишком понравилось, показавшись слишком женственным.

Барон улыбнулся и благожелательно объяснил:

– Дамуазо – это молодой дворянин, сирота, у которого нет феода и который еще не посвящен в рыцари, но ожидает посвящения. Молодой дворянин с землями и вассалами носит титул башелье. Вы… удовлетворены?

Покраснев до корней волос, Рено ограничился вежливым поклоном, зато брат Адам задал новый вопрос. Он знал, кого называют дамуазо, но хотел узнать, отчего он умер.

– Что же произошло с молодым дворянином, чья смерть так огорчила госпожу Филиппу? Вы ведь сказали, что он умер при скверных обстоятельствах?

– Так оно и есть. Бедный Омер де Ферьен стал несчастной жертвой, его убили ударом ножа в спину два месяца тому назад, когда он возвращался из дворца с молитвенником моей супруги. Она принесла этот драгоценный молитвенник, которым очень дорожила, чтобы показать Ее Величеству королеве и забыла его там…

– Его убили с целью ограбления, я полагаю?

– Вне всякого сомнения. Книги при убитом не нашли, что усугубило горе госпожи Филиппы, но оно не может длиться вечно. Ей придется принять какое-то решение, так как в скором времени ей предстоит остаться здесь одной. Слуг ей будет недостаточно. У нее должен быть приближенный, который сможет оказать ей защиту и покровительство, и Ферьен для этого случая подходил как нельзя лучше.

– Я не совсем понял, – вновь заговорил брат Адам. – Ваша супруга должна будет остаться в Париже без вас?

– Ее вынуждает к этому служба при дворе королевы. По крайней мере, время от времени Ее Величество нуждается в ней. А я должен вернуться в Куси, куда меня призывают весьма важные дела, которые не в состоянии уладить мой кузен Жиль, в чьих руках находится замок, где он уже долгое время распоряжается один.

– А ваш брат?

На лицо барона набежала тень, по которой можно было заключить, что барон отнюдь не жалует своего брата. И в самом деле, голос его звучал весьма сухо, когда он заговорил о нем:

– Вы имеете в виду Ангерана? Я не желал бы, чтобы он прочно обосновался в Куси в мое отсутствие. У меня возникло впечатление, что он, несмотря на принадлежащие ему богатства и щедрое приданое его жены, Маргариты де Гедр, не отказался бы завладеть и моим имением. Хотя именно он пока является моим наследником. Впрочем, оставим этот разговор! Если не возражаете, мы немедленно представим молодого человека моей супруге.

– Попробуем. А что, если он ей не понравится?

– Не беспокойтесь, я непременно о нем позабочусь. Вы сказали, что его не нужно обучать военному искусству и обращению с лошадьми? Ну так в моей дружине всегда найдется место хорошему воину. Со временем он станет одним из моих рыцарей.

Барон тут же отправил слугу, прося супругу пожаловать в его покои, и несколько минут спустя она уже входила в зал, где ее ожидали трое мужчин. Рено смотрел на входившую даму с любопытством, в котором сквозило и беспокойство. С каким женским характером придется ему иметь дело, если госпожа Филиппа согласится принять его к себе на службу?

Вошедшая женщина была красива тонкой и благородной красотой и, совершенно очевидно, была старше своего супруга. Цветы молодости отцвели для нее навсегда, но она сохранила изящество и элегантность, хотя в ее потухших глазах сквозили лишь тоска и усталость. Кто знает, может, ее голубые глаза пролили слишком много слез из-за несчастного Омера де Ферьена и поэтому так потускнели?

Рауль де Куси направился навстречу супруге, поцеловал в щеку, взял за руку и подвел к гостям. С усилием она сумела улыбнуться брату Адаму, с которым, без сомнения, была знакома и поприветствовала его с большим почтением, не обратив никакого внимания на его юного спутника. Когда же ее супруг подвел к ней молодого человека, она нахмурила брови.

– Представляю вам Рено де Куртене, его привел в мой дом брат Адам, желая, чтобы я помог ему стать рыцарем. У него нет ни родни, ни достояния, и он займет у нас в доме место дамуазо. Если вы изволите согласиться, он мог бы быть у вас на службе.

Ни на секунду не задумавшись, дама отрицательно покачала головой. Не придав значения ее несогласию, барон продолжал:

– Он умеет владеть оружием, поскольку получил воспитание дворянина. Ему восемнадцать лет, и он тяжело пережил потерю своих приемных родителей. Добавлю еще, что он родился в Святой земле…

Последние слова словно по волшебству изменили настроение госпожи Филиппы, глаза ее засветились, и она посмотрела прямо в лицо Рено, которого до этого не удостоила даже беглым взглядом.

– Святая земля! – вздохнула она. – Бедняжка Омер так красиво говорил о ней!

– Ни разу ее не видев, – оборвал барон. – Он повторял рассказы, слышанные от отца.

– Я тоже никогда ее не видел, – подал голос Рено, обуреваемый жаждой справедливости, которая овладела им скорее всего потому, что у него не возникло большого желания служить этой немолодой, погруженной в печаль женщине. – Но и я могу рассказать о ней, повторяя рассказы моего дорогого приемного отца, сира Олина де Куртиля, помилуй Господь его душу, а он мог рассказывать о Святой земле бесконечно, – поспешил добавить Рено, почувствовав, что сказанные им поначалу слова не пришлись по душе де Куси.

– У вас приятный голос, – заметила госпожа Филиппа. – Вы поете? Бедняжка Омер пел, как ангел… И знал столько прекрасных стихов!

Она вытерла набежавшую слезу кончиком сиреневой вуали, которая спускалась ей на плечи из-под золотого обруча, охватившего покрытые сеткой волосы. Барона ее чувствительность не растрогала.

– Я предлагаю вам дамуазо, а не менестреля и не трувера! – сумрачно уточнил барон. – Певцы достаточно часто стучатся к нам в двери, не говоря уж о тех, которых мы держим в Куси. И я хочу немедленно получить ответ, подходит ли вам этот молодой человек или я увезу его с собой в замок. И вас тоже, потому что не могу оставить вас здесь одну, на попечении слуг, без надежного защитника, достойного этого имени. Ее Величество королева обойдется без вас, только и всего!

– Почему бы вам не остаться? Ваш кузен Жиль прекрасно справляется со всеми делами в замке.

– Но не с делами в поместье, из-за которых меня призывает Эрмелен, мой сенешаль.

– Так же, как госпожа де Блемон, не так ли? – произнесла она с язвительной горечью, вызвав вспышку гнева в глазах Рауля.

– Вы забыли, что мы здесь не одни и что брату Адаму, хоть он и полон снисходительности, присущей божьим людям, вряд ли интересны наши ссоры. Соизвольте дать мне ответ, так как ваше молчание становится оскорбительным. Принимаете ли вы Рено де Куртене в качестве дамуазо?

– Имя громкое и звучит лестно… и собой совсем недурен. Можно попробовать, потому что мне и в самом деле нужно оставаться при королеве и дожидаться освящения аббатства Мобюиссон, в котором она принимает деятельное участие.

Рауль де Куси не удержался от вздоха облегчения, от которого в глазах командора зажглись веселые искорки. Рено преклонил колени перед супружеской четой в знак своей преданности их дому, после чего с искренним чувством признательности простился со своим покровителем и последовал за слугой, которому было поручено отвести его в банное помещение, где бы он смог наконец избавиться от накопленной за многие недели грязи. Коротких омовений в Забытой башне, в монастыре Жуаньи, по дороге в Париж и на подворье тамплиеров в столице было явно недостаточно.

Одна мысль о настоящем мытье в горячей воде наполнила Рено младенческой радостью. В поместье Куртиль его приемная мать всегда неустанно заботилась о чистоте, под стать своему мужу, сиру Олину, который, побывав на Востоке, пожив в Иерусалимском королевстве, очень скоро приохотился к самым разным видам бань – холодным, горячим, теплым, парным и сухим, а также к ароматическим маслам и благовониям, которыми пользуются богатые люди.

Погрузившись в бадью с горячей водой, Рено не торопясь намылился и стал яростно растираться, а потом приказал слуге вылить на себя не одно ведро холодной воды, чтобы хорошенько ополоснуться. После мытья, завернувшись в простыню, он доверился брадобрею, который сначала избавил его щеки от юношеского пуха, а потом принялся подравнивать неровные космы Рено.

Брадобрей еще орудовал ножницами, когда дверь, ведущая из низкого предбанника в банное помещение, отворилась и на пороге появилась молодая женщина. Она застыла, сложив руки на груди, и ее чистый лоб без единой морщинки перерезала гневная складка.

– Как?! – воскликнула она. – Еще не готов? И даже не одет? О чем вы думаете, прохлаждаясь здесь, когда вас ждет наша госпожа?

– Потерпите одну минуточку, – умильно взмолился брадобрей. – Поверьте, у меня еще много работы…

– Охотно верю! Дикобраз, которого я видела, совсем мне не понравился. Посмотрим, что ты сможешь с ним сделать.

Она спустилась на несколько ступенек вниз и остановилась перед Рено, пристально и въедливо его изучая. Ошеломленный молодой человек замер. Одно он мог сказать твердо: девица ему очень не нравилась. А между тем она была необыкновенно хороша собой – светловолосая, зеленоглазая, с дерзким вызывающим взглядом. Одета она была в темно-зеленое шелковое платье, мягко облегавшее ее высокую грудь и пышные бедра, которые подчеркивал золотой пояс. Вьющиеся волосы свободно падали на спину, голову покрывал высокий чепец в тон платью, подхваченный под подбородком накинутым сверху тонким шарфом. Лицом она была бы схожа с большеглазой кошечкой, но природа по недогляду украсила его ярко-красным, пухлым, похожим на вишню ртом.

– Могу я узнать, прекрасная дама, с кем имею честь вести беседу? – осведомился Рено, смирившись с учиненным ему экзаменом, поскольку был в руках брадобрея и все равно не мог шевелиться.

– Девица, а не дама, – тут же уточнила она. – Меня зовут Флора д’Эркри, я одна из приближенных госпожи Филиппы и пользуюсь ее особым доверием. Похоже, вашу голову привели в порядок, посмотрим, как обстоит дело со всем остальным.

Рено поднялся с лавки, на которой сидел, но уж чего он никак не мог предположить, так это того, что одним ловким движением с него сдернут простыню и он предстанет перед молодой особой обнаженным. Обнаженным и полным ярости.

– Мадемуазель! Неужели таковы манеры благородных девиц в Париже?

Она издала воркующийгорловой смешок, влекущий и соблазнительный.

– В Париже и не только здесь. Знайте, прекрасный дамуазо, поскольку я вижу, что вы и не предполагаете, что рыцаря, вернувшегося с войны, встречают, купают и одевают дамы и девицы. Они же бинтуют и врачуют его раны. Ту же честь оказывают и важному гостю, который приехал в замок. А насколько я знаю, никто не купается одетым. Так что рано или поздно… Теперь я вижу, что оказывать вам эти услуги будет очень приятно. Извольте теперь одеваться, и я вам помогу.

Одежда лежала на лавке. Очень ловко, но вовсе не торопясь – что мало соответствовало ее недавним речам, – Флора д’Эркри стала подавать Рено вещь за вещью, помогая ему в них облачаться. Он противился как мог. Юноша привык одеваться самостоятельно, и делал он это очень быстро, поэтому не мог понять, к чему эта странная церемония. Одевание походило на причудливый танец, который невольно его волновал, так как красавица то и дело прикасалась к нему, и ее прикосновения были лаской. Она подала ему нижние белые штаны и белую льняную рубашку, потом брэ[102] фиолетового цвета и короткие сапоги из мягкой кожи. Сапог, впрочем, пришлось перемерить не одну пару, прежде чем нашлись по размеру. Наконец она подала ему котту, длиной до половины бедра из плотного сукна тоже фиолетового цвета, с пуговицами-аграфами и изящной вышивкой серебряной нитью у ворота. Фиолетовый плащ ожидал Рено на другой скамье.

– Цвета госпожи Филиппы – фиолетовый и белый, – сообщила Флора. – Вам не составит труда это запомнить.

Она встала на цыпочки и поцеловала Рено прямо в губы. Он невольно вздрогнул, но на поцелуй не ответил. Флора расхохоталась.

– Держу пари, что вы девственник, милый друг, не так ли? – проворковала она.

– Мадемуазель! – снова воскликнул Рено в негодовании. – Ваш вопрос…

– Самый что ни на есть естественный для вашего возраста и… вашей неопытности. Но это можно поправить… к нашему взаимному удовольствию, – добавила она, понизив голос. – В любом случае не беспокойтесь: если вы столь же мужественны, сколь красивы, вы сделаете этому дому честь!

И Флора пригласила Рено следовать за собой, чтобы отвести его к госпоже Филиппе. На этот раз хозяйка дома удостоила Рено улыбкой и выразила свое удовлетворение. Когда же она узнала, что молодой человек умеет читать, писать и даже неплохо образован, то воскликнула:

– Кто знает, быть может, со временем вы будете столь же приятны в общении, как мой бедный Омер… И потом, если я в самом деле желаю остаться в Париже без моего господина и супруга, я должна покориться и принять надежного защитника.

Любезные слова Филиппы совсем не обрадовали Рено, и не будь он так хорошо воспитан, он бы с удовольствием ответил, что, со своей стороны, предпочел бы общество воинов, какие бы трудности оно ему ни сулило, а не женскую юбку, возле которой он будет то ли слугой, то ли девицей-компаньонкой. Не нравилась ему и Филиппа: она показалась унылой и непривлекательной.

Но, как оказалось, экзамен еще не кончился. Барон Рауль пригласил Рено в главный зал, чтобы посмотреть, как он владеет мечом и секирой. И вот Рено стоит напротив немолодого воина по имени Пернон. Внешне Жиль Пернон похож на сухую жердь, но двигается с дьявольской ловкостью, и ноги у него будто из железа.

Пернон учил владеть оружием братьев Куси, их кузенов и всех юных благородных дворян, которых отправляли на обучение в замок. В своем деле он был непревзойденный мастер, и если Рено в поединке с ним пережил не лучшие минуты, обнаружив перед всеми, что искусство его не так уж и велико, то утешением ему послужили слова Пернона, которыми он заключил поединок, обратившись к наблюдавшему за ними барону:

– Мальчику есть чему поучиться. Он допускает немало погрешностей, которые хорошо бы исправить, но основа добротная. Он прошел хорошую школу.

– Кто учил вас владеть оружием? – поинтересовался барон.

– Мой отец… Приемный отец, сир Олин де Куртиль, который участвовал в крестовом походе под предводительством монсеньора Жана де Бриенна, короля Иерусалимского, императора Константинопольского, – да будет ему Господь защитой!

Пернон тихонько присвистнул, что позволяют себе только старые слуги, находящиеся на особом положении.

– Этим все сказано, больше добавить нечего. Сражения с сарацинами – лучшая школа для воина. Вы немало наслышаны о подвигах короля Жана, сир Рауль, и знаете о его славе, которая плащом окутывает и тех, кто следовал за ним. – Он обернулся к Рено и произнес: – А теперь мы посмотрим, чего вы стоите как наездник. Откровенно говоря, я думаю, что мальчику не составит труда сравниться с вашими лучшими всадниками. Жаль оставлять его здесь. Здесь он раскиснет.

– Не успеет! Моя супруга не задержится в Париже дольше весны, а в Куси ты сможешь продолжить его обучение. Сейчас самое важное, чтобы он был в силах надежно защитить госпожу Филиппу и внушить уверенность слугам, если произойдет нежелательная встреча.

– Думаю, с этим он справится – крепкий орешек!

– Пока это главное! Когда оденетесь, Рено, зайдите ко мне в кабинет, – обратился барон к молодому человеку, который застегивал рубашку, собираясь надеть котту.

Несколькими минутами позже Рено уже стоял перед письменным столом своего господина. Барон успел усесться в кресло, но за перо браться не спешил. Было видно, что его что-то заботит. Время от времени он поднимал глаза на молодого человека, словно тот мог его как-то успокоить, но потом снова подпирал подбородок кулаком, опершись локтем на подлокотник, и погружался в задумчивость, которую Рено не осмеливался прервать. Наконец барон, испустив тяжкий вздох, заговорил:

– Никак не могу понять, не допускаю ли я большую неосторожность, доверяя вам, неопытному юноше, безопасность моей досточтимой супруги?

– На этот вопрос, сир барон, я не могу вам ответить, но скажу другое – я готов защищать благородную даму всеми силами и до последней капли крови. Однако если мой господин так обеспокоен, то, быть может, он отложит свой отъезд… Или увезет с собой госпожу Филиппу?

– Вы только что слышали сами: невозможно ни то, ни другое. Я должен, – барон подчеркнул именно это слово, – вернуться в Куси, а моя супруга желает на какое-то время еще задержаться здесь. Госпожа Филиппа очень привязана к королеве. Ее Величество относилась к ней почти что по-матерински, когда она была одной из ее придворных дам…

Рено, неискушенный провинциал, еще не умел скрывать своих чувств и с искренним изумлением спросил:

– Неужели по-матерински? А мне говорили, что королева очень молода!

Его простодушное восклицание вернуло улыбку поджатым губам Рауля.

– А моя благородная супруга не слишком молода, не так ли? Своим заблуждением вы обязаны тому, что никогда не бывали при дворе. У нас две королевы, и на первом месте отнюдь не Маргарита Прованская, супруга Его Величества Людовика, а его мать, всемогущая и мудрейшая Бланка Кастильская. Она очень сведуща во всех государственных делах, и доказательством этому служит ее мудрое правление в качестве регентши, пока ее сын не достиг совершеннолетия. Король и теперь не гнушается ее советами. Однако вернемся к нашему разговору. Мое беспокойство вызвано не сомнениями в вас, Рено, а тем, что, быть может, моей супруге в самом деле грозит опасность. Вот чего я опасаюсь.

– На эту мысль вас навела смерть моего предшественника?

– Вы не ошиблись. Но не только это: у нас был сын, крепкий здоровый мальчик, который умер в страшных конвульсиях в три месяца от роду, и случилось это два года тому назад. Дети в младенчестве очень уязвимы, и лекарь убедил нас, что это просто несчастный случай. Но с тех пор моя супруга никак не может зачать, более того, у нее развилась болезнь, которая подкрадывается к ней именно тогда, когда я к ней приближаюсь.

– Я исполнен сочувствия, но… Не могу взять в толк, какое все это имеет отношение к смерти ее слуги?

– К этому я и подхожу. Я должен объяснить вам все сам, поскольку иначе вы узнаете об этом от других. До меня дошел недобрый слух, что моя супруга, отчаявшись зачать ребенка от меня… отдалась ему. Горе, в которое она погрузилась после гибели дамуазо, сделало эти слухи еще более правдоподобными. Если в ближайшем будущем с баронессой произойдет несчастье, в ее смерти обвинят меня.

– Но… зачем же вам желать ей несчастья?

– Для того, чтобы жениться на другой женщине… Которая моложе и привлекательнее. Все, о чем я вам рассказал, вовсе не плод моего воображения.

В ушах Рено еще звучали обвинения дамы Филиппы, которая упрекала мужа, что он спешит к даме де… дю… Рено не запомнил ее имени.

– Но кто осмеливается подозревать моего господина?

– Мой шурин, могущественный граф де Дамартен.

Он очень привязан к своей сестре и считает, что я плохо с ней обращаюсь. Меня не любит и мой собственный брат, и вполне возможно, что два моих недоброжелателя объединились. Вот почему вы должны оберегать как зеницу ока ту, что отныне стала вашей госпожой. И себя тоже, но не с первого дня. С первого дня никто не заподозрит, что вы ее нежный друг. Теперь я сказал вам все. Добавлю только, что оставляю в доме верных и преданных слуг, на которых вы можете положиться. А теперь скажите, возьметесь ли вы исполнить нелегкое поручение, которое я на вас возлагаю?

Утвердительный ответ был делом чести, и Рено именно так и ответил. Между тем история казалась ему очень странной. Брат Адам хоть и был хорошо знаком с этими людьми, но плохо себе представлял, что делается за стенами нарядного особняка, куда он его привел. И уж тем более брат Адам не мог предположить, какой груз ответственности ляжет на плечи его юного подопечного. Было что-то противоестественное в том, что незнакомый желторотый юнец удостоился столь интимных признаний своего господина… И все-таки, несмотря ни на что, Рено чувствовал искреннюю симпатию к своему новому сеньору. И тревога его, и грусть были искренними, Рено мог поклясться в этом. Значит, дело было скорее всего в том, что барону было легче довериться юному простодушному незнакомцу, чем одному из своих многочисленных подданных, которые долгие годы преданно служили ему.

Понимая, что ему в один миг не распутать столь запутанный клубок, Рено решил про себя, что главное – тщательно исполнять свои обязанности. Он приступил к их исполнению, отправившись вместе с госпожой Филиппой и Флорой д’Эркри в церковь Сен-Жан-ан-Грев, которая уже лет двадцать была приходской в этом квартале, поскольку старинную часовню Сен-Жерве-Сен-Порте перестраивали и увеличивали. Дамы отправились на вечернюю службу пешком – церковь была совсем близко! – закрыв лица вуалями, как было положено благородным особам.

Во время вечерни Рено искренне молился, читая все молитвы наизусть, и, выходя из церкви, почувствовал себя спокойнее и увереннее. Быть может, поведение его новых господ отличалось некоторой странностью, но в благочестии своей хозяйки и ее приближенной дамы он не мог усомниться. В церкви они обе подняли вуали, и он видел, с какой истовостью обе молились. Даже красавица мадемуазель Флора д’Эркри, чье поведение прежде показалось ему неподобающе вольным, обращала к освещенному свечами алтарю лицо, которое светилось набожностью. Что же касается супруги барона Рауля, то она даже не старалась скрыть слез, которые струились из-под ее опущенных век, свидетельствуя о глубокой скорби. Рено отдал должное и щедрости госпожи Филиппы – по выходе из церкви она не скупясь оделила милостыней нищих, устремившихся к ней со всех сторон.

На следующее утро барон де Куси отправился на север в свой замок в сопровождении одного только оруженосца и нескольких воинов, убежденный в том, что его жена осталась в Париже под надежной защитой. В утешение новому дамуазо барон оставил и Жиля Пернона, чтобы они познакомились поближе и юноше было с кем коротать свои дни, которые иначе тянулись бы тягостно и безнадежно. Филиппа ходила только в церковь, а все остальное время проводила в своих покоях в кругу приближенных дам за рукоделием. Рено она к себе не звала. Он все ждал с беспокойством, что его пригласят спеть или почитать стихи, но пока приглашения не дождался. Долгие, тоскливые часы тянулись друг за другом. Мадемуазель д’Эркри тоже была крайне занята и едва замечала Рено. Наступивший день начался точно так же, как и другие: после мессы Рено осведомился, не будет ли каких-либо распоряжений, и ему ответили, что он может заниматься чем пожелает, но должен быть рядом, если вдруг понадобится своей госпоже. Какое счастье, что Жиль Пернон не уехал! Иначе Рено пришлось бы слоняться по двору, не зная, чем себя занять, бродить по саду, где уже появились первые почки, или сидеть в маленькой комнатушке рядом с конюшнями, которую выделили ему для жилья. Он не имел права выйти за ворота и отправиться на прогулку, чтобы посмотреть, что же представляет собой большой город, который гудел, суетился и жил вокруг него, заставляя только мечтать о себе.

Рено был разочарован. Причем так горько, что, порубившись с час на мечах со стариком Перноном, а потом выпив с ним для охлаждения по кружке пива, он не мог не пожаловаться.

– Совсем не знаю, чем заняться! – сказал он и тяжело вздохнул. – При таком образе жизни, я прекрасно понимаю, госпоже Филиппе нет необходимости искать замену сиру Ферьену!

– В настоящий момент госпожа принимает у себя купца с модными товарами и своего сапожника, – сообщил Пернон, вытирая усы. – Вам бы хотелось находиться сейчас среди женщин и смотреть на их тряпки, а не проводить время в моем обществе?

– Боже сохрани! Я вовсе не это имел в виду! Нет, я хотел бы сопровождать ее во время прогулок по городу или в королевский дворец. Разве не для того, чтобы бывать там как можно чаще, мы остались в Париже? По чести сказать, – тут он снова тяжело вздохнул, – мне, наверное, лучше было бы стать монахом-храмовником!

– Кроме двух десятков «Отче наш» и церковных служб шесть раз на день, ваша здешняя жизнь мало чем отличается от их. Разумеется, у них множество разных занятий, некоторые из монахов необыкновенно учены, но жизнь у них весьма сурова. Париж – не Святая земля, тут и сравнивать нечего!

– Но я-то хочу добраться до Святой земли! Точнее сказать, я хочу туда вернуться, потому что там я появился на свет. А вместо этого я сижу и теряю время возле плачущей баронессы. Если хотя бы барон Рауль взял меня с собой!

– Нести службу в Куси?! Вот тут я с вами согласен! Куси самый обширный, мощный и прекрасный замок, который только есть на земле! В один прекрасный день мы непременно туда отправимся. А в ожидании этого дня утешайтесь мыслью, что вам поручено оберегать вашу госпожу, – добавил он с доброй улыбкой, от которой по его лицу разбежались морщинки-лучики. – Ведь это уже кое-что, не так ли?

– Да, конечно, – вынужден был согласиться Рено. – Делать нечего, подождем!

Долго ждать ему не пришлось. За ужином Филиппа распорядилась приготовить ей портшез, предупредить факельщиков, попросила Рено вооружиться и взять с собой достойного товарища.

– Мы отправляемся в путешествие? – спросил он, несколько озадаченный поздним часом.

– С чего вы так решили? Разве я сказала хоть слово о багаже? Мы отправляемся в квартал за Малым мостом, а поскольку сейчас уже поздно, нужно принять необходимые меры предосторожности.

Судя по всему, Филиппа нервничала, и настроение у нее было неважное.

– Я совсем не знаю Парижа, мадам, – произнес Рено в свое оправдание, – а город, похоже, очень велик. Мы проехали по нему, направляясь в подворье храмовников, а потом от подворья дошли пешком до вашего особняка. Не слишком долгая дорога, не так ли?

– Ну так потрудитесь узнать о предстоящем маршруте! – отозвалась она раздраженно. – А сейчас возьмите с собой Пернона. Он родился в Париже и поступил на службу еще к моему покойному свекру, когда тот был советником покойного короля Людовика!

Рено ничем не заслужил подобного недовольного тона, но что поделаешь?

Он любезно поклонился и отправился за стариком-сержантом. Тот не выказал никакой радости по поводу их ночной экспедиции, он ее откровенно не одобрил:

– В такой час в квартал за Малым мостом? Хорошенькая идея, ничего не скажешь!

– Это что, опасное место?

– Все кварталы опасны после часа, когда положено погасить огонь, потому что по улицам шляется всякий сброд, а порядочные люди сидят дома. В квартале за Малым мостом находятся развалины римских времен, и еще там полно школяров, поскольку их коллеж как раз рядом с холмом Святой Женевьевы. А от школяров только и жди, что проказ и беспорядков. Еще там есть несколько монастырей.

– Я думаю, что в один из них и направляется госпожа Филиппа.

– Ну конечно, как же! По монастырям ездят днем! Монашенки и послушницы рано ложатся спать. Но наше дело повиноваться. Посмотрим! Если только в такой темноте разглядим что-нибудь, – язвительно заключил Пернон.

Спустя несколько минут Филиппа и Флора, закутанные в плащи, отороченные мехом, закрыв лица плотными вуалями, сели в портшез, задернули шторы, и госпожа приказала, чтобы их доставили в дом мэтра Альберта на улицу Пердо. Рено и Пернон вскочили на лошадей и последовали за портшезом, впереди которого шагали факельщики. Улицы были так узки, что выступы домов, до которых можно было чуть ли не рукой достать, очень мешали передвижению носильщиков. Хорошо еще, что луна освещала дорогу, иначе пришлось бы пробираться в зловонной темноте под вопли гуляющих кошек, шуршание шмыгающих крыс и приглушенный шум голосов, свидетельствующий о потаенной жизни харчевен, постоялых дворов и пристанищ развеселых девиц. Всю дорогу старый оруженосец ворчал, кусая себе ус, чтобы слов его не было слышно в портшезе, но Рено удавалось кое-что разобрать:

– Вконец обезумела!.. На что это похоже!.. Но чему удивляться?.. Муж-то уехал… Тайная встреча, называется!.. Ползем пешком, задевая каждую стену!.. Уж лучше бы взяли с собой трубачей!

Они миновали Большой мост, и молодой человек подъехал вплотную к своему товарищу.

– А вы знаете, кто такой мэтр Альберт, к которому мы направляемся? – шепотом спросил он.

– Еще бы не знать! Чертовски ученый немец, который приехал к нам преподавать… Вот только что, не знаю! В хорошую погоду он устраивает лекции среди виноградников на пригорке, в который упирается улица, где он поселился[103]. Ученики так и валят к нему толпой…

– Госпожа Филиппа интересуется… науками?

– Не смешите меня! Этот Альберт из города Кельна слывет могущественным колдуном, алхимиком, как принято теперь говорить, он сумел отыскать волшебный камень, который превращает свинец, железо и медь в чистое золото, может продлевать жизнь и наделять вечной молодостью. Вопросов больше нет?

– Госпожа боится постареть и хочет попросить у колдуна помощи?

Жиль Пернон подумал минутку над предположением Рено и со вздохом сказал:

– Похоже, что так! Госпожа старше своего супруга, и теперь это уже ни для кого не секрет. Кроме того, после смерти малютки Ангерана она никак не может снова зачать… Да, я думаю, что вы совершенно правы…

Раздался крик «Поберегись!» – и Пернон, оборвав свою речь на полуслове, поскакал к портшезу, желая узнать, что произошло. Но дело было всего лишь в пьянице, который разлегся посреди улицы Ла Барьери, и, попади он под ноги носильщикам, не миновать бы всем беды. Однако все закончилось благополучно, все остались целы и невредимы, ограничившись пинками, проклятьями и руганью.

Миновали Ситэ, Малый мост и углубились в квартал книжников, что соседствовал с факультетами и коллежами университета. Здесь вокруг новехонькой церкви Святого Северина можно было найти и пергаментщиков, и переписчиков, и переплетчиков, и миниатюристов, и писцов, которые писали письма неграмотным. Запах кожи, клея и чернил витал в воздухе. Портшез теперь несли вдоль стены небольшого монастыря Сен-Жюльен-ле-Повр, который относился к богатому аббатству Лонпон. Незатейливая часовенка этого монастыря была закончена всего четыре года назад. Улица Пердо чуть-чуть не доходила до полей и виноградников, которые покойный король Филипп благородно взял под защиту, окружив земляным валом, а сворачивала к Сене и утыкалась в нее, примерно напротив собора Парижской Богоматери. Квартал был похож на деревню и отличался покоем и мирной тишиной. Похоже, что тайная ночная жизнь кипела только возле мостов. Тишина была бы мертвой, если бы не поднявшийся западный ветер, который взбаламутил речную воду, погнав ее небольшими пенными волнами, и раскрутил на крышах скрипучие железные флюгеры.

Портшез остановился напротив одиноко стоящего дома, окруженного прочной оградой, за которой виднелись яблоневые деревья. Ворота в ограде были такими же прочными, с железными накладками, так что сразу становилось ясно, что попасть в этот дом – дело непростое. Рено громко постучал, в створке ворот открылось зарешеченное окошечко, за которым появилось чье-то лицо, тогда вперед выступила Флора д’Эркри, взявшая на себя переговоры.

– Откройте! – потребовала она. – Прибыла дама, которую ваш господин согласился принять. А меня вы видели совсем недавно.

К лицу девушки поднесли свечу, и страж, по всей видимости, в самом деле узнал ее, потому что вскоре послышался лязг засова и створка ворот отворилась. На пороге появилась высокая и широкая фигура, которую не могла сделать более стройной даже одежда, похожая на рясу. Человеку этому было на вид лет тридцать, и лицо его не говорило ни о какой учености, так что, скорее всего, это был слуга ученого господина. Он подозрительно вглядывался в прибывших, и Филиппа, которая уже покинула портшез и приблизилась к нему, без сомнения, произвела на него впечатление своим высокомерным видом. Он посторонился с низким поклоном:

– Смиренно прошу благородную даму следовать за мной…

Только Флоре удалось последовать за госпожой. Рено двинулся было вслед за ними, но створка захлопнулась прямо у него перед носом.

– А вы все дожидайтесь госпожу здесь! – прокричал цербер в окошко. – И наберитесь терпения, ждать, возможно, придется долго!

Ничего другого не оставалось, кроме как следовать распоряжению нелюбезного стража. Пернон, продолжая недовольно ворчать, отошел в сторонку по малой нужде, а Рено привязал свою лошадь к дереву и собрался подойти поближе к Сене, чтобы вдоволь полюбоваться великолепным собором – в свете луны белизна его казалась призрачной. Но он и шагу не успел сделать, как в конце улицы появился всадник, который ехал шагом и направлялся прямиком к дому алхимика. Не обратив ни малейшего внимания на носильщиков и факельщиков, он спрыгнул на землю и громко застучал в ворота рукой в перчатке.

– Я приехал издалека и хочу повидать магистра, – громко заявил он, даже не думая, что в поздний час можно было бы говорить потише, – я хочу его видеть немедленно!

Столь беззастенчивое поведение привело Рено в изумление. Он подошел поближе и услышал, что слуга довольно любезно просит посетителя прийти попозже, а еще лучше в другой день, так как у господина магистра сейчас гость, он занят и не может уделить пришедшему внимания.

– А-а, вон стоит портшез. Так кого он принимает? Больного? Женщину?

– На этот вопрос я не могу вам ответить. Но прошу, приходите попозже.

– Позже я не могу! Я должен уезжать. А вы не забывайте, с кем вы разговариваете! Как только мэтр Альберт узнает, что вы заставили меня ждать у его дверей, он вас сварит живьем! Немедленно открывайте ворота! Я не привык вести переговоры со слугами! Что до вашего гостя, он будет счастлив уступить мне свою очередь.

Рено решил, что с него хватит, он порядком наслушался речей незнакомца! Этот молодчик, который разговаривал так высокомерно и громогласно, действовал ему на нервы. Он подошел и положил руку ему на плечо:

– Сдается мне, что от вас слишком много шуму, сир чужестранец.

– Да вам-то какое дело? Откуда вы здесь взялись?

– Я был неподалеку. Хорошо, что дом магистра обращен к виноградникам, иначе вы бы уже перебудили весь квартал. И по моему мнению, господин магистр, как вы его называете, дорожит тишиной, если принимает посетителей ночью. Очень прошу вас, удалитесь.

– Вы считаете меня наглецом? Но вы-то кто такой, юноша, чтобы осмеливаться не только говорить со мной, но еще и класть мне руку на плечо!

Негодование пришельца было так велико, что Рено подумал, что имеет дело с сумасшедшим. Хотя на умалишенного незнакомец похож не был. Лет двадцати пяти – двадцати шести, в черной шапочке, с вьющимися темными волосами, узкой бородкой, длинными усами, орлиным носом и, скорее всего, светлыми глазами, он, без всякого сомнения, был очень знатным сеньором.

Рено решил, что благородные куртуазные манеры, которым обучила его приемная мать Алес, сейчас могут сослужить хорошую службу. Он, правда, собирался приправить их собственным пикантным соусом: с несколько насмешливой улыбкой он отвесил вспыльчивому незнакомцу изящный поклон.

– Прошу меня простить, если я нанес оскорбление родовитой и знатной особе. В таком случае я сокрушаюсь и раскаиваюсь. Но я хочу вас успокоить, сир незнакомец, я не простолюдин и не виллан[104], даже если пока не посвящен в рыцари.

– Ах вот как! Вы, значит, башелье…

– Дамуазо на службе у высокорожденной и очень благородной…

Рено чуть было не совершил ужасного промаха, но вовремя опомнился и замолчал. Однако незнакомец желал знать больше.

– Так у кого вы на службе?

– Я не обязан вам этого говорить.

– Скромничаете? Скромность становится достоинством, если речь идет о даме. Но по отношению к себе самому вы, возможно, менее скромны? Возможно, ваше собственное имя не такая тайна и вы мне его доверите?

Жиль Пернон, вернувшись, с беспокойством следил за словесным поединком, но не смел вмешиваться. Он попытался было дать понять молодому человеку, что лучше бы ему молчать и дальше, но Рено не видел причин скрывать свое имя. Он пожал плечами и сказал:

– Если вам доставит удовольствие знать мое имя, то меня зовут Рено де Куртене, к вашим услугам.

Рено не понял, почему лицо незнакомца выразило такое изумление и тот даже попробовал повторить:

– Де Кур…

И вдруг совершенно неожиданно расхохотался. Он хохотал как безумный, но так искренне и весело, что сердиться на него было невозможно. Однако он никак не мог успокоиться, и его несуразный хохот все-таки рассердил Рено.

– Я предпочел бы, чтобы вы умерили свою веселость, – сурово проговорил он. – Вы первый, кто счел смешным имя, которое…

– Я с вами совершенно согласен, в вашем имени нет ничего смешного, – быстро отозвался тот, мгновенно успокоившись. – Могу поручиться, потому что ношу его довольно долго.

– Вы тоже носите имя де Куртене?

– Да, я ношу это имя. И к тому же я еще и император Константинопольский, что тоже совсем не смешно!

Створка ворот открылась, пропуская двух дам, и Рено, потрясенный услышанным, немного опомнился. Госпожа Филиппа и Флора, не обратив ни малейшего внимания на его собеседника, подошли к Рено, что помогло ему быстро справиться со своим замешательством. «Император» отвесил изящный поклон двум тщательно закутанным женским фигурам и поспешно исчез в доме, успев проскользнуть в него, прежде чем слуга захлопнул ворота.

Странное поведение дамуазо, обратившегося, казалось, в соляной столб, привлекло внимание Филиппы.

– Интересно, Рено, о чем вы думаете, созерцая запертые ворота? Мы возвращаемся домой!

Оклик дамы достиг Рено одновременно с увесистым тычком в бок, который ему отвесил Пернон, и ему пришлось вернуться на землю. Покраснев от смущения, Рено поторопился оказать дамам помощь. Носильщики уже развернули портшез, приготовившись двинуться в обратный путь, и дамуазо помог дамам устроиться в нем. Продолжая думать о своем, Рено машинально вскочил на лошадь и поехал рядом с Жилем Перноном вслед за портшезом. Только у Малого моста он осмелился шепотом спросить Пернона:

– Как вы думаете… этот сеньор в самом деле тот, за кого себя выдавал?

Пернон про себя очень забавлялся происходящим и, услышав вопрос Рено, расплылся в широкой улыбке:

– На этот счет не сомневайтесь, сир Рено! Он на самом деле Бодуэн Константинопольский! Я его видел не однажды и во дворце, и в других местах. Он часто сюда приезжает. И понятно почему. Ведь не кто иной, как наш сир Людовик собственной рукой посвятил его в рыцари… Дайте вспомнить… да, пять лет тому назад, в Мелене. Но вы не беспокойтесь! Он славный молодой человек. И потом, откуда вам было знать, кто он такой? Вы вели себя с ним так, как подобало.

– Вы сказали, что он зовется Бодуэном?

– Да, Бодуэн II, сын императора Пьера II и его второй жены Иоланды Фландрской. Кажется, он и родился в Константинополе, в Порфирном зале.

Слушая Пернона, Рено вновь глубоко задумался. Имя Бодуэн поразило его даже больше великолепной короны, которая украшала голову его недавнего собеседника, оно возвращало его к страницам рукописи деда, а дед внушил ему мысль, что он мог бы послужить их сородичу де Куртене, которого судьба непредсказуемым образом вознесла на трон старинной Византии. Теперешний император, уж точно, не был прокаженным, но Рено чуть ли не обиделся на него за это. Ему трудно было смириться с тем, что развязный молодой человек носит имя благороднейшего юного короля, который стал для Рено воплощением идеального воина. И было нетрудно догадаться, что этому, хоть он и называл себя императором, никогда не сравниться с тем…

Глава 3 Из двух королев одна…

На следующее утро для Рено вновь нашлось дело, его отправили сопровождать мадемуазель д’Эркри, и он последовал за ней по узким, дурно пахнувшим, заваленным отбросами улочкам, которые на острове Ситэ вели от прекрасного, недавно построенного собора к королевскому дворцу. В этом же квартале, возле церкви Сен-Жермен-ле-Вьё, находился и рынок Палю, и чем только там не торговали – и лекарственными травами, и притираниями, и бальзамами, и восковыми свечами, и всевозможными изделиями стеклодувов, продавали там и дорогостоящие пряности, и духи, и вина, которые подвозили торговцам баржи, что приплывали в порт Ситэ. До всех этих товаров были необыкновенно охочи каноники собора Парижской Богоматери, так как почти все они, кто втайне, а кто и чуть ли не открыто, увлекались алхимией. Кроме того, рядом находилась и монастырская больница, в которой не оскудевал поток многочисленных болящих страдальцев, старавшихся излечиться с помощью разнообразных снадобий, приобретавшихся на рынке. Особыми нравами отличалась и старая улица Жуивери, даже днем вносившая сомнительную и тревожащую нотку в этот квартал, который с приходом ночи превращался в крайне опасное место, куда лучше было не заходить. В сумрачных, даже при свете солнца, проулках можно было встретиться с такими личностями, которых не остановило бы соседство ни с королем, ни с Господом Богом…

Флора, держа в руках небольшой кусочек пергамента с перечислением покупок, которые необходимо было сделать, заходила то в одну лавочку, то в другую. В одной она покупала травы, и Рено впервые в жизни услышал названия «горечавка» и «пролеска». (Про себя он удивлялся, почему приближенная госпожи Филиппы взяла на себя обход рынка, вместо того чтобы поручить его мажордому или кухаркам, чьей непременной обязанностью было совершение всевозможных закупок.) В другой она выбирала мед, ища непременно тот, который привезен из Нарбонна, что в глазах ее спутника выглядело страшной глупостью, так как ничего не могло быть лучше меда из Гатине, где он провел свое детство. Однако красавица Флора так на него взглянула, вежливо попросив не вмешиваться не в свое дело, что он надолго погрузился в неодобрительное молчание. После их размолвки Рено ограничивался тем, что складывал покупки Флоры в две корзины, привязанные к бокам мула, которого вел за повод.

В корзины Рено сложил и большую бутыль белого вина, три стеклянных флакона, деревянную ступку с пестиком и, после посещения темной лавчонки с такой грязной вывеской, что он не мог разобрать ни слова, – большой сверток в полотняном мешке, откуда торчали соломинки. Когда он аккуратно уложил все покупки, его удостоили улыбки.

– Я купила все. Возвращаемся домой, – сообщила Флора, не без изящества усаживаясь на мула.

– Вы уверены, что ничего не забыли? – проворчал Рено.

– Забыла… Поблагодарить вас! Вы просто очаровательны!

Она наклонилась к нему, обвила его шею руками и поцеловала прямо в губы. Нельзя было сказать, что поцелуй Флоры был так уж неприятен Рено – губы у нее были нежные, мягкие и благоухали медом, который она только что пробовала, но он постарался не показать ей, что оттаял, он чувствовал, что главное ее желание – это морочить ему голову и совсем не желал этому поддаваться. Когда они вернулись домой, он довольно холодно осведомился, уж не он ли должен нести «все это» на кухню.

– Ни в коем случае, милый друг! Поднимите «все это» к дверям покоев госпожи Филиппы и возвращайтесь к своим поединкам с Перноном.

Рено исполнил распоряжение, не скрывая того, до чего оно ему не по душе.

Почему он, будущий рыцарь, должен исполнять работу слуг, тем более что их в доме было предостаточно. Хорошо еще, что эта чертовка не принудила его идти за покупками с ручной тележкой[105]! Он с сердцем поставил возле двери тяжелые корзины, смерил мадемуазель недобрым взглядом и объявил:

– В следующий раз, когда вам в голову придет фантазия отправиться на рынок, возьмите с собой слугу или носильщика! Я на службе у госпожи Филиппы, а вовсе не у вас!

– Послушайте-ка меня, дорогой мятежник! Вы будете делать все, что вам скажут, прекрасный петушок, потому что оказывать услуги мне и означает служить нашей госпоже!

– Я придерживаюсь другого мнения на этот счет! На службе у вас я доживу до седой бороды, золотые шпоры так и не получу. А значит, мне лучше вернуться обратно в монастырь. Там, по крайней мере, я буду исполнять мужскую работу, а не работу служанки!

Высказавшись, Рено резко повернулся на каблуках и отправился искать Жиля Пернона. Он нашел его на конюшне, тот смазывал мазью царапину на ноге у одной из лошадей. Кипя от негодования, Рено излил все свои обиды единственному человеку, которого мог считать здесь своим другом, но тот встретил его слова смехом:

– Успокойтесь, Рено! Если вам пришлось сопровождать Флору, когда она делала покупки, значит, она нуждалась в доверенном человеке. Господин Альберт, видно, прописал госпоже Филиппе уж не знаю какой рецепт и не знаю, для какой цели, но собирать для него снадобья нужно было без чужих глаз. В подобные тайны слуг не посвящают.

– Похоже, вы правы. Но в таком случае интересно, за каким таким рецептом мог прийти к магистру император Бодуэн?

– Думаю, судя по тому, что я слышал, императору Бодуэну нужен вовсе не рецепт. Ходят слухи, что у мэтра Альберта есть философский камень, который превращает любой металл в золото… А этот молодой человек самый нищий государь в мире…

– Нищий?! Император Византии?! Разве можно в это поверить?

– Дело ваше, но так оно и есть. Он, бедняга, ездит по всем королевским дворам в надежде заручиться поддержкой и пытается отстоять остатки своей империи, которой хотят завладеть греки. Он до такой степени нуждается в деньгах, что отдал под залог венецианскому ростовщику-еврею терновый венец и другие орудия страстей Господа нашего Иисуса Христа.

– Неужели? – не поверил Рено, ужасаясь святотатству, хотя уже слышал что-то подобное. – Он, наверное, сумасшедший?

– Сумасшедший? Ничуть. Нищий! Без всякого сомнения. Но вы можете быть совершенно спокойны, наш король взволновался точно так же, как и вы, и выкупил драгоценные реликвии уже пять лет тому назад. Он самолично отправился в Санс вместе со своей свитой, чтобы встретить их там. Ах, какое это было трогательное и впечатляющее зрелище, когда Его Величество со своим братом Альфонсом, оба босиком и в покаянной одежде, несли ларец со святынями по городу до великолепно украшенной французскими гербами, белыми лилиями и драгоценными тканями баржи. Эта баржа повезла святыню водным путем до дворца в Париже. За эти пять лет господин Пьер де Монтрей построил самую удивительную на свете часовню, для того чтобы хранить терновый венец нашего Господа.

Погрузившись в воспоминания, старый оруженосец так растрогался, что по щеке у него скатилась слезинка.

– Благодарение Господу, что святыни в целости и сохранности, – вздохнул Рено, который при этом подумал о подлинном Кресте Господнем, по-прежнему находившемся в укрытии возле Рогов Хаттина, неподалеку от последнего поля несчастливой битвы. – Однако жители Константинополя, должно быть, безмерно огорчены расставанием со святынями, и, кто знает, может настать день, когда они попросят короля Франции вернуть им выкупленный залог. Что же тогда станется с прекрасной часовней?

– Разве часовня не служит славе Господа всегда и при любых обстоятельствах? – сурово прервал размышления Рено Пернон. – Разумеется, император Константинопольский не отказался от своих прав на святые реликвии, но я думаю, что отказ последует в самое ближайшее время. Если только ученейший господин Альберт не поделился с ним своей тайной… Но я был бы крайне удивлен, если бы это произошло…

Внезапное появление мадемуазель д’Эркри прервало их беседу. Она пришла сообщить Рено, что он должен быть готов сопровождать госпожу во второй половине дня в королевский дворец.

– Королева прислала записку и просит госпожу Филиппу пожаловать к ней. На этот раз, я полагаю, вы довольны? Тут уж никто не скажет, что вы прислуживаете, как слуга! Госпожа приказала отнести к вам в комнату одежду, в которой вы сможете появиться перед столь знатной особой.

Засыхающему растению дали глоток воды, и Рено ожил. Он сменил штаны из плотной шерсти на штаны из тонкого сукна, надел вместо обычной котты бархатную, отделанную беличьим мехом, и двумя часами позже уже въезжал в ворота дворца, который был расположен неподалеку от Сены. Первое, что увидел Рено, оказавшись в просторном внутреннем дворе королевского дворца, была галерея со сводами, которая придавала ему сходство с монастырем. Но люди здесь встречались самые разные – воины, монахи, дамы и даже нищие; несчастная судьба обездоленных внушала королевской семье такое сострадание, что государь приглашал их в свои личные покои и не только оделял щедрой милостыней, но и усаживал за свой стол и подавал еду собственноручно. Сам дворец был совсем невелик, узким прямоугольником он как бы отсекал овальную оконечность острова Ситэ, и там был разбит чудесный сад с разными фруктовыми деревьями и красивой беседкой, увитой виноградом. Бело-розовой кипенью сейчас в нем цвели груши. Два-три зеленых островка, похожие на рыбок, радовали глаз в искрящихся под солнцем водах Сены. День выдался на загляденье солнечным.

Вообще надо сказать, что дом французских королей, хоть и выстроенный с суровой простотой, которая лишь придавала ему изящества, выглядел приветливым и даже по-детски веселым. Этому впечатлению не мешали ни стражники, которые вышагивали по двору, поблескивая алебардами, ни пышные наряды некоторых придворных. Веселья добавлял гомон, доносящийся со стройки, где каменщики воздвигали что-то невероятное, потому что государь хотел, чтобы Святая капелла затмила по красоте все, что существует на свете.

Рено спрыгнул на землю, помог сойти с иноходца госпоже Филиппе, передал поводья обеих лошадей конюхам и приготовился следовать за дамой, но та его остановила:

– Ждите меня здесь. Не подобает, чтобы вы входили в покои Ее Величества без ее соизволения. Наберитесь терпения.

Разочарованный Рено, которому после того, как он избежал почти неминуемой смерти, так хотелось везде побывать, все узнать и все увидеть, вынужден был лишь поклониться. Однако он спросил, можно ли ему сходить и посмотреть, как строится знаменитая часовня. Ответом ему был равнодушный взмах руки, который отнюдь не согрел ему сердце. Как только он увидел, что Филиппа поднялась на крыльцо дворца, он повернулся и зашагал к стройке. Здесь, зачарованный небывалым зрелищем, он мигом забыл о своем огорчении.

Будущая церковь по величине должна была быть куда меньше собора, однако строило ее великое множество каменщиков, напоминавших трудолюбивых пчел. Они трудились на лесах, которые окружали здание, удивлявшее своим видом уже сейчас. Оно должно было быть двухэтажным. Первый этаж был возведен на мощных опорах, отличался прочными толстыми стенами, в которых были проделаны небольшие стрельчатые окна. Над ним тянулись высоко вверх стрелы из белого камня, между которыми светилось пустое пространство. Где-то высоко-высоко, в голубом небе, эти стрелы с помощью деревянных перекрытий образовывали свод. Будущее здание напоминало гигантский ларчик для хранения святых реликвий, как сразу догадался Рено, но верх его казался до того хрупким, что молодой человек не удержался и посетовал вслух, говоря сам с собой:

– Нет, им не выстоять против зимнего ветра!..

– А они все-таки выстоят, и даже без деревянных перекрытий, которые будут убраны, когда мы все достроим!

Рено обернулся и увидел позади себя мужчину средних лет, высокого и крепкого, одетого в подобие туники из плотного сукна, перехваченной кожаным поясом, на котором висел кожаный кошелек. Румяные щеки, крупный нос, небольшая курчавая бородка с проседью и серые острые глаза. В руках небольшой свиток пергамента и линейка. На голове шерстяная шапочка, из-под которой выбивались непокорные пряди волос. Грубые башмаки перепачканы белой пылью. Взглянув на них, Рено заключил, что мужчина работает на стройке. Уверенность, прозвучавшая в словах каменщика, была так велика, что не могла не произвести впечатления на молодого человека. Но ему было очень трудно отказаться от собственного мнения.

– Я бы не хотел показаться вам упрямцем, – вздохнул он, – но мне кажется, что наверху слишком много пустого пространства, а камня маловато.

– Его больше, чем вы можете себе вообразить. Вы, наверное, не знаете, что каждая из стрел, устремленных в небо, или уже укреплена, или будет укреплена контрфорсом. А пустое пространство заполнят разноцветные прекрасные витражи.

– Витражи? Такие огромные?

– Да, такие огромные. Со всех сторон на них будет падать свет, и они будут играть чудесными красками.

– Тогда и в самом делеэто будет что-то необыкновенное! – признал восхищенный Рено. – Думаю, для вас большая радость участвовать в постройке такого чуда.

– Вы правы, для меня это настоящее счастье, тем более что я архитектор, – сообщил мужчина не без гордости. – Меня зовут Пьер де Монтрей… Однако прошу меня простить, так как я вынужден вас покинуть. – И, поклонившись юному Рено, он отправился навстречу человеку лет тридцати, светловолосому, в мягкой белой шапочке. Тот шел медленно, словно задумавшись, – очень худой, очень высокий и, как все высокие люди, немного сутулый. Одет он был в длинный коричневый балахон из недорогой шерстяной материи, поверх которого был наброшен еще и сюрко[106] из той же ткани, подбитый, судя по проймам, кротовым мехом. Он был красив, с тонкими, но без всякой слащавости чертами лица: высокий лоб его уже прорезали морщины, но губы улыбались, а синие глаза сияли. Он шел, потирая руки, чтобы их согреть. Когда Пьер де Монтрей подошел к нему, он дружески обнял архитектора за плечи и только потом взял его под руку, собираясь продолжить путь и побеседовать.

Неожиданно на строительной площадке появился молоденький слуга и стал звать во все горло, стараясь перекричать шум стройки, Рено де Куртене. Рено поспешил к нему, отвесив архитектору и незнакомцу вежливый полупоклон.

– Я тот, кого вы ищете, – сообщил он слуге. – Госпоже де Куси нужны мои услуги?

– Вас зовет не госпожа де Куси, а Ее Величество королева. Извольте поторопиться, королева не любит ждать.

Рено поспешил за слугой. Они вошли во дворец, поднялись по лестнице, миновали Зал совета, потом столовую и оказались перед резной дверью, возле которой стояли два стражника. Эта дверь и вела в покои Бланки Кастильской, матери короля, которую продолжали называть королевой, несмотря на то что этот титул принадлежал теперь Маргарите Прованской.

Рено вошел в просторную комнату, освещенную двумя окнами, смотрящими в сад, и ему показалось, что он оказался в неком святилище. Все здесь было исполнено особого, символического значения: кресло, напоминающее трон, белые лилии Франции, обвивающие башни Кастилии, на чудесных настенных коврах. Но главной фигурой священного пространства была массивная женщина в белом одеянии – белый цвет был цветом траура королевских вдов. Однако она не носила уже платьев из грубого фландрского полотна, как сразу после смерти мужа, платье на ней было бархатным и отделано мехом горностая, а белую муслиновую вуаль перехватывал золотой узорный обруч с сапфирами. В пышных черных волосах Бланки поблескивали серебряные нити. Бланке Кастильской исполнилось пятьдесят шесть лет, но она еще сохраняла свою красоту благодаря стати, бледному лицу и сверкающим умом глубоким темным глазам. Она сидела за столом в высоком кресле, покрытом голубым с золотым узором ковром; ее тонкая, с длинными пальцами рука, которую уже коснулись первые признаки ревматизма, лежала на книге в кожаном переплете с серебряными застежками. Вокруг королевы расположились придворные дамы, но Рено, зачарованному белоснежным великолепием, они показались лишь разноцветным окаймлением, от которого вдруг отделилась Филиппа де Куси и произнесла:

– Перед вами, мадам, юный дамуазо, о котором я вам говорила. Его появлением у нас в доме мы обязаны дружбе командора ордена рыцарей-храмовников. Зовут его Рено де Куртене…

Черные глаза королевы оторвались от книги и вперились в приближающегося Рено, ему тут же показалось, что их взгляд пронизывает его насквозь. Секунду спустя королева заговорила, и ее низкий голос звучал приятно:

– Вы сказали, милая Филиппа, что он родился в Святой земле? Не скрою, меня это удивило. Я не знала, что там до сих пор еще остались де Куртене. Мне казалось, что они только здесь, во Франции… Или в Константинополе… Где именно вы родились, молодой человек?

Она обратилась прямо к Рено, и он, прежде чем ответить, опустился на одно колено.

– В Антиохии, мадам, если верить тому, что мне говорили, ибо я был младенцем в пеленках, когда меня увезли на Запад.

– И вашего отца звали…

– Тибо де Куртене, он вырос во дворце в Иерусалиме подле короля Бодуэна IV, которому был верным и преданным товарищем, слугой и оруженосцем на протяжении всей героической и мученической жизни этого короля.

– Прокаженного? Да, я слышала, что он и в самом деле был великим государем, как оно и подобает, когда царствуешь над землями, где принял смерть наш кротчайший Господь. Но чьим же сыном был Тибо де Куртене?

– Жослена III, последнего графа Эдессы и Турбесселя. Он был его единственным сыном. Незаконнорожденным, – добавил Рено с намеком на вызов, так как понимал, что ему не избежать такого же признания, – но признанным!

– А ваша мать?

– Мне никогда не называли ее имени… Мне говорили только, что она очень знатна… и что она умерла. После ее смерти мой отец ушел в монастырь рыцарей-храмовников.

Презрительная складка на губах королевы обозначилась еще отчетливее:

– Иными словами, вы тоже незаконнорожденный и рождены, я не сомневаюсь, от неверной супруги, поскольку от вас утаили ее имя. Но в отличие от вашего отца вы не признаны?

– Признан, мадам! – возразил Рено и поднялся с колен. Он не желал склоняться к ногам королевы, которая так откровенно его презирала. – Собственноручно написанное признание находится в руках Адама де Пелликорна, командора монастыря тамплиеров в Жуаньи, который был в королевстве франков на Святой земле товарищем и другом моего отца. Адам де Пелликорн привел меня к барону де Куси, чтобы я завершил у него свое рыцарское обучение.

– А кто его начал?

– Мой приемный отец, сир Олин де Куртиль, чью благородную душу принял к себе Господь. Он и его прекрасная и добросердечная супруга Алес, которая тоже отошла в царство Божие, воспитали меня.

– Почему же вы не остались в местах, где выросли? Вы могли бы удостоиться рыцарства и там, выбрав в наставники самого знатного сеньора. Кстати, где расположено их именье?

– В Гатине, неподалеку от Шаторенара. Мои приемные родители умерли, как я вам уже говорил. И я поступил так, как мне было предписано: отправился в командорство Жуаньи под опеку брата Адама… Моего крестного, – добавил Рено, вспомнив слова благородного старца.

– Прекрасно! Но почему вы не остались в монастыре? Служить ордену храмовников – весьма достойная участь!

– Нет сомнения, мадам. Но к монашеской службе призывает сам Господь. Меня, как видно, он не счел достойным.

– Что вы об этом знаете? И кто вы такой, чтобы осмеливаться судить о намерениях Всемогущего? – воскликнула королева, и глаза ее загорелись гневом. – Вы могли стать послушником, молиться день и ночь и ждать благодати!

С каждым новым вопросом недовольство королевы только возрастало, и Рено не мог понять, почему Бланка Кастильская говорит с ним с таким недоброжелательством. У него возникло впечатление, что Ее Величество имеет что-то именно против него, но что? Дамы вокруг сидели, затаив дыхание. Госпожа Филиппа словно окаменела. Ей и в голову не пришло сказать хотя бы слово в защиту своего дамуазо, она стояла молча и только смотрела то на королеву, то на Рено. Рено набрал побольше воздуха, прекрасно понимая, чем чревата повисшая тишина.

– Я всегда очень много молился, Ваше Величество. Так научила меня моя приемная мать, которая была очень набожна. Я много молился при ее жизни и еще больше после ее смерти. Но сколько бы я ни взывал к Господу, я не почувствовал призвания к монашеской жизни, даже пожив в монастыре рыцарей-храмовников.

– Однако именно этот орден подходит вам как нельзя лучше. С его помощью вы могли бы вернуться к себе на родину, самую прекрасную землю на свете, потому что на ней родился наш Спаситель.

– Я очень хочу туда вернуться, но не в качестве рыцаря-храмовника.

– Почему же? – спросила Бланка с сухим неприязненным смешком. – Значит, влечет вас туда вовсе не благородный дух крестовых походов, я правильно вас поняла? Вы хотите отыскать свои корни.

– Не понимаю, что Ваше Величество имеет в виду.

– У вас светлые волосы и очень смуглая кожа. Это наводит на размышления о том, что таинственная дама, которая подарила вам жизнь, была… сарацинкой!

– Какое недостойное предположение! – возмущенный голос молодого человека был полон гнева, который он уже не мог сдержать.

В этот миг в глубине комнаты появилась точеная фигурка в светло-красном, радостного цвета платье из цендала[107], отделанном изящной вышивкой. Молодая женщина прошла мимо Рено, не обратив ни малейшего внимания на почтительные приветствия придворных дам, и подошла к Бланке Кастильской. Бланка приподняла брови, давая понять, что удивлена, но при этом сохраняла полное спокойствие.

– Что-то произошло, дочь моя? – осведомилась она.

– Произошло то, что я пришла несколько минут назад и слышала весь разговор. Чем провинился перед вами этот молодой человек? Чем заслужил вашу суровость?

Она говорила с легким акцентом, голос ее был приятен и полон почтения, но королева-мать осталась совершенно равнодушной. Бланка высокомерно поджала тонкие губы.

– Передо мной? Этот мальчик? Вы забылись, дочь моя! А главное, вы, кажется, не понимаете, с кем разговариваете!

– Я говорю с благородной матерью моего супруга, самого милосердного и великодушного в мире человека, не ведающего, что такое презрение. И я знаю, что ему никогда бы не пришло в голову упрекать кого-то за его происхождение, ведь мы не вольны выбирать своих родителей. И уж тем более делать оскорбительные предположения.

– Прелюбодеяние – смертный грех, и его плод…

– Не произносите таких слов! Не меньший грех унижать того, кто не заслуживает унижения! Посмотрите на этого дамуазо и скажите…

Молодая женщина обернулась, чтобы тоже взглянуть на Рено, а юноша, едва коснувшись ее взглядом, окаменел, у него зашумело в ушах, и он больше уже ничего не слышал из того, что она говорила. Он привычно опустился на одно колено и застыл, не сводя взора с нежного, фарфорово-белоснежного, тронутого легким румянцем лица, освещенного самыми прекрасными в мире серыми глазами. Более прекрасных глаз он не видел… Это было то самое лицо, которое витало перед ним в Забытой башне и с которым он не расставался никогда. Не в силах сдвинуться с места, будто ослепленный молнией, Рено забыл о королевском дворце, о враждебности Бланки, о придворных дамах, о самом себе. Его жизнь отныне была во власти этих ясных сострадательных глаз, которые ему улыбались.

Крепкая рука встряхнула его, пробудив от мечтательного сна и вернув на землю. Мужской голос приказал подняться. Ошеломленный Рено встал, но новое потрясение не шло ни в какое сравнение с первым. Мужчина, который приказал ему встать с колен, был тем самым человеком в простой одежде, что беседовал с Пьером де Монтрей возле строящейся часовни. Теперь Рено понял, кем был этот человек, потому что молодая королева обратилась к нему со словами: «Сир, мой супруг». Да, Рено не мог ошибиться, он стоял перед королем Людовиком, по счету девятым, которого все королевство уже окружило ореолом куда более драгоценным, чем дает корона земных королей.

«Господи Боже! Как глупо я себя вел! Она сочтет меня идиотом!» – подумал Рено в отчаянии, даже не заметив, что, назвав молодую королеву словом «она», он уже говорит с ней языком влюбленного сердца. Король вновь обратился к Рено, выслушав рассказ Маргариты:

– Эй, молодой человек! Что с вами? Вы превратились в статую?

– Я… Ваше Величество! Сир! – наконец пробормотал бедняга Рено. – Я приехал из деревни… Я еще не привык…

– Привыкнете! Хотя… удостоиться разом недоброжелательства старшей королевы и защиты младшей? Такое вряд ли случается часто! Но зато мы узнали, кто вы такой. А теперь попрощайтесь с дамами и дожидайтесь баронессу внизу. Вам легче будет прийти в себя, когда вы останетесь один.

В доказательство, что он вовсе не выгоняет Рено, король протянул ему для поцелуя руку, и Рено благодарно коснулся ее губами, потом низко поклонился дамам и с невероятным чувством облегчения направился к дверям. Король был прав: ему совершенно необходимо было очнуться. Рено вышел на крыльцо, остановился и стал вглядываться в небо, вдыхая полной грудью теплый ароматный воздух. Он заметил, что кто-то следовал за ним и стоял с ним рядом на крыльце, только тогда, когда этот «кто-то» к нему обратился.

– Хотела бы я знать, – произнес звонкий голосок, – почему старуха так плохо вас приняла.

– Старуха? – переспросил Рено, с удивлением глядя на свою неожиданную собеседницу, без всякого сомнения, очень плохо воспитанную, зато очень хорошо одетую – в парчовое платье того же алого цвета, что и королева Маргарита, и такую же алую шапочку. Голосок принадлежал девочке, которая только еще готовилась стать девушкой, на вид ей было лет двенадцать, и она была похожа на маленького задиристого петушка, который ходит, задрав голову. Правда, петушок был довольно пухленьким. А вот красотой она была обделена – слишком длинный нос, неровная кожа, ярко-рыжие волосы и большой насмешливый рот с тонкими губами, которые, приоткрывшись, обнажали острые, мелкие, очень белые зубы. Вдобавок она чуть-чуть косила и смотрела немного вбок, в землю, а не на собеседника, так что понять, какого цвета у нее глаза, было невозможно. Рено подумал, что она похожа на маленькую ведьмочку.

– Если вы изволили назвать так королеву Бланку, мадемуазель, – произнес он, – то, по моему мнению, не выразили ей того почтения, которого она заслуживает.

– А разве она не старая? – задала вопрос юная насмешница. – Другое дело, что никак не хочет расстаться с молодостью, и если послушать наших придворных, то до сих пор у нас королева! На самом деле вот уже десять лет, как мадам Маргарита одна должна носить этот титул, но старуха упорствует и обращается с королевой не по-доброму, а все потому, что ревнует!

– Почему ревнует? – не понял Рено.

– Только мужчина может задать такой дурацкий вопрос. Это же так понятно! Потому что мадам Маргарита моложе ее, потому что сама она никогда не была такой красивой, потому что наш король очень любит свою жену!

Рено уловил в речи девочки тот же акцент солнечной страны, что и у Ее Величества Маргариты, и решил, что девочка тоже приехала из Прованса, но на всякий случай, чтобы удостовериться, спросил ее:

– Мне кажется, вы тоже очень любите мадам Маргариту, и, наверное, вы одна из ее придворных дам?

Большой рот показал все свои остренькие зубки, улыбнувшись широчайшей, радостной улыбкой, глаза уставились прямо на Рено, и он увидел, что они такие же зеленые, как молоденькие листочки.

– Я самая близкая из придворных дам, потому что мы с ней в родстве. Меня зовут Санси де Синь, и мадам Маргарита к тому же еще и моя крестная.

– Какое у вас красивое имя, Санси, – похвалил Рено, которому рыжая девочка стала необыкновенно мила, как только он узнал, что она состоит в родстве с Маргаритой Прованской.

– Благодарю вас, но только королева и люди, которых я люблю, имеют право называть меня по имени, – заявила она сурово. – Неведомо кому называть меня просто по имени непозволительно.

– До сегодняшнего дня я не считал себя неведомо кем, – вздохнул Рено, – но мадам Бланка позаботилась о том, чтобы я осознал собственное ничтожество.

– Не говорите жалких слов! Даже если старуха вами пренебрегает, ваша знатность, хоть она и досталась вам незаконным образом, заметна с первого взгляда. Быть одним из Куртене, родственником византийского императора, вовсе не пустяк. К тому же ваш отец был рыцарем легендарного короля-прокаженного, а ваша мать таинственной знатной дамой!

Есть от чего воспламениться воображению! А скажите, имя вашей матери тайна и для вас?

– Нет. Я знаю, кем она была, но ее тайна для меня священна.

– Я и не собираюсь вас просить ее нарушить. Но не сомневайтесь, очень скоро множество дам будут вам строить глазки…

– Рискуя лишиться милости мадам Бланки, о всемогуществе которой вы сами только что упомянули? Не слишком ли пылкое у вас воображение?

– Я знаю, о чем говорю. И не сомневаюсь, что уже две или три из них мечтают о том, что выведают у вас эту тайну… Однако вернемся к тому, с чего начали: неужели неизвестно, почему старуха с первого взгляда прониклась к вам такой неприязнью?

– Умоляю вас, не называйте ее так. Даже если она прониклась ко мне неприязнью, как вы изволили выразиться, и я тоже, совершенно очевидно, никогда не почувствую к ней тепла и симпатии, подобное обращение меня смущает. Все-таки она королева!

– Я тоже вам скажу, что пока Его Величество король был ребенком, она правила, как истинная государыня, и умела держать в узде даже самых мятежных баронов – среди которых, к слову сказать, были и ваши де Куси. Ничего не скажешь, она мудро управляла королевством. Но теперь Его Величеству уже тридцать, он вырос, набрался ума, мужества и отваги и вполне способен сам управлять государственным кораблем!

– Но по-прежнему продолжает слушаться советов матери, вы это хотите сказать? Но ведь это так естественно!

Брови юной Санси сомкнулись от негодования: – Клянусь святым Иоанном Крестителем и святым Элуа, покровителями наших родных земель в Сине, вы рассуждаете с воистину монашеской кротостью! Какого черта вы не сделались тамплиером, а стали дамуазо при плаксивой Филиппе де Куси, самой скучной и занудной даме из всех, кого я знаю? Нужно сто раз стать… мадам Бланкой, чтобы сделать ее своей подругой. Я не спорю, что Филиппа не уступит ей в набожности, к тому же она несчастлива в замужестве. Мадам Бланка любит таких, их горести утешают безутешную вдову.

Рено не успел ничего возразить юной собеседнице: королевский лакей крикнул, чтобы подвели лошадь баронессы де Куси, девочка мгновенно исчезла, а Рено направился навстречу госпоже Филиппе, которая была погружена в глубокую задумчивость и не сказала ни единого слова своему дамуазо, который помог ей сесть в седло иноходца. Всю дорогу до дома она молчала. Рено это очень обеспокоило, и в голове у него вертелся вопрос: не послужит ли недовольство Ее Величества, невольной причиной которого он стал, основанием для того, чтобы уволить его со службы? Его бы это страшно огорчило. Не потому, что он дорожил своей новой должностью, и даже не потому, что потерял бы вожделенную возможность стать рыцарем, как пообещал ему барон де Куси, а потому, что больше никогда бы снова не попал во дворец и не увидел бы вновь молодую королеву. Одна мысль об этом жестоко терзала его сердце.

Чувства Рено были для него так новы и странны, что он не отваживался дать им название. Когда он читал рукопись Тибо и воображал себе королеву Изабеллу Иерусалимскую, которую тот описал с такой любовью, он почувствовал к ней набожное обожание сродни тому, что вызывала в нем Дева Мария. Потом Рено узнал, что Изабелла Иерусалимская доводится ему бабушкой, и его идеал стал внушать ему не только почтительность, но и нежность. Сегодня же он оказался перед живым подобием Изабеллы – грациозным, безупречным, чарующим, влекущим телесной красотой и жизненными токами. Преклонив колени перед Маргаритой, Рено в первый раз ощутил в своем сердце кроме пламенного желания обожать еще и пламенное желание заключить эту красоту в свои объятия. В одно ослепительное мгновение он вдруг понял, как мог Тибо прожить жизнь, любя и всегда ожидая одну только женщину, потому что другой такой не было на свете! С каким бы счастьем и гордостью он носил бы нелестный для него титул дамуазо, если бы стал дамуазо Маргариты, а не Филиппы, которая ни слова не сказала в его защиту и не попыталась хоть как-то его защитить от когтей коронованной мегеры! Ничего удивительного, что эти две дамы стали подругами! Охваченный гневом Рено подумал, что недоброжелательство юной Санси имеет основание. А если хорошенько подумать, то она глубоко права, любя Маргариту и ненавидя кастильянку. И было бы хорошо подружиться с этой девочкой… Если бы ему вновь представилась возможность поговорить с ней… Но, быть может, завтра он окажется на улице…

К великому сожалению, Рено не удалось поделиться своими горестями с Жилем Перноном. Старый оруженосец с трудом переносил парижскую жизнь, и, когда ему становилось совсем невмоготу, он отправлялся в одну славную харчевню на острове Ситэ, где у него был насиженный уголок, и возвращался оттуда не раньше полуночи. Рено получил эти сведения от одного из конюхов на конюшне, куда он отвел иноходца госпожи и свою лошадь.

Итак, он остался наедине с собой и должен был ждать, когда его снова позовут и дадут какое-нибудь поручение. Однако, похоже, в этот вечер госпожа Филиппа решила не ходить в церковь. Зато незадолго до того, как должны были позвонить к ужину, появилась Флора д’Эркри. Она взглянула на озабоченное лицо дамуазо, и в ее глазах зажглись веселые огоньки:

– Ну что, милый друг? Вам выпала опасная честь привлечь к себе внимание самой королевы?

– Я прекрасно обошелся бы и без этого. И вообще я не понимаю, для чего я ей понадобился, ведь ничего, кроме оскорблений, я от нее не услышал.

– О-о, Ее Величество способна на многое, когда речь идет о том, чтобы кого-то обидеть. Испанская кровь, сами понимаете. Да еще в сочетании с не менее кипучей кровью Плантагенетов и герцогов Аквитанских! Не забудьте, что она родная внучка прославленной Алиеноры… А увидеть вас она захотела, потому что ваша госпожа превозносила ваши достоинства и… вашу внешность.

– Лучше бы госпожа ничего ей не говорила! Я сразу почувствовал, что эта королевская особа возненавидела меня, а по какой причине, не понимаю.

– Вот еще занятие – искать причины! – передернула плечами девушка. – Причины королев очень редко совпадают с причинами простых смертных. Забудьте об этом, и дело с концом! Или вы в самом деле всерьез оскорбились?

– Разумеется! Как любой порядочный человек, когда оскорбляют его родителей. А вы, я полагаю, пришли мне сообщить, что госпожа Филиппа отказывается от моих услуг, поскольку дорога в королевский дворец отныне мне заказана?

– Что за странные мысли приходят вам в голову! И откуда только они берутся? Вы, должно быть, забыли, что находитесь на службе у барона Рауля и он только «одолжил» вас своей супруге. Если она захочет отказаться от ваших услуг, то просто отошлет вас в Куси. Но об этом и речи нет. Вы по-прежнему будете сопровождать госпожу Филиппу, когда ее будут приглашать ко двору[108], до тех самых пор, пока мы все не вернемся в замок. А наш отъезд, я полагаю, произойдет довольно скоро.

– А я-то думал, что госпожа Филиппа намерена еще какое-то время прожить в Париже.

– После нашей вечерней прогулки ее намерения изменились. Я бы сказала, что они стали прямо противоположными. А Ее Величество королева Бланка сообщила нашей госпоже, что прежде чем освящать аббатство Мобюиссон, она собирается совершить паломничество к черной Деве Марии Рокамадурской.

– Вместе с королем и… молодой королевой?

– Нет, со своей дочерью Изабеллой, которая давно уже всей душой устремлена к Господу, и со своим младшим сыном, принцем Карлом, которому недавно исполнилось семнадцать лет и который немного не в себе. Королева предлагала и нашей госпоже сопровождать ее, но та, само собой разумеется, отказалась.

– Почему «само собой разумеется»?

Флора рассмеялась негромким воркующим смехом, и в нем было что-то таинственное и приятное.

– Господи! До чего же вы, оказывается, любопытны, мой милый друг! Однако, если бы вы немного подумали, вам бы не пришлось задавать никаких вопросов. Госпожа отказалась, надеясь, что к тому дню, когда Ее Величество Бланка отправится в путь, эликсир магистра Альберта окажет свое действие и барон Рауль вновь почтит своим присутствием ее ложе, и ей надо будет относиться к себе с особой бережностью, избегая превратностей трудных дорог. Мы позволим себе только одну дорогу, но она совсем недалекая: как только мы вернемся в Куси, мы отправимся к Богородице Льесской, чтобы принести ей обет.

При известии, что нерасположение, которого он удостоился в покоях королевы-матери, останется без последствий, Рено испытал огромное облегчение. Доброй вестью была и новость, что очень скоро он опять присоединится к клану мужчин-воинов в родовом замке барона и будет лишь изредка исполнять свою роль дамуазо, которая была ему вовсе не по душе. Он желал одного: совершенствовать военное искусство, как можно скорее удостоиться посвящения и получить благородное звание рыцаря – вот что было для него пределом мечтаний.

Но с другой стороны, Рено чувствовал – как обидно, что человек живет в вечном несогласии с самим собой! – что ему будет горько покидать Париж, с каждым шагом удаляясь от королевского дворца, где живет та, что отныне стала госпожой его мыслей и сердца. То, что она была супругой необыкновенного государя, то, что походила как две капли воды на его бабушку, Изабеллу Иерусалимскую, ничего не могло изменить. Он полюбил Маргариту той же любовью, какой Тибо любил Изабеллу. Подобную любовь рождает сердце, в котором живет поэзия, оно стремится к идеалу и счастливо, обретя его. Обожание сродни религиозному переполняет сердце восторгом, плотские мысли далеки от него. По крайней мере, вначале, когда юноша только вступил в святилище любви. Кодекс рыцарской чести, а Рено страстно стремился стать рыцарем, не запрещает любить, он запрещает желать. Юный Рено не знал еще, что блаженное счастье влюбленности не длится вечно. Что желание заключить Маргариту в свои объятия от счастливой полноты сердца, какое он испытал сегодня, может стать дьявольским наваждением. Что обожаемая мадонна может превратиться в желанную – до безумия, до исступления – женщину. Что сладкое время грез открывает дорогу в ад.

В дни, которые последовали за посещением дворца, у Рено было много свободного времени. Филиппа ходила только к утренней мессе, а потом все время проводила в своих покоях с Флорой, принимая нескончаемые ванны с охапками душистых трав, приготовляя бальзамы, приглашая к себе купцов и выбирая ткани для новых изысканных нарядов. Предоставленный самому себе, Рено не скучал, он воспользовался выпавшей ему возможностью и в обществе Пернона начал знакомиться с городом, который так манил его. Но Пернон, дойдя до ближайшей таверны, усаживался там отдыхать, и дальше Рено отправлялся один, углубляясь на свой страх и риск в переплетение улочек.

Больше всего он любил спускаться к Сене, к Гревскому порту, который был отделен частоколом от площади с тем же названием. Рено любил наблюдать, как разгружаются корабли и баржи. На берегу громоздились копны сена, поленницы дров, пирамиды бочек, шумели водяные мельницы, пели, ритмично ударяя вальками, прачки. Изредка он отваживался подойти поближе к дворцу и наведывался на стройку, чтобы посмотреть, как растет удивительная часовня и галерея, что должна была соединить ее с королевским жилищем. Мэтр Пьер де Монтрей проникся дружеской симпатией к простодушному и восторженному юноше, который с таким нетерпением ждал, когда же разноцветные витражи украсят часовню, превратив ее в сверкающее чудо. Юное невежество забавляло архитектора, и он объяснял юноше, по каким законам возводится и держится то, что, кажется, держится только чудом. В один прекрасный день он повел Рено осматривать собор Парижской Богоматери, в котором продолжал работать над решетками для витражей. Там он познакомил Рено со своим кузеном Жаном де Шелем, который как раз завершал строительство башни собора. Втроем они залюбовались удивительной «розой», круглым окном над входом, – заходящее солнце заставило вспыхнуть все цветные стекла витража, и оно искрилось теперь самыми удивительными красками.

Вот теперь вы можете себе представить, какой будет Святая капелла. Ее витражи будут светиться со всех сторон, и во время поздней службы она будет гореть, как волшебная лампада.

Два архитектора понимали друг друга с полуслова, их гениальность была так очевидна и так родственна, что Рено не мог понять, почему Жан де Шель не принимает участия в строительстве Святой капеллы вместе со своим кузеном, ведь, кроме собора, они построили вместе в аббатстве Сен-Мартен-де-Шан базилику Сен-Дени, где покоятся короли Франции, заснув последним сном, и еще одну базилику – в Сен-Жермен-де-Пре.

Само собой разумеется, что Рено, навещая архитекторов, надеялся, что, проходя мимо дворца, хоть краем глаза увидит королеву Маргариту, но ему не везло, ни разу он не удостоился такого счастья. Рено грустил, но не смертельно. Любовь, нахлынувшая на него так внезапно, оберегала его от плотских соблазнов, которым не уставала подвергать его Флора. С того самого вечера, когда она появилась у него в комнатке в платье, под которым не было даже рубашки, у него уже не было ни малейших сомнений, чего она от него добивается, но он не оставил ей ни малейшей надежды на победу. Да, Флора была необыкновенно соблазнительна, но Рено сумел найти подобающие слова, чтобы ее не обидеть:

– Нехорошо, мадемуазель Флора, склонять меня к греху. Разве вы не знаете, что тот, кто готовится к посвящению в рыцари, должен соблюдать чистоту.

– Что за глупости, милый друг! Капеллан в замке исповедует вас, отпустит все грехи, и вы станете невиннее новорожденного ягненка!

– Нет, нельзя так готовиться к посвящению! Я отношусь к этому серьезно, поскольку жажду быть истинным рыцарем, достойным этой высокой чести. Я не могу идти ни на какие сделки с совестью. Умоляю вас, мадемуазель Флора, будьте ко мне милосердны и не искушайте меня больше.

Однако Флора не сразу отказалась от Рено. Она была во власти той неодолимой прихоти, которая может стать и губительной, если поставить ей преграду. Рено чувствовал, что слишком уж страстная красавица может оказаться опасной, и, ограждая себя, нашел для отказа достойную причину, которая никоим образом не могла ее ранить. Флора еще немного поупрямилась, настаивая на своем, но и Рено не сдавался. В конце концов она с ним согласилась, добавив с искренним расположением:

– В таком случае нам нужно поторопиться и как можно скорее вернуться в Куси, а там убедить барона, чтобы он надел вам золотые шпоры к Пятидесятнице[109]. Я посоветую госпоже Филиппе не задерживаться в Париже, тем более что никаких дел у нее тут не осталось. Королева уезжает послезавтра.

– Но Пятидесятница уже через месяц!

– Вот именно! Я и говорю, что нам нужно поторопиться.

Рено не хотелось ссориться с Флорой, и он не стал с ней спорить, подумав про себя: вряд ли Флоре удастся убедить барона Рауля посвятить его в рыцари так скоро. Стало быть, из-за чего волноваться?

– А вы ее обещаниями не пренебрегайте, – с видом пророка посоветовал Пернон. – Флора натура незаурядная и, как мне кажется, пойдет на все, лишь бы добиться того, чего ей хочется.

– Но, полагаю, не от сира Рауля.

– Эхе-хе, – вздохнул оруженосец с широчайшей лукавой ухмылкой.

– Что вы хотите сказать вашим «эхе-хе»?

– Мне-то ясно что…

– А мне нет. Объяснитесь.

– Объяснение простое – мадемуазель Флора очень хороша собой. Это на тот случай, если вы сами не успели заметить.

– Заметил. Но я слышал, что барон… кем-то увлечен в другом месте.

– Да, другой красавицей, которая долго его еще проманежит. А пока в ожидании, чтобы провести время… Во время баньки, например. Хотя заметьте, свечи я не держал.

– Но ведь Флора преданная помощница… почти подруга госпожи Филиппы…

– Госпожа Филиппа слишком знатная дама, чтобы с кем-то дружить… Кроме… разве что королевы Бланки! И она слишком благородна, чтобы интересоваться, что происходит в банном помещении после охоты. Полно, сир Рено! Есть чему удивляться! – добавил старый воин, заметив недоуменный взгляд юноши. – Просто я хочу вас предупредить, что красотка Флора добивается всего, чего хочет.

Но у Рено недостало времени, чтобы хорошенько обдумать, каким образом он будет избегать притязаний Флоры в будущем, потому что на следующее утро, когда они возвращались после мессы из церкви Святого Иоанна Крестителя, конный офицер в сопровождении четырех пеших сержантов арестовал его именем короля. Рено не успел опомниться, как уже стоял со связанными за спиной руками в окружении стражников, которые собирались вести его в королевскую темницу… Госпоже Филиппе, которая на сей раз снизошла до вмешательства и задала вопрос, что все это значит, офицер повторил: «по приказу короля», добавив, что преступник обвиняется в убийстве.

Ошеломленный внезапным ударом, который нанесла ему судьба, Рено позволил увести себя, не протестуя, сообразив, что его протесты ни к чему не приведут. В одно мгновение его грубо и безжалостно лишили будущего, поманившего его свершениями и открытиями. Офицер произнес слово «убийство», и Рено понял, что речь опять пойдет о насильственной смерти его приемных родителей. Несправедливое обвинение вновь его настигло, и впереди замаячил помост эшафота и веревка со скользящей петлей… Или теперь благодаря знатному имени он удостоится плахи и топора?..

Предположение мало утешило Рено. Одно хорошо: путь до места казни будет недолгим, потому что, по всей очевидности, вели его прямо в Шатле.

Совсем недавно крепость Шатле защищала остров Ситэ, но после того, как Филипп Август раздвинул границы Парижа, построив новые крепостные стены, в крепости разместился королевский суд, стоящий на страже справедливости, что не сделало ее менее устрашающей и мрачной. Большой мощеный четырехугольник упирался в Сену, по-прежнему грозя бывшему предместью двумя высокими круглыми башнями; пересекала его сумрачная крытая галерея, совпадавшая по направлению с улицей Сен-Дени на левом берегу и завершавшаяся узкой улочкой Сен-Лефруа, спускавшейся к Сене с другой стороны острова. С восточной стороны крепости возвышался донжон, устрашая своим суровым видом вновь построенный квартал, поскольку все жители знали, что на всех его трех этажах томятся узники. Кроме трех видимых этажей есть еще и пять подземных со страшными каменными мешками, куда нет доступа воздуху и свету, но зато в них свободно проникает вода, так как Сена в этих пустотах чувствует себя как дома.

Двойная решетка под сводом открылась, и стражники ввели Рено в тесную комнатушку, где размещалась канцелярия. К скудному освещению добавляли света зажженные свечи, одну из них и взял сидящий здесь служащий и принялся пристально вглядываться в лицо Рено. Юноше этот осмотр показался оскорбительным.

– Что за причина вынуждает вас так разглядывать меня? – возвысил он голос. – Мне это неприятно.

– Таков закон! Любого злоумышленника, который переступает наш порог, должен запомнить человек с хорошей памятью на лица, чтобы преступника, если ему вдруг доведется сбежать, можно было легко распознать[110].

– Я не злоумышленник и поэтому как никто нуждаюсь в справедливом суде. И я никуда не собираюсь бежать.

– Все так говорят. А выпадет случай, так только держи…

– Не понимаю, как такой случай может предоставиться.

Затем Рено занесли в список узников, после чего он получил право на разговор с тюремным смотрителем, который ведал хозяйством темницы. Если у кого водились денежки, смотритель мог и устроить получше, и накормить посытнее.

– У меня нет ни единого денье, – свысока обронил Рено в ответ на речи толстенького человечка, который расписывал ему возможные послабления и цены на них.

– Жаль, очень жаль! Придется, стало быть, поместить вас с пропащими… Если только вы не отдадите мне свой сюрко, чтобы я продал его за хорошую цену…

Тут офицер, который привел Рено, прервал болтливого смотрителя:

– Это важный преступник, его место в секретном отделении.

Затем он наклонился к смотрителю и прошептал ему на ухо еще несколько слов, которые Рено не расслышал. Зато юноша увидел, как две или три серебряные монеты перекочевали из кармана офицера в руки смотрителя, после чего тот, поклонившись, ответил:

– Не сомневайтесь, все будет исполнено.

Два сержанта вновь встали справа и слева от Рено, и втроем они последовали за смотрителем, который привел их на первый этаж донжона. Там смотритель открыл дверь в узкую длинную камеру, скудно освещенную небольшим окном у самого потолка, чтобы никак нельзя было заглянуть в него. Каменная скамья с тюфяком, набитым сухими листьями, заменявшая постель, занимала почти всю комнатушку. Кроме нее стояло еще ведро и кувшин. Грязь и запах мочи неприятно поразили Рено, зато смотритель оглядел комнатушку с большим удовлетворением:

– Конечно, камера не из лучших, но за те деньги, что я получил за вас, вы другой не заслужили. А вот крыс у вас не будет, за это я ручаюсь.

– Если камера не из лучших, то, значит, бывают и хуже, я вас правильно понял?

– И насколько хуже! – произнес смотритель, в назидание погрозив узнику пальцем. – У нас есть, например, «яма», которую мы называем еще камерой Гиппократа. Она находится на самом нижнем этаже, в подземелье, и имеет форму воронки. Узника спускают в нее на веревках при помощи шкива[111], и он там может только стоять, так как и сесть, и лечь ему мешают наклонные стены. А в середине нее – колодец без всякого ограждения, который уходит прямо в Сену. Рано или поздно дело кончается тем, что узник падает в этот колодец. Так что судите сами, но, по-моему, вы неплохо устроились.

Рено предпочел оставить свое мнение при себе. Тем более что в следующую минуту веревку, которой связали ему за спиной руки, смотритель заменил цепью с двумя наручниками, плотно обхватившими запястья узника. Точно такая же цепь была защелкнута у Рено на щиколотках – теперь несчастный юноша если и мог передвигаться, то крайне медленно, небольшими шажками, издавая звон при каждом движении. При каждом движении громко шуршали и сухие листья тюфяка, на который Рено повалился, когда звякнул наконец тяжелый засов на двери, оставив юношу один на один с безысходным отчаянием.

Время шло к полудню, а Рено казалось, будто он пешком прошел не один десяток лье: так ломило у него все тело от усталости. Голова туманилась, мысли путались, и молодой человек, утомившись, заснул. Может, когда он проснется, в голове у него прояснится и он поймет, что же с ним произошло.

Глава 4 Королевская беседка

Если Рено полагал, что в самое ближайшее время он сможет оправдаться перед предъявленным ему обвинением в убийстве, то его постигло разочарование. День шел за днем, а о нем, казалось, забыли. Только тюремщик заходил к нему по вечерам, менял воду в кувшине, опорожнял ведро и приносил круглый черный хлеб и миску с похлебкой – в темной мутной жидкости плавали кусочки репы, капустные листья, а иной раз попадались кости с остатками мяса.

Настроение Рено при виде тюремной похлебки не становилось лучше. Даже в тюрьме у бальи в Шаторенаре его кормили сытнее. И если на такую пищу Рено получил право благодаря тем нескольким монетам, которые офицер передал смотрителю, то, значит, «пропащие», как назвал их цербер, должны были получать в лучшем случае воду, что, без сомнения, поощряло их к освобождению места в королевской тюрьме и переселению в мир иной. Хотя можно было предположить и другое: смотритель тюрьмы был отъявленным мошенником. И скорее всего так оно и было, если представить себе выражение его лица… Так что Рено в ожидании, когда о нем вспомнят, съедал хлеб до последней крошки и обгладывал кость, сожалея, что зубы у него – впрочем, надо сказать, весьма крепкие – все-таки не такие прочные, как у собак.

И еще одно обстоятельство портило Рено настроение – невозможность разузнать новости у тюремщика. На все вопросы, которые задавал ему Рено, тот вместо ответа тупо смотрел на него, что-то невразумительно бурчал под нос, пожимал плечами и тут же отправлялся по своим делам.

Но самым, пожалуй, тяжким испытанием для узника была невозможность помыться. Дама Алес, приемная мать Рено, с детства приучила его к чистоте, повторяя, что чистой душе приятнее обитать в чистом теле, хотя их духовник и не одобрял ее пристрастия к мытью. Он напоминал ей, что Господу нашему, Иисусу Христу, который удалился в пустыню ради того, чтобы познать волю своего божественного отца, было не до соблюдения чистоты. На что благородная дама возражала, что Господь Бог, будучи всемогущим, и не нуждался в мытье, чтобы пребывать в чистоте. И продолжала купать своего мальчика, разумеется, только в холодной воде, потому что теплая оказывает размягчающее воздействие, а тот, кто избалован и изнежен, легко может стать добычей лукавого. Зимой Рено плакал от холода, но дама Алес заворачивала его после купания в согретую простыню, усаживала перед очагом и поила горячим молоком – мальчик чувствовал себя как в раю.

До чего далек теперь от него этот детский рай! Алчный негодяй уничтожил его, лишив жизни его добрых родителей. Жером Камар, королевский бальи, посягнул на жизнь его приемной матери, желая завладеть их имуществом, а для того, чтобы избавиться и от Рено, обвинил его в смерти родителей. Счастливый случай, а затем помощь брата Тибо и Адама Пелликорна спасли его от гибели и дали возможность вновь вернуться на праведную дорогу чести, к той жизни, о которой он мечтал, но теперь Рено понял, что спасение было лишь отсрочкой, что бальи сплел прочную паутину и его жертве не избежать уготованной ей участи.

Он окончательно утвердился в этой горестной мысли, когда однажды утром его наконец вывели из тюрьмы и потащили в цепях на другой конец крытой галереи в здание, где заседали и парижский суд, и прево, распоряжавшийся парижскими финансами.

Рено провели в узкую длинную комнату, скудно освещенную вытянутым готическим окном и тремя свечами в железном шандале, стоящем возле кресла. Кресло находилось на небольшом возвышении под балдахином, затканным королевскими лилиями, напоминавшими о том, что здесь вершится суд короля, однако человек, который сидел в этом кресле, вовсе не был королем Людовиком. Это был мэтр Этьен Буало, и если он имел право на королевскую роскошь, то только потому, что был призван вершить справедливый суд от имени короля. По правую его руку стоял за пюпитром, который был подвинут к окну, человек в черном одеянии и что-то писал. По левую расположился другой чиновник, тоже в черном, со свитком пергамента. Один был писцом, другой – обвинителем. Позади писца виднелась низенькая дверца, которую охраняли два сержанта, одетые в цвета города – красный с синим. В тени,сгустившейся за креслом, смутно виднелись очертания нескольких фигур, но это была не публика, так как заседание должно было проходить при закрытых дверях.

Стражники, сопровождавшие Рено, подвели его к прево, поставили перед ним и отступили на несколько шагов назад. Прево, полный человек с суровым и умным лицом, несколько секунд вглядывался в узника, потом уселся поглубже в кресло и махнул рукой обвинителю, давая знак, что тот может начать чтение.

– Перед нами, Этьеном Буало, прево Его Королевского Величества, творящим королевский суд в Гран-Шатле, предстал сегодня человек, именуемый Рено де Куртиль…

– Мое имя Рено де Куртене, – тут же возразил Рено, – де Куртиль – фамилия…

– Помолчите. Говорить будете, когда вам зададут вопросы, – прервал узника обвинитель, недовольный тем, что ему помешали. – Где я остановился? А-а, нашел: именуемый Рено де Куртиль, который незаконно называет себя де Куртене, что является оскорблением как истины, так и королевского суда.

Однако Рено, понимая, что терять ему все равно нечего, решил не давать обвинителю спуска и отстаивать свое доброе имя во что бы то ни стало.

– Я имею полное право носить это имя, поскольку это имя моего настоящего отца, который подтвердил свое отцовство актом, переданным в руки брата Адама Пелликорна, командора ордена рыцарей храма Иерусалимского, расположенного в монастыре в Жуаньи.

– Брат Адам Пелликорн в прошлом месяце скончался, – сообщил грубый голос.

Услышав его, Рено почувствовал, как у него по спине потекла ледяная струйка пота. Нет, он не ошибся – из потемок за креслом в желтый круг света, отбрасываемого свечами, вышел… Жером Камар.

Никаких сомнений у Рено не осталось – этот страшный человек стоял перед ним, в глазах его тлел свирепый огонек, и лягушачий рот кривила злобная усмешка.

– Нелегко попросить подтверждения у мертвеца, – произнес он с презрительным вздохом.

– Но легко попросить его у живого! – воскликнул Рено.

Вспыхнувшая ненависть мигом излечила его от тоскливой подавленности, которую он почувствовал в первую секунду при виде своего заклятого врага.

– Велико мое горе при вести, что брат Адам вернулся в лоно Господа, потому что он был мне бесконечно дорог, но брат Жан д’Обон, возглавляющий орден тамплиеров в Париже и во всей Франции, знает от брата Адама всю правду обо мне. Или он тоже умер?

И тут впервые заговорил прево, сперва властным жестом приказав бальи замолчать.

– Нет, благодарению Богу, он жив. Но сейчас его нет в монастыре, как нам сообщили тамплиеры.

– И надолго он отлучился? – упавшим голосом осведомился Рено.

– Он не сообщал нам о своих намерениях, но, скорее всего, отсутствие его будет долгим, поскольку он отправился в Ла-Рошель[112].

Рено принял новый удар, постаравшись не демонстрировать своего отчаяния. Он не мог допустить, чтобы враг восторжествовал над ним.

– В таком случае нужно обратиться к моему сюзерену, сиру Раулю де Куси, который знает обо мне все, ибо привел меня к нему брат Адам, да примет милосердный Господь его святую и благородную душу. Моего сеньора тоже нет сейчас в Париже, так как он отправился к себе в поместье, но возможно обратиться к его супруге, в услужение к которой он меня определил…

– Благородная дама уехала в Куси спустя несколько часов после вашего ареста, – сообщил спокойно прево. – Однако перед этим она изволила сообщить нам, что не желает иметь никакого отношения к столь ужасному делу, что совсем вас не знает и что ее супруг оказал вам покровительство из милости, уступив просьбе старинного друга.

Несмотря на все свое мужество, Рено дрогнул, равнодушие госпожи Филиппы оскорбило его. Как он был прав, когда не хотел идти в услужение к этой женщине, вполне возможно несчастной, но черствой и равнодушной. Он был уверен, что барон повел бы себя совсем иначе. Он сумел бы защитить Рено, но после пренебрежительного отказа госпожи Филиппы никто не решится теперь тревожить могучего барона де Куси. Рено гордо поднял голову и вперил взгляд в глаза прево.

– Ну тогда сообщите мне, в чем состоит мое преступление!

– Вы и сами прекрасно знаете. Вы виновны в двойном убийстве посредством отравления и приговорены за это к виселице. Только невероятное везение избавило вас от исполнения приговора.

– Двойном убийстве? Неужели меня обвиняют в том, что я убил двух человек?

– Да, вы отравили обоих своих родителей, сира Олина де Куртиля и госпожу Алес, его супругу.

– Сир Олин умер от желудочной болезни.

– Вызванной ядом, о котором вы позаботились. После чего вы умертвили и его супругу, надеясь таким образом присвоить себе имущество тех, кого называли отцом и матерью.

– Райские кущи и святые угодники! – воскликнул Рено. – Я вижу, что суд уже состоялся, и благодаря ложным свидетельствам вы желаете мне самого сурового наказания. Но я заявляю, что невиновен. Сира Олина свела в могилу неизлечимая болезнь, которой он заболел в Святой земле, а я никогда не поднимал руку на ту, что меня взрастила. Я свидетельствую, что после похорон сира Олина наш дом заполонили люди бальи, который поклялся погубить меня, потому что жаждал забрать себе земли де Куртилей. Люди бальи на моих глазах убили мою мать, а потом схватили меня и отправили в тюрьму…

– И вынесли вам смертный приговор!

– Приговор был вынесен Рено де Куртилю, а я Рено де Куртене и готов сразиться с каждым, кто будет утверждать противоположное.

– Прекрасно! Однако, насколько мне известно, вас еще не посвятили в рыцари.

– Главное для меня – честь, меня воспитывали, как рыцаря. Я имею право защищаться от тех, кто на меня нападает, и в особенности от тех, кто несправедливо обвиняет меня в столь чудовищных преступлениях.

– Вашу невиновность еще нужно доказать. Для начала вы должны будете ответить на наши вопросы.

– Ну так задавайте их!

– Я бы посоветовал вам говорить в суде другим тоном. Не в ваших интересах раздражать нас своей дерзостью. Начнем с того, что ваш случай вовсе не так уж и прост. Не забывайте, что для нас вы сбежавший и пойманный преступник… Так что же? Вы утверждаете, что не совершали двойного убийства и не посягали на жизнь своих родителей… приемных, я имею в виду?

– Да разве можно допустить такое даже в мыслях! Сир Олин, повторяю, умер от болезни, которой заболел в Святой земле и которая мучила его на протяжении многих лет. Что же его прекрасной и добросердечной супруги Алес, то клянусь перед Господом Богом, что никогда не совершал этого ужасного и бесчеловечного преступления. Ее убийца был чужаком в нашем доме. На моих глазах она умирала от удара одного из прислужников вот этого человека, который находится здесь перед вами, – королевского бальи города Шаторенара…

– Только части Шаторенара. Другая его часть принадлежала покойному мессиру Роберу де Куртене, умершему пять лет тому назад. Благодаря только что свершившемуся браку его сына, мессира Пьера, с благородной демуазель Перенель де Жуаньи весь город Шаторенар и все прилежащие к нему земли отошли к господину Пьеру. Мэтр Жером Камар, присутствующий здесь, больше не исполняет обязанностей бальи и не служит нашему королю, который платил ему надлежащее вознаграждение из своей королевской сокровищницы вместо графа Жуаньи, сенешаля Нивернэ, отправившегося в крестовый поход. Однако теперь господином края стал Пьер де Куртене, и именно он выступает в настоящее время вашим обвинителем.

– Моим обвинителем? Но он не видел меня ни разу в жизни! Что я ему сделал?

– Лично ему ничего, но вы были осуждены бальи, представителем короля, чьим верным вассалом является мессир Пьер. Что касается меня, то я крайне снисходителен к вам, выслушивая ваши объяснения. Мы могли бы просто выполнить вынесенный вам приговор и повесить вас без промедлений и лишних формальностей.

– Не думаю, что король бы вас одобрил. Я виделся с Его Величеством, и он знает о моей истории.

– Да, мне это известно. И Ее Величество королева Бланка тоже о ней знает, но, похоже, сочла ее малоубедительной. А поскольку высокородные сеньоры де Куртене очень дороги ее сердцу, так как их преданность ее короне была всегда, даже во времена самых яростных мятежей, безупречной…

– Она, перед тем как отправиться в паломничество, приказала взять меня под стражу, – пробормотал Рено себе под нос, начиная понимать и чувствовать всю тщетность своих попыток защититься от столь могущественных врагов. Ему казалось, что он говорит сам с собой, но прево расслышал его слова.

– Так оно и было! – признал он. – Вы сами должны понять, насколько не по нраву Ее Величеству, что столь высокое имя носит преступник.

– Но я не преступник! – закричал Рено, закипая от гнева. – Запомните, я никого и никогда не убивал!

– В таком случае вы вынуждаете меня… – проговорил прево и поднял руку.

Два сержанта вновь подошли к молодому человеку и повели его к низкой дверце в глубине комнаты, открыли ее и вывели на лестницу, которая вела вниз, к темной сводчатой галерее, освещенной факелами. Рено втолкнули в мрачное, похожее на погреб и едва освещенное помещение. Узкая полоска света пробивалась в эту конуру из щели под потолком; печка, устроенная в стене, отбрасывала на темные стены красноватые отблески пламени. Печь закрывалась решеткой, сквозь которую просунули, положив на раскаленные угли, странные инструменты – длинные железные пруты, щипцы и клещи. При одном только взгляде на них волосы на голове узника зашевелились. Он уже не сомневался, что ему предстоит испытать.

В самом деле, усомниться было трудно – здесь было собрано все необходимое для пыток. Кроме печки с раскаленными углями глаза Рено, расширенные от ужаса, рассмотрели в полутьме огромное колесо, утыканное шипами, каменную скамью, покрытую тонким кожаным матрасом с ремнями. Он был кое-где прожжен и испачкан следами запекшейся крови. Разглядел Рено и другие необычные предметы, о назначении которых мог лишь догадываться: что-то вроде ведер и воронок, грубо склоченную кровать с веревками на шкивах у изножья и в изголовье… Именно на это устрашающее ложе и поместили Рено, сняв с него одежду. Человек в маске и красном одеянии, которого Рено сразу не заметил, подошел к нему и привязал ему веревки от шкивов к щиколоткам и запястьям. Писарь уже стоял за пюпитром, приготовившись записывать показания. Прево, бесчестный бальи, который не скрывал своей радости, и еще два человека, один из которых был явно монахом, разместились вокруг. Палач занял свое место в изголовье, его помощник – в ногах. Прево заговорил:

– Согласно закону нашего королевства вы будете подвергнуты допросу. Готовы ли вы признать свою вину?

– Никогда! Никогда я не признаю себя виновным в чудовищном преступлении, которого я не совершал!

Монах наклонился над ним. Светлые волосы вокруг тонзуры, суровое, аскетическое, с резкими чертами лицо – от такого не жди добра! Однако в глазах монаха Рено прочитал сострадание.

– Сын мой, – тихо начал монах, – прошу вас, пока боль не завладела вашим телом, которое может остаться навсегда искалеченным, избавьте свою душу от тяжести греха. И чем искреннее вы будете, тем милосерднее будет к вам Господь.

Рено почувствовал ледяную струйку пота, которая потекла у него по спине, на лбу тоже выступили холодные капли. Он призвал себе на помощь все свое мужество, готовясь вытерпеть ожидающую его муку, потому что совсем уж нестерпимым страданием было бы для него признание в убийстве тех, кого он так нежно любил.

– Я невиновен, отец мой. Перед Господом, который ждет меня, клянусь, что говорю правду…

Последние его слова утонули в вопле, который он исторг от нестерпимой боли. По знаку прево палач и его помощник повернули колесо, и несчастному юноше показалось, что из него выдергивают руки и ноги. Слезы хлынули у него из глаз и покатились по щекам, но Рено их даже не заметил, до того ему было больно. И снова к нему наклонился прево.

– Лучше признайся, сынок. Ты еще слишком молод, чтобы вынести все, что тебя ждет. Освободи себя от мучений, и смерть твоя будет легкой и скорой.

– Говорят… король… справедлив и милосерден… Почему же он… хочет, чтобы… я признался… в том, чего не совершал?.. А-а-а-а-а!

Колесо повернулось второй раз, и в теле Рено не осталось ни жилочки, которая не вопила бы от адской боли. А вот колесо поворачивается в третий раз…

– Король хочет правды! Признавайтесь!

– Если он… хочет лжи… вместо правды… пусть будет так…

Чья-то рука зажала Рено рот, и он подумал, превозмогая страдание, что если его надумали задушить, то ничего лучшего он бы для себя не желал, но рука, помедлив секунду, исчезла, и он, крепко зажмурив глаза, собрал все свое мужество, чтобы вытерпеть новую пытку, которая вот-вот на него обрушится. Но ее не последовало. Рено не видел властного жеста монаха, который отвел от него пытку. Не видел, как, соглашаясь, склонил голову прево. Он услышал только слова:

– На сегодня довольно. Дадим ему ночь на размышление. А завтра снова начнем. И возможно, другими средствами…

Рено развязали, но когда собрались поставить на ноги, стоять он не смог.

– Отнесите его обратно в тюрьму, – распорядился прево.

Палач ощупал плечи, руки, колени и щиколотки своей жертвы.

– Крепкий оказался паренек, – сообщил он. – Если хватит ума не упрямиться, на виселицу пойдет своими ногами.

Рено не услышал рассуждений палача, он лишился сознания.

Когда он пришел в себя, то лежал уже в камере. Каждую клеточку его тела жгло нестерпимой болью. Но, ощупав себя, он убедился, что кости у него остались целы. Надеяться, что ему повезет и завтра, не приходилось, потому что с утра его ожидали новые пытки, возможно, более изощренные. Да и ночь походила на пытку. Рено не смог уснуть даже после того, как тюремщик смазал ему плечи, колени и щиколотки какой-то целебной мазью. Милосердие тюремщика было для Рено более чем удивительно, потому что страдалец точно знал: заплатить ему за услуги было некому… Боль немного утихла, но Рено не мог уснуть: мысли, одна за другой, теснились в его голове. Прево пообещал применить другие средства: перед глазами узника пламенела печь, где раскалялись пруты, щипцы и клещи. Страх комом подкатывал к горлу. Хватит ли у него выдержки молчать и дальше? Или они вырвут у него признание, которого добиваются? Признания, которое будет чистейшей ложью, но зато прекратит нестерпимые муки? Однако самой тяжкой мукой было отсутствие всякой надежды и еще непонимание: почему судьба обошлась с ним так жестоко? Почему именно его она избрала своей жертвой? Рено знал, почему его ненавидит Камар, – вор вцепился в награбленное и не желает с ним расставаться. Но почему неизвестный Куртене сразу стал его врагом? С какой стати? Потому что знатному сеньору не хочется делить свое имя с такой ничтожной персоной, как Рено? Или потому, что королева-мать возненавидела его с первого взгляда? Нет сомнения, что именно она задумала его погубить. Но почему? По какой причине?

Сон не мог одолеть Рено, он лежал и молился так усердно, как никогда в жизни. Рено просил дать ему сил, чтобы не уступить боли и не отречься от своей заветной мечты. С самого детства он грезил сравниться с самыми доблестными из тех, кто носил рыцарские доспехи, потому что его идеалом были самые безупречные. И, быть может, любимейшим среди них был тот самый юный король, чью живую плоть разъедала страшная болезнь – проказа, разъедала его тело, но не могла победить духа. Этого юного короля – Рено знал теперь доподлинно, что находится с ним в родстве, – он и молил в тяжкий ночной час помочь ему, словно тот был его святым покровителем. Пусть церковь не сочла нужным признать его святым, но Рено знал, что на его могиле свершались чудеса.

– Сир Бодуэн, – молил он, – услышьте меня, как вы услышали Тибо де Куртене, чья кровь течет в моих жилах. Помогите мне во время пыток! В свой последний час я должен сохранить хотя бы достоинство, раз мне не дано исполнить данную мной клятву и отправиться на поиски подлинного Святого Креста, чтобы вручить его королю, который не хочет меня знать. Мне никогда не увидеть, как играет солнце на клинке, который поднят во славу Господа. Мне никогда не увидеть земли, на которой я появился на свет и о которой я столько мечтал. Я умру постыдной смертью, мое тело изломают и вздернут на виселицу, словно я был жалким курокрадом. Помогите мне, чтобы моя семья, по крайней мере, не стыдилась меня, когда я предстану перед ней в царстве Божием.

Мало-помалу молитва стала звучать как внутренний монолог, а в монолог начали вплетаться еще какие-то голоса… Рено, без всякого сомнения, лихорадило, ему чудился шепот, в суть которого он пытался вникнуть, но никак не мог уловить его смысл… В конце концов, когда забрезжил рассвет, он забылся тяжелым сном.

Хоть спал узник совсем недолго и внезапно проснулся от скрежета засова, звяканья ключа и бряцания оружия стражников, которые пришли за ним, сон все-таки его освежил. Поняв, что настал час мучений, которых он так боялся, Рено постарался скрыть свой страх. Ему удалось даже подняться на ноги, но шагнуть он не смог и-за невыносимой боли, так что стражники подхватили его под руки и потащили почти на весу. В пыточной его уложили не на дыбу, а на тонкий кожаный матрас… Намного ближе к печи, чья адская пасть дышала жаром.

Прево на месте не было. Зато писарь уже стоял у своего пюпитра. Потянулись минуты ожидания. Сердце в груди Рено бухало, как колокол, удары отдавались в висках, артерия на шее набухла и пульсировала. Сегодня его ожидали пытки пострашнее вчерашних – пытки огнем!

Когда дверь вдруг широко распахнулась, Рено невольно вздрогнул, вглядевшись испуганно: кто там?.. Вошли прево и вчерашний монах. Первым заговорил монах:

– Вы правы, сир прево. Он уже здесь. К чему нужна была бесполезная жестокость?

– Разве не сказал я вчера, что сегодня мы продолжим допрос? Мои люди всего-навсего исполнили мое распоряжение.

– Но вы ведь знали, что мне уже поступили другие указания? Скажите своим стражникам, чтобы узника подняли и последовали за мной.

Прево нехотя повиновался. Однако авторитет монаха, по всей видимости, был непререкаем, и прево был вынужден ему подчиниться. Судя по одежде, монах был простым доминиканцем – белая ряса из грубой ткани, кожаный пояс и черная накидка без рукавов с капюшоном. Чувствуя, как видно, что из-за монаха в глазах узника может пострадать его достоинство, прево счел нужным объясниться и сказал, оборотившись к Рено:

– Возблагодарите Бога за свое везение! Брат Жоффруа де Болье, духовник Его Величества Людовика, счел возможным обратить внимание на вашу жалкую персону. Но не думайте, что отныне можете надеяться на безнаказанность.

– Если я предстану перед воистину справедливым судом, я возблагодарю Господа со слезами. Но если мне уготованы новые пытки…

– Вы оба слишком много болтаете, – сурово оборвал его монах.

Стражники снова подхватили Рено под мышки и подняли его, а потом потащили вслед за монахом, который, больше не обращая ни на кого внимания, шел впереди размашистым шагом, громко молясь вслух. Они покинули Шатле, прошли по улице Сен-Лефруа и перешли по мосту реку. К удивлению Рено, идти ему стало немного легче. Правда, надо сказать, что стражники чуть ли не несли его. Когда Рено увидел, что они приблизились к королевскому дворцу и вот-вот войдут в него, он встревожился. Одна мысль, что королева Маргарита может увидеть его из окна в таком плачевном состоянии, была ему невыносима. А вот что она может его не узнать, ему даже в голову не пришло…

– Я хочу идти сам, – внезапно заявил Рено.

Один стражник тут же отпустил его, зато второй продолжал поддерживать. Когда он взглянул на Рено, в его глазах светилось сострадание.

– Вы думаете, что сможете? – спросил он.

– Я хочу попытаться, – отозвался молодой человек, побледнев от боли как полотно, едва от него отошел первый стражник.

Второй тоже отпустил его, продолжая, однако, немного поддерживать юношу. Все суставы и надорванные жилы возопили одновременно, холодный пот потек по лицу Рено, но он сделал шаг, а потом и второй. Как всегда, во дворе толпилось много народу, люди смотрели на него и перешептывались. Молодой человек, собрав все свои силы, старался не потерять самообладания, что было в самом деле нелегко. Одолеть крыльцо ему удалось, но на площадке колени у него подогнулись, и он упал бы, не подхвати его добрый стражник. В тот же миг крепкая рука поддержала Рено с другой стороны.

– Святые угодники в райском саду! Что с вами случилось, сир Рено? Нечего сказать! Завидное положение!

Это был Пьер де Монтрей, который выходил из дворца, побывав у короля. Он без колебаний прилюдно узнал Рено и оказал ему помощь. Юноша не успел ему ответить, так как брат Жоффруа наконец ответил за него:

– Этот человек обвинен в умерщвлении своих приемных родителей, но король соизволил принять его.

– Ну что ж, пусть примет нас обоих! Я знаю этого молодого человека и, коль скоро льщу себя умением распознавать людей с первого взгляда, никогда не поверю, что он способен на такое. Что с ним сделали, что он еле ходит? Неужели пытали?

– Разумеется, пытали, поскольку он не пожелал признаваться в содеянном.

Взгляд архитектора был весьма красноречив: он охотно поместил бы монаха на место несчастного узника, но губы его произнесли всего несколько слов:

– Стало быть, пойдем и узнаем, что думает об этом Его Величество король, наш господин!

Мэтр Пьер бережно закинул руку Рено себе за шею, крепко обхватил юношу за талию и почти что понес его через сени дворца в сад.

В это ясное солнечное утро Людовик, желая насладиться весенним теплом, расположился на пороге беседки, увитой виноградом, что так украшала любимый уголок сада. Он сидел на обычной садовой скамье, а перед ним выстроились несколько его советников. Одежда на короле была самая простая, того же покроя, что и в тот день, когда он посещал строительство часовни, только на этот раз она была из тонкого сукна синего цвета и застегивалась у ворота резным аграфом. Светлые волосы Людовика, подстриженные по мочку уха, вместо шляпы с белым пером павлина на этот раз увенчивал золотой обруч с тремя королевскими лилиями. Король беседовал с советником, который стоял от него по правую руку, когда его внимание привлекло появление узника, которого тащил на себе архитектор. Прямодушный мэтр Пьер не стал дожидаться, когда заговорит король, и заговорил первым.

– Взгляните, Ваше Величество, – начал он, – до чего довели несчастного молодого человека, еще недавно такого сильного и крепкого!

– Я вижу, что вы весьма рассержены, достойный мэтр Пьер, – ответил король, слегка улыбнувшись. – Откуда вы знаете юношу, чьим защитником выступаете?

– Я не защищаю его, сир, я ему помогаю. Его Величество прекрасно знает, что я не могу видеть страдающего и не прийти ему на помощь, я и не прохожу по Гревской площади, если там вершится казнь. Но мне еще тяжелее, если страдает мой друг!

– Этот человек ваш друг?

– Конечно, сир! День за днем он приходил и смотрел, как мы строим вашу прекрасную часовню. Его интересовало все, что касается строительства и умения оживлять камни. Мой кузен Жан де Шель может сказать о нем совершенно то же самое. И если бы молодой человек не был дворянином, я бы с радостью обучил его нашему ремеслу.

– Возможно, и он с радостью стал бы у вас учиться, однако дело обстоит иначе: или этот молодой человек сможет доказать свою невиновность и будет дальше оставаться в качестве благородного дамуазо, или его ждет смерть. Посадите его вот на этот ковер, который расстелен передо мной!

– Сир! Не пристало сидеть подобному человеку перед лицом своего господина! – запротестовал один из советников.

Между тем Рено освободился от объятий архитектора и с большим трудом, цепляясь за его плащ, опустился на одно колено.

– Мой господин и король, – заговорил он, склонив голову, – я не перестаю кричать о моей невиновности, но меня не хотят услышать. Я не стану утомлять слух Вашего Величества, повторяя, что невиновен, я смиренно прошу у вас Божьего суда.

Спокойное красивое лицо короля посуровело:

– Вы хотите сказать, что не доверяете суду короля, помазанника Божия?

Рено нечего было терять, и он отважился на ту прямоту, за которую, безусловно, мог поплатиться головой:

– Короля могут ввести в заблуждение те, кто видит правду по-своему. Бог видит все. Бог никогда не ошибается.

– Хорошо сказано, хоть и дерзко, и король, верный слуга Господа, не станет вам пенять за дерзость. Но как вы можете просить Божьего суда, если не можете стоять на ногах? Как вы будете сражаться?

– Если Бог на моей стороне, он даст мне силы…

Придворные, которые находились в саду, при появлении узника встали вокруг Людовика полукругом, и теперь от них отделился один из них.

– Сражаться? Но с кем? Не со мной же! Сеньор де Куртене не опустится до поединка с проходимцем сомнительного происхождения, который к тому же еще и не рыцарь!

– Остановитесь, кузен! – воскликнул Людовик. – Ваш пыл совсем неуместен. Как можно считать противником едва живого человека?

– Не обращайте внимания на мое нездоровье, сир! – умоляюще проговорил Рено. – Королю известно, что с Божьей помощью может сражаться и умирающий. А я еще жив.

– Не только под звон оружия Господь сообщает свои решения, – вновь заговорил сеньор де Куртене. – Для людей, принадлежащих церкви, женщин и простолюдинов существует ордалия[113] огнем или водой. Она и подходит этому самозванцу! Почему он не просит ордалии? Если Господь на его стороне, он и в воде не утонет, и в огне не сгорит.

– Ну, так я прошу ордалии, – возвысил голос Рено, будучи готовым на все, лишь бы покончить с унижениями, которым его подвергали.

– Помолчите! – властно произнес король, вспыхнув от гнева. – Я не люблю ордалий… Не люблю, потому что с их помощью пытаются принудить Господа к решению.

– В таком случае, сир, мой супруг, придется принимать решение вам. И даже не одно, а два. Придется решить, во-первых, Куртене ли этот несчастный или нет, и во-вторых, преступник он, приговоренный к смерти, или невинная жертва чересчур алчного бальи… Что тоже иной раз случается.

Полная очарования королева Маргарита в шелестящем золотистом платье, отделанном узорной тесьмой из золотой нити, точно такой же, какой был отделан ее головной убор, спустилась в сад вместе с юной Санси де Синь, шагающей вслед за госпожой с необыкновенно важным видом.

– Как вы здесь оказались, милая? – осведомился король, не думая скрывать своего недовольства. – Вы же знаете, я не люблю, когда вы приходите в сад в то время, когда я вершу свою королевскую справедливость.

– Мне показалось, что справедливость несколько запуталась, возлюбленный сир, и я решила, что должна оказать ей посильную помощь, пусть даже самую ничтожную. К тому же, – добавила она с обезоруживающим спокойствием, мило улыбнувшись, – я тоже королева и в отсутствие нашей доброй матери хочу заменить ее… В меру своих слабых сил.

Господи Боже мой, Маргарита была само совершенство! Позабыв обо всех своих бедах, очарованный Рено растворился в обожании. Пусть он скоро умрет, но зато он снова ее увидел! А она готова его защищать! Зато ее супруг, похоже, испытывал при виде Маргариты куда меньший восторг.

– Иными словами, вы полагаете, что можете внести в это дело ясность? – осведомился он.

– По крайней мере, относительно одного из вопросов, мой дорогой господин. Перед вами брат Жан де Мийи, которого вы прекрасно знаете, поскольку он казначей ордена рыцарей-храмовников и ваш тоже. Поскольку брат Жан д’Обон в отъезде, он принес документ, который, по крайней мере, подтверждает все, что говорил этот мальчик о своем рождении.

У Рено больше не было сомнений, что перед ним ангел, и он поверил, что ради него раскрылись небеса, когда увидел перед собой монаха-тамплиера, которого встречал в парижском подворье храмовников, когда останавливался там ненадолго с братом Адамом. Монах держал в руке свиток пергамента, который Рено сразу узнал. Свиток был передан в руки короля и прочитан им с величайшим вниманием, после чего король спросил:

– Глава ордена знает об этой… исповеди?

– Наш настоятель получил ее из рук брата Адама Пелликорна, который был одним из глубоко почитаемых старцев в ордене. Все, что подтверждал брат Адам, никогда не подвергалось сомнению. Зная, что в будущем его подопечного ждет тернистая дорога, брат Адам с согласия сего молодого человека передал этот документ картулярию нашего монастыря, чтобы он находился в безопасности и сохранности, поскольку этот документ – единственное достояние несчастного и ничего другого у него нет. И если глаза меня не обманывают, бедному молодому человеку помощь в самом деле понадобилась.

– Я никому не отказываю в помощи, но хотел бы узнать, кто вас предупредил о том, что юноша в ней нуждается.

– Ее Величество королева. Один из ее слуг пришел предупредить меня.

– А вас, мадам? Кто известил вас?

– Дама из свиты баронессы де Куси. Некая мадемуазель Флора д’Эркри. Она написала мне несколько слов, прежде чем вместе со своей госпожой покинула Париж и направилась в имение барона. Запиской она известила меня о судьбе дамуазо, которого я защищала перед Ее Величеством королевой Бланкой…

Тон Маргариты не оставлял сомнений: она была убеждена, что Рено арестован по воле королевы-матери. Людовик сурово сдвинул брови.

– Почему эта девушка осмелилась написать вам? Мне кажется, что это должна была сделать ее госпожа.

– Она попросила прощения за свою смелость, объяснив, что слишком хорошо знает свою госпожу и помощи от нее никому не дождаться. Госпожа Филиппа занята только собой. И с той минуты, когда ее дамуазо вызвал неприязнь единственного человека, который относится к ней по-дружески, все происходящее стало для нее лишь возможностью избавиться от него. Тем более что она никак не может утешиться от потери своего предыдущего дамуазо, который был убит на обратной дороге из дворца. Я не думаю, сир, мой супруг, что вы можете упрекнуть меня за то, что я не пренебрегла просьбой одной из ваших подданных, – заключила Маргарита с чарующей улыбкой.

– Так оно и есть, моя милая, и я благодарю вас за ваши заботы. Брат Жан, – обратился он к казначею, возвращая ему пергамент, – возьмите этот документ. Содержание этого свитка не оставляет у нас никаких сомнений, и мы объявляем во всеуслышание, что этот молодой человек должен быть признан принадлежащим к сирийской линии благородного дома де Куртене. А это означает…

– А это означает, сир, – с напором заявил принц Пьер де Куртене, – что этот юноша хоть и не обвиняется больше в отцеубийстве, но убийцей все-таки остается и я, как глава нашего знатного и древнего рода, носитель его имени и герба, не могу допустить, чтобы наш благородный род был запятнан прикосновением палача. Иными словами, я лишаю этого Рено права носить то же самое имя, что и я!

– Его преступление не доказано, кузен. Брат Жоффруа, мой духовник, который здесь присутствует и которого так уважает моя благородная мать королева Бланка, присутствовал при допросе. Даже под пытками обвиняемый продолжал кричать о своей невиновности. Именно по этой причине брат Жоффруа пожелал, чтобы мы лично выслушали его.

– Каким пыткам его подвергли? Дыбе? Всего-то навсего! Разрешите палачу хорошенько с ним поработать, и вы увидите, что очень скоро он признает свою вину!

Гневное восклицание молодой королевы заглушил громкий смех нового персонажа, который неожиданно возник под сенью беседки. После секунды изумления, вызванного его внезапным появлением, все присутствующие приветствовали вновь прибывшего низкими поклонами, а он заговорил в манере хоть и несколько насмешливой, но вовсе не неприятной, немного растягивая слова и говоря, немного гнусавя:

– Хорошо, что у вас, кузен Пьер, нет необходимости работать с палачом, чтобы признаться, что часть наших родовых земель вы получили обманом… А другую просто захватили! И с какого же времени вы взяли на себя обязанности главы нашего рода?

Людовик поспешно поднялся и обнял нежданного гостя с искренней радостью.

– Добро пожаловать, сир, мой брат! Не получая от вас вестей, мы считали, что вы все еще в Константинополе. Какому доброму ветру мы обязаны радостью встречи?

– Все тому же, что дует вот уже много лет подряд, сир, брат мой. Я, как всегда, странствую по свету в поисках солдат и золота. Но в данную минуту можно сказать, что меня принес к вам ветер справедливости, потому что мне кажется, что у меня есть возможность вырвать хоть одну жертву из когтей алчного хищника. Могу я узнать, добросердечный кузен, что вам сделал этот несчастный? Он отнял у вас клочок земли?

Рено успел узнать странного молодого человека, который называл себя императором и с которым он познакомился возле дома мэтра Альберта Кельнского. Судя по тому, как его встретили, он и в самом деле был императором, а судя по речам, он готов был предъявить серьезные обвинения тому самому Куртене, который оказался врагом Рено, так что его появление было для Рено воистину благодеянием. Пьер де Куртене пустился в объяснения, но его изложение оказалось настолько запутанным, что Бодуэн II Константинопольский мгновенно положил ему конец, заявив:

– Не трудитесь, я знаю, что причиной всему присвоение земель. Вы ведь хотели завладеть и моим маркизатом в Намюре, понадеявшись на то, что больше никогда не увидите меня, и если бог знает почему оказались причастным к делу, к которому не имеете никакого отношения, то скорее всего для того, чтобы приписать вашей супруге земли этого несчастного Куртиля. Сир, мой брат, – обратился он к королю, – мне кажется, вы должны были бы заняться…

– Мной? – придушенным голосом осведомился де Куртене.

– Нет, бальи, от которого, по моему мнению, так и разит нечистоплотностью в делах, как это часто случается с его собратьями, задумавшими округлить свое состояние.

– Совет, судя по всему, совсем не плох. Что вы на это скажете, брат Жоффруа?

– У меня нет сомнения, что вышеозначенный Жером Камар крайне заинтересован в гибели обвиняемого…

– Ну, что я говорил! Добавлю, что я как раз приехал из Куртене, где улаживал дело, которое уже много лет дожидалось решения, и там относительно этого Жерома Камара ходят престранные слухи. И если мне будет позволено, то я осмелюсь и дам вам совет, дорогой Людовик: верните госпоже де Куси ее дамуазо без дальнейших церемоний. Могу поспорить на мою корону, что он невиновен!

– Вы не многим рискуете, сир, мой кузен, ставя на кон свою корону, она недорого стоит, – ядовито заметил де Куртене. – А откуда вам известно, что этот негодяй служит госпоже де Куси?

– Известно, потому что совсем недавно я встретил их вместе, госпожу де Куси и ее дамуазо. Я как раз был проездом в Париже, возвращаясь из Намюра и направляясь в свое родовое поместье. Вы удовлетворены?

Де Куртене намеревался возразить что-то еще, но Людовик весьма сухо сказал ему:

– Помолчите, еще раз прошу вас, кузен! Нам и только нам предстоит вынести решение, и я прошу вас больше не вмешиваться. Юноша в самом деле принадлежит дому госпожи Филиппы, но, как мы узнали, она отказалась оказать ему поддержку…

– Ваше Величество, окажите мне милость! Умоляю вас, сир, предоставьте Господу Богу решить мою судьбу! Дайте мне оружие, чтобы я мог сразиться с бальи, или бросьте меня в воду[114]!

– Почему бы и нет? – воскликнул де Куртене. – Ордалия – великолепное судилище, но ордалии водой лично я предпочитаю ордалию огнем.

– Да вы просто чудовище, мессир де Куртене! – воскликнула королева Маргарита. – Не соглашайтесь, сир, мой супруг! Узник и без того едва жив…

– Вы не верите, что Господь всемогущ, мадам? – укорил свою супругу Людовик. – Знайте же, что правда торжествует даже тогда, когда ордалии подвергается умирающий!

– Я никогда не сомневалась во всемогуществе нашего Господа, добрый мой супруг, и вы лучше всех это знаете, но я взываю к вашей жалости…

Слово «жалость» хлестнуло Рено, как пощечина.

– Я не хочу быть обязанным жизнью жалости короля, мне нужна его справедливость! – вспыхнув, произнес молодой человек и добавил более мягким тоном: – Но я благодарю королеву за ее благодетельное вмешательство, и если меня оставят в живых, то моя жизнь будет принадлежать ей…

– Я предлагаю другое решение, – вмешался в разговор император. – Последний Куртене, рожденный в Святой земле, кажется мне редкостью, достойной сохранения. И его мужество мне тоже по нраву. Отдайте его мне, мой царственный брат! Я увезу его с собой и буду отвечать за него.

Людовик молча посмотрел на Бодуэна и подошел к каменному кресту, который стоял посреди сада. Он преклонил перед ним колени и стал молиться. Молился Людовик долго, но когда поднялся с колен, лицо его было озарено удивительным умиротворением, которое всегда так поражало тех, кому довелось его видеть.

– Возьмите его, он ваш, – обратился Людовик к Бодуэну. – Развяжите узника, – приказал он более громким голосом и снова обратился к императору: – Мы распорядимся, чтобы его отнесли к вам. Скажите, где вы остановились?

– На постоялом дворе «Пресвятая Дева Мария», – ответил, смеясь, император. – Мне там несколько тесновато, но свита странствующего императора не так уж и велика. Хотя искусный врач-грек у меня найдется.

– Не известить нас и остановиться так близко от королевского дворца? А вы знаете, что я могу обидеться на вас, брат мой? Почему вы не остановились по своему обыкновению у меня в Венсенском замке? Неужели там так плохо?

– Вы прекрасно знаете, что нет. Ваше гостеприимство всегда… поистине королевское. Но я здесь проездом, всего на несколько дней, спешу на аудиенцию к Его Святейшеству папе, и если навестил вас сегодня, то только из опасения, которое утром пришло мне в голову. Мне показалось, что вы можете всерьез обидеться, если узнаете, что я был в Париже и не пришел вас обнять, дорогой мой брат…

– Ваше опасение совершенно справедливо. Поверьте, мне было бы нелегко вас простить.

– Но такой христианин, как вы, рано или поздно все-таки сумел бы это сделать.

– Не стоит рассчитывать на неистощимость моего снисхождения. У него есть границы. И вас это тоже касается, Рено де Куртене. Император, взяв на себя ответственность за вас, спас вашу жизнь, но он не избавил вас от подозрений окончательно. И до тех пор, пока истина не прояснится, пока тайна гибели сеньора де Куртиля и его супруги не будет раскрыта, мы запрещаем вам появляться перед нами в свите нашего брата императора. Мы запрещаем вам также ступать на землю Франции. Исключение составляет лишь имение Куртене, которое принадлежит вашему господину. Вы поняли меня?

– Сир, – заплетающимся языком проговорил Рено, несказанно огорченный своим изгнанием, – моим единственным желанием было всегда служить королю и…

– Единственная служба, которой мы ждем от вас до тех пор, пока вы не будете окончательно оправданы, это повиновение. Безоглядное повиновение. Вы меня поняли?

– Да, сир. И благодарю короля за его милосердие.

Слова благодарности дались Рено с величайшим трудом, ему не нужно было королевское милосердие, он жаждал справедливости. И ради нее был готов на все. Вера в Бога, внушенная Рено приемной матерью, была так глубока, что он не сомневался: Господь придет к нему на помощь и его невиновность станет очевидной. А что сейчас? Да, он остался в живых и ему больше не грозят пытки, но жизнь, которая перед ним открывалась, ничуть его не радовала. Что хорошего его ожидало? Теперь он будет слугой очень странного господина, только и всего. Шпорам рыцаря никогда не зазвенеть на сапогах человека, с которого не смыто подозрение в убийстве, и мысль об этом приводила Рено в величайшее отчаяние. Хотя теперь, возможно, ему удастся разыскать подлинный Крест – почему бы ему не надеяться на это? Ведь, попав в Константинополь, он будет куда ближе к Галилее, чем находясь здесь, в Париже. И тогда он не сможет приехать во Францию и вручить его Людовику! Но если ему все-таки удастся приехать со священной реликвией, то кто поручится, что его не обвинят в подделке Креста?

Рено покинул сад, и его последний взгляд был обращен на королеву Маргариту. Мысль, что он больше никогда ее не увидит, была едва ли не самым главным его горем. Когда она, совсем еще недавно, встала на его защиту, он почувствовал безмерное счастье, увидев в этом доказательство ее веры в то, что он невиновен, но теперь, когда ему больше ничего не угрожало, он перестал интересовать ее. Кто знает, может быть, его несчастье было для молодой королевы лишь представившейся возможностью пробить брешь во всевластии королевы-матери, которую она имела полное право ненавидеть? Но как только он избежал сетей королевы Бланки, он снова сделался никем, вернулся в небытие. Рено уверился в этом, потому что Ее Величество не удостоила его даже прощальным взглядом – Маргарита вышла из тенистой беседки и теперь прогуливалась по освещенной солнцем аллее, улыбаясь своей сердитой маленькой спутнице. В золотистом платье, сверкающем в солнечных лучах, Маргарита напоминала статую Девы Марии, освещенную пламенем свечей. Но в этот миг Дева Мария была гораздо ближе к несчастному Рено, чем королева Франции, которую он никогда больше не увидит… Даже на пергаменте, потому что свиток с изображением женского лица, столь похожего на Маргариту, который он считал своим единственным сокровищем, остался в особняке де Куси, в кармане, собственноручно пришитом им к красивой фиолетовой котте, в которой он сопровождал свою госпожу во дворец или на торжественные церемонии. Он не надел ее на ту позднюю мессу и теперь считал это большой удачей: Бог знает, что могло бы произойти, если бы этот портрет нашли у него в день ареста. Изображение, столь похожее на королеву Маргариту, могло только ухудшить его положение… Теперь у него не осталось надежды вернуть себе этот портрет. Оставалось надеяться только на то, что свиток не попадет в недостойные руки.

Усевшись на круп лошади, позади одного из офицеров, которые ожидали императора во дворе, и направляясь в свое новое жилище, Рено чувствовал себя куда менее счастливым, чем должен был бы чувствовать себя человек, избежавший виселицы во второй раз.

Но он, конечно же, должным образом поблагодарил своего спасителя, хотя при этом в его голосе звучала такая скорбь, чтоБодуэн, несмотря на серьезность минуты, не мог не улыбнуться.

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Восемнадцать, сир.

– Неужели до ваших испытаний вы были столь несчастны, что вас оставило желание жить?

– О нет, сир! Ровно наоборот. До тех пор пока не умерли те, кого я называл своими родителями, я жил очень счастливо, нисколько не опасаясь будущего, которое казалось мне совершенно ясным и сулило много надежд.

– А теперь у вас надежд не осталось?

– До тех пор пока не откроется правда о том, как умерли мои близкие, которых я так любил, я не могу ни на что надеяться и не вижу для себя достойного будущего.

– Вы хотите сказать, что вам не на что надеяться, находясь на службе у нищего императора? Но и нищий император имеет возможность посвятить дворянина в рыцари.

– Но не того, на ком лежит подозрение в бесчестье. Император безгранично добр ко мне, и я буду служить ему преданно, мужественно и верно на любом месте, которое он мне определит. Даже если…

– …сделает из меня прислугу? Полно, мой мальчик, не говорите вздор. Хотя я понимаю, почему вы так рассуждаете – вы еще слишком молоды, вы расстались со своими иллюзиями и вам очень больно. Но вы забыли, по какой причине я решил вытащить вас из топи, в которой вы могли бы и утонуть. Я спасал одного из Куртене, такого же, как я, и, возможно, одного-единственного, который заслуживает дружбы в нашей французской ветви.

– Но я не принадлежу к французской ветви.

– Правда, правда. Я забыл, что вы являетесь исключением. С чем я вас и поздравляю, поскольку нет правил без исключения. Вот вам и основание для того, чтобы смотреть в будущее не так мрачно. Вам очень больно?

– Сейчас уже не так. Мне кажется, что тяжесть из тела ушла и мне стало легче двигаться.

– Мой врач вылечит вас. В противоположность большинству своих собратьев он человек с обширными познаниями, чудодейственными руками и очень ловкий. Может быть, чересчур массивен…

Император не счел нужным объяснять, что он имел в виду, и Рено не решился попросить у него объяснений. Ему хотелось только одного: наконец добраться до места и вымыться – встреча с королем и прекрасной королевой заставила его особенно остро почувствовать свое жалкое положение. По счастью, путь оказался недолог.

Постоялый двор «Пресвятая Дева Мария», построенный при предыдущем короле, считался еще совсем новым. Расположен он был на Гревской площади, напротив Дома с колоннами, и пользовался отменной репутацией: все знатные сеньоры и иностранные путешественники останавливались при необходимости именно в нем. Рено узнал об этом от Жиля Пернона, который охотно туда захаживал, когда хотел вкусно пообедать. Двор находился в такой близости от особняка де Куси, что соблазн порой становился неодолимым. Комнаты для путешественников были там хоть и не дешевыми, но удобными, и к тому же, если на площади совершалась казнь, постояльцев ожидало замечательное развлечение. Да и сама площадь, постоянно оживленная, представляла собой любопытное зрелище, не говоря уж о набережной, где постоянно суетился народ.

Император Константинопольский, назвавшись графом Цефалони, занимал большую часть комнат на этаже, расположившись в них со своей свитой, которую составляли: Гильен д’Ольнэ, носящий пышный титул маршала империи, священник Феодор из дворцовой церкви во Влахернах и рыцарь Анри Вержюс, товарищ детских игр Бодуэна. Маршал и рыцарь исполняли обычно роль посланников и послов, когда император вел из Константинополя переговоры с французским королем и его матерью, но когда император путешествовал сам, он всегда брал их с собой, так как оба они хорошо знали Западную Европу и в особенности Францию, где и у того, и другого жила родня. В императорскую свиту входил также врач, Илларион Калипариос, родом с острова Кипр, молчаливый, сумрачный человек, от которого нельзя было дождаться и трех слов за час, если только он не пропустил бутылочку мальвазии[115]. Содержимое этой бутылочки обладало чудодейственным свойством, открывая путь потоку редкостного красноречия, которое – увы! – было недоступно тем, кто родился вне треугольника, обозначенного Константинополем, Корфу и Ираклионом на Крите.

Илларион взялся за Рено так, будто тот ему был личным врагом: он и мял его, и тянул, и поколачивал, не оставив в покое ни одной мышцы, ни одной связки, ни одной косточки. Пытка длилась не меньше часа, и Рено не раз вспомнил дыбу. Но вот процедура завершилась, врач смазал все болезненные места мазью с пряным запахом, забинтовал пациента льняными бинтами, и проделал все это в полном молчании, не сказав своему пациенту ни единого слова. Распоряжение он дал только одно, приказав не вставать с постели до завтрашнего утра. Рено, если бы и хотел, не мог ничего возразить, не в силах пошевелить не только рукой или ногой, но и языком. Никогда он не чувствовал такой расслабляющей усталости, никогда так не хотел спать. Он погрузился в глубокие воды сна с наслаждением, с каким погружался прошлым летом в воды Уанны, красивой реки с плакучими ивами по берегам, что протекала неподалеку от усадьбы де Куртиль и в которой он привык купаться каждый день…

Когда он вынырнул из сонной воды, уже ярко сияло дневное солнце и мощная рука Гильена д’Ольнэ осторожно трясла его – сам того не ведая, Рено занял постель Гильена. Рено с невольным недоверием уставился на незнакомое лицо, обрамленное аккуратной каштановой бородкой, с мощным носом, весело загибавшимся кверху, и пушистыми усами. В карих глазах незнакомца сверкали смешливые искорки. Мужчина тут же представился и спросил:

– Выспались? Мне кажется, что должны бы. Как легли, так и не шевельнулись ни разу.

– Да, выспался… Спасибо вам большое. Мне даже кажется… кажется, что мне не больно, – добавил Рено, с осторожностью попробовав потянуться, как привык потягиваться, открыв утром глаза.

– Ничуть этому не удивлюсь, – улыбнулся Гильен. – Эскулапиус способен творить чудеса, если пребывает в хорошем настроении. А вчера, похоже, его настроение было отменным. А разбудил я вас потому, что, во-первых, мы вскоре отправляемся в путь, а во-вторых, и это, наверное, для вас важнее, – вас спрашивает дама.

– Дама?

– Может быть, и девушка… Хотя, поглядев на нее, я не поручусь за ее добродетельность. Глаза у нее так и играют! Очень красивые, кстати, глаза, и сама она очень привлекательная. Так что одевайтесь… Или, может, вы намереваетесь принять ее… в постели?

– Упаси Бог!

Рено поднялся с проворством, которого никак не мог от себя ожидать, и надел на себя платье, которое ему положили в изножье кровати, – неброское, но достойное. Ольнэ помог Рено одеться и вышел, сказав, что пойдет за гостьей. Минуту спустя комнату заполонило благоухание духов Флоры д’Эркри. Она удостоила Рено мимолетной улыбки, но глаза ее остались серьезными.

– Кажется, вам стало легче…

– Так оно и есть, а еще вчера я думал, что мне станет легче, только если меня оправдают окончательно… А вы разве не уехали?

– Нет. Ваш арест смертельно напугал госпожу Филиппу, и она собралась покинуть Париж в одно мгновение, но мне удалось убедить ее немного задержаться. Предлогом были мази, травы и снадобья, которых не найдешь в Куси, но без которых я не смогу за ней ухаживать. Она согласилась.

– Полагаю, что больше всего ее напугал не мой арест, а возможность лишиться расположения королевы Бланки, – язвительно предположил Рено. – Зато вы поступили очень благородно, написав королеве Маргарите и попросив ее заступиться за меня. Но почему вы это сделали?

Флора передернула плечами:

– Раз она защитила вас в первый раз, почему бы не защитить и во второй?

– Причина, я думаю, в ее неладах со свекровью.

– Вполне возможно… Но возможно, и вот в чем…

Флора порылась в мешочке, привязанном к поясу, и достала из него… У Рено заколотилось сердце, он узнал свой свиток пергамента, о котором так горевал. Флора протянула ему свиток и добавила, не скрывая горечи:

– Я нашла его в вашей котте… И я поняла, почему вы так стремитесь на службу к королю. Очевидно, вы ей тоже дороги, раз у вас оказался ее портрет…

– Это не ее портрет!

– Что за детская отговорка! Это ее портрет. Ведь на рисунке изображена даже ее королевская корона.

– Признаю, что возразить против этого доказательства трудно… Тем более что корона эта мне бесконечно дорога… И все же на портрете совсем не та, о ком вы думаете. Той самой честью, которую вы положили себе за труд сберечь, я клянусь вам в этом.

– Но кто же это?

– Не спрашивайте. Я не имею права вам это открыть. И простите меня за это. Лучше скажите, откуда вы узнали, что я здесь.

– Скажите спасибо Жилю Пернону. Он проникся к вам самой искренней дружбой, и я не теряла вас из виду ни на секунду. Если тюремщик в Шатле хоть как-то о вас позаботился, то только потому, что я ему заплатила.

– Я бесконечно вам благодарен, мадемуазель Флора! Но почему вдруг вы захотели помочь такому изгою, как я?

Флора вновь повела прелестным плечиком, но на этот раз словно отмахиваясь:

– Да я и сама не знаю! Ну, во-первых, вы мне симпатичны… Во-вторых, эгоизм госпожи Филиппы иногда становится невыносим… И к тому же старичок Пернон так горевал из-за ваших несчастий… Кроме того, отказавшись от вас, баронесса нарушила присягу, связывающую сюзерена и вассала. Ее супруг сделал вас членом своего дома, это накладывает обязательство и на вас, и на вашего господина. Она отказалась выполнить свой долг, даже не спросив согласия барона Рауля, и бог знает, что она ему успела наговорить. Но не беспокойтесь, я добьюсь того, чтобы истина восторжествовала.

– Не надо, прошу вас! Благодаря вам, королеве и вмешательству императора теперь я вне опасности.

– Но вы изгнаны, потому что король не пожелал вынести справедливого решения, поскольку оно будет не по нраву его матери! Хотя достаточно взглянуть на вас, чтобы понять – вы не совершали ни одного из тех преступлений, в которых вас обвиняют. Поэтому нужно, чтобы Рауль де Куси защитил вас. И для этого я непременно расскажу ему все, что знаю!

– Его брак с госпожой Филиппой не слишком счастлив. Я не хочу, чтобы из-за меня их отношения стали еще хуже. Я сейчас уезжаю, и скорее всего мы больше никогда не увидимся, ведь Константинополь так далеко!

– Не сказала бы! Ваш император большую часть времени проводит, скитаясь по дорогам Европы. И сейчас вы едете всего-навсего в Рим. И я бы с удовольствием с вами еще увиделась. Так что позвольте мне все рассказать барону.

– У меня нет права что-то вам запрещать, и я не отрицаю, что изгнание крайне тяжело для меня, однако, прошу вас, постарайтесь не нарушать хрупкого равновесия этой семьи. Впрочем, я думаю, барон не поверит вам…

В ответ Флора рассмеялась с такой неподдельной веселостью, что и Рено, несмотря на все свои печали, улыбнулся.

– Никогда не спорьте со мной, непременно проиграете, милый друг, – изрекла она с важностью. – А теперь позвольте пожелать вам доброго пути и отрадных дней в той жизни, которой вы заживете вдали от нас… Да, к сожалению, вдали от нас, – прибавила она с такой пронзительной грустью, что у нее на глазах выступили слезы.

Рено приблизился к Флоре, взял ее руку и, коснувшись ее поцелуем, почувствовал, что она дрожит.

– Мне отрадно уже то, мадемуазель Флора, что я оставляю во Франции друга… Друга, которого надеюсь непременно увидеть вновь!

Флора отняла у Рено свою руку, прижалась к нему, поцеловала в губы, бросилась к двери и взялась за щеколду. Но на пороге снова обернулась.

– Если Бог слышит нас с вами, он исполнит наше желание. Хочу дать последний совет: прячьте как можно надежнее портрет, который я вам вернула. Я уже сожалею об этом: портрет так же опасен, как меч палача. Король любит свою жену, и как бы ни был он набожен, сколько бы ни молился, я думаю, ревновать он будет, как простой смертный. Так что берегитесь!

– Обещаю!

И Флора покинула комнату. Только аромат ее духов еще благоухал в воздухе, и Рено, вдыхая его, подумал: какое все-таки очаровательное создание Флора д’Эркри, что бы он сам и все остальные про нее ни говорили!

Глава 5 Неприятности папы римского

Если Рено воображал, что отныне ему предстоит жить в далеком и полном чудес Константинополе, затерявшись среди многочисленных придворных французского «василевса», он жестоко ошибался. Бодуэн даже и в мыслях не держал возвращаться на берега Босфора, потому что представить себе не мог, как вернется туда без денег.

Император очень надеялся на предпринятое им долгое путешествие, в которое отправился прямо посреди зимы после того, как ему приснился сон: бородатый человек с важным видом раскачивает перед ним сверкающий камень, а из камня, словно из волшебного источника, течет рекой золото. Собрав все возможные сведения и посоветовавшись с прорицателями и астрологами, которых в Византии было не меньше, чем травы на развалинах города, взятого после долгой осады, Бодуэн понял, что знаменитый Альберт Кельнский, или, как его еще называли, Альберт Великий, был тем ниспосланным провидением человеком, который явился ему во сне. Именно Альберт и никто другой нашел философский камень, а значит, только он мог наполнить казну несчастного императора… Однако для того, чтобы уехать из Константинополя, нужен был серьезный предлог, иначе юная императрица Мария и византийский народ сочли бы себя покинутыми.

Предлог появился довольно быстро: папа римский пригласил византийского императора присутствовать при его примирении с Фридрихом II, германским королем и императором Священной Римской империи, отличавшимся немалыми странностями: Фридрих предпочитал Сицилию своей родине и мусульманский образ жизни – христианскому… Бодуэн со свитой тут же отправился в Рим, а после того, как отлученного Фридриха вновь приобщили к церковной благодати, уже без всякой пышности, оставив большую часть свиты в Латеранском дворце, отправился в долину Рейна. Выгода вышла двойная: император путешествовал налегке и инкогнито, а Его Святейшество кормил многочисленных прожорливых гостей.

Однако увы! Прибыв в Кельн, Бодуэн узнал, что Альберт Великий оставил берег Рейна, чтобы обосноваться на берегу Сены, собираясь одарить своими познаниями учеников прославленного коллежа Святого Иакова и завершить энциклопедический труд, который должен был обобщить и сделать доступной христианскому миру греко-арабскую науку.

Если Рено хотел узнать, с чем вышел император из одинокого домика на улице Пердо, то сделать он это мог совершенно беспрепятственно, и к тому же услышать еще обо всех постоянно растущих нуждах неудачливого императора. Он узнал, что возвращаются они в Рим вовсе не затем, чтобы возместить папе убытки, понесенные из-за содержания свиты, которая стала для Его Святейшества весьма обременительной, но для того, чтобы разжалобить Иннокентия IV, рассказав ему о трудностях, которые становятся неразрешимыми из-за крайней нужды в деньгах, так как вспомоществования короля Франции оказались недостаточными. И в каких именно средствах нуждался государь, которому как можно скорее нужно было вооружить огромную армию, для того чтобы раз и навсегда покончить с соперником, неким Иоанном Дукой Ватацем, объявившим себя императором Никеи.

Этот император Никеи намеревался завладеть и византийским престолом, а пока прибирал к рукам греческие владения.

Но благодаря щедрости Людовика, который любил своего юного кузена, хоть и не считал его семи пядей во лбу, император мог с удобством путешествовать. Погода стояла ясная и теплая, и Рено, пожалованный титулом стратора, – что означало царский конюший, титул куда более приятный, чем дамуазо при плаксивой госпоже, – вновь обрел вкус к жизни, а вместе с ним любопытство и радость открытий. Рено впервые увидел Средиземное море, и его заворожили яркие синие волны.

Согревала Рено и новая надежда, внушенная ему Бодуэном. Юноша надеялся, что Его Святейшество, быть может, согласится выслушать его исповедь, даст ему отпущение грехов и, стало быть, освободит от предъявленных ему обвинений, снова открыв дорогу к вожделенному званию рыцаря. А звание рыцаря Рено хотел получить из рук короля Франции, который обрек его на изгнание… Но сказать по чести, трудно было надеяться на это всерьез, у великого понтифика было много других забот, что ему до несчастий какого-то мальчишки, да еще к тому же незаконнорожденного? Однако Бодуэн уверял, что тут нет ничего невозможного, и сам собирался подать прошение по делу Рено…

С течением времени молодой человек привязался к своему странствующему императору, узнав о нем многое от Гильена д’Ольнэ, с которым подружился, несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте.

Гильен, умный, образованный и добросердечный человек, рассказал ему, что за жизнь была у этого двадцатипятилетнего принца, пятого сына Пьера де Куртене, на чью голову императорская корона свалилась, как обрушившееся дерево, – ему перевалило за шестьдесят, и он растил тринадцать детей. Папа Гонорий III короновал его в Риме, и старику даже не выпало счастья полюбоваться своей столицей – он умер в Эпире по дороге в Константинополь. А его супруга, Иоланда Фландрская, со своими многочисленными дочерьми продолжала плыть по морю к Константинополю. Достигнув цели, императрица узнала, что стала вдовой, но дала жизнь пятому по счету сыну, которого нарекла Бодуэном. Он родился во Влахернском дворце, в зале из багряного порфира, поэтому получил право именоваться «порфирородный», чем он сам очень гордился. Однако это не означало, что он стал наследником, корона должна была достаться старшему сыну Пьера, Филиппу. Он остался во Франции и слышать не хотел ни о какой короне, предпочитая свои земли в Арденнах стране пусть и легендарной, но расположенной на окраине христианского мира и населенной… Если бы Филипп родился несколько веков спустя, он бы назвал ее жителей «метеками»[116]. Второй сын Пьера принял монашество и, значит, никак не мог стать наследником. Корона естественным образом перешла к третьему сыну, Роберу, он согласился принять корону и был коронован в Святой Софии патриархом Матвеем. Но царствовать для Робера означало жить, ни в чем себе не отказывая. Малодушный и бесталанный государь, Робер делал глупость за глупостью, увенчав их главной – вместо того чтобы жениться на греческой принцессе, он взял в жены хорошенькую дочь одного малозаметного крестоносца по имени Бодуэн де Нефвиль. Сколько его ни отговаривали от этого неравного брака, Робер, влюбившись, совершенно потерял голову и предложил своей возлюбленной корону и обручальное кольцо. К несчастью, красавица Беатриса была уже помолвлена с рыцарем-бургундцем, который не собирался оставаться ни с чем. Он сговорился еще с несколькими баронами, столь же недовольными Робером, как и он, и однажды ночью заговорщики проникли в супружескую спальню, связали Робера, отрезали ему нос и забрали с собой Беатрису, а чтобы окончательно расквитаться с семейством Нефвилей, зашили мать Беатрисы в мешок и бросили в Босфор. Робера они отпустили, но он был навек опозорен, и все подданные презирали этого короля. Он попытался жаловаться папе, но ему это не помогло, и в 1228 году он умер от горя.

Константинопольская корона перешла к четвертому сыну Пьера, Анри, но тот отказался от нее сразу и бесповоротно, до того он был потрясен случившимся с братом. Оставался пятый сын – маленький Бодуэн.

Бедный мальчик родился без отца и потерял мать, которая от горя повредилась рассудком и умерла, когда ему было всего лишь два года. Император Робер, пусть недалекий и легкомысленный, любил своего младшего брата. К нему была нежно привязана и сестра Мария де Куртене, которая вышла замуж за императора Никеи. Когда она овдовела, то вернулась в Константинополь и занялась воспитанием младшего брата. Она поручила его лучшим из учителей, и он выучился нескольким языкам, в том числе и греческому, математике, истории, как оно и подобает тому, кто в скором времени займет престол великого царства. После того как Робер умер, а запас наследников на престол в семействе де Куртене оскудел, Бодуэна женили на Марии де Бриенн, второй дочери прославленного Жана де Бриенна, который был королем Иерусалима и которого изгнал Фридрих II, что не помешало ему жениться на старшей дочери де Бриенна Изабелле Иерусалимской[117], чтобы узаконить свои права на престол. Жан де Бриенн отправился жить в Италию, но по-прежнему рвался в бой. Старый воин с радостью отдал Марию за Бодуэна, согласившись быть опекуном юного императора, и надел на себя корону соправителя Византии до совершеннолетия зятя.

В повседневной жизни Бодуэн II был человеком любезным, знавшим толк в удовольствиях, приятным собеседником, но если он и шутил, называя себя «бродячим императором», то боль его, похожая на стыд, не становилась от этого меньше. Оказаться самым нищим из государей, став во главе империи, чье богатство всегда было баснословным, царствовать в городе, где когда-то золото текло рекой и блестело даже в ручьях, было для него невыносимо. От природы отважный, он мечтал о военных подвигах, завоеваниях и роскоши, благодаря которым василевсы Византии слыли воплощением Бога на земле. Но ума он был среднего, и твердости характера ему тоже не хватало, а значит, подлинно великим государем он вряд ли мог стать. Поддержка и советы Людовика IX и его матери были ему необходимы как воздух, и он к ним всегда прислушивался. Король Людовик и королева-мать любили незадачливого императора, но любовь Людовика была куда теплее и искреннее, чем расположение его матери. Королева Бланка была довольна, что стала чуть ли не регентшей при императоре Константинопольском, и испытывала к нему приязнь с явственным оттенком пренебрежения. Да и как относиться всерьез к государю, который сидит и тешит себя мечтами под завывания волынки?!

Необычное пристрастие Бодуэна к этому музыкальному инструменту появилось у него после его первого путешествия в Англию. Он поехал туда, надеясь увлечь короля Эдуарда III идеей крестового похода. Войско, которое двинулось бы берегом Босфора через Анатолию, помогло бы Бодуэну привести в чувство императора Никеи и других греческих принцев, которые только и думали, как бы лишить его трона! Но английскому государю хватало своих забот, он отстаивал наследие Плантагенетов, так что бедный Бодуэн получил от него только красивые слова и весьма туманное обещание когда-нибудь подумать о его предложении. И вот тогда в одном из постоялых дворов Лондона Бодуэн повстречал Ангуса Рыжего с волынкой. Этот музыкальный инструмент кормил Ангуса, а точнее, поил его вдоволь пивом. Бодуэн, зачарованный странной музыкой, привязался к музыканту, взял его к себе в свиту и повсюду возил с собой.

Прибыв в Рим, Рено познакомился с этим новым придворным из королевского сопровождения. Когда Бодуэн посещал Кельн и Париж, Ангус был слишком пьян, чтобы взгромоздиться на лошадь, так что пришлось оставить его вместе с остальной свитой в Риме. Встреча государя со своим музыкантом была весьма чувствительной, и Бодуэн в отведенных ему в Латеранском дворце покоях целую ночь слушал заунывное гудение волынки.

Какое счастье, что стены во дворце были толстыми, потому что время было малоподходящим для наслаждения музыкой. Нескончаемая распря между римскими понтификами и императорами Священной Римской империи вспыхнула вновь. Она длилась весь долгий век могучего Григория IX, и теперь настал черед его преемника Иннокентия IV противостоять притязаниям государя, по самой своей природе двоедушного лукавца, тяготеющего к расколу. Причиной на этот раз стал город Витербо неподалеку от Рима. Он находился во владениях Фридриха II, но горожане, преданные кардиналу Капоччи, епископу Витербо, схватили и посадили в тюрьму правителя города, назначенного императором. Горожане, сторонники императора, попросили помощи у Фридриха, люди епископа – у Иннокентия, и тот и другой поспешили своим приверженцам на помощь. Союз папы и императора, и без того непрочный, был разорван в одно мгновение, в городе текла кровь и полыхали пожары. Ждать можно было только худшего.

Хотя надо сказать, что в тот день, когда Бодуэн вернулся, Рим суетился не больше обычного. Папский город, раскинувшийся на семи холмах, жил по ночам куда напряженнее, чем днем. Ощетинившийся построенными на месте древних укреплений башнями и замками-крепостями, воздвигнутыми знатными семьями, соперничавшими друг с другом и желавшими как защититься, так и пригрозить, ночной Рим чаще слышал звон оружия, чем духовные песнопения. Франжипани, Орсини, Колонна, Массими, Анабальди и еще несколько родовитых семей поделили между собой холмы, тогда как народ попроще теснился по берегам Тибра – на левом берегу на Марсовом поле, растаскав античный мрамор на новые постройки, без всяких горделивых донжонов, и на правом – в Транстевере, где кипела ремесленная, портовая и торговая жизнь еврейского квартала. За всем этим брожением наблюдал суровым оком мавзолей императора Адриана, превратившийся в замок Святого Ангела, грозную крепость, охраняющую мост Элия и маленькую, полуразрушенную церковку Святого Петра.

Владением Его Святейшества стал Латеранский холм, на котором папы вместе со своим клиром и помощниками обосновались с IV века. Латеранский дворец представлял собой не слишком стройный ансамбль разнородных зданий, соединенных между собой галереей, которую называли Переходом или Коридором. Во дворце было несколько «триклиниев», иными словами, трапезных, из которых самым роскошным был триклиний Льва III, где собирались в наиболее торжественных случаях. Величественное впечатление производил и Зал совета с расположенным в центре синим в золоте фонтаном и великолепными мозаиками на стенах. Впечатляли церкви и часовни, именуемые капеллами, главной среди которых была Санкта Санкторум. А певческая капелла? А семинария? А двор Пинии? А великое множество служб и хозяйственных построек, необходимых для обыденной жизни многочисленных обитателей папского дворца? Дворец был так обширен, что находящийся по соседству храм Святого Иоанна Крестителя, «святейшая Латеранская церковь, всех церквей города и мира мать и глава», несмотря на все свое великолепие, казался лишь его скромным дополнением. Дворец возвышался в царственном одиночестве, покойный папа Григорий IX приказал уничтожить все донжоны замков, которые, по его мнению, находились слишком близко от папской обители.

Но этот дворец, исполненный величавого великолепия, который, казалось бы, должен внушать спокойную отрешенность, вызывал совершенно противоположные чувства. В его залах и дворах эхо будила не церемонная поступь кардиналов, не осторожные и благоговейные шаги священников и монахов, не тихое скольжение слуг, в них звучали не молитвы и не божественные песнопения – их сотрясали, будто мощные удары гонга, бряцание мечей, лошадиное ржание, голоса солдат и грубые окрики команд, разносившихся в жарком и влажном воздухе Рима. И если молчали колокола, то молчание их было величайшим благом, ибо чем, кроме набата, могли они дополнить эту картину апокалипсиса?

Вновь прибывшим было позволено войти в личный кабинет папы, который скорее напоминал зал военачальника, предназначенный для проведения военных советов, чем уединенную обитель размышлений наместника святого Петра. И хотя в кабинете, куда ни посмотри, поблескивала то кольчуга, то шлем, в нем было удивительно тихо, и тишину нарушал лишь сухой и отчетливый голос Иннокентия.

Синибальд Фиески, кардинал, ставший папой Иннокентием IV, не обладал физической мощью своего предшественника, который был не менее могуч и духом, но тоже умел добиваться своего, только совсем иными средствами. Этот пятидесятилетний уроженец Генуи был наделен холодным и расчетливым умом, деятельной и направленной только на мирские дела натурой, умением выжидать и удивительной гибкостью, что позволяло ему без малейшей щепетильности использовать любой достигнутый успех. Совсем недавно он был лучшим другом Фридриха, и тот, надеясь иметь в его лице во всем послушного папу, постарался, чтобы на папский престол был избран именно он. Но едва Синибальд занял престол святого Петра, из друга императора он стал ярым его противником, так как теперь главными для него стали интересы церкви и им он принес в жертву личную привязанность. Появление императора Константинопольского, объявленное герольдом, прервало совет, который по сути был военным советом: под кардинальскими плащами чаще виднелись кольчуги, чем шелковые сутаны. Папа сидел на возвышении – такие возвышения были устроены в каждом зале, отведенном для приемов, – остальные присутствующие располагались подле него. Выглядело собрание очень внушительно, особенно для неискушенного оруженосца: быть допущенным во дворец и лицезреть самого папу! Рено никогда и не мечтал о таком и с величайшим смирением преклонил колени, тогда как Бодуэн подошел и поцеловал сияющий сапфир, украшающий правую руку понтифика.

– Ваше Императорское Величество, сын наш во Христе, вернулся в Рим? – произнес Иннокентий с холодной улыбкой. – И откуда он изволил прибыть на этот раз?

– Из Франции, Ваше Святейшество, где я удостоился короткой аудиенции короля Людовика.

– И что вы можете сказать об отношении к нам Его Величества?

– Оно лучшее в мире. Людовик – послушный сын Святой церкви и от всего сердца радуется вашему избранию.

– В этом мы не сомневаемся, а как он относится к императору Фридриху?

– Эту тему мы не затрагивали. Его Величество был удовлетворен, что с этой весны между Вашим Святейшеством и императором воцарилось согласие.

– Но наше согласие уже превратилось в войну! Оно разлетелось вдребезги в Витербо, и вот уже месяц, как молодчики Фридриха осаждают этот город. Неужели вы этого не знали? – добавил Иннокентий, глядя на изумленное лицо гостя. – Позвольте тогда осведомиться, каким образом вам удалось миновать места, где ведутся военные действия, и оказаться здесь?

– В Генуе мы сели на корабль и высадились в Чивитавеккья, Ваше Святейшество. Путешествие было очень спокойным…

В темных глазах папы загорелся насмешливый огонек:

– Вам необыкновенно повезло… Или вас выручила обыкновенная осторожность? Если бы вы добирались не морем, а по суше, вас могло бы не быть в живых. Всадники этого монстра, скорее сицилийцы, чем немцы, скорее мусульмане, чем христиане, уничтожили бы вас, невзирая на то что вы император. Фридрих наложил свою лапу на огромную территорию: от Альп до Витербо и от Неаполя до Сиракуз. Он спит и видит, как бы нас задушить. А что, Людовик Французский оказал вам помощь золотом и людьми, как вы надеялись?

Тяжкий вздох Бодуэна был красноречивее слов. Он смущенно добавил, что получил немного денег на обратное путешествие. Посмотреть в глаза Иннокентия Бодуэн не решился, однако заметил, что руки папы сжались в кулаки, обхватив шары из слоновой кости, которыми были увенчаны подлокотники его кресла.

– Отделаться пустяком, когда вам нужна армия! Как может король Франции не понимать, что ваша нищая империя необходима для будущего крестового похода?! А ведь он самый богатый государь на Западе!

– Я не уверен, что крестовый поход входит в ближайшие планы Его Величества, – осторожно произнес Бодуэн.

– Когда вы уезжали от него, вполне возможно, так оно и было, но с тех пор он вполне мог переменить свое мнение. Возможно, вам следовало бы задержаться в Париже подольше.

– Что же за это время произошло?

– Иерусалим вновь недостижим для паломников.

– Договор с мусульманами расторгнут?

– Нет, все гораздо страшнее. Несколько недель назад в Святую землю вторглись иноземцы из Центральной Азии. Неверные из Хорезма, Персии и страны кипчаков, согнанные с насиженных мест ордами Чингисхана, объединились и двинулись искать для себя новые земли. Они обрушились на Сирию и Палестину, убивают, грабят и сжигают все на своем пути.

– Но ведь жители Святой земли их братья по вере!

– Им это безразлично. Им нужны новые земли, новое царство, новое могущество. Теперь вы понимаете, что новый крестовый поход просто необходим?! А у меня тут война с немецким «султаном», я не могу отправиться с проповедью крестового похода к государям Запада, которые пренебрегают царством Христовым во имя своих мелких делишек. О-о, я встряхнул бы их хорошенько! Но я не могу отлучиться из Рима, я вынужден защищать достояние нашей матери-церкви от сына беззакония. Вашей вины тут нет, сын мой, – добавил Иннокентий, смягчившись при виде смятения Бодуэна. – Вы проделали долгое путешествие и очень утомлены. Размещайтесь в отведенных вам покоях и наслаждайтесь отдыхом, который вам так необходим. Мы с вами еще увидимся.

Папа поднял руку, благословил императора и его свиту, и Бодуэн удалился. Вот в эту-то ночь император Византии и слушал протяжные мелодии шотландской волынки, пытаясь отвлечься от тяготящих его забот. А Рено мечтал о крестовом походе. Папа произнес это магическое словосочетание, рассказав к тому же о смертельной опасности, грозящей Гробу Господню, – дикие варвары, завладев Священной землей, могли и разрушить святыню, и надругаться над ней. Французский король не должен оставаться равнодушным к вести о подобном несчастье – он соберет свое войско и отправится на Иерусалим! А дорога туда лежит через Константинополь. И Рено решил, что тогда никакая сила не сможет помешать ему исчезнуть, смешавшись с толпой вооруженных воинов. Он придумает себе другое имя и отправится вместе с войском в бывшее королевство франков, чтобы отыскать там, неподалеку от Тивериадского озера, настоящий Святой Крест, который Тибо сумел надежно спрятать на тот случай, если в битве у Рогов Хаттина их постигнет поражение. Рено попросит у Бодуэна отпустить его, так как у императора слишком много своих забот и он вряд ли примет участие в походе. А если Людовик покинет Францию на столь долгий срок, то его супруга, без сомнения, отправится вместе с ним, и при мысли, что он сможет вновь ее увидеть, Рено охватила глубочайшая радость. Сидя под пинией вдалеке от тоскливых вздохов волынки Ангуса Рыжего, юный Рено провел одну из счастливейших ночей в своей жизни…

Следующее утро началось с самых нерадостных, если не сказать самых горьких, для папы новостей.

Их привез, примчавшись во весь опор, кардинал Сан-Никколо. Иннокентий послал его в Витербо в качестве посредника между мятежным городом и императорскими военачальниками. Князь церкви не имел привычки скакать во весь опор, но весть, которую он должен был сообщить, была не из тех, с которыми возможно промедление.

Вот уже три месяца войска Фридриха осаждали город, который держал поставленного Фридрихом правителя и его гарнизон в тюрьме. Город не собирался сдаваться – толстые стены, хорошее снабжение, помощь папского войска делали его практически неуязвимым, и осада могла длиться вечно. Однако известие о том, что Фридрих приехал под Витербо и находится там лично, переменила намерения папы, и он отправил туда посредника, чтобы провести переговоры. Кардинал Сан-Никколо в переговорах с враждующей стороной выдвинул следующие условия: Витербо получает отнятые у него привилегии, осада снимается и войско уходит, но уходит вместе с отпущенным на волю гарнизоном и теми горожанами, которые в качестве сторонников императора пожелают, забрав свое имущество, покинуть город. Если же осада будет продолжена, гарнизону грозит уничтожение.

Угроза была не из тех, что могла бы стать решающей для такого воинственного государя, каким был Фридрих. Речь шла всего-навсего о нескольких сотнях человек, а на карту был поставлен целый город. Так рассуждал бы Фридрих в относительно спокойные времена. Но времена были неспокойные. Папа узнал от своих осведомителей, что император не имеет возможности долго оставаться под осажденным Витербо – вспыхнул мятеж во Франкфурте, городе, который был исконным владением германского короля. В ближайшее время Фридриху предстояло отправиться во Франкфурт и наводить там порядок. Не сомневаясь, что рано или поздно он вернется в Витербо и заставит мятежный город заплатить за все, Фридрих принял условия кардинала, подписал что-то вроде перемирия и ускакал на север.

Но именно тогда, когда нарушенный порядок должен был восстановиться, разразилась трагедия: как только гибеллины[118] и выпущенный на свободу гарнизон двинулись по городу, чтобы присоединиться к императорским войскам, горожане Витербо набросились на них и убили всех до единого… А потом они подожгли их дома…

– Не только Витербо на четверть уничтожен огнем, но вспыхнули и окрестности, огонь может охватить весь север страны, – докладывал кардинал. – Гвельфы и гибеллины с радостью готовы начать войну, и, судя по слухам, император спешит вернуться обратно.

Папа молча удалился в свои покои, чтобы помолиться и подумать, и все присутствующие в его дворце затихли.

– Как вы полагаете, может император дойти до Рима? – задал вопрос Рено своему другу Гильену д’Ольнэ.

– И взять его в осаду? Думаю, что он всегда хотел этого больше всего на свете, и боюсь, что на этот раз ничто его не остановит. Тем более что его постигло тягчайшее разочарование: он был уверен, что помогает усесться на папский трон своей марионетке, а получил второго Григория IX, только несколько более сдержанного и еще более умного. Я уверен, что Фридрих не задержится долго под Витербо и очень скоро стяги с черным орлом будут развеваться у наших городских стен.

– Надеюсь, прекрасный и гордый Рим защищен надежно, – сказал Рено.

– К сожалению, ваши надежды напрасны, любезный друг. Здесь, как везде, есть гибеллины, и самый опасный среди них Гаэтано Орсини…

– Неужели он осмелится посягнуть на Его Святейшество?

– Он способен на все и ни перед чем не остановится. Это не человек, а дикий зверь. К тому же у него высокая должность, он сенатор Рима. Чтобы понять, что он собой представляет, выслушайте небольшую историю. После смерти Григория IX Орсини было поручено собрать конклав, который должен был избрать нового папу. Он запер кардиналов в Септисониуме, так называется зал и несколько келий, которые уцелели от развалившегося дворца Септимия Севера на Палатине. К тому же он отправил их туда силой и там подверг настоящему мученичеству – лето, в крошечных помещениях стояла нестерпимая жара, повсюду насекомые, крысы. Солдаты, которые охраняли кардиналов, вели себя грубо и оскорбительно. Мало этого, отхожее место для солдат было устроено прямо над залом, где заседали кардиналы, и сквозь дырявую крышу испражнения текли кардиналам на головы. Из десяти собравшихся – их должно было быть больше, но Фридрих не давал пристать кораблям, приплывавшим из Франции и других мест, – трое умерли, среди них английский кардинал Роберт Сомеркот. Когда старец только еще готовился отойти в мир иной, его уже отнесли в место, предназначенное для покойников, где солдаты пропели над ним отходную молитву, потом дали несчастному слабительного и вынесли его на крышу, чтобы весь Рим мог полюбоваться последствиями действия лекарства…

– Какое немыслимое злодеяние! – прошептал в ужасе Рено. – Неужели Его Святейшество был избран в таких условиях?

– Нет. Страдальцы избрали старца Жоффруа де Сабрина… Но спустя семнадцать дней он умер. Понятно, что после подобного конклава никто не пожелал участвовать в следующем, и папский престол пустовал целый год. Должен сказать, что порядок восстановился только благодаря нашему доброму королю Людовику. Наш государь, всегда столь милостивый и сдержанный, написал Фридриху до того суровое письмо, что тому пришлось призадуматься. Он относится к Людовику с уважением, и ему не хотелось гневить Францию. Вот тогда-то и был избран Иннокентий. Остальное вы знаете…

– И что же будет теперь?

– Кто знает? Я уверен в одном: нам, приезжим из Константинополя, рассчитывать на помощь и поддержку теперь не приходится… Вот разве что все соберутся в новый крестовый поход…

– И что же? Мы уедем, отвернувшись от всего, что тут происходит?

– Если вы так говорите, значит, вы не знаете нашего императора. Он человек благородный и настоящий рыцарь. Он никогда не оставит папу, поскольку Его Святейшество приходится ему другом. Вполне возможно, вскоре нам предстоит сражаться за папу, а в тылу у нас будет кардинал Орсини.

– Как! Неужели он еще жив? Неужели святой отец не заставил его расплатиться за свои преступления?

– Если бы он его покарал, то восстановил бы против себя многочисленное семейство Орсини. К сожалению, Гаэтано не один. Его семье принадлежит чуть ли не половина Рима, Орсини чувствовали бы себя здесь королями, если бы не семейство Колонна, их заклятые враги, да еще столь же опасные для них Франжипани и Массими. Только благодаря им и поддерживается относительное равновесие. Но если город будет осажден…

Гильен пожал плечами, позволяя собеседнику самостоятельно рассуждать о сложившейся ситуации.

Следующие дни все провели в ожидании вестей, которые приносили гонцы, а они становились все тревожнее. Зато на звероподобном лице Гаэтано Орсини все чаще мелькала улыбка – кошка готова была сцапать мышь.

И вдруг ранним вечером, когда Бодуэн у себя в покоях заканчивал ужинать в тесном кругу приближенных, освободив их от церемониала, внезапно, без предупреждения, появился папа. Все, кроме императора, поспешно бросились на колени. Рено как раз наливал палермское вино своему господину и ухитрился встать на колени, прижав флягу к груди и не расплескав ни капли.

– Встаньте, дети мои, – с непривычной ласковостью сказал Иннокентий. – Мы желали лишь побеседовать с императором и не видим никакой необходимости в том, чтобы вы покидали эти покои. Мы знаем, что император полностью вам доверяет, и не откажемся выслушать мудрый совет.

Папа подошел к раскрытому окну, выходящему в сад, закрыл его и сел неподалеку. Бодуэн занял место возле папы, все остальные расположились несколько поодаль. Рено заметил, что Иннокентий за эти несколько дней очень изменился. На его узком точеном лице появились морщинки, выдающие озабоченность, глаза с темными кругами говорили о бессонных ночах, но тон его остался резким и насмешливым, не выдавая тяготивших его забот.

– Если мне не изменяет память, в Чивитавеккья вас доставил генуэзский корабль. И что же? Он уплыл сразу же, как только вы ступили на землю?

– О нет, ВашеСвятейшество! Я приказал капитану ждать меня, даже если задержусь здесь до будущей весны, потому что должен быть уверен, что доберусь до своего королевства самым надежным путем, если только…

– Если только получите от нас деньги, в которых так нуждаетесь для того, чтобы вооружить войско.

– Не могу ничего возразить Вашему Святейшеству, но при сложившихся обстоятельствах…

– Вы прекрасно понимаете, что вам нечего ждать от нас, мой бедный друг. Однако обстоятельства могут измениться, если мне удастся осуществить то, что я задумал.

Папа перестал говорить о себе во множественном числе, и это не осталось незамеченным присутствующими. Заменив торжественное ритуальное «мы» обыкновенным «я», Иннокентий давал понять, что задуманное касается только его лично. Он не стал томить слушателей ожиданием и тут же продолжил:

– Мне нужно добраться до Генуи и оттуда доплыть до Франции. Там я соберу собор и вновь отлучу Фридриха от церкви, но на этот раз не только его, но и всю его империю.

– Ваше Святейшество намерено ехать в одиночестве?

– Совершенно верно. Но не отсюда. Мое решение таково: вы объявите о своем отъезде, а я, чувствуя себя нездоровым из-за множества трагических событий, отправлюсь отдохнуть на несколько дней в Чивита Кастеллана, город, расположенный на полпути к Витербо и находящийся совсем рядом с портом, где вас ждет корабль… Я хочу опередить Фридриха, который вот-вот явится и сделает попытку завладеть нашим городом.

– Но это безумие, Ваше Святейшество!

– Ничуть. Я одурачу Орсини, который сочтет мой отъезд прекрасной возможностью не пустить меня обратно в Рим. К тому же часть пути мы проделаем вместе с вами, сын мой, – добавил Иннокентий, и подобие улыбки тронуло его губы. – По крайней мере, так это будет выглядеть. На самом деле мы не расстанемся. Когда вы выедете среди бела дня из Чивита Кастеллана, к вашей свите добавится еще один человек, солдат, которого будут звать совсем не Иннокентий. Уже в Генуе я буду чувствовать себя как дома, это верный и надежный город. Там прислужнику дьявола меня не захватить!

– Но… очень скоро заметят…

– Мое отсутствие? Не так уж скоро. Несколько дней я буду тяжко болен и поручу кардиналу Сан-Никколо исполнять свои обязанности. А во Франции мы добьемся от Людовика согласия на крестовый поход, в котором вы так нуждаетесь! – объявил он с уверенностью, отметающей все возможности обсуждения. – Ну, что скажете?

– Скажу, что вы прекрасно все продумали…

– И это единственное, что можно сделать, если мы хотим избежать когтей антихриста! Самым большим счастьем для него было бы бросить нас в подземную темницу, а наш собор Святого Иоанна Крестителя превратить в мечеть…

На этот раз Бодуэн в знак своей покорности понтифику встал на одно колено.

– Я и мои подданные – верные сыны Святой матери-церкви и готовы служить телом и душой вам, ее защитнику и оплоту.

– Ничего другого мы от вас и не ожидали, сын мой! С Божьей помощью свет одолеет тьму, которая тщится нас поглотить, и вы вернетесь в Константинополь богатым и могущественным.

Рука поднялась, благословила, и худая фигура в белом одеянии исчезла, растворившись в потемках едва освещенного редкими факелами коридора. Анри Вержюс, который обычно открывал рот только для молитвы или еды, проговорил со свойственной ему медлительностью:

– Спасение папы от злобного императора – без сомнения, достойный поступок, но выход ли это для императора Византии?

– Что ты хочешь этим сказать? – сурово спросил Бодуэн.

– Что спасение может не состояться. Его Святейшество может быть арестован, схвачен, убит, он может даже утонуть, если корабль будет атакован… И что тогда станет с надеждами всей Византийской империи и… императрицы Марии, столь долго пребывающей в одиночестве?

– Сенешаль Филипп де Туси и мои самые мудрые министры опекают императрицу. А у нас, говоря по чести, нет выбора, и терять нам тоже нечего, разве что жизнь, но она приносит нам одни горести, поэтому потеря будет невелика. Вся наша надежда на избранного и увенчанного венцом папу. И еще на моего кузена Людовика. Он слишком хороший христианин, чтобы не внять просьбе Его Святейшества. Людовик не останется глух к голосу понтифика, а значит, и голос его спасителей тоже будет услышан. Однако этой ночью, я думаю, нам лучше помолиться, а не слушать музыку.

На следующий день в украшенном мозаиками Зале совета в присутствии всего папского двора, Бодуэна и его свиты Иннокентий во всеуслышание объявил о своем желании покинуть Рим и провести несколько дней в Чивита Кастеллано, чтобы подышать свежим воздухом, ибо римский отравлен миазмами Понтийских болот.

– Чистый воздух Чивита Кастеллано вряд ли будет целительным для Его Святейшества, если туда явится Фридрих, – подал голос кардинал Колонна. – А он там будет очень скоро. Быть может, даже раньше вас.

– Да, путешествие таит в себе опасность, мы признаем это, но опасность нас не пугает. Напротив. Быть может, встреча лицом к лицу с нашим недоброжелателем приведет к благодетельным последствиям.

– Святой отец! Вы готовитесь совершить безумный поступок! Все говорят, что Фридрих хочет вашей смерти!

– Рано или поздно всем приходится умирать, так что смерть – беда небольшая. Вы изберете другого папу, и наша мать-церковь, не пострадав, будет жить дальше. Более того, если я стану жертвой Фридриха, у вас появится основание подвергнуть его великому отлучению, и тогда он со всеми своими землями окажется за пределами христианского мира. Повторяю, мы приняли решение, и оно неизменно.

И вот неделю спустя, поручив охрану Латеранского дворца своему ближайшему окружению и слугам, Иннокентий с многочисленной свитой покинул Рим. Папский поезд был на этот раз еще более пышным, чем обычно при переездах в другие города и резиденции. Но что удивительного? На этот раз с Его Святейшеством ехал и византийский император, а понтифик Рима щедро одарил этого весьма дорогого его сердцу сына, и его дары везли многочисленные повозки под присмотром слуг. Неожиданная «щедрость» папы объяснялась весьма незатейливо: Его Святейшество нуждался в немалом багаже, чтобы путешествовать достойным образом.

Сенатор Рима, Гаэтано Орсини, стоял на городской стене и наблюдал за удаляющимся кортежем со свирепой радостью в сердце: наконец-то он хоронил своего врага, которого ненавидел так долго! Щедрые дары папы Бодуэну, его пышный поезд Орсини не заботили. В папском дворце осталось намного больше богатств, их хватит и ему, и его императору. Его решение было твердо: ворота Рима никогда больше не откроются перед Иннокентием… Если только тому удастся подойти к ним живым. Сам он между тем готовился к величайшей радости – встрече с Фридрихом в папском дворце, где тот станет полновластным хозяином, а он, Орсини, его первым помощником и самым могущественным человеком на земле.

До Чивита Кастеллано, города, стоящего на равнине, окруженного глубокими рвами, хорошо укрепленного, папский поезд добрался благополучно. Горожане встретили папу, как любящие дети встречают своего отца. Два первых дня Иннокентий только и делал, что принимал посетителей и раздавал бесчисленные благословения, и так переутомился, что тяжело заболел. На третий день он не смог подняться с постели и вынужден был сохранять полный покой, передав все обязанности и полномочия кардиналу Сан-Никколо, который со смирением принял это поручение. Не желая утомлять папу, Бодуэн II с куда большей скромностью двинулся в путь к порту под охраной папского эскорта, который зорко следил за сохранностью повозок с дарами. Кому могло прийти в голову, что императорский дом увеличился, взяв на службу еще одного офицера? Что офицер с бородой и усами, с гербами императорского дома, гордо гарцующий на лошади и ловко управляющийся с оружием, – не кто иной, как папа римский?

В Чивитавеккья начальник эскорта, убедившись, что генуэзский корабль благополучно отплыл от берега, двинулся обратно. Ему не удалось увидеть, как капитан корабля, стоило только судну выйти в открытое море, опустился на колени перед человеком в доспехах и получил от него благословение.

Средиземное море на этот раз было достаточно милостивым и не слишком часто меняло цвета, сохраняя свою синеву, такую яркую и лучезарную, что Рено не уставал ею любоваться на протяжении всего пути во Францию. Обычно он садился на груду канатов на носу корабля и часами любовался морскими просторами, нисколько не страдая от качки. Гильен д’Ольнэ нередко составлял ему компанию.

– Мы могли бы уже плыть в Константинополь, – вздохнул как-то Гильен, увидев, что корабль проплывает мимо острова Монте-Кристо. – А мы снова возвращаемся во Францию. Вас это не огорчает?

– Огорчает? Меня? Ничуть! Если бы я и хотел куда-то плыть, то только в Сен-Жан-д’Акр[119]. И вам это должно быть хорошо известно. Но мы туда не плывем, поэтому все направления для меня хороши. Я рад открывать для себя мир, потому что до сих пор горизонт мой ограничивался пределами Шаторенара… И потом, как не чувствовать счастье и не гордиться, участвуя, пусть в самой ничтожной степени, в избавлении Его Святейшества от его заклятого врага? Думаю, выпавшая нам участь не хуже крестового похода!

Позади Рено раздался смех, молодой человек обернулся и увидел, что перед ним стоит Иннокентий, одетый в белую сутану. После отплытия папа не покидал каюты Бодуэна, расположенной в носовой части, выходил он из нее только глубокой ночью и долго смотрел на звезды.

– Тем более что дорога в Святую землю лежит теперь через Французское королевство, так что с Божьей помощью мы скоро там окажемся, – с воодушевлением произнес папа.

Впервые Его Святейшество обратился прямо к Рено, и юноша, потерявшись от волнения, не мог найти слов. Покрасневший до ушей Рено, прокашлявшись, опустился на колени. Иннокентий, поглядев на него, снова рассмеялся и продолжил игру.

– Я чувствую в вас некую неуверенность, молодой человек. Вы опасаетесь, что могут возникнуть препоны?

– Ф-Фридрих, – с трудом выдавил из себя Рено. – Трудно не ожидать… от него… ловушки!

– Вы думаете, он пошлет за нами свои галеры? Вполне возможно, что и так, но мы не будем об этом думать, полагаясь, как всегда, на волю Божию. У Фридриха могучие корабли и быстрые галеры, но что они могут сделать, если Господь от них отвернется? Утлую лодку Петра могут раскачивать яростные ветры, сотрясать бури, но Господь своим умиротворяющим дуновением вернет водам покой, и лодка, уцелев среди пенных волн, вновь заскользит цела и невредима по мирному и покорному лону вод[120], как мы сейчас, сын мой.

Рено в растерянности по-прежнему стоял на коленях, слов он найти не мог и поэтому наклонился и взял край папской сутаны, собираясь поцеловать ее. Иннокентий склонился к юноше и положил ему руку на плечо.

– Встаньте, сын мой! Ваш господин рассказал мне вашу историю и выразил желание, чтобы мы выслушали вашу исповедь. Готовы вы предстать перед судом покаяния?

– Сей… сейчас? – только и смог пробормотать потерянный Рено.

– Почему бы и нет? Как только сир Гильен оставит нас, мы окажемся вдвоем между морем и небесами, лучшей обстановки для исповеди трудно найти.

Ольнэ поклонился и в мгновение ока исчез, словно эльф. Иннокентий уселся на канаты и показал плавным движением руки, где нужно встать Рено. На этот раз тот с такой поспешностью упал на колени, что палубные доски вздрогнули.

– Не спешите, соберитесь с мыслями, – посоветовал папа. – А потом рассказывайте все, ничего не опасаясь и не утаивая. Мы хотим знать все. Расскажите обо всей вашей жизни.

Рено попытался сосредоточиться, но ему так и не удалось поймать разбегающиеся мысли, и тогда он попробовал просто начать рассказывать о себе. Сначала он запинался, останавливался, но постепенно говорить ему становилось все легче. Сидящий перед ним человек в белом одеянии был господином всего христианского мира, но на Рено он смотрел с пристальным вниманием, желая ободрить его и понять. И Рено рассказал ему все, не упуская ни малейшей подробности. Он открыл ему даже тайну Адама Пелликорна, которую тот унес в могилу, – тайну своего рождения. Совесть и щепетильность не дали ему утаить этот факт.

– Выходит, – тихим голосом начал Иннокентий, который с некоторого времени погрузился в глубокое размышление, – выходит, что Тибо де Куртене ваш дед, а не отец. Впрочем, относительно этого у нас возникали некоторые сомнения из-за слишком большой разницы в возрасте. Трудно вообразить себе юную принцессу, которая без памяти влюбилась бы в старика.

– Ваше Святейшество… будет ли он осужден за свою ложь? Ведь он пошел на это только потому, что любил меня.

– Не надо защищать того, кто не нуждается в защите. Вполне возможно, что на его месте мы поступили бы точно так же. Нужно любить от всего сердца, чтобы, солгав, унести свою ложь в могилу, но если дед с отцовской стороны… Саладин, то такую проблему разрешить нелегко. Разве что обречь вас на жалкую жизнь, лишенную света учения Христа, чего невозможно пожелать любимому внуку. Правда, есть один государь, который, возможно…

– Какой государь?

– Демон Фридрих! Он был наполовину мусульманином, а теперь уж, наверное, стал им до конца. Он нашел бы вам место среди своих поэтов, танцовщиц, гарема и зверинца.

Рено преисполнился негодованием.

– О нет! Никогда! Мое рождение в Святой земле уже отличает меня от других, и я…

– Успокойтесь. Об этом и речи быть не может, и мы считаем, что Тибо де Куртене, решив поручить вам поиски подлинного Креста Спасителя, не ошибся в выборе! Молитесь, и мы дадим вам полное и окончательное отпущение грехов, и, возможно, если душа вашего деда страдает, она тоже возрадуется. Вам будет дано также письменное отпущение, подписанное нами собственноручно, дабы уничтожить все обвинения и наветы, направленные против вас.

Затем папа произнес традиционную формулу отпущения грехов, и его тонкая белая рука начертила крест искупления на простертом ниц юноше. Иннокентий поднялся и добавил:

– Мы накладываем на вас епитимью: когда вы извлечете Святой Крест из земли, опоганенной неверными, вы привезете его нам… Если только мы будем еще на этом свете. Если же нет, то нашему преемнику. Король Людовик, – добавил он тоном, в котором сквозила ирония, свидетельствовавшая о скрытом недовольстве, – владеет, мне кажется, всеми реликвиями страстного пути Христа, тогда как в папском соборе нет ничего! Даже если у нас будет хоть щепочка от Креста Христова, мы и то будем довольны.

Завершив свою речь, Иннокентий отправился по палубе к корме, оставив Рено приводить свои чувства и мысли в порядок. А он что только не испытывал! Но все заслоняла собой ослепительная радость, она была ярче солнца, что так щедро светило в это победоносное утро. Наконец-то Рено избавился от постыдного и тяжкого обвинения негодяя бальи! Теперь его не коснутся ни перешептывания, ни подозрения. Папа признал его невиновным, и никто больше не посмеет бросить ему в лицо оскорбление! Даже королю Франции придется считаться с решением папы! И Рено чуть не растаял от блаженства, представив, как улыбнется ему королева Маргарита. А она улыбнется, потому что в черные дни защищала его.

Только одно обстоятельство несколько омрачало его радость: он пообещал Тибо, что привезет Крест королю Людовику, но папа, его спаситель, потребовал передать Крест ему… Несколько мгновений Рено размышлял об этом, но потом радость развеяла все его грустные мысли. У него будет еще время подумать, как ему поступить со святыней. Самое главное – обрести этот высший символ присутствия Бога на земле, на который обращено столько глаз в минуты надежд или скорби… Рено был еще слишком молод, слишком прямодушен, чтобы лукавить с другими или с самим собой. В конце концов он принял решение, что, когда придет время, он посоветуется с Людовиком и положится на его решение. В любом случае это будет не завтра.

Прибытие святого понтифика в Геную походило на триумфальное шествие. Как только папские знамена развернулись на верхушках мачт и город узнал о прибытии папы, весь он, от гор до порта, преобразился, словно готовясь к величайшему празднику. На каждой уличке распахнулись окна, балконы, и горожане вывесили лучшие ковры, шелка и самые красивые ткани. Дож[121] вместе с представителями лучших семейств богатого торгового города выплыл на позолоченной галере навстречу папе. Как только понтифик сошел на берег, члены его семьи, все Фьески, опустились перед ним на колени и поочередно целовали у него на руке перстень рыбаря[122], ловца душ человеческих, в то время как вокруг ликовала толпа. Затем папа прошествовал в собор и отслужил благодарственную мессу за благополучное путешествие, а после мессы его препроводили во дворец архиепископа, который, впрочем, был кузеном папы и отвел ему у себя во дворце покои.

В богатом облачении, надетом для такого торжественного случая, Иннокентий, вопреки своей обычной сдержанности, лучился радостью. Он знал, что в могучей Генуе ему нечего опасаться своего заклятого врага и теперь настала очередь Фридриха трепетать. В самом деле, весть о прибытии папы в Геную была для Фридриха ударом грома среди ясного неба, гнев едва не задушил его.

– Я приготовил ему шах и мат, – зарычал он, – а генуэзцы опрокинули доску!

Однако вино налито, приходится его пить.

Между тем Иннокентий не собирался долго оставаться в родном городе, главной его целью была Франция, там он обретет надежное прибежище, сможет созвать собор и оттуда поразит молнией антихриста!

К королю было отправлено посольство, состоящее из епископов и титулованных князей церкви, которое было принято Людовиком в аббатстве Сито, где король почтил своим присутствием заседание главного капитула ордена тамплиеров.

Посланцы преклонили колени перед Его Величеством и напомнили королю, что его предок Людовик VII дал приют в Сансе Александру III, боровшемуся против Фридриха Барбароссы, и попросили для Иннокентия пристанища в Реймсе. С каким напряжением ожидали они ответа и едва не расплакались, когда король, в свою очередь, тоже встал перед посланцами на колени и поблагодарил их за оказываемое ему папой доверие… Но, объявил он тихим и ласковым голосом, он должен посоветоваться со своими баронами, ибо принять главного понтифика в священном городе Реймсе, где папа произнесет анафему императору, будет означать, что Франция объявляет Священной Римской империи войну. А король Франции поддерживает с Фридрихом добрососедские отношения и не хотел бы подвергнуть бедам войны свое королевство, которому с таким трудом сумел обеспечить мир. Однако – и об этом уже шла речь в приватной беседе – король не увидит ничего неподобающего в том, если Его Святейшество выберет для своего жительства город, расположенный вблизи французских границ, например поселится в могучем городе Лионе, стоящем на исконно французских землях, которые были отданы в феодальное владение графу Савойскому. Город этот славен своим архиепископством, оплотом всего христианского мира, и глава его почтен единственным в своем роде титулом примаса[123] галлов. Сейчас этот титул носит Филипп Савойский, брат графа. Нет никакого сомнения, что в случае, если императору пришла бы в голову злодейская мысль пойти на Лион, Его Величество Людовик не преминул бы поспешить на помощь этому французскому городу.

Тонкий политический совет пришелся по душе Иннокентию, который понимал толк в политике. Договориться о пристанище с графом Савойским и архиепископом Филиппом будет скорее всего несложно, тогда как местоположение Лиона было очень выгодно, так как туда на собор смогут приехать епископы и аббаты со всей Европы.

Согласие от графа Савойского было получено быстро. И савойцы, и лионцы пришли в восторг, представив себе, что на место слияния Соны и Роны прибудет столько знатных персон и что именно здесь будет проводиться церковный собор. Горожане – торговцы, трактирщики, ремесленники и виноделы – радели о славе Божией и горели желанием наказать императора, о котором говорили, что он пренебрегает христианской верой. К тому же они были не прочь получить те денежки, которые потекут в их карманы с прибытием такого количества именитых гостей.

В предложении Людовика Иннокентий нашел и еще одно достоинство: он обретал полную независимость и в решениях, и в поступках. Судьба Фридриха – а по слухам, после взрыва яростного гнева он порастерял свой воинственный пыл – уже не занимала главное место в мыслях папы, когда в последние дни осени он в сопровождении пышного кортежа ехал по долине Роны. Ссора с Фридрихом должна была уладиться в самом скором времени, главное теперь было собрать новый крестовый поход! После стольких тяжких лет, трудов, тягот, пролитой крови Святая земля вновь была в том же положении, что и пятьдесят лет назад, когда Готфрид Бульонский и его сподвижники бросились ей на помощь. Лион не так уж далеко от Парижа, и Людовик IX непременно прислушается к тому, что там происходит. Достаточно будет ему убедиться в необходимости нового похода, как весь христианский мир загорится надеждой.

Но как только папа прибыл в столицу галлов, новая ужасная весть поразила и горожан, и гостей, преисполненных самых цветущих надежд: король Франции при смерти…

Глава 6 На лестнице замка Понтуаз

Усевшись на ступеньке потайной лестницы, что вела в замке Понтуаз из спальни короля в спальню королевы, Санси де Синь изо всех сил старалась ничего не слышать. Она поставила локти на колени и зажала уши ладонями, она даже крепко-накрепко зажмурила глаза, словно сквозь них мог проникнуть ей в мозг нескончаемый поток звуков. Это пение она слышала вот уже третьи сутки! С той самой минуты, когда желудочная болезнь, изнуряющая Людовика, подвела его к порогу смерти.

Не было нужды заказывать молебны о здравии короля и созывать на них народ – города, деревни, аббатства и монастыри и так молились без устали, и заунывное пение псалмов, перемежаемое молитвами, наполняло холодный декабрьский воздух. Кающиеся грешники шли босыми по снегу нескончаемой вереницей, направляясь по мосту через Уазу в аббатство Мобюиссон, построенное по повелению королевы-матери и освященное только этой весной. Они шли помолиться о выздоровлении короля Божьей Матери, Царице Небесной.

Весь народ обратился к небесам за помощью и если Бог не слышал его молитв, то, наверное, из-за толстых серо-желтых облаков, похожих на вату. Но скорее всего потому, что не хотел услышать. Юная Санси прекрасно понимала Господа, она и сама не могла выносить этого нескончаемого жалобного воя. По ее мнению, хорошенько помолиться можно только тогда, когда тихо. В тишине легче раскрывается сердце, и твои пожелания так и летят к вездесущему и невидимому, который в этот миг пребывает с тобой. Но каково ему день и ночь слушать завывания целого города?

Замок весь пропах запахом ладана и горячего воска. Запах – как, впрочем, и молитвы – проникал и на узенькую лесенку, устроенную в толстой стене. Эту лесенку королева Маргарита показала своей юной родственнице в день, когда была особенно счастлива. А такие дни не так уж часто выпадали на ее долю. И тогда же королева рассказала, что, когда она только вышла замуж за Людовика, в сладкое время их юной и нежной любви, Ее Величество Бланка не давала им ни минуты покоя, и эта лестница тогда им очень пригодилась.

В их супружескую жизнь Бланка начала вмешиваться с первого дня, а вернее, с первой брачной ночи. А еще вернее, с той самой ночи, что последовала за чудесным днем венчания, но не завершилась в супружеской постели, украшенной и надушенной, как, казалось бы, всегда бывает. Нет, молодожены должны были исполнить старинный обычай, который, вполне возможно, Бланка привезла из своей родной Кастилии и который назывался «ночи Товия»[124]. На протяжении трех первых ночей они должны были сохранять чистоту и не любить друг друга, а молиться. Супружеская кровать белела вдали подобием алтаря, и, чтобы приблизиться к ней, нужны были долгие приготовления, но не в украшенной цветами веселой комнате, а в церкви. Маргарита смиренно повиновалась, хоть и не поняла, для чего нужно было стараться и готовить такую красивую брачную постель, раз она оказалась совершенно не нужна. Но решила, что это традиционный обычай для Франции.

Зато четвертая ночь была признана благоприятной для супружеских объятий, но супруги имели право оставаться наедине только два часа. Два часа и ни минутой больше. Ее Величество Бланка лично явилась в спальню и забрала сына (ему тогда исполнилось двадцать лет), заявив, что, по ее мнению, двух часов работы ради продолжения династии вполне достаточно. Она добавила, что юный возраст супруги требует особой бережности, поэтому не нужно проводить вместе каждую ночь. Календарь Эроса сокращался и религиозным календарем, следовать которому нужно было неукоснительно, Бланка внимательнейшим образом следила за сыном. Плотский грех запрещался во время Рождественского поста, во время Великого перед Пасхой, в канун праздничных дней и на праздники, и боже избави согрешить в пятницу или в субботу! Жизнь юной пары проходила под неусыпным надзором. Время шло, а со свиданиями наедине легче не становилось, потому что даже в «вольные» дни Бланка под тем или иным предлогом появлялась в их покоях. Похоже, у нее был особый нюх, потому что она находила все потайные места, где Людовик и Маргарита договаривались встретиться. Бланка умела ходить бесшумно, она внезапно появлялась перед ними и неизменно разлучала их жесткой рукой. При этом она всегда говорила одну и ту же фразу: «Чем вы тут занимаетесь? Вы тратите драгоценное время на грех!»

В один прекрасный день Людовику показалось, что у них наконец появился выход. Робер, его брат, двумя годами его младше, подарил ему собачку, у которой был удивительный талант: она до хрипоты заходилась лаем, как только чуяла приближение королевы-матери. Даже если та проходила где-то в отдалении, собачка тут же начинала лаять. Но радость была – увы! – недолгой. Собачка оказалась сластеной, и однажды ее нашли мертвой. Маргарита так горько оплакивала ее смерть, что Людовик решил ради утешения своей юной жены поехать с ней в Понтуаз, чтобы пожить там какое-то время. Там Людовик провел большую часть детства и знал все потайные уголки замка. Не забыл он и о лестнице в толстой стене, о которой не знала Бланка. В Понтуазе королева-мать без всякого успеха прохаживалась по коридорам, обходила беседки в саду, то и дело нежданно заглядывала то к одному, то к другому из супругов, но упрекнуть ей их было не в чем. Стражники, охранявшие королевские покои, передавали друг другу постукиванием весть о приближении королевы-матери, и влюбленные, которые обрели надежный приют на потайной лестнице, расставались, возвращаясь каждый к себе…

Нельзя сказать, что эта каменная лестница теперь была так уж тепла и уютна. Здесь было темно, холодно и повсюду висела паутина вместо мягких ковров и шелковых подушек, которыми Людовик когда-то убрал ее. Потом их унесли за ненадобностью: как-никак с годами король все-таки обрел полноту власти, пусть даже королева-мать по-прежнему восседала на королевских советах. Маргарита же не раз зачинала детей и вынашивала их. Но молодая королева по-прежнему сохраняла нежность к надежному убежищу, где провела столько сладких и радостных часов. И когда королевская семья бывала в Понтуазе, Санси, единственная, кто знал об этой тайне, сама любила прятаться на лестнице, когда жизнь в замке становилась для нее слишком тягостной. Она сидела там и мечтала, ощущая веяние аромата ласковой и нежной любви, хотя сомневалась, что ей самой когда-нибудь придется ее изведать, потому что была некрасива и знала об этом…

С другой стороны, она знала и иное. Она знала, что рано или поздно непременно выйдет замуж, потому что очень родовита, наделена богатым приданым и к тому же была крестницей самой королевы Франции. До сих пор Санси всерьез не задумывалась о тех бедах, которые могут подстерегать ее. Она задумалась о них теперь. Пока Маргарита была супругой Людовика, Санси чувствовала себя под надежной защитой. Но что с ней станется, если Маргарита останется вдовой и белая траурная вуаль превратит ее в монахиню в миру? Из четырех детей, которых Маргарита подарила Людовику, остались в живых лишь двое: Изабелла трех лет и принц Людовик, которому исполнилось полтора, но он был таким болезненным… Должен был появиться на свет и третий, потому что Маргарита вновь была беременна, но родит ли она девочку или мальчика – это пока было тайной, которую ведал лишь Господь.

– Если король умрет, снова будет царствовать старуха, – с гневом и обидой размышляла юная девица. – А мадам Маргариту она отправит в какой-нибудь монастырь, как только та родит ребенка, потому что младенца старуха заберет себе и будет воспитывать его по-своему, не позволив матери им заниматься. И мадам Маргарита умрет от горя…

Санси печалилась даже не о своей собственной судьбе, а о судьбе дорогой и любимой королевы. А молитвы, которые она слышала со всех сторон днем и ночью, только напоминали ей, что наверху, над ее головой, лежит умирающий король, лежит на ложе из пепла, ибо так он распорядился, приготовившись к смерти.

Санси не была уверена, что будет плакать о смерти Людовика от всего сердца, хотя и она понимала, что Людовик хороший король и, может быть, даже великий, но ее никогда не пленяла отрешенность, вполне возможно ангельская, которая сквозила в нем и пленяла всех других. Санси сердилась на него за то, что вынуждена была терпеть и терпела Маргарита от его матери. За то, что он по-прежнему ей не перечит, советуется с ней, сажает всегда и повсюду на главные места, отведя молодой королеве незавидную роль продолжательницы рода. Но первое место по праву принадлежит Маргарите! Санси, дочь могучего барона де Синь из Прованских земель, отчасти переносила на Людовика нелюбовь, которую испытывала к Бланке.

От кого, как не от Бланки, она пряталась на этой лестнице? Импульсивной вспыльчивой Санси нужно было куда-то убегать, когда она понимала, что больше не сможет сдерживаться, что не вытерпит и пяти минут, оставаясь в королевской спальне, где царила, конечно же, королева-мать. Суровое воплощение скорби, настоящая статуя – вот какой была и оставалась королева Бланка, которая всегда умела владеть собой. Куда было до нее Маргарите? Измученная тошнотой и рвотой, сопровождавшими начало беременности, она вся отдалась своему горю и плакала навзрыд, опустившись на подушку, на которой еще недавно стояла на коленях в изножье кровати короля. Ее вовсе не царственное поведение очень рассердило королеву-мать. Укоряющим тоном она «посоветовала» невестке спуститься к себе в спальню, отдохнуть и привести себя в порядок.

– Сюда сейчас принесут святые реликвии, – сообщила Бланка. – Недостойно лицезреть их в таком состоянии. Извольте отправиться к себе.

Духовник Маргариты, добрый Гийом де Сен-Пату, попробовал сказать несколько слов в защиту поведения молодой жены короля, но Бланка ему ответила, что король пока еще жив и поэтому так изливать свое горе непозволительно.

– Разве я плачу? – спросила она.

Поддерживаемая под руки с одной стороны духовником, с другой – придворной дамой по имени Эделина де Монфор, Маргарита вернулась в свои покои. Санси последовала за ней и не нашла в себе мужества снова вернуться в спальню Людовика, в это царство смерти, где только огоньки свечей боролись с холодом, где звучало заунывное пение и от тяжкого запаха, исходившего от больного, невозможно было дышать. Она спряталась на лестнице, потому что не имела права оставаться при молодой королеве.

Но и здесь она не могла сидеть вечно. Внезапно Санси поняла, что больше не слышит заунывного молитвенного пения. Зато эхо донесло мощный хор чуть ли сотни голосов, поющих «Приди, Дух творящий». Голоса словно бы шли приступом на замок и, наконец, добрались до ее убежища. Санси догадалась, что хоровое пение сопровождает святые реликвии, о которых упомянула королева-мать. Тогда она со вздохом взяла со ступеньки свечу и спустилась вниз, к спальне своей крестной, осторожно отодвинула занавес, за которым пряталась потайная дверца, и вошла к Маргарите. Она увидела, что измученная усталостью и слезами Маргарита спит, и приостановилась на секунду, задумавшись, как ей поступить дальше. Торжественное пение приближалась, и Санси решила покинуть спальню. Процессия заполнила весь широкий, вымощенный камнем проход, освещенный факелами. Санси вышла в коридор и встала на колени у порога спальни, сложила молитвенно руки, опустила голову и ждала, когда мимо нее пронесут золоченые носилки с терновым венцом Спасителя, железным наконечником копья и гвоздями из Святого Креста. Потом она незаметно присоединилась к процессии. Вокруг постели Людовика теперь толпилось столько народа, что никто не обратил внимания на ее отсутствие. Пришли братья короля, и ближе всех к постели стоял самый любимый, Робер, граф д’Артуа, такой же светловолосый, как Людовик, младше его на два года, тоже высокий, но шире и плотнее старшего брата, всегда жизнерадостный, веселый, деятельный. Рядом с Робером стояла его жена, Матильда Брабантская – они поженились семь лет назад, – красивая, цветущая, широкобедрая молодая женщина, достойная подруга неунывающего гиганта. За Робером стоял Альфонс, граф де Пуатье и вот уже три года как граф Тулузский благодаря своему браку с юной графиней, наследницей Тулузы, Жанной, которая стояла рядом с ним. Вот уж пара, не похожая на остальные! Альфонсу, темноволосому, как его мать и дед-кастильянец, чье имя он носил, недавно исполнилось двадцать четыре года, он был скрытен, надежен и крайне набожен, но в отличие от короля не пламенел верой, а скрупулезно соблюдал обряды. Холодный, молчаливый, жадный до наживы, но при этом щепетильный в средствах, он был сюзереном, неукоснительно исполняющим свои обязательства, и крайне суровым судьей. Его жена, тоже темноволосая, смуглая, небольшого роста, держала себя с едва уловимым высокомерием, каким отличался и ее муж. Они оба гордились своим высоким происхождением. Рука Жанны увенчала конец борьбы против еретиков-альбигойцев, благодаря ей французская корона обогатилась прекрасным цветущим краем, и она никому и никогда не позволила бы забыть об этом.

И, наконец, третий брат, если не считать всех тех, кто не выжил, – семнадцатилетний юноша по имени Карл Стефан, граф Анжуйский и Мэнский, пока холостой. Младший был самым неприятным из всех – хитрый, жестокий, с жалом змеи вместо языка, которым он очень умело пользовался. Несмотря на юный возраст, он был незаурядным льстецом, и мать благоволила к нему. Единственная сестра Изабелла, двадцати лет, стояла рядом с матерью, спрятавшись в ее тени, давным-давно посвятив себя Богу. В своих покоях, вместе с самой своей приближенной дамой Агнессой д’Аркур, Изабелла старалась жить, как в монастыре, который когда-нибудь надеялась основать[125].

Король лежал в монашеской рясе на груде пепла, испачкавшего черными пятнами белоснежное покрывало, которым он был укрыт по грудь. Лицо Людовика было уже лицом мертвеца, и, если бы слабое дыхание не вздымало ему грудь, можно было бы подумать, что его уже нет на этом свете, поскольку и сознание его уже покинуло. Глаза его были закрыты, истощенное тело, казалось, освободилось от плоти.

Мать посторонилась, чтобы к кровати мог приблизиться Гийом д’Овернь, епископ Парижа. В золотом облачении, он держал в руках реликварий со святынями, который поставил в ногах больного. Заклубился ладан, и епископ долго молился, прося Всевышнего задержать на земле рвущуюся к нему душу, затем он открыл реликварий, достал святыни и стал подносить к сердцу и обескровленным губам короля сначала одну, потом… В этот миг Санси почувствовала, что на ее плечо легла чья-то рука и слегка сжала его. Позади нее стояла Маргарита, в серой вуали, окутывавшей ей голову, шею, спускавшейся складками на плечи, она походила на призрак, но и у нее на лбу сиял золотой обруч с королевскими лилиями, точно такой же, как у королевы матери. Она держалась очень прямо, глаза ее были красны, но совершенно сухи.

– Идем, – единственное, что сказала Маргарита, и еще она властно сжала узенькое девичье плечо.

Обе двинулись вперед, и в толпе, при одном только звуке голоса молодой королевы, тут же образовался проход. Под гневным взглядом Бланки они подошли к кровати, опустились на колени по другую сторону реликвария и погрузились в молитву.

Молебен завершился, обе королевы попрощались с епископом и направились, каждая со своей стороны, проводить его до двери. Минута была слишком значительна, чтобы Бланка решилась противостоять столь ясно выраженной воле Маргариты. Ничего не сказала она и тогда, когда молодая королева, вместо того чтобы удалиться в свои покои, села у изголовья своего супруга. Бланке стало понятно, что никакими силами ее не сдвинешь с места. Маргарита это подтвердила, произнеся вслух:

– Если он должен умереть этой ночью, я хочу быть с ним рядом.

Началось долгое бдение – две королевы сидели друг напротив друга, а сзади их окружили самые приближенные дамы.

Больше никто не молился вслух, все погрузились в молчаливую молитву, которая была так по душе Санси. Но всем было невыносимо тяжело, давил, казалось, даже воздух. Умирающий был по-прежнему без сознания, лежал неподвижно, губы сжаты, глаза закрыты. Однако, похоже, он стал еще бледнее. Черты лица обострились еще резче, щеки еще впали еще глубже… Дама д’Амбуаз, самая доверенная из придворных дам королевы-матери, прошептала со всхлипом:

– Мадам! Мне кажется, наш возлюбленный король только что отошел…

В самом деле, трудно было в этом сомневаться. Обе королевы упали на колени, а дама Агнесса взялась за край белого покрывала, чтобы по христианскому обычаю прикрыть голову усопшего.

Она уже подтянула его, и тут вдруг король открыл глаза. Они смотрели светло и ясно.

Дама невольно вскрикнула, и все, кто, раздавленный горем, низко опустил головы, подняли их и взглянули на короля. Людовик глубоко вздохнул, подтянул к себе руки и ноги, потом вновь их вытянул. И обвел взглядом лица, склонившиеся к нему.

– Солнце разгорается на небесах, милость Божия прислала его, чтобы воззвать меня из царства мертвых, – произнес король таким глухим и низким голосом, что казалось, будто он идет из глубины могилы.

Возможно, так оно и было на самом деле…

С двух сторон кровати на короля смотрели два сияющих, залитых слезами женских лица.

– Мой любимый супруг! – воскликнула одна.

– Мой возлюбленный сын! – воскликнула другая.

Два этих возгласа не спорили друг с другом. Они звучали в унисон, одной безмерно счастливой нотой. Нечаянная ими радость воскресения, нежданная, неожиданная, смела – надолго ли? – горькую ревность старой женщины и гневные обиды молодой.

Каким же чудесным оказался этот наступающий зимний день, прогнавший ночную тьму! Пока врачи и священники суетились вокруг короля, которого готовы были назвать воскресшим, королевская семья отправилась в домовую церковь на утреннюю мессу, чтобы возблагодарить Господа, который не оставил их своей помощью. После церковной службы обе королевы удалились в свои покои, позволяя себе наконец немного отдохнуть.

Маргарита была так утомлена, что, закрыв глаза, молча ожидала, пока камеристки ее разденут и уложат в постель, но в постели, повернувшись на бок, подогнув под себя ноги и обняв, защищая, руками живот, где впервые шевельнулся ребенок, она расплакалась. Вернее, не мешала течь слезам, потому что это были слезы облегчения, слезы счастья после перенесенных страданий, измучивших ее сердце, в котором теперь благодаря чуду ожила надежда на лучшее. Господь вернул ей любимого мужа, и за это счастье она готова была терпеть и выносить все и даже делить своего супруга с его властной и нетерпимой матерью. Лишь бы он был жив, больше ничего и не нужно! Мало-помалу Маргарита погрузилась в сладкое забытье.

Зато Санси не спала. Властным движением руки она отпустила Адель, любимую старушку-камеристку госпожи, и осталась сидеть на ступеньке, что вела к королевскому ложу. Услышав, что дыхание королевы выровнялось, Санси встала, подошла и посмотрела на Маргариту, чтобы убедиться, что та крепко спит, потом на цыпочках она вновь проскользнула на потайную лестницу, но на этот раз поднялась по ней до самого верха, до спальни короля, и тихонько приотворила дверцу, завешанную ковром так же, как и в спальне Маргариты. Небольшая щелка, закрытая ковром, не давала ей возможности видеть, что там происходило, но зато давала возможность слышать. Не обычное любопытство толкнуло на подслушивание Санси – хотя водился за ней и этот грешок, – а какая-то другая, более значительная сила. Сидя у постели королевы, она вдруг почувствовала, что наверху происходит что-то очень важное и значительное и не худо бы узнать, что именно…

Однако услышав голос брата Жоффруа, она потихоньку попятилась: смертный грех подслушать чужую исповедь! Хотя Санси не могла себе представить, какие грехи могла совершить душа Его Величества, находясь в глубинах небытия… Но королевский духовник говорил совсем не те слова, которые произносятся при отпущении грехов. Он говорил совсем другое.

– Столь великая и благородная мысль, сын мой, которую вы обрели в болезни, могла быть внушена вам только Господом…

При этих словах Санси вновь приникла к щелке.

Услышанное привело ее в восторг, и она со счастливой улыбкой прикрыла потайную дверцу, не собираясь больше ее открывать.

В замке воцарилась тишина, все берегли покой больного. Но гнетущей тяжести в воздухе больше не было, теперь можно было дышать.

Если бы Санси следовала только своим желаниям, она бы, ни секунды не медля, разбудила Маргариту, чтобы сообщить ей величайшую новость, но при необходимости и она умела держать себя в руках. И вот Санси вновь уселась на ступеньку, подтянув коленки к подбородку и обняв их руками – так она любила сидеть больше всего, – приготовившись тихо и спокойно ждать пробуждения своей госпожи. И тут спальню словно бы разметал взрыв – в нее бурей влетела королева-мать, забыв о своем хваленом умении владеть собой.

– Дочь моя! – воскликнула она с кастильским акцентом, которыйвозвращался к ней в минуты крайнего волнения. – Господь посылает нам новость и тягчайшее испытание!

Глас трубы Страшного суда не прозвучал бы громче! Маргарита, мигом проснувшись, села на кровати и в ужасе смотрела на свекровь – вся боль, о которой она так ненадолго забыла, вернулась к ней и вновь мучительно сжала сердце.

– Добрая матушка и королева! Не томите! Скажите, что произошло?

– Людовик… Король… Мой сын только что стал крестоносцем!

С этими словами Бланка опустилась без сил на скамеечку.

– Это гибель! Воистину гибель! – проговорила она чуть ли не со слезами на глазах.

Маргарите нужно было время, чтобы вникнуть в услышанное, и она переспросила:

– Вы хотите сказать, что мой возлюбленный супруг… хочет отправиться в крестовый поход?

– А что другое можно было услышать? Мне кажется, я выражаюсь ясно! Вы знаете, что, придя в сознание, Людовик позвал к себе брата Жоффруа… И поэтому все мы удалились из спальни. Оставшись наедине с монахом, он сказал ему, что, если Господь дарует ему окончательное выздоровление, он отправится за море, чтобы вырвать из рук неверных Его Святой Гроб, и поэтому просит немедленно дать ему крест, означающий, что он стал крестоносцем.

– Отправиться так далеко? В его состоянии?..

Бланка Кастильская не упустила случая излить свое горе в гневе:

– Что за глупости вы иногда говорите, Маргарита! Он не собирается с постели пересесть на корабль! Крестовый поход требует долгой и тщательной подготовки, если желать победы, а не поражения. Но что это меняет? Если Людовик выздоровеет, а он выздоровеет, я в этом уверена, он уедет, и, быть может, на долгие годы, в ужасную страну, где солнце может довести человека до смерти и где очень плохая вода. Его хрупкое здоровье не выдержит всего этого. Но не меньшая трагедия и другое – Французское королевство сейчас живет мирно, но если король уедет, мир сменится войной… Господи! Что станется с нашей бедной страной?!.

Горе старшей королевы было таким неподдельным – еще бы, это было материнское горе, и она настолько предалась ему, что Маргарита не знала даже, что сказать. И тут она увидела сияющие глаза Санси, ее восторженную улыбку, та что-то хотела дать понять Маргарите жестами. Маргарита не сразу поняла Санси, но, разобравшись, почувствовала облегчение.

– Добрая матушка и королева, – начала она ласково, – а не думаете ли вы, что Господь позволил моему дорогому мужу пребывать среди нас ради этой великой цели? Участь Иерусалимского королевства всегда была горестна, и французские короли всегда первыми оказывали ему помощь. Король Филипп Август, чья душа теперь у Господнего престола, освободил Сен-Жан-д’Акр…

– И понимая, что интересы королевства требуют его присутствия, сразу возвратился назад. Не исключено, что он даже сожалел, что покидал свое королевство.

– Судя по тому, что о нем известно, не сожалел. Он делал только то, что хорошо продумал. Разве не крестовый поход дал ему возможность надолго освободиться от присутствия Ричарда Английского?

– Да, так оно и было, но с тех пор многое переменилось. И теперешний английский король Генрих III, новости о котором вы постоянно получаете от вашей сестры Элеоноры, ставшей его супругой, не стремится, как мне кажется, в крестовый поход, не так ли?

– Я давным-давно не получала от английской королевы вестей, – безразличным тоном отозвалась Маргарита. – Меня это не удивляет, ее супругу никогда не сравниться в величии с моим. Сестра знала об этом уже тогда, когда выходила замуж, ведь как раз незадолго до свадьбы наш господин… и вы, мадам, одержали такую великолепную победу над королем Генрихом под Тайебургом.

Воспоминание, которым можно было гордиться, смягчило на миг Бланку, но только на миг, в следующий она вновь помчалась в атаку на бешеной лошади.

– Подумайте сами, дочь моя! Отъезд нашего короля сразу покажется Генриху возможностью забрать обратно то, что он потерял. Он ничтожный правитель, я с вами согласна, но его мать, злокозненная Изабелла, все еще жива. После попытки отравить моего сына и после своего поражения она заплатила нам немалую контрибуцию, а значит, ненавидит нас еще сильнее[126].

– Теперь она монахиня. Удалилась в аббатство Фонтевро.

– Которое стало усыпальницей королей из рода Плантагенетов. Она отступилась от жалкого Лузиньяна, своего второго супруга, и теперь хочет помнить только о том, что была королевой Англии. Так она возвращает себе былое величие. Хотя бы среди мертвых!

– И все-таки она в монастыре, и пусть Господь сжалится над ее ослепленной душой. К тому же теперь она просто старая женщина. – Маргарита произнесла эти слова и только тогда заметила свой промах.

Ответ не замедлил подчеркнуть его:

– Она всего двумя годами старше меня!

– Но насколько беднее мудростью и опытом! Поверьте мне, дорогая матушка, Его Величество задумал отправиться в крестовый поход еще и потому, что он знает: королевство не понесет никакого ущерба, он полагается на вас.

Черные глаза королевы-матери сузились, изучая дышащее невинностью, чистосердечное лицо невестки.

– Но если король отсутствует, регентшей становится его супруга. Таков закон!

– Что мне делать с королевской властью? – испуганно простонала Маргарита. – Я ничего не смыслю в политике, в то время как вы изучили ее до тонкости и правили с таким умом и твердостью, пока сир, мой супруг, был маленьким! Если регентство не вернется к вам, все придворные будут удивлены… И я в первую очередь, потому что на мою долю выпал нелегкий труд – обеспечить наследниками наше обширное королевство. И я хочу известить вас заранее, матушка, что, если на меня возложат столь тяжкую обязанность, я от нее откажусь!

– В самом деле?

Ответ Маргариты был полон изящества. С пленительной улыбкой, которой покорялись все сердца, она преклонила колени перед Бланкой, взяла ее руку и поцеловала.

– Я признаю вас госпожой и приношу вам оммаж[127] как первая из ваших подданных.

Маргарита произнесла это так просто и мило, что лицо Бланки просветлело, она помогла Маргарите подняться и поцеловала ее в лоб.

– Вы и в самом деле славная девочка, – произнесла она.

После этих слов королева-мать удалилась в свои покои, но молодая королева подождала еще несколько минут и только тогда повернулась к Санси. Та от души расхохоталась.

– Да здравствует Господь Бог, мадам! Вы были великолепны! Теперь Ее Величество будет одержима одним желанием – снова начать царствовать. А вы будете хорошенько заботиться о своем здоровье, чтобы родить крепенького малыша, прежде чем отправиться в крестовый поход!

– Ты думаешь, что мне и в самом деле будет позволено следовать за моим супругом?

– Для вас нет ничего естественнее, чем последовать за ним. Если король отправляется в паломничество по святым местам, королева следует за супругом.

Даже если паломники едут с оружием в руках. Так всегда было и будет.

– Но она может убедить моего дорогого мужа оставить меня здесь…

– Народ вас любит. Вы, сами того не желая, можете отодвинуть регентшу на второе место. Она будет рада от вас избавиться… Но, конечно, не так, как будете рады вы, когда избавитесь от нее. Ведь король будет принадлежать только вам!

– И Богу! Не забывай об этом.

В последующие дни Людовик так хорошо себя чувствовал, что вновь принял на себя бремя власти и снова стал посещать все дневные и вечерние службы, как делал это издавна и изо дня в день. Религиозная истовость Людовика вызывала и у знатных людей, и у простолюдинов искреннее восхищение, и еще при жизни короля нарекли Святым.

Утром Людовик проводил много времени с певчими, потом следовали хвалы утренние, а после них – обедня или служба, которую посвящали святому этого дня. После обеда он позволял себе прилечь и отдохнуть. После отдыха выстаивал панихиду по усопшим, которую заказывал одному из священников замка, а когда наступал вечер, молился и на вечерне, и на повечерии. Само собой разумеется, Людовик постился и во время Великого поста, и во время Рождественского, а также во все дни, предписанные церковью. Не забывал он и о долге милосердия и раздаче милостыни и часть своего дня непременно посвящал нищим и обездоленным, что, однако, не мешало ему нести и ратные труды, служа своему королевству, и в случае необходимости облачаться в доспехи и участвовать в бою наравне со своими лучшими воинами. Случалось ему выносить и суровые приговоры, ибо, умея быть милостивым, он бывал неумолим в вопросах чести и рыцарского достоинства. Дамы его просто обожали, но вместе с тем трепетали, поскольку знали его нелюбовь к роскоши, – но только не тогда, когда нужно было выступить во всем блеске королевского величия! Кроткий Людовик мог с необыкновенной язвительностью посмеяться над слишком пышным или не отвечающим приличию нарядом… Одеваясь очень скромно, он вышучивал свою юную супругу за пристрастие к переливающимся шелкам, пушистым мехам и красивым драгоценностям. А Санси на него за это очень злилась.

– А для чего тогда быть королевой? – ворчала она сердито, видя, как Маргарита с невольным вздохом сожаления отказывается от прекрасного ожерелья, так как ее личный кошелек не позволял ей его купить.

Людовик, всегда и во всем готовый пойти жене навстречу, в отношении денег всегда повторял одно и то же: свои богатства государыня должна тратить на бедных, а не на платья, драгоценности и прочие соблазны.

Как раз в это утро Маргарита послала Санси к портному, живущему на улице Вьей-Пелетье, чтобы сообщить ему, что не будет покупать у него прелестный бархатный плащ, отделанный соболем, который он показывал ей два дня тому назад. Санси находилась по этому случаю в отвратительном настроении. По ее мнению, если муж воскрес из мертвых, то это не значит, что жена должна одеваться в старье и ходить в темных покрывалах. Напротив, все вокруг должно искриться весельем, и если уж все непрестанно благодарят за милость Господа, то благодарить его надо щедрыми празднествами и совсем другими песнопениями и молитвами. Юная девица считала, что больше всего подходят для такой радости именно бархат и соболиный мех. Тем более в январе, когда камни трескаются от холода.

Ворча себе под нос и покрепче заворачиваясь в плащ из серого сукна с капюшоном, отделанным серой белкой, Санси направлялась к дворцовой конюшне за портшезом, как вдруг услышала крик стражи у ворот:

– Посланник Его Святейшества папы!

Всадник галопом влетел во двор, остановил, чуть ли не подняв на дыбы, лошадь и соскочил с нее с той неловкостью, которая говорила о том, что он проделал очень долгий путь. Он был так забрызган грязью, что папский крест на его плаще был едва заметен, зато лицо, защищенное капюшоном, можно было разглядеть. Санси узнала его и быстро поспешила назад. Она чуть ли не бежала, потому что гонец уже поднимался по ступенькам крыльца, но длинные полы плаща мешали Санси опередить папского посланца. И когда она оказалась на крыльце, он уже говорил с королевским привратником, который повел его к покоям короля – к Зеленой опочивальне, где король, завершив утренние молитвы, принимал двух своих советников, господина Пьера де Фонтена и господина Жоффруа де Виеля. Санси поняла, что за гонцом ей уже не угнаться, секунду постояла в сомненье и, решив не ходить к портному, побежала вверх по ступенькам, направляясь в покои королевы. Маргариту она застала за примеркой: вместе с Перин, нянюшкой маленькой Изабеллы, она примеряла дочке новое платье. А это было нелегкое дело. Живым нравом малышка пошла в мать, хлопоты няни и матери казались ей веселой игрой, она выскальзывала из их рук и не желала ни секунды постоять спокойно.

– Мы так никогда не закончим, – вздохнула Маргарита и обернулась к своей юной придворной даме, которая влетела в комнату, как ветер. – Что случилось, Санси? Почему ты так скоро? Неужели подумала, что я изменила свое решение?

– Нет, дело не в этом. А вы знаете, что только что прибыл гонец от Его Святейшества и его без промедления провели к королю?

– Да, я знаю об этом, я слышала, как он прибыл. Но не нахожу в этом ничего удивительного. Почему вдруг тебя это так взволновало?

– Дело в том, мадам… что… это сир Рено де Куртене! И мне кажется, есть от чего волноваться!

Маргарита оставила Изабеллу, которая наконец-то уселась спокойно, и поднялась на ноги.

– Ты хочешь сказать, что только что прибывший посланец папы – это Рено де Куртене? С его стороны подобный поступок большая дерзость… Даже если на нем крест Его Святейшества! А что, Ее Величество королева Бланка тоже у короля?

– Откуда же мне знать, мадам?

– Придется узнать об этом мне. Не знаю, по какой причине, но, кажется, этот юноша старается не обойти ни одной неприятности, которая может свалиться ему на голову. Вернуться во дворец к королю, который изгнал его, не спросив разрешения? Дерзость, граничащая с безумием.

– Я тоже так подумала, так что поспешите, мадам!

Удивленная Маргарита внимательно вгляделась в лицо Санси, в глубине ее глаз таилась улыбка.

– Ну-ка признавайся, смелый мальчик всерьез тебя заботит?

– О чем вы, моя госпожа и королева? Как и вас, он заботит меня потому, что Ее Величество королева Бланка ополчилась против него, уж не знаю по какой причине сделав его жертвой своего раздражения. И разве не велит христианский долг стоять за справедливость против несправедливости?

Столь торжественный ответ вызвал у Маргариты смех.

– Поспорим, что если бы преследуемая жертва была горбуном с косыми глазами, ее судьба заботила бы тебя немного меньше!

Зеленые глаза Санси гневно вспыхнули, и она дерзко передернула плечами.

– Мне кажется, королева должна была заметить, что я всегда рядом с ней, когда ей приходится противостоять слишком деспотичным решениям ее свекрови!

– Я очень рада, если все обстоит так, как ты говоришь, – сказала Маргарита на этот раз совершенно серьезно. – Видишь ли, – добавила она тем же тоном, – я бы не обрадовалась – а твой отец тем более, – если бы твое сердце потянулось к этому молодому человеку. Мы о нем совсем ничего не знаем.

– Мое сердце на месте! – так же гневно возразила Санси, не подозревая, что эмоции выдают ее с головой. – А вам, мадам, – простите, если я говорю не столь почтительно, как должно говорить с королевой Франции, – вам бы лучше было быть уже у вашего дорогого супруга, вместо того чтобы…

Не найдя слов, чтобы закончить фразу, и почувствовав, что слезы закипают у нее на глазах, Санси подхватила на руки маленькую Изабеллу и понесла ее к камину, где в корзинке сладко спали две кошки. Маргарита проводила ее сочувственным взглядом. Чуть ли не с самого рождения своей крестницы она с опаской думала о том дне, когда девочке откроется чувство, которое называют любовью. Природа наделила ее невзрачной внешностью, и трудно найти юношу, который стал бы мечтать о ней. Хотя нет сомнения, что ее знатность и приданое привлекут в свой час женихов, среди которых Максимин де Синь сумеет выбрать того, кто будет достоин их высокого рода, и сумеет убедить дочь отдать этому избраннику руку. А может быть, Маргарите удастся отыскать своей крестнице мужа, с которым она будет не слишком несчастна… Но если Санси влюбится в молодого де Куртене, привлекательного, но непредсказуемого и, возможно, даже опасного, можно ожидать самого худшего. Санси не из тех, кто смиряется с обстоятельствами, она будет бороться с ними, и последствия борьбы могут быть разрушительными. Одним словом, если Маргарита не сожалела о том, что постаралась избавить молодого де Куртене от необъяснимого преследования Бланки, то его неожиданное возвращение ее совсем не обрадовало. Император Бодуэн взял его к себе на службу, а значит, предоставил ему возможность достойно строить свою судьбу. Почему он не дорожил этим? Каким чудом ему удалось перейти на службу к папе? Как он посмел вернуться во Францию, пусть даже как слуга папского дома? Нет, она никак не могла понять странного молодого человека! Все, что он делает, – чистое безумие. Конечно, Людовик – воплощенная доброта, но и он бывает очень упрямым. А уж Бланка! Что там говорить! Дерзкому юнцу не позавидуешь…

Предчувствия Маргариты оправдались, когда слуга почтительно распахнул перед королевой двери Зеленой опочивальни.

Хотя началось все совсем не так уж и плохо. Людовик, не глядя на посланца, который сразу преклонил колени, поспешил ему навстречу, не соблюдая никаких церемоний, желая как можно скорее взять в руки послание папы, и когда взял его, то поцеловал. Затем он сломал печати и погрузился в чтение.

– Что делает здесь этот человек? Вы дали ему разрешение вернуться, сир, мой сын?

Людовик поднял голову, услышав недовольный голос матери, которая только что изволила войти.

– О ком вы говорите, матушка?

– О человеке без совести, которого вы изгнали и которого я вижу перед собой! Да взгляните же на него! Или вы его не узнаете?

Король вгляделся в Рено, нахмурил брови и подошел к нему со словами:

– Он посланец Его Святейшества, матушка. Признаться, я не посмотрел на него. Как такое стало возможно? – весьма сурово обратился он к юноше.

Но Рено не успел даже рта раскрыть. Вместо него заговорила королева:

– Посланец Его Святейшества? Он? Никогда не поверю! Он, должно быть, убил посланца и занял его место, чтобы вернуться сюда и посмеяться над нами. Такие люди способны на все! Стража!

Ярость, вспыхнувшая в Рено, ослепила его, и он забыл не только о почтительности, но и об осторожности. Он вскочил на ноги, встал перед неистовой кастильянкой и чуть ли не закричал:

– Что я вам сделал, мадам? Почему вы преследуете меня с такой неукротимой ненавистью, хотя раньше я никогда в жизни вас не видел?

– Я вас преследую? Вы себе льстите! Я презираю и чувствую отвращение к отцеубийце, который стоит передо мной!

– Но я никого не убивал! – прорычал Рено. – И я, а не кто-то другой, послан сюда Его Святейшеством Иннокентием IV, как о том свидетельствует данная мне грамота, – и он достал из-за пазухи котты небольшой свиток и, подойдя к Людовику, вновь упал на колени. – Умоляю, государь, выслушайте меня, а потом вы мне скажете, сделал ли я в своей жизни что-то такое, что заслуживало бы столь жестокого обращения со мной!

– И я тоже хотела бы это узнать, – спокойно произнесла Маргарита, входя в Зеленую опочивальню именно в эту трагическую секунду. Ярость Рено исчезла как по мановению волшебной палочки. А Маргарита продолжала: – И почему, дорогая матушка, вы не верите, что этот молодой человек действительно тот, кем себя называет?

– Посланец папы? Да такого быть не может! Я уверена, этот человек хитростью или силой занял место гонца Его Святейшества, чтобы явиться сюда и совершить уж не знаю какое…

– Послушайте меня, матушка, – остановил Бланку король. Пока горели страсти, он успел дочитать письмо и теперь заговорил: – Этот молодой человек в самом деле посланец папы. Его Святейшество пишет об этом.

– Папа упоминает о нем в своем послании?!

– Да. Вы можете убедиться в этом собственными глазами.

– Никогда. От возмущения у меня темнеет в глазах.

– Тогда я в нескольких словах передам содержание письма. Иннокентий IV пишет, что много молился о моем исцелении и посылает мне свое благословение. Извещает, что обосновался в Лионе, где намерен созвать собор, и надеется увидеть на нем кардиналов и епископов Франции.

Теперь и Бланка Кастильская забыла о своем гневе, для нее важнее всего на свете была церковная жизнь и благо ее королевства.

– Папе удалось покинуть Рим? Он в Лионе? Но как это произошло? – начала она интересоваться.

– Папа пишет, что его посланец как раз и может рассказать об этом во всех подробностях, поскольку вместе с императором Бодуэном помогал Его Святейшеству бежать из Рима. Далее папа пишет, что в награду за помощь и по просьбе императора Бодуэна он удостоил Рено де Куртене особой милости и выслушал его исповедь…

– Папа выслушал… его? – едва выговорила королева-мать, задыхаясь.

– И дал ему полное и окончательное отпущение грехов, убедившись, что он чист, не совершив никаких преступлений и серьезно ни в чем не погрешив. «На этом основании в согласии с императором Бодуэном мы выбрали его своим посланцем и отправляем с ним свое письмо», – пишет папа…

– Не могу поверить!

– Между тем поверить нужно, – произнес Людовик с большой проникновенностью, – поверить и искупить то зло, которое мы причинили неправедным судом. Встаньте, Рено де Куртене! Король приносит вам свои извинения и… быть может, его благородная мать тоже.

– Никогда! Королева отвечает лишь перед Господом Богом! И что касается меня, то чем меньше я вижу этого молодого человека, тем лучше себя чувствую.

Поджав губы, королева удалилась вместе с Маргаритой. Молодая королева, успокоившись относительно судьбы Рено, хотела попытаться успокоить и свекровь, а потом поскорее сообщить Санси радостную новость. Оставшись наедине с папским посланцем, Людовик уселся, как любил это делать, на ступеньку перед своей кроватью и указал Рено место внизу на ковре.

– Расскажите мне, как святому отцу удалось покинуть Рим.

Рено постарался как можно более связно изложить все события, что было совсем нелегко, так как он был малосведущ в сути распри между папой и императором Фридрихом, между гвельфами и гибеллинами, зато ее хорошо знал Людовик и помогал рассказчику все расставить по порядку. Когда рассказ закончился, Людовик некоторое время сидел в молчании, размышляя, а потом произнес:

– После столь долгой дороги вам необходим отдых. Мы распорядимся, чтобы о вас позаботились. Пока вы будете отдыхать, мы обдумаем ответ Его Святейшеству папе. Вы получите наше послание через три дня.

Рено поднялся, даже не стараясь скрыть, насколько он огорчен необходимостью отправиться в обратный путь, да еще так скоро!

– Сир, – отважился он обратиться к королю, – ни Его Святейшество папа, ни император Бодуэн не ждут моего возвращения. Они знают, что мое единственное желание служить королю Франции осталось неизменным… И больше всего на свете я хотел бы сопровождать короля в крестовом походе!

– Папа и император полагают, что именно мы сможем воздать вам по заслугам после того, как ваша честь восстановлена? – улыбнулся Людовик, и его голубые глаза засветилась неизъяснимой добротой. – Мы охотно это сделаем. И таким образом восстановим справедливость, которую и должны были восстановить. Надеюсь, что придет день, когда это станет возможным. Может быть, тогда, когда начнется крестовый поход. Но поскольку королева-мать так сильно настроена против вас, то поверьте, ни для вас, ни для нее не будет благом, если вы постоянно будете находиться у нее на глазах. Дайте пройти времени и… молитесь. Кстати, идемте вместе с нами в часовню, и там мы с сегодняшнего же дня начнем молиться, чтобы Господь снизошел и изменил настрой души нашей благородной матери. Мы думаем, – добавил он с обворожительной улыбкой, перед которой мало кто мог устоять, – что когда имеешь дело с такой мощью, чем раньше начнешь, тем лучше!

– Королева-мать будет сопровождать Его Величество, когда он отправится в Сен-Жан-д’Акр?

– Королева-мать будет занята делами королевства, которым она так мудро правила во времена нашего младенчества. Нет, она не поедет с нами… Но мы примем всех умелых воинов, которые пожелают сражаться во славу Господа и освобождения его Святого Гроба.

– И тогда я смогу вернуться? – спросил Рено, почувствовав, что вновь забрезжила надежда.

– Да, тогда вы сможете вернуться, – ответил король. – А в ожидании этого дня вы отвезете наше письмо Его Святейшеству и вернетесь к своему императору. Имейте в виду, что на подготовку столь длительной экспедиции в отдаленные земли уйдет не один месяц, а возможно, и не один год.

Месяцы! Годы! А может быть, это не случится никогда! Уже не раз государь по разным причинам отказывался от намерения отправиться в далекое и опасное путешествие.

Только что ожившая надежда вновь угасла, готовясь умереть. Однако на этот раз Рено постарался скрыть охватившее его горе и тихо прошептал:

– Я буду ждать Его Величество короля Франции с его рыцарями в Константинополе.

Король уже вступил на первую ступеньку лестницы. Услышав слова Рено, он обернулся и очень мягко сказал:

– Наш дед, великий Филипп Август, когда отправился освобождать Иерусалим, не заходил в Константинополь. Он плыл по морю следом за Ричардом Львиное Сердце… Которого ни в коем случае нельзя было оставить без присмотра. Они доплыли до Сицилии, куда уже прибыли их войска. После чего Филипп отправился к порту Сен-Жан-д’Акр, а Ричард задержался, поскольку высадился на Кипре. Он завоевал остров Кипр и превратил его в католическое королевство, которое будет нам в помощь при новом крестовом походе.

Господи боже мой! Только этого не хватало! Неужели Людовик Святой тоже намерен следовать в Святую землю на кораблях и миновать могучую Византию?

– Но, сир, на этот раз у вас не будет англичанина, за которым нужно присматривать! И разве море не опасно для тяжело нагруженных кораблей?

– Меньше, чем сухопутная дорога, если на ней придется сражаться с императором Священной Римской империи. Трудно предположить, что Фридрих II доброжелательно отнесется к новому крестовому походу. Он не хочет его, потому что гордится своим титулом короля Иерусалимского. Франция и сейчас с большим трудом поддерживает добрососедские отношения с двумя заклятыми врагами, которыми, к несчастью, стали папа и Фридрих.

– И что тогда будет с моим несчастным государем, императором Бодуэном? – прошептал в отчаянии Рено. – Он уже столько лет уповает на приход большой и сильной армии, которая, прежде чем отправится в Святую землю, поможет ему укрепить его шаткий трон…

Разговаривая, король и юный Рено спускались по лестнице. Они вышли на крыльцо, и Людовик Святой остановился, чтобы пристально посмотреть в лицо своего собеседника.

– Вы можете быть уверены, что мы не забываем о вашем господине, – сказал он. – Мы знаем о его нуждах и признаем законным его желание властвовать без помех над империей, где он был рожден. Но когда вы станете старше, вы поймете, что в политике невозможно делать все одновременно. Поэтому мы и говорим вам, что должно пройти какое-то время, и нам, прежде чем отправляться воевать с неверными, нужно позаботиться, чтобы королевство не пострадало от нашего отсутствия… Но знайте твердо, что, прежде чем мы отправимся выполнять данный нами обет, мы непременно повидаемся с Его Святейшеством и непременно поговорим с вашим господином. А теперь пойдемте и помолимся. Я вижу, что вы очень нуждаетесь в молитве!

Умолкнув, Людовик спустился с крыльца и, широко шагая, направился к старинной церкви Святого Николая, вместо которой очень скоро будет красоваться Святая капелла-реликварий Пьера де Монтрея. Погода стояла холодная, король был в сером плаще, опушенном белкой, который колыхался в такт шагам. Во дворе толпились солдаты, просители, чиновники, все они низко кланялись своему государю, а он отвечал им улыбкой и взмахом руки. Рено едва поспевал за королем, чувствуя и смущение от близости короля, и гордость от того, что разделит с ним его молитву.

Внезапно перед Людовиком появился высокий мужчина, он низко ему поклонился, но с дороги не ушел, напротив, преградил королю дорогу. Что было не так уж трудно, так как этот человек был не только высок ростом, но и широк в кости. Темноволосый, смуглый, с глазами, горящими странным огнем, он стоял неподвижно. Руки его были похожи на дубовые сучья, шея – на шею быка, и, когда он обратился к королю, от его громового голоса вспорхнули голуби, сидевшие на крыше конюшни.

– Она умирает, – проревел он. – Божественная женщина умирает от стыда и гнева, и ты, король Людовик, будешь причиной ее смерти!

Властным движением руки Людовик отстранил стражу, которая была уже готова броситься ему на помощь. Человек, похожий на разъяренного быка, выглядел устрашающе, но король смотрел на него без всякой опаски.

– Кто ты? – спросил он. – И кто эта женщина, чья смерть отяготит виной мою совесть?

– Не имеет значения, кто я таков. А она? Никто не достоин произнести ее имени! Даже я, который любит ее на протяжении многих лет. Она страдает, ее женское достоинство уязвлено, ее гордость кровоточит, и я пришел, чтобы сказать тебе: верни ей почести и исцели гордость. Отправляйся к ней, пока еще не стало поздно! Поезжай вместе со мной и преклони перед ней колени, как она преклоняла их перед тобой. Выскажи ей свои сожаления…

Громко выкрикивая свои слова, незнакомец возбуждался все больше, и его блуждающий огненный взор откровенно беспокоил начальника стражи. Он намерен был вмешаться.

– Сир… – начал он.

Но король махнул рукой, приказывая ему молчать.

– Оставьте нас. Я никогда не отказывался выслушать того, кто считал себя обиженным мною. Но как я могу узнать, кому причинил столько бед, если ты отказываешься назвать свое имя и имя женщины, которую я обидел? Скажи же мне, кто она такая.

Но незнакомец, упрямо набычившись, молчал. Тогда король попросил его хотя бы сказать, где находится эта женщина и куда он должен отправиться, чтобы ее найти.

– На берегу Луары, – заговорил тот, – стоит королевское аббатство, туда удалилась та, что сама была королевой! Славная красотой даже больше, чем короной, она не позволяет приблизиться к себе жалкому супругу, который предал ее! Не хочет видеть детей, которых ему родила! Поезжай со мной в Фонтевро и принеси ей публичное покаяние, какое она принесла тебе!

Людовик сурово нахмурился и резким движением поднял голову вверх. Он понял, о ком говорил незнакомец.

– Ты говоришь о той, кто была королевой Англии, о матери моего кузена Генриха III, которая забыла свой священный ранг и божественные законы и пыталась нас отравить? Ты говоришь об Изабелле Ангулемской, ставшей теперь графиней де Лузиньян…

– Нет, не графиней де Лузиньян! Это всего лишь досадная ошибка! Чтобы навсегда позабыть о ней, она удалилась в монастырь, где покоятся короли из рода Плантагенетов! Аббатство вернуло ей ее королевское достоинство, и в скором времени она будет покоиться рядом с королями. Поедем со мной, говорю я тебе! Я поклялся на алтаре, что прежде чем она закроет глаза и перестанет лицезреть постылый свет этого мира, она увидит тебя у своих ног, плачущим и просящим у нее прощения. Поедем! Еще есть время! Собери своих рыцарей, и поедем к ней многолюдным поездом, чтобы почтить ее по-королевски!

Слова текли неудержимым потоком, и взгляд Людовика, суровый и гневный, наполнился состраданием.

– Безумец! – произнес он с жалостью. – Если бы ты не был безумцем, ты бы не просил невозможного. Так ты говоришь, что Изабелла умирает…

– Нет, пока нет, но она больна, и твой приезд, я уверен в этом, будет для нее лучшим лекарством.

– Она послала тебя ко мне?

– Я прочитал это желание в ее глазах, потому что я ее последняя надежда.

– Нет, ее последняя надежда – всемогущество Господа! Он один может погасить ненависть, пылающую в ее сердце, запертом на замок. Только его мы можем просить вернуть покой ее душе. Я буду молиться за нее.

– Ей не нужны твои молитвы! В последний раз тебя спрашиваю, ты поедешь со мной?

– Нет.

Рено, который не отрывая глаз смотрел на незнакомца как завороженный, заметил блеснувший в его руке кинжал. Он метнулся навстречу ему с такой силой, что сбил с ног короля. И смертоносный клинок погрузился в грудь Рено. Издав слабый вскрик, он рухнул на землю, и дневной свет стал тьмой в его глазах…

Глава 7 Королевский «целитель»

Боль! Она дала понять Рено, что он еще жив. Но он поверил в это не сразу. Как искренне верующий христианин, он не сомневался, что после земной жизни наступает загробная, и верил, что если покинешь сей мир в состоянии благодати, то попадешь в чистилище – он не обладал самоуверенностью, которая обещала бы ему непременно рай! – иными словами, в некий неведомый мир, достаточно приятный, полный отдохновения и прохлады. Но он горел в жару, чувствуя, что вот-вот начнет бредить, и каждый вздох давался ему острой болью. Так, значит, чистилище? Такая мысль приходила ему в голову, только когда он чувствовал себя в полном сознании, но чаще горячка увлекала его в пламенеющие пропасти, где его преследовали самые странные видения. Иногда он кричал, зовя на помощь тех добрых ангелов, которых подарила ему прошлая жизнь. Чаще других он звал свою приемную мать, добрую Алес с поблекшим лицом, с ласковым взглядом голубых глаз, которая, как никто другой, умела утешать детские горести, лечить царапины, а главное, успокаивать, да, успокаивать… Иногда ему чудилось, что он снова вернулся в Куртиль, в яблоневый сад, гудящий пчелами, и вот он гонится за пчелой – хотя ему строго-настрого было запрещено это делать! Вдруг пчела с налету больно впивается в его тело, и он попадает в ад, точь-в-точь похожий на пыточную в Шатле, где зияла красная огненная пасть, ощерившаяся раскаленными зубами.

Иногда перед ним появлялся ангел, и как только возникало его светящееся белое одеяние, пытки прекращались. Даже жжение от укусов на какой-то миг затихало. От ангела как будто веяло прохладой, но он никогда не улыбался. Он смотрел строго, обеспокоенно, наклонял голову и потом исчезал. И вскоре возвращалась боль. Ангел, оставляя его наедине с этой болью, наверное, думал, что его душа еще не искупила свои грехи и нуждается в новой порции страданий. Рено мучился несказанно, потому что, кроме боли, его не покидало чувство одиночества, он был один в темноте и внутри его тлел огонь, который раздували мехи, шумевшие у него в ушах.

Однажды вечером – похоже, что это был вечер, так как неподалеку горела свеча, – Рено показалось, что его вытащили из огненного колодца и поместили в более милосердную температуру. Вокруг него больше не было горячего пара, и склоненный к нему ангел превратился в женщину в светло-сером платье, с белой накидкой на голове. Но он знал, что это ангел, потому что узнал его лицо с суровыми чертами. На этот раз ангел улыбнулся, и все разом изменилось – раненый убедился, что он жив и его оставили все демоны и болезненные видения горячки.

– Ну что ж, – произнес ангел весело, и его голос своим легким акцентом напомнил Рено акцент королевы Маргариты. – Похоже, что в конце концов вы все-таки решили жить.

– Мне думается… что кто-то решил это за меня, – хриплым шепотом произнес Рено, и ему показалось, что его голос рождается где-то в печени. – Благородная дама, вы в самом деле думаете, что я жив? Вот уже много дней, как я не понимаю…

– Сегодня я могу с уверенностью сказать, что опасность миновала. Но на протяжении многих дней мы действительно опасались за вашу жизнь. Сейчас рана начала затягиваться, и в легких прекратился свист. Однако до выздоровления еще далеко. Как вы себя чувствуете?

– Я безмерно устал. Мне кажется, силы совсем оставили меня…

– Они вернутся благодаря хорошей пище и умеренным упражнениям. А сейчас вы, конечно, нуждаетесь в отдыхе.

Раненый оглядел комнату, в которой находился. Она напоминала монашескую келью, однако узкая кровать была мягкой и удобной, а на небольшом окне, куда проникал яркий луч солнца, раскрывал зеленые листочки базилик и, казалось, вобрал в себя все благоухание полей. На белой стене висел темный деревянный крест.

– Где я? – спросил Рено.

– В верхнем помещении королевского дворца. Вы спасли жизнь Его Величеству, и он пожелал, чтобы вас лечили под его крышей. Мне поручили выхаживать вас. Меня зовут Герсанда, и я из Прованса, как и наша молодая королева. Добрый граф Раймон Беранже, отец королевы, несмотря на собственную болезнь, отправил меня к королю Людовику, когда узнал, что король смертельно болен. Я покинула Форкалькье, чтобы помочь королю, но когда приехала, Господь Бог уже спас его.

– Вы… врач? – не мог не задать вопрос удивленный Рено.

– Скорее, целитель… вернее, целительница, но у меня нет диплома ни одной школы. Все, что мне известно, я знаю от моего отца, который окончил знаменитый университет в Монпелье. Он утверждает, что теперь я знаю столько же, сколько он, и ему нечему меня учить. Позвольте мне осмотреть вашу рану.

Руки Герсанды были самыми ловкими и легкими в мире. Не доставив раненому ни малейшего страдания, она сняла повязку с раны, промыла ее намоченным в вине тампоном из корпии и внимательнейшим образом осмотрела края, которые начали понемногу затягиваться. Потом она смазала рану «бальзамом самарянки», который варится из красного вина и оливкового масла до тех пор, пока они не превратятся в мазь, затем снова наложила повязку и вздохнула:

– Вам несказанно повезло, кинжал не вонзился в сердце. Но он задел легкое. Думаю, что не слишком глубоко. Рана хорошо затягивается.

– Мне трудновато дышать. Это пройдет?

Рено выглядел таким обеспокоенным, что Герсанда не могла не улыбнуться.

– Вы хотите знать, сможете ли вы сражаться? Держать в руках меч?

– Отправиться в крестовый поход! Это единственное, чего я жажду в этом мире!

– Неужели единственное? В вашем-то возрасте? Это очень грустно. Но вы можете быть спокойны: даже если поначалу вы будете ощущать при дыхании определенную неловкость, она со временем пройдет, и вы сможете получить еще немало ран!

– Благодарю вас от всего сердца, дама Герсанда! Вы меня очень обрадовали. И скажите еще… вы и дальше будете лечить меня? Или уедете в Прованс, потому что король уже выздоровел?

– Нет, не уеду. Наш господин желает, чтобы я осталась. В первую очередь ради мадам Маргариты, она снова ждет ребенка, и я буду ухаживать и заботиться о ней. Бедняжка уже потеряла двоих детей, но на этот раз все надеются на лучшее. Теперь вам нужно отдохнуть. Но сначала скажите, вы голодны?

– Кажется… Да!

– Сейчас вам принесут поесть. Вам нужно набираться сил.

Она направилась к выходу, унося с собой мокрую корпию и грязную повязку. Рено удержал ее.

– Еще одно слово! Пожалуйста! Человек, который хотел убить короля, что с ним?

– Разумеется, его казнили, но не разорвали четверкой лошадей, а просто повесили, и к тому же без пыток, так как он и так уже все рассказал. Таково было приказание нашего доброго короля Людовика. А теперь постарайтесь уснуть.

По правде говоря, ни на что другое у Рено и не было сил, такую он чувствовал всепоглощающую слабость… Но он был счастлив, потому что остался в живых, а это волшебное ощущение, даже если тебе трудно и больно дышать. Еще он был счастлив оттого, что находился в королевском дворце. Подумать только! Под одной крышей с Маргаритой, его обожаемой королевой. Она тоже была здесь, где-то там внизу, под его чердачной комнаткой. На самом деле совсем близко. И Рено стал мечтать, что однажды она придет его навестить… И вдруг забеспокоился: а как он выглядит? Он провел рукой по лицу и понял, что зарос многодневной щетиной – наверняка она сделала его уродом! Торчит – так ему показалось – и царапается! А волосы? Всклокоченные, перепутанные, ни дать ни взять скирда соломы. Но может быть, странная женщина-лекарь будет так добра и приведет к нему цирюльника?

Когда Герсанда вновь вошла в его келью, неся в одной руке флакон с зеленоватой жидкостью, а в другой – ложку, он попросил ее об этом. Она улыбнулась, заставила его выпить ложку густой, тягучей, пахнущей пряными травами жидкости, довольно приятной на вкус, а потом сказала:

– Появилось желание нравиться? Очень рада, это хороший знак. Конечно, вашу прическу надо привести в порядок, но я на вашем месте не спешила бы сбривать бороду. У вас ввалились щеки, запали глаза… Эти недостатки нужно скрыть.

Теперь Рено знал, как он выглядит, и согласился с Герсандой, что торопиться некуда. Зато он добросовестно съел все, что лежало на подносе, который принесла ему служанка, а именно: жареную дичь, белый хлеб и свежий сыр, не устоял и перед небольшим кувшинчиком вина. Рено решил, что еда – лучшее лекарство для того, чтобы из мешка с костями снова стать человеком.

Завершив свою трапезу, он поудобнее устроился на кровати, чувствуя, что его клонит ко сну. Но тут вдруг дверь скрипнула, и он вновь услышал шуршание платья. Как видно, снова вернулась Герсанда. Он не стал открывать глаза. Но через несколько секунд почувствовал, что кто-то неподвижно стоит возле его кровати и духи, которыми на него повеяло, совсем не похожи на духи его целительницы. Он приоткрыл глаза и вздрогнул: у его кровати стояла Бланка Кастильская. Спрятав руки в широкие рукава белого суконного плаща, отделанного горностаем, она стояла и смотрела на Рено таким пристальным взглядом, что он невольно встревожился. Из всех людей на свете Бланку он хотел бы увидеть в последнюю очередь, потому что все их встречи заканчивались не слишком радостно.

– Ваше Величество, – пробормотал он. – Благородная королева, я…

– Ничего не опасайтесь, – проговорила она с несвойственной ей благожелательностью. – Я пришла не для того, чтобы вас обеспокоить, я хочу узнать, как вы себя чувствуете. Дама Герсанда долго беспокоилась о вас, поскольку жар не спадал, но сегодня она сказала, что у нее появилась надежда. И я хотела убедиться собственными глазами, что вам стало лучше.

– Ее Величество королева… очень добра!

– Вы в самом деле так считаете? Но я, кажется, не давала вам повода так думать. Вы были мне не по душе – что правда, то правда, да и теперь не стали милее. Вы мне напоминаете об одном очень тяжелом моменте в моей жизни. Но… Вы спасли короля, бросившись на острие кинжала убийцы, вы рисковали своей жизнью… Думаю, что король сумеет вас отблагодарить, и я, со своей стороны, тоже хотела бы оделить вас чем-то в знак благодарности. Чего бы вы желали?

– Ничего… Только служить французской короне, как я поклялся на смертном ложе сира Олина де Куртиля, которого привык называть отцом.

– Вам не понравился император Бодуэн?

– Понравился! Я чувствую к нему величайшее почтение, благодарность и любовь за то, что он оказывает мне покровительство. И за его личные достоинства тоже. Но… Он император Константинополя. И должен жить в Константинополе, это естественно, он там родился, и это его родовое владение. Но Константинополь – не моя родина. Я буду там чужаком, и к тому же несчастным…

– А где вы не будете чужаком?

– Во Франции, потому что она взрастила и вскормила меня…

– Но ведь родились вы в Святой земле, не так ли?

– Так, и я всегда мечтало ней. Больше всего на свете я хотел служить королю, а с тех пор, как Его Величество принял крест…

– Отправиться в крестовый поход! – неприязненно проговорила Бланка. – Участвовать в этом пышном и безумном предприятии! Распустив боевые знамена, мчаться на конях на край земли, бросив на произвол судьбы свое королевство!

– Бросить? Разве можно говорить о брошенном королевстве, если управлять им будет королева Бланка?

– И вы туда же! Но очнитесь хоть на миг, молодые безумцы! Я уже стара, я могу умереть!

– Нет, мадам! Бог не допустит ничего дурного, потому что король отправится освобождать могилу его сына.

Рено произнес это с такой неподражаемой уверенностью, словно говорил об очевидном, что королева-мать особенно внимательно посмотрела на него.

– Откуда вы все знаете? Прочитали в Евангелии? С чего вдруг такая неколебимая уверенность?

– Сам не знаю, Ваше Величество. Но я так чувствую.

Королева вновь внимательно взглянула на юношу: уж не насмехается ли он над ней? Но нет, лицо раненого было простодушно и искренне, и он высказал только то, что было для него несомненной истиной. Что могла возразить королева? Она собралась уходить, сказав на прощание:

– Выздоравливайте! Уверена, что король придет вас навестить.

И она вышла. У порога королева-мать столкнулась лицом к лицу с Санси. Та на цыпочках, приподняв обеими руками платье, кралась по коридору. Коридор, куда выходили комнатки, предназначенные для королевских офицеров, был очень узок, так что встреча была неизбежной. С «О-о!», выразившим немалое огорчение, Санси отпустила платье и быстренько поклонилась – вот уж кого она не ожидала здесь увидеть, так это «старуху». А та весьма сухо осведомилась, что это она тут делает. Санси отважно выступила против своего врага:

– Я пришла узнать новости о здоровье… – тут она прервалась, чувствуя, что не в силах произнести имя Рено, немного помолчала, но так и не смогла продолжить.

– По собственному желанию или вас послала королева Маргарита?

– Мы обе интересуемся его здоровьем, – отважно заявила Санси. – На долю бедного юноши выпало столько несчастий, что из одного только христианского долга хочется облегчить его участь. К тому же я знаю, что королева, – перед узурпаторшей Санси особо подчеркнула титул своей госпожи, – скоро осведомится о том, как он себя чувствует сегодня.

– Значит, вы опережаете желания своей госпожи?

Похвальное рвение у придворной дамы. Однако скажите, сколько вам лет, Санси?

– В день святой Марии Магдалины исполнится тринадцать.

– И вы, наверное, мечтаете вернуться в свои родные края? Барон де Синь, ваш отец, очевидно, рассчитывает на вашу крестную, надеясь, что она выдаст вас здесь замуж, но боюсь, что при дворе ей будет трудно исполнить его пожелание. А вот в Провансе ваше имя и ваше приданое окажут вам помощь.

Юная Санси вспыхнула до корней волос.

– Я ничего не знаю о пожеланиях сеньора де Синь, моего отца, мадам. Он не посвящает меня в них, так же как и моя мать. Я склонна считать, что они думают, что я еще слишком молода для замужества.

– Конечно, конечно! И это мудро. В отношении вас, разумеется, не стоит торопиться, потому что если выдавать вас замуж сейчас, то придется платить немалую сумму. К сожалению, вы обделены красотой, бедняжка!

Теперь кровь отлила от лица Санси, она стала бледнее мела, а ее глаза вспыхнули яркой зеленью.

– Да, я уродлива, мадам, и знаю об этом лучше всех, но пока еще никто не осмеливался ставить мне в упрек мою внешность!

– Какой упрек? Понятно, что вы тут ни при чем, просто иногда я, глядя на вас, думаю: может быть, вы были бы более угодны Господу?

Чувствуя, что может вот-вот расплакаться, Санси призвала на помощь всю свою гордость, чтобы избежать предательских слез. Она не собиралась уступать этой женщине, носящей на голове корону и получившей от Бога и людей все: знатность, красоту, богатство, любовь, власть и красивых сыновей, старшего из которых она превратила в идола, которого может одарять благами только она сама и соглашаясь делить его разве что с Господом. Она возненавидела даже законную супругу своего сына, хотя сама выбирала ее, и вместе с ней возненавидела всех, кто служит молодой королеве с любовью и преданностью, и больше всех ее крестницу. А все потому, что король любит свою жену! Как это постыдно! Санси приложила все усилия, чтобы ее голос не дрогнул:

– Почему вы решили, что моя уродливость угодна Господу? Если бы он избрал меня, я думаю, он дал бы мне об этом знать. Он принимает сердца, в которых живет только он. А мое сердце открыто для многих.

– И среди них тот, кто лежит за этой дверью? Или вы, быть может, скажете, что не заметили его красоты?

– При дворе не он один красавец!

– Разумеется, но я встречаю вас перед его спальней.

– Но… Ваше Величество…

– Если моя невестка захочет узнать, как себя чувствует раненый, ей может сообщить новости дама Герсанда. Вернитесь и займитесь своими обязанностями и не бегайте больше туда, где вам нечего делать! А еще лучше было бы, если бы вы вернулись к себе в Прованс или переступили порог какого-нибудь благочестивого монастыря.

– Вы снова говорите о монастыре? Но почему, если…

– Чтобы вы научились почитать других и быть скромной! Вам никогда не говорили, что вы похожи на колдунью: рыжие волосы, длинный нос, кошачьи глаза? Полагаю, что в вас немало дурных инстинктов и намерений…

Слушать такое было уже не по силам Санси. Она повернулась к кастильянке спиной и побежала со всех ног, чтобы выплакать свое горе в саду, в укромном уголке за живой изгородью, куда она пряталась, когда ей было особенно горько. В ее сердце полыхала такая ненависть, что невозможно было пойти даже в часовню, потому что ненависть – это оскорбление Господа, а у бедной Санси не будет даже защитницы, потому что в часовне не было ни одной статуи ее любимой Марии Магдалины.

Никогда еще Санси так остро не чувствовала себя изгнанницей в этих северных краях. Насколько легче ей было обращаться к Отцу Небесному в родном Провансе! Ведь отцовский замок Синь возвышается у подножия горы Сент-Бом, той самой, где находится грот, в котором каялась грешница, возлюбленная Христом. Добраться до грота было нелегко, но от замка туда вела тропинка. Долгий подъем был труден, но все деревенские женщины хотя бы один раз в своей жизни одолевали его, чтобы в замужестве не остаться бездетными. Госпожа де Синь с большой пышностью тоже поднималась туда вскоре после замужества, а вот Санси еще ни разу там не побывала, только видела издалека зияющую в скале черную дыру, куда вела грубая лестница с неровными высокими ступенями, вырубленными прямо в камне. По словам тех, кто побывал в гроте, внутри было сыро, темно и страшно. Однако Магдалина жила там на протяжении долгих тридцати лет, пила воду из родника, питалась корнями и так исхудала, что одежда, превратившаяся в лохмотья, упала с нее, и свою наготу она прикрывала только длинными густыми волосами. В легенде говорилось, что семь раз на день ангелы пели ей, а иногда ей являлось лицо Иисуса Христа, искупителя, она обожала его при жизни и продолжала обожать в вечности.

Санси знала историю прекрасной грешницы и порой задавала себе вопрос: а что, если Христос любил Марию Магдалину больше, чем всех остальных людей на свете? Что, если он любил ее другой любовью? А Марии Магдалине было достаточно только видеть его издалека, она хотела жить только им, ради него и быть достойной его любви. Потому она и жила, уединившись, и так много плакала, что от ее слез потекли по горе ручейки. Но, наверное, полюбить воплощенное Слово было нетрудно, потому что люди толпами приходили к нему и шли за ним. Впрочем, когда любишь, тебе все легко. Нелегко только получить в ответ столько же, сколько готова отдать, потому что ты уродина…

Уродина! Может ли привыкнуть к тому, что она уродливая юная девушка? Даже если она, не дожидаясь, пока к ней присмотрятся, сама бросает это слово, как вызов, но бросает с тайной надеждой, что однажды кто-нибудь ей ответит: «Нет, я не нахожу…» Но пока ни один человек не ответил так Санси, и вряд ли стоило надеяться на что-то в будущем…

Спрятавшись за лавровым кустом и вдоволь наплакавшись, Санси вытерла слезы. Она знала, что от слез не станет красивее, но ничего не могла с собой поделать. Жестокая кастильянка сказала, какое будущее ждет Санси, и девушка думала об этом с ненавистью, не зная, как ей избежать несчастливого замужества или монастыря. Надо хорошенько поразмыслить, и, вполне возможно, Санси в самом деле выберет монастырь. Рено скоро выздоровеет, и вряд ли его отправят обратно к императору. Они будут часто видеться. Что с ней произойдет в тот день, когда он влюбится в какую-нибудь красивую девушку? Она не выдержит счастливой любви Рено, и тогда лучшим выходом для нее будет уехать в родной Прованс, а там, чтобы избежать нежеланного брака, придется облачиться в монашеское одеяние…

Но это все в будущем, а пока нужно все-таки подняться к королеве Маргарите… И Санси покинула сад. На лестнице она встретилась с дамой Герсандой, и та, нахмурившись, остановила ее.

– Разве можно плакать? – спросила она. – Какова бы ни была причина, нельзя доводить до красноты такие красивые зеленые глаза!

– Вы уверены? – проговорила Санси, пораженная до глубины души первым комплиментом в ее адрес.

– Совершенно уверена. Пойдемте со мной, я промою вам глаза липовым цветом. Нежелательно, чтобы королева, которая вскоре должна родить, заметила ваше огорчение.

Завороженная Санси молча последовала за посланной ей провидением целительницей. И потом, ожидая ее, услышала пение ангелов.

Вечером того же дня Его Величество король оказал великую честь Рено, взобравшись на чердак по узкой лесенке и войдя в его комнатенку. Из королевских уст раненый услышал, какая награда его ждет: как только он встанет с постели, он поступит на службу к графу Роберу д’Артуа, младшему брату Людовика; а на светлый праздник Пятидесятницы будет посвящен в рыцари самим королем.

Мечта всей жизни Рено была близка к осуществлению, и к тому же его ожидал великий почет. Но радоваться от души Рено что-то мешало, и Людовик, наделенный особой душевной тонкостью, сразу это почувствовал.

– Вы полагали, что после того, как спасли нам жизнь, мы тут же возьмем вас к себе на службу?

Рено почувствовал, что краснеет.

– Я полагаю, – ответил он, – что граф д’Артуа, брат Вашего Величества, настолько привязан к вам, что считает себя вашим первым слугой.

Людовик поднял бровь, выказывая удивление, и улыбнулся:

– Удачный ответ! Но мы надеемся, что вы не из тех, кого называют ловкими людьми? Это бы нас огорчило.

– Нет, сир, я, напротив, имею несчастье забываться и говорить все, о чем я думаю.

– Это нам больше по нраву. Что касается вашей службы у нашего брата, то эта мысль принадлежала не нам. Брат сам попросил об этом, вы ему очень понравились, и он хочет видеть среди своих воинов такого преданного человека, как вы. Наш брат не столько наш первый слуга, сколько наш главный защитник. Он чаще находится рядом с нами, а не в своем графстве д’Артуа, живет больше в Пуасси, где ведает хозяйством замка и его охраной, а не в своих замках в Лансе, Эдине или Бопоме. Он редко от нас уезжает, так что, будучи на службе у него, вы будете и на службе у короля.

Людовик уже приготовился покинуть комнату, но на пороге обернулся.

– Чуть было не забыл, – добавил он, и его глаза лукаво засветились. – Когда мы отправимся в крестовый поход, само собой разумеется, граф Робер отправится вместе с нами. Он бы поехал и раньше нас, если бы не опасался, что с нами в его отсутствие может случиться катастрофа. А ведь никто больше его не любит мчаться на скакуне с ветерком, обрушивая на врага удары меча. К тому же вы никогда не встретите у моего брата нашего кузена Пьера де Куртене, потому что он его не любит. А уж если граф Робер кого-то невзлюбил, он не станет прятать шила в мешке.

Вот теперь Рено был совершенно счастлив и в порыве восторга попытался подняться, чтобы как следует поблагодарить короля, но тот властно махнул рукой, приказывая ему не шевелиться.

– Вы лучше поблагодарите нас своей верной службой, поэтому старайтесь поскорее выздороветь! Ваш новый господин любит, чтобы за ним скакали и днем и ночью неведомо куда в любую погоду и при любых обстоятельствах.

Будущее заиграло радужными красками. Рено понял, что оказался в числе воинов самого отважного из принцев крови Франции и что сам король вскоре посвятит его в рыцари! Головокружительный успех для юноши, который еще год тому назад был приговорен к виселице, сидел в тюремной камере, подвергался пыткам и подозревался в чудовищном преступлении. Его преследовала необъяснимой ненавистью королева-мать, унижали презрением члены семьи де Куртене, за исключением одного – самого необычного среди них, нищего властителя империи, которая когда-то была самой богатой в мире. С Бодуэном де Куртене он вступил на путь, грозящий немалыми опасностями, они спасли папу, который вернул Рено право высоко держать голову в той стране, которая незадолго до этого его изгнала. Было чему радоваться! Лучезарные надежды помогли ему забыть о сумасшедшем и его ударе кинжалом.

Прошло всего несколько месяцев, а у Рено будет уже третий господин, на этот раз Его Высочество граф Робер. Хотелось надеяться, что в его-то доме Рено не промелькнет метеором, как промелькнул он в доме барона де Куси или в доме императора Бодуэна. А что будет, если рана у него плохо заживет и будет помехой в его нелегких ратных трудах? Что, если она не даст ему возможности биться мечом, копьем и секирой? У кипучего воина графа д’Артуа окажется на службе калека, и тогда…

Мысль, пришедшая в голову Рено, так напугала его, что ближе к вечеру у него снова начался жар. Дама Герсанда пришла навестить его и была очень огорчена его состоянием.

– Святой Гиппократ! Что мог сообщить вам наш господин Людовик? Почему вы находитесь в таком состоянии?

– Он сообщил мне, – чуть не плача простонал Рено, – что Его Высочество граф Робер берет меня к себе на службу.

– Есть из-за чего огорчаться! На вашем месте я бы обрадовалась. Из всей семьи он самый веселый и при этом славный принц. Замечательный товарищ и к тому же великолепный наездник…

– Который хочет видеть вокруг себя воинов, способных без устали скакать в седле и сражаться! А посмотрите на меня! Я слабее новорожденного. Он и недели меня не продержит. А что касается огорчения, то как же мне не огорчаться, если я не могу даже встать на ноги, так у меня кружится голова!

– Но у вас очень серьезное ранение, и Его Высочество граф Робер прекрасно это знает. Если бы вы его не получили, он бы оплакивал своего короля и любимого брата. Успокойтесь, в вашем распоряжении достаточно времени, чтобы поправиться. И я сделаю все, чтобы вам помочь. А сейчас пришло время принять лекарство.

И она протянула ему ложку с зеленоватой микстурой. Рено выпил и спросил:

– А из чего вы его делаете?

– Из змеиных языков, яичек волка, лягушачьих мозгов, мандрагоры… наперстянки и множества других составляющих, – ответила она сурово.

– Какой ужас! Я думаю, что такое может только навредить!

Герсанда от души рассмеялась.

– Если задаешь глупый вопрос, то в ответ получишь глупый ответ. Какой целитель выдаст вам свои секреты? Один только мэтр Альберт дает рецепты чудодейственных микстур!

– Вы знакомы с мэтром Альбертом?

– Понаслышке. Говорят, что он умеет делать… Все, что угодно, даже золото. Говорят еще, что он великий мудрец, но мы с ним принадлежим к разным школам. Я училась у своего отца и осталась верной последовательницей великой Тротулы Салернской[128]. А вы когда успели познакомиться с мэтром Альбертом?

– Я его никогда не видел. Когда я приехал в Париж, то поступил на службу к барону де Куси и был дамуазо госпожи Филиппы. Однажды вечером я сопровождал ее до дома мэтра Альберта. И знаю только, что она осталась очень довольна и…

– Вы назвали имя де Куси? Это та дама, что дружила с королевой Бланкой?

– Почему дружила? А сейчас они не дружат?

– Недавно она умерла. Я слышала, как мадам Бланка говорила об этом мадам Маргарите. И говорила с гневом и величайшим состраданием. Несчастная, насколько я могу судить, стала жертвой тяжелейшего приступа эклампсии[129], так называли эти приступы Аристотель и Тротула. Она исторгла из своего тела плод, которому было уже четыре месяца. Этим и объясняются невыносимые боли, от которых она страдала… Но вполне возможно, что ее отравили. Вероятно и то, и другое, потому что есть яды, действие которых похоже на эклампсию.

– Отравлена? Госпожа Филиппа? Но кем?

– Вы слишком многого от меня хотите. Откуда я могу знать, кем она отравлена. Вы должны знать ее окружение лучше меня.

– Я едва с ним знаком. Я служил ей только в Париже, и очень недолго. А в Куси никогда не был. Она умерла там?

Дама Герсанда помогла раненому подняться, встать с постели и сесть на табурет. Она накинула ему на плечи одеяло, потому что в комнатке было очень холодно, а сама принялась перестилать постель и поправлять подушку. Рено дрожал, клацал зубами, но Герсанда, не обратив на это ни малейшего внимания, заставила его на секунду встать.

– Ну как? Что вы чувствуете?

– Страшный холод.

– Ну, это само собой. А голова? Голова у вас кружится?

– Немного. Но гораздо меньше, чем раньше, как мне кажется.

Герсанда вновь уложила Рено в кровать и укрыла одеялами до самого подбородка. Потом ласково потрепала по щеке.

– Перестаньте себя мучить! Вы не посрамите отряд отчаянных, окружающих графа д’Артуа. Через две недели вы сядете на лошадь. И это будет очень вовремя, так как через две недели мы уезжаем в Пуасси, где мадам Маргарита собирается рожать, и я буду помогать ей. Так что постарайтесь не подвести меня. Я терпеть не могу ошибаться в своих расчетах!

– Я сделаю все, чтобы вы оказались правы, – ответил Рено и наконец-то улыбнулся.


Две недели спустя Рено наблюдал во дворе, как хлопочут слуги, готовя переселение королевской семьи из одного замка в другой и грузя добро на повозки, которые составят королевский поезд. Из парижского замка увозили все – от кроватей из спален до горшков из кухни, из канцелярии забирали акты и декреты, а из зала музыкальные инструменты. Король, если он покидал свой дворец и переселялся в один из замков, должен был иметь под рукой все, к чему привык. Только Венсенский замок, расположенный у въезда в Париж, – в прошлом охотничий домик, перестроенный Филиппом Августом, где Людовик любил наслаждаться прелестями леса, – не менял своего внутреннего убранства. Но и там в скором времени можно было ожидать перемен. Людовик расширил замок и даже выстроил маленькое подобие Святой капеллы, освященной именем святого Мартина, куда предполагалось перенести одну колючку от Тернового венца.

Никогда Рено не чувствовал себя счастливее, разве что во времена беззаботного детства в Куртиле. Между тем погода стояла хуже некуда, никто и не помнил такого дождливого и холодного апреля, однако новому оруженосцу графа д’Артуа все виделось в солнечном свете. Он был одет во все новое, в кошельке у него звенели золотые монеты, которые отсчитал ему королевский казначей в качестве вознаграждения, так что в доме своего нового господина Рено появился, высоко держа голову. А в будущем ему сиял Иерусалим. Удивительно ли, что Рено сам себе казался повелителем вселенной?

Дама Герсанда не обманула его ни в чем: чувствовал он себя почти так же хорошо, как до ранения, разве что немного задыхался. А служба у графа Робера и впрямь обещала быть веселой и бойкой. Рено это понял после нескольких минут разговора с новым господином, который сразу пришелся ему по сердцу. Граф Робер сказал ему:

– Служить мне – значит стать слугой моего брата-короля. Все мы всегда около него, потому что я почел своим долгом охранять его всюду и везде, сам-то он нимало об этом не заботится. Разумеется, у него есть телохранители, но разве сравниться им в бдительности с людьми, исполненными любовью и восхищением?

– А Его Величеству по-прежнему грозит опасность? – отважился задать вопрос Рено.

– Великий король всегда в опасности, и вы это знаете лучше всех. С любой стороны, в любое время на него может обрушиться удар. Моего благородного брата Бог создал святым, и многие подданные его королевства уже почитают его за святого. Но есть и другие, и их немало. И вот о чем вы не должны забывать: если мы с братом разлучимся и оба будем в опасности, то к нему первому, а не ко мне, вы должны спешить на помощь. После посвящения в рыцари вы принесете мне оммаж, а я передам его королю. Стало быть, всегда и везде король для вас будет на первом месте! Вы поняли меня?

– Ваши слова не трудно понять, сеньор. Но надеюсь, что вы мне не откажете в счастье быть преданным и вам… когда король не будет нуждаться в помощи?

– Конечно! Я очень рассчитываю на вашу преданность, – отозвался Робер, смеясь. – И ваша преданность мне означает, что ваша жизнь в моем доме будет не столь сурова, как была бы в доме моего брата, ибо я не столь ревностен в молитвах, хоть и хожу непременно к мессе и к вечерне. Месса каждое утро, молитва перед едой и вечером, а также щедрая милостыня – этого, по моему мнению, вполне достаточно для спасения души. Что касается остального, то я не забываю, что жизнь отважных не бывает долгой, и поэтому стараюсь, чтобы она была как можно более приятной в тех пределах, которые отведены Господом. Празднества, турниры, пиры, хорошее вино и красивые женщины созданы для украшения жизни. Поэтому знайте, что вы не обязаны жить монахом!

– Но разве не должно до дня посвящения хранить чистоту?

– Разумеется… Но вы будете жить и после посвящения! – ответил принц и расхохотался так заразительно, что Рено засмеялся вместе с ним.

Разговор завершился крепким ударом по плечу, которым Робер наградил своего нового оруженосца, а тот, еще не набравшись сил после долгой болезни, побледнел как мел, но сумел сохранить улыбку.

– Вот это по мне! – одобрил принц Рено с видом знатока, потому что ударил он Рено нарочно. – Хорошенько запомните все, о чем я вам говорил, и вы получите от меня все необходимое!

О чем еще мог мечтать юноша без состояния и без крова? Пройдет еще немного времени, и он займет свое место в отряде Робера, который поскачет в Пуасси, опережая короля. В ожидании отъезда Рено, почувствовав, что у него затекли ноги, отправился поразмяться во двор и теперь наблюдал, как слуги, исполняя распоряжения мессира Жана Саразена, королевского домоправителя, суетятся вокруг повозок, которые были уже почти полностью готовы к поездке. Рено подумал, что пока еще есть время сходить туда, где строилась Святая капелла, и попрощаться с мэтром Пьером. За время болезни Рено тот дважды навещал его. И вот, пробираясь в толпе, которая собралась, чтобы поглазеть на королевский поезд, Рено вдруг увидел знакомое лицо. Он пристально вгляделся и заторопился к нему, раздвигая столпившихся людей. Однако знакомец неожиданно исчез. Пробираясь в толпе, Рено громко звал:

– Жиль! Жиль Пернон! Подождите меня! Я хочу с вами поговорить!

Уступая натиску рослого юноши в плаще с гербами дома д’Артуа, люди поспешно расступались, и Рено ничего не стоило догнать своего бывшего учителя, который остановился возле стены конюшни и почему-то показался своему ученику совсем маленьким. Радуясь встрече, Рено раскрыл объятия:

– Мой друг! Что вы тут делаете? Я думал, что вы в Куси!

– Нет, я уже не в Куси… А вы примите мои поздравления – теперь вы служите принцу! И прекрасно выглядите!

Рено с сожалением отметил, что Жиль Пернон стал совсем не тот. Он был плохо одет, глаза у него запали, а лицо с седыми усами, за которыми он когда-то так ухаживал, заросло щетиной. От него больше не веяло здоровьем, которым он когда-то отличался, внушая доверие и ощущение надежности. Даже его крупный нос, расцветавший, как роза, от дружбы с бутылочкой, побледнел и поник.

– А с вами что случилось, дорогой друг? Вы выглядите… больным! – не скрыл своего удивления Рено, потом взглянул на крыльцо, убедился, что его господин еще не выходил из дворца, и обратился к старому товарищу: – Пойдемте-ка туда.

Рено увлек Пернона к часовне Святого Николая и усадил на ступеньку, почувствовав, что тому трудно стоять.

– А теперь рассказывайте! Чтобы не терять времени, которого у меня в обрез, скажу сразу: я знаю, что госпожа Филиппа умерла. И знаю, что ходят дурные слухи, будто смерть ее не была естественной…

– Ясное дело, неестественной, в этом я ни секунды не сомневаюсь. Ее отравили. И что тут удивительного, когда эта негодяйка заставляла ее глотать столько трав и порошков!

– Но вы же не хотите сказать, что это сделала…

– Красотка Флора? Именно она! Она давно положила глаз на барона Рауля и ничего лучшего не выдумала! Терпения у нее как у кошки, которая сторожит мышь, и вот в ожидании она пристроилась в близкие помощницы к даме Филиппе.

– В ожидании чего?

– В ожидании, когда сир Рауль разлюбит ту, что любил на стороне. Когда вы поступили к нам на службу, дамой его сердца была супруга одного из сеньоров в окрестностях Куси, чье имя я называть не буду, да оно и не имеет никакого значения. Вскоре после нашего приезда в Куси, когда… вас арестовали, вышеозначенная особа погибла во время охоты: ее лошадь взбесилась, понесла, и наездница разбила голову о дерево.

– Несчастный случай, я полагаю? Даму Флору трудно заподозрить…

– Поди знай! Лошади ни с того ни сего не бесятся, им нужно помочь…

– А у нее были такие возможности? Но если барон так сильно любил эту даму, то ее гибель должна была погрузить его в отчаяние, а вовсе не подтолкнуть к новой любви!

– Само собой, все так и было. Он пребывал в таком горе, что мерзавка постаралась его утешить. Она очень хороша собой, но отличается подлостью и удивительной ловкостью. Для начала она уложила барона в постель его супруги, и та наконец забеременела, а после этого Флора принялась его обхаживать: и улыбалась, и ластилась, и оказывала всяческое внимание, открылась, что давным-давно его любит, и в конце концов отдалась… Мужчине, который совсем недавно потерял свою возлюбленную, а к супруге не мог прикасаться из-за ее состояния, эта девица, должно быть, показалась чудом из чудес. Я знаю, о чем говорю. Как-то вечером я видел, как она купалась в пруду, там, в имении Куси. Богиня! Святого может соблазнить! Признаюсь, что сам видел ее во сне не одну ночь. А барона она так просто околдовала. Будто опоила его каким-то любовным зельем. А может, и в самом деле опоила… Одним словом, как только сир Рауль увяз со всеми потрохами, участь госпожи Филиппы была решена. Если он и поплакал немного, то только из-за потери наследника. И то только днем, потому что ночи принадлежали Флоре. Теперь они живут вместе, ни от кого не таясь… А Ангеран де Куси, брат барона, воздевает руки к небесам.

– Почему? Ему это кажется постыдным? Он оскорблен? Недоволен?

– Напротив! Он стал необыкновенно любезен и так хорошо понимает брата… Он заинтересован в том, чтобы брат умер без наследников, да и вообще поскорее умер. Ангеран убил и Ферьена, того самого дамуазо, которого вы заменили, потому что госпожа Филиппа делила с ним постель. Мне даже казалось поначалу, что он нанял и Флору и она старается по его наущению, но потом понял: она работает на себя.

– Она надеется стать женой барона? Но это же невозможно! Он слишком знатный сеньор и никогда не женится на девице, не равной ему по знатности. А вы при чем во всей этой истории? Что случилось с вами? Почему вы дошли до такого состояния?

– Моя беда в том, что, гневаясь, я не могу держать язык за зубами. У старого вояки что на уме, то на языке. Однажды, когда это исчадие ада, которое уже мнит себя баронессой, отправило на конюшню, а потом и выгнало несчастную служанку, которая чем-то испортила ей платье, я не смог сдержаться и высказал все, что думаю… И прочитал по глазам, что в самом скором времени мной займутся вплотную и моя судьба будет решена. Чего мне ждать – отравы в стакане или дорожного мешка на плече, – я не знал, да и не хотел узнать! Мне противно было там оставаться. Я ушел из замка и с тех пор брожу по Парижу. Думал сначала отправиться к королеве Бланке и рассказать ей, что случилось с ее приятельницей, но уж больно гадкое это дело – доносительство! И потом, барон… Я не желаю ему зла… Так что пока я в ожидании.

– Чего? Службы у нового сеньора?

– Нет. Я жду, когда король отправится в крестовый поход, и тогда я тоже понадоблюсь. Но, как мне кажется, ждать мне придется долго.

– Так оно и есть. Говорят, что на юге сначала нужно построить порт, откуда будут отчаливать корабли… Теперь даже я понимаю, что времени на подготовку уйдет куда больше, чем я думал…

На крыльце между тем возникло какое-то движение – появился граф Робер. Рено понял, что ему пора торопиться, быстренько опустил руку в кошелек, выудил оттуда золотую монету и отдал ее ошеломленному Пернону.

– Возьмите, пожалуйста! Купите себе новую одежду и наймите комнату в харчевне, где обычно любили сидеть по вечерам. Ждите меня.

– А-а… разве вы уезжаете?

– Да, но непременно вернусь. Я поговорю о вас с сиром Робером. Может быть, ему пригодится умелый воин, который может обучать молодых.

– Неужели? Сир Рено!..

– Потом будете благодарить. Я спешу…

И Рено побежал к своей лошади, которую привязал к кольцу в стене, но вдруг обернулся:

– Дожидаясь меня, не увлекайтесь вином!

– Договорились! Мы разопьем бутылочку вместе, когда вы вернетесь!

Дождь прекратился, но Рено даже этого не заметил, так он был рад встретить старого друга Жиля Пернона.


В ночь с 30 апреля на 1 мая Герсанда помогла молодой королеве освободиться от плода, и королева подарила королю сына. Мальчика назвали Филиппом в честь деда, и весь город нарядился и украсился, ликуя и радуясь знаменательному событию. С раннего утра юные горожанки отправились в сен-жерменский лес собирать майские цветы, чтобы плести гирлянды и делать букеты для королевы и ее красавчика-сыночка, который, как видно, оказался крепким мальчуганом, если судить по его басовитому крику. В церквах служили благодарственные молебны, и король, счастливый тем, что увеличилось мужское потомство, сам отслужил один молебен и выслушал еще два. На бедных он пожертвовал столько, что в ближайшей округе каждый бедняк мог поесть и выпить на королевский счет, благословляя Господа за то, что он послал им такого доброго короля.

Сидя на парадной постели, Маргарита, уже немного отдохнув, пока еще бледная, но с сияющими глазами, принимала поздравления от семьи – деверей и невесток, которые подходили к ней, уже услышав растроганное и ласковое «спасибо» от мужа и торжествующее – от свекрови.

По чести сказать, королева-мать провела всю ночь у изголовья Маргариты, мучившейся родовыми схватками, и в самом деле вела себя по-матерински: она держала невестку за руку, чувствуя, как та судорожно сжимается, вытирала ей губкой пот со лба, успокаивала и ободряла, не вмешиваясь в работу Герсанды, в которой сразу признала знатока своего дела. Она еще находилась в спальне, когда пришел священник, собираясь помазать младенца елеем, что было разумной предосторожностью в преддверии крещения. И уж тем более не могла покинуть ее, когда явились придворные, а потом и знатные горожане с пожеланиями, подарками и поздравлениями молодой матери. Крошка Филипп уже лежал на руках у бабушки, и она, а не кто-то другой, показывая его, собирала дань восхищения.

– Можно подумать, что она его родила, – ворчала про себя Санси, которая в эту ночь тоже не спала ни секунды. – И полюбуйтесь на нее! Она свежее и живее меня! Помоги мне, Господи, чтобы я не только лицом походила на колдунью, но еще и обладала колдовской силой и чарами. Я бы превратила ее в сову, чтобы спала днем, а ночью сидела бы тихо на ветке дерева!

Несмотря на улыбчивую сдержанность Маргариты, было все-таки очевидно, что она предпочла бы держать новорожденного возле себя. Ей стало еще обиднее, когда она увидела, как вокруг свекрови с малышом суетятся служанки и кормилица. Все-таки ей хотелось бы, чтобы праздничное столпотворение было рядом с ней… Точно так же Бланка завладела маленьким Людовиком, когда тот родился, но тогда Маргарита была совсем юной, долгие и тяжелые роды измучили ее, и она не протестовала. К тому же родился наследник престола, и она надеялась, что хотя бы второго сына оставят ей. И Маргарита громко напомнила о себе. Но Ее Величество Бланка тут же ответила и молодой королеве, и всем остальным:

– У этого мальчика будет очень сильный характер. Он кричит до тех пор, пока не получит своего. Вам нужен отдых, дочь моя, а я очень мало сплю, и в моих покоях он никого не потревожит.

– Уверяю вас, он не потревожит и меня. Я прекрасно себя чувствую и хочу, чтобы он остался со мной. Мой добрый муж, прошу вас, попросите вашу мать передать мне сына.

Король подошел, сел возле кровати на ступеньку и взял жену за руку.

– Матушка права, милая. Вы лучше других знаете, что главное для нее – наше благополучие… Конечно, вы нуждаетесь в отдыхе!

Маргарита опустила глаза, потому что они загорелись гневом.

– Вы, как всегда, правы, сир, – ответила она.

И мягко отняла свою руку.

Когда из королевской спальни все удалились и Маргарита осталась со своей целительницей, Санси и придворными дамами, она расплакалась. Санси бросилась к ней, но Герсанда ее удержала, и девушка осталась на месте, а Герсанда попросила придворных дам проститься с королевой, так как она очень устала. В опустевшей спальне слышались только рыдания королевы. И только когда она начала успокаиваться, Герсанда приблизилась к ней и склонилась над отчаявшейся молодой женщиной.

– Не плачьте, Ваше Величество, – ласково проговорила она. – Слезами вы причиняете себе большой вред. Король любит вас, в этом нет никаких сомнений, и он хочет вам только добра…

– Добра? Какого добра? На которое не скупится его мать? Она хочет воспитать моих сыновей такими же, какими воспитала своих… А я не хочу, чтобы они стали монахами!..

– Я знаю, что наш господин очень набожен, но полагаю, что такова его естественная природа. Его братья мало похожи на него в этом. Особенно принц Робер. Возможно, и в самом деле ваш супруг принял бы монашество, не будь он королем… И не познакомься с вами. Я не видела монахов, которые бы с таким пылом зачинали детей. А вы его любите?

– Да, я люблю его… Пока еще я его люблю, но мне кажется, что настанет день, когда усталость окончательно вытеснит любовь… Нелегко быть замужем за святым… Особенно когда он отказывает вам в праве разделять с ним его жизнь, отстраняет вас и отдает матери то, что положено по праву только вам… Мне остается только одно – рожать детей, а потом их у меня отнимают. Больше я не хочу иметь детей!

– Мадам! – изумилась Санси. – Неужели вы скажете «нет» своему супругу, когда он приблизится к вам?

– Разве у меня нет права заболеть? Я не хочу больше беременеть, пока не узнаю, когда они отправятся в крестовый поход!

– Вы хотите отправиться в поход, нося под сердцем дитя? – в ужасе воскликнула Герсанда.

Маргарита гордо подняла голову и с вызовом посмотрела на нее большими голубыми глазами, блестящими от недавних слез и гнева.

– Именно так я и поступлю! И возьму с собой вас. А рожать буду там, где укажет Господь, – на корабле! На Кипре! В Святой земле! И этого ребенка у меня уже никто не отнимет!

– Вам не удастся осуществить задуманное, мадам. Вы так хороши собой и король сумеет так умело и проникновенно говорить вам о своей любви, что вы перед ним не устоите…

Санси продолжала говорить, а сама подошла к окну в глубокой амбразуре, чтобы полюбоваться стенами замка, освещенными ради праздника множеством факелов и плошек с горящим маслом. Завораживающее зрелище! Кирасы дозорных, что ходили по верху стены, вспыхивали в их свете и казались яркими бликами. Город шумел и праздновал, зато во дворе замка народ больше не толпился, мажордом позаботился о покое молодой королевы, оставив там всего несколько слуг. И вдруг кошачьи глаза Санси – глаза колдуньи! – различили силуэт, а потом и лицо – это был Рено де Куртене, и сердце Санси забилось быстро-быстро.

Она не видела его очень давно. У оруженосца графа д’Артуа не было доступа в королевские покои. А уж тем более в покои королевы, которая должна была вот-вот родить и от которой Санси не отходила ни на шаг.

Но она вовсе не страдала, зная, что он где-то совсем близко, и надеясь, что как только родится маленький принц, ему будет позволено, как и всем остальным обитателям замка, хоть ненадолго войти в королевскую опочивальню. Но он не пришел.

И вот теперь он стоял напротив окна. Прислонившись спиной к стене, сложив руки на груди и прикрыв ими королевские лилии, что украшали башню нового герцогства д’Артуа у него на джюпоне, он стоял, подняв голову, и смотрел, не отводя глаз, в сторону Санси. Девушка невольно подалась назад, но остановилась в таком положении, чтобы, оставаясь невидимой, наблюдать за молодым человеком.

А Рено ее даже не заметил. Он пришел сюда, когда все поздравляющие покинули королевский дворец, посмотреть на свет в окне, перед которым провел всю предыдущую ночь, затаившись в тени и страдая, когда отдаленным эхом, смягченным высокими толстыми стенами, до него доносились крики Маргариты, мучимой родовыми схватками. Она рожала, производя на свет потомство от другого мужчины. А о том, что этим мужчиной был король, которому он поклялся служить и которого должен был защищать, которого он недавно спас, едва не поплатившись за это жизнью, он сейчас забыл. Происходящее наверху обратило его мысли к телесным страданиям, а потом и к телесным наслаждениям, из-за которых возникли страдания, его невинные чистые мечты рассеялись в прах, и в его сердце проник яд жгучей мужской ревности. Он слышал столько восхищенных рассказов об удивительной жизни несравненного Людовика, о его нескончаемых молитвах, покаяниях, суровом аскетизме, что вообразил себе бог знает что! Что святой дух зачинает детей его обожаемой королевы, а Людовик имеет к ним самое туманное отношение. Но крики, которые он слышал, напомнили ему о других, которые, вполне возможно, раздавались на той же постели девять месяцев тому назад, – о криках наслаждения. Рено еще ни разу не прикасался к женщине, но он знал, как занимаются любовью, и этой ужасной ночью с душераздирающей отчетливостью представлял себе обожаемую Маргариту с распущенными темными волосами, обнаженную, принимающую страсть короля, который, оставив свою корону, монашеское облачение и кресты, стал просто мужчиной, одержимым желанием…

Рено отправился спать только тогда, когда крики и жалобы стихли, но заснуть не смог. Он лежал и пытался понять: что же с ним произошло, что случилось? Ведь до этих пор он мечтал об идеальной, бесплотной любви… Кто знает, может быть, после посвящения, а оно будет уже совсем скоро, через несколько недель, на Пятидесятницу, он отправится искать себе какую-нибудь женщину, одну из тех, о которых упоминал граф Робер, советуя ему наслаждаться жизнью, и тогда огонь, вспыхнувший в нем, угаснет. Но вряд ли это ему поможет и вряд ли он пойдет на этот шаг – он желал одну Маргариту, и желал ее со всем пылом забурлившей южной крови, которая раньше не давала о себе знать. Ее частичка досталась ему от принцев-сарацинов, о которых крестоносцы рассказывали, будто они до такой степени нуждались в женской любви, что держали у себя во дворцах не один десяток жен и каждой воздавали честь. Этой ночью их кровь заговорила в нем…

И вот на следующий день к вечеру он вновь вернулся на то же место и стоял перед тем же освещенным окном опочивальни, где, быть может, в тот момент лежала на постели Маргарита во всем своем великолепии.

Глядя на Рено со своего наблюдательного поста, Санси наконец поняла, почему он тут стоит. Ей стало ясно: он любит королеву. Это нетрудно было заметить: его лицо в переменчивом свете факелов дышало любовью. И еще она поняла, что ей не на что надеяться, разве что не придется страдать оттого, что он влюбился в какую-нибудь даму или девицу при дворе… А поскольку королева недостижима…

Со слезами на глазах она отошла от амбразуры, услышав, что ее зовет Маргарита. Разумеется, королева ничего не заметила. Зато дама Герсанда отличалась зоркостью. После встречи с Санси на лестнице она почувствовала к ней большую симпатию, непривлекательность девочки внушала ей сострадание, но она разглядела в ней и гордячку с умным взглядом зеленых, переменчивых, как море, глаз. Она тоже подошла к амбразуре окна, увидела Рено… И… Ей не составило труда понять, что происходит.

Она сделала все, что было необходимо для здоровья Ее Величества, убедилась, что Санси занята, и, быстренько спустившись во двор, подошла к Рено, взяла его за руку и увела, прежде чем он успел понять, что происходит.

– Юный безумец, вот вы кто! – накинулась на него дама Герсанда, отведя в уголок и убедившись, что их никто не услышит. – Вы понимаете, что делаете? Стоите под окнами королевы и пожираете их глазами? Или вы не дорожите жизнью, которую с помощью Господа я вам сохранила?

– Ни одного раза на протяжении долгих дней болезни она не пришла ко мне, дама Герсанда! Не прислала ко мне даже милой дурнушки, которая с ней не расстается… А быть может, я все-таки заслужил от нее хоть одно доброе слово?

– Она… Она была не в состоянии карабкаться на ваши высоты. Что касается «милой дурнушки», я вам многое расскажу о ней, но только тогда, когда вы вновь обретете трезвый разум. Именно к трезвости я вас и призываю. Вы должны обрести ее как можно скорее. Но если вы по-прежнему хотите оставаться безумцем, то знайте: негоже выставлять напоказ свои чувства и слоняться повсюду с видом одержимого. Даже если вы такой и есть. Вы ведь любите ту, кого называете «она», считая все буквы в этом слове заглавными?

– Я умираю от любви.

– Ну что ж, продолжайте в том же духе, и смерть не заставит вас долго ждать! – пообещала Герсанда и повернулась к Рено спиной, собираясь удалиться.

Рено удержал ее.

– Немного сострадания, дама Герсанда! Никто не может представить себе, какие муки я терплю…

– Никто? Неужели вы настолько самонадеянны, что думаете, будто вы один ее любите? Что только вы пали жертвой ее красоты и очарования? Ведь она красивейшая женщина королевства! Мечтая о ней, лишились сна сотни юнцов! Вычитали чудесную поэму под названием «Роман о Розе»?

– Нет, не читал.

– Вы меня удивляете! Ее написал молодой клирик Гильом де Лоррис, который совсем недавно умер. В своей поэме он прославил почтительную любовь, – Герсанда сделала ударение на эпитете, – с которой поэт относится к знатной даме. Эту даму он называет несравненной Розой, она укрыта в далеком саду, и ее оберегают аллегорические персонажи. На трудной дороге, которая ведет к Розе, влюбленному встречаются добрые помощники, но стражи воздвигают новые стены, когда он приближается к ней…

– И чем завершается эта поэма?

– Она осталась незавершенной. Гильому де Лоррису не хватило времени. Королева Маргарита – такая же несравненная Роза, которая из-за слишком настойчивого преследования поклонника может скрыться от его глаз навсегда.

– Вы сказали, что в нее многие влюблены?

– Не притворяйтесь глупцом, милый друг! Она слишком хороша собой, чтобы в нее не влюблялись. А что касается вас, то думайте лучше о приближающейся Пятидесятнице. Ваша душа должна быть так же чиста, как ваше тело. Иначе вам придется отказаться от золотых шпор и уехать как можно дальше отсюда, чтобы получить посвящение из рук какого-нибудь другого короля, но только не Людовика Святого.

Тон Герсанды был настолько суров, что Рено невольно понурился.

– Не просите меня забыть ее.

– Я ни о чем не прошу. Только не забывайте, кто она такая. Любите издалека, как Жоффре Рюдель любил принцессу Триполитанскую, о чем никто и никогда не догадывался. То, что об этом знаю я, уже большая оплошность с вашей стороны… Единственное, что я хочу понять, – чего вы хотите? Хотите ли вы стать рыцарем или навсегда потерять свою репутацию?

– Я отвечу на ваш вопрос: рыцарь может посвятить свою жизнь даме своей мечты, и я это сделаю. Я посвящу свою жизнь… ей.

Герсанда секунду молча смотрела в лицо юноши, но он отвернулся, ища на стене, окружающей двор, свет окна, у которого недавно стоял. Терзающая его любовь уже расправилась с нежным юнцом, которым он был еще вчера. Теперь перед Герсандой стоял мужчина. Красивый, привлекательный! Сердце дамы затопило сочувствие не только к «милой дурнушке», на которую молодой красавец, конечно же, никогда не посмотрит как на желанную женщину, но и к молодой королеве, без сомнения любимой своим супругом, но любимой меньше, чем Господь Бог и мать. А значит, все-таки не слишком любимой… Ведь Герсанда по собственному опыту знала, какой влекущей силой обладает подлинная страсть…

– Посвятите, если вы так желаете, – вздохнула она. – Но издалека и молча…

Затем она ушла.


На алтаре, освещенном одной-единственной высокой свечой и красной лампадой, мягко поблескивали три обнаженных меча, светясь позолотой рукоятей с украшенными рубинами и топазами головками. Три совершенно одинаковых меча. Так пожелал принц Робер, готовя к посвящению в рыцари трех воинов из своего дома. Пройдет еще несколько часов, и торжественная церемония начнется.

В темной и тихой церкви Нотр-Дам-де-Пуасси светился лишь слабо освещенный алтарь, а у его подножия молчаливо застыли, выстроившись в ряд, три белые фигуры в льняных одеждах. Они стояли на коленях, молитвенно сложив руки. Трое юношей, которые скоро станут рыцарями, – Гуго де Круазиль, Жерар де Френуа и Рено де Куртене.

А до этого в большой зал замка были принесены лохани с водой и над будущими рыцарями совершили ритуальный обряд омовения. Души свои они очистили исповедью и, непогрешимые душой и телом, надев белые одежды, отправились в церковь, где должны были провести всю ночь в молитвенном бдении, не присаживаясь ни на минуту, молясь на коленях или стоя.

Рено и не помышлял ни о каком отдыхе. Он так жаждал посвящения, так долго мечтал о нем, что, страстно молясь во время этого пасхального бдения, чувствовал, будто целый век прошел с тех пор, как произошла трагедия в Куртиле. Наконец-то свершится долгожданное посвящение, к которому он так стремился и которое рассеивалось, как мираж, стоило к нему хоть немного приблизиться. И вот… Наконец-то он обретет свое лицо, станет рыцарем де Куртене, а не мальчишкой на посылках, чем-то средним между слугой и солдатом, которому трудно надеяться на хорошее… Мир снизошел к Рено, и взгляд его с нежностью ласкал синеватую сталь меча, который завтра будет ему принадлежать. Как он хотел, чтобы этот меч, сияя под солнцем, оделся блеском славы в битвах, которые ждут его на родной земле! В битвах на глазах той, которую он так любил!

Исповедуясь, он не мог не признаться духовнику, что любит знатную даму и дама эта замужем. Духовник улыбнулся:

– Благородный молодой человек, который бы не мечтал о прекрасной даме, пусть даже и замужней, удивил бы меня куда больше. Чистая любовь не оскорбительна для Господа.

– Но я жажду ее каждой клеточкой моего тела, каждой каплей своей крови!

– И это тоже понятно и естественно, ибо вы молоды и у вас горячая кровь. Большой грех, если вы хотите уступить своему желанию. В этом случае я не смогу вам дать отпущение грехов. Вы должны поклясться здесь и сейчас, что не посягнете на добродетель своей дамы.

Для Рено не было тайной, что, не получив отпущения грехов, он не сможет стать рыцарем, но свою клятву он готов был принести совсем по другой причине, о которой он и сказал:

– Моя дама из тех, о которых можно только мечтать. Я клянусь, что не отважусь ни на какие попытки.

– Наказанием за ваш грех будут муки неутоленной плоти.

Рено поклялся и теперь ждал награды: молясь, он с жаром просил Иисуса Христа и Деву Марию умерить его любовный пыл. Еще он долго молился за сира Олина и даму Алес, своих дорогих родителей, с которыми провел такое счастливое детство. Как бы они были счастливы, как гордились бы им в этот час!

Около полуночи Рено не без труда поднялся с колен, потому что ноги у него закостенели, и впервые посмотрел на своих товарищей. Оба они были сыновьями знатных сеньоров из Артуа, и граф Робер хотел почтить их особой честью. Рено не был с ними знаком. Оба были светловолосыми, крепкими и сильными, с серыми глазами и румяными щеками, которые совсем недавно узнали бритву. Один стоял по правую руку от Рено, другой – по левую, и всякий раз, когда он бросал взгляд на одного из своих соседей, встречал ответный беглый взгляд. Рено знал, что вызывает немалое любопытство у своих собратьев. И не потому, что он спас жизнь королю, а из-за своего таинственного рождения в далекой Святой земле, о чем напоминала его кожа цвета слоновой кости.

Колокола соседнего монастыря зазвонили к полунощнице, и Рено, увидев, что одного из его товарищей, юного Гуго де Круазиля, уже одолела усталость, предложил:

– А почему бы нам не помолиться вслух? Или еще того лучше: не запеть всем вместе хвалу Богородице? Наступают самые темные ночные часы, когда труднее всего бороться со сном. Пение нам поможет.

Его товарищи с радостью согласились, и вскоре три высоких голоса взмыли ввысь, согревая пламенной молитвой церковь, в которой чем ближе к утру, тем становилось холоднее. Бдение, даже для этих воодушевленных счастливой надеждой мальчиков, тянулось бесконечно долго, и поэтому они очень обрадовались, когда за церковным окном забрезжил слабый свет, а потом, набирая силу, потихоньку стал разгонять темноту внутри церкви. Настал день. Наконец-то!

Послышался шум шагов. Вошел священник с дьяконами, собираясь служить торжественную, с хором, мессу. Будущие рыцари с воодушевлением присоединили свои голоса к хору, а по окончании службы с благоговением и смирением вкусили тела Христова и получили благословение. Пробило шесть часов, когда они вышли из церкви на холодный утренний воздух, во дворе их уже ожидал кортеж, чтобы сопроводить в замок, где был накрыт обильный стол. В замок они направлялись, уже весело болтая, а ясное небо над ними расчерчивали в вышине ласточки.

Белый хлеб, жареные птица и оленина, сыр и разные варенья ожидали героев дня. И они вкусили их, а также испробовали вина, которое сопровождало трапезу. Все трое просто умирали от голода.

– Нам нужно как следует подкрепиться и восстановить силы, – объявил юный Френуа, – ночь была долгой, а день будет трудным!

После трапезы их повели одеваться. Они вошли в комнату, где их ожидали празднично одетые женщины и девушки, придворные двух королев и графини Матильды д’Артуа. Ласковыми руками они помогли юношам раздеться, а потом одели, облачив их в рубашки и нижние штаны-брэ, что были «белее апрельских цветов». Такими же белоснежными были и верхние шелковые штаны-шоссы и блио, тоже из шелка, с золотым шитьем по вороту, рукавам и подолу. И, наконец, на плечи им накинули плащи из тонкого сукна на парчовой подкладке с застежками из драгоценных камней.

Настал торжественный час! Рено, точно так же, как и его товарищи, постарался вздохнуть как можно глубже, слишком уж быстро заколотилось у него сердце.

Громко затрубили тонкие серебряные трубы, и юноши вышли на крыльцо замка. Им предстояло спуститься вниз по лестнице – туда, где на траве поодаль был расстелен огромный ковер, вокруг которого толпился весь королевский двор. Сверху зрелище радовало глаз: платья и покрывала всех цветов радуги, золотое и серебряное шитье, сверкающие драгоценные камни; там блестит корона, здесь чарует гирлянда цветов; одеяния мужчин столь же праздничны, сколь и наряды дам. У Рено от волнения перехватило горло. Он увидел короля, увенчанного короной, одетого в лазурное с золотом блио. А с ним рядом обеих королев. На Бланку Рено взглянул лишь краем глаза, зато во все глаза смотрел на Маргариту, одетую в небесно-голубое платье, расшитое жемчужинами. Он не различал больше ни одного лица, кроме лица королевы, нежного, как лепестки розы, прекраснее которого не было на всем свете.

Снова запели трубы, и Гуго де Круазиль, от волнения бледный, как смерть, спустился вниз, вышел на середину ковра и низко поклонился. Его родственник, красивый старик с белоснежной бородой, скорее всего дедушка, надел на него поножи и золотые шпоры на сапоги. Один за другим подходили к будущему рыцарю родные и одаряли его кто кирасой, кто шлемом, кто поручами. Скоро он весь был закован в блестящие доспехи, и видна была лишь нижняя часть его лица, потому что нос и глаза заслонил опущенный шлем. Последним подошел к нему Робер д’Артуа, державший меч, который висел на кожаной расшитой перевязи. Он опоясал ею юношу таким образом, чтобы меч оказался у него на левом боку. Сказав несколько слов, он вынул меч из ножен и поднес к губам Гуго его рукоять, в которой хранились святые мощи. Тот поцеловал меч, а Робер сказал:

– Наклони голову и приготовься!

Гуго наклонил голову, и Робер ладонью правой руки так сильно ударил его по затылку, что юноша едва удержался на ногах. Но все-таки удержался. А Робер обнял его и поцеловал со словами:

– Будь рыцарем! Доблестно рази врагов!

Снова громко запели трубы, и та же церемония повторилась с Жераром де Френуа, его тоже одевали в доспехи родные, а в рыцари посвящал его сюзерен Робер д’Артуа.

И вот, наконец, настала очередь Рено. Снова трубы устремились в небо, и ветер заиграл их вымпелами. Как же оглушительно они зазвучали! Рено спустился по ступеням вниз и направился к ковру, но сердце у него сжимала тревога – кто ему, сироте без единой родной души на свете, наденет золотые шпоры? Перед глазами у него все смешалось, и он не мог различить в толпе ни одного лица. Вот он остановился на середине ковра, преклонил колено и низко поклонился королю. Наступила тишина. По знаку Людовика Рено поднялся на ноги и увидел, что все вокруг повернулись, глядя на того, кто к нему направлялся. Рено тоже повернул голову и не поверил своим глазам – окруженный оруженосцами, несущими доспехи для юноши, с красной подушкой в руках, на которой весело поблескивали золотые шпоры, к нему подходил Пьер де Куртене, знатный высокомерный барон. Уж о нем-то Рено точно знал, что тот его ненавидит и презирает.

Секунду мужчины стояли друг напротив друга, пристально смотря глаза в глаза. Пьер де Куртене, растянув губы в улыбке, произнес:

– Вы спасли короля, нашего господина, и заслужили честь носить наше имя и наш герб. Поэтому я взял на себя ваше вооружение. Поступайте в дальнейшем так, чтобы мне не пришлось пожалеть об этом.

Говорил сир Пьер без малейшей приязни, и Рено понял, что нежданная признательность барона вызвана приказом короля. А сам он не считал нужным забывать, что подлинный глава их рода, император Бодуэн, уже принял его и оказал поддержку, и поэтому ответ его прозвучал весьма сдержанно. Он сказал:

– Памятью моих прославленных предков клянусь не предавать тех, кто оказал мне доверие… даже против своей воли.

Последние слова он произнес так тихо, чтобы слышны они были только одному барону де Куртене.

– Я рад, что мы понимаем друг друга, – так же тихо ответил барон.

Оруженосцы барона облачили Рено в новые блестящие доспехи, а барон де Куртене собственноручно надел на него золотые шпоры.

– Желаю, чтобы никто не снял их с вас за бесчестье, – шепнул ему барон, поднимаясь, и Рено на этот раз ограничился презрительной улыбкой.

Настал долгожданный миг. Людовик IX покинул трон и направился к тому, кто с трепетом и волнением ждал мановения его руки.

– Меч вам дарит наша мать, а ваша королева, – сказал король мягко. – В рукояти его спрятана частичка плаща святого Мартина, который являет собой образец рыцарского поведения. Применяйте свой меч по назначению, Рено де Куртене. Позаботьтесь о том, чтобы кровь, которую он будет проливать, всегда была кровью врага нашего Господа или королевства. И никогда кровью невинного!

Горло у Рено перехватило от волнения, говорить он не мог и только с благоговением поцеловал вместилище святыни, сделанное из горного хрусталя и вставленное в завершение рукояти. Он прикрыл глаза, чтобы сдержать подступившие слезы, в то время как король своими собственными руками опоясывал его мечом. По всему телу Рено прошла дрожь, когда бедро его ощутило тяжесть и близость меча. Затем он встал на колени, чтобы получить посвящение в виде удара, напряг все свои мускулы, но про себя невольно подумал, что худой руке Его Величества не сравниться по силе с могучей рукой его брата. И получил удар, способный свалить быка, но все же устоял на коленях, и поднял на Людовика взгляд, в котором сквозило такое изумление, что в голубых глазах Его Величества запрыгали смешливые искорки.

– Будь рыцарем, – сказал король и поцеловал Рено. – И пусть рука у тебя будет такой же твердой, как ты сам.

Со всех сторон послышались радостные возгласы, а дамы замахали шарфами и носовыми платками в ожидании продолжения церемонии. Теперь к только что получившим посвящение рыцарям подвели лошадей, мощных и сильных скакунов, которые были способны нести на себе и рыцаря в полном вооружении, и свои собственные доспехи. Рено подарил скакуна граф Робер, это был першерон, скрещенный с испанской породой, серого цвета, косящий огненным глазом. Звали его Буран, и судя по его виду, имя подходило ему как нельзя лучше. Оглядев своего коня и ласково похлопав его по храпу, счастливый Рено птицей взлетел в седло, не воспользовавшись даже стременем, за что заслужил восторженные аплодисменты. И вот, когда он сидел в седле, ему принесли то последнее, чем еще должен был владеть рыцарь, – копье, на острие которого развевался его штандарт, и щит, достаточно длинный, чтобы закрывал все тело. На щите красовался герб дома де Куртене: на золотом фоне три алых безанта[130], но он был перечеркнут слева направо синей полосой в знак того, что Рено – незаконнорожденный. Как же был горд Рено, неся на своем щите герб! Наконец-то он стал полноправным членом своего рода! Он стал рыцарем! Теперь жизнь открывала перед ним все свои дороги. А он – он мог совершать любые подвиги в честь самой прекрасной дамы на свете, о которой думал днем и ночью и надеялся, что хотя бы иногда она взглянет на него с улыбкой.

Всю вторую половину дня, до наступления сумерек, на большом лугу позади замка придворные любовались умениями новых рыцарей: они мчались галопом, вызывая испуганные вскрики дам, вонзали на скаку в чучела копья. Рено удалось с первого же удара повалить свое чучело, и с первого же удара он сбивал все щиты. Затем юные рыцари соревновались во владении оружием между собой и с другими рыцарями, и Рено и тут отличился. Не раз Маргарита, глядя на него, хлопала в ладоши, наполняя его сердце неизъяснимым счастьем. Если бы он мог носить ее цвета, счастью его не было бы предела…

Сразу после турниров Рено подошел к королеве Бланке, чтобы принести ей свою благодарность. Ее Величество сообщила о своем удовлетворении его успехами, выразив кисло-сладким тоном надежду, что его умения лучше послужат в грядущих сражениях, чем на ровных турнирных площадках…

– Сарацины прочнее соломенных чучел. Помните об этом, когда будете заносить над ними подаренный мной меч.

За все время она ни разу не улыбнулась, но на прощание протянула ему унизанную кольцами руку, и Рено, стоя на коленях, коснулся ее губами и пообещал не обмануть ее надежд, хотя эти надежды показались ему суровым приказом.

Как только вечерняя мгла укрыла долину Сены, все вернулись в замок и сели за пиршественный стол. Праздничную трапезу сопровождали своей игрой и пением музыканты и труверы, гостей и хозяев развлекали жонглеры и фокусники. Закончился праздник далеко за полночь. Король удалился с него давным-давно, он ушел молиться. Новые рыцари выпили, пожалуй, слишком много вина, и, когда Рено добирался по лестнице до своей кельи, глаза у него закрывались на ходу, так ему хотелось спать. Он заснул раньше, чем положил голову на подушку.

На следующее утро после этого чудесного дня, при воспоминании о котором у Санси на глазах всегда выступали слезы, она уехала в родной Прованс. Скоропостижно скончалась ее мать, и отец распорядился, чтобы дочь немедленно вернулась в родные пенаты.

Часть II Одержимые крестовым походом

Глава 8 На борту «Монжуа»

Сидя на корабельных канатах в недавно выстроенном порту Эг-Морт, Рено смотрел на море, которого и видно-то не было из-за стеснившихся в бухте кораблей крестоносцев. Наступивший вечер принес немного прохлады. Стоял август, самый жаркий летний месяц, и днем солнце так и пекло. На мачтах зажигались фонари, и они казались светлячками, реющими в воздухе, а по мере того, как тьма сгущалась, видны были только эти светящиеся точки, и было их великое множество, потому что бухту заполнило огромное количество военных кораблей и грузовых барж, которые должны были везти провиант и всевозможные припасы. Но пока еще, в последних отблесках угасающего дня, можно было различить фантастические очертания плавучих крепостей, вооруженных не хуже своих сестер на суше и очень на них похожих. По морю готовились поплыть «замки» с мостами и зубчатыми деревянными башенками, раскрашенные в яркие цвета. Башенок обычно бывало три, одна на носу, другая на корме и третья посередине возле главной мачты[131]. Щиты рыцарей, которые собирались плыть на этом корабле, выстраивали вдоль борта, и они служили кораблям дополнительной защитой.

В большинстве своем лишь редкие очень богатые и знатные сеньоры построили для себя собственные корабли – они принадлежали купцам из Марселя и Генуи. Вот уже два года, как король нанял их и оснастил самым лучшим образом для того, чтобы они могли перевезти с наибольшими удобствами его воинов и лошадей. Людовик позаботился обо всем – горы провианта и всего, что только могло понадобиться в походе, ожидало крестоносцев на острове Кипр, который был избран как место сбора. Кипр был католическим королевством, владели им Лузиньяны, и находился он всего-навсего в двадцати пяти лье (обычных, а не морских) от побережья Сирии.

Быстрым движением ладони Рено пригвоздил комара, который уселся ему на шею. Кусачие твари были бичом здешних мест. Порт построили в лагуне, окруженной болотами, ее пришлось даже увеличить в размерах, чтобы она смогла без труда вместить в себя королевскую армаду. Проклятые насекомые были последней неприятностью, а дальше… Дальше только быстрый бег кораблей по волнам сапфирового моря и Земля обетованная впереди! Корабли уже вот-вот готовились отчалить от берега, хотя Рено казалось, что этого не случится никогда!..

За три прошедших года он изъездил немало дорог, следуя за Робером д’Артуа, который всегда и повсюду сопровождал короля. Короля! А вовсе не королеву…

Папа делал все возможное, чтобы все-таки созвать в Лионе собор, который должен был обличить Фридриха, и с высоты своего величия требовал присутствия и участия в нем французского государя. А Людовик не говорил ни «да», ни «нет», стремясь сохранить нейтральные отношения как с непримиримым императором, так и с римским понтификом, которого всячески успокаивал, надеясь, что ему, французскому королю, удастся остаться в роли арбитра между двумя враждующими партиями и в конце концов поспособствовать их примирению. Задача, равная подвигу, учитывая, что Иннокентий предал анафеме и отлучил от церкви того, кого называл «крещеным султаном», и его решение одобрили все кардиналы.

Желая умерить гнев Его Святейшества папы и в то же время боясь оказаться в кипящем страстями лионском котле, Людовик, будучи искусным дипломатом, предложил понтифику встречу на нейтральной территории – в прославленном аббатстве Клюни, не слишком отдаленном от Лиона и известном как светоч духовной жизни Европы, поскольку более тысячи монахов разошлось оттуда по всем ее городам и весям. Людовик прибыл на встречу в Клюни с большой пышностью, подобающей могущественному королю Франции. Его сопровождали мать, королева Бланка, сестра Изабелла, пламенеющая любовью к Богу еще более страстной, чем когда бы то ни было, преданный Робер и юный Карл Анжуйский. К великому негодованию Рено, королева Маргарита[132], которую на этот раз не удерживала в Париже беременность, должна была остаться дома со своими королевскими отпрысками…

Но о Клюни вопреки пережитому разочарованию Рено хранил яркие воспоминания – его поразило богатство обители, великолепный собор Святого Гуго, самый большой и самый высокий в Европе, украшенный богаче и лучше всех! Там его ждал и другой, куда более удивительный сюрприз – он встретил Бодуэна Константинопольского вместе со всей свитой, включая и волынщика. Бодуэн сопровождал Иннокентия. Получив от папы личное благословение, Рено с глубочайшей радостью преклонил колени перед тем, кто вырвал его из лап роковой судьбы. Бодуэн поцеловал Рено с присущей его сердцу теплотой и поздравил с осуществлением заветной мечты. А уж потом Рено попал в объятия своего друга Гильена д’Ольнэ. Им столько нужно было рассказать друг другу, что, сказать по чести, высокие речи, которые говорились высокими персонами на этой встрече, пролетели мимо их ушей. Для них главным было одно: в Париж они возвращаются вместе. Людовик пригласил к себе Бодуэна, решив, что окажет своему несчастному кузену поддержку, так как в крестовый поход, о котором он уже объявил во всеуслышание (чем несказанно обрадовал папу), они двинутся по морю, а не по суше.

Но на какой-то миг друзья снова чуть было не разлучились. И вот по какой причине. Граф Прованский, отец Маргариты, умер, не успев выдать замуж свою самую младшую дочь Беатрису, чьей руки теперь добивались очень многие знатные сеньоры. Однако ее дядя, архиепископ Лиона Филипп Савойский, прибыв в Клюни вместе с папой, выразил желание, чтобы ее обвенчали с юным Карлом Анжуйским, дав при этом понять, что его сестра, овдовевшая графиня Прованская, пока не готова к такому решению и ее придется к нему склонить. Карл тут же выразил готовность отправиться в Форкалькье в сопровождении небольшого отряда крепких воинов, выделенных ему из королевского эскорта. Робер д’Артуа, всегда готовый пуститься в путь, когда будущее сулило поединки, тут же предложил себя в спутники младшему брату, но Людовик отказал ему:

– Мы не уроним свою честь, если покажем, что сильны, но разгонять при помощи силы претендентов на руку графини Прованской мы не собираемся. Монсеньор епископ Лионский внушит больше доверия и будет спутником более миролюбивым, чем наш любимый и воинственный брат.

Карл Анжуйский отправился свататься к юной Беатрисе без Робера, а значит, и без Рено. Спустя три месяца он торжественно привез молодую жену во дворец на острове Ситэ, где в их честь был дан не один блестящий праздник, к несказанной радости Маргариты, которая была счастлива вновь жить рядом с любимой младшей сестрой…

Как только Бодуэн прибыл в Париж, граф Робер распорядился, чтобы Рено служил своему прежнему господину до тех пор, пока тот не уедет в Константинополь. С Бодуэном Рено посетил Англию, чтобы получить денежную помощь от английского короля. Неведомо почему, но Генрих II тоже расщедрился. В Англии Рено увидел еще двух сестер Маргариты и нашел, что они куда менее красивы. При этом он немного лукавил, потому что ни одну из них невозможно было назвать дурнушкой. Затем он вместе со своим господином отправился в Намюр в северные поместья де Куртене, чтобы заключить договор о передаче прав на маркизат Бодуэну. А потом император навестил замок Гатине, права на который передал жене, императрице Марии, в случае если она переживет его, и где ему нужно было уладить дела с вассалами и разрешить их тяжбы властью сеньора. А Рено не без волнения вновь увидел края своего детства. Побывал он и возле Забытой башни, где собственноручно похоронил того, кто подарил ему будущее и настоящее, – Тибо де Куртене, которого отныне все считали его отцом.

Он хотел поехать туда один, но пришлось взять с собой и своего неизменного спутника, которым стал Жиль Пернон, следовавший за ним повсюду тенью на расстоянии длины меча. Пернон был не просто оруженосцем Рено, он привязался к нему, как к сыну, и поэтому заботился и оберегал его неусыпно и неустанно. Разве мог он отпустить его одного блуждать по незнакомому лесу? Да никогда в жизни!

Рено поначалу не слишком обрадовался навязчивости друга, но потом возблагодарил за это небеса. Оказалось, что у Пернона удивительный дар: он никогда не сбивался с пути и умел находить дорогу даже в тех местах, где никогда не бывал. Благодаря его чутью и весьма скудным сведениям, которые Рено удалось выудить из своей памяти, они добрались до башни, ни разу не заплутавшись.

Разглядев среди деревьев небольшой холмик с грубым самодельным крестом над ним, Рено почувствовал слезы на глазах и, решив из почтения не подъезжать к могиле на лошади, приготовился спешиться, но тут Пернон прошептал ему:

– Осторожнее, мессир, мы тут не одни!

Рено повернул голову и увидел лошадь с наброшенными на шею поводьями, которая бродила без привязи по небольшой лужайке и щипала свежую зеленую травку и молодые побеги. Поглядев на седло, Рено с Жилем мгновенно поняли, с кем им придется иметь дело.

– Брат храмовник! – пробормотал Рено, нахмурив брови. – Что ему здесь понадобилось? И вообще, куда он делся?

Рыцарь с оруженосцем спешились, постаравшись сделать это бесшумно. Оба не сговариваясь вытащили из ножен мечи и направились к башне, а лошадь, принявшись ощипывать особенно сладкий куст, и не подумала заржать и предупредить хозяина. А тамплиер был в башне. Высокий монах виден был сейчас лишь наполовину, поскольку рылся в сундуке, где когда-то Тибо хранил свои немногочисленные пожитки и среди них белый плащ с алым крестом, в котором Рено похоронил его.

Остановившись на пороге, Рено осведомился у незнакомца:

– Могу я полюбопытствовать, что вы здесь ищете?

Незнакомец быстро выпрямился и повернул к вошедшим обрамленное капюшоном лицо с острыми и резкими чертами. Тонкогубый змеиный рот вызывал мысль о безжалостности его хозяина, взгляд прозрачных, будто драгоценный камень, серых глаз пронизывал холодом.

– Не думаю, что мои поиски вам интересны, – произнес он с нарочитой медлительностью, бросив взгляд на обнаженный меч Рено, но оставшись при этом совершенно равнодушным. – Для начала назовите свои имена.

– Я мог бы ответить вам тем же, будь я столь же нелюбезен, как вы, что меня крайне удивляет в рыцаре-храмовнике. Но я скажу, что я сын того, кто покоится под крестом на лужайке, и ношу имя Рено де Куртене, – произнес Рено, не убирая меча. – Теперь ваша очередь представиться.

Монах, похоже, несколько смягчился, и на лице его появилось даже некое подобие улыбки.

– В таком случае уберите ваш меч в ножны.

Я имею столько же прав, сколько и вы, находиться здесь. Я брат Ронселен из командорства Жуаньи. Ваш отец оставался членом ордена, хоть и жил в последнее время в уединении, и мы хотели убедиться, не хранил ли он во время своего отшельничества у себя каких-либо драгоценных святынь или писаний, относящихся к ордену, которые…

– Ронселен де… Вступив в орден, не теряют фамилии, – продолжал настаивать Рено.

– Де Фос. Можете не вспоминать, мы не из этих мест, – высокомерно заявил монах. – А теперь позвольте мне покончить с данным мне поручением.

– О-о, на этот счет вы можете не беспокоиться. Брат Тибо жил в полной нищете, как живут святые. В башне вы найдете разве что сухие травы и сборы из них, которыми он лечил раненых животных и бедняков-крестьян. Еще у него был монашеский плащ с орденским крестом. Прежде чем предать его тело земле, я завернул его в этот плащ, а потом закрыл эту дверь на ключ и отдал ключ брату Адаму Пелликорну, которого, быть может, ваше командорство еще не забыло.

– Разумеется, не забыло. Мы чтим память брата Адама.

– А почему тогда вы взломали дверь? Вам должны были дать в командорстве ключ!

– Никто не знает, куда пропал этот ключ. У меня не было другого выхода.

– Может быть, и так, – произнес Рено и наконец-то убрал меч в ножны. – А теперь окажите мне милость и дайте спокойно помолиться.

– Конечно, конечно. Вы, я думаю, принадлежите ко двору императора Бодуэна, который сейчас остановился в своем родовом замке де Куртене? – осведомился Ронселен де Фос, став вдруг неожиданно мягким и любезным.

– Нет. Я принадлежу дому сира Робера д’Артуа, но поскольку я не так давно служил Его Величеству императору, мой господин передал меня ему до его отъезда в Константинополь.

– Очень рад за вас. Не смею более мешать вашей молитве. И прошу прощения за взломанную дверь.

Монах вышел. Рено и Пернон, смотря ему вслед, наблюдали, как он вскочил на лошадь, как исчез в лесной чаще. Старик-оруженосец тут же стал выговаривать Рено:

– Какого черта вы все ему рассказали? Его не касается, где и как вы живете. Мне этот человек не по душе!

– Мне тоже, но я не открыл ему никаких особых тайн. Любой слуга в замке сказал бы ему то же самое, если бы монах Ронселен обо мне осведомился. В моей жизни нет больше тайн, – заключил Рено с немалым удовлетворением.

– Будем надеяться!

Рено преклонил колени у могильного холмика, а Жиль Пернон принялся устанавливать на место дверь, призывая про себя все земные беды на голову слишком уж любопытного монаха.

Рено молился долго, прося для себя такого же мира в душе, какой царил в душе усопшего Тибо. Но и после молитвы он не избавился от неприятного ощущения, вызванного встречей с Ронселеном де Фосом. Молодому человеку очень хотелось бы узнать, что на самом деле он искал. И что еще он может предпринять, если не нашел предмет своего интереса… Ужасная мысль пришла в голову Рено, он отгонял ее всеми силами, но она упрямо и настойчиво возвращалась к нему: а что, если этот тамплиер посягнет в своих поисках на могилу?

Встреча настолько впечатлила Рено, что по возвращении в Куртене он разыскал императора и рассказал ему о Ронселене де Фосе.

– Мне неспокойно, – сказал он, завершая рассказ. – Я не могу понять, что именно ищет этот монах, но он показался мне человеком упорным и одержимым, поэтому мне хотелось бы несколько дней понаблюдать за могилой. И если бы император дал мне небольшой отпуск…

– Это невозможно, послезавтра мы уезжаем в Париж. Но я предложу вам нечто получше. Завтра вы вернетесь туда вместе со священником, почетным эскортом, повозкой, гробом и могильщиками.

– Вы хотите перезахоронить Тибо? Но где будет его новая могила?

– Там, где должен упокоиться славный герой, преданный друг и собрат по оружию прокаженного короля, – в часовне замка Куртене!

Слезы выступили на глазах Рено, и он безмолвно поклонился и поцеловал руку своему благородному господину, который вернул его душе мир.

На следующий день Бодуэн отрядил кортеж, и Рено вернулся с ним к Забытой башне. Сир Анри Вержюс был назначен главой погребального кортежа. Когда они прибыли на место, опытному глазу воинов, привыкших читать следы зверей и людей, стало совершенно ясно, что могилу разрывали, хотя пучки травы были старательно уложены обратно.

– Это чудовище возвращалось ночью! – вскричал Рено вне себя от гнева. – Я должен был остаться здесь, отправив Жиля Пернона за помощью! Должен был сидеть и караулить. Я же чувствовал, что он посягнет на могилу! Но что он там искал?

– Он рыцарь-храмовник, – проговорил Вержюс, пожав плечами. – А о них говорят, что они способны и на самые высокие, и на самые низкие поступки. Когда сражаются – они всегда на высоте, но когда речь идет об интересах ордена, они способны на любую низость. Тем не менее его посягательство не мешает нам совершить то, для чего мы сюда пришли. После совершенного насилия благородный усопший тем более нуждается в земле, освященной церковью.

Столь пространная речь была чудом в устах молчаливого Вержюса и поэтому особенно растрогала Рено. Когда же они приступили к печальной церемонии и раскопали могилу, Рено смог убедиться, что святотатец по отношению к усопшему был бережен – удивительно хорошо сохранившееся тело было аккуратно обернуто лоскутами плаща, из белого превратившегося в черный. Потрясенный видом мумии, в которой нетрудно было узнать черты любимого им деда, Рено сам взял его на руки и положил в освященный священником гроб. Затем они засыпали могилу и пустились в обратный путь под пение молитв заупокойной службы.

После недолгой панихиды, на которой присутствовал император, и погребения Рено объявил, что хотел бы немедленно отправиться в Жуаньи и потребовать у Ронселена де Фоса объяснений по поводу совершенного им кощунства. Вержюс и еще несколько рыцарей готовы были последовать за юношей. Но Бодуэн воспротивился.

– Если он вернулся ночью, то не думаю, что из Жуаньи, которое слишком далеко отсюда. Скорее всего он спрятался в риге Пифона, что совсем неподалеку от нас. Но, как бы там ни было, тамплиер вам ничего не ответит. Храмовники прекрасно умеют хранить свои тайны. Особенно их высокие чины. А речь идет о высоком сановнике, потому что простые рыцари всегда отправляются в путь вдвоем.

– Неужели у меня нет доступа к святотатцу, который осквернил могилу моего отца? – в негодовании вскричал Рено.

– У вас нет, а у меня есть, – ответил ему император. – Я отправлю в Жуаньи одного из своих посыльных, которые носят мой герб, и напишу письмо Ронселену де Фосу с приглашением прибыть сюда. Свой отъезд мы отсрочим на несколько дней.

Так и было сделано. Однако посланник привез письмо императора обратно и вместе с ним еще одно послание. Оно было от командора ордена. Командор выражал императору свои сожаления и сообщал, что брат Ронселен, пробыв некоторое время в Жуаньи, уже две недели как отбыл… в Святую землю.

– Если это так, то, как бы ни была обширна Святая земля, я разыщу его там и заставлю с оружием в руках раскаяться в совершенном кощунстве! – громко поклялся Рено.

На следующей неделе Бодуэн II из замка Сен-Жермен, где ему были отведены покои, отправился через лес в Пуасси, где в то время находился королевский двор, чтобы торжественно вручить королю Людовику золотую буллу, самый священный из документов Византийской империи. Согласно этой булле, Терновый венец Христа и другие святыни, сопутствующие его Крестному пути, отныне и навсегда оставались во Франции. После чего император Константинопольский с небольшой армией, которую ему удалось собрать во Франции, и наконец-то с деньгами отбыл в свою столицу, которую не видел уже много месяцев. Кое-кто из французских рыцарей собрался ехать вместе с ним, надеясь, что успеет принять участие и в крестовом походе, так как порядок в империи будет уже восстановлен. На этот раз и Рено был готов оказаться среди них, настолько он был благодарен Бодуэну за проявленное им благородство. К тому же он не хотел расставаться с Гильеном д’Ольнэ, с которым за это время сдружился еще крепче. Но Робер д’Артуа отказал ему.

– Я испытываю дружеские чувства к своему кузену Бодуэну, – сказал он, – но вы служите мне, и на этот раз я удержу вас у себя. Не забудьте, что ваш главный долг – оберегать короля!

Рено подчинился воле своего господина и сделал это без большого сожаления: начало крестового похода приближалось с каждым днем, и с каждым днем росло в Рено радостное волнение… Одна только мысль, что королева Маргарита отправится в тот самый поход, о котором он мечтал с раннего детства, лишала его сна. Любовь по-прежнему владела сердцем Рено, хотя за все это время он почти не видел Маргариту.

На освящении Святой часовни он наконец увидел ее во всем блеске красоты, и в парадном придворном наряде королева-супруга впервые затмила королеву-мать. Бланка на этот раз не могла скрыть своей печали. Календарь показывал 26 апреля 1248 года, пройдет два месяца, и ее любимый сын покинет ее на долгие годы… Она сделает все, что может, чтобы уберечь от бед его королевство и его детей, но к ней подкрадывалась старость, и сердце подсказывало ей, что она не увидит больше того, кто вот-вот уедет. Маргарита же сияла от счастья, переступив порог новой часовни, где весеннее солнце заставило вспыхнуть разноцветными огнями все витражи, и они засияли, будто драгоценные сапфиры, рубины, топазы… Пьер де Монтрей завершил свое чудесное творение, и теперь оно играло разноцветными огнями, радуя глаз.

Король с братьями, босые, в белоснежных рясах, внесли в сказочную дарохранительницу реликвии, ради которых она была построена, и возложили их на алтарь. Гийом д’Овернь, епископ Парижский, отслужил торжественную мессу, а после нее король раздал щедрую милостыню беднякам и нищим. У выхода из часовни Рено увидел нарядного Пьера Монтрея, он вместе со своими помощниками принимал благодарность от короля. Рено тоже подошел к мастеру. Тот обнял его и поцеловал.

– Вот вы и завершили постройку чуда из чудес, мэтр Пьер! Не будете теперь скучать? – спросил Рено.

– Скучать мне некогда, – смеясь, ответил архитектор. – Я молю Бога, чтобы он дал мне завершить все, что я начал, но боюсь, это невозможно. Кто только не приглашает меня!

– По-другому и быть не может! Вы великий художник, мэтр Пьер. А все, что не завершите вы, завершат ваши сыновья.

– Это правда, такая семья, как моя, еще один Божий подарок. Кстати, сир Рено, раз уж мы заговорили о семье, я знаю, что ваш священный поход приведет вас сначала на остров Кипр, так, может, вы позволите передать с вами письмо моему младшему сыну Оду, он возводит там собор Святой Софии Никосийской. Как видите, уважение к нашим умениям распространилось далеко за пределы Франции…

– Теперь оно распространится еще дальше, поверьте! Я буду счастлив познакомиться с вашим сыном и передам ему все, что вы мне доверите. Только, к сожалению, полагаю, что вам придется еще подождать, мы выступим в поход не завтра.

– Ничего страшного. Важно, чтобы вы вернулись из похода живым и здоровым.

Начиная с этого дня время как будто ускорило свой бег. Завершались последние приготовления, которые всегда проходят в лихорадке. Никто и не заметил, как настало 12 июня, день святого Варнавы Кипрского[133], который был приравнен к апостолам, хотя не знал самого Христа, а был верным сподвижником апостола Павла. В канун праздника Рено набрался мужества и осмелился попросить аудиенции у Ее Величества королевы-матери.

Она приняла его у себя в молельне, быть может, потому, что там царил полумрак, помогающий сосредоточиться на молитве. Но и не только поэтому – в полутьме не так были заметны ее глаза, покрасневшие от слез, тех самых слез, которые не привыкла проливать гордая Бланка.

– Что вам от меня понадобилось? – спросила она.

И в вопросе, и в голосе звучало эхо ее давней враждебности.

– Ничего, благородная королева… Я искал только возможности выразить вам свое почтение… Хотел еще раз поблагодарить за вашу доброту ко мне… В особенности за меч, который, я надеюсь, будет следовать со мной по дороге, достойной его… И той, которая мне его подарила. Я не нарушу данных вам обещаний.

– Следуйте вместе с этим мечом дорогой короля, и вы их не нарушите. А что касается моей доброты, то я встретила вас вовсе не добросердечно, когда вы появились при нашем дворе четыре года назад.

– Я хочу забыть об этом, мадам, и хранить в своей памяти только вашу доброту. Признаюсь, однако, что в те времена я часто спрашивал себя, почему мать моего короля оказала мне честь… меня возненавидеть. И скажу правду: не находил оснований для возникшей у вас неприязни.

– О неприязни не было речи, это слишком слабое и смутное чувство, – спокойно проговорила Бланка. – Я ненавидела вас всерьез, как оскорбительное воспоминание, которое вы вызвали во мне, сами того не подозревая.

Она замолчала, и ее затуманившийся взгляд не отрывался от прекрасного юноши, который стоял перед ней на коленях.

– Мне было двенадцать лет, – тихо заговорила наконец королева Бланка, – когда королева Алиенора, моя бабушка, приехала из Англии ко двору короля, моего отца, чтобы забрать меня и выдать замуж за французского принца Людовика. В Бургосе в то время жил молодой сеньор, чье имя мало что значит, но о котором говорили, будто его отец – сарацинский эмир. Вполне возможно, так оно и было, ибо он, я думаю, при помощи колдовства привлекал к себе все женские сердца… И мое привлек точно так же, как и другие. Он прекрасно знал об этом и посмеялся надо мной. Много лет спустя, уже будучи замужем, уже будучи счастливой, я слышала его смех…

– Мадам! – не мог удержаться от восклицания Рено, напуганный огнем, что загорелся в сумрачных глазах Бланки, но она властным движением руки заставила его замолчать.

– Я еще не договорила… Конечно, в его глазах я была всего-навсего ребенком.Но я его возненавидела и ненавидела даже тогда, когда услышала о его смерти. Он умер с позором, убитый оскорбленным мужем. Так вот… Вы на него похожи. С одной только разницей – у вас не темные волосы, а светлые. Встаньте, теперь я закончила.

Рено не торопился подниматься с колен.

– Я хочу… Хочу попросить у вас прощения за свое лицо…

Теперь ему все стало понятно, и его огорчение было неподдельным. Он смотрел снизу вверх, восхищаясь этой знатной дамой, этой могущественной королевой, чья гордость была известна всем и которая тем не менее так просто и искренне призналась ему, почему преследовала его своей ненавистью. Глядя на поднятое к ней юное лицо, королева ласково улыбнулась.

– Если бы вы не пришли ко мне, я сама позвала бы вас, – сказала она. – Я не хотела, чтобы что-то между нами оставалось недосказанным. Вы отправляетесь на священную войну, и я знаю, что ни с кем из вас больше не увижусь. Нет, нет, ничего больше не надо говорить!

Она наклонилась к Рено, заставила его встать, потом взяла его голову обеими руками, наклонила к себе и поцеловала в лоб.

– Идите, рыцарь Рено де Куртене! И да хранит вас Господь!

Спускаясь вниз по лестнице, Рено заметил, что из глаз у него текут слезы…

На следующее утро король отправился в аббатство Святого Дионисия за орифламмой[134], как оно всегда и бывало перед началом войны. В аббатстве король надел на себя одежду паломника, получил паломнический посох и вернулся босиком в собор Парижской Богоматери, чтобы отстоять торжественную мессу, а после мессы отправился в аббатство Святого Антония в сопровождении огромной толпы народа и там опять долго и со слезами молился. Выйдя из аббатства, он сел на лошадь и поскакал в замок Корбей, откуда был назначен общий отъезд. Весь этот долгий и многотрудный день королева-мать сопровождала своего сына, пытаясь как могла скрыть свою скорбь. На следующее утро Людовик торжественно передал свою власть матери, назначив ее регентшей, и не позволил ей провожать себя и дальше. Отныне на попечении Бланки оставалась вся Франция и трое малолетних внуков, но в мучительный миг расставания для нее это было слабым утешением – теряла она неизмеримо больше. Ее материнское сердце чувствовало, что больше ей не увидеть сына, которого она так любила, молодого государя, чьи шаги она направляла, с которым всегда была рядом. Но мало того, что она теряла Людовика, она теряла еще Робера и Карла! Из четверых сыновей – троих! Как ей было с этим примириться?

Гордая Бланка была еще и страстно любящей матерью, боль разлуки оказалась для нее невыносимой, и она, прощаясь с сыновьями, потеряла сознание. Людовик подхватил ее, долго держал в своих объятиях, поцеловал и передал на попечение своего брата Альфонса, который должен был тронуться в путь позже, потом вскочил в седло и, клубя за собой облако пыли, поскакал вслед за тронувшимся в поход войском. И на глазах у него блестели слезы.

Начался неспешный путь к Средиземному морю. Многолюдной пешей армии с обозом и провиантом быстро продвигаться невозможно. Король не торопил войско, он его поджидал, останавливаясь в многочисленных церквях и монастырях, которые попадались ему на пути, и в каждом молясь, словно бы накапливая запас небесной помощи. Для Маргариты странствие было чудесным освобождением. Своим добрым сердцем она искренне сочувствовала горю Бланки, не держа зла на властную свекровь. Сочувствовала тем больше, что и сама была вынуждена расстаться с любимыми детьми, но… ее обожаемый король отныне принадлежал ей безраздельно, и было так весело скакать полями плодородной Бургундии вместе с сестрой Беатрисой, графиней Анжуйской, и двумя деверями – Карлом и Робером. Робер отправился в поход один, графиня Матильда из-за беременности осталась в Париже.

Счастье, которым лучилось прелестное лицо Маргариты, ранило сердце Рено, а неспешное продвижение армии приводило в отчаяние. Так до Святой земли они доберутся не раньше, чем через год, а то и через два!

– Нашему господину кажется, что он получил мало благословений? – проворчал как-то вечером Рено в шатре Робера д’Артуа, который любил шатры больше всех замков на свете, а в этот вечер собрал у себя своих рыцарей, чтобы попробовать местное вино. Принц подошел к нему, огрел по спине ударом, способным свалить с ног быка, что было у него выражением дружеской приязни, и громко воскликнул:

– Потерял терпение, жеребенок? Не терпится сразиться с неверными или хочешь узнать, так ли хороши их девушки, как о них говорят?

– Скорее первое, сир Робер! Войско тоже в нетерпении. Сейчас не время распевать псалмы!

– Вы просто ничего не понимаете, ни ты, ни войско! Ты забыл, что крестовый поход – это паломничество, и во время него нужно молиться в каждом святом месте? Ты же видишь, что король не снимает своей паломнической одежды?

– Об этом я не подумал. Значит, нам повезло, что мы все не идем пешком?

– Конечно, повезло! Но ты утешайся тем, что очень скоро мы поплывем по морю и там нам вряд ли встретится много церквей!

Самая долгая остановка была в Лионе. Папа, судя по всему, не собирался возвращаться в Рим, и не было никакой возможности обойти Лион и не встретиться с ним. Людовик IX, которому набожность никогда не мешала быть трезвым политиком, воспользовался этой встречей, чтобы поручить свое королевство папе – его пастырский крест мог преградить дорогу Генриху III Английскому, если тому придет вдруг в голову мысль покуситься на земли Франции. Постарался он в очередной раз навести мосты для примирения между понтификом и его ненавистным недругом, императором Фридрихом. Разумеется, безуспешно. Но Людовик всегда исходил из принципа: кто не пытается, тот стоит на месте. И со спокойной совестью двинулся дальше…


Стемнело. На небе загорелись яркие звезды, но в воздухе, хоть и по-летнему теплом, чувствовалась сырость близлежащих болот. Рено подобрал длинные ноги и потянулся, чувствуя, что тело у него затекло. Он слишком долго просидел на корабельных канатах, наблюдая за оживленной жизнью порта, за неустанным снованием грузчиков между новым причалом и кораблями. Завтра отплытие. Завтра в самом деле начнется великий поход. Наконец-то!

Он обернулся к большой круглой башне с подобием бельведера наверху – из всех оборонительных сооружений, задуманных королем, только она пока была закончена. На этом бельведере в железной клетке ярко горел огонь, башня Постоянства, так ее назвали, служила еще и маяком, и береговым ориентиром. Рено знал, что Маргарита с сестрой и придворными дамами разместилась в этой башне, и был растроган мыслью, что она находится так близко от него. И подумал, что скоро они будут еще ближе, если только, бог даст, они окажутся на одном корабле… Тогда он сможет видеть ее каждый день и даже подойти поближе, чего не было вот уже много-много дней. И возможно, даже заговорить? Как жаль, что рядом с королевой нет больше зеленоглазой дурнушки… Когда она исчезла? На следующий день после его посвящения в рыцари. Дама Герсанда сказала ему, что у нее внезапно скончалась мать и отец потребовал ее к себе. Но потом она так и не вернулась. Иногда он вспоминал о ней и задавался вопросом: что с ней сталось? Сказать по правде, ему ее не хватало – с ее прямотой, искренностью, с веселым зеленым огоньком, что светился между ресниц, когда в глазах загоралось присущее ей лукавство.

Он задумался, глядя на огненный букет, что полыхал в небе, потом вздохнул и тронулся в путь – ему предстояло еще добраться до лагеря сира Робера. И вдруг из-за груды бочек появился Пернон.

– Вот вы где, мессир! А я вас ищу!

Пернон явно был не в себе, но вовсе не потому, что долго общался с бутылкой. С тех пор как старый воин, обучавший военному искусству молодых в замке Куси, стал оруженосцем Рено, он если и напивался, то в редчайших случаях. Лицо у него потеряло багровый оттенок и стало золотисто-загорелым, но сейчас по цвету оно походило на полотно.

– Да, я здесь. А что такого случилось?

– Дело в том… в том… Я видел барона Рауля!

– И вас это взволновало до такой степени? А, собственно, почему? Что странного в том, что он отправился на Восток? Разве его отец не принимал участия в крестовом походе?

– Так-то оно так, в его участии и впрямь нет ничего удивительного, но меня обеспокоило состояние барона. Когда я его увидел, он бродил у ворот города как потерянный, словно не знал, куда ему податься…

– Вполне возможно, ему захотелось побыть одному, а поскольку он не знает здешних мест…

– Да нет, дело не в прогулке, у него совершенно больной вид. Я успел хорошо его рассмотреть. Никогда я не видел его таким бледным и таким подавленным. Он положил руку мне на плечо, будто мы расстались с ним только вчера, и сказал мне… Да. Вот что он сказал: искупление ждет в конце пути… Он едет, чтобы искупить совершенное преступление… И небо послало ему меня, чтобы я стал свидетелем этого искупления. Он вцепился в меня изо всех сил, а я старался от него освободиться и объяснял, что теперь у меня другая служба и другой господин, но он ничего не слушал. По счастью, подошел один из его рыцарей, мессир д’Аминьи, который меня хорошо знает. Мы с ним вместе осторожно довели барона до его шатра и там передали на руки слугам.

– Что же довело его до такого состояния?

– Как сказал мне мессир д’Аминьи, вскоре после моего ухода барон узнал всю правду о своей любовнице и смерти дамы Филиппы. Гнев его был неистов. Он приказал, чтобы Флору взяли под стражу. Потом она предстала перед его судом и была приговорена к сожжению на костре за колдовство.

– Девушку благородного происхождения сочли ведьмой и сожгли на костре?!

– Такое уже бывало! Но успокойтесь! С ней этого не случилось. Накануне казни она исчезла из тюрьмы, и никто так и не узнал, как ей это удалось и куда она пропала. С тех самых пор сир Рауль не переставал каяться и просить у Бога прощения. Его брат Ангеран только подливал масла в огонь и уговаривал его уйти в монахи, надеясь, что тот зачахнет, заморит себя постом, намереваясь и сам помочь ему в этом. Но тут король объявил крестовый поход, и рыцари замка Куси убедили барона надеть на себя крест как самое верное средство получить у Господа прощение, сражаясь за его город Иерусалим… И как самое верное средство спасти его от злокозненного брата… И вот отряд в составе двенадцати человек покинул Куси. Поначалу все шло благополучно. Сир Рауль снова стал самим собой и только и говорил, что о будущих битвах. По дороге он молился во всех церквях не меньше Его Величества короля. А потом из-за того, что двигались мы очень медленно, он начал прикладываться к бутылке, и вино сильно повредило его здоровью. Когда он пьян, в его голове все перемешивается: и страстная жажда искупления… и жгучая страсть к этой потаскухе, которая мучает его до сих пор. Вот что произошло с несчастным сиром Раулем.

– И как же ему помочь? Можно что-нибудь сделать?

– Только молиться Господу, чтобы крестоносцы собрались как можно скорее и чтобы мы не задерживались слишком долго на острове Кипр. Я слышал, что там процветают любовные игры в память о какой-то древней богине и ее служительницы сладострастней самых похотливых девиц, которых армия таскает за собой в походе. Если это правда, то барон там совсем с ума сойдет…

– Или, напротив, излечится. Кто знает?..

На следующее утро корабли подняли большие прямоугольные паруса, украшенные золотыми крестами, а хор священнослужителей запел «Гряди, Господи!», и к этому хору присоединили голоса тех, кто уезжал в неведомые края, не зная, увидит ли когда-либо родных. Но этим ослепительно солнечным утром, любуясь синим, как гербовое поле Франции, морем, вдыхая аромат дальних стран, приносимый ветром, ни один мужчина – и ни одна женщина – не предавались бесплодным сожалениям: они все отправлялись освобождать Гроб Господень, для них отныне открывалась дорога в рай благодаря этому самому замечательному из паломничеств…

Три корабля должны были плыть во главе флотилии – «Монжуа», «Королева» и «Демуазель», ярко раскрашенные от палубы до верхушек мачт, трепещущие разноцветными флагами. За ними следовали баржи со специальными воротами на корме, установленными, чтобы ценные скакуны, стойла которых были сооружены на палубе, могли быть выведены с барж на берег.

Король и его ближайшее окружение, общим числом около пятисот человек, под пение серебряных труб поднялись на корабль «Монжуа». В башне на корме были устроены покои для дам, со стенами, обтянутыми тканями, с шелковыми подушками, украшенными кистями, на полу. Рыцари, а вместе с ними и Рено, размещались на носу судна в куда более скромных помещениях. Если юноша какой-то миг и надеялся, что сможет приблизиться к Ее Величеству королеве, то очень скоро понял, что надеялся он напрасно. Но он мог ее видеть во время утренней мессы и еще днем, когда она поднималась на самый верх кормовой башни и стояла там под полотняным, с оранжевыми и красными полосами, навесом, защищавшим ее от знойного солнца. Как истинная дочь юга, Маргарита предпочитала светлые платья и покрывала, а еще чаще она одевалась в белое и в белом казалась еще прекраснее своему молчаливому обожателю, который любовался ею часами сквозь ресницы, делая вид, что дремлет, притулившись в уголке.

По вечерам обитателей корабля ожидало чудесное развлечение. После того как сестра Маргариты Беатриса вышла замуж за Карла Анжуйского, в свите королевы появилась удивительная сказительница, ее прислала ей мать, чтобы она заменила труверов, которых Бланка терпеть не могла. Благородная дама умела слагать поэмы, рассказывать сказки, а главное – замечательно пела, аккомпанируя себе на лютне, любимые Маргаритой песни на провансальском языке. Ее мягкий голос обладал чарующей нежностью, и все звуки на корабле стихали, все затаивали дыхание, как только при свете звезд певица садилась на подушку у ног королевы и проводила длинными тонкими пальцами по струнам лютни. Всем, кто ее слушал, казалось, что ее устами говорит сама любовь, и не одна слеза скатывалась по густым усам, хотя их обладатель-северянин не понимал южного наречия. Один король Людовик не подпал под обаяние чаровницы и вскоре и вовсе прекратил ее концерты, предложив рыцарям и воинам петь хором псалмы во славу Господа Иисуса Христа и Девы Марии, Богородицы. Голоса у воинов были не ангельские, и небесной гармонии достичь не удавалось, зато хор по сравнению с певицей выигрывал в мощи и громкости.

Вечером, когда поднялся сильный ветер и дамы удалились с палубы, а Робер д’Артуа вместе со своим другом Антуаном д’Авренкуром, напротив, устроились на носу, чтобы как следует насладиться живой силой стихии, Робер сказал:

– Я всегда знал, что Бог создал моего брата святым, но неужели он способен наслаждаться только нестройным пением монахов? Я готов был часами слушать пение дамы Эльвиры. И ее волшебный голос меня так волновал…

– Именно это и не понравилось королю, – отозвался Антуан д’Авренкур. – Он не хочет, чтобы мы размякали, и в этом случае ему нельзя отказать в прозорливости. Не будем забывать, что нам предстоит война во славу Господа! Женскому обольщению в ней места нет. И какое счастье, что дама Эльвира совсем не так хороша, как ее пение, а то мы все были бы в большой опасности.

– Если бы она была слишком хороша, думаю, что мой царственный брат сподвигся бы на то, чтобы… выбросить ее за борт во славу Господа! – смеясь, заключил Робер.

Сказать по чести, новая любимица Маргариты если не была красавицей, то не отличалась и уродством. Невысокого роста, крепкая, с резкими и скорее мужскими чертами лица и тонким красивым ртом, она привлекала взгляд большими черными глазами, которые отличались одной особенностью – они не отражали ни света, ни чувств. Матовые, как будто затуманенные, они словно бы ничего не видели. Волосы Эльвиры тоже были черные, она заплетала их в две толстых косы и закручивала над ушами, отчего лицо ее казалось шире. Одевалась она с большой скромностью и всегда только в темные платья, пряча фигуру, как прячут ее монашки, – так, что на виду оставались только лицо и руки. Если бы она не обладала голосом сирены, в ней не было бы ничего особенного и Маргарита не привязалась бы к ней так страстно, вызывая ревность других дам и, как ни странно, Рено. Дело было не в том, что он завидовал привязанности королевы к певице. Глядя на Эльвиру, он всегда вспоминал Санси де Синь. Да, она была некрасива, но при этом так привлекательна своей гордостью, мужеством и прямотой, своим насмешливым нравом и манерой держаться! В ее поведении уже угадывалась знатная дама, какой она должна была стать со временем. Рыцарь Рено не мог понять, как могла Маргарита отдать Эльвире то место, какое занимала в ее сердце «славная дурнушка», об участи которой он так ничего и не знал.

До того как они сели на корабль, он попытался расспросить о Санси даму Герсанду, потому что он больше никого из окружения королевы не знал, но целительница ничего не могла – или не захотела – ему рассказать. Она сказала только:

– Кажется, в прошлом году ходили слухи о ее замужестве, но насколько они правдивы, я не знаю.

– Замужестве? Но ведь она так молода!

– А я считаю, что это совершенно естественно. Ей должно было исполниться уже пятнадцать лет, замуж она выходила бы в шестнадцать – самый подходящий возраст для брака. Но я выражу вам свое удивление: я никогда бы не подумала, что брак Санси может вас заинтересовать.

Герсанда смотрела на него искоса, с насмешливой улыбкой, которая очень обидела Рено.

– Отвечу вам вашими же словами: я считаю, что это совершенно естественно. Она удостаивала меня своей дружбой, и забыть ее было бы с моей стороны неблагодарностью.

Рено сам не понимал, почему этот разговор вспомнился ему при виде Эльвиры, которую он совсем не знал, но которая кого-то ему напоминала… А вот кого – он никак не мог понять и про себя сердился, так как гордился своей хорошей памятью и вдобавок знал, что не забывает лица, увиденные хоть раз.

В последующие дни он больше не встречал Эльвиры. Король, недовольный исполнением любовных песен во время крестового похода, сказал об этом Маргарите, и, разумеется, она к нему прислушалась. Да и тяготы плавания, теснота и неудобства подвигали скорее к молитвам, чем к сладкоголосому пению. Впрочем, плавание омрачила только одна-единственная буря, потопившая один корабль, в остальном оно протекало мирно. Погода стояла ясная, Средиземное море напоминало шелк и лишь слегка мурлыкало, словно кошка, которая просит ласки. Рено большую часть времени проводил на носу, где, опершись о деревянную решетку, наблюдал, как разрезает их корабль с округлыми боками ярко-синюю зыбь, по-детски радуясь каждому всплеску радужных брызг и клочку белой пены. В несказанной красе моря, которое он видел куда менее милосердным, когда плыл из Рима, Рено виделось обещание их побед на Святой земле и рая в загробной жизни.

Дни сменяли друг друга, и юноша все с большим нетерпением ждал прибытия на остров Кипр и надеялся быть первым, кто заметит его в подернутой дымкой дали.

О Кипре он знал только то, что прочитал в рукописи Тибо: земля эта необыкновенно красива; его бабушка, прекрасная Изабелла Иерусалимская, чей портрет ему удалось сберечь во всех своих мытарствах, принесла туда свою корону, выйдя в четвертый раз замуж за Амори де Лузиньяна; его мать, Мелизанда, родилась на Кипре, и находится этот остров совсем недалеко от Сирии, куда с таким нетерпением стремился Рено.

Но не Рено первым увидел Кипр. Случилось это ночью с 17 на 18 сентября, и заметил его дозорный, наблюдая за морем из гнезда на мачте, о чем и оповестил всех радостным криком. Все мигом кинулись на нос, рискуя нарушить равновесие корабля. Порт, к которому приближался корабль, именовался Лимасол, и располагался он в южной части острова. Но, кроме огня на башне, который трепетал в ночном небе, и туманных очертаний крепости, ничего различить было невозможно. Но если глаза ничего не видели, то нос ощущал запахи рая. Ночной ветерок доносил ароматы острова, который древние посвятили богине любви Афродите и который, по их представлению, отличался обилием чудесных запахов. Пахло то миртом, то нардом, то корицей, миррой, ладаном, лавандой… Пряные запахи достигали корабля и заглушали запах моря и неизбежное зловоние кораблей, перегруженных людьми и животными.

Из-за горизонта появилось солнце, и в его лучах стал виден белый город, окруженный эвкалиптовой рощей и виноградниками, синел порт, а вдали – горы, поросшие кедрами и кипарисами. Лимасол лежал, как на ладони, с крепостными стенами, маяком, лесом разноцветных мачт и изящной церковью Святого Георгия, в которой когда-то Ричард Львиное Сердце обвенчался с Беренгардой Наваррской. Выше города красовался могучий замок. А чуть в стороне виднелись другие горы, обязанные своим появлением предусмотрительности французского короля: там громоздились пирамиды бочек и горы зерна. Горы зерна зазеленели из-за дождей, но зелень эта надежно сохраняла все то, что находилось под ее покровом.

Правитель города встретил короля Франции и сопровождающих его знатных сеньоров с подобающими почестями и церемониями и проводил их в замок, куда в самом скором времени приехал и Генрих I, извещенный о прибытии долгожданных гостей почтовыми голубями: он желал лично отвезти дорогого брата из Франции в Никосию, столицу Кипра. Кроме Людовика с братьями роскошные корабли привезли Гуго IV, графа Фландрии, Гильома де Дампьера, Гуго V, графа де Сен-Поль, Рауля де Куси и еще одного безнадежно отчаявшегося, Гуго де Лузиньяна, графа Марш, недавно овдовевшего: он потерял женщину, которую любил всю свою жизнь и которую продолжал любить. Этой женщиной была Изабелла Ангулемская, ставшая королевой Англии и, потеряв трон, дважды посягавшая на жизнь короля Людовика IX и его матери. Трудно было представить себе человека более скорбного, чем этот немолодой уже рыцарь в черных одеждах. Незаживающую рану нанесла ему не только смерть жены, но и ее пренебрежение: она отвергла его, затворившись в аббатстве Фонтевро подле могилы своего первого мужа Иоанна Безземельного, жалкого государя, но все же коронованного правителя Англии, тем самым как бы вернув себе утерянную корону… Подобно Раулю де Куси, Лузиньян со своими рыцарями держался особняком, не замечая никого вокруг себя, отгороженный от всех отчаянием, которое отпечаталось на его изможденном лице и в лихорадочно горящих глазах. Всем в его дружине было известно, что, надев на себя плащ с крестом, он ищет только смерти и ничего, кроме этого… Короли Кипра приходились ему родней, но ему и дела не было до встречи. Он стремился дальше, в Сирию.

Корабли причалили под пение труб, запевших еще громче, когда рыцарское воинство стало высаживаться на берег. В порту сразу воцарились радостное оживление и суета: сеньоры созывали свои дружины, чтобы построить их в нужном порядке. Вместе с другими рыцарями Рено отправился к барже за своей лошадью, беспокоясь за ее состояние, но благородные животные прекрасно перенесли путешествие благодаря заботам добросовестных конюхов. Рено дал возможность Бурану размять ноги, а потом присоединился к отряду дома д’Артуа, который в тени гигантской пинии ожидал приказа выстроиться для торжественной встречи кардинала Эда де Шатору, папского легата, прибывшего на галере ордена тамплиеров, которая только что бросила якорь у причала. Рено встал рядом с Гуго де Круазилем и с Френуа, ставшим теперь его неразлучным другом. Он невольно услышал их разговор. Гуго сожалел, что больше не услышит пения дамы, приближенной королевы Маргариты. На Кипре они вообще не будут видеть дам, да и возможности послушать ее у них не будет.

– Да, она не чарует красотой, – говорил он проникновенным голосом, – но когда она поет, забываешь об этом. Ее пение уносит меня так высоко в небо, что мне трудно потом вернуться обратно на землю.

– Ну, по крайней мере, ты хотя бы останешься с нами, – усмехнулся Френуа. – Я согласен, что у нее чудесный голос, но почему она поет только по-провансальски? Разумеется, королеве Маргарите это нравится, но лично я предпочитаю наш добрый старинный французский язык!

– И французских поэтов. Но совершенно естественно, что дама Эльвира умеет слагать стихи только на провансальском… Кстати, мы даже не знаем, из какой она семьи. Все называют ее дамой Эльвирой, словно неведомо, какого она рода.

– Это потому, что род ее совсем не знатен. Благородная семья никогда бы не согласилась видеть свою дочь в подобном качестве.

– Как ты заблуждаешься, бедняга Френуа, завязнув по уши в своих жирных северных землях! Знай же, что среди сеньоров Юга певец-поэт считается благословленным богом, там им гордятся. Герцог Аквитанский был поэтом, и еще принц, только я забыл, какой именно. Чтобы стать придворной дамой королевы, нужно быть девушкой знатного рода!

Тут им дали знак трогаться вперед, и они взялись за поводья. Молодые люди продолжали разговор, а Жиль Пернон отозвал Рено в сторону.

– Я знаю, как зовут певицу, – сообщил он чуть ли не шепотом, словно боялся быть услышанным.

– Как тебе это удалось? И к чему такая таинственность?

– Как удалось? Я немного помог старушке Адели, камеристке королевы, ей нужно было постирать, а воды не было. Теперь мы с ней друзья, сама она тоже из Прованса и назвала имя певицы просто так, в разговоре, я ее ни о чем не спрашивал. А если я говорю шепотом, то только потому, что не уверен, понравится ли вам это имя. Мне, впрочем, оно тоже не нравится.

– А можно без предисловий? Говори, наконец!

– Ее зовут Эльвира де Фос, – сообщил Пернон. – И из родни у нее только брат. А брат у нее тамплиер!

– Значит, она сестра… осквернителя могил? – выдохнул изумленный Рено. – Ты в этом уверен?

– Никаких сомнений. Адель мне назвала даже его имя – сир Ронселен. Сами понимаете, что его святой покровитель не из наших мест, и не думаю, что у тамплиеров много крестников этого святого.

Рено, оглушенный этой новостью, не отреагировал на замечание Пернона. Он смотрел на вздрагивающие уши своей лошади и пытался привести в порядок мысли. Воспоминание о человеке, который жадным шакалом накинулся на нищее жилище Тибо, который посмел посягнуть даже на его вечный сон, причинило Рено боль. А мысль, что сестра этого негодяя стала любимицей Маргариты, была ему просто непереносима. Теперь-то он наконец понял, почему лицо Эльвиры показалось ему знакомым и почему он сразу почувствовал к ней необъяснимую неприязнь…

Жиль Пернон, обескураженный молчанием своего господина, окликнул его:

– Сир Рено! Неужели вам нечего сказать по поводу этой новости? По чести сказать, я ждал другого!

– Чего? Восторженных кликов? Если хочешь знать, что я чувствую, скажу прямо: я боюсь. Боюсь, что эта женщина с голосом сирены, завораживающим души и сердца, не принесет добра королеве Маргарите. Король правильно поступил, когда запретил ей петь.

– В общем-то я согласен с вами, но скажите, что вы намереваетесь делать?

– Сейчас – ничего, но когда мы прибудем в столицу и нас разместят по домам, я разыщу даму Герсанду и предупрежу ее. Думаю, что она лучше всех сможет позаботиться о благополучии королевы.

– Она тоже из Прованса, – заметил Пернон.

– Да, но эта женщина не похожа на певицу, она обладает удивительной прозорливостью и посвятила себя служению добру и спасению недужных. Я не думаю, что ей по душе Эльвира де Фос.

– Старушке Адели она тоже не нравится. Произнося ее имя, она плевала на землю, а это о чем-то да говорит.

Снова звонко запели трубы. Рыцари выстроились вдоль дороги, устланной коврами, по которой должен был проследовать легат, как только он ступит с галеры на землю. И вот он появился – впечатляющая фигура в ярко-красном одеянии с сияющим золотым крестом в двух руках, поднятых над головой. Крест был взят из французской сокровищницы с реликвиями, внутри его хранилась частичка подлинного Креста Спасителя.

В едином порыве все встали на одно колено. Сердце забилось в груди Рено, как большой колокол, он подумал: кто знает, а вдруг когда-нибудь вместо этого золотого, но такого скромного реликвария перед глазами воинов окажется подлинный Крест, который спрятал Тибо в земляной пещере, поручив ему, Рено, отыскать его и передать благочестивейшему королю, чтобы Крест этот плыл во главе войска, насыщая мужеством сердца отважных и даруя милость успокоения умирающим…

Глава 9 Остров Афродиты

Несмотря на беспокойство, гложущее сердце Рено, он не мог не отдать должного оказанной им встрече, так она была тепла и искренна, столько в ней было щедрого гостеприимства и неподдельного веселья. Вся армия встала лагерем под Лимасолом, а королевская семья с сопровождающими ее рыцарями и слугами двинулась под предводительством короля Генриха I к Никосии, его столице, находящейся от Лимасола в двенадцати лье.

Продвигались вдоль серебристых оливковых рощ и благовонных кедров, из древесины которых, издающей легкий приятный запах и не подверженной гниению, местные умельцы изготовляли ларцы и домашнюю мебель; вдоль апельсиновых и лимонных деревьев, усыпанных плодами и вызывающих у гостей удивление и восхищение. Миновали горы Троодос, снабжающие остров водой, среди вершин которых самая высокая именовалась Олимпом. От сосен, которые будто плащ укрыли эти горы, веяло животворящим запахом смолы.

По дороге останавливались в монастырях и долго молились перед иконами, которых до того никогда в церквях не видели: перед образами Спасителя, Девы Марии и святых, торжественных и строгих. Одетые в золотые и пурпурные одежды, святые сурово и печально взирали на молящихся большими темными глазами.

Погода была на удивление теплой, небо божественно синим, с редкими белыми облачками, которые, словно мазки художника, подчеркивали синеву небосклона. На виноградниках крестьяне в красных и синих рубахах срезали тяжелые, полные сока кисти винограда и складывали их в корзины.

Они въехали в Никосию, прекрасный город, уютно расположившийся на берегах реки Педиэос, в окружении голубоватых перистых пальм и черных стрел кипарисов. Жители столицы встречали гостей, держа в руках маленькие букетики мирта, сбрызнутые розовой водой, они вручали букетик каждому рыцарю-паломнику в знак гостеприимства и… любви, потому что эта традиция сохранилась еще с тех давних времен, когда здесь поклонялись богине Афродите. Город был построен на византийский лад, в жилах его жителей текла греческая кровь, но вокруг слышалась латинская речь. В этой удивительной столице удивительного острова крестоносцы чувствовали себя не только в гостях у добрых друзей, но словно бы у себя дома, так сердечно их принимали. Впрочем, они и в самом деле были среди своих: у королей рода Лузиньянов, которые вот уже полвека правили островом, смешалась древняя кровь арденнской ветви Анжу, выходцев из Пуатье, с кровью графов Шампанских. Сюда же добавилась и живительная капля крови византийских императоров.

Король Генрих I, европейский государь на Востоке, отличался высоким ростом и немалой грузностью, за что и заслужил прозвище Генриха Толстого, что, впрочем, не мешало ему быть весьма привлекательным благодаря приветливому выражению лица, темной бороде и синим глазам. Он был искусным воином, приятным собеседником и осмотрительным правителем. Потомок древних франкских королей, удостоившихся престола в Иерусалиме, он по своей матери Алисе доводился внуком королеве Изабелле и ее третьему супругу Генриху Шампанскому, а по своему отцу Гуго I Кипрскому был внуком Амори де Лузиньяна, который сам, в свою очередь, стал четвертым супругом Изабеллы, и внуком первой жены Амори Эшивы Ибелинской. Генрих, законный король Кипра, с прошлого, 1247 года, с благословения папы Иннокентия IV получил еще и корону королевства Иерусалимского, которой до этого владел император Фридрих II. Фридрих присвоил ее себе, женившись на внучке – она только-только достигла брачного возраста – все той же королевы Изабеллы и ее второго супруга Конрада Монферратского. К этому времени Фридрих уже был отлучен от церкви, и никто не захотел возлагать корону Святой земли на голову императора, преданного анафеме. Он сделал это сам, а заодно объявил себя и королем Кипра. На Кипре у Фридриха, который еще во времена малолетства Генриха пытался силой добиться над ним регентства, оставались войска, однако Генрих 15 июня 1232 года расправился с ними и загнал их в море. Борьба Иннокентия IV с Фридрихом с каждым годом становилась все ожесточеннее. На соборе в Лионе папа вновь отлучил Фридриха от церкви и официально освободил Кипр от настырного немца. Так что Людовик Французский, обняв в замке Лимасола своего родственника, обнял законного короля Иерусалима.

Что же касается Рено, то ему не понадобилось сложных выкладок – хотя генеалогическое древо обольстительной Изабеллы, чей образ он всегда носил у себя на груди, было очень и очень разветвленным: король Генрих доводится ему двоюродным братом, так как мать Рено, Мелизанда, и мать Генриха, Алиса, были родными сестрами по матери. Разумеется, он никому не собирался сообщать о своем родстве с королем, но про себя улыбнулся, сразу почувствовав симпатию к славному Генриху, который так здорово расправился с войсками еретика-императора и с такой щедростью теперь принимал гостей.

Никосия очаровала его не меньше, чем его товарищей, которые тоже никогда не видели восточного города. Они любовались балконами, утопающими в цветах, галереями и террасами, куда обитатели выходили вечером подышать прохладой, крытыми узкими улочками, в тени которых продавали медные кувшины, пестрые вышивки, резные табуреты и столики, а также мешочки с пряностями, глиняные амфоры с винами, сладости, масло и благовония – словом, всевозможные богатства изобильного восточного рынка. Удивился Рено и отсутствию вокруг города крепостных стен, но узнал, что он тщательно охраняется днем и ночью стражниками, которые носят с собой, кроме оружия, еще и флейты с тамбуринами. Больше всего на свете жители города боялись пожаров, поэтому на каждом шагу стояли большие кадки с водой, которые в любой миг можно было опрокинуть на вспыхнувший язычок пламени. В честь гостей дома были украшены коврами и переливающимися тканями, а на балконы и террасы вышли в своих лучших нарядах женщины – что само по себе было необыкновенным зрелищем! – и бросали крестоносцам цветы и букетики мирта.

У дверей дворца королева Стефания, дочь армянского царя Гетума I, встретила французскую королеву с ее дамами и свитой и сама проводила ее в покои, где путешественницы могли бы отдохнуть. А оба короля в это время вместе со своими рыцарями отправились по просьбе Людовика в собор, чтобы отслужить благодарственный молебен.

Посвященный мудрости Божией – по-гречески Софии – просторный собор, строительство которого начала еще покойная Алиса, должен был состоять из трех нефов, и сейчас его еще достраивали. Каменщики, которые трудились над третьим нефом, пришли вместе со своим зодчим поприветствовать французского короля и встали перед ним на колени, но король, отбросив все церемонии, расцеловал Ода де Монтрея и поздравил его с тем, что тот уже успел немало потрудиться. Молебен начался с восторженно пропетого всеми присутствующими «Приди, Дух творящий…». Потом все вернулись во дворец, где немного отдохнули в прохладе, а потом уселись за пиршественный стол. Каких только разносолов гостям не подавали: лесных жаворонков, маринованных в уксусе, садовых овсянок в виноградных листьях, барашка с пряностями, свинину с кориандром, рыбу в оливковом масле, колбасу с чесноком, всевозможные овощи и фрукты, а на десерт – сладости с медом, которые умели делать только на Кипре. Все это дополняли ароматные кипрские вина, от которых не у одного гостя закружилась голова.

Рено по своему обыкновению пил весьма умеренно. Даже если вино приходилось ему по вкусу, он пил его понемногу, предпочитая контролировать ситуацию и не терять ощущения реальности. А кипрские вина он пил тем более осторожно, поскольку они были крепки и насыщенны и быстро ударяли в голову. Жерар де Френуа не был так осмотрителен, он не смог подняться из-за стола, и пришлось подхватить его под руки, чтобы он не упал. Его повели к месту расположения, поддерживая с двух сторон, Круазиль и Рено, тогда как другие рыцари оказывали подобную же услугу иным жертвам Бахуса. Близкое окружение короля и его брата Карла избежало подобной участи – все они ночевали тут же, во дворце. Зато принцу Роберу со своими приближенными предстояло пройти несколько шагов по улице. Ему гостеприимно распахнули двери Ибелины, самое знатное семейство на Кипре, отведя покои в своем роскошном особняке, отделенном от дворца всего лишь доминиканским монастырем. Когда графа д’Артуа, поскольку он был один, без супруги, разлучили с братьями, он страстно воспротивился этому обстоятельству. И тут же сообщил во всеуслышание, что главное правило для него – всегда и везде быть рядом с королем. Но он быстро успокоился, увидев, как близко к дворцу расположен особняк, тоже весьма похожий на дворец. На пороге сира Робера ожидали сенешаль кипрского королевства Бодуэн Ибелинский, носящий еще титул графа Яффы, и его престарелая мать Мелизанда, рожденная д’Арсуф, а теперь вдова Жана Ибелинского, чью память чтили все помнящие Иерусалимское царство. Ее мужа называли «властителем Бейрута», и его мощная рука служила надежной защитой для франкских городов, расположенных на сирийском берегу, против любых посягателей; последним из них был император Фридрих II. Но и он вынужден был отступить перед спокойной решительностью сира Жана.

Хозяева поприветствовали сира Робера, прося его чувствовать себя в роскошном дворце как дома. Территория дворца была полна фонтанов, тенистых двориков и садов, и только тогда он понял, что ему была оказана особая честь: ни один гость не переступал порога обители вдовствующей Мелизанды и не с прошлого года, когда она потеряла старшего сына Балиана II, а совсем с другого дня – дня, когда она потеряла мужа.

– Вы здесь будете чувствовать себя свободнее, чем во дворце, сир Робер, – этими словами завершила благородная старая дама приветственную речь сына.

Роберу д’Артуа были приятны ее любезные слова. Но ему совсем не хотелось в первый же вечер привести под кровлю столь знатной дамы напившегося до бесчувствия молодца, который не только не держался на ногах, но еще и с удивительным упорством выкрикивал весьма соленые словечки песни стражников. На этот раз сир Робер не оказал снисхождения к греху, в который иной раз впадал и сам.

– Куртене и вы, Круазиль, постарайтесь как-нибудь привести его в чувство и только тогда возвращайтесь. Я не хочу, чтобы этим вечером хоть один из моих рыцарей доставил малейшую неприятность хозяевам, – сказал принц Робер, намереваясь отправиться в дом Ибелинов в сопровождении более или менее трезвых спутников и нескольких факельщиков, которые ждали его на улице.

Легко сказать, а вот как сделать? Сначала друзья окунули разок-другой голову Френуа в фонтан, но тот продолжал оглушительно горланить песню.

– До чего крепкое вино! – не мог не посетовать огорченный Рено. – Боюсь, нам ничего другого не остается, как отвесить ему пару оплеух. По крайней мере, он замолчит, и мы сможем отнести его в постель.

– С кем-нибудь другим этот фокус прошел бы, но для Френуа он не годится, – вздохнул Круазиль, знавший всю подноготную своего друга. – В прошлом году на турнире у своего дяди, графа де Рибемон, Френуа получил ранение в голову. Он заставил меня поклясться, что я никому не скажу об этом, боясь, что сеньор Робер не захочет взять его в крестовый поход. Предвидя предстоящие сражения, он приказал сделать дополнительную прокладку в шлеме. Наши оплеухи на него просто не подействуют.

– Тогда придется поискать местечко, где мы сможем оставить его переночевать. Что-то вроде постоялого двора, например. Мне кажется, я видел на соседней улице подобное заведение.

Они снова подхватили приятеля под руки и поволокли его. На углу улицы стояла статуя святого и перед ней горела лампадка; они уже огибали ее, как вдруг от стены отделилась женская фигура и притронулась к рукаву Рено.

– Следуйте за мной, мессир. Совсем рядом живет дама, которая может вам помочь.

– Дама? Какая дама?

– Не иначе какая-нибудь куртизанка, – предположил, смеясь, Круазиль.

– Я сказала: дама, – сурово отозвалась незнакомка. – И она вас знает, сир де Куртене.

Рено внимательно вгляделся в неизвестную. Одета скромно: темное платье, темное покрывало, немолодая, лет пятидесяти, лицо такое неприметное, что Рено не мог сообразить, видел он его когда-нибудь или нет.

– Откуда она может меня знать, если я только что приехал? И кто вы такая?

– Служанка этой дамы. Она сама назовет вам свое имя. Она вас ждет… А на соседней улице, куда вы направляетесь, нет постоялого двора. Вы что, боитесь меня?

– Мы боимся взбудоражить весь город, если будем с песнями бродить по улицам, – ответил Рено, зажимая рукой рот Френуа, который, помолчав минутку, вновь заорал любимую песню. – Куда нам идти? Надеюсь, недалеко?

– Вот сюда. Дом напротив.

Перед ними и впрямь стоял небольшой домик с галереей, в нижнем этаже темнела только низенькая дверь, зато на втором, между двумя узкими колоннами, светилось окошко, прикрытое воздушной занавеской. Следуя за женщиной, приятели все вместе протиснулись в дверь, ухитрившись не стукнуться и не уронить свою ношу. И вот они во внутреннем дворике – посередине растет апельсиновое дерево, в двух горшках с землей – миртовые кусты, несколько скамеек, в небольшой бассейн с каменным бортиком струится вода. А возле бассейна на земле стоит медная лампа с тремя рожками и освещает женщину в синем платье с толстой белокурой косой, перекинутой на грудь и спрятавшей руки в широкие рукава. Это была Флора д’Эркри.

Рено не сомневался в том, что обманулся сходством, и не выразил поэтому ни малейшего удивления. Но все-таки перед ним стояла Флора, больше ни у кого не могло быть такой насмешливой улыбки, слегка изогнувшей ее губы, а потом засветившейся в глазах.

– Поздравляю вас, сир Рено! Похоже, вас не удивила наша встреча?

– Еще как удивила! Но сейчас многие отправились в крестовый поход, и есть дамы, которые тоже отважились на паломничество в Святую землю под защитой святого воинства.

– Недурная мысль… Однако для начала уложите вашего веселого приятеля на скамью. И представьте мне молчаливого.

«Молчаливого» – было слишком мягко сказано. Увидев передсобой такую красавицу, Круазиль окаменел. Как будто увидел Медузу[135]. Но вскоре он обрел дар речи.

– Прекрасная дама, – начал он, – я охотно упал бы к вашим ногам, поклоняясь вашей красоте, но мне мешает смущение. Наш друг настолько пьян, что на него не действуют даже холодные обливания.

Френуа прервал его. Еле ворочая языком, он потребовал воды. Флора рассмеялась. Отстранив Рено, она помогла Круазилю уложить пьяного приятеля на скамью, подложила ему под голову подушку и посоветовала его придерживать, а сама приказала служанке принести ведро, полотенца и оливковое масло.

– Единственное лекарство в подобных случаях – это рвота, – объявила Флора.

Все трое взялись за дело: молодые люди держали буйного пациента, а женщина сначала решительно влила масло в рот недовольного Френуа, а потом отважно сунула ему палец в глотку. Результат не заставил себя ждать: «лекари» едва успели поднять «больного» и наклонить его над ведром. Из Френуа хлынуло, как из прохудившегося бурдюка, и, когда все закончилось, он не только перестал петь, но, похоже, ослабел до крайней степени. Его снова уложили на скамью и тщательно умыли розовой водой, чтобы избавить от неприятного запаха.

– Вот теперь, – сказала Флора, поглядев на Френуа спустя несколько минут, – вы можете проводить его до дома, не опасаясь, что он перебудит весь город.

Однако Круазилю вовсе не хотелось, чтобы с ним вот так в один миг взяли и распрощались.

– Прекрасная дама, – жалобно проговорил он, – вы оказали нам неоценимую помощь, и я хочу, чтобы вы знали, кто вам будет обязан до конца своих дней. Меня зовут Гуго де Круазиль, рыцарь и…

– Вы хотели бы узнать мое имя? – усмехнулась Флора. – А еще вы хотели бы понять, откуда я знаю вашего друга? Я вам откроюсь. Я… его кузина, и зовут меня Флора де… Безье, – добавила она и посмотрела на Рено, предупреждая его взглядом, чтобы тот не вздумал ей противоречить. – А теперь, когда мы познакомились, полагаю, пришло время нам попрощаться.

– А могу я сюда вернуться и… поприветствовать вас?

– В часы, подходящие для визитов, – без всякого сомнения. А вас, Рено, я хотела бы увидеть сразу после того, как вы завершите вашу благотворительную миссию!

– Сегодня ночью? – уточнил Рено, не выказав ни малейшего энтузиазма.

– Да. Я настоятельно прошу вас об этом! Нам нужно поговорить, и чем скорее, тем лучше!

– Как вам будет угодно…

Полчаса спустя, когда Жерар де Френуа был уложен в постель и храпел громче глухого звонаря, а Круазиль, напротив, не мог заснуть и предавался ностальгическим воспоминаниям о неожиданной встрече с прекрасной дамой, Рено вернулся в маленький домик Флоры. Она ждала его, но на этот раз не во дворике, а у себя в спальне на втором этаже. Она сидела в изножье кровати возле полыхающей жаровни и слушала, как за окном завывает ночной ветер, обещая приближение плохой погоды. Служанка сопроводила Рено в ее спальню, но Флора не сдвинулась с места и только рукой указала на табурет возле подноса на ножках, где стоял графин с вином, два кубка и корзинка с печеньем. Не поднимая на Рено глаз, Флора предложила ему выпить вина, но Рено отказался:

– Благодарю, но я только что из-за пиршественного стола, и вы сами видели, в каком состоянии встал из-за него шевалье де Френуа… Я очень благодарен вам за оказанную помощь…

– А если бы вы не нуждались в помощи, вы бы пришли ко мне? Моя служанка искала только вас.

– Откуда вы узнали, что я здесь?

– Я видела вас в свите короля и графа д’Артуа. Мне сказали, что теперь вы стали его рыцарем. Но сядьте, пожалуйста! У вас такой высокий рост, что мне неприятно, когда вы стоите!

– Я не хотел бы у вас задерживаться.

Странный разговор, при котором собеседники избегают смотреть друг на друга. Флора играла кистью своего пояса, а Рено разглядывал полог кровати. Оба ощущали неловкость и не старались с ней справиться. Наступившее молчание яснее ясного подтверждало это. Рено не забыл рассказ Пернона, и теперь в его душе боролись вновь ожившие дружеские чувства и вновь возникшая неприязнь. Флора всегда была добра к нему, она пришла ему на помощь, и так трудно было поверить, что такая красавица – а Флора с тех пор еще более похорошела – могла так бессовестно и бессердечно обречь на смерть ту, что безоглядно ей доверилась… Однако Рено не собирался простоять до утра в этой комнате, где делать ему было совершенно нечего, и он первым прервал молчание.

– Как вы здесь оказались? – спросил он почти что шепотом, словно никто не должен был слышать его вопроса, иначе произошло бы что-то страшное.

Она ответила смешком, и на этот раз их глаза встретились. В глазах Флоры, как когда-то, мерцал насмешливый огонек.

– Точно так же, как все: села в Марселе на корабль вместе с паломниками, которые плыли в Аккру, и высадилась на Кипре.

– Почему на Кипре?

– Я знала, что король, его братья и самые знатные сеньоры этого крестового похода должны встретиться здесь. Но я приехала сюда задолго до их встречи, так что мне не составило труда снять здесь домик – идеальный для наблюдения за теми, кто входит и кто выходит из дворца.

– Я вас спрашиваю не об этом. Я спрашиваю, как вам удалось убежать из Куси, где вас ожидала казнь и где вас держали под стражей?

– Вы знаете об этом? Впрочем, увидев, кто у вас в оруженосцах, трудно было заподозрить обратное. Уверена, старый Жиль меня не пощадил!

– Поставьте себя на его место! Вы же хотели его погубить!

– Мне и своего места достаточно! Никто его губить не собирался, он сам перетрусил и сбежал. Однако, не скрою, мне надоело всюду и везде встречать его инквизиторский, обвиняющий взгляд. Я хотела спокойно наслаждаться своим счастьем.

– Счастьем? После того, как отравили ту, что доверяла вам безгранично? Никогда в жизни я не мог подумать, что вы способны на преступление!

Глаза Флоры, обращенные на Рено, внезапно распахнулись, обнажая все тайники ее смятенной души.

– Я тоже, – прошептала она. – Бог свидетель, что поначалу я была верной и преданной служанкой. Тогда, когда сир Рауль был влюблен в даму де Блемон. И душой, и сердцем я была на стороне поруганной супруги. Я хотела ей помочь, хотела, чтобы она избежала развода, родив ребенка, чтобы восторжествовала над соперницей. Но соперница разбилась на охоте…

– Вы ей помогли?

– Нет. Мне незачем лгать, и, поверьте, я бы не побоялась сказать вам «да». Вполне возможно, к ее смерти был причастен муж, но я не выясняла подробности. Ее внезапная смерть открыла мне глаза, я поняла то, что старалась от себя скрыть: поняла, что люблю сира Рауля. Раньше любовь только тлела, но теперь она вспыхнула так ярко, так ослепительно, словно запылал целый стог соломы, к которому поднесли огонь. Я хотела, чтобы он был моим… и он стал моим. О господи! Как же мы любили друг друга! Ночи напролет… и дни тоже, где бы ни встретились – в жарком пару мыльни, на лужайке в лесу во время охоты! Он хотел меня так же, как и я его, и я умела разжечь в нем аппетит.

– Ворожбой и колдовством? – спросил Рено с презрением, и Флора тут же ответила ему таким же презрительным взглядом. Она вскочила на ноги и провела руками по платью из тонкого шелка, под которым не было белья.

– Вы считаете, что мне, с моей внешностью и сложением, нужны приворотные зелья? Когда мы с ним бывали на людях, я чувствовала, как он смотрит на мою грудь, на живот, предвосхищая ласки, которые нас ожидают. Он с ума сходил по мне, а я по нему… Но все рассыпалось в прах, когда он узнал правду.

– Его ужас перед вашим преступлением был так велик, что он отправил вас на костер?

– Он позволил судьям отправить меня туда, так будет вернее. Но вы спросили меня, как мне удалось убежать из Куси?

– И как же?

– Мой возлюбленный сам помог мне бежать, сам провел меня по подземному ходу. Он дал мне золота и приказал уехать далеко-далеко… Как можно дальше от Куси, потому что мы больше никогда не увидимся… Но прежде чем расстаться, мы в последний раз любили друг друга.

– И что из этого следует?

– Что он никогда меня не забудет, – сказала Флора с гордостью. – Вы свидетель, что я сделала все, как он мне велел: уехала далеко-далеко… Но я уехала туда, где снова смогу быть с ним рядом.

– Вы не сможете быть с ним рядом, – сурово ответил Флоре Рено. – От отвращения к самому себе и вашему греху он надел на себя крест. Он ищет только прощения Господа и еще возможности умереть воином Христа. Вы не посмеете встать на его пути к спасению!

– Вы ничего не поняли! Я не могу жить без него! А он не может жить без меня!

– Он не хочет жить! Он ищет смерти! Я видел его, и мне показалось, что он тяжело болен.

Прекрасное лицо Флоры вспыхнуло от волнения.

– Болен? Он болен? Я сумею его вылечить!

– Не сможете. Его гложет раскаяние.

– Или сожаления, Рено! Прошу вас, я была вам верным и преданным другом, подарите мне в благодарность немного дружеского участия!

– Я готов вам служить при условии, что никто от этого не будет страдать, – произнес Рено чуть мягче.

– А неужели мои страдания ничего не стоят? Неужели они вам безразличны?

– Вы прекрасно знаете, что это не так. Я был бы рад вашему счастью, но… Добытому не такой ценой. Разве вы можете забыть, что из-за счастья, о котором вы так сожалеете, умерла полная сил женщина и младенец?

– Нет блага выше любви! Любовь оправдывает все!

– Но только не убийство! Чего вы хотите от меня, госпожа Флора?

– Помощи! Король Людовик назначил Кипр местом встречи всех дружин, всех сеньоров, но он не будет медлить здесь, так как вскоре пойдут дожди и море станет бурным. Я не королева, не принцесса, не супруга знатного сеньора, и мне придется остаться здесь. А я хочу отправиться дальше вместе с войском!

– Не понимаю, чем я могу вам помочь. Не в моих силах устроить вас на службу к какой-нибудь благородной даме. Если бы графиня д’Артуа была здесь, можно было бы попробовать, но сир Робер приехал сюда без супруги. У меня нет никакого доступа к мадам д’Анжу и уж тем более к королеве Маргарите. Однако это не мешает вам самой попытать счастья в надежде, что никто вас не узнает.

– Есть другое решение: женитесь на мне!

Рено отшатнулся. И не знал, заметила ли она это его движение.

– Это не решение. Не сочтите для себя обидой, – начал он даже с некоторой любезностью, – но мне не на что содержать супругу, у меня есть только жалованье, которое платит сир Робер безземельным рыцарям.

– Моего состояния хватит на двоих!

– Не думаю, что оно слишком велико. Вам известно, что я дорого заплатил, чтобы вернуть себе имя… Ваша страстная любовь к барону де Куси обесчестит его.

Из сострадания Рено не сказал, какой ужас он испытал при одной только мысли, что его имя, столь славное и столь древнее – он чувствовал его весомость пока еще очень остро, – достанется убийце! Но вполне возможно, Флора и сама об этом догадалась. И тогда быстрым гибким движением она опустилась на землю, села у ног Рено на шелковую подушку, так чтобы его взгляд видел в вырезе ее грудь, чтобы он вдыхал пьянящий аромат благовония, что висело у нее на цепочке.

– Тогда возьмите меня в любовницы! Ради любви все позволено! Ваша репутация только выиграет, ведь я хороша собой! Все вам будут завидовать. А когда барон Рауль вновь заберет меня к себе, ваша честь не пострадает.

Она положила руку ему на колено и нежно поглаживала, а голос звучал все теплее, все проникновеннее:

– Будем любовниками, Рено. И я заплачу вам наслаждением за помощь, которую вы в конце концов согласитесь мне оказать…

Внезапно Рено ощутил, что он в опасности. Жиль Пернон говорил правду: ни один мужчина не мог не почувствовать влечения к этой необычной женщине. Она источала чувственность, как в жару источаешь пот. Рено резко поднялся со своего места.

– Чудесная мысль, ничего не скажешь! Вы намерены заставить барона Рауля ревновать ко мне! Он вызовет меня на поединок, и мы будем с ним драться. Рыцари дерутся между собой во время крестового похода! Как вы думаете, король нас одобрит?

Рено сказал «король», но подумал: «королева». Что-то подсказывало ему, что подобный поединок ей тоже не понравится. Он и не помышлял, что Флора может вторгнуться в его святая святых. А она спросила:

– Вы по-прежнему влюблены в мадам Маргариту?

– Не думаю, что вас это касается.

– И по-прежнему девственник, как положено тому, кто занесся в мыслях так высоко и мечтает стать достойным возлюбленной?

Она заслуживала оплеухи, но Рено вдруг стали смешны наскоки Флоры, пытающейся его разозлить, и он рассмеялся.

– Вы готовы на все, лишь бы достичь желаемой цели? Хотите унизить меня и разозлить? Но стараетесь зря, красавица. Принц Робер не шутя заботится о физическом и душевном здоровье своих рыцарей.

Флора тоже встала и кинула на него пренебрежительный взгляд из-за плеча.

– И предоставил вам какую-нибудь шлюху из борделя! Я не ошиблась?

– Разумеется. Но если знать, в какой обращаться, найдешь прехорошеньких. Сир Робер и сам туда обращается в случае необходимости. Он сам выбрал для меня девушку.

Это воспоминание было отрадным. Николь, у которой он бывал в доме хромой Гилы возле огородов в Париже, была молоденькой, светловолосой, свежей, ласковой и веселой. Она со смехом учила его любовной науке, и он не раз навещал ее, один или вместе с компанией, за что Робер д’Артуа хвалил его.

– Встречайся, встречайся! Нет лучше средства против сетей придворных дам и девиц, они такие же распутные, как шлюхи, но куда более опасные и дорогостоящие. Разумеется, Его Величество король смотрит на плотские забавы по-другому, и для него веселые девушки – творения сатаны. Не опасайся он бунта, перетопил бы их всех в Сене, как слепых котят, – заявил Робер, заливаясь веселым смехом, перед которым никто не мог устоять.

Рено был благодарен сиру Роберу за то, что он заставил его переступить этот порог. Господин избавил его от терзаний плоти и навязчивых мыслей. Отныне Рено мог любить королеву, не марая ее образ недостойными мыслями, не доходя в своих мечтах до оскорбления Ее Величества… Но он не забыл, что пережил и перечувствовал в Понтуазе, стоя под окном Маргариты, когда она рожала младенца Филиппа. Он знал, что желает ее по-прежнему, но теперь мог держать в узде неуемных коней своего воображения.

Внезапно он заметил, насколько нелепа сложившаяся ситуация: и он, и Флора стояли в полном молчании. Флора прислонилась спиной к колонке кровати, сложила на груди руки и смотрела перед собой невидящим взглядом, словно забыв о его присутствии. Говорить им было больше не о чем, и Рено направился к двери, но тут он услышал голос Флоры:

– Когда король Генрих ехал со своими гостями во дворец, я не видела барона Рауля…

– И не увидите, если не поедете в Лимасол, где он предпочел остаться.

– Почему?

– Он избегает празднеств и пиров и ждет только одного: когда корабли вновь выйдут в открытое море. Компанию ему составляет безутешный вдовец, Гуго де Лузиньян, граф Марш, который оплакивает бывшую королеву Англии Изабеллу. Они хорошо понимают друг друга и расположились лагерем один подле другого.

Если Флора и огорчилась, узнав новости о Рауле, то никак не обнаружила свои эмоции. Трудно было понять, что выражал ее взгляд, когда она обратилась к Рено с вопросом:

– Так вы упорствуете в своем нежелании мне помочь?

– Я не отказываю вам в помощи, но не понимаю, как это сделать. Безумием было приезжать сюда, и я не знаю, что вам посоветовать. Наведаться в Лимасол – значит очень сильно рисковать. Если бы барон был один, то вам, я думаю, не составило бы труда вновь подчинить его своей власти, но вокруг него его рыцари, и вы всех их прекрасно знаете…

Флора отвернулась, чтобы Рено не увидел ее слез.

– Уходите! – произнесла она глухо. – У вас неблагодарное сердце! Когда я поспешила вам на помощь, я не задумывалась ни о чем и не старалась выяснить, убил или не убил несчастный юнец отца и мать! Вы были похожи на заблудившегося ребенка, и вы мне нравились. Разве я не нашла способа, чтобы вам помочь?..

Рено получил приказ уйти, но не тронулся с места. Упрек задел его за живое, он счел его заслуженным. В свой час Флора сделала все возможное и невозможное – ничего о нем не зная! – чтобы вытащить его из тюрьмы, избавить от пыток и виселицы! Какое право он имеет учить ее? Она совершенно одна в чужой стране, ей здесь неоткуда ждать помощи. Рено подошел к ней, взял за руку и, повернув, поцеловал в ладонь, что говорило о проснувшемся в нем участии.

– Я вернусь, – сказал он. – Не предпринимайте ничего без меня.

Рено и в самом деле не знал, чем он сможет помочь Флоре за то короткое время, что они пробудут на острове. Но он рассчитывал, что сон, пусть очень недолгий, все-таки внесет ясность в тот сумбур, что царил у него в голове после праздника во дворце и такого бурного продолжения вечера. Рено трудно было себе представить и другое: как он заплатит долг Флоре, не разгневав своего оруженосца? К счастью, Жиль Пернон куда-то исчез еще до того, как они отправились пировать во дворец. Без сомнения, пошел пробовать кипрские вина, такие вкусные и ароматные. Рено не нашел его и вернувшись в особняк Ибелинов и решил, что тот застрял в какой-нибудь таверне. Сейчас это очень устраивало Рено, но вовсе не отменяло объяснения в будущем. Немного поразмыслив перед тем, как погрузиться в сон, Рено решил, что самым правильным будет, если он расскажет все как было и просто-напросто попросит у Пернона совета.

Но когда Пернон – к его чести надо сказать, трезвый как стеклышко и такой же сияющий – разбудил Рено при первых лучах солнца, поговорить они не успели, так как принца Робера с его рыцарями срочно вызвали в королевский дворец: государь хотел с ними поговорить.

Не сомневаясь, что речь пойдет об отплытии в Святую землю, которого все ждали со дня на день, Рено несколько обеспокоился. Он не знал, что предложить Флоре д’Эркри, если они двинутся в путь через несколько дней. Рено искал решения, которое не смущало бы его совести. Если он поможет Флоре увести Рауля де Куси с пути раскаяния и вновь ввергнет его в пучину греха, он и сам совершит великий грех. Но если он предоставит несчастную саму себе, то бог ведает, что еще она натворит! Обдумывая все на трезвую голову, Рено корил себя за легкомыслие: он ни в коем случае не должен был участвовать в делах Флоры. А теперь как он выпутается из этой истории?.. Хотя пока он только пообещал, что снова с ней повидается. Что ж! Свое обещание он может выполнить, и дай бог, чтобы за это время его осенила какая-нибудь идея!

Новость, которую им сообщил Людовик, огорчила Рено до такой степени, что он на время позабыл о Флоре. Дело было вот в чем: как только на Кипр прибудут герцог Бургундский и принц Альфонс со своими воинами, без которых поход не начнется, крестоносцы отправятся… в Египет!

И, хотя нельзя было усомниться в почтении, которое все испытывали к королю, поднялся страшный шум.

– В Египет? – возмутился папский легат Эд де Шатору. – Да ведь мы находимся в двадцати лье от Сен-Симеона, антиохийского порта! Сир! Неужели вы забыли, что мы собираемся отвоевать у неверных землю Христа и нам нечего делать в Египте?! Святое Семейство укрывалось там какое-то время, спасаясь от резни, устроенной царем Иродом, но это было недолго, поэтому пребывание в Египте имеет для нас мало значения!

Множество голосов одобрили речь легата, к ним присоединился и Робер д’Артуа, горевший желанием как можно скорее сразиться с неверными:

– Сир, мой брат, мы можем отплыть хоть завтра, через два дня будем в Святой земле и сразу же вступим в сражение с темными силами! Мы сметем их со своего пути!

Людовик не мешал бушевать страстям, дожидаясь, когда буря утихнет сама собой, и только поглядывал на них синими, как озера, спокойными глазами. Когда все немного успокоились, он заговорил:

– Сиры рыцари и вы, мой брат Робер! Мне кажется, вы плохо себе представляете, в каком состоянии находится империя, оставленная Саладином. Мы знаем, что Иерусалим вернулся в руки христиан и Иерусалимское королевство существовало недолгое время под призрачной властью императора Фридриха II, укрепить которую помог крестовый поход Ричарда Корнуэльского и Тибо Шампанского. Однако в августе 1244 года орды турков-хорезмийцев, которых монголы согнали с их исконных земель, обрушились, будто тучи саранчи, на Святой Иерусалим, захватили его и разграбили. А вскоре христиане лишились Тивериады и Аскалона. С 1245 года все эти земли были объединены рукой султана Ас-Салиха Айюба, который к своему египетскому царству присоединил и Дамаск, где покоится вечным сном его предок, великий Саладин. Франки владеют теперь лишь узкой полосой сирийского побережья, тогда как султан Ас-Салих Айюб не покидает больше своего дворца в Каире. Он уже не молод и, как говорят, тяжело болен. Захватить нужно сердце его империи. Когда Египет окажется в наших руках, он станет для нас разменной монетой, за которую мы получим Иерусалимское королевство! Целиком и полностью!

– Удачная мысль, – не мог не признать легат. – Но почему бы нам не высадиться в Сирии и не спуститься потом в Египет?

– А зачем нам истощать силы на стычки по дороге и на тяжкий путь по пустыне? Наши прекрасные корабли в три дня доставят нас в дельту Нила. Вы знаете, что наши войска собрались еще не до конца, мы дожидаемся нашего любимого брата Альфонса Тулузского, который должен привести мощное подкрепление, и нашего двоюродного брата, герцога Бургундского. Не считая более мелких сеньоров.

– Если они промедлят еще несколько дней, погода вконец испортится и море начнет штормить, – подал голос Робер. – Не останемся же мы зимовать на Кипре!

Робер был переполнен нетерпением, и тон его был недостаточно почтителен. Брови Людовика сурово сдвинулись.

– Нас принимают здесь с благородной щедростью и готовы оказывать гостеприимство столько, сколько нам понадобится. Должно ценить благородство наших хозяев и быть им благодарными. Хотел бы еще сказать вам, брат мой, что все наши планы мы продумали заранее и постарались все предусмотреть. Вы хотите еще что-нибудь сказать?

– Да, хочу! Если я вас правильно понял, вы давным-давно решили вести войну с Египтом, а нам вы ничего об этом не сказали! Почему?

– На это есть много причин. Во-первых, из-за Фридриха. Он так любит мусульман, что вполне мог предупредить их заранее.

– Неужели христианские государи могут противодействовать друг другу?

– О Фридрихе сейчас нельзя сказать, что он – христианский государь. Хотя анафема, которой предал папа императора, похоже, не слишком его опечалила. Во-вторых, из-за вас, брат мой, и людей, вам подобных. Что-то мне подсказало, что вы не проявите должного усердия, если узнаете, что мы готовимся к походу в Египет. К тому же наша дорогая матушка, чье отсутствие мы остро ощущаем, одобрила наше решение.

Людовик поднялся с высокого кресла, в котором он сидел в Зале витязей. Оно стояло рядом с троном короля Кипра, который из деликатности его не занял. На протяжении нескольких минут Людовик стоял и смотрел на своих взволнованных подданных.

– А пока будем молиться, – сказал король, – чтобы те, кого мы ждем, присоединились к нам как можно скорее. Если они прибудут в ближайшие дни, мы сразу же двинемся в путь и не будем зимовать на Кипре. Но мы не можем их не дождаться. Мы не имеем права вручать свою судьбу воле случая и должны приплыть в Египет вместе с мощной и многочисленной армией, обеспечив себя уверенностью в победе. Итак, пойдемте и помолимся. Попросим Господа не оставлять нас, ибо без его воли и помощи ничего не осуществится. И еще попросим его, чтобы он дал нам всем терпения, – прибавил он, с улыбкой посмотрев на красного от обиды и негодования Робера. – Терпение – одна из главных добродетелей и к тому же такая успокоительная.

Новости, которые, как выяснилось, были совсем не новыми, не порадовали Рено, но помогли ему решительно отказаться от забот, связанных с Флорой д’Эркри. Он пришел к этому решению после бурного спора с разгневанным Перноном.

– Она отравила госпожу Филиппу, она выгнала меня из Куси! Она околдовала мессира Рауля, а вы надумали ей помогать?! – завопил он, не в силах поверить услышанному. – Господь милосердный! Да вы лишились разума, сир Рено!

– Нет, Жиль. Просто я не забыл о том, что она сделала для меня. Она пришла мне на помощь в самую тяжкую минуту моей жизни, и если я жив, то во многом благодаря ей. Я не имею права оставить ее, я в долгу перед ней и хочу расплатиться с этим долгом.

– Позволив ей снова вцепиться в несчастного барона? Она принесла ему беду и несчастье!

– Она любит его и хочет помешать ему покончить с собой. А ведь он об этом думает непрестанно.

– Смерть лучше бесчестья. А она потеряла свою честь. Ее ждет только смерть. А я? Я ваш слуга, слишком многим вам обязан и не вправе вас учить. Тем более не могу помешать вам поступать так, как вы считаете нужным. Но прошу у вас как милости позволения не заниматься ни ею, ни ее делами. Иначе я не сдержусь и задушу ее!

– А я-то хотел попросить у тебя совета!

– Вы не слушаете моих советов! Поступайте как знаете, а я ни словом ни делом не буду вам мешать. Но о большем меня не просите! По моему мнению, живет она в полном достатке и страдает лишь потому, что ее отвергли, и я бы вам посоветовал оставить ее на милость Божию… Или на собственное ее разумение. А коли она чувствует, что в силах вновь завладеть бароном, так пусть делает это открыто. Кто ей мешает отправиться в Лимасол?

Рено больше ни на чем не настаивал и поручил Круазилю, который, как оказалось, уже побывал у Флоры, рассказать ей обо всех новостях.

В ближайшие дни на море белели лишь паруса одиноких суденышек, а вовсе не мощных военных судов, которых с таким нетерпением ждали на Кипре. Погода понемногу портилась, а потом испортилась окончательно, задули осенние ветры, и в море теперь выходили одни рыбаки на лодках. Только сильнейшая буря могла удержать их на берегу. Крестоносцы понемногу привыкали к мысли, что им придется зимовать на Кипре. С особенной благосклонностью отнеслись к этой перемене дамы, очарованные здешним, отчасти восточным, образом жизни. Климат на Кипре был очень мягким, и куда приятнее было прогуливаться по садам и оживленным улицам Никосии, кататься на лошадях по побережью и охотиться (хоть сильный ветер и портил прически), чем страдать от жажды в пыльной пустыне, наблюдать за сражениями, видеть проливающуюся кровь и слышать стоны умирающих. Маргарите и ее сестре Беатрисе пришлось по нраву посещать разнообразные прохладные полутемные лавочки, где они любовались драгоценностями, парчой, шелком, камлотом, вышивками, украшениями, всевозможными изделиями местных ремесленников; перебирали благовония и пряности.

Среди этих лавочек были две или три, в которые они заходили особенно часто, потому что нигде на свете таких больше не было – в них продавались сладости, сделанные на тростниковом сахаре, а сахарный тростник был одним из источников процветания Кипра. С каким наслаждением две принцессы сами покупали глазированные фрукты, розовые лепестки, пропитанные сахарным сиропом, хрустящий миндаль, одетый тонкой белоснежной пленочкой, и множество других изумительных лакомств, единственным недостатком которых была возможная зубная боль. Королева Стефания иногда сопровождала своих гостий, и лавочки очень скоро стали местом встреч самых знатных красавиц города.

Рено не остался в стороне от этих походов и почти каждый день прогуливался по близлежащим улочкам ради счастливого мгновения – он видел свою королеву и мог почтительно поклониться ей. Королева узнавала его и здоровалась. Улыбалась, иногда говорила несколько слов. Она представила Рено даже графине Беатрисе, и та со свойственной провансальцам открытостью объявила во всеуслышание, что он «очарователен». Рено покраснел до ушей, потому что Маргарита с ней согласилась. Одно омрачало для Рено эти счастливые встречи – неизменное присутствие Эльвиры де Фос. И хотя они не обменялись ни единым словом, их взаимную неприязнь, казалось, можно было пощупать. Поэтесса не сводила с Рено своих неподвижных агатовых глаз, и ему казалось, что они проникают во все тайны его сердца. А когда она их наконец отводила, на губах у нее появлялась загадочная улыбка. При виде Эльвиры Рено всегда охватывало леденящее чувство, что он имеет дело со змеей. Слишком уж она походила на своего брата! И когда он видел, как удаляется Маргарита, опираясь на руку этой опасной женщины, ему хотелось броситься между ними, предупредить Маргариту, спасти свою возлюбленную от той, в чьей злобности он не сомневался.

Рено посчастливилось встретить даму Герсанду. Он поделился с ней своими неприязненными ощущениями и обрадовался, что она их разделяет.

– Я упрекаю себя за них, – вздохнула Герсанда, – дама Эльвира и на словах, и на деле всегда ведет себя безупречно. Она преданна, заботлива, услужлива, всегда в хорошем настроении, и пение ее выше всяческих похвал. Мне не в чем ее упрекнуть, но моя неприязнь от этого становится лишь сильнее. Я ей не доверяю, и это меня тревожит. Мадам Маргарита с каждым днем привязывается к ней все крепче. А я с каждым днем все больше сожалею об отсутствии мадемуазель Санси де Синь.

– В самом деле, странно, что она не вернулась.

Она обожала королеву и желала следовать за ней всегда и повсюду.

– Она не могла воспротивиться воле своего отца. К тому же она теперь замужем.

– Значит, все-таки замужем? Кто же на ней женился? Она так некрасива, бедняжка! Хотя, конечно, она из знатной и богатой семьи.

– Некрасива! Что за поверхностное суждение! Хотя истинно мужское. Мужской взгляд не желает проникать внутрь. Но, слава богу, нашелся мужчина, кому она пришлась по сердцу, и он взял ее в супруги.

– С целью продолжения рода? Совет им да любовь! Но мы с вами говорили совсем о другом, и я счастлив, что вы постоянно рядом и сможете оберегать…

– К сожалению, я вовсе не всегда рядом с королевой. Я слежу за здоровьем короля, всех членов королевской семьи, придворных и даже слуг. Чаще с ней бывает старушка Адель, но в последнее время она плохо себя чувствует, а две камеристки Ее Величества настоящие дурехи. Думаю, что мне понадобится еще кто-нибудь в помощь. Но пока нет надежного человека, конечно, я буду следить. Хотя, возможно, нас с вами увлекла игра воображения?

– Не думаю…

Прошло несколько дней, и неожиданная встреча рассеяла на какое-то время заботы Рено. Как-то ближе к вечеру он отправился в собор навестить Ода де Монтрея, полюбоваться на творение его рук и поболтать с ним. Разговаривая с сыном, он словно бы продолжал дружить с отцом, видя тот же взгляд, ту же улыбку и ту же счастливую дерзость замыслов, а также добросовестность в их воплощении. Дружба между молодыми людьми возникла с полуслова. Архитектор не остался равнодушным к искреннему восхищению рыцаря его работой, а Рено согревало дружеское тепло Ода, которое он видел на его лице, уже отмеченном морщинами и запорошенном каменной пылью. Время за беседой летело быстро. Рено оглянуться не успел, как ему уже пора было возвращаться во дворец Ибелинов, так как к ужину ждали обоих королей, обеих королев и их самых близких придворных. Он шел скорым шагом по улице, как вдруг увидел весьма необычное шествие.

Во главе его шагал сеньор, которого Рено хорошо знал в лицо, и, признаться, трудно было бы такую персону не приметить: ярко-зеленый наряд этого сеньора был виден издалека. Звали его мессир Жан де Жуанвиль[136], было ему года двадцать три или двадцать четыре, родом он был из Шампани и исполнял там должность сенешаля. Он стал известен тем, что с удивительным простодушием обратился к королю Людовику за помощью, объяснив, что у него нет больше денег и что те десять рыцарей, которых он привез с собой, собираются вернуться домой из-за опасения умереть здесь от голода. Людовик не только не прогнал его, но, напротив, доброжелательно выслушал, а потом приказал своему казначею отсчитать ему кругленькую сумму, добавив, что отныне берется опекать оголодавших обитателей Шампани. Улыбка вновь засияла на добром круглом лице большеголового шампанца, чьи непослушные черные волосы с трудом приглаживал разве что шлем. Сейчас он вел за узду мула, на котором сидела плохо одетая дама, готовая, как казалось, свалиться с него, до того она была измученной и усталой. Выглядела она, откровенно говоря, не лучшим образом. Следом за ней на ослике ехала другая дама, без сомнений, ее служанка. Оруженосец сира де Жуанвиля шел пешком, предоставив свою лошадь мужчине, который вдруг неожиданно начал размахивать руками и радостно кричать:

– Рено де Куртене! Дорогой друг Рено! Как я счастлив вновь тебя видеть!

Рено повернул голову и бросился к кричавшему, не глядя, кого расталкивает.

– Гильен д’Ольнэ! Хвала Господу! Какими судьбами?

Неразлучный спутник Бодуэна II уже спрыгнул на землю и бежал, раскрыв объятия, навстречу другу. Молодые люди крепко обнялись, потом, радостно хлопая друг друга то по плечу, то по спине, принялись задавать вопросы. Бровь сеньора де Жуанвиля недоуменно приподнялась, а когда он понял, что дружеская встреча грозит затянуться, напомнил:

– Не забывайте, мессир д’Ольнэ, кто с величайшим снисхождением ждет, когда вы закончите обниматься с другом!

Голос его звучал сердито, и друзья, охмелевшие от радости, мгновенно протрезвели.

Молодые люди отступили на шаг назад, и сконфуженный д’Ольнэ подвел друга к скорбной даме, склонившись перед ней в нижайшем поклоне:

– Да соблаговолит Ее Величество даровать мне прощение, если я провинился, обрадовавшись встрече с другом. И еще я прошу разрешения у Ее Величества представить рыцаря Рено де Куртене, который так преданно служил ее благородному супругу, будучи у него оруженосцем, когда мы жили в Риме и помогали бежать из него Его Святейшеству папе Иннокентию.

Ошеломленный Рено низко поклонился усталой, ничем не примечательной молодой женщине со светлыми волосами, одетой в простой суконный плащ, которая, по всей видимости, была не кто иная, как супруга Бодуэна II, та самая Мария Бриеннская, которой расточали столько похвал за ее благородство, мужество и воистину королевское достоинство. Должно быть, на ее долю выпали тяжкие испытания, если она сейчас предстала перед ним в таком виде… Страшная мысль шевельнулась в голове Рено: уж не овдовела ли она? Что, если добрый Бодуэн погиб во цвете лет?

Хотя ее одежду нельзя было назвать траурной. Но, с другой стороны, эту странную для королевы одежду вообще нельзя было никак назвать…

На глазах королевы выступили слезы, когда она услышала, кто такой Рено.

– Я всегда рада верным слугам моего дорогого супруга. Он так нуждается в поддержке, – жалобно произнесла она.

И повернулась к служанке, прося дать ей платок. Сенешаль Шампанский не дал Ольнэ вымолвить ни слова и объяснил сам, что корабль, на котором императрица приплыла на Кипр, был отнесен порывом ветра от Пафоса к Лимасолу и ветер перевернул и лодку, на которой императрица уже направлялась к берегу. Сам он со своим кузеном Эраром Бриеннским, доводившимся в то же время и кузеном потерпевшей кораблекрушение, находился в лагере крестоносцев. Очнувшись на песке и увидев рядом своего слугу, она отправила его в лагерь искать сира де Бриенна и сира Жуанвиля. Оба они поспешили на помощь несчастной королеве. Жуанвиль нашел мулов, чтобы как можно скорее привезти несчастную женщину в Никосию, а де Бриенн отправился в Пафос, надеясь, что императорский корабль все-таки до него добрался.

– Будем надеяться, что корабль не разбился о скалы. Жители Пафоса видели, как его потащило в сторону Сирии, словно влек его сам Господь Бог. А лодку, которая везла императрицу, опрокинула волна, но, слава тебе, Господи, она же выкинула ее и служанку на берег. Сиру Ольнэ и сиру Жони пришлось добираться до берега вплавь. А теперь не обессудьте, но мы вас покинем! Нам нужно как можно скорее увидеться с королем, а еще больше мы хотим увидеть королеву. Кстати, вы не знаете, где их найти?

– Этим вечером они должны ужинать в особняке Ибелинов, где поселился принц д’Артуа. Я не знаю, там ли они уже, потому что, как видите, задержался. Думаю, что лучше всего вам последовать за мной. Если они еще не пришли, хозяйка дома сумеет оказать помощь императрице.

Однако королевская семья была уже на месте, и драматическое появление на сцене Марии Бриеннской было встречено искренним сочувствием. Обе королевы окружили ее вниманием, утешали, успокаивали, увели на женскую половину, где она приняла ванну, потом ее одели и причесали в соответствии с ее высоким положением, и когда она села за стол, то воистину стала царицей вечера. Маргарита и Стефания охотно отошли в тень, уступив Марии первенство. Поначалу она выглядела счастливой, но по мере того, как изысканный и пышный праздник становился все веселее – а на Кипре в праздниках видели едва ли не смысл жизни, – лицо Марии все более тускнело, словно гасла лампа, в которой выгорело все масло. А кончилось тем, что она разразилась рыданиями:

– О боже! Я среди роскоши и изобилия, тогда как мой супруг…

Гильен рассказал Рено, в каком – отнюдь не блестящем! – положении оказался император Константинополя. Войска и золото, с которыми вернулся Бодуэн, немного укрепили его положение, но, по правде сказать, совсем незначительно.

Пока Бодуэн странствовал, перемирие с Ватаци, государем Никеи, подошло к концу, и тот, не теряя времени, двинулся в сторону Константинополя. Дорогой он захватил множество городов и непременно атаковал бы Константинополь, если бы туда, по счастью, не вернулся Бодуэн. Король заставил Ватаци, на тот момент заболевшего, возвратиться в Никею. Вскоре император понял, что соперник отступил лишь для того, чтобы собрать побольше воинов и одолеть его, и что положение его столь же опасно, как и до отъезда на Запад. Войска, которые помогли ему справиться с Ватаци, очень быстро рассеялись, так как часть рыцарей присоединилась к крестовому походу, а другая часть вернулась на родину. Бодуэн не мог их удержать при себе, не имея достаточно средств на оплату их содержания. Золото, которое он привез с собой, таяло, как снег на солнце: нужно было чинить укрепления, нужно было платить по счетам…

– Император был вынужден пойти на крайние средства, чтобы достать деньги, – вздохнул Ольнэ. – Он дошел до того, что продал свинцовую кровлю императорского дворца и… отправил своего сына Филиппа к венецианцам, сделав его своего рода заложником.

– Как это возможно?

– Для венецианцев торговля всегда стоит на первом месте, и влияние на будущего императора, который будет поддерживать их политику, для них немаловажно. Ничего не поделаешь, дорогой друг, мы живем в тяжелые времена, но я счастлив, что ваша судьба пошла по другому, более удачному пути!

– Я об этом почти что сожалею, я многим обязан императору и очень его люблю. Но не отчаивайтесь! Король Людовик щедр и благороден, он не оставит родственника в беде. Я уверен, что, уезжая в Константинополь…

– Мы не вернемся в Константинополь. Его Величество Бодуэн ждет помощи, но не хочет, чтобы его супруга возвращалась. Он возложил на нее обязанности, которые она должна выполнять здесь. Он поручил ей управление землями во Франции, Куртене и другими имениями, которые ему еще принадлежат. Она вернется только тогда, когда в империи вновь воцарится порядок… Если он когда-нибудь воцарится…

– И вы последуете за ней? Вы, военачальник империи, станете управляющим имениями?

– Я уже совсем не молод! У меня нет ни жены, ни детей. Вся моя родня во Франции. А империя, по моему убеждению, долго не протянет.

– Тогда отправляйтесь вместе с нами в Египет сражаться с неверными! Там вы разбогатеете! Вы слишком молоды, чтобы сидеть у очага! Я так счастлив снова вас видеть!

Как предвидел Рено, Людовик IX и Генрих I сделали все, что было в их силах, чтобы помочь своему несчастливому кузену. Разумеется, они не могли отправить немедленно свое войско на помощь Бодуэну, но многие рыцари, и Робер д’Артуа в их числе, дали письменные обязательства, что, как только цель священного похода будет достигнута и они обменяют завоеванный Египет на Иерусалимское королевство, они отправятся сражаться под знамена Бодуэна. Это решение пришлось по душе всем, и императрица вновь улыбнулась.

Приближалось Рождество, и Людовик расстался со столичной жизнью, которая, по его мнению, была слишком праздной. Он отправился в Лимасол, чтобы провести этот праздник, столь дорогой любому христианскому сердцу, со своими воинами, которые могут затосковать в этот миг по родине, родным и близким. С ним отправились его братья, королева Маргарита и графиня Беатриса. Однако после праздничных дней в Никосию вернулись только дамы в сопровождении Карла Анжуйского. Король и Робер д’Артуа решили до отплытия не покидать свое войско. Их неотлучное присутствие было вызвано настоятельной необходимостью: пребывание огромного числа мужчин на острове Афродиты вызывало не только трудности, но и внушало опасения. Мягкий климат и безделье способствовали разгулу, к лагерю стеклись все веселые девицы острова.

Узнав, что он больше не вернется в Никосию, Рено отправился проститься с Флорой. Он изредка навещал ее и всякий раз уговаривал отказаться от своего намерения присоединиться к крестоносцам. Но какие бы он ни приводил доводы, на Флору они не действовали, и она упорно пыталась добиться своего. В один прекрасный вечер Флора приняла Рено, лежа в постели, сказавшись больной, о чем служанка сообщила гостю еще у двери. Флора ждала Рено, лежа на шелковых пурпуровых простынях в окружении курильниц, благоухающих миртом. Из-за белого полупрозрачного муслина просвечивало обольстительное тело, а золотистые волосы волнами струились по подушке. Рено онемел от изумления. Флора молча протянула к нему руки, и он не смог устоять. Пернон был прав: эта женщина была способна соблазнить своей красотой даже святого короля, а у рыцаря за спиной был уже такой долгий срок воздержания…

В любовный омут они кинулись, как безумные, и Рено, воскресая и умирая от наслаждения, понял, какой властью может обладать эта страстная жрица языческой Афродиты. У него мелькнула мысль, что, сделав его своим любовником, она откажется от Рауля де Куси… Но возвращение к суровой действительности ничем его не обнадежило…

Когда на рассвете он попрощался с Флорой последним сладким поцелуем, она рассмеялась.

– Ночь была хороша, и если бы я не любила так своегогосподина, сеньора Рауля, я бы выбрала тебя. Ты мне всегда нравился, но… С тобой я все же не смогла забыть его.

– Я могу считать, что ты попробовала произвести эту замену? – спросил он, оскорбленный до глубины души.

– Как хочешь. Но упрекнуть меня не в чем, я не играла, я принадлежала тебе вся целиком, но с моей любовью ничто не сравнится.

– Рад был тебе услужить, – произнес Рено, не признаваясь самому себе, насколько ему больно. – Я знаю куртизанок честнее тебя.

Он ушел, хлопнув дверью, и это была их последняя встреча. И если теперь он шел проститься, то только для того, чтобы проститься навсегда. Однако он не нашел ни Флоры, ни ее служанки. Дом стоял темный, дверь заперта. Отступив на несколько шагов и присматриваясь к окнам, Рено заметил, что изнутри они закрыты деревянными ставнями. Хозяйка, похоже, уехала, и у Рено мелькнула мысль, что вполне возможно, она уехала насовсем. Он сразу почувствовал облегчение, хотя вопросы по-прежнему мучили его. Что же решила Флора? Поняла ли наконец, что оскорбляет Господа, пытаясь осквернить грехом священный поход? Или же поняв, что здесь ей ничего не дождаться, отправилась в Лимасол попытать удачи у сира Рауля? Но об этом он узнает, как только приедет в лагерь.

Рождество отпраздновали торжественно и возвышенно, проникнувшись глубокой набожностью, пример которой подавал король. Под ночным небом, усеянным звездами, теми самыми, что сияли когда-то над Вифлеемом, радуясь приходу Спасителя, кардинал-легат служил торжественную мессу в лагере на морском берегу, и свет алтарных свечей играл на золоте священных сосудов и на воинских доспехах. Закаленные в боях воины молились самозабвенно, и редко когда поднималась к небу такая жаркая и смиренная молитва. Мощный хор звучал в ночной темноте – молился лагерь крестоносцев и местные жители, которые присоединились к мессе, собравшись немного в стороне под эвкалиптами. И когда настал миг причастия, все плакали, но это были слезы радости. Все почувствовали себя братьями, которых объединяет одна пламенная надежда – послужить славе Господней. Так подействовало таинство Рождества на воинов и жителей острова.

Слева от алтаря стояли рыцари в белых плащах с восьмиконечными алыми крестами, с обнаженными бритыми головами и густыми бородами – воины-монахи, мощный и впечатляющий отряд. Возглавлял его великий магистр ордена, прибывший из Сен-Жан-д’Акр, где располагался главный монастырь с той поры, как Саладин завладел Иерусалимом. Саладин, очистив розовой водой древнюю мечеть Аль-Акса, что в переводе означает «далекая и любимая пророком», вновь открыл ее для богослужений, а в главной церкви храмовников устроил конюшню.

Великим магистром этого рассеянного по всей Европе воинства, которое по-прежнему хранило верность малому клочку земли, в прошлом именовавшемуся Иерусалимским королевством франков, был в это время Гийом де Сонак, могучий и до сих пор еще внушающий страх старец, витязь с израненным телом и с душой, закаленной в горниле сражений. Он прибыл для того, чтобы примириться с королем Франции, с которым осенью у ордена были большие разногласия. Людовик находил, и не без оснований, что политика храмовников – а они подчинялись только папе и никому больше – вступает в противоречие, или, если говорить мягче, допускает гораздо больше компромиссов, по сравнению с той, которой придерживался он сам. Храмовники, верные своей особой дипломатии, поддерживали тайные связи с влиятельными эмирами Востока. Так же вели себя в недалеком прошлом и последние иерусалимские владыки. Например, граф Триполийский, в надежде обуздать имперские аппетиты Саладина, поддерживал мятежных беков Мосула и Алеппо, вставал на сторону Сирии против Египта. Гийом де Сонак прибыл в октябре на Кипр и предложил Людовику познакомиться с мусульманскими князьями, врагами династии Айюбидов, для того чтобы заручиться их поддержкой в тылу, пока флот будет атаковать Египет. Предложения магистра были отвергнуты с негодованием.

Людовик, как ревностный христианин, был оскорблен тем, что магистр осмелился предложить ему в качестве союзников неверных. Дипломатию он счел постыдной разновидностью лжи, осудил магистра с редкой для него язвительностью и запретил ему принимать любых посланцев от мусульман без его, Людовика, на то разрешения. Магистр, разгневанный обращением короля, не стал отвечать оскорблением на оскорбление, что могло бы сделать их несогласие непоправимым, и уехал обратно в Сен-Жан-д’Акр, забрав с собой магистра Франции, Рено де Вишье. Вишье, которого незадолго до этого капитул избрал маршалом ордена, приплыл на Кипр вместе с королем. После их молчаливого и скоропалительного отъезда Людовик почувствовал некоторое беспокойство: если он лишится поддержки ордена, его кораблей, монахов-воинов и денежных вложений, в походе возникнет немало осложнений. Советники Людовика приложили достаточно усилий, чтобы примирить старого магистра с молодым королем. И разве праздник Рождества Христова – не лучшее время, чтобы забыть о любых несогласиях? И вот перед торжественной мессой король и магистр в знак примирения поцеловались…

Слухи о разногласиях короля и магистра дошли и до простых воинов, и они рассказывали о них на свой лад, утверждая, что «магистр-тамплиер и султан Египта до того крепко подружились, что даже смешали свою кровь в одной миске». Рено, разумеется, не верил в побратимство христианина с неверным, но и у него нашелся повод не обрадоваться приезду тамплиеров. Во время мессы он увидел в первом ряду храмовников Ронселена де Фоса…

Эта встреча стала для него потрясением. В письме командорства Жуаньи было написано, что он отправился в Святую землю, но Рено не ожидал увидеть его в нескольких шагах от себя и рядом с Гийомом де Сонаком. Однако он подавил свой гнев и справился с желанием броситься на Фоса и заставить его публично признаться в совершенном им кощунстве в отношении останков Тибо. Святость часа, места и обстоятельств, а также присутствие короля удержали Рено от враждебных действий, и после мессы он только посмотрел вслед удалявшимся в безупречном порядке братьям-храмовникам – да, они были безупречны, но только на людях…

Жиль Пернон тоже заметил де Фоса. Как только люди стали расходиться и король направился в церковь Святой Троицы, чтобы молиться там всю ночь, Жиль заглянул в конюшню и приготовил лошадей, а потом уже подошел к своему господину.

– Я полагаю, что мы поскачем вслед за ними? – спросил он, указывая на белые плащи, которые еще виднелись вдалеке. – Я все узнал, их командорство находится примерно в трех лье отсюда – большой донжон под названием Колосси[137] среди виноградников.

– Я бы рад, Жиль, но сейчас наша скачка ни к чему не приведет. Взгляни!

В самом деле, белые плащи виднелись уже на небольшой пристани: Гийом де Сонак со своим окружением усаживался в лодку, чтобы плыть на главную галеру ордена, стоявшую на якоре в заливе, неподалеку от Акротири. Ронселен де Фос был по-прежнему рядом с ним.

– Они пробудут там до рассвета, – вздохнул Рено, – а после утренней мессы магистр вернется в Сен-Жан-д’Акр. Нам не удастся проникнуть на борт галеры и свести там счеты с де Фосом: никто лучше храмовников не охраняет свои суда.

– А завтра? По дороге в церковь? Или на обратном пути?

– Волосы у тебя седые, Жиль, а пылкости и безрассудства – как у молодого, – заметил Рено с улыбкой. – Подумай о том, что у нас нет никаких доказательств, а если Ронселен таков, каким я его себе представляю, он начнет лгать, и правдой сочтут его слова, а не мои.

– Но король и сир Робер поверят вам, а не ему! Другое дело, что Его Величество Людовик вряд ли нам простит, если мы поссорим его с тамплиерами как раз тогда, когда они помирились. Но, как я знаю, магистр и его рыцари собираются к нам присоединиться в Египте, так что, наверное, лучше нам дождаться прибытия туда. Когда отряды разобьют лагеря, нам будет гораздо легче поймать этого негодяя и припереть его к стенке. Но если сейчас нам выпадет удачный случай…

Случай не выпал. Ронселин де Фос, словно бы чувствуя витающую в воздухе угрозу, ни на шаг не отходил от Сонака, держась самого близкого его окружения, состоящего из высоких церковных сановников… И галера с парусами, на которых алели восьмиконечные кресты, мирно уплыла в Сен-Жан-д’Акр.

Вскоре после Нового года крестоносцы услышали удивительную весть. Долетела она до них благодаря французу-доминиканцу Андре де Лонжюмо. Он побывал в Кавказских горах, где расспрашивал монголов о христианах в этих отдаленных краях, так как говорили, будто есть они даже среди потомков Чингисхана. А когда он пустился в обратный путь, где-то неподалеку от Мосула нагнали его два путника, тоже христиане, и передали от монгольского хана Эльджигидея послание королю Франции. И каким удивительным оказалось это послание, ибо предлагалось в нем французам заключить союз с монголами против сынов ислама. Неожиданная новость всколыхнула волну энтузиазма, но только не у короля, он отнесся к предложению сдержанно. Однако из вежливости приготовил хану подарок: приказал изготовить шатер-часовню, украшенную вышитыми иконами, изображающими жизнь Христа, и передал ее Андре де Лонжюмо, чтобы тот отвез ее хану. Что же касается предложения монгола, то расстояние, которое разделяло собеседников, было слишком велико, чтобы они всерьез могли вести разговор. Людовик был уверен, что он со своим войском покинет Кипр раньше, чем доминиканец выполнит свою посольскую миссию. Пребывание на чудесном острове становилось королю в тягость. Воины слишком долго бездействовали, все труднее было поддерживать дисциплину и моральный дух, кроме того, в лагере начались болезни. Появился самый распространенный на Востоке недуг – дизентерия. Она уже унесла четыре сотни рыцарей и простых воинов, не пощадив и знатнейших сеньоров, от нее умер сир де Бурбон, граф де Вандом и благородный Жан де Монфор. Де Монфор приплыл в октябре вместе с виконтом де Шатоденом и умер в конце зимы, просветлившись до святости. Не двигаться с места и при этом терять воинов – разве это не трагедия?

Королю хотелось отплыть в феврале, но дули встречные ветры, и по-прежнему не было видно подкрепления. Пришлось опять набраться терпения и ждать. Это выводило из себя Робера д’Артуа и его воинов. Поселившись в лагере, Рено не преминул повидаться с бароном де Куси. Барон Рауль принял его с величайшим доброжелательством и сказал, что счастлив иметь его своим спутником в крестовом походе.

– Моя бедная супруга была несправедлива к вам, да и я тоже, – сказал он, – но я не уставал благодарить Господа, что он выполнил мой долг вместо меня и помог вам занять то место, которого желал для вас брат Адам.

Рено убедился, что барон действительно стал теперь очень набожным, точно так же, как и граф Марш, с которым он не расставался. Это обстоятельство успокоило Рено, поскольку было несовместимо с влиянием Флоры. Ни сам Рено, ни Пернон, ни Жерар де Френуа, который ухаживал за Флорой в Никосии и пришел в отчаяние, когда она исчезла, не могли отыскать ее следов.

– Она наконец послушалась голоса разума и покинула остров, – с удовлетворением заключил Рено.

И поблагодарил за это Господа.

Пришла весна, и дело пошло на лад. Альфонс де Пуатье с войском так и не прибыл на остров, но зато во главе двадцати четырех кораблей приплыли герцог Гуго Бургундский и Гийом де Вийардуэн, принц Мории, у которого герцог провел зиму. Их сопровождали четыреста рыцарей, чему Людовик очень обрадовался. Наконец решился и король Кипра: вместе со своими самыми знатными баронами он надел на себя крест. Теперь уж точно можно было надеяться на лучшее: поход обещал быть успешным.

Приближался великий день – день начала похода. В этот же день собиралась покинуть остров императрица Константинополя. Она увозила с собой обещание: как только Египет будет побежден, рыцари отправятся на помощь Бодуэну и помогут ему отстоять свой трон. Само собой разумеется, Гильен д’Ольнэ уезжал вместе со своей госпожой. Рено было жаль расставаться с другом. В какой-то миг он понадеялся, что друг отправится вместе с ним в крестовый поход. Гильен и сам этого хотел, но беды несчастной Марии на пути к Кипру убедили верного маршала в необходимости опекать слабую женщину, он хотел избавить ее от всяких неприятных неожиданностей, с которыми она могла встретиться по дороге во Францию.

– Если Богу будет угодно, мы с вами свидимся после вашего возвращения, – сказал Гильен Рено, обнимая его на прощание. – Императрица оставит Куртене, только если наш господин Бодуэн позовет ее, а я буду при ней. Но если меня вдруг там не будет, вы сможете узнать обо мне у моего старшего брата Готье, в замке Мусси, около Дамартена, что расположился на дороге, ведущей из Парижа в Суассон. Я, кажется, говорил вам уже о своем старшем брате?

– Вы можете положиться на мою память: я не забуду то, что вы сказали.

– Главное, постарайтесь остаться в живых!

В канун отъезда, когда королева Маргарита вместе с принцессами прибыли в замок Лимасола, Робер д’Артуа сообщил Рено, что его невестка хочет с ним поговорить. Услышав об этом, Рено онемел от изумления и восторга. Долгие недели он не видел Маргариты, и мысль о том, что он будет говорить с ней, взволновала его до крайности. Подумать только – она хочет с ним поговорить! О чем? Это не имело значения. Главное, что она о нем помнила, и это было самым удивительным чудом, какое только могло произойти. Рено поспешил в замок. Конечно же, сначала убедившись, что одежда на нем вполне приличная и волосы более или менее в порядке.

Королеву он нашел в одном из внутренних двориков, что составляют главное очарование домов на Востоке. Маргарита сидела между каменным бассейном, в котором журчала вода источника, и кустом роз, величиной похожим на капусту. Сидела и вышивала шелком, вплетая своими прекрасными руками в красные и синие нити еще и золотые. Когда Эделина де Монфор, ее любимая придворная дама, подвела к ней рыцаря, она не подняла головы. Эделина оставила их, подойдя к Эльвире де Фос, занятой возле глициний настройкой лютни, а Рено, встав на одно колено, ожидал с бьющимся сердцем знака от Маргариты.

Он был так близко от нее, что чувствовал аромат ее духов, они пахли жасмином и смешивались с запахом роз. Так близко, что мог бы пересчитать жемчужинки у нее на воротнике и на широком рукаве белого шелкового платья. Свои чудесные темные волосы Маргарита заплела в косу и перекинула ее через плечо, сбоку воткнула в волосы розу, а голову накрыла белым покрывалом и была так хороша, что Рено готов был потерять голову. Если бы она не заговорила с ним в ту же секунду, он совершил бы какую-нибудь глупость – поцеловал бы ее туфельку или положил голову на колени королеве. Но Маргарита повернулась к нему с улыбкой:

– Я позвала вас, чтобы побранить вас, шевалье. Почему вы позволили вашей несчастной и милой кузине прозябать в Никосии, когда там были мы?

Рено спустился с облаков на землю.

– Кузине? А у меня есть кузина?

– Ну, может быть, не совсем настоящая, так как она в родстве с вашей приемной матерью, но разве это имеет значение, если вы знакомы с детства?

И громко позвала:

– Подойдите, Флора де Безье!

Увидев, как из-за розового куста выходит женщина, от которой, как он полагал, Бог его избавил, Рено от негодования поднялся с колен. А она подошла к нему маленькими шажками, скромно опустив глаза в землю.

– Моя кузина? – повторил он, не в силах сдвинуться с места и не зная, что сказать.

Маргарита взглянула на него с веселым лукавством:

– Можете успокоиться. Она мне все рассказала!

– Неужели?

– Да, все! Рассказала, что, оставшись одна на свете, она просила вас позволить ей следовать за крестоносцами, чтобы помолиться в Святой земле, и как вы ей отказали, сказав, что крестовый поход – неподходящее занятие для женщины…

– Я и сейчас так думаю! Думаю, что проще стать королевой или монахиней, чем безнаказанно следовать за войском! – прогремел Рено, вперяя гневный взгляд в потерявшую всякий стыд «кузину».

Но ответом ему был взгляд, полный такой отчаянной мольбы, что он невольно сбавил тон.

Королева между тем продолжала:

– Флора рассказала и о том, как она, получив от вас отказ, надумала отправиться на Кипр, чтобы здесь ждать нашего… вашего приезда. И снова вы ее отвергли. – Последнее слово королева произнесла с неожиданной суровостью, от которой Рено вновь закипел. – И когда вы ее оставили, именно оставили и последовали за нашим кузеном в лагерь, Флора пришла ко мне.

– Мадам, – начал Рено, чувствуя, что вот-вот лопнет от ярости.

Но королева вновь прервала его:

– Надеюсь, вы не собираетесь упрекать ее? Вдали от родины соотечественники сближаются, это так естественно. Она очень правильно поступила, и если совершила какой-то грех, то совершила его во имя любви, а любовь оправдывает все! Флору я оставляю при себе!

Только этого не хватало! И подумать только, какую она ему подстроила подлость – прикинулась, что влюблена в него! И Маргарита, столь пламенно любимая им Маргарита, одобряет и чуть ли не благословляет эту любовь! Не хватало только, чтобы Ее Величество попросила его жениться на этой гадюке, которая готова на все, лишь бы добиться своей цели!

Дама де Фос с лютней в руках подошла в этот миг к королеве.

– Лютня настроена, мадам, и, если вы пожелаете, я спою вам новую песню.

Эльвира улыбалась, но ее змеиный взгляд переходил от Флоры к Рено и от Рено к Флоре. Гнев Рено мгновенно погас, и мысли приняли совершенно иное направление. Он низко поклонился королеве, прижав руку к сердцу:

– От всей души благодарю Ваше Величество за доброту! Могу ли я ненадолго уединиться со своей кузиной, чтобы поговорить с ней?

– Разумеется. Идите, Флора.

Рено взял Флору за руку и торопливо повлек за собой. Как только они покинули пределы дворца, Рено тут же резко выпустил ее руку.

– Вы меня обманули, и я должен был бы рассказать о вас всю правду, – проговорил он. – Но раз уж у вас хватило дерзости проникнуть в окружение самой королевы, то постарайтесь хотя бы быть полезной ей. Среди ее придворных дам есть одна, которая внушает мне подозрения…

– Ее зовут Эльвира де Фос, – закончила Флора. – Только она может внушать подозрения, и я их разделяю. В ней есть что-то, что мне очень не нравится.

– Вам не откажешь в уме, Флора. На мой вкус, у вас его даже слишком много, но при данных обстоятельствах я этому рад. Так вот слушайте меня внимательно: если с королевой что-то случится, вы будете держать ответ передо мной!

– Это будет несправедливо, но я могу вас понять. Вы ведь ее любите, не так ли? Как только я нашла ее портрет, я все поняла.

– Я повторяю вам, что это был не ее портрет и что я не из тех, кто любит упражняться в искусстве лжи. Однако вы сказали правду: я люблю ее. Нам незачем сейчас лукавить друг перед другом. И раз вам хватило смелости добраться до самой королевы, следите во все глаза! Иначе…

Флора, успокаивая Рено, положила ему на плечо руку и посмотрела на него ясным и совершенно искренним взглядом:

– Буду следить, обещаю! Потому что я ваша должница.

Глава 10 Эль-Мансура

В канун Пятидесятницы воины, рыцари и дамы поднялись на борт «Монжуа», и корабль взял курс к выходу из залива Лимасол, где была назначена встреча всех судов, зимовавших в порту Пафоса и в других портах южного побережья острова. Могучая, громадная армада, сто восемьдесят больших и малых судов – военных кораблей, галер, шаланд и барж – покачивались на морских волнах, трепеща, словно бы от нетерпения, яркими разноцветными парусами. Воистину впечатляющее зрелище, которому дивились летающие вокруг белые чайки. Под прощальные взмахи их крыльев двинулись воевать во славу Господа силы латинского Востока и его матери Франции!

Но почему же, едва они вышли в открытое море, поднялся встречный ветер, началась буря и разметала корабли, направив часть из них к сирийскому берегу? Хорошо еще, что добрались они до него целыми и невредимыми! Но как замедлило это продвижение к Египту! Две трети кораблей крестоносцев было рассеяно, и одни из них оказались в Аккре, другие – в Яффе, третьи – в Кесарии, откуда им пришлось вновь пускаться в путь и догонять с опозданием корабли короля и папского легата, которые следовали за судами тамплиеров и госпитальеров.

«Монжуа» снялся с якоря 30 мая 1249 года. Пять дней спустя в синих волнах появились желтые полосы: Нил, распавшись на рукава, смешивал свои мутные воды с морскими. Корабли бросили якоря неподалеку от Дамьетты. Этот город Людовик выбрал как ключ к Египту, он должен был открыть ему дорогу на Каир.

В самом деле, лучшего места было не найти: Дамьетта находилась между самым широким судоходным рукавом Нила и большим озером Менсалех, соединявшимся с морем двумя каналами. Дамьетта была большим портом, где охотно причаливали купеческие корабли, потому что речной путь до Каира был удобнее сухопутного: от Александрии приходилось везти товары по пустыне. К тому же берег, простиравшийся на запад от города, был песчаным, а значит, и небольшие суда могли причалить к нему и разгрузиться. Берег этот был отделен от Дамьетты еще одним узким нильским рукавом, поэтому грузы в город переносили по двум понтонным мостам, которые были через него перекинуты.

Пробило девять, когда корабли по приказу короля бросили якорь, и король, созвав своих баронов, вышел на палубу, чтобы обсудить с ними место предстоящей высадки. На самом деле король говорил один. Он сказал, что сегодня они будут готовить баржи и шаланды, которые повезут воинов к берегу, а завтра на рассвете начнется кровавый бой. Король сказал также, что каждый должен подумать сегодня о своей душе, очистить ее от грехов исповедью, получить благословение и написать завещание.

– Никто не знает, кто вернется живым из сражения, а кого Господу захочется призвать к себе, так пусть каждый приготовится к смерти!

Бароны разошлись по кораблям, преисполнившись торжественной серьезности. Даже красивое и всегда веселое лицо Робера д’Артуа омрачилось, и он удалился к себе в каюту, чтобы продиктовать последнюю волю.

– В эти дни я снова стал отцом, но ничего не знаю о своем ребенке, – сказал он Рено, обеспокоенному внезапной мрачностью своего господина, – может быть, мне не суждено его увидеть…

– Не в вашем характере поддаваться унынию, – возразил ему Рено.

– Ты прав… Мне бы думать не о смерти, а о воинской доблести… По чести сказать, я сам себя не узнаю. И мне кажется, на меня дурно действует эта страна. Она мне не нравится, а почему, не могу тебе объяснить.

– Может быть, потому, что Египет – страна неверных, а не Святая земля, о которой мы мечтали столько лет?

– Вполне возможно, что и так. Я спрашиваю себя: правильно ли поступил мой брат, когда привез нас сюда? Здесь нам будет труднее умирать, даже видя перед собой Крест нашего Иисуса Христа!

Рено некоторое время колебался, задать ли вопрос, который вертелся у него на языке, и все-таки решился:

– Могу ли я спросить у вас, мессир, откуда появился у монсеньора легата Крест нашего Иисуса Христа? В юности отец мне рассказывал, что короли Иерусалимского королевства в случае опасности и начиная сражение несли его перед собой. Он описывал мне этот Крест – он был высок и сиял, как солнце: дерево, на котором страдал наш возлюбленный Иисус, было оправлено в золото и украшено драгоценными камнями. Крест же, который мы везем с собой, как мне кажется, совсем невелик.

– Возможно. Я не думал об этом. Мне известно одно: наш Крест был привезен вместе с теми реликвиями, которые император Бодуэн заложил венецианцам, а король, мой брат, выкупил у них. Так что же? Ты думаешь, существует еще один крест?

– Крест, о котором я говорю, закопали два тамплиера за несколько часов до несчастливой для нас битвы, неподалеку от Рогов Хаттина. Саладин гордился тем, что сумел найти его, но его обманул один из эмиров, принеся ему подделку, изготовленную из обычного дерева. Когда обман был раскрыт, поддельный крест с негодованием уничтожили.

Робер ничего подобного не слышал и посмотрел на своего вассала с нескрываемым удивлением.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я же сказал: из рассказов моего отца. Он сам закапывал Святой Крест. И он же ввел в обман Саладина.

– Господи Боже мой! Почему ты никогда мне об этом не рассказывал?

– Дожидался начала крестового похода и точно так же, как вы, очень разочарован тем, что мы оказались здесь, а не в Сен-Жан-д’Акр, не в Тире и не на дороге в Иерусалим.

– Мы непременно туда отправимся! – решительно заявил граф с присущей ему пылкостью, и его голос зазвенел счастливой надеждой. – Обещаю тебе, мы туда отправимся, и, если твой отец сказал правду, мы с тобой его отыщем!

– Мой отец не умел лгать.

– А… он сказал тебе, где именно зарыл его?

– Да. И я дал обет, что непременно его отыщу.

– Ну так мы отправимся туда вместе! А пока король не должен ничего знать. Для спокойствия души ему нужно верить, что с нами тот самый Крест, который был обретен во Гробе Господнем. Какой же это будет чудесный сюрприз, когда мы отыщем и привезем настоящий!

– Я думаю, что дерево Креста, который привезли из Византии, тоже подлинное, другое дело, что его там совсем немного.

– Разумеется! Я тоже так думаю. Вот когда мы возьмем Дамьетту, ты расскажешь мне обо всем подробно. А теперь пойдем исповедуемся.

И граф Робер отправился к своему духовнику.


Рассвет еще не наступил, но на всех кораблях – и больших, и маленьких – воины готовились к предстоящему сражению.

На «Монжуа» король вместе со своими приближенными прослушал мессу, а потом облачился в доспехи сам и распорядился, чтобы все остальные сделали то же самое. Накануне он простился с Маргаритой, и она вместе с сестрой и другими дамами перешла на корабль «Королева». Как обычно, когда войску предстояло идти на тяжелый приступ, его сопровождал папский легат. Темное небо на востоке посветлело, и воины начали пересаживаться в лодки, которые подогнали к большим кораблям. Орифламма, алый язык пламени на шесте, знамя, увезенное из аббатства Сен-Дени, пылала на первой лодке, где находились сеньоры Жан де Бомон, Матье де Марли и Жоффруа де Сержин. Согласно традиции этот пылающий огонь поведет в сражение войско крестоносцев. Людовик вместе с легатом спустились в нормандский дракар[138], и легат, встав на носу, поднял вверх подлинный Крест, чтобы в свете разгорающейся зари все могли видеть перед собой священную реликвию.

Робер д’Артуа вместе со своими рыцарями тоже спустился в лодку. Близкая битва наполняла сердце принца грозным весельем, время от времени он с улыбкой поглядывал на Рено, которому приказал быть подле себя. Они проговорили всю ночь, и эта ночь превратила их в лучших друзей. Чувствовал себя счастливым и Рено. Он все же не мог сдержаться и время от времени украдкой поглядывал в сторону облитого светом силуэта «Королевы», стоявшей на якоре. Женщины, прощаясь с отплывающими лодками, махали платками, но различать их становилось все труднее, и Рено перестал оборачиваться и смотрел только вперед. Он готовился к первой в своей жизни битве, ожидая ее с тем же радостным торжеством, с каким ожидал посвящения: настоящих рыцарей выковывают сражения. Вскоре ему предстоит узнать, чего он стоит в ратном деле. В его жилах соединилась кровь разных предков. Так чья же заговорит? По отцовской линии он был правнуком могучего воина Саладина, по материнской – Жослена де Куртене, графа Эдессы и Турбесселя, труса, уступившего Сен-Жан-д’Акр без боя. К счастью, перед внутренним взором Рено предстал гордый Тибо, товарищ по оружию, брат по духу несравненного Бодуэна прокаженного…

Глядя на приближающийся берег Африки, Рено подумал со странной усмешкой, что он, Рено де Куртене, ближе по родству к великому султану, чем старик, который царствует сейчас над Каиром, потому что этот старик ведет свой род не от самого Саладина, а от его брата. Рено за долгие зимние месяцы на Кипре успел узнать, что Ас-Салих Айюб, нынешний правитель Египта, так же похож на великого завоевателя, своего предка, как Рено – на Жослена де Куртене. Рено слышал, что султан столь же темен кожей, как его мать, рабыня из Судана, и душа у него не светлее кожи. Султан терпеть не может науки и искусства, но никто не поставил бы ему это в вину, не будь он к тому же спесив, жесток, груб, жаден и похотлив. От благородных предков курдов ему, похоже, ничего не перепало. Говорили еще, что он при смерти…

Вместе с берегом приближалась и минута сражения, и Рено забыл о своих мыслях. Берег, к которому они приближались, вовсе не был пустынен. Что ж, тем лучше! Вдруг варварские звуки разорвали тишину: от дроби барабанов и пронзительных звуков рога задрожал горячий утренний воздух, и целая армия под золотыми знаменами султана выстроилась на берегу.

– Этого демона кто-то предупредил, – прорычал Робер. – Хотел бы я знать имя проклятого изменника!

– Нетрудно догадаться, как его зовут, мессир! Имя эмира, который командует этим войском, – Фахреддин. Я узнал его вымпел. Он давний друг императора Фридриха.

– Государь-христианин осведомляет принца неверных? Да может ли такое быть?

– Фридрих на все способен. Он враг папы, враг всего христианского мира. Я думаю, немец ярый приверженец Магомета.

– Получается, что мы сотрем с лица земли его друзей? Но он должен нам заплатить за измену!

Благодаря умелым гребцам быстрые и подвижные галеры подлетели к берегу как смерч. Король поместил на них арбалетчиков, которые должны были прикрывать рыцарей, вынужденных воевать пешими. Великолепие одной из галер вызывало восхищение. Расписанная золочеными гербовыми щитами с красными крестами, украшенная множеством вымпелов и боевых значков, она мчалась вперед усилиями трехсот гребцов, прикрытых небольшими щитами, и врезалась в песок, отвечая мусульманам музыкой на музыку: такой же яростной дробью барабанов и пронзительными звуками труб. Принадлежала она графу Яффы, Жану II Ибелинскому.

Барка, на которой была орифламма, тоже пристала к берегу, и вот уже шест, на котором развевается яркий язычок пламени, воткнут в песок. Увидев священное знамя на берегу, король не мог оставаться вдали от него и, не слушая никаких увещеваний, надел щит на шею, шлем с короной на голову и, взяв в руку копье, прыгнул в море. Вода дошла ему до подмышек, и он грозно двинулся по воде на врага.

Прорычав «За королем!», следом за братом прыгнул в воду Робер д’Артуа, а за своим господином и Рено. Принц сумел опередить брата и пошел впереди него, служа ему щитом. Тем временем мусульмане поскакали на тех, кто уже высадился на берег. Тогда христиане воткнули щиты заостренным концом в песок и, наклонив в сторону врага свои тяжелые копья, тоже вогнали их в песок. Щетинистая преграда остановила вражеских всадников, несколько из них, влетев в море и там опрокинувшись, тут же захлебнулись. В это время к франкам подплыла баржа с лошадьми, и пока пешие воины сдерживали натиск врага, рыцари оседлали коней. И вот всадники вступили в бой. Стычка была короткой, мусульмане повернули назад и помчались по понтонному мосту к Дамьетте… Разобрать мост за собой никому из них не пришло в голову. Королевские всадники тут же воспользовались переправой и с радостью увидели, что отряд эмира Фахреддина мчится по направлению к югу. Дамьетту теперь защищали от крестоносцев только рвы и крепостные стены с башнями. Допросили захваченного пленника, и он сказал, что султан отрядил для защиты города самое воинственное арабское племя. Король решил осаждать город и распорядился раскинуть лагерь. Свой красный шатер он приказал поставить рядом с шатром-часовней и шатром легата. Лагерь раскинули быстро, и разноцветные палатки, синие, красные, зеленые, на прочных дубовых шестах и пеньковых веревках, казались фантастическим цветником, что расцвел невдалеке от стен Дамьетты за понтонным мостом. Отслужив благодарственный молебен за победу, отправили вестника на «Королеву», полагая, что дамы не заставят себя ждать и вскоре высадятся на берег.

Ночь была тихой. Приготовили пищу, поужинали, и воцарившуюся тишину нарушал только скрип шагов сторожевого отряда и голоса перекликающихся часовых. А как была хороша эта ночь! Удивительная африканская ночь с мириадами звезд, крупнее которых не бывает на свете! Они отражались в водах нильского рукава, утыканного тонкими пиками невиданного растения, которое здесь называли папирусом. На морском просторе фонари кораблей, стоящих на якоре, помогали нести службу небесным ночникам.

Пришло утро, и удивительна была мертвая тишина города. Ни один муэдзин не поднялся на верхушку устремленного к небу минарета и не позвал мусульман совершить намаз, как это было вечером. На стене не было видно ни единого часового, доспехи не заиграли в лучах восходящего солнца.

Людовик IX, оглядев внимательно стены, решил послать к ним отряд разведчиков, как вдруг в лагере появился человек, которого крестоносцы по его одежде и смуглому лицу приняли сначала за сарацина, но он оказался христианином-коптом. Копт принес поразительную весть. По его словам, в Дамьетте, кроме его собратьев-христиан и узников крепости, больше никого не осталось. Даже страшные воинственные арабы сбежали вместе с остальными жителями вверх по течению Нила. Ворота Дамьетты открыты.

Весть была столь невероятна, что король отказался ей верить. Поддержал его и папский легат, Эд де Шатору, предположив, что крестоносцев хотят заманить в ловушку. Но вестник настаивал:

– Если я вас обманываю, вы можете меня убить. Можете отомстить и всем моим соплеменникам, но я не боюсь, я спокойно пойду вместе с вами.

– Так чего же мы ждем?! – вскричал Робер д’Артуа. – Я со своими рыцарями скачу вперед и…

– Не спешите, брат мой, – остановил его король. – Войти в город первым следует мне.

Король отдал приказ выступить и, оставив в лагере надежную охрану, занял место во главе своих баронов. Крестоносцы направились к понтонному мосту, миновали его и въехали в город, который и впрямь был пуст. Ни один человек не встал на его защиту. Более того, беглецы оставили здесь все, чем владели. Не забрали они оружие и боеприпасы, оставили провиант и всю домашнюю утварь. Дома стояли открытыми, словно их владельцы отлучились на рынок или пошли погулять. Единственным проявлением враждебности горожан был пожар, бушевавший на базаре, но его, хоть и с трудом, удалось потушить. Город без боя сдался крестоносцам, и прежде всех других дел нужно было воздать хвалу Господу. Король с легатом выбрали для этого мечеть, которая изначально была церковью, освященной Жаном де Бриенном во имя Девы Марии, церковь вновь освятили, и мощный хор грянул «Тебя, Бога, хвалим…».

Людовик про себя не уставал удивляться столь скорой и полной победе. День, один только день понадобился ему, чтобы богатый и сильный город оказался в его руках, тогда как Жан де Бриенн потратил целых полтора года, чтобы завоевать его. Как не увидеть в такой победе Господней воли? Он наслал страх на опытных воинов противника, и они бежали с поля боя.

Когда крестоносцы убедились, что в городе и на самом деле осталась лишь горстка коптов, живших неподалеку от своей церкви, и еще несколько узников, которых тут же поспешили освободить, и те с радостью предложили свои услуги новым хозяевам, король отправил нескольких знатных сеньоров за королевой, принцессами и их придворными дамами.

Разместить их было решено во дворце султана, так как в каждом крупном городе у султана был дворец. Дворец Дамьетты был невелик, но хорошо защищен, представляя собой небольшую крепость, его и заняла королевская семья. Когда спала дневная жара, королева вместе с другими дамами под приветственные клики всего войска прошествовала по мосту и вошла в Дамьетту. Француженки с изумлением рассматривали невиданный город с домами, беленными известью, чью ослепительную белизну подчеркивала темная зелень пальм. Дивились они высоким минаретам и узким улочкам, вдыхали непривычные запахи: то пряностей – перца и корицы, то нежный аромат нильских лотосов, то кипящего масла, то рыбы, когда вяленой, а когда и подгнившей, и еще чего-то неведомого для западных людей. Прохлада дворца, куда вошла Маргарита, обрадовала ее, а внутренний дворик с пальмами и розовыми лотосами в бассейне очаровал. Но больше всего она наслаждалась твердой почвой под ногами. Постоянное покачивание корабля и зловоние, которое ощущалось на нем, потому что не всегда его мог развеять морской ветер, были мучительны для нее: она вновь была беременна. Усталость обострила тонкие черты Маргариты, и Рено с тревогой отметил эту перемену, когда королева проходила мимо него. Быть может, он обеспокоился бы еще больше, но, по счастью, видел, как королеву поддержала Герсанда, когда маленькие ножки Маргариты в красных туфельках ступили с корабельных сходней на землю. Увидел Рено и Флору и на ее торжествующую улыбку ответил недовольным пожатием плеч. И отправился искать дом, где устроился на постой сир Робер со своими воинами.

Каждый из знатных сеньоров разместился по своему вкусу, но все они были людьми военными, привычными к переменам, и без всякого огорчения один день спали на голой земле в лагере, другой – в мраморном дворце, третий – на песке или глиняном полу, если это было необходимо. Большая часть воинов по-прежнему осталась в лагере. Легат вместе со священниками и слугами занял дом по соседству со вновь освященной церковью Девы Марии. Король Кипра расположился в богатом доме сбежавшего купца. Принц де Мори и герцог Бургундский устроились в караван-сарае, он приглянулся им просторным двором и обилием припасов. Не остались без крова и знатные бароны: каждый нашел себе по удобному, красивому дому. В лагере остались коннетабль Умбер де Божо, тамплиеры, госпитальеры и не слишком знатные сеньоры и рыцари, которым принцы доверили охрану своих шатров.

Рено изъявил готовность охранять шатер Робера д’Артуа в надежде наконец-то встретиться с Ронселином де Фосом. Но Робер воспротивился, он не желал отпускать от себя Рено ни на шаг.

– Я боюсь, что какая-нибудь дурная случайность разлучит нас с тобой, – заявил Робер. – А без тебя я не буду знать, где искать Крест, когда мы вернем себе Палестину.

Рено нечего было возразить. Надо сказать, молодой человек дорожил предпочтением, какое оказывал ему господин. Он и сам привязался к нему, полюбив за бесшабашную храбрость, щедрость, веселый нрав, прямоту, которая подчас бывала опасной, и даже за вспыльчивость и гневливость, чреватые самыми неожиданными последствиями. Сир де Жуанвиль, сенешаль Шампанский, тот самый чудак, который не постеснялся попросить у короля денег, а потом бросился на помощь потерпевшей кораблекрушение императрице, рассказал Рено вот какую историю о юном Робере. В те времена Роберу было лет тринадцать, и он водрузил на голову великого графа Тибо Шампанского головку жидкого вонючего сыра, сочтя его предателем, так как тот дерзнул поднять оружие против его матери Бланки, которая была тогда регентшей… Такие случаи не были редкостью, они нанизывались, как четки, знаменуя приступы праведного гнева принца. Рено искренне полюбил Робера, и мечта о том, что в один прекрасный день они вдвоем отправятся на поиски Креста, стала для него заветной… И тогда он отгонял от себя воспоминание о той епитимье, которую наложил на него Иннокентий. У него еще будет время подумать, как ему поступить с обещанием, данным папе, сначала нужно отыскать Крест!

И Рено поселился вместе с Робером в огромном доме, который теперь именовался «дворцом».

На следующий день вечером, ища прохлады, Рено добрел до берега Нила, где неожиданно встретил Рауля де Куси. Барон, привыкнув на Кипре к лагерной жизни, не пожелал оставить лагерь и теперь.

– Я ищу вас со вчерашнего дня! – с раздражением начал барон дрожащим от злобы голосом. – Вас невозможно найти!

– Очевидно, вы плохо искали, сир. Мессира Робера трудно не заметить, а я всегда нахожусь подле него.

– Как вы удобно устроились! Но мне это не помешает потребовать от вас объяснений!

– Я тотчас же объяснюсь, как только вы скажете, в чем дело.

– Вы сами прекрасно знаете, – проскрежетал де Куси. – Под фальшивым именем, назвав своей кузиной, вы посмели ввести в окружение королевы презренную Флору д’Эркри! Эту ведьму, эту убийцу, эту…

– Женщину, которую вы искренно любили и продолжаете любить. Иначе вы не стали бы спасать ее от костра! – спокойно закончил Рено фразу барона, и его спокойствие несколько отрезвило де Куси.

– Я вижу, вы немало знаете обо мне, и хотел бы выяснить, по какому праву! Разве что по праву ее любовника… Не таитесь! Она ваша любовница, и вы устроили ее, чтобы возить за собой. Но приготовьтесь – я вас убью! – и барон положил руку на рукоять меча, собираясь вытащить его из ножен.

Рено равнодушно пожал плечами.

– Убейте, если моя смерть успокоит вас. Я не отрицаю, что желал ее, но думаю, что это чувство испытывает любой мужчина, который приближается к ней. Любви в моем сердце она не пробудила. Однако я многим ей обязан. Она одна пришла мне на помощь, когда я, желторотый юнец, по ложному обвинению был брошен в тюрьму и подвергался пыткам!

– И поэтому вы стали ей помогать?

– Я не помогал ей, барон! Она приехала на Кипр для того, чтобы дождаться там крестоносцев. Остановилась в Никосии и сняла скромный домик рядом с королевским дворцом. В нем я с ней и увиделся, и она мне сказала…

– Что убила мою жену и моего ребенка! Она вам сказала…

– Что любила вас больше своей бессмертной души и ее спасения! Что желала вас всей силой немыслимой и непреодолимой любви, и эта любовь до сих пор не угасла. Мысль, что она будет жить вдали от вас, для нее непереносима. Отправившись на Кипр, она стремилась к вам. Даже если ждала меня…

– Почему она ждала вас?

– Потому что считала, что я могу быть ей полезен. Она хотела, чтобы я помог ей устроиться на службу к одной из принцесс или даже к королеве, чтобы следовать за вами. Но я отказал ей…

– Вы пытаетесь убедить меня в том, что, проведя всю зиму в Никосии, она хотела вернуться ко мне? Почему же тогда она не приехала в Лимасол? Вокруг нашего лагеря поселилось немало доступных красоток. Она без труда нашла бы среди них свое место!

– Не оскорбляйте ее понапрасну! Вы прекрасно знаете, что Флора не из их числа и только роковая любовь к вам толкнула ее на преступление. К вам в лагерь она приехать не могла, потомучто боялась ваших рыцарей и опасалась за свою жизнь. Именно поэтому она так стремилась поступить на службу к какой-нибудь знатной даме. Я сделал все возможное, чтобы отговорить ее от этого пагубного намерения. Да и чем я мог ей помочь? Графиня д’Артуа, единственная, к кому она могла бы устроиться с моей помощью, осталась во Франции. Когда король переехал жить в лагерь, Флора исчезла, оставив свой дом, и я решил, что она тоже отправилась в Лимасол, желая попытать счастья и встретиться с вами. Но там ее не оказалось, и я, признаюсь вам откровенно, был очень рад. Но однажды я узнал от самой королевы, что она приютила мою кузину по имени Флора де Безье…

– Вы что, признали ее кузиной? Почему вы не донесли на нее?

– Донести? Постыдное слово и еще более постыдное дело, особенно если речь идет о женщине…

– Вы потворствовали обману и позволили убийце находиться возле Ее Величества Маргариты! Неужели ваша совесть спокойна? А вот я считаю, что вы заслужили наказания, вас нужно прогнать из войска, лишить рыцарского звания, изгнать из Франции…

– Франция и так достаточно далеко, – заметил Рено, которому начинал надоедать этот разговор. Молодому человеку он казался дребезжанием разбитого колокола. – А винить, как мне кажется, нужно не меня. Если бы вы не помогли ей бежать из Куси, одарив на прощание своей любовью, чтобы память подольше не остывала, нам сейчас не о чем было бы говорить. Вы могли бы избавить ее от костра с помощью кинжала или любимого ею яда, но вы ее отпустили. Я же только уплатил ей долг. Ведь когда меня бросили в темницу, от меня все отказались. Все, и вы в том числе, хотя могли бы за меня поручиться, положившись на брата Адама. Так в чем же вы меня упрекаете? Донести на нее можете вы сами, если вам это по нраву, но от меня не требуйте этой грязной работы!

Барон не ожидал услышать такую отповедь от молодого де Куртене и сам несколько поостыл.

– Я знаю, что вы весьма сильно пострадали, и должен был бы принести вам свои извинения от имени моей супруги и от себя самого. Но постарайтесь меня понять! Я любил эту женщину больше всего на свете! Я считал, что в случившемся есть и моя доля вины, пусть невольной, вот почему я оставил ей жизнь. Мне казалось, я сделал для нее все, что мог. Она поклялась мне, что уедет, и очень далеко…

– Она выполнила свою клятву, – заметил Рено не без иронии.

– Но она не смела меня подстерегать! Я был уверен, что больше никогда ее не увижу! Но обнаружив, куда вы ее пристроили с помощью обмана…

– Решили, что я дорожу ею как любовницей.

– Она очень хороша собой, и вы, кстати, тоже, – пробормотал барон, отводя глаза и не желая, чтобы Рено прочитал в них правду.

Но Рено и так все понял:

– Не благородное негодование толкает вас обличать меня, сир Рауль, а ревность. Вы по-прежнему любите эту ведьму, эту убийцу. Очевидно, она права, говоря, что голод, который вы возбуждаете друг в друге, неутолим.

– Это правда. Не могу не признать, что это так. Я живу в аду, но он только мой, и я не хочу, чтобы королева…

– Ей нечего опасаться Флоры. Я дал согласие молчать при одном условии: Флора будет во все глаза следить за мадам Маргаритой, так как, по моему мнению, Ее Величеству грозит опасность. Я даже пообещал: если с Ее Величеством что-то случится, Флора заплатит за свое небрежение жизнью!

– Но какая опасность может грозить королеве?

– Это не должно вас волновать. После того как я дал вам свои объяснения, можете поступить со мной, как считаете нужным, но не забудьте все то, что я вам сказал. Повторю только одно: я не любовник Флоры, ни я и никто другой.

И хотя де Куси глубоко вздохнул, в его взгляде Рено прочитал глубочайшее удовлетворение.

– Теперь мне есть о чем подумать, шевалье, распрощавшись с душевным покоем, который – я верил – снизошел на меня, – сказал барон на прощание.

– Иллюзорным покоем, потому что вы ее по-прежнему любите, – проговорил Рено ему вслед.

– Да, люблю. Хотя знаю, что гублю бессмертную душу.

Рено не успел ему сказать, что пути Господни неисповедимы и, быть может, он еще заслужит прощение. Рауля де Куси уже не было видно в черноте южной ночи, и только тростник шуршал в темноте, словно шелк женского платья.


В то время как старый султан в Каире, в яром гневе на беглецов, повесил всех военачальников и эмиров нанятого им воинственного племени, крестоносцы в столь легко доставшемся им городе зажили весело и празднично. Дамьетта изобиловала богатствами и запасами продовольствия, так что знатные сеньоры не стеснялись радовать себя пирами и застольями, приглашая на них красоток с покладистым нравом, которых набежало видимо-невидимо. Король решил отправиться жить в свой лагерь вместе с воинами и рыцарями-монахами, оставив беременную Маргариту с ее дамами распоряжаться во дворце. Король находился в сомнениях, он не знал, на что ему решиться, и советы, проходившие в просторном красном шатре, бывали весьма бурными. Если бы он следовал собственному желанию и пылу брата Робера, войско уже бы двигалось прямым путем на Каир. Но его советники, среди которых был и магистр-храмовник, хотели, чтобы сначала была взята Александрия. Чем скорее оба средиземноморских легких Египта будут в руках крестоносцев, тем вернее он задохнется.

Людовик пока не решался ни на то, ни на другое, он ждал своего брата Альфонса де Пуатье, который, как стало известно, уже доплыл до Кипра, но на пути в Египет его что-то задержало. Людовик о нем беспокоился. Еще он беспокоился из-за того, что каждый день ожидания приближал разлив Нила. Июнь подходил к концу, и река, которая выносила из глубин Африки на своих мутных водах драгоценные породы деревьев и пряности, скоро должна была выйти из берегов и затопить всю дельту, удобряя илом поля земледельцев. Людовик вовсе не хотел, чтобы его армия завязла в болоте, каким станут в один прекрасный день все здешние земли, – так когда-то погибло войско Жана де Бриенна. И все-таки он не двигался с места и, обманывая свое нетерпение, возводил новые укрепления и украшал церковь Девы Марии. Он жил в лагере просто и бедно, имея склонность к аскетической жизни.

Суровая жизнь короля мало походила на dolce vita[139] его сеньоров в Дамьетте.

Между тем старый султан в Каире, задыхающийся, покрытый язвами, с опухшими ногами, на которые он не мог встать, боролся, как мог, с захватчиками. Небольшие отряды воинов появлялись ночью из пустыни, нападали на окраинные палатки и убивали спящих – султан платил по безанту за каждую голову христианина. Конные дозоры, охраняющие ночью лагерь, ничего не могли поделать с подползающими, как змеи, убийцами.

Смертельно больной султан принял и еще одно решение: он покинул великолепное творение Саладина, надежную крепость в Каире, и приказал отнести себя на носилках в Эль-Мансуру, другую крепость, построенную в месте слияния Нила с каналом Ашмум-Тана, которая преграждала дорогу к его столице. Там он собрал немалую армию мамелюков и, источая гной, продолжал следить за дисциплиной в своем войске, держа его в постоянной боевой готовности.

Христиане спешили свои дозоры, стали чаще обходить лагерь, и ночи стали более спокойными. Но тут настала новая беда: Нил разлился, и все вокруг превратилось в жидкую грязь, кишащую крокодилами, – было отчего занервничать и впасть в тоску!

Прошло немало времени, прежде чем река вновь вернулась в свои берега, напитав землю жирным илом. Наконец, в день святого Михаила, на горизонте показались паруса – приближался флот Альфонса де Пуатье. Настало время отправляться в поход! К тому же спала и адская жара, терпеть которую помогало дыхание близкого моря, исчезли и комары, разносящие опасную болотную лихорадку.

Радостное возбуждение царило в лагере и в городе, но на этот раз вместо застольных песен раздавалось пение псалмов. Все вспомнили, что сражаться предстоит во славу Господа, и спешили с ним примириться, очистившись от грехов.

Начало похода назначили на день святой Екатерины, иными словами, на 25 ноября[140]. Накануне Людовик передал управление Дамьеттой в руки своей жены. О том, чтобы слабых женщин подвергать опасностям похода, не было и речи. Они должны были оставаться в крепости, где всего было в достатке, под охраной жителей-коптов, а также генуэзцев и пизанцев, которые должны были беречь корабли. С Маргаритой остались слуги, принадлежащие ее дому, и еще сир д’Эскейрак, старый рыцарь, которого король назначил «хранителем живота». Несмотря на то что королева ожидала ребенка, она должна была управлять Дамьеттой.

Около полуночи один из дозорных, обходивший лагерь, обнаружил тело Флоры д’Эркри, которую все знали под именем Флоры де Безье. С широко открытыми глазами и удивленным выражением лица Флора лежала на песке возле тростника, пригвожденная к земле, будто большая голубая бабочка, длинным египетским кинжалом, пронзившим ей сердце.

Лучники дозора на этот раз были из отряда графа д’Артуа. Начальник лучников и пришел с печальным известием к графу, добавив, что он, кажется, видел жертву среди приближенных дам королевы.

Граф, возбужденный близостью перемен, не мог уснуть в эту ночь и играл с Рено в шахматы. Оба последовали за офицером, стараясь ступать как можно тише. Стражники покрыли лицо покойницы покрывалом, но Рено, узнав ее голубое платье, почувствовал, что сердце у него остановилось. Он встал на колени, приподнял покрывало и убедился, что на песке перед ним и в самом деле лежит мертвая Флора, и тогда что-то вроде всхлипа вырвалось у него из груди. Узнал ее и граф Робер, который замечал всех хорошеньких женщин.

– Да, это одна из приближенных моей невестки! А тебе, Рено, она, кажется, приходится родней?

Если Рено и колебался, то только одну секунду. Стоило ли затевать скандальное разоблачение, когда через несколько часов им выступать в поход? Нет, пусть уж лучше думают, что она и вправду его родственница.

– Да, – с тяжелым вздохом проговорил он. – Моя кузина… Вернее, кузина моей приемной матери: Флора де Безье. Она поступила на службу к королеве, и я очень хотел бы узнать, что она делала здесь, так далеко от дворца!

– Может быть, хотела сказать тебе последнее и… нежное прощай? Если бы я не считал ее твоим сердечным другом, я бы непременно за ней поухаживал. За такой-то красавицей!

– Нет, мессир. Скажу откровенно, я не любил ее. И не могу понять, почему она оказалась здесь.

– Ну, если она не шла к тебе, значит, шла к другому! Иного ответа я не нахожу. Осталось узнать, кто этот другой. Если он не объявится сам, у нас есть еще два-три часа на поиски, рассвет не за горами.

Рено в ответ только пожал плечами, наклонив голову. Он сразу вспомнил одно знакомое имя, но не имел права его произнести. Нет сомнения, что Флора торопилась увидеть де Куси. Помолчав, Рено все-таки высказал свое мнение:

– Зная ее, не сомневаюсь, что это был знатный рыцарь. Узнав его имя, мы не найдем убийцу. Уж конечно, это не ее… возлюбленный! Тем более что вчера мы все исповедались и причастились. Совершить такое преступление, приняв гостию?!

Говоря все это, Рено старался убедить сам себя, отгоняя ужасную мысль, что пришла ему в голову: уж не сам ли Рауль де Куси, желая покончить с гибельной для его души любовью, совершил это злодеяние? Рено не видел Куси на исповеди. Слава богу, граф Робер занялся другим. Он осторожно вытащил кинжал из раны и стал рассматривать его при свете факелов.

– Не надо никого искать. Я видел подобные кинжалы. Сарацины называют их «канджар». Нет никакого сомнения, что ее убил один из тех, кого без устали подсылает к нам проклятый султан и от которых нам так трудно уберечься. На этот раз несчастливый случай поставил на их пути беззащитную женщину. Чудесная жертва для кровожадного Аллаха. Но будь спокоен, мы отплатим за ее смерть сотней убитых мусульман!

Граф отправил людей за носилками, чтобы отнести Флору к королеве, которой придется позаботиться о ее похоронах. Рено остался возле Флоры, смотрел на ее красивое лицо, а потом, ласково проведя рукой, закрыл ей глаза. Флора не выглядела испуганной, скорее удивленной. А кинжал? Если убийцей был мусульманин, то почему он оставил в теле убитой свой кинжал? Кинжал – весьма ценное оружие. Или он хотел возбудить подозрения против лагеря христиан? Чем больше размышлял Рено, тем меньше у него было уверенности, что рука, которая нанесла смертельный удар, принадлежала сеиду султана Ас-Салиха…

Рено молча следовал за своим господином, сопровождая носилки, которые несли два воина. Остальные продолжили сторожевой обход.

Своим появлением во дворце пришедшие внесли немалое беспокойство, но к Маргарите их не допустили. Шевалье д’Эскейрак вместе с дамой Герсандой запретили ее будить.

– Ее Величество только-только заснула. Она горюет из-за скорого отъезда супруга. Наша обязанность беречь ее здоровье, – объяснила целительница. – Жаль несчастную мадемуазель де Безье, хотя я с ней почти не была знакома. Она была очень молчалива и необщительна, но королеве предана душой и телом. Наш дворец – настоящий проходной двор, каждый может войти и выйти, когда ему захочется, но я никогда не замечала, чтобы демуазель Флора исчезала ночью. Но я думаю, в этот вечер ей тоже захотелось с кем-то попрощаться, – добавила она и посмотрела на Рено.

– Не со мной! – отрезал молодой человек. – Я играл в шахматы с мессиром Робером.

– Тогда я не знаю, что и думать! Но вы можете спокойно вернуться в лагерь. Я позову священника и займусь бедняжкой. Мадам Маргарита узнает о ее смерти после того, как войско тронется в путь, тогда и распорядится относительно похорон. Примите мои соболезнования, сир Рено.

Рено поблагодарил даму Герсанду поклоном, потом встал на колени возле убитой, помолился и коснулся губами ее высокого чистого лба. Никто не мог себе представить, какие бури таились в этой голове при жизни…

– Мы помолимся за нее! – пообещал Робер д’Артуа, положив руку на плечо своего оруженосца. – Пойдем! Нам пора в лагерь. Я все расскажу королю, когда мы будем уже в дороге… Впрочем, нет. Я ничего ему не скажу! Кровь, пролитая накануне сражения, – дурное предзнаменование.

– Древние греки и римляне проливали кровь перед тем, как идти на войну, – задумчиво заметила Герсанда. – Так они надеялись снискать милость богов.

– Спаситель приемлет лишь ту кровь, что пролита ради него, – свысока возразил Робер. – Кровь невинных внушает ему ужас. Нет, я ничего не скажу моему брату. Его дух парит слишком высоко, и я не хочу погружать его в житейскую грязь. Мы сами отомстим неверным за убийство несчастной невинной жертвы…

– И будем за нее молиться, – заключил Рено, почувствовав леденящий ужас при мысли о том, какой грех лежит на душе Флоры. А ведь смерть пришла к ней, не дав времени раскаяться.

Неужели она избежала уготованного людьми костра только для того, чтобы вечно гореть в адском пламени? Рено стало нестерпимо страшно, но, по счастью, он увидел подле себя в этот миг того, кого заботило земное куда настоятельнее потустороннего.

Жиль Пернон, увязав их походную кладь, подошел к своему господину.

– Вы сможете какое-то время обойтись без меня, сир Рено? – спросил он. – Я хотел бы здесь задержаться после того, как вы отправитесь в путь.

– Ты? Ты хочешь покинуть войско накануне сражений? – едва смог выговорить ошеломленный Рено. – Не могу поверить!

– Да нет, я хочу попытаться узнать, кто убил эту девицу. Я ее терпеть не мог и не забыл ни одного из ее преступлений, но мне претит это подлое убийство.

Взгляд рыцаря пронзил глаза старого воина.

– Счастлив слышать. На какой-то миг я подумал, что, быть может, это сделал ты.

Удар был серьезным. Повидавший всякое, Пернон не мог побледнеть, он посерел, и на виске у него от обиды и возмущения забилась набухшая вена.

– Я?! О нет, мессир. Неужели вы могли подумать, что я способен на подлость? Значит, вы меня совсем не знаете, и… Кому нужен слуга, который может совершить такое?

– Не сердись. Мне пришла в голову эта мысль лишь на секунду. И все-таки объясни, почему ты хочешь остаться? Как только мы все уйдем, невозможно будет отыскать убийцу. Или ты думаешь, что барон де Куси…

– Нет, не думаю. Раздираемый раскаянием и неутолимой страстью, он мог бы дойти до убийства, но убил бы своими руками, без помощи арабского кинжала.

– Тогда, быть может, убийца из тех, кто опустошал наши шатры?

– Такой убийца не оставил бы своего оружия. Нас хотят уверить, что убийство совершил мусульманин, случайно повстречавший Флору, но я убежден, что это не так. Я найду убийцу в городе. А ведь кинжал недурен, как вы находите? – добавил Пернон, доставая его из-за пазухи.

– Тебе его отдали? – удивился Рено.

– Скорее, я его взял благодаря проворству своих рук, – скромно улыбнулся Пернон. – Я его прихватил, когда уносили покойницу… И уверен, что ему есть что мне рассказать…

Рено больше не колебался.

– Делай, что задумал. А пока поскорее спрячься. Я буду кричать на всю округу, будто ищу тебя и не могу найти, а ты наверняка сильно перебрал и дрыхнешь в какой-нибудь таверне. Ты догонишь меня, как только найдешь убийцу. Береги себя!


Когда войско выступило в поход, ни один человек не подозревал, что султана, страдавшего от язв, вот уже пять дней как нет в живых. Он скончался в крепости Эль-Мансура. И еще долго крестоносцы не узнают об этом благодаря мужеству его жены Шедшер Эддурр. Договорившись с евнухами и эмиром Фахреддином, который стоял во главе войска, она сохранила в секрете смерть старого султана. Ее сын и законный наследник Туран-шах находился в это время далеко, в своих землях в Месопотамии, так что нужно было не только известить его, но и дождаться. Если бы обо всем этом знал король Франции, он полетел бы вперед как ветер, но Людовик ничего не знал.

Король думал о множестве каналов, что рассекли и раздробили всю дельту Нила. Он приказал своему войску двигаться с большой осторожностью. Наступать было решено по правому берегу Нила, не обгоняя флотилии небольших суденышек, которые везли провиант и обеспечивали защиту от врага, если он вдруг появится на левом берегу. Гребцам приходилось грести против течения и ветра, и в иной день войско одолевало не больше одного лье, так что воины довольствовались лишь лицезрением мамелюков, что маячили на горизонте. С такой скоростью войско достигло бы цели не меньше чем через месяц. Медлительность питала ярость франков, они сгорали от нетерпения. Особенно рыцари-храмовники, которые по традиции шли первыми с крестом в руках, а следом за ними шагали воины графа д’Артуа.

Первое столкновение произошло приблизительно на полпути, и случилось оно в день святого Николая, 6 декабря. Турки внезапно налетели на отряд тамплиеров маршала Рено де Вишье и выбили из седла одного из рыцарей. И, хотя король строго-настрого запретил ввязываться в бой, Вишье, позеленев от гнева, завопил:

– За ними, именем Господа! Доколе терпеть бесчестье!

Он пришпорил коня, за ним поскакали его братья, лошади у них были свежее лошадей врагов, и не меньше шести сотен «язычников» были убиты или сброшены в воду.

Но и остальное воинство франков не меньше тамплиеров изнывало от медлительности похода.

Наконец крестоносцы добрались до мест, где в недалеком будущем могли развернуться сражения. Эти места хорошо знал Жан де Бриенн, они не изменились – треугольник земли, окруженный водой. С севера лежало озеро Мензалех, с запада – Нил, а на юго-востоке – канал Ашмум-Тана. За каналом, представлявшим собой достаточно широкое водное пространство, вздымалась крепость Эль-Мансура, преграждая дорогу на Каир. А за крепостью христианское воинство ожидало войско египтян под предводительством Фахреддина. Но для того, чтобы им встретиться, нужно было перебраться через канал. Крестоносцы решили засыпать часть канала. Они встали лагерем и начали земляные работы.

За время долгого пути Рауль де Куси странным образом сблизился с Робером д’Артуа, чей яростный непокой оказался сродни его состоянию, но еще ближе он сошелся с Рено. В первый же день похода, ближе к вечеру, Рено, не в силах сдержать негодование, бросил в лицо барону известие о смерти Флоры, чуть ли не обвинив его в убийстве. В иное время после таких обвинений они встретились бы в поле с мечами в руках. Но Рено тут же пожалел о своих словах, увидев искаженное болью лицо барона. Весть для него была полной неожиданностью. Вместо обиды и гнева Рено увидел слезы. Рауль ушел, сгорбившись под тяготеющим над ним проклятием любви.

На другой день Рено, мучаясь совестью из-за того, что усугубил страдания своего бывшего господина, подошел к нему и очень просто и искренне попросил прощения. После объяснения они стали охотно встречаться, разговаривая обо всем и ни о чем, а чаще слушая третьего, кем был величавый сир де Жуанвиль, хороший знакомый и даже родственник де Куси, женатый на Аликс де Гранпре, двоюродной сестре графа де Суассон, его близкого соседа и друга.

Жуанвиль был весьма чудаковатым малым. Как сенешаль Шампани, он ехал во главе шампанских крестоносцев, представляя графа-сюзерена, который лично в походе не участвовал. Из-за его отсутствия Жуанвиль стал высокопоставленной персоной и простодушно радовался этому. Кутила и выпивоха – король на Кипре выговаривал ему за чрезмерное пристрастие к винам, – он обожал роскошь, зеленый цвет, серебристые меха – они очень шли к его розовым щекам и светлым, с рыжим оттенком, волосам. Жуанвиль любил драгоценные камни – печать у него была вырезана на великолепном сардониксе – и всевозможные истории, в первую очередь о разных подвигах. С восемнадцати лет он питал к королю Людовику, хоть и видел его весьма редко, что-то вроде преданного обожания, так как и сам был очень набожен.

Он твердил, что вокруг головы Людовика уже светится нимб, которого ему самому – увы! – не заслужить никогда. При этом он был любопытен, как кошка, и частенько пронизывал ближних взглядом, в котором христианское милосердие и не ночевало. Он был отважным рыцарем, природа наделила его недюжинной силой, громким смехом и любовью к удобствам, нехарактерной для этих суровых времен. Так, например, узнав на собственном опыте, что под знойным солнцем Востока носить на голове цилиндрический шлем – все равно что надевать нагретый на плите котелок, он заказал себе металлическую шляпу с подкладкой из ткани и с полями, в ней он чувствовал себя комфортно, а поля головного убора защищали глаза от слепящего света. Многие встречали презрительным взглядом невиданный шлем Жуанвиля. Но что ему было до этих взглядов? Король, задумчиво взглянув на него, ограничился снисходительной улыбкой, и Жуанвиль был счастлив.

Работы по осушению канала обнаружили вскоре всю свою бессмысленность и опасность, хотя Людовик защищал землекопов от нападений врага с помощью деревянных башен и катапульт. Однако крестоносцам пришлось познакомиться с «греческим огнем»: горшками с горючей смесью, которые поджигали все, чего касались, причиняли жестокие ожоги и горели даже на воде.

– Выдумка дьявола! – закричал Жуанвиль, увидев впервые летящее пламя, и трижды перекрестился.

Снаряды напоминали винные бочонки с огненными хвостами длиной с копье. В воздухе словно бы летели молнии или… ужасные драконы! Ночью они освещали все вокруг, будто солнце. При виде летящего огня испуганные люди становились на четвереньки, на ногах оставался один только Людовик, он поднимал глаза, полные слез, к небу и молился:

– Господи! Сохрани моих людей!

Пути Господни всегда неисповедимы. Помощь пришла от презреннейшего из презренных – от изменника.

Один бедуин пришел к Людовику, попросил денег и рассказал, что восточнее лагеря существует брод, за которым защитники Эль-Мансуры не следят, так как пастухи в этих местах известны своими разбоями.

В ночь с 7 на 8 февраля король, оставив лагерь на попечение герцога Бургундского и соблюдая полнейшую тишину, направился вместе со своей армией к броду, и войско начало переправу. Дело оказалось нелегким, высокие скользкие берега сильно замедляли движение. Начало светать, а переправились еще далеко не все.

Приказ Людовика был четок и ясен: ждать конца переправы и только тогда атаковать лагерь египтян. Для Робера д’Артуа слово «ждать» стало уже непереносимым. Его отряд и отряд тамплиеров были в авангарде. Но едва только копыта лошади Робера коснулись твердой земли, он вскочил на нее, пришпорил и, увлекая за собой своих рыцарей, не взглянув даже на тамплиеров, мимо которых промчался молнией, врезался в стан врага. Неожиданность принесла результат: спустя несколько минут, под яростный скрежет и лязг железа, лагерь был сметен с лица земли, и тот, кто не был порублен, спасаясь, бежал со всех ног в Эль-Мансуру, открывшую для беглецов ворота.

Дымясь от ярости, крича во всю глотку: «Рази! Рази!» – Робер казался демоном войны. Его сияющий меч срубал головы, как серп жнеца – хлебные колосья. От его руки погиб и эмир Фахреддин.

Когда на лагерь египтян обрушилась лавина крестоносцев, эмир, главный военачальник, сидел в ванне и ему красили хной бороду. Схватив оружие, он чуть ли не голым вскочил на лошадь и бросился навстречу д’Артуа. Фахреддин был могучим и опытным воином, но и он оказался бессильным против того священного безумия, какое в тот миг владело христианским принцем. Меч Робера вонзился в бок египтянина, и он свалился в кровавую грязь прямо перед копытами лошади Рено. Рено, опьяненный безумием бешеной битвы, ставшей наградой за долготерпение, мчался за своим господином, как тень. Но сейчас он спешился, снял с покойника кривую саблю из дамасской стали с золотой рукоятью и подал ее Роберу. Глаза Робера сияли.

– Пусть унесут эмира и воздадут положенные его сану и храбрости почести! А ты, Рено, снова в седло и вперед!

Гийом де Сонак, магистр тамплиеров, что оказался в этот миг возле них, понял, что принц сейчас поскачет к городу, и попытался его удержать.

– Нас не похвалят за эту атаку, сир! – упрекнул он Робера. – Конечно, ваши подвиги вас оправдают, но не стоит и дальше проявлять своеволие, нарушая приказ короля!

Но не было в этот миг довода, который мог бы образумить Робера.

– Бога ради, пустите меня, великий магистр! Я должен продолжить битву. Я брат короля. И вы обязаны следовать за мной, если вы не жалкий трус!

Могучий старец побледнел, услышав это оскорбление.

– Не в обычаях тамплиеров трусить, граф д’Артуа! Мы последуем за вами. Но знайте, ни один из нас не вернется!

– Все в руках Господа! Сражайтесь – и останетесь в живых! Что там еще такое?

Робер увидел коннетабля Умбера де Божо, что скакал к нему в сопровождении нескольких рыцарей.

– Король приказывает вам остановиться, мессир. Вы должны его дождаться. Он требует, чтобы вы проявили терпение! – прокричал коннетабль.

– А я не буду ждать! Даже моего брата! Через несколько минут я буду господином Эль-Мансуры и поднесу его своему королю во славу Божию.

Не желая больше ничего слушать, граф д’Артуа поднял на дыбы коня, издал воинственный клич, собирая своих воинов, и помчался к городу. Он не сомневался, что после гибели Фахреддина город сдастся ему без боя. На самом деле граф Робер и его шестьсот рыцарей, нагнув голову, мчались в западню. В Эль-Мансуре их ждал Бейбарс.

Тот самый, что в один прекрасный день станет султаном по имени Рукн ад-Дин Бейбарс ал-Бундукдари, но пока он был только начальником над арбалетчиками покойного султана Ас-Салих Айюба. Бейбарс не был ни египтянином, ни сирийцем, ни курдом, как Саладин. Он был кипчаком, рожденным в Туркестане. Туркестан претерпел нашествие монголов, так что в жилах его матери и его самого текла монгольская кровь. Мальчиком он был продан в рабы в Дамаск, оттуда попал в Каир, где стал телохранителем старого султана Аль-Салиха. Султан заметил его отвагу, ум и холодную жестокость, дал ему титул эмира и назначил начальником над арбалетчиками. Бейбарсу исполнилось тогда двадцать семь лет.

Атака Робера д’Артуа, влетевшего в Эль-Мансуру, задохнулась. Крестоносцев встретили отряды мамелюков, на их развевающихся знаменах красовался лев. Сеть разбегающихся улочек разделила отряд нападающих, и теперь справиться с горстками христиан не составляло большого труда. Робер, теснимый мусульманами, бился, как яростный барс, надеясь продержаться до прихода брата, но силы были неравными. Слезы ярости текли по его щекам под забралом шлема, кровь и пыль пропитали джюпон с изображением королевских лилий. Он мало-помалу отступал в глубь города, жители которого, спрятавшись за стенами, тоже сопротивлялись пришельцам. Один за другим рыцари падали, сраженные стрелами, пущенными с крыш, камнями, брошенными из окон.

– В укрытие, мессир! – крикнул Роберу Рено, успев заслониться щитом от летящей в него плитки. – Пока не придет король…

– Хороший совет! Вот дом…

Они спешились и, отпустив лошадей, устремились вместе с Круазилем, Френуа и еще несколькими рыцарями к одному из домов, продолжая сражаться, потому что их по пятам преследовали мамелюки. Французы отбивались в коридоре, потом во внутреннем дворике, а мамелюки все прибывали и прибывали. И вдруг принц понял, что брата ему не дождаться, что ему суждено погибнуть здесь, вот сейчас, он понял это, почувствовав нестерпимую боль, когда в шею ему вонзилась стрела. Кровь потекла потоком, обагрив голубую ткань джюпона, но он не упал и даже отстранил Рено, который хотел его поддержать.

– Нет! Беги!

– Я? Чтобы я…

– Беги, говорю тебе! Нужно… чтобы король… узнал… и простил меня… Нужно… найти Крест… Ты теперь один… За нами… лестница… терраса…

Рыцари Робера, увидев, что он ранен, встали перед ним, защищая своего господина, и один за другим падали мертвыми. С неслыханным мужеством Робер д’Артуа продолжал сражаться, но его голос хрипел, когда он отдал свое последнее распоряжение:

– Беги! Я приказываю… Королю…

Усилие исчерпало его последние силы, и он упал на плиты галереи, окружавшей внутренний дворик. Рено, не выходя из-под тени этой галереи, сначала спрятался за пальмой, что росла во дворике, снял с себя шлем и бросился вверх по лестнице, а темнокожий победитель в тюрбане, издав радостный вопль, уже кромсал голубую ткань с вышитыми лилиями, чтобы превратить ее в знамя и положить его к ногам Бейбарса. Позже стало известно: военачальник был убежден, что убит сам король Франции, и это отвлекло внимание от остальных, кто еще оставался в этом доме… Дом гудел от восторженных кликов, когда Рено выбрался на площадку, которой заканчивалась лестница. Он оказался вдруг под куполом голубого неба, а под ногами у него теснились плоские крыши сгрудившегося внизу городка, за крышами виднелись башни крепости, а за башнями – лента воды и равнина, на которой вздымались клубы пыли и слышался глухой лязг оружия. Опустив глаза, Рено внезапно увидел смуглого мальчугана в грязной и рваной тунике, тюрбан ему заменяла тряпка, он сидел в углу, обняв тонкими руками большой кувшин.

Рено понял, что спасения ему нет. Сейчас мальчишка позовет на помощь, и все будет кончено. Убить это слабое и беспомощное существо он не мог. Договориться о чем-нибудь – тоже. Держа окровавленный меч между собой и мальчиком, он стал примериваться, намереваясь перепрыгнуть на соседнюю крышу, как вдруг мальчик заговорил на языке Гомера, с которым Рено сроднился во время своей службы Бодуэну.

– Ты, конечно же, франк?

– Конечно, но…

– Пей! Я знаю, тебе хочется пить.

Мальчик опустил ковш в огромный кувшин и протянул воду Рено. Рено не противился чуду, он принял его, потому что и вправду очень хотел пить. Он выпил воду с наслаждением, какого никогда еще не испытывал, и вернул ковшик мальчику.

– Спасибо тебе. А ты кто?

– До того, как я стал рабом, меня звали Василий Леандрос, – ответил он и показал на железный ошейник у себя на шее. – Если ты хочешь поговорить, нам лучше уйти отсюда. Мой хозяин со слугами отправились за добычей, но они вот-вот вернутся.

– А куда мы можем пойти? – спросил Рено, оглядываясь.

– Вон туда, – ответил Василий и, протянув худую руку, показал на небольшую башенку на крыше ветхого серого здания. – Это старинная коптская часовня, ее построили давным-давно, и никто ею больше не пользуется. Но в ее подвале есть подземный ход, он ведет за крепостные стены.

– Тогда что ты здесь делаешь? Если у тебя есть возможность бежать, чего же ты ждешь?

– Я ждал, что вы возьмете город. Хотел посмотреть, как это будет. А теперь пойдем. Нужно спешить. Только попей еще воды.

Рено не стал спорить. Василий тоже напился. Потом встал, подошел к краю площадки и прыгнул на соседнюю крышу, там он пригнулся, ожидая Рено. Рено прыгнул вслед за мальчиком. И так они стали продвигаться к часовне: прыжок, пригнулись, и снова прыжок. Внизу на улицах продолжались бои – раздавались крики, звенело оружие, падали тела. Занятым резней воинам и в голову не приходило взглянуть вверх и посмотреть, что делается на крышах. Два беглеца вскоре добрались до кровли коптской часовни, такой же плоской, как и все остальные. Бегом они добежали до башенки, готовой, казалось, рассыпаться, и в ней обнаружили такую же ненадежную на первый взгляд лестницу. Но только на первый взгляд. Шаг за шагом они погружались в темное, пыльное и прохладное нутро коптского святилища. Купол часовни опирался на четыре массивные колонны, у подножия одной из них уселся Василий и махнул рукой Рено, чтобы тот тоже присел.

– Подождем, пока стемнеет, – сказал мальчик. – Так будет безопаснее. Видишь, там за алтарем вход в крипту, спустимся и пойдем…

– Я все-таки не понимаю: если ты знаешь про этот ход, то почему им не воспользовался?

– Я ждал, пока подрасту. Нам нужно будет приподнять плиту, она слишком тяжела для меня, – вздохнул Василий. – И потом, пока не пришло твое войско, в городе и за его стенами – всюду одни мусульмане, только мусульмане, везде мусульмане. А у меня на шее ошейник раба.

Рено потрепал мальчугана по лохматой головенке.

– Куда пойдешь, когда окажешься на свободе?

– К себе, в Александрию. Мой отец торговал там коврами и имел несчастье не понравиться правителю города, потому что дела у него шли слишком уж хорошо. Его обвинили в воровстве и в убийстве стражника эмира. Отца казнили, а мать, сестер и меня продали в рабство… Я даже не знаю, что с ними сталось.

Голос мальчика дрогнул. Рено, выслушав почти что свою историю, хотел утешить маленького проводника и ласково положил ему руку на плечо. Но почувствовав, как тот напрягся, отвергая его сочувствие, не стал настаивать. Рено уселся на пол, оперся спиной о стену и, набравшись терпения, приготовился ждать. Шум с улицы, доносившийся в помещение через толстые стены, даже здесь звучал пугающе. Забыв, что часовня стала мечетью, Рено начал молиться…

А за городскими стенами вновь разгорелся бой. Едва король Франции со своим войском переправился через канал, мамелюки, справившись с авангардом, с волчьим воем накинулись на него. От лагеря, где располагались арбалетчики под предводительством герцога Бургундского, король был отрезан. Он догадывался о трагедии, произошедшей в городе, и всеми силами старался обуздать беспокойство, понимая, что во что бы то ни стало должен сохранять хладнокровие. Король позволил себе минуту сосредоточения – остановил коня на невысоком холме и осмотрелся вокруг. Раненого Жуанвиля перевязывали в этот миг на берегу канала, и он на всю жизнь запомнил короля-рыцаря. «Никогда, – напишет он много позже, – не видел я более прекрасного всадника. Он был выше всех смертных в золотом шлеме с короной и с немецким мечом в руке…»

Король отдал приказ сомкнуть ряды и не уступать вражеской коннице, которая, подражая обычаям монголов, крутилась вокруг вражеских воинов, осыпая их стрелами. Потом он скомандовал: «Вперед!» – и первым врезался в рой смертоносных оводов. Не ожидавшие удара такой силы, не успев вложить стрелы в луки, мамелюки падали, как срезанные колосья, под ударами его меча. Пример Людовика вдохновил его воинов, а король творил чудеса, оставаясь в сече живым и невредимым. И его воины, стремясь быть достойными короля, превосходили сами себя.

Сражаясь, Людовик пробивался поближе к Бахрэс-Сегиру, чтобы вести бой напротив лагеря, где герцог Бургундский выстроил арбалетчиков. Король разом оказывался в десяти местах, враги охотились за ним, но ему всякий раз удавалось избежать опасности. Однажды шесть мамелюков окружили его, и один уже взял за узду его коня, но мощными ударами клинка король избавился от них.

Герцог Бургундский счел, что ему с арбалетчиками нужно приблизиться к сражающимся, поэтому он наскоро соорудил подобие моста, и к закату солнца арбалетчики выстроились по другую сторону канала. Армия неверных начала отступать и укрылась за стенами города, оставив свои шатры христианам. В этот день крестоносцы победили, им теперь принадлежали два лагеря.

После битвы настало время заняться ранеными и похоронить погибших, повсюду слышались заупокойные молитвы. Непогребенными остались павшие в Эль-Мансуре, и Людовик опасался, что среди них находится и его любимый брат.

Опасения его подтвердились. Уже дважды король слышал горькую весть о кончине брата. Еще до того, как Рено и его маленький спутник, все в земле и царапинах, появились в лагере, из ночной тьмы вышел командор госпитальеров, Жан де Ронэ, который чудом избежал ловушки Бейбарса и успел покинуть город до того, как затворились ворота. Залитый кровью врагов и обливаясь собственной, сочащейся из многочисленных ран, он предстал перед королем и со слезами на глазах поцеловал ему руку, еще закованную в железо.

– Сир Жан, – обратился к нему Людовик, большим усилием воли придав своему голосу твердость, – есть ли у вас вести о моем брате, Робере д’Артуа? Он попал в плен?

– Сир, Господь повелел мне принести вам другую весть, и я прошу прощения за нее. В этот час ваш брат находится у престола Господа в раю…

Воцарилась тишина.

– Всякому велению Господа должно покоряться с благоговением, – прошептал наконец Людовик.

Голос его прервался всхлипом, и без ложного стыда король заплакал, горюя об отважном безумце, который был дорог его сердцу больше других его братьев. И все, кто видел его слезы, не могли не заплакать вместе с ним, потому что непобедимый герой прошедшего дня плакал о любимом брате, как плачут простые смертные.

И когда на заре сержант сторожевого охранения привел к королю Рено с маленьким Василием на руках, Людовик уже все знал. Молодой человек и ребенок были грязны и утомлены до крайности: путь по подземному ходу оказался гораздо труднее, чем они предполагали, они едва не погибли при обвале.

– Если наши люди, сир, восстановят подземный ход, Эль-Мансура будет вашей, – горячо проговорил Рено, страстно желая смягчить доброй вестью горе, исказившее худое лицо короля.

Но как ни была значительна принесенная весть, горя Людовика она не развеяла. Он жаждал услышать рассказ о последних минутах Робера, о его последнем бое, когда, потеряв всех своих товарищей, он продолжал биться один с многочисленными врагами. Рено постарался припомнить все до мельчайших подробностей, чтобы последние мгновения жизни брата надежно запечатлелись в памяти короля, который так жаждал узнать о них.

Рено закончил рассказ, когда на небе уже сияло солнце. Лагерь просыпался. Рыцари, которых не сковали неподвижностью раны, проспав всю ночь в кольчугах, расправляли болезненно затекшие тела.

Людовик сочувственно положил руку на плечо Рено.

– Постарайся немного отдохнуть до того, как мы вновь начнем сражаться! Я благодарю тебя, и отныне ты становишься моим рыцарем. Ребенка, который помог тебе, я отправлю к королеве на одном из судов, которые нам подвозят провиант.

– Демоны вернут вам тело сира Робера? – отважился задать вопрос Рено.

– Я хочу попросить их об этом…

И в Эль-Мансуру было отправлено посольство. В свое время Саладин вернул тело погибшего принца с подобающими ему почестями, но Бейбарс не был Саладином: когда снова начался бой, он сбросил тело Робера со стены.

Сражение продолжалось до глубокой ночи, и уже в полной темноте воины Шампани преследовали сторожевой отряд кавалерии мамелюков. Еще два дня продолжали сражаться крестоносцы, и снова король успевал быть одновременно повсюду – в одном месте он помогал освободиться от обступивших его мамелюков брату Карлу, в другом теснил врагов, в третьем приказывал применить тактику, использованную при Дамьетте: в землю втыкались копья пеших рыцарей, направленные в грудь летящей на отряд бешеной конницы сынов Аллаха…

Наконец ворота крепости закрылись за изрядно потрепанным врагом. И больше не открывались.

Крестоносцы начали считать потери, которые понесли под стенами Эль-Мансуры, – они были немалыми. Триста рыцарей погибли вместе с Робером д’Артуа, и еще двести восемьдесят тамплиеров во главе с великим магистром Гийомом де Сонаком, который предупреждал о гибельном исходе безрассудного принца, тоже сложили головы. Погибли Эрар де Бриенн, Жан де Шеризи, Роже де Розуа, англичанин Гильом Солсберийский. Не стало Жерара де Френуа и Гуго де Круазиля. Погиб и Рауль де Куси…

Глава 11 Лэ[141] о жимолости

Трагическая смерть той, кого Маргарита называла Флорой де Безье, глубоко поразила ее. Прошло слишком мало времени, чтобы она могла всерьез привязаться к незнакомке, но безвременная смерть полной сил красавицы – а южанка Маргарита была необыкновенно чувствительна к красоте – произвела на нее гнетущее впечатление. Огорчало ее и то, что с уходом войска она лишалась возможности отыскать убийцу.

Эльвира де Фос не раз повторяла своей госпоже, что несчастную скорее всего убил кто-то из воинов, живших в лагере.

– Должно быть, у нее были какие-то сердечные дела и из-за предстоящего отъезда она отважилась отправиться на последнее свидание. Но вместо любви бедняжка встретила смерть.

– Поэтичный рассказ, но уверена, что вы ошибаетесь, – возразила дама Герсанда. – Ее убили сарацинским кинжалом, а значит, убийцей был один из тех неверных, от которых наш господин так старался избавить свой лагерь. Он встретился ей на пути и покончил с ней.

– Кинжал – ложная улика, и я склонна верить в любовную историю, которая закончилась трагедией, – настаивала Эльвира. – Она стремилась следовать за рыцарем, который этого не хотел…

– Не увлекайтесь! Из вашего предположения следует, что причиной была внезапная вспышка гневаили приступ ненависти, но турецкий кинжал противоречит вашей версии. Наш рыцарь – если предположить, что он способен убить женщину, во что лично я не верю, – схватился бы за первое, что попалось ему под руку, за свой собственный кинжал! Или вы предполагаете еще худшее – злой умысел? Заранее спланированное убийство?!

– А почему бы нет? Да и рыцарь мог без всяких намерений купить себе мусульманский кинжал. Здешнее оружие очень красиво, богато украшено, и я знаю, что не один воин соблазнился им. А у бедной Флоры, как мне кажется, не было никого, кроме ее родственника, молодого де Куртене, весьма привлекательного юноши. И могло быть…

– Не могло! – отвергла предположение королева с гневом, который удивил ее самое. – Шевалье де Куртене не из тех, кто способен поднять руку на женщину!

– Между тем до меня дошли слухи… Не помню, в каких краях, но его обвиняли в отравлении своей приемной матери, а она как раз и доводилась родственницей мадемуазель де Безье…

– Сам папа подтвердил невиновность шевалье де Куртене, и трудно предположить, что Его Святейшество мог обойти вниманием такой тяжкий, может быть, самый тяжкий грех!

– Да, конечно, – пробормотала Эльвира, беря в руки лютню и ласково, но беззвучно проводя пальцами по струнам. – Умоляю Ее Величество не гневаться из-за моего желания пролить свет на это печальное событие. На Кипре мне показалось, что шевалье де Куртене был не слишком доволен, когда его родственница оказалась среди нас. Между тем она не скрывала своего желания сопровождать его в крестовом походе… Но он этого не хотел.

Несколько прекрасных звуков, которые с присущим ей искусством Эльвира извлекла из лютни, не смягчили Маргариту.

– Довольно! – оборвала она собеседницу. – Если вы желаете оставаться среди моих приближенных, постарайтесь не пересказывать сплетен. Я этого не люблю!

– О, я не хотела рассердить королеву и умоляю ее простить меня, – жалобно проговорила певица, скромно опуская глаза.

Маргарита, ничего ей не ответив, вышла во внутренний дворик, куда выходила ее опочивальня, и подозвала к себе благоразумную и занудную Эделину де Монфор. Эльвира осталась сидеть на ковре с лютней и, словно сама того не замечая, принялась наигрывать мелодию, которую она сочинила для одного из лэ Марии Французской, поэтессы, живущей в Англии, чьи стихи королева Элеонора прислала своей сестре Маргарите. Это было «Лэ о жимолости», вдохновленное чудесной и печальной историей о любви рыцаря Тристана и королевы Изольды.

Герсанда, вышивая рубашечку для будущего малыша, прислушалась, узнала мелодию, но ничего не сказала. Поначалу Эльвира только наигрывала ее, напевая про себя. И вдруг пропела слова, не слишком громко, но все же так, что их можно было разобрать:

– Два цветка жимолости как их сердца. – И снова мычанье без слов, а потом опять слова: – Мы как эти цветы, любимая, ни вы без меня, ни я без вас…

Дерзость певицы показалась Герсанде до того неслыханной, что она даже уколола себе палец и, чтобы не запачкать кровью рубашечку, отложила ее в сторону, а потом забрала из рук недовольной певицы лютню и посоветовала:

– На вашем месте я спела бы что-то другое! Честное слово, можно подумать, что вы ищете себе неприятностей!

– Почему я должна петь что-то другое? Ведь только правда колет глаза!

– А когда в словах нет правды, они именуются клеветой. Вот уж чего я советую вам избегать! Вы должны знать, что королева не отличается терпеливостью, а ее беременность и отсутствие супруга делают ее особенно раздражительной. Не злоупотребляйте своим даром и не портите ей удовольствия, которое она получает, наслаждаясь вашим искусством.

– Хорошо, не буду, – вздохнула Эльвира. – Но я не имела в виду ничего дурного, просто шутила. Вы из наших краев и прекрасно знаете, что трубадуры без устали распевают там песни о безнадежной любви к прекрасным дамам.

– Да, знаю. Но тем не менее послушайтесь меня и пойте о чем-нибудь другом. Наш господин – не король Марк, и мадам Маргарита обожает своего супруга.

Герсанда так настаивала на любви Маргариты к своему супругу, потому что после пребывания на острове Афродиты не была в этом так уж уверена. И особенно после того, как в окружении королевы появилась Флора де Безье. Вместе с ней Рено словно бы приблизился к королеве. А Ее Величество – Герсанда знала историю Рено – давно уже проявляла к юноше участие. Поначалу из желания противоречить властной Бланке. Потом из сочувствия к влюбленной в него маленькой Санси де Синь, о которой они давно уже не имели никаких известий. Ослепительная красота его «кузины» помогла красивому молодому человеку стать еще привлекательнее, подчеркнув, до чего он небезопасен для женских сердец, и даже для сердца королевы. Герсанда не раз задавала себе вопрос: а что, если Маргарита, несмотря на всю свою любовь к мужу, мечтает иной раз о красавце-рыцаре, чьи светлые волосы так мягко оттеняют его золотистую кожу? А рыцарь – она знала это с той самой ночи в Пуасси – пламенел к Маргарите страстной неутолимой любовью. А всепоглощающая страсть рано или поздно становится магнитом для молодой женщины, обреченной из года в год только рожать детей…

Маргарита тоже услышала неподобающую песню, но не имела ни мужества, ни желания остановить певицу. Остановить ее значило бы придать особое значение ее дерзости. В душе Маргарита и не хотела возмущаться чудесным гимном куртуазной любви, стихи поэтессы, ее сестры, вызывали у нее не возмущение, а восхищение. Когда-то она снисходительно улыбнулась истории Изольды Белокурой. Что ей было за дело до несчастий королевы? Тридцатилетний Людовик ничуть не походил на немолодого короля Марка. Но за последний год или два все как-то незаметно изменилось. Маргарита покидала Францию с чувством несказанного облегчения и радости. Она освобождалась от гнета деспотичной свекрови, ревностной католички, но долгое путешествие и не менее долгое пребывание на Кипре открыли ей, что с Бланкой или без Бланки ее жизнь с Людовиком всегда будет подчинена суровому монастырскому распорядку. На теплом благоуханном острове, где все дышало радостью жизни и сладостной любовью, Людовик ни на миг не забывал, что ведет священную войну и является паломником, поэтому каждая секунда должна быть посвящена Господу Богу, Иисусу Христу, Деве Марии и Святой матери-церкви. У Маргариты даже возникло ощущение, что супруг позаботился о ее беременности для того, чтобы она не участвовала в придворных развлечениях и празднествах… Продолжая любить мужа и восхищаясь им, хотя, возможно, уже с меньшим пылом, Маргарита запретила себе думать о молодом де Куртене, чью тайну, как женщине чувствительной и умной, ей не составило труда разгадать. Молодой человек любил ее с той всепоглощающей страстью, какую она надеялась вновь обрести в супруге, уехав из Франции, со страстью времен лестницы в Пуасси. Она прочитала ее во взглядах Рено, которые не могли ее скрыть.

Теперь возле нее не было ни мужа, ни Рено, они оба отправились завоевывать город, о богатстве которого ходили легенды, собираясь обменять его, как монету, на Иерусалим. А она осталась здесь, в Дамьетте, не зная, чего ей ждать, если вдруг крестоносцы потерпят поражение, на седьмом месяце беременности, с горсткой более или менее преданных ей женщин – юной сестрой, страдающей от первых приступов тошноты, невесткой, Жанной Тулузской, которая охотно уединялась и зевала в своих покоях, и стариком придворным, который не отходил от нее ни на шаг днем и спал у ее порога ночью. Охранять их должны были капитаны и матросы кораблей, но все они говорили на итальянском, которого королева не знала, и в случае серьезной опасности не могли послужить ей опорой. Кто мог поручиться, что женщины из ее окружения не рискуют быть убитыми так же коварно, как была убита Флора де Безье? Маргарита Прованская никогда не отличалась боязливостью, мужество и отвагу сохраняла она и сейчас, но теперь ее посещали кошмары, нападал безрассудный страх, от которого она охотно бы укрылась в надежных мужских объятиях, тех самых, в которых ей отказывал король…

Прошло еще несколько дней, и Маргарита немного успокоилась. Новости, с какими приплыли лодки, снабжающие войско провиантом, были хорошими. После долгого неспешного пути Людовик одержал достойную победу. Он разгромил войско султана, а султан – теперь уже крестоносцы узнали об этом – умер. Оставалось только взять крепость Эль-Мансуру, и, судя по всему, король намеревался осадить ее. К несчастью, вестник сообщил и о гибели Робера д’Артуа, который с большинством своих рыцарей и отрядом тамплиеров[142] был изрублен в стенах Эль-Мансуры. Маргарита искренне оплакивала своего зятя. Она привязалась к пылкому, возможно, легкомысленному сорвиголове, который так любил жизнь и так щедро распоряжался ею… Но еще она горевала и о гибели рыцарей Робера. Маргарита боялась выяснить поточнее, что означало «с большинством», так как знала, что Рено всегда был рядом со своим господином, и весеннее солнце уже не светило для нее так ярко, и нильские лотосы, которые так ей нравились, перестали благоухать. Она приказала носить по мертвым, имен которых не знала, траур, заказала панихиды и молилась. Победа не казалась ей радостной, а будущее пугало.

Пришли новые известия, и опять, казалось бы, успокоительные. Военные действия больше не велись. Вот только в лагере вспыхнула небывалая желудочная болезнь. Весть об этой болезни до того напугала Маргариту, что она перестала думать о Рено. Началась жара, а Маргарита прекрасно знала, насколько уязвим желудок ее мужа. Эта болезнь могла стать для него роковой. Теперь с еще большим нетерпением она ждала новостей, но не получала их… А новости, которые привозили посыльные с грузовых лодок – во всяком случае, те из них, которым удавалось добраться да Дамьетты, – вызывали большое беспокойство.

Туран-шах, новый султан, о котором было известно, что он находится в чужих далеких краях, тихо и незаметно вернулся в Каир. Он вник в положение дел и предпринял меры более чем опасные. Он понял, что главное – это помешать снабжению вражеской армии, которая так дерзко расположилась на берегу Бахр-эс-Сегира. Для этого он приказал доставить на верблюдах разобранные лодки, которые быстро собрали и отправили их курсировать по Нилу между Эль-Мансурой и Дамьеттой. Что же касается самой крепости, то султан положился на надежность ее защитников, а еще больше на желудочную болезнь, которая началась в лагере. И если бы оставшиеся в Дамьетте жены узнали о том, что происходит с их мужьями и воинами-крестоносцами, то они бы пришли в ужас – войско таяло, как снег под жарким солнцем.

Всю неделю, последующую за победой, в лагере врачевали раненых и погребали мертвых. Канал Бахр-эс-Сегир возвращал их каждый день со своего дна, и они скапливались у моста, который наскоро построил герцог Бургундский между оставленным на его попечение лагерем и полем сражения. Мертвых было столько, что Людовик нанял несколько сотен оборванцев для того, чтобы они очищали от них канал. Могильщики отправляли мусульман плыть в сторону Нила, а христиан погребали, выкопав для них огромные ямы.

На свое несчастье, после безумной атаки Робера д’Артуа крестоносцы сочли нужным поститься и не употребляли в пищу ничего, кроме овощей и рыбы. Овощи в здешних краях были большой редкостью, так что приходилось довольствоваться рыбой, выловленной в канале. А она питалась мертвыми телами, упавшими в канал после сражения… Немало было в здешних местах и комаров. Результаты не замедлили сказаться: болотная лихорадка, цинга, дизентерия, тиф косили воинов. А виною всем этим несчастьям было желание открыть себе путь на Каир.

Быть может, было бы куда разумнее вернуться в Дамьетту, там как следует подкрепиться, а потом завоевать Александрию. Александрии вполне бы хватило для того, чтобы вернуть себе Святую землю. Но Людовик – не было ли это гордыней? – запретил себе любой шаг, который напоминал бы отступление. И вот на протяжении пятидесяти пяти дней войско стояло под Эль-Мансурой, терзаемое болезнями и голодом, поскольку лодки с провизией больше не доплывали до лагеря. Между тем нужно было защищаться от летучих отрядов мамелюков, которые появлялись внезапно и непременно оставляли после себя нескольких убитых.

Когда заболел и Людовик – удивительно, что болезнь обходила его так долго, – он наконец понял, что кости всего его войска будут белеть под Эль-Мансурой, если он немедленно не вернется на побережье, к здоровой пище, к возможности жить! И тогда больных – среди них был и Жуанвиль – погрузили на несколько барж, которые вернулись, поскольку не могли преодолеть заслон, устроенный Туран-шахом, и крестный путь крестоносцев начался…

Длинная колонна едва живых людей с кровоточащими деснами, опухшими ногами и резями в животе двинулась в путь. Следуя приказу короля, они держались очень близко друг к другу, ощетинившись копьями и пиками, чтобы летучие отряды мамелюков и даже их стрелы наносили им как можно меньший ущерб. В жару лихорадки, мучимый дизентерией, Людовик двигался в арьергарде, не спуская глаз со своего войска. К несчастью, желудочные позывы были так часты, что он вынужден был то и дело спешиваться, вконец истощая свои и без того невеликие силы. Но мужество и вера в свою высокую миссию не оставляли короля.

Половина пути была пройдена, и крестоносцы приблизились к наваленным в огромную кучу лодкам, которыми мусульмане перегородили реку. В этот миг король потерял сознание, и Жоффруа де Сержин, Гоше де Шатийон[143] и Рено, которые не отходили от него ни на шаг, успели подхватить его прежде, чем он упал на землю. Поблизости виднелась деревушка, туда и отнесли короля, открыв дверь в первый попавшийся на пути дом. В нем на глиняном полу спала женщина. Испугавшись, она громко закричала, почувствовав на своих ногах голову короля, которого тоже положили на пол. Провидением Божиим женщина оказалась рабыней из краев франков, и, узнав соплеменников, она с причитаниями и плачем принялась ухаживать за «своим господином», но у его приближенных уже не было иллюзий, что человеческие руки могут помочь больному. Около короля стояла маленькая горстка людей – его священник, повар Изамбар, три рыцаря и малыш Василий, который судорожно вцепился в руку Рено – все взрослые были уверены, что Людовику не суждено увидеть закат солнца, и священник готовился читать молитвы над умирающим.

В мучительную для всех минуту малыш Василий нашел нужным высказать свое мнение о происходящем тому, кого отныне считал своим господином.

– Он скоро умрет, – прошептал он, указывая на фигуру короля, которого перенесли на постель, но еще не сняли ни шлема, ни кольчуги, ни джюпона с лилиями. – А нас сделают пленниками. Ты не думаешь, что нам пора бежать?

– Бежать? – переспросил Рено, позабыв, что должен говорить по-гречески. – Рыцарь никогда не бежит. Тем более перед лицом врага, тем более когда его господин при смерти.

Рено говорил очень тихо, но Людовик расслышал его слова и подозвал к себе. Голос его был очень слаб, и молодой человек опустился на колени, ловя каждое слово. Приблизив свое лицо к иссушенному болезнью, костистому, желтому, как воск, лицу короля, Рено с трудом сдерживал слезы, выступившие у него на глазах, но все-таки не удержался от всхлипа.

– Рано… лить слезы, – проговорил король. – Надеюсь, Господь… даст мне еще сил… подняться. Но надо предупредить королеву… Скажи ей, что она любой ценой должна сохранить Дамьетту… Любыми средствами… Дамьетта – наша единственная опора. Послушайся ребенка… он полон мудрости… и беги!

– Вы хотите, чтобы я сообщил королеве…

– Да, но ни слова о моей болезни! Если мой час пробил, она узнает об этом… Торопись! Оденься в крестьянскую одежду, и ты дойдешь до Дамьетты.

– Повинуюсь Его Величеству! И да сохранит его для нас Господь живым и здоровым!

Переодеть Рено в феллаха не составило труда. Соплеменница мигом придумала, как это сделать. Рено с ее помощью освободился от доспехов, оставив на себе только льняной джюпон, который точь-в-точь походил на одежду местных крестьян – они носили длинные рубахи без воротников, с короткими рукавами. Джюпон был и так не первой свежести, но его еще вываляли в пыли. Длинный кусок полотна стал на голове Рено тюрбаном, и он со своей курчавой бородкой, так как не брился уже много дней, и смуглым лицом стал очень похож на местного жителя. Во всяком случае, так сказали ему товарищи. Священник пожертвовал Рено свои сандалии и, удивившись, до чего изменил его тюрбан, добавил:

– Я поклялся бы, что вы сарацин, сын мой!

– Я тоже, – согласился Людовик, внимательно следивший за переодеванием. – А теперь иди, и да хранит тебя Господь!

Когда село солнце, Рено и Василий были уже довольно далеко от деревни, шагая вдоль реки, но не слишком к ней приближаясь, чтобы обходить стоянки мамелюков, чьи костры раздувал ночной ветер.


Между тем в Дамьетте Маргарита с беспокойством думала о предстоящих родах, которые должны были начаться не сегодня завтра. В ближайшие дни ей станет не до испуганных, потерявших голову женщин, которые привыкли перекладывать на ее плечи груз своих опасений и страхов. Только Герсанда и Эльвира держались спокойно и мужественно. Редкие вести, доходящие до Дамьетты, становились все тревожнее, и сама Маргарита делала все возможное, чтобы не поддаться днем тоске, а ночью кошмарам. Когда однажды утром она почувствовала, что приближаются роды, она попросила покинуть свою спальню всех, кроме шевалье д’Эскейрака.

– Вы должны дать мне клятву, – сказала она, – и выполнить ее. Поклянитесь, что, если сарацины вернут себе Дамьетту, вы отрубите мне голову раньше, чем они доберутся до меня!

– Почему я должен отрубать вам голову? Может быть, хватит удара кинжалом?

– Говорят, что сарацины могут надругаться и над телом мертвой женщины, но не трогают обезглавленный труп.

– Да, я тоже слышал об этом. Признаться, и сам думал об этом. Клянусь своей честью перед лицом Господа, что выполню желание Вашего Величества.

Маргарита поблагодарила его слабой улыбкой, хотела еще что-то сказать, но знакомая резкая боль помешала ей, и она успела только попросить:

– Позовите даму Герсанду! И моих служанок!

Герсанда прибежала в ту же секунду, она была неподалеку и слышала стон, который вырвался у Маргариты. Она выставила д’Эскейрака за дверь и принялась распоряжаться, готовя все к предстоящему нелегкому испытанию. С кровати сняли все простыни и покрывала, оставив лишь самую нижнюю, накрыв ее сложенным во много раз полотном, на которое уложили Маргариту, освободив от одежды. Герсанда приказала закрыть ставни, чтобы жара не проникала в покои, и усадила у изголовья королевы Эделину де Монфор, чтобы та розовой водой освежала лицо королевы. Теперь оставалось только ждать, и целительница надеялась, что роды будут недолгими. Маргарита рожала в шестой раз, и пока все шло благополучно. Но как часто бывает, вмешалось непредвиденное. К полудню небо стало темно-оранжевым от поднявшейся в воздух пыли, задул хамсин, сухой, изнуряюще жаркий ветер, и задул с такой силой, что мачты кораблей и пальмы сгибались, словно тростник. Во дворце торопились закрыть не только двери и окна, но и заткнуть все щели, спасаясь от пыли. Пологом, каким в богатых домах на Востоке завешиваются от насекомых, завесили постель королевы. Но, несмотря на все предосторожности, тончайший слой пыли покрыл все вокруг. В окружении закутанных, словно мусульманки, женщин в душной тесноте полога Маргарита мучилась схватками шесть часов, и они показались ей шестью веками и концом света. Наконец на свет появился крепкий и здоровый мальчик. И как только он издал первый крик, буря, словно по волшебству, стихла. Женщины, затерянные в сердце неведомой страны, которая теперь внушала им непреодолимый страх, увидели в этом знак Божьей милости и возблагодарили Господа не только за благополучное разрешение королевы, но и за покой, который пусть ненадолго, но воцарился в их сердцах.

– Как вы назовете своего сына, сестра моя? – спросила юная графиня Анжуйская, которая пришла в спальню, как только начались роды.

Маргарита с трудом улыбнулась, глядя на пожелтевшее от пыли нежное лицо Беатрисы, – она была счастлива, дав жизнь еще одному сыну, но трепетала и за эту слабую жизнь, и за жизнь его отца.

– Я думаю, что мой дорогой супруг предпочел бы назвать его Жаном, как мы назвали того, кого потеряли так скоро…

Взгляд Маргариты остановился на присланной из Англии книге со стихами Марии Французской, и она добавила со вздохом:

– Но он родился в такое трудное и печальное время, что я хотела бы добавить к Жану еще и имя Тристан[144]

Она прикрыла глаза, показывая, что хочет отдохнуть после долгих страданий, но из-под сомкнутых ресниц показалась слеза и покатилась по щеке.

Отдохнуть королева не успела. На улицах со стороны порта послышались шум и крики, а вскоре захлопали двери и во дворце. Шевалье д’Эскейрак появился на пороге спальни, собираясь оповестить о городских событиях королеву. А королеве, только-только завершив омовение малыша, служанки принесли новорожденного, и она качала его на руках, поглаживая белесый пушок на его головке.

– Ваше Величество, – вскричал старый воин, – творится что-то неслыханное! Капитаны кораблей хотят уплыть и бросить нас всех на произвол судьбы!

– Уплыть? Тогда как король, мой супруг, доверил им охрану Дамьетты и нас, слабых женщин? По какой причине? Что произошло?

Эскейрак опустил голову, ища слова, которые не так больно ранили бы Маргариту, но она торопила его:

– Говорите же! Что произошло?

Набравшись мужества, старый воин проговорил с тяжелым вздохом:

– На рассвете – так они мне сказали – прискакал всадник-мамелюк и прокричал: если кто дорожит жизнью, пусть садится на корабль и уплывает как можно скорее, потому как французского короля взяли в плен… И вместе с ним все его войско!

– Нет! Этого не может быть! Это невозможно!

Побелев, как простыня на ее постели, Маргарита передала младенца Герсанде и выпрямилась, опершись на подушки.

– Это ложный слух! Короля хотят лишить кораблей, чтобы он не мог вернуться домой по морю. Как могли опытные капитаны, достойные люди, поверить таким глупостям?

– Они им поверили, мадам, – подтвердил д’Эскейрак, отводя в сторону глаза, полные слез. – Я сам близок к тому, чтобы им поверить. Всадник неверных потрясал в воздухе голубым джюпоном, расшитым лилиями!

– Господи, помилуй!

Маргарита скрестила на груди руки, сжав их крепко-крепко, чтобы не пустить дальше сердца тоску, которая так сильно его стеснила. Несколько минут она молчала, тяжело и прерывисто дыша, стараясь совладать с охватившим ее ужасом и вернуть себе самообладание. Ей это удалось. Д’Эскейрак робким шепотом спросил, что Ее Величество намерена предпринять, и Маргарита полным голосом, в котором звучал праведный гнев, ответила:

– Позвать ко мне этих людей! Я хочу видеть их здесь! Перед собой! Немедленно!

Старик понял, что возражать королеве не стоит, и тут же вышел, чтобы исполнить ее приказ. Между тем королева попросила облачить ее в длинный голубой далматик, расшитый лилиями, и возложить ей на голову, обвитую толстой каштановой косой, золотой обруч, украшенный жемчугами и сапфирами. Величественная в своем царственном наряде, она вновь оперлась на подушки, лежа на высокой постели, которую мигом привели в порядок. Не прошло и четверти часа, как в опочивальне вновь появился д’Эскейрак в сопровождении грубых, здоровых бородачей, и вокруг сразу кисло запахло кожей от их рубах с металлическими пластинами, повеяло морем, пряностями и потом. Вошедшие были удивлены, они не ожидали увидеть то, что увидели. Слабая женщина в слезах должна была лежать на постели, но эта постель походила на трон, и на ней возлежала королева! Рядом с ней стояла крупная высокая женщина в светло-сером платье и держала на руках младенца. Мужчины сняли с голов шапки, стояли и мяли их в руках, и на их очень непохожих лицах читалось упрямство. Маргарита почувствовала, что легкой победы ей не одержать.

– Итак, достойные сеньоры, – начала королева, – до меня дошли слухи, что вы вознамерились уехать и оставить нас здесь, забыв, что вам поручено королем, моим благородным супругом, охранять Дамьетту, ее жителей, Мое Королевское Величество, моих дам и служанок. Скажу по чести, я не поверила этим слухам.

Капитан, пизанец по имени Гамбакорти, отделился от тесной группы мужчин. Маргарита знала его, он был капитаном «Королевы», на которой она плыла. Тогда он казался ей любезным человеком, теперь от этого впечатления не осталось и следа.

– Вам придется поверить в наши намерения, благородная королева, – сообщил он. – Нам нечего больше делать в этом порту, кроме как дожидаться смерти. И предложить вам мы можем только одно: ступайте на корабль и уезжайте с нами. Вы и все ваши дамы.

– Почему вы решили уехать?

– Король и его войско в плену… Его Величество очень болен. Его люди, решив, что он уже умер, сдались в плен.

– Откуда у вас столько новостей, мессир Гамбакорти? А вот я, его жена, ничего такого не знаю. Мне сказали, что вести привез вам всадник-мамелюк. Почему же он не пришел во дворец? Или вы находитесь в тайных сношениях с неверными?

– Ничего подобного, мадам! Всадник пригвоздил стрелой письмо к грот-мачте моего корабля. Я принес вам это письмо. К тому же он размахивал джюпоном самого короля Франции!

И он подал письмо, написанное на языке франков, которое Маргарита тут же прочитала. В нем сообщалось, что умирающий Людовик был взят в плен, что его перевезли в Эль-Мансуру, где он будет содержаться в качестве пленника до тех пор, пока за него не заплатят выкуп. Королева читала письмо с высоко поднятой головой. Закончив чтение, она полуприкрыла глаза, чтобы никто не заметил, в каком она горе…

– Да, теперь я поняла, почему вы готовы уплыть и бросить город, оставленный на мое и ваше попечение. Но я прошу вас, – ее голос стал необыкновенно проникновенным, – не оставляйте Дамьетту! Король, мой супруг, вместе со всеми своими людьми окажется в безвыходном положении. Я ничего не могу сделать для него сейчас, будучи прикованной к кровати после того, как родила сына. Он перед вами. Может быть, вы пожалеете его? По крайней мере до тех пор, пока я не смогу подняться на ноги?

– Госпожа и королева, – обратился к ней пизанец, – разумеется, мы не чудовища и не хотели бы бросить вас в беде. Мы могли бы дождаться вашего выздоровления, если бы не боялись умереть с голоду. Все наши запасы закончились.

– Об этом не беспокойтесь. Я куплю для вас все, что только потребуется, но отныне считайте себя вновь на службе у французского короля, моего супруга.

– В таком случае мы будем ждать… Но не сарацинов, которые придут и захватят Дамьетту. Никто из нас не хочет быть убитым или проданным в рабство.

– Дамьетта будет отдана только в обмен на свободу короля. Когда договоры будут подписаны, вы сможете тронуться в путь, и я поплыву вместе с вами. Надеюсь, вы не откажетесь отвезти меня в Сен-Жан-д’Акр?

– В Сен-Жан-д’Акр? Но почему не во Францию?

– Потому что мы с королем договорились встретиться в Сен-Жан-д’Акр, если мне придется оставить Дамьетту. А теперь идите и занимайтесь своим делом. А я распоряжусь, чтобы вам доставили все, в чем вы нуждаетесь.

Усмиренные бородачи молча удалились чуть ли не на цыпочках, так их впечатлила молодая прекрасная женщина, столь могущественная и столь слабая одновременно. Герсанда передала маленького Жана Тристана на руки кормилицы и вернулась в спальню, чтобы помочь служанкам переодеть Маргариту и вновь уложить ее в постель. Маргарита совсем обессилела и едва не теряла сознание. Целительница приготовила питье, чтобы подкрепить ее: королеве нужно было непременно дать распоряжения казначею и интенданту, чтобы капитаны получили все необходимое.

Оставшись наедине с преданными ей женщинами, королева уже не сдерживала слез, горько оплакивая свою участь и участь супруга, которого уже не надеялась увидеть в живых. Уж она-то знала, какое хрупкое у него здоровье!

– Разве он выживет в плену, окруженный врагами, лишенный заботы и ухода? Если он уже не умер, то это может вот-вот случиться!

– Мусульмане очень хорошие врачи, – попыталась утешить ее Герсанда. – Не в их интересах позволить королю Франции умереть, когда есть возможность получить выкуп… К тому же королевский! Они приложат все силы, чтобы помочь королю.

Но королева не слышала утешений, и Герсанда не стала больше ничего говорить, предоставив ей возможность выплакаться. К тому же ей предстояло заняться двумя другими юными супругами, Карла Анжуйского и Альфонса де Пуатье, которые и вовсе ничего не знали о судьбе своих мужей. Помогать нужно было в первую очередь Беатрисе: у нее началась непрекращающаяся рвота.


Если Людовика со всем его войском взяли в плен, то произошло это по вине «одного из его сержантов, которого звали Марсель»[145], он оповестил всех, кого только мог, о том, что король умер. Весть лишила мужества и рыцарей, и простых пехотинцев: они были готовы отдать свою жизнь за короля, но увидели в его смерти волю Божию и покорно, без боя, сдались мусульманам. Их привели в Эль-Мансуру. Там мусульмане прирезали всех раненых, но оставшиеся в живых вновь обрели своего короля. Ничего, кроме мучений, не ожидало слабеющего с каждым часом больного Людовика, но он переносил муки своего крестного пути с кротостью и смирением, достойными самого Христа.

Поначалу всех пленников согнали во двор одного караван-сарая, и Шедшер Эддурр, злокозненная вдова покойного султана, со своим любовником, эмиром Дженан эль-Дином, потребовали, чтобы король показался им. Людовик, поддерживаемый Изамбаром, прошел перед ними по двору. Потом они приказали Людовику раздеться донага и посадили его на цепь в доме Ибрагима бен Лохмана, отрядив евнуха сторожить его. «Он был так болен, что зубы у него во рту раскачивались и шатались, а кожа была бледная и вся в пятнах. Он страдал поносом и был до того худ, что у него на спине торчали острые кости». Король был так жалок, что старик-сарацин пожалел его и накинул ему на плечи свой плащ из беличьего меха.

Несмотря на болезнь Людовика, его не уставали допрашивать, требуя, чтобы он отдал замки, принадлежащие тамплиерам, госпитальерам и даже сирийским баронам. Но он отвечал с неизменной кротостью, что не может распоряжаться тем, что ему не принадлежит. Тогда ему грозили пытками, обещая раздробить ноги. А он смиренно отвечал, что он их пленник и они могут поступать с ним так, как им заблагорассудится…

Побежденный величием его души, Туран-шах перестал его мучить. Или, может быть, все-таки понадеялся получить выкуп и поэтому распорядился лечить короля? Во всяком случае, короля одели в достойные его одежды, вернули священника и молитвенник и потом опять начали вести переговоры.


Султан был жаден до богатства, но еще жаднее был его эмир Бейбарс, потому что жаждал не только золота, но и власти и считал султана слишком мягкотелым. Бейбарс подговорил мамелюков устроить против султана заговор. Когда Туран-шах пригласил своих эмиров на пир, они вытащили сабли и напали на него. Султан тоже выхватил саблю и стал защищаться, но вскоре уронил оружие вместе с отрубленными пальцами. Он попытался спастись бегством и спрятался в оставленной французами деревянной башне, что стояла на берегу Нила. Но башню подожгли. Султан успел выпрыгнуть из нее прямо в реку. Он плыл, а убийцы вдогонку осыпали его стрелами. Рука Туран-шаха кровоточила, он просил о помощи, призывая правоверных мусульман вспомнить во имя пророка о Законе, но Бейбарс с наслаждением вдыхал запах его крови и любовался его муками. Когда, разжалобившись, какой-то пастух протянул султану руку и тот ухватился за нее, Бейбарс отрубил руку Туран-шаха, оттолкнул его подальше от берега и оставил истекать в воде кровью. Когда султан умер, его труп вытащили на берег и оставили без погребения. Так и лежало его тело до тех пор, пока посланец от калифа Багдада, главный мулла всех мусульман, не посоветовал очень сурово Бейбарсу похоронить его с надлежащими почестями, и тот внял его совету. Таков был конец правления в Египте династии Айюбидов, основанной благородным Саладином.

Смерть витала и над французским королем, и над всеми другими пленниками. Один из убийц разыскал французского короля, желая узнать, что получит от него, если убьет его врага. Но король взглянул на него так, что тот удалился, бормоча угрозы. Бейбарс хоть и был свирепым дикарем, но безумием не отличался, он прекрасно знал, как велика сумма выкупа, о которой почти уже договорились убитый султан и его царственный пленник: четыре тысячи ливров за всех воинов и возвращение Дамьетты за самого короля. Он решил продолжить переговоры.


В это время Рено боролся со смертью в маленькой хижине на берегу Нила. С ним случилось то, что может случиться в Египте с каждым. По крайней мере с тем, кто не носит на ногах прочных сапог или кольчужного чулка с сабатонами[146]. До Дамьетты оставалось не больше половины лье, когда Рено увидел посреди дороги мертвую змею и, желая расчистить путь маленькому Василию, отшвырнул ее ногой. Но змея оказалась живой, серая спираль обвила ногу Рено и впилась ему в щиколотку. Он громко вскрикнул, и Василий, увидев змею, тоже. Оторвав от себя смертельно опасную ленту, Рено бросил ее в воду. На ноге у него отчетливо виднелись два небольших отверстия, из которых вытекло немного крови. Рено вспомнил, что в Гатине маленьким он встречался со змеями и знал, как поступить, если кого-то она укусит. Но, может быть, здесь совсем другие змеи? Однако нужно было действовать. Промедление грозило смертью.

Рено уселся на землю, снял с себя веревку, что служила ему поясом, сразу же уронив кинжал, который прятал у себя в складках рубахи, и крепко-накрепко перетянул укушенную ногу выше щиколотки, потом кинжалом надсек себе кожу выше и ниже укуса. Он уже перегнулся, приноравливаясь к тому, чтобы начать высасывать из ранок кровь, как Василий, который до этого от ужаса не мог сдвинуться с места, остановил его:

– Погоди! Ты не сумеешь, я знаю, как это делается!

– Нет! Ни за что! Если яд…

– Я уже высасывал змеиный яд. Как-то змея укусила сына хозяина, и меня заставили это сделать…

В самом деле, Василий принялся за дело с большим умением, он высасывал кровь и сплевывал ее, снова высасывал и снова сплевывал до тех пор, пока кровь не перестала сочиться.

– Будем надеяться, что все обойдется, – вздохнул он. – Для сына хозяина этого оказалось достаточно, но змея была куда меньше.

– А мы сделаем еще кое-что. Ты сможешь развести огонь? С помощью кремней?

– Конечно! Вот увидишь!

Василий поколдовал с камнями, с деревянным кругляшом, который нашел неподалеку, кучкой сухого тростника, и тростник вскоре задымился, а потом над ним показался язычок пламени. Мальчик подкладывал в огонь сухой тростник, а Рено, чувствуя, что голова у него кружится, держал на огне клинок кинжала. Постепенно клинок раскалился, и тогда Рено сунул в рот тростинку, стиснул ее изо всех сил зубами и приложил раскаленную сталь к ране. Боль была такой, что он потерял сознание…

Сознание вернулось к нему, но вместе с жаром лихорадки, заслонившей от него реальность пеленой кошмаров. Он видел своих больных товарищей, умирающих в лагере под Эль-Мансурой, снова хоронил приемных отца и мать, на его глазах погибал Робер д’Артуа и прощался с жизнью изможденный приступами желудочной болезни король. Рено опаляло пламя большого костра, среди языков которого мучилась женщина, он старался уверить себя, что это Флора, но с ужасом узнавал Маргариту… Гримасничая, окружали его демоны, уродливые исчадия ада, Рено корчился от ужаса и отвращения, но сил убежать от них у него не было. Иногда ему становилось легче, и он пил воду из прохладного ручья. Потом чувство облегчения стало наступать чаще, а языки адского пламени, в котором, ему казалось, он будет гореть вечно, стали отдаляться.

Однажды утром Рено услышал крик пеликана и открыл глаза. Он увидел, что лежит на куче сухого тростника возле стены, над ним – выступ крыши, но дальше простиралось голубое небо. Он приподнялся, сел, отбросив козлиную шкуру, которой укрыла его неведомая рука, и понял, что он один в полуразрушенном доме и что солнце уже высоко. На секунду он растерялся, не понимая, как здесь оказался… Но как только он увидел свою ногу, тщательно замотанную куском ткани и так крепко завязанную, что он даже не смог развязать узел, память к нему вернулась. Тут в комнату вошел Василий. Увидев Рено сидящим, он от изумления едва не уронил кувшин, который держал в руках.

– Ты выздоровел? – спросил он, и в его голосе звучало тоскливое недоверие, а не радость. – Ты правда выздоровел?

– Похоже, что так. Я сильно болел?

– Ужасно. Мы уже не верили, что ты справишься с болезнью.

– Мы? А кто это – «мы»? Ты тут не один?

– Слава Господу, нет. Без помощи одного здешнего пастуха я мало что мог бы сделать. Он услышал твой крик, когда ты прижигал укус, и пришел узнать, в чем дело. Я сказал, что мы сбежали от мамелюков, что ты мой брат, и он мне помог. Он принес тебя сюда и приходит к нам время от времени со своими козами, хотя мы с тобой далеко от его хижины. Он поит тебя козьим молоком, и с утра я пошел за ним, но не был уверен, что застану тебя живым. Вчера Мурад, так зовут пастуха, сказал: если ты переживешь эту ночь, то, может, и останешься в живых. Ты ее пережил! Если бы ты знал, как я рад!

С чувством живейшей благодарности Рено потрепал Василия по кудлатой головенке.

– Поверь, я тоже очень рад. И очень тебе благодарен. Давно я тут?

– С неделю, наверное.

– Боже мой! А мое поручение?

Рено рванулся, собираясь встать, но Василий удержал его.

– Сиди спокойно! Сначала посмотрим, что с ногой.

– К черту ногу! Ты забыл, что сказал король? Я должен предупредить королеву, сказать ей, что Дамьетта…

– Жена твоего короля еще здесь, – сообщил хриплый голос, – и Дамьетта пока еще тоже принадлежит ей…

На пороге стоял пастух. Странная фигура – в козьих шкурах с седой бородой, когда-то он, должно быть, был высокого роста, но годы согнули его, он опирался на посох с загнутым верхним концом. На заросшем бородой лице с густыми мохнатыми бровями выделялись удивительно живые блестящие черные глаза, они были похожи на агат и удивляли своей молодостью. Еще удивительнее было то, что пастух свободно говорил на франкском наречии. Поглядев на изумленные лица Рено и Василия, пастух рассмеялся:

– Да, молодой человек, я тоже приехал из Франции, но только очень давно. Еще в те времена, когда мессир Жан де Бриенн стал королем Иерусалима, а я сражался здесь за Дамьетту. Я тоже был ранен, и одна женщина, здешняя крестьянка, выходила меня, и я остался с ней. Десять лет тому назад Нил, разлившись, унес ее вместе с нашим домом. Я долго горевал, она была мне хорошей женой, и не стал строить нового дома. Так и живу бродягой со своими козами. Но, похоже, тебе стало лучше?

– Да, гораздо лучше, и этим я обязан тебе. Но почему ты рассказал мне, кто ты такой?

– Чтобы поговорить с тобой на языке франков. Я сразу понял, что ты франк. В бреду люди становятся болтливыми, но я не стал ничего говорить малышу.

Он славный мальчуган и думаю, что предан тебе. Но он грек, а от греков никогда не знаешь, чего ждать…

– А ты не боишься, что он догадается о твоей тайне? Мы ведь говорим на языке, которого он не понимает.

– Ничего страшного! Для меня такое счастье говорить на родном языке! Дай-ка я посмотрю твою ногу.

Мурад присел на корточки и стал распутывать повязку, под ней обнаружилась зеленоватая кашица с сильным запахом.

– Лук, – объяснил пастух. – Он хорошо помогает при ожогах, а ты устроил себе знатный ожог, и правильно сделал. Даже после прижигания ты едва не попал к храбрецам в райские кущи. Считай, что тебе повезло.

Пастух достал из мешочка на шее комок, похожий на корпию, снял им с раны кашицу, потом промыл рану растительным маслом. Рана еще не зажила, но не гноилась, и коричневые корочки по краям начали отваливаться.

– Куда лучше, чем я думал, – признался пастух и еще раз тщательно смазал ногу Рено маслом, потом положил на рану лист инжира и завязал ногу чистым куском полотна, явно выстиранным в Ниле, потому что он лежал и сушился в доме на большом камне. Забинтовав больному ногу, Мурад встал и оглядел осунувшегося, изможденного больного.

– Вид у тебя, прямо скажем, не цветущий! – улыбнулся он. – Хорошо бы тебе побыстрее набраться сил. Молока моих коз, которым мы тебя поили, для тебя теперь маловато. Но я знаю, что тебе нужно. Вот увидишь, дня через два-три снова будешь на ногах.

– Через два или три дня? Но я уже потерял целую неделю! Ты сказал, что я здоров, и, значит, мне нужно идти в Дамьетту…

Рено поднялся на ноги, но тут же оперся о стену, чтобы не упасть – так у него закружилась голова.

– А я что тебе говорил? – укорил его пастух, помогая улечься обратно на охапку тростника. – Лежи спокойно. Дамьетта подождет, и мадам Маргарита тоже, она только что родила мальчика и еще не оправилась после родов. Ты ведь знаешь, что король попал в плен, и она теперь ждет известий о пленниках, чтобы можно было всем вместе отправиться в обратный путь. Говорят, что переговоры в Эль-Мансуре подошли к концу, сумма выкупа назначена, и скоро город снова вернется к мусульманам. Твоего короля привезут в Дамьетту, и он передаст в руки мусульман свою казну, которую приберег для ведения войны. Да! Забыл тебе сказать, султана уже нет в живых!

– Я знаю, он давно уже умер, но его смерть держали в тайне.

– Я говорю не о старом султане, а о его сыне, Туран-шахе. Мамелюки зарезали его, и теперь всем заправляет эмир Бейбарс.

– Откуда ты все знаешь? Это место кажется таким пустынным, здесь же никого нет!

– А Нил? Ты не можешь себе представить, до чего болтлива эта река! Если ты просто сидишь на берегу и умеешь ждать, новости приплывут к тебе сами. Отдыхай! Я скоро вернусь.

Пастух ушел. Василий тихо сидел у входа, будто его ничего не касалось. Теперь он подошел к Рено. Рыцарь улыбнулся ему.

– Что-то мне подсказывает, что ты сердишься, – сказал он.

– Нет. Я огорчаюсь. Вы разговариваете с Мурадом на одном языке, а я ничего не понимаю. Откуда пастух в Египте может…

– Франки не в первый разприходят в эту страну. Более тридцати лет тому назад Мурад стал их пленником, он умный человек и выучил наш язык, – ответил Рено. Он не хотел выдавать тайну старика, даже зная, что Василий ничем не может ему повредить. – Ты же выучил арабский, живя у своего хозяина. Ему было приятно показать мне, что он знает мой язык, так что тебе не из-за чего огорчаться. Я научу тебя своему языку… А ты научишь меня арабскому.

– Значит, ты оставишь меня у себя?

– Разумеется. Но если ты собрался в Александрию…

– В Эль-Мансуре я тебе сказал, что не хочу туда возвращаться, – ответил мальчик, и лицо его будто окаменело.

– Значит, останешься со мной, а потом посмотрим, что с тобой делать. Я никогда не забуду, что ты не раз спасал мне жизнь, вывел из города, где мне грозила верная смерть, отсосал змеиный яд. Я твой должник, и мы с тобой теперь товарищи. Но надо молиться Богу, чтобы наша дружба была к добру, а не к худу.

Теперь пастух кормил Рено хлебом, сыром, инжиром, оливками и финиками, и через два дня он и в самом деле почувствовал себя намного лучше. Прошло еще двое суток, рана его затянулась, и он уже вполне сносно мог держаться на ногах. А Нил принес Мураду очередные новости: договор подписан, очень скоро галера повезет короля в Дамьетту, к которой уже шагают воины Бейбарса, чтобы получить там выкуп и забрать галеру обратно.

– Значит, королева должна будет открыть им ворота и, оставшись без охраны, пережить нашествие злобных варваров? – в ужасе вскричал Рено. – Они же могут совершить над ней насилие, и над ее дамами тоже, даже невзирая на присутствие мужей! Я должен во что бы то ни стало опередить их!

– Держи! – сказал Мурад и протянул Рено такой же, как у него, посох. – Я вырезал его для тебя, потому что у тебя нет другого оружия. Твой кинжал слишком короток по сравнению с их кривыми саблями, а посох поможет тебе еще и идти.

– Спасибо, хотя в Дамьетте я надеюсь найти своего оруженосца, а вместе с ним и оружие. Ты много сделал для меня, и я тебе очень благодарен. Я бы очень хотел подарить тебе что-нибудь.

– Назови мне свое имя, и этого будет достаточно.

– Рено де Куртене. А ты скажешь мне свое? Настоящее?

Пастух если и заколебался, то на секунду, и в его и без того живых черных глазах зажегся лукавый огонек.

– Почему бы и нет? Когда-то меня звали Гоше де Шанжи.

– Но… неужели ты был рыцарем? – изумился Рено, не веря своим ушам. – А стал пастухом?

– Так и есть! В Шампани у меня был замок с башней, земля и вилланы, чтобы ее обрабатывать, но Бог не дал наследника. Зато была злая жена. Ты представить себе не можешь, как легко сварливой мегере превратить твою жизнь в ад! Крестовый поход был просто благословением… А Джамиля сделала меня счастливым человеком. Так что прошу, не выдавай моей тайны!

– А если я предложу тебе снова взяться за оружие?

– Это совершенно бессмысленно. Я слишком стар и предпочитаю оружию коз. А вот ты береги себя!

Вместо ответа Рено крепко обнял старика на прощание, а потом, опираясь на посох, вместе со своей верной маленькой тенью двинулся вдоль реки. Им оставалось пройти еще лье или полтора, но уже очень скоро вдалеке показались стены Дамьетты. Они так и сверкали в лучах утреннего солнца, но разглядеть вывешенные на них флаги пока было невозможно. Путники шли по тропинке вдоль реки, и ничего вокруг не напоминало им о войне. Нил мирно катил свои могучие воды. Между тем в эти воды примерно в тот же самый час были спущены четыре галеры, в которые усадили французского короля, его братьев и тех знатных баронов, что уцелели в сражениях и остались живы после эпидемий и казней – любимого развлечения мамелюков.

Путники подошли к городу уже достаточно близко, и Рено отчетливо увидел, что на сторожевых башнях не полощется ни одного вымпела. А на море, за островом Маало и песчаным берегом, на который они когда-то высадились, по-прежнему виднелись корабли. И еще одна неожиданность – городские ворота были открыты. Рено с Василием вошли в них, но город казался пустым. Но только казался. Все жители сгрудились в порту, потому что туда пожаловал корабль. У Рено забилось сердце, когда он узнал его – это была «Королева».

– Крепко держи меня за пояс! – приказал он Василию. – Мы должны пробраться сквозь толпу и узнать, что там происходит.

Однако путь оказался куда легче, чем думалось Рено. Люди, собравшиеся в порту, больше походили на покорное стадо. Они не шевелились, не переговаривались и только смотрели с неизъяснимой покорностью, суть которой Рено разгадал, когда сам оказался поблизости от только что отчалившего корабля. На верхней его палубе стояли все дамы, приехавшие из Франции. В центре – Маргарита в голубом покрывале и с золотым обручем с лилиями на голове. Всей душой, переполненной любовью и состраданием, рванулся к своей королеве Рено – она была так хрупка, так уязвима, несмотря на царственную горделивость высоко поднятой головы. Около Маргариты стояли кормилица с младенцем на руках, ее сестра Беатриса, невестка Жанна, неподалеку – целительница Герсанда, сумрачная, озабоченная Эльвира де Фос, Эделина де Монфор, старушка Адель. Адель смотрела поверх толпы, поводя вокруг себя круглыми испуганными глазами, словно ждала, что со всех крыш сейчас посыплются сарацины с кривыми саблями в зубах.

Торопясь пробиться сквозь толпу, Рено не обращал внимания на тех, кто теснил его, он не отрывал взгляда от корабля, который отплывал все дальше и дальше. И вдруг он громко спросил сам себя:

– Но почему она уплывает, не дождавшись короля?

Его сосед слева обернулся к нему с радостным криком:

– Сир Рено! Неужели мы снова встретились? Однако как странно вы одеты! Я не сразу отважился вас признать!

Рядом с Рено оказался радостный Жиль Пернон.

– Это долгая история, Жиль. Скажи мне, почему королева покидает город?

– Потому что она мудрая и предусмотрительная женщина. Дамьетту вот-вот сдадут мусульманам, и кто знает, что они будут здесь творить.

– Да, конечно, но я слышал, что вместе с ними приедет король, она должна была дождаться его.

– Чтобы тоже попасть в плен? Она будет ждать своего супруга в Аккре. К несчастью, опасная особа по-прежнему при ней, – добавил Пернон, указывая подбородком на женщин, столпившихся на корабельной палубе.

Рено не было нужды уточнять, о ком идет речь. Его старый оруженосец, внезапно помрачневший и насупившийся, несомненно, говорил об Эльвире. Но Пернон добавил еще кое-что:

– Это она убила Флору д’Эркри. Я нашел на рынке торговца, который продал ей кинжал.

– Она? Но почему?

– Потому что Флора ей, очевидно, мешала, а значит, у нее и в самом деле недобрые намерения. Она что-то задумала и дожидается своего часа. Остается только узнать, что именно.

– И ты ничего не сказал? Ты не предупредил королеву?

Жиль Пернон передернул плечами.

– А как я мог ее предупредить? Она в это время рожала. Она бы меня не приняла. Да и не поверила бы. Ее Величество дорожит этой колдуньей, а та знай оплетает ее песнями. Но я обо всем рассказал старушке Адели, и она мне обещала, что все передаст даме Герсанде.

Рено немного успокоился, но спустя секунду им вновь овладело беспокойство. На корабле, где кроме матросов и нескольких воинов, которых король оставил для охраны, находятся одни только женщины, может случиться все что угодно.

В открытом море любой пустяк может обернуться катастрофой. Рено кинулся к воде, чтобы вплавь догнать корабль. Пернон догадался о его намерении и удержал, вцепившись в рубаху.

– Да успокойтесь же! Обойдутся без вас. Я же сказал, что Адель и дама Герсанда удвоят бдительность. И потом, там есть кое-кто еще…

– Кто же?

Пернон протянул руку.

– Видите женщину в сером покрывале, что держится немного в стороне? Вон там, на площадке кормовой башни?

Он указывал на воздушный силуэт, казалось бы сотканный из тумана. Дама стояла позади ярко-синих поручней и придерживала вуаль так, что та прикрывала ей лицо, защищая от солнца. Рено не успел задать вопрос, который готов был сорваться у него с губ. Жиль Пернон опередил его с ответом:

– Дама де Валькроз. Она приплыла с Кипра неделю тому назад на венецианском корабле, который привез в Дамьетту льняные ткани и финики.

– И что же? – произнес Рено с полнейшим безразличием. – Я ее совсем не знаю…

В этот миг порыв ветра, надув паруса с красными и золотыми крестами, вырвал из рук знатной дамы муслиновую вуаль, открыв не только лицо, но и голову, оплетенную медно-огненной косой, потому что, видно, и заколки не могут противиться ветру. Пернон усмехнулся.

– А я уверен, что вы ее прекрасно знаете.

Рено ничего не ответил. Он во все глаза смотрел на тоненькую женскую фигурку, которая быстро удалялась от него. Смотрел и не верил своим глазам. Неужели? Конечно, на таком расстоянии он не мог как следует рассмотреть лица, но внутренний голос подсказывал ему имя.

– Санси? Санси де Синь? Неужели она?

– Да, теперь это дама де Валькроз. Но можно назвать ее и Санси де Синь.

– Она вернулась! О господи! Радость-то какая!

Василию давно казалось, что о нем незаслуженно забыли, и он потянул Рено за рукав.

– Ты любишь эту даму?

Рено перевел глаза на мальчишку, еще не видя его, он словно бы очнулся от сна.

– Я… нет. Она просто… моя хорошая знакомая, – ответил он с ощущением, что говорит неправду. Весть о том, что вернулась «маленькая дурнушка», так обрадовала его, что слово «знакомая» не слишком соответствовало действительности, но на греческом он не мог подобрать лучшего определения.

– А это кто такой? – с любопытством осведомился Пернон, который только сейчас заметил мальчугана.

– Мой друг… А главное – мой спаситель.

До порта донесся отдаленный звук труб, барабанная дробь и выкрики. Толпа разом застыла, замолчав. Все головы повернулись в сторону Нила, откуда доносился угрожающий шум. Прошло немного времени, и на реке появились четыре галеры, одна из них везла пленного короля.

А корабль на всех парусах удалялся в открытое море…

Глава 12 Наконец-то Святая земля!

– Трудно вообразить, что претерпел король от мусульман-злодеев, – вздохнул Жуанвиль, пытаясь поудобнее устроиться на лестнице носовой башни, где они сидели вместе с Рено. – Как подумаю, что они осмелились притащить его, полумертвого, в Эль-Мансуру, лишь бы угодить вдове покойного султана! Страшная женщина! Она смеялась, увидев, в каком плачевном состоянии он находится! Хохотала, как гиена. Красавица, но безжалостная и бессердечная. А наш господин… Он перенес это испытание с таким достоинством, что я вам и описать не могу!

– Думаю, вы и сами едва не умерли, видя такое отношение к королю. Как вы все это вытерпели?

– Да я… Собственно, я сам там не был. Раненый, больной, я плыл на одной из галер, которые везли в Дамьетту тех, кто не мог передвигаться на лошади.

Я был вместе с другими пленниками, но перед тем, как оказаться в плену, успел бросить в Нил свои драгоценности и реликвии. Мне этот шаг дался нелегко. Такие чудные вещи, я так ими дорожил!

– Наверное, вы очень мучились на галере.

– Вы даже представить себе не можете, до какой степени. Но когда мне рассказали, какая участь выпала на долю нашего короля! Он святой, это точно! О нем давно уже так говорили, но теперь я в этом окончательно убедился. Если вы позволите, я встану и немного пройдусь. У меня ноги ломит. Раны дают о себе знать. Вот ведь какая незадача!

Рено поднялся первым и подал руку Жуанвилю, помогая ему подняться. Со стоном сильно отощавший сенешаль Шампани распрямился. Затем, держа друг друга под руку, рыцари осторожно двинулись по палубе, глядя на море, которое буквально на глазах становилось свинцово-серым, что не предвещало ничего хорошего. Подойдя к борту, приятели остановились, опершись на поручень. На небольшом расстоянии от их корабля плыла головная галера тамплиеров, на которой, готовясь к буре, уже убрали большой парус, и она продвигалась вперед усилиями гребцов, как большая морская сороконожка. Жуанвиль, поглядев на нее, недовольно засопел.

– Орден Храма Господня! – проворчал он. – С тех пор как была выплачена первая часть выкупа, я все время себя спрашиваю, кому на самом деле они больше сочувствуют. Они так давно живут на Востоке, что мусульмане стали им ближе христиан. Вы знаете, что произошло, когда отвешивали золото для выкупа?

– Я слышал, что разница составила чуть ли не несколько тысяч ливров.

– Тридцать тысяч. Король попросил их у брата Рено де Вишье, маршала тамплиеров, который ведает всеми делами ордена после того, как великий магистр был убит под Эль-Мансурой. И тот ему отказал.

– Отказал? Королю?

– Вот именно. Он сказал, что сундуки, находящиеся на борту кораблей тамплиеров, им не принадлежат, являясь частной собственностью, которой они не вправе распоряжаться. Я готов был растерзать его за такой ответ. А он, улыбаясь уголком рта, добавил, что, оставшись после ловушки в Эль-Мансуре весьма в небольшом числе – их уцелело человек четыреста, – они не хотели бы, чтобы их еще и ограбили. Я не выдержал такого издевательства, пришел в ярость и спустился в трюм, где громоздились огромные сундуки, запертые крепко-накрепко. На палубе я прихватил топор и объявил, что он станет королевским ключом для их сундуков. Я взломал эти сундуки… Брат Рено стоял, сложив на груди руки, и смотрел на меня, улыбаясь все той же издевательской улыбочкой, но я не обращал на него внимания: взял ровно столько, сколько было необходимо, ни монеткой больше, и все по счету передал королю. Ну, что вы скажете о таком необычном способе занимать деньги?

– Вашем, вы имеете в виду? Ничего, кроме самого хорошего. А относительно тамплиеров… Сказать по чести, я не слишком удивлен. Насколько лично я мог убедиться, – начал Рено, внезапно помрачнев, – они очень странные люди. Во Франции они распоряжаются многими бальи и командорствами, но при этом не хотят подчиняться королю, утверждая, что зависят только от папы. Мне это не по нраву, я не считаю это справедливым. Рыцарский кодекс обязывает нас защищать церковь, но он обязывает нас также чтить и защищать родную землю. А как это сделать, если не чтить ее законы и короля?

– Поди объясни им, что нужно кого-то чтить! Они закаменели в своей гордыне и дорожат только своими богатствами и независимостью.

Предательская волна качнула корабль, а заодно и чувствительный желудок сенешаля, который сразу позеленел и перегнулся через поручень, отдавая природе то, что она от него потребовала.

– Вот за что я ненавижу море, – пожаловался он, вновь заняв свое место рядом с Рено, который не испытывал при качке ни малейшего неудобства. – И подумать только, мне придется еще раз подниматься на корабль, когда мы будем возвращаться домой!

Гневный голос Людовика прервал его жалобы, и в следующую секунду на палубе появился сам король вместе с братом Карлом Анжуйским, который оправдывался громко и гневно.

– Не вижу причин так сердиться, сир, мой брат! Насколько я знаю, игра в триктрак – не смертельный грех!

– На корабле, где столько больных, чья судьба в руках Господа? Когда столько добрых товарищей еще стонут в египетском плену? Только молитвы и забота о страждущих могут снискать нам милость Божию! Найдите лучшее применение вашему времени! – прорычал будущий святой и швырнул за борт доску вместе с костями.

Потом оба брата вновь спустились с палубы в трюм «Монжуа».

– Молитвы, – жалобно простонал Жуанвиль, чувствуя, как скручиваются у него внутри кишки, – у меня больше нет сил и на молитвы…


Шесть дней понадобилось «Монжуа», чтобы доплыть до Сен-Жан-д’Акр. На три дня больше, чем обычно, из-за дурной погоды на море. Но когда он подошел к башням порта, на которых были вывешены вымпелы Франции, тучи вдруг разошлись и хлынул поток солнечных лучей, осветив белоснежные дома, зеленые склоны гор на горизонте и успокоившуюся гладь моря, которая, словно по волшебству, из свинцовой вдруг стала синей. Корабль был тут же замечен. Колокола в церквях радостно зазвонили «добро пожаловать», в домах распахнулись окна, а с балконов и террас горожане торопливо спускали ковры и разноцветные шелка.

«Весь город вышел встречать короля – церковнослужители в парадном облачении, рыцари, горожане, простые воины, дамы и девицы – все в лучших своих нарядах». Они кричали от радости и готовы были петь, встречая побежденного, «Тебя, Бога, хвалим» – благодарственную молитву, которой обычно встречают победителей. В их глазах этот мученик и был победителем. Восторженный Сен-Жан-д’Акр устроил Людовику триумфальный прием, и первой приветствовала короля Маргарита. В голубом с золотом платье, она стояла с младенцем на руках и с легким поклоном протянула сына мужу. Целых полгода не виделись царственные супруги. Маргарита была в расцвете обольстительной южной красоты, Людовик, изнуренный болезнью, казался тенью, но когда он взял маленького Жана Тристана бледными исхудалыми руками и высоко поднял его над головой, чтобы показать толпе, он обрел не только былое величие, но, казалось, стал еще выше, еще значительнее. Его лицо светилось.

А каким счастливым чувствовал себя Рено! Наконец-то он ступал по той самой Святой земле, о которой столько мечтал. Наконец-то видел прекрасную даму, которую обожал всем сердцем! Она стояла от него совсем близко, потому что король еще в Дамьетте сделал Рено своим оруженосцем, и теперь он всегда был рядом с королем. К тому же Маргарита посмотрела на него так ласково, что сердце его растаяло, будто кусок масла. Никогда еще она так на него не смотрела, и Рено непременно совершил бы безумие и бросился к ее ногам, если бы не услышал ворчанье Жуанвиля:

– Черт бы меня побрал! А я и не знал, что вы в такой дружбе с королевой!

Тон был язвительным. Рено и не подозревал, что миролюбивый сенешаль Шампани может источать столько яда. Или… он тоже был влюблен в их прекрасную государыню?

– Я знаком с Ее Величеством гораздо дольше, чем вы, – заявил Рено с непринужденностью, которая должна была развеять все нежелательные предположения. – Вы ведь впервые увидели ее на Кипре?

– Ничего подобного! Этот счастливый случай произошел со мной 24 июня 1241 года в Сомюре, во время праздника в честь посвящения в рыцари графа де Пуатье. Я был в свите графа Тибо Шампанского, который стал потом королем Наварры. Ах, из всех прекрасных праздников это был наипрекраснейший! Как красиво был одет наш король! А королева! Невозможно быть изысканнее! Я хоть и был зеленым юнцом, но ничего не забыл, и должен признаться, она ничуть не изменилась!

Тяжкий вздох завершил это признание. Рено в ответ промолчал и не стал интересоваться, что думает по этому поводу дама Аликс де Жуанвиль, рожденная де Гранпре, о которой ее муж почему-то никогда не упоминал… Сам он тут же позабыл о Жуанвиле, и вдруг голос, который он и не надеялся больше услышать, произнес:

– Досточтимый шевалье по-прежнему ослеплен и не видит никого, когда рядом Ее Величество королева!

Рено мгновенно понял, кого он увидит, обернувшись, до того ясно насмешливый тон напомнил ему ту, которая всегда с ним говорила подобным образом. Однако увидел он не совсем то, что ожидал, крайне изумился и, не обладая умением светских людей держать свои чувства в узде, воскликнул:

– Святой Георгий! До чего изменилась наша милая маленькая дурнушка!

Ярко-зеленые глаза – Рено никогда не замечал, что они такие большие и продолговатые, наверное потому, что обычно они бывали полузакрытыми, – заискрились гневом.

– Зато вы совсем не изменились! Все такой же невежа! Нечего сказать, умеете сделать даме комплимент!

Рено от души расхохотался, несказанно обрадованный тем, что видит свою старинную знакомую, которую никогда уже и не надеялся увидеть. Она в самом деле очень изменилась, хотя не настолько, чтобы слыть придворной красавицей: длинный тонкий нос с трепещущими ноздрями остался прежним, но по-детски неопределенные черты обрели теперь утонченность. Белая, как молоко, кожа стала нежнее лепестков, на которые торопливая пчела уронила несколько крупинок золотистой пыльцы. Веснушки не исчезли с лица Санси, но Рено находил, что они чудесно сочетаются с ее пышными медно-рыжими волосами, на которых едва держалась круглая шапочка из серебристого бархата и легкое покрывало из муслина. Большой насмешливый рот был прекрасно очерчен, а между розовых губ сияли ровные белые зубки. Никто и сейчас не мог сказать, что Санси де Синь удивительно хороша собой, но в ней появилось нечто, что не только притягивало взгляд, но и удерживало его. Рено сам убедился в этом, когда стоял и смотрел ей вслед, а она удалялась вслед за королевской четой. Должно быть, ей уже исполнилось восемнадцать, а может, и немного больше, фигура развилась, обрела изящество, подчеркнутое красиво скроенным платьем. Высокая, обманчиво тонкая, Санси манила соблазнительной округлостью там, где ей положено было быть, подчеркивая свою привлекательность грациозно-женственной походкой. Рено, вот уже полгода не державший в своих объятиях женщину, с удивлением отметил, что при взгляде на Санси в его крови заиграл огонь. Он был крайне смущен своим открытием, мысленно попросил прощения у Господа и пообещал себе, что при первой же возможности попросит прощения и у дамы де… Как же ее теперь зовут? Он тут же позабыл ее новое имя, но какое это имело значение? Она навсегда останется для него Санси де Синь…

Людовик и Маргарита расположились в старинном дворце неподалеку от порта, в котором когда-то обитала Изабелла Иерусалимская со своим третьим супругом, Анри Шампанским, и четвертым – Анри де Лузиньяном. В этом дворце Изабелла провела и свою единственную ночь любви с Тибо де Куртене. Тайну этой незабвенной ночи старый отшельник поведал в своей рукописи и открыл ее Рено, так как именно благодаря ей родилась мать Рено, Мелизанда. С искренним сердечным волнением проходил Рено по прохладным покоям дворца, по его внутренним дворикам с цветущими розами и жасмином, с узорными окнами и полом из драгоценных плиток, которых касались когда-то парчовые, цендаловые, атласные и златотканые платья его красавицы-бабушки. Сходство Маргариты с Изабеллой было удивительным, и прошлое словно бы по-настоящему оживало перед его глазами. Рено невольно грезил, что однажды ночью опочивальня его возлюбленной, которая была когда-то спальней Изабеллы, окажется приоткрытой, и в нее бесшумно проскользнет возлюбленный, и этим возлюбленным будет он… Стоило ему это вообразить, как чудесные грезы полностью завладевали им. Он заранее знал, как волшебно будет любима им Маргарита…

В порту он не отрывал глаз от королевы и ее супруга Людовика. Она – само совершенство, нежная и изящная, несмотря на многочисленные беременности, с ясным и светлым выражением лица, ничуть не ожесточенная многочисленными тяжкими испытаниями. Он, едва живой, огромный, костлявый, сгорбившийся, источенный изнурительной болезнью, но с каким-то совершенно необыкновенным взглядом запавших голубых глаз, которые смотрели словно бы сквозь Рено, сквозь любого человека и видели нечто, находящееся и дальше, и выше доступного простым смертным. Маргарита поклонилась супругу, немного согнув колени, а он приподнял ее и поцеловал. Потом они удалились в покои дворца, чтобы вновь стать мужем и женой. Мысль об этом становилась для Рено все более невыносимой. Если у Людовика хватит сил, он вновь сделает свою жену беременной, помолившись и до любовного объятия, и после него, потому что истовый христианин сходится с женой только ради зачатия. И Маргарита вновь будет обречена на девять месяцев тошноты, немощи и тягостных ощущений, она вновь подурнеет, вынашивая сына или дочь. А белый город, раскинувшийся между синим морем и голубыми холмами, казавшийся раем после египетского ада, манил к той сладостной любви, которую воспевали поэты: к долгому пути ласк и упоительных блужданий по лабиринту взаимных чудесных откровений… Есть женщины, достойные стать божеством, но Рено трудно было себе представить, что Людовик был способен видеть в своей супруге исключительно предмет религиозного поклонения…

В первый день ни в городе, ни во дворце не было устроено никаких празднеств. Все понимали, в каком болезненном состоянии находятся вернувшиеся из египетского плена воины, жертвы разнообразных болезней. Королевский ужин был короток, и чета рано удалилась в свои покои. Слуги сенешаля Шампани нашли для него возле церкви Святого Михаила Архангела и неподалеку от бань небольшой домик, принадлежавший вдове ткача. Жилище понравилось Жуанвилю, и он предложил Рено поселиться вместе с ним. Места для двоих было достаточно, зато расходы уменьшались вдвое, что было очень существенно для стесненного в средствах сенешаля, но совсем не заботило де Куртене, поскольку он теперь служил королю и считался членом его дома, так что все его нужды оплачивал королевский казначей.

Дом понравился и Рено. Внутри его был небольшой дворик, посыпанный желтым песком, где рос раскидистый лавр со светлым стволом и темной листвой. Дворик опоясывала галерея под красной черепичной крышей, ее оплетал виноград, защищая от палящего дневного солнца, и в эту прохладную тень выходили все не слишком большие комнатки строения.

В эту ночь Рено никак не мог уснуть. Он оставил Жиля Пернона и Василия обустраиваться на новом месте, а сам отправился подышать воздухом той страны, о которой мечтал столько лет… И еще он сбегал от жалоб своего нового приятеля. На суше Жуанвиль обнаружил у себя куда больше хворей, чем было на корабле, и словно поставил своей целью находить повсюду поводы для недовольства.

Рено спустился вниз, к берегу, и пошел вдоль него, как ходил когда-то и в Эг-Морте, шел довольно долго, а потом уселся на кучу бревен и стал любоваться портом Сен-Жан-д’Акр, который открылся ему отсюда почти полностью. Он так ясно помнил, что писал его дед об осаде этого города, когда в 1190–1191 годах Франция Филиппа Августа и Англия Ричарда Львиное Сердце вступили в сражение, чтобы завладеть им. За спиной крестоносцев плескалось море, а перед ними стояло войско Саладина, загораживая им путь внутрь страны и осаждая их самих… Сен-Жан-д’Акр мало изменился с тех пор, разве что минареты стали колокольнями, а разрушенные стены возвели заново. На самом верху стояла крепость с церковью Святого Иоанна Крестителя, на которой развевался вымпел госпитальеров, а от крепости вниз спускались белоснежные улочки – хотя всякий знает, как темны и опасны они могут быть, – спускались они до мыса с высокой башней маяка, огни которого помогали морякам ориентироваться ночью. Неподалеку от маяка, главенствующего над портом, возвышались крепкие стены монастыря тамплиеров с черно-белым знаменем рыцарей-монахов. А вокруг многочисленных строений королевского дворца виднелись другие монастыри и другие дома с внутренними двориками, а еще сады, в которых пышную листву инжировых деревьев пронзали тонкие стрелы кипарисов.

Рено сидел и смотрел на Сен-Жан-д’Акр так долго, что не заметил, как ночь сменилась рассветом. С моря подул ветерок и взъерошил ему волосы, освежил шею и проник за широко распахнутый ворот рубашки, пошевелил наброшенный на плечи плащ. Небо побледнело, и море, мирно покачивавшее на своих волнах корабли, тоже стало светлеть. И вдруг все стало розовым, и все вокруг пробудилось. На берегу появились люди, на море – лодки, в порту начали разгружать корабли. Рено встал и со вздохом потянулся. Настало время помыться и что-нибудь съесть.

Он возвращался в свое новое жилище мимо церкви Святого Михаила. Зазвонил колокол, оповещая о ранней мессе. Рено решил заняться туалетом попозже и отправился в храм. Он хотел помолиться Господу, чтобы он помог ему найти подлинный Крест в земле, на которой он родился. Рено вошел в церковь.


Трепещущий свет факелов, зажатых железными крюками на колоннах, оживлял каменные листья и цветы капителей, освещая и хоры, где мальчик не спеша зажигал большие красные свечи. Загораясь, они распространяли вокруг себя запах жира, который вряд ли был по нраву Господу. По счастью, дым ладана из кадильниц заглушал его.

Закутанные с головы до ног в покрывала, как мусульманки, женщины входили, крестились, преклоняли колени и погружались в молитву… Одна из них привлекла внимание Рено скромным изяществом своего наряда, цвет его, достаточно темный, трудно было различить в потемках, зато никакое покрывало, даже плотное и темное, не могло погасить пламени ее волос. Санси…

В сопровождении пожилой женщины с недобрым лицом, которая подозрительно поглядывала в разные стороны и которую в другие времена назвали бы дуэньей, Санси прошла между скамеек и встала на колени на подушку, которую подложила ей служанка. Она не видела Рено, а он не успел подойти к ней поближе, потому что под звон колокольчика священник в зеленой ризе уже подошел к алтарю и началась служба.

Вопреки своим добрым намерениям Рено был необыкновенно рассеян. Взгляд его беспрестанно обращался к склоненной головке Санси, лица которой он так и не увидел. И хотя он молился, время тянулось для него бесконечно медленно. Услышав наконец: «Идите, месса окончена», он с облегчением вздохнул и отправился к чаше со святой водой, чтобы дождаться там Санси.

Когда она подошла, он опустил руку в чашу и предложил ей святую воду. Она вздрогнула.

– Соблаговолите оказать мне милость и позвольте проводить вас во дворец, – шепотом обратился он к ней. – Я хотел бы с вами поговорить.

Молодая женщина нахмурилась, но остановила рукой служанку, которая уже собиралась встать между нею и незнакомцем.

– Не понимаю, что вы могли бы мне сказать, шевалье.

– Прошу вас, давайте сначала выйдем из церкви.

– Да, конечно.

Они вышли на свежий утренний воздух, который вскоре обещал стать очень жарким, как-никак стоял месяц май, и некоторое время шли молча. «Дуэнья» следовала за ними. Санси не смотрела на своего спутника и расправляла вокруг лица складки покрывала. Оно тоже было фиолетовым, как и платье из плотного шелка.

– Я жду, – произнесла она наконец. – Вы онемели? Или то, что вы собирались мне сказать, оказалось совсем неважным?

– О нет! Очень важным. Я просто не знаю, как это выразить. Знаете, очень непросто просить прощения за… непростительное!

Пренебрежительным взмахом руки она отмахнулась от него.

– И это все? Тогда будем считать, что вы раскаиваетесь, что я вас простила… и вы можете следовать своей дорогой.

– Подождите! Уделите мне еще минутку. Не досадуйте на меня за вчерашнюю глупость. Я хочу, чтобы вы знали, что увидеть вас вновь – большая радость для меня. Я заметил вас на палубе «Королевы», когда вы покидали Дамьетту, и понял, до чего же мне вас не хватало! Мы ведь с вами были друзьями!

– И не так давно, чтобы следы дружбы стерлись из памяти. Но ведь вы поступили на службу к покойному сиру Роберу, «старуха» оставила вас в покое, так что вы не нуждаетесь больше в дружеской поддержке.

Рено не мог не улыбнуться: прошло столько лет, а Санси сохранила прежнюю нелюбовь к Бланке Кастильской и называла ее тем же обидным словом.

– А потом скоропостижно скончалась моя матушка и отец вызвал меня к себе, – добавила она.

– Да, и до меня дошло это печальное известие, и мне хотелось… хоть немного вас утешить, но вы уехали, даже не попрощавшись. Потом дама Герсанда, которая очень привязана к вам, сказала мне, что вы вышли замуж.

– Да, я была замужем, но теперь овдовела. Вот уже год, как барон де Валькроз, мой супруг, присоединился к своим предкам в крипте нашей часовни. Он был добрым и благородным человеком. Я оплакала его… и горюю о нем до сих пор.

Она говорила, не глядя на Рено, он видел только ее необычный профиль, а она не без высокомерия смотрела куда-то вдаль. И вдруг повернулась и пристально посмотрела на него.

– Не сомневаюсь, – начала она резко, – что вам интересно узнать, почему я здесь, вместо того чтобы, как положено знатной вдове, носить траур у себя в замке среди гор на берегу горной реки?

– Но я…

– Я сейчас вам скажу. Мой супруг был на пятьдесят лет старше меня, но он меня любил… с присущим любви желанием одарить счастьем. Он был последним в своем роду и хотел, когда ему будет суждено оказаться на небесах, оставить меня богатой и… свободной.

– У вас… нет детей?

– Если бы у меня были дети, я была бы у себя на родине вместе с ними. Но я сказала вам: он хотел, чтобы я была свободной. Он знал, как я привязана к своей дорогой крестной, и посоветовал мне вновь к ней вернуться.

– Ваш супруг посоветовал вам подвергнуть себя риску крестового похода?

– Почему бы и нет? Подобное паломничество – самая неизведанная дорога к Богу! Она живее, чем монастырь с постоянными молитвами и подспудными сожалениями. Моим замком и землями управляет опытный и надежный человек, мой родственник. Так что мне ничего не мешало стать паломницей и вернуться к мадам Маргарите.

– Так что можно сказать, что вы теперь счастливы?

Санси молчала ровно столько, сколько потребовал предельно искренний ответ.

– Не настолько, насколько надеялась, поскольку не слишком счастлива моя королева.

– Но ведь к ней вернулся супруг!

– Но в каком состоянии! Призрак! Ходячий скелет! А его миссия? Он не только не выполнил данного перед походом обета, но и похоронил в песках Египта большую часть могучего воинства. Сколько людей погибло напрасно! Начать с…

– Сеньора д’Артуа! – прошептал Рено, не пытаясь скрыть слезы, которые текли у него всякий раз, когда он упоминал принца, ставшего ему дорогим другом. – Его потерю не возместишь.

– Ни одну потерю невозможно возместить, – сурово и твердо проговорила молодая женщина. – И кто теперь знает, что решит король. По-хорошему, ему надо бы вернуться. По прибытии сюда он получил письмо от королевы-матери, оно его здесь дожидалось. Не знаю, что в письме, но, похоже, она настаивает на возвращении во Францию.

– Но он не может уехать! По крайней мере, сейчас! Вспомните пленников, которые томятся в Каире! Король их не оставит! Ему осталось заплатить за них двести тысяч ливров…

Рено внезапно замолчал, устремив взгляд в сторону. Они уже дошли до замка и остановились у входной башни, воздвигнутой Анри Шампанским, и тут в поле зрения Рено попал тамплиер – он мелькнул за колоннами аркады, куда выходили лавки, торгующие тканями. Показался и тут же скрылся за колонной. Рено мог поклясться, что это тот, кого он так долго искал!

– Что с вами? – осведомилась Санси.

– Ничего… Ничего особенного. Но вынужден попросить у вас прощения. Приходится немедленно вас покинуть!

И, не дожидаясь ответа дамы, Рено поклонился и побежал в сторону моста, за которым мелькнул белый плащ с красным крестом. Он мелькнул еще раз и скрылся за дверью суконной лавки. Рено очутился в торговом квартале венецианцев – уже не один век они существуют во всех крупных портах Средиземноморья – тесном мирке лавок, контор, конюшен для лошадей, стойл для верблюдов, где всегда царит суета, пахнет пряностями и шерстью, пылью и навозом. Рено обегал его вдоль и поперек, но не нашел того, кого искал.

– Быть такого не может! Не человек, а дьявол! – воскликнул он громко, не задумываясь, что кто-то может его услышать. Он вышел из полутьмы на свет и сощурился от яркого солнца.

Наконец-то он понял, что надо делать! Не медля ни минуты, он отправится в главный монастырь тамплиеров и потребует выдачи своего врага! Оглушительного скандала не избежать! Он во всеуслышание обвинит святотатца в надругательстве над могилой Тибо! Терпеть безнаказанность преступника больше невозможно! Рено скорым шагом двинулся к порту, но путь ему неожиданно преградил Василий.

– С чего вдруг ты бегаешь туда-сюда? – сердито спросил своего господина мальчуган. – Я уже давно тебя ищу! Хорошо еще увидел, как ты вошел в торговый квартал, из него один выход. Я сел и стал ждать.

– А ты не видел здесь тамплиера? Человека в плаще…

– Я знаю, как выглядят тамплиеры. Не видел здесь ни одного. А тебе нужно срочно возвращаться. Большой зеленый человек сказал, что тебя ждет король… Пойдем! Если не хочешь неприятностей.

Что оставалось делать Рено? Только повиноваться.

А Людовик, собирая своих рыцарей и баронов на другой день после прибытия в Сен-Жан-д’Акр, хотел посмотреть, что сталось с его «домом» после таких тяжелых ударов. Хотел узнать, кто еще оправится от ран и болезней, а кому уже никогда больше не взять в руки оружия, а значит, предстоит путь домой. Он хотел выяснить, в чем нуждаются воины, которые добрались с ним до Сен-Жан-д’Акр, потому как большинство из них лишились и доспехов, и оружия. Жуанвиль одним из первых заявил о своей «нищете» и попросил помощи. И ему было на что рассчитывать. Людовик не без помощи сирийских баронов, которые принимали его как освободителя, мог позволить себе быть по отношению к своим вассалам щедрым и великодушным.

Потом, как всегда, все долго молились, так что Рено довольно поздно приступил к исполнению задуманного им утром: пойти в монастырь и потребовать объяснений у Ронселена де Фоса. Кровь кощунника будет первой на новеньком мече, который он только что получил и теперь ощущал возле своего бока.

Не без труда Рено удалось убедить Пернона не сопровождать его. Как-никак он отправлялся не в притон, а в монастырь храмовников, живущих по строгим правилам и законам. Отправлялся для того, чтобы вызвать на честный поединок человека, который тяжко его оскорбил. Разве можно в этом случае опасаться неожиданных встреч на морском берегу или в тупике у глухой стены? Рено терпеть не мог извилистых путей и темных историй, когда нужно было что-то скрывать. С этим, слава богу, было покончено. Пусть де Фос выложит все перед братьями начистоту. А условия поединка установит маршал или новый великий магистр, которым стал Рено де Вишье. И пусть этот поединок состоится завтра или в любой другой ближайший день! Пусть он состоится! Де Фосу его не избежать! Только с этой целью и отправляется Рено в монастырь.

– Если ты пойдешь со мной, с нами увяжется мальчуган, а зачем он там нужен? – привел Рено последний, решающий довод. – Нет, ты уж лучше останься дома и присмотри за ним.

– На этот счет можете быть спокойны.

Начиная с Дамьетты привязанность старого вояки к мальчугану крепла день ото дня. За дубленой морщинистой кожей Пернона таились неисчерпаемые запасы невостребованной любви и жалости, и он живо откликался на рассказы Василия о пережитых бедах. А Василий вдруг почувствовал, что может опять вернуться в мир детства, которого его так безжалостно и зверски лишили. Конечно, на первом месте для Василия стоял Рено, он перед ним преклонялся, восхищался им. С Перноном же становился малышом, который капризничает, боится, просит и жалуется.

Рено, прожив недолгое время в командорстве Жуаньи, хорошо запомнил распорядок монастырской жизни тамплиеров. Он был уверен, что в вечерний, но пока еще не слишком поздний час все монахи должны быть в сборе. Молятся, скорее всего, в часовне. Значит, ему придется подождать окончания службы. Так и получилось. Рено терпеливо ждал в маленьком дворике, куда со страшной неохотой впустил его привратник. И с еще большей неохотой привратник отправился по его просьбе за маршалом. Но рыцарь Рено готов был перенести все, лишь бы его вызов на поединок проходил по установленным правилам.

Бритый, бородатый, с лицом, будто рубленным топором, и костлявым телом аскета, брат Гуго де Жуи, новый маршал тамплиеров, избранный после того, как Рено де Вишье стал великим магистром, был совсем не красавцем. Недавняя рана, зарубцевавшись, добавила его непривлекательному лицу еще и красный шрам, оттянувший левый глаз вниз, отчего его физиономия стала и вовсе отталкивающей. Пока Рено спокойно излагал причины своего появления в монастыре, единственный глаз маршала буравил без малейшего признака симпатии.

– Требовать от монаха-тамплиера удовлетворения с помощью оружия невозможно. Устав запрещает нам поединки, – сообщил он сухо.

– Очень удобное правило! Благодаря ему можно совершать любые преступления и оставаться безнаказанным! – воскликнул Рено, не скрывая презрения.

– Орден сам судит и наказывает своих сыновей за совершенные ими ошибки. Представьте вашу жалобу великому магистру, но имейте в виду, что он потребует от вас доказательств.

– Доказательств? Я готов поклясться на Святом Евангелии, что видел, как Ронселин де Фос обыскивал жилище, где уединился и жил отшельником мой отец Тибо де Куртене! Мое появление помешало ему надругаться над могилой… Но он вернулся той же ночью.

– Что он там искал?

– Именно это я и хочу у него узнать! Для того чтобы решиться на такой поступок, нужно искать что-то очень важное! Но сколь бы ни была важна причина, она не умаляет преступления…

– Повторите еще раз: у вас есть доказательства?

– Я сам видел последствия его пребывания на могиле моего отца, и мой оруженосец тоже. А сам император Константинопольский с величайшим почтением перенес останки, претерпевшие надругательство, в часовню замка де Куртене. Вам этого недостаточно?

– Константинополь далеко, что затрудняет прибытие августейшего свидетеля. Но… Вы можете попробовать получить его. Как только вы его получите, мы вернемся к вашей жалобе.

Кивнув головой, маршал уже повернулся к Рено спиной, собираясь уходить, но тот, вне себя от гнева, потребовал:

– Распорядитесь, по крайней мере, позвать сюда Ронселена де Фоса и расспросите его в моем присутствии!

Маршал едва повернул голову и ответил через плечо:

– Это тоже невозможно. Брат Ронселен уехал этим утром в командорство Сафед, сопровождая необходимое им подкрепление.

– Он только и знает, что уезжать! Но в один прекрасный день ему не удастся скрыться, и он окажется у меня в руках, – пригрозил Рено в бешенстве. – Ему от меня не убежать!

Выйдя из монастыря, он задержался на берегу, где некоторое время постоял, вдыхая морской воздух и надеясь успокоиться. Про себя он ругал теперь весь орден. Спесивцев-монахов, которые не боятся укрывать подлых преступников, возможно, предателей, громко провозглашая, что судья им один папа римский… Им и дела нет до Его Величества короля! Причем до такой степени, что они отказали ему в деньгах, которых не хватало для выкупа христиан, попавших в плен к неверным! Видите ли, деньги им не принадлежат! А кому же они принадлежали, как не им? Их командорства рассеяны по всей Европе, не говоря уж о Париже! По мнению Рено, каждодневные молитвы не помогли монахам стать порядочными людьми. А что доРонселена де Фоса, который ускользал от молодого человека, как угорь, то нравится или не нравится это великому магистру, но ему придется однажды встретиться с Рено с мечом в руках.

Когда Рено вернулся домой, Пернону хватило одного взгляда, чтобы понять: ничего у него не вышло. Однако взглянув на высокомерно поджатые губы Рено, Жиль удержался от своих расспросов. Рено же ограничился тем, что осведомился грозным тоном:

– Ты, главный знаток всего на свете, знаешь, где находится Сафед?

– Откуда мне знать? Я точно так же, как и вы, только-только сюда приехал.

– Ну так узнай! Мне необходимо понять, где находится эта крепость тамплиеров и как туда добраться. И будь добр, сделай это как можно скорее!

– А можно подождать до утра? Сейчас, между прочим, очень поздно. И что-то мне подсказывает, что несколько часов сна вам не повредят.

– Сомневаюсь, что мне удастся заснуть. Презренному негодяю удивительно везет! Стоит начать его искать, как он оказывается в другом месте, – вздохнул Рено, отстегивая меч и усаживаясь на стул.

Пернон налил в чашу холодной воды и молча подал ее своему господину, прекрасно зная, что скоро он сам заговорит. Так и случилось. Рено выпил холодную воду залпом и сказал:

– Сядь! Я все тебе расскажу!

Пернон только этого и ждал. Он сидел и слушал хозяина, и только когда тот попросил еще воды, решился, хотя и не без предосторожностей, вставить слово:

– Могу я говорить откровенно?

– Мне кажется, ты только так и говоришь!

– Ну так вот, во-первых, вы не должны были идти туда один…

– Не знаю, чем ты мог мне там помочь!

– Я говорю не о себе. Раз вы хотели открыто вызвать Ронселена на поединок, вы должны были взять с собой еще двух рыцарей.

– Дело касается только меня.

– Я понимаю. Но вы забываете, что теперь вы оруженосец короля, и прежде, чем требовать наказания тамплиеру прямо у него в обители, вам нужно спросить разрешения у Его Величества. В случае, если бы он согласился, чему я не верю – особенно если вспомнить, сколько тамплиеров погибло при Эль-Мансуре и среди них великий магистр, – он бы отправил с вами еще нескольких рыцарей, снабдив вас собственноручно написанным письмом. Но вы поступили по-своему и обрекли свою затею на неудачу. В том, что монахи-воины – престранные люди и способны на разные поступки, я не сомневаюсь, но они умеют хорошо драться, а наш господин слишком нуждается в их помощи, чтобы портить отношения с орденом из-за вашей личной обиды.

– Иными словами, я поступил правильно, когда попытался наказать виновного, не спрашивая ни у кого разрешения, – заявил Рено с насмешливой улыбкой. – И, стало быть, мы возвращаемся к тому, с чего начали: нам нужно узнать, где находится Сафед, потому что там находится Ронселен де Фос!

– Ну и упрямы же вы! Идите и поспите, очень вас прошу! Может, завтра все прояснится.

И действительно, к утру Пернон успел много чего узнать и рассказал Рено, что Сафед – крепость, которую восстановили тамплиеры после того, как ее разрушил Саладин, и наряду с Тортозой она считается их самым мощным оплотом. Но с тех пор, как государство франков так трагически потеряло свои территории, она подвергается самой большой опасности. По слухам, орден потратил больше миллиона золотых сарацинских безантов, чтобы ее перевооружить, и монахи кормят там семь тысяч человек в мирное время, а в военное еще больше. Гарнизон крепости состоит из пятидесяти братьев-рыцарей, тридцати пяти братьев-сержантов с лошадьми и оружием, пятидесяти всадников, трехсот туркополиров[147], восьмисот двадцати щитоносцев и сорока рабов…

– Целый мир! Хорошо укрепленный город, – объяснял Пернон Рено. – Теперь вы видите, что вам там делать нечего. Вас там раздавят, как яйцо, и потом о вас никто и не вспомнит!

– Я не об этом тебя спрашивал, я хочу знать, где находится этот Сафед.

– В десяти лье по прямой линии на восток от Сен-Жан-д’Акр. И в пяти лье на север от Тивериады, – сообщил оруженосец с горестным вздохом из-за того, что Рено не желал его слушать. А Рено очень обрадовался последней новости.

– В пяти лье от Тивериады? Но это же совсем близко…

– Да при чем тут Тивериада?

– Все объяснения потом! Я отправляюсь к королю!

– Чудная мысль! Я тоже! – сообщил Жуанвиль, появляясь на пороге.

Рено с трудом скрыл недовольство: с Людовиком он должен поговорить только наедине.

– Видите ли… У меня очень важное дело к королю.

– У меня тоже! – заявил Жуанвиль. – Я хочу попросить, чтобы нас переселили в другой дом: здесь прислуга грубит, заявляет, что мы мало платим, и приносит еду, которую невозможно есть! К тому же не знаю, как вы, но я не могу тут спать: кровать у меня стоит у стены, обращенной в сторону церкви, и я только и слышу: «Освободи меня, Господи». Согласитесь, днем и ночью слушать, как служат панихиды и отпевают покойников, нелегко. Мне уже чудится, что весь город только и живет похоронами. Пойдемте! Вдвоем мы сумеем его убедить. Вперед!

Рено не знал, как избавиться от назойливого компаньона, и смирился. Когда сенешаль покончит с домашними неурядицами, может быть, останется немного времени и для его важного дела… Но ни тот, ни другой не смог поговорить о своих делах, они попали в самый разгар совета, и совета весьма бурного: совещались бароны Святой земли и те, кто – как будто бы – пришел к ним на помощь. Само собой разумеется, Рено де Вишье, великий магистр тамплиеров, и Гийом де Шатонеф, магистр госпитальеров, тоже были здесь, равно как папский легат. Все они говорили очень громко. Жуанвиль, обожавший словесные схватки, тут же ринулся в бой, в то время как Рено предпочел присесть в стороне и слушать.

Обсуждали, какое лучше принять решение после того, как будут освобождены пленники в Каире. Король получил из Франции письмо, и оно его очень встревожило. Мать напоминала ему, что ей уже за шестьдесят, силы ее слабеют, и, возможно, настала пора ему вернуться в родные края, которым грозит немалая опасность. Конечно же, Англия! Его милый шурин, Генрих III, женатый на сестре Маргариты, не смог устоять перед соблазном и все-таки решил вторгнуться во Францию в отсутствие Людовика. В Портсмуте он собрал очень большой флот.

Но бароны Сирии: Ибелины, Жибеле, граф Триполийский и граф Антиохийский, чьи владения уменьшились более чем наполовину, – умоляли Людовика остаться. Он один мог навести порядок в стране, ставшей королевством без короля, где царила полная анархия и где каждый делал все, что хотел, ничуть не заботясь о других.

– Необходимо, чтобы вы, сир, взяли эту страну под свою царственную руку. Как только вы уплывете, мы потеряем все, потому что у нас здесь каждый сам по себе. Сарацины это прекрасно знают, они не станут долго ждать и начнут нападать на каждого из нас по отдельности. Мы перед ними не устоим.

– Не устоим, если не сумеем с ними договориться, – возразил Рено де Вишье. – Племянники и внучатые племянники Саладина по-прежнему царствуют в Алеппо, Мосуле и Дамаске, все они ненавидят египтян в той же мере, в какой можем ненавидеть их и мы. Мы нуждаемся в них так же, как они в нас.

– Великий магистр, – воскликнул король, покраснев от гнева, – я, кажется, ясно дал вам понять на Кипре, что ни за что на свете не пойду ни на какие соглашения с неверными! Вступить с ними в союз – значит оставить им эту страну, что совсем не по нраву Господу! Я прекрасно понимаю, что, если я уеду, вы тут же откроете им свои объятия и вступите в долгие философские прения на их языке, который вам так нравится в их письменных трудах. Но я не позволю вам это сделать!

– Сир, мой брат, – вступил в разговор Альфонс Анжуйский, – вспомните о тех сотнях рыцарей и простых воинов, которых мы уже потеряли! Вспомните о тех, кто избежал смерти и теперь только и мечтает о том, чтобы вернуться домой и навести там порядок, и кому необходимо выздороветь. Вспомните о нашей матери!

– Наша мать – наилучший из королей, – ответил брату Людовик. – В свой час она сумела оборониться против куда более грозного противника, чем мой робкий брат, английский король…

– Которого может призвать к порядку по моей просьбе Его Святейшество папа, посоветовав ему сидеть дома, если он не хочет подвергнуться отлучению от церкви за то, что осмеливается напасть на страну, чей король отправился в крестовый поход, – добавил папский легат.

– И потом, разве может король, – отважно вступил в разговор Жуанвиль, который очень хотел, но никак не мог вставить свое веское слово, – разочаровать этот славный народ, который принимает нас с такой добротой и щедростью? Если тот, на кого он возлагает все свои надежды, поправив свое здоровье и вернув из плена своих воинов, покинет его, он его не поймет.

– А может быть, вы будете заниматься своими делами? – оборвал его тамплиер. – Вы только и знаете, что жаловаться и сетовать, и все-таки хотите здесь остаться? Еще бы! Потому что король дает вам все, чего бы вы ни попросили!

– Да неужели?

Разговор теперь стал больше походить на перебранку: Вишье обозвал Жуанвиля алчным «жеребчиком», так презрительно называли франков, родившихся на Святой земле. Жуанвиль тут же ответил, что лучше быть жеребчиком, чем колченогим боевым конем вроде Вишье.

Собеседники уже готовы были схватиться за мечи, но тут вмешался король.

– Довольно! Мы повелеваем вам… утихомириться, – произнес он, выразительно глядя на магистра. – А теперь выслушайте наше решение. Те, кто хочет вернуться домой, могут вернуться. Мы же, придя сюда для того, чтобы освободить Святую землю и дать возможность мирным паломникам спокойно молиться, останемся здесь столько времени, сколько потребует наведение порядка в королевстве и восстановление его защитных сооружений, стен и крепостей. Нужно также восстановить преграды, охранявшие франков на севере, примирив Антиохийское и Триполийское княжества с армянским царством Киликией.

– У вас не будет на это времени, сир, – усмехнулся Вишье. – У мусульман есть возможности, о которых вы, Ваше Величество, не подозреваете. Старец горы нашлет на вас ассасинов, и вы погибнете, не успев ничего сделать. Разве что потеряете и это королевство. Но вы, конечно же, ведать не ведаете, кто такой Старец горы? – добавил он с пренебрежительной улыбкой.

Эд де Шатору, папский легат, пришел в ужас от подобной дерзости и хотел немедленно вмешаться, но король призвал его к молчанию. Людовик встал и, выпрямившись во весь свой немалый рост, оказался на голову выше великого магистра.

– Мы знаем гораздо больше, чем вам кажется, досточтимый брат Рено де Вишье. Так, например, мы знаем, что вы хотите ввести нас в заблуждение, угрожая нам ассасинами, которые будто бы преданно служат исламу. Старец горы – противник того ислама, который исповедуют в Багдаде и Каире. Мне довелось изучить обе доктрины. И должен сказать, что опасаться должны в первую очередь вы, так как вы и Старец горы пылаете взаимной ненавистью, которая вряд ли скоро погаснет… Если мы ошибаемся, то поправьте нас.

Великий магистр в ярости покинул зал совета вместе с Гуго де Жуи и братьями-рыцарями, которые его сопровождали. Людовик смотрел на них с затаенной улыбкой, от которой лицо его, как ни странно, сделалось жестче.

– Итак, мы приняли решение, – произнес он после нескольких минут молчания, возвысив голос, чтобы его услышали все. – Мы останемся здесь, чтобы поддержать добрый порядок и обезопасить дороги мирных пилигримов.

Рено наблюдал за ссорой короля с великим магистром с немалым удовольствием, к которому примешивалась и надежда. Теперь король мог совсем по-другому посмотреть на жалобу Рено на Ронселена де Фоса. Король закрыл совет и отправился в свои покои. Рено вознамерился последовать за королем, но Жоффруа де Сержин преградил ему дорогу. После трагической гибели Робера д’Артуа под Эль-Мансурой он занял его место и не отходил от короля ни на шаг. Барон мягко сообщил молодому человеку:

– Король не хочет, чтобы его беспокоили.

– Если он сейчас молится, могу я подождать его возле часовни?

– Нет, нет, это невозможно. Он сейчас не в часовне.

– А где тогда? Скажите, прошу вас, мессир де Сержин! То, что я хочу сообщить ему, чрезвычайно важно!

– Для кого? Для вас или для королевства?

– И для меня, и для королевства. Я хотел бы получить от него разрешение отправиться…

– Вы его не получите. Никто в эти дни не покинет Сен-Жан-д’Акр, какая бы ни была у него надобность.

Мы ждем прибытия войска, которое обещал принц Морийский, и ни один из возможных защитников города не имеет права его покинуть. Король решил дать возможность уехать тем, кто хочет вернуться на Запад, и они уедут в ближайшие дни. Нам будет не хватать крепких рук. Неужели я должен напоминать вам, что вы оруженосец короля?

Огорчение юного рыцаря было так неподдельно, что Сержин не мог не улыбнуться:

– Наш господин займется частными делами немного позже. Сейчас он хочет немного отдохнуть после бурного совета, на котором мы с вами присутствовали.

– Молитва для него лучший отдых, я знаю. Может быть, он не в часовне, но он молится.

– Нет, он удалился в покои королевы. Поверьте, иногда и король нуждается в ласке. Вы так не думаете?

Улыбка де Сержина намекала на нечто иное, и Рено вдруг вспыхнул до корней волос. Он почувствовал себя страшно несчастным и неприкаянным, поклонился и уныло побрел в порт, пытаясь избавиться от мучительных картин, которые невольно рисовало ему воображение, как только он узнал, что Маргарита сейчас осталась наедине со своим супругом. Он казнил себя за то, что испытывал ненависть к Людовику, мужчине из плоти и крови, тогда как перед королем, христианином и будущим святым, Рено благоговел.

Проходя мимо церкви Святого Михаила, Рено вошел в нее со смутной надеждой встретить там Санси. Ему страстно захотелось поговорить с ней – только с ней он мог говорить о той, кого любил. С Санси ему было и приятнее и проще, чем с дамой Герсандой, он терялся перед проницательностью целительницы и чувствовал, что для нее он – открытая книга. Но час был слишком поздним, чтобы встретить Санси. И Рено постарался сосредоточиться на молитве, глядя на горящую свечку на алтаре, напоминающую о присутствии в храме Господа. После молитвы Рено стало легче, но совсем ненамного. Он вернулся к себе, отказался слушать нескончаемые жалобы Жуанвиля и заперся в спальне с кувшином вина. Вино он выпил до капли, надеясь позабыть все неприятности, но обеспечил себе дурной сон ночью и головную боль наутро.

А ему в это утро отвели всего несколько минут на сборы, потому что король собрался осмотреть города, расположенные к северу от Сен-Жан-д’Акр – Тир, Сидон и Бейрут, – чтобы выяснить, в каком состоянии их крепостные стены и оборонительные сооружения. Сопровождать его должны были все рыцари.

Из поездки они вернулись спустя три недели и на следующий день после возвращения услышали тревожную весть – дама де Валькроз исчезла, и никто не мог сказать, что с ней случилось…

Глава 13 Пылающий костер

Санси хватились не сразу. Королева лучше других знала непредсказуемый характер своей придворной дамы, ее любопытство и отвагу: Санси могла задержаться где угодно, не заметив, как бегут часы, и опоздать к закрытию городских ворот. Но когда на рассвете вернулась ее прислужница Онорина, усталая, вся в пыли, встревоженная и обеспокоенная, дворец загудел, как улей. Чтобы привести Онорину в чувство, ей дали выпить вина, настоянного на травах, дожидаясь, когда она сможет хоть что-то рассказать. Немного опомнившись, она заговорила и вот что рассказала.

Накануне дама Санси получила письмо, в котором ее просили о встрече во второй половине дня под видом прогулки к небольшой часовне, построенной в конце прошлого века на том самом месте, где на протяжении долгой осады были раскинуты шатры и развевались желтые вымпелы Саладина. Вместо подписи стояла большая буква, напоминающая «Р». Таинственный автор письма настаивал на строжайшей тайне, так как речь шла об опасности, угрожающей королеве.

– Дама Санси приказала оседлать мулов, и мы отправились в путь незадолго до девятого часа[148]. Было жарко, но ветерок, веявший с моря, нес прохладу, и прогулка была приятной. Мы не спеша добрались до часовни на вершине холма. Очень красивое место, откуда открывается чудесный вид.

– Вид нас мало интересует, – прервала рассказчицу Маргарита. – Постарайтесь поскорее рассказать о сути дела.

– К ней и веду, мадам, к ней и веду… Я так потрясена, так взволнована, – жалобно простонала Онорина. – Может, глоток вина пойдет мне на пользу?

Герсанда налила ей немного вина, Онорина выпила его залпом, вздохнула и продолжала рассказ:

– Когда мы туда приехали, то увидели лошадь. Она была привязана к одному из кипарисов, окружавших часовню. Мы спешились, я привязала наших мулов неподалеку от лошади, и моя дама отправилась в часовню одна. Из деликатности я отошла немного в сторону, чтобы… полюбоваться красивым видом, – добавила она с должной скромностью, но при этом опасливо покосилась на королеву. – Поэтому я ничего не слышала. Впрочем, я недолго там стояла. На пороге появился мужчина и поманил меня рукой, приглашая войти в часовню.

– Мужчина? Какой мужчина? – нетерпеливо спросила Маргарита.

– Честное слово, не могу ответить! Не слишком юный, одетый, как одеваются наши оруженосцы, но без герба на джюпоне… У меня не было сомнений, что он крестоносец, и я вошла в часовню без опаски. А там… Больше я ничего не помню, потому что сразу кто-то ударил меня по голове…

– И вы ничего не слышали? Ничего не видели?

– Клянусь, ничего! Внутри было темно, а после яркого света дня я там словно бы ослепла. Когда я очнулась, то почувствовала неприятный вкус во рту, была уже темная ночь и вокруг ни одной живой души. Все исчезли: дама Санси, мулы, лошадь и неизвестный. Я оказалась совсем одна, – чуть не заплакала Онорина, вспомнив, как ей было страшно. – Я звала, искала… Никто мне не отвечал… Стало холодно, я знала, что городские ворота на ночь закрываются, и вернулась в часовню, хотела все-таки хоть немного поспать. Но вздрагивала от малейшего шума и уснуть не смогла. Как только стало светать, я пошла в город…

Больше Онорине рассказать было нечего, и она громко разрыдалась. Успокоиться она никак не могла, и королева приказала заняться ею старой Адели. Та увела ее, не забыв прихватить с собой кувшинчик вина.

– Выпьет как следует и, глядишь, уснет, – проговорила Адель, выходя из комнаты.

Маргарита только что завершила свой туалет и распорядилась, чтобы дамы, не исключая Эльвиру де Фос, удалились. Она хотела поговорить с Герсандой наедине.

– Санси похитили! По-другому, я сказать не могу, – взволнованно сказала Маргарита, уже не скрывая тревоги. – Но кто и с какой целью? Если речь идет о любовной истории, то я не понимаю, к чему столько тайн. Она вправе свободно распоряжаться собой.

– Ни о какой любовной истории не может быть и речи. Вспомните, мадам, письмо, из-за которого она отправилась на свидание. В нем говорилось об опасности, грозящей вам. Очень жаль, что у нас нет этого письма.

– Его просили сжечь. Ничего не поделать, да и, собственно, чем оно могло бы нам помочь? Я думаю, что несчастная Онорина достаточно точно передала его содержание. Правда, подпись…

– Буква, напоминающая «Р». Я не забыла о ней и подумала: а что если ею подписался шевалье де Куртене?

Предположение подействовало на Маргариту, словно удар грома. Разговаривая, она ходила туда-сюда по комнате, но тут остановилась, покраснела, потом побледнела и потом снова принялась мерить комнату шагами. Между тем Герсанда продолжала:

– Дама Санси, безусловно, думала, что письмо именно от Рено, потому что она давно его знает. И знает, до какой степени… счастье королевы дорого мессиру Рено. И сейчас ничуть не меньше, чем раньше.

– Вы… вы так думаете?

– Я в этом убеждена, мадам, – тихо проговорила Герсанда, отметив про себя, что молодая женщина вновь порозовела. – Будем смотреть правде в глаза. Для вас нет ничего оскорбительного в том, что шевалье вас любит, и любит с первого дня, как только вас увидел. Дама Санси об этом знает.

– Вы думаете, она знает? Господи, помилуй! Но зачем тогда она ко мне вернулась? Она же должна меня ненавидеть!

– Нет. Она тоже вас любит. Но по-другому. Она невысокого мнения о своей красоте и никогда не рассчитывала на взаимность, поэтому предпочла быть вместе с шевалье, любя вас. Помогать ему и страдать, потому что королева никогда не посмотрит с любовью на другого мужчину, кроме своего обожаемого супруга.

Маргарита отвела взгляд в сторону и опустила голову.

– Королева такая же женщина, как другие, Герсанда, – прошептала она. – И если ее супруг превыше всего любит Господа и приходит к ней лишь для того, чтобы зачать ребенка, что позволено Господом, то чем дальше, тем больше их близость напоминает удовлетворение физиологической потребности, как, например, еда или питье. Королеве недостает чувства…

Герсанда встала на колени, взяла руку королевы и положила себе на лоб.

– Я знаю, мадам… и восхищаюсь вами. Если я заговорила о даме Санси и шевалье Рено, то только для того, чтобы вы лучше оценили их преданность. И я подумала: не пригласить ли вам мессира Рено? Может быть, он знает что-то о даме Санси?

– Да! Я сейчас же пошлю за ним!

Несколько минут спустя старенький сир д’Эскейрак, чью преданность королева вознаградила тем, что оставила его при себе, был отправлен в дом рядом с церковью Святого Михаила. Старичок побрел туда не сразу, а оказав немалое сопротивление. Произошло невероятное: старый дворянин, которому было поручено оберегать живот королевы, полюбил не один только ее живот, но и всю госпожу целиком – страсть поздняя, но тем более бурная… Мысль, что с утра пораньше он должен отправиться за самым молодым, но отнюдь не самым некрасивым из оруженосцев короля, так его огорчила, что он стал спорить:

– А не должно ли, госпожа моя, известить сначала Его Величество о беде, случившейся с дамой де Валькроз? Пусть король и расспросит молодого де Куртене…

Но, на его несчастье, Маргарита в тот день не была расположена вести споры с тем, кто всегда беспрекословно ей повиновался.

– Что вы говорите, сир Бернар? Дама де Валькроз моя крестница, она исчезла, получив письмо, в котором говорилось обо мне, и я должна спрашивать, что думает по этому поводу Его Величество король, мой супруг? Что бы с нами сталось в Дамьетте, если бы я всегда ждала мнения своего супруга?

– Так-то оно, конечно, так, моя госпожа… Но приличия…

– О каких приличиях вы говорите? – разгневавшись, воскликнула Маргарита. – Я напоминаю вам, что сегодня пятница, а каждую пятницу король, как повелел нам Господь, молится, постится, кается и не любит, чтобы его тревожили. Если вы не хотите идти, скажите мне лучше об этом прямо, и я отправлю даму де Монфор или даму де Сержин, что будет, безусловно, совсем уж неприлично, потому что им придется идти в дом, в котором живут одни мужчины!

Д’Эскейрак не ожидал такой бури. Он низко поклонился, пробормотал в виде извинения что-то невразумительное и вышел настолько быстро, насколько позволял ему застарелый ревматизм. Однако неприязнь, которую он испытывал к красавцу Рено, теперь превратилась в откровенное отвращение.

Вернулся он очень довольный, с широкой улыбкой. И привел с собой вовсе не Рено, а Жуанвиля, который был вне себя от счастья, что ему выпал случай побывать у самой королевы. Маргарита прогуливалась по внутреннему дворику с цветущими олеандрами, куда выходила ее опочивальня. На руках она держала маленького Жана Тристана, который гулил, размахивал ручками, а она ему улыбалась. Картина была самая умилительная, и оба гостя стояли и любовались ею с блаженными улыбками на лицах. Зато настроение Маргариты при виде этих мужчин вовсе не улучшилось.

– Мессир де Жуанвиль? Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли навестить меня, но я ждала не вас. И думала, что сир Бернар правильно меня понял.

– Конечно, я вас понял, мадам! – поторопился вступить в разговор радостный д’Эскейрак. – Это не ошибка. Дело в том, что мессира де Куртене не было дома, и мессир де Жуанвиль предложил прийти вместо него и все вам объяснить.

– Что объяснить? – раздраженно спросила Маргарита. – Где шевалье де Куртене?

Жуанвиль сделал два шага вперед и отвесил низкий поклон.

– Он уехал, мадам. На рассвете, как только открыли городские ворота, он получил записку. Приказал оседлать свою лошадь и ускакал.

– Какую записку? Куда ускакал?

– Этого я не знаю, мадам. Он ничего мне не сказал. Он вооружился, взял с собой небольшой багаж, который приготовил ему оруженосец, и последовал за посланцем, который его дожидался.

– Надеюсь, его оруженосец поехал вместе с ним?

– Нет, мадам. В записке, насколько я понял, говорилось, что он должен быть один.

Маргарита застыла в молчании. Нет, ей совсем не нравилось все, что происходило сегодня утром. К ее тревоге за Санси прибавилась еще одна, и она не ожидала, что у нее так больно сожмется сердце. Что-то ей подсказывало, что оба исчезновения связаны между собой, что первое стало причиной второго и что за всем этим не стоит ничего хорошего. Жуанвиль и д’Эскейрак стояли истуканами, не решаясь прервать молчание королевы. Наконец она обратилась к Жуанвилю:

– Вы, по крайней мере, напомнили ему, что он должен уведомить короля о своем отъезде? Или он забыл о законе, который запрещает рыцарю уезжать без разрешения сюзерена?

Гнев вновь трепетал в ее голосе, и она не старалась его обуздать. Он помогал скрыть нарастающую тревогу.

– Он не забыл, мадам. Прежде чем уехать, он просил меня броситься к ногам нашего господина и испросить ему прощение, он добавил, что речь идет о деле чести.

– Ну так пойдемте к Его Величеству, и я пойду вместе с вами. Думаю, что я не буду лишней, раз нам придется потревожить короля во время исполнения им молитвенного долга.


А Рено между тем был уже очень далеко.

Все было так, как рассказал Жуанвиль. Ранним утром мальчишка, босоногий бродяжка, что возникают в восточных городах словно бы из пыли, вручил Рено записку. Этот чисто одетый мальчуган, передав записку, уселся на пороге еще закрытой харчевни и сказал: «Подожду!»

Записка повергла Рено в крайнее изумление. Очень коротко его извещали о том, что даму де Валькроз похитил «эмир, в котором она пробудила страсть» и, если он не хочет, чтобы она навсегда исчезла в далеком гареме, пусть поспешит ей на помощь, следуя за юным посланцем. Ему дано поручение отвести Рено к человеку, который поможет рыцарю ее спасти. Но он должен отправиться в путь один и никому не говорить о содержании записки, которую он должен уничтожить.

Рено в задумчивости мял записку в руках, словно бы надеясь выжать из нее еще какие-нибудь сведения. Что за невероятная история! Санси похищена? Санси пробудила страсть в каком-то эмире? Кто мог ее увидеть и когда? Слово «страсть» в особенности удивило Рено. У него не укладывалось в голове, что его «милая дурнушка» стала той роковой красавицей, что не задумываясь разбивает сердца… Нет, дело, похоже, в чем-то другом… Но в чем? Пока он раздумывал, записка выпала у него из рук, и он заметил потерю только тогда, когда услышал голос Пернона. А тот, прочитав записку, сказал:

– Я слышал, что сарацины не могут спокойно смотреть на женщин с огненными волосами.

– Так ты думаешь, это правда?

– А почему нет? Да, юная дама вовсе не хорошенькая… Но ей это и не нужно. В ней есть нечто другое, более привлекательное…

– Да что ты!

– Вы, должно быть, ослепли, любуясь красотой королевы! Оно и правда, рядом с ней все женщины меркнут. Но не дама Санси! Остается только узнать, – добавил Жиль безразличным тоном, – волнует вас ее судьба или нет. К тому же я не понимаю, почему обратились именно к вам. Возможно, что только для того, чтобы вы покинули Сен-Жан-д’Акр, в этом случае вы можете угодить в ловушку.

– Может, и так. Но я не могу не поехать. Пойди оседлай мне лошадь и собери дорожный мешок.

– Я тоже сейчас соберусь.

– Ты ведь умеешь читать, правда? Я должен приехать один. И сожги, пожалуйста, записку.

Рено вдруг охватило лихорадочное возбуждение. Вполне возможно, что в записке была изложена лживая информация, но ведь Санси и в самом деле была похищена, так можно ли с этим смириться? А по какой причине ее похитили, выяснится со временем. Не прошло и нескольких минут, как Рено уже был готов тронуться в путь. Сонному Жуанвилю он поручил испросить за себя прощение у короля, и вот он уже следует за маленьким посланцем.

Рено, ведя за собой в поводу лошадь, направлялся за мальчишкой к Галилейским воротам, и там они с трудом протолкались к выходу сквозь толпу нищих и крестьян, которые привезли на рынок овощи и фрукты. От городских стен дорога тянулась к округлым холмам, окутанным туманной дымкой, предвещавшей жару. На обочине дороги Рено заметил всадника, к нему-то и подвел Рено маленький провожатый, сначала показав ему, что пора сесть в седло. По головному убору, похожему на тюрбан, по джавшану[149] с металлическими пластинами и шароварам можно было понять, что всадник принадлежит к свите одного из местных сеньоров – ливанца, сирийца или копта.

– Ты будешь моим проводником? – обратился к нему Рено.

Всадник молча пригнулся к седлу и показал рукой на тянущуюся впереди дорогу. Он не ответил и на вопрос, куда они едут, и только дернул за узду своего коня, пустив его сначала рысью, а потом, не обернувшись, перешел на галоп. Рено, пришпорив своего коня, без труда догнал его.

Рено не знал, что Василий, вместо того чтобы крепко спать, как они полагали с Жилем, давно проснулся и побежал за ним и, спрятавшись за кустом тамариска, видел, как его господин встретился с незнакомцем. Он хотел подкрасться поближе, чтобы услышать, о чем они будут говорить, но не успел – всадники уже ускакали. Василий выбежал на середину дороги и с тревогой смотрел им вслед, а на дороге вздымались и опадали клубы пыли, поднятые копытами лошадей. И не было никакой возможности узнать, куда ускакал самый дорогой для него человек…

И еще кое-кто смотрел им вслед. Усевшись на жухлую траву обочины, мальчишка, который принес записку, наслаждался отдыхом после честно исполненного долга: поглазев, он достал из-под балахона яблоко и стал его грызть. Василий решил обо всем его расспросить…

Всадники недолго скакали – равнину с плодородными полями и оливковыми рощами, с ручьями и речками, что тянулась от Сен-Жан-д’Акр до гор Галилеи, они миновали очень быстро. Эту равнину очень украшали растущие между полями фруктовые деревья, миндаль и виноградные лозы. Рено непременно оценил бы ее живописность, если бы не тревога за судьбу Санси, непонимание, куда он едет и каким образом может избавить Санси от гарема. Он успел хорошо узнать Санси и понимал, что она никогда не уступит требованиям мусульманина, а значит, тут же подпишет себе смертный приговор.

Доскакав до отрогов Галилейских гор, всадники, изнемогая от зноя, остановились в тени пальм, под которыми таился колодец. Они напились сами, напоили лошадей, и проводник усадил Рено возле небольшой хижины. Шевалье запротестовал: можно ли терять драгоценное время, когда речь идет о спасении благородной дамы? Но проводник, похоже немой, хотя и не глухой, показал на солнце – смотреть на него было невозможно, так оно полыхало, – потом улыбнулся и протянул своему спутнику сыр и финики. Потом улегся на землю, повернулся к Рено спиной и преспокойно заснул.

Рено смотрел на него с немалым изумлением, готов был растолкать его и, угрожая мечом, заставить вновь пуститься в путь, но, почувствовав, что даже в их тенистом прибежище с него в три ручья стекает пот, подумал, что проводник, быть может, ведет себя разумно, он знает свою страну, приспособился в ней жить, тогда как Рено мало что смыслит в здешних порядках.

Он тоже решил прилечь, но уснуть не смог. Слишком много вопросов теснилось в его голове. Что у него за провожатый и кто послал его за Рено? Ведь для того, чтобы знать о «страсти» эмира, нужно находиться в его окружении… Рено плохо себе представлял географию этой страны, он знал о ней только то, что вычитал из рукописи Тибо. Он не представлял себе, где кончается территория франков и где начинаются земли мусульман. На каком расстоянии они находятся сейчас от Дамаска? А от Алеппо? А от других городов, где эмиры составляют военную знать? Рено предполагал, что Санси могли увезти только в какой-нибудь большой город. А вот что касается провожатого, то Рено подумал: уж не принадлежит ли он к братьям-храмовникам? Все крестоносцы знали, что монахи-воины всегда преследуют собственные интересы и поддерживают отношения с неверными, что уже не было секретом. Об этом было известно многим, даже королю. Достаточно вспомнить, как он гневался на Кипре и даже здесь, в Сен-Жан-д’Акр, когда тамплиеры убеждали его в выгоде договоров с мусульманами. И все-таки было бы очень странно, если бы именно они узнали о похищении эмиром-мусульманином знатной дамы-христианки! Узнали и ничего не сделали ради нее…

В конце концов размышления погрузили Рено в сон, и когда он, почувствовав, что его трясут за плечо, открыл глаза, день уже клонился к вечеру и все вокруг оделось сиреневой дымкой. Попив воды и напоив лошадей, всадники через несколько минут уже скакали к потемневшим горам.

Они ехали всю ночь. Ночь была светлой, на небе светились звезды, они были больше и ярче, чем на Западе, о таком ларце со сверкающими драгоценностями не мечтала ни одна королева. Вершины гор были видны отчетливо, и если по дороге нельзя было скакать галопом, то ехать спокойно можно было без всяких затруднений. На рассвете горы расступились, и стал виден небольшой городок, прилепившийся к склону горы. Венчал гору мощный замок с высокими стенами. А над стенами развевался черный с белым флаг тамплиеров. И вдруг Рено осенило, он понял, куда он попал.

– Это Сафед? – спросил он, показывая на крепость.

Провожатый кивнул головой, слегка улыбнувшись. Да, это был Сафед, и Рено благословил небеса за то, что они доставили его прямо туда, куда он мечтал попасть. Ему не придется ничего искать, он уже был возле Рогов Хаттина, рядом с которыми Тибо со своим товарищем зарыл Святой Крест. К тому же в Сафеде находится и Ронселен де Фос, а значит, Рено наконец сведет с ним счеты вдали от глаз и ушей святого короля…

Вот только вместо того, чтобы по узким городским улочкам отправиться прямо в крепость, провожатый свернул направо и поехал по дороге, обсаженной акациями и фисташковыми деревьями, их густая зелень вмиг скрыла всадников, и тут Рено понял, что они объезжают город.

– Мы не поедем туда? – спросил он, нахмурив брови и повернувшись всем корпусом в седле.

Провожатый отрицательно помотал головой и показал рукой, что нужно ехать дальше. Они вновь скакали к горам, и на этот раз ехали на юг. Спустя полчаса провожатый остановился, спешился, привязал коня и показал своему спутнику, что тот должен сделать то же самое. Здесь начиналась тропинка, наполовину спрятавшаяся в зарослях кустарника, она поднималась наверх и вела к пещере, черневшей в скале. Добравшись до черной дыры, провожатый мгновенно исчез в ней. Рено последовал за ним и оказался в пещере. После солнечного дня он ничего не видел в темноте, но как только его глаза приспособились, он различил в глубине мерцающий свет факела. Не ожидая приглашения, Рено, положив руку на рукоять меча, пошел по направлению к свету.

При звуке его шагов на освещенной стене выросла тень человеческой фигуры и неподвижно застыла. Продолжая идти вперед, Рено начал вытаскивать меч. Жизнь, которой он жил до сих пор, развила в нем чувство опасности. Он чувствовал ее, как чуют запах собаки. Даже если до сих пор с ним обращались с отменной вежливостью, он ощущал, что от неподвижной тени добра ему не ждать. Добравшись до места, где пещера поворачивала, он на секунду приостановился и потом резко завернул за угол. И оказался прямо перед высоким человеком, стоявшим спиной к столу, на котором горела свеча. Лицо человека оставалось в тени. Но Рено сразу его узнал, узнал по ярости, которая закипела в нем, а не по белому джюпону с красным крестом, надетому поверх хауберка[150], блестевшего сталью. Перед ним был Ронселен де Фос. Но если де Фос рассчитывал поразить Рено неожиданной встречей, он просчитался. Как только Рено увидел крепость Сафед, он понял, что встреча неминуема. С презрением он воскликнул:

– Сколько, однако, хлопот ради встречи, которую я ищу вот уже много дней! На мой взгляд, было бы куда проще выйти со мной на открытый поединок, как я предлагал вашему маршалу, но вам милее темный закоулок. Будь по-вашему. Беритесь за меч, который я вижу у вас на поясе, и сразимся!

– Мы здесь не для драк, юный петушок, нам нужно потолковать о важном деле. Или вы позабыли, что написано в записке, которую вы получили?

– О похищении дамы де Валькроз? До того, как я вас увидел, я верил, что еду ради нее, но теперь я понимаю, что это всего лишь приманка, вы хотели заманить меня к себе. И я этому рад. Довольно слов! Сразимся!

– Приманка? Неужели? А как вы посмотрите на это?

Ронселен взял один из факелов, лежавших на столе, зажег его от свечи и пошел с ним в глубь пещеры, предложив Рено следовать за ним. Потом осветил факелом темный угол.

– Взгляните, – предложил он.

Рено увидел Санси. Она лежала на охапке соломы со связанными руками и ногами в том же красивом зеленом платье, в каком он ее уже видел, и в том же плаще, отделанном золотой тесьмой. Она не показывала своего испуга, но смотрела на мужчин широко раскрытыми глазами – Рено и представить себе не мог, что они такие огромные, два зеленых озера неизмеримой глубины, из одного из них вытекла слеза, когда Санси узнала Рено. Но она не сказала ни слова. Не могла: ей заткнули рот ее собственным покрывалом.

– Боже мой! – воскликнул Рено. – Так это вы ее похитили? Как вы посмели?

Он бросился к Санси, чтобы развязать ее, но Ронселен загородил ему дорогу, выставив горящий факел. Огонь опалил джюпон Рено, в воздухе запахло горелым.

– Я посмею совершить большее ради славы ордена тамплиеров! Эта женщина так же, как и вы, всего лишь пешка на моей шахматной доске, а играю я против короля Людовика Французского и его приближенных!

– Не слишком ли высоко вы метите, брат-рыцарь? – насмешливо осведомился Рено. – Король Франции позволил себе оскорбить сира… – он сделал вид, будто запамятовал имя, – Ронселена? Я не ошибся? Действительно, как он мог посягнуть на такую важную персону! И чем, скажите на милость, обидел вас король?

– Узнаете, но не сейчас! Когда я сочту нужным. Или не узнаете никогда. Сейчас нам предстоит разговор о другом. О том, из-за чего эта дама оказалась в столь плачевном положении.

– Вы поступили бесчестно, взяв слабую женщину в заложницы, но признаюсь, мне стало спокойнее, когда я увидел ее здесь. Невыносимо было думать, что ее отвезли в гарем эмира. А здесь я смогу освободить ее, как только разделаюсь с вами!

Бросок был быстр, как молния. Держа меч наперевес, как держал бы копье, Рено бросился на Ронселена, и тот неминуемо был бы убит, если бы не перенес тяжесть тела на другую ногу, инстинктивно отклонившись, и тем самым бессознательно не спас себя. Сделать еще один бросок у Рено не хватило времени: из темноты вышли на свет четверо слуг и набросились на него. Как ни яростно он оборонялся, меч у него отобрали. Несколько минут спустя Рено со связанными за спиной руками вновь стоял в передней части пещеры перед столом, за который уселся его враг.

– Ты всерьез считаешь меня глупцом? – поинтересовался де Фос. – Мог бы сообразить, что, оставив тебе меч, я принял необходимые меры предосторожности. Впрочем, довольно пустой болтовни, поговорим о деле. Ты, наверное, понял, что если я доставил себе столько хлопот, то, значит, на это есть серьезная причина. Тамплиеры не имеют привычки похищать женщин, но бывают случаи, когда они им необходимы. Этой я хочу воспользоваться как обменной монетой.

– И что ты хочешь получить за нее?

– Истинный Крест! Ты один знаешь, где он закопан.

Рено молчал, пытаясь понять, как Святой Крест оказался причастным к этой истории.

– Кто навел вас на такую мысль?

– Разумеется, рукопись! Рукопись Тибо де Куртене. Я нашел ее и прочитал в командорстве Жуаньи. Я приехал туда, чтобы разыскать в архиве все, что мог там оставить, умирая, старый лис Адам Пелликорн.

– Вы должны знать лучше, чем кто-либо другой, что тамплиеры, не имея никакого имущества при жизни, ничего не могут оставить и после смерти.

– Знаю, но брат Адам завладел самым главным сокровищем ордена. Он вывез из Святой земли Скрижали Завета, начертанные самим Господом Богом! В Ковчеге Завета, куда Гуго де Пэн и его несчастные рыцари поместили его во Франции, их не оказалось. Никто не знает, где теперь и Ковчег Завета. Я надеялся найти хоть какой-то след, хоть одно слово. Но он ничего не оставил! Ничего! – возмущенно повторял Ронселен.

– Неужели никто ничего не знает? – задал вопрос Рено, помимо собственной воли захваченный необыкновенной историей, которая вновь возвращала его к рукописи. – Брат Адам не мог один спрятать реликвию такой значимости, и уж тем более один хранить такую тайну, наверняка он прошептал о ней кому-то на ухо. Великому магистру, например.

– Великому магистру? Да Адам Пелликорн был выше великого магистра, недоумок! Он был великим посвященным, знатоком оккультных тайн, и не подчинялся никому, даже Его Святейшеству папе! Я искал в монастырском архиве следы Скрижалей, но рукопись брата Тибо открыла мне другую тайну: прежде чем погибнуть в гибельном пекле Хаттина, маршал тамплиеров распорядился закопать Святой Крест в тайном месте, и знали об этом только два тамплиера. Один из них был убит на следующий день, другой выжил и сохранил секрет. В рукописи говорится об этом прямо и откровенно! – добавил Ронселен, высоко подняв тонкий палец и напоминая охваченного безумием пророка. – Но в рукописи не хватало нескольких страниц!

– И эти недостающие страницы ты искал в Забытой башне, негодяй! – закричал Рено, который внезапно все понял. – Ты искал их даже в могиле, не побоявшись ее осквернить!

Фос передернул плечами, глаза его уже не горели мрачным огнем, а снова наполнились ледяным презрением.

– Мертвые – мертвы, их не потревожишь нежданным посещением. Думаю, ты самубедился, что я был предельно аккуратен.

– Может, мне еще тебя и поблагодарить? – с едкой иронией спросил Рено, испытывая гадливое чувство омерзения. – Надругательство над могилой заслуживает костра!

– Довольно громких слов. Говори потише, красавчик. Теперь я хочу узнать от тебя, что было написано на исчезнувших страницах.

– Напрасно. Я этого не помню.

– Ах вот как! И ты думаешь, я тебе поверю?

– А почему бы нет? Память – ненадежная штука. Брат Тибо больше восхвалял Святой Крест, чем писал о том, где он спрятан… После трагедии Хаттина прошло уже семьдесят пять лет. Я уверен, с тех пор Крест уже не раз искали. И вполне возможно, нашли.

Де Фос внезапно утратил свое хладнокровие, вскочил и вперил взгляд в глаза пленника, лицо его было так близко, что Рено почувствовал: от брата-тамплиера пахнет чесноком.

– А я говорю: ты лжешь! Ты поведешь меня на это место, оно должно быть недалеко отсюда! Покажешь его мне и будешь рыть, рыть и рыть! Сдирая кожу с ладоней, исходя потом, пока не найдешь. А иначе…

– А иначе что? – спросил Рено, с гримасой стараясь отодвинуть голову, чтобы не слышать запаха чеснока.

– А иначе твоя подруга – ведь вы друзья, не так ли? Или, может быть, даже больше? – отправится в Дамаск и будет там служить радостям малика[151] аль-Назира Юсуфа, внука Саладина. Так что если ты согласен отдать ее…

– Отдать благородную даму-христианку неверному? Да подобному преступлению нет названия!

– Бедный невинный барашек! Да сколько христианок отдавались им без всякого принуждения! Взять, например, твою мать…

Рено, хоть и был связан, ринулся на хулителя, готовый изничтожить ненавистного врага, но его снова обуздали слуги.

– Ничтожество! Ты обречен гореть в аду и будешь гореть вечность! Ты предал свои рыцарские обеты!

– Гореть? Ты подобрал правильное слово! Все мои обеты сгорели в тот страшный день, когда под Божьим небом вооруженные люди короля Франции, которого жалкие людишки почитают за мнимую святость, столкнули в горящий ров мужчин, женщин, стариков и детей, и их было более двухсот! Это случилось у подножия пога[152], на вершине которого стоял замок Монсегюр! Слушай меня хорошенько, Рено де Куртене! Среди катаров, которые были сожжены в тот день, была и супруга владельца замка по имени Корба де Перелла, и их младшая дочь Эсклармонда, ангел кротости, красоты и благородства… Ей исполнилось шестнадцать. Я любил ее!.. Я видел, как она бросилась в огонь, и поклялся спасением своей души, что заставлю плакать Людовика Французского кровавыми слезами, что уничтожу все, что дорого его сердцу!

С ужасом смотрел Рено на де Фоса, он внушал ему отвращение, но вместе с тем он чувствовал в своем сердце и сострадание к этому испепеленному ненавистью человеку, живущему в безнадежности и отчаянии. Желая хоть немного облегчить его страдания, надеясь убедить его пощадить Санси, Рено подумал, что де Фосу будет легче, если он выговорится, и он спросил его:

– Вы в то время уже были тамплиером?

– В то время? Это случилось не так давно! Страшный костер полыхал всего-навсего шесть лет назад, в пятнадцатый день весеннего месяца марта…

«В тот самый день, когда я отправился с братом Адамом в Париж», – подумал про себя Рено. Он не мог не запомнить этот день, потому что именно тогда столько счастливых надежд воскресло в его душе. Вслух же он спросил:

– А были ли монастыри тамплиеров в краях наречия «ок»[153], где так ревностно боролись с еретиками?

– Они были там, и их было много. Орден надежно укоренился на землях графа де Фуа, графа Тулузского и виконта Тренкавель. Те, кого называли еретиками, нисколько нас не смущали. Напротив. Вера их была чиста и прекрасна, они вели достойную жизнь, и мало-помалу у нас возникли даже личные знакомства с ними… Благодаря моему дяде, который много лет был тамплиером, я тоже жил уже два года в командорстве Фуа и прилежно учился, когда началась нескончаемая осада Монсегюра. В этом замке в последние месяцы оказался и я при обстоятельствах, которые тебя не касаются. Тогда-то я и увидел Эсклармонду. Ради нее, ради одной ее улыбки я готов был все оставить, со всем распрощаться… Я был одним из тех, кто помогал им выбраться из замка, когда готовился последний приступ. Замок Монсегюр был для катаров сокровищницей, там хранились их рукописи, святые книги с изложением их веры… Я не опасался за Эсклармонду, когда ушел из замка, она не разделяла веры катаров, как не разделял ее Раймон, ее отец, и старшая сестра. Одна ее мать стала «совершенной», как себя называли катары, но потом я узнал, что в последнюю ночь Корба де Перелла убедила свою младшую дочь принять «consolamentum», крещение духом, единственное их таинство. Его получали, дав обет хранить чистоту всю жизнь, до самой смерти. С порога своего разоренного замка Раймон де Перелла, его старшая дочь и зять, Жерар де Мирпуа, наблюдали, как осужденные, скованные цепями, спускались по тропинке вниз, туда, где ожидала их огненная бездна. Мать шла, поддерживая дочь, потому что Эсклармонда хромала. Да, она немного, совсем немного – хромала. Я тоже видел, как они спускались вниз…

Внезапно он замолчал, провел по лицу рукой и, словно разбуженный от дурного сна, гневно спросил:

– С какой стати я все это тебе рассказываю? Можно подумать, ты способен меня понять!

– Почему же нет? Хотя я удивился, что ты знаешь, что такое любовь. Любовь делает человека лучше. Особенно если она взаимная. Но девушка, я думаю, не любила тебя.

– Откуда ты знаешь?

– Быть такой юной и выбрать столь ужасную смерть? Если бы она любила, то не принесла бы себя в жертву с такой покорностью!

– И все-таки она меня любила! Душой. Телесные наслаждения внушали ей отвращение.

– А ты жаждал обладать ею. Теперь я все понял. Она предпочла смерть падению. Она сделала достойный выбор… Я не думаю, что у тебя есть основание возненавидеть всех и вся.

– Вовсе не всех! Я куда меньше ненавижу мужланов, которые зажгли костер, чем того, кто приказал им сделать это. Ветер швырял мне в лицо еще теплый пепел, и я поклялся, что моя месть будет ужасной. Вот почему я хочу заполучить Крест, которым мнимый святой так гордился бы, повсюду возя его с собой! И за которым с большими торжеством и пышностью собирается явиться сюда!

– Он не знает тайны Креста. Ее знал только граф д’Артуа.

– Конечно! Иначе он был бы уже здесь и босой, обливаясь слезами, уже сам копал бы землю! Ничего! Ты избавишь его от этой тяготы. Довольно болтовни. Сейчас тебя покормят, чтобы ты набрался сил, и как только наступят сумерки, мы отправимся к Рогам Хаттина.

Может быть, избавляя себя от искушения продолжать беседу, де Фос отдал несколько приказаний на отрывистом гортанном языке и вышел, предоставив слугам кормить Рено. Они ложку за ложкой отправляли в его рот вареные бобы с овощами, а потом подтащили к стене, в которой поблескивало кольцо. Усадили на землю и привязали к кольцу. Последнее было лишним. Наевшись, Рено почувствовал непреодолимое желание уснуть. Засыпая, он подумал о том, что в еду явно подмешали снотворное…

Однако когда он проснулся, голова у него была совершенно ясная. Солнце снова клонилось к закату, и они собрались в путь. Руки Рено так и не развязали, но его посадили на лошадь, и один из слуг в тюрбане повел ее под уздцы. Ронселен де Фос вел лошадь, на которой сидела Санси, тщательно укутанная в покрывало, руки у нее были связаны впереди, и она могла держаться ими за луку седла.

– Какая необходимость везти и ее? – вскричал Рено. – Зачем доставлять даме лишние мучения?

Он увидел, что Санси повернула к нему голову, но не произнесла ни слова. Под покрывалом рот у нее был заткнут кляпом!

– Видя ее перед собой, ты станешь сговорчивее, и тебе будет легче исполнять мои приказания. Ее присутствие будет напоминать тебе, что ее ждет, если ты перестанешь повиноваться.

– Я буду повиноваться, но, по крайней мере, дайте ей возможность дышать. Покрывало и еще кляп, это уж слишком!

– Успокойся! Если она молчит, то только потому, что послушна моему приказу. Она знает, что произойдет, если она заговорит. И тебе я тоже советую замолчать! А теперь в путь!

Де Фос занял место во главе маленького отряда, который стал спускаться по тропе, ведущей на юг. И снова они углубились в горы, похожие на могучие укрепления, вставшие на защиту Тивериадского озера. День еще не угас, и Рено в просвет между двумя горами мог любоваться его бирюзовой гладью, которая темнела вместе с небом. Но они ехали по гористому краю аскетов, его скудная земля ничуть не походила на изобильные берега Галилейского моря, и во времена Христа сюда приходили те, кто хотел быть ближе к Богу. Здесь не было ничего, кроме голых скал с редкими пучками высохшей травы. Нагретые солнцем, они источали терпкий запах в вечернем воздухе. Несколько часов ушло на то, чтобы преодолеть пять лье, отделявших Сафед от места, где Рено должен был откопать Крест. По дороге Рено старался как можно точнее вспомнить указания Тибо: перед смертью старый рыцарь рассказал ему много подробностей, о которых ничего не упоминалось в рукописи. Но и в рукописи было написано немало, именно поэтому Рено и вытащил оттуда две самые главные страницы, в которых описывались развалины деревушки, узловатая акация, среди корней которой Тибо спрятал Печать Пророка. Секунду спустя Тибо уже мчался вместе со всем христианским воинством к гибели, осыпаемый стрелами и ударами кривых сабель всадников Саладина.

Если местность не слишком сильно изменилась, Рено без труда найдет, где именно покоится подлинный Крест.

После нескольких часов езды он понял, что они добрались до нужного места и что здесь мало что изменилось. Рога Хаттина он узнал сразу: две скалы-близнеца стояли по обе стороны просторного ковша – кратера древнего вулкана. Там был – нет, не лагерь, а последний бивуак воинов Ги де Лузиньяна, последнего короля, который царствовал в Иерусалиме. И было это вечером 3 июля 1187 года… Сейчас, в ярком свете луны, все казалось нереальным и потусторонним, и Рено не нужно было даже прикрывать глаза, чтобы эти пустынные места заполнились воинами… Здесь опять стояла огромная армия франков, пестрея богатыми джюпонами, надетыми поверх блестевших сталью хауберков. Он услышал, как трутся друг о друга металлические кольца кольчуг, как переступают с ноги на ногу лошади, истомленные жарой и жаждой, потому что душная ночь тоже не принесла прохлады. После Сеффурийских источников никто не видел воды. Саладин бдительно следил за тем, чтобы все колодцы были сухими, сухим был и колодец в деревушке Марескалсия, последней надежде христиан. Развалины этой деревушки Рено видел сейчас перед собой – стены домов и остатки башни. А внизу манило водой озеро, и как хотелось броситься к нему очертя голову! Но между христианами и манящей влажной прохладой застыло войско Саладина. И еще горящие костры – Саладин приказал поджечь весь кустарник на склоне, что вел к Рогам Хаттина. Приходилось ждать, пока огонь погаснет, и тогда уже лавиной обрушиться вниз и начать героическое сражение, которое закончится гибелью рыцарей-христиан, уничтоженных стрелами и кривыми саблями воинов Аллаха.

– Ну, вот мы и добрались, – сообщил Ронселен де Фос, и его резкий голос больно ударил по обнаженным нервам Рено де Куртене. – В какую сторону нам теперь двигаться?

– К развалинам… Там должен быть колодец.

– Сухой, я знаю. А дальше?

– Святой Крест охраняли пять рыцарей-храмовников. Они несли караульную службу, опершись на свои большие мечи у Креста, который был водружен около колодца.

– И там же его закопали? Меня бы это удивило. Там я обыскал все.

– Зачем тогда спрашивать? Нет, его закопали в другом месте. Сделать это, чтобы он не достался неверным, поручили двум тамплиерам. Они поклялись не выдавать тайны даже под пытками. Только король Иерусалимский и великий магистр имели право узнать ее. Брат Жеро был убит несколько часов спустя…

– А Тибо де Куртене присвоил себе право сделать тайну Креста своим личным секретом, – насмешливо подхватил де Фос. – Но теперь настало время извлечь из земли драгоценную реликвию. Ведите!

– Для начала отправимся к развалинам.

Когда они подъехали к обломкам башни, уже светало, но тусклый рассветный свет обладает странной особенностью: он скрадывает очертания предметов, словно бы окутывая их дымкой, однако Рено мигом отыскал то, что искал, и с облегчением вздохнул: слава богу, старая акация, еще более узловатая, по-прежнему была на месте. Она одна возвышалась на равнине, которой заканчивался склон ближнего Рога. Рено повернулся к Ронселену.

– Мы совсем близко, – сказал он. – Но как только встанет солнце, наступит жара. Дама Санси и без того настрадалась. Лучше бы помочь ей сойти с лошади и усадить в тени стены.

Усталость молодой женщины была очевидна. Тоненькая, всегда прямая, Санси поникла, клонясь вперед, как лишенное воды растение. Ронселен соскочил на землю, подошел к Санси и сказал несколько слов, которых Рено не расслышал. Затем Ронселен позвал одного из слуг. Рено с беспокойством следил за ними обоими. Слуга снял Санси с лошади и отнес ее в тень, куда указал ему тамплиер.

– Она устала, но не больна, – сообщил де Фос. – Али останется с ней и будет ей прислуживать. Он напоит ее водой и накормит финиками. Но хватит болтать и терять время! Веди!

Рено и с завязанными руками ловко соскочил с лошади и распорядился:

– Лошадей пусть тоже отведут в тень. А меня развяжите!

– Придется, – согласился тамплиер. – Тебе ведь копать.

И перерезал веревки.

В сопровождении слуг, которые несли лопаты и заступы, Рено зашагал к плоской площадке, на которой росла акация. Прежде чем обойти ее, он решил найти углубление в развилке ветвей, где Тибо когда-то прятал печать Пророка. Дерево за прошедшие годы значительно выросло, и Рено пришлось залезть на него, чтобы добраться до развилки, хранившей когда-то главную мусульманскую святыню. Рено прекрасно знал, что драгоценного сокровища ислама там больше нет, что Тибо подарил его Старцу горы в благодарность за помощь и гостеприимство, но им владело детское желание самому отыскать тайник и сунуть в него руку.

– Что ты там делаешь? – злился внизу де Фос. – Слезай и принимайся за работу. Чем дольше ты тянешь, тем быстрее наступит жара.

Как только Рено слез с дерева, де Фос протянул ему лопату, и молодой человек взял ее, пренебрежительно пожав плечами. Он уже увидел все приметы, которые еще раз перечислил ему Тибо перед смертью, и знал, что пока он будет копать, дерево защитит его своей тенью. Не торопясь, Рено снял с себя джюпон, сшитый из плотной ткани, а потом и кожаную рубаху с металлическими пластинами, какую носил обычно, когда не надевал боевые доспехи. Де Фос в нетерпении обрезал кинжалом завязки на одежде Рено и на нижней рубашке тоже.

– А это что такое? – заинтересовался он, увидев маленький свиток пергамента, который Рено постоянно носил на кожаном шнурке под одеждой.

– Не прикасайся! – возмущенно потребовал Рено. – Ты же не грабитель, чтобы хватать все подряд!

– Я хочу знать, что это такое!

Тамплиер приказал слугам держать Рено покрепче, перерезал кинжалом кожаный шнурок и развернул свиток. Несколько секунд он смотрел на него, и его холодные серые глаза, обычно совершенно бесстрастные, засветились злобной радостью. Рено извивался яростной змеей в крепких руках приспешников де Фоса.

– Сейчас же верни портрет! – кричал он. – Для тебя он ничего не значит! А для меня он святыня.

– Я тебя понимаю. Дама твоего сердца!

– Нет! Моя родственница!

– Твоя родственница в королевской короне? Кто тебе поверит! К тому же она очень похожа на супругу Людовика!

– Клянусь спасением души, что это не она!

– Зря клянешься! Считай, что ты погубил свою душу. Ты сделал мне подарок, Рено, какого я от тебя не ждал… А теперь копай, если не хочешь, чтобы твоя подружка пожала плоды твоего непослушания!

Рено с отчаянием увидел, как де Фос отошел на несколько шагов в сторону и спрятал портрет к себе в мошну. Слуги отпустили Рено, один из них протянул ему лопату и показал на землю. Искушение убить лопатой гадину-тамплиера было велико, но Ронселен уже повернулся к Рено и весело сказал:

– Может, я верну его тебе… Если буду тобой доволен…

Что оставалось делать Рено, как не повиноваться? С яростью в душе он обвел острием лопаты прямоугольник величиной примерно с размер Креста. «В глубину на три стопы», – сказал ему когда-то Тибо. Рено принялся осторожно копать, опасаясь резким движением повредить золотую оправу с драгоценными камнями, которой покрыли священное дерево. Рено хотелось как можно скорее покончить с навязанным ему делом, он копал и чувствовал, что гнев его растет и растет. Но его труды ни к чему не привели: не показалось даже кусочка шелковой ткани, в которую Крест был обернут при погребении. Он копал уже час, пот лил с него градом. И по-прежнему ничего. Необъяснимо!

Между тем Ронселен проявлял удивительное терпение.

– Говорят, что предметы могут странствовать под землей, – заметил он ласково. – Может быть, и с Крестом так получилось? Или ты все-таки ошибся и выбрал не то место? Попробуй-ка расширить площадь… При необходимости можно обкопать само дерево… Если только ты не задумал обмануть меня!

– Зачем мне обманывать? – возмутился Рено. – Помощи мне ждать неоткуда, и было бы безумием попусту тратить силы. Не будь Санси де Валькроз в ваших руках, я никогда не привел бы вас сюда, потому что поклялся своему отцу, что передам Крест только королю, а уж никак не тамплиерам.

– Вот как! Какое неожиданное признание! Разве тамплиеры не были верными хранителями Креста во время битвы? Кто, как не они, извлек его из Гроба Господня? Разве не тамплиеры воздевали Крест в огне сражений, чтобы все воины, и в первую очередь умирающие воины, могли взглянуть на него? Разве не тамплиеры доставили его и отдали патриарху? Отец объяснил тебе причину такого решения?

– Нет. У него не хватило на это времени. Он умер. Я знаю только, что, несмотря на свою принадлежность к ордену, он не доверял ему. А по какой причине, я не знаю.

Ронселен протянул ему одну из фляг.

– Попей. Тебе, должно быть, пить хочется. А потом снова продолжишь копать. Должен же он где-то быть, этот проклятый Крест!

Рено, изможденный от жажды, уже жадно припал к фляге, но, услышав слова Ронселена, чуть не захлебнулся водой и торопливо перекрестился.

– Проклятый? Не кощунствуй!

– Хватит болтать! Берись за лопату!

Когда Рено опять начал копать, оба слуги принялись помогать ему. Теперь Рено копал с остервенением. Несмотря на защиту ветвей акации, солнце палило нещадно. Тело ломило, ладони кровоточили. Вот уже дерево опоясывал довольно широкий и глубокий ров… И в нем пусто!

Рено измучился от усталости и разочарования. Да, он с отвращением думал о том, что может отдать Крест презренному Ронселену… Сколько раз он представлял в своих мечтах, как он сам или вместе с Робером д’Артуа видит этот Крест, первым берет его в руки, припадает к нему, а потом уже отдает другим, чтобы все народы Святой земли смогли поклониться ему и обрести новую надежду и новые силы… Его мечты не сбылись.

Не стыдясь, он заплакал, не обращая внимания на яростные проклятия де Фоса, который обещал заставить его перекопать всю территорию, вплоть до самой верхушки Рогов Хаттина. И вдруг послышался очень медленный и спокойный голос:

– Могу я спросить, по какой причине вы с раннего утра окапываете старую акацию?

Рядом с ними стоял старик. Сгорбившийся, костлявый, одетый в жалкие лохмотья, он опирался на посох и смотрел на незваных гостей. Голый череп, длинная седая борода, морщины, избороздившие выдубленную солнцем и ветром кожу, во рту несколько зубов, и большие, широко раскрытые голубые глаза – они смотрели так, что старик казался ясновидящим.

– А тебе что за дело? – злобно отозвался Ронселен и покосился на старика, сложив на груди руки. – Говори сам, кто таков?

Старик сделал несколько шагов, чтобы оказаться прямо перед Ронселеном и посмотреть ему в лицо, и тогда заговорил:

– У тебя на плече красный крест храмовников, но ты говоришь таким тоном, какой недозволен тамплиерам. Устав требует от них учтивости, даже если они говорят с жалким бедняком.

– Что ты можешь знать о тамплиерах, старый попрошайка, растерявший остаток мозгов в этой пустыне?

– Я знаю о них довольно, чтобы напомнить тебе: всякий брат-рыцарь, пренебрегающий вежливой речью, совершает большой грех. Ты не настоящий тамплиер и больше меня не интересуешь…

Старик отвернулся от него и, хромая, сделал несколько шагов в сторону. Де Фос с трудом удержался, чтобы не разделаться с жалким нищим, дав ему хорошего тумака худой, но весьма крепкой и жилистой рукой.

– Не настоящий? – прорычал он. – Я брат Ронселен де Фос и ношу звание командора, но не имею под своим началом командорства, так как главной моей обязанностью является объединение командорств между собой. Этого тебе достаточно, чтобы относиться ко мне с должным почтением?

– Вовсе нет. Этого достаточно, чтобы понять, что орден очень сильно изменился.

Рено понял, что Ронселен сейчас поколотит старика, и бросился между ними.

– Брат Ронселен, вы обязаны быть почтительным с этим человеком, хотя бы потому, что он намного старше вас. Разве вы не поняли, что он тоже принадлежит к вашему ордену, иначе бы не знал так хорошо его устава? – Потом Рено с величайшей почтительностью обратился к старику: – Соблаговолите простить вашего брата-тамплиера, он во власти величайшего разочарования, впрочем, как и я. Если вам было бы угодно, я с удовольствием узнал бы ваше имя, а меня зовут Рено де Куртене, я рыцарь и оруженосец короля Людовика, по счету девятого.

– Куртене? Вот уж неожиданность! Одного из последних хранителей Креста тоже звали де Куртене. И он же вместе со своим товарищем закапывал настоящий Крест накануне гибельного сражения…

– Откуда вы это знаете? Неужели вы были свидетелем произошедшего? – предположил Рено, произведя про себя нехитрый подсчет. – Вам ведь много лет, не так ли?

– Да, а тогда я был совсем мальчишкой-тамплиером, только что посвященным в рыцари. Меня зовут Эмар де Рейяк.

– Ты сбежал с поля битвы? – предположил де Фос, презрительно скривив губы. – Вот почему ты до сих пор жив!

– Нет, я не бежал. От смерти меня избавил конь. На скаку он споткнулся, я вылетел из седла и ударился головой о камень. Из-за страшной жары на мне не было шлема. Я долго пролежал сначала без сознания, а потом в горячке, не помня ничего, даже своего имени. Выходил меня старик-отшельник, который жил тут в пещере. Его звали Джемал, он молился Аллаху, но был добрым и сострадательным человеком. Он меня выходил и почти что вылечил. Я говорю «почти», потому что прошли долгие годы, прежде чем ко мне вернулась память. За это время я привык к жизни дикаря. Джемал умер, а я остался жить тут. О катастрофе на Тивериадском озере мне рассказал мой старый и добрый друг…

Рассказ старика заинтересовал Ронселена, и взгляд его оживился. Ему очень хотелось кое-что узнать, и он поспешил задать вопрос:

– Если вы принадлежали к ордену тамплиеров, то, наверное, знаете, что сталось с Крестом!

– Да, знаю. Я уже сказал, что был тогда очень молод, ну и, разумеется, любопытен. Я слышал о том, что был отдан приказ закопать его, и захотел узнать, где именно. Бог покарал меня потом за неуместное любопытство.

– Вот уж не думаю! Он спас вам жизнь, вам и Тибо де Куртене – единственному из всех рыцарей-храмовников, но и Тибо уже умер. – Де Фос стал гораздо вежливее, как только понял, как драгоценны знания старика. – Мы приехали, чтобы забрать подлинный Крест. Таков приказ ордена. Где он спрятан?

– Именно там, где вы начали копать сегодня утром. Молодой человек точно указал вам место. Только почему он был связан?

– Меня вынуждают повиноваться, – объяснил Рено. – Я не хотел передавать Крест в руки храмовников. Простите за такие слова, вы ведь тоже рыцарь-храмовник, но мой отец взял с меня клятву, что я непременно передам его королю Людовику. К тому же и папа Иннокентий тоже хочет получить эту святыню…

– Мне думается, что притязания папы вполне законны… Значит, вас привезли сюда силой? А молодую женщину, которую слуга охраняет возле руин, тоже доставили сюда помимо ее воли?

Невеликий запас терпения де Фоса иссяк.

– Довольно пустой болтовни! – заорал он. – Если вы знали, где спрятан Крест, то наверняка можете показать, где он находится сейчас!

– Рыцарь-храмовник никогда не лжет. Да, я знаю, где находится Крест. Однажды сюда пришли сыновья Аллаха. Они раскинули лагерь возле акации. Их было всего пятеро, и они что-то искали. Они топали по земле ногами, а потом прислушивались, словно ждали, не послышится ли эхо. Один из них даже влез на дерево, но они ничего не нашли и на другой день уехали. Я подумал, что они могут вернуться куда более многочисленным отрядом, и испугался. На следующую ночь я выкопал из земли символ всеобщего воскресения.

– Разумная предосторожность, за которую вас можно только поблагодарить, – одобрил старца де Фос неожиданно ласковым голосом. – Значит, теперь осталось только передать его нам!

– Нет, – неожиданно резко отказался старый рыцарь.

Тон де Фоса мгновенно изменился, ярость душила его, и он прошипел:

– Вы сказали «нет»? Тогда я вам приказываю это сделать! Вы всего-навсего простой рыцарь, а я высшее должностное лицо, и вы обязаны беспрекословно мне повиноваться.

– Теперь я всего лишь древний старик, и жизнь мало что для меня значит.

– Смерть не будет торопиться прийти к вам, и путь ее будет мучительным…

– Не имеет значения! Но вы помогли мне понять, почему Тибо де Куртене заставил своего сына поклясться, что Крест не будет отдан в руки тамплиера. Тамплиера, похожего на вас. Ваш храм, который в юности так много для меня значил, уже не мой храм! Из моих рук вы Креста не получите.

По знаку своего господина слуги набросились на Рено, застав его врасплох, поскольку он не ждал нападения.

– Если ты не отдашь мне Крест, старый дурак, я на твоих глазах прирежу этого барашка!

– Не думайте обо мне! – крикнул Рено старику. – Рыцарь всегда готов умереть за дело, которому служит. Я служу Кресту!

Роселен де Фос подошел к нему, сгреб за ворот и чуть ли не поднял в воздух за шиворот.

– Ты забыл один пустячок, щенок! Забыл, что кроме тебя есть и еще кое-кто! Я сейчас отправлю слугу за нежной Санси, и мы посмотрим, что вы оба скажете, когда она взвоет, почувствовав на своем теле раскаленное железо.

– А что в таком случае будет с вашим выгодным договором? Вы что же, забыли об эмире, чью страсть необходимо удовлетворить?

Испуганный вскрик Эмара де Рейяка эхом отозвался в изумленном возгласе Рено – они оба застыли, завороженные необычайным видением: со стороны разрушенной деревни к ним направлялась Санси, держа в руках большой золотой крест, усыпанный драгоценными камнями. Лучи заходящего солнца играли на нем, рассыпая вокруг сверкающие отблески. Слуга Али в растерянности кружил вокруг Санси, словно большая встревоженная собака. Вдруг старый отшельник словно бы всхлипнул: свет, исходящий от Креста, одел светящимся облаком ту, которая несла его, и на ее щеках засверкали, как драгоценные бриллианты, слезы. Рено упал на колени и протянул руки к Кресту, пораженный чудесным видением, исполненным неземной красоты. Вслед за ним упал на колени и старый Эмар. Перекрестился и Ронселен де Фос, чьи серые глаза искрились от радости.

Крик ястреба, донесшийся с окрашенного пурпуром неба, положил конец этому чуду. Первым отстранился от него тот, кто меньше всех дорожил небесным. Де Фос подбежал к молодой женщине и, хотя она крепко прижала Крест к груди, не желая его отдавать, грубо толкнул ее и вырвал святыню. Санси, застонав от боли, упала на землю.

– Где вы его нашли? – заорал де Фос, держа Крест так, словно вот-вот собирался ударить им Санси.

Рено бросился на де Фоса и мощным ударом сбил тамплиера с ног. Крест выпал из рук монаха, но Рено подхватил его на лету, не дав коснуться закаменевшей от жара земли. Рено подошел к старому отшельнику и с величайшей почтительностью передал ему Крест. Руки Рено дрожали, прикасаясь к гладкому сияющему металлу, покрывавшему дерево, на котором испустил дух Спаситель.

– Вы хранили его в этих руинах? Какая неосторожность! – упрекнул он отшельника.

– Напротив, – отозвался тот. – Жители здешних мест избегают этой долины, веря, что она населена духами погибших здесь воинов, они ее обходят. А я вынужден был поселиться среди развалин и спрятать в них Крест после землетрясения, которое засыпало пещеру Джамала.

– Что толку обсуждать, где был Крест? Теперь он у меня в руках! – воскликнул Ронселен, бросаясь на Крест, словно стервятник на добычу. – Очнитесь, нерадивые недоумки! – завопил он, обращаясь к слугам. – Займитесь стариком и молодым!

Рено был уже возле Санси, которая лежала не шевелясь. Наверное, ударилась головой о камень или о дерево. Рено испугался, что она отдала Богу душу, и сердце его сжалось. Он взял ее на руки, приблизил лицо к ее лицу, пытаясь понять, дышит ли. Матерь Божия, спасительница! Санси дышала! Значит, она просто лишилась сознания, и Рено прижался щекой к нежной щеке Санси.

– Оставь ее в покое! – проревел Ронселен. – Она поедет без твоей помощи! Ну-ка, быстро! Свяжите его!

Приказать было проще, чем сделать. Рено сопротивлялся с такой яростью, что утихомирить его удалось только ударом по голове рукоятью кривой сабли, от которого он потерял сознание. Но ненадолго – его ведь хотели связать, а не убить. Спустя недолгое время, когда Рено пришел в себя, он увидел рядом с собой рыдающего отшельника. Рено с ужасом осознал, что творится нечто невообразимое, превосходящее человеческое понимание. Вооружившись секирой, Ронселен де Фос уничтожал золотой футляр с драгоценными камнями, который защищал те хрупкие кусочки дерева, что уцелели от подлинного Креста, позволяя верующим поклоняться святыне.

– Что вы творите? – закричал Рено. – Вы обезумели? Вы крушите Крест Христов!

– Да неужели? – злобно усмехнулся тамплиер, продолжая свое грязное дело.

Ему показалось мало разбить стекло и вытащить оттуда драгоценный кусок дерева, теперь он разбивал золотые пластины, добираясь до других частей Креста. Золотая пыль мерцала в воздухе светлячками. Между тем слуги собирали сухие ветки акации, валявшиеся повсюду, намереваясь развести костер. Де Фос наконец сладил с футляром и извлек часть перекладины. Она лежала на плече Христа, когда он нес Крест на Голгофу, она впитала кровь его руки, пробитой гвоздем, к ней склонилась его голова, кровоточащая от острых шипов тернового венца. Де Фос держал святыню в руках и смотрел на нее.

– На колени! – крикнул охваченный священным трепетом Рено. – На колени, несчастный, и кайся!

Но де Фос в ответ расхохотался безумным смехом, плюнул на священное дерево, бросил его на землю и начал топтать ногами.

Рядом с Рено горестно застонал дряхлый Эмар, а потом, не в силах терпеть такую муку, издал душераздирающий вопль:

– Немыслимое, нестерпимое святотатство! Что это за орден, к которому ты принадлежишь?

– Единственный настоящий! Тот, который скрывается за сильными и богатыми командорствами! Тот, который не поклоняется орудию унизительных рабских пыток!..

– Каким бы ни было это орудие, на нем окончил жизнь Мессия, Сын Божий, родившись человеком…

– Твой Мессия был смутьяном! Подлинным Мессией был Иоанн!

– Ты богохульствуешь! И за это твоя душа будет гореть в адском пламени! – предрек Рено. – Неужели ты искал Святой Крест, чтобы погубить свою душу?

– Чтобы быть уверенным в том, что Людовик Французский никогда его не получит! В его руках Крест стал бы слишком мощным оружием и, быть может, защитой от того, что я готовлю ему!

– Защитой? Значит, ты признаешь всю мощь его защиты?

– Нет, я ничего не признаю! И вот подтверждение!

Собрав куски священного дерева, которые валялись у него под ногами, де Фос бросил их в огонь, поднимавшийся к темнеющему небу.

– Не-е-е-е-е-е-е-е-ет!

Ценой невероятного усилия Эмару де Рейяку удалось подняться на ноги, он сделал несколько шагов и бросился в костер, успев плюнуть в лицо де Фоса. В ужасе отчаяния поднялся на ноги и Рено, он тоже кинулся вслед за стариком, надеясь его спасти и рассчитывая, что огонь спалит его веревки и он сможет вытащить старого рыцаря. Но Ронселен остановил его, схватив поперек туловища.

– Мы с тобой еще не сочлись! А старика оставим в огне. Он избавил меня от необходимости его прикончить.

– Кто тебе сказал, что он умрет? Может быть, Бог спасет его? Послушай! Он не издал ни единого крика.

Рено говорил правду. Пламя освещало ночную тьму, ветки трещали, но не настолько громко, чтобы заглушить крики, которые исторгают даже сильные и мужественные люди, оказавшись в огне. Вокруг царила тишина. И то, что произошло, было невообразимо, неслыханно. Среди языков пламени, что на миг словно бы застыли, обозначилась фигура старого отшельника. Его волосы и борода пылали, но он обеими руками прижимал к сердцу истинный Крест. Звучным голосом, который как будто бы ему не принадлежал, он произнес:

– За преступления, которыми ты, Ронселен де Фос, запятнал орден храмовников, ты погибнешь. Но орден погибнет раньше тебя! Погибнут невинные и виновные, добрые и злые, погибнут, потому что позволили существовать злу. Все тамплиеры будут прокляты! Безжалостный, не смыкающий глаз ни днем ни ночью король истребит вас огнем и мечом! Не пройдет и полувека, как тамплиеры будут стерты с лица земли, потому что невидимые черви уже точат плод! Но Бог узнает своих! А ты проклят навеки!

Будто ураган пронеслось проклятие над головами внимавших ему людей. Упав лицом на землю, слуги заткнули себе уши. Рено опустился на колени. Один Ронселен, выпрямившись, напряженный, как тетива, стоял, сжав кулаки, и с яростью ощущал свое бессилие.

Кверху взметнулся небывало высокий язык пламени, достигнув, казалось, застывшего в небе облачка.

Он был настолько жарким, что тамплиер отшатнулся, заслонив лицо руками. Это пламя издавало ужасающее гуденье около трех минут, а потом вдруг исчезло. Мертвая тишина, красные угли с синеватыми всполохами и яркие звезды. От старика и Креста не осталось и следа. Все исчезло. Только воздух благоухал кедром и жасмином, а не страшным запахом горелого мяса…

– Да смилостивится Господь над твоей душой, Ронселен де Фос! – прошептал Рено. – Даже если все люди на свете будут молиться за тебя, они тебе не помогут!

Окаменевший на миг человек вновь вернулся к своим безумным речам:

– Мне не нужны ничьи молитвы! Я сам сумею поговорить с ним, и он меня услышит!

Ударами ноги он поднял с земли перепуганных слуг и начал собирать золотые пластинки, которые так долго оберегали священное дерево Креста – божественного символа и для гордых иерусалимских королей, и для смиренных солдат Христова воинства. Теперь их деловито складывали в мешок, как товар или скарб.

– Ничего не забыл? – спросил Рено. – А нас? Как ты поступишь с нами? Я думаю, что убьешь.

Он посмотрел на Санси, она так и лежала на земле, но пришла в сознание. Голова у нее кровоточила, кружилась, сил подняться не было, и она сидела, опершись спиной о камень и закрыв лицо руками. Сейчас, глядя на ее подрагивающие плечи, нетрудно было понять, что она плакала.

– Я приготовил вам другую участь, – нехотя проговорил де Фос. – Какую – вы скоро узнаете.

И впрямь, очень скоро послышался конский топот. Всадников видно не было, мелькали лишь огоньки факелов. Отряд скакал с севера, и вскоре на дороге можно было уже различить верховых в высоких узких шлемах, завершавшихся острием. Верховые окружали сеньора не слишком высокого роста, но державшегося весьма гордо, кольчуга его была украшена золотом, золотыми были и наносник шлема, и перо над ним. Богатый плащ спускался с его плеч на круп лошади. Сомнений не было, перед ними был мусульманский принц, и Рено подумал: уж не посылает ли ему Господь возможность умереть если не с оружием в руках, то, по крайней мере, от руки врага. И хотя он предположил, что сейчас де Фос будет убегать или обороняться, его иллюзия рассеялась в тот же миг. Тамплиер спокойно пошел навстречу принцу, поприветствовал его, и тот ответил ему приветствием. Они обменялись несколькими словами, после чего эмир – если только это был эмир – спешился и направился к Санси. Откровенно напуганная, она попыталась встать, чтобы убежать, но, как видно, рана лишила ее последних сил.

– Оставьте ее в покое, – прорычал Рено, поняв, что изменник ни на минуту не отказывался от намерения превратить благородную христианку в игрушку для хозяина гарема. – Бесстыдная тварь! Старец проклял тебя и предсказал, что ты обречен на адские муки, а я говорю тебе – не жди милости и здесь!

Проклятия Рено нарушили покой, царящий вокруг.

Эмир некоторое время прислушивался к ним, но, ничего не поняв, вновь направился к молодой женщине, он прикоснулся пальцем к крови на ее щеке и, очевидно, спросил, откуда она. Ронселен что-то ответил и улыбнулся, желая его успокоить. Потом он показал на Рено, который ковылял к Санси, стараясь двигаться со связанными ногами как можно проворнее. Рено не одолел еще и половины расстояния, отделявшего его от девушки, когда эмир что-то произнес, и два сарацина подошли к пленнику. Через секунду ему уже заткнули рот кляпом, а связанные руки длинной веревкой приторочили к седлу одного из всадников, за которым он вскоре потащится. Однако второй сарацин, очевидно, выразил несогласие, он поднес факел к лицу Рено, нахмурился и отдал распоряжение, которого пленник не понял. Но оно изменило его положение. Веревку отвязали от седла, самого Рено крепко связали и бросили, словно куль, на круп лошади. Теперь Рено видел только землю и ноги породистого скакуна. Он не мог разглядеть носилок с шелковыми занавесками, которые принесли слуги эмира. В них посадили Санси, которая кричала и плакала. Но вдруг ее крики прекратились так внезапно, что Рено подумал: уж не расправились ли с ней новым ударом по голове?

Не видел он и Ронселена де Фоса, стоящего возле развалин деревушки и со свирепой радостью наблюдающего, как эмир садится на точеного белого скакуна и занимает место во главе отряда, избавляя тамплиера разом и от Рено де Куртене, и от рыжей ведьмы с пронзительными глазами, которой так опасалась его сестра.

– Эльвира обрадуется, – пробормотал он. – Не скоро мы их обоих увидим. Если вообще когда-нибудь увидим.

Для де Фоса не было тайной, что малик аль-Назир Юсуф, властитель Дамаска и Алеппо, внук великого Саладина, никогда не выпускал из рук попавшую в них добычу. Де Фос не сомневался: очень скоро в живых не останется ни одного свидетеля, который знал, что произошло возле Рогов Хаттина. Слуги? Они были преданы ему душой и телом. А если?.. Вот уж о ком де Фос не стал бы думать и сожалеть.

Глава 14 «Кто ты?»

Рено прекрасно понимал, что быть перекинутым через круп лошади лучше, чем волочиться за ней по каменистой дороге, но боль есть боль, и ему все равно было больно. Мало того что его ощутимо подкидывало на каждом шагу, в запястья и в щиколотки ему больно врезались веревки, а дышать было трудно, поскольку он лежал на животе. Участь «милой дурнушки» терзала ему сердце, ненависть к де Фосу испепеляла. Но изнеможение все же взяло свое, и он погрузился в сонное забытье.

Пробуждение было болезненным, его, не утруждаясь, просто сбросили с лошади на землю. Сначала он видел полные икры и пыльные сапоги с узкими загнутыми носками, потом луч солнца ударил ему в глаза, и тут же его заслонило бородатое лицо того самого сарацина, что рассматривал его ночью возле Рогов Хаттина.

Если судить по богато украшенному оружию, то сарацин был начальником, но повел он себя весьма странно. Он присел возле Рено на корточки и на своем гортанном наречии отдал какой-то приказ, ему тут же подали мокрую губку, которой он вымыл Рено лицо, а потом стал его рассматривать с озабоченным видом. Наконец он поднялся и отдал новый приказ. Двое слуг поставили пленника на ноги и поволокли его к одной из четырех угловых башен, которые вместе с высокими крепостными стенами охраняли просторный двор. Во дворе расхаживали стражники, стояли лошади, сновали слуги, разгружая верблюдов и освобождая их от крепко перетянутых веревками тюков, бурдюков из козьей кожи, длинных свертков, закатанных в ковры, очевидно, с тканями. Похоже, сюда приходили караваны – Рено уже видел караван-сараи в Сен-Жан-д’Акр. Но постоялый двор не был бы окружен крепкими стенами и высокими башнями, скорее, этот двор был внутренним двором замка.

Рено приготовился войти в тюремную камеру и ждать смерти. Они вошли в башню, спустились вниз по лестнице с крутыми ступенями и оказались в полутемном коридоре, освещенном одним факелом. В конце коридора остановились перед низенькой дверью с металлическими петлями и большим засовом. Рено набрал в грудь побольше воздуха, ожидая, что сейчас его изо всей силы втолкнут в открывшуюся дверь, он упадет на пол и его ноющему, разбитому телу станет еще больнее. Но его без всякой грубости просто ввели в низкую и пустую комнату, освещенную окном, более узким, чем бойница. Рено оглянулся, ища цепи, крюки, подстилку из гнилой соломы… Но увидел плиточный пол и подобие кровати: раму с веревочной сеткой на деревянных ножках и даже что-то вроде покрывала. На эту кровать его и положили, освободив от веревок. После чего оба стража удалились, закрыв за собой дверь. Очень скоро дверь снова открылась, впустив чернокожего мужчину огромного роста, в руках он держал кувшин с водой, хлеб и миску с дымящимся рагу, пахнущим бараниной и луком. Не сказав ни слова и даже не посмотрев на Рено, слуга удалился, а ошеломленный Рено тоже не задал ему ни одного вопроса. Зато он спрашивал себя, чем заслужил подобное обращение: нигде и никогда с вражескими пленниками так не обходились. Но думал он об этом недолго: уж очень ему хотелось есть, пить и выспаться. Он с аппетитом поел, напился свежей воды, снял с себя пыльную пропотевшую одежду и, завернувшись в покрывало, вытянулся на веревочной сетке, которая показалась ему мягче пуха.

Он не знал, сколько времени проспал, но было еще светло, когда вновь заскрежетали засовы и разбудили его. В комнату вошел бородач, который утром умылего, но на этот раз его сопровождал маленький человечек с седой бородкой в полосатом халате и белой чалме, в руках он нес небольшой ларчик, в котором было все необходимое для письма. К нему и обратился важный бородач с короткой фразой, и тот перевел ее пленнику:

– Кто ты?

– Рыцарь, франк, которого предал соотечественник.

– Могучий эмир Шавшан хочет узнать другое. И я повторяю: кто ты? Назови свое имя.

– Не знаю, с какой стати его интересует мое имя, но я не делаю из этого тайны. Меня зовут Рено де Куртене, я оруженосец Людовика, милостью Божией короля Франции.

– Кем был твой отец?

– Эмир слишком молод, чтобы знать его. Он был верным слугой и другом детства Бодуэна Иерусалимского, короля, страдавшего проказой. Его звали Тибо де Куртене.

– А твоя мать?

– Моя мать? Но к чему вам знать ее имя? – воскликнул Рено, обратившись прямо к эмиру. – Лучше скажите мне: что сталось с дамой, которую увезли вместе со мной?

– Это не твое дело, твое дело отвечать. Кто была твоя мать?

– Не знаю. Мой герб перечеркнут полосой, что говорит о том, что я незаконнорожденный.

– Так оно и есть. И ты нам лжешь.

Рено вспыхнул от гнева.

– Подобные слова оскорбительны для рыцаря! Скажи своему господину, что он вправе убить меня, но не вправе оскорблять!

Как видно, перевода не понадобилось: лицо Рено было красноречивее слов; эмир, успокаивая его, протянул руку, что-то сказал, и переводчик быстро перевел:

– Ты можешь поклясться на кресте твоего Бога, что ты не знаешь ее имени?

– Не могу!

– Тогда назови ее имя. Могучий эмир хочет его знать.

– А я не хочу его называть!

– Даже… если это может помочь молодой женщине, о которой ты беспокоишься?

– Помочь? Как это может ей помочь? И какая ей грозит опасность?

Эмир Шавшан вновь умиротворяюще простер руку, и на лице его даже мелькнула тень улыбки. Или Рено только показалось? Глаза эмира глядели по-прежнему холодно, а толмач продолжал:

– Никакой. Она слишком нравится нашему великому господину, малику аль-Назиру Юсуфу, султану Дамаска и Алеппо, чтобы кто-то посмел с ней дурно обращаться. А вот тебя…

– Подвергнут пыткам? Чтобы вырвать у меня имя моей матери? Я не понимаю, зачем понадобилось ее имя, но чем дальше, тем тверже намерен не называть его! Я не знаю, жива она или нет, но если жива, ни за что в мире я не хотел бы причинить ей ни малейшего несчастья.

– Какое несчастье может случиться с дамой из края франков, если эмир из страны пророка – да будет благословенно его имя! – узнает, как ее зовут?

– Полагаю, что никакого, но я его все-таки не назову!

– А вот это мы посмотрим!

С этой угрозой Шавшан и толмач покинули тюрьму, не сказав больше ни слова. И больше не возвращались.

Дни шли за днями…

В однообразии и нескончаемой тишине Рено уже сожалел, что его никто не допрашивает, по крайней мере, он имел бы возможность хоть с кем-то поговорить, а главное, узнать новости о Санси, ставшей его неотвязной заботой. Встретятся ли они когда-нибудь? Увидит ли он ее хоть на секунду? Вряд ли, если верить слухам: говорили, что, если женщина попала в гарем, она никогда его не покинет. Тем более если речь идет о гареме султана, поскольку, похоже, оба они попали в его могущественные руки.

Рено открыл для себя, что мысль о гареме становится для него все мучительней и невыносимее, точно так же, как его собственное существование. Если бы не черный слуга, который всякий день приносил ему еду, он решил бы, что о нем забыли. Он даже не знал, где находится. Рено попробовал считать дни, но все начиналось с белого пятна, потому что он не знал, сколько времени провел во сне, очевидно, под влиянием какого-то наркотика…

Но однажды настало утро, когда после молитвы, к которой призвал всех невидимый муэдзин, вновь появились два стража, которые вывели Рено из подземелья. Может быть, неподвижность несколько ослабила его мускулы, но зато благодаря здоровой и обильной пище он чувствовал себя куда крепче, чем в тот день, когда вошел в тюрьму. Но тело его нуждалось в хорошей бане: Рено был нестерпимо грязен и распространял вокруг себя запах, от которого сам охотно зажал бы нос. «Если меня ведут на казнь, – думал он, – то я попрошу, чтобы перед смертью мне дали крест… И еще разрешили помыться!»

Но его привели в хаммам, баню с влажным паром, и два полуголых молодца, похожие на черных пантер, мылили его, терли, окунали в воду, а потом разложили на столе, смазали маслом и принялись мять и разминать на разные лады, а потом снова обмывали, чтобы смыть излишек масла. Не забыли они и про голову, вылив на нее душистую амбру, от которой он расчихался. Наконец ему подстригли волосы, бороду и усы, облачили в рубаху из тончайшего полотна, застегнув ее на правом плече аграфом из хрусталя, надели нижние штаны из такого же полотна, завязав их витым серебряным шнуром. Поверх нижних надели другие штаны, до щиколоток, узкие, из темно-зеленого сукна, а сверху что-то вроде платья, расшитого серебром, и перехватили его черным поясом с накладками. Обули Рено в черные сафьяновые туфли без пяток, но на каблуках. Богатый, тоже черный, плащ с широкими рукавами дополнил его наряд. В довершение на голову рыцаря надели черную феску, а вокруг нее навернули белоснежный тюрбан.

Рено не знал, что его ожидает, но купание, массаж и стрижка так его порадовали, что и в будущее он стал смотреть веселее, сожалея лишь об одном: наряд-то его был, без сомнения, красив, но вот меча или кинжала явно недоставало. Эмир Шавшан, окруженный телохранителями, ввел нарядного Рено в зал, великолепнее которого рыцарь еще не видел. Просторный, с резным потолком из кедра, с изящными, собранными в пучки тонкими колоннами, за которыми синело озеро. Стены зала были покрыты росписью, переливались синими с золотом мозаиками. В овальных нишах красовались золотые, серебряные, хрустальные и слоновой кости вещицы. Толстые шелковистые ковры устилали пол, и в разных местах были искусно расставлены серебряные лампы, чей свет красиво преломляли зеркала. В глубине зала располагалась низкая широкая скамья, покрытая желтыми атласными подушками, одни служили сиденьями, другие – спинкой. На скамье, поджав под себя ноги, расположился человек, одетый в пурпурные одежды, в низком черном тюрбане с узкой золотой стрелкой. Он сидел среди ласкающей взор роскоши в полном одиночестве, без советников и телохранителей, но его одиночество придавало ему куда больше величия, чем придала бы толпа распростершихся ниц людей. Это был принц, и его пленниками были Рено и Санси.

Рено, следуя за эмиром, дошел до края огромного ковра. Остановившись, он вежливо поклонился, но не преклонил коленей, как преклонил бы перед христианским королем, и, выпрямившись, осмелился посмотреть султану в лицо. Аль-Назиру Юсуфу исполнилось тридцать. Его продолговатое лицо казалось еще более удлиненным благодаря раздвоенной бородке, темные брови сошлись в одну линию, темные глаза глубоко запали. Опершись локтем на колено и положив подбородок на ладонь, он задумчиво смотрел на приближающегося к нему христианского рыцаря, с которым он так необычно обращался.

Рено поискал глазами переводчика, но малик в нем не нуждался.

– Мой верный эмир Шавшан задал тебе вопрос, на который ты ему не ответил. Он спросил тебя: «Кто ты?»

– Эмир сказал неправду. Я ответил ему.

– Неполно и уклончиво. Имя твоего отца названо неточно, и ты не захотел назвать имя твоей матери.

– Не стану спорить. Но если ты властен над моей жизнью и смертью, то прав на мои воспоминания и на мое происхождение у тебя нет. Молчание – последнее богатство узника.

– Хорошо сказано. Абу Саид, который был большим мудрецом и большим поэтом, написал: «Лишь молчание – сила, все остальное – слабость». Но он сказал и другое: «Молчи со всеми, но только не с другом».

– Другом? Ты оказываешь мне большую честь, сеньор. Я хотел бы знать, почему ты решил, что мы с тобой друзья?

Промолчав в ответ, аль-Назир Юсуф трижды хлопнул в ладоши, и Шавшан подошел к двери, встречая старую женщину, которая вошла, прихрамывая и опираясь на костыли. Одета она была в черное, с плотным покрывалом на голове, которое обычно носят дочери ислама, но мусульманкой она не была… На бледном морщинистом лице выделялись выцветшие глаза, которые когда-то были голубыми и до сих пор хранили какой-то ледяной отсвет. Однако слабое на вид существо дышало энергией: поклонившись султану, старуха заковыляла к Рено, остановилась перед ним и вперилась в него пожирающим взглядом.

– Он отказывается сказать, кто он такой, – сказал малик, обращаясь к старухе. – Может, ты ему скажешь, кто ты?

Глаза старухи внезапно наполнились слезами, но она не отвела их от Рено.

– Меня зовут Амина, – сказала она дрожащим от волнения голосом, – я родом с Кипра. В 1204 году я взяла на руки и вскармливала своим молоком последнюю дочь, которую родила королева Изабелла. Ее звали Мелизанда де Лузиньян Иерусалимская, и больше я с ней не расставалась. Я последовала за ней в Антиохию после того, как она вышла замуж за Боэмунда Кривого. Я была с ней и тогда, когда она втайне родила мальчика и его нужно было спрятать…

Комок подступил к ее горлу, и она всхлипнула, но Рено, еще до того, как она назвала свое имя, понял, что перед ним стоит та, что спрятала младенца от гнева Боэмунда и привезла, рискуя собственной жизнью, в Тортозу, передав тамплиеру по имени Тибо де Куртене… И больше не думая о том, смотрит на них кто-то или нет, Рено крепко обнял свою спасительницу и заплакал вместе с ней…

Сердца их переполняла радость, и они молча держали друг друга в объятиях, ведь теперь разорванная цепочка соединилась вновь. Прошло немало минут, прежде чем Рено спросил:

– А мама? Она жива?

– Нет, к сожалению. Эта минута искупила бы многие ее страдания! Боэмунд, не ведаю как, узнал, что произошло в его отсутствие. Когда я вернулась, он подверг меня пыткам, чтобы я во всем призналась, и моя любимая госпожа ради того, чтобы спасти меня, сама призналась ему в своем грехе. Он убил ее… своими собственными руками. А до того, как это случилось, моя госпожа сумела устроить мне побег, несмотря на мои переломанные ноги, и я нашла убежище в Алеппо под крышей того, кого она так любила…

– Аль-Азиза Мухаммеда, моего отца… И твоего тоже, – с важностью завершил рассказ Амины малик. – Спасибо, Амина! Иди отдохни, твое путешествие было долгим. А ты, брат мой, садись со мной рядом, и мы с тобой поговорим.

– Погоди! Дай нам еще минутку, – умоляюще проговорил Рено. – Я хочу знать, жив ли еще Боэмунд Кривой.

Но Шавшан уже увел Амину, и вместо нее ответил аль-Назир Юсуф:

– Да, но не к своей чести. Он служит теперь монголам. Хан Хулагу стал теперь его господином. Оставь его наедине с собственным стыдом. Когда-нибудь его кровь обагрит клинок. А ты сядь, отдохни, приди в себя.

Потрясенный встречей, Рено приблизился наконец к нежданному брату и уселся на желтые подушки. По хлопку султана дюжина слуг вошли, неся серебряные подносы со всевозможной снедью и сладостями и поставили их перед хозяином и гостем. Рено омыл руки душистой водой, подождал, пока слуги оставили их одних, и только тогда спросил:

– Как ты догадался, кто я такой?

– Тебя узнал Шавшан. Ты не можешь этого знать, но ты – живой портрет нашего отца, только со светлыми волосами. Шавшан сказал мне об этом, и когда мы узнали твое имя, то послали за старой Аминой в Алеппо, где ее поселил наш отец. Давай теперь поедим, а поговорим позже.

Они ели в молчании, выказывая уважение к пище и еще потому, что негоже говорить с набитыми ртами. Рено пытался понять, какие еще подводные камни сулит ему его новое положение. Подумать только! В его жилах течет та же кровь, что и в жилах аль-Назира Юсуфа, и султан принимает его с удивительной деликатностью, ни словом не обмолвившись о пропасти, которая разделяет мусульманина и христианина. Однако нужно было воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств и попытаться защитить Санси.

Отведав, как подобало, всех блюд, Рено вытер руки шелковой салфеткой, поблагодарил хозяина за еду и застыл в ожидании. Ждать ему пришлось не слишком долго. Полузакрыв глаза, малик тоже молчал какое-то время, в задумчивости поглаживая усы. Наконец он заговорил:

– Как мы поступим с прошлым, что встало вдруг перед нами? Забудем о нем и будем продолжать наши отношения?

– О чем ты?

– О будущем, которое ждет нас впереди. Как ты себе его представляешь?

– Может быть, оно продлится недолго или же будет бесконечным, в зависимости от того, какое ты примешь решение. Я твой пленник.

– Твое будущее зависит только от тебя, раз мы с тобой родились от одного отца. Теперь ты можешь мечтать о чем угодно… Ты можешь даже стать королем Иерусалима… Если примешь Закон и поклонишься пророку, да будет свято его имя во веки веков!

– Представь, хоть на секунду, себя на моем месте, о великий султан! Как бы поступил ты? Ты бы отказался от своего прошлого? От своей веры? От своего бога?

– У всех у нас один бог. А король? Я сказал тебе, что ты можешь им стать. В том самом городе, который тебе дороже всех на свете!

– Как я смогу царствовать в городе, если отрекусь от того, кого положили там во гроб? Ты благороден и чист душой в отличие от многих других властителей, которым нет дела до родственных уз, и они не задумываясь избавились бы от столь неуместного брата. Но ты, рожденный от мусульманской принцессы…

– Моя мать была рабыней-туркменкой, но это не имеет никакого значения. Значим только отец!

– Но не для меня! И не потому, что моя мать была принцессой. Она страдала, она любила, она умерла из-за любви. Я думаю, нам лучше забыть о том, что нас роднит, и вернуться к тому, с чего мы начали.

Аль-Назир Юсуф не мог скрыть своего изумления.

– Ты хочешь снова стать моим пленником? Ты что, лишился разума?

– Я хотел бы его лишиться, и тогда воля небес, люди, вещи – ничего не имело бы для меня значения… Но я не откажусь от свободы, если ты захочешь мне вернуть ее. Вернее, не так! Если ты хочешь, чтобы я благословлял тебя до последнего своего часа, надень на меня цепи, но верни свободу знатной и благородной даме, которую отдал тебе в руки предатель-тамплиер. А потом зови для меня палача!

Принц хотел взять из алебастровой вазы, стоявшей рядом с ним, засахаренную сливу, но, услышав слова Рено, резко опустил руку.

– Эта женщина так тебе дорога? – спросил он.

– Да, я очень дорожу ею, – ответил Рено, постаравшись быть искренним.

Он любил королеву, и у него не повернулся язык назвать Санси дамой своего сердца. Помолчав, он добавил:

– Она вдова, осталась одинокой и беспомощной, а рыцарь, если он достоин звания рыцаря, обязан защищать вдов, сирот, обездоленных и…

– Ты сказал, она потеряла супруга?

– Да. Я не знаю, сколько времени прошло со дня его смерти. Она сказала, что он был значительно старше ее, но она его любила.

– Я думаю, что он был просто очень стар, если оставил девственницей такую соблазнительную женщину.

Вновь повисло молчание, но Рено не мог удержаться от вопроса:

– Ты сказал: девственницей? Откуда тебе это известно?

Малик развел руками, и его жест был красноречивее слов, потому что яснее ясного говорил о том, что произошло. Но он все-таки счел необходимым сказать еще кое-что:

– Боюсь, ты меня не понимаешь. Ее огненные волосы воспламеняют мое желание. Много лет я мечтал о женщине с огненными волосами. У моего отца была такая рабыня, но она не была такой красивой, у нее не было чудесных изумрудных глаз. Но я страстно желал и ее и, быть может, не сдержал бы своего желания, если бы она не предала своего господина и не умерла… под бичами. Когда я унаследовал от моего отца трон, я стал повсюду искать женщину, которая стала бы воплощением моей мечты. И я нашел ее… Если она заняла место и в твоем сердце, я сожалею, но не требуй от меня сочувствия. Нет! Это невозможно! Ее тело – букет наслаждений, открывающий двери в рай…

В этот миг султан обращался не к Рено, он говорил сам с собой, и сладостные воспоминания туманили его взгляд. Рот его тронула сладострастная улыбка, и он даже облизнулся, словно кошка. Рено почувствовал, что смертельно ненавидит своего непрошеного брата и с удовольствием задушил бы его. Он вскочил на ноги.

– Ты совершил над ней насилие и признаешься мне в этом? – закричал он с яростью, которую даже не пытался обуздать.

Аль-Назир Юсуф посмотрел на него с улыбкой, но его полуприкрытые глаза вовсе не улыбались.

– Как громко ты кричишь! Я не так давно признал тебя своим братом, чтобы позволить тебе еще и кричать. И я сказал тебе, что мне тебя жаль… И еще я хочу тебя успокоить: я не совершал насилия над юной львицей с зелеными глазами. Все женщины вокруг нее оказывают ей королевские почести, они к тому же искусны в приготовлении сладостей и напитков, которые сглаживают шероховатости характеров, умеряют недовольство…

– Иными словами, тебе досталось ее бесчувственное тело? Но это еще хуже! Когда любишь женщину, стараешься завоевать ее…

– Кто говорит о любви? Она воспламеняет меня, и больше мне ничего не надо. Вполне возможно, что я женюсь на ней. Непременно женюсь, если она родит мне сына. Я обещаю тебе, что она будет счастлива. Довольно скоро она по собственной воле будет отвечать на мои ласки…

– Никогда! Никогда ты не добьешься, чтобы она забыла о своей гордости и превратилась в рабыню, покорную твоим прихотям! Она слишком знатна, слишком благородна!

– Но прежде всего она женщина. Сейчас она розовый бутон, а станет пышной розой. Пойдем, я тебе покажу…

Султан провел Рено в небольшую комнатку, прилегающую к залу, где они сидели. Узкую, со стенами, обтянутыми красной узорчатой материей, и большим занавесом. Султан раздвинул занавес, и стало видно окно, забранное решеткой.

– Оно выходит в баню гарема, – сказал султан. – Только потому, что ты мой брат, я окажу тебе небывалую честь, чтобы ты понял и никогда больше не пытался лишить меня самого драгоценного моего сокровища!

Внизу был виден бассейн из белого мрамора с голубым мозаичным дном, вокруг него лежали шелковые матрасы и подушки. В бассейне собирались купаться три женщины: Санси и две черные прислужницы, которые помогали ей спуститься в воду, держа под руки. Похоже, что молодая женщина и не смогла бы двигаться без поддержки, она словно бы дремала с полузакрытыми глазами. Кровь забурлила в жилах Рено – все три женщины были обнаженными, и темная кожа рабынь делала особенно нежной и соблазнительной перламутрово-розовую кожу Санси. С распущенными, перевитыми золотыми нитями волосами, спускавшимися ей на плечи и спину, она словно бы оделась плащом, сверкавшим рубинами и топазами. А когда Санси спустилась в бассейн, то пламенеющая львиная грива легла на воду и скрыла от жадных взоров мужчин самую прекрасную наготу, какую они только видели в жизни. Да, и Рено смотрел на чудесное видение точно таким же страстным и взволнованным взором, что и султан. Горький гнев душил рыцаря, ему хотелось убить этого человека, который преступил законы своего мира и нарушил тайну гарема, чтобы насладиться минутой своего бесчестного торжества. Он видел, что служанки вошли в воду вместе с Санси и поддерживали ее и в воде. Санси, казалось, была без сознания, хотя глаза у нее были открыты. Занавес закрылся.

– Теперь ты меня понял? – хрипло спросил Юсуф. – Я никогда тебе ее не отдам!

– Тогда сразимся на мечах! И ее увезет победитель!

Малик расхохотался.

– Подумай, о чем ты просишь! У нас нет развлечения, которое вы называете турнирами. Если тебе удастся победить меня и ты меня убьешь, ты не увидишь заката дня и окажешься в крайне неприятном положении: мои слуги посадят тебя на кол, а моя львица послужит сначала их утехам, а потом ее продадут, как рабыню, или убьют. Тебе придется смириться, мой брат.

– Я хочу ее видеть.

– Ты уже видел ее. Я оказал тебе неслыханную честь, позволив созерцать красоту моей будущей супруги. Мне кажется, что нам больше не о чем говорить. Если только ты не хочешь принять Закон и жить среди детей Аллаха.

– Ты знаешь мой ответ.

– Тогда уезжай. Ты свободен и уезжай с миром. Эмир Шавшан проводит тебя до границы франков. Мне жаль расставаться… Но, наверное, так будет лучше для нас обоих. Думаю, что мы больше никогда не увидимся.

– А на поле битвы? Такое ведь может случиться?

– Будет очень плохо, если твой король вмешается и нарушит то перемирие, которое воцарилось в этой стране из-за ненависти к Египту, где сейчас убили моего дядю Туран-шаха. Сейчас мы живем в мире с орденом тамплиеров, который был и по-прежнему остается охранителем христианских паломников. Есть рыцари-монахи, которые признали нашу культуру, наш образ мыслей, мы стали понимать друг друга. Благодаря пониманию у нас воцарился мир. Твой король не похож на меня, он любит воевать, а я не люблю бойни. Аромат розы и женщины кружит мне голову сильнее, чем запах крови. Я хотел бы, чтобы ты убедил своего короля завершить паломничество и возвратиться во Францию. Так было бы хорошо.

«Хорошо» было прощанием: султан скрылся за занавесом. Рено принесли его одежду, дали коня, и он в сопровождении Шавшана тронулся в путь, сожалея, что остался без оружия. Но, может быть, он получит его при расставании?

Покидая крепость, Рено увидел, что стоит она на восточном берегу озера, и его болотистые, заросшие высоким тростником берега напомнили ему берега Нила. Над озером летало множество птиц, и все вместе – гладь озера, тростник, птицы – представляло собой умиротворяющую и почему-то немного печальную картину. Рено охотно узнал бы, где они находятся, но Шавшан почему-то не взял с собой переводчика. Рено это удивило. Эмир сопровождал его один, вооруженный до зубов и, разумеется, в полном молчании.

Примерно с половину лье они продвигались вдоль берега на юг, миновав по дороге одну или две рыбацкие деревушки. Дорога была достаточно широкой, и Рено сообразил, что они едут по караванной дороге, соединяющей Дамаск с Египтом, но ни впереди, ни сзади не было заметно ни одного верблюда. Потом они свернули, оставив озеро позади, и поехали уже вдоль реки, спокойной на равнине, но чем ближе к горам, тем становившейся все более бурной. На другом берегу реки, а перейти ее можно было вброд, перепрыгивая с камня на камень, Рено увидел величественные развалины замка. Шавшан остановился, съехав к реке, и повернулся к своему спутнику:

– Эту реку франки называют Иордан, а мы стоим пред бродом Иакова. Один из твоих королей построил здесь укрепленный замок, обороняясь против войска Саладина.

– Ты? Ты говоришь на нашем языке?

– Да, твой слух не обманывает тебя.

– Тогда зачем нужен был переводчик в тюрьме?

– Затем, что никто об этом не знает. Хорошо знать язык врага, и еще лучше, когда об этом никто не догадывается.

– Тогда почему ты заговорил со мной?

– Потому что ты сын моего господина, которого я оплакиваю до сих пор. Малик аль-Азиз Мухаммед был моим большим другом. Не думай, что и к тебе я испытываю дружбу, но ты, как видно, смелый воин и в твоих жилах течет кровь великого султана. Может быть, даже более чистая, чем в жилах аль-Назира Юсуфа. Теперь выслушай меня! Ты перейдешь реку и спрячешься в руинах замка. Там ты будешь ждать столько времени, сколько понадобится, – одну или две ночи, пока не услышишь, как три раза прокричит сокол. Тогда ты подойдешь к берегу. Я привезу тебе твою женщину.

– Как ты сможешь увезти ее? Если малик узнает, он тебя убьет!

– Если я не увезу львицу, убьют ее. Ты не знаешь, но до сих пор Юсуф не мешал править у себя в стране грозной Дхарта-хатум, своей бабушке. Они правили нами вместе с его дядей Туран-шахом, которого недавно убили в Египте мамелюки. Старая королева ревниво относится к своей власти, а аль-Назир Юсуф вот-вот выйдет из повиновения. Дхарта-хатум тронулась в путь, она хочет привезти внука в Дамаск… И привести в порядок его разум тоже.

– И он покорится?

– Покорится. Он довольствуется видимостью власти и большего не требует. Из слабого капризного ребенка вырос благородный мужчина, но он слабоволен, у него нет упорства, разве только в поисках женщин, от которых он без ума. Дхарта-хатум не видела в женщинах дурного, пока их было много у Юсуфа, но сейчас он страстно влюблен в одну, он собирается жениться на чужестранке, на христианке. Старая королева этого не допустит. Я знаю, что она едет сюда, и если обнаружит львицу, она ее растерзает. Я предложу спрятать ее.

– Малик тебе поверит?

– Я никогда не давал аль-Назир Юсуфу повода не доверять мне.

Рено спешился и, взяв лошадь под уздцы, подошел к реке. Потом обернулся.

– Еще одно слово! Объясни, почему ты взял на себя заботу о женщине из страны франков? Ты ее должен презирать еще больше, чем своих. Или я не прав?

– Она из окружения твоего государя и этим очень опасна. Твой король наверняка уже знает, что между сирийцами, потомками Саладина, и египетскими мамелюками нет лада. К тому же за спиной у нас опасные монголы. Нам не нужен еще и король Франции, который внезапно нападет на нас, решив отомстить за соотечественницу. Впрочем, довольно слов! Мне пора возвращаться!

– Я не оскорблю тебя, если скажу, что буду молиться Господу, чтобы он помог тебе?

– Как ни называй его, Аллах всегда Аллах! И молитва никому еще не приносила беды!

Старый воин развернул свою лошадь, взял в галоп и исчез за пышным кустом ладанника, скрывавшим поворот дороги. Осторожно, с чувством священного трепета Рено приблизился к Иордану. О реке, столь дорогой для сердца христиан, в которой Иоанн крестил Иисуса, говорили, что воды ее исцеляют больных и даже прокаженных. Однако они не исцелили юного короля-мученика, который заслуживал исцеления больше других… Но ведь пути Господни неисповедимы! Бодуэну было предначертано умереть в седле…

Прежде чем отправиться осматривать руины замка, почерневшие от пожара, который его уничтожил, Рено напоил свою лошадь и хорошенько напился сам. К седлу у него были приторочены два мешка: тот, что побольше, – с овсом для лошади, тот, что поменьше, – с финиками для всадника. Оставалось только найти место, где можно будет выспаться. Рено побродил по лабиринту из ракушечника, который был когда-то нижним помещением замка, и решил, что будет ночевать возле пролома. Кто знает, может, в этот пролом и вошли воины Саладина и подожгли потом замок? Солнце, прятавшееся целый день за грозовыми тучами, исчезло за горизонтом. Началась первая ночь ожидания.

Рено прекрасно понимал, что скоро ему Шавшана не дождаться, и решил воспользоваться этим временем, чтобы хорошенько отдохнуть, однако проснулся с первыми лучами солнца, переполненный нетерпеливым ожиданием и тревогой, воображая, что может случиться с эмиром и Санси. Он устроился неподалеку от провала в стене, в тени скалы, откуда виден был брод, и решил ждать, не трогаясь с места.

И опять наступила ночь. Никогда еще день не тянулся для Рено так медленно, никогда еще не таилось в нем столько беспокойства и неопределенности! Сколько неожиданностей могло помешать задуманному! Сколько неуловимых мелочей могло изменить ход событий! Единственное, что немного отвлекало Рено от его тревог, были заботы о лошади. Место здесь было пустынное, и, кроме птиц небесных, никто больше не нарушал тишины, – Рено это радовало. Когда вновь стемнело, он позволил себе задремать. И проспал даже дольше, чем собирался, проснувшись от крика сокола. Ярко светила луна, и Рено поспешил к броду – на другом берегу застыли два всадника, похожие на призраков. Один, несомненно, был закутанной в покрывало женщиной. Шавшан сдержал слово.

Рено, рискуя сломать себе шею – так велика была охватившая его радость! – заторопился к ним по скользким камням, выбрался на берег и увидел, что всадница осталась одна. Старый воин успел ускакать. Но пока еще слышался топот его коня.

– Мадам! – радостно воскликнул Рено. – Наконец-то вы здесь! Я…

– Поедемте! Как можно дальше отсюда! Мне нужно сойти с лошади?

Голос, возможно из-за плотного покрывала, был тусклым, безжизненным. Радость Рено от звуков этого голоса тоже потускнела. Он подошел и взял лошадь Санси под уздцы, собираясь перевести ее на другой берег.

– Нет, оставайтесь в седле, вы ведь совсем легонькая.

В самом деле, не прошло и нескольких минут, как они уже подъехали к развалинам замка. Рено хотел помочь Санси сойти с лошади, предлагая ей отдохнуть, но она отказалась.

– Сейчас не до отдыха! Не будем терять времени!

– Опасность не так уж велика. Мы ведь теперь на земле христиан!

Санси протянула руку, указывая на темные силуэты Галилейских гор.

– Вы уверены? А Сафед, орлиное гнездо тамплиеров? Старый воин предупредил, что его нужно миновать до рассвета. Или вы уже забыли о предателе, который нас продал?

Тон юной особы стал жестким, а голос остался безжизненным, и Рено внезапно почувствовал такой гнев и отчаяние, что едва удержался, чтобы в сердцах не наброситься на Санси с упреками. Почему она так с ним обращается? За что? Но он промолчал, пошел за лошадью, вскочил в седло, и они тронулись в путь. Слабый плеск иорданских вод вскоре затих у них за спиной.

Примерно двадцать лье отделяли брод Иакова от Сен-Жан-д’Акр, но дорога петляла по горам, к тому же они объезжали Сафед и часто вынуждены были ехать по горным тропам шагом, так что вместо двух дней у них ушло три на то, чтобы добраться до более ровной дороги и скакать галопом.

Тягостное это было путешествие, и Рено оно переполнило чувством горечи. Ему казалось, что рядом с ним скользит тень, так молчалива была его спутница. Душа ее словно бы уже покинула тело, которое покорно исполняло все указания Рено, касающиеся поворотов дороги, рыси и галопа, но не отвечало ни на один вопрос и отказывалось вступить в беседу. Рено оставил попытки преодолеть добровольную немоту Санси, боясь ранить ее своей настойчивостью. Он видел ее лицо, лишь когда она пила воду, ела хлеб или финики. Но и тогда она лишь чуть-чуть отодвигала серое покрывало, в котором была в тот день, когда ее похитили. Всеми силами она избегала прикосновений рук Рено, отстраняя его сухим жестом, когда он хотел помочь ей спуститься с лошади или сесть в седло. Она сама взлетала в седло и спешивалась с ловкостью юноши.

Рено не знал, что ему и думать о таком странном к нему отношении. Ему казалось, он ничем не заслужил ее гнева. И глядя на скачущий рядом с ним серый призрак, запрещал себе вспоминать чудесное видение, которое видел сквозь золоченую решетку, боясь, как бы Санси не прочитала его мысли. И все-таки вспоминал, и спрашивал себя: а сейчас, уже без влияния наркотических веществ, помнит ли она, что с ней было в замке на берегу озера? И возможно ли, чтобы, принимая ласки малика, она всегда была в беспамятстве? А если что-то помнит, то, должно быть, чувствует нестерпимый стыд. А вдруг пережитое так глубоко и так болезненно на нее повлияло, что навсегда разрушило ее душевный покой и неотвратимо толкает к безумию? Последняя мысль была для Рено особенно мучительна, и тогда он принимался гнать свою лошадь, чтобы как можно скорее добраться до Сен-Жан-д’Акр и передать Санси даме Герсанде! Она одна могла разобраться, что с ней творится, и помочь ей!

И вот они уже на вершине последнего холма, откуда как на ладони виден город – белый на фоне синего моря! – и Рено с радостным криком пускает лошадь в галоп, увлекая за собой Санси. Однако у городских ворот им пришлось замедлить шаг, они вновь оказались в толпе крестьян, приехавших с овощами на рынок, воинов, монахов, просящих подаяния, и даже прокаженных с их трещотками. Но как только они въехали в город, спутница Рено остановила его окликом:

– Монсеньор!

Рено, ехавший впереди, тут же обернулся:

– К вашим услугам, мадам!

– Здесь мы с вами расстанемся. Вы, как я полагаю, направляетесь во дворец?

– Думаю, что я обязан поступить именно так. Вы придерживаетесь иного мнения?

– Я поеду в монастырь кларисс[154]. Передайте королеве, что я умоляю ее о прощении, но вернуться к ней не смогу. И попросите, чтобы ко мне отправили Онорину.

– Вы хотите стать монахиней? – ошеломленно спросил Рено.

– Хочу найти в монастыре приют в ожидании отплытия корабля в Марсель. Не провожайте меня! Я знаю, где находится монастырь.

– Дама Санси, будьте благоразумны! Не принято сообщать королеве об уже принятом решении. Она не поймет, почему ее покровительства недостаточно для вас!

– Королева набожна, она знает, что Господь Бог и Дева Мария стоят для меня на первом месте. Поезжайте, сир Рено, и да хранит вас Господь!

Не вымолвив больше ни слова, Санси повернула лошадь к улочке, в конце которой высились монастырские стены и виднелась колокольня. Рено не пытался удержать ее, он только следил глазами за тонким несгибаемым силуэтом в сером покрывале – за Санси, которая им всем, простым смертным, предпочла Бога. Рено почувствовал себя очень несчастным. И униженным. Почему она отказала ему в доверии, которого, как ему казалось, он заслужил? Разве он не пошел на все ради ее спасения? Он даже пожертвовал Крестом Иисуса! А она обращается с ним, как со своим врагом. Нет, как с наемным телохранителем! С полным безразличием! Не лучше! Разочарование уступило место гневу.

– Да пусть делает что хочет!

Этим энергичным восклицанием Рено завершил свои размышления и направился к королевскому дворцу. Но это его мало утешило. Он был зол на самого себя не меньше, чем на Санси. Вел себя как полный идиот. Какого черта он ей подчинялся и всю дорогу молчал? Нужно было заставить ее заговорить! Вытрясти все, что у нее в голове и на сердце! Превратить их долгое путешествие в словесный поединок! И всем стало бы лучше. В первую очередь – ему самому. Теперь ему придется объясняться и рассказывать о том, что произошло с тех пор, как дама де Валькроз была похищена, всеми силами стараясь не задеть ее самолюбия. Но сначала нужно выпросить прощение у короля за то, что покинул Сен-Жан-д’Акр без разрешения. А Рено не забыл, как требователен Людовик к своим рыцарям, считая повиновение их священным долгом. Особенно с тех пор, как они ступили на Святую землю. Прежде чем затворяться в монастыре, Санси могла бы явиться вместе с Рено к королю и королеве. Ее же похитили, черт ее побери! А она взяла и сбежала! А рассказывать о похищении надо бы ей, ведь ей виднее, о чем нужно говорить, а о чем умалчивать! Теперь вся эта история свалилась на Рено, и впереди у него одни неприятности. Одна история с настоящим Крестом чего стоит! Король – и совершенно справедливо! – укорит Рено за то, что он посмел скрыть от него такую важную тайну. Кто, как не Рено, будет виноват за непоправимую потерю священной реликвии? Раз уж крестоносцы прибыли на Святую землю, разумно было бы отправиться за святыней хорошо вооруженным, большим отрядом. Тогда бы не произошло никаких трагедий и Санси не претерпела бы столько несчастий…

Рено оставалось только воззвать к памяти Робера д’Артуа, любимого брата короля, чтобы как-то смягчить последствия неизбежного королевского гнева… Однако в череде грядущих неприятностей Рено светил и луч надежды. Он непременно расквитается с тамплиером де Фосом. Ему не удастся избежать суда, пусть не высоких лиц своего ордена, но Господа Бога. И еще поединка, которого Рено непременно потребует!

Но на поединок нужно согласие короля, а король на Рено разгневается, в общем, будущее Рено не радовало. И вдруг возле ворот дворца снова возник лучик надежды: а может, рассказать обо всем королеве? Разумеется, избежав острых углов, которые могли бы вызвать трения между супругами? Королеве, с ее кротким мягким взглядом, он мог довериться без опаски, а ее улыбка для него была бы лучшим лекарством и наградой за все страдания.

Занятый своими мыслями, Рено вошел в караульное помещение и только тогда заметил, как пустынен королевский двор. Обычно во дворе толпилось множество народу. Но не сегодня. Два-три человека слонялись по нему – нищие монахи в ожидании подаяния. Ни одного знакомого лица, и даже офицер в карауле – тоже совершенно незнакомый. Рено пришлось назвать свое имя, но и оно ничего не сказало офицеру. Похоже, что он был родом не из Франции, поэтому предполагал, что королевские оруженосцы должны выглядеть иначе, чем Рено. Но тем не менее он все-таки сообщил:

– Короля сейчас нет в Сен-Жан-д’Акр, и, если бы вы были королевским оруженосцем, вы находились бы рядом с ним. С королем уехали все его воины.

– Согласен, что все должно было быть именно так, но я выполнял одно важное поручение. А где теперь король?

– Я не могу вам этого сказать.

– А королева: она тоже уехала?

– Нет, но у меня есть приказ: пускать к ней и выпускать только тех людей, которые находятся у нее на службе.

– Но мне необходимо с ней поговорить. Дело исключительной важности. Послушайте, – Рено осенила прекрасная мысль, – вы знаете сира д’Эскейрака?

– Разумеется, знаю. Он и приказал держать ворота на запоре и никого не пускать.

– Ну, так пошлите за ним. Я поговорю хотя бы с мессиром д’Эскейраком.

Однако офицер не спешил исполнить просьбу лохматого и запыленного странника, находясь в затруднительном положении. Тогда Рено добавил:

– Скажите ему, что я не стронусь с места, пока не увижусь с ним! И не забудьте мое имя: де Куртене!

Властный тон Рено вынудил офицера решиться. Он послал одного из караульных на поиски старого сеньора, но докучного гостя, который доставил столько хлопот, не пригласил в прохладную караульню, а оставил ждать у решетки. Рено пришлось довольствоваться тенью свода, под которым находились ворота, впрочем, ее было вполне достаточно. Ждал Рено довольно долго. Наконец послышались размеренные и тяжелые шаги старого д’Эскейрака, который передвигался весьма медленно, поскольку был вооружен с головы до пят. Недовольный тем, что его потревожили, и к тому же это сделал Рено, которого он терпеть не мог, он шел еще медленнее. Узнать Рено, несмотря на дорожную грязь, ему не составило труда. Они обменялись приветствиями. Рено как можно любезнее поклонился рыцарю с длинным лошадиным лицом и седой бородой, который смотрел на него с большим пренебрежением. Потом он попросил проводить его к королеве.

– Это невозможно. Мадам Маргарита больна и никого не принимает.

– Больна? А что с ней?

– Не могу сказать точно. Слабость. После отъезда нашего господина она плохо себя почувствовала, а в ее состоянии…

– В каком состоянии? Вы хотите сказать, что она вновь…

– Беременна. Да, и это стало известно совсем недавно. Небо вновь благословило королевскую чету, – д’Эскейрак воздел к своду восторженный взор и обе слегка дрожащих руки. – И я вновь являюсь хранителем королевского живота, когда короля нет в замке. Именно из-за своего столь трогательного недомогания королева не смогла сопровождать своего супруга.

– А куда отправился король?

От восторга д’Эскейрак чуть не растаял, и сиянию, которое исходило от него, не хватало только нимба.

– Он отправился по стопам Господа нашего Иисуса Христа, поскольку именно такой обет он принес, когда надел на себя крест и стал крестоносцем. Смиренно, босой, в одной рубахе он пройдет по святым местам…

– Простите, но я не понимаю, что вы имеете в виду, говоря о святых местах… Из святых мест я знаю только Иерусалим, но он гораздо южнее и, насколько мне известно, по-прежнему в руках неверных.

– Так оно и есть, к нашему величайшему огорчению, но, благодарение Всевышнему, у нас остались и другие святые места. Назарет, например, где рос Сын Божий, а также города Галилеи.

– Галилеи? А вы не знаете, далеко ли Назарет от Сафеда?

– Я знаю о Назарете не больше вас. Хотя судя по тому, что я слышал, они, похоже, не так уж далеко друг от друга. А теперь позвольте мне вас оставить, я должен вернуться в покои королевы. Разумеется, она не одна, и мадемуазель Эльвира…

– Эльвира?! А дама Герсанда?

– Если честно признаться, я не видел ее вот уже два дня и даже начал беспокоиться.

Рено показалось, что небо рухнуло.

– Вы хотите сказать, что дама Герсанда не стоит у изголовья Ее Величества, когда она так ослабла и нуждается в ней?

– Именно так все и обстоит и, поверьте, очень меня заботит.

– А кто еще возле мадам Маргариты? Ее сестра, мадам д’Анжу? Мадам де Пуатье?

– Нет, нет, братья короля неделю тому назад отправились обратно во Францию вместе с герцогом Бургундским и другими сеньорами. С нами остались только мадам де Монфор, она ухаживает за маленьким принцем, и мадам де Сержин, но она сейчас больна. Еще, конечно, старушка Адель и Онорина, служанка несчастной дамы де Валькроз, но она только и знает, что плачет не переставая.

– Боже мой! Боже мой!

Рено и представить себе не мог, что дела обстоят так ужасно. Хуже всего то, что исчезла Герсанда. Маргарита теперь беззащитна перед кознями коварной де Фос. Катастрофа могла произойти в любой момент.

– Возвращайтесь немедленно к королеве, – распорядился Рено, – и не спускайте глаз с мадемуазель де Фос. При малейшем подозрительном движении без всяких колебаний хватайте ее и… Можете даже ее убить!

– Я? Чтобы я… Помилуйте, но ведь я не нахожусь постоянно в опочивальне…

Старик побледнел как полотно, он был в полной растерянности.

– Вы хотите сказать, что у дамы Эльвиры дурные намерения? Откуда вам это известно?

– Готов поклясться на Святом Евангелии. Следите за ней, не спуская глаз. Я постараюсь прислать вам кого-нибудь в помощь!

Разделив свои страхи и опасения со старым рыцарем, Рено немного успокоился, потом вновь вскочил на коня и поскакал обратно. Несколько минут спустя он уже дергал колокольчик у ворот монастыря, в котором укрылась Санси.

Но оказалось, что убедить сестру привратницу впустить его в святую обитель совсем непросто. Она не отрицала, что молодая дама только что попросила у них убежища, но рыцарь, который так скоро приехал за ней следом, заставил ее подумать о погоне и преследовании. Хотя лицо молодого человека, довольно грязное, вызывало скорее симпатию. Рено, охваченный лихорадкой беспокойства, с большим трудом обуздывал волнение. Еще труднее ему было владеть собой. Монахиня, которая смотрела на него из-за решетки, его страшно злила, ее упрямое недоверие казалось отвратительным. А она твердила одно и то же: дама де Валькроз попросила в обители убежища, и значит, никто не имеет права беседовать с ней. Она не принимает посетителей и сама не выходит.

– Сестра, послушайте, речь идет об исключительном случае! Я могу вас уверить, что вы не заслужите ни малейшего упрека, дав мневозможность поговорить с ней, – молил Рено. – Мне необходимо сказать ей несколько слов.

– Дама де Валькроз никого не желает видеть. Даже мать настоятельница не сможет ее в этом переубедить. Идите себе с миром, мессир.

– С миром?! Попросите тогда мать настоятельницу принять меня! Надеюсь, с ней я могу побеседовать?

– В этот час? Нет. Сестры сейчас молятся в часовне.

– Хорошо, я подожду. Но знайте, я не уйду отсюда, пока не поговорю хотя бы с настоятельницей. Я буду звонить в колокольчик каждые пять минут до тех пор, пока меня не примут!

И показывая, что слово у него не расходится с делом, Рено тут же дернул колокольчик. Монахиня посмотрела на него с неодобрением, быстро перекрестилась и, покачав головой, впустила его на территорию монастыря.

Рено оказался в полутьме обширного помещения с низкими сводами и приземистыми колоннами. В глубине его виднелась дверь, приоткрытая во внутренний дворик, из которой струился мягкий золотистый свет. Между дверью и Рено стояла строгая фигурка монахини. Она приказала ему не двигаться, а сама направилась к двери. Рено крикнул ей вслед:

– Передайте даме де Валькроз, что речь идет о жизни королевы!

Минуту спустя монахиня вернулась и повела Рено по пустынной галерее. Они вошли в комнату, где не было никакой обстановки, лишь бронзовое распятие светилось на стене. Санси молилась.

Она стояла перед распятием на коленях, низко опустив голову. Рено сначала ее не узнал – платье и апостольник[155] ничем не отличали ее от монахинь. Он уже открыл было рот, чтобы обратиться к ней «сестра», но тут она поднялась с колен и подошла к нему. Впервые за долгие дни он смотрел ей прямо в лицо, беззащитное, в обрамлении апостольника. Оно было исполнено скорби, на щеках – следы слез, но прекрасные изумрудные глаза светились все той же неустрашимостью. И голос отнюдь не был слаб, когда она набросилась на Рено:

– Жизнь королевы! Другого предлога вы не могли найти?

– Надеюсь, вы не подумали, что я осмелился вам солгать? Я был во дворце. Мадам Маргарита опять беременна, она больна, и с ней дама де Фос! Сестра и невестка Ее Величества уже плывут во Францию, а дама Герсанда исчезла два дня назад. Д’Эскейрак не знает, где она. Старый воин вновь отвечает за королевский живот и не ведает, каким святым молиться. Вот почему я приехал за вами.

– Но разве я не сказала, что больше не хочу жить в миру? А уж при королевском дворе тем более…

– Да где он, этот двор? Я же сказал вам, что королева одна!

– Возле нее духовник, служанки, любимая певица, и только потому, что рядом нет целительницы, вы решили, что ей грозит смерть? В начале беременности недомогают все женщины. Ваши тревоги смехотворны!

– Что с вами случилось, Санси де Синь?

– Я дама де Валькроз!

– Но не для меня! Где ваша твердость и проницательность? Неужели перенесенные вами тяготы заставили вас забыть о привязанности к вашей крестной матери?

– Нет. Но я не считаю оправданным ваше беспокойство. У мадам Маргариты нет необходимости видеть меня рядом. Когда я буду готова к отъезду, непременно с ней попрощаюсь… письмом.

Санси просто не желала ничего слышать, ее глухота возмущала Рено. Он пытался найти струны, которые пробудили бы в ней сердце, но, похоже, их больше не существовало. И вдруг Рено осенило.

– Скажите мне, мадам де Валькроз, а вы знаете имя тамплиера-предателя, который вас похитил, а потом продал?

Она передернула плечами с язвительной улыбкой.

– Он не дал себе труда представиться.

– Так я и думал! Так вот, его зовут Ронселен де Фос, и он брат той самой Эльвиры, которая околдовывает королеву музыкой и стихами… собираясь ее убить! Вы не слышали рассказа де Фоса в Сафеде и у Рогов Хаттина? Он обвиняет Людовика в гибели своей возлюбленной в замке Монсегюр. И чтобы отомстить за ту, которую он любил, де Фос жаждет уничтожить всех, кого любит и кем дорожит король. Он уничтожил Святой Крест, чтобы он не защищал короля, он хочет убить его супругу и новорожденного сына… А потом и его самого. Он безумен. Его ничто не удержит! Даже сам Господь Бог! Вы видели, де Фос не боится Бога. Сестра – его сообщница. Она втерлась в доверие королеве с одной-единственной целью…

– Замолчите!

Рено понял, что Санси его услышала. Она стала белее своего апостольника.

– Этот тамплиер – исчадие ада, он не ответил ни на один мой вопрос, – прошептала она. – Вы сами должны понимать, что мне ничего не было известно.

– Но теперь вам известно все! Будьте милосердны, Санси, помогите спасти королеву и ее маленького сына!

Воцарилось долгое молчание. Санси не отворачивалась от Рено, зеленый огонь ее глаз пронизывал его насквозь, желая проникнуть в душу. Наконец она заговорила, и в голосе ее звучала глубокая грусть:

– Вы ее по-прежнему любите, не так ли? Может быть, даже сильнее, потому что перестали быть ребенком. Теперь вы ее любите как мужчина.

Санси не спрашивала, она констатировала факты, и Рено не видел никаких оснований, чтобы ей лгать. Он ответил с улыбкой:

– Вы, как и дама Герсанда, обладаете даром проникать в людские сердца, и я не стану отрицать, что вы правы. Я бы солгал, отрицая, а я не силен в обманах. Тем более говоря с вами!

– Должна ли я расценивать ваши слова как признание, что вы никогда мне не лгали, и утверждение, что не солжете никогда?

– Мне даже клясться не нужно. Ложь между нами невозможна.

– Что ж, я сумею довольствоваться этим.

Она вновь повернулась к Христу, распятому на кресте, поцеловала его ноги и сказала, не оборачиваясь к Рено:

– Вы можете идти. Через несколько минут я покину монастырь.

– И поедете во дворец?

– Да, поеду во дворец. Не ждите меня. Я хочу побыть одна.

– Спасибо, – прошептал он, растроганный куда больше, чем думал.

Рено низко поклонился Санси с самым искренним почтением, но она не видела его поклона. А он не заметил, что по ее лицу снова заструились слезы.

Глава 15 Заключительный акт

Получив обещание Санси, Рено почувствовал себя спокойнее и подумал о доме. Ведь там его наверняка ждали верный Жиль Пернон, к чьим советам он привык прислушиваться, и Василий, славный мальчуган, к которому он не на шутку привязался. И еще Рено очень хотелось наконец-то помыться как следует и переодеться в чистую одежду. Проезжая мимо церкви Святого Михаила, он отметил про себя, что там кого-то отпевают. Мощное «Помилуй мя, Господи», исполняемое хором басов, донеслось до него сквозь приоткрытую дверь. Рено невольно улыбнулся, вспомнив жалобы Жуанвиля. Бедняга не мог спать, слыша, как вечером и ночью отпевают в церкви покойников. На этот раз он не услышит жалоб сенешаля Шампани, потому что сейчас он бродит где-то босой по Галилее и сам распевает молитвы и церковные песнопения вместе с королем. В общем, встретить Жуанвиля дома Рено не рассчитывал. Во дворе он спешился, отвел лошадь в конюшню, отворил дверь и громко позвал Жиля и Василия. В ответ – ни звука. Мертвая тишина. Не откликнулась даже служанка, которой хозяйка поручила убирать у них в комнатах и помогать по хозяйству. Рено обошел все комнаты, внутренний дворик и не нашел ни одной живой души.

Успокоил его порядок, который царил в комнатах, и мясное рагу, что булькало в кухне на плите. Вкусный запах напомнил ему, что он страшно голоден. Рено поискал – и нашел! – хлеб, сыр, фрукты, нацедил себе кувшинчик вина из бочки и устроился на пороге своей комнаты, выходившей во внутренний дворик, приготовившись с удобством дожидаться своих домашних. Служанка вернулась в самом разгаре трапезы. О ее возвращении он узнал, услышав громкий крик, который та подняла, обнаружив пропажу в шкафу с провизией. Рено поднялся и пошел поздороваться.

– Не кричите так громко, Перепетуя! Никто вас не обокрал. Я просто проголодался.

При виде Рено служанка снова вскрикнула, уронив кувшин с молоком, который держала в руках, и быстро-быстро перекрестилась несколько раз.

– Вот уж не думал, что так напугаю вас своим возвращением, – проговорил Рено и наклонился, чтобы собрать черепки от кувшина. – Что тут у вас происходит? Где Пернон? Где Василий?

– На рыбалке!

Рено посмотрел на нее в полном недоумении, а Перепетуя, вновь обретя присущее ей достоинство, держа в руках тряпку и приготовившись вытирать молоко, сообщила:

– Да, они ловят рыбу! А что им еще делать, когда им сообщили, что вы умерли? Лучше рыбу ловить, чем по трактирам шляться, какой-никакой прибыток, а не растрата.

– Что это еще за нелепость? Кто сказал, что я умер?

Ответить служанка не успела. На пороге кухни появился Василий, бросил корзину, которую держал в руках, и с радостным воплем бросился к Рено, обнимая его ноги, плача и смеясь одновременно.

– Сир Рено, – бормотал он, – неужели? Спасибо тебе за это, Господи!

Василий, прижавшись к коленкам Рено, заплакал, а тот наклонился и взял его на руки. Неподдельное горе, которое переживал мальчуган, очень растрогало молодого человека, но он не был сторонником чувствительных сцен. Рено чмокнул его в лоб и поставил на ноги.

– Чего ревешь? Успокойся! Ты же видишь, что я жив. Это главное! А вот кто сообщил вам о моей смерти, ума не приложу.

Следом в кухне появился Пернон, но он владел собой лучше, чем маленький грек. Жиль смотрел на своего молодого хозяина с широкой улыбкой.

– Ну, вот и вы! Я ведь чувствовал, что вы живы! А малец никак не хотел мне верить. Хотя нам обоим тяжело досталась нежданная весть. Эй, Василий, больше реветь не будешь?

– Кто-нибудь скажет мне наконец, кто распустил этот дурацкий слух? – возмущенно настаивал Рено.

– Храмовники. Сейчас я вам расскажу все, что знаю, но сначала помогу вам помыться. На вас страшно смотреть, такой вы грязный, сир Рено! И, не сочтите за обиду, пахнет от вас совсем не розами.

Не прошло и пяти минут, как Жиль вытащил во дворик большой деревянный чан с отверстием и затычкой, наполнил его наполовину водой и усадил туда Рено. Затем вооружился большим куском зеленоватого мыла, пахнущего оливковым маслом, и принялся намыливать своего господина.

– Вспоминаю тот день, когда вы пришли в особняк барона де Куси. Вас тогда тоже мыли-отмывали, а Флора д’Эркри, пропащая душа, любовалась вами. Вы тогда были еще желторотым юнцом, но она сумела вас разглядеть. Что бы она сказала теперь!

– Хватит, Жиль! Расскажи лучше, что ты знаешь. Больше пользы будет!

– Сейчас расскажу. Ну, во-первых, имейте в виду, что сразу после вашего отъезда мессир де Жуанвиль потащил меня к королю, а король на вас очень гневался. И должен вам сказать, что святой-то он святой, но гнева его никому не пожелаю. Он не кричит, как кричал мессир Робер, он – само ледяное спокойствие, но гнев из ноздрей так и пышет.

– А что его так разгневало? Мой отъезд без его разрешения?

– Именно так. Он не выносит, когда нарушают его приказы. Но была и еще причина: он получил какое-то письмо. И письмо очень нехорошее.

– От кого?

– Неизвестно. Вместо подписи стояла какая-то закорючка, и, разумеется, без всякой печати. В письме говорилось, что вы устроили похищение дамы Санси, но беспокоиться нечего, так как вы просто задумали принудить ее выйти за вас замуж…

Мыло, которое Рено держал в руках, выскользнуло и шлепнулось прямо в горшок с ладанником, цветущим большими розовыми цветами.

– И король поверил, что я способен так жаждать брака с дамой де Валькроз, что прибегнул к таким диким средствам? А королева, она что, тоже поверила?

– Королева – не знаю, но Его Величество Людовик поверил.

– Интересно, с какой стати я до смерти захотел жениться на даме де Валькроз?

– Она невероятно богата, и если вы станете бароном де Валькроз, то будете настоящим сеньором, а не странствующим рыцарем без кола и двора. Не размахивайте, пожалуйста, руками. Я рассказываю, как дело было. Но должен вам сказать, что сир де Жуанвиль преотважно вас защищал, твердя, что вы неспособны на подобную низость. Тогда-то он и предложил позвать меня и расспросить относительно письма, которое вы получили ранним утром. Вы запретили мне о нем говорить, но не мог же я позволить, чтобы вас обвиняли в такой подлости! Я рассказал все, что знал.

– А я был бы настоящим подлецом, если стал бы тебя за это упрекать. И что же сказал король?

– Да ничего толком не сказал. Заявил, что нужно серьезно расследовать это дело, иначе до правды не доберешься… И еще сказал, что здесь, в восточных странах, все делается не так, как у нас.

– Как он, однако, добр! А погиб я когда?

– Дойдем и до этого. Позвольте-ка я окачу вас чистой водичкой!

Пернон рассказал, что Василий побежал за Рено в то несчастное утро и видел, как за Галилейскими воротами его господин встретился с каким-то незнакомцем. Тогда Василий заговорил с мальчишкой, почти что своим ровесником, который передал Рено письмо. Ребятишкам несложно найти общий язык, а Василий хотел узнать, как зовут того рыцаря, который вызвал к себе Рено.

– Само собой разумеется, – продолжал Пернон, – что впрямую спросить об этом мальчишку он не мог и ему понадобилось время, чтобы все выведать. Мальчишку звали Фомой, он сын рыбака по имени Никасий из нижнего города. Никасий давно уже снабжает рыбой главный здешний монастырь храмовников.

– Так вот почему ты так увлекся рыбной ловлей! – воскликнул Рено, и в глазах его засияли веселые искорки.

– Не думайте, что я в этом деле новичок, несколько раз я удил рыбу в Куси. Но не в этом суть. Я сумел добиться доверия Никасия, как Василий – Фомы. В конце концов мы выяснили, что незнакомца на лошади звали Али, он один из туркополиров в монастыре тамплиеров и при крещении получил имя Леон…

– И предан душой и телом Ронселену де Фосу! – добавил Рено.

– Вот этого я не знал! Но о чем-то подобном подозревал! Как только выяснилось, что дело связано с орденом тамплиеров, я понял, что без де Фоса дело не обошлось.

– Ты даже не представляешь себе, до какой степени ты прав! Я тебе все расскажу, но сначала поведай мне, кто тебя известил о моей гибели.

– Подождите, недолго осталось. Когда король узнал о похищении знатной дамы страстным эмиром, он посоветовался с великим магистром, поскольку тот лучше других знает, что происходит за пределами государства франков. Великий магистр охотно согласился помочь и спустя примерно двенадцать дней самолично объявил, что возле Тивериадского озера нашли труп рыцаря, франка, похожего на вас как две капли воды. Из-за жары труп был обезображен настолько, что его пришлось сразу же похоронить. Король сказал об этом мессиру Жуанвилю, а тот уведомил нас. Как же нам было тяжело! Особенно мальцу. Он плакал ночи напролет… А днем мы с ним отправлялись на рыбалку. Надо же было чем-то заниматься. Теперь ваша очередь, рассказывайте!

– Сначала закончим с туалетом. Для моего рассказа нужно полное спокойствие… И даже сосредоточение! Все это так значительно! Так трагично! Надо сказать, что я беспокоюсь за мадам Маргариту. Она беременна… В очередной раз! Черт побери! – взорвался Рено. – Королю, похоже, нечем с ней заняться, только и знает, что делать ей детей!

– Мне кажется, все супруги так поступают, – осмелился вставить реплику Пернон.

– Какая досада! Тогда да здравствуют любовники! Разве столь совершенная женщина не заслуживает, чтобы ею долго восхищались, окутывали редкостными ароматами, дарили ласки и слова любви, слагали стихи и песни во славу ее очарования… Вместо этого, не дав ей передохнуть, ей делают ребенка между двумя молитвами, обрекая на долгие месяцы дурного самочувствия и страшную боль в завершение этого процесса. А сейчас к тому же мадам Маргарита еще и больна, а дама Герсанда куда-то исчезла!

– Исчезла?

– Старый долдон д’Эскейрак объявил, что не видел ее вот уже два дня! Дорого бы я дал, чтобы узнать, куда она делась!

– Почему бы нет? Можно попробовать, – задумчиво пообещал Пернон.

И уже к вечеру тайна перестала быть тайной. Оказалось, что дама Герсанда с ведома королевы отправилась на Кипр, чтобы оказать помощь королеве Стефании, чье здоровье внушало большие опасения. Королева Маргарита, с благодарностью вспоминая щедрое гостеприимство Стефании и зиму, проведенную на Кипре, сама отправила туда на несколько дней целительницу. Она от души полюбила нежную и скромную армянскую принцессу, и ей было приятно, что она может ей помочь, послав такого опытного и знающего доктора.

– В качестве доверенного лица д’Эскейрак, как мне кажется, не пользуется большим доверием, – вздохнул Рено. – И мне это совсем не нравится.

– Дело обстоит не совсем так. Адель говорит, что он раздувает каждый пустяк и воспринимает свою роль хранителя настолько серьезно, что совсем замучил королеву. Поэтому она не обо всем ему говорит. Когда он в беспокойстве, то не торчит постоянно у нее за креслом, не смотрит на нее рыбьими глазами и не ищет в каждом углу врагов. Поэтому и о Герсанде она ничего ему не сказала.

– Но мне кажется, она поступила неосторожно.

– Адель считает, что в этом нет ничего страшного, и ей, я думаю, можно верить. Она говорит, что мадам Маргарита не больна, у нее обычные недомогания, свойственные началу беременности. Дама Герсанда вернется еще до возвращения короля, так что вам нечего тревожиться.

– Ну что ж, я рад. Вот только я выставил себя в смешном свете, заставив даму де Валькроз покинуть монастырь и убедив ее в том, что королева в опасности. Она никогда меня не простит.

– После того, сколько вы пережили и перестрадали ради нее, это было бы верхом неблагодарности и несправедливости. Но я знаю, – добавил старый оруженосец, пожав плечами, – что у женщин на все иной взгляд. Однако постарайтесь сейчас обо всем этом забыть, ведь королеве не грозит опасность.

– Пока Эльвира де Фос находится рядом с ней, королева всегда в опасности.

– Может, и так. Но до возвращения короля сидите тихо. А когда он вернется, вы сможете открыто при всех знатных сеньорах обличить предателя Ронселена де Фоса. Дама Санси поможет вам своим свидетельством. И тогда сестра исчезнет вместе с братом.

– Именно так я и поступлю, Жиль! А сейчас помолимся, чтобы король как можно скорее свершил свой справедливый суд.

Рено не стал говорить Жилю, что только тогда он и успокоится; ему не хотелось огорчать человека, который давным-давно был ему другом, а не слугой.

Через день пришло письмо. В один миг все уверения Пернона были сметены, а от натужного спокойствия Рено ничего не осталось. Письмо было от Санси, и она писала: «Вы были правы. Грозит большая опасность, только вы сможете ее предотвратить. Необходимо переговорить с вами и дать вам поручение. Будьте сегодня в полночь на рынке, где торгуют венецианцы, в переходе, что ведет к старой входной башне замка. Там вас будет ждать женщина. Не заговаривайте с ней. Малейший звук опасен. Наденьте посланную мной одежду. Не забудьте оружие. Санси».

Вместе с письмом принесли полотняный мешок.

В нем лежала черная монашеская ряса. И письмо, и мешок передала Перепетуе крестьянка, точно такая же, как все другие, она сидела на ослике между двумя корзинами, нагруженными тыквами, капустой, луком-пореем и другими овощами.

– Ну что? – спросил Рено, передавая письмо Пернону. – Разве я был не прав?

Пернон кивнул и начал покусывать свой седой длинный ус, как делал всегда, когда что-то его смущало.

– Да, похоже, вы не ошиблись. Вот только мне хотелось бы знать, какое вам приготовили поручение. По моему мнению, существует только один разумный выход из положения: оповестить нашего господина и попросить его вернуться как можно скорее. Для этого не следует ходить ни на какие тайные свидания, нужно только дать распоряжение в этом же письме.

– Значит, речь пойдет о поручении, о котором не следует извещать короля.

– А вы и рады, что дама Санси зовет вас на помощь. Теперь убедились, что она на вас не сердится?..


Незадолго до полуночи Рено, став в черной рясе с капюшоном, который скрывал его лицо, почти что невидимкой, пришел на площадь. Часть ее занимал рынок венецианцев, и у входа в него горели два фонаря. Хотя лавки были закрыты, ноздри Рено щекотали пряные ароматы перца, имбиря, корицы, мускатного ореха, смешиваясь с кислым запахом кож, из которых шорники делали седла и конскую упряжь, а сапожники шили сапоги. Небо понемногу затягивалось грозовыми тучами, жаркая летняя ночь дышала духотой. Справа от себя Рено различил в полумраке темный свод перехода и чуть замедлил шаг, прежде чем войти в него. Заметил и силуэт, отделившийся от стены, и подошел к нему. Да, это была его провожатая. Не говоря ни слова, она взяла его за руку, и они направились к зубчатой башне, возвышавшейся над площадью. Рено хорошо знал это место неподалеку от порта, оживленную артерию Сен-Жан-д’Акр. Знал он и маленькую дверь в цоколе башни. Обитая железными полосами, утыканная шляпками гвоздей, она устояла бы перед самым мощным тараном. Защитить ее мог один воин, а для слуг дворца она представляла необыкновенное удобство, так как они сразу попадали в торговые ряды. Очевидно, женщина, выходя, не заперла ее, потому что она открылась от легкого толчка ее руки. Она пробормотала несколько слов караульному и начала подниматься по винтовой лестнице.

Подъем показался рыцарю нескончаемым, он то замирал, охваченный нестерпимой радостью, что увидит сейчас свою возлюбленную, то ускорял шаги, испытывая глухое беспокойство. Наконец они выбрались в коридор, освещенный горящими факелами, и пошли по нему, сворачивая то направо, то налево, пока не остановились перед драпировкой. Женщина отвела ее рукой, и они оказались в небольшой, но роскошно убранной коврами комнате. Слышался звук лютни, и сердце Рено забилось быстрее.

Приложив палец к губам, призывая Рено к молчанию, женщина пересекла комнату, отодвинула еще один занавес, потом открыла скрывавшуюся за ним дверь и втолкнула Рено в комнату. Потом снова быстро закрыла дверь. Рено оказался в опочивальне Маргариты…

Убранства он не разглядел, он видел лишь одну королеву. Ему не показалось, что она болеет, страдает… Напротив! Полулежа на турецком диване, заваленном подушками, она о чем-то мечтала, держа в руках лютню и время от времени касаясь ее струн пальцами. Она была одета в тобу, широкое платье с большим и глубоким вырезом, украшенное золотым шитьем. Такие платья полюбились Маргарите еще на Кипре. Свои темные, густые, прямые волосы Маргарита заплела в две длинных толстых косы, и как же красиво они смотрелись на ее округлых белых плечах… Никогда еще она не была так прекрасна, и ослепленный Рено с большим трудом удержался, чтобы не упасть к ее маленьким белым ножкам в золотых сандалиях.

Королева не слышала, как он вошел, и поэтому он мог себе позволить стоять и любоваться ею, чувствуя кроме любви еще и жгучую ревность к обладателю этого редкого сокровища в волшебных одеждах. Рено не знал, что Маргарита надевает восточный наряд, подарок королевы Стефании, только в отсутствие супруга, потому что тот находил его слишком нескромным, даже для их домашнего обихода. Маргарита нарядилась так для себя, но Рено, думая, что это было сделано для него, почувствовал головокружение от посулов грядущего…

Пора было объявиться. Сделав два шага вперед, он снял с головы капюшон и преклонил колено.

– Я готов к повелениям королевы. И счастлив, что понадобился ей.

Маргарита вздрогнула, выпустила из рук лютню, повернулась среди подушек, приоткрыла рот, закрыла его, помолчала и произнесла:

– Мессир де Куртене? Что вы тут делаете?

Этот вопрос до того изумил Рено, что он не нашел слов, чтобы на него ответить. Между тем Маргарита в нетерпении его поторопила:

– Отвечайте же! Как вы сюда попали?

– Меня привела сюда служанка, как было обещано в письме дамы де Валькроз.

– Письме? В каком письме?

– Вот в этом.

Рено, чтобы достать письмо из привешенного к поясу мешочка, принужден был встать и, оказавшись выше Маргариты, увидел в вырезе ее чудесную грудь и вдохнул не менее чудесный аромат духов.

– Санси, должно быть, сошла с ума! – воскликнула она. – Но сначала скажите, где она?

– Она? Подле вас, мадам! По крайней мере, она так обещала мне три дня тому назад.

– Три дня тому назад она обещала вам вернуться ко мне? Но где она дала вам свое обещание?

– В монастыре Святой Клары, куда дама де Валькроз отправилась, чтобы прийти в себя после испытаний, которые она претерпела в доме малика Дамаска, откуда я увез ее. Так ее у вас нет?

– Я ее уже почти месяц не видела! – воскликнула Маргарита, поднявшись со своего ложа. – И признаюсь, была недалека от мысли, что ее… нет в живых. Как и вас… Похоже, я схожу с ума…

Маргарита, сжав виски руками, быстрыми шагами заходила по комнате. Рено решился остановить ее, прикоснувшись к руке.

– Мадам! Умоляю вас, успокойтесь. Может быть, мы можем попытаться понять, что произошло.

– Да, вы правы. Расскажите мне обо всем, что вам известно.

Теперь Маргарита взяла Рено за руку и подошла вместе с ним к высокому стулу из кедра с инкрустацией из слоновой кости, он стоял возле окна, на котором в большом горшке цвел пышный куст пурпурных роз. Она села на стул, указав Рено на табурет, но он встал перед ней на колени, и она не стала возражать.

– Расскажите мне все, и как можно скорее. Уж не заговор ли это?

Маргарита улыбнулась Рено, быть может почувствовав себя счастливой от близости того, о ком она мечтала, возможно, чаще, чем ей хотелось. Пламенные черные глаза молодого рыцаря не оставили бы равнодушной ни одну женщину, а у королевы для неравнодушия были особые причины. Разве Герсанда не говорила ей, что Рено в нее влюблен?

Рено постарался покороче изложить их одиссею с Санси, опустив две подробности: обиду, нанесенную добродетели его подруги, и свое родство с семейством Саладина. Он объяснил необычное поведение эмира Шавшана той опасностью, какую тот предвидел для королевства Алеппо и Дамаска в случае, если султаншей станет дама франков.

– Он предпочел помочь бежать нам обоим, прежде чем в город приехала Дхарта-хатум. И среди неверных попадаются благоразумные и великодушные воины.

– Вам обоим очень повезло, и я благодарю за это Господа! Что за невероятная история! Санси! Моя Санси внушила безумную страсть султану!

– Никто из нас… не защищен от безумия страсти. Любовь не ведает ни о религиях, ни о войнах, ни о… королевском величии. Есть только человек, которому готов отдать жизнь, сердце… все мысли, все желания…

Оба замолчали. Глаза Маргариты смотрели в глаза Рено, погружались в них все глубже, завороженные пламенем, что обжигал так сладостно. Она накрыла его руки своими руками, наклонилась, притянутая неодолимым магнитом долго сдерживаемой страсти, и, приблизив лицо, спросила:

– Рено! Вы меня любите?

– Умираю от любви, мадам…

Ее губы коснулись его губ. Поцелуй, сотканный из тончайшей нежности, нежнее лепестка, легче воздушней бабочки. Но губы, что коснулись друг друга, были из живой плоти, кровь вспыхнула и опалила их. Рено, позабыв обо всем на свете, протянул руки, чтобы обнять и прижать к себе Маргариту, но она отвела его руки, встала и подошла к синему с золотом пологу кровати. Спрятав лицо в складках, она чуть охрипшим голосом сказала:

– Я тоже люблю вас. Знайте и удовольствуйтесь этим. Иначе гибель. Ваша и моя. Может быть, мы уже погибли… Иначе что означает это странное письмо?

Вы появились у меня по чьей-то воле. Нас кто-то хочет погубить, но мы не знаем кто.

– Возле вас, мадам, притаилась змея. Сестра – орудие в руках брата, а Ронселен де Фос поклялся…

– Эльвира! Думаю, вы не ошиблись! Кто-то придумал эту интригу с ловушкой! Кроме нее – некому!

Маргарита взяла со стола серебряный колокольчик и позвонила. Никто не появился на зов. Она подошла к двери, но не смогла открыть ее, несмотря на все свои усилия и усилия Рено, который тут же присоединился к ней.

– Нас заперли, – простонала королева. – Господи! И значит… Вы никого не повстречали по дороге?

– Никого. Только караульного у входа под крытым сводом.

– Ни одну из моих служанок? Адель, например? Или сира д’Эскейрака? Он-то куда делся, в самом деле?!

– С вашим верным сторожевым псом, очевидно, что-то случилось. Он не из тех, кто оставляет свой пост… Я должен уходить, и как можно скорее, моя королева! Отойдите, пожалуйста! Я попробую вышибить дверь.

Рено разбежался, ударил в дверь плечом, но только больно ушибся.

– Двери в королевских покоях очень надежны, – сообщила Маргарита печально. – Эта сделана из дуба и окована бронзой.

Рено подошел к окну. Единственный оставшийся выход. Маргарита его окликнула:

– Смотрите! Вот туда!

Из-под дверной щели в комнату вползал дым вместе с огненными змеями – загоревшимся маслом упавшей лампы.

– Огонь! С той стороны полыхает огонь! – вскричала Маргарита. – О Господи!

Она принялась кричать, звать на помощь, стучать в дверь, но все тщетно. Можно было подумать, что во дворце не осталось ни одной живой души, и как это страшно, когда первое – и последнее! – свидание наедине, пробудившее столько взаимной нежности, оборачивается мучительным кошмаром!

– Мы оказались в ловушке, – проговорил Рено. – Но мы непременно из нее выберемся. Отойдите от двери, мадам. Нет смысла в нее стучаться, а горящее масло может поджечь ваше платье.

Рено вновь вернулся к окну – оно было двойным, на две узкие части его разделяла изящная колонка. Он примерился: человек вполне мог пролезть в него. Он свесился вниз. Окно выходило в темный колодец, скорее всего внутренний дворик, где из каменной рыбы потихоньку сочилась вода, скапливаясь в каменной чаше, огороженной довольно высокой оградой.

– Спуститься можно! – заявил Рено и стащил с себя монашескую рясу, мешавшую ему двигаться.

Он направился к кровати, намереваясь разорвать и связать простыни, превратив их в подобие веревки, но услышал странный свист и едва успел отскочить в сторону. Неведомо откуда взявшаяся стрела с горящим оперением вонзилась в кольцо, поддерживающее полог. Он мгновенно вспыхнул. Огонь бежал по нему, сыпались искры, еще мгновение, и все вокруг должно было заполыхать. Дыма становилось все больше, он становился все чернее и гуще. Рено пытался гасить подушками горящую кровать и услышал, как кашляет Маргарита. Продолжая бороться с огнем, он отыскал ее глазами: она звала на помощь, пятясь к молельне в глубине комнаты. Рено крикнул:

– Если у вас есть другое платье, мадам, менее широкое и более удобное, переоденьтесь!

Маргарита послушалась, подошла к сундуку, достала длинное темное платье и сбросила восточный наряд… Рено отвернулся и принялся срывать горящие занавеси полога, думая выбросить их в окно и запретив себе смотреть на чудесное видение. Маргарита тем временем переоделась в глухое темно-синее платье и затянула шнурки. Рено удалось вытянуть простыни, к счастью не пострадавшие. При помощи веревки из простыней он хотел спустить вниз королеву. Оставалось только узнать, где находится невидимый стрелок. А может быть, ему лучше спускаться вместе с ней, привязав ее к себе и защищая своим телом?

Должно быть, с улицы кто-то заметил пожар. Послышался шум, крики, кто-то кого-то звал. Из-под двери дым валил все гуще, там, видно, бушевал огонь, хотя дверь по-прежнему держалась. Маргарита между приступами кашля продолжала звать на помощь. Рено попытался увлечь ее к окну, к которому накрепко привязал связанные простыни, но Маргарита отказалась:

– Нет! Я выйду только через дверь!

– Но это невозможно! Будьте благоразумны.

– Мой сын! Я хочу к моему сыну!

– Где он?

– Он в другой спальне, которая выходит в зал.

Маргарита вновь бросилась к двери, за которой слышался треск и шум, но Рено силой отодвинул ее в сторону.

– Не стойте там! Прислушайтесь. Мне кажется, к нам идут на помощь!

Действительно, дверь содрогалась под яростными ударами топоров, но все еще держалась, а огонь, раздуваемый ветерком от окна, уже лизал ее и с внутренней стороны.

– На помощь! – кричала Маргарита. – На помощь! Я здесь!

Тут Рено сообразил, что ему-то желательно исчезнуть как можно скорее. Только Богу известно, какое впечатление произведет его присутствие в королевской опочивальне на спасителей! Маргарита стояла возле него, крепко держа его за руку, и он решил отвести ее в молельню, препоручив тем самым Господу, а потом бежать через окно и, быть может, сломать себе шею. Но в эту самую минуту с адским грохотом упала окованная бронзой дверь, в комнату ворвался густой черный дым. В его клубах появился король с секирой, а вслед за ним – Жуанвиль. Позади них толпились слуги с ведрами воды и мокрыми простынями.

Сотрясаясь от рыданий, Маргарита бросилась в объятия супруга. Он обнял ее, но его голубые глаза не отрываясь смотрели на Рено, и взгляд их разил не хуже стали. Рено с покорным вздохом преклонил колени перед королем.

– Происходящее потребует объяснений! Но позже. Жуанвиль!

– К вашим услугам, сир!

– Отведите этого человека в тюрьму, она находится в воротной башне.

Понимая, что ловушка, в которую заманили его и королеву, сработала как нельзя лучше, что гнев, который он читал в глазах короля, отправит его на плаху, Рено все-таки сделал попытку объясниться.

– Сир, – начал он, – все, что вы видите, свидетельствует против меня, но…

– Я сказал: в тюрьму! Будьте счастливы, что я не убил вас здесь же и собственными руками!

Произнести еще хоть слово значило умереть, Рено покорно встал с колен и последовал за Жуанвилем, которого раздирали противоречивые чувства: он не знал, что думать и что говорить. Проходя по залу, где начался пожар и куда выходили комнаты придворных дам королевы, Рено сообразил, что причиной пожара стала опрокинутая жаровня, огонь сжег драпировки и ковры, но оказался бессилен перед каменными стенами. Стражники старательно тушили тлеющие лоскутья. «Больше страха, чем беды», – с удовлетворением подумал Рено и, уже выйдя на лестничную площадку, успел заметить Маргариту – она бежала к спальне сына, а из детской выскочила растрепанная Адель, вопя о том, что ее, мадам де Монфор и малыша заперли!

Проходя по двору, где теперь толпилось множество народу, и направляясь к башне с воротами, которая служила тюрьмой, Жуанвиль, державшийся крайне чопорно, все-таки задал вопрос, который жег ему губы.

– И давно королева дарит вам свои милости? – осведомился он ледяным тоном.

– Она не дарила мне их никогда. Меня заманили к ней обманным письмом… Я могу его показать. О Господи! Я оставил его в монашеской рясе, в которой пришел…

– Какой еще монашеской рясе? Что вы выдумываете? Скажите лучше, как случилось, что вас, которого все считали погибшим, находят среди ночи в покоях королевы? Господи Боже мой! Какой постыдный скандал!

– Никакого скандала! Я объясню королю, почему оказался в королевских покоях… Если, конечно, он пожелает меня выслушать, прежде чем отрубит голову… Но до тех пор – умоляю вас всей силой моего отчаяния – скажите ему, чтобы он занялся демуазель де Фос. Я уверен, что это она подстроила мне западню. Любой ценой ее нужно удалить от мадам Маргариты. Она хочет убить ее и маленького принца, потому что они с братом поклялись уничтожить все, что дорого сердцу нашего господина! Жуанвиль, заклинаю вас, скажите Его Величеству об этом. Если не ради меня, то ради королевы!

Сенешаль, внезапно став необыкновенно серьезным, проникновенно посмотрел в глаза узнику и сказал:

– Клянусь честью! Я непременно все передам королю. Дама де Фос мне никогда не нравилась.

– Благодарю вас.

Они пришли в караульню, над которой находилось несколько тюремных камер для тех, кто совершил какие-либо провинности во дворце. Настоящая тюрьма Сен-Жан-д’Акр находилась в крепости, и отвечали за нее рыцари-госпитальеры. Король не отправил Рено в городскую тюрьму, не желая предавать огласке столь деликатное дело. Жуанвиль передал Рено офицеру, и тот повел арестанта вверх по лестнице. Вдруг Рено вновь кинулся к Жуанвилю.

– Еще одно поручение! Постарайтесь узнать, что с дамой де Валькроз.

– Вы отыскали ее?

– Да. И оставил по ее просьбе в монастыре Святой Клары. Но, узнав, что королева часто остается одна с мадемуазель де Фос, я вернулся в монастырь и убедил даму Санси вернуться во дворец. Она пообещала мне, но так и не приехала!

Сенешаль воздел руки к небу.

– Боже мой! Да что же это такое! Стоило нам уехать, и все точно сошли с ума! Слава богу, что мы вернулись. Готовьтесь к смерти спокойно! Я всем займусь сам. И займусь тотчас же! Не беспокойтесь!

Жуанвиль выбежал из караульни, а Рено в каменном мешке на втором этаже заковали в цепи и оставили наедине со своими мыслями. Горечь в них мешалась с неизъяснимой сладостью, потому что Рено был весь во власти той волшебной минуты, когда Маргарита призналась, что любит его. Он никогда не надеялся услышать от нее признания. Еще она сказала, что на большее он не может рассчитывать. Он и не рассчитывал. Ее любовь осветит те недолгие часы, что отделяют его от смерти. Рено не питал иллюзий, он ждал палача, который избавит короля от мужчины, находившегося в его отсутствие в спальне его жены.

За прошедшие семь лет Рено в третий раз оказался в тюрьме, избежав заточения в Эль-Мансуре. Четвертого не будет, и Рено был рад этому, потому что жизнь потеряла для него всякий смысл: настоящий Крест Спасителя был уничтожен, Робер д’Артуа, которого он так любил и которому служил с такой радостью, отправился в рай, где отдыхают герои и куда Рено путь заказан. Конечно, он мог бы служить королю, но в глубине души Рено знал, что он его никогда не полюбит. Может быть, потому, что король был слишком велик для такого обычного человека, каким был рыцарь, – слишком велик, слишком благороден, слишком предан Богу. Святость, к которой стремился Людовик и которой он, несомненно, достигнет, вынуждала его жить в слишком чистом, в слишком разреженном воздухе, он не годился для легких простого смертного. Бланка Кастильская выковала его, словно драгоценный кинжал: блеск стали ослеплял, а близость ранила. И, может быть, сердце Маргариты тоже истекает кровью… Маргарита! На миг их губы соединились, дыхание смешалось. За этот миг стоило заплатить жизнью. Рыцарь, предавший своего господина, унесет его с собой в землю, которая скоро примет его в свои объятья. Рено молил Бога, чтобы смерть была короткой, чтобы его избавили от страшных пыток, которые вменены за оскорбление Его Величества. Он не желал их себе не потому, что боялся мук, а потому, что его последний вздох будет мучительным стоном, а ему хотелось, чтобы Маргарита помнила о нем вовсе не как о кровоточащем куске мяса, повешенном на виселице… Что до всего остального, то Санси он доверит – теперь он знал, как она ему дорога, – заботам Жуанвиля, Пернона и Василия и умрет, примирившись с людьми и с самим собой. Рено не оставлял надежды, что Бог в неизреченном своем милосердии не отвергнет его неудавшуюся жизнь. Он долго молился и молитвой укрепил свое мужество.

День клонился к вечеру, солнце уже опустилось за горизонт, когда за Рено пришли. Сержант с двумя солдатами повели его, но не через двор, а пустынными коридорами и доставили в маленькую часовню, построенную когда-то Гуго Шампанским для своей жены Изабеллы. В часовне находился король – в белой рубахе до пят он простерся ниц перед алтарем, освещенным двумя свечами из красного воска. Король был погружен в молитву и не услышал ни скрипа двери, ни шагов сержанта, который привел узника, ни звона цепей, в которые был закован Рено.

Ожидание показалось Рено вечностью. Наконец Людовик встал, властным жестом руки приказал сержанту удалиться, и рука его вновь спряталась в широком рукаве рубахи. Людовик подошел к высокому резному креслу, стоявшему слева от алтаря, и сел в него. Послышался его голос:

– Рыцарь де Куртене, здесь вы стоите перед Богом, а не передо мной, чтобы ответить за свои деяния. Здесь вы не можете лгать.

– Мне незачем лгать. И если я вчера находился в покоях королевы, то только ради того, чтобы спасти ее.

– От чего спасти?

– От опасности, которую представляет для королевы мадемуазель де Фос. Ее брат, Ронселен де Фос, поклялся страшно отомстить королю и его близким. Сестра – орудие в руках брата.

– Что мы сделали этому Ронселену?

– Юная девушка, которую он любил, погибла в костре Монсегюра. Она была дочерью владелицы замка и последовала за матерью в огонь.

– Вот в чем дело!

Наступило молчание. Король погрузился в размышления. Рено догадался, что мирная тишина часовни наполнилась треском бушующего пламени и отчаянными криками жертв… Когда Людовик заговорил, он говорил сам с собой, а не со скованным цепями рыцарем, который смотрел на него с нетерпением.

– Я не хотел этого. Но закон есть закон, и ересь – в особенности эта – должна быть искоренена. Несчастные отрицают божественность Иисуса Христа, делят власть над миром между богом света и властителем тьмы. Земля во власти дьявола, она обитель порока и обречена на гибель. Так они считают. Но неужели Франция, мое прекрасное королевство, – создание сатаны? Поддерживать подобное безумие было бы непростительным преступлением…

Людовик забыл об узнике. Его взгляд был устремлен к большому византийскому кресту, висевшему над алтарем, по щекам его текли слезы. Не отрывая глаз от креста, король спросил:

– Кто такой Ронселен де Фос?

– Один из командоров ордена тамплиеров.

Король вскочил на ноги, судорожно сжав подлокотники.

– Храмовники! Снова храмовники!

Вспышка гнева заставила забыть его о святости места, и он преклонил колени для короткой молитвы, потом встал и сказал:

– Дама де Фос мертва. Мессир д’Эскейрак убил ее собственной рукой. Она заперла его в помещении, откуда он сумел выбраться. Он обнаружил ее в спальне моего сына, когда она с кинжалом в руке намеревалась убить его и кормилицу. Он не колебался ни минуты. Его преданному клинку хватило одного удара. Ее сообщники, а они у нее были во дворце, тоже схвачены.

– Благодарю тебя, Господи! – со вздохом неимоверного облегчения воскликнул Рено, не думая в этот счастливый миг, что последнее подтверждение его невиновности исчезло вместе с убитой. Подложное письмо Санси пропало, а Эльвира никогда уже не признается, что вовлекла его в западню, куда он так простодушно попался. Она сама проводила его в королевские покои. Рено не сомневался, что женщина под покрывалом была Эльвирой.

Когда Рено, вознеся благодарственную молитву, поднял голову, он встретил ледяной взгляд короля, который не сулилему ничего хорошего.

– Однако вы ничуть не усомнились, что королева может принять вас у себя в спальне среди ночи?

– Когда охвачен тревогой, сир, спешишь на помощь, ни о чем не думая!

– Может быть, потому, что втайне надеялись получить подобное приглашение?

– Королева меня не звала. Письмо было подписано дамой де Валькроз, и я полагал, что она находится возле королевы.

– Ее во дворце не было. Она не покидала монастыря Святой Клары, и именно там мы ее и выслушали.

– Она обещала мне приехать! – воскликнул Рено в отчаянии: если нельзя положиться на надежную и преданную Санси, то рассчитывать вообще не на кого!

– Она сдержала бы свое обещание, но внезапная и тяжкая болезнь, которая очень обеспокоила мать настоятельницу и сестер, приковала ее к постели. К счастью, она уже чувствует себя гораздо лучше и смогла рассказать мне все, что с ней произошло после ее исчезновения. Поведала она и о том, какую роль в истории ее спасения сыграли вы. Из ее рассказа следует, что вы заслуживаете даже похвалы… Если только этот рассказ правдив.

– Почему же ему не быть правдивым? Я уверен, что дама Санси не способна лгать.

– Мы хотим удостовериться в этом. Теперь вы расскажете, что там произошло. И не забывайте, перед чьи ликом вы находитесь!

Длинная худая рука короля указала на Иисуса Христа.

Рено со всей безыскусностью и искренностью рассказал о том, что им довелось пережить, скрыв лишь тайну своего кровного родства с султаном. Король мучительно страдал, когда Рено описывал гибель подлинного Креста и его хранителя, старого отшельника. При упоминании об этом немыслимом кощунстве лицо Людовика выражало такую муку, словно на кресте распинали его самого.

– Почему… Почему вы ничего мне не сказали? – горестно прошептал он.

– Чтобы не помешать великим замыслам короля, который оставил бы их ради того, чтобы найти Крест.

Так считал мессир д’Артуа, и его любимой мечтой было принести самому Крест своему возлюбленному брату.

– Робер, – прошептал Людовик с внезапной нежностью. – Это так на него похоже.

Остальная часть рассказа представляла для Людовика куда меньший интерес. Трагическая гибель Креста заслонила от него все остальные трагедии, хотя предательство тамплиера, отдавшего благородную даму Санси принцу-мусульманину, не могло не произвести на него впечатления. Рено надеялся, что тайна его рождения так и останется тайной, однако совершенно неожиданно пришлось вернуться к этому вопросу. Король внезапно спросил:

– В вашем страстном желании спасти королеву не таилась ли подспудная надежда воспользоваться спасением в своих целях?

– Я не понимаю, что имеет в виду король?

– Не понимаете? Неужели вы посмеете отрицать, что до такой степени влюблены в королеву, что готовы были бы даже подтолкнуть ее к прелюбодеянию?

– Сир! – воскликнул Рено, придя в ужас от той грубой прямоты, с какой заговорил с ним охваченный ревностью супруг, требуя от него перед лицом Господа признания в любви к собственной супруге.

Между тем король настаивал:

– Признавайтесь же! Если вы не признаетесь, вы не только солжете, но и будете отрицать очевидное! Или скажете, что это не ваше?

Тонкие пальцы короля развернули перед Рено маленький свиток с портретом, который у него украл Ронселен. Увидев портрет, Рено успокоился. Правду признать он не боялся.

– Портрет в самом деле принадлежит мне, – согласился он, – но признаюсь, не могу понять, как он оказался в руках Его Величества, потому что Ронселен де Фос украл его у меня, когда заставил копать землю под акацией у Рогов Хаттина…

– Вы переходите границы дозволенного, дерзая задавать вопросы королю. Как у нас оказался портрет, вас не касается. Но вы оскорбите Наше Королевское Величество, если только признаетесь в вашей любви к той, чей портрет вы посмели носить с собой! Так признавайтесь же!

– В чем? В том, что я люблю и чту этот прекрасный образ? Признаюсь от всего сердца, сир, но в моей любви нет и тени оскорбления Ее или Вашего Королевского Величества. На портрете изображена вовсе не Ее Величество королева Маргарита, а моя бабушка, Изабелла Иерусалимская. Ее дочь, а моя мать, Мелизанда Иерусалимская-Лузиньян, принцесса Антиохийская, была рождена от единственной ночи любви с Тибо де Куртене.

– С вашим отцом? Ничего не понимаю.

– Нет, сир, с моим дедушкой. Вся правда должна сегодня воссиять перед королем, и я признаюсь: Тибо де Куртене пожелал признать меня своим сыном… с согласия церкви… чтобы я мог носить имя де Куртене. Он сделал это из любви ко мне, потому что имя моего отца обрекло бы меня на смерть.

– И кто же он? Или его имя даже невозможно назвать?

– На христианской земле – невозможно. Его Величество может судить сам: моим отцом был повелитель Алеппо аль-Азиз Мухаммед. Принц, которому передали даму Санси, оказался моим сводным братом. Он отнесся к нам обоим по-дружески, отпустив нас на свободу…

– Господи, помилуй!

Минуту спустя стражники вновь отвели Рено в тюрьму. Король снова простерся перед алтарем…


Жуанвиль привел Рено в тюремную башню, и он же пришел за ним спустя два дня. Его появление обрадовало Рено. Тем более что сенешаль Шампани пришел лишь со свитком пергамента в руках, а вовсе не со стражниками, что свидетельствовало бы о том, что приговоренного отправят на эшафот. Достойный сеньор рассеял последние сомнения узника.

– Я отведу вас домой, и мы вместе с вами будем дожидаться вечера, а вечером, также не без моих стараний, вас отведут к Его Величеству королю, который вынесет вам свое решение.

– Решение или приговор?

– Его Величество не оказал мне на этот счет доверия. Он сообщил только, что вы должны быть вымыты до блеска и наряжены в лучшее платье.

– К чему бы это?

– Понятия не имею. Должен заметить, что король озабочен и в меру сердит. Вы допустили большую неосторожность, друг мой.

– Неосторожность? А как бы вы поступили на моем месте, получив письмо, в котором говорится, что королеве грозит опасность, в то время как ее супруг-защитник в отъезде?

Испустив глубокий вздох, Жуанвиль почесал затылок.

– Насколько я себя знаю, точно так же, как вы. Единственное, чем могу вас утешить, что я буду рядом с вами и, если понадобится, всегда подам голос в вашу защиту. С некоторых пор наш господин охотно беседует со мной.

– Ну, еще неизвестно, что мне понадобится. А за вашу дружбу благодарю от всего сердца.

Трудно себе представить, до чего обрадовались Жиль Пернон и маленький Василий, снова увидев Рено дома. Жуанвиль, вернувшись домой в ту страшную ночь, рассказал им все, что знал о пожаре, и добавил, что был вынужден отвести шевалье де Куртене в дворцовую тюрьму. С тех пор Пернон с утра до ночи молился, время от времени впадая в ярость, но его вспышки ярости мало отличались от молитв, потому что он ожесточенно сыпал именами святых, всех, каких только знал. Василий весь день сидел на камне напротив башни, где заточили Рено, и сосал травинку.

Радость домашних омрачало неведение: что же ожидает их господина в будущем. Рено, как мог, старался их ободрить. Каково бы ни было решение Людовика, его уж точно не приговорят к смерти, иначе король оставил бы его в тюрьме.

Ближе к вечеру Рено занялся своим туалетом – он уже успел помыться, его подстригли, побрили, и теперь он выбирал себе наряд. Он остановился на боевом облачении – надел кольчугу, а сверху джюпон, украшенный гербом Франции. Жуанвиль очень удивился, увидев Рено в воинском наряде.

– Лучшая одежда для рыцаря – его боевой доспех, – заявил Рено. – И пока меня не лишили чина, я как-никак оруженосец короля!

На этот раз Рено въехал в королевский двор верхом и через главные ворота. Он был удивлен, увидев, как ярко освещен дворец, можно было подумать, что там готовятся к празднику. В коридорах толпились придворные в пышных парадных нарядах. Жуанвиль тоже надел свой самый нарядный плащ из парчи и украсил его драгоценностями. Он успел купить себе новые вместо тех, что выбросил в Нил, когда их окружили мамелюки. Но и он понятия не имел, на какой праздник их пригласили. Он выполнял полученный приказ, и только. А приказано ему было привести Рено к королю и подняться с ним на второй этаж. Когда рыцари поднялись, королевский домоправитель разлучил Жуанвиля с его спутником.

– Вам придется немного подождать, сир сенешаль. Его Величество король желает побеседовать с рыцарем де Куртене без свидетелей.

– Но Его Величество сказал мне…

– Таков приказ, сир сенешаль, извольте повиноваться.

В Сен-Жан-д’Акр опочивальня короля напоминала любимую им Зеленую опочивальню во дворце на острове Ситэ. Мебель, конечно, была другой, зато цвет стен почти такой же. Людовик был в своих покоях один, он сидел на стуле с высокой спинкой, рядом с ним в канделябре горели свечи из белого воска. На голове короля светилась корона. Людовик наблюдал, как Рено подходит к нему, как опускается на одно колено, поднимает голову. Ледяные глаза не мигали, лицо казалось высеченным из мрамора.

– Мы позвали вас сегодня во дворец, чтобы изъявить вам нашу волю, – медленно проговорил Людовик. – Последние события сделали ваше присутствие в стране, которая для вас гораздо роднее, чем мы думали, нежелательным. Завтра вы отправляетесь во Францию.

– Король меня изгоняет?

– Нет. Мы вас не изгоняем. Вы всегда служили нам верой и правдой. Вы спасли нам жизнь, и Робер д’Артуа, любимый брат, о котором я скорблю по-прежнему, любил вас. Однако все, что вы нам поведали, и ваши личные столкновения с рыцарями-тамплиерами…

– Но не со всеми рыцарями-тамплиерами! Только лишь с одним! И если я предстал перед лицом короля в рыцарских доспехах, то только потому, что прошу его, какую бы участь он мне ни уготовил, назначить мне смертный поединок с Ронселеном де Фосом. Я тоже могу лишиться жизни в этой схватке, но Ронселен де Фос лишится ее уж точно, это я обещаю, и королю не надо будет меня куда-то отсылать. Мертвые никому не мешают.

– Мы подумали о поединке прежде вас… Но кощунника от нас уже отделяет море.

– Как, опять? Он снова сбежал? Но его необходимо вернуть!

– Нам его вернуть невозможно, и вы это знаете. Тамплиеры повинуются только Его Святейшеству папе. И даже если мы захотим показать великому магистру и его маршалу, осмелившимся завязать тайные отношения с султаном Дамаска, что такое наш гнев, Ронселен де Фос вне нашей досягаемости… Но он в руках Божьих!

– Я разыщу его! Если его здесь нет, то и мне незачем здесь оставаться! Король хочет моего отъезда, и я прошу его разрешить мне уехать.

– Меня радует, что мы пришли к согласию, но вы уедете не один. Мадам Маргарита, наша возлюбленная супруга, открыла нам истинную природу ваших чувств, которые мы по вполне естественной причине ошибочно сочли направленными… в безнадежную сторону. Она сообщила нам, что вы любите мадам де Валькроз, ради которой претерпели столько опасностей. И мы решили соединить вас с ней. И немедленно!

– Мне? Жениться… на Санси?

– Если вы любите ее… как утверждает королева, то для вас это должно быть радостью, – продолжал Людовик, и от Рено не укрылась угрожающая нотка в его голосе.

Рено мгновенно понял, что ревнивые сомнения супруга вовсе не рассеялись, и, почувствовав опасность, постарался их развеять:

– Могу ли я принять эту радость, сир? Санси де Валькроз знатнейшая дама, обладающая огромным состоянием, а я нищий, у которого все богатство – мой рыцарский меч.

– Мы могли бы вам ответить, что ее богатства хватит на двоих, но вы заслуживаете того, чтобы мы позаботились о вашем благосостоянии и вы вступили бы в этот брак с высоко поднятой головой. Вы будете богаты.

– Но разве она согласится? Она удалилась в монастырь…

– Она уже дала согласие.

Людовик вскочил со своего места, быстрым шагом пересек комнату и отворил дверь, ведущую на женскую половину. В Зеленую опочивальню вошла королева, ведя за руку Санси, ослепительную в своем великолепном алом платье, затканном золотом. На голове ее мерцал обруч, украшенный жемчугом и рубинами, который поддерживал алую вуаль. Лицо Санси было бледно, глаза опущены.

Прозвучал ясный голос королевы:

– Вот ваша невеста, сир Рено, я вручаю ее вам вместе с пожеланиями вам обоим счастья. Для меня нет дороже женщины на свете…

Глаза Маргариты улыбались. Но Рено показалось, что он читает в них еще и мольбу, и печаль. Неужели она боялась, что он ей откажет? В ответ он тоже улыбнулся и отдал низкий поклон, готовясь принять маленькую ручку, которую направляли к нему. И он взял ее, ледяную и дрожащую.

– От всего сердца благодарю вас, мадам, за чудесный подарок, которого я пока не достоин, но сделаю в будущем все, чтобы заслужить его.

Час спустя в дворцовой часовне епископ Сен-Жан-д’Акр благословил их союз.

Корабль вышел в открытое море.

Стоя на корме, новобрачные наблюдали, как в синеватой дымке тают и растворяются зеленые берега, белый город… Они еще не обменялись ни единым словом, с тех пор как покинули опочивальню короля. Теперь они стали супружеской четой, но и муж, и жена, похоже, избрали для себя судьбу «одиночества вдвоем», как отметил про себя Жиль Пернон, сидя возле мачты и поглядывая на них.

Санси направилась к лесенке, чтобы спуститься в каюту, которую она занимала вместе с Онориной и служанками. Рено спросил:

– Зачем вы согласились на нежеланный брак, мадам? Вам так легко было ответить «нет».

Санси посмотрела на него, но он ничего не смог прочесть в ее продолговатых, цвета свежей травы глазах:

– Вы так думаете? Ну так знайте: если бы я отказалась, вы лишились бы головы. Король убежден, что вы любите его жену и она любит вас… И святые терзаются ревностью.

Сен-Манде, 2002

Жюльетта Бенцони Оливье, или Сокровища тамплиеров

Пролог Владычица Валькроза

Санси смотрела на звезду.

Пять серебряных лучей, образующих гербовый щит на лазурном небе, сверкали на солнце: они были подвешены к длинной цепи, которую бесстрашные люди натянули между двумя похожими друг на друга острыми горами, торчавшими, как два шпиля, над деревней Мустье. Именно об этом фантастическом приношении в честь Богоматери мечтал рыцарь Гийом де Блака, находясь в тюрьме в Мансуре[156]. Он хотел, чтобы цепи со щитом посередине были похожи на ожерелье, и цели своей он достиг. Томясь в застенках, он принес клятву Деве Марии, что из своих цепей пленника и звездного герба он возведет величественный бессмертный памятник, который сквозь века пронесет славу матери Иисуса. И Санси любила звезду так, как любила вознесенную на вершину часовню Нотр-Дам-д'антре-Мон[157], куда много раз приходила, чтобы облегчить душу и попросить помощи, ибо по традиции и согласно народным верованиям это маленькое, изумительно украшенное святилище обладало безграничной силой. Говорили даже, будто мертворожденные младенцы обретали в нем жизнь...

Никогда Санси ни о чем подобном не просила. Раньше ее молитвы были более скромными, и, возможно, именно поэтому часто случалось, что они исполнялись. Вот почему при каждом своем посещении она умалчивала свою главную просьбу, хотя прекрасно понимала, что Деве Марии придется сильно потрудиться для того, чтобы ее желание исполнилось.

Солнечные лучи касались звезды, зажигая на ней молнии, невыносимые для усталых глаз. Санси перекрестилась и вошла в часовню. Толстые стены под сводом низкой романской церкви сохраняли здесь свежесть и полумрак, благодаря которым быстро исчезло из глаз красное пятно, порожденное долгим созерцанием этой удивительной звезды, чье сияние могла погасить только ночь.

Она положила перед алтарем, где стояла древняя, примитивная, но трогательная статуя Девы Марии, охапку принесенного ею дрока. Ослепительный желтый цвет сразу осветил маленькую часовню, где горела лишь единственная толстая свеча, которую каждое утро зажигали монахи-бенедиктинцы, заселившие около V века монастырь Сен-Онора-ан-Лерен, и чьи владения позже способствовали появлению деревни. Сегодня Санси была здесь одна, что случалось редко, поскольку молитвенный дом пользовался большой популярностью у паломников. Но прошлой ночью в горах случилась буря, и скверная погода помешала путникам тронуться в путь. Но этого было мало, чтобы остановить владычицу Валькроза. Поэтому брат Альбер, старый монах, которому поручено было встречать паломников этим утром, хорошо знавший и саму Санси, и присущую ей щедрость, встретил ее с большой теплотой. Понимая, как она будет признательна ему за возможность побыть в одиночестве, он удалился с улыбкой на сомкнутых губах, призванных скрыть прискорбную нехватку зубов, которая объяснялась преклонным возрастом. Но прежде вручил ей толстую свечу, которую Санси обычно просила.

Оставшись в часовне полной хозяйкой, Санси расставила свои цветы в глиняные горшки, специально приготовленные для этого, зажгла свечу, поставив ее так, чтобы лицо Марии было освещено, встала на колени и, сложив руки, начала молиться... Сначала это были обычные литании, где чередовались «Ave Maria»[158] с другими священными текстами.

Но она понимала, что просьбу ее выполнить будет нелегко. Возможно, даже труднее, чем оживить мертворожденного младенца. Какие слова найти, сколько слез пролить, чтобы Богоматерь растрогалась и согласилась изгнать из души Оливье ужасное желание стать тамплиером? Как сделать так, чтобы мать Иисуса одобрила намерение своей жалкой рабы Санси и сделала так, чтобы Оливье, желавший посвятить себя служению ее сыну, отказался от своего намерения. Он не хотел похоронить себя под рясой в безмолвии монастыря, напротив, Оливье стремился носить рыцарское одеяние, сражаться при свете дня во славу Божию там, где требовалось служить Ему.

Шел 1288 год. Тамплиеры по-прежнему удерживались на Святой земле, поскольку смерть грозного султана Байбарса[159], случившаяся одиннадцать лет назад, позволила рыцарям Храма вновь дышать свободно в нескольких, еще оставшихся у них (как и у госпитальеров и тевтонов) городах. К тому же, они развернули целую сеть бальяжей[160] и командорств по всей Западной Европе. Разбогатев, благодаря дарам и пожертвованиям, принесенным им за полтора века, они стали первыми западными банкирами и обладали таким могуществом, что могли давать деньги в долг королям. Гордые своей отвагой, в которой никто, за редчайшими исключениями, не сомневался, они представляли собой образ, вполне способный — и еще как способный! — воспламенить душу юноши. Санси это отлично понимала, но хранила в своем сердце ужасную память о костре неподалеку от Тивериадского озера — костре, в который бросился живой человек, прокляв перед этим Храм. Храм проклят, Храм погибнет, и уничтожит его король, не смыкающий глаз ни днем ни ночью.

И вот уже три года французский трон занимал внук короля Людовика IX[161]. Филиппу IV было сейчас двадцать лет, и с детства его прозвали Красивым. Не было на свете более прекрасного властителя... и более холодного, более скрытного. Рассказывали, что невозможно было вынести тяжелый взгляд его голубых ледяных глаз, настолько они были непроницаемыми. Говорили, будто он никогда не моргает, и пораженные этим известием придворные с изумлением задавались вопросом: закрывает ли он глаза, когда спит? Старик сказал тогда, что Храм погибнет через пятьдесят лет, и с того дня прошло уже тридцать семь. Оставалось очень мало времени. И Санси де Куртене, дама Валькроза, пришла к Богоматери с мольбой спасти сына от столь зловещего будущего, переполнявшего ее ужасом. К тому же, в глубине души она сомневалась в подлинности этого призвания, которое обнаружилось слишком уж внезапно, после того, как все узнали о помолвке красотки Агнессы де Барьоль с одним из Эспарронов. Но Оливье в ответ на деликатные расспросы матери категорически отверг намерение жениться на этой девушке, а он никогда не лгал: для этого он был слишком горд, да и сама Санси не настаивала, полагая, что это вполне возможно, — ее сын мог и не догадаться о своем тайном чувстве...

Оливье! Санси любила его беззаветно, поскольку и для нее, и для Рено, ее мужа, появление младенца на свет стало настоящим чудом...

Покидая Сен-Жан-д'Акр[162] после ночного бракосочетания, наспех устроенного королем Людовиком IX, которому не терпелось избавиться от человека, вызвавшего излишне нежную склонность его прекрасной супруги Маргариты Провансальской, Санси де Синь, владычица Валькроза, знала, что поспешное отплытие на марсельском корабле не было путешествием навстречу счастью, хотя впервые остановиться на долгом пути им предстояло на Кипре, острове любви. Она всей душой любила Рено с двенадцати лет, и любовь эта устояла после брака со старым, хотя и очаровательным Адемаром де Валькрозом, который сумел подарить ей счастье, так и не сделав ее женщиной. А Рено любил королеву Маргариту — с того момента, как впервые преклонил перед ней колено. Санси знала об этом и, хотя была уверена, что чувство ее останется безответным, согласилась выйти за него только потому, что об этом умоляла Маргарита, ее крестная мать, которую она горячо любила. Это было единственным средством вырвать из рук палача слишком обольстительного Куртене, ведь король застал его в спальне жены. Конечно, это случилось при весьма драматических обстоятельствах, но они были столь двусмысленными, что вызвали ревность у человека, которого, по всеобщему убеждению, церковь, рано или поздно, включит в число своих святых. Возможно, именно по этой причине, а еще потому, что, почувствовав себя способным на столь человеческую страсть и ощутив унижение вкупе с гневом, Людовик не пожелал слушать никаких объяснений. Так и сложился этот брак, принесший Санси только дополнительную боль. Его тоже, по настоянию самой Санси, нельзя было назвать настоящим. Даже если Рено придет однажды умолять ее, она не уступит ни ему, ни собственной страсти: она считала свое тело недостойным любимого человека, ведь ее осквернил неверный принц, который завладел ею хитростью... и оставил в ней свое семя...

После Кипра, где они надолго не задержались, путешествие стало отвратительным. Казалось, все штормы Средиземного моря сговорились назначить друг другу свидание на пути корабля, пассажиры которого, страдая одновременно от замкнутого пространства и жуткой качки, испытывали неудержимые позывы к рвоте и невыносимые головокружения: между приступами тошноты все лихорадочно молились, почти не замечая отвратительной вони. Когда же морская болезнь затихала или вызывала некоторую привычку, каждый лихорадочно цеплялся за что-нибудь крепкое или гибкое — только бы не улететь за борт или не врезаться головой в палубные перегородки, когда выползаешь на воздух из каюты, чтобы подышать свежим воздухом.

За исключением экипажа и — бог знает, почему — Рено, а также его старого конюшего Жиля Пернона, Василия, юного греческого друга и постоянного спутника, и стойкой Онорины, служанки Санси, все, оказавшиеся на борту, тяжко страдали, а Санси больше других. И особенно той ночью, когда она упала с лестницы на задней палубе и потом долгие часы испытывала невыносимые страдания: закусив зубами салфетку, чтобы заглушить крики, она потеряла свой ненавистный плод, зачатый на берегу озера Хула[163]. Онорина помогала ей с таким же спокойствием, как если бы они находились в тихой спальне, а не в закутке корабля. Ей удалось уберечь свою хозяйку от нескромных — очень редких! — взглядов, и когда над Мессинским проливом[164], затихшим, наконец, после бури, занялся рассвет, все следы ночного происшествия исчезли в волнах, а измученная Санси забылась сном. Ради удобства и соблюдая приличия, женщины поселились на отдельной половине корабля, и Рено даже ни о чем не догадывался.

Когда судно добралось до Марселя, странная чета, которая обменивалась ничего не значащими словами — большей частью играя на публику, рассталась. Чтобы не умалять достоинства молодой женщины и придать хоть какую-то достоверность поспешному отъезду, король вручил шевалье де Куртене (которому он передал замок и земли Кур-тиль, принадлежавшие его приемным родителям) письмо к своей высокородной матери-регентше, чье здоровье его сильно тревожило. Ответ на письмо должен был привезти другой посланец, а Рено разрешалось поступать в соответствии со своими пожеланиями. Что касается Санси, то она отнюдь не горела желанием вновь увидеть Париж, дворец в Сите и, самое главное, Бланку Кастильскую, которую некогда с обезоруживающей откровенностью именовала «старухой». Кроме того, путешествие сильно ее утомило — ей был необходим отдых.

Она решила передохнуть у бернардинок монастыря Сен-Виктор, где настоятельницей была ее кузина, и супруги расстались перед входом в аббатство. Санси — с деланным безразличием, которого отнюдь не испытывала, а Рено — с нескрываемой тревогой.

— Вы переутомились. Позвольте мне хотя бы проводить вас до вашего замка. Если я правильно понял, вам предстоит долгий путь.

— Но я не поеду завтра же, не беспокойтесь! И я не буду торопиться, буду делать остановки, например, в Синь, где живет моя семья...

— Неужели в Провансе столь надежные дороги, что вы рискнете выехать только с одной Онориной? Разрешите мне отдать вам Пернона... и Василия. Ему всего двенадцать лет, но он такой резвый!

— Оба не хотят расставаться с вами. Без вас им будет плохо в краю, который совершенно им не знаком.

— Значит, я ничем не могу вам помочь?

— Это не так. И произнесенные мною слова вовсе не означают, что Валькроз закрыт для них. Как и для вас, — добавила она после легкой заминки. — Но вы торопитесь, а я никуда не спешу. Вот почему я вернусь домой под защитой эскорта, который мне без труда обеспечит кузина Катрин. Когда же вы выполните свою миссию, никто не помешает вам присоединиться ко мне. Наш брак сделал и вас владельцем Валькроза...

— А вы уверены, что хотите этого? Со временем, возможно, наши отношения изменятся, но в ближайшие дни это маловероятно. Впрочем, поскольку вы спасли мне жизнь, дав согласие выйти за меня замуж, вы можете полностью располагать мною...

Глубокие черные глаза, которые так любила Санси, — глаза сарацина на смуглой коже, так удивительно контрастировавшие со светлыми кудрями! — замерли в ожидании ответа, а вот голос звучал равнодушно. Ей показалось, что Рено всего лишь отдает долг признательности. Поэтому она удержалась от желания сказать рыцарю, что его возвращение будет для нее величайшей радостью, ведь тогда ей пришлось бы признаться, сколь отчаянно она жаждет его присутствия рядом с ней. Санси отвернулась:

— Я так не думаю. Наказывая вас за преступление, в котором вы были невиновны, король Людовик совершил тяжкую несправедливость. Я всего лишь загладила ее, и ваша жизнь принадлежит только вам... как и прежде. Вы совершенно свободны!

Впоследствии Санси часто жалела, что ответила Рено так сухо. В сущности, она пожалела об этом сразу же, потому что Рено побледнел, а за его спиной старый Жиль Пернон, бывший учитель фехтования в Куси, ставший конюшим, удрученно покачал головой. Но она не могла отказаться от своих слов. Мысль о том, что Рено застали в спальне Маргариты, ее крестной матери, которую она тоже пылко любила, отравляла ей душу. К тому же, она слишком страдала от бесчестия, нанесенного ей султаном, хотя Рено и не знал всех его последствий. Учитывая все эти обстоятельства, было бы лучше, если бы он оставил ее. Хотя бы на время! Санси нуждалась в том, чтобы ее душа вновь обрела мир и покой. Только величественный Валькроз, повисший между небом и землей, возможно, сумеет подарить ей безмятежность. Но с каким же тяжелым сердцем увидела она, как летящая галопом лошадь уносит от нее высокую фигуру того, чье имя отныне принадлежало ей.

В Марселе она оставалась недолго. Шумный город Лакидона[165] только что перенес осаду, которой подвергли его Карл Анжуйский, брат французского короля, и новый граф Провансальский, чья власть была отвергнута. Побежденный город зализывал свои раны с горечью, которая делала его менее доброжелательным. Даже в бернардинском монастыре все жаловались на судьбу, а за нового сюзерена молились, скрепя сердце, по принуждению. Санси нуждалась в полной тишине и покое, поэтому уже через неделю она отправилась в путь под эскортом двух вооруженных до зубов слуг и в компании верной Онорины, которая постоянно ворчала, проклиная неудобства дороги.

Для быстрого полета птицы расстояние между Марселем и глубокими ущельями Вердона, на краю которых укрывался Валькроз, не превышало двадцати пяти лье, но эта дистанция была вдвое дольше для тех, кто путешествовал по земле, — изумительной, конечно, и полной воспоминаний, оживавших в душе новобрачной, — но при этом такой ухабистой, такой неудобной для передвижения! Да еще сама Санси удлинила путь, не отказав себе в удовольствии посетить находящийся неподалеку от Сен-Бом грот Марии Магдалины: грешница, которую любил Христос, приехала сюда жить и умерла здесь в полной нищете. К ее жилищу совершались постоянные паломничества. Уже давно Санси благочестиво преклонялась перед Магдалиной, хотя та не была ее святой покровительницей. Все женщины деревни, где прошло детство Санси, разделяли это чувство к раскаявшейся грешнице и препоручали ее заботам девушек, ожидающих замужества, а также дочерей, уже вышедших замуж. В этот раз, карабкаясь сначала по вершинам, заросшим буками, кленами, тополями, белыми дубами, соснами, осинами, сикоморами, тисовыми и кизиловыми кустарниками, а затем взбираясь по козьей тропинке, с едва заметными ступеньками, по отвесной стене, которая заканчивалась влажным гротом, где весь год капала вода, Санси имела совсем другие намерения, нежели в былые годы. Ведь и ее тело было осквернено так же, как и тело дочери Магдалы[166], которая приехала сюда увенчать свою святость. Поэтому Санси пришла к ней с просьбой помочь перенести стыд и ожог от болезненной любви к Рено де Куртене. Она долго молилась, сделала пожертвование крохотному монастырю, открытому совсем недавно у подножья невероятно высокой горы, и вновь двинулась в путь к своему замку, уверенная в том, что найдет его в том же состоянии, в каком оставила. Разве не был он препоручен заботам ее кузена, брата Клемана Салернского, командорство которого — Сен-Мейм-де-Триганс — располагалось неподалеку от замка? Да, она доверилась именно сановнику Храма, и даже после ужасной сцены, пережитой в Тивериаде, она не пожалела об этом, потому что очень любила брата Клемана и не была настолько глупа, чтобы хоть на мгновение вообразить, будто все рыцари-храмовники поклонялись тому же покровителю, что и Ронселен.

Замок Валькроз, расположенный на небольшом расстоянии от городка Кастеллан на небольшом холме, откуда открывался фантастический пейзаж — вид на извилистое ущелье, окаймленное заросшими лесом скалами, в глубине которого струился изумрудный поток, — несмотря на свои белые и охряные камни, сохранял суровый внешний вид, обычный для всех крепостей, возведенных в XI веке. Круглые башни с бойницами, защищенные деревянными галереями, соединялись высокими защитными стенами. Донжона[167] не было, но на вершине обширного двора — слегка наклоненного, чтобы соответствовать изгибу холма, — находился большой замок, чей облик обрел некоторую грациозность, благодаря окнам с колоннадой. Чтобы Валькроз был виден с дороги, частично был вырублен густой лес на склонах, которые вскоре превратятся в крутые опасные скалы над таинственными, зияющими глубинами водами Вердона. Путь к замку был непростым: лошади должны быть крепкими, а люди — сильными. Но маленькие ароматные растения, такие как тмин, майоран, дикие пионы и лилии, подбирались почти к подножию замка. А за ним возвышались скалистые холмы, покрытые соснами, дубами, березами и вязами. В этих лесах водится много дичи, за которой охотятся местные жители, богатые, впрочем, и домашним скотом — баранами и козами; их пасли на вершинах холмов, в стороне от опасных ущелий. В излучине потока укрывалась маленькая деревушка. Сборщицы лаванды из замка ходят сюда полоскать белье: идти недалеко, да и крестьяне при малейшей тревоге бегут к домам со своим добром, зная, что убежище им обеспечено.

Этот провансальский край, от чьей грандиозной красоты перехватывало дыхание, был не настолько тяжел для жизни, как это представлялось на первый взгляд, и владельцы замка Валькроз могли соперничать в роскоши с самыми знатными сеньорами: об этом свидетельствовали ковры и затянутые богатыми тканями стены большого зала, стеклянные шкафы, уставленные чудесной посудой из хрусталя, серебра и золота, сундуки искусной работы, красивое оружие — все подтверждало богатство местных баронов!

Стиснутое обширными землями тамплиеров, которые подчинялись командорствам Риу-Лорг и Драгиньян, чьи укрепленные поселения держали под контролем подступы к южным ущельям так же, как и укрепления могучего соседа Кастеллана, владение Валькроз не отличалось большими размерами. Тем не менее его хозяин не только обладал прекрасным замком в Бедарриде, к северу от Авиньона, но считался также одним из богатейших сеньоров Прованса, благодаря своим стадам, лесам, фермам и пустошам. А еще люди шептались, что отец барона Адемара привез из крестового похода сокровища, которые наследник спрятал и порой, когда требовалось, умеренно их использовал. Обитатели замка вели щедрую и зажиточную жизнь, но деньгами не бросались.

Санси познала здесь неожиданное, тихое, нежное и безоблачное счастье рядом с пожилым мужчиной, который сумел окружить ее чистой отцовской любовью. Ей всегда этого не хватало, ведь ее отец был человеком властным и бесчувственным. Она научилась любить эту грандиозную природу, пронзенную журчанием многочисленных потоков: Адемар утверждал, что все эти водные каскады в точности повторяют цвет ее глаз. И Санси возвращалась в Валькроз с радостью, с облегчением, — дом казался ей лучшим убежищем для страдающего сердца. Кроме того, она знала, что здесь все сожалеют об ее отъезде и что доброжелательная тень старого покойного супруга тоже ждет встречи с ней.

— Наконец-то мы дома! — вздохнула Онорина, когда на знакомый призыв рога, в который затрубил один из лакеев, перед их лошадьми открылись тяжелые дубовые ворота, и со скрипом взлетела вверх подъемная решетка с остро заточенными наконечниками.

Маленький кортеж был замечен уже издалека, и замок гудел, как обезумевший улей. Феодальное жилище — это замкнутый мир, который сейчас шумно пробуждался: здесь смешивались крики конюхов, смешливые восклицания служанок, противоречивые торопливые приказания с кухни, кудахтанье обитателей нижнего двора и доносившийся с укреплений веселый звук рога, приветствовавший тех, кто въезжал в замок: дама Валькроза вновь почтила своим присутствием дом. Поэтому ей даже не дали времени спешиться: тут же окружили, наперебой забрасывая восторженными восклицаниями. И на сердце у Санси стало тепло. Она нуждалась в любви, и эта любовь была ей дорога. Боже! А какое здесь синее небо, как порхают в нем ласточки!

Она улыбнулась интенданту Максимену, Барбетте, отвечающей за кухню и командовавшей целым отрядом помощниц.

Некоторые, кого она знала совсем девчонками, выросли. Сейчас они протягивали ей букетики лаванды и розмарина, поспешно собранные на соседней пустоши, едва лишь часовые объявили о приближении путешественников. Сюда же поспешил прийти и брат Клеман, который именно в этот день приехал в замок с еженедельным визитом. Санси была счастлива увидеться с ним: она очень любила его, и чувство это не изменилось, несмотря на плащ тамплиера с красным крестом, который теперь вызывал у нее отторжение. Но как сомневаться в том, что этот тридцатипятилетний человек, рожденный для стальной кольчуги, сохранил в себе чистоту и горячую веру первых веков Ордена? Его темноволосая мощная голова, его лицо, изрезанное преждевременными морщинами и освещенное добрыми серыми глазами, — все в нем лучилось радостью жизни!

— Как благодарить вас за то, что вы сделали для всех моих подданных, брат Клеман? Здесь ничего не изменилось, словно я уехала только вчера!

— Это вполне естественно, ведь я же дал вам слово сохранить все как есть! Но входите же, мадам Санси, входите в ваш дом! Он ждал вас терпеливо и безмятежно, уверенный в том, что вы вернетесь. Быть может, чуть рановато? Разве король Людовик уже на пути в свое королевство?

— Нет. Но я вернулась сюда замужней дамой. По воле короля и по моей воле я вышла за сира Рено де Куртене, одного из храбрейших рыцарей, который стал моим господином.

— Чудесно! — вскричал брат Клеман с широкой улыбкой. — Это превосходная новость, за которую следует возблагодарить Бога... Но отчего же муж не приехал с вами?

— Король поручил ему доставить послание своей матушке, а у меня нет никакого желания вновь встретиться с мадам Бланкой.

Брат Клеман рассмеялся.

— Как вижу, вы «любите» ее по-прежнему? Что ж, мы подождем возвращения вашего супруга, чтобы познакомиться с ним...

— Возможно, он задержится... поэтому мне нужна ваша помощь, ваши советы во всем, что касается поместья...

Внезапно она смутилась, и тамплиер сразу понял всё: что кое-что неладно у владычицы Валькроза и что этот новый брак, видимо, не принес ей счастья. Но он знал свою молодую родственницу с детства и помнил, что из нее нельзя вытянуть и словечка, если она сама не захочет рассказать об этом. И он всего лишь добродушно заметил:

— Мы подождем его вместе. Вы прекрасно знаете, дорогая Санси, что я никогда не оставлю вас в затруднительном положении.

Как хорошо, что на Клемана можно было положиться, и на мгновение Санси почувствовала искушение во всем ему признаться, но она боялась, что он вообразит себе ее супруга совсем иным, чем тот был на самом деле, и потому предпочла промолчать. Впрочем, она очень быстро поняла, что Валькроз не скоро увидит своего нового властелина. Действительно, Рено передал королевское послание Бланке Кастильской, которая из-за болезни приняла его в постели, засыпав тревожными вопросами о сыне, а потом отослала, даже не осведомившись о том, как дела у него самого. Рено отправился в Куртене, где теперь постоянно пребывала Мария, императрица Константинопольская. Там же он застал единственного своего друга Гильена д'Ольнэ, а потом долго молился в часовне замка, перед могильной плитой, под которой упокоился его дед Тибо. И затем он узнал — совершенно неожиданно для себя! — что император Бодуэн продолжал в своем наполовину опустевшем дворце бороться с бесчисленными трудностями, обусловленными хронической нехваткой денег и постоянно разбегающимися войсками. Вспомнив, что по примеру других крестоносцев после крестового похода он поклялся прийти на помощь королю Бодуэну, он решил, что должен вновь послужить мечом этому человеку, которому был многим обязан и которого, впрочем, искренне любил. И Рено отправился в Марсель, где можно было сесть на корабль. Оттуда он прислал жене письмо, в котором извещал о своих намерениях. В Валькроз письмо доставил Жиль Пернон. После возвращения из Святой земли здоровье старого конюшего пошатнулось, хотя он не желал в этом признаваться. Он страдал от приступов ревматизма, который мешал ему ездить верхом, и от астмы. Солнце и сухой климат Прованса могли оказаться благотворными для его организма, поэтому Рено отпустил его окончательно. А в Константинополь он должен был поплыть один...

Получив это письмо, Санси разрыдалась, убежденная в том, что никогда больше не увидит супруга. Очевидно, Оливье не желал ее. Именно в тот вечер она рассказала брату Клеману, каким образом был заключен этот брак. Она не могла совладать с нервами и скрыть от тамплиера свое отчаяние, и святому отцу пришлось сделать над собой усилие, чтобы не преступить закон Ордена, согласно которому рыцарю запрещалось вступать в любой телесный контакт с женщинами: он искренне утешал молодую супругу и хотел бы предложить ей свое плечо, чтобы она могла выплакаться. Впрочем, он все же взял ее руки в свои:

— Не знаю, что сказать вам, дитя мое, хотя вижу, как вы страдаете, и ваша печаль меня безмерно огорчает. Но я думаю, — добавил он с внезапной уверенностью, сам не понимая, откуда она взялась, — в один прекрасный день ваши муки закончатся... и супруг к вам вернется!

— Вы очень добры ко мне, и вы, кажется, убеждены в своей правоте, брат Клеман. Он вернется, говорите вы? Но когда же?

— Это Божья тайна!

Ей пришлось ждать десять лет. Десять одиноких лет, прожитых вдали от людей. Новости о внешнем мире она получала от рыцарей-храмовников или от трубадуров, охотно заходивших в гостеприимный замок на холме, где молодая хозяйка, очень серьезная и вместе с тем обворожительная, умела слушать, улыбаться и щедро вознаграждать за труды. О ней уже начали слагать легенды: мол, живет она без супруга, который уехал далеко и никогда не вернется, но она все ждет и ждет его, не обращая внимания на окрестных знатных сеньоров, которые жаждут попросить ее руки или хотя бы просто утешить. От гостей Санси узнала и о смерти Бланки Кастильской, а потом о возвращении — спустя два года — ее сына, которого королева-регентша с таким нетерпением ждала. От одного из братьев-тамплиеров, который решил однажды проведать Санси, она услышала — поскольку брат этот побывал в Париже, — что король Людовик, все еще переполненный благочестивыми размышлениями, почерпнутыми в Святой земле, и вдобавок удрученный смертью матери, серьезно подумывал о том, чтобы постричься в монахи. Это вызвало необычайную вспышку гнева королевы Маргариты, которая объявила, что она в таком случае уедет в Прованс, оставив королевство на волю судьбы. И больше о монастыре разговоров не было: Людовик продолжил царствование, которому в скором времени суждено было вызвать восхищение и народа, и других монархов западного мира. Благодаря брату Клеману, которого хозяйка замка теперь почти не видела, потому что он в силу важнейших поручений Ордена находился вдали от Триганса[168], она, с помощью верного Максимена, научилась искусству управлять своими владениями. Жиль Пернон, которому прекрасное солнце и ежедневноеупотребление тмина, розмарина и чеснока практически вернуло молодость, тоже помогал Санси: он сопровождал ее почти повсюду. Дел же было предостаточно: в течение нескольких лет Карлу Анжуйскому пришлось воевать, чтобы вырвать — город за городом — свое графство Провансальское из рук тещи, вдовствующей графини Беатрисы Савойской. Из-за войны в горную долину Вердона хлынуло множество беженцев. Однако некоторые предпочли остаться здесь навсегда, отчего население здешних мест увеличилось, — в дальнейшем это приведет к развитию этой области. Одна семья гончаров, сохранившая традиции греческих мастеров, изгнанная сначала из Марселя, а потом из Бриньоля, поселилась в Мустье, где не было недостатка ни в глине, ни в воде, ни в дровах для топки, — здесь они и обосновались, принеся первую славу селению, куда уже стекались многочисленные паломники.[169]

А потом наступила та рождественская ночь, воспоминания о которой так сладко волновали Санси... Тем вечером было холодно. Ветер, налетевший с Альп, свистел и завывал, но даже в самых глубоких равнинах слышался монотонный звон колоколов, которые призывали на полуночную мессу крестьян всех селений. Небо сверкало звездами, оно напоминало королевскую мантию, накинутую на плечи этих славных людей. С факелами и масляными лампами в руках они отправлялись праздновать великое таинство Рождества в церкви и часовни.

Колокол в часовне Валькроза гремел, как и все прочие, созывая обитателей деревушки — не больше двадцати домов! — к замку, где их уже ожидали. Когда люди входили во двор, их лица озарялись улыбками, причиной тому были аппетитные запахи, доносившиеся из кухни. Все знали, что после мессы их пригласят за праздничный стол, накрытый в большом зале, где они разделят со своей хозяйкой разнообразные яства.

Санси встречала гостей у ярко освещенного входа в маленькое святилище. Одетая в красивое платье из зеленого сукна — под цвет глаз! — с золотой вышивкой и меховой оторочкой из горностая, с вуалью на лице того же оттенка и кружевной шалью, наброшенной на плечи, она была невыразимо прекрасна, невзирая на чуть длинноватый нос, который всегда приводил ее в отчаяние. Она приветствовала всех чарующей улыбкой, открывавшей сердца славных крестьян, с которыми она после своего возвращения проводила Рождество, предпочитая их общество компании самых знатных сеньоров. Они были признательны ей, и в Валькрозе этот праздник с нетерпением ждали весь год. Это был тот свет, к которому они шли, словно волхвы к Вифлеемской звезде. Рядом с Санси, немного позади, стояли Онорина в огненно-красном платье и Жиль Пернон в своем лучшем кафтане, подбитом мехом. Тут же пристроилась и толстая Барбетта, жена Максимена, со всей семьей, разодетой в лучшие наряды и явно гордившейся своей близостью к хозяйке замка.

Внезапно Пернон тронул за руку Санси.

— Мадам! — пробормотал он, задыхаясь от радости. — Вы только посмотрите, кто к нам приехал!

Во двор входил рыцарь, ведя на поводу лошадь, с которой он спешился после изнурительного подъема. Очень высокий, он немного сутулился, вероятно, устав после долгого пути. Из-под широкого плаща поблескивала кольчуга, сбитый на плечи капюшон открывал светлые волосы, суровое, красивое и загорелое лицо с глубокими черными глазами, которое портил — не лишая, впрочем, обаяния — длинный шрам, протянувшийся от виска до уголка губ.

Санси почувствовала, что у нее остановилось сердце. Она пожирала глазами рыцаря, который направлялся прямо к ней, и во взгляде его полыхало пламя, прежде ей неведомое. Наконец она бросилась к нему навстречу и удержала его, когда он хотел преклонить колени. Ей хотелось видеть его лицо.

— Рено! Неужели я вновь вижу вас?

— Точнее, то, что от меня осталось! Я даже не надеялся, что вы узнаете меня... милая моя дама!

— Из-за вашей раны? Это не имеет значения, ведь вы совсем не изменились!

— Нет, нет, я изменился! А вот вы... вы изумительно красивы! Именно о такой женщине я всю жизнь мечтал!

— Вы мечтали обо мне? Значит, вы и в самом деле изменились... но проходите же! Сейчас начнется месса, и все ждут только нас! Когда служба завершится, я представлю нашим людям сеньора, приезда которого они ждали с таким же нетерпением, как и я.

— Вы хотите сказать, что принимаете меня... что желаете видеть после столь долгого отсутствия?

— В Марселе я сказала вам, что вы можете приехать, когда захотите. И вот вы здесь! Все хорошо. Пойдемте! — добавила она, взяв его под руку.

Вместе они вошли в часовню, которая звенела от рукоплесканий. Плачущий от радости Пернон не стал дожидаться их прихода и во всеуслышание Объявил прекрасную новость всем присутствующим. Возникший из-за этого переполох был прерван звоном колокола, который дернул за веревку мальчик из хора, возвестивший о прибытии священника — в данном случае, замкового капеллана.

В церкви, тесноватой из-за низкого свода и приземистых колонн, но благоухающей сосной и всеми травами пустоши, смешанными с ароматом елея, была отслужена прекраснейшая месса. В последующие дни и годы было отслужено множество других, но именно эта навсегда запечатлелась в сердце Санси. Потому что свершилось невероятное, потому что Рено не сводил с нее глаз, потому что сжимал ей руку на протяжении всей службы, и она понимала, что сейчас он любит ее по-настоящему. Не меньше, наверное, чем любил королеву, и, наверное, более страстно, ведь ему уже минуло тридцать пять лет, и он был теперь зрелым мужчиной, который уверен и в своем выборе, и в своих чувствах.

И когда, по окончании ночной трапезы, они оказались наедине, лицом к лицу, в большой господской спальне, куда их отвели самым церемонным образом, словно то была свадебная опочивальня, Санси, забыв все прежние страхи, стыдливость, вызванную пережитой скверной, позволила Рено развязать бант на своей рубашке и предалась страсти, которую, как она была теперь уверена, делила вместе с ним и которая вознаградила их сверх всяких ожиданий...

Только на следующее утро они начали разговаривать.

Рено нуждался в этом больше, чем Санси, — естественно, ведь ему надо было столько рассказать! Прежде всего, о своей жизни в Константинополе, городе, который стал очень опасным при императоре, сидевшем на скудной диете, но все же успешно противостоявшем Михаилу Палеологу, греческому претенденту на трон бывшей Византии. Убийственные стычки, все более и более опасные вылазки, поражения — вплоть до той ночи, когда один из жителей города провел врагов по подземному ходу, а император, спокойно спавший в своем дворце Буколеон, об этом даже не подозревал. Греки отвоевали свой императорский город и не намеревались больше отдавать его. Надо было бежать. Бодуэн, под защитой нескольких верных соратников, сумел занять место на галере, бросив по пути свою диадему, пурпурные башмаки и все знаки императорского достоинства. Латинское королевство, основанное после крестового похода, отклонившегося от религиозной цели[170], рухнуло после пятидесяти семи лет существования.

— Мы добрались до Негрепонта[171], потом до Сицилии, потом до Неаполя, затем была долгая дорога в Куртене: там он, больной и лишившийся всех иллюзий, встретился, наконец, со своей супругой Марией... как и я встретился с вами, но столь же бесславно!

— Зато в добром здравии, и за это я не устану благодарить Господа! Значит, из всех тех, кто на Кипре поклялся выступить на помощь своему несчастному сюзерену, никто не сдержал слова... Вы оказались единственным?

— Можно сказать и так, но не забывайте, что многие умерли, а другие, кого с трудом удалось освободить после тяжкого египетского плена, жаждали только одного — вернуться домой. Король тоже вернулся во Францию и, несмотря на казну, опустевшую из-за неудачного крестового похода, вновь стал мудро править, чем завоевал любовь подданных и восхищение соседей. Кстати, и на Святой земле он укрепил защитные укрепления многих городов и крепостей, оставив этот край в относительном спокойствии...

— Но без существующего короля, без настоящей армии, без реальной власти! Что можно сделать, когда с одной стороны тебя окружают монголы, а с другой — жестокий Байбарс, ведь они так и жаждут прибрать к рукам остатки Франкского государства! Быть может, наш сир умиротворил свою душу, совершив паломничество, о котором он так мечтал, я же полагаю, что ему лучше было не покидать Францию...

Рено засмеялся.

— Похоже, ваше отношение к королевскому семейству не изменилось? Вы по-прежнему суровы к нему!

— Не ко всем его членам. Я жалею мадам Маргариту... которую всегда любила. А вы?

Выпалив этот прямой и неожиданный вопрос, Санси ощутила, как у нее замирает сердце. Но лицо ее супруга осталось таким же оживленно-радостным. Правда, он ответил не сразу, но привлек Санси к себе и нежно поцеловал ей волосы. Потом он вздохнул:

— Этот огонь давно угас. Он родился по причине невероятного сходства ее с моей бабушкой Изабеллой Иерусалимской, в которую я, кажется, слегка влюбился, когда раздобыл ее портрет, ведь я никогда не видел такого восхитительного лица. Остальное дополнило воображение... Но после нашей свадьбы, во время этого путешествия, когда вы держались столь отстраненно, после нашей разлуки... в общем, за все эти годы, которые я провел на земле, отныне вновь и навсегда византийской, где я не понимал ничего, где чувствовал себя полным чужаком, несмотря на дружбу императора, я стал видеть прошлое иначе, и постепенно во мне родилось сожаление о том, что я потерял вас, при этом так и не добившись вашей любви. Вы думали только о Боге и согласились выйти за меня только из любви к королеве.

— С чего вы взяли, что я сделала это из любви к королеве? Король, сознавая это или нет, изнывал от ревности. Он жаждал лишить вас головы... а я бы умерла от горя, если бы он убил вас. Мне не нужно теперь скрывать это от вас, милый мой сеньор. Я любила вас с тех пор, как почувствовала себя женщиной. Вот в чем единственная причина моего согласия! Но я стыдилась вас, потому что мое тело было осквернено султаном... и последствиями его притязаний.

— Неужели у вас был от него... ребенок?

— Господь сжалился надо мной: я потеряла дитя, когда мы попали в шторм. Только Онорина знает об этом. А я бы скорей перерезала себе горло, чем призналась вам в этом...

— Забудьте об этом, сердце мое, у нас с вами будут другие дети. Наши дети!

— Не поздно ли? Мне тридцать лет!

— А мне тридцать шесть! Но мы вовсе не старые!

— Кстати, о детях, где ваш юный друг Василий? Я так обрадовалась, что вы вернулись, что даже не спросила о нем. Надеюсь... с ним не случилось ничего неприятного?

— О нет! Он просто женился. В Византии он познакомился с хорошенькой дочкой торговца тканями из квартала Буколеон. Они полюбили друг друга, и родители Мелиссы, соблазненные приданым, которым одарил ее император, приняли его с распростертыми объятиями. Он стал заниматься ремеслом своих отцов. Он счастлив... и у него уже два сына. Признаюсь вам, я ему завидовал. Поэтому, милая, я бы очень хотел, чтобы вы сделали меня отцом...

— Конечно, вы тоже хотите сыновей!

— Ничего не имею против дочерей, если они будут похожи на вас!

К несчастью, ждать пришлось долго. Санси беременела четыре раза, но младенец либо рождался мертворожденным, либо умирал всего через несколько часов, к великому отчаянию родителей. Несколько раз Санси совершала паломничество в Сен-Бом, что представляло собой долгое и нередко тяжелое путешествие, поэтому она, в конце концов, отказалась от этого. По настоятельной просьбе супруга, которому она никогда не разрешала сопровождать ее. Именно он в один прекрасный день отвез ее в Мустье, заявив, что нужно просить Богоматерь, которой более подобало заботиться о детях, в отличие от Марии Магдалины, никогда не рожавшей. И, наконец, их желание исполнилось: рождественской ночью 1270 года, когда церковные колокола по всему Провансу гремели под небом, таким же звездным и синим, как и в день возвращения Рено, раздался и первый крик Оливье. Малыш кричал без устали, и было похоже, что ни у кого в окрестностях нет таких сильных легких.

После него у супружеской пары, чья любовь становилась все сильнее, детей больше не было, но Оливье был таким непоседой, что с ним одним Хлопот было достаточно. От отца он унаследовал светлые кудри, от матери — большие зеленые глаза с легким сероватым оттенком; их озорной взгляд со временем стал задумчивым. У него был сильный и смелый нрав, подобный мечу, владеть которым его обучил, невзирая на очень преклонный возраст, старый Пернон. В замке мальчика обожали все. Тем не менее отец с матерью сумели воспитать его, не слишком балуя чрезмерной любовью и приторными похвалами. И еще один человек принял участие, быть может и невольное, в формировании юноши — это был брат Клеман, вернувшийся в Прованс после нескольких лет отсутствия.

Теперь он стал одним из высших сановников Ордена Храма. Долго прожив на севере, он сблизился с Гийомом де Боже, который стал Великим магистром. Брат Клеман совершил вместе с ним поездку в Сен-Жан-д'Акр.

Будучи в родстве с королем Франции, обладая непоколебимым моральным авторитетом, равно как и необыкновенной храбростью, брат Клеман сумел вернуть Ордену его величие. Поэтому Великий магистр, хоть и сожалел о расставании со своей «правой рукой», с человеком, которого он особенно любил, послал его в Прованс, где домам Храма приходилось нелегко. И это не считая требований графа Карла Анжуйского, воцарившегося теперь в Сицилийском и Неаполитанском королевствах, и вечно бунтующих городов, требующих себе такого же статуса, каким обладал Марсель.

Итак, брат Клеман вернулся, но, пренебрегая Марселем, решил возглавить крупное командорство Риу, что позволило ему вернуться в родные края, укрепить свои владения и возвысить свой авторитет в умах людей, оставаясь в стороне от городских волнений. Естественно, его связи с обитателями Валькроза возобновились и укрепились. Он подружился с Рено, а маленький Оливье с обожанием глядел на обоих. Постепенно сильная личность тамплиера, его безупречная вера и чистота его почти монастырских нравов внушили мальчику такое благоговение, что он стал считать Клемана неким новым архангелом, спустившимся на землю, чтобы искупить грехи человеческие.

Санси, как внимательная мать, первой обратила внимание на эту привязанность, но не расстроилась, полагая, что по мере возмужания сын начнет больше интересоваться девушками и отвратится от суровой жизни тамплиеров. Она прекрасно помнила о чувственных аппетитах своего супруга, всегда доставлявших ей несказанное счастье, и не без оснований полагала, что яблоко от яблоньки недалеко падает, да и пса не превратить в кота. Однако Оливье, хоть и любил лошадей, оружие, охоту, песни трубадуров, прославлявших воинские подвиги и даже любовь к дамам, казалось, не интересовался женским полом, предпочитая долгие разговоры с Капелланом Ансельмом, кротким и ученым священнослужителем, который делился с ним своими знаниями. В конце концов родители забеспокоились.

— Не закончится ли это тем, что он в один прекрасный день попросит у нас разрешения выстричь себе тонзуру? — взорвался, наконец, и Рено, который решил поговорить с отцом Ансельмом, дабы тот направил мысли его единственного сына к иным областям, чем Царство Божие.

Священник ответил, что он в этом не виноват, что душа подростка настолько высока, что она никогда не удовлетворится низкой обыденностью.

— Кроме того, — добавил он, — я думаю, вам не стоит опасаться ни посвящения в сан, ни монашеской рясы, будь то бенедиктинская, францисканская или какая-нибудь другая. Оливье слишком любит оружие, подвиги и песни о битвах. Он с нетерпением ждет посвящения в рыцари и считает, что лучший способ служить Господу — защищать слабых, обиженных и угнетенных.

— Вы его исповедник: не занимает ли место в его сердце хоть какое-нибудь женское лицо? Я не прошу вас нарушать тайну исповеди. Мне не нужны имена...

— В любом случае, мне эта тайна не доверена. Сир Рено, вы знаете не хуже меня: любовь никогда не была грехом, ведь она не противоречит ни единому божественному установлению!

— Вы правы. Простите меня! Возможно, он еще слишком молод...

Рено, несколько успокоившись, решил успокоить и Санси, но она, более проницательная, сделала совсем другой вывод из слов отца Ансельма.

— И вы этим удовлетворились? Слишком молод, говорите вы? Можно быть совсем ребенком и любить всей душой. Неужели вы не поняли, какую судьбу предвещают нашему сыну догадки отца Ансельма? Это путь тамплиера! Разве вы забыли, что наш брат Клеман, наряду с вами... а может быть, больше, чем вы, — это его герой, образец для подражания?

— Нет, я не забыл, — ответил Рено, внезапно помрачнев, и добавил, сорвавшись почти на крик: — Клянусь всеми святыми рая! Почему именно Храм? Ведь госпитальеры тоже рыцари и умеют сражаться так же доблестно, как их... соперники, ведь они всегда были соперниками!

— Не дайте себя обмануть! Это не одно и то же, вы сами прекрасно понимаете, что я права...

Разумеется, он это понимал, поэтому и пытался успокоить как себя, так и ее, сам не веря своим доводам. Ведь это было их единственное дитя, и они были готовы на любую жертву, лишь бы отвратить сына от пути, ведущего его к бесславному концу, в неизбежности которого они не сомневались. Рено с бешенством думал, что если бы Господь позволил ему отыскать Ронселена и воздать ему за все совершенные преступления, душа Эмара де Рейяка, старого тамплиера, спасшегося у Рогов Хаттина и погибшего в огне, чтобы спасти Истинный Крест, умиротворилась бы и отозвала бы свое проклятие. Но демон исчез бесследно, и Куртене предположил — и поделился своей догадкой с Санси! — что речь идет не о человеке из плоти и крови, но о подручном Сатаны, посланном губить людей: в данном случае это касалось людей Храма, который некогда получил благословение от Бернара из Сито[172].

На мгновение родители Оливье воспрянули духом. На турнире, проводившемся в Троицу у Бонифаса де Кастеллана, где собралась вся знать, внимание Оливье, кажется, привлекла юная девушка. Ее звали Агнесса де Барьоль, ей было четырнадцать лет, и напоминала она все весенние цветы разом, благодаря своим золотистым волосам, которым могло бы позавидовать само солнце. Оливье исполнилось тогда пятнадцать, но для своего возраста он был высоким и статным. Естественно, вокруг восходящей юной звезды Агнессы толпилось множество гостей: оруженосцы, рыцари и даже бароны, но прелестная девочка, очевидно, выделяла из всех Оливье и заметно сожалела, что он не может еще носить ее цвета, поскольку только ждал своего посвящения. Они проводили вместе столько времени, сколько было позволено правилами приличия. Не так уж и много, но Санси, хоть и не получила сыновнего признания, готова была поклясться, что в глазах юноши зажегся новый огонь, что сердце его, наконец, заговорило. Впрочем, Оливье вдруг стал торопить их с посвящением.

— Ему не терпится блистать на турнирах, — с восторгом сказал Рено жене. — Он к этому вполне готов, и это можно устроить на следующую Троицу. У нас будет большой пир...

Этих радостных надежд им хватило на несколько месяцев. Женившись, Оливье получит богатый фьеф[173] Бедаррид и станет вполне знатным сеньором: к тому же, он сможет управлять своим поместьем сам, не доверяя его управляющему, каким бы преданным тот ни оказался. Но затем они узнали печальную новость: Агнессу де Барьоль выдают замуж за барона д'Эспаррона.

Даже если Оливье и огорчился, то он не показал своего разочарования. Молчаливый от природы, он редко открывал свое сердце. Юноша продолжал готовиться к посвящению, словно ничего и не случилось, а на турнирах, последовавших за посвящением в рыцари, продемонстрировал необыкновенную ловкость владения оружием. Это было памятное для всех празднество, на которое собралось все графство. Оливье пользовался у дам и барышень необыкновенным успехом. Очень многие нежно на него поглядывали и надеялись, что получат корону королевы турнира с его копья. Но он положил эту корону к ногам матери, одновременно смущенной и радостной. Вечером же он танцевал со всеми приехавшими дамами, будто и не провел в молитвах предыдущую ночь.

Через полгода он попросил у отца разрешения вступить в Храм. Рено и Санси чувствовали себя так, словно небо упало им на голову.

Оба по очереди пытались образумить Оливье. Но юноша продемонстрировал спокойную, но непоколебимую твердость. Он сказал отцу.

— Я хочу служить Господу душой и шпагой!

— Это не требует принятия религиозного сана. В наш век это можно делать, имея жену и детей!

— И кому я смогу служить, чтобы сражаться? Графы Провансальские, став королями Неаполитанскими, едва вспоминают о нас, а ведь они наши сюзерены. Король Франции почти открыто воюет с Папой; наши кузены, императоры Куртене, продолжили свой род только юной девушкой, которая также живет в Италии, потому что ее отец женился на дочери покойного Карла Анжуйского, короля Неаполитанского. Старый фьеф Куртене принадлежит теперь боковой ветви, которую вы даже не знаете. Один лишь Храм продолжает сражаться на Святой земле. Именно по этой причине я хочу к нему присоединиться. Став тамплиером, я буду уверен, что моя шпага служит Господу!

Матери, которая, мужественно сдерживая слезы, напоминала ему, что, в случае его упорства, семья, с таким трудом созданная, угаснет, а ей самой никогда не дождаться радости обнять внуков, тогда как их имущество растворится в необъятной собственности Храма, он ответил:

— Храм лучше многих умеет защищать и обращать на пользу то, что ему доверено. Вы должны бы это знать, матушка, ведь брат Клеман достойнейшим образом управлял вашим поместьем, пока вы совершали паломничество. К тому же, вы сами побывали на Святой земле. Неужели вы откажете в этой радости мне?

Возразить было нечем. Оставалось только молиться. Вот почему Санси, в сопровождении Максимена, отправилась в святилище Богоматери в Мустье за утешением и помощью...

Чувствуя себя немного скованной после долгого молитвенного бдения, когда воспоминания навалились на нее всей своей тяжестью, она встала и улыбнулась монаху, который, встревоженный ее долгим общением с Господом и Его Матерью, вошел в часовню, осторожно ступая по полу своими сандалиями. Она еще раз преклонила перед ним колени. Уходя, передала монаху щедрое пожертвование. Ей стало чуть легче, и, переступив каменный порог, она глубоко вздохнула. Теперь все в руках мадам Марии и ее Божественного Сына...

У подножья крутого холма, на котором возвышалась часовня, ее ожидал приземистый Максимен. Он сидел на каменной стенке возле лошадей. И был не один: рядом с ним стоял и спокойно разговаривал высокий мужчина в черном плаще, спадавшем на золотые шпоры. У Санси екнуло сердце, как бывало всякий раз, когда она видела мужа после отлучки, пусть даже и недолгой. Рено было уже шестьдесят, что почти не отразилось ни на его жизненной силе, ни на внешнем облике: лишь светлые волосы посеребрила седина, а на лице добавились морщины, которые подчеркивали шрам. Но все это было бессильно против обаяния Рено. Санси подумала, что даже годы не согнут это стальное лезвие, — он просто будет все больше и больше походить на старого льва, вот и все! Увидев жену, он поднялся к ней до середины холма и взял я свои большие руки хрупкие узенькие запястья жены:

— Вы хорошо помолились, милая?

— От всего сердца, вы это знаете, но каким образом вы сами оказались здесь?

— После вашего отъезда я решил поехать в командорство брата Клемана, чтобы поговорить с ним. А потом я захотел повидать вас и совершил прогулку до Мустье.

— Что вы сказали брату Клеману?

— Все! Вернее, то, что ему можно знать, не вдаваясь в подробности, которые касаются только нас. Мы не в первый раз говорили с ним об этом Ронселене, хотя, как мне кажется, никто не знает, что с ним произошло, но в этот раз я ему рассказал о происшествии у Рогов Хаттина... о проклятии в форме пророчества. Надо было объяснить ему, почему мы возражаем против вступления Оливье в Орден, — добавил он извиняющимся тоном, но Санси тут же поддержала его:

— Вы не могли поступить иначе. Что он ответил?

— Он покачал головой и задумался. Молчал очень долго, и я не смел вторгаться в его размышления. Но мне было очень тревожно, потому что внезапно он сильно помрачнел. Наконец он заговорил: «Значит, согласно этому предсказанию, нас уничтожит король Филипп? Его портрет точен до мельчайших деталей, и он очень не любит тамплиеров. С другой стороны, я знаю, что есть множество странных отклонений среди тех, кто слишком долго жил на Востоке и слишком много общался с неверными, но я могу заверить вас, что Орден в большей своей части абсолютно чист. Хотя у нас есть свои секреты, но они ничем не оскорбляют Господа и не противоречат Божьим заповедям. И я верю в Его справедливость, в Его милосердие, которыми будет упразднена эта в высшей степени не заслуженная анафема! Оливье, оставаясь среди нас, способен достичь самых высоких степеней...» Он добавил, что любит Оливье, как сына, и будет лично оберегать его. Что я мог ему ответить?

— Ничего, друг мой! Я с детства знаю Клемана Салернского, его глубокую веру и непримиримость. Он сам — воплощение Храма, и, даже если в глубине души он отчасти верит в то, что вы ему раскрыли, открыто он не признает это никогда. Но когда настанет день предсказанного несчастья, он, быть может, сумеет сделать то, что необходимо, чтобы смягчить катастрофу и оградить от несчастья хотя бы некоторых из своих братьев! Поэтому вы правильно поступили, рассказав ему все. И все же, я надеюсь, что Матерь Божья вняла моим молитвам и оградит нас...

Рено с нежностью поцеловал руку жены.

— Думаю, — сказал он, — нам нужно положиться на волю Божью. Я не знаю, что нам предначертано судьбой, но мы можем нашими молитвами и помощью тем, кто в ней нуждается, как-то воздействовать на нее. А вы женщина, с которой никто не может сравниться в великодушии...

О, сладость этого поцелуя, этого голоса, этой сильной нежной руки! Санси чувствовала, что душа ее освобождается от тяжкого груза. Великой милостью была та безупречная любовь, что объединяла их. Лучшее убежище, лучшая ограда против всех напастей.

Когда они вдвоем вошли в свой замок в Валькрозе, Оливье, преклонив колено, с глазами, светящимися надеждой, смиренно попросил родителей позволить ему вступить в Орден Храма. Едва сдерживая слезы, они без возражений дали согласие.

На следующий день Оливье покинул Валькроз. Ни разу не обернувшись назад, он последовал на зов своей судьбы. Через полгода, в Марселе, он взошел на борт тамплиерской галеры, которая направлялась в Сен-Жан-д'Акр...

Он будет находиться там три года, до самого последнего боя — легендарного и безнадежного. После невероятных примеров доблести и смерти Великого магистра Гийома де Боже Храму пришлось навсегда оставить Святую землю, помня лишь о блистательном и долгом высоком служении Господу.

Оставшиеся в живых отступили на Кипр. Именно на этом острове в 1292 году Великим магистром был избран рыцарь из Франш-Конте по имени Жак де Моле.

Часть первая Именем короля!

Глава I Крипта под водами пруда

Начинаясь в массивной стене, лестница уходила Прямо в подпол. Ее ступеньки, слегка выщербленные из-за множества хождений вверх и вниз, слегка кривились под ногами, но спуск не представлял ни малейших трудностей, ибо здесь все освещалось факелом, прикрепленным к стене кольцом, и не было следов сырости. Так и должно было быть, ведь лестница вела в подвал, где хранились бочки, кадки, мешки с солью, горшки с оливковым маслом и прочая провизия! Брат Рауль прошел по ней до огромной бочки, которая была придвинута вплотную к стене. Здесь он передал Оливье факел, зажженный от плошки с огнем на лестнице, и наклонился, чтобы нажать нечто, невидимое для его спутников. Гигантская бочка отошла от стены с поразительной легкостью, открыв отверстие, в которое решительно направился монах.

— Идемте, — сказал он, — и запаситесь терпением! Нам предстоит небольшая прогулка...

Не ответив, но одобрительно кивнув в знак согласия, Оливье и Эрве последовали за ним. Сначала они спустились на несколько ступенек, ведущих в подземелье с крутым каменным сводом, которое терялось во мраке, куда уже не проникал свет факела. Из осторожности брат Рауль дал рыцарям дополнительные факелы. Они двинулись вперед и шли какое-то время, которое казалось посетителям бесконечным, но на самом деле заняло всего пять минут. Удивительная вещь: в подполе дома, окруженного лесом с многочисленными прудами, было абсолютно сухо. Как и в следующей пещере, куда брат Рауль свернул, описав круг.

Пещера была пуста. Здесь не было ничего, кроме поставленных в круг плит песчаника. Подойдя к нему, оба тамплиера увидели, что это колодец, но совсем не похожий на обычный. Его каменное дно без малейших признаков воды находилось в футах пятнадцати от пола. Еще одна особенность: внутри, недалеко от края, находились железные скобы.

— Вот тут и нужно спуститься, — объявил брат Рауль.

Не дожидаясь вопросов от двух своих спутников, он направился к темному углу пещеры, а затем вернулся оттуда с веревочной лестницей и лампой с толстой свечой, которую он зажег. Повесив лампу себе на шею, он закрепил края лестницы за скобы и стал спускаться. Тамплиеры следили за ним с некоторой тревогой. Лестница была длиннее колодца, и ее веревочные ступени образовали на дне небольшую горку.

— Что он собирается там делать? — прошептал

Эрве д'Ольнэ, на что Оливье ответил легким пожатием плеч, а его друг продолжал, вытаращив от изумления глаза: — О господи!

Действительно, когда брат Рауль достиг дна, он уцепился за лестницу еще крепче, а дно вдруг зашаталось под его ногами и исчезло в темноте. Брат Рауль опустился глубже, придержав предварительно каменный диск, толстый, как мельничное колесо. Это было не очень глубоко, и тамплиеры увидели, что он стоит на каком-то подобии каменной Лестницы.

— Ваша очередь, — крикнул он. — Я подержу для вас веревку.

— Предоставляю эту честь тебе! — улыбнулся Эрве, отступая перед Оливье, который совершил свой спуск за несколько секунд и встал рядом с братом Раулем на площадке.

Лестница шла вниз, но слабый свет не позволял определить глубину. Глава тамплиерского дома подождал присоединившегося к ним Эрве, потом попросил их оставаться на месте и полез вниз. Они смогли увидеть, как он, оказавшись внизу, зажег Три факела, также прикрепленных к стене.

— Теперь спускайтесь и смотрите! — крикнул он.

Когда юноши присоединились к нему, на их лицах отобразилось изумление, рты раскрылись, Словно им хотелось сказать «о!», но получился у Них, скорее, выдох, чем ясно произнесенное слово. Ведь они, выполняя возложенную на них миссию, знали только, что им придется вывезти некий священный объект, но никто не предупредил их, о каком именно объекте идет речь. А то, что они увидели, было и в самом деле чем-то невероятным: на столе из резного камня стояло нечто вроде раки или, скорее, саркофага, потому что стенки его были непрозрачными. На каждом крае этого саркофага, вытесанного из дерева, — как им объяснили, из кедра, — и полностью покрытого золотом, были расположены серафимы с шестью развернутыми крыльями и львиными когтями изумительной работы. От света факелов в драгоценных камнях вспыхивали молнии — особенно на крыльях ангелов первой иерархии[174]. И Оливье понял, что стоит у него перед глазами, потому что эта вещь, пришедшая из глубины веков, некоторым образом принадлежала к его семейной традиции!

— Ковчег Завета! — выдохнул он. — Так вот где находится это сокровище!

— Именно здесь, вы правы. Сюда его некогда поместил брат Адам Пелликорн. Для этого в известковой скале под водами пруда была вытесана специальная крипта.

Это и в самом деле была крипта, с мощными колоннами, возведенными в явной манере романских зодчих. Стены были покрыты яркими фресками с библейскими сюжетами, которые были разукрашены цветами и фантастическими животными, столь дорогими художникам предшествующего века. Вокруг Ковчега в канделябры из кованого железа были вставлены массивные свечи из Желтого воска, которые зажигал брат, и вместилище Слова осветилось — казалось, словно взлетело над своей опорой, как если бы унесла его эта золотая слава в божественную бездонность неба через Открытый для этого свод. Ослепленные рыцари упали на колени и стали молиться: Эрве громко голосом, Оливье безмолвно, ибо молчание было его второй натурой. Некоторые обманывались на его счет. Называли высокомерным, а он был серьезен; расчетливым, а он был задумчивым; видели презрение в том, как гордо поднимал он светлокудрую голову с лицом, будто вылепленным искусным скульптором, и светлым взором грустных глаз, в которых иногда, в зависимости от обстоятельств, вспыхивали свирепые молнии. Но даже если и порицали его, то втихомолку, никто не посмел бы высказать вслух то, что было не больше чем кривотолками, ибо все знали, как грозен он в бою, какой могучей силой обладает, несмотря на свою худощавость, как неутомимо пускает в ход меч, копье или боевой топор. Вместе с тем, он был верен своему религиозному долгу, не выставляя это напоказ, прилежен в учении. Он испытывал тягу, после долгого пребывания на Кипре и общения с боговдохновенным братом, к исцелению земных страданий и тем самым повторял образ жизни своего прадеда Тибо, исключенного из тамплиеров, отшельника Забытой башни, которому лес открыл все свои тайны. Что касается женщин, он им не доверял и ни одну не любил — исключая мать, перед которой благоговел! — и на все их попытки завлечь его отвечал ледяной надменностью серо-зеленых глаз...

Эрве д'Ольнэ был совсем другим. Он был того же роста, но в два раза полнее, с могучими плечами и ляжками, напоминавшими стволы деревьев, при этом — без единой унции жира. Его семья жила в Гранмулене, он был младшим сыном. Всем нравилось его широкое лицо с тонкими чертами, увенчанное пышной шапкой волос красивого светло-шатенового оттенка. В ореховых глазах сверкали яркие веселые огоньки, что чудесно совпадало с привычным выражением его приветливой физиономии. Приветливости этой, впрочем, не следовало слишком доверяться, ибо добродушный Эрве порой впадал в дикий гнев, вспышки которого могли закончиться самым печальным образом для того, кто стал его причиной. Добрый и общительный в обычное время, в момент битвы он испытывал нечто вроде священной ярости, подобно древним норманнам, владыкам моря, которые пришли с холодного Севера. Тогда Эрве превращался в военную машину, одаренную разумом и способную сокрушать на своем пути все подряд. Несмотря на явные различия, этих молодых мужчин связывала тесная дружба, которая началась еще на «Соколе», военном корабле Храма, доставившем их в Сен-Жан-д'Акр.

У них были общие идеалы: оба они жаждали прожить жизнь, расчищая свой путь острым мечом, посвященным Господу. Они хотели жить и умереть ради Него, будь то в пылу битвы, в тени лесов или на дороге, усеянной могилами паломников. Поэтому их сразу потянуло друг к другу, и они поняли, что говорят на одном языке, хотя один из них был уроженцем Севера, а другой — Юга. Еще больше сблизило их братство Храма. В те времена рыцари-тамплиеры уже не ели вдвоем из одной миски и не делили одну лошадь на двоих, как в дни святой бедности, о чем напоминала и печатка Ордена. Но по-прежнему братьям предписывалось всегда ходить по двое. Они и стали братьями — в большей степени, как если бы их связывали семейные узы, и их различия прекрасно дополняли друг друга. Для Оливье, единственного ребенка, следовательно, одинокого изначально, это был неоценимый опыт, нечто вроде откровения, которое он в своей скрытной манере хранил в сердце.

В разных тамплиерских домах, будь то Вут д'Акр[175], потом Лимасол на Кипре, а сейчас Париж, куда их устроил брат Клеман, ставший настоятелем Франции, сохранив при этом главенство и в Провансе, их могучая пара стала легендарной. Именно этой паре доверяли самые деликатные поручения, самые важные и опасные эскорты, потому что все были уверены, что они — если судьба вдруг не подставит им подножку — выполнят свое дело наилучшим образом.

Вот почему в этот прохладный весенний день 1307 года они оказались в бревенчатом домике, затерянном в самой чаще Восточного леса, чтобы забрать оттуда некий священный предмет, о природе которого они до последнего мгновения не ведали. Его следовало доставить в полной тайне в Прованс, в то место, которое в нужный момент будет им указано. И, чтобы добраться сюда, они проделали нелегкий путь: без карты, которую тщательно нарисовал для них брат Клеман, они не сумели бы добраться до места назначения. Да и как прикажете ориентироваться в этом зачарованном лесу, где больше десятка прудов с болотистыми берегами, как найти верный путь среди бесчисленных деревьев и зарослей кустарников? И какую из трех дорог — по направлению к Труа, к терновнику и к птичьему водоему — следовало выбрать? Горе тому, кто случайно углублялся, шагая по одной из многочисленных троп, в тупики и овраги, особенно во время проливных осенних и весенних дождей, — такой человек рисковал остаться здесь навсегда. Но этот таинственный лес, расположенный к северу от дороги из Труа в Бар, был детально изучен монахами Святого Бернара, чье аббатство Клерво находилось недалеко отсюда: они устроили хитроумные ловушки, призванные оградить чащу от любопытных глаз и скрыть тамплиерские дома, которых было очень много, ибо это была настоящая колыбель Ордена. Гуго де Пэн, создатель и первый магистр, уехавший однажды в Палестину с восемью другими рыцарями, имел в лесу — у самой его кромки — свое родовое поместье, превращенное в бальяж. Дом, в который отправились оба друга, был особым: он носил имя Лесного командорства Храма, но здесь жили только семь братьев, занимаясь охотой и рыбной ловлей. Под черными рясами монахов скрывались крепкие тела тех, кто умел и валить деревья, и справляться с врагом силой оружия. Эти семеро молчаливых мужчин подчинялись брату Раулю.

Отыскав его после изнурительной и медленной скачки (поскольку всадники следовали от одной указанной им приметы до другой), Оливье вручил ему письмо с семью печатями. О содержании послания он ничего не знал. Брат Рауль, прежде чем взять письмо, преклонил колени и отошел в сторону, чтобы спокойно его прочитать. Обоих посланцев он поручил заботам двух своих братьев, которые должны были обеспечить им стол и кров. Увидели они брата Рауля только на вечерней службе, а утром он повел их в эту так хорошо скрытую от глаз крипту... Они долго молились, испытывая как величайшее почтение, так и смутный страх перед этой святыней, пришедшей из глубины веков, для которой возводили храмы, и чью утрату по-прежнему оплакивал еврейский народ, рассматривавший ее всегда как свою собственность. Как будто слово Господа, закон Господа, написанный незримой Божьей рукой, мог быть адресован только одному народу! Вся вселенная ждала от Него помощи и возлагала на Него надежду.

Наконец, в последний раз осенив себя крестным знамением, Эрве поднялся и заговорил. От имени обоих, как он часто делал, поскольку был уверен, что Оливье, по своему обыкновению, промолчит.

— Великая честь, — сказал он, — выпала нам, коль скоро именно мы должны позаботиться об этом бесценном сокровище. Но я не могу понять, как вынести его из этой потаенной крипты? Я не понимаю даже, как удалось его сюда спустить: ведь крипта так хорошо укрыта!

— Крипту возвели специально для Ковчега и, поместив его сюда, закрыли доступ, но, поверьте мне, мы сможем безопасно вынести его, не повредив, и эту тайну я, с вашего позволения, сохраню. Знайте только, что завтра на восходе солнца я отведу вас к месту, где вы сможете его взять. Тогда же вы получите новые инструкции — все уже будет готово, и вы сможете сразу же отправиться в путь...

Оливье поднялся и, вытянув шею, внимательно рассматривал свод: в одном углу он заметил нечто особенное — выбитое в стене углубление.

— Что это? — спросил он.

— Это последнее убежище, которым мы воспользуемся в случае крайней опасности, когда мы с братьями утратим надежду защитить сокровище. Эта крипта, как вы могли убедиться, вырезана в известковой скале, непроницаемой для воды, но если Я приведу в действие спусковой механизм, который на самом деле представляет собой заслонку, вода хлынет сюда и все затопит.

— Это означает, что мы находимся под прудом.

— Так и есть.

— Тогда я не понимаю, зачем вытаскивать неоценимое сокровище из такого хорошего тайника и подвергать его опасностям долгого пути в Прованс. Ведь мы должны его доставить именно туда?

Давно скрытный Оливье не произносил такой длинной речи, и Эрве слушал его с веселым удивлением. Брат Рауль, втянув голову в плечи и сложив руки на животе, ответил не сразу.

— Дело в том, — произнес он, наконец, — что времена изменились. Брату Клеману стали известны дурные предзнаменования и пророчества. Он знает, что наш густой лес — колыбель Ордена Храма! — будет обыскан с величайшим тщанием. Если сокровище обнаружат, а мы не сумеем его затопить, Ордену будет нанесен невосполнимый ущерб. Нас могут обвинить в склонности к иудаизму. Это смертельный удар для всех братьев! Брат Клеман полагает, что мы должны действовать, пока еще есть время.

Оливье кивнул, считая это объяснение удовлетворительным, однако Эрве думал иначе и в свою очередь спросил:

— Как случилось, что именно брат Клеман, хоть он и занимает высокий пост в иерархии Ордена, принимает такие решения? Ведь Великий магистр Жак де Моле уже почти год как покинул Кипр и явился во Францию, чтобы повидать нашего сира Филиппа и Его Святейшество Папу Климента?

— В этом все и дело. Резиденция Великого магистра находится в Лимасоле, поэтому он не слишком озабочен судьбой французского Храма, хотя ждет от него помощи для нового крестового похода. В королевстве брат Клеман пользуется большим авторитетом, чем он. Этому человеку можно доверять, он знает все!

— Но почему Прованс, ведь это далеко?

— На сей счет я не получил никаких объяснений, — сухо ответил брат Рауль. — Мне, как и вам, следует исполнить полученный приказ. Завтра вы узнаете точное место следования и дороги, по которым нужно ехать.

Разговор исчерпал себя, все встали. Нужно было вернуться в часовню, где должна была начаться одна из дневных служб... Над ихголовами тонко звенел колокол, и, когда брат Рауль на время оставил своих гостей, чтобы облачиться в священнические ризы, Эрве снова повторил шепотом:

— Но почему же Прованс, а не одна из наших крепостей над морем или на берегу?

Оливье бросил на него веселый взгляд:

— У Прованса тоже есть берега и крепости над морем, друг мой. Ты этого не знал?

— Пожалуй, нет...

— Кроме того, Прованс принадлежит королю Карлу II Неаполитанскому, он же герцог Анжуйский... и формально король Иерусалимский, откуда и был доставлен Ковчег. Хотя он и близок к французскому престолу, с ним необходимо считаться. А теперь давай помолимся!

Однако на сей раз Оливье не обрел в молитве ни укрепляющей силы, ни привычного для себя сердечного порыва к Господу. Как ни был он обращен к духовности, его томила важность миссии — сопровождать Ковчег. Как перевезти через всю Францию, Бургундию, папские государства и Прованс — и куда именно? — этот сундук с ангелами по бокам, не пробудив любопытства и, главное, фанатизма людей, населяющих эти края? Ковчег Завета упоминался в Библии, но не в Евангелиях. Это могло вызвать драматические события. Быть может, кто-то захочет поближе рассмотреть таблицы Закона, принесенные Моисеем с горы Синай. Оливье судил по себе, признаваясь, что сам жаждет взглянуть, прикоснуться к тому, что написано Богом! Благодаря привычке владеть собой, он находил утешение в мысли, что девять тамплиеров Святого Бернара сумели тайно доставить в лес бесценный саркофаг и что еще раньше Адам Пелликорн, можно сказать, в одиночку, вывез из Иерусалима таблицы, хранившиеся в Ковчеге и извлеченные из него осмотрительным первосвященником во времена римских войн. Это вносило успокоение в душу юноши. Но, несмотря на эти утешительные мысли, Оливье так и не смог заснуть в эту ночь. И Эрве тоже, ведь едва они все-таки задремали, как колокол, призывавший на первую утреннюю молитву, заставил их броситься с кровати на пол: братья, где бы они не находились, неколебимо соблюдали устав Ордена.

После рассветной мессы брат Рауль принял их в своем кабинете.

— Все готово, — сказал он, — и сейчас я отведу вас на место, где ожидает повозка с саркофагом.

Эрве тут же осведомился:

— Значит, вы подняли Ковчег? Как же вы это сделали?

На утомленном лице приора мелькнула легкая улыбка:

— Позвольте мне сохранить эту тайну! А сейчас выслушайте то, что я должен вам сказать: ожидающую вас повозку повезут две крепкие лошади, вам следует говорить всем, что вы должны доставить в Динь гроб с телом одного из наших братьев, Мартена де Фенестреля, который недавно скончался в нашем командорстве Бонлье, но был уроженцем Прованса. Его Святейшество Папа, с которым он некогда был дружен, оказал ему особую милость и разрешил похоронить его прах в родной земле.

Он повернулся к скромному деревянному столику, за которым составлял счета на содержание дома, и взял с него небольшой пергаментный свиток.

— Это официальное разрешение, подписанное нашим командором. Согласно ему, вы имеете право отвезти в Прованс останки и алхимический инструментарий — брат Мартен, дожив до преклонного возраста, очень давно посвятил себя Великому деянию[176]. Если я правильно понял содержание доставленного вами письма, таково требование Парижа. И мы с командором сделали все от нас зависящее. Теперь дело за вами. Вы будете передвигаться только в дневное время и останавливаться на ночлег в наших домах: их более чем достаточно В тех краях, по которым вы будете держать путь — Слава богу! — так что никаких проблем с этим у вас не возникнет.

— Кто поведет повозку? — спросил Оливье.

— Брат Анисе, один из наших, он будет одет в рясу монаха-августинца для пущего уважения. Он родом из Прованса и сможет войти в одно из местных командорств или вернуться обратно, хотя, — добавил он с немного грустной улыбкой, — наш дом утратил смысл своего существования. А теперь пойдемте!

Он провел их по насыпи, пересекавшей пруд, затем по тропинке, огибавшей заросший деревьями холм, к перекрестку двух дорог, где стояла крепкая повозка, тщательно укрытая мешковиной. Их ждал монах в черной рясе, который как будто бы беседовал с парой серых першеронов, призывая их к терпению. Монах улыбнулся подошедшим и, потрепав одну из лошадей по холке, забрался на козлы, взял в руки вожжи и замер в ожидании. Это был человек невзрачный, небольшого росточка, с острым, словно нож, лицом, с очень живыми карими круглыми глазами. Но его руки и ноги, приоткрывшиеся в момент, когда он забирался на облучок, были весьма мускулистыми, что было заметно даже под обильным волосяным покровом.

Под мешковиной, закрывавшей повозку, стоял огромный гроб, столь же высокий, как саркофаг, но без всяких украшений, за исключением деревянного креста и печати Храма — большого красного пятна.

— Наш брат Мартен — да хранит его Господь! — был очень крепкого телосложения, — объяснил брат Рауль не без лукавства. — Этим и объясняются размеры его последнего пристанища. Кроме гроба, вы, наверное, заметили ящики — в них лежат серафимы: мы их свинтили и обернули холстиной, чтобы уберечь от толчков, но официально в них содержатся перегонный аппарат, хрупкие реторты И другие инструменты, поэтому никто не удивится.

— Однако кажется странным, что тамплиер, который при жизни не должен обладать ничем, кроме ножа и пояса, отправляется в последний путь с таким имуществом, — заметил Эрве.

— Конечно, но имущество это, как вы его назвали, принадлежит Храму: его отправляют с тем, кто его использовал. Но не для того, что похоронить вместе с ним, но чтобы передать командорству, которое примет останки. В Провансе у брата Мартена есть родные, которые тоже занимаются алхимией...

Положительно, брат Рауль на все имел ответ. Он даже не считал нужным делать вид, будто сам верит в свои слова, подумал Оливье, надеясь все же, ЧТО подобное объяснение окажется достаточным. Верному хранителю, должно быть, нелегко расстаться с этим невероятным символом божественного могущества, появившимся на заре времен, расстаться с тем, что было величайшим сокровищем народа, который строил для него мраморные храмы, Тяжело было видеть, как покидает Ковчег свое скромное, но мирное святилище под прикрытием воды и деревьев — свое давнишнее прибежище. Отныне дому брата Рауля никогда не быть священным сердцем Храма. И, ощутив эту душевную муку, Оливье испытал волнение. И поэтому произнес в момент прощания:

— Мне очень жаль, прошу прощения... Старый тамплиер взглянул ему прямо в глаза.

— Спасибо... но не стоит нас жалеть. Наш дом, укрытый от людских глаз, станет убежищем для всех, кто знает сюда дорогу. Если у вас возникнет нужда...

— Мы не забудем. Ни я, ни мой друг.

Брат Анисе цокнул, подавая сигнал лошадям. Рыцари уселись рядом с ним. Вход в повозку замаскировали скрещенными ветками, словно тканью, но так, чтобы их набухшие почки не закрывали полностью доступ воздуха. Долгое путешествие началось.

Размытые зимой и недавними дождями дороги превратились в топь, и даже на древних римских дорогах, образующих более-менее приемлемую для передвижения сеть, не всегда было легко двигаться вперед. Если бы лошади везли только седоков, то они полетели бы, как птицы, но стоявший в повозке гроб замедлял ход — в день удавалось проехать не больше пяти лье. Целых три недели они добирались до Монтелимара. Все шло прекрасно — везде им встречались командорства, отправлявшие их отдыхать на фермы или в амбары, принадлежащие Ордену. Каждый раз тамплиерские приемы были деликатными, вежливыми и щедрыми. Покрывший всю страну с севера на юг и с востока за запад, словно громадная паучья сеть, Храм предлагал своим сынам, пустившимся в опасный Путь по большим дорогам, доступ к владениям — этапам их пути. Ритуал, непоколебимо соблюдавшийся вечерами, давал путешественнику иллюзию того, что он вернулся в свой дом. Одним апрельским вечером они добрались до Ришранка. Погода была промозглая, хотя после Лиона климат стал более мягким...

Ришранк — крупное командорство, от которого, как и от Монтелимара на севере и Оранжа на юге, зависело множество тамплиерских домов. Это была настоящая крепость, благодаря своей прямоугольной ограде с четырьмя круглыми башнями — Ане всякого сомнения, один из самых грозных тамплиерских бастионов в долине Роны. Босеан[177], черно-белый вымпел Ордена, развевался на каждой башне, отчего создавалось впечатление, будто крепость смотрит на каждого в округе своим зорким глазом. По обычаю, днем все ворота и двери должны были быть открыты, но Ришранк этому правилу не подчинялся, хотя до ночи было еще далеко. Встав перед глубоким рвом, Оливье снял висевший на поясе рог и три раза отчетливо подал Сигнал. Только после третьего призыва между бойниц показалась голова в шлеме.

— Кто идет?

Оливье нахмурился: вопрос звучал как оскорбление, ведь на его белом плаще был ясно виден красный крест.

— Кажется, вы должны сразу это понять?

— Конечно, конечно, но мы не знаем ваших имен, а брат-командор требует, чтобы мы знали всех, с кем имеем дело, потому что к нам неоднократно пробирались те, кто выдавал себя за тамплиеров.

— Наверное, это была целая армия, раз владельцы столь могучей крепости так перепугались? — тут же откликнулся Эрве, который никогда не упускал случая подать голос.

— Все может быть! Но приказ есть приказ! Ваши имена!

— Довольно! — крикнул Оливье. — Скажи своему командору, что брат Оливье де Куртене и брат Эрве д'Ольнэ в сопровождении брата Анисе просят гостеприимства на ночь. Мы перевозим к месту назначения гроб с останками нашего брата!

Голова, наконец, исчезла, и мгновение спустя со скрипом опустился подъемный мост, сделанный из огромных брусьев, открыв решетку из частокола прутьев, которая начала подниматься. Дорога была свободна, если не считать трех сержантов в черных кольчугах, загородивших въезд во двор. Они подошли, чтобы взять под уздцы лошадей, — это тоже было совсем необычно и странно! Оливье, быстрый как молния, отстранил протянутую руку.

— Назад! — приказал он таким тоном, что никто не посмел двинуться, и въехал во двор неторопливой рысью.

За ним следовал Эрве, а за ним — повозка. Едва передвигаясь, они добрались до традиционной обители рыцарей.

Внутри обширный двор усиливал впечатление мощности, созданное внешними укреплениями. С трех сторон тянулись большие конюшни, седельная мастерская, кузница, оружейная, а в самой низкой части — стойла для лошадей и различные помещения для «братьев-мастеров»: хлебопеков, бочаров, столяров и т.п. Все усиленно трудились для своего, очевидно многолюдного, командорства: помимо нескольких сержантов, целая группа тамплиеров упражнялась в метании копья в чучела рядом с оружейной, и волна пыли поднималась из-под подков их коней.

Оливье и Эрве остановили своих лошадей перед лестницей, которая вела в жилище: на площадке только что появился командор, которого можно было узнать по жезлу и по исходившей от его облика властности.

Лицо у него было длинным и худым, почти иссохшим, под нависающими бровями светились холодным металлом глаза, глубокие морщины окаймляли растянутый в ниточку рот с презрительной складкой. Седая борода отливала желтизной, но мужчина этот, судя по всему, был лыс, потому что из-под белого колпака не выбивался ни единый волос. На нем было белое одеяние с красным крестом, которое соответствовало уставу, но рукоять и ножны свисающей с пояса шпаги блистали золотом и рубинами, что было совершенно необычно для «бедного рыцаря Христа».

Несмотря на возраст, — если ему и не было восьмидесяти, то он не дотянул до этого возраста совсем немного, — он держался чрезвычайно прямо, и поза его выражала надменность, которая сразу настраивала против него, хотя он пытался улыбаться, обнаруживая отсутствие во рту нескольких зубов. Улыбка эта совершенно не отражалась в ледяных глазах, устремленных на Оливье.

— Добро пожаловать во имя Христа, братья, — проронил он. — Мне сказали, что вы принадлежите к семье Куртене. Случилось так, что я знавал в жизни многих из них, поэтому позвольте мне спросить вас, к каким Куртене относитесь вы?

— К Куртене из Святой земли, там родились мои предки, — сухо ответил Оливье, которому не понравилась встреча, слегка походившая на допрос.

Принимая гостя, обычно не полагалось расспрашивать его о родственных связях, поэтому он продолжил:

— Можем ли мы, в свою очередь, узнать, каким именем следует нам приветствовать хозяина дома?

Вопрос со стороны простого рыцаря тоже был дерзким, но командор, по видимости, не оскорбился.

— Меня зовут брат Антонен д'Арро, — небрежным тоном ответил он.

Теперь внимание его обратилось на повозку и ее содержимое. Пока гости спешивались, он подошел в сопровождении своего капеллана и двух рыцарей, которые присоединились к нему, поближе к повозке. Он приказал откинуть мешковину и задумчиво уставился на гроб, тогда как Эрве д'Ольнэ, не дожидаясь вопроса, который явно назревал, поторопился коротко дать ему необходимые объяснения. После чего брат Антонен заметил:

— Должно быть, ваш брат Мартен был совершенно необыкновенным человеком, коль скоро ему оказали... такую странную милость? Ведь по традиции тамплиера обычно хоронят там, где он умер... разумеется, в освященной земле!

Фальшиво добродушный тон, плохо скрывавший неуместное любопытство, ибо в Храме никогда не задавали столько вопросов гостям, оказавшимся в доме проездом, крайне не понравился Оливье, который замкнулся в молчании, предоставив своему спутнику продолжать диалог.

—Да, он действительно был необыкновенным, — сказал Эрве, выказывая добродушную почтительность. — Иначе и быть не может, поскольку Его Святейшество Папа соизволил выдать нам краткое разрешение препроводить покойника на родную землю вместе с материалом, который нужен для весьма важной работы. Брат Мартен был великим ученым...

— Прекрасно! Значит, нам следует перенести его в часовню, чтобы наши братья могли воздать ему посмертные почести.

— Боюсь, это невозможно. Нам предписали не сдвигать с места гроб, который очень тяжел, пока мы не доберемся до места назначения. И мы будем охранять его всю ночь, поочередно сменяя друг друга.

— Но почему?

— Нам это неизвестно, — холодно отрезал Оливье. — Мы исполняем, как должно, полученный приказ, который не подлежит обсуждению.

Это прозвучало резко и категорично. Антонен д'Арро не стал настаивать. Повозку переместили под ближайший к часовне навес, а лошадей отвели на конюшню. Гостям же предложили разделить с братьями вечернюю трапезу. Было уже поздно. Они поторопились совершить омовение и, насколько возможно, очистить дорожную пыль: согласно уставу, тамплиеры должны были вкушать пищу чисто одетыми. Затем, по сигналу колокола, один из братьев проводил их в столовую, где два стола, накрытых белой скатертью, ожидали тамплиеров. Каждое место было отмечено миской, кубком, ложкой, к которой каждый добавлял собственный кинжал, и ломтем хлеба. Как и во всех монастырях, рядом со столами стояла небольшая кафедра, за которой сидел один из братьев. Во время ужина, когда никто не имел права нарушать тишину, они должны были поочередно читать вслух какую-либо главу из Священных Евангелий.

Итак, тамплиеры в своих белых накидках выстроились перед столами и стали ждать, пока капеллан, стоявший справа от командора, который сидел во главе стола, не прочтет «Benedicte», а затем «Pater».[178] После этого каждый из сотрапезников занял свое место, причем вновь прибывшие оказались недалеко от брата Антонена — за исключением сержанта Анисе, который первым заступил на вахту у повозки. Все вынули кинжалы, чтобы резать хлеб и мясо, для которого настанет свой черед. Устав предписывал соблюдать так называемые «знаки уважения», согласно которым каждый тамплиер обязан был оставлять часть своей пищи беднякам. Чтец открыл книгу — в этот день это были «Деяния апостолов», а служители принесли большие блюда с мясом и овощами, другие же тем временем разливали по кубкам вино и воду, а иногда то и другое разом.

Давно привыкнув к ритуалу, который очень способствовал размышлениям, путешественники почувствовали себя в этой южной общине как дома, — собственно, они были даже довольны тем, что обычай избавлял их от назойливого внимания командора. Точно так же они совершенно не удивились и еще одному обстоятельству, с которым встретились, однако, впервые: присев на четвереньки рядом с братом Антоненом, какой-то человек получал от него кусочки хлеба и другой пищи, которые тот ему бросал, как собаке. Они знали, что это наказание за относительно легкую провинность — такую, как гневный спор с одним из братьев или рассеянность, замеченную во время молитвы, или другое невинное нарушение повседневных обязанностей. Виновник — молодой брат лет двадцати — демонстрировал, впрочем, вполне удовлетворительное смирение.

Когда ужин рыцарей завершился, Эрве ушел на смену Анисе, чтобы тот смог присоединиться ко второй очереди — оруженосцам и сержантам, а Оливье и все прочие направились в часовню для участия в последних дневных молитвах в честь Богоматери, после чего все отправлялись спать. Оливье с большим облегчением воспринял службу. С момента прибытия в Ришранк ему было не по себе, и он, исповедуя особую преданность Божьей Матери, ощущал утешительную силу любимого ритуала. Поэтому он молился даже с большим жаром, чем обычно, желая освободиться от тягостного чувства неловкости, к которому не привык.

Присоединив свой голос к голосам незнакомых братьев, он преуспел в этом, потому что ощутил невыразимое чувство слияния в хоре, предназначенном, как и хоры ангелов, для того, чтобы восславить божественную славу самым чистым из всех возможных способов — воспевая ее, и музыкальная тема своей красотой лишь подчеркивала величественные слова. Он вышел из часовни расслабленный, умиротворенный. Теперь можно было присоединиться к своим спутникам, чтобы поочередно с ними спать и бодрствовать на ложе из соломы, которую они потребовали и получили без всяких трудностей. Но на обратном пути он встретил сержанта, который с безупречной вежливостью предложил ему пройти к командору. Благословенное состояние благодати тут же испарилось. Положительно, этот человек ему не нравился, и он, под влиянием совершенного ритуала, упрекнул себя в этом. В конце концов, брат Антонен не был виноват в том, что его физический облик производит неблагоприятное впечатление, и Оливье решительно зашагал следом за посланцем.

Тот проводил его на верхний этаж одной из башен: в зал, где на полках лежали груды пергаментных свитков и множество книг, расставленных более или менее по порядку. Еще здесь были стол, также заваленный книгами, и два аналоя. Командор стоял за одним из них, перед ним лежал развернутый часослов с великолепными миниатюрами, а музыкальные значки, черные или красные, плясали на черно-золотых нотных станах. Он был погружен в столь глубокие раздумья, что только через минуту взглянул на Оливье, и то лишь тогда, когда рыцарь сухо кашлянул, чтобы обозначить свое присутствие. Брат Антонен вздрогнул.

— Прошу вас извинить меня, брат Оливье! — сказал он. — Мне нужно принять решение... довольно трудное, и я думаю, что ваш приход стал ответом Неба на мои вопросы. Вы говорили мне, что должны добраться до Греу, чтобы предать покойного брата родной земле?

— Да, это так.

Антонен д'Арро вновь замолчал. И зашагал по комнате, втянув запястья в рукава, погрузившись в размышление, от которого морщины на лбу стали еще глубже. Но на сей раз гость спокойно ждал, пока командор выскажет свою просьбу. И тот, наконец, произнес, остановившись перед ним:

— Вы, конечно, заметили грешника, которого я кормил за ужином, и понимаете, что это означает?

— Он совершил какой-то проступок и искупает свою вину.

— Да, но за прошедшие часы мне пришло в голову, что этот проступок — который останется для вас тайной! — заслуживает более сурового наказания. К тому же, капитул, поспешно собравшийся до ужина, постановил исключить Юона де Мана — следовательно, ему надлежит покинуть наш дом. Как вы хорошо знаете, вернуться в мир он не может. Хотя жаждет именно этого... Но этому не бывать. Ему следует отправиться в монастырь с более строгим уставом, чем наш: там он искупит в безмолвии, размышлениях и тяжелых работах свой проступок и осознает свою вину. Вы понимаете, для чего я это вам рассказываю?

Оливье кивнул. Брат Антонен продолжал:

— В горах, недалеко от Греу, есть суровое приорство Сен-Жюльен, которое принадлежит Бенедиктинскому ордену. Я подумал, что в силу вашей миссии вы направляетесь в ту сторону и могли бы оказать мне услугу — доставить туда Юона де Мана и мое собственноручное письмо брату Бертрану де Малосену, настоятелю монастыря. Он же приютит вас в конце путешествия. Вы согласны?

Оливье ответил не сразу. Ему совсем не нравилось предложение взять с собой спутника, который, к тому же, нарушает дисциплину и, быть может, имеет дурные намерения, да и способен проявить излишнее любопытство. Хорошо зная, что в Гробу хранится ценная реликвия, и что любая нескромность будет иметь самые драматические последствия, он испытал сильнейшее искушение отказать назойливому командору. С другой стороны, какие доводы он мог привести, чтобы не оскорбить человека, который был, конечно, ему очень неприятен, но, тем не менее, занимал весьма важный пост в тамплиерской иерархии?

Угадывая, без сомнения, его колебания, брат Антонен сменил тон и снизошел до улыбки, сказав:— Боюсь, что я вас немного «вывел из себя», когда спросил, к какой ветви семьи Куртене вы принадлежите. Поверьте, это не было праздным любопытством. Случилось так, что я провел долгие годы в Вут д'Акр. Это было во время Первого крестового похода короля Людовика, который ныне пребывает во славе небесной. При разных обстоятельствах я встречался с одним из его конюших по имени Рено де Куртене. Он родился в Антиохии, и я знаю, что таких было немного. Быть может, сир Рено де Куртене — из ваших родных?

Оливье вынужден был признать, что командор обладает определенным обаянием, но при первой встрече он этого не заметил. И голос его был способен обрести теплоту. Рыцарь невольно расслабился:

— Это мой отец! Вы его знали?

— Я бы так не сказал... Мы никогда не были близки. Мой статус был гораздо ниже. Но я сумел оценить его доблесть, его прямоту. Он по-прежнему в этом мире?

— Слава богу, да!

— Я очень рад. Судя по себе, я предполагаю, что он уже в возрасте?

— Это так, но годы проходят для него — впрочем, как и для моей матери! — мимолетно, не нанося следов разрушения. Быть может, его силы несколько уменьшились, но он по-прежнему может без труда повалить дерево. Волосы поседели, но он по-прежнему строен и статен, словно юноша... Любовь к отцу сделала речь Оливье красноречивой, его суровое красивое лицо обрело нежность. Тем временем брат Антонен продолжал, бережно разглаживая страницы раскрытого часослова: — У вас есть братья, сестры?

— Я единственный сын... к сожалению моих родителей!

— И вы избрали Храм, хотя могли создать семью и продолжить род? Им, вероятно, было тяжело принять ваш выбор?

— Думаю, они достаточно меня любят и рады, что я счастлив в своем выборе. Ведь я с детства жажду быть служителем Божьим и мечтаю сражаться во имя Его, — добавил он, благоговейно перекрестившись.

— Это верно, ибо вы не могли выбрать более благородной дороги! Если вам случится повидать отца, напомните ему обо мне. Он в Куртене?

— Нет. У него есть там владение, но там хозяйничает управляющий. Отец живет в Провансе, откуда родом мать.

— Это далеко отсюда?

Вопрос, заданный нарочито небрежным тоном, был неуместным. Оливье тут же замкнулся:

— Да, довольно далеко... Возвращаясь к вашему грешнику, достопочтенный брат, — добавил он, заглаживая резкий ответ почтительным тоном, — вы должны понимать, что мы едем медленно, поэтому пленник — ведь именно так его следует называть? — станет для нас обузой, потому что за ним нужно присматривать...

— Дело в том, что в данный момент я никому не могу это поручить. Я собираюсь в Авиньон, и замок лишится большей части своих защитников. А ведь мы постоянно подвергаемся коварным нападениям банды грабителей, которая живет в ближайших горах. С другой стороны, вы можете не опасаться этого несчастного. Мужество не входит в число его главных добродетелей, он будет вести себя спокойно.

Оливье понял, что отказаться от этой просьбы невозможно. Поэтому он склонился в поклоне, распрощался с командором и направился к своим спутникам, чтобы предупредить их об этом новом затруднении. Как он и ожидал, Эрве фыркнул:

— Грабители? Нападения на такую мощную крепость? Вы сами-то в это верите?

— А что мне остается делать? Мы простые рыцари и должны подчиняться тем, кто стоит выше нас, если только это не вредит нашей миссии.

— Да, понимаю! Иначе говоря, мы командора еще и благодарить должны, потому что он удостоил нас такой просьбы? Уж лучше бы мы заночевали под открытым небом!

— Разделяю ваши чувства, но, когда бутылка вина откупорена, ее нужно выпить. А вы что скажете, сержант?

Анисе, который вообще ничего никогда не говорил, пожал плечами, но все-таки спросил:

— Куда нам его деть?

— Верно, — откликнулся Эрве. — Это настоящая проблема: мы не можем посадить его на повозку. Мы же не знаем, за что его наказали, может быть, он вор. Что если он попытается узнать, что находится в ящиках?

— Но я надеюсь, что ему дадут лошадь. Если бы его лишили рыцарского звания, он не был бы допущен к общему столу.

Тем не менее, когда утром брат Антонен привел к ним Юона де Мана, запястья у того были соединены короткой железной цепью, прикрепленной к браслетам на руках, ноги же оставались свободными — стало ясно, что никакой лошади ему не дадут. Увидев это, Анисе жестом предложил устроить его рядом с собой на козлах, где вполне могли бы разместиться двое.

— Передаю вам этого человека, чтобы вы отвезли его туда, где он должен находиться. Обращайтесь с ним так, как вам будет угодно, — презрительно сказал брат Антонен. — Это трус, недостойный того благочестивого дома, в котором будет сокрыто его бесчестие. Если он попытается сопротивляться, убейте его без колебаний!

— С чего он станет сопротивляться... ведь он, как вы говорите, трус? — возразил Оливье, который, присмотревшись получше к наказанному, ощутил смутную жалость, поскольку тот больше всего походил на затравленного зверя.

Небольшого росточка, щуплый, его трудно было представить в боевом облачении. Его сутулые худые плечи прятались под черным кафтаном, напоминавшим замусоленную тряпку. Глаз он не поднимал, так что разглядеть их цвет оказалось невозможным. Но Куртене по напряженной спине наказанного догадался, что тот сжимает зубы, боясь показать дрожь. Должно быть, ему было лет семнадцать-восемнадцать. Лицо его было исцарапано, голова обрита. Сержант взял его за руку, чтобы помочь подняться на козлы, а командор, наставив на него костлявый палец, проскрежетал:

— Езжай и не греши больше, чтобы получить отпущение! Подумай о том, что тебя ждет, и раскайся, тогда Господь проявит к тебе милосердие!

И голос, и жест были чрезвычайно красноречивы.

— Кого он хочет впечатлить? — прошептал Эрве, когда оба друга вновь оказались в седле. — На нас он даже не посмотрел. А этот несчастный, как мне кажется, хочет только одного — побыстрее убраться отсюда. И я его понимаю!

— Ты думаешь, ему будет лучше там, куда его отправляют?

— Предполагаю, что хуже, чем здесь, быть не может. Ты же видел рыцарский дом, где отменены правила вежливости и где дисциплина упала настолько, что каждый руководствуется только своим желанием? Где командор выставляет напоказ шпагу, унизанную драгоценными камнями? Я удивляюсь, что такого мог сделать этот бедный мальчуган. По виду он совсем не похож на преступника! Такой хлипкий, жалкий...

— Нельзя судить по внешности. Крысы приносят чуму.

— Вряд ли он на это способен. У него у самого вид больной... или голодный. Если за столом он имел лишь то, что давал ему брат Антонен, у которого миска была полна, то не стоит удивляться тому, что от него остались только кожа да кости, Оливье внутренне соглашался со своим другом. Хотя когда он вспоминал службу в крепостном храме, то готов был возразить ему. Эти тамплиеры с почти бандитскими рожами пели, как ангелы. В общем, он не знал, что ответить, и был признателен Эрве, когда тот сменил тему разговора:

— Где мы заночуем сегодня?

— Нигде. До Греу никаких командорств больше нет, нет и амбаров, и ферм. Поэтому я попросил дать нам в дорогу припасы. В воде у нас недостатка не будет, а погода стоит теплая. В Карпантра мы окажемся на территории папского государства, и там легко найти пищу: много паломников, которые идут молиться к могиле достопочтенной Анны, матери Девы Марии. Кроме того, в Апте можно просить помощи в епископате. Затем, после Маноска, мы переправимся через Дюранс и будем недалеко... от официального пункта назначения. То есть от крепости Греу, которую мы должны обогнуть, не заглядывая в нее, и вот тогда я имею право вскрыть письмо, запечатанное братом Клеманом.

— Но теперь нам придется посетить крепость, ведь именно туда мы должны доставить нашего случайного спутника?

— Именно это меня и тревожит! Ладно, — добавил он со вздохом, — будем надеяться, что там проявят любопытства меньше, чем в Ришранке... кстати, это неумеренное любопытство меня крайне смутило!

Их путь продолжался по живописным землям Прованса, которые Оливье вновь открывал с радостью, удвоенной от удовольствия, с каким он знакомил с ними своего любимого брата. Он был счастлив, что тому, кажется, Прованс понравился. Во время вечернего привала все расположились на берегу реки Эг, в небольшой бухточке, заросшей ивой и ольхой. В этом уютном местечке было очень приятно отдохнуть после знойных пустошей: сержант Анисе, чей талант рыбака спутники давно оценили, вновь продемонстрировал свои способности, добавив несколько форелей, которые были испечены на плоских камнях, к ветчине, сыру и хлебцам — дарам великодушного брата Антонена. Как и предполагал д'Ольнэ, юный Юон де Ман изголодался и с жадностью проглотил свою долю, отчего на его бледных щеках появилось некое подобие румянца. Возможно, он был признателен за обращение, которого, несомненно, не ожидал, но ничем этого не показал — за все время путешествия он произнес всего несколько обычных вежливых фраз. На ночлег он устроился рядом с Оливье, который привязал его к своему поясу. Молодой тамплиер спал, как сурок, после произнесенных хором молитв.

Шесть дней прошли без всяких происшествий: они поднимались с холма на холм, продираясь сквозь густую растительность и пересекая внезапно возникающие пустоши, где земля отливала яркими цветами — от охры до красного; их взорам открывались уже пересохшие поля с выступающими скалами над редкими речушками, пейзаж пленительный и суровый почти до дикости. Порой им встречались угнездившиеся в скалах деревенские домишки или невзрачная колоколенка какого-нибудь аббатства. Наконец, пройдя без труда по старому римскому мосту через шумные волны Дюранса, они сделали привал на другом берегу, примерно в одном лье от так называемого «Замка тамплиеров», чьи мощные стены выделялись на фоне безоблачного неба. Никто не удивился этой остановке, поскольку Куртене заранее объявил, что перед въездом в замок нужно остановиться и счистить дорожную пыль, накопившуюся за столько дней пути, чтобы более достойно сопровождать останки покойного брата, порученные их заботам. Все обычные действия были совершены, и Эрве заступил на первую вахту.

Исчезновение пленника они заметили на рассвете. Веревка, соединявшая его с тем, кто его сторожил, была очень ловко перерезана, и он ухитрился — только дьяволу известно, каким образом! — убежать бесшумно, как кошка, даже не звякнув цепочкой, соединявшей его запястья. Эрве д'Ольнэ, несший вахту у костра, разожженного между двумя камнями из сушняка, ничего не услышал, ничего не увидел, потому что беглец сумел проскользнуть в тени, где спали Оливье и сержант, с такой ловкостью, что ни один камень не скрипнул под его ногами.

— Змееныш! — вознегодовал Эрве. — Почему он это сделал? Разве мы с ним плохо обращались?

— Надо полагать, что монастырь пугал его куда больше, чем мы думали, — предположил Анисе. — А мы уже недалеко...

Оливье только кивнул в знак согласия. Он размышлял. Когда прошли первое удивление и злость, сходная с горькими чувствами д'Ольнэ, он решил, что им не нужно преследовать Юона де Мана, хотя по уставу это делать полагалось. Но они прежде всего должны выполнить свою миссию, которую командор Ришранка позволил себе осложнить, навязав им спутника и вынудив отклониться — пусть

даже и не сильно! — от пути, выбранного для них братом Клеманом.

— Предоставим Господу наказать его за грехи! — заключил он. — С цепью на руках он далеко не уйдет. А мы двинемся дальше, не вступая в пределы Греу.

— А куда мы теперь направимся? — спросил Эрве. — Пора нам это выяснить.

Оливье приподнял кольчугу, которую не снимал после Восточного леса — разве только для мимолетных омовений. Вынув из-за пазухи сложенное и запечатанное письмо, он разломал сургуч. Прочтя всего несколько слов, юноша настолько изумился, что его брови поползли вверх. Он тут же передал письмо Эрве, который с не меньшим удивлением увидел следующие строки: «Конечная цель — замок твоих родителей. Отца твоего предупредили. Снимите плащи тамплиеров и наденьте одежду с вашим гербом. Да хранит вас Господь».

— Валькроз! — прошептал Оливье. — Мы едем в Валькроз! Но почему? Для моих родных это тяжкая обязанность.

— Вспомни, что сказал нам брат Клеман, давая это поручение: Храму грозит серьезная опасность, и нужно переместить самое ценное имущество в надежное место. Наверное, он считал, что в родовом замке ценности будут в большей безопасности, чем в рыцарских домах. Однако я, хотя и не знаком пока с твоим жилищем, сомневаюсь, что он прав: разве можно еще где-то так же надежно сохранить Ковчег, как в той крипте, скрытой под прудом Восточного леса?

На красивом лице Оливье возникла столь редкая для него улыбка, которая делала его похожим на ребенка и придавала необыкновенное очарование суровым чертам его облика.

— Сразу видно, что ты не видел Валькроза! Помимо того, что наш дом не принадлежит Храму и не может быть подвергнут обыску, под ним находится удивительная сеть подземелий — некоторые из них образовали подземные воды, другие соорудили наши предки. Есть такие, которые соединяют две известные часовни: Сен-Трофим и Сен-Тирс. А некоторые так далеко уходят в горы, что их никогда не изучали из соображений безопасности. Но одно из них ведет к подземному озеру, которое я видел только один раз, зато брат Клеман знает его очень хорошо. Когда он был простым командором Триганса, они часто ходили туда с моим отцом. Матушка однажды очень испугалась: они не возвращались более пятидесяти часов...

Эрве, слушая его, явно воспрянул духом, а на добром лице сержанта расцвела улыбка.

— Нам еще далеко? — спросил он.

— Примерно пять дней пути, потому что дорога станет труднее, и надо будет беречь лошадей... Зато погода стоит хорошая, — добавил Оливье, окинув взглядом небо, накрывшее весь край своим ярко-синим плащом, — так что, с помощью Божьей, мы доберемся до Валькроза без больших трудностей.

— Поехали! Не будем терять времени понапрасну... Но сначала сменим одежду!

Как и предсказал Оливье, которого явно радовало возвращение в родные края, дороги в этом великолепном, но суровом краю оказались довольно трудными: пустынные плато сменялись сосновыми лесами, подъемы и спуски часто приходилось преодолевать пешком, чтобы направлять лошадей, но виды открывались изумительные — легендарная красота Прованса достигала здесь высшего блеска.

В конце пятого дня они вступили на дорогу, которая поднималась вдоль потока изумрудного цвета прямо к замку. Завидев его, Эрве д'Ольнэ присвистнул от восхищения, а Оливье внезапно застонал: на главной башне трепетал баронский вымпел, окаймленный черной полоской.

— Боже мой! — выдохнул он, поспешно перекрестившись. — Случилось какое-то несчастье! Отец...

Понятно, что он подумал прежде всего об отце, поскольку тот был старше матери. Но, увидев, как он идет навстречу им, одетый в черное, опираясь на посох и сгорбив плечи от горя, Оливье понял, что его ждет столь же тяжкая утрата — возможно, даже более тяжкая. Быстро спешившись, он подбежал к отцу и обнял его.

— Да... — прошептал Рено. — Ее больше нет! Твоя дорогая мать ушла от нас вчера... и я люблю ее так же, как прежде...

Голос его прервался от слез, и Оливье, с трудом сдерживая рыдания, почувствовал, как он обвисает в руках отца. Он понял всю силу его горя. Они начали подниматься к замку, крепко обняв друг друга.

Глава II Утрата

Она покоилась в главном зале на парадной постели, затянутой зеленым шелком — ее любимый цвет! — под балдахином с гербом Валькроза, к которому на левом поле присоединялись гербы семей Синь и Куртене. Все стены зала, благодаря вкусу и богатству барона Адемара, ее первого супруга, были занавешены большими коврами из неаполитанского шелка, изображавшими сцены охоты. В громадном камине, находившемся у подножья катафалка, набожные местные женщины сложили охапки из желтого, как солнце, дрока, голубых иссопов и зеленого можжевельника. Она лежала в золотом свете свечей из белого воска, поставленных в высокие бронзовые канделябры. Белым было и совсем простое, чуть ли не монашеское платье из тонкого сукна, на которое были выпущены густые рыжие косы, слегка посеребренные седыми прядями и переплетенные тонкими золотыми лентами. Головную вуаль продолжал нагрудник, и лицо ее было словно затянуто в золотой круг, усеянный изумрудами. Вуаль, привезенная ей из Константинополя супругом, притягивала свет и искрилась. Два охранника со сверкающими гизармами[179] стояли у входа в зал, деликатно выстраивая длинную цепочку из тех, кто пришел воздать последний долг хозяйке замка — некоторые пришли сюда издалека. Но больше всего было женщин из замка — фрейлин и даже служанок: одетые в черное, они стояли вокруг покойной полукругом, в слезах, и их печальные голоса вторили молитве в честь Девы Марии, которую читал капеллан. Онорина, ближе всех расположившаяся к капеллану, с ног до головы укутанная в черную бумазейную одежду, казалось, почти лишилась чувств.

Люди слегка расступились с перешептыванием, в котором слышалась радость: ведь сеньор вернулся в сопровождении сына, чье имя слетало со всех уст, но уходить никто не пожелал, потому что горе хозяев было и их горем.

Высвободившись из рук отца, Оливье приблизился к погребальному ложу и посмотрел сквозь слезы, туманившие его глаза, которые он раздраженно смахнул тыльной стороной ладони, на свою мать. Он подумал, что она слишком красива для смерти. Вечный сон будто вернул ей молодость. Ее овал лица, на котором кожа словно бы натянулась, был безупречен. И хотя длинный нос, всегда приводивший ее в отчаяние, был заметен, как никогда, но выражал он изумительную гордость, великолепное достоинство. На сомкнутых губах застыло подобие улыбки, как будто за длинными, слегка морщинистыми веками ее прекрасные глаза, зеленые, как бурные воды Вердона, видели нечто приятное ей.

Сын Санси упал на колени и, прислонившись лбом к зеленой ткани, позволил своему горю вырваться наружу. Он рыдал безудержно, взахлеб: это была его мать, он обожал ее, но сделал несчастной, выбрав дорогу Храма вместо того, чтобы жениться, жить подле нее и подарить ей внуков, которых она так желала...

Рено застыл. Потрясенный неистовым горем сына, которого прежде считал скорее равнодушным, принимая его сдержанность за безучастие, он понимал, что ему следует побороть свою муку, чтобы помочь этому тридцатипятилетнему мужчине, в ком всегда будет видеть, невзирая ни на что, свое дитя.

Захлебываясь слезами, Оливье спросил:

— Как это случилось? Какая-то болезнь? Рено обнял сына за плечи.

— Нет, — мягко сказал он. — Падение. Она узнала, что старуха Симеона из Ла Кадьера, которую называли колдуньей, умирает от столь отвратной болезни, что никто не желал подходить к ней. Взяв сумку со снадобьями и флакон со святой водой, она воспользовалась тем, что я уехал в Ругон, чтобы отвезти туда отца Ансельма в надежде, как она говорила, «спасти хотя бы ее душу, если не тело, принеся некоторое облегчение мукам».

— Как это похоже на нее! — прошептал Оливье.

— Да. Она отправилась в деревню с Барбеттой, которая не позволила ей подниматься одной, но у старухи Симеоны осталось достаточно сил, чтобы прогнать их, осыпая руганью и даже тумаками. Они обратились в бегство. Вот тогда твоя матушка оступилась и покатилась вниз по склону до ручья, а там напоролась на острый камень поясницей. Ее принесли в замок умирающей...

Последнее слово Рено произносил уже дрогнувшим голосом. Не оборачиваясь, Оливье зло спросил:

— А старуха? Все еще живет?

— Люди из деревни поднялись к ней ночью. Они убили ее, а лачугу сожгли...

Покачав головой, Оливье встал. Глаза его, уже сухие, были устремлены на мать. В день своего вступления в Храм он обязан был дать клятву «не целовать более женщин, будь то дочь, мать или сестра», но все его существо отторгало мысль, что он навсегда расстанется с ней, не обняв в последний раз. Господь, позволивший ему увидеть ее вновь, не откажет в Своем прощении! Наклонившись, он нежно прикоснулся губами ко лбу, к ужасно холодной щеке и к прекрасным рукам, державшим на груди распятие. Потом, резко отвернувшись, он ринулся в часовню и рухнул во весь рост на плиты, сложив руки крестом. Только молитва могла помочь ему преодолеть бурю, опустошавшую душу...

Несколько часов спустя Эрве обнаружил его в той же позе. Никогда бы он не подумал, что настанет день, когда Куртене сможет вызвать жалость: это чувство совсем не вязалось с его образом, да и непоколебимая гордость Оливье не допускала подобного. Надо полагать, это был тяжкий удар. Но Эрве позавидовал другу, ведь его мать умерла давным-давно, подарив ему жизнь. А Оливье познал бесконечные часы наслаждения и счастливой жизни. Однако следовало прервать бесконечные страдания скорбящего Оливье.

Эрве прочитал короткую молитву, потом, склонившись над распростертым телом Оливье, схватил его за плечо железнойрукой и вынудил приподняться.

— Хватит рыдать! — грубо сказал он. — Ты должен взять себя в руки: нам нужно многое сделать!

Оливье как будто не услышал его:

— Это была моя мать, Эрве! Я так любил ее!

— Почему «любил»? Ты ее больше не любишь?

— Что ты! Я люблю ее больше, чем когда-либо...

— И эта любовь тебя не покинет! Тебе повезло!

— Возможно, ибо именно любовь к матери уберегала меня от влечения к женщинам и будет уберегать впредь. Мать была единственной женщиной, которую я любил.

— Ты забыл о Богоматери, о Марии, королеве Храма, которому ты посвятил жизнь. Мария смягчит твои муки, и ты станешь больше думать об отце!

— Ты прав! Он теперь остается один... и с тем грузом, что мы привезли ему... да простит меня Господь! Я забыл, зачем мы приехали сюда! Где повозка?

— В сарае, где вы держите овечью шерсть. Он на три четверти пуст и хорошо запирается ключом, который дал мне барон Рено. Естественно, до похорон мы ничем заниматься не будем. Здесь соберется слишком много народу...

Настала ночь — одна из тех прекрасных весенних ночей, которые в Провансе предвещают знойные ночи лета. Те, кто пришел в замок днем, разошлись по домам. Замок закрылся. Оливье решил провести ночь у тела матери, надеясь, что отец согласится немного поесть и отдохнуть.

— Я уверен, что вы не спали с того момента, как узнали о несчастье, — сказал он. — Вы устали, и вам не следует переутомляться. Завтра будет тяжелый день!

Рено согласился разделить с ними ужин, который накрыли в огромной кухне, как в те дни, когда происходила охота. Они уселись возле камина, где жарился баран, а в пузатом котелке томилось птичье рагу, благоухавшее местными травами. Это были владения Барбетты, жены Максимена. Она царила здесь над войском горшков.

Барбетта была очень рада, что Рено пришел ужинать, хотя и понимала, что это не из-за кухни, которая ей самой казалась неотразимой, а ради счастья посидеть за одним столом с сыном. Истинная милость Неба, что тот вернулся как раз вовремя, чтобы поддержать своего отца в час испытания! У Барбетты мелькнул лучик надежды, когда она увидела его одежду с фамильным гербом, а не с этим красным крестом Храма — глубоко ненавистным ей с того момента, как «малыш» решил вступить в Орден. Мыслимо ли, чтобы единственное дитя столь благородной семьи обрекало свой род на угасание, своих родителей — на горесть вечной разлуки с ним, на невозможность прижать к груди внуков, а целое поместье — на то, чтобы увеличить собой громадные богатства и имущество Ордена! Такие мысли терзали могучую Барбетту, и на какое-то мгновение она поверила, что добрая Богородица и известные ей святые, которые часто слышали от нее жалобы на подобное положение дел, вняли ее просьбам. Увы, это продлилось недолго! Когда Оливье зашел поздороваться с ней, она хотела обнять его и поцеловать, как делала всегда до его отъезда, но он мягко отстранил ее:

— Ты же знаешь, Барбетта, что тамплиер не имеет права целовать женщину!

— Тамплиер, да, конечно, я знаю... но ведь к вам это теперь не относится, потому что вы приехали без вашего большого белого плаща с красным крестом?

— Да нет же, относится в полной мере! По серьезным причинам, которые я не имею права тебе объяснять, мне пришлось снять свой плащ, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания...

— Ах, так?

От разочарования Барбетта не смогла сдержать своей горечи:

— Чем они лучше, чем мы, эти гордые господа в белах плащах, коли ради них вы забросили семью, дом, земли и все, что подарено вам по доброте Божьей?

— Ничем, ведь я вас покинул только ради Господа. Чтобы служить Ему на полях сражений!

— Да ведь не будет больше сражений, потому что Святая земля потеряна! Чему теперь вы будете служить?

— Очень многому. Вот тебе пример: эти прекрасные церкви и соборы, построенные почти повсюду, — ведь это Храм своими деньгами оплачивает работы мастеров-каменщиков и подмастерьев, которые учатся у них искусству творить.

— Вы собираетесь стать каменщиком... или плотником? — недоверчиво спросила она.

— Ты сама понимаешь, что нет... Но некоторых из них я знаю и восхищаюсь их мастерством.

— Вы с ними знакомы? Как это?

— Мой отец, когда был конюшим монсеньора д'Артуа, был другом Пьера де Монтрея, строившего Святую часовню для короля Людовика, в его дворце. Теперь он уже мертв, но я знаю его сына и внуков.

Барбетта сдаваться не желала.

— Как вам будет угодно! Но зачем вам жить в Париже? Ведь здесь полно командорств! По крайней мере мы бы вас хоть иногда видели!

— Не беспокойся, я вернусь! С братом Клеманом, когда тот поедет в Прованс... если он по-прежнему оставит меня при себе! Мне там тоже неуютно. Будто их солнце... светит не так, как наше.


***

Хотя барон Рено согласился разделить ужин с сыном и братом Эрве, которого он знал давно, ибо тот был сыном его старого друга Гильена д'Ольнэ, он категорически отказался удалиться в спальню передохнуть, чтобы у тела покойной остались бдеть только Оливье со своим товарищем.

— Ты не можешь помешать мне провести с моей возлюбленной супругой ее последнюю ночь на земле! — заявил он. — Завтра я уже не увижу это лицо, не притронусь к этой руке...

Спорить было бесполезно. Единственное, чего добился Оливье, — чтобы тот согласился встать за кафедру, поставленную в изголовье погребального ложа, но Рено выкинул оттуда все подушки как слишком располагающие ко сну. И он стоял там, прямой, как жесткая спинка стула, зажав в руках четки, повернув голову с седыми волосами, которые еще более подчеркивали его «сарацинский» цвет лица, к неподвижному профилю, озаренному, словно нимбом, мерцающим отсветом свечей...

На рассвете тело Санси положили в белый дубовый гроб, вытесанный для нее, и перенесли, не закрывая крышки, в часовню, где вскоре должна была собраться вся окрестная знать, а в зале для слуг был уже накрыт поминальный обед. Оливье показалось, что за столом собралась толпа призраков, одетых в черное, и он не смог различить никого. Не увидел он и лица прекрасной Агнессы де Барьоль, хотя мать когда-то думала, что он в нее влюблен. В глубине души Оливье понимал, что она сумела растревожить его душу, он и сам полагал, будто влюбился, но все это было так мимолетно, так недолговечно, что он не испытал ни тени сожалений. Предоставив своему супругу Жану д'Эспаррону принимать участие в обряде, она не подошла к Оливье, хотя не спускала с него глаз в течение всей службы: ее особенно впечатлило воинское облачение, заметное под длинным белоснежным плащом, красиво лежавшим на широких плечах... И если у кого и были сожаления, то лишь у нее, отяжелевшей после постоянных беременностей и родов, тогда как тамплиер представал перед ее опечаленным взором, словно дивный рыцарь в ореоле, сотканном из далеких земель и яростных сражений... К сожалению, ее собственный муж, большой любитель пирушек и прочих трапез, уже обзавелся солидным брюшком.

К концу молчаливой трапезы, где не было ни жонглеров, ни менестрелей, и которая длилась очень долго, потому что слишком много оказалось тех, кто желал воздать последние почести усопшей, Оливье смог убедиться, каким безграничным уважением и любовью пользовалась его мать. С приближением вечера небо затянулось тучами, погода угрожала близким ненастьем, и все, кто жил неподалеку, заторопились домой. Для гостей, приехавших издалека, барон велел приготовить спальни. Необычайная прелесть здешней природы повернулась обратной стороной: когда гремели грозы, опасность была равна красотам. Агнесса и Жан д'Эспаррон были из числа тех, кто остался в Валькрозе.

По правде говоря, они могли бы и вернуться домой, поскольку дорога, ведущая в их поместье, была не такой уж опасной, но в тот момент, когда барон д'Эспаррон распоряжался сборами, Агнесса почувствовала недомогание, едва не упав в обморок. Понятно, что ее тут же перенесли в одну из спален для дам: всем этим занялась Онорина, немного оправившаяся от горя. Возможно, этому способствовал знаменитый ликер монахов из Тороне. Она даже несколько злоупотребила чудодейственным напитком, что никоим образом не отразилось на присущем ей достоинстве.

Присутствие в эту ночь, которую Оливье хотел бы посвятить безмолвию и отдыху, гостей в замке крайне не понравилось тамплиеру. Он знал, что д'Эспаррон — не тот человек, который рано ложится спать, значит, придется составить ему компанию, что будет для отца, истерзанного горем, дополнительным испытанием. Тем более что другие сеньоры, также оставшиеся в Валькрозе, охотно поддержат д'Эспаррона. Поэтому Оливье отвел его в сторонку и сказал:

— Могу ли я попросить вас не вынуждать моего отца проводить вечер с вами? Его возраст и горе, которое он испытывает, делают это невозможным. Ему следует отдохнуть.

Д'Эспаррон, в сущности, был неплохим малым — лишь бы ему самому было хорошо, большего он и не просил.

— Упаси бог! — заверил он с улыбкой, разрезавшей надвое его широкое лицо. — Я отнюдь не собираюсь докучать ему. Сам я не засну, если лягу рано. Моя супруга всегда на это жалуется. С вашего разрешения, я посижу немного перед этим прекрасным огнем... И с удовольствием поиграю в шахматы! Может быть, вы составите мне компанию? Когда-то вы были очень сильным противником...

— Спасибо за память, но тамплиер не должен играть! Муж вашей сестры Беранже де Баррем тоже остался у нас. Вы могли бы сыграть с ним.

— Почему бы и нет? Правда, я все равно буду сожалеть: он играет хуже вас...

Равнодушно отмахнувшись, Оливье распрощался с ним и направился к Рено, отдававшему распоряжения Максимену.

— Пойдемте! — сказал он отцу. — Я провожу вас в спальню.

— А как же гости?

— Все улажено. Только скажите Максимену и Барбетте, чтобы вина хватило на весь вечер, и идите отдыхать. Вам это просто необходимо!

Действительно, на старом лице барона, все еще красивом, несмотря на шрам, уродовавший щеку, угадывались все признаки бесконечной усталости.

— Ты думаешь?

— О, я в этом уверен! Я побуду с вами. Мы поговорим о ней.

— Ты хороший сын! — произнес растроганный Рено, взяв предложенную ему руку. — Я очень рад... Спальня теперь кажется мне ужасно пустой! Ты останешься на ночь?

— Нет, отец! Нам с братом Эрве нужно прочесть все положенные молитвы. Мы решили удалиться в сарай с овечьей шерстью, чтобы никого не беспокоить и...

— И охранять ваш драгоценный груз? Естественно, ведь в доме столько народу. Некоторые уже интересовались твоим неожиданным приездом, ведь тамплиеры покидают свои монастыри только по приказу, а ты приехал из Парижа!

— Вы все всегда прекрасно понимаете!

Чуть позже он присоединился к Эрве, сторожившему ложный гроб. Сержант Анисе разложил солому и одеяла на всех троих. Им тоже надо было хорошенько отдохнуть, потому что следующей ночью предстояла важная работа: в замке уже не останется чужаков, и Ковчег будет отнесен в новый тайник. Д'Ольнэ и сержант легли, но Оливье почувствовал, что спать не сможет, несмотря на накопившуюся усталость, и, старясь не потревожить друзей, уже храпевших во всю мочь, вышел во двор.

Он направился в часовню. Он знал, что ее никогда не запирают и лампу для хора не задувают ни днем ни ночью. Он хотел еще немного помолиться возле матери. Это был способ приблизиться к ней; в детстве он всегда прижимался к матери, когда ему становилось грустно. Этим вечером он очень в ней нуждался, и, хотя горе немного притупилось, он ощущал какое-то невыразимое чувство недомогания, словно жизнь стала тягостной. Он вновь вспоминал слова Барбетты. Она сказала: «Не будет больше сражений, раз нет больше Святой земли. Чему же вы будете служить?» Нынешним вечером он сам задавался этим вопросом. Конечно, Великий магистр Жак де Моле, который, без сомнения, не вернется на Кипр, постоянно выражает надежду на новый крестовый поход, но никто не желает его слушать. В особенности король Филипп, целиком сосредоточенный на нуждах своего королевства, обедневшего после двух столь же разорительных, сколь бессмысленных крестовых походов Людовика Святого, второй из которых окончился чумой в Тунисе, его смертью и смертью наследника, Жана Тристана. Бесстрастный монарх больше думал о бесконечных налетах богатой Фландрии, которую удалось обуздать при Монс-ан-Пюэль, но надолго ли? В любом случае, это было делом короля, а не Храма! Англия при суровом Эдуарде I вела себя спокойно, да и Храм, управлявший финансами европейских королей, владел там большим имуществом. И что же оставалось тому, кто желал сражаться во имя Господа? Попросить перевода в командерию Арагона или Кастилии, короли которых тщетно пытались прогнать в Африку мусульманских воинов альмохадских халифов? Но это было такой малостью для того, кто мечтал отвоевать Иерусалим и идти по следам Божьим.

Он медленно прогуливался по двору, когда от отбрасывающих тень строений отделилась тень и направилась к нему. Он увидел большой черный плащ и понял, что в него куталась женщина, — хотел отступить от нее, но она бросилась прямо в его руки.

— Мессир Оливье! Прошу вас, выслушайте меня.

Он узнал не столько лицо, сколько голос, — это была Агнесса. Видеть ее ему было неприятно, и он сразу замкнулся.

— Что вы делаете здесь в такой час, благородная дама? Ведь ваше место рядом с супругом, не так ли? — спросил он, и его голос был резким, как острие меча.

— Я знаю, но должна поговорить с вами хотя бы кратко. Подумайте о том, что я и не надеялась увидеть вас вновь!

— А разве мы должны были вновь увидеться?

— Вы, наверное, нет, но я... месяцы и годы я надеялась, что это произойдет. И это действительно произошло, ведь мы стоим рядом, и никто нам не мешает!

— Что мы можем сказать друг другу наедине, не нанося урона чести? Сам я считаю, что мне не подобает слушать вас... Поэтому прощайте!

— Нет! Подождите хоть минутку! Я просто хочу задать вам вопрос, только один...

Глаза Оливье обладали способностью видеть в темноте. Вот и сейчас он явственно различал лицо женщины, ее блестящие глаза, наполненные слезами.

— Что за вопрос?

Он услышал глубокий вздох, потом она торопливо произнесла:

— Вы вступили в Храм из-за того, что я вышла замуж?

— Вот в чем дело! Положительно, женщины — очень странные существа, всегда ставят себя во главу угла. Как вам пришла в голову подобная мысль? Я дал обет, потому что давно этого хотел!

— Послушайте, Оливье...

— Брат Оливье, будьте добры!

— Нет, не буду добра! Вы, может быть, и забыли, а я нет! Я помню турнир в Кастеллане, когда ваш взгляд говорил совсем иное. Я прочла в нем, что вы считаете меня очень красивой и желаете меня. И я тоже вас желала! О, как я мечтала стать вашей женой! Но мой отец, даже не спросив меня, дал обещание Жану д'Эспаррону... я так и не узнала, почему. Он не был старшим сыном, не был настолько красив и богат, каким всегда хотел казаться.

— Мадам, прошу вас. Меня это не интересует!

— Сейчас, быть может, и не интересует, но ведь вы не посмеете лгать: разве вы меня не любили? Об этом знали все! А монастырь вы выбрали сразу же после того, как было объявлено о моей помолвке!

— Я выбрал не монастырь, а сражения во имя Господа на Святой земле! Это не одно и то же! Это решение я принял задолго до того, как увидел вас. Простите мне мою откровенность, даже если она вам неприятна!

Он услышал пронзительный, неприятный смешок.

— Откровенность? Я вам не верю. Вы любили меня так же, как я любила вас!

— Весьма сожалею, мадам, но я не любил вас. По крайней мере не так, как это понимаете вы! Вы были очень красивы, вы красивы и сейчас, — поспешно добавил он, чтобы не задевать тщеславия Агнессы. — Не отрицаю, что вы смутили мою плоть. Но не сердце!

— Вы готовы поклясться в этом?

— Тамплиер не может клясться... и не может лгать, о чем вы сами упомянули. Простите меня!

Наступила пауза. Оливье показалось, что Агнесса собирается с силами, чтобы ударить его побольнее. Потом она прошипела:

— Никогда, слышите? Я вас не прощу никогда! Будьте прокляты!

Она резко повернулась и побежала к господскому жилью. Грозовой ветер раздувал ее плащ, словно какую-то зловещую накидку. В это мгновение ударил гром, а небо пронзил ослепительный зигзаг молнии. Почти тут же над замком разразилась гроза: о землю ударили потоки воды. Оливье побежал укрыться в часовню, как и намеревался до встречи с Агнессой: мир снизошел в его душу в тот момент, когда он встал на колени перед плитой, покрытой цветами, под которой покоилась его мать. Он прислонился к ней лицом, как некогда зарывался в складки платья, и слушал, как медленно стихают гулкие удары сердца...

Когда дождь прекратился, он пошел спать...


***

На следующий день гости покинули замок, и Оливье больше не встретил супругу Жана д'Эспаррона. Предоставив своему отцу попрощаться с отъезжающими, он вместе с Эрве исполнял в часовне все религиозные утренние обряды, но, выйдя во двор, с большим облегчением заметил, что под сегодняшним солнцем Валькроз вновь безмятежно вернулся к своим повседневным занятиям. Погода стала хорошей и собиралась подарить — во всяком случае, так казалось, — вечное отдохновение величайшему сокровищу человечества: таблицам Закона, начертанным пылающей дланью Бога. Все понимали, какое важное дело предстоит им выполнить, и полуденный обед прошел в молчании. Лишь после того, как были произнесены благодарственные молитвы, барон Рено и Максимен взяли масляные лампы, а Оливье и Эрве — свечи. Оливье не впервые спускался в недра подземелья, а Эрве дрожал от нетерпения, чувствуя себя на пороге новой реальности: как его друг и, может быть, даже больше, он любил тайны. Скрытые смыслы всегда привлекали его. Живой ум и образование позволили ему овладеть некоторыми секретами Храма: например, его особой криптографией и странным языком особых знаков, которые были созданы мудрецами Ордена для того, чтобы их можно было легко читать и в грядущих веках. Он многое знал о тайниках командорств: как в них проникать и что в них хранится. Подобные знания, естественно, были даны не всем. Только тем, кто обладал достаточно развитыми интеллектуальными способностями. Вот почему Эрве буквально кипел от предвкушения:

— Брат Оливье рассказал мне, сир барон, что у вас, прямо под нашими ногами, есть целая сеть обширных подземелий?

— Верно, но самые интересные находятся совсем в других местах.

— Значит, в часовне? В них нередко бывают крипты...

— Есть одно подземелье, которое соединяется с тем, что находится под полом кухни. О нем многие в деревне знают. Речь идет о тех, кто узнал о нем от своих отцов, укрывавшихся в Валькрозе, когда звучал набат, возвещавший о нападении сарацин. Они использовали расщелины в скалах для того, чтобы попасть подземными ходами в окрестные часовни. Но я покажу вам то, что является истинной тайной замка. Даже ты, сынок, ничего о нем не знаешь. Следуйте за мной!

В сопровождении троих спутников Рено вышел из большого зала и направился к винтовой каменной лестнице, но стал не спускаться вниз, к подвалам, а, напротив, подниматься. Когда они взошли на второй этаж, он двинулся по узкому темному коридору, в который выходили двери жилых помещений, прошел его до самого конца и открыл низенькую дверцу: за ней обнаружилась круглая комната, где царил изрядный беспорядок — она походила одновременно на монастырскую «библиотеку» и на кабинет алхимика, потому что среди пыльных книг, расставленных на полках, стоял каменный столик с множеством реторт, флаконов, горшочков, а под высоким козырьком незажженного камина находилась маленькая переносная печка, уже заметно проржавевшая.

— Мы пришли, — сказал барон Рено, — в комнатку, которая была алхимическим кабинетом барона Адемара де Валькроза, первого и в высшей степени замечательного супруга твоей матери, Оливье. Тебе это известно, ведь ты здесь бывал.

— Мне известно также, что он занимался оккультными науками, разбирался в травах и умел исцелять болезни. Хотя репутация его от этого страдала, — добавил Оливье с кривой улыбкой. — Говорили, что он так разбогател оттого, что превращал обычные металлы в золото. Меня это забавляло и слегка очаровывало, когда я был ребенком, потому что мне не разрешалось входить сюда, хотя отец Ансельм, наш капеллан, пытался раскрыть секреты барона Адемара.

— Он быстро отказался от этого, хотя и продолжал приходить, чтобы изучить все эти книги, к которым я не чувствовал никакого влечения.

— Соблаговолите простить меня, сир Рено, — вмешался Эрве, который уже начал разглядывать книжные полки, — но здесь есть сочинения чрезвычайно ценные...

— Вполне возможно. Но ценность этой комнаты вовсе не в старых книгах и в этом научном инструментарии. Должен вам сказать для начала, что в эту башню можно пройти только через второй этаж. На первом находится хранилище для овощей и чулан с припасами. Они никак не соединены. Зато здесь есть вот это...

Взяв в углу метлу, он убрал золу из камина, затем протиснулся в него, поднял руку, что-то повернул, — остальные это не увидели из-за широкого рукава плаща, — и в глубине со скрежетом выдвинулся камень, открыв темный проход.

— Зажгите факелы! — приказал Рено. Распоряжение было выполнено безмолвно и быстро, что свидетельствовало о нетерпеливом ожидании и сильном волнении его спутников. Кроме Максимена, который, очевидно, был в курсе. Оливье с легким упреком произнес:

— Почему вы никогда не показывали мне этот тайник, отец?

— Ты был слишком молод. А потом стал тамплиером, а мы с твоей матерью не хотели дарить Храму настоящий секрет этого замка: он принадлежит не нам, а барону Адемару.

— Но Максимен, похоже, о нем знает?

— Ты не должен обижаться на него. Он узнал о нем раньше, чем мы. В юности он пользовался полным и нерушимым доверием старого барона де Валькроза. Надеюсь, тебе это не претит?

— Напротив, и я прошу прощения, если мой вопрос был ему неприятен.

Максимен улыбнулся, подтверждая, что он совсем не сердится на молодого хозяина. Факелы уже пылали. Рено взял один из них и протиснулся в проход, выдолбленный в скале рукой человека. Через несколько шагов проход преобразовался в некое подобие природной галереи, которую, наверное, тысячелетиями создавали подземные воды. И галерея эта была необычна. Она не углублялась в землю, а, напротив, поднималась вверх. Впрочем, не очень высоко. Примерно через пятнадцать туазов[180] она привела в грот, вид которого заставил обоих тамплиеров вскрикнуть от изумления — это была настоящая сокровищница, наполненная самыми причудливыми ценностями: здесь были монеты и вещи различных эпох — римской, сарацинской и средневековой, — драгоценности или драгоценные камни без оправы.

— Просто невероятно! — промолвил Эрве д'Ольнэ. — Откуда это все взялось?

Барон Рено объяснил:

— Мы добрались до вершины скалы, нависающей над замком. Древние римляне некогда возвели в этом месте храм, посвященный Юпитеру, богу грозы, грома и молний, которые часто случаются в нашем краю. Жрецы, служившие в нем, обнаружили эту пещеру и спрятали свои богатства. Вот, видите эти ступеньки, выбитые в скале? Они никуда не ведут. Это остатки лестницы, соединявшей пещеру с подземельем храма. Барон Адемар завалил ее, в то время как от храма оставались одни руины, вход же он прикрыл землей и колючим кустарником. Еще в подростковом возрасте он открыл этот тайник и галерею, которая начиналась в маленькой расщелине на боковом склоне горы. Он же велел построить башню, чтобы она прикрывала проход в коридор, который был пробит по его приказу. Он был человеком великих познаний, очень любопытный и обладавший силой, если не невероятной, то намного превосходящей средний уровень. И в этом гроте он сложил сокровища, которые частично пополнил у сарацин, грабивших окрестности... каким образом он раздобыл все остальное, я и сам не знаю... Хотя твоя матушка, сынок, о некоторых деталях мне рассказала...

Он закашлялся, словно пыль попала ему в глотку, и вопросов больше не последовало. Когда приступ кашля прошел, спутники Рено поняли, что нужно сменить тему разговора, и Оливье спросил:

— Брат Клеман знает эту историю?

— Конечно. Когда твоя матушка уехала из Валькроза в Дамьетту, чтобы присоединиться к королеве Маргарите, она доверила ему все секреты дома и поставила управляющим имуществом. Именно поэтому он и выбрал этот замок, чтобы спрятать здесь то, что вы привезли...

— Сир, отец мой, я не понимаю! Мы должны поместить Ковчег среди богатств, происхождение которых для многих людей неясно или даже сомнительно...

Он запнулся, и Эрве с широкой улыбкой пришел ему на помощь:

— Разумеется, сомнительно, хотя твои родители — истинные наследники этого Адемара, который, как мне кажется, был человеком весьма изобретательным. Признаюсь, я тоже нахожу это место... не слишком достойным!

— Именно поэтому Ковчег будет покоиться вовсе не здесь. В том случае, если замок будет захвачен или, несмотря на все предосторожности, кто-то проникнет в тайну камина и галереи, эта комната, внешне не имеющая выхода, вполне удовлетворит его алчность. Никто не будет тратить время на дальнейшие поиски...

— Где-то есть еще одно тайное хранилище?

— Да, есть, и брат Клеман о нем знает. Взгляните сами!

В сопровождении Максимена Рено направился к самому дальнему и самому темному углу грота, отодвинув в сторону сундуки и три запечатанных кувшина, один из которых он поднял с улыбкой.

— Я храню здесь некоторые ценные вина и ликеры. Предпочитаю не оставлять их в подвале, где их может отведать любой желающий. В честь твоего посвящения в рыцари, Оливье, мы выпили три таких кувшина. Остальные предназначались для твоей свадьбы, крестин детей, но теперь...

— Не будем зарекаться! — с жаром произнес интендант, и в его голосе прозвучала глубокая любовь к хозяину. — А черепки тех кувшинов, которые мы вскрыли, нам тоже пригодятся.

Действительно, за большими кувшинами из желтой глины оказался слой битых черепков, примыкавший к скалистой стене, в этом месте немного выступавшей вперед. Наклонившись, Максимен отбросил черепки, обнажив железные пластины, на которых лежали куски скалы. Затем они с бароном начали толкать скалу, которая, наконец, с большим трудом поддалась. Взору присутствующих открылось большое отверстие, куда слегка запыхавшийся Рено вошел, высоко подняв факел. Спутники его с благоговейным восхищением обнаружили перед собой огромный грот, равный по размеру целому собору, в глубине которого блистало зеленое око маленького озера, питаемого ручейком, стекающим с невидимых вершин. Известковые отложения образовали странные фигуры невероятной красоты. Рядом с озером возвышался обломок скалы, природным образом обретший сходство с длинным столом. Рено указал на него рукой.

— Вот, — сказал он, — место, выбранное братом Клеманом! Когда-то давно барон Адемар обнаружил его, и, возможно, в давние времена оно служило убежищем... или даже часовней.

Он указал на странные фигуры, вырезанные в скале, — это были длиннорогие козы и неясные очертания людей.

— Великолепно! — выдохнул Оливье, в то время как Эрве, оправившись от изумления, проявил живейший интерес к системе запоров.

Внутри, на одной из поверхностей скалы, была укреплена массивная железная подкова, выступавшая вперед, когда «дверь» открывалась, и удерживавшая ее. Без упора дверь легко закрывалась вновь.

— Невероятно! — воскликнул он наконец. — Чья это работа?

— Естественно, барона Адемара! Я же вам сказал, это был человек сложный и умный, он был способен постичь многие вещи, недоступные для понимания других людей. Кроме того, как я уже упоминал, он был сведущ и в оккультных науках.

— Другого выхода отсюда нет? — спросил Эрве.

— Насколько я знаю, его не существует, если не считать стока для воды, — ответил Рено, показывая на отверстие в потолке, откуда струился ручеек. — Этим стоком мы не пользуемся, но этой водой частично питается колодец замка.

— Что ж, — заключил Оливье, — полагаю, о лучшем месте нечего и мечтать. Тем более что его выбрал брат Клеман. С вашего разрешения, отец, сегодня ночью мы доставим сюда Ковчег.

Это оказалось делом нелегким, хотя в его осуществлении принимало участие четверо крепких мужчин, да еще и барон, освещавший им путь и руководивший ими. Самым трудным оказалось поднять большой гроб в бывший кабинет алхимика — его пришлось тащить по красивой каменной винтовой лестнице, но она была настолько узка, что иногда ящик приходилось нести вертикально. В сложные моменты барон Рено, нахмурив брови, поднимал факел повыше и иногда сам придерживал ценный груз. Наконец гроб поставили перед камином. Все остановились, чтобы смахнуть пот со лбов и передохнуть. Максимен робко спросил:

— Во дворе и у подножья лестницы это было невозможно, но, может быть, сейчас стоит вскрыть ящик и втащить в подземелье только его содержимое? Этот ящик сам по себе слишком тяжел.

— Ты прав, — одобрил Рено, тщательно закрывший за собой дверь кабинета.

Через несколько секунд Ковчег, освобожденный от деревянного футляра и многочисленного тряпья, призванного смягчить удары при перевозке, осветил своими древними золотыми пластинами запыленный кабинет. Увидев его, барон не смог скрыть волнения — не только от вида этого сокровища, но и при воспоминании о человеке, который спустился за Ковчегом в подземелья бывшего храма Соломона в Иерусалиме, а затем привез его в провинцию Шампань. Рено подумал о брате Адаме Пелликорне, командоре Жуаньи, спасшем его в час опасности и доставившем в Париж, город, где он родился... Барон Рено преклонил колени перед святыней и вознес жаркую приветственную молитву, ибо его дом отныне стал для нее хранилищем. Потом он поцеловал основание и сам вставил в предназначенные для этого кольца на боку реликвии длинный кедровый шест, украшенный на концах золотыми львиными головами. Теперь реликвию могли нести два человека.

Как только святыню удалось втащить в довольно низкое отверстие в камине, Оливье и Эрве подставили под шест свои крепкие плечи и двинулись дальше: теперь путь не представлял собой особых сложностей. Несколько минут спустя фантастическое сокровище уже покоилось на драгоценном ковре, которым Рено накрыл древний языческий алтарь.

Чуть позже на Ковчег были прикреплены серафимы, и Рено зажег в бронзовой курильнице кусочки елея, привезенного тамплиерами. Все присутствующие, сознавая торжественность момента, негромко молились, чтобы Господь Бог навсегда сохранил свои Заветы от алчности людей...

Чтобы мрак слишком быстро не заполнил пространство, тамплиеры безмолвно зажгли две свечи из белого воска, а затем пятеро мужчин на цыпочках удалились. Вход в грот затворился, черепки и сундуки заняли свои места, и вскоре они, слегка запыхавшиеся и ошеломленные, вновь оказались перед камином, где быстро уничтожили следы своего пребывания.

Оставалось только уничтожить ложный гроб и ящики. Хватило нескольких ударов топора, чтобы расколоть их на куски, которые тут же были сожжены, отчего пепла в камине стало еще больше. Новый пепел осторожно смешали со старым, и, когда Рено вновь закрыл дверь, не осталось никаких доказательств того, что сюда только что был доставлен странный ящик из другого конца страны. Опаснейшее предприятие именно потому, что речь шла о величайшей святыне, наконец, успешно завершилось!

В поздний час, после своих тяжелых трудов мужчины спустились на кухню, где Барбетта, которая не стала ложиться спать и усердно молилась, сама не понимая почему, поджидала их. Чтобы подкрепить их силы, она тут же поставила перед ними кубки с горячим, настоянным на травах, вином.

Мужчины молча, стоя перед очагом, наслаждались напитком, и каждый из них размышлял о своем. Первым нарушил тишину Оливье.

— С вашего разрешения, батюшка, — произнес он, — завтра мы поедем обратно, чтобы доложить О выполнении нашей миссии.

— По-прежнему с повозкой? — спросил Анисе, которого явно не вдохновляла эта перспектива.

— Только до командорства в Тригансе, где мы оставим и повозку, и першеронов, как нам велел брат Клеман. А тебе мы дадим коня... подобающего рыцарю. В Париж мы отправимся верхом.

— Той же дорогой? — проворчал Эрве. — Мне совсем не хочется вновь посетить Ришранк и встретиться с его командором.

— Нам всем следовало бы попросить прощения у Господа за это дурное чувство... но я тоже не хочу оказаться в Ришранке. Будьте спокойны! В Карпантра мы изменим путь... и доберемся до Монтелимара через Везон и Вальреа...

Прежде чем устроиться на отдых в сарае с овечьей шерстью, Оливье проводил отца в спальню, которая еще недавно была спальней супругов де Куртене. Барон Рено внезапно почувствовал себя очень усталым, и его спина, обычно прямая, вдруг сгорбилась под тяжестью, причину которой сын легко угадал. И действительно, он почти рухнул в кресло из эбенового дерева с высокой спинкой, на сиденье которого были сложены яркие подушечки: это кресло так любила Санси! Она устраивалась в нем, когда вытягивала шерсть или вышивала в обществе женщин, составлявших ее окружение. Оливье никогда не видел отца таким слабым и поэтому совсем не удивился его вопросу:

— Тебе обязательно надо уезжать? Это так далеко... и я боюсь, что больше не увижу тебя!

— Там моя служба. Я должен вернуться... хотя сердце мое восстает против того, что вы останетесь здесь один... без нее!

— Почему брат Клеман не возвращается в наши края вместе с тобой? Разве он не приор Прованса?

— Но он также настоятель Франции и вынужден бывать везде... а я должен находиться рядом с ним! Не теряйте мужества, отец! Возможно, я вернусь очень скоро. А вы проживете еще долгие годы!

— Без твоей возлюбленной матери? Очень сомневаюсь. Она была моей силой, моей радостью... я жил ради нее. Ты не можешь представить себе, как я любил ее! С того дня, как мы познакомились... хотя прошло много лет, прежде чем я это понял.

— Вы были счастливы вместе. Память о ней поможет вам жить... к тому же, не забудьте о той миссии, которую вы согласились взять на себя! Отныне вы — хранитель величайшего сокровища Храма. Благодаря вам оно будет спасено, что бы ни случилось.

— Спасено от чего? Думал ли ты об этом? Ты знаешь, почему мы дрожали — она даже больше, чем я! — когда ты объявил нам о своем желании вступить в Храм?

— Вы желали бы, чтобы я женился и продолжил наш род. Это вполне естественно!

— Нет. Это было бы эгоизмом, и мы приняли бы твой выбор с легким сердцем, если бы не считали, что ты, став членом Ордена, движешься к неизбежной гибели! Впрочем, как и сам Храм!

Оливье нахмурился, и от крыльев носа по его лицу пролегли глубокие морщины:— Храм обречен на гибель? Да нет же, это невозможно! Его командорства разбросаны по всему западному миру, у него больше рыцарей, чем у самого короля, больше богатств и крепостей!

— Возможно, это и станет причиной его уничтожения. Выслушай же то, о чем мы с матерью никогда тебе не рассказывали...

И Рено рассказал своему сыну о том драматическом эпизоде, который они с Санси пережили у Рогов Хаттина: как он вынужден был передать Истинный Крест Ронселену де Фосу, что тот сделал с ним, анафему отшельника и все последствия этого события. Правда, он умолчал о том, что юной владычице Валькроза пришлось испытать в руках малика из Алеппо.

— Пришло время, — сказал он в заключение, — и Храм был изгнан из Святой земли. Он утерял смысл своего существования, а король, который ныне царит во Франции, обладает неподвижным взглядом, не способен моргать, и веки у него, говорят, никогда не закрываются.

— Почему вы не рассказали мне эту ужасную историю прежде?

— Это повлияло бы на твое решение?

— Нет. Я ни о чем не жалею и готов сражаться до конца за плащ тамплиера, потому что я люблю Храм, я благоговею перед ним...

Он произнес это задумчивым тоном, но настроение его вдруг быстро изменилось, и он коротко спросил:

— Вы рассказывали об этом кому-нибудь еще?

— Брат Клеман узнал об этом незадолго до твоего вступления в Орден. Я хотел... я надеялся, что он отговорит тебя от твоего решения! Естественно, он не стал этого делать. Возможно, он не поверил мне?

— Я бы поклялся, что он вам поверил, если бы имел право клясться. И я даже думаю, что именно в вашем откровении нужно искать главную причину нашей миссии. Ведь ничем иным это объяснить нельзя, разве только желанием унести Ковчег как можно дальше от королевского домена!

— Что он сказал тебе?

— Почти то же самое, о чем я вам рассказывал... и еще вот что: у него нет ни малейшего сомнения, что Филипп Красивый не любит нас. Хотя он допускает, что у короля есть некоторые резоны.

— Он их назвал?

— Да, хотя кое-что известно любому наблюдательному человеку. Отношения между братом Жаком де Моле, нашим Великим магистром, и королем — не самые лучшие, хотя мэтр Жак был крестным отцом принца Людовика, наследника престола. Он же благословил принца, когда тот получил посвящение в рыцари. Наш магистр не перестает проповедовать новый крестовый поход, но он отказал королю и Папе в слиянии с Орденом госпитальеров, которые страстно желали этого... особенно в канун завоевания острова Родос, где они намерены обосноваться.

— Это не такая уж плохая мысль, — робко предположил барон. — Я слышал, что для Кипра довольно затруднительно размещать на своей территории сразу два Ордена.

Оливье взмахом руки отвел этот аргумент и произнес с некоторым презрением:

— Это нас не касается! Их магистр Фульк де Вилларе все более решительно поворачивается к морю и приказывает строить галеры. Быть может, потому, что у Ордена госпитальеров куда меньше богатств, чем у нас? А у нас в Средиземном море уже есть остров Мальорка.

Рено, внимательно следивший за выражением лица сына, нахмурил брови:

— А ты знаешь, что обычные люди более всего ставят в вину Храму? Его гордыню. Похоже, ты тоже не избежал этого греха!

— Мы все таковы, когда речь идет об Ордене, — покраснев, возразил Оливье. — Мы слишком любим Орден и гордимся им. Никому из нас не понравилось бы слияние с госпитальерами.

— Не мое дело судить об этом, но если только это разделяет вашего Великого магистра с королем, большого значения это не имеет...

— Нет. Все не совсем так. Когда брат Жак в последний раз приехал во Францию, он узнал, что парижский казначей Ордена брат Жан де Тур согласился дать Филиппу IV крупный денежный заем. Но он не имел права на подобный поступок. Поэтому королю пришлось вернуть долг.

— Я думал, что именно у вас хранится королевская казна...

— Разумеется, но король ведет такую политику, что ему требуется все больше и больше денег, а мы не обязаны субсидировать его. Кроме того, в прошлом году мы спасли ему жизнь. Он часто портит монету, и, когда он прогуливался по Парижу, что вошло у него в привычку, против него вдруг вспыхнул мятеж. Возможно, его бы даже убили, если бы Храм не открыл ему двери своего дома. Он провел у нас два дня... словно кабан, затравленный охотниками.

Рено внезапно поднялся и схватил сына за плечи:

— Два дня? Два дня он был в ваших руках? Что же, в вашем доме не оказалось вооруженных рыцарей?

— Нет, но...

— Да вы просто безумцы, клянусь Богом! В течение двух дней вы позволили королю наблюдать вашу бесполезную силу вместо того, чтобы сразу сопроводить его во дворец в Сите под охраной ваших копейщиков и алебардщиков? Ведь он опасный сюзерен, не так ли? Думаю, вашей гордыне потакало его унижение?

— А что в этом плохого? Пусть он оценит могущество Ордена! Мы не подчиняемся ему. Только Папе...

— Безумцы! Настоящие безумцы! — простонал Рено, падая в кресло и сжимая голову руками. — Брат Клеман был прав, когда торопился укрыть в надежном месте все сокровища Ордена, потому что вы на краю гибели! Старый хранитель Истинного Креста предвидел будущее. Король никогда не простит вас!

Слегка смущенный, Оливье встал перед отцом на колени и развел его руки, чтобы встретиться с ним взглядом:

— Батюшка, умоляю вас, не придавайте такого значения этому старому пророчеству! Не отрицаю, что брат Клеман все делает правильно, учитывая нынешние обстоятельства, но Филипп ничего не сможет нам противопоставить. Подумайте, ведь мы можем собрать армию в семьдесят тысяч человек, а у него людей в три раза меньше...

— Если он это знает, дело обстоит еще хуже! Умоляю тебя, сынок, останься здесь вместе с твоим другом д'Ольнэ! Орден не до такой степени нуждается в вас, чтобы вы немедленно отправлялись в Париж. Переждите немного, пока обстановка не прояснится!

— Нет, батюшка, это невозможно, вы сами знаете. Мы должны ехать. Брат Клеман, должно быть, беспокоится о том, как мы исполнили нашу миссию. Кроме того, он любит нас! Если бы он предвидел непосредственную угрозу, он повелел бы нам оставаться в провинциальном командорстве Риу, где бы мы ожидали дальнейших распоряжений и, возможно, его приезда. Для нас же это дело чести! Разве вы сами поступили бы иначе?

Рено поднял на сына свои черные глаза, и взгляд его, замутненный слезами, был мрачен...

— Ты прав, — вздохнул он. — Прости меня за то, что может показаться призывом к дезертирству! На это мы с тобой не способны... Но я стар, и у меня теперь нет никого, кроме тебя!

Он с усилием встал и обнял Оливье.

— А сейчас иди спать! Я горжусь, что у меня такой сын, как ты...

Утром следующего дня рыцари и их сержант стали готовиться к отъезду, а барон Рено, опираясь на посох, следил с крыльца за приготовлениями. Анисе вновь занял место на облучке, и два друга вскочили в седла, когда внезапно наблюдатель с высокой сторожевой башни закричал, что к замку поднимается группа всадников. Потом, разглядев их лучше, он добавил:

— Это рыцари Храма!

Все замерли. Решетка была поднята, ворота открыты. На какое-то мгновение сердце Рено забилось в безумной надежде: а вдруг это брат Клеман? Он хотел было спуститься навстречу, когда во двор въехали тамплиеры, по двое в ряд. Их возглавлял командир, на которого Оливье и Эрве взглянули с удивлением, не лишенным беспокойства: это был командор Ришранка Антонен д'Арро. Зачем он явился в Валькроз?

— Посмотри, кто едет за ним! — воскликнул Эрве. — Это же змееныш Юон де Ман!

Оливье не ответил. Он смотрел на отца, который с внезапно исказившимся лицом вновь поднялся на крыльцо и застыл там. Барон побелел от гнева, потому что для него старый тамплиер, который возглавлял отряд, подбоченившийся и со злобной улыбкой на морщинистых губах, носил совсем другое имя — его звали вовсе не Антонен д'Арро...

Глава III Ненависть

Сделав вид, что не замечает почти окаменевшего хозяина замка на крыльце, командир тамплиеров направилсвоего коня к повозке и двум рыцарям.

— Я так и думал, что вы затеваете гнусное дело! — презрительно бросил он, отчего оба друга почти синхронным жестом схватились за мечи. — Но вам не удалось меня провести: вы украли сокровища Храма, чтобы обогатить свою семью! Поэтому я приказываю вас арестовать!

За забралом шлема глаза Оливье сверкнули опасным зеленым огоньком. Он выхватил меч из ножен:

— Ваши обвинения беспочвенны, и вы не имеете права арестовывать нас! Мы выполняли миссию, доверенную нам братом Клеманом Салернским, приором Прованса и настоятелем Франции...

— Вашим другом! Этим все и объясняется!

— Да кто вы такой, чтобы оспаривать распоряжения одного из самых высоких сановников Ордена?

— Не разыгрывайте из себя глупцов! Вы прекрасно знаете, что я брат Антонен д'Арро, командор Ришранка...

— Это ложь! — прогремел еще могучий голос барона Рено. — Этот человек — худший враг Ордена Храма, ибо он — знайте это! — сжег Истинный Крест и был за это проклят его хранителем. Его имя — не Антонен д'Арро, а Ронселен де Фос!

Оливье и Эрве вскрикнули от изумления, но лже-Антонен не стал опровергать этого утверждения. Лицо его, обесцвеченное старостью, исказилось волчьей улыбкой, словно он даже обрадовался своему разоблачению. Повернув коня к тому, кто обвинял его во лжи, он медленно подъехал к крыльцу:

— Ты еще хорошо видишь, хоть и стар, Рено де Куртене!

— Но ты старше меня!

— Возможно, возможно, но я этого не замечаю! Да, я Ронселен де Фос... мэтр Ронселен для большей части Ордена, где у меня больше власти, чем ты думаешь. Те, кто со мной, прекрасно это знают и полностью мне преданы. Поэтому, хочешь ты этого или нет, мы сейчас схватим твоего сына и его спутника...

Скрежет опускающейся решетки прервал его речь. Он обернулся и насмешливо бросил, пожав плечами:

— Мы откроем ее без труда! Нас много, мы хорошо вооружены, а сколько вас? Всего лишь горстка под командованием безумного старца...

— А вот ты, судя по всему, видишь плохо! — проворчал Рено, указав рукой на башни, в бойницах которых показался лучник, готовый выпустить стрелу.

На сей раз Ронселен расхохотался. По его знаку четверо из его людей с невероятной скоростью набросились на Оливье и Эрве. В мгновение ока они уже лежали на земле со скрученными руками, а к их горлу были приставлены кинжалы.

— Стреляйте! — взревел Оливье, потеряв разум от бешенства.

— Не стреляйте! — одновременно с ним крикнул его отец.

Тем не менее лучники выстрелили, но, видимо, руки у них дрогнули, потому что ни одна стрела в цель не попала.

— Неумехи! — выругался Оливье.

Рено подошел к нему и тронул его рукой.

— Спокойно, сынок! Мы не можем совладать с этими людьми. Чего ты хочешь от нас? — добавил он, взглянув на своего врага.

— Я уже сказал тебе: схватить этих двоих и наказать их так, как они того заслуживают. Но сначала мы посмотрим, что они везли в той повозке!

Со спокойной наглостью человека, который уверен в своей безнаказанности, он спешился и подошел к повозке, на облучке которой застыл сержант Пон Анисе. Некоторые из «рыцарей» Ронселена уже захватили стратегические пункты во дворе — кузницу и оружейную, силой выведя оттуда всех работающих. Другие стащили на землю огромный ящик, заменявший ложный гроб. В мгновение ока ящик был вскрыт, и обнаружилось его содержимое: огромные клубки шерсти. Властным жестом предатель-тамплиер приказал поставить перед собой двух пленников.

— Как странно, а? — промолвил он медоточивым голосом. — Что же вы сделали с этим бедным братом де Фенестрелем, который был вам так дорог, что вы стерегли его тело днем и ночью? Боюсь, что он существовал только в разгоряченном воображении брата Клемана Салернского, и что вместо тела в этом ящике хранилось нечто куда более ценное. Впрочем, тот ящик выглядел иначе. Что вы с ним сделали?

— Что делают с гробом? — иронически спросил Эрве. — Его закапывают в землю, что мы и сделали... в Греу, как мы вам и говорили.

Ронселен ударил его железной перчаткой по лицу так, что брызнула кровь.

— Вы лжете! Вы даже не заезжали в Греу! Подойдите сюда, брат Юон, и расскажите этим ворам, что вы знаете, каков был их путь.

Молодой человек приблизился, дрожа всем телом и не поднимая глаз от земли. Но плевка ему избежать не удалось — Оливье плюнул в него, содрогаясь от омерзения.

— Ты, значит, был просто шпионом, мерзавец? И комедия, которую ты разыгрывал перед нами, была написана твоим хозяином?

— Я... у меня не было выбора... мне...

— Хватит! — отрезал Ронселен. — Естественно, он выполнял мои приказы! Сбежав от вас, он сначала отправился в Маноск, где нашел то, что я приготовил для него: крепкого мула и рясу с капюшоном, благодаря которым он смог следовать за вами и оставлять приметы на своем пути. Когда вы приехали сюда, он присоединился к нам, а мы были уже недалеко, ибо мы, чтобы вы знали, выступили в поход через два дня после вашего отъезда. Этого срока оказалось достаточно, ведь вы продвигались медленно... А теперь вы скажете мне, что было в вашей повозке и куда вы это пристроили.

— Мы не имеем права раскрывать этой тайны, — ответил Оливье. — Это тайна Храма, а мы получили приказ брата Клемана... и разрешение нашего Святейшего Отца Папы. Мы должны отвечать только перед ними.

— Папское разрешение? Что же вы сразу не сказали? Как интересно! И можно узнать, где оно?

— Во внутреннем кармане моего кафтана. Велите вашим людям отпустить меня!

— Ну, нет! Обыщи его, Юон! Ну же! Быстро!

Позеленевший от страха Юон де Ман, явно опасаясь получить еще один плевок, исполнил приказ Ронселена и без труда обнаружил пергаментный свиток, который и предъявил своему командору. Оливье презрительно улыбнулся:

— И это тамплиер?

— Сомневаюсь, что в этой банде можно найти хоть одного тамплиера, — добавил Эрве.

— Возможно, именно они и есть истинные тамплиеры, ибо им ведома Истина! — нравоучительно заметил Ронселен.

Рено ответил ему с негодованием:

— Какая Истина? Та, что отвергает Христа, позорит Распятие и попирает его ногами? Это вы называете Истиной? Ваше дьявольское евангелие приведет вас к гибели! К несчастью, с вами рухнет и весь Орден...

— Вы мне надоели с этой древней историей, — проскрежетал Ронселен, — вас следовало бы убить, чтобы вы мне больше не досаждали!

— Не стесняйся, разбойник! Убей меня, ты мне окажешь услугу. Тогда я смогу соединиться с моей нежной супругой, не отягощая душу смертным грехом самоубийства!

— Дама Валькроза умерла? Ах да, — добавил Ронселен, хлопнув себя по лбу. — Брат Юон говорил мне, что, когда эти двое мошенников приехали сюда, вымпелы были приспущены! Это был траур по ней, полагаю?

— Мы похоронили ее вчера...

— Зачем вы отвечаете ему, батюшка? — воскликнул Оливье. — Лучше прикажите ему убираться с этими так называемыми рыцарями, ведь они уже захватывают замок!

Действительно, люди лже-Антонена, пользуясь растерянностью, вызванной не столько их появлением, сколько неожиданной агрессивностью, без особого труда обезоружили служителей и немногих воинов, составлявших гарнизон замка в мирные дни, которыми эти края наслаждались уже много лет. Те, кто пытался сопротивляться, были безжалостно убиты, и их трупы, сброшенные со стен, теперь валялись посреди двора. Связанные Оливье и Эрве бессильно наблюдали за этими бесчинствами. Ронселен де Фос повернулся к ним:

— И этот замок я не отдам... быть может, лишь тогда, когда получу то, что мне нужно! Стало быть, вашу матушку недавно похоронили? Наверное, вон в той часовне? Возможно, вы воспользовались этим, чтобы одновременно укрыть в том же самом месте ваш таинственный груз?

— Это бред! — яростно бросил Оливье. — Вы считаете нас настолько бесчестными, что мы воспользовались нашим горем...

— Посмотрим, посмотрим...

— Оставь мою мать почивать в мире, демон! — закричал Оливье, увидев, как Ронселен направляется к часовне.

Тот не обратил на него ни малейшего внимания.

— Успокойся, прошу тебя! — прошептал Эрве, тревожась за состояние своего друга. — Это чудовище, и он только радуется твоему гневу...

— Господи всемогущий, услышь меня! — завопил Оливье, вне себя от гнева. — Не дай этому негодяю осквернить могилы наших близких!

— Господь услышал тебя! — раздался суровый голос.

На пороге часовни возник отец Ансельм. Обеими руками он вздымал громадную облатку, чья непорочная белизна засияла еще ярче в солнечных лучах.

— Vade retro, Satanas![181] — провозгласил священник. — Прочь, сын греха! Демон во плоти! Ты не осквернишь сие святое место мерзостью своей!

Добрый отец Ансельм был среднего роста, но показался громадным всем, кто взирал на него со священным ужасом. Он словно обрел божественное величие. По двору прошелестел ропот, и Ронселен де Фос услышал его. Он понял, что и его люди присоединились к этому ропоту, — следовательно, заходить слишком далеко было бы опасно. Проявив осторожность, он отступил. На его лице появилось подобие улыбки:

— Кто говорит об осквернении, отец мой? Я хотел только осмотреть эту часовню...

— Тебе нет до нее дела! Именем Господа нашего объявляю тебе, что здесь покоятся бренные останки хозяев этого замка! А теперь освободи тех, кого ты захватил противоправным образом! Они находятся в своем доме...

— С вашего позволения, с этим я немного подожду. Мне надо с ними переговорить...

Ронселен глубоко поклонился капеллану, затем отошел к своим людям, которым жестами приказал увести в дом трех пленников. Сам он хотел взять барона под руку, но тот с отвращением отпрянул:

— Что еще тебе нужно?

— То же, что и прежде: я хочу знать, где находится содержимое повозки... Кроме того, я голоден и мои рыцари тоже. Сейчас мы увидим, насколько ты гостеприимен...

Пленников отвели в большой зал, где «брат Антонен» расположился с полной непринужденностью, не смущаясь от негодующих взглядов трех захваченных мужчин. Оливье с трудом верил своим глазам. Эти люди с замкнутыми, угрожающими лицами не могли быть тамплиерами, иначе говоря, братьями. Даже зная теперь, что их предводителя отец не без причины считал своим смертельным врагом, он не постигал, какой сатанинской магией обладал этот человек, которого, казалось бы, возраст должен был обратить к Богу и вразумить, что сумел сбить с пути истинного целую командерию. Существовали нерушимые правила, которые составляли честь Храма: рыцарский устав, безупречная куртуазия, защита слабых и постоянное служение Господу и Богоматери. А эти люди на вид были совершенными разбойниками — глядя на их белые плащи с красными крестами, он задыхался от отвращения...

Сам замок по-своему выражал свое неодобрение. Никто не мог нигде найти Барбетту и всех, кто прислуживал на кухне, — служанки и поварята словно испарились. Огонь в очаге был потушен. Только старая Онорина сидела на стуле возле него. Пепел замарал подол ее черного платья, скрюченные от ревматизма пальцы перебирали четки: она безмолвно молилась и плакала, устремив взор в пустоту. Ее вытащили оттуда и выставили за дверь.

— Они перепугались и куда-то попрятались, — прошептал Максимен, который стал как будто невменяемым. — Разве такое возможно? Чтобы служители Божьи, рыцари вели себя подобным образом...

— А ты кто такой? — рявкнул Ронселен.

— Мой интендант, — ответил Рено.

— Что ж, он должен знать, что где лежит... Ветчина, хлеб, сыр, этого нам достаточно. Пусть принесет все это сюда и отдаст ключи от погреба брату Гонтрану! Тот умеет выбирать хорошее вино! Заодно и посмотрит, нет ли чего необычного в подполе!

Пришлось уступить. «Тамплиеры» начали объедаться под присмотром своего начальника, который величественно восседал за баронским креслом во главе длинного, поспешно накрытого стола. Рено, устроившийся в стороне, возле очага, избегал смотреть на сына и двух его спутников, привязанных к балкам. В какой-то момент Ронселен приказал «брату Юону» принести им поесть, но Оливье пригвоздил его к месту:

— Не подходите к нам! Мы ничего не хотим! Мы не будем делить хлеб с такими негодяями!

— Вы не правы, мессир Оливье! Вам и вашим друзьям еще понадобятся силы...

— Мы уповаем только на Господа!

— Как вам будет угодно! Эй, интендант! Мне что-то зябко, извольте-ка разжечь камин! И не жалей дров! Пусть все согреются!

— Это не предвещает для нас ничего хорошего, — сказал Эрве сквозь зубы. — Не нравится мне эта любовь к теплу!

— Мне тоже, но с помощью Божьей мы все преодолеем...

Между тем послышался разгневанный голос Рено, настолько звенящий ненавистью, что Оливье с трудом узнал его:

— Экий ты мерзляк, Ронселен де Фос! Наверное, хочешь привыкнуть к адскому огню, который тебя ожидает в самом скором времени! Ты теперь лысый старец, и близится день Суда, на котором ты будешь осужден!

— Не слишком надейся на это! Господь обойдется со мной как с равным. Ты даже не представляешь, какого могущества я достиг за эти годы...

— Нет, не представляю и не желаю этого знать. Но тебе, видно, это помогает спокойно спать по ночам, ты перестал слышать ужасный голос, который тебя проклял?

Смертельно побледнев, Ронселен оттолкнул свое кресло, упавшее на пол, и чуть не ринулся на Рено, но быстро взял себя в руки и пожал плечами.

— Свяжите и его тоже! — приказал он.

Через несколько секунд барона крепко привязали к стулу. Он не оказал ни малейшего сопротивления. К чему? Враг его принял все необходимые меры, а люди, оставшиеся в замке, попали в руки тем, с кем всегда поддерживались доверительные отношения. Он пристально смотрел на полыхавший в очаге огонь, спрашивая себя, кого из пленников первым подвергнут пытке. Его самого, чтобы заставить говорить Оливье, или Оливье, чтобы принудить отца выдать местонахождение тайника? И старик усердно молился, чтобы первенство оставили за ним. Он был так близок к смерти — да и желал ее! — тогда как Оливье было всего тридцать пять, но он обладал закаленной душой, которая смогла бы вытерпеть его муки. Но если будут пытать Оливье... Рено боялся, что у него не хватит сил смотреть на это. Он был их с Санси сыном, плотью от их плоти, единственным, кого он по-прежнему любил. И он пылко воззвал к Господу, который должен в этом случае призвать его к Себе, разбив его старое сердце...

Странным образом, Ронселен, казалось, не торопился прибегнуть к последнему средству. Развалившись в своем кресле, он повернулся к огню и грелся, полузакрыв глаза, словно объевшийся кот. Он оставался на кухне один, потому что его люди получили приказ обыскать замок сверху донизу. Их топот доносился отовсюду, и Рено чувствовал, как в душе его снова усиливается боль. Нет, сам он не был так привязан к земным благам, но Санси любила этот дом. Она потратила столько сил, столько любви, чтобы всем ее близким было здесь хорошо! Что от всего этого останется после нашествия этих вандалов? Слезы потекли по его лицу: ему вдруг показалось, что Санси умирает во второй раз...

Это продолжалось долго. Пока не вернулись «рыцари», очевидно, ничего не обнаружившие.

— Мы ничего не нашли, — сказал тот, кто был, видимо, правой рукой Ронселена, некий брат Дидье. — Но надежда еще не потеряна: в замке есть вход в очень большое подземелье, которое нужно тщательно осмотреть...

— О, я надежду не теряю! Продолжайте поиски, но не слишком долго. К чему утомлять наших братьев, коль скоро у нас есть проводники. Полагаю, мы сумеем убедить их помочь нам.

— Вам следовало бы посмотреть самим, брат! Ваш опыт...

— Драгоценен, знаю, но я знаю также, что влажное подземелье губительно для моих суставов, а мне следует беречь их, чтобы они служили мне как можно дольше ради вящего прославления нашего дела!

— Тогда почему вы не распорядитесь получше расспросить вот этих людей? Мы бы выиграли время и избавили бы от лишнего труда наших братьев. Судя по виду, эти подземелья очень запутанные и простираются чрезвычайно далеко!

— А мы никуда не торопимся! У нас есть время, и что-то подсказывает мне: их непросто будет убедить!

— Но, возможно, они станут сговорчивее?

Оливье удержался от искушения крикнуть «Никогда!», — но это было бы провокацией, пустой и даже вредной, потому что эти люди могли впасть в ярость и быстро дойти до крайностей. Поэтому он подавил первое движение души, ожидая, что скажет на это «мэтр Ронселен», чьи права на власть он почитал сомнительными и которого сам считал всего лишь злоумышленником.

— Возможно, завтра! Мне кажется, что ночь размышлений подвигнет их к мудрости.

— Значит, нас не собираются поджаривать? — прошептал Эрве. — Какое величие души!

— Я бы так не сказал, — ответил Оливье, ясно видевший, что веревки, которыми был связан отец, мешали ему дышать.

Все, что последовало далее, было тягостным, и Оливье укрепился в убеждении, что эти люди — не настоящие тамплиеры, потому что перед сном они опять начали обжираться. На сей раз пленникам они ничего не предлагали, но, главное, не произносили ни одной молитвы, хотя устав жестко предписывал это рыцарям. И в часовню не заходили — впрочем, в ней забаррикадировался отец Ансельм, — и с уст их не слетело ни одного из многочисленных обязательных «Pater Noster», а также коротеньких ритуальных «Ave Maria» и «Benedicte». Тут уж Оливье сдержаться не смог.

— Позор вам, не соблюдающим правил! Вы что, думаете, что Господь это забудет, раз уж вы сами забыли Его?

— Мы воздаем Ему то, что должно, — желчно отозвался Ронселен, — и не вам нас судить. Лучше подумайте о своей судьбе. Вы готовы говорить?

— Нам с вами не о чем разговаривать!

— Тогда берите пример с меня. Не поддавайтесь нетерпению! Как только вы раскроете нам место, куда спрятали сундук, мы вас отпустим...

— Неужели? — спросил Эрве. — Если мы отдадим вам то, что вы хотите, вы нас убьете, чтобы Великий магистр никогда не узнал о вашем преступлении. Иначе вам придется дорого заплатить, разве вы сами этого не понимаете?

Ронселен не ответил. Закончив с ужином, он распорядился поставить сменную вахту на башни, велел добавить дров в камин и, не обращая больше внимания на пленников, устроился в своем кресле поудобнее с явным намерением немного вздремнуть.

Вновь послышался голос Оливье:

— Помолимся, братья!

И он затянул повечерие, как и положено в последний из канонических часов перед отходом ко сну. Его поддержали его спутники, отчего голос Оливье обрел звучность и широту — это был прекрасный григорианский хорал, не требующий звучания никаких музыкальных инструментов. Рено слушал рыцарей со слезами на глазах, но Ронселену, очевидно, пение совсем не понравилось.

— Замолчите, иначе мы заткнем вам рот! — завопил он. — Я хочу отдохнуть.

Оливье подчинился не вполне: тихим голосом он стал проговаривать обязательные молитвы, к нему присоединились Эрве и сержант, и это глухое жужжание мало-помалу усыпило их врага, который вскоре захрапел. Его жертвы могли теперь говорить, почти не понижая голоса.

— Я никак не могу ослабить веревки, — простонал Эрве. — Меня связали слишком крепко, и при малейшем движении путы затягиваются все сильнее.

— Я тоже, — подхватил Анисе. — Как я ни бешусь, все бесполезно. Очень жаль, ведь у меня в кармане нож, но достать его мне не удается.

— А мне хотелось бы узнать, — произнес в свою очередь Оливье, — что они сделали с Максименом! Вечером мы его уже не видели, и они обслуживали себя за столом сами.

Молчал один барон, но он сидел в стороне от троих друзей, и ему пришлось бы напрягать голос, чтобы его услышали. Сидя очень прямо в своем кресле, он словно бы отсутствовал, и это встревожило Оливье: во время этой бесконечной ночи, когда они страдали от голода, жажды, усталости и от впивающихся в тело веревок, он ясно видел, что старик все больше клонит голову к груди. Но когда на нижнем дворе закричал петух, возвещающий наступление дня, который обещал быть мучительным, он вдруг ощутил неясную надежду, что смерть внесла свои изменения в установившийся порядок вещей, избавив отца от ужасных физических и нравственных страданий. Увы, когда их палач, которому, возможно, пришла в голову та же мысль, встряхнул Рено за плечи, тот поднял голову и уже не опускал ее... Значит, своей судьбы барон не избежит.

Между тем замок просыпался, но не так, как в обычные дни. Не слышалось ударов молотов из кузницы, не окликали друг друга служанки, и даже животные не подавали признаков жизни, — слышалось только бряцание оружия и скрежет ворота в колодце, откуда набирали воду. И еще мужские голоса, отвечавшие с разных сторон своим начальникам, которые громко окликали их. Встало солнце. В кухонном очаге вновь развели огонь. Младшие по чину «тамплиеры» принесли еду. Незваные гости начали завтракать, потом Ронселен подошел к пленникам и поочередно, со злобной улыбкой на устах, оглядел их.

— Ну что, добрейшие братья, вы все еще не раздумали? Будем молчать по-прежнему?

— Всегда! — проворчал Эрве. — И пусть вас задерет дьявол!

— Это не первое проклятие в его адрес, — заметил Оливье, пожав плечами. — Но, похоже, его это особенно не смущает.

— Старый безумец и молодой гордец, разве это так важно? Давайте-ка решим, с кого мы начнем... Может быть, окажем особое почтение возрасту? По всему видно, дражайший барон, что сын вас сильно любит? Интересно, долго ли он продержится, видя ваши страдания?

Оливье задрожал, когда люди Ронселена стали готовить пытку. Они вытащили решетку на ножках: ее обычно ставили в очаг, чтобы поджаривать куски мяса. Ужас охватил рыцаря, понимавшего, что это предвещает. Оливье забился в своих путах, отчего веревки врезались в его тело еще больнее, изо рта его вырвался вопль:

— Вы не посмеете этого делать! Вы, мерзкие...

— Ну, ну! Где же куртуазия, столь дорогая Храму? Вы же сами восхваляли ее, брат! И если вы не заговорите, я поджарю вашего отца у вас на глазах, поливая его вашим лучшим оливковым маслом...

— Не обращай на него внимания, сынок! Закрой глаза и не слушай! Я стар, мое сердце долго не выдержит... Пусть и таким ужасным путем, но я буду счастлив воссоединиться с твоей матерью!

— Хватит болтать! Живо, вы все! Разденьте барона!

Однако никто не двинулся с места. Возможно, это произошло из-за омерзительного приказа, но присутствующие, среди которых, впрочем, только брат Дидье был рыцарем, а остальные принадлежали к категории тех, кто прислуживал, — один сержант и два бесстрастных чернокожих оруженосца, — не двинулись с места. В сердце Оливье зародился слабый проблеск надежды. Он обратился к Дидье:

— Вы носите такой же красный крест, как и я! Неужели вы согласитесь совершить бесчестный поступок перед Богом, который видит вас и когда-нибудь потребует ответа?

Дидье заколебался, отвел глаза, но это продолжалось лишь мгновение. Ронселен тут же вмешался:

— Уйдите, брат, если вам не по душе это дело! Мне вполне достаточно двоих.

Тамплиер бегом ринулся из кухни. Рено отвязали от кресла и сняли одежду, потом привязали к жаровне. Один из негров стал раздувать огонь, а второй притащил горшок с маслом. Пустой желудок Оливье мучительно сжался, его едва не стошнило. Он преодолел тошноту и закричал с такой силой, что едва не сорвал голосовые связки:

— Господи всемогущий, помоги! Помоги!

Словно эхо, ответом ему стали звон оружия, ржание лошадей и крики. Ронселен бросился к двери, которая распахнулась так внезапно, что он получил удар по лицу и покатился по полу. Высокий тамплиер, вооруженный с ног до головы, в шлеме и с мечом в руке, ворвался внутрь, за ним следовали другие рыцари. С одного взгляда он понял, что происходит на кухне. Кончиком меча он указал на Ронселена, оглушенного падением, и холодно приказал:

— Этого в цепи! Всех прочих убейте!

В мгновение ока распоряжение было исполнено. Оливье, едва не потеряв сознание от радости, выдохнул:

— Брат Клеман! Да благословит вас Господь!

— Как вы здесь оказались? — пробормотал Эрве.

— Всему свое время! — коротко бросил настоятель Прованса.

Подойдя к Рено, он кинжалом взрезал его путы, прикрыл нагое тело своим большим белым плащом и с величайшими предосторожностями усадил. Его рыцари тем временем освободили всех пленников. От усталости и переживаний Анисе лишился чувств, но Оливье с Эрве, хоть и измученные, все же удержались на ногах и стали энергично растирать свои онемевшие члены. Потом Эрве бросился к столу, с жадностью опустошил кувшин с водой и с наслаждением впился в кусок хлеба. Оливье встал на колени перед отцом и взял его за руку. Она была ледяной. Рено дрожал всем телом — нормальная реакция после нервного напряжения, которое пришлось пережить старику. Лицо его было мертвенно-бледным, глаза запали, но он оставался в сознании и с благодарностью принял стакан вина, поднесенный ему братом Клеманом. Он даже сумел улыбнуться, говоря:

— Я всегда верил в чудеса, но никогда не смел надеяться, что это коснется меня самого. Вы это совершили, друг мой! Как вас отблагодарить?

— Быстрее поправиться.

— Я постараюсь! Как вы здесь оказались? Едва могу поверить своим глазам! Вас кто-то предупредил?

— Да. Я был в Тригансе, когда ночью прибежала ваша Барбетта. Она успела рассказать командору Валерьену де Риансу о том, что здесь происходит... Тот приехал сюда с нами. Да вот и она сама!

Войдя на кухню так, словно ничего не случилось, в сопровождении своих молодых помощниц, Барбетта призвала всех святых рая в свидетели нанесенного ей ущерба и стала немедленно отдавать распоряжения, перемежая их проклятиями в адрес захватчиков. Пока ее девушки поспешно приводили в порядок кухню, она припала к руке хозяина:

— Сир Рено! Что с вами сделали эти злодеи!

Не дожидаясь ответа, она развила бурную деятельность, провозгласив, что через час стол будет накрыт. К делу был приставлен и сержант Анисе, еще не вполне твердо стоявший на ногах. Брат Клеман тем временем вернулся во двор, чтобы посмотреть, где находятся брат Валерьен и его тамплиеры. Ронселен де Фос, закованный в цепи и громогласно выражающий свое неудовольствие, а также брат Дидье и молодой Юон де Ман стояли в повозке, откуда убрали громадный ящик: их должны были отвезти в тюрьму Триганса... Всех, кто участвовал в разбойном нападении на замок, обезоружили, — они сдались почти без боя, но дело не обошлось без тумаков, потому что люди барона Рено не могли простить того, как их терроризировали и третировали во время этих драматических двадцати четырех часов. Сдавшихся также ожидала темница Триганса, но сначала им предстояло посетить провинциальную крепость Риу-Лорг для долгого покаяния.

Валерьен де Рианс и его тамплиеры, которых брат Клеман усилил дополнительным отрядом, набранным в бальяже Риу, не стали долго выжидать, чтобы подкрепиться на кухне, где их ждал сытный обед и прохладительные напитки. Они уезжали вместе с пленными, за отъездом которых барон Рено следил больше с гневом, чем с облегчением:

— Моя душа не обретет мира, пока этот Ронселен не умрет! Почему, брат Клеман, вы не разрешаете мне вступить с ним в поединок? Нас рассудил бы сам Господь!

— Вы же знаете, что тамплиерам запрещены дуэли! Кроме того, друг мой, — добавил он с легкой улыбкой, — вы не должны забывать и о своем возрасте, и о его, кстати, тоже!

— Но ненависть придает силы!

— Это и он может сказать. К тому же, вы честный рыцарь, а он — отродье Сатаны, с ним связываться опасно: он не будет вести честную игру.

— Я говорил о Боге, брат Клеман, а вы толкуете о дьяволе! Вы не верите, что Господь даровал бы мне силу победить?

— Пути Господни неисповедимы, друг мой... я же предпочитаю избегать ненужного риска. Будьте уверены, что судить его будут с величайшей суровостью, и он понесет заслуженное наказание. Давайте вернемся в дом, нам нужно поговорить!

Валькроз выходил из кошмара и с радостью обретал скромные заботы повседневной жизни. Мертвых похоронили, вознесли за их души молитвы и принялись за работу, как во все времена, после снятой осады или отмененной тревоги. Для земледельцев каждый час бесценен, и все торопились возместить ущерб, причиненный замку... А он оказался довольно значительным, потому что люди самозванца Антонена д'Арро обыскивали замок яростно, и, хотя и воздержались от грабежа, но мебель они все-таки опрокинули, вывалив из ящиков все содержимое наружу, сорвали со стен покрывала, чтобы обнаружить возможные проходы к тому, что они жаждали найти.

— Матушка бы этого не перенесла! — сказал Оливье.

— Нет, — возразил его отец. — Она пришла бы в бешенство, но сначала возблагодарила бы Господа за спасение тех, кого любила...

Лаборатория барона Адемара не избежала вторжения вандалов. Реторты были разбиты, книжные полки повалены на пол, чтобы оголить стены. Только камин остался нетронутым, о чем свидетельствовал не потревоженный никем пепел. Брат Клеман осмотрел его, скрестив руки и подергивая короткую бородку, уже посеребренную временем.

— Вам удалось? — просто спросил он.

— Да, — ответил Рено. — Все в полном порядке, и пепел, который вы видите, остался после сожжения ложного гроба.

— Пусть он здесь спокойно старится. Что касается этого кабинета, если я смею вам советовать, то в нем лучше прибраться, но пыль не стирать. Хотя, может быть, вы сами не прочь заняться... великим искусством алхимии?

— О нет! Алхимия меня совершенно не привлекает...

— В таком случае, чем больше кабинет будет выглядеть заброшенным, тем лучше...

— Если хотите, мы можем замуровать дверь?

— Нет. Закрытая или замурованная дверь как раз притянет ненужные взоры. А вот открытая совершенно безобидна.

— Как вам угодно! А теперь расскажите мне, как вы оказались в наших краях именно в тот момент, чтобы спасти нас...

История оказалась довольно простой. Примерно через две недели после отъезда двух рыцарей и сержанта к ногам брата Клемана припал — больше от усталости, чем от почтения, каковое, впрочем, присутствовало — некий старик, проделавший большой путь, чтобы принести жалобу. Только брат Клеман, уверял проситель, может положить конец набегам и грабежам, в которых слишком часто оказывались виновными тамплиеры Ришранка с тех пор, как их возглавил брат Антонен д'Арро. Старик был небогатым местным сеньором: у него похитили все имущество и взяли в заложники внука, чтобы заставить того записаться в Орден. Молодому человеку удалось убежать из тюрьмы, куда его заточили, благодаря преданности слуги, который нашел помощь в командорстве у брата, не одобрявшего воцарившиеся там нравы.

— Старика звали Поль де Ман и...

— Де Ман? — вмешался Эрве д'Ольнэ. — Это имя змееныша, которого нам навязали, чтобы препроводить его в Греу, но он, завидев крепость, сбежал от нас. Оказывается, он следил за нами и обо всем сообщал этому демону Ронселену...

— Простите его! Очевидно, он не мог действовать иначе и вынужден был пунктуально исполнять все приказы. Он думал, что его дед по-прежнему в плену у «брата Антонена»... Как бы там ни было, эта история навела меня на ваши следы. Ришранк был в списке ваших остановок, предусмотренных для путешествия, поэтому я должен был убедиться, что вас там не задержали и не нанесли какого-нибудь ущерба. Я вытащил бы вас из ловушки, если бы понадобилось. Я жалел, что послал всего трех человек сопровождать ценнейшее сокровище Храма, о котором знают лишь немногие наши братья...

— Если бы вы поступили иначе, слишком много людей узнало бы об этом, — заметил Оливье. — Нас было мало, и это наилучшим образом соответствовало нашей легенде: мы эскортируем тело одного из наших братьев, скромного ученого мужа, которому Папа по дружбе даровал привилегию упокоиться навечно в родной земле. Без этой проклятой остановки в Ришранке все прошло бы чудесно. Вы взяли с собой большой отряд, брат Клеман, чтобы помочь нам! Нет ли здесь риска...

— Никакого! Из Парижа мы выехали вчетвером: два рыцаря и два оруженосца. В Ришранке я обнаружил только половину гарнизона и понял, что мои опасения оправдались, особенно когда брат, спасший Поля де Мана, рассказал мне, как вас приняли, о поручении, которое вам навязали вопреки всем нашим правилам, и, главное, о том, что «брат Антонен» двинулся по вашим следам. Я боялся худшего, и оно едва не свершилось. Мощный отряд, который вы видели, был набран мной частично в Греу, откуда я послал гонца в Риу с приказом отправить людей в Триганс, мою старую командерию. Никто не может даже подозревать о том, что вы на самом деле везли. А когда, вскоре после нашего прибытия в Триганс, прибежала ваша Барбетта, мы смогли оценить, какой опасности вы подвергаетесь. И приняли необходимые меры. Я должен обязательно похвалить ее за проявленные мужество и смекалку.

— Она сумела сбежать до того, как опустили решетку? — спросил барон.

— Да. Но она догадалась, что запертый замок придется брать штурмом, и потому спрятала своих молодых прислужниц, которые взяли кувшины с маслом, чтобы ночью смазать подъемный механизм решетки и петли ворот. Наши слишком самоуверенные враги и не подумали поставить охрану у входа.

— А куда подевался Максимен? Барбетта не могла договориться с ним, потому что он находился при мне во время так называемого нападения и захвата всех моих людей.

— Одна из девушек сумела окликнуть его и передать ему распоряжения жены. Он спрятался с девушками в тайнике и ночью собственноручно поднял решетку. И ворота открыл. Вот и все! Как видите, довольно просто...

— Вы не подумали о подземельях? Вы же хорошо их знаете?

— Да, но со стороны замка не так-то легко обнаружить вход, а сражение в темных проходах было бы рискованным. Пришлось бы пробиваться к вам силой...

— Мы не устанем благодарить вас, друг мой! Барбетту и Максимена я включу в завещание, пусть они унаследуют Валькроз, ведь после смерти мое имущество отойдет Храму, потому что мой сын при вступлении в Орден обязан был дать такое обещание. Надеюсь, вы не рассердитесь на меня за то, что замок избежит этой судьбы?

— Наоборот! В случае... несчастья, которого я больше всего опасаюсь, будет лучше, чтобы Валькроз не входил в число наших владений. Как вам известно, это одна из причин, по которой я решил удалить Ковчег из мест, теснейшим образом связанных с Орденом. Так что вы теперь официально назначенный хранитель бесценного сокровища, вы и эта славная чета!

— Я сознаю, какая честь... и ответственность мне оказана, не сомневайтесь. Они же...

— Быть может, — прервал барона брат Клеман, — будет лучше не посвящать Барбетту в эту тайну, коль скоро Максимен один сопровождал вас в новое святилище. Она замечательная женщина, я знаю, — торопливо добавил он, предвидя возражения отца и сына, — но слишком быстро «закипает», очень разговорчива, чтобы не сказать болтлива: по неосторожности или вспыльчивости она может проговориться. Кроме того, разве не любопытство называют главным грехом дочерей Евы?

— Или я плохо знаю Барбетту, — серьезно сказал Оливье, — или могу уверенно заявить, что она даже не попытается узнать больше. Это очень мудрая и очень ответственная женщина. Вы можете не волноваться, брат Клеман!

— В таком настроении я и вернусь в Париж. Брат Оливье, брат Эрве, завтра на рассвете мы выступаем!

— Одно слово, друг мой! — воскликнул Рено. — Как вы все же намерены поступить с Ронселеном? Вы возьмете его с собой?

— В Париж? В дороге может случиться всякое! Конечно нет! Мы доставим его в мой бальяж Риу-Лорг, где соберется капитул для суда над ним. Одновременно он назначит нового командора в Ришранк...

— Я бы предпочел с оружием в руках отправить его на суд Божий! — проворчал барон Рено. — Господь, я уверен, дал бы мне силы победить...

— Не сомневаюсь, но к чему марать ваш меч? Несомненно, этот негодяй с большей надежностью будет упрятан в каземате, где его похоронят заживо до самой смерти... Кстати, вы и вправду уверены, что это тот самый Ронселен, о преступлениях которого вы мне рассказали?

— Ненависть помогла мне узнать его прежде, чем я разглядел лицо!

— Кроме того, — добавил Эрве, — он и не пытался возражать, когда барон Рено назвал его настоящее имя. И люди его явно знали об этом, потому что ни один из них не удивился... А почему бы не предать его суду епископа или даже Папы? Ведь Храм не выносит смертных приговоров!

— Он тамплиер, брат, и его должны судить тамплиеры. По их приговору он будет сначала лишен белого плаща с красным крестом, а уж потом определится его дальнейшая судьба... В этом случае я ничего не могу поделать, — добавил брат Клеман, словно извиняясь перед Рено. — Таковы наши правила, им подчиняется даже Великий магистр.

— Хорошая казнь была бы куда лучше! — проворчал Оливье. — Мертвые не возвращаются....

— Человек, осужденный пребывать в тюрьме до конца дней, тоже не возвращается...

— Могу ли я рассказать о надругательстве над Истинным Крестом, над моей покойной супругой и мной самим? — спросил Рено. — Думаю, я сумел бы найти убедительные слова...

— Это невозможно, друг мой. Суды капитула проходят втайне, но ваш сын сможет присутствовать. Он сможет передать ваши слова.

— Так я и сделаю! — заверил отца Оливье. — Этот демон должен получить по заслугам...

— Я помогу вам всеми силами, — обещал брат Клеман. — Но наши законы должны соблюдаться! И не забывайте, что монастырская тюрьма приносит человеку больше страданий... на гораздо более длительное время, чем удар топора.


***

Как и предсказал брат Клеман, Ронселен де Фос, он же Антонен д'Арро, был лишен белого плаща, закован в тяжелые цепи и помещен в темную подземную камеру, куда спускались по лестнице через отверстие, пробитое в сводчатом потолке. Ему предстояло закончить там свои дни...

— В его возрасте, — сказал брат Клеман, желая утешить Оливье, — ждать ему придется недолго!

Глава IV Реквием для принцессы

В этот день, в четверг 12 октября 1307 года, пышный похоронный обряд совершался в честь высокоблагородной и могущественной дамы Екатерины де Куртене, графини де Валуа, Алансонской, Шартрской и Першской, титулованной императрицы Константинопольской и свояченицы короля, умершей в замке Сен-Уан на тридцать третьем году жизни вследствие непродолжительной болезни. Погода стояла хмурая, низкое серое небо, без признаков дождя, нависало над Парижем, напоминая некую крышку, опущенную на город, чьи дальние окрестности терялись в тумане. Траурная печать словно наложила на столицу зловещие цвета знамен, свисавших из окон на всем пути следования кортежа. Свечи пылали в священных «пирамидках из камня», возникших на великой дороге, соединявшей аббатство Сен-Дени с центром Парижа. Эти маленькие огоньки, едва светившиеся во влажном воздухе, выглядели еще более печальными, чем факелы в руках бесчисленного множества лакеев. Эта молодая женщина не оставила после себя больших сожалений, проведя шесть лет в замужестве со старшим из братьев короля, чванливым и помпезным Карлом де Валуа, который получил от нее этот одновременно пышный и смехотворный титул римского императора, и имея четырех детей, рожденных за годы брака. Она провела эти шесть лет почти безвыездно в своем владении Сен-Уан с прекрасным садом, спускавшимся к Сене, где в летние дни, почти всегда беременная, могла забыть о смраде большого города и вновь увидеть в мечтах, под голубым небом, отражавшимся в реке, свое Неаполитанское королевство, омываемое Средиземным морем, где ей довелось родиться.

Однако она была близка к французской короне по линии своей матери — Беатрисы Анжу-Сицилийской, дочери короля Карла, самого младшего из братьев Людовика Святого, и Беатрисы Провансальской, самой младшей сестры королевы Маргариты, его прекрасной супруги. Отцом ее был Филипп де Куртене, последний представитель рода, родившийся в пурпуре — Порфирогенет! — благодаря которому она стала внучкой Бодуэна II, вечно безденежного императора, бежавшего из своего дворца, роняя на пути знаки своей императорской власти...

Приехав во Францию, чтобы выйти замуж за Карла де Валуа, Екатерина получила право на почти королевскую жизнь, а сейчас уходила из мира, окруженная королевским церемониалом, но между двумя этими обрядами она существовала лишь в роли продолжательницы рода или, скорее, ценного украшения, ибо небо послало ей красоту... Супруг же ее отличался изрядной сноровкой в любовных утехах. Восемь лет первого брака принесли ему пятерых детей, и все были живы, две старшие дочери уже вышли замуж. Вместе с четырьмя детьми, которыми он был обязан ей, вернее, с тремя — крохотный Жан умер! — это составляло семью из восьми человек, и глава ее не собирался на этом останавливаться. Следуя за гробом покойной жены, одетый в черное с головы до пят, он уже размышлял о том, кто заменит в его постели бедняжку Екатерину. Почему бы не очаровательная Маго де Шатийон, конечно, еще слишком молоденькая, но, помимо красоты, обладавшая очень интересным приданым? В самом деле, для этого человека, обожавшего роскошь, деньги значили очень многое.

Когда кортеж, который украсили своим присутствием все вельможи королевства, достиг дворца в Сите, для короля и принцев ворота открылись, потом по Малому мосту он проследовал на большую улицу Сен-Жак-де-Прешер и поднялся на гору Святой Женевьевы, на вершине которой был расположен крупный монастырь якобинцев с часовней, где и предстояло упокоиться принцессе. Бывший странноприимный дом, предназначенный для паломников, которые отправлялись к Сантьяго-де-Компостела[182] — их путь начинался от собора Парижской Богоматери, — был, если не считать Храма, самым большим и самым богатым монастырем в Париже, благодаря покровительству Людовика Святого, который осыпал его благодеяниями, будучи очень привязан к нищенствующему Ордену Святого Доминика. Именно этот монастырь и послужил причиной того, что почти во всем королевстве доминиканцев называли якобинцами. В этом монастыре были погребены сердца сыновей святого короля, а последний из них, все еще живущий Робер де Клермон, также обретет здесь свою усыпальницу, как и сам Карл де Валуа и его брат Людовик д'Эвре.[183] И место для Екатерины было приготовлено здесь заранее.

Большая улица Сен-Жак была одной из двух самых главных в Париже — именно она пересекала город с севера на юг. Зеваки толпились здесь за двойным кордоном лучников, которые держали в руках гизармы: их поставили как из почтения к умершей, так и с целью пресечь возможные вылазки школяров, очень многочисленных в этом квартале. Смерть взывала к благоговению, так что любого рода волнения выглядели бы крайне неуместно. Толпа была молчаливой, сосредоточенной. Ей достаточно было наблюдать.

И пристальнеедругих всматривалась в процессию совсем молодая девушка, стоявшая на ступенях церкви Сен-Бенуа-ле-Бетурне между двумя мужчинами, хорошо одетыми, как и она сама, очень почтенного вида. Один был молодым — двадцать — двадцать два года! — второй гораздо старше, должно быть, отец обоих Наверное, это были брат и сестра, если судить по несомненному сходству, хотя в юноше не было ничего женственного, а девушка обещала стать истинной красавицей. Она была совсем юной — еще нет и пятнадцати! — но ее льняные волосы, мягкие, как шелк, отчасти скрытые капюшоном из голубого сукна, точеные черты лица, свежего, как яблочный цвет, и особенно необыкновенные глаза, бледно-серые с голубизной, в которых, казалось, отражалось изменчивое небо Парижа, уже привлекали внимание юношей, причем до такой степени, что ее брату Реми пришлось кое-кого одернуть. Поэтому она никогда не покидала отцовского дома без сопровождения матери, служанки или, как в этот день, мужских представителей фамилии. Но и повод был чрезвычайным: мэтр Матье де Монтрей, известный зодчий, уступил просьбам юной дочери, пожелавшей увидеть короля и придворных дам на похоронах принцессы. Это зрелище, конечно, было довольно печальным, но, тем не менее, великолепным. Такого она никогда не смогла бы увидеть в своей деревне. Итак, мэтр Матье, будучи знатоком Парижа, выбрал ступеньки церкви Сен-Бенуа, где он некогда возглавлял работы по реконструкции хоров, для своей малышки Од, за которой пристально следил брат Реми. Отсюда было хорошо видно, как кортеж поднимается по склону холма, и можно было наблюдать за ним вплоть до портала монастыря якобинцев.

Увидев Карла де Валуа, важно шагающего перед пышным катафалком из черного бархата, расшитого серебром, Од сморщила маленький носик, после того как отец назвал ей его имя.

— Не похоже, чтобы он очень горевал, — прошептала она. — У него лицо такое же сухое и застывшее, как у каменных фигур, которые вырезает мой брат!

— Принцу нельзя плакать на людях, — так же тихо отозвался Реми. — Это ниже их достоинства... и потом, черты лица искажаются.

— Кто же об этом думает, если по-настоящему страдает? Слезы текут сами собой, и не важно, если на лице от горя появляются морщины. А на лице этого принца не видно и крупицы горя! А ведь она была красива... и молода, — добавила Од, с состраданием разглядывая прекрасное неподвижное лицо покойной, которую, согласно тогдашнему обычаю, несли на погребение в гробу с открытой крышкой.

Смерть стерла следы последних мук, и в своем поистине императорском великолепном погребальном наряде она казалась такой же безмятежной, такой же красивой, как в день свадьбы. На рту с сомкнутыми губами, поддерживаемыми муслиновыми лентами, которые соединялись с резной короной, виделось даже подобие улыбки. Од на секунду преклонила колени и, перекрестившись, пробормотала:

— Кажется, будто она довольна тем, что покидает этот мир!

— Возможно, она достаточно настрадалась, чтобы заслужить рая, — ответил ей отец. — Если глаза ее души видят этот ослепительный кортеж, есть отчего быть счастливой... Смотри, ленты ее покрова держат принцы!

— Не только! Вон там, это ведь тамплиер, правда? Тот важный человек, у которого такая красивая борода?

— Это сам Великий магистр Ордена, монсеньор Жак де Моле, который совсем недавно приехал во Францию, покинув остров Кипр. А «несет» он усопшую, потому что по статусу равен принцу... Впрочем, он благословил оружие наследника трона, принца Людовика, когда того посвящали в рыцари...

— Из тамплиеров только он один присутствует на церемонии?

— Нет, сановники Ордена следуют в процессии чуть дальше. Смотри, вот наш сир король, которого ты так хотела увидеть!

— Боже, какой он красивый, как внушительно выглядит... и какой холодный!

В тридцать девять лет Филипп IV, внук Людовика Святого и Маргариты Провансальской, без сомнения, все еще был самым красивым мужчиной своего королевства. Высокого роста, как все Капетинги, но без той худобы, что некогда заставляла сравнивать его предка с мыслящим тростником, он был так статен, что мог бы носить латы с той же легкостью, как черный плащ, который окутывал сейчас его широкие плечи. Бледное надменное лицо с правильными чертами делало бы его похожим на статую, если бы не волосы до плеч, белокурые с рыжеватым оттенком, еще не посеребренные сединой. И незабываемые глаза: большие, цвета голубой стали, с неподвижными веками, отчего ходил слух, будто французский король спит с широко раскрытыми глазами. Впрочем, его прекрасно очерченные губы кривились легкой усмешкой, доказывающей, что этому воплощению королевского величия не чужда ирония.

— Тем не менее он страстно любил свою покойную супругу, королеву Жанну Наваррскую, которая, как ты знаешь, умерла два года назад. Говорят, он до сих пор не утешился и с презрением отвергает любое предложение о повторном браке...

— Зачем ему это? — заметил Реми. — У него есть трое сыновей, двое из которых уже женаты, а дочь его обручена с новым королем Англии. Смотрите, сестрица, вот и они!

Действительно, за королем следовали его сыновья: девятнадцатилетний Людовик, носивший титул короля Наваррского после смерти матери и уже получивший прозвище Сварливый из-за мании задираться со всеми, по любому поводу и без всякой причины. Более того, он был не слишком умен и совсем не походил на своего отца, явно унаследовав материнские гены, но все же меньше, чем его младший брат Филипп, граф де Пуатье, пятнадцатилетняя жердь на длиннющих ногах, темноволосый шатен с узким, не по возрасту задумчивым лицом и блестящими умными глазами. Младшему брату, Карлу, графу де ла Марш, было ровно двенадцать лет, и он был прекрасен, словно ангел, и выглядел, как детская копия отца, с унаследованными от него светлыми волосами, голубыми глазами и безупречными чертами лица. Но если за неподвижной маской короля таился глубокий ум, то восхитительное личико сына, казалось, скрывало пустоту. Естественно, он еще не был женат, в отличие от старших братьев...

Сварливый два года назад женился на своей кузине Маргарите Бургундской, дочери герцога Робера II и Агнессы Французской, младшей дочери Людовика Святого, а длинный Филипп только что обвенчался с Жанной, одной из двух дочерей графа Отгона IV Бургундского[184] и графини Маго д'Артуа. Они тоже были здесь, сопровождая со своими дамами группу мужчин. Обе очень привлекательные: пятнадцатилетняя брюнетка Маргарита и тринадцатилетняя блондинка Жанна, немножко скованные в своих погребальных суконных платьях, к которым обе совсем не привыкли, потому что были кокетливы и очень любили столь красившие их наряды, драгоценности и дорогие ткани. Их связывала тесная дружба, ведь они выросли вместе и старались сейчас сохранять серьезный вид, не переглядываться, чтобы не прыснуть со смеха, ибо для них это была смертельно скучная церемония. К порядку их могла бы призвать спутница — Изабелла, единственная дочь короля, которая, несмотря на свои пятнадцать лет, выказывала уже важность и величие, подобающие королеве Англии, каковой ей надлежало стать через несколько месяцев. Из всей семьи именно она больше всего походила на короля Филиппа. Это означало не только поразительную красоту, но и нескрываемое чувство собственного достоинства, соединенное с истинно королевским величием, столь редким у девушки ее возраста. Впрочем, Изабелле было достаточно знать, что обожаемый отец ею гордится, — и она уже была счастлива. Суровый Филипп часто бывал снисходителен к ее юным свояченицам, и порой их веселость вызывала у него улыбку, но Изабелла не ревновала. Она чувствовала, что ее ожидает великая судьба, и совсем не огорчалась, что ей вскоре придется покинуть Париж и уехать в Лондон, чтобы вложить свою маленькую ручку в ладонь молодого принца Уэльского[185] Эдуарда, о котором говорили, что он красив и любезен.

Будучи одного возраста с принцессами, Од разглядывала их с любопытством. Она находила их прелестными, но не завидовала. Особенно Маргарите с ее супругом, с которым ей не хотелось бы делить жизнь, пусть даже и на троне. В Людовике ощущалось какое-то лукавство, а углы его рта как-то жестоко кривились, и это было очень неприятно. Хотелось бы, чтобы будущие короли Франции, появившиеся у этой пары, больше походили на мать, чем на отца. Маргарита с ее упрямым лбом, ярким цветом лица, громадными черными глазами и манерой очень прямо держать спину смогла бы носить корону. О Сварливом этого никак нельзя было сказать.

— Сколько лет нашему сиру королю? — спросила Од у отца.

Тот стал быстро подсчитывать:

— Около сорока. Думаю, тридцать девять лет... А почему ты об этом спрашиваешь?

— Чтобы понять, долго ли он будет жить.

Матье позволил себе скромный безмолвный смешок.

— Ты хочешь, чтобы его царствование длилось долго? Думаю, это великий король, потому что он уничтожил рабство и дал хороший шанс тем, кто не принадлежит к знати, но правит он железной рукой...

— Наверное, но его сын-наследник мне не слишком нравится... Ой, я вижу рыцарей-тамплиеров, они вступают на улицу!

Следуя в безупречном порядке, сверкая латами под большими белыми плащами, сановники Храма и эскорт Великого магистра замыкали кортеж, ведя на поводу и лошадь Жака де Моле. Од безмолвно смотрела на них и, лишь когда они поравнялись с церковью Сен-Бенуа, спросила:

— Кто эти сановники? Вы знаете их имена?

Девушка внезапно разволновалась, и это выдавал ее прерывающийся, обычно мягкий голос. На сей раз сестре ответил Реми:

— Какая вы любопытная! Почему вас так интересуют их имена? Всех мы не знаем...

— Но кое-кто вам известен, потому что вы часто работали на них...

Прежде чем ответить, он заметил, что Од на него не смотрит и, в сущности, ее не очень интересуют его слова. Она рассматривала только рыцарей, следовавших за своими иерархами, и молодой человек попытался проследить за ее взглядом. Ему показалось, что он угадал. Реми нахмурился, но продолжал:

— ...Отношения с ними поддерживает наш отец, например, с братом-казначеем. Но его сегодня здесь нет. Зато я вижу рыцаря, которого мы оба хорошо знаем, да и вы, кажется, имели случай взглянуть на него, когда он приходил к нам в гости... Или я ошибаюсь, или это брат Оливье де Куртене, он идет сразу вслед за маршалом...

Он увидел, как дрогнули плечи сестры, в этот момент отвернувшейся от него, и понял, что удар попал в точку — именно отсюда исходила опасность. Впрочем, Од ничего не ответила, но не отрывала взгляда от шествующих тамплиеров, среди которых — он готов был поклясться в этом! — выделяла только одного. А вот Матье ничего не заметил. Едва сын вступил в разговор, он потерял интерес к словам дочери и увлеченно разговаривал со своим соседом, церковным ктитором.

Это было совсем неплохо, и Реми почувствовал, что стоит продвинуться дальше. Он положил крепкую руку на плечо Од.

— Вы не отвечаете, сестрица?

— Простите? Вы что-то сказали?

— У меня сегодня что-то рябит в глазах. Ведь я вижу там именно брата Оливье де Куртене, правда?

Малышка обернулась, и Реми увидел ее пунцовое лицо и ярко засверкавшие глаза. Он понял, что интуиция его не подвела. Молодой скульптор довольно хорошо разбирался в людях, потому что привык изучать лица, повадки и привычки как своих близких, так и тех, с кем ему доводилось встречаться. И хотя в отношении женщин он большим опытом не обладал, он почувствовал — возможно, из-за бессознательной ревности, кольнувшей его в сердце, — что его прелестная сестричка влюблена в тамплиера. Она, впрочем, ответила с трогательным смущением:

— Мне кажется, вы правы, братец. Должно быть, это он! И рядом с ним его друг, брат Эрве д'Ольнэ...

Второе имя несколько озадачило Реми. Может быть, речь шла о другом тамплиере? Да и вообще, точно ли он увидел, что она покраснела, что вспыхнули ее прекрасные светлые глаза? В конце концов, молоденькая пятнадцатилетняя девочка имеет право покраснеть, когда с ней заводят разговор о мужчине! Он вдруг подумал, что у него есть верное средство удостовериться в своей догадке: для амвона собора Богоматери ему заказали вырезать фигуру Иоанна Крестителя. И он решил придать ему черты брата Оливье: вот тогда и станет ясно, как Од отнесется к этой картине из камня. Кроме того, Реми честно признавался самому себе, что трудно было бы найти более красивую модель для облика Предтечи, чем это гордое лицо, за чьей серьезностью скрывался, он был в этом уверен, полыхающий огонь страстной души. Конечно, резчик не боялся, что Од, если и любит брата Оливье, получит в дар ответное чувство, которое приведет ее к гибели: рыцарь-монах принадлежал к самой чистой, самой непримиримой части Ордена, о котором уже ходили все более и более странные слухи. Оливье был похож на дарованный небу стальной клинок из закаленной стали... о который свежее сердце девочки может лишь больно пораниться. И вот этого Реми любой ценой поклялся не допустить...

На колокольнях часовни звонари ударили последним погребальным звуком: тело принцессы внесли в пределы монастыря якобинцев, и кортеж двинулся к открытому порталу часовни, усеянному горящими свечами. Навстречу двинулся аббат в окружении монахов...

— Больше смотреть не на что, — сказал мэтр Матье, потирая руки, чтобы согреть их, потому что поднялся очень свежий ветер. — Пошли домой! На сегодня с меня хватит погребальных песнопений и слезливых причитаний! Ты довольна, малышка?

— О да, батюшка! Это было так красиво, благодарю вас.

Семья направилась к повозке, в которую была впряжена крепкая лошадь. Ее оставили под навесом стройки, где в этот день никто из почтения к принцессе не работал. Реми подсадил сестру к отцу, сам сел на козлы, и повозка стала спускаться к Сене, чтобы пересечь остров Сите, потом второй рукав реки и по Венсенской дороге отправиться в местечко Монтрей, где семья жила возле церкви Святых Петра и Павла.

Построенный предком, великим архитектором Пьером де Монтреем, который создал Сен-Шапель[186] и множество других прекрасных зданий, отчего его с супругой удостоили погребением в церкви Сен-Жермен-де-Пре, их дом был самым красивым в деревне, после монастыря и жилища сеньора. Он был построен из красивого камня, тогда как все другие дома были саманными — в Монтрее почва была из мергеля[187], который вместе с гашеной соломой представлял собой очень дешевый и одновременно легкий в обработке материал. Это была настоящая усадьба: за оградой был разбит огород, цветочные клумбы, небольшой садик и даже маленький виноградник. Деревня стояла на холме, откуда были видны лес и королевский замок Венсенн, излучина Сены и весь город Париж В этом доме царили женщины. Хозяйкой была Жулиана, жена Матье, все еще привлекательная, несмотря на то что ей шел пятый десяток. Темноволосая, с карими глазами, дородная, но крепкая, веселая и живая, с полными губами, на которых часто играла улыбка, она любила свой дом, которым управляла твердой рукой, свой сад и огород, где выращивала капусту, свеклу, шпинат, горох[188] и разные травы, в которых разбиралась не хуже монаха-травника, любила безупречное белье и, естественно, свою семью. Даже ее свекровь, старая Матильда, еще сильная и в здравом уме, после смерти мужа беспрекословно уступила ей бразды правления. И помогала, как могла, хотя с возрастом стала подолгу засиживаться у очага, но без дела никогда не оставалась: она пряла чистейшую шерсть и вышивала, как фея, при условии, что домочадцы с более зоркими, чем у нее, глазами брали на себя труд вдеть нитку в иголку. Она стала сутулиться, но старалась держаться прямо на скамье со спинкой, сколоченной для нее внуком Реми, которого она обожала, как и внучку Од, но старалась не слишком это показывать, считая, что всякие нежности и ласки только вредят формированию доброго характера. Именно от нее Од унаследовала свои большие лазурные глаза, и случалось, что из-под морщинистых, постоянно опущенных век пробивалась иногда голубая молния в подтверждение какой-либо реплики, в которой не всегда наличествовало христианское милосердие. Матильда была остра на язык...

Третьей женщиной в доме была Од, а четвертой — служанка Марго, деревенская девушка, с которой случилось «несчастье» из-за приставаний мельника, потому что ее мать была ему одновременно экономкой и любовницей, так что бедняжка Марго, возможно, была изнасилована собственным отцом. Матильда вытащила девушку из этого скверного положения почти в тот момент, когда ее Матье женился на Жулиане, одной из двух дочерей Изамбара, интенданта королевского имения в Венсенне. Марго привязалась к новобрачной почти так же, как к своей благодетельнице, а затем и к их детям, ведь сама она с явным облегчением избавилась от противоестественной беременности, благодаря выкидышу. Мельник же покинул сей мир от удара топором по черепу: это сделала мать Марго, и никто не знал, что с ней потом сталось. Исчезновение женщины, которая не смогла защитить дочь от домогательств мельника и вдобавок ревновала, совсем не расстроило Марго, нашедшую спасение за надежными стенами дома мэтра Матье. Она была рыжей, как морковка, физически крепкой, упрямой, как мул, и веселой, как птичка. Действительно, она обрела в своей приемной семье благоденствие и безмятежность, которой даже и вообразить себе не могла в юные годы.

Когда мастер-зодчий и его дети вернулись домой, они увидели там пятую женщину, которая уселась на скамью рядом с Матильдой перед Жулианой, подтащившей табуретку поближе к двум остальным. Женщины оживленно беседовали. Гостьей оказалась Бертрада, сестра Жулианы, вдова галантерейщика с улицы Кенкампуа, который некогда был поставщиком королевы Жанны, супруги Филиппа Красивого, владел лавкой в Большой галерее дворца[189] и поддерживал очень хорошие отношения со двором. После смерти мужа Бертрада, не имевшая детей, вынуждена была передать торговлю одному из племянников, с которым вполне ладила. Но, поскольку она была женщиной с признанным вкусом и имела очень ловкие пальцы, ей предложили поступить на службу к королеве Жанне, чтобы помогать придворным дамам, которые не обладали ее талантом подбирать ткани по цвету, оценивать драгоценности и, главное, придумывать — иногда и вышивать! — узоры или аппликации из жемчужин и драгоценных камней. Поэтому она редко покидала Нельскую башню, которой некогда владела королева Жанна и которую король, вскоре после кончины жены, подарил старшему сыну на свадьбу. Она стала там еще более необходимой при дворе, чем во времена Жанны Наваррской, потому что Маргарита Бургундская обожала украшения и все, что могло еще больше подчеркнуть редкую красоту — предмет ее гордости.

Если уж Бертрада Эмбер проделала довольно долгий путь от Нельской башни до Монтрея, это могло означать, что дело было важное. Говорил об этом и вкрадчивый тон ее убеждений, адресованных двум женщинам, которые внимательно слушали:

— ...Уже с одной мадам Маргаритой у меня очень много хлопот, но мои таланты обнаружила также мадам де Пуатье и ее младшая сестра, хорошенькая Бланка Бургундская, которая будущей весной выйдет замуж за нашего молодого принца Карла. Она совсем без ума от новых нарядов, богатых тканей, драгоценностей и вышивок! Мне нужна помощь!

— Разве вы не можете найти ее в другом месте, сестрица, не только у своей родни? В Париже хватает ловких рук…

— Их даже слишком много! Поймите меня, Жулиана! Я очень близка к мадам де Курсель, первой фрейлине, и у меня есть доступ к драгоценностям, как и у нее. Я должна доверять, как самой себе, той женщине, которая станет мне помогать, которая будет у меня на подхвате. И в этой деликатной роли я вижу только мою племянницу Од! Несмотря на юный возраст, она почти так же талантлива, как и я!

Погруженные в разговор, три женщины — хотя Матильда еще не открывала рта! — не заметили прихода Матье и детей. Но мэтру не понадобились объяснения, чтобы догадаться о смысле невольно подслушанной беседы. Он сразу же вступил в спор.

— Полегче, сестрица, полегче! — произнес он басом. — Неужели вы явились сюда, чтобы похитить у нас Од?

Бертрада повернулась к нему и встала. Она была почти такой же высокой, как он, хотя и уступала ему в мощи. Это придавало ей внушительный вид, чему способствовал облегавший голову и грудь суровый, безупречно белый чепец из тончайшей фландрской ткани, чьи завязки доходили до пояса. Из-за несколько высокомерного лица — копия сестринского, но более энергичного и пожилого, — она походила на настоятельницу какого-нибудь монастыря, если бы означенная настоятельница имела средства для того, чтобы носить платье из прекрасного серого ганского сукна и накидку с меховой опушкой, а также пояс, вышитый серебряной нитью, с таким же кошельком, запирающимся на застежку из аметиста. Подобный аметист, но чуть поменьше, был на застежке широкого черного плаща, лежащего на кресле.

— Именно это я и собираюсь сделать, — кротко объявила она, не сводя карих глаз с лица свояка. — И не понимаю вашего неудовольствия: далеко не всем дано поступить на службу к королеве, которая вознесется еще выше, когда Господь призовет к себе нашего сира Филиппа... конечно, будем надеяться, что это случится как можно позже!

— В скором времени это и не произойдет! Наш король в расцвете сил, чего не скажешь о его наследнике, у которого, на мой взгляд, слишком впалая грудь.

— Я не хочу спорить с вами о том, сколько продлится нынешнее царствование, меня интересует будущее моей крестницы...

— Я тоже говорю о нем! Мне бы не хотелось, чтобы моя дочь превратилась в служанку!

Бледное лицо Бертрады с удивительной быстротой покрылось красными пятнами.

— Неужели и я, по-вашему, служанка? Когда меня приняли ко двору, я не перестала быть бакалейщицей, и, хоть у меня нет знатных корней, относятся ко мне с таким же уважением, как к любой фрейлине из окружения принцесс. А в Нельской башне у меня свои покои!

— Я ничего не говорю о вас, но с Од все может случиться иначе...

Внезапно Матье обернулся и увидел за спиной сына с дочерью, которые старались не упустить ни слова. У малышки, вдобавок, посверкивали глаза, и он фыркнул:

— Что вы здесь застыли и подслушиваете? Ступайте лучше на кухню!

Молодые люди опрометью бросились прочь из комнаты. Когда отец так морщил нос, это означало, что он сильно сердился, да и тетку не следовало подставлять.

Бертрада проводила их слегка удивленным взглядом, затем скрестила руки на груди, ожидая продолжения атаки, которая не заставила себя ждать.

— Почему вы глядите на меня с таким вызовом, сестрица? — проворчал Матье. — И сядьте же, наконец!

— Не сейчас, с вашего разрешения! Я окажусь в невыгодном положении, если позволю вам изливать на меня желчь сверху вниз. Вернемся к тому, на чем мы остановились! С чего вы взяли, что к Од будут относиться хуже, чем ко мне? Она разделит со мной комнату, и я не спущу с нее глаз ни днем ни ночью! Это вас устраивает?

— По правде говоря, нет. У меня другие планы на нее. У моего кума, Бернара де Сарселя, мастера-плотника, с которым я работаю уже давно, есть прекрасный сын, Ален. Юноша обещает стать таким же искусным в своем деле, как и отец. Как и я, он богат, пользуется всеобщим уважением... И совсем недавно... Он дал мне понять, что будет не против, если моя дочь войдет в его дом...

На сей раз Бертрада не успела ответить: слово взяла старая Матильда, опередив и свою невестку, которая уже готова была протестовать.

— Что это еще за история, сынок? И как случилось, что ваша супруга и ваша мать ничего об этом не знали до сегодняшнего дня?

— Времени у меня не было! Я бы все вам рассказал, не сомневайтесь, но чуть позже. Сейчас просто возникла в этом необходимость.

— Я вот о чем подумала: уж не выдумал ли ты этот прекрасный план именно сейчас?

— Да нет же! С чего вы взяли? Бернар со мной и вправду говорил... пару дней тому назад! Признаюсь, это просто вылетело у меня из головы и...

— Что вы ему ответили?

Матье, сняв свой колпак, положил его на стол и начал ерошить густую седеющую шевелюру. Было видно, что нападение матери застало его врасплох.

— Э... я... не сказал ничего определенного! Хотя его план показался мне приемлемым, учитывая достоинства Бернара и его сына... и еще то, что он вдовец, поэтому Од, став женой Алена, будет полной хозяйкой в доме. Но я подумал, что дочка у меня, возможно, еще слишком молода для брака...

— Видишь! И брака с кем? Твой кум говорил о сыне... или о себе?

— Матушка, побойтесь Бога. Он мой ровесник...

— Подумаешь! На последнем празднике, когда ты собрал здесь мастеров, я заметила, как он на нее смотрел. Я поставлю свои оставшиеся зубы против сокровищ Сен-Дени, что он, если ты выдашь Од за его простачка-сына, сумеет затащить ее в свою постель. А может быть, и сам женится. Он еще молодец!

— Матье тоже, матушка, Матье тоже, — вставила Жулиана, приосанившись.

— Не сомневаюсь, но я говорю о том, что выдать малышку замуж в этот дом — означает принести ей несчастье! Если вы еще этого не заметили, скажу вам, что она становится самой красивой девушкой в нашем краю! А может быть, и не только здесь!

— Поэтому и я говорю, что придворная жизнь со всеми этими хлыщами, которые будут кружиться вокруг нее, как мухи вокруг горшка с медом, ничего хорошего ей не сулит, — рыкнул Матье, грохнув кулаком по столу.

— В дамских комнатах хлыщи почти не встречаются, братец, и я с сожалением убеждаюсь, что вы меня ни во что ни ставите! Повторяю вам: она со мной не расстанется. С другой стороны, для нее было бы неплохо познакомиться с каким-нибудь богатым поставщиком двора: меховщиком, суконщиком или ювелиром, у которых есть прекрасные дома в Сите и большие капиталы. Ей там было бы лучше, чем в жилище твоего друга Бернара. Зачем ей жить среди опилок?

— Богатый торговец? — усмехнулся Матье. — Рассказывайте сказки! А если она влюбится в какого-нибудь галантного сеньора, который даже без гроша за душой никогда не женится на дочке зодчего-строителя?

Тут раздался голос Реми, который незаметно вернулся с кухни:

— Могу вас заверить, что с этой стороны вам бояться нечего.

Все повернулись к нему, и он залился краской, но со своей позиции не отступил.

— Скажи-ка нам, мальчуган, с чего ты это взял? — спросила бабушка с мягкостью, выдающей ее любовь к внуку. Он же, глядя на все эти вопрошающие лица, только скромно улыбнулся:

— С того, что я наблюдал за ней, бабушка. Я бы не стал рассказывать об этом, если бы сейчас не решалась судьба моей сестры. Сегодня я убедился, что сердце ее уже занято, и если бы даже король предложил ей свою любовь, она бы ему отказала.

— Хорошенькое сравнение! — пробурчала Матильда. — Наш сир вообще не замечает женщин!

— Тот, кого она любит, тоже.

— Как это понимать? — спросил Матье.

— О, это очень просто: она любит тамплиера. Это означает...

— Мессира Оливье де Куртене! — выдохнула мать. — Я и сама могла бы догадаться: когда он в прошлом году приходил сюда, я застала Од за тем, что она подсматривала в полузакрытые ставни спальни, но я предпочла бесшумно уйти и ничего ей не сказала. Никто не властен над своим сердцем, и всегда грустно, если влюбляешься безответно...

— Вот почему я прошу вас, батюшка, не выдавать замуж Од: она будет несчастной. А вот если вы доверите ее нашей тетушке Бертраде, она будет в полной безопасности, ибо безнадежная любовь — это могучая защита, ограждающая от любой грязи. При дворе Маргариты Наваррской она будет так далеко от него, как если бы их разделяло море. Дом Храма недалеко отсюда, а Нельская башня — на другом конце Парижа. Все знают, что никогда ни один тамплиер не ступит за ее порог.

Матье слушал сына, не прерывая, взвешивая его аргументы. А глаза Жулианы наполнились слезами:

— Это означает, что я больше не увижу дочь...

— Ты видишь меня всегда, когда захочешь, — возразила Бертрада. — И Од сможет приходить к тебе, когда у нее не будет работы. В общем, если вы согласитесь, она будет принята при дворе будущей королевы Франции. Это кое-что да значит. И я научу ее всему, что знаю, и сделаю своей наследницей. Она получит участок в Пассиакуме[190], который оставил мне покойный муж вместе с домиком на улице, близкой от бакалеи моего племянника... да еще и сбережения. Что скажете?

— Надо поразмыслить, — проговорил Матье, чья защита слабела перед убедительными аргументами свояченицы. — Знаете, женушка, если Од выйдет замуж за Алена, мы будем видеть ее так же редко...

— А не спросить ли нам ее саму? — предложила бабушка. — У нас всегда было принято, что женщины участвуют в принятии решений.

— Женщины — да, — поправил ее сын. — Но девушки должны только подчиняться.

— Все-таки спроси ее... не забывая о веселой перспективе уйти в семью Сарсель, чтобы жить среди опилок…

— Если бы она любила Алена, — заявила Жулиана, — эта деталь не имела бы никакого значения. У нас хоть и не опилки, а каменная пыль тоже повсюду.

Итак, девушку позвали в комнату, и Бертрада уступила Матье право изложить все предложения. Когда он упомянул о предполагаемом браке с сыном плотника, она так резко отпрянула, что всем стало ясно — этот выбор она не сделает. Но она Только спросила:

— А можно мне остаться девушкой в отцовском доме? Я ничего другого не желаю.

— Если ты не хочешь замуж, — вздохнул отец, — лучше тебе принять предложение тетушки. Нам будет легче отказывать возможным женихам, если ты будешь при дворе...

Од оглядела эти любимые и любящие лица: увиденное укрепило ее в уверенности, что всем она бесконечно дорога. Они желали ей только добра и счастья: последовать дорогой, которую предложила тетушка, было единственным средством избежать брака — ненавистного ей заранее, потому что она не сможет воссоединиться с возлюбленным. Значит, именно по этой дороге и следует смело идти вперед.

— Я подчинюсь вашей воле, батюшка и матушка, — мягко сказала она и тут же бросилась им на шею, чтобы обнять.

— Очень хорошо! — одобрил Матье. — Вы можете забрать ее завтра, сестрица! Дай бог, чтобы мы выбрали для нее лучший путь!


***

Почти в то же время, когда решилась судьба малышки Од, в большом зале капитулярия парижского Храма собрались четверо мужчин: Великий магистр Жак де Моле, его племянник брат Жан де Лонгви, настоятель Франции Жерар де Вилье и брат Клеман Салернский. Четыре белые фигуры, освещенные тремя толстыми свечами из красного воска, терялись в полумраке под кирпичным сводом, центр которого подпирала мощная колонна. Брат Жак занял свое магистерское кресло. Это был человек лет шестидесяти, крепко сложенный уроженец Франш-Конте, с загорелой кожей, продубленной ярким солнцем Аккры и Кипра, где он провел две трети своей жизни, массивным лицом, упрямо сжатыми губами и высокомерным видом знатного вельможи. Безупречно храбрый, но не слишком умный и в политическом смысле ничтожный, брат Жак, невзирая на все превратности судьбы и невозвратную утрату Святой земли, — во что он отказывался верить! — был недалек от того, чтобы считать Храм, это государство в государстве, зависящее только от Папы, единственной силой, способной навязать свою волю владыкам западного мира. Он отказывался верить тревожным слухам, которые возникали ежедневно и повсеместно. Ведь он сам попросил Папу Климента V провести расследование внутренней жизни Ордена, но видел в этом простую формальность, исход которой не вызывал никаких сомнений, и поэтому просьба его была составлена в выражениях, отражавших эту уверенность. Вот почему он с некоторой усталостью, запечатлевшейся на лице с ухоженной бородой, которое он подпирал ладонью, слушал брата Клемана, произносившего перед ним речь, очень походившую на оправдание:

— ...и я утверждаю, что колебаться более нельзя! Пора, давно пора отдать приказ об отъезде! Насколько я могу судить, скоро будет поздно!

— А вы не драматизируете ситуацию, брат мой? Я только что видел короля Филиппа, который обошелся со мной благосклонно. Он хорошо знает, что нападение на нас поставит его в трудное положение перед другими государями и даже перед народом...

— Народ нас совсем не любит. Что касается других государей, они, во-первых, находятся далеко, а наш король — самый сильный из всех, не забывайте об этом, — сказал брат Жерар, который, в отличие от Великого магистра, хорошо знал Париж.

— Наверное, но я убежден, что правильно оцениваю ситуацию! Никогда он не посмеет! Мы храним его казну, и он нуждается в нас...

Не давая своему дяде договорить, Жан де Лонгви вмешался в разговор:

— Как бы там ни было, мы готовы. Повозки загружены. Надо надежно спрятать наши архивы и сокровища! Возможно, все-таки окажется, что брат Клеман ошибся... что ж, в таком случае мы просто вернем их на прежнее место. С Божьей помощью, все пройдет хорошо. Нам нужно только выбрать, куда отправиться. Кажется, вы говорили об Англии, брат Клеман?

— Да, именно так. Вы направитесь в Дьепп, откуда наши курьеры начинают свой путь для связи с Храмом Лондона. Дорога эта используется очень давно, никаких сюрпризов не будет. В бухте Гийома вас ждет корабль. Вы выбрали тех, кто будет вас сопровождать? Естественно, вы остаетесь их главой, потому что имеете статус командора.

— Да. Надеюсь, вы одобрите мой выбор, брат Клеман. У нас три повозки, нам понадобится шесть рыцарей и три сержанта. Большой эскорт привлечет ненужное внимание. С вашего разрешения, брат Жерар, — продолжил он, вежливо поклонившись Жерару де Вилье, — первую повозку поведут брат Оливье де Куртене, брат Эрве д'Ольнэ и сержант Анисе, которые не впервые успешно выполняют такого рода миссии. Вторую повозку поведут брат Гийом де Жи, мой кузен, распорядитель упряжи и лошадей, брат Мартен де Ламюс и сержант Ришар Нормандец, третью — Гоше де Лианкур, лекарь, Адам Кронвелл, наш английский собрат, прибывший с посольством, который возвратится таким образом в свою страну, и сержант Робер де Понтуаз. Одобряете ли вы мои распоряжения, братья?

— Целиком и полностью, — ответил брат Жерар, к которому тут же присоединился брат Клеман.

Оставался Великий магистр. Жак де Моле, казалось, погрузился в глубокие размышления — настолько глубокие, что, казалось, он ничего не слышит. Настоятель Франции нахмурился и едва удержался от досадливого жеста.

— Достопочтенный брат, — произнес он, и в голосе его прозвучали металлические нотки, — мы ждем от вас окончательного решения... смею напомнить вам, что у нас мало времени.

Жак де Моле встал, смерил трех своих соратников тяжелым взглядом и, в конце концов, пожал плечами.

— Вы так хорошо все предусмотрели, что мне неловко вам противоречить. Вы получите мое одобрение. Отправляйте повозки, брат Жан! Мои молитвы будут сопровождать вас... но я искренне надеюсь, что это напрасный труд, и очень скоро вам придется возвратить назад то, что вы решили столь заботливо спрятать...

Тем не менее он отправился с ними во двор, где ожидали три повозки, запряженные каждая парой нормандских лошадей. Казалось, что все они были нагружены сеном, а сверху накрыты плотной тканью, чтобы защитить содержимое как от дождей и непогоды, так и от любопытных взглядов, которых невозможно было избежать во время столь долгого пути. Рядом с ними стоял брат-казначей, пожелавший лично убедиться в том, что груз скрыт надежно. Это был тот самый Жан де Тур, с которым Жак де Моле повздорил из-за займа, предоставленного королю в прошлом году. Он был даже изгнан из Храма, но король — чьим казначеем он также по необходимости оказался! — вмешался, сначала без особого успеха, и понадобился приказ Папы, чтобы упрямый уроженец Франш-Конте отменил свое первоначальное распоряжение. Одного этого было достаточно, чтобы два тамплиера не любили друг друга, хотя открыто своих чувств не проявляли. Великий магистр обращался к казначею только в тех случаях, когда не мог без этого обойтись, а казначей, убежденный в верности своих счетов и своего управления, занимался делами, демонстрируя главе Ордена лишь утонченную вежливость, которой требовали правила. Не больше и не меньше. Увидев четырех высших сановников, он подошел к ним и приветствовал их сообразно уставу.

— Повозки и эскорт готовы, как вы можете убедиться, братья! На двух первых уложены ценные вещи и большая часть золота и серебра, которые здесь хранились.

— Вы позаботились изъять из общего счета казну короля Филиппа? — недовольным тоном спросил Жак де Моле.

— Я взял только то, что принадлежит Ордену, достопочтенный Великий магистр. Королевское золото по-прежнему хранится в отведенных для него сундуках, равно как и деньги, необходимые для содержания нашего дома. Опасно увозить все — вдруг случится какая-нибудь проверка. Кроме того, я сохранил на месте книги наших счетов. Полагаю, проверка нашего казначейства ничего предосудительного не покажет...

— Это мудро! — согласился Великий магистр. — Но что же вы разместили на третьей повозке?

— Самые важные документы из собрания хартий, книги... в высшей степени ценные, права на обладание собственностью... наконец, наши архивы!

— Что же вы скажете, если их отсутствие будет обнаружено?

В вопросе явственно звучала ирония, но брат Жан все предусмотрел. Он поклонился, не вынимая запястий из рукавов рясы:

— Я скажу, что все документы отправлены в нашу командерию в Лимасол, поскольку Великий магистр пожелал, вернувшись на остров, иметь под рукой бумаги, свидетельствующие о мощи Ордена. Точно такие же распоряжения были отправлены в другие королевства с целью подготовки нового крестового похода.

— Это ложь, и вы это знаете?

— Не совсем, — ответил брат Жан, поклонившись еще ниже. — Я направил соответствующие распоряжения в Храмы иностранных государств... но в зашифрованном виде. Они свидетельствуют о реальности наших опасений.

— Что ж, возразить мне нечего. Брат Жерар, повозки отправятся, как только вы распорядитесь...

С этими словами он повернулся и направился в монастырь, а в это время настоятель Франции, приор Прованса и Жан де Лонгви подошли к небольшой группе рыцарей, которые ожидали возле своих лошадей.

— Час настал, — важно сказал Жерар де Вилье. — Поезжайте, братья, пусть хранят вас Господь, Богоматерь и все святые! Вам предстоит перевозить величайшее богатство Храма, так же как и самые важные его документы! Не забывайте об этом! Но если вдруг на пути вашем возникнут препятствия — оборони от этого Господь! — без колебаний спрячьте самым надежным образом то, что может попасть в дурные руки. Располагайте, как должно, всеми знаками нашей признательности и ожидайте вознаграждения в будущем. Мы будем неустанно молиться за успех вашего путешествия!

Через мгновение все посланцы уже сидели верхом на лошадях или на облучке повозки. Никто из них не надел белого плаща с крестом — на всех были просторные черные плащи с капюшонами. Как только открылись укрепленные ворота[191], защищенные, подобно ограде Парижа, двумя башнями высотой в пятнадцать метров, решеткой, подъемным мостом и рвом, они растворились в темноте. Обоз бесшумно удалился от городского шума, поскольку колеса повозок были заранее смазаны жиром. Рыцари взяли направление на север...

Небо было безлунным, но Жан де Лонгви, возглавивший маленький отряд, вел своих людей вперед уверенно и спокойно. Оливье и Эрве ехали бок о бок, четверо других рыцарей взяли на себя охрану арьергарда.

Было довольно тепло, однако Оливье почувствовал, что дрожит. Отряд в это время поднимался по дороге в Куртиль, и он, подчиняясь какому-то внутреннему побуждению, обернулся в седле. Возможно, виной тому были горевшие на укреплениях огни, но ему показалось, что над спящим городом поднимается красный туман, и тело его вновь пронзила дрожь. Охваченный внезапной тревогой, он попытался освободиться от нее молитвой, но впервые в его жизни молитва словно бы наткнулась на какое-то невидимое препятствие. Ему почудилось, будто ночь стала еще темнее...

Глава V День гнева

Когда занялась заря памятной пятницы 13 октября, серая и туманная заря, повозки и их эскорт проехали около девяти лье. Они миновали густой, почти непролазный лес и заметили вдали крыши деревни, две башенки и колокольню командерии.

— Вот и Иври, — сказал Жан де Лонгви, жестом останавливая обоз. — Это первая остановка на дороге, которая связывает парижский Храм с Дьеппом. Мы здесь немного передохнем, примем участие в дневных богослужениях, а на закате вновь двинемся в путь...

Племянник Великого магистра превосходно знал этот маршрут, который проделывал уже не раз. Его удобство состояло в том, чтобы не заезжать в Понтуаз, королевский город, рядом с которым находилось аббатство Мобюиссон, куда Филипп Красивый часто удалялся, чтобы поразмышлять в спокойной обстановке.[192] Аббатство было построено по приказу его прабабки Бланки Кастильской.

Реку рыцари пересекли беспрепятственно и, естественно, не стали платить пеаж[193], хотя за старым мостом наблюдал из своего замка, стоящего на острове посреди воды, сеньор здешних мест Никола де Вилье, родной брат Жерара, настоятеля Франции. Неудивительно, что в Иль-Адане тамплиеры пользовались особой симпатией... А за Иври дорога на Дьепп проходила через Шомон, Жизор, Гурне и Форж за исключением Жизора, везде можно было рассчитывать на помощь, которая непременно понадобится.

— Если я вас хорошо понял, брат Жан, — сказал Эрве, — нас ждет очевидный успех: раз мы миновали Уазу, самое трудное позади! Сейчас мы уже в знакомой стороне и, следовательно, дружеской?

— Можно и так взглянуть на это, брат. Здешние люди называют путь на Дьепп дорогой Храма. Это значит...

Внезапно он умолк, жестом остановил обоз, который уже двинулся в путь, приподнялся на стременах и вытянул вперед руку:

— Смотрите! Уж не пожар ли там?

Из-за крепостных стен замка поднялся столб черного дыма, затем послышались крики, удары, стоны, какие-то звуки. Было очевидно, что в командерии Иври что-то происходит. Причем что-то очень серьезное. В свете припозднившегося дня острые глаза Оливье различили у ворот группу вооруженных людей, пики, железные шлемы.

— Брат Жан! Похоже, какие-то вооруженные люди атакуют нашу командерию! Мы должны помочь...

— Нет! Нас слишком мало... и нам следует выполнить нашу миссию! Боже мой! Неужели мы все же опоздали?

Он повернулся в седле, отдал приказ отступать к лесу, к убежищу, из которого обоз толькочто вышел...

— Но, послушайте, — протестующе воскликнул Эвре д'Ольнэ, — надо все-таки убедиться в том, что происходит!

Суровый взгляд, брошенный на него Жаном де Лонгви, заставил его покраснеть.

— Если бы мы были обычным отрядом, свободным в своих передвижениях, сомнений бы не возникало, потому что устав предписывает нам нападать лишь тогда, когда против одного из нас сражаются трое. Но сейчас мы должны охранять повозки.

Все подчинились, не оспаривая больше его распоряжений. Рыцари спешились и повели лошадей на поводу. Обоз сошел с дороги, и повозки были спрятаны за густым колючим кустарником. Глава отряда тем временем оставался на опушке, следя за развитием событий. Дыма стало меньше, пожар, казалось, был потушен, но внезапно наступившая тишина не предвещала ничего хорошего. Брат Жан, раздираемый тревогой, спрятался за деревом, пытаясь извлечь из памяти слова, которые произнес брат Клеман, доверивший ему эту миссию. Он тогда был настолько удивлен, что осмелился переспросить столь высокопоставленного сановника Ордена, как приор Прованса, на что тот совершенно не обиделся. Жан де Лонгви, уроженец Бургундии, недоверчивый, честный и прямой, храбрый, как его меч, не боялся в этом дольнем мире ничего, кроме гнева Господня. Умный, но упрямый, он готов был проломить врата ада, лишь бы выполнить то, что ему было поручено. И он обладал несомненными качествами лидера. Именно поэтому брат Клеман выбрал его в качестве командира эскорта, призванного оберегать сокровища Ордена. На вопрос одного из рыцарей он ответил:

— Боюсь, что Храм подстерегает несчастье. Есть некоторые признаки, некоторые слухи, вполне реальные, которые позволяют сделать такое предположение. Нам следует принять все меры предосторожности.

Его точка зрения отличалась от мнения Великого магистра, но удивляться тут было нечему: Жан де Лонгви хорошо знал своего дядю и его манеру преодолевать препятствия, не думая о последствиях, — было у Жака де Моле некое простодушие, можно сказать, даже некое легкомыслие, мешавшее предвидеть поступки других людей. Для него Храм был величайшим, чистейшим и самым могущественным учреждением на земле — одним словом, был всем. Поэтому Жан де Лонгви не слишком удивился тому, что брат Клеман стал его как будто просить, сначала намекая, а потом убеждая доводами, перед силой которых он, в конце концов, не устоял. И наблюдая за тем, что происходит в Иври, он опасался, что это, возможно, и есть начало тех несчастий, о которых говорил брат Клеман.

Внезапно его внимание отвлеклось от замка. Он увидел, что по полю к лесу бежит какой-то человек. Пригнувшись, он вышел из-за дерева навстречу беглецу, который постоянно оглядывался, проверяя, нет ли преследователей. Насколько можно было судить по его облачению, это был сержант Храма. Когда человек приблизился, на глазах теряя силы, Жан де Лонгви понял, что тот ранен. Не сдерживаясь больше, он бросился к нему и повлек к лесу, накрыв своим черным плащом. Удивленный беглец попытался сопротивляться, но сразу затих, когда услышал слова Жана де Лонгви:

— Я тоже из Храма! Идемте со мной!

Беглец застонал от боли, когда к нему прикоснулись, и Жан де Лонгви, стараясь не причинять несчастному страданий, практически понес его на руках. Оливье и Эрве бросились на помощь.

— Быстрее к повозкам! — крикнул Жан де Лонгви. — Он истекает кровью!

Сержант потерял сознание, и когда его уложили на груду травы вперемежку с листьями, все увидели, что у него, в самом деле, из раны на боку течет кровь... Эрве наклонился над раненым, расстегнул пояс и снял с него разорванный кафтан, который прилипал к коже. Бедняга дышал с большим трудом, и с каждым его вздохом кровь лилась сильнее...

— Я ничего не могу для него сделать. Рана глубокая, он наверняка умрет. Чудо, что он смог добраться сюда...

— Вы правы, дело серьезное, — произнес Гоше де Лианкур, брат-лекарь, встав на колени перед раненым. — Но, быть может, он успеет рассказать, что произошло.

Гоше стал рыться в своей медицинской сумке, с которой никогда не расставался, намереваясь дать раненому сердечный отвар на травах, но тот, очнувшись, расслышал слова лекаря:

— ...Люди короля... На рассвете... мы только что поднялись... чтобы отслужить утреню... и тут удары в ворота... Кто-то крикнул: «Именем короля...»... и мы открыли, не подозревая ничего дурного... Там был бальи Шомона... и вооруженные воины... Они явились арестовать нас!

— Арестовать вас! — повторил Жан де Лонгви. — Но за что же? Что вы сделали?

— Ничего... но нас обвиняют в том, что мы еретики, виновные в симонии[194]... что мы содомиты, лжецы... поклонники дьявола! И вас тоже схватят... если вы не спасетесь...

Он вздрогнул от боли, еще больше побледнел, и всем показалось, что он отходит в мир иной. Брат Гоше приподнял ему голову и плечи, чтобы поддержать, и влил в рот немного отвара. Беглец задохнулся и закашлялся, но лицо его слегка порозовело. Он с тревогой обводил взглядом склонившихся над ним людей.

— Со мной... все кончено... А вы бегите... спасайтесь, где можете! Прячьтесь! Пусть хоть в убежище для прокаженных... потому что сейчас во всем королевстве хватают наших братьев... и обыскивают командерии. Бегите! Господи! За что?

Это были его последние слова. Страшный кашель сотряс тело, изо рта хлынула кровь, и брат Гоше почувствовал, что он обвисает на руках, а широко раскрытые глаза остекленели, уставившись в одну точку. Передав фляжку с отваром Оливье, он бережно опустил ему веки.

— Умер! Храни Господь его душу. Помолимся!

Все встали на колени и забормотали молитву, которой брат Жан не позволил длиться долго. Он встал, тогда как остальные не поднимались, усердно молясь, и явно пораженные услышанным. В Жане де Лонгви никогда не умирал человек действия, а в этой катастрофической ситуации надо было срочно что-то предпринимать. И как можно быстрее!

— Ну же, братья! Поднимайтесь! Нам нельзя медлить.

Англичанин Адам Кронвелл беспомощно пожал плечами:

— Но куда же нам идти, брат? Разве вы не слышали? Нас хватают по всей Франции!

— Надеюсь, у вас на родине дело обстоит иначе, брат Адам?

— Если не считать Храма в Лондоне, нас очень мало, и мы ничем не стесняем короля Эдуарда. Но теперь я боюсь, что никогда не увижу Англию. Как вы предлагаете поступить, брат?

— Для начала отступить поглубже в лес...

— В первую очередь надо бы похоронить этого несчастного...

— Ни в коем случае! — воскликнул брат Жан. — Его бегство могли заметить. Если его начнут искать, пусть найдут! А теперь нужно спрятаться как можно надежнее...

Тащить тяжелые повозки в лесу было делом нелегким, но брат Гийом де Жи, будучи распорядителем упряжи и лошадей, оказался истинным чудодеем во всем, что касалось коней. Ему удалось сдвинуть с места упряжки, которые сержанты удерживали за повод, и отвести их достаточно далеко, чтобы любой проезжающий мимо отряд даже не заподозрил их присутствия. Небо хмурилось, но дождя не было давно, и почва была сухой. Кроме того, пока уводили обоз, всадники сделали все, чтобы уничтожить следы колес около трупа, который остался лежать там, где его оставили. На все это ушел почти час. В конце концов, тамплиеры остановились между скалистой грудой камней, заросших мхом, и небольшим склоном, ведущим к реке, которую пока никто не видел, но чье журчание уже можно было расслышать.

На месте привала занялись лошадьми. Всегда и везде это было первейшей заботой тамплиеров. Даже при самых драматических обстоятельствах. Не распрягая, им дали овса, который привезли с собой, и брат Гийом отправился за водой, взяв с собой двух сержантов. Добравшись до ив, которые росли вдоль излучины изгибавшейся в этом месте реки, три человека заметили на другом берегу наполовину скрытую деревьями широкую поляну, посреди которой возвышались строения, огороженные высоким палисадом из обрезанных деревьев. Там возвышалась небольшая колокольня, свидетельствовавшая о наличии часовни, а возле строений торчал обломок полуразрушенной башни. Все это походило на какую-нибудь ферму — с тем только отличием, что таковых никогда не бывало в чаще леса. Но место было обитаемым, потому что над одной из крыш вился ленивый дымок. От него, однако, веяло глубокой печалью, и когда отворилась тяжелая, обитая железом дверь, пропустив двух мужчин с кувшинами, тамплиеры поняли, отчего это подобие фермы показалось им таким зловещим. Один из мужчин был одет в черную рясу Святого Лазаря, а у второго, откинувшего капюшон серого плаща, поскольку он не знал, что за ним наблюдают, было распухшее, изуродованное проказой лицо...

— Убежище для больных! — прошептал брат Гийом. — Не будем тревожить их покой...

Они набрали воды и вернулись к повозкам, не привлекая внимания монаха и прокаженного, но своим товарищам рассказали о том, что видели. Закончив обихаживать лошадей, они поели хлеба с сыром, который захватили с собой из предосторожности, и стали совещаться. На этом совете никто не торопился брать слово первым, потому что каждый пытался как-то осмыслить невероятную катастрофу, случившуюся с Орденом. Схвачены! Люди Храма схвачены по всей стране и, конечно же, отправлены в тюрьму! Они, еще вчера столь могущественные, обладающие таким количеством замков, земель, богатств? Как это могло произойти? И какие гнусные обвинения! Как сказал умерший брат? Приверженцы симонии? Содомиты? Обожатели дьявола? Это не имело никакого смысла! Словно мир перевернулся! Наконец один из них прервал молчание:

— Что мы будем делать?

— Для начала помолимся! — ответил Оливье. — Мы в руках Божьих. Быть может, Господь просветит нас...

Брат Жан кивком выразил одобрение, и в течение нескольких минут они негромко взывали к Господу и к Деве Марии, доброй покровительнице Ордена. Закончили же молитвой «Veni Creator»[195], которую они не пропели, а произнесли шепотом.

Жан де Лонгви поднялся и, очень спокойно сняв с себя длинный белый плащ, поцеловал красный крест, а затем тщательно свернул его.

— Последуйте моему примеру, братья! Нам нужно освободиться от знаков отличия, которыми мы так гордились! Даст Бог, справедливость восторжествует, и мы сможем вновь надеть их...

Со слезами на глазах тамплиеры сняли с себя плащи. Этого было достаточно, чтобы сопровождать сокровища Храма в мирное время. Но не сейчас! Когда они, помогая друг другу, начали стягивать и кольчуги, возникло ощущение, будто с них сдирали кожу.

Под кольчугами на них были рубахи, льняные чулки и кафтаны из черной шерсти. В такой одежде они все равно выглядели почти одинаковыми. Однако предусмотрительный брат Клеман за несколько недель до предполагаемого путешествия приказал отобранным им людям отрастить волосы, которые по уставу стриглись наголо, и укоротить бороды с усами. Брат Жан, осмотрев их, тяжело вздохнул:

— Мы не сможем продолжить путь вместе. Нам нужно разделиться: повозка в сопровождении трех крестьян — хорошенько испачкавшись, мы будем на них похожи — не привлечет внимания, но отряд из совершенно одинаковых людей неизбежно вызовет не нужный нам интерес.

— Разделиться, но как? — спросил Оливье. — Мы отправимся в Дьепп разными дорогами или через значительные промежутки времени? Например, через день или два... Трудность состоит в том, что вы один знаете и дорогу, и местность... Если каждая из повозок выберет свою дорогу, мы рискуем заблудиться...

— Вы были бы совершенно правы, если бы нам по-прежнему пришлось направляться в Дьепп. Раз уж король Филипп приказал арестовать всех тамплиеров Франции, значит, командерия в Дьеппе тоже захвачена... да и корабли Ордена едва ли успели выйти в море. Там мы ничего не найдем... только сержантов, которые подчиняются местным прево...

— Но куда же нам ехать? Ведь мы не можем оставаться здесь! — сказал Эрве д'Ольнэ.

— В этом месте не можем! Но, более нашей безопасности, мы должны думать о том, как спасти наши величайшие сокровища от когтей короля! Придется спрятать их в трех разных укрытиях. Теперь уже нельзя доверить их какой-нибудь из наших командерий — нас везде поджидают ловушки. Следовательно, надо найти такие места, где никто не подумает их искать.

— Например, владения каких-нибудь знатных сеньоров? — предложил Оливье, подумав о Ковчеге Завета, укрытом в потайном подземелье Валькроза.

— При условии, что хозяева будут абсолютно надежны, иначе как мы можем быть уверены, что они, даже если и примут нас доброжелательно, не поторопятся, после нашего отъезда, захватить сокровища, которые мы им доверим? Я не уверен даже в том, что Никола де Вилье, который прошлой ночью помог нам пересечь Уазу, сумеет устоять перед искушением. Право пеажа приносит ему хороший доход, но он очень любит деньги...

— Тогда, может быть, бенедиктинские монастыри? Храм — творение Святого Бернара, который сделал из этих обителей подлинные образцы порядка, молитвы и красоты, — произнес Гоше де Лианкур. — Неужели они откажут нам в приюте?

— Это возможно. Но даже если там нам и окажут гостеприимство, боюсь, что такие богатства не будут находиться в полной безопасности...

— Тогда?

— Тогда...

Темные глаза бургундца оглядели все окружавшие его встревоженные лица тамплиеров. Люди ожидали от него спасительного варианта с таким напряжением, что он ощущал его буквально своим телом.

— Вы слышали, что сказал нам несчастный брат, умерший у нас на руках? «Прячьтесь, хоть в убежищах для прокаженных». И если я правильно понял брата Гийома, на том берегу как раз есть такое убежище...

Предложение показалось таким чудовищным, что никто не произнес ни слова. Сильнейшее отвращение выразилось на лицах этих людей, с юности привыкших видеть отвратительные груды мертвых тел на полях сражений, все ужасы войны... Но проказа, пожирающая человека заживо, заставила всех содрогнуться.

Первым запротестовал англичанин, брат Адам Кронвелл.

— Вы хотите похоронить нас в этой мерзости? Я предпочитаю костер. Это быстрее...

— Не нас, а содержимое наших повозок Братья Святого Лазаря всегда были нам обязаны, и мы можем положиться на них. Вы сказали, что в середине убежища есть полуразрушенная башня. Туда можно поместить часть сокровищ. И я отправляюсь туда прямо сейчас...

Кронвелл порывисто схватил его за руку, чтобы удержать:

— Подумайте, что вас ждет, брат!

Жан де Лонгви мягко отвел его руку, а Оливье счел нужным кое-что разъяснить:

— Мой дед, Тибо де Куртене, был конюшим и верным другом доблестного Бодуэна IV Иерусалимского, больного проказой. Он воспитывался вместе с ним и никогда с ним не расставался, за исключением того времени, когда попал в плен к Саладину. До самой смерти короля он делил с ним палатку или спальню. Болезнь не тронула его... Неужели в Лондоне люди так боязливы?

Холодная и презрительная интонация, с которой был задан этот вопрос, заставила англичанина покраснеть. Эрве д'Ольнэ опередил остальных:

— Тише, братья! Возможно, мы последние тамплиеры, сохранившие свободу. Что будет с нами, если мы затеем ссору? Брат Жан думает только о том, как выполнить доверенную нам миссию.

Он выразительно взглянул на своего друга. Оливье со вздохом покорился его немой просьбе:

— Простите меня, брат Адам! Я сказал, не подумав.

— Пустяки...

Между тем Жан де Лонгви отправился к реке с Гийомом де Жи, который пожелал его сопровождать. Их возвращения пришлось подождать, и тамплиеры пытались соблюсти все молитвенные часы, предписанные уставом, но это оказалось нелегко, хотя у каждого из них выработалась привычка к благочестию за долгие годы служения Ордену. Но при таких ужасных обстоятельствах сама эта привычка казалась им лишенной содержания. Весь окружающий мир отныне стал им враждебен. Даже Оливье, питавший к Христу и Богоматери сыновью любовь, столь горячую, как если бы они были членами его семьи, не ощущал привычного отклика на ритуальные слова. Словно врата неба вдруг затворились. Особенно тревожило его воспоминание о старом проклятии, о котором рассказал ему отец. Возможно ли, что настал день гнева, возвещенный старцем у Рогов Хаттина? Что Господь отнял свою руку от Храма, который отныне обречен на гибель?

Когда, наконец, вернулся Жан де Лонгви, заметно стемнело. Сопровождал его монах в черной рясе с капюшоном.

— Это отец Себастьян, приор благочестивого монастыря Святого Лазаря... Он согласился принять нас и пошел со мной, чтобы помочь нам пересечь реку. Ему известен брод. Пора отправляться!

— Мы все туда пойдем? — спросил брат Кронвелл. — Я думал, что только часть из нас должна отправиться туда.

— Сегодня вечером мы пойдем туда все! По крайней мере лошади и люди смогут укрыться от непогоды. Похоже, скоро начнется дождь...

— У нас хватит места для трех повозок, — сказал приор мягким голосом. — Сейчас убежище для прокаженных пустует...

— Ваши больные умерли? — произнес англичанин с недоверием, от которого не мог избавиться.

— Нет, но они последовали за святым человеком, который недавно побывал у нас и увлек их за собой. Они отправились в город Тур на Луаре, чтобы помолиться на могиле великого Святого Мартина, чей день будет отмечаться через месяц. Им сказали, что прокаженные часто исцеляются там в это время... Я не смог их удержать! Да сжалится Господь над этими бедными людьми! — добавил он, перекрестившись.

— Кроме того, — проговорил Жан де Лонгви, — мы сможем спрятать в старой башне содержимое одной из повозок...

— А остальное? — снова спросил англичанин.

— Я дам проводника, который проведет вас к другому убежищу, — ответил отец Себастьян. — Пойдемте же! Ночь близится, а в темноте брод отыскать нелегко...

Обоз тронулся в путь, и через несколько минут тамплиеры стали спускаться к песчаному берегу реки. Через некоторое время они увидели крупный камень, возле которого остановился отец Себастьян, шедший впереди.

— Здесь можно пройти! — сказал он. — Брод совершенно незаметен, но дно реки в этом месте поднимается. Древние римляне построили здесь насыпь, чтобы переходить реку. Насыпь давно осыпалась, но брод достаточно широк, чтобы ваши повозки могли пройти... Только держитесь за мной и не отклоняйтесь в сторону...

— Приказывайте! — просто ответил Жан де Лонгви. — Мы вам подчиняемся...

Хотя дорога была незаметной, и переправа заняла много времени, но все прошло благополучно, и вскоре весь обоз оказался на твердой почве, где начинался двор убежища для прокаженных. Было очень темно — виднелся только слабый отсвет единственного факела, горящего у входа в часовню. Как и подумал сразу Жан де Лонгви, прежде здесь был господский дом; и хотя единственная башня наполовину разрушилась, хотя замка как такового и вовсе не было, осталось несколько служебных строений во вполне приличном состоянии. Поэтому повозки разместили под большим навесом, а лошадей отвели в старую конюшню. Сами больные размещались в бывшей овчарне, а трое монахов ютились в небольшом прилегающем к ней помещении. Приход путешественников не потревожил никого, кроме двух монахов, которые вышли им навстречу и приветствовали их с вежливостью, принятой во всех домах Господних.

Тамплиеры, можно сказать, большую часть дня отдыхали, хотя тревога не позволяла им расслабиться по-настоящему. Поэтому они сразу занялись тем, что разгрузили первую повозку и отнесли ее содержимое в башню, от которой, как удостоверился Жан де Лонгви, сохранились только зал первого этажа — да и в ней потолок прорезала широкая трещина! — и вход на лестницу, ведущую вниз.

— Здесь, как я показал брату Жану, — сказал отец Себастьян, — есть подпол. Там мы храним нашу провизию. Само подземелье с двумя ответвлениями ведет к командерии Иври и в чистое поле. Ответвление Храма снабжено лестницами, которые позволяют пройти под рекой, но все было полностью закрыто, когда на этой старой ферме было устроено убежище для прокаженных. Второе, за лесом, ведет в крипту часовни, разрушенной очень давно. Теперь это лишь скалистые обломки, поросшие колючим кустарником. Пробраться сквозь них невозможно...

— Там мы и сложим наш груз. А потом замуруем вход с этой стороны...

— А почему бы тогда не спрятать там содержимое и двух оставшихся повозок? — спросил Гийом де Жи.

— Потому что крипта тесная, и в ней есть могилы, — ответил Жан де Лонгви. — Кроме того, одну повозку мы можем оставить отцу Себастьяну, пусть он ею пользуется или разберет на дрова. Две лошади тоже не привлекут внимания: они могли вырваться из конюшни Иври, где, как мы видели, был пожар. Их нетрудно будет продать какому-нибудь здешнему крестьянину, а доход пойдет на нужды обители. Но нельзя оставить три повозки и шесть лошадей: что с ними делать? К тому же, сокровища все же лучше разделить. Было бы удивительно, если кто-то сумеет обнаружить место их хранения прежде, чем это сделают те, которые, как я надеюсь, продолжат дело Храма. Не может быть, чтобы подобная удача улыбнулась сразу и тем, и другим.

Почти всю ночь тамплиеры трудились, перенося корзины, ящики и бочонки в подземелье, после чего вход в него замуровали. Затем рыцари перекусили пищей, предложенной отцом Себастьяном, и легли отдыхать на солому, которую набросали для них в нижнем зале башни. Не спал только Жан де Лонгви. Он заперся вместе с приором в каморке при жилище монахов, где хранились счета маленькой общины. Здесь они долго разговаривали, положив локти на стол и поставив между собой масляную лампу...

Когда отец Себастьян задул ее, уже наступил рассвет. День занимался такой же пасмурный, как и накануне, такой же печальный и серый. Низкие облака так же нависали над землей, хотя дождя по-прежнему не было, но для брата Жана, который, наконец, позволил себе расстроиться из-за драмы, навалившейся на всех, подобная погода была предпочтительной: веселое солнце показалось бы ему оскорбительным в момент тяжелейшего испытания. Он долго сидел на камешке у порога башни, пока вдали не начали перекликаться петухи, а трое монахов не собрались в часовне, чтобы предаться молитве, отложив на время как обязанности повседневной жизни, так и нужды своих постоянных обитателей. Теперь их оставалось только двое из числа тех, кто завершал здесь свой крестный путь, — да еще старик, кое-как способный передвигаться, и маленький мальчик, который оказался его внуком.

Сам бургундец и не вспомнил о молитве — все его мысли сосредоточились на судьбе отряда и возможности осуществить опасное предприятие. Лично он надеялся добраться до владений своей семьи у ворот Дижона, то же мог сделать и его кузен Гийом де Жи, но как быть остальным, для которых родным домом стал парижский Храм?

Не найдя ответа, он встал и передернул плечами, словно желая освободиться от слишком тяжкого груза, а затем пошел будить тех, чья повозка была разгружена накануне: Оливье де Куртене, Эрве д'Ольнэ и сержанта Анисе.

— Пришел час расстаться нам, братья! — сказал он им. — Вы можете ехать куда хотите на тех двух лошадях, что привели с собой. Один из вас возьмет сержанта на круп. Слишком нас много в этом месте, хоть и пустынном, это может пробудить любопытство того, кто случайно заметит наше присутствие.

Эрве, хоть и привык повиноваться приказам беспрекословно, все же спросил:

— Что же будет с оставшимися повозками и с нашими спутниками?

— Я долго разговаривал об этом с отцом Себастьяном. Он прекрасно знает здешние края, он здесь родился. Ночью он поведет нас — меня и вторую повозку — в Нофль. Там, около Жизора, есть большой замок, принадлежащий его семье. Этот замок связан с командерией в Жизоре подземным ходом...[196]

— Если я не ошибаюсь, Жизор — королевская крепость: именно оттуда пришли те, кто захватил наших братьев в Иври, — вмешался Оливье. — Вам не кажется, что вы окажетесь в логове зверя?

— Конечно, мы рискуем, но, помимо домов призрения, разве существует лучшее укрытие для части нашего сокровища, чем владение того, кто сам себя объявил нашим врагом? Отец Себастьян знает, как провести нас туда. Кроме того, ответвление подземелья соединяется с церковью Святой Катрин, которая находится за крепостной стеной. Затем мы вернемся сюда, и я отпущу эскорт второй повозки. А третью, если будет угодно Господу, я поведу с братьями Гоше и Адамом в дом призрения Валь-о-Лепре в Сен-Лавьере, рядом с Абервилем. По словам отца Себастьяна, дом этот был основан Храмом, который и передал его монахам Святого Лазаря, чтобы там лечились наши братья, заразившиеся этой болезнью на Святой земле...

— Рядом с Абервилем? — переспросил Эрве. — Но это же очень далеко!

— Не дальше, чем до Дьеппа, а дорогу нам покажет брат Адриан, который оттуда родом. Когда мы приблизимся к цели, то будем выдавать себя за прокаженных. Море там довольно близко, и брат Адам, надеюсь, сможет вернуться в Англию. Возможно, с ним поедет и брат Гоше...

— А почему не вы сами, брат? И почему не отвезти туда сокровища?

— Это слишком рискованно. Мы не сумели разгадать намерений короля: кто знает, быть может, он сговорился с Эдуардом Английским? Я предпочитаю более надежное убежище. Я же попытаюсь вернуться в Бургундию: очень надеюсь, что герцогиня Агнесса[197] не поддержит злодейских замыслов своего племянника. Я сделаю все, чтобы Филипп Французский заплатил за те муки, которые причинил нам. В самом крайнем случае, я смогу укрыться в цистерцианском[198] аббатстве... до лучших времен! Пока он говорил, его суровое лицо стало совсем мрачным. Но сержант Анисе все же осмелился спросить:

— Нельзя ли мне сопровождать вас, мессир? Я из тех же краев, и мне хотелось бы вернуться туда...

— Я думал, вы конюший брата Оливье?

— Нет, — поправил тот. — Сержант Анисе разделил вместе со мной и братом Эрве выполнение ответственной миссии, вот и все. Кроме того, разразившаяся катастрофа освобождает всех нас...

— А вы, что вы собираетесь делать?

— Вернуться в Париж. Мы хотим узнать, какие масштабы приняло бедствие, как реагировал Великий магистр... и, главное, что сталось с братом Клеманом Салернским. Он мой второй отец.

— Я отправлюсь вместе с ним, — спокойно добавил Эрве. — В крайнем случае, мы сможем укрыться у моего старшего брата в Мусси-ле-Нобле, который ближе — намного ближе! — Прованса, откуда родом брат Оливье. Всем нам нужно будет о многом поразмыслить...

— О чем же нам теперь размышлять, если король решил нас погубить? — с горечью спросил Оливье, думая о том, что проклятие сбывается и поделать уже ничего нельзя. — Нам остаются только два пути: уйти в изгнание за пределы королевства, если Храм еще сохранится в других государствах, или же затвориться навсегда в монастыре, о чем вы только что сказали, брат Жан! А мятеж запрещен нам уставом... прошу вас не забывать об этом!

— Как бы там ни было, если вы передумаете, и если я доберусь до родных краев, в замке Лонгви вас всегда встретят... как братьев! Теперь же собирайтесь в дорогу! Возьмите с собой немного еды! Затем брат Адриан выведет вас из леса на дорогу к Иль-Адану.

Когда они направились на конюшню за своими лошадьми, из комнаты для больных вышел старик с изъеденным проказой лицом и уселся на камень у входа. Руку он положил на плечо маленького светловолосого мальчика. Оливье никогда не видел более красивого ребенка. На вид ему было шесть или семь лет, его розовое личико с васильковыми глазами казалось воплощением здоровья. Он весело болтал со стариком, который отвечал ему неким подобием улыбки. Оливье повернулся к отцу Себастьяну:

— Отец, что делает в этом доме смерти ребенок, на котором нет даже следа болезни?

— Пока нет, следовало бы сказать. Его отец и мать умерли от проказы здесь же, а старый Фабиан, его дед, тоже болен, как вы сами видите...

— Но ведь он здоров? Ему нельзя оставаться здесь...

— Тем не менее он останется, — вздохнул священник — Ему всего шесть лет, но будьте уверены, он тоже заболеет. Просто у малышей проказа появляется лет в девять или в десять, ближе к возрасту созревания...

Оливье вспомнил историю молодого прокаженного короля, которую ему рассказывал отец. Король тоже был красив, светился жизнью и здоровьем, но однажды его наставник Гийом Тирский заметил, что тот, поранившись, не испытывает никакой боли. Ему было девять лет! Но ведь этот ребенок не был королем. У него не было родни, кроме этого старика, одной ногой уже стоявшего в могиле...

— Что же с ним будет, когда его дед умрет? — спросил он.

— Он будет жить с нами... и мы будем заботиться о нем, мы очень любим этого малыша! Признаюсь, иногда, перед лицом такой несправедливости, меня одолевают сомнения...

Он осекся и прошел на конюшню.

Через несколько секунд уезжавшие стали прощаться с товарищами. Очень просто, почти безмолвно, но все были взволнованы. Их жизни, до сего дня ясные, как прямая линия, вдруг раскололись, как при ударе об стену, толщину и протяженность которой никто из них не мог себе представить. Отныне они попытаются продолжить свой путь к идеалу самостоятельно, хотя у них не было уверенности, что хотя бы это будет позволено им Господом. Они обнялись, потом Оливье и Эрве повели на поводу коней вслед за братом Адрианом, который вывел их за ограду и направился вдоль реки. Они поднялись до ее истока.

Это заняло примерно половину лье. Когда река исчезла, они оказались на пересечении тропинок. Служитель Лазаря вытянул руку к югу и просто сказал:

— Езжайте прямо. Через четверть лье вы окажетесь на дороге, по которой приехали сюда. Да хранит вас Господь!

Не дожидаясь их благодарностей, он втянул ладони в рукава своей рясы и быстро зашагал назад...


***

Через три дня два монаха-кордельера — в серо-бурых рясах с капюшонами, подпоясанные веревочными поясами, держа в руках три узла, — шли по большой дороге Сен-Дени, которая вела через поля к одноименным воротам города, где она становилась одной из главных парижских артерий, пересекая все кварталы правого берега вплоть до Сены. Чтобы дать отдых ногам, обутым в грубые сандалии на ремешках, они уселись на груду камней у начала тропинки, поднимающейся на холм, где возвышалось странное сооружение. Оно представляло собой положенные друг на друга необработанные плиты, огороженные с четырех сторон столбами. Четыре столба возвышались и в центре; они были скреплены поперечными брусами, образующими два этажа и сорок восемь проемов, которые словно бы расчерчивали небо. С каждого бруса свисала железная цепь, и почти на каждой болталось тело повешенного. Некоторых еще можно было узнать, другие были исклеваны воронами до состояния лохмотьев. Это была монфоконская виселица[199], которую только что приказал обновить управитель строений Ангерран де Мариньи. Два стражника с гизардами стояли у ступенек, которые вели на помост из плит, а рядом с ними толпилась небольшая группа из мужчин, женщин и детей — многие в слезах. Наверное, только что состоялась казнь. Другие смотрели издали, задерживаясь около двух монахов. И те слышали разговоры зевак

— Как думаете, сосед, там уже есть тамплиеры? — спрашивал один из зевак, нелепый толстяк в зеленом колпаке и с довольно глупым лицом.

— Да еще слишком рано! Их сначала будут судить! — отвечал второй с важным видом. — И вряд ли мы их увидим здесь. За их преступления — ересь, содомия, святотатство — честной петли недостаточно. Их ждет костер!

— А вы и вправду верите, что они все это совершали? — произнес первый.

— Об этом говорится в эдикте нашего сира Филиппа, который огласили вчера, а король уж точно знает обо всех их грехах...

— Да, верно! Но если хотите знать, сосед, меня это совсем не удивляет! Эти люди, с тех пор как они оставили Святую землю, больше ни на что не годятся, и я осмелюсь сказать, что в их богатых домах творятся самые мерзкие делишки...

Соседи двинулись дальше, а их слушатели последовали за ними. Они миновали монахов-кордельеров, не обратив на них никакого внимания... Эрве д'Ольнэ вздохнул:

— Если весь народ думает так же, кто же защитит Орден?

— А на что ты надеялся? Вызывать зависть опасно: для нашего короля мы теперь люди бесполезные, но владеющие большими деньгами...

— Бесполезные? Наши командерии всегда давали щедрую милостыню, а Великий магистр неустанно проповедовал крестовый поход! Кстати... разве мы не разыгрываем роль нищенствующих братьев?

— Если ты ничего не просишь, то ничего и не получишь, сынок! — сказал Оливье, не удержавшись от смеха. — А эти двое, о которых ты говорил, на нас даже не взглянули...

— Да им до нас и дела не было. Как бы там ни было, я боюсь, что мы никогда не достигнем сходства с нищенствующими монахами. Мне бы хотелось иметь другое облачение...

— Но сир Жан де Вилье нашел для нас только это. И мы должны быть ему благодарны: хотя мы побрились, он сразу угадал в нас тамплиеров.

Владыка Иль-Адана, в самом деле, принял их без возражений, однако не стал скрывать, что после 13 октября к нему уже заезжал королевский вестник с эдиктом, согласно которому любой, кто даст приют тамплиеру, подвергнется серьезным наказаниям, вплоть до конфискации имущества и тюремного заключения. Причем он был братом Жерара де Вилье, настоятеля Франции, и, естественно, должен был возглавлять список подозрительных лиц, но это был человек крепкого характера, вполне способный защищать свой замок на острове против любых попыток, пусть даже и со стороны короля, изгнать его оттуда.

— А моих благородных братьев, — проговорил он, — я, конечно же, буду защищать всегда и никогда не допущу, чтобы с ними расправились в моем собственном замке.

— Но мы ведь не ваши братья? — осторожно спросил Оливье.

— Вы Его братья и поэтому можете рассчитывать на мою помощь. Я считаю Храм чистым, а все гнусные обвинения в его адрес несправедливыми.

— Значит, все, что мы слышали, — правда? — с тревогой произнес Оливье. — Правда, что все командерии Храма были атакованы одновременно? Мы не верили своим ушам.

— Тем не менее это истинная правда. Король Филипп сумел осуществить невиданное дело, но это доказывает, насколько сильна его власть в стране... Если вы хотите вернуться в Париж, вам надо переодеться.

И Оливье с Эрве пришлось сменить свои одеяния на серо-бурые рясы, а сапоги — на сандалии. К такой обуви они совершенно не привыкли: Оливье сразу вспомнил рассказ отца о том, как он добирался в командерию Жуаньи от Забытой башни, спасаясь от людей бальи Шатобриана. Поменять прочные, хорошо защищающие ноги сапоги на сандалии оказалось настоящей мукой, особенно в промозглую осеннюю погоду. Эрве согласился на это только из преданности к Оливье. Сам он считал совершенно неразумным совершать рискованное путешествие в Париж. Ведь куда проще было потратить несколько часов и добраться до его фамильного замка Дама, расположенного к северу от столицы... Неплохо было бы оставить и лошадей. Но Оливье хотел узнать, что случилось с братом Клеманом, а для этого необходимо было вернуться в столицу, в обитель Храма, и послушать, о чем толкуют на улицах... Напрасно Эрве твердил, что Мусси находится всего в шести лье от Парижа, что там можно спокойно поразмыслить о том, что произошло, что, все равно, более надежного убежища у них нет, — Оливье был непоколебим. Он отвечал, что может совершить поездку в Париж один, ему это крайне необходимо.

— Возможно, Господь хочет, чтобы здесь наши пути разошлись, — очень мягко увещевал он друга. — Возвращайся к себе! Обещаю, что приеду, как только все разузнаю!

— Приедешь ко мне? Один ты никогда не найдешь дорогу! — бурчал Эрве. — Наше старое Мусси — это ведь не стольный град. И туда не так-то просто добраться. Мы не расстанемся, и больше ни слова об этом.

И вот, скорее напялив, чем надев, свои серо-бурые, коротковатые рясы, два друга влились в почти непрерывный поток телег с овощами, осликов, на которых сидели боком женщины, солдат, крестьян и странников, прибывающих из Фландрии или из других мест. Все направлялись к Парижу по широкой дороге, предназначенной для радостных королевских въездов или печальных похорон, за которыми всегда наблюдали люди из деревень, образующих большой полукруг от Понтуаза до Иль-Адана, Шантийи, Санлиса, Нантейля-ле-Одуена и Мо.

Отправившись в путь, друзья беспрепятственно миновали ворота Сен-Дени, охраняемые солдатами, которые более внимательно присматривались к тем, кто покидал город, нежели к тем, кто входил в него... Впрочем, атмосфера изменилась. Возбужденная и, скорее, веселая в обычное время, она отражала теперь великую драму, разыгравшуюся в королевстве. Не было слышно песен или радостных восклицаний при встрече, люди тихонько переговаривались по двое или трое под навесами лавок; все спешили по своим делам, натянув на брови шапчонки или колпаки и тревожно озираясь по сторонам. Даже крики уличных торговцев звучали как-то приглушенно. Они по-прежнему предлагали сыр бри, кресс-салат, печеный горох, свежие булочки, рыбу из прудов Бонди и тысячу прочих заманчивых вещей, но напевные зазывания словно застревали у них в горле. Даже женщины, завернувшись в плащи, торопливо и в полном молчании проходили по улицам, чтобы заглянуть в церковь или к поставщику, но ни с кем не заговаривали и не смотрели на других. Одна из них сунула монетку в руку Эрве и попросила помолиться за нее. На Париж будто опустилась огромная темная туча...

Около обители Храма, подступы к которой охранялись рядами солдат, обстановка была еще хуже. Как всегда, здесь образовывались небольшие группки, которые ожидали, сами не зная чего. Привычные нищие, каждый день приходившие к Храму за пищей и милостыней, также присутствовали здесь, но стояли в некотором отдалении, не приближаясь к входным башням, где размещались кордегардии[200]. Все пристально разглядывали суровых вооруженных людей в железных шлемах так, словно это были ангелы возмездия с пылающими мечами, поставленные для охраны потерянного рая.

Два лжемонаха испытывали сходные чувства. С той только разницей, что здесь для них был не ставший запретным эдем, а их собственный дом, в котором они знали каждый камень, каждый закоулок. Эта обитель Храма представляла собой отдельный город в городе — с множеством строений, великолепной часовней в центре с грандиозным куполом, напоминающим культовые сооружения Востока. Здесь же располагались дом призрения для больных, кельи для рыцарей, четырехэтажная башня Цезаря, воздвигнутая в прошлом веке, а также изумительное сооружение, которое недавно завершил брат Юбер: большая башня, которую называли обычно Главной. Это была настоящая крепость, тоже квадратная, но окруженная круглыми башенками пятидесяти метров высотой, крытыми голубой черепицей. Главную башню построили для сокровищ Храма...[201]

Помимо всех этих построек, на территории Храма располагались прекрасный капитулярий, большие конюшни, ферма, поилки, кладбище, тюрьма и позорный столб Ордена. Это не считая мельницы, пекарни и того, что именовали цензивой — пространства, управляемого по феодальным законам — место обитания ремесленников, каменщиков, резчиков и плотников, которых использовал для своих нужд Храм. Как и остальная обитель, цензива не подпадала под власть короля, пользуясь, сверх того, как и весь благородный цех зодчих, льготами, которые предоставил ему Людовик Святой.

Обитель была скрыта высокими стенами, но в памяти обоих тамплиеров хранилось точное представление о ней... Они подошли к одному из нищих, мужчине лет сорока, который стоял, скрестив руки, возле деревянной ограды из тонких жердей, переплетенных гибкими ветвями. Он совсем не походил на своих собратьев. Хотя одежда его была насквозь продырявлена и обтрепана, она явно отличалась от одежды прочих попрошаек: скроена была умелыми руками из прочного, но изрядно поизносившегося сукна. Волосы у мужчины были седые, растрепанные, борода клочковатая, но карие глаза горели живым огнем, хотя уловить их выражение было трудно.

— Да будет с вами миг Господень, брат, — обратился к нему Эрве, слегка кашлянув, чтобы привлечь его внимание. — Могу я спросить вас, что вы тут делаете?

Мужчина метнул на него быстрый взгляд, потом пожал плечами:

— Вы же сами видите: жду, подобно всем остальным!

Хотя голос у него был слегка охрипший, возможно, из-за склонности к спиртному, говорил он, как человек благородного происхождения, и Эрве подумал, что вряд ли он принадлежит к низам общества.

— Но чего вы ждете? Простите за нескромность, но мой брат и я прошли долгий путь. Как люди нездешние, мы ничего не знаем о том, что происходит в Париже.

— Неужели вы прибыли из таких далеких краев, что до ваших ушей не донесся слух, поразивший все королевство?

— Напротив! Нам сказали, что король захватил все командерии Ордена Храма. Но это кажется невероятным! А сейчас мы услышали, что здесь — это, кажется, обитель парижского Храма? — все еще раздают милостыню... Значит, все осталось по-прежнему?

— Верно. Милостыню раздают, хотя многого от тех, кто находится здесь, никто не ждет.

— Значит, тамплиеров здесь больше нет?

— Они здесь. Говорят, что Великий магистр и его сановники заключены в Главной башне, а другие их братья в тюрьме. Остальных рыцарей препроводили в Сен-Мартен-де-Шан, чтобы подвергнуть там допросу. Их было около ста пятидесяти, да еще сержанты и слуги. Тут осталась лишь небольшая кучка, — добавил нищий голосом, в котором прозвучал гнев. — И занимается ими сам король собственной персоной!

— Сам король? Мы слышали, будто он сейчас в своем замке в Понтуазе.

— Откуда же вы идете?

— Из... из Нормандии. Монастырь, давший нам приют, сгорел...

— Правда? И где находился этот монастырь?

Оливье тихонько толкнул ногой своего друга, напоминая ему об осторожности. Этот нищий задавал слишком много вопросов.

— Рядом с Дьеппом!

Эрве готов был поклясться, что в глазах нищего мелькнула молния. Желая избежать дальнейших уточнений, он перешел в наступление:

— А вы уверены, что король сейчас в этой обители?

— Абсолютно уверен! Он прибыл сразу вслед за людьми, которые схватили тамплиеров. Разумеется, вы не знаете, как все это происходило?

— Разумеется.

— Тогда я вам расскажу. На рассвете прошлой пятницы новый канцлер Гийом де Ногаре в сопровождении капитана гвардии Райнальда де Руа вошел в обитель. Ворота ему отворили, потому что он солгал, сказав, что пришел сюда «по поручению короля», желающего переговорить с Великим магистром по делу, которое не терпит отлагательств.

И его впустили. Но он привел за собой вооруженный отряд, который беспрепятственнозахватил всю обитель. Тамплиеры, поднятые в буквальном смысле слова с постели, не оказали никакого сопротивления.

— Тамплиер имеет право сражаться только с врагами Веры и Ордена. Ему запрещено поднимать оружие против своих, — заметил Оливье.

Нищий вздрогнул. Его взгляд, не отрывающийся от охраняемых ворот, уставился на Оливье.

— Откуда вы это знаете?

— Храм существует так давно, что это известно всем. Особенно в монастырях...

— Возможно... Чтобы закончить наш разговор, скажу вам, что хранителя печати — Ногаре стал им всего две недели назад, как будто нарочно! — сопровождал Гийом Эмбер, которого называют Гийом Парижский, исповедник короля. Но этот неумолимый доминиканец был Великим инквизитором Франции. А Ногаре, после захвата Папы Бонифация VIII в Ананьи, все знают как человека грубого и жестокого. Теперь вам понятно, что предстоит вынести тамплиерам!

— Но это невозможно! Они подчиняются только Папе Клименту V. Если против них выдвинуты обвинения, значит, их должны подвергнуть заключению, чтобы передать затем Его Святейшеству?

Незнакомец слушал с возрастающим интересом и даже удостоил их улыбкой:— Экий пыл для нищенствующих братьев! Разве что у вас есть родичи... или друзья среди членов Ордена? Или же...

Оливье, осознав, что он — всегда слывший молчальником! — совершил неосторожность, вспыхнул до ушей.

— Или что? — спросил он с надменностью, которая тоже была проявлением неосторожности.

Нищий наклонился к нему и прошептал:

— Или же вы сами тамплиеры, как и я!

— Вы?

Эрве крепко надавил ему на ногу, призывая к сдержанности. Этот человек вполне мог оказаться провокатором. Но Оливье уже трудно было остановить. Он впился взглядом в лицо нищего, который не отвел глаз и ответил с холодной яростью:

— Да, я Пьер де Монту! Пять лет назад меня осудили и изгнали из Ордена за то, что я посмел обвинить чудовище, совратившее часть братьев своей сатанинской доктриной и мерзкими ритуалами, в которых теперь обвиняют сам Орден. И эти позорные обвинения его погубят, потому что король, получивший хитроумные доносы, на самом деле верит, что Храм прогнил до основания.

Оливье обменялся взглядом с Эрве, который тоже вступил в диалог. Сомнений не было: в голосе нищего слышались такая боль, такое оскорбленное чувство, что это не могло быть спектаклем. Одновременно в их головы пришла одна и та же мысль, но вслух прошептал ее Оливье:

— Ваше... чудовище зовут, случайно, не Ронселен де Фос?

Монту ответил столь яростным взглядом, что Оливье стало все ясно без слов.

— Вы его знаете?

— Его знал мой отец, потом узнал и я, а также и этот брат... Наша встреча была не из приятных, но я счастлив, что могу утешить вас.

— Утешить? Меня может утешить только его смерть...

— Возможно, смерть уже настигла его, потому что прошлой весной на него обрушилась длань приора Прованса брата Клемана Салернского. Его судили и приговорили к заключению в тайную тюрьму замка Риу. В его возрасте он не долго выдержит заточения.

— Господь вынес свой приговор. Наконец-то!

Лицо рыцаря, ставшего нищим из-за случившегося с ним несчастья, осветилось невыразимым счастьем. Откинув голову назад, он прикрыл глаза, и по его заросшим, грязным щекам потекли слезы — это были слезы облегчения. Открыв глаза, он одарил своих собеседников широкой улыбкой:

— Не знаю, кто вы такие, но благодарности моей нет границ! Вы сняли тяжесть с моей души, и теперь я могу умереть счастливым!

— Зачем вам умирать? У вас нет родни, нет состояния? Из-за этого вы находитесь в таком плачевном положении?

— Нет. Родные отреклись от меня, как прежде сделал Храм. Я не сержусь на них, как не сержусь и на Орден. Храм считал, что совершает доброе дело, но в душе я остаюсь тамплиером. Я даже хочу оказать Ордену последнюю услугу... А сейчас нам надо разойтись, братья! Окажите мне милость, отойдите от меня! Поверьте мне, вам надо уйти отсюда! Даже в этих рясах вы подвергаетесь опасности...

— Не больше, чем вы в ваших лохмотьях! — спокойно возразил Эрве. — Кстати, вы не ответили, чего ждете вы и все эти люди... Милостыни?

— Сразу после арестов король Филипп вошел в обитель, и сегодня он должен выйти, чтобы отправиться во дворец Сите. Он будет милостив — он всегда таков, когда прогуливается по улицам, — чтобы народ лучше к нему относился... Вот этим я и воспользуюсь!

— Почему бы нам не объединиться? — спросил Эрве. — Мы тоже превратились в бродяг, нам нужна помощь!

— Конечно... Но сейчас последуйте моему совету и уходите!

— Об этом не может быть и речи, — сказал Оливье. — Я хочу выяснить, что случилось с братом Клеманом Салернским, моим вторым отцом, и не уйду отсюда, пока не узнаю...

— Вы лишились ума, если верите, что кто-то вам об этом расскажет! Если он был здесь, когда сюда ворвался Ногаре, то он сейчас взят под стражу! Здесь вам нечего ждать! Вы сможете вернуться, когда уйдет король.

— Но почему, — проворчал сквозь зубы Эрве, — почему вы не хотите, чтобы мы оставались здесь с вами? Мы те, за кого вы нас принимаете, и это наш долг, точно так же, как и ваш!

Нищий засмеялся, но смех его был сухим и невеселым, а глаза оставались печальными. Но вдруг в его голосе прозвучала странная нежность:

— Какое право? Право умереть вместе со мной под пытками? Я собираюсь убить Филиппа в тот момент, когда он будет раздавать милостыню. Для меня это единственный способ спасти Храм! Наследник его — мокрая курица, он не посмеет продолжить дело короля. А если и посмеет, брат короля Карл Валуа, преданный нам, остановит его...

Друзья в последние дни пережили такое, что даже не удивились решимости цареубийцы. В любом случае, они его хорошо понимали, но все равно следовало отговорить этого человека от его безумного намерения.

— Вам не удастся, — сказал Оливье. — Вас убьют ни за что, да всех этих несчастных вместе с вами.

— Я подойду к королю последним.

Он отошел от ограды и пристроился в хвост тем, кто выстроился перед входом. Между тем в обители все вдруг оживилось: величественно опустился подъемный мост, поднялась решетка, за которой показался кортеж Филиппа Красивого. Очень скромный! Король, одетый в серый кафтан с меховой оторочкой и в подходящую по тону шляпу — так он обычно одевался, когда гулял по Парижу, — беседовал со своим секретарем Раулем де Прелем, а за ними следовал небольшой отряд лучников под командованием капитана Алена де Парейля. Толпа, которая значительно увеличилась после появления двух лжемонахов, приветствовала его криками. Он ответил ей взмахом руки в перчатке, не переставая слушать то, что говорил ему Рауль де Прель. Правда, когда слуга подал ему мешочек с монетами, он прервал свой разговор. Кругом раздавались благословения тех, кто ждал милостыни, и — поразительная вещь! — его прекрасное бесстрастное лицо с такими холодными глазами осветилось легкой улыбкой.

Не зная, что делать, и изнывая от тревоги в ожидании того, что должно было произойти, Оливье с Эрве бессильно смотрели, как уменьшается очередь получающих милостыню, как сокращается дистанция между Монту и его потенциальной жертвой. Еще один и еще! Внезапно, когда осталось не больше трех человек, Оливье озарило. И он закричал во все горло:

— Ронселен де Фос! Вот он!

Пьер де Монту вздрогнул, обернулся, увидел Оливье, который тянул руку в противоположном от короля направлении и явно готовился бежать туда. Поколебавшись совсем немного, он ринулся следом за двумя монахами.

Между тем случилось нечто невероятное, нечто, выходившее за пределы разума. Ибо Оливье, выкрикнув имя проклятого тамплиера, вдруг на самом деле увидел его самого. Даже не пытаясь доказать себе, что это невозможно, что Ронселен никогда не смог бы вырваться из тюрьмы, куда его поместили, Оливье ощутил слепую ярость и бросился на того, кто воплощал ненавистного врага.

Густая толпа мешала ему. Он пустил в ход силу, которую никак нельзя было ожидать от нищенствующего монаха, поэтому крутом раздались протесты, но его, словно магнит, тянуло к угловому дому, где стоял, поднявшись на тумбу или на подставку для лошадей, ненавистный ему человек: его лицо он увидел с необыкновенной четкостью. Но, когда Оливье, наконец, добрался до тумбы, там было человек шесть горожан с рассерженными лицами, и ни один не походил на того, кого он искал...

— Я же видел его, черт возьми! Высокий старик в черном, он был здесь...

— Я тоже его видел, — подтвердил Эрве.

— Он был здесь, но его больше нет, — закричал один из недовольных. — И что это за манера толкать бедных людей! И вы еще надеетесь получить милостыню...

— Я хочу только одного: узнать, куда он делся?

— Да мало ли куда! — насмешливо ответил горожанин. — Откуда мне знать? А вам лучше убираться отсюда. Наш сир Филипп хочет получить от вас кое-какие объяснения...

Действительно, вслед за бегущим к ним Пьером де Монту приближались лучники, которым Ален де Парейль поручил навести порядок. Толпа, всегда жаждущая увидеть хорошую драку, арест с захватом или другое отвлечение от повседневной жизни — или не желающая получить оплеух от вооруженной стражи! — широко расступалась перед ними. Мгновенно осознав, что их схватят и быстро установят, кто они такие, Эрве увлек друга за собой:

— Бежим!

Оливье последовал за ним без возражений, забыв о Пьере де Монту. Они бежали наудачу, сами не зная, куда. Вдвоем они почти равнялись силе ударной машины в форме «тарана», и люди расступались перед их напором. Толпа постепенно редела, но лучники по-прежнему не отставали, и расстояние между ними не сокращалось. Друзья слегка притормозили перед поворотом в узкий проулок, на углу которого находилась пекарня: от нее шел такой сытный запах горячего хлеба, что у обоих подкосились ноги, напомнив им, как давно они не ели. Внезапно перед ними возник какой-то человек. Схватив каждого за рукав рясы, он увлек их к лестнице в подпол и столкнул их туда, рискуя переломать им все кости, и тут же закрыл за ними крышку. Движение незнакомца было очень быстрым, он буквально выхватил их с улицы, не привлекая при этом ни малейшего внимания. Вскоре они услышали топот подкованных сапог, который постепенно удалялся, и стало ясно, что непосредственной опасности они избежали.

В подполе, куда они скатились по коротким, к счастью, ступенькам лестницы, было не видно ни зги, но вдруг раздался голос незнакомца, которого они не успели даже рассмотреть:

— Прошу прощения за бесцеремонность, сир Оливье, но для вежливых расшаркиваний времени совсем не было!

— Похоже... — сказал тамплиер, которому голос показался знакомым. — Похоже, вы Матье де Монтрей?

— Именно так! И я очень счастлив, что оказался здесь и вовремя признал вас! В моем доме о вас беспокоились, мы все гадали, не схватили ли и вас в ту ночь. Надеюсь, вы ничего себе не поломали?

— Нет. Во-первых, спасибо, но все-таки объясните мне, почему вы здесь оказались?

— После ареста тамплиеров я приходил сюда каждый день, удостоверившись, что вас не было в Сен-Мартен-де-Шан, где я знаю всех, потому что работал с ними. А потом я узнал вас, когда вы говорили с нищим, и я подумал, что надо вас подождать и предложить вам помощь, когда король выйдет из обители... Признаюсь, я так и не понял, что произошло. Вы что-то крикнули, и все закружилось, завертелось... и я подумал, что пришло время вас выручать...

— Но как же вы оказались здесь раньше нас?

— Я лучше вас знаю город, все его входы и выходы. Вы бежали в этом направлении и обязательно должны были миновать этот дом, который принадлежал моей старой кузине. Я стал ее наследником. Тогда я помчался сюда, открыл крышку подпола... остальное вы знаете... А сейчас надо потерпеть. Выйти мы сможем только к ночи, но до того, как закроют ворота!

— Что мне сказать вам, мэтр Матье? Могу только еще раз поблагодарить! — с волнением произнес Оливье. — Помогать нам — это большой риск... А ведь у вас семья!

— На моем месте вы поступили бы так же. Разве дружба между нашими отцами умерла?

— Конечно нет, вот почему и я не хочу злоупотреблять вашей помощью. Я очень боюсь навредить вам. Если вы сможете вывести нас вечером из города, дальше мы пойдем своим путем. Так будет лучше для всех!

— Куда же вы направитесь? До провансальских владений мессира Рено путь далекий!

— Разумеется, — вмешался Эрве. — Вот почему мы поступим иначе. Нам нужно добраться только до Мусси, где мой брат, полагаю, нас примет. У него хорошие связи при дворе. Его старший сын Готье уже стал пажом монсеньора де Пуатье, а младшего, Филиппа, берут в услужение монсеньору де Валуа...

— Но сначала вы пойдете со мной в Монтрей. Вам необходимо — ибо вы мне кажетесь очень усталыми! — немного передохнуть и как следует поесть...

— Охотно признаю, что мы голодны и устали, — прошептал Оливье с некоторым смущением. — Прискорбно, что тамплиеры доведены до такого состояния...

— Поэтому вы никак не можете продолжать свое путешествие. Поразмыслите сами, сир Оливье, ведь это всего лишь укол для самолюбия, тогда как вашим братьям приходится гораздо хуже... Ведь они теперь пленники мессира де Ногаре, и допрашивает их Великий инквизитор. Вы понимаете, что это означает.

— Вы хотите сказать, что их пытают? — выдохнул Эрве, который почувствовал, что волосы поднимаются у него на голове...

— По какому праву? — вознегодовал Оливье. — Только Папа имеет право судить нас, и наших братьев должны были передать ему...

— Предъявленные обвинения слишком тяжелы, чтобы король и его легисты согласились на изгнание. Вы в этом сомневаетесь?

— Я знаю, что все вокруг говорят о костре, но только Его Святейшество может нас к нему приговорить. А ведь мы никогда не совершали того, в чем нас обвиняют! К чему же тогда пытки?

— Потому что король убежден в виновности тамплиеров и требует скорейших признаний, чтобы предъявить их Папе!

Оливье не ответил. Он знал, что Матье прав, что протесты его бесполезны и что сам он не верит в их действенность. Он даже и думать не смел о том, какая дорога может открыться перед ним, если удастся избежать преследования! И пока они сидели в подполе, Оливье не произнес больше ни слова, целиком погрузившись в мрачные размышления. Он не мог избавиться от мыслей о брате Клемане, его сердце разрывалось, когда он представлял себе, как его пытают. Он не знал, каким образом мог бы помочь ему, и чувствовал себе невероятно несчастным, абсолютно бессильным...

Ночью трое мужчин отправились в тихую гавань Монтрея, где их ожидал гостеприимный дом зодчего. Утешительная передышка на пути, переполненном опасностями.

Оливье даже на секунду не мог себе представить, что задержится в Монтрее гораздо дольше, чем на одну ночь...

Часть вторая Мятежный собор

Глава VI Тревоги дамы Бертрады

Лежа на ладони, протянутой как приношение к пламени длинных свечей, драгоценность облачилась в пурпурный свет и засверкала, словно крохотный вулкан, на прозрачной коже королевы Наваррской. Чтобы воссоздать другие отблески, частично отражавшиеся на ее лице, она покрутила пальцами вокруг своего тонкого запястья и, в конечном счете, вздохнула:

— Это чудесно, мэтр Пьер, но я в этом месяце слишком много потратила на украшения. Новой покупки я не могу себе позволить...

Пьер де Мант был ювелиром короля Филиппа. Он улыбнулся и слегка поклонился:

— Красота и разум редко идут рука об руку, мадам, и нет такого украшения, которое было бы чрезмерно драгоценным для будущей королевы Франции. Особенно при таких важных обстоятельствах.

Эта небольшая речь входила в правила игры. Наверное, следовало бы добавить еще кое-что, но оратор был убежден, что и так достигнет своих целей. Маргарита обожала рубины, как и все красное — ее любимый цвет, — и он знал, что перед этими камнями она не устоит. По-прежнему не сводя глаз с украшения, она спросила:

— Вы намекаете на скорый приезд моей английской золовки?

— Именно так, и когда мы получили из Венеции эти изумительные камни, которые доставили туда из далеких стран, эта застежка получилась просто изумительной: обратите внимание на эти завитки и финифть. А жемчуг! Чистейший и очень редкий. Как раз то, что нужно. Он изумительно подчеркивает великолепие камней, которые на Востоке именуют «каплями сердечной крови на матери-земле»!

Маргарита встала с кресла, инкрустированного серебром, кристаллами хрусталя и топазами[202], и подошла к большому камину, где ярко полыхал огонь — стоял месяц март, и погода была еще достаточно холодной. Она была в длинном пурпурном платье и в накидке с горностаевой опушкой. Глаза ювелира округлились: при ее медленном передвижении на платье обнаружился длинный разрез вплоть до бедра, открывающий, на какую-то долю секунды, восхитительные ножки. Зрелище было головокружительным, но Пьер де Мант, человек в годах, не позволил себе отвлекаться от цели визита. Правда, он подумал о том, как, интересно, относится к подобному одеянию король Филипп, ведь о нем говорили, что он до сих пор не снимает траур по своей покойной супруге и не любит, если верить слухам, такой откровенной одежды.

А Маргарита по-прежнему держала застежку в руках. Теперь она любовалась тремя рубинами в свете пламени камина. На ее красивом лице отражалось безумное желание заполучить это украшение, которым она была просто очарована. Пьер де Мант кашлянул:

— Вам так идут эти камни, мадам... а что касается оплаты, быть может, мы придем к какому-нибудь соглашению?

Маргарита поглаживала застежку пальцем, как будто бы ласкала котенка.

— Что вы с ней сделаете, если я ее не куплю? — спросила она, не глядя на ювелира.

— Я предложу ее нашему сиру Филиппу. Возможно, он пожелает подарить ее королеве Изабелле, когда та приедет в гости...

В глубоких черных глазах Маргариты промелькнул гнев:

— Изабелле? Почему ей?

— Это королевское украшение, мадам, которое не подаришь любой даме. Но если мое предположение сбудется, то я, признаюсь, буду огорчен. У мадам Изабеллы светлые волосы. А рубины украшают только брюнеток. И я не знаю более изумительных брюнеток, чем вы, мадам, — добавил он, осмелившись одобрительно взглянуть сначала на великолепное тело, которое без труда угадывалось под платьем, а затем на пухлые, чувственные губы, на большие, черные, бархатные глаза, осененные ресницами, которые казались неестественно длинными на белоснежно-перламутровой коже.

Небольшого роста, но необыкновенно стройная, Маргарита своим обликом напоминала безупречную, великолепную розу, готовую вот-вот раскрыться. Три года назад она стала матерью, родив чудесную дочь, но не утратив при этом изящества, присущего юным девушкам. Надменная по характеру, она ничуть не оскорбилась слишком откровенным взглядом торговца. Он был мужчина и, к тому же, обладал хорошим вкусом, а она любила быть соблазнительной, любила вызывать смятение в мужских сердцах.

Резко повернувшись к даме, которая читала часослов, сидя у окна, она произнесла:

— Мадам де Курсель, будьте так добры, приведите сюда Од. Скажите, чтобы она захватила тот плащ из камки[203], который она сейчас готовит для меня...

Придворная дама, молодая женщина с тонким умным лицом, которое было обрамлено белой шелковой тканью, подходившей по тону к расшитой фиолетовой нитью шапочке, встала и вышла ИЗ комнаты. Вскоре она вернулась с девушкой, чьи светлые волосы с серебристым оттенком свободно падали на плечи из-под плоского небесно-голубого тока, который изящно восседал на муслиновой ткани, обрамлявшей ее прелестное личико. Раскинув руки, она держала на них ворох белой ткани, расшитой золотом и подбитой малиновой тафтой. Эту ткань она накинула на плечи подошедшей к ней Маргариты. Задрапированная в белоснежные складки, отливавшие ярким красным цветом, молодая королева встала перед большим зеркалом в бронзовой оправе и приставила застежку к впадинке у основания горла. Украшение вспыхнуло магическим блеском, благодаря изумительному цвету лица юной дамы, и Од молитвенно сложила руки, восхищенно улыбаясь:

— О, мадам! Именно такая застежка и нужна!

— Поэтому я думаю, что приобрету ее...

И, обернувшись к Пьеру де Манту и одновременно придерживая рукой пышные складки, она воскликнула:

— Ну, мэтр Пьер, вы опять меня соблазнили. Впрочем, вы наверняка именно этого и ожидали!

— Я надеялся, мадам, — сказал он, склонившись до земли. — Надеялся...

— Хорошо сказано! А теперь поговорите с мадам де Комменж, в ведении которой находится моя шкатулка, и отберите вместе с ней все необходимые вам аксессуары[204]...

Он вышел, поклонившись, а Маргарита, внезапно придя в превосходное настроение, вновь стала любоваться плащом. А Од была необыкновенно счастлива тем, что ее работа получает столь прекрасное завершение.

— Это изумительно подходит к тому красивому поясу, что... монсеньор подарил вам на день рождения, — сказала девушка. — Рубины на нем, конечно, помельче, но оттенок один и тот же!

— Да, ты права!

За эти несколько лет Маргарита по-настоящему привязалась к дочери Матье де Монтрея. Ставшая ослепительной красота девушки ее нисколько не смущала, наоборот: ей нравилось иметь возле себя такую служанку — для контраста, который возникал с ней, великолепной брюнеткой. Она была слишком уверена в себе, чтобы хоть кого-нибудь опасаться, тем более что Од, робкая и сдержанная по натуре, была девушкой очень разумной и отвергала мягко, но твердо ухаживания тех, кто рисковал к ней приблизиться, и это не могло не нравиться молодой королеве. Однажды, в канун прошлого Рождества, она прямо спросила Од:

— Таких красивых девушек, как ты, не часто встретишь, и просьбами о замужестве или... прочими предложениями ты отнюдь не обделена! Твоего внимания добиваются и молодые дворяне, а среди них есть очень привлекательные. Почему же никто из них не тронул твоего сердца? Сколько тебе лет?

— Двадцать, мадам.

— И твое сердце все еще молчит? Поверить не могу!

Од подняла на Маргариту взгляд своих прозрачных, внезапно ставших задумчивыми глаз:

— Сердце мое заговорило очень давно, мадам, оно и сейчас не молчит!

— Правда? О, ты меня успокоила! И кто же этот счастливый юноша? Ведь он, я полагаю, не старик?

— Нет, он не старик и никогда им не будет. Как и я никогда не буду ему принадлежать, — добавила она, ощутив внезапную потребность исповедаться.

Она доверяла Маргарите, которая, несмотря на гордость, была доброй и великодушной. И не стала бы насмехаться над ней, в отличие от тетушки Бертрады, которая считала, что преуспеть в жизни можно только благодаря удачному замужеству.

— Но почему? Только не говори мне, что он любит другую, потому что это невозможно! Если только он полюбил меня, — со смехом добавила она. — Нет. Он не любит другую... разве что Богоматерь!

Черные глаза Маргариты стали еще больше.

— Он священник? Или монах? Допускаю, что среди них есть очень приятные мужчины, но неужели тебе так не повезло?

— Еще хуже, мадам, — ответила Од, с трудом сдерживая слезы. — Он... тамплиер, — призналась она, словно бросаясь в прорубь.

Искренняя жалость смягчила лицо молодой женщины. Она обняла свою служанку за плечи:

— Бедная, бедная малютка! И ты, конечно, не знаешь, жив ли он?

— Он жив, но я не знаю, где он сейчас... Но он и прежде никогда не смотрел на меня, и мне нечего от него ждать...

— И ты, несмотря ни на что, любишь его?

— О да, мадам!

— Какое невезение! Ты молода, восхитительна, умна, ты вышиваешь, как фея, и ты могла бы царить одновременно в доме и в сердце красивого юноши, которого полюбишь. А ты выбрала невозможное...

— Мы ведь не выбираем, мадам!

— Кому ты это говоришь! Слушай, если случится, что твоему тамплиеру — полагаю, он сейчас в бегах! — понадобится помощь, ты мне об этом непременно скажи. Я дам тебе... денег, чтобы подкупить, например, тюремщика, или пропуск… Мне бы так хотелось тебе помочь, — вскричала она в сердечном порыве, которые, хоть и были нечастыми, завоевали ей преданность многих людей из ее окружения, — мне бы так хотелось сделать тебя счастливой! Хотя бы тебя одну!

Потрясенная Од повалилась на пол, чтобы поцеловать ноги той, кто так открыто объявлял себя ее покровительницей, но Маргарита подняла ее и поцеловала:

— Эти скверные дни, когда безудержно преследуют Храм, судят Храм, пытают и жгут Храм, когда-нибудь пройдут, — сказала она. — А я со временем стану королевой Франции, и тогда мы посмотрим, что можно сделать, чтобы помочь тебе...

С этого момента в душе Од зародилось благоговейное чувство по отношению к Маргарите...


***

Маргарита продолжала с восхищением рассматривать себя в зеркале, когда герольд широко распахнул двери в ее комнату, чтобы пропустить целую группу очень веселых, блестящих... и чрезвычайно шумных гостей: это были кузины и свояченицы Маргариты — Жанна де Пуатье и Бланка де ла Марш. Вместе с ними, слегка упираясь, шел красивый дворянин лет тридцати. Он со смехом пытался сопротивляться усилиям молодых дам, которые тащили его за руки.

— Маргарита, — закричала Бланка, — мы ведем к тебе мессира д'Ольнэ. Мы его встретили внизу, у него письмо к твоему мужу от мужа Жанны... О, но как же это красиво! — добавила она, выпуская свою «добычу» и бросаясь к кузине, по дороге слегка толкнув Од...

— Осторожней! — прикрикнула на нее Маргарита. — Ты мне его разорвешь! А вы, мессир Готье, можете оставить письмо здесь. Мужа нет дома: он сегодня охотится в Венсенском лесу вместе с королем. Разве остальные члены семьи не с ними?

— Нет, монсеньор де Пуатье на охоту не поехал... и монсеньор де Валуа также, — ответил дворянин грудным голосом, который заставил Маргариту улыбнуться одними глазами.

— А что же ваш брат не пришел с вами, ведь вы никогда не расстаетесь, насколько мне известно? Бланка, угомонись и не трогай эту застежку! Я только что ее купила, и знай, что ты ее никогда не получишь!

Вырвав украшение из рук шалуньи и сбросив плащ с плеч, она велела Од, преклонившей колено при появлении принцесс, все унести.

— Доделайте свою работу, малышка, — сказала она более мягким тоном, — и отдайте мадам де Курсель, чтобы та уложила ее к моим вещам...

Бланка бурно выражала свое недовольство, и Од, так и не расслышав ответ дворянина, вышла через потайную дверь, которая вела в гардероб Маргариты. Там она обнаружила свою тетку Бертраду, которая, опираясь на трость — неделю назад она вывихнула ногу! — проковыляла к комнате, занимаемой ими обеими на верхнем этаже; усевшись на стул около окна, она принялась вышивать розовой нитью белое бархатное платьице, предназначавшееся маленькой дочке Маргариты, трехлетней Жанне.

— Тетушка! — с упреком сказала Од. — Что вы здесь делаете? Ведь лекарь велел вам оставаться в спальне две недели! Лестница такая крутая, вы очень неосторожны!

— Оставь! Мне слишком скучно наверху! А уж насчет неосторожностей, знаю я таких, которые ведут себя более безрассудно, чем я!

— О ком вы говорите?

Бертрада нетерпеливо тряхнула головой, фыркнула, потом спросила:

— Не один ли из братьев д'Ольнэ пришел одновременно с принцессами?

— Так и есть! Мессир Готье! Они повстречали его внизу, он принес послание нашему сиру Людовику!

— Вздор! Они и приехали вместе, мессир Готье следовал на лошади за носилками принцесс! Хорошо еще, что без своего братца! Все это плохо кончится, так и знай!

— Все это? Но о чем вы говорите?

Бертрада явно была не в духе. Внезапно она отложила иголку и с несчастным видом посмотрела на свою племянницу:— Опять я наговорила лишнего! Зла на себя не хватает! Забудь о том, что я сказала, и поговорим о чем-нибудь другом!

Од мягким жестом вынула работу из рук тетушки и опустилась перед ней на колени.

— Дорогая тетушка, — сказала она, — вы несчастны, и я не понимаю, почему. Похоже, будто вы чего-то опасаетесь! Вы мне все еще не доверяете? Вы же знаете, мне двадцать лет...

Кончиком пальца Бертрада погладила свежую щечку девушки:

— Даже так? Мне всегда казалось, что ты сильно изменилась после того, как оказалась здесь. И об этом я теперь сожалею! Не надо было мне забирать тебя из дома отца...

— Да почему же? Почему? Разве мне плохо живется с вами... и при мадам Маргарите, которая так добра ко мне? Я к ней привязалась, и мне будет тяжело с ней расстаться! Впрочем, думаю, вы говорите не серьезно.

— Нет, напротив, я говорю и думаю вполне серьезно! В этом доме происходят странные вещи, и сначала я сама отказывалась в это верить, но сейчас мои опасения подтвердились! Ты ничего не заметила? На самом деле? Я говорю о мадам Маргарите и о старой башне, где она вот уже как четыре года устроила личные покои. Она говорит, что там она отдыхает и имеет возможность спокойно поразмышлять о разных вещах, удалившись от шумного особняка. Оттуда ей так нравится любоваться закатом над Сеной, а может, и еще что... Откуда мне знать?

— Конечно, конечно, но разве она не имеет на это права? Одним капризом меньше, одним больше, — добавила девушка с улыбкой. — К тому же, она не так часто туда удаляется!

— Днем — да. Днем она совсем туда не ходит. А ночью — другое дело. Ручаюсь тебе, ночью она часто туда наведывается...

— Почему бы и нет? Молиться и размышлять лучше ночью, когда затихает и город, и дом!

Бертрада возвела глаза к потолку. Чистота этой девочки заставляла ее считать естественными любые превратности существования! Она задумалась, стоит ли ей продолжать, но почувствовала, что любопытство Од пробудилось, и теперь уже невозможно перевести разговор на другую тему.

— Ты, конечно, права, — вздохнула она, — но это происходит только в те ночи, когда монсеньор Людовик задерживается во дворце или сопровождает отца в какой-нибудь поездке. Кроме того, в эти ночи к ней приходит ее кузина Бланка. Всегда Бланка и никогда Жанна, хотя монсеньор де Пуатье также бывает в отлучках.

— Мадам Бланка моложе, веселее...

— Разумеется, можно и так сказать! Сама подумай: неужели легче размышлять и молиться в обществе сумасбродной девчонки, которая непрестанно смеется и болтает!

Од в недоумении развела руками. Возразить ей было нечем, и она молча ожидала продолжения, которое не заставило себя ждать.

— Ты уже заходила в башню?

— Что мне там делать? Она стоит на отшибе, удалена от жилых покоев[205], и мадам Маргарите незачем призывать меня туда.

— Конечно, но тебе не показалось странным, что ни один слуга из особняка никогда не бывал там? Единственное исключение — Марта, камеристка мадам Маргариты, которая прислуживает ей с детства, и Северен, также приехавший с ней из Бургундии?

— Боже мой, нет! Наоборот, это казалось мне естественным, раз уж она захотела иметь личное убежище! Вполне естественно, что она допускает туда тех, кому полностью доверяет...

На сей раз Бертрада признала свое поражение и даже нашла некоторое утешение в словах Од. В сущности, зачем было тревожить покой этой души, которую Маргарита сумела привлечь к себе?

Зачем рассказывать ей о пресловутых ночах, когда Маргарита и Бланка удалялись в башню? Однажды Бертрада с бесконечными предосторожностями покинула свою спальню, стараясь не разбудить Од, и направилась к совершенно пустынному коридору, который молодая королева приказала устроить между особняком и своим «убежищем» в башне. Маргарита не хотела проходить в него через сад, когда стояла плохая погода. А Бертрада уже не могла совладать со своим любопытством. В конце слабо освещенного коридора была расположена небольшая площадка, перед которой Северен — бургундец лет тридцати, сложением и манерами напоминавший медведя! — дремал, сидя на табурете, в желтом свете факела, прикрепленного к стене. Бертрада постояла там, смотря на него и не смея двинуться дальше, но прислушиваясь и пытаясь уловить хоть малейший звук. Стены были слишком толстые, и она уже собралась уходить, как вдруг дверь, перед которой дремал Северен, открылась, и Маргарита высунулась наружу, чтобы о чем-то его попросить. Одета она была в легкую мантию, прикрывавшую грудь, но оставлявшую обнаженными плечи, на которых змеились черные прядки распущенных волос. Одновременно послышался женский смех — смех Бланки, — отвечавший мужскому голосу. Этот голос Бертрада узнала без труда: грудной баритон принадлежал Готье д'Ольнэ, которого в последнее время слишком часто видели вместе сего братом Филиппом рядом с принцессами. Не дожидаясь продолжения, Бертрада повернулась и побежала в свою комнату. Она задыхалась, и сердце у нее билось так сильно, что ей пришлось присесть на последнюю ступеньку лестницы, чтобы перевести дух и немного успокоиться. Ей казалось, что она пыхтит, как огонь в кузнице, способный переполошить весь дом. Отдышавшись, она вернулась в спальню, но заснуть в ту ночь ей так и не удалось. Да и в последующие ночи она мучилась от предчувствий, что тайна раскроется. Граф де ла Марш был простаком, слепо обожавшим свою хорошенькую жену — прелестную малышку Бланку. Он, конечно, только расплачется от горя, но Людовик Сварливый, жестокий, как все слабые люди, уже не слишком любил жену, завидовал ее блеску и непринужденности, а потому был способен на все. Возможно, он не осмелился бы убить Маргариту, поскольку очень боялся отца, — хотя вполне мог поддаться присущей ему слепой ярости! — но за окружение ее, несомненно, он бы принялся всерьез, подозревая прислугу в сообщничестве. Что касается самого короля Филиппа, который всегда выступал в роли хранителя дамской чести, никто не мог бы сказать, как он поступит в данном случае. Как бы там ни было, либо любовные интрижки принцесс, которые длились, по зрелом размышлении, не меньше двух лет, прекратятся совсем, либо черная туча, нависшая, по мнению Бертрады, над Нельской башней, прорвется грозой в самом ближайшем времени: любовники, успокоенные всеобщим попустительством, начинали вести себя все более и более свободно и неосторожно.

Эти мысли разъедали Бертраде душу. Страдая по ночам от бессонницы, она часто задремывала днем, и походка ее стала шаткой. Именно из-за этого она упала с лестницы, едва не переломав себе кости. От этого у нее случались постоянные приступы тревоги, которые и побудили ее раскрыть глаза племяннице, хотя теперь она радовалась, что эта попытка оказалась неудачной.

Она смирилась, но лишь отчасти. Конечно, для Од было лучше сохранить свои иллюзии. Но что-то нужно было предпринять. Самое разумное — удалить девушку из Нельского дворца, хотя бы на время, пока не произойдет... что, собственно? Бедная дама не могла это самой себе объяснить, но терзавший ее страх обострял чутье: она была уверена, что угроза уже совсем близка.

Наконец к ней пришло решение: под тем или иным предлогом необходимо было вернуть Од в отцовский дом. Значит, надо было отправляться в Монтрей, поговорить с сестрой Жулианой — ведь та сама сдержанность! — и посмотреть, что можно сделать, чтобы способствовать увольнению Од со службы. Хорошо бы это сделать временно и посмотреть, что будет дальше. Если ничего не произойдет, можно будет вернуть любимую племянницу к Маргарите. Ибо этой службе завидовали многие, начиная с собственной родни, да и сама Бертрада добилась того, что Од встала наравне с придворными дамами, хотя и не была аристократкой. Впрочем, никто этому не противился, в те времена это было в порядке вещей, раз уж король Филипп ввел в свой совет юристов из числа зажиточных горожан.

Теперь следовало найти предлог для поездки в Монтрей, что было нелегко, коль скоро служишь при королевском дворе, где работы всегда полно. Да еще эта вывихнутая нога, которую приходится подволакивать, а она все никак не проходит. Впрочем, вынужденный отдых пошел Бертраде на пользу: она слегка успокоилась и воспрянула духом. Приближался Великий пост: это даст выигрыш в целых сорок дней, когда принцессы будут заняты исполнением религиозного долга — это священное время не подходило для утех с любовниками. Увы, именно так это и следовало называть!

Все ее сомнения разрешились из-за инцидента, произошедшего за три дня до Жирного вторника[206]. В то утро, когда носилки Бланки уносили молодую женщину домой после ночи, проведенной у кузины, а сама Маргарита все еще спала, мадам де Кур-сель, заметно расстроенная, зашла к Бертраде.

— Вы помните, — сказала она, — тот кошель, расшитый карбункулами и жемчугом, который был подарен мадам Маргарите на прошлое Рождество?

— Тот, что вместе с двумя другими для принцесс Бланки и Жанны королева Изабелла прислала из Лондона? А почему вы о нем спрашиваете?

— Потому что я не могу его найти! Мадам Маргарита, которая еще не встала с постели, попросила меня приготовить ее новое пурпурное платье с золотой нитью, и мне пришло в голову, что эта вещица прекрасно подошла бы к этому туалету.

— Вы правы, но не забывайте, что королева Наваррская никогда его не носит. Он ей не нравится, и он действительно слишком велик

— Она так быстро меняет свои предпочтения, когда речь идет об украшениях! Я подумала, что кошель будет очень хорош в сочетании с этим платьем. В любом случае, мне придется предложить ей что-то другое, потому что он куда-то пропал.

— Удивительно! Я видела его не далее как в понедельник, потому что он лежал вместе с кошелем из черного бархата, который я взяла, чтобы подшить оторвавшиеся кружева! Они лежали вместе в сундуке из черного дерева, инкрустированного слоновой костью...

— Я тоже его там видела, но пойдемте же, взгляните сами.

— Боже упаси, мадам, смею ли я сомневаться в словах столь благородной дамы, как вы!

— Оставьте мое благородство в покое! Мы с вами обе прислуживаем королеве, у которой пропало одно из ее украшений. Идемте со мной!

Бертрада последовала за мадам де Курсель, более ей не возражая, и они вошли в маленькую комнату, заставленную сундуками и шкафами, где будущая королева Франции хранила свои наряды. Ювелирные украшения хранились в громадном сундуке, обитом железом и с прочнейшими замками, который стоял в спальне Маргариты. Крышка его была широко распахнута: в сундуке лежало множество кошелей всех размеров, цветов и с самыми разнообразными вышивками, но того, о котором шла речь, среди них не было.

Од, которая принесла только что наглаженные рубашки, подтвердила, что она тоже видела кошель в день, обозначенный ее теткой. Но, по своей робкой и наивной манере, она ничего дурного не заподозрила.

— А не лучше ли спросить саму мадам Маргариту? — предложила она. — Возможно, она почему-то его взяла, а потом положила в другое место?

— Вы правы, малышка! Давайте отнесем вместе то платье, что просила мадам. И спросим у нее о кошеле.

Несмотря на довольно поздний час, Маргарита все еще лежала в постели, но огонь, полыхавший в большом камине, распространял столь сладостное тепло, что молодая женщина размотала свой кокон из шелковых простыней и мехов, отдыхая на покрывале обнаженной. В это время служанки готовили ей ванну. Маргарите всегда нравилось показывать свое великолепное тело, дарованное ей природой, и женщины из ее окружения, привыкнув к подобному зрелищу, не обращали на это ни малейшего внимания.

Казалось, она пребывала в дурном настроении и резко оборвала свою придворную даму, когда та заговорила о пропавшем кошеле:

— С чего это вам вздумалось предлагать мне этот кошель к новому платью, ведь вы прекрасно знаете, что я его не люблю!

— Но это же прекрасная вещица, мадам, и я надеялась, что королева сменила гнев на милость...

— С чего бы это? Довольно и того, что подарок этот прибыл из Лондона! Словом, не важно, незачем его искать! Я от него избавилась!

— Избавились! А если мадам Изабелла навестит нас в ближайшем времени...

Маргарита села на постели и, пристально глядя па придворную даму своими черными глазами, отчеканила:

— Ну и что? По праздникам родственники часто обмениваются подарками. Неужели моя золовка потребует у меня кошель... такую, в сущности, безделицу! Я не буду надевать ничего к нему подходящее. И новое платье тоже! А теперь я хочу принять ванну!

Три женщины молча удалились, а служанки занялись своей госпожой. Спальня заполнилась легким паром, пахнувшим восточным жасмином — любимым ароматом Маргариты. Все трое отправились по своим делам, не обменявшись ни единым словом. Од — потому, что для нее это было пустячное дело. Мадам де Курсель — потому, что давно привыкла к капризам молодой королевы. И Бертрада — потому, что вновь ощутила свои прежние страхи, которые были близки к ужасу. Ее терзала одна мысль: ради кого Маргарита «избавилась» от кошеля, расшитого карбункулами? Он был действительно великоват для женщины, и это означало, что его вполне могли передарить мужчине. Эта мысль сразу же пришла в голову Бертраде. Который же из братьев д'Ольнэ украсит себя вскоре этим королевским подарком, которым, к счастью, сама Маргарита ни разу не пользовалась...

Все эти размышления привели к тому, что Бертрада решила, что ей надо срочно повидаться с сестрой. Чтобы уехать без лишних кривотолков, она затеяла небольшую комедию с ногой — которая почти выздоровела! — стала со вздохами и стонами ее растирать, уверяя, что желает съездить в Монтрей, где рядом с сестрой живет отменный костоправ, про которого рассказывают разные чудеса: он поставит ее на ноги в мгновение ока. Поскольку означенный костоправ существовал только в ее воображении, она не забыла предупредить о своей маленькой хитрости Од:

— Мне очень нужно повидаться с твоей матерью! Я должна обсудить с ней одно важное дело... Так что не удивляйся!

И вот, приготовив небольшой узелок, — ведь уже завтра вернется! — она проковыляла на конюшню, где главный конюх охотно запряг для нее Эглантину, ее любимого мула.

— Вам повезло, что вы уезжаете, — со вздохом сказал он. — Как видите, конюшня полна. Монсеньор Людовик только что вернулся и сразу слег. Пришлось ему принимать лекарство, а это его всегда злит. Теперь брани и тумаков не оберешься!

— С мадам Маргаритой дело обстоит не лучше! Она плохо спала. Уж они найдут способ разругаться. И слугам достанется от обоих! А если бы монсеньор Людовик чаще проводил время в своем доме, а не во дворце, у него, может быть, наладились бы отношения с женой!

— Во дворце или в другом месте, — сказал, подмигивая, толстяк Дени. — Вроде бы он пристрастился к услугам гулящих девок, к которым его водит монсеньор д'Артуа. Разве это не дурость, когда имеешь такую красивую жену?

— Он ее не любит, вот и все. Но и она его не любит, поэтому на деток им сильно тратитьсяне придется! И так удивительно, что они смогли смастерить крошку Жанну!

Дени понизил голос до шепота:

— Тише! Не так громко! Вы не первая этому удивляетесь: они оба темноволосые, а малышка светленькая.

— Ну, это случается! Король у нас блондин, и принц Карл тоже, а принцы Людовик и Филипп — темноволосые... Ну, ладно, хватит болтать! Пора мне в дорогу. Большое спасибо, мэтр Дени!

Вместо ответа он хлопнул по крупу мула, который двинулся вперед резвой рысью. Направляясь к Малому мосту, чтобы пересечь по нему Сите и перебраться через Большой мост на правый берег Сены, Бертрада перебирала в памяти все услышанное, что, в сущности, лило воду на ее мельницу. Ни для кого не было секретом — может быть, только для короля! — что в Наваррском семействе дела идут не важно, даже если предположить, что они когда-либо шли хорошо. И если прислуга Нельского дворца уже поговаривает о законном происхождении маленькой Жанны, то что же будет, когда станет известно, что у Маргариты есть любовник? Дени был славным человеком, которого она давно знала: с ней он говорил охотно, но был не из тех, кто сплетничает по углам. И если уж ему в голову приходят подобные вопросы, то дело совсем плохо!

И, продолжая свой путь по шумному грязному городу, Бертрада стала гадать, сколько времени один из братьев д'Ольнэ подменяет Людовика в постели Маргариты, ведь оба брата, как на грех, были светловолосыми...

Она была так погружена в раздумья, что не замечала оживления, царившего в Сите, хотя обратила внимание на то, что рядом с собором Парижской Богоматери, прямо перед порталом, плотники возводили трибуну. Впрочем, возможно, просто шла подготовка к какой-то церемонии, а они часто происходили рядом с собором.

На какое-то мгновение ей захотелось пойти посмотреть, работают ли там муж сестры и племянник. Матье мог трудиться над сводами, укреплявшими здание, а Реми — на отделке большого амвона. Но она вовремя одернула себя — нельзя было тратить время попусту. Если ей немного повезет, она не застанет мужчин дома, а именно это ей и было нужно.

Добравшись до дома сестры, она увидела, что не только хозяин отсутствует, но и хозяйка также. Не было и служанки. Только старая Матильда, как всегда, сидела у очага, где горели ароматные сосновые поленья. Но руки ее бессильно лежали на шитье, разложенном на коленях. Она развалилась на стуле, откинув голову на спинку, и по ее морщинистому лицу стекали слезы. В доме царила полная тишина, только кошка, спавшая возле огня на полу, тихонько мурлыкала. Сразу же встревожившись, Бертрада устремилась к старухе:— Добрая матушка, что происходит? Где Жулиана и Марго?

Матильда, открыв глаза, узнала гостью, нахмурилась, выпрямилась и схватилась за веретено.

— На реке, полощут белье! — хрипло отозвалась она.

— И вы поэтому плачете?

— Да не плачу я, дуреха! В моем возрасте слезы текут сами собой... А вы-то, вас что сюда привело?

— Мне надо поговорить с Жулианой... и с вами, потому что вы всегда даете хорошие советы.

— Она не вернется до вечера. Можете поговорить со мной. Надеюсь, ваши заботы связаны не с моей внучкой?

— Напротив, именно с ней. Не тревожьтесь, у нее все хорошо, она все больше нравится мадам Маргарите, которая сумела привязать ее к себе и желает ей добра... но, боюсь, долго это не продлится...

— Вы хотите сказать, что Од ей разонравится? Но почему?

— О, речь идет вовсе не о поведении Од... Скорее о... здесь никого нет? — спросила Бертрада, тревожно оглядываясь.

— Кроме кошки, нет никого, можете не волноваться.

Инстинктивно она, однако, понизила голос, а ее усталые глаза впились в лицо гостьи.

— Это так серьезно? — спросила она.

— Серьезнее, чем вы можете себе представить. Мадам Маргарита и мадам Бланка, ее кузина, позорят свой брак, изменяя мужьям с придворными дворянами...

— Что вы говорите? — пролепетала Матильда, чуть не задохнувшись...

— Чистую правду, увы! И это не просто слухи, я это видела собственными глазами!

И Бертрада, говоря шепотом, словно в исповедальне, и с тем же чувством облегчения, как если бы это было признание в совершенном ею самой тяжком грехе, потому что грех этот не давал ей жить спокойно, раскрыла свою тайну старой женщине.

— Если, к несчастью, все это раскроется, — сказала она в заключение, — гнев мужа и, возможно, нашего сира короля обрушится на всю прислугу Нельского дворца. Принц Людовик жесток, мстителен, он, несомненно, за свой стыд заставит расплатиться тех, кого посчитает свидетелями этой измены. Я уже немолода и за себя не боюсь, но может пострадать Од...

— За чужие грехи расплачиваются в любом возрасте. Я знаю о придворной жизни только то, что вы нам рассказывали во время ваших — редких! — визитов, но то, что вы мне открыли, внушает ужас! Как молодая женщина, уже королева, может совершать подобные безумства? Неужели она настолько глупа?

— Вовсе нет, ума у нее хватает. Но у нее пылкая, даже страстная натура, она хочет жить по собственному разумению и считает, что высокое положение оберегает ее от судьбы обычных христианок.

— Против дьявольских искушений нет ничего сильнее молитвы. Она что, не молится?

— Это не самое любимое ее занятие. Она предпочитает удовольствия, все удовольствия, что, видимо, кажется ей справедливым воздаянием за брак, который ее не удовлетворяет. Супруги ненавидят друг друга... Как бы там ни было, угроза, нависшая над нашими головами, не должна обрушиться на мою племянницу. Взяв ее с собой, я искренно надеялась помочь ей найти хорошего благородного мужа, который бы любил ее, холил и лелеял. И, разумеется, предложения последовали. Это естественно: она так красива!

— ...Но она всем отказала, потому что по-прежнему любит сира Оливье, этого прекрасного тамплиера, который на нее даже ни разу не взглянул. Я не удивляюсь ее отказам, было понятно, что она будет поступать именно так. Преданное сердце не отступается от своего выбора...

— Конечно, но этой опасности теперь не существует. Храм рухнул под ударами короля, рыцари, избежавшие ареста, сбежали за пределы королевства или укрылись в монастырях, которые согласились их принять. Од никогда больше не увидит Оливье де Куртене! Поэтому ей ничто не мешает вернуться в дом отца. Нужно только найти хороший предлог, чтобы вырвать ее из Нельского дворца... хотя бы на время, пока обстановка не прояснится. Возможно... у меня слишком живое воображение, но... я хочу вернуть ее к вам для спокойствия собственной души. Вам, должно быть, это доставит удовольствие? — продолжила она, любезно улыбаясь Матильде.

Эта улыбка не вызвала никакого отклика на еще более помрачневшем лице старой дамы.

— Несомненно! — вздохнула она после паузы. — Ничто не могло бы стать приятнее для меня и, понятно, для вашей сестры, но... вернуть Од домой было бы, полагаю, величайшей неосторожностью. Во-первых, из-за того, что сейчас происходит. Во-вторых... потому что сир Оливье нашел убежище в нашем доме... и по-прежнему находится здесь!


***

Действительно, он по-прежнему находился в доме Матье.

— Никто не подумает искать гордого рыцаря Храма среди моих каменщиков, — сказал Матье, когда привел их — его и Эрве — в свой дом в Монтрее.

Оба тамплиера полагали, что останутся здесь лишь на одну ночь, а потом двинутся дальше, к брату д'Ольнэ. Однако Оливье после всего, что произошло у парижской обители Храма, не хотел покидать столицу. Невзирая на возражения друга, твердившего, что увиденное было лишь иллюзией, которая родилась от постоянных мыслей о своем враге, Оливье упорствовал и уверял, что не мог ошибиться: он действительно видел Ронселена де Фоса, сколь бы безумным это ни казалось. Этот незнакомец был вылитой копией человека, совершившего бандитское нападение на Валькроз. Возможно, его пребывание в тюрьме Риу на деле оказалось спокойной передышкой в комфортной комнате! Или этот человек был воплощением дьявола, что доказывало и его поразительное долголетие! Но раз он в Париже, то и Оливье должен был остаться в Париже. Уже на следующий день он намеревался вернуться к обители.

— В конце концов, — говорил он, — кто может быть более незаметным, чем нищенствующий монах в своей серо-бурой рясе?

Они сидели за столом в доме Матье, и Марго разливала по тарелкам суп. Ответила ему старая Матильда:

— Вы и вправду верите, что похожи на одну из этих серых крыс, которые зачастую такие же монахи, как я — монашенка? Они лентяи, живущие на подаяние гораздо лучше, чем вы думаете, и их толстое брюхо частенько выпирает у них из-под рясы. А вы, мессир, как две капли воды схожи с рыцарем, с дворянином, чья спина никогда не согнется, чтобы попросить милостыню. Это заметно сразу, поверьте мне... и к вашему другу, кстати, это тоже относится!

— Правда, что этот облик мы приняли только для прикрытия, — заметил Эрве. — Только для того, чтобы беспрепятственно добраться до моего брата. И сейчас это для нас лучшее решение. Кстати, Мусси совсем недалеко от Парижа...

— А вы уверены, мессир, что дом брата окажет вам гостеприимство? — вмешался Матье. — В наши дни укрывать беглых тамплиеров — дело серьезное! Я слышал, что даже монастыри отказывают им в приюте, чтобы не навлечь преследований со стороны людей Ногаре. Не забудьте, что этот жуткий процесс король начал с согласия Папы...

— Мой брат — человек великодушный... по крайней мере, я на это надеюсь!

— Верно, он и в самом деле будет великодушным, если согласится принять даже не одного тамплиера, а двоих! Если позволите мне дать вам сонет: поезжайте сначала один, чтобы узнать, как там обстоят дела.

— Допустим, вы правы, и в Мусси нас не примут, но тогда мы всегда можем отправиться в Бургундию, к брату Жану де Лонгви...

— Нет, — отрезал Оливье. — Мы не знаем, сумел ли он добраться до своих родных мест. Если его там нет, нам останется только бежать за границу. А этого я не хочу, пока не узнаю, что случилось с братом Клеманом. Особенно когда в Париже объявился этот дьявол, Ронселен, который должен его сильно ненавидеть. Но с моей стороны эгоистично вовлекать тебя в эти дела...

— Ты хочешь, чтобы мы расстались?

— Это был бы мудрый поступок, — мягко сказал Матье. — Если мессир Оливье готов мне довериться, я сумею его спрятать и дать ему возможность бывать в Париже, но то, что верно для вашего брата, мессир Эрве, верно и для меня: один тамплиер — это легко, а два — уже опасно. Знайте, что вы всегда сможете повидаться со своим другом. Разумеется, соблюдая необходимые предосторожности.

— Почему вы идете на это, мэтр Матье? — спросил Оливье. — У вас семья, имущество, работа.

— Потому что мы друзья, настоящие друзья, ведь еще ваш отец был дружен с моим отцом. Кроме того, подобно всем зодчим, я, в некотором смысле — дитя Храма. Тамплиеры и монахи-цистерцианцы Святого Бернара обучили нас нашему ремеслу, и зачастую именно они оплачивали наш труд. Из Святой земли они принесли секреты Хирама, великого архитектора, который построил храм Соломона и многие другие. Стало быть, Оливье, вы у себя дома, пока вам самому будет угодно здесь оставаться. И Храму я буду помогать всем, чем только смогу...

— Вы настолько ему обязаны?

— Даже больше, чем вы думаете. Рыцари защищали нас — и тех, кто возводил стены обители, и тех, кто украшал ее изнутри. Они добились у Святого Людовика королевских привилегий, которые ограждали нас от произвола сборщиков налогов. Мы обязаны почитать короля, но, благодаря Храму, мы стали свободными людьми...

Добавить к этому было нечего. В конечном счете, решение было принято, и на следующее утро Реми повел Эрве через леса. Тот по-прежнему был облачен в серо-бурую рясу, с узелком, набитым провизией. Они двинулись к древней римской дороге, которая вела к Суассону. Между Монтреем и Мусси было всего семь лье. Уже к вечеру Эрве будет дома.

Тем временем Матье отвел Оливье в свой сад, где стояло небольшое здание, похожее на сарайчик, которые мастера устраивали на своих стройках для работников-ремесленников. Разница состояла только в том, что сарайчики строились обычно из дерева, а это здание было сложено из хорошо обтесанных камней. Стоявшее у стены, за которой начинались леса Венсенна и Бонди, это низенькое одноэтажное строение имело навес, под которым складывали дрова и камни, мастерскую — принадлежавшую Реми — и одну узкую комнату, похожую на монашескую келью и обставленную соответствующим образом. Иногда резчик там отдыхал, когда он целиком погружался в творческий процесс и ему не хотелось возвращаться в родительский дом.

— Вот что я вам предлагаю, — сказал Матье. — Здесь вы можете жить спокойно, здание стоит на отшибе, и мало кому приходит в голову наведываться сюда. Еду мы вам будем приносить, а в двух шагах есть ручей, где вы сможете брать воду. В случае непредвиденного вторжения — надо быть готовыми ко всему! — вы легко переберетесь через стену... и сможете уйти в лес.

— Неужели вы собираетесь лишить Реми места, которое он так любит и где, наверное, предпочитает работать?

Говоря это, Оливье подошел к подобию стола, сделанного из каменной глыбы, на котором стоял узкий кусок известняка. Резец художника — ибо Реми был истинным художником! — уже коснулся камня, вырезав уверенными линиями силуэт бородатого мужчины в мантии, с книгой в руке. Пока это был только набросок, но уже можно было угадать, что в завершенном виде это творение будет изумительным. Тамплиер восхищенно провел пальцем по камню, а Матье, заметив восторженное выражение на его лице, уточнил, явно гордясь сыном:

— Это статуя Святого Иоанна-евангелиста для часовни Венсенна... красивая вещица, не правда ли?

— Очень красивая! Вот почему я не хочу оставаться здесь. Я ни за что на свете не соглашусь лишить Реми его мастерской!

— Но он же у себя дома; у нас хватает других строений, а вы нуждаетесь в укрытии. Соглашайтесь, умоляю вас! Я уверен, что Реми, когда вернется, сам вас об этом попросит. И ему будет неприятно, если вы откажетесь...

Оливье молчал, положив руку на камень. Наконец он взглянул в лицо Матье и прочел в его глазах искреннюю просьбу.

— В таком случае, я согласен... но только на комнату. Она, кстати, напоминает мне мою келью в обители Храма. Я буду жить там, проводя время в молитвах, привычку к которым мы почти утеряли. Я постараюсь не стеснять Реми: я сделаю так, что он сможет забыть о моем присутствии.

— Поступайте, как считаете нужным... но каким бы ни было ваше желание, прошу вас: не уходите отсюда, не пытайтесь побывать в Париже, пока не настанет время, — настойчиво проговорил Матье. — Насколько я знаю короля, после вчерашнего происшествия он приказал следить за всеми входящими и выходящими из города. Помните, что в толпе кричали о тамплиерах... а вы все еще очень похожи на одного из них....

— Не волнуйтесь! Я не имею права навлекать на вас беду...

Так Оливье оказался в жилище мэтра Матье де Монтрея.

Поначалу, как и было договорено, он выходил из своей каморки только затем, чтобы набрать воды из ручья — умыться и поразмышлять о своем будущем, которое казалось ему очень мрачным. У журчащей воды, под прохладным осенним ветром и под скупым солнцем, золотившим листья деревьев, он оставался порой на долгие часы. Хотя он очень ценил великодушие и гостеприимство Матье и его семьи, он и помыслить не мог, что проведет здесь всю оставшуюся жизнь. Быть отшельником, которого хорошо кормят, а он только молится да размышляет, было не по нраву Оливье. Тогда уж лучше вступить под чужим именем в первый попавшийся монастырь. Но ведь такой упорядоченной жизни в чистоте, без блеска и звона оружия, которое носишь во славу Иисуса, он никогда не желал. Он жаждал только Храма, но Храм перестал существовать, даже если оставалось еще около двух тысяч командорств, лишенных отныне своей сути, ставшей и его сутью тоже. Ему казалось, что суть эта истекала из него, как кровь истекает из раны. И тогда им овладевало странное искушение: покинуть свое убежище, войти через парижские ворота в город и постучаться в обитель, чтобы разделить с Орденом его несчастья. Конечно, это означало отдаться в руки палачей, потому что в тюремных подвалах везде допрашивали и пытали рыцарей-тамплиеров, чтобы они признались в неслыханных преступлениях. Но, по крайней мере, таким образом он мог бы воссоединиться с братом Клеманом, а он более всего желал разделить его участь. Шлем заменит венец мученика, и никогда в нем не отразится солнце сражений...

Еду Оливье приносил Реми. Делал это он обычно молча, боясь прервать мрачные размышления гостя. К тому же, он восхищался этим тамплиером, и это восхищение было неотделимо от страха. И сейчас он преклонялся перед Оливье даже более, чем в те времена, когда тот приходил на стройку или в дом повидаться с Матье, облаченный в свой количественный белый плащ с красным крестом. Возможно, причиной тому стали непривычный образ жизни и облачение тамплиера. С выбритым лицом и слегка отросшими волосами Оливье в глазах художника превосходил красотой короля Филиппа, и Реми вновь ощутил желание запечатлеть в камне или в дереве это худое гордое лицо с безупречными чертами. Со своей стороны Оливье ощущал уважение к художнику и мысленно обещал никогда не мешать его работе. Из этого взаимного благоговения могла бы родиться еще большая дистанция, если бы однажды Реми, зашедший из дома в мастерскую, где его не было два дня, раньше, чем обычно, не увидел, как бывший тамплиер стоит перед статуей, восхищенно глядя на нее и касаясь длинными пальцами камня.

Реми замер, чтобы не смущать гостя, но Оливье почувствовал его присутствие, слегка покраснел и, прошептав, повернулся:

— Простите, что зашел к вам, но мне так нравится ваше творение, что я не смог устоять перед желанием разглядеть его поближе...

— Прошу вас, не уходите! Вы мне не только не мешаете, наоборот, я буду счастлив, если вы останетесь. Я не смел просить вас об этом, чтобы не отрывать вас от молитвы...

— От молитвы? Я молюсь гораздо реже, чем вам кажется, потому что думаю, что Господь с каждым днем удаляется от меня. Возможно, это оттого, что ваша работа так влечет меня, ибо она, думаю, сама является молитвой... такой красивой и звучной... Такую я не смогу произнести.

— Я думаю, мессир, что вы слишком одиноки! Ведь рядом с вами всегда был товарищ...

— Это правда, я скучаю по брату Эрве. В течение многих лет мы всегда были рядом друг с другом, а сейчас я даже не знаю, жив ли он, принял ли его брат в своем доме...

Продолжая говорить, Оливье подошел к столику, на котором лежал комок глины. Он осторожно потрогал ее пальцем, потом провел по ней сверху вниз, словно лаская...

— Прекрасный материал! — выдохнул он. — Такой мягкий! Я как-то раз смотрел на вас, когда вы лепили... Тогда мне показалось, что вы подобны Господу, который сотворил из глины Адама. И я позавидовал вам, ведь сам я ничего не умею, кроме как молиться и сражаться...

Реми подошел к нему, озаренный внезапной мыслью:

— А почему бы вам не попробовать? У вас красивые и сильные руки, но при этом очень чувственные. С глины и начинается обучение резчика. С твердым камнем, который часто крошится под неудачным движением резца, начинают работать позже.

— Попробовать? Мне?

Оливье отдернул руку от влажной глины, словно вдруг испугался ее, но Реми вновь положил на нее его пальцы.

— Доставьте мне удовольствие! Разомните глину! Вы увидите: это радость, которую вы сумеете оценить, я в этом уверен.

Почти боязливо Оливье погрузил в глину пальцы и стал разминать податливый материал, пытаясь придать ему форму лежащего животного, которая в нем угадывалась. Конечно, он был неловок, но его вдруг охватил ребяческий восторг... Но он, чего-то устыдясь, бросил свое занятие... Однако то, что у него получилось, очень напоминало припавшего к земле льва: бедра, спина, грива — вылепить остальное было гораздо сложнее!

— Бесполезно... Я никогда не смогу...

— Позвольте мне обучать вас, и вы увидите! Для нас это будет развлечение, это поможет вам не думать постоянно о вашем друге. Кстати, у матушки есть двоюродный брат, который живет рядом с Дамартеном, а это совсем недалеко от Мусси. Я могу чуда съездить... и, возможно, узнаю какие-то новости. Когда дела пойдут лучше. Или, скорее, не так плохо, как сейчас! — со вздохом поправился он. Дела и в самом деле, скорее, ухудшались, о чем тем же вечером сообщил Матье своему гостю. Париж волновался, потому что Великий магистр, который вроде бы признался в существовании странных обрядов по принятию рыцарей, но утверждал, что это было злокозненным испытанием. А вот обвинения в содомии он яростно отвергал и называл клеветой. Он только что повторил свои показания перед докторами университета, собранными в обители специально по этому случаю. Самое странное, по всей видимости, состояло в том, что пытке его не подвергали, да и вообще речь шла о внутренних уставах Ордена, которые мог судить и подвергать оценке только Папа. Поэтому Жака де Моле вновь отправили в тюрьму. Он должен оставаться там до тех пор, пока не будут приняты решения об отправке его и других сановников, взятых под стражу в Париже, в Авиньон...

— В каком-то смысле, — произнес Матье, — это оправдывает признания, вырванные у несчастных братьев под пытками, хотя одновременно и опровергает их. И здесь возникает множество проблем. Но, в любом случае, процесс будет долгим и трудным: когда Папа выскажется по этому поводу — неизвестно, как неизвестно и то, что из этого последует и какой будет судьба сановников, в том числе и самого мэтра Жака. Полагаю, их ожидает тюремное заключение или изгнание. Иностранные монархи к согласию не пришли: король Филипп, конечно, самый сильный из всех, но ему следует быть предельно внимательным... А вот опасность для уцелевших тамплиеров велика, как никогда, потому что народ разгневан...

— Вот почему я не останусь у вас надолго. Господь свидетель, что я вам глубоко признателен, но я должен уйти.

— И куда вы направитесь?

— Почему бы не в Храм, чтобы меня тоже взяли под стражу? — устало произнес Оливье. — Собственно, почему я должен избежать общей судьбы? По крайней мере я узнаю, что сталось с братом Клеманом.

— Брат Клеман в тюрьме вместе с другими сановниками. Его не пытали, и он тоже будет отправлен к Папе...

— Откуда вы знаете?

— В цензиве Храма по-прежнему живут каменщики, которых я иногда нанимаю. Они, как и я, очень интересуются судьбой рыцарей. Слушают, наблюдают, но при чрезвычайной опасности они готовы помочь. Поэтому сдаться — означает только увеличить число простых рыцарей, которых передают в руки палачей, чтобы вырвать у них признание... в чем угодно, лишь бы это лило воду на мельницу Ногаре и инквизиции. Останьтесь с нами! Я верю, что настанет день, когда вы вновь будете сражаться за Орден... Или же вернетесь в Прованс к отцу, что совсем нелегко и, возможно, подвергнет его опасности, ведь именно в его доме вас будут искать в первую очередь. Так что в любом случае лучше оставаться здесь.

— Да, я об этом думал, но отцу не грозит непосредственная угроза, в отличие от брата Клемана. По крайней мере я надеюсь на это.

— Но все же послушайте меня и оставайтесь у нас!

— Хорошо... но не в качестве нахлебника! Я должен отплатить вам за хлеб. Научите меня обтесывать камни, чтобы я стал вашим подмастерьем! Я силен... и пребываю в полном здравии, благодаря вам. Я больше не могу жить в бездействии, это невыносимо. Молитвы... молитвы мне уже недостаточно, — смущенно добавил он, отвернув голову.

Сумрачное лицо мэтра Матье осветилось улыбкой, он протянул руки к Оливье, но Реми оказался проворнее и первым схватил запястья тамплиера.

— Посмотрите на его пальцы, батюшка! Длинные, тонкие и ловкие одновременно... Совсем недавно я видел, как они разминали кусок глины... с таким тщанием, с такой деликатностью. Было бы жаль испортить их молотом и тесаком для камней. Позвольте мне обучить его моему ремеслу резчика...

— Реми! — прервал его Оливье. — Это невозможно. Вы великий художник, а таланту обучиться невозможно...

— Напротив, до некоторой степени возможно, — возразил Матье. — Можно стать простым резчиком, хорошим исполнителем, но без творческой жилки. Не всем дано стать Жислебертом д'Отеном[207]! Даже мой сын еще не достиг такого мастерства, и если вы желаете попробовать...

— Да, мне кажется, я хочу этого, — ответил Оливье, внезапно покраснев, как ребенок, которому неожиданно предложили подарок…

— Решено! — заключил Матье. — Вы останетесь у нас, и я счастлив...

Так Оливье стал учиться у Реми умению узнавать и выбирать камни, обтесывать их и создавать модели из глины. Между тамплиером и молодым резчиком возникла настоящая дружба. Рыцарь с радостью обнаружил, что не ошибся и что его подмастерье наделен определенными способностями. Оливье продолжал жить в своей келье рядом с мастерской, не разделяя жизнь дома и соблюдая тем самым неписаный закон Храма, согласно которому тамплиер не может пребывать в том месте, где живут женщины. С той поры, как он перестал носить шлем, кольчугу и большой белый плащ, ему казалось, что его лишили эгиды[208] столь же мощной, как стены крепости, что теперь он беззащитен перед самым опасным из тех демонов, которые он называл внутренними: демоном, влекущим мужчину к женскому телу. До сих пор он успешно боролся с этим демоном, благодаря насыщенной жизни Ордена, но теперь ему случалось видеть странные сны, после которых он просыпался в поту и с чувством стыда. Тогда он с ожесточением бросался на землю и исступленно молился, потом перепрыгивал через стену и бежал по полям до тех пор, пока кровь не успокаивалась. Он также уделял много внимания своей физической форме, старался выполнять все предписанные рыцарю упражнения и, по просьбе Реми, обучал его воинскому ремеслу, боевым приемам. Став поневоле пешим, Оливье остро ощущал необходимость вскочить на коня.

В каком-то смысле Матье и Реми радовались, что тамплиер отказался от пребывания в доме. Ни тот, ни другой не забыли, по какой причине Од пришлось покинуть родных. Не будучи столь проницательными, как Жулиана и Матильда, они считали, что время благотворно повлияет на девушку, и она когда-нибудь забудет о своем увлечении, выбрав прекрасную партию, которую сулила ей Бертрада. Если — с Бертрадой или без нее — девушка навестит близких, Оливье останется в своей келье, и Од никогда не узнает, что человек, память о котором поработила ее душу, находится так близко от нее...

Однако, когда напряжение первых дней, последовавших за арестом тамплиеров, немного спало, когда облик убежища стал привычен Оливье, когда он немного приспособился к своему второму «ремеслу», то он стал выбираться в Париж, на стройку у собора Парижской Богоматери или даже к обители, где продолжались работы над куполом церкви. Новый казначей, назначенный королевской властью, по-прежнему оплачивал труд каменщиков. С большим волнением он увидел родные прежде места и особенно большой донжон, находившийся под строжайшей охраной, где, как он знал, томились Великий магистр и Клеман Салернский. Но утешало Оливье то согласие — можно даже сказать, сообщничество, — царившее между Матье де Монтреем и местными каменщиками. Они использовали язык, внешне вполне невинный, но полный тайных смыслов, которые отчасти ему раскрыл Реми. И Оливье убедился в том, что действительно существует глубокая, крепкая связь между строителями и Храмом, который разрушали на его глазах. Все рабочие, насторожившись, готовы были пожертвовать собой в том случае, если худшее случится с теми, кто воплощал для них самую суть Храма, его мыслящий центр: «мэтром Жаком» и его близкими[209]...

Но следов Ронселена де Фоса ему нигде обнаружить не удалось. И вовсе не потому, что его не искали. По указаниям Оливье, Реми написал миниатюрный портрет негодяя, и не только сам рыцарь, но и Матье спрашивал своих многочисленных знакомых о том, не встречали ли они где-нибудь этого человека. Но не нашлось никого, кто видел бы проклятого тамплиера. И с течением времени Оливье стал сомневаться, действительно ли перед ним мелькнул ненавистный враг или это ему просто почудилось, — он мог стать жертвой случайного сходства или даже галлюцинации...

Несмотря на пытки и пылавшие кое-где костры, процесс тамплиеров затягивался. В начале 1308 года Папа запретил инквизиторам участвовать в следствии, после того как Великий магистр опроверг свои признания перед двумя кардиналами. Король собрал Генеральные штаты в Туре и отправился в Пуатье на встречу с Климентом V. В этот момент Жака де Моле и его братьев отправили из тюрьмы в Пуатье... но они не доехали туда. Словно случайно, Великий магистр в Шиноне заболел и вместе с другими был заключен в замок Тур дю Кудре, громадный донжон которого некогда был возведен по приказу Филиппа Августа. Папа отправил посланцев, чтобы допросить их, но на заключенных оказали давление, и Жак де Моле дал новые признания... Тогда Папа распорядился собрать епископальные и провинциальные соборы для суда над тамплиерами по всей стране, пока не будет созван Всеобщий собор для вынесения приговора над Орденом. Все эти папские комиссии работали в течение двух лет, но привели только к тому, что многие узники решили защищать Орден, отказываясь от прежних показаний. Архиепископ Санса Жан де Мариньи, брат Ангеррана, ставший коадъютором[210] королевства, взял на себя смелость послать их на костер, не считаясь с мнением папской комиссии. Одновременно погибли пятьдесят четыре узника...

Папа все же не желал сдаваться. В течение двух лет он пытался избежать худшей участи. Всеобщий собор собрался в Вене, но король в то же самое время созвал Генеральные штаты и не постеснялся откровенно давить на Климента V. 22 марта 1312 года Орден Храма был упразднен, и его имущество было передано госпитальерам... Что касается узников Шинона, то их вернули в Париж.

У тех, кто работал на стройках, эти новости леденили кровь, но одновременно подпитывали и гнев — поначалу глухой, но со временем становящийся все более откровенным. Хозяин дома в Монтрее мрачнел все больше, и вместе с ним мрачнели Реми с Оливье. Тем более что последний, так и не увидевшись с Эрве, не получил от него никаких вестей. В районе Суассона, где Храм был прочно укоренен и обладал многочисленными владениями, массовые аресты ужаснули население — люди научились помалкивать...

Под вечер в дом Матье приходили люди с суровыми лицами и мозолистыми руками. Как только женщины расходились по своим спальням, устраивались постоянные совещания, на которых не задавалось ни одного лишнего вопроса. Если эти совещания затягивались до поздней ночи, когда закрывались парижские ворота, посетители оставались у Матье — ночевали они либо в общей комнате, либо в амбаре, по погоде. Оливье часто присутствовал на таких заседаниях.

Последнее произошло как раз в канун того дня, когда Бертрада решила навестить родню в Монтрее.


***

— Вот почему, — решительно произнесла старая Матильда, — не может быть и речи о возвращении Од домой...

— Потому что здесь живет тамплиер? Но она же ничего не замечала, когда приходила сюда, а она бывала здесь уже не раз!

— Если я правильно поняла вас, — сказала старая дама усталым голосом, — на сей раз ей придется задержаться надолго. Да и не только в этом дело. Я не могу излагать подробности. В этом доме происходит такое, что может привести бог знает к чему, и я искренно уверена, что в ближайшие недели

Од будет в большей безопасности, находясь при вас и при королеве Маргарите...

За дверью послышались мужские голоса, и на пороге появился Матье. Увидев, что мать не одна, он нахмурился, шепнул что-то сопровождавшим его Реми и Оливье, после чего последний сразу направился в мастерскую. Потом он вошел в комнату вместе с сыном.

— Добрый вечер, сестрица! Каким ветром вас принесло?

И по его суровому тону Бертрада сразу поняла, что ветер этот он не считает добрым.

Как и холодный мартовский ветер, которым подуло из открытой двери.

Глава VII Костер

Удивленная столь резким приемом, Бертрада не нашлась, что сказать, и вместо нее ответила Матильда:

— Бертрада хочет, чтобы наша малышка Од вернулась на некоторое время домой. Она боится, что в ближайшие дни при дворе станет опасно...

— Почему? Что случилось? Неужели Од в чем-то провинилась?

— Никоим образом. Уж мы с ней ни в чем не виноваты...

Она секунду помедлила, вглядываясь в замкнутое лицо свояка, в его сумрачный взгляд, затем, наконец, решилась:

— Королева Маргарита завела любовника и ведет себя крайне неосторожно. В тот день, когда об этом узнает Сварливый — и король вместе с ним! — его слепая ярость обрушится на всю прислугу дворца, потому что, к несчастью, свидания происходят именно там...

У Реми вырвалось изумленное «о!», а отец его промолчал, но презрительная складка на губах была достаточно выразительной. Впрочем, затем он все-таки высказался:

— Я всегда был против того, чтобы моя дочь крутилась среди прекрасных придворных дам, и вы это знаете. Однако я не представлял себе, что она окажется замешанной в такой грязной истории! Эта принцесса, должно быть, помешалась, раз подвергает подобному риску своих людей... Но в данный момент Од не может вернуться домой. Даже на несколько дней!

— Я ей говорила, — вмешалась старая дама. — Но нужно было назвать причину. И я рассказала о нашем госте...

— Вы правильно сделали. Бертрада умеет держать язык за зубами.

— Я только что это прекрасно доказала! — с горечью отозвалась Бертрада.

— Вы тоже должны были назвать причину вашего неожиданного приезда. Ваш визит доказывает, насколько вам дорога Од и как вы печетесь об интересах семьи. Но знайте, сестрица, что я отказываюсь принять Од вовсе не из-за Оливье: он верен уставу Храма, который запрещает ему общаться с женщинами, и никогда не появляется в доме, когда здесь находятся женщины. Вы же сами знаете, что Од не заметила его присутствия, когда несколько раз приходила навестить нас... Кстати, вы думаете, она по-прежнему его любит?

На сей раз в разговор вступил Реми:

— Я в этом уверен! Каждый раз, когда я заходил повидаться с ней в Нельский дворец, она меня о нем спрашивала. Она думает, что он где-то прячется. Или даже вернулся в Прованс... Но она его не забыла, нет, нет!

— Согласна! — вздохнула Бертрада. — Ни один юноша, даже самый приятный, не может ей понравиться. Боюсь, как бы она не стала однолюбкой!

— Как ее мать! — подтвердил Матье с заметным удовлетворением. — Жаль только, что такая прекрасная любовь обращена именно на Оливье. Он в высшей степени достоин ее любви, но не может ответить взаимностью. Ладно, хватит болтать! Безумства принцессы сейчас не так уж важны. Важно лишь то, что произойдет завтра... и поэтому я даже доволен тем, что вы зашли к нам!

— Что вы имеете в виду?

— Я скажу вам позднее! Где моя жена и служанка?

— На реке, полощут белье, как всегда по четвергам, — проворчала Матильда. — Хотя мне кажется, что они задерживаются...

— Сейчас это очень кстати. Скажите-ка, сестрица, вы ничего не заметили возле собора Парижской Богоматери?

— О, да! Там воздвигают трибуну перед порталом... Странно, что стройка на контрфорсах безлюдна...

— Завтра их привезут для торжественного оглашения приговора. Мэтра Жака и сановников, которых пока держат в обители.

— Господи! Я думала, что о них забыли. Отчего же такое торжество? Похоже, они признали все, что от них требовали, и папская комиссия выпустит их из тюрьмы только для того, чтобы заключить в другую!

— Разумеется, но нужно узнать, в какую именно... и это, знаете ли, интересует меня больше всего.

Связи, издавна существующие между строителями святилищ и Храмом, были слишком хорошо известны, поэтому Бертрада не удивилась подобным рассуждениям. Она знала также, что свояк очень высоко ставит Храм, но решимость, прозвучавшая в его голосе, внезапно напугала ее. Она посмотрела на племянника и увидела ту же решимость на его мрачном лице.

— Что это вы задумали? — спросила она тихим тревожным голосом.

— При всем почтении к вам, сестрица, я ни о чем вам не могу рассказать. Знайте только, что в ближайшем будущем нашему дому может грозить некоторая опасность. А ваше появление напомнило мне о вашем владении в Пассиакуме, и я подумал, что вы могли бы пригласить вашу сестру и мою мать к себе. Од могла бы присоединиться к ним. Таким образом проблема, которая привела вас сюда, разрешится сама собой. Что скажете?

Это был просто блестящий выход из создавшегося положения! Бертрада ощутила неожиданное — и совершенно неуместное! — желание расхохотаться.

— Скажу, что им, возможно, не слишком там понравится! В конце весны, когда цветут деревья, там недурно, но Сена сейчас разливается, и их ноги будут вечно мокрыми! Впрочем, — добавила она, заметив, как свояк вновь нахмурился, — мой дом в их распоряжении! Тем более что я бываю там все реже и реже, хотя Бландина и Обен, которым мой супруг долго давал пристанище, поддерживают дом в хорошем состоянии. Если Реми съездит со мной в Париж, я завтра же отдам ему ключи...

Повинуясь сердечному порыву, Матье схватил руки свояченицы и крепко сжал их:

— Большое спасибо, сестрица! Вы вырвали мне колючку из подошвы...

— На вашем месте, — вмешалась Матильда, — я бы подождала возвращения вашей жены: надо выяснить, что думает она. Насколько я ее знаю, вряд ли она согласится покинуть свой дом.

Как раз в этот момент показались Жулиана и Марго с тачкой мокрого белья, которое они стали развешивать для просушки под навесом, а не на лужайке, как в хорошую погоду. Это была последняя большая стирка в году. Теперь можно будет стирать в баке только нательное белье…

Супруга Матье расцеловала сестру с видимой радостью. Во-первых, потому, что любила ее, во-вторых, потому, что ожидала вестей от дочери, разлуку с которой переживала очень тяжело. Однако, когда муж привел к ним Оливье, иными словами, того человека, который стал главной причиной этой разлуки, она не проявляла к нему никакой неприязни, поскольку твердо знала, что тамплиер никогда не пытался пробудить любовь ее дочери, ведь он об этой любви ни малейшего понятия не имел. Кроме того, Жулиана так редко его видела, что почти забыла о его существовании, — настолько деликатно он себя вел. Но когда она случайно его видела, то ловила себя на том, что понимает свою дочь и сожалеет о принадлежности Оливье к Ордену. Ну почему столь привлекательный мужчина — еще более привлекательный в силу своей недоступности! — должен быть навсегда потерян для женщин? Другие, на ее месте, возможно, предприняли бы попытку соблазнить красавца-тамплиера... И это никоим образом не выглядело бы смешным: несмотря на возраст, Жулиана все еще была хороша собой, но благородство ее души не позволило бы ей совершить подобный поступок. К тому же, все ее мысли были заняты супругом, поскольку она догадывалась, что он затевает какое-то опасное дело. Между тем Матильда хорошо знала свою сноху, хотя и не проникала во все тайны ее души! Когда Матье высказал свое пожелание, чтобы она отправилась вместе со свекровью пожить на другой конец Парижа, — а отправляться следовало на следующий же день! — он столкнулся с категорическим отказом:

— Уехать из дома и забрать отсюда нашу мать? Даже и не думайте! Должно быть, вы не в своем уме, если предлагаете мне такое!

— С Божьей помощью, вы покинете дом ненадолго! Только на время, а я, зная, что вы в безопасности, буду чувствовать себя спокойнее. И Од к вам присоединится...

— Од, в отличие от вас, не угрожает опасность, — я готова в этом поручиться! Я ваша супруга, естественная хранительница нашего очага и никогда не соглашусь расстаться с ним по доброй воле. А вот что касается нашей матушки, — добавила она, поворачиваясь к Матильде, — ее разумнее было бы поместить в более безопасное место. Прежней бодрости в ней уже нет, и...

— Хватит, дочка! — возмущенно ответила старая дама. — Конечно, в случае опасности я не смогу бежать со всех ног, но это не такая уж беда. Смерти я не боюсь, и руины дома, где прошли лучшие годы моей жизни, будут для меня прекрасной могилой.

Добавить было нечего. Бертрада, вздохнув, объявила:

— Я и не ожидала услышать что-то иное! Но Реми пусть все-таки зайдет ко мне за ключами! Не знаю, что вы затеваете, но вам нужно иметь дополнительное убежище...


***

На следующий день, едва открылись городские ворота, Бертрада в сопровождении Матье, Реми и Оливье вошла в Париж Она впервые увидела тайного гостя своего свояка, но его ей не представили, когда он появился во дворе, ведя на поводу двух крупных лошадей, на которых должны были ехать Матье и он сам с Реми на крупе. Оливье слегка поклонился Бертраде, как сделал бы любой подмастерье каменщика. Тем не менее при виде его она испытала странную дрожь — он внушил ей невольную симпатию и вместе с тем легкое беспокойство. Несмотря на скромную одежду этого человека — короткий кафтан из коричневой шерсти, такого же цвета штаны и длинную остроконечную шляпу, благодаря которой плечи его казались еще более мощными, хотя он слегка сутулился, — от него исходило ощущение неоспоримого благородства. Его узкое, скульптурной лепки лицо, походившее на изображения святых в соборах, было холодным и бесстрастным, но глубоко посаженные серо-зеленые глаза под прямыми бровями обладали какой-то магнетической силой! Подобно своей сестре, она ничуть не удивилась тому чувству, которое испытывала по отношению к этому мужчине ее племянница, хотя разница в возрасте между ними составляла двадцать лет. Подавив глубокий вздох, она взгромоздилась на своего мула.

Было раннее утро, но по приказу короля еще накануне по всему городу герольды возвестили, что сановникам Храма объявят, наконец, приговор перед собором Парижской Богоматери. Поэтому улицы были полны народа, который разделялся на два потока: один направлялся к обители, чтобы посмотреть, как будут выводить узников, второй устремлялся прямо к паперти собора.

Матье и его группа оказались среди последних.

В Париже царила непривычная атмосфера. Все лавки были закрыты. Люди вышли на улицу, как в дни праздника. Событие, которого все ожидали, было сродни хорошему зрелищу, а зрелища народ обожал, начиная от радостных въездов в город знатных особ и кончая казнями. Обожали также разнообразные мистерии, которые разыгрывались на площадях, и коротенькие фарсы комедиантов и прочих фигляров, ставившиеся почти на каждом углу. Но сегодняшним утром ничего похожего не наблюдалось: люди жаждали увидеть, с жестоким любопытством, что сделало долгоезаточение с этими властными великолепными сеньорами — Великим магистром и самыми видными из его братьев. При этом их не жалели, ведь те признались в таких ужасных обрядах, в таких жутких деяниях, что воспринимались, скорее, как колдуны, дошедшие в своей низости до того, чтобы топтать крест, плевать на него и поклоняться голове идола, который не мог быть ничем иным, кроме как Сатаной. Воистину только лукавый был способен так обогатить их! На сей счет мнения разделялись: одни утверждали, что в их крепостях нашли бессчетные слитки золота, другие говорили, что они, предупрежденные дьяволом, сумели укрыть свои богатства в недрах земли.

Осторожно направляя свою лошадь вслед за Матье, которого хорошо знали и многие приветствовали, Оливье слушал, смотрел, примечал все недоброжелательные или глупые речи, переполнявшие его презрением. Он ощущал некое облегчение, смешанное с ожиданием: наконец-то ему удастся увидеть брата Клемана и удостовериться, что в застенках тот не растерял своей удивительной энергии. Особенно ему хотелось знать, куда направят брата его после приговора. Может быть, тогда он осуществит то, о чем мечтал все эти годы, — вырвет своего учителя из рук палачей. Пока он содержался в донжоне, это было сделать невозможно, но если его переведут в какую-нибудь провинциальную крепость, появился бы вполне реальный шанс... Как ни тяжела была задача, она ничуть его не путала, напротив! Наконец-то он сможет посвятить свою жизнь самому благородному делу! Даже испытанная им радость — несомненная! — когда он понял, что руки его способны создавать «картинки», не могла сравниться с этой надеждой.

Оказавшись на Гревской площади, они увидели, что новый мост Нотр-Дам — прекрасное произведение плотницкого искусства! — заменивший годом раньше старый Планш Мибре[211], стал черным от наплыва народа, который медленно двигался к громадным белым башням собора.

— Здесь нам не проехать, — сказал Матье. — Придется идти пешком, как все... и хорошенько поработать локтями. Лошадей оставим под навесом «Парлуар де Буржуа»[212]...

— И моего мула тоже? — возмутилась Бертрада. — Я не хочу, чтобы меня затоптали...

— В таком случае, либо оставайтесь с лошадьми, либо Реми проводит вас до Большого моста, но тогда вам придется возвращаться через Сите до Малого моста... который тоже будет переполнен.

— Я останусь здесь! — проворчала она. — Нужно просто подождать, пока церемония закончится.

И вот трое мужчин двинулись вперед пешком: они пробирались в толпе с терпением и упорством, которые были вознаграждены. По улицам де ла Лантерн, де ла Жюиври и Нев-Нотр-Дам они пробрались сквозь узкую паутину проулков в Сите и вскоре увидели, как перед ними возвышается собор. Ближе они не смогли подобраться, хотя перед ним оставалась широкая свободная полоса, которую охраняли гвардейцы прево[213]. Но долго ждать не пришлось: шум все более усиливался, и по звукам толпы можно было понять, что узники приближаются. Вскоре повозка, окруженная плотными рядами лучников, показалась на площади... У Оливье сжалось сердце. Их было четверо, четверо истощенных, закованных в цепи стариков в лохмотьях, которые изо всех сил цеплялись за борта повозки. Но узнать их было можно. Это были Великий магистр, приор Нормандии Жоффруа де Шарне, приор Аквитании Жоффруа де Гонвиль и Юг де Перо, настоятель Франции... Но пятого, Клемана Салернского, приора Прованса, здесь не было. Разве только он, измученный пытками, не мог стоять и лежал на соломе в глубине повозки... Охваченный внезапным ужасом, Оливье хотел ринуться к узникам, но его удержала сильная рука Матье: мастер-каменщик сразу понял, что происходит в душе друга.

— Ни с места! Туда пойду я! Меня знает прево...

На сей раз не слишком церемонясь, он растолкал толпу, на которую произвели впечатление как его мощь, так и богатство его одежды. Взобравшись на подставку для всадников у ратуши, Оливье разглядел его черную бархатную шляпу: Матье направлялся к лошади парижского прево Жана Плуабо, который лениво следил за продвижением двухколесной повозки к нижним ступенькам портала. Заметив Матье, он улыбнулся и склонился к шее лошади, чтобы поговорить с ним. Через мгновение мрачный Матье вернулся к своим. Оливье почувствовал, как у него пересохло во рту, и с трудом спросил:

— Он там, на соломе?

— Нет. Сегодня утром его обнаружили мертвым в камере. Вчера Ногаре приказал пытать его, после того как пришел анонимный донос — имя, во всяком случае, не было названо, — о том, что именно он распорядился скрыть главные сокровища Храма. Он был еще жив, когда его принесли в камеру, но когда за ним пришли, чтобы увести... Думаю, Господь сжалился над ним, ибо, по словам Плуабо, он единственный ни в чем не признался. И поэтому его должны были приговорить к сожжению. А других ждет пожизненное заключение...

Оливье закрыл глаза, ошеломленный болью, он не ожидал, что она окажется такой сильной. Это было похоже на ту боль, которую он испытал в Валькрозе, когда мерзкий Ронселен готовился уложить его отца на раскаленную решетку. Брату Клеману он был обязан своим призванием, своими самыми прекрасными мечтами. Он спросил еле слышно:

— Так и неизвестно, кто донес на него?

— Нет...

— А я уверен... это может быть только он.

— Вы думаете об этом Ронселене, которого я разыскивал по вашей просьбе после ареста тамплиеров? Прошло уже семь лет, и он, должно быть, умер!

— Готов поклясться, что он жив... Жажда золота и его владыка Сатана придают ему сил, чтобы он повсюду нес несчастья и страдания!

— Успокойтесь, прошу вас! Не привлекайте к себе внимания...

Вообще-то бояться этого не стоило, потому что толпу занимали только приготовления на площади. На трибуне перед порталом появились фиолетовые, черные и белые рясы инквизиторов Гийома Парижского и Бернара Ги, а также пурпурные облачения трех кардиналов из папской комиссии. Особым богатством отличалось одеяние Жана де Мариньи, архиепископа Санского: этот прелат очень заботился о том, чтобы его заметили. Перед ними стояли тамплиеры, которых подняли из повозки для того, чтобы толпа могла лучше их разглядеть.

Народ молчал. Прозвучали, правда, несколько проклятий, несколько криков «Смерть им!» — наверное, это потрудились люди Ногаре, которым было поручено разжечь толпу, — но все быстро стихло. Впрочем, последний акт великой драмы был уже близок. По крайней мере, все думали, что это последний акт.

Когда прелаты заняли свои места, кардинал де Сент-Сабин Арно Нувель подошел к краю ступенек, держа в руках толстый свиток пергамента, который он медленно развернул. Потом ясным голосом он начал зачитывать этим четырем изможденным, сломленным людям длинный список признаний — не только их собственных, но и многих других, уже погибших на костре или отпущенных умирать от зверских пыток:

— ...Помянутый брат Ги Дофен... брат Жеро де Пассаж... брат...

Долог был список признаний, вырванных железом или огнем в отвратительных застенках. Некоторые были даны от страха или по малодушию... Узники слушали, не говоря ни слова, словно бы это их не касалось, словно эти ужасные слова проносились над их головами. Наконец прозвучал приговор:

— «...осуждаем к пребыванию меж четырех стен бессрочно, дабы получили они прощение за грехи свои слезами раскаяния».[214]

Когда кардинал уселся на свое место, наступила полная тишина.

— Как, это все? — прошептал Матье. — Нам так и не скажут, в какой замок или аббатство их отправят?

Но внезапно раздался столь сильный, столь мощный голос, что было трудно поверить, что исходит он из впалой груди Великого магистра. Словно пробужденный неким толчком, родившимся в самых таинственных глубинах его существа — тем самым, что придавал огромную силу в разгар битвы, — Жак де Моле прогремел:

— Я виновен, да... но не в том, в чем меня обвиняют! Виновен в том, что дал признательные показания, надеясь спасти себе жизнь. Виновен в том, что предал Храм, будучи его Великим магистром, виновен в том, что поддался страху, уступил угрозам и коварным посулам Папы и короля... Но Храм чист, Храм свят и все, что ставят ему в вину, ложно, как ложны все признания!

Послышался второй голос, это был Жоффруа де Шарне. Он произнес то же самое, хотя двое других осужденных пытались помешать им говорить. Они хотели жить, пусть даже в самой жуткой тюрьме.

— Господи! — простонал Матье. — Что они наделали? Их объявят вероотступниками, и их будет судить не церковь, а король!

Действительно, суд среди суматохи, поднявшейся после протеста Великого магистра, поспешно передал узников в руки прево и удалился в собор, чтобы обсудить создавшееся положение. Толпа потекла вслед за ними, за исключением нескольких человек, в которых Оливье признал тех, которые приходили ночью в Монтрей или работали на стройке в соборе. Очевидно, они дожидались какой-то команды.

— Что нам делать? — спросил один из них. — Возвращаемся в Монтрей, чтобы поразмыслить?

— Разумеется, нет, — ответил Матье. — Сейчас решение будет принимать Филипп, а он тянуть не станет. Нам не следует покидать Париж. Передайте остальным: собираемся в доме на улице дю Платр — те, у кого нет оружия. Все остальные — в доках порта Сен-Ландри... Прево помчался во дворец. Я буду ждать здесь, чтобы все узнать. Ты, Реми, иди за тетушкой, отведи ее в Нельский дворец... не забудь взять у нее ключи, а потом присоединяйся к нам.

— А я? — спросил Оливье.

— Оставайтесь со мной!


***

От портала собора до ворот дворца, которые открывались уже не в сторону Сены, как во времена Людовика Святого, а на Майский двор, напротив улицы де ла Драпри и перекрестка улиц де ла Барийри и Королевского двора[215], путь не был длинным. Плуабо действительно ринулся к королю. Матье и Оливье какое-то время подождали, но когда прево появился, он был в таком волнении, что мастеру-каменщику пришлось остановить его почти насильно, чтобы переговорить с ним, прежде чем он сел на лошадь.

— Ну? — спросил он. — Какое принято решение? Если бы Плуабо был в нормальном состоянии, он послал бы куда подальше наглеца, который посмел задать этот вопрос — да еще каким тоном! — ему, парижскому прево, но Матье был человеком видным и вдобавок хорошо знакомым... сам же Плуабо в этот момент был сам не свой, его глаза блуждали, он выглядел растерянным и возбужденным.

— Огонь! — крикнул он. — Сегодня вечером оба тамплиера будут сожжены, и я должен поставить костер на Еврейском острове, чтобы наш сир Филипп мог видеть казнь из Дворца... Не знаю, как примет это народ... не будет ли смятения. Королю только что сказали, что отказ Великого магистра от показаний произвел очень большое впечатление на людей... А теперь пустите меня! У меня дел невпроворот!

С помощью Матье он взобрался на лошадь и не услышал слов мастера: «Мне тоже». Но Оливье слышал все.

— Что вы задумали, мэтр Матье? Вы поняли? Король собирается убить их, и я не знаю, кто сможет ему помешать...

— Возможно, мы, люди работающие с камнем и деревом. Нас гораздо больше, чем вы думаете... И если Господь, как я надеюсь, соблаговолит помочь нам! Идемте! Нельзя терять ни минуты!

Оливье последовал за ним, не произнеся больше ни слова, но в сердце его родилось чувство, очень похожее на радость: на его глазах мирный Матье, в руках которого любой камень становился молитвой и устремлялся к небу, чтобы занять место среди своих братьев, превращался в военного вождя. Ошибиться было невозможно: лаконичные резкие команды, полыхающие, как молнии... Он намеревался напасть на королевские войска, взбунтоваться против грозного Филиппа, вырвать из его рук того, кого называл «мэтром Жаком», пожертвовать, если понадобится, собой... и это чертовски возбуждало после столь долгого бездействия!

Забравшись на единственную лошадь, оставленную Реми, они вернулись в Монтрей, но не для того, чтобы там оставаться. В нескольких быстрых фразах Матье отдал самые настоящие приказы: по возвращении Реми женщины должны были сесть в повозку, взяв с собой самые ценные вещи, но отнюдь не громоздкий багаж, который мог бы привлечь внимание. Юноша отвезет их в Сен-Морис, где они оставят повозку монахам, как делали всегда, когда собирались совершить прогулку на лодке. Та, которой пользовались чаще всего, довезет их вниз по течению до Пассиакума[216], где Реми поможет им устроиться в домике Бертрады...

Понимая, что наступила тяжкая пора и всякие споры бесполезны, ни одна из женщин не возразила, только Жулиана осмелилась задать вопрос:

— Значит, мы бросаем наш милый дом?

— Почему бросаете? Вы едете навестить родственницу, которая живет рядом с Мо. И я надеюсь привезти вас сюда, когда буду уверен, что опасаться больше нечего. А вы, матушка, даже и не надейтесь отсидеться здесь! Я хочу, чтобы вы обе поселились у Бертрады.

Он расцеловал женщин, а потом ушел в сопровождении Оливье, который был немым свидетелем этой сцены. На сей раз они двинулись в Париж пешком и направились в тот самый дом на улице Платр, где Матье спрятал двух тамплиеров после беспорядков, случившихся у обители Храма.

На улицах столицы все еще было много народу. Люди останавливались, разговаривали, обсуждали неслыханные события, случившиеся недавно перед порталом собора Парижской Богоматери: можно было не сомневаться, что никто, кроме больных, не отправится спать до развязки этой ужасной трагедии. Вечером на берегах Сены соберется огромная толпа. И несколько человек, которые проскользнули в дом, остались незамеченными. Кое с кем Оливье был знаком: тут были Ковен из Мона, Франсуа из Дофине, Люсьен из Арраса, Жозеф из Аржантейя, Ронан из Бретани — все принадлежали к братству «чужеземных» каменщиков, которые нанимались на строительство того или иного собора или церкви. Все они уже давно работали с Матье, и почти все обучались мастерству в Храме.

Матье раздал им оружие, которое легко можно было спрятать под коротким кафтаном — кинжалы и фронды[217]. Более длинные кафтаны подходили для коротких мечей. А Оливье забрал из своей кельи меч, который служил ему для обучения Реми... Впрочем, от дополнительного кинжала он не отказался. После этого все покинули дом — в случае нужды все знали, где найти ключ — и рассеялись по бурлящим улицам, назначив местом сбора порт Сен-Ландри на северной оконечности острова Сите.

Носящий имя близлежащей романской церкви, порт существовал с незапамятных времен. Некогда он был единственным — в эпоху, когда Париж назывался Лютецией и весь город располагался только на острове Сите. В период бурного роста столицы он был вытеснен Гревским портом, созданным королем Людовиком VII, отцом Филиппа Августа. Тем не менее его по-прежнему использовали для нужд Сите — особенно для разгрузки материалов, которые доставлялись по Сене для строительства собора Парижской Богоматери — пока еще не завершенного, — которое началось полтора века назад, когда все тот же Людовик VII заложил первый камень будущего шедевра, задуманного архиепископом Морисом де Сюлли. Кроме того, порт служил для снабжения капитула соборами части населения Сите.

Добравшись до Гревского порта, небольшой отряд увидел, что народ уже собирается, а на песчаном берегу[218] расставлена стража. К концу дня сюда должны были доставить осужденных, чтобы переправить их на место казни — один из двух островков, расположенных как раз напротив Королевских садов[219]. Не обращая на стражу особого внимания, группа начала переходить мост, как вдруг Ковен из Мона, руководивший стройкой Матье, бросил взгляд на порт, частично закрытый приорством Сен-Дени-де-ла-Шатр и Большой мельницей, установленной прямо на реке, и заметил, что там происходит нечто необычное: какие-то люди натягивали рабочие блузы из белого полотна, которые обычно использовали каменщики, чтобы уберечь одежду от пятен гипсового и известкового раствора.

— Кто это такие? — спросил он мэтра Матье. — Я их не знаю. Всем нашим было приказано не привлекать к себе внимания!

— Пошли, посмотрим!

Бегом они миновали мост и кубарем скатились к порту по склону, по которому обычно поднимали тяжелые грузы. Там они увидели дюжину мужчин с взлохмаченными густыми волосами и длинными бородами: они окружили пустую баржу с очевидным намерением забраться на нее.

— Кто вы? Что вам здесь нужно? — прогремел Матье. — Эта баржа принадлежит мне...

Один из самых рослых мужчин, видимо главарь, подошел к мастеру, остальные толпились за его спиной.

— Не сердитесь, но нам эта баржа очень нужна, и мы торопимся. Вам лучше не мешать нам сейчас!

Тон и повадки этого человека были явно враждебными, хотя главарь, очевидно, не желал ссоры. Но Матье и его люди были не склонны ему уступать.

— Вам тоже! И назовите себя, чтобы мы знали, с кем имеем дело. Меня зовут Матье де Монтрей, я мастер строителей собора Парижской Богоматери.

— Меня зовут Жан д'Омон, я вас приветствую, слышал о вас как о достойном человеке, потому и прошу, чтобы вы нам не мешали...

— Он не будет мешать, — сказал один из лжекаменщиков, выдвинувшись вперед. — И даже, может быть, поможет нам. Мы пришли, чтобы...

Тут на него бросился Оливье и обхватил за плечи, прервав начатую речь. Ему хватило нескольких слов, чтобы узнать этот голос.

— Брат мой, Эрве! — вскричал он. — Каким чудом ты здесь оказался? Где ты был все это время?

Пока Матье удерживал своих, не давая им наброситься на пришельцев, оба друга обнялись, забыв на мгновение, при каких обстоятельствах им довелось встретиться. Но быстро опомнились и обменялись необходимыми разъяснениями, оставив на более позднее время детали, которые интересовали только их двоих.

Эти «каменщики» преследовали ту же цель, что и Матье со своими людьми: вырвать осужденных из рук охранников и под прикрытием наступающей темноты переправить их вниз по Сене, чье течение нынешним вечером обещало быть сильным, вплоть до лесистых берегов в Сен-Клу. Там находилось небольшое приорство, куда удалился Жан д'Омон, полностью преданное Храму, которое окажет беглецам приют хотя бы на несколько дней. Как и Матье, д'Омона потрясли как внезапный призыв Великого магистра к правде, так и то, что за этим последовало. Придя со своими спутниками, чтобы услышать приговор и узнать, куда именно отправят осужденных, он оказался в ситуации, когда надо было срочно принимать решение, учитывая огромное количество рисков, ибо, подобно мэтру зодчих, он не питал никаких иллюзий насчет того, как трудно будет вырвать из рук палачей обе жертвы на самой середине реки.

— Нас мало, мы плохо вооружены в сравнении с лучниками и другими королевскими стражниками, по нам пришла в голову мысль, что мы, если даже не сумеем освободить Великого магистра и приора Нормандии, «освободим» их другим манером: убьем их собственными руками, даровав им смерть не такую жестокую и более быструю, чем та, которая их ждет. Если мы оставим в руках Филиппа только трупы, это уже будет равно победе! И за эту победу мы все готовы умереть...

— Мы тоже. Откуда вы пришли? — спросил Марье, чтобы окончательно избавиться от сомнений.

Они пришли из Суассона, где тамплиеры были столь многочисленны, что многим удалось выскользнуть из ячеек сети, которая накрыла Орден в пятницу, 13-го числа. Особенно тем, кто принадлежал к сельским или лесным обителям. Сам д'Омон был выходцем из материнского для Храма региона, мощного бальяжа Мон-де-Суассон, и накануне его послали в командорство Розьер, расположенное в лесу. Он сумел скрыться и нашел убежище в большом аббатстве Лонпон, где монахи-цистерцианцы дали ему приют. Он мог бы там остаться, но его терзало чувство вины от осознания невероятной несправедливости — и, будучи человеком уже немолодым и понимая, что терять ему нечего, он решил приготовиться самому и подготовить других к битве против короля. В это же время племянник Великого магистра Жан де Лонгви создавал в Бургундии лигу, которую в какой-то степени защищал сам герцог, — у властей возникли с ней некоторые проблемы, прежде чем она ушла в подполье. Покинув Лонпон, Жан д'Омон обосновался — при помощи монахов — в громадном лесу Виль-Котре, где к нему вскоре присоединились другие уцелевшие тамплиеры. Они образовали сообщество лесорубов и нетерпеливо ожидали, когда же Папа воздаст им справедливость и позволит восстановить Орден — пусть не такой богатый и могущественный, но находящийся в прежнем почете и во славу Господа... К числу этих лесорубов и прибился Эрве д'Ольнэ.

Как он позднее объяснил Оливье, своим появлением в Мусси он не вызвал ни у кого особенной радости. Его брат Готье готовился к свадьбе своего старшего сына, молодого Готье, с Агнессой де Монморанси. К тому же, оба сына находились при королевском дворе. Поэтому приход беглого тамплиера — хотя бы и брата — создавал ему значительные проблемы. Эрве тщательно скрывали в самом отдаленном углу замка — конечно, не в застенке, но, быть может, и до этого бы дошло. В любом случае, жил он отнюдь не в роскоши и даже не в достатке. Поэтому он решил оттуда уйти. Его душил гнев, но в глубине души он воздавал должное мудрости Матье де Монтрея: в Мусси Оливье вышвырнули бы за ворота без особых церемоний. Но куда идти? Ведь добрый братец и отпускать его не желал, так как если бы он вдруг попался в руки королевских прихвостней, для семьи это стало бы катастрофой.

Устав от всех этих уловок, Эрве попросту сбежал, взяв крестьянскую одежду и кое-какие припасы у молочной сестры, которая вышла замуж за Амлена из деревни, славного парня, проявившего чудеса великодушия. Эрве поначалу хотел отправиться во Фландрию, ведь она постоянно испытывала трения с французским королем, но Амлен рассказал ему, что там пытают и сжигают тамплиеров; по его словам, ему стоило укрыться в лесу Виль-Котре, где собрались... вполне дружелюбные дровосеки. Так шевалье д'Ольнэ оказался под покровительством шевалье д'Омона. Он часто вспоминал об Оливье, но было бы слишком неосторожным возвращаться в Париж, коль скоро у него появилось надежное убежище.

Встреча двух друзей сплотила группы, которые сначала были готовы схватиться врукопашную. Поскольку цель у них была одна, все участники побратались, не теряя при этом драгоценного времени. Приближался час, когда осужденных должны были везти на остров, и военный совет был короток. Вместо тяжелой и трудной в управлении баржи они взяли три лодки — тоже довольно большие, но гораздо более легкие. Силы распределились следующим образом: на одной устроились Матье и Ковен с половиной своих людей, на второй — Жан д'Омон со своими, на третьей — оставшиеся из двух групп под командованием Оливье и Эрве. Именно их лодка двинулась первой, пересекла Сену и встала в ожидании около Сенного порта, где цепь солдат старалась сдержать толпу, которая уже заполняла песчаный берег. Из-за течения пришлось прицепить на якорную цепь большой камень. Вторая лодка пришвартовалась к одному из бревен Большого моста, чтобы находиться как можно ближе к осужденным. Лодка Матье остановилась у Мулен де ла Моне[220], очень близко к Еврейскому острову, где суетились подручные палача: они готовили высокий и широкий костер, из которого торчали два бревна. Эти передвижения не привлекли внимания, потому что многие лодки с любопытными направлялись к оконечности Королевских садов, где стояла башня с балконом: именно оттуда Филипп Красивый, члены его семьи и советники намеревались наблюдать за казнью.

Быстро темнело. От реки веяло прохладой, и на лодках каждый собирался с духом, поручая душу свою Господу, ни на мгновение не сомневаясь в том, сколь опасное предстоит предприятие. Заходящее солнце кровавыми бликами освещало воду. На соседнем островке, как и на берегу, толпилось множество людей. Некоторые даже приставили лестницы к Нельской башне, мало-помалу терявшейся в темноте. Только один костер, со всех сторон окруженный охраной, был освещен сотней факелов. Атмосфера была напряженной. Люди не разговаривали, а перешептывались, прислушиваясь к нарастающему издали гулу. В Гревском порту осужденные, в сопровождении прево, взошли на баржу, которая ощетинилась пиками и гизардами. Дюжина огней бросала трагический свет на два высоких силуэта тамплиеров, которых снова облачили в белые плащи с красными крестами, чтобы придать больше торжественности их предстоящей кончине. Они стояли, держась очень прямо, найдя силы преодолеть боль после пыток, и их изможденные лица были безмятежными. Несмотря на рассеянных в толпе провокаторов, призванных подстрекать народ, толпа молчала. Те, кто правил баржей, повели ее по течению реки.

Когда она прошла лодку Жана д'Омона, тот двинулся следом. Его люди гребли что было сил, чтобы находиться как можно ближе к барже в тот момент, когда Оливье подоспеет к правому борту, а Матье со своими товарищами нападет слева. Баржа оказалась в кольце. Последние защитники тамплиеров пустили в ход свое оружие: топоры, молоты и кинжалы. Вокруг двоих стариков кипела битва, раздавались яростные крики, но с башен дворца лучники уже начали стрелять, а охранники, обступившие поначалу растерянного прево, пришли в себя и оказали мужественное сопротивление. На какую-то секунду Матье подумал, что победа близка, и обхватил Великого магистра:

— За нами, мэтр Жак! Ваши зодчие нуждаются в нас!

Но старик оттолкнул его:

— Нет! Беги, несчастный, пока не поздно! Я выбрал свою судьбу, чтобы искупить вину и чтобы последний образ Храма вновь обрел величие!

Матье сорвался с баржи в воду, где уже плавало несколько трупов. Прево успел достать его мечом и ранил в плечо. Вскрикнув, он ушел под воду. Увидев это, Оливье бросился за ним, сумел ухватить его и перебросить в лодку при помощи Ковена.

— Плохо наше дело! — задыхаясь, крикнул тот. — Надо бежать...

— Бросить остальных? Ни за что!

Но число соратников Оливье сокращалось с трагической быстротой. Шевалье д'Омон был убит одним из первых, а на барже, уже готовой причалить к острову, люди прево расправлялись с последними нападавшими под неописуемые вопли толпы, которая на правом берегу пришла в невероятное возбуждение: опьяненная этой героической попыткой, она смяла кордон солдат и захватила пики, которыми начала сталкивать их в воду. Стоя в лодке, Оливье продолжал сражаться, но тут Ковен из Мона ударом весла повернул прочь от баржи. От этого резкого движения Оливье упал навзничь прямо на Матье, а Ковен стал отчаянно грести, чтобы уклониться от стрел, летевших к ним, казалось, со всех сторон... Быстро поднявшись, Оливье крикнул:

— Эрве! Ты здесь? Слышишь меня?

— Да! Я за тобой!

Повернувшись, он увидел между собой и правым берегом маленькую лодку. В ней было двое совсем молодых людей. Один из них, свесившись за борт, тщетно пытался вытащить слишком тяжелого для него Эрве.

— Оставьте его! — крикнул Оливье. — Я его подниму.

Ковен уже направлял свою лодку поближе. Через мгновение Эрве, вымокший до нитки, но по видимости невредимый, был поднят на борт, и Оливье схватил другие весла, чтобы вывести лодку на течение и придать ей скорости. Они промчались, как стрела, перед крепостью Лувра, откуда лучники стреляли по ним, не беспокоясь о том, что стрелы могут попасть в любопытных.

Наконец они миновали опасное место. Под защитой темноты Оливье поднял весла, чтобы бросить последний взгляд на трагедию, которая завершалась на Еврейском острове. На черном фоне дворцовых башен, на балконе, угадывалась высокая синяя фигура короля, островок у самой воды, отражавший огни, походил на одну из тех блестящих сцен, где разыгрывались мистерии, но эта была мистерия ужаса. С тамплиеров сняли белые плащи, оставив в прежних лохмотьях, и подняли на громадный костер — почти на ту же высоту, где стоял смотревший на них король. Их привязали к бревнам — позднее стало известно, что Великий магистр попросил, чтобы ему сложить руки в молитве и повернуться лицом к собору Парижской Богоматери, — и палачи с факелами стали кружить вокруг круглых поленьев, подсовывая солому и поджигая ее. Дувший с востока пронзительный ветер поднял густой столб дыма, в котором стали появляться первые языки пламени. Было видно, как они лизнули эти хрупкие человеческие фигурки, и в этот момент Великий магистр закричал. Но не от боли. Как и перед собором сегодняшним утром, его голос обрел в эту последнюю минуту сверхчеловеческую силу, пришедшую словно из другого мира. На сей раз это было проклятие. Жак де Моле кричал, что Папа Климент, король Филипп и исполнитель всех грязных дел Ногаре очень скоро предстанут перед Божьим судом!

Палачи начали ворошить поленья, но Великому магистру больше нечего было сказать. Задохнувшись в клубах черного дыма, он умолк. Когда ветер разогнал дым, пламя уже обхватило двух мучеников...

Остолбеневший от этого ужасного зрелища, Оливье не заметил, как Матье, очнувшись, приподнялся и тоже посмотрел в сторону места казни.

— Это конец Храма, — хрипло проговорил он, и в голосе его прозвучали ярость и боль. — Но это и конец соборов... Я больше никогда не буду их возводить, ибо Господь оставил Храм.

Оливье не стал спорить. Он мог бы сказать, что некоторые «братья» уже давно сами оставили Господа, предались странным верованиям и еще более странным обрядам. Он мог бы вспомнить и совсем другое проклятие, которое раздалось с другого костра, разожженного на склоне Рогов Хаттина — костра, в котором сгорел Истинный Крест. Но Жак де Моле своим героизмом вернул Храму его изначальную чистоту и накрыл своим белым плащом все тени, все заблуждения и все преступления. Не следовало касаться этого безупречного паллия[221], который стоил так дорого. Пусть он будет чистым, как снег!

Страдая от раны, которая разболелась еще сильнее, Матье вновь рухнул на дно лодки. Ковен и Эрве, тоже завороженные зрелищем догорающего костра, от которого исходил отвратительный запах, не обратили на него внимания. Оливье, снова взявшись за весла, попросил своего друга помочь Матье.

— Насколько я вижу, — ответил Эрве, — у него глубокая рана в левом плече. Сильно кровоточит, а кровь остановить нечем...

Оливье быстро снял кафтан и рубашку, которую протянул Эрве.

— Вот, — сказал он. — Попробуй обойтись этим. Эрве, скатав рубашку, с силой прижал ее к ране.

— Ты хоть знаешь, куда мы плывем?

— Я знаю только то, что нам нужно разглядеть масляную лампу, зажженную на правом берегу реки. Деревенька называется Пассиакум, но я не знаю, где именно она находится...

— Примерно в одном лье отсюда, — проворчал Матье. — Гребите, ребята, гребите! Чем раньше мы туда доберемся, тем будет лучше... но молитесь, чтобы Реми успел привезти туда женщин, иначе в темноте мы рискуем заблудиться...

— Сейчас мы в Сен... кажется, в Сен-Клу. Там брат Жан д'Омон хотел спрятать Великого магистра...

— Нет, это дальше, в лесу... До Пассиакума мы доплывем быстрее... Вот что: там над деревней возвышается замок с большой башней, которая вырисовывается на небе...

Внезапно Матье рассмеялся:

— Замок принадлежит... нашему доброму сиру Филиппу, который любит там предаваться размышлениям, когда не желает слишком удаляться от Парижа... И мы найдем там приют! Забавно, правда? Признайте, что это забавно!

— У вас начинается жар, мэтр Матье, — сквозь зубы бросил Ковен, который правил лодкой, стараясь избегать разговоров. — Вы говорите слишком много и слишком громко. Голоса по воде разносятся далеко, а мы беглецы...

— Сейчас я займусь им! — выдохнул Эрве, присев на колени возле раненого, чтобы удержать его, придавить тампон и, в случае нужды, заткнуть ему рот.

Помощник мастера был прав: жар усиливался, а раненый становился все более и более беспокойным, что вызывало опасения. Эрве не без труда удерживал мужчину — конечно, более пожилого, чем он, но очень и очень крепкого. В какой-то момент он подумал даже, что придется слегка оглушить Матье, чтобы тот лежал спокойно.

Последующие минуты казались беглецам чрезвычайно долгими. Две пары рук гнали лодку вниз по течению очень быстро, но было так темно, что эта гонка вслепую внушала тревогу, потому что глазу было не за что зацепиться. На такой скорости они вполне могли проскочить деревушку, даже не заметив ее. На правом берегу их взорам открывались холмы, а левый был плоским. Внезапно показался силуэт башни, еще более темной, чем ночь, и почти сразу Оливье присвистнул:

— Смотрите! На берегу... Лампа!

Все в лодке с облегчением вздохнули. Реми выполнил свою задачу. Они достигли укрытия, и Оливье с Ковеном начали маневрировать, чтобы пристать к берегу. Но кто-то, стоявший там, услышал плеск весел, и лампа начала раскачиваться. Подойдя к берегу, они различили небольшую пристань, на которой стоял какой-то человек. Лодка была всего в нескольких метрах от нее, но еще оставалась возможность для отступления. Оливье спросил:

— Реми?

— Да, это я... я вам свечу.

Сомнений не осталось, и лодка мягко уткнулась в песчаный берег почти у самых ног молодого человека, который старался поднимать лампу как можно выше.

— Тамплиеры? Где они? — разочарованно прошептал он.

— Казнены, а твой отец ранен!

— Тяжело?

— Прево проткнул ему плечо. Должно быть, раздробил кость. Рана болезненная, и у него жар... Но давай поговорим позже, — проворчал Оливье.

Матье осторожно подняли и переложили на песок. Должно быть, он потерял сознание, потому что даже не застонал.

— Мы понесем его на руках, — сказал Оливье. — Дом далеко?

— Нет, рядом. Как раз над большой Нормандской дорогой, которая идет вдоль Сены от Лувра.

Ковен в это время привязал лодку, толкнув ее в камыши, над которыми свешивались ивы.

— Как думаете, надежно она спрятана? — вслух подумал он.

— Здесь есть и другие лодки, в нескольких туазах отсюда, — ответил Реми. — Завтра мы ею займемся. Наверное, лучше ее затопить. А сейчас пойдемте!

Эрве и Оливье подняли Матье. Реми пошел впереди с лампой. Замыкал шествие Ковен. Они поднялись по склону, потом перешли через дорогу и двинулись по топкой тропинке, которая привела их к изгороди в колючках, заставленной изнутри круглыми поленьями. Их раздвинули, и перед мужчинами возник дом Бертрады, расположенный в середине сада. Три этажа под большой крышей, низкая дверь на крыльце из трех ступенек — пространство довольно ограниченное, но позади виднелось несколько подсобных строений. Ставни были закрыты, и свет сквозь них не просачивался, но на звук шагов распахнулась дверь, показался темный силуэт женщины со свечой в руке. Это была Жулиана.

— Вот, наконец, и они, матушка, — произнес Реми. — Но предприятие сорвалось, и отец ранен... В плечо, — добавил он сразу, заметив тревогу в карих глазах матери. — Он потерял сознание от боли. Будем надеяться, что это не слишком серьезно... За спиной Жулианы, опираясь на палку, появилась Матильда. Показался и чепец Марго. У нее был растерянный вид, она всплеснула руками и уже готова была вот-вот расплакаться. Матильда одернула ее и послала за чистыми тряпками для перевязки.

— Кладите его на скамью, — сказала Жулиана, склонившись сначала над восковым лицом мужа, а затем показав на лавку, стоявшую возле очага, где полыхал сильный огонь.

— Лучше на стол, если вы будете так добры убрать все, что вы наготовили. Никто из нас не хочет есть после того, что мы видели...

Женщины и в самом деле накрыли стол: нарезали хлеб, сыр, ветчину, поставили кувшинчики с вином. Хотя Бертрада заглядывала сюда редко после того, как поступила на службу к королеве Маргарите, она была доброй хозяйкой и следила за тем, чтобы ее «дачный домик» всегда был готов к приему гостей. За самим домом приглядывали и убирались в нем — чета стариков, которым покойный Эмбер разрешил приобрести клочок земли, где они трудились до того момента, когда король отменил рабство. Они жили в небольшом домике за садом и держали там кур, кроликов и свинью. Кроме того, у них была пасека. Имея право на половину урожая из сада и половину меда из ульев, они каждый день благословляли Бога за доброе сердце Эмбера и оплакивали его кончину, как будто он был их братом. Эти люди хорошо знали семью Бертрады, и прибытие Реми с тремя женщинами их ничуть не удивило, но они деликатно удалились к себе, как только поняли, что происходит нечто необычное. Их звали Обен и Бландина; поженились они так давно, что со временем стали походить друг на друга.

Матье раздели, и Оливье промыл ему рану вином с маслом. После перевязки его отнесли на второй этаж, где находились спальни, и уложили в кровать, оставив под присмотром жены и сына. В доме на ночь остались только мать и сын. Оливье и Эрве набросали для себя соломы под деревом в глубине сада. Здесь было прохладно, но приятно пахло яблоками и грушами последнего урожая, остававшегося на ветвях. Они по-прежнему соблюдали закон Храма, запрещавший им спать под одной крышей с женщинами. Впрочем, Ковен также отправился с ними и, прежде чем лечь, горячо помолился за души мучеников и тех своих спутников, кто напрасно пожертвовал своей жизнью...

— Завтра, — сказал Оливье, закрывая глаза, — я вернусь в Париж. Надо узнать, что происходит.

— Мы пойдем вместе, — ответил Эрве, взбивая солому кулаками, чтобы сделать ее помягче. — По крайней мере эта драма позволила нам восстановить наше братство...

Глава VIII Голос собора Парижской Богоматери

Вернувшись на следующий день в Париж по дороге, идущей вдоль реки, Оливье и Эрве увидели, что народ все еще толпится под укреплениями Лувра и в Сенном порту, глазея на помощников палача, которые разгребали остатки огромного костра, горевшего всю ночь. Лопатами они выбрасывали пепел в Сену, а люди вокруг стояли безмолвно и неподвижно, наблюдая эту скорбную картину.

Заметив солдат, находившихся неподалеку, Эрве произнес:

— К чему здесь вооруженная охрана? Охранять ведь больше некого.

— Разве что пепел! — ответила женщина в белоснежном чепце, стоявшая к нему спиной. — На заре, когда угли потухли, сюда пришли люди в слезах и с благоговением собрали несколько пригоршней праха Великого магистра и его товарища.

Обернувшись, она смерила взглядом рослого бородача, который заговорил первым.

— Вы нездешние, коль спрашиваете? Совсем не слышали, что сегодня ночью на островке сожгли...

— Да нет, слышали! На дороге люди рассказывали. Мы с кузеном пришли вон оттуда, — добавил он, неопределенно кивнув в западную сторону. -4 Ищем работу. Сначала нас взяли делать черепицу, но стройка закрылась...

— А с чем вы можете работать?

— С деревом и с камнем. Мы много чего умеем делать. К несчастью, часовня, над которой мы работали, сгорела...

Стоявший рядом грузчик шепнул, едва разжимая губы:

— Лучше вам вернуться туда, откуда пришли, если не хотите оказаться на соломе в каземате... Вчера каменщики собора Парижской Богоматери и Храма попытались освободить осужденных. Многих убили, а сегодня утром мессир де Ногаре начал охотиться на тех, кто сбежал... Так что не советую вам здесь оставаться!

Словно следуя его совету, Эрве и Оливье быстро отошли в сторону, но не стали возвращаться, а направились к Гревскому порту. То, что они узнали, было очень тревожным, хотя в глубине души они готовились к столь резкой реакции со стороны людей короля. Именно поэтому надо было точно уяснить степень опасности и увидеть собственными глазами, что происходит. И они увидели...

Подойдя к Шатле, они заметили, что сержанты ведут нескольких человек, среди которых был каменщик по имени Гобер, — Оливье видел его много раз на строительстве собора Парижской Богоматери и во время ночных собраний у Матье. Руки у него были связаны за спиной, через шею перекинута веревка, за которую его тащили. Он прилагал яростные усилия, чтобы освободиться, и кричал во всю мощь своих легких:— Посмотрите на правосудие короля Филиппа, люди добрые! Тамплиеров он уничтожил, а теперь желает убить тех, кто строит ваши церкви!

Сержант изо всех сил дернул за веревку — слава богу, что это была не петля! — и он рухнул на землю, разбив нос в кровь. Два его товарища, связанные таким же образом, молчали; они шли, понурив голову, явно удрученные случившимся с ними. Сержанты заторопились: протолкнули пленников под темный свод тюрьмы. Народ роптал. Кто-то крикнул:

— Разве люди не имеют право защищать тех, кто им платит и дает жить? С утра на стройках никого нет, и все рабочие, кого не успели схватить, разбежались...

— Да ведь платит уже давно не Храм! — возразил другой голос. — За собор Парижской Богоматери платит епископ и капитул!

— Все равно знание исходит от Храма...

Едва начавшийся диалог прервался. Боясь мятежа, прево отдал приказ лучникам рассеять толпу. Из ворот появилась примерно дюжина молодцев с луками, готовых стрелять. Люди торопливо разошлись. Остался на месте только слепой нищий, который обычно сидел на ступеньках холма с распятием у входа в Апо-Пари[222]. Сейчас он гнусавым голосом возносил молитвы за узников. Должно быть, зрение он потерял не полностью — если вообще терял, — ибо плошку свою он протянул ровно в тот момент, когда два друга прошли перед ним, и стал умолять их о милосердии во имя райских святых.

— У меня ни одного лиара, бедняга! — вздохнул Эрве.

Оливье, которому работа скульптора приносила некоторый доход, — при том, что Матье с величайшим трудом добивался, чтобы он взял деньги, и напоминал о будущих тяжелых днях, потому что Храм запрещал своим рыцарям иметь какую-либо собственность! — вытащил из кошеля монетку и вложил ее в ладонь нищего, который задержал его руку в своих и начал с улыбкой ее ощупывать:

— Ты человек, работающий с камнем, как, наверное, и твой друг. Вам нельзя здесь задерживаться. Час назад по приказу короля на перекрестках прокричали, что разыскивается живым или мертвым мастер Матье де Монтрей. Его опознали во время попытки освободить тамплиеров...

— А мы тут при чем? — спросил Эрве. — Мы двое...

— Не утомляй себя! Ты сам знаешь, что я прав. Я часто хожу просить милостыню к собору Парижской Богоматери. Все работники меня знают, но и я знаю их! А особенно Матье! У него большое сердце, и он добрый товарищ... Если вы его встретите, скажите, чтобы он уходил... как можно дальше...

Ограничившись этим предупреждением, странный слепец вернулся на свой холм с распятием, затянув унылую жалобную песнь...

— Что будем делать? — спросил Эрве.

— Надо все рассказать своим. Дальше можно не ходить.

И они направились к своему убежищу.


***

По другую сторону Сены еще одна живая душа терзалась такой же тревогой, как Матье и его близкие. Хотя Бертрада отказалась смотреть на казнь из Нельской башни и затворилась в своей комнате вместе с Од, потрясенной мыслью, что тамплиеров собираются сжечь, она узнала обо всем, что произошло на Сене. Ее друг, толстяк Дени, не упустивший ничего от невиданного зрелища, обо всем рассказал ей уже на рассвете.

Но тревога ее обратилась в ужас, как только она услышала, что глашатай, подошедший вплотную к башне, возвестил, что ее свояка разыскивают живым или мертвым. Ужас она испытала не за себя, ведь она, в конце концов, была всего лишь сестрой его жены, а за Од. Король обычно не преследовал жену и детей осужденного — разве только сыновей, если по возрасту они могли считаться соучастниками! — однако позиция девушки при особе будущей королевы Франции была серьезно скомпрометирована. Ее могли выбросить на улицу, и она бы не знала, куда идти, если только Бертрада не уйдет вместе с ней. Или еще хуже: мерзкий Ногаре мог воспользоваться ребенком, чтобы выманить из норы отца, если тот, конечно, сумел добраться до этой норы, ведь Плуабо в своем рапорте упомянул, что ему удалось ранить мастера. Гипотеза вполне правдоподобная, поэтому Бертрада решила, что лучше всего упредить события и попросить королеву Наваррскую отпустить их с Од из дворца.

Маргариту она застала еще в постели. Та пребывала в превосходном настроении, и Бертрада знала, почему: принцы оставались во дворце Сите, чтобы присутствовать при казни, а затем на последующем совете. Бланка тут же явилась составить компанию кузине ночью и отправилась с ней в Нельскую башню.

Развалившись на парчовых подушках и шелковых простынях, Маргарита, распустив свои великолепные черные волосы, рассыпавшиеся по обнаженным плечам, с задумчивым видом пила молоко и грызла печенье. Должно быть, мысли ее не были лишены приятности, что подтверждали легкая улыбка на пухлых губах и темноватые круги под черными глазами. Она легко согласилась принять Бертраду для личной беседы. Впрочем, мадам де Курсель удалилась без дополнительных напоминаний, поскольку сразу заметила встревоженное лицо служанки.

— Ну, моя добрая Эмбер, что у вас такое? — спросила Маргарита, которая, погруженная в собственные думы, не обратила на это внимания.

— Мадам, я прошу королеву отпустить меня и мою племянницу Од. С сегодняшнего дня.

Молодая королева вздрогнула и на сей раз ошеломленно взглянула на свою служанку.

— Отпустить вас обеих? В то время, когда моя английская золовка собирается посетить наш двор? Да вы не в своем уме!

— Напротив, мадам. Это очень важно для меня и особенно для Од!

И Бертрада преклонила колени на ступеньках у кровати. Маргарита разглядела ее осунувшееся лицо, слезы, стоящие в глазах. Невероятное поведение для столь разумной женщины!

— Да что же случилось? У нее умерла мать и отец хочет вернуть ее домой?

— Сейчас она не знает даже — и я тоже! — жив ли еще ее отец.

Маргарита, распрямившись на подушках, сделала Бертраде знак присесть на постель.

— Рассказывайте! — приказала она. Приглушенным голосом, несмотря на близость госпожи и на защиту больших пурпурных занавесей, Бертрада пересказала услышанное от Дени и добавила то, о чем кричал глашатай.

— Если Матье не умер, он будет вне закона. Мне надо узнать, что с моей сестрой, а Од необходимо уберечь от гнева короля... и монсеньора Людовика, — сказала она в заключение.

— Об этом не может быть и речи! — властно вскричала молодая королева. — Нигде вы не будете в большей безопасности, кроме как у меня. Мой супруг совершенно не интересуется моей прислугой. Кроме того, вы его хорошо знаете, он вовсе не политик Вчера он радовался, что дело тамплиеров со смертью Великого магистра, наконец, закончилось, потому что он надеется, что мессиры де Мариньи и де Ногаре теперь успокоятся. Больше всего он жаждет удовольствий. Если горстка каменщиков попыталась освободить осужденных, он скорее позабавится этому происшествию. Это придает особую пикантность зрелищу. Что касается короля...

— Нельзя сказать, что он не политик, — вздохнула Бертрада.

— Нет. На мой вкус, он даже слишком политик, но это великий суверен, который не опустится до того, чтобы преследовать женщин... и юную девушку! Кроме того, мне кажется, что он меня любит, ведь иногда он взирает на меня с нежной улыбкой. Поэтому вам следует положиться на мое слово: если малейшая опасность будет угрожать Од или вам, я сумею защитить вас. Вы здесь у королевы Наваррской, то есть не совсем во Франции. Сбирам[223]Ногаре сюда нет входа...

— Но если король Наваррский...

— Король Наваррский ненавидит Ногаре. Он никогда не позволит ему сунуться сюда! Так что успокойтесь, моя добрая Эмбер. Скоро приедет королева Изабелла, и мы все отправляемся в Мобюиссон, чтобы ожидать ее там. Я возьму с собой вас и Од!

Потом она добавила более ласковым тоном, беря руки служанки в свои:

— Я очень люблю Од, и мне небезразлично ее будущее... как и ваше.

— О, какое будущее в моем возрасте?

— Жизнь прекрасна в любом возрасте, Бертрада, и вы еще вполне бодры. Од знает о том, что случилось ночью?

— Нет. Я оставила ее в нашей спальне, чтобы она прошила золотой нитью кружева, оторвавшиеся от красного бархатного платья...

Маргарита широко улыбнулась:

— И вы хотите лишить меня такой художницы? Пришлите ее ко мне: я хочу с ней поговорить! Кстати, у вас есть новости от сестры?

— Нет, — ответила Бертрада, и лицо ее вновь омрачилось. — Надеюсь, перед тем, как ринуться в безумную авантюру, ее супруг позаботился о том, чтобы она покинула Монтрей...

— Верно, Ногаре должен был пустить по следу своих псов, — презрительно проговорила Маргарита. — Я пошлю... или... нет... лучше я попрошу мадам де Пуатье послать надежного человека, чтобы выяснить, как там обстоят дела. Она охотно окажет мне эту услугу.

Хотя Бертрада с трудом удержалась, чтобы не поморщиться при мысли, что «надежным человеком» может оказаться один из братьев д'Ольнэ, она горячо поблагодарила принцессу, которая открыто объявила себя их покровительницей, а затем ушла, чтобы разыскать девушку и отправить ее к Маргарите.

Когда Од вернулась в комнату тетки, у нее были красные глаза, и слезы все еще текли по щекам, Бертрада обняла ее, и обе женщины долго молчали, прижавшись друг к другу. Пока девушка не успокоилась и смогла выслушать то, что хотела ей сказать тетка.

— Не терзайся так! Уже вчера твой отец должен был отправить Жулиану, Матильду и Марго в мой Пчелиный домик...

— А сам отец? Мадам Маргарита сказала, что он ранен. Может быть, он уже умер, потеряв много крови? И Реми не было с ним! Как он мог отпустить его одного...

— Когда твой отец приказывает, все подчиняются, и Реми не мог поступить иначе. Ты же не упрекнешь его за то, что он увез в безопасное место женщин твоей семьи? Кроме того... твой отец был не один. С ним был тот, о чьем присутствии в Монтрее мы даже не знали, тот, кто скорее дал бы убить тебя, чем бросить его. И этот человек умеет сражаться...

— Тот, кто...

Слезы Од высохли мгновенно, и она подняла на тетушку растерянный взгляд, в котором вдруг блеснул слабый луч надежды. Бертрада, хотя не испытывала никакого желания смеяться, сухо усмехнулась:

— Ты не ошиблась! Это он! Человек, которого ты так давно любишь, последние годы прожил в мастерской твоего брата. Он даже стал резчиком! И довольно хорошим, если верить твоим родным! Вчера он был с Матье и Реми у собора Парижской Богоматери... и позже тоже, как я полагаю! Значит, либо оба они мертвы, либо спрятались где-то вместе. И почему бы не у меня?

— Господи! Это слишком прекрасно, слишком чудесно! О, добрейшая моя тетушка, вы наверняка правы! Надо немедленно сходить туда...

— Ты с ума сошла? Идти туда, чтобы привести за собой людей Ногаре? Кроме твоей семьи, никто не знает, что у меня есть собственный домик...

— А ваш племянник, галантерейщик?

— Гонтран? У него отлично налажена торговля, которая прилично округляет ему кошель и брюхо. Он ни за что на свете не сунет нос в дела Храма! Он не безумец. К тому же, он ко мне привязан! А насчет того, чтобы узнать, кто сейчас находится в Пассиакуме, нам надо набраться терпения и подождать, рисковать нельзя! А теперь умойся и приступай к работе!

Од подчинилась, но когда она села на свой табурет, то долго не могла начать вышивать. Она забыла об иголке с золотой нитью, и платье из толстого бархата прекрасного светло-красного оттенка, который так красиво оттенял лицо Маргариты цвета слоновой кости, оставалось на ее коленях долгие минуты. Радость и тревога боролись в ее сердце, по радость — которой она даже немного стыдилась — явно одолевала. Знать, что Оливье жив, знать, что еще вчера он жил, дышал в доме, где прошло ее детство, — все это наполняло душу огромным счастьем. И тревога становилась не такой гнетущей именно из-за этого счастья. Рядом с таким человеком Матье не мог погибнуть. Конечно, она знала — и очень давно! — что между ней и Оливье никакой связи возникнуть не может, однако крохотный огонек надежды разгорался несмотря ни на что, и она видела руку Божию в том, что он так долго жил с ее родными. Кроме того, ведь Храма больше не существовало. Осужденный церковью и королем, он стал лишь воспоминанием, и Од страстно желала, чтобы обеты, произнесенные теми, кто ему служил, исчезли вместе с ним. Как было бы хорошо, если бы шевалье превратился в настоящего мужчину, который в один прекрасный день взглянул бы на нее иначе, не как на давно исчезнувшую маленькую девочку! В это мгновение в ней самой что-то изменилось, поскольку впервые в жизни она ощутила реальность своей мечты. Нет, она уже не была ребенком, она стала женщиной, готовой на все, чтобы завоевать любовь Оливье. Она будет теперь — наконец-то! — существовать для него. Она знала, что красива, и хотела стать еще красивее, чтобы он забыл обо всем, кроме нее. Господь не осудит этой любви... А мадам Маргарита защитит ее. Од была в этом совершенно уверена.

В последующие дни она выглядела так, словно грезила наяву, и Бертрада не посмела рассказать ей о том, что выяснила Маргарита благодаря «надежному посланцу» мадам де Пуатье: дом в Монтрее стал теперь грудой обломков и пепла, а на Матье с сыном началась настоящая охота.

Бертрада узнала также — и это напугало ее до дрожи! — что чья-то таинственная рука пригвоздила стрелой на центральном портале собора Парижской Богоматери предупреждение капитулу собора и епископу Парижскому Гийому де Боссе. В нем строители напоминали о старинных льготах Людовика Святого и требовали справедливого суда: «...Никто не будет больше трудиться во славу мою, каковая есть слава Господня, пока выслеживают, преследуют и убивают детей тех, кто возводил меня с великой любовью, с великим благоговением, и я сделаю так, чтобы прекратились во всем королевстве работы над другими моими святилищами, поскольку отныне невозможно трудиться во имя мира, чести и любви Господа нашего. Кровью нельзя скрепить камни... А кровь Жака де Моле вопиет к небесам».

Это был призыв если не к мятежу, то, по меньшей мере, к решительным действиям. Разумеется, епископ Парижский приказал сорвать его, объявив кощунственным, и распорядился, чтобы все подступы к собору Парижской Богоматери надежно охранялись. Но уже на другой день на том же месте появилось новое послание, и это повторялось но все последующие дни.

Народ, в ушах которого еще звучал голос Великого магистра в пламени костра, взволновался не на шутку. Король приказал глашатаям призывать народ к спокойствию. Тем, кто возобновит работы, он гарантировал безопасность, а надзирать за строителями вменялось одному из благочестивых монастырских архитекторов, который вырос в большом строительном аббатстве, но все ни к чему не привело... стройки по-прежнему пустовали. Ногаре велел капитулу предоставить список рабочих, однако везде — в том числе и в цензиве Храма — комнаты каменщиков стояли пустыми, не удалось найти никого из тех, кто трудился под началом Матье де Монтрея.

Беспокойство народа еще более возросло, когда пришла ужасная новость: Папа Климент V только что умер в замке Рокмор, где он остановился на пути в Авиньон и в свой родной замок Вилландро в провинции Борделе. Новость, как бомба, разорвалась над Парижем, да и над дворцом тоже, хотя никто не смел в этом признаваться. Никто не знал, как воспринял это известие король; он привычно хранил молчание, но все заметили, что он стал чаще заглядывать в Сен-Шапель, где задерживался дольше, чем обычно...

Эти дни оказались более тяжелыми и для Бертрады, и для Од, поскольку никаких новостей до них не доходило. Они не знали, есть ли кто-то из их родных в Пчелином домике: Бертрада, невзирая на сильнейшее искушение, так и не решилась туда съездить. До сего времени никто не предпринял попытки схватить их, а в Нельском дворце, казалось, даже не вспоминали об их родственных узах с мастером зодчих. И следовало молиться, чтобы такое положение сохранялось как можно дольше.

Настало, наконец, время отправляться в Мобюиссон, где Филипп Красивый собирался ожидать прибытия своей дочери Изабеллы. Маргарита, как и обещала, взяла обеих женщин с собой.


***

Близкое к Понтуазу аббатство Нотр-Дам-Ройяль было основано в прошлом веке Бланкой Кастильской, матерью Людовика Святого, которая пожелала быть похороненной здесь, как обычная монахиня: ее могила в часовне находилась в центре хора. В аббатство поступали большей частью представительницы самых знатных фамилий, а аббатисой была тогда Изабелла де Монморанси. Людовик Святой велел построить неподалеку от монастырских зданий небольшой замок, где он любил отдыхать, чтобы чувствовать близость той женщины, которая твердой рукой держала королевство во время его несовершеннолетия, была для него ценной советчицей, и он слушал ее всегда. Исключение составляло лишь его решение об участии в крестовом походе: она этого опасалась, и поход действительно оказался губительным для страны.

Став королем, Филипп Красивый оценил Мобюиссон. Он любил спокойствие его обширных садов, расположенных между королевским замком и монастырской церковью, часто гулял там один, заходил в темную часть нефа и слушал, спрятавшись, ангельские голоса монахинь, воспевавших благость Марии-Девственницы. Он приезжал сюда, по его словам, чтобы посоветоваться с безмолвием. Именно здесь принял он — не без глубоких раздумий! — самое тяжелое решение в своей жизни — арестовать тамплиеров. Для этого короля, «жившего мыслью о Франции»[224], Храм с его невероятным богатством и могучей армией, чья автономия часто заставляла отдавать предпочтение собственным интересам в ущерб интересам страны, представлял величайшую опасность. Это было особое государство, которое могло стать реальной угрозой. Филипп знал, какую роль тамплиеры сыграли в распаде франкского королевства в Иерусалиме, которое они должны были защищать. Они потеряли Восток, но Францию по-прежнему удерживали в своих руках, и Филипп не желал оставлять ее храмовникам.

Между тем у короля не было никакого политического оружия против них — только серьезные подозрения относительно их внутреннего устава и чистоты их христианской веры. Это был единственный уязвимый пункт. Филипп заметил это и, убедив себя в его значимости, нанес удар...[225]

Он очень любил бывать в Мобюиссоне весной, ощущая близость леса, и приезжал туда, как только предоставлялась возможность. На этот раз он решил подождать здесь свою дочь Изабеллу, которая несколько месяцев назад объявила о своем намерении посетить Францию, чтобы представить отцу своего сына Эдуарда, которому было восемнадцать месяцев — до этого дня он оставался единственным внуком Филиппа. Узнав, что она едет одна, без своего супруга, король предпочел принимать ее без официальных формальностей и не в Париже, где, впрочем, королевские празднества после трагического завершения процесса над тамплиерами выглядели бы неуместно. Да и вообще, в разгар весны, на берегах Уазы, встретиться с семьей было бы куда приятнее. Изабеллу сопровождал эскорт, который мог остановиться в соседнем городе Понтуазе, так же, как и королевское окружение, слишком многочисленное для маленького замка. Предполагалось, что там смогут поселиться лишь король и члены его семьи.

Маргарита не любила Мобюиссон, хотя и приехала сюда в обществе своячениц. В атмосфере, царившей в замке, слишком сказывались близость монахинь, да и самого короля. Конечно, братья д'Ольнэ тоже были здесь, поскольку один из них принадлежал к свите Филиппа де Пуатье, а второй — к свите Карла де Валуа. Но встречаться с ними оказалось совершенно невозможно. Кроме того, гут было трудно щегольнуть прекрасными нарядами, предусмотренными для блестящего королевского визита. Однако молодая королева Наваррская не устояла перед искушением взять с собой красивый плащ из белой камки, на котором так изумительно смотрелись рубины Пьера де Манта. Английская королева, у которой, согласно слухам, пришедшим из-за Ла-Манша, супруг без стеснения опустошал ларец с драгоценностями, одаряя своих фаворитов, разумеется, не сможет похвастаться чем-либо подобным... и это давало приятное чувство удовлетворения перед лицом высокомерной Изабеллы, всегда напоминавшей о том, что она носит корону Англии, настоящего и большого королевства — не то что маленькая Наварра!

Тем не менее прибытие королевы, навстречу которой в Клермон отправились ее дяди Карл де Валуа и Людовик д'Эвре, а также брат Филипп, было не лишено блеска. Изабелла, верхом на белом муле, в бархатном голубом плаще под цвет глаз, в золотом обруче с сапфирами, предстала величественной и благородной. Неспешно и величаво она пересекла овальный портал аббатства, перед которым было водружено высокое каменное распятие. В окружении дядьев и брата, с сыном и фрейлинами за спиной, она прошла к ступеням, где ждал ее отец с сыновьями, Людовиком и Карлом, там же находились и невестки. Несмотря на бледность и легкий налет меланхолии на точеном надменном лице, она была изумительно красива, и ее сходство с красотой Филиппа бросалось в глаза больше, чем когда-либо. Возможно, потому, что ее большие лазурные глаза казались неподвижными, а нежные губы с горделивой складкой словно разучились улыбаться.

Пренебрегая протоколом, король спустился сам, чтобы помочь дочери спешиться, — это был один из редчайших для него жестов любви. Но в глазах его сверкала гордость при виде столь совершенной картины королевского величия, какую являла собой Изабелла. Она сначала преклонила перед ним колено, затем они обнялись, правда, без излишней пылкости. После этого путешественницу приветствовала Изабелла де Монморанси, аббатиса Мобюиссона, которая с крестом в руке вышла вперед, возглавляя монастырскую процессию. Затем королева Изабелла жестом приказала выйти кормилице, которая несла на руках чудесного белокурого младенца, пышущего здоровьем: он что-то лепетал, протягивая ручонки к короне деда. На сей раз Филипп расцвел и принял его в свои объятия.

— Нет, это не ваша корона, сир Эдуард! — сказал он, отклоняя голову. — Свою вы получите от отца... По крайней мере будем на это надеяться, — добавил он, повернувшись к сыновьям, которым это замечание не слишком понравилось.

Изабелла между тем с некоторой холодностью обняла невесток. Маргарита приписала это роскоши своего одеяния и внутренне возликовала. Наконец королевское семейство удалилось в парадные покои, чтобы английская королева могла передохнуть и перекусить в своей комнате. Вечером ожидался праздничный ужин.

Как и вся свита принцесс, Од и Бертрада присутствовали на церемонии встречи. Девушка восхищалась великолепным одеянием своей госпожи — творением ее собственных рук. Эта чисто детская радость быстро померкла, когда Од поняла, что тетушка отнюдь не склонна ее разделять. Напротив, Бертрада выглядела такой мрачной, что девушка не на шутку встревожилась.

— Вы очень озабочены... и даже испуганы? Словно бы вы... увидели самого дьявола!

Бертрада с ужасом взглянула на нее.

— Ты порой такое говоришь! Но ты в чем-то права. Если это не сам дьявол, то одно из его проявлений!

— Неужели мадам Изабелла внушает вам эти мрачные мысли? Конечно, она очень холодна и, похоже, не слишком счастлива, но все же она великолепна! Меньше, разумеется, чем мадам Маргарита, но все же очень красива, и держится, как подобает королеве!

В очередной раз Бертрада не стала омрачать чисто эстетическое удовольствие племянницы, доказав ей, что «холодность» Изабеллы при встрече с французскими принцессами могла происходить от того, что братья д'Ольнэ появились в свите своих принцев с новыми роскошными кошелями. Они открыто прогуливались с ними по садам Мобюиссона. Сомнений больше не оставалось, хотя вряд ли бедная женщина сохраняла хоть крупицу их! Братья д'Ольнэ были любовниками Маргариты и Бланки, причем любовниками настолько дорогими, что им посмели передарить подарки золовки, которую следовало опасаться больше, чем кого бы то ни было.

«Счастье еще, что этих красивых дворян не трое, — подумала Бертрада. — Все-таки есть хоть какой-то шанс, что мадам Жанна осталась честной женщиной! Если, конечно, она не более хитрая, не такая безрассудная...»

Но в глубине души Бертрада в этом сомневалась. Робкая сдержанная Жанна, казалось, искренне любила мужа. Правда, Филипп де Пуатье был куда умнее и привлекательнее, чем этот простофиля Карл и особенно злющий Людовик! Оставалась еще надежда, что Изабелла, гордая своим великолепным сыном и, без сомнения, поглощенная заботами куда более тяжелыми, чем поведение своих невесток, — говорили, что она несчастна в браке с королем, который открыто предпочитал красивых мальчиков хорошеньким женщинам! — ничего не заметила.

Но эта иллюзия вскоре развеялась. В тот же вечер разразилась драма, которой так опасалась Бертрада.

Чтобы английская королева могла лечь пораньше, праздничный ужин был недолог. Однако по окончании его, когда король уже собирался удалиться в маленький зал, где любил размышлять в одиночестве, Изабелла попросила разрешения сопровождать его. Что и было ей позволено. Три принцессы, пожелав им доброй ночи, отправились по своим комнатам. Супруги же их оставались в своих покоях.

Освободившись от парадных одеяний и переодевшись в домашние шелковые платья, они болтали в спальне Маргариты, развалившись на подушках возле камина перед веселым ярким огнем: главным предметом их злоязычия было поведение Изабеллы, ее мрачная физиономия, хотя путешествие само по себе должно было быть приятным. Недалеко от них Од и Марта, одна из любимых фрейлин молодой королевы, раскладывали по местам одежду. Внезапно появился камергер короля, который сообщил, что король вызывает принцесс к себе.

— Но мы уже разделись, — запротестовала Маргарита. — Неужели это так срочно?

Юг де Бувиль, камергер и один из самых верных служителей Филиппа, был человеком пожилым, очень опытным и одновременно хитрым. Увидев недовольное лицо молодой королевы, он очень мягко ответил:

— Вы же знаете, мадам, что король не любит ждать. Сейчас у него личная беседа с мадам Изабеллой: вы можете просто накинуть плащи.

Од хотела подать Маргарите плащ из белой камки, который королева только что сняла, но та остановила ее:

— Дайте мне мантию, малышка! В коридорах очень холодно.

Одевшись, три молодые женщины последовали за Югом де Бувилем в мрачном настроении. Этот вызов был таким неожиданным! Застыв посреди комнаты, Од наблюдала, как они выходят, потом обернулась к Бертраде, которая нервно мяла в руках муслиновый шарф. Как же она вдруг побледнела! Од даже вздрогнула:

— Как вы себя чувствуете?

Казалось, тетушка не расслышала ее вопроса, она была словно загипнотизирована дверью, в которую вышли принцессы, как если бы огненный палец начертал: «Входящие, оставьте упованья»[226], подобно вратам «Ада» Данте Алигьери, того самого флорентийского поэта, которого Карл де Валуа сделал изгнанником.[227]

Од подошла к ней, чтобы повторить свой вопрос, и на сей раз Бертрада посмотрела на девушку. В ее глазах светилась такая тревога, что Од испугалась и добавила:

— Сжальтесь, скажите же мне, в чем дело! Вы меня пугаете...

Бертрада выронила шарф и взяла племянницу за руку:

— Пойдем! Пойдем молиться! Это самое лучшее, что мы можем сделать...

Они опустились на колени перед прекрасным изображением Богоматери, рядом с которым постоянно горели две свечи. Это было что-то вроде молельни в спальне Маргариты. Од прошептала:

— Наши принцессы... они действительно в опасности?

— Я очень этого боюсь! Поэтому и надо молиться! Дай бог, чтобы я ошиблась.

Од ничего больше не спрашивала и начала молиться. Она слишком любила Маргариту и не могла не расстраиваться при мысли, что с ней произошло несчастье... Обе женщины еще стояли на коленях, когда дверь снова растворилась — на сей раз ее открыл Ален де Парейль, капитан Королевской гвардии. В комнату вошли сначала Маргарита, мертвенно-бледная, но с высоко поднятой головой, затем сестры Жанна и Бланка в слезах, прижимаясь друг к другу. Последней была мадам де Курсель, очевидно взволнованная. Негодующим тоном она запротестовала:

— Послушайте, мессир де Парейль, это невозможно! Король не мог распорядиться, чтобы...

— Напротив. И его распоряжения не допускают недомолвок. Принцесс будут охранять здесь мои люди. Им запрещено выходить и разговаривать с кем бы то ни было, даже с родными и мужьями. Что касается служанок, фрейлин... в том числе, и вас, мадам, их отправят к цистерцианским монахиням, где мадам де Монморанси даст им приют...

— Нет, о нет!

Это выкрикнула разрыдавшаяся Од, которая упала в ноги Маргарите и обняла ее колени. В этом объятии было столько муки, что королева Наваррская словно пробудилась. Наклонившись, она взяла и руки голову девушки и поцеловала ее в лоб.

— Не отчаивайся, малышка! — шепнула она. — Надо надеяться на лучшее.

— Мадам! О, мадам!

Между тем мадам де Курсель еще не закончила выяснение отношений с гвардейским капитаном:

— Мы что же, тоже взяты под стражу?

— Никоим образом. Я сказал вам о приюте. Не о заключении. Вы все свободны в своих передвижениях внутри аббатства, до возвращения в Париж. Извольте покинуть эти спальные покои, забрав свои вещи, и отправиться к монахиням, где вас ждут... Не считайте это за оскорбление, — добавил он, увидев, с каким лицом слушает его эта знатная дама, вдова видного барона, с которой обошлись, как с простой горничной. — Вы пробудете там недолго, и аббатиса примет вас с надлежащим почтением...

Пока Ален де Парейль ожидал тех, кто должен был покинуть замок, Маргарита попросила Од подойти и тихо сказала:

— Забери мой прекрасный плащ из камки с рубиновой застежкой и сохрани его для меня! Не хватает еще, чтобы та, из-за которой произошла вся эта кутерьма, красовалась в этом одеянии!

— Мадам... не знаю, могу ли я, — пролепетала девушка, покосившись на капитана.

— А почему ты не можешь? Я по-прежнему королева Наваррская, насколько мне известно! Я доверяю тебе этот плащ. Ты мне вернешь его... когда все уладится, или же...

В этих словах прозвучало столько угроз, что Маргарита внезапно запнулась, сжала свои маленькие руки, все еще унизанные перстнями, глубоко вздохнула и продолжила:

— Или же ты сохранишь его на память обо мне! Это будет твое приданое, но я все-таки надеюсь вернуть его себе. Иди! Не перечь мне! Я так хочу!

Од взяла великолепный плащ, тщательно сложила его и присоединилась к другим женщинам из окружения Маргариты.


***

И три пленницы — именно таков был теперь их статус! — остались одни в просторной комнате, которую одна за другой покидали служанки, понурив голову и с камнем на сердце. Мадам де Кур-сель, потом Бертрада, а за ней Од поочередно поцеловали руку Маргариты. Марта, верная горничная, плакала так, что пришлось поддерживать ее на каменной винтовой лестнице, ведущей в сад аббатства. До самого монастыря четверо лучников сопровождали этих удрученных женщин, словно они представляли собой какую-то опасность. Служанки Бланки и Жанны присоединились к ним. Ночь была теплой и прекрасной, на темно-синем небе, предвещавшем лето, линия крыш четко вырисовывалась вокруг двух колоколен часовни. По дороге Бертрада подошла к мадам де Курсель.

— Может быть, вы знаете, что произошло? — прошептала она.

— Вы помните кошель, который мы не так давно искали?

— Тот, что нам прислали из Лондона на прошлое Рождество? Который очень не нравился мадам Маргарите?

— Тот самый. Королева Изабелла увидела его... на поясе одного из дворян свиты монсеньора де Валуа...

— Но мадам Маргарита могла его потерять... могли и украсть, а потом перепродать? — спросила Бертрада, настраиваясь на линию защиты.

— Конечно. Но кошель графини де ла Марш находился на поясе у его брата, который служит монсеньору де Пуатье. Королева Изабелла обратила на это внимание короля и сказала, что до Англии доходят неприятные слухи. Оказывается, именно с этой целью она и приехала: предупредить отца о предосудительном поведении невесток.

— И что за этим последовало?

— Братьев д'Ольнэ тут же арестовали и передали и руки мессира де Ногаре, чтобы тот доставил их в Понтуаз для «допроса». Бедные юноши! Они молоды, и если Ногаре применит к ним те же методы, что и к тамплиерам, они признаются в чем угодно!

— Разумеется, но и им не мешало вести себя осторожнее! А принцессы?

— О них вы знаете ровно столько, сколько и я. Их будут судить в соответствии с показаниями их любовников.

— А мадам де Пуатье? О ней не распускают грязные слухи, разве что она бывала в компании двух других принцесс?

— Именно это она и заявила королю и мадам Изабелле: «Клянусь, что я добродетельная женщина!» Но ей тоже придется несладко, хотя король обещал, что будет судить ее только за доказанную вину.

— Но... как вы смогли все это разузнать? Вы были в покоях короля?

Темная ночь пощадила фрейлину Маргариты, лицо которой залилось краской.

— Нет... Но когда я увидела, что принцессы вошли к нашему сиру в столь необычном наряде... то спустилась в сад и...

— А окно было открыто, чтобы в комнату доносился запах сирени из сада, и вы все услышали?

— Именно так и было! — призналась фрейлина.

— А принцам сообщили?

— Должно быть, уже сообщили. Какая ужасная история! И что будет с несчастными принцессами? Я никогда не слышала более холодного и жесткого голоса, чем у нашего сира Филиппа! Мне страшно, мадам Эмбер...

— Мне тоже, но графиня Маго д'Артуа, мать Жанны и Бланки, очень сильная женщина, и герцог Юг Бургундский, брат Маргариты, будут их защищать, а люди они высокопоставленные...

— Конечно... но герцог в Дижоне, графиня Маго — в Париже, и, похоже, у них не будет времени вмешаться в это дело. Король нанесет удар быстрее. И я очень боюсь, что удар этот будет жестоким.

Предположения мадам де Курсель сбылись. Уже на следующий день, после совещания со своими братьями, Валуа и Эвре, тремя сыновьями и Ангерраном де Мариньи, Филипп Красивый вынес решение на основании показаний, которых добился Ногаре, пытавший братьев д'Ольнэ всю ночь: Маргарита и Бланка осуждались на пожизненное заключение в крепости Шато-Гайар в Андели, а Жанна, но всем свидетельствам не преступившая супружеского долга, но признанная виновной в преступном соучастии, отправится в крепость Дурдан на срок, угодный королю. Братьев д'Ольнэ приговорили к смерти. Причем к жестокой смерти. Это должно было стать предостережением для всех, дабы навсегда отбить охоту приближаться к особам королевской крови.

На следующее утро прислугу принцесс, к которым аббатиса отнеслась с добротой, тем более похвальной, что один из братьев д'Ольнэ приходился ей племянником, поместили в большие носилки, и они покинули Мобюиссон, не встретившись ни с кем из знакомых. Аббатиса просто сообщила им о приговоре короля и о том, что их доставят в Париж, во дворцы своих господ. Для женщин, которых собирались отправить в Нельский дворец, это было неутешительной новостью: стены Нотр-Дам-ла-Ройяль были не такими толстыми, чтобы до них не донеслись яростные вопли короля Наваррского — его пришлось запереть в собственных покоях, чтобы заставить замолчать. При мысли о том, что в ближайшем будущем им придется жить поблизости от этого бешеного человека, кровь стыла в жилах у тех, кто принадлежал к его свите. И Бертрада начала обдумывать, каким способом они могли бы избежать возвращения в Париж. Вдруг она заметила, что вместо того, чтобы направляться на восток, их несут в Понтуаз... Бертрада ощутила нарастающий ужас, когда убедилась, что их носилки остановились на площади Мартруа, уже черной от толпы, которую лучники не подпускали к низкому эшафоту, где рядом с двумя виселицами были установлены два колеса и плаха, а палачи уже готовили свои страшные орудия к действию.

Обезумевшая от страха Марта начала плакать: — Это для нас? Нас хотят убить? О Господи, Господи!

Она хотела даже спрыгнуть на землю, и вопли ее стали такими пронзительными, что Бертрада отхлестала ее по щекам:

— Хватит! Успокойся! Это не для нас... Нас привезли сюда, чтобы мы присутствовали при казни тех, кому мы служили... Сама подумай: если бы нам готовили эту страшную участь, то везли бы в тележке, а не несли бы на носилках! Лучше помолитесь, потому что сейчас произойдет что-то ужасное...

Женщины понемногу успокоились, но волнение их не оставило. Од, вцепившись в плечо тетки, наблюдала за приготовлениями к казни расширенными от ужаса глазами. Она была из тех, кого подобные зрелища приводили в состояние полной безысходности. Жизнь в Монтрее и даже в Нельском дворце позволяла ей избегать лицезрения этих отвратительных казней, до которых народ был столь охоч, возможно, потому, что других развлечений не было, а времена были жестокими и кровавыми...

— Мы и в самом деле должны смотреть... на это? — пролепетала она.

— Видит только тот, кто смотрит! Закрой глаза и заткни уши, потому что...

— О господи... смотрите! Посмотрите, кого везут! Неужели... неужели это наши принцессы?

Три повозки, накрытые черной тканью, но с одной стороны специально откинутой наверх, въехали на площадь и остановились недалеко от эшафота. Можно было увидеть, что в каждой из них, вцепившись в борт, стоит маленькая фигурка в черной рясе и с обритой головой. Од, всхлипнув от страха, узнала в первой фигурке Маргариту, а в двух других — Жанну и Бланку. Но даже сейчас Маргарита по-прежнему сохраняла королевскую осанку и гордо вздымала голову. Бланка, почти обвалившись на борт повозки, громко рыдала, а Жанна, казалось, была не в себе. Народ, увидев их в таком состоянии, умолк и застыл, словно объятый неким священным ужасом перед неумолимым правосудием короля. В это же время на площади показалась повозка, в которой лежали на соломе осужденные, и внимание толпы переместилось на них.

Измученные пытками, они были в жалком состоянии. Пришлось их поддерживать, чтобы они смогли взойти на эшафот, где их растянули на колесе. После чего началась варварская казнь виновных. Им сломали кости рук и ног, раздробили грудную клетку и оскопили. Потом, еще с живых, содрали кожу и бросили на свежесрезанную солому, прежде чем отрубить голову и вздернуть под мышки на виселицу окровавленные лохмотья, в которых не было уже ничего человеческого.

Женщины на носилках испуганно жались друг к другу. Двое из них упали в обморок. Даже Бертрада закрыла глаза и без устали молилась за двух несчастных, которых дурная судьба привела в постель принцесс, слишком красивых, чтобы можно было им противостоять. Уткнувшись в грудь Бертрады, Од не желала ничего видеть, но не могла не слышать воплей и стонов, которые, наконец, стихли.

И лишь тогда осмелилась опустить руки, которыми сжимала уши.

И Бертрада открыла глаза.

— Кончено, — прошептала она. — Они мертвы, и повозки сейчас тронутся...

Од взглянула на Маргариту. По-прежнему стоя, вцепившись в деревянный борт, мертвенно-бледная Маргарита, чьи черные глаза так расширились, что лицо стало походить на маску, до самого конца выдержала зрелище казни своего любовника. Бланка потеряла сознание. Жанна, вне себя от ужаса, стала кричать в тот момент, когда сержант, правивший ее повозкой, начал поворачивать лошадь:

— Скажите моему государю Филиппу, что я невиновна, что я не опозорила его и не осквернила наш брак! Скажите же ему, молю вас! Скажите ему!

Толпа, подталкиваемая солдатами, стала молча расходиться. Во время двойной казни мужчин, представлявшей собой привлекательное зрелище, народ отчаянно вопил, — будет о чем поболтать вечером у камелька! Но трагическая судьба трех женщин, еще вчера таких блестящих и красивых, в конце концов, пробудила жалость, потому что всем им предстояло заточение в холодных камерах. Они не смогут больше увидеть голубого неба, ощутить легкого ветерка, дышащего весной, которыми может насладиться самая жалкая из тех, кто находился на свободе. Отчаянные крики Жанны особенно поразили женские сердца. Если ей вменяли только то, что она помогала интрижкам сестры и кузины, с которыми вместе росла, то было слишком жестоко наказывать ее так же, как двух других...

Выезжая из Понтуаза, повозки, окруженные всадниками, разделились. Две из них повернули на северо-запад, а повозка Жанны двинулась на юг, и именно в этом заключалась разница, вырванная у отца упорством графа де Пуатье: в Шато-Гайаре, кроме квартиры коменданта, были только казематы; а в башне Дурдана жизнь была суровой, но там можно было жить, как в любом замке: Жанна будет под стражей, в заключении, но она получит пристойную постель и теплый очаг. В таком отчаянном положении это была огромная разница... Она обеспечивала жизнь.

А карета со служанками повернула в сторону Парижа, где рассчитывали оказаться к вечеру. Дворец де ла Марш и дворец Пуатье приняли своих путешественниц, измученных как чудовищным зрелищем утренней казни, так и дорогой. Наконец ворота Нельского дворца распахнулись перед теми, кому предстояло ждать возвращения Людовика Сварливого. Напрасно Бертрада надеялась, что ей с Од удастся бежать, — это оказалось невозможным. Соответствующие приказы были уже получены: жилище Маргариты будет охраняться очень строго...

Глава IX Трупы Нельской башни

Париж ужаснулся, узнав о деле принцесс. Дурные новости сменяли одна другую с постоянством, которое походило на неотвратимость. Сначала смерть Клемана Салернского, месяц спустя — казнь Великого магистра и его проклятия, которые произвели эффект разорвавшейся бомбы. Затем мятежные воззвания на портале собора Парижской Богоматери, которые регулярно пришпиливал к стене какой-то неуловимый лучник. И вот теперь супружеская катастрофа всех троих сыновей короля: в другое время над ней стали бы потешаться, но в нынешние мрачные дни она также соотносилась с проклятием, очень тревожившим народ.

Филипп Красивый с обычным для него холодным здравомыслием, а также желая пресечь всякие фантастические домыслы, приказал оглашать на всех перекрестках эдикт с осуждением Маргариты, се кузин и обоих любовников, чтобы каждый мог убедиться, что высокий ранг не служит защитой в делах чести. Напротив: наказание должно быть более суровым. С согласия короля епископ постановил, чтобы отныне во всех приходах священники в проповедях больше внимания уделяли святости брачных уз и опасности для душ тех, кто осмелился их нарушить.

Когда герольд на лошади, с развернутым пергаментом в руках, продолжал свой путь от одного перекрестка к другому, вокруг него тут же скапливалась молчаливая, удрученная толпа, которая вскоре разражалась восклицаниями и изумленными комментариями. Все вспоминали, что у супруги Сварливого есть дочка, совсем маленькая, что у Жанны де Пуатье, наименее виновной в этом деле, — три дочери, а Бланка детьми пока не обзавелась. Это означало, что в случае смерти короля наследника мужского пола нет, и королевство достанется женщине, если только Господь не распорядится иначе.

Этим утром Оливье пришел в Париж в одиночестве. Мэтр Матье желал каждый день получать свежие новости, и его товарищи поочередно отправлялись в город, чтобы узнать, что там происходит. Они ходили по одному, чтобы и мэтр, и три женщины всегда имели достаточную защиту в случае неожиданного нападения. Сам мастер поправлялся от раны очень медленно. Она служила причиной постоянного жара и вгоняла его в потери каждом резком движении. Ключица, сломанная прево, болела невыносимо, несмотря на хитроумное средство, примененное Эрве, который некогда подсмотрел его на Востоке у одного из еврейских врачей: кусок простыни обматывался вокруг шеи, пропускался под мышками и связывался на спине, чтобы обездвижить плечо. Но Матье вел себя беспокойно, и исцеление шло медленно, тем более что и моральное состояние больного оставляло желать лучшего. Мастер сердился оттого, что вынужден был сидеть взаперти и не показывать носа на улицу, тогда как ему хотелось продолжить мятеж и в других местах: в Бове, где хоры обвалились тридцать лет назад, и реконструкция была еще не закончена, в Орлеане, в Бурже и в других городах. Изнывая от ненависти, отравлявшей ему кровь, он желал, чтобы незавершенные шедевры «кричали» на все королевство о несправедливости короля и о мести за Великого магистра. Не имея возможности передвигаться, он поручил Ковену поддерживать связь с карьерами в Шантийи, где собрались — еще до неудачной попытки освободить тамплиеров — многие из членов цеха. Люди, собравшиеся там, ожидали приказов, но дни проходили, а распоряжений не поступало. Каменщик, вернувшись в Пассиакум, не смел признаться, что люди потихоньку разбредались в попытках обеспечить себе сносное существование. Мэтр Жак был мертв, увы, а всем остальным надо было как-то жить...

Прислонившись спиной к ратуше и скрестив на груди руки, Оливье намеренно не обращал никакого внимания на герольда с развернутым пергаментным свитком и смотрел только на портал собора Парижской Богоматери, сверкавший под майским солнцем, блестящий, как огромный часослов, на цветные краски и позолоту его статуй, его скульптур. Еще три дня назад на центральных воротах висело воззвание, выражавшее ярость и призыв к Господу тех, кто трудился ради него,создавая прекрасные и прочные шедевры удивительных соборов. Оливье думал о незнакомом лучнике. Несмотря на все меры по охране собора, его так и не удалось схватить; бывший тамплиер восхищался смелостью и почти дьявольской ловкостью этого человека. Даже если это только разъяряло епископа, капитул и прево, все равно он считал гениальным сам замысел — даровать собору мятежный голос... А тут еще личная драма, поразившая всех трех сыновей короля: в целом, все это создавало великолепную возможность напоминать о неизбежной каре! Ну а пока следовало вернуться к своим и рассказать им о событиях в столице...

В этот момент за его плечом раздался едкий голос:

— Теперь, надеюсь, вы удовлетворены? Если бы вы не расстроили мой план тогда, перед обителью Храма, Сварливый стал бы королем со своей прекрасной шлюхой, будущему королевства ничто бы не угрожало, а Великий магистр был бы жив по сию пору...

Даже не видя того, кто говорил, Оливье сразу узнал незабываемый хриплый голос нищего, которому он помешал убить короля. Помнится, тот назвал себя Пьер де Монту. Обернувшись, он убедился, что нищий ничуть не изменился: такой же тощий, с растрепанными седыми волосами и бородой, орлиным носом, который показался ему

чуть менее красным. Но глаза его сверкали тем же огнем, когда он добавил:

— ...В довершение всего, вы мне солгали! Оливье разозлился.

— В другое время я дал бы вам пощечину, потому что я, даже если бы и прибегнул ко лжи, спас нас от расправы, да и пострадали бы не вы один! Но я и в самом деле видел Ронселена де Фоса. И мой спутник тоже видел его. Мы вдвоем ринулись за ним...

— Поймали? — с ухмылкой спросил Пьер де Монту.

— Нет. Вы же знаете, что за нами побежали лучники, что дало вам возможность скрыться. А мы улизнули от них... только благодаря одному другу. А Ронселен исчез, как дурной сон.

— И вы полагаете, что впредь вы больше этот дурной сон не увидите?

— Мысль об этом никогда не покидает меня. Но его усиленно искали те, кто предоставил мне убежище. Я объясняюсь с вами по доброте души, мне вовсе не нужно извиняться перед вами. Конечно, вы и сами должны были его искать?

— Нет. Я был убежден, что вы выкрикнули его имя только для того, чтобы сорвать мой план...

— Хорошо, поговорим о вашем плане! Что не сделано в один день, может быть сделано в другой. Неужели вы не нашли повода попросить милостыню у Филиппа еще раз? Полагаю, за семь лет вы могли бы найти для этого подходящее время?

— Хотите верьте, хотите нет, но возможности у меня действительно не было, — проворчал Монту. — Хотя желание не покидало меня. Я очень надеялся на удачу, когда он отправился в Пуатье на встречу с Папой. Но у него слишком много врагов, и Мариньи, не говоря ему ни слова, окружил его железным кольцом охраны... Кроме того... мне нужно было жить, и я украл еду на рынке в Божанси... из-за чего попал в замковую тюрьму, где меня могли бы и повесить.

— И отчего же не повесили? — саркастически осведомился Оливье.

— Повезло, что не часто встречается в жизни. Комендант замка оказался моим дальним родственником. Он узнал меня и спас от петли, чтобы бесчестье не коснулось семьи. Но держал меня под стражей долгие месяцы. Хотя обращались со мной неплохо. А потом его перевели из Божанси в Лош, и он меня выпустил, не дав ни гроша, но зато вернув свободу... Впрочем, я сумел вернуться в Париж, где жил... как мог... До той ужасной ночи, — добавил он, понизив голос от истинных терзаний израненной души, — когда посмели сжечь Великого магистра и приора Нормандии!

— Их ведь пытались спасти? Что же вас не было среди тех, кто осмелился это сделать?

— Я был среди них! С несколькими друзьями мы дожидались в лодке на реке, но увидели, как Великий магистр отказался пойти с Матье де Монтреем. Тогда и мы отступились...

— Вы узнали мэтра Матье?

— О да! В свое время я частенько встречался с ним. Кроме того, я хорошо запоминаю лица. И вас я тогда тоже узнал. ВЦ храбро сражались и, как мне показалось, вам удалось спасти Матье. Вот почему... с учетом всего этого... я вас прощаю!

— Какое снисхождение, — усмехнулся Оливье, не зная, как ему поступить — ударить этого человека или пожать ему руку. — А что, собственно, вы мне прощаете? То, что я помешал вам убить короля?

— Именно это! Хотя... теперь я не так уверен, что посадить на трон Сварливого — такая уж хорошая идея... Разумеется, он будет плясать под дудку этого надутого павлина Карла де Валуа, но он слабак, а слабаки опасны. Особенно такие злобные, как он. Достаточно посмотреть на то, что со вчерашнего дня творится у Нельской башни...

Вопрос возник сам собой.

— И что же там творится?

— Трупы, дорогой мой, трупы, которые сбрасывают в Сену, вытащив на берег из маленькой дверцы дворца: двое мужчин вчера и еще двое сегодня утром, да еще одна женщина. И выглядели они неважно!

— Вы думаете, что с ними расправились по его приказу?

— Конечно! Он убивает их, но прежде пытает, чтобы узнать, как долго ему наставляли рога! Черт возьми! Если Филипп д'Ольнэ был с его женушкой больше двух лет, будущая королева Франции — иными словами, малышка Жанна! — может оказаться дочерью любовника, а не мужа!

Ошеломленный Оливье почувствовал, как волосы на его голове встают дыбом. Хотя он никогда не видел Од в доме ее отца, — лишь когда она была совсем маленькой! — он слышал от Реми, что сестра его служит королеве Наваррской под надзором своей тетки Бертрады Эмбер. И они были очень приближены к королеве, поскольку обе женщины занимались ее гардеробом. А ведь Монту сказал, что в воду бросили пять тел, в том числе и тело женщины.

— Господи! — выдохнул он. — Этот человек, должно быть, помешался! Зачем он принялся за слуг?

— Глупый вопрос! По той причине, что он считает их сообщниками своей красотки Маргариты! Но что с вами? У вас там кто-то из близких?

— Не у меня, а у мэтра Матье! Его дочь... Од, которая была в окружении мадам Маргариты... Простите меня, я должен уйти!

Слегка кивнув, он попытался отойти, но длинная рука Монту ухватила его и задержала:

— И куда это вы собрались?

— Прошу прощения, но вас, я думаю, это не касается.

— Ошибаетесь! Все, что происходит у Сварливого, меня очень даже касается. Дело в том, что у нас в его доме кое-кто есть.

— У нас?

— Пошли! Я сейчас вам все объясню. Нам нужно держать военный совет. Пошли, говорю я! Нельзя терять времени, если дочь храброго Матье на самом деле оказалась в ловушке у Сварливого.

Во властном тоне бывшего тамплиера слышалась убежденность, и Оливье де Куртене, преодолев колебания, последовал за ним без дальнейших объяснений. Они углубились в лабиринт темных зловонных переулков — Оливье насчитал их пять! — где жили евреи до своего последнего изгнания по указу Филиппа Красивого в 1330 году[228]. Этот квартал представлял собой нагромождение облезлых домов под обветшавшими крышами. Они так сильно накренились над канавами, которые назывались улицами, что через центральный ручей, куда постоянно сбрасывали нечистоты, часто можно было дотянуться рукой до окна на противоположной стороне. Здесь было мало торговых мест, разве только две лавки старьевщиков и три кабака, служивших местом для встречи мошенников всех мастей. Их не пугала дурная репутация древнего еврейского квартала — ходили слухи, что евреи убивали христианских младенцев, чтобы съесть их, а их любимым развлечением было осквернение Святого причастия самым отвратительным образом. Они этому очень радовались. Несмотря на три церкви, увязшие в этом отравленном паштете, сюда было очень неприятно заходить днем, а ночью просто опасно. Даже для лучников, совершавших ночной обход города.

Следуя за Монту, Оливье вступил в вонючую клоаку. Он спустился по трем ступенькам в кабак с вывеской, которую невозможно было прочитать, где горели сальные свечи с сильным запахом, необходимые даже днем, поскольку узкие, низкие и грязные окна не пропускали света. Тут стояло несколько столов и лавок, где устроились с полдюжины очень подозрительных на вид людей, которые о чем-то тихо совещались с хозяином. Это был громадный мужчина с брюхом, выпирающим из блузы, настолько запятнанной, что она казалась покрытой каким-то странным узором. С красным лицом, редкими волосами неопределенного цвета, выбивавшимися с одной стороны из-под бордового колпака, прыщавым носом и глазками-буравчиками; кабатчик носил имя Леон, но он охотнее отзывался на прозвище «Ломота», полученное из-за постоянных жалоб на позвоночник, болевший по причине объемистого живота и вечной возни с винными бочками. «Ох, ломит меня, ломит», — любил он говаривать, со стоном обхватывая руками бока...

Когда вошел Монту, он двинулся к нему и приветствовал его с удивительной вежливостью. Все головы тут же повернулись к вошедшему.

— Вас ждут, мессир. Все собрались, услыхав герольда.

— Так я и думал. Со мной друг. Это соратник Матье де Монтрея, но вы его имени не узнаете, как и он ваши. Однако сегодня ночью вам предстоит драться вместе...

— Где? — спросил один из посетителей, по облику — бывший солдат.

У него сохранилась военная выправка, а под оборванной блузой можно было разглядеть кольчугу.

— В Нельском дворце. То, что мы узнали от герольда, объясняет появление трупов: запершись там, Сварливый пытает и убивает слуг, чтобы разузнать подробности поведения своей неверной супруги. У нас там Мартен ла Кай. Мой спутник сказал мне, что дочь Матье де Монтрея тоже служила этой самой супруге, даже больше, она была к пей намного ближе и находится в большей опасности, чем Мартен, который работает на кухне.

— Сколько ей лет? — спросил бывший солдат. Оливье задумался, потом неуверенно ответил:

— Думаю, около двадцати... Она была еще маленькой, когда я видел ее в последний раз. Это было до того, как король забросил сети.

Один из пьющих поднял угольно-черные брови над одним глазом — второй был закрыт повязкой — холодным как лед.

— Вы были соратником ее отца и не видели ее все это время?

В вопросе звучало явное недоверие. Монту хотел было ответить, но Оливье остановил его жестом.

— Именно тогда она поступила на службу к мадам Маргарите. Ее устроила туда тетка. Кроме того, когда она заходила домой, я отсутствовал. Этого вам достаточно?

— Будет достаточно, — отрезал Пьер де Монту. — Всем нам есть что скрывать, и наш союз держится на том, что мы не влезаем в тайны других...

— Я согласен... Но мы должны знать, как выглядит эта девушка! Хотя бы чтобы убедиться, что это не та, которая плавала в реке сегодня утром... Я был во время раздачи милостыни в аббатстве Сен-Жермен и хорошо разглядел утопленницу, когда один из монахов выловил ее... Это была молодая девушка, темноволосая, недурная собой. Глаза у нее были широко раскрыты, цвета я не разобрал, но они были глубоко посаженными...

В памяти Оливье внезапно возникла девочка — такая светловолосая, что он даже удивился. Столь же удивительными были кристально чистые глаза, которые она, несмотря на свою робость, подняла на него и густо покраснела. Нет, утренняя жертва была не похожа на Од, и он это подтвердил сразу.

— Хорошо, — заключил Монту. — Значит, сегодня ночью нужно войти в Нельский дворец.

— С ума сошел? — запротестовал кривой. — Там полно вооруженных людей! Сварливого лучше охраняют в его берлоге, чем Филиппа во дворце. Нас разрежут на куски!

— Нет, если взяться за дело умеючи. Я займусь входом. Вы отыщете другие лазейки. Когда совсем стемнеет, собираемся в харчевне Гарена... У кого душа уходит в пятки, — добавил он, — подумайте о трех вещах: мы обязаны сделать это для Матье де Монтрея, который пожертвовал всем ради Великого магистра, во-вторых, мы все в списках на очередь к палачу, даже если бы мы ничего и не делали, в-третьих, в Нельском дворце есть чем разжиться, если только не увлекаться слишком крупными вещами!

Затем он повернулся к кабатчику Ломоте:

— Дай нам хлеба, ветчины и кувшин ипокраса[229]. Мы с другом поднимемся наверх.

Пока все остальные рассаживались по своим местам, Монту получил поднос с едой и вином, а также толстую свечу, которую он отдал Оливье. Вдвоем они направились в темный угол, где располагалась крутая лестница. По ней они поднялись в чердачную комнату, занимавшую все пространство между двумя острыми углами крыши. На полу лежал толстый соломенный матрас, покрытый двумя сложенными одеялами, какие-то вещи были тщательно уложены в сундук с открытой крышкой. К удивлению Оливье, эта маленькая комнатушка была чистой и опрятной. Его удивление оказалось столь очевидным, что Пьер де Монту засмеялся:

— Ну да, хорошие привычки не забываются. Если уж побывал тамплиером, остаешься им навсегда! Но давайте присядем и перекусим!

Они проделали это в безмолвии — еще одна привычка Ордена! — и не забыли при этом положенные молитвы. Здесь они могли размышлять без помех, но как только ужин закончился, Оливье сразу спросил:

— Вы и в самом деле надеетесь проникнуть к Сварливому сегодня ночью? Конечно, я никогда особо не присматривался к Нельскому дворцу. Но мне кажется, что он почти неприступен, ведь его защищают парижские стены...

— Поэтому мы не собираемся брать его штурмом, нам нужно как-то только проникнуть туда. Каждый вечер с кухни выносят мусор и объедки, чтобы выбросить в реку. Мы сядем в засаду и войдем именно оттуда...

— А если нам окажут сопротивление?

— Надеюсь, вас это не пугает! Нужно будет разделаться с охранниками, а наши друзья обезоружат поварят...

— Понимаю, — сказал Оливье, который возражал нарочно, чтобы лучше оценить план Монту, — по у нас нет оружия...

— Почему же, есть кое-что...

Пьер вытянулся в центре комнаты, так что голова его почти достигла поперечной балки, а руками нашарил что-то, укрытое между балкой и крышей. И Оливье увидел, как на свет появился большой дубовый лук. Монту достал завернутые в бумагу длинные стрелы.

— Вот это да! — выдохнул изумленный Оливье, погладив гладкое дерево и пробуя большим пальцем, как натянута тетива. — Где вы нашли такое замечательное оружие?

— Такие вещи не «находят». Их покупают, если имеются деньжата, или же крадут!

— Крадут? — переспросил Оливье, поморщившись. — Пребывание в Божанси не излечило вас от этого... недостатка?

Монту склонился и взял своего гостя за плечи, чтобы вглядеться в его лицо.

— То, что вы именуете недостатками, позволяет мне жить... как и всем, кто внизу. Они все мошенники, но стали ими не по призванию, а потому что все, слышите, все пострадали от людей короля. И всем им, в тот или иной момент их жизни, помог Храм. Один или двое были даже сержантами, некоторые вышли из цеха зодчих, как и вы. Другие — сущие воры в душе, но когда я вернулся в Париж без единого лиара в кармане, почти умирая с голоду, они приютили меня, накормили... и научили кое-каким своим штукам. Сейчас я возглавляю эту банду, и нет никакой причины, чтобы я помешал им поживиться, если появится такая возможность. Понятно?

— Да, это ясно как божий день, и я прошу простить меня, если я вас оскорбил...

Он по-прежнему любовался луком как человек, понимающий толк в оружии, и в голове его медленно зрела мысль.

— ...Такой мощный лук должен стрелять далеко! Я бы поклялся, что... с крыши этого дома, например, можно поразить портал собора Парижской Богоматери? И без особого труда!

В густой бороде Монту блеснула широкая улыбка:

— Без особого труда для вас, возможно, но не для другого лучника. Хотите попробовать?

— Нет, спасибо. Думаю, мне это не под силу. Нужно иметь сноровку, а я хотел всего лишь убедиться, что это вы. Это настоящее безумие, ведь вы каждый раз рискуете жизнью. Но, признаюсь вам, я восхищен!

— Правда? — лукаво спросил Монту. — Как это здорово — заставить епископа и каноников трясти жирными телесами от страха, украсив собор голосом мстителей. Побеспокоить даже этого безжалостного короля! Это опьяняет и стоит жизни, поверьте мне! А моя жизнь не так уж дорого стоит!

— Она стоит столько, сколько стоит дело, которое вы защищаете... Иными словами, очень дорого... Но давайте поговорим о Нельском дворце... Дело будет горячим, как мне кажется, а у меня, увы, есть только кинжал, хотя пользоваться им я умею! Но мое любимое оружие — меч, — добавил Оливье со вздохом.

— Вам достаточно сказать лишь слово!

Пошарив в другом углу своего тайника, Пьер де Монту достал длинный меч из голубоватой стали, с золотыми насечками на ножнах и на рукояти, вынул его и подал гостю, изобразив нечто похожее на поклон.

— Берите и не бойтесь разорить меня, — сказал он спокойно. — У меня есть еще... ах да, я забыл: одной чудесной ночью я забрал его у дворянчика, который был не способен даже выхватить его из ножен. Вас это не огорчает?

На этот раз Оливье засмеялся. Добрым, радостным и веселым смехом: положительно, нельзя было устоять перед остроумием этого дьявола! Да, меч был великолепен: давно он не держал такого в руках! Великолепное оружие — по качеству металла, а не по украшениям, довольно скромным! Гораздо лучше, чем тот, который взял с собой Матье, прежде чем броситься на выручку Великому магистру и приору Нормандии. Сейчас этот меч, естественно, оставался в Пассиакуме.

— Плевать мне на его происхождение! — вскричал он. — Вы доставили мне настоящую радость... брат!

— Уж и не помню, когда меня называли так в последний раз... но как приятно это слышать! — сказал Монту, внезапно став серьезным.

Не говоря ни слова, мужчины переглянулись и обнялись, как сделали бы это в обители Храма, вдавив сжатый кулак в раскрытую ладонь другого. В это мгновение они признали друг друга членами тамплиерского братства, в котором некогда надеялись жить и умереть. И которое теперь перестало существовать...

— Как будем действовать? — спросил Оливье, как только момент братания прошел.

План был относительно прост: единственный подходящий вход находился у подножия башни, на уровне воды, следовательно, гораздо ниже, чем главные ворота, открывающиеся на подъемный мост, пересеченный рвом, роль которого выполняло русло пересохшего рукава Сены. Надо будет подождать, когда вынесут отбросы, после чего Монту застрелит двух солдат, охранявших служителей кухни, затем все бросятся в башню, убивая на пути всех, кто окажет нам сопротивление.

— Мы дадим возможность бежать слугам, которые подвергаются опасности. Естественно, я займусь Ла Каем, а вы поищете дочь Матье... Ее надо будет попытаться переправить к отцу.

— Тогда мне понадобится лодка. Матье укрылся в Пассиакуме вместе с сыном, женой и матерью, — спокойно ответил Оливье.

— Я так и подумал, что он, если остался жив, нашел укрытие где-то на реке. Лодка у нас будет... может быть, даже несколько — для других пленников, если они не предпочтут бежать и укрыться в какой-нибудь прибрежной деревне.

— Много их?

— Наверняка не меньше двадцати, и это не считая тех, кто убит. Это слуги мадам Маргариты, но кое-кто принадлежит к окружению Сварливого. Конечно, немало, — добавил Монту задумчивым тоном. — Не знаю точно, сколько мы обнаружим яликов на берегу, возле Сен-Жермен...

— В случае серьезных затруднений не можем ли мы попросить убежища в Сен-Жермен-де-Пре? Пьер де Монтрей, отец мэтра Матье, покоится там, и церкви, рядом со своей женой...

— Это удачная мысль, в самом деле, но, думаю, мы обратимся за помощью только в том случае, если дела пойдут действительно скверно...

Остаток дня прошел в обсуждении деталей экспедиции — они старались предусмотреть каждую мелочь. Потом люди немного отдохнули и с наступлением сумерек стали собираться. Монту, вооруженный двумя кинжалами, прикрепил лук со стрелами на спину, полностью укрывшись плащом серого цвета, дырявым и рваным, но скрывавшим его фигуру с головы до пят. Он достал подобное одеяние и для Оливье, чтобы спрятать меч, прицепленный к поясу. Наконец они задули свечу, открыли на секунду ставни, чтобы «обнюхать», как говорили тогда, вечерний воздух, а потом спустились в общий зал, где оставался только кабатчик Ломота, который мыл кубки в тазу с водой.

— Сегодня ночью вернетесь? — коротко спросил он.

— Не могу сказать, вернусь ли я даже днем. Если мне что-то помешает... и если я буду жив. Надеюсь, смогу тебя предупредить, чтобы ты сдал мою комнату...

— Об этом не заботьтесь! Сюда никто не придет. Вы здесь по-прежнему у себя...

Не говоря ни слова, возможно, чтобы скрыть волнение, Монту сжал плечо толстяка. Через минуту он со своим спутником быстро зашагали по темному проулку в направлении порта Сен-Ландри. Они решили, что самым разумным будет взять лодку, чтобы добраться на ней до Нельской башни по Сене. При условии, конечно, что ее удастся найти. Дело в том, что шаланды, груженные прекрасными белыми камнями, которые подвозили к собору с берегов Бьевра у Сен-Виктора и ставшие бесполезными, ибо никто больше не работал на строительстве, находились на своем месте, но они были слишком тяжелы. А вот маленьких лодчонок не хватало: убрать их распорядился прево после неудачной попытки освободить Великого магистра и приора Нормандии. Монту об этом знал, но надеялся, что возле приорства Сен-Дени-де-ла-Шатр найдутся монашеские челноки.

Так и оказалось. Без малейшего шума — один, Оливье, сел на весла, второй, Монту, отвязал лодку, стараясь не греметь якорной цепью, — оба сумели вырулить на течение, к счастью, более спокойное, чем в трагическую ночь сожжения тамплиеров.

На реке в ту ночь было темно. К вечеру тяжелые облака, пришедшие из-за моря, накрыли город, угрожая разразиться дождем, который все медлил. Внезапно ветер стих, и тучи сгрудились над Парижем, словно накрыв столицу тяжелой крышкой, это был благоприятный знак: в такую ночь бежать было бы легче.

Лодка легко скользила под защитой нависающих берегов. Проплывая мимо приорства, дворца, мельниц Гран-Пор, Королевских садов, а затем Еврейского острова, голого и пустынного, земли, куда больше никогда не будут гнать баранов на пастбища, земли, отколотой от жизни страхом и суеверием. И вот перед ними возник высокий черный силуэт башни с ее венчиком из зубцов и шкивом для подъема материалов. Чтобы достичь ее, они немного уклонились и прошли мимо пересохшего рукава, который подходил к ней справа, а потом причалили в месте, которое называлось тогда Пре-о-Клерк. Сюда приходили школяры и обитатели речных берегов, чтобы уладить свои недоразумения или повеселиться, — не привлекая внимания ночного обхода, — в нескольких местных кабачках, рассеянных на этом длинном поле, отделенном от аббатства Сен-Жермен-де-Пре проселочной дорогой.

Заведение Гарена-нормандца было одним из самых бойких и располагалось ближе других к Нельскому дворцу. Здесь подавали вино, настолько зеленое, что от него мурашки по коже бежали, — кабатчик заваривал в нем травы, способные пробудить евнуха, — а еще пиво, совсем даже неплохое. Полдюжины пухленьких гулящих девок способствовали репутации кабака, и иногда сюда захаживали даже знатные сеньоры, которые вполне доверяли молчаливости Гарена, — его можно было бы назвать немым, если бы он не родился в Онфлере[230]. Он видел все, но молчал как рыба. Кабачок его, стоявший у самой воды, походил на некую припухлость, которая ночью напоминала толстого кота, прилегшего на берегу, — из-за двух желтых огней, загоравшихся в окнах.

Монту в сопровождении Оливье вошел как завсегдатай и заметил, что его люди уже собрались здесь, рассеявшись среди школяров, которые вели себя удивительно тихо. И девушек с ними не было — тоже необычно. Одним взглядом Монту задал вопрос Гарену. Тот ответил кивком головы, указывая на дверь. Именно в этот момент раздался крик, полный невыразимой муки. Один из школяров, как будто подброшенный пружиной, вскочил и сжатыми кулаками оперся о стол. Он так побледнел, что кожа его стала такого же оттенка, как и белокурая шевелюра, выбивавшаяся из-под колпака.

— Этот подонок совсем лишился стыда! Он что, не может делать это в подвале! Хочет, чтобы все знали, как он потрошит своих людей!

— Должно быть, он думает, — сказал Монту, — что таким образом заставит народ забыть, что он рогоносец.

— Никто об этом не забудет, и мы сумеем ему об этом напомнить! А пока нам приходится это слушать! Даже девки попрятались, потому что опять вопит женщина...

Сомневаться не приходилось: из-за толстых стен башни раздался второй ужасающий крик.

— Кто ж вас заставляет здесь оставаться? Убирайтесь отсюда! — презрительно бросил Монту.

— А вот я, — вскричал Оливье, хватаясь за меч, — больше это слушать не намерен...

Он хотел ринуться наружу, но Монту удержал его своей железной рукой.

— Еще не время, — сказал он, не отрывая глаз от толстой свечи, стоявшей на камине и отмеченной черточками[231]. — Отбросы вынесут только...

— ...через четверть часа, — договорил за него Гарен. — А наверху только-только начали. В прошлый раз это длилось всю ночь...

Внешне хладнокровный, он начал помешивать угли в камине, но Оливье не мог оставаться спокойным, не предприняв попытки спасти несчастную жертву, которую истязал Сварливый. Ему казалось, что он сходит с ума при мысли, что это, возможно, Од — маленькая светловолосая девочка с большими прозрачными глазами...

— Я пойду туда, и не пытайтесь меня удержать. Я могу справиться с двумя охранниками на берегу...

— А через ров вы переберетесь вплавь? И как вы собираетесь открыть дверь? — проворчал Монту. — Она прочная, уж поверьте мне... К тому же, на бойницах могут стоять лучники. Они начнут стрелять.

— Сейчас темно, как в печке, — усмехнулся Оливье. — Они ничего не увидят. И я не желаю больше слушать эти вопли, ведь та, кого сейчас пытают, возможно, дочь Матье! Если я не попытаюсь спасти ее, то не посмею взглянуть ему в лицо.

— Я пойду с вами! — вскричал один из школяров. — У меня только нож, но я сумею им воспользоваться... Меня зовут Жильда д'Уйи!

Его товарищи разом вскочили:

— Мы тоже пойдем! Ату Сварливого!

— Хватит! — зарычал Монту. — Заткнитесь все! Почему бы вам не затрубить в рог и не предупредить людей Людовика, что вы идете!

Общий порыв тут же сменился молчанием. За дверью и в самом деле было очень темно. После освещенного зала кабака глаза какое-то время не могли ничего различить на улице. Стоя на берегу перед самой башней, рыцарь и школяр уставились на узкое окошко с выставленной свечой. Именно оттуда слышались крики...

— Этот козел сводит счеты с несчастными в той самой спальне, где Маргарита с кузиной принимали любовников, — сплюнул от отвращения Жильда.

Оливье не ответил. Засунув меч в ножны, он стиснул зубами кинжал и скользнул в черную воду тихо, без малейшего плеска. Жильда хотел сделать то же самое, но оба замерли: дверь башни распахнулась, оттуда вышел человек с факелом, за которым следовали еще двое, они несли тело в мешке. Подойдя к воде, они опустили его в реку, даже не раскачав. За ними с интересом наблюдали солдаты, с которыми они обменялись какими-то негромкими фразами. За это время Оливье доплыл до угла, образованного башней и городской стеной. Подтянувшись на руках, он выбрался на берег. Жильда последовал его примеру.

Короткий хрип заглушил легкий плеск воды. Тут же послышался второй. Две стрелы с невероятной точностью и быстротой вонзились в горло солдат, которые повалились к ногам изумленных слуг. Третья стрела сразила одного из них, и Оливье прыгнул на спину последнему, зажав ему горло локтем.

— Только крикнешь, умрешь! — выдохнул он в ухо ошеломленного слуги, который силился вдохнуть воздух и сумел только кивнуть, чтобы показать, что он все понял.

Не отпуская его, Оливье спросил:

— Сварливый? Он на верхнем этаже? Еще один утвердительный кивок

— Сколько вас там?

Он слегка ослабил хватку, и пленник прошептал:

— Четверо...

— У бойниц есть стража?

— Нет... Мадам Маргарита была против этого, и он тоже!

Следующий вопрос задал Жильда:

— Кто в мешке? Мужчина? Женщина?

— Женщина... следила за платьями мадам...

— Мы достали ее из воды, — тихо проговорил Монту, вылезший на берег с луком на спине и мечом в руке. — Это не девушка, а женщина, довольно пожилая...

Оливье почувствовал, как тиски, сжавшие сердце, разжались. Слава богу, это была не Од! Но его пленник, желая выслужиться и уверившись, что его не собираются убивать, добавил:

— Но... наверху есть девушка! Сейчас ее очередь... а она такая красивая!

Совершенно неожиданно он заплакал. Оливье сразу освободил его, но крепко схватил за руку.

— Веди нас, и если хочешь, чтобы тебя пощадили, без колебаний!

Одним взглядом слуга оценил группу нападавших: некоторые из них бросали в реку тех, кого убил Монту. Лицо его странным образом осветилось.

— Пошли! — прошептал он. — Надо действовать быстро. На лестнице никого нет, только перед самой дверью на лестничной площадке.

Действительно, длинная и узкая каменная винтовая лестница была пуста. Мокрые нападавшие устремились наверх, стараясь не шуметь. Но все прибавили ходу, когда примерно на полдороге услышали рыдающий голос, полный мольбы:

— Нет! Сжальтесь, только не это! Я не хочу. О Господи!

Гнев ослепил Оливье; подтолкнув своего пленника, он проскочил последние ступеньки и увидел перед собой двух охранников, очень увлеченных зрелищем, за которым они подсматривали в приоткрытую дверь. Они не только ничего не слышали, но даже отставили в сторону копья, чтобы те не мешали им наблюдать за происходящим. И даже слегка толкались, настолько велико было их увлечение. Оливье и Жильда ринулись на них, как молния. В следующую секунду стражники валялись на полу с кинжалами между лопатками. Быстро выхватив свое оружие, оба мужчины вломились в большую комнату, которая служила приютом для трагической любви принцесс. Она отчасти сохраняла уютную обстановку, которую так любила Маргарита: ковры, диваны в восточном стиле с алыми подушками, расшитыми золотом, и мехами. Помещение украшали большие полки с кувшинами с водой и вазами. Тут же стояла большая курильня для благовоний, в камине конической формы, чья вершина упиралась в овальные балки свода, горел огонь. Но сейчас к одной из балок был привязан блок с пропущенной через него длинной веревкой — эта деталь явно не соответствовала интерьеру, равно как целый арсенал кусачек, железных палок и крючьев, дожидавшихся применения и разложенных на каминной доске.

В комнате было пятеро мужчин: Сварливый, в штанах и рубашке, распахнутой на тощей груди, лениво развалился на шелковых простынях кровати, с кубком вина в руке и с конфетницей, наполненной сладостями, а четверо других были палачами. Среди них металась женщина — именно она в слезах умоляла своих мучителей. Оливье, у которого захватило дух, видел только ее.

С нее уже сорвали одежду, и она стояла нагая, как Ева перед грехом, под балкой с веревкой. Двое мужчин связывали ей запястья рук, заведенных за спину, на которую спадала волна белокурых шелковистых волос. Оцепенев от страха, она держалась очень прямо, даже не пытаясь что-либо скрыть в своем восхитительном теле, однако от этой бледно-розовой плоти исходило какое-то невероятное очарование. Совершенство форм, сладостная юность нежных грудей, гибкая длина ног — эта красота была совершенна, и тамплиер, словно ослепленный молнией, понял, что никогда не сможет ее забыть...

В тот момент, когда они ворвались в спальню, Сварливый говорил:

— Пора тебе выбрать, девка! Или ты добровольно идешь ко мне, или ты сейчас узнаешь, что такое страдание...

Угроза, нависшая над бедняжкой, была дьявольски проста: достаточно было потянуть за другой конец пропущенной через шкив веревки, чтобы сначала поднялись руки, а затем и все тело, что привело бы к вывиху ключиц, разрыву суставов, нервов и сухожилий...

Шумное появление Оливье с мечом в руке заставило Од повернуть голову, и ее глаза, покрасневшие от слез, расширились от мучительной радости, ибо она по-прежнему не смела им поверить, словно ей привиделся сам Святой архангел Михаил, но архангел зачарованный, не освободившийся от своего проклятия. Ведь он всегда избегал женщин и презирал их могущество, не желал смириться перед их красотой, видел в ней лишь западню для чистоты, добровольного дара Господу... хотя и ему, конечно, приходилось смирять требования плоти в аскезе и молитве! И вот он столкнулся с божественным откровением — чудесным девическим телом и восхитительным заплаканным лицом.

Всеобщее замешательство было коротким, но его вполне хватило бы, чтобы погубить Оливье. К счастью, он был не один. Жильда, Пьер де Монту и несколько их спутников ворвались в комнату вслед за тамплиером и услышали последние слова Сварливого. Жильда бросился к нему и хотел было всадить в него кинжал, но Монту криком остановил его:

— Нет! Не убивай!

Этот крик вывел Оливье из оцепенения. Он дважды ударил мечом, и палачи рухнули к его ногам. За ними повалилась Од, потерявшая сознание... Оливье опустился перед ней на колени, не смея прикоснуться. Это заметил Монту и раздраженно прикрикнул на него:

— Чего ты ждешь, черт возьми!! Развяжи ее! Отнеси на другую постель и накрой, чем сможешь...

Оливье повиновался, действуя, как автомат. Он развязал веревку, поднял безжизненное тело. Когда руки коснулись нежной кожи девушки, его пронзила дрожь — восхитительная, но столь сильная, что на мгновение ему показалось, что он умирает. Он прижал ее к себе, подавив безумное желание убежать, унести ее подальше от этих людей, которые могли любоваться ее красотой, от этой спальни, созданной для любви и ставшей местом истязаний, от этого принца, желавшего сделать ее покорной рабой или, в случае отказа, подвергнуть пытке, чтобы насладиться ее муками... И этого принца он жаждал убить.

Положив Од на подушки, он накрыл ее шелковистой тканью, быстро убрав руки от ее тела. Однако он все же не смог устоять перед желанием погладить ее светлые, мягкие, как лен, волосы — и забыл, где он находится, что происходит вокруг...

На сей раз его вывел из транса пронзительный, дрожащий от ярости голос Сварливого.

— Ос... оставьте меня! — вопил он. — Не смейте... меня трогать! Это... это оскорбление... Вас всех четвертуют!

— Это тебя надо четвертовать, гадкий принц! — сквозь зубы ответил Монту. — Но не бойся, мы оставим тебе жизнь! Убить тебя слишком просто. Лучше ты будешь жить, видя насмешки народа, и станешь еще более жалким, чем прежде! Мы сделаем так.... чтобы люди как следует повеселились. А ну-ка, ребята! Тряханите его и свяжите, как куриную тушку! Только рот ему заткните, надоели его крики!

— Зачем оставлять его в живых? — проворчал Оливье. — Это злобное чудовище в один прекрасный день унаследует королевство.

— Вот именно! Нашим товарищам и нам самим грозит четвертование, если мы его убьем! Когда он станет королем, если доживет, конечно, то мы им займемся!

— Может, не стоит затягивать с этим, — произнес Жильда, подойдя к Од и пытаясь влить ей в рот немного вина, чтобы привести ее в чувство. — А вот ее надо поскорее отсюда унести... Господи, какая же она красивая!

— Я знаю, где живут ее родные, и доставлю ее к ним, — сухо отозвался Оливье, почувствовав какой-то странный укол в сердце при виде того, как молодой человек поит Од, — сам он, парализованный своей ожившей мечтой, об этом даже не подумал. — Сейчас мы отнесем ее вниз, в лодку.

— Займись этим сам! — приказал Монту, который связывал Сварливого, стянув его руки и ноги на спине — поза столь же неудобная, сколь гротескная, — просунув между ними, к тому же, вертел, словно это была дичь, которую собирались жарить. — Мы с товарищами поищем нашего Ла Кая и других несчастных, ожидающих пыток этого демона...

— Вам не придется долго искать, — вмешался слуга, который привел их во дворец и теперь явно наслаждался увиденным. — Я вас проведу, а потом спрячусь. Слуги из дворца получили приказ не подходить к башне, какой бы шум они оттуда ни услышали, но часовые Лувра, там, с другой стороны, могли бы заметить, что здесь происходят необычные вещи...

Прежде чем покинуть башню, сообщники Монту захватили все, что было возможно унести, не слишком нагружая себя. Школяры же присоединились к Жильда, чтобы помочь ему завернуть Од в одеяло и вынести ее на берег. Оливье, мрачно поглядывая на них, не вмешивался — он лишь собрал одежду девушки и первым стал спускаться по лестнице... Он чувствовал, что душа его заледенела, но вовсе не из-за того, что он вымок в реке. Сердце в его груди билось тяжело, причиняя ему боль...

Берег был пустынным, если не считать лодки Монту: один из школяров оставался в ней. Он склонился над мешком, выловленным из воды, и вспорол его во всю длину. Увидев Оливье, он спрыгнул ему навстречу.

— Это действительно женщина, — сказал он. — Но не молодая, и ей пришлось помучиться. Еще дышит, из нее вышло очень много воды. У меня нет ничего, что могло бы подкрепить ее...

Тогда Оливье сбросил в лодку свой груз и со всех ног бросился в башню. По дороге он толкнул, даже не извинившись, Жильда, который нес Од с блаженным видом верующего, получившего Святое причастие. Оливье схватил бутыль, к которой прежде прикладывался школяр, и столь же стремительно помчался вниз, стараясь, однако, не уронить ее.

— Держите! — сказал он тому, кто возился с женщиной. — Попробуйте дать ей вина. Я вам помогу.

Встав на колени перед потерпевшей, он бережно приподнял обнаженные плечи жертвы. Ее даже не подумали одеть перед тем, как запихнуть в мешок, и когда слабый свет, идущий от двери, осветил ее, Оливье увидел ужасные ожоги, пестревшие на ее теле, уже тронутом печатью возраста. Увидел он и мертвенно-бледное лицо, искаженное мукой, синие веки, скрывавшие закатившиеся глаза, заострившийся нос, — и его охватило невероятное волнение, потому что эта несчастная была Бертрада...

Ему удалось разжать стиснутые зубы, чтобы влить несколько капель мальвазии, которые сначала растеклись по углам ее рта; с третьей попытки она сумела проглотить вино. Через мгновение женщина открыла глаза и уставилась в склоненное над ней лицо:

— Вы?

— Да. Как вы себя чувствуете?

— Плохо...

Внезапно она захрипела, и тело ее выгнулось от мучительной боли.

— О... сердце мое! Од! Ей надо помочь... Оставьте меня... Спешите! Спешите к ней! Она вас любит!

Это были ее последние слова. В тот самый момент, когда Жильда подошел с бесчувственной Од на руках, Бертрада отдала Богу душу.

Оливье не успел осмыслить то, что услышал.

Слегка поколебавшись, Жильда положил Од в лодку, на другой ее конец, поскольку увидел, что впереди уже кто-то лежит. Из осторожности факел на лестнице потушили, и в темноте было очень плохо видно. Сейчас это было предпочтительнее, потому что нападавшие один за другим выскальзывали из башни и направлялись к Малому мосту. Молчаливые тени казались бесформенными от груза награбленного: школяры возвращались в колледж, бандиты — в свои логова, а те, кого освободил Монту, — кто куда. Сам он вышел последним, тщательно закрыв за собой дверь. Держа свой лук в руке, он подошел к лодке. Молодой Жильда спросил, какого черта было решено вылавливать из реки труп.

— Это я так приказал, — ответил Монту. — Мне надо было узнать, кто эта жертва. И я поступил правильно, потому что она была еще жива.

— Теперь уже нет, — сказал парень, который занимался Бертрадой. — Только что умерла. Быть может, лучше сбросить ее в воду?

— Нет! — проворчал Оливье. — Это свояченица мэтра Матье, тетка...

И взгляд его упал на девушку, которая сидела, прислонившись спиной к борту. Должно быть, она очнулась: держала голову поднятой и осматривалась, но в ее широко раскрытых глазах не было даже искры понимания того, что происходит.

— Я отвезу их обеих домой, — сказал он твердо. И Жильда тут же предложил:— Позвольте мне поехать с вами! Эта лодка слишком тяжела для одного.

— Спасибо. Нет. Никак нельзя. Матье находится в розыске...

— И вы боитесь, что я донесу на него? Вы оскорбляете меня, мессир! Я учусь, чтобы стать медиком и клириком... но я дворянин. Позвольте мне помочь вам!

Говоря это, он не сводил глаз с Од. У девушки был напряженный взгляд, по щекам текли слезы, и она по-прежнему молчала. С дрожащих губ не слетело ни единого слова, она только как-то странно постанывала. И Оливье понял, что этому юноше можно довериться, — именно потому, что он просто влюблен в прекрасную девочку. Правда, он не понял, почему эта мысль оказалась для него такой неприятной. И он не отказал себе в удовольствии позубоскалить:

— Вы уверены, что хотите стать клириком?

— Я младший сын в семье и не имею права высказывать свою волю... А в коллеже мне нравится, я хочу научиться лечить людей.

Решив, что пора прекращать эти пустые разговоры, Монту вмешался.

— Соглашайтесь! — бросил он Оливье. — Я хорошо знаю людей и могу вам поручиться за этого парня, — добавил он с улыбкой, почти неразличимой в темноте. — Я даже убежден, что Матье получит еще одного верного соратника...

— Почему вы сами не хотите ехать?

— Для меня ночь еще не закончена, и мне надо еще кое-что сделать, — продолжал Монту, поглаживая дубовый изгиб своего лакированного лука.

— Очередное послание?

— Я еще не закончил со Сварливым! Надо, чтобы парижане узнали, как мы с ним обошлись! Завтра на всех перекрестках люди будут хохотать! Для этого я его и пощадил. А с вами мы скоро встретимся, друг! Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня искать...

Он заложил лук за спину, надел плащ, взял за руку парня, который помогал бедной Бертраде, и ушел с ним, как другие, по берегу.

— Хорошо! — вздохнул Оливье — Если мы хотим успеть до рассвета, пора отправляться в путь.

Жильда старался устроить Од как можно лучше: он накрыл ее платьем, чтобы она согрелась. Ночь была свежа, и, похоже, к рассвету должно было еще похолодать. Оливье прикрыл тело Бертрады, потом сел за весла, не дожидаясь, когда Жильда сделает то же самое. Без видимых усилий он направил лодку к середине реки, на течение. Лодка была тяжелой, но сын Санси, еще не понимая, какая перемена в нем произошла, ощущал потребность двигаться, размять все мускулы своего мощного тела, данного ему природой, чтобы доказать себе, что он прежний человек, что ровным счетом ничего не случилось. Гребя, как бешеный, он вспоминал привычные слова погребальных молитв. Но они ускользали. Он никак не мог оторвать глаз от неподвижной фигуры впереди, закрытой грудой ткани, и понимал, что не видит больше девушку. Он греб в бешеном ритме, но не хотел, чтобы Жильда присоединялся к нему. Ему казалось, будто он один везет Од к отцу. Впрочем, его спутник не настаивал.

Этот каторжный ритм пошел ему на пользу. Как, возможно, и слезы, которыетекли по его щекам, хотя он их не замечал...

Глава X Сироты

Скрючившись на камнях перед очагом, сжав локти коленями и обхватив голову руками, Эрве рыдал. Все вокруг молчали: никто из трех мужчин не посмел вмешаться, даже Оливье, потрясенный горем того, кто был ему больше чем братом, хотя он никогда не видел, чтобы тот пролил хоть слезинку. Да и что может утешить человека, который, будучи уже бесправным изгнанником, потерявшим все, кроме чести, только что узнал, что из-за безумия племянников лишился теперь даже собственного имени? Ведь феодальный закон не ведал жалости: любой, кто оскорбит Королевское величество, должен быть предан позорной смерти, все имущество его передано в казну, равно как имущество всех его родных, замки разрушены, герб сломан рукой палача, имя проклято и навсегда вычеркнуто из рядов рыцарства, как и из списков дворянских родов.

Не в силах больше смотреть на муку и унижение того, кто всегда был безупречен, предан долгу и наделен душевным великодушием, Оливье присел рядом с ним, плечом к плечу.

— Вот уже много лет, — сказал он, — как король Филипп, уничтожив Храм, вынудил нас жить под чужими именами. Он сделал из тебя лесника, из меня — резчика, который давно бы умер с голода, если бы не милосердие мэтра Матье... Ужасная новость, которую я, к несчастью, принес тебе, не слишком многое меняет...

Эрве опустил руки и повернул к другу искаженное болью лицо:

— Ты думаешь, я плачу о себе? Ты сам только что сказал, что мы оба теперь ничего не значим! Я терзаюсь из-за них, бедных юношей, которым пришлось вынести неслыханные пытки! Нет, я не ищу оправдания для них: они должны были знать, как рискуют те, кто посмел поднять влюбленный взор на такую высоту, кто совершил такой безрассудный поступок. Но Готье был моим крестником, и я могу радоваться лишь тому, что отец умер, не дожив до крушения своего дома... У меня остался только брат...

— Который отказался помочь тебе, когда ты в этом нуждался...

— Это не имеет значения, да и тоскую я не из-за него... из-за Агнессы, жены Готье, и особенно из-за его малышей! Что с ними будет? Им всего три и четыре года, но теперь самый презренный из людей имеет право презирать их, гнать их, как дичь... Вот чего я не могу вынести!

— Твоя племянница — урожденная Монморанси, ты говорил? Это первые бароны королевства. Шпага коннетабля в их семье переходит от отца к сыну...

— Тем более ревностно будут они стремиться уничтожить даже следы скандала. В самом лучшем случае Агнессу заточат в монастырь, ее детей — в другой. Но все может быть и хуже. В этой благородной семье не страдают от излишней нежности. Для них важны только величие имени, блестящие браки, и они забудут союз с семьей, которая теперь погребена под кровью Филиппа и Готье. Клещи палача вырвали у нас даже само право на существование...

— Это отвратительно, я знаю... Но что ты можешь сделать? Что мы можем сделать? — поправился Оливье. — Мои заботы всегда были твоими, как и твои всегда будут моими!

В это мгновение раздался голос Матье, который сидел на скамье в глубине комнаты, в стороне от двух друзей, рядом с сыном:

— Я скажу вам, что мы можем сделать, — отомстить за них!

— Конечно, — сказал Оливье, вставая, — но это паше дело! Вы и ваша семья уже достаточно пострадали, и мы не хотим отягощать вашу участь.

— Ваше дело, говорите? Хотя вы привезли нам пашу наполовину обезумевшую дочь и погибшую под пытками нашу дорогую Бертраду?

Это были первые, относительно спокойные слова, которые он произнес с того момента, когда он встал на рассвете, вместе с пением петуха. Всю ночь Матье не смыкал глаз, ожидая возвращения Оливье из города. Он ждал его у очага вместе с Ре-ми и Эрве, пока не увидел, как из темноты появился бывший тамплиер с его дочерью на руках, залитой слезами, потерявшей сознание и завернутой в одеяло из красного бархата. Передав ее Матье после короткого объяснения, шевалье объявил, что тело его свояченицы лежит в лодке под надзором какого-то школяра. Обезумев от гнева, Матье так закричал, что родные испугались за его разум: Ре-ми с Оливье с трудом удерживали его, потому что яростный рык мог перебудить всю деревню и даже охранников, которые всю ночь сторожили наверху, в маленьком замке короля...

Потом боль сменилась слезами. Нельзя было сказать, что он питал к сестре жены особенно теплые чувства, он, скорее, уважал ее, но увидев, что сделали с ней палачи Сварливого, он испытал величайшую скорбь. Пока тело Бертрады, завернутое в простыню, вносили в дом, он скрипел зубами от ярости и извергал такие ругательства, что Жулиана, забыв о собственном горе, сходила на кухню за ведром с водой и выплеснула ему в лицо, сухо выкрикнув:

— Успокойтесь! Разве мало нам несчастий? Не хватало еще, чтобы вы взбунтовали всех соседей, муж мой! Бертрада была моей сестрой, но, как видите, я держу себя в руках, а вы воете, как больной волк! Лучше благодарите Господа... и мессира Оливье, которые вернули нам дочь живой...

Ошеломленный этими словами, Матье все-таки взял себя в руки. Он с ворчанием вытер лицо и присоединился к мужчинам, а женщины водрузили тело Бертрады на кухонный стол и принялись обмывать ее. Од же уложили в постель с кружкой горячего молока, бабушка должна была присматривать за ней. Оливье рассказал своим слушателям подробности произошедшего.

Но прежде Матье выполнил долг признательности и гостеприимства в отношения Жильда д'Уйи. Неожиданное появление этого незнакомца совсем ему не понравилось, потому что он всегда считал всех «школяров» безмозглыми хулиганами, склонными к разврату гораздо больше, чем к благочестивым делам. Однако его искреннее участие в освобождении Од заслуживало благодарности. Именно благодарности, но не более того, ибо Матье все еще не обрел своей обычной безмятежности. Он принес ему и Оливье вина, затем предложил перекусить в строении, где жили оба тамплиера и Реми. От этого предложения Жильда отказался, чувствуя, что мастер-зодчий хочет обсудить ситуацию со своими товарищами, не привлекая к этому незнакомого человека. Достаточно было и того, что школяру стало известно, где скрывается семья мастера...

— Уже рассветает, — проговорил Жильда. — А идти мне далеко. Я вернусь в коллеж, но... вы позволите мне навещать вас, чтобы узнать, как обстоят дела?

— Вы в самом деле считаете, что мы сейчас в состоянии принимать гостей? — раздраженно проворчал Матье. — Мы вам признательны, но для всех будет лучше, если вы забудете о существовании этого дома и людей, которые в нем скрываются.

— Неужели вы боитесь, что я донесу на вас? — негодующе воскликнул молодой человек. — Ведь я тоже поставил себя вне закона, когда увлек моих товарищей на штурм башни.

— Я вас уже поблагодарил, как мне кажется! Вы действительно имеете право на мою признательность! Я буду молиться за вас, но большего не просите, и предоставьте нас нашей судьбе! Впрочем, уже завтра мы, возможно, переберемся отсюда!

Тон был жесткий, почти оскорбительный, и, видя, как молодой человек краснеет от подступающего гнева, Оливье решил выступить на его защиту. Ему не понравилась настойчивость, с какой школяр напросился сопровождать его — вернее, Од! — но совершенное им все же заслуживало более мягкого обхождения. Но напрасно Оливье это сделал. Матье настолько был внутренне взбешен, что напал на него самого.

— Я сказал то, что сказал! И зачем вам понадобилось тащить сюда этого парня?

— Тогда уж упрекайте меня за то, что принял его помощь! — возразил Оливье. — Честно говоря, мэтр Матье, я просто не узнаю вас...

— Батюшка, подумайте о том, что и кому вы говорите. Простите его, Оливье! Он потрясен тем, что случилось с дорогой тетушкой и моей сестрой...

— Я не маленький и сам могу извиниться. И Оливье знает, что я люблю его почти так же, как тебя...

Бросив эти слова, он вышел, хлопнув дверью и предоставив Реми позаботиться о Жильда и его уязвленном самолюбии. Когда юноша, проводив школяра, вернулся, он обнаружил, что отец сидит в глубине комнаты, безмолвно, но все более мрачно слушая Оливье, который почти слово в слово воспроизвел текст королевского указа относительно судьбы преступных принцесс и их любовников. И у Эрве д'Ольнэ не выдержали нервы...

— Отомстить за них? — повторил он. — Сейчас мне это не кажется таким уж важным. Во-первых, законы Храма запрещают личную месть, во-вторых, я предпочел бы помочь бедным детям несчастного Готье.

— Ты веришь, будто можно что-то сделать? — спросил Оливье с бесконечным состраданием.

— По правде говоря, я не знаю, но уверен в том, что не будет у меня ни сна, ни отдыха, пока я не обрету спокойствие за их судьбу. Но для этого мне надо отправиться в Мусси. Возможно, замок еще не успели разрушить. И даже если он уничтожен, кто-нибудь расскажет мне подробности...

— Почему бы и нет, в конце концов? Мы осмотримся...

— Мы? Ты хочешь пойти со мной?

— Надеюсь, тебя это не удивляет?

Но Матье не дал им закончить. Он встал с лавки и присел рядом с ними перед очагом.

— Разве вы не понимаете, — спросил он с неожиданной удивительной мягкостью, которая контрастировала с его мятежными замыслами, — что помощь будет более эффективной, если король Филипп покинет этот мир? Его нужно уничтожить, чтобы осуществилось предсказание мэтра Жака. Папа умер, не знаю, что будет с Ногаре, но найдется кто-нибудь, чтобы свести с ним счеты. Пусть король умрет, и народ освободит жертвы его произвола, исцелит раны...

— Если король умрет, трон займет Сварливый. Разве вы не видели, на что он способен? — возразил Оливье. — Вы полагаете, что мы от этой перемены выиграем?

— Лучше бы вы об этом не говорили, — сквозь зубы ответил Матье. — Зачем вы оставили его в живых, когда он был в ваших руках в этой проклятой башне?

— Затем, что мы не убийцы, и убивать короля тоже не годится, ведь он получил помазание на престол. Кроме того, Пьер де Монту, наш главный организатор, решил, что унижение Сварливого будет самым действенным наказанием. В том числе и для короля, ведь это его старший сын. Вообще-то, я почти уверен, что убийство Сварливого можно было бы расценить как услугу королю, поскольку Филипп де Пуатье обладает всеми необходимыми качествами, чтобы стать великим королем. Или хотя бы регентом до совершеннолетия маленькой Жанны... которую, при нынешнем положении дел, Сварливый может объявить незаконнорожденной!

— Возможно! Как бы там ни было, смена короля решит все мои проблемы, и я сделаю все, чтобы это произошло как можно раньше...

— Этим достойным делом вы и намерены заняться? — вскричала Жулиана, стоявшая на пороге кухни. — Вы потеряли разум, Матье де Монтрей, или вам кажется, что мы еще недостаточно настрадались?

— Успокойся, жена! Проклятие мэтра Жака должно исполниться, и за такое великое счастье можно многим пожертвовать!

— Разве мы уже не заплатили? Вас разыскивают, как и моего сына, мы лишились своего дома, и если бы моя бедная сестра не разрешила нам поселиться здесь, мы оказались бы на улице, нам пришлось бы прятаться в какой-нибудь дыре, или вас схватили бы, и вы бы уже болтались на монфоконской виселице. Пока еще наша семья не уничтожена, и, хотя скоро нам нечего будет есть, мы по-прежнему вместе. За это надо благодарить Господа, а не гневить Его, взвалив на душу смертельный грех. Право на месть принадлежит только Богу, и Он сам покарает виновных, когда сочтет нужным! Вы же сами сказали, что Папа умер! Потерпите. Не принимайте себя за посланца неба, ведь вы едва успели оправиться!

— Жена, вы никогда раньше не смели говорить со мной таким образом!

— Может быть, потому, что раньше вы не давали мне повода? Вы всегда были мудрым человеком, даже, я бы сказала, великим человеком, который думал только о прекрасных творениях, задуманных к вящей славе Господней! И я вами восхищалась! Что касается их, — добавила она, показывая на двух тамплиеров, — они имеют полное право подумать о родственниках! Не мешайте им выполнять свой долг.

Матье не ответил, но по его встревоженному взгляду Оливье догадался, какое беспокойство гложет ему душу: он представил себя вдвоем с Реми, вынужденным защищать женщин в случае нового несчастья, а ведь он владел теперь только правой рукой. Его яростные призывы убить Филиппа Красивого, возможно, были только средством вернуть себе уверенность в прежней физической силе... Бедняга страдал от этого, наверное, даже больше, чем думал сам. И Оливье улыбнулся ему:

— Мадам Жулиана права, мэтр Матье. Не стоит торопить события. Великий магистр сказал, что суд Божий над королем состоится в течение этого года. Предоставьте Ему действовать... и набирайтесь сил, которые всем нам так нужны. Мы же, с вашего разрешения, после похорон дамы Бертрады отправимся в Мусси. Но обязательно вернемся, как только убедимся в безопасности Агнессы д'Ольнэ и ее детей...

Утомленный взгляд мэтра просветлел, и Матье насмешливо усмехнулся:

— Похоже, дружище, теперь вы меня знаете слишком хорошо! Поступайте как знаете! Детям часто приходится платить за преступления отцов...

Бертраду, обмытую, одетую и тщательно причесанную, торжественно перенесли на стол в комнате и накрыли белой простыней. Под голову ей подложили подушку, и четыре свечи горели в углах этого импровизированного катафалка. Руки мертвой соединили, в ладони вложили самшитовые четки. Благочестивое искусство женщин совершило чудо, ибо на лице с закрытыми глазами, стянутом белоснежным покрывалом из тонкого полотна, были почти не заметны следы перенесенных страданий.

Прежде чем удалиться и немного передохнуть, Оливье долго смотрел на это безжизненное лицо, словно надеясь получить ответ на удивительные слова, которые вертелись в его голове, как белка в колесе: «Она вас любит...»

Не было никаких сомнений в том, о ком говорила Бертрада: речь шла об Од, но он не понимал, как подобное может случиться. Ведь он долгие годы не видел эту девушку, которая в его памяти оставалась маленькой девочкой. Как же она может любить его, мужчину зрелого возраста, вот уже семь лет лишенного права называться тамплиером? Когда он мысленно представлял себе волнующую картину ее нагой красоты — картину незабываемую, картину мучительную! — слова Бертрады казались ему невозможными. Но от них можно было сойти с ума! Отныне пылающие желания, которые часто превращали его ночи в ад, будут мучить его, хотя сейчас прелестная девочка отдыхала в комнате над его головой. Бедную Од сейчас донимали демоны Нельской башни, они могут навсегда помрачить ее разум... Это был еще один довод в пользу отъезда. Помощь, предложенная Эрве, возможно, окажется целительной и для него самого...

С погребением Бертрады возникла проблема: деревня Пассиакум входила в приход церкви Отейля, довольно отдаленной. Кроме того, вызывать незнакомого священника в уединенный дом, чтобы проводить в последний путь его владелицу, которой почти никто никогда не видел, могло быть опасно. В деревнях дни долгие, а развлечений мало, поэтому языки здесь работают столь же споро, как и в городе. Не говоря уж о близком соседстве королевского замка, хотя Филипп Красивый ни разу тут не появлялся. Именно поэтому изгнанники не посещали храм в праздничные дни и не получали причастия, довольствуясь тем, что собирались в установленный час вместе и молились в ожидании лучших дней. Но Жулиана отказалась хоронить сестру в неосвященной земле, например, в саду. Напрасно Матье доказывал ей, что если бы люди Монту не выловили мешок с ее телом, она бы сейчас была уже в устье Сены, Жулиана цеплялась за свое намерение с несвойственным ей упорством:

— Моя бедная сестра умерла без исповеди, без даров Божьих, без благословения, и вы хотите, чтобы я согласилась швырнуть ее в яму в собственном саду? Что вы за христианин, муж мой?

— Я христианин, который верит в Господа Бога, неспособного отказать в милосердии душе славной женщины, которая никому не сделала зла и, вдобавок, имела несчастье погибнуть фактически ни за что.

— Конечно, но я очень боюсь, как бы вы не последовали той же дорогой, мэтр Матье, ведь вы мечтаете только о мести, причем до такой степени, что не отступаете даже перед цареубийством. Неужели вы посмеете открыть хоть какому-либо священнику то, что у вас на душе? Вы не отступаете даже перед проклятием!

— Нет, потому что я верую в божественную справедливость, более надежную и великодушную, чем справедливость людская! Почему бы вам не пойти в замок и не попросить капеллана предоставить место в часовне? Потом он, быть может, по доброте своей прочтет мессу над вашим мужем и сыном, которых повесят на башне, а потом их тела бросят в ров, где вороны склюют трупы...

Эта ужасная картина подействовала на Жулиану, которая рухнула на табурет, сотрясаясь от рыданий, хотя ее очевидное горе не смягчило разгневанного супруга. Видя это, Матильда, спустившаяся вниз для погребальных бдений, пока внучка спала, решила вмешаться.

— Ваши споры ни к чему не приведут, — объяснила она. — Почему бы вам не попросить Бландину и Обена отвести вас туда, куда они поочередно относят раз в неделю еду?

Жулиана всхлипнула, подняла голову и вытерла слезы:

— Я не замечала... Откуда вы это знаете?

— Да просто у меня не так много дел, и я за всем наблюдаю. Эта старая чета ведет себя тише мышей, помогает нам, чем только может, но не лезет на глаза. Но у них есть своя жизнь... и свои друзья, по крайней мере, один друг!

— Да? — удивился Матье. — И кто же это?

— Отшельник, который живет в лесной пещере. Обен обнаружил его случайно, когда ловил свинью, которая убежала в лес. Он не знает ни его имени, ни откуда он пришел, но это священнослужитель, который может каждый день читать мессу в благодарность за хлеб и вино...

— Но ведь они каждое воскресенье ходят в Отейль! Я так им завидую! — вздохнула Жулиана.

— Разумеется, иначе в лесу было бы не протолкнуться. А отшельник дорожит своим одиночеством... Возможно, и тайной своего пребывания там, но можно надеяться, что он согласится дать последний приют бедной женщине, которая погибла из-за тупой жестокости принца! — мягко добавила Матильда.

Действительно, это снимало все вопросы. Обен согласился попросить отшельника об услуге тем более охотно, что он и сам жаждал достойно похоронить свою благодетельницу. Он отправился в лес тут же, а ночью возглавил маленький кортеж, провожавший Бертраду в последний путь. Оливье и Эрве несли гроб, остальные следовали за ними. В доме остались только Матильда, сидевшая у изголовья Од, которая так и не пришла в сознание, хотя жар немного спал, и Марго, готовая помочь старой даме в случае необходимости.

Дорога оказалась короткой. Заблудиться было бы очень легко, но Обен и его жена столько раз ходили к отшельнику, что нашли бы его пещеру с закрытыми глазами. Отшельник ждал их возле могилы, которую они с Обеном вырыли днем. Это был тощий человек, сухой, как виноградная лоза, со спутанными седыми волосами и густой бородой, которая спадала на бесцветное одеяние в заплатах, много раз чиненное Бландиной, — некогда, несомненно, монастырскую рясу. Он был жутко грязен и походил на пугало, но пылал искренней верой, и, возможно, никогда погребальную службу не отправляли с таким состраданием, с такой теплотой. Лесная земля была освящена его молитвами, и Бертраде предстояло покоиться в могиле столь же христианской, как если бы она лежала на кладбище.

Когда гроб опускали в землю, все плакали, даже Оливье и Эрве, который не знал покойную, но странный отшельник сумел найти такие трогательные слова, что растопил сердца всех присутствующих. Жизнь Бертрады можно было назвать благополучной: она жила в хороших условиях и должна была бы упокоиться рядом с мужем, на кладбище церкви Сен-Лоран, которая служила приходским храмом для богатого цеха галантерейщиков. Но из-за слепого злопамятства принца, опозоренного своей супругой, она была брошена в воды Сены, а потом, в конечном счете, нашла последний приют в глинистой лесной могиле...

Еще днем Оливье вытесал из ствола бука крест, который был водружен на могилу, чтобы остался след и чтобы случайный прохожий видел, что это место погребения. Но имя на кресте они не написали. Конечно, придет день, когда и отшельник отойдет в мир иной. И тогда уже не останется ни малейшего следа...

На следующий день два бывших тамплиера двинулись по дороге, идущей вдоль Сены. Они должны были пересечь Париж, чтобы выйти на древнюю римскую дорогу, которая вела в Суассон.

Они пришли туда к вечеру следующего дня...


***

Замок все еще горел...

Когда-то это была одна из равнинных крепостей, чьи рвы наполняла светлая вода реки, неподалеку стояла деревня с церковью, но теперь она исчезала в огне столь же быстро, как если бы ее выстроили из дерева, обмазанного известью, как любую лачугу. Внешние стены пока еще стояли, хотя уже начинали обваливаться, внутри мало что могло уцелеть. Люди Ногаре, очевидно, не пожалели пороха, ибо донжон изрыгал столбы черного дыма, родившегося в аду этого пламени. Должно быть, исступленный гул пожара слышался издалека. Возможно, даже в глубине леса, темно-зеленая чаща которого окружала пахотные земли поместья. На другой стороне реки жители деревни, похожие на окаменевшие статуи, смотрели на исчезающий домен...

Наверное, деревенские убежали в лес, когда солдаты вошли в замок, но теперь, когда их смертельная работа была завершена, когда солдаты ушли, произошло возвратное движение, и жители деревни, конечно же, были счастливы найти свои дома нетронутыми. Но пожар, уничтоживший семью их сеньоров, потряс их... Разумеется, они были не в состоянии оценить масштаб трагедии. Но они точно знали, что от замка, где родились дерзкие преступники, осмелившиеся посягнуть на королевскую честь, ничего не осталось. Потому главный из поджигателей, как только они прибыли сюда, объявил крестьянам о своих намерениях, а уж потом крикнул им, чтобы они не боялись и не бежали в лес. И вот теперь они, глядя на догорающий замок д'Ольнэ, вероятно, обреченных проклятию, наверное, задавались вопросом: не придется ли им, крестьянам, тоже отвечать за безрассудность своих хозяев.

Хотя Эрве во время пути ожидал увидеть драматическую ситуацию, подтверждающую гибель его семьи, он не подозревал, что исход будет таким скорым. Ужасное зрелище словно подкосило его. Он едва держался на ногах, к тому же, давала о себе знать усталость после долгого пути. Он рухнул у подножья старого дорожного креста, даже не подумав прочесть молитву. Увиденное было намного хуже того, что он воображал. Несмотря на застывшую группу крестьян, расположившуюся неподалеку, никто не мог рассказать ему, стало ли это пожарище могилой для живых людей.

Стоя рядом с ним и скрестив руки на груди, Оливье мрачно и безмолвно рассматривал следы случившегося несчастья, не в силах найти ни единого утешительного слова. Он словно чувствовал боль Эрве, настолько тесной была связь между ним и братом, подаренным ему Храмом. Поэтому он не удивился вопросу, который вырвался из уст Эрве, ведь он сам спрашивал себя о том же:

— Но где же все они? Где мой брат, свояченица и их слуги? Где Агнесса и малыши? Не могли же их запереть внутри, прежде чем поджечь... Это было бы чудовищно!

— В нашей стране царят чудовищные времена... Однако я думаю, что твоих родных скорее арестовали и отправили в какую-нибудь тюрьму...

— Это не намного лучше, но я так не думаю. Я знаю брата, его жестокое сердце, надменный нрав, вспыльчивый характер, а еще храбрость! Он на десять лет старше меня, но в битве на копьях или на мечах все еще силен! Он не сдался бы без боя...

— Против короля? Ведь речь идет именно об этом!

— Без колебаний! Подумай, ведь ему нечего было терять, коль скоро он лишился имени и даже чести...

— Надо все выяснить! Оставайся здесь, я расспрошу людей, которые стоят на берегу...

— Это мне надо идти, — сказал Эрве, вставая.

— Слушай, Эрве, брат мой, не торопись. Они знают тебя с детства. А меня никогда не видели. Я всего лишь прохожий, резчик по камню, который ищет работу... Они расскажут мне...

— Не уверен... Они слишком напуганы, и любой незнакомец, пусть даже монах, обратит их в бегство...

Оба не услышали, как к ним подошла какая-то женщина. Вернее было бы сказать, «молодая дама» или «барышня». Она ничем не походила на крестьянку. Довольно высокая, в длинном черном плаще, из-под откинутого капюшона которого выглядывало прелестное, умное и волевое лицо. Ее нежная кожа оттенка слоновой кости, темные волосы, подвижные черты лица и большие темные глаза, цвет которых в темноте было нельзя разобрать, свидетельствовали о ее незаурядной внешности. Дама держалась очень прямо, но со свободной грацией женщины, одаренной природной гордостью. Ее руки, затянутые в перчатки, поигрывали хлыстом. Увидев ее, оба мужчины склонились в поклоне.

— Благородная дама, — начал Оливье, но она жестом остановила его и обратилась ко второму тамплиеру:

— Вы Эрве д'Ольнэ, не так ли?

— Вы так думаете?

— О, в этом сомневаться невозможно. Вы все, д'Ольнэ, очень похожи друг на друга. Но вы унаследовали меньше черт от вашего несчастного брата, чем бедный безумец Готье. Однако, поскольку вы единственный живой мужчина в семье, вы можете быть только Эрве.

— Единственный живой? Вы хотите сказать, что мой брат умер?

Кивком головы незнакомка указала на пожарище, и в голосе ее зазвучал гнев:

— Он там, и от него уже вряд ли что-либо осталось... И от его верной жены, которая не захотела расстаться с ним.

— Их убили?

— Мессир д'Ольнэ отказался признавать эдикт, который превращал его в безродного и нищего изгнанника. Он защищался очень храбро, как достойный гордый человек. Он был убит, как и дама Изор, которая бросилась на его тело с криком боли, в то время как все фрейлины и служанки убежали. Она даже не успела поцеловать его. Копьем ее пригвоздили к телу мужа...

— Боже мой! Но как вы узнали? Вы были фрейлиной моей свояченицы?

Высокомерное презрение искривило тонкие губы.

— Я дама Вильнёва, и меня зовут Марианна. Мой покойный супруг был убит в прошлом году, на Троицу, на турнире в Дамартене. С ранней юности мы дружили с Агнессой де Монморанси. Дружба наша еще более окрепла, когда она вышла замуж за вашего племянника Готье. Вы должны помнить, что Вильнёв отсюда недалеко...

Эрве поклонился.

— Вы правы... я помню мессира Дамьена, который был другом моего брата... и его ровесником... Но, может быть, ваш супруг был его сыном...

— Да. Это он. Ему было пятьдесят лет, когда мы поженились... А знаю я о том, что здесь произошло, потому что оказалась в замке. Стояла такая хорошая погода, что мы вышли в сад, — Агнесса с детьми и я.

— Из-за них я и вернулся. Они не...

— Не волнуйтесь, они живы... Когда мы увидели большую колонну мессира Ногаре, Агнесса попросила меня остаться с малышами и пошла в замок, чтобы узнать новости. Но не вернулась. Признаюсь вам, что на какое-то мгновение я растерялась — не знала, что делать. В замке начался переполох, выбежала кормилица Филиппа и Алины, в слезах, дрожащая от страха. Агнесса прислала ее, чтобы я поскорее спрятала детей. Бедная женщина была так потрясена, что лепетала нечто невнятное, однако я все же сумела понять, что с королевскими людьми прибыл один из братьев Агнессы... он хотел увезти ее, но отказался взять детей!

Последние слова настолько поразили Оливье, что он, старавшийся из скромности не вмешиваться в разговор, не выдержал:

— Почему отказался?

Она взглянула на него неприязненно. С ее точки зрения, он лез не в свое дело. Но она соблаговолила ответить:

— Они д'Ольнэ, иными словами, — никто. Дети осужденного не нужны семейству Монморанси. Добавлю, что Агнессу увели силой. Она все же сумела послать Мари, чтобы я спрятала детей, пока не поздно. Что я и сделала... Мессир, могу я узнать, кто вы?

— Оливье де Куртене...

— Куртене? Великое имя!

— Но незначительный человек! Я тоже был тамплиером.

— Будьте добры простить меня, — сказала она более мягким тоном. — События вчерашнего дня сделали меня недоверчивой... и даже несколько агрессивной.

— Кто бы вел себя иначе в подобных обстоятельствах? Значит, племянники Эрве у вас? Вы сумели увести их отсюда?

— Да, мне помогла кормилица, но это было нелегко. Забрать из конюшни моего мула оказалось невозможным, и мы ушли пешком. Мари несла Филиппа, а я — Алину. К счастью, мы быстро миновали лес... а Тур-Гоше отсюда недалеко.

— Мне бы хотелось их увидеть, — сказал Эрве. — Не сочтете ли вы нелюбезным, если я попрошу вас...

— Пригласить вас к себе? Это совершенно естественно... Другого приюта вам здесь не найти. Пойдемте! Полагаю, вы проделали долгий путь.

— Это вопрос привычки, — ответил Оливье с мимолетной улыбкой.

Хрупкие плечи дамы де Вильнёв дрогнули под ее широким черным плащом, и она показала мужчинам свой хлыст:

— Что ж, мне тоже придется привыкать! Мул был моим единственным достоянием, и я пришла сюда в надежде... довольно слабой, по правде говоря... забрать его отсюда. Должно быть, люди Ногаре прибрали его к рукам, прежде чем уничтожить Мусси. Следуйте за мной, мессиры!

Она повела их по дороге, которая вскоре углубилась в лесную чащу. Идти пришлось около лье. Марианна шла впереди, с гордо поднятой головой, твердым шагом и время от времени сбивала ветку или стебель высокой травы своим хлыстом. Не смея идти рядом — чего она, очевидно, и не желала, — мужчины безмолвно следовали за ней, но оба думали примерно об одном и том же: эта молодая дама была явно богаче знатностью, чем деньгами, коль скоро потеря одного мула привела ее в такое волнение. Особенно был удивлен Эрве, ибо он помнил, что во времена его детства барон де Вильнёв был значительным сиром, и замок его, хоть и не такой крупный, как Мусси, занимал достойное место среди благородных жилищ окрестностей. При нем были обширные пахотные земли и леса, которые могли приносить доход. Кроме того, он не допускал мысли, чтобы женщина, близкая к семейству Монморанси, согласилась бы выйти замуж за жалкого деревенского помещика...

Подходя, он обнаружил, что все изменилось... Тур-Гоше — замок — никогда не удивлял своими размерами. Скорее, это был укрепленный дом, чем крепость, но прежде он выглядел веселым и процветающим, а сейчас находился в запустении. Как и в Мусси, рвы заполнялись водой реки, только их никогда не чистили, и вода цвела. По стенам расползался мох, который безуспешно пытался закрыть трещины. Бойницы обрушились, крыши во многих местах осели, да и цепи подъемного моста, который, видимо, поднимали нечасто, покрылись ржавчиной. В старой кордегардии, рассчитанной на двенадцать человек, оставалось только два стражника. Да и те были не первой молодости.

Дойдя до середины заросшего травой двора, Марианна обернулась и взглянула в лицо своим спутникам.

— Вот мой дворец! — сказала она с иронией, плохо скрывавшей горечь. — Счастлива приветствовать вас здесь!

— Невероятно! — выдохнул Эрве. — Это призрак былого Тур-Гоше! Что произошло?

— Турниры, шевалье, воинские походы и прочие празднества, где необходимо было участвовать любой ценой, во всем блеске, и где очень редко удавалось выигрывать! Последний турнир стал фатальным, но признаюсь вам, — добавила она с неожиданной резкостью, — я вздохнула с облегчением. Для того, чтобы достойно его провести, пришлось продать земли и большую часть имущества. Если бы случился еще один, то мне, скорее всего, пришлось бы уйти отсюда навсегда. Идемте! Все же у меня осталась кухня, на которой есть чем подкрепиться...

Украшенная громадным камином, где можно было бы изжарить быка, но занятым теперь только большим котлом, чье содержимое кипело, иногда приподнимая крышку, а также длинным столом, лавками и натертой до чудесного блеска утварью, кухня казалась единственным живым и приветливым местом поместья, в чьих комнатах, большей частью лишенных мебели, можно было заметить лишь следы былого богатства хозяев. Она напомнила Оливье кухню Валькроза — как своей теплотой, так и женщиной, которая здесь царила. Более пожилая, чем Барбетта, она напоминала ее своими пухлыми формами, седыми волосами и задорным взглядом. Звали ее Жакотта, и вместе с пятнадцатилетним сыном по имени Тьено они составляли всю обслугу замка. Во всяком случае, в обычное время, но сейчас около стола сидела молодая крестьянка с великолепными румяными щеками. Она кормила бульоном двух маленьких светловолосых детишек, девочку при этом держала на коленях. Конечно, это была Мари, их кормилица.

Эрве, оказавшись в этом чудном месте, не сводил с малышей глаз. Он не знал их, поскольку к моменту их рождения уже присоединился к сообществу дровосеков шевалье д'Омона и полностью оторвался от семьи, но ему хватило одного взгляда, чтобы признать в них своих родных, настолько велико было фамильное сходство. Оба белокурые, с одинаковыми голубыми глазами, с круглыми рожицами, украшенными ямочками, они выглядели так, словно были близнецами, хотя Филипп был старше сестры на год. Впрочем, он уже утверждал свое превосходство, стуча ложкой по столу и требуя добавки, хотя Мари больше сил тратила на хорошенькую девчушку, прильнувшую к ее груди. Она казалась более хрупкой, чем брат, который лучился здоровьем.

Прекратив на минуту стучать, юный Филипп сурово поглядел на волосатого и бородатого незнакомца, который сел прямо перед ним и зачарованно уставился на него. Мальчугану это совсем не понравилось. Он угрожающе замахнулся на мужчину ложкой.

— Нет! — твердо возгласил он. — Виллан[232]!

Забыв про всех остальных, Эрве поставил локти на стол и широко улыбнулся:

— Виллан? Да нет, я не виллан, я ваш дядя, мессир Филипп. Разве я вам не нравлюсь?

— Дядя? — повторил малыш, сдвинув брови. — Нет! Виллан!

Оливье и Марианна наблюдали за сценой с улыбкой, но Оливье быстро помрачнел. Эта молодая женщина жила если не в нищете, то в очевидной скудости, даже если на ее характер это и не повлияло. Содержать двух детишек для нее, безусловно, обременительно, а со временем эта обуза станет еще тяжелее.

— Что вы собираетесь с ними делать? — спросил он, следя краем глаза за забавным дуэтом, который продолжали исполнять Эрве и племянник, не желающий признавать за ним семейные права.

Марианна взяла на руки Алину, которую Мари, наконец, покормила. Маленькая головка с белокурыми кудряшками прильнула к ее шее со счастливым вздохом. Молодая женщина взглянула на тамплиера с удивлением.

— Что за вопрос! Конечно, они останутся со мной! Что же мне, выбросить их на дороге и оставить в корзинке у ворот монастыря, где им, лишенных даже имени и отчества и отмеченным печатью проклятия, пришлось бы вести презренную жизнь в унижении и бедности... И, конечно, недолгую! Никогда! Я люблю их, знаете ли!

— Простите мою грубость, но сможете ли вы обременить себя...

— Их существованием? Еды для них хватит. Есть огород, виноградник, несколько баранов. Из их шерсти сделаем им одежду. А в остальном буду уповать на милость Господа, но если мать не сможет забрать их, они останутся со мной... А сейчас идите мыть руки! Скоро будет накрыт ужин.

— Только руки? С вашего разрешения, мы могли бы помыться колодезной водой во дворе. Должно быть, мы ужасно грязные, если судить по реакции юного Филиппа!

— Как вам будет угодно! Мы приготовим вам комнату.

— О нет, спасибо, мадам. Никакой комнаты! Мы ляжем в овине. Мы же тамплиеры, насколько вам известно...

— И вам нельзя ночевать под одной крышей с женщинами. Это верно... Хорошо, все будет так, как вы хотите.

Может быть, для того, чтобы показать Куртене былую роскошь, Марианна приказала накрыть ужин в главном зале, где уже не было занавесок и ковров — только коллекция щитов с гербами свидетельствовала о знатности семьи, да на каминной доске лежал большой двуручный меч. Белая скатерть покрывала стол, украшенный свежими цветами. Молодая женщина добавила к своему черному одеянию небольшой жилет из расшитого серебром бархата и белоснежную муслиновую шаль.

Она ухаживала за ними во время ужина с такой же грацией и достоинством, как если бы принадлежала к семейству Монморанси и какому-нибудь другому очень знатному роду. Им подали рагу из кролика с травами, кабаний паштет — Марианна сама ходила на охоту! — и вишни из собственного сада. Вино было бургундским, из тех запасов, что были подарены на свадьбу и которые она тщательно сохранила.

Странная вещь, в основном она разговаривала с Оливье. Эрве был очень задумчив, ел и пил молча, но глаза его очень часто останавливались на хозяйке дома — с выражением, которое Оливье не мог понять. Поскольку Куртене от природы был неразговорчив, Марианна вела беседу сама, расспрашивала его о семье и особенно о том, чем они с Эрве занимались после крушения Храма... Рассказала она немного и о себе, исключительно для того, чтобы гости узнали ее получше.

Родившись в благородной семье Дуньи, она осталась сиротой после почти одновременной смерти родителей: отец погиб во Фландрии, мать — от тоски, во время родов. Поскольку их кузенами были Монморанси, она воспитывалась вместе с Агнессой, которая стала для нее как родная сестра. Когда Агнесса вышла замуж за Готье д'Ольнэ, она стала настаивать, чтобы Марианна нашла себе жениха по соседству от нее. И больше из любви к кузине, чем по желанию, она согласилась выйти за барона де Вильнёв, не лишенного обаяния, но которого приданое интересовало ничуть не меньше, чем она сама... К несчастью, означенное приданое очень быстро испарилось, как и то, что сохранил Дамьен из собственного, довольно значительного наследства.

Бесславный конец союза, которого сама Марианна не желала, не слишком удручил ее. Об этом коротком периоде своего существования она говорила даже с некоторой иронией, что высоко оценили ее гости, ибо оба терпеть не могли хнычущих женщин. Когда она, завершив рассказ, взяла кубок с вином, чтобы отпить глоток, Эрве вдруг прервал молчание и заметил:

— Вы молоды, дама Марианна, и... вы красивы, если позволите. Вы снова выйдете замуж...

Она засмеялась откровенно и весело.

— Выйду снова замуж? Никогда! Возможно, состояния у меня не осталось, зато есть свобода. Такая удача редко выпадает женщине, и я научилась это ценить. Кроме того, раз Господу угодно было доверить мне этих детей, я сделаю все, чтобы они не страдали от случившегося с ними несчастья. Наконец... даже если допустить, что найдется такой безумный шевалье, который покусится на руку почти разоренной женщины, и если мне он понравится, я буду слишком бояться за малышей: не дай бог, он обидит их презрением или дурным обращением. Если Монморанси окончательно откажутся от детей, что очень вероятно, я усыновлю их — пусть они хотя бы унаследуют этот старый дом...

— ...который, как мне кажется, очень плохо защищен, — подхватил Эрве. — Если на вас нападут, что вы будете делать?

— С какой стати нападать на меня? Даже разбойникам с большой дороги нечем здесь поживиться, да и против них я еще могу защищаться...

— С двумя стражами, которых, судя по виду, не пощадил ревматизм, подростком и двумя женщинами...

— ...посчитайте и меня. Я умею стрелять из лука и владею мечом.

— А если это будут не разбойники с большой дороги? Если у вас захотят отнять Филиппа и Алину?

— Монморанси их отвергли, бабушка и дедушка у них умерли. Кому они нужны?

— Тем, кто жаждет истребить дотла семью д'Ольнэ. Король, как я искренне верю, никогда не опустится до такой крайности: он слишком велик, чтобы воевать с детьми. А вот Ногаре способен на все, лишь бы доказать свою необходимость власти. В ее взгляде внезапно отразилась тревога. Очевидно, эта чистая душа не могла даже вообразить себе подобного ужаса.

— Тогда мне действительно остается только уповать на милость Божью, — прошептала она.

— Возможно, Господь услышит вас даже прежде, чем вы его попросите, — мягко сказал Оливье. — На костре наш Великий магистр призвал на суд Божий в течение этого года Папу, короля и Ногаре... И Папа уже предстал перед судом.

— Возможно, это простое совпадение, — возразил Эрве. — Я поверю, когда к нему присоединится Ногаре.

— Король для тебя не так важен?

— Да, потому что хранитель печати — самый опасный из всех. Филипп правит. Без жалости, без слабости, но, как я, по крайней мере, верю, он действует в интересах государства. А для Ногаре важно лишь служебное рвение, он часто исходит из личных пристрастий и, главное, злоупотребляет своей властью. Напоминаю тебе, если король умрет, править будет Сварливый! Пока же...

Не закончив фразу, Эрве встал, поклонился хозяйке дома и попросил разрешения прогуляться:

— Я хотел бы осмотреть ваши защитные сооружения, — добавил он.

— Сейчас темно, — напомнил Оливье.

— Ночь светлая. Не беспокойся, я возьму факел.

— Я пойду с тобой.

— Нет, прошу тебя! Останься... И еще, прости меня: сегодня вечером мне хочется побыть одному.

— За это прощения не просят...

Оливье обменялся еще несколькими словами с Марианной — больше из вежливости, чем из интереса, потом распрощался и пошел в отведенный для них овин. Ему тоже хотелось поразмышлять.

Проходя через двор, он заметил силуэт своего друга, который беседовал возле конюшни с одним из старых солдат. Небо действительно было ясное, усеянное звездами и такое синее, что можно было не сомневаться: лето вступило в свои права. Было тепло, и Оливье, вместо того чтобы пойти спать на соломе, подошел к узким маленьким ступенькам, которые вели на стену, и, поднявшись наверх, уселся на бойницу, обвалившуюся, как многие другие.

Он долго сидел, прислонившись спиной к заросшему мхом камню, осматривая обширную равнину с черными вкраплениями леса, который окружали то тут, то там поля и пруды. На севере красное пятно сгоревшего замка все еще выглядело алым зловещим оком, которое мало-помалу терялось в темноте. Утром останутся только дымящиеся развалины, обломки почерневших стен, подобие пустого каркаса, как живое свидетельство того, что здесь свершилось правосудие короля, которое обрушилось на владения преступного семейства д'Ольнэ. Вьюнки и сорняки вскоре заполонят собой пространство, закрыв сожженные останки поместья, к которому больше никто не посмеет приблизиться, кроме колдунов и беглых, — и пугающие легенды со временем придут на смену истине.

Оливье прекрасно понимал, что творится в душе Эрве. Ему достаточно было представить, как бы он сам явился в Валькроз, истребленный огнем и ненавистью. Эрве любил этот благородный дом, где когда-то родился, пусть даже злая воля брата обрекла его искать ненадежного укрытия в лесу, обрекая на дикую жизнь. Пламя уничтожило эту горечь. Осталась только боль... и животная потребность защищать то малоеи хрупкое, что сохранилось от долгой вереницы бесстрашных рыцарей и нежных дам. Все изменилось, и он это ощущал кожей.

Поэтому Куртене совсем не удивился, когда, спустившись под охрипший крик петуха, который раздался словно под ногами, он увидел, что Эрве сидит на последней ступеньке лестницы.

— Где ты был? — спросил тот.

— Наверху. Ночь была прекрасная, и мне не хотелось спать. А ты?

— Мне тоже не хотелось... Полагаю, что сейчас нам обоим нужно поговорить. Со вчерашнего дня... со мной что-то произошло...

— Не продолжай, брат! Я знаю, что ты скажешь: ты хочешь остаться здесь, чтобы заботиться о детях несчастного Готье...

— Как ты догадался? Оливье пожал плечами:

— Мы всегда были так близки! С течением лет мы научились воспринимать жизнь почти одинаково. Я думал об этом, когда смотрел на Мусси, краснеющий за лесом, и мне казалось, что я чувствую твою боль... твое горе. Я думал, что было бы со мной, если бы Валькроз постигла та же участь. С той разницей, что мне не пришлось бы спасать детей. Ты уже разговаривал с дамой Марианной?

— Еще нет, но сделаю это, как только увижу ее. Надеюсь, она согласится оставить меня. Здесь столько работы и на земле, и в доме. Этот барон Дамьен, должно быть, сошел с ума, если довел свою супругу практически до полной нищеты из-за пустого бахвальства. Впрочем, славы он так и не добился. Несмотря на свое мужество, она не справится сама с такими помощниками. А я могу взять на себя тяжелую работу, я умею строить, пахать землю и, главное, сражаться, если понадобится. Видишь... я не в силах повернуться и уйти... да и куда: Храма больше нет, а я стал никем. Здесь, на земле моих предков, я стану крестьянином... и обрету покой в душе.

— Прекрасная проповедь! — улыбнулся Оливье. — Но можно было без нее обойтись. Я сам все понял. Но... если она не согласится?

— Все равно останусь! В лесах, ведь я жил так семь лет и чувствую себя в них как дома... и все-таки буду близко от малышей, которые запали мне в душу. При малейшей тревоге я смогу прибежать на помощь.

— Ты хочешь быть рядом с детьми... или также и с ней? Если ты не заметил, она молода, красива, горда. Очень привлекательная женщина...

— Молчи! Об этом я запретил себе думать, и странно, что ты, самый чистый, самый строгий из нас двоих, сам заговорил об этом...

— Я просто пытаюсь смотреть жизни в лицо. Пребывание рядом с этой дамой подарит тебе смысл существования, и ты не должен пренебрегать этой возможностью. Ты только что сказал, что Храма больше нет. Как и твоих обетов, разве что ты предпочтешь обратиться в какой-нибудь монастырь, где тобой как-нибудь сумеют распорядиться. Но прости меня за то, что я коснулся этой темы! Знаю, что ты способен сам справиться со всеми искушениями. Скажем так... я хотел испытать тебя, поставив тебя перед лицом реальности.

— Ты останешься со мной, если она согласится?

— Нет. Я обещал вернуться в Пассиакум, где во мне нуждаются так же, как в тебе здесь. Я слишком многим обязан Матье и не могу его оставить...

— Конечно, но неужели ты проведешь остаток жизни в Пчелином домике?

— Я буду там столько, сколько потребуется Матье, ты это знаешь. Меня беспокоит его ненависть к королю, она его ослепляет. Я боюсь, как бы он не решил взять на себя исполнение проклятия Великого магистра, как бы не вооружился мечом собственного правосудия. Я всеми силами попытаюсь уберечь его от этого.

— А если проклятие исполнится без него?

— Я думаю, он будет продолжать свою битву, чтобы удостовериться, что во Франции нигде уже не возводят больше соборов...

— Это тоже опасно! Что будет с его семьей?

— Либо он заберет ее с собой, либо — что разумнее — оставит ее в Пассиакуме. Но знаю точно, что я за ним не последую, потому что это не мое сражение. Господу и Богоматери должны служить и поклоняться повсюду. Грешно восставать на их святилища. Они принадлежат всем христианам...

— И что же? Куда ты направишься? В командорства, которые уцелели за границей, в Испанию или Португалию?

Взгляд Оливье устремился в небеса, все более и более светлеющие, туда, где занималась заря. Он вновь пожал плечами:

— По правде говоря, я не знаю, но прежде чем вступить на какой-либо путь, я хотел бы вернуться на берега Вердона, увидеть вновь если не отца, о котором я не знаю ничего и подозреваю, что он уже соединился с матерью, но хотя бы родную землю и родной дом! Если от него что-то осталось...

— Если барон Рено пережил Храм, то и дом спасся от людей короля. Если же нет... почему бы тебе не вернуться сюда? По крайней мере у нас была бы общая судьба...

Оливье положил руку на плечо друга — это был дружественный жест, но означал он отказ. Оба сознавали, что их жизни, так долго проживавшиеся по параллельным линиям, должны были разойтись без особой надежды сойтись вновь — разве что в ином мире. Для Оливье это расставание было более жестоким, чем он сам ожидал, но ничего нельзя было поделать. Между ними отныне стояли две белокурые головки малышей, их маленькие ручки, обвивающиеся вокруг шеи Эрве... Благодаря им друг будет меньше страдать от разлуки. Оливье внезапно почувствовал себя одиноким, но его высокая душа не позволила ему ощутить горечь этого чувства. Прекрасно, что Эрве обретет, наконец, смысл жизни...

Словно желая укрепить эту уверенность, солнечный луч упал на порог дома, где возник стройный черный силуэт Марианны. Приложив руку к глазам, она обвела взглядом двор в поисках чего-то... или кого-то. Оливье взял друга за руку:

— Иди! Сейчас самое время поговорить с ней!

Настаивать не пришлось. С некоторой грустью Оливье отметил, как Марианна направляется Эрве навстречу, как они сходятся среди кудахчущих кур, которых выпустил во двор молодой слуга. Разговор был недолгим и, очевидно, принес хороший результат, чего и ожидал Оливье. Лицо Марианны вдруг осветилось прекрасной улыбкой, которая выражала нечто большее, чем просто радость от того, что она получит в свое распоряжение пару крепких рук и достойного защитника поместья. Он почувствовал, — но он чувствовал это еще накануне, не полностью отдавая в этом себе отчет, — что между этими людьми возникает какая-то очень сильная связь. Понятно, что в первое время Эрве будет спать в овине, пока в один прекрасный день или ночь они с Марианной не поймут, какая сила их объединяет. Эрве лишился имени? Она даст ему свое имя, которое с честью будут носить и дети.

Час спустя Оливье выехал на парижскую дорогу. Он был один.

В момент последнего прощания, обняв друга, Оливье шепнул ему:

— Не забывай! Храм был мечтой, но мечта исчезла. Отныне ты мужчина, подобный всем остальным. Живи свободно... и да благословит вас всех Господь!

Часть третья Хранители

Глава XI Стервятник

Стоя на коленях перед пока еще заметным холмиком, куда Од только что положила букет из цветов шиповника, она молилась сквозь слезы, которые капали одна за другой на землю, на которой уже прорастала трава.

С тех пор как она снова обрела совершенную ясность ума, и ей рассказали конец истории, она испытывала постоянное ощущение, что должна посетить могилу Бертрады. Сегодняшний утренний визит был большой победой: до сих пор домочадцы объединялись против нее, опасаясь нового приступа болезни, от которой, как они думали, она никогда не сможет оправиться.

В течение долгих дней она находилась между жизнью и смертью, не различала ни рассвета, ни сумерек, ни темноты, идущей на смену свету; голова ее горела, и никто не мог сказать, когда это кончится. Она страдала от ужасных кошмаров, с которыми боролся ее дух, время от времени оставляющий тело. Из глубины бездны, в которой она билась, она видела, как терзают ее тетку, слышала крики, когда ту пытали раскаленным железом и раздирали, словно железными когтями, когда дробили кости сапогом, орудием пытки, чтобы вызвать признание... признание в чем? В том, что она открыла двери, указывала дорогу осторожным любовникам, присутствовала при их утехах? Но ведь она ничего подобного не делала! Секретарь Маргариты и Марта, ее фрейлина, уже во всем сознались и заплатили за это. Но принц с сумасшедшими глазами, с брызжущим слюной ртом никак не мог удовлетвориться признаниями: ему их было мало, он был убежден, что все в доме — сообщники супружеской измены, все видели, считали исступленные поцелуи любовников, слышали слова любви...

Бертрада прекрасно понимала, что бесполезно и опасно отрицать свою причастность — разве братья д'Ольнэ не рассказали обо всем палачам Ногаре? Она также призналась в своих подозрениях, и даже в том, как однажды ночью пробралась коридорами до Нельской башни. О чем другом она могла рассказать, как не о том, что видела? Но Сварливому этого показалось недостаточно. Верная горничная, которая умела так хорошо украшать проклятое тело его жены, не могла не быть наперсницей ее любовных приключений. И пытка продолжилась на глазах у обезумевшей от ужаса Од до тех пор, пока жертва не потеряла сознание. Потом ее тело сунули в мешок, чтобы сбросить в Сену, где ей и предстояло обрести свой конец. Но тут Сварливому захотелось заняться другой жертвой, сулившей наслаждение: маленькой Од, такой восхитительной, которую он, если бы не страх, что Маргарита пожалуется королю, считавшему насилие непростительным грехом, давно затащил бы к себе в постель. Только теперь здесь не было Маргариты с ее высокомерием и уверенностью в том, что свекор ее непременно послушает, гордясь ее красотой, ее характером, в котором он видел образ настоящей королевы. Девушка была перед ним — беззащитная, обнаженная.

Он мог бы бросить ее на свое ложе и утолить желание, но величественная тень отца продолжала подавлять и смущать его; в глубине души он все еще боялся, как бы Филипп не узнал об этом. И он предоставил Од выбор: испытать участь Бертрады или отдаться ему по доброй воле. Несмотря на страх и горе, она с отвращением оттолкнула его. Тогда он велел привязать ее к балке, думая, что один-два рывка сделают ее более понятливой, не слишком повредив при этом совершенное тело. Но малышка, несмотря на свой ужас, нашла в себе достаточно силы, чтобы еще раз сказать ему «нет», даже когда веревка врезалась в ее руки, жестоко стянутые за спину. Она чувствовала, что погружается в ад, и там перед ней представало лицо того, кого она любила так давно и ради кого она все время говорила «нет, нет и еще раз нет».

И вдруг случилось невероятное: вооруженные мужчины с почерневшими лицами ворвались в зал, и во главе их был тот единственный, незапятнанный, которого ее сердце узнало прежде, чем увидел затуманенный взор. Потом она упала и среди последовавших событий ничего не видела, не понимала, не запомнила, кроме долгого движения сквозь длинный, бесконечный, горящий коридор, полный назойливых гримасничающих лиц, коридор, который, казалось, никогда не закончится...

До того мгновения, как коридор взорвался светом, мрачные тени развалились на куски; предметы, формы обрели четкие контуры, и она, наконец, открыла глаза. Од лежала в белой постели под зеленым пологом, но не понимала, где находится. Она попыталась приподняться, но тщетно: девушка была еще слишком слаба. Од, упав на подушку, жалобно застонала, и сразу над ней появилось лицо бабушки. Изменившееся лицо, с углубившимися морщинами, с покрасневшими от слез глазами, но обратившееся к ней с улыбкой:

— Моя крошка! Неужели ты меня видишь?

— Конечно, я вас вижу, бабушка... Где мы?

— В Пассиакуме, у бедной Бертрады! Боже мой, надо пойти предупредить остальных.

Она отошла от кровати, направилась к лестнице и позвала тех, кто был внизу. Несколько мгновений спустя все они окружили кровать Од: мать, отец и брат, а также служанка Марго. Все плакали от счастья и благодарили Господа и Деву Марию... Это был момент полного счастья — встретиться всем вместе под одной крышей, пусть даже не в доме в Монтрее, которого, надо сказать, уже не было, но в доме Бертрады, о трагической участи которой Од знала лучше, чем кто бы то ни было. Боясь, что одно упоминание об этом может вызвать новый приступ болезни, близкие старались не говорить с ней о Бертраде, но она сама завела о ней разговор. Ей хотелось поговорить об этом. Девушке казалось, что таким образом она сумеет избавиться от ужасных картин, возникающих перед ее взором. И ее рассказ потрясенные родные слушали молча, пока она не стала сокрушаться, что тело Бертрады бросили в реку, как падаль.

— ...тело той, которая должна была бы в этот час покоиться рядом со своим супругом в земле, как истинная христианка!

— Она в земле, как христианка, — заверил Матье. — Те, кто спас тебя, вытащили мешок из воды и привезли Бертраду сюда. Мы похоронили ее, как положено.

— О! Да будет благословен Бог за сострадание к ней! Но... Кто же спас меня?

— Группа школяров и бродяг, под предводительством некоего Пьера де Монту, а главное, нашего друга Оливье, — ответил Реми. — Это он привез к нам и тебя, и тело нашей дорогой тетушки.

Бледное лицо Од вспыхнуло ярким румянцем. Радость смешивалась с чувством стыда, ведь она вспомнила, что он видел ее обнаженной, выставленной напоказ этим мужланам, как публичная девка. Теперь она будет внушать ему лишь жалость и презрение. О, конечно, она была счастлива, что он явился и вырвал ее из лап Сварливого и его палачей, но, может быть, он сделал бы то же самое ради любой другой женщины, как того требовали законы рыцарства, и, скорей всего, он спас дочь Матье, а не девушку по имени Од, о которой никогда не вспоминал. Тем не менее она спросила, где он находится и нельзя ли поблагодарить его...

— Мы надеемся, что он вернется, как обещал, — произнесла старая Матильда. — Он хотел, что вполне естественно, сопровождать мессира д'Ольнэ, который очень беспокоился о своих племянниках, о супруге и детях несчастного Готье, которого посмела любить мадам Маргарита...

Маргарита! Ее имя пронзило Од, как стрела, потому что как только она его услышала, то поняла, что, поглощенная своими собственными несчастьями, она забыла о ней. В это было трудно поверить! Как это было возможно, ведь таким ужасным и таким гордым был последний ее образ, который она сохранила в своей памяти: момент, когда черная телега увозила ее от гнусной живодерни в Понтуазе. Две другие принцессы лишились чувств, но Маргарита ни разу не опустила свою красивую обритую голову, свое мертвенно-бледное лицо, по которому не текло ни одной слезы. Ее властный взгляд заставил испуганно замолчать толпу, всегда готовую глумиться над тем, чему прежде завидовала...

— Она отдала мне свой красивый белый плащ с рубиновой застежкой! — подумала Од вслух. — И велела мне сохранить его, чтобы вернуть ей, когда она вернется, но теперь у меня его нет. Он остался в наших комнатах в Нельском дворце... и я уже не смогу отдать его мадам...

— Ты действительно думаешь, что она сможет вернуться? — прошептала бабушка, взяв ее руку в свою. — Король никогда не простит ей, а супруг ее ненавидит...

— И Шато-Гайар — суровая тюрьма, — прорычал Матье, нахмурившись. — Эта крепость построена давным-давно Ричардом Английским, чтобы защищать Нормандию! Но она недолго ему принадлежала, потому что наш великий король Филипп Август отнял ее у него, но так и не привел в порядок. Сейчас это — огромные камни, тяжелые деревянные балки и железные цепи. Казематы в главной башне — сырые застенки, может быть, пригодные для жизни в летнюю жару, но смертельные зимой. Особенно те, что наверху, куда ледяные ветры залетают, как к себе домой... Нежные молодые женщины, привыкшие к удобным теплым покоям, к мягким пуховым постелям, теплым одеялам и подушкам, недолго проживут там! Особенно без огня!

— Вы знаете этот замок, батюшка?

— Я ездил в Пти-Андели три года назад, чтобы осмотреть там церковную колокольню. На постоялый двор зашли выпить лучники из замка. Они рассказали о нем...

— Боже мой! — простонала Од, ломая руки. — Значит, мадам Маргарита и мадам Бланка обречены умереть от нужды и холода?

— Похоже на то! Они совершили тяжкий грех, согласен, но остро отточенный меч на эшафоте был бы менее жестоким наказанием, чем эта медленная смерть.

— И никто не может прийти им на помощь, не правда ли?

— Только Господь. Если Он исполнит проклятие мэтра Жака до зимы, и король умрет.

— Да, но его скверный сын придет ему на смену.

— Несомненно. Однако мадам Маргарита, хочет он того или нет, станет королевой Франции. Церковь не разводит из-за супружеской измены даже короля. Нужно будет считаться с ней.

— Там, где она сейчас? О, отец, как вы можете верить в это? Он убьет ее тайком. А мне так хочется, чтобы она была жива!

— Кажется, ты ее действительно любишь?

— Да. Служить ей, украшать ее было настоящим счастьем. Она так ласково говорила «спасибо». Да, я очень привязана к ней, и мне очень тяжело от того, что с ней сделали...

Матье встал и прикоснулся губами ко лбу дочери:

— Ладно, не отчаивайся! Долг людей предугадывать деяния Господа.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ты не поймешь. Постарайся выздороветь!

Она старалась изо всех сил и, встав на ноги, настояла, чтобы первым делом ей разрешили навестить могилу Бертрады. Мать захотела пойти с ней, и Бландина отвела их туда.

Накануне Матье с сыном отправились в Шантийи. Мастер считал, что пора прибрать своих людей к рукам.

Окончив молитвы, три женщины преклонили колени перед отшельником, который благословил их у порога своей пещеры, а затем отправились дальше по дороге в Пчелиный домик. Они шли молча, испытывая удовольствие от прогулки по лесу, полному птиц, ясным солнечным днем. Од чувствовала облегчение оттого, что прикоснулась к земле, в которой покоилась тетушка, и знала теперь, что та находится под покровительством этого лохматого и дурно пахнущего старика, чей взгляд, однако, излучал столько света и сострадания... Бальзам для сердечных ран!

Однако по возвращении в Пчелиный домик только что обретенная ею душевная ясность дала трещину. Бабушка, которую они оставили в саду в тени яблони, холодно смотрела на толстого человека в коричневой бархатной шляпе, в богатом костюме из тонкого сукна того же цвета, расшитого более темным шелком. Он вышагивал перед ней взад и вперед, заложив руки за спину и произнося слова, которые они не могли разобрать. Шагая, он время от времени сгибал колени, чтобы размять их, и от этого его походка казалась такой смешной, что девушка засмеялась.

— Ну, вот и остальная семья. Я подозревал, что эта старуха живет здесь не одна.

— Я никогда и не говорила этого, — возразила Матильда. — И хотела бы знать, куда подевались ваши хорошие манеры! Старуха! Разве так говорят с дамой?

— Дамой? Вы, конечно, были ею в доме вашего сына в Монтрее, но теперь вы мало что значите, ведь он в бегах, а вы осмелились укрыться в этом доме, который принадлежит мне, так как моя дорогая тетушка оставила нас и перешла в мир иной. И вы еще имеете дерзость спрашивать меня, зачем я явился сюда? Вступить во владение, вот и все, — прорычал он.

— Как, однако, меняет человека перспектива наследства! Мы знали вас более учтивым и более любезным, мэтр Эмбер!

Незнакомец действительно оказался Гонтраном Эмбером, галантерейщиком, племянником мужа Бертрады. И резкое замечание Матильды было совершенно справедливым: до сих пор в семье Матье знали — надо сказать, недостаточно хорошо! — упитанного галантерейщика с улицы Кенкампуа как человека приветливого, улыбчивого и даже приятного. Бертрада была вполне им довольна после смерти мужа, когда они делили наследство: он получил приносивший хороший доход магазинчик с разнообразным выбором товаров в галерее дворца, что сделало его одним из главных богатеев Парижа, а она — имущество покойного мужа. В числе прочего был и дом, который Бертрада сама отдала ему два года тому назад, а также Пчелиный домик. И вот теперь он свалился на их головы с угрозами! Возможно, виной тому — изумление, ведь он не ожидал обнаружить свой дом занятым...

— Какой уж есть! И вас это не касается!

— Не думаю, что вы справедливы, — сухо заметила Жулиана и подошла ближе, чтобы взглянуть ему прямо в лицо. — И потом, кто вам сказал, что моя сестра мертва?

— Люди из Нельского дворца, я как раз оттуда! Я отправился туда, обеспокоенный слухами о том, что там происходит в связи с делом принцесс; хотел поговорить об этом с Бертрадой и узнать, в какой она ситуации. Я навещал ее там не в первый раз и думал, что меня хорошо знают, но смотритель — человек, которого я никогда не видел, — чуть ли не вышвырнул меня вон, говоря, что Бертрада грубо оскорбила монсеньора Людовика Наваррского и что тот, в порыве гнева, ударил ее... кажется, слишком сильно, и что она скончалась. Когда я потребовал показать мне тело, он ухмыльнулся и сказал, что похороны взяли на себя слуги принца. Потом он отыскал узел старых тряпок, которые принадлежали ей, — новые они, конечно, поделили между собой! — и сунул их мне в руки, сказав, чтобы я был доволен и этим и помалкивал, если не хочу неприятностей. А потом послал меня к черту! Это он сказал мне, Гонтрану Эмберу, главе цеха галантерейщиков, который имеет собственный дом, превосходную репутацию и очень доходное дело!

— Это ни для кого не секрет! А почему вы не обратились с жалобой в суд короля? Вы уважаемый буржуа, а он ценит таких людей.

— Я? Чтобы я пошел к королю... в такое смутное время? Я еще не сошел с ума. Я... я едва выдерживаю взгляд короля, когда он просто проходит по галерее...

— И вы предпочли прийти сюда! Спрашивается, зачем?

— Я вам сказал: чтобы вступить во владение тем, что мне принадлежит... и зарыть в эту землю узел с тряпками! Вон он, привязан к мулу! Я мог бы бросить его где попало, но мне показалось, что это было бы...

— Прибрать к рукам то, что вам никогда не принадлежало, это вы считаете достойным? Имущество моей сестры перешло к моей дочери, которую вы видите здесь. Как и этот дом, о котором она всегда говорила, что он будет принадлежать Од...

— В таком случае, не мешало бы иметь соответствующую бумагу! Не думаю, что это было сделано; Сожалею, но поскольку Пчелиный домик принадлежал моему дяде, теперь он, естественно, будет принадлежать мне!

— Вы уже советовались с нотариусом?

По маленькой жилке, бившейся на виске Жулианы, было заметно, что она борется с охватывающим ее гневом и с большим трудом старается сохранить спокойствие перед этим самодовольным котом с сытой и хитрой физиономией. Ей захотелось вцепиться в эту физиономию когтями, когда на ней вдруг появилась вкрадчивая улыбка:

— Да нужно ли это? Ваш супруг и ваш сын оказались вне закона, дама Жулиана, и из этого следует, что вы и ваши владения — тоже. Так что теперь у вас нет ничего, и я прошу вас не забывать, что мне достаточно подняться туда, в замок, чтобы сюда явились солдаты и вышвырнули вас отсюда.

Матильда возмущенно вскрикнула, а Жулиана, у которой пересохло в горле, не нашлась, что ответить. Тогда в дело вмешалась Од: она встала между матерью и галантерейщиком, словно белокурая Немезида, глаза которой полыхали гневом:

— Ну и гнусный же вы негодяй, раз осмеливаетесь угрожать женщинам, на которых обрушилось несчастье! Ведь мы принадлежали к одной семье, а теперь вы хотите воспользоваться нашим тяжелым положением!

— К одной семье? Потому что ваша тетя вышла замуж за моего дядю? Громко сказано, мне так кажется. Во всяком случае, из-за того, что эта бедная Бертрада... так же, как и вы, служили распутнице, которая, на наше счастье, гниет в тюрьме...

От пощечины, нанесенной девушкой с размаху и с неожиданной силой, его голова запрокинулась, и на толстой щеке проявились следы от ногтей. Он чуть было не упал, но каким-то чудом сохранил равновесие. И, придя в бешенство, завопил:

— Ну, что ж, красавица, ты мне за это заплатишь... и знаешь как? Я оставлю вас в доме, но вы будете моими служанками... а ты, ты будешь ублажать меня, ублажать в постели, — проскрежетал он и, сверкнув безумными глазами, бросился к мулу, быстро перебирая короткими ножками. Гонтран снял с него тюк и наподдал ногой так, что тот покатился по земле.

Потом, взгромоздившись на мула, зарычал:

— Ну что, ты еще не жалеешь о своей пощечине, шлюшка? Завтра я вернусь... и не один! Я оставлю здесь кого следует, чтобы вы поняли, кто здесь хозяин! Иначе...

Его прервал звук охотничьего рога, и вместо того, чтобы пришпорить своего мула, он придержал его, прислушиваясь, в то время как по лицу его расползалась широкая улыбка:— Кажется, мне не придется ходить далеко! Это наш сир Филипп решил немножко отдохнуть в своем замке Пассиакум...

— А я думала, вы боитесь его? — презрительно бросила Матильда.

Он захохотал и пришпорил мула.

— Раньше боялся! Но если вы не примете мои условия, мне, я думаю, не составит труда пойти во дворец и выдать вас. К тому же, я буду не один! До завтра...

С насмешливым жестом он двинулся к воротам усадьбы, так и не закрытым после возвращений женщин из леса, но выехать ему не удалось: перед ним стоял человек, грязный, пыльный, но такой внушительный, что галантерейщик остолбенел. Незнакомец ждал его, расставив ноги, скрестив руки, и не успел толстяк сказать слова, как в три прыжка Оливье оказался рядом, стащил его с седла и повалил на землю. Красивая шляпа отлетела в сторону.

— Так чего ждать? — прорычал незнакомец. — Пойдем туда сейчас же.

Нагнувшись, он схватил галантерейщика за ворот красивой вышитой рубахи, поставил его на ноги и толкнул вперед, тыча в спину Гонтрану кинжал, который выхватил из ножен другой рукой.

— Мессир! — как безумная, закричала Жулиана. — Что вы делаете? Вы нас погубите!

— Не беспокойтесь! Пора узнать, чего стоит правосудие Филиппа! Если кто и пропал, так вот этот жирный боров! Может быть, я тоже погибну, игра стоит свеч: вы не можете так жить дальше, одинокие и слабые женщины, — он подчеркнул слово «одинокие», — с дамокловым мечом над головой. Если я не вернусь, примите меры предосторожности...

— Вот-вот! — огрызнулся Эмбер. — Я ведь тоже обращусь к королю, и меня он послушает скорее, чем какого-то бродягу. Я парижский буржуа...

— А я рыцарь! И ношу имя Оливье де Куртене! Король тоже рыцарь! Ну же, шагай вперед!

— Подождите, мессир, — проговорила Марго, служанка, голоса которой никто никогда не слышал, потому что, кажется, ей нечего было сказать. — Возьмите, на всякий случай, вот это! Я вам помогу.

В руках у нее была веревка, которой они крепко-накрепко скрутили галантерейщику запястья, а так как он изрыгал ругательства, она заткнула ему рот тряпкой, достав ее из-за пояса своего передника. Затем она почтительно протянула конец веревки Оливье:

— Так-то будет лучше!

— Спасибо, Марго! — улыбнулся Оливье. — Хорошенько ухаживайте за нашими дамами... и попрощайтесь за меня с теми, кто мне дорог...

— Нет, не надо прощаться! Или позвольте мне пойти с вами, потому что именно меня хотел осквернить этот гнусный человек! Надеюсь, я смогу говорить с королем, — воскликнула Од, которая была тут же, рядом с Марго.

— Я не уверен в этом. Король сейчас не доверяет женщинам, особенно если они очень красивы... как вы! Предоставьте это дело мне. Я хочу только того, чтобы вам просто дали право жить здесь со спокойной душой, с матушкой, бабушкой и с доброй Марго, под присмотром славных Обена и Бландины... как это было с тех пор, как произошло несчастье.

Он говорил, слегка подчеркивая слова, глядя прямо в растерянные глаза девушки, чтобы та правильно поняла его намерения: никто в деревне до сих пор не видел мужчин, и удачей было то, что сегодня никто не заметил ни Матье, ни его сына. Надо было этим воспользоваться.

— Жить со спокойной душой? В то время как вы будете рисковать жизнью? О, сир Оливье, похоже, я теряю вас всегда, как только нахожу...

Он вздрогнул, как от удара.

— Разве это так важно для вас? — пробормотал он с трудом, словно у него перехватило дыхание.

— Больше, чем я могу выразить словами.

Понимая, что с губ готово сорваться признание, она покраснела, внезапно устыдившись своего поведения, столь нескромного, что могло вызвать презрение к ней, девушке из народа, которая осмеливается поднять глаза на него, на рыцаря... на тамплиера! И она, сотрясаясь от рыданий, бросилась бежать к дому. Если бы она обернулась, то, может быть, взгляд Оливье утешил бы ее. В нем светилось острое сожаление и еще что-то, не сознаваемое им самим, но, без всякого сомнения, это было радостное чувство.

«Она любит вас...» — сказала Бертрада, испуская дух, и Оливье, потрясенный, начинал верить, что се слова не были бредом, что, возможно, это правда...

Но сейчас следовало действовать, а не мечтать о невозможном: например, нужно было, чтобы Гон-гран Эмбер заплатил за свою подлость. При мысли о том, какой опасности это сладострастное животное хотело подвергнуть столь нежное существо, кровь снова закипела у него в жилах, и он почувствовал желание убить его тут же, на месте! Это было бы так просто!.. Только вот хладнокровно расправиться с беспомощным человеком, каким бы мерзким он ни был, — нет, никогда Оливье не смог бы этого сделать... Он намотал веревку на руку, закинул конец на плечо и потянул:

— Но... Пошел! Пора навести порядок в твоей жизни, да и в моей тоже...


***

Знамя с королевскими лилиями едва колыхалось на вершине единственной башни, которая не была окружена рвом. Стоя рядом с двумя зубчатыми стенами, окружающими часовню, она соединялась с ними галереей и образовывала замок Пассиакум. Раньше это было самое спокойное место на свете. Интенданту замка, старому шевалье де Фурке, удавалось поддерживать некоторую дисциплину среди нескольких лучников, составлявших гарнизон, в ожидании — весьма редких! — визитов короля. Он, конечно, умер бы от скуки без шахматных партий, которые разыгрывал с капелланом, без обильной еды, которую делил с ним, и без бесконечных воспоминаний о военных кампаниях. Ими он приправлял эти самые трапезы, одно дополняло другое, капеллан же был гурманом, поэтому и воспоминаний было рассказано сверх всякой меры. Здесь все жили в замкнутом пространстве, и единственной связью с внешним миром был звон колокола в часовне, сзывавшего к молитве в урочные часы.

В этот день в замке царило оживление. Подходя к воротам, Оливье и его пленник увидели двух лучников у поднятой решетки, а во дворе заметили королевских сержантов, которые, держа жезлы с королевскими лилиями, следили за разгрузкой какой-то клади. Естественно, две длинные гизармы скрестились перед ними, и один из стражников, смеясь, спросил:

— Куда это ты направляешься, приятель? Если этот тип крадет кур, то у мессира де Фурке нет времени разбираться с тобой. Как видишь, — добавил он, указывая на суету во дворе замка, — к нам прибыл сир Филипп.

— Я как раз и желаю видеть короля!

— С ума сошел! Он бывает здесь в сопровождении небольшого эскорта, и беспокоить его запрещено. А кто этот тип на поводке?

— Мой пленник, как видите, и именно его я хочу показать королю. Ему будет интересно. И я не собираюсь обсуждать это с вами...

— Тогда ступай восвояси!

— Еще чего! Гвардией по-прежнему командует мессир Ален де Парейль?

— Да. Но...

— Попросите его явиться сюда!

Стражник заколебался. Однако от незнакомца, который был одет более чем скромно и, казалось, пришел издалека, исходила какая-то особая сила. Он гордо держал красивую голову, а уверенные интонации выдавали в нем человека, не принадлежащего к низшим сословиям.

— Кто вы? — спросил охранник, от удивления переставший «тыкать» собеседнику, как равному.

— Я скажу это мессиру де Парейлю!

На этот раз солдат, волоча за собой гизарму, ушел со двора и вскоре вернулся вместе с высоким офицером, суровое лицо которого не выражало никаких эмоций. Из-под края железного шлема и серых густых бровей смотрели такие же неподвижные глаза.

— Что вам угодно? — коротко спросил он.

— Справедливости для невинно обиженных. Настоящей справедливости! Правосудия короля, давшего рыцарскую клятву! А не правосудия сира де Ногаре! Человек, которого я привел, — преступник...

— В самом деле? Как ваше имя?

— Оливье де Куртене. А он — Гонтран Эмбер, парижский галантерейщик.

— Забавный эскорт для галантерейщика. Правда, одет он недурно...

— ...в отличие от меня. И, тем не менее, я тот, за кого себя выдаю... и моим крестным отцом был император Бодуэн Константинопольский.

Он говорил спокойным тоном с очевидной гордостью, которая свидетельствовала о его происхождении. А Ален де Парейль разбирался в людях. Незнакомец слишком громко заявлял о себе, но говорил так уверенно, что нельзя было ему не поверить.

— Следуйте за мной! Я посмотрю, что можно сделать... но почему вы заткнули рот этому?..

— Чтобы он не терзал мои уши! Вы не представляете себе, какой поток слов сдерживает эта тряпка...

По тонким губам капитана скользнула легкая улыбка, но он промолчал. Следуя за ним, Оливье и Эмбер пересекли двор и подошли к ступенькам, ведущим в башню. Но прежде чем войти, Ален де Парейль остановился:

— Не питайте излишних надежд! Наш сир Филипп сегодня в мрачном расположении духа. Вы рискуете дорого заплатить за вашу дерзость.

— Я рискую лишь жизнью. Это не так дорого, лишь бы этот тип распростился со своей.

Пока они ждали, отойдя немного в сторону, слуги сновали вверх и вниз по лестнице, таская сундуки. Оливье начал молиться. Он знал, что задумал рискованное дело, и вряд ли выпутается из этой истории живым, но не ради себя решился он на встречу со страшным Филиппом, а ради того, чтобы жили спокойно в доме, принадлежавшем им по праву, мужественные и достойные уважения женщины, и особенно прекрасная девушка, которой Эмбер грозил опасностью, худшей, чем смерть. При мысли об этом восхитительном теле, отданном во власть... Он вздрогнул, попытался вернуться к молитве, устыдился самого себя и поспешил с помощью «Ave Maria» обратиться к защитнице всех девственниц.

Но лекарство не успело подействовать. Парейль вернулся.

— Проходите! — сказал он. — Сначала отдайте мне ваш кинжал... и вашего пленника. Я им займусь. Я выну твой кляп, — обратился он к галантерейщику, — но советую помалкивать, иначе получишь! Понял?

Выпучив испуганные глаза, Эмбер с трудом кивнул головой и не промолвил ни слова, полумертвый от страха, проклиная ту чертову минуту, когда он бросился в Пассиакум, торопясь завладеть имуществом покойной Бертрады. Он мог бы подождать, пока нотариус утвердит его в новых правах; но там была эта девушка, которой возжелала его плоть, и вот теперь ему придется объясняться с сувереном, который кого угодно мог привести в трепет. За исключением, может быть, своих братьев.

Оливье тоже, несмотря на свою решимость, ощутил смутную тревогу, когда оказался в круглом зале, где в проеме окна стоял король, рассеянно глядя во двор. Оливье видел его не в первый раз, но никогда раньше не испытывал того странного ощущения, что находится перед человеком исключительным, самим воплощением королевской власти. Статуи у дверей соборов, которые он тоже мог теперь изваять, — хотя до искусства Реми ему было далеко! — казались ему более живыми, чем эта высокая серая фигура, возвышавшаяся в конце бесконечной дороги, по которой вел его капитан гвардейцев. И никогда еще лицо короля не было таким бледным, а его выражение таким зловещим.

Дойдя, сам не зная как, до края этой пустыни, едва согреваемой коврами, он преклонил колено, пока Парейль объявлял их имена королю. Филипп Красивый, не повернув головы, проронил:

— Куртене? Из какой ветви?

— Из ветви тех, кто во времена первых франкских королей в Иерусалиме правили Эдессой и Турбесселем[233] в Святой земле!..

Словно ветер синих морей и жарких пустынь влетел под каменные своды при упоминании этих благородных названий. Неподвижная фигура Его Королевского величества оживилась, и голубые ледяные глаза обратились на Оливье:

— Я не знал, что кто-то из них еще существует. Расскажите подробнее!

— Мой предок, Тибо, воспитанный вместе с королем Бодуэном IV...

— Прокаженным?

— Да, сир. Он жил с ним во дворце башни Давида и до смерти короля был его оруженосцем и верным другом. Мой отец, Рено, служил святому королю Людовику, был оруженосцем монсеньора д'Артуа во время его Первого крестового похода. Моя мать носила имя Санси де Синь. Она скончалась семь лет назад, и я не знаю, жив ли еще мой отец в своих землях в Провансе.

— У вас есть братья?

Слова падали, надменные, холодные, как в суде; но Оливье, говоря о тех, кого любил, больше не испытывал неловкости:

— Я был поздним ребенком. После моего появления на свет мать больше не рожала.

— Полагаю, вы женаты, ибо вы уже не юноша, а будучи последним в роду...

Ироничный тон с оттенком пренебрежения неприятно задел Оливье. От него не ускользнуло, что дело в одежде, которая совсем не соответствовала его благородному происхождению и не внушала доверия к нему.

— Нет, сир, и матушка очень переживала из-за этого.

— Почему не женат?

Наступил решительный момент. Оливье не отступил. Он готов был лгать, чтобы защитить семью Матье, но не себя. Может быть, честность поможет ему перед смертью вырвать обещание не трогать Жулиану, Од, Матильду и Марго. Вытянувшись по швам, не моргнув глазом, он ответил:

— Я выбрал Храм, сир, чтобы служить с оружием в руках во славу Всемогущего Господа...

— Что? И вы осмеливаетесь говорить мне это в лицо?

В углу икнул Гонтран Эмбер. То, что он услышал, должно было преисполнить его надеждой, но Оливье не обратил на это внимания:

— Но если это правда? Честь обязывает говорить королю только правду, и я не боюсь последствий!

— Не боишься?

— Не боюсь. Я не дорожу жизнью.

— Разберемся. Мессир Ален... закуйте этого человека в железо... до лучших времен!

Парейль не двинулся с места. Он, кажется, собирался что-то сказать, но Оливье опередил его. Он снова преклонил колено.

— Прошу милости короля выслушать меня еще минуту и вспомнить, что я пришел просить правосудия! Затем он может делать со мной все, что захочет.

— А вы не из трусливых!

— Я, как и вы, рыцарь, сир... и прошу во имя нерушимого закона, который мы принимаем в момент посвящения, защищать того, кто слаб...

— Ладно! Говорите... но быстро!

— В деревне, в одном из домов, живут четыре женщины, потерявшие все... Они нашли кров в жилище дамы Бертрады Эмбер, сестры одной из них. Она была камеристкой королевы Наваррской...

— Есть имена, которые нам не нравятся...

— Пусть король простит мне, но я не могу избежать упоминания этого имени. Как и другие служанки этой принцессы, дама Бертрада, после пыток, которым подверг ее принц Людовик, была брошена в реку в мешке. Ее племянница, чистая девушка, слишком красивая, на свое несчастье, едва избежала ее участи. Она отказалась разделить постель с принцем...

— Откуда вам это известно?

— Я был там, сир. С несколькими товарищами мы освободили пленников монсеньора Людовика.

— А, так это были вы? Решительно, ваша дерзость не знает границ! Но продолжайте! Ваше положение усугубляется с каждой минутой!

Чтобы высказать все до конца, Оливье предпочел встать.

— Еще раз повторю, это не важно. Король поступит со мной, как посчитает нужным, но прошу Его Величество милостиво протянуть руку помощи этим несчастным, которым в их прибежище, не далее как сегодня, угрожал бесчестьем этот человек, — и он указал на Эмбера. — Племянник покойного галантерейщика узнал о смерти дамы Бертрады и явился с намерением завладеть имуществом, которое она предназначала своей племяннице и крестнице. Когда они отказали ему, он обещал вернуться и силой превратить их в своих служанок, а свою похоть удовлетворить с молодой девушкой! Вот почему я требую правосудия! Король мудро отменил крепостное право, и никакой буржуа не имеет право принуждать себе подобных к постыдному рабству!

Взгляд Филиппа, странным образом засверкавший, обратился на галантерейщика. Он жестом приказал подвести его к себе. На мгновение Оливье показалось, что он выиграл партию, таким запуганным казался Эмбер; но, несмотря на страх, он собрался с силами и пронзительно закричал:

— А спросите у него, сир, кто эти женщины! Не кто иные, как мать, жена, дочь и служанка Матье де Монтрея, распорядителя работ в соборе Парижской Богоматери, которого разыскивает ваше правосудие...

— Это правда?

— Да, сир, и я хотел доставить их к вам, чтобы под пытками они признались, где прячется этот несчастный и...

Он не договорил: удар кулаком, который обрушил на него Ален де Парейль, опрокинул его на землю.

— Никогда не встречался с подобной подлостью, сир! — извинился капитан. — Не удержался!

На мгновение Оливье показалось, что по мраморному лицу скользнула тень улыбки:

— Это потому, что вы порядочный человек, мессир Ален! Посадите этого субъекта под замок! И возвращайтесь!

Галантерейщика так же резко поставили на ноги и не повели, а поволокли за шкирку, как пронзительно мяукающего кота. Король, казалось, забыл об Оливье. Он снова смотрел во двор, где звонил колокол, призывая к молитве. Король перекрестился, видимо, молясь про себя. Молчание затягивалось. Оливье снова преклонил колени, чтобы молиться вместе с королем, но встал, когда Филипп обратился к нему:

— То, что сказал этот несчастный, правда?

— Да, сир. Матье де Монтрей мертв, как и его сын. Поэтому я и хочу защитить его семью: добрых и нежных женщин, которые никогда никому не сделали зла.

— Как вы о нем узнали?

— Во времена Людовика Святого мой отец познакомился с Пьером де Монтреем, когда тот возводил Сен-Шапель, и дружба эта не прерывалась. Кроме того, именно мастер Матье спас меня во время массовых арестов...

—Да, кажется, вас это миновало! Каким образом?

— Я был отправлен с миссией в лондонское отделение Храма с моим спутником, и мы как раз были в пути, когда это произошло. Вернувшись в Париж, я нашел Матье: он меня спрятал.

— И тогда-то вы и познакомились с этими женщинами?

— Не совсем так. Я жил в отдалении: устав Ордена запрещает нам ночевать под одной крышей с женщиной. Но я пробыл там семь лет... и Матье выучил меня на мастера-резчика.

— Резчика? Но вы ведь рыцарь?

— Да, резчика, правда не очень талантливого. Но как это замечательно — видеть, как из камня вырисовывается лицо святого... Это ведь тоже служение Богу. Только иным образом!

— Почему вы не вернулись в Прованс?

— Я принадлежал к парижскому отделению Ордена. К тому же, моего старого отца, скорее всего, уже нет в живых. Если он умер до арестов, его владения перешли Храму, ну а теперь...

Вспоминая отца, Оливье на мгновение забыл о своем критическом положении. Следующий вопрос, заданный таким же ледяным, сухим тоном,как и предыдущие, опустил его на землю.

— Значит, вы жили у Матье! Участвовали ли вы в мятеже вместе с ним?

Беседа коснулась весьма опасного момента. Оливье был к этому готов, но, тем не менее, прежде чем ответить, какое-то время помолчал, зная, что то, что он скажет, будет таким же тяжелым, как меч палача, но он поклялся говорить правду и отступил от нее лишь в том, что объявил Матье и Реми погибшими.

— Ну, так как? — нетерпеливо повторил Филипп. — Вы боитесь отвечать или ищете оправдание?

Слова короля хлестнули Оливье, словно хлыст. Он гордо выпрямился:

— Я был среди тех, кто пытался освободить Великого магистра и приора Нормандии. Но они отказались, выбрав ужасную смерть...

— Так же, как вы сейчас выбираете вашу участь!

У Оливье перехватило дыхание, и на несколько мгновений он закрыл глаза, но тотчас взял себя в руки, почувствовав, как рука капитана опускается ему на плечо. Он приготовился следовать за ним, поклонившись осудившему его королю, но услышал еще один вопрос:

— Вы предстанете перед судьями... но женщин, которым вы покровительствуете, никто не побеспокоит в их собственном доме!

Оливье в последний раз преклонил колено:

— Да будет благословенен король! Теперь я могу предстать перед мессиром де Ногаре и умереть спокойно!

— Мессир де Ногаре скончался сегодня ночью!


***

Эта новость поразила Оливье больше, чем королевский приговор. Мрачное настроение короля, потребность удалиться в этот маленький деревенский замок, вместо того чтобы отправиться в отдаленный Мобюиссон, — теперь все это получало объяснение. Сначала Папа, теперь хранитель печати! Год еще не истек, а уже мертвы двое из тех, кого Великий магистр призвал на суд Божий! Оставался только один, самый великий, но, может быть, самый уязвимый в своем высокомерном одиночестве, в котором он замкнулся после смерти супруги. Конечно, король думал о том, что совсем скоро он предстанет перед Тем, кому должен будет дать отчет о своем царствовании...

По дороге к камере Ален де Парейль заметил:

— Ногаре — не слишком большая потеря для королевства. Его жестокость принесла столько зла! Если предсказание исполнится до конца, то следующим умрет наш король... и вот это будет печально! Вы были тамплиером, вы не можете меня понять.

— То, что испытали мои браться за семь последних лет, действительно трудно понять. И если Ногаре был жесток, то не менее жесток был и король.

— Его методы безжалостны, но он поступает, как подобает королю. После смерти королевы он запрещает себе всякие удовольствия, которые могли бы скрасить тяжелую жизнь мужчины, ведь он один несет бремя управления страной. Ведь наш король олицетворяет собой всю Францию, и он по праву отказал Храму, ставшему слишком могущественным, диктовать в стране свои законы... Если даже он не доживет до конца года, все равно он поступил правильно! Сварливому с Храмом было бы не справиться...

— Но останется же мессир де Мариньи, коадъютор и первый министр королевства. Он не был проклят, насколько мне известно?

— Не был, но, за исключением монсеньора де Пуатье и монсеньора д'Эвре, все вельможи его ненавидят, потому что он незнатного происхождения, а наш король дал ему власть. Не хочу выступать в роли пророка, но, как только Сварливый станет королем, Мариньи пропал... Ну, вот вы и на месте, — добавил он, велев солдату открыть низкую дверь в каземат, слабо освещенный сквозь бойницу, с каменной скамьей, дырой в полу для отправления нужды и без каких бы то ни было цепей.

В камере было очень пыльно, но сухо, без единого следа нечистот или отбросов, как это обыкновенно бывает в тюрьмах. Темница находилась на уровне галереи.

Увидев удивленное выражение лица де Куртене, капитан пожал плечами и слегка улыбнулся:

— Ну да, имеем то, что имеем! В этом замке пленники — редкость, поэтому здесь относительно приличные условия...

— А... а галантерейщик?

— Ах, этот? Я его поместил в старый свинарник: там не так душно! Вам принесут хлеба, воды и одеяло...

— Спасибо вам. Когда меня будут судить?

— Не знаю. Наверное, очень скоро. Наш король не собирается задерживаться здесь надолго... Мужайтесь!

— С Божьей помощью надеюсь достойно перенести мучения. Думаю, мессир де Ногаре оставил блестящих учеников?

Парейль снова пожал плечами с неопределенным выражением лица и вышел, не добавив больше ни слова.

Оставшись один, Оливье растянулся на каменной скамье. Усталость после долгого дня пути и последних событий давала о себе знать, и поскольку Оливье, полагаясь на королевское слово, не беспокоился больше за дам из Пчелиного домика, он накрыл глаза, уснул и не проснулся, даже когда Ален де Парейль сам принес ему то, что обещал, а в придачу еще и свечу. Осветив ею пленника, он несколько секунд изучал спящего человека, а затем отправился к королю.

— Что он говорит? Что делает? — спросил тот.

— Ничего, сир. Он спит.

— Как мудрец... или как чистая душа. А тот, другой?

— Плачет, стонет, заявляет о своей невиновности и добрых намерениях. Думаю, что он боится!

— И, может статься, не напрасно. Завтра отведите его в Шатле, пусть он там ожидает решения своей судьбы.

— А... другой?

Взгляд, который король обратил на него, смутил гвардейского капитана: он осмелился задать вопрос королю, но дело было сделано, и он не собирался извиняться, это только усугубило бы его вину. После короткого молчания, не поднимая глаз, он услышал:

— Похоже, он пришелся вам по душе?

Тогда капитан поднял голову, чтобы взглянуть на своего господина.

— Да, сир. Он мог продолжать скрываться, но он отдал себя в вашу власть, чтобы защитить от этой мерзкой скотины беззащитных женщин.

— Таких ли уж беззащитных? С ним-то?

— Конечно, он мог убить галантерейщика, бросить его тело в Сену... Но он предпочел вручить себя правосудию короля!

— И, тем не менее, он мятежник. К тому же, очень дерзкий.

Видя, что лицо Филиппа снова помрачнело, Парейль грустно вздохнул, но не добавил больше ни слова, боясь неловкими и неуместными речами усугубить положение пленника. Думая, что аудиенция окончена, он поклонился, чтобы уйти, но король жестом остановил его:

— Пришлите мне мессира де Фурке и капеллана! Пусть принесут письменные принадлежности. Потом можете быть свободны. Сегодня вечером вы мне больше не понадобитесь...

Капитан отправился за теми, кого вызывал король, потом тщательно обошел замок и только затем поужинал и лег спать.

На другой день он получил приказ доставить обитательницам Пчелиного домика пергамент, подписанный королем и удостоверенный его собственной печатью на зеленом воске. Владелец замка и капеллан Пассиакума подписали документ в качестве свидетелей. Это было подтверждение прав Од на наследство своей покойной тетушки с запрещением кому бы то ни было оспаривать документ и затевать какой бы то ни было процесс.

Никто не спал в эту ночь в доме посреди фруктового сада. Матье и его сын еще не вернулись, и, следовательно, не надо было их прятать. Три женщины, сначала пришедшие в ужас при появлении офицера, постепенно успокоились, поняв, что он не желает им зла, а, напротив, принес подтверждение, что никто больше не посмеет выгнать их из дома или принудить к унизительному рабству. Но их снедало беспокойство другого рода, которое выразила старая Марго:

— Не можете ли вы, сир капитан, рассказать нам о том, что произошло вчера в замке? Что случилось с...

— Шевалье де Куртене был тут же посажен в тюрьму. Не спрашивайте меня об обстоятельствах его ареста, я не имею права их раскрывать.

Од закрыла лицо руками, и из ее глаз покатились слезы:

— В тюрьму? Но ведь он только защищал нас?

— Как видите, ему это удалось. Но, тем не менее, он мятежник, и вы должны благодарить Бога, что дело обернулось для вас так хорошо... Если бы ваш отец и ваш брат были живы, обеспечить вашу безопасность было бы гораздо сложнее... Молитесь за него, это единственное, что я могу вам посоветовать!

— А что с тем, с другим? — поинтересовалась старая дама.

— Он тоже в тюрьме. Завтра его отведут в Шатле, где он будет ждать суда.

— Мессира Оливье тоже отправят туда? — спросила Жулиана.

— Мне ничего не известно... но вам я рекомендую оставаться здесь. Вы не окажете мессиру де Куртене хорошей услуги, если отправитесь в замок вымаливать милосердия у короля, — добавил он, заметив, что в голубых глазах девушки зажегся огонек, который он очень правильно истолковал. — Вы ведь тоже служили мадам Маргарите, а это очень неприятное воспоминание для Его Величества.

— Но я ей не служила, — вставила Жулиана.

— Вы думаете, что супруга Матье де Монтрея будет принята более благосклонно? Поверьте моему слову, дамы! И соблюдайте спокойствие! К тому же, возможно, что король сегодня вечером уедет...

Глава XII

Последствия одного дерзкого поступка

Если бы тюремщик не пришел вовремя, чтобы принести воду и пищу, — более или менее приличную, ведь это был рацион маленького гарнизона, — Оливье мог бы подумать, что о нем забыли. Так как его тюрьма находилась на уровне галереи, до его слуха доходили все передвижения в замке.

Тем более что Легри, тюремщик, заходивший к нему каждый день, не видел беды в том, чтобы немножко поболтать с пленником. Так он узнал, что Эмбер был переведен в Шатле и что в тот же вечер Филипп Красивый отбыл в Париж.

Оливье попытался было побольше узнать о своей участи, но Ален де Парейль отбыл вместе с королем, не зайдя к нему. Кроме того, возможно, капитан и не знал ничего нового, ибо господин редко делился с ним своими намерениями. А честный служака Легри знал и того меньше. Что касается шевалье де Фурке, тот не изволил к нему зайти, и когда Оливье попросил встречи со священником, ему ответили, что так как никакого приказа на сей счет не поступало, то и беспокоить его нет никакого смысла. По крайней мере пока.

— Вы его скоро увидите, если вас казнят, — утешил его Легри. — Не беспокойтесь, вам не дадут умереть без исповеди.

Приходилось довольствоваться этим и приготовиться к долгому ожиданию, которое вскоре показалось ему невыносимым. Оливье настраивался на худшее, он ожидал участи жестокой, но быстрой. Он молился, пытаясь смириться не только с тем, что теряет то немногое, что осталось у него в жизни, и утешаясь надеждой встретить в загробном мире своих дорогих родителей и учителя Клемана Салернского. Почему же его оставили здесь, как будто забыли в камере, ведь с ним так легко было расправиться!

Тогда Оливье пришла в голову мысль, что это ожидание должно было медленно подточить его мужество, ведь для человека с его темпераментом не было ничего хуже неопределенности; но в этом случае его должны были бросить в какую-нибудь подземную темницу, темную и зловонную, которая сломила бы сильный характер пленника. А он находился в сухой и достаточно чистой камере, в которую проникал свет сквозь бойницу, и он, встав на цыпочки, мог видеть небо, а вдалеке — крыши столицы, горбившиеся то под солнцем, то под дождем. Может быть, это было сделано для того, чтобы, увидев красоту земли, летний, а потом и осенний свет, он еще горше пожалел о них, когда наступит его последний час? Ибо Оливье не сомневался в ожидающей его участи: невероятная удача избавила его от палачей Ногаре, но, вместо того чтобы бежать, он вступил в открытый конфликт с королевской властью. Филипп Красивый был не тем человеком, который отпустит ему грехи. Его утешало лишь осознание того, что в двух шагах от его тюрьмы Од, ее мать, бабушка и добрая Марго будут жить, не боясь отныне официальных преследований, а также нечистых и еще более опасных домогательств племянника Бертрады. Он надеялся, что этого типа повесили без лишних проволочек за то, что тот посмел питать страсть к этой восхитительной девочке, образ которой ему все труднее было изгнать из своих мыслей, но они, однако, больше не пугали его. Туда, куда он отправится в скором времени, его душа, очищенная от мерзких телесных проявлений, сможет свободно созерцать се, может быть, охранять, а когда настанет час самой Од, встретить ее, взять за руку и повести к трону Господа как свою даму, обрученную с ним навечно...

Но одна забота продолжала мучить его: что делали, что думали в этот час Матье и Реми, которые, он в этом не сомневался, исчезли? В самом деле, невозможно было представить, что во время нападения порочного галантерейщика они равнодушно сидели в своем убежище. Насколько Оливье знал вспыльчивого мастера зодчих, тот вцепился бы в горло обидчику и пришиб бы его на месте. Тогда где же они?


***

Но они были недалеко и вернулись на следующий день после визита Алена де Парейля. Матье стал еще мрачнее. И не потому, что он слишком утомился во время этого небольшого путешествия, — плохо зажившее плечо заставляло его страдать, но позволяло понемножку работать левой рукой, а ноги, после продолжительного отдыха, казалось, стали сильнее, чем раньше. Но когда они прибыли в карьеры Шантийи, то в подсобном помещении картезианского монастыря, теперь служившего им убежищем, они нашли только Говена и одного из его бывших товарищей, Донасьена. Остальные отправились в Германскую империю. Говен, которого Матье упрекнул в том, что тот не сообщал ему новости, признался, что они с Донасьеном последовали бы тем же путем, если бы каноники приходской церкви Нотр-Дам-де-Корбей не явились в картезианскую обитель просить помощи: колокольня их храма разрушалась. Они предлагали хорошо заплатить, и двое мужчин, у которых денег почти не осталось, согласились хотя бы пойти взглянуть, в чем там дело.

— Мы с Донасьеном можем укрепить колокольню, но вернуть ей красоту должен мастер. Я собирался отправиться завтра в Пассиакум, чтобы предложить эту работу вам. Добрые каноники обещают предоставить вам убежище в своей обители...

Сначала Матье с негодованием отказался: Говен, должно быть, сошел с ума, если предлагает ему снова взяться за линейку и циркуль на земле Франции, ведь он поклялся не работать больше ни в одном французском соборе! На что его помощник возразил, что речь идет не о соборе и что, в любом случае, хорошо бы ему заглянуть в свой пустой кошелек и вспомнить, что у него есть семья, которую нужно кормить.

— Я смогу их кормить на берегах Рейна, куда они последуют за мной.

— Туда еще надо добраться. Ваша матушка не перенесет дороги. Кроме того, каноники почитают реликвии Святого Йона[234], а ведь он один из наших главных святых. Я сам хочу поработать там, и святые отцы пообещали помочь мне... Подумайте, мэтр Матье! Соборы останутся недостроенными, но вы не можете обречь всех мастеров каменных дел на полное бездействие!

Итак, Матье вернулся в Пассиакум в ярости. И настроение его еще больше испортилось, когда он узнал, что произошло в его отсутствие. Вызвав возмущение женщин и особенно Од, он обрушил свой гнев на Оливье:

— Как он посмел потащить этого несчастного к вероломному королю, подвергнув всех вас риску ареста? Он что, не мог убить его тут же, на месте, и бросить его тело в реку?

— Чтобы женщина, которая живет с ним и которую он называет своей домоправительницей, послала сюда людей прево, чтобы узнать, что с ним случилось? Тогда уж мы все непременно оказались бы в тюрьме. Успокойтесь и постарайтесь поразмыслить на трезвую голову, сын мой, не поддавайтесь ненависти. Мессир Оливье совершил самый разумный поступок в сложившихся обстоятельствах: он выдал себя, чтобы спасти нас, и ему это удалось...

— Посмотрите, батюшка! — воскликнула Од. — Вот королевский акт, принесенный мессиром де Парейлем, на владение этим домом, в котором мы теперь имеем право жить, не таясь...

— Вы, может быть, и имеете на это право. Но не я! Да я здесь и не останусь!

— Вы не хотите жить под кровом своей дочери? О, батюшка, как вы можете быть таким жестоким? Словно вы не знаете, что этот дом прежде всего ваш, а не мой, потому что его завещала мне моя дорогая тетя Бертрада.

— Это неправда, и ты это знаешь, потому что она не успела привести в порядок свои дела. Значит, этот дом отдал тебе Филипп, а я не желаю ничего принимать от него!

— Никогда бы он этого не сделал, если бы его не попросили об этом... отдав себя в его власть! Тот, кого он бросил в темницу и кто, возможно, заплатит за это своей жизнью! — закричала девушка вне себя.

— Пусть идет к черту! Он не имел права так поступать!

— А вы? Имели ли вы право бросить все наше имущество, наш прекрасный дом в Монтрее и все, что мы имели, кроме наших жизней, ради этого Храма, который от вас и не требовал столько, — возразила она, и по ее лицу заструились слезы. — Мессир Оливье... любит нас больше, чем вы, потому что он пожертвовал собой... А я еще считала вас справедливым!

Сотрясаясь от рыданий, Од убежала в сад. Оцепенев от этих слов, Матье не сразу нашелся, что ответить. Однако выходка дочери еще больше разгневала его. С перекошенным лицом, он начал извергать бесконечные проклятия:

— Черт возьми, она все еще сохнет по нему! Дура, влюбленная в этого проклятого тамплиера, который старше ее на двадцать лет!

Но на этот раз перед ним встала жена.

— Не слишком ли быстро вы забыли, что, если он и не смог вырвать из рук палачей мою бедную Бертраду, он, тем не менее, спас ее, вашу дочь, от участи худшей, чем смерть! И вы осмеливаетесь проклинать его? Каким же человеком стали вы, Матье де Монтрей, если позволили отравить свою душу до такой степени?

— Довольно, женщина!

— Нет, не довольно! Од права: вы всех нас принесли в жертву этому Храму, который, если и не был таким уж черным, каким хотели представить судьи, не был, может статься, и совершенно белым! Уж не говоря о тех несчастных, которых вы увлекли в ваш невозможный «крестовый поход»! О тех, кто умер, оставив близких в нужде; тех, кого пытали; тех, кто лишился своей работы, которая их кормила! Бог с ними, с чужеземцами, которые никогда не остаются долго на одном месте и могут работать за границей, но есть ведь и другие, которые, чтобы выжить, обречены тащить за собой в изгнание своих жен и детей, потерявших родину...

— Молчать! — завопил Матье. — Да что вы понимаете в мужских делах...

— Людовик Святой был другого мнения о своей матери, — заметила Матильда, — он доверял ей королевство, когда сам отправлялся сражаться с неверными. Он был уверен, что его страна будет в надежных руках.

— Это исключение из правила, и я не отрицаю, что такое случается. Что касается меня, повторяю, я отказываюсь принимать подарки от короля, которого желал бы видеть мертвым!

— А где вы хотите, чтобы мы жили? На папертях церквей, прося подаяния? В лесах со зверями? Посмотрите на вашу мать, которая уже с трудом передвигается! Вы хотите лишить ее права окончить свои дни у очага и в мягкой постели? Повторяю еще раз: мы находимся здесь у моей сестры, и указ короля лишь возвращает Од то, что предназначалось ей всегда!

— Как знаете! Тогда я, пожалуй, приму предложение каноников монастыря де Корбей поработать над восстановлением их колокольни.

— Вы хотите работать? Вы? В этой стране, будучи здесь вне закона?

— Каноники смогут нас защитить. У вас же будет время подумать... а у меня — предпринять необходимые для всех нас шаги!

— Что еще вы задумали, сынок? — спросила Матильда.

— Это мое дело. Дайте мне этот пергамент!

— Зачем?

— Чтобы вернуть его кому следует и, если получится, забить его ему в глотку! Корбей стоит на середине пути между Парижем и Фонтенбло... где Филипп каждую осень охотится. Он родился в Фонтенбло и любит бывать там. Говорят, что иногда он со своими собаками удаляется от остальных охотников... вот тут-то мы и встретимся, и я буду знать наверняка, что предсказание мэтра Жака исполнится!

Вскрикнув, Жулиана бросилась к мужу:

— Матье, ради Бога! Придите в себя! Вы теряете рассудок!

Она вцепилась в него, но Матье не чувствовал этого, даже не видел ее и только сверкал глазами:

— Надо кому-то это сделать! Это воля Господа!

— Значит, вы до такой степени сомневаетесь в Его всемогуществе? Чтобы исполнить свою волю, Он не нуждается в вас! Это мы нуждаемся в Нем... Неужели вы разлюбили свою семью?

По тому взгляду, который он бросил на нее, она поняла, что до мужа не доходили никакие увещевания, что, одержимый почти маниакальной ненавистью, он ослеп и оглох, стал совсем другим человеком. Что-то сломалось в нем, возможно, из-за долгого бездействия, о котором она не имела понятия, и это что-то проснулось при виде подписи и печати на зеленом воске. И все же он произнес:

— Вы родные мне люди, и я по-прежнему вас люблю, но я дал клятву служить мэтру Жаку даже после смерти. Дайте мне этот пергамент!

Но Матильда уже несколько минут назад ловко завладела бумагой и теперь крепко держала ее. Она-то и ответила:

— Нет, сын мой. Он будет храниться у меня, так как это все, что у нас есть, с того момента, как вы решили забыть о нас. Неужели вы осмелитесь отнять его у вашей матери силой?

Он повернулся, шагнул к ней, но Реми, с трудом сохранявший молчание во время злосчастного столкновения, встал у него на пути:

— Нет, отец! Вы имеете право делать с вашей жизнью все, что хотите, хотя Господь тоже участвует в ней и может ограничивать вас согласно Своему закону, но Он запрещает вам распоряжаться жизнью ваших близких! Наши женщины заслужили право на этот кров, который достался им от нашей дорогой тети...

Матье хотел отстранить сына, но опустил руки:

— Ладно... пусть живут здесь! Когда я со всем этим покончу, они смогут присоединиться к нам! Пошли, уходим!

— Я не пойду, отец! Кто их защитит, если я последую за вами? Обен уже очень стар...

— У них есть Филипп! Чего им бояться с таким покровителем? Каноники в Корбее ждут мастера и резчика.

Реми показал пальцем на балки потолка:

— Есть хороший резчик там, наверху, который, может быть, скоро умрет. Если, к несчастью, это свершится...

— Повторяю: он сам выбрал свою судьбу!

— Но Од будет так страдать: мне надо остаться.

— Твоя мать лучше тебя сумеет врачевать душевные раны.

Тут, наконец, заговорила Жулиана:

— На этот раз твой отец прав. А мне будет спокойнее, если ты уйдешь с ним. Нам здесь нечего бояться, а он будет в опасности...

Она обняла молодого человека и прошептала ему на ухо:

— Ты смог бы помешать его безумным планам... Я буду молиться, чтобы тебе это удалось, — прошептала она.

— Я постараюсь, — сказал он, целуя ее в ответ. Потом добавил громко: — Как вы скажете, отец, так и будет, но, ради бога, давайте немного отдохнем. Отправимся на рассвете. Прошу вас... Я... устал, а вы, должно быть, устали еще больше!

Матье по-прежнему был мрачен.

— Может, и так, — согласился он. — Но не досаждайте мне больше.

Он сел у окна, на подоконнике которого цвел в горшке левкой, и больше не обмолвился ни с кем ни словом. Безнадежно махнув женщинам рукой, Реми взглянул на него и отправился в сад искать сестру. Он нашел ее сидящей у колодца и смотрящей, как ему показалось, в небо. Но, подойдя ближе, он заметил, что с этого места сквозь просвет в деревьях можно было разглядеть башню замка. Он сел рядом с Од и услышал, что она всхлипывает. Брат обнял ее за плечи.

— Не надо сердиться на отца, — тихо сказал он. — После смерти Великого магистра и трагической кончины нашей тетушки он совсем сдал и очень изменился. Я отчетливо понял это в последнее время в Шантийи...

— Я плачу не из-за него, а из-за того, кто томится в заключении. То, чего ему удалось добиться от короля, это просто чудо, и я так боюсь за него! Как вы думаете, удастся ли освободить его оттуда?

Реми подскочил:

— Побег? Вы об этом думали? Поэтому вы плачете? Это совершенно невозможно!

— Почему невозможно? Король уехал: в замке остался лишь его старый владелец с несколькими людьми...

— А про толстые стены и прочные двери вы забыли? К тому же, мы не знаем, где его держат. Не мечтайте зря, сестра, и знайте, что я так же несчастен, как и вы! Мне он пришелся по душе...

— А я его люблю! В этом вся разница. Он — часть меня, и если он умрет... мое сердце умрет имеете с ним! Поэтому помогите мне!

Он посмотрел на нее взглядом, полным удивления и грусти. Слезы ее высохли. Голос стал твердым, и сама она словно преобразилась: это уже была не девушка, мечтающая о невозможной любви, но женщина, такая же решительная, как и ее мать и бабушка, готовая рискнуть всем для человека, которого любит.

— Я бы рад, но не знаю как.

— Тюремщика можно подкупить!

— Вы бредите? У нас скоро не будет ни гроша. Чем подкупить?

— Этим!

Она порылась в сумочке, висевшей на поясе, достала оттуда какой-то круглый и твердый предмет и вложила ему в руку. При свете луны Реми увидел, что это была драгоценная застежка, усыпанная красивыми камнями, цвет которых он не мог различить в темноте. Вопрос был готов сорваться с его губ, но она предупредила его:

— Это драгоценность с самого красивого плаща мадам Маргариты. Она вручила мне его в момент расставания, сказав, что это будет мое приданое, если ей не удастся потребовать ее назад...

— Я бы очень удивился этому: даже если ее выпустят из Шато-Гайара, то только для того, чтобы заключить в какой-нибудь монастырь со строгим уставом... но как вам удалось сохранить это украшение?

Чтобы не пробуждать унизительных воспоминаний, он не упомянул, что она была в костюме Евы, когда покинула Нельскую башню, но Од сама все объяснила:

— Его принес, сам того не зная, Гонтран Эмбер в узле со старыми тряпками, которые ему всучили в башне и от которых он не решился избавиться по дороге сюда. Когда я развернула тюк, застежка упала мне в руку: она лежала в старой туфле. Эти камни очень дорого стоят, понимаете? Мадам Маргарита купила это украшение у ювелира Пьера де Манта незадолго до того, как отправилась в Мобюиссон, и...

Вместо того чтобы взять украшение, которое она протягивала ему на открытой ладони, Реми сложил в кулачок пальцы сестры.

— Какой бы она ни была красивой, как бы дорого ни стоила, ни один тюремщик ее не возьмет, зная, что потеряет из-за нее голову... впрочем, как и вы: очень легко будет обвинить вас в том, что вы ее украли!

— Но ее можно обменять на золотые монеты. Может быть, ее возьмет назад мэтр Пьер...

— Чтобы снова продать? Но кому? Во дворце Сите больше нет принцесс, и ювелир ни за что не рискнет навлечь на себя гнев короля... или гнев Сварливого. Я понимаю, что огорчаю вас, сестра, но все, что вы можете сделать с ней, это спрятать понадежнее... и молиться, молиться и снова молиться, чтобы Господь и Богоматерь смилостивились над мессиром Оливье.

— Должен же быть какой-нибудь выход! Неужели вы хотите его бросить... и меня тоже? Если он умрет...

— Почему непременно умрет? Пока что его только заперли в тюрьме. А ведь могли бы сразу же казнить или отправить в Шатле, как Эмбера, чтобы отдать в руки судей. Может быть, о нем просто забудут? Так или иначе, у меня нет времени, чтобы попытаться сделать что бы то ни было: на рассвете мы с отцом уходим.

— Почему вы не останетесь здесь? Пусть следует один своей безумной дорогой! — воскликнула она с таким раздражением, которого он ни разу не замечал в ней, и которое очень огорчило его.

— Наша мать хочет, чтобы я попытался защитить его от самого себя. Это мой отец, Од, и он мне бесконечно дорог, даже если я перестал понимать сто. Разве вам он больше не дорог, и неужели эта любовь, которая разрывает ваше сердце, отдаляет вас от ваших близких?

— Вы знаете, что это не так.

И она бросилась ему на шею. Она горько плакала, сама не зная, что мучило ее сильнее: тревога ли за Оливье, раздор ли в семье, и все из-за непреклонной верности ее отца делу, которого больше не существовало...

К середине октября Оливье узнал, что скоро умрет.

Об этом ему сообщил капеллан примерно через час после неожиданного приезда короля, вызвавшего крайний переполох в замке. Было очевидно, что поручение ему не нравится. Тем более что его мучили угрызения совести: ведь он ни разу еще не зашел к узнику. Не потому, что не хотел или, считая, что тот здесь надолго, не видел срочной необходимости в этом посещении, но потому, что из-за ревматических болей в суставах с трудом одолевал крутые лестницы замка. И без того он дважды в день поднимался на второй этаж башни, чтобы пообедать и поиграть в шахматы с интендантом замка. В остальное время он почти не выходил из своего домика рядом с часовней. Поэтому отец Сидуан — так его звали — был особенно удручен тем, что в первый же свой визит к узнику принес ему такую новость. Он попытался смягчить удар, добавив, что останется с обреченным до роковой минуты, но все-таки чувствовал себя не в своей тарелке рядом с узником, который был холоден и молчалив, как сам король Филипп. Он невозмутимо выслушал капеллана и теперь наблюдал, как тот, потея, искал подходящие слова. Оливье заговорил первым: раздался его красивый, тихий, но внушительный голос:

— Разве не принято сначала судить человека, прежде чем выносить ему приговор? Я не представал ни перед одним из известных мне судов.

— Да... да, это так, но Его Величество король вас выслушал. Разве он не является высшим судьей?

— Высшим судьей? Я полагал, священник должен знать, что ни один земной правитель не имеет права на этот титул, — произнес Оливье с презрением.

— Конечно, конечно! Я только хотел сказать, что в нашей земной юдоли король может распоряжаться жизнью своих подданных. В данном случае Его Величество принял решение лично, посоветовавшись лишь со своей совестью. И поэтому завтра вы будете казнены во дворе замка... Вас ожидает костер!

Броню, которую Оливье выковал для себя в своем одиночестве, словно пробило. В горле у него пересохло:

— На костре? Казнить, как колдуна? Ведь я рыцарь!

— Вы были тамплиером, мессир, а ведь многие из тех, что и не думали бунтовать против королевской власти, умерли на костре. Сам Великий магистр...

— Довольно рассуждений, отец мой! Когда я пришел сюда, я был готов к смерти. Понятно, что я предпочел бы иную смерть... особенно если меня еще будут пытать.

— Великий магистр и приор Нормандии были избавлены от этого, — поспешил сообщить священник, который немного приободрился. — Я должен также сказать вам, что в ваших силах изменить приговор и умереть от топора палача.

— И что от меня потребуют взамен? Это смягчение приговора, конечно, не будет бескорыстным!

— Конечно. Вас избавят от костра, если вы сообщите имена тех, кто участвовал в попытке освободить Великого магистра.

— Так я и думал...

Губы Оливье де Куртене презрительно скривились. Очевидно, что смерти Папы и Ногаре ничему не научили Филиппа Красивого. Без сомнения, до своего последнего часа, даже понимая, что он наступит достаточно скоро, король будет преследовать жалкие остатки Храма в любых уголках земли, чтобы вырвать из нее малейшие ростки доктрины Ордена.

— Мне нечего сказать, — ответил он наконец. — Я не знаю имен моих товарищей, бывших со мной в тот ужасный вечер...

— Это ложь, сын мой, и вы это знаете. Разве вы забыли о Матье де Монтрее и его сыне?

— Конечно нет, но я мог бы назвать только имя отца, — да примет Господь их души! Другие были мне неизвестны.

— Кто вам поверит? Многие из них участвовали в работах над контрфорсами собора Парижской Богоматери, и вы работали там же. Вы не можете

их не знать... И не забудьте, сын мой, что ложь губит человека!

— Меньше, чем подлость... и, конечно, меньше, чем пламя, которое завтра превратит меня в пепел. Топор был милосерднее... Но мне нечего вам сообщить, поэтому он не станет орудием моей казни.

— Подумайте, сын мой. До последнего мгновения у вас будет возможность...

— Ради бога, отец мой, хватит об этом!

— Как хотите. Тогда приступим к нашим молитвам, мы их будем читать всю ночь.

— Нет. Простите, но то, что мне нужно, это исповедь, а завтра — причастие перед казнью, оно освободит мою душу. Сегодня ночью я буду молиться один... и спать.

— Спать? — вскричал Сидуан чуть ли не с возмущением. — Вы думаете, что вам это удастся?

— Будет так, как угодно Господу. Я хочу предстать перед ним один...

С покорным вздохом капеллан опустился на каменный пол, жестом пригласив Оливье стать на колени перед ним, и в течение нескольких минут был слышен только глухой голос кающегося. Конечно, он обвинил себя в том, что солгал, и исповедник прервал его:

— Через мгновение вам будет отпущен ваш грех, но что будет завтра, когда вам снова зададут этот вопрос?

— Я буду молчать.

Закончив исповедь, Оливье получил отпущение грехов, которое Сидуан дал ему со слезами на глазах. В первый раз помогал он приговоренному к смерти, и участь, которая тому предстояла, потрясла его. Это был добрый человек, невинный, как овечка, и он благодарил Небо, что служба в этом маленьком замке, который и на замок-то не походил, удалила его на многие годы от великих драматических событий, уничтоживших Храм. Но вот еще одного должны были сжечь, может быть, самого последнего, и надо же было, чтобы это свалилось на него! Сознание необходимости на следующий день сопровождать приговоренного на муки и поддерживать его до конца переворачивало капеллану душу.

После последнего благословения, которое он произнес дрожащим голосом, он собирался уйти, и тут пленник спросил:

— Еще одно слово, отец мой. Моя казнь будет публичной?

— Нет, я сказал вам, что это будет происходить во дворе, внизу, и ворота будут закрыты до тех пор, пока ваш пепел не будет развеян над Сеной... Король не хочет огласки.

— Спасибо!

Оливье почувствовал некоторое облегчение. Мысль о том, что вместе с жителями деревни — и, может быть, еще более отдаленных мест, — на этот неожиданный «спектакль» придут женщины из Пчелиного домика и будут присутствовать при его ужасной кончине, терзала его сердце. Медленно умирать и, возможно, не суметь удержаться от криков на глазах у ошеломленной Од было бы невыносимо, потому что именно этот его последний образ она сохранит в памяти. Уж не говоря о том, что она, может быть, предприняла бы попытку спасти его. Разве не сказала Бертрада, что она его любит? Он представлял, как она бросится в ноги королю, моля о помиловании, но все будет напрасно, она лишь подвергнет себя опасности. И в этот момент, когда он уже ничего не ждал от людей, он позволил признаться себе самому: он любит эту девушку со все возрастающей страстью, которая пугала его. Прекрасный образ их душ, летящих вместе в вечность, теперь казался ему обманом. Это чудесное тело, воспоминание о котором жило в сознании Оливье, вот чего он желал с пылкостью, которая иногда ужасала его. Он исповедался в этом священнику и получил отпущение грехов, но само признание, само звучание этих слов лишь усиливали сжигавший его огонь.

Несмотря на свое мужество, он плохо спал в эту ночь. Ни один человек, каким бы смелым он ни был, не может без содрогания представить смерть на костре. Оливье горячо молился. Особенно он просил Господа о том, чтобы ему было дано вести себя так же, как Великий магистр. Но он никого не будет проклинать. Разница будет состоять только в этом. Не проклянет даже короля, который отказывал ему в праве умереть от благородного лезвия меча, если он не выдаст своих товарищей, которые, возможно, еще живы, и особенно Эрве, своего брата. Он надеялся только на то, что воспоминания о минувшем, о товариществе в Храме, о солнце Востока и, особенно, о его юности в Валькрозе среди людей, которых он так любил, помогут ему сохранить мужество до конца. Языки пламени, сделав из него мученика, распахнут врата туда, где он встретит свою мать, брата Клемана и, конечно, своего отца, о котором он уже давно ничего не знал...

Занявшееся утро было серым и туманным. Наступила осень, время прошло незаметно. А ему самому оставалось жить считанные минуты. Когда вошел отец Сидуан, неся облатку для причастия, и вместе с ним молодой служка, звонивший в колокольчик, при звуке которого все преклоняли колени, Оливье, тоже коленопреклоненный, причастился, взволнованный до глубины души. Много месяцев он не вкушал Тела Христова! В Храме причащались лишь три раза в год, а в последний раз это случилось уже очень давно, и теперь приговоренный к смерти нашел в причастии настоящее утешение. Потом вошли солдаты, которые должны были конвоировать его. Тогда он снял одежду, оставшись в рубашке и штанах. Потом, босиком и со связанными впереди руками, он последовал за конвоирами по узкой лестнице.

Хотя Оливье старался морально подготовиться к предстоящей казни, но от того, что он увидел во дворе, у него перехватило дыхание: слева стояла плаха с тяжелым мечом, прислоненным к ней, а справа — костер. Но он представлял собой не огромную кучу хвороста и соломы, как на Еврейском острове, а лишь несколько поленьев со столбиком посередине и с дощечкой для ног. Это означало, что его будут поджаривать на медленном огне, и мука эта продлится целую вечность.

Оливье, ставший мертвенно-бледным, увидел короля, сидевшего у лестницы, ведущей в башню, а рядом с ним — Алена де Парейля и старого Фурке. Сначала его подвели к ним. Хотя он и преклонил колено, но тотчас поднялся и дерзко посмотрел в пустые глаза Филиппа. Как мог он надеяться, что смерть Папы и Ногаре побудят эту безжизненную статую, воплощение власти, проявить милосердие? В этот момент Оливье отчетливо понял, что надежда его была напрасной, и жестокость этого человека не поколебалась. Ему стало дурно.

— Вам нечего сказать? — спросил король.

— Нет. Только обратиться с молитвой к Господу, прося его проявить ко мне милосердие. Я хотел бы просить о милосердии и короля Франции, хотя это кажется мне невозможным!

Красивое лицо не дрогнуло, хотя тень улыбки скользнула по тонким губам:

— Вон там вы видите меч палача. Одно имя — и он освободит вас.

— И моя душа, отяжелевшая от стыда, не сможет раскрыть крылья, чтобы подняться к Небу? Нет, сир!

— Ну что ж, будь по-вашему. Мессир Ален, проводите его.

Капитан невольно отшатнулся. Оливье подумал, что тот откажется выполнить королевский приказ. Эта казнь была из ряда вон выходящей. Он произнес:

— Хорошо, что осужденный — рыцарь. Надеюсь, это поможет мне.

Их взгляды встретились, и Оливье заметил слезы в глазах Парейля. Отец Сидуан, не стыдясь, безудержно плакал, бормоча молитвы, которые читают над умирающими, а интендант замка с остервенением грыз свой ус.

Палач помог Оливье взойти на костер и привязал его к столбу. Заморосил дождик, и приговоренный с отчаянием подумал о том, что дрова будут гореть еще хуже. Он поднял голову и взглянул в небо, чтобы капли дождя упали на его лицо, застывшее от усилия подавить ужас. Оливье истово молил Господа и Богоматерь помочь ему умереть достойно. Когда палач поднес к костру факел, он закрыл глаза... и тотчас же открыл их, услышав резкий голос короля:

— Стой, палач!

Удивившись, тот обернулся, но солома уже занялась огнем. Тогда Ален де Парейль бросился к палачу, отбросил его в сторону и принялся яростно затаптывать пламя. Затем он обернулся к Филиппу:

— Чего желает король?

— Развяжите этого человека, мессир Ален, и подведите его ко мне.

Приказ короля был выполнен с необыкновенным рвением, которое красноречиво подтверждало скрытые чувства капитана. Ему пришлось поддержать Оливье, который, теряя сознание, чуть не упал, но, почувствовав под своими босыми ногами холодную землю, пришел в себя. Когда Парейль оставил его одного перед королем, он, лишившись сил, почти бессознательно упал на колени, не склонив, однако, головы.

— Вам по-прежнему нечего сказать? — спросил Филипп.

У Оливье пересохло в горле от вновь накатившего страха: не вернут ли его снова на костер?

— Что я могу сказать? — едва слышно произнес он.

— По крайней мере «спасибо»! Я избавил вас от огня.

— О!.. Благодарю вас, сир, что позволяете мне умереть от меча...

— От меча вы тоже избавлены, чего не случилось бы, если бы вы выдали своих товарищей... которые мне больше не нужны. Скоро вы будете свободны...

— Свободен? — повторил Оливье, не веря своим ушам.

— Вы мужественно выдержали тяжелое испытание, не предав друзей и не нарушив данного слова. Такие люди, как вы, редко встречаются. Мне доставляет удовольствие сохранить жизнь хотя бы одному из них. Ступайте же!

— Сир, — начал Оливье...

Но король встал, собираясь войти в башню, и проговорил:

— Достаточно! Идите своей дорогой, но выслушайте, что вам скажет мессир де Парейль.

И он исчез, а вслед за ним и капитан. Фурке же бросился к представителю рода Куртене и помог ему подняться, поскольку тот был так ошеломлен произошедшим, что словно прирос к земле.

— Ну, ну, мой мальчик. Вставайте же!

— Пусть он стоит на коленях, пока на него снисходит Божья благодать! — запротестовал отец Сидуан, который был так рад, что бросился обнимать Оливье. — Бог только что совершил настоящее чудо! Может быть, в первый раз в жизни наш сир проявил милосердие! Восславим же Господа!

Он заставил старого рыцаря преклонить колено и затянул фальцетом «Te Deum», суровую и длинную благодарственную молитву, к которой присоединились все присутствующие, знавшие ее, кто лучше, а кто хуже. Оливье прослушал ее до конца, а затем был отведен в свою камеру, чтобы ждать там развития событий.


***

В камере он нашел свои вещи, надел их, и, хотя они были грязные и мятые, ему стало тепло и приятно, словно он обрел свою кожу, которой был на время лишен. Он бы с удовольствием вымылся, но было очевидно, что сейчас это было невозможно. Зато он поел хлеба и блюдо из баранины, приправленной травами, которое принес ему Легри, и одним махом осушил кувшинчик сюренского вина — он, столь воздержанный в обычных обстоятельствах. Но это была жизнь, и никогда еще Оливье не вкушал ничего более вкусного!

Когда спустя час Ален де Парейль пришел в камеру, он нашел его спящим. Посмотрел, пожал плечами и потряс Оливье за плечо:

— Вставайте, мессир! Пора в путь!

Спящий моментально вскочил на ноги, в силу привычки, выработанной годами послушания строгому уставу Храма, согласно которому человек поднимается с постели по первому же сигналу.

— Куда вы меня ведете? — спросил он.

— Я? Никуда, к воротам этого замка. Король же сказал: вы свободны.

— Мне показалось, что он освободит меня только на определенных условиях.

— Вот именно, об этом я вам сейчас и скажу. Во-первых, вы должны дать честное слово, что никогда больше не поднимете оружие ни против суверена, ни против его королевства...

— Даже мысль об этом не пришла бы мне в голову! Это так очевидно. Тем не менее здесь, сейчас, перед вами, сир капитан, я клянусь в этом, — добавил он торжественно.

— Кроме того, вамрекомендовано покинуть Францию, но вы не должны уезжать в Англию, Фландрию, Германию или какую-либо другую страну. Вам надлежит отправиться в Прованс, к себе домой.

— А есть ли еще у меня дом?

— Это нас не касается. Вы можете поступить на службу к графу, который является одновременно королем Неаполитанским... помня, однако, что в случае конфликта между ним и королем Франции, хотя они и близкие родственники, вы ни в коем случае не согласитесь выступить с оружием против последнего. И, наконец, если вы случайно обнаружите следы существования Храма...

— Разве не арестовали братьев Ордена и в Провансе, так же, как во всей Франции? — с горечью произнес Оливье.

— Да, конечно. Но как знать? Как бы там ни было, но вы обязаны сообщать нам о малейших намеках на жизнь Ордена. Если вы поступите иначе, то это будет означать, что вы вновь подняли оружие против короля. Теперь, — продолжал Парейль, вытаскивая из-за пояса свернутый в трубку пергамент с зеленой печатью и тощий кошелек, — вот охранная грамота для вашего путешествия... и немного денег на жизнь, ведь у вас ничего нет.

— Мне не надо денег! Они погубили многих моих братьев. А на хлеб я сумею заработать сам.

— От предложений короля не отказываются. Возьмите! Хотя бы для того, чтобы поделиться с бедным. А теперь вам пора уходить. Да, забыл! Следовать через Париж вам запрещено. Там слишком легко затеряться.

— Что же, в густых лесах этого опасаться не стоит? — усмехнулся Оливье. — Будьте спокойны, я не нарушу приказа. Еще что-нибудь?

— Бог мой, ничего, и если вы готовы...

Они вместе прошли под сводами галереи и спустились во двор, где уже не было видно следов зловещего костра. Оливье обнял все еще взволнованного отца Сидуана, поблагодарил Легри, который показал себя очень даже человечным тюремщиком, потом вышел на мост, с радостью вдыхая свежий воздух. Порыв ветра, долетевшего с моря, очистил небо от сероватых сырых облаков, и робкое солнце заиграло внизу, на речной воде. Капитан протянул руку к своему бывшему пленнику.

— Счастливого возвращения в родные края! — пожелал он. — Я буду молиться Богу, чтобы он оберегал вас.

— Спасибо, но почему? Я по-прежнему мятежник, которого соизволили простить.

— Я очень рад, что был свидетелем того, как вам только что было оказано милосердие. Вы не представляете, как я счастлив!

— Вы думаете, что, простив меня, король перестал гневаться на Храм?

— У него нет личной враждебности: только неприязнь, вызванная интересами Государства!

— Даже в деле принцесс...

— Особенно в этом деле! Я думаю, что он их очень любил...

Сделав прощальный жест, Ален де Парейль вернулся в замок, а чудом избежавший гибели Оливье побежал вниз по склону. Он хотел пойти вдоль реки, надеясь встретить паром или перевозчика с лодкой, чтобы переправиться на другую сторону, ведь воспользоваться мостами Парижа он не имел права. Но сначала он решил попрощаться с женщинами из Пчелиного домика и успокоить их. Особенно одну из них! Было жестоко сознавать, что он больше никогда не увидит ее, но, по крайней мере, он сможет унести с собой ее образ и хранить его в глубине сердца...

Именно ее он и увидел первой. Од сидела у дома на каменной скамье, на которой любила греться на солнышке старая Матильда. Но была не одна: рядом с ней стоял какой-то мужчина, и оба оживленно разговаривали. Это не был ни Реми, ни тем более Матье или Обен; Оливье не помнил ни этой гонкой и прямой спины, ни шевелюры соломенных волос под черным колпаком. Он почувствовал горечь во рту, потому что ему показалось, что лицо Од, обращенное на мужчину, было исполнено нежности. Он-то думал, что она не находит себе места в тревоге о нем, а она, в тот момент, когда его пепел должен был быть брошен в Сену, она, которую он любил, — прошло то время, когда он мог сомневаться в своих чувствах! — любезничала с незнакомцем! И так была занята им, что даже не заметила его, Оливье, хотя смотрела словно бы на него. О Господи!.. Почему же ему так плохо?

Он уже собирался бежать прочь, как его пригвоздил к месту крик:

— Сир Оливье! О, вот, наконец, и вы!

Но это была Марго, поднимавшаяся из сада с корзинкой груш, которая толкнула его и, оставив корзинку, вбежала в дом, призывая Жулиану.

Од встала. Мужчина обернулся, и Оливье не увидел, как осветилось радостью ее нежное лицо. Он узнал докучного посетителя: это был Жильда д'Уйи, школяр из Нельской башни. В приступе гнева он шагнул навстречу молодому человеку:

— Что вы здесь делаете? Разве мэтр Матье не сказал вам, что не желает вас здесь видеть?

Ошеломленный таким обращением, юноша густо покраснел и возразил:

— Вы ведь, кажется, не мэтр Матье? Он один мог бы упрекнуть меня в том, что я тут, и если хотите знать, я пришел сюда, чтобы застать именно его... Неделю назад...

— Значит, вы здесь не впервые! И что же вы хотели сказать?

— Хотя это вас не касается, но все же сообщу вам по секрету, что я присутствовал при наказании некоего Гонтрана Эмбера, галантерейщика, приговоренного к розгам и позорному столбу за то, что хотел завладеть поместьем в Пассиакуме, принадлежавшем покойной даме Бертраде Эмбер. Это поместье не предназначалось ему, к тому же, он пытался принудить к непристойной связи молодую наследницу этой собственности. Вот я и подумал: не случилось ли несчастья с мэтром Матье, иначе он помешал бы этому презренному типу и...

— ...и еще он пришел узнать, не может ли чем-нибудь помочь нам, — вмешалась Од, которой хотелось как можно скорее прекратить ссору, которая омрачала ее счастье от возвращения Оливье. — У него были добрые намерения, не надо ссориться.

— Ссориться? Вот еще! — пренебрежительно воскликнул Оливье. — Вы, должно быть, сообщили ему о том, что с вами все в порядке! Зачем же он вернулся?

— По моей просьбе. Мы так беспокоились о вас, что моя дорогая бабушка заболела... а мэтр Жильда изучает медицину.

Она хотела еще что-то добавить, но ее прервала прибежавшая Жулиана. На лице ее светилась именно такая радость, которую вернувшийся Оливье так надеялся увидеть в глазах Од. Не сказав ни слова, она бросилась ему на шею и несколько раз звучно поцеловала:

— Вот и вы, наконец! Боже мой! Мы так боялись за вас, и невозможно было получить ни малейшего известия!.. Ах, слава богу! Вы живы! Но идите же скорей, наша матушка с нетерпением ждет вас!.. Она угасает, теперь это уже понятно...

Не обращая больше внимания на остальных, она схватила Оливье за руку и повлекла за собой. Он не сопротивлялся и даже почувствовал облегчение от того, что прервалась затеянная им ссора: он уже раскаивался в этом и сам себе казался смешным. Он только что избежал страшной смерти, ему стольких усилий стоило обратить свои взоры к сияющей вечности, и вот теперь, здесь на земле, он опустился до мелких дрязг. Совершенно ясно, что он не имел права любить эту девушку и, более того, — вмешиваться в ту жизнь, которую она сама для себя выбрала. Следовало раз и навсегда забыть слова Бертрады. К тому же, она могла ошибиться...

Матильда отдыхала в одной из комнат второго этажа, и Оливье было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что ее конец близок. Дыхание было затрудненным, хриплым, и на помертвевшем лице с запавшими глазами уже четко обозначились крылья носа, однако она попыталась улыбнуться вошедшему. Она даже протянула ему руку, которую он бережно взял.

— Вы здесь, — прошептала она. — Слава... Богу!

— Молчите! Вам трудно говорить.

— Мне нужно... сказать. Вам... одному!

Ей не пришлось повторять. Три женщины послушно покинули комнату, а Оливье опустился на колени у кровати, чтобы быть ближе к больной.

— Вы хотите сказать мне что-то важное?

— Мой сын! Он сходит с ума... Он считает себя... орудием Великого магистра... и хочет убить короля. Надо... ему помешать!

— Как помешать? Я даже не знаю, где он!

— В Корбее... у каноников...

— Он работает, хотя поклялся...

— Это не... собор... и потом... он ждет... что король... как обычно, каждую осень... поедет на охоту... в Фонтенбло. Он рассчитывает...

Она замолчала, задыхаясь, и завалилась на бок. Оливье обнял ее и хотел приподнять, чтобы ей было легче дышать. Он заметил, что ей сделали не одно кровопускание и что все возможные средства были исчерпаны. Оливье тихо опустил ее на подушки, взял стоявшую в изголовье мисочку, наполовину заполненную темной жидкостью, понюхал ее и пригубил. Это была настойка из плюща и девясила — доказательство умений юного Жильда. Он снова приподнял Матильду, чтобы она смогла выпить немножко настойки, но она сделала лишь один глоток, а остальное выплюнула и отвернулась.

— Не хочу! Бесполезно! — прошептала она. — Я умираю... Прошу вас... из сострадания... найдите моего сына! Надо... его спасти... от него самого.

Она закрыла глаза, застонала, и в комнату вбежала Жулиана. Салфеткой она промокнула жидкость, которая текла по подбородку и шее, потом поправила простыни, подушки.

— Я останусь с ней, а вам, мессир, надо спрятаться. Обен пошел за кюре в Аржантей, и скоро он будет здесь.

— Прятаться? Нет, я ухожу. Я зашел лишь попрощаться.

— Попрощаться? Но почему?

— Я изгнан из королевства. Я дал слово королю...

— О Господи! И куда же вы должны отправиться?

— В Прованс. Возвращаюсь к себе домой, в Валькроз... если у меня еще есть дом!

— А если нет?

— Останусь в Провансе, это наш край... прекрасные ущелья Вердона и добрые люди, которые знают меня... Я не пропаду: мне достаточно скромной хижины пастуха...

При воспоминании о земле детства суровое лицо Оливье осветилось нежностью, но умирающая услышала его:

— Значит, вы не поможете Матье?

Она заплакала и тут же закашлялась, и шум ее дыхания напугал всех. Жулиана бросилась на помощь, прошептав:

— Она постоянно говорила, что только вы можете отвратить Матье от его намерений. Напрасно я повторяла ей, что вы в тюрьме... что, может быть, мы не увидим вас больше, но она упрямо твердила, что вы вернетесь. И вот вы здесь.

В ее голосе звучал упрек, в глазах светилась мольба. Оливье вдруг почувствовал страшную усталость. Навестив женщин перед окончательным расставанием, он надеялся на минуту покоя, любви, рожденной беспокойством за него, на что-нибудь дорогое, что он мог бы унести с собой как залог чувства, которое будет согревать его всю оставшуюся жизнь. А он застал Од, болтающую с Жильда, ставшим своим человеком в доме. Если Жулиана и бросилась ему на шею с таким пылом, так только потому, что сбывалось предсказание Матильды, и женщины рассчитывали, что он образумит Матье. Это было грустно, но приходилось принимать эту данность: в этом доме он был лишь странником, которому помогли в трудную минуту и которому еще предстояло заплатить свой долг.

— Где находится Корбей? — спросил он.

— В семи-восьми лье к северу от Фонтенбло... а Фонтенбло...

— Знаю. Мне приходилось... в прежние времена бывать в резиденции командора Храма в Дормеле и даже останавливаться там. Это не очень далеко, и мне знаком королевский замок

— Вы пойдете туда?

— Почему бы и нет? Это дорога на юг, по которой мне следует идти, и мне не указали, как долго я могу по ней следовать. С вашего разрешения, я возьму в саду те несколько ремней, которые я у вас оставил, свою одежду, и в путь...

— Как? Уже? День уже на исходе. Останьтесь, по крайней мере, на ночь.

— Нет, не люблю затянувшихся прощаний. К тому же...

Снаружи послышался звук колокольчика: прибыл кюре из Аржантея с Телом и Кровью Господними, и с ним, конечно, мальчик из хора. Оливье спустился как раз в тот момент, когда священник входил в дом, держа в руках дароносицу, которую он прикрывал своей фиолетовой епитрахилью. Оливье преклонил колени, когда тот проходил мимо, и встал, когда лестница заскрипела под его шагами. Од оказалась рядом с ним, но за ней маячил Жильда. Он поклонился и холодно сказал:

— Прощайте, мадемуазель. Я постараюсь образумить вашего отца и прислать его к вам.

— Он не вернется, потому что не хочет жить в доме, который принадлежит мне.

— Посмотрим! После этого я продолжу свой путь...

— Но он вас не послушает! Он в ярости из-за того, что вы сделали для нас.

— Не сомневайтесь, я сумею образумить его. Ре-ми с ним, я думаю?

— Да, но...

— Вдвоем у нас получится! Прощайте, мадемуазель! Ваша матушка зовет вас на соборование.

И он вышел из дома. Од хотела последовать за ним, но Жильда остановил ее:

— Вам надо подняться. Я сам с ним поговорю.

Молодой человек оказался в саду в тот момент, когда Оливье вошел в свое бывшее жилище, и, не осмеливаясь следовать за ним, решил подождать снаружи. Ждать пришлось недолго: через несколько минут Оливье вышел с сумкой за плечами, куда положил чистую и выглаженную одежду. Он нахмурился, столкнувшись с Жильда нос к носу.

— Что вам угодно?

— Узнать, почему вы ненавидите меня. Ведь вы меня ненавидите, не так ли?

— У меня нет оснований любить вас. Вам запретили сюда являться, а вы ухватились за первый же предлог, чтобы прибежать и стать незаменимым, оказывая помощь. Признаю, вы хорошо потрудились, но для будущего священника ваши тайные мотивы кажутся подозрительными...

— Я буду врачом... а не церковником, у меня нет достаточного призвания к церкви, как я думал раньше.

— Вас обратила в другую веру эта девушка?

— Вы должны понять меня. Вы ведь были тамплиером?

— Я по-прежнему тамплиер. Своих обетов, насколько мне известно, я не нарушал.

— Законник сказал бы, что они недействительны, поскольку Храма больше не существует. Но это не мешает вам, как и мне, быть влюбленным в нее. Должны ли мы быть врагами из-за этого, ведь когда-то мы вместе сражались?

— Я вам не враг. Я только хочу, чтобы меня оставили в покое. Мне предстоит длинный путь.

— Пойдемте вместе. Как только священник закончит, я откланяюсь, и мы вернемся в Париж.

— Мне запрещено там появляться.

— В этом случае вам надо переправиться через Сену. Тем более мне надо идти с вами. Мы найдем лодку, и я вас перевезу.

— А я думаю, что обойдусь без вас...

Отстранив юношу, Оливье быстро направился к ограде, но Жильда это не остановило. Он пошел за ним, и они вместе вышли на дорогу, ведущую к Сене.

— Ради бога, не будьте так упрямы. Позвольте мне хоть немного помочь вам.

— Зачем? Чтобы потом похвастаться перед своей красавицей?

— О, вы несправедливы и жестоки. У меня добрые намерения, уверяю вас.

— Говорят, что дорога в ад вымощена добрыми намерениями. Избавьте меня от вашего общества и возвращайтесь назад!

— Нет, я должен быть уверен в том, что вы благополучно переправились через реку. Для меня это очень важно...

— Не понимаю, почему?

— Может быть, потому, что вы из тех людей, которыми нельзя не восхищаться...

Теперь он бежал рядом с Оливье, который размашистыми шагами спускался по склону. Внезапно он остановился и посмотрел в глаза упрямцу:

— Ну, так восхищайтесь мной издалека. Оставите вы меня, наконец, в покое?

— Нет! Простите меня!

Оливье тяжело вздохнул, поставил на землю свою сумку... и кулак его, как из катапульты, выстрелил в подбородок Жильда, который грохнулся, даже не охнув, в порыжевшую траву. После чего сын Санси поднял свои пожитки и пустился в путь, ни разу не обернувшись. Он вдруг почувствовал себя намного лучше.

Глава XIII Матье де Монтрей

На следующий день, когда Оливье разглядел вдалеке Корбей, он ненадолго остановился на вершине небольшого холма, разделяющего долины Сены и Эсоны, чтобы передохнуть и сориентироваться. Теперь ему стало понятно, почему каноники могли позволить себе реставрацию приходской церкви и пользовались услугами соборов разыскиваемого юстицией королевства. Расположенный между маленькой речушкой и большой рекой, через которую он перебрался по красивому мосту, городок шумел мельницами, крылья которых разрезали воздух, а колеса вспенивали воду; многочисленные лодки везли в Париж муку и другие местные продукты; с колоколен же лился звон, призывавший к вечерней молитве. Туман, поднимавшийся от воды — осенние дни становились все короче! — не давал сосчитать количество колоколен и как следует рассмотреть их. Та, на которой работали Матье и Реми, должна была быть самой высокой, но если она была серьезно повреждена, то могла стать и самой низкой. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались луга, пашни, по долинам разбегались дороги, а на горизонте темнели леса.

Немного отдохнув, странник продолжил путь, мечтая поскорее добраться до очага, съесть горячего супа и лечь в постель: все это он найдет за стенами, поднимавшимися из рвов, заполненных водой Эсоны. Он спустился к каменным стрельчатым воротам со сторожевыми башнями по бокам и вошел в город. Вверху вырисовывались башни замка, который не принадлежал графам с тех пор, как Людовик VI присоединил Корбей к владениям короны и сделал его наследственным для королев. Но, став королевским городом, он охранялся еще лучше, чем прежде. Возможно, он, вместе с Сен-Дени и ярмаркой в Ленди, был одним из главных городов, снабжавших столицу.

Ступившему на подъемный мост Оливье преградила путь гизарма часового:

— Стой! Куда идешь?

— Работать у каноников приходской церкви.

— Которой? Их здесь две.

— Да? Я не знал. Той, что зовется храмом Богоматери, — ответил странник, перекрестившись.

— Откуда идешь?

— Из Парижа. Я резчик, но почему вы спрашиваете?

— Мы здесь всегда интересуемся, кто к нам приходит. Особенно когда смеркается.

Этот человек, казалось, не собирался пропускать Оливье. Видимо, ему было скучно. Он был почти таким же высоким, как и рыцарь, крепко сложен и, вероятно, искал ссоры, чтобы убить время. Однако Оливье ответил без раздражения:

— Будьте так добры, скажите, где находится собор Богоматери?

— Минуточку! Ты, кажется, очень спешишь?

— Да, я очень устал. Так что скажите мне, как пройти, и пропустите меня.

Одновременно он развернул перед носом часового охранную грамоту, которую вручил ему Ален де Парейль. Солдат, конечно, читать не умел, но королевская печать произвела на него впечатление. Он сделал шаг назад и опустил свое оружие:

— Ах, прощу прощения! Это квартал Сен-Леонар. Идите прямо по улице до моста. С другой стороны вы увидите башню и шпиль приходской церкви, которая стоит почти у самой воды.

— Спасибо.

Не мешкая, Оливье вошел под своды ворот, ощетинившихся острыми концами подъемной решетки, и тут же услышал, как она за ним опустилась. Чем дальше он шел вперед, тем меньше суеты становилось на улицах, зато в домах, где готовились к ужину, оживление возрастало. Стучали, закрываясь, деревянные ставни, и, кроме трех мужчин, споривших возле таверны, и мальчишки, бегущего с горшочком за свежей горчицей к ужину, он больше никого не встретил. Ступив на мост, он тут же увидел церковь, которую искал, и предположил, что в домиках, чьи крыши топорщились вокруг, как раз и жили каноники. Он также разглядел леса вокруг недостроенной квадратной колокольни, поднимавшейся над трансептом[235] церкви. Рабочих на лесах не было. Несколько больших шагов, и он оказался на маленькой площади, довольно неказистой для такого красивого храма. Сквозь витражи проникало сияние свечей, и слышалось пение: шла вечерняя служба. Решив оставить расспросы до конца церемонии, он снял шляпу, омочил пальцы в кропильнице и, перекрестившись, преклонил колени.

Кроме каноников, сидевших в своих креслах, в церкви почти никого не было: лишь несколько старушек и горстка мужчин. Оливье медленно прошел в короткий неф, вдоль которого тянулись два ряда галерей со стрельчатыми аркадами, опиравшимися на сдвоенные колонны, со знанием дела любуясь красотой этого архитектурного ансамбля, а также капителями колонн, в которых расцветали причудливые образцы флоры и фауны. Он почти дошел до светлого пятна, отделявшего неф от клироса, и тут увидел Реми. Стоя на коленях, закрыв лицо руками, молодой человек молился с таким жаром, что Оливье не решился его побеспокоить. Он подождал, пока тот поднял голову, и опустился на колени рядом с ним. Реми невольно взглянул на Оливье, и настоящая радость осветила его огорченное лицо:

— Оливье? О, слава богу, он услышал мои молитвы и послал мне помощь!

— Она так необходима вам?

— О, да! Но выйдем отсюда. На улице нам будет удобнее говорить.

Они обошли церковь и, пройдя за абсидой, достигли узкого пространства, за которым располагались сараи и строительная площадка. Реми вошел в один из них. Оливье увидел стол на козлах, наваленные на него скатанные в трубку планы, два табурета. Реми зажег масляную лампу. При свете Оливье лучше разглядел его осунувшееся лицо. Выражение его было столь мрачным, что Оливье забыл о голоде и усталости и, чтобы дать товарищу время свыкнуться с его появлением, задал незначительный вопрос:

— Почему сараев только два? Где остальные рабочие?

— Аббатство Сен-Леонар каждый день посылает нам троих рабочих, и двое приходят из города. Но садитесь и скажите, каким чудом вы здесь оказались.

— Действительно чудом. Пригрозив мне сожжением на медленном огне, король удовлетворился тем, что изгнал меня из королевства. Он отослал меня в Прованс.

— И вы просто проходили мимо? — спросил Реми с явным разочарованием. — А я почувствовал такое облегчение...

— Дайте мне закончить! Мне не сказали точно, сколько времени мне отпущено на возвращение в родные места, и я пообещал вашей матушке и бабушке навестить вас. Тем более что это мне по дороге.

— О, спасибо! С ними все в порядке?

— С матушкой и сестрой да, но...

— С бабушкой Матильдой?

— Не думаю, что вы ее застанете в живых: когда я уходил, ее соборовали. Но она в памяти. И все ее мысли были о мэтре Матье и о вас.

Реми перекрестился, опустился на колени для краткой молитвы, в которой принял участие и Оливье. Поднявшись, Реми уточнил:

— Здесь его знают под именем мэтра Бернара д'Отен. Так решили каноники, чтобы он мог работать, не привлекая ненужного любопытства и не рискуя быть выданным.

— Это благоразумно. Но где же он в такой поздний час?

Реми открыл деревянную дверь и показал на маленький домик, нависший над Сеной:

— Там. Мы живем в нем вдвоем, и он выходит оттуда только на работу. В остальное время сидит у окна, которого вы не видите отсюда, но из которого ему отлично видна река и противоположный берег. Он подстерегает короля. Правда, есть другая дорога — через Эсону, но наш сир предпочитает проезжать здесь.

— Но зачем подстерегать ночью?

— Почему бы и нет? Бывали случаи, когда Филипп отправлялся в Фонтенбло по реке, если не спешил и хотел немного отдохнуть. А когда он путешествует верхом, что бывает здесь чаще всего ночью, ворота города открыты для него в любое время суток. Поэтому мой отец и ждет!

— Он что же, никогда не спит?

— Спит, но очень мало. Час или два, и при этом приказывает мне караулить за него. Он очень изменился...

— Можно его увидеть? Мне сказали, что теперь он меня ненавидит и не хочет жить в Пчелином домике.

— Он ни разу не говорил о вас, и я, честно говоря, не знаю, какое место занимаете вы сейчас в его сознании.

— Вот с этим надо разобраться. С вашего разрешения, Реми, я зайду к нему завтра под предлогом, что хочу сообщить о смерти Матильды. Посмотрим! Сейчас же — простите, дружище! — не могли бы вы указать мне скромный постоялый двор, где я мог бы найти отдых и пищу...

— О, умоляю вас извинить меня! Я все говорю о себе и своих близких, а между тем вы проделали такой утомительный путь! Я отведу вас к одному из наших каменщиков, Полену. Жаклин, его жена, держит маленький, но опрятный постоялый двор у одного из мостов. Посетители там вполне приличные. Пойдемте.

Вскоре жена каменщика, полная усатая женщина, быстрая и ворчливая, с крепкими руками, поставила перед путником мясное говяжье рагу, сдобренное чесноком и луком-пореем, и кувшинчик домашнего сидра. Реми представил своего друга как резчика из Прованса, который работал когда-то с мэтром Бернаром и, побывав на Севере, теперь вернулся домой. Это привлекло внимание Полена. Он уселся напротив с бутылкой какого-то крепкого напитка и, опрокидывая стакан за стаканом, стал рассказывать Оливье о своей жизни. Оливье согласился выпить, но чуть-чуть, просто чтобы поддержать компанию. Он чувствовал, что засыпает, и в конце концов сон сморил обоих, потому что один слишком устал, а другой слишком много выпил... Это не смутило хозяйку. Она убрала со стола и оттащила супруга в заднюю комнату, а Оливье уложила на подстилку в углу у очага: он был слишком велик и тяжел, чтобы тащить его на второй этаж.

Именно там Реми и нашел его, когда на рассвете заглянул на постоялый двор.

— Сегодня ночью я говорил с отцом. Он согласен встретиться с вами. Честно говоря, я на это и не надеялся.

— Я только умоюсь и тут же последую за вами. На улице было более чем прохладно. Однако

Оливье направился к колодцу, вытащил ведро воды, привел себя в порядок, отказавшись только от бритья: очень уж холодной была вода. Потом он попросил у Жаклин, которая смотрела на него с восхищением, щетку, — ее супруг не отличался чистоплотностью, и хорошо, если ей удавалось затащить его в баню раз в два месяца — привел в порядок одежду, проглотил принесенную ею миску супа, а толстый кусок хлеба положил в сумку, чтобы съесть его по дороге и не испытывать слишком долго терпение «мэтра Бернара».

Они нашли его на стройке: с планом и угольником в руках он отдавал распоряжения Ковену, который радостно приветствовал Оливье:

— Как здорово, что собирается старая команда! Здесь работы хоть отбавляй.

Матье оказался менее приветлив. Ответив кивком головы на приветствие своего бывшего резчика, он сделал ему знак следовать за ним и повел его во вчерашний сарай, но сесть не предложил. Сам он тоже остался стоять, прислонившись к столу, скрестив руки и держась правой за больное плечо, которое все еще мучило его. «Теперь оно будет болеть всегда, до самой смерти, особенно в сырые и холодные дни», — подумал Оливье, которого неприятно поразил неважный вид мастера. Его лицо, такое свежее и величественное в былые дни, теперь было изборождено морщинами, словно горы, изрезанные потоками воды. У губ застыла горькая складка, а в глазах под нависшими седыми бровями мерцал странный свет, которого Оливье никогда раньше не замечал. Он резко спросил:

— Реми сказал, что моя мать умерла?

— Да. Как святая, забыв о своих страданиях и думая только о вас, мэтр. Я здесь потому, что она и дама Жулиана просили об этом. Обе умоляют вас — это было последним желанием дамы Матильды! — отказаться от вашего безумного плана, который может принести им лишь новую боль и слезы...

— Почему вы не говорите о моей дочери? Она что, не боится за меня?

— Я не разговаривал с ней, но знаю, что она любит вас.

— Меньше, чем вас, так я думаю, но не об этом речь. Они хотят, чтобы я вернулся, так?

Оливье лишь вздохнул и пожал плечами. Матье продолжал тем же резким тоном:

— Я не меняю своих решений, и они это знают!

— А решили вы убить Филиппа, не заботясь о трагических последствиях этого поступка для вас, — это, полагаю, вам все равно! — но и для них, бедных женщин, которым не будет никакого проку от вашего самопожертвования, когда вы отойдете к праотцам, ведь они просто хотят жить. И, если это возможно, жить спокойно.

— Это невозможно! Филипп должен умереть, потому что этого требует мэтр Жак.

— Ваша вера в Бога так слаба, а гордыня так велика, что вы осмеливаетесь думать, что именно вас он выбрал своим орудием? Папа умер, Ногаре умер... и без вашей помощи, насколько мне известно!

— Конечно, конечно! Но Папа Климент был окружен кардиналами, которые были его потенциальными врагами, Ногаре, жившего как буржуа, ненавидели все. Король, коронованный в Реймсе, Божий помазанник, а это другое дело. Надо, чтобы какой-нибудь человек пожертвовал своим телом и душой. И этот человек — я!

— Какая самоуверенность? Откуда она в вас?

— Спасибо наказам мэтра Жака. Он много раз являлся мне во сне, и его слова запечатлелись в моей памяти. «Рази смело! — сказал он. — Рази, не раздумывая и не сомневаясь! Ты освободишь всех, кто томится под игом Филиппа, и ты будешь вознагражден, когда предстанешь передо мной!»

Говоря, Матье все больше возбуждался, лицо его, за неимением неба, обратилось к потолку сарая. Оливье посмотрел на Реми. Тот покачал головой и безнадежно пожал плечами. Действительно, трудно спорить с человеком, который находится во власти таких видений! Не зная, что еще сказать, Оливье, тем не менее, продолжал:

— А если он не приедет в этом году в Фонтенбло?

— С какой стати он откажется от дорогой ему привычки? Приедет! Мэтр Жак сказал, что будет так, — ответил Матье с одержимостью ясновидца, который настолько уверен в своих предсказаниях, что целенаправленно отталкивает все то, что противоречит его навязчивой идее.

С тех пор как Оливье узнал его, он бесконечно уважал в мэтре Матье ум, мудрость, великодушие и талант настоящего мастера, и ему было тяжело видеть, как столько прекрасных качеств — за исключением все же искусства строить — гибнут, оказавшись во власти болезненной одержимости. Но, так как он тоже не любил сдаваться, попробовал еще раз:

— А вы не подумали, что когда король умрет, Гонтран Эмбер сочтет себя вправе вернуться в Пассиакум, чтобы насладиться местью?

— Они не повесили этого типа?

— К моему великому сожалению, его лишь прилюдно высекли и выставили у позорного столба, категорически запретив приближаться к Пчелиному домику ближе чем на четверть лье... но когда железная хватка Филиппа разожмется, Сварливый и не вспомнит о приказах отца.

Матье бросил на него яростный взгляд:

— Наступит время, мы займемся и этим! Вы знаете, что я думаю об этом доме! Чем раньше мои жена и дочь покинут его, тем лучше. И поскольку служившая предлогом немощность моей матери теперь их больше не сдерживает, я пошлю за ними Реми. В этом жилище, которое предоставили мне каноники, достаточно места и для них. По крайней мере мы будем здесь вместе, готовые перейти границу империи, как только я совершу свое дело!

— Вы, кажется, уверены, что выйдете из дела живым? Даже если ваша мишень окажется здесь с малым эскортом, с ним все равно будет кто-то из охранников и мессир да Парейль, который глядит в оба и не даст вам пощады. Что тогда будет с ними? Вы же не настолько безумны, чтобы полагать, будто каноники милостиво разрешат им остаться, после того как вы нарушите свои обязательства и станете убийцей короля!

— Господь позаботится о них! Господь... и мэтр Жак!

Оливье понял, что дальнейшие разговоры бесполезны. Он сложил оружие:

— У вас на все есть ответ! Послушайте... оставьте их на время в покое. Дело идет к зиме. Дороги станут непроезжими, особенно если рано выпадет снег и ударят морозы. Это тяжелое испытание для двух женщин, которые только что надели траур. Дайте им немного времени, чтобы оплакать достойную Матильду, вашу почтенную матушку, почившую так скоро после ужасного конца дамы Бертрады!

Убежденный в том, что одержал победу, Матье с облегчением вздохнул...

— Может быть, может быть! Подождем еще чуть-чуть. Мы пошлем за ними, когда моя мишень, — понравилось ему это слово! — появится здесь. Пока же примемся за работу! Вы можете присоединяться, Оливье, если, как утверждает мой сын, вы этого действительно хотите...

— Да, я этого хочу, но не сегодня. Реми должен был сказать вам, что я оказался здесь по пути в Прованс, мой родной край. Сюда я пришел по просьбе вашей матушки и ради удовольствия поработать под вашим началом несколько дней, но возвращаться в Париж я не имею права.

— Вы вернетесь туда, когда захотите, как только все будет кончено...

— Нет, ибо я дал слово. И прежде чем провести эти несколько дней с вами, я бы хотел сходить помолиться на развалинах одного из бывших владений тамплиеров, которое находится здесь неподалеку...

То, что он сочинял сейчас, было на самом деле откровенной ложью, но еще большим проступком перед своей неподкупной совестью явилось возникшее в нем намерение попытаться-таки спасти Матье, а вместе с ним и его близких, от этого безумия. Да, он лгал, но, что было еще хуже, он собирался изменить самому себе, нарушив слово, данное королю. Он вернется туда, откуда пришел, и более того, пойдет в Париж, надеясь, что Бог сжалится над грешником, который сознательно нарушает слово чести ради дружбы... и ради любви! Потому что, прежде чем удалиться навсегда, он поборется за будущее, за жизнь той, которую любит! У него же будет целая жизнь, чтобы раскаяться...

Реми, который с трудом скрывал свое удивление, сказал только, что ему надо кое-кого повидать, чтобы получить совет и, быть может, помощь.

— Я попытаюсь выполнить последнюю просьбу вашей бабушки. Пока меня не будет, следите за" ним хорошенько на тот случай, если...

— Я понял? Вас долго не будет?

— Два дня. Может быть, три. Да хранит вас Бог, Реми!

— И вас, Оливье!

Час спустя Куртене отправился в Париж Он пришел в город вечером, когда ворота уже закрывали, прошагав расстояние быстрее, чем когда бы то ни было, так торопился он выполнить свою миссию и снова ступить на стезю закона. Можно сказать, что бремя, омрачавшее его совесть, дало ему крылья.

Погода по-прежнему была сухой, и когда он дошел до таверны Ломоты, то был ничуть не более грязным, чем когда явился в Корбей. Оливье рухнул на табуретку, потребовав стакан ипокраса... Его встретили с подчеркнутой городской любезностью. Иначе говоря, его не обременяли нескромными вопросами. Хозяин, подавая ему заказ, лишь изобразил гримасу, которую при большом желании можно было принять за улыбку, и заметил:

— Что-то давненько тебя не было видно?

— Человек предполагает, а Бог располагает. Он там? — добавил Оливье, указав подбородком в сторону потолка.

— Он сегодня еще не спускался. Он вернулся, когда в соборе Парижской Богоматери уже готовились к утренней мессе.

— А я и не знал, что ты так осведомлен о порядках в соборе, — засмеялся Оливье и положил на стол несколько монет. — Приготовь для нас что-нибудь поесть.

Получив сыр, хлеб и вино, Оливье взобрался на чердак и, найдя дверь закрытой, несколько раз постучал, пока наконец в щель не высунулась лохматая голова. Глаза открывались с трудом, но Оливье таки узнали.

— Надо же! Это вы? Каким ветром? — проговорил Монту, с удовлетворением взирая на еду.

— Ветром в форме вопросительного знака. Мне нужна ваша помощь.

На чердаке было более чем прохладно: страх пожара исключал всякий намек на огонь, — и пахло затхлостью. Однако Монту сначала открыл окно, а потом завалился на соломенную подстилку, жестом пригласив гостя присоединяться. Потом осушил кружку вина, отрезал кусок сыра, толстый ломоть хлеба и затем уж приступил к диалогу:

— Что я могу сделать для вас? Надо спасти еще какую-нибудь девчушку?

— Нет. Благодаря Богу и вам, с ней все в порядке. Это отец ее в большой опасности.

— Матье де Монтрей. Его арестовали?

— Нет еще, но это может скоро случиться. Он решил реализовать ваш старый план и отправить Филиппа к праотцам. Он уверяет, что видит во сне Великого магистра, который возложил на него миссию мстителя.

— Вы верите в это?

— Не совсем. У него навязчивая идея, и мне кажется, он не различает сон и реальность. К тому же, ненависть его ослепляет.

— Может быть, он и прав. Как вы думаете, Папа и Ногаре действительно умерли естественной смертью? Спорю на свою рубашку — а она у меня одна-единственная! — что кто-то приложил к этому свои скромные руки... Нашему доброму королю только сорок шесть, если я не ошибаюсь, и здоровья ему не занимать. Надо еще поискать такого здоровяка.

— Да, конечно, но Матье в тот злополучный вечер был серьезно ранен и теперь не вполне владеет левой рукой. Вряд ли он одним ударом сумеет сразить короля, и его схватят...

— Вы хотите, чтобы я ему помог?

— Вовсе нет!

— Чтобы я сделал это дело за него?

— Да нет же! Собор Парижской Богоматери по-прежнему помогает озвучивать ваши мысли?

— Нет, после смерти Ногаре, о которой я не мог не сообщить... это становится все труднее. Епископ недоверчив, и надзор становится все более пристальным.

— Хранитель печати скончался более четырех месяцев назад, и, в принципе, вам больше не о чем сообщать... только лишь о смерти короля. Но об этой новости сообщит большой колокол.

Пьер де Монту прикончил кувшин вина, вытер губы рукавом, шмыгнул носом и сказал:

— Не тяните время, говорите прямо, что вы задумали.

— Я хочу, чтобы собор внушил Филиппу мысль отказаться этой осенью охотиться в Фонтенбло.

— Матье ждет его там?

— Сейчас Матье в Корбее, где караулит денно и нощно появление королевского эскорта.

— Но вы с его сыном разве не можете помешать ему совершить эту безумную авантюру?

— Рад слышать, что вы теперь так судите о его замыслах! Но, может, мне стоит рассказать о том, что случилось после того, как мы расстались в Нельской башне? Если, конечно, у вас есть время.

Монту вытянулся во весь рост на своей подстилке, скрестив под головой руки:

— О, у меня его предостаточно! Вы же знаете, что я ночная птица...

Оливье не любил ходить вокруг да около. Его рассказ был кратким и точным. Монту слушал его, полуприкрыв глаза, как ребенок, которого убаюкивают сказкой, но, узнав о том, что король помиловал Оливье, привстал и навострил уши.

— Он освободил вас? — ошеломленно переспросил он.

— В обмен на мое слово не возвращаться в Париж и вообще никогда не возвращаться во Францию. Но это слово я нарушил, кстати, впервые в жизни, чтобы повидать вас, — грустно добавил Оливье. — Мне стыдно, но спасение Матье слишком важно для меня. Вы понимаете?

— Во мне еще достаточно рыцарского духа, чтобы догадаться, чего вам это стоит, но вы правильно сделали, что пришли: я могу вас успокоить. Этой осенью король не поедет в Фонтенбло.

— Откуда вам это известно?

— У меня есть парочка надежных источников, но на этот раз они не понадобились, так как об этом уже все знают: Филипп, оставив дела на Ангеррана де Мариньи, решил отдохнуть и поохотиться на берегах Уазы...

— Он вернулся в Мобюиссон?

— Нет. В Пон-Сен-Максанс. Несколько лет назад недалеко от города он основал, по просьбе своей супруги, аббатство де Монсель для францисканских монахинь Святой Клары и, конечно, рядом построил домик для себя. Это недалеко от Ла Кур-Басс, поместья Филиппа де Бомануара, одного из его самых близких советников. Может быть, даже друга...

— Но это не значит, что он не отправится также и в Фонтенбло.

— Нет, это невозможно. Накануне зимы он не совершит второго путешествия. Так что, друг мой, вы можете спокойно вернуться к бедняге Матье. Его ожидания не оправдаются, и если кому-то и суждено выполнить волю Великого магистра, то не ему!

Вздох Куртене чуть не сорвал крышу с дома. Этот необыкновенный человек умел внушить ему абсолютное доверие. Тем не менее он все-таки возразил:

— Но, может быть, что-нибудь заставит его прервать свое пребывание там... Королевство...

— В королевстве тишь да гладь... как бы мне ни было прискорбно это сознавать. Лиги, созданные после смерти Великого магистра, умиротворены, а заем, полученный Мариньи у ломбардцев, улучшил финансовое состояние. К тому же, вспомните, что зимой не воюют. Свой заслуженный, как король, должно быть, полагает, отдых он проведет в Пон-Сен-Максансе. Точка.

К этому нечего было добавить. Оливье с удовольствием сложил оружие. Теперь ему хотелось поскорее сообщить хорошую новость Реми. Они с отцом могли спокойно работать для каноников Корбея, а он — отправиться дальше, к синим небесам родного края. Он встал, но Монту задержал его:

— Куда это вы собрались? На дворе ночь, и городские ворота закрыты...

— Действительно. Я и забыл об этом. Я даже забыл, что устал.

— Тогда оставайтесь и отдохните! — пригласил, поднимаясь, Монту. — Спите в свое удовольствие, вы здесь хозяин.

— Вы уходите?

— Нужно провернуть пару делишек. На рассвете я вернусь попрощаться с вами.

Он закутался в большой черный плащ, нахлобучил на голову бесформенную шляпу и вышел, не взяв с собой лук, с которым так ловко управлялся. Прежде чем лечь, Оливье убедился, что оружие — на своем месте. Потом он растянулся на тюфяке и в ту же секунду уснул.

На рассвете его разбудил охрипший петух, а вслед за ним зазвонил главный колокол в приорстве Сен-Дени-де-ла-Шатр. Пронизывающий до костей холод тоже не давал уснуть. Монту еще не вернулся. Оливье взглянул в окно на небо, которое показалось ему относительно светлым; потом стал раздумывать о том, как поступить. Чувствуя себя вполне бодро, он хотел побыстрее отправиться в путь и выйти из ворот города, как только те распахнутся, но, с другой стороны, хозяин дома сказал ему, что на рассвете вернется попрощаться... Так как лучшим способом согреться было проглотить кусочек пищи, он решил спуститься в зал и позавтракать, ожидая возвращения «ночной птицы».

Трактирщик Ломота был внизу, лениво сметая большой метлой мусор, оставленный вчерашними клиентами, но в очаге уже пылал огонь, к которому Оливье с удовольствием приблизился.

— Могу ли я чем-нибудь перекусить? — спросил он у хозяина, который, казалось, не замечал его присутствия.

Не говоря ни слова, тот отрезал увесистый ломоть хлеба, зачерпнул большой кружкой пива в бочке, стоявшей рядом со стойкой, поставил все это на стол и снова взялся за метлу.

— Скудновато! — пожаловался Оливье.

Ломота, явно не склонный к беседам, понимающе кивнул, отрезал еще один ломоть, добавил к нему луковицу, кусок сыра, еще одну пинту пива, поставил завтрак перед клиентом и выразительно протянул руку ладонью вверх. Оливье заплатил положенное и после короткой молитвы сосредоточенно принялся за еду. Он ел не спеша. Храм научился этому у Востока, а Оливье научился этому у Храма, — есть не торопясь из уважения к ниспосланной Богом пище, которую следует вкушать в молчании. Ему нечего было опасаться хозяина, который продолжал уборку, больше не обращая внимания на гостя. Но, подбирая последние крошки, он вдруг осознал, что Монту все еще не вернулся, а день уже занялся. Решение было принято.

— Я не могу дольше ждать его, — сказал он Ломоте. — Я должен идти, а ты передашь ему от меня «до свидания». Скажи ему также, что если я буду ему нужен, он знает, где меня найти. Я буду там до конца года, — уточнил он, для пущей убедительности добавив монетку к своим словам.

Толстяк кивнул, прикоснулся рукой к своему колпаку и соизволил проговорить:

— Ты тоже можешь приходить сюда, когда пожелаешь. Даже без него.

— Спасибо!

Направляясь к Малому мосту,чтобы перебраться на левый берег, Оливье пытался понять, что побудило его минуту назад сказать, что он останется в Корбее до конца года, в то время как еще вчера вечером, получив подтверждение, что король не приедет в Фонтенбло, он был намерен продолжать свой путь в Валькроз. Это случилось неожиданно, и, если разобраться, на самом деле он очень хотел остаться с Матье и Реми до тех пор, пока, свершись предсказание или нет, — а в глубине души он был уверен, что да, свершится! — роковой год не закончится. Тогда семья его друзей сможет воссоединиться и отправиться создавать другие соборы в других краях. В этот момент его осенило, что «другие края» могут оказаться и средиземноморскими, но он гневно прогнал эту мысль. Разве не предстояло ему искупить серьезное нарушение кодекса чести, которое он только что совершил? Так или иначе, каким бы ни было наказание, которое наложит на него духовник, в любом случае присутствие восхитительной молодой девушки исключается.

Войдя на следующий день в Корбей, — зная, что ночью ворота закрываются, он переночевал в гостеприимном монастыре в одном лье от города, —'он все еще чувствовал себя счастливым от той доброй новости, что нес Реми, но это блаженное состояние души рассеялось, когда он подошел к стройке. Вместо того чтобы быть на лесах, рабочие толковали о чем-то, окружив Ковена и Реми. Тот, заметив Оливье, направился к нему. Он был бледен, явно встревожен, и для этого были веские основания: Матье исчез.

— Как это исчез? — с удивлением спросил Оливье.

— Он ушел со стройки вчера днем, чтобы вернуться к себе. Когда же я пришел туда, его не было на месте, хотя никто не видел, как он уходил. Не представляя себе, куда он мог податься, я прождал всю ночь, но он так и не появился.

— Вы осмотрели дом? Может быть, он оставил записку, хотя бы несколько строк?

— Я ничего не нашел, но я слишком волновался. Я, конечно, плохо искал.

— Пойдемте, посмотрим!

Смотреть было нечего. В домике на берегу реки царил полный порядок. Ничто не указывало на поспешное бегство или неожиданное нападение. Реми, к тому же, сразу заметил бы это. Продолжая, тем не менее, искать, молодой человек заметил, что в сундуке отца не хватает кое-какой одежды. Кроме того, запас денег, которые он хранил здесь, уменьшился наполовину.

— Может быть, он отправился в путешествие? — предположил Реми, сам не веря своим словам. — Но зачем? И почему он мне об этом не сказал?

— Чтобы вы ему не помешали! А может быть... нет, это невозможно! Как он мог узнать...

— Что?

— Что король не приедет в Фонтенбло этой осенью, потому что он находится в Пон-Сен-Максансе, на Уазе. Я узнал это в Париже и поспешил сюда, чтобы сообщить об этом вам, но ни в коем случае не ему. Это помешало бы ему совершить тот безумный поступок, который он задумал. Оставалось только ждать, пока истечет срок...

— Вы уверены в этом?

— Да. В Париже все об этом знают. Должно быть, мэтр Матье встретил кого-нибудь оттуда, кто его и просветил. Мы находимся совсем рядом с Парижем, и лодки, которые снабжают город...

Вдруг Оливье замолчал. Причина отсутствия Матье стала очевидна. Шаланды, которые почти каждый день спускались по Сене, затем возвращались обратно с помощью мощных лошадей, которые тащили их вверх по реке. Как же он не догадался, что секрет, который он принес, всем давным-давно известен? Достаточно было мастеру зодчих поговорить с одним из этих людей, чтобы узнать об изменившихся планах короля...

— Какой же я дурак! — в ярости воскликнул Оливье и повернулся к другу. — Не знаете ли вы, не спускался ли он вчера утром в порт и не разговаривал ли с кем?

— Не знаю, но это можно выяснить...

Они направились к пристани и, разделившись, стали расспрашивать людей. Матье с его ростом, почти неподвижной рукой и седой львиной гривой был хорошо известен всем. Но никто из опрошенных его не видел, и ни один корабль не спускался по реке ни вечером, ни утром.

Хоть бейся головой об стену, ничего не получалось!

Вечером, закрывшись в доме, они с Ковеном стали держать совет. Помощнику мастера были известны цареубийственные намерения Матье. Он не одобрял их, но был готов рискнуть, чтобы помочь мэтру.

— Если Оливье прав и мэтр покинул город, — сказал он, — один из нас должен пойти в столицу и разузнать, что да как. Даже если никто этого не заметил, мэтр Матье должен был встретить какого-нибудь болтуна.

При этом он смотрел на Куртене, ясно давая понять, что эту задачу должен решить тамплиер. Сам он не мог отлучиться со стройки, за которую отвечал в отсутствие главного мастера. Важная обязанность, учитывая мнение каноников, которые наняли на работу человека, разыскиваемого властями. Нельзя было отвечать им неблагодарностью, бросив работу, за которую они щедро платили даже сверх положенного.

Реми тоже понял взгляд помощника мастера. Он произнес:

— Это должен сделать я! Оливье не может еще раз пойти в Париж. Не ждите объяснений, Ковен!

Оливье же думал иначе. Что-то беспокоило его, и он произнес:

— Все это не похоже на мэтра Матье. Если он отправился так далеко, совершенно изменив планы, он не сделал бы этого молча, тайком, оставив здесь всех в затруднительном положении. К тому же, он знал, как будет беспокоиться Реми. Кроме того, даже если он стал другим человеком, с тех пор как вбил себе в голову то, что называет своей «миссией», тем не менее он сохранил в себе чувство долга и достаточно порядочности, чтобы не желать прослыть вором в глазах капитула приходской церкви...

— Что же вы предлагаете? — проворчал Ковен.

— Подождать еще немного. По крайней мере эту ночь, а завтра снова попытаться что-нибудь узнать. Мы сегодня насквозь прочесали порт, но безрезультатно. Завтра попробуем тщательно осмотреть город, чтобы узнать, не видел ли его кто-нибудь?

— Разумное предложение, — одобрил Реми. — Может быть, мы слишком быстро впали в панику, а он вдруг явится?

— Почему бы и нет, в конце концов? — подавил зевок Ковен. — Во всяком случае, ворота закрыты, так воспользуемся этим и попробуем выспаться. Утро вечера мудренее... будем надеяться.

На этом и порешили. Ковен, который ночевал у одного из каменщиков, повернул к дому, а Реми предложил Оливье, который собирался ночевать на постоялом дворе, остаться у себя.

Но утром Матье не вернулся. Зато только лишь прозвонил главный колокол, как на стройку явился мальчик-служка из церкви Сент-Этьен-д'Эссон и спросил мэтра Бернара. Ему указали на сарай, где находились Реми и Оливье. Он доложил, что кюре и бальи дали мэтру разрешение взять несколько камней из бывшего, почти разрушенного командорства тамплиеров в Сен-Жан-ан-Лиле.

— В этом месте было командорство? — не удержался от вопроса Оливье.

— О, небольшое, но с красивыми зданиями. Обчистив его сверху донизу, люди короля подожгли строение, а потом деревенские поживились, чем могли, пока бальи не запретил им прикасаться к руинам. А когда пришел мэтр Бернар...

— Когда это случилось? — спросил Реми.

— Два или три дня назад, думаю... Подождите, сейчас вспомню точно. Да, два дня назад, утром. Он разговаривал в церкви с нашим кюре, когда я вошел, все еще не придя в себя от того, что увидел, как по большой дороге проехал эскорт нашего короля.

— Кого? — выкрикнули, не сговариваясь, в два голоса Оливье и Реми.

Мальчишка-певчий подпрыгнул от неожиданности и взглянул на них с беспокойством:

— Ну... эскорт короля. Не очень большой, но все-таки. Всадники, богато одетые, со знаменами, украшенными королевскими лилиями, а среди них — наш сир. Такой благородный, такой высокий! Его было легко узнать.

— Вы его раньше видели? — спросил Оливье.

— Нет, но с такой свитой! И люди так радовались и кричали ему вслед: «Да здравствует король!» Ну, так как насчет камней?

— Мы пошлем за ними. Спасибо, что сообщили, — сказал Реми.

— Не за что! — ответил служка с сияющей улыбкой. — Можно мне немножко посмотреть, как работают ваши люди? У них все так красиво получается!

— Смотрите, сколько хотите!

Когда он исчез за углом церкви, Оливье и Реми замолчали, но только на секунду, и потом Реми вздохнул:

— Ни к чему продолжать поиски! Мой отец в Фонтенбло.

— Не может быть! — рассвирепел Оливье. — Как Филипп мог проехать по этой дороге, тогда как все знают, что он находится на берегах Уазы?

— Он ведь король, — пожал плечами Реми. — Почему бы ему не передумать и не отправиться в свой любимый замок без предупреждения? Крепкие ноги его коней одолеют любую дорогу. Может статься, ему что-нибудь пришлось не по вкусу, и он изменил свои планы? Поди узнай!

— Как бы там ни было, это просто катастрофа. Теперь нам остается только поспешить в Фонтенбло в надежде, что еще не слишком поздно!

— Нет, еще не поздно! Если бы он уже нанес удар, то об этом сразу же стало бы известно: такие новости ветром разносятся, и все колокола уже звонили бы отходную.

— Они могут зазвонить в любую минуту! Я сейчас же отправляюсь в путь!

— Дайте мне только предупредить Ковена, и я отправлюсь с вами. Вдвоем нам будет легче его найти.

Реми направился к строительным лесам, а Оливье вернулся в дом. И тут тайна, которая минуту назад как будто прояснилась, снова покрылась мраком, когда перед ним возник Пьер де Монту, еще более пыльный, чем обычно.

— Наконец-то я нашел вас, — проворчал он. — Вы можете гордиться, что заставили меня бежать. Почему вы не дождались меня?

— Я подумал, что, может быть, дела задержат вас дольше, чем вы того хотели, а мне нужно было вернуться сюда, чтобы успокоить Реми и тех, кого беспокоят намерения Матье... К сожалению, вы ошиблись...

— В чем?

— А в том, что король, несмотря на ваши утверждения, приехал в Фонтенбло.

— Это невозможно! Король во дворце Сите, куда его привезли на барже из Пон-Сен-Максанса. Я видел, как его переносили на носилках в дом.

— Вы что-то перепутали! Молодой служка, который сейчас наблюдает за работой наших каменщиков, видел его два дня назад: он пересекал Эсону верхом, в сопровождении свиты.

— А как он его узнал? Он видел его раньше?

— Не знаю, но все было как положено: величественный вид, красивая свита, флаги с цветами лилии...

— Не только Филипп имеет право на цветы лилии, и ваш будущий кюре, кажется, простофиля. Говорю вам, что раз короля доставили в Париж по воде, так это потому, что он болен.

— Он? Болен? Вот еще! Да он же железный!

— Но и железо может проржаветь насквозь. Я, к вашему сведению, постарался собрать побольше информации, и вот что выяснилось: охотясь, он, как обычно, углубился в лес один со своими собаками, как вдруг егеря услышали вой. Они бросились в ту сторону и нашли короля лежащим на"'земле около своего коня. Утро было холодным, землю покрывал иней, и деревья уже облетели. Так вот, когда егеря нашли Филиппа, они увидели оленя, убегавшего в лес, и один отросток его рогов имел форму креста, на котором играло солнце. Они были так испуганы, что никто и не подумал о том, чтобы преследовать зверя. Кроме того, нашлись дела и поважнее. Больного перенесли в замок, и ночью он пришел в сознание, но был так слаб, что его отнесли в лодку, спустились вниз по Уазе, поднялись по Сене до самого Сите... Что вы думаете об этой истории, мессир Куртене? Странно, не так ли?

Побледневший Оливье ответил не сразу. Он, казалось, с трудом перевел дыхание. Потом испуганно перекрестился:

— Да исполнится предсказание Великого магистра о смерти короля... и да свершится воля Господня без участия мэтра Матье. Правда, этот сумасшедший отправился недавно в Фонтенбло, чтобы преследовать... теперь уж не знаю кого!

— Думаю, что это монсеньор д'Эвре. У него поместье недалеко от замка. Если Матье де Монтрей бросился в погоню, думая, что преследует короля, он очень быстро обнаружит свою ошибку и вернется обратно.

— Вы так считаете?

— Он очень хорошо знает того, на кого охотится, впрочем, как и Людовика д'Эвре и Карла де Валуа. Он не может ошибиться.

— Но он сам не свой из-за своей идеи отмщения, она просто пожирает его. Но совершить ошибку, перепутав одного с другим, — в этом нет ничего невозможного.

— Если я правильно понял, то он бродит где-то в окрестностях замка Фонтенбло. Так как там нет никого, кроме охранников, он быстро поймет, что ошибся.

Монту, без сомнения, был прав. Однако Оливье не успокоился. Матье стал слишком непредсказуемым, чтобы можно было успокоиться. В эту минуту к нему подошел Реми. Оливье поделился с ним своими мыслями. Потрясенный молодой человек согласился с его мнением:

— Мой отец по-прежнему отлично соображает в том, что касается его ремесла. Но, когда речь заходит о короле, он совершенно теряет разум. Надо его найти. Одному Богу ведомо, что он способен совершить, если его предоставить самому себе!

— Согласен! Пора отправляться!

— Если вы предложите мне чем-нибудь подкрепиться, я с удовольствием пойду с вами, — проговорил Монту с приветливой улыбкой. — По правде говоря... я покинул Париж навсегда.

Лишь тогда под плащом у бывшего тамплиера Оливье заметил лук, которым тот пользовался с таким устрашающим умением.

— Что случилось?

— Захотелось посмотреть страну. Для здоровья полезно размяться.

По тому, как Монту оскалился при этих словах, Куртене понял, что больше тот ничего не скажет и что, должно быть, у него была веская причина для столь внезапного желания подышать деревенским воздухом. И так как Реми смотрел на пришельца с подозрением, Оливье поспешил добавить:

— Со времени Нельской башни я знаю, какой вы надежный боевой товарищ! Беру вас с собой... с радостью!

Пока он сопровождал Монту на постоялый двор, Реми пошел к каноникам просить лошадей, чтобы как можно быстрее отправиться в Фонтенбло, которое располагалось примерно в восьми лье отсюда. И ради этого он решился на бессовестную ложь: сказал им, что его отец в течение нескольких дней страдает ужасными головными болями. Чтобы излечиться, он отправился в Мелен — помолиться Святому Аспе, целителю, об облегчении своих страданий. Однако он долго не возвращался, и Реми, беспокоясь, хотел отправиться искать его вместе с двумя товарищами, но пешком это путешествие заняло бы слишком много времени. Серьезно беспокоясь за человека, талант которого трудно было переоценить, капитул выделил трех крепких мулов, при виде которых Монту изрядно развеселился:

— Верхом на этих мулах нас примут за епископов! — загоготал он, влезая на одного из них.

Это было не так-то просто, потому, наверное, что животное не понимало шуток.

Глядя на эти упражнения в верховой езде, Оливье высказал мысль, что было бы, пожалуй, лучше нанять лошадей из тех, что тащат баржи по реке, но Реми возразил, что они привыкли ходить шагом и, должно быть, практически невозможно заставить их пуститься в галоп. Оливье пришлось согласиться. Тяжко вздохнув, он подумал, что отдал бы все то немногое, что у него осталось, лишь бы почувствовать меж ног мощные и нервные бока боевого коня.

Мулы тоже не пустились в галоп, но, по крайней мере, удалось заставить их двигаться спорой рысью, и через два часа с небольшим трое мужчин прибыли на место.

Расположившись на поляне густого леса под названием Бьер, Фонтенбло представляло собой деревушку, сгруппировавшуюся вокруг часовни Сен-Сатюрнен. Она относилась к владению, еще век назад бывшему простым охотничьим домиком, который Людовик Святой превратил в замок средних размеров.

С высоты башен родного дома Филиппа Красивого, расположенного рядом с приходской церковью Сен-Пьер в деревне Авон, открывался великолепный вид на излучины Сены, на ее берега, покрытые зарослями, густо зеленеющими в ясные летние дни, наполненными пением птиц и едва различимыми звуками многочисленных лесных животных. Сейчас листья густо устилали землю, деревья стояли обнаженные, но это место по-прежнему излучало глубокое спокойствие, что благотворно подействовало на трех путников.

Они нашли приют на постоялом дворе рядом с Сеной. Хозяйкой оказалась здоровая белобрысая женщина, высокий рост и мускулистые руки которой внушали уважение не меньшее, чем твердый взгляд и квадратная челюсть с крепкими белыми зубами. К тому же, дом ее был хотя и скромным, но аккуратным. Трактирщица отличалась чистоплотностью и разговорчивостью, с первого взгляда определяя, с кем имеет дело. Троим приятелям не составило труда узнать от нее — звали ее Николь, — что Матье действительно останавливался у нее, но уже давно покинул этот приют.

— Пожилой человек, очень вежливый и обходительный, — доверчиво сообщила она, — но не думаю, что у него все в порядке с головой. Он пришел сюда, уверенный, что наш сир король находится в замке. Напрасно мы его уверяли, что короля там нет и неизвестно, приедет ли он вообще, как это делал обычно каждый год, ведь уже поздняя осень. Он не хотел верить и даже утверждал, что король вот-вот приедет, бродил вокруг замка, как больной полк, и охранники уже начинали косо на него посматривать.

— Но почему? — спросил Оливье. — Он ведь никому не причинил зла?

— Нет, но он задавал все время один и тот же вопрос, и это стало надоедать. Если он ваш родственник, то вам стоило бы увести его отсюда! Хотя это меня не касается.

— Мы как раз его и разыскиваем, — произнес Реми. — Где он сейчас?

Николь указала головой на дверь:

— Я же вам сказала, что здесь его нет.

Им не пришлось далеко искать мэтра. Матье сидел на бугорке напротив подъемного моста. Между ног у него стояла тяжелая палка, которую он, должно быть, обстругал для себя, чтобы было удобнее идти. Он не слышал, как трое друзей подошли, и Реми окликнул его:

— Отец, вам не следует оставаться здесь!

Матье повернул голову, и у молодого человека сжалось сердце, — так резко и за такое короткое время изменилось родное лицо. Лев перестал быть величественным и стал диким и беспокойным. Не понравился Реми и странный блеск в отцовских глазах. Тем не менее Матье узнал сына:

— И все-таки я останусь. Я жду дьявола по имени Филипп!

— Он не приедет, отец. Он во дворце Сите.

— Кто тебе сказал?

— Тот, кто видел его там.

— Он ошибся. Один священник недалеко отсюда узнал его... и я знаю, почему он задерживается!

— Этот священник ошибся. Это был не Филипп, а его брат монсеньор д'Эвре, который на него очень похож. Уверяю вас, отец, король в Париже и не будет охотиться в этих лесах нынешней осенью. Он... болен!

Реми намеренно сделал паузу перед последним словом и выделил его голосом, чтобы оно достигло помутненного сознания отца. И ему это удалось.

— Болен? Чем?

— Не знаю, но точно известно, что он охотился в Пон-Сен-Максансе, на Уазе, что он упал и что его, положили на баржу и доставили в Париж. Вы видите, отец, что Господь теперь занялся им, как раньше — Папой и Ногаре!

— Да? Ты думаешь?

— Я верю в это всем сердцем. Король умрет, и кошмар закончится. Вы вернетесь к вашим великим творениям, и они станут лучшей молитвой Богу, нежели убийство. Пойдемте, скоро наступит ночь. Холодно, вам нужно согреться. Завтра мы вернемся домой.

Реми говорил так убедительно, что Матье поднялся, взял сына под руку и, опираясь на палку, вышел с ним на дорожку, ведущую к постоялому двору, куда, видя, что все в порядке, уже ушли Оливье и Монту.

Увидев их, Матье рванулся было назад:

— Почему ты не пришел один?

— Потому что мы не знали точно, где вы есть, а втроем легче искать, чем в одиночку. Кроме того, добрые каноники, которые переживают из-за вас, дали нам мулов, чтобы привезти вас как можно быстрее обратно.

— Очень мило с их стороны...

— Да нет, это естественно: они очень дорожат нами... как и мы все!

Матье, кажется, успокоился. Он выказал достаточно обходительности по отношению к товарищам сына, мало говорил за ужином и сразу после еды позволил уложить себя в постель: он вдруг почувствовал себя крайне усталым и тотчас же уснул. Реми вернулся к товарищам, которые задержались у пылающего очага с кувшином вина, настоянного на травах. Он почувствовал прилив счастья, пожелал доброй ночи друзьям, сказав, что лучше останется рядом с отцом до момента возвращения.

Оставшись одни, двое мужчин какое-то время молчали, наслаждаясь отдыхом. Из сарая раздавался сварливый голос Николь, выдававшей мыло своему мальчишке, но даже этот доносившийся до них шум не нарушал окружающего покоя: это были звуки обычной повседневной жизни, о которой каждый из бывших тамплиеров давно забыл.

Наконец Монту спросил:— Когда мы доставим их домой, вы отправитесь дальше?

— Не откладывая ни минуты. Больше они во мне не нуждаются, а я так хочу увидеть Валькроз. Его чистое небо и залитые солнцем зеленые заросли.

— Можно я поеду с вами? В Париже меня ждет веревка. Или еще хуже... И у меня теперь нет ни кола ни двора.

— Да что же вы натворили?

— С несколькими верными товарищами мы навестили скверного епископа Жана де Мариньи, чтобы забрать у него, по крайней мере, то, что он украл у Храма... Ну, и у других. Но я хотел большего: убить его, чтобы он своей смертью искупил все допросы, пытки... но, к сожалению, мы плохо подготовились и едва ноги унесли! Барсук остерегается, и дворец его нашпигован ловушками... Одного из наших схватили. Он заговорит, и значит...

— И значит, собор Парижской Богоматери навсегда утратил свой голос?

— Он и так утратил бы его. Я начинаю чувствовать усталость от прожитых лет, и на мне много грехов. Вы скажете, что мне хорошо было бы удалиться в монастырь, но жизнь монаха, настоящего монаха, мне никогда не нравилась! Слишком много молитв и слишком мало действий! Думаю, я предпочту сдохнуть от голода и нужды, один-одинешенек, под каким-нибудь деревом.

— В Провансе тоже есть деревья, — подумав минутку, промолвил Оливье. — И там тепло... Может гак случиться, что мне нечего будет вам предложить, кроме хижины пастуха или пещерки в горах, но там мы будем ближе к Господу, и я не вижу оснований отказать вам в куске хлеба...

В темных глазах Монту, кажется, мелькнула слеза... Но он только проговорил:

— Спасибо!

Ночью выпал первый снег — слишком легкий, чтобы проникнуть сквозь густую путаницу ветвей в лесу. На рассвете путники отправились в Корбей. Поля и луга снег покрыл легким белым покрывалом. Реми уступил своего мула отцу, а Монту, который был легче остальных, взял его к себе вторым седоком. Это замедлило движение, но спешить теперь было некуда, ведь все уладилось.

Они подъезжали к Эсоне, когда разразилась катастрофа...

Неожиданно узкая дорога оказалась запруженной людьми до такой степени, что невозможно было пробраться ни здесь, ни тем более по склону, где толпились крестьяне. Но четверо странников об этом и не думали, пригвожденные к месту стоявшими поперек дороги всадниками, над которыми развевались флажки и знамена с гербами Франции: лошади, слуги, лучники, знатные сеньоры окружали человека, которого Оливье и Монту, к своему ужасу, узнали прежде, чем услышали, как его имя, повторяют сотни голосов:

— Король... Король!

Это был он, и в то же время не он. Под бархатным небесно-голубым капюшоном мертвенно-бледная кожа обтягивала осунувшееся лицо, фиолетовые тени залегли вокруг поблекших голубых глаз. Филипп смотрел в одну точку и, казалось, ничего не видел. Он держался в седле, окаменевший, будто собственная статуя, но статуя эта шаталась, и Юг де Бувиль и Ален де Парейль изо всех сил старались ее поддержать. Не успел Оливье подумать, что он грезит, что это невозможно, как Матье, который ехал впереди своих товарищей, закричал, безумно вращая глазами и изрыгая пену изо рта:

— Вы мне солгали! Он жив... Он жив!

Стегнув мула одной рукой, а другой обнажив кинжал, который он носил у пояса, Матье с рычанием ринулся на свою добычу:

— Да поможет мне мэтр Жак!

Нападение оказалось таким неожиданным, что толпа расступилась, и на мгновение ему показалось, что удастся нанести удар, но тут бердыш одного из дворян эскорта обрушился на голову Матье, и тот, с залитым кровью лицом, повалился на землю между копытами королевского коня и своего мула. Он не видел, как те, кто поддерживал Филиппа, помогли ему соскользнуть с седла и лечь на носилки, принесенные пажами... Люди вокруг Матье расступились. Они смотрели на это окровавленное тело, неподвижное и жалкое, над которым наклонился подошедший к нему капитан гвардейцев, после того как короля устроили на подушках. Между тем товарищи Матье спешились. Реми бросился было к отцу, но Оливье железной хваткой удержал его.

— Ты что? Выдать себя? Ему уже не поможешь...

— Он нуждается в помощи...

— Он мертв! Ни один череп не выдержит такого удара!

— Но это мой отец!

— Да, но теперь ты нужен своей матери, своей сестре! Надо жить для них...

Они услышали, как Ален де Парейль, перевернув тело Матье концом сапога, отдал приказ:

— Повесить его! В назидание остальным...

И тогда Оливье не смог выдержать рыданий, которые сотрясали грудь Реми. Разрезая толпу, которая смыкалась за ним, он подошел к Парейлю:

— Ради Бога, господин капитан, избавьте от позора семью этого несчастного сумасшедшего!

— Вы? Что вы здесь делаете? Разве вы не поклялись...

— Да, и я отправился в путь, но прежде чем уйти, хотел попытаться помешать... этому несчастному совершить дерзкий поступок, и мне это почти удалось.

— Что значит «почти»?

— А то, что мы полагали, что король умирает в Париже... И вдруг увидели его... верхом!

— Минуточку!

Кортеж тронулся в путь, окружая носилки и красивого боевого коня без всадника, которого конюх вел под уздцы. Ален де Парейль сказал несколько слов на ухо офицеру и задержался в конце процессии рядом с двумя гвардейцами, один из которых уже приготовил веревку.

— Этот... — произнес он по-прежнему жестко. — Кто он?

— Я думаю, вы знаете его?

— Теперь догадываюсь, раз за него просите вы. Матье де Монтрей? И вы хотите, чтобы мы оказали почтение его шкуре, тогда как он хотел убить короля?

— Говорю вам: он отказался от этой затеи, так как думал, что король при смерти.

— Пока еще жив... С той минуты, как его доставили в Париж, король только и говорил о возвращении в родной замок, чтобы отдать душу Богу там, где он ее получил из его рук. Одним из тех усилий воли, на которые способен только король, он приказал посадить его в седло, но силы, как вы видели, оставили его... Какая жалость!

Оливье не слишком удивился, заметив на обветренном лице офицера слезу, которую тот быстро смахнул кулаком. Подошел один из двух солдат:

— Месье капитан, так что, вешать? — спросил он, указывая на петлю.

— Нет. В том состоянии, в котором ныне пребывает наш сир Филипп, я думаю, он помиловал бы бренную оболочку этого сумасшедшего, великого в своем безумии. Мы уезжаем. Прощайте, шевалье, и надеюсь, вижу вас в последний раз.

Он вскочил верхом на своего коня, который терпеливо ждал хозяина, и отдал приказ разойтись тем, кто еще был здесь. Минуту спустя он со своими людьми отправился вслед мрачной процессии, уносившей короля.

Трое мужчин остались на дороге одни рядом с трупом, который теперь обнимал Реми. Пьер де Монту привел мула, на котором ехал Матье. Его сын и Оливье завернули тело в плащ, не обращая внимания на все еще текущую кровь, потом положили его на мула и пошли рядом, придерживая тело, чтобы оно не упало... Небо грязного серо-желтого цвета снова обещало снег. И он пошел, пока они в полной тишине возвращались на стройку в Корбей. И когда они добрались до места, тело великого мастера было словно покрыто белоснежным саваном...

Тем же вечером Матье де Монтрей был похоронен на маленьком кладбище у приходской церкви в присутствии всего капитула, от которого Реми не скрыл обстоятельств его смерти, но настоятель не поверил этому объяснению. Жителям Корбея объявили, что строитель оказался жертвой несчастного случая. Церемония была скромной, но от этого еще более трогательной.

Чертежи колокольни были закончены, и каноники решили доверить ее возведение Ковену, Реми же по-прежнему оставался резчиком. Что касается Оливье и Монту, то теперь они могли отправиться в путь, что они и сделали на следующий день после того, как колокола королевства один за другим зазвонили по королю, сообщая народу Франции, что Филипп Красивый отошел в вечность и новым королем стал непредсказуемый Людовик X.

Покидая Реми, Оливье и Пьер де Монту посоветовали ему отправиться за матерью и сестрой, чтобы жить вместе.

— Ни один из бывших слуг короля не будет отныне в безопасности, — заметил Монту. — И первый, кому угрожает опасность, — это Мариньи. Сварливый его ненавидит, и еще больше его ненавидит Карл де Валуа, который станет теперь всемогущим...

— Возможно, но почему обыкновенные женщины должны от этого пострадать?

— Не забудьте Гонтрана Эмбера. Если декреты и законы, принятые при предыдущем короле, будут упразднены, он очень скоро с радостью бросится к ногам Людовика, чтобы добиться отмены приговора, вынесенного ему прежним властителем.

— И тогда дамы из Пассиакума окажутся в его власти, — добавил Оливье. — Нельзя их там оставлять...

— Завтра мы отправимся за ними, — сказал Ковен с неожиданной властностью в голосе. — Так как я заменяю мэтра Матье, мне кажется естественным взять на себя заботу о его семье, — добавил он, посмотрев на Оливье вызывающим взглядом.

Ответ прозвучал незамедлительно:

— У них есть Реми. Отныне именно он является главой семьи!

— Я думаю, что у него нет оснований отказываться от моей помощи. Ведь до сегодняшнего дня я делил с ним и радости, и горести, не так ли? А так как вам запрещено возвращаться... мессир, — добавил он почтительно, но с долей насмешки в голосе, устанавливая дистанцию и словно отстраняя Оливье, — пора вам оставить заботу о нас!

Оливье отвернулся от него и обнял Реми за плечи.

— Никогда я не оставлю заботу о вас и ваших близких, — сказал он с глубоким чувством, — где бы я ни был. Помни, что если вдруг тебе понадобится моя помощь, то дорога в мои края не так уж и длинна...

Глава XIV Разрушенная башня

Больше четырех месяцев добирались путники до владений Папы. Ранняя в этом году зима почти сразу же обрушила на них пронизывающие ветры и снега, в которых терялся лошадиный след. Им пришлось пересекать темные леса, населенные стаями волков, с которыми не раз пришлось сражаться так же, как и с разбойниками, хотя бандиты предпочитали оставаться у огня в своих «берлогах», чем выходить на дорогу в поисках редких в это время года проезжих.

Так как Оливье был теперь не один, он решил воспользоваться кошельком, который дал ему Ален де Парейль, чтобы купить в Корбее себе и другу два просторных и теплых плаща с капюшонами и две пары крепких башмаков, способных выдержать долгую дорогу. О том же, чтобы приобрести коней, не было и речи, ибо их пришлось бы кормить и, может быть, бросить на съедение зверям. Они пойдут пешком, как паломники, которыми они и в самом деле тем больше становились, чем дольше шли. Дух бывалых тамплиеров, давно погребенный в глубине сердца, просыпался в них, оживал. И, прежде всего, преданность Деве, культ которой сделали повсеместным рыцари, носящие на своих плечах плащи с красными крестами. Для Оливье возвращение былой религиозной страсти было естественным, потому что она никогда в нем не умирала, но для Пьера, жизненный путь которого был полон насилия и мыслей об убийствах, это было не так-то легко. Тем не менее то, что произошло, благотворно повлияло на него, он принял это просто, без хвастовства и сохранил при этом свой непростой характер. Монту словно бы просыпался от глубокого сна. Оливье понял это, когда они прибыли в Санс, архиепископом которого был тот самый презренный Жан де Мариньи, и когда Монту остановился перед собором Сен-Этьен, чтобы послушать мощные удары колокола под названием Мари на свинцовой башне, он спросил:

— У вас в Провансе есть места паломничества к Богородице?

— Много! В одном Марселе их три: Нотр-Дам-де-Конфессион, Нотр-Дам-де-л'Ювон и Нотр-Дам-ла-Брюн. Есть и другие, но для меня особенно дорого одно, потому что матушка любила посещать его: Нотр-Дам-де-л'Этуаль в Мустье. Отец сказал мне, — добавил он с улыбкой, — что она ходила туда молиться Деве Марии, чтобы та помешала мне вступить в Храм.

— Ее молитва не была услышана.

— Нет, не была. Однако до последнего часа она глубоко и нежно почитала Ее... Это великолепное и почти дикое место: часовня притулилась к горе над деревней, спрятавшейся в глубине ущелья, под боком у маленького, но строгого монастыря.

— Тогда, пожалуйста, примем обет, что если Дева Мария поможет нам добраться невредимыми до земли Прованса, мы будем молиться в каждом посвященном ей храме на нашем пути, а закончим паломничество перед этим алтарем, когда прибудем в Валькроз...

— Если Валькроз еще существует...

Так они и сделали, но, конечно, обошлись без распевания псалмов и дневных молитв. На пути им встречались засады, опасности, часто погода была несносной, и со всем этим надо было бороться. Если на дворе бушевала буря, то путники находили в монастырях не только приют на ночь, но и могли остаться там на несколько дней. Оливье, вспомнивший, что был резчиком, всегда находил какую-нибудь статую, которую надо было подправить, или кусок камня, который можно было обтесать, а Монту тем временем участвовал в тяжелом труде церковной общины. В Фонтене, где им пришлось встретить Рождество, они провели две недели и столько же в Сито[236]. В великолепном Клюни, где Монту лечился от тяжелого гриппа, — около месяца, и так далее. Они обходили стороной владения бывших тамплиеров, особенно если в них теперь хозяйничали госпитальеры. Может быть, оттого, что они не скрывали, кем были раньше, им удавалось избегать снисходительной жалости бывших соперников. А пропуск, выданный Филиппом, им так и не понадобился, и они сохраняли его как память. Странники молились за эту странную душу, непостижимую для всех, кроме Бога, — душу человека, любившего Францию и презиравшего людей.

Когда, миновав Лион, они стали спускаться в долину Роны, суровый климат стал более мягким. Еще нежаркое солнце сияло в безоблачном небе. Река катила бурные воды, но на ее берегах попадались спокойные бухточки. Увидев это, Оливье сошел со старой римской дороги и спустился к воде. Там, не сказав ни слова, он начал раздеваться.

— Что такое, что вы делаете? — поинтересовался Монту.

— Собираюсь помыться, и вам советую.

— Мне? Еще очень холодно, и у меня нет желания снова свалиться с какой-нибудь хворью.

По правде говоря, опрятностью он не отличался. В Париже Монту решался иногда зайти в баню, но не столько чтобы соблюсти гигиену, сколько в надежде встретить там одну из тех соблазнительных плутовок, что имели обыкновение туда наведываться. К тому же, в Храме не слишком любили мыться, и после того как Монту силой вынудили покинуть Орден, он продолжал придерживаться того принципа, что грязь сохраняет тепло, особенно зимой. Во время его болезни в Клюни брат-лекарь мыл ему лицо и руки, но на большее не решался. Оливье, хотя и терпел запахи, исходившие от товарища, потому что знал, что пахнет не лучше, по-настоящему страдал от грязи, которая накопилась на теле за многие недели пути. Искушение окунуться было слишком сильным: он не устоял и вошел в воду, вырвав прежде клок травы, которым скреб себя изо всей силы, не питая, однако, иллюзий: без мыла отчистить себя по-настоящему было невозможно. Вода была холодная, но бодрящая, и хотя он пробыл в ней недолго, а потом вынужден был снова надеть поношенную одежду, тоже нуждавшуюся в хорошей стирке, он почувствовал себя гораздо лучше, когда снова пустился в путь. Главное, легче стало на душе. Он хотел омыть в реке душевные язвы и смыть телесную грязь, чтобы ступить на родную землю обновленным. И он чувствовал, что ему это удалось. Лишь одна колючка осталась в сердце, ядовитая заноза от его последней встречи с Од. Уверенность в ее любви к нему поддерживала его во время заключения в Пассиакуме. Тем горше было разочарование. Особенно если учесть, что он был старше на двадцать лет, и так естественно было с ее стороны предпочесть юношу своего возраста, хорошо сложенного, любезного, который унес ее подальше от Нельской башни в ту проклятую ночь. Сейчас она и ее мать, должно быть, соединились с Реми... а Жильда, конечно, решил изменить свою будущую жизнь из-за любви к ней. Тщетно Оливье твердил себе, что так лучше, но он не мог отделаться от мыслей, приносящих ему страдания.

По мере того, как мили следовали за милями, Од все более отдалялась от него, и, наверное, поэтому он замедлял шаг, оттягивая возвращение. У Оливье даже возникало желание повернуть назад, вернуться к ней, нарушив слово, данное королю. Но оттого, что оно было дано тому, кто уже мертв, обещание становилось лишь более обязывающим.

Когда они поравнялись с Ришранком, Оливье посмотрел на флаг над больницей Сен-Жан-де-Жерузалем, развевавшийся над главной башней, и промолчал, решив не рассказывать своему попутчику о своем первом появлении здесь. Ронселен де Фос, конечно, уже умер. Было разумней — и, конечно, более угодно Богу, — похоронить ненависть одновременно с любовью.

В Карпантра, где, согласно воле последнего Папы Климента V, давным-давно должен был собраться церковный собор и где жила лишь небольшая горстка кардиналов, царило сильное оживление, вызванное последней новостью: Ангерран де Мариньи, вчера еще всемогущий коадъютор королевства, был повешен на своей любимой виселице в Монфоконе... Так как он ни в какую не соглашался на избрание Папы, который мог бы дать развод Сварливому, и так как он своей волей препятствовал собранию конклава, языки работали безостановочно, и затрещины сыпались как со стороны сторонников, так и противников Мариньи, которые, естественно, были настроены более решительно. В общем, люди сводили старые счеты, и, к несчастью, наши странники попали в одно из столкновений. Тех, кто не принадлежит ни к одной из партий, часто колотят с обеих сторон. Естественно, бывшие тамплиеры, как и обычно, мужественно защищались, но дело в том, что стычка случилась на рынке; Оливье поскользнулся на каком-то объедке и, грохнувшись на прилавок мясника... сломал ногу.

Ему посочувствовал некий Кандель, каретник, живший у Порт д'Оранж, убежденный, неизвестно почему, что раненый молотил кулаками за то же дело, что и он сам, и поэтому в благодарность он отвел его к себе и пригласил врача-еврея из соседнего квартала. Это был умелый практикующий медик. Он обездвижил поврежденную ногу с помощью шин и повязок, смоченных в воде с мукой, — массе, которая, высыхая, затвердевает и тем самым обеспечивает необходимую неподвижность.

Кандель, бездетный и много лет назад овдовевший, жил один со старой служанкой, которая вела домашнее хозяйство. Ему пришелся по душе этот «резчик» благородного вида, родом якобы из Кастеллана, куда он и держал путь. Если каретник и догадывался, что мужчина выдает себя за кого-то другого, то лишних вопросов не задавал. Оливье с лихвой заплатил ему и выточил для него статуэтку Святой Магдалины, покровительницы его покойной супруги. Что касается Монту, которого Кандель тоже приютил, тот — естественно после серьезного мытья и отскребания — принялся за столярные работы так, как будто в жизни ничем другим не занимался: его врожденные сила и ловкость помогали ему управиться с самыми разными ремеслами.

Друзья оставались у каретника два месяца. Уже приближался День Святого Иоанна, когда они снова отправились в путь. Не без сожалений со стороны Канделя, который, однако, утешился обещанием Оливье навестить его в следующем году.

Они ушли утром, когда щедро светило то жаркое солнце, к которому они так стремились. С миндальных деревьев уже опали розовые лепестки, по склонам засинела лаванда, а в долинах между пологими склонами густо зазеленели ладанник и земляничник. Оливье без труда находил дорогу, по которой они шли с Эрве д'Ольнэ, чтобы доставить Ковчег в его подземное убежище. Через Апт, где они молились у саркофага Святой Анны, матери Марии, и через Маноск, где в Нотр-Дам-дю-Ромижье преклонили колени перед Черной Мадонной, они дошли до реки Дюранс, которую перешли в том же месте, что и в прошлый раз. Потом они дошли до Греу, белые мощные стены которого казались нетронутыми. В этом не было ничего удивительного: как и в Ришранке, стяг госпитальеров реял в небе над бывшим замком тамплиеров. Это было, конечно, лучше, нежели видеть великолепную крепость разрушенной или сожженной.

В этот день начала лета погода стояла чудесная! Над землями Прованса простиралось редкой синевы небо, сладко пахли сосновые леса, можжевельник и бук, карабкавшиеся по склонам, покрытым пахучими травами, а выше — плоскогорья с невысокой растительностью, где веяли буйные ветры! Очарованный родной землей, Оливье дышал полной грудью и шагал по большей части раздетый до пояса, с узелком за спиной, чтобы кожа впитала в себя горячие солнечные лучи. Монту сначала ворчал, а потом ему тоже захотелось подставить свое тело солнцу, и его волосатая шкура стала золотистой, что шло ему гораздо более, чем седина.

Они переправились через Вердон по старому римскому мосту, который не смогли разрушить зеленые бурные волны реки, более спокойные здесь, чем в ущельях, и сердце Оливье забилось чаще, потому что он ступил на собственную землю.

Он обошел ее вдоль и поперек вместе с отцом или с братом Клеманом и знал здесь каждую тропинку, пересекавшую ложбинки, поросшие золотистым дроком. Дорожки бежали по холмам, покрытым лесом, редевшим по мере того, как все ближе поднимались холмы к заснеженным вершинам Альп, которые можно было разглядеть в ясную погоду.

Наконец они подошли к изумрудной речушке, излучину которой уже пересекали, прошли еще по одному мосту, еще по одной тропинке, и Валькроз предстал перед теми, кто так надеялся его увидеть. На башне замка реял флаг с византиями[237] Куртене и птицами семьи Синь, а также крест сеньоров здешних мест. Легкий ветер колыхал тяжелое полотнище, при виде цветов которого Оливье, в порыве чувств, упал на колени. Это означало, что замок по-прежнему принадлежал семье, и Рено, очень вероятно, был жив.

— О, всемогущий Боже, смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за то счастье, что ты мне даруешь! — воскликнул он.

Монту опустился на колени рядом с ним, чтобы и на него сошла благодать, но, поднявшись, указал рукой на здания, на которые Оливье, чей взор был затуманен слезами, не обратил внимания.

— Кажется, здесь что-то произошло, — сказал он просто.

Действительно, одна из башен, та, что возвышалась над библиотекой, обрушилась, словно под ударом гигантского кулака, а почерневшие камни хранили память опожаре.

— Ради всех святых!

Не обращая внимания на крутой подъем, Оливье бросился бежать ко входу, обогнав своего запыхавшегося друга. Но тут из-за зубца стены появилась чья-то голова. Раздался окрик:

— Стой! Кто идет?

— Я Оливье де Куртене и желаю войти немедленно! — загремел он.

В ответ раздалось нечто вроде хрипа, и тут же стражник приставил ко рту рог. Он протрубил два раза, требуя тем самым открыть ворота, потом с радостными криками исчез. В следующее мгновение тяжелая створка дверей повернулась в петлях, выпустив на волю несколько стражников и слуг, которые бросились на шею Оливье, смеясь и плача одновременно, забыв поприветствовать и сжимая его в объятиях. Прибежал и Максимен, интендант замка. Он протаранил группу людей, схватил Оливье, обнял его, отстранил от себя, чтобы убедиться, что это действительно он, снова обнял и, наконец, припал, плача, к его плечу. И пробормотал, удивив прибывшего:

— Ах, сир Оливье, почему вы так долго не спускались к нам оттуда?

— Не спускался оттуда? Не на небе же я был! — сказал Оливье, освобождаясь из объятий.

Максимен шмыгнул носом, вытер его и рот рукавом, посмотрел на живой призрак хитрыми глазами:

— А мы думали, что вы именно там, на небе. Шесть долгих месяцев, чтобы дойти сюда из Парижа! Даже пешком это слишком.

— Да... но как ты узнал?

— Спросите об этом у нашего барона. Не желаете же вы, чтобы я лишил его этого удовольствия...

Тут подошел и Монту. Оливье взял его за руку и едва успел представить ему присутствующих и вместе с ним пройти во двор, как к нему подскочила Барбетта, смеясь и плача одновременно, как и другие, осыпая его упреками за то, что он измучил их, так долго не появляясь. Она поцеловала его еще и еще раз, потом вдруг отступила назад, покраснев до самых краев своего белого чепчика:

— Ах, извините! Я забыла, что тамплиеры не целуют женщин...

— Храма больше нет, Барбетта, и я больше не тамплиер.

И чтобы доказать, что он не сердится, он привлек ее к себе и несколько раз расцеловал в щеки. Вернее, чмокнул, как в детстве, причем сделал это с большим удовольствием.

— Вам придется объяснить мне, как вы узнали, что я возвращаюсь домой. Но сначала... Что отец?

— С ним все в порядке. Смотрите!

Рено действительно спешил навстречу сыну, одной рукой опираясь на трость, а другой — на руку девушки, одетой в черное, как и он сам. Девушка была так красива и белокура, что сердце Оливье на мгновение остановилось, и ему показалось, что он грезит. Это же не... этого не может быть...

И, однако, это была она, Од, которая, отпустив руку старика, остановилась, чтобы не мешать встрече отца с сыном после стольких лет разлуки. Рено сделал несколько неуверенных шагов и упал на грудь своему мальчику. На несколько мгновений они замерли в объятиях друг друга, не в силах произнести ни слова, так велико было их волнение. Наконец Рено пробормотал:

— Благословен будь Господь, который дал мне счастье снова увидеть тебя, ведь я уже потерял надежду. В его чертогах твоя мать, должно быть, радуется вместе со мной...

— Я навещу ее... как только поприветствую эту молодую особу, в реальность которой верю с трудом!

Он шел к ней, и его взгляд погружался в синеву ее глаз, такую же прозрачную, как вода в горных потоках. Желание обнять Од было почти непреодолимым. Однако Оливье совладал с собой и лишь низко склонился перед девушкой.

— Это чудо — видеть вас здесь, мадемуазель Од. Кому я этим обязан?

— Это замок чудес, сир Оливье... и я поражаюсь все больше и больше. Это Реми, мой брат, привел меня сюда после последнего испытания.

— Испытания? Не означает ли это, что вы носите траур не по отцу?

— Нет. Это траур по моей матушке, которая умерла при странных обстоятельствах. Мы с Реми остались одни на свете. И тогда он вспомнил о ваших словах о Провансе и о вашем приглашении поработать здесь.

— И он поступил правильно! Как я хочу поблагодарить его за это! Где он?

— В часовне!

Реми как раз выходил оттуда, поддерживая отца Ансельма, и приближался к ним так быстро, как только позволяла шаткая походка и отяжелевшая фигура почтенного каноника. Оба сияли, хотя Реми слегка волновался.

— Это, должно быть, несколько смело с нашей стороны, прийти к вам и остаться здесь, в то время как вас здесь еще не было, но ваш отец...

— Вас удержал, и я благодарю его за это. Хорошенькое было бы дело не дождаться меня! И куда бы вы отправились?

— О, я видел столько красивых городов и красивых церквей, где я без труда нашел бы работу...

— Ни слова больше! Сегодня вечером мы должны отпраздновать встречу! Скоро ночь, и мне не терпится, наконец, войти в дом.

Как и обещал, Оливье вошел в святое место, где покоилась его мать, для которой, по просьбе Рено, Реми собирался высечь в камне прекрасное изваяние. Он пробыл там недолго, ведь впереди у него будет достаточно времени, чтобы пообщаться с ней.

Час спустя все собрались в парадном зале вокруг стола, для которого Барбетта составила особое праздничное меню, ведь сегодня вечером отмечали окончательное возвращение того, кто снова становился наследником и одновременно обычным человеком, как и все остальные. На этот раз Оливье уже не пришлось спать в овине: он снова обрел настоящее человеческое жилье рядом с комнатой отца, и Монту поселился вместе с ним... после быстрого, но эффективного омовения в домашней бане. Оливье нашел в своих покоях одежду, которую он носил еще юношей, но с тех пор он сильно возмужал, и к ужину они с Монту явились в широких одеждах Рено.

Несмотря на двойной и недавний траур детей Матье, ужин был таким, как и положено быть провансальскому ужину, посвященному счастливому событию: сердечный и дружеский, благоухающий всеми травами гор, запахом жаркого и выпечкой Барбетты, ароматом одного из тех солнечных вин, что хранятся в подвалах, за которыми так заботливо следил Максимен. Никто не торопился выйти из-за стола: ведь столько надо было рассказать друг другу!

Прежде всего Оливье хотел узнать, что заставило Реми увезти сестру так далеко, в Прованс. Несмотря на то, что в глубине души он испытывал настоящую радость, это показалось ему бегством. Что и случилось в действительности.

Вскоре после смерти Матье и ухода Оливье Реми и Ковен пришли в Пассиакум за Жулианой и Од, заранее договорившись с канониками, которые были готовы принять семью молодого человека. Они были даже так добры, что снова дали им мулов, чтобы привезти женщин и их пожитки. Но, к несчастью, прибыв на место, они оказались в самой драматической ситуации: Гонтран Эмбер, обретший силу после смерти короля, в то самое утро с помощью двух судебных приставов завладел домом и не только не пускал вновь прибывших, но, когда те собирались войти во двор, забаррикадировался в доме и угрожал убить женщин, которых взял в заложницы.

— Он забыл лишь, — сказал Реми, — что Пчелиный домик я знаю лучше, чем он. Это случилось в тот день, когда Обен понес в лес вино и хлеб для отшельника. Когда он вернулся, то, естественно, принял нашу сторону. Он напомнил мне, что в подвале был не только внешний вход, но еще и проход в подвал его собственного дома. Там мы и прошли, чтобы захватить захватчиков с тыла. И нам пришлось-таки драться. Толстяк оказался жалким противником, но был зол, как дьявол. Пока мы сражались, он попытался бежать, взяв в заложницы сестру. Увидев это, моя мать бросилась на него, чтобы помешать ему. И он убил ее...

Видя, что глаза Од наполнились слезами, барон Рено, сидевший слева, накрыл своей рукой руку девушки, успокаивая ее:

— Но негодяй недолго радовался. Реми, только что прикончивший своего противника, проткнул его кинжалом прямо на теле своей жертвы...

Одновременно он улыбнулся молодому человеку, и Оливье понял, что отец испытывает дружеские чувства и, может быть, даже сильную привязанность к этим двум молодым людям, которым пришлось столько пережить, и не почувствовал ревности, — напротив, был счастлив. Тем временем Реми продолжал рассказ:

— Мы победили, но четыре мертвых тела истекали кровью на плитах пола, и Од была в отчаянии. С Ковеном и Обеном мы выбросили в реку трупы Гонтрана Эмбера и его подручных, но сестру невозможно было оторвать от тела матери. Бландине и Марго удалось немного успокоить ее, и мы смогли, проведя ночь и день у ее тела, приступить к похоронам. Ныне она покоится рядом с Бертрадой, и наш благочестивый отшельник охраняет ее...

— И вы вернулись в Корбей?

— Теперь Од не смогла бы находиться одна вдалеке от меня. И потом... дом был наполнен слишком тяжелыми воспоминаниями! Она оставила его своим старым слугам, передав им право собственности, дарованное королем Филиппом и добавив дарственную, написанную от руки, которую в качестве свидетелей подписали Ковен и я. Потом мы вернулись в Корбей.

— А что стало с Марго? — спросил Оливье. — Если она здесь, то почему я ее еще не видел?

— Она осталась в Пассиакуме. Обен и Бландина прониклись к ней большой нежностью, и она тоже привязалась к ним. Теперь она будет их дочерью. Конечно, нам было жаль с ней расставаться, она была такая преданная, такая верная. Но мы рады, что она перестала быть прислугой. Теперь у нее есть будущее... Но мне предстояло позаботиться о нашем с сестрой будущем.

— Придя искать его в наших краях, вы доставили мне большую радость, друзья мои. Но, скажите, вы закончили стройку у каноников?

Лицо Реми омрачилось, и, прежде чем ответить, он осушил стакан вина. Тогда Од встала и попросила разрешения удалиться в свою комнату. Ужин между тем был уже окончен. Когда она вышла, Рено пустил по кругу глиняный кувшин с ликером красивого зеленого цвета. И только тогда Реми ответил на вопрос Оливье:

— Нет, работа не была окончена, но резчик там не самый важный человек, и я думаю, Ковен без труда заменил меня.

— Не скромничайте, — запротестовал Оливье. — Я знаю по опыту, что такого художника, как вы, не так-то просто отыскать...

— Как бы там ни было, надо было уходить. Ковен — вы помните — хотел заменить отца и в работе, и в нашей семье. А для этого он задумал жениться на Од, которую уже давно полюбил. По крайней мере он так сказал.

— Не буду оспаривать его достоинства как строителя, — сухо прервал Оливье. — Ни его мужество, ни верность мэтру Матье... Но все-таки он деревенщина, недостойный руки такой...

Он не закончил и покраснел, уловив тень улыбки, скользнувшей по губам отца и по лицу Монту. Реми же ничего не заметил и продолжал:

— Не важно, он попросил у меня ее руки. Я ответил, что не могу распоряжаться судьбой сестры без ее согласия. А Од, конечно, ему отказала. Но Ковен не смирился с отказом. В последующие дни он постоянно докучал ей и довел до того, что Од пригрозила мне, что уйдет в монастырь, если я не заставлю его оставить ее в покое... И тогда Ковен засмеялся мне в лицо, сказав, что я глава семьи, что она обязана повиноваться мне, а его долгая преданность в полной мере заслуживает награды. Я пытался его вразумить или, по крайней мере, набраться терпения. Я надеялся... Бог знает, на что... на то, что он устанет...

— Устанет? — загремел Оливье. — От чего? Устанет ждать?

— Вот ждать он как раз не хотел. Он видел Од каждый день, и это сводило его с ума. Он жаждал заполучить ее любой ценой.

— И тогда? — спросил Монту, который до сих пор молчал и просто пил.

— И однажды вечером мы сбежали. Днем я повидался со старшиной капитула, и этот уважаемый человек снова помог мне. Он поручил нас рыбаку, который отвез нас в своей лодке вверх по Сене до Мелена и, оставив нас там, отправился обратно. Рождественская погода в течение нескольких дней была достаточно мягкой. Я раздобыл крепкого мула для сестры и наших пожитков, и небольшими переходами, передвигаясь от рассвета до сумерек, иногда вместе с группами торговцев, мы добрались до города на берегу Соны, до Шалона, где мы получили место на барже, спускавшейся к Лиону. Дальше мы поплыли по Роне и высадились в Оранже. Там мы раздобыли другого мула — первого мы без труда продали в Шалоне! — и отправились на поиски вашего замка.

— И вам удалось найти дорогу?

— О, иногда мы плутали, но вы так часто рассказывали о вашем крае, так хорошо описывали дорогу, города... командорства тамплиеров, что было не слишком трудно добраться сюда.

— Я думаю, что Господь хранил вас, — произнес барон Рено. — Такой длинный путь без происшествий, без нападений злодеев, а ведь у вас даже не было оружия... а сестра так красива... это просто чудо!

— Мы благодарили Его, как могли. А лицо Од всегда было закрыто вуалью.

— Все сложилось как нельзя лучше, — заключил Оливье. — Нам с Монту тоже надо благодарить Господа, что помог нам в нашем путешествии. Мы дали обет пойти к Нотр-Дам-де-Мустье... Но скажи, отец, что случилось с библиотечной башней?

Он чуть было не забыл о ней, радуясь встрече. Но сейчас вдруг вспомнил увиденную при входе картину. Он ждал простого ответа и получил его. Но не понял, почему лицо отца стало как будто чужим.

— В нее попала молния, — сказал он.

— Молния? А остальная часть замка не пострадала? Невероятно!

— Поговорим об этом позже... в более подходящей обстановке. Ты, должно быть, устал. И мессир Пьер тоже...

Тот засмеялся:

— Давно уже никто не называл меня так! Это пробуждает воспоминания...

Помогая отцу подняться по ступеням, ведущим наверх, Оливье подумал, что в первый раз за многие годы он будет спать под одной крышей с женщинами, но это не смутило его. Храм, его строгие ритуалы, его требования, которые легко было выполнять, когда военная жизнь заполняла все существование, уходили в прошлое, покрывались туманом. И он не только больше не страдал от этого, но испытывал странное чувство свободы, смешанное с неким подобием надежды. Должен ли он видеть Божий знак в том, что дети Матье здесь... или это новая форма искушения, более жестокая, чем прежние? И ночью, прежде чем уснуть, он долго молился, надеясь обрести просветление. Он плохо спал и рано утром отправился в часовню к заутрене, которую отец Ансельм всегда служил для обитателей замка. До того как Оливье принял обет, он часто заходил туда и часто видел там мать. На этот раз, когда он вошел в церковь, освещенную двумя большими свечами из желтого воска, его взгляд упал на отблеск, которые они отбрасывали на белокурую голову, наполовину скрытую белой вуалью... и удалился. Преклонить колени рядом с Од в узком пространстве церкви было бы мгновением чистого счастья, на которое он не имел права.

Оливье пересек двор, где уже суетились конюхи и прачки, собиравшиеся спуститься к реке. Все радостно приветствовали его, и это согрело ему сердце. Он отвечал им приветливо и просто, счастливый оттого, что снова стал частью этого мира. Тонен, старый конюший, остановил хозяина.

— Так хорошо, сир Оливье, что вы здесь, и мы все рады этому. Но... не собираетесь ли вы снова отправиться в путь? — спросил он со сдержанной тревогой.

— Нет, Тонен! Я пришел, чтобы остаться, помогать отцу и заботиться обо всех вас!

Тот радостно подбросил шляпу в воздух, поймал ее, нахлобучил на голову и закричал:

— С вашего позволения, я скажу об этом остальным! Они очень обрадуются!

Оливье между тем подошел к обрушившейся башне, обломки которой громоздились зловещей кучей, открывая местами уступы скалы, которая еще недавно служила ей опорой. Драма, по всей видимости, произошла совсем недавно. Часть стены еще стояла, и, что было еще более странным, каминная труба, откуда начинался тайный ход, все еще торчала кверху, лишенная своего очага, но сохранившая колпак с гербами, крышку и заслонку, висевшие в пустоте.

Оливье обернулся в поисках того, кто разъяснил бы ему, как давно все это случилось, и увидел отца. Опираясь на крепкую палку, Рено подходил к сыну. Он двигался не хуже, чем в момент прощания, и Оливье, глядя на него, невольно восхищался им. Сколько ему было лет?.. Восемьдесят восемь? Чуть больше, но ненамного. Рено шел, едва сутулясь, уверенно держа голову и храня следы времени и пережитых печалей в глубоких морщинах лица, в седине поредевших волос. Но не в зрачках темных, все еще живых глаз...

— Я знал, что найду тебя здесь! Ты плохо спал?

— Не из-за этого. Когда это случилось?

— Примерно год назад.

— И вы не разобрали мусор, чтобы восстановить башню? Это на вас не похоже!

— Ты думаешь?

— Наверное, теперь я не так хорошо знаю ваш характер. Валькроз потерял в размерах из-за этой раны. Он похож на воина, который лишился руки.

— Но он никогда ничьей руки не оттолкнул! Однако, — добавил Рено, видя, как сын нахмурился, — ты мог бы сам совершить это чудо, если считаешь это необходимым...

Его голос стал глухим, каким-то странным, неуверенным, и Оливье, плохой психолог, принял его слова за равнодушие.

— Отец, — сказал он, понизив голос, — не опасно ли оставлять без прикрытия и на всеобщее обозрение дверь, ведущую к столь важной тайне?

— А кто сможет открыть ее на такой высоте?

— Буря или землетрясение? Если то, что осталось, обрушится, проход будет виден. Отец, надо восстановить башню!

Старый барон, взгляд которого был прикован к остаткам бывшего очага, вдруг посмотрел на Оливье и неожиданно сказал:

— Даже если сначала придется потревожить могилу?

— Могилу? Кто-то был в башне, когда ударила молния?

— Там был Ронселен де Фос!

При звуке имени, которое Оливье надеялся никогда больше не услышать, он отпрянул, словно получил удар кулаком, и в горле у него пересохло. Увидев это, Рено взял его за руку.

— Идем! — сказал он. — Поднимемся на стену, чтобы успокоиться. Там я расскажу тебе...

Они медленно поднялись по высоким ступеням, сделали несколько шагов по закруглявшейся стене и остановились у зубца, откуда открывался изумительный вид, прекрасный своими острыми вершинами, темно-зелеными отрогами гор, деревнями, карабкающимися по склонам, башнями, похожими на орлиные гнезда, позолоченными холмами, головокружительными ущельями, где клокотал Вердон. Вдалеке, на горизонте, голубоватой полосой сияло Средиземное море, освещенное восходящим солнцем.

— Как-то раз вечером, год назад, — начал Рено, — несколько нищенствующих братьев, которые направлялись в Рим и заблудились в горах, попросили приюта. С ними был их приор, старый, больной человек, который путешествовал верхом на муле, а остальные шли пешком. Конечно, я их впустил и даже направился к больному, чтобы поприветствовать его. Представь себе, что я почувствовал, когда увидел перед собой мерзкое лицо Ронселена!

— Это чудо, что он был еще жив. Сколько ему было лет?

— Не знаю. Может быть, девяносто пять. Тело тощее, лицо изможденное, но по-прежнему источающее зло. Его спутники были такими же монахами, как и он. Они, как оказалось, были вооружены. «Гости» захватили Максимена, Барбетту и меня, лишив нас возможности сопротивляться, и я подумал, что тот кошмар, что мы пережили восемь лет назад, начинается снова. Но они только привязали нас к скамьям во дворе, чтобы мы видели все, что произойдет потом: похищение Святого Ковчега, так как теперь Ронселен знал, где мы спрятали его.

— Как это стало возможным? Ведь только четверо из нас знали тайну: вы, Максимен, Эрве д'Ольнэ и я...

— Ты забыл о брате Клемане, который, хотя его и не было с нами в тот день, тоже знал об этом...

— Брат Клеман? — воскликнул Оливье возмущенно. — Вместо того чтобы последовать за Великим магистром на костер, он умер под пытками инквизиции, такими жестокими, что испустил дух...

— Не сердись! Ронселен был среди тех, кто пытал его. В конце, умирая, не помня себя от муки, уже без сознания, он произнес несколько слов, указав на башню, на камин. Этого было достаточно человеку, которому доводилось обыскивать Валькроз. Брат Клеман не был предателем, уверяю тебя! Даже это чудовище отдало ему должное, сказав, что тот не понимал, что делал, что он бредил...

— Инквизиция! — плюнул с презрением Оливье. — Эта сволочь осмелилась спрятаться под черной рясой монахов, якобы служителей Бога, которые соперничали в жестокости с Ногаре и его палачами. Должно быть, Ронселен де Фос был воплощением самого Дьявола!

— Либо его хорошей копией. Но Сатана всегда проигрывает Богу.

— Так что же произошло?

— Удивительная, неслыханная вещь. Мы находились внизу, напротив замка, связанные, как цыплята, и охраняемые двумя так называемыми монахами, в бессильном отчаянии умоляя Небо о помощи. О, оно было таким чистым, таким синим, таким звездным! Этот чудесный небесный покров должен был скрыть гнусное святотатство! И тут свершилось чудо: мы увидели, как из этого великолепия вылетела ослепительная молния и ударила в башню, которая раскололась, как скорлупа, и запылала...

— И потом загремел гром?

— Нет, это был не гром, а нечеловеческие крики боли... Вой, который длился, длился и который был голосом одного человека. Другие голоса замолкли сразу. Только этот сверхъестественный крик, прерываемый проклятиями, продолжал звучать, пока не перешел в стон, прежде чем затихнуть совсем. Это время показалось мне вечностью... и стало вечностью для того, кто горел в огне: целый час прошел, прежде чем наступила тишина и обрушились стены. Наши сторожа в ужасе бежали, бросив замок открытым, и был уже день, когда люди из деревни, придя в изумление от того, что слышали, осмелились подняться и освободить нас от пут и выпустить наших людей, запертых в подвале и в кордегардии. Но отцу Ансельму понадобилось излить потоки вдохновенного красноречия, чтобы успокоить эти простые души, которые готовы были вообразить, что весь замок проклят. Он терпеливо объяснил им, что Валькроз вовсе не был предметом Божьего гнева, а, наоборот, получил истинное благословение, потому что Господь сам взял на себя труд уничтожить его злейшего врага...

— Еще один довод, чтобы разобрать обломки, отец! Надо откопать останки этого демона...

— От него, должно быть, мало что осталось...

— То, что нам удастся найти, мы покажем людям, а потом выбросим останки этого мерзавца в поток. А потом восстановим башню. Нам нужно замаскировать камин. К тому же, неизвестно, в порядке ли его механизм. Если он не пострадал, то надо сломать и его, чтобы навсегда преградить дорогу к Ковчегу, обнаружить который может любое непредвиденное обстоятельство. И когда зло будет наказано окончательно, отец Ансельм торжественно благословит восстановление башни...

— Наверное, ты прав, надо об этом подумать. Но ты, надеюсь, не хочешь, чтобы мы принялись за дело сейчас же?

— Нельзя затягивать. Возьмемся за работу сразу же, как только мы с Монту совершим паломничество к Нотр-Дам-де-Мустье!

— Ты снова хочешь покинуть меня?

— Всего на три дня, — улыбнулся Оливье. — И больше я никогда не оставлю вас.

Мужчины спустились к замку, откуда уже выходил Монту.

— Мы отправимся в Мустье, как только вы захотите, — сказал ему Оливье. — У нас появился еще один повод вознести благодарственную молитву.

И в нескольких словах он рассказал ему о смерти Ронселена. Во время рассказа лицо Монту оставалось бесстрастным, и, дослушав до конца, он не произнес ни слова. Бывший тамплиер лишь подошел к руинам и стал рассматривать их. Оливье не мешал его сосредоточенным размышлениям, но, спустя какое-то время, подошел к нему. Пьер повернулся, и Оливье увидел слезы на его лице.

— Вы плачете? — удивился он.

— Не о нем, а о своем младшем брате... которого он развратил, растлил, сбил с пути, как и некоторых других тамплиеров. Антуан покончил с собой, а я стал тамплиером, чтобы найти и наказать виновника этого несчастья.

— Не он один сбивал с пути наших людей, — заметил мягко Оливье. — Задолго до него Восток и его странные учения проникли в Храм.

— Конечно, но мне был дорог один Антуан, и помыслы мои не были чистыми, когда я надел белые одежды. Я тоже должен быть благодарен Господу: он сам отомстил за меня... Пойдемте, пожалуйста, в Мустье. Мне не терпится оказаться там.

Через час они отправились в паломничество пешком, как подобало божьим странникам, которые через всю Европу стекались к святым местам. Через пять дней Оливье вернулся один...

Когда они пришли в Мустье, солнце высекало молнии из большой бронзовой звезды, висевшей над головокружительной впадиной между двумя скалами-близнецами. Эта картина показалась Монту знаком, согласно которому ему надлежало отправиться в Дамаск[238]: он упал на колени, потом простерся на земле, затем поднялся в часовню, где когда-то молилась Санси, прося Богоматерь о том, чтобы сын ее не стал тамплиером.

Все время, пока шла служба, Оливье думал о матери. Теперь, после стольких драм, страданий и испытаний, ее просьба, наконец, была услышана. И спасенный сын спрашивал себя, как бы она пережила это странное исполнение ее желаний. И тогда он стал молиться о ней и о своих близких с прежним жаром, не думая больше о Монту, как и тот больше не думал о своем товарище. Оливье ничего не знал о тех неисповедимых путях, по которым следовал удивительный лучник, осмелившийся помочь собору заговорить, и только в ту минуту, когда пришла пора возвращаться домой, стало ясно, что они расстаются: Пьер де Монту хотел вступить в монастырь, над которым сияла звезда Востока. Оливье не удивился, не стал оспаривать его решение, — да и по какому праву? — которое, без сомнения, было твердым. И он расстался с Монту, как расстался когда-то с Эрве: сердечно пожав товарищу руку, но, на этот раз, пообещав иногда навещать его. В последний момент Монту все же опустился на землю.

— Мне бы хотелось крестить ваших детей... когда они появятся у вас! — сказал он серьезно.

Оливье вздрогнул:

— Моих детей? Значит, я должен иметь детей?

— Это цель всякого христианского брака, разве не так? Вы очистили душу, и вы женитесь. Эта красивая девушка вас любит. Вы тоже ее любите: мне достаточно было увидеть вас вместе, чтобы убедиться в этом.

— Но я давал обеты! Как же я смогу нарушить их? — пробормотал Оливье, и в голосе его вдруг зазвучала крайняя усталость. — Говоря откровенно, я должен был бы последовать вашему примеру.

— Это было бы глупо. Во-первых, потому, что я ни для кого никогда не был примером... А потом, ведь Церковь покончила с Храмом. Если его больше нет, то нет и ваших обетов...

С тех пор как Оливье пришел в Валькроз, он пытался убедить себя в этом. Не сказал ли он тоже самое своему брату Эрве, когда покидал его? Но атмосфера монастыря снова погрузила его в сомнения, угрызения совести мучали его. Догадываясь, о чем он думает, Монту добавил:— Поговорите об этом с отцом Ансельмом. Побольше бы было таких священников, которые умеют слушать голос природы... и голос ее Создателя. Вы нужны Валькрозу, в нем должна продолжаться жизнь...

— Если Од не откажет мне, — вдруг решил Оливье, — мы продолжим ее вместе.

Возвращаясь в замок, он почти бежал, словно чувствуя за спиной крылья, так ему хотелось видеть ее, говорить с ней, завоевать ее, наконец! Он вошел в Валькроз, как в рай, и, даже не отдышавшись, начал искать отца. Он нашел его в оружейной комнате. Отец был явно озабочен; Оливье тут же охватила тревога, но Рено не позволил ему задать вопрос.

— Тебя так долго не было! — воскликнул он. — Неужели надо было отсутствовать так долго? Ты же сказал, что уходишь на три дня!

Он, казалось, был вне себя, и Оливье, растерявшись, не нашелся, что ответить:

— Мне надо было еще помолиться... Разве это так важно?

— Важнее, чем ты думаешь! Они ушли!

— Кто?

— Как это «кто»? Реми и это восхитительное дитя! Она сама попросила брата об этом! Позавчера, как обычно, она пошла прогуляться в часовню, которую я воздвиг на месте, где твоя мать...

Как всегда, он споткнулся на этом слове, потому что до сих пор отказывался соединять имя супруги со смертью, и, не закончив фразу, продолжил:

— Она вернулась в страшном волнении и, не желая ничего объяснять, стала умолять брата увести ее подальше отсюда.

— Но это какая-то бессмыслица! Почему?

— Говорю тебе, не знаю. Она упрямо молчала, уверяя, что если он не уведет ее, она уйдет одна. Пришлось послушаться. Реми уходил с отчаянием, потому что он, полагаю, любит нас.

— А она нас не любит, вы это хотите сказать?

— Я поклялся бы в обратном, — грустно произнес Рено. — Тебя-то уж точно, но мне казалось, что и я завоевал ее привязанность.

— Но, скажите, наконец, отец, что произошло во время этой... прогулки?

— Откуда я знаю? Говорю тебе: они ушли сегодня утром.

— Знаете ли вы хотя бы, в каком направлении?

— Когда Реми в отчаянии пришел объявить мне эту новость, я рассказал ему об Эксе, где строится собор Спасителя, обещающий стать великолепным. Все в округе говорят о нем...

— Они взяли своего мула?

— Я дал им другого. Реми пообещал, что вернется, чтобы закончить работу над изваянием твоей матери...

— Он закончит его прежде, чем возьмется за какую бы то ни было другую работу! — загремел Оливье. — Я сумею их найти... и ей придется ответить мне, любит она меня или нет!

Мгновение спустя он был уже в конюшне и сам оседлал коня, потому что хотел отправиться в путь немедленно, но тут в дверях появилась Барбетта, которая, облокотившись о косяк, спокойно проговорила:

— На дворе ночь, они где-нибудь остановятся на ночлег, и вы не только не догоните их, но можете проскочить мимо.

— Я знаю, с какой скоростью идут мулы... и знаю также, что места, где можно остановиться в пути, очень редки. Если Реми проявит благоразумие, они остановятся в Комбсе, чтобы утром начать подъем на высокое плато...

— Может быть, да, а может быть, и нет! Во всяком случае, возьмите эту сумку. Вы подумали о своем коне, но не подумали о себе самом, — добавила она, бросив взгляд на вещи, притороченные к луке седла. — Здесь хлеб, сыр, оливки...

— Спасибо! А теперь дай мне пройти.

Барбетта не посторонилась ни на йоту и скрестила руки на груди. На лице ее появилось вызывающее выражение.

— Я недавно была в часовне. Неподалеку встретила пастуха с его баранами.

— Потом расскажешь! — вышел из себя Оливье. — Сказал же, дай пройти!

— Задержитесь на минутку! Позавчера он видел мадемуазель Од. Она была не одна, а с какой-то дамой.

— С дамой? Там, наверху? С какой дамой?

— Он не знает, но они обменялись несколькими словами, и мадемуазель Од ушла в слезах.

— Если он не знает имени этой женщины, то, может быть, он запомнил, как она выглядит? У пастухов обычно хорошее зрение.

— Он описал ее, как смог, и это навело меня на мысль...

— Кто она? Говори же, черт возьми! Хватит воду в ступе толочь!

— ...я вспомнила, о чем две недели назад толковали на рынке в Кастеллане. Кажется, дама д'Эспаррон, овдовевшая два года назад, гостит в Шастей, у своей кузины.

— Агнесса де Барьоль? Од встречалась с ней?

— У меня такое впечатление, что если это не она, то очень на нее похожа... Вот так!

Барбетта едва успела отстраниться: таща лошадь за собой, Оливье ринулся прямо на нее, во дворе вскочил в седло и поскакал прочь из замка с чувством огромного облегчения — наконец-то под ним был настоящий боевой конь, а не мул каноника. Наконец-то! После многих лет он снова становился самим собой. И тут же между ним и конем, которого он не знал, установилось полное, абсолютное взаимопонимание. Так и должно было быть, а кроме того, Оливье знал здесь каждый камень, каждую впадину, каждый куст, иначе на непростых дорогах он свернул бы себе шею, а конь переломал бы ноги.

— Его зовут Ланселот! — прокричал ему Тонен, когда он вихрем вылетел из замка, и это имя понравилось Оливье.

Закат полыхал золотом и пурпуром, когда он покинул Валькроз, и была уже темная ночь, когда Оливье миновал Триганс, когда-то столь дорогой его сердцу. Несмотря на спешку, он все же вынужден был замедлить шаг, чтобы объехать плохо различимые в темноте препятствия, но, несмотря ни на что, продолжал скакать вперед и добрался до Комбса, где сделал остановку на берегу Артюби. Городишко приютился на склоне скалы, у церкви. Было слишком поздно стучать в какую-либо дверь и расспрашивать о тех, кого он искал, и ему пришлось ждать наступления дня. На рассвете Оливье узнал, что двух странников на самом деле видели здесь накануне, но останавливались они лишь ненадолго, и им снова овладела тревога: было безумием карабкаться в конце дня на высокое и пустынное плато, где, кроме старых полуразрушенных каменных домов, невозможно было найти никакого убежища...

Соблюдая осторожность, иногда даже ведя Ланселота на поводу, он взобрался по крутому склону и вздохнул с облегчением, выбравшись наконец на свободное пространство, где смог пустить коня галопом, не боясь сбиться с пути, так как дорога прорисовывалась довольно отчетливо. Он всматривался в горизонт с тоской в сердце, спрашивая себя о том, где же Реми и Од.

И вдруг, завернув за угол большой скалы, он их увидел. Они шли бок о бок, как люди, которые никуда не торопятся, но впечатление глубокой грусти исходило от этих двух силуэтов, затерянных в бесконечности пространства. С победным криком Оливье пришпорил коня, догнал их, проскакал дальше, потом, резко осадив, повернул назад и вернулся к путникам, пораженным разнообразием чувств, отраженных на их лицах: радостью на лице Реми и неуверенностью на лице Од, словно она увидела нечто, способное доставить ей боль. К ней он и обратился, улыбнувшись другу и схватив уздечку мула, который следовал рядом с девушкой:

— Что бы ни сказала вам мадам д'Эспаррон, она солгала! Я никогда не любил ее, — сказал он с такой яростью, что Од вздрогнула, не будучи готовой к столь резкой атаке.

А между тем Оливье продолжал:

— Я люблю вас, и, кажется, давно, и желаю взять вас в жены... если вы, если вы согласны стать моей женой!

О! Каким светом озарилось лицо Од, на котором еще не высохли следы недавних слез! Но тревога еще жила в прозрачной голубизне ее глаз, и Оливье догадался, о чем она думает.

— Так как Храма уже нет, то и мои обеты больше не существуют. Отец Ансельм подтвердил мне это. Он обвенчает нас, если вы согласны выйти за меня, и если Реми не будет против, — добавил он, поворачиваясь к другу, который, не в силах от волнения произнести и слова, только кивнул головой. Оливье подошел к Од и, все еще не решаясь прикоснуться к ней, преклонил колени:

— Я уже не юноша. Я на двадцать лет старше вас, но я так люблю вас! Од, Од, умоляю, ответьте! Желаете ли вы принадлежать мне, как и я буду принадлежать вам?

Тогда она протянула ему руки. Он взял их в свои, поднялся, и девушка оказалась в его объятиях.

— Всей душой, всем телом я хочу быть вашей, сеньор мой, потому что не помню дня, когда бы не любила вас...

Она обратила на него свое сияющее лицо, и Оливье осталось лишь наклониться, чтобы поцеловать ее в губы...

Над их головами взлетела потревоженная славка и устремилась прямо к солнцу...

Очень скоро, сидя на крупе Ланселота, обхватив Оливье руками, Од вернулась в Валькроз.

Эпилог

Когда неделю спустя она опустилась на колени рядом с Оливье в часовне замка, на ней было алое платье, вышитое золотом, подаренное королевой Маргаритой Провансальской Санси де Синь по случаю ее бракосочетания в Сен-Жан-д'Акре. Накануне она положила на алтарь рубиновую застежку, подаренную другой Маргаритой, той, что нашли мертвой за два месяца до этого в тюрьме замка Шато-Гайар. Она не хотела носить ее, предпочтя принести в дар Богоматери...

Учитывая обстоятельства, обрученные хотели обвенчаться тихо и незаметно, но в Провансе невозможно утаить праздник. Барбетте пришлось, начиная с вечера, выдержать натиск нескольких веселых кавалькад местной знати, нагрянувших со стягами и гербами, чтобы вручить подарки и поучаствовать в свадьбе. А в вечер свадьбы дамы, многочисленные и блистательные, повели к брачному ложу дочь Матье де Монтрея... но среди них не было дамы д'Эспаррон.

Год спустя разрушенная башня была восстановлена. В развалинах, среди останков трех человек, нашли обугленное, но целое и все еще узнаваемое тело. Все это сложили в мешок вместе с обломком скалы и сбросили с высокого берега в бурные воды Вердона.

В день, когда на вершину башни был положен последний камень, Од родила маленького Тибо, смуглого, как каштан, которого Рено с волнением принял из рук Оливье. Подняв его вверх, старик подошел к окну, откуда можно было видеть новую башню.

— Вот и продолжение рода! — воскликнул он, в то время как младенец, недовольный тем, как с ним обращаются, решительно протестовал. — Не странно ли, что Господь доверил нам сохранить одно из самых главных сокровищ человечества и, безусловно, самое важное сокровище еврейского народа, нам, в чьих жилах течет кровь королей Иерусалимских, императоров Византийских и великого Саладина?

— Мы — хранители, отец, я уверен в этом. Я тоже этим горжусь, но... мы не будем ими до конца времен. Кто придет нам на смену?

— Господь позаботится об этом, сын мой! Последними хранителями станут гора... и забвение.

Секретный же механизм, который остался цел после удара молнии, Рено и Оливье уничтожили по общему согласию.

1

Шоссы — средневековые длинные чулки. У мужчин шоссы обычно достигали верхней части бедра и по бокам крепились шнурками к поясу, пропущенному через верхнюю часть (кулиску) льняных мужских штанов (брэ), входивших в состав нижнего белья. Они, в свою очередь, заправлялись внутрь шоссов. (Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, примечания переводчика.)

(обратно)

2

Бальи — должностное лицо в средневековой Франции, вершившее правосудие в подведомственной ему области от имени короля или сеньора.

(обратно)

3

Гизарма — средневековое колющее оружие в XII-XV вв.

(обратно)

4

Готфрид — это уже знакомый нам Готфрид Бульонский, а князья Тарентские — еще два знаменитых участника Первого крестового похода: Боэмунд Тарентский (1057-1111) — первый князь Антиохии (с 1098 г.) и Танкред Тарентский (ум. в 1112 г.), племянник Боэмунда, князь Галилеи и Тивериады (1099-1101, 1109-1112), регент княжества Антиохия (1100-1103), герой поэмы итальянского поэта XVI в. Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим».

(обратно)

5

Антиохия — древняя столица государства Селевкидов. С XVI в. и по сей день — Антакья.

(обратно)

6

Котт или котта — мужская и женская средневековая одежда. Длина мужского котта со временем менялась: до XII в. это была короткая одежда, выше колен; позднее котт удлинился до щиколоток, в XIV в. снова стал коротким.

(обратно)

7

Родоначальник рода Куртене Атон (Атто) де Шато-Рено (ум. после 1039 г.), воспользовавшийся войной между королем Франции Робертом II Благочестивым и Отто Гийомом, в то время графом Бургундии, за обладание герцогством Бургундия, чтобы захватить земли, на которых он построил замок Куртене. При внуках Атона род разделился на две ветви.

(обратно)

8

Это была Беатриса, дочь киликийского царя Константина.

(обратно)

9

Имад-эд-Дин Зенги — один из наиболее могущественных мусульманских эмиров, в 1144 г. перешел в наступление, которое завершилось взятием Эдессы и падением Эдесского княжества.

(обратно)

10

Пьер I де Куртене (ок. 1126-1180/83), сеньор де Куртене, де Монтаржи, де Шато-Ренар, де Шампинель, де Танле, де Шарни и де Шарантон — младший сын Людовика VI Толстого и Аделаиды Савойской, основатель второго дома Куртене.

(обратно)

11

Имеется в виду Генрих IЩедрый (1127-1181), граф Шампани и Бри (1152-1181), старший сын графа Шампани Тибо II Великого и Матильды Каринтийской. Брат королевы Адели Шампанской, супруги короля Людовика VII Французского.

(обратно)

12

Саладин, Салах ад-Дин Юсуф Ибн Айюб (1138-1193) — первый султан Египта из династии Айюбидов и великий мусульманский полководец.

(обратно)

13

Иоланда (1175-1219), дочь Бодуэна V, графа Эно, и графини Маргариты Фландрской. Двое из ее братьев, Бодуэн, а затем Генрих были императорами Латинской империи. Эта империя была создана крестоносцами после захвата Константинополя в 1204 г. и просуществовала до 1261 г. Во время правления латинского императора Бодуэна II королю Франции Людовику IX были проданы многочисленные христианские святыни, находившиеся в Константинополе, среди которых был и Терновый венец Спасителя.

(обратно)

14

Граф Девон (англ. Earl of Devon) — старинный английский дворянский титул, сохранившийся до настоящего времени. Был учрежден императрицей Матильдой в 1141 г. для Бодуэна де Ревьера, крупного девонширского землевладельца и одного из наиболее верных сторонников императрицы в период гражданской войны 1135-1154 гг. Впоследствии титул графа Девона носили его потомки из дома де Ревьер (англизированный вариант — де Редверс), а после прекращения этого рода — представители английской ветви французского рода де Куртене (англизированный вариант — Кортни).

(обратно)

15

Угасший в результате множества бед во Франции род де Куртене процветает в Великобритании до наших дней. (Прим. автора.)

(обратно)

16

Пьер IIде Куртене сопровождал своего двоюродного брата, короля Филиппа II Августа, в Третий крестовый поход в 1190 г., выступал против альбигойцев и в 1214 г. принимал участие в битве при Бувинах. Когда император Генрих II в 1216 г. умер, не оставив наследников, Пьер был избран его преемником на троне Латинской империи. С маленькой армией он отправился из Франции, чтобы овладеть престолом. 9 апреля 1217 г. был помазан на царство Папой Гонорием III в храме за стенами Рима. Затем он нанял у венецианцев несколько кораблей, взамен пообещав по пути захватить для Венеции портовый город Диррахий, но исполнить свое обещание не смог. Остаток пути до Константинополя Пьер И де Куртене решил проделать по суше, но во время этого путешествия был схвачен Феодором Ангелом, деспотом Эпира, и заключен в темницу, где умер после двухлетнего плена, возможно, из-за плохих условий содержания. Таким образом,император Пьер не управлял империей и дня, а правила вместо него как регент с 1217 по 1219 год его жена Иоланда, которой, в отличие от супруга, удалось добраться до Константинополя. У Пьера и Иоланды было десять детей, двое из их сыновей — Роберт и Бодуэн — последовательно (1219-1228 и 1228-1261) занимали трон Латинской империи.

(обратно)

17

Жуаньи — город в Бургундии, неподалеку от Куртене.

(обратно)

18

Ныне — Мальтийский Орден. Точное название рыцарей нынешнего Мальтийского Ордена — не «госпитальеры» (это разговорное), а рыцари Суверенного военного странноприимного Ордена Святого Иоанна, Иерусалима, Родоса и Мальты. Рождение Ордена восходит к 1048 г., когда богатые купцы из древней портовой республики — города Амальфи — получили у халифа Египта разрешение построить в Иерусалиме церковь, монастырь и странноприимный дом для того, чтобы оказывать помощь паломникам всех рас и религий.

(обратно)

19

Велень — особый, лучший сорт пергамента, выделываемый из кожи ягнят, телят и козлят; полупрозрачен, гладок и бел и менее других сортов принимает желтый оттенок. (Прим. ред.)

(обратно)

20

Во Франции к бастардам относились вполне терпимо; бастарды благородных кровей имели право на родовой герб, но перечеркнутый по диагонали «перевязью бастарда».

(обратно)

21

Пророк Елисей велел прокаженному Нееману, военачальнику царя Сирийского, семь раз омыться в Иордане. Нееман «окунулся в Иордане семь раз, по слову человека Божия, и обновилось тело его, как тело малого ребенка, и очистился». (См.: 4-я Книга Царств. Гл. 5; 1-14).

(обратно)

22

Шолмогровое масло оставалось единственным лекарством от проказы до появления антибиотиков. (Прим. автора)

(обратно)

23

Сюрко в XII в. — длинный и просторный плащ-нарамник, нередко украшенный гербом владельца. Обычно сюрко был длиной чуть ниже колена, с разрезами спереди и сзади, без рукавов. Рыцари надевали его поверх кольчуги для того, чтобы она не нагревалась под солнцем и не ржавела под дождем.

(обратно)

24

Сарацин — название, употреблявшееся в IV в. по отношению к бедуинам, живущим вдоль границ Сирии. В Средние века сарацинами называли арабов и всех мусульман. (Прим. ред.)

(обратно)

25

Мосарабы — собирательное название для христиан романского происхождения, проживавших на территориях Пиренейского полуострова, находящихся под контролем мусульман. (Прим. ред.)

(обратно)

26

Арверны — галльское племя, жившее в Аквитании у Севенн, на территории современной Оверни.

(обратно)

27

Лук-шалот на Запад принесли крестоносцы. (Прим. автора.)

(обратно)

28

Тонзура — выбритое место на макушке головы у католических духовных лиц. (Прим. ред.)

(обратно)

29

Очевидно, автор заблуждается, поскольку Иларий Пуатевинский, известный богослов, гимнограф и историк церкви, умер в 367 г. (Прим.ред.)

(обратно)

30

Бернар Клервоский (1090-1153) — христианский святой и учитель Святой церкви, основатель цистерцианского аббатства Клерво. В 1128 г. принял участие в соборе в Труа, на котором был принят устав Ордена тамплиеров. Жильбер Порретанский (ок. 1070-1154) — французский схоласт периода ранней схоластики. Морис де Сюлли (между 1105 и 1120-1196) — епископ Парижа с 1160 г., инициатор строительства Собора Парижской Богоматери. Робер де Мелен (ок. 1095-1167) —теолог-схоласт.

(обратно)

31

Далматика — деталь литургического облачения католического клирика, верхняя расшитая риза или узкая длинная одежда с широкими рукавами из плотной ткани, надеваемая поверх тупики. (Прим. ред.)

(обратно)

32

Для того времени это было вполне естественно. (Прим. автора.)

(обратно)

33

Тар — щипковый плекторный музыкальный инструмент, распространенный в странах Востока. По форме напоминает гитару. Старинный тар был 4-6-струнным, звук извлекался роговым плектром.

(обратно)

34

Автор ошибочно считает Давида Сасунского поэтом. На самом деле, «Давид Сасунский» — средневековый армянский эпос, повествующий о борьбе богатырей из Сасуна (область в исторической Армении, ныне в Турции) против арабских захватчиков. Сложился в VII-X (не позднее XIII) вв.

(обратно)

35

Orgueilleuse(фр.) — гордячка, надменная, спесивая.

(обратно)

36

Ребек — чаще всего трехструнный смычковый музыкальный инструмент с корпусом грушевидной формы.

(обратно)

37

Сенешаль — одна из высших придворных должностей в X—XII вв. (Прим. ред.)

(обратно)

38

Приблизительно территория сегодняшней Иордании. (Прим. автора.)

(обратно)

39

Краком в Палестине и Сирии называли укрепленный замок или крепость крестоносцев.

(обратно)

40

Император Византии. (Прим. автора)

(обратно)

41

Соединение металлических и деревянных пластин; этот инструмент в византийских церквях заменял колокола. (Прим. автора.)

(обратно)

42

Очевидно, имеется в виду брюшной тиф. (Прим. ред.)

(обратно)

43

Тамаринд — вечнозеленое тропическое дерево семейства бобовых.

(обратно)

44

Греческий огонь — горючая смесь, которую применяли во времена Средневековья; точный ее состав неизвестен.

(обратно)

45

Самый крупный фрагмент. (Прим. автора.)

(обратно)

46

С тех пор в Брюгге ежегодно совершается крестный ход Крови Христовой. (Прим. автора.)

(обратно)

47

Нуреддин первым стал использовать голубей в качестве гонцов. (Прим. автора.)

(обратно)

48

Повелитель верующих — официальный титул халифа.

(обратно)

49

Состоявшая из бывших военнопленных или рабов, обращенных в ислам и особо вымуштрованных, как позже — янычары оттоманских султанов. (Прим. автора.)

(обратно)

50

Монстранц, или остенсорий (от лат. monstrare — показывать) — род сосуда или ковчега, в котором гостия или мощи носятся во время процессий и показываются народу.

(обратно)

51

Стратиотами в Византии в VII-X вв. назывались свободные земледельцы, обязанные нести государству военную службу (с собственными конем и оружием), позднее стратиоты — преимущественно рыцари-феодалы.

(обратно)

52

Приблизительно десять лье. (Прим. автора.)

(обратно)

53

Омейяды — династия халифов, основанная Муавией в 661 г.

(обратно)

54

Хиджра — переселение Мухаммеда и его приверженцев из Мекки в Медину в сентябре 622 г.

(обратно)

55

Сельджукиды — султаны тюркской огузской династии, правившие в ряде стран Ближнего и Среднего Востока в XI — начале XIV в. (Прим. ред.)

(обратно)

56

Циклопическая кладка — конструкция, состоящая из больших тесаных каменных глыб без связующего раствора; древние греки приписывали такие строения циклопам. Устойчивость всего сооружения достигается только силой тяжести каменных глыб.

(обратно)

57

Мелюзина — фея из кельтских и средневековых легенд, дух свежей воды в святых источниках и реках. Часто изображалась как женщина-змея или женщина-рыба от талии и ниже, иногда с крыльями, двумя хвостами. (Прим. ред.)

(обратно)

58

На самом деле мечеть Аль-Харам находится в Мекке.

(обратно)

59

Туркополы — конные лучники, наемники из числа местных жителей; само слово означает «сын турка».

(обратно)

60

Визитатор — духовное лицо, уполномоченное епископом на производство визитации, то есть личного надзора за деятельностью порученных его наблюдению лиц и учреждений.

(обратно)

61

Черно-белое или полосатое. (Прим. автора.)

(обратно)

62

«Отче наш» (лат.). (Прим.ред.)

(обратно)

63

Ритуальные тексты, приведенные выше, позаимствованы из книги Жоржа Бордонова «Повседневная жизнь тамплиеров» (Bordonove J. La vie quotidienne des Templiers au XIIIe siecle, Paris, 1990). (Прим. автора.)

(обратно)

64

Жорж Бордонов. «Повседневная жизнь тамплиеров».

(обратно)

65

Здесь — «упокоитесь» (лат.). (Прим. ред.)

(обратно)

66

Ниша, указывающая, в какой стороне находится Мекка; мусульмане молятся, повернувшись к ней лицом. (Прим. автора.)

(обратно)

67

Оплошность автора, поскольку цитата «Ты все расположил мерою, числом и весом» позаимствована из Книги Премудрости Соломона (11-21).

(обратно)

68

Потерна — закрытый проход, сообщение в виде галереи в крепостных сооружениях. (Прим. ред.)

(обратно)

69

Полное название «Miserere mei, Deus» (лат.) — «Помилуй меня, Боже». (Прим. ред.).

(обратно)

70

Улемы, или алимы — собирательное название признанных и авторитетных знатоков теоретических и практических сторон ислама. Со временем стало уважительным прозвищем. (Прим. ред.)

(обратно)

71

«Veni, Creator Spiritus» (лат.). — «Приди, дух Творца». Один из наиболее известных церковных гимнов. (Прим. ред.).

(обратно)

72

Согласно преданию, которое сохранил род герцогов де Майи, турки забрали себе его сердце и даже его половые органы в надежде, что к ним перейдет его необычайное мужество. (Прим. автора.)

(обратно)

73

«Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть светит им» (лат.) — начальные слова католической заупокойной молитвы. (Прим. ред.)

(обратно)

74

«Из глубин» (лат.) — начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим. (Прим. ред.)

(обратно)

75

«Te Deum laudamus» — «Тебя, Бога, хвалим» (лат.) — благодарственный молебен. (Прим. ред.)

(обратно)

76

«Не нас, Господи, не нас, но Имя Твое покрой славой» (лат.).

(обратно)

77

Здесь и далее текст, заключенный в кавычки, позаимствован из «Хроники Эрнуля», процитированной Рене Груссе. (Прим. автора.)

(обратно)

78

Так записано в мусульманской хронике Аль-Имада. (Прим. автора.)

(обратно)

79

Фактотум (от лат. fac totum — делай все) — доверенное лицо, выполняющее различные поручения. (Прим. ред.)

(обратно)

80

Память Симеона совершается католической церковью 3 февраля. (Прим. ред.)

(обратно)

81

По некоторым историческим источникам — в 1080 г. (Прим. ред.)

(обратно)

82

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа» (лат.). (Прим. ред.)

(обратно)

83

Разнообразные исторические источники относят основание города к гораздо более ранней дате — IV тысячелетию до н. э. (Прим. ред.)

(обратно)

84

То же, что Спас Вседержитель (от греч. παντοκρατωρ — всевластный, всесильный) — центральный образ в иконографии Христа, представляющий Его как Небесного Царя и Судию. В левой руке Он обычно держит свиток или Евангелие, правая поднята в благословляющем жесте.

(обратно)

85

Больше километра. (Прим. автора.)

(обратно)

86

Известно, что после своего возвращения из крестового похода Ричард был взят в плен Леопольдом и долгое время провел в заточении в Австрии, открыв дорогу «ужасному принцу Иоанну»... и Робину Гуду! (Прим. автора.)

(обратно)

87

Гашишины — «употребляющие гашиш»; от этого понятия произошло слово «ассасин». (Прим. автора.)

(обратно)

88

Марко Поло. Книга чудес. (Прим. автора) В русском переводе известна как «Книга о разнообразии мира».

(обратно)

89

И не напрасно. Судно Ричарда было застигнуто бурей в Венецианском заливе и потерпело крушение поблизости от Аквилеи. Ему пришлось пересечь часть Европы, обходя стороной французское королевство и опасаясь подземных тюрем Филиппа Августа, у которого было немало причин ему мстить. Двигаясь на север, он инкогнито проник на земли Леопольда Австрийского, который, несмотря на то, что он скрывался, узнал о его появлении. Ричарда узнали, стали преследовать и схватили, с ним жестоко обошлись. Леопольд Австрийский три долгих года держал его в строгом заточении в замке Дюрнштайн. И только заплатив выкуп в пятьдесят тысяч марок серебром, из которых сто тысяч были выплачены наличными, Ричард Львиное Сердце вернул себе свободу и трон.

Однако когда Ричард погиб от слишком метко пущенной стрелы во время осады замка Шалюс в Лимузене, предпринятой им ради того, чтобы захватить его сокровищницу, детей у него не было. И корона досталась Иоанну, который перед тем поторопился ею завладеть... (Прим. автора)

(обратно)

90

См. Иер 17.10.

(обратно)

91

Порт Антиохии. (Прим. автора.)

(обратно)

92

Фидаин (перс., букв.) — человек, жертвующий собой во имя веры, идеи. (Прим. ред.)

(обратно)

93

Годом позже эти люди вместе с германцами, оставшимися от старого дома паломников в Иерусалиме, основали Тевтонский орден. (Прим. автора.)

(обратно)

94

Зять императора Латинской империи Пьера II де Куртене. (Прим. автора.)

(обратно)

95

С миром (лат.). (Прим. ред.)

(обратно)

96

Близко к толкованию на русском языке: «...тех, которые сражаются ради Нас, Мы непременно поведем Нашими путями». Коран. Сура 29. Аль-Анкабут. (Прим.ред.)

(обратно)

97

На самом деле песнь Соломона Богоприимца – то же самое, что и «Ныне отпущаеши…». (Прим. ред.)

(обратно)

98

Мужская одежда, плотно сидящая на груди, с узкими рукавами. (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, прим. перев.)

(обратно)

99

Мужская и женская одежда в виде широкой и длинной рубашки, у мужчин – с широкими и длинными рукавами.

(обратно)

100

Налатный кафтан.

(обратно)

101

В 1255 г., одиннадцать лет спустя после событий, о которых здесь повествуется, обителью тамплиеров станет знаменитый укрепленный замок. (Прим. автора.)

(обратно)

102

Короткие штаны до лодыжек с завязками.

(обратно)

103

Теперь площадь Мобер. (Прим. автора.)

(обратно)

104

Вилланы – категория феодально зависимого крестьянства в некоторых странах Западной Европы (Англия, Франция, Германия, Италия) в период Средневековья. (Прим. ред.)

(обратно)

105

Ручная тележка была знаком унижения для рыцаря. (Прим. автора.)

(обратно)

106

Плащ, похожий по покрою на пончо, с разрезами по бокам для удобства движений.

(обратно)

107

Плотная шелковая ткань.

(обратно)

108

Двором и тогда назывался круг людей, приближенных к королевской особе, но в те времена он был достаточно узок и отношения в нем напоминали родственные. Двор в те далекие годы не имел ничего общего, например, со двором Людовика XIV. (Прим. автора.)

(обратно)

109

Пятидесятница отмечается на 50-й день после дня Воскресения Христова. (Прим. ред.)

(обратно)

110

Что-то вроде современного опознания личности. (Прим. автора.)

(обратно)

111

Шкив – колесо, которое передает движение приводному ремню или канату. (Прим. ред.)

(обратно)

112

Ла-Рошель была в то время главным портом для тамплиеров на побережье Атлантики, откуда они отправляли свои корабли. Похоже, тамплиеры задолго до Христофора Колумба открыли Мексику. (Прим. автора.)

(обратно)

113

Ордалия – в Средние века способ определения виновности или правоты обвиняемого путем пыток огнем, раскаленным железом и т. п. (Прим. ред.)

(обратно)

114

Ордалия водой состояла в том, что крепко связанного обвиняемого бросали в реку. Если ему удавалось выплыть на поверхность, его признавали невиновным, что случалось редко. Ордалия огнем заключалась в том, что обвиняемый должен был пронести в руках раскаленное докрасна железо, и его признавали невиновным, если у него не было следов ожога. (Прим. автора.)

(обратно)

115

Знаменитое греческое вино, крепкое и сладкое. (Прим. автора.)

(обратно)

116

Метеки – в Древней Греции чужеземцы (переселившиеся в тот или иной полис), а также рабы, отпущенные на волю. (Прим. ред.)

(обратно)

117

Она была внучкой королевы Изабеллы и Конрада Монферратского. (Прим. автора.)

(обратно)

118

В нескончаемой войне между папским Римом и Священной Римской империей сторонники папы именовались гвельфами, а сторонники императора гибеллинами. (Прим. автора.)

(обратно)

119

Французы так называют город, который в русской традиции именуется Акко, или Аккон, или Аккра, – порт в Западной Галилее, ставший столицей франкского государства на Святой земле, когда Иерусалимом вновь завладели мусульмане.

(обратно)

120

Подлинные слова Иннокентия IV. (Прим. автора.)

(обратно)

121

Избираемый глава Генуи, как и Венеции, носил титул дожа. (Прим. автора.)

(обратно)

122

Перстень рыбаря (перстень апостола) – кольцо с аметистом, по преданию принадлежавшее когда-то апостолу Павлу. Его носит папа римский. (Прим. ред.)

(обратно)

123

Примас – титул главнейшего епископа в католической и англиканской церкви. (Прим. ред.)

(обратно)

124

В память об израильтянке Сарре, мужья которой умирали в первую брачную ночь. Но когда ангел Рафаил выдал ее замуж за Товию, Товия и Сарра пламенно молились на протяжении нескольких ночей, чтобы Бог благословил их брачный союз, и молитва новобрачных была услышана. (Прим. автора.)

(обратно)

125

Монастырем Изабеллы станет аббатство де Лоншан, которое король Людовик построит для своей сестры, Агнесса станет его аббатисой, Изабелла примет там постриг. (Прим. автора.)

(обратно)

126

Изабелла Ангулемская, супруга Иоанна Безземельного, брата Ричарда Львиное Сердце, оставшись вдовой, вступила в новый брак со своим бывшим женихом Гуго де Лузиньяном, графом Марш, и уговорила его поднять мятеж против Людовика Святого. (Прим. автора.)

(обратно)

127

Оммаж – одна из церемоний (имевшая символический характер), оформлявшая заключение вассального договора в Западной Европе Средних веков. (Прим. ред.)

(обратно)

128

Знаменитая итальянская женщина-врач, жившая в ХI в., ее работы, особенно в области акушерства, во многом были новаторскими. Она первая стала накладывать швы в промежности. Школа Тротулы в Салерно была очень известна. (Прим. автора.)

(обратно)

129

Тяжелый токсикоз второй половины беременности с потерей сознания и судорогами.

(обратно)

130

Безант (византий) – византийская монета, на гербах рыцарей она появилась в виде кружка с тех пор, как начались крестовые походы, и означала, что рыцарь побывал в Святой земле.

(обратно)

131

Со временем эта башня превратилась в марс, площадку на мачте для наблюдения за горизонтом и для работ по управлению парусами. (Прим. автора.)

(обратно)

132

Напомним, что Маргарита Прованская была самой старшей сестрой среди четырех, ее вторая сестра Элеонора вышла замуж за английского короля Герниха III, третья сестра, Санси, за брата английского короля, Ричарда Корнуэльского, а самая младшая, Беатриса, была в это время еще не замужем. (Прим. автора.)

(обратно)

133

По данным энциклопедической литературы, день святого Варнавы отмечается 11 июня. (Прим. ред.)

(обратно)

134

Орифламма – небольшой штандарт французских королей, первоначально составлявший запрестольную хоругвь в аббатстве Сен-Дени. (Прим. ред.)

(обратно)

135

Имеется в виду Медуза горгона, наиболее известная из сестер горгон, чудовище с женским лицом и змеями вместо волос. Ее взгляд обращал человека в камень. (Прим. ред.)

(обратно)

136

Историческое лицо, его книга «Жизнь Людовика Святого» считается лучшим источником для истории крестового похода Людовика IX. (См. Joinville. La Vie de Saint-Louis. – Paris: Livre de Poche, 2002. – 640 p.)

(обратно)

137

Тамплиеры заняли донжон Колосси самовольно, он был пожалован королем Гуго I де Лузиньяном госпитальерам. (Прим. автора.)

(обратно)

138

Дракар – парусно-гребное военное судно. (Прим. ред.)

(обратно)

139

Сладкая жизнь (ит.).

(обратно)

140

По новому стилю день святой Екатерины празднуется 7 декабря. (Прим. ред.)

(обратно)

141

Лэ – слово, очевидно, кельтского происхождения, первоначально обозначало мелодию, музыкальный элемент поэтического произведения и только во французской куртуазной литературе стало обозначать небольшой рассказ о необычайном приключении. (Прим. ред.)

(обратно)

142

От отряда тамплиеров уцелело только три человека. (Прим. автора.)

(обратно)

143

Для читавших книгу «Тибо, или Потерянный Крест» сообщаем, что родство этого Шатийона с сеньором Крак-де-Моаб весьма отдаленное. (Прим. автора.)

(обратно)

144

По-французски «печальный».

(обратно)

145

Здесь и далее фразы, взятые в кавычки, но без ссылок на источник, представляют собой цитаты из повествования Жуанвиля о Людовике Святом.

(обратно)

146

Перекрывающие друг друга пластины, которые защищают ступню.

(обратно)

147

В иерархии тамплиеров так назывались ремесленники, каменщики, а иногда и пехотинцы. (Прим. автора.)

(обратно)

148

Время в те годы измерялось церковными службами, служба

девятого часа соответствовала примерно трем часам дня. (Прим. автора.)

(обратно)

149

Броня, латы, кольчуга, панцирь.

(обратно)

150

Защитный доспех, сделанный из двух кольчуг с прослойкой из ткани между ними.

(обратно)

151

Короля. (Прим. автора.)

(обратно)

152

Отдельно стоящая скала в отрогах Пиренеев. (Прим. ред.)

(обратно)

153

Ок – диалект южной Франции. (Прим. ред.)

(обратно)

154

Орден основан Кларой Ассизской (1194–1253). Основные правила устава: бедность, строгий затвор, постоянное молчание, посты и воздержание от мяса, запрещение монастырям иметь доход и собственность. Одежда – узкое мешкообразное платье грубой шерсти и сандалии на босу ногу.

(обратно)

155

Плат, которым монахини покрывают грудь и шею.

(обратно)

156

Эль-Мансура — город в Египте, в дельте Нила, примерно в 120 километрах к северо-востоку от Каира. (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания переводчика.)

(обратно)

157

Французское название переводится как «собор Богоматери между горами».

(обратно)

158

«Славься, Мария» — начальные слова самой знаменитой молитвы, посвященной Деве Марии.

(обратно)

159

Султан Байбарс, или Бейбарс (1260 — 1277) — мамлюкский султан Египта, известный успешными действиями в Сирии и Палестине против монголов и крестоносцев.

(обратно)

160

Бальи (представитель короля или сеньора в дореволюционной Франции), управлявший областью под названием «бальяж» и осуществлявший в ней административную, судебную и военную власть.

(обратно)

161

Канонизация произойдет только в 1297 г. (Прим. автора.)

(обратно)

162

Столица Иерусалимского королевства крестоносцев в Палестине.

(обратно)

163

Озеро в Израиле, в 20 километрах от Тивериадского озера.

(обратно)

164

Пролив между восточным берегом Сицилии и южным берегом Калабрии.

(обратно)

165

Греческое название Старого порта.

(обратно)

166

Мигдаль (в христианской традиции Магдала) — поселение на западном берегу озера в районе горы Арбель, где и произошла история Марии Магдалины.

(обратно)

167

Главная башня европейских феодальных замков, которая находилась внутри крепостных стен.

(обратно)

168

Местность в Провансе, неподалеку от реки Вердон.

(обратно)

169

Знаменитый фаянс появится только в XVII в. (Прим. автора.)

(обратно)

170

Имеется в виду IV поход, когда крестоносцы взяли штурмом Константинополь.

(обратно)

171

Остров Эвбея.

(обратно)

172

Первая обитель Ордена цистерцианцев, который в некоторых странах принято называть бернардинским в связи с выдающейся ролью, которую сыграл в его становлении Святой Бернар.

(обратно)

173

То же, что феод.

(обратно)

174

Согласно классификации Дионисия Ареопагита, ангельские лица имели три иерархии.

(обратно)

175

Буквальное значение: Свод д'Акр, т.е. командорство в Сен-Жан-д'Акр.

(обратно)

176

Утвердившееся со Средних веков название алхимии.

(обратно)

177

Штандарт и девиз Ордена тамплиеров, в переводе с Провансальского означает «Святая роза».

(обратно)

178

«Благослови», «Отче наш» — важнейшие христианские молитвы.

(обратно)

179

Прообраз алебарды с асимметричным лезвием и двумя крючками напротив. (Прим. автора.)

(обратно)

180

В туазе было около шести футов, т.е. почти два метра.

(обратно)

181

Изыди, Сатана! (Лат.)

(обратно)

182

Знаменитый монастырь в Испании, где находится могила Святого Иакова, — одно из важнейших мест паломничества в Средние века.

(обратно)

183

В этой часовне упокоились все принцы, ставшие основателями династий, последовавших за Капетингами: Валуа и Бурбоны. Робер де Клермон — предок по прямой линии Генриха IV. (Прим. автора.)

(обратно)

184

В данном случае речь идет о «графстве» Бургундском, которое мы сейчас называем Франш-Конте. (Прим. автора.)

(обратно)

185

Будущий Эдуард II был первым английским принцем, который носил титул принца Уэльского. (Прим. автора.)

(обратно)

186

В переводе: Святая часовня.

(обратно)

187

Мергель — осадочная горная порода, состоящая из кальцита или доломита и глинистых минералов. (Прим. ред.)

(обратно)

188

Тогда горохом называли также и фасоль. (Прим. автора.)

(обратно)

189

Галантерейщики той эпохи продавали столько товаров, что их лавки были в некотором роде уменьшенным эквивалентом современных универмагов. (Прим. автора.)

(обратно)

190

Ныне Пасси. (Прим. автора.)

(обратно)

191

Дом Храма был возведен недалеко от Парижа, с которым он был связан несколькими улицами, образующими квартал Виль-Нев-дю-Тампль («Новый город Храма»). (Прим. автора.)

(обратно)

192

По его словам, он советовался здесь с Безмолвием. (Прим. автора.)

(обратно)

193

Пошлина за пересечение реки.

(обратно)

194

Симония — продажа и покупка церковных должностей или духовного сана, распространенные в Средние века. (Прим. ред.)

(обратно)

195

«Приди, Создатель» (лат.).

(обратно)

196

В эпоху несовершеннолетия Людовика Святого Бланка Кастильская использовала этот подземный ход, чтобы спастись бегством во время штурма. (Прим. автора.)

(обратно)

197

Дочь Людовика Святого, вдова герцога Эда Бургундского. (Прим. автора.)

(обратно)

198

Цистерцианцы — католический монашеский орден, ответвившийся в XI в. от Бенедиктинского ордена. В связи с выдающейся ролью в становлении Ордена, которую сыграл Святой Бернар Клервоский, в некоторых странах принято называть цистерцианцев бернардинцами.

(обратно)

199

Огромная каменная виселица, построенная в XIII в. к северо-востоку от Парижа, во владениях некоего графа Фалькона (Фокона).

(обратно)

200

Кордегардия — помещение для караула, охраняющего крепостные ворота. (Прим. ред.)

(обратно)

201

Эта башня стала в течение веков символом Храма. Во время Революции туда поместили Людовика XVI и Марию-Антуанетту с детьми. (Прим. автора.)

(обратно)

202

Такую мебель выделывали парижские краснодеревщики. (Прим. автора.)

(обратно)

203

Камка — старинная шелковая цветная ткань с узорами. (Прим. ред.)

(обратно)

204

Супруга наследника трона и уже королева Наваррская, Маргарита Бургундская имела в услужении около двадцати пяти человек: двух замужних дам, двух незамужних барышень, капеллана, собственного клирика и других слуг. (Прим. автора.)

(обратно)

205

Нельский дворец, подаренный Филиппом Красивым старшему сыну, состоял из двух разных частей: особняка, построенного сравнительно недавно, и башни, гораздо более древней, потому что ею завершались укрепления Филиппа Августа. Выходя на Сену, она просто примыкала к особняку и, помимо внутреннего входа, обладала выходом на берег, который часто затоплялся приливом реки. (Прим. автора.)

(обратно)

206

У католиков — вторник перед Пепельной средой, знаменующей начало Великого поста. В Средние века — последний день карнавала. (Прим. ред.)

(обратно)

207

Знаменитый резчик XII в., изготовивший все рельефы в соборе Святого Лазаря города Отена.

(обратно)

208

Щит Зевса из шкуры мифической козы Амалтеи или щит Афины с головой горгоны Медузы. Фигурально — защита.

(обратно)

209

Традиция цеха каменщиков возводила свою легенду ко времени создания храма Соломона, когда король был тесно связан с творчеством архитектора Хирама из Тира и с таинственным персонажем по имени мэтр Жак, каменотесом из Галлии. Все трое стояли у истоков цеха и секретов строительства соборов, которые сначала содержались в Ковчеге Завета, а затем будто бы были перевезены на Запад первыми рыцарями Храма по приказу Святого Бернара. Так как последнего Великого магистра звали Жак де Моле, каменщики естественным образом увидели в нем «реинкарнацию» легендарного мэтра Жака. Особенно потому, что его подвергли преследованию. (Прим. автора.)

(обратно)

210

Коадъютор — духовное лицо в католической церкви, назначаемое Папой для помощи епископу в случае, если последний не в состоянии выполнять свои обязанности по старости или слабости здоровья. (Прим. ред.)

(обратно)

211

Небольшой мостик с мельницей, служивший понтоном для рыбаков. Его много раз перестраивали. Сейчас здесь находится мост Нотр-Дам, открытый в 1919 г.

(обратно)

212

Название одного из залов во Дворце правосудия. Буквально означает: приемная для горожан.

(обратно)

213

Портал Нотр-Дам был в шесть раз меньше, чем в наши дни. Кроме того, к собору вело одиннадцать ступенек, которые исчезли под землей в ходе последующих перестроек площади. (Прим. автора.)

(обратно)

214

Не найдя нигде текста приговора, я заимствовала его из книги Мориса Дрюона «Железный король». (Прим. автора.)

(обратно)

215

На месте нынешнего входа во Дворец правосудия, поскольку именно там находился дворец Людовика Святого, перестроенный и расширенный Филиппом Красивым. (Прим. автора.)

(обратно)

216

Пасси. (Прим. автора.)

(обратно)

217

Праща. (Прим. ред.)

(обратно)

218

По-французски La Gréve.

(обратно)

219

Оба сейчас образуют сквер Вер-Галан, над которым возвышается стоящая на Новом мосту статуя Генриха IV. (Прим. автора.)

(обратно)

220

Мельница, стоящая в Сене на уровне оконечности Королевских садов. (Прим. автора.)

(обратно)

221

В древности верхняя одежда греческих женщин. Впоследствии — мантия, предоставляемая римскими императорами епископам как знак их духовной власти.

(обратно) name="id20190131210522_222">

222

Маленький открытый рынок на небольшой площади перед улицей Сен-Дени. (Прим. автора.)

(обратно)

223

Сбир — низший служащий инквизиции. (Прим. ред.)

(обратно)

224

Морис Дрюон. «Железный король». (Прим. автора.)

(обратно)

225

Там же. (Прим. автора.)

(обратно)

226

Данте А. «Божественная комедия». Пер. М. Лозинского. (Прим. ред.)

(обратно)

227

В 1301 г. по приглашению Папы Бонифация VIII, который желал положить конец вечным распрям гибеллинов и гвельфов, брат Филиппа Красивого захватил Флоренцию, «следствие чего Данте — один из магистратов города — отправился в изгнание. (Прим. автора.)

(обратно)

228

Ошибка автора. Видимо, имеется в виду Филипп VI Валуа.

(обратно)

229

Подсахаренное вино с корицей или гвоздикой. (Прим. автора.)

(обратно)

230

Один из самых известных курортных городков в Нормандии, морской порт.

(обратно)

231

Такой способ отсчета времени использовал Людовик Святой, который часто молился ночью через примерно равные промежутки времени. (Прим. автора.)

(обратно)

232

Вилланы — категория феодально-зависимого крестьянства в некоторых странах Западной Европы (Англия, Франция, Германия, Италия) в период Средневековья. (Прим. ред.)

(обратно)

233

Крепость на юго-востоке Турции. Эдесса была одним из главных оплотов франкского владычества.

(обратно)

234

Святой Иона.

(обратно)

235

Трансепт — в средневековых храмах: базиликах и зданиях крестово-купольного типа — поперечный неф, «корабль», пересекающий под прямым углом главный неф здания. (Прим. ред.)

(обратно)

236

Первый монастырь ордена цистерцианцев — Сито — был основан в 1098 г.

(обратно)

237

Византий (безант) — золотая византийская монета.

(обратно)

238

Аллюзия на обращение будущего апостола Павла (Савла).

(обратно)

Оглавление

  • Тибо, или Потерянный крест
  •   ПРОИСХОЖДЕНИЕ ИЕРУСАЛИМСКИХ КОРОЛЕЙ
  •     Пролог Забытая башня
  •     Часть первая Такая огромная любовь!.. 1176
  •       Глава 1 Вернувшиеся из небытия
  •       Глава 2 Чего хочет женщина...
  •       Глава 3 Дамы из Наблуса
  •     Часть вторая Агония в седле
  •       Глава 4 Белое кисейное покрывало
  •       Глава 5 Король-рыцарь и слава
  •       Глава 6 В Дамаск...
  •       Глава 7 Огонь на башне
  •     Часть третья Тамплиер!
  •       Глава 8 Главный дом Ордена
  •       Глава 9 Темные тучи
  •       Глава 10 Пропасть все ближе
  •       Глава 11 Плачь, о Иерусалим...
  •     Часть четвертая Три короля на одну королеву
  •       Глава 12 Сеньор Тира!
  •       Глава 13 Изабелла и скорбь
  •       Глава 14 Короли и призрак...
  •       Глава 15 Ночь в Сен-Жан-д'Акр
  •       Эпилог, где конец становится новым началом
  • Жюльетта Бенцони Рено, или Проклятие
  •   Часть I Изголодавшийся император
  •     Глава 1 Командорство Святого Фомы
  •     Глава 2 Дамуазо
  •     Глава 3 Из двух королев одна…
  •     Глава 4 Королевская беседка
  •     Глава 5 Неприятности папы римского
  •     Глава 6 На лестнице замка Понтуаз
  •     Глава 7 Королевский «целитель»
  •   Часть II Одержимые крестовым походом
  •     Глава 8 На борту «Монжуа»
  •     Глава 9 Остров Афродиты
  •     Глава 10 Эль-Мансура
  •     Глава 11 Лэ[141] о жимолости
  •     Глава 12 Наконец-то Святая земля!
  •     Глава 13 Пылающий костер
  •     Глава 14 «Кто ты?»
  •     Глава 15 Заключительный акт
  • Жюльетта Бенцони Оливье, или Сокровища тамплиеров
  •   Пролог Владычица Валькроза
  •   Часть первая Именем короля!
  •     Глава I Крипта под водами пруда
  •     Глава II Утрата
  •     Глава III Ненависть
  •     Глава IV Реквием для принцессы
  •     Глава V День гнева
  •   Часть вторая Мятежный собор
  •     Глава VI Тревоги дамы Бертрады
  •     Глава VII Костер
  •     Глава VIII Голос собора Парижской Богоматери
  •     Глава IX Трупы Нельской башни
  •     Глава X Сироты
  •   Часть третья Хранители
  •     Глава XI Стервятник
  •     Глава XII
  •     Глава XIII Матье де Монтрей
  •     Глава XIV Разрушенная башня
  •     Эпилог
  • *** Примечания ***